в пособничестве — и поведут хмурые автоматчики прямо в Большой дом[3], где по слухам приговор выносит любой из старших следователей. Не зазвучит торжественное «суд идет», а хлопнет бумага по столу — и нет тебя «именем Советской Родины».
И даже могилы у тебя нет, потому что, говорят, в подвале Литейного, 5 бросает трупы в адскую мельницу чекист-абиссинец.
Ничего, пусть прочувствуют! Если надавить хорошенько, второй агент полезет как вошь под керосином. Я крикнул:
— Все находящиеся здесь задержаны для установления личности. Встать в один ряд лицом к стене. Все лицом к стене!
Выдернув из толпы дворника, заорал в лицо:
— Кто эти люди?! Зачем ты собрал их здесь?!
— Мин гепсе, — татарин завизжал, приседая. — Не собирал! Мы двор живем, все здесь одни!
Я толкнул его обратно в кучку испуганных людей, продолжая нагонять страху:
— Продались, сволочи! Все продались!
Выбрав из толпы почтенную даму, схватил ее за воротник.
— Ты! Ты помогаешь немцам!
Несчастная выбросила вперед ладони, закричав в ужасе:
— Я не фашист! Нет! Я им не помогаю!
— Ты здесь живешь?!
— Да! Я здесь живу! — Она так радостно закивала, будто прописка в этом доме рядила ее в белые одежды.
— Работаешь на немцев?! Отвечай. В глаза смотреть!
— Нет, нет, нет!
Продолжая орать, я двинул оружие вверх:
— Тогда кто? Говори! Кто чужой?! Говори быстро, где чужой. Расстреляю на месте!
Нельзя, конечно, так. Как жандарм царский. Это ведь наши люди, советские. А я им — взять, чужой! Раньше это называлось грехом, значит, еще один в личное дело. Ладно, пусть лучше эта баба вычесывает моток седых волос, чем давит коленями свои кишки. В прошлый раз диверсант — паренёк лет пятнадцати — швырнул гранату в маминой сумке и удрал. А сейчас все пока идет как по маслу. Ведут, вон, залетных.
Их четверо. Высокий старик в пальто, беленькая девушка, ребенок и очкарик с комсомольским значком. Все напуганы и уже потрепаны жильцами. Сейчас надо держать подозреваемых под угрозой расправы местными, но толпу осаживать.
Визги и крики. Старик закрывает собой мальчика. Кто-то толкнул очкарика и тот молча упал. Девушка втянула голову в плечи. Прорвалась какая-то отчаянная женщина:
— Перестаньте! Постойте! Это же Василь Афанасич с внуком, отец инженерши из пятьдесят четвертой.
Так, двое отсеялись. Значит, девушка или очкарик? Мое тело покрыли тысячи невидимых усиков, жадно впитывающих страх блондинки.
— Лиходей, к стенке э т и х, по закону военного времени.
Показав на мужичонку-агитатора и очкарика, я незаметно дал ефрейтору знак повременить, а девушке предложил пройти для проверки документов.
И пропустив блондинку вперед, в парадное, пихнул ее сапогом в спину.
Когда она рухнула на лестницу, мысль, что это может быть невиновный человек, держалась в голове одну секунду. Холодящая волна азарта накрыла сомнения легко, и остался во мне лишь охотник, напряженный до струнного звона. Я буквально кончиками пальцев, кожей, нутром, черт его знает чем, ощущал страх белобрысой.
«Она! Она!» — ликовал красный чертик в голове, и так сладко было смотреть в ее кривую морду, утыканную красными яблоками страха.
Я не мог оторваться от глаза с бегающим от страха зрачком. Страха убийцы пойманного с ножом, страха вора укравшего то, что красть нельзя, страха того, кто знает, что в и н о в е н. Их много довелось перевидать — таких глаз, таких лиц, подернутых ужасом застигнутого, — и сознание быстро печатало неуловимые штрихи, отсекающие человека и с п у г а н н о г о от человека в и н о в н о г о.
Штрихи эти, конечно, не доказательства. Если я взял не того, никто не будет слушать про интуицию. Может быть, второй агент вообще успел уйти, а безвинно пострадавшему не объяснить, что не было времени разбираться детально. Но нет у меня времени. Господи, не дай ошибиться!
Блондинка хватала воздух, как дурная рыба. Ударил я ее крепко, но больше нельзя, по крайней мере, до тех пор, пока не установится, что агент — она.
Я схватил жидкие волосы и резко дернул к спине, запрокидывая ее голову. Заорал по-немецки:
— Wenn Sie Leben wollen nenne die Namen der Kommandeure?!
По-немецки — хоть и с ошибками — это чтоб сильнее по психике. Конечно, ее не в фатерлянде рожали, но пусть боится.
— Эа-х-ммм-уу!
О! Говорить хочет! Наверное, испугалась, что за немку принял. Дура. Я отпустил волосы, иначе напряженные мышцы держали бы нижнюю челюсть, и прислушался к истеричному воплю.
— Я русская! Рус! Рюсс!
Тварь совсем обезумела. Да ей в сотни раз хуже русской быть сейчас!
— На фашистов работаешь, шлюха?! Отвечай! Убивала советских бойцов подлой рукой?! Отвечай, погань!
Не давая вражине открыть рот, я окунул ее лицом в грязную кашицу, весьма кстати вонявшую под лестницей. Девка зашкребла руками, булькая придушенным воем, и попыталась освободиться.
— Говори правду!
Дав хлебнуть кислорода, я снова опрокинул ее голову.
— Будешь молчать, жизни лишу!
Подождав, когда
