края от Дубровинского. Он передавал привет от некоторых наших старых боевых товарищей и в их числе упомянул имя Бахчанова.
— Вот уже и светлая весточка! — оживился Тынель. — Хотя с тех пор прошло, пожалуй, более двух лет.
— Да, но послушайте дальше. В этот промежуток времени мы пытались связаться с Дубровинским. Увы! Партия понесла тяжкую утрату. Дубровииского уже не было в живых. С его трагической гибелью в волнах Енисея временно порвалась нить связи с Сибирью. А несколько месяцев спустя в наши эмигрантские углы из Восточной Сибири бежал один ссыльный товарищ, знавший Алексиса по Невской заставе.
Он рассказал нам любопытный случай, имевший для всех нас большое значение. Оказывается, во Владивостокском порту был арестован неизвестный человек, пытавшийся проникнуть в трюм иностранного парохода. Человек этот мог легко уехать: матросы сочувствовали ему и, видимо, обещали убежище.
Но в решающую минуту он оступился на сходнях и упал в воду. Его вытащил какой-то грузчик и привел в чувство уже на глазах полиции. Последняя заинтересовалась спасенным и тут же обнаружила, что неизвестный — беглый политический каторжанин. Во время многодневного блуждания по тайге он так обессилел от голода, что не мог даже выплыть, хотя умел плавать.
Наш товарищ, работающий в тот день в порту поденщиком, видел, как конвоировали того человека. Арестованный каторжанин был чрезвычайно худ и удивительно напоминал Бахчанова, хотя лицо его до самых глаз обросло бородой.
Это сходство так взволновало нашего товарища, что он готов был окликнуть этого человека, но передумал, чтобы не выдать себя и не навредить задержанному. От грузчиков, беседовавших с портовым полицейским, нашему товарищу удалось узнать, что извлеченный из воды уже совершил два неудачных побега и дал понять, что не откажется от третьего, если только выживет в неволе.
Наш товарищ настойчиво уверял, что схваченный беглец не кто иной, как Алексис.
Между прочим, незадолго до этого прошел слух о какой-то молодой женщине, принимавшей участие в организации побега группы ссыльных…
— Неужели это Лара? — вырвалось у Кадушина, и он от волнения поднялся и стал прохаживаться взад и вперед по горнице.
А Промыслов продолжал:
— Во всяком случае, как только проберусь в дебри романовского царства, особо займусь выяснением судьбы Алексиса и его жены.
— В добрый час, в добрый час! — Тынель обеими руками горячо пожал руку Промыслова. — Только ищите среди тех, кого не может согнуть никакая неволя.
— Это верно, — подхватил Кадушин, — такие, как наш Алексей, не сгибаются, пока дышат.
Они продолжали беседовать, вспоминая друзей, знакомых. При этом вспомнили свою соратницу по московским боям — Анелю Ланцович. Тынель охотно поделился своими сведениями о ней.
После того как девушка помогла Тынелю выбраться в спасительные для его здоровья Татры, она решила поселиться в родных лодзинских краях. Но какой-то негодяй указал на нее, и она была сослана в вологодские леса. Оттуда она вскоре бежала в Варшаву и там перешла на нелегальное положение…
— У этой девушки, несомненно, впереди дорога борьбы, — заметил Промыслов. В эту минуту он невольно вспомнил свою падчерицу Наташу. Ведь ей еще не было восемнадцати, а она уже активно работала вместе с матерью в партии…
Был уже полдень, когда Промыслов собирался уходить. В намеченном месте его поджидали польские товарищи во главе со старым лодзинским инсургентом Матеком Хаботом. У Тынеля и Кадушина было большое желание проводить друга. Но он отговорил их от этого: ничто не должно вызывать подозрения. Самодержавие и тут имеет глаза.
— До скорых встреч, братья, — говорил Промыслов, поочередно обнимая своих друзей. Он поцеловал каждого из них и с добродушной снисходительностью позволил набожной Терезе перекрестить себя.
— Смотрите же, — напутствовал его Тынель, — не забывайте меня. Я ведь тут в горах только до первого трубного гласа. Чуть что — тащите с собой в драку…
— Надо же в конце концов свернуть шею проклятому царизму, — прибавил Кадушин. Промыслов весело закивал головой и взял шляпу.
Он быстро пошел к улочке, напевая по привычке себе под нос какой-то бравурный мотив. Старая Тереза отодвинула полотняную занавеску и раскрыла окно.
Повеяло живительной свежестью. Далекие белые шапки Татр казались взвихренными облаками, причудливо застывшими в синем небе. Воздух был такой чистый и прозрачный, что отчетливо виднелись серебряные и голубые очертания зубцов, крутых скатов и перевалов. Щебетали ласточки, низко носившиеся над землей. Где-то пели петухи. Деревенька, приютившаяся в тенистой листве бука и явора, выглядела безлюдной: многие ушли еще спозаранку работать в поле, — наступала пора жатвы. Во всем ощущалась тихая радость мирного летнего дня, и лишь черная туча на горизонте несколько омрачала спокойный океан неба.
Друзья видели, как усатый "гураль" (Промыслов был в одежде
