Опасные связи [Роковое наследство] [Кейси Майклз] (fb2) читать онлайн

Кейси Майклз Опасные связи [Роковое наследство]

Часть первая ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ 1812

ГЛАВА 1

Он высадился на побережье Суссекса, как задолго до него сделали Юлий Цезарь, саксы и Вильгельм Завоеватель. И хотя самого себя он ни в коей мере не смог бы представить этим воином-завоевателем, он был счастлив уже тем, что за две недели до Рождества вернулся туда, где, как он был уверен, его с нетерпением ждали с войны.

Ледяной ветер с Пролива проник под его потрепанный плащ, когда он вскочил на коня. Он невольно чертыхнулся сквозь зубы: свежая рана в бедре острой болью отозвалась на такое обращение. Серый декабрьский день незаметно перешел в густые сумерки. Конь понурился под злым напором снежных вихрей, набросившихся на них, как только они покинули затишье внутреннего дворика.

Более благоразумный путешественник наверняка дождался бы утра, чтобы продолжать поездку. Он пересидел бы пургу в теплом уюте местной гостиницы, попивая горячий пунш и заигрывая с молоденькими горничными. Но Люсьен Кингсли Тремэйн, который провел почти два года, защищая в боях интересы Его Королевского Высочества, а потом месяц мытарств, пытаясь добраться до Англии, не позволил задержать себя ни пустяковой боли, ни слабому снегопаду.

Он возвращался домой.

Домой, к своей матери, снедаемой страхами с тех пор, как он начал готовиться к отъезду, и до последнего мига цеплявшейся за единственного сына, умоляя его забыть о присяге и не отправляться с войском Веллингтона. Но он знал, что если бы и можно было вернуться в прошлое, он все равно отправился бы сражаться за свою страну. Поступить иначе было бы для него немыслимо — это означало бы обесчестить незапятнанное имя Тремэйнов.

Однако он мог бы отнестись менее легкомысленно к горю матери: оно было так понятно. Ведь только женщины, дарующие жизнь и вынужденные хоронить своих сыновей, понимают, насколько глупо представлять войну просто приключением. На самом деле война — жестокая школа для мальчишек, ослепленных жаждой славы, и учит она лишь одному: убивать сыновей других женщин. И ему еще повезло, что он вообще вернулся домой.

Домой.

Домой, к отцу, который в то горестное утро, нежно обнимая жену, умолял ее быть храброй. Люсьен сделал тогда вид, что не заметил, как увлажнились глаза отца: он просто пожал ему руку и пробормотал несколько банальностей на прощанье, в то время как его лошадь, чувствуя нетерпение хозяина, нервно перебирала копытами, стремясь поскорее отправиться в путь.

Первое, что он сделает, поздоровавшись с матерью, это крепко обнимет своего отца и скажет ему, как горячо любит его, хотя прежде у них и не было принято нежничать. Мальчишка в Люсьене и вправду считал, что это унизительно, тогда как созревший мужчина нуждался в этом объятии, как в воздухе. Домой — к Мелани.

Его дорогой Мелани. Сильнее, чем мать и отец, тянула его домой Мелани. Сжимая друг друга в объятиях, шепча клятвы любви и верности, они не в силах были расстаться до самого утра. Его решимость поколебалась лишь на мгновение — когда они расставались в Бате, и он горько сожалел, что не успел обвенчаться с ней. Однако это было совершенно невозможно. Его призвали еще до того, как он познакомился с Мелани, и когда он получил предписание, у него оставалось время лишь на то, чтобы попрощаться с ней и навестить родителей, прежде чем подняться на борт корабля.

Но мечты о будущей жизни с Мелани жили в его сердце, мыслях и душе даже тогда, когда он валялся в жалкой лачуге в Испании с обнаженной саблей и клялся зарубить любого, кто попытается ампутировать ему ногу — хотя бы ради спасения его жизни.

И он с честью выдержал тот бой, он не вернулся к своей возлюбленной инвалидом. Однако ему пришлось заплатить за это сполна. И если после двухлетнего зрелища жестокостей он ухитрился сохранить в себе что-то от воспитанного суссекского джентльмена — все это было окончательно утрачено в той Богом забытой хибаре на окраине Альбуерры.

Люсьен не отдавал себе в этом отчета, но облик его значительно изменился. Обветренная загрубевшая кожа туго обтянула высоко поднятые скулы. По обе стороны прямого аристократического носа легли глубокие прямые складки, тянувшиеся до самых углов сжатого в строгую линию рта и становившиеся лишь глубже, если он улыбался.

Люсьен улыбался и теперь. Высокие живые изгороди защищали его от усилившихся порывов ветра. Он прислушивался к слабому хрусту замерзших листьев, устилавших каменистую дорогу, по которой осторожно шагал его конь. О, как он любил эти просторы во всех их обличьях — даже когда зима вот так неожиданно обрушивалась на побережье Суссекса, и в одно утро края луж оказывались скованными тонким ледком — на удивление розовым бутонам, все еще красовавшимся на кустах, и алым ягодам боярышника.

Ведь как бы ни бушевала сейчас непогода, он знал, что вновь придет весна. Солнечные лучи пронижут кроны деревьев и засверкают на ручейках и лепестках первоцвета и фиалок, пробудившихся от зимней спячки. И, конечно, повсюду зацветет барвинок — целые ковры барвинка, способные соперничать разве что с удивительной синевой глаз Мелани.

Мелани. Как всегда, вне зависимости от того, о чем он думал, в итоге мысли его возвращались к ней. Они поженятся этой же весной, твердо решил он, как только проснется природа. Всю жизнь он проведет с ней, чтобы любить ее, чтобы холить и лелеять ее, чтобы никогда больше не покидать ее.

Метель внезапно сменилась ледяным обжигающим ливнем. Люсьен уже миновал ряды живой изгороди и направил коня вверх по знакомому кочковатому лугу. Влажный торф заглушал стук копыт: Люсьен решил сократить путь, проехав узкой лощиной, проходившей за семейным кладбищем и служившей кратчайшей дорогой к дому. Его плащ промок насквозь, а он напряженно всматривался сквозь темноту в ту точку на горизонте, где, как он знал, находился его дом.

Рана разболелась не на шутку, хотя он старался не обращать на нее внимания: за последнее время он так свыкся с ней, что она стала как бы частью его самого, и временами он даже забывал о ней.

Но вот наконец во тьме призрачно забелели оштукатуренные стены Тремэйн-Корта и даже стали видны дымовые трубы на крыше, мансарды и маленькие изящные башенки. Хотя силы его были на исходе, Люсьен пустил коня рысью. Его глаза неотрывно смотрели вперед, слезы смешались с дождем, а мысли о том, как будет счастлива его мать, давали ему силы двигаться… скакать… приближаться с каждым шагом к дому.

Его вывел из болезненного полузабытья свет, струившийся из высоких узких окон, прорубленных в толстых стенах Тремэйн-Корта. Окна были обращены на посыпанную гравием аллею. Во тьме угадывались статуи, подобные немым стражам по обе стороны отделанного дубовыми панелями парадного входа.

Люсьен кое-как сполз с седла, колени его подломились, когда ноги коснулись скользкой земли. Он бросил коня на произвол судьбы, зная, что это изможденное животное и не подумает убежать. Затем приподнял замызганную шляпу, сам смеясь бессмысленности этого жеста, и провел рукой по спутанным волосам, надеясь придать себе приличный вид.

Еще раз взглянув на дом, где прошло его детство, и уверив себя, что он ни на йоту не изменился, Люсьен поднялся по ступеням и поднял тяжелый бронзовый молоток, вслушиваясь, как стук эхом разносится по дому. Он стоял, высокий и стройный, несмотря на то, что все его тело болело и ныло и он каждую минуту мог упасть без сил прямо перед этими строгими дубовыми дверями. И вот наконец дверь распахнулась:

— Да?

Люсьен дважды мигнул, так неожиданно было увидеть перед собой высокую незнакомую молодую женщину примерно лет двадцати. В его мечтах о возвращении ей не было места.

— Кто вы такая? — наконец спросил он, не в силах заставить себя быть вежливым с этой странной особой, которая посмела сделать вид, что не знает его. — И где Хоукинс?

Он так давно строил планы, что в подробностях представлял свое возвращение. Вначале Хоукинс приведет к нему мать, а потом — отца, чтобы удвоить и продлить радость встречи. Кто, скажите на милость, эта мрачная девка, которая нарушила все его планы и настолько глупа, что смотрит на него так, словно он — чужой в этом доме?!

— Меня зовут Кэт, — коротко отвечала она, и ее сухой тон дал понять Люсьену, что все его чувства написаны у него на лице. Ее немигающий взгляд прошелся по его фигуре сверху донизу. — Кэт Харвей. А с вас течет.

В тот же миг с полей его шляпы скатилась крупная капля и разбилась прямо у него на носу, доказав справедливость ее замечания. Люсьен был уверен, что, случись ей увидеть, что он горит синим огнем, она бы заметила: «На вас горит», — тем же безразличным тоном.

Он подумал, что если бы ее вид не был ему столь неприятен, он бы, наверное, громко расхохотался.

Кэт выглянула, чтобы получше рассмотреть его, и, вероятно, пришла к каким-то благоприятным выводам: она протянула ему руку и спросила:

— Вы заблудились?

— Я блуждал раньше, но не теперь, — покачал он головой.

Она никак не отреагировала. Она просто стояла перед ним, и ее неподвижные серые глаза смотрели на него так, словно он был прозрачным. Ее спокойное, высокомерное недоверие стало ему надоедать. Нет. Не надоедать. Оно беспокоило его.

— Ну, ладно. Я еще раз спрашиваю: где Хоукинс?

— Прошу прощения, сэр, но я не знаю никакого Хоукинса, а Бизли уже наверняка запустил нос в бутылку, поэтому мне пришлось открыть дверь на ваш стук. Вы уверены, что попали именно туда, куда хотели? Это Тремэйн-Корт.

— А я был уверен, что попал в Вестминстерское аббатство. Ведь об этом свидетельствует хоровое пение, не так ли? — съязвил Люсьен, внезапно ужасно уставший от этого разговора и в то же время невольно заинтересованный этой девицей, облаченной в серую робу служанки, но говорившей при этом на чистейшем английском и державшей нос выше, чем сама английская королева. Черт бы ее побрал за то, что она, пусть и невольно, но помешала его возвращению. Тряхнув головой, он постарался выкинуть эти пустые мысли и сосредоточился на деле.

В отсутствие Хоукинса его план удивить и обрадовать родителей получал еще больший шанс на успех. Пожалуй, не стоит от него отказываться.

— Я… хм… да — я приехал, чтобы повидать мистера — нет, миссис Тремэйн. И я уверен, что лучше мне не объявлять своего имени. Просто скажите ей, что Рождественский Дед явился в этом году немного раньше срока. Благодарю вас. Как вы думаете, вы сможете все это передать?

— Миссис Тремэйн… Ну конечно, это вы. Я должна была сама догадаться. Мне кажется, что передать такое известие будет довольно затруднительно, ваше высочество, — ответила Кэт. По крайней мере, тон ее несколько смягчился.

Люсьен кивнул, изо всех сил стараясь сохранить остатки самообладания. В данный момент у него были дела поважнее, чем препирательства с этой девицей — какими бы интересными ни были перемены в доме, на которые она намекала.

Задрав нос, он гордо переступил порог, не заботясь о том, что ручьями стекавшая с него вода портит чудесный узорчатый паркет. Он снял плащ и вручил его Кэт, оставшись в том мешковатом костюме, который пришлось надеть вместо изодранного мундира.

— Скажите миссис Тремэйн, что я жду ее в гостиной. Нет, не в гостиной. Лучше всего в музыкальной комнате. Она ближе.

Войдя в уютную музыкальную комнату, где жарко полыхал камин, он взял толстую синюю шаль, висевшую на спинке одного из кресел, и закутался в нее. Внезапно он насторожился, ощутив, что от шали исходит знакомый, возбуждающий аромат духов Мелани. Пролежи он хоть три дня мертвым, этот колдовской пряный аромат наверняка пробудил бы его к жизни.

Можно ли было поверить в такое счастье? Его мать перед расставаньем обещала пригласить Мелани подольше погостить в Тремэйн-Корте, чтобы получше узнать свою «будущую дочку». Возможно, его возлюбленная все еще здесь? О, это так похоже на маму: она наверняка настояла на том, чтобы Мелани осталась у них до его возвращения. На душе у него впервые стало легко: он очень беспокоился, все ли благополучно с Мелани, тем более что военная почта практически не работала.

— К-хм! — Легкое покашливанье заставило его мгновенно повернуться. — Миссис Тремэйн сейчас спустится к вам. — Кэт остановилась, едва переступив порог, словно не желала приближаться к нему. Сделав это сообщение, она поспешила удалиться.

— Премного вам обязан, мисс Харвей! — воскликнул он ей вслед. — Они что, не заколют в мою честь жирного тельца? — обратился он к фигуркам, украшавшим каминную полку. Его взгляд обежал комнату, и он нахмурился, обнаружив, что фигурки на каминной полке совсем новые. Но тут его внимание привлек шелест шелковых юбок.

Вошедшая в комнату женщина словно внесла с собой свет весеннего солнца: блестели ее золотистые локоны, сияли огромные распахнутые синие глаза. Вся ее фигура излучала молодое тепло и свежесть. Казалось, с ней вместе вошли в комнату счастье и возрождение, которых так жаждал изможденный солдат, остолбеневший при виде ее.

Его молитвы были услышаны!

Ее голос остался точно таким же, каким он запомнил его: высокий ломкий голосок невинной девочки. Однако произнесенные этим голоском слова еще до того, как она успела разглядеть его, были вовсе не детскими:

— Эта тупая девка сказала, что вы ведете себя так, словно имеете отношение к этому дому, однако я уверяю вас…

— Мелани!..

— Да как вы смеете обращаться ко мне подобным образом?! — Но тут она увидела, кто стоит перед ней, и замерла, словно приросла к полу. — Боже милостивый!.. Люсьен?..

— Да, моя милая девочка. Мокрый, усталый, потерявший в весе не меньше пары стоунов с тех пор, как мы виделись в последний раз, — я все же вернулся домой!

Синяя шаль соскользнула с плеч, он сделал ей навстречу несколько неуверенных шагов, простирая руки, чтобы в ее объятиях забыть кровавые раны, нанесенные войной.

Однако Мелани не двинулась к нему навстречу. Но это не остановило его. Ведь она — чувствительная молоденькая девушка, ее так легко ошеломить. Его внезапное появление было для нее слишком сильным потрясением. Он пересек комнату и привлек ее к себе.

— Люсьен… дорогой? Неужели это ты? Эдмунд уверен, что ты мертв! — Ее голосок трепетал, прерывался. — Ты… ты выглядишь так странно… так изменился. Перестань же! О, моя бедная любовь, ты так промок и… и от тебя пахнет. Отпусти же меня, ты испортишь мое новое платье. Дорогой, а Эдмунд знает, что ты вернулся?

Она казалась такой податливой и мягкой, и все же он чувствовал некое скрытое сопротивление, странную нерешительность. Она и говорила как-то уклончиво и стесненно, но главное, упорно не желала протянуть к нему руки, обнять его, приласкать. Цветочный аромат ее духов дразнил его, и Люсьен отступил на шаг, осоловело мигая и стараясь вникнуть в смысл ее слов.

— Отец? Нет, он не знает пока. Я попросил позвать маму, а эта служанка позвала тебя, но я не жалуюсь на такую ошибку. Ты не говори ей, какую услугу она мне оказала, а не то сочтет испорченным весь этот день. Но довольно об этом. Конечно, прежде всего я спросил бы про тебя, если бы знал, что ты здесь. Забудь про платье, Мелани, и позволь мне обнять тебя. Я куплю тебе в приданое дюжину новых платьев. Пять дюжин! Ведь мы не виделись два долгих года.

И он попытался снова заключить ее в объятья:

— Боже мой, Мелани, ты даже не представляешь, как я скучал по тебе!

Она выскользнула из его рук, оглянувшись на дверь. В ее шепоте слышались панические нотки:

— Люсьен, как бы я ни была тебе рада, ты не должен так себя вести. Не здесь, дорогой. Все здесь не так, как ты себе представляешь. Теперь здесь все по-иному.

Люсьен попытался улыбнуться, однако в его глазах не было заметно веселья, он начинал терять терпение. Уж не сбылись ли его самые худшие опасения?

— Да, дорогая, я согласен. Ты не должна жертвовать своим нарядом ради меня. Два года — чересчур долгий срок для красивой женщины, не так ли? Ты уже нашла себе кого-нибудь другого, кого-то, кто не покинет тебя на два года ради служения отечеству и королю?

Мелани отступила к двери, ее голубые глаза были полны слез, и она затрясла головой так, что заплясали золотистые кудряшки над обнаженными плечами.

— Ты не потерял меня, дорогой. Я люблю тебя. Клянусь тебе! Я всегда любила тебя. Но ведь ты уехал, да? Это ты бросил меня! А я так нуждалась в помощи. Но ты уехал и не оставил мне иного выхода. И я просто обязана была это сделать, Люсьен, я должна была предпринять определенные шаги, чтобы защитить…

Он молча слушал, не понимая ни единого слова, глядя, как слезы заливают это прекрасное личико.

— Ах, ты никогда не поймешь! Ты ведь всегда был таким благородным, правда? Позволь мне позвать Эдмунда. — Она повернулась и сделала три торопливых шага в сторону двери, потом снова повернулась к нему лицом. — Пожалуйста, Люсьен, я умоляю, я должна позвать Эдмунда. Я люблю тебя, Люсьен. Ты должен помнить, что я люблю тебя! И я постараюсь, чтобы ты смог понять все-все — я обещаю!

И она скрылась в коридоре.

— Эдмунд! Эдмунд! Спускайся скорее! Люсьен вернулся!

Люсьен скрипнул зубами, сдерживая рвущийся из груди яростный крик. Он не «вернулся». Он дома. Черт вас возьми! Он дома!

Невероятным усилием ему удалось сохранить некоторое самообладание, чтобы просто стоять неподвижно, уже не решаясь греться у огня: его трепетавшее тело вдруг вспомнило о каждой миле тяжкого пути, а лихорадка и усталость затуманили взор, и очертания этой знакомой и в то же время чужой комнаты стали расплываться перед глазами.

Можно ли было в самом деле быть настолько уверенным, что здесь ничто не изменится за годы его отсутствия? Уж если на то пошло, ему надо было поместить Мелани, родителей и даже весь этот дом в маленькую шкатулочку, запереть ее крепко-накрепко и оставить дожидаться его возвращения. Но разве такое возможно? Всему виной его страстная тоска по дому. И он не может осуждать Мелани, или родителей, или даже эту неповоротливую новую служанку за то, что им невдомек было, каким образом он представлял себе возвращение.

Во всяком случае, это не имеет большого значения.

Но он должен держать себя в руках. Сейчас не время копаться в мелочах. Мелани любит его. И он должен простить ей ее мимолетную неверность, минутную слабость к какому-нибудь местному волоките, которому она позволила скрасить одиночество долгих месяцев разлуки. Ведь так или иначе, она осталась здесь, у его родителей? Это само по себе доказывает, что за ней никакого серьезного греха нет — иначе ее бы мигом выдворили из Тремэйн-Корта. Бедная, милая дурочка. Неужели она и вправду думает, что он станет придираться из-за невинного легкого флирта? Да к тому же он скоро поправится, наберется сил, и они тут же поженятся. И все станет на свои места.

Он поднял глаза, так как услыхал приближавшиеся шаги: его улыбка стала шире. Все будет прекрасно, и он уже простил Мелани в глубине души. Но все же да помилует Бог того, кто посмел положить глаз на его невесту. Он не был злопамятным человеком, однако совершенно не собирался спускать какому-нибудь наглому хлыщу. Как-никак, это был уже вопрос фамильной чести.

— Отец! — вскричал он, увидев человека, который был его главным учителем в вопросах совести, чести и справедливости.

Эдмунд Тремэйн, сильно одряхлевший с тех пор, как Люсьен уехал из дома, переступил порог музыкальной комнаты: он стоял, вместо того чтобы обнять сына, и его руки безвольно как плети свисали по бокам. Люсьен в общем-то и не ожидал, что его отец, человек гордый и сдержанный в выражении чувств, ударится в слезы при его появлении. Но ведь он мог хотя бы улыбнуться? Мог бы сказать хоть что-нибудь?

В камине громко треснуло полено, и Мелани слегка взвизгнула при виде взметнувшегося снопа искр. Несколько томительных секунд ничто больше не нарушало тишину в комнате. Люсьен переводил взгляд с отца на свою невесту, и его сердце забилось чаще, так как обострившееся за годы войны чувство опасности кричало ему о том, что что-то здесь нехорошо. Что-то здесь было совершенно не так, как должно было быть.

— Отец?

— Так, — наконец промолвил Эдмунд холодным, безразличным тоном. — Мелани не ошиблась. Ты вернулся. И я не могу сказать, что ты похож на воина-победителя. По крайней мере, ты мог хотя бы потрудиться и соскрести с себя грязь, прежде чем являться сюда.

— Соскрести с себя грязь? — Люсьен потряс головой, не веря своим ушам и чувствуя, что на него накатывает какой-то животный страх. — Я знал, что тебя нельзя считать чувствительной натурой, но неужели это все, что ты можешь мне сказать после двух лет разлуки?! — Люсьен говорил еле слышно, голос его дрожал. Внезапно комнату словно наполнил серый туман, он скрыл все, кроме фигуры отца, тот стоял такой же холодный и неподвижный, как статуи возле парадного подъезда.

— Нет, Люсьен. Это не все, и в этом несчастье для нас обоих. Давай покончим поскорее с этим отвратительным делом, да? Хотя ты не очень-то баловал нас письмами, мы могли видеть твое имя в официально публиковавшихся списках — вплоть до нескольких последних месяцев. И до последней минуты я надеялся, что твое молчание и твоя отчаянная храбрость привели тебя к логическому концу, тем самым избавив нас от необходимости переживать этот ужасный момент.

Люсьен зажмурился, как бы пытаясь отгородиться от отца.

— Мне снится кошмар, — пробормотал он сквозь стиснутые зубы. Из его изможденного тела истекали последние силы. — Ничего этого не было. Я все еще валяюсь в той чертовой хижине, и мухи устроили на моем теле банкет, и мне ничего не остается, как впасть в забытье или же сойти с ума. Бред — это такая хитрая штука, чтобы спасти мозги. Пакер тоже считает, что лучше бредить, чем смотреть, как тебя пожирают заживо — один кусочек плоти за другим. Да, это так. Это просто очередной кошмар. — И он открыл глаза, чтобы снова увидеть отца. — Но где же мама? Почему она не участвует с нами в этом кошмаре?

— Постарайся выдержать это как мужчина, Люсьен. — Эдмунд Тремэйн задрал подбородок, и его взор впился в стоявшего на другом краю комнаты сына его жены. Лицо старика было совершенно бесстрастным. — В кошмаре оказался именно я, когда узнал, кем ты был — и кем ты не был. Мелани, дорогая, это слишком тяжело для тебя. Пожалуйста, оставь нас.

Люсьен вскинул голову, его чувства и тело снова напряглись, как перед опасностью.

— «Дорогая»? Ты не находишь, что это несколько странный способ обращения к невесте своего сына, отец?

Когда кошмар кончится, он проснется и поймет, что это оказалось самым страшным из всего, что ему привиделось раньше. По спине его пробежали мурашки, ледяные, словно испанские клинки.

— И отвечай же на мой вопрос! Где мама? Черт бы тебя побрал, где моя мама?

Ответ Эдмунда был таким же холодным и безразличным, как могильная плита:

— Памела… твоя мать… умерла на исходе шестой недели после твоего отплытия на Полуостров. Такие новости обычно не сообщают в письмах тем, кто рискует жизнью, — даже если и есть надежда, что они дойдут до адресата. В любом случае я не счел это необходимым, коль скоро ты все равно не успел бы на похороны.

Люсьен содрогнулся, словно получил сильнейший удар.

— Нет!!! — вскричал он, прижимая руки к ушам, не желая ничего больше слушать. — Перестань! Этого не было! Я не верю в это! Я не хочу верить в это! Черт возьми, я же дома! Ну почему я не могу проснуться?!

Но Эдмунд продолжал свою речь, и каждое его слово падало словно ядовитое семя, а Люсьену ничего не оставалось, как слушать.

— О, если бы это был сон. Но это все истинная правда. Памела умерла…

— О нет, — простонал Люсьен, опускаясь на колени, словно моля о милосердии этого человека, в котором видел лишь надменность и отвращение: — О Боже, нет…

— Эдмунд, — жалобно воскликнула Мелани, положив руку ему на локоть, — тебе не кажется…

Эдмунд оттолкнул ее к двери, где она встала, обливаясь слезами. А он заговорил торопливо, словно стараясь поскорее изложить то, что считал нужным:

— Твоя мать умерла, предоставив мне самому разбираться с тем фактом, что она не была мне верна. — Каждое слово придавливало Люсьена все ниже к полу. — Предоставив мне самому разбираться с незаконнороженным сыном, которого подсунула мне двадцать три года назад. И для всех нас было бы лучше, если бы ты тоже умер, ибо вид твой мне отвратителен. Мелани теперь моя жена. И у нас есть сын — мой сын. Тебе больше нечего делать в Тремэйн-Корте, Люсьен. Я прикажу Бизли подать твою лошадь. Мы хотим, чтобы ты уехал.

Его мать — умерла?.. Нет!!! Его возлюбленная Мелани — жена его собственного отца? Невозможно. Невозможно!

— Отец… нет.. пожалуйста… нет. Это глупости. Это не может быть правдой. Этому нельзя быть правдой! Мелани?

Но никто не ответил. Никто не помог. Он был абсолютно, ужасающе одинок. И его отец, и Мелани ушли, предоставив его самому себе, израненного и беззащитного, измученного этим мрачным бредом.

— Мистер Тремэйн приказал подать вам свежую лошадь, так как ваша уже не способна везти вас сегодня ночью.

Люсьен поднял голову и увидал в дверях девицу по имени Кэт Харвей, с любопытством пялившую на него свои бесстыжие пустые глаза. И в его темных зрачках вдруг полыхнула дикая, свирепая ненависть. Это все она. Она была началом его кошмара.

— Ты! Что ты делаешь в моем кошмаре, черт тебя побери?! Вон отсюда! Вон!!!

Силы его иссякли, тело содрогалось от боли. Он рухнул на пол, сжимая голову руками, прижав колени к груди, — испуганный и дрожащий, как дитя.

— Мама… мама… Я дома… — бормотал он. Люсьен видел серые невыразительные глаза Кэт, несмотря на то, что изо всех сил зажмурился, чтобы не видеть ничего вокруг себя. Но эти проклятые глаза все смотрели на него и смотрели, они вонзались в него, пока не растворились в душном сером тумане, который, сгустившись, милосердно превратился во тьму, окутавшую его разум.

Кэт устроилась на широком подоконнике, глядя в окно на широкий двор и на вечно распахнутые ворота. Ледяные струи дождя стекали по стеклам, так что ей пришлось прищуриться, чтобы разглядеть мраморные статуи возле парадного входа, — с некоторых пор она стала думать о них как о своих единственных друзьях в Тремэйн-Корте.

Неужели она прожила здесь всего год? Казалось, что больше. Казалось, прошла целая вечность. Что за безжалостный дом, полный тайн и неукротимой ненависти. И горя. Казалось, что каждый обитатель этого дома носит в себе целую вселенную, полную горя, — за исключением одного человека. Ничто не могло повлиять на царившую в этих стенах атмосферу: ни летняя жара, ни весенние бури и ливни. Ничто. Здесь вечно царила зима — жестокая, серая и мертвяще холодная.

Как ее собственная жизнь. Она стала разглядывать свое отражение в стекле, чтобы отогнать мрачные мысли, а потом задумалась над тем, что увидала. И это весьма мало способствовало подъему духа. Слишком длинная, слишком тощая; ее фигура едва угадывалась под бесформенным одеянием из коричневой грубой шерсти — оно и служило именно для того, чтобы скрыть ее тело от шеи до пят.

Ее длинные волосы, туго стянутые в узел на затылке, почти не отражались в оконном стекле, так что ее вполне можно было счесть лысой. Эта нелепая мысль вызвала у нее легкую улыбку. Слишком тощая, слишком длинная — и лысая. И тихая, как призрак. Наверняка этого достаточно, чтобы сделать Мелани Тремэйн счастливой — хотя непохоже, что этой женщине вообще возможно угодить.

Нет, это неправда. Есть одна вещь, которая может осчастливить Мелани, но в это лучше вообще не вдаваться.

Однако она не осталась невидимой для человека, который постучал недавно в их дверь и наделал такой переполох. Он посмотрел на нее, а потом посмотрел сквозь нее и проклял ее, словно это она была источником всех его несчастий. До чего же самонадеянный парень! Эта самонадеянность перла из него даже тогда, когда он валялся на полу и блеял как овца, зовя свою мать и умоляя о спасении.

Спасение? Здесь, в Тремэйн-Корте?! Кэт злорадно улыбнулась. Если бы он сподобился выслушать, она бы сказала ему. Здесь нельзя обрести спасение. Скорее уж проклятие.

ГЛАВА 2

Немногочисленное семейство собралось накануне Рождества в гостиной Тремэйн-Корта, чтобы обменяться подарками перед праздничным столом. В камине весело трещало большое полено, которое положено сжигать в сочельник, на стенах висели свежие гирлянды из падуба, и комната выглядела очень красиво и празднично, а доносившиеся из кухни запахи соперничали с рождественским ароматом.

Юный Тремэйн расположился на расшитой атласной кушетке между родителями, дрыгая пухлыми ножками, и увлеченно жевал ушко кроличьей шапки, в которую его нарядили. В то же время Мелани, облаченная в чрезмерно декольтированное ярко-красное бархатное платье, развернув свой подарок, обнаружила пару бриллиантовых серег и браслет, преподнесенные ей мужем.

— Ах, Эдмунд, — воскликнула она, вдевая в уши сверкающие камни, — они великолепно подходят к тому ожерелью, которое ты подарил мне в день рождения Нодди. Как умно, милый, что ты не похоронил их вместе с Памелой. Как ты думаешь, мы все же сможем к началу сезона перебраться в Лондон, чтобы я имела возможность продемонстрировать всему свету, какой щедрый у меня супруг?

Эдмунд не обратил внимания на ее слова и аккуратно отложил в сторону свой собственный подарок. Мысли его кружились вокруг того, как символичны эти дары: бриллианты для прелестной, полной жизни жены и палка с набалдашником для ее убеленного сединами супруга. Глупый старик! Однако она выглядит вполне счастливой с ним — по крайней мере, временами. Он уже давно понял, что жизнь становится намного легче, когда Мелани чувствует себя счастливой.

— Я полагал, что мы уже детально обсудили это, дорогая, — утомленно отвечал он. — Там будет видно — вот все, что я могу сказать. Ведь когда он будет способен передвигаться, он может отправиться именно в Лондон.

Мелани подошла к зеркалу, чтобы полюбоваться на свои новые серьги. Это зеркало в великолепной оправе работы Вильяма Джонса Эдмунд подарил Памеле на десятую годовщину их свадьбы. Памела тогда расплакалась от счастья, увидев в его незамутненной чистоте отражение их любви. Зеркало было единственной вещью, оставшейся в гостиной после Памелы. В каждой комнате Тремэйн-Корта оставалось что-то, что напоминало ему о Памеле и резало глаз — либо картина, либо ваза, либо что-то из мебели — как будто нарочно.

Эдмунд поморщился, с трудом отводя глаза от отражения Мелани в зеркале Памелы.

— Он может собраться в Лондон. Фу-ты ну-ты. Хотела бы я понять, почему тебе так важно знать, куда отправится Люсьен, особенно после того, как ты все эти два года так желал ему быть убитым. Ты сам сказал, дорогой, я прекрасно слышала.

— Мелани, пожалуйста…

— Мелани, пожалуйста, — передразнила она своим тонким детским голоском, улыбаясь своему отражению и наблюдая за ним в зеркало. — Люсьен уже столько времени находится в этом доме, и никто из нас его не видел. Так почему ты боишься встретить его в таком огромном городе, как Лондон? Или здесь кроется что-то еще? О Боже, уж не ревнуешь ли ты, дорогой? Может, ты даже боишься, что я с Памелиным сыном наставлю тебе рога, как когда-то это сделала она с его отцом?.. По крайней мере, у меня есть на то причина. Как ни крути, дражайший Эдмунд, но кому лучше меня известно плачевное состояние твоих мужских способностей?..

— Мелани!

— Ух ты, ну разве они не прелестны? Я права. Они превосходно подходят к ожерелью. — И она вернулась к кушетке, став перед мужем таким образом, чтобы ему полностью открылись обе ее белоснежные груди с розовыми нежными сосками. — Ну, дорогой, как я выгляжу?

— Ты сама прекрасно знаешь, как ты выглядишь, Мелани. И совершенно не нуждаешься в моем мнении. — Он с трудом перевел дух, борясь с желанием схватить и удавить ее на месте или зарыться лицом в ее пухлые, соблазнительные груди. Боже! Он потерял дар речи. Желал ли он прежде столь страстно человеческой ласки? Ну почему его до сих пор так терзает воспоминание о том, как они с Мелани занимались любовью?

Мелани опустилась в ближайшее кресло.

— Ну вот, ты что надулся, милый? Ох, только не надо на меня смотреть так, будто я ляпнула невесть что. Я ведь слышала, как ты сказал, что хотел бы, чтобы Люсьен умер. Я тогда даже онемела. И где, интересно, эта девица? Нодди начинает хныкать. Честное слово, от этой девки никакого толку. Она же прекрасно знает, что Нодди может проводить с нами не более получаса. Это просто удивительно, как я до сих пор не выставила ее, но я сделаю это, если Нодди заорет.

— Я вовсе не дуюсь, Мелани, однако у меня сохранилось еще достаточно разума, чтобы раскаяться в том, что я пожелал смерти невинному человеку. Памеле я не простил ее грех — до сих пор. А Люсьен такая же жертва, как и я. И я хотел всего лишь удалить из Тремэйн-Корта ее ублюдка, но я не желал бы его смерти. Это я теперь знаю наверняка.

Эдмунд взял на руки сына и нежно прижал его к груди. У малыша резались зубки, и он с наслаждением вцепился зудевшими деснами в предложенный ему палец. Отец наклонился, чтобы поцеловать мягкие светлые волосики, удивляясь силе любви, которую питает к этому крошечному человеческому существу. Что бы он делал без этого ребенка, этого волшебного дара, второго шанса на бессмертие, данного ему после того, как первый был столь безжалостно уничтожен признаниями Памелы?

— Позволь Нодди побыть чуть дольше, Мелани. Ему уже больше года, и он не нуждается каждый миг в няне. У мальчика прорезалось уже целых шесть зубов — ты бы знала об этом, если бы почаще была в детской. Я удивляюсь, что Кэт еще не жалуется, что наш молодой человек отгрыз ей соски.

— Эдмунд, это отвратительно! — Мелани вскочила с кресла и стала перед мужем, осуждающе глядя на него. — Уж не пытаешься ли ты отомстить мне за мою откровенность? Неужели ты настолько неотесан, чтобы фамильярничать со слугами? Ты же знаешь, я терпеть не могу этих разговоров. Все, что относится к вскармливанию младенцев, мне отвратительно, ведь женщине при этом отводится роль дойной коровы — с ее отродьем, которое с воем цепляется за соски. Ну а теперь я позвоню Кэт, пока Нодди не обмочил тебе весь жилет. Бизли вот-вот объявит, что обед подан.

Эдмунд следил за тем, как грациозно его жена потянулась к шнурку колокольчика, и в который раз удивился тому, что он женат на невесте Люсьена.

Все случилось тогда так быстро: его открытие о происхождении Люсьена, несчастный случай с Памелой, свадьба с Мелани, на которую он решился из-за страстного желания забыть первую жену и ее ублюдка. Он расплатился за свою поспешность: они с Мелани абсолютно не подходили друг к другу. Но в то же время он был благословен появлением на свет юного Эдмунда Тремэйна. Это дитя помогало ему забывать боль.

Почти.

Но вот теперь Люсьен вернулся. Люсьен, который по-прежнему носит имя Тремэйнов, хотя в жилах его нет ни капли их крови. Люсьен, этот мальчик, которого он любил и растил, веруя в то, что пестует плод своих собственных чресел. Само его присутствие непрерывно напоминало об обмане Памелы, о ее предательстве. Эдмунд изо всех сил мечтал дожить до такого дня, когда он смог бы подумать о Люсьене без того, чтобы пожелать его смерти, словно только эта смерть смогла бы освободить его рассудок от тягостного сознания, что его первая женитьба, его любовь, большая часть его жизни оказались всего лишь предательской ловушкой, которая сломала его, унизила, лишила веры в людей.

Люсьен.

На протяжении последних двух недель он лежал далеко от хозяйских апартаментов, в маленькой спальне в северном крыле дома, пребывая на полпути между жизнью и смертью: жестокая лихорадка и физическое истощение не проходили. Рассудок все еще не прояснился. Но в конце концов болезнь отступила, и Мойна вечером сообщила Эдмунду, что раньше, днем, Люсьен на несколько мгновений приходил в себя.

Эдмунд отнес свою радость на счет того, что Люсьен вскоре сможет покинуть его дом. Однако он был не в силах отказаться от ежедневных визитов к больному, хотя и заставил Мойну поклясться хранить это в тайне. Он не желал давать Мелани приобрести над собою власть еще большую, нежели она уже имела: он был не настолько уж дряхл, чтобы не замечать, чье слово в Тремэйн-Корте последнее.

Он не мог с точностью сказать, когда и как его власть была узурпирована, однако несомненно это произошло вскоре после смерти Памелы, когда он сидел взаперти в своих комнатах, сраженный горем и гневом. И раненой гордостью. У него было достаточно времени, чтобы признаться в этом — по крайней мере, самому себе.

Что бы стал он делать, если бы в то время Мелани не гостила в Тремэйн-Корте? Мелани — на которую он поначалу смотрел лишь как на милую красивую осиротевшую малютку, которая собиралась замуж за его любимого сына, — в те первые, самые тяжелые дни обнаружила твердость своего характера.

Она взяла бразды правления в свои руки, уволив всех старых слуг и впоследствии объяснив это тем, что хотела лишь помочь ему избавиться от всего, что служило напоминанием о его неверной жене. Хоукинс, который обожал Памелу, был вынужден убраться первым, а когда был уволен служивший не один десяток лет у Тремэйнов дворецкий, Эдмунд решил, что не стоит подрывать свой авторитет ради остальных слуг.

Только Мойна, которая пользовалась немалой властью в доме с того самого дня, как явилась сюда вслед за Памелой — она была ее нянькой, потом личной служанкой, — избегла общей участи. Было непонятно, почему Мелани решила не воевать с женщиной, столь приближенной когда-то к его первой жене. Сам Эдмунд старался избегать Мойны: эта женщина была живым напоминанием о Памеле, причем не столько о ее жизни, сколько о смерти. О его невосполнимой утрате. Обо всех его утратах.

Следом за слугами пришла очередь всем купленным Памелой вещам и любимым ею предметам обстановки: их поглотил чердак, так что уже через несколько месяцев после свадьбы на всем Тремэйн-Корте лежал отпечаток личности Мелани.

Она удалила все, оставив по одному предмету в каждой комнате. Его новая жена, понял он, большая мастерица мучить.

Мучить всеми доступными способами.

Эдмунд глядел, как Мелани наливает себе бокал вина. Жидкость выплеснулась, и она не спеша подносила ко рту один за другим нежные пальчики, чтобы слизнуть прозрачные капли кончиком языка. Ее глаза, так широко и невинно распахнутые, пристально наблюдали за ним. А потом она улыбнулась.

Мир, полный муки.

Его собственные пальцы задрожали против его воли, когда он вспомнил, как касался этот же самый язычок его кожи, какие чудные формы скрыты под платьем цвета крови.

Какой предательски покорной была она, когда проникла в его спальню, чтобы утешить его в ночь после похорон Памелы. Принесла кубок горячего вина с пряностями, чтобы облегчить его боль. Как ласково обнимала его, когда он плакал. Как мило ворковала, стараясь помочь ему забыть об утрате.

Как охотно она отдалась ему. Когда он встал на колени возле ее кровати, она позволила ему ласкать и целовать каждый нежный изгиб, каждую ложбинку своего юного тела в припадке страсти, которую он ощутил с такой силой впервые в жизни.

Потом, когда он, целуя ее груди, рыдал словно младенец, она утешала его, говоря, что это естественно, что так и должно было случиться. Их обоих предали: одного — мать, другую — сын. И все, что у них осталось, это они двое. И это только справедливо, что они нашли утешение и спасение в объятиях друг друга.

Мелани была во всем, о чем он только мог бы мечтать, чего он хотел и в чем нуждался. Все, что он помнит о последовавших за тем коротких месяцах, — ее вкус, ее запах, влажные теплые недра ее тела.

Однако она перестала пускать его в постель после того, как родился Нодди. Да это и не имело теперь смысла, ибо она сумела сделать его немощным импотентом, безжалостно насмехаясь и издеваясь над каждой его неудачной попыткой, над его бессильными слезами. Отныне она пользовалась своим роскошным телом лишь для того, чтобы дразнить его, предлагая его взору прелести, остававшиеся для него недосягаемыми.

Его прекрасная молодая жена даже не пожелала кормить дитя, появившееся на свет в результате их краткого союза…

Эдмунд пристроил Нодди у себя на колене, так как малышу стало тесно в горячих отцовских объятиях. Он помнил, как Памела кормила Люсьена, а они лежали по краям кровати, не спуская глаз с малыша, который нетерпеливо молотил кулачками по груди, жадно поглощая молоко. А потом, когда младенец спокойно засыпал с еще не высохшим на губах материнским молоком, Памела придвигалась поближе к Эдмунду и предлагала ему то же сладостное кушанье.

— Бог ты мой! — едва слышно пробормотал он. — Поэты правы, когда утверждают, что нет дурака глупее, чем старый дурак. Памелы нет, Люсьен для меня все равно что умер, а моя молодая жена открыто издевается надо мной. И все же у меня есть Нодди. Спасибо тебе, Господи, я, по крайней мере, имею Нодди.

— Эдмунд! Эдмунд! Во имя всего святого, ты опять что-то бормочешь и говоришь сам с собой. Клянусь, мне придется попросить Мойну составить для тебя тонизирующее питье, чтобы ты мог хоть на несколько минут на чем-то сосредоточиться. Кэт стоит над тобой уже целую вечность и ждет, когда ты наконец отдашь ей Нодди.

— Извините меня, милая, — произнес Эдмунд, неохотно расставаясь с сыном. — Моя жена права, я действительно отвлекся. Кэт, я полагаю, Нодди надо давать что-то погрызть, чтобы не так чесались десны: пока я держал его, он сжевал мой палец чуть не до кости.

Кэт, приподняв юного Эдмунда Тремэйна, кивнула и ответила:

— Мойна как раз дала мне кое-что сегодня вечером, сэр, оттого что мастер Эдмунд весь день вел себя не очень-то хорошо.

Мелани, всегда скорая на расправу, набросилась на нее:

— Тогда с какой стати вы позволили себе унести его из детской, неопытная девчонка? А что, если это не из-за зубов, если это нечто иное? Вы совершенно безответственны. Этот ребенок — единственный наследник мистера Тремэйна. — Ее голос стал срываться на визг. — Я знаю, что для вас жизнь ребенка не имеет значения, — ведь вам ничего не стоит улечься в ближайшей сточной канаве, чтобы обзавестить новым ублюдком. Однако я устроена несколько иначе и никогда не смогу зачать нового…

Эдмунд скривился, видя, как смотрит на него Кэт. Спокойствие ее взгляда и безразличноевыражение лица ясно говорили ему о том, что она скрывает свои истинные чувства.

— Мелани, ради Бога… — начал он.

— Не беспокойтесь, сэр, — сказала Кэт. — Она говорит правду. Во всяком случае, в том виде, как это доступно таким, как она. Но я не настолько глупа, чтобы рисковать своей службой, нерадиво исполняя обязанности. Обещаю, что мастер Эдмунд будет со мною в полном порядке.

— Таким, как я! Таким, как я! Эдмунд! Ты слышал, что сказала обо мне эта неблагодарная девка! — Щечки Мелани алели, как маков цвет, когда она смотрела вслед служанке, уносившей ее сына. — Как ты смеешь позволять ей говорить обо мне в таком тоне? Да еще после того, как мы облагодетельствовали ее, взяли в дом, когда она не смогла даже расплатиться по счету в «Лисе и Короне». Ну, завтра утром она отсюда уберется, я тебе обещаю. Нет, лучше я вышвырну ее прямо сейчас. Пусть возвращается в свои трущобы, из которых вылезла. Мойна позаботится о Нодди.

— Ты разве забыла, что сегодня Рождество? И к тому же Мойна слишком стара, чтобы быть ему нянькой. Кэт останется. Она останется, мадам, иначе вам самой придется заботиться о собственном сыне. Я выразился достаточно ясно? — Эдмунд говорил сердито, стоя перед женой во весь рост: издевки и придирки жены заставили его ненадолго распрямиться и вспомнить того мужчину, каким он когда-то был. Однако к нему так и не вернулась былая уверенность. Она больше никогда к нему не возвращалась. Вот и сейчас он уже чувствовал, что силы его тают, что он утомлен жизнью. — Взгляни-ка, дорогая, Бизли пришел пригласить нас на рождественский пир. Не соблаговолишь ли ты принять мою руку, чтобы я проводил тебя к столу?

Люсьен метался на простынях, истекая потом, его правая рука поднималась, словно в ней был зажата сабля, темные глаза горели безумием. Его голос, охрипший от крика, ужасный, как у всякого умирающего, заполнял комнату:

— Ну вот, они снова явились, проклятые ублюдки. Ко мне, ребята, ко мне! Мы покажем им, из чего мы сделаны. Гарт, стань поближе у меня за спиной. Прикончи его! Мастера-убийцы, вот мы кто. Пусть только сунутся!

Это был бой не на жизнь, а на смерть, и они с Гартом остались единственными офицерами, уцелевшими после трех суток кровавой бойни. Он видел, как пал Хазбрук. Юный О'Коннор погиб нынче утром, ядро попало ему в грудь, и кровь пузырилась на его губах, а он цеплялся за руки Люсьена, словно не желая покидать мир живых.

И снова перед глазами у Люсьена кровь — на сей раз это кровь человека, которому он пронзил саблей горло. Француз пытался кричать. Люсьен поднял ногу и отпихнул его прочь, повернувшись лицом к следующему нападавшему. Его руки ныли от убийства, его сапоги скользили в луже крови, а они все шли и шли. Не успевал он прикончить одного, на его место вставали двое новых. И конца этому не было.

О, это совершенно не походило на романтические описания славных сражений во имя матери Англии. Не развевались знамена, не звенели трубы, не звучали патриотические песни. Здесь, на этом голом склоне, не было ни правых, ни виноватых.

— Тысяча чертей! На этот раз их не меньше сотни! Взгляни-ка направо, Гарт, на вершину того холма. Неужели это наши? Слава тебе, Господи! Ребята, держитесь! Этот день будет нашим! О Боже! О святой Иисус, моя нога! Гарт! Я ранен! Я ранен!

Боль моментально стала невыносимой — она жгла ногу до кости. Его бедро полыхало огнем, в то время как остальное тело наливалось холодом. Но вот все куда-то ушло, словно он покинул телесную оболочку и издали наблюдал за собственной агонией. Откуда-то сверху раздался голос Гарта, он говорил почему-то неестественно громко:

— Люсьен! Люсьен, старый дружище, послушай меня. Ты непременно поправишься. Я достаточно заплатил этим девкам. Они присмотрят за тобою, пока ты не выздоровеешь. Криммонс тоже здесь, и Пакер. Они не так тяжело ранены и помогут тебе, но больше я ничего не могу для тебя сделать. Я должен идти дальше, с парнями. Господи, Люсьен, не вздумай умереть — ради меня. Ты слышишь меня, несчастный ублюдок? Не вздумай умирать!

Ублюдок. Ублюдок. И почему ты только не умер? Вид твой мне отвратителен.

— Гарт! Так ты знаешь? Как тебе удалось узнать? Это же все неправда! Не оставляй меня, Гарт. Не оставляй меня здесь! О Боже, какая боль. Какая ужасная боль. Много наших погибло?

Погибло… мертвых… мертвых… Твоя мать умерла. Ты отвратителен мне. Ублюдок!

— Мама? Мама, я дома. Я ведь говорил тебе, что вернусь домой. Подойди, поцелуй меня. Облегчи мне боль. Я дома. Гарт, ты познакомился с моей мамой? Мама, я сдержал клятву. Почему же не сдержала ее ты? Мама!

Пушечные выстрелы! Артиллерия гремит где-то близко, не дает ему спать. Неужели ему нигде не дано обрести покой? Он устал, он так устал. Кто трогает его ногу?

— Нет! Прочь! Черт побери, прочь от меня! Криммонс, моя сабля! Они хотят отрезать мне ногу. А ну назад, вы, ублюдки! Я вернусь домой целым — или вообще не вернусь! Прочь от меня, или я прикончу вас всех! Грязные ублюдки!

Ублюдок… Мелани теперь моя жена. Мы хотим, чтобы ты уехал… чтобы ты уехал… уехал… уехал…

— Мелани! Я не позволил им прикоснуться ко мне, моя дорогая! Клянусь тебе. И я вернусь к тебе целым. Криммонс, не позволяй мне заснуть. Если я засну, они разрежут меня на мелкие кусочки. Не позволяй мне спать, Мелани!

Ты не потерял меня, дорогой. Я люблю тебя. Я клянусь тебе! Я всегда любила тебя. Мы поговорим позже. Позволь мне позвать Эдмунда. Он все тебе объяснит.

— Нет! Мелани, не уходи, вернись ко мне! Ты видел ее, Гарт? Ну разве она не красавица? И она любит меня! Она — моя любовь, моя единственная любовь. Все в порядке! Криммонс, дай мне воды. Я хочу воды. Мама? Я дома.

Эдмунд стоял возле постели, крепко обхватив себя руками, чтобы не дать им протянуться к сыну Памелы.

— Мне показалось, ты сказала, что сегодня ему лучше, Мойна, но ему еще хуже. Раньше он, по крайней мере, был спокоен. А теперь мечется как сумасшедший. Рождество теперь или нет, я полагаю, нам необходимо послать за доктором. Или священником. Мальчик умирает.

— Молодой мастер Люсьен и не думает умирать, — отвечала старуха своим низким, хриплым голосом, не отрываясь от вязанья, с которым сидела в кресле-качалке в углу комнаты. — И не мечтайте об этом. Мой мальчик выживет, хотя сейчас по нему этого и не скажешь.

— Когда я захочу знать твое мнение, Мойна, я сам тебя спрошу. Присматривай за своим пациентом. — Эдмунд повернулся к выходу, не желая спорить со старухой. Ему надо было успеть вернуться, прежде чем Мелани хватится его. Такой гордый мужчина. Такой сильный мужчина. Управляемый женщинами. Чего же удивляться тем презрительным взглядам, которыми удостаивают его Мойна с Мелани. Жалкий, но не вызывающий жалости.

Служанка с трудом поднялась на ноги, тощая, изможденная, — казалось, она свалится от малейшего дуновения ветра.

— Вам нет нужды разъяснять мне мои обязанности. Я помогла этому мальчику появиться на свет, я вынянчила его, и я заботилась о его матери, когда она умирала. И он поправится, хотите вы этого или нет. И может статься, что тогда он вас убьет. Вот уж потеха-то будет!

Эдмунд выскочил из комнаты, чтобы не слышать сухой, скрипучий хохот Мойны, но он долго еще бился ему в уши, несмотря на плотно закрытую дверь. Он привалился к стене, глубоко вдыхая холодный воздух. В голове пульсировала боль. Он уставился на свои руки, пытаясь сжать в кулаки бессильные пальцы, однако прошло немало времени, пока мышцы стали ему послушны.

Словно тело само старалось напомнить Тремэйну о том, как он стар. Какой он старый, больной, глупый, несчастный человек.

ГЛАВА 3

Кэтрин Мари Элизабет д'Арнанкорт, не глядя на свое отражение в старом помутневшем зеркале, расчесывала волосы гребнем, отделанным слоновой костью. Безнадежно потускневшие серебряные зубья слабо блестели в свете свечи. Руки ее равномерно двигались, массируя голову после бесконечного дня, в течение которого ее волосы, длинные до пояса, были безжалостно скручены и спрятаны под крахмальный чепец.

Вот и еще один год миновал. Всего несколько часов назад начался новый, 1813 год. Она улыбнулась, вспомнив другие, более счастливые, невинные годы, годы, расцвеченные мечтами о будущем.

Она все оставила позади: семью, наследство, невинную юность, и даже будущее, — она повернулась спиной ко всему, что было прежде. Но она не могла так же расстаться со своей памятью: какой счастливой она была в те годы, когда Эмми, ее служанка, вот этим самым гребнем осторожно расчесывала ее роскошные волосы.

— Никогда не давайте остричь их, мисси Кэт, — неустанно напоминала ей Эмми. — Это будет грех. Самый настоящий.

Грех.

Кэт все-таки взглянула на себя в зеркало.

— Бедная, верная Эмми, ты бросила меня, даже и не подумав защитить, прийти ко мне и утешить, расчесав этим гребнем. — Она поморщилась, так как зубья гребенки наткнулись на туго спутанный узелок. — Я никогда не стригла волосы, Эмми. И все же, Бог ты мой, какая я грешница. Помилуй меня, Господи милосердный, ибо я ужасно согрешила. Я правду говорю, на мне лежит тягчайший из мыслимых грехов, и отныне я проклята навеки.

Она взяла прядь волос, приладила над верхней губой подобие усов и громко расхохоталась.

Но уже через мгновение она помрачнела.

— О Господи, я и вправду должна теперь каяться сильнее, чем прежде.

Положив гребень на обшарпанный столик, Кэт поднялась, и волосы цвета воронова крыла упали густой волной, прикрыв ее наготу. Она вымылась этим вечером, оттерев свое тело от макушки до пяток в чудесной теплой воде, которую в три приема натаскала из кухни.

Ее страсть к чистоте и привычка мыться представляли серьезные трудности, поскольку у нее теперь не было ванны — вроде той, что стояла за ширмой в спальне у Мелани Тремэйн, похожей на ее собственную, стоявшую в углу ее спальни в их доме в Ветлах. Она была так красива, расписанная цветами и птицами. Кэт сожалела лишь о двух вещах из прошлого: заботах Эмми о ее волосах и ванне. Кто, интересно, пользуется ею теперь? Сохранилась ли вообще ее спальня, заботливо убранная и ухоженная в ожидании ее возвращения, или же в этой комнате давно уничтожены все следы ее пребывания, а ванна давно служит корытом для свиней на ближайшей ферме?

Она надела ночную рубашку, подол которой едва прикрывал колени. Кэт наверняка была по меньшей мере на фут выше той служанки в Тремэйн-Корте, которая носила это одеяние до нее. Выше и стройнее — рубашка свободно болталась на ней, превращая ее изящное тело в какой-то бесформенный мешок.

Кэт надеялась, что тот мужчина внизу будет вести себя тихо.. Что за несчастное создание. Тремя неделями раньше, когда он рухнул на пол в музыкальной комнате, прежде чем потерять сознание, он попытался проклясть ее, что было явным симптомом тяжелой горячки, ведь она не успела сделать ему ничего плохого — только открыла дверь. Она тогда подумала, что он умер, однако Мойна, у которой была отвратительная способность бесшумно и неожиданно появляться в комнате, оказалась рядом с двумя дюжими лакеями, которым приказала немедленно отнести больного в помещение для слуг.

На протяжении последовавших двух недель она почти забыла об этом человеке, ей хватало капризов Нодди и участившихся вызовов к Эдмунду Тремэйну, которому она читала вслух долгими вечерами. Однако последние семь ночей незнакомец лишал ее единственной возможности отдохнуть своими стонами и воплями — самые громкие и ужасные слышались в ночь накануне Рождества.

Казалось весьма странным, что Тремэйны соизволили распахнуть двери своего дома — или хотя б каморку для слуг — раненому солдату, вернувшемуся с войны. Впрочем, это ее не касалось. Она даже не полюбопытствовала узнать, кто это такой. Кэт, в качестве кормилицы, определяла себя в категорию тех слуг, которых можно было бы назвать «ни рыба ни мясо» — из-за ее особого положения в доме, где ей не было места ни среди высших, ни среди низших его обитателей.

И она была даже рада этой изоляции. Кэтрин д'Арнанкорт ни на кого не желала смотреть и ни в ком не нуждалась.

Но хотя она старательно убеждала себя, что ей совершенно ни к чему компания, постепенно она стала разговаривать сама с собой, чтобы хоть иногда слышать в темноте человеческий голос.

— Я не знаю, кто такой этот Гарт, — говорила она сейчас, — как не желаю знать, кто этот мой неугомонный сосед, который без конца зовет его, но я знаю, что больше всего хотела бы, чтобы они оба оказались по ту сторону луны. Зудящие десны Нодди, бесконечные требования Эдмунда, да еще эти вопли, от которых кровь стынет в жилах, — я начинаю терять терпение. Пусть себе помирает или живет на здоровье — я хочу, чтобы он вел себя тихо.

Кэт не считала, что она жестока. Однако она уже давно уяснила, что если быть менее чувствительной, жизнь становится намного легче. Она скользнула под одеяло, вздрагивая от холода, дунула на свечной огарок, который тайком вынесла из гостиной, и тут же погрузилась в глубокий, спокойный сон.

На шестой день Нового года Мелани Тремэйн металась по плюшевому ковру в своей бело-розовой спальне, заламывая в отчаянии руки. Она была практически обнаженной, лишь в одной ночной сорочке, которая развевалась на ней и не закрывала ни темных сосков, ни золотистого пушка в том месте, где сходились бедра. Она была превосходна, и прекрасно это сознавала. Но кроме этого она еще и была голодна. Ужасно голодна.

Она встала перед окном, подхватила груди руками и принялась теребить свои соски, прислушиваясь к волнам возбуждения и желания, распространявшимся от этих маленьких напрягшихся бугорков вниз по телу — к жаждавшему любви лону.

— Боже мой, Мойна, прошел уже почти целый месяц. Он уже давно должен был поправиться. Когда я смогу пойти к нему? Я так хочу его, что скоро сойду с ума!

— А с чего это вы взяли, что он вас захочет? — Хриплый хохот служанки донесся из дальнего угла комнаты. — Вы ж теперь евонная мачеха — или забыли?

Возбуждение пропало, оставив в теле ноющую пустоту. Руки Мелани повисли, и она захныкала, внезапно помрачнев:

— Но ведь я не виновата, Мойна. Я знаю, что смогла бы все объяснить Люсьену, если бы только осталась с ним наедине. Ах, остаться наедине! Эдмунд хватает меня за пятки, как щенок или тюремщик. Как ты думаешь, он ничего не заподозрил? Он стал удивительно упрямым в последние недели. И что мне теперь делать?

Мойна еще раз взболтала темный настой, который готовила на маленьком столике, а потом постучала серебряной ложечкой по краю хрустального бокала в знак того, что питье готово.

— Вам надо позабыть на время про мастера Люсьена, дорогуша, вот и все. Очень уж вы спешите. Этак его и убить недолго. Почему бы вам не отправиться к старикану и не рассказать ему обо всем, что вы тут натворили с моими детками? Тогда он, наверное, прижмет к груди мастера Люсьена и вышвырнет вас на улицу. Вот будет потеха.

Сощурив горевшие злобой глаза, Мелани метнулась к ней и схватила бокал:

— А ты мерзкая старуха! Ты была бы рада, если бы Эдмунд обо всем узнал, верно? Но не забудь, что тогда тебе придется рассказать ему и про свое участие в спектакле, который мы до сих пор играем. И не пытайся одурачить меня намеками на своих «деток». Я не верю! Да, Мойна, я расскажу ему, что ты сделала, чтобы удержаться в доме. А когда тебе придется убраться из твоего любимого Тремэйн-Корта, ты заболеешь и сдохнешь под забором. — Мелани наклонялась все ниже, пока не оказалась со старухой нос к носу, а потом злорадно улыбнулась: — Не будет ли это потехой, ты, сука?

Выпрямившись, она посмотрела бокал на свет.

Приступ раздражения прошел, в ней снова вспыхнуло желание.

— Ты уверена, что это именно то, чего хочет Мелли? Она вся стянута в узел, ей нужно расслабиться.

— Разве я когда-нибудь ее подводила? — отвечала Мойна, осторожно опуская свое тощее, хрупкое тело в кресло и не сводя пронзительного взгляда со своей молодой хозяйки.

— Не подводила, Мойна? Но я ведь все еще не с Люсьеном. — Мелани прошла к кровати, осторожно поставила бокал на низенький столик, а потом скинула свое полупрозрачное неглиже и с помощью приставной скамеечки вскарабкалась на высокую пышную кровать. — Это должно сработать лучше, старуха, — сказала она, и в ее голосе послышались нотки былого гнева, так как похоть снова охватила ее, — или я откручу тебе нос. Я даю тебе день, чтобы составить новый рецепт, но учти, что я не могу ждать вечно.

Говоря это, она взяла бокал обеими руками и залпом осушила его до капли. Она посмотрела на Мойну, и это согбенное изможденное существо вызвало в ней отвращение, как вообще физические недостатки.

— Подай мне Меллиного любимца, а потом убирайся. Меня тошнит от твоего вида.

— Это сработает, — пробурчала тихонько Мойна, но не настолько тихо, чтобы хозяйка не расслышала ее. — Это сработает. Может статься, даже лучше, чем вам бы того хотелось.

Мелани пропустила колкость мимо ушей, так как мысли ее были сейчас заняты иной, гораздо более насущной потребностью. В конце концов, они с Мойной прекрасно сознавали, кто верховодит в доме.

Мойна открыла маленькую шкатулку и извлекла из нее длинный гладкий деревянный цилиндр с красивой серебряной рукояткой. Под пристальным взглядом Мелани она не спеша окунула его закругленный конец в сосуд с ароматными маслами, прежде чем понести его хозяйке.

— Ах! Как хорошо! — Снадобье растекалось по жилам Мелани, и ее ненасытный голод стал еще возрастать с каждым ударом сердца. Она заметалась на кровати, ее пальцы теребили и гладили нежные розовые соски. Голос Мойны был едва слышен сквозь окутавший ее туман вожделения.

— Вот так-то дорогуша. Это зелье начинает работать очень быстро и действует долго. Почувствуй его. Почувствуй, как оно растет.

Мелани отвечала своим капризным детским голоском. Ее язык странно деревенел и едва двигался.

— Ах, Мойна, да! Это чудесно, чудесно. Милая Мойна, ты так прекрасно заботишься о Мелли. Мелли любит тебя, Мойна, я клянусь. Она никогда не расстанется с тобой. Ох, как же мне хорошо!

— Течная ты сука, — съязвила Мойна, чей голос все удалялся и удалялся по мере того, как Мелани погружалась в пучину вожделения. — Любой мужик мог бы сейчас запихать в тебя два огромных кулачища, да в придачу напрочь оторвать твои розовенькие сиськи, а ты только будешь просить его еще да еще. Ну, теперь Мелани по-настоящему хочет своего любимца? Она хочет его поскорее? Она хочет его очень сильно?

— Ах, какой он красивенький, милая Мойна. Да, да, дай его ей. Ох, я даже смотреть на него не в силах! Ты всунешь его в Мелли, Мойна, всунешь сейчас. Боже, она вся пылает! Что ты сделала с нею? Скорее, Мойна, скорее!

Мелани широко развела ноги, как можно выше приподняв над простынями бедра, ее тело все выгнулось, кожа блестела от пота. Куда же девалась Мойна! Проклятая баба! Разве она не слышала?

— Всунь его в Мелли!

— Так теперь тебе нужна Мойна, да?

Мелани вздрогнула, почувствовав у себя над ухом горячее дыхание служанки и вслушиваясь в ее шепот.

— Мойна может потушить пламя. Мойна может облегчить твои мучения. Слушай же меня, ты, смазливая белокурая сучка. Ты будешь осторожной. Ты будешь держаться подальше от мастера Люсьена. Ты должна будешь терпеть до поры до времени. Ты должна дать Эдмунду помучиться подольше. Он должен за все заплатить, помните, мисси? Помните наш уговор? Мелли получит свои снадобья, но будет терпеть. Он должен расплатиться! И только тогда ты получишь все, что захочешь.

Мелани широко раскрыла глаза, ее сердце билось так сильно и так часто, что ей казалось, оно вот-вот выскочит из груди. Ее голова зарылась в подушки, шея выгнулась, горло свело от желания. Все, что угодно. Она согласна на все. Она пообещает все.

Она заговорила сквозь стиснутые зубы:

— Да, да. Ты права, Мойна. Мы подождем. Пока у Мелли есть вот это. Пока ты даешь это нам. Люсьен! О, мы чувствуем это, Мойна. Мы чувствуем это! Люсьен! Сделай же это, милый, сделай! О Боже, Мойна, я умру. Будь ты проклята, женщина! Всунь его в меня! Помоги мне, помоги мне!!!

Мелли не сводила дикого, отчаянного взгляда с Мойны, с ее узловатых, со вздутыми венами рук, казавшихся почти черными. Она подняла цилиндр, повертела его, словно любуясь жирным блеском масла в свете лампы.

— Черт тебя побери, Мойна! Скорее!

Служанка швырнула цилиндр на кровать и пошла прочь из комнаты.

— Помогай себе сама. Есть вещи, которых даже я не смогу сделать.

— Будь ты проклята, Мойна! Будь ты проклята! — Мелани кое-как встала на четвереньки, ее потные спутанные волосы свисали на лицо, а губы изрыгали хриплые проклятья. Она схватила цилиндр обеими руками и вонзила его себе между ног.

Кэт сидела на подоконнике в своей каморке в Тремэйн-Корте, подобрав под себя ноги и прижавшись лбом к прохладному стеклу, глядела на январскую метель за окном. Она устала, она ужасно устала после этой недели, когда пришлось подменять по ночам Мойну и проводить долгие часы у постели больного, чтобы в любой момент быть готовой прийти на помощь.

Ее ночную вахту делала еще более утомительной необходимость удерживать на месте этого парня, который орал, ругался и вообще делал все, чтобы его рана снова открылась. Она никогда не представляла, что раненый и больной человек может оказаться настолько сильным.

Благодаря Мойне Кэт знала теперь, как зовут ее пациента. Ну и, конечно, до нее дошло то, что болтали слуги. Тем более, он упорно призывал свою «дорогую Мелани». Таким образом слуги знали о его обстоятельствах побольше, чем он сам.

Ситуация была неприятной: Кэт вовсе не хотела знать все эти подробности. Да к тому же, против воли, она привязалась и к Эдмунду, и к Люсьену Тремэйнам.

— Так вот ты где! Опять увиливаешь от работы! Я должна была давно догадаться. Вот бы сейчас тебя увидал твой драгоценный мистер Тремэйн, а, мисс Харвей?

Кэт поморщилась, но вовсе не оттого, что ее застали отдыхающей среди дня, а потому, что голосок Мелани Тремэйн, подогретый злобой, моментально превратился в пронзительный визг. Не спеша, ничуть не смущаясь, она опустила ноги на пол и встала перед хозяйкой, спокойно глядя на нее.

— Вы не заблудились, мадам? Ведь это же комната кормилицы.

— Наглая девка! — вопила Мелани. — Я знаю, где я! Я только что вышла из комнаты моего сына. Почему он остался там один?!

У Кэт когда-то было платье из точно такого же синего материала, только иного покроя. Декольте на платье Мелани было таким глубоким, что это было почти неприлично. Она поджала губы и произнесла:

— Нодди довольно сильно сопит во сне, мадам. Я услышала бы, если бы он забеспокоился.

Мелани стояла, уперев руки в бока, нервно постукивая своей изящной туфелькой по ковру.

— Ну конечно, так я и поверила! Да ведь ты даже меня не услышала. Не понимаю, почему моему мужу пришло в голову тебя пригреть. Небось вообразил себя спасителем падших женщин. Но меня-то не проведешь якобы хорошими манерами и гладкой речью или тем, что складно читаешь ему какую-то старомодную чепуху. Как ты была трущобной девкой, так и осталась.

— Мистер Тремэйн действительно весьма добр ко мне, — сказала Кэт, пожимая плечами. — Однако меня вовсе не надо было спасать, я сама могу позаботиться о себе.

Она знала, что зря вообще открыла рот. Ну когда она приучится? Ведь теперь она Кэт Харвей, Кэт Харвей, падшая женщина. Она кормилица у мастера Эдмунда, ее наняли, словно дойную корову, чтобы она поставляла питание для юного наследника. В Тремэйн-Корте нужно забыть гордость д'Арнанкортов.

— Да уж конечно, ты у нас такая. — Васильковые глаза Мелани угрожающе сощурились. — И как это я могла забыть, что ты милостиво согласилась расширить свои обязанности! — выпалила она, ее пухлые алые губки перекосились в гримасе. — А ну-ка расскажи мне, ты так же моешь и того, другого пациента, как и Нодди?

Кэт почувствовала, что краснеет. Она вспомнила, что случилось нынешней ночью: Люсьен отпихнул ее в тот момент, когда она попыталась влить ему в рот немного бульона. Вся тарелка выплеснулась на постель, и ей пришлось самой обтирать и переодевать его в чистую ночную сорочку.

И это далось ей нелегко.

Люсьен продолжал бредить, то и дело обращаясь к своей «дорогой». В какой-то момент, когда она склонилась над кроватью, его глаза открылись и невидящие уставились на нее. И тут же он припал к ее губам в жадном поцелуе, а его руки принялись ласкать ее тело самым бесстыдным образом. Отпустил он ее только после того, как она уперлась коленом ему в пах.

Остаток ночи она провела скорчившись в кресле. Она ненавидела его и боялась, что откроются раны в ее душе, о которых она уже начала забывать.

— Действительно, меня попросили помочь ухаживать за ним, — наконец произнесла Кэт, понимая, что Мелани все равно потребует ответа. Она потупила взор и вздохнула: — Миссис Тремэйн, я не думаю, что это действительно…

— Заткнись, девка! — Мелани подскочила вплотную к Кэт, не сводя с нее ненавидящего взгляда. Ее полные груди, казалось, вот-вот выскочат из туго обтягивающего лифа. — Никого не интересует, что ты думаешь. Я желаю знать, что ты делала с Люсьеном. Ну, рассказывай! Ты откинула простыню и его беззащитное тело открылось перед твоим похотливым взором? Да, да, наверняка ты сделала это. И тебе нравилось это, верно? Даже такая девка, как ты, способна понять, что это не простой мужчина. И с чего же ты начала, мисс Харвей? Ты намылила его мускулистую грудь… Ты прикоснулась к его животу, а потом полезла все ниже, ниже, пока не поднялся и не напрягся его…

Мойна произнесла возле дверей:

— Мисс Мелани.

Кэт, у которой к горлу подступила тошнота, преодолела первый порыв бежать отсюда, бежать без оглядки и смогла отвести испуганный взор от безумных глаз Мелани, от ее влажного рта. Она поспешила отойти в угол комнаты.

— Мисс Мелани! — повторила Мойна. — Что вы делаете здесь наверху?

— Мойна, я и не слышала, как ты вошла, — защебетала Мелани, снова улыбаясь как дитя и обнимая за плечи свою тощую служанку. — Господи, прости, ты меня так напугала. Я как раз выговаривала Кэт, умоляя ее получше присматривать за моим ненаглядным Нодди. Мать нельзя попрекать тем, что она чересчур печется о своем ребенке, правда?

Кэт украдкой из-под ресниц глянула на служанку.

Уродливое лицо Мойны ничего не выражало.

— Мисс Мелани, — размеренно повторила она. — Я приготовила то питье, что вы хотели. Оно там, внизу, в вашей комнате. Вам лучше пойти туда со мною прямо сейчас.

Носик Мелани дернулся, кончик розового язычка облизал губы. Как хищник, почуявший жертву, подумала Кэт.

— То самое, про которое я говорила, Мойна? То самое, что и на прошлой неделе? О, значит, оно поможет мне от головной боли. Ох, милая Мойна. Конечно же я пойду с тобою. Как это ужасно с моей стороны заставлять тебя карабкаться за мной сюда по этим крутым лестницам.

Кэт постаралась придать своему лицу безучастное выражение, когда Мойна напоследок вперила в нее взор, выпустив из комнаты свою хозяйку. Все в доме полагали, что Мелани держит в руках Эдмунда Тремэйна и весь Тремэйн-Корт. Кэт знала, что это необходимо. Она молода, у нее нет средств к существованию, и вовсе не в ее интересах что-то менять в Тремэйн-Корте.

Все, что она может сделать, — как можно лучше заботиться о Нодди из благодарности к его отцу, который помог ей в критическую минуту. Кроме порученного ее попечению ребенка, это был единственный человек, который за последнее время вызвал у нее теплое чувство.

ГЛАВА 4

Залитый лунным светом сад был скован зимним холодом — как и Памела, когда он нашел ее, лежащую у подножия холма. Эдмунд шагал, стараясь согреться, сопровождаемый своей любимой гончей.

Последние дни он избегал посещений больного после того, как Мойна сообщила ему, что пациент все чаще приходит в себя. Он хотел бы зайти к нему и постараться объяснить, что произошло в то время, когда Люсьен сражался на Полуострове, хотя бы для того, чтобы облегчить собственную душу — ведь Люсьен оказался без вины виноватым.

Однако он не позволял себе этого: если Люсьен плохо знал своего «отца», то Эдмунд хорошо знал своего «сына» и понимал, что Люсьен покинет этот дом, как только сможет встать с постели, если ему сообщить всю правду.

Укутавшись поглубже в воротник шубы, Эдмунд медленно продолжал путь по выложенной кирпичом дорожке, вспоминая, как любила Памела ухаживать за этим садом.

Памела. Его дорогая жена. Его жизнь.

Люсьен. Его любимый сын. Его надежда на бессмертие.

Вся его жизнь оказалась обманом, ужасным, невыносимым обманом.

Ну почему бы Памеле не солгать? Ведь тогда они могли бы по-прежнему жить все вместе, радуясь благополучному возвращению Люсьена из Испании. Ее ложь спасла бы его, и он смог бы жить.

А теперь, зная правду, он жить не может.

Памела настояла на том, что должна рассказать все до конца, когда он застал ее с пачкой писем в руках, — она, казалось, даже обрадовалась, что ее поймали с поличным, и в доказательство показала даже маленькую красочную миниатюру того француза, чьим сыном был Люсьен. Но она любила своего мужа, клялась Памела, стоя на коленях и обливаясь слезами, а Эдмунд оттолкнул протянутые к нему руки и выскочил прочь из дому, чтобы пережить свою ярость и боль в этом саду.

Когда же он овладел собой и вернулся, оказалось, что Памела сбежала из дому. А вскоре с Пролива налетел ураган с ледяным дождем.

Когда он наконец разыскал ее, она была уже так простужена, что скончалась через три дня, несмотря на самоотверженный уход Мойны.

— О Боже! — простонал он, без сил рухнув на каменную скамью. — Зачем, Памела? Зачем?

Он спрятал лицо в ладони, его рассудок горел, терзаемый воспоминаниями. Не тогда ли его горе переросло в ненависть? Он чувствовал себя совершенно убитым: сперва безжалостной правдой, открытой Памелой, а потом ее смертью, уничтожившей последнюю надежду на то, что можно спасти хоть что-то из их поруганного брака.

Не потому ли он желал смерти Люсьену, что ему казалось, что смерть эта освободит его от прошлого и он сможет начать новую жизнь?

А теперь еще и Мелани. Красивая, бездушная, самовлюбленная Мелани. Она тоже оказалась пострадавшей. Ведь она не раз повторяла, что, обручившись с ублюдком-бастардом без гроша за душою, погубила свое будущее. Что еще могла сделать сирота, присланная в Тремэйн-Корт своим женихом, чтобы спасти себя?

Эдмунд потряс головой, вспомнив ту ночь, когда Мелани предложила ему в утешение собственное тело. О, какой же она оказалась расчетливой сучкой, понимал он теперь: она продалась ему, как проститутка.

— И как чертовски жаль, что ее расчет оказался верен, — громко произнес Эдмунд, почесывая за ушами у собаки. — Она продала бастарда, чтобы заполучить дурака, дружище, а свое тело — чтобы приобрести благополучие.

Гончая заскулила и толкнула головой ногу Эдмунда, желая вернуться на свой уютный теплый коврик в кабинете.

Эдмунд поднялся и двинулся в обратный путь.

— Даже если бы не было Нодди, даже если бы я вовремя пришел в себя и успел вышвырнуть ее вон, я все равно не смог бы разубедить Люсьена, что его дорогая Мелани — ангел во плоти, — объяснял он своей равнодушной слушательнице. — Но я был слеп, меня ослепило мое горе, ненависть, отчаяние и гордыня. И в результате — этот непростительный поступок. Я обязан рассказать ему правду, но как убедить его, что Мелани — не жертва, а хищница? Мелани — это мое проклятье, а не Люсьена. Пусть он потерял мать, наследство, имя — но, по крайней мере, я спас сына Памелы от Мелани. Боже милостивый, пошли ему здоровье, чтобы он смог поскорее покинуть это место.

Эдмунд замедлил шаг и взглянул на северное крыло дома. И вдруг заметил слабый свет, двигающийся за окнами. Кто-то ходил там со свечой. Он видел как пятнышко света то исчезает на миг, то вновь появляется в соседнем окне. А ведь он был уверен, что все обитатели Тремэйн-Корта давным-давно спят.

И вдруг он все понял. Кто другой мог бы разгуливать там со свечой? Разумеется, это была Мелани!

Эдмунд пустился бежать, чтобы застигнуть ее там, но через несколько шагов упал, больно ударившись коленями об обледеневшие камни. Собака скулила и тянула его за шубу, но внезапный приступ слабости не давал ему встать.

Эдмунду казалось, что голова его раскалывается: острая боль билась в висках, колени дрожали и подгибались.

Он оперся о камни, привалившись плечом к теплому боку собаки, и смотрел, как пламя свечи в последний раз мигнуло в конце коридора и пропало.

— Не могу. Боже, помоги мне, я не могу! Я до конца вынужден праздновать труса. Бедный Люсьен! Мое любимое дитя, дитя Памелы. И как только я мог поверить в то, что моя любовь к нему умерла?

Несколько минут спустя приступ слабости прошел, он поднялся на ноги и медленно, нерешительно заковылял в сторону дома.

— Как я превратился в такую развалину? Теперь Мелани придет к нему первой и скажет ему все, что он хочет услышать, и все извратит. Но впрочем, Люсьен не дурак. Он умеет слышать и то, о чем молчат. Боже милостивый, помоги мне сделать то, что я должен, и только бы он выслушал меня внимательно.

Кэт накинула одеяло себе на плечи, собираясь провести еще одну бессонную ночь у постели Люсьена.

В последнее время он был спокоен и все время спал. Мойна сказала ей, что днем, когда он не спит, то пребывает в полном сознании, и это радовало и беспокоило старуху, которая сказала ей, что боится, как бы его вскоре не выставили из дому.

Нынешняя ночь, сказала ей Мойна, будет последней, когда ей придется дежурить у его постели. Кэт обрадовалась этому, и не только оттого, что сможет наконец выспаться. Она боялась слишком привязаться к этому человеку, который даже не замечал ее присутствия.

Люсьен Тремэйн своей беспомощностью чем-то напоминал ей Нодди, и эта беззащитность тронула ее сердце — хотя она полагала, что в ней давно умерли подобные чувства. И от этого она еще меньше желала связывать себя с обитателями Тремэйн-Корта. Ей предстоит покинуть усадьбу, как только она перестанет быть нужной Нодди.

— И Эдмунду, — с чувством призналась Кэт сама себе. — Он помог мне подняться, когда я была на самом краю пропасти, и я не могу презирать его за его слабость. А тут еще этот незаконнорожденный со своими переживаниями по поводу матери и «дорогой Мелани». И больше всего в этой истории мне жаль старика.

Она насмешливо фыркнула.

— Совершенно очевидно, что нет никакой справедливости в этом мире. Богатые имеют власть, а бедные вынуждены исполнять все их прихоти. — Она вдруг настороженно обернулась к двери. — А это еще что?

Снаружи послышалось легкое царапанье, словно кто-то пытался повернуть ручку ее двери. Кэт замерла от ужаса, хотя прекрасно знала, что замок заперт. Было лишь одно условие, на котором она настояла, переехав в Тремэйн-Корт: в ее дверь врежут замок и ключ будет только у нее. У Эдмунда Тремэйна хватило великодушия не требовать объяснения.

Дождавшись, когда звук шагов удалился, Кэт сама неслышно отперла замок и выглянула в коридор.

— Что это? — еле слышно прошептала она. — Уж не наша ли это миссис святоша почти нагишом крадется по коридору со свечкой? Что это вы опять заявились сюда в такое время? Тот рослый молодой лакей удрал уже две недели назад. Или вы так скоро успели найти новую жертву?

Кэт отпрянула в комнату, увидев, что хозяйка остановилась у третьей двери и собирается оглянуться. А когда Кэт отважилась снова выглянуть, она заметила, как мелькнул подол ночной рубашки в дверях комнаты, где спал Люсьен.

Она почувствовала, как ее лицо стягивает та непроницаемая маска, к которой она так привыкла за последнее время.

— Эта сука готова сношаться даже с трупом, если под рукой больше никого нет.

Она понаблюдала еще несколько минут, гадая, вышвырнет ее Люсьен или нет, однако дверь оставалась закрытой.

— Ага, отлично, — разочарованно пробормотала она, запирая дверь, — стало быть, джентльмен решил принять посетительницу. И если он затянет ее к себе в постель, она не будет жаловаться. Его, конечно, можно пожалеть, но вода в сообщающихся сосудах всегда на одном уровне — даже если это вода грязная.

Она снова улеглась, не в силах побороть необъяснимую грусть.

— И чего я так беспокоюсь? Мне-то что за дело, пусть себе трахаются хоть ночь напролет. — Кэт невольно отвернулась к стенке и натянула одеяло на голову. — Только пусть при этом не очень вопят от счастья.

Снова он грезил, и грезы его были темные, мрачные: о войне, о Гарте, о тех ужасных неделях после ранения.

В других грезах он постоянно бежал домой, ни на шаг не приближаясь. Эти были самыми тяжелыми. Он тратил последние силы, пытаясь объяснить эти видения Мойне, но безуспешно. Она лишь вливала ему в рот очередную порцию лекарства.

Ему показалось, что его лба коснулась чья-то прохладная рука, которая затем скользнула ниже и принялась расстегивать ворот его сорочки. Если это снова был сон — он отличался от прежних тем, что был приятен. Пожалуй, теперь он даже предпочел бы не просыпаться.

— Мелани? — прохрипел он, и горло его свело судорогой.

— Да, милый, это твоя Мелани. Я ждала вечность, чтобы повидаться с тобой. Они не пускали меня, ты знаешь, иначе я не отходила бы от тебя ни днем ни ночью, я бы ухаживала за тобой. Слава Богу, ты дома, мой дорогой.

Он почувствовал, как сильно забилось у него сердце. Неужели это не сон? Или он откроет глаза и снова увидит ту грязную оборванную испанку, которая вливала в него какое-то зелье? Нет, не может быть. Это не испанка. Ведь он теперь не на Полуострове, а в Тремэйн-Корте. Значит, он опять увидит эти странные серые глаза — колдовские, непроницаемые, видевшие его, казалось, насквозь.

— Милый? Открой же глаза. Разве ты не хочешь меня увидеть? Мойна сказала, что тебе сегодня намного лучше.

Мойна? Да, теперь он вспомнил. Это не сон. Он находится дома. По его телу пробежала дрожь. Он должен попытаться, он должен узнать. Его зубы скрипнули, а руки сжались в кулаки. Медленно, вознося безмолвные молитвы, он открыл глаза — и сердце замерло в груди.

— О Боже! О, всеблагой Иисус… Мелани!

— Да, милый, да. Это твоя Мелани. Добро пожаловать домой, любовь моя. — Мягкие губы Мелани приникли к его губам, и Люсьен привлек ее к себе, наслаждаясь ее податливостью. Ее полные груди прижались к его груди, ее рот был точь-в-точь таким, как он помнил: жгучим, зовущим, обещающим.

Когда их первый, бесконечный поцелуй прервался, он все еще держал ее в объятиях, жадно глотая воздух.

— Благодарю тебя, Господи… благодарю тебя. Мелани! Я думал, это кошмар. Просто очередной проклятый кошмар. Ах, моя дорогая, у меня были такие ужасные сны. И я почти ничего не помню. Долго я уже дома?

— Тс-с-с, милый, совсем ни к чему тратить время на разговоры. Не сейчас. Позволь мне поскорее избавиться от этой дурацкой рубашки, и я смогу наконец встретить тебя как надо.

Встретить? Да, именно здесь — провал в памяти. Его возвращение. Он был так измучен, что, наверное, потерял сознание, как только сошел с лошади.

Соскочив с кровати, Мелани мигом скинула рубашку. Люсьен наслаждался совершенством ее тела, нежно-золотистой кожей, блеснувшей в свете свечи, она скользнула к нему под одеяло.

— Ну вот, так-то лучше. Словно ты никуда и не уезжал. Ох, как же я соскучилась по тебе, дорогой. Ты пока лежи спокойно, Мелани сама позаботится о тебе. О, как это было долго. М-м-м, ты такой чудный. С тобой я забываю, что я — леди, дорогой. И как только ты мог причинить своей Мелли такие ужасные мучения?

Люсьен молчал, он не мог говорить. Он весь напрягся, когда ее нежные ручки пробежались по его телу под одеялом, подняли подол его ночной сорочки и принялись описывать легкие, возбуждающие круги вокруг живота. Ее влажный рот разыскал и обхватил его член, ее язык, зубы и губы принялись за колдовскую работу, будто желая съесть его.

Это нехорошо. Он ждал этого, он желал этого, он дрался за это, прокладывая себе путь домой обратно из преисподней, но это было нехорошо. Нерешительно заставив Мелани подняться, он крепко прижал ее к груди, задыхаясь и обливаясь потом.

— Мелани, дорогая… Ты чудесная, я даже надеяться на такое не смел, ни один мужчина не станет желать лучшего. Я хочу тебя, правда хочу, но…

Он смотрел, загипнотизированный, как ее розовый язычок облизывает влажные губы, в то время как она плотно прижималась к нему всем телом. Похоже, что она не слышала его слов.

— Не надо извиняться, мой милый. Позволь мне помочь тебе. Никто не любит Мелани так, как ты. — Она захихикала, скорее истерично, чем радостно. — И уж конечно, совсем не так, как этот липучий Эдмунд. Он такой старый, мой дорогой, кожа у него дряблая и вся в морщинах. Не то что у тебя. Ты такой сильный, такой могучий, такой горячий. Ха, видишь? Ты соскучился по своей Мелани. Я теперь чувствую это. Как ты давишь мне на живот!

Она поднялась на колени, стараясь протиснуться у него между бедер.

— Вот так, милый, ты только позволь мне помочь тебе.

Люсьен продолжал наблюдать за тем, как она елозит по нему, стараясь оседлать его, как жеребца, и пустить галопом. Он хотел ее, он страстно ее хотел, но что-то удерживало его — и вовсе не физическое измождение.

Его ослабевший рассудок медленно продирался сквозь паутину слов, пытаясь понять собственную нерешительность.

Внезапно он поднялся, схватил ее голову обеими руками и опрокинул на кровать перед собою.

— Эдмунд? Мой отец? Так это был не сон? Это правда? Боже милостивый, это правда? Отвечай мне, Мелани! Отвечай мне!

Мелани высвободила голову и принялась теребить его нижнюю губу. Он застыл, не в силах оттолкнуть ее.

— Тс-с-с, милый. Конечно, это правда. Не хочешь же ты сказать, что ничего не запомнил? Так смешно, что Эдмунд серьезно страдает из-за этого. Но впрочем, милый, разве теперь это имеет значение — теперь, когда ты снова со своей Мелли?

Ее голосок был таким веселым и беззаботным, что ему стоило немалого труда разделить ее тон и смысл ее слов.

Люсьен зажмурился, словно пытаясь прогнать память, которая неумолимо возвращалась к нему.

— Я не верю в это. Это ошибка. Это должно быть ошибка!

— Так много глупых слов, дорогой, когда слова не нужны. — Она страстно извивалась под ним, плотно обхватив ногами его талию. — Ох, милый, посмотри же, Мелли вся открылась для тебя, — шептала она, и ее детский голосок прерывался от похоти. — Такая готовая, такая покорная. Помоги мне, милый. Иди ко мне, скорее. Все остальное не имеет значения.

Но все остальное имело значение. Он вспомнил теперь. Он вспомнил все. Он замер, поняв, что голый лежит на своей мачехе, а его напрягшийся член плотно прижат ко входу в ее лоно между раздвинутыми с готовностью бедрами.

Он не в силах был осознать ничего изпроисходящего.

Его кошмары развеялись, чтобы превратиться в кошмарную реальность. Его мир рухнул.

Его мать умерла.

Он объявлен незаконнорожденным ублюдком.

Мелани вышла замуж за его отца. Нет, не за отца. Мелани вышла замуж за Эдмунда — и родила сына!

Реальность наконец-то вломилась ему в голову и оказалась вдесятеро ужаснее самых ужасных кошмаров.

А в это время губы и руки Мелани продолжали лихорадочно побуждать его овладеть ею. Ее теплое, влажное лоно алчно прижималось к нему, стараясь утолить свою ненасытную похоть.

Это было какое-то безумие, какое-то отвратительное извращение.

Это было равносильно прелюбодейству на могиле его матери или в кровати у Эдмунда.

Он с дикой силой отпихнул ее от себя и рухнул обратно на тюфяк, едва дыша. С окаменевшим лицом он бездумно следил за игрой теней от свечи на потолке.

— Ну вот, теперь ты разозлился, — плаксиво протянула Мелани, так что он едва не расхохотался над своей недавней глупостью. Да, он мог бы смеяться, если бы не был на грани истерики. — Не надо злиться, милый, — и она наклонилась над ним и принялась легонько целовать его шею и грудь.

— Я не злюсь. Дай мне только подумать минуту, Мелани. Ты просто ляг вот тут и поговори со мной. — Он схватил ее за руку, которой она принялась было снова ласкать его живот, и заставил лежать смирно, весь обратившись в слух: он знал, что ему предстоит многое выслушать.

— Ну ладно, милый, ты отдохни, пока я все-все тебе объясню. И ты поймешь, что дела не так уж и плохи.

Кончик ее язычка снова принялся за работу, и он содрогнулся от возбуждения, почувствовав влажное прикосновение к своему соску.

— Ум-м-м, ты так приятен на вкус, милый. Ну скажи же, что я еще могла сделать? Эдмунд отказался от тебя и оставил без гроша за душой. А я не могла здесь оставаться без компаньонки, когда умерла Памела, хотя Эдмунд не возражал против этого, так как считал, что ты тоже умер, а я осталась ни с чем. И к тому же Эдмунд хотел меня, я это ясно видела. А я отчаянно нуждалась в деньгах. И вот я предприняла восхитительный шаг! Я вышла за него замуж. Ради тебя, дорогой — ради нас.

— Ради нас? — Люсьен едва переводил дух.

— Да, мой глупышка. Ну неужели ты правда этого не понимаешь? Даже Мойна понимает, что я должна была это сделать. Ты знаешь, здесь еще есть эта ужасная женщина…

— Мойна? Мойна знает? — А он-то удивлялся, почему его старая няня не хочет отвечать на его вопросы. Просто она тоже участвовала в этом заговоре. Ему едва не стало дурно при известии об этом новом предательстве.

— Ну да, конечно, Мойна. Такая хорошая женщина. Она стала моей личной служанкой и была мне очень полезна. Но хватит об этом. Ты должен выслушать меня. Милый, ты же знаешь, что я люблю одного тебя. Я всегда любила тебя. Ничто не изменилось, и мы по-прежнему можем быть вместе. Эдмунд дряхл, он не протянет долго. Я видела его завещание. Я мать его единственного наследника, и все останется под моим контролем. Этот дурак даже отписал мне половину состояния, в надежде, что за это я полюблю его. Долго же ему придется ждать! Но ты должен понять — ведь это так просто! Мы можем завладеть всем, милый. Моей половиной и половиной Нодди. Нам надо только быть осторожными.

Она заворочалась, стараясь высвободить руку.

— Пожалуйста, Люсьен, хватит болтовни. Я не могу больше. Люби Мелли, милый, люби ее скорей.

Люсьен больше был не в силах ни слушать, ни размышлять.

Он мог только действовать.

Он отшвырнул свою мачеху и вскочил с кровати.

Мелани, осознав, что случилось, в панике попыталась расцарапать Люсьену лицо, но он подхватил с пола ее голое тело и, перекинув через плечо, потащил ее по всем длинным, извилистым переходам и коридорам, вверх по лестнице, ведущей на третий этаж, к хозяйской спальне.

Пинком ноги он распахнул дверь и увидел, что Эдмунд Тремэйн сидит, глядя на огонь и словно поджидая его. Он вспомнил, как Эдмунд переносил его ребяческие выходки, никогда не позволяя себе поднимать на него голос. Он предпочитал невозмутимо выжидать, пока Люсьен, терзаемый раскаянием, с плачем сам не приходил к нему вымолить прощение. И этот метод еще никогда не подводил его — до сегодняшнего дня.

Люсьен почувствовал, что бушующее в его груди пламя перерастает в настоящий ураган.

— Вот! — рявкнул он, швырнув Мелани на ковер к ногам Эдмунда.

Поскольку Эдмунд никак не отреагировал, Люсьен схватил Мелани за ноги, приподнял и сунул ее голую задницу под нос ее мужу.

