Летом после 5 класса я попал в пионерский лагерь. Лагерь был вроде местного «Артека», ехали туда по большому блату, в моем случае бабка всеми неправдами вырулила возможность устроиться туда посудомойкой, не без помощи старшего дядьки. Бабке было тогда лет 60, но мне она казалась древней заповедью. Проблем я ей не создавал, сидел дома читал, и никак не мог взять в толк, зачем, вместо того, чтобы копаться в огороде (был дом, в котором до смерти матери и потом деда они жили), схватилась за неподъемную для нее работу (в посудомойках тоже были градации, ей досталась самая низшая — котлы), заперев меня в исправительную колонию — на три месяца! От чего меня надо было исправлять? От книг? По-ее не вышло. Для начала, меня впихнули куда осталось, в незанятое место, третий отряд. В первом уже были семнадцатилетние: они в общем действе не участвовали. Курили по углам, обжимались с вожатыми.
Третий отряд занимал единственный трехэтажный блок; остальные ютились по деревянным домикам по 14 в палате. Неизвестно, за что такая честь: комнаты на 6 коек. Туалеты в пристойном состоянии. На первом этаже находился изолятор для простуженных. В первую смену я спасся в нем от «Зарницы». Спасибо библиотеке, тут же на этаже — ее посредством я обрел кумиров на ближайшие годы.
Было так: случайно вынутая книга; на титуле значилось: «для младших научных сотрудников». Что такое «научных сотрудников» — от меня было скрыто, я, наверное, и не стал задаваться вопросом, по устойчивому сочетанию приняв за «младшего школьного возраста» — а что еще. На негустых полках торчали всё Горький да Аксаков; прибавим пару-тройку собраний сочинений. Вундеркиндом я не был; дома царили Сетон-Томпсон и Харпер Ли, которых я менял друг на друга в школьной: сдал-взял, потом наоборот. К недоумению библиотекарши, норовившей мне подсунуть классиков.
Выбор, то есть, отсутствовал; и я убрался в пустой изолятор, держа под мышкой «Понедельник начинается в субботу». Дальше три дня блок сотрясался от моего хохота. «Зарница» кончилась; кончилась и болезнь. Книгу я с сожалением сдал. Теперь я знал, что буду делать в июле. Если повезет — и в августе. С того началось мое увлечение «научной фантастикой» (ассортимент Стругацких был сильно невелик; отыскивали их по исключительному везению). Но это позже.
Был июль. Смена сменилась; несколько лиц оставалось с прежней. Так что я сразу попал в устаканившуюся колею: меня приглашали в девичьи палаты ночью декламировать наизусть «Вересковый мед». Девицы были как подъемные краны, выше меня на голову. Отчитав, я был отпущен. Жилось мне не так уж плохо. Невзирая на бабкино присутствие, которое я ненавидел: я был изгой, но женским покровительством обезопашен от мужской части, взрослейших меня на два года пацанов. Что-то вроде местного домового. Ни в дискотеки, ни в пионербол. Единственным исключением была «Зарница». К этому следовало готовиться заранее.
Я нащелкал на градуснике 37,3 и, вооружившись «Понедельником», возлег. Мои однопалатники в этот час тыкали гвоздем на палке в «минную полосу» и, преодолев ее, устремлялись на выкапывание знамени — или запрятывании его же. На поляне после всего ожидала бочка с горячим и свежие огурцы. Огурцы я не переносил. От бабки у меня имелся пакет ломаного дешевого печенья. Открылась дверь в палату.
Парень вошел. Сел против меня и уставился на пакет. Некоторое время я пытался читать, всем видом демонстрируя «нельзя трогать». Но наконец это стало невозможным.
Добуквенно знакомое «рукав порыжел и стал подергиваться. Вспотев от страха, я убедился, что это коровий хвост» не взорвало ожидаемым, как съезда с горы, экстазом. Когда на тебя пялятся. Со злобой я захлопнул книгу и поднял глаза. Нет — только не печенье. Сев, я запихал его в тумбочку. Жрать я не хотел вообще. Бабка не упускала случая попытаться напичкать меня, при общем прыскающем вниманьи, заявляясь прямо из помойки.
Потеряв из виду печенье, он сглотнул, вздохнул и посмотрел в окно. Я его разглядывал. Он был длинный. Тощий. Есть гениальный кусок в американском сериале по «Войне и миру»: там, где Анатоль Курагин, в американском исполнении, знакомится с княжной Марьей. Так вот, это не тот Анатоль, добросовестно переданный в отечественном фильме по заветам Ильича — упитанный холеный жеребец. Американский Анатоль похож на Хлестакова. Он спрашивает княжну: «отец вас бьет?» — и о себе: «…только когда я шалю». Грациозный, как кошка. Ничего и близко подобного. Я сам влюбился в американца.
— Ты с какого отряда, — угрюмо начал я неизбежное знакомство; одновременно лихорадочно размышляя: почему он не ищет знамя? Тоже контуженный? — где тогда медсестра?
Он наконец обратил на меня внимание. — С пятого, — (правильно. Там бы я оказался, если бы был как все, а не бабкиным прицепом). — Пошли пончики пиздить.
— Я не хочу. — Лег и раскрыл книгу, на том же месте. Знакомство закончено. Я не собирался красавчику докладывать про
