Я ограничился подачею записки Ковалевскому, в которой дал заметить, что при первоначальном предположении, составленном по совещании со мною, военный конвой посольства предполагался вдвое многочисленнее, нежели ныне назначенный с несколькими ракетными станками, взамен чего нашли нужным, ослабив прикрытие, обременить состав посольства и его конвоя чрезмерным [12] числом чиновников и офицеров, в том числе восемь строевых, и увеличить соразмерно непроизводительные расходы на экспедицию.
Я просил: 1) отправить со мною при конвое хотя один боевой ракетный станок с опытным фейерверкером[6]; 2) снабдить нас 20 револьверами в кожаных чехлах, на поясных ремнях, о полною принадлежностью и по 100 капсюлей на каждый, для вооружения гражданских чинов экспедиции, нестроевых и прислуги, и 3) назначенный Генерал-губернатором в состав экспедиции медик только что кончил курс в Казацком университете, мусульманин, и не представляет многочисленным членам посольства, отправляемого в степь в самое жаркое, неблагоприятное время года, ни какого ручательства в своих практических знаниях[7]; экспедиция продолжится около года и должна совершить трудный поход в 4,000 верст, а потому необходимо назначить, если не взамен избранного, то еще другого опытного медика из С. Петербурга.
Ракетный станок с боевыми ракетами, оказалось невозможным выслать в краткий срок, но медик[8] и револьверы были даны.
До 15-го Апреля — как свидетельствует походящие журнал, веденный мною в должности военного агента, — я еще продолжал передавать Военному Министерству собранные мною в Англии сведения и переписываться с различными военными управлениями.
19 Апреля я получил верительные письма к хивинскому и [13] бухарскому правительствам и инструкции Министерств Иностранных Дел и Военного.
20-го Апреля я пустился в дальний путь, полный тревог, лишений, опасностей и неизвестностей. Некоторые приятели смущали меня перед тем внушениями, что, завидуя моему быстрому полету и вниманию, которое было на меня обращено Государем и князем Горчаковым, «меня старались удалить с шееломным поручением в надежде, что я где-нибудь погибну или осрамлюсь и что от меня петербургские дельцы избавятся раз навсегда».
Вера в промысел Божий и безотчетное желание послужить России, вне обыденной колеи, поддерживали мой дух, способствуя тому, что отличало всю мою последующую деятельность, а именно: я считал интриги и сплетни такими мелочами в жизни, на которые недостойно человеку, посвящающему себя бескорыстному слежению отечеству, обращать внимание.
Прощание с Государем и Великим Князем Константином Николаевичем, принимавшим горячее участие в моей экспедиции, было трогательно и оставило во мне, своею видимою сердечностью, глубокое впечатление.
Военный Министр Сухозанет прощался сомною отечески, повторяя на все лады сожаление свое, что меня «берут у него на такое рискованное дело».
Многие из знакомых прощались со мной — как бы в последний раз пред моею гибелью. Моих родителей осаждали самыми зловещими предсказаниями. Но кто меня более всех поразил — это покойная Императрица Александра Федоровна. Она благословила меня образом Божией Матери, прекрасной миниатюрной живописи, и поставив перед собою на колени, взяла мою голову в свои руки, благословила и поцеловала. Слезы умиления брызнули у меня, когда она стала упрекать вошедшего в это время к ней Государя, что он меня напрасно посылает «dans un si horrible pays, ou il risque de perir inutilement, tandis qu'il aurait pu etre tres utile ici. Ou dirait vraimeut, que le Miuisterc u'a pas quelqu'un d'autre a eavoyer dans ces affreux parages!» [14]
Его Величеству, видимо, это было неприятно, и меня подобное заявление поставило в довольно неловкое положение, в особенности, когда вслед за сим Императрица, отпуская меня, потребовала, чтобы я пришел «на прощанье» к ней обедать. За столом были лишь Государь и Принц Петр Ольденбургский.
Их Величества после обеда, окончательно меня благословили и со мною простились самым благосклонным образом.
Выписываю из сохранившихся листков моего походного дневника: «20-го Апреля выехал в полдень из Петербурга, по Московской железной дороге. Е. И. Ковалевский пришел проститься со мною на станцию железной дороги. Родители, сестра Ольга, брат Алексей и родные провожали сердечно. Было много народу на станции. Неудобно и неприятно прощаться с близкими на публике. В вагоне я чувствовал потребность одиночества, хотелось мне подумать о былом, о родных, о милых сердцу, но несносный в этих случаях говор знакомых,