— Гляди! Гляди, черт тебя побери! — вскричал он. — Полюбуйся, что заползло ко мне в постель, чтобы отпраздновать мое возвращение! Обрати внимание, какая она горячая и мокрая — течная сука! И ты знал, что она пошла ко мне! Ты знал и сидел здесь, затаился, как паук в паутине, поджидая, что случится потом. Ты думал, я обрадуюсь ей? Она сказала, что любит меня! Разве это не чудесно? Моя мачеха любит меня! — Он сделал глубокий, прерывистый вдох и потряс головой в полной растерянности, поправившись: — Нет, она мне не мачеха. У меня нет мачехи.

— Отпусти ее, Люсьен. — Утомленный голос Эдмунда был еле слышен.

— Будь ты проклят! — Люсьен выпустил ногу Мелани и брезгливо тряхнул рукой, не спуская глаз с Эдмунда. — Ты хотел, чтобы это случилось. Ну вот ты и дождался. Я помню, каким ты был гордым человеком — самым большим гордецом, какого я знал. И ты, наверно, чувствуешь удовлетворение в эту минуту. Ты окончательно погубил своего ублюдка.

Эдмунд встал с кресла, снял свой теплый халат и кинул его Мелани, которая, пытаясь прикрываться руками, дико рыдала и вопила, что Люсьен хотел изнасиловать ее.

Глядя на человека, которого он недавно считал своим отцом и которого любил больше, чем самого себя, Люсьен услышал его слова:

— В этой сцене не было никакой необходимости. Да, я знал, куда и зачем она отправилась. И теперь ты хорошо понимаешь, какого сорта женщиной оказалась моя красавица-жена — мать моего сына.

Что имел Эдмунд в виду? Люсьен невольно развел руками. Он стоял перед Эдмундом, изнуренный болезнью, но полный жизненных сил, не отдавая себе отчета в том, что его молодость и праведный гнев лишь приближают переход этого старика в мир теней.

— Почему? Во имя всего святого — почему? Почему ты сам не пришел ко мне? Почему ты позволил так унизить себя?

Эдмунд вздернул подбородок, его спина выпрямилась:

— Тебя не было здесь два года, и за это время многое изменилось. Часто мне приходилось поступаться собственной волей, Люсьен. Я надеюсь, что теперь ты чувствуешь себя полностью отомщенным, притащив мне мою жену, теплую, из своей постели. И я лишь умоляю тебя сохранить подольше это чувство после того, как ты покинешь этот дом.

Люсьен смотрел на Эдмунда, смущенный и растерянный. Он чувствовал, что рана его снова открылась и подол рубахи намок от крови. Но сейчас это его не волновало. Он простер вперед руки:

— Отец…

Эдмунд отшатнулся, словно испугавшись:

— Я не отец тебе! Кристоф Севилл твой отец, будь проклята его душа! Отправляйся к нему, если тебе нужен отец. У меня есть только один сын, и он наверху, в детской. Какой бы грешницей ни была Мелани, она, по крайней мере, родила мне Нодди.

Эдмунд отвернулся от Люсьена и склонился над женой, помогая ей подняться с пола.

Мелани упала ему на руки. Ее алебастровые щечки были залиты слезами. Несмотря ни на что, она пыталась изобразить бедное, невинное дитя, которое только что незаслуженно жестоко оскорбили.

— Он правда пытался изнасиловать меня. Эдмунд, ты веришь мне, милый, веришь? Я не люблю его, я люблю тебя! Ты же знаешь, что я люблю тебя, правда? Я просто заглянула к нему, чтобы убедиться, что ему лучше. Мойна сказала, что он спрашивал обо мне… но когда я вошла к нему в комнату, он уже поджидал меня. Он швырнул меня на кровать… и он… и он… ох, Эдмунд!

— Да, я знаю, моя дорогая, я знаю, — монотонно повторял Эдмунд бесцветным голосом. Обернувшись через плечо, он встретил осуждающий взгляд Люсьена. — Ты весьма обяжешь меня, если покинешь этот дом на рассвете.

— Нет, сэр, — возразил Люсьен. — Я удалюсь немедленно. И я остановлюсь в «Лисе и Короне», пока буду навещать могилу моей матери.

Он сделал еще шаг, но задержался и добавил:

— И будь так добр, держи на поводке свою сучку, пока я буду поблизости. Она похотлива, как мартовская кошка, и я не желаю больше просыпаться от того, что она вползает в мою постель.

Мелани стала вырываться из рук мужа, дико визжа:

— Ублюдок! Развратный, неблагодарный ублюдок! Ты еще пожалеешь об этом!

Люсьен окинул взором Эдмунда с Мелани, бок о бок стоявших в комнате его матери, и его взгляд посуровел. Ему было просто необходимо нанести еще один удар:

— Напрасно ты так выдала себя, дорогая, — отчеканил он холодно. — Теперь что бы ты ни сделала, будет служить только лишним доказательством вины.

ГЛАВА 5

На могиле стоял простой гранитный крест, нисколько не выделявшийся из других памятников на этом фамильном кладбище, где на протяжении многих столетий находили последний приют хозяева усадьбы. Этот крест отличался разве тем, что был новым.

Люсьен прекрасно помнил, как каждую неделю приходил сюда вместе с матерью. Она всегда сама ухаживала за могилами и сама возлагала букеты свежих цветов на каждое из трех десятков надгробий, а потом брала за руку своего сына и склоняла голову в молитве. Мойна считала все это пустой тратой времени — мол, глупо рассчитывать, что от этого будет какая-то польза.

Люсьен склонялся к тому, что Мойна права: ведь он видел, что цветы за неделю увядали и никто не приходил сюда, чтобы полюбоваться ими. Однако он ни за что не признался бы в этом своей матери, которая находила в этом ритуале какое-то успокоение.

Так или иначе, но когда Люсьену было двенадцать лет и издох его любимый спаниель Хироу, мальчик, рыдая, ночью пробрался на кладбище. Сердце его разрывалось от горя. В большой холщовой сумке он притащил труп своего друга, похоронил его здесь и даже прочел молитву, хотя ни разу не приносил цветы на маленькую неприметную могилку.

Он как бы нашел некий компромисс.

Люсьен глубоко вздохнул. Преодолевая боль, он опустился на колени в ледяное месиво и положил на надгробие букетик из веток остролиста, чьи алые ягоды на снегу напоминали ему капли крови. Осенив себя крестным знамением, он размеренно принялся читать одну из тех молитв, которые выучил когда-то, молясь вместе с матерью.

Затем он внимательно всмотрелся в выбитую в перекладине креста надпись:

ПАМЕЛА КИНГСЛИ ТРЕМЭЙН

1770 — 1810

Возлюбленной матери от Люсьена

И никакого упоминания об Эдмунде Тремэйне, возлюбленном супруге усопшей.

Будь проклят этот человек!

Догадался ли Эдмунд хотя бы пригласить священника, когда умирала его жена? Отпущено ли ему было на то время? Люсьен не знал ни одной подробности о смерти своей матери. Он знал лишь ту ложь, которая должна была объяснить ему ее смерть.

Прочел ли священник молитву над ее телом, прежде чем оно стало пищей для могильных червей? Люсьен поднял взор на другой конец кладбища, где одиноко возвышался увенчанный крестом шпиль католического собора. Он знал, что уже очень давно там не было своего священника. Как же должна была страдать его мать, не имея возможности посещать мессу чаще раза в месяц, все остальное время оставаясь отлученной от Святого Причастия. Неужели Эдмунд допустил, чтобы она умерла без исповеди, без прощения?

— Моя мать была святой, — сквозь стиснутые зубы пробормотал Люсьен, обратив взор к мрачным небесам. — На ее душе нет греха. Его просто не могло быть. — Он понурился, упершись подбородком в грудь. — Боже всемогущий, пожалуйста, скажи, что его не могло быть.

И вот тогда, впервые с того часа, как он вернулся домой — он дал клятву, что в последний раз, — Люсьен Кингсли Тремэйн заплакал.

— Доживи я хоть до ста лет, мне не испытать боли сильнее этой.

Кэт почти бежала словно наперегонки с жестокими порывами ветра, набросившимися на нее, как только она вышла из-под прикрытия деревьев на открытое место.

— Мало деторождения, так Господу угодно было заставить нас расплачиваться за Евины грехи еще и этим. Мои груди налились так, что вот-вот взорвутся. Черт бы побрал эту суку Тремэйн!

Вот уже три дня, как Кэт отстранили от кормления. Нодди с криком цеплялся за нее, безнадежно пытаясь добраться до сосков, скрытых целыми ярдами бинта: Мойна туго забинтовала ей грудь чтобы прекратилось выделение молока. Она и слышать не желала о постепенном отлучении от груди, что было бы гораздо легче и младенцу и кормилице.

И потому они оба расплачивались сполна. Три долгих дня и три еще более долгих ночи Кэт металась по комнате, гадая, что скорее прикончит ее: боль в груди или дикая жажда, ибо Мойна еще и ограничила питье до одной чашки в день, утверждая, что от этого быстрее пропадет молоко.

В конце концов, не в силах терпеть, Кэт накинула плащ и опрометью выскочила из дому, подальше от воплей Нодди.

Мойна клялась и божилась, что пришло самое время отлучать Нодди от груди, однако Кэт не понимала, за что младенец лишен единственной вещи, приносившей ему радость и облегчение. Однако как бы ни была Кэт сердита на хозяев Тремэйн-Корта, она ни на минуту не забывала, что Эдмунд Тремэйн всей душой любит своего сына.

Как и сама Кэт. Поначалу, оказавшись в Тремэйн-Корте, она отнеслась к Нодди лишь как к способу заработать на хлеб, до тех пор пока она достаточно оправится после рождения собственного ребенка, чтобы искать себе другую работу.

Она никак не рассчитывала, что в ней проснутся какие-то чувства к маленькому мастеру Тремэйну. Она горько оплакивала смерть собственного ребенка, однако краткое материнство разбудило в ее душе струны, о существовании которых Кэт и не догадывалась. И уже через несколько мгновений после того, как Нодди жадно припал к ее соскам, а его маленькая головка покоилась у нее на локте, Кэт глубоко и преданно полюбила его.

Запрет Мойны причинял ей ужасные муки, и никакими доводами рассудка их нельзя было облегчить.

Эдмунд заверил ее, что она может остаться в качестве няньки, чтобы помогать Мэри, горничной, но Кэт не поверила этому. Она заметила выражение глаз Мелани, когда та заявила, что Нодди надо немедленно отнять от груди. Это произошло на следующее утро после того, как Люсьен ночью покинул дом.

Мелани ненавидела ее, и Кэт никак не могла понять почему. Да, собственно говоря, ей не очень-то и хотелось копаться в извращенной психике этой особы.

Прекрасная хозяйка Тремэйн-Корта уже сделала первый шаг к тому, чтобы выдворить Кэт из дома, и она понимала, что ей остается жить здесь не более недели.

Эдмунд Тремэйн был совершенно бесхарактерным человеком, и Кэт могла скорее поверить в то, что луна свалится с неба в Пролив, нежели что Тремэйн-Кортом будет управлять мужчина. Хотя так было не всегда. Несмотря на то, что Кэт не общалась с остальными слугами, обедала она вместе с ними и невольно прислушивалась временами к их болтовне. Хотя все они были новичками в Тремэйн-Корте, но их набирали из соседних деревень, и до них доходили многие слухи.

Когда-то Эдмунд был строгим, но справедливым и щедрым хозяином. Однако все переменилось с тех пор, как Люсьен ушел на войну, а его жена умерла. Он поразил всех соседей, женившись на невесте своего сына, едва успев похоронить покойную жену. Нодди родился всего лишь через восемь месяцев после свадьбы, что служило предметом бесконечных сплетен среди горничных. Кэт слышала также и то, что после рождения ребенка Тремэйны ни разу не разделили супружескую постель.

— Если бы ему и пришло в голову постучаться к ней в спальню, вряд ли он нашел бы ее там, — бормотала Кэт, борясь с ветром. — Или, скорее всего, нашел бы ее не одну. Но про это предпочитают помалкивать даже горничные. Только я могу говорить вслух, да и то среди поля, где меня никто не услышит. Да пусть ее развратничает сколько угодно, меня-то это совершенно не касается. Как когда-то давным-давно говорил папа, ты, Кэт, уже застелила свою постель. Теперь тебе остается лишь улечься в нее.

Небо внезапно потемнело, с юга надвинулись тучи, а ветер стал еще безжалостнее. Кэт решила сойти с дороги и напрямик по замерзшим полям вернуться в Тремэйн-Корт. Но уже через несколько минут ноги ее закоченели на целине, из носа закапало, при том что ее грудь по-прежнему разрывалась. Понурив голову, захлебываясь в порывах ветра, она медленно брела, мечтая об уютном тепле своей каморки, а вихри с воем проносились у нее над головой, бросая ей в лицо пригоршни снега.

Добравшись до маленького кладбища, она обрадовалась: высокие каменные стены защищены от ветра. Она постояла несколько минут, стараясь отдышаться, как вдруг заметила неясное движение где-то в глубине кладбища и поняла, что она здесь не одна.

Теснее прижавшись к стене, она следила за мужчиной, который медленно шел в ее сторону от ворот кладбища.

Она узнала Люсьена и удивилась: она была уверена, что он уже далеко отсюда.

Он казался старым. Черное пальто обтягивало его изможденную фигуру. Он медленно шел против ветра, сильно хромая на одну ногу. Его лицо казалось белее снега, а губы скривила гримаса боли.

Кэт не боялась его. Она была молода, сильна и здорова и прекрасно могла постоять за себя. Тем более что в кармане у нее был нож.

Она видела, что он не замечает ее. На лице его было ясно написано, что он глубоко погружен в свое собственное горе и ему нет дела до остального мира.

Оказавшись всего в шаге от нее, он на мгновение задержался и поднял на нее взгляд, но не узнал ее.

Она вздрогнула.

И когда он, хромая, прошел мимо, она сама, не понимая почему, простерла вслед ему руки, а потом упала на колени в холодную грязь.

Она уже видела эти темные глаза, полные горя и отчаяния, когда он рухнул без сил на пол в музыкальной комнате. Но то, что она прочитала в его глазах на сей раз, ей довелось видеть лишь в зеркале в тот день, когда она решилась навсегда покинуть Ветлы: провалы в темноту, такие же мертвые, как свежевырытая могила.

Мелани металась по своей спальне в дикой ярости, которую даже не пыталась скрыть. Как посмел Люсьен обойтись с ней подобным образом?! Он что, не понимает? Они же могли иметь все: Тремэйн-Корт, деньги, их любовь. Да что значит ее брак с Эдмундом? Ничего! Меньше, чем ничего! Это была просто вынужденная уступка, вот и все.

Никогда в жизни Мелани не встречала мужчину, который привлекал бы ее так, как Люсьен. Она любила его, любила безумно. Никакие зелья Мойны, никакие сверхвыносливые самцы из слуг, даже ее собственные усилия насытить свое тело не давали ей того ощущения, которое она испытывала в его объятиях.

Почему он оттолкнул ее, когда она пришла к нему? Что он хотел узнать, если ее слова превратили его в безумца? Мелани была так занята собой, что едва слышала его. Она даже сама себя почти не слышала. Она едва соображала от бушевавшей в ней похоти. А его вопросы были для нее древней историей. Смерть Памелы. Да пусть себе гниет в могиле! Неужели он не понял, что она, его дорогая Мелани, живехонька и сгорает от желания?

Почему он не смог понять? Ведь он был тогда так далеко, он не мог ей ничем помочь, а Эдмунд был тут, рядом, и сам просился в руки. К тому же во всем виновата эта плаксивая сука Памела: она сама подала ей идею. И Мелани лишь искусно воспользовалась первой же возможностью. Люсьен должен был бы ею гордиться.

Возможно, она немножко поторопилась, явившись к нему в комнату, но теперь готова убить его за то, что он унизил ее. Он обошелся с ней, как с какой-то простолюдинкой, вроде этой Кэт Харвей.

О, она могла бы убить его, если бы так не любила. Но она его любила, она всегда его любила, с первой их встречи. Люсьен Тремэйн появился на балу в Бате — и в жизни Мелани — в самый подходящий момент, и его преклонение перед ней, совершенно непохожее на то, как с нею обычно обращались, моментально убедило ее, что это то, что ей нужно. Он обожал ее. Да, именно так. Обожал!

И он сумел разжечь ее чувства и удовлетворить ее так, как это не удавалось ни одному мужчине ни до, ни после него. Не жить же ей вечно на Мойнином зелье? Нет! Она должна пойти к нему и все объяснить. Наверняка он поймет.

— Вы звали меня? Что такое? У вас ведь месячные. Вы же знаете, что в эти дни я вам ничего не дам. Это слишком опасно, а вы пока еще мне нужны.

— Что? — непонимающе воскликнула Мелани, вырванная из своих размышлений. — Да когда же ты перестанешь пугать меня, несчастная старая карга?! Я посылала за тобой несколько часов назад. Как ты смеешь заставлять меня ждать?

Мойна прошла вглубь комнаты и чинно расположилась на краешке кресла, заботливо оправляя засаленные черные юбки. Мелани с отвращением фыркнула.

— Я собирала старые вещи мастера Люсьена, чтобы отправить их ему в «Лису и Корону», — заявила Мойна, — хотя они и будут теперь болтаться на нем как на вешалке. Бедный мальчик, ему теперь некуда податься. Конечно, он должен был уйти отсюда, чтобы подумать на свободе, да только не сейчас. И вы виноваты в этом, мисси. У нас ведь был уговор. Я предупреждала вас, что надо терпеть.

Мелани уселась перед зеркалом на туалетном столике, внимательно разглядывая едва заметные морщинки на лице. Она еще молода, ей двадцать три, хотя для окружающих — всего девятнадцать. И она располагает еще добрым десятком лет неувядающей красоты, если будет заботиться о себе должным образом. Ее красота всегда была ее основным достоянием, ее простым и надежным оружием, и она ценила ее превыше всех тех алмазов, которые украшали ее шею.

Мелани коснулась кончиком пальца уголка губ: здесь будет морщинка, если не обращать на это внимания.

— Я передать не могу, старуха, как огорчена, что я посмела рассердить тебя. Ты уверена, что Люсьен в «Лисе и Короне»? Что он не поехал в Лондон?

Сухой смех Мойны перешел в кашель.

— Да пусть его хоть чаи распивает с королем Испанским — вас это не касается. Мастер Люсьен теперь и пальцем к вам не прикоснется. Разумная бабенка попросила бы меня добавить кой-чего в пунш ее муженьку, если хочет, чтоб ее постелька не пустовала. Эдмунд Тремэйн снова хнычет по своей молоденькой жене, визжит и охает во сне так, будто успел засунуть кое-куда свой старый морщинистый чубук и дергает его взад-вперед в вашем пухлом белом теле. Ну разве это не весело?

— Не груби. Эдмунд меня ненавидит. У нас с ним негласное соглашение: я держусь подальше от Нодди, а за это он смотрит сквозь пальцы на мои маленькие… прихоти.

Мелани вскочила с бархатного пуфика и приблизилась к старухе:

— Но теперь здесь Люсьен, Мойна, и все соглашения разорваны. Я хочу вернуть Люсьена. Мне нужно вернуть Люсьена! Скажи мне, что делать.

— Очень хорошо. — Служанка долго всматривалась в ее глаза, а потом сказала: — Вам надо будет терпеть до поры до времени, мисси, как я вам уже велела. Я ведь предупреждала вас, помните? Вы сами все испортили, слишком уж вы поспешили. Моя детка теперь плачет, он грустит по своей бедной маме и потерянной любви. Вы ведь сами знали, что ему нужно время. Дайте же ему время.

— Сколько, Мойна? Как долго я должна еще ждать? Могу я хотя бы повидать его?

Старуха, кряхтя, встала с кресла и направилась к двери:

— Эдмунд теперь не поедет в Лондон, да и вас не отпустит погулять без него. Надо вам залучить Люсьена обратно сюда. На это уйдет месяцев шесть, а может, и поболе. А вы не пытайтесь залезть к нему в постель. Я вам говорю: играйте в невинность. Вы хотели сказать ему, что это Эдмунд настаивал на свадьбе, а вы просто умница-разумница — проделали эту штуку ради него. Но теперь вам надо обождать. Может статься, даже и целый год. Дайте ему срок соскучиться по тем штучкам, которые вы вытворяете своим белым телом.

— Год! — Мелани напрочь позабыла о морщинках между бровей, ее лицо исказила гримаса ярости. Она была в ужасе, ее пухлая нижняя губа уже дрожала. — Я не могу ждать так долго, Мойна. Я не могу!

— Точно как я сказала, мисси. Я могу намешать кой-каких капелек в питье Эдмунду ради вас, коль у вас проблема. К тому же в доме появился новый конюх: я видала, что вы уже положили на него глаз. Вон у него какой висит: поди, не меньше, чем у жеребца, а?

— К черту твои зелья! И к черту тебя! — взорвалась Мелани. Она с визгом схватила со стола вазу и запустила ею в дверь, так что ваза разбилась всего в нескольких дюймах от спины Мойны. — Ведь все должно быть не так! Ты обещала, что Люсьен будет моим! Ты мне обещала!

Мелани рухнула на ковер, уткнувшись лицом в ладони, уверенная, что ее сердце сейчас разорвется от горя.

— Она не понимает. Никто не понимает. Я люблю Люсьена. Я люблю его…

Люсьен устал, ужасно устал. Он заперся у себя в комнате в «Лисе и Короне», подальше от жалостливых глаз хозяина, который знал его еще тогда, когда Люсьен бегал в коротких штанишках. Он без сил повалился на жесткую койку, прикрыв рукой глаза и едва переводя дух. Он никогда еще не чувствовал такой усталости — даже после двухдневного марша, когда ему перепала лишь пара горстей овса да глоток тухлой воды.

Как ни странно, у него не возникло желания умереть. Не то чтобы он вообще не думал о смерти — нет, он даже был бы скорее рад ей, ведь она обещала конец мыслям, страданиям, воспоминаниям.

Но ведь тогда они окажутся в выигрыше. Эдмунд. Мелани. Даже Мойна. Он не может позволить им победить. Он не может позволить им согрешить безнаказанно. Нет, он будет жить, чтобы одним своим существованием упрекать их, напоминать о Памеле Тремэйн, которую они извели.

Его мать оказалась их жертвой — Люсьен был в этом уверен, хотя пока не мог из отдельных отрывочных сведений сложить полную картину того, как был разрушен его счастливый дом, его надежды на будущее.

Большая часть вины лежит на его «отце» — Люсьен в этом не сомневался. Эдмунд домогался Мелани, он хотел овладеть ее красотой, ее чудесным юным телом. Но на его пути стояла Памела. Памела и Люсьен.

Эдмунд устранил Памелу и каким-то образом ухитрился заставить Мелани изменить тому, кому она клялась в любви. Мелани была всегда такая милая, такая уступчивая. И она любила Люсьена — в этом он также был уверен.

Он просто не узнал ту женщину, что прокралась к нему в постель прошлой ночью. Что сотворил Эдмунд с этим невинным ребенком, как превратил в такое уродливое, похотливое чудовище?

Люсьен вскочил с кровати, подсел к столу и в который уже раз попытался запихнуть в себя обед, который ранее принесла к нему в номер горничная. Если он хочет обрести ясность мысли, прежде всего необходимо восстановить силы.

Жесткое жаркое не поддавалось ножу: в руках у него просто не хватало на это сил — и он вцепился в здоровенный кусок мяса зубами и рвал его подобно зверю, стремясь лишь утолить голод и не заботясь о вкусе пищи.

А мысли крутились вокруг того же. Хозяин гостиницы выразил Люсьену свое соболезнование и рассказал, что его мать заблудилась в ураган и скончалась почти сразу же после того, как ее отыскали.

Хозяин, добродушный сосед, счел ее смерть просто несчастным случаем, однако Люсьен думал иначе. Люсьен считал, что Эдмунд — убийца. Иначе зачем ему ко всей остальной лжи приплетать еще и измену Памелы? Ведь она была такая порядочная, истинная леди, к тому же глубоко религиозная. Конечно, ее убили все эти дикие, гнусные, абсолютно беспочвенные обвинения — они и были причиной ее бегства и смерти.

А Эдмунд просто придумал этот заговор, решил Люсьен. Одна ложь позволила ему избавиться от обоих препятствий на его пути. Правда, он что-то не выглядит очень счастливым теперь, когда вполне может насладиться плодами своего предательства.

Похоже было, что он ненавидит Мелани, что они оба ненавидят друг друга.

Люсьен бросил жаркое обратно на облупленную тарелку, решив вместо обеда напиться, в надежде найти забвение в вине.

— Я убью его медленно. Я видел, как убивают испанцы, как они не спеша приближают смерть, дюйм за дюймом. А потом я займусь Мелани. Я выслушаю ее и постараюсь понять. А потом убью точно так же.

Стук в дверь оторвал его от размышлений.

— Прочь! Я ведь сказал, что не желаю никого видеть, черт бы вас побрал!

Но стук раздался снова. Он нарушал его одиночество, мешая думать о мести.

— Мистер Тремэйн, пожалуйста, откройте. Это Кэт, служанка из Тремэйн-Корта, помните? Мойна прислала для вас лекарства и ваши вещи. Она также велела кое-что передать, но я не могу сказать это из-за двери, чтобы все в трактире услышали.

— Мойна? — Сердце Люсьена сильно билось, когда он шел отворять дверь. Они уже начали вокруг него свою возню!

Люсьену так не терпелось узнать, что нужно от него Мойне, что сначала он совершенно не обратил внимания на женщину, которая вошла в его комнату, с большим саквояжем в руках. Однако вскоре он узнал в ней ту длинную, с непроницаемым лицом молодую служанку, которая открыла ему дверь в ту первую, ужасную ночь. Теперь он разглядел, что она действительно молода — почти девочка — и красива: волосы цвета воронова крыла, белая гладкая кожа. Только вот ее глаза, странно удивленные и необычного серого оттенка, казались старыми — старыми и абсолютно равнодушными.

Да, лучше всего ему запомнились эти глаза. И не сказать, чтобы понравились.

Она чем-то беспокоила его, и из-за этого он был груб.

— Я вас не знаю, девушка. Почему Мойна решила послать именно вас? А где Нора, или Бетси, или сам Хоукинс? Повторите-ка ваше имя.

Он наблюдал за тем, как она нерешительно покосилась на саквояж, а потом на него, как бы решив: «ему в жизни это не поднять», она опустила саквояж на стол с такой силой, что подпрыгнули тарелка и вилка.

— Я уже представлялась вам, мистер Тремэйн. Я — Кэт. Кэт Харвей. Я кормилица… я служанка в доме. И я не знаю никакой Норы, или Бетси, или самого Хоукинса. Видимо, их уволили прежде, чем наняли меня. Вы уже разыскали Гарта? Вы так громко звали его, что слышно было даже в самой преисподней.

Ее надменность и холодная неприступная красота разозлили его.

— Наглая девка! Давай сюда письмо и убирайся. Я только что сел обедать.

Кэт взглянула на тарелку и на растерзанный кусок мяса.

— Да, — безразлично сказала она, — я вижу. Это выглядит восхитительно вкусным.

Он застыл, не веря своим ушам, а она взяла вилку и нож и принялась резать жаркое на мелкие куски.

— Я видела вас вчера на кладбище. Мойна сказала, что вы, наверное, впервые попали на могилу своей матери. Я прошу извинить меня, если я вам помешала. Я сбилась с пути и укрылась за стеной кладбища от ветра.

Нечто в ее тоне, в спокойствии, с которым она снесла его грубость, словно он был ребенком, нуждающимся в помощи, привлекло его внимание. Вполне возможно, подумал он, что она — единственный нормальный человек в Тремэйн-Корте. Нормальный, но загадочный. Она не подходит. Да, именно так. Кэт Харвей не подходит к Тремэйн-Корту — по крайней мере, в качестве служанки. Нет, не тот уровень, Так почему же она здесь?

— Вы знали мою мать? — спросил он, усаживаясь за стол и принимаясь за еду.

Она покачала головой, раскрыла саквояж, начала извлекать оттуда вещи, которые он видел последний раз два года назад, и складывать их в небольшой комод.

— Я переехала сюда около года назад, когда покинула Вет… в общем, одну маленькую деревушку возле Уимблдона. И я знаю только теперешнюю миссис Тремэйн. Ее одной мне более чем достаточно, покорно вас благодарю. Ну, вот все и уложено. Рубашки немного слежались, но это поправимо. Ах да, чуть не забыла. Мойна хотела бы прийти сама, но она не переступает порога Тремэйн-Корта уже многие годы. Возможно, из опасения, что миссис Тремэйн запрет следом за нею ворота и больше не откроет.

И она торопливо, будто торопясь отделаться от него, проговорила то, что ей было приказано передать.

— Мойна говорит, что вам надо убраться подальше, чтобы зализать раны, а она будет ждать, пока вы вернетесь. Она говорит, что понимает, отчего вы гневаетесь на нее, и она сожалеет об этом, но вы еще не готовы выслушать все, что она хотела бы вам сообщить. Еще она сказала, что вы — живой портрет вашего отца и что она его знала. Кроме того, есть еще пакет здесь, в ваших вещах. Наверняка он от лондонского поверенного. Мистер Тремэйн? Мне… мне жаль вас.

Вилка замерла на полпути ко рту. У Люсьена перехватило дыхание. Невидящим взглядом он уставился на Кэт, потеряв последнюю надежду. Его отец мог быть лживым, похотливым предателем, домогавшимся молодой красивой женщины. Его невеста могла каким-то образом превратиться в безнравственную алчную суку. Он еще разберется с этим, и мщение его будет ужасным.

Но его мать оказалась шлюхой. Его красивая, его святая мать была не чем иным, как лживой шлюхой, подсунувшей своего незаконнорожденного ублюдка ничего не подозревавшему мужу, а потом натянувшая на себя личину добродетельной, святой женщины.

И что самое ужасное, она была недосягаема для его мести.

Ничего не осталось. Нечего было любить, не во что верить. Нечего было хотя бы ненавидеть. Все сгинуло. Все бесследно сгинуло.

Кэт положила пакет на стол и тронула плечо Люсьена, заглянув ему в лицо:

— Мистер Тремэйн? Вы в порядке? Может, вам лучше прилечь?

Люсьен внимательно посмотрел на лежавшую у него на плече руку, а потом на лицо, склонившееся над ним. Его голос был тихим, он дрожал от гнева:

— Почему? Почему вы всегда тут как тут? Вы и эти проклятые глазищи! Вам доставляет радость вид моих мучений? — Он отбросил с плеча ее руку. — Вон отсюда!

Она резко выпрямилась, подняв голову:

— Конечно. Естественно. Кэт, вон отсюда. Потрудись вернуться на место. Да и чему тут удивляться? Ведь вы, Тремэйны, столь обходительное семейство. Вы можете даже преподать своей мачехе урок хорошего тона. Ну что ж, желаю вам доброго вечера, сэр!

— Будь ты проклята! Вон!

Как только Кэт удалилась, он вскрыл пакет, В нем было завещание его настоящего отца: ему полагалось весьма приличное денежное содержание, кроме того, имелась купчая на особняк в Лондоне, приобретенный на его имя. Он внимательно рассмотрел маленькое золотое кольцо с рубином и инициалами «К. С.» на внутренней стороне и только тогда взял крохотную, в резной рамке миниатюру и решился взглянуть на человека, одетого по моде конца прошлого века, — человека, похожего на него.

Потом раскрыл второй, меньший по размеру пакет и извлек из него старый, пожелтевший лист бумаги, исписанный легким небрежным почерком — письмо, в котором Кристоф Севилл умолял Памелу Тремэйн сообщить хоть что-нибудь об их сыне.

Он внимательно дважды прочел его, затем поднес к свече и смотрел, как бумагу охватило пламя и письмо постепенно превратилось в горку пепла на тарелке с остатками обеда.

Он сидел у стола, пока свечи не погасли и комната не погрузилась в темноту, а он все всматривался куда-то в пространство горящими как угли глазами.

В этот унылый предрассветный час человек, который некогда был Люсьеном Тремэйном, скончался, и никого не оказалось рядом, чтобы оплакать его… А другой человек — угрюмый и одинокий — появился на свет.

Эдмунд болезненно поморщился при виде осклабившейся в беззубой улыбке Мойны: тяжесть в груди усилилась.

— Он ушел, верно? Это свершилось?

Мойна чувствовала жестокую радость, видя, как он постарел за эту ночь, сколько новых морщин наложило горе на его лицо.

— Да, он ушел. Он с рассветом покинул «Лису и Корону», ненавидя вас, эту белобрысую суку — всех, всех вас. Вы добились именно того, чего, как вы думали, вам хотелось. Но это еще не конец. О нет. Он еще вернется, моя деточка вернется. Он дождется своего часа и не свернет с пути. Никто из нас не знает до конца Люсьена Тремэйна. Но я-то могу подождать. А вы?

Мойна покинула хозяина и отправилась на поиски хозяйки.

Мелани тупо взглянула на служанку, вошедшую в сумрачную спальню: голова ее была мутной. Она вчера опять перепила вина, чтобы заглушить жестокую головную боль. Головные боли мучили ее уже почти неделю — с той самой ночи, когда Люсьен вышвырнул ее из своей постели.

Мойна злорадно улыбнулась, увидев, как глаза Мелани наполнились слезами.

— Он ушел, да? Мой дорогой Люсьен уже на пути в Лондон и ни словечка не послал мне на прощанье.

Мойна бесстрастно следила за хозяйкой. Мигрень, которую вызвало ее зелье, сделала свое дело. Служанка отправилась в маленький кабинет, где приготовила укрепляющее питье.

— Как я уже сказала вашему разлюбезному супругу, он выехал на рассвете. Но вы напрасно так убиваетесь. Терпите, ждите, делайте то, что я говорю, и он вернется.

Она вышла из спальни и пробурчала еле слышно:

— Он вернется, когда я буду готова положить всему этому конец, мисси, — и ни днем раньше.

Через неделю после отъезда Люсьена Тремэйна в Лондон Кэтрин д'Арнанкорт, известная обитателям Тремэйн-Корта как Кэт Харвей, стояла в нерешительности возле гранитного надгробия, стараясь не глядеть на него. Потом неловко положила на мерзлую зимнюю траву букетик цветов и помчалась прочь, обзывая себя дурой за этот маленький жест. Ведь она похоронила свои чувства и не желает, чтобы они оживали.

Ее положение в Тремэйн-Корте упрочилось после того, как Эдмунда Тремэйна хватил удар и он стал практически беспомощен: Кэт ухаживала за ним, как за ребенком, кормила и читала ему вслух, чтобы хоть как-то скрасить его существование.

Мелани начала было возражать против этого, но, ко всеобщему (кроме Кэт) удивлению, вмешалась Мойна и поставила все на свои места. Она не интересовалась, как удалось старухе добиться своего. Ей было довольно уже и того, что она может остаться подле Нодди и исполнить свой долг по отношению к Эдмунду, который взял ее в дом. Кроме того, ей и податься-то было некуда.

Что на самом деле удивляло Кэт, так это то, что Мелани продолжала жить в Тремэйн-Корте. Теперь, когда Эдмунд был прикован к постели, ничто не мешало ей к началу сезона явиться в Лондон, куда отправился Люсьен. Однако Мелани чего-то ждала, полностью игнорируя мужа и переселив в соседнюю со своей спальней комнату нового конюха.

Кэт задержалась у распахнутых ворот кладбища, бросив прощальный взгляд на могилу Памелы Тремэйн и уже жалея о том, что сделала.

— Не стоило мне тратить на вас свое сочувствие, — сказала она, плотнее закутавшись в плащ и набираясь сил, чтобы отправиться через поле обратно в Тремэйн-Корт. — Вы мертвы, а мы остались жить.

ИНТЕРЛЮДИЯ 1813

«12 марта 1813 г .

Уважаемый мистер Тремэйн!

Хотя наше знакомство было чрезвычайно кратким и вряд ли оставило по себе приятную память, я позволила себе поинтересоваться у Мойны (которая, как всегда, в курсе всех дел) вашим новым местопребыванием с целью поставить вас в известность о ситуации, сложившейся в настоящее время в Тремэйн-Корте.

Вскоре после вашего отъезда из «Лисы и Короны», а точнее 25 января, здоровье и силы Эдмунда Тремэйна сильно ухудшились. Он практически утратил аппетит и почти не поднимается с кровати, не в силах оправиться от удара, несмотря на старания доктора и Мойны, которая дает ему какое-то свое средство — по крайней мере, от него нет вреда.

Что касается душевного состояния мистера Тремэйна, оно также вызывает серьезные опасения: он впал в глубокую депрессию, его душевные силы надломлены тяжелыми обстоятельствами вашего с ним разрыва и поспешного отъезда. Позвольте высказать вам мое личное мнение, что его единственный шанс на выздоровление связан с вашим возвращением.

С нетерпением жду вашего ответа и приезда.

Искренне ваша Кэт Харвей.

Тремэйн-Корт, Суссекс».

«30 марта 1813 г .

Моя милая мисс Харвей!

Вы глубоко огорчаете меня, вспоминая с неприязнью наше краткое общение. Что касается меня, то я вспоминаю о нем с радостью. Как жаль, что мне пришлось покинуть Суссекс в угоду своим низменным инстинктам (опасаюсь, что у меня их чересчур много) и я не имел возможности воздать должное вашей красоте. У вас ведь чудная рыжая шевелюра, верно? И вы вся такая маленькая и изящная? С огромными зелеными глазами? Вот видите, я ничего не забыл.

Что же касается того, что выздоровление Эдмунда Тремэйна зависит от моего возвращения в Суссекс, то должен вам признаться, что это просто убивает меня. Но, увы, поскольку сезон только начинается, у меня накопилась масса приглашений. К тому же необходимо получить кучу заказов у моего портного. Я не нахожу возможным покинуть Лондон в дни майского фестиваля, для которого уже сшил костюм. Возможно, в июне, после дня рожденья Его Величества, если Эдмунд дотянет до того времени.

Ваш самый покорный слуга Люсьен Кингсли Тремэйн.

Портмэн-сквер, Лондон».

«7 августа 1813 г .

Мистер Тремэйн!

Рискуя во второй раз стать объектом для вашего остроумия, я все же считаю своим долгом сообщить, что мой хозяин, Эдмунд Тремэйн, совершенно упал духом, а прогрессирующий паралич ног окончательно приковал его к постели.

Миссис Тремэйн не покидает своих апартаментов и боюсь, вряд ли может быть поддержкой для мужа в его состоянии, в то время как Нодди (в глазах всего света — ваш сводный брат, мистер Тремэйн!) — невинная жертва нездоровых семейных отношений.

В результате многочисленных бесед с Эдмундом (которые, я уверена, причинили бы вам немалую боль, если бы я попыталась вам их пересказать) с каждым новым днем я все больше убеждаюсь, что только в ваших руках, мистер Тремэйн, будущее Эдмунда и всех обитателей Тремэйн-Корта.

Если вы не в силах простить, то возможно, хотя бы воспоминания о вашем счастливом детстве тронут вас, и вы подарите маленькому Нодди хотя бы частичку этой радости. Я страшусь за мальчика и за его отца. С надеждой, что в вашем сердце осталось место для жалости, остаюсь

с уважением ваша Кэт Харвей.

Тремэйн-Корт, Суссекс».

«18 августа 1813 г .

Уважаемая мисс Харвей!

Мистер Люсьен Тремэйн наделил меня полномочиями сообщить вам о его глубочайших сожалениях из-за невозможности присоединиться в данное время к вашей домашней вечеринке. Хотя он признается, что ваше описание предстоящих развлечений интригует его, в ближайшие несколько месяцев он будет находиться в Шотландии в обществе нескольких избранных друзей.

Мистер Тремэйн предлагает вам нанять группу бродячих музыкантов, чтобы оживить общество в его отсутствие.

К тому же отдельно вам будут отосланы три тома сочинений Мэри Уоллстоункрафт «Защита прав женщин», которые, как уверяет мистер Тремэйн, вы непременно найдете время прочесть. Надеюсь, что письмо придет вовремя, остаюсь

Ваш покорный слуга Джеймс Рили, эсквайр, поверенный Люсьена Тремэйна.

Сэнт-Албанс-стрит, Лондон».

«23 декабря 1813 г .

Мистер Тремэйн!

Спасибо вам за щедрый подарок в виде книг мисс Уоллстоункрафт. Я внимательно их прочитала, а некоторые страницы заучила наизусть. Защита.Интересное слово, не правда ли? И такой коротенький шаг от защиты к мести.

Я уверена, вы весело провели время в Шотландии. Я только жалею, что мистер Рили не сообщил мне вашего адреса там: я бы обязательно присоединилась к вам, так как весьма опытна в охоте на бабуинов.

Наша вечеринка прошла без вас удивительно скучно, однако мы надеемся, что сможем прожить без вас ближайшие несколько месяцев.

Я учу Нодди произносить имя его сводного брата, и он мечтает с вами познакомиться. Он желал бы знать, не скучаете ли вы без игрушек, которые остались в детской, однако мне удалось убедить его, что вы вполне счастливы и скачете на своей деревянной лошадке в Лондоне.

Состояние Эдмунда остается прежним и даже позволяет надеяться на улучшение. Предоставляю вам эту информацию в качестве святочного подарка в надежде, что это поможет вам оставаться счастливым в ближайшие тридцать лет.

Полная веселья Кэт Харвей.

Тремэйн-Корт, Суссекс».

«23 февраля 1814 г .

Мисс Харвей!

Вы перешли все границы, дорогая. Будьте столь добры — не трудитесь макать в чернило ваше ядовитое перо, пока он не окажется при смерти.

Л.К.Т.»

Часть вторая ЧИСТИЛИЩЕ 1814

ГЛАВА 6

— Видали кольцо у него на пальце? Уверяю вас, что камень — вовсе не рубин.

Говоривший таинственно понизил голос, указывая в сторону Люсьена Тремэйна, который вел в танце младшую дочь виконта Хартли — девицу на выданье, которая в настоящий момент была явно озабочена своим туалетом.

— Я узнал правду у Уайтов. Это — заколдованное сердце. Он вырвал его из живого существа на одной из черных месс.

— Боже милостивый! Да неужели! — пораженно воскликнул Гарт Стаффорд, окидывая презрительным взглядом человечка в неправдоподобно высоком воротничке, скрывающем полное отсутствие подбородка, и коричневом жилете. — Мало ли что мы подозреваем? Но вы говорите об этом вслух — отдаю должное вашей отваге.

— Ч… что вы хотите сказать?

Гарт оттолкнулся от колонны и осторожно огляделся, чтобы убедиться, что никто из гостей не услышит его:

— Я вот что хочу сказать, старина: а вдруг Тремэйн слышал тебя? Ох, какой скорой и жестокой будет его месть! И тогда, возможно, на следующем балу мы увидим у него еще больший «рубин», который он повесит на грудь. Как, вы уже покидаете нас? Пожалуй, это правильно: у вас чересчур бледный вид.

Гарт ухмыльнулся, глядя, как человечек проталкивается к выходу, однако его веселье моментально угасло, когда он вновь посмотрел на своего друга Люсьена.

Нет, не своего друга. Это неправда. Гарт вздохнул, удивляясь сам себе: зачем он так упорно пытается пробить лбом стену равнодушия Люсьена. Люсьен больше не был его другом — он теперь не был ничьим другом.

Гарт не был знаком с этим человеком и даже сомневался, нравится ли он ему.

Когда-то Гарт Стаффорд с Люсьеном еще в школе подсунули мешочек с навозом под тюфяк надзирателя. То-то было смеху! А как они хохотали, гоняясь за визжащей жирной свиньей по грязному хлеву в Испании! Они вместе распевали непристойные куплеты на дне сырого окопа, деля на двоих бутылку вина; они дрались спина к спине на многих полях сражений; и это Гарт утешал Люсьена, который безудержно рыдал над изуродованным тельцем испанского ребенка, убитого шальным снарядом. Куда девался тот Люсьен Тремэйн? Он очень изменился с тех пор, как Гарт вынужден был оставить его, раненного, в маленькой хижине в горах. И внешность и поведение Люсьена внушали Гарту беспокойство.

Люсьен, как всегда, был одет в черное. Сюртук прекрасно облегал его стан, подчеркивая силу и стройность, — особенно когда он непринужденно выполнял самые сложные фигуры в танце. Фигура его, прежде худая и нескладная, приобрела зрелость. Он слегка загорел, его густые черные волосы были прекрасно уложены и подстрижены.

Люсьен не носил никаких украшений, кроме золотого кольца на мизинце левой руки, и крупный рубин в центре его то и дело вспыхивал в пламени канделябров.

Однако изменения произошли не только во внешнем облике Люсьена. Но не это настораживало и пугало Гарта. От Люсьена исходило ледяное равнодушие, воздвигавшее между ними непреодолимый барьер.

Насколько Гарту было известно (а он не прекращал осторожных расспросов с первого же дня, как появился в Лондоне), его друг не участвовал ни в одной дуэли, ни разу не дал повода упрекнуть себя в невоспитанности за тот год, что вращался в лондонском свете. Никто не мог сказать про него ничего плохого. Или, скорее, не смел. Ибо хотя прежнее чувство юмора сохранилось у Люсьена, оно превратилось скорее в сарказм, и мало-помалу он заслужил репутацию человека безжалостного.

Ну и, конечно, стал объектом для слухов.

Захватывающие истории шепотом рассказывали Гарту мужчины, хихикая, поведывали дамы. Там было все: дебоширство, извращения, даже поклонение дьяволу. Таким образом общество пыталось объяснить самому себе то странное, грозное, едва ли не сексуальное возбуждение, которое возникало в нем, стоило появиться Люсьену Тремэйну с лениво прикрытыми темными глазами, с полуулыбкой, пугавшей всех.

И все же, как это ни невероятно, он был принят во всех домах.

В первый же вечер Гарт встретил старого друга на балу у леди Герефорд. Это само по себе казалось удивительным, так как ранее Люсьен никогда не принадлежал к компании лондонских повес. Как когда-то он сам объяснял другу, ему гораздо больше по сердцу «настоящая» жизнь, которую ведут английские джентльмены у себя в поместьях.

После радостного приветствия, бесконечных похлопываний по спине и приглашений распить бутылку Гарт спросил Люсьена о Мелани — обожаемой невесте, рассказы о которой ему приходилось выслушивать каждый вечер у бивуачного костра, — и даже огляделся в поисках этой юной особы.

Вопрос оказался крайне неудачным, так как взгляд Люсьена на мгновение вспыхнул, а потом стал безразличным, непроницаемым, и он ответил:

— Ну неужели ты ожидал, что я ограничу свои потребности одной-единственной бабой? В конце концов, дорогой, все приедается.

Дорогой. Смысл слова слишком не соответствовал интонации, с которой оно было произнесено. В нем не было ни капли теплоты, скорее наоборот. Люсьен, казалось, хотел сказать: «Ты лезешь не в свое дело. И очень обяжешь меня, если перестанешь это делать».

Вскоре Гарт заметил, что Люсьен вообще стал очень часто пользоваться этим словом, и его изрядно веселило, что находится на удивление много глупых созданий (особенно среди женщин), которые принимают его за чистую монету.

Какое-то мрачное обаяние исходило от Люсьена. Внешность его была подчеркнуто безукоризненна, на лице постоянно играла улыбка, в то время как взгляд пронизывал человека насквозь, заставляя чувствовать себя обнаженным.

Гарт тем не менее не поддался этому и был ужасно зол на то, что Люсьен отгородился от него точно так же, как и ото всех остальных. Как он ненавидел, когда Люсьен обращался к нему подобным образом! Уж лучше бы обзывал как-нибудь или даже вызвал на дуэль — все, что угодно, вместо этого безразличного дорогой.

Да, Люсьен был красив, безукоризнен, баснословно богат и дьявольски язвителен. К тому же он был силен, невозмутим и загадочен. Женщины падали к его ногам, причем каждая была уверена, что именно она имеет ключ к его сердцу. Мужчины лишь грозно хмурили брови.

Для Гарта, неделю неотрывно наблюдавшего за другом, стала очевидна причина такого поведения: Люсьену Тремэйну просто все осточертело. Абсолютно все. В том числе и он сам. Особенно он сам.

Оставалось лишь ответить на вопрос: почему? Ни Эдмунд, ни Памела Тремэйн никогда не вращались в лондонском свете, и оттого осторожные расспросы Гарта про родителей Люсьена не привели ни к чему.

Возможно, настало время отправиться в Суссекс.

Когда танец кончился, Люсьен жестом дал Гарту знать, что направляется в игральную комнату. Этот жест вовсе не был приглашающим — простая вежливость. Гарт поколебался, но, ругая себя, последовал за ним. Этот малый не то что не нуждается в нем, вряд ли ему вообще хочется быть в его обществе.

«Ну, ты всегда был упрямым ублюдком», — сам себе заметил Гарт, усаживаясь на свободный стул возле Люсьена и беря в руки карты, с полной уверенностью в том, что ни один из них не встанет из-за этого стола до рассвета.

— Добрый вечер, мистер Стаффорд, сэр. — Высокий седовласый мужчина, распахнувший двери особняка на Портмэн-сквер, окинул Гарта внимательным взглядом выцветших голубых глаз.

— И еще более добрый вечер тебе, Хоукинс, — весело отвечал Гарт, расстегивая пальто и переступая порог просторного холла, выложенного черной и белой плиткой. — Он у себя? — Гарт отдал дворецкому перчатки и шляпу.

— Хозяин в гостиной. Если вы соблаговолите обождать здесь, я доложу о вашем приходе.

— В этом нет нужды, Хоукинс, спасибо, — торопливо отвечал Гарт, уже проскользнув мимо дворецкого. — Я сам доложу о себе. И пожалуйста, успокойся. Даю слово, приятель, что у меня нет оружия. — Хоукинс был просто помешан на охране своего хозяина, что немало веселило Гарта, ибо вряд ли кто-то нуждался в защите менее, чем Люсьен Тремэйн.

Люсьен был один в гостиной. Облокотившись на каминную полку, поставив на решетку ногу в элегантном башмаке, он задумчиво смотрел на письмо со сломанной восковой печатью, которое держал в руке.

Не желая показаться соглядатаем, Гарт слегка кашлянул, давая знать о своем появлении.

— Привет, дружище, — отвечал Люсьен, неторопливо отвернувшись от камина, сложив письмо и сунув его в карман фрака. Его темные глаза были совершенно невыразительны, тогда как легкая улыбка должна была продемонстрировать радость. — Пожалуйста, извини меня. Я не слышал, как Хоукинс объявил о твоем визите. О, судя по твоей самодовольной улыбке, можно подумать, что ты запер доброго малого в клозете?

— Этого совершенно не потребовалось. Прости, если помешал тебе. Что-то важное?

— Глупости, — небрежно ответил Люсьен. — Я уже устал от них. Нам постоянно кажется, что мы должны сделать нечто важное, а это, как ты понимаешь, весьма утомительно. Скажи мне, Гарт, я ошибаюсь или мы действительно обещали где-то быть сегодня вечером? Почему-то я оделся для выхода. Наверное, придется попросить Хоукинса пришпиливать записки мне на рукав. Как ты полагаешь?

— Я бы не советовал. Костюм пострадает.

Гарт подошел к сервировочному столику и налил себе выпить, ужасно заинтригованный тем, о чем думал Люсьен, глядя на письмо.

— Боюсь, что сегодня ничего выдающегося, Люсьен, ведь сезон официально откроется не раньше чем через пару недель. Театр, несколько вечеринок с картами, которые ты так любишь. Думаю, тебе скоро это надоест или ты обчистишь всех партнеров. Тебе дьявольски везет в карты, дружище. Я слышал, Ортон просто рвал на себе волосы после вашей игры прошлой ночью. Конечно, он дрянь человечишка, но все же достаточно безобиден. Неужели надо было так издеваться над ним?

Люсьен взял протянутый ему Гартом бокал и раскинулся на кушетке, закинув ногу на ногу. Гарт понял, что зашел слишком далеко.

И, как бы подтверждая это, Люсьен сказал:

— Ты что же, дорогой, хочешь, чтобы я играл в карты на спички?

Гарт решил продолжать, делая вид, что ничего не заметил: он все еще не оставлял надежды понять Люсьена.

— Альванелли говорит, что он вчера болтался у Уэйтиера, где Ортон кричал, что положит всему этому конец. Подобная угроза вряд ли обеспокоит тебя, дружище, однако если дамы узнают завтра утром, что Ортона нашли висящим на одном из фонарных столбов на Бонд-стрит, они чертовски переполошатся.

Выраженке лица Люсьена оставалось безразличным.

— Я не должен был этого делать, Гарт. Впрочем, я готов все тебе объяснить. Ортон — вполне взрослый человек, и я по глупости решил, что он знает, что делает, когда садится за зеленое сукно.

— Это верно, — кивнул Гарт.

— К тому же, — Люсьен поднялся, — на твоем месте я не стал бы так его жалеть, он нашел достаточно безболезненный способ расплатиться с долгами. Сегодня мне нанесла визит его сестра, она ломала руки и умоляла о милосердии. И зашла так далеко, что даже расстегнула лиф своего платья до самого пупка и предлагала в уплату взять ее самое. Беднягу Хоукинса чуть не хватил удар. Ты когда-нибудь видел прелестную Сусанну Ортон нагишом?

Гарт наблюдал за тем, как Люсьен допил свое вино и аккуратно промокнул уголки рта белоснежным батистовым платком. Ему до смерти не хотелось задавать другу следующий вопрос, однако он сказал именно то, чего, по всей видимости, и добивался от него Люсьен:

— Неужели?! Девица действительно разделась перед тобою и предлагала себя в качестве платы? Боже милостивый, парень, и что же ты с нею сделал?

Люсьен повернулся к нему, старательно поправляя кружевные манжеты своей сорочки и рукава фрака.

— Возможно, мне стоило бы сказать, что я захлопнул дверь перед остолбеневшим Хоукинсом, бросил ее на ковер розовой попкой и изощренно удовлетворил страсть множество раз и… всевозможными способами. Затем вышвырнул ее вон, нисколько не отказавшись от намерения содрать с ее брата все до пенни? Это выглядит достаточно пикантно в твоих глазах, Гарт? — Улыбка исчезла, вместо нее появилась комическая гримаса. — Но, увы, я не могу похвастаться этим — даже ради того, чтобы подразнить тебя, дружище. В конце концов я счел за благо простить Ортона — при условии, что он и его дражайшая Сусанна на весь сезон покинут Лондон. Но я умоляю тебя не рассказывать об этом ни одной живой душе. Ну в конце концов, подумай хотя бы о моей репутации.

Гарт почувствовал облегчение. Ведь все могло бы оказаться хуже, намного хуже. Он молча проклял Ортона за его глупость, а равным образом устроившую эту мелодраму Сусанну, которая вообразила, что влюблена в Люсьена.

— Пожалуйста, прости мои расспросы и сомнения. Ты обошелся с ней по-джентльменски, Люсьен.

Люсьен насмешливо посмотрел на него в монокль, висевший на золотой цепочке.

— Ты и впрямь так считаешь, дорогой? Ты полагаешь, что передо мной не стоял вопрос: лишить ли невинности ребенка или остаться равнодушным к ее непорочной или, скорее, роковой красоте? Но ты знаешь, мне пришлось как следует подумать — ведь и в том и в другом случае я наносил ей глубочашее оскорбление.

Монокль выпал из глаза, заняв свое место на белоснежном жилете.

— Ну что, идем?

— Девица глупа, — заметил Гарт, следуя за другом к передней. — У тебя не было выбора.

— Бабы не настолько глупы, — достиг его ушей равнодушный ответ Люсьена. — Если бы это действительно было так, Сусанна выцарапала бы мне глаза за то, что я посмел отказаться от нее. Лишь после того как я продемонстрировал ей кое-что из того, чего она, по ее убеждению, от меня хотела добиться, она убежала.

Люсьен позволил дворецкому одеть себя.

— Ну а теперь пожелай доброй ночи преданному Хоукинсу и заверь его от всей души, что не будешь спускать с меня глаз, пока в целости и сохранности не вернешь меня под его крыло. Понимаешь, он, бедняга, всякий раз ужасно беспокоится обо мне.

Гарт рассмеялся и покачал головой, принимая свое пальто, перчатки и шляпу от невозмутимого дворецкого.

— Люсьен, ты бессердечен.

— Не бессердечен, дорогой, — поправил Люсьен, уже усаживаясь в карету Стаффорда. — Нет, я уже думал об этом — как раз когда ты вошел, — я абсолютно уверен в том, что дело тут не в бессердечии, а в чем-то ином. В наследственности, возможно? Да, вполне возможно. Гарт, так ты идешь? Не стоит опаздывать в театр сильнее, чем принято.

Над Лондоном уже занимался бледный рассвет, когда карета вернулась к особняку на Портмэн-сквер и Гарт, сидя в ней, размышлял, что явно выпил лишнего. Он сонно наблюдал за тем, как Люсьен ловко соскочил прямо на мостовую, на вид столь же трезвый и бодрый, как и в самом начале вечера.

— Как тебе это удается, дружище? Мы пили наравне и играли всю ночь, а ты сияешь, словно новенький пятипенсовик. Может быть, правда, что ты заключил сделку с дьяволом?

Темные глаза Люсьена блеснули, когда он обернулся и низко склонился к Гарту:

— А ты разве сомневался в этом? В конце-то концов, зачем же лезть на самое дно преисподней, если не можешь извлечь из этого хоть какую-нибудь выгоду? — поддразнил он. — Отвези хозяина домой, приятель, — обернулся он к кучеру, — да только поосторожнее. Бедняга не очень-то хорошо себя чувствует.

— Негодяй, — пробурчал Гарт, откинувшись на мягкие кожаные подушки.

Он был доволен, ибо Люсьен предстал в этот раз прекрасным товарищем — почти таким же, каким он запомнился ему по Испании. Гарту показалось, что он даже смог пробить едва заметную брешь в том каменном заборе, которым окружил себя этот человек. Обернувшись, он кинул прощальный взор на своего друга — и как раз вовремя, чтобы заметить, как четыре темные фигуры выскочили из тени и бегом ринулись к нему.

— Люсьен! Сзади! — взревел Гарт, сразу протрезвев. Он мгновенно соскочил наземь, наполовину вытащив стилет, который всегда брал с собой, отправляясь на ночную прогулку.

Люсьен развернулся, став в оборонительную позицию. Его черное пальто распахнулось, обнажив белый жилет. В сумерках тускло блеснула сталь его кинжала.

Бежавший первым бандит не успел увернуться и по инерции наткнулся на кинжал Люсьена, который по рукоятку вошел ему в грудь.

От толчка Люсьен на мгновение потерял равновесие и приоткрылся. Только бешеный крик Гарта на долю секунды задержал нападавших, но этого было достаточно, чтобы Люсьен оправился и вскочил на третью ступеньку лестницы, лицом к нападавшим. Гарт покосился на раненого: тот бился в агонии на мостовой. Люсьен Тремэйн был отличным бойцом.

Похоже, та же мысль пришла в головы и трем бандитам. Они покосились на Гарта, который успел уже подбежать ближе, потом на Люсьена, стоявшего слегка отставив ногу и ловко играя окровавленным стилетом. При этом он улыбался так мрачно, что у нападавших отпала всякая охота с ним связываться.

— Ну, что ты скажешь, дружище? — произнес Люсьен так спокойно, словно речь шла о том, чья лошадь выиграет приз на бегах. — Возьмешь того, что слева от меня? Посмотри, у него уши какой-то неправильной формы, и это ранит мое эстетическое чувство.

Разбойники оглянулись на стоявшего позади них человека. Гарт улыбнулся и поиграл стилетом у них перед глазами.

— Люсьен, а ты не обратил внимание на нос этого несчастного? Он явно в два раза длиннее, чем необходимо, чтобы обнюхивать тушеную капусту. И я полагаю своим христианским долгом помочь ему избавиться от излишков. Во всяком случае, я все равно благодарен тебе за уши, но можешь оставить их себе.

— Ты всегда привередничаешь, приятель, — заметил Люсьен, слегка качая головой. — Но я полагаю, мы кое о ком забыли.

— Тоже верно. И как насчет третьего? — осведомился Гарт. Он позволил двоим удрать, каким-то образом догадавшись, что Люсьену именно этого и нужно, и теперь следил за третьим.

Улыбка Люсьена угасла, он спустился с лестницы и приблизился к бандиту.

— Я еще не решил. Если он расскажет мне то, что я хочу знать, я, возможно, его не кастрирую. — Он приблизился еще на шаг. — Боже милостивый, Гарт, ты только взгляни на эту рожу. Какое уродство, по крайней мере то, что видно из-под грязи. Он чем-то напоминает крапивника, не правда ли? Итак, ты что-то хочешь спеть мне, милая птаха?

Гарт смутился, но промолчал. По-видимому он был слишком пьян и чего-то не заметил, что-то такое, из чего Люсьен понял, что это не просто попытка ограбления. Разумеется, Ортон мог счесть, что Лондон подходит ему больше, чем сельская местность, и подослал наемных убийц. Но в таком случае он недооценил этого человека. Для того чтобы справиться с Люсьеном Тремэйном, недостаточно четырех неуклюжих мерзавцев, подобранных на Пикадилли.

Оставшийся разбойник трясся от страха. Когда Гарт схватил его за шиворот, его и без того отвратительная физиономия расплылась, и он захныкал:

— Да не знаем мы ничего. Джеки нас нанял, чтоб мы его убрали, вот и все. — Он обращался к Гарту. — Вы уж пустите меня, добрый сударь. Он ведь не шутит, когда говорит, что кой-чего мне отрежет. Пустите меня, сударь, я ничего не знаю.

Люсьен ткнул бандита острием кинжала.

— Ты не поешь, маленький крапивник, — угрожающе заметил он. — Ты ревешь, как сопливый младенец, и я начинаю терять терпение. Наверняка уважаемый Джеки сболтнул тебе, кто заплатил за то, чтобы положить конец моей земной жизни. Шепни же мне это имя, маленький крапивник, и я позволю тебе упорхнуть.

— Я ж сказал вам! Я не знаю! Джеки болтал, что повидался с кем-то, когда наведывался в гости к своей мамаше, вот и все. Ради Бога, сударь, отпустите меня! Ох, Господи! Я ж обмочусь со страху! Пожалуйста, сэр!

Гарт слегка ослабил хватку, вполне уверенный, что бандит не способен убежать, и взглянул на друга. Лицо Люсьена было темнее тучи, рот сжался в прямую линию. Люсьен был способен, не моргнув и глазом, прикончить этого человека — Гарт нисколько не сомневался. Он слегка встряхнул бандита:

— И где живет мамаша Джеки, черт бы ее побрал? Скажи нам, и ты еще успеешь умереть от сифилиса. Да побыстрее, парень, а то я вижу, что мой друг мистер Тремэйн уже утомился и может случайно махнуть ножом.

— В Суссексе! Джекина мамаша живет в Суссексе!

Лицо Люсьена застыло, и он опустил нож.

— Отпусти его, Гарт. А не то Хоукинсу придется специально нанимать уборщиц, чтобы отмывать лестницу от его дерьма, — тихо сказал он, отвернувшись.

Перепуганный насмерть бандит помчался прочь, а Гарт, тут же позабыв о нем, обратился к Люсьену:

— Суссекс, Люсьен? Если бы этот мерзавец сказал про Сент-Джеймс-стрит, я бы еще понял. Но Суссекс? Я понимаю, что проявляю непростительное любопытство, но не пора ли нам поговорить о том, что случилось после твоего возвращения с Полуострова?

— А может быть, и нет, дорогой, — бросил в ответ Люсьен, поднимаясь по ступенькам и не потрудившись даже взглянуть на друга. Хоукинс, сжимая устрашающего вида пистолет, приоткрыл дверь. — Спасибо тебе за помощь, дружище. Я этого не забуду. Правда.

Он поколебался, задержавшись на последней ступеньке.

— Но постой. Что-то мелькнуло у меня в голове. Я плохо помню этот вечер, Гарт. Ты вполне можешь обвинить меня в рассеянности. Я не говорил тебе, что собираюсь завтра бросить городскую суету? Нет? Все понятно. Прости мне невольную грубость. Как это ни грустно, я должен сейчас распроститься с тобою и пожелать тебе доброй ночи. Как жаль, ведь мы только успели встретиться.

Он оглянулся, всмотревшись в темный переулок, куда убежали бандиты.

— Тебе ничто не угрожает, Гарт. Твой кучер спокойно доставит тебя домой.

— Ты собираешься отправиться в Суссекс? — Гарт и сам знал ответ, однако больше ничего не приходило ему на ум. Попытка предложить себя в спутники будет отклонена — если не просто проигнорирована.

— В Суссекс? Да, пожалуй, что туда. Или же к черту в ад, милый Гарт, — тихо отвечал Люсьен, перешагнув порог. — Я уже успел побывать в обоих местах и отчаялся найти между ними разницу.

ГЛАВА 7

Как известно, от любви до ненависти один шаг, Люсьен же полагал, что это всего лишь две стороны одной медали или две гримасы на одном лице.

Самого себя он считал одновременно жертвой любви и ненависти, а его жизнь в последний год представляла собой некое неустойчивое сочетание этих двух чувств, терзавших его и ставивших перед ним загадки, смысл которых не был понятен ему самому. Он научился находить некоторое удовлетворение в той жизни, которую вел в Лондоне: он вообще стал получать удовольствие от жизни, и хотя его мало волновали слухи и сплетни, заслуженная им в свете репутация приятно щекотала ему нервы. Обществу он казался таинственным, загадочным и опасным Люсьеном Тремэйном, хотя сам он прекрасно понимал: грозная фигура, покорившая свет, была всего лишь жалким результатом утраты иллюзий.

У него не было настоящих друзей, кроме Хоукинса, который знал все, да, пожалуй, Гарта, который не знал ничего. Однако Люсьен не считал себя несчастным. Истинная дружба предполагает близость, взаимную привязанность, а Люсьен утратил способность к тому и другому. Он оказался в положении, когда он ни от кого не зависел и совершенно ни о чем и ни о ком не беспокоился. Даже о себе. Особенно о себе.

И все же Люсьен не мог отделаться от страха, что где-то в глубине, под маской холодности, за черными непроницаемыми глазами и циничной улыбкой все еще скрывается обиженный, плачущий ребенок.

И именно этот ребенок, с горечью подумал он, заставил его остановить двуколку на вершине зеленого травянистого холма, откуда как на ладони был виден Тремэйн-Корт, лежавший в долине.

Как он ненавидел это место. Как он любил его.

Усадьба больше напоминала французское шато, нежели английский замок — сравнение, которое после возвращения с войны представлялось Люсьену верхом насмешки.

Облупившиеся стены казались пыльными и серыми в слабом утреннем свете. Хотя фасад мог еще сойти за белый на закате, когда солнце посылало свои последние лучи на литые решетки и каменные колонны.

Люсьен прекрасно помнил историю Тремэйн-Корта.

Прапрадед Эдмунда Тремэйна, Холлис, единственный сын удачливого торговца углем из Лидса, перебрался в Суссекс подальше от всякого напоминания о торговле. В те времена Тремэйн-Корт именовался Поместье Кингсли и переходил из рода в род вот уже на протяжении шестисот лет — с самого своего основания. Века засилья католицизма и последовавшая за ними разруха привели род Кингсли к нищете, что дало Холлису Тремэйну возможность приобрести поместье. Кингсли были вынуждены перебраться в тесный коттедж на самом краю их бывшего имения.

Холлис, не тратя времени даром, начал грандиозное строительство и перепланировку дома. Снаружи была насажена березовая аллея и устроен закрытый передний двор, а позади построена обширная терраса, едва ли меньше самого дома. К обоим ее концам были пристроены обособленные павильоны с гостиными и отдельными выходами в сад.

В поместье, купленное Холлисом, входило и несколько близлежащих ферм. Став помещиком и землевладельцем, Холлис год от года все дальше уходил от торговли углем, и семейство приобретало все большую респектабельность. Однако лишь после брака Эдмунда Тремэйна с Памелой Кингсли, единственной дочерью и последней наследницей титула, в Тремэйн-Корт вернулись и аристократизм и католицизм.

Памела привнесла в дом также и врожденный вкус, впитанный ею с молоком матери, и вскоре Тремэйн-Корт своим изысканным уютом и красотой стал радовать не только мужа и сына, но даже слуг.

Особенно она любила великолепный розовый сад, так что Эдмунд распорядился построить просторную теплицу, чтобы его жена могла разводить цветы. Люсьен даже теперь улыбнулся, вспомнив, как смешно извинялась однажды его мать, бегом поднимаясь к себе, чтобы переодеться к обеду: прекрасные черные волосы растрепаны, милое лицо испачкано землей, передник в грязи, а пальцы исколоты каким-то необыкновенным розовым кустом, только что прибывшим из Южной Америки.

— Когда я занята своими цветами, для меня не существует времени, дорогой Эдмунд, — запыхавшись, пробормотала она, входя в столовую, где уже сидела вся семья; муж поднялся, чтобы поцеловать ее и отодвинуть стул. — Люсьен, мой мальчик, сядь прямо, — мягко упрекнула она. — Тебе уже почти девять, и пора вести себя как джентльмену. Чего ты так смеешься?

— Из-за твоих волос, мама, — отвечал он, чувствуя, что любит ее так, что у него щемит сердце. — Наверное, это какое-то новое украшение?

— Ох, Боже мой, неужели опять!

Памела подняла было руки к волосам, но Эдмунд опередил ее, осторожно вытащив мелкие белые лепестки роз. Он показал их жене, чтобы и она могла оценить шутку.

Люсьен также пытался приобрести вкус к возне с землей, однако безуспешно. Тем не менее он глубоко полюбил природу, и для него было неестественным войти в комнату и не почувствовать аромата цветов.

Слегка приподнявшись на сиденье, Люсьен разглядывал теплицу: сотни огромных стекол заляпаны грязью, другие вообще выбиты и валяются на земле. Его губы сжались, сердце пронзила боль.

Совершенно очевидно, что Мелани не разделяет любви его матери к цветам.

Вид разрушившейся теплицы снял с глаз Люсьена ностальгические розовые очки, и он обратил внимание на то, в каком убожестве вообще пребывает Тремэйн-Корт.

Трава перед воротами в передний двор разрослась так, что они теперь не закрывались, а подъездная гравийная аллея превратилась в грязную дорогу. Там и сям возвышались толстые стебли сорняков, увенчанные полными семян коробочками, словно бравые солдаты, уцелевшие после артиллерийского обстрела.

Высокие дымовые трубы явно не чистили ни разу с тех пор, как он ушел на войну, а одна труба, меньших размеров, просто развалилась.

По обе стороны от парадного подъезда были посажен тисы, заботливо подстригавшиеся каждый год. Теперь они разрослись так, что наполовину заслонили массивную дубовую дверь.

Прежде сверкающие окна были темными, как бы специально, чтобы солнечный свет не смог проникнуть внутрь дома.

Он заметил потеки сырости на потрескавшейся башенке, венчающей северное крыло дома.

Такой особняк, как Тремэйн-Корт, требует неустанной заботы — Эдмунд сам неоднократно повторял это Люсьену. Люсьен хорошо запомнил его уроки — в отличие от самого Эдмунда.

Мрачное, заброшенное здание мало напоминало ему тот сиявший чистотой и уютом дом, в котором прошла его юность и воспоминания о котором служили ему опорой в течение долгих военных лет. Все время, пока Люсьен был на Полуострове, он беспокоился, как содержится Тремэйн-Корт в его отсутствие. Однако реальность оказалась страшнее его самых мрачных опасений. От конька черепичной крыши до потрескавшихся ступеней крыльца дом, казалось, кричал о безразличии, упадке и бесчестье.

Безудержный гнев охватил Люсьена. Руки его с силой вцепились в поводья.

Нельзя было сказать, что Тремэйн-Корт изменился к худшему. Он попросту умер.

— Господь да проклянет его! — вскричал Люсьен, обращаясь к небесам, так что с ближайшего дерева испуганно снялась воробьиная стая. — Господь да проклянет его, ниспошлет ему все муки ада!

Окажись в этот миг перед Люсьеном Эдмунд Тремэйн, Люсьен убил бы его не задумываясь. Он едва не пустил лошадей галопом вниз по дороге, чтобы пронестись по переднему двору и немедленно повстречаться с человеком, ставшим виновником этого упадка.

Люсьен посмотрел на другой край луга, где расположилось маленькое семейное кладбище, которое он посетил год назад в смутной надежде найти объяснение тому кошмару, в который он был ввергнут по возвращении с войны. И постепенно он почувствовал, как гнев покидает его, уступая место легкой грусти. Тремэйн-Корт уже давно не нуждается в его заботах, и какое ему дело — будет ли он самым прекрасным поместьем в округе или будет сровнен с землей.

Шевельнув вожжи, он направил коляску по едва заметной тропке к воротам кладбища.

Потом у него будет достаточно времени, чтобы разобраться с Эдмундом Тремэйном. А теперь он намерен посетить место, где обрела вечный покой та, что дала ему жизнь, что дарила ему бескорыстную любовь и умерла, когда он не мог поддержать ее, предоставив ему самому управляться с последствиями единственного в ее жизни обмана.

Кэтрин д'Арнанкорт подняла глаза от книги и обнаружила, что солнце уже поднялось над крышей Тремэйн-Корта — а значит, пришло ей время вернуться к своему подопечному. Она захлопнула книгу и, не желая уходить, взглянула на могилу Памелы Тремэйн.

— Мне пора идти, Памела, — как ни в чем не бывало произнесла она, поднимаясь с маленькой каменной скамеечки и накидывая на плечи тонкую шаль. Она уже почти целый год приходила на кладбище, сочтя, что беседовать с покойником хотя и довольно странное занятие, но все же не такое глупое, как беседовать с самой собой.

Она провела в Тремэйн-Корте уже больше двух лет, сначала как кормилица Нодди, а потом как компаньонка хозяина дома. Она не назвала бы эти годы ни счастливыми, ни несчастливыми. Это было скорее преддверие ада, во всяком случае удаленное от тех земных невзгод, с которыми она столкнулась после своего бегства из Ветел.

Однако Кэт, благодаря силе своего характера и молодости, смогла за время пребывания здесь вновь обрести жажду жизни, борясь с мыслями о том, что она упустила что-то важное, что жизнь уготовила для Кэтрин д'Арнанкорт нечто более значительное, нежели неприятности в прошлом или тупое прозябание в настоящем.

Скоро она отметит свой двадцать первый день рождения, и ей больше не будет нужды укрываться в Тремэйн-Корте, под угрозой разоблачения и водворения в отцовский дом или же в лечебницу для умалишенных, которой пригрозил ей отец в случае, если она не раскается в своих грехах. Скоро она станет сама себе хозяйкой.

Она не позволяла себе мечтать о возвращении в Ветлы. Прежняя жизнь казалась ей такой далекой, что она уже почти приучилась не думать о ней.

Кроме летних месяцев, когда перед ней ярко вставали воспоминания о том, как она сидела в застекленной мансарде, рисуя акварели, а рядом была ее любимая мама, которая пела ей песни или рассказывала смешные истории, и над ними они вместе смеялись до слез, а потом являлась гувернантка и уводила ее на очередной урок в уютную классную комнату в верхнем этаже.

Кроме осени, когда резкие звуки охотничьих рогов и лай гончих вызывали картины верховых прогулок на ее любимом жеребце Пакеретте: она несется галопом по жнивью, а из-под копыт коня летят комья земли и остатки пшеничной соломы.

Кроме зимы, когда первый снежок напоминал ей, как, закутавшись в плед до самого носа, прижавшись к отцу, она ехала в расписных санках: в лунном свете поблескивают и мягко позванивают поддужные колокольчики — они возвращаются в канун Рождества с праздничного обеда у кузена Роджера.

Кроме весны, которая всегда была ее любимым временем года. Вот и теперь вид распускавшихся цветов и развертывающихся молоденьких листочков оживил горестные воспоминания о последних днях, проведенных в родном доме, — ее, грешницу, не желающую покаяться в грехе, держали подальше от людских глаз.

Да, в такие дни, как этот, когда окрестные луга устилают ковры ярких цветов и ветерок доносит нежный аромат яблоневых и вишневых садов, когда, радуясь яркому весеннему солнцу, по берегам ручьев распускаются первоцветы и фиалки, — воспоминания о Ветлах причиняют ей такую боль, словно она покинула их только вчера.

И если бы каким-то образом ей была дана власть над временами года, Кэт Харвей отменила бы весну.

Она наклонилась, чтобы взять со скамейки книгу — не свою, поскольку своего у нее практически ничего не было, — а книгу из обширной библиотеки Эдмунда. Это была одна из тех книг, которые, как Кэт понимала, он вряд ли попросит читать ему вслух — если бы паче чаяния к нему вернулся дар речи. Уже около года прикованный к кровати, едва способный перебираться в инвалидное кресло, в котором Кэт катала его по запущенному саду, после последнего удара Эдмунд утратил и дар речи.

В течение дня Кэт ухаживала за хозяином дома, кормила его, читала ему, приводила к нему в занавешенную тяжелыми шторами комнату Нодди в те часы, когда Мелани, по всей видимости, развлекалась с очередным любовником. Поздней ночью прикорнув на узкой койке в смежной с его спальней комнате, Кэт часто слышала горестные рыдания Эдмунда, бесконечно страдавшего в течение долгих мучительных часов до рассвета.

Они вели абсолютно замкнутую жизнь, которую скрашивали лишь взаимная привязанность и близость, возникшая за этот год, да безмолвное соглашение всеми возможными способами стараться держать Нодди подальше от Мелани.

Эдмунд и Кэт, кроме того, втайне лелеяли один невероятный план, который в случае успеха положил бы конец господству Мелани в Тремэйн-Корте. Доведись Мелани пронюхать об этом плане до смерти Эдмунда, Кэт в тот же день оказалась бы изгнанной, а ее беспомощный хозяин остался бы во власти своей безжалостной супруги.

Пока Кэт продолжала свою дружбу, ей приходилось внешне сохранять полное равнодушие к тому, что творилось вокруг нее, чтобы не привлекать излишнего внимания к себе Мелани.

Однако каждый новый день приносил все новые угрозы их плану, поскольку поведение Мелани становилось все более скандальным, ее придирки все более изощренными, ее требования все более наглыми, заходившими так далеко, что у Кэт однажды возникло подозрение, что если ее, Мелани, не смогут удовлетворить развлечения со слугами-мужчинами, она решится потребовать определенных услуг от Кэт.

И только присутствие Мойны, которая одним своим появлением была способна утихомирить Мелани, удерживало Кэт от того, чтобы в один прекрасный день не надавать пощечин по прелестному детскому личику своей хозяйки. Пристрастие Мелани ко все более неестественным развлечениям внушало, однако, Кэт опасение не только за себя, но и за Нодди.

Выход был только один — удалить Мелани из Тремэйн-Корта. Кэт знала способ, как это сделать, и ей оставалось лишь молиться о том, чтобы у нее хватило сил претворить его в жизнь.

Стало очевидно, что час Эдмунда близок. При этом Кэт была уверена в том, что хозяина удерживает в этой жизни лишь страстная надежда, что хотя бы в последний миг Люсьен вернется в Тремэйн-Корт, простит и поймет его и поможет ей, Кэт. Только тогда он позволит себе обрести вечный покой.

Вынужденная без конца слушать в течение этого года историю Эдмунда, Кэт больше не верила в то, что Люсьен когда-либо вернется в Суссекс по своей воле — разве что решит сровнять Тремэйн-Корт с землей. Разумеется, этому способствовала и их переписка, о которой она до сих пор не могла вспоминать без смущения и гнева.

Однако прошлого не воротишь. Люсьен Тремэйн потребовал, чтобы она не писала до тех пор, пока Эдмунд не будет при смерти. И вот теперь этот момент настал. Во всяком случае, близок. И если ради того, чтобы он спокойно умер, нужно было слегка согрешить, Кэт была готова с радостью взять этот грех себе на душу.

— Я возлагаю все наши надежды на вашего сына, Памела, — произнесла она, бросив прощальный взгляд на могилу, и застыла в изумлении. На нее смотрели темные непроницаемые глаза Люсьена Кингсли Тремэйна.

— Да благословит вас Господь, сударыня, — с насмешливой улыбкой произнес он. — Что это вы болтаете с мертвецами? Спятили вы, или вас осенила благодать?

Кэт в растерянности потупилась. Потом окинула взглядом элегантное пальто с пелериной, небрежно расстегнутое, так чтобы был виден превосходно пошитый дорожный костюм. На Люсьене были высокие сапоги с белыми отворотами и лихо сдвинутая набекрень касторовая шляпа. Это не мог быть Люсьен Тремэйн — этот элегантный, самоуверенный, лощеный прожигатель жизни. Он был так же неуместен в Суссексе, как была бы неуместна она в своем старом уродливом платье в центре Лондона на майском празднике цветов.

Этот Люсьен Тремэйн, этот напыщенный денди, был столь же бесполезен в той борьбе, которую она вела, как надутый павлин на петушиных боях.

Куда исчез тот страдающий мальчик, несчастная жертва чужих преступлений, раненый юноша, к которому потянулось ее сердце, несмотря на решение оставаться равнодушной? Где то загнанное существо, которое предстало перед ней в «Лисе и Короне»?

Кэт не в силах была оторвать взгляд от Люсьена, который, все так же улыбаясь, слегка поправил дорогой белый шарф. Кроваво блеснувший на его мизинце крупный рубин привлек ее внимание. Она помнила это кольцо, которое вместе с миниатюрой было в том пакете, что она принесла ему в гостиницу.

Очевидно, это кольцо на его руке — знак того, что ничто не забыто и ненависть его жива. Но может быть, она все же чересчур поспешно осудила его? Глаза Кэт сощурились, и она снова задумчиво взглянула на сына Памелы Тремэйн, стараясь разглядеть и понять, что скрывается под этой маской денди.

Теперь он казался крупнее, чем год назад. Он заматерел, раздался в плечах, его фигура излучала мощь и угрозу, что в сочетании с идеально правильными чертами слегка загорелого лица неожиданно придавало ему такую сексуальность, что у Кэт перехватило дыхание.

Она увидела перед собой в первый момент лощеного лондонского денди прежде всего потому, что он сам хотел казаться таким.

Кэт, которая видела его в самые тяжкие минуты, которая была свидетельницей крушения его надежд, смогла понять причину этого перевоплощения, смогла почувствовать ту глубокую сердечную боль и душевную тоску, что скрывались за внешностью насмешливого щеголя.

Однако блестящая внешность успешно скрывала страдающего юношу. Он все так же улыбался одними губами, а глаза оставались холодными, непроницаемыми.

Когда-то она жалела его. Когда-то ее сердце потянулось к нему. Теперь все прошло. И если уж кто-то и нуждался сейчас в сочувствии, то только сама Кэт, потому что она решила, что этот изысканный лондонский джентльмен опасный человек.

Кого она вызвала своим последним письмом? Спасителя или еще одного паука в банку?

Люсьен заговорил снова, и от его низкого, завораживающего голоса холодок пробежал по ее спине.

— Все та же молчаливая мисс Харвей, невзирая на ее благоприобретенную эксцентричность. Ведь это вы, мисс Харвей, не так ли? Служанка, мисс Кэт Харвей? Пожалуй, я могу гордиться, что не забыл ваших грозных глазок.

Понимая, как надо говорить, если она намерена добиться своего, Кэт собралась с духом и выпалила:

— А это вы — мистер Тремэйн, не так ли? Ублюдок мистер Люсьен Тремэйн? Как видите, я в равной степени могу гордиться своей памятью. Вы получили мое письмо?

Она заметила, как приподнялась его левая бровь, затем он обогнул Кэт и встал перед могилой Памелы. Не поворачиваясь, он сказал:

— Ваше письмо да в придачу к нему другое, гораздо более откровенное приглашение, уместившееся на острие кинжала. — Он развернулся к ней так резко, что легкая ткань пальто обвилась вокруг его коленей. — Но вы ничего не подозреваете об этом, не так ли?

ГЛАВА 8

Люсьен не мог предположить, что она станет такой красавицей. Он помнил ее совсем юной, и она тогда уже много обещала, нодействительность превзошла все ожидания. Длинные густые волосы ниспадали почти до талии; нежное, с тонкими правильными чертами лицо дышало благородством, а ее стройная, изящная фигура поражала зрелостью форм, которых не могло скрыть даже уродливое одеяние. Он знал, что не следует удивляться, к тому же он почти не запомнил ее; в его памяти остались только ее странные полные какого-то внутреннего света серые глаза. Уже больше года в кошмарах он видел эти равнодушные глаза; они смотрели сквозь него, но вместе с тем грозили и влекли куда-то, в какую-то темную глубину.

Но теперь, взглянув на ее высокий чистый лоб, слегка нахмурившийся от каких-то неведомых ему мыслей, Люсьен вернулся к иным, беспокоившим и смущавшим его, но также неотвязным воспоминаниям: легкий шепот в ночи, прикосновение прохладной руки к его горевшему лбу, ощущение ее мягкого, податливого женского тела в руках, нечаянное прикосновение женских губ.

Возможно ли это? Можно ли отождествить эту строгую юную красоту с той живительной, бескорыстной заботой? Неужели стоящая перед ним красавица и есть автор тех язвительных писем?

— Вы говорили про кинжал. Кто-то пытался убить вас, мистер Тремэйн? Как это восхитительно опасно! Подумать только, кому-то понадобилось вас убить? Надеюсь, подозреваемых не очень много? Не больше сотни?

Люсьен улыбнулся ее язвительности. Мимолетной растерянности, странного ощущения уязвимости, вдруг охвативших его, как не бывало. Неужели ему когда-то могло показаться, что ее глаза пусты? Ведь они сияли — и язвительностью, и весельем, и гневом.

— Я вам, по-видимому, не нравлюсь, мисс Харвей? Не понимаю почему: уверен, что ни разу в жизни не причинил вам вреда. По правде сказать, я вообще всегда считал себя отличным малым.

Кэт вскинула голову, предоставив Люсьену возможность любоваться ее белой нежной шеей.

— Конечно, вы такой и есть, мистер Тремэйн. И вы упомянули о кинжале только для красного словца. Жаль.

— Жаль, вы сказали? — Люсьен приблизился к ней почти вплотную. Его взгляд приковали ее полные, алые губы. Что она сделает, если он поцелует ее? — Жаль, что я опустился до того, что пытался таким образом привлечь ваше внимание, мисс Харвей.

Она стояла не двигаясь, и Люсьен отдал должное ее храбрости. Любая другая на ее месте обратилась бы в бегство. Неужели она не чувствует того напряжения, что возникло между ними?

— Жаль, что нападавший так оплошал, мистер Тремэйн, — ответила она и добавила: — Несмотря на приятность нашей милой беседы, боюсь, что мне надо вернуться в дом. Пора давать Эдмунду лекарство. Кроме того, мне необходимо лично проследить, чтобы повар забил жирного тельца в честь возвращения блудного сына. Я уверена, мы еще встретимся и сможем обсудить то, что я написала вам в последнем письме.

— Эдмунд? Удивительно знакомое имя. А вы, я вижу, в мое отсутствие не бездельничали, дорогая? — ответил Люсьен, отвесив изящный поклон и отступая в сторону, чтобы пропустить ее к распахнутым воротам, не желая быть втянутым в дискуссию по поводу возможной кончины Эдмунда. — Не откажите в любезности поставить в известность экономку, что мой слуга Хоукинс прибудет позже с багажом и с моим конем Калибаном. Надеюсь, для нас будут приготовлены комнаты. Да, и еще, мисс Харвей, я милостиво принимаю вашу благодарность за столь быстрый ответ на ваше последнее письмо, в котором вы умоляли меня явиться в Тремэйн-Корт.

— Я не благодарила вас.

— Да, мисс Харвей, я знаю, — улыбнулся Люсьен, отвесив новый поклон. Он все же смутил ее и получил огромное наслаждение, полюбовавшись ее румянцем.

Когда она удалилась, держась как можно прямее в своем ужасном коричневом кашемировом платье, Люсьен заметил, что Кэт забыла книгу. Он взял ее, собираясь при случае вернуть, но его внимание привлек переплет ручной работы.

В книге излагалась история семейства Тремэйнов с той поры, когда Холлис Тремэйн водворился в Суссексе — более чем странное чтиво для служанки. Ему надо получше присмотреться к этой мисс Харвей — и по многим причинам. Она могла оказаться не только красивой, но в равной степени и амбициозной особой.

Люсьен вернулся к материнской могиле и только теперь заметил лежавший на ней свежий букет из диких роз. Он уже слышал, как служанка дружески беседовала с его покойной матерью. Должен ли он поблагодарить Кэт Харвей за внимание? Люсьен не желал ни перед кем быть в долгу — особенно в моральном.

Он стал на колени, не заботясь о своем костюме, протянул руку и прикоснулся к холодному камню.

Вспомнив свои еженедельные посещения этого места в детстве, Люсьен вспомнил и те молитвы, которые его мать возносила к небу о вечном покое для тех, кто здесь лежал. Но почувствовал он нечто иное: Памела Тремэйн не была погребена под слоем земли. Памела Тремэйн жила в каждой розе, что цвела на лугу, в свежем ветерке, шелестевшем листвой, в пении птиц, паривших в сияющем небе.

Он давным-давно простил ее, отказавшись видеть в ней виновницу своих несчастий. Не было никаких сомнений, что Памела любила своего сына, любила своего мужа Эдмунда. Пусть она и согрешила когда-то, она прожила прекрасную жизнь — на протяжении всех тех лет, что он помнил, — содержательную, полную любви жизнь, и она заслужила, чтобы ее сын боготворил память о ней.

Люсьен встал. Он не почувствовал здесь ни горя, ни боли. Пусть тело его матери в земле — он в сердце своем сохранил ее душу — как сохранил и ненависть к Эдмунду и Мелани Тремэйн.

Смертельная тоска снедала Мелани, заточенную в Тремэйн-Корте вот уже который год. Жесточайшие ограничения, наложенные Эдмундом на ее расходы, не позволяли ей и мечтать о том, чтобы снять особняк в Лондоне. Ох, если бы он умер, никчемнейший из никчемных людей! Но и тогда ей придется соблюдать траур, а значит, оставаться вдали от столицы, от Люсьена один бесплодный год.

Разве что у Эдмунда хватит совести сдохнуть прямо сейчас. Война с Наполеоном вот-вот кончится — об этом известно повсюду, даже в их дикой глуши. Скоро войска вернутся на родину, и начнется череда праздников, балов и раутов. Следующей весной Лондон станет самой блестящей столицей мира. Ах, участвовать бы в этом веселье!

Но нет. Эдмунд ни за что не пойдет на это. И ей суждено вечно быть прикованной к Тремэйн-Корту и к сопливому Нодди, дожидаясь, пока ее эгоист муж соблаговолит отдать Богу душу. Она должна сидеть здесь, почти нищая, тратя последние гроши из тех денег, что успела раньше прибрать к рукам, — денег, которые с таким удовольствием можно было бы потратить на платья и драгоценности, вместо того чтобы отсылать той проклятой великосветской суке, которой хватает ума помалкивать, коль скоро ее поганые деньги поступают к ней десятого числа каждые три месяца.

Высший свет знает, какая она сука, но высший свет предпочитает смотреть на это сквозь пальцы ради ее происхождения, ее богатства и положения. Угроза разоблачения ничего не значит для нее, в то время как для Мелани, имеющей столь великолепную родословную, подобный скандал равносилен самоубийству.

Если бы только она могла погубить эту женщину! Но Лондон и Суссекс так далеки, — все равно что на разных концах вселенной. Она потеряла счет бессонным ночам, когда, лежа в постели, строила планы мести. Как же несправедливо устроен мир, коль и эта сука, и Люсьен свободны и вовсю наслаждаются столичной жизнью, а она, невинная жертва, остается беспомощная, одинокая в Тремэйн-Корте.

А может, Люсьен и та сука встретились? Может, они посещают одни и те же вечера и приемы? Может, они уже договорились, разрушив мечты Мелани?

Ах, эти вопросы так мучают ее. Никто не понимает, какой хаос царит у нее в мыслях, когда она, вся дрожа, вскакивает посреди ночи, и нет никого, чтобы облегчить ее все возрастающую тревогу и страхи, снедающие ее.

Она не создана, чтобы терпеть такие муки, но всю жизнь она подвергалась несправедливостям, ее не понимали и ненавидели, да, ненавидели, все женщины, которых она знала. Оттого что она наделена такой чудесной, такой неотразимой красотой. Оттого, что она создана для любви. Оттого что мужчины не в силах устоять перед ней.

Люсьен тоже когда-то говорил, что она неотразима, хотя и стал потом таким сумасшедшим упрямцем. Но ведь Мойна обещала ей, что он совсем скоро вернется в Тремэйн-Корт. Неужели и в самом деле прошло больше года? Кажется, время остановилось в Тремэйн-Корте, целые месяцы промелькнули незаметно, а она жила лишь от одного Мойниного зелья до следующего, а обычные дни тянулись для нее целую вечность.

Такие дни, как сегодня.

Мелани металась по главной гостиной, заламывая руки, в который раз пытаясь строить планы, как ей избавиться от инвалида Эдмунда прежде, чем вернется Люсьен. Какими отвратительно упрямыми могут быть эти умирающие! Они управляют из своих постелей, они требуют повиновения и внимания к себе, они словно тень, накрывшая дом.

Умирающий Эдмунд правил домом через своего поверенного, эдакого бескровного стручка, единственного мужчины в округе, сумевшего остаться равнодушным к прелестям Мелани. Не прошло и недели после первого удара, случившегося с Эдмундом, как ее ознакомили с новым распорядком жизни Тремэйн-Корта.

Его новые апартаменты в первом этаже южного крыла отныне отделены от ее. Это условие вызвало ее улыбку: она еще помнила время, когда он рыдал, умоляя дать ему возможность наслаждаться ее обществом, прикосновением ее рук, видом ее прекрасного обнаженного тела, распростертого на кровати его умершей жены. Тогда он был готов убить ради нее. Ах, если бы он сейчас был готов умереть ради нее.

