Цари и скитальцы [Вячеслав Александрович Усов] (fb2) читать онлайн

Цари и скитальцы

ПРОЛОГ

1

Задолго до заутрени над Пушечным двором медленно поднималось зарево и грубый железный шум: позвякивание, скрежет и жаркое шипение металла, охлаждаемого конопляным маслом.

Таким же маслом русские люди сдабривали рыбу и капусту, долгими постами доказывая богу свою неприхотливость. «Если бы наши умели обходиться на войне столь малым, мы захватили бы полмира», — мечтали иностранцы. Все бредили захватами и норовили подломить опорные столбы соседа.

Великий князь и царь Иван Васильевич особенно любил свой Пушечный приказ. По наущению князя Вяземского, первого опричника, он во главе приказа поставил жёсткого и хитрого боярина Данилова. Тыл у него был прочен, поэтому Данилов хапал и вымогал наглее руководителей и дьяков других приказов. Возможностей хватало: поставки материалов для пушечного дела, припас для мастеров и сливки с жалованья вольнонаёмных. Тянуть деньги можно было с пленных умельцев — им помогало и Литовское подворье, и немцы из опричных.

Максим Литвин и немец Роп горше других страдали от жадного внимания боярина. Он знал, что им с Литовского подворья перепадают деньги, подозревал, что — неспроста, но не препятствовал, покуда Максим и Роп отваливали половину. Эта зависимость и смутные угрозы Данилова обрыдли им, как и двенадцатичасовая работа в жаре и грохоте оплавленного металла, в запахе серных газов и тонкой пыли древесного угля. К тому же главный мастер Чохов, работая на совесть, требовал с пленных и наёмных такой же истовой отдачи. Соединённый гнёт лукавого боярина и честного трудяги самой своею неестественностью драл душу в клочья. Грела её одна мечта — бежать.

Вечером пленные валились на брусяные нары в душной лачуге с земляным полом, тупо смотрели на закопчённый потолок, расчёсывали потные места, покусанные блохами, и остывали. Уши не сразу привыкали к тишине, пронизанной собачьим брёхом и криком сторожей, пальцы сводило упругой судорогой, как сунутые в воду железные поковки. Мало-помалу начинала работать голова.

Роп медленно подбирал русские слова:

   — Чохов велел наделать сто пищальные стволы, хотел наставить на одна лафет. Ежели московит уделает такая пушка, сколько она зараз убьёт народу на Литва? Ду-ду-ду-ду!

   — Боярин говорит, то — блажь. Царь денег не отпустит.

   — С нас деньги просит, — вспомнил о кровном Роп. — Заутра нада!

   — Зуб обещал принесть. И вина.

Зуб конюший с Литовского подворья — в последние полгода навещал и подкармливал пленных. Максим догадывался, что Зуб — не просто конюший, а тайный порученец больших господ. Именно с ним Максим и Роп беседовали о побеге. Зуб обнадёживал: начало осени, дороги не раскисли, на огородах ещё не убрана капуста, репа.

   — Кушати время, — вспомнил Роп.

Максим тянул, надеясь на вино. Хотелось перед кашей на рыбной юшке маленько сбить окалину с души.

В слободке Пушечного пленных охраняли слабо. Ночью, считал Данилов, из города не убежишь — уличные решётки, запертые ворота Китай-города, разъезды... Зуб приходил, сунув московскую копейку сторожу. Собака на него не лаяла — знал слово.

Он и теперь пришёл неслышно и молча дожидался, когда опустеет деревянная баклажка. Потом заговорил о главном.

Время, благоприятное для бегства, утекало сквозь желтеющие ветки, туго свивалось капустным кочаном. Ещё неделя — станет поздно. Бежать же надо не по Смоленской, а по Тверской дороге, на Новгород и Псков. Там люди примут и переправят беглых с торгашами. Зуб даст им «знамя» для опознания своих, немного денег, чтобы добраться до границы.

   — Убьют, поймавши, — в тоске последнего сомнения проговорил Максим.

   — Скажете, что боярин отпустил вас за дорогой поминок.

   — Да кто ж поверит? Поведут к огню.

   — Кто хочет, тот поверит, — вовсе затемнил Зуб.

Он был высокий, немного согнутый. В московском остром колпаке и правда походил на клык. Одеждой Зуб старался не выделяться из толпы.

Оставив деньги, он ушёл. Максим и Роп учтиво поклонились с крыльца. Настой зрелой листвы и яблок мешался со стылым чадом недальних мастерских. Из темноты, принявшей Зуба, тянуло острым ветерком свободы.

К исходу следующей ночи Максим и Роп были в пятнадцати вёрстах от вражеской столицы.

Ветер свободы был холоден и сыр. Всю ночь шёл дождь. Удобно для побега, но, если ты промок, а горло твоё и дыхало ослаблены многодневным угольным жаром и уже два часа перед рассветом бьёт тебя припадочная дрожь, жди горячки. Необходимо было угреться, обсушиться, испить медку — за любые деньги.

Чутьём гибнущего зверя Максим угадал деревню, свернул на засыпанный хвоей просёлок.

Скоро на рассветном небе зачернели соломенные кровли трёх избушек. Деревни московитов были невелики, как хутора.

Изба, их приютившая, была ещё мрачнее той, где бедовали Максим и Роп. Стойкий запах сажи, скотного пойла и несвежей рыбы тянулся в волоковые окошки под самой крышей, не прикрытой потолком. Углы были завалены узлами, среди которых странно белела чистая рубаха старика. Женщина с каким-то погибельным и страстным выражением иконного лица скоблила стол и замусоленные лавки. Грязь стружками валилась на пол, под скобелем едва просвечивало дерево. Такое впечатление, что чистоплотные и трудовые люди были внезапно вкинуты в эту избу и, ужаснувшись, занялись уборкой.

Так и оказалось. Когда Максим и Роп развесили свои рубахи и кафтаны на жерди под крышей, старик пожаловался:

   — В коей изгаге придётся доживать! Стыдоба перед мимоезжими людьми.

   — У мимоезжих, гляди, свои печали, — остерегла женщина.

Максим, однако, завёл со стариком беседу, коей тот явно ждал. Его заботило мнение приезжих и уязвляла необходимость жить в такой норе.

Его семью — сына с невесткой и тремя детьми — вынудил переехать сюда помещик, получив имение в опричнине^[1]. Прежде крестьяне жили за князем Старицким, но после его гибели остались как бы не у дел. В России бесхозный, беззащитный человек — добыча сильного, особенно крестьянин. Теперь придётся заводить хозяйство заново, да неизвестно ещё, чем изоброчит их опричный: сказывают, платить придётся не по старине, а по помещиковой прихоти. Хозяйству — гибель...

Максим впервые слышал, чтобы помещик перегонял крестьян в иные земли словно рабов или холопов. Опричные, как видно, вводили новые порядки. Что ж, им закон не писан. Придёт пора, когда они закрепостят крестьян, как было сделано в Ливонии. Максим заметил по-немецки:

   — Мы в безопасности. Хозяин зол на власть.

Рои стал спокойней хлебать болтушку и перестал давиться рыбьими костями.

За время плена Максим немало слышал об опричнине, издали — из Литвы — казавшейся только чередой необъяснимых зверств, вблизи же обернувшейся какой-то сложной и непоследовательной на свежий взгляд борьбой за власть. И часто непонятно было — кого и с кем.

Посадские Москвы, мастеровые и торговцы, были убеждены, будто опричники обороняют государя от бояр. Но многие бояре оказались записаны в опричнину, а при начале её стояли, говорят, князья Черкасский, Вяземский и нарочитый воевода Басманов^[2]. Правда, государь тянул в опричнину дворян, детей боярских — Скуратова^[3], Грязных. Он выделил в стране лучшие земли, чтобы наделять ими опричных, и те стали выше закона по слову государя: «Судите праведно, наши не были бы виноваты...» Опалы, как топор в руках слепца, падали то на шеи суздальских князей, чем-то казавшихся опасными царю, то на золочёные шеломы воевод, завоевавших половину Ливонии. Сведение дворянских счетов? Передел земель?

Впервые Максим столкнулся с тем, как больно ударила опричнина крестьян. Что ж, государю было нечем больше расплатиться с людьми, привесившими к седлу метлу с собачьей головой — знак преданности, бдительности и готовности очистить страну от непокорных. «Живот» на русском языке обозначает имущество и жизнь; царь отдал опричным животы крестьян, и одному богу ведомо, чем это обернётся для трудового мужика.

Дверь заскрипела на несмазанных шипах. Сильно склонившись, вошёл хозяин и кормилец, сын старика. Максим угадал это по робко полыхнувшим глазам женщины, мгновенно сбросившей, как чёрную хламидку, своё дурное настроение. Она схватила утиральник и как-то незаметно, плавно подалась к рукомойнику — глиняной уточке, качавшейся на лыковой тесёмке. Хозяин, бережно трогая уточку за нос, сливал себе на руки. Два сына молчаливо ждали очереди.

Пока хозяин умывался, жена успела нашептать ему о неожиданных пришельцах. Он остро и недобро осмотрел их, задержавшись на долгоносом Ропе. Максим не беспокоился: когда человек приходит с дождя, после возни в загаженном хлеву, и видит в избе растелешившихся бездельников, добрые чувства не могут пробудиться в нём.

Хозяйка налила отдельно ему и сыновьям.

Он взялся за ложку с длинной и тонкой ручкой и вдруг оборотился к Pony:

— Откуда будешь, немец?

Роп, хоть они и крепко условились, как надо отвечать, стал заикаться. Хозяин съел две ложки. Старший сын — лет тринадцати — потянулся за куском распаренной солёной рыбы. Отец облизнул ложку и с оттяжкой ударил его но лбу.

Удар был незаслужен и обиден, сын не нарушил никаких приличий: рыба — не мясо. Сын налитыми всклянь глазами уставился на батю. Они ведь вместе работали и мокли под дождём, батя хвалил его, сын чувствовал сегодня его особенную любовь к себе.

   — Поди из горницы, — сказал хозяин.

Отрок, бессильно задыхаясь, выскочил в сени. Старик и женщина, не понимая, сбирались мыслями. Они не торопились осуждать кормильца, он оставался их государем, он знал, что делать, им же не обязательно понимать его. Настанет время объяснит... Хозяин снял со стены «дурака» — плеть для наказания домочадцев.

   — Дикие человек, — пробормотал Роп, пригибая голову к столу.

Максим тоже ничего не понимал. Если бы понял, бросил ложку и бежал.

В сенях хозяин взял сына за неподатливо окаменевшее плечо:

   — Беги к губному старосте — знаешь господский двор на взлобке, над бортным ухожаем? Скажи ему поклон, да, мол, доносит батя, что у него в избе насильством стали беглые немцы. Как там ни будь, а мы за государя готовы головы сложить... Не обижайся, Митя.

Сын убежал, хозяин вернулся доедать. Максим заговорил о новых порядках на деревне. Хозяин искренне и безнадёжно ругал помещика, коему дали лишку власти над мужиками.

2

Григорий Лукьянович Малюта Скуратов-Бельский замкнул последнее звено новгородского изменного дела.

Дьяки Безносов и Румянцев полгода слали в Москву отписки о «польских памятях» — призывах Сигизмунда Августа к новгородцам. Он безнадёжно — это отмечали дьяки — звал Великий Новгород под свою высокую руку. А правил там архиепископ Пимен, подтвердивший свою верность тем, что год назад возглавил суд над митрополитом Филиппом^[4], врагом опричнины. Теперь возглавивший опричнину князь Вяземский и Пимен поддерживали друг друга на узкой дорожке власти.

Но именно они Григорию Лукьяновичу и мешали. Он круто шёл наверх. Его поддерживали Грязные-Ильины и Годуновы. Главное — верил государь. Скуратов не притворялся преданным, а был им и мог, в отличие от большинства опричных, ясно и откровенно смотреть в глаза царю, показывая бескорыстие и убеждённость, и государь раз навсегда поверил ему, как может верить только очень мнительный, но чуткий, страстный человек.

Скуратов возглавлял опричный Приказ посольских и тайных дел, то есть расследовал измены, лазучество, внутреннюю крамолу. Он оказал великую услугу государю, состряпав дело князя Старицкого, последнего из претендентов на престол из рода Калиты^[5]. По материалам, представленным Василием Грязным, князь обвинён был в покушении на жизнь царя. Иван Васильевич сам отравил двоюродного брата, даже Малюте не доверил.

Теперь Скуратов угадал, что очередь — за Новгородом и Псковом, за богатейшими посадами страны.

Ему светила возможность отличиться и оказаться во главе опричнины. «Польские памяти» давали основание для начала расследования. Оно поддерживалось многочисленными «изменными речами» новгородцев, вообще несдержанных на язык. Необходимо было доказать, что и в Москве у них нашлись сообщники — в самых верхах, в приказах.

Григория Лукьяновича не смутило, что о побеге Ропа и Максима его подручные узнали от литвина Зуба. Весть оказалась верной — это главное. Вася Грязной взял мастеров на пытку.

Работать с ними долго не пришлось: едва их подвели к огню, Рои закричал, что сам боярин Данилов отпустил их за богатые поминки. Иначе как бы они сбежали из-под стражи, да по ночной Москве? Грязной задал заготовленный вопрос: «Отпустил али послал?» И мастера угадали, чего хотел от них страшный человек в чёрном с золотом зипуне.

Бежали же они не по Смоленской, а по Тверской дороге потому: в Новгороде и Пскове их поджидали люди, готовые помочь и переправить за рубеж. Они назвали Зуба, но тот исчез. Малюте было важно зацепить Данилова. Намаявшись на пытке, Данилов не признался в прямой измене, однако прельстился отсрочкой, поездкой в Новгород — для очной ставки с теми, кого назвали Максим и Роп.

Последний гвоздь забил ещё один поляк или литовец — некий Пётр с Волыни.

В Новгород он явился торговать лятчиной — знаменитым польским сукном для женских летников^[6]. Но вскоре разорился и, говорили, проворовался. В таких делах отзывам новгородцев можно верить... Григория Лукьяновича не это волновало. Волынец сообщил, что в знаменитом Софийском иконостасе за образом Спаса спрятана грамота Сигизмунда Августа, присланная самому Пимену. Скуратов, выслушав и припугнув его, не сомневался, что, как бы грамота ни залетела за иконостас, она там есть и ждёт...

3

Тонкий распев духовного стиха неуловимо преобразился в песню странника, бредущего по путаным и скользким лесным дорогам. Музыка безнадёжней и вернее уставных слов рассказывала о жизни человека или целого народа — нелёгкой, цепкой, сытой и голодной, кровоточившей то скупо, то обильно, но с непременной мечтой о будущем могуществе. Зачем оно, никто не знает, кроме бога. Царь — бич и меч в его руках.

Иван Васильевич дождался, когда распев истает в его душе и возвратится режущая ясность мысли о дне сегодняшнем. Тогда лишь отпустил певчих и Фёдора Крестьянина, с которым сочинял канон. Радость творения, живительное натяжение каких-то тайных струн покинули его. Мысль, освежённая полётом в запредельное, работала жадней, внушая нетерпеливое желание действовать. С недавних пор оно охватывало его особенно мучительно в ночное время.

В последний раз он думал об изменном новгородском деле. Заутра надо уже не думать, а карать. Доклад Скуратова сидел в мозгу, как деревянный клин. Доносы, записи допросов лежали под рукой. И необычная — осенняя, глухая — стояла тишина на сотни вёрст от Слободы.

