созерцая, как подающий надежды писатель ведет беседы с отбросами общества, создавая на этом поприще свой капитал.
Как только швейцар закрыл за ним дверь, и холодная струя воздуха растеклась по небольшому, но уютному вестибюлю моего кафе, я подошёл к нему и первым пожал руку. Это было моим правилом, своего рода, выражением доброй воли к собеседнику. Оно, как мне казалось, должно было расположить бомжа с самого начала к задушевной беседе со мной. Так сказать, мое маленькое личное изобретение игры в демократию. Правда, кое-кто из них от такого радушного приема у порога вначале терялся, чувствовал себя некоторое время дискомфортно, пока не обретал свое естество, но для меня эта процедура являлась, своего рода, познавательным началом, позволявшим мне судить о личности нищего. Кстати, после ужина я также провожал собеседника до выхода и крепко жал ему руку, считая, что проявляю к нему достаточное уважение, и порой мне даже казалась, что отверженный смотрит на меня с благодарностью от сознания того, что я весь вечер провел с ним как равный с равным.
Но вернемся к моему собеседнику. Рука его была такой же заскорузлой и красной, как у всех бездомных, проводивших больше времени на свежем воздухе, чем в укрытии. С самого первого момента я почувствовал в нем какую-то независимость. Это сквозило не только во взгляде, но и во всем его облике, и не потому, что он не стеснялся своих лохмотьев – так, впрочем, ведут себя многие нищие, – но даже его манера мыть руки, долгая и обстоятельная, а также некоторая его медлительность в движениях позволяли судить о нём, как о гордой и независимой натуре.
Я проводил его к столику, и он тут же приступил к трапезе, не произнеся ни единого слова. Лишь раз он оторвался от еды, достал из внутреннего кармана довольно замусоленный конверт, извлек оттуда пачку пожелтевшей от времени бумаги, отобрал несколько листов и протянул мне. Остальные же опять всунул в конверт и положил возле себя.
– Что это? – воскликнул я.
Но он не удостоил меня ответом и продолжил поглощение салатов. Мне ничего не оставалось, как углубиться в чтение этих листов, содержание которых показалось мне занимательным. Письмо было написано женским почерком. Я постараюсь воспроизвести его слово в слово:
"Это – мой ребенок. Он родился две недели назад. Я не могу его содержать и поэтому прошу тебя позаботиться о нём до тех пор, пока не встану на ноги. Представляю, как ты удивишься, обнаружив это крохотное создание у своей двери. Я успела уже полюбить его, пока лежала в родильном доме. У него такие прелестные розовые щеки, как у ангела. И в самом деле, он – настоящий ангел. Он даже не плачет, как все другие дети, а только молчит и морщит носик, вероятно, понимая, что уже своим появлением на свет он создал множество проблем для взрослых. По твоему твердому убеждению, он не должен был этого делать. Но посмотри на него внимательно, он такой хорошенький, что его невозможно не полюбить. Когда ты мне сказал, чтобы я избавилась от него, я не могла тебе этого простить и ушла от тебя, потому что самый великий грех у людей – убивать своего ещё не родившегося ребенка. Что я могла тогда сделать? В этом мире до сих пор я многого не понимаю. И полюбив тебя, я совсем потеряла голову. Не имея за плечами жизненного опыта, я сразу же поверила тебе и отдалась, ни о чём не думая, ни о чём не жалея. И потом я любила тебя так, как не полюблю уже больше никого в жизни. Скажи, в чём моя ошибка? Чем я провинилась перед тобой, перед людьми и Богом? Разве любовь – это преступление? И когда я почувствовала, что беременна, то была по-настоящему счастлива. Я думала, что частичка тебя живет во мне и что мы навечно связаны одной судьбой. Но судьбе угодно было распорядиться иначе.
Сейчас, когда я лежу в родильном доме и постоянно плачу, все мои мысли заняты тобой. Когда его привозят ко мне, я подолгу смотрю на него, и каждый раз нахожу в нем чёрточку, напоминающую тебя. У него такие же лоб, брови, губы и глаза. От меня он взял разве что носик, такой маленький, как пуговка. Ему еще совсем мало дней, но выглядит он уже красавцем. Никогда бы не поднялась моя рука убить его. От одной мысли, что он мог не родиться, мне становится страшно. Но я не знаю, что будет с ним, что будет со мной, что станет с нами. Когда я выйду с ним из родильного дома, мне даже негде будет преклонить голову. В общежитие меня с ним не пустят, у меня нет ни родителей, ни знакомых, которые бы могли помочь в трудную минуту. Иногда мне хочется закрыть глаза и ничего не видеть. От всех этих переживаний у меня пропало молоко. Я не могу его кормить, и пока что медсестры пытаются напоить его из бутылочки, да ещё кто-нибудь из сердобольных мамаш дает ему избыток своего молока. Всё это меня убивает. Почему я решила написать тебе? Из глубокого чувства отчаяния. Я подумала: а, будь, что будет, но ты мне должен помочь, если даже мне придется умереть на твоих глазах. Ведь он твой сын, плоть от плоти твоей. Разве может человек так просто отмахнуться от своего ребенка? О, если бы ты смог