Ее улыбка угасла, когда она вспомнила о некоторых других установленных Эдмундом правилах.

Ей запрещалось принимать гостей в Тремэйн-Корте, устраивать вечеринки и приемы, запрещалось принимать приглашения — только один раз в месяц, — как будто здесь, в Суссексе ее мог кто-то позвать в гости. В межсезонье Бат по сравнению с Суссексом выглядел просто Меккой.

Кроме того, владельцы лавок и все прочие торговцы, снабжающие ее в Тремэйн-Корте, посылают свои счета его поверенным. А ей назначается ничтожная пенсия — и та благополучно уходит в Лондон, той суке. Однако и этой пенсии она немедленно лишится, если посмеет отлучиться из поместья более чем на шесть часов.

Далее, визиты в детскую ограничиваются до трех раз в неделю, причем всякий раз при этом должны присутствовать либо Мойна, либо эта пронырливая потаскуха Кэт Харвей.

Мелани принялась теребить свои белокурые кудряшки, думая о последнем приказе Эдмунда. Да на кой черт ей сдался сопливый младенец? Вот уж воистину это все, что она поимела от своего полуживого жадного мужа-импотента.

И все же, несмотря на неуемную любовь к своему наследнику, Эдмунд предоставил самому Тремэйн-Корту преспокойно приходить в упадок и разлагаться на глазах: поместье стало как бы отражением его полуживого хозяина. Это сравнение рассмешило Мелани. К ней вернулось хорошее настроение, и она вернулась к насущной проблеме.

Эдмунд. Эдмунд умирает. Эдмунд мертв. Эдмунд в могиле, тяжелая земля сыплется ему на грудь, и черви выедают ему глаза. Он навсегда освобождает ее от себя, еще не успев изменить завещания, составленного после рождения Нодди. Он все еще считает, что его жена годится на роль управляющей наследством его сына, пока у нее хватает сил хорошо себя вести, пока она еще может оставаться вдали от Лондона.

Ее улыбка стала шире, когда она представила себе этот вожделенный переезд в Лондон после смерти Эдмунда. Ребенок ей не помеха. Мойна тоже не сможет удержать ее, ибо как только Люсьен окажется в ее постели, придет конец власти Мойниного зелья.

Год. Даже больше, чем год. Вполне достаточно времени для того, чтобы он заскучал по ней, чтобы он захотел выслушать ее, понять и простить, У нее были тысячи часов на то, чтобы сочинить приемлемую историю, в которой не было необходимости упоминать великосветскую суку, ее внезапную потребность в деньгах три года назад, когда найденный ею выход из положения поставил под угрозу любовь к ней Люсьена.

Всю вину примет на себя Эдмунд. Мертвый Эдмунд примет на себя любую напраслину, чтобы унести ее с собой в могилу, где она и пребудет с ним вовеки. Мертвый Эдмунд. Мертвый Эдмунд.

Мелани почувствовала, как у нее стеснило горло оттого, что она почувствовала приближение знакомого, но всегда такого сексуального возбуждения. С ближнего столика она схватила фарфоровую статуэтку, и пока ее пальцы бездумно скользили по ее блестящим изгибам, она прислушивалась к жгучему теплу, разливающемуся между ног. Мертвый Эдмунд. Мертвый Эдмунд.

— Ах, вот ты где, живое воплощение юности и невинности! Это какое-то колдовство, дорогая, ты совсем не постарела.

Фарфоровая статуэтка полетела на пол и разбилась на тысячу кусков, а Мелани зажала рот руками. Бог не оставил ее своей любовью! Она резво повернулась к раздвижным дверям на террасу, откуда раздавался этот неповторимый, любимый, не-за-бы-ва-е-мый голос!

— Люсьен!

Хвала небесам, она надела сегодня новое платье, ведь она Люсьену всегда нравилась в синем. Этот цвет прекрасно оттенял цвет ее глаз, говорил он, и всякий мужчина, способный почувствовать, готов продать свою душу ради возможности любоваться ими. Заметил ли он, с каким искусством портной отделал лиф — под ее руководством, разумеется, — пристроив рюшечку из тончайших кружев как раз посередине, так что она как бы ласкала ее нежные, полные груди?

И ее волосы! Она знала, что они блестят и заботливо уложены, ведь она просидела нынче не меньше часа перед зеркалом, пока служанка укладывала каждую прядь волос. Она почувствовала знакомый аромат мужских духов, тот же, что и в день их первой встречи, и с тех пор она всегда старалась окружить себя этим возбуждающим запахом, с нетерпением ожидая их воссоединения.

Мелани почувствовала, что у нее дрожат руки, что от счастья она не в силах двинуться с места. Слезинка сбежала вниз по ее щеке, и она простерла к нему руки. Каким он был красивым, каким элегантным, каким возмужалым. Ее взгляд пробежался по его прекрасно пошитым панталонам, задержался на выпуклости.

Она почувствовала, что возбуждение ее грозит перерасти в безумие.

Всегда ли он был так красив? Так темноволос? Так загорел? Столь безупречно сложен? Он стал старше теперь, ему двадцать шесть лет, он в полном расцвете мужской силы. Вместе они будут так восхитительно смотреться, что публика в Лондоне будет оглядываться на них и щуриться от их ослепительной красоты.

Она любила его так сильно, что у нее защемило сердце.

— Ох, Люсьен, мой дорогой, я уже почти потеряла надежду! — воскликнула она, рыдая, сбросив наконец с себя оцепенение и кинувшись к нему, не в силах ждать, пока он сделает первый шаг.

Мгновением позже она прильнула к его груди, поднялась на цыпочки и осыпала быстрыми поцелуями его щеки, шею, вцепившись в его плечи.

— Я знала, что ты вернешься к своей Мелани, я всегда это знала, — пыталась говорить она между поцелуями. — Мойна обещала, хотя и ругала меня за то, что я пришла к тебе слишком рано. Ты ведь простил меня за это, правда, дорогой? Я должна была подождать, но ты так был мне нужен! Я просто больна этим. Я должна была дать тебе время набраться сил, и тогда ты смог бы выслушать мои объяснения. Ты бы тогда все понял, и я не показалась бы тебе такой противной, когда ревела, будто какая-то биллинегейтская рыбачка.. Мне так было стыдно за себя! Но ведь это все уже кончилось, правда? Прошло и забыто. Я была терпеливой, я была хорошей, и вот ты вернулся, мой дорогой, мне в награду. Ты вернулся, и мы будем всегда вместе, как и хотели!

Кое-как до Мелани все же дошло, что Люсьен не сделал ни одного движения, не попытался обнять ее, ответить на ее поцелуи. В ее душу вполз страх и внезапная досада. Может ли случиться так, что он намерен продолжать упрямиться — после всего, что она ради него вытерпела?! Как неблагодарно с его стороны и как неприлично! Отступив от него на шаг, она заглянула в его полуприкрытые глаза, кокетливо склонив головку:

— Люсьен? Ты ведь простил свою Мелани, правда?

Он поднял руку к шарфу, и странный рубин на пальце ярко сверкнул, как живой, приковав к себе ее взгляд.

— Простить тебя, дорогая? Пожалуйста, если тебе не трудно, освежи мне память. За что ты хочешь получить прощенье?

Его тон. Разве он был раньше таким холодным, таким равнодушным? Мелани почувствовала, что у нее начинает дрожать нижняя губа, а досада перерастает в панику. Она протянула руку, чтобы прикоснуться к нему, все ее существо трепетало от его присутствия, его запаха, от близости долгожданного наслаждения. Она снова заговорила:

— Но ты должен простить меня! Я сказала некоторые ужасные вещи, я сделала кое-что нехорошо, дорогой, в ту последнюю ночь, о чем я так сожалею, что ты даже представить себе не можешь. — Трепетавшие губки надулись. — Но ты тоже напугал меня, дорогой, а ведь я только и хотела, что любить тебя.

— Неужели? Как восхитительно грубо с моей стороны, если уж на то пошло. — Люсьен высвободился из ее объятий и аккуратно поправил лацканы фрака, словно их состояние гораздо больше волновало его, чем удовольствие оказаться в объятиях Мелани. Она на краткий и весьма неприятный момент вспомнила его возвращение домой и свои жалобы на то, что он испортит ей платье, и решила позволить ему эту мелкую глупую месть. В конце концов, Люсьен вернулся к ней. Она может быть великодушной.

Он обогнул ее, поднял с пола осколки пастушки и положил их на столик, а потом остановился перед одной из обитых атласом кушеток, расположенных полукругом возле столика.

— Я, видишь ли, был тогда очень болен, и мои воспоминания о том времени довольно туманны. Но постой! Ах да, легкое мимолетное неприятное воспоминание осталось, — промолвил он, приглашая ее усесться, чтобы иметь возможность сделать то же. — Но это такая древняя история, Мелани, и почти забытая, тем более что я нашел возможным прервать свои развлечения в Лондоне и вернулся сюда, имея в виду совершенно иное. — Он помолчал, поощряя ее надежды, чтобы уничтожить их вопросом: — Скажите, миссис Тремэйн, дома ли ваш супруг?

Мелани отодвинулась на самый край кушетки, упиваясь видом своего возлюбленного. Он решил наказать ее, это ясно. Но она видит в его глазах, в его взгляде — он все еще ее любит. Никто на свете не может, однажды прикоснувшись к ней, освободиться от страсти. Никто. Ни Эдмунд. Ни Люсьен. Он что, не понимает этого? Как он может сидеть тут, вальяжно развалившись, и даже не попытаться ее обнять?! Ее собственное сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, она едва понимала, о чем он говорит.

— Эдмунд? — вяло переспросила она. — Ты приехал, чтобы увидеть Эдмунда? Но почему, дорогой? Он же ничто для тебя. Он ничто для нас обоих — ну разве что временное затруднение. Ну пожалуйста, Люсьен, если тебе хочется поговорить, говори про нас с тобой. Тебе так много еще нужно узнать. Я даже не представляю, как передать тебе, какой несчастной я была без тебя.

Люсьен извлек из жилетного кармана изукрашенную финифтью табакерку и ловко откинул пальцем крышку. Мелани захотелось захлопать в ладоши при виде его элегантной небрежности. Поднеся поочередно к каждой ноздре по понюшке специальной смеси, он сказал:

— Честно говоря, дорогая, я был бы скорее рад, если бы ты этого не делала. Я обнаружил, что не в состоянии выслушивать жалобы людей на свои горести и несчастья. Пусть я буду грубым, но я честно признаюсь, что моментально утомляюсь от таких бесед. Скажи мне, пожалуйста, вы случайно не держите прохладительных напитков для гостей в Тремэйн-Корте, или этот смешной обычай отошел в прошлое?

Мелани так и подскочила с кушетки, позвонила в колокольчик и грозно приказала слуге сию же минуту принести прохладительные. Мистер Тремэйн находился в пути с самого рассвета и может даже пострадать от голода!

Разделавшись с этим, она снова обернулась к Люсьену, несколько опасаясь, что она лишь грезит о его возвращении. Но нет, это не могло быть сном. В ее снах Люсьен никогда не бывал с ней столь неумолимо холоден.

Этот новый Люсьен пугал ее и в то же время еще сильнее распалял. Полюби он ее — он был бы чудесен, оставаясь равнодушным — стал неотразим. И теперь она хотела его гораздо сильнее. Она хотела его так, как некогда он хотел ее, так, как он будет хотеть ее снова. Ей нужно только набраться терпения. Он ведь вернулся.

Ей надо еще немножко подождать, и он будет ее. Все, все будет ее.

— Люсьен, ты должен меня извинить, я отлучусь на минуту. Обещай, что не встанешь с места! Я должна сама проследить, чтобы Бизли приготовил для тебя твои прежние комнаты. Они как раз напротив моих. Ну разве это не чудесно? Пожалуйста, останься здесь и дождись меня, ладно? Ты не можешь быть со мной столь жесток, подразнить своим появлением и снова бросить.

Она сделала нерешительный шажок в его сторону. Ее голосок дрожал, но она и не пыталась говорить спокойно:

— Я заболею и умру, если ты опять бросишь меня, дорогой. Правда, я так и сделаю. Она дрожала, ожидая его ответа, а он ловко поднялся с кушетки, чтобы проводить ее к двери. На пороге он остановился и с улыбкой сказал:

— Бедная малютка Мелани. Такая трогательно беспомощная, такая ранимая — и бесконечно преданная. Я отлично помню ее, только мне кажется, что я смутно вспоминаю и другую Мелани — хладнокровную, алчную бабу, которая могла бы заставить устыдиться любую проститутку. И эти смутные воспоминания продолжают смущать и настораживать меня. Но я должен отнести их на счет моей болезни и забыть про это. А чтобы не оставить без ответа твой вопрос, так как с меня уже довольно твоих уговоров — то да, дорогая, я на некоторое время остаюсь в Тремэйн-Корте. Пришло время поискать ответы на весьма важные личные вопросы и я пришел к заключению, что ответы скрываются где-то в этом доме.

— Да! И я могу дать тебе все ответы, Люсьен. — Она порывисто обернулась к нему, не сводя с него глаз, схватила его руку, поцеловала в ладонь, а потом прижала эту ладонь к своей практически голой груди. — И отныне помни только одно. Мое сердце разрывается от любви к тебе. Почувствуй это, вот здесь оно бьется для тебя, оно живет для тебя. Мы оказались жертвами, ты, и я, и дорогая Памела — все мы жертвы больного, больного человека. И ты услышишь всю правду, раз ты вернулся туда, где ты жил, раз ты вернулся в Тремэйн-Корт, домой, к твоей дорогой Мелани.

Люсьен высвободил руку, хотя Мелани была уверена, что сделал он это неохотно. Ее соски, твердые, как галька, приподнялись под легкой тканью платья, умоляя о ласке.

Она подавила злорадный смех, заметив что он следит за тем, как трепещет ее грудь.

— Вся правда принадлежит тебе, дорогая? Значит, мое путешествие не окажется бесполезным. — Слова едва достигали ее сознания сквозь чувственный туман. Его взгляд вернулся на ее лицо, а потом его глаза прикрылись, так что она не смогла увидеть их выражения. Она была заворожена бессмысленными, пустыми словами. — Какая чудесная награда. Но уверен, что мне необходимо начать доискиваться правды о тебе у Эдмунда, коль скоро, как я могу заключить, он и есть тот кровавый людоед, о коем ты упоминала. Пожалуйста, позаботься проследить за тем, чтобы прохладительные напитки доставили для меня туда, где сейчас находится этот больной человек.

— Эдмунд устроил себе резиденцию в южном крыле, дорогой, — торопливо затараторила Мелани, хватая его под руку и семеня рядом с ним по коридору, стараясь лишний раз прижаться к нему своим сгоравшим от похоти телом и распаляясь от этого все сильнее. Она так хотела отдаться ему, что едва стояла на ногах. — Эта ужасно тупая, занудная Кэт Харвей стережет его день и ночь, — продолжала она, но возбужденное дыхание не давало ей говорить. Она изо всех сил старалась говорить подольше, чтобы не отпускать его от себя. — У Эдмунда совсем помутился рассудок, он решил, что мое присутствие усиливает его болезнь. Но это даже и лучше, потому что мне противен вид его больного тела. По правде говоря, дорогой, у меня вовсе не было мужа с той ночи, когда Эдмунд силой взял меня, пользуясь тем, что ты далеко и не можешь мне помочь. И последний год я прожила целомудренно, как младенец, вознося молитвы в своей одинокой кроватке, чтобы милосердный Господь поскорее вернул мне тебя.

Она остановилась, повернулась к нему лицом и снова прижалась щекой к его широкой груди.

— Ах, дорогой, обними меня, люби меня, ущипни меня, чтобы я поверила, что ты живой, настоящий и что я настоящая. Я так счастлива, так невозможно счастлива!

— Хорошо, дорогая, если так надо. — Мелани почувствовала руку Люсьена, методически гладившую ее благоухающие локоны, и наконец-то его тело прильнуло к ней, отвечая на ее лихорадочные объятия. Из груди ее вырвался невольный всхлип. Наконец-то ее страхи рассеялись, и ее охватил блаженный экстаз.

Но и теперь он не поцеловал ее, а мягко высвободился из ее рук и направился в южное крыло дома. Его высокое, сильное тело казалось ей воплощенным совершенством, и оптимизм Мелани не поколебался.

Она следила, как он постучал к Эдмунду и мгновением позже вошел в комнату, плотно притворив за собою дверь.

— Мойна! — радостно завопила она, подхватив юбки и опрометью бросившись вверх по лестнице на второй этаж. — Мойна! Милая моя! Все так, как ты сказала! Мой дорогой Люсьен вернулся ко мне!!!

ГЛАВА 9

Южное крыло было самой поздней пристройкой в Тремэйн-Корте. Сооруженное не более семидесяти лет назад, оно отличалось от основной части дома большими окнами, но в комнате, куда вошел Люсьен, царил полумрак: на окнах висели толстые бархатные портьеры, и он вынужден был подождать несколько минут, пока глаза привыкнут к темноте.

Он пересек две скудно обставленные комнаты с высокими потолками и застланным ворсистыми абиссинскими коврами полом, когда услышал звук голосов: он шел из гостиной, по всей видимости использовавшейся теперь с иной целью.

Неслышно приблизившись и не задумываясь над тем, что его поступок вряд ли можно назвать приличным, Люсьен замер у приоткрытой двери и прислушался.

— Эдмунд, пожалуйста, успокойтесь, — говорила Кэтрин таким тоном, словно обращалась к непослушному, но тем не менее горячо любимому ребенку. — Люсьен и часу не пробыл дома. Я знаю, вы счастливы, что он вернулся. Как и мы все. И он скоро придет к вам, я в этом уверена. Я не стала бы вам вообще об этом говорить, если бы знала, что вы так разволнуетесь. Ну а теперь, пожалуйста, позвольте мне обтереть вам лицо и руки влажной губкой, а потом я причешу вас. Вы ведь не хотите, чтобы Люсьен увидал вас таким растрепанным. Он скоро придет, вы поговорите, и все снова станет чудесно. Я обещаю.

В ответ на ее слова раздался горестный стон, перешедший в рыдание.

Не решаясь двинуться с места и выйти из скрывавшей его темноты, Люсьен закрыл глаза и опустил голову на грудь. Он должен был помнить — те, кто подслушивают, часто слышат намного больше, чем хотели бы услышать. Он почувствовал себя физически больным и абсолютно беззащитным. Кэт предупреждала в письмах, что Эдмунда хватил неожиданно сильный удар, что он чахнет на глазах, но Люсьен предпочел убедиться в этом сам. Черт побери! Болезнь Эдмунда должна быть для него поводом к радости, а не состраданию. И вовсе не сострадание привело его в Тремэйн-Корт.

Он явился сюда из-за покушения на его жизнь.

Только из-за этого, что бы он там ни говорил Гарту, чтобы этот добродетельный упрямец не вздумал увязаться за ним.

Ах, если бы он мог заставить свое сердце поверить тому, что твердил его рассудок.

Люсьен набрал побольше воздуха в грудь, сжал руки так, что в пальцы впилось кольцо с рубином — его талисман и его проклятье, — постучал и вошел в комнату.

— Ну, ну, — беззаботно произнес он, принимая изящную позу и извлекая из кармана надушенный носовой платок, в то время как его взгляд шарил по комнате, старательно избегая огромной, закрытой тяжелым пологом кровати, казавшейся совершенно чужеродной здесь, где на множестве столов были расположены любимые вещи Памелы Тремэйн.

Люсьен с трудом перевел дух, подавив в себе желание закричать от боли и отчаяния. Тысячу раз он представлял себе эту встречу, в тысяче разных вариантах: как он, полный сил, будет разить Эдмунда словами, как он уничтожит его вместе с его жалобами и оправданиями. Но ни разу ему не пришло в голову нечто хотя бы отдаленно похожее на то, что произошло в действительности. Беспомощный, он молча разглядывал эту комнату, и каждый увиденный им предмет наносил ему новый удар.

Портреты его темноволосой, прекрасной, улыбающейся матери — почти на всех она вместе с маленьким сыном — занимали целую стену. Он помнил, как писались многие из них, а его мать тогда говорила с ним точно таким тоном, как только что Кэт Харвей говорила с Эдмундом, обещая ему награду, если он еще минутку потерпит.

Собранная Памелой чудесная коллекция фарфоровых роз была расставлена на низких столиках, почти возмещая отсутствие в комнате живых цветов. Вот этот изящный букет чайных роз в плетеной корзинке он подарил ей на свое шестнадцатилетие, сэкономив деньги, которые ему присылали в школу. Кроваво-алые розы преподнес ей Эдмунд, в честь ее выздоровления после тяжелого воспаления легких, так напугавшего тогда их с Эдмундом. Нежно-розовые нераскрытые бутоны были попыткой Люсьена смягчить удар, когда он объявил матери о том, что отправляется на войну.

Каминные часы — их преподнес матери Люсьен на последнее Рождество, которое они встречали всей семьей. Каминная полка работы Иниго Джонса, на которой стояли молитвенники Памелы и ее знаменитые четки из розового хрусталя, оправленного в серебро, которые, как она уверяла, благословил сам Папа.

Здесь было еще много другого, однако Люсьен больше не в состоянии был смотреть на эти вещи, выставленные лицемерным Эдмундом. Внезапный приступ холодной ярости вытеснил из его рассудка все воспоминания и способность соображать. Он загорелся желанием сейчас же отомстить бывшему мужу своей матери.

Он сделал еще три шага в глубь комнаты и заговорил, обращаясь к бархатному пологу:

— Твоя возлюбленная супруга сказала мне, что ты расположился в южном крыле, Эдмунд, но я и подумать не мог, что тебе придет в голову устроить здесь гробницу. Какая сентиментальность.

Сквозь занавеси до него донесся стон, и появилась Кэт Харвей, не сводившая с него глаз: ее прекрасное лицо побледнело от гнева, серые глаза сверкали. Какая колючая баба! Мелани назвала ее, тупой, вспомнил он, ненавидя за преданность Эдмунду. Но Мелани просто не удосужилась заметить ее истинную натуру, занятая исключительно своей бело-розовой красотой. В противном случае Кэт Харвей уже давно на полсотни миль не дозволено было бы приближаться к Тремэйн-Корту.

— Вы несчастный дурень, Люсьен Тремэйн, — тихо, значительно проговорила Кэт.

Ее откровенное высказывание привело его в восторг: стало быть, он уже успел ранить. Теперь-то Эдмунд вряд ли так же уверен, что все еще хочет видеть Памелиного сына.

— Так, значит, теперь я дурень? Ах, как эта грубость могла бы ранить меня, мисс Харвей, — язвительно отвечал он, — если бы только меня интересовало ваше мнение. Коль скоро это не так, то прочь с дороги. Я явился сюда, чтобы повидаться… — он выдержал паузу для будущего эффекта, — с вашим хозяином.

И он подался влево. Она за ним. Он — вправо, то же сделала и она. Он приостановился, иронически приподняв бровь. Эдмунду повезло, он обзавелся настоящим драконом, охраняющим его. Неужели она на самом деле полагает, что этот человек достоин защиты? Какая жалость. Кэт Харвей сильно упала в его глазах.

— Вы начинаете раздражать меня, дорогая, и вызываете на грубость.

Ее подбородок воинственно задрался, и она отчеканила сквозь зубы:

— Раздражение — слишком мягкое слово, чтобы определить мое отношение к вам, мистер Тремэйн. Тем не менее меня бы совершенно не волновало, сколько вам угодно будет торчать в этой комнате, выставляя себя полным ослом, если бы не необходимость заботиться о моем пациенте. Как я уже писала вам, Эдмунд тяжело болен, а весть о вашем визите чересчур взволновала его. Если вы не можете вести себя хотя бы воспитанно — я предлагаю вам немедленно убраться отсюда.

Люсьен заметил, как у нее невольно руки сжались в кулаки. Казалось, она вот-вот ударит его, защищая своего хозяина.

— Пожалуй, мне стоит познакомить вас с моим слугой, Хоукинсом, — заметил он, искренне пораженный. — Вы с ним два сапога пара. Пожалуйста, простите мою бестактность. Возможно, я несколько растерялся после этого трогательного свидания.

С большой неохотой он постарался изобразить на лице нечто вроде раскаяния. Кэт еще с минуту прожигала его взглядом, но все же отступила, напомнив:

— Не задерживайтесь надолго. Эдмунд моментально устает.

— Ваша учтивость, мисс Харвей, просто валит меня с ног. — Он элегантно шаркнул ножкой и взмахнул платком. Краем глаза он проследил, чтобы она вышла из комнаты, не сомневаясь, что не уйдет далеко от двери, которую она явно намеренно оставила приоткрытой. Люсьен пообещал про себя отплатить ей за такую наглость.

Ухмылка Люсьена исчезла, когда эти мысли вернулись к тому, что предстояло сделать: давно назревшую, без конца откладываемую, желанную и в то же время чем-то страшную для него стычку с Эдмундом.

Он все еще стоял в нерешительности, стараясь вызвать в себе тот подъем, который, как ему казалось, должен прийти в этот момент. Человек, лежащий за этими занавесками, унизил Люсьена, предал его, подавил и его рассудок, и его волю.

И вот теперь, если верить письмам Кэт Харвей, этот Эдмунд был сам унижен, — унижен так безжалостно, что почти умирает.

Эдмунд Тремэйн лишил Люсьена матери, невесты, имени, веры в жизнь. Но кроме того, он лишил Люсьена отца, единственного отца, которого он знал в своей жизни и которого любил.

Этот человек учил Люсьена ездить верхом, стрелять, любить эту землю, которую они изъездили вдоль и поперек, землю, которая, как он верил, когда-то достанется ему. На глазах этого человека Люсьен мужал, он слушал его наставления о чести, о политике, о делах, о любимых писателях и поэтах и — что самое главное и самое бесчестное, судя по событиям трехлетней давности, — о добре и зле. На примере этого человека Люсьен намеревался строить и свою жизнь, ибо был уверен, что нет на земле счастья большего, чем то, которым наделил Господь Эдмунда с Памелой.

Люсьена никогда не привлекали развлечения в Лондоне, ночи за карточным столом, в бальных залах, бильярдных или в постелях доступных дам. Он хотел того, что в изобилии досталось его отцу, то, чем его мать дарила своего мужа. Люсьену не было нужно ничего, кроме любви. Любви, мира и своей собственной семьи.

Все, что он нашел, была Мелани, война и хладнокровное предательство. Эдмунд Тремэйн отнял у него все.

Он резко развернулся, решив вдруг бежать из этой комнаты, из этого дома, от этих иссушающих душу воспоминаний. Он лгал Гарту и, наверное, самому себе. Он действительно явился сюда в ответ на письмо Кэт Харвей, воспользовавшись приглашением увидеть своего «отца», чтобы поговорить с ним до того, как будет поздно, — и он был глупцом, что приехал. На что он надеялся? Что Эдмунд Тремэйн может для него сделать?

Или он действительно пал так низко, чтобы наслаждаться чужой болью? Значит, он стал ничуть не лучше того человека, которого так ненавидел.

Звук рыданий остановил его на полпути к двери, хотя он уже пришел к выводу, что чем быстрее он уберется из Тремэйн-Корта, тем будет лучше для всех. Он глубоко вздохнул.

Отчего в нем проснулась вдруг жалость к Эдмунду? К чудовищу, проклявшему его как ублюдка, сделавшему его круглым сиротой? Ведь Эдмунд воспользовался раскаянием Памелы для того, чтобы избавиться от наскучившей супруги и заполучить в постель юную, прекрасную Мелани? И если так — а Люсьен был убежден в этом после бесконечных дней и ночей мрачных размышлений, — то почему же ему хочется лишь одного: чтобы этот человек вновь полюбил его?

Люсьен не верил Мелани, он не мог забыть той чудовищной ночи в Тремэйн-Корте, ее ужасных, извращенных планов и отвратительных воплей, однако, встретившись с ней сегодня, он не мог отбросить ее замечание о том, что они оба оказались невинными жертвами. Она осиротела незадолго до того, как они познакомились, у нее не осталось никого, кроме выжившей из ума тетки в Бате, она была такой трогательно юной, когда ему пришло время отправляться на Полуостров. Ах, какой же она была невинной, милой, робкой и беззащитной.

Его губы сжались, а ногти впились в ладони. Мелани была такой невинной и беззащитной, что это было свыше его сил — оставить ее одну-одинешеньку в Бате, с ее полоумной теткой. И он устроил так, чтобы ее пригласили в Тремэйн-Корт, чтобы они с Памелой мечтали о свадьбе, которую устроят после его возвращения, чтобы она жила в безопасности под неусыпным надзором его любящего «отца».

Жалость? Нет, она улетучилась. И к мужу, и к жене.

Люсьен снова повернулся, подошел к кровати и резко распахнул занавески, чтобы увидеть человека, который когда-то сказал, что ему отвратителен вид ублюдка Тремэйна.

— Хэлло, Эдмунд, — широко осклабившись, сказал Люсьен, старательно закрывая глаза на то, что видел перед собой, и сохраняя перед мысленным взором их последнюю встречу, когда Эдмунд безуспешно пытался прикрыть наготу своей жены и приказал ублюдку Люсьену убираться из своего дома. — Ах, какой счастливый день! Твой фальшивый пенни к тебе вернулся.

Люсьен Тремэйн побыл в усадьбе всего несколько часов, а у Кэт был изрядный список его прегрешений. Ей пришлось не меньше часа приводить в чувство Эдмунда после его встречи с молодым человеком и еще час просидеть возле его кровати, чтобы удостовериться, что ему не станет хуже, — так что, когда она наконец смогла выйти из его комнаты, ланч уже был пропущен. Стащив из кухни яблоко, чтобы хоть немного утолить голод, Кэт отправилась на поиски Люсьена, полная решимости сбить с него спесь.

Минут через пятнадцать она обнаружила его в саду, где он молча созерцал развалины теплицы. Вид его безупречно пошитого костюма и холодного, равнодушного лица лишь усилили ее гнев.

— Ах вы, несчастный щеголь! — пустилась она с места в карьер.

Она могла бы сказать больше, если бы надеялась, что он прислушается к ней. Она вообще предпочла бы не говорить, а молча запустить ему в спину огрызком яблока, чтобы заставить обратить на себя внимание.

Люсьен не спеша обернулся, опираясь на элегантную тросточку, от одного вида которой Кэт стало тошно — все модники считали необходимым иметь такую. Она подумала, что, если бы в моду вошли розовые носочки и перья в носу, он бы непременно тоже обзавелся такими.

— Мисс Харвей, — томно произнес он, сопровождая свои слова откровенно издевательским поклоном. — Мы снова встретились. Как мило. Кстати, вы заметили, что у вас из ушей валит дым? Вы назвали меня щеголем. Должен ли я понять ваши слова так, что вам не нравится мой дорожный костюм? У моего портного разорвется сердце, если он такое услышит. Или вы предпочли бы, чтобы я облачился во власяницу? Но я уже давно успел проделать и самобичевание, и посыпание главы пеплом!

Он намерен играть с ней в словесные игры. Ну, ее на этом не возьмешь! Она швырнула через плечо огрызок яблока и пошла в атаку:

— Как вы могли вести себя так жестоко?

Он извлек из жилетного кармана свою финифтяную табакерку, небрежно отщелкнул крышку — чем здорово разозлил ее — и позволил себе к тому же предложить понюшку ей, прежде чем воспользоваться табакеркой самому. О, если бы в этом мире было правосудие, он обчихал бы всю свою вычурную манишку. Кэт чувствовала, что с каждой минутой ненавидит его все сильнее.

— Жестоко, дорогая? Неужели вы имеете в виду мою встречу с Эдмундом? О, вы и вправду так думаете? Я никогда не бываю жестоким. По чести, я был само божественное милосердие. И я уверен, что заслужил поощрение, а не порицание. И ваше хорошенькое розовое ушко, прижатое к двери, должно было услышать, что я был в высшей степени тактичен, проведя четверть часа в милой беседе о том о сем, рассказав ему пару свежих анекдотов из жизни общества, и поспешил вовремя удалиться, подчиняясь вашему приказу не утомлять пациента.

Она хотела бы исхлестать — нет, исцарапать это смазливое ухмыляющееся лицо.

— Чушь! Ни одного слова сочувствия, утешения! Ни проблеска любви и прощения! Вы несли сплошную собачью чушь! У вас что, нет глаз? Вы не способны видеть ничего, кроме ваших собственных несчастий? Ведь человек умирает, он в отчаянии!

Он поколебался на миг, придав ей надежду, что она пробилась к его чувствам, но когда раздался ответ, надежда испарилась:

— Этот человек, дорогая, не более чем овощ — с головой, способной говорить не более, чем кочан капусты. Его тело такое же иссохшее и скрюченное, как прошлогодний стручок; половина его физиономии расползлась, словно гнилой салатный лист, который брезгливо отодвинут на край обеденной тарелки. И если бы мне приспичило вдруг делиться сердечными тайнами, искать или давать кому-то прощение — я ни в коем случае не стал бы заниматься этим возле кровати, где расположился этот ботанический сад.

Он закинул тросточку себе на плечи, улыбнулся, наклонился и, заглядывая ей в глаза, добавил совсем иным, почти добрым тоном:

— Вот так, мисс Харвей. Я вас шокировал? Вы хотите залепить мне пощечину? А вы повернитесь и убегите. Это было бы логично. Или вы собираетесь разразиться слезами? Эдмунд плачет, вы знаете? Он плачет и кривляется. Похоже, это его единственный способ развлекать общество. И он довольно-таки отвратителен с виду, верно?

— Боже мой, что же они с вами сделали! — воскликнула Кэт, прежде чем успела прикусить себе язык — сердце ее обливалось кровью при виде его мучений. Ей не надо было делать над собой усилия, чтобы сочувствовать этому человеку.

Люсьен выпрямился, его улыбка оставалась неизменной, но глаза по-прежнему не улыбались, были темные и непроницаемые.

— Вы до некоторой степени падаете в моих глазах. Я никак не думал, что вы питаете страсть к мелодраме, мисс Харвей.

Тросточка описала в воздухе замысловатую кривую и принялась выстукивать у него на ладони какой-то ритм.

— Мисс Харвей. Мисс Кэт Харвей. Наверняка вас крестили не под этим простым именем Кэт. Может быть, Катлин? Нет. Вы скорее напоминаете ирландку. Должно быть, Кэтрин. Насколько я знаю, это греческое имя, означающее «непорочная». Вы непорочны, Кэтрин?

Она разгадала его фокус — черт бы побрал и его, и его тросточку, которой он так ловко размахивает. Он хочет отвлечь ее, зная, что она докопалась до истины, скрытой под его холодной, равнодушной личиной, до причины его расчетливой грубости.

Но она не поддалась на его уловку, как ни больно укололи ее его слова:

— Я знаю, что Эдмунд обидел вас, мистер Тремэйн, Эдмунд и Мелани. Но вы должны найти в себе силы и оправдать их. Они не могут без конца расплачиваться и засвою вину, и за вину вашей матери. Мои письма объясняли, зачем вы нужны здесь, вы помните? Человек умирает. Он отчаянно нуждается в вашем прощении. Неужели это невозможно? А если так, то зачем вы вообще явились сюда?

Люсьен подхватил ее под локоть и повлек к широким ступеням, ведущим на террасу. Она попыталась вырваться, но у нее ничего не получилось.

— Жил-был одни человек, Кэтрин, — заговорил он тоном скорее доброжелательным, чем наставительным. — Хороший человек, хотя и не без своих небольших недостатков, небольших желаний, но в общем-то хороший. Давайте на минуту представим, что этот человек — я. И в один прекрасный день один из его близких друзей — кто-то вроде Эдмунда — сообщает этому человеку нечто ужасное: полуправду или даже полную правду, но такую, которая легла на душу этого человека тяжелым грузом, уязвила и измучила его настолько, что он утратил всякий интерес к жизни и находится при смерти.

Кэт старалась сохранять спокойствие, хотя близость Люсьена волновала ее. К ее собственному стыду, она должна была признаться себе, что ей нравится то, что он держит ее под руку.

— Я не вижу никакого смысла в этой истории, мистер Тремэйн. Эдмунд умирает, а не вы.

— Тише, Кэтрин. Человек, о котором идет речь, на самом деле не умер — если не считать душу. Вы ведь понимаете, что это только иносказание. Но продолжим. Услышав, что человек при смерти, этот его друг примчался к нему, умоляя простить за все, что он натворил. Как Эдмунд, который вымаливает прощение у сына Памелы.

Кэт кивнула, поддерживаемая под локоть сильной рукой Люсьена, то и дело косясь на его красивое, бесстрастное лицо, пока он продолжал свою историю.

— И тогда умирающий человек сказал своему другу: «Возьми вот эту подушку у меня в изголовье. Отнеси ее на самую высокую башню в нашем городе, распори ее и развей перья по ветру. А потом собери их — все до последнего перышка, — сложи обратно в подушку и верни ее мне точно такой же, какой она была сначала. Тогда, и только тогда я прощу тебя».

Кэт почувствовала, как покидает ее надежда на помощь Эдмунду.

— Но ведь это невозможно!

Люсьен улыбнулся ей свысока:

— Очень хорошо, Кэтрин. Вы случайно не слышали этой истории прежде? Совершенно так же ответил его друг: «Это невозможно!»

Они поднялись на террасу, он оставил ее руку и отступил в сторону на пару шагов, отчего она вдруг почувствовала себя странно одинокой — словно прежде она была не одинокой, а просто осталась на время без компании. Она ужасно хотела поскорее вернуться к себе в комнату, успокоиться, подумать — а может быть, даже и поплакать, — правда, сама не знала о чем.

Он снова заговорил:

— Я должен дополнить. Умиравший человек сказал: «Точно так же невозможно и для тебя, мой друг, вернуть мне в прежнем виде то, что я так любил: мою жизнь». — И Люсьен церемонно поклонился. — Желаю вам приятного дня, Кэтрин.

Кэт следила, как он удаляется, помахивая на ходу тросточкой. Она понимала, что он имел в виду. Она страдала от того же. Как перья по ветру разлетелись ее собственные мечты. Люсьен равным образом мог говорить и про ее жизнь — счастливую и невинную, — которую она утратила безвозвратно.

Она застыла на месте, не в силах пошевелиться и удерживая рвущееся наружу рыдание.

У нее, вероятно, помутился рассудок, когда она решила, что, вернув Люсьена в Тремэйн-Корт, сможет что-то изменить, когда вообразила, что у него в большей степени могла сохраниться способность жалеть и сочувствовать, чем у нее после того, как был уничтожен ее собственный мир.

Кэт давным-давно привыкла сравнивать обитателей Тремэйн-Корта с тенями, которые мелькали иной раз в ночной тьме у нее за окном, с тенями, уносимыми ветром в самые глухие уголки сада, словно они стремились нарочно укрыться от света из опасения показать всему миру свой истинный облик.

И вот теперь вернувшийся Люсьен Тремэйн должен стать еще одной тенью в этом сборище: Эдмунд, Мелани, Мойна, сама Кэтрин и он.

Все они жили здесь, замкнувшись каждый в своем собственном маленьком аду. Но по крайней мере они сами избрали для себя такую участь. Кроме Нодди. Но и сын Эдмунда — всего лишь младенец, совершенно невинный, все же был обречен на жизнь среди теней, без надежды на возвращение к свету.

— Провались ты ко всем чертям, Люсьен Тремэйн, — еле слышно прокляла его Кэт, глядя, как он приближается к Мелани, выскочившей ему навстречу из гостиной. — Ведь ты был нашей единственной надеждой! Моя боль была такой же ужасной, как и твоя, мое сердце тоже было растерзано, но я все же поняла то, что прошло мимо тебя. Солнце по-прежнему имеет привычку подниматься на небо каждый день, мистер Люсьен Тремэйн, неважно, угодно вам это замечать или нет; и птицы поют по-прежнему, что вы узнаете, если вам угодно будет открыть уши. И наступило время оставить в прошлом ваше прошлое и вновь воссоединиться с миром. И если вы отказываетесь от этого — то лучше бы вам в самом деле отправиться на тот свет!

Глядя, как Люсьен распахнул объятия Мелани, которая прижала свою белокурую головку к его груди, Кэт скривилась, настолько ей была противна эта картина. Он забавляется с Мелани, забавляется с ними со всеми, чтобы злорадно посмеяться над тем, как они наперегонки пытаются собрать перья и водворить их на место.

И что при этом было хуже всего, он явно упивался собой.

Кэт пошла к себе в комнату.

— С равными шансами я могла возлагать свои надежды на самого черта, — бормотала она.

— Мы, конечно же, устроим вечеринку в честь твоего возвращения домой, — ворковала Мелани, уже составившая в воображении массу планов. — Хотя поблизости не живет никто из настоящей знати, но мы могли бы позвать сэра Генри и кое-кого еще. Тут даже объявился французскйй граф, но я уверена, что он скоро вернется к себе в Париж. Я изредка встречаюсь с ним. Я уверена, что никто не посмеет отказаться от приглашений в Тремэйн-Корт.

— Граф? Какой неожиданый сюрприз. Да, Мелани, мне кажется, я получу от вечеринки огромное удовольствие.

Она захлопала в ладоши, в восторге от такой сговорчивости. Ведь на приготовления к вечеринке уйдет не одна неделя, и с каждым новым днем она будет все сильнее привязывать его к себе — и к черту Эдмундовы правила. Наверняка он не посмеет возражать против вечеринки в честь Люсьена.

— Я прикажу Бизли заняться приведением дома в порядок, а сама составлю список гостей.

— Ты изменилась, Мелани.

— Изменилась? — Она вскинула на него глаза. Они шли рука об руку вдоль длинной террасы, и на ее личике удовольствие сменилось выражением паники. — Пожалуйста, дорогой, не говори так. Конечно, после нашей встречи прошло несколько ужасных, тяжелых лет, но я сделала все возможное, чтобы сохранить для тебя мою красоту.

— И ты этого добилась, дорогая, — отвечал он, подводя ее к каменной скамье, расположенной в самом конце южного крыла, напротив апартаментов Эдмунда. — Я позволил себе это замечание только в отношении твоего туалета. Ты ведь сменила его, я заметил, что ты утром была в синем. А в этом платье ты кажешься еще красивее, ты словно пышно расцветший прекрасный цветок.

Восхитившись комплименту, Мелани по-девичьи захихикала, огладив свое ярко-желтое платье.

— Так ты заметил! Сегодня — день твоего возвращения, милый, и для меня это был бы не праздник, если бы я не сменила для тебя туалет: не могу же я целый день таскать ту заношенную тряпку, в которой ты видел меня утром.

Она легко вскочила, подхватила юбки и закружилась перед ним, поглядывая через плечо и ожидая новых восторгов.

— Тебе правда оно нравится, дорогой?

— Я не могу поверить, что ты все эти годы обходилась без комплиментов, Мелани. Разве мое мнение профана имеет для тебя значение?

Ее улыбка тут же пропала, сменившись выражением покорности. Упав на колени возле его ног, Мелани оперлась локтями на его колени и развернула плечи так, чтобы глубокий вырез платья совершенно обнажил груди.

Она победоносно улыбнулась, вновь обретая уверенность в себе, ибо от нее не ускользнуло его участившееся дыхание.

— Твое мнение было единственным когда-либо имевшим для меня значение, Люсьен, — с силой промолвила она, заглядывая ему в глаза. — Я так боялась, что превращусь в уродливую старуху, прежде чем ты наконец вернешься, и ты будешь смотреть на меня с отвращением.

В руках Люсьена появился надушенный батистовый платок, и он изящно поднес его к лицу.

— Ты никогда не постареешь, дорогая, и никогда не станешь уродливой. Я провел в Лондоне больше года и нахожу тебя точно такой же. Твоя красота совершенно не изменилась. Однако будет ли мне позволено сделать крохотное замечание?

Она кокетливо склонила набок головку, хотя ее личико несколько нахмурилось, поскольку она испугалась.

— Замечание? Это из-за моих волос? Лондонские дамы в этом сезоне носят короткие прически? Я изо всех сил стараюсь поспевать за модой, милый, но это так трудно в этом противном Суссексе. Тебе я должна казаться ужасно провинциальной.

— Нет, дорогая. — Он не спеша положил платок в карман, а она ждала, снедаемая нетерпением. — Нет, тебя выдает не прическа, а духи. Ах, как бы это мне помягче выразиться? Они пресыщают, Мелани, они обволакивают так, что только и думаешь, как бы оказаться у тебя с подветренной стороны. Разве ты не могла выбрать что-то более подходящее — даже несмотря на сельскую глушь? Все, кроме роз, дорогая. Что угодно, но не розы. Ах, бедная овечка. Я огорчил тебя.

— Нет! Вовсе нет, дорогой, — торопливо выпалила Мелани, отводя глаза. Она приберегала, готовила этот аромат для него, в память тех ночей, которые они проводили в объятиях друг друга. Как он мог забыть? Как он мог быть таким жестоким? Как он мог быть таким глупым? — Я… я благодарна тебе за то, что ты поправил меня. Я бы вовсе не хотела, чтобы ты избегал меня из-за моих духов.

Она едва не свалилась, когда он неожиданно поднялся, и не подумав предложить ей руку.

— Хорошая девочка! — улыбаясь, промолвил он. — Я не могу тебе передать, как я смущался, пока набрался храбрости сказать тебе. Ну а теперь поцелуй меня, чтобы я знал, что ты меня простила, — вот сюда, в щеку, — прежде чем я пойду разыскивать Мойну. Я считаю, что должен предстать перед ней еще до вечера. Добрая женщина не однажды драла меня в детстве за уши, и я не желаю вновь подвергнуться наказанию, если она сочтет, что я плохо воспитан. Старые слуги в семье временами позволяют себе некоторые вольности, ты ведь знаешь. Я увижу тебя за обедом? К тому времени уже прибудет Хоукинс, так что тебе не придется любоваться на мою дорожную пыль.

Мойна? Люсьен хочет увидеть Мойну и оставить ее здесь, чтобы она плакала, обиженная его замечаниями? Взгляд Мелани затуманился от ярости. Да как он смеет играть с ней подобным образом?! Минуту он горячий, минуту — холодный, то принимает ее поцелуи, то ошеломляет замечаниями о неприятном запахе. С кривой болезненной улыбкой она встала на цыпочки, чтобы чмокнуть его в щеку.

— Мойна обычно в это время сидит в детской, дорогой, — сообщила она, едва сдерживаясь. — Я жду тебя к обеду к шести, мы здесь придерживаемся деревенского распорядка.

Она смотрела ему вслед, она ненавидела и любила его. Все ее тело сотрясалось от гнева и желания. Но она должна хранить терпение. Она должна спускать ему попреки, скрытые издевки, мелкую месть. Он расслабится и решит, что защищен от нее.

Но ненадолго. Он может биться о прутья золотой клетки, но ему уже ни за что не вырваться из нее. И скоро он это поймет. Они оба нужны друг другу. Они созданы Господом для того, чтобы быть вместе, отныне и навсегда.

Она взглянула на небо, высоко ли солнце. Наверное, сейчас около двух часов. Она запоздала сегодня, но она — хозяйка в Тремэйн-Корте, и он может подождать.

Она повернулась и торопливо зашагала вдоль задней стены террасы через сад, пока не добралась до мансарды с отдельным входом, расположенной напротив северного крыла дома.

Вытащив из кармана ключ, она отперла дверь и вошла внутрь, слегка вздрогнув, оказавшись в кромешной тьме: в маленькой восьмиугольной комнате окна были тщательно зашторены.

Все стены здесь были в расписных панелях, на которых изображались картины сельской жизни в типической буколической манере: повсюду кишели полуголые херувимы, тянувшие пухлые ручонки к запретному плоду. Тесно заставленную мебелью комнату освещали два канделябра.

Как только глаза Мелани привыкли к темноте, взгляд ее устремился к широкой низкой кровати в центре, где сидел полностью одетый юноша лет двадцати, пытавшийся заниматься онанизмом, не снимая потрепанных бриджей.

Все мысли и заботы развеялись, словно под порывом ветра, и вместе с ними исчезла Мелани — на первый план выступила Мелли.

— У тебя должно быть все наготове для Мелли, — игриво упрекнула она, грозя пальчиком, — и ты не должен сам развлекать себя в ее отсутствие. Я накажу тебя, если ты будешь противным. Где она?

Юноша опрометью бросился к боковому столику и начал хлопотать с глиняной трубкой.

Она позабыла имя этого малого — да и какое это имело значение, если она может в любой момент обзавестись новым. Хоть завтра, хоть в будущем месяце. Нет, в будущем месяце, а возможно, и раньше — Боже, сделай это поскорее — с ней будет Люсьен, и ей больше не понадобятся услуги этих неопытных грубых мальчишек.

Из чубука трубки поднялся густой дым, и парень поднес ей ее так, словно это был величайший дар на земле — да так оно и было, если не считать Мойниного зелья и вожделенного тела Люсьена. И она глубоко вдохнула дым и мускусный запах своего партнера.

У этого малого было красивое, правильно сложенное тело и к тому же приятное, не совсем тупое лицо. Нет. Лицо тут ни при чем. Ей надо сосредоточиться на его красивом теле.

Она почувствовала, как приятное знакомое волнение поднимается у нее между ног, и опустила лиф платья, так что обнажились груди. Соски напряглись, как бы призывая прикоснуться к ним. Она наклонилась и провела самым кончиком сосков по грубой ткани его домотканой белой рубахи. Это было приятно. Это было очень приятно. Однако что-то все же было неправильно. Она чувствовала странное стеснение. Да. Теперь она вспомнила. Кое-что было ужасно неправильно. Она оттолкнула протянутую ей трубку, а вместо этого отступила на шаг и, надув губки, спросила:

— Мальчик, Меллины духи нравятся тебе?

— Ваши духи, мэм? — хрипло спросил он, с усилием сглотнув, так что кадык судорожно дернулся у него на горле, а она захихикала.

Он воспользовался моментом и потянулся к ее груди, но получил по рукам: она была не какой-то там грязной девкой, которую он мог завалить у себя на конюшне. Она была леди, хозяйкой Тремэйн-Корта и самой прекрасной, самой желанной из всех женщин, ступавших по земле. Он должен был пасть на колени, рыдая от счастья, что ему довелось созерцать ее совершенство.

— Да от ваших духов запах прямо небесный, мэм, правду говорю!

— Идиот!!! — Она наградила его пощечиной. Она готова была убить его, разъяренная его дурацкой улыбкой. В ушах у нее зазвенело, из глаз брызнули слезы. — Это ужасный запах! Мелли пахнет стойлом, навозом и сточной канавой — как ты!

Она вырвала у него из рук трубку и несколько раз набрала полные легкие дыма. Вот. Теперь лучше. Опиум снял напряжение.

— Никогда не ври Мелли, ничтожная тварь. Когда ты врешь, Мелли очень, очень грустно. — Она легонько шлепнула его по щеке, придержав за подбородок. — Но не хнычь. Я позволю тебе сделать ее снова счастливой.

Она вспомнила про трубку, припала к ней губами, и ей стало так легко, словно само ее тело было теперь невесомым и плыло в воздухе, как дымок от трубки.

Она вернула ему трубку, вскочила на край кровати и, покачивая бедрами, дюйм за дюймом медленно стала поднимать подол платья, пока его взору не открылось, что под платьем у нее ничего нет. Она не сводила с него глаз, в то время как левая рука скользнула между ее бедер, и пальцы умело стали ласкать шелковистую кожу. Она улыбнулась, когда он поперхнулся: глаза у него горели.

Подняв руку, она лизнула кончиком языка блестевший от влаги пальчик, а потом повторила все сначала, глядя, как под бриджами шевелится его вставший член.

— Покажи мне рот, — приказала она, когда юноша не утерпел и подошел, протянув руки к ее талии. — Помнишь? Я велела тебе вычистить его, чтобы ни одной крошки пищи не осталось между зубов.

Ее челюсти свело, и сердце готово было лопнуть. Она говорила торопливо, неразборчиво, словно спеша сказать то, что хотела, прежде чем потеряет рассудок от похоти.

— Ах, твои зубы, дорогой… Помнишь? Слегка, чуть-чуть покусывать, нежно теребить самые укромные Меллины местечки. Твой язык лижет, ласкает, не останавливается, описывает маленькие чудесные круги… а твои губы сосут, чтобы медок лился к тебе в рот. Помнишь все, чему я тебя научила? — Ее глаза расширились, зрачки стали огромными. — Открой рот!

Он повиновался, но тут же он посмел потянуться к застежке на бриджах.

— Нет! Еще рано! — Она бешено затрясла головой, едва не свалившись, — так она рассердилась. Она хотела почувствовать себя на седьмом небе, счастливой и очень, очень сильной. Такой сильной, чтобы распоряжаться всем — своей жизнью и его жизнью, будущим. Но тут ее веки отяжелели, и она прикрыла глаза.

Как посмел этот мальчишка так нагло поторопиться? Он совсем как Люсьен! Берет, берет и никогда не дает. Как он смеет дразнить ее, играть с ней, мучить ее то своей податливостью, то неуступчивостью? Люсьен… Люсьен… Его образ стоял перед ее закрытыми глазами, и она улыбнулась сну, ставшему ее единственной реальностью. Дорогой, неблагодарный Люсьен! Она слишком долго играла по его правилам. Больше года она играла по его правилам — скорее даже по правилам Мойны. Теперь пришло время ей задавать тон — и пусть все они попляшут под ее дудку!

— На колени, ублюдок! — крикнула она, оттолкнув юношу, который превратился в Люсьена, который всегда превращался в Люсьена, после чего сама рухнула на край кровати.

Поудрбнее устроившись на тюфяке, повыше задрав юбки над белым, гладким животом, она как можно шире развела бедра, а ее пальцы погрузились в золотистые завитки на лобке и открыли ее перед его взором.

— Ну, дорогой! Настало время потешить Мелли!

ГЛАВА 10

Первое, что бросилось в глаза Люсьену, когда он вошел в детскую, были его игрушечные солдатики — большая коллекция, которую он забросил уже давным-давно, но на самом деле никогда не забывал. Против воли улыбка раздвинула его губы. Все же какие-то приятные воспоминания у него остались. Не все оказалось разрушенным.

Он подошел поближе, чтобы лучше рассмотреть храбрых вояк войска короля Генриха Пятого, выстроившихся в линию на мягком пушистом ковре напротив французской армии. Картина боя была не столь сложной, как в битве при Азенкуре, но это можно было исправить.

Он поднял одного из солдатиков и вспомнил, как поцарапал краску на его мундире в тот день, когда доблестный воин упал на пол в разгар лихой, кавалерийской атаки. В те времена, когда детские болезни приковывали его к постели, Люсьен разыгрывал целые баталии на своем толстом одеяле, и, насколько он помнил многие из них получались очень жестокими.

То были беззаботные дни, протекшие задолго до того, как он познал настоящую войну и настоящую жизнь.

Люсьен поставил солдатика на место, внезапно обратив внимание на то, что войска не просто выстроены в шеренгу: их расположение было продуманным, каждый полк был готов вступить в бой, артиллеристы стояли возле пушек, тогда как старшие офицеры расположились за линией огня.

Однако позиция английской кавалерии показалась ему чересчур уязвимой. Люсьен счел стратегию неправильной: из-за этого оставался неприкрытым правый фланг. Он опустился на колени, не думая ни о своем костюме, ни о том, что уже давно стал взрослым, и принялся расставлять солдатиков по-своему.

Четверть часа спустя весь ковер был уже усеян войсками и пушками, а небольшие кучки кубиков, которые Люсьен добывал из ближайших коробок, должны были означать холмы и высоты, с которых артиллеристы должны были вести обстрел вражеских позиций.

Люсьен самозабвенно ползал на четвереньках — так ему гораздо удобнее было, не отвлекаясь от игры, доставать нужные вещи. В бою наступило затишье, и настало время очистить поле битвы от раненых и убитых. Французы оказались сильными противниками, но все же не настолько, чтоб устоять перед пламенной отвагой ветеранов-стаффордширцев, которые сами разили без пощады и не просили пощады себе.

Мастера-убийцы.

Точно так же, как двумя часами ранее в мавзолее Эдмунда Люсьен понимал, что поступает неверно, что занимается глупостями — Кэт назвала это собачьей чушью — в отчаянных попытках оставаться безжалостным, не обращать внимания на полные слез, умоляющие глаза старика, на его душераздирающие стоны.

Люсьен собрал солдатиков в пригоршню и медленно, почти автоматически, ссыпал их в кожаную сумку, сшитую специально для них: перед его мысленным взором неотступно маячило лицо Эдмунда, некогда красивое, правильное, а теперь обезображенное болезнью.

Но что он должен был сделать? Признать жалкое состояние Эдмунда означало признать то, что не только он, Люсьен, прожил этот год в адских муках. А он не был готов признавать чужую боль помимо своей.

Да и с какой стати, спрашивается, он должен был бы это делать? Неужели мир вокруг него извращен настолько, что предлагает ему, жертве, проникнуться сочувствием к человеку, жертвой которого он стал? Эдмунд, жаждущий его прощения? Эдмунд, обложившийся напоминаниями о Памеле — как будто это может уменьшить его вину, как будто не он свел эту женщину в могилу? Нет, это уж слишком.

И потом, ведь еще есть Мелани. Милая, прилипчивая, чувственная Мелани, с личиком ангела, телом законченной грешницы и очарованием сирены и — тут его челюсти сжались, а губы побелели — понятием о морали не большим, чем у пушечного ядра. Если в самом начале его пребывания в Тремэйн-Корте Люсьен еще мог сохранять остатки надежды на то, что Мелани вышла замуж за Эдмунда, покоряясь обстоятельствам, то стоило ей открыть рот — и последняя надежда испарилась.

По-прежнему прекрасная, самая совершенная из всех женщин, которых ему довелось видеть, еще более соблазнительная, возбуждающая… Но только ценой огромных усилий своей стальной воли он сдержался и не отшвырнул ее, брезгуя прикасаться к ней. Мелани — это словно болезнь.

И зеленый, глупый Люсьен Тремэйн три года назад был ослеплен очарованием этой невинности и беззащитности, околдован ее красотой, ее божественным податливым телом. Но два месяца его ухаживаний и юношеских восторгов канули в прошлое без следа, как и два года постоянных воспоминаний об этих восторгах на Полуострове, — они не выстояли перед воспоминаниями о той последней ночи в Тремэйн-Корте.

Однако, судя по всему, Мелани уверена, что он явился в Тремэйн-Корт, чтобы взять ее себе, чтобы вернуть себе все то, что у него отняли. Ее извращенный ум и ненасытная чувственность гипнотизировали его.

— Вот вы где, мистер Люсьен. Устроили, как всегда, беспорядок, — произнесла Мойна, неслышно войдя в комнату. Похоже, ее походка стала еще тише с того дня, когда она напугала его, застав в этой комнате пса Хироу, которому не разрешалось заходить в дом.

Усвоенные в детстве привычки забываются нелегко, и Люсьен вскочил на ноги и уже хотел было извиниться, прежде чем вспомнил, что давно перерос того мальчика, который учил в этой комнате уроки. И даже несмотря на то, что он давно был взрослый, Люсьен постарался не выказать ей свое раздражение. Она была слишком проста, чтобы намеренно пытаться разозлить его.

— Ты разыскала меня, Мойна, — неохотно произнес он, пересек комнату, склонился и поцеловал старуху в пергаментную щеку — дань вежливости, не более. А ведь именно он когда-то буквально в шею выталкивал Мойну из этой самой классной за то, что она унесла куда-то всех его игрушечных солдатиков. Мойна всегда была невысокой, а теперь, казалось, совсем усохла. — Значит, сегодня вечером меня лишат сладкого?

Он следил, как старуха проковыляла к креслу и уселась, не обращая внимания на его попытку пошутить.

— А что ж мне оставалось делать, мастер Люсьен? — заговорила она, пристально глядя на него. Когда-то эти ее взгляды пугали его до дрожи в коленях. — Поначалу-то думала, что раз вы наконец-то вернулись, то прибежите повидать меня, но вы не пришли. И я решила, что вы дуетесь, оттого что это я отправила пакет в «Лису и Корону», оттого что это я знала все-все и ни словечком не обмолвилась вам. Но еще я думала, что паренек вы что надо и со временем переживете все это.

Она снова пристально взглянула на него, а он вдруг впервые осознал, до чего же она дряхла.

— Ведь вы явились из-за последнего письма от девчонки, мастер Люсьен, верно? Как вы сбежали, так она и явилась ко мне, умоляла дать ваш лондонский адрес. Вот я и знаю про ее письма. И даже про то, которое она настрочила после того удара, что приключился на прошлой неделе и уложил Эдмунда наповал. Стыдно вам, мастер Люсьен. Это из-за Эдмунда вы сюда вернулись, а не из-за Мойны — одной-единственной души в этом доме, что вас любит.

— Любит, вот как? Так, значит, это твоя великая любовь заставила тебя молчать, когда я так нуждался в ответах? Это любовь заставила отправить тебя в «Лису и Корону» Кэт Харвей, чужого человека, просветить меня насчет моего происхождения? Вероятно, я просто непроходимо глуп, если не заметил во всем этом ни капли любви. Но, конечно, именно любовь руководила тобою. И как это я сам не догадался!

Она ткнула в его сторону пальцем, ее рука дрожала, а из и без того слезившихся глаз потекли потоки слез.

— Не смей! Не смей так говорить со мной, мой мальчик! Ты сам не знаешь, о чем говоришь! Ты был болен, ты был при смерти. И я должна была заставить тебя уйти, уйти подальше от этого ужасного места, чтобы ты смог набраться сил, вернуться и навести здесь порядок. Я чуть сердце себе не разбила. Но я не могла позволить тебе умереть, как умерла твоя мать. Ты… ты был единственным, что у меня после нее осталось. — Она уткнулась лицом в ладони, не в силах удержать рыданий. — Все, что у меня осталось от моей милой деточки.

Мойна его детства никогда не плакала, она вообще не проявляла никаких эмоций, хотя в глубине души Люсьен знал, что она его горячо любит. Он встал возле нее на колени, уязвленный стыдом. В своем гневе он забыл, как беззаветно Мойна была предана Памеле. И он ни разу не дал себе труда взглянуть на прошлое глазами Мойны. Он оказался слишком себялюбив, слишком прямолинеен.

— Мойна, я виноват. Конечно, ты права. Я просто никогда об этом не думал. Когда Кэтрин принесла тот пакет в «Лису и Корону», я просто возненавидел тебя заодно со всеми остальными. Ведь ты одна знала все, и о моем настоящем отце тоже. И ничего не сказала мне, когда я лежал в той каморке в северном крыле. Я должен был понять, что ты делаешь так, как считаешь лучше. Но мне было не очень-то приятно жить весь последний год, приучая себя к мысли, что я — незаконнорожденный Тремэйн. Да… похоже, я стал вдвойне ублюдком, если решил заодно вычеркнуть из своей жизни и тебя.

Он положил одну руку ей на колени, а другой сжал ее сухие пальцы.

— Боже, в какую кашу превратилась моя жизнь.

Мойна глубоко вздохнула, и он удивился, поняв, как она умеет владеть собой. Она уверенно сказала:

— Я все устрою по справедливости, мастер Люсьен. Смотри-ка, вы носите кольцо Кристофа Севилла?

Ее решительный тон дал Люсьену понять, что со слезами покончено и что Мойна опять та властная старуха, которая позволяла себе откровенно и прямо говорить с хозяевами. В глазах у него невольно защипало.

— Я ношу кольцо моего отца. Оно служит мне напоминанием и не дает расслабиться. Ты ведь знала его, верно? Мне кажется, что он должен был жить где-нибудь неподалеку от Парижа. Каким он был?

— Каким был этот человек? Ну, он носил бриджи, слишком громко и много болтал и чересчур много пил. Мужик есть мужик, все они из одного теста. — Мойна пожала плечами, не желая больше говорить, и Люсьен понял, что больше он ничего не услышит — по крайней мере сейчас. Когда на Мойну находил стих, она могла быть молчаливее могильной плиты. Никто не знал этого лучше Люсьена. Однако он хотел пенять, ему надо было понять все. Кем был Кристоф Севилл? Любил ли он его мать или просто попользовался ею? Как удалось убедить Эдмунда, что Люсьен его ребенок? Как все произошло?

— Расскажи, как умерла моя мама, Мойна, — наконец попросил Люсьен. — Ты рассудила правильно. До сих пор я не смог бы все это выслушать. Но теперь я готов. Я уже знаю, что она заблудилась в бурю, простудилась и умерла через несколько дней. Хозяин «Лисы и Короны» сказал мне, что он самолично возглавлял одну из поисковых партий, не подозревая о том, что я не имею ни малейшего представления о последних днях моей матери.

Глаза Мойны вновь наполнились слезами.

— Это были страшные дни. Во всем виновата я одна, и я никогда себе не прощу. Все эти три года я казню себя, казню так, как вы и представить себе не можете. За это я прямиком отправлюсь мучиться в ад, про который мне всегда напоминала ваша мама. Я испробовала все, но не спасла ее. Она больше не захотела жить, мистер Люсьен, вот и все. Он разбил напрочь ее сердечко. — И она уставилась на Люсьена горящими сухими глазами, в которых была боль: — Они оба разбили ее сердечко.

Люсьен нахмурился:

— Я знаю, Мойна, оба, Эдмунд и Кристоф. Но это все, что я знаю. Даже Хоукинс не мог ничего добавить, хотя и признался, что это ты отправила его в особняк на Портмэн-сквер, дожидаться моего приезда. Пусть Кристоф Севилл и бросил мою мать, но ведь он оставил своему назаконнорожденному отпрыску особняк в Лондоне и немалый куш денег. Наверное, на моем месте другой и не подумал прикоснуться к этим деньгам, но у нас, бастардов, обычно не бывает большого выбора, Мойна, и приходится довольствоваться тем, что есть.

Люсьен сам удивился своей страстности. Как же долго он жил, будучи отвратителен сам себе, презирая себя за свои же собственные поступки?

— Ну пожалуйста, Мойна. Мне так много нужно понять, чтобы обрести хотя бы некое подобие душевного мира.

Мойна поднялась с кресла и подошла к окну, выходившему в сад. Люсьен последовал за ней. Они стояли рядом, бездумно глядя на террасу внизу. Люсьен сгорал от нетерпения.

В это время открылась дверь мансарды в северном крыле, и из нее вышел высокий молодой крестьянин. Он осторожно оглянулся, прежде чем запереть дверь собственным ключом, подхватил прислоненную к стене лопату и поспешно скрылся. Люсьен счел, что молодой человек выглядит и действует несколько странно, но тут же выбросил его из головы. Да и какое значение мог иметь этот малый, которому посчастливилось, наверное, потискать одну из кухонных потаскушек в северной мансарде у Эдмунда?

— А, Мойна, ты тоже заметила? Весна, любовь. Даже здесь, в Тремэйн-Корте, жизнь продолжается.

Мойна лишь фыркнула, отошла от окна и снова погрузилась в кресло. Она достала вязанье и принялась за работу с невероятным для ее скрюченных пальцев проворством. Когда она заговорила вновь, то только благодаря простоте и безыскусности ее рассказа Люсьен поверил, что все это правда.

Для Памелы жизнь кончилась через шесть недель после отъезда Люсьена на Полуостров, хотя началось все еще двадцать три года назад.

Люсьен услышал, что Эдмунд каким-то образом сумел обнаружить письма Кристофа Севилла Памеле Тремэйн. И в некоторых ясно говорилось и о горячей любви, которой они воспылали друг к другу в одно давно минувшее лето, и о планах Кристофа, связанных с будущим его сына.

— Она хранила их только ради вас, мастер Люсьен, а вовсе не из любви к тому смазливому болтливому французишке. И она пыталась втолковать это Эдмунду, да он и слушать не стал. Вы ж знаете Эдмунда. Надутый. Упрямый. Все, что до него дошло, — это что она ему изменила, оскорбила его любовь и доверие, вот как он сказал. Я слышала его. Все слуги слышали. Его, поди-ка, и на луне было слышно!

— Но это совершенно не похоже на Эдмунда, Мойна. По-моему, не было ни одного случая, чтобы он повысил голос — ни на меня, ни на маму. — Люсьен вдруг вспомнил, как Эдмунд всегда стыдил его за то, что он дает волю своим чувствам. По-видимому, Эдмунд совсем потерял рассудок, если настолько вышел из себя. Бедная мама, думал Люсьен, ведь она ни разу не видела его таким, как же она, должно быть, растерялась.

Спицы в руках Мойны все так же сверкали, сматывая пряжу с клубка, лежавшего в корзинке для рукоделия.

— Моя деточка была такая молоденькая, когда ее сосватали за Эдмунда Тремэйна, ну совсем молоденькая. Ейный папаша подумал, что только так можно вернуть Кингсли в их собственный дом, а потом помер и оставил твою маму без гроша за душой. Он, конечно, хотел как лучше, да только вот твоя мама ни на столечко не знала Эдмунда Тремэйна и боялась его. Хотела даже в монастырь сбежать. Но не смогла. Не смогла ослушаться отца. И когда вдруг откуда ни возьмись явился этот французик, к моей деточке будто жизнь вернулась. Уж такая она была счастливая — и все-то они смеялись да пели, милые мои детки, ну чисто две горошинки в стручке. Ох, конечно, должна была я их остановить, мистер Люсьен, да только уж слишком счастливой была моя малышка. Ну разве смогла бы я разбить ей сердечко? Ну а потом он отправился домой, сказать отцу, что, мол, он хочет жениться. А в Проливе случись шторм, и корабль перевернуло и утопило всех. Моя деточка чуть не заболела — так убивалась, когда прознала. И не потому только, что французик ейный пошел на корм рыбам, а потому, что некому больше было увезти ее от Эдмунда.

Мойна отложила пряжу и невидящим взором посмотрела вдаль, словно воскрешая там картины прошлого.

— Бедная моя деточка выплакала все глазки в ту первую ночь, мистер Люсьен, в первую ночь с Эдмундом, — все-то никак французика своего не могла забыть, — продолжала Мойна, и от ее монотонного голоса по телу Люсьена побежали мурашки. — Эдмунд-то поверил тогда, будто она невинность свою оплакивает. Да только как пришло время ей родить, мастер Люсьен, и увидали мы ваше милое личико, так и поняли, что француз-то оставил по себе память побольше, чем то колечко, что у вас на пальце. А ваша мама не смогла об этом сказать, полюбила она Эдмунда за то, что был к ней такой добрый. Даже заплакал тогда от счастья, что у него сын родился.

Так и вышло, сказала Мойна, что с ее согласия Памела решила продолжать жить со своей ложью.

По словам служанки выходило, что потом единственной проблемой явилось чудесное возвращение Кристофа в Суссекс — примерно через шесть месяцев после того, как Памела родила. Кажется, его подобрала шлюпка, что шла через Пролив в Кале. И у него ушло немало времени на то, чтобы оправиться после болезни и, получив благословение отца, вернуться в Англию. Обретенный Памелою мир едва не рухнул, когда он обнаружил, что Памела вышла замуж за другого и, больше того, не желает бросить Эдмунда и не желает бежать с ним и с его сыном во Францию.

Все его мольбы и угрозы были напрасны. Памела уже крепко полюбила Эдмунда, а в Люсьене для ее мужа сосредоточился весь мир. Наконец Кристоф вернулся на континент, поклявшись когда-нибудь явиться, чтобы потребовать вернуть ему его сына. А был это 1788 год, и Францию уже била революционная лихорадка.

Кристоф Севилл так и не появился больше в Суссексе, и с тех пор, как пришли бумаги, касавшиеся наследства Люсьена, от него не было ни одного известия.

— Я уж говорила ей, что скорее всего сложил он свою голову во время этого ихнего Террора. Да она и слушать не желала. Просто французик ее сделал правильный выбор, клялась она мне, и больше он не станет ее беспокоить. — Мойна с улыбкой покачала головой и продолжила: — Вы ведь знаете, она любила помечтать, мама ваша. Не хотела думать, что кто-то может умереть — даже если дело касалось ее драгоценных роз. А уж вы-то были для нее самым распрекрасным цветочком, мастер Люсьен, — самой дорогой ее розой. И когда вы подросли да отправились на войну, она все глаза выплакала, боялась, что вы обязательно станете драться со своим собственным папой.

Люсьен резко отвернулся к окну, делая вид, что внимательно разглядывает сад.

— Надеюсь, что мне хватит сил дождаться окончания этой проклятой войны, чтобы отправиться во Францию и разузнать все о своем отце. Однако боюсь, ты права, Мойна. Я тоже склоняюсь к мысли, что он давно погиб.

— Что бы с ним ни случилось — от этого вашей маме не стало легче. — Мойна нахмурилась, распутывая узелок в своей пряже. — Никакие слова не смогли бы ей помочь, да она и говорила-то совсем мало, только умоляла Эдмунда верить, что она его любит. Понимаете, ей надо было просто скрыться на время куда-нибудь, чтобы дать ему вспомнить, как вы втроем счастливо жили. Да я так понимаю, что уж слишком она напугалась, чтобы что-нибудь сообразить. Она просто дождалась, покуда он выбежит от нее как безумный да запрется с бутылкой у себя в кабинете, а уж потом постаралась и сама убраться подальше из дома — как раз перед тем, как налетел тот ураган с Пролива.

Я почти что простила его в сердце, мастер Люсьен, когда он пришел, едва живой, и принес на руках мою деточку. Он весь слезами обливался и умолял меня ее спасти. Тогда он вовсе не был гордым, мастер Люсьен, ну ни капли. Он просто сидел возле ее постельки три дня да три ночи, держал ее за ручку да просил его не бросать.

Люсьен перебил, резко отвернувшись от окна:

— В это слишком трудно поверить, особенно если вспомнить, что он женился на Мелани всего через несколько недель после смерти моей мамы.

Мойна улыбнулась. Люсьен был уверен, что эта гримаса на ее лице означала улыбку, тем более странную, если учесть ее следующие слова.

— Когда моя деточка отдала Богу душу, как раз перед рассветом, Эдмунд очень быстро перестал над ней плакать. Да, я видела это, мастер Люсьен, видела, как он тряс ее, тряс и тряс, вцепился ей в плечи и проклинал ее за то, что она его оставила. Он проклинал ее как самую распоследнюю дрянь и кричал, что она нарочно бросила его, чтобы он жил один с тем, что она ему понарассказала. Кричал, как ненавидит ее за то, что она с ним сотворила. Он даже хоронить ее не пошел. И в ту же самую ночь затащил к себе в постель эту белобрысую сучку. А ведь на могилке-то и земля просесть не успела. Нет, никогда я этого не прощу, мастер Люсьен. Никогда ничего не прощу, вот и весь сказ.

Люсьен спрятал лицо в ладонях. Ведь он сам добивался правды — ну так вот, пожалуйста, ему правда. Она оказалась намного хуже всего, что он был способен себе вообразить.

— Вы, может, и возразите мне, что он уж сполна расплатился за то, что тогда наговорил да наделал, но для меня это без разницы. Он сказал, а я услышала. Я еще кое-чего могла бы рассказать, да только слишком я стара и устала. А вам надо намотать на ус, что я могу еще кое-чего сказать, мастер Люсьен. Вы вернулись в самое время, как я и ожидала, когда я решу, что пора с ним кончать. Прежде я уж заставила его вдоволь помучиться — так, как я это могу, — и он сполна осознал свою вину. Он намучился так же, как мучилась моя бедная деточка. И теперь пришел ваш черед положить этому конец.

— Положить конец, Мойна? Что же ты предлагаешь мне сделать — вызвать его на дуэль? Да ведь он с кровати встать не может. Мама моя мертва. Эдмунд взял в жены Мелани — что само по себе можно считать искуплением грехов. Чего же еще, ради всего святого, ты хочешь от меня?

— Разве вы не слышали? Еще не все. Вам надлежит навести здесь порядок. Тому самое время, чтоб вы успели развязаться с одной докукой да приготовились к новой напасти, что стоит уже у дверей. Я разгадала ее, и Эдмунд тоже. Ну да я дала ему еще недельку, мне не жалко, уж коли все равно конец ему близок. И не расспрашивайте меня, что да как, все одно я вам не скажу. Вы ведь в долгу перед вашей бедной мамой, из-за вас заварилась эта каша, вот и весь сказ. Эх, во все-то времена у мужиков самым главным было то, что болтается у них между ног.

Люсьен прислонился лбом к оконной раме, с трудом осиливая поток свалившихся на него сведений:

— Из-за меня вся каша, Мойна? Что ты хотела сказать? Ах, конечно. Понимаю. Все началось после моего рождения.

— Да неужто? Может статься. А может статься, это еще не было началом. — Мойна осторожно отложила в сторону пряжу и поднялась с кресла. — Вы нынче вечером будете кушать один, мастер Люсьен, — провозгласила она, и в ее голосе послышалось странное самодовольство. — Миссис Тремэйн не составит вам компании.

— Неужели, Мойна? Но она так хотела пообедать со мной. Может, она заболела?

Люсьен отвечал автоматически, не обращая внимания на собственные слова. Его старая нянька дала слишком мало ответов, поставив гораздо больше вопросов. Ему надо было все обдумать. И то, что сегодня вечером за обедом он не увидит Мелани, следовало воспринимать как удачу, подарок судьбы.

— Нет. Она вовсе не такая уж больная, мастер Люсьен, — язвительно отвечала служанка, хрипло рассмеяшлись. — По крайней мере, не сильнее, чем обычно. Да и к тому же она только вот сию минуту получила порцию отличного лекарства. — Тут ее голова дернулась вправо, к двери в детскую, и палец прижался к губам. — Идет Кэт Харвей, мастер Люсьен, и, ведет малютку от Эдмунда. Уж она так стережет этого малютку, как тигр, так что вы с ней поосторожнее. Всякую ночь запирает свою дверь на замок, а в кармане платья таскает кинжал. А все ж она хорошая девка. И об вас заботилась как надо.

Люсьена мало тронули предостережения Мойны по поводу возможных новых опасностей, но последние слова задели за живое. Стало быть, он все же был тогда в памяти. Кэтрин дежурила в его комнате, когда он вернулся с Полуострова. Беспомощно прижавшееся к нему тело безусловно принадлежало ей, равно как и губы, которые он поцеловал, горячие, сочные, — и полная противоположность ненасытным поцелуям Мелани.

Он улыбнулся от этого открытия. Если тогда он ничего не соображал из-за лихорадки, то теперь-то он был вполне здоров. И понимал, что надо быть или очень отважным мужчиной, или же действительно не соображать, что делает — если ему пришло в голову поцеловать Кэт Харвей против ее воли.

— А загадочная Кэтрин, судя по всему, стала довольно значительной фигурой в Тремэйн-Корте, верно, Мойна? — спросил он. — И конечно, с легкой руки Эдмунда. Как известно, мужчина проявляется в своих женщинах. Да, Мойна, это грустно, но верно. На протяжении последнего года я много думал об этом и пришел к этому выводу независимо от того, что ты сообщила мне сегодня, Мойна. Мужчина — пустышка, если у него рядом нет женщины, пустая ракушка, не более. Ничего удивительного, что он возненавидел маму за то, что она умерла. И ничего удивительного, что он поспешил жениться на Мелани. И ничего удивительного, что сейчас, изможденный и больной, он приблизил к себе Кэт Харвей. Будь у Веллингтона два полка таких, как она, мы давным-давно победили бы французов.

— Амне она очень даже нравится, мастер Люсьен, — перебила Мойна. — Она отлично ухаживает за Эдмундом и не сует свой нос туда, куда не надо. Занята своим делом и не рыдает над собственными болячками.

— Что лишний раз, моя милая Мойна, представляет мисс Харвей либо как чрезвычайно рассудительную особу, либо как особу, которой есть что скрывать. Что касается меня, я бы сказал, что верно и то и другое. — Он направился прочь из детской. — Извини, Мойна. Но теперь мне кажется, что я набрался храбрости и могу встретиться с наследником Эдмунда.

Лучшее время для Кэт было, когда она находилась в обществе Нодди. Детская бескорыстная любовь помогала ей быть прежней Кэтрин, покидать ту бесчувственную скорлупу, в которую она сама себя заключила после ее бегства из Ветел.

Вот и теперь она не в силах была отвести взгляд от его маленькой фигурки в детском стульчике: ангельские голубые глаза еще были полны слез после расставания с Эдмундом. Нодди был очень смел и не испугался сегодня, когда Эдмунд зарыдал, цепляясь за ребенка здоровой рукой и не позволяя Кэт увести его в обычное время.

— Чай, мама?

Кэт уже давно оставила попытки отучить Нодди обращаться к ней как к матери, и автоматически отвечала:

— Да, милый. Нодди скоро получит сладкий чаек с тем особенным пудингом, который он просил. А потом вы, мой милый юноша, отправитесь купаться и спать. У вас был долгий утомительный день.

— Безусловно, так, Кэтрин, — вмешался невесть откуда появившийся Люсьен Тремэйн, испугавший ее до полусмерти. — Вы поразительны в своих многочисленных дарованиях: ангел-спаситель, заступница всех скорбящих, преданная сиделка, а вот теперь еще и любящая мать — и все успела от восхода до заката. Повернитесь же ко мне, Кэтрин, оцените, с каким благоговением я смотрю на вас. Поистине несть числа вашим талантам!

Она не пожелала ему подчиниться и продолжала стоять к нему спиной.

— Нодди, поднимись, милый, как я тебя учила. Поздоровайся со своим сводным братом, Люсьеном.

— Ну, моим сводным братом его можно назвать уж с очень большой натяжкой, дорогая, — отвечал Люсьен, стоявший так близко, что она почувствовала на шее его дыхание — настолько же горячее, насколько холоден был его тон. — Помнится мне, слово ублюдок намного легче слетало с ваших уст еще недавно.

Кэт обернулась к нему на мгновенье, зная, что он совсем близко, но в то же время не в силах отстраниться. Она лишь прошипела в ответ, не сводя глаз с Нодди, растерянно застывшего посреди комнаты:

— Это было решением Эдмунда — скрывать скандал в пределах семьи. Вы все еще носите имя Тремэйна. Порядок наследования особо не обговорен, так что хотя Нодди наследник, но это еще надо утвердить. Ну пожалуйста, скажите же Нодди хоть пару слов.

— В ваших словах так много странностей, Кэтрин, что у меня разбежались глаза. В частности, понятие «скандал» в гораздо большей степени приложимо к Эдмунду, нежели ко мне, ведь это ему посчастливилось так скоро снова жениться, покуда я пребывал в звании ублюдка. Но давайте продолжим. Вы рассуждаете про мое семейство так, словно сподобились стать одним из его членов — хотя я с трудом представляю, что могло заставить вас пойти на это. Далее, вы чересчур подробно осведомлены о дальнейших планах Эдмунда относительно Тремэйн-Корта. Честно говоря, я совершенно теряюсь в догадках. Но все это может подождать, тогда как ребенок не может. Ребенок Эдмунда и Мелани. Благодарю вас, хотя и каким-то странным образом, но я и в самом деле ощущаю некое родство с этим малюткой.

Кэт застыла, в то время как он вальяжно облокотился о подоконник, покачивая ногой в своем элегантном сапоге.

— Нодди, не так ли? — обратился он к напряженному, раскрасневшемуся мальчику. — Ты можешь не верить мне, но когда-то, давным-давно, я жил в этой самой детской. И я сидел в том самом стульчике, в котором сидел ты, и с нетерпением дожидался своего чая. А знаешь ли ты, что стоит тебе подрасти еще хотя бы на дюйм или два — и ты сможешь пододвигать вот этот стул к окну, залезать на него и разглядывать за макушками деревьев дорогу к пруду?

Нодди подошел к Люсьену и потянулся к отворотам высоких сапог для верховой езды:

— Нодди увидит?

Кэт застыла, не зная, радоваться или огорчаться. Нодди с рождения жил в ненормально замкнутом мирке, и ее порадовало его спокойное поведение в присутствии незнакомца. Кроме того, она была благодарна Люсьену за теплоту, с которой он обратился к ребенку. В то же время подтекст всей сцены болезненно ранил ее.

Это была детская комната Люсьена. Тремэйн-Корт был его родовым имением. А этот ребенок узурпировал у него все, он был живым доказательством союза между человеком, которого Люсьен всю жизнь почитал как отца, и женщиной, которая прежде была его невестой. Кэт была бы не прочь, если бы Люсьен ушел и оставил бы их с Нодди одних осмысливать произошедшее.

Она так задумалась, что не заметила, как случилось, что крохотная ручка Нодди каким-то образом оказалась зажатой в большой руке Люсьена и парочка удалилась, деловито обсуждая нечто, касавшееся оловянных солдатиков. Заинтригованная Кэт пошла следом и остановилась у двери, наблюдая, как Люсьен уселся на пол, разъясняя Нодди тонкости стратегии английских и французских войск.

То, что последовало вскоре, удивило ее еще больше. Нодди, хотя и прилежный, но все-таки ребенок, быстро утомился от умных речей и принялся крушить кучки кубиков, стараясь как можно успешнее разметать их по полу. Люсьен, судя по всему, не удивился, но тут же стал насыпать на ковре новые кучки, очертаниями напоминавшие английские острова, и вот уже они оба разлеглись на полу, с увлечением заучивая название каждого.

— Вот это — Уэльс, Нодди, прекрасное место, где все жители имеют имена, заканчивающиеся либо на «лс», либо на «вс», и они почти все смешные коротышки — наверное, оттого, что им всю жизнь приходится носить такие коротенькие имена. А вот этот большой зеленый остров, конечно, Ирландия, Когда ты вырастешь, Нодди, советую тебе обязательно побывать там. Особенно в городе под названием Дублин.

Кэт позволила себе расслабиться. Она уперла руки в бока, выступила на середину комнаты и спросила, нарочито коверкая речь на ирландский манер, как это делала Маурин, одна из горничных в Ветлах:

— Ну дак какого же черта он будет тама делать, мастер Люсьен? Не иначе как спутается с самим дьяволом!

Люсьен с хохотом обернулся к ней, непослушная прядь темных волос упала ему на лоб.

— Какая бессовестная мисс, — обратился он к Нодди и, потянув его за рукав, заставил снова обратиться к игре.

Его глаза. Чувствуя, что колени у нее стали ватными, Кэт привалилась к косяку. Люсьен только что смотрел на нее, и глаза его улыбались. Да что же это за человек? Она так долго видела перед собою намеренно жесткую, хладнокровную личину, что была уверена: из-под нее вряд ли выглянет что-то человеческое, кроме гнева. И вот теперь, всего через пару часов, она вдруг увидела мимолетное видение истинного Памелиного сына, юноши с нежной душой, чьи тетрадки, исписанные его же стихами, до сих пор хранились в дальних шкафах в этой самой детской.

Внезапно Кэт поняла, что, как это ни странно, она готова была сделать все, что угодно, лишь бы еще раз увидеть эту его улыбку, чтобы повстречаться еще раз с тем Люсьеном Тремэйном, что рос под этой крышей.

Она не двигалась с места, глядя, как Нодди, обычно такой чинный и сдержанный, принялся теребить Люсьена, уговаривая поиграть в «ласадки». Они нередко устраивали эту игру в детской, однако меньше всего она могла бы представить за этой игрой Люсьена Тремэйна.

«Ну, стало быть, я ошибалась», — сказала она про себя, глядя, как Люсьен опускается на колени, упирается руками в пол и скачет по комнате, а хохочущий Нодди, чтобы не свалиться, обеими руками цепляется за лошадкину «гриву».

Когда наконец Мэри принесла для Нодди чай, Кэт поцеловала мальчика в белокурую макушку и, пообещав скоро вернуться, выпроводила Люсьена в коридор.

— Вы были просто чудесны, мистер Тремэйн, — сказала она, спускаясь вместе с ним на первый этаж. — Спасибо вам.

— Вот как. Дорогая, вы и вправду так считаете? Интересно, что же я, по-вашему, за чудовище, если вы боялись, что я стану взыскивать с ребенка за грехи его родителей?

Его рассудочный тон мигом вернул ее с небес на землю. Что она себе вообразила? Что Люсьен Тремэйн сменит гнев на милость, просидев полчасика у себя в детской? Что в общении с наивным ребенком он снова станет человеком?

— Прошу прощения, мистер Тремэйн, я позволила себе лишнее, — сказала она, останавливаясь на лестничной площадке, украшенной портретом Холлиса Тремэйна, многие десятки лет назад также бывшего обитателя детской комнаты в особняке Тремэйнов. — Но я обещаю, что впредь больше никогда не позволю отпускать вам комплименты.

— Или благодарить меня.

Она едва удержалась, чтобы не спихнуть его с лестницы.

— Да, мистер Тремэйн. Или благодарить вас. Ну а теперь вы извините меня?

— Нет, Кэтрин, боюсь, что мне это не удастся. Забавляйте меня и впредь, коль вам так угодно. Я вижу, что здесь кроется нечто, что я должен узнать. Некий кусочек мозаики, не желающий становиться на место, про который я вспомнил только сегодня, — нечто связанное с моей болезнью, к которой, как мне удалось выяснить, вы также имеете некоторое отношение. — Он легко подхватил ее под локоть, прежде чем она успела улизнуть, и повел вниз по лестнице.

Так они пересекли холл на втором этаже, спустились на первый, прошли через фойе — мимо удивленного Бизли, старательно делавшего вид, что чистит толченым кирпичом серебряные канделябры, — пока не оказались в солнечном сияний весеннего дня.

Кэт чувствовала, что начинает паниковать. Он, наверное, имеет в виду ту ночь, когда увлек ее к себе в постель, когда он целовал ее, а его руки так бесстыдно ласкали ее тело. Вряд ли ему пришло в голову вспомнить те ночи, когда она силой заставляла его пить бульон или когда они с Мойной привязывали его к кровати, чтобы он не поранил себя в беспамятстве.

— Это уж слишком! Куда вы меня тащите? — возмутилась она, стараясь усмирить дыхание.

— Я тащу вас туда, где между нами не останется никаких границ, — отвечал он, заметно веселясь и еще более решительно сжимая ее локоть.

Когда они дошли до ворот в передний двор, Кэт совсем запыхалась, причем не столько от быстрой ходьбы, сколько от страха. Тот же страх сковал ей уста, наполнив жгучим ожиданием. Собирается ли он отругать ее за то, что счел ее поведение чересчур дерзким, или намерен снова поцеловать?

Люсьен повернул налево, и она была вынуждена следовать за ним, пока они не обогнули чугунную ограду переднего двора и не укрылись в небольшой березовой роще.

И тогда она узнала точно. Он собирается ее поцеловать.

Не говоря более ни слова, не снисходя до каких-либо вступлений, Люсьен прижал ее к своему сильному телу и пристально посмотрел ей в глаза. Она чувствовала, что он пытается заглянуть к ней в самую душу. А через мгновение он наклонился и приник к ее губам.

Отчего она не попыталась протестовать? Отчего не позвала на помощь? Ведь она с самого начала прекрасно понимала, что Люсьен собрался поцеловать ее. Неужели она была к этому готова? Неужели она отрешилась от ужасных воспоминаний и готова вновь начать нормальную человеческую жизнь?

Если она так подумала, значит, она ошиблась.

Паника, а никакое не влечение, проснулась в ней. Люсьен разбудил казавшиеся ей погребенными страхи и боль, терзавшие ее в Ветлах. Она принялась яростно вырываться, что было сил молотя кулачками по его широкой груди.

Он и не подумал отпускать ее. Нет, он не делал ей больно, по крайней мере физически. Он просто продолжал целовать ее, как будто с одной лишь целью заглушить ее страх. Это не был прежний больной Люсьен, изможденный и неспособный противостоять ее силе. И она не смогла бы вырваться. от него так, как сделала это тогда ночью в его комнате.

У Кэт закружилась голова. Воспоминания, от которых она так старалась избавиться, нахлынули на нее.

Сильные руки, которые рот так же обнимали ее когда-то, срывали с нее одежду и касались ее тела там, где не касался еще никто.

Другие губы, которые когда-то вот так же прижимались к ее губам, причиняя ей боль, и потом ворвавшийся с силой язык берущий ее. Она не смогла бы даже закричать — да вряд ли ее спасли бы призывы на помощь, даже если бы она нашла в себе силы. И в какое сравнение могла идти ее сила с его неукротимостью — точно так же, как сейчас она не могла противостоять Люсьену.

Да, однажды она уже проиграла это неравное сражение между мужчиной и женщиной.

Но она сумела извлечь из этого урок. Паника ей не поможет. Она должна суметь постоять за себя.

Кэт заставила себя расслабиться в объятиях Люсьена, не отрывавшегося от ее губ. Она взглянула ему в лицо. Глаза его были закрыты. Она решила, что он настолько увлечен, что не заметил, как она, находясь в его объятиях, уже не принадлежит ему, освободилась.

Медленно, не сводя с него настороженного взора, она опустила правую руку в карман. Ее пальцы сжались на серебряной рукоятке кинжала. Заставляя себя оставаться спокойной, она вытащила руку из кармана.

А потом зажмурилась — и ударила.

Рука Люсьена перехватила ее запястье, сжала его и вывернула. Кинжал выпал из ее онемевших пальцев. Люсьен положил ее ладонь себе на плечо, не прерывая поцелуя и еще сильнее прижимая ее к себе.

Слезы вскипели у нее в глазах, ее тело обмякло в его руках, сопротивление угасло, так же, как и едва слышный подавленный стон.

А потом, постепенно и так незаметно, что Кэт осознала это далеко не сразу, поцелуй Люсьена стал иным: не требовательным и жгучим, а мягким, словно успокаивающим. Его губы уже не брали — они давали. Его руки больше не держали ее в плену — они поддерживали ее, как будто он знал, как знала это она сама, что ноги у нее подгибаются.

Паника исчезла, а вместо нее пришла любопытная настороженность. Она ошиблась. Это не то, чего она ждала и чего боялась. Он не сделал ни одной попытки прикоснуться к ее грудям, к ее телу, его руки не пытались проскользнуть под платье. Он просто разгонял ее страхи, оживлял ее, заставляя замечать его, свое собственное тело.

И это тело, оказывается, предавало ее, оно самовольно прижалось к нему, ее губы смягчились, раскрываясь, позволяя его языку свободно проникнуть между них.

