из наших ребят продолжал читать, относясь к визиту аспиранта, как к неизбежному назойливому летнему комару, а некоторые, заложив пальцем страницу книги, внимательно наблюдали за его странными действиями.
Первым не выдержал Манюня:
— Воруем? — заботливо прозвучал в тишине его голос.
Бедный аспирант. Он дернулся, хотел обернуться, но буфет с геометрической последовательностью всех сторон фанерно-деревянного куба своего нутра решил проучить его за неурочный визит гулкими ударами. Это, безусловно, была месть буфета. Внешне могло показаться, что аспирант, выбираясь наружу, педантично бьется головой обо все стенки нижнего отсека, чтобы в завершении, ударившись затылком о верхнюю перегородку, с мелодичным звоном встряхнуть содержимое выдвижного ящика, заваленного вилками, ножами и ложками. На коленях, задом вперед он всё-таки выбрался из западни, развернулся на четвереньках и по-собачьи замер, приподняв лапу, то есть руку, недоуменно вперив в нас взгляд с плавающим, нечётким фокусом.
— Это мой буфет, — просипел он, вставая с колен, и тут же перешёл в наступление:
— А вы почему не на учёбе?
По тону вопроса и апломбу могло показаться, что этот аспирант страдал манией величия. Но мы уже немного разобрались в повадках институтской элиты и могли однозначно предположить, что он находился на особом положении, так сказать, был приближен к узкому кругу власти. Или к комитету комсомола, или профкому, или, не дай Бог, к парткому, а может, и к деканату иностранных студентов. Белая кость. Не совсем белая, но уже не серая.
Объяснять очевидное не хотелось, так бы и промолчали, брезгливо пропустив вопрос мимо ушей. Но не все. Миха, он же Марк по паспорту, а по жизни Мишка Костецкий, имел свой специфический взгляд на взаимоотношения с непрошеными гостями. Проживая в типичном одесском, вымощенном серой базальтовой плиткой, дворике с деревянными верандами по второму этажу, акацией, краном посередине двора и белеющим туалетом за углом, он почерпнул от одного из соседей, скрытого ортодоксального еврея, немного иудейской мудрости. Миха не мог себе отказать в демонстрации тайных знаний, тем более что у него, в отличие от нас, настроение было до крамольного игривым:
— Сегодня суббота — шаббат по-нашему. Нам ни учиться, ни работать нельзя. Запрещено.
— Кому запрещено?
— Нам. Православным иудеям, — с достоинством ответил Миха, обведя рукой наши удивлённые славянские физиономии, и доверительно добавил, — нам сегодня только тору читать можно, священную книгу.
Аспирант недоуменно уставился на журнал в Михиной руке и, радостно изобличая, ткнул пальцем:
— Ха. А журнальчик-то «Наука и жизнь».
— Это для маскировки, — серьезно, готовый вот-вот рассмеяться, продолжил Миха и хитро прищурил для снятия веселящего напряжения правый глаз, — обложка от «Науки и жизнь», а внутри все написано как надо, справа налево, на иврите.
— Можно посмотреть? — не унимался аспирант.
— Чужим нельзя. Сделаешь обрезание, приходи, обязательно покажем, — и, не сдержав раздирающих внутренних сил собственного юмора, громко и жизнерадостно рассмеялся.
— В следующий раз на входе снимешь штаны, предъявишь свой «еврейский паспорт» и милости просим, — подхватил Мурчик всеобщий хохот.
— Цедрейтер, — громко вспомнил я первое пришедшее в голову слово на идиш.
— А что ты ему сказал? — Шура удивлённо посмотрел в мою сторону.
— Понятия не имею. Или «будь здоров», или «сумасшедший» — я их всегда путаю.
Аспирант ничего не ответил, запихнул продукты обратно в буфет и, неприятно кося злыми глазами, молча вышел из комнаты. Мне почему-то показалось, что количество врагов среди аспирантов не убавилось, разве что одним антисемитом стало больше.
2. Время собирать камни
Сегодня долгожданная суббота. После вчерашней бурной пятницы в качестве незваных гостей на «дне варенья» хотелось немного покоя.
Ожидание долгожданной тишины субботней харьковской общаги, казалось, тянется дольше обычного. Нет, мы не проснулись раньше времени, наоборот, даже выспались после вчерашнего кипучего вечера, но шаги по коридору всё никак не стихали — шаркали, стучали каблуками, суетливо сновали туда-сюда. Гремела посуда, на кухне свистел чайник. Разве что не было обычных поутру криков и громких разговоров, только приглушенный шёпот, сдавленные смешки и немногословные тихие обрывки предложений. Спать уже не хотелось, но и вставать было бессмысленно, пока все не разойдутся и не освободят места общественного пользования, включая кухню и умывальник.
Вчера вечером мы ещё долго не ложились спать, вспоминая перипетии «томного вечера», нервно ржали в эйфории победы, ещё и ещё раз смакуя реакцию чернявенького на тихие, задушевные и глубоко проникновенные слова Шуры. Долго не могли заснуть, выходили курить, пили чай, бродили в туалет, потом опять чай и опять курили. Болтали обо всём и ни о чём. Разговор из шутливого и легковесного,
