порыжевшего клевера и над кем-то или над чем-то хохочущих, бездействующую клеверокосилку. Под ней возился парень и пытался оживить агрегат. Возле стоял директор и помогал чинить машину своими советами.
Ко мне на мгновение обернулись знакомые лица, потом засмотрелись на Гомазениху. Окруженная бабами, она радостно светилась на копнушке.
— Мы ране хоть хужей, да весельчей жили: хлебово едали, долголетни бывали, а камфетники промеж нас не в почете в тую пору были… А уж пе-сён-то, песён-то пели!
Гомазениха откашлялась, и: «…Я, мамашенька, Лешку люблю, кашемирову рубашку куплю, посажу я десять пуговок в рядок, сама сяду во передней в уголок!..»
Ноги так и запросились в пляс, заслыша «камаринскую». Бабушка замолчала так же, как и начала, — внезапно. Подумала, сцепила руки на коленях, завела сказ по-былинному.-
Вы, подружки, пойте, пойте,
я, старушка, дай спою.
Гряну песню про Советы,
про слобонну жизь мою…
— Во дает старушенция! — услышал я восторженный выдох одной девчонки.
— Молодым так слабо! — подтвердил подошедший директор.
Передохнула Гомазениха, «дале пошла»:
Нас не горбит барин в по-оле,
не сторожит часовой.
Мы в республике наронной,
в семье вольной, трудовой…
Слетелись мальчишки — загорелые, в царапинах, в одних штанах, закатанных до волен, с вялыми золотистыми карасиками: в прудце пересыхающем поймали. Рты разинули, подталкивают друг друга…
Нихто по воду не ходит,
скоромысло не берет.
Дожили до новой моды:
завели водопроводы…
Бабы засмеялись. Они, как зачарованные, смотрели в рот бабушке, откуда выходили на свободу и проникали в сознание, вызывая радость и удовольствие, простые слова:
Не глядите на меня,
што платьицо с заплатками:
меня выбрали в Совет
женской депутаткою!
Ране пьяной муж вернется,
подойдет да развернется,
да в ухо хватит,
да в ухо хватит!
А топерь народ слобонный,
как подам я в суд наронный —
штраф заплатит,
штраф заплатит!
Наблюдая за молодеющими лицами, я думал: «Как мне все-таки повезло, что я впервые в жизни увидел настоящего поэта!»
Рисунок Эвелины Соловьевой