И он не замедлил этим воспользоваться.

И даже тогда ее страхи не возвратились. Вместо них волнами наплывали самые невероятные ощущения, когда-либо испытанные Кэт.

Горло у нее сжалось, ей стало трудно дышать, трудно глотать.

Сердце забилось сильно, часто, но не от страха, а от каких-то новых желаний, и это говорило о том, что ее тело знает гораздо больше, чем ее рассудок, о том, что с ней происходит.

Ее тело стало невесомым, и это ощущение напоминало ей, как она плавала на спине в пруду в Ветлах и по-летнему теплая вода, покачивая, баюкала ее. Вот и теперь ее руки как бы всплыли, опустились Люсьену на плечи, ладони прижались к его спине.

А чары не исчезали, они становились все сильнее, и вот уже Кэт чувствовала, как что-то просыпается в самом низу ее живота, как там возникает непонятная тяжесть, напоминавшая чувство голода.

Люсьен наконец оторвался от нее. Его губы скользнули вниз по щеке, по подбородку, по обнаженной шее. Она постаралась вздохнуть как можно глубже, надеясь, что свежий воздух поможет прогнать одурь, сковавшую ее рассудок, и потушит яркие звезды, мелькающие перед глазами.

Она услышала его мягкий смешок:

— Ну, это и есть ответ на мой вопрос, не так ли? Я случайно было подумал, что именно вас поцеловал в ту ночь, но вы ведь должны понять, что я не посмел бы соединить воспоминание о поцелуе с образом молодой дамы, строчившей мне одно за другим язвительные письма. Видите ли, этот поцелуй — первое мое более или менее четкое воспоминание о тех неделях в Тремэйн-Корте. Все остальное — горячечный бред. И мне необходимо было выяснить, кто помог мне вернуться на землю из царства теней.

Кэт снова набрала в грудь побольше воздуха, глядя на кроны деревьев над ними, на последние, угасающие лучи солнца, пробивавшиеся сквозь листву и мягко блестевшие на темной шевелюре Люсьена. Она встряхнулась и отступила от него.

— Это вовсе не было даром, И мне кажется, что скорее мое колено вызвало вас тогда из царства теней, мистер Тремэйн, — как можно тверже произнесла она, начиная снова дрожать при мысли, что едва не позабыла обо всем на свете в его объятиях. — И не делайте этого снова. Я не люблю прикосновений чужих людей.

— Неужели? Как это жалко, милая леди, ибо вы просто созданы для прикосновений. — С этими словами он снова обнял ее и слегка укусил за мочку ушка, и эта новая ласка превратила голод, возникший в низу ее живота, в яростное пламя.

Она едва различала, что он говорит, прижимаясь мягкими, щекочущими губами к ее шее:

— А вот это уже та Кэтрин, с которой я познакомился по письмам. По-моему, я все же имел право уяснить это, несмотря на то, что потревожил вас? Но вот были ли ваши ответы правдивыми? Почему-то я в этом сильно сомневался. И должен был убедиться, что это не просто очередной сон. Понимаете, мне снится множество снов, и большинство из них почему-то совсем не такие приятные.

Она не желала все это слушать, не желала вспоминать, каким он был когда-то несчастным, и снова жалеть его. Кэт отклонилась и уперлась ладонями ему в грудь, высвобождаясь из его объятий. На сей раз он не пытался ее удерживать.

— Ну а теперь, коль скоро вы удовлетворили свое любопытство, мистер Тремэйн, пожалуйста, позвольте мне вернуться в дом. Эдмунд начнет беспокоиться, куда я пропала.

Она смотрела, как Люсьен наклонился за ее кинжалом, Теперь его глаза снова потухли, словно их поцелуи, так смутившие ее, были для него всего лишь небольшим экспериментом.

— Это было очень любезно со стороны Мойны — предупредить о вашей маленькой игрушке, дорогая, — произнес он, протягивая ей кинжал рукояткой вперед.

Так он возвращает его? Он что, не понял? Она же собиралась убить его.

Кэт молча взяла кинжал и сунула его в карман, мечтая как можно скорее удалиться, чтобы спокойно поразмыслить над тем, что произошло. Сейчас она так ненавидела его, что вряд ли смогла бы отвечать за свои поступки, посмей он снова обнять ее. Она его ненавидит. Ведь верно?

— Мойне должно быть стыдно. Теперь я обзаведусь пистолетом.

Люсьен громко расхохотался:

— Я обязательно это учту. Мойна к тому же сказала, что вы крайне замкнутая особа, Кэтрин. И должен признаться, что это — среди многих прочих обстоятельств — почему-то еще сильнее возбуждает мой интерес к вам. Пожалуйста, разъясните мне, как вам удалось занять в Тремэйн-Корте первое место?

Кэт была уверена, что он задал этот вопрос не из праздного любопытства. Люсьен явно решил не терять зря времени, уж если приехал в Тремэйн-Корт. Однако если главная его цель — очередное любовное похождение, ему лучше обратиться к мачехе: та прямо-таки лопается от желания его заполучить. Но не Кэт. Ни в коем случае не Кэт. И она должна дать ему это понять.

И если она не желает повторения того, что случилось — а ведь она не желает, конечно же, не желает, — она избавит себя от лишнего беспокойства, если скажет ему правду сразу. «Гораздо легче, — подумала Кэт, — переживать от его отвращения к ней, чем от расположения».

Задрав повыше подбородок, так что теперь она смотрела ему прямо в глаза, Кэт заявила:

— Конечно, я расскажу вам. Это не такой уж большой секрет. Во всяком случае, это был честный труд, которым я впервые в жизни смогла обеспечить себя куском хлеба. Я пришла в этот дом в качестве кормилицы для Нодди, когда умер мой собственный ребенок — мой ребенок, который, мягко говоря, был зачат не совсем законно. Как и вы, мистер Тремэйн.

И прежде чем она смогла заметить реакцию Люсьена, его явное замешательство, а затем веселый блеск в темных глазах, Кэт поспешила повернуться и, держа голову как можно выше, медленно направилась к дому.

ГЛАВА 11

Мелани распорядилась, чтобы Люсьена поместили непременно рядом с ее спальней, и это заставило его призадуматься.

Он знал, что бояться нечего — если в данном случае вообще было употребимо слово «бояться», — ведь у него имелся Хоукинс, а Хоукинс был проницателен. Не пробыв в доме и дня, он успел убедиться, что Мелани вознамерилась обольстить его хозяина.

Придя к такому выводу, доблестный слуга позаботился запереть дверь комнаты, смежной с хозяйской гардеробной, задолго до того, как туда явился Люсьен, чтобы раздеться на ночь. Хоукинс также поставил хозяина в известность, что, коль скоро у него нет желания спать в отведенной для остальной мужской прислуги общей спальне — особенно памятуя о том, что некогда он имел собственную комнату на первом этаже, — он приказал поставить раскладную койку в этой самой гардеробной.

— Стало быть, ты станешь моей дуэньей, неусыпным стражем моей непорочности, — заметил Люсьен, сидя на краю высокой кровати, пока Хоукинс расшнуровывал ему туфли. — Ты не находишь кое-что странным, Хоукинс? Похоже, мне придется в тебе разочароваться.

— Разочароваться, сэр? — переспросил Хоукинс, поднимаясь на ноги и отдуваясь от усилий, которые ему пришлось приложить, стаскивая узкие туфли с ног хозяина.

Люсьен встал и принялся снимать панталоны. Он уже давно установил рамки, за которые не должна была заходить помощь Хоукинса во время его туалета.

— Да, видишь ли, я, честно говоря, надеялся, что ты ляжешь на коврике у порога, сунув под голову бомбарду вместо подушки. А ты, приятель, лелеешь свою старость и позволяешь себе расслабиться на раскладной койке.

Рубашка и нижнее белье были сняты и отданы Хоукинсу, и Люсьен остался совершенно нагим, ничуть не смущаясь этого, с одной лишь миниатюрой Кристофа Севилла на шее.

— Ну а теперь, если ты не против, я отправлюсь в свою койку, пока не хлопнулся в обморок от усталости. Как-никак, а денек выдался утомительным.

Проведя беспокойную, бессонную ночь, Люсьен вскочил ни свет ни заря и приказал Хоукинсу приготовить для него ванну и проследить за тем, чтобы через полчаса ему подали к крыльцу оседланную лошадь.

Ему необходимо было выбраться из Тремэйн-Корта хотя бы на время, пока он не задохнулся. Гость в этом незнакомом и в тоже время таком знакомом особняке, бывшем когда-то его родным домом, он был лишен даже утешения оказаться в своей прежней спальне. Истерзанный навалившимися на него воспоминаниями и новой реальностью, он едва дождался утра, грезя о высокой женщине с немигающим взором серых глаз, и неохотно уступившими ему губами, обещавшими если не спасение, то хотя бы мимолетное забытье, — и к черту все подробности о роли кормилицы Нодди!

Вскочив верхом на Калибана, угольно-черного, широкогрудого норовистого жеребца, чей грозный вид, злобный нрав и поразительная скорость бега уже успели прославиться на прошлом майском фестивале, Люсьену пришлось полностью сконцентрироваться на укрощении этого животного, явно имевшего свое собственное мнение по поводу цели их прогулки.

Через четверть часа, избавившись от заблуждений, Калибан пошел уже более или менее размеренным галопом, с шумом выпуская из ноздрей огромные клубы пара. Люсьен заметил, что слева появился всадник, который нелепо размахивал руками, пытаясь привлечь к себе его взгляд.

Люсьен мельком отметил, что всадник ловко держится в седле, а его серый в яблоках, идеально вычищенный мерин словно бы плывет над землей поверх полосы тумана.

— Бонжур, мсье! Восхитительный денек для прогулки, oui? — завопил еще издали стремительно приближавшийся незнакомец, срывая с головы шляпу и останавливая своего мерина вплотную к Люсьену. — Боже мой! Наверное, у вас самая огромная и страшная лошадь на свете! — Он сорвал перчатку и протянул руку: — Я — граф де ла Крукс, Гай де ла Крукс, если только это правда и ужасный корсиканец уничтожен — стало быть, мой титул снова имеет значение и смысл, и да будет на то воля Святой Девы. Но это все неважно. Даже если я просто мсье де ла Крукс, это все равно звучит в десять раз приятнее, чем гражданин де ла Крукс, не так ли? Кто знает, если вам будет угодно еще на какое-то время задержаться в этой ужасающе скучной местности, может быть, вы будете звать меня просто Гай, так как я устал от множества формальностей с тех пор, как нахожусь на вашем милом острове. У меня, видите ли, имеется взятый в аренду совершенно очаровательный коттедж не далее чем в двух милях отсюда. А вас, мсье, зовут…

— Тремэйн. Люсьен Тремэйн, — сказал Люсьен, отвечая на пожатие графа, но не снимая при этом перчатки.

Он присмотрелся к этому человеку и пришел к выводу, что тот по крайней мере на фут ниже него, но при этом хорошо сложен и наверняка довольно силен — несмотря на проседь в темно-каштановых волосах, говорившую о том, что граф разменял по меньшей мере четвертый десяток. Одет он был безупречно, его костюм для верховой езды был превосходен, и в глаза бросалась лишь черная повязка на лице, закрывавшая левый глаз — или то, что от него оставалось. Правда, он носил ее так, словно это было единственное украшение, достойное такого мужчины, как он.

Люсьен улыбнулся. Его развеселила столь горячая общительность графа. Обращаясь к открытому сине-зеленому глазу, он сказал:

— А если вы обещаете мне не делать попыток кастрировать моего милого жеребчика, сэр, то я, может быть, позволю сам обращаться ко мне «мистер Тремэйн». С другой стороны, это обращение мы смогли бы заменить и на «Люсьен», помня о том, что находимся здесь в достаточном удалении от столицы и светских условностей.

Француз буквально взорвался хохотом, от которого с ближайшего дерева испуганно сорвалась стайка птиц.

— Вы, англичане, такие лошадники, так любите эту лошадиную плоть! Итак, пожалуйста, Люсьен, — да позволено мне будет заметить, прекрасное французское имя — разъясните мне, не имеете ли вы отношения к Тремэйн-Корту и даже, паче чаяния, к прекрасной миссис Тремэйн?

Люсьен направил Калибана по дороге, и де ла Крукс поехал следом за ним, словно заблудившийся щенок, готовый увязаться за любой дружелюбно настроенной собакой.

— Она — моя мачеха, мсье. Я знаю, что вы извините меня за столь интимный вопрос, но вы всегда так любопытны с утра?

Француз опять расхохотался. Он вообще, похоже, любил посмеяться.

— Утро, день, вечер — какая разница? Разговор — это чудесно, оui? Он так отлично заменяет собой молчание. Мы, французы, мастера болтать, сплетничать и вести романтические беседы, что, увы, и объясняет, каким образом нас удалось обвести вокруг пальца этим кровожадным канальям. Мы были чересчур заняты похождениями в чужих будуарах, мон шер, мы так любим удовольствия. Значит, восхитительная Мелани приходится вам мачехой? Какое прекрасное, неземное создание. Ах, какой же вы счастливец, если уж быть откровенным!

Люсьен решил не обращать внимания. Да его и вправду мало заботило, что кто-то может воспылать страстью к «восхитительной» Мелани, коль скоро он сам, благодарение Богу, давно от нее избавился.

— Могу ли сделать вывод, что вы знакомы с моей мачехой?

Солнце уже довольно высоко поднялось в небе, и мимо них по дороге потянулись крестьянские повозки, направляющиеся на местный рынок. Ему уже пора было возвращаться к завтраку. Мелани наверняка с нетерпением поджидает его, намереваясь в очередной раз домогаться любви. Ему же надо постараться понять, о чем она думает, и получить ответы хотя бы на часть своих вопросов.

Де ла Крукс снова заговорил, напомнив Люсьену о своем присутствии:

— Знаком ли я с нею, Люсьен? О, я познакомился с ней, я танцевал с ней — но вот и все, ведь ей так редко удается выехать. Она так привязана к дому, к мужу и к сыну. Вы понимаете, что мне, как человеку светскому, романтическая интрига необходима как воздух и я не обладаю тем бесконечным терпением, которым наделены вы, англичане. А условности заставляют меня еще сильнее сочувствовать Мелани, такой молодой, такой жаждущей жизни. Я даже позволил себе попытаться навестить ее на той неделе, преподнести ей жалкий букет цветов — вот и все, но, увы, это кончилось плохо. Ее муж, ваш милый отец — ему ведь лучше теперь, не так ли? — очень было неприятно наблюдать, как человек просто падает перед вами, не успели вы с ним поздороваться!

Люсьен отвлекся на то, чтобы привести в чувство Калибана, который явно намеревался позавтракать ухом графского мерина.

— Так вы находились в Тремэйн-Корте в тот момент, когда Эдмун… когда моего отца хватил последний удар?

— Оui! Он как раз сидел на солнышке на террасе в этом смешном кресле с колесами вместо ножек, и никого не было рядом. Я приблизился к нему, надеясь, что ему будет приятно. Не помню точно, что я сказал — впрочем, это неважно, — как вдруг глаза его стали выскакивать из орбит и стали такие белые, и он свалился с кресла прямо на камни, мне под ноги. Ах, какой затем последовал гвалт! Ах, мон шер, это очень хорошо, что вы здесь. Отцы нуждаются в сыновьях в такие минуты, оui?

Люсьен поднял руку и прикоснулся к портрету Кристофа Севилла, спрятанному под рубашкой, отвечая с сарказмом, который остался для графа незамеченным:

— Определенно, Гай. Отцы нуждаются в сыновьях. Как и сыновья нуждаются в своих отцах.

— Точно так! У меня у самого один отец, и он уж очень стар и дряхл. Однако эти старики бывают подчас такими упрямыми. Он никогда не покинет Францию, вот и все. А я, с другой стороны, быстро утомился — сначала прятаться, а потом драться. Глаз — вполне достаточная жертва войне, которая никогда не была моей войной, оui!? В эти последние годы вы можете увидеть целые толпы таких, как я, на ваших берегах. Молю Бога, чтобы мы вскоре увидели вас, англичан, у себя в Париже, чтобы вместе отпраздновать победу. Но я намерен сидеть здесь, на вашем богоспасаемом острове, пока не удостоверюсь в том, что Маленький Капрал уже уничтожен, — и только тогда решусь вернуться домой. Уповаю лишь на то, что мой дорогой упрямый отец и наши поместья дождутся моего возвращения. Но мне не следовало говорить вам это, ведь вы можете подумать, что я трус?

— Вовсе нет, Гай. Одного глаза более чем достаточно. — Люсьену было бы проще простого отнести этого малого к разряду обычных бездомных беглых французских аристократов и на том поставить точку. Просто — если только не учитывать Джеки с дружками и кинжала, который едва не угодил Люсьену в спину. Мойна предупреждала о новой опасности, а этот болтливый господин граф был, как ни крути, незнакомцем.

— Возможно, я мог бы немного скрасить вашу жизнь в изгнании, Гай. Вы окажете мне честь и отобедаете у меня в Тремэйн-Корте вечером в пятницу? Я уверен, что мачеха будет рада такому развлечению.

— Развлечению, Люсьен? О, это очень подходящее слово. Оно так и перекатывается на языке. Развлечение! Оui, mon cherе. Я буду просто счастлив побывать у вас!

Войдя в столовую, Кэт еще улыбалась какой-то шутке, которой обменялась в коридоре со слугами, но ее улыбка моментально угасла, стоило ей увидеть, что за столом перед несколькими опустошенными тарелками сидит Люсьен и пьет кофе.

Солнце ослепительно сияло у него за спиной, так что его лицо было в тени, но тем не менее нельзя было не отметить благородства его черт. Приходилось ли ей когда-нибудь видеть такие пламенные глаза, такой совершенной лепки скулы, такой прямой нос? Он сидел неподвижно, даже расслабленно, и все равно его тело излучало такую скрытую энергию, что Кэт вообразила, будто он способен мгновенно протянуть руку и схватить ее, прежде чем она успеет сделать хоть шаг в сторону.

Так же как он схватил ее вчера под березами. Нет, неправда, Люсьен не хватал ее. Его действия совершенно не походили на тот ужасный случай в Ветлах, который безжалостно сломал всю ее жизнь. А вчера она заранее знала, что Люсьен поцелует ее, она каким-то образом поняла это в ту самую секунду, когда он взял ее под локоть и повел вниз по лестнице из дома.

Она знала заранее, и она позволила этому случиться. Возможно, она даже желала этого. Просто она боялась признаться в этом самой себе вплоть до сегодняшнего утра. Всю ночь она провела без сна, вновь и вновь переживая их поцелуй и то, что было потом, когда исчез ее инстинктивный страх и она смогла что-то почувствовать, и молилась, чтобы Люсьену, этому необыкновенному человеку, удалось победить ее отвращение к физической близости с мужчиной, чтобы она могла испытывать те же чувства, что и все нормальные люди.

И он сделал это. Его прикосновение оказалось целительным, хотя нанесло ей новую глубокую и неожиданную рану. Ну как ей теперь жить дальше, зная, чего она лишена? Ибо у Кэт Харвей, этой грязной, обесчещенной женщины, нет права мечтать о счастье с каким-нибудь мужчиной. И если у нее когда-либо, пусть даже на миг, и мелькала какая-то призрачная мечта, то Люсьен сумел поставить ее на место: ведь он не пошел следом за ней, не сказал ей, что он незаконнорожденный сын, до которого никому нет дела, так же как и до нее, — и что к черту ее прошлое — его интересует только ее будущее.

Кэтрин двинулась к сервировочному столу, стараясь не смотреть на него, хотя всей кожей ощущала на себе его жгучий взгляд. Еще никогда в жизни она не испытывала такой тревоги в присутствии мужчины.

— Доброе утро, Кэтрин. Как это мило снова встретиться с вами — надеюсь, безоружной.

— Уже почти десять. Я надеялась, что вы успели позавтракать и ушли, — пробормотала она невпопад, так как язык почему-то плохо ее слушался.

— Неужели вы еще не привыкли, Кэтрин? Я никогда не поступаю так, как должен. — Он поднялся, чтобы подвинуть ей стул, пока она наполняла свою тарелку, потом взялся за кофейник. — Вы позволите вам налить? Сегодня утром я на удивление великодушен.

— Спасибо, не надо. Если вы надеетесь дождаться Мелани, боюсь, что вас ждет разочарование. Она никогда не поднимается прежде полудня. — Кэт уставилась в тарелку, в замешательстве обнаружив, что зачем-то положила себе целых два вареных яйца. Ведь она ненавидит вареные яйца. Взяв в руки вилку и нож, она отрезала ломтик розовой ветчины, но так и не донесла ее до рта: — Вы собираетесь навестить днем Эдмунда? Он мечтает повидаться с вами снова.

— Я и не сомневаюсь в этом, Кэтрин. И с моей стороны было бы просто безобразием его разочаровать. Однако я запланировал совещание с управляющим имением, а это довольно занудное мероприятие — боюсь, оно затянется до самого обеда.

Она не удивилась бы сильнее, если бы он сообщил, что собирается слетать на луну на пушечном ядре.

— Вы встречаетесь с Джереми Ватсоном? Зачем?

Он наполнил чашку кофе и поставил перед ней.

— Ох, дорогая. Я и вправду должен объяснить? Это так утомительно, дорогая.

Кэт съежилась и набросилась на ветчину так, словно собралась съесть ее вместе с вилкой. Хотя она не считала себя самой проницательной женщиной на свете, она не сомневалась, что для Люсьена словечко «дорогая» вряд ли означает нечто лучшее, чем простое ругательство. Она заставила его подождать, расправилась с ветчиной и ответила:

— Извините. Я позволила себе лишнее.

— Да, Кэтрин, позволили, и не первый раз. Примите мои комплименты. Я не думал, что человек в вашем положении способен сознавать, что прилично, а что — нет. — Он откинулся на спинку стула, поднял салфетку и промокнул предполагаемое пятнышко на губах.

— Человек в моем положении?..

Да что это? Она что, попугай, что повторяет его слова? И ведь она знала, что он сдерживает свой темперамент, сохраняя внешнее равнодушие, что дается ему с большим трудом. С таким же трудом сдерживает себя и Кэт. Чего он ждал от нее? Что она бросится к нему на грудь, умоляя повторить вчерашнее? Или потребует награды за ласки? Или он полагает, что она отдастся с такой же легкостью, с какой его дражайшая мачеха отдается конюхам?

— Я должна воспринимать это как оскорбление?

— Я не знаю, Кэтрин. Понимайте… как бы мне выразиться поделикатнее… я никогда еще не сиживал за одним столом с кормилицей, которая была бы окружена таким почетом. Мне остается удивляться только, что вчера за обедом не вы сидели во главе стола.

Вряд ли он останется таким красавцем, если она швырнет в его аристократический нос яйцо! Вряд ли он будет продолжать свои шуточки, если она выплеснет содержимое кофейника ему на штаны!

Чего он добивается? С чего эти нападки и оскорбления? Да кто он такой в конце-то концов, чтобы смотреть на нее свысока?! Ну да будет ему известно, что она питается в обществе Эдмунда, и выходит лишь к завтраку, чтобы тот мог заняться утренним туалетом с помощью лакея. И черта с два она изменит этот порядок из-за издевок и грубостей Люсьена. Завтрак в столовой был для нее символом, потребностью, и она это заслужила!

— Кэтрин? — Его голос заставил ее очнуться от гневных размышлений. — У меня возникла идея. Повеселитесь вместе со мной, если хотите. Идея относительно того, как вы познакомились с Эдмундом и откуда ему известно о вашем ребенке. Ведь вы вошли в его дом так же легко, как рука в перчатку. Это настолько странно, что не может не вызывать подозрения, вам не кажется?

Вскинув голову, она изумленно уставилась на него, приоткрыв рот. Невероятно! Люсьен считает, что она знала Эдмунда до того, как появилась в Тремэйн-Корте. Знала интимно. С него станется, что он решит, что она и забеременела от Эдмунда! Неужели он способен уверовать в эту чушь?! Каким бы извращенным и нелепым…

— Ваше молчание выдает вас. Отвечайте мне, Кэтрин! — Она не заметила, как он встал со стула, подошел и теперь стоял перед ней, положив руки ей на плечи.

— Вы сошли с ума!

— Неужели, дорогая? А вы на минуточку прислушайтесь к моим доводам. Вы продемонстрировали превосходные манеры, хотя я по-прежнему сомневаюсь в правомочности вашего присутствия за столом. Ваша чистейшая речь выдает вашу образованность, а ваша гордость — ваше происхождение. Да, дорогая, именно гордость. Вы можете быть чудесной кормилицей, приятной компаньонкой, но было бы глупо рассчитывать, что из вас получится хотя бы сносная служанка. Вы до этого не унизитесь.

Он начал поглаживать ее плечи, а потом руки его скользнули ниже.

— Так где же Эдмунд откопал вас? Когда был в Лондоне у своего поверенного, незадолго до моего отъезда на Полуостров? Хотя сам я никогда не был большим охотником до Балов Киприды, я знаю, что там ошивается немало великосветских дамочек. И подумать только, что после этого Эдмунд считает себя вправе судить о нравственности моей матери. Смешно, да?

— Да как вы смеете подозревать Эдмунда в подобных низостях?! — Она попыталась вскочить, но его сильные руки толкнули ее обратно на стул. — И позвольте напомнить, что я вовсе не обязана отвечать на ваши вопросы, мистер Тремэйн!

— Ах, дорогая, но ведь вы отвечаете. Вы очень помогли мне, Кэтрин. Как вы сами изволили мне напомнить, я — в глазах всего света — старший сын Эдмунда Тремэйна, его наследник, его правая рука и опора, особенно теперь, когда он, так скажем, не у дел. Сегодня днем я встречусь с Джереми Ватсоном и снисходительно позволю ему объяснить мне причину столь плачевного состояния поместья Тремэйн-Корт. Как вы понимаете, это мой долг — долг любящего сына.

Он вздохнул, как показалось Кэтрин, осмысливая свои собственные слова, и продолжал:

— У меня появилось столько серьезных обязанностей. И первейшая среди них, дорогая, это удостовериться, действительно ли мой дражайший, однако на данный момент абсолютно недееспособный отец пригрел под нашей крышей одну из своих бывших любовниц.

Прежде чем она осознала, что делает, Кэт схватила со стола вилку и вонзила ему в руку. В следующее мгновенне она вскочила на ноги, занеся руку для пощечины.

И снова оказалась в ловушке. У этого человека были рефлексы пантеры — молниеносные, ловкие, жестокие. Одной рукой он сжал ее запястья у нее за спиной, а другой привлек к себе и снова поцеловал; и опять его язык проник в ее рот, в то время как свободная рука грубо ласкала ее тело.

Прежде чем она опомнилась, он грубо отпихнул ее, его темные глаза помутились, а на лице проступило такое отвращение, что она задрожала.

— Господи! Неужели мне никогда ничего не достанется, кроме объедков с его стола?! — Она знала, что Люсьен обращается не к ней, а к себе. — Неужели это будет моим вечным проклятьем?!

Кэт вытерла губы тыльной стороной руки. Ее трясло так, что было слышно, как стучат зубы.

— Вы не заслуживаете объяснений, Люсьен, — с трудом проговоряла она, — но Эдмунд заслужил. Я никогда в жизни не видела его прежде, чем он пришел в деревню в поисках кормилицы, поскольку Мелани отказалась кормить своего собственного сына. Мой ребенок родился мертвым, и я нуждалась в деньгах, чтобы оплатить счет в «Лисе и Короне» и купить место на кладбище. Эдмунд взял меня в дом, он доверил мне своего сына, а вот теперь доверил мне свое здоровье и благополучие. Я в неоплатном долгу перед этим человеком. И вы, между прочим, тоже, хотя вы и невероятно тупы, невероятно равнодушны ко всему, кроме вашей собственной боли, чтобы понять это!

Она увидела, что ее слова пробились в его душу. Медленно взгляд его прояснился, словно ему открылось нечто, к чему он до сих пор был слеп. Он рванулся к ней, протянув руки:

— Кэтрин, я…

— Нет!!! — Кэт понимала, что не вынесет, если он опять прикоснется к ней, — Нет, — решительно повторила она, качая головой и двигаясь по направлению к двери, сиротливо обхватив себя за плечи. — Не прикасайтесь ко мне! Не смейте больше никогда ко мне прикасаться!

И второй раз за последние двадцать четыре часа она медленно и неохотно пошла прочь от своего предательски чувствительного сердца.

ГЛАВА 12

Люсьен привязал поводья Калибана к ветке дерева и прошел на край маленькой полянки, откуда открывался вид на небольшой пруд ярдах в трехстах вниз по склону. Он кое-как управился с Джереми Ватсоном, с трудом заставляя себя думать о протекающих потолках, пустых кладовых и эрозии почвы. Все, о чем он мог думать, на чем он мог сосредоточиться, было выражение лица Кэт Харвей в тот момент, когда она стояла утром в столовой лицом к лицу с ним.

Нет, не совсем так. Он думал не только об этом. Воспоминания о двух поцелуях, сорванных против ее воли, не выходили у него из головы.

Что с ним такое? Что за дикость набрасываться на женщину всякий раз, как он ее встретит?

И он понял.

Она знает о его прошлом. Знает и не боится бросить ему это прошлое в лицо, защищая Эдмунда, которого почитает. Вот чем она уязвила его. Она была свидетельницей его падения, его изгнания и даже позволила себе терзать его своими письмами в Лондоне.

В то время как общество принимало за чистую монету его высокомерность, язвительность, холодность — и даже его траурные костюмы, — Кэт Харвей моментально раскусила его, воскликнув: «Боже мой,что же они с вами сделали!»

Да как она посмела разглядеть то, чего не смел видеть никто?! Как она посмела использовать его ради Эдмунда, ради его раскаяния? Кто она такая, чтобы жалеть его, чтобы сочувствовать ему?!

Кормилица. Кэт Харвей была кормилицей. Она делила ложе с мужчиной, она дала жизнь внебрачному ребенку и продала материнское молоко в обмен на кров и кусок хлеба.

Вроде как дойная корова с молочной фермы, мог бы сказать Люсьен.

Нет, так сказать он не может. Если только он хочет быть честным с самим собою. И если ее признание поразило его, то оттого лишь, что он не в состоянии думать о ней плохо. Нет, этому ее ребенку должно быть какое-то объяснение. Она была обручена с солдатом, погибшим на войне. Или она — дочь какого-нибудь религиозного фанатика, вынужденная сама пробивать себе дорогу в жизни, и поэтому пошла в гувернантки. А потом была соблазнена хозяином дома и изгнана, когда стала заметна ее беременность. Что-нибудь, что-нибудь, оправдывающее потерю невинности.

Но одна вещь была несомненна. Кэт Харвей — леди. Ее выдает аристократическая внешность, речь и манеры; и надменность так же для нее естественна, как естественна на плечах королевы горностаевая мантия.

Возможно, потому его так тянет к ней. Они — родственные души, они оба потеряли прежнюю беззаботную жизнь и вышвырнуты в чужой мир, чтобы скитаться там в поисках новой опоры.

Он гораздо чаще вспоминал ее глаза, чем украденный поцелуй. Эти странные серые глаза, в которых теперь сверкает недюжинный ум, были холодными и пустыми, когда он впервые увидел их. Что бы там ни случилось, из-за чего она попала в Тремэйн-Корт, она все еще продолжала бороться, когда он вернулся с Полуострова.

Помог ли ее воскрешению Эдмунд? Или общение с Нодди восполнило ее утраты? Или милосердное время залечило раны? Он должен это узнать. Ибо если Кэт Харвей каким-то образом удалось побороть свое горе, свое разочарование, возможно, еще есть надежда и для него.

Но только не прежде, чем он уберется из Тремэйн-Корта, где окружен сплошными напоминаниями об утратах.

Мойна может сколько ей угодно намекать на какую-то новую угрозу для Тремэйн-Корта, однако он не склонен верить ее страхам. Когда она передала ему подробности кончины Памелы, она впала почти в мелодраму. Хотя вряд ли она действительно хотела, чтобы он убил Эдмунда; «положил конец» — вот как она сказала. Конечно, это всего лишь болтовня старой, убитой горем женщины.

Джеки и его дружков придется списать на Ортона или же просто на случай — если только он не придет к выводу, что сама Мойна наняла заведомо неловких убийц, чтобы вынудить его вернуться в Суссекс. Мелани определенно не станет желать его смерти. Несчастная, недалекая женщина до сих пор уверена, что он явился, чтобы сказать ей о своей неувядающей любви. А Эдмунд? Нет, не Эдмунд. Все, чего хочет этот человек, — это прощение, а вовсе не нового смертельного греха на душу.

А чего же хочет он сам? Чего хочет Люсьен Кингсли Тремэйн? Чего он хочет добиться, возвращаясь в Тремэйн-Корт? Защиты? Мести? Возможности продемонстрировать тем, кто его прогнал, что он не уничтожен, что он выжил? Сомнительного удовольствия разбить сердце Мелани? Или же злорадного созерцания кончины человека, лишившего его прошлого?

Нет. Господи, не мог же он пасть столь низко. Он вернулся прежде всего потому, черт бы их побрал, что не разлюбил их до сих пор. Кроме покушения на его жизнь, кроме умирания Эдмунда, есть еще жестокая правда приговора, вынесенного ему некоей Кэт Харвей, почти с ним незнакомой, но посмевшей бороться с ним, вооружившись знанием того, что он, Люсьен Тремэйн, по-прежнему неравнодушен к страданиям людей, живущих в Тремэйн-Корте.

И снова он вернулся мыслями к Кэтрин.

Да, признался Люсьен себе, его интерес к Кэт Харвей можно считать — пусть в каком-то извращенном смысле — академическим. Теперь, когда он уверился в том, что она пострадала не меньше него, он должен учиться у нее. Если она сумела снова обрести в душе тягу к жизни, если она сумела освободиться от терзавшего ее прошлого, возможно, и для него еще есть надежда разыскать путь назад, в мир людей.

А если он поймет, что ее путь не сможет стать его путем, если он ошибся, поверив, что она когда-то, подобно ему, была несчастной жертвой обстоятельств, — что ж, все еще остается заманчивая перспектива сорвать пару-другую поцелуев с этих странно обворожительных губ.

В конце концов, с улыбкой подумал он, любуясь солнечными бликами, игравшими на поверхности пруда, его визит в Суссекс будет не совсем уж пустой тратой времени.

Он заметил, что по воде побежала рябь оттого, что в ней что-то двигалось — что-то скрытое за кустами на левом берегу. Движимый любопытством и подспудным желанием хоть ненамного отвлечься от назойливых мыслей, он отвязал Калибана, вскочил в седло и послал жеребца легким галопом вниз по ровному травянистому склону, уверенный, что скорее всего обнаружит семейство белых гусей, купающихся в пруду.

— Ошибся, — прошептал он про себя через несколько мгновений, с улыбкой глядя, как из воды выступают голова и плечи Кэт Харвей, как она проводит ладонями по лицу, стряхивая воду. — Здравствуйте! — оживленно воскликнул он, привстав на стременах и махнув ей рукой. — Кто может предсказать, кого встретишь на прогулке, не так ли, мисс Харвей?

Кэт немедленно плюхнулась обратно в воду по самый нос.

— Что вы здесь делаете? — спросила она, и было видно, как она скрестила под водой руки, стараясь прикрыть грудь и плечи. — Я полагала, что вы заняты с Джереми Ватсоном.

Люсьен соскочил с седла и как можно тщательнее привязал Калибана к дереву, поскольку у жеребца опять появилось собственное мнение: он явно желал предпринять прогулку, причем куда угодно, кроме конюшни.

— Таков уж я, мисс Харвей, таков уж я. А где бы полагалось быть вам, хотел бы я знать? У Эдмунда, читая ему псалмы, или в детской, играя с Нодди в бирюльки?

— Ваш слуга Хоукинс был настолько любезен, что предложил посидеть с Эдмундом. А что касается Нодди, то он спит под присмотром Мэри. — Он увидел, как ее глаза стрельнули в ту сторону, где на берегу на большом гладком валуне лежала аккуратно сложенная одежда.

— Вы, наверное, уже замерзли, Кэтрин? — осведомился он, подойдя поближе и не спеша усевшись на край валуна возле ее платья. — Почему бы вам не выйти из воды? Мы могли бы тогда спокойно обсудить расписание ваших занятий. Я интересуюсь здесь всем, ну буквально всем. Кстати, вы часто здесь купаетесь? Я почему-то думал, что Эдмунд озаботился обеспечить вас ванной.

Прохладный порыв ветра зашелестел листьями деревьев на берегу, и он увидел, что Кэтрин начинает дрожать.

— У меня есть ванна, мистер Тремэйн. Однако я привыкла купаться здесь еще с той поры, когда жила со слугами.

Он поднялся с камня, подошел к кромке воды и опустил в нее руку. Вода была холодной, как и положено ранней весной. Он осмотрелся вокруг, а потом взглянул на Кэт:

— Но я нигде не вижу мыла, мисс Харвей.

Ох, Боже! Неужели он получает удовольствие, издеваясь над ней? Да, да, это так. А призрачный шанс увидеть ее обнаженной может заставить его зайти в этом далеко.

— Конечно, его здесь нет! Я больше не купаюсь в пруду. Я здесь просто плаваю. У вас что, напрочь отбило воображение, мистер Тремэйн?

Он запрокинул голову и весело расхохотался:

— Ах, моя дорогая Кэтрин, вам следует быть поосторожнее в выражениях. У меня совершенно необузданное воображение. К примеру, в данный момент оно занято тем, что рисует возможности, которые откроются передо мной, если я просижу на этом берегу столько, что вы поймете, что больше не в состоянии прятаться в этой холодной воде.

Она надолго задержала на нем свой взгляд, причем в ее глазах было больше гнева, нежели смущения.

— Я возненавижу вас, Люсьен Тремэйн, — выпалила она наконец сквозь стиснутые, стучащие зубы.

Ее гнев и ее попытки сдерживаться немало позабавили его.

— Да, Кэтрин я понимаю вас. Но вы вполне можете состариться, дожидаясь, чтобы я отвернулся, когда вы будете выходить из воды. Но я понял, что мы достигли некоторого прогресса в наших отношениях, правда? Вы снова обратились ко мне по имени. Дает ли это надежду, что мы еще сможем стать друзьями?

Ее руки непроизвольно сжались у нее на плечах, отчего у Люсьена мелькнула мысль раздеться самому и присоединиться к ней в пруду. Однако он моментально выбросил ее из головы, ибо не был способен на такую жестокость, как не был способен воспользоваться предложением Сусанны Ортон, раздевшейся у него в гостиной на Портмэн-сквер, каким бы негодяем не считал сам себя. Что же это за проклятая судьба — родиться джентльменом!

— Вы уже успели проявить слишком большую агрессивность по отношению к случайным знакомым, Люсьен. И если предположить, что в отношениях с друзьями вы позволяете себе еще большие вольности, то я вряд ли захочу стать вашим другом, — непримиримо отвечала она, между тем потихоньку подбираясь к берегу. Ее плечи, уже почти полностью вышли из воды, так что он смог различить очертания ее грудей.

Люсьен вытащил из кармана сигару и закурил. Разгоняя ладонью легкое облачко голубоватого дыма, он заметил:

— Надо полагать, вы имеете в виду мои контрабандные поцелуи.

— Конечно, и их тоже. Однако еще больше меня волнует… — Она замолкла, так как взгляд ее упал на собственную грудь, после чего она торопливо опустилась на несколько дюймов обратно в воду и продолжила: — Меня волнует другое. Я не заслужила упреков в том, что была любовницей Эдмунда.

Люсьен швырнул сигару в пруд. Ну зачем она снова тычет его носом в его собственную глупость? Мало того, что у него хватило глупости предположить такое, он еще и высказал эти предположения.

— Ну, то обвинение не имело под собой никакой почвы, Кэтрин, и я прошу меня извинить. Однако я не могу сказать, что сожалею об украденных у вас поцелуях. — Он вскочил, просияв от посетившей его догадки. — И если честно, Кэтрин, я не думаю, что вам нужны извинения за эти поцелуи. Я прав?

Она опустила глаза.

— Я не могу сказать, что вы мне неприятны, Люсьен, — произнесла она еле слышно. — И вы вовсе не такой, каким казались год назад, в нашу первую встречу. С той поры у меня было достаточно времени, чтобы прочитать ваши школьные стихи, к тому же Эдмунд постоянно рассказывал мне о вашем детстве и юности, так что смею думать, я до некоторой степени знаю вас. — Она подняла голову, и глаза ее вспыхнули. — Но это вовсе не означает, что вы можете целовать меня. Мне не нравится, когда меня целуют. Мне не нравится, когда ко мне прикасаются.

Она прочитала его стихи? Она слушала истории из его детства, — и значит, почти наверняка любимую историю Эдмунда про то, как десятилетний Люсьен притащил живую лягушку на званый обед в честь дня рожденья дочери сквайра Истона?! Люсьен невольно потрогал шрам за левым ухом. Боже, какой конфуз!

Он заметил, что губы Кэт посинели, и ему стало жалко ее. Он не опасался, что она расскажет кому-нибудь, как он себя вел — она не станет жаловаться, даже если сюда каким-то образом заплывет из Пролива акула и откусит ей ноги.

— Ах, вы не любите, когда к вам прикасаются? Я так и подумал, когда вы наставили на меня свой кинжал. И вот что я вам скажу, Кэтрин: если вы обещаете отдать мне ваш кинжал, то я отойду вон за тот большой тис и буду стоять к вам спиной, пока вы выберетесь из воды.

— Было бы лучше, если бы вы сели на своего коня и отъехали отсюда подальше.

— Разумеется, но ведь друзья должны доверять друг другу? — И, не давая ей времени ответить, он направился к тису, уверенный, что Кэт достаточно замерзла, чтобы не отвергнуть его предложение.

И стоя, глядя на горы, он проклинал свое воображение, так как не мог не представлять себе Кэт, выходящую из воды, ее нежного тела, освещенного лучами солнца. Он представлял, как капли воды скатываются с ее плеч, огибают груди и текут по животу к бедрам…

— Вы уже можете оглянуться.

Люсьен тотчас же повиновался и увидел, что она стоит на валуне, ее ужасное коричневое платье во многих местах прилипло к влажному телу и она закручивает мокрые волосы в тугой узел на затылке. Кинжал лежал возле ее ног. Она казалась загадочной и экзотичной, особенно из-за бросавшегося в глаза контраста между светлыми глазами и смуглой загорелой кожей.

— Вы могли бы не торопиться и как следует вытереться, — заметил он, спускаясь обратно к пруду. .

Она наклонилась и потянулась за своими матерчатыми туфлями.

— Даже дружба имеет свои пределы, мистер Тремэйн… Люсьен. И я не хотела подвергать ее испытанию.

— Вы правы, — признал он, усаживаясь подле, пока она обувалась. Подняв с травы кинжал, он взвесил его на ладони, а потом сунул в карман. — Наверное, это была лягушачья история, да?

Она улыбнулась:

— Лягучашья история? Признаюсь, что мне довелось выслушать и ее, но я имела в виду то, как вы хотели удивить вашу маму подарком на Рождество, — это доказало мне, что вы не могли стать абсолютно бессердечным. И как вам только пришло в голову, что вы сможете залучить в Суссекс Римского Папу?

Люсьен пожал плечами. Он вспомнил о том, как написал тогда письмо и уговаривал Эдмунда его отправить, с такой ясностью, словно все случилось только вчера.

— В конце концов ему удалось уговорить меня остановиться на книге с житиями святых. По-моему, мама была ей очень рада. — Он заметил, что Кэт бьет озноб. — Ну вот, — пробормотал Люсьен, обнимая ее за плечи, — вы наверняка продрогли до костей.

Она выскользнула из его рук и оказалась на ногах так стремительно, что он на какой-то миг остался сидеть словно статуя, с вытянутыми в пустоту руками.

— Мне давно пора было вернуться в дом. Нодди вот-вот проснется.

Люсьен смотрел на нее, не говоря ни слова. Он не понимал, почему с ним обходятся так хорошо, когда он изо всех сил старается вести себя мерзко. Он направился к Калибану, взял в руки поводья и пошел следом за Кэт, не садясь в седло.

— Я вел себя просто безупречно по отношению к вам, знаете ли, — заметил он после того, как они прошли какое-то время молча.

— Вам бы хотелось заслужить право именоваться джентльменом?

Этот вопрос уязвил его. Люсьен понимал, что заслужил скрытый в нем упрек.

— Мы оба знаем на это ответ. Ублюдкам никогда не бывать джентльменами. Почему вы мне писали? Даже если Эдмунд забил вашу голову розовыми сказочками про мою юность, вы ведь знали обстоятельства моего возвращения и то, что творилось здесь в мое отсутствие. Как вы могли подумать, что меня хотя бы в малейшей мере может беспокоить, что происходит с Эдмундом и с другими в Тремэйн-Корте? И почему, если я был так груб в своих письмах, вы продолжали мне писать?

— Почему? Я и сама толком не знаю. Я просто полагала, что время и расстояние помогут вам излечиться и вы в состоянии будете вспомнить те счастливые годы, которые прожили здесь, прежде чем между вами и Эдмундом разверзлась бездна. Его открытие, бегство вашей матери и ее смерть — во всем этом есть только доля его вины, и за нее он расплатился сполна — за свое обращение с Памелой и за поспешную женитьбу на Мелани. Я… я считаю, что… что если Эдмунд действительно умирает, то… пусть хотя бы умрет спокойно.

Они уже подошли к калитке в садовой ограде, и дальше Люсьен не мог вести Калибана.

— Время и расстояние, Кэтрин? И в этом весь секрет? Не они ли помогли вернуть свет вашим глазам? Вы должны знать, что вы изменились, что больше вы не то бесцветное существо, которое открыло передо мною двери Тремэйн-Корта год назад.

Она потупила взгляд и уклонилась, когда он попытался приподнять за подбородок ее лицо, чтобы заглянуть в глаза.

— Вот только вы еще не совсем счастливы, верно? Вы ведь не любите прикосновений? Нет, Кэтрин, тут дело не в любви или нелюбви. Вы боитесь прикосновений. Вот в чем разница. Возможно, что время и расстояние — это еще недостаточно. Возможно, что вы, как и я, вынуждены еще биться с призраками прошлого, чтобы освободиться для будущего. Это весьма любопытная теория — мне кажется, нам стоит впредь заниматься ею вместе.

Она вошла в калитку и плотно закрыла ее за собой.

— Так, значит, вы планируете еще на какое-то время остаться в Суссексе? И снова навестите Эдмунда?

Он кивнул, прекрасно понимая, что иначе утратит все, чего только что с таким трудом добился.

— Я навещу его, Кэтрин, — сказал он и со вздохом добавил: — Но не могу при этом ничего обещать. Я не уверен, что уже прошло достаточно времени — по крайней мере, для меня.

ГЛАВА 13

Мелани спустилась из своей спальни за добрых четверть часа до того, как Бизли сообщил, что обед подали. Ну как только Мойна позволила ей проспать весь день!

К тому времени, когда она вышла к ланчу, оказалось, что Люсьена давно нет в доме, что он ездит где-то по полям с Джереми Ватсоном, этим тупым, как стоячая вода, мужланом — или еще черт знает с кем. И что она опять осталась одна, не зная, чем заполнить еще один бесконечный пустой день.

Ей, правда, удалось проскользнуть к нему в комнату, пока Хоукинс отлучался по какому-то поручению хозяина, и она всласть повалялась на его высокой кровати, сунула нос в подушку и насладилась таким памятным, таким любимым запахом. А не то она бы наверняка уже решила, что его возвращение ей только приснилось. Ну, зато теперь он наконец-то вернулся: она слышала его голос в соседней комнате. Он беседовал со своим лакеем по меньшей мере полчаса, пока она не услышала шаги мимо ее спальни по коридору и вниз по лестнице.

Противный мальчишка. Он даже не постучал к ней и не спросил — может быть, она уже готова спуститься вместе с ним. Она будет с ним холодна как лед. Да, так и надо сделать. Она оттолкнет его, дразня своей обворожительностью, и ничем не намекнет, что хочет вновь видеть его в своей постели, — накажет за то, что он сам не потрудился поискать ее.

Но, возможно, так даже лучше. У него еще будет вдоволь времени полюбоваться на ее спальню и поразиться сиянию множества восковых свечей. Ему будет чем полюбоваться, прежде чем они долюбуются своими телами, слившимися в самом древнем эротическом танце, под огромным зеркалом, закрепленным как раз под пологом кровати.

Как она будет любоваться его лицом, когда он придет к ней и она не спеша станет расстегивать пуговицы у него на рубашке, а его взор затуманится от страсти.

Но довольно об этом! Она и так уже достаточно нафантазировала.

Сосчитав как можно медленнее до ста, Мелани встала из-за своего туалетного столика и поспешила вслед за Люсьеном. Перед тем как уйти, она еще раз предупредила Мойну не забыть зажечь свечи.

И вот она уже пересекла мозаичный пол фойе и остановилась у самых дверей гостиной, прижав к груди ледяные пальцы, стараясь унять свои чувства. Нельзя дать Люсьену понять, что она только о нем и мечтает. Она покрутилась перед зеркалом, изучая свое отражение. Мелани провела напряженные полдня, готовясь к этой минуте. Ее несравненные пышные волосы были забраны назад и вверх, открывая личико безупречной формы; локоны были стянуты атласной лентой, и лишь несколько завитков оставлены на свободе: они свисали вдоль висков, щекоча шею, отчего мужчины должны возбуждаться до безумия. Люсьен однажды нарочно попросил ее собрать назад волосы и повернуться к нему в профиль: тогда она превращалась в точную копию драгоценной камеи, вывезенной в прошлом его предками с Капри. Напомнить ему об этом не принесет вреда.

Выбранное ею платье мягкого васильково-синего цвета было сшито по самой изящной выкройке. Она привезла его из Бата, и именно в этом платье она когда-то впервые обратила внимание на Люсьена Тремэйна — он стоял неподвижно, откровенно любуясь ею через все пространство бального зала, словно увидел богиню, сошедшую на землю с небес, — и именно тогда и именно там у нее созрело решение.

Наверняка Люсьен тоже об этом вспомнит и будет благодарен ей за это воспоминание. И воздаст ей за это должное.

Она повернула головку так и этак, слегка прищурившись, так как была немного близорука, уверяя себя, что у нее все то же свежее, с прозрачным взором милое личико, которое она совсем недавно разглядывала в ручное зеркальце.

Удовлетворенная, в последний раз поправив двойную нитку жемчуга, которую предпочла бриллиантам, подаренным ей Эдмундом, Мелани направилась к дверям, по дороге турнув идиота-лакея, который собрался было распахнуть перед ней створки. Положив трепетные ладони на бронзовые ручки двери, она набрала в грудь побольше воздуха, улыбнулась, подняла нос повыше и вошла.

Он стоял возле столика с напитками с бокалом кларета в руках. С головы до ног облаченный в идеально сидевший на нем похоронно-черный сюртук, в жилете, таком белоснежном, что от него слепило глаза, Люсьен до кончиков пальцев смотрелся джентльменом. Единственным украшением на нем было кольцо с огромным рубином: камень интригующе вспыхивал на левом мизинце.

Красивый. Очень красивый. Просто превосходный самец — с мощными мышцами, ловкий и могучий. Мальчик был многообещающим, а мужчина превзошел все ожидания. Тонкие ноздри Мелани затрепетали, и она наконец отцепилась от дверей, приняла изящную позу и прошла в комнату, где знакомые запахи самца — вина, одеколона, хорошего табака — подействовали на нее как всегда возбуждающе.

— Мелани, — донеслось до нее, пока она стояла, застыв в ожидании его приветствия и алчно всматриваясь, вспыхнет ли в его глазах та же страсть, что бушевала в ней. Но он не двинулся с места, не поклонился, не поцеловал ей руку. — Я уже начал гадать, не придется ли мне снова обедать в одиночестве. Надеюсь, что ты достаточно оправилась от недомогания и сможешь составить мне компанию за столом, хотя и выглядишь еще довольно слабой, не так ли, дорогая? — Он снова отвернулся к столику с напитками. — Может быть, маленький бокальчик шерри поможет розам вернуться на эти бледные щечки?

Мелани почувствовала, как на глаза ей наворачиваются слезы, ее недавнюю уверенность как ветром сдуло. Как это так получилось, что теперь здесь все пляшут под дудку Люсьена?

— Как скажешь, милый, — отвечала она, на ватных ногах подходя ближе и принимая протянутый ей бокал.

Когда она взяла его, Люсьен отступил назад и окинул ее фигуру ленивым взором полуприкрытых глаз. Это оживило ее надежды. Он мог не понимать, как ее ранят его слова. Но если он это знает и позволяет себе с ней так обращаться, ей придется его возненавидеть. Но ненавидеть Люсьена — это уж слишком. Ведь она же его любит!

— Во время верховой прогулки я познакомился с невообразимо смешным французом и позволил себе пригласить его к нам на обед завтра вечером, чтобы оживить наше общество. Ты ведь не очень-то находчивый собеседник, насколько я помню. Ах да, у тебя амплуа красавицы. Такие женщины, как ты, считают ум не более чем помехой, верно? Хотя, будь ты поумнее, ты, быть может, выбрала бы более подходящий наряд дорогая, и не напяливала то, что на тебе сейчас надето.

Болван! Она ошибалась. Она приписывала ему качества, о которых он и понятия не имеет. Равно как и о хорошем тоне. И о способности прощать. И о способности понять, какая мука терзала ее все эти нескончаемые годы. Каждый Божий день она только о том и думала, что ему сказать, как поступить, когда он наконец явится за ней.

Он не из тех, кто способен это понять.

Отступив назад и гордо задрав носик, она заявила:

— Он твой, знаешь ли.

Люсьен препроводил ее к изящному стулу с атласной обивкой, заботливо усадил и лишь после этого уселся напротив.

— Граф де ла Крукс — мой? Вряд ли, дорогая. Я повстречался с ним совсем недавно впервые в жизни и не имел большого желания приглашать его. Если уж на то пошло, я был уверен, что он станет твоим, если ты пожелаешь. Похоже, он весьма увлечен тобой. Но скорее всего это окажется невозможным, ты и так с головою погружена в заботы и треволнения. Муж, цепляющийся за жизнь, как собака за кость. Пасынок, от которого ты ожидаешь любви. Бедняга Гай, боюсь, что его ждет разочарование.

Мелани стиснула руки на коленях, комкая платье. Как он смеет быть таким непроходимым тупицей? Она подалась вперед, сощурив глаза, горя желанием во что бы то ни стало испортить Люсьену его развеселое настроение.

И она затараторила, чтобы он не успел ее перебить:

— Нодди, Люсьен. Нодди — твой. Как ты думаешь, отчего еще я так охотно приняла предложение Эдмунда? Как же это смешно, дорогой. Старому дураку наставили рога не единожды — но дважды! Теперь ты понял? Теперь ты представляешь, как я страдала, живя с этим мерзким старикашкой, который лапал меня, грубо тискал мое тело — все то время, пока тебе угодно было играть в солдатики, не вспоминая ни меня, ни свое семя, которое ты столь беззаботно посеял перед отъездом? Ты ведь помнишь нашу последнюю ночь вместе, не правда ли, дорогой? Ту последнюю, чудесную, бесконечную ночь.

Сделав это сообщение, Мелани снова уселась прямо, не спуская с него глаз, готовясь проявить снисходительность, когда он рухнет к ее ногам, умоляя о пощаде.

— Ну, мой дорогой Люсьен, что ты на это скажешь?

— А я что-то должен сказать? Ну просто ничего не могу придумать. — Он подавил легкую зевоту. — Если ты ждешь ненароком, что публика разразится аплодисментами, то боюсь — тебе придется ужасно разочароваться. На лондонской сцене выступают гораздо лучшие актрисы.

Нет! Она вскочила на ноги, но только для того, чтобы рухнуть на пол у его стула. Он что, не понял? Он, наверное, просто не слушал ее!

— Но ты должен мне поверить! Нодди — твой сын. Послушай меня! Я поняла, что беременна, как раз после того, как умерла Памела. Подумай, Люсьен! Ты себе даже представить не можешь, в каком отчаянии я была! Когда Эдмунд был в таком состоянии, разве могла я сознаться ему, что ношу незаконного ребенка от незаконного сына его мертвой жены?..

Он снял ее руки со своих колен и сложил кончики пальцев, любуясь блеском рубина. Кроваво-красный камень привораживал взгляд, и она позавидовала кольцу: ведь оно сидело на руке, которая некогда ласкала ее.

Его следующие слова заставили ее вернуться с небес на землю.

— Да, пожалуй, ты права, дорогая. Я сильно сомневаюсь, что Эдмунд решил бы отослать объявление об этом в лондонские газеты. Позволь подумать: как бы это пришлось сформулировать? Мистер Эдмунд Тремэйн, из Тремэйн-Корта, с гордостью сообщает о деликатном положении невесты незаконнорожденного сына Памелы Кингсли Тремэйн, мисс Мелани — нет, это чересчур замысловато, не так ли?

— Перестань!!! — Она была в отчаянии. Сцена вышла совсем не такой, как она рассчитывала. Какая же она дура! Опять полезла напролом, поспешила все выложить и снова нарвалась. — Выслушай меня, ведь это все правда! Я была беременна твоим ребенком. Эдмунд вышвырнул бы меня. Я не знала, к кому обратиться, что делать. Когда Эдмунд ворвался ко мне в комнату, пьяный, почти ничего не соображавший, я попыталась с ним бороться…

— К тебе в комнату, дорогая? А я слышал краем уха, вот только запамятовал где, что это ты пришла к нему в комнату, в ту самую, которую он незадолго до того делил с моею матерью.

Люсьен достал из жилетного кармана свою знаменитую табакерку и занялся ею.

— Умоляю, дорогая, я всего лишь простой смертный… Столько трагедий в один присест — ты совсем смутила меня. Так что ты говорила?

Он колеблется — она была в этом уверена.

— Да, конечно, мой дорогой. Давай вернемся к самому началу. Когда я с ним боролась, я внезапно поняла, что могу воспользоваться им, чтобы помочь тебе, чтобы помочь нам всем. Если я позволю Эдмунду овладеть собой, если он поверит, что зачал со мною ребенка — он почти наверняка женится на мне и наше дитя будет в безопасности. Ребенок будет носить имя Тремэйнов, как раз так, как того бы хотела и Памела, а впоследствии мы трое завладели бы и самим Тремэйн-Кортом!

Люсьен встал, вскочила и она. Сейчас!.. Сейчас он заключит ее в объятия!

— Я понял. Да, теперь все стало совершенно ясно. Какая удивительная простота. Кое-кто даже счел бы ее извращенной. Ты все это сделала для меня. Какое самоотвержение, самопожертвование! Как ты бесконечно бескорыстна! Да тебе памятник надо поставить.

Ее руки судорожно вцепились в его плечи.

— Да! Да! Я сделала это для тебя, дорогой! Для нас. Я хотела тебе сказать это еще тогда, в первый раз, когда ты только вернулся домой. Просто я растерялась от желания поскорее быть вместе с тобою. Но Мойна была права: я поспешила и тоже потом впала в истерику — после всего, что перестрадала ради нас. И я говорила тогда всякие ужасные вещи, я знаю, но я должна была защищать свое положение в Тремэйн-Корте. И я должна была защитить нашего дорогого, драгоценного Нодди. Мойна предсказала, что в свое время ты вернешься ко мне, и вот ты здесь. Только все не так, как обещала Мойна. Ты теперь ненавидишь меня, тогда как я… я так тебя люблю!..

Ее голосок прервался, поскольку ей больше нечего было сказать, и она припала головкой к его плечу, горько рыдая. От того, что он сейчас скажет, зависит вся ее жизнь. Ее будущее. Весь ее мир!

Он долго молчал, позволяя ей рыдать у себя на плече, но, к ее ужасу, не делая попыток ее обнять. Наконец — то ли через минуту, то ли через целую жизнь, когда она уже совершенно утратила надежду, — он подхватил ее на руки и понес к двери.

Она тут же приникла к нему, разгораясь от тепла его тела. Она верила, что он несет ее в спальню, где все давно готово к этому чудесному моменту. Но вдруг Мойна забыла зажечь свечи? Ах, они осветят комнату огнем своей пылкой любви! И она почувствовала, как у нее повлажнело между бедер — ее тело уже было готово к его приходу.

И вдруг, не успели они даже дойти до фойе, ее туфельки коснулись пола. Он еще какое-то время поддерживал ее за плечи, не давая упасть, но вскоре убрал руки, оставив в совершенной растерянности.

— Люсьен? Что-то не так? Ты не хочешь отнести меня в спальню?

— Бедная, обманутая Мелани. Ты и впрямь поверила, что я сейчас затащу тебя наверх, чтобы заняться любовью? На самом деле я сначала решил было отнести тебя к Эдмунду, как уже сделал однажды, чтобы ты могла ему повторить свою трогательную историю. Но только что мне в голову пришла превосходная мысль. Я подумал, что еще лучше справлюсь с этим сам.

Она подняла на него глаза, взглянула в его красивое безжизненное лицо, холодные темные глаза. Что за непостижимый человек! А ведь она считала, что он принадлежит ей, — стоит только поманить его, и он будет ее.

— Люсьен, дорогой, — взмолилась она. — Ты не поверил мне, да? Но ведь ты должен знать, как я тебя люблю и что я никогда тебе не лгу. Разве я не доказывала тебе это много раз прежде? — Она тряхнула его что было сил, словно от этого он должен был прийти в чувство, и ее детский голосок поднялся до крика от какого-то непонятного ужаса. — Посмотри же на меня, черт бы тебя побрал! Ты что, не понял?! Нодди — твой! И теперь ты должен меня любить! Что я должна сделать, чтобы ты мне поверил?

— Вот вы где, миссис Тремэйн. Обед подан, мадам.

— Вон отсюда, осел!!! — взвизгнула Мелани, не поворачиваясь в сторону Бизли, который вошел в гостиную через противоположную дверь.

— Похоже, у тебя постоянные проблемы со слугами то в одном вопросе, то в другом, дорогая? — заметил Люсьен после того, как за Бизли захлопнулась дверь, тем безразличным тоном, который доводил ее до истерики. Люсьен вернулся, но от этого в ее жизни ничего не изменилось.

Его руки потянулись к ее шее, и мгновение спустя в них оказались жемчуга, принадлежавшие некогда Памеле. Мелани почувствовала себя странным образом обнаженной.

— Я ничего не могу с собой поделать, но застежка на этом ожерелье совершенно не внушает доверия, — сказал он, опуская жемчуга в карман. — Я бы не хотел, чтобы такая чудесная вещь потерялась, а ты?

Ее руки поднялись к голой шее, а потом опять вцепились в лацканы его фрака. От ярости она утратила остатки осторожности.

— С застежкой все в порядке! Ты просто не хочешь, чтобы я их надевала, потому что когда-то они принадлежали твоей матери. Ну, теперь-то твоя бесстыжая мамаша мертва. И эти жемчуга теперь мои, Люсьен. Все ее драгоценности мои. Я заплатила за них! Боже милостивый, как я за них заплатила!

Ожерелье оставалось в его кармане.

— Да. Ты заплатила. Но ты должна меня теперь извинить, дорогая. Наша с тобой дискуссия просто приводит меня в восторг, однако утром я проснулся с легким насморком, и хотя попытался не обращать на него внимания, чувствую, сейчас он усилился. Кажется, я вынужден буду обедать у себя, осчастливив Хоукинса возможностью поухаживать за мной. Возможно, мы увидимся завтра, чтобы продолжить эту милую дискуссию с того самого места, на котором ее пришлось прервать. Ты ведь не забудешь, на чем мы остановились, и, я уверен, сумеешь доказать свою бескорыстную, неувядающую любовь ко мне.

И пока она стояла не в силах пошевелиться, он отцепил от своих лацканов ее пальцы, словно их прикосновение было ему противно.

— А может быть, и не сумеешь, — добавил он.

Мелани попятилась, прижав ладони к щекам, беспомощно округлив ротик, не в силах поверить в то, что он все-таки уходит от нее.

— Люсьен, не уходи, я умоляю тебя. Я люблю тебя. Мне не нужны драгоценности. Не бросай меня! Ты не понимаешь, что творишь! Я умру, если ты меня не простишь! Правда умру. Ты не можешь снова меня бросить! Это нечестно!

Голова Люсьена величаво повернулась, и он кинул на нее взгляд через плечо, слегка приподняв одну бровь .

— Честно, дорогая? После того, что ты изволила продемонстрировать, я сильно сомневаюсь, имеешь ли ты хотя бы отдаленное представление о том, что означает сие слово. Доброй ночи.

— Люсьен! Не бросай меня! — Мелани смотрела, как он уходит. Она ненавидела его, она хотела его так, что все ее тело болело.

Невероятность происшедшего ошеломила ее. Все ее надежды, все ее мечты — все рухнуло. Ее обожаемый Люсьен ее ненавидит.

Никто еще не смел ненавидеть Мелани. Никто. Даже мысль об этом была невозможна. Все любили Мелани. Кое-кто мог, конечно, ее ревновать. Как Фелиция. Фелиция, которая до сих пор заставляет ее платить за то время, что они вместе провели в Бате, еще до Люсьена, когда ей пришлось пожертвовать своим телом, чтобы ее приняли в обществе.

Но все любили Мелани. Даже Фелиция. Красавица Мелани. Милая Мелани. Мужчины, женщины — никто не мог устоять перед ее красотой. Даже Эдмунд любил ее. Она может вернуть его в один момент, если захочет. Да, может! Она может получить любого мужчину. Но не Люсьена. Не ее обожаемого Люсьена. Она отдала ему то, чего не удостоился ни один мужчина на свете, она дала ему свою любовь.

И он втоптал ее в грязь.

Мелани развернулась на месте и бесцельно прошлась по гостиной, чувствуя себя опустошенной, разбитой. Вместе с тем знакомый плотский голод безжалостно терзал ее, требуя удовлетворения.

Неужели эта боль так и останется в ней? Неужели она обречена мучиться от этого ужасного голода до конца своих дней, постоянно пытаясь утолить его и всегда оставаясь не удовлетворенной полностью, чтобы хоть на минуту обрести покой?

К черту Люсьена Тремэйна! К черту, пусть его корчится в самом ужасном, самом жарком адском огне! Он может спасти ее. Только Люсьен. Все ее приспособления, все ее любовники и любовницы могут дать лишь временное успокоение, они лишь изматывают ее, но не удовлетворяют до конца. Только его любовь, его ласки могут полностью удовлетворить ее.

А он отказался. Он оттолкнул ее, и не раз, не два — трижды! И он расплатится за это, Мелани клянется. Она заставит его заплатить!

Мелани резко повернулась и помчалась к столику с напитками, надеясь хотя бы в вине обрести некое подобие утешения, но не успела она снять крышку с тяжелого хрустального графина, как ее покинули остатки самообладания.

Мгновение спустя пол был усеян мириадами блестящих осколков, а на китайских обоях ручной росписи растекалось огромное кроваво-красное пятно.

Перепуганный Бизли тут же примчался в гостиную и увидел, что Мелани стоит на коленях, поджав ноги под себя, под прикрытием подола устроившись так, что пятка правой ноги вдавилась ей в лоно. Руками она обхватила себя за плечи что было сил, и раскачивалась взад-вперед, взад-вперед, закусив нижнюю губу.

— Пошли за ним, Бизли, — пробормотала она. Дальнейших разъяснений не требовалось — дворецкий знал, что должен делать и за что ему платят.

Повернув голову, Мелани заглянула в зеркало Памелы Тремэйн, и оттуда на нее взглянула Мелли: глаза широко распахнуты, тело скрючено на полу — и тем не менее все та же прекрасная Мелли. Она просто как чудесный летний цветок, сорванный в самом соку. Все то же. Все повторяется. Красота при ней, а вместе с ней и похоть. Как только Люсьен смог смотреть на нее и не любить?

— Скажи, чтобы пришел сейчас же!

Нижняя половина ее тела начала судорожно подергиваться — эти судороги предвещали спровоцированный ей самой оргазм. Но такие упражнения никогда не дают полного оргазма. Только дразнят этот голод. И эту неутолимую боль. Ни голод, ни боль никогда не оставляют ее. Только Люсьен оставил ее, оставил ее любить саму себя. Снова. Бедная Мелли. Бедная, бедная Мелли.

— Но, мадам, как же обед?

Неужели ей теперь так и проводить свои дни в окружении идиотов? Кретинов?

— Делай, что я сказала, или свой следующий обед ты будешь жрать на помойке!

Кое-как она поднялась с пола, обхватив себя руками, словно стараясь зажать свежую рану, и заковыляла к двери на террасу.

— Быстрее, Бизли! Скажи ему, что Мелли будет ждать в обычном месте.

Граф Гай де ла Крукс привязал лошадь к огромному дереву в достаточном удалении от стен Тремэйн-Корта и в свете луны, то и дело выглядывавшей в просвете между туч, добрался до укромной двери, через которую можно было попасть в мансарду в северном крыле. Он двигался очень осторожно.

Вытащив из жилетного кармана ключ, он как можно быстрее проскользнул внутрь, аккуратно запер за собой дверь, поднялся по каменной лестнице к еще одной двери, через которую можно было попасть в элегантно обставленную комнату, где, вне всякого сомнения, лежит Мелани Тремэйн, поджидая его. Или же в засаде на него. Это было существенным различием.

Еще с порога он ощутил сладковатый запах опиума и улыбнулся, подумав, что она начала без него. Она была ненасытна, эта миниатюрная белобрысая сучка, и так восхитительно талантлива.

А вот и она — лежит обнаженная на скомканных простынях, спиной к нему, ноги широко раздвинуты и закинуты на резную спинку кровати, а прелестные ручки заняты своим делом между бедер. Сколько раз она успела позабавить самое себя, пока он в своем коттедже не спеша приканчивал обед, заставляя ее ждать? Два раза? Три? Пожалуй, не меньше десяти. Она вполне готова к небольшому развлечению, к игре не по правилам.

Эта мысль огнем прошлась по его жилам.

Он поздоровался с ней по-французски, зная, что она не понимает ни слова. Это позволяло ему с легкостью крыть ее грязнейшими ругательствами в разгаре их любовных игрищ. Не поспевая за воображением, тело Гая только теперь начало реагировать.

Вступления не предвидится. Да и к чему тратить свои таланты на то, чтобы возбуждать ее, когда она уже давно готова? Быстро скинув панталоны, не говоря ни слова, он подскочил к кровати. Встал на колени, грубым рывком расправил ей руки, а ноги опустил со спинки. Перевернув ее на живот, он подтащил ее зад к краю кровати. Мелани вскрикнула, когда он взял ее сзади, ворвавшись одним движением, грубо тиская и раздвигая пухлые ягодицы.

Она попыталась было приподняться на локтях, но он пихнул ее вниз, уткнув лицом в простыни, заглушавшие страстные мольбы делать это еще и еще — всегда. Он отнюдь не был уверен в том, что не придушит эту красивую, неотразимую сучку на месте, если сегодня вечером она опять обзовет его Люсьеном. Всякому терпению есть предел!

Скользя руками по ее спине, по ребрам вниз, он добрался до белых кремовых грудей, сжал их мягкие округлости в ладонях, крутя соски между указательным и большим пальцами. Соски тут же встали торчком от его прикосновений. Тогда он стал крутить их сильнее и услышал горловой низкий стон. Он знал, чего ей надо, и знал, как это ей дать.

Их бешеная скачка становилась все быстрее, быстрее, ее тело дергалось под ним с такой силой, что он едва удерживал в руках колыхавшиеся груди с каждым новым, все более глубоким рывком — пока она не завизжала от оргазма, как раз когда он в судорогах рухнул на нее, извергая ей в лоно свое семя.

Гай не пожелал отдохнуть на кровати: он поднялся, и тело его влажно блестело от пота и от того, что выделялось во время их занятий любовью. Нет, не любовью, торопливо поправил он сам себя. Они просто совокуплялись, как две дикие твари, и с любовью это не имело ничего общего. Да и не могло иметь. О, он строил в отношении Мелани весьма важные и далеко идущие планы, касавшиеся его будущего — но ни в один из них не вписывалась любовь. Это нежное чувство, столь противное его натуре, не могло иметь места в его планах.

Гай направился в другой угол комнаты, чтобы приготовить Мелани еще одну трубку. Надо было постараться поскорее ее чем-то занять — иначе она уже через минуту снова вцепится в него, умоляя повторить. Он наделен в этом деле недюжинными способностями, но ведь ему уже в два раза больше лет, чем ей, вряд ли он может конкурировать с двадцатилетними самцами.

Мелани повернулась на спину, прикрыв лоб ладонью, не подумав соединить влажные, липкие бедра — бесстыдно открытая, абсолютно расслабленная, невообразимо отвратительная. На вкус графа, не было на свете ничего тошнотворнее вида голой бабы после совокупления. Ему стоит держать перед своим мысленным взором именно эту картину. И тогда он запросто сумеет сделать то, что должен.

— Гай? — окликнула она с некоторым смущением во взоре, как будто только сию секунду обнаружила его присутствие в мансарде. — Ох, да, теперь я вспомнила. Я ведь посылала за тобой, правда? Как это мило с твоей стороны, что ты пришел, — проблеяла она тем детским голоском, который он и ненавидел и обожал одновременно. Сейчас, в данный момент, он его ненавидел. Она же принялась хихикать над собственной шуткой,

и Гаю пришлось сжать зубы — так хотелось надавать ей оплеух.

Ее руки скользнули вниз по груди, к соскам, а бедра приподнялись над кроватью и стали медленно покачиваться, приглашая продолжить игру.

А потом Мелани улыбнулась. У нее была широкая клыкастая волчья улыбка — дикая и ненасытная. О, она совершенно не походила на ту улыбку, которой Мелани пользовалась за пределами этой комнаты, — та была милая, невинная, напоминавшая ту, которую скульптор придал статуе Пречистой Девы в его парижской церкви Св. Терезы. И он улыбнулся в ответ — вовсе не своей светской, старательно отрепетированной улыбкой беспечного повесы.

Они являлись вполне достойной парой — он и Мелани Тремэйн — и настолько подходили друг другу, что поняли это без слов с первой встречи.

Он отвернулся, стараясь не выдать своего отвращения, ибо в такие минуты, как эта, Меланиприоткрывала ему некоторые стороны его собственной натуры, о которых он предпочел бы никогда не знать.

Да, они были похожи. Но Гай был хитрее ее и искуснее. Намного искуснее. И потому он знал, как использовать того, кто хочет использовать тебя.

Гай ждал, что Мелани скажет дальше. Ей вечно что-то было от него нужно — как будто он и так недостаточно для нее сделал. Но настанет и его час. Его план уже приведен в действие и начал приносить первые плоды. И скоро Гай больше не будет в ней нуждаться. Скоро он возьмет свое. Жаль. Ему иногда доставляла наслаждение ее неукротимая похотливость.

Она переменила свою соблазнительную позу, перевернулась на бок и потянулась на простынях.

— У меня для тебя приготовлен сюрприз, дорогой Гай. Я разослала десятки приглашений на обед, который будет дан в честь возвращения Люсьена. Но в список гостей будут включены не одни сельские мужланы. Я лично пригласила женщину, которая не поленится проделать путь сюда от самого Лондона.

— Как это мило, — машинально отвечал Гай, почти не вслушиваясь…

— Нет. Нет, вовсе не мило. Она самая ужасная женщина, дорогой. Но я приготовила для нее миленький сюрпризик. Понимаешь, никто не будет знать, что она приедет. И я хочу, чтобы мы вдвоем разделались с ней по дороге, до того, как она доберется до Тремэйн-Корта. Ты должен знать, что она очень долго делала Мелли несчастной. Честно говоря, я даже не могу любить Лю… любить тебя так, как я бы того хотела, пока с этой женщиной не будет покончено раз и навсегда. Она слишком отвратительная, и из-за нее начались все мои проблемы. Ты ведь поможешь своей милой Мелли, правда?

Гай поглубже затянулся, потом протянул трубку Мелани, уселся рядом с ней на кровать и изо всех сил постарался сохранить на лице безразличие. Она едва не оступилась, едва опять не брякнула имя Люсьена. И что же это за новая блажь вступила в ее белокурую головку?

Он выпускал дым как можно медленнее, наслаждаясь этим моментом, чувствуя, как опиум размягчает, расслабляет его напряженные нервы.

— Постарайся лежать неподвижно, малышка, чтобы опиум как можно лучше подействовал на тебя. Так что ты собралась сделать с той ужасной женщиной, Мелли? Избить ее до полусмерти, чтобы она убежала на край света и никогда больше не беспокоила тебя? Но для этого ты могла бы нанять каких-нибудь громил, оui?

Она затянулась, вернула ему трубку и вопреки его советам перевернулась и подползла к нему на животе — змея, проникшая в эдемский Сад и предлагавшая невероятные наслаждения телу в обмен на бессмертную душу.

Зажав его все еще вялый член между пальцев, она пощекотала его влажным концом языка и улыбнулась. Член слегка наполнился кровью и шевельнулся у нее в горсти, и Гай втайне порадовался тому, что, стало быть, он еще не так уж и стар. Он улыбнулся, подумав, что иногда даже будет немного скучать по этой изощренной маленькой шлюхе, когда покончит со всем. О да, бывали такие моменты, когда он почти любил ее. И ему придется быть как можно тверже, не забывать, что она всегда хотела только воспользоваться им.

— Отлупить ее будет недостаточно, дорогой. Тогда она причинит мне еще большие неприятности, вот и все.

Вот как? Ну а ему-то какое дело до этой неизвестной женщины, которая испортила жизнь Мелли? На свете до черта сговорчивых, любвеобильных женщин, которым не надо от него ничего, кроме случайной встречи. И как только он уяснит себе, почему всякий раз так охотно мчится на зов Мелани, а просто не разыщет себе какую-нибудь из этих сговорчивых женщин, он станет вполне счастливым мужчиной. Но терпение. Если он даст себе труд дослушать до конца, он может разузнать нечто важное. Он прибыл сюда, в Тремэйн-Корт, с совершенно определенной целью, и его битва только начинается, а лишнее оружие еще никому не мешало в бою.

Гай постарался нахмуриться и выглядеть как можно озабоченнее, не прекращая при этом заигрывать с ней:

— Как это гнусно по отношению к тебе, ma chienne enragee! Тебе нужно решительно с ней разделаться. И конечно, ты решила, что я должен ради тебя убить эту гнусную тварь, не так ли?

— Да! О да, дорогой Гай, — услышал он, как промурлыкала в ответ Мелани, соскальзывая с кровати и вставая на колени между его ног: ее длинные белокурые волосы разметались, они словно поток жидкого золота струились по его бедрам. Глупая девка! Размечталась! Она и вправду хотела бы, чтобы он прикончил для нее ту женщину. Что за наглая, ни с чем не сравнимая самонадеянность!

Мелани зажала его член между грудей и дюйм за дюймом поднималась вверх по его животу, целуя и лаская его, вплоть до самого пупка, так что наконец Гай почувствовал, как запульсировала кровь под нежной чуткой кожей. Ей снова это удалось. Да, он будет по ней скучать.

Он зажал в ладонях ее виски и поднял голову так, чтобы заглянуть в нежное невинное личико.

Любить ее? Любить Мелани Тремэйн? Да для этого надо быть сумасшедшим!

— Ты именно этого хочешь? Да, ma pervertie louve? Ты действительно хочешь, чтобы я убил ее для тебя?

И снова эта улыбка — широкая, белозубая.

— Ах, Гай, я знала, что ты меня поймешь. Но я придумала все так, чтобы ты вначале смог сам позабавиться, дорогой. Она обожает таких неукротимых, как ты. Помучай ее за то, что она сделала с твоей бедной Мелли, заставь ее просить пощады. Измучай, используй ее. А потом ты должен будешь убить ее ради меня. Только обещай мне кое-что, мой дорогой.

— Еще одно обещание, Мелли? Ты и так хочешь сделать меня убийцей, чего же тебе еще надо?

Она облизала кончиком язычка свои пухлые губки и сказала наконец тем голосом, который ему так нравился — низким и осипшим:

— Обещай, что дашь мне посмотреть.

А мгновением позже ртом поймала его брызнувшие струей соки.

ГЛАВА 14

— Доброе утро, Эдмунд. О, да вы сегодня совсем молодцом, — Кэтрин кивнула Хоукинсу, который только что кончил брить хозяина Тремэйн-Корта и собирал разложенные возле кровати туалетные принадлежности. Комната, пребывавшая в сумерках в течение почти целого года, была полна света, с кровати и с окон исчезли бархатные занавески. — Пожалуй, я могла бы приревновать вас к Хоукинсу, столь успешно заменившему меня на месте вашего компаньона, если бы благодаря ему вы так быстро не пошли на поправку — большое ему спасибо.

— Это только приятно мне, мисс, — отвечал, кланяясь, Хоукинс. — У нас с мистером Эдмундом есть много чего вспомнить. Мы ведь росли вместе, мальчишками, и мой отец служил в Тремэйн-Корте еще до меня. Тремэйн-Корт — и мой дом тоже. Так что позволю себе заметить — здесь нечему завидовать. С моей стороны было бы в высшей степени неприлично оказаться в этом доме и не позаботиться о мистере Эдмунде. Да и к тому же Мойна сказала, что все в порядке.

Кэтрин не сдержала улыбки:

— Значит, все устроилось? Я не такой уж новичок в Корте, чтобы не знать, чье слово здесь закон. Однако удивительно, как вам удалось с ней поговорить. Она всю эту неделю просидела взаперти в своей каморке в северном крыле, хотя горничные уверяли меня, что аппетит у нее остается все таким же хорошим, а язык — все таким же острым. Возможно, они с мисс Мелани страдают одной и той же болезнью, хотя, судя по всему, у Мойны находятся силы, чтобы навещать хозяйку по меньшей мере раз в день. Эдмунд… что-то не так?

Эдмунд Тремэйн, до этого лежавший спокойно, откинувшись на подушки, громко застонал и замотал головой. В последнее время уход за ним стал очень сложен. После последнего удара, случившегося на прошлой неделе на террасе, он лишился одновременно и речи, и способности владеть левой половиной тела.

— Мойна? Вы хотите спросить про Мойну?

В ответ Эдмунд заметался еще сильнее, из уголка перекошенного рта потекла струйка слюны, и Кэт промокнула ее и поспешила его заверить, что никто не заставляет его встречаться со старой нянькой, если он сам того не желает.

— Понятно, что вы не хотите принимать ее лекарства, Эдмунд. Они отвратительны на вкус, да? Может быть, вы хотели бы видеть Люсьена? — И она окликнула Хоукинса, который уже собирался выйти из комнаты. — Хоукинс, мистер Тремэйн уже заходил сегодня утром повидаться с мистером Эдмундом?

— Нет, мисс. Он сегодня придет попозже. Но вообще-то он бывает здесь каждое утро, — добавил он доверительным тоном, — и так всю последнюю неделю. Я полагаю, что он сейчас на верховой прогулке с тем французским малым. Похоже, он ему нравится.

— Мне нравится граф, Хоукинс? В самом деле? Как это зловеще звучит. — Люсьен появился в комнате в костюме для верховой езды, все еще сжимая в руках хлыст из плетеной кожи. — Ради всего святого, приятель, уж не собираешься ли ты публично объявить о нашей с ним дружбе? Доброе утро, Кэтрин, сэр.

Кэт чопорно кивнула, избегая его взгляда. После того крайне смутившего ее случая возле пруда Люсьен едва ли обменялся с ней парой слов, и она просто не знала, как ей вести себя в его присутствии. Он заявил, что отныне они будут друзьями, однако, судя по всему, вкладывая в это слово совершенно иное значение, нежели сама Кэт. Он был то горяч, то холоден — и по большей части именно холоден — с ней. И в общем-то оно и к лучшему, твердила про себя Кэт, лежа в своей кровати и вспоминая, что чувствовала в его объятиях — вспоминая и свой страх, и свой экстаз. Вряд ли можно было рассчитывать, что из дружбы Кэт Харвей с Люсьеном Тремэйном может выйти что-то хорошее.

И все же Кэт не жалела о его поцелуях, хотя они сильно ранили ее. Стоит ли ей быть с ним более откровенной и рассказать про кое-какие тайны Эдмунда? Стоило ли ей рассказывать ему о том, что у нее был ребенок? И имеет ли и то и другое какое-то значение? В ее будущем нет места Люсьену Тремэйну, и равным образом нет места и для нее в его завтрашнем дне. Единственное, что имело значение, — это то, что он не нарушил обещания навещать Эдмунда и что Эдмунд с каждым днем медленно, но неуклонно шел на поправку.

Вот и теперь она, глядя на Эдмунда, видела, как правая половина его рта приподнялась в усилии изобразить улыбку, а выражение лица явственно говорило о том, что он рад Люсьену, который как ни в чем не бывало устроился на краю его постели. Боже милостивый, пусть только Люсьен не играет с этим человеком, не возрождает его к жизни с единственной целью прикончить потом одним роковым ударом.

— Итак, сэр, вы уже позавтракали? — спросил Люсьен у Эдмунда. — Полагаю, что да, ведь здесь, в Тремэйн-Корте, все предпочитают быть ранними пташками — кроме вашей жены, пожалуй. Какой позор — валяться в постели в такую погоду, правда? Ну а у меня остается масса времени для прогулок верхом и для того, чтобы проследить, как Джереми Ватсон уже начал приводить в порядок усадьбу в соответствии с моими указаниями. Я ведь говорил вам вчера, что южные поля почти полностью расчищены. Вы были хорощим учителем, сэр, и мне лишь остается надеяться, что я достаточно прочно усвоил ваши уроки.

Эдмунд пробормотал что-то совершенно неразборчивое для ушей Кэт, но Люсьен кивнул с таким видом, будто все понял.

— Завтра рабочие примутся за прочистку дымоходов. Вряд ли кому-то доставит удовольствие в один прекрасный день разжечь камин и задохнуться в дыму, не так ли, сэр? Позвольте, было что-то еще. Ах да, сегодня будут подстрижены газоны, и я послал рабочих, чтобы починили въездные ворота.

Кэтрин перестала прислушиваться. Люсьен вел себя так всякий раз, болтая о всяких мелочах, словно ребенок, которого позвали в компанию взрослых прочесть стишок. Он был довольно мил, неукоснительно вежлив, но никогда не касался в разговоре ничего личного, не делал ни малейшей попытки завязать диалог — предпочитал болтать сам, чтобы не пришлось говорить о серьезных вещах.

Она старалась уверять себя, что это лишь первые дни, что у них еще будет достаточно времени все обсудить, однако она не знала, надолго ли Люсьен задержится в Тремэйн-Корте. В Лондоне вот-вот должен начаться светскии сезон, и, по словам Хоукинса, Люсьен уже неоднократно жаловался на то, что пропустил тот или иной бал, на котором обещал быть.

Кэт была уверена, что он по-прежнему всего лишь играет в дружбу — и с Эдмундом, и со всеми остальными. Его игры уже привели к тому, что Мелани безвылазно сидела у себя в комнатах — и нельзя сказать, что это сильно огорчало Кэт. В отношении же ее самой он добился того, что она откровенно стала избегать его общества.

Она обнаружила, что единственный верный способ не попадаться на глаза Люсьену — это сидеть в детской, причем как можно дольше. Хотя их знакомство прошло довольно мило, Люсьен ни разу больше не навестил мальчика. И ей с каждым днем все труднее было находить оправдания такого равнодушия, тем более что Нодди постоянно интересовался, куда же пропал «Лусен» — и ее сердце при этом всякий раз обливалось кровью.

— …и поскольку это поле мы все же успеем осушить в ближайшее время, стоит присмотреть подходящий сорт пшеницы, которая успела бы вызреть за возможно более короткий срок, — бубнил Люсьен.

Дренаж! Семена! И это все, что он мог придумать для беседы с человеком, который едва не расстался с жизнью, колотясь головой о ту стену, которая воздвиглась между ними? Кэт ужасно захотелось вскочить на кровать и отодрать Люсьена за уши!

— Ну, вы опять за свое, — вмешалась она, стараясь говорить как можно беззаботнее и направляясь в дальний угол комнаты, подальше от Люсьена. Настало время взять инициативу в свои руки. — У вас что, нет более приятной темы для беседы? Люсьен… Мы с Эдмундом вчера очень мило провели время, копаясь в маленькой шкатулке с безделушками, которую я нашла у него в кабинете. Большинство из хранившихся в ней вещей принадлежало самому Эдмунду, кроме вот этой. — Она подошла к столику возле кровати, выдвинула один из ящиков и положила на одеяло небольшой сверток. — Судя по всему, Эдмунда очень позабавила моя находка. А я так и не поняла почему. Вы бы не могли мне это объяснить?

Избегая его отчаянного, предостерегающего взгляда, она опустила голову и принялась разворачивать сверток, в котором оказалась маленькая серебряная чашечка, помятая с одного края. Кэт протянула ее Люсьену, так что ему волей-неволей пришлось ее взять.

— Милая девушка, — пробормотал он, еле шевеля губами и избегая прикасаться к чашечке, — я уверен, что вы сами догадались о предназначении этой вещи. Она служила для питья.

— Это я знаю, — отвечала Кэт, намеренно не обращая внимания на то, что причиняла ему страдания. — Хотя она сильно покорежена, я смогла разобрать, что на ней выгравировано «Л», как раз с испорченной стороны. Значит, она была вашей, правда? Почему она помята? И я позволила себе сделать вывод, что с этим что-то связано, иначе зачем было бы Эдмунду ее хранить. — И она посмотрела на человека, распростертого на кровати между ней и Люсьеном. — Ведь верно, Эдмунд?

Больной поднял на нее глаза, полные слез, но при этом не переставал улыбаться.

Внезапно Кэт почувствовала, что чашку вырвали у нее из рук.

— Насколько я помню, я пытался колоть ею орехи, — выпалил Люсьен, быстро заворачивая чашку. — А если вы дадите себе труд присмотреться повнимательнее, то заметите еще и следы моих зубов. Теперь вы довольны, мисс Харвей?

— Безусловно, мистер Тремэйн, — изображая восторг, отвечала она. — Ну а теперь прошу извинить, у меня есть еще обязанности в детской. Вы ведь помните про детскую, не так ли, мистер Тремэйн? — Она покосилась на Эдмунда и заметила, как он подтащил к себе сверток и прижал его правой, здоровой рукой к залитой слезами щеке. — Ах, Эдмунд, — со вздохом сказала она, — я так виновата. Я не подумала. Я просто хотела разобраться в…

— Можете не рассыпаться в извинениях, Кэтрин, — сказал Люсьен дрожавшим от злости голосом. Он вытащил чашечку из свертка, затем вернул Эдмунду, и тот прижал ее к себе. — И вот теперь вы покидаете нас?

Кэт кивнула, внезапно утратив дар речи, и поспешила уйти, молясь про себя, чтобы ее внезапная выходка принесла больше добра, чем зла.

Полуденное солнце пробивалось сквозь нежную листву едва распустившихся берез, под которыми на молодой травке было расстелено одеяло. На нем сладко дремал Нодди, самозабвенно посасывая палец. Кэт сидела неподвижно, прислонившись спиной к дереву, не в силах сдержать улыбки, созерцая эту милую картинку. Ах, как она любила это дитя!

Перевернувшись на животик, Нодди подтянул ножки под себя, так что его круглая розовая попка оказалась выставлена на всеобщее обозрение. И тут же огромная яркая бабочка снизошла до отдыха на этой удобной площадке. Она медленно открывала и закрывала крылышки, словно прихорашиваясь. Пальцы Кэт невольно шевельнулись, как будто пытаясь нащупать альбом для эскизов и коробку с акварельными красками — одну из многих вещей, которые остались в той, прежней ее жизни в Ветлах.

Каким-то чудом этот по-летнему теплый солнечный денек прервал течение обычной для Суссекса дождливой сырой весны, и Кэт удалось вволю насладиться в обществе Нодди, зная, что в ее отсутствие Хоукинс позаботится об Эдмунде.

А какая чудесная перемена произошла с самим Эдмундом Тремэйном! Отныне Кэт уже не опасалась за его жизнь и не думала о том, что смерть явилась бы для него милосердным освобождением от невыносимого существования. Подумать только, ведь еще совсем недавно смерть Эдмунда казалась реальной, и вот не далее как вчера он произнес ее имя, хотя и не очень внятно, хотя и потратив на это массу сил, — но он сказал это. И если не через неделю, то по крайней мере через месяц его здоровье сможет восстановиться до того, каким оно было перед ударом. Возвращение Люсьена сделало чудо.

Люсьен. Улыбка Кэт погасла, и она закусила нижнюю губу. Она не заглянула в комнату к Эдмунду и не знала, что случилось после того, как она оставила их наедине. Поступила ли она правильно, вынудив Люсьена отнестись к Эдмунду иначе, чем к какому-то полузнакомому джентльмену? Правда, она повстречалась в коридоре с Хоукинсом, и тот сказал, что Эдмунд спокойно дремлет, — стало быть, ее непрошеное вмешательство по крайней мере не нанесло явного вреда.

Однако то, как ее поступок подействовал на Люсьена, имело совершенно иное значение, и вот теперь она беспомощно терялась в догадках, что он может про нее подумать.

Друзья. Да, он сказал именно так: они должны быть друзьями, и возможно, даже смогут помочь друг другу — коль скоро в некотором смысле их можно считать родственными душами. И тут он был совершенно прав. Но настоящие друзья не имеют друг от друга секретов — условие, на котором особенно настаивал Люсьен, видимо не удовлетворенный тем, что она знает о нем все, в то время как ему известны лишь отдельные эпизоды из ее прошлого, о которых ей угодно было сообщить самой или о которых он смог узнать от других обитателей Тремэйн-Корта.

И она могла бы ему обо всем рассказать еще неделей раньше на берегу пруда. Но прошло уже семь дней, а он ни разу не сделал попытки поговорить с ней по душам — и решимость оставила Кэтрин. И теперь, если бы только ей удалось забыть об объятьях, в которых он держал ее вот под этой самой березой…

— Как сказано в стихах у Джона Хейвуда, Кэтрин? «Я пенни дать готов за вашу мысль!»