Скуратов верил, что новгородцы к измене склонны. Иван Васильевич считал, что новгородцы изменяют ежечасно, всяким своим деянием и словом. Он смолоду и опасался, и не любил их своенравного и беспокойного характера, образа мыслей и устоев жизни, основанных на вольных отголосках старины. При подзабытом слове «вече» его мутило и корёжило, хотя какое уж там вече после всего, что сделал в Новгороде его дед. В Новгороде жила не то что воля, но неспокойное воспоминание о ней и застарелое, вошедшее в кровь и кости несогласие с московскими порядками.

Всё сошлось к тому, чтобы порвать стальными удилами губы норовистому новгородскому коню. Опричные давно точили зубы на самые богатые в стране северные земли. Московские посадские с привычной завистью толкуют, что северным удачливым торговцам и промышленникам пора «урезать скатерть». Немногие верят, что архиепископ новгородский, поставленный туда опричными, готов предаться Сигизмунду Августу, но даже тень такой мысли надо убивать в зародыше...

Всё это внешние и явные поводы к карательному походу. Дело царя — играть на всех своекорыстных, низких и благородных умыслах, как на цимбалах, каждого заставляя издавать унылый или резкий звук.

А вместе получится звучащая краса — самодержавство! Смысл и оправдание его, Ивана Васильевича, жизни. О новгородском походе русские люди долго ещё будут спорить, искать причин и оснований. Когда-нибудь они поймут, что это было, наряду с иными деяниями опричнины, наглядное внушение всему народу неукоснительного покорства власти.

4

Опричная армия шла на Новгород без князей Черкасского и Вяземского, основателей опричнины. Её вели Скуратов и Грязные-Ильины, которых прежде держали как палачей для неподобных дел. Ныне они отбросили князей своими сильными плечами, размятыми на казнях и правежах.

В Твери устроили разминку: пограбили посадских, в тюрьме поубивали пленных — литовцев и татар. С татарами случилась неурядица: кто-то им передал в тюрьму ножи, они порезали опричных. Пришлось расстреливать татар из луков и пищалей. Издалека.

На тихой окраине Твери стоял известный Отроч монастырь. Там жил в опале низложенный митрополит Филипп, не внявший увещаниям государя: «Молчи, только молчи, отец святый!» Иван Васильевич послал к нему Скуратова — просить благословения на погром Новгорода. Григорий Лукьянович пошёл охотно, заранее упиваясь унижением и предвкушением мести за него: он знал, что скажет ему Филипп из рода Колычевых, издревле связанных с Великим Новегородом. Жёсткой монашеской подушкой он задушил Филиппа, а государю доложил, что его, Малюты, сердце не стерпело поношения.

Из Новгорода никто не мог сбежать. С числом убитых у книжников возникли несогласия. Взволнованная летопись кричит и плачет:

«Повелел государь телеса их некоей составной огненной смесью мазать и поджигать, и тех мученых людей за руки и за ноги и за головы тонкими узами вязать к саням конским и борзо влещи за санями на Великий мост и метать в реку Волхов. А жён их и детей млекопитаемых повелел возводить на высоту и оттуда метать в реку, вязав руки и ноги назад, а младенцев к матерям. А дети боярские, на малых судах ездя по Волхову, рогатинами и баграми во глубину без жалости их погружали... По вся дни в воду вметали человек до тысящи за день, а иного дни и до полутора тысящи, а тот убо день облегчён и благодарен, коего дни ввергнут в воду пятьсот человек».

Нынешние историки считают, что общее число убитых в Новгороде едва перевалило за четыре тысячи. Но, как ни горек этот счёт, главное зло в другом.

Навоевавшись в городе, опричные отряды двинулись по новгородским землям, до самого Поморья. Деньги и вещи грузили на возы, убранный хлеб сжигали. В Нарве спалили громадный склад с новгородскими товарами, назначенными для продажи за рубеж. А не высовывайся, вольный гость!

Два зверя — мор и голод — пошли по новгородским землям, ища, кого пожрать.

5

В литовском местечке Троках, в чудесном замке на берегу лесного озера, Остафий Волович собрал доверенных людей. Пан Троцкий был руководителем разведки, направленной против Москвы.

Здесь были: князь и ротмистр Полубенский, возглавлявший литовские войска в Ливонии, оршанский староста Филон Кмита с поручником Зубом, московский перебежчик Сарыхозин и несколько шляхтичей, хорошо владевших московским говором.

Жаркий камин вытягивал из комнаты февральскую сырость. Волович говорил:

   — Червь подозрения живёт в великом князе Московском. Мы ему дали вволю гнилого мяса. Те, кто боялся, что засылка в Новгород наших шпегов с тайными листами опасна, ибо раззадорит московита на войну, ныне посрамлены. Новгородское приграничье разорено дотла. Мы отвратили московита от войны не на единое лето.

В тот год Литва войны боялась. Не было денег, а король — стареющий, ослабленный гульбой — пораспустил хозяйство и людей. Драб — пеший воин — стоил сорок злотых в год. Дошло до того, что Филон Кмита платил жалованье драбам из своего кармана. Но у него не о деньгах душа болела, а о родине. Теперь, ведая разведкой на границе, он лучше остальных присутствующих знал, в какую цену обошёлся московитам разгром своей земли.

   — Доносит мене шпеги мои, — доложил он, — что Казарин Дубровский, поставленный великим князем набирать посоху для прокладки гатей и мостов к нашим рубежам, взят на пытку. Будто он за богатые поминки крестьян с боярских земель не брал, а брал у государя, а тех немного набралось. То всё не так: посоху он набирал под Новгородом и Псковом, а после погромления тых земель посоха разбежалась. Северные дороги для московитов ныне непроходны, князь Александр то ведает не хуже нас.

Полубенский, вытянув к огню длинные руки со слегка дрожащими пальцами, кивнул:

   — Пустыня. Кто спасения алчет, может построить келью. Тольки я не советую — с голоду пропадёт. Я бы не повёл и сотни драбов по их земле.

Довольный Кмита заключил:

   — То мы за живота господарского, в недостатку своей силы, фортелями есмо наробили, панове! И далее надо измышлять иные фортели, бо московит душою прост, клюёт на них.

Марк Сарыхозин, бежавший в Литву с князем Курбским^[7], слушал больших людей со смесью злорадства и тоски. В который раз он убеждался, что главный враг его родной земли сидит в Москве и правит ею с помощью «порозитов, сиречь подобедов», как называл опричников князь Курбский. Марк с князем Полубенским обманом взял Изборск, ночью явившись к его воротам и «назвавшись опричниной». Иные воеводы были до того уже запуганы, что перестали отличать своих от чужих. А года два назад приятель Марка, тоже беглый московит Козлов, сорвал поход Ивана Васильевича на Литву. Конечно, не он один: «фортель» был задуман широко. Тогда король, с трудом собрав невеликое войско, шёл уже под Гродно в предчувствии неизбежного поражения. Козлов же привёз в Москву грамоты короля к боярам и главным воеводам, и шпеги литовские постарались, чтобы царь узнал о них, да кстати и донос подкинули на полоцкого воеводу — якобы хочет, стакнувшись с боярами, выдать Ивана Васильевича Жигимонту. Царя как ветром сдуло на Москву, войска поворотились вспять, полоцкий воевода Фёдоров, сидевший у литовцев и немцев яко кость в горле, был заколот государевой рукой. Тёмное это дело так до конца осталось нераскрытым, зато король с великим облегчением вернулся к своим метрессам.

   — Панове милостивые! — Нежданная догадка явилась Сарыхозину с такой ошеломительной ясностью, что он забыл приличия. — А не ведут ли наши фортели к тому, что ныне мы на конь садимся, а завтра бежим, за хвост держась? Верно, что, северные земли разорив, великий князь покуда не может с нами воевать. Но тем же самым он усиливается в своей земле столь страшно, как ни один монарх! Пусть его люди будут голодны — голодные дерутся злее. Голодные — покорны!

Волович улыбнулся:

   — То наших детей и внуков дальняя печаль. В ближние годы ничто нам не грозит. Вскоре сего монарха крепко спытают на излом: князь Константин мне твёрдо объявил, что летом налетит на московитов степная саранча.

Князь Константин Острожский возглавлял литовскую разведку в Крымском ханстве.

6

Гонимые огнём и смертным ужасом, люди рвались в кремлёвские ворота по головам, как говорили очевидцы, в три ряда. Столетиями живший в них страх перед татарами толкал их в спины горячими ладонями, лишал рассудка. Татары не решались проникать в горящий город, лишь самые отчаянные мурзы носились по окраинным переулкам. На Таганском лугу затихал уже бессмысленный бой за столицу.

Отводя за Яузу остатки войск, князь Воротынский зло и безнадёжно думал о государе, пропавшем где-то в северных лесах с опричными полками.

Покуда земское войско, давимое татарами, отжималось от Оки к Москве, опричное металось по пустым дорогам, якобы потеряв Девлет-Гирея. Хвалёные «глаза и уши», навыкшие отыскивать измену, не различали ни пыли на прямой дороге от Каширы, ни грохота копыт ногайских меринов. Сказывали, будто опричные и государь утекли к самому Ярославлю.

Пожар Москвы остановил Девлет-Гирея. Грабить столицу было невозможно. Ждать он не мог: орда потравила подмосковные луга и рисковала потерять коней. Девлет-Гирей поворотил назад.

Князь Воротынский объезжал чёрные улицы столицы. Между печных станин валялись трупы, заваленные головешками и пеплом. Из собственного дома на Никольской вытаскивали задохнувшегося в дыму главнокомандующего земской армией боярина Бельского.

Князь Михаил Иванович не стал гадать, как он туда попал... Вернувшись в Кремль, он заказал панихиду по погибшим.

Но сам молился не за упокой их душ: господь пригреет невинно убиенных. Молился он, чтобы Девлет-Гирей не вызнал всей глубины несчастья или болезни, поразившей Русскую землю.

Мало того, что, «распустив войну», татары чисто вымели уезды к югу от Москвы. Великий Новгород затих недобро и обиженно среди таких же ограбленных пятин.

Хракотный мор — чума — наваливался на Россию с запада. В то лето рожь переродилась в дикую мялицу, а по дорогам, возбуждая тошнотворные предчувствия, в изобилии ползали черви.

Войск не осталось: дети боярские, дворяне и стрельцы, приписанные к земским и опричным полкам и потому разъединённые враждой, лишённые единого командования, разбегались по пустым дворам. Южнее Ярославля власти не было. И слишком многие изверились в самой возможности и праве государя руководить страной.

Об этих настроениях Девлет-Гирею было известно от перебежчиков, сказавших: русские люди так обозлены на великого князя, что драться за него не станут, а коли станут, сажай нас на кол. Девлет-Гирей, добравшись до Москвы, не посадил их на кол. По голубому льду, пообещали пленные татары, он возвратится, чтобы завоевать страну и снова обложить её великой данью. Как хан Бату^[8].

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

1

ели бы кто спросил его на исповеди, зачем он, бывший опричный воевода, хлебнувший власти и тюремной затирухи, желает ущемить Скуратова и Василия Грязного, стать первым человеком в мрачных покоях Слободы, он отвечал бы: ревность к делу. Знание, что хорошо, что дурно для страны. Если бы исповедь была предсмертной, он обнаружил бы в себе такой крутой замес боярского тщеславия, презрения к худородному Малюте и тягу к власти, что в этом тесте зерно добра вроде бы вовсе терялось, подобно гвоздичке в куличе. Оно, однако, сообщало даже корыстным устремлениям Василия Ивановича Умного-Колычева терпкий привкус жертвенности и одержимости.

Шла долгая, голодная зима 1572 года. Февраль — время обманных ожиданий и внезапных оттепелей. Отстраивалась погоревшая Москва. Указом государя была отменена опричнина. Этого ждали: с сентября шли казни и опалы её основателей, в доверии у государя остались только Григорий Лукьянович Скуратов и Грязной-Ильин. Когда Василия Ивановича выпустили из тюрьмы, с непостижимой быстротой приблизив ко двору, он сразу потянулся к противникам опричнины, готовым простить ему недолгое пребывание в ней за тюремное страдание и принадлежность к роду Колычевых.

Вместо опричной думы возникла ближняя. В неё ввели князя и воеводу Шуйского, чей род по знатности и древности не уступал потомкам Калиты. Все это поняли как знак: государь хочет помириться со своим боярством. В Боярской думе у Умного-Колычева нашлись союзники.

И если уж судьба поворотилась к нему лицом, всякая мелочь шла на пользу. Впрочем, в неявной пока борьбе с Малютой не было мелочей. И странник, постучавшийся к нему в ворота метельным великопостным утром, был послан Колычеву богом.

Вратарь едва услышал стук. Слух у Василия Ивановича был острее. При первых словах пришельца он приказал доверенному человеку отвести его в подклет и, боже сохрани, не выпускать живым, если захочет утечь до разговора с боярином и пытки. Дело касалось одного из самых громких и нечистых судов-расправ — над князем Старицким, двоюродным братом государя.

Пришелец оказался из худородных мстителей — тех очарованных февральским указом страдальцев от опричнины, кто потянул теперь на свет забытые обиды и утомительное множество имён мерзавцев, подлежащих наказанию. Они всегда всплывают при переменах власти. Они не понимали, что в играх, затевавшихся в верхах, простое человеческое горе веса не имело.

Но у Василия Ивановича явилась редкая возможность ударить по Грязному и Скуратову полузабытым делом. Если пришелец не был подослан ими для испытания Умного. С них станется.

Два года назад князя Владимира Андреевича Старинного обвинили в попытке отравить царя. Он к тому времени был уже лишён удела, последних надежд на власть и жил воеводой в Нижнем Новгороде. На его несчастье, оттуда шла к государеву столу красная рыба — стерлядь, осётр. Осётр опасен тем, что, если он уснёт в сетях, мясо его смертельно ядовито. Молява, государев повар, сделал донос, будто такого осётра он обнаружил среди рыбы, назначенной для царского стола.

Расследование было поручено Василию Грязному-Ильину, чьи люди крутились в Нижнем Новгороде.

Привлекли к пыткам и допросам человек тридцать, Что показали они от боли и ужаса перед Скуратовым, что приписали им Малютины писцы, теперь не разберёшь. Задолго до суда многих убили, в том числе повара Моляву с сыном.

Князь Старицкий был вызван в Слободу. В местечке Богане его остановили опричные. Государь сам явился к брату. При его матери, жене и детях дал ему яд. Владимир Андреевич заплакал, не хотел пить. Жена сказала: пей, мы — за тобой! И тоже выпила. Решительную мать его, княгиню Ефросинью, угаром уморили по дороге в ссылку. Детей оставили в живых, сын получил удел... Верил ли государь в виновность брата?

В прошлом году брат дьяка Висковатого — Третьяк — был обвинён в клевете на покойного князя Старицкого. Он к рыбе отношения не имел, но обвинение походило на неловкую попытку посмертного оправдания князя. Логично было бы привлечь Скуратова с Грязным, пособников клеветника... Государь редко ладил с логикой.

А что, если ему для обеления памяти погубленного брата просто недостаёт свидетелей, вовремя уничтоженных Малютой? Пришелец-мститель мог оказаться кстати.

Его послали старцы нижегородского Печерского монастыря. Звали его Алёшкой Неупокоем Дуплевым. Во время следствия брат его был убит Сёмкой, человеком Грязного. И того Сёмку тоже уложили в землю до суда... Василий Иванович намеревался испытать посланца старцев добром, огнём и страхом.

