человек! Этакий чудак… сказал бы, чай… коли не тово тебе… не этово…
– Всю дорогу ты мучишь меня… за что? Ворог я тебе? а? ворог? – горячо шептал Митя…
– Чудак ты, брат! Ах, какой чудак! – смущённо и обиженно бормотал Сергей. – Рази я знал что? Мне твоя душа неведома, чай!
– Забыть я хочу это, пойми! Забыть на всю жизнь! Позор мой… мука лютая… Свирепые вы люди! Уйду я! Навек уйду… Не в мочь мне…
– Да уходи!.. – гаркнул Сергей на всю реку, подкрепил восклицание громоподобным циничным ругательством и сразу осёкся, как-то съёжился и присел, очевидно, тоже подавленный развернувшейся пред ним душевной драмой, не понять которой теперь – он не мог уже.
– Эй, вы! – носился над рекой голос Силана Петрова. – Что у вас? Чего лаете? а-эй?
Должно быть, Силану Петрову нравилось шуметь на реке среди тяжёлого молчания своим густым и крепким басом. Окрики лились один за другим, сотрясая воздух, тёплый и сырой, подавляя своей жизненной силой тщедушную фигуру Митрия, уже снова стоявшего у весла. Сергей, во всю мочь отвечая хозяину, в то же время вполголоса ругал его крепкой и солёной русской руганью. Два голоса рвали тишину ночи, будили её, встряхивали и то сливались в одну густую ноту, сочную, как звук большой медной трубы, то, возвышаясь до фальцета, плавали в воздухе, гасли и гибли. Потом – снова стало тихо.
Сквозь разрыв в тучах на тёмную воду пали жёлтые пятна лунных лучей и, посверкав с минуту, исчезли, стёртые сырой тьмой.
Плоты плыли дальше, посреди тьмы и молчания.
II
У одного из передних вёсел стоял Силан Петров, в красной рубахе с расстёгнутым воротом, обнажавшим его могучую шею и волосатую, прочную, как наковальня, грудь. Шапка сивых волос нависла ему на лоб, и из-под неё усмехались большие, горячие, карие глаза. По локоть засученные рукава рубахи обнажали жилистые руки, крепко державшие весло, и, немного подавшись корпусом вперёд, он что-то зорко высматривал в густой тьме дали.
Марька стояла в трёх шагах от него, к течению боком, и с улыбкой поглядывала на широкогрудую фигуру милого. Оба молчали, занятые наблюдением: он – за далью, она – за игрой его живого бородатого лица.
– Костёр рыбацкий, должно! – поворотился он к ней лицом. – Ничего. Держим прямо! О-ох! – выдохнул он из себя целый столб горячего воздуха, ровно ударив веслом влево и мощно проводя им по воде. – Не натужься больно-то, Машурка! – заметил он, видя, что и она делает тоже ловкое движение своим веслом.
Кругленькая, полная, с чёрными бойкими глазами и румянцем во всю щёку, босая, в одном мокром сарафане, приставшем к её телу, – она повернулась к Силану лицом и, ласково улыбаясь, сказала:
– Уж больно ты бережешь меня. Чай, я слава те господи!
– Целую – не берегу! – передёрнул плечами Силан.
– И не след! – вызывающе прошептала она.
Они замолчали, оглядывая друг друга жадными взглядами.
Под плотами задумчиво журчала вода. Справа, далеко где-то, запели петухи.
Чуть заметно колыхаясь под ногами, плоты плыли вперёд, туда, где тьма уже редела и таяла, а облака принимали более резкие очертания и светлые оттенки. – Силан Петрович! Знаешь, чего они там визжали? Я знаю, право слово, знаю! Это Митрий жалился на нас Серёжке, да и проскулил так то жалобно с тоски, а Серёжка-то и ругнул нас.
Марья пытливо уставилась в лицо Силана, теперь, после её слов, – суровое и холодно упрямое.
– Ну, так что? – коротко спросил он.
– Так. Ничего.
– А коли ничего, так и говорить было нечего.
– Да ты не серчай!
– На тебя-то? И рад бы иной раз, да не в силу.
– Любишь Машку? – шаловливо прошептала она, наклонясь к нему.
– Э-эх! – выразительно крякнул Силан и, протянув к ней свои сильные руки, сквозь зубы сказал: – Иди, что ли… Не задорь…
Она изогнулась, как кошка, и мягко прильнула к нему.
– Опять собьём плоты-то! – шептал он, целуя её лицо, горевшее под его губами.
– Будет уж! Светает… Видно нас с того конца.
Она попыталась оттолкнуться от него. Но он ещё крепче прижал её рукой.
– Видно? Пускай видят! Пускай все видят! Плюю на всех. Грех делаю, точно. Знаю. Ну что ж?
Подержу ответ господу. А всё ж таки женой ты его не была. Свободная, стало быть, ты сама своя… Тяжко ему? Знаю. А мне? Али снохачом быть лестно? Хоть оно, положим, ты не жена ему…
А всё ж! С моим-то почётом – каково мне теперь? А перед богом не грех? Грех! Всё знаю! И всё преступил. Потому – стоит. Один раз на свете-то живут, и кажинный день умереть можно. Эх, Марья! Месяц бы мне один погодить Митьку-то женить! Ничего бы этого не было. Сейчас бы после смерти Анфисы сватов я к тебе заслал – и шабаш! В законе. Без греха, без стыда. Ошибка моя была. Сгрызёт она мне лет пяток-десяток, ошибка эта. Умрёшь от неё раньше смерти…
– Ну ладно, брось, не тревожь себя. Было говорено про это не раз уж, – прошептала Марья и, тихонько освободившись от его объятий, подошла к своему веслу. Он стал работать порывисто и сильно, как бы желая дать выход той тяжести, что легла ему на грудь и омрачила его красивое лицо.
Светало.
И тучи, редея,