Пенни за мысль? Кэт едва не умерла со страха.

И не только оттого, что Люсьен так неожиданно дал знать о своем присутствии, выглянув из-за ствола березы, но еще и потому, что намек на ее мысли вызвал на ее щеках яркий румянец. Стараясь не подать виду, как она сконфужена, Кэт торопливо отвечала:

— Хейвуд не считается поэтом — по крайней мере в классическом понимании. Скорее, он был мастером эпиграммы, и к тому же главным фаворитом королевы Марии, насколько мне известно.

Она наблюдала за тем, как из-за дерева появляется остальная часть Люсьена. И вот он уже вольготно расположился на краю одеяла, скрестив ноги, оперевшись локтем о колено, а подбородок упрятав в ладонях. Он успел сменить костюм для верховой езды на кожаные лосины и легкую свободную белоснежную сорочку, ворот которой был распахнут и открывал его широкую грудь. Кэт заметила тонкую золотую цепочку у него на шее и гадала про себя, что за святыня хранится у него под рубашкой. Но думала она об этом совсем недолго. Ее внимание привлекли его глаза: они смеялись.

Не оставалось никаких сомнений в том, что Люсьен простил ее за то, что она сунула ему в нос его серебряную чашечку, требуя публичного признания в том, что он не забыл напрочь свое счастливое детство. Скорее весь его облик сейчас напоминал ребенка — проказливого мальчишку, всегда готового пошалить.

— Кэтрин! — воскликнул он лукаво. — Я и подумать не смел, что у нас в Тремэйн-Корте завелся такой совершенный синий чулок. И я готов пасть перед вами ниц, дабы благоговейно внимать перлам мудрости, которые вам будет угодно обронить с ваших милых губок. Умоляю вас, расскажите побольше. Может быть, при вас случайно имеется и тетрадка с карандашом — я бы тогда сделал конспект.

— Тише, Люсьен, — одернула она его строго, хотя сердце пело у нее в груди. Но нет, это ложь: ее сердце не имеет права петь после всех ее прегрешений. — Вы разбудите Нодди.

Его улыбка моментально угасла, веки прикрыли глаза, и она вспомнила, как открыто он в течение всей последней недели игнорировал существование ребенка.

— О, он довольно милое дитя, не так ли? — заметил Люсьен, глядя куда-то в пространство, своим нарочито вежливым холодным тоном давая ей понять, что ему неприятно обсуждать сына Эдмунда.

— Эдмунд обожает своего сына.

— Да, надо полагать.

Кэт нахмурилась. Если бы вдруг какому-нибудь незнакомцу пришло в голову заглянуть в эту березовую рощу, Люсьен, Кэт и Нодди показались бы ему счастливым семейством, воспользовавшимся возможностью побездельничать на лужайке в солнечный денек. Однако они отнюдь не были семейством — неважно, что это невероятное видение не давало Кэт спать всю ночь. Они настолько не подходили друг другу, что это с трудом укладывалось в мозгу: незаконнорожденный сын, падшая женщина и безгрешное дитя.

— Люсьен, вы очень понравились Нодди. И он без конца спрашивает, когда вы снова придете поиграть с ним, — Кэт понимала, что испытывает судьбу, уже во второй раз за последние три часа, рискуя разозлить Люсьена настолько, что их надежды стать друзъями рухнут как карточный домик. Но ведь он был так добр с Нодди. Наверняка произошло что-то, что заставляет его теперь старательно избегать детской.

Он улыбнулся ей, хотя это была его прежняя улыбка — не менявшая выражение глаз.

— Люсьен. Я не говорил вам, Кэтрин, что мне нравится, как вы произносите мое имя? При этом очевидно, что вы знаете французский язык. Пока вы здесь, Эдмунду не придется нанимать гувернера, правда? И в один прекрасный день, когда вы простите меня за мои ужасные подозрения, вы, может быть, поведаете мне о своем прошлом.

Кэт вздохнула. Он не искал возможности поговорить с ней целую неделю, так что она уже стала сомневаться, хочет ли он сохранить дружбу, которая между ними возникла, однако он все еще не утратил любопытства и хочет узнать ее подноготную.

— Это будет не слишком веселая история, — отвечала она, наблюдая за бабочкой, которая приподнималась и опускалась при каждом вздохе Нодди, словно яркий поплавок, прыгающий на зыбкой поверхности пруда.

Люсьен переменил позу: он повернулся на бок, так что оказался ближе к ней, оперся на локоть и заглянул ей в лицо. Непослушная прядь волос упала ему на лоб, и Кэт ужасно захотелось поправить ее. Знает ли он о том, как действует на нее? Кэт полагала, что знает. Он должен был уже привыкнуть к тому, что имеет власть над женщинами. Наверняка Кэт не первая, которая не устояла перед ним.

— Почему, Кэтрин? Вы — образованная женщина, более образованная, чем многие другие дамы. У вас явно благородные манеры и происхождение. Вы считаете необходимым запирать на ночь дверь — даже здесь, в Тремэйн-Корте. Вы носите в кармане кинжал для самозащиты — или по крайней мере носили. Не могу передать вам, какое облегчение я испытываю, зная, что этот кинжал теперь в моем распоряжении. Но продолжим: вы целуетесь — прошу извинить меня за упоминание вслух о том, о чем вы предпочли бы умолчать, — как неофитка, припадающая к кресту на первом причастии. Но при этом — еще раз простите меня покорно — вы родили ребенка. И ваша история, коль скоро в ней должно заключаться объяснение столь разительного несоответствия, не может быть скучной.

— Может быть, я когда-нибудь напишу книгу и прославлюсь, — кратко заметила Кэт, сгоняя бабочку — просто чтобы что-нибудь сделать, чтобы не сидеть неподвижно.

Люсьен сжал ее руку — не сильно, как тогда, когда он старался отобрать у нее кинжал, а мягко, словно опасаясь причинить вред ее нежной коже. Его прикосновение каким-то странным образом подействовало на нее: ей показалось, что она теряет равновесие и вот-вот упадет к нему в объятия.

— Кэтрин, простите меня, — произнес он, в то время как она всматривалась в его глаза, стараясь разглядеть то, отчего этот мужчина казался ей таким притягательным. — Я вел себя глупо, когда разозлился на вашу попытку положить конец тем дурацким пьескам, которые повадился разыгрывать перед Эдмундом. Вы заставили меня признаться, что я все-таки помню свое детство. Это пошло на пользу и ему и мне. Вы ведь знаете, что я навещал его только из-за данного вам обещания. О Боже, я чувствую, что опять должен буду начать извиняться. Похоже, я обречен постоянно в чем-то извиняться перед вами. — И он, не выпуская ее руки, стал легонько гладить пальцем ее ладонь, отчего она затрепетала.

— Вы знаете, что сами во всем виноваты. Если бы вам не приспичило так противопоставлять себя всем и вся, у вас не было бы нужды в извинениях, — устало произнесла она, изо всех сил стараясь найти решимость и убрать руку, но так и оставаясь неподвижной.

Он рассмеялся, поцеловал ее ладонь и разжал пальцы. Кэт подавила в себе желание прижать эту ладонь к щеке.

— Тише, Кэтрин.

И он мгновенно помрачнел, а его темные глаза так впились в нее, что она испугалась.

— Я сам виноват. За последний год я успел убедиться, и особенно находясь здесь, что в Тремэйн-Корте для меня не может быть хорошего. Раз-другой я делал попытку подавить в себе это убеждение, особенно после вашего последнего письма, даже посмел вернуться сюда и на что-то надеяться. Но в ответ на каждую такую попытку жизнь била меня еще больнее. Вы когда-нибудь отступали перед жестокостью жизни? — Он покачал головой. — Глупый вопрос. Ведь иначе вы не скрывались бы здесь, в Суссексе, правда? И сейчас вы были бы в Лондоне и разбивали бы сердца поклонникам направо и налево, красуясь на майском фестивале. Вы не обязаны отвечать мне, но, пожалуйста, не пытайтесь лгать, Кэтрин. Я не поверю.

Он устремил взор куда-то в пространство, за деревья, залитые солнечным светом, в голубую даль, и его темные глаза подернулись дымкой, словно он видел нечто неуловимое для ее взгляда, то, что делало его несчастливым.

— Здесь все выглядит таким красивым, Кэтрин, таким мирным, — наконец сказал он. — Странно, не так ли? Тремэйн-Корт с виду никак не походит на дом, где разбиваются сердца.

Он выпрямился, глядя на нее, и от его безрадостной улыбки у Кэт защемило сердце.

— О Боже… В чем тут дело — вы не знаете, дорогая? Вы не находите, что я становлюсь великим философом прямо у вас на глазах?

Дорогая. А ведь он был так открыт с ней, так честен, а потом окатил ушатом холодной воды. Ну зачем ему обязательно все отравлять? Дорогая. И никуда от этого не деться. Все замки и засовы снова на месте. Он снова оттолкнул ее. Невольно Кэт протянула руку и коснулась его плеча. Она считала себя такой близкой ему, такой нужной. Она не позволит ему снова это разрушить.

— Не надо, Люсьен. Не надо снова ощетиниваться. Мне гораздо больше нравится, когда вы просто человек.

Он накрыл ее руку ладонью.

— Человек, Кэтрин? Я бы скорее назвал это чрезмерной чувствительностью, временами переходящей в откровенную сентиментальность. Ведь даже вам, моя милая, придется признать, что вряд ли этот дом назовешь счастливым. Да, Эдмунду стало немного лучше, но ведь это может оказаться лишь ремиссией. Хотя вы рассчитываете на изменения благодаря моему присутствию.

— Я знаю, — отвечала Кэт еле слышно, просто потому, что ощутила, как ему необходимо услышать ее согласие. Его темные глаза, когорые только что были безжизненными и пустыми (как когда-то и ее собственные), теперь казались большими и смущенными. Он мог бы продолжать уверять ее в том, что навещал Эдмунда только благодаря ее настояниям, однако она-то знала, что настоящая причина вовсе не в этом, а в нем самом. Если Кэт чему-то и научилась за свою жизнь, так это пониманию того, что всегда легче простить, чем всю жизнь цепляться за свою ненависть и гнев. И после года, прожитого в сумеречном мире, года, занятого возведением стены вокруг собственного сердца, дабы не позволить гневу покинуть его — Люсьен успел тоже усвоить этот урок, — Кэт была уверена в этом.

— А кроме того, есть еще Мелани, бедная, исковерканная Мелани, — через несколько минут продолжил он, и Кэт вернулась мыслями к тому, что было сейчас для Люсьена главной трудностью, — способности самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Он же, не замечая, что делает, сжал ее руку так, что ей стало больно. — Бог мой, только представьте, Кэтрин, я думал, что люблю ее! Это злобное, больное создание. Что такое случилось со мной, какая роковая случайность заставила меня когда-то ее полюбить?.. Мойна сказала мне, что мужиками всегда правит то, что болтается у них промеж ног — уж простите за грубость. Тогда я подумал, что она имеет в виду Эдмунда и моего настоящего отца. Но это было не совсем верно, Кэтрин. Мойна говорила обо мне. Я виноват во всем. Ведь не кто иной, как я привел в Тремэйн-Корт Мелани.

— Нет! Мойна ошиблась. Она сказала так лишь оттого, что ей отвратительна Мелани. Вы забываете, что именно ваша мать и Кристоф Севилл начали это, еще до того, как зачали вас. — Она поняла, что совершила ошибку, как только произнесла эти слова.

Он резко оттолкнул ее руку и уселся прямо.

— Ну-ну, дорогая, вы обнаруживаете удивительную осведомленность в истории Тремэйн-Корта. Вы с ней знакомы вплоть до мельчайших подробностей. Скажите, какие еще маленькие признания Эдмунд счел подходящими для ваших ушей на протяжении последнего года?

Кэт решила не оскорбляться.

— Эдмунд рассказал мне, как обнаружились любовные послания Кристофа Севилла вашей матери… и купчая на особняк на Портмэн-сквер. Он рассказал мне обо всем, Люсьен, и даже о таких вещах, про которые вы сами не знаете до сих пор — хотя теперь начали догадываться, — и это заставляет меня еще больше сочувствовать этому человеку — не важно, что в прошлом он ошибался. Он упросил меня записать все подробности его женитьбы на Мелани, чтобы вы смогли прочесть эти записи хотя бы после его смерти. Он сказал, что не найдет успокоения в могиле, если не будет уверен, что когда-нибудь вам все станет известно. Но я бы хотела сделать для него нечто большее, я бы хотела, чтобы он обрел душевный мир сейчас хотя бы частично, пока он жив, и поэтому продолжала писать вам в Лондон и умоляла вас вернуться в Тремэйн-Корт.

— И я вернулся, и увидел, что Эдмунд уже не в состоянии ничего мне рассказать. А та история, что он вам продиктовал, — мне будет позволено заглянуть в нее?

Она смотрела в сторону, избегая его взгляда.

— Эдмунд передал ее своему поверенному. И вы сможете увидеть ее только после его кончины. Но поверьте, Люсьен, вам не стоит винить себя в том, что случилось. Вы не можете отвечать за то, что умерла ваша мать, или за то, что Мелани сумела воспользоваться растерянностью Эдмунда. Я согласна, что Мелани алчная, ненасытная особа, но она прекрасно умеет это скрывать. И никто не сможет обвинить вас в том, что вы влюбились в красивую женщину.

— Как чудесно, дорогая. Означает ли это, что я могу быть прощен? У меня нет слов, чтобы выразить вам, как это облегчает мои душевные муки. — Он повернулся, и его взгляд упал на спящего Нодди. — Однако не могу удержаться, чтобы не задать еще один вопрос, — еле слышно произнес он, так что Кэт пришлось напрягаться, чтобы разобрать слова. — Останется ли наш старый приятель Эдмунд таким же великодушным, в случае если до него каким-нибудь образом дойдет, что, возможно, я настоящий отец вот этого милого ребенка?..

— Что?! О Господи… эта сука!

Наконец-то Кэтрин поняла. Что же удивляться тому, что он избегает Нодди. Она зажмурилась что было сил, ибо ей вдруг показалось, что солнечный свет чересчур откровенно выявляет ничтожество, укрывшееся в стенах Тремэйн-Корта. Она слышала, как на ветвях березы чирикает птичка, как загудела у нее над ухом пчела. Воздух был столь неподвижен, что она слышала дыхание спящего Нодди.

— Кэтрин! Кэтрин, откройте глаза. Вы ведь знаете, что это вполне возможно, хотя я и не испытываю гордости от того, что, зачав ребенка, преспокойно отправился воевать, предоставив Мелани на свой лад управляться с трудностями. Мелани говорит, что так оно и было, и что она вышла замуж за Эдмунда, чтобы дать ребенку имя. Она очень трогательно рассказала свою историю, следовало ее записать, чтобы сохранить для потомства, да у меня не хватило пороху.

— Она лжет, Люсьен! — с силой произнесла Кэт, надеясь убедить его, даже если ддя этого придется быть чересчур откровенной, в ущерб себе. — Послушайте меня. Я кормила его, вы понимаете? И я была в отчаянии, когда увидела его впервые. Он был таким крохотным, даже меньше, чем мой собственный ребенок, и выглядел гораздо более хилым, хотя мой появился на свет на два месяца раньше срока. Нодди тоже родился преждевременно, вот почему Эдмунд не сразу успел нанять кормилицу. Мойна говорила мне, что Мелани прибегла к какому-то зелью, чтобы ускорить роды — ей надоело носить. Они с Эдмундом поженились примерно за восемь месяцев до рождения Нодди. Восемь месяцев! Будь это ваш ребенок, он наверняка оказался бы намного больше, намного сильнее. Но даже если я и не эксперт по новорожденным, Люсьен, я все же умею считать. Нодди — сын Эдмунда.

Она несколько повысила голос, чтобы слова ее звучали убедительнее, и Нодди заворочался на одеяле, недовольно морщась.

Люсьен с Кэт молчали, оба не сводя глаз с ребенка — маленького чуда, появившегося на свет в результате союза себялюбия и горя. Кэт молча молилась, чтобы Люсьен ей поверил. Она не лгала ему: она была полностью уверена в том, что Нодди — ребенок Эдмунда. Как Мелани хватило жестокости утверждать иное? После всех мужчин, которых она затащила к себе в постель после того, как родился Нодди, — отчего именно Люсьен стал для нее так важен, что она готова прибегнуть к любой, даже такой неубедительной лжи?

И к зелью! Кэт неоднократно думала, как Мелани решилась на такое, ведь она ставила под угрозу свое собственное дитя. Была ли названная Мойной причина единственной? Или она уже тогда решила, что ребенок докажет ее права на Люсьена? Нет, эту мысль Кэт сразу отбросила. Мелани вообще вряд ли способна что-то спланировать, она действует всегда под влиянием импульса, рефлекторно.

Но если выводы Кэт были верны, если Мелани и впрямь оказалась способной на столь отвратительные вещи, то кто знает, на что она окажется способной, когда в Тремэйн-Корте опять появился ее вожделенный Люсьен?

Наконец Нодди зевнул, распахнул свои голубые глаза и, глядя на нее, спросил:

— Мама?

— Да, милый, это мама, — откуда-то из-за спины Кэт ответила ему Мелани таким приторным голоском, что Кэт передернуло. — Ты скучал по мне, дорогой? Я была такой одинокой без тебя, пока болела. Поцелуй же скорее маму. Я пришла, чтобы погулять с тобой в саду. Люсьен, дорогой, не хочешь ли присоединиться к родственникам или тебе больше нравится здесь? — Ее голос резко изменился. — Валяться в объятиях наемной прислуги?

Мелани проскочила мимо остолбеневшей Кэт, обдав ее цветочным ароматом своих духов и подхватила вырванного из сна Нодди, который отбивался от нее и протягивал ручки к Кэт.

— Мама! — кричал он, и в голосе его звучал такой испуг, что сердце у Кэт облилось кровью. Он отбивался так яростно, что Мелани пришлось опустить его на землю. Не желая больше тратить время на нежности, она грубо схватила его за руку, не позволяя удрать: — Мама!

Мелани явно не успела услышать того, что Кэт говорила Люсьену, иначе она не занималась бы идиотской игрой в любящую мамашу. Она бы набросилась на Кэт и впилась ей в лицо своими длинными холеными ногтями. Но какое бы облегчение ни испытывала от этого Кэт, она скорее отдала бы себя на растерзание взбешенной Мелани, чем сидеть так, беспомощно глядя, как Нодди вдруг превратился в объект отвратительных игр его матери.

Кэт обернулась к Люсьену, молча умоляя сделать что-нибудь.

— Присоединиться к тебе, дорогая? — лениво промурлыкал Люсьен, переместившись так, что его голова оказалась уютно устроенной на коленях Кэт, словно это было самым привычным делом. — Честно говоря, я бы предпочел, чтобы ты увела подальше своего плаксивого младенца и чтобы мы с Кэтрин остались наконец одни. Правда, моя милая Кэтрин? — спросил он, положив руку ей на затылок и прижимая ее лицо к своему.

— Люсьен, перестаньте, — прошипела Кэт, едва дыша, понимая, что за этим последует. Неужели он не понимает, что этим они ничего не добьются?

— Мы ведь друзья, Кэтрин, не забыли? — прошептал он в ответ так, чтобы не услышала Мелани. — Друзья помогают друг другу.

А потом он ее поцеловал.

Его губы были неотразимы, и Кэт не нашла ничего лучше, как ответить на поцелуй. Но когда она смогла поднять голову, то увидела, что Мелани смотрит на нее. Та откровенная ненависть, которая горела во взоре ее хозяйки, заставила Кэт вздрогнуть.

Игры. Все они здесь, в Тремэйн-Корте, играют в свои игры. Опасные, себялюбивые игры.

— Миссис Тремэйн… — начала было Кэт, но Мелани перебила ее. Ее голос поднялся до такого визга, что с соседних деревьев разлетелись птицы:

— Девка! Шлюха! Потаскушка! Ты готова раздвинуть свои проклятые ножищи всего за пенни! Теперь, когда мой муж слишком слаб, чтобы ублажать тебя, ты положила глаз на другого, который тоже мой?! Теперь я понимаю! Это ты заставила их ненавидеть меня! Ты, грязная ведьма, своими дьявольскими штучками! Это ты — причина всех моих бед! Я не потерплю этого, слышишь?! Я здесь хозяйка! Сейчас же собирай свои тряпки — я не желаю держать тебя в своем доме!

Нодди, испугавшись не на шутку, заревел белугой, вырвался из рук матери и бросился к Кэт, отпихивая от нее Люсьена и цепляясь за нее что было силы. Кэт прижала его головку к плечу, инстинктивно прикрывая его от всех, и с укоризной посмотрела на Люсьена.

— Полюбуйтесь, что вы натворили, — сердито сказала она, ненавидя его за то, что по его вине Нодди оказался свидетелем такой ужасной сцены, и только ради его смешной мелкой мести Мелани. — Теперь вы довольны?

— Мелани, я уверен, что этого вполне достаточно, большое спасибо, — не сводя глаз с Кэт, произнес с силой Люсьен. Его голос был низким, уверенным и, к удивлению Кэт, произвел должное действие.

Мелани замолкла.

Люсьен поднялся.

— Мне жаль, что пришлось подвергнуть тебя этому, дорогая, но я счел, что тебе не повредит небольшая доза изобретенного тобою же самой лекарства. Видишь ли, мне уже не хватает пальцев на руках, чтобы сосчитать, сколько раз ты пыталась интриговать со мной. Я теперь понял правду, Мелани, всю правду до конца. Ну что ты за женщина, если готова объявить незаконнорожденным своего собственного ребенка ради прихоти? Неужели ты и вправду надеялась добиться моей любви с помощью такой низкопробной лжи?

Его тон смягчился. Он говорил с ней примерно так же, как когда-то с Нодди в ту первую их встречу в детской.

— Ты знаешь, я бы проникся к тебе отвращением, если бы не жалел тебя. Ты больна, Мелани, ты действительно больна, и я в некотором роде ощущаю себя за это ответственным. Ведь я покинул тебя, чтобы уйти на войну. А ты была здорова до этого. И я оставил тебя тогда без помощи. Позволь же мне теперь помочь тебе.

Кэт шикнула на Нодди, завороженно следя за ними. Мелани преобразилась на глазах. Визгливая простолюдинка превратилась в прекрасную невинную деву.

— Дорогой Люсьен, — пропела Мелани, перебирая белыми ручками кружева на его сорочке. — Ты ведь все еще привязан к Мелани, правда? Я знаю, что это так. Это девка, эта ужасная Кэт Харвей, ничего для тебя не значит. — Она улыбнулась, и одинокая слезинка прочертила дорожку по ее щечке. — Это верно, я была больна. Но теперь мне намного лучше, клянусь. Погуляй со мной по саду, дорогой, и мы поговорим. Ты сам увидишь, дорогой, насколько мне лучше.

Кэт в изумлении зажала рот рукой. Неужели у этой женщины напрочь отсутствует стыд? Самоуважение? Люсьен только что открыто признался, что презирает ее, жалеет и считает больной, если не совершенно сумасшедшей. Он говорил с ней свысока, как с ребенком, которого нужно поставить на место, а вовсе не как с любовницей. Она что, ничего не слышала? Или эта женщина слышит лишь то, что ей хочется слышать, понимает лишь то, что хотела бы понять? Ради того, что Мелани извлекла из всех его речей, Люсьену вовсе не было нужды так распинаться, и уж тем более использовать Кэт для своей глупой мести.

После двух лет размышлений Кэт поняла образ мыслей Мелани. Все оказалось чрезвычайно просто. Там, где Кэт — или любая другая способная соображать женщина — была бы унижена, может быть даже уничтожена стыдом, Мелани неуязвима ни для кого и ни для чего. Эта женщина жила в своем собственном доме, где реальностью были только ее собственные желания, где все было чудесно и все ее дружно любили. Эта прекрасная особа, стоявшая в нескольких дюймах от Люсьена и улыбавшаяся ему такой ослепительной улыбкой, что казалась едва ли не невиннее Нодди, сочтет справедливым все, что угодно, — если это будет приносить ей удовольствие.

И теперь — Боже, не оставь его без своей поддержки, Боже, не оставь без поддержки всех нас — она хочет Люсьена.

Люсьен положил руку на тонкую талию Мелани, и Кэт с трудом преодолела подступившую к горлу тошноту.

— Да, Мелани, — отвечал он, увлекая ее в сторону сада, и головка Мелани мило склонилась ему на плечо, словно Кэт с Нодди тут и в помине не было. — Мы побеседуем с тобой среди цветов, одни, и ты мне расскажешь все-все, что придумала по поводу званого обеда. Гай ждет его не дождется, он даже воспользовался оказией, чтобы заказать новый костюм у лучшего лондонского портного.

Когда они наконец скрылись из виду, Кэт позволила себе ослабить объятия, в которых держала ребенка, и ее подавленное рыдание вылилось в глухой всхлип. Она должна держать себя в руках, иначе упадет в обморок прямо здесь, перед Нодди.

Кэт понимала, что только что ей пришлось быть свидетельницей некоего извращения, опасного сумасшествия. А кроме того, теперь благодаря Люсьену Тремэйну, который по самоуверенности или по наивности вообразил, что обладает властью держать ярость Мелани в уезде,Кэт больше не может считать себя в безопасности в Тремэйн-Корте.

Все эти годы она всячески старалась быть незаметной для Мелани Тремэйн. Она молчала, она терпела, она старалась не проявлять силу своей натуры — и хотя не всегда в этом преуспевала, по крайней мере этого было достаточно, чтобы сохранить свое место, чтобы оставаться возле Нодди, чтобы помогать Эдмунду.

Но теперь Мелани увидела в ней угрозу. И хотя Люсьену удалось сейчас обуздать эту даму, Кэт была уверена: это лишь временная уступка. Мелани не успокоится до тех пор, пока не выдворит Кэт прочь из Тремэйн-Корта.

ГЛАВА 15

Люсьен вошел с террасы в южное крыло и с радостью увидел, что Эдмунд уже сидит в своем инвалидном кресле, поджидая его. Он сидел спиной к дверям, что позволило Люсьену на минуту остаться незамеченным и привести в порядок мысли. Визиты, которые он наносил дважды в день, начались с неверной ноты: Люсьен смущенно молчал, тогда как Эдмунд обливался слезами, и тогда он решил прибегнуть к бессмысленной болтовне о всяких пустяках.

Кэт вполне успешно положила этому конец не далее как этим утром, заткнув ему рот чертовой серебряной чашечкой. Он и сам не был уверен, хочется ли ему выдрать или расцеловать ее, понимая, что она сделала это, лишь желая помочь и ему и Эдмунду. И Нодди. Как он мог позабыть про Нодди? Ведь он едва не поверил, что это — его сын.

Ну что за неугомонная женщина! Не спросясь, даже не извинившись для виду, она ворвалась в его жизнь со своими письмами, а потом и вовсе взяла над ним верх, доказав чистоту своих намерений и искреннее беспокойство за судьбу обитателей Тремэйн-Корта.

Она заставила его вновь чувствовать, она заставила его посмотреть правде в глаза, чего он успешно избегал на протяжении многих месяцев. Он не забыл Тремэйн-Корт. Он не забыл те два с лишним десятилетия, которые смотрел на Эдмунда Тремэйна как на отца, он не забыл, что все эти годы горячо любил своего предполагаемого родителя.

Ужас заключается в том, что он не в силах был исправить то, что было уже сделано. Он не мог повернуть время вспять и сделать вид, будто между ним и Эдмундом могут восстановиться прежние отношения. Его мать мертва. Его отец изгнал его из дома. Мелани стала теперь хозяйкой этого мрачного поместья. Даже самые счастливые воспоминания не в силах победить эту реальность.

Как ему жить дальше? Как смотреть вперед и не видеть в будущем одни тени? Как обрести надежды на мир и счастье? Судя по всему, Кэт Харвей удалось достичь некоего душевного равновесия, и оттого она для него так притягательна. Люсьен даже решил, что она могла бы ему помочь, что оба они смогли бы помочь друг другу. Ибо, несмотря на то, что она успела обогнать его на пути к будущему, ей предстоит преодолеть еще нелегкий путь. Вспомнить хотя бы то, что она боится человеческих прикосновений. Сможет ли она когда-нибудь забыть того, кто был отцом ее ребенка, похоронить прошлое и обрести способность жить ради себя, когда от нее не будет напрямую зависеть судьба доверившихся ей обитателей Тремэйн-Корта? Ведь до сих пор она не в состоянии вынести ничьей физической близости, за исключением Нодди — ребенка, который требует не романтических чувств, а материнского тепла.

Люсьен посмотрел на картину над каминной полкой: ее заказали, когда ему исполнилось пять лет. Его мать сидит в саду, а Люсьен устроился у ее ног. Материнство. Суть Памелиной жизни вполне заключалась в этом слове.

И тогда он снова взглянул на Эдмунда. Очень медленно, поначалу даже против своей воли, он стал заново ощущать привязанность к этому человеку, который в глазах всех по-прежнему оставался его отцом. Они могли не иметь ни капли общей крови, но их объединяла общая память об иных, счастливых днях, и они оба любили Памелу Тремэйн. О, если бы ее любовь осенила их, она восстановила бы их узы.

Кэт недавно говорила о жертве, которую Эдмунд принес ради Люсьена, и он теперь понял, что она имела в виду. Как ни невероятно, но, женившись на Мелани, продолжая удерживать ее при себе на правах мужа, Эдмунд преследовал единственную цель — не подпускать ее близко к сыну Памелы. Правда, Люсьен не видел, каким образом это могло оправдать его прежнюю жестокость по отношению к Памеле, но в одном он был уверен: его больше не радовала мысль о страданиях Эдмунда. И его постоянное желание быть отомщенным уступило место другой, более естественной потребности: расстаться с прошлым и вернуться в нормальную жизнь. Как и Кэт.

Люсьен увидел, что из коридора в комнату вошел Хоукинс, и жестом попросил его выйти. Твердя себе, что он делает это в память о матери, он поглубже вздохнул и переступил порог. Он увидел свисающий с кресла плед, которым Хоукинс укрыл ноги Эдмунда. Хоукинс, этот джентльмен из джентльменов, постоянно демонстрировал свою предусмотрительность.

— Добрый день еще раз, сэр, — приветствовал Эдмунда Люсьен. Он не нашел в себе сил назвать Эдмунда отцом и решил быть официальным — все же лучше, чем звать его просто по имени. — Я вижу, что наш преданный Хоукинс успел вас подстричь. Он весьма ловко управляется с ножницами, не так ли? Да и одел он вас очень неплохо. Кто знает, может, недалек тот день, когда вы сядете с нами обедать на своем собственном месте?

Глаза Эдмунда широко распахнулись, и он что-то неразборчиво забормотал с таким видом, будто слова Люсьена донельзя испугали его. Его правая рука захлопала по подлокотнику.

Люсьен в одно мгновение оказался возле инвалидного кресла на коленях, испугавшись, как бы Эдмунд не ударился.

— Что такое, сэр? Что такое я сказал? Вы не хотите появляться в столовой? — Он улыбнулся, успокоившись. — О, конечно. Вы опасаетесь за ваши манеры, верно? Да, вы уже давненько не бывали в Лондоне. Мне пришлось обедать там в обществе многих прекрасно одетых денди, которым гораздо более подошло бы питаться из свиного корыта, хотя они вполне сносно владели обеими руками. Поверьте мне, сэр, ваша возможная неловкость совершенно не беспокоит меня, особенно если поблизости будет Хоукинс, всегда готовый прийти на помощь.

Эдмунд, по всей видимости, не воздал должное остроумию Люсьена, он продолжал отмахиваться здоровой рукой, а из угла рта потекла слюна.

— Я ошибся? Вас беспокоит вовсе не это? Но что же еще это может быть? — Он прикрыл глаза и покачал головой, когда в его мозгу промелькнула новая догадка. — Дело в Мелани, так, сэр? Вы не желаете видеть Мелани. Как же я мог забыть? Кэтрин говорила мне, что вы почти не виделись с нею за время болезни. Это все еще с трудом укладывается у меня в голове — вы прожили в одном доме год и не обменялись ни единым словом. — Он взял Эдмунда за руку и спросил: — Я прав, сэр? Вы не хотите видеть Мелани?

Эдмунд тут же успокоился, его голова откинулась на подушки, которые Хоукинс подложил на спинку кресла, а здоровая рука сжала руку Люсьена. Он на мгновение ослабил хватку, а потом опять сжал пальцы, не сводя с Люсьена пристального взгляда выцветших голубых глаз.

Люсьен также не отводил взгляд, изо всех сил стараясь понять обращенный к нему немой призыв.

Медленно, словно лучик зари, его мозг осветила догадка.

— Сэр! — вскричал он, обеими руками хватая худую руку Эдмунда. — Ну как же я мог оставаться таким тупым, таким слепым! Только сегодня днем я жаловался Кэтрин, что вы не можете сказать мне то, что я должен узнать. Но ведь вы можете, правда? — Он приподнял кисть Эдмунда, все еще зажатую между его сильными ладонями, и легонько потряс. — Вы можете говорить со мной — и с помощью этой вот руки мы скажем друг другу все, что нужно!

Из глаз Эдмунда неудержимым потоком полились слезы.

— Л-лю-сь…

— Тс-с, сэр, не старайтесь говорить. Кэтрин вырвет мне печенку с легкими в придачу, если явится и увидит, что я вас утомил. Речь вернется в свое время, я вам обещаю. Вы с каждым днем становитесь все крепче. Мойнины лекарства все-таки сделали свое дело, так давайте радоваться тому, что уже имеем.

Не выпуская руки Эдмунда из своей, Люсьен другой рукой подтащил поближе пуфик и уселся около инвалидного кресла. Ему не хотелось ни на минуту отпускать руку Эдмунда, словно от этого могла порваться тоненькая ниточка взаимопонимания, протянувшаяся между ними.

— Мы начнем потихоньку, сэр, с самых простых вопросов. Просто для того, чтобы я удостоверился, что у вас достанет на это сил. Все, что от вас требуется — сжать мою руку, если вы хотите сказать «да», Если вы хотите сказать «нет», просто ничего не делайте. Вы поняли меня?

Люсьен затаил дыхание, ожидая ответа. Мгновение спустя он почувствовал, что Эдмунд сжал его руку.

— Чудесно! Прекрасно! — Люсьен улыбнулся, подумав, что говорит с больным, как с ребенком. О, он мог быть практически неподвижен, он мог быть бессилен и нем, однако Люсьен не сомневался в прежней остроте его ума. — Простите меня, сэр. Мне надо свыкнуться с этим, Вы ведь все это время понимали, что есть способ общения, правда? Меня только удивляет, как это милая Кэтрин до сих пор не догадалась об этом.

Эдмунд снова сжал руку Люсьену.

Люсьен ошарашенно уставился на него.

— Она знает? Ну что за хитрая бестия! Почему же она не сказала мне? Уж не подумала ли она, что я злоупотреблю этим, мучая вас с утра до ночи вопросами, которые самого меня едва не лишили рассудка? Неужели она на самом деле решила, что я такой эгоист? Ах, предупреждаю вас, сэр, что на сей раз можете не тратить сил на пожатие — я и сам знаю ответ. А еще говорила, что мы с ней друзья. Ох уж эти женщины. Нам ни за что не понять, каким образом устроены у них мозги, правда? — Он посмотрел на Эдмунда и улыбнулся. — Однако, несмотря на то что мы с ней совместимы не больше, чем вода и масло, временами у нас случались неплохие минуты, и я даже позволяю себе надеяться, что некоторым образом смог ей понравиться — ну хотя бы чуть-чуть.

Из горла Эдмунда вырвался низкий звук, и он сжал Люсьену руку. Звук более всего походил на смех.

Люсьен улыбнулся:

— Это радует вас, сэр, верно? Я знаю, как вы к ней привязаны. Не далее как сегодня днем, она сказала, что вы продиктовали ей некое послание ко мне, в котором описаны все события, происшедшие здесь после моего отъезда на Полуостров. Вы бы не стали доверять такие сведения первому встречному, правда? Я не уверен, что она знает все до конца — да вряд ли это доведется вообще кому-либо узнать, — однако она смогла понять достаточно, чтобы правильно определить цель, в которую следует метать копья — хотя я и злился на нее. Странная она леди, ваша Кэт Харвей. Однако я готов держать пари, что вам известны все ее тайны и вы верите в нее. В противном случае вы не доверили бы ей Нодди.

Он состроил рожу, словно для того, чтобы только позабавить Эдмунда.

— Ох, Боже мой. Вы ведь простите меня, сэр, если я временами начинаю молоть чушь?

Люсьен был уверен, что звук, который вышел из горла Эдмунда, был веселым смехом.

Он открыто заглянул в лицо старику, не заботясь о том, что тот способен читать его мысли.

— Не уверен, что мне это нравится, сэр, как бы вы при этом не веселились. У меня есть странное подозрение, будто мною управляют. Уж не выбрали ли вы Кэтрин с какими-то далеко идущими целями? Может быть, вы избрали ее для меня?

Чувствуя, как Эдмунд сжимает его руку, Люсьен широко улыбнулся, и на сердце у него вдруг полегчало. Ведь всю последнюю неделю он развлекал себя размышлениями того же рода. Как незаконнорожденный сын, он не мог рассчитывать на что-то особенное. Но ведь Кэт знает о нем всю правду. И, как он не преминул напомнить ей ранее, они были родственными душами, утратившими все, что у них было, но не лишенными надежд на спасение. Он не хотел быть обреченным на пожизненное одиночество. А кроме того, ему нравилось то, что он чувствовал, держа ее в объятиях. Он даже находил удовольствие в том, как она боролась с ним, как она не придавала значения его мрачному настроению и неизменно умудрялась поднимать его.

— Ах, сэр, где же вы были, когда я впервые повстречался с Мелани?..

Ему явно не следовало говорить такие вещи, пусть даже и в шутку, — Эдмунд скорчился в кресле, и слезы, которые в последнее время всегда были у него наготове, потекли по пергаментным иссохшим щекам.

— Простите меня, сэр, — торопливо извинился Люсьен, готовый высечь сам себя. — С моей стороны это нечестно, а равным образом и непростительно глупо. Я обещаю вам, что мы больше не будем говорить про Мелани. До той поры, пока вы достаточно не окрепнете. Вы выглядите усталым, да так оно и есть, — этот день выдался для вас нелегким. Позвольте мне пойти разыскать Хоукинса, чтобы он помог вам перебраться в кровать. Хорошо?

Люсьен не стал дожидаться ответа и поспешно покинул комнату, понимая, что в противном случае не удержится и попытается тут же начать задавать сжигавшие его мозг вопросы. И самым главным из них был такой: знал ли Эдмунд, что Мелани, его красавица жена, мать его сына, проявляет явные признаки психического расстройства?

Люсьен закрыл за собою дверь в южное крыло и направился к себе в спальню, уверенный, что именно там он обнаружит Хоукинса, а тем временем в уголке его сознания зрел новый вопрос. После всего, что произошло, и с учетом того, что его собственное представление о своем будущем наконец-то прояснилось, так ли уж ему необходимо стараться узнать все новые и новые подробности событий трехлетней давности, когда умерла его мать?

— Здравствуй, дорогой. Как давно мы с тобою виделись в последний раз? Месяц назад? Два месяца? Но не стоит так переживать, дорогой. Я частенько подслушивала за дверями твоей комнаты, ведь надо же мне было хоть как-то развеять скуку, которая царит в Тремэйн-Корте. Вот и сегодня я не поленилась этим заняться. Просто удивительная удача, правда?

Мелани вступила в комнату через дверь на террасу, высоко задрав подбородок и стараясь не глядеть на перекошенное лицо Эдмунда, зная, что его вид может вызвать у нее тошноту. Как-никак, она ведь была чувствительна.

Неужели это правда и она когда-то позволяла ему овладевать своим телом?.. Как только она это вынесла? Да сможет ли Люсьен хоть когда-нибудь понять, на какие жертвы она пошла ради него, какие муки вынесла?

Но сейчас не время для воспоминаний и жалости к себе. Ей надо было сделать что-то важное. Что же это? Ах да. Едва не забыла.

— Я не поверила своим ушам, но у вас с Люсьеном, оказывается, состоялась чрезвычайно милая встреча — и к тому же полезная. Да, Эдмунд, сцена вышла занимательная и даже трогательная. Ты должен быть в восторге. Я и сама едва не расплакалась. Я так счастлива за тебя и за дорогого Люсьена тоже. Кажется, ты сильно интересуешь его, несмотря на то, как ты с ним обошелся. Я на такое не рассчитывала и не могу сказать, что это меня радует, Если вы и вправду споетесь, это может быть небезопасно для меня. Но постой! Ах, у меня идея! Ты только подумай, дорогой. Разве будет не жаль, если после всех треволнений Люсьен все же утратит тебя? Бедный малый, он будет так убиваться!

Уголком глаза она все же покосилась в сторону Эдмунда и ухмыльнулась, заметив, как он скорчился в кресле. Она обошла вокруг него и остановилась перед креслом. И чего она, собственно, боялась? Ее вовсе не тошнит при виде изуродованного болезнью тела Эдмунда. Честно говоря, она даже рада.

— Они подвязали тебя, да? Прикрепили к этому креслу, как куренка к колоде, на которой ему отрубят голову? Бедняжка. Может быть, мне надо ослабить эти путы? Нет? Ах да, конечно. Ты брякнешься прямо на пол, правда, дорогой? Но знаешь ли, Эдмунд, мне всегда больше нравилось, когда ты валялся у меня в ногах! — Она брезгливо поморщила носик. — Ох, в самом деле, Эдмунд, перестань хныкать. Это уже начинает надоедать. Пора кончать нашу милую беседу, как бы она меня ни радовала.

Ее рука протянулась вперед и схватила его правую кисть.

— Вы с Люсьеном нашли способ общаться, верно? Какое славное достижение, — продолжала она, что было силы сжимая вялую, хрупкую руку Эдмунда, — и какое отвратительно глупое.

Она разжала пальцы и швырнула его руку ему на колени так, словно это было нечто грязное. Да он и впрямь давно уже обратился в мусор, в бесполезную кучу отбросов, но при этом может все еще быть для нее опасен, все еще мучает ее.

Она встала возле него на колени и приблизила губы к его уху:

— Слушай меня, старикашка. Слушай внимательно. Ты давно уже стоишь у меня костью поперек горла, однако я терпела, потому что так хотела Мойна. Но вот теперь ты становишься опасным, тогда как Мойна становится ненужной. Ты догадываешься, чем это пахнет? Ты помнишь, как я поступаю с теми, кто стоит у меня на пути, дорогой? Позволь объяснить, если ты забыл. Попробуй сболтнуть Люсьену хоть слово, хоть полслова про то, что случилось после его отъезда из Тремэйн-Корта, или про то, что происходит здесь сейчас… — Она умолкла, злорадно улыбаясь, уверенная, что он слушает ее с замиранием сердца. — Ну посуди сам, Эдмунд, — продолжила она, — ты ведь практически беспомощен здесь, в этом кресле, не так ли? И мне ничего не стоит расправиться с тобою. О, я знаю массу прекрасных способов тебя прикончить. Я все дни напролет только об этом и думаю. А ведь ты, как никто другой на свете, знаешь, дорогой, что Мелли может быть очень изобретательна. Ха! У меня начинает звенеть в ушах от восторга при одной только мысли об этом.

«Странно, — подумала она, — что когда-то все слова любви и мольбы Эдмунда не трогали ее, а вот теперь она приходит в экстаз и возбуждается от его невразумительного бульканья, от его слез слабости, от его испуганных стонов». И она наклонилась к нему еще ближе:

— А знаешь ли ты, что случится потом, дорогой? Позволь я тебе расскажу. У тебя больше не будет встреч с твоей ненаглядной Кэт Харвей. Не будет встреч с Нодди. И что важнее всего — не будет больше задушевных бесед с Люсьеном. Ты понимаешь, дорогой? Ты понимаешь, что означает ничего? Ничего. Тебя это достаточно напугало?

Она положила ладонь ему на грудь и осклабилась, почувствовав, как загнанно колотится его сердце, увидев, как расширились от ужаса его глаза. Кровь закипела у нее в жилах, головокружительное ощущение своей власти над ним захватило ее. Ее рука медленно продвинулась вверх, пока большой палец не уперся ему в горло. Здесь тоже ощущалось бешеное биение пульса — но лишь до тех пор, пока она это позволяет. Стоит нажать посильнее, стоит подержать так палец подольше…

— Ах, мой дорогой, дорогой Эдмунд, — с восторгом прошептала она. — Сама возможность твоей смерти так возбуждает меня!

И тут ей в голову пришла новая идея. Свободной рукой она опустила низко вырезанный лиф платья, освободила свою чудесную грудь и подхватила ее в ладонь. А потом приподняла так, чтобы сосок оказался возле рта Эдмунда, и стала водить розовым кончиком взад-вперед по его расслабленным влажным губам.

— Ты вспомнил, дорогой? — промурлыкала она, не спуская с него глаз, приходя в еще больший восторг от сравнения своей молочной юной кожи с его — морщинистой и дряблой.

Его голова дернулась, и она задохнулась от экстаза, полностью уверенная, что ей удалось его возбудить. Нет, не может быть, что он просто попытался отпихнуть ее. Да как он посмеет сделать такое, если она так осчастливила его?

— Да, дорогой. Почувствуй это. Почувствуй, как я цвету недоступной для тебя красотой. Помнишь, как ты когда-то хотел меня… как ты до сих пор хочешь меня?

Отодвинувшись, она стала поправлять лиф, совершенно ослепшая от ощущения собственной власти.

— Надо ли мне задрать еще и юбки, чтобы ты смог облизать все остальное? Чтобы ты смог почувствовать у меня на бедрах вкус семени Люсьена? О да. Мы были с ним вместе сегодня днем, дорогой, в саду.

Она наклонилась, оперлась руками о подлокотники кресла и зашептала нежно, доверительно, прямо в лицо Эдмунду:

— Надо ли мне рассказать, чем мы там занимались, дорогой? О, Люсьен такой противный мальчишка, он просто набросился на меня.

И тут сильный, почти физически ощутимый укол досады пронзил ее сердце, ибо все же краем сознания она понимала, что это ложь и что все последующие слова будут ложью. Люсьен действительно отвел ее в сад, но там он только поговорил с ней, помог ей составить план ожидавшегося званого обеда и при этом жестоко отверг ее попытки сближения. А потом он оставил ее и пришел сюда, к ее мужу — этому ужасному подобию человека.

Но Эдмунду совсем не обязательно знать правду, Да к тому же если она произнесет все это вслух, а потом постарается поверить в то, что сказала, вдруг ее слова да обернутся истиной — ведь она так страстно этого хочет.

Мелани зажмурилась и начала свой рассказ:

— Мы едва успели удалиться от дома, как он швырнул меня на мягкую землю. Ох, это было чудесно! Его рот горячо прижался к моему, мы припали друг к другу, и наши языки сплелись, они боролись, а его руки проникали везде, они ласкали, искали, они нашли…

— Мелани!

Она замерла, с непритворно-счастливой улыбкой обернувшись к Люсьену и мгновенно забыв про мужа. А та картинка, которую она нарисовала в воображении, все еще сияла перед ней, приводя в экстаз.

Ее улыбка была полна обожания и удовлетворения. Дорогой Люсьен, он не может вытерпеть вдали от нее ни одной минуты!

— Здравствуй, милый. Ну разве это не чудесно? Эдмунд снова может сидеть в своем инвалидном креслице. Я как раз проходила мимо после того, как мы расстались с тобой в саду, и не утерпела — зашла, чтобы порадоваться за него.

Она обернулась к Эдмунду, все так же улыбаясь, но грозно прищурившись в предупреждении:

— У нас получилась прекрасная встреча, не так ли, Эдмунд?

Люсьен грубо схватил ее за ее нежное плечико и развернул лицом к себе. В его темных глазах горела смертельная угроза, и от испуга у Мелани по спине пробежали мурашки.

— Дорогой? Ты чем-то не доволен? Я боюсь, у тебя стало такое страшное лицо!

Он разочаровал ее, не удостоив ответом и обратился к этому обабившемуся Эдмунду, который с плачем рухнул на подушки. Мелани любовалась широкими плечами Люсьена, мечтая пробежаться ладонями по его спине и ниже, еще ниже…

— Сэр? С вами все в порядке? Хоукинс! Во имя всего святого, скорее иди сюда! Помоги ему улечься в постель!

Когда Хоукинс укатил кресло с рыдавшим Эдмундом, Люсьен снова занялся Меланя: он стал трясти ее так, что она едва не вывихнула себе шею.

— Дорогой, перестань! Ты делаешь мне больно!

— У меня нет времени препираться с тобой, Мелани. И я сделаю тебе еще больнее, если ты сию же минуту мне не ответишь. Что ты наговорила ему? Черт бы тебя побрал, Мелани, что ты ему наговорила?

Ее подбородок задрожал, а васильковые глазки наполнились влагой. Как он смеет не доверять ей, как он смеет подумать про нее плохое?! Она подавила слезы, найдя силы для праведного гнева:

— Что я наговорила ему, Люсьен? Эдмунд — мой муж. Как ты вообще посмел задавать мне такие вопросы? Боже мой, Люсьен, за какую же бессердечную тварь ты меня принимаешь?!

— А вот по поводу этого, дорогая, — отчеканил он так холодно, что на мгновение — весьма неприятное — Мелани почудилось, что она совсем его не знает, — я до сих пор еще провожу расследование. А теперь вон отсюда! — И он с силой толкнул ее к двери. — И вот что, Мелани, — добавил он, когда она потащилась прочь, дав волю слезам, — не вздумай вернуться. Если я когда-нибудь еще увижу тебя поблизости от Эдмунда — я тебя убью!

Люсьен затворил и запер дверь, не взглянув в сторону удалявшейся Мелани, разом забыв ее несвязные мольбы о том, что он должен ей поверить, она не сделала ничего дурного. Он опустил тяжелые плотные шторы, и комната погрузилась в темноту.

Он и не ожидал, что его охватит такая неудержимая ярость при виде плачущего, явно насмерть перепуганного Эдмунда. Если до сих пор у него еще оставались какие-то сомнения по поводу чувств, испытываемых им к этому человеку, то они улетучились полностью, когда он вошел в комнату и увидел, что Мелани угрожающе нависла над креслом Эдмунда. Ведь очевидно, что ярость можно обуздать, если человек сохраняет хладнокровие.

А Люсьен отныне знал, что больше не может оставаться хладнокровным. В эти несколько минут он сузил круг виновных в своем горе до одного человека, и если у него еще и оставалось желание мстить — то уж во всяком случае не Эдмунду. И как ни старался Люсьен воспитывать в себе это чувство, он так и не смог возненавидеть мужа своей матери, хотя и утратил право называть его своим отцом.

Он поспешил за Хоукинсом в спальню, как раз когда тот кончил раздевать хозяина и собирался перенести его в постель. Поддерживая больного с одного бока, Люсьен старался действовать как можно осторожнее, чтобы не причинить ему неудобства, и не мог не заметить, что Эдмунд стал весить меньше даже, чем Мелани, как ни неприятно было для него такое сравнение.

Уложив Эдмунда в постель, он заботливо подоткнул ему одеяло и уже собирался выйти, когда здоровая рука старика вдруг ухватила его за ворот рубашки.

Люсьен завороженно наблюдал за неимоверными усилиями губ Эдмунда, старательно пытавшегося сделать внятными словами:

— Я… я лю… — услышал он, но левая половина рта отказывалась повиноваться старику. Слезы по-прежнему заливали его щеки, они попадали в рот, из которого вместе с хриплым дыханием послышалось: — Я… я люблю. Тебя. — Его пальцы сильнее сжали рубашку Люсьена. — Сын! Я… я лю…

Больше Люсьен был не в силах вытерпеть. Неважно, что он оступился, неважно, что он согрешил. Этот человек перестрадал более чем достаточно. Они оба перестрадали достаточно. Люсьен спрятал лицо на груди у Эдмунда и прерывисто прошептал слова, которые шли из самого сердца:

— Ах, отец, и я люблю тебя!

Теперь он получил то, чего хотел, о чем мечтал весь свой долгий путь с Полуострова и, как теперь понял, чего продолжал хотеть все время, — единственной вещи, способной воскресить его, снова сделать человеком.

Люсьена Кингсли Тремэйна наконец-то приветствовал дома его отец.

Часть третья ПУТЬ 1814

ГЛАВА 16

Кэт убрала увядшие фиалки и положила вместо них на надгробие свежие розы, потом поднялась, сунув в рот указательный палец, который уколола шипом. Засохшие цветы напомнили ей о том, что она уже давно не была на могиле Памелы Тремэйн.

— Если точно, то именно с того дня, как сюда приехал ваш сын, — сказала она, глядя на надгробие. — Однако я пришла с добрыми вестями, Памела. Люсьен и ваш супруг, судя по всему, помирились и обрели душевный покой. И хотя из Хоукинса слова клещами не вытянешь, однако нам явно предстоит вскоре увидеть нечто любопытное: Эдмунд теперь изо всех сил старается выздороветь, а Люсьен… позвольте мне смелость заметить, что у вашего сына очень милая улыбка.

Она прошла к высокой стене, в тени которой была устроена каменная скамья, уселась на нее и положила цветы возле себя.

— Ах, Памела, как это случается, что можно быть одновременно и счастливым и несчастным? Теперь я добилась, чего хотела, чего хотели мы оба. Но разве этого достаточно? Мелани по-прежнему заправляет всем, как хозяйка дома, хотя я уверена, что дни ее в этой роли сочтены. И Нодди не останется беззащитным, даже если Эдмунду и не суждено оправиться, — ведь Люсьен честный человек и не бросит сына Эдмунда на произвол судьбы. Короче, Памела, я больше никому здесь не нужна.

Кэт взяла увядшую фиалку и машинально принялась ощипывать с нее лепестки.

— Вы ведь знаете, что я с самого начала чувствовала себя неловко, когда Эдмунд составил новое завещание и назначил меня опекуном Нодди. И я уверена, что Эдмунд испытает точно такую же неловкость, когда ему придется объявить мне, что вместо меня опекуном будет Люсьен. Люсьен, я полагаю, взорвется от ярости, когда узнает об этом секретном соглашении между мною и Эдмундом, и наверняка сочтет меня интриганкой, готовой пойти на все, лишь бы сохранить теплое место. Честно говоря, я и сама подумала бы точно так же. Так что ничего не поделаешь, я не только могу теперь уйти — я должна уйти. Но ведь это вполне закономерно, Памела. Я была лишь временной опорой. Будущее Нодди — семейное дело Тремэйнов, а Люсьен снова вошел в семью — невзирая на то, чья кровь течет в его жилах. И если уж на то пошло, то к этой земле его привязывает в равной степени и кровь Кингсли. И он явно любит эту землю.

Кэт подняла голову и посмотрела на другой конец кладбища на маленький, без каких-либо надписей гранитный крест в самом дальнем углу и на букет свежих роз, лежавших на безымянной могилке. Бедное, нежеланное, горячо любимое дитя! Примет ли Эдмунд на себя этот труд, когда я уйду, сохранит ли обычай класть цветы к тебе на могилу?

Тут Кэт обратила внимание на крошево, которое устроила у себя на коленях, покачала головой, встала и отряхнула платье.

— И по всему выходит, Памела, что для моего ухода наступил самый подходящий момент, поскольку мне пора заняться своей собственной жизнью. Да и Люсьену будет легче контролировать Мелани, если меня не будет, ведь эта женщина подозревает меня и ревнует.

Кэт молча постояла еще минут пять возле могилы, очень стараясь ни о чем больше не думать, не желая делиться непрошеными мыслями не только с Памелой, но даже с самой собой. Покинуть Тремэйн-Корт, ставший для нее тихой гаванью, где она смогла излечиться от своего кошмара, будет для нее нелегко. Сказать «до свидания» Нодди — еще труднее. А расстаться с Люсьеном и призраком счастья будет наверняка самым трудным поступком, который ей приходилось совершить за всю свою недолгую жизнь.

— Целых два букета, Кэтрин? Вы наверняка сегодня обсуждали с моей матерью нечто из ряда вон выходящее.

Кэт резко повернулась и увидела, что Люсьен стоит возле кладбищенских ворот, а его конь привязан к одному из столбов и пытается щипать молодую траву. Он что, обернул копыта коня тряпками? Почему она не услышала, как он подъехал? Кэт торопливо отвернулась, чтобы украдкой отереть слезы, потом сказала:

— От меня здесь только один букет, Люсьен. Другой от Мойны. Когда я собиралась идти сюда, то столкнулась с ней на кухне, и она попросила положить букет и от нее. Это весьма странно — ведь она знала, что я хожу сюда каждую субботу, но ни разу прежде не просила меня об этом.

Люсьен задумчиво нахмурился, очевидно также находя странным поведение старой няньки.

— Это действительно интригует, — заметил он, наклонившись, чтобы положить маленький букетик полевых цветов рядом с розами. — А еще говорят, что старую собаку нельзя выучить новым трюкам. Я обязательно спрошу ее об этом, хотя и не надеюсь получить ответ. Мойна никогда ничего не объясняет. Она только намекает, а потом садится в угол и любуется, как вы из себя выходите, пытаясь понять, что же она имела в виду. Кэтрин… вы не погуляете со мною?

Он не стал дожидаться ответа, а просто взял ее под руку и повел прочь с кладбища, оставив коня привязанным к столбу. Она отнеслась к прикосновению Люсьена спокойно, хотя сердце у нее все же забилось чаще.

Они какое-то время шли молча, пока не остановились на вершине небольшого холма, где Люсьен взял и вторую ее руку и сказал:

— Вы не отшатнулись, Кэтрин. Ни на кладбище, ни теперь. Означает ли это, что вы уже не боитесь меня?

Она посмотрела ему в глаза, в эти темные, когда-то непроницаемые глаза, которые сейчас светились радостью.

— Вы придаете слишком большое значение мелочам, Люсьен. Вряд ли мне стоило опасаться, что вы швырнете меня на землю и изнасилуете возле могилы вашей матери. — Она высвободила руки, скрестила их на груди и отвернулась, глядя вдаль. — Я утром видела Эдмунда. Ему стало значительно лучше за последние два дня. Хотя он все еще не может говорить, а левая половина парализована, Хоукинс сказал мне, что он съедает все, что ему предложат, и постоянно требует, чтобы его сажали в кресло, не желая лежать.

— А кроме того, он по-прежнему отказывается принимать Мойнины лекарства, — добавил Люсьен, и по тому, как близко раздался его голос, Кэт догадалась, что он стоит позади вплотную к ней, настолько близко, что может обхватить ее за плечи и прижать спиной к своей широкой груди.

Она с трудом перевела дыхание — и не оттого только, что испугалась, — и отвечала:

— Просто оно отвратительно воняет — я имею в виду лекарство. Стоит ли удивляться, что он отказывается, — тем более что и сама Мойна признала, что теперь от него уже мало проку. Когда я встретила ее сегодня на кухне, она занималась составлением какого-то нового укрепляющего питья. Хотела бы я, чтобы оно действительно пошло на пользу — а то очень уж мерзкий у него запах, еще хуже, чем у прежнего.

У Кэт снова перехватило дыхание — Люсьен обнял ее за талию и опустил подбородок ей на плечо:

— Спасибо вам, милая Кэтрин.

— С-спасибо? Не понимаю за что.

— Не понимаете? — Его губы щекотали ей шею, и она почувствовала, что колени у нее почему-то стали ватными. — Стало быть, вы уже забыли, как два дня назад у кровати Эдмунда протянули мне маленькую серебряную чашечку с таким видом, будто вызываете меня на дуэль? Вы ведь упрямы, как настоящий бульдог. Вы год не ослабляли своей хватки, пока не получили от меня то, что хотели. И, как выясняется, этого же хотели и все мы — вот только я до сих пор предпочитал этого не понимать. А потому, хотите вы этого или нет — я благодарю вас, Кэтрин.

Она едва соображала, о чем он говорит, она даже слышала его с трудом — в ушах у нее дико стучала кровь. Он хочет, чтобы она приняла его благодарность? Да не нужна ей его благодарность! Ей нужна его любовь!!!

— Вас… вашу благодарность приняли.

Его тихий смех словно растопил что-то внутри нее. О, это было так просто, так соблазнительно просто, опереться сейчас на него, воспользоваться выгодным моментом, поверить, что ее счастье может быть и его счастьем.

Незаконнорожденный и кормилица. Отверженный и падшая женщина. Оба пострадали невинно. Обоих искалечила жизнь, обстоятельства. Родственные души, и к тому же у них много общего, гораздо больше, чем привязанность к Эдмунду или заботы о судьбе Нодди. Кэт знала, что Люсьен смотрит на это так же. Они две жертвы жестоких обстоятельств, которым жизнь подарила шанс. Возможно, еще сбудутся несбыточные мечты.

Она беспокоилась, как Люсьен воспримет известие, что Эдмунд втайне назначил ее опекуном Нодди! О Боже, ведь есть гораздо более серьезные вещи. К примеру, обстоятельства рождения ее ребенка. Люсьен, скорее всего, сможет все понять. Ведь какими бы ни были их нынешние обстоятельства, он навсегда останется незаконнорожденным Тремэйном, тогда как она всегда пребудет Кэтрин д'Арнанкорт.

Может быть, Люсьен смирится с тем, что она родила ребенка, и за это она только еще крепче полюбит его, — но сможет ли он примириться с тем, что она, какой бы бесправной ни была сейчас, ведет свой род от того же корня, что и человек, сидящий сейчас на английском престоле? Пожалуй, это чрезмерно для такого гордого мужчины, как Люсьен, который не раз давал ей понять, что ни на минуту не забывает о том, что он — бастард.

— Кэтрин? Куда это вас унесла фантазия? Я задал вам вопрос.

Призвав на помощь все свои душевные силы, Кэтрин высвободилась из объятий Люсьена.

— Простите меня, — она обернулась к нему лицом, — вы правы. Я позволила себе отвлечься. Фантазия унесла меня далеко отсюда.

Люсьен рассмеялся, легонько щелкнув ее по носу:

— Я спросил, не хотите ли вы пойти поплавать в пруду. Причем это был мой второй вопрос, которым я хотел обратить на себя ваше внимание. На первый я так и не дождался ответа. Но это неважно, можете не отвечать, ваш прелестный румянец говорит сам за себя.

Если его цинизм и неуловимая смена настроений интриговали ее, то теплота и доброжелательность просто подавляли. У нее не было сил бороться с привязанностью к этому человеку. С любовью к этому человеку.

— Допустим, — отвечала Кэт, старательно следя за своим голосом и невольно раздражаясь. Он слишком уж беспечен. Его проснувшийся оптимизм позволяет ему развлекаться возведением воздушных замков, не думая, что если по легкомыслию отведет ей место в одном из них, это может разбить ей сердце. — А какой был ваш первый вопрос?

Он уселся перед ней, прислонившись спиной к дереву.

— Наверное, это с трудом можно назвать вопросом — скорее так, репликой. Я уже неделю не заглядывал в газеты и решил наверстать упущенное. Несомненно, что войска Наполеона обращены в бегство. Нами практически уничтожена армия Мюрата. Трудно поверить, что скоро кончится война, длившаяся все эти годы.

Кэт уселась рядом, с особым тщанием расправляя юбки, как бы возводя из них неприступный бастион.

— Вы скучаете по ней? Нет, не по самой войне, ибо никто в здравом рассудке не способен скучать по такому, но, может быть, вам нравилось сражаться, чувствовать себя в гуще событий? Эдмунд показывал мне старые газеты, в которых ваше имя мелькало довольно часто. Вы просто герой.

— На войне не бывает героев, Кэтрин. — Люсьен сорвал травинку и медленно сложил ее пополам. — Мы с Гартом поняли это очень скоро. Вы знаете, я в какой-то момент хотел вернуться. Я мечтал броситься грудью на какой-нибудь ржавый французский штык, чтобы отомстить Эдмунду, или же сделать его счастливым, или учинить какую-нибудь иную глупость, но мне не удалось из-за раны. И тогда я облачился с головы до ног в траур, в траур по моей матери, по утраченным иллюзиям, по всем солдатам, которые погибли там — вместо меня, — и отправился слоняться по Лондону в ужасной тоске, ненавидя каждого мужчину, который позволил себе не вступить в армию Веллингтона и не сражаться за свою страну.

Он отбросил в сторону травинку и с широкой улыбкой посмотрел на Кэт:

— Ну что за ослом я был, милая Кэтрин! Я уверен, что Гарт счел меня умалишенным, когда мы пару недель назад повстречались в Лондоне.

Кэт с трудом удерживалась от слез, понимая, что Люсьен в эту минуту говорит с ней так, как давно уже не говорил ни с кем — спокойно, открыто, без страха быть непонятым или осмеянным. Она была горда и пристыжена одновременно, зная, что не может ответить ему доверием на доверие, раскрыв свою боль.

— Расскажите про Гарта, Люсьен, — попросила она. — Вы постоянно звали его в бреду.

Люсьен улыбнулся, откинул голову назад, к стволу дерева, и прищурившись посмотрел на крону, пронизанную солнечными лучами.

— Гарт? А вот это действительно отличный парень, Кэтрин. Мы познакомились, когда нас отправили в одну и ту же школу — два перепуганных насмерть маленьких мальчика, которые едва могли без посторонней помощи завязать шнурки. Потом мы на какое-то время разошлись: я вернулся сюда, а он отправился вращаться в лондонском свете. Но нас снова свела судьба на Полуострове. И получилось так, словно мы никогда и не расставались. Мы не раз и не два спасали друг другу жизнь. Поверьте мне, Кэтрин, мужчина не может желать друга лучше, чем Гарт Стаффорд.

У Кэт кровь застыла в жилах.

— Стаффорд? — переспросила она и тут же прикусила язык, с которого был готов сорваться вопрос, не тот ли это Стаффорд, у которого поместье возле Уимблдона. — А как вы думаете, не посетит ли мистер Стаффорд в ближайшее время Тремэйн-Корт — или же он предпочтет вращаться в свете?

Люсьен выпрямился и весело взглянул на нее:

— Гарт? Заявится сюда? Нет, вряд ли. Хотя теперь, когда про это упомянули вы, я, пожалуй, даже удивился, отчего он до сих пор не примчался в Суссекс, пылая праведным гневом. Вы помните, что на меня напали в Лондоне? Так вот Гарт оказался в тот момент со мной. Один из бандитов упомянул Суссекс, вот мы и подумали, что опасность исходила отсюда — хотя теперь я уверен, что это была ошибка. Я уверен, что покушение устроил один юный идиот, который не умеет играть в карты. Но вы правы, теперь, когда я подумал об этом, я не понимаю, как это Гарт до сих пор не нашел предлога, чтобы проведать меня здесь.

Кэт поднялась на ноги.

— Это было бы очень мило с его стороны, Люсьен, — сказала она. — По-моему, скоро пойдет дождь, так что нам лучше вернуться. Вам еще надо сделать крюк, чтобы забрать коня, а я отправлюсь прямиком через луг. Да и к тому же мне давно пора сменить Хоукинса. Вы ведь знаете, что у меня есть в доме определенные обязанности.

Она не стала дожидаться ответа, а просто пошла прочь, но не успела сделать и двух шагов, как он заставил ее остановиться, схватив за руку:

— Что случилось, Кэтрин? Вы понеслись быстрее, чем Калибан. Не может же быть, чтобы вы испугались промокнуть в такой теплый летний день, особенно если учесть, что на небе нет ни облачка. Я что-то не то сказал? И вы вспомнили кого-то, кто ушел на войну, но не вернулся?

Она нахмурилась, а потом замерла, как будто почувствовав скрытый смысл вопроса. Она должна поставить на этом точку — и немедленно!

— То есть вы хотите сказать, мой любовник? Уж не та ли это история, которую вам было угодно придумать, дабы объяснить самому себе тот факт, что я родила внебрачного ребенка? И что я шарахаюсь от каждого, кто прикоснется ко мне, желая сохранить верность этому моему погибшему возлюбленному? Тогда все кажется оправданным, да, Люсьен? Тогда будет простительно, что я утратила целомудрие? Это можно даже приписать истинному патриотизму? Ну, как бы мне ни было неприятно разочаровать вас, мистер Тремэйн, я должна вас заверить, что ничем подобным здесь и не пахло. Я не проливала слез по отцу своего ребенка. Я проливала слезы только лишь по этому ребенку и еще по самой себе — и перестала это делать уже довольно давно!

Он заключил ее в объятия, хотя она пыталась вырваться, и прижал к груди ее голову:

— Кэтрин, простите меня. Вы были правы. Я действительно строил догадки. Возможно, мне даже казалось, что, будучи друзьями, мы могли бы доверить друг другу наши тайны. Но ведь вы-то и так уже знаете все мои тайны, правда? Пожалуйста, простите меня. Я обещаю больше не настаивать на признаниях, пока вы сами не будете к ним готовы. А я буду лишь благодарен, если вы захотите поговорить со мною.

Взяв в ладони ее лицо, он мягко, но настойчиво заставил ее поднять взор, так что у нее не оставалось выбора, как заглянуть в его глаза, не успев скрыть своих слез.

— Мы все еще друзья с вами, Кэтрин? — спросил он, и его низкий хриплый голос больно резал ее напряженные нервы.

— Друзья, — прошептала она, не в силах сердиться на него. А потом она закрыла глаза, потому что он наклонился и поцеловал ее.

Ее губы раскрылись и впустили его, ее слезы иссякли. Новое сильное ощущение пронзило ее как молния. Так вот что значит быть женщиной: это и ощущение всеобъемлющей любви, и безусловного подчинения, безоглядного и полного доверия к тому, кто сильнее ее, к мужчине, чьи руки направляли ее мягко, не прилагая силы, не стараясь утвердить над ней свою власть. Люсьен и брал ее своими поцелуями, иотдавался сам, окружал ее своей любовью, своей нежностью и обещанием несказанного счастья.

Кэт не почувствовала страха, когда он увлек ее на шелковистую мягкую траву, сам улегся рядом, а его пальцы принялись расстегивать пуговицы ее платья. Она почувствовала лишь легкую досаду от того, что этот мужчина не может оставаться возле нее всю жизнь.

Его губы двинулись ниже, по шее, и вот уже он покрывает легкими поцелуями нежную кожу у основания ее грудей. Она не чувствовала страха, и даже лениво улыбнулась, понимая, что теперь он ей не страшен. И он не торопил Кэт, его пальцы не пытались рвать ее платье или перейти к более интимным ласкам. Люсьен лишь приподнял голову и заглянул ей в глаза с таким выражением, будто его несказанно удивило то, что он сумел прочесть в ее взгляде.

Чтобы показать ему, что она нисколько не боится, что она принимает эти их новые, более глубокие отношения, Кэт закинула руки ему на спину, прижимая его к себе еще сильнее. Она почувствовала тепло его тела, и это оказалось таким чудесным ощущением, какое до этого ей довелось испытать один-единственный раз в жизни — когда она впервые взяла на руки Нодди. Кэт понимала, что чувство это называется любовью. Всепоглощающей, неумолимой любовью. И даже больше. Она ощутила первые жаркие порывы страсти.

А потом он ушел. Так стремительно, что она даже не сразу поняла, что случилось: она уже сидела возле дерева, прислоненная к стволу, и была одна. Люсьен стоял над ней, тяжело дыша, всматриваясь во что-то на лугу.

— Мне показалось, я услышал топот копыт, — сказал он, торопливо взглянув в ее сторону, прежде чем спуститься на пару шагов вниз по склону. — Это Гай. Судя по тому, откуда он появился, он должен был выехать с задов Тремэйн-Корта. Странно. Я думал, он собирается уехать на несколько дней по делам — мы даже перенесли обед. Сидите тихо, Кэтрин, и тогда он, быть может, вас не заметит. А я спущусь ему навстречу.

Кэт лишь молча кивнула. Она смотрела, как он спускается с холма и машет графу, услышала звук его голоса, хотя слов разобрать и не могла.

Кэт стала застегивать платье, не зная, то ли ей проклинать графа, то ли благодарить его.

ГЛАВА 17

Люсьен, посвистывая, шел от конюшни. Он провел еще одно приятное утро, объезжая норовистого Калибана, в сопровождении неизменного графа де ла Крукса. Беззаботная болтовня Гая, его веселые шуточки с легким налетом скабрезности помогали скоротать время между завтраком и посещением Эдмунда.

Последние несколько дней пролетели для Люсьена незаметно: все возможное время он проводил возле Эдмунда, не выпуская из рук его сухую ладонь, — часы летели за часами, полные живительных воспоминаний об их прежней жизни в Тремэйн-Корте. Они почти не вспоминали ни о тех годах, когда он служил в армии Веллингтона, ни про последний год в Лондоне, предпочитая лишний раз перебрать в памяти события, связанные с их счастливой прежней жизнью.

Старые раны затянулись. Они вспоминали любимого пони Люсьена по кличке Прыгун, и то лето, когда Эдмунд учил Люсьена плавать, и зиму, когда они вместе со слугами отправились на боксерский турнир, и весну, когда совершили путешествие в Озерный край и его мать требовала останавливать коляску чуть ли не через каждые пять миль, чтобы нарвать каких-то новых растений для своего травника.

Люсьен улыбался, шагая по двору и выстукивая ритм рукоятью кнута. Им всякий раз не хватало времени, чтобы успеть обсудить до конца дня все пришедшие на ум воспоминания.

О Мелани они не говорили.

Зато Кэт Харвей постоянно фигурировала в их беседах. Люсьен не мог не вспоминать ее проницательные серые глаза, волосы цвета воронова крыла; не мог не думать, как приятно будет перебирать их пальцами, когда он освободит их от этих безжалостных шпилек. И всякий раз напряжение возникало у него в чреслах, стоило ему вспомнить вкус и податливость ее губ.

Что же касается самой Кэт, то теперь, когда Люсьен большую часть дня проводил у Эдмунда, она спокойно могла посвящать свое время Нодди. Кэт затворилась в детской и покидала ее лишь на время кратких прогулок по саду самым ранним утром, пока Мелани не успевала еще выбраться из койки.

Хотя Люсьен уверен, что ей нечего бояться быть изгнанной из Тремэйн-Корта, как бы того ни желала Мелани, ему было ясно, что Кэт предпочитает не рисковать и не попадаться Мелани на глаза. Она даже перестала появляться за завтраком, и поэтому он приказал подавать себе пищу в комнату к Эдмунду, при этом стараясь успокоить себя, что Кэт вовсе не избегает его. Просто он должен дать ей время. Он может подождать. Теперь, когда они наконец узнали друг друга, он может и подождать. Удача приходит к тому, кто умеет ждать.

Если бы только он мог быть терпеливым.

С Мелани он встречался только во время обеда. Она, по всей видимости, успокоилась после той сцены, которая едва не заставила Люсьена предпринять серьезные шаги для заключения ее в какой-нибудь приют для душевнобольных, где она не могла бы представлять угрозы ни для окружающих, ни для себя.

Мелани на целые часы запиралась у себя в комнатах, и ее постоянно окружали портные, парикмахеры и местные торговцы. Она с головой ушла в приготовления к званому обеду и, кажется, напрочь забыла и про Нодди, и про Люсьена, и про то, что хотела выставить из дому Кэт. Она с энтузиазмом погоняла слуг, заставляя их начищать серебро, мыть окна и снимать тяжелые бархатные портьеры, чтобы сменить их на легкие, летние. Солнечный свет заливал теперь все комнаты в доме, играя на атласе обивки и вышитых салфетках.

Настроение Мелани стало ровным, без прежних резких перепадов от восторга к отчаянию, от счастья к ярости, от страстной ревности к не менее страстной любви. Впечатление создавалось такое, что все ее мысли поглощались приготовлениями к празднику и ответственностью ее положения хозяйки Тремэйн-Корта. Она выглядела совершенно нормальной — если не считать тех часов, когда она исчезала неизвестно куда.

Люсьен уже был готов поверить, что Мелани оказалась всего лишь жертвой временного нервного расстройства, если бы не предостережение Мойны, которое она изрекла однажды вечером, когда явилась к нему в комнату с новой порцией лекарства, которое, по ее словам, обязательно должно было помочь Эдмунду.

— Вы, мастер Люсьен, попомните вот что, — пробурчала она в обычной своей двусмысленной манере, — эта ваша баба завсегда кажет самое лучшее, когда соберется сделать самое что ни на есть худшее.

Люсьен знал, что ему действительно пора всерьез поговорить с Эдмундом по поводу Мелани, и он даже дал себе слово, что скоро это сделает. Но не сейчас, когда они еще не до конца заполнили брешь в их отношениях, чтобы построить прочное будущее.

Будущее. Улыбка Люсьена угасла, когда он повторил это беспокоившее, будоражившее его слово. Он вполне отдавал себе отчет в истинном положении дел и знал, что так или иначе, а Эдмунд умирает. Но он все-таки надеялся, что Эдмунд проживет подольше и что у них еще будет вдоволь времени побыть вместе. Еще никогда для Люсьена не было так дорого время. Он невольно ускорил шаг, торопясь оказаться в южном крыле и узнать, как провел Эдмунд эту ночь.

— Люсьен! Да постой же, дружище, куда ты так летишь? Неужели я проделал весь путь из Лондона только для того, чтобы полюбоваться на твою спину?!

— Гарт, ах ты хитрый пес! — вскричал радостно Люсьен, с улыбкой обернувшись к приятелю, который спешил напрямик через недавно подстриженную лужайку. — Что привело тебя сюда? Уж не скрываешься ли ты от ревности чьего-нибудь мужа?

Гарт Стаффорд остановился в пяти шагах от Люсьена и отвесил ему элегантный поклон. На его левое плечо было накинуто легкое пальто из серого драпа, в правой руке он держал касторовую шляпу с закругленными полями и от макушки до пят выглядел невообразимо модным лондонским джентльменом, словно он только что расстался с приятелями после ночной пирушки.

— Ничего подобного, Люсьен. Скорее это можно подумать про тебя, ведь ты, оказывается, успел разбить сердца половине красавиц на майском фестивале. Нет, я здесь в роли городского глашатая и принес тебе радостную весть!

Люсьен на мгновение задумался и пришел к выводу, что на самом деле Гарт явился совсем по другой причине, однако, явившись без приглашения, его друг вынужден был сочинить формальный предлог, какую-нибудь смешную историю, чтобы навестить его. Зная Гарта, Люсьену было нетрудно прийти к такому заключению. Еще неделю назад Люсьен разозлился бы на него за это. Ох как бы он разозлился — он был бы просто в ярости! Ну а теперь, вновь обретя мир в душе, он не мог бы назвать никого, чье появление в Тремэйн-Корте так обрадовало бы его, как появление Гарта.

— Городской глашатай? Скорее уж деревенский пастух, тем более что и твой костюм как нельзя лучше подходит для такой роли. — Люсьен махнул рукой, и они бок о бок зашагали к дверям. — Так что же случилось? Тебе повезло сорвать банк в фараоне? Или твой зажившийся на этом свете дядюшка наконец-то отдал концы и ты теперь стал эрлом в Халсмере? Это было бы весьма кстати, поскольку ты, чересчур рассчитывая на его наследство, жил не по средствам, и я теперь всякий день с тревогой ожидаю от тебя послания с мольбою вызволить из долговой ямы!

— Благодарю тебя, но мои карманы достаточно полны. А мои новости намного лучше всего, что ты способен вообразить. — И Гарт позволил себе со всей силы хлопнуть Люсьена по спине. — Намного лучше! Только прошлой ночью прибыли вести из Лувра, как раз когда я помирал от скуки на приеме у леди Корнуэльской, и я, не теряя времени, приказал закладывать свой экипаж, потому что первой моей мыслью было сообщить об этом тебе. Мы и так знали, что после смешной попытки завоевать Россию это стало лишь вопросом времени, но теперь все точно. Люсьен, держись, не падай. Несколько дней назад, около одиннадцатого апреля, Бони подписал отречение! В Париж вошла кавалерия Блюхера. Веллингтон разгромил армию Соля, и Маленький Капрал удрал к себе на Эльбу, трусливо поджав хвост. Все кончено, Люсьен! Кровавая война закончилась!

— Боже мой, — прошептал Люсьен, застыв на месте, потом схватил Гарта за плечи. — Не верю своим ушам! Война закончилась? Правда закончилась? — Ему понадобилось несколько минут для того, чтобы переварить эту новость. — Ох, святой Иисус! Она кончилась. — Он обнял Гарта что было силы, а потом отпихнул и оставил одного, бегом направившись к дому. Скорее, скорее обрадовать Эдмунда!

Он ворвался в фойе и увидел, что по лестнице спускается Кэт. Не успела она встать на последнюю ступеньку, он уже подскочил к ней, подхватил за талию и прижал к себе.

— Она кончилась, Кэтрин! — восклицал он, кружа ее в воздухе, так что Кэт пришлось ухватиться за его шею, чтобы не упасть. — Я же говорил вам, что это лишь вопрос времени! Наполеон отрекся!

Люсьен ослабил объятия, и она встала на пол, все еще глядя ему в глаза.

— Ах, Кэтрин, — произнес он, любуясь ее неуверенной улыбкой и счастливыми слезами, — ну разве жизнь не прекрасна?

О, что за незабываемый момент! Люсьен был словно пьян от счастья. Больше не будет боев. Больше прекрасные сильные юноши не будут падать изувеченные, истекающие кровью. Не будет боли, не будет смертей, не будет бессмысленной резни. Не будет убитых горем матерей, не будет несчастных вдов, не будет детей без отцов. Только мир. Спокойный, благословенный, прекрасный мир!

Люсьен с болью вспомнил в эту минуту Паркера, Хашбрука, и юного О'Коннора, и бессчетное множество других, отдавших свои жизни ради того, чтобы теперь он, вся Англия, весь мир мог насладиться этой победой.

Кэт открыла было рот, собираясь что-то сказать, но он не дал ей возможности заговорить. Ему было не до слов. Он снова подхватил ее так, что она оказалась в воздухе, и припал к ней в жадном поцелуе, и снова они закружились по фойе, и их тела тесно прижалась друг к другу.

— Вот-вот. Ну, Люсьен, хватит тебе терзать бедное дитя, лучше познакомь нас. В конце-то концов, не кто иной, как я принес в дом эту радостную весть. Может быть, она поцелует и меня? Это было бы справеддиво!

Люсьен отпустил Кэт, но весьма неохотно. Не забывая легонько придерживать ее за талию — уж слишком успешно она ускользала от него в последние дни, — он повернулся к Гарту и представил их друг другу:

— Мисс Харвей, позвольте мне представить вам мистера Гарта Стаффорда, верного друга, доблестного офицера и абсолютно не заслуживающего доверия малого, когда он находится в обществе дам, особенно таких хорошеньких, как вы. Гарт, позволь мне представить тебе мисс Кэтрин Харвей, доверенную компаньонку моего отца и к тому же, — он с улыбкой посмотрел на Кэт, радуясь ее присутствию и тому, как легко ему удалось назвать Эдмунда отцом, — и к тому же такую леди, с которой шутки плохи — если, конечно, тебе дорога твоя шкура.

— Мисс Харвей. — Гарт поклонился и поцеловал ей руку. — Мы не встречались раньше? Вы кажетесь мне знакомой. Особенно ваши глаза. Они безусловно неповторимы, но все же я уверен, что недавно где-то видел точно такие же.

Люсьен, не выпускавший талии Кэт, почувствовал, как она напряглась у него под рукой, а потом задрожала.

— Мне очень жаль, мистер Стаффорд, но я более чем уверена, что вы ошиблись.

Люсьен постарался рассмеяться как можно громче, чтобы сгладить неловкость, и со значением заглянул ей в глаза:

— Кэтрин, не надо извиняться в том, в чем вы не виноваты. А ты, Гарт, веди себя приличнее. Она не купится на такую очевидную глупость. Придержи свои любезности для сестер Альмак. Они-то, я уверен, примут все твои банальности как надо. Ну а теперь, пожалуй, пойдем наверх, пока не прибыл твой багаж. Я уверен, что тебе необходимо переодеться, ведь не будешь же ты все время таскать на себе этот удивительный жилет? Гарт, да ведь он желтый! Ты в нем словно кенарь.

Увлекая Гарта вверх по лестнице, Люсьен не преминул оглянуться на Кэт и увидел, что она в испуге прикусила нижнюю губу и старательно избегает встречаться с ним взглядом. Его душевный подъем тут же угас: он не мог не почувствовать, что его новообретенное счастье почему-то оказалось под угрозой.

Гарт стоял возле камина, оглядывая гостиную и находя ее весьма приятной, хотя и без малейшего отпечатка личности Люсьена. Цвета были подобраны неправильно, казались слишком будуарными, слишком женскими.

Личность его друга гораздо явственнее проступала в обстановке на Портмэн-сквер: драпировки приглушенных тонов, деревянные панели и бездна тончайшего вкуса во всем — от китайских расписных экранов у камина до безделушек на низком столике в гостиной.

Гарт отправился в Суссекс под влиянием импульса, даже не будучи уверенным, что его новости послужат пропуском в Тремэйн-Корт, — ведь когда он в последний раз видел своего друга, тот ясно дал понять, что не нуждается в компании. Однако Гарт был слишком заинтересованной личностью и достаточно реиштелен. Ему совершенно необходимо было узнать, как чувствует себя Люсьен после покушения на его жизнь. Если бы Наполеон Бонапарт не был столь любезен проиграть войну, Гарт нашел бы другой предлог побывать в Тремэйн-Корте, невзирая на нежелание Люсьена его видеть.

И вдруг Люсьен встречает его с распростертыми объятиями и приглашает остановиться у них на столько, на сколько ему заблагорассудится, и даже извиняется за то, что при этом не сможет быть достаточно радушным хозяином, поскольку большую часть времени он должен уделять больному отцу. Однако Люсьен обнадежил Гарта, что скоро состоится званый обед. Стало быть, он не останется вовсе без развлечений. А завтра утром они вместе отправятся на верховую прогулку и, возможно, встретят графа де ла Крукса, самого смешного на свете француза, который живет по соседству. Этот находящийся в изгнании аристократ будет счастлив выслушать сообщение Гарта.

Гарту принесли ланч в его комнату, а потом он проспал почти до самого обеда. Прибыл с багажом его лакей, и он поспешил принять ванну, прежде чем переодеться.

Прежде чем заснуть, Гарт вспомнил их встречу с Люсьеном и еще раз удивился разительной перемене, происшедшей с его другом. Исчезли не только похоронные одежды. Лицо Люсьена утратило неподвижность, оно вновь стало молодым и красивым — таким, каким было когда-то раньше.

Не может ли загадочная Кэт Харвей быть причиной этой метаморфозы? Гарт терялся в догадках. Какое отношение она вообще имеет к Тремэйн-Корту? Ее облик уж слишком не вязался с занимаемым ею местом. Одета она была просто, без единого украшения, и все же Люсьен определенно относился к ней не так, как если бы она просто была платной компаньонкой Эдмунда Тремэйна — вот уж более чем странное занятие для молодой независимой женщины — даже здесь, в Суссексе.

К тому же Кэт Харвей была очень привлекательна: высокая, гибкая, с прекрасным, одухотворенным лицом. По представлениям Гарта, подобные женщины не подходили на роль компаньонки, поддерживающей силы больного старика, — в противном случае им определенно не пристало целоваться с сыном хозяина дома.

Он пожал плечами. Да, сыновья хозяев часто целуют служанок — и часто позволяют себе намного большее, однако Гарт инстинктивно понимал, что Люсьена и мисс Харвей связывают отношения совершенно иного рода. Скорее, поведение Люсьена давало понять, что он имеет на нее серьезные виды, что они едва ли не помолвлены.

И это было весьма жаль. Гарт, никогда не упускавший такой возможности, был не прочь поразвлечься флиртом и пока находится в Тремэйн-Корте. Он знал, что Эдмунд Тремэйн тяжело болен. Согласно сведениям, полученным от Хоукинса — хотя и с превеликим трудом, — с матерью Люсьена сравнительно недавно произошел несчастный случай, сведший ее в могилу. Вряд ли при таких обстоятельствах приютивший его дом можно было считать веселым местом.

— Прошу прощения, но почему никто не предупредил меня, что к обеду у нас будет гость? Простите, сэр, не соблаговолите ли вы назвать мне ваше имя?

Гарт обернулся в сторону, откуда доносился этот звонкий, мелодичный голосок, и увидел столь нежное, прелестное создание, столь совершенное личико и формы, что ему пришлось проморгаться — причем дважды, — чтобы поверить своим глазам, говорившим о такой удаче.

Молодая женщина, стоявшая в дверях, являла собой восхитительную копию Венеры в миниатюре: от пышного ореола золотистых кудрей до кончиков вечерних атласных туфелек. Ее кожа, так и манившая прикоснуться, была восхитительного оттенка слоновой кости. Легкий румянец рдел на ее щеках, а яркие алые сочные губы были неотразимо соблазнительными.

А ее глаза! Разве бывают глаза такого цвета? Неужели природа способна была создать такой глубокий синий цвет?

Гарт на какое-то время остолбенел, но быстро оправился. Его лицо расцвело широкой улыбкой, он поспешил через всю комнату, чтобы изящно поклониться и припасть губами к прохладной благоухающей ручке.

— Мое имя, о великолепное создание, Гарт Стаффорд, и я уверен, что стал самым счастливым мужчиной на свете, оказавшись в одной комнате с вами. И если мне суждено погибнуть в эту самую минуту, я бы принял свою судьбу с радостью, страдая лишь оттого, что не сподобился узнать вашего имени, которое хотел бы прошептать при последнем дыхании.

Он задержал ее ручку в своей, и она не сделала попытки освободиться, позволяя ему растянуть это восхитительное мгновение.

— Ах, мистер Стаффорд, я ни за что на свете не желала бы стать причиной такого ужасного несчастья — я не хотела бы, чтобы из-за меня вообще кто-нибудь страдал. Обещайте мне, что не умрете, если я назову свое имя.

Гарт подхватил ее под ручку, увлекая к ближайшей козетке:

— Даю вам слово, о прекрасная леди.

Она хихикнула, усаживаясь на козетку, позаботившись, чтобы подол низко вырезанного платья раскинулся вокруг нее волнами легкого шелка сине-зеленого оттенка: ни дать ни взять богиня, выходящая из пены морской. Боже правый! Ошеломленному Гарту она показалась такой прелестной, что он уже готов был возомнить себя поэтом.

— В таком случае, мистер Стаффорд, я буду просто счастлива назвать вам свое имя, хотя не могу представить, почему вам до сих пор его не сообщили. Меня зовут Мелани Тремэйн, сэр, и я — ваша хозяйка.

Гарт остолбенел с приклееной к лицу глупой улыбкой, чувствуя, как у него замерло сердце.

— Ах, Гарт, вот ты где. Пожалуйста, прости меня за опоздание. Хоукинс такой ужасный зануда, он заставил меня опять сменить галстук. Ты уже познакомился с моей мачехой?

Гарт тупо переводил взгляд с Мелани на Люсьена и обратно, слегка удивляясь, как это его до сих пор не хватил удар. Мелани? Обожаемая невеста Люсьена, о которой он часами напролет вспоминал на Полуострове? Мелани — мачеха Люсьена?! Как? Когда? Ничего удивительного, что он стал так холоден и груб. Он делал это, чтобы не выдать своих страданий. Ведь он наверняка был уничтожен! Потерять такую, как Мелани — этого ангела во плоти, — да от такого свихнется и втрое более сильный мужчина! Потерять ее, да к тому же из-за своего отца? Поразительно!

Гарт вдруг почувствовал страшную жажду. Ему совершенно необходимо выпить бокал вина. А еще лучше много бокалов вина. А еще того лучше — много бутылок вина.

— Мы уже познакомились, да, — услышал он как бы со стороны свой голос. — Я… я не думал…

— Я уверен, что ты не думал, друг мой. — Люсьен подошел к столу с напитками, открыл хрустальный графин и налил два бокала портвейна, протянув один Гарту. — Когда моя мать погибла, почти сразу же после моего отъезда на Полуостров, Мелани и мой отец смогли найти утешение друг в друге. Я полагаю, что это довольно естественно. Там, наверху, в детской, их сын Нодди, и он просто прелестный мальчик. — Он обратился к Мелани и сказал совершенно иным тоном: — А ты, Мелани, не желаешь ли немного шерри?

— О да, Люсьен. Я люблю его больше всего. Как ты заботлив.

Гарт так и не двинулся с места, он не сводил глаз со своего старого друга, который до этого момента вел себя совершенно естественно, — вот разве что приторно-елейный тон, которым он говорил с Мелани:

— Да, конечно, дорогая. Ты же знаешь, что я живу с единственной целью радовать тебя.

Дорогая. Гарт моментально уцепился за это слово и, прежде чем Люсьен отвернулся, успел заметить, что щека у него слегка подергивается.

Гарт внезапно почувствовал себя на сцене, причем разыгрываемая пьеса была ему абсолютно непонятна.

И вследствие своего неведения произнес самую неудачную реплику:

— Мисс Харвей не присоединится к нам, Люсьен? Я не успел обменяться с ней и парой слов в фойе, где ты сначала был занят тем, что целовался с ней, а потом потащил меня наверх, в мою комнату.

Он услышал, как позади него у кого-то перехватило дыхание, и, обернувшись, заметил, что Мелани стала совершенно белой.

— Люсьен! — воскликнула она, и ее музыкальный голосок поднялся на октаву, так что стал скорее походить на визг, что явно не вязалось с обликом прелестной внешности.

Она так неожиданно вскочила на ноги, что Гарт невольно протянул руку, уверенный, что она споткнется и упадет, но она оттолкнула его, проскочила мимо и мгновенно оказалась лицом к лицу с Люсьеном.

— Неужели тебе хватило наглости совокупляться с этой неблагодарной шлюхой у меня в доме? Я не потерплю безнравственного поведения под моей крышей, слышишь? Как ты посмел обесчестить этот дом — да еще в тот момент, когда Эдмунд лежит на смертном одре?! Тискай ее, если тебе так приспичило, но делай это хотя бы на конюшне, там, где это пристало делать с такими, как она!