После татарского нашествия в прошлом году Москва отстраивалась заново. Псковские древодели за месяц построили Умному на Арбате дом с подклетом и каменным подвалом. В подвале он устроил пытошное заведение, необходимое служилому высокого разряда. Пришелец ждал Василия Ивановича, воротившегося от заутрени, в нижних сенях, перед окованной железом дверью.

Неупокой с первого взгляда внушал доверие и симпатию, которые Умной до времени давил в себе. Он сознавал, что между душой и внешностью не обязательно согласие. Но вдумчивые лица с неизгладимым следом книжности всегда влекли Василия Ивановича. Про себя он обозначил тип пришельца «мнишком» — монашком. Узкой кости, Неупокой из-за худобы и кажущейся хрупкости выглядел меньше, бестелесней, чем был на самом деле. Затылок у него был остр, лоб высок, невьющиеся волосы откинуты назад, что сообщало бритому по младости лицу открытость и, надо полагать, обманчивую доверчивость. Неупокоя хотелось не пытать, а опекать, учить. Боль пытки обезобразит это тонко-соразмерное лицо, в покойные минуты, верно, чудно освещённое раздумьем. Колычев знал уже, что Дуплев воспитывался при монастыре, куда мать его передала свою вдовью долю небогатой вотчины, чтобы до смерти жить за счёт обители. Книжность, келейность воспитания приглушили его наследственное здоровье как бы слюдяной тусклостью. Патина эта сойдёт, когда он поживёт походной жизнью. «К моим годам, — вздумалось Колычеву, — у него так же, как у меня, осядут щёки, заострятся скулы, и старость его будет не дородна, а суха». Василию Ивановичу было уже тридцать восемь лет.

Не отворяя дверь в каменный подвал, он близко заглянул в глаза Неупокою и спросил:

   — Как шёл в Москву? Кого встречал?

Рассказ Неупокоя сомнений не вызывал. Он въехал в город по Гребневской улице со стороны Большой Владимирской дороги. К заутрене высоким голосом бил колокол церкви Троицы-на-полях. Описание последнего перед столицей яма, и облик вратаря, и даже характерный для него татарско-русский способ выражения, с лёгким порозовением щёк воспроизведённый Неупокоем, — всё отвечало сведениям, полученным сегодня же людьми Василия Ивановича. Осмотрен был и конь пришельца, крепкий ногайский меринок Каурко. Опытный конюх утверждал, что конь прошёл в последние недели не одну сотню вёрст.

   — А почему ты именно ко мне пришёл?

   — Что же мне, в Александрову слободу? — свободно улыбнулся Дуплев. — Старцы сказали, государь: ежели ты и не поможешь, то аспиду не выдашь.

Осведомлённость монастырских старцев вызвала зависть у Василия Ивановича, причастного к делам разведки, и в то же время — подозрение, что помогло ему преодолеть последний приступ жалости.

   — Пошли-ка...

Холоп отвалил дверь. Из тёмного подвала пахнуло смрадным угольком. Неупокой хотел с поклоном пропустить вперёд хозяина, но учёный холоп подтолкнул его, и он оказался в полутьме один, а дверь закрылась.

Василий Иванович выглянул из подклета. К нему, косо ступая дорогими сапогами по сырому снегу, подбежал доверенный писец Русин Григорьев:

   — Медведь да Цимбалист готовы, государь! С масленой, верно, выходиться не могут, у Цимбалиста глаза тошнотные... Ну, да дурее будут. Как пытку кончат, я им велю вина налить, память и отшибёт у них.

   — Речи его... пиши с разбором.

   — Государь, нам бы не соваться в это дело... А князя Владимира Андреича не воскресишь.

   — Мне этот человек нужен.

   — Мало нас, верных, у тебя?

   — Мне много надобно... Ты имена заготовил мне?

Григорьев зашуршал бумагой.

   — Кроме казнённых до суда Молявы с Карыпаном убит Ёж Рыболов с Коломны. Человек Грязного Сёмка убит будто по пьянке. Когда казнили новгородцев на Поганой луже, к ним сунули и часового мастера Суету и некоего скомороха, кои без пытки, государь, свидетельствовали против князя.

   — Кто такой Ванька Дуплев, брат этого? Кому служил?

   — Слышно, будто начальствовал над монастырскими стрельцами.

   — Двоих игуменов пережил...

   — Я тоже сомневаюсь, государь, кто его благодетель.

   — Пошли.

Как и рассчитывал Умной, за несколько минут в подвале Неупокой набрался страху. Внесли свечу. От её пламени лицо Василия Ивановича резко зажелтело, а стены проступили грубой тёмной кладкой. Щипцы, дубинка, цепь, стержни неведомого назначения, крапивные верёвки были сложены у стены с бесчеловечной аккуратностью. В углу, завешенном рядном, что-то светилось. Василий Иванович уселся на лавку, у его ног на низкой скамейке перекосил колени и ловил бумагой отблеск свечи Русин Григорьев.

   — Рассказывай про брата, — велел Умной и произнёс известную в то время формулу: — Правду говори. Пытан, правду скажешь же.

Неупокой передохнул, уняв бессмысленную дрожь. В подвале было тепло и сухо, про пытку Колычев сказал, наверно, для красного словца. На сердце было тошно... Вещее сердце тоже, бывает, врёт.

   — Жили мы с маменькой и братом Иванкой вместе. Иван служил стрелецким пятидесятником в нашей обители. Жили неплохо, тихо... Прости, государь, коли что не по делу скажу, по скудоумию.

   — Не растекайся, — обронил Умной.

   — А в рыбаках у нас, государь мой, служили монастырские детёныши! — Неупокой заторопился. — На государя рыбу продавали через келаря, чтобы без воровства. А покупал, да и подлавливал для своего приходу Ёж Рыболов с Коломны, с товарищами. Вот Ёж приехал и подговаривает наших: чем дармоедов кормить, расторгуемся с очи на очи, да в стороны! Сам ведаешь, боярин, у рыбаков товар не мерян. Уж как они там встретились, чем рыбу отмеряли, я не знаю. Только вдруг к вечеру является к нам в слободку известный Сёмка, человек Василия Грязного, и объявляет: «Отыскал измену! Давай стрельцов для береженья!» Отец Иоаким послал Иванку. Он после мне сказывал: привёл их Сёмка на берег, там осётры на земле раскиданы, возле одного с саблей человек стоит, рыбаки наши на коленях — в чём-то каются. Сёмка указывает: осётр закачан, жабры тёмные. «Теперь, кричит, понятно, зачем оружничий князя Владимира Андреевича вашу монастырскую рыбу нахваливал!»

   — Рыбаки признались в воровстве?

   — Нет, государь, они божились, будто осётра Ёж приволок откуда-то со стороны, якобы с проходящей барки. Иванка поглядел и видит: рыба старая, да и по облику — с низовья, уж в рыбе-то, на Оке выросши, разбираемся. Которые до Нижнего доходят, те осётры имеют тело плоское, а нос...

   — Говори дело!

Неупокой сбился. Он заметил, что Василий Иванович стал зол, придирчив, начал постукивать рукой по лавке, а писец остановился, в чём-то вдруг усомнившись.

   — Иванка... вёл дознание. Наши своё твердят, коломенские — своё. Тут прибегают Ярышка и Иван Молявины, чего-то зашептали Сёмке, он на коня и в город. Иванка, повязавши рыбаков, донёс отцу Иоакиму. Ночью Иванку вызвали к князю Владимиру Андреевичу, а возвратили мёртвого.

   — Всё? — скучно уточнил Умной.

   — В доносе старцев остальное сказано, государь.

В доносе говорилось, что некий человек слышал, как Сёмка с Ярышкой, сыном повара Молявы, обговаривали будущие показания на суде. Им было важно связать несчастных рыбаков с ключником князя Старицкого, будто бы посулившим большие деньги и рыбакам, и самому Моляве, если закачанный в сетях осётр пойдёт на государев стол. Слышавший догадался промолчать и спасся, но вот недавно опасно заболел и облегчил душу на исповеди перед одним из старцев. В награду господь отвёл от него руку смертного посланца своего...

   — Как имя старца? — спросил Умной.

Это был главный его вопрос. Но этот же вопрос, по замыслу пославших Неупокоя, должен был оставаться без ответа, пока государь не назначит гласный суд. Конечно, государь или Малюта могут поставить всех монастырских старцев на правёж, но всем им вместе всё-таки не грозила смерть.

   — Я, государь, не ведаю, — твёрдо сказал Неупокой, и Колычев услышал в его голосе долгожданную ложь.

Он убедился — не рассудком, но и не сердцем, а каким-то художественным сыскным чутьём, — что Дуплев действительно посланец монастырских старцев. Если бы его подослали Скуратов и Грязной, чтобы проверить или просто погубить Василия Ивановича, они, во-первых, подготовили бы донос грубее, без сокрытия имён, а во-вторых... Колычев затруднялся объяснить, какие именно несовпадения доноса и рассказа Дуплева с тем, что известно лишь немногим людям, причастным к делу Старицкого (а что известно им, то раскопал въедливый Русин Григорьев), несовпадения закономерные, жизненно оправданные, убедили его в искренности Неупокоя. Молява, например, назвал оружничего князя, а сын его с Сёмкой договорились валить на ключника, и на этом повар впервые начал путаться, перепугался, стал неудобным свидетелем. И то, как Дуплев говорил о брате... Теперь Василию Ивановичу важно было знать имя старца, нарушившего тайну исповеди, а главное — на какой ступени огненной пытки Неупокой сломается и назовёт имя. Будь он скуратовской подсадкой, назовёт имя, как только поведут к огню.

   — Медведь! — позвал Умной.

Дерюжка шелохнулась. Из засветившегося угла вышел квадратный человек. Чуть согнутой спиной, длинными руками и вытянутой головой он походил на псоглавца из «Космографии» с картинками. Что ему скажешь, то и сделает.

   — Веди, Медведь.

Медведь коснулся гадливо дрогнувшего предплечья Неупокоя и повернул его к углу с отдернутой дерюжкой. Там на жаровне светились угли, на них стояла тонкая пустая сковородка, раскалённая до прозрачности краёв. Возле жаровни стоял другой человек, совершенно уже гнусного вида — из тех улыбчивых любителей чужого страдания, которые, попав к ворам, особенно охотно убивают, а оказавшись в войске, любят наблюдать, как умирают раненые. При известных нуждах государства таким палачам по сердечной склонности цены нет.

— Боярин, — прошептал ошеломлённый Неупокой. — Ты меня...

Медведь повёл его, как маленького. Он не сдавливал ему предплечья, просто Неупокой поверил сразу, что, если не пойдёт к жаровне, Медведь одним движением перекрутит ему жилы или раздавит кость. Его вели в горячий ужас, и ничего, кроме ужаса, не испытывал Неупокой, пока лицо его не ощутило тепла углей. Цимбалист, прозванный так за тонкое умение играть на самых болезненных телесных узелках, улыбнулся над жаровней, и тут же за плечом его, уравновешивая адскую ухмылку, забрезжил потерявшему себя Неупокою лик старца Власия.

Довольно было выкрикнуть, как выплюнуть, это дорогое имя...

«Теперь увижу, зря ли я наставлял тебя с отрочества», — неслышно для других внушил Неупокою Власий.

В обители, где Власий живал недолго, его прозвали Ветлужанином. В свою келью-скит на просторном берегу реки Ветлуги, где у Печерского монастыря издавна были бортные леса, Власий надолго брал Неупокоя для наставления в пустынножительстве. Всего, чему Неупокой научился у заволжских нестяжателей, что впитал его книжный и восприимчивый ум из учения Нила Сорского, теперь не место вспоминать; но, зная, что придётся Неупокою перенести в Москве, Власий давал ему советы такого рода:

«Идя на пытку, вспомни Исаака Сирина: потщись войти во внутреннее сокровенное твоё... Как на умной молитве, на священном трезвении — ты достигал его, если хотел! — отдели дух от тела и дай телу без чувств принять страдание. Если же изменит тебе это искусство разделения живого естества, вспомни, что нет невыносимой боли, пока ты в памяти. От истинно невыносимой боли и сильный впадёт в беспамятство, а ты не столь силён телесно, да можешь ещё и помочь себе».

Неупокой начал творить тайную молитву. В прошлый великий пост он с её помощью так отделился мыслью от истощённого тела, что вдруг увидел его словно чужое, сверху откуда-то.Это мгновенное избавление от всех телесных тягот, которые в последние недели мучили его, было так эгоистически приятно, что Неупокою не показалось страшным, если он не вернётся в тело. Потом он впал в беспамятство, и голос старца Власия втащил его обратно в жизнь, как барку на бечеве, и Власий сказал тогда, что — вот, Неупокой постиг искусство священного трезвения.

Перед отъездом же в Москву Власий посетовал: «Готовил я из тебя схимника и книжника, а изготовил, видно, воина. Не сулил господь принять тебе постриг...»

Сегодня умная молитва плохо помогала. Разве что помогла проникнуть в мысли и намерения Медведя, который неподвижно, с тупым вниманием на лице натасканного недоумка ждал указания хозяина. Сейчас Медведь обхватит Неупокоя поперёк живота, зажмёт на месте, а Цимбалист с испытующей улыбкой потянет его руку к раскалённому закрайку сковороды — всё ближе, ближе, пока Неупокой не разразится воем и именем. А если промолчит, руку его до кости...

«Зверье, — затосковал Неупокой. — Тупое, страшное зверье. Сколько вас на земле у нас, словно она без аспидов стоять не может! Стол государя окружили... Как свиньи у корыта... Власть ваша поганая... Не надо мной! Где тело моё, уже не знаю... Чаша!»

Дики и растерзанны стали его мысли. Но именно из этой мути медленно стало проявляться нечто твёрдое, оседать белым соляным кристаллом, и было оно тем главным в естестве Неупокоя, что называлось его душой. Душа его стала свободной, но не от тела, а от ужаса страдания, от ужаса, сосредоточившегося отдельно в руке. Только она казалась отделившейся, словно уже сожжённой и потерянной — так прасол, услышав на пустой дороге знакомый свист, заранее списывает в убыток всё, кроме жизни. Неупокой поверил, примирился, что будет боль, рука его поверила и протянулась к боли, но то, что могло не вынести боли и завизжать на весь подвал, с торопливым захлёбом выкрикнуть дорогое имя, было отделено от боли и твёрдо, как соляной кристалл.

Понять это не дано ни Цимбалисту, ни Медведю. Вот почему, протянув руку к сковороде, Неупокой поймал на их неумных лицах такой же неумный и суеверный страх. Не беса ли они увидели в его глазах?

— Назад! — закричал человек на скамье.

Сосредоточившись на предстоящем, Неупокой забыл об этом человеке. Боярин обманул надежду старцев и был уже неважен.

Медведь отбросил Неупокоя от жаровни. Опалился лишь узкий рукав однорядки да на ладонь будто плеснуло раскалённым дробом. Василий Иванович смотрел на тлеющий рукав.

   — Ум силу ломит, — сказал неясно. — Пошли обедать, мученик.

Всё совершалось в этом жутком доме не по-российски живо. Вот они в холоде подклета, и в ещё большем холоде двора, пронизанного тягой февральской оттепели после дурной метели. Простое и знакомое строение — конюшня показалась Неупокою забыто-милой, запах её едва не выдавил слезу. Там дремлет и подёргивает кожей измученный Каурко. Пойти бы, положить ему на шею голову, подышать чистым лошадиным потом и овсом... Медведь, бережно обойдя Неупокоя, вынес жаровню и бросил угли в выгребную яму. Они зашипели, будто под снегом, в глубине земли, проснулись грязные гады.

