Таблеткой. Клюшки делали из стержней от шариковой ручки, загибали конец. Уже года два как не играли.
— Моя мать, — сказал я то, что не повторял вслух никогда и никому. Слышал, как говорили. — Умерла от алкоголизма.
Он не обратил внимания. Потом я понял: он не слышит то, что не хочет слышать. Слышит только себя. А иногда вдруг.
Но тогда как надо. Так, что мне не пришлось сразу провалиться под землю. Как обычное дело — ну конечно, умерла. А у него живая. Неизвестно, что хуже.
— У меня пацаны, — вдруг он заговорил по-другому. — Мы с ними нормальными вещами занимались. Ларек перевернули. И всё вытащили там… сигареты. А однажды ментовскую машину перевернули.
Я почувствовал свое… ну как бы. Маленький опыт. Перевернуть машину?!.. А с другой стороны: поверил я бы в него — если бы не видел перед собой на самом деле?
Решил послушать, что еще будет говорить, потом обдумать.
Он за березу держался и смотрел куда-то. Ростом он уже тогда был с семнадцатилетнего. Потому казался старшим.
— Ты не знаешь… Как горят огни в большом городе… Там милые, хорошие люди. У них тепло, мягко, играет музыка. Они вежливые и очень боятся смерти. А я иду по городу, и он весь мой. Почему же они там, а я здесь? Я должен быть там, потому что я ничего не боюсь. Значит, жизнь — моя.
Я испытал такое разочарование — что даже не знал, что сделать. Стыд. Когда сам сболтнул — не чувствовал. А теперь — вот. Как его остановить, чтоб он больше ничего не успел.
— Это не ты говоришь, — промямлил я. — Это рассказ. — Я не помнил, как называется, автор — такого понятия для меня вообще не существовало. Ну, Майн Рид. Дюма. Павел Нилин, «Знаменитый Павлюк» —всякий раз натыкался, когда шел по полкам в библиотеке; всякий раз аккуратно огибал, думал, конечно, когда столько раз глазами упираешься. Что за «Павлюк» — про себя, что ли, написал? Но снять — того нет. Я не читал взрослых книг.
Но это я прочитал прямо перед лагерем, недавно. Случайно так попалось. Старик отдает ружье беглому зэку; а тот его сразу же из этого ружья пристрелил. Я куски запомнил почти наизусть. Мне бы обрадоваться, что и он, и я, одно и то же читаем; но — нет. И он, и я — по уши в дерьме, так почувствовал. Глаз не поднять.
Он и бровью не повел.
— Ты ж читатель, — отозвался. — Сапёр.
Пошел медленно, шелестя травой.
* * *
В пятом отряде были нормальные дети, из нормальных семей, лагерь этот непростой, я говорил. Значит, чуть более, чем нормальных. Он, мало что старожил, нормальных на второй месяц отправляли на море, так еще слава перенеслась с прошлой смены, кто-то же и остался. Цеплялся ко всем. Понты во все стороны, мат через слово — на него смотрели с недоумением: в этом социальном слое не котируется. Не так побаивались — всерьез брали не слишком, скорей за шута; но — злого шута; и потом: рост. Шакалил по чужим мешкам — в тумбочки никогда не залезал, а в открытую. Запускал руку в пакет с конфетами — еще и обзывал владельцев хомяками. Каждый ел свою передачу, у нас тоже в отряде так заведено; разве какие-нибудь закадычные друзья делились. К нему же за две смены ни разу никто не приехал. И вот был там такой — хороший, красивый парень. Он к нему подошел.
А тот убрал.
— Это Наташке, — говорит.
Хотел всю коробку возлюбленной подарить.
— Заебо, — ему Хлестаков отвечает. — Завтра скажу тебе, какого цвета у Наташки трусы.
Не обязательно врал. Девчонки от него нос кривили. Но втайне интересовались.
Пацан тот не как я. Ничего не сказал.
Ночью его сбросили с койки и отпинали. Чуть не единственный случай за всю историю лагеря, есть чем гордиться.
Жаловаться он, естественно, не пошел — упал с кровати. Никто особо и не спрашивал. Больше с ним не разговаривали. Брал печенье — оставляли весь пакет и уходили.
* * *
— Что это у тебя за друг такой? — говорит Вовка с моей палаты.
Он мне нравился. Толстый, спокойный. В палате, и во всем отряде он имел авторитет.
— Он жид.
— Он вообще не жадный, — возразил. Хотя я тогда еще не знал, жадный, не жадный. В моей семье (бабка — вот и вся моя семья) антисемитизма не водилось, я и не понимал, что это слово значит.
Они, думаю, тоже не очень представляли. Еврейского в нем не было ни столько; просто такое оскорбление, ходовое. В столовой он мне улыбнулся и руку поднял — привет. Видно, совсем одиноко было. Они заметили.
— Он мне и не друг, — попытался я объяснить, — …а вообще, — по наитию, — тебе чего? С кем хочу, с тем дружу!
Он только плечами пожал. После моего недолгого триумфа в качестве сапёра они, пожалуй, не возражали, если бы я захотел с ними.
А как? Если б я и решил с ним дружить? В столовой я его с того раза не видел, стал уже думать, что уехал, он же говорил, домой. Нет, не говорил. Любовник какой-то. Врет он всё, Хлестаков!
Дело кубарем катилось к концу. Как всегда под конец, даже захотелось притормозить, в палате уже меня замечали, а под финал попросили: «Ну ты, писатель. Расскажи, что ты девкам читал».
