прошагать с сумой нищего все тракты Сибири.
С этой мыслью он покинул Бельгию и поехал в Краков. Там, по словам знакомых бельгийцев, обосновалось Заграничное бюро Центрального Комитета партии. Из Бельгии Кадушин выехал в обстановке тревожных слухов. Кругом поговаривали о возможности европейской войны. Кадушин надеялся, что миллионы заряженных ружей не выстрелят и все ограничится воинственными речами. В Кракове эти надежды окрепли, может быть, потому, что здесь отчетливо ощущалось грозовое дыхание революционных событий в России.
В доме Гута Мостового, населенном эмигрантами-большевиками, Кадушин неожиданно встретился с благополучно здравствующей семьей Промыслова. Узнав от Тани, что Тынель лечится в Татрах, обрадованный Александр Нилович решил непременно посетить своего польского друга. Там же он нашел и Глеба Промыслова, ожидавшего у Тынеля удобной возможности для перехода австрийской границы.
И вот в бедной крестьянской хижине собрались старые друзья-соратники. Гостей угощала "пани Тереза", как почтительно называл Александр Нилович мать Эдмунда. Тынели жили бедно: старая Тереза ходила на поденщину в фольварк, а ее сын за скудные крестьянские харчи расписывал стены деревенского костела.
Тынель показал друзьям свою большую картину, над которой работал медленно, но с увлечением, вкладывая в этот труд весь жар своей мятежной души. Он писал ее без всякой надежды, что ее приобретут меценаты, но втайне надеялся, что в будущем это полотно займет свое место в народном музее свободной Польши.
— Я работаю над ней очень охотно не только потому, что она перекликается с моими личными впечатлениями, но еще и потому, что смысл ее непреходящ. Ведь битва не проиграна, а только отложена.
— И возобновляется, — прибавил Кадушин.
Он и Промыслов пришли в зосторг, когда Тынель подвел их к большому полотну, изображавшему сумрачную и величественную Москву в славные дни Декабрьского восстания.
Картина заключала в себе большую мысль: трудящийся народ — творец истории. Он борется за лучшую жизнь, прибегая к силе оружия. Но оружия еще мало. У врага превосходство в механической силе. У защитников же баррикады — превосходство нравственное, моральное. Это видно из того, как бесстрашно они стоят под огнем, как самоотверженно спасают из горящего дома детей.
— Что могу я сказать? Вы следуете благородной традиции вашего прославленного соотечественника Яна Матейки, воскрешавшего на полотнах то достойное прошлое, которое помогло бы людям бороться в настоящем за еще более величественные цели. — Промыслов не отрывал взгляда от картины. — Смотрю на нее — и чувствую себя не зрителем, а участником сцены, так проникновенно изображенной вами. Картина зовет в бой.
— Совершенно верно, — согласился Кадушин, — и хочется от души поблагодарить вас, дорогой Эдмунд Викентьевич, за это мужественное и прекрасное произведение. Но позвольте, — продолжал он, внимательно разглядывая на первом плане дружинника, несущего раненого товарища… — Уж не Алексей ли это?
— Может быть, — улыбнулся Тынель. — Правда, я стремился дать только собирательные образы, но, возможно, моя рука непроизвольно вывела именно те черты, какие в наибольшей степени запечатлелись в моем сознании и были близки моему сердцу. Но где он? Ведь смертная казнь ему была заменена вечной каторгой.
Тынель, по его словам, терялся в догадках относительно дальнейшей судьбы Бахчанова. Он слышал различные версии из нескольких источников, от разных людей. Но все они не имели доказательств.
Одни полагали, что Бахчанов убит конвоирами при попытке к бегству. Другие — что он был только ранен и затем погиб на каторге. Иные утверждали, что он вовсе не умер, а бежал из тюремной больницы и скрылся на Ленских приисках, где, возможно, оказался одной из жертв массового расстрела.
Ходил и слух, что у Бахчанова тяжелое психическое заболевание. Это случилось после того, как у него на руках умерла горячо любимая жена, разделившая с ним тяжкий путь в неволю.
— Это ужасно, — пробормотал Кадушин, в горести опуская седую голову, — страшных слухов много, а верить им тяжело, почти невозможно, тем более что есть к тому некоторое основание. Об этом может подробнее рассказать Глеб Сергеевич.
— Что же именно? — насторожился Тынель, переводя вопросительный взгляд на Промыслова. Тот в раздумье теребил рыжеватые с проседью усы. Выражение чрезвычайной озабоченности не сходило с его лида.
— Неудивительно, — медленно сказал он, — если бы появилось еще несколько версии подобного рода. Ведь живя в таких диких условиях, как нынешние, когда человеку легко пропасть и когда о судьбе его годами ничего не могут узнать даже самые близкие друзья, как это было с Иваном Васильевичем Бабушкиным, павшим в Забайкалье геройской смертью, за что только не ухватишься?.. Но об Алексисе я уже говорил и повторю то, что знаю. На Пражской конференции мне пришлось видеть письмо из Туруханского