Неупокой взошёл за Колычевым на высокое крыльцо, в тёмные сени и горницу-столовую. Сел на лавку, едва дождавшись, когда усядется Умной. Сон бил его по голове тяжёлым мешком с отрубями.

   — Налей ему вина, — велел Василий Иванович Русину. — Правду говорят, что в Нижнем Новгороде дома каменные, а сердца железные. Олешка, али как тебя: Неупокой! Желаешь мне служить?

«Провались вы все, — сонно мечтал Неупокой. — Заутра, ежели снова на пытку не потянут, сбегу домой. Приму постриг, навоевался. А Власию скажу: там — глухо, там — стена. Власть!»

   — Не пожелаешь, я отпущу тебя. Но думай, думай! Ты ведь в Москву явился не только за брата мстить. Кто-то из ваших старцев — немногие, конечно — взалкали вечной правды, да тебя первого и сунули её искать. Не напрягайся, не возражай, покойника Иоакима я знал... Так просто, по злобе на других, на сковороду руку не кладут. Заряд в тебе тяжёлый, хитрый мастер зарядил тебя. Только где ты взорвёшься: в чистом поле или в темноте подкопа, под вражеской стеной? В поле, конешно, грому более.

   — Служить, — растянул губы Неупокой. — Не государю ли? У него в присных Скуратовы да Ильины так и сидят. Служить — правду забыть, иначе они не любят.

   — А ты, я вижу, лишился за долгую дорогу веры христианской.

   — Веры?

   — Писание забыл: ни один волос не упадёт без воли господа. И — «мне отмщение»! Надо уметь надеяться и ждать, и делать ту работу, которую умеешь. Без тебя её, может, и сделают, но хуже. Вот всё назначение человека, а что будет достигнуто, когда он своё исполнит, ему знать не дано. Главное — делать и верить! У кого руки в крови, своё получит. На наших глазах господь даёт нам заверения ясные. Считай: кто был у колыбели всех злодейств, кто государю бил челом об опричнине, подстрекал народ против бояр, когда государь в Слободу уехал, а потом единственного честного митрополита злодейски засудил? Епископ Новгородский Пимен. Он первый сгинул в погроме, и никто не пожалел о нём. Кто государю подал мысль о самой опричнине? Князь Черкасский, государев шурин, уж крепче и выше будто некуда. Где он? Зарублен на дороге собственными слугами. Кто вёл кровавую работу, кто возглавлял опричнину, знатными именами своими оправдывая её? Князья Вяземские, воевода Басманов. Вяземский батогами забит, Басманов собственным сыном по государеву указу задушен, а сын тот нечестивый и прелестный сгинул в северном монастыре. Приходит время, Неупокой, и вылезает неправда, аки червь на разодранную пашню, и падает чёрная птаха грач, и клювом гвоздит червя. Наше дело — пахать, орать, выворачивать пласты земли.

   — То долгая работа. У тебя сердце не горит, боярин, у тебя брата не убили.

   — Моего брата только что не убили, а остальное всё сотворили с ним. Он сколько лет в Литве русскую честь оберегал, пока её Басмановы и прочие грязнили непотребствами своими. А воротился, его из Слободы пустили едва не голого среди зимы... Впрочем, я государю не судья. А про Григория Лукьяныча Скуратова скажу тебе. Молчать сумеешь?

   — Али ты не видел?

   — Митрополит Филипп мне дядя. Ведаешь, как он помер?

   — Я чаю, от огорчения судилищем, в Тверском монастыре.

   — Так объявили. А его Малюта подушкой задушил.

Василий Иванович умел ударить человека такой тяжёлой откровенностью, после которой этот человек принадлежал ему со всеми своими тайными грехами и надеждами.

Слуга принёс обед. Впервые после масленицы вкушали постное: грибы, пирог капустный на ореховом масле, уху из ладожских снетков, капусту гретую и кашу на миндальном молоке. Бражку овсяную и квас. Среди дня Умной не пил горячего вина, но гостю велел опять налить. Заели яблоками в патоке.

   — Устрою я тебя, — сказал Колычев, — жильцом к своему племяннику Венедикту Борисовичу. Покуда твоя служба — ждать. Всех нас ждут испытания: война с татарами, земское неустройство. Верх, милость государя обретут терпеливые работники. Война — не тавлеи. — Василий Иванович шахмат не любил и за пристрастие к ним немного презирал Бориса Годунова^[9]. — Благослови господь.

   — Господь благослови тебя, боярин...

   — Ближние люди зовут меня Василием Ивановичем. И ты зови, велю.

Отпустив Дуплева, Василий Иванович закрылся в спальном чулане. Здесь было холодновато и темно. Раздевшись до исподнего, он лёг под меховое одеяло, сыто вздохнул. Как все православные, он ценил дневной сон, относился к нему с ревнивым, скаредным вниманием немолодого и одинокого человека. Он берёг своё здоровье и душевную крепость. Он смотрел на свою жизнь, как древодел, по брёвнышку, по плашке возводящий стройные хоромы. Сегодня он положил ещё один венец — надо надеяться, что чистый, без жучка.

Ибо народу, полагал Умной, у нас немало, да мало хитрых тружеников, готовых выполнить любое — тёмное ли, светлое ли — дело. Он их с разбором подбирал и привораживал на счастье или гибель себе и им.

2

В России всегда существовали семьи, среди кровавых потрясений сохранявшие благополучие и чистоту неучастия в злодействах; можно подумать, будто те, кто потрясал основы жизни ради своей корысти, оберегали эти семьи с бессознательным расчётом на ещё худшие времена.

Дом Венедикта Борисовича Колычева, двоюродного племянника Умного, располагался на опасной Никольской улице, заселённой старыми боярскими семьями. Здесь чаще, чем в других концах Москвы, люди ждали ночного стука в ворота, надругательств и казни без суда. И родичи у Венедикта Борисовича подобрались один опаснее другого.

Он был родным племянником покойного митрополита Филиппа. С другим племянником митрополита случилось несчастье, висевшее, наверно, и над Венедиктом, но как-то пронесло и только косвенно, даже счастливо повлияло на его семейную жизнь.

Тогда Филипп был ещё жив и даже сана не лишён, хотя царь уже устал кричать ему: «Только молчи, одно тебе говорю, молчи, отец святой! Молчи и благослови нас!» Филипп уже не отвечал ему: «Наше молчание смерть приносит!» Смерть правила в России по законам, не подвластным ни Филиппу, ни самому государю. Слишком жестокие силы были разбужены в глубинах русского народа, чтобы остановить их словом.

Тем большей загадкой для всех, понимавших неодолимость этих сил, была бесстрашная душа митрополита. Сам воевода Басманов, хорошо знакомый со смертью, не понимал, зачем митрополит лезет под топор и отчего государь терпит его так долго. Был пущен слух, будто Филипп наводит на государя чары. Идея требовала опытной проверки.

Когда за опыты берутся власть имущие, вывод бывает жутковат, но убедителен. Для чистоты опыта взяли племянника митрополита Михайлу Колычева, заперли в доме, приковали к колоде и заложили три бочки пороха. Рванули. Крышу выбросило в небо, Михайлу вместе с колодой унесло шагов за пятьдесят от дома. Известный мерзавец Гришка Ловчиков (продавший многих, а под конец и благодетеля своего, опричника из первых, князя Вяземского) подскакал к колоде и обалдел: Колычев разбитым ртом пел псалом двадцать шестой — «Господь просвещение моё и спаситель мой, кого убоюся?»

Подъехал государь. На музыкальной протяжной фразе — «В день зол моих покрыл мя в тайне селения своего» — Михайле срубили голову. Всё тот же Ловчиков отвёз её митрополиту Филиппу со словами: «Не помогают твои чары, вот твой любимый племянник».

Никто не может вообразить, что испытал Филипп. Известно только, что он взял голову, поцеловал и произнёс: «Блажен, иже избра и прият их господь, память их род в род». И посмотрел на Гришку Ловчикова, как на мёртвого...

Смертельно боясь повторных опытов, однако понимая, что кроме страха у человека есть долг и совесть, другой племянник митрополита Венедикт Борисович взял на воспитание осиротевшую дочь взорванного Михайлы — Ксюшу. Когда у Венедикта Борисовича родился сын, его назвали Филипкой. Теперь у них были, что называется, золотые детки — дочь Ксюша старше на семь лет.

Что-то было в этом укромном счастье неправедное и непрочное. Действительно, оно продлилось не более двух лет, пока Филипке не настало время говорить. А он молчал. Как ни тормошили, заигрывали, даже нарочно обижали его, он только беспомощно помыкивал, но даже при большом желании из его мычания нельзя было выделить словечка «мама». «В кого он? — горестно восклицал Венедикт Борисович, говорун не только по характеру, но и по должности стольника при Посольской избе. — Зря мы назвали его в честь дядюшки. Того язык сгубил, он и внушил теперь Филипке — помолчать». Грустный юмор показывал, что Венедикт Борисович не потерял надежды на исцеление, тем более что сын отнюдь не был глухим.

Стольник не потерял и другой надежды — на возвышение по службе. На то, что подобревший государь, отменив опричнину, вспомнит о нём.

Надежда неразумная, опасная. Смерть всё ещё моталась по московским улицам, нагло заглядывая во дворы, как скоморох, с которого взять нечего. Он сам берёт, а ежели не дашь, такое тебе споёт или покажет... Но что поделаешь, в тридцать лет чин стольника уже не греет, как в двадцать пять, а от догадки, что с этим чином так и уйдёшь на отдых, ни капли славы не добавив роду Колычевых, хочется либо стрельницу в Кремле взорвать, либо упиться до блевания. Последнее и случалось к концу рабочего дня в бездельном повытье разных дел Посольского приказа, где всей службы было — пить до омерзения можжевеловый морс, ждать поручений, а если повезёт, то суетиться возле посланников, носить им меды с царского стола, считать довольствие и ради вытягивания секретов поить их, тупо молчаливых и осовелых...

Поневоле на первом месте у него стояли дом, семья: «По нуже с мужем, коли гостя нет...» Когда Венедикт Борисович исполнял своё истинное назначение строителя дома, самые незначительные достижения — например, свинцовые желоба под крышей — доставляли ему покойную радость.

Но у него были благодетели. Главный — Василий Иванович Умной, двоюродный дядюшка.

Василий Иванович витал в кругах, куда Венедикта Борисовича тянуло и откуда исходила главная опасность для всех Колычевых. Поэтому Неупокой сразу почувствовал, что встречен в доме стольника без радости. Когда его ввели в светёлку хозяина, оба — Неупокой и Венедикт Борисович — почувствовали, будто от наглухо закрытого окошка потянуло простудным сквознячком. И хотя Венедикт Борисович мгновенно устыдился своего недоброго, шкурного отношения к гостю, человеку молодому, усталому и что-то горькое пережившему, тренированный голос его не сразу обрёл сердечность. И подозрение осталось: ежели сильный окольничий Умной в своём просторном доме не пожелал оставить нужного человека, значит, этот человек даже ему опасен. Распоряжаясь о мыльне и жильё для Дуплева, Венедикт Борисович соображал, как выяснить степень его опасности.

Он знал единственный и грубый способ, употребляемый служилыми Посольского приказа: напоить. Вино было вторым после пытки способом развязывать язык. Венедикт Борисович и сам не раз изведал ласку этого душетленного друга, из-за чего имел служебные и семейные неприятности. Он с нетерпением ждал Неупокоя из жаркой мыльни.

Неупокой блаженствовал и расслаблялся каждой жилкой, не зная, какое испытание ждёт его. Привыкший к тесным чёрным мыльням заволжской глубинки, он удивлялся каменке — обмазанному глиной кубу, заполненному отборной галькой. На гальку плескали квас или душистый травяной настой. Свет из просторного окошка падал на лавки, отскобленные до желтизны, и золотую солому на полу. Щёлоку было вдоволь, камень для отдирания твёрдой шкуры с пяток был вделан в пол удобно, ловко. Банная девка с таким сладостным озверением нахлестала нового жильца дубовым веником, что в пору было тут же, у порожка, лечь на рогожу и уснуть. Но его, слабенького, повели по крытому переходу из мыльни прямо в столовую горницу на ужин.

Неупокой сломался быстро. Сычёный красный мёд, горячее вино на двенадцати травах, в жизни не пробованный аликанг и простодушная настойчивость хозяина не то чтобы заставили Неупокоя проговориться прямо, но Венедикту Борисовичу, наторевшему в дипломатических увёртках, довольно было намёка, чтобы додумать и испугаться. Одно — мечтать, чтобы тебя оцепили наверху, другое — приютить жильца, чем-то опасного Григорию Лукьянычу Скуратову. Живёшь годами, как играешь в жизнь, и вдруг на повороте какая-то погибельная реальность, само непоправимое откроется тебе — и зажмётся, заскулит неподготовленная к гибели душа.

Наутро Венедикт Борисович поехал на свидание с дядей в Крымское повытье Посольского приказа, куда Умной захаживал для неких тайных дел.

Припоминая всё вчерашнее и пребывая в гнусном физическом и умственном похмелье, Венедикт Борисович готов был вовсе отказать от дома Дуплеву. Но у него нашлось время подумать. Начался день, надо было стоять заутреню и ехать в Кремль, а в церкви Венедикту Борисовичу хорошо, возвышенно думалось о милосердии.

Неброская порядочность, желание простого неучастия во зле заметно развивалось у людей, осознававших неодолимость нового, опричного порядка. Хотя Венедикт Борисович, в отличие от молодых приказных шалопаев, не вовсе разуверился в чём-то неопределённо светлом, ожидавшем Россию — Третий Рим, его приверженность престолу заметно поржавела, как и у большинства народа, от крови, от невиданных поборов с воза, двора, рубля, а главное — с души, с души... Тем реже и ценнее было сохранённое им свойство — жалеть людей, не виноватых в бедствиях страны. А Дуплев не был виноват.

В Крымском повытье стояло настороженное уныние. Главные дьяки уехали в Братошин, где государь с подавленным стыдом за прошлогодний разгром Москвы принимал Янмагмета, крымского посла. Победоносный Девлет-Гирей требовал возвращения Казани и Астрахани, наши тянули переписку как могли. В повытье считали деньги: подарки Янмагмету — он был куплен с потрохами и сын его крещён; посланник Иван Мясной увёз в Бахчисарай пятнадцать тысяч; из этих тысяч придётся половину выделить на выкуп пленных, от чьих посланий из Крыма у самых непробиваемых подьячих подступали слёзы; мурзам на шубы, на оружие — они любили русское оружие, «московское дело»... А пленных всех не выкупишь, волки-татары просили в среднем семьдесят рублей за человека, за лучших — сотни полторы.

В Денежном столе уныло гоняли по расчерченным таблицам зёрна, наличных денег за цифирью не было. От скучной злости счётчики скублись друг с другом, на чём считать? Молодёжь вводила в обиход строгановские счёты на манер татарских — кости, нанизанные на тугую проволоку. Мудрые старики держались за таблицы, по которым свободно перегонялись зёрна или вишнёвые косточки. Таскали друг у друга зёрна, путали счёт для смеху. Если на службе не развлечься, не возвеселиться, кто её выдержит до вечерни, братие?

Боярам и дворянам легче, они служили до обедни.

По повытьям болтался малый с морсом. Венедикт Борисович не удержался, выпил ковшик. С голоду заурчало в животе. На службу уходили натощак, разве сжуёшь подсохшую просфорку да выпьешь квасу.

