для отбывания наказания… из ВТК общего режима в ВТК усиленного режима.
______________
Контролеры рассмеялись.
Секция проснулась, ее обитатели молча следили за происходящим.
О, это полное молчание и абсолютное невмешательство, отсутствие какой-либо помощи со стороны себе подобных в трудные для него минуты Федор впоследствии хорошо узнал. Ни словом, ни жестом, ничем вообще никто из заключенных даже не пытался защитить другого, взять на себя хотя бы частицу вины, даже когда был полностью виноват в том, что происходит с товарищем. Еще вчера раздобрившийся представитель «высшей касты», уверявший кого-то из друзей, что пойдет за него на «мокруху», отведет любые неприятности, сокрушит хребет любому обидчику, сегодня стоит в стороне и ни слова не вымолвит в его защиту. Отвечай за все и выпутывайся сам.
Федор медленно одевался. Его подташнивало, тело не слушалось, в голове стоял неясный шум. Но мозг все же терзал один и тот же вопрос: как это могло случиться? Ведь никто, кроме членов «семьи» Паука, не знал о вчерашней встрече. Много позже Завьялов узнал, что все это было подстроено его новыми знакомыми. Федора, как это здесь называется, «сдали», чтобы опорочить в глазах администрации, чтобы он с первых же дней пребывания в колонии не встал на сторону подростков-общественников или, как их называли на местном жаргоне, «козлов». Но сейчас всего этого Федор не знал. Получив несколько пинков в назидание, он очутился в камере дисциплинарного изолятора. Летняя куртка, холщовые брюки и тапочки на босую ногу не согревали. Пришлось до утра проходить по камере. А утром после подъема в камеру вошел высокий молодой офицер с тонкой талией и поразительно тонкой шеей. Все на нем было аккуратно подогнано, высокие сапоги блестели и при каждом движении офицера сухо скрипели.
— Младший лейтенант Сизов, — представился офицер. — Я — воспитатель твоего отделения, Завьялов. Вот пришел узнать, что с тобой вчера произошло. — Офицер медленно расшагивал по камере. Казалось, он уже забыл, о чем говорил, и что-то сосредоточенно обдумывает.
— Да, так что же произошло вчера, Завьялов? А?..
— Ничего не произошло, — глубоко вздохнул Федор, теребя пальцами низ курточки.
— Так! — протянул офицер. — Значит, говоришь, ничего? По-твоему, курение анаши в колонии — это ничего, пустяк? Тогда что же для тебя не является пустяком, а?
Федор молчал. Да и что он мог ответить этому человеку, который почему-то напоминал ему оловянного солдатика из детских сказок.
— Будешь отвечать или в молчанку поиграем? — Офицер продолжал расхаживать по камере, высоко поднимая ноги, как бы боясь выпачкать сапоги. — Ты, Завьялов, не к тетке на блины приехал. Ты совершил тяжелое преступление, и тебе, ох как долго, придется смывать кровь со своих рук… Человека на всю жизнь калекой сделал.
— Мне нечего смывать, — перебил офицера Федор. — И тетки у меня нет и отца тоже — нет… Кончайте этот разговор. Назначайте что положено, и с концами.
— С концами, говоришь? Нет, Завьялов. Ты еще перед отделением каяться будешь, а уж потом поставим точку.
— Не буду каяться. Не дождетесь… — Федору показалось, что он летит в пропасть. Предательский ком вдруг сдавил ему горло. «Только бы не расплакаться перед этим „оловянным“», — мелькнула мысль.
— Ну-ну, Завьялов. Смотри у меня. Не таких в бараний рог сгибали. — Сизов постучал в дверь. Ему открыли. Он еще раз произнес свое «ну-ну» и вышел, поскрипывая сапогами, из камеры.
______________
Воспитатели колоний для несовершеннолетних во многих случаях свою работу исполняют формально; нередко стремятся даже подражать заключенным под стражу подросткам, употребляют их жаргон, опускаются до вымогательства и поборов. Вспоминаются слова А. В. Луначарского: «Всякое уродство моральное, всякое уродство характера в педагоге является ядом, которым он заражает воспитуемых». (См.: А. В. Луначарский. «Открытие педагогического института». Пг., 1919, с. 11).
______________
Федор отсидел в ДИЗО отпущенные ему пятнадцать суток. И вновь первым, кто подошел к нему в день освобождения из изолятора, был Паук.
— Привет, землячок. Ну, теперь ты наш с ног до головы. — Паук рассмеялся довольно, обнажив свои редкие, выпирающие наружу верхние зубы. — И пусть бугры[1] не надеются, что ты станешь общественником. Не так ли, Федор?
— Погоди, Паук. Тошно мне.
— Так это поправимо. Вечером подогреем тебя. Отметим, так сказать, боевое крещение.
— Не надо, Паук. Раз уже отметили. — Федор кивнул ему и медленно направился в жилой корпус.
— Ну, как знаешь, — крикнул вслед ему Паук. — Приходи, мы ждем.
Но прежнего дружелюбия в его голосе уже не было.
С того дня Федор, сам того не сознавая, избегал компании Паука. Он замкнулся в себе. Не раз подходили к нему бригадиры, не раз вызывал на беседу начальник отряда и воспитатель отделения, но все напрасно —
