В окне из смарт-стекла медленно темнело, оно сделалось матовым, — перешло в неактивное состояние. Иванов в своем кабинете бесцельно смотрел ток-шоу официальных пропагандистов в комповизоре. Канал, отследив его, подсовывал рекламу о прелестях службы в армии. Он думал: что будет с сыном?
Его жена вошла со своим старомодным планшетом с альтернативными новостями «из-за бугра». Как будто чувствовала, что муж постепенно намагничивается пропагандой.
— Посмотри, они обвиняют нас в вероломном нападении на свободную страну.
Он нехотя возразил:
— А мы их — в вытеснении нас из геополитики. Хотят, чтобы вообще нас не было.
Ему не нравилось ее настроение. Никогда не видел ее такой. По-мальчишески стриженая, курчавая, своевольная и непредсказуемая, она не умела лгать, жила, как ребенок, в любви ко всему миру земному и небесному, пружиной энергии отдачи себя — кому? Миру, людям, семье? Боялась, что он поверит патриотической пропаганде, и что тогда будет? Добровольно отдаст сына военкомату?
Родные люди во враждебных лагерях! Разве мало таких семей в истории. Выбор дан — ему на Запад, ей — в другую сторону… Они, конечно, не подерутся, но отношения ухудшатся.
Неосознаваемое в человеке, даже привычки тела трудно изменить. Например, проснувшись утром в спальне, Иванов делал зарядку запомненными телом движениями в определенном порядке, вдыхая — распахом рук и шаром головы вздымал себя к небу, которое представлялась сферами Данте, и выдохом опускаясь вниз, в бездну покоя. А днем, делая предобеденную гимнастику на ковре в гостиной, — не мог повторить тот же порядок, изобретал другой, ставший привычным для дневной гимнастики. А следующим утром, разминаясь в постели, скатывался к прежней последовательности.
Люди обретают привычки в обществе, считая их нормальными, и даже в той бесчеловечной среде, где правят «белокурые бестии», как в годы нацизма в Германии. Привыкают к тому, что вливают в голову официальные новости, и общепринятое проникает в душу незаметно, до самого дна заменяя самосознание, и уже оно подчиняется колее, не желая вырываться в опасные сомнения, ведущие к самостоятельному мышлению.
Но когда Иванов вспоминал недавнюю жизнь полной свободы, ушедшую теперь, слушал гаджеты пропагандистов другого лагеря, со дна души снова невольно вставали сомнения.
Как усыпительна жизнь! Как откровенья бессонны! Он снова падал в темную бездну, которая всегда пряталась под усыпительной жизнью.
Как отвести от беды сына, отстранить от надвигающейся вражды цивилизаций? Возможно ли приткнуться к какой-то стороне? Дезертир ли он, рожденный здесь и впитавший ту культуру, против которой не мог пойти? И в какую сторону качнется по мере приближения схватки?
Он ощущал в себе желание защитить и своих сограждан, и, не дай бог, не причинить вреда другим. Хотелось помирить враждующие цивилизации.
2
В долгой истории беспрерывных войн на планете наступил момент, когда проклюнуло робкое сомнение: а надо ли враждовать? Наивный лидер восточной империи, выдвинувшийся из глубинки, братски обнимался с главами стран западного полушария планеты, и те тоже искренне обнимали его. В тот удивительный момент зыбкого равновесия они поверили и доверились друг другу. Началось дружеское общение, президенты ощутили, что нет уже непримиримого противостояния. Пересилило обоюдное доверие, и агрессивные силы, непонятно почему упорствующие, отступили. В том переломе победил мир, и все страны стали настоящими партнерами, может быть, навсегда.
Это и была развилка, — считал он, — когда его мир и параллельный, в котором однажды побывал, стали различаться. Там все кончилось новым обманом друг друга, еще большим противостоянием.
С тех пор забыли о войнах, и только экономики дружески соревновались в сотрудничестве, расширяя сферы влияния естественным путем. Наверно, так человечество представляло будущее планеты Земля. Люди живут в спокойствии, и не мечется совесть — о ней забывают, потому что в мирной жизни нет поводов, чтобы совесть была задета. Тем более, в его семье.
В законах физики и химии, как говорят ученые, время как бы останавливается, все детерминировано.
Идеальные теории и формулы раньше соседствовали с неравенством людей. Теперь же наука не высокомерна по отношению к тому, как люди обустраивают свою жизнь. Наш чувственный мир трезвеет, усваивая объективный взгляд, теряет ощущение времени. Наука просто превратилась в жизнь, привела человека ближе к природе. Мысль и чувство — почти рядом. Жизнь стала богаче, многовариантна. Как берег, где стабильность суши встречается с непредсказуемостью волн.
Здесь забыли тревогу о неизвестных последствиях науки, ибо ее созидательный смысл не противостоит несовершенству общества. Убраны перегородки и заборы между крайне специализированными областями. Наш мир