Ударили к обедне. В церкви Иоанна Лествичника было холодно и малолюдно. Сюда обыкновенно заходил Умной, если оказывался в Кремле. Скудно горели свечи, иконы углублялись и оживали в полутьме, лица мучеников выглядели замерзшими, на их обнажённые тела было зябко смотреть. Венедикт Борисович стоял возле «Крещения», где молодой Христос с жалко выступающими рёбрами и без лоскута на загорелом теле выходил из синей волны Иордана. И хоть известно, что воды Иордана прогреты пустынным солнцем, северный живописец, озябший в зимней церкви или мастерской, искусно и неестественно утоньшил ноги Иисуса к щиколоткам, словно они съёжились от озноба. Иоанн Креститель был тепло укутан в плотную хламиду, ангелы — в густых, точно из меха, крыльях.

Венедикт Борисович долго всматривался в позлащённую лампадой икону, и стало ему чудиться, что сам он гол, бесстыдно обнажён перед собой и ещё кем-то — наверно, ангелом-хранителем. Хранитель смотрит на него из некоего сопредельного, сокрытого пространства, не замечая ни шубы, ни однорядки, ни вышитой рубахи, ни портов, а только видит немолодое грешное тело. В теле — смятенная и тоже голая душа, готовая из страха за тела своё и близких, дорогих людей предавать и каяться, грешить и каяться... Господи, если бы можно было в этом кровавом и больном мире услышать твой единственный совет: так надо делать, так нельзя! Но в тёмной церкви, отделённой от тайная тайных глухо закрытыми царскими вратами, на что решиться спутанному разуму?

   — Да исправится молитва моя, яко кадило, пред тобою, — начал священник литургию первой недели великого поста.

Венедикт Борисович шёпотом повторял за ним, кланялся, а, поднимая голову, видел соседнюю икону «Тайная вечеря». Христос на ней был в бледном колпаке, похожем на колпак глумца или преступника, ведомого на казнь со свечкой в затёкших от верёвки пальцах. Ужасно было зелёное лицо Иуды, похожее на морду исхудавшей жабы с выпуклыми, страдающими глазами: тоскует, но не может не предать.

   — Положи, господи, хранение устам моим и дверь ограждения на устах моих...

«Воистину! — о чём-то догадался Венедикт Борисович. — Хранение устам...»

Хор шелохнулся, готовясь к «Херувимской». В ту же минуту что-то ответно шевельнулось в негустой толпе, и Венедикт Борисович увидел Василия Ивановича Колычева. Умной остановился в нервом ряду, глядя прямо в сияние царских врат. Венедикт Борисович подался к нему, но хор с печальной силой начал «Херувимскую», хождения по церкви прекратились.

Всё остальное время службы Венедикт Борисович не терзался, готовясь исполнить всё, что велит ему Умной. Была известная приятность в том, чтобы с чистой душой довериться большому человеку. Когда они вышли на паперть, Василий Иванович первым заговорил о Дуплеве:

   — Каков мой мнишек? Не утёк ещё?

   — Юноша тихий, незлобивый, — осторожно похвалил Венедикт Борисович.

   — Слаб на вино?

   — Да не силён.

   — Ты, Венедикт, приглядывай за ним. Кто знает, не подсажен ли.

Снова стянуло кожу на затылке.

   — Дядюшка, не твой ли это человек?

   — Мой, мой... Только больно упорен. У меня в подвале со страху и не такие ссались, а этот — руку сам на скавраду... Правду скажу тебе, ты огнивом играешь.

Узкое лицо Умного с остатками тюремной бледности и негустой бородкой ожесточилось, живые глаза стали похожи на английские оловянные пуговицы. У Венедикта Борисовича даже уши прижались под жаркой шапкой.

   — Надо ли... играть?

   — Надо, Венедикт.

Василий Иванович задумался, вдавив посох в утоптанный снег. Жестокая мысль явственно проступала на его чутком лице. Особенностью его лица была невольная открытость, откровенность размышления. На большинстве лиц мысль не видна, чаще её просто нет, а на Умного встречные оглядывались: у него, словно у глумца, душевное движение преображало лик.

   — Господи, что за жизнь! — возроптал Венедикт Борисович.

   — Обыкновенная.

   — В крови!

   — А, кровь... Ты в мясопустную седмицу сколь душ сгубил?

   — Я?!

   — Коров, баранов, куров.

   — Так то твари!

   — Твари — творения божии. Им под ножом, может, больней, чем людям. И без вины!

   — А душ-то у них нет!

   — Тебе откуда ведомо?.. Вот что: ежели мнишек наш внезапно пропадёт, немедля дашь мне знать. Коли доверенный холоп мой передаст тебе хоть на словах: «Всё в яму!» — вели его коня вывести за город, убить на свалке. Оставшееся имение его, вплоть до упряжи и грязной онучи, в печь, чтобы без следа. И он у тебя не был. Да это крайний случай, не крестись. Поедешь ко мне обедать?

   — Дунюшка ждёт.

Больше всего на свете Венедикту Борисовичу хотелось увидеть Дунюшку, жену, припасть к мягкой груди, пожаловаться и признаться. Она простит его за тщеславие и навлечённую опасность, она поймёт, сердце у неё твёрдое, истинная новгородка.

Всё-таки дядюшка уговорил проехать крюком, через Арбат.

Дорогой, где их никто не мог подслушать, Умной заговорил о том, что государство разворачивается на новый путь. Государь сильно изменился, отмяк после московского пожара. Он потерял доверие к опричным воеводам, сбежавшим прошлым летом от татар. Готовится объединение командования полков опричнины и земщины. Готовится возврат земель опальным и выселение опричников из конфискованных боярских вотчин. Много всего готовится, о чём не догадаешься... Ближайшая задача — разделаться с татарами, когда они полезут снова на Москву. Иначе страна может вернуться к положению до Куликовской битвы: за крымцами стоит сильная Турция, уже подмявшая большой кусок Европы. Участие в войне, в зависимости от успеха, выдвинет перед государем новых людей. Влияние Скуратова кончается, хотя он и силён ещё. Осторожность, и непрерывные усилия, и неизбежный риск — вот что требуется пока от Колычевых. Их время близко.

Приятно было слушать Василия Ивановича и непривычно, но уже не страшно. И Венедикту Борисовичу, когда выехали на арбатские новостройки, показалось, будто вся Москва на что-то светлое надеется и не боится больше ничего.

3

Он мечтал быть великим деспотом великого государства и искренне не понимал, отчего другие не замечают красоты этой мечты: единая страна, единый государь, как бог на небе. Сжатая воля, устремлённая в века к невыразимому сиянию. Он не понимал, как могут быть слепы люди к красоте этого строения, почти бескорыстной красоте, как бескорыстна мысль о движении планет, когда её с цифирью поясняет Бомель, или хитрое построение тавлей, измысленное Борисом Годуновым. Тот умел красиво проигрывать государю. И все бы так...

Иван Васильевич чувствовал себя главным предстателем перед богом и народами земли за всю Россию. Но чувство это искажалось, а иногда и просто уничтожалось делами, вызывавшими, по зрелом размышлении, недоумение и стыд... Когда он думал о себе спокойно, ясно, стараясь вспомнить и объяснить всё, совершенное им в жизни, ему являлась еретическая мысль, будто единая душа не способна на все эти разнородные и противоречивые деяния. Возможно, в его тяжёлом сорокалетием теле, подобно множеству сокрытых болей, живёт несколько душ. И они дремлют, как болезни, кроме одной, потом вместо неё другая пробуждается, и третья, и, одержимый ими, как бесами, он совершает то, о чём жалеет, негодует или радуется после.

Но если душа у человека не одна, то кто же удаляется в светлые пределы или обрекается на вечные муки? И что есть Я, кажущееся единым от рождения до смерти, и вот — разрублено, как червь лопатой?

После отъезда Янмагмета настала масленая седмица. Вся тоска и стыд переговоров, на которые Иван Васильевич являлся в драной шубе, чтобы показать, что ему «нечего дать царю Гирею», излились в отчаянном загуле. Ему искали оправдание в грядущем семинедельном воздержании от молока и мяса, в обиде на своих, не защитивших от татар даже опричного арбатского двора, и даже в том, что золотое время опричнины прошло...

И вот — к первой заутрене великого поста Иван Васильевич не смог подняться. Было объявлено, что государь молится один. Он и молился, чувствуя, как обостряются все боли и дурнота в его привычно сильном теле. Страх и расслабленность народов передаются государям...

Не то было опасно, что бурно пролетела сырная седмица, а то, что Ивану Васильевичу в последние годы нравилось пить, просто пить, и без вина жизнь и дела казались тусклыми, ненужными. Исчезла внутренняя, без подстёгиваний, жадность к жизни, а это — признак наползающей старости. И в то же время так хотелось долго ещё не умирать, кого-то верного любить и быть любимым.

Иван Васильевич очень хотел, чтобы его любили. Он точно знал, кто его любит: Скуратов, Дмитрий Иваныч Годунов, его племянник Борис и Василий Грязной. В Богдане Бельском, родиче Малюты, Иван Васильевич не то что сомневался, но между ними была какая-то другая, не душевная любовь. Выхаживаясь, осаждая похмелье слабой медовухой, Иван Васильевич чувствовал в себе силы начать новую, разумно-трезвую и праведную жизнь.

Был вызван Ричард Элмес, врач в опале, умевший, впрочем, промывать желудок.

Пора было браться за дела. Самые срочные решались до обеда. Сегодня до обеда время выпало, остались деловые полтора часа после вечорин.

С ударом колокола к вечерне Иван Васильевич велел себя одеть и вышел из хором в сопровождении Богдана Бельского, дежурившего в очередь с Борисом Годуновым.

В листах за рубежом писали много страшного об Александровой слободе. Пьяных пиров, перемежавшихся с молебнами, здесь было много, и опричники шутили зло, кроваво, но будний облик Слободы точнее отражал опричный идеал страны: за засыпной бревенчатой стеной поддерживались чистота, открытость, облегчающай наблюдение, поскольку каждый находился на отведённом месте и не высовывался. Мостки, приподнятые на низких сваях, разумно ограничивали направления движения людей: в одну из трёх церквей, в пристройку, где жила охрана, в один из трёх домов или в две наблюдательные башни-повалуши, соединённые крытым переходом. В середине — лобное место с лесенками в виде креста.

Большинство слуг жило в слободке за стеной, у речки Серой. Там же стояла слобода печатника Андроника Невежи, сменившего Ивана Фёдорова^[10], бежавшего в Литву.

Иван Васильевич молился обыкновенно в церкви Рождества богородицы. Узорно кованные двери, снятые — вырванные с кирпичным мясом — в новгородской церкви, были распахнуты. Из тёплой, ладанно-пахучей пещеры храма тёк одинокий, сильный тенор священника. Ближние люди уже молились или перемогали позднее похмелье: Василий Грязной, Скуратов, Годуновы. У Малюты были больные почки, после загула отёчное лицо его выглядело особенно уродливым, оправдывая дедово прозвище (скурат — личина). Больные люди не вызывали у Ивана Васильевича жалости, только пугали самой возможностью болезни; Малюта — вызывал. Он пил, травился в угоду государю.

Бельский смешливо переглядывался с Грязным — припоминали что-то из вчерашнего, мерзавцы. У Бельского красивые воловьи очи, плечи покаты, бабьи бёдра выступают под зауженным нарочно охабнем^[11]. Кудрявый, безбородый. Не умён. Борис Годунов не так красив и статен, но в его карих, по-соколиному оттянутых к вискам и притуманенных глазах — ум, трезвое понимание вещей...

Священник с полувзгляда догадался, укоротил вечерню. Иван Васильевич вложил в короткую молитву всё, что мучило его, твёрдо что-то пообещал ангелу-хранителю, чьё доброе, жалеющее наблюдение он постоянно чувствовал, и вышел из храма чистый, облегчённый, настроенный на деловую жизнь. Тело ещё остаточно страдало, но он, если хотел, умел быть сильнее тела. Все шли за государем, ожидая указаний — чем заняться: опохмеляться, расходиться по каморам или решать дела.

Для совещаний, куда пускались только ближние, у государя существовала деловая комната. Здесь на оконницах лежали книги — Писание, несколько житий, сборник изречений «Пчела», греческий «Хронограф» Симеона Магистра и «О церемониях» Порфирогенета. Книги менялись редко. Время от времени на столе появлялись летописные своды за последние четверть века: Иван Васильевич их проверял и правил, вычёркивая имена.

Грязной и Бельский притащились сюда, пожалуй, зря. У них дурь в головах и жажда, станут отвлекать. Василий стал у двери, кудрявой головой под потолок, зубы лошадиные, уши шевелятся для государевой забавы. Грязной имел необычайный слух. Однажды он ручкой двери убил сторожа, вздумавшего подслушивать... Иван Васильевич взглянул на него строго, Малюте и обоим Годуновым велел садиться.

Он долго молча смотрел в окно венецианского стекла. Там быстро угасало небо, ночь валилась на притихшую страну, дождавшуюся наконец поста, времени исцеления душ и завершающих раздумий. Куда идём? Вот перед тобой ближние люди, вершители высокой государственной политики. Ближе их к власти нет никого. А подумать: достойны они власти? Сколько воистину достойных коснеет в пестро-сером худородном море или среди опальных. Ты выбрал этих. За что?

— Власть, — сказал, забывшись, Иван Васильевич. — Господи, власть!

Скуратов беспокойно напрягся, не расслышав. Дмитрий Иванович Годунов ждал, что будет дальше, и так же тихо, показывая скромность, сидел за его спиной племянник Борис.

   — Я говорю, вы — власть, — сказал Иван Васильевич.

Теперь насторожился старший Годунов. Иван Васильевич этого и добивался, он любил ставить людей в тупик. Считал полезным. У англичан действия королевы понятны всякому купцу и лорду, и это ей не страшно, она для них старается. В России, как в Царьграде, власть государя до той поры крепка, пока держит народ в опасении и удивлении. Народ лукав, и надо быть лукавее его.

За исключением тех случаев, когда надо воззвать к его патриотизму, терпению и презрению к смерти, как в час опасности взываешь к близким родичам. Скоро опять война.

   — Заутра, — сказал Иван Васильевич, — призвать сюда Михайлу Воротынского и Василия Умного.

В предстоящей летней войне с татарами князь Воротынский намечался в первые воеводы Большого полка, то есть главнокомандующим. Зачем звали Умного-Колычева, никто, кроме Скуратова, не понимал.

Григорий Лукьянович не любил Колычевых. Он слишком много принёс им горя. Но потому-то он и намекнул государю, что Василию Умному не худо поручить тайную службу при войске Воротынского, чтобы он выявил заранее лазутчиков и возможных предателей, подобных Шишкину и Кудеяру Тишанкову. В прошлом году они провели Девлет-Гирея окольными дорогами в Москву.

Так он, во-первых, прятал свою ревность к Умному — а ревность он испытывал ко всем, кого хоть краем касалась милость государя; а во-вторых, Малюта губил Умного, поскольку был уверен, что тот не справится с бесчисленными обозлёнными предателями из обиженных опричниной дворян. И уж совсем немыслимо выловить лазутчиков в татарских слободах и городках — Касимове, Романове, Звенигороде.

Пока же тайные дела — разведка, сыск — были в руках Скуратова. Ему и выпало докладывать о «вестях».