— Замолчи, Мелани. Мы не будем это обсуждать. Тебе надо следить за собой. В противном случае ты заболеешь и нам придется отменить званый обед. А тебе это не понравится, ведь правда, дорогая?

Гарт смотрел как загипнотизированный. Слова Люсьена поразительно действовали на эту женщину: сразу расслабились сжавшиеся было в кулачки пальцы.

— Гарт принес этим утром добрые вести о том, что кончилась война, вот я и поцеловал мисс Харвей в шутку — просто такой уж вышел момент. И больше ничего не случилось, Мелани, Я клянусь.

Мелани подняла руки и сжала в ладонях щеки Люсьена.

— Ах, дорогой, я так виновата. И как я могла такое подумать? Я должна была знать, что у тебя достаточно вкуса, чтобы не позариться на эту костлявую верзилу с черными патлами.

— Безусловно, Мелани. — Люсьен решительно убрал со своего лица, превратившегося в непроницаемую маску, ее ладони и развернул ее лицом к Гарту. — Ну а теперь тебе совершенно необходимо так же извиниться перед Гартом, и мы обо всем позабудем.

Мелани попросила прощения весьма мило, словно дитя, нарушившее приказ взрослых, и на сем инцидент был исчерпан.

Явился дворецкий и объявил, что обед подан, прежде чем Гарт успел достаточно собраться с мыслями, чтобы сказать что-нибудь вразумительное. Боже милостивый, да что же здесь творится?

Люсьен жестом предложил своему другу взять Мелани под правую руку, тогда как сам подхватил ее под левую, и Гарт зашагал в столовую с той же охотой, с какой приговоренный к казни поднимается на эшафот.

Трапеза, хотя и не блиставшая разнообразием, зато отменно вкусная — как это обычно и бывает в деревне, — прошла без неожиданностей. Мелани без конца расспрашивала о том, что творится в лондонском свете, не давая друзьям перекинуться и парой слов. Но как только обед подошел к концу, она покинула их, предоставив вдвоем наслаждаться сигарами на террасе.

Стоя возле перил, Гарт всматривался в окутанный сумерками старый сад, думал, какое чудесное место Тремэйн-Корт, и завидовал Люсьену, которому повезло вырасти в таком раю. Только вот стоило ли ему завидовать? И был ли Тремэйн-Корт на деле тем райским уголком, каким казался внешне? Поначалу он в этом не сомневался — пока не познакомился с Мелани Тремэйн.

Наверное, лучше ему думать о более приятных вещах. Гарт облокотился на низкий каменный парапет в дальнем конце террасы и оттуда с улыбкой посмотрел на Люсьена. Тот сидел на краю парапета с таким видом, словно он и есть хозяин этого поместья.

— Тебе кто-нибудь уже успел сказать, что ты здорово изменился, старина, или это мне выпала такая честь?

Люсьен медленно повернулся к Гарту, слегка улыбаясь:

— Изменился, Гарт? К лучшему или к худшему?

— К лучшему, конечно. Ты уже не такой мрачный и недоступный. На майском фестивале окажется множество разочарованных леди, если ты явишься туда с такой вот улыбкой до ушей. Им гораздо милее твоя отрешенная гримаса, она так напоминает Байрона. Однако что до меня лично, я не собираюсь скорбеть по Дьяволу Тремэйну.

— Ради всего святого, Гарт, вот уж никогда бы не подумал, что мое счастье может стать причиной горя милых дам. Но раз ты уверяешь, что перемена тебе по душе, — что ж, я стану довольствоваться этим.

Друзья какое-то время курили молча, и с каждым мгновением Гарта все больше снедало любопытство, пока наконец сам Люсьен не предложил:

— Ладно, не валяй дурака, старина. Я знаю, что тебе не терпится кое-что узнать. Так и быть — задавай свой первый вопрос.

— Мой первый вопрос? Значит, ты согласен, чтобы я задал тебе не один, а много вопросов? Отлично, старина, я задам тебе эти вопросы. Ну, для начала скажи: ты ответишь на все?

Люсьен откинул голову, громко расхохотавшись:

— Я бы не стал, но знаю, что тогда ты черт знает до чего додумаешься сам. Поэтому лучше уж я отвечу. Если за последний год я успел чему-то научиться, так это тому, что тайны никогда не приносят пользы. И пришло тебе время обо всем узнать.

С чего же начать? Гарту не терпелось узнать про мисс Кэт Харвей, и не только потому, что Люсьен у него на глазах целовал эту девушку, но и потому, что Мелани явно была о ней невысокого мнения. И к тому же он где-то видел Кэтрин раньше, он был в этом уверен! Ее торопливые возражения, которые она пробормотала сегодня утром, только утвердили Гарта в этой мысли.

Но первый вопрос стоило все же посвятить Мелани.

— Твоя мачеха… прости меня, Люсьен, но она одна из самых красивых женщин, которых я когда-либо видел, — она что, та самая Мелани?

Люсьен, не торопясь с ответом, выпустил огромное облако сизо-серого дыма и с неприязнью покосился на Гарта: Стаффорд заметил в его глазах даже отблеск прежней холодности.

— А я-то надеялся, что ты не станешь задавать такие глупые вопросы. Неужели ты на самом деле полагаешь, что на свете могут ужиться две такие твари?

ГЛАВА 18

Кэт вышла на террасу. Заслонив глаза рукой от солнца, она принялась высматривать Люсьена. Зайдя утром в детскую, она выяснила, что он увел Нодди гулять, пообещав вернуться к ланчу.

Она нахмурилась, вспомнив, с каким недовольным видом говорила с ней Мойна, когда она спросила у нее, где, по ее мнению, могут сейчас находиться Люсьен с Нодди. Старая служанка явно рассердилась и даже спустила петлю в своем бесконечном вязанье, когда Кэт еще раз сочла нужным поблагодарить старуху за то, что она сообщила ей адрес Люсьена на Портмэн-сквер. Можно подумать, что в примирении Люсьена с Эдмундом есть и ее заслуга. Возможно, Кэт вообще напрасно завела речь об этом. Она давно знала, что Мойна душой и телом была предана Памеле Тремэйн, да старуха особо и не скрывала своих чувств, и что считает Эдмунда Тремэйна виновным в ее смерти. Однако в то же время не вызывала сомнений и преданность Мойны Люсьену. И старая нянька могла бы, по крайней мере, попытаться укротить свою ненависть, видя, как счастлив Люсьен.

Вызывала ее беспокойство лишь видимая привязанность Мойны к Мелани. Кэт не раз пыталась понять их отношения, но так и не пришла ни к какому выводу. Очевидным было лишь то, что Мойна с самого начала стала главой дома, и пока Мелани наслаждалась всеми внешними атрибутами хозяйки, та осуществляла незаметную, загадочную, однако несомненную власть над этой безумной бабой.

Кэт непременно поинтересовалась бы мнением Эдмунда, будь он хоть немного сильнее, но к тому времени, как она сделалась его компаньонкой, он стал слишком дряхлым, чтобы мучить его такими вопросами.

Безусловно, она могла бы поделиться своими мыслями с Люсьеном, она и хотела так поступить, но всякий раз, оставаясь с ним наедине, она забывала напрочь не только про Мелани, но и про все на свете — кроме их любви.

Да и стал бы Люсьен ее слушать, даже если бы она все же решилась поделиться с ним своими страхами? Судя по всему, он считает, что может держать Мелани в узде, но Кэт не сомневалась, что это ошибка. Неужели только женщинам дано видеть опасность, скрытую в других женщинах? Почему мужчины столь легкомысленно судят о женщинах?

Конечно, она должна быть благодарна ему за его снисходительность. Люсьен, судя по всему, смирился с ее нежеланием рассказывать о себе, и даже пообещал не настаивать на этом, а лишь терпеливо ждать, когда она успокоится настолько, что сочтет возможным поделиться с ним своей тайной. Но Кэт была уверена: ей никогда не хватит храбрости сделать это по собственной воле. Ее саквояж был уже уложен и спрятан под кроватью. Она должна уехать, причем не позднее нынешнего вечера, пока Гарт Стаффорд не начал распространяться о своих подозрениях и открытиях. Люсьен будет разочарован в ней, когда узнает, что она так и не пожелала рассказать ему о себе правду.

Но она не может уйти отсюда вот так, не попрощавшись с Нодди, не бросив на Люсьена прощальный взгляд.

Чарующая музыка детского смеха издалека донеслась до нее, и она, расправив плечи, направилась в ту сторону, откуда он раздался. Она спустилась по ступеням террасы, торопясь к центру сада, где был старый заброшенный лабиринт. Кусты, которые образовывали его стены, подстригались на уровне груди, так что в нем нельзя было по-настоящему заблудиться.

Она уже подошла к этой лужайке, в центре лабиринта, но застыла, прижав руку к губам при виде открывшейся ее взору картины. Люсьен сидел, скрестив ноги, на траве, Нодди устроился у него на коленях, в то время как Гарт, одетый, как и Люсьен, только в свободную шелковую сорочку и бриджи, скакал вокруг них, прижав руки к голове. Его башмаки стучали по земле, он ревел, весьма успешно изображая быка.

Кэт хотела было скрыться, не желая лишний раз сталкиваться с Гартом, но тут до нее донесся голос Люсьена:

— И вот, Нодди, когда наконец Гарт сожрал всю цыплячью ножку, и оглянулся, и увидал быка, он понял, что как последний дурак забыл свой пистолет под подушкой. Да и вряд ли пистолет мог ему помочь против такого огромного дикого зверя. И что же ему теперь делать, Нодди, позволь тебя спросить? Вызвать этого быка на дуэль? Драться с ним с десяти шагов на цыплячьих костях? Ты мог бы подумать, что бедняге Гарту пришел конец. Но не надо бояться, ведь у нашей истории должен быть счастливый конец. И тут случайно, в самый ответственный момент, на сцене появляюсь я. Я мгновенно оцениваю всю серьезность ситуации и, не теряя времени даром, спешу на помощь. Вот, Нодди, — продолжал он, опустив мальчика на траву, — ты оставайся здесь и смотри, я тебе покажу, какой из меня непревзойденный спасатель.

— И значит, героем этой истории станешь ты? Я же говорил, Люсьен, что ты обязательно схитришь, — возмутился Гарт. — Не слушай его, Нодди. Он сейчас совсем заврется, ведь он не может дать мне погибнуть, поскольку я один знаю, где можно раздобыть этих вкусных цыплят. И знаешь что, старина? Если бы я знал, что тебе хватит нахальства так повернуть дело, я бы просто позволил тому быку себя забодать.

— Перестань препираться, Гарт, и поставь на место свои рога. Как-никак, я собираюсь спасать тебе жизнь. — Люсьен поднялся во весь рост, расправляя лежавший на земле сюртук. Потом широко расставил ноги, а руки отвел в сторону, держа сюртук за плечи. — Ну, el toro, бычище, налетай на мой плащ!

Гарт наклонил голову, его ботинки снова принялись рыть землю, и он ринулся вперед. Люсьен едва успел увернуться, и его друг налетел на подставленный ему сюртук.

Люсьен снова встал в ту же позицию, готовясь ко второй, не менее грозной атаке.

Однако у быка, судя по всему, созрел в башке какой-то другой план. По-прежнему держа руки над головой, Гарт помчался прямо вперед, пока в самый последний момент, когда Люсьен уже сделал изящный шаг в сторону, чтобы пропустить его, Гарт внезапно изменил направление, и не ожидавший этого Люсьен оказался поверженным наземь.

Кэт пришлось прикусить палец, чтобы не расхохотаться во весь голос.

Нодди, хихикая и хлопая в ладоши от восторга, поглядел, как Гарт свалился на траву поверх Люсьена, и тут же решил присоединиться, прыгнув на них сверху, и его пухлые ножки замелькали в воздухе, когда Люсьен схватил его, опрокинул на спину и стал щекотать.

— Ух! Люсьен, слезай! — взмолился Гарт, непостижимым образом оказавшийся внизу. — Я в последний раз валялся на траве, когда мне было столько лет, сколько Нодди.

— Так вот почему из тебя выросло такое чудовище, Гарт? Я всегда это подозревал. Это, наверное, непросто — перестать валяться на траве, когда тебе всего два года, — заметил Люсьен, усаживаясь и отпуская Нодди, который немедленно вскарабкался ему на спину и закричал:

— Ласадки! Ласадки!

— Боже мой! Могу ли я доверять своим глазам? Джентльмен из Лондона валяется в грязи, не так ли?

Кэт, утиравшая слезы, выступившие у нее на глазах от смеха, обернулась и с удивлением обнаружила, что прямо позади нее стоит не кто иной, как граф де ла Крукс, собственной персоной. Одет он был чрезвычайно тщательно. Один глаз, как всегда, закрывала повязка, в другом торчал монокль в золотой оправе. На Кэт накатил неудержимый приступ не совсем приличного смеха.

— Это есть fort amusant, oui? — продолжал граф, в то время как Кэт хотя и смутилась, но ничего не могла поделать и хихикала, не в силах ответить ничего вразумительного. — Я так обожаю видеть детей в игре. Но вы не присоединились к ним, mamselle, за что я не могу вас обвинить. Я также стал колебаться, так как надел совсем новый смокинг, который только сегодня получил от портного.

— Гай!

Кэт обернулась и увидела, что к ним идет смешной, милый, растрепанный Люсьен: в темных волосах запутались травинки, бывшая когда-то белоснежной сорочка наполовину выбилась из бриджей. Верещавший от восторга Нодди так и не отцепился от его ноги, и Люсьен наполовину шагал, наполовину волочил ногу по траве, протягивая руку для приветствия.

Кэт показалось, что сердце у нее тает от любви.

Он провел рукой по волосам.

— Неужели уже полдень? С моей стороны это просто свинство — пригласить вас на ланч и не встретить. Гарт, где же твое воспитание? Ты собираешься до вечера валяться на травке? Давай-ка поднимайся и иди сюда. Нам надо успеть доставить эту обезьянку в детскую, а потом переодеться к ланчу.

И лишь потом, словно неожиданно вспомнив о ее существовании, сказал Кэт, гадавшей, когда он ее заметит:

— Добрый день, Кэтрин. Смею надеяться, что вам понравилось наше представление?

Кэт смутило это замечание:

— Вы знали, что я наблюдаю за вами?

Его темные глаза вспыхнули так странно, что у нее душа ушла в пятки.

— Я всегда знаю, когда вы поблизости от меня, Кэтрин. Имейте это в виду на будущее. Как чувствует себя отец?

— Он спокойно дремлет, — машинально ответила она, украдкой покосившись на Гарта, который так и пожирал ее глазами. Кэт отвернулась, стараясь избежать его взгляда, и наклонилась, чтобы взять на руки Нодди, полагая, что Люсьен был бы рад получить обратно в свое распоряжение собственную ногу.

— Мама! — обрадованно воскликнул Нодди. — Игать мясь?

— Тс-с-с, милый, — шепнула Кэт, заметив, что Гарт безмолвно повторяет губами это «мама». — Мэри уже ищет тебя повсюду, и твоя вкусная еда остывает у тебя на тарелке. Джентльмены? — обратилась она, по отдельности глянув на каждого из них. — Я уверена, что вы нас простите. Нодди пора в детскую.

Нодди тут же заупрямился, стал вырываться из ее объятий и потянулся к Люсьену:

— Лу-сен! Лу-сен! Нодди игать мясь?

— Попозже, Нодди, — пообещал Люсьен, кивая, — Будь хорошим маленьким солдатом и ступай сейчас с Кэт.

Не успела Кэт подумать, что все обошлось, как Гай взял Нодди за ручку:

— Дитя, он такой милашка. Ну просто вылитая мать, миссис Тремэйн, оui?

— Вряд ли, дорогой.

Кэт стрельнула глазами в сторону Люсьена который произнес свое замечание таким тоном, что у Нодди задрожала нижняя губа. Сердце у Кэт упало: она поняла скрытый смысл, вложенный в эту фразу. «Господи, — молилась она молча, — не дай ему из-за неприязни к Мелани сгоряча сказать что то такое, о чем он потом пожалеет!»

— Иди сюда, малыш, — продолжил тем временем Люсьен забирая Нодди из внезапно ослабевших рук Кэт. — Я не хотел тебя напугать. Гай, прости меня. Я должен был подумать, прежде чем отвечать. Но ведь мальчикам положено больше походить на отцов, вы согласны? Жизнь для мальчиков достаточно сложна и без того, чтобы кому-то пришло в голову замечать, что они выглядят женственно. Поскольку вы, Гай, виделись с Эдмундом всего один раз, вы вряд ли успели заметить, что Нодди унаследовал глаза своего отца. А если подстричь эти белокурые локоны, то сходство станет еще более очевидным.

В то время, пока Люсьен произносил свой монолог, Кэт и Гарт обменялись взглядами, и она поняла, что для Стаффорда не была неожиданностью вспышка его друга. Нодди между тем развлекался, теребя золотую цепочку на шее у Люсьена. Наконец мальчику удалось вытащить ее. Внимательно всмотревшись в медальон, Нодди вдруг замахал им и запищал:

— Лу-сен! Лу-сен! Мама, смотри, смотри! Лу-сен!

Кэт не было нужды смотреть. Она знала. Она видела медальон с портретом Кристофа Севилла в ту ночь, когда Мойна запихнула его в пакет, который она отнесла в «Лису и Корону». Итак, Люсьен не расстается с вещами, напоминающими о его родном отце, — с кольцом и этим медальоном. Было еще одно напоминание, от которого Люсьену никуда не деться: его собственное лицо, так похожее на лицо его отца, которое всегда глядит на него из зеркала.

Кэт рванулась поскорее забрать Нодди. Но оказалась недостаточно ловка: Гай опередил ее, и его наманикюренные холеные пальцы схватили медальон.

— Тысяча чертей! Кто этот человек, дражайший Люсьен? Он мог бы быть вам братом, если бы не старинная одежда, не так ли? Гарт, вы должны посмотреть на такую невероятную вещь!

Гарт не сводил взгляда с Кэт, и хотя она всей кожей ощущала этот взгляд, она не могла оторвать глаз от Люсьена.

Вернув Нодди на руки Кэт, Люсьен забрал медальон у Гая и небрежно взглянул на него сам:

— Забавно, не так ли? Я увидел эту вещицу на распродаже несколько лет назад — кажется, на Пикадилли? — обратился он к Гарту. — Ты ведь помнишь тот день, дружище, не так ли?

— Еще бы не помнить, — отвечал Гарт так поспешно, что Кэт уверилась: эту историю он сочинил сию минуту. — Насколько я помню, мы с тобой тогда решили, что этот человек мог быть каким-нибудь твоим дальним родственником. Ты привык носить его на шее, словно амулет, когда воевал на Полуострове, хотя медальон и не спас тебя от встречи с тем ядром, что изуродовало тебе ногу.

Гарт, по-видимому, знал по крайней мере часть правды, иначе не сочинил бы такую удачную ложь, и так быстро. Кэт закрыла глаза, благодаря Бога за то, что у Люсьена есть такие верные друзья.

Если бы только Гарт не появлялся в Суссексе…

Гай пробурчал что-то по-французски, уже второй раз поправляя выпавший из глаза монокль в золотом ободке и продолжая разглядывать миниатюру:

— Забавно, Люсьен. Вы всего минуту назад говорили, что мужчины должны походить на своих отцов. Этот неизвестный человек вполне сошел бы за вашего отца, если бы им не был Эдмунд Тремэйн, не так ли? Вам надо было бы порасспросить вашу мать, оui? Но довольно об этом. Люсьен, насколько я помню, вы обещали мне ланч. Позвольте поинтересоваться: вы еще не передумали?

— Все понял!

Все обернулись в сторону Гарта, который уставился на Кэт. Она затрясла головой в отчаянной немой мольбе не говорить больше ни слова.

— Ну как я не понял этого раньше? Гай, ваша наблюдательность освежила мне память — все эти рассуждения про отцов и детей!

Он должен был опознать ее — это был лишь вопрос времени. Ее саквояж был уложен, и она собиралась уйти этим же вечером, как только стемнеет. Кэт совершила одну простую ошибку. Она захотела сказать последнее прости.

Ее охватила паника. Ей хотелось убежать куда-нибудь подальше, но сил не было. Приходилось покорно ждать, когда Гарт расставит все точки над «i».

Нодди опять стал вырываться, и она опустила его на землю, едва найдя в себе силы для того, чтобы выпрямиться и смотреть в лицо Гарту, как смотрит приговоренный к смерти на своего палача.

— Ты помнишь, Люсьен? — Гарт явно был в таком восторге от собственной проницательности, что и не подумал обратить внимание на ее умоляющий взгляд, — Это ее глаза. Они неповторимы, правда? Редкая миндалевидная форма, восхитительный нежнейший серый цвет. Какие они красивые! Но вних не только красота — ибо мне доводилось видеть точно такие же глаза на мужском лице, и позволь тебя заверить — они были очень грозными. Я знаю, что ты счел мою болтовню желанием пофлиртовать, когда познакомил нас, но я говорил серьезно. Я видел такие же глаза, как у мисс Харвей, не далее как вчера.

— Дорогой Гарт, — перебил его Люсьен, чей голос звучал мягко, словно предупреждающе. — Ты уверен, что это нельзя отложить на другой день? Ты же до смерти смутил Кэтрин.

Кэт понимала, что Люсьен говорит это, чтобы защитить ее, но вместе с тем понимала, что он сгорает от любопытства. Но ведь это же на самом деле не имело значения — как и когда узнает обо всем Люсьен. Все равно бегство для нее — единственный выход. Люсьен возненавидит ее, и ей придется вернуться к своему позору. Вернуться в Ветлы.

— Это ничего, Люсьен. Пусть говорит, — прошептала она.

Еще хотя бы два месяца — и ей исполнился бы двадцать один год и она стала бы самостоятельной. Наверное, ей пришлось бы навсегда расстаться с Люсьеном, но по крайней мере она сохранила бы свободу.

А теперь правда неминуемо выйдет наружу. Теперь ее отец узнает, где она укрылась, и вломится в Тремэйн-Корт, горя праведным гневом, и потребует ее немедленного возвращения в Ветлы.

Как все-таки странно, что судьбе было угодно избрать орудием ее падения верного друга Люсьена.

Гарт переводил глаза с Люсьена на Кэт, словно спрашивая дальнейших указаний.

Люсьен вздохнул:

— Ну что ж, если у Кэтрин нет возражений. Гай, вы ведь извините нас? Судя по всему, у Гарта новости встали поперек горла, так что лучше мы дадим ему прокашляться, не то он задохнется. Подождите на террасе — мы присоединимся к вам, как только сможем.

Граф распростер руки благословляющим жестом:

— Это есть то, что я сделаю, будьте уверены. Идем, mon petit, — просюсюкал он, беря Нодди за ручку. Мы здесь решительно de trop, не так ли? Ты будешь любить меня, если я покажу тебе свои часы? — спросил он, извлекая из жилетного кармана богато изукрашенные золотые часы на толстой цепочке. — Они умеют делать самые удивительные штуки.

После того, как граф с Нодди удалились, на лужайке на несколько секунд воцарилась напряженная тишина. Гарт понурил голову, словно только теперь пожалев о своей несдержанности:

— Кэт, простите меня. Обычно я не бываю таким неотесанным. Это все оттого…

— Это все оттого, что вы родом из-под Уимблдона, насколько я могу судить. — Кэт чувствовала, как ее обволакивает какое-то ощущение нереальности происходящего, похожее на то, какое она испытывала после бегства из Ветел до тех пор, пока силком не вернула себя в мир людей. Кэт не может позволить случиться такому снова. Жизнь слишком бесценный дар, даже если приносит одну лишь боль.

Кэт больше не в силах была откладывать. К тому же она чувствовала, что Люсьен буквально готов взорваться от любопытства, ведь он уже давно намекал — да что там намекал, он говорил ей прямо, — как ему хочется узнать ее историю. Она не сомневалась в его горячей заинтересованности, а возможно, и в любви — она лишь опасалась его реакции.

— Я знала, что близкого друга Люсьена зовут Гарт, — выдавила она с принужденной улыбкой, обращаясь в основном к Гарту, — но вашу фамилию я услышала в первый раз совсем недавно. Это одна из самых странных вещей в мире — когда какая-то ерунда вдруг обретает огромное значение.

— Так я был прав? — Гарт приблизился к ней на шаг, качая головой. — Я подумал… я предположил… но ведь вы понимаете, что меня отправили в школу совсем маленьким, и в то время вы были еще такой крошкой… а потом я жил в Лондоне, а потом ушел на войну и лишь изредка наносил визиты матери. Боже милостивый! Теперь я наконец вспомнил все до конца! Моя мать упоминала об этом, да я не придал ее словам особого значения. Вы, кажется, гостили у кого-то в Америке… в Бостоне, не так ли?.. А потом застряли там, потому что началась война! И тем не менее я вижу вас здесь! Как? Почему?

— Бостон? — Кэт улыбнулась, странно развеселившись. — Частенько я гадала, как он объяснит мое исчезновение. А он изобретателен, мой досточтимый отец, не так ли?

— Как бы очаровательно ни протекала ваша беседа, дорогие, — вмешался Люсьен, — вам не кажется, что в нее можно было бы включить и меня? Признаться, я вслед за нашим приятелем Гаем начинаю чувствовать себя решительно de trop.

Гарт ухмыльнулся. Он гордился собой и поздравлял себя с такой памятливостью и проницательностью, не подозревая, как неприятно будет услышать Люсьену то, что он собирается выложить.

— Хотя это слегка запоздалая формальность, — выпалил Гарт, — но все же, Люсьен Тремэйн, мой любезный друг, отважный товарищ по оружию и явно введенный в заблуждение поклонник, позволь мне с огромным удовольствием представить тебе Кэтрин д'Арнанкорт. Леди Кэтрин д'Арнанкорт, если уж быть точным, из поместья Ветлы, Уимблдон!

Кэт словно во сне почувствовала, как Люсьен поднял ее руку и прижался губами к ставшей вдруг ледяной коже.

— Леди Кэтрин? Это воистину великая честь. Вы по-прежнему полны сюрпризов, не так ли, дорогая?

— Люсьен… — начала она, не имея понятия, что сказать, что она должна сказать, чтобы он понял. — Я хотела рассказать вам, — услышала она собственную ложь, — правда я хотела. Но никак не могла выбрать подходящий момент.

Он выпрямился, причем выглядел теперь ужасно холодным и далеким, несмотря на беспорядок в прическе и в одежде — они делали еще более страшной подчеркнутую учтивость его манер.

— Безусловно, вы собирались сделать это, дорогая. Вот только откуда же было взяться подходящему моменту, если вы с утра до ночи заняты вашими многочисленными обязанностями по дому? Интересно, знает ли Эдмунд, какой чести он удостоился? Ведь за ним ухаживала леди Кэтрин. Как это снисходительно с вашей стороны, дорогая леди. Должен признаться, что я ошеломлен самою мыслью о том, что вы ухаживали и за мной во время моей болезни. Кормили Нодди!

Если бы Кэт так не страдала, она дала бы ему пощечину.

Где-то позади старательно прокашлялся Гарт, пытаясь обратить на себя внимание:

— Люсьен, ради Бога, дай же бедной девушке возможность объясниться. Все может быть не так уж плохо, как ты воображаешь. Я знал графа, ее отца. И, насколько я помню, он никогда не пользовался репутацией рубахи-парня.

У Кэт вдруг возникло странное назойливое жужжание в ушах, как будто у нее в волосах поселился целый рой пчел.

— Вы знали его? Мистер Стаффорд… Гарт… вы хотите сказать, что мой отец мертв?

Гарт торопливо отвернулся, однако она успела прочесть ответ в его глазах. Ее отец умер. Странно. Она никак не ожидала этого, даже не смела надеяться.

Впрочем, она никогда и не стала бы на такое надеяться. И теперь, наверное, она должна что-то почувствовать? Горе? Облегчение? Что-нибудь?

Но Кэт ничего не чувствовала, совершенно ничего. Только оцепенение.

Пчелы у нее в ушах гудели все громче, все настойчивее, в то время как поле ее зрения почему-то сузилось настолько, что она смогла различить лишь маячившее перед нею лица Люсьена. Внезапно испугавшись чего-то, она рванулась к нему, но тут же почувствовала, что падает.

Последнее, что услышала Кэт, был голос Люсьена, звавший ее по имени.

ГЛАВА 19

Когда Люсьен донес Кэт до ее спальни, она уже почти пришла в себя, однако не заговорила с ним, не посмела даже взглянуть на него. И только появление Мойны в сопровождении рыдающей Мэри, их рассуждения по поводу обострения мозговой лихорадки заставили Кэт разразиться протестами, хотя это и не спасло ее от изрядной дозы лауданума.

Граф де ла Крукс — донельзя воспитанный и деликатный, и напрочь позабытый хозяевами — был вынужден вернуться домой и там вкушать свой ланч, тогда как Люсьен, выйдя из спальни Кэт, прямиком отправился с Гартом в гостиную, где, заперев двери, пригрозил другу неминуемой суровой расправой, если тот сию же минуту не выложит все, что ему известно про леди Кэтрин д'Арнанкорт.

После смерти матери Кэт жила в полной изоляции в доме отца, который около пяти лет ни разу не покидал границ поместья, предпочитая в одиночестве оплакивать кончину супруги, но волей-неволей время от времени принимая у себя рвавшихся утешать его дам, которые нескончаемой чередой тянулись к нему из Лондона. Насколько это было известно Гарту, единственным товарищем Кэт был ее младший кузен, Роджер, живший по соседству, да, возможно, гувернантка, хотя эту женщину, скорее всего, удалили из поместья после того, как Кэт исполнилось пятнадцать лет.

Слушая это, Люсьен не проронил ни слова. Его не покидала мысль, что вряд ли можно представить себе менее приспособленную к жизни особу, чем та девушка, которую описывал ему Гарт: выращенная взаперти, не умеющая позаботиться о себе. Считая, что для него важнее всего выяснить имя человека, лишившего Кэт девственности, Люсьен продолжал внимательно слушать, надеясь получить хотя бы какой-то намек.

Он заставил себя набраться терпения и не перебивать Гарта, пока тот излагал ему подробности кончины старого графа.

После этого Люсьен около часа провел у Эдмунда, стараясь вести себя как можно беззаботнее и попытавшись не возбудить в больном беспокойства из-за отсутствия Кэт. И вот наконец Люсьен счел возможным наведаться в спальню к Кэт, решив возле нее дождаться момента, пока она придет в себя.

Пребывая в полном расстройстве, следующие несколько часов Люсьен занимался тем, что раз за разом обдумывал все, что было ему известно про Кэт. Наконец к тому часу, когда солнце успело скрыться за верхушками деревьев, а вошедший на цыпочках Хоукинс принес зажженные свечи, Люсьен, не отрывая взгляда от неподвижно лежавшей девушки, пугавшей его неестественной бледностью, пришел к окончательному выводу, что он круглый дурак. Чертовски тупой, надменный дурак! Интересно, не чувствовал ли нечто подобное и Эдмунд, когда сидел у постели своей умиравшей жены?

С какой такой стати Люсьен решил, что именно ему довелось испытать самые ужасные унижения в жизни? Нет, судя по всему, его пресловутые горести не могли идти ни в какое сравнение с тем, что обрушилось на Кэт. Да и к тому же он все-таки был мужчиной — ему самой судьбой предписано быть сильным. А Кэт была почти ребенком, когда вынуждена была бежать из Ветел — без друзей, без денег, — и хотя Гарт был не в курсе таких интимных подробностей, наверняка уже будучи беременной.

Как она выстояла один на один с навалившимся на нее ужасом? Выносив и потеряв свое дитя? Откуда она черпала силы, чтобы не скатиться в пропасть безумия и, что самое важное, не потерять уважения к себе? Подумать только, что если бы она не повстречалась с Эдмундом и с Нодди, она могла бы погибнуть или же была бы вынуждена зарабатывать себе пропитание тем способом, который с незапамятных времен оставался единственно доступным попавшим в ее положение женщинам.

Он снова вспомнил, как повел себя сегодня в лабиринте, и снова едва не пришиб себя за это. Люсьен взял Кэт за руку и пожал ее безвольные пальцы, надеясь, что она очнется. Он должен был поговорить с ней, вымолить у нее прощение. Его память жгло то выражение ужаса, которое проступило у нее на лице, когда Гарт так самовольно объявил о своем открытии. Кэт страшно испугалась, что теперь ее разыщут, сошлют обратно к ее отцу, к свидетелям ее позора. Неужели она хоть на секунду поверила, что Люсьен способен так низко предать ее? Да, конечно, она в это поверила, и от этого ему было еще больнее. Очень, очень больно.

Он никогда бы не счел Кэт падшей женщиной, нет, скорее всего, она просто по-глупому влюбилась. Но ведь она сказала ему, что не питала привязанности к отцу своего ребенка. И теперь, когда Люсьен знал, кто она такая, у него возникло еще больше вопросов. Даже если она забеременела, то почему покинула отцовский дом?

Он прижал к губам ее холодные пальцы. Его начинал беспокоить такой затянувшийся сон. Люсьен сам поддержал решение Мойны дать ей успокоительное, отчасти потому, что ему самому требовалось время подумать и поговорить с Гартом. Но теперь ему требовалось, чтобы Кэт очнулась, ему требовалось теперь поговорить с ней, получить прощение за те грубые слова в лабиринте. Требовались ответы на вопросы.

Зашелестели простыни, Кэт пошевелилась в постели:

— Ох, моя голова! Мне кажется, что ее набили ватой. Люсьен? Отпустите меня!

Не желая выпускать ее руку, он наклонился к ней и зашептал:

— Кэтрин, лежите спокойно. С вами все в порядке.

Она пролежала неподвижно несколько минут, собираясь с мыслями, после чего вырвала у него руку, попытавшись сесть. Запустив пальцы в свои длинные волосы, которые рассыпались свободно, пока он нес ее из лабиринта, она сердито ответила заплетающимся языком:

— Какое смешное сообщение. Конечно, я в порядке. По крайней мере настолько, насколько это возможно для отравленного человека. Нет ничего удивительного, что Эдмунд столько спит. Мойна наверняка потчует его в два раза усерднее, чем сегодня досталось мне!

Он следил за тем, как она огляделась и нахмурилась, обнаружив, что за окнами темно.

— Я что же, проспала целый день? — Ее лицо скривилось, как от боли, она прикусила нижнюю губу, из чего Люсьен заключил, что к ней вернулись воспоминания о случившемся сегодня в лабиринте. — Мой отец… — начала было она, глядя в сторону Люсьена, но почти не замечая его. — Я запамятовала. Он умер, верно? Это так странно. Я всю жизнь почему-то считала его бессмертным. И мне теперь кажется, что я скорее разочарована, нежели убита горем. — Она попыталась выпутаться из одеяла, которым Люсьен укутал ей ноги, ее движения все еще были неловкими. — Я должна пойти разыскать Гарта. Он объяснит мне, как это случилось.

Люсьен тут же оказался рядом и заставил ее опуститься обратно на подушки. Он чувствовал, как Кэт дрожит под его руками, видел, какая ужасная боль стоит у нее в глазах. Где взять ему слова, чтобы утешить ее? Отчего он чувствует себя таким чертовски никчемным?!

— Гарт уже рассказал мне все, что ему известно, Кэтрин. Но разъяснения могут подождать до следующего раза. Вы пережили шок, хотите вы этого или нет. Может быть, мне позвонить, чтобы принесли теплого молока, или жженых перьев, или еще чего-нибудь такого, чем приводят в чувство?

— Жженных перьев? — Ее прелестно округленный подбородок тут же вздернулся самым высокомерным образом. — Я вам не какая-нибудь там воздушная мисс! Это был просто обморок, вот и все. А далее позвольте заверить вас, Люсьен Тремэйн, что, если вы в ближайшие пять секунд не начнете говорить и не расскажете мне все, что я хочу, я подниму на ноги весь дом, но разыщу Гарта сама!

Люсьен улыбнулся, немного успокоившись.

— Ах, леди Кэтрин, — поддразнил он, отпуская ее плечи, но при этом устраиваясь на краю ее постели более основательно. — Вы так хорошо скрывали ваш несгибаемый дух целых два года, но он в одно мгновение полностью вернулся к вам. Очень хорошо. Что же именно вам угодно знать?

Она закинула руки назад, собрала волосы в пучок, который слегка скрутила и спрятала за спиной, причем проделала это весьма ловко. И тут же ее внешность изменилась. Если до сих пор она казалась трогательно, по-детски беззащитной, то теперь, когда ее локоны были собраны, к ней вернулось все ее достоинство. Она снова стала леди Кэтрин д'Арнанкорт.

— Ну… к примеру, как давно он умер? Как долго я жила под страхом разоблачения, которое мне уже не грозило? И… — добавила она, старательно избегая его взгляда, — я бы хотела также знать, от чего именно он умер.

— Ваши вопросы выглядят весьма резонными, — отвечал Люсьен с нарочитой неторопливостью, невольно стараясь оттянуть неизбежное. — Но коль скоро я отвечу на ваши вопросы, могу ли я рассчитывать на взаимную услугу, ибо я также хотел бы получить множество ответов?

Очаровательный, гордый подбородок снова вздернулся на пару градусов. Да, что касается чувства собственного достоинства, она могла бы с успехом давать уроки даже его высочеству принцу-регенту.

— Я должна была догадаться, что ничего не добьюсь, пока не удовлетворю ваше любопытство. — Она откинулась на подушках, по всей видимости совершенно не испытывая смущения от того, что они наедине находятся в ее спальне и что она к тому же лежит в постели. Кэтрин не только не смущалась этим, но даже и не думала бояться. — К тому же я уверена, — продолжала она, — что с успехом сама могу угадать ваш первый вопрос. Полагаю, что прежде всего вас интересует, как я забеременела.

Люсьен улыбнулся с легким злорадством, предвкушая тот щелчок, который сейчас получит этот чересчур надменный носик.

— Ах, моя дорогая леди Кэтрин, я уже достаточно взрослый и хорошо знаком с механикой этого процесса. И умоляю ответить мне лишь на вопрос: кто?

Люсьен увидел, как на ее мертвенно-бледные щеки мигом возвратился гневный румянец, и пожалел о своих словах. Болван! Ну почему он не мог обождать?! Почему он пошел на поводу у своей мужской гордыни именно сейчас, когда она беззащитна, уязвима, совершенно не готова отвечать на вопросы? С самого начала он вел себя неверно. Он не должен был переступать порога этой комнаты, пока не остудит свою кровь. Пока в нем горит жажда мести, пока больше всего на свете ему хочется расправиться с тем, кто посмел причинить Кэтрин такую боль. И вот теперь он сам ранил ее, устыдил лишний раз, вместо того чтобы утешить и поддержать, чтобы хоть в малейшей степени воздать ей за ту помощь, которую она оказала ему самому.

— И для чего вы по-прежнему хотите это знать?.. Однако, по всей вероятности, мне можно воспринимать это как своеобразный комплимент. Я теперь могу сделать вывод, что вы, в отличие от вашей мачехи, предполагаете, что я все же поинтересовалась именем того мужчины.

Что бы ни пришлось ему сейчас выслушать, он должен смириться, ибо, раз заведя об этом речь, необходимо покончить с этим навсегда. Тогда, и только тогда, они смогут перейти к другим темам. Например, почему молодая женщина ее происхождения и положения вынуждена скрываться под видом кормилицы.

— Снизойдите же до моего любопытства, Кэтрин. Вы уже говорили, что он безразличен вам, но сообщите же мне хотя бы имя вашего недостойного любовника.

— Наша дискуссия может считаться оконченной, — холодно ответила Кэт, и ее губы сжались. — Теперь, поразмыслив над этим, я вообще удивляюсь, зачем позволила ее начинать. Будьте добры покинуть мою комнату. Я сама сейчас пойду искать Гарта.

Черт! Как же он ее обидел…

— Кэтрин, пожалуйста…

— Нет! — Она отшатнулась от него так, что едва не свалилась с кровати, а потом обратилась к нему лицом. — Что это с вами, Люсьен? Я-то думала, что вас больше всего оскорбит открытие, что я дочь графа. Но я ошиблась. Правда, не совсем, поскольку вы все-таки сильно разозлились на меня днем, в лабиринте, и именно по этой причине. Но вы быстро справились с собою, не так ли? Вас и в самом деле не очень-то волновал мой титул. Единственное, что вам действительно хотелось знать, — имя человека, от которого я родила! Как далеко может завести вас ваше самолюбие, Люсьен? Представьте себе на минутку, что мы бы, к примеру, поженились, — вы бы, наверное, потребовали от меня гарантий, что я не наставлю вам рога в первые же шесть месяцев после свадьбы. Боже мой, Люсьен, да вы оказались не лучше моего отца. Хуже! Он, по крайней мере, потрудился выслушать меня, а уж потом проклинать!

Люсьен сидел неподвижно, пытаясь не забывать про себя, что он именно и есть Люсьен Кингсли Тремэйн — цивилизованный человек, вызывающий уважение, а подчас даже и страх у равных ему людей. И никто из них даже не пытался говорить с ним подобным образом, дабы не подвергаться риску быть уничтоженным его едкими циничными замечаниями, его блестящими остротами или просто ледяным презрением. Ну и куда подевался теперь блеск его остроумия? Он испарился, исчез вместе с его самоуверенностью, и Люсьен позволил сделать из себя малыша, получающего выволочку от взрослых, неспособного упрекать их вследствие их безупречности.

Он вскочил и обошел вокруг кровати, чтобы снова оказаться лицом к лицу с Кэт. Ему все еще было обидно, что она не решилась довериться ему, однако сейчас не было места для гордости, если он хотел вообще чего-нибудь добиться.

— Я стою достаточно близко к вам или же мне лучше подойти еще на пару шагов?

Она нахмурилась:

— О чем вам угодно говорить? Я полагаю, что достаточно ясно дала вам понять: я желаю, чтобы вы ушли. С какой же стати вы спрашиваете, не хочу ли я, чтобы вы встали поближе?

Он улыбнулся, поскольку был уверен, что сумеет развеять ее гнев:

— Ну, тогда вы могли бы схватить со стола вот этот канделябр и стукнуть меня по башке. Ведь вам сейчас именно этого хочется, правда? В конце концов, не кто иной как я забрал у вас кинжал. И как раз сейчас я подумал, что должен был бы вернуть его, — тогда расправиться со мной было бы намного легче. Да, видимо, ничего мне не остается, кроме как разыскать на чердаке древний меч, уйти в лесную чащу и броситься там грудью на его острие, — вот только жаль, что вы не сможете тогда насладиться зрелищем моих смертных мук. — Люсьен прикоснулся к руке Кэт и даже осмелился улыбнуться. — Вы приговорили меня к быстрой и безболезненной казни или же предпочтете, чтобы я помучился подольше? Я готов смириться с любым приговором.

— Это просто невероятно. Вы гордитесь собою, даже когда просите прощения. — Она снова покачала головой, но теперь уже была не в силах скрыть легкую улыбку — правда, моментально погасшую. — Мне не нужна ваша смерть, Люсьен. И я не хотела смерти моему отцу. Я только хотела, и я хочу до сих пор, чтобы мне поверили!

Кэт вырвалась от него и метнулась в дальний угол комнаты, согнувшись и стиснув руки, словно ее терзала ужасная физическая боль. А он любил ее так сильно, что, казалось, на какое-то мгновение сам ощутил эту боль. Ах, если бы у него была возможность снять с нее эту муку, этот горький груз, который она чересчур долго была вынуждена нести в одиночестве.

Люсьен бессильно наблюдал, как она мечется из угла в угол, и когда она заговорила, больше было похоже, что она обращается сама к себе:

— Как же все это странно, даже теперь. Чтобы доказать свою правдивость, мне не надо было выдумывать ничего особенного. Все, что от меня требовалось, — либо вскрыть себе вены, либо броситься с колокольни, или хотя бы привязать к ногам булыжник и прыгнуть в реку. И тогда все бы дружно мне поверили. Даже священник — единственный, кого мой отец отважился призвать в помощники, — уговаривал меня покаяться, а потом не додумался ни до чего лучшего, чем воспевать женщин-великомучениц, страстотерпиц, страдавших во славу Матери Церкви! Ах, они предпочли умереть, но не быть опозоренными! Надо полагать, их поступки расценивают как геройство. Конечно, мне лучше было бы быть мертвой, тогда я никого бы не беспокоила. И уж во всяком случае, тогда я была бы защищена от оскорблений. Хороша защита, ничего не скажешь!

Она застыла на месте и обернулась к Люсьену:

— «Защита прав женщин». Наверняка вы не забыли, Люсьен? Я хохотала с самой первой страницы этой книги — пока не разрыдалась на последней. В голове у мисс Уоллстоункрафт бродит масса отличных идей и блестящих теорий, вот только почему-то их бывает не очень легко применить на практике, если у вас нет ни гроша за душой, если вы беременны и брошены на произвол судьбы в мире, где правят мужчины.

Люсьен скривился, как от боли. Он послал ей эту книжку, желая лишний раз позлить, вот и все. Боже, неужели он не сподобился совершить ни одного правильного поступка с тех пор, как повстречался с Кэтрин?!

— Но в мои планы не входило самоубийство, — продолжала она, — и вот это, дорогой Люсьен и было вменено мне в самый тяжкий грех. Вы ведь тоже думаете, что я поступила весьма эгоистично, не правда ли? А что еще я могла сделать? Мне не нужны были теории мисс Уоллстоункрафт, ибо Бог наделил меня разумом, и этот разум твердил мне, что мой единственный долг — выжить, и неважно, какой ценой! В конце концов, это было не моим бесчестьем — а его! И позор ложился не на меня, а на него. Вот только почему-то тот же самый мир, что проклинал меня, не ожидал от него, что он повесится у себя в кабинете или вышибет себе мозги из ружья, — ах, какая прелестная картина, жаль только, что она так и осталась в моем воображении. Конечно, его живот не пухнул месяц от месяца! Боже! Как же вы презираете тех, кому суждено было родиться женщиной!

Люсьен подошел к ней и попытался обнять:

— Вы придаете этому чересчур большое значение, Кэтрин. Да, общественные установки жестоки, но их можно обойти, и их обходят. Наверняка ваш отец постарался устроить брак между вами и отцом ребенка?

— Брак? — Кэт попыталась вырваться, но он не отпустил ее.

Она зажала на мгновение рот рукой и посмотрела на него так, будто прикидывала про себя его реакцию на то, что предстояло ему сейчас услышать. Словно решая, в состоянии ли он вынести такое.

— Люсьен, — начала она медленно и неохотно, — вы, видимо, пытаетесь подогнать мою историю под вашу собственную. Вашу мать, которая любила вашего отца, но считала его погибшим, принудили выйти замуж за Эдмунда. Таков был выбор ее отца, и она с ним смирилась. Выбор же моего отца, явно не столь изобретательного, был запереть меня в моей спальне до тех пор, пока я не сознаюсь в том, что лгала ему. А когда я отказалась, он собрался заточить меня в какой-нибудь частный приют для умалишенных, дабы скрыть от окружающих мой позор. Уж не думаете ли вы, что мне так хотелось сбегать из собственного дома? Уж не думаете ли вы, что мне доставило радость оказаться предоставленной самой себе — насмерть перепуганной и больной. А всего через две недели после бегства из Ветел я родила в «Лисе и Короне», где возле меня была лишь одна грубиянка горничная, клявшая меня на чем свет стоит за то, что я испачкала простыни кровью?

Кэт набрала в грудь побольше воздуха и выпалила на одном дыхании как ни в чем не бывало:

— Довольно странно, не правда ли, что для современного мужчины менее бесчестно запереть дочь в сумасшедшем доме, нежели признать, что его единственное дитя изнасиловал его ближайший друг.

Люсьен почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Его руки машинально прижали ее еще крепче, словно побуждая взять назад последние слова. Он страдал, полагая, что у нее был любовник, которому она отдала свою девственность. Но осознание того, что она была изнасилована, что ее телом воспользовались против ее воли, — просто делало его больным.

— Ох, Боже милостивый, — прошептал он, не замечая, что говорит вслух. — Я этого не вынесу.

Ее горький хохот прервал его. Она заговорила торопливо, и каждое ее слово причиняло ему боль, словно кнут, раз за разом впивавшийся ему в спину.

— Конечно, вам не перенести! Да и с чего должно быть иначе? Я расскажу это точно так, как рассказала своему любезному папе, как повторяла себе это каждую ночь, пока не заставила себя забыть. Пока Эдмунд, умеющий прежде слушать, а уж потом судить, не убедил меня, что я должна забыть.. Слушайте внимательно, Люсьен, а потом скажите, верите вы мне или нет. Я была изнасилована, хотя слово это узнала гораздо позднее. Вам придется извинить мне такую непонятливость, ибо у меня не было матери, которая объяснила бы мне подобные вещи. Но зато потом я отлично выучила это слово. Все слова! Изнасилована. Взята помимо воли. Обесчещена. Они все ужасные, не так ли? О, они ужасны даже на слух!

— Кэтрин…

— Нет! Я хочу, чтобы вы выслушали! Я настаиваю, чтобы вы выслушали! Он нашел меня в амбаре, Люсьен, я пришла туда, чтобы посмотреть на новорожденных котят. И была так рада увидеть его, что закричала: «Дядя, пойдите поглядеть на этих милых котят!» Вы понимаете, я звала его дядей, оттого что знала всю жизнь. Кошка затащила котят под край скошенной крыши амбара, в самый угол, так что мне пришлось подвинуться, чтобы мой «дядя» тоже мог их увидеть. Он устроил меня у себя на коленях, и мы вместе любовались на котят, совсем маленьких, у них даже еще не раскрылись глаза, и они вслепую тыкались в бок матери. Мой «дядя» гладил меня по рукам, пока я сидела у него на коленях, и все повторял, что я выросла совсем большая с тех пор, как он видел меня в последний раз. А потом, постепенно — я и не заметила, когда именно, — оказалось, что его руки стали более настойчивы, грубы и нетерпеливы, так что я захотела вырваться.

— Кэтрин, хватит. Во имя всего святого, хватит!

Однако она продолжала, как будто и не слышала его, и глаза ее оставались сухими, а лицо пугало своей безжизненностью. В эти минуты она выглядела именно так, как выглядела год назад, когда он впервые повстречался с ней.

— Но он не отпустил меня, Люсьен. Он только захихикал и спихнул меня вниз, и моя голова оказалась в углу, как раз возле котят. Он прижался ко мне губами, он заглушил мой крик о помощи и принялся стаскивать с меня одежду, задирать мне юбки, — его руки были повсюду на моем теле. Я попыталась бороться, но только закатилась еще дальше в угол и едва не задавила одного из котят. Кошка стала шипеть и царапаться, а потом собрала свой выводок и оставила меня одну. А мой «дядя» уже расстегнул бриджи и коленом раздвигал мне ноги и твердил, что мне нельзя кричать, что я никому не должна говорить о том, что он сейчас мне сделает, и объяснял, что хочет только кое-что мне объяснить. Я по-прежнему не понимала, что происходит. Я только знала, что ужасно смущена и напугана. И я получила в тот день в амбаре изрядное образование. Весьма болезненное образование. Хотите ли вы, чтобы я перечислила все, чему выучилась в тот день? И чему выучилась через несколько месяцев, когда мой отец, пылая праведным гневом, ворвался ко мне в комнату, чтобы обвинить меня в том, что я завела любовника? И когда он, при виде моей плачевной глупости, сам был вынужден объяснить мне, что я жду ребенка? Хотите ли вы услышать те слова, которыми он обзывал меня, когда я наконец все поняла и рассказала ему, как мой «дядя» — а его ближайший друг и собутыльник — изнасиловал меня? — Кэт замолкла, переводя дыхание. — Или вы наконец-то наслушались достаточно?

Люсьен прижал к груди ее упрямую головку, его пальцы запутались в тяжелом узле волос, которые тут же рассыпались волной. Его ладонь легла ей на затылок и гладила, гладила ее. Люсьена сжигали и гнев, и жалость, и желание защитить Кэт. И как только ее отец смог выслушать ее и не поверить?

— Кэтрин, милая, — зашептал он ей на ухо. — Простите меня. Простите нас всех. Мужчины — ужасные создания, ужасные и себялюбивые. Но вы тоже выслушайте меня. Гарт рассказал мне кое-что, чему я только теперь нашел объяснение. Я не должен был торопиться пересказывать это вам — подробности о смерти вашего отца. Это причинит вам новую боль, но я уверен, что лучше вам сразу узнать, что случилось. И я думаю, что ваш отец поверил вам. Слишком поздно для вас обоих — но он все-таки поверил и тогда постарался сделать для вас все, что мог. — Люсьен набрал в грудь побольше воздуха и спросил: — Его звали Юстас Лангфорд?

Кэт подняла голову, чтобы заглянуть ему в лицо, ее ладони уперлись ему в грудь.

— Как… как вам только удалось это узнать?

У Люсьена щека задергалась в нервном тике.

— Гарт рассказал мне, как умер ваш отец. Он не мог с уверенностью назвать дату, но это наверняка произошло в то время, когда вы только что сбежали из Ветел, а мы с Гартом воевали на Полуострове. Это объясняет и то, что вас не разыскали, — просто никто не знал, что вы сбежали. Все окружающие были вполне удовлетворены историей, которую рассказал им ваш отец про Америку.

Он прижал ее к себе еще сильнее, свободной рукой продолжая гладить по спине.

— Кэтрин, вам надо постараться быть храброй. Ваш отец вызвал на дуэль некоего Юстаса Лангфорда — по какой-то совершенно пустячной причине, которую Гарт даже и не запомнил, — и застрелил его. Затем ваш отец отправился домой, дожидаться прибытия констебля, но сердце его разорвалось, прежде чем его смогли арестовать. Титул теперь перешел к его брату, но насколько Гарта просветила его мамаша — сводная мама, почитающая своего сына подходящим кандидатом на вашу руку по возвращении из Америки, — ваше довольно значительное наследство в целости и сохранности дожидается вас в Ветлах.

Люсьен следил за тем, как постепенно его слова проникают в сознание Кэт. Все эти годы она укрывалась в Тремэйн-Корте, вдали от всех и всего, что любила. Она кое-как сумела зализать свои раны и даже набраться достаточно сил, чтобы протянуть руку помощи Эдмунду, Нодди и самому Люсьену.

Ей приходилось заставлять себя быть сильной столь долгое время, что он не сомневался: она не сразу осознает, насколько резко изменилась ситуация с той минуты, как ее опознал Гарт Стаффорд.

Теперь она вольна покинуть Тремэйн-Корт, покинуть Люсьена, вольна вернуться в Ветлы и снова начать жизнь, достойную леди д'Арнанкорт. Она вольна перебраться в Лондон, где благодаря ее имени и богатству наверняка будет пользоваться сногсшибательным успехом в обществе, которому ничего не известно об истинных причинах ее отсутствия. Она вольна оставить в прошлом и эти два горестных года, и самого Люсьена Тремэйна, незаконнорожденного ублюдка, у которого на нее прав не больше, чем у человека с луны.

Люсьен не отважился заговорить, он лишь следил по ее выразительным серым глазам, как она осознает это. Он продолжал смотреть и тогда, когда задрожала ее нижняя губа и из глаз скатились первые слезинки, тут же превратившиеся в бурный поток.

— Ох, Люсьен, — всхлипывая, пробормотала она. Ее внутренние преграды наконец-то пали, и она обхватила его руками, в надежде найти утешение, разделить с ним боль и даря в то же время проблеск надежды, хотя Люсьен, как никто другой, должен был понимать, что не заслужил права надеяться. — Что же мне теперь делать? Папа умер!

ГЛАВА 20

Мойнино зелье потихоньку делало свое дело. Мелани раскинулась на розовом атласном покрывале, а вокруг кровати горели восковые свечи, распространяя сладковатый аромат и мягко освещая ее кожу цвета слоновой кости. Она улыбнулась, наблюдая в висевшем над кроватью зеркале, как ее руки шарят по ее телу, ласкают его, гладят.

Светлые кудри разбросаны по атласным подушкам словно живое золото. Нежная кожа, кремовая, мягкая на ощупь; груди с темными сосками, золотистое гнездышко в том месте, где сходятся бедра, завораживающее скрытыми в нем сокровищами; тончайшая талия, расширяющаяся в чудные ягодицы и пышные бедра, — ну у кого еще могут быть такие формы?

Мелани нахмурилась, но лишь на мгновение. У Кэт Харвей нет и тысячной доли ее красоты. Волосы черные, будто немытые, шкура задубела на солнце и покрылась веснушками, долговязая фигура тощая и костлявая, грудь плоская — если она вообще есть у этой девки, — ведь ее не видно под теми отвратительными тряпками, которые она на себя напяливала. Да еще ее глаза. Странные, зачумленные, бесцветные глазищи. Может ли хоть какой-нибудь сумасшедший назвать ее красивой? Может ли Кэт Харвей хоть в ком-нибудь вызвать желание?

Улыбка Мелани стала еще шире. Уж во всяком случае, не в Гарте Стаффорде. Гарт Стаффорд распознал подлинную красоту, как только увидел ее. Ха, этот человек готов был пасть перед ней ниц, как только увидел.

И Гай. Как же она забыла про Гая? Ах, французы отлично умеют проделывать всякие забавные штучки. Он временами даже бывает груб, и тогда ему не хватает английского и он начинает гортанно болтать на своем французском. Но эта грубая звериная любовная игра так восхищает ее, столько приятного в этой боли, которую он нарочно причиняет ей. Мелани развлекалась таким манером еще в Бате. Нет! Она не будет думать об этом. Ей недолго ждать отмщения. Эта тварь приглашена на званый обед, а вместо этого ей придется сплясать смертельный танец, и тогда эта глава из жизни Мелани навсегда закроется и она будет спокойна, что ее дорогой Люсьен никогда про это не узнает.

Сердитые морщинки опять собрались на алебастровом лбу. У нее есть Гай. Она может заполучить Гарта — стоит только щелкнуть пальцами. Она может заполучить любого. Так отчего она по-прежнему хочет одного Люсьена?

Ведь он просто дурак! Ошивается у Эдмунда почти все время, как будто ему и впрямь есть дело до этого убогого. А когда он не торчит у Эдмунда, то слоняется возле детской, и сюсюкает с сопливым щенком Нодди, и дразнит Мелани, продолжая волочиться за Кэт Харвей. Он и сейчас сидит у нее. Раскудахтался над ней, как курица над цыпленком, и только оттого, что шлюшка, видите ли, хлопнулась в обморок в лабиринте! Смехота!

Мелани терпит его детские выходки, его мелочную месть, но сколько же еще ей терпеть? Она продумала все, она перенесла столько мучений за эти ужасные, пустые, потерянные здесь годы — и все для того, чтобы они смогли быть вместе. Но близится время, когда его играм придет конец. Ее нервы напряжены до предела, они вот-вот лопнут. Она уже не раз выдавала себя в его присутствии, ее одержимость брала верх над рассудком.

Ей больше нельзя допустить ни одной ошибки. Скоро она завладеет Люсьеном. Она заставит его понять, что он принадлежит ей, и только ей. Что они оба принадлежат друг другу — отныне и навсегда.

Вот только как? Эдмунд стоит им поперек пути. Кэт Харвей стоит им поперек пути. Даже Нодди создает проблему одним своим существованием.

Мелани придется оградить Люсьена от них и положить конец той возмутительной клевете, которую они возводят на нее.

Она вела себя так хорошо. На протяжении почти целой недели, благодаря Мойному зелью, опиуму и посещениям Гая, она была способна держать себя в руках. Она была просто образцом благовоспитанности. Вплоть до того вечера, когда Гарт проболтался, что Люсьен снова целовал Кэт Харвей. Она поддалась гневу, она позволила себе грубость, и Люсьену пришлось сделать ей выговор.

И как только она тогда досидела до конца? Если бы она не была уверена, что после обеда в мансарде ее будет дожидаться Гай — с его неожиданными трюками, его очаровательной изобретательностью, — ей вряд ли удалось бы взять под контроль чувственность Мелли.

Но даже Гаю не удается погасить в ней пожар на достаточно долгий срок. И Мойнино зелье этот пожар не погасит. Только Люсьен. Только он может дать ей счастье. Его руки. Его губы. Его пульсирующий член глубоко внутри нее, он вторгается глубже, еще глубже и приносит то единственное удовлетворение, которое ей когда-то довелось познать. Проживи она еще сто лет — ей и тогда не забыть то безмятежное спокойствие, которое столь удивительно, столь неожиданно она ощутила в его объятиях, когда они впервые занялись любовью.

Другие только брали ее любовь. И лишь один Люсьен, милый Люсьен, подарил свою любовь Мелли. А теперь, черт бы его побрал, он пытается заморочить ей голову своей жалостью, ласковыми словами и пустыми обещаниями. Она по-прежнему с радостью убила бы его, если бы не любила. О, как бы она наслаждалась, убивая его не спеша, слушая его мольбы о пощаде, мстя за его оскорбительное пренебрежение. Но она любит его. Черт бы его побрал! Ну почему ей суждено так его любить?

Мелани снова обратила внимание на свое отражение в зеркале. Она согнула ноги, развела колени пошире и принялась медленно покачивать бедрами, упиваясь своим видом. Если бы только Люсьен мог взглянуть на нее такую — открытую, готовую, влажную… Если бы только она могла найти способ заставить Люсьена снова захотеть ее — ну хоть чуть-чуть. Тогда он не сможет обходиться с нею так сдержанно, на него нахлынут воспоминания о том, как они были вместе, а ее горячая плоть втащит его глубоко внутрь себя и сделает его вечным ее рабом. Точно так же, как стал ее рабом Эдмунд.

Ее взгляд перебежал на бокал, стоящий на ночном столике. Там оставалось еще почти половина. Мелли приходилось растягивать питье, делить его на порции, чтобы продлить удовольствие.

Мелани улыбнулась своему отражению, ее руки скользнули вниз по шелковистому животу, а пальцы погрузились в теплое, влажное золотистое лоно. Она сделала Эдмунда своим рабом.

Это сработало однажды. Сработает и теперь.

— Ты собираешься один заглянуть в эту бутылку или не откажешься от компании?

Люсьен поднял глаза, увидел, что в дверях кабинета стоит Гарт, и приглашающе махнул рукой:

— Только будь добр, потрудись закрыть за собою дверь. Когда я спускался сюда, то заметил, что в комнате моей возлюбленной мачехи еще горит свет, как это ни печально. Мы ведь не хотим, чтобы она явилась сюда, верно?

Гарт рассмеялся, взял со стола бокал и налил себе вина.

— А как по-твоему: зачем бы еще я разыскивал тебя, если не в расчете на защиту? Мне крупно повезло, что сегодня за обедом, пока ты сидел у Кэтрин, Мелани, судя по всему, предпочла Гая. По-моему, это его утешило после того, как утром ты оставил его без ланча. Он уверен, что Мелани от него без ума. Впервые вижу такого воспитанного француза — и такую малопривлекательную красавицу. У меня все еще не восстановился аппетит после всего, что ты мне порассказал про нее прошлым вечером. — Он уселся в мягкое кожаное кресло и театрально вздохнул: — О, Люсьен, неужели я провел здесь всего два дня? У меня такое чувство, что прошли годы.

Люсьен покосился на друга из-под полуопущенных век:

— Ты волен уехать в любой момент. Вряд ли мне потребуется телохранитель. Или ты решил стать примерным сыном и намерен начать волочиться за леди Кэтрин?

— Что? Это чтобы ты лично нарезал меня на тонкие ломтики? Уволь, я не настолько храбр. Пребывание здесь, в Тремэйн-Корте, не лишено для меня приятности: так забавно видеть тебя укрощенным. Эта перемена в тебе восхищает меня после того приема, который ты оказал мне после возвращения с Полуострова.

Люсьен отпил из своего бокала изрядный глоток, задумчиво уставившись в камин. Они с Гартом проговорили чуть не до рассвета прошлой ночью, да и сегодня беседовали около двух часов, пока Кэт спала. Теперь Гарт знал все от начала и до конца — про Мелани, Эдмунда и почти все про Кэт. Он полагал, что она сбежала из Ветел от самодурства отца. Его друг не торопился никого из них осуждать, и за это Люсьен еще выше ценил его дружбу. Хотя, конечно, когда речь зашла о Кэт, Гарт не удержался от насмешек. Он просто не был в силах упустить возможность поехидничать над другом и даже не пытался скрыть, как его развлекает смущение Люсьена.

В отличие от Люсьена Гарт смотрел на жизнь гораздо проще, предпочитая сразу все делить на белое и черное.

Мелани оказалась пронырливой сукой и к тому же свихнулась. Вывод? Наплевать и забыть — кусаться-то она все равно не может. Да к тому же половину Англии можно считать сумасшедшей. Это даже стало в некотором роде признаком хорошего тона — иметь родственника, который либо угодил, либо только что вышел из сумасшедшего дома.

Эдмунд и Люсьен помирились? Вывод? Да никаких выводов тут и не нужно. До сих порвесь свет уверен, что они — отец и сын. Конец истории.

Кэт Харвей на самом деле оказалась леди Кэтрин д'Арнанкорт. Она богата, красива и предана Нодди и Эдмунду. Люсьен, получивший от жизни жестокий урок, влюбился в эту леди? Вывод? Жениться на ней. Теперь же. Немедленно. Сию минуту. Пока кто-то другой не увел ее.

И вот тогда — тут уж Гарт просто начал разливаться соловьем — наступит счастливый конец. Согласно прожекту Гарта Люсьен с красавицей невестой поселятся в Тремэйн-Корте и станут опорой Эдмунду и его очаровательному сыну Нодди, нарожают не меньше полудюжины своих собственных деток — и «все они будут жить счастливо до конца своих дней». Кроме Мелани. Но ведь и ее можно великодушно снабдить некоторой суммой денег, да и отправить куда-нибудь во Францию, где она наверняка сумеет обзавестись толпой счастливых поклонников.

По его словам все выходило хорошо и просто. Если только не брать во внимание то, что Люсьен не был способен так вот легко разделить все на белое и черное. Он был не в состоянии пропускать множество оттенков серого цвета — в том числе и тревожного цвета глаз Кэт, которые он видел всего час назад. И он не имел ни малейшего представления, сколько ему придется прождать, прежде чем явиться к ней и объявить о своей любви, а она поправится настолько, что не сочтет это проявлением жалости или чувства долга.

Люсьен знал, что Мелани, которая не далее как этим утром прижала его к стене в музыкальной комнате и умоляла вспомнить, как сильно она его любит, — о чем он еще не успел рассказать Гарту, — что она пребывает в каком-то своем мире, который весьма отдаленно напоминает мир реальный. А при мысли о предупреждении Мойны его опасения усилились во много раз, и он с тревогой ждал каких-то неприятных сюрпризов, которые наверняка преподнесет его бывшая невеста на предстоящем в пятницу званом обеде. Его снедало предчувствие, что вечер может кончиться печально. Если бы только ему удалось толком поговорить с Мойной, но она была недоступна в своей каморке, жалуясь на то, что «оскудела» здоровьем.

Люсьен, подумав о том, как ловко Гарт устроил будущее всех обитателей Тремэйн-Корта, посмотрел на друга и спросил:

— Скажи мне одну вещь, Гарт. Что ты думаешь о нашем приятеле Гае? Я имею в виду — отчего он продолжает торчать здесь, в Суссексе, в то время как все остальные французы уже укладывают чемоданы и бегут нанимать корабли, чтобы переправиться через Пролив? У него имение неподалеку от Парижа, у него отец, о судьбе которого ничего не известно. Чего он дожидается?

Гарт улыбнулся Люсьену поверх бокала:

— Гай? Дай подумать. Может, он просто не желает пропустить званый обед, который закатывает твоя дорогая мачеха? Как ни крути, это обещает стать главным событием сезона. Я уверен, что Мелани дала ему понять, что ожидается присутствие всей местной знати. Просто голова кругом! Как по-твоему, не послать ли и мне в Лондон слугу за парадным мундиром?

— Если ты будешь болтать и дальше, Гарт, мне придется поверить, что ты полный дурак и что для счастья тебе не хватает только ночного колпака и домашних туфель. А я стараюсь рассуждать серьезно. Неужели тебе не кажется странным то, что Гай продолжает сидеть в Англии и даже не помышляет об отъезде?

Гарт окунул палец в вино, а потом обсосал его с самым глубокомысленным видом. После чего поведал таким тоном, словно сделал гениальное открытие:

— Гай — француз!

— Ты чертовски проницателен, Гарт, — съязвил Люсьен, поднялся и налил себе еще бокал вина. — Но будь добр, продолжай. Я затаил дыхание и ловлю каждое твое слово.

Гарта не надо было уговаривать.

— Ты, мой добрый друг, — француз наполовину.

— И опять невообразимая проницательность! Гарт, ты поражаешь меня. Едва ли не четверть населения Англии может похвастаться наличием в их жилах французской крови. — Он поудобнее устроился в кресле. — Но тебе удалось заинтересовать меня.

Гарт поставил свой бокал на столик возле кресла, приставил пальцы к вискам и зажмурился:

— Я вспоминаю один недавний вечер в Лондоне. Я вспоминаю человека по имени Джеки, который навестил в Суссексе свою мать и вернулся в Лондон с поручением. И этим поручением было всадить кинжал в спину некоему Люсьену Тремэйну. Но, увы, Джеки сам напоролся на нож, и потому я до сих пор здесь и корчу из себя оракула, вместо того чтобы любоваться скачками пони в Ньюмаркете, с шикарной траурной лентой на рукаве моего смокинга в знак скорби по дорогому другу, ставшему жертвой преступления.

Люсьен похрустел пальцами, обдумывая слова Гарта, и счел их неубедительными.

— Я решил было, что это Ортон нанял тех подонков. В их неловкости было что-то, напомнившее мне его самого. Но даже если я и ошибался, то все равно не могу уловить связи между тем нелепым покушением и странным нежеланием ехать домой нашего приятеля графа.

Гарт, ухмыляясь, открыл глаза:

— И я тоже, дружище. Но по крайней мере, мне удалось говорить с тобой несколько минут подряд и ни разу не услышать про леди Кэтрин. Ведь когда я вошел, ты сидел здесь и думал именно о ней? Вряд ли стоит удивляться тому, что она нашла тебя не очень-то обаятельным, — вспомни, как ты вел себя утром в лабиринте. Ты же из нее едва душу не вытряс. Может быть, вместо того чтобы искать утешение в бутылке, ты мог бы провести время с большей пользой, сочиняя стихи в ее честь?

— Это совсем не смешно. — Люсьен понурился. — Однажды я уже проявил себя в отношениях с женщиной полным ослом, и Кэтрин все об этом известно. И этого более чем достаточно, даже если не принимать во внимание то, что и с Кэтрин я вел себя не очень-то правильно. А ведь сегодня она узнала, что стала сиротой. Я должен дать ей время, чтобы она пришла в себя и решила, что ей делать. Скорее всего она решит поскорее вернуться в Ветлы, а оттуда — в Лондон. Она заслужила, чтобы о ней заботились, чтобы с ней обходились как можно мягче и больше не пугали ее.

— А ты тем временем намерен запереться в этом кабинете и лелеять свою тоску? Стало быть, это и есть любовь? Знаешь ли, меня бросает в дрожь от одной мысли, что и я не застрахован и могу в один прекрасный день впасть в такое же плачевное состояние. Люсьен, ты все излишне драматизируешь!

Люсьен ткнул бокалом в сторону Гарта:

— Дружище Гарт, я как нельзя более согласен с тобою!

Намного позже, когда большие напольные часы в коридоре пробили час ночи, Люсьен отправился к себе. Хотя шагал он достаточно твердо, его мозг был приятно затуманен винными парами после нескольких бутылок, выпитых с Гартом. Он поднялся по левому крылу широкой главной лестницы к своей спальне в надежде поскорее забраться в постель и выспаться. Ведь утром ему понадобятся силы, чтобы окунуться в тот непрекращающийся бедлам, в который превратилась его жизнь в Тремэйн-Корте.

Хоукинс не встречал его и потому не мог сделать ему выговор за то, что он так пьян, или хотя бы помочь раздеться, — так как верный слуга перебрался в комнатку возле спальни Эдмунда, чтобы быть под рукой у больного и днем и ночью. Сердито чертыхаясь, но не желая в столь поздний час будить другого слугу, Люсьен кое-как стащил высокие и узкие сапоги, после чего плюхнулся на кровать, собираясь раздеться при слабом свете ночника.

Но не успел он вынуть из галстука булавку с ониксом, как каким-то шестым чувством понял, что в комнате он не один. Осторожно повернувшись, Люсьен различил в полутьме женскую фигуру в белой ночной сорочке. В руках она держала два полных хрустальных бокала.

У Люсьена тут же вырвалось с надеждой:

— Кэтрин?..

В ответ раздался смех, по-детски высокий, ломкий и слегка истеричный.

— Мелани… — А он-то отказался перебраться в другую спальню, чтобы никто не дай Бог не подумал, будто он бежит от женщины. Ведь это было бы смешно! И что теперь ему делать, тем более что дверь в смежную комнату столь предусмотрительно заперта?

— Милый Люсьен, — промурлыкала Мелани, вступая в круг света свечи, так что он смог различить и розовые соски ее грудей, и темный треугольник волос на лобке под прозрачной тканью сорочки. Ее белокурые локоны, свободно распущенные, рассыпались по плечам, а ярко-синие глаза сверкали, как звезды на ночном небосводе. — Мне так долго пришлось тебя ждать. Я уже начала сомневаться, придешь ли ты сюда вообще.

Люсьен дал волю мгновенно вспыхнувшему гневу:

— Мелани — вон отсюда!

Она проигнорировала его приказ, поставила бокалы на стол и пошла прямо на него, остановившись всего в нескольких дюймах, так что ему в ноздри ударил тяжелый, приторный и когда-то неотразимый для него запах ее тела. Она положила ладони на отвороты его сюртука.

— Ты на самом деле не хочешь, чтобы я ушла, Люсьен. Ты сказал так оттого, что тебе охота потискать эту шлюху, эту Кэт Харвей. Она не получит тебя, правда? Я была внизу и видела, как ты вошел к ней в комнату, а потом вышел. Она может сколько угодно падать в обмороки, но она не получит тебя. Вот почему ты напился этим вечером, правда, дорогой? Как давно ты воздерживаешься? Когда ты в последний раз был с женщиной?

Он с отвращением сбросил с плеч ее руки.

— Послушай меня, милый, — не унималась она, снова положив ладони ему на плечи. — Я могу тебе помочь. Ты ведь сгораешь от желания, не так ли? — Ее ручки пробежались по сюртуку вниз, и она улыбнулась: — я просто обожаю одежду. Женское платье должно быть вырезано как можно глубже, а мужской сюртук разделяется вот здесь, вот так, — и ее руки оказались еще ниже, между полами его сюртука, — чтобы демонстрировать вот это…

Прежде чем Люсьен перехватил ее, правая ручка Мелани поймала его член вместе с тонкой замшей плотно обтягивавших его бедра лосин.

— Ах, дорогой, — промурлыкала она, легонько сжимая пальцы, чтобы вызвать возбуждение, и ее умелые ласки получили ответ, за что Люсьен проклял свое тело. — Это же неестественно, заставлять себя жить с такой болью, так страдать. — Она опустилась на колени и прижалась лицом к его бедрам. — Не гони меня, милый. Позволь Мелли остаться. Позволь Мелли помочь тебе.

Он почувствовал, как твердеет его плоть, и возненавидел за это и себя и ее. Наклонившсь, он грубо поднял ее на ноги, держа на расстоянии вытянутой руки:

— Мелани, ты совсем потеряла всякий стыд? Ты хочешь, чтобы я выгнал тебя, чтобы сделал тебе больно?

Ее личико страдальчески скривилось, и бывшие наготове слезы полились рекой. Она казалась полностью уничтоженной и при этом не имеющей малейших сомнений, что делает что-то не то.

— Люсьен… дорогой… я только хотела помочь, Я сделала тебя однажды счастливым, ты ведь помнишь, и я знаю это. Мойна мне объяснила: ты уверен, что больше меня не любишь, и я понимаю, как ужасно ты смущен. Но я по-прежнему тебя люблю, и ты нуждаешься во мне, именно сейчас. Все, чего я хотела, — это помочь тебе. Вот, я даже принесла нам с тобой вина с пряностями. Если хочешь, мы можем просто посидеть и поговорить.

Она метнулась в сторону прежде, чем у него нашелся ответ, схватила бокалы и протянула один ему. Он взял его и посмотрел, как она отпила из своего, улыбаясь ему.

— Ну же, дорогой, — сказала она, подойдя к кровати и похлопав рукой рядом с собою. — Поди сюда, садись, и мы потолкуем. Ты думаешь, что влюбился в нее, не так ли? Но почему? Может, ты объяснишь мне, чтобы и я могла это понять? Мне было бы не так тяжело потерять тебя, дорогой. Правда стало бы легче.

Меньше всего на свете Люсьену хотелось сейчас сидеть на постели рядом с Мелани и беседовать насчет Кэт — особенно с полуголой Мелани. Он медлил и отпил из бокала добрый глоток вина, чтобы немного успокоиться и придумать какой-нибудь способ выдворить Мелани из своей спальни без того, чтобы поднять на ноги весь дом.

Он снова отпил вина с пряностями, проклиная себя за то, что вообразил, будто способен контролировать ее, за то, что был столь самонадеян.

Кэт избегала хозяйки Тремэйн-Корта всеми возможными способами. Она сумела распознать эту угрозу. Почему же он так ошибался? Каким он был глупцом, поверив, что может повлиять на Мелани, развеять ее дикие иллюзии, разгадать ее планы, разуверить, что он может снова полюбить ее. То, что она нацепила то же самое платье, в котором впервые встретилась с ним в Бате, было довольно невинной уловкой. Попытка уверить его в том, что Нодди его сын, была отчаянным шагом, но легко разоблачимым. Но на этот раз она определенно перешла границы. На сей раз ее необходимо остановить и даже наказать. Но для этого ему сперва надо выставить ее из своей комнаты!

— Мелани, — начал он, делая неуверенный шаг в сторону кровати, — это безумие. Я знаю, что ты временами бываешь не в себе, но тем не менее ты должна наконец понять, что то, что когда-то было между нами, сгинуло навеки. Ты домогаешься меня, гоняешься за мной, но, несмотря на все мое сочувствие, ты все же не имеешь права вторгаться ко мне в комнату и…

Что происходит? Он прекрасно знал, что был изрядно пьян, ведь они с Гартом успели осушить почти три бутылки. Но вдруг он почувствовал, что голова у него прояснилась и стала необыкновенно легкой. Он потряс ею, стараясь отделаться от странных ощущений, и посмотрел на Мелани.

Дьявол, да ведь она красавица. Ну разве он видел еще у кого-нибудь такие полные, алые губки — а тут еще кончик розового язычка появился между ними и описал соблазнительный круг. Он с трудом проглотил комок в горле, чувствуя, как его влечет к этим губам, как его собственный язык настойчиво упирается в десны.

Он любовался ее рукой, осиной талией, бедрами, полускрытыми прозрачной тканью, а ее груди! Его руки зачесались от желания схватить их.

Он вспомнил с такой силой, словно это происходило только вчера, что он чувствовал с ней. Какой она была на вкус, как она двигалась под ним и над ним, как ее тело сливалось с его, обволакивало, дразнило, позволяло взмывать к таким высотам ощущений, о существовании которых он и не подозревал прежде. Он почувствовал томление во всем теле, дико забилась, требуя свободы, его плоть, и кровь звенела у него в ушах, пока он срывал с себя галстук вместе с булавкой, вместе с миниатюрой Кристофа Севилла. Затем пришла очередь сорочки, с которой он оборвал половину пуговиц. Его руки вцепились в пуговицы на панталонах.

— Боже мой! — Его дыхание стало частым и неглубоким, словно он только что пробежал много миль. Он видел, как Мелани встала, выпила до капли вино из своего бокала, швырнула его об пол. Затем она скинула ночную рубашку и направилась к нему, с какой-то дикой, нелепой улыбкой, причем черты ее лица расплывались и колебались перед ним, словно это было не существо из плоти и крови, а какой-то реявший в воздухе дух.

Ее руки простерлись к нему, ее голос донесся словно издалека и звучал как песня сирены:

— Мелли с тобою, дорогой. Позволь Мелли помочь тебе. Мелли знает, что надо делать. Позволь Мелли помочь тебе. Только своей Мелли, которая любит тебя. И ты тоже любишь ее, ведь любишь, дорогой?

Дорогой. Какое противное слово. Он посмотрел на пол, на разбитые бокалы, на пролитое вино, потом на Мелани и сощурился, пытаясь собраться с мыслями.

— Вино… Мелани! Что ты подмешала в вино?

— Тс-с-с, дорогой, — промурлыкала она, ее голос по-прежнему доносился как бы издалека, он едва пробивался сквозь неотвязный, отупляющий шум в ушах. — Это чудесно, правда? Мойна всегда готовит мне это чудесное зелье — такая ценная женщина. И я добавила немного тебе в вино. Я даже обделила себя, я отдала тебе большую часть, чтобы тебе было приятно. Я не так уж нуждаюсь в этом, когда у меня есть ты. Я не нуждаюсь ни в ком другом, когда у меня есть ты. — Ее руки обвились вокруг его талии. — Ах, Люсьен, я так тебя люблю. Люби же меня, дорогой. Люби меня!

Мойнино зелье. Да какое Мойна имеет к этому отношение? Люсьен совсем запутался. Господи, да не может такого быть!

Мелани снова принялась шарить у него на талии, а он грубо схватил и отбросил эти ручки, несмотря на то, что ему нестерпимо хотелось опрокинуть ее на ковер и совокупляться до бесконечности, пока он не свалится в изнеможении.

— Пошла к черту! — Он оттолкнул ее прочь, так что она попятилась, наступая на осколки бокала, и рухнула на кровать, обливаясь кровью.

Люсьен что было сил обхватил себя руками, словно стараясь обуздать неистовые желания, бушевавшие в его теле. И в то время как Мелани елозила на коленях по его кровати, приподняв руками свои груди, звавшие его впиться в них, не сомневаясь в обретенной над ним одуряющей власти, Люсьен инстинктивно заставил себя мысленно представить во всех подробностях прекрасное в своей одухотворенности лицо Кэт. Все, что он хотел делать и должен был сейчас делать, — это было думать о его дорогой, недоступной Кэт.

— Послушай меня, сука, — прошипел он сквозь стиснутые зубы. Ему надо было сказать это побыстрее, прежде чем его тело предаст его. Ему надо убраться отсюда, убраться подальше от Мелани, и чем скорее, тем лучше. Он схватил свою рубашку и швырнул ей. — Слушай внимательно. Ты сейчас истечешь кровью и сама не заметишь этого. Перевяжись хотя бы рубашкой. А потом делай что хочешь, хоть насади себя на ножку кровати — мне нет до этого дела. Но ты не высунешь носа из этой комнаты до самого утра. Ты не посмеешь орать, или закатывать сцены, или хотя бы словом намекнуть на то, что здесь случилось, — ни единой душе. Ты поняла?

Пухлая нижняя губка Мелани соблазнительно оттопырилась, когда она потрогала свои ноги, потом размазала кровь по грудям. Судя по всему, она чувствовала лишь похоть. Ее пальцы заскользили у нее между бедер, она дразнила его, она завлекала его, приглашая его в себя. Ее ступни шевелились на простынях, пачкая их кровью. Она хотела его, невзирая на боль, невзирая ни на что. В ее одурманенном, больном рассудке не было ничего, кроме похоти.

— Еще одно слово, — предупредил он, дыша так часто, что с трудом смог говорить, — одно слово — и ты будешь вышвырнута отсюда. Клянусь тебе перед лицом Господа, Мелани, — я вышвырну тебя из этого дома! Я заточу тебя где-нибудь подальше, чтобы ты никому не смогла причинить зла, кроме самой себя.

Его угроза, судя по всему, пробилась сквозь окутывающий ее сознание дурман. Она рухнула с кровати, двигаясь так неловко, словно была совершенно пьяной, и поползла на четвереньках прямо по осколкам стекла, нанося себе все новые раны.

— Нет, Люсьен! — вскричала она, вцепляясь в него, хватаясь окровавленными руками за его колени. — Ты не мог так сказать, ты не говорил этого! Никогда! Я больше не буду! Я клянусь! Я была противной, я была такой противной, что сделала все это только для того, чтобы ты сам смог понять, что ты все еще хочешь меня. А ведь ты правда хочешь меня вот сейчас, правда?

Воздух был насыщен винными парами, от которых голова у Люсьена шла кругом. От этих паров, от запаха Мелани, от крови. Ее руки уже шарили по его бедрам, и тепло ее тела прожигало его сквозь лосины, и его тело тряслось и билось в диких, необузданных желаниях.

— Черт побери, Мелани, я сейчас готов взять даже Мойну, если не найду никого другого. Я возьму кого угодно, Мелани, — кроме тебя. Теперь ты поняла меня? Ты поняла, насколько ты мне отвратительна?!

Она рухнула на пол, содрогаясь от рыданий, а он ринулся прочь из комнаты, пока ноги не изменили ему, пока хотя бы капля сохранившегося рассудка способна была подавить его звериные инстинкты.

Гарт. Он пойдет к Гарту. Пусть Гарт схватит его и долбит головой об стену, пока из нее не выветрится последняя капля дурмана. Да. Он пойдет к Гарту. Гарт ему поможет. Он зажал себе руками пах, старясь утихомирить его, пока это не перешло в настоящую боль.

Он рывком распахнул дверь в спальню Гарта и убедился, что она пуста. Ведь он оставил своего друга в кабинете, где тот приканчивал третью бутылку вина. Закусив нижнюю губу до крови, чтобы заглушить рвавшийся из груди звериный стон, Люсьен заковылял по коридору в сторону черной лестницы, с которой можно было скорее добраться до кабинета.

Помощь. Помощь. Он без конца повторял про себя это незатейливое слово. Ему нужна помощь. Ему не справиться с этим в одиночку. Не справиться, пока Мелани лежит, поджидая его, в спальне, предлагая выход его мукам, — выход, который обречет его на вечное проклятие. Боже милостивый! Кто-то же должен ему помочь!

ГЛАВА 21

Кэт была не в состоянии заснуть. Смерть отца, подробности и причины этого потрясли ее сверх всякой меры. Хотя за два года почти полумертвого существования она успела уверить себя в собственной нечувствительности, череда случившихся одно за другим событий не могла не пробить хрупкую броню мнимого безразличия. И во сне и наяву ее беспокоили видения, сжигавшие ее мозг. Грезы о том, что она снова живет в безопасности в Ветлах — единственное дитя горячо любящих и любимых родителей.

В конце концов она оставила надежду успокоиться и решила отвлечься чтением. Она встала и направилась по коридору к библиотеке, расположенной в южном крыле, но когда она добралась туда, то поняла, что и от книги будет мало проку.

— Кэтрин!

Она застыла на месте, прижав книгу к груди, внезапно испугавшсь, что на ней лишь потрепанная ночная рубашка — она едва держалась у нее на плечах.

— Люсьен? — спросила она, не смея обернуться и наяву столкнуться с одной из грез. — Что-то случилось? Что-то не так?

Он хрипло рассмеялся, и она поняла, что он стоит вплотную позади нее, его горячее дыхание обжигало ей затылок.

— Не так, дорогая? Что есть «не так»? Что есть «так»? Наверное, это «не так» — хотеть тебя до того, что судорогой сводит скулы? Или это «так» — лишать себя удовольствий, которые можно получить от твоего тела?

— Вы сошли с ума!

Неужели она перенесла сегодня мало потрясений и судьба устроила для нее еще и это? Как он посмел? Она сделала было один торопливый шаг прочь, но все же повернулась к нему лицом, полная решимости отчитать его так, чтобы он наконец лишился этой своей возмутительной самоуверенности. Но все готовые вырваться слова застряли у нее в горле.

Он стоял перед ней почти голый. На нем были только панталоны. На его груди виднелись пятна, похожие на кровь, однако, судя по всему, он не был ранен. Она остолбенело глядела на его широкий, с выпуклыми мышцами торс, сужавшийся к талии.

Он протянул к ней руку, но вдруг резко отдернул ее и сжал руки в кулаки с такой силой, что побелели костяшки. Только теперь она заметила, что он обливается потом, что его лоб наморщен, а лицо застыло в неподвижной маске, скрывавший под собой целую бурю чувств.

— Кэтрин, я виноват. Боже, вы даже представить себе не можете, как я виноват. Дайте мне пройти. Черт! Ну зачем вы такая красивая?! Бегите, Кэтрин. Бегите прочь. Скорее!!

Она хотела было повиноваться, но лишь на миг.

— Вы же больны. Может быть, это какая-нибудь лихорадка, которую вы подхватили на Полуострове? Я слышала, что такие лихорадки могут возобновляться даже через годы. Вы выглядите точно так же, как тогда, когда я ухаживала за вами. — И она положила руку ему на плечо, еле сдержав испуг, так как почувствовала внутренний огонь, сжигавший его тело. — Позвольте мне помочь вам, Люсьен. Вам надо прилечь.

— Помочь мне? — переспросил он таким тоном, будто это слово испугало его. — Да, да. Помоги мне. Это то, что мне нужно. Мне нужна помощь, Кэтрин.

Она повела его по коридору прямо к себе в спальню, опасаясь, что силы оставят его прежде, чем он доберется до своих комнат. К тому же он, судя по всему, бредил. Надо, чтобы с ним кто-то остался, чтобы он не отправился бродить по дому и как-нибудь не повредил при этом себе.

Какой-то уголок сознания предупреждал ее об опасности, когда она закрывала дверь своей комнаты. Именно эта часть ее мозга хранила память о том, как Люсьен лежал в бреду после возвращения с Полуострова, и ту ночь, когда он опрокинул ее к себе в постель и попытался заняться с нею любовью. Люсьен был сильным мужчиной, и намного сильнее теперь, нежели той ночью. И она понимала, что у нее нет надежды с ним справиться. И еще более страшой была мысль: а неизвестно — захотела бы она сопротивляться?

— Милая Кэтрин, — прошептал Люсьен у нее за спиной, и она задохнулась, почувствовав, что он держит прядь волос и грубо тянет, вынуждая обратиться к нему лицом. — Я хочу тебя, милая Кэтрин, — продолжал он. Его глаза превратились в черные, бездонные омуты, он смотрел на нее каким-то странным рассеянным взглядом. — Я хочу, чтобы твои губы прижались к моим, чтобы твой мягкие груди прижались к моей груди, чтобы твои длинные стройные ноги поднялись высоко и обхватили бы мою талию. Я хочу быть в тебе, Кэтрин, с тобой, быть частью тебя. Ты нужна мне, милая Кэтрин, ты нужна мне, только ты нужна мне…

— Люсьен, хватит!

Она уперлась ладонями в его скользкую от пота грудь и принялась яростно вырываться. Он не отпускал ее, его пальцы больно впились ей в плечи, привлекая ее все ближе. Как она могла? Как она посмела довериться ему вопреки здравому смыслу? Он же совершенно ничего не соображает из-за лихорадки, он не может сейчас отвечать ни за свои слова, ни за поступки!

И на этот раз вина будет на ней.

Насилие. Грубое. Жестокое. Оно случится опять. Немыслимое сейчас случится вновь. И то, что она любит Люсьена, не облегчит ее участь. Это сделает ее еще более тяжкой.

И вдруг, неожиданно, она оказалась свободной.

— Люсьен!

— Нет!!! — Он отпихнул грубо, со всей силой, так что она запуталась в подоле ночной сорочки и упала на пол. — Черт побери, нет! Кэтрин, помогите мне! Вы должны мне помочь! Заприте, меня, свяжите меня — что угодно! Проклятая Мелани! Проклятая Мойна! Что за черные зелья она давала Мелани? Зелья, от которых все тело горит огнем и в нем просыпаются все низменные, дьявольские силы, которые порабощают рассудок?

Кэт так и осталась на полу, смущенная и напуганная, сквозь слезы едва различая, как Люсьен словно пьяный мечется по комнате, как он вцепился в тяжелую бархатную занавеску и запутался в плотной ткани, судорожно пытаясь добраться до шнура. Он вернулся к Кэт и сунул шнур ей под нос:

— Вот! Возьмите это, Кэтрин. Пока у меня есть еще сила воли помочь вам — используйте его!

Гай вздохнул, гадая, как он дошел до такого. Как он до такого скатился. Проклятье на его отца, который предпочел иностранца своему собственному сыну. Проклятье на Кристофа, которому приспичило уронить свое семя в английском саду. Проклятье на Люсьена, выросшего из этого семени. Проклятье на Мелани, которая из удовольствия превратилась в проблему. Проклятье на них на всех, и пусть горят в самом жутком адском огне!

Но сейчас, в эту самую минуту, проклятая Мелани! Почему она не потрудилась все толком объяснить ему? И почему он был так неосторожен, зная, насколько Мелани безрассудна? И пусть даже она едва соображает от своего зелья — как ей хватило глупости дать леди Саусклифф его адрес? Ведь эта бесцеремонная особа явилась утром прямо к нему в коттедж! Она весьма снисходительно пояснила, что в полученном ею приглашении упоминается о том, что в самом поместье едва ли хватит места для всех прибывающих на званый вечер гостей и что «милый друг Мелани господин граф был настолько любезен, что предложил к ее услугам свой коттедж». Безмозглая баба вполне могла разнести это по всему Лондону, прежде чем отправиться сюда.

Тупая идиотка Мелани! Разве эта сука не знает правил? Мудрая птица никогда не гадит в своем гнезде.

Гай понимал, что повязка на глазу делает его чересчур приметным и запоминающимся. Ему остается лишь уповать на то, что кучер наемного экипажа сгинет в лондонских трущобах, а пока его разыщут, Гай успеет покончить со своим делом здесь и вернуться во Францию. А тем временем пусть пока все будет тихо. Вот только леди Саусклифф никогда не попадет на этот званый вечер, на который собиралась.

