меня корчевать сбираются. Я тут как чирей осередь обчественных полей. Не видят от меня некакой пользы.
Директор осматривает крышу избенки и оценивает:
— А худая у вас крыша, худая…
— Не крыша худая, — с ожесточением возражает хозяйка, — люди худые. Дала намедни денег двум гадам — оне крышу и оммыли!.. И толь, на заплатки дала, профанфурили! А ведь не фишером хочу крышу крыть, как у тя, дилехтор, пятистенка каменная! Не ревизоры ставить заради гляделок!..
И, разглаживая ленту на коленях, убежденно добавляет:
— Я свою развалюху и на твое каменны хоромы не променяю-ю-ю. Кидать не хочу-у-у-у. Хватера, слава те, господи, хороша. Своя хатка — родима матка.
Не оборачиваясь, она стаскивает висящую за спиной на жердинке холстяную рубаху и сгребает ее в охапку:
— Это смертничок. На умиралки. А это…
Я беру ленту с Теплой юбки бабушки и читаю вслух старославянскую надпись: «Да воскреснет Христос и расточатся врази его».
— На лоб кладут, — объясняет она, оправляя руками сбившийся платок. — Я тут скоко товарок проводила — всех во свое рубахи срядила. У нас уговор такой осередь старух: рубахи смертельные шить…
«Ишь ты, кустарное производство как налажено», — думаю я.
— Вчерась на могилки ходила, родителей спроведала. И себе местечко выглядела: в окурат промеж мамыньки и батюшки, царствие им небесное…
Она говорит о грядущей смерти обстоятельно, хозяйственно, словно всю жизнь к этому только и готовилась. До мельчайших подробностей продумала небытие.
— Оградку, дилехтор, нужно, штоб скотина на могилу не забредала. Спинки кроватны пойдут. Деньги с пензии на книжку кладу — штоб сыну не тратиться. А то у нево жона параличом розбита, да я тут ешо на шею сяду…
Я думаю о том, что старушка не так уж много и получает: в войну потеряла справки. Теперь жива тем, что к ней, кроме сына, приходят из окрестных деревень люди и приносят снеди. Живы свидетели, готовые поручиться за то, что она работала, но справки…
— Хоронить со звездой. Как партейну.
— Под звездой? Это почему так? — переспрашивает директор.
— Хочут, штобы крест — на грудях, звезда — в головах. На земле совецкой жила, с богом — помру.
Мне почему-то от ее ответа становится не по себе и даже жарко, а директор, ничтоже сумняшеся, спрашивает:
— А вы не боитесь смерти?
— Молодой пусь боитда, а я што… Зимой токо вот неохота. Весной бы али летом, особливо, — цвэты цвэтут, птички в калине разным голоскам…
— А не все ли равно, каким в этой жизни быть, добрым или худым. Ведь и плохой, и хороший — оба умрут, — говорю я.
— По-моему, — торжественно провозглашает бабушка, — по-моему, надо жить по-хорошему. По-доброму. Люди, я смотрю, едак ешо не умеют. Звона по радиу какое смертоубийство по миру ходит. А по-што?
Вопрос повисает в воздухе. Большая сизая ворона с раззявленным клювом заскакала по меже. Стайка белых капустниц зареяла над зарослями крапивы.
— А все-таки, как жить нам: по-доброму или по-худому? — настаиваю я.
— Я думаю так, — неторопко отвечает бабушка, — про доброго добро завсегда скажут, а про худого: слава Богу, уколел, всему миру надоел! — с силой выкрикивает она и, улыбаясь, смотрит то на меня, то на директора.
Я хватаюсь за живот. И хохочу. Как просто! Жить так, чтобы поминали добрым словом!
Гомазениха опирается одной рукой о щелястую бревенчатую стену, вглядывается в даль подслеповатыми глазами и со вздохом опускает руку.
— Не вижу. Глаза — как у крота. Ох-ма! Жду весточки от дочки. Сулитца спроведать с мужом, с правнучком Ромашкой-беленькой рубашкой. У меня внуков, правнуков — цельну деревню набрать можно… Можот, хоронить меня приедут-то…
И такой безнадежностью веет от ее последних тяжелых слов, что можно подумать: несчастнее Го-мазенихи свет не видывал. Но если увидеть в этот момент ее глаза, то нетрудно заметить смешинку в их глубине…
— Идея у меня тут… Может, на поле махнем, к бригаде? Людей повеселите. — Прислонившись к жердинке, директор выжидающе смотрит на бабушку.
— Тихо пойду, оддохну, дале пойду, глядь-по-глядь — уж и на месте.
— У меня машина, — предупредительно сказал директор.
— Не поеду, — отрезала бабушка и помотала головой, — боюсь вашей машины. Пешочком пойду. Нешто нельзи! — Баба Саша решительно налегла на клюку.
Я залетаю в ее избу, пахнущую ветхим тряпьем, керосином, дустом, клопами и еще чем-то, не поддающимся описанию, оставляю гостинцы на скобленом столе, шуганув с него здоровенного кота, грызущего корку хлеба.
Через окно вижу: бабушка идет медленно, переваливаясь, как утка, сгорбившись так, словно с трудом несет на себе сто один год жизни, осторожно нащупывая дорогу…
Полувысохший колодец в километре от жилья старушки дал мне два ведра теплой мутноватой воды, которые я оставил в сенцах.
За задами — поле. Еще издали, подпрыгивая в велосипедном седле, я увидел ромашковых баб, усевшихся на копну