По донесениям из Крыма, царь (так называли в России крымских ханов) заранее поделил улицы Москвы между мурзами — не только для грабежа, но и для будущего управления. Султан турецкий прислал для летнего похода чаушей — доверенных, — они поделят русские уезды среди наместников и станут наблюдать за справедливым обложением тамгой — налогом. Должны прибыть и янычары — тысяч семь. Мощная Турция желала принять участие в завоевании России. В Крыму считали, что русская земля достаточно ослабела за годы опричнины, самое время взять её, разделённую, оголодавшую и озлобленную на собственного государя.

Малюта зря боялся, что вести режут государя по живому. Иван Васильевич давно уже перекипел и убедил себя, что всё, о чём болтали перебежчики, кануло в прошлое с отменой опричнины. Он, государь, снова объединил страну перед опасностью. Следы вражды остались, выявить их — забота тайных служб. Василий Умной станет землю рыть, чтобы отличиться.

Вести с Поволжья, от того же Афанасия Нагого: «Пришёл в Крым ногаец Каштивлей-улан, говорит, что был с ногаями в Москве, виделся с луговыми черемисами Лаишем и Ламбердеем. Они послали к царю, чтобы шёл к Казани, а они все пойдут с ним, ждут его приходу».

И — о Девлет-Гирее.

Сам он не рвётся в бой. Он уже показал однажды, когда турецкие отряды шли на Астрахань, что не торопится служить султану. Войны хотят мурзы.

   — Ещё говорят, государь, — злорадно докладывал Малюта, — что у него, царя, из заду черева вылазют. Мучит его кила. От страху или огорчения защемляет...

   — А больно? — быстро спросил Иван Васильевич.

   — Вроде клещами, — со знанием дела оценил Скуратов.

Иван Васильевич засмеялся с нечаянным визгом. Похмельное страдание отошло совсем.

   — Малюта! — велел Иван Васильевич. — Ты помоги Умному.

Скуратов поклонился. Тень укрыла его отёчное лицо. Иван Васильевич смотрел на белую, как тесто, плешь Малюты и думал, что Скуратов непременно станет мешать Умному. Он заведёт своих людей в татарских слободах, станет перехватывать «посылки», упущенные людьми Умного. Так должно быть. Долгий опыт царствования показывал, что полагаться целиком на одного из исполнителей нельзя. Успеха достигает тот правитель, который предусмотрит неумение, недобросовестность исполнителей самых высоких чинов. Правда, за Колычева — его наследственная истовость в работе и опыт пограничной службы. Надо пригреть Умного.

Хозяйственный доклад Дмитрия Ивановича Годунова, главы Постельного приказа, Иван Васильевич слушал уже устало, невнимательно. В деньгах, снабжении дворца, в тонкостях обихода он целиком полагался на Годунова. Он с облегчением отпустил всех, кроме Бориса, чья очередь была дежурить у порога опочивальни.

На сон Иван Васильевич то слушал бахарей-сказителей, то, как сегодня, Борис читал ему по-русски и по-гречески древние сочинения и повести. Плохо ученный с детства, Борис Годунов выучил греческий язык по указанию государя. Читал он медленно, часто не понимая слов, что позволяло Ивану Васильевичу показывать свою учёность.

Читали «Бревиарий» Никифора Константинопольского — о страшной борьбе за власть в далёкой Византии, о бедствиях народа и царей. Ужинать не хотелось, Иван Васильевич велел подать тёплого вишнёвого мёду — себе и Борису, чтобы у того голос размягчило. Ивана Васильевича знобило, ему приятно было лечь, укрыться мехом и слушать про чужие ужасные дела.

Страж за окном ударил в доску. Темнеющие окна казались влажными, в тревожной синеве угадывалось отдалённое движение весны, древесных соков, таяние снегов. Борис читал, как говорили об узурпаторе Фоке: «Персы наносят нам ущерб извне, Фока же изнутри вредит больше». Иван Васильевич негодовал и изумлялся терпению греков, радовался, когда Ираклий казнил Фоку: «Правую руку отрубили до плеча, отрезали срамной член, и все повесили на шестах, а труп поволокли по Бычьей площади...» Иван Васильевич и в сказках, и в письменных сказаниях обострённо чувствовал несправедливость, радовался торжеству добра и никогда, вопреки опасениям Бориса, не принимал намёки на свой счёт.

Борис умолк. Иван Васильевич сказал:

— История учит нас, царей, управлять народами. Власть неустойчива, Борис. Хотя тебе и не придётся быть царём, у власти ты будешь близко, ты уже укусил этого пирога и не отстанешь до смерти. Вот ты читал про греков. А посчитал ли ты, сколько правил каждый василевс^[12] в Цареграде? — Борис с покаянной улыбкой развёл руками, Иван Васильевич блеснул памятью: — Десять — тринадцать лет. Потом убит, отравлен, свергнут узурпатором. Случалось это потому, что василевсы полагались на слишком умных советников. Борис, ты умный?

От шуток государя в пору было сигать в окно и прямиком — в Литву. Борис ответил:

   — Ум в соединении с верностью не опасен, государь.

   — Брось! Кто не хочет царствовать?

   — Я не хочу. Дядя. Григорий Лукьянович. Многие не хотят, государь, да и не смогли бы. Нужен дар.

   — Правильно отвечаешь. Я тебе верю, ты умный, но простодушный. Однако, кажется, не слишком меня боишься?

   — Боятся, государь, виноватые перед тобой.

   — Думай, что говоришь! Али весь двор, бояре и дворяне передо мною виноваты? В чём?

   — Я чаю, в умыслах...

Довольный Иван Васильевич, не спуская с него бегающих, жутко вцепляющихся глаз, похлопал по колену:

   — Ты никогда не бойся. Возьми другое одеяло, прикрой меня.

Иван Васильевич закрыл глаза. Борис сидел тихо, ожидая знака, уйти ему или остаться... Опять ударил в доску страж. Было что-то сиротское в том, как государь с любимцем слушали ночь в занесённой снегом слободке, в ста вёрстах от столицы, будто в изгнании или опале у своего народа. А Москва жила собственной сокровенной и суетливой жизнью, а русская земля сохла от голода и оправлялась от чумы и тифа, а за степными непролазными снегами, в нахолодавшем за зиму дворце со скудно плачущим фонтаном другой царь, страдающий выпадением черевов, оделял русскими уездами своих мурз... Как будто кто заколдовал едва проснувшуюся царевну Русь, чтобы весной её, сонную, поял больной татарин. Да кто же нас чарует, господи? Откуда эта слабость синей великопостной гибели?

А потому капусту, квашеную капусту, надо есть в великий пост! В конце зимы летняя сила на исходе, голова кружится не от влажных снегов и не от синих озёрных льдов, готовых к таянию, а от истощения. Капуста, лук, чеснок со свёклой и конопляным маслом. Квас — покислей...

Иван Васильевич очнулся:

   — Сытника зови!

Сытник живо принёс капусту, сильно залитую рассолом, с алыми шариками подмороженной клюквы. Иван Васильевич едва дождался, покуда Борис отведает её и не помрёт. Ел государь неряшливо. Борис старался не смотреть.

— Иди, иди, велел ему Иван Васильевич.

В сенцах Борис мгновенно замёрз после жаркой опочивальни, закутался в оставленную Богданом Бельским шубу. От притираний, употребляемых Богданом, запах у шубы сладкий, бабий. Борис прилёг на пыльную кошму и стал припоминать и разбирать, что говорил и как шутил сегодня государь, — для утреннего доноса дяде.

4

Кабак Генриха Штадена, место новой службы Неупокоя Дуплева, располагался на берегу Неглинной, за новой Китай-городской стеной. Найти его легко, проехав слободку лучников или Лубянку, потом — мимо Литовского подворья. Неподалёку Конская площадка, где наживал когда-то деньги Яков Щелкалов, отец теперешних всесильных дьяков. Поэтому у Штадена всегда крутились торгаши-ногайцы, а их кибитки стояли дальше, к востоку от Земляного вала, третьей линии московских укреплений.

Неупокой не сразу понял службу. Василий Иванович Умной дал ему денег и велел с другим жильцом Венедикта Борисовича, Михайлой Монастырёвым, ходить по кабакам и улицам Москвы, — знакомиться. Михайло жил в Москве два года и хорошо знал её. Конечно, лучше бы ему её не знать.

После разгрома Новгорода Монастырёв был привезён в Москву с несколькими сотнями новгородцев для показательной казни. Он навсегда запомнил этот день — двадцать пятое июня 7079 года, 1570 от рождества Христова. Новгородцев вывели на Поганую лужу, площадь перед Кремлем и Покровским собором. Первым казнили большого человека, печатника Ивана Висковатого. Новый глава Разбойного приказа Василий Яковлевич Щелкалов собственноручно бил его кнутом, вычитывая вины. Когда началась общая казнь, Монастырёв забился в толпу и отвернулся: зрелище чужих смертных страданий особенно невыносимо, когда тебя ждёт та же участь. Над осуждёнными, стоявшими хоть и толпой, но каждый наособицу, как это обычно бывает в безнадёжном положении, висел дрожащий стон. Иных рвало прямо на землю... Опричники выхватывали и казнили новгородцев, ближние государевы люди показывали верность. Особенно охотно кровавили саблю те, кому государь не слишком доверял. Михайло ждал, превратившись в бесчувственный пень, уже заранее обрубленный, с одним неосознаваемым остатком жизни глубоко в корнях... Вдруг человек от государя объявил, что остальных помиловали. К этому времени из новгородцев в живых осталось сто восемьдесят человек.

Михайло был из захудалых белозерских князей Монастырёвых. Первое время он кичился перед Дуплевым родовитостью, покуда не почувствовал в нём книжный ум и более высокое образование, что уравняло их покрайней мере в дружеском общении.

Пока они присматривались к собутыльникам, таким же горьким и бездельным детям боярским, как они сами.

С остротой новичка Неупокой сразу заметил враждебность между этими людьми и в то же время тягу друг к другу, навязчивое желание доказать своё. Особенное любопытство вызвал у него Злоба Мячков, опричник не из последних, друг хозяина кабака, тоже вчерашнего опричника. Мячков страдал одной манией, присущей в те месяцы многим опричникам и заставлявшей их во всякую свободную минуту бежать в кабак: страхом перед будущим возмездием. Не перед государем, отменившим опричнину, но не расставшимся с Малютой, и не перед людьми вроде Монастырёва, а перед безликим возмездием людей вообще, от коих государь прежде защищал их, а скоро не захочет защищать. Вдруг, скажем, завтра на посаде решат разбивать дома опричников, рубить их с семьями, под корень!

Неупокой, узнавший, что Мячковы — старый боярский род, не понимал, почему Злоба так держится опричнины. Когда же понял после нескольких застолиц, ему открылась новая, вполне хозяйственная сторона этого голого, казалось, душегубства.

Мячковы не раздробили своих имений, как Монастырёвы. В роду их было много бездетных, что кажется странным для того полнокровного времени. Не разделяя своих имений, Мячковы разоряли их.

Особенно не везло Злобе. Он не умел соизмерять доходы с тратами и не умел хозяйничать. Крестьяне уходили от него не только в Юрьев день. Так продолжалось, пока его вотчина, лежавшая недалеко от Слободы, не была записана в опричнину, и Злоба вместе с нею. В имениях опричников государь ввёл порядок обложения оброком не «по старине», то есть примерно рубль в год с семьи, а «как вас изоброчат». Крестьяне оказались в полной зависимости от землевладельца — в долгах, не хуже полного холопа. Кроме того, опричники силой свозили мужиков с земель опальных, судиться с ними было невозможно.

Обобранные деревни вымирали. Добавился неурожай. Государь взамен разорённых давал опричным новые поместья — до трёх раз. Теперь всё это кончилось, опричные остались при своих опустошённых землях. Скоро выжившие крестьяне узнают о февральском указе и разойдутся кто куда.

Присматриваясь к Злобиным дружкам, Неупокой решил, что все они, за редким исключением, хозяева никудышные. А жить им хочется богато, ярко и поближе к власти. Не ради неё самой — чистое властолюбие, как редкая болезнь, поражает немногих, — а потому, что власть — это кормушка, множество житейских привилегий. Отсюда и жестокость. Вот и всё.

Не всё. Человек редко живёт одними низменными побуждениями и жалкими земными благами — деньгами, жратвой, вещами. Всё это он преображает в святые и высокие идеи — справедливость, мечты о лучшей жизни, доблестные порывы к жирной земле соседей... Рядовая опричнина шла незатейливым путём. Если ты хочешь отнять имение у соседа, восплачь о царстве справедливости, где все равны перед великим государем, а он любит и отличает только «простых умеетных воинников». Да сочини историю, как к государю, совсем запутавшемуся в делах, не знающему, как оборониться от врагов, явился обыкновенный сын боярский и, пока дьяки да отолстевшие бояре ломали себе головы, разом покончил со всеми бедами страны...

В кабаке Штадена говорили много опасного и лишнего, на взгляд Неупокоя. Видимо, множество ногайцев создавало у простодушных пьяниц впечатление, будто они не совсем в России, а где-то на окраине степи... Многих ногайцев Штаден пускал в дворянскую «залле» — те клялись, что они мурзы или дети мурз, и подтверждали это богатыми одеждами и щедрой платой. Кроме того, ногайцев болтуны не опасались, они по-русски понимали в пределах «давай-купи-продал-обманывал», где уж им вслушиваться в мечтательную философию опричников. Те сами плохо понимали себя.

Для утешения звучали здесь и страшноватые воспоминания о новгородском погроме.

Разорить город — четверть дела. Опричные отряды пошли громить окрестности. В лучших традициях Великого Новгорода местные дворяне объединились против погромщиков. Выручая один такой отряд, Штаден с полусотней опричников ворвался в усадьбу. На крыльцо господского дома выбежала хозяйка. Она хотела пасть на колени перед Штаденом, чтобы он пощадил детей, но, заглянув в его насквозь прозрачные глаза, чему-то ужаснулась и бросилась назад. Он достал её топором вдоль спины... «Потом я познакомился с её девичьей, — вспоминал он. — Велел стать строем, как драбы на смотру, а подолы рубах...»

Штаден был невысокий, ловкий, белокурый и быстроглазый вестфалец. По-русски говорил смешно, хотя и без запинки. Он был неглуп, но в светло-серых его глазах не виделось ни искры доброты или сомнения, а смех его был так же холоден, как и его жестокий, рассудочный разврат.

Неупокой подумал, что русский человек, успев наделать столько гадостей, непременно захотел бы покаяться хоть глупому иосифлянскому попу. Генрих не станет каяться. Он получил «вича» за Новгород, теперь он — Генрих Володимирович.

Сжав зубы, Неупокой встал из-за стола и отошёл в угол к иконостасу с мрачными, словно горелым салом заляпанными ликами пророков... Темна природа человека. Страшна его тьма. Но ещё страшнее, если без тьмы, просвеченный насквозь, выставит себя бесстыжий человек и сам себе не ужаснётся.

   — Перестань корчиться, — велел ему Монастырёв. — Все люди одинаковы. Один открыто сильничает, другой, хоть и осуждает, но в последней глубине души завидует ему. Когда Генрих про девичью распелся, ты ему вовсе не завидовал?

   — Да как же тяжко господу, если он может созерцать и те наши, завистливые глубины?!

   — Истинно мнишек ты, — решил Михайло. — Пей знай. У немца хоть вино без обману.

