нашептываемый ему симпатичной девушкой. После недолгой официальной процедуры экспозицию открыли.
Алексею был не по карману роскошный каталог выставки, и поэтому осмотр приобрела прелесть интриги – каждая картина становилась открытием.
В первом зале были выставлены картины, созданные в те времена, когда живопись считалась ремеслом. Художник обязан был следовать строгим правилам, ограничивающим полет творческой мысли. Новаторство считалось признаком отсутствия мастерства. И лишь немногие (те, кого позже назовут гениями) решались нарушать правила.
Во втором зале были картины мастеров, признававших только одного заказчика – Бога. Их творчество не зависело от мнений и вкусов толпы.
Алексей любовался полотнами, и его проблемы, становились ничтожными, почти забавными перед теми истинами, которым служили эти художники.
Лизы, к счастью, рядом с ним не было. Она металась по залам в поисках знакомых, громко смеялась. «Слишком громко для музейных залов», – подумал Алексей. Он хотел сделать ей замечание, но решил не портить себе настроение и перешел в последний зал, где еще не было ни одного посетитель.
Там висела только одна картина в широко раме, украшенной изысканной позолоченной резьбой. Он подошел поближе, и сердце у него замерло. Как хорошо он знал эти два лица: матери – полное скорби, и сына – полное покоя.
Вся суета мира за последние две тысячи лет – рождения и смерти миллиардов людей, их жизни с радостями и горестями, мольбами и проклятиями не отвлекли внимание матери от сына.
Алексею на мгновение показалось, что они остались втроем на всем свете: человек, заплативший ужасными страданиями за прошлые и будущие грехи всего человечества. Его мать, раздавленная тяжестью своей потери. И он, Алексей Нилов, простой смертный, измученный сомнениями и душевной усталостью.
Ему очень хотелось, чтобы в этот зал больше никто не заходил. Но он быстро заполняли посетители. Какой-то импозантный старик подошел к картине и, тыча ручкой в холст, стал делиться впечатлениями со своей попутчицей.
Алексей не захотел больше оставаться в музее. Он прочел имя художника и ушел.
На улице ему по-прежнему казалось, что он там, рядом с ними, на вершине Голгофы, невольный свидетель величайшей трагедии в истории человечества. И эта сопричастность просветляла душу.
Он пробыл в состоянии этого просветления до утра. Но когда на следующее утро он вошел в свой рабочий кабинет, оно кончилось. Там было как всегда мрачно и неуютно: солнечный свет безуспешно пытался пробиться сквозь грязное оконное стекло.
Алексей нашел уборщицу и попросил помыть окно в его кабинете.
Тетя Нина, седая, худая, с желтыми пальцами и хриплым голосом заядлой курильщицы, сама бывший следователь, выполняла свои обязанности с глубоким презрением к ним. Всю жизнь она с мужской жесткостью ловила бандитов, а под старость осталась одна, и чтобы по-прежнему приходить в то здание, в которое она просидела сорок лет, она работала уборщицей.
Поворчав, она стала размазывать грязь по оконному стеклу. Но потом увлеклась, постаралась, и в окне, казалось, исчезли стекла.
Алексей залюбовался облаками, вальяжно скользящими по небу. Он переводил на них взгляд с взъерошенной головы подследственного Седого И.П. Тот сидел напротив и рыдал тяжелыми, искренними с непривычно затянувшегося похмелья слезами. Он только что признался в убийстве родного брата, которому вчера в пьяном угаре воткнул в затылок топор. И теперь никак не мог вспомнить: за что?
Алексей знал о мотивах его поступка больше, чем он сам.
Единственной причиной произошедшего было безволие Седого И.П., под влиянием которого, он каждый день отправлялся на поиски выпивки. После принятия любой спиртосодержащей жидкости реальность становилась искаженной и комфортной для него. В ней он, Ванька Седов, был всегда и во всем прав, красив, умен, успешен, нравился каждой женщине, и окружен восхищенными друзьями. И имел право указывать людям, как они должны жить.
И сейчас он, искренне мучаясь угрызениями совести и головной болью, не мог вспомнить, почему вчера разрушилась эта гармония. Он не мог вспомнить, почему в его руках оказался топор, валявшийся много лет под ванной среди пыльных бутылок из-под импортного (забытая роскошь!) вина. И почему не дрогнули обычно непослушные руки? И откуда взялись силы в его теле, разрушаемом циррозом печени, и ему удалось одним ударом раскроить череп родному брату Сереге? Единственному родному человеку, с несчастных ранних лет спасителю от пьяного отцовского гнева, всегда честно делившемуся конфеткой, редкой в семье алкоголиков.
Ванька Седой рыдал по-детски обильными слезами и честно отвечал на все вопросы. Алексей подумал, что тюремный срок, пожалуй, может дать ему шанс на спасение. На зоне от алкоголизма он волей-неволей вылечиться. И вернется домой через десять-пятнадцать лет еще не старым человеком. И если раскаянье его искренне, то, может, попытается жить по-другому.
Выплакавшегося Седого увели.