Но ему это не нравится. Ему это совершенно не нравится. Такие планы нужно составлять аккуратно и подробно, продумывать до последних мелочей и так же аккуратно воплощать в жизнь. В предлагаемом ему теперь плане была поспешность, и это очень его беспокоило. Он продолжал мерить шагами свой тесный кабинет, мысленно прокручивая заново те немногие меры безопасности, которые успел предпринять.

Он успел отпустить своих немногочисленных слуг на целых четыре дня, но все же мальчишка для поручений, личный лакей, повар и вечно сующая куда не надо свой нос горничная наверняка успели заметить леди Саусклифф, прежде чем он успел затащить ее в одну из комнат под предлогом того, что ей срочно требуется отдых перед званым обедом в Тремэйн-Корте. Хотя на самом деле этот званый обед состоится лишь дней через пять. Но она этого не знает и уж никогда не узнает.

Наличие у леди Саусклифф собственной служанки перестало быть проблемой уже час назад. Когда стемнеет, ему не составит труда избавиться от тела, тем более что ночи сейчас безлунные. В короткое время Пролив так обработает ее останки, что ее не сможет узнать даже родная мать.

Он налил себе бренди, не столько оттого, что хотел пить, сколько чтобы успокоить напряженные нервы. Он видел достаточно смертей во время Революции и в последовавшие за ней годы. Эта служанка не была для него человеком — просто непредвиденной проблемой, которую он уже разрешил.

Он навестил Мелани еще до полудня и обнаружил, что она далеко не в лучшем состоянии. На одной руке была повязка, и она прихрамывала. Что-то случилось прошлой ночью в Тремэйн-Корте, что-то, о чем она наотрез отказалась с ним говорить. Он лишь понял, что она изрядно взвинчена, а значит, сегодня будет особенно ненасытной.

Она уже с полчаса назад поднялась наверх, сказав ему, что хочет наедине поговорить с леди Саусклифф, и его абсолютно не интересовало — о чем. Она заинтриговала и раздразнила его, прежде чем отправилась к леди Саусклифф, продемонстрировав ему свои игрушки: неизменную трубку для опиума, несколько шелковых шнурков, вырезанный из дерева фаллос в натуральную величину с серебряной рукояткой и к тому же ярко размалеванную глухую кожаную маску с единственным отверстием для носа.

— Это все подарочки Фелиции, — пояснила она, заметно возбуждаясь при виде каждой новой вещи. — Я знаю, она будет в полном восторге, когда узнает, что я хочу ей их вернуть. Мы прежде очень веселились с этими игрушками.

Он пробурчал что-то нечленораздельное. Может быть, этот день окажется не таким уж скучным. Это может стать даже в некотором роде познавательным.

Его мало интересовало, почему Мелани так хочет смерти этой женщины. Леди Саусклифф была нежной блондинкой и красавицей. Для такой, как Мелани, уже одно это могло послужить мотивом для убийства. Он также желал смерти этой даме из лондонского света, но он только сейчас наконец-то понял свой собственный мотив.

Он бессильно рухнул в одно из кожаных кресел, стоявших возле камина, но тут пришла Мелани и позвала его в спальню:

— Теперь ты тоже можешь подняться, дорогой Гай. Она готова для нас.

Он поднял глаза и увидел, что Мелани стоит в дверях и в ее широко открытых глазах горит лихорадочное возбуждение и плавает какой-то дурман. На ней было ярко-желтое платье с короткими пышными рукавами и пышными волнами по всему подолу, и смотрелась она такой прелестной, такой невинной, словно пятнадцатилетняя девочка, даже несмотря на то, что платье было расстегнуто сверху донизу и едва держалось на плечах. Гай невольно подумал, что, наверное, именно таким было Евино лицо, когда она протянула Адаму яблоко.

Однако сегодня в руках у Искусительницы блестел длинный и тонкий серебряный кинжал.

— Я сначала думала, что мне придется провозиться с ней дольше, — сказала Мелани, — но я уже забыла, как сильно дражайшей Фелиции нравятся те прелестные игры, которым она научила меня в прошлом. Надменная доверчивая корова! Но кое-что умеет. Будь поосторожнее и не измажь кровью игрушки, ведь я уверена, что мне захочется снова ими попользоваться. И тебе ведь тоже понравится, дорогой, увидеть свою Мелли связанной, ослепленной, раскрытой и беспомощной под твоими чудными пальцами? Мы можем разнообразить наши наслаждения, не так ли?

— Это обрадует меня больше всего на свете, — неохотно отвечал он. Неужели она хотя бы на минуту не может забыть об собственных удовольствиях?!

У них есть серьезное дело, и с ним надо покончить. Не правда ли?

Но, судя по всему, на Мелани напала болтливость:

— Она заставила меня платить ей все больше и больше денежек, как только узнала, что я помолвлена с Люсьеном. А как она злилась, когда узнала, что я собираюсь оставить ее, — как будто можно было сомневаться в том, что я упущу свой шанс. Но дело не только в деньгах — особенно после того, как мы впервые переспали с Люсьеном. Как последняя тупая дура я призналась Фелиции, что я его люблю, люблю по-настоящему. И вот тогда, зная все о моем прошлом, она заставила меня ей платить, неблагодарная сука. Меня! Да я была лучше всех, что у нее когда-нибудь были!

— Как это ужасно неблагодарно с ее стороны, моя милая. И тебе пришлось грешить с ней против воли?

— Да! Она начало и конец всех моих горестей, всего, на что мне пришлось пойти для того, чтобы выжить. И когда Люсьен ушел на свою дурацкую войну, она могла бы заявиться прямо в Тремэйн-Корт, если бы я не платила ей. Как же я ее когда-то боялась… Но больше этому не бывать. Не бывать после нынешнего дня. И потом еще одного, когда я избавлюсь от Кэт Харвей. Мы ведь и на ней можем попробовать наши игрушки? Это может быть еще веселее. А потом, когда все кончится, ничто не будет больше стоять между мной и моим дорогим Люсьеном! Ничто! Ведь верно, дорогой Гай?

Кэт Харвей? Да зачем же ему ее-то убивать? Она для него ничто, меньше, чем ничто.

— Верно, верно, Мелани. Тебе не надо будет больше бояться этой противной Фелиции. Никого. Не подняться ли нам наверх, дорогая, и не начать ли заниматься делом? Я бы хотел после этого еще успеть принять ванну, прежде чем отправиться обедать в «Лису и Корону», — ведь своих слуг я на сегодня отпустил. Знаешь ли, дорогая, ты причиняешь мне значительные неудобства. И я могу рассердиться на тебя.

Она летящими шагами пересекла комнату и вложила ему в руку кинжал. До него донесся аромат ее духов, и сладкий запах опиума, и тяжелый запах секса. Прошло всего лишь полчаса, а она опять опередила его.

Он опустил глаза на кинжал, машинально покачал его на ладони и улыбнулся:

— Откуда же у тебя взялся этот милый ножик, дорогая? — Его пальцы ласково гладили выгравированные на рукоятке инициалы «Л. К. Т.».

Мелани надулась:

— Я нашла его. В комнате Люсьена, наверно. У меня много его вещей. Мне нравится держать при себе то, что напоминает о нем.

— В комнате Люсьена? Когда? И вообще, скажи на милость, что ты там делала?

— Я не помню! — выпалила она, и ее голос поднялся до визга. — Какое это имеет значение?

Неужели ему всю жизнь суждено быть на втором месте после Люсьена Тремэйна?! Сначала для его отца, а теперь для этой смазливой белобрысой ведьмы? Он едва поборол в себе вспышку ревности. Гай приказал своему лицу изобразить полнейшее равнодушие.

— Ты права, моя крошка. Совершенно не имеет значения, где ты его взяла. Имеет значение, дорогая, то, что ты сделаешь им. Не пора ли нам начинать?

Мелани снова улыбнулась, на сей раз призывно.

— Но разве ты не хотел бы узнать, почему я хочу смерти Фелиции, дорогой? — спросила она, в то же время снимая через голову платье и оставаясь перед ним голой. На ней не было ничего, кроме белых чулок, подвязанных высоко на бедрах, нитки изумрудов на нежной шее и повязок на коленях. Что еще эта баба успела придумать?

— Только если ты считаешь это совершенно необходимым для твоего счастья, моя красавица, — смягчившись, отвечал он снова, в который уже раз восторгаясь совершенством ее тела.

Она рассмеялась, скомкала платье и швырнула к его башмакам. После всего, что она вытворяла над собой, что приходилось выносить этому телу, можно было ждать, что оно быстро постареет и не сможет уже с такой готовностью отзываться на ее желания.

Она направилась на второй этаж, поманив его за собой.

— Теперь это кажется таким давним, дорогой, — начала она свою историю тем ломким, тонким детским голоском, от которого ему становилось тошно. — Я была тогда в Бате, куда приехала в поисках какого-нибудь щедрого джентльмена, но вместо этого меня нашла Фелиция. Поначалу я даже не знала, что она такое — я была так молода, — хотя полагаю, что все общество про это знало. Никто не хотел с ней иметь дело, хотя она и была принята во всех домах. И она отказывалась принимать приглашения, если в них не включали меня. Она называла меня своей подопечной. Милая, деликатная Фелиция. Но с другой стороны, я иначе ни за что не смогла бы познакомиться с моим дорогим Люсьеном.

Гай в состоянии некоего транса наблюдал, как круглые ягодицы Мелани бесстыдно двигаются в обворожительном ритме, в то время как она впереди него поднимается по лестнице. Его мысли снова вернулись к сумке с «принадлежностями», которую она взяла с собой в комнату. Против его воли кровь горячо заструилась по его жилам, и он уже мысленно представлял себе, что предстанет перед его взором, когда он распахнет дверь в спальню, где предложил расположиться леди Саусклифф.

— Я уверен, что уже догадался. Она любила женщин, эта твоя Фелиция, не так ли?

Мелани задержалась на площадке лестницы и глянула на него через плечо. Он стоял на две ступеньки ниже.

— Да, дорогой, Фелиция любит женщин. Почти так же сильно, как ей нравится боль, и даже сильнее, чем ненавидит мужчин. — Она снова двинулась вперед и громко рассмеялась: — И в течение этого долгого, полного упоения и радости дня, дорогой Гай, ты и твоя Мелли успеют наделить Фелицию и тем, что она обожает, и тем что она ненавидит. Вместе мы заставим ее рыдать от счастья и визжать от ужаса. А потом…

Она задержалась опять, подставив свои затвердевшие розовые соски алчно припавшему к ним Гаю.

— …а потом, милейший Гай, ты сможешь положить конец всему, так что эта Фелиция больше никогда не посмеет причинить зло твоей Мелли.

Почти час прошел с той минуты, как Люсьен пришел в себя. Туго примотанный к ножкам массивной кровати, он снизу вверх робко посмотрел на Кэт, которая только что вошла в комнату и нерешительно остановилась в нескольких шагах от него.

— Добрый день, милая Кэтрин. Который час? Приятный денек, не так ли? Вы можете уже развязать меня.

— Только что пробило два, и благодарю вас покорно за столь милое предложение, Люсьен, — отвечала она, еле цедя слова, — но я не уверена, что даже теперь я могу вас развязать.

Люсьен попытался освободить руки, но веревка держала крепко. По крайней мере иногда Кэт умела повиноваться. Вчера ночью она повиновалась ему буквально — и связала чрезвычайно тщательно.

— Кэтрин, довольно об этом. Я прошу извинить меня за то, что напугал вас, что наговорил всяких непотребных вещей, даже несмотря на то, что вчера едва ли был способен соображать. Но ей слишком долго удавалось уходить от ответа. Прошло уже полдня. Мне давно пора разыскать Мойну. Я должен с ней поговорить.

Кэт ничего не ответила, но продолжала внимательно глядеть на него сверху вниз, словно изучая. Он почувствовал, что это становится смешно. Он понимал, что и в самом деле выглядит смешным, со стянутыми за спиной руками, распростертый на полу, словно глупая собачонка, которая все бегала и бегала кругами, пока ее же собственный поводок не примотал ее вплотную к ножкам хозяйского кресла.

— Дражайшая леди Кэтрин, — сказал он, надеясь раздразнить ее до того, что она пожелает от него избавиться, — у вас в спальне оказался связанный полуголый мужчина. А что, если к вам заглянет одна из горничных? Просто голова кругом! — Но она по-прежнему не сделала ни единого движения, чтобы развязать веревки, и его чувство юмора иссякло, он начал сердиться: — Кэтрин! Во имя всего святого — отпустите же меня!

— Люсьен, — наконец промолвила она, и серьезное выражение ее лица встревожило его не на шутку, — вчера, когда вы несли всякую чушь, вы упомянули Мойну. Вы сказали, что Мойна имеет какое-то отношение к тому, что творится с вами. Еще вы упомянули про Мелани и про зелье.

Ну какого черта она так подробно пересказывает ему то, что он и так отлично знает? Он был готов взорваться:

— Ну хорошо, спасибо вам, дорогая, за ваше невероятное милосердие и бесконечное терпение. Теперь-то вы развяжете меня? Или сделайте это сами, или попросите Гарта, чтобы и он смог насладиться нашим спектаклем. А впрочем, если уж на то пошло, почему бы вам не позвать заодно и всех слуг? Вы могли бы продавать им билеты и сделать на этом хороший бизнес — не часто можно увидеть такой фарс!

— Перестаньте! — Она угрожающе склонилась над ним с таким видом, будто вот-вот вцепится ему в уши. Совершенно очевидно было, что взорваться готов не он один. — Не делайте этого, Люсьен. Никогда впредь не позволяйте себе называть меня дорогая. Если вы рассчитываете таким образом унизить меня, так это бесполезно. Бесполезно! А теперь ведите себя смирно и слушайте, а не то я продержу вас здесь связанным, как рождественского гуся, до самых святок, пока не придет время украсить вашу голову ветками остролиста и всунуть вам в клюв печеное яблоко. Я постараюсь также вести себя смирно, Люсьен, у меня нет другого способа сообщить вам то, что вы должны узнать, так, чтобы вы не помчались по дому в припадке ярости. Мойна уже получила вполне достаточно — без вас.

— Я буду хорошим, миледи.

Ах, как он любил эту женщину! По-настоящему любил. Он никогда не любил Мелани так, как ее. Мелани он просто хотел. Теперь-то ему была ясна разница. Вчера он получил последний урок.

Люсьен постарался не обращать внимания на свою идиотскую позу и неловкость ситуации.

— Если вам нужно мое обещание, мое слово джентльмена не трогать Мойну — вы уже имеете его. Я готов склониться перед вашими желаниями и не посмею больше требовать развязать меня, — как можно более искренне сказал он. — Однако, — добавил он, ухмыляясь, — у меня начался ужасный зуд, моя решительная, сильная леди Кэтрин. И этот зуд все сильнее — вот тут, у меня на правом плече, и я буду весьма признателен вам, если вы меня почешете.

Она коротко рассмеялась, и он понял, что одержал победу. Ах, чем был бы наш мир без юмора?

— Вы просто невыносимы! — воскликнула она, грозя ему пальчиком с таким видом, будто он был противным, но все же очень любимым проказником, который только что «от нервов» обмочил ей ковер. Она встала на колени и потянулась к узлам у него за спиной, и чистый, свежий ее запах напомнил ему о собственном состоянии. Он как можно дальше отвернулся, чтобы утерпеть и не поцеловать ее, боясь испачкать ее после того, что произошло вчера.

Через минуту он уже был свободен, но от долгого пребывания в нелепой позе у него так разболелись плечи, что он не сразу смог ими пошевелить.

Поднявшись на ноги, Кэт тут же протянула ему руку, чтобы помочь подняться. Он принял ее, глядя на нее снизу вверх и вспоминая прежнее, когда она предлагала свою поддержкуи всякий раз тут же шла на попятный, словно боялась завязать какие-то более интимные отношения.

Какой же долгий путь им пришлось пройти — ему и его леди Кэтрин. Как он мог бояться, что она захочет покинуть его и вернуться в Ветлы? Если они смогли преодолеть поодиночке этот ужасный путь и пережили едва не разразившуюся катастрофу этой ночью, вряд ли найдется что-то, способное остановить их на пути к общему будущему. Это была такая приятная успокаивавшая мысль, что Люсьен слегка сжал пальцы Кэт, прежде чем выпустил ее руку.

— Я приготовила крепкий чай в соседней комнате, — безразличным тоном заметила Кэт, протянув Люсьену одну из старых рубашек Эдмунда. — Я уверена, что вам станет лучше, если вы хоть что-нибудь съедите, хотя Мойна предупредила, что вам нельзя есть тяжелую пищу до тех пор, пока вы не отоспитесь как следует.

Он пошел следом за ней в маленькую, уютно обставленную гостиную, которую Эдмунд предоставил в ее личное распоряжение, по дороге надевая рубашку.

— Вы сумели собрать немало полезной информации за это утро, не так ли, милая? Что же еще сообщила вам Мойна?

— То, что я вынуждена буду сообщить вам, или, скорее, то, чего я не хотела бы вам не сообщать. Люсьен, вам надо набраться храбрости.

— Храбрости? Я ведь позволил вам себя связать, не так ли? Чем же еще я могу доказать свою храбрость?

Ему не терпелось перейти к делу. Он хотел принять ванну и лечь спать — независимо от того, что советовала Мойна. Еще он хотел пить, и крепкий чай являлся отнюдь не лучшим выбором. В голове у него шумело так, словно накануне он напился до умопомрачения. Чего же удивляться, что Мелани так много времени проводит взаперти, если это ее обычное состояние?

Он смотрел, как Кэт уселась на обитое синим бархатом кресло, которое было когда-то любимым креслом его матери, как она наливает чай из серебряного чайника в чашку.

Вазы с букетами полевых цветов наполняли воздух свежими ароматами.

Люсьен отбросил всякую настороженность. Ему было приятно оказаться в этой комнате, где сама обстановка помогала успокоить взвинченные до предела нервы. Он отодвинул от стены старинное резное кресло, повернул его к столу, сел и принял протянутую ему чашку, заметив, что рука у Кэт слегка дрожит.

Поскольку она все еще не заговорила, он повторил свой вопрос:

— Храбрым, милая? А собственно почему?

Она наконец решилась:

— Вы должны понять, Люсьен, — я была в отчаянии! Вы совсем ничего не соображали, болтали невесть что и горели как в лихорадке. Мне казалось, что вы умираете. И когда вы упомянули Мойну, я подумала, что она может помочь, ведь в этом доме к ней всегда обращались за медицинской помощью. Как только вы позволили мне привязать себя к кровати — Боже, Люсьен, как же мне было противно это делать, — я побежала искать ее. Я рассказала ей, что с вами творится, и она всполошилась. Моментально всполошилась.

Кэт перевела дыхание, глядя на него полными слез глазами.

— Люсьен, Мойна поила Мелани своим зельем с того самого дня, как умерла Памела, — она винила ее в смерти вашей матери. Она уверена, что Мелани каким-то образом способствовала обнаружению писем Кристофа. Я не стала выспрашивать, как ей удалось это выяснить, хотя, зная Мелани, нельзя не согласиться, что это имеет под собою почву. И Мойна управляла Мелани с помощью своего зелья опиума и снотворного.

— Опиума? Боже мой! Теперь понятно, почему Мойна так старательно избегала меня, словно опасаясь выдать какой-то секрет. Несчастная старуха. Мойна слишком простая душа, — но при этом чрезвычайно искусна в составлении всякого питья. Я уверен, что в ней есть изрядная доля не то цыганской, не то русской крови — не помню точно. И несчастная Мелани. Она нуждается в помощи.

Люсьен решительно поднялся, чтобы отправиться к себе в спальню и приказать Хоукинсу приготовить ванну и чистое белье.

— Здесь не может быть двух мнений, Кэтрин. Я сегодня же поговорю об этом с Эдмундом. Я уверен, что даже самой Мелани понятно, что она нуждается в лечении. Я смутно помню, как она перепугалась, когда я прошлой ночью сказал что-то в этом роде. Пожалуйста, простите меня теперь, Кэтрин, и позвольте вас покинуть.

— Люсьен, — настойчиво окликнула Кэт, — вернитесь. Это еще не все. О Господи, Люсьен, я тоже за это в ответе. Как я могла не догадаться? Почему это не пришло мне в голову раньше?

Люсьен протянул к ней руку и коснулся ее плеча:

— Кэтрин, если вы не расскажете мне все сами — я пойду искать Мойну.

Она принялась теребить складки на юбке.

— Вас… вас никогда не удивляло, что Эдмунд оказался способен жениться на Мелани так скоро после смерти вашей матери? Как он мог поверить, что действительно влюбился в нее так сильно?

Люсьен почувствовал, что его щека начала дергаться. Ему все больше не нравилось то направление, которое принимала их беседа.

— Мойна?..

— Она дала ему зелье, чтобы он выпил после похорон. Я полагаю, что-то вроде того, чем Мелани опоила вчера вас. Как я уже сказала, Мойна винила Мелани в смерти Памелы. Мелани вместе с Эдмундом.

— Понимаю, — еле слышно промолвил Люсьен. Но он лгал. Он не понимал. Он ничего не понимал. Если бы он понимал, черт побери, если бы он посмотрел тогда на Эдмунда и разгадал муку в его глазах вместо того, чтобы любоваться своими собственными ранами, может быть, он еще успел бы как-то помочь.

— Когда вы только вернулись, Мелани удалось вырваться из-под ее контроля, так что ей пришлось вынудить вас уехать. Да к тому же вы были ранены и совершенно не годились в мстители. Мойна с нетерпением дожидалась вашего возвращения. Но теперь, когда вы помирились с Эдмундом, она в полном расстройстве и не понимает, что же ей следует делать дальше.

Люсьен не мог двигаться, не мог говорить. Его мысли крутились вокруг того первого разговора с Мойной, когда он только появился в Тремэйн-Корте. Если бы он более внимательно отнесся к рассуждениям старой служанки про вину и про расплату!..

Если бы. Эти слова грохотали у Люсьена в ушах. Сэмюэл Джонсон глубоко ошибался: дорога в ад вымощена вовсе не благими намерениями. Она вымощена вот этими самыми «если бы».

— Люсьен, — окликнула Кэт, отвлекая его от размышлений, — Мойна уже поняла, что была не права. И чтобы доказать, как она раскаивается, она рассказала мне кое-что еще. Кое-что, способное облегчить вашу боль.

— Я серьезно сомневаюсь в этом, Кэтрин.

О, как он оказался прав! Тремэйн-Корт, прекрасное, чудесное место, где пролетело его беззаботное детство, превратился в дом, где разбиваются сердца.

— Нет, Люсьен, дослушайте меня до конца. Я уже сказала вам, что Мойна ненавидела Эдмунда. Она говорит, что считает его никчемным, недостойным верности Памелы. Она ненавидела его за то, что он грубо обошелся с Памелой, за то, что зачал ребенка с Мелани, за то, что лишил наследства вас — даже несмотря на то, что сама устроила это. Мойна поила их своими зельями, чтобы они лишались сил год от года, чтобы они страдали, ожидая вашего возвращения. Она надеялась, что вы убьете их обоих за то, что они учинили над Памелой и над вами.

— Так я был предназначен на роль палача? Вы рассказали все это, чтобы развеселить меня, Кэтрин? — перебил он. — Должен вам признаться, вы переоценили свои возможности.

Он почти не обратил внимания на то, что Кэт поднялась со своего кресла, подошла к нему, положила руки ему на плечи и еле слышно закончила:

— Люсьен, я не знаю, хорошие это новости или плохие, и вполне может оказаться, что Эдмунд уже болен необратимо. Но по крайней мере, теперь мы знаем все. По крайней мере, мы можем пытаться что-то предпринять.

— Предпринять — для чего? Все кончено, Кэтрин, дело сделано. И нет пути назад, и нам не вернуть того, что случилось.

— Это верно. И все же кое-что еще, может быть, и удастся. Понимаете, у Эдмунда несколько недель назад случилось что-то вроде удара, но до того он не был болен. Не был болен по-настоящему. Мойна искусна в составлении не только любовных зелий. Все это время — скорее всего сразу после смерти Памелы и вплоть до нескольких последних дней — Мойна потихоньку травила Эдмунда посредством точно рассчитанных порций белладоны и ядов каких-то змей.

Часть четвертая ВОЗВРАЩЕНИЕ В РАЙ 1814

ГЛАВА 22

Он придет к ней сегодня вечером. Их единение неизбежно, подобно восходу солнца, подобно смене времен года, подобно морскому приливу во время полной луны.

Вся их предыдущая жизнь, все перенесенные ими невзгоды — и вместе и порознь — были лишь прелюдией этому.

Весь нынешний день они действовали вместе. Вместе отправились в комнату Эдмунда и вышвырнули все маленькие коричневые пузырьки с Мойниными «укрепляющими». Вместе они постепенно, как можно мягче объяснили все Эдмунду, чьи обильные слезы скорее говорили об облегчении, нежели об унижении и гневе.

Сообща они отправились и на поиски Мелани, но добились только того, что узнали, что она снова исчезла. Люсьен пришел к выводу, что она отправилась на свидание с каким-нибудь молодым крестьянином. По крайней мере, Кэт именно так объясняла ее постоянные длительные отлучки. И если это действительно так, Мелани должна вернуться к себе в спальню незадолго до обеда и оставаться там весь вечер, не испытывая голода и отсыпаясь до полудня следующего дня.

Сидя за поздним ланчем в малой столовой — довольно странной трапезой, во время которой никто так и не донес свою вилку до рта, — они с Люсьеном ввели Гарта в курс последних событий. Гарт, к которому Кэт испытывала все большее расположение, выслушал внимательно, не задавая вопросов, а лишь предлагая по мере надобности свои услуги. Он сказал, что собирался навестить днем Гая, но передумал и с удовольствием поможет Хоукинсу ухаживать за Эдмундом.

Только после этого Люсьен позволил себе вспомнить о своем состоянии (причем Кэт была уверена, что отнюдь не лучшем) и отправился к себе отдыхать. Кэт, в свою очередь, провела около часа возле Эдмунда, карауля его сон и с ужасом вспоминая о том, как не один и не два раза убеждала его в необходимости принимать лекарства. Наконец она попросила Хоукинса сменить ее и отправилась в свою собственную постель.

Таким образом, остаток дня прошел вполне спокойно. Мэри заботилась о Нодди, а Мойна по-прежнему сидела запершись в своей каморке в северном крыле.

Но уже близился вечер.

Проглотив несколько крошек хлеба и холодного ростбифа, который доставил ей в комнату добросердечный Хоукинс, Кэт надолго забралась в ванну. Она методически скребла свое тело от макушки до самых пяток, превратив очередное купание в ритуальное омовение, которое должно было смыть с ее тела прошлое, приготовив его к будущему.

Накинув на себя старую ночную сорочку, она уселась на пушистом ковре, чтобы причесать мокрые волосы возле огня, который разожгла в камине одна из горничных. Она улыбалась, следя за тем, как серебряные зубья мелькают в длинных прядях, поблескивая в огне камина. Это вновь напомнило ей о том, как заботилась о ней Эмми, и Кэт мысленно пообещала сама себе, что она обязательно снова возьмет к себе эту девушку. Эмми составляла часть ее прошлого, но теперь это прошлое стало доступным. Прошлое стало будущим.

Будущее. Какое чудесное слово. Отныне оно полностью принадлежит ей, и она вольна им распоряжаться. Она может оставаться вместе с Эдмундом, вместе с Нодди — но только если сама того пожелает. Она может вернуться в Ветлы или отправиться в Италию и прогуляться по Колизею. Отныне она свободна делать все, что захочет, жить там, где захочет.

Свобода. Еще одно чудесное слово. Свобода выбора. Свобода отдать свое сердце, свою любовь, свое тело и душу перенесшему страдания незнакомцу, вовлеченному судьбой в ее орбиту — неожиданному, непредвиденному.

Но вот нынешним вечером, исцеленный от всех своих ран, он придет к ней. И они будут любить друг друга. И на то будет ее свободная воля. И если он покинет ее завтра, если не захочет ее больше видеть, она сможет пережить это и не попасть снова в царство теней. И не он наградил ее такой силой, такой способностью жить. Она сама заслужила ее.

И будь на то их воля, вместе, благодаря прожитым рука об руку годам, благодаря детям, которых они подарят этому миру, они обретут свое право на бессмертие.

В комнате сгустились сумерки, так что была видна одна Кэт, застывшая возле угасавшего огня, лениво перебирающая пряди длинных волос, продолжающая грезить наяву — и с улыбкой ждущая.

Люсьен вылез из ванны и потряс головой, стряхивая воду, словно спаниель после купания, прежде чем принять из рук Хоукинса подогретое полотенце. После того как он принял ванну, Хоукинс счел возможным проинформировать его о состоянии Эдмунда, остававшемся практически неизменным. По-видимому, требовалось время, чтобы организм успел вывести все яды.

Он отослал Хоукинса, предпочитая одеваться без посторонней помощи, остановив выбор на светло-коричневых брюках и простой белой сорочке с мягким воротом. Перед высоким зеркалом он тщательно причесался, а потом взял кольцо с рубином и надел его на палец.

На выходе из гардеробной он принял от Хоукинса бокал кларета, выпил его, стоя возле камина, устремив вдаль рассеянный взор.

Не чересчур ли это скоро? Не торопит ли он события, не давит ли на нее, не требует ли слишком многого? Она может все еще находиться под впечатлением прошлого вечера, когда он явился, по ее выражению, «насильничать», и не в состоянии понять, что он чувствует на самом деле.

Как давно он полюбил ее? Час назад? Неделю? Целую вечность? Она была первой, кого он увидел в Тремэйн-Корте после возвращения с Полуострова, первым человеком, чье присутствие он проклял, сочтя ее в какой-то степени ответственной за его мучения, за его боль. Ее рука была первой, чье холодное прикосновение он ощутил в горячечном бреду. Ее глаза были первыми, которые призвали его вернуться к жизни. И она же первая была готова презирать его за слабость, если он не заставит себя продолжать жить, думать, задавать вопросы.

И от нее же исходила та преданность и сила, что научила его способности прощать, что показала ему: единственный путь в будущее пролегает через способность жить со своим прошлым.

Не прекращая борьбы со своими собственными тяготами, она нашла в себе силы, чтобы встать на защиту Эдмунда и Нодди, в то время как любая другая более опытная женщина на ее месте постаралась бы поскорее убраться из Тремэйн-Корта подобру-поздорову.

И она не побоялась столкнуться с ним, она стояла с ним нос к носу и не отступала ни на дюйм.

Она полюбила его. Нет и не может быть иного объяснения, иной причины ее желанию помочь ему прошлой ночью, помогать ему всякий раз, когда он нуждался, хотя бы у него и не хватало духа просить о помощи.

Скоро этому будет положен конец. Мелани, больная, с помутненным разумом женщина, не сможет больше вмешиваться в их жизнь, хотя и неприятно заточить такую красавицу на всю ее жизнь. Эдмунд поправится — он просто обязан поправиться, ведь он нужен Нодди. Сын наверняка даст ему силы и волю, чтобы вернуться к жизни.

А леди Кэтрин д'Арнанкорт будет вольна покинуть их или остаться — как ей заблагорассудится.

Люсьен понимал, что не станет удерживать ее; он не стал бы удерживать ее даже в том случае, если бы имел на то власть — ибо она заслужила право самой избирать свое будущее. И если в этом будущем нет места ему — что ж, он не будет прекословить ей.

И если она оставит его в своем стремлении к свободе, если он вновь останется одинок и предоставлен самому себе — он не рухнет в пучину отчаяния. Этого не случится. Никогда не случится вновь. Он стал теперь намного мудрее, на сотню лет мудрее — и на тысячу лет сильнее.

И все же, увы, он будет скучать по ней.

Люсьен поставил пустой бокал на каминную полку и направился к двери, понимая, что не имеет права заставлять ее ждать слишком долго. Она знает, что он придет к ней этим вечером. Он должен прийти к ней — пусть даже после того он будет обречен на разлуку до конца своих дней.

Он хотел бы остаться с ней навсегда, он хотел бы, чтобы она полюбила его навсегда. Но даже если этому не суждено осуществиться, ничто в мире не лишит их этой ночи.

Прежде чем Люсьен успел произнести хоть слово, Кэт уже знала, что он вошел в комнату. Ручка ее двери тихонько щелкнула, как только пробило одиннадцать. Она осталась сидеть как сидела, на пушистом ковре у камина, в старой сорочке, перетянутой шнурком на талии, голые ноги откинуты в сторону, длинные волосы распущены и свисают на спину. Она ждала.

Он подошел к ней вплотную. Его шаги были почти неслышны. Она не пошевелилась, даже не обернулась.

— Кэтрин? Все в порядке, не так ли? Я уйду, если ты хочешь. Или мне остаться?

Она не в силах была вымолвить ни слова, ответила на его вопрос лишь легким кивком, но и этого было вполне достаточно. Она слышала, как с шелестом падает на пол его одежда, потом он встал на колени подле нее.

Она затаила дыхание, когда он откинул за спину ее длинные волосы и положил руки ей на плечи, лаская ее шею большими пальцами, казавшимися страшно горячими на ее прохладной коже. И она ответила — она откинула голову назад и прижалась к его обнаженной груди, а он наклонился, и его губы легонько прикоснулись к ее шее.

Она облизала внезапно ставшие совершенно сухими губы, а потом прикусила нижнюю, чтобы заглушить глухой блаженный стон. Она не чувствовала никакого нетерпения. Все, что она ощущала, — это присутствие Люсьена, его близость, его любовь. Ни страха, ни сопротивления, одна лишь расслабленная мягкость, готовность отдать ему все. Он тихонько погладил ее, от чего у нее по спине побежали мурашки.

— Кэтрин. — Она услышала его шепот, в то время как его руки не спеша сняли сорочку с ее плеч, обнажив ее грудь. Она проглотила застрявший в горле комок и зажмурилась, а его руки скользнули вниз, и вот они уже подхватили ее груди, и его пальцы легонько гладят соски. — Моя милая Кэтрин…

Ей казалось, тело ее растворяется под его ласками. А его дыхание участилось, выдавая его волнение, опасение повредить ей, напугать ее.

Она приподняла голову, открыла глаза и зачарованно смотрела, как его правая рука оставила ее грудь, чтобы опуститься ниже по животу, описывая на нем маленькие круги. Казалось, он открывает ее для себя, наслаждаясь одним видом ее тела. Она не ожидала такого, она даже надеяться не могла на такое, но вскоре она ощутила у себя в животе словно некую тяжесть, которая все росла и превратилась в желанный, знакомый жар, который спустился вниз. И совершенно естественным движением она раздвинула ноги, позволяя ему проникнуть повсюду, куда он хотел.

Она доверилась ему полностью. Она поверила, что он не причинит ей зла, не повредит ей, и она дала ему знать об этом доверии. Она продолжала наблюдать за тем, как его пальцы скрылись у нее между бедер, как они ласкают самые потаенные уголки ее тела. И это не смущало ее. Наоборот, приводило в восторг.

Она повернулась поудобнее, стараясь не выскользнуть из объятий его левой руки, и поцеловала его в плечо, молчаливо прося обнять ее еще крепче. Прижать ее еще сильнее. Научить ее, как надо его любить.

Он повернул ее, не выпуская из рук, так, чтобы она улеглась на теплом пушистом ковре, и лег рядом, подперев рукой голову. Он казался ей невообразимо прекрасным, юным и влюбленным.

— Здравствуй, моя милая Кэтрин, — сказал он, и от его полной любви улыбки сердце ее растаяло. И тогда, к собственному удивлению и стыду, она разразилась слезами. — Не надо плакать, любовь моя. — Его голос звучал ласково, он гладил пальцами ее щеки. — Я никогда не обижу тебя.

Кэт потрясла головой, шмыгнула носом, и постаралась объяснить:

— Я знаю. Я плачу потому, что это нечестно по отношению, к тебе. Я должна была быть девственной. Ты заслужил девственницу. А я родила ребенка, Люсьен, — ребенка, которого не хотела, но которого любила и оплакивала. И ты не сможешь об этом забыть, даже если захочешь. На моем теле остались позорные шрамы от прошлого.

Она знала, что ее слова ранят его, но все равно взяла его руку и положила на два синеватых шва, пересекавших ее живот с правой стороны — пожизненная мета на теле женщины, чье тело было колыбелью для новой жизни.

Его пальцы погладили эти шрамы, и он так долго не сводил с них взгляда, что Кэт невольно съежилась. Судя по всему, одно дело было говорить об этом, и совсем другое — вот так поставить его лицом к лицу с ее прошлым.

— Ты не права, Кэтрин, — наконец прошептал он осипшим голосом, заглянув ей в глаза, словно придя к какому-то решению. — В этом нет никакого позора, как нет позора в шрамах, полученных в давнем бою. И я лишь хотел бы оказаться с тобой в тот момент, чтобы биться вместе, бок о бок.

Дыхание Кэт прервалось от глухого рыдания. А он, продолжая смотреть ей в глаза, опустился на колени, а потом наклонился над ней, и его губы осторожно, почти нечувствительно пробежались по всему ее телу.

— Я люблю тебя, Люсьен Тремэйн, — произнесла она, когда он снова поднял к ней лицо. Она простерла к нему руки, чувствуя, как навсегда покидает ее всякий стыд после его целительных слов. Она закинула руки ему на плечи и привлекла его к себе. — Я люблю тебя всем сердцем. А теперь, пожалуйста, научи меня, как я должна любить тебя телом.

Люсьен глубоко, прерывисто вздохнул, поскольку нервничал в этот момент не меньше, чем она.

— Прошлое осталось позади, милая Кэтрин, — сказал он, прижимаясь к ней. — Ты — моя целомудренная невеста, и я клянусь, что никогда не обижу тебя. И я всей своей жизнью постараюсь доказать, что ты не ошиблась, доверив мне свою любовь.

А потом он целовал ей веки, скулы, кончик носа и мягкую округлость подбородка, прежде чем наконец припасть к ее губам в нежном поцелуе, в котором было больше обещаний, нежели грубой страсти. Его руки огладили ее мягкие плечи, его осторожные пальцы скользили по всему ее телу, по каждой ложбинке, словно стараясь запомнить его — и каждое его прикосновение было радостным.

В свете угасавшего камина они молча ласкали друг друга, и их ласки становились все более горячими, поцелуи — глубокими, пока наконец Кэт не почувствовала, что настал миг, когда Люсьен может сделать ее полностью своей… сейчас…

И он поднялся над ней, и вошел в нее медленно, медленно, навсегда изгоняя последние следы ее страха от прежнего насильственного знакомства с физической любовью. Как она ни любила его, как ни хотела, но то невыразимое блаженство, которое она испытала, чувствуя, как он движется где-то глубоко в ее теле, буквально поразило ее.

Люсьен так любил ее, их слияние было настолько естественным и полным, настолько одухотворено истинной любовью, что, когда все было кончено, они еще долго оставались вместе, не в силах разделиться на двух разных людей, и Кэт была уверена, что увлажнившие ее щеки слезы были не только ее.

— Люсьен? — спросила она, когда они все еще лежали, не размыкая объятий, словно кроме друг друга у них на всем свете не осталось ничего.

— Хм-м-м? — Он смотрел на потолок, но она понимала, что он улыбается. Он выглядел очень довольным — ведь он сумел сделать ей приятное.

— Я сейчас поняла одну вещь. Она не такая уж и важная, ведь тебе и не надо было говорить ничего особенного. Я пошла на это исключительно по своей собственной воле. Правда. Но я только что вспомнила — ты еще ни разу не сказал, что любишь меня.

Он засмеялся — сначала тихонько захихикал, потом расхохотался во все горло, словно она сказала Бог весть какую глупость.

— Люблю тебя! — наконец смог выговорить он, целуя ей кончик носа. — Мадам, это намного больше, чем просто любовь. Я вас обожаю! И я собираюсь обожать вас до самого конца нашей жизни — если на то будет ваша воля.

— Обожать меня? — Она вздохнула и положила голову ему на грудь. Ее пальчики доверчиво гладили его, и она улыбалась оттого, что может вот так свободно прикасаться к нему. — Мне кажется, что я была бы более счастлива, если бы ты признался, что будешь нежно любить меня до окончания нашей жизни. Точно так же, как я буду любить тебя. Впрочем, эти тонкости мы успеем еще не раз обсудить, мой милый. Понимаешь, вряд ли тебе удастся постоянно делать меня счастливой.

— Да неужели? — Он опрокинулся на спину, а ее положил поверх себя, так что ее темные волосы рассыпались вокруг них, укрыли их, снова создавая благословенное уединение от остального мира. — Я смог бы сделать тебя очень счастливой, Кэтрин, вот прямо сейчас, если ты меня захочешь, — предложил он, подхватив ладонями ее нежные ягодицы и дразняще прижимаясь к ней животом.

Она с радостью отвечала на его ласки — оказывается, любовью можно заниматься и шутя.

— Очень счастливой, Люсьен? Это как же? Научи-ка меня!

Его улыбка угасла, он опять стал серьезным.

— Я никого еще не любил по-настоящему, милая Кэтрин. Для меня это так же ново, как и для тебя. Но мне кажется, что мы могли бы учиться вместе.

Когда робкий рассвет занялся над Тремэйн-Кортом и теплые солнечные лучи проникли сквозь окна спальни Кэт, они наконец-то смогли заснуть, все еще обнимая друг друга.

ГЛАВА 23

Кэт проснулась незадолго до полудня, и тут же ее затопила волна нежности к мужчине, спавшему возле нее. Как можно осторожнее, чтобы не разбудить его, она подняла голову с его груди и залюбовалась его профилем; милые, дорогие черты, навеки запечатлевшиеся в самом ее сердце.

Какой потрясающе примитивной была ее жизнь до сих пор, пока она снова не повстречалась с Люсьеном, пока она не полюбила его, не расцвела от его слов и ласки. Примитивной и пустой. Кэт была до смешного наивной, всерьез полагая, что счастье в независимости. Но откуда она могла бы узнать, что неправа? Как можно тосковать по тому, чего не испытывал ни разу в жизни? Дал ли кто-нибудь определение любви, захватывающей всю дущу нежности, близости между мужчиной и женщиной, о восхитительной свободе довериться полностью, до конца другому человеку?

Еле слышно выскользнув из постели, Кэт накинула сорочку и подошла к большому окну полюбоваться на пышно разросшийся сад, на луга, покрытые ковром диких цветов. Весна, этот всемирный предвестник возрождения, бывшая некогда еще и напоминанием о ее позоре, ни разу в жизни не казалась ей столь прекрасной, столь желанной. Она почувствовала такое счастье, что едва не расплакалась.

— Доброе утро, милая Кэтрин, — услышала она низкий, немного хриплый голос Люсьена, который откинул в сторону пряди ее темных волос и поцеловал в шею, уколов нежную кожу отросшей за ночь щетиной. — Я проснулся и обнаружил, что руки мои пусты и моя половина исчезла. Наверное, мне стоит привязывать тебя, чтобы ты не смогла удирать.

— Если я когда-нибудь покину тебя, Люсьен, я сделаю это не по своей воле. Для меня было бы проще перестать дышать, чем расстаться с тобой.

Он прижался к ней щекой, и они вместе стали смотреть в окно.

— Странно, — произнес он наконец, — а я-то думал, что сегодня утром должен был начаться снегопад. Ведь это самое настоящее рождественское утро, не так ли? И я только что развернул свой самый чудесный подарок.

Она рассмеялась грудным смехом и откинула голову ему на плечо. Ей было так приятно расслабиться, опираясь на него.

— Если бы тебе удалось уговорить старину Хоукинса носить нам сюда еду, полагаю, мы оставались бы здесь до самой смерти. Или это эгоизм?

Его руки мягко скользнули по ее плечам, по ее рукам, тихонько заставляя повернуться к нему лицом.

— Вовсе не эгоизм, Кэтрин, лишь немного преждевременно. Нам надо еще кое-что довести до конца.

Она засмотрелась в его темные глаза, любуясь, какими молодыми, мальчишескими становятся они в те минуты, когда Люсьен улыбается. Вот только как он смеет улыбаться, если его слова вынуждают ее вернуться назад, в реальную жизнь?

— Да, нам предстоит несколько довольно напряженных дней, Люсьен, не так ли? Мы должны следить за здоровьем Эдмунда, мы должны разобраться с Мойной, мы должны отменить этот ужасный званый обед, который задумала Мелани. И мы должны поместить жену Эдмунда в такое место, где она не смогла бы причинить зло ни окружающим, ни самой себе. — Она прикусила губу, вздохнула и добавила: — Ах, бедный Нодди, ведь он обречен всю жизнь оставаться лишенным материнской любви.

Люсьен взял Кэтрин за руку, подвел ее к кровати и усадил возле себя.

— Я полагаю, все надо делать по порядку, — заявил он, целуя ее. — А что до Нодди, так он никогда не страдал от отсутствия материнской любви прежде и не будет страдать от этого в будущем, поскольку у него была ты, Кэтрин, и будешь всегда. Мелани никогда не была ему матерью. Во-вторых, могу ли я включить в твои планы и другие, намного более приятные занятия? К примеру, нашу с тобою свадьбу? Хотя лично я предпочел бы устроить церемонию сегодня же, но так и быть, соглашусь немного подождать. Кроме того, нам надо подумать над тем, где мы с тобой будем жить. Хотя мой особняк в Лондоне достаточно удобен и просторен, я бы хотел обзавестись еще и домом в сельской местности, чтобы быть поближе к Нодди и Эдмунду. После чего нам предстоит нелегкая задача выбрать подходящие имена для наших детей — я полагаю, что полдюжины нас вполне устроит, и у всех у них будут твои чудесные серые глаза…

— Три мальчика и три девочки, — подхватила со смехом Кэт. Ну мог ли кто-нибудь быть хотя бы вполовину таким же счастливым, какой была сейчас она? — И у мальчиков должны быть твои глаза, Люсьен. Я настаиваю.

Он опрокинул ее на скомканные простыни:

— Ах, так вы настаиваете, мадам?! Я начинаю подозревать, что вы не хотите стать покорной супругой!

Кэт захихикала оттого, что он принялся щекотать ее:

— Перестань! Эй, я уже давно дала тебе в этом изрядную фору, — напомнила она с шутливой строгостью, когда смогла снова заговорить. — Поскольку я не один год кротко исполняла приказы, теперь в возмещение я имею право их отдавать.

Он заглушил ее слова поцелуем.

— Я понял, — сердито прогремел он, — хотя мне совсем не понравилось словечко кротко. И какой же будет ваш первый приказ, леди Кэтрин? Должен ли ваш покорный слуга доставить вам чашку утреннего шоколаду или, возможно, вы предпочитаете сначала принять ванну?

— Ванна звучит просто восхитительно, Люсьен. А ты потрешь мне спинку? — поинтересовалась она, не стесняясь привлекая его к себе и слегка кусая за нижнюю губу.

— Твою спинку, вот как? Пожалуй, смогу. Вместе с прочими местами, — многообещающе отвечал он и припал к ней в долгом, колдовском поцелуе, после которого Кэт снова отдалась его любви.

Люсьен вынужден был признать, что все хорошее если и не приходит к неизбежному концу, то, по крайней мере, требует перерыва. Крайне неохотно он все же заставил себя покинуть Кэт. Она с улыбкой спала, обнимая подушку, а он вернулся к себе в комнаты, чтобы умыться и переодеться.

Здесь его встретил Хоукинс, горячая ванна и добрые вести. Эдмунд начал оправляться после отравления. Все еще не владея левой половиной тела, он тем не менее радостно приветствовал Хоукинса этим утром, с аппетитом съел все, что ему предложили, и даже попросил добавки.

— Конечно, говорит он очень невнятно и медленно, сэр, и иногда приходится чертовски долго догадываться, что же он сказал, — но он говорит. И съел весь завтрак до крошки. И ланч тоже — я только помельче нарезал ему мясо. А потом он спрашивал про вас, и мисс Харвей, и про юного мастера Нодди. Клянусь вам, сэр, недалек тот день, когда он встанет на ноги, сильный и бодрый, как прежде. Вы ведь знаете, что я старше его на добрых семь лет — стало быть, он еще довольно молод.

Люсьен невольно задумался над этим сообщением. Оно было вполне резонным: Эдмунду недавно исполнилось пятьдесят шесть лет. И будь на то Господня воля, у него впереди еще немало лет полноценной жизни, за которое он успеет воспитать Нодди и проследить за его возмужанием, за которые он вдоволь успеет вместе с Люсьеном и Кэт нарадоваться на их собственных детей, потому что они были и остаются одной семьей.

Может ли жизнь быть лучше, чем теперь? Может ли кто-то заслуженно пользоваться таким счастьем?

— Я слышал, как мисс Мелани поднялась к себе и ходила по комнате, сэр, — сообщил Хоукинс с бесстрастным лицом, помогая Люсьену надеть фрак. — Она приказала приготовить для нее ванну и принести что-нибудь поесть. Я полагаю, следует ожидать ее присутствия за обедом.

Люсьен нахмурился. Хоукинс более чем успешно перенес его с небес на грешную землю и напомнил о грядущих неприятностях.

— Хоукинс, я должен попросить тебя об одолжении. Будь добр, разыщи Бизли — если это тебе не очень противно, ибо худшего дворецкого я еще не встречал, и просмотри список гостей, которых наприглашала Мелани. Их должно быть около дюжины, и все они живут не далее чем в десяти милях от Тремэйн-Корта. Надо повсюду разослать лакеев с отменой приглашений.

Он достал из жилетного кармана золотые часы, сверился с ними и добавил:

— Сейчас я некоторое время пробуду у отца, Хоукинс. Когда вы увидите мисс Харвей, пожалуйста, попросите ее присоединиться к нам, если она захочет. Чем быстрее мы покончим с этим неприятным делом, тем лучше.

— А как же с мистером Стаффордом, сэр? Он все утро провел, катаясь верхом с вашим лягушатником, но уже давно вернулся и грызет ногти в гостиной. Простите меня покорно за напоминание, но он все-таки ваш гость, сэр.

— Гарт! — Люсьен хлопнул себя по лбу, повернувшись к Хоукинсу. И как же он мог забыть! — Хоукинс, дружище, — сказал он, понимая, что совершил оплошность, но стараясь сохранить лицо, — у меня сейчас мелькнула отличная мысль. Как ты отнесешься к тому, если я предложу тебе сыграть несколько робберов в вист? Скажем, пусть начальной ставкой будет сотня фунтов, а там уж видно будет, как повернется к тебе фортуна. Ты можешь вернуть мне только первый взнос и весь остальной выигрыш останется тебе?

Он ухмыльнулся, помня об удивительном везении, сопутствовавшем в картах старому слуге, который, впрочем, никогда не пытался наживаться на этом. Нет. Хоукинс был выше этого!

— А на свой выигрыш ты, возможно, сможешь приобрести небольшую виллу в Италии.

Хоукинс пошевелил в воздухе пальцами. У него сделался вид как у малыша, незаметно прокравшегося к тарелке со сладостями.

— Вист, сэр? Мне нравится эта игра. Полагаю, что смогу заменить вас, если мистер Стаффорд согласится.

— О, уж он-то согласится. Гарт всегда и со всем соглашается, хотя отнюдь не всегда бывает удачлив. — И Люсьен, громко смеясь, вышел из комнаты. — Только постарайся быть с ним помягче, мой милый, — шутливо предостерег он, — ведь Гарт мой лучший друг.

И он направился вниз по лестнице. Все мысли о Гарте и Хоукинсе моментально вылетели у него из головы, и он хмуро стал обдумывать, с чего ему лучше начать разговор с Эдмундом.

— Эдмунд выглядит просто чудесно, не так ли? А какой счастливый! — Кэт продела свою руку под локоть Люсьена, шагая с ним бок о бок вдоль декоративной живой ограды сада, за которой открывался чудесный зеленый луг, весь покрытый весенними полевыми цветами. — Я виновата, что расплакалась, но видеть его, когда он вместе с Нодди, видеть эту кривую неловкую улыбку у него на губах — свыше моих сил.

Люсьен склонился к ней, отведя в сторону непослушную прядь темных распущенных волос. Ее крахмальный чепец благополучно отдыхал у него в кармане — он вскоре присоединится к остальным, которые он собственноручно изъял у нее и преподнес женской прислуге дома.

— Это ничего, Кэтрин. Если бы я не был взрослым мужчиной, я бы и сам не удержался от слез.

— Мошенник! — фыркнула она, пребольно пихнув его под ребра локтем. — Даже у Хоукинса глаза были на мокром месте.

Они какое-то время шли молча, то и дело останавливаясь, когда им снова хотелось поцеловаться, — двое счастливых людей, с которыми жизнь слишком долго обходилась сурово. Наконец, дойдя до укромной рощицы на вершине небольшого холма, Люсьен, не выпуская Кэт из объятий, привлек ее на усыпанную цветами молодую зеленую траву.

— Я люблю тебя, моя дорогая леди Кэтрин, — прошептал он торжественно в ее волосы, в то время как его пальцы принялись расстегивать пуговицы на ее платье. Обнимать ее, ласкать ее стало для него так же привычно, как и дышать, — только намного важнее. — Я люблю тебя и благодарен тебе от всего сердца. Ты вернула меня к жизни.

Она посмотрела на него снизу вверх, погладила его загорелые щеки:

— Вернула тебя к жизни? Нет, Люсьен. Это сделал ты. Ты сам, и никто другой. И я могу лишь быть благодарной тебе за то, что ты меня считаешь причиной.

Люсьен улыбнулся, ему не хотелось вдаваться сейчас в серьезные материи: он трудился уже над третьей пуговицей.

— Знаешь, милая, если бы Гарту хоть краем уха удалось подслушать, как мы обмениваемся сантиментами, он бы прямиком бросился в пруд. И я полагаю, что лучше всего нам с тобой покончить с ними сейчас, пока мы не встретились с ним за обедом. Я боюсь, что в противном случае он откажется быть у меня шафером. Я сказал тебе, что сообщил все Эдмунду? По-моему, он здорово обрадовался, когда я важно провозгласил, что бракосочетание состоится в церкви Тремэйн-Корта первого числа следующего месяца. По его реакции можно предположить, что он предпримет все усилия, чтобы прийти к нам на свадьбу своими ногами.

Кэт выдвинула единственное возражение, не пришедшее ему в голову:

— Это все хорошо и мило, Люсьен, если ты уже придумал, что скажешь моему дяде, когда явишься просить моей руки. Сможешь ли ты объяснить, как и когда мы успели полюбить друг друга, учитывая версию о моем пребывании в Америке. Понимаешь, мой отец вряд ли сказал ему правду. В противном случае нам придется дожидаться июня, когда я стану совершеннолетней. — Она улыбнулась с изрядной долей ехидства при виде его растерянности.

Но Люсьен недолго раздумывал над этой проблемой.

— Нашел! — воскликнул он, немного подумав. — Я скажу, что заметил тебя, когда ты сходила на пристань в Дувре, и что я тут же пал к твоим ногам!

— Очень неплохо, Люсьен. И вполне убедительно, и звучит приятно. Но тебе необходимо убедить дядю Фредерика в том, что ты — хороший, заслуживающий доверия человек, готовый всегда стоять на страже интересов своей драгоценной невесты. После чего, конечно же, тебе останется сделать мне предложение руки и сердца по всей форме, которого, кстати, еще не было. Я думаю, что тебе лучше всего при этом встать на одно колено. Имея горькую возможность случайно убедиться в вашей неимоверной гордыне, мистер Тремэйн, мне кажется, что вам достанет величия проделать все с подобающей важностью. Да, я уверена, что мне это придется по душе.

— Ах, вот как? Ах ты, маленькая мошенница! Ладно, мы еще посмотрим! — возмутился Люсьен, уложил ее на себя и принялся щекотать. Она захихикала, приведя его в еще больший восторг, и вот уже парочка, веселясь словно малые дети, не выпуская друг друга из объятий, покатилась вниз по ровному травянистому склону.

Так они оказались внизу, укрытые за небольшой купой молодых деревьев. Люсьен от души порадовался, что им повезло не закатиться в заросли терновника, росшего по опушке чахлого лесочка у подножия холма.

Все еще хохоча, ногами запутавшись в юбках Кэтрин, ничего не видя из-за ее волос, упавших ему на лицо, он приподнял голову, стараясь оглядеться и понять, где же они очутились. И тут его улыбка превратилась в гримасу, и его едва не стошнило.

— О Господи. Ох, Иисус! Мелани?!

Не далее как в пяти футах от них, полускрытое под кустом терновника, лежало окровавленное изувеченное тело женщины с белокурыми волосами.

Люсьен прижал Кэт к себе, инстинктивно пряча ее лицо у себя на груди, а она боролась, стараясь повернуться.

— Нет!!! Не смотри туда, Кэтрин! Во имя всего святого — не надо туда смотреть!

Не в силах отвести свой взгляд, Люсьен, хотя и с большим трудом, но все же понял, что та, кого он видит — вернее, то, что он видит в пяти футах от себя, — не Мелани, что это труп какой-то неизвестной женщины.

Причем у женщины были все шансы остаться неизвестной навеки: ее лицо старательно, обдуманно было превращено в абсолютное ничто.

ГЛАВА 24

Кэт изо всех сил старалась унять бившую ее дрожь. Но это ей не удавалось, так как констебль Клеменс со своим подручным стояли перед ними, посреди гостиной, и таращились на Люсьена с таким выражением, будто увидели у него на лбу слово «убийца».

То, что подозревает констебль, — безумие. То, что Люсьен увидел возле рощицы, то, на что не позволил глядеть ей, — тоже безумие. Или порождено безумием.

Все случилось столь неожиданно столь стремительно, что она даже толком не успела ничего осознать. В одну минуту они с Люсьеном, такие беспечные, счастливые, словно дети, превратились…

Боже милостивый, ну неужели этому кошмару не будет конца? Она вздрогнула, подавив рыдание.

Люсьен первым делом поспешил отвезти ее обратно в Тремэйн-Корт. Потом приказал Хоукинсу приготовить одеяла, захватил их и бегом вернулся к месту своего ужасного открытия вместе с Гартом и парой дюжих лакеев.

Примерно через час они появились в сопровождении констебля Клеменса, крикливого самоуверенного человечка, мучимого отрыжкой. И как только он переступил порог, он прицепился к Люсьену с вопросом, с какой стати преступник решил спрятать тело жертвы именно на территории Тремэйн-Корта.

На этот вопрос Люсьен, естественно, ответить не мог. Да и откуда ему это знать? Столь продуманное надругательство над жертвой исключало всякое представление о логике. Оно просто не укладывалось в рамках рационального мышления.

Люсьен уже высказал предположение, что коль скоро у убийцы не было уверенности в том, что тело вскоре не обнаружат, он решил искромсать лицо жертвы, чтобы ее было невозможно опознать. Ведь кроме того, что над женщиной надругались, с нее сорвали всю одежду и украшения. Два пальца были попросту отрезаны — видимо, на них были кольца с надписями, но сидели слишком туго и их нельзя было снять.

Кэтрин все еще пыталась собраться с мыслями после шока, когда констебль заговорил снова:

— И так, насколько я могу судить, — начал Клеменс, — мы располагаем лишь двумя зацепками. Жертва была крашеной блондинкой. Второе, и очень важное, — руки у нее были нежные, никаких мозолей нет и в помине. Натурально, мистер Тремэйн, я прихожу к выводу, что это была не какая-топростолюдинка. Может, она даже была одной из тех расфуфыренных лондонских дамочек, что временами заезжают в наши края с визитами.

— Должен признать, сэр, я подавлен. Что бы я ни сказал — вы все толкуете по-своему, не так ли? Вы вновь и вновь тычете в меня пальцами, не правда ли мой почтенный сэр? — вмешался Гарт, скрестив на груди руки.

Ему уже пришлось ответить на массу вопросов по поводу причин его пребывания в данный момент в данной местности, и его ответы заключали в себе больше издевок, нежели информации. Кэт улыбнулась, понимая, что все его выходки имеют целью отвлечь внимание констебля от Люсьена.

— Возможно. А возможно, и нет. Вы не очень-то похожи на того, кто мог бы это сделать, несмотря на вашу невоздержанность в речах. — И Клеменс вновь обратился к Люсьену: — А вот вы, сэр, рыбка совсем иного рода. Вы ведь не так давно вернулись, верно, сэр? — осведомился констебль преувеличенно подобострастным тоном, выдававшим его подозрительность. — Я и сам новичок в здешних краях, но сподобился услышать краем уха про разные странности, что творились здесь примерно с год назад, когда вы явились с войны. Что вы умудрились натворить такого, что вас выставил за дверь ваш собственный милый па? Ну, я полагаю, что вы все равно не сознаетесь. А вот теперь вы опять здесь, вернулись в Суссекс не более чем с месяц назад и распоряжаетесь вовсю, покуда наш па помирает в своей постельке, А мы на каждом шагу натыкаемся на мертвые тела.

— Тела?! — переспросил Люсьен, глянув на Кэт. Она лишь пожала плечами, так как слова констебля равным образом ничего не говорили и ей. — Вы хотите сказать, что тело не одно?

— Два. Пока два. — И констебль со смаком пустился в живописание ужасающего открытия, сделанного одним из местных крестьян по дороге на рынок. Еще одна убитая молодая женщина, правда на сей раз одетая. — Одета хоть и по-лондонски, но не шикарно, скорее всего горничная какой-то леди или что-то в этом роде, со странными следами на запястьях и на лодыжках и с глоткой, располосованной от уха до уха. Бен — ну, этот крестьянин, — так он ляпнул, что ему показалось, будто она этак улыбается да приглашает его с ней позабавиться — хотя он, конечно же, сразу увидел, что все платье у нее в крови. Простоватый он, этот Бен. Как будто у женщины может быть сразу два рта. Ну, в общем, этот крестьянин, Бен, нашел ее прислоненной к дереву вблизи от Тремэйн-Корта. Что вы думаете об этом, мистер Тремэйн?

— Я полагаю, мой друг, что вы опасно превысили свои полномочия во многих отношениях, — холодно процедил в ответ Люсьен. Кэт взяла его за руку и тихонько сжала пальцы, словно говоря, что, по ее мнению, не стоит обращать внимания на глупые домыслы недалекого человека. — А еще я уверен, — продолжал Люсьен, — что вы гораздо успешнее послужите правопорядку, если уберетесь отсюда и отправитесь исполнять свои прямые обязанности на месте преступления, пока еще не остыли следы убийцы. Ведь в противном случае он вполне может решиться нанести еще один удар.

Констебль погладил свой выпуклый живот, борясь с очередным приступом отрыжки.

— Да неужто оно так и будет, сэр? А вот я думаю, что делаю именно то, что надо делать. Я, знаете ли, слыхал занятные вещи про тех, кто побывал на войне. Вроде как им и потом продолжают нравиться убийства — они так развлекаются, стало быть. Скажите-ка мне, Тремэйн, где вы были прошлой ночью?

С Кэт было довольно! Понимая, что Люсьен вот-вот вцепится в глотку этому недоумку, она стремительно выскочила вперед.

— Кэтрин, не смей! — рявкнул Люсьен, стараясь оттащить ее назад. — Он же идиот от рождения! Это совершенно ни к чему.

— Как раз наоборот, Люсьен, — отвечала она, не оборачиваясь, а попрежнему сжигая взглядом констебля. — Я уверена, что это очень даже «к чему», потому что он идиот от рождения. И я настаиваю на том, чтобы поговорить с ним теми словами, которые до него дойдут. Отвечаю на ваш вопрос: мистер Тремэйн провел прошлую ночь со мной, в моей собственной спальне. Всю прошлую ночь, а также большую часть этого утра. До вас дошло, что я вам сообщила, не так ли?

— Ох, милая вы моя девочка, Кэт! Как это неосторожно! — закричал Гарт, вскочив со стула и пытаясь оттащить от нее Люсьена. — Люсьен, женись на ней немедленно, иначе я сам это сделаю, и провались ко всем чертям ее наследство! Да, кстати, я полагаю, что самое время принести вам свои поздравления?

— Кэтрин! — не унимался Люсьен, стряхнув с себя Гарта, и снова вцепившись в руку Кэт.

— Пусть девица говорит, Тремэйн. — Блюститель закона задумчиво запустил палец поглубже в нос, высморкался и вытерся о панталоны. В то время его глазки заинтересованно пробежались по фигурке Кэт, наверняка заметив и простое темное платье, измазанное землей, и изрядно растрепанный вид. — Стало быть, он был с тобой, миссис? Не могу его в этом винить. И кто ж ты такая будешь?

Она наконец-то отцепилась от Люсьена, сделала еще два шага вперед, вызывающе задрав подбородок и моментально успокоившись.

— Я, мой добрый малый, — произнесла она, повторяя и слова, и высокомерный тон Люсьена, — сговоренная невеста Люсьена Тремэйна. Моя фамилия д'Арнанкорт. Леди Кэтрин Мария Элизабет д'Арнанкорт, из поместья Ветлы, Уимблдон, единственная родная племянница графа Рэйнеса. Ежели вы не знакомы лично с его светлостью, то могу посоветовать вам обратиться за справками к нашему дорогому принцу-регенту, поскольку Его Королевское Высочество удостоил моего дядю своей личной дружбы.

Кэт следила, как констебль сосредоточенно хмурился, явно прикидывая в уме, какие неприятности навлечет на себя тот, кто рискнет беспокоить племянницу человека, близкого ко двору.

— Ну, пожалуй, мы пока не станем спешить с выводами, верно, ведь можно и обождать пару дней? Я хочу сказать, что полагаю., .

— Вот вы где, констебль Клеменс, — громогласно перебил его только что вошедший Бизли, гордо всучив полицейскому сверток с одеждой и грозно покосившись на Люсьена. — Одна из горничных принесла мне эти вот рубашки нынче утром. Она нашла их спрятанными в каком-то углу. Принадлежит мистеру Тремэйну. Тут еще есть женские чулки, и все перемазано кровью. — Он наклонился к Люсьену как можно ближе, так близко, что стоявшая подле него Кэт ощутила запах прокисшего эля. — Заставили мою мисс Мелани плакать, а? Ну так вот теперь и объясните все это, коли сможете!

Кэт зажмурилась, изо всех сил стараясь не позволить себе упасть в обморок.

Бизли торжествующе обратился к блюстителю закона:

— Это вот нехороший человек, сэр, Нехороший, опасный человек. Обошелся с миссис Тремэйн куда как плохо позапрошлой ночью. Она не позволила ему вытворять над собой все, что ему взбредет в голову. Нашел я ее у него в спальне, вот как, а уж плакала она да убивалась так, будто сердечко ейное напрочь разбито.

Констебль развернул скомканную рубашку, пятна на которой были вполне похожи на запекшуюся кровь.

— Ну, отлично! Вот это уже такая вещь, про которую не грех и поговорить по душам. Не так ли мистер Тремэйн?

Кэт заметила, как закаменел подбородок у Люсьена, и тут же поняла, что он не станет объяснять этому тупице, отчего его рубашка оказалась вымазана кровью. Будь тому причиной его гордость или же дурацкое понимание обязанностей джентльмена, она была более чем уверена, что он откажется защищаться от нападок Бизли.

И тогда Кэт испустила как можно более жалостный душераздирающий стон и, тщательно рассчитав траекторию, причем постаравшись сохранить как можно более достойный вид, рухнула на руки констеблю.

— Скажи мне, милая, — произнес Люсьен несколькими часами позже, прокравшись в спальню к Кэт и глядя на нее с ухмылкой. — Это была импровизация, или ты решила включить обмороки в свой постоянный репертуар? Я спрашиваю без всякой задней мысли — просто чтобы быть к этому готовым. А то, знаешь ли, Клеменс едва тебя не уронил.

Кэт вскочила с кровати, бросаясь в объятия к Люсьену.

— Я была уверена, что он собрался заточить тебя в местную тюрьму, Люсьен, — ответила она, прижимаясь к его груди. — Но, слава Богу, ты понял, для чего я это устроила.

Поцеловав ее, Люсьен задумчиво ответил:

— Ты ошибаешься, милая Кэтрин. Как мне ни стыдно в этом признаться, но Гарт оказался намного догадливее и успел вытолкать меня за дверь прежде, чем Клеменс или этот его болван помощник успели опомниться. И с тех пор я прячусь в развалинах теплицы. — Он вздохнул, подвел ее к кровати и уселся рядом. — Итак, теперь я скрываюсь от закона. Как ты думаешь, стоит ли мне заняться грабежом или лучше убраться в Америку? И ты, пожалуйста, не затягивай с решением, ладно? После твоих заявлений нынешним утром Клеменс прежде всего ринется искать меня в твоей спальне, если ему вступит в голову вернуться вечером в Тремэйн-Корт.

Кэт схватила его за плечи.

— А ну-ка, перестань себя жалеть! — прикрикнула она, так что он не удержался от улыбки при виде такой неукротимости. — Ты ведь не убивал эту женщину. Мы с Гартом проговорили о тебе весь остаток дня и обед. Хвала небесам, Мелани было угодно проваляться в кровати — или где там ее черти носили. И я сомневаюсь, что она сильно обрадуется, когда узнает, что ее «дорогой Люсьен» убежал. И вполне возможно, если она спросит у Бизли, то услышит, что он натворил. Но это не имеет никакого отношения к делу. А теперь послушай меня. Это просто. Все, что тебе надо делать, — отсидеться в укрытии и не попадаться до тех пор, пока мы с Гартом не разыщем настоящего убийцу.

— Правда? И это все, что мне предлагается сделать? — Люсьен почувствовал, как в нем вскипает гнев, подогретый отчаянием, которое он испытал во время бегства и потом, сидя в самом темном углу теплицы, с пауками за компанию. — Что-то вы стали чересчур уж прыткие. Стало быть, мне милостиво разрешается отсидеться за вашими спинами, пока вы решаете мои проблемы за меня. А вот я так не думаю. И потом, как же с Эдмундом, Кэтрин? Как с моим отцом? Ведь эта новость его убьет.

Кэт попыталась его обнять, но он не усидел на месте.

— Кэтрин, я не могу оставаться в стороне и спокойно наблюдать, как вы с Гартом рискуете ради меня. Я ведь тоже думал над этим весь день — а еще над тем, почему тело нашли на территории Тремэйн-Корта. И когда я принимал ванну этим вечером, я еще раз обсудил все с Гартом. А Хоукинс караулил у двери. Душераздирающее зрелище. Однако, если верить Гарту, который говорил с констеблем и после моего бегства, этот болван полностью растерян и блуждает впотьмах. И получается, что именно на нас ложится обязанность выследить убийцу. На всех нас. И чем быстрее, тем лучше.

— Прежде всего из-за Эдмунда, — подхватила Кэт, казавшаяся трогательно маленькой, оттого что сидела на кровати, спрятав ноги под подолом ночной сорочки.

— Да, — подтвердил Люсьен, подойдя к ней и беря ее за руку, — и из-за Эдмунда, и из-за тебя, и из-за ребенка, которого мы хотим, и из-за того, что, как мне кажется, кто-то сознательно устроил все таким образом, чтобы подозрение пало именно на меня, — закончил он, не сводя с нее глаз. — Из моего туалетного столика пропал кинжал.

— Твой кинжал? Прости, я не понимаю.

Он уселся рядом с ней:

— Вот и я тоже не понимал, как ни грустно мне в этом сознаваться, пока Хоукинс не ткнул меня носом. Видишь ли, с того дня, как ты любезно подарила мне твой кинжал, свой собственный я носить перестал. И он все это время лежал в туалетном столике, рядом с миниатюрой Кристофа Севилла, которая, кстати, тоже исчезла. Ну и кроме этого, пропала еще куча мелочей: сорочки, галстуки, жемчужная булавка — всего я даже не припомню. Остается либо заподозрить Хоукинса в непростительной небрежности, либо признать, что меня обокрали. Хоукинс, правда, уверен, что кинжал должен скоро обнаружиться — и вероятнее всего, где-нибудь поблизости от того места, где мы нашли тело.

— И все же я не понимаю, Люсьен. Ну с какой стати кому-то нужно, чтобы тебя арестовали по обвинению в убийстве? С какой стати кому-то нужно тебе вредить?

— Я не верю, что это Ортон мне мстит за то, что я обставил его в карты, — произнес он, делая безуспешную попытку выглядеть не слишком подавленным. — Все, что мне приходит в голову, — это слова Мойны про какую-то опасность. Может быть, я и ошибаюсь — попытка добиться толку от Мойны, конечно, окажется пустой тратой времени, — но, судя по всему, эта опасность все же настигла меня. — И он с улыбкой взглянул на Кэт. — Я, кажется, до сих пор не удосужился поблагодарить тебя за спасение от тюрьмы? Все же сидеть в теплице мне нравится гораздо больше. Хотя я не думаю, что это пришлось по вкусу тамошним паукам.

Он мягко нажал ей на плечи, уложив на кровать.

— Но что важнее всего, милая Кэтрин, так это моя благодарность тебе за твою любовь, за твою веру в меня, за то, что ты не стала спрашивать, почему моя рубашка оказалась испачканной кровью.

— Это же кровь Мелани, верно? Я еще вчера обратила внимание, что у нее рука перевязана.

Люсьен кивнул, все еще не в силах спокойно вспоминать о том, что случилось в ту ночь, когда Мелани пробралась к нему в спальню.

— И рука и ноги. Мне показалось она даже не почувствовала, что поранилась. Ты ведь знаешь — я не трогал ее. Она напоролась на осколки бокала, и я дал ей свою рубашку, чтобы она перевязала раны. Бизли наверняка по собственной инициативе разыскал и предъявил эту рубашку. Это кажется мне странным. Я не думал, что кто-то может быть предан Мелани, и не думал, что Бизли нравится, как она с ним обращается.

Кэт провела пальчиком по подбородку Люсьена.

— Ах, Люсьен, — лукаво сказала она, — ты наверняка устал. В противном случае ты бы понял. В окрестностях полно мужчин, которым могла бы нравиться Мелани. Много, много мужчин.

Люсьен улегся на кровати рядом с ней, прикрыв глаза:

— Боже милостивый, Кэтрин. Если поверить в это, то придется поверить и в то, что многие из них с удовольствием засадили бы меня за решетку.

— Но, Люсьен, почему бы тогда просто не пристрелить тебя, да и дело с концом? Зачем убивать двух невинных женщин в надежде на то, что обвинят в этом тебя? К тому же Бизли, насколько я его знаю, отнюдь не блещет изобретательностью — кроме тех случаев, когда надо найти повод не выполнять свои прямые обязанности.

У Люсьена голова трещала от множества вопросов, на которые не было ответов. То, что до сих пор не опознали двух несчастных женщин, сильно тревожило его. Куда пропал их экипаж и кучер? Почему были предприняты такие меры против того, чтобы их смогли опознать? И в итоге его мысли возвращались все к тому же: зачем кому-то надо было так хлопотать с единственной целью — направить подозрения на него, Люсьена?

Он встал:

— Мне пора, Кэтрин. Я и так слишком задержался в доме. Как только рассветет, мы с Гартом отправимся на то место, где нашли первое тело. Ну а пока меня ждет теплица с пауками. — Она обняла его за талию. — Не бойся за меня, Кэтрин. Все будет хорошо.

— Можешь ли ты обещать мне это, Люсьен? — возразила она, и в ее голосе прозвучал страх. — Может ли вообще кто-то мне это пообещать?

Он огляделся и посмотрел на нее — посмотрел по-настоящему впервые с того момента, как оказался в этой комнате. Он не хотел смотреть на нее так, он нарочно избегал к ней прикасаться. Ну как он может глядеть на нее, обнимать, целовать, а потом просто встать и уйти? Ее прекрасные серые глаза были полны слез. Как он может покинуть ее? Это свыше его сил!

— Ах, милая Кэтрин, — прошептал он, погрузив пальцы в ее распущенные волосы и припадая к ее губам.

В ту первую, чудесную ночь они любили друг друга множество раз, и по-разному: медленно, с осторожностью; весело, наслаждаясь новыми открытиями; торопливо, стремясь утолить вспыхнувший в них пожар чувственности.

На сей же раз они занимались любовью совсем по-иному: они старались утешить друг друга, заверить в том, что жизнь продолжается, что их любовь не погибнет, хотя прекрасно отдавали себе отчет в том, что эта ночь может оказаться последней в их жизни.

И Люсьен ласкал ее так, что каждое его прикосновение прогоняло ужас последних часов, обещало неумирающую любовь.

И Кэт оживала под его ласками, ее тело, напряженное и скованное поначалу, согрелось и раскрылось перед ним, когда он снял с нее рубашку, чтобы припасть к ее грудям, а его пальцы ласкали нежную кожу бедер, пока они не раздвинулись сами, позволяя ему войти.

Он не спешил, его губы не сразу оторвались от напрягшихся сосков; они скользнули вниз и оказались между бедрами.

Она тихонько застонала и попыталась сдвинуть ноги, но он не позволил.

Она не знала и в своей неопытности была не в состоянии вообразить, что он собирается сделать, как именно он намерен продолжать ласкать ее, но он чувствовал, что недостаточно просто войти в нее, что есть еще неизведанные высоты чувственных наслаждений и доверия.

Ее доверия, поскольку она позволяла ему делать с собой все. Его доверия, поскольку он не боялся быть обвиненным в разврате, — нет, она понимала, что им движет лишь неизмеримая любовь.

И его рот припал к ее лону, а язык проник внутрь; он щекотал, ласкал, исследовал. И она расцвела под его ласками, ее ноги раздвинулись еще шире, а бедра слегка приподнялись над кроватью — она позволяла ему все это, она наслаждалась его новыми ласками. Ее слабые стоны распалили его сверх всякой меры, а горячая влага, которую он ощутил, заставила добиваться для нее полного оргазма, о котором он узнал по судорожным движениям ее тела, сопровождавщимся глухими стонами, шедшими из самых ее глубин.

Он положил голову ей на живот, тяжело и часто дыша и удивляясь, какое удовлетворение он сам почувствовал только оттого, что испытала Кэт, — ведь сам-то он не получил желанного облегчения. Любить Кэт, чувствовать ее любовь оказалось для него наивысшим блаженством, которое он когда-нибудь испытал в жизни. И если бы даже ему больше ничего не удалось, кроме как держать ее в объятиях до конца этой колдовской, незабываемой ночи — он был бы удовлетворен.

Однако оказалось, что Кэт не разделяла его мнения. Он почувствовал ее руки у себя на плечах, они мягко нажимали, заставляя его подняться.

Не говоря ни слова, не глядя ему в глаза, она уложила его на кровать, наклонилась над его грудью, и ее губы взяли его плоский мужской сосок, заставив его сжаться. Мышцы его живота напряглись, когда ее губы ласкали его ниже и ниже, а ее волосы щекотали кожу. И вот наконец ее пальцы крепко обхватили его член.

Он едва не задохнулся, почувствовав это прикосновение, эту освобожденную от предрассудков любовь. А когда его коснулся ее язык, когда его обхватили ее губы — он смог лишь откинуться на подушки, бессильно зажмурившись и слепо протягивая к ней руки, пытаясь обнять.

Он никогда не решился бы сам просить об этом, он не смел о таком даже мечтать.

И тогда он сел, положил ее перед собою и наклонился над ней, упираясь руками в кровать, и заглянул глубоко ей в глаза: и продолжал смотреть в то время, когда медленно, с огромной нежностью входил в нее, радуясь тому, как вспыхнул ее взор, как она расслабилась под ним, пока он только начинал двигаться в ней, постепенно возвращая ее к только что испытанному экстазу.

И если им суждено было зачать ребенка, то Люсьену оставалось молить небо лишь о том, чтобы их дитя явилось плодом такого восхитительного, неземного слияния, памятником этой колдовской ночи их любви.

— Я люблю тебя, леди Кэтрин Мария Элизабет д'Арнанкорт, — поклялся он под конец, когда, невзирая на ее протесты, снял с мизинца кольцо с рубином и надел ей на средний палец левой руки. — И я буду любить тебя до самой смерти.

Она покраснела. Хотя в комнате было темно, он не сомневался, что лицо Кэт покрылось румянцем. Он почувствовал, как в нем опять разгорается желание, ибо был неспособен устоять перед чарами его обожаемой, несравненной соблазнительницы.

— И я люблю тебя, Люсьен Кингсли Тремэйн, — отвечала она низким, прерывистым голосом, от которого затрепетало его сердце. — И возможно, даже сильнее, чем я раньше предполагала.

Он больше ничего не стал говорить, а просто улыбнулся и покрепче прижал ее к себе, так как понимал: единственное, что способно нарушить восторг последнего события, — это лишние слова. Каминные часы в коридоре пробили второй час, напоминая ему о том, что рассвет уже близок.

— Мне давно пора уходить, милая Кэтрин А тебе лучше всего постараться немного поспать, — прозаически заметил он, высвобождаясь из ее объятий и поднимая с пола торопливо сброшенную одежду. Он не сомневался, что с первыми лучами зари вернется констебль.

ГЛАВА 25

На следующий день вскоре после обеда, оставив Эдмунда на попечении верного Хоукинса, встревоженная Кэт наконец-то смогла отправиться на розыски Мойны. Она надеялась, что старая служанка расскажет поподробнее про «новую напасть» на Тремэйн-Корт. Гарт пропадал где-то целый день, и одни небеса ведали, чем они с Люсьеном были заняты. Он заглянул к Кэт лишь на минуту и сообщил, что им удалось раздобыть кое-какую информацию, которая может принести пользу. Сам же Люсьен не рискует появляться в доме.

Кэт уже стояла на площадке лестницы возле детской, когда до нее донеслись визгливые вопли Мелани:

— Тупая старая корова! Как ты смеешь мне отказывать?! Как ты смеешь мне запрещать?! У меня так трещит голова, что я не могу и носа высунуть из своей комнаты в течение всего дня. А пришла ли ты ко мне, когда знала, что нужна? Нет, не пришла! А я должна получить его! Ты что, не знаешь, почему тебе позволено до сих пор здесь жить?! Попробуй еще раз мне отказать, проклятая старуха, я и сверну твою тощую шею! Ты поняла?!

Кэт заглянула в детскую, где сидел хныкавший Нодди, и поплотнее прикрыла за собой дверь, чтобы хоть немного приглушить доносившиеся сюда вопли его матери. Затем она что есть духу помчалась в тот конец коридора, где находилась каморка Мойны. Ворвавшись туда без стука, она застала Мелани, хлеставшую по щекам Мойну, которая лишь поднимала руки в вялой попытке защититься.

— Перестаньте! — Кэт схватила Мелани за руки и дала ей пощечину, чтобы привести в чувство. — Прекратите сейчас же, пока я не сделала вам еще хуже!

— Отпустите ее, леди Кэтрин, — устало произнесла Мойна. — Она больше не сможет мне навредить. Никто уже не сможет.

Мелани моментально затихла, и ее голубые глаза с прищуром впились в лицо Кэт.

— Леди Кэтрин! — переспросила она, словно выплюнув эти слова и понизив голос почти до шепота. Ее улыбка медленно расплывалась все шире, однако Кэт не обратила на нее внимания, поскольку была поражена не меньше, чем Мелани. Как Мойна сумела пронюхать про ее титул? Когда? И есть вообще что-то, неизвестное этой женщине?

— И когда же произошло такое чудо, хм-м-м? Ну, мне урок — нельзя спать целыми днями, не так ли? Я всегда была уверена, что у тебя не все хорошо, Кэт Харвей, из-за твоей наглости и надменности. Значит, правда все же выплыла наружу. И Нодди кормился с титулованных сисек? Какая высокая честь! И что же случилось? Ты, наверное, расставила ноги и дала себя обрюхатить какому-нибудь деревенскому жеребцу — так что тебя выгнали из родного дома? Бедная, бедная Кэт.

От отвращения Кэт отпустила ее, и Мелани тут же отскочила на несколько шагов, а потом повернулась, и полы ее халата распахнулись так, что Кэт успела заметить повязки на ногах.

— А я-то никак не могла взять в толк, с чего это Эдмунд вцепился в тебя. Ах, ты ему читала. Ах, ты даже спала в соседней с ним комнате. Ну, теперь-то все ясно! Ведь он знал все с самого начала? Скрюченный старый ублюдок знал! Как же он, наверное, радовался! Вы оба потешались надо мной!

Ну какое теперь имеет значение, что думает Мелани? И когда вообще это имело значение? Люсьену грозит опасность, и Мойна, возможно, смогла бы помочь. Все, чего в эту минуту хотела Кэт, — это избавиться от Мелани и поговорить с Мойной.

— Да, Эдмунд все знал, почти с самого начала. Однако заверяю вас, Мелани, что ни он, ни я не считали, что в этом есть что-то смешное.

Кэт наблюдала за реакцией Мелани и не видела в ней ни капли здравого смысла.

— Значит, он придержал тебя здесь для Люсьена, да? Ха, не вздумай отрицать это, я уже вижу ответ в твоих рыбьих глазищах! Мало ему было навязать мне правила через своего поверенного, так что я застряла в Тремэйн-Корте, Эдмунд не побрезговал еще и сводничеством, самолично прикупил бабу для ублюдка своей первой жены — и всего-то за жалованье кормилицы! Наверное, этот тупой дурак обделался от счастья и валяется теперь в своем собственном вонючем дерьме, думая, как он посмеялся надо мной!

Она откинула голову и истерически захохотала, и тогда Кэт заметила, что на шее у нее висит медальон с портретом Севилла. Тем временем хохот Мелани прервался, и она, прищурившись, опять уставилась на Кэт.

— И вот такие люди называют себя знатью! Ну, если ты, Кэт Харвей, из этой знати, тогда я просто королева Англии! Но позволь мне кое-что заметить, мисс: это не пройдет! Ни за что!

— Конечно, миссис Тремэйн, — согласилась Кэт, стараясь не подать виду, что заметила медальон. Похоже на то, что она обнаружила вора, обокравшего Люсьена. Но что бы это значило? Мелани убеждена, что любит Люсьена. И уж наверняка она не захотела бы видеть его повешенным за убийство.

Мелани угрожающе надвинулась на Кэт:

— А не хочешь ли ты узнать, почему это не пройдет? Да потому, что он — мой, леди Кэтрин. Люсьен принадлежит мне! Я первая завладела им! Он говорил тебе, как он меня любит? Как он меня любит? Он рассказал тебе, как мы проводили с ним время, как он тискал мое тело, каждый его дюйм, а его руки тряслись от похоти и он чуть не плакал — так меня обожал? Нет? Ну так я тебе расскажу, я все отлично помню. Я все помню. Ох, Боже милостивый, как же Люсьен любил меня! Он должен об этом помнить — он должен!

Она повернулась и опять набросилась на Мойну:

— Дай же мне его, ты, неблагодарная сука! Я должна его получить! Ты знаешь, как это нужно Мелани!

— А я говорю тебе «нет»! — отвечала Мойна, поднимаясь с кресла, и ее скрюченное тело оказалось на полголовы ниже Мелани. — Больше никакого зелья, никогда. Ты напьешься его да побежишь валяться с мужиками, а сама будешь думать, что с тобой моя детка, моя бедная детка, которая осталась без мамы. Так ступай же к ним, если это так надо твоей милой Мелли, и посмотрим, сумеют ли они тебе помочь.

Мелани рухнула на колени перед старой служанкой и прижалась лицом к ее ногам, умоляя, как ребенок:

— Я не могу! Это совсем не то! Ты знаешь, что это не то! Тогда нет облегчения, нет покоя. Только новый жар и новый голод. И снова, и снова, и снова — до тех пор, пока мне не придет конец. Я не понимаю. Я была такой хорошей. Я терпела и страдала так долго. Где же Люсьен, мой дорогой Люсьен? Это нечестно! Ну почему все выходит так неправильно?! Мойна! Ты должна мне помочь! Ох, ради Бога, помоги мне!

Кэт застыла, не в силах ни пошевелиться, ни вымолвить слово, невольная свидетельница безграничного отчаяния Мелани, — при этом какая-то часть ее сознания даже была способна сожалеть о судьбе этой несчастной женщины, сожалеть о том, что некогда юный Люсьен вообще повстречался с ней. Было к тому же очевидно: Мелани неизвестно, что Люсьен обвиняется в убийстве. Хотя бы потому, что она сама невольно дала улики. Что она предпримет, когда обо всем узнает?

Мойна протянула руку и безжалостно ухватила Мелани за золотистые локоны.

— Вот так-то, проклятая белобрысая сука, — сказала старуха тихим, едва ли не ласковым голосом. — Ты плачешь, как моя бедная деточка, когда ее коснулось твое ядовитое жало. Как молодой мастер Люсьен, когда ты отняла у него все, что он любил. Ну а теперь ты можешь всласть поплакать над тем, что потеряла ты. Плачься Богу. Плачься мне. Никто из нас двоих тебе не поможет.

Мелани рухнула на пол, содрогаясь от рыданий. Кэт все так же стояла, зажав рот рукой — вспоминая. Точно таким же однажды застала она Люсьена, скрюченного, на полу в музыкальной комнате, бессильного, униженного, совершенно уничтоженного; она наблюдала за угасанием Эдмунда, искалеченного физически и морально, — и точно такой же увидела она Мелани.

Казалось, Мелани полностью уничтожена.

Кэт заставила себя пошевелиться. Она взяла старуху за руку и повела прочь отсюда, в классную комнату. Там она поспешила закрыть за собою дверь.

Ей пришлось поскорее усесться на подоконник, так как она боялась, что ноги могут ее подвести.

— Ты была очень храброй, Мойна, — сказала она просто для того, чтобы не молчать, — когда осмелилась открыто возражать Мелани. Я сначала думала, она узнала, что Люсьена разыскивают. Бедная Мелани. По-моему, надо послать за Бизли.

Мойна уселась в кресло-качалку, так что ее ноги едва достигали пола, и возразила своим старческим дребезжащим голосом, в котором явно слышались веселые нотки:

— Да перестаньте вы жалеть эту бабу, леди Кэтрин. Она сама о себе позаботится. Всегда она это могла и всегда сможет. Мне ведь из-за нее в аду гореть придется. Но для меня это все равно, я рассчиталась с белобрысой сукой, вы сами видали, рассчиталась за все. Не очень-то ей сладко приходится без моего зелья, а? Разве это не потеха? — Служанка отвернулась. — Вы знаете, это она убила ее. Болтала потом, будто ни сном ни духом не ведала, как оно обернется. Да только это она, проклятая девка, убила мою милую деточку — как будто кинжал ей в спину всадила.

Кэт слезла с подоконника, пододвинула к качалке стул и села, взяв в обе руки узловатые старческие пальцы. Она пришла сюда с единственной целью расспросить Мойну про «напасть», о которой она предупреждала Люсьена. Но теперь, увидев, что на Мойну напала болтливость, решила воспользоваться редкой возможностью и выпытать у нее все, что сможет.

— Но как, Мойна? Люсьен говорил, что ты намекала ему на это, и мы оба в этом не сомневаемся, вот только не понимаем, как ей удалось это устроить. Ведь Памела хранила свою тайну целых двадцать три года, пока в Тремэйн-Корт не попала Мелани. Пожалуйста, объясни мне, почему ты так уверена в ее вине?

Мойна улыбнулась:

— Ну, время-то, когда начать, выбирал кой-кто другой. Вот что я вам скажу, леди Кэтрин. Ну буду я вам длинные истории рассказывать — не мое это дело. Но дам кое-что, что вам поможет. Я только жалею тех двух женщин. Не думала я, что кому-то еще придется плохо. А думала, что все хорошо устроила. Думала, он счастлив будет, когда их убьет, — ну, про то вам голову ломать ни к чему. Знайте только, что все из-за денег. И Мелани, и Кристоф Севилл, и новая напасть, что приключилась с моим мастером Люсьеном. Все, все из-за денег. Узнайте про деньги, и вы узнаете про все остальное. — Тут она с ухмылкой схватила левую руку Кэт и поглядела на сверкающий рубин. — А колечко-то все ходит по рукам, не успокоится, а?

Времени катастрофически не хватало. До сих пор его выручала импровизация, однако долго так продолжаться не могло. Даже несмотря на то, что здешний констебль, явившийся к нему в коттедж, как раз когда он сидел за поздним ланчем, оказался чрезвычайно поддающимся внушению и восхитительно безмозглым. Все его вопросы словно нарочно были поставлены по заказу Гая.

Гай самодовольно улыбнулся, вспоминая, как ловко он обвел вокруг пальца констебля.

— Не имеется у досточтимого графа (который как раз наливал незваному гостю бокальчик превосходного, французского бренди), не имеется ли у него подозрений, кто из живущих по соседству мог быть способен совершить такое отвратительное злодеяния? — интересовался блюститель закона.

Подозрения? Они у графа имеются. Какой добропорядочный джентльмен может отказать в помощи, когда уважаемый констебль так явно нуждается в подсказке? Не желает ли уважаемый сэр еще бренди? И не мог бы констебль быть по возможности более определенным в своих вопросах?

Констебль мог.

Ну, для начала, не знает ли случайно граф некоего Люсьена Тремэйна?

Ах да, конечно. Так уж получилось, что граф очень хорошо знаком с мистером Тремэйном. Тот даже пригласил графа к себе на званый обед…

Поток тщательно подобранных слов, искусные намеки, несколько выразительных галльских жестов вполне выразили подозрения графа в отношении некоего Люсьена Тремэйна.

Но ведь констебль (тот уже принялся с волчьей жадностью пожирать жареную утку) должен понимать, что граф пришел к таким плачевным выводам, отнюдь не по собственному желанию. Гость самого Тремэйна — Гарт Стаффорд, отличный малый, честный и открытый, — сообщил графу, что Тремэйн еще в Лондоне успел обзавестись весьма зловещей репутацией.

Бессердечный, загадочный и опасный — вот собственные слова Стаффорда. Да и в самом деле, откуда бы еще граф смог раздобыть такие подробности? Стаффорд определенно сказал о том, что у Тремэйна было множество врагов, и что было по крайней мере одно покушение на его жизнь. Ну, и опять-таки согласно сведениям Стаффорда, кое-кто в обществе поговаривает, что Тремэйн ухитрился заключить сделку с самим дьяволом. Разве почтенный констебль сам не обратил внимания на его странное кольцо? А про рубин в нем Стаффорд сказал, что кое-кто уверен: это не рубин, а сердце, вырванное у живого голубя во время черной мессы. Любопытная подробность, не так ли?