Он был прав. В Москве было разрешено травить людей вином только казне и иноземцам. В кремлёвских палатах водочного сидения двадцать четыре печи день и ночь производили крепкое «горячее» вино простейшим способом, из хлеба. Целовальники по своему вкусу и совести добавляли в него воды на месте. Государственное вино было дешевле, но хуже, чем у иностранцев — Ричарда Рельфа, торговавшего в Зарядье, Штадена на Неглинной и других. Понятно: целовальник должен был давать в казну две тысячи рублей за год.

Через неделю такой жизни Дуплев почувствовал себя больным. Он всё ещё не понимал смысла хождения по кабакам. Василий Иванович Умной вызвал его на Арбат.

Выслушав Дуплева, сказал:

   — Говорить на Москве стали много, и говорить опасно. Народ, я думаю, угадывает, что можно говорить сегодня, чего нельзя. Что там ногайцев много, это хорошо. Ты не чурайся их.

   — Поганых-то? — засомневался Неупокой.

   — Людей поганых у всех народов много. Ногайцы лошадей едят, чистое животное. А что не моются, так... тебе не лобызаться с ними. Надо, так и облобызаешься!

   — Зачем, Василий Иванович?

   — Коли я велю. Слушай-ка, тебя никто там не поил? Дарма?

   — Нет, мы ни с кем не водимся, одни с Михайлой... Да Мячков.

   — Как засидевшиеся девки — ни замуж не берут, ни сильничают.

   — Прости, не понимаю, осударь. Не угодили чем-то мы?

   — Сейчас поймёшь.

Задание Умного выглядело так: Неупокой должен «разомкнуть уста», открыто жаловаться на несправедливость, рассказывать о смерти брата. При этом намекать, будто имеет отношение к Разрядному приказу, ведавшему войсками. Болтать и ждать, и пить, не глядя на здоровье. Кто станет сочувствовать и подзывать, теми не брезговать.

Воспитанному на началах Нила Сорского такая служба не подходила. Задание, достойное прислужника на блядне, а не сына боярского в десятом поколении.

   — Наш прародитель Зосима Дупло, — начал считать Неупокой, но Колычев устало оборвал его:

   — Молчи, безум! Сегодня нет почётней службы, чем военный сыск. Сам государь поручил мне её, сам государь и спросит, и наградит. Ты сюда ехал, чтобы мстить. Но разве старец твой не говорил тебе о скверне, разъевшей наше государство? Скверне не мстят, а вычищают её. Работа грязная. По этой грязи мы и пойдём с тобой, Алёшка, на самый верх. Время минует, и, оглянувшись, ты даже не различишь в отброшенном дерьме тех, кому ты вышел мстить. Только иди за мной!

   — Государь мой, Василий Иванович, прости.

И снова закружила Неупокоя сумятица унылых кутежей с дикими речами, застарелыми обидами, спорами — до драк, до заушаний. Чем глубже в великий пост, тем безоглядней погружались служилые в отчаянное пьянство. Скоро Неупокой выделил среди детей боярских ещё одну прослойку более молчаливых, но отчётливее озлобленных людей, на что-то страшное надеявшихся в недалёком времени. Одни шептали: «К пасхе прояснится!» Другие: «Пятидесятница рассудит».

Молчаливые тяготели к ногайскому застолью, словно в пику другим показывая, что не брезгуют басурманами. Как ни осторожен бражник, боль его и надежды прорвутся в нечаянных выкриках, оборванных признаниях, рассеянных по затяжному вечеру подобно клюкве по болотной кочке. Неупокой клевал по ягодке, и скоро от кислоты чужой беды стало ему так тошно, так бессильно-обидно — за русских, за государя, за великую страну, щедро губящую своих детей, словно они лишние у неё.

Все эти люди потерпели от опричнины. Она рубила не одних бояр, всё государство было разъединено на правых и виноватых. Одни, подобно Неупокою, потеряли родных убитыми, казнёнными, и эти ещё были не самыми озлобленными: канула родная душа, словно камень в воду, — господь прибрал... Другие претерпели издевательства. Воспоминания о том, как по указу государя чужие люди приходили в их дворы, бесчинствовали хуже татарвы, воспоминания о своём скрежещущем бессилии, о позоре сестры, жены, о страхе ожидания казни, и уж совсем не дающее себя забыть затяжное разорение, унижения на ежегодных военных смотрах — весь этот колобок, замешенный на остистом мякинном тесте, стоял у них в горле. Отмена опричнины не утешала их, они считали, что кто-то самый виноватый должен за всё ответить, но расходились в мнениях, кто больше виноват: Малюта, рядовые исполнители или сам государь. Его клеймили тихо, обиняком, намёками... Однажды речь зашла о князе Курбском, давно бежавшем за рубеж. Сошлись на том, что князь Андрей Михайлович поступил правильно, не ждать же было казни. Только то, что он с литовскими войсками разорил Луки Великие, вызывало досаду: не надо было пачкаться!

Но не у всех.

Тут-то Неупокой насторожился, услышав краем уха от нескольких детей боярских сходные суждения о перебежчиках. Упомянули душегубца Кудеяра Тишанкова, бежавшего в прошлом году к Девлет-Гирею. «А знаешь, — сказал пьяный Гришаня, чаще других угощавшийся у ногайцев, — что с его родичами сделали? Ему сам бог велел, страдальцу...»

Гришаня, стрелецкий пятидесятник Игнат и их немногочисленные друзья выглядели какими-то усталыми от прошлых обид и застарелой мстительности, не находившей выхода. Игната, нечаянно повздорившего с опричниками, они, пользуясь безнаказанностью, «поучили»: разбили его двор и что-то гнусное сотворили с сестрой. Игнату посоветовали не жаловаться, и дело заглохло, он остался стрелецким пятидесятником, но зажался в ожидании, когда сумеет принести большое горе своим обидчикам. В обидчиках он числил не только поучивших его мерзавцев, но и всех тех, кто мерзавцам потакал.

Игнат, Гришаня и их друзья знали уже, что у Неупокоя опричные убили брата. Они поверили Неупокою, безошибочно угадав искренность его горя. Только Игнат присматривался к нему с каким-то мучением подозрения. Он неохотно пил с Неупокоем, а при появлении Михайлы Монастырёва отходил.

Он несколько смягчился, когда Михайло схлестнулся едва не насмерть со Злобой Мячковым.

Уже не вспомнить, что их сорвало с осей. Скорее следовало удивляться, как долго их взаимная ненависть питалась одними спорами. Когда они схватились за ножи, кто-то из добровольных законников кричал: «Дайте им сабли, пускай господь рассудит!» Но уж какой там божий суд, какие сабли, правила, когда от нетерпения убить прямо сейчас, в душной тесноте кабака, ладони врастают в костяные рукояти, и уж не страшно, что в тебя воткнётся синее лезвие, лишь бы успеть своё воткнуть и провернуть в чужих кишках...

Штадену не нужны были ни гвалт, ни труп. Генрих Владимирович выбежал с тяжёлой саблей, целовальник подстраховал его бердышом, проржавевшим в кладовке. Михайло и Мячков только покромсали друг другу пальцы.

5

В синие сумерки из светлицы Дунюшки видно окно дворянской избушки, где жили Монастырей и Дуплев. Муж, Венедикт Борисович, сегодня с ними пьянствовал весь вечер.

Счастье женщины живёт до той поры, пока жизнь омрачается только семейными невзгодами, то есть когда невзгоды, без которых невозможна жизнь, исходят изнутри семьи. С ними она управится. Опасны внешняя вражда и злоба. Вот почему не пьянство мужа, не временная немота Филипки, а тревоги февральской оттепели, колыхнувшие страну, отозвались в сердце Дунюшки. Как жница в дальнем поле, она почуяла дым из деревни, и что ей тогда колосья, что работа?

С указом государя об опричнине Венедикт Борисович изменился. Стал неспокоен и сердит. Добрел лишь в пьяном виде, и тогда много говорил — о роде Колычевых, о возрасте Христа, когда пора подумать о главном в жизни, чтобы оставить детям честь... Что значит ЧЕСТЬ?

Внуки бояр, казнённых государем, возможно, станут гордиться предками. Дунюшка предпочитала живого мужа. Она подозревала, что все казнённые хоть в чём-то виноваты перед государем, хотя бы в желании власти. Добрые власти не желают.

Дунюшка не оправдывала казней, но вот как объяснила она опричнину: государь выделил своё хозяйство. Россия — прорва: что в одном месте скопится — в другом проглотят, растранжирят, и нет хозяйской радости от накопленного трудами и умением. Вот государю и захотелось иметь своё, как всякому помещику, посадскому, крестьянину. Известна скуповатость потомков Калиты... Без своего на свете холодно жить. Государь просто рассердился от необъятности и распыления работы: стараешься, колготишься с утра до вечера, а трудов не видно.

Дунюшке тоже не хватало опричного хозяйства, где она чувствовала бы себя истинной государыней.

Московский дом не в счёт. У Венедикта Борисовича было несколько имений, но опричные переборы поменяли и распылили их, не было смысла обустраивать усадьбу, землю, привечать крестьян. Вот если государь пожалует им крупную вотчину и будет ясно, что она целиком пойдёт Филипке — за вычетом четырнадцатой доли Ксюше в приданое. — Дунюшка развернётся.

Из-за детей Дунюшка на бога не роптала. Неговорящий Филипка слышал и понимал всё, со временем заговорит. Приёмыш Ксюша росла грустной красавицей и мастерицей, ей было уже тринадцать лет, года через два надо ждать сватов. Не ждать, конечно, а сговариваться, присматриваться к хорошим семьям. Дунюшка не собиралась насильно выдавать Ксюшу, но по-житейски понимала, что девушка влюбляется в того, кого увидит, когда приходит срок любить и заводить семью. Вот подобрать тех, кого она увидит в это решающее время, забота и работа матери.

Сама Дунюшка тоже так выходила, а любит Венедикта Борисовича больше жизни.

— Чего тебе, Филипка?

Филипка — кудрявый, белокурый, очень здоровый с виду мальчуган с резко выразительным лицом, дёргал мать за верхнюю сорочку, тянулся к книге на столе. Он любил рассматривать картинки в «Житиях», и чтобы мать называла украшенные цветным плетением буквы-заставки. Дунюшка подозревала, что Филипка уже умеет читать, но про себя. Саму Дунюшку учили грамоте с детства, в новгородских семьях так издавна заведено. Когда муж рассказал ей, что знатный боярин Иван Меньшой Шереметев неграмотен, и под постановлением Земского собора стоит не подпись его, а крест, она поверила не сразу: «Ну, темнота!» — решила про Москву.

Книжка на этот раз была не для Филипки. Дунюшка из стенной книжной печуры достала Сильвестров «Домострой». Ей нужно было справиться о средстве против блох — их, видно, занесли из кабаков Дуплев с Монастырёвым, — но Дунюшка вообще любила эту книгу за то, что в ней убедительно и умно рассказывалось о правильном ведении хозяйства, о доме и семейной жизни. Особенно же нравился ей «Домострой» за доброе отношение к женщине, за её возвышение и защиту. У неё горло сжималось, когда она перечитывала слова, счастливо найденные священником Сильвестром, воспитателем государя: «Аще дарует бог жену добру, дражайши есть камени драгоценного. Бысть яко корабль, куплю деющи, издалече сбирает в себе богатство... И встаёт в нощи. Препоясавши крепко чресла свои, утвердит мышцы свои на дело. И чада свои поучает, також и раб; и не угасает светильник её всю нощь».

Неугасающий в ночи светильник казался Дунюшке символом всего её предназначения в жизни. В тяжёлые и тусклые минуты, известные всякой неутомимой хозяйке, он озарял и утешал её сознанием, что живёт она не зря, что заменить её в доме некем, и что её работа, любовь, терпение действительно «исполнят миром лета мужа её».

Пройдут столетия, и человеколюбцы осудят «Домострой». Найдут в нём поучения, как мужу бить жену. И не заметят, что это — поучение, как бить нельзя. Книгу писал суровый, в отличие от человеколюбцев, реалист, знавший, что вовсе не бить не могут. «По уху ни по видению не бити, ни под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом не колоть... А плетью с наказанием бережно бити, по вине смотря: а поучив, примолвити, а гнев бы не был». Потому что — оставив в стороне дом Колычевых, где, как во множестве других домов, любовь и уважение не допускали мысли бить жену, — были дома, где били, как и теперь, и именно под сердце кулаком, а в душу — злым словом. Да многим человеколюбцам разве ни разу в жизни не пригодилось бы холодное остережение Сильвестра? Во все времена у кого не горела рука — ударить родного сына, совершившего совсем не смертный грех! Всегда ли сами человеколюбцы наказывали детей только «по вине и делу»? Кто выполнял завет: наказывать не в гневе, а поостыв и пораздумав? «А наказав — пожаловать!»

Все мы такие добрые, хоть завтра в рай.

Дунюшка отыскала средство против блох: надо промыть полы и стены солёной водой. Дороговато, но чистота дороже.

Работая по дому, Дунюшка любила петь. В великий пост не пели светского, поэтому они с Ксюшей исполняли ирмосы и псалмы, а иногда, забывшись, целиком вечерню. В церковь они ходили лишь по праздникам, каждый же день за них молился Венедикт Борисович... Вот он и молится баклаге с брагой. Ах ты, заступничек наш перед людьми и господом! Дунюшка запела тонко, с печальным ликованием, и Ксюша подхватила. Филипка слушал, растопырив светлые ресницы. Было им тепло и радостно втроём. Скажи кто Дунюшке, что жизнь её пуста, угнетена, она ответит: «На свою жизнь оглянись, страдалец!»

Недолго пели. Застучали сапоги по доскам высокого крыльца. Венедикт шёл не один, у него мягкие домашние сапожки. Вошед, с неловко сдерживаемым шумом расселись в столовой горнице, прямо под светлицей. Было слышно, как Венедикт Борисович звал девку. Знает же, что ключи от погреба у Дунюшки, а просто попросить боится. Разгорячённый Михайло Монастырёв доказывал:

   — Великий Новгород! Нет, государи мои, тут глубже дело-то. Новгородец деловит, упорен: пока москвич глаза протрёт — новгородец солеварню построит. Думаете, чьим наущением государь наши товары в Нарве сжёг? Наущением московского торгового посада. Им с нами иначе не совладать!

Дунюшка вздохнула. Она устала от этих бессильных восклицаний, маханья кулаками после драки, безвыходности, из которой один путь: в столь же бессильный хмель. Ну — было, было: погромили кромешники её любимый город. Ложно обвинили в измене. Но разве можно вечно жить с такой-то памятью? Надо уметь прощать и забывать.

Женщине легче забывать, она охотнее мужчины примиряется с несправедливостью: ей, озабоченной домашним делом, приходится ко всякой жизни приспосабливаться, а значит, прощать и тех, кто искривляет эту жизнь. Вот, скажем, если на дворе пурга, что станет делать разумный человек, ответственный за жизнь детей? Раскроет двери, выбежит с метлой тучи разгонять? Нет, он дверь запрет и затопит печь. Для сохранения жизней, порученных ему. А путников, замерзших в ночной недостижимой дали, ему не отогреть.

В столовую явилась девка. Венедикт Борисович отворил дверь на лесенку в светлицу и воззвал:

   — Дунюшка, государыня моя, дала б ключи!

Так она и пустила девку в погреб, чтобы она залезла грязным пальцем в патоку. Накинув телогрею и напустив на лицо тихую грозу, Дунюшка спустилась в сени. Внизу было темно, силён был запах гвоздичной водки.

Венедикт Борисович протянул руку, Дунюшка отпрянула:

   — Чего тебе из погреба?

   — Это уж... на твоё усмотрение, государыня. У тебя всякий мёд сладок.

