помню, один дедушка попался перед войной. Пролетария все корчил из себя. Книжка у него изотовская[5], а как портфель вскрыли — куда там Леньке Пантелею. Деньги, номерные облигации, денежно-вещевые билеты. И все фальшивое…
Участковый замолчал, а я спросил Петю:
— Как же вы добыли карточку, выкрали тайным взломом?
— Почему тайно? — удивился Рузайкин. — Дмитрий Иванович занятия кружка у себя дома проводил иногда, там и подсмотрели в альбоме.
Во, детки! Хорошо, что не довелось мне учительствовать в заведениях Наркомпроса тамошних краев… Чтоб завершить аккорд спросил у разоблачителя:
— Ну и сколько лет твоему Дмитрию Ивановичу дали?
Петя опустил плечи.
— Ничего не дали, только из школы выгнали.
— Стало быть, невиновен оказался?
— Ну да.
— А чего тогда вы, сволочи, на советского гражданина поклеп возвели?
— Да какой он советский, товарищ старший лейтенант?! Самодержавный офицер, а туда же, в госучреждение!
Эх, Петя! Принципиальный ты и честный, как лозунг, но шибко бдительный. При умелом раскладе, сделает тебя комиссар своим «недрёманным оком». Так что придется слегка утихомирить активиста.
— По-твоему, Рузайкин, все бывшие офицеры враги народа?
— Ну да, а как еще?
— Кто тебе это внушил?
Петя хлопал белыми ресницами.
— Я… мне… осмыслил в плане изучения Гражданской войны и сделал выводы.
— Кто еще из твоих дружков так думает? Отвечай! Есть еще такие?
— Д-да.
— Т-а-а-к. Значит, целая организация. Молодец. Ты винтовку отдай пока ефрейтору.
— Мою?
— Твою-твою.
— З-зачем?
— З-затем, что ты, боец Красной Армии, распространяешь клеветнические слухи в адрес военного и партийного руководства СССР.
Бедняга дернулся и начал сереть. Волжский румянец уступил место синеватой бледности и вдобавок Петя стал меньше ростом.
— Я не клеветничествую, товарищ командир… Нас так учили…
— Чему тебя учили, Рузайкин? Тебя учили, что комфронта Говоров предатель рабочего класса? Он ведь не прапорщик, а целый подпоручик. Да еще у Колчака служил! По-твоему, товарищ Жданов тоже враг народа? Дворянин! А писателя-орденоносца Толстого, куда прикажешь девать? Он вообще граф!
— Товарищ командир… Я не знал! Я не думал…
— Чего ты не знал?! Прочитай в любой книжке, там все написано. Или ты что думаешь? Прокукарекал, а там хоть крыша гори?!
— Андрей Антонович, я… без всякой мысли! Честное комсомольское!
— То, что у тебя мыслей нет — не спорю. Я двадцать семь лет живу, но таких дураков не видел. А вот, кто хочет вбить их в твою глупую башку, да еще т а к и е мысли, я выясню, будь уверен! Сегодня к 21–00 подробный рапорт на стол! Что, где и почему.
Обернувшись, я рыкнул на Лиходея:
— Где ведро с водой?!
Тут же дзинькнула стальная дужка.
— Вот!
— Молодец. Вызови машину, жителей собери где-нибудь и поставь к ним этого разоблачителя. Ну и… штык ему отдай, что ли.
Ефрейтор кивнул, а я подхватил ведро и окатил водой измызганную «фрау» Мандрусеву.
— Умойся, смотреть на тебя противно.
Глава 2
Фронт под линией фронта
Бог весть, когда еще случай выпадет, поэтому я достал бритву и рядом с бабами, полоскающими белье в соседнем дворе, стал водить трофейным «золингеном» по щеке, косясь в зеркало.
Зеркало, видимо, из квартиры эвакуированных, было тяжелое, в золоченой раме с резными лепестками и с претензией на старинность. Я даже стушевался как-то — не вязалась моя физиономия с резнолепестковым великолепием. В таком зеркале нужно расчесывать благородные бакенбарды или завивать поэтические кудри, а не подбривать виски «полубокса», попутно снимая щетину. Ну да ладно. Графов у меня в роду не было: разве что какой-нибудь татарский мурза времен Орды — загораю быстро, лицо за пару дней делается совсем черным, а волосы светлые и глаза синие. В общем, гибрид какой-то. Правда, внешности своей значения особого я не придавал; вот только из-за длинных рук гимнастерку намучаешься отыскивать. Большой размер и рост еще ничего — можно подобрать, а рукава выходят непременно короткие.
Побрившись, я предался отдыху на диванчике в конторе расформированного ЖАКТа[6], созерцая копию картины товарища Розанова «Похороны жертв Октября».
Славно-то как. Даже мухи зудят убаюкивающе тихо. Пивка б «мартовского» или «темно-бархатного» да задрыхнуть часа на два, а то с этим уплотнением рабочего дня без очереди в лазарете окажешься. Это в январе лафа была: лежи себе на тюфяке да оставшиеся калории считай. Фунт хлеба — не ситного, а дикая смесь отрубей, макухи, лошадиного овса и сдобренной целлюлозой муки — позволял еле шевелить ногами. Вот мы и шевелили тогда до ближайшего строения с печью. Такой вот ночной дозор — сплошное нарушение. Но нельзя оставлять улицы без патрулирования. А угрожать людям оружием, как сейчас? А мордой в дерьмоМандрусеву? Ничего нельзя. Даже то, что мы здесь около Владимирской площади