Что? Констебль раздобыл улики? Как восхитительно! Рубашка, испачканная кровью? И чулки? Вот это да! Но зачем же тогда констебль пришел сюда, к графу, если так уверен в виновности этого человека? Почему он не прочешет всю местность, не призовет всех способных держать оружие на охоту за мистером Тремэйном?

О, конечно, граф не станет болтать про бегство мистера Тремэйна. Действительно, это может смутить дорогого констебля. Но ведь теперь у него больше нет сомнений в виновности Тремэйна, если он к тому же еще и удрал?

Нет! Наверняка вы шутите! Эта служаночка, Кэт Харвей, заявляет, что она на самом деле леди Кэтрин д'Арнанкорт? И клянется, что он невиновен? Вот как? И ей поверили? Ах, какой же доверчивый человек констебль! Разве почтенному констеблю доводилось встречать женщину, которая была бы не готова солгать ради своего любовника — пусть даже она и титулованная леди? Если только вся эта сказочка про какие-то там Ветлы и Уимблдон правда. Как это восхитительно, что один джентльмен всегда может понять другого. Ну может ли почтенный сэр объяснить, с чего мистер Тремэйн предпочел удрать, если он и вправду невиновен?

Но хватит об этом. Может быть, дорогой констебль поподробнее расскажет про эти ужасные убийства. Может быть, им удастся что-нибудь придумать, если они с констеблем сложат свои мозги вместе, оui?

Кошмар! Раны? Увечья? Какая жестокость. И вполне возможно, что талантливый констебль раскрыл настоящего убиицу. Может быть, еще порцию жареной утки нашему доблестному служителю закона? Да, как уже говорил граф вначале и как ни больно ему об этом вспоминать, нам с вами хорошо известно, что такая жестокость всегда шагает рука об руку с поклонением Дьяволу…

Да, эта смелая импровизация сослужила Гаю Севиллу неоценимую службу, однако он не может полагаться на то, что скудоумный констебль поможет ему завершить дело. Ну не вести же ему этого дурака за руку к дверям Тремэйн-Корта? Тогда, может быть, он заявит, что обвиняет Люсьена Тремэйна, которому удалось скрыться?

Пришло время нанести последний удар. И тут бесконечно полезная ему Мелани должна сыграть ведущую роль.

Он услышал, как щелкнул в двери ее ключ, и с приветливой улыбкой направился приветствовать ее в мансарде — и в последнем акте драмы. Она с дикими рыданиями бросилась в его объятия.

— Гай, Гай! — запричитала она, пока он вел ее к кровати. — Это ужасно! Это ужаснее, чем ты думаешь! Они ненавидят меня! Они все меня ненавидят!

Он чувствовал, как ее миниатюрное тело дрожит в его руках, но не от страха, а от горя. Непредвиденная истерика плохо согласовывалась с его планом. Ее маленькая женская слабость может затруднить его роль палача. Палача. Отлично. Именно это слово. Он превосходно выбрал слово.

— Кто же посмел ненавидеть тебя, ma petite? Ты ведь знаешь, что тебя невозможно не любить. — Он посмотрел на свое отражение в зеркале, восхищаясь собственным остроумием. — И все это время ты только и говорила, что все тебя любят, моя голубка. Назови же мне их имена.

— Мойна, которая не дала мне мое зе… мое лекарство сегодня вечером. Эта ужасная Кэт Харвей, Эдмунд — все, все! Но больше всего — мой дорогой Люсьен. Я не говорила тебе раньше, потому что не смела в это поверить, но Люсьен прогнал меня! Совсем!!! Он даже пригрозил убить меня, Гай, меня, которая любит его до безумия!

Он пихнул ее на кровать, а сам занялся трубкой. Он ничего не сможет сделать, пока она в истерике.

Гай вернулся к кровати и дал ей трубку, отметив, что ее руки и ноги все еще перевязаны. Она ни за что не пожелала объяснить, каким образом поранилась. Возможно, Люсьен оказался более решительным, чем он до сих пор думал.

— Так он грозился убить тебя, дорогая? Это очень интересно. Вот, возьми, это поможет тебе осушить слезы. Скажи-ка мне, никто случайно не слышал, как он тебе угрожал?

Мелани подняла глаза, беря трубку:

— Слышал его? Нет, не думаю. Ох, как же у меня болит голова. — И она набрала в легкие как можно больше сладкого дыма и задержала его, прежде чем выдохнуть. — Постой! Кажется, там был Бизли. Да, я теперь вспоминаю. Я совершенно уверена, что говорила с Бизли. Он нашел меня в спальне у Люсьена с ножом в руках, когда я собиралась располосовать его постель. Почему… почему ты спросил?

Значит, Бизли известно про угрозы Люсьена? Это довольно мило со стороны Люсьена. Это довольно мило и со стороны его дражайшего племянника, и со стороны Мелани. В эту ночь ему явно улыбнулась удача. Он снова всучил ей трубку:

— Не имеет значения, дорогая, просто глупая болтовня, чтобы отвлечь тебя от твоего горя. Но взгляни — я приготовил тебе сегодня сюрприз. Видишь, я принес все игрушки твоей подруги, которая, к великому сожалению, покинула нас. Я помню, как ты сказала, что тебе иногда нравятся эти игры в связанную рабыню. Улыбнись же мне, прекрасная Мелани.

Но Мелани ему не улыбнулась. Она только затягивалась трубкой. Она даже не поинтересовалась, как он отделался от трупа леди Саусклифф. Похоже, ее вообще не интересовали подобные мелочи.

И в самом деле, как только с ней было покончено, Мелани моментально выбросила мертвую женщину из головы и из памяти. Она ни словом не упомянула про нее, без конца повторяя, какой счастливой станет, когда уберет с дороги всех и они с Люсьеном станут свободны, чтобы любить друг друга.

Гай мог простить Мелани многое, но этого он простить не мог. Он же убил для нее, убил дважды, — но и после этого она была способна думать только о Люсьене. Несмотря на то, что Люсьен не может любить ее. Никогда ее не любил. И не полюбит.

Наконец, прокляв всех своим звонким детским голоском самыми страшными проклятьями — Гай не мог не улыбнуться, — она отпихнула трубку и с рыданиями зарылась в подушки:

— Это еще не все! Я знаю, это еще не все! Мойна не дает мне зелья. Я должна получить Люсьена! Только он теперь может мне помочь! Но я не нашла его. Никто не хочет говорить со мной, никто не скажет, куда он ушел, — даже Бизли! Люсьен не мог оставить меня! Меня никто не оставляет! Меня все любят!

Последние слезы раскаяния и сожаления о том, что он намеревался сделать, рассеялись при упоминании его племянника. Любви не было. А теперь не было и раскаяния. Ни одна женщина не смогла бы обвинить Гая Севилла в недостатке мужества. Однако его врожденная осторожность по-прежнему оставалась при нем.

Если придется бороться с Мелани, его задача немного усложнится. Он должен отвлечь ее, поговорить о чем-то постороннем, и тогда ему будет легко воспользоваться ею.

— Конечно же, все тебя любят. И я люблю тебя. Скажи мне, кто еще любит тебя, Мелани.

Она прикрыла глаза, снова затянулась и захихикала.

— Меня любит папа, — сказала она через минуту, перевернувшись на спину, и это неожиданное сообщения тут же привлекло внимание Гая.

— Твой папа? А с чего это ты вспомнила?

Мелани захихикала еще веселее:

— С чего, дорогой Гай? Ну конечно, потому, что ему не нравилось, что я звала его папой. Он никогда не приходил, пока я была маленькая. Ты понимаешь, джентльмены никогда не навещают своих брошенных любовниц или незаконнорожденных детей. Но однажды он пришел, когда умерла моя мама, увидел и сразу влюбился. Все в меня влюбляются, дорогой Гай. Все.

Гай уселся на краю кровати, затаив дыхание.

— Он обидел тебя, ma petite?

Она замотала головой что было сил:

— Обидел меня, Гай! Ох, нет. Он был добрый. Он был такой добрый ко мне. Он звал меня малышкой Мелли. Он баловал меня и дарил мне всякие миленькие вещички, а я позволяла ему за это себя любить. Сначала было больно, но я скоро научилась, и мне понравилось. Так много миленьких вещичек. Я люблю миленькие вещички, Гай. И мне нравится, когда меня любят.

Ее улыбка скривилась, а нижняя губка обиженно выпятилась.

— Но потом он захотел меня бросить, вернуться в Лондон, чтобы ходить в гости и в театры, где было полно женщин. Никто не должен меня бросать, Гай. Это нечестно. Я сказала папе, что он не должен ехать, что он должен продолжать дарить мне миленькие вещички, но он только оттолкнул меня. И он больше не хотел меня любить. Он сказал, что я как зараза и что я сделала его больным. Он сказал, что мы сделали то, что мы сделали, только потому, что я больная.

Гай опять сунул ей трубку, и она с наслаждением затянулась. Все еще будучи в плохом настроении, она все же потихоньку начинала расслабляться, ее голос стал не таким пронзительным, а язык заплетался. Теперь уже оставалось недолго, вот-вот ею овладеет ее обычная лихорадка. И все же Гай колебался. Гай не собирался заниматься любовью с Мелани, но равным образом и не планировал испытываемую им сейчас жалость.

Она вернула ему трубку и улыбнулась. Своей звериной улыбкой, отвратительным белозубым оскалом.

— Папа так никогда и не собрался уехать, дорогой Гай. Зато я собралась. Со всеми миленькими вещичками и со всеми его миленькими денежками.

У Гая кровь застыла в жилах.

— И отчего же твой папа не уехал, Мелани?

Теперь она уже расхохоталась, вполне весело.

— Глупый Гай. Конечно же потому, что я его убила. Я уговорила его полюбить меня еще один, последний раз, а потом убила его же собственным кинжалом, пока он спал. Довольно трудно куда-нибудь уехать, если ты лежишь в могиле, дорогой Гай.

Гай посмотрел на нее, на эти невинные голубенькие глаза, на трогательное прелестное личико, и содрогнулся. А он-то думал изменить первоначальный план, уничтожить Люсьена иным путем, а этого белокурого ангела смерти забрать с собой во Францию. Да хранят его святые от такого сумасшествия!

Но Мелани все еще не выговорилась.

— Потом уехала в Брайтон, а потом в Бат, чтобы найти еще кого-нибудь, у кого много денежек, — повествовала она, в то время как ее ручка пробежалась по его бедру и остановилась на выпуклости между ног. — В Брайтоне было полно щедрых мужчин, но в Бате я встретила Фелицию, а потомЛюсьена. Ах, Гай, ты даже не представляешь, как Люсьен любит меня. — Ее пальчики вдруг сжались. — Фелиция знала про папу и могла все испортить. И потому Фелиция умерла. Она умерла ради Люсьена. И вот теперь он меня не хочет! После всего, что я сделала для него, что я перенесла для него! Он не может оставить меня, Гай, — снова забубнила она, и ее слова прервались рыданиями. — Ну как он может оставить меня?

Гай осторожно высвободился из ее рук, взял шелковые веревки и полез на кровать, придерживая Мелани за руки. В это время он заметил на ней медальон с портретом Кристофа Севилла. Это показалось ему так восхитительно забавным, что он не удержался от улыбки, продолжая возражать ей:

— Но ты ошиблась. Люсьен придет к тебе сегодня ночью, моя дорогая Мелани, — промурлыкал он. — Как это я забыл тебе сказать? Я послал за ним, и он скоро придет сюда. Ну-ка, позволь, я помогу тебе приготовиться его встретить.

Она смотрела на него снизу вверх расширенными от опиума зрачками. Он же, не теряя времени, привязал к кровати ее левое запястье.

— Люсьен? — переспросила она, тупо глядя на него, и ее расслабленные члены внезапно отяжелели у него в руках, словно мертвые. — Люсьен? Придет сюда? Мой дорогой Люсьен? Я… я не понимаю. Когда? Сейчас?

Второе запястье тоже было привязано. Гай сполз по кровати вниз, не прекращая говорить:

— Ну как он мог не прийти? Он ведь любит тебя, Мелани. Любит тебя всем сердцем. — Он уже занялся ее тонкой лодыжкой.

Мелани на минуту нахмурилась, но тут же улыбнулась:

— Да. Да, конечно, он любит. Я же говорила этой Кэт Харвей, что он меня любит, но она мне не поверила. Гадкая, наглая, жадная сука. С обкусанными титьками! Как он может любить ее? Он, конечно же, любит Мелани, он всегда любил Мелани.

— Да, да, конечно. Определенно, дорогая, — отвечал Гай ласково, между тем проверяя узлы, которыми притянул к кровати ее лодыжки.

Теперь он мог не особенно вслушиваться в ее лепет. Это уже не имело значения.

Против воли он вспомнил, как Фелиция Саусклифф вопила от наслаждения и стонала от боли, и почувствовал, что возбуждается. Это был чертовски неподходящий момент для любовных игрищ, но в то же время он мог бы получить ни с чем не сравнимое наслаждение. Пожалуй, он может позволить себе сначала поразвлечься, взять эту бесстыжую белокурую суку в последний раз, а потом уже покончить с делом.

Мелани стала корчиться на кровати, пытаясь вырваться из пут:

— Гай! Я думаю, что Люсьену не надо видеть меня в таком положении — по крайней мере в первый раз. Я хочу его обнимать и ласкать. Отпусти меня, Гай. Отпусти сейчас же.

Он не отвечал и принялся торопливо срывать с себя одежду. Его возбужденный член болел и рвался на волю. Наклонившись, он взялся за ворот кружевной сорочки Мелани и одним грубым рывком разодрал ее сверху донизу. А затем поглядел в зеркало над кроватью, в котором отразилось прекрасное тело Мелани, соблазнительно открытое его взору. Леди Саусклифф тоже смотрелась неплохо, когда была распростерта перед ним, но эта женщина была просто бесподобна. Вот уж воистину совершенный сосуд. Страстный, ненасытный, абсолютно развратный.

Но опиума ей показалось явно недостаточно. Она не извивалась в ожидании его ласки, не сюсюкала, давая советы, не расписывала в подробностях, как и где он должен на сей раз ее трогать. Вместо этого она предпринимала дикие попытки свести ноги, как будто вдруг узнала, что есть такое понятие, как приличие.

— Гай! — приказала она, срываясь на визг. — Мне это не нравится! Отпусти меня! Люсьен!..

— Заткнись! — Стены дома были довольно толстыми, но ведь могло и не повезти, особенно если учесть, что где-то поблизости шляется Люсьен.

Гай схватил кожаную маску, напялил ее на Мелани и покрепче стянул на затылке шнурки, не обращая внимания на то, что в узлы затянуло несколько прядей золотистых волос.

Она продолжала стонать, пыталась закричать еще раз, но теперь ее точно никто бы не услышал.

Едва не задохнувшись, придя от всей этой возни в еще большее возбуждение, он какое-то время лежал, распростершись поверх ее тела, открытого и беззащитного. Он вспомнил историю про ее папашу. Инцест. А ведь он по возрасту может быть ей отцом. Какая отвратительная мысль. Какая восхитительная мысль.

Не спеша и даже с некоторой долей нежности он погладил Мелани груди, и его ловкие руки ласкали их до тех пор, пока она не замерла, позволяя ему довести ее соски до эрекции.

— Оно так прекрасно, твое тело, моя дорогая Мелани. Очень, очень прекрасно, — пропел он в экстазе, пристраиваясь у нее между ног и вонзаясь в ее тело одним сильным толчком. Он не стал сразу двигаться, не желая торопить оргазм. Он решил теперь побеседовать с ней, объясниться и, если удастся, добиться понимания, если не прощения тому, что вынужден будет сейчас совершить. Как-никак, а ведь он — французский дворянин, джентльмен.

— Я высадился на этих берегах, одинокий чужеземец, с одной лишь целью, которой почти добился. Ты помнишь, Мелани, ведь ты первая приветствовала меня. Не так ли, дорогая? Ты и твоя извращенная любовь показали мне мой путь. Я собирался сделать это с того момента, как мы познакомились, и уж определенно после того, как мы впервые оказались в постели, когда сцепились, как два диких зверя, а ты в экстазе обозвала меня Люсьеном. Это издевательство, дорогая, было твоей первой ошибкой.

Стоя на коленях, он на мгновение замолчал, лаская ее и следя, как его напряженный член слегка выходит наружу и снова погружается внутрь, еще глубже в ее тело.

— Бедная Мелли. Твоя старая подруга Фелиция еще могла бы спасти тебя, я мог бы использовать ее, ибо должен признаться, что довольно сильно привязался к тебе. Но этому не суждено было случиться, Нет, ты упрямо отказывалась избавиться от своей безумной любви к Люсьену.

В нем вдруг бешено вскипел гнев..

— Это, я боюсь, и стало твоей второй ошибкой, Твоей роковой ошибкой. Мне жаль тебя, Мелани, жаль твоей исковерканной жизни. Ты глупая, глупая девочка. Мудрые люди любят только себя. Ведь ты же на виселицу за него пойдешь и меня за собой потащишь, но не позволишь своему дорогому Люсьену самому отведать веревки. И как ему удается добиваться такой преданности? Даже эта женщина, которую ты так ненавидишь, эта титулованная леди поклялась, что он всю предыдущую ночь провел у нее в постели — только чтобы спасти его от петли. Да, моя дорогая. Твоя Кэт Харвей и твой неблагодарный Люсьен занимаются любовью.

Он вытащил из нее свою опавшую плоть и уселся на край кровати, не в силах побороть отвращение, убившее похоть. Она оставалась неподвижна, она едва дышала, однако Гай не сомневался, что она не пропустила ни одного его слова. Как она жалко выглядит, когда лежит вот так. Теперь ей уже известно, что все, что она натворила, ни к чему не привело. Все завершилось полнейшим крахом.

Он не должен был бы жалеть ее, особенно теперь, когда понял, что для нее уже нет спасения. И если даже он оставит ее жить, она окажется в каком-нибудь сумасшедшем доме, прикованная к стене, где ее телом будут пользоваться ее же надсмотрщики, — ее совершенная красота увянет. То, что он сейчас сделает, можно даже счесть актом гуманизма — примерно как пристрелить смертельно раненное животное, чтобы избавить его от мук.

— Итак, я помог тебе разделаться с твоим старым врагом, дорогая Мелли, а теперь посредством тебя уничтожу и своего врага. Не совсем справедливый обман, могла бы ты возразить, но разве в нашей жизни есть место справедливости, дорогая? Да ты не бойся, я покончу с этим быстро. Остальное сделаю потом. Это отвратительно, но ведь ваш глупый констебль должен получить неопровержимые улики, чтобы отправить Люсьена на виселицу.

Пальцы Мелани сжались в кулачки, и она бешено задергалась, пытаясь вырваться из веревок.

— Причем его обвинят не в одном убийстве, как я планировал вначале, — продолжал Гай, — в трех. Вполне достаточно для дюжины смертных приговоров. Три убийства, Мелани. Фелиция, служанка а теперь, наконец, ты. Ты ведь даже и не подумала про служанку, правда? Твое увлечение кровавыми играми даже не оставило мне времени съездить к морю и избавиться от тела служанки. Я уже поблагодарил тебя за это? Нет? Ах, какой позор.

Он снова оседлал ее, прижимая к кровати.

— Ну, ты наконец все поняла, не так ли? Ты, возможно, даже забыла про свою любовь к бестолковому Люсьену и вспомнила, что неплохо бы спасти и себя. Или ты вырываешься только оттого, что боишься за Люсьена?

Он слез с нее и брезгливо отодвинулся, так как она начала сильно потеть, а ему неприятен запах ее страха.

— Ты теперь поняла, как я собираюсь тебя использовать, хотя и не знаешь, для чего мне это надо. Нет, не делай себе больно, дорогая, ибо борьба с неизбежным всегда причиняет лишние муки и боль. Вот, вот так. Лежи спокойно. Ты понимаешь, как я был к тебе добр, даже несмотря на то, что ты прислала Фелицию прямо ко мне в дом, лишив меня возможности задержаться в Англии, чтобы получить наивысшее удовольствие, увидев, как тело Люсьена задергается на конце веревки.

Он мог бы говорить еще долго, он и правда был в восторге от собственной изобретательности, но Мелани снова принялась рваться из пут, а ее дикие, заглушенные маской вопли больно ранили его слух. Вздохнув при мысли о неизбежном, с которым не хотела смириться она, Гай наклонился, ухватил ее одной рукой за затылок, другой за подбородок и одним резким, сильным движением сломал ее нежную шею.

Весь дрожа, с бешено колотящимся сердцем, он сполз с кровати подальше от липкого тела Мелани и потянулся за трубкой с опиумом, чтобы набраться мужества для завершения начатого.

— Мудрая птица никогда не гадит в собственном гнезде, моя дорогая, — мрачно напомнил он, оглядывая ее неподвижное тело. — За те ночи, что мы успели провести с тобой вместе, мы научили друг друга множеству разных веселых штук, но ты отказалась перенять у меня эту важную мудрость. Я же, однако, поступаю как мудрая птица. И я обгадил гнездо Люсьену.

Он предусмотрительно убрал подальше свою одежду, и его рот скривился в гримасе отвращения при мысли о том, что он должен сделать. Он решительно поднял кинжал с инициалами Люсьена — то самое оружие, которое Мелани так настойчиво предлагала в качестве инструмента для расправы над Фелицией, — и двинулся к кровати.

У него есть дело, с которым надо покончить. Быстро. Быстро.

ГЛАВА 26

Проливной резкий дождь сменился на промозглую морось. Наемные плакальщицы пробубнили свои последние «аминь» и направились к воротам кладбища.

Там небольшая группа людей разделилась. Кэт с Гартом в сопровождении слуг торопливо направились к ждавшему их экипажу.

Разочарованный священник, уже совершенно забывший только что прочитанные им заупокойные молитвы, перешептывался с несколькими соседями, которые позволили себе отметить, что никому в голову не пришло предложить им хотя бы чашку горячего чаю в Тремэйн-Корте, чтобы желающие смогли выразить сочувствие вдовцу. В это время мсье граф направился к своей карете, спеша так, что за ним едва успевал рослый лакей с раскрытым зонтиком.

Здесь же, за воротами кладбища, стоял окоченевший констебль Клеменс с помощником. Видимо, они всерьез рассчитывала изловить Люсьена Тремэйна, который, по их понятиям, должен был непременно явиться на похороны мачехи. Теперь парочка недоумевала, что же им делать дальше.

Внутри высоких кладбищенских стен двое дюжих крестьян, срочно призванные на помощь, перемазавшиеся с головы до ног, опустили гроб на веревках в залитую водой могилу.

Один Бизли, никем не замеченный, стоял возле ворот и звучно сморкался в огромный носовой платок, в то время как комья влажной земли мягко стучали по крышке гроба из полированного красного дерева. У его ног стоял большой дорожный саквояж.

Когда карета Тремэйнов отъехала на приличное расстояние, плотные занавеси на окне на миг раздвинулись, из-за них выглянул Люсьен Тремэйн. Бросив прощальный взгляд на могилу, он снова откинулся на спинку сиденья, крепко сжимая руку Кэт. Губы его были сжаты. Мелани Тремэйн добилась исполнения, по крайней мере, одного своего желания: она превратилась в некую неотъемлемую часть Тремэйн-Корта.

— Люсьен?

Он обернулся к ней и снова с болью подумал, что она измучена почти так же, как и он сам после пяти дней вынужденного сидения в укрытии. Причем в последние три дня он даже не решался встречаться с Кэт. Чтобы не подвергать ее опасности, поскольку констебль Клеменс стал ежедневным посетителем Тремэйн-Корта.

— Что это, моя милая? — спросил он. — Ты, кажется, не удивлена, что видишь меня. В конце концов, именно ты приставала целых два дня к Гарту, чтобы он устроил нам встречу. И он, будучи привержен к мелодрамам, скрыл меня в карете под самым носом у констебля.

— Ну, Люсьен, я не говорил, что она приставала, — возмутился Гарт, сидевший напротив них. — Твоя Кэтрин просто удивительная женщина. Ведь это она убедила здешнего сквайра, чтобы он приказал констеблю распространить версию о том, что смерть Мелани последовала из-за неловкого падения с лестницы. Она убедила его не поднимать шума на всю округу. А что до остального — ты прав. Я действительно неравнодушен к театру. И я часто мечтал, что смог бы покорить сердца с подмостков, если бы, увы, не был наследником графа.

Карета остановилась перед домом, и Люсьен заметил смущение в глазах у Кэт.

— Нам надо бы поговорить, Люсьен, — сказала она. — У нас не было времени перекинуться хотя бы парой слов.

— Ты совершенно права. Но сейчас надо сказать пару слов нашему дорогому другу Гарту. Можно, это сделаю я сам? Гарт, а ну-ка скажи «до свиданья»!

— Вовсе ни к чему, — отвечал Гарт, соскочив на землю прежде, чем лакей успел опустить подножку. — Я буду у Эдмунда, Кэтрин, когда вы вернетесь.

И карета рванулась вперед прежде, чем Кэт успела поинтересоваться, кто сидит на козлах.

— Конечно же, Хоукинс, — ухмыльнулся Люсьен. — Ты же знаешь, он никому не доверит возить мою особу. Мэри присмотрит и за Эдмундом, и за Нодди, так что не беспокойся. — Он снова сжал в руках ее пальцы, а потом поднял их к губам и поцедовал. Ему казалось, что он неминуемо скончается в ближайшие пять минут, если не поцелует ее.

Карета катилась все дальше и дальше. Наконец Кэт уютно устроилась у Люсьена под боком, и он задал ей вопрос, мучивший его все эти дни:

— Эдмунд знает?

Кэт улыбнулась ему и кивнула:

— Да, хотя мы повторили для него историю про падение с лестницы. И я уверена, что для него это было большим облегчением, хотя никому из нас ее смерть не принесла радости. Никто не заслуживает такой ужасной кончины, Люсьен, даже такая, как Мелани.

— А он спрашивал про меня?

— Ежечасно! Он все еще верит, что тебя отозвали в Лондон по делам. Ты не узнаешь его, Люсьен, так он изменился. Его мучает лишь то, что он невнятно говорит. Ты ведь знаешь, что с этим нелегко справиться. Мойна говорит, что удар приключился от какого-то сильного потрясения, однако у меня не хватает решимости требовать у Эдмунда объяснений.

— Я тебя понимаю. Все это чертовски неприятно, — сказал Люсьен, покрепче обхватив плечи Кэт. — Господи, Кэтрин, как же я устал. Я так устал без тебя, что готов разлечься прямо на этих скамейках и заняться любовью.. Когда я спал спокойно в последний раз? Неделю назад? Месяц? Обещаю тебе, моя милая, как только все кончится, я буду более пылок, нежели обычный жених.

Он почувствовал, как ее прохладная ручка гладит его обросшие за эти дни щеки. У него не было возможности следить за собой в то время, как за ним охотился констебль.

— А я обещаю, что прослежу за тем, чтобы ты не уклонился от выполнения своих обязанностей, как только Хоукинс тебя побреет, — отвечала она. — Это достаточно бесстыдное заявление? Бедный Люсьен! Эти несколько дней дались тебе нелегко! Что за ужасный человек!

— Ужасный? — Люсьен хрипло рассмеялся. — Ты говоришь про нашего почтенного констебля? Если бы Гарту не хватило присутствия духа спрятать мой кинжал, прежде чем поднимать шум вокруг мансарды, меня бы уже выследили, как лисицу. Но больше всего мне бы хотелось прикончить Бизли за то, что он навел Клеменса на мой след. Я успел заметить нашего почтенного дворецкого на кладбище — судя по всему, он намерен нас покинуть. Что случилось? Неужели Хоукинс силой отнял у него ключи после смерти Мелани?

— Нет. Он уходит по своему собственному желанию. Он, судя по всему, искренне любил Мелани. Бедную, несчастную Мелани. Я полагаю, что каждый имеет право на то, чтобы хоть кто-то оплакал его кончину, — прошептала Кэт, в то время как ее ручка проникла между лацканами его пальто и начала гладить грудь.

— Я бы скорее счел, что он оплакивает свое положение в Тремэйн-Корте и те деньги, которые, судя по всему, платила ему Мелани за сводничество. Однако это должно порадовать нашего друга Хоукинса. Я уверен, что для нашего особняка в Лондоне придется искать нового дворецкого — и не могу на него обижаться. Хоукинс, оторванный от Тремэйн-Корта, — словно рыба, вытащенная из воды.

Он потянулся, чтобы поцеловать Кэт.

— Если я, конечно, вообще когда-нибудь попаду в Лондон! — Снова охваченный отчаянием, он откинулся на сиденье. — Дьявольская месса! Гарт говорил, что Клеменс уверен: я пошел на все эти убийства ради дьявольской мессы. И я бы согласился с ним, если бы он так не ошибся в выборе подозреваемого. Но каким образом Мелани оказалась замешанной в таком страшном деле? От Мойны я уже знал, что она встречалась в мансарде с мужчиной — он из наших крестьян и совершенно безобиден. Но с кем происходили эти ужасные, извращенные игры, которые привели к такому жестокому концу? Я знаю, ты жалеешь ее, Кэтрин, но черт бы ее побрал — она могла оставить меня в покое хотя бы после смерти!

Кэт покачала головой, закусив нижнюю губу. Он видел, что она вот-вот заплачет, и готов был стукнуть себя за несдержанность.

— Люсьен, мы с Мойной, скорее всего, были последними, кто видел Мелани перед смертью, — конечно, если не считать убийцы. Она явилась к Мойне и потребовала свое зелье. Мойна отказала, а Мелани пришла в ярость. Когда я вошла в комнату, то увидела, что она набросилась на Мойну и бьет ее по лицу. Но в конце концов Мелани поняла, что ничего не получит, рухнула на пол и рыдала так, словно у нее разрывается сердце.

— У Мелани не было сердца, Кэтрин, — напомнил Люсьен, которому было неприятно прозвучавшее в ее голосе сочувствие. — И если твоя слишком нежная натура заставляет тебя забыть все остальное, будь добра запомнить твердо хотя бы это. Мелани была наделена физической красотой, но была лишена сердца. И ей было недоступно хотя бы отдаленное представление о морали.

— Я часто думала, не оказалась ли ее красота ее самым тяжким проклятьем, — сказала Кэт. — Люсьен, ведь я так и бросила ее там — не потрудилась даже оглянуться, не подумав о том, что может случиться. Если бы я осталась, если бы попыталась ее утешить…

— Нет! Прекрати так думать, Кэтрин! — перебил Люсьен, сжимая ее в объятиях. — Ты бы ничего не смогла изменить — разве что только отсрочить. — Он закрыл глаза и вспомнил Мелани такой, какой он увидел ее в последний раз. Гарт тогда примчался в его укрытие в углу старого амбара и потащил в мансарду. Как только они вошли, Люсьену в глаза бросились волосы Мелани — золотистый нимб вокруг какой-то варварски разукрашенной кожаной маски. Кроме этого все было в крови. В крови Мелани.

Он поднес руку Кэт к губам и поцеловал.

— Прости меня, любовь моя. Для тебя это было так же тяжело, как и для меня. Может быть, даже тяжелее. Кто знает, какое сумасшествие стало причиной всех этих событий. Я должен был увезти тебя подальше от всего этого ужаса. Да, первым делом завтра утром Гарт отвезет тебя в Ветлы, и тогда…

— Это невозможно! — резко перебила она. — Я никуда без тебя не поеду. Ни сейчас, ни впредь. И даже думать не смей о таких глупостях. Мы ведь так недавно обрели друг друга. — Он попытался возразить, но она покачала головой. — Люсьен, есть нечто очень важное, что я должна тебе сообщить.

Он легонько поцеловал ее пальцы, молчаливо соглашаясь повиноваться.

— Спасибо тебе. — Избегая встречаться с ним глазами, Кэт откинулась на спинку сиденья, вздохнула и произнесла: — Даже и не знаю, с чего начать.

Он засмеялся:

— Ну разве это не по-женски? Ты настаиваешь на разговоре, но не знаешь, с чего начать, — поддразнил он, но тут же охнул, так как острый локоть впился ему под ребра.

— Будъ серьезным, Люсьен! Я должна была держать это при себе целых три дня и три ночи — и только потому, что тебе не захотелось пробраться в дом. Я могла отдать это Гарту, чтобы он отнес тебе, если бы не эгоистическое желание быть рядом с тобой, когда ты будешь читать. — Она порылась в ридикюле и извлекла пачку пожелтевших листков бумаги. — Вот, Люсьен, Мойна хотела, чтобы это оказалось у тебя.

Он с опаской посмотрел на листки, словно они были живыми и могли укусить.

— Что это такое?

— Это письмо, мой милый. — Кэт опять едва не расплакалась. — Письмо от твоей матери.

Он взял письмо в руки, не в силах сдержать дрожь, развернул, узнал легкий изящный почерк своей матери и сложил опять. Он взглянул на Кэт:

— Ты прочла его?

Она кивнула:

— И я позволила себе прочесть его Эдмунду. Надеюсь, ты не обидишься. Он долго плакал, но я думаю, что теперь уже все прошло. — Карета резко остановилась, она отодвинула занавеску и осмотрелась: — Где мы?

— За много миль отовсюду, если Хоукинс верен своему слову, а я в этом не сомневаюсь. — Люсьен тоже выглянул из-за ее плеча и увидел, что дождь кончился. — Мы в абсолютной безопасности, поскольку Гарт заверил меня, что Клеменс еще не поднял на ноги всю округу. Ему ужасно не хочется сознаваться, что я был у него в руках и проскочил меж пальцев, — Люсьен церемонно предложил ей руку. — Мадам, не соблаговолите ли вы прогуляться со мною?

Он помог Кэт выбраться из кареты, кинул Хоукинсу свою шляпу и неторопливо зашагал к видневшейся неподалеку небольшой рощице. Казалось, что письмо обжигает его пальцы, однако он по-прежнему не решался развернуть его и прочесть.

— Почему только теперь? — спросил он, когда они с Кэт остановились под деревьями. — Почему Мойна отдала его тебе только теперь? Почему она не отдала его тогда, когда послала тебя в «Лису и Корону» с письмами Кристофа?

Кэт покачала головой:

— Я задала ей этот же вопрос. Она заявила, что еще не была готова «положить конец», когда ты в первый раз появился дома. А теперь, по ее мнению, самое время тебе обо всем узнать.

Люсьен глубоко вздохнул и развернул письмо, держа его обеими руками. Сейчас наконец-то он узнает. Он ждал этого так долго, он тысячу раз мечтал об этом моменте, пока не перестал надеяться, что это вообще случится. И вот теперь он боится прочесть письмо. Так или иначе, но он пришел в некое согласие со своим прошлым, со своей матерью. И он не был уверен, что сможет продолжать жить так же, если узнает сейчас правду, отличную от той, которую вообразил.

Зажмурившись, он протянул письмо Кэт.

— Прочти мне его, Кэтрин. Прочти мне так же, как ты читала его Эдмунду.

Кэт взяла листок, откашлялась и начала читать:

Люсьен, мое любимое, дорогое дитя!

Ты уехал нынче утром, неся высоко голову, и пуговицы на твоем мундире сверкали так ярко в солнечных лучах — или в моих слезах. Я и сама не знаю. Как я горда была тобой, мой дорогой мальчик. Ты есть и навсегда останешься самой восхитительной, самой совершенной розой в моем саду.

И все же я ужасно тоскую, я чувствую, что скорее всего не увижу тебя снова, не порадуюсь, как ловко ты наклонишься ко мне, чтобы поцеловать меня в щеку. Пожалуйста, прости мои глупые слезы и прости мои объятья — ведь я знаю, что ты давно уже перерос нежности, но все же я — твоя мать, а матерям иногда позволительны такие вещи.

Не беспокойся, я не боюсь, что ты погибнешь в бою — я знаю, что это невозможно. Милостивый Господь не пошлет мне такую боль. Нет, скорее я не уверена в себе, у меня недавно возникли серьезные проблемы со здоровьем. Это чисто женские проблемы, и я не хочу обсуждать их с тобой. Мойна твердит, что я здорова, но я слишком хорошо ее знаю, и она не сможет утаить от меня правду.

Люсьен, ты должен быть храбрым, ибо если ты читаешь мое письмо, значит, меня уже призвал к себе наш Небесный Отец. Я не боюсь предстать перед ним, однако и не могу уйти спокойно, не открыв тебе то, что скрывала от тебя слишком долго. И потому я еще раз прошу тебя быть сильным, мое дорогое дитя. Ах, какими равнодушными кажутся слова, написанные на бумаге! Если бы только я могла поддержать тебя, мой сын, если бы только я смогла найти для этого подходящие слова! Святая Дева Мария, помоги же мне найти эти слова!

Люсьен, ты знаешь, что ты — мое ненаглядное дитя, но ты не знаешь того, что Эдмунд — не твой отец.

Мой дорогой. Я знаю, каким потрясением будет для тебя это открытие, и ты скорее всего воскликнешь: «Нет! Это невозможно!» И ты имеешь право так подумать, ведь Эдмунд Тремэйн был тебе отцом с того самого мига, как ты появился на свет. Он всегда был лучшим из отцов и лучшим из мужей, и я преданно любила его. Как любил его и ты.

Но настало время правды. Глядя на твои сборы перед отъездом этим утром, зная, что ты, возможно, будешь вынужден поднять руку на своего отца — я поняла, что слишком долго откладывала это. Конечно, если бы я не сомневалась, что мне будет даровано счастье еще раз увидеть наяву твое прекрасное лицо, я бы постаралась набраться мужества и промолчать. Итак, ты видишь — у меня нет иного выхода, я должна оставить обходные пути и пойти напрямик.

Я познакомилась с твоим отцом в один волшебный летний день, за два месяца до того, как мы поженились с Эдмундом. Кристоф Севилл был невероятно красивым мужчиной, и я вижу его лицо перед собой всякий раз, когда смотрю на тебя, мой дорогой. Он был таким юным — мы оба были совсем молодыми, — и я была ужасно напугана мыслью о том, что должна буду стать женой Эдмунда, которого совсем не знала и который был намного старше меня. Кристоф хотел похитить меня, увезти с собой во Францию, но я боялась и этого. Тогда он отправился один, чтобы получить согласие своего отца, но его корабль попал в шторм и утонул, и я была уверена, что навсегда потеряла его. Мне было все равно, буду ли я жить или умру, Люсьен. Но через какое-то время после нашей с Эдмундом свадьбы я не могла не заметить, что мой муж — любящий, честный человек. Я потом поняла также, что то, что я испытывала к Кристофу, оказалось лишь детской влюбленностью, а не настоящим чувством.

Бедный, доверчивый Эдмунд. Лишь когда ты родился, я поняла, к чему привела моя глупость прошлым летом. Ну как я могла сказать ему, что ребенок, которого он так любит, не его собственный? Я не смогла. Я не посмела разбить ему сердце. Мойна согласилась со мной, что так будет лучше — лучше для тебя, лучше для Эдмунда, — если я останусь с этой ложью в душе.

Но потом Кристоф каким-то чудом вернулся ко мне! Его не остановило то, что я была замужем. Он желал лишь, чтобы мы оба, ты и я, сбежали с ним во Францию, к его семье. Я не хотела унижать его, не хотела говорить, что больше не люблю его. Но зато я могла сказать, что обменялась с Эдмундом клятвами перед лицом Господа нашего и не могу их нарушать. Это Кристоф понял. Он вернулся во Францию, но часто писал Мойне, интересуясь своим сыном. Тебе повезло, Люсьен. У тебя оказалось сразу два любящих отца. Кристоф даже позаботился о твоем будущем, он прислал мне все необходимые по закону бумаги, которые делают тебя весьма состоятельным человеком. После этого я еще долгие годы ждала новых писем, но тогда во Франции начался Террор, и мы больше не получили ни единой весточки.

Мойна уверена, что Кристоф погиб, но я не в силах с ней согласиться. Он был таким молодым, Люсьен, и таким живым. Ну неужели может погибнуть человек, столь сильный духом? По мне, мой Кристоф навеки останется молодым, и сильным, и красивым. Мой дух отнюдь не так силен. Пусть Мойна говорит, что ей угодно, я сама чувствую, как силы покидают меня — медленно, по капле, так что это почти незаметно — пока я не прихожу в свою теплицу и не просиживаю здесь часами, не в силах подняться и поухаживать за своими бедными розами.

Вот почему я и решилась написать тебе это письмо. Я знаю, мой дух оставит телесную оболочку прежде, чем ты успеешь вернуться.

Но мое признание и наследство Кристофа не должны были умереть вместе со мной. Я поклялась Кристофу, что его надежды сбудутся и ты получишь все, что он тебе оставил. Я боюсь, что когда я уйду, Мойна — и сама слишком старая — не переживет меня больше, чем на несколько месяцев. Деловые бумаги я отдам поверенному Эдмунда, но это письмо, а также письма твоего отца — слишком личные, чтобы их вручал тебе этот холодный, бездушный человек. Моим посыльным должен оказаться кто-то, кого ты любишь.

Мой дорогой, я с нетерпением жду, когда же в Тремэйн-Корт приедет твоя ненаглядная Мелани. Как блестели твои глаза, когда ты рассказывал про мою новую дочку! Твоя нареченная невеста станет моим ангелом, она наверняка сохранит для тебя это письмо — и сердце мое успокоится.

Для всех остальных, мой дорогой, ты всегда будешь сыном Эдмунда, и так тому и быть. Эдмунду не надо об этом знать — не оттого, что он возненавидит нас, а оттого, что он не заслужил такой ужасной боли. Я люблю Эдмунда всем сердцем, как люблю и тебя, и я заклинаю тебя всем святым продолжать звать его отцом, ибо он достоин этого. Пожалуйста, Люсьен, не презирай меня за то, что я тебе рассказала. Не проклинай меня за то, что я отяготила тебя тайной, которую скрывала все эти годы от моего возлюбленного мужа. Когда кончится эта ужасная война, я очень надеюсь, что мы сможем поехать во Францию и разыскать там твою семью. Кристоф всегда с большой любовью вспоминал о своем отце и сводном брате. И наверняка тебе предстоит познакомиться с целым выводком кузенов и кузин! Обними своих французских родных, Люсьен, и поцелуй за меня Кристофа. Он подарил мне самого чудесного сына.

Не надо оплакивать меня, мое дорогое дитя, лучше сохрани меня живой в своем сердце, сохрани такой, какой ты видел меня в последний раз, когда я махала на прощанье своему храброму сыну. Положи цветы мне на могилу, дорогой мой Люсьен, помолись за меня и помни, что твоя мать никогда не разлюбит тебя.

Уже на середине письма Люсьен отвернулся от Кэт, делая вид, что разглядывает дальние луга, в то время, как слушал последние признания своей матери. Его глаза наполнились слезами, когда он узнал, что его мать предвидела свою кончину. Как она позволила ему уехать, будучи уверенной, что неизлечимо больна? Почему она не остановила его? Достаточно было одного взгляда, одного слова — и он бы остался.

Люсьен отер глаза, подумав, что и так знает ответ. Памела ни за что не стала бы перекладывать на его плечи свою боль.

А когда он услышал имя Мелани, все стало ясно. Тупой идиот! Он привел Мелани в дом своей матери! Он стал причиной гибели его матери, отчаяния Эдмунда — всей череды несчастий, обрушившихся на обитателей Тремэйн-Корта.

— Ох, Боже мой… — простонал он, привалившись к дереву. — Кэтрин… это я виноват. Моя мать ожидала ангела — а дождалась дьявола во плоти…

Люсьен почувствовал, что Кэт обнимает его, ее лицо прижимается к его спине.

— Ты ведь не знал, Люсьен. Ты не мог этого знать. И никто не мог. Я видела Мелани в ее лучшие дни. Ты не должен винить себя. А вот Мойна знала. Знала и решила наказать Мелани, а вместе с ней и Эдмунда.

— Но почему, Кэтрин? Почему Мелани так поступила? Почему она использовала письма, чтобы погубить мою мать? Она должна была быть довольной и так. Ведь со временем мне принадлежал бы не только Тремэйн-Корт, но и наследство Севилла.

— Ох, Люсьен, здесь столько загадок, что у меня начинает болеть голова, как только я пытаюсь хотя бы их рассортировать. Вспомни, она не сразу побежала с доносом к Эдмунду. Она должна была прожить в Тремэйн-Корте не меньше месяца, прежде чем всплыли письма Кристофа Севилла. Мойна говоряла мне, что у Мелани тогда была отчаянная нужда в деньгах по неизвестной причине. Еще она говорила, что Мелани уже тогда встречалась с одним из лакеев в помещениях для слуг. Возможно, она испугалась разоблачения, ведь Памела с Эдмундом могли выставить ее вон.

Люсьен тяжело вздохнул. Безрадостно было у него на душе. Он обернулся к Кэт.

— Месяц… Так много для вечной любви. Боже, каким же я был дураком!

Кэт тоже вздохнула:

— По мнению Мойны, у Мелани случались припадки. Мойна не смогла разгадать Мелани до тех пор, пока не стало уже слишком поздно. Однако сумела воспользоваться своим знанием хотя бы для того, чтобы не оказаться выгнанной вслед за остальными слугами. Она почитала своим долгом оставаться здесь, пока не вернешься ты и не «положишь конец», как она постоянно твердила.

— А тем временем экспериментировала с зельем, — сказал Люсьен, чувствуя себя больным. Он обнял Кэт за плечи и повел обратно к карете.

— К несчастью, да. Но, как я себе представляю, Мелани вовсе не из страха решила выдать Памелу. Это просто алчность, Люсьен. Обыкновенная алчность. Я глубоко уверена, что Мелани хотела бы завладеть всем — особняком в Лондоне, деньгами, Тремэйн-Кортом. Не забывай — ты ведь ушел на войну. И если бы ты погиб — а такое, увы, было вполне возможно, у нее ничего бы не осталось, кроме подачек Эдмунда. И тут у нее появился шанс дискредитировать смертельно больную Памелу — прости меня, Люсьен, но Мойна все же созналась, что Памела была действительно неизлечимо больна, — и занять ее место.

— А Нодди?

— Я могу лишь предположить, что и он входил в планы Мелани, по крайней мере не противоречил им. Ведь его рождение только утверждало ее как хозяйку Тремэйн-Корта. И если бы ты умер — обесчещенный бастард, — как мать Нодди, она оставалась бы на прежнем месте, в противном случае она бы сказала, что Нодди — твой сын.

— Остается Эдмунд. Все предыдущее еще имело смысл, но что, по-твоему, собиралась сделать Мелани со ставшим ей ненужным мужем, когда я вернусь домой?

Кэт вздохнула и прижалась к его плечу:

— Я не могу сказать с уверенностью, да и вряд ли кто сможет, но я долго думала над этим — благо времени у меня было предостаточно. Я полагаю, что Эдмунд нужен был Мелани живым, чтобы развлекаться, мучая его до твоего возвращения. Я уверена, что она постаралась бы устроить несчастный случай, чтобы устранить Эдмунда, после чего сказала бы тебе, что он взял ее силой и что ты обязан на ней жениться. Ведь она и умерла в полной уверенности, что ты ее любишь. Но она совершила роковую оплошность. Она прибежала к тебе слишком рано, да к тому же наговорила лишнего. А уже после этого Мойна окончательно прибрала ее к рукам, пока ты сидел в Лондоне. Мелани вынуждена была повиноваться Мойне, чтобы та давала ей зелье. Понимаешь, Мойна пообещала Мелани, что ты вернешься к ней. Мелани поверила, что ты все еще ее любишь, а Мойна верила, что ты убьешь Мелани и заодно уж и Эдмунда. Как ни крути, все было завязано на твоем возвращении.

Люсьен мрачно смотрел ей в лицо.

— Безумие. И начал все это не кто иной, как я. Я привел Мелани в дом своей матери. Удивительно, почему Мойна не пожелала умертвить заодно и меня.

— Нет! — Кэт что было силы сжала его руку. — Я так и знала, что ты так подумаешь. Да, это верно, что Мелани была причина вашего горя. Но семена этой трагедии посеяны давным-давно. Просто должно было пройти достаточно долгое время, чтобы они дали всходы.

Люсьен лишь кивнул, у него не было сил спорить. Они уже подошли к карете, и он распахнул перед Кэт дверцу:

— Отправляйся теперь с Хоукинсом, Кэтрин, пока несчастный беглец будет скитаться в лесу. Мне ужасно не хочется с тобой расставаться, но надо еще многое обдумать. Пусть Мелани удалось разрушить мое прошлое и даже уничтожить мою мать — но будь я проклят, если позволю ей, лежа в могиле, испортить мое будущее. И я клянусь тебе, моя милая Кэтрин, что я уличу ее убийцу — того, кто надругался над всеми тремя женщинами.

— Прошу прощения, сэр, но если вы сейчас уходите, то у меня кое-что для вас есть.

Люсьен поднял глаза на сидевшего на козлах Хоукинса, у которого в руках белел пакет.

— Опять письмо? Позволь подумать, дружище… Наверное, снова от Мойны?

— Да, сэр, — улыбнулся Хоукинс. — Она велела мне передать его после того, как вы прочтете то, первое. Она сказала, что всему свое время, и раз миссис Тремэйн почила в бозе, а мистер Эдмунд поправляется, пришло время вам увидеть и это. Сказала, что вы сможете положить этому конец, и дала на то свое благословение. Странная она женщина, Мойна, если вас не обидит мое замечание, сэр.

— А разве у меня есть выбор? — усмехнулся Люсьен, пытаясь вскрыть конверт. — Ну, ладно, Кэтрин. Теперъ настала моя очередь читать вслух.

Он надломил печать и вытащил один-единственный листок. Нахмурившись, он пробежал глазами бумагу.

— Этого не может быть, Кэтрин, — сказал он наконец. — Это же брачный контракт между мамой и Кристофом Севиллом. Ты никогда не знала маму, не знала, какой она была религиозной. Они с Эдмундом были обручены в церкви. Пусть ее отец силой отвел ее к алтарю, однако ему ни за что не удалось бы это сделать, если бы она не была абсолютно уверена, что Кристоф погиб.

Кэт сама прочитала документ, а потом сунула его под нос Люсьену:

— Люсьен, но этот брак заключен не в церкви. Союз между Памелой и Кристофом заверил мировой судья, а не священник. Они могли тайно пожениться, так как собирались обвенчаться, когда Кристоф получит благословение отца, уже во Франции. Ты не понял? Для твоей матери и для столь почитаемой ею церкви именно Эдмунд был ее настоящим мужем, единственным мужем. Но по светским законам, ты являешься сыном Кристофа Севилла. Нет ничего удивительного, что Мойна развеселилась, увидев у меня твое кольцо. Кристоф мог подарить его твоей матери в качестве обручального.

Люсьен снова взглянул на контракт, пытаясь прочесть имя судьи, нацарапанное внизу листа. Похоже, Кэт была права. Как это ни невероятно, но он больше не бастард. Как странно. Он так долго жил с этим клеймом. Но зато теперь в глазах всего света он не просто джентльмен — он к тому же и французский джентльмен…

Французский джентльмен? По его жилам внезапно пробежал холодок, словно в мозгу вдруг забрезжил холодный, суровый рассвет.

Наконец-то Люсьен все понял, увидел все так же ясно, как если бы это было написано трехфутовыми буквами на небосводе. Не удивительно, что Мойна твердила про «новую напасть» на Тремэйн-Корт, если она знала об этом. Знала об этом? Она воспользовалась этим, чтобы управиться с Мелани, чтобы Мелани сама себя уничтожила, если только верно то, о чем он догадался. Она еще говорила, что и Эдмунд знает про эту «напасть», но она могла переоценить его наблюдательность. Хотя удар-то с ним случился именно в тот день…

— Вот оно! Все сходится! Все, все сходится! — Люсьен схватил Кэт за плечи и встряхнул. — Мойна с самого первого дня твердила, что пришло время положить конец. И вот теперь, когда она до конца сыграла свою собственную игру, она указала мне мою роль. Кэтрин, моя милая, моя дорогая Кэтрин, теперь я знаю, кто убийца этих трех женщин!

ГЛАВА 27

Утро после похорон Мелани выдалось ярким и солнечным, и его теплые лучи щедро лились на обновленные дождем зеленые деревья и траву и сверкали в прозрачных каплях в чашечках цветов, качавшихся на легком ветерке. И только прямоугольник свежевскопанной земли на кладбище, посреди буйно разросшейся зеленой травы и старых надгробий, напоминал о том, что в Тремэйн-Корте не все ладно. Так же и в миле отсюда, в просторном коттедже, который снимал граф де ла Крукс, все блестело после дождя: яркая черепичная крыша, дверной молоток, оконные стекла. Парадная дверь коттеджа была распахнута, а на пороге стояла высокая женщина с волосами цвета воронова крыла. Пришедшая с порога окликала хозяина.

— Бонжур, мсье, — поздоровалась она, заметив, что на лестнице появился мужчина, на ходу застегивавший большой дорожный саквояж. — Ах, Боже мой, неужели я ворвалась к вам в неудобный час? Ваша дверь была распахнута, никого из слуг не было, и мне пришлось войти самой.

— Мисс Харвей, — приветствовал ее граф, облаченный в изысканный дорожный костюм. Он спустился с лестницы и отвесил ей изящный поклон. — Вот уж воистину неожиданный, но приятный сюрприз.

Кэт покосилась на багаж, сложенный возле двери:

— Вы покидаете нас? И даже не заглянули перед этим в Тремэйн-Корт, попрощаться с друзьями? Я полагаю, что все у нас будут крайне разочарованы такой новостью. И даже Нодди. Мальчик просто околдован вашими часами, насколько я могу судить.

— Как он чувствует себя после того, как произошел этот ужасный несчастный случай на лестнице, оборвавший в самом расцвете жизнь нашего прелестного, благоуханного цветка, нашей милой Мелани? Бедное, дорогое дитя. — Гай сокрушено покачал головой, присоединяя саквояж к остальному багажу. — Но, оui, все так, я покидаю ваши благословенные берега этим вечером и уже отпустил всех своих слуг, кроме кучера. Понимаете ли, я получил послание от отца, в котором мне приказано не задерживаться долее среди своих новых друзей здесь, в Суссексе, а поспешить исполнить свой сыновний долг и равно позаботиться о счастливым образом сохранившихся поместьях нашей семьи. Я бы уехал раньше, если бы не задержался ради похорон Мелани, в надежде еще раз повидаться с дражайшим Люсьеном. Я не могу лгать и делать вид, что поверил истории, будто Люсьен срочно уехал в город по делам, как бы ни уважал дорогого Гарта, после того, как этот идиот констебль рассказал мне все без утайки. Что, Люсьена до сих пор не выследили и не арестовали? Я надеюсь, что нет. Ужасно. Просто ужасно. — Он снова занялся своими саквояжами. — Но ведь вы понимаете, мисс Харвей, я уже должен находиться в пути, чтобы успеть захватить отлив?

Кэт кивнула, но предпочла проигнорировать его прозрачный намек на то, что своим присутствием мешает его отъезду, пройдя следом за хозяином в просторную, хотя и с низким потолком гостиную.

— Ах, какая миленькая комнатка! Такая большая и в то же время такая элегантная! Вам повезло с хозяевами, сдавшими этот коттедж, сэр. — Она остановилась посреди гостиной, обернулась к нему лицом и принялась снимать перчатки. — Я понимаю ваше нетерпение, мсье, но я действительно должна настаивать, чтобы вы сделали мне одно маленькое одолжение. Мне жизненно необходимо поговорить с вами лично об одной чрезвычайно важной вещи. Вы ведь не откажете мне, не так ли? — закончила она, изо всех сил стараясь говорить как можно более равнодушно. Наконец сняв перчатки, Кэт бросила их на боковой столик, как бы бросая вызовпротивнику.

В воздухе возникло некое напряжение, ощущение сдерживаемой энергии, которое заглушало аромат свежего букета, стоящего в вазе, и даже звонкое пение птиц, суетившихся в ухоженном закрытом садике за окном.

Кэт стояла неподвижно, наблюдая за тем, как Гай перетащил саквояж почти к дверям гостиной и старательно пытался изобразить на своей физиономии светскую улыбку, — такой улыбкой обычно обмениваются дуэлянты, прежде чем перейти к обсуждению протокола предполагаемого поединка.

— Как я могу отказать в одолжении такой красивой леди, как вы — будь оно хоть маленькое, хоть большое? — спросил Гай, пожимая плечами с видом скорее недовольным, нежели вопросительным. Он подошел размеренным шагом к столику с напитками, словно отсчитывая расстояние до барьера, и налил себе вина из хрустального графина, не позабыв предложить выпить и ей, но получив отказ в виде взмаха руки.

— Но прежде чем мы перейдем к нашей занимательной беседе, я хочу заметить, что успел отстать от жизни, не так ли? Вследствие того, что торопливость вчерашней церемонии не предоставила мне возможности для душевной беседы, я самостоятельно пришел к выводу, что должен пожелать вам всяческого благоденствия, мисс Харвей? Ведь вы теперь обручены с нашим дорогим Люсьеном, оui?

Он пригубил свой бокал, занимая позицию, называемую в фехтовании en garde, но тут же легонько хлопнул себя по щеке, словно вспомнил нечто гораздо более важное, и начал свою словесную атаку:

— Но я такой глупый! Мадам сплетня — в данном случае принявшая облик самого бестолкового констебля — донесла до меня еще одну историю, случившуюся в последние дни, не так ли? Вы вовсе не мисс Кэт Харвей, а леди Кэтрин д'Арнанкорт. Ах, какие же вы, англичане! Полны сюрпризов! И так романтично, что вы с Люсьеном нашли друг друга.

Но тут он нахмурился, и выражение его лица приняло самый горестный вид:

— Но как надолго, мадемуазель? Этот записной дурак, этот безмозглый констебль заявил мне, что подозревает нашего дражайшего Люсьена в совершении этих ужасных преступлений, которые так скандализировали наше маленькое общество. Я протестовал, и даже грубо, уверяю вас, но ничто не способно было сдвинуть с места этого осла.

Кэт хотелось зааплодировать при виде искусства, с каким Гай вел поединок. Явно ему первому посчастливилось нанести удачный удар, но то была лишь царапина, и она нисколько не снизила ее боеспособность. Настало время Кэт провести атаку.

— Люсьен невиновен, — кратко заявила она, неотрывно глядя в его единственный глаз, который забегал, пытаясь улизнуть. — Но ведь вам и так это было известно, правда, мсье?

— Мне?! — Гай прижал растопыренные руки к груди с самым удивленным выражением, вновь становясь в en garde. — Почему вы так спросили? Ну конечно! Я уже сам сказал. Люсьен никогда бы не сделал такой вещи. Это невозможно!

Она устроилась на диване, обитом бело-зеленым атласом глядя на него снизу вверх.

— Но зато вовсе не невозможно то, что Люсьена схватят за чужие преступления. Схватят, осудят и повесят. Это тоже верно, не так ли? Правосудие, особенно когда оно спешит, зачастую совершает ошибки. И Люсьена Тремэйна могут повесить. Если, конечно, до того не схватят настоящего убийцу.

Гай допил вино, аккуратно поставил бокал и обернулся к Кэт, опираясь руками на край столика.

— О, несомненно, это должно случиться — со временем. И я лишь хотел бы иметь возможность отложить свой отъезд, чтобы принять участие в поисках этого монстра, но, увы, сие невозможно. Итак, леди Кэт, если именно это было целью вашего визита, мне придется принести вам глубочайшие извинения, ибо отлив не станет ждать простого смертного — пусть даже он спешит припасть к груди освобожденного отечества.

Кэт сложила руки на коленях.

— Совершенно верно, мсье, — мило согласилась она, чувствуя, как бешено колотится ее сердце, как напряглись ее нервы. — Мне лишь хотелось бы получить ответ на простой вопрос. Почему?

Граф нахмурился, и сердце у Кэт замерло, она видела, что противник готовит контрвыпад.

— Почему? Что же это за вопрос, мадемуазель?

— Совсем простой, как я уже сказала, — пошла в атаку Кэт. Она поднялась с дивана, не в силах усидеть на месте. Ей следовало начинать атаковать как можно деликатнее, чтобы он до последнего момента не подозревал, что она готовит. — Я уже знаю, как это произошло, как вы убили Мелани и остальных, в надежде свалить вину за это на Люсьена. Для меня все еще неясен мотив. Пожалуйста — вы не могли бы мне помочь разобраться?

Ага, прямое попадание! По крайней мере, ей так показалось. Сейчас он начнет ошибаться.

Но он не начал.

— Мелани? Но я не понимаю. Ведь она пострадала при падении, оui? Пожалуйста, мисс Харвей — леди Кэтрин, — позвольте мне все же налить вам вина. Вы явно не в себе.

Гай не спеша отодвинулся от столика, неуловимым движением выполнил разворот и оказался не далее чем в пяти футах от Кэт, значительно уменьшив пространство для поединка. Его улыбка говорила, что он явно развлекается ситуацией, и Кэт впервые ощутила угрозу, исходившую от этого человека. Возможно, в конце концов это было не такой уж гениальной идеей. Возможно, им с Гартом стоило послушаться Люсьена, который яростно возражал против их плана. Кэт засунула руки поглубже в карманы плиссированной юбки, зная, что так ей проще будет вновь обрести уверенность в себе.

— Ах, моя крошка, что вы за глупое, глупое дитя. Но любовь зачастую лишает свою жертву рассудка, и даже чувства самосохранения, оui? Какой же невероятно влюбленной вы должны быть, если отважились явиться сюда ко мне, одна, и предъявить такое серьезное обвинение, Ведь если бы я был виновен, а я вовсе не говорю, что это так, что могло бы меня сейчас удержать от того, чтобы убить вас с целью сохранения своей тайны?

— Я полагаю, что только вот это, — парировала Кэт, вынимая из правого кармана юбки руку с крепко зажатым в ней небольшим пистолетом. Кинжал — вещь отличная, но Люсьен уже преподал ей урок, что когда он в женских руках, на него не стоит возлагать большие надежды. Пистолет намного лучше. Молча помолившись о прощении за то, что она собирается сделать, Кэт с головой бросилась в омут составленной лжи. — Видите ли, мсье, я была с вами не совсем честной. Я знала заранее о том, что вы собрались уехать из Англии, поскольку у одной из ваших служанок сестра работает в Тремэйн-Корте. Я послала Гарта, чтобы он вызвал Люсьена, но я не могла позволить слепому случаю помочь вам благополучно удрать прежде, чем они успеют сюда. Ну а теперь, пожалуйста, — продолжала она, поведя дулом пистолета в сторону кресла, — присядьте вон там, чтобы я могла присмотреть за вами, пока к нам не присоединятся джентльмены. Я не вижу причины, почему бы нам не скоротать время с некоторыми удобствами.

— Я также не вижу никакой причины, — подтвердил Гай, послушно становясь возле кресла, на которое указала ему Кэт. — Но кроме этого, я думаю, нам не мешает постараться вести себя цивилизованно. Пожалуйста, леди Кэтрин, сядьте прежде вы. Ну, не надо так бояться, вы выиграли сегодня. И я не предприму попыток бежать. Даю вам слово.

Кэт несколько мгновений обдумывала его просьбу, после чего решилась согласиться и снова уселась на диван, не опуская пистолета. Она знала, что до окончательного выигрыша еще очень неблизко, но коль скоро она в нем не сомневалась, то должна была позволить Гаю сделать следующий ход.

— Ну вот, разве так не удобнее? — осведомился Гай, вальяжно развалившись на мягком сиденье, закинув ногу за ногу. — Какая странная сцена у нас получилась. Мы сидим здесь, а этот противный пистолет направлен мне в голову. Как он неподобающе выглядит в вашей нежной ручке. Люсьен наверняка сильно разгневается на вас, дорогая, когда узнает, что вы заставили меня отложить отъезд. Но постойте. Вы сказали, будто знаете, что я убил этих двух несчастных женщин. Ха, я уверен, что придумал прекрасный способ скоротать время, пока не прибудет Люсьен и наш дорогой друг Гарт. Пожалуйста, дорогая, развлеките меня. Отчего вы подумали, что все узнали?

Ей нельзя было казаться такой уверенной в себе.

— Не смейте дразнить меня, мсье, я хорошо знаю, как обращаться с этим пистолетом, — выпалила Кэт, стараясь заставить свои пальцы не дрожать, хотя ее сердце билось абсолютно спокойно. — Но так и быть, я отвечу на ваш вопрос. Сегодня утром я пошла в комнату Мелани в надежде отыскать там какую-нибудь улику, поскольку, как вы отлично знаете, мсье, Мелани тоже одна из жертв убийцы. Конечно, это может показаться глупым, но я была в таком отчаянии, так боялась за Люсьена, что чувствовала себя обязанной ему хоть как-то помочь. И я нашла дневник Мелани, который был засунут за заднюю стенку туалетного столика. Там были записаны все мужчины, с которыми она встречалась, все ее любовники, которых она принимала в мансарде. Ваше имя, мсье, стояло там последним, вы и были у нее последним.

Гай рассмеялся, и Кэт мгновенно пронзил страх. Она не была так уверена, что ее ложь может показаться кому-то смешной.

— В мансарде? Ну конечно, я бывал с Мелани. Я этого и не отрицаю. Но это вовсе не делает из меня убийцу, так же как не делает из Мелани жертву. И на этом шатком доказательстве вы и решились строить свое обвинение?! Да вы совсем обезумели от отчаяния, не так ли, дорогая? — Он поднялся, и Кэт тоже торопливо вскочила. — У вас нет против меня ничего, леди Кэтрин. Ибо всей округе известно, что Мелани была более чем щедра на увлечения, что у нее и без меня было множество любовников, в число которых, кстати, входил и ваш жених. И если я в чем-то виноват, то только в том, что не смог остаться равнодушным к красоте молодой сговорчивой женщины. И ничего более. Ну а теперь, пожалуйста, отдайте мне ваш пистолет, и мы вместе посмеемся, выпив по бокалу вина.

Кэт отступила на пару шагов назад, подальше от Гая, который двинулся в ее сторону с протянутой рукой. Граф не был рослым, он был не первой молодости, но крепким мужчиной, и она понимала, что должна держаться от него на расстоянии.

— Стойте на месте, мсье, — грозно предупредила она, поняв, что настал момент применить новый, неожиданный прием. Из своего левого кармана она извлекла маленькую, в затейливом пестром переплете тетрадку. — Я сказала, что нашла дневник. И в нем Мелани описала, как вы с ней убивали ту несчастную женщину, которую нашли на территории Тремэйн-Корта. Она описала все до мельчайших подробностей, вплоть до последнего удара ножа. И выглядит это так, словно она писала отчет про собственное убийство. Я полагаю, это можно счесть достаточно веской уликой, не так ли?

Лицо Гая покрылось мертвенной бледностью. Он одним резким движением вырвал у Кэт и дневник, и пистолет, а ее саму пихнул на диван.

— Отлично, мадемуазель! — воскликнул он.

Кэт зажала рот рукой, боясь выдать торжествующую улыбку, старательно изображая ужас, в этот момент ей действительно было не по себе: последний толчок едва не вышиб из нее дух.

Гай навис над Кэт, размахивая перед ее носом пистолетом.

— Эта сука! Эта тупая, наглая сука! И зачем я только с ней связался! Дневник! Ну видел ли свет еще одну столь подлую бабу?! — Он сунул тетрадь в карман, а сам зажал рот рукой и стал оглядываться, словно что-то потеряв.

— Что… что вы собираетесь со мной сделать?.. — спросила Кэт, как можно шире открывая глаза. Она распростерлась на диване, как будто вместе с пистолетом ее покинула вся ее отвага. — Люсьен с Гартом вот-вот будут здесь. Вы не можете меня убить, ведь тогда они точно будут знать, что это сделали вы! Вы не можете!

— Не могу? Вовсе наоборот, леди Кэтрин. Сдается мне, что я волен сделать все, что мне вздумается. — Он провел дулом пистолета по ее щеке, так что она в отвращении отдернула голову. — Но нет, это не будет полной правдой. Вы лишили меня времени, чтобы развлечься с вами, чтобы я обучил вас некоторым трюкам, которые так искусно проделывала Мелани. Жаль, жаль, похоже что в последние дни я постоянно вынужден куда-то спешить. — Он нахмурился.

— Как я ненавижу эту спешку. Эту, знаете ли, нетерпеливость. Боюсь, милая леди, что мне придется избавиться от вас, так чтобы успеть скрыться, пока ваш возлюбленный Люсьен будет оплакивать свою утрату. Какая жалость. Меня больше всего на свете позабавили бы его попытки глотнуть воздуха, когда он будет болтаться на веревке. Мелани лишила меня этого удовольствия, так ей не терпелось избавиться от этой женщины. А знаете, останься Мелани в живых, вы были бы у нее следующей на очереди. И с определенной точки зрения можно сказать, что я сейчас сделаю Мелани последнее одолжение, что причиняет мне ужасную боль. Ну да ладно, каждый должен делать то, что ему положено. Рано или поздно эта пародия на констебля найдет в мансарде кинжал с инициалами Люсьена, и тогда поднимется шум на всю округу. Мне, наверное, следовало бы нарисовать ему карту, по которой он нашел бы все улики, уж слишком он неповоротлив. А сейчас, моя милая леди, мне придется распрощаться с вами.

Говоря это, он направил пистолет в грудь Кэт.

— Погодите! Ох, погодите, пожалуйста! — взмолилась Кэт, заламывая руки. Этому человеку, пожалуй, не понадобится и пистолет, он способен заговорить до смерти кого угодно. Но он до сих пор не выболтал то, чего ей больше всего хотелось услышать. — Если я обречена на гибель, мсье, не могли бы вы хотя бы объяснить мне — почему? Смерть Мелани, все три смерти — и подозрения направлены на Люсьена. Я не понимаю. Ну как же я могу умереть, так и не узнав — почему?!

— Вы умрете весьма смертельно, позвольте вас заверить, — произнес Гай, засмеявшись собственной шутке. — Тем более если учесть, что сюда галопом несутся ваш Люсьен с Гартом, чтобы вас спасти, если, конечно, я захочу поверить в эту сказочку. Никогда не играйте в карты, мадемуазель. Вы ведете себя чересчур нервически, знаете ли, из чего я могу заключить, что действуете вы в одиночку. Ну, ладно, наверное, я могу вас кое в чем просветить, если только вы перестанете хныкать. Я просто ненавижу плачущих женщин. Я должен был бы рассказать это и Мелани, но она не пожелала слушать мои объяснения. Она примчалась ко мне в полном отчаянии, чуть ли не на грани самоубийства, однако потом отчего-то принялась отчаянно цепляться за жизнь.

Не спуская с Кэт пистолета, он подвинул к себе маленький стульчик и уселся напротив.

— На самом деле все просто. Сначала мы разберемся с несчастными леди, оui? Враг Мелани, леди Саусклифф, вела себя крайне невоспитанно, она шантажировала Мелани за прошлые проступки, в числе которых была и чересчур горячая «сестринская» любовь — прошу понять меня верно. Отцовская любовь там фигурировала также, я не слишком шокировал вас? И Мелани носилась с идеей отделаться от этой женщины, будучи уверенной, что это ей поможет расчистить дорогу к сердцу Люсьена. Меня это совершенно не волновало. Убийства были не более чем дружеской услугой, ну и конечно, прелюдией к убийству самой Мелани.

— Вы надеетесь, что Люсьена обвинят во всех трех убийствах. Зачем вам это?

— Это довольно просто. Кристоф Севилл — мой брат. Мой сводный старший брат и наследник отцовского имения и титула. Ах, вам, кажется, знакомо это имя?

— Кристоф Севилл — настоящий отец Люсьена, — произнесла Кэт, неловко елозя по дивану, чтобы краем глаза проверить, не захлопнул ли сквозняк дверь в сад. Он не захлопнул. Через небольшую щель лился солнечный свет, ложившийся ярким пятном на пол. — Но я все еще не понимаю. Люсьен — бастард. Он не может ничего унаследовать, даже если бы Кристоф его признал. Это ничего бы не изменило, если вы сын его отца от другого брака.

Гай улыбнулся такой убежденности:

— Я вижу, что вы знакомы с законами майората, дорогая, однако здесь они неприменимы. Мой дурачок братец тайно заключил брак с Памелой Кингсли, этой его минутной любовью, и таким образом младший брат, то есть я, прав наследования не имеет. Опять это несуразное чувство любви. Вы должны теперь понимать мою неприязнь к этому человеку.

Покуда Кэт сидела, затаив дыхание, опасаясь привлекать к себе внимание, Гай продолжал свои разглагольствования. Его взор устремился куда-то в голубую даль, он словно беседовал сам с собой, явно в который уже раз переживая старые обиды.

— Если бы только я знал, но Кристоф скрывал тайну до самого конца. Даже когда его бросили в тюрьму и он знал, что его вот-вот обручат с мадам Гильотиной, он продолжал молчать. Он только приказал мне отправить его последнее письмо в Англию и лично передать нашему отцу его последнее прости, вместе с трогательным признанием в браке с этим английским убожеством и рождении у нее малолетнего ублюдка. Подумать только, я, как последний дурак, выполнил его волю.

Он обратился к Кэт с застывшей улыбкой:

— Это то, что вы, англичане, называете иронией, оui? Но вскоре это уже не имело никакого значения, вскоре я прочел свое имя в списках лиц, подлежащих аресту, и оказался лицом к лицу с реальной возможностью потерять голову, как тогда случилось почти со всеми французами, у которых в жилах текла голубая кровь. Вы не можете знать, каково это, леди Кэтрин, когда сидишь в вонючей камере, в этом ужасном тюремном подземелье, и каждый Божий день ожидаешь, что услышишь свое имя среди тех, кого сегодня поцелует в шею мадам Гильотина. Я как раз навещал своего брата, я принес ему еду в тот день, когда вызвали его, когда он повыше задрал свой нос и с прямой спиной вошел в ту дверь, за которой его не могло ожидать ничего, кроме неминуемой смерти. Идиот! Все они идиоты! Как овцы, они вставали, услышав свои имена. Как овцы, они маршировали навстречу смерти, высоко подняв голову. Но не я, мадемуазель. Нет! Я не был овцой. Когда меня заточили, я нашел одного заключенного, который согласился встать, когда назовут мое имя, и занять мое место на эшафоте. Он умер вместо меня, а я обещал ему взамен содержать его умирающую от голода семью в Руане. И я это делал, даже после того, как его голова скатилась в корзину, даже после того, как и Робеспьер и Сен-Жюст встретили свой конец, а я был выпущен из тюрьмы и больше не боялся ни смерти, ни разоблачения — я делал это, потому что я честный человек.

Кэт до крови прикусила палец, чтобы не выложить все, что она думает. Бедный Люсьен, его отец действительно погиб. Но об этом она подумает позже. А сейчас необходимо вернуть Гая к главной теме их беседы.

— Так, значит, ваш отец узнал, что Кристоф женат и узнал про Люсьена? Но почему вам так необходимо отделаться от Люсьена? Наверняка ваш отец хорошо обеспечил и вас, несмотря на то что вы не могли стать основным наследником?

Гай наклонился к ней, и его лицо побагровело от гнева.

— Еще один идиот!!! Почему я не мог унаследовать все? Потому что я отказался умереть! Потому что я выбрал жизнь! Скажите мне, мадемуазель, что хорошего может быть в мертвом французе? Но этот упрямец, этот совершенно невозможный старик не мог этого понять! Он отказался понять, что я был более разумным, что я заслужил его наследство. Кристоф даже не освятил свой брак в церкви, и все же наш отец выбрал его. Мой недалекий, мой мертвый сводный брат стал для нашего отца кумиром, святым, тогда как я был назван трусом, ничтожеством, позором семьи.

Не помня себя от ярости, он продолжал:

— Что может понимать в мужестве старикашка, спокойно укрывшийся у себя в деревне, никогда не нюхавший парижских подземелий? Вы видите эту повязку? Когда-то там был глаз. Мой собственный глаз. В одну прекрасную ночь часовой выколол мне его — просто от скуки!

Он улыбнулся, и выражение ярости на его лице сменилось злорадством.

— Зато потом я выколол у него оба, мадемуазель, выковырял, как изюминки из кекса, прежде чем милосердно предать его смерти. Так что через много лет для меня не представляло трудности пустить в ход кинжал. Странно, не так ли, что из них троих служаночка умерла лучше всех. Храбро. Вот уж пустое слово. Смерть есть смерть, оui?

— Абсолютно правильно подмечено, дядюшка. Я называю вас дядей, поскольку вполне уверен в том, что вы живете сейчас под чужим именем. По-видимому, вас зовут граф де Севилл? Но я отклонился от темы. Я уверен, что мы услышали более чем достаточно, не правда ли, Гарт?

Кэт успокоилась, услышав голос Люсьена. Значит, ее роль в этом спектакле подошла к концу, и она не сказала бы, что это случилось слишком рано. С самой первой минуты она знала, что Люсьен здесь, поблизости, а также Гарт и констебль Клеменс. Однако ей все равно хотелось убежать подальше от этого человека, который с такой легкостью разглагольствовал об убийствах.

Она повернулась в сторону двери и увидела, как Люсьен, откинув портьеру, выходил на свет. Кэт взглянула на него, опасаясь, что он подавлен услышанным, а он слегка улыбнулся в ответ, давая знать, что все в порядке.

Гарт явился перед ее взором минутой позже, почти волоком притащив за собой Клеменса, выглядевшего изрядно сконфуженным. Во рту у него торчал кляп, а руки были связаны за спиной, ибо сей господин не согласился добровольно участвовать в этой дружеской встрече.

— Превосходно сработано, Кэтрин. Вы были неподражаемы. Люсьен напрасно переживал из-за вашего участия в этой маленькой комедии. Обратите внимание на нашего почтенного констебля, Кэт. У него глаза все еще готовы выскочить из орбит. Вы точно оценили его интеллект. Он ни за что не поверил бы нам. Даже выслушав только что все самолично, бедняга так до конца и не понял. — Тем временем Гарт успел вытащить изо рта Клеменса кляп, после чего развязал ему руки. — А вы как полагаете, уважаемый сэр?

Констебль пошевелил челюстью, но тут же схватился за голову.

— У него выкололи глаза?! — прохрипел он, словно пытаясь вообразить себе эту сцену. — Что… что вы сказали? О… о да. Да, наверное, я понял все достаточно хорошо. По крайней мере, я так полагаю.

Кэт закрыла глаза, вознося благодарственные молитвы. Но этого было все еще недостаточно, чтобы отвести от Люсьена подозрения. Повинуясь едва заметному кивку его головы, Кэт сделала вид, что собралась подойти к нему, но двигалась достаточно медленно и таким путем, чтобы оказаться поблизости от ставшего необычайно молчаливым Гая. Тот схватил ее за руку и привлек к себе, прикрываясь ею, словно щитом.

— Вы сочли себя очень умным, не так ли, мой иностранный племянничек. Но, как всегда, мой противник совершает роковую ошибку.

Люсьен рванулся было вперед, увидев, что Кэт невольно поморщилась, так как и хватка Гая, и дуло пистолета причиняли довольно сильную боль.

— Я должен строжайше предупредить насчет всяких глупостей, Люсьен, если вам и в самом деле дорога эта потаскуха, вдруг превратившаяся в леди, — сказал Гай, начиная пятиться к фойе и увлекая Кэт за собой. Он приостановился возле самых дверей, в последний раз окинув взглядом маленькую группу, со смесью ненависти и злорадства на лице. — Но у нас получилась довольно милая интерлюдия, не так ли? Наша маленькая игра, в которой играли мы все, кто по своей воле, кто против нее?

Люсьен вынул из внутреннего кармана сигару, но оставил ее, незажженную, в углу рта.

— А я не сомневаюсь, дядюшка, что игра еще не закончена.

— Ха! Примите комплименты вашему самообладанию! Это наша фамильная черта, не так ли? Я передать вам не могу, как был рад тому, что те дурачки, которых я нанял, чтобы убрать вас с дороги, потерпели неудачу и вы сами заявились в Суссекс! Живое воплощение моего мертвого братца явилось преследовать меня! Но я, конечно, постарался подстраховать свои ставки, как это говорите вы, англичане. Моя небольшая беседа с Эдмундом Тремэйном, в которой я постарался детально описать ему подробности нашего времяпрепровождения с его супругой, послужила причиной значительного ухудшения его здоровья. Я был уверен, что если вы ускользнете от моих убийц, вы неизбежно притащитесь в Суссекс. Вы ведь понимаете, я не мог рисковать сталкиваться с вами в Лондоне, на вашей территории. Я хотел выманить вас сюда, где я был принят, а вы были нежеланным гостем.

— Ну да, он же был несчастным изгнанным бастардом, — заметил Гарт, взяв со стола спичечницу и поднося огонь к сигаре Люсьена. — Мелани наверняка выложила ему твою душещипательную историю, дружище.

— Так же точно, как это сделали вы, мой дорогой Гарт, своей милой сказкой о том, что все лондонское общество не сомневается в сделке Люсьена с дьяволом, — возразил Гай, а Гарт проклял себя за такое легкомыслие.

Гай, не обращая внимания на Гарта, еще больнее заломил руку Кэт за спину. Она заставила себя стерпеть, опасаясь, что гнев Люсьена не даст болтливому графу выложить все до конца и ответить на последний вопрос.

— Ах, ваш вид добавил мне ненависти и решимости, Люсьен. И для меня стало своего рода игрой сделать так, чтобы вас вместо меня вздернули за убийство Мелани. Ах, милая Мелани, такое безумное, ненасытное создание. С самого начала, с того самого дня, как мы познакомились, я уже знал, что из нее получится превосходная жертва.

Констебль вмешался, демонстрируя, что он до сих пор понял отнюдь не все:

— Что-то мне это кажется чертовски сложным. Коли уж вы так его ненавидели, наняли бы кого-нибудь, чтобы застрелили его в спину, да и дело с концом?

— Люсьен, — произнес Гай, — этой небольшой превосходно сыгранной пьеской вы показали, что в вас течет кровь Севиллов. И этим, и созданной самому себе репутацией в Лондоне. Возможно, вам доставит удовольствие лично просветить джентльмена?

— Нет ничего проще, — согласился Люсьен, отвесив Гаю изысканный поклон. — Здесь ведь еще участвует мой дед во Франции. Я почему-то не уверен, что он вообще так уж сильно любит вас, дядюшка. И если бы я случайно оказался застреленным в спину, он обвинил бы в этом вас. А вот если бы меня повесили за зверское убийство невесты — ну, как бы мог мой дед заподозрить, что в этом деле замешан его сын? И у него больше не оставалось бы выбора, кроме как вставить в завещание последнего оставшегося в живых наследника.

— Ах, Люсьен, если бы только Кристоф был младшим сыном! Мы бы тогда могли стать большими друзьями, оui? Но довольно об этом. Я требую, чтобы вы оставались совершенно неподвижны, пока мы с леди Кэтрин покинем вас. Если вы повинуетесь, то, может быть, вам посчастливиться найти ее живой где-нибудь на дороге. Если не повинуетесь… — Он красноречиво пожал плечами, предоставляя им делать выводы самостоятельно.

Люсьен, однако, не обратил внимания на его грозное предупреждение. Он швырнул окурок сигары в камин и направился прямиком к дяде.

— Нет, эта игра для вас закончена, — заявил он, вынимая свой собственный пистолет. — Вы были чистосердечны до наивности, но совершили роковую ошибку. Вы распинались перед нами слишком долго. А теперь настало время кончать, вы ответили на все вопросы. Вы проиграли, дядюшка.

Гай отступил еще на шаг, помрачнел и навел на Люсьена дуло пистолета. Но тот в ответ лишь угрожающе улыбнулся, и в этой непривычной на любимом лице гримасе Кэт вдруг впервые увидела их слабое фамильное сходство. Граф освободил ее руку и опустил пистолет.

Люсьен извлек оружие из непослушных пальцев Гая, потом раскрыл объятия, и Кэт бросилась в них, прижавшись к его груди.

— Пистолет так же пуст, как и страницы «дневника Мелани», — и вы бы убедились в этом, если бы дали себе труд проверить, — сказал Люсьен, отстраняя Кэт от себя и передавая ее под попечительство Гарта.

— Мелани! — взорвался Гай, воздев сжатые в кулаки руки. — Я не любил ее, вы же понимаете! Я никого не люблю, кроме себя. Я взял это за правило очень давно. Но в ней было очарование, и вы наверняка должны меня понимать, племянничек, — это влечение к ее совершенному телу и к ее неожиданным выходкам в постели. Каждую ночь, идя в мансарду, я шел, чтобы убить ее и покончить с этим делом. Но каждую ночь она умудрялась показать мне что-то новое. Я слишком затянул, я слишком поддался ее безумию. Если бы она не любила с такой страстью вас, племянничек, если бы она не упорствовала в этом, я бы, может, и оставил ее жить. Я мог бы завершить все выстрелом в спину, как советовал наш констебль, и сбежать с ней во Францию.

Он вытащил из кармана тетрадь и, не потрудившись заглянуть в нее, швырнул на пол.

— Я должен был сам догадаться, что она ничего не писала. Мелани никогда не жила прошлым, она жила лишь настоящим. Всегда только настоящим. Кроме вас, племянничек. Она уверила сама себя, что вы ее счастье, что вы, вы один способны дать мир ее душе, ее телу, ее рассудку, и мечтала о вас постоянно. Но ведь это я подарил ей вечный покой, не так ли? Вечное успокоение в могиле. Я счастлив, что убил ее, Люсьен. Она предала нас обоих и к тому же уничтожила меня, уже лежа в могиле, тогда как вас спасла. А я стал последней жертвой Мелани Тремэйн.

Люсьен покачал пистолетом:

— Если этими речами вы надеетесь пробудить к себе жалость, то с грустью должен заметить, что вам не удалось до конца удержать фамильную марку.

Гай обвел взглядом всех, кто находился в комнате, и опять уставился на Люсьена:

— Итак, вы полагаете, что можете сейчас меня пристрелить, племянничек? Убить, несмотря на то что за нами наблюдает невероятно смущенный констебль, столь осторожно ковыряющий пальцем у себя в носу? Не думаю. Я достаточно хорошо узнал вас за эти последние недели, Люсьен Севилл, маркиз де Суассон, законный наследник герцога Компьенского. Нет, я думаю, что вы позволите мне уйти. Я как-никак член вашего семейства. Вы не позволите себе явиться во Францию и представиться вашему деду в качестве человека, который прикончил его последнего сына. Вы для этого чересчур благородны.

— Ох, дорогой, — взорвался издевательским смехом Гарт, — и этот малый утверждает, что он знает тебя?

Кэт поняла, что Гарт не без умысла употребил это слово, и молила Бога, чтобы Люсьен не нажал на курок, не столкнул себя обратно в те сумерки, с которыми так долго и упорно боролся. Она понимала его ярость, его боль, но самому убить человека? Это путь к вечному проклятью на его душу.

— Вы правы, дядюшка, я не могу вас пристрелить, — Люсьен передал свой пистолет Гарту, и Кэт заметила у того на лице злорадное выражение. Может быть, Люсьен ошибся? Может быть, этот тип заслужил немедленную смерть? — Я не могу убить тебя, — неторопливо продолжал Люсьен, — но я могу передать тебя в руки констеблю. И тебя повесят, дядюшка, хотя я не уверен, что меня позабавит твой последний танец на конце веревки. Однако я должен все же признаться, что не в силах удержаться вот от чего…

Одно неуловимое движение — и кулак Люсьена обрушился на сиявшую злорадством физиономию Гая. Тот без чувств упал на пол.

— Констебль Клеменс, я уверен, что на вашем месте я бы поспешил связать этого человека прежде, чем он придет в себя, — промолвил Люсьен, беря Кэт под руку и выводя ее мимо бесчувственного Гая к солнечному свету. — И еще одно замечание, досточтимый сэр. Примите мои извинения за то, что мы похитили вас из дома во время завтрака. Я заверяю вас, что вы найдете подобающее угощение, если почтите своим присутствием Тремэйн-Корт во время ланча.

Гарт выглянул следом за ними из двери, предупредив, что останется помочь констеблю переправить пленника в полицейский участок.

— А куда направят свой полет влюбленные голубки теперь?

Кэт гордо взяла под руку Люсьена. Она улыбалась, хотя щеки ее были влажны от слез.

— Мы с Люсьеном, — с достоинством произнесла она, глядя на него снизу вверх, — намереваемся начать нашу совместную жизнь, Гарт, и окончательно оставить в прошлом последние годы. Но прежде, — она замялась, но все же решила, что Люсьен поймет ее правильно, и закончила: — Но прежде всего мы пойдем на кладбище и положим цветы на могилу Мелани Тремэйн.

ЭПИЛОГ ЛЕТО 1815

— Значит, ты нашел своего деда в добром здравии? Это приятно слышать. Ты надолго останешься в Англии? — Речь Эдмунда Тремэйна еще была замедленной, но была отточена и ясна.

Люсьен шел не спеша, приноравливаясь к шагу Эдмунда, опиравшемуся на тяжелую трость. Они с Кэт приехали в Тремэйн-Корт только этим утром к легкому ланчу, который Хоукинсу было приказано подать на террасу.

— Пройдет немало времени, прежде чем мне удастся снова уговорить Кэтрин оставить Нодди, отец, — отвечал он, глядя на сад, где на лужайке расположились его жена с Нодди. Гарт Стаффорд, у которого рука все еще была на перевязи из-за раны, полученной им в битве при Ватерлоо, стоял возле них, подзуживая малыша на новые шалости.

— Мы с Нодди будем счастливы с тобой, Люсьен, и с Кэт тоже, разумеется. Нам, мужчинам, необходимо смягчающее воздействие женщин.

— Я рад, что ты согласен с этим, отец, ибо, исключая Гарта, который должен присутствовать на обеде в доме у своего дяди, мы останемся с тобой до тех пор, пока ты не решишь, что мы тебе надоели, но будет уже поздно. Потом мы обещали побывать у дяди Кэтрин и ее кузена, и я уже сказал grand-pere, что мы вернемся к нему до Рождества. Как стало спокойно в мире теперь, когда Наполеона все же удалось окончательно заточить на его острове и, к счастью, Кэтрин полюбила путешествовать на «Пакеретте», — закончил он, не удержавшись от улыбки, которую у него всякий раз вызывало смешное имя, которым по настоянию Кэтрин они назвали свою новую яхту.

Мужчины не спеша обошли все уголки ожившего под неустанной заботой сада, оставив напоследок теплицу, которую полностью восстановили и в которой Эдмунд с Нодди проводил большую часть своего времени, ухаживая за экзотическими растениями, доставленными сюда когда-то со всех концов света.

Люсьен посмотрел на другой конец луга, где виднелись высокие стены фамильного кладбища, и нахмурился, вспомнив еще об одной свежей могиле, что появилась там во время их путешествия.

— Она не мучилась перед смертью?

Эдмунд не спеша опустился на широкую каменную скамью в тени под березой, бессознательно оберегая левую ногу.

— Мойна? Она умерла так же, как жила, сынок. Спокойно, и тогда, когда выбрала сама. Последние ее слова были обращены к моей возлюбленной Памеле.

Люсьен кивнул, все еще поражаясь способности Эдмунда прощать. Возможно, его упрямое нежелание простить когда-то Памелу и последовавшие утраты научили его милосердию.

Кэт сидела на лужайке и смеялась, глядя, как Гарт с Нодди гоняются за бабочкой. Люсьен улыбнулся, наслаждаясь этим смехом.

Кэт часто теперь смеялась, да и он тоже. Этот последний год они прожили очень счастливо, кроме нескольких ужасных дней Ватерлоо, которые, слава Богу, миновали. Они дважды побывали во Франции, где герцог принимал их с распростертыми объятьями, и Люсьена буквально ошеломила безграничная любовь, щедро изливаемая на них ветхим, но бодрым стариком.

Поначалу Люсьен опасался за свое новообретенное счастье, столь несомненное и полное, боясь, что это не сможет продолжаться долго. Но мало-помалу с течением времени этот страх покинул его. Какие бы испытания и несчастья ни угрожали им, несомненно было то, что они с Кэтрин разыскали один другого, полюбили, и пламя их любви послужит им проводником вовеки.

Уголком глаза он заметил, что на террасе появилась служанка Кэт, Эмми, с белоснежным свертком на руках. Он улыбнулся в полной уверенности, что за появлением Эмми вскоре непременно последует требовательный рев Кристофа, и что этот рев благополучно достигнет ушей всех присутствующих.

Извинившись перед Эдмундом, Люсьен направился к Эмми, поспешив взять у нее из рук драгоценный груз. Ловко прижав Кристофа к груди, Люсьен наклонился, сорвал с ближайшего куста самую пышную розу и направился к Кэт, чтобы вручить ей сии чудесные дары.

— Миледи, — произнес он, сопровождая свое обращение по возможности наиболее церемонным поклоном, в то время как ребенок у него на руках принялся в полный голос требовать своего.

— Милорд, — с поклоном отвечала Кэт, принимая цветок, освобождая его от шипов и вкалывая себе в прическу.

Люсьен предложил ей руку, и Кэт с его помощью грациозно поднялась с земли.

— Вас призывают выполнить свои обязанности, моя дорогая супруга, — сказал он, лукаво улыбаясь, и внезапно для них весь остальной мир исчез — остались только они трое. — Он был бесподобно покладист в течение всего последнего часа, но теперь наш сын требует свой ланч.

Кэт с улыбкой посмотрела на Кристофа — живое воплощение их бессмертной любви, перевела взгляд на мужа, и в глазах у нее засияли слезы счастья.

— Да, Люсьен. Похоже, что наша жизнь в Тремэйн-Корте начала свой новый цикл — причем самым счастливым образом.

Оглавление

Часть первая ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ 1812

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ИНТЕРЛЮДИЯ 1813

Часть вторая ЧИСТИЛИЩЕ 1814

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

Часть третья ПУТЬ 1814

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 20

  ГЛАВА 21

Часть четвертая ВОЗВРАЩЕНИЕ В РАЙ 1814

  ГЛАВА 22

  ГЛАВА 23

  ГЛАВА 24

  ГЛАВА 25

  ГЛАВА 26

  ГЛАВА 27

ЭПИЛОГ ЛЕТО 1815