— Чёрт возьми, Гермиона, — с раздражением перебивает Рон, — Малфой — преступник, а не жертва. Он и решение своё изменил только потому, что струсил в последний момент, как всегда. И, если он убежал от врага сейчас, где гарантия того, что он не возглавит его армию в будущем? Пусть гниёт в аду, если ад есть, конечно.
— Убийство на будущее? — Гермиона старается оставаться спокойной, но голос срывается. — Отлично, Рон. Милосердно. Даже не думала, что ты вообще способен на подобные мысли.
— А я не мог подумать, что ты будешь оправдывать этого самовлюбленного ублюдка. Он тебя всегда унижал, и ни во что не ставил. Или тебе напомнить?
— Спасибо, не нужно. Я помню.
— Ну хорошо, — не без яда, парирует Рон, — а то я уже переживать стал, не применял ли кто-нибудь обливиэйт по отношению к тебе.
Гермиона теперь чувствует, как злость, копящаяся в лёгких, поднимается выше, рвётся наружу судорожным кашлем, который она отчаянно сдерживает. Встав, она ходит по комнате, словно загнанный зверь. Она понимает, что ерошит волосы и больно тянет их, когда боль становится зримым и почти невозможным.
— Дело не в Драко как таковом, Рон, — она искусала губы, завтра, возможно, на них появятся язвы, но Гермиона уже не может остановиться, — Драко здесь вообще не при чём. Дело в том, что этот указ, который вот-вот станет известным публично, чудовищный. О нём, хотя он кардинально меняет жизнь людей, никто ничего не знает. Его не вынесли на суд общественности, хотя, видя твою реакцию, я думаю, что люди его бы одобрили, и это ужасно. И он оправдывает зверство. В нём зверство называется необходимой жестокостью. Сегодня они покончат с таким как Драко Малфой, а завтра что? Начнут уничтожать за более мелкие преступления? За ошибку на работе к смерти приговорят?
— Гермиона, — сердито сопит Рон, и его ноздри раздуваются, — это орден на уничтожение опаснейших преступников. Предателей. Это делается, чтобы в будущем не появился ещё один Волдеморт и нам всем не пришлось сражаться в смертоносной войне снова. Как ты этого не понимаешь?
— Нет, — она отчаялась и почти кричит, — нет, это ты не понимаешь. Этот документ — одобрение безнаказанности. Он может стать предвестником террора. Если только он попадёт в дурные руки, то…
Она хочет говорить. Сказать ещё. Рассказать, какое ужасное будущее их ждёт. И, что если сейчас станет властвовать этот указ, он будет лишь крохотным шагом к другим, куда более жестоким и разрушающим. Что нельзя человеческие жизни судить одним только указом. Что найдётся много тех, кто будет использовать новый закон как средство личной мести. Что они, столько боровшиеся за светлое будущее, вскоре могут захлебнуться террором. Что в мирное время, которое они, наконец, выгрызли у опасного монстра из глотки, не может быть необходимой жестокости.
Но Рон не понимает. Его взгляд аморфный и равнодушный. Его глаза пусты, словно разбитые стёклышки. Он сидит на постели, осунувшись как гора песка, разрушенная временем и ветром. Он злится не на себя за то, что оправдывает прокравшееся под видом необходимости и защиты насилие, а на неё за то, что посмела вступиться за Малфоя. Он чужой. Рон стал чужаком.
— Ох, — Гермиона выдыхает воздух, кажется, разом с лёгкими, — ничего. Забудь.
Он пожимает плечами. Выключает свет. Сбивает подушку. Накрывается одеялом до плеч. Переворачивается на живот. Неохотно бурчит: «Доброй ночи» — и уже через пару минут сладко похрапывает.
А Гермиона пялит глаза в пустоту до рассвета, а затем, замирая, смотрит в потолок до самого утра.
***
Гермиона идёт в Азкабан, точно в пыточную. Тащит камень собственных эмоций, толкает его вверх. Старается не подпрыгивать, будто одержимая, потому что ей кажется, что холодный камень тюрьмы — горячий.
Чрезвычайное распоряжение Министерства. Очередное. Она их уже ненавидит. От одного лишь сочетания слов и ритмов её тошнит, а пальцы сами собой в кулаки сжимаются. Красивая подпись министра Бруствера жжёт глаза.
Может, все вокруг нормальные, правильные, а она одна сошла с ума?
В холодном колодце замка мрачно и больно. Гермиона чувствует, как ноет, болит, печёт каждая клетка тела. Она поднимает голову, слышит, как хрустнула шея, но почти не ощущает этого, судорожно напрягает пальцы, чувствуя покалывания в мизинцах обоих рук.
Она входит в камеру, открывая её заклятьем, неуверенная и почти что сломленная.
Гермиона болит, словно опухшая рана.
Гермионе страшно.
Драко сидит в углу своей камеры, равнодушный к дементорам. Он стал серым, как мокрый асфальт. Он теперь безразличный, будто само равнодушие. Ползущие, кружащиеся вокруг монстры, крадутся в его сердце и выхаркиваются оттуда чахоткой.