   — Убери руку. Вы хоть закусывали?

   — Рыжиками.

   — Иди, жди там.

Она молодо увернулась от его слабого захвата и выбежала во двор. Что-то её вдруг весело взбодрило, обеспокоило. Холод залез под телогрею, хотелось не в томный погреб, а в озарённый лампадкой спальный чулан, и чтобы Венедикт, не такой пьяный, но слегка безумный, ловчее поймал её, вот тут сдавил рукой... Нельзя! Пост — матерь целомудрия. Дунюшка знала, что сорокадневного поста с женой никто не соблюдает, даже в наставлениях сказано, что лучше нарушить, чем разжигаться. И всё-таки сознание греховности любви в великий пост отравляло сладость её, особенно потом, когда усталый Венедикт, втайне сокрушающийся о непоправимом, поворачивался к Дунюшке спиной. Поэтому Дунюшка всё делала, чтобы не допустить его... Пусть лучше выпьет и уснёт.

Поставив фонарь на полку в погребе, она задумалась: чего им, пьяницам, налить? Меды стояли красные и белые, вишнёвые и черемховые. Два пива — с хмелем для мужчин и чистый солод для женщин, которым не обязательно дурить себя. Мелькнуло бережливое: сейчас им, выпившим, сошёл бы и пивной исток — вода с гущи. А, ладно, своим не жаль.

Дунюшка нацедила жбан вишнёвого, вернулась в горницу. Муж ожидал в сенях. Взял мёд, снова хотел обнять, но руки были заняты. Показывая, что не слишком сердится, Дунюшка погладила его по щеке. Мягкая знакомая щека с пушистым наплывом бородки потянулась за её рукой. Скажи она теперь: «Не ходи к ним, я всех спать уложу, идём наверх», и он пойдёт за нею, как привязанный. Она не скажет. «Аще кто чисто держит всё говение, до радуницы соблюдется от жены, то всего лета отдадутся ему грехи».

Девка по указанию хозяйки подала господам оставшуюся от обеда ботвинью из рыбьих плавников и щавеля, заквашенного в бочке с лета. Дунюшка возвратилась к детям. Монастырей ораторствовал тише, но многое в светлице было слышно. Он говорил о «силах».

   — Всех было задавили. Спохватились: кто станет драться с татарами? Главная сила ныне — князь Воротынский. Другая сила — мы, северное дворянство, вынесшее войну с Ливонией. Так ты за это не дави нас!

Что-то увещевательное произнёс муж. Монастырёв понизил голос, потом опять сорвался:

   — Царевич — третья сила! Что ни говори, а государю уж... — Неразборчиво. — Будущее за наследником. Иван Иванович в мужественном возрасте, все его любят — и в Новгороде, и в Думе. За ним пойдут.

   — Ты перепил, Михайло, — вставил Венедикт Борисович так отчётливо, как если бы его подслушивали. — Хлебай ботвинью. Разговорчивый.

Дунюшка слушала мужчин с отрадным чувством жалости и превосходства. Как много они думают о суетном, как много делают неглавного, мертво приподнятого над обыкновенной жизнью! Счастье, что матери и жёны не заражены тщеславным безумием мужчин.

Мёд и ботвинью приголубили за полчаса. Наверное, соображали: просить ещё или посовеститься и разойтись? Не иначе, Неупокой уговорил не беспокоить больше государыню. Он принёс новую тревогу в дом, но в нём самом многое привлекало Дунюшку.

Сперва даже возникла некоторая неловкость, Дунюшка бессознательно избегала встречаться глазами с молодым жильцом. Она угадывала, что тоже нравится ему. Ей стоило усилий установить между собою и Неупокоем отношения почтительной приязни, после чего она почувствовала себя в полнейшей безопасности. Случалось, в тихой светёлке мысли играли сами — а что ещё им остаётся в оттепельные, постные вечера и ночи... Всё это такое ненастоящее, невинное, что Дунюшка даже не вспомнит о нём на исповеди.

Монастырёв сказал, прощаясь:

   — Время грядёт! Мы всю опричную Россию вывернем, как шкуру на морозе! Выморозим блох.

В избушке своей вывели бы блох-то. Силы.

Но, и подшучивая над мужчинами, Дунюшка понимала, что не всё в их разговорах хмельная блажь. И поселение Дуплева, и злой восторг Монастырёва, и беспокойство мужа — неспроста. Что-то готовилось в Москве, в высоких государевых хоромах, куда стал вхож Василий Иванович Умной. Оставил бы он нас в покое. До конца жизни хватит Венедикту Борисовичу пятидесяти рублей в год — любимцу государя Борису Годунову платят столько же.

   — Дунюшка, я к тебе, — виноватым котом залез в светлицу Венедикт Борисович. — Тепло у вас.

Он подсел к жене, положил голову на её маленькое, крепкое и круглое плечо. Как всё мешалось в нём — ласковость и тяжёлое хмельное ожидание. Глупышка Ксюша, ревновавшая отца ко всем (хоть и приёмыш, у неё не возникало мысли, что не родная), придвинулась с другого боку.

Отводя мужа от соблазна, Дунюшка стала говорить ему, что ключник Костя нашёл в Разрядном писца, готового за умеренный поминок найти поместье в Порховском уезде и выхлопотать разрешение на обмен.

   — Дунюшка, жизнь переменилась, — возразил Венедикт Борисович. — Незачем нам меняться. Дядюшка Умной обещал мне...

Дунюшка не прерывала мужа, хотя не разделяла его надежд, и ей было немного обидно, что он так легко отвлёкся от страстного чувства. Он оторвался от её плеча, а правая рука рассеянно гладила русую головку присунувшейся Ксюши.

   — Уложи Филипку, да и сама ложись, — велела ей Дунюшка с внезапным холодком. — Ночь-заполночь.

Ксюша коротко потёрлась о руку отца, он приласкал дремавшего уже, но всё цеплявшегося за мать Филипку. Оставшись с мужем, Дунюшка притихла. Он снова её обнял. Её решимость — хотя бы нынче, в понедельник, уберечься от греха — сгорала от его дыхания и горячих рук. Кто из святых отцов придумал пост в самое беспокойное предвесеннее время, когда в земле под снегом всё уже сонно мучается, потягивается живыми жилками, корнями, ищет соединения, любви... Господи, да нет же слаще ничего, чем темнота прохладного чулана, широкая кровать корытцем, обозначающая гнездо, место уединения, стыдной и пламенной игры, беспомощности жены перед мужем и мужа перед женой. От одного прикосновения к подушке, которая так много слышала, прощаются себе последние грехи...

   — Да погоди ты, Венюшка!

Венедикт Борисович не слышит, не хочет ждать, как он хорош в этом беспамятном нетерпении, да и сама Дунюшка недолго сохраняет память.

Пост. За окном зима. Но в волчьей ночи, охватившей всю Россию, так много ожидания любви, добра, тепла, что кажется немыслимым, чтобы оно не разрешилось беспредельной весенней радостью.

6

Помня совет Умного, Неупокой не лез в приятели к пятидесятнику Игнату. Их свели ногайцы. Видимо, от Гришани они узнали о Неупокое всё, что он хотел внушить им, и однажды, заметив, какую брагу пьёт Неупокой, позвали его к себе за стол.

Ногайцы, как и крымские татары, охотно пили русское вино. Магометанские законы не слишком тяготили людей в степи. В чистую половину кабака пускали двух ногайцев: одного звали просто Мурзой, он явно не хотел открывать своего имени, но утверждал, что его брат служит в Касимове «царю» Сеин-Булату Бекбулатовичу; другой — Матай — был при нём кем-то вроде оружничего.

Ногайцы говорили по-русски плохо, больше кивали. Беседу за столом держал Гришаня. Он по каким-то, якобы посольским, делам бывал за Волгой в ногайских юртах. Наверно, просто торговал коней. Он завлекательно описывал степную жизнь. Хвалить степную жизнь стало в обычае у заскучавших за зиму детей боярских, к весне тянуло из немилого родного дома в простор и дикость, уже который год в моде были татарские шапки... В описании Гришани степное счастье выглядело так.

Проснулся утром. В юрте воздух чистый, дыра в войлочном пологе всегда открыта, степной цветочный запах затекает в юрту, от него мужикам-ногайцам снятся соблазнительные сны, и они радуются, что каждый имеет три жены, одна другой моложе и горячей. Гостей тоже не обижают, угощают бабами смотря по чину. Набалуешься за ночь, проснёшься весь в истоме, слабый, глотнёшь кумыса и вылезешь на карачках в степь. Жаворонок стеклянным дробом катается по середине неба. Ухо к земле приложишь, слышно, как далеко перебегает табун кобыл — их жеребцы гоняют, завлекают в игры. По хмелю кумыс похож на брагу, с утра заправился и ходишь весь день весёлый. Всем ты доволен, даже если не всё у тебя гладко: кумыс снимает пустое беспокойство. От этого ногайцы, которые не голодают, живут подолгу и не болеют.

Ногайцы со слезами на глазах кивали: «Кумыс, кумыс!» Растрогавшись, припадали к оловенникам с хлебным горлодёром.

   — Едешь в табун, — забывшись, проболтался Гришаня. — Там выбираешь сеголеток. За голову полтина, а у нас...

Русские воевали на холощёных жеребцах. Конями называли главным образом ногайских меринов, и шли они по восемь рублей за голову, а молодые жеребята по три. Русские мерины стоили не дороже четырёх рублей. Гришаня недаром мотался в степи.

   — На родину охота? — спросил Неупокой Мурзу.

   — Не могем. Война загородила. Бьёт, кто хочет.

После нашествия Девлет-Гирея торговые поездки на юг были запрещены, дороги перекрыты, под Тулой казакам и мужикам разрешено грабить и бить татар, откуда бы они ни ехали.

   — А русским можно ехать?

   — Сильно захочешь — можно. Пей!

Неупокой пытался сообразить, какое положение среди ногайцев занимали новые знакомые. По одеянию судить не приходилось. Мурза не расставался с русской шубой, подбитой волчьим мехом, и малахаем из лисьих хвостов. На Матае был стёганый халат, утеплённый на шее ожерельем из беличьих хвостов. Сквозь грязный лоск халата просвечивали синие полоски.

Ногайцы, как догадался Дуплев, были убеждены, что русские обозлены и замордованы опричниной, не любят государя и втайне ждут второго нашествия Девлет-Гирея. Они охотно говорили о татарских родословных, о высоте и древности степных родов. Матай перечислял:

   — От праотец Ной родился сынка Иафет. От Иафета — Тюрк, от Тюрка долгий род, в нём — Аланча-хан. Аланча-хана детки Моггул да Татар. После Едигей, его сынка Нур-ед-дин, от Нур-ед-дин пошла Ногай — род Едишкул да Едисан. Твоя великий князь тыща лет не считай, моя семь тыща лет считай. Русскай боярин нам — мужик!

С ногайцами не спорили. Пятидесятник Игнат смотрел на них как на орудие мести. Пришёл Девлет-Гирей, пожёг Москву, и это хорошо, потому что ткнул опричных в их собственное дерьмо. Но сам Девлет-Гирей такой же душегубец, как и наши. Все волки, перегрызли бы друг друга... От черноты его отчаяния Неупокою становилось жутко.

Возле ногайцев, денежных людей, крутилась Лушка, по прозвищу Козлиха, служанка Штадена. Срамных жёнок Генрих не пускал в кабак и даже предупреждал детей боярских о болезни, завезённой испанцами из дикой страны за океаном. Лушка таскала из поварни грубые заедки — квашеную капусту, кашу, заправленную лежалой рыбной мучкой, а к дорогому вину для разборчивых и денежных — оливки. По разговорам, она была лекаркой и ворожеёй, знала травы. Когда Неупокой присматривался к ней, в её повадках и лице улавливалась двойственность: выглядела Лушка тугой, здоровой, в соку, кобылкой, к ней так и тянуло во хмелю; но была в ней истеричность неестественности, свойственная людям, подолгу притворяющимся на виду у всех.

Случалось, Лушка заведёт припевку посреди заплёванного двора, поглядывая на ковыляющего мимо сына боярского: «Свёкор с печки свалился, за колоду завалился, кабы знала-возвестила, я бы выше подмостила...» Но стоило человеку пройти, Лушка теряла к нему интерес и умолкала с облегчением.

Не красила Козлиху и мужская ферязь^[13], наброшенная на плечи. Из-под неё выглядывала замусоленная серая рубаха и юбка-запаска, стянутая на боку грязноватыми тесёмками. Однако тянуло к ней не одного хмельного Неупокоя. Михайло сказал однажды: «Мне с ней не жить, а так вот...» И показал как — к радости ногайцев.

Козлиха привечала у себя в каморке странных женщин, составлявших недавно появившуюся в Москве секту Параскевы Пятницы. На их воззрениях лежала тень чужой магометанской веры, и это многих настораживало, хотя сама святая Параскева издавна покровительствовала торговому посаду. Теперь её приверженцы стали говорить, что пятница важнее воскресения, работать в пятницу грех. Известно, что пятница — праздничный день у мусульман. В том состоянии враждебной настороженности по отношению к татарам, ко всему восточному, в каком пребывали москвичи, естественно возникло подозрение, будто часть посада таким причудливым способом готовится к приходу крымского царя.

Лушка кормила этих дёрганных, убогих женщин, прятала их от казаков, с излишним рвением таскавших их в Земскую избу за безобразия на улицах в великий пост. В каморе у Козлихи женщины пели то печально, то истерично-весело, но неразборчиво. Неупокой однажды разобрал слова: «Христа ищу!»

Ногайцы знали этих женщин, весело окликали их. Между ними угадывались какие-то давние отношения, по-видимому, неприятные женщинам. Разврат? Или шпионство?

Василий Иванович Умной велел Неупокою:

   — Подкатись к Лушке. От тебя не убудет. Баба эта неспроста торчит там.

Он некоторое время наставлял и уговаривал Неупокоя, думая, что тому мешает стыдливость, внушённая в монастыре. Неупокой слушал вполуха, чувствуя только томление при мысли о том, как у него может получиться с Лушкой. По-настоящему он женщины ещё не брал, изведал только неутоляющие ласки с матушкиной холопкой, так и не давшейся ему, только дразнившей и жгуче мучившей. Вино, безделье и весна обострили его готовность к любви или телесному разврату, в зависимости от того, что подбросит жизнь. Неразборчивость отроческой похоти была в нём сильней брезгливости и страха греха. Уловив в нём всё это, Василий Иванович судорожно улыбнулся в тёмную бородку и замолчал.

С Козлихой получилось просто (наверно, все главные пороги нашего существования, и сама смерть, одолеваются проще, чем мы воображаем и боимся). Помог пустяк.

Генрих Штаден получил через немецких пересыльщиков срамные картинки на прозрачном пергаменте. Вставив картинку в ящик с масляным фонарём и приникнув к глазку, можно было наблюдать в жарко озарённом пространстве потайную жизнь чужой спальни, мыльни и баловство копытоногих мужиков с лесными девами. Дивясь разврату Запада, дети боярские охотно заглядывали в ящик, платя по денежке. После чего пили вдвое.

Михайло, распалившись, заявил:

   — Иду на Лушку. Выпью последний корчик и иду. Мне эта немецкая малакия...

Неупокой нетвёрдо представлял, что означает это слово. Когда он встретил его в одном из поучений святых отцов, старец Власий впервые отказался объяснить, указав просто: «Пропусти. Со временем поймёшь». Было тогда Неупокою лет четырнадцать. Мог и сказать.

Михайло преувеличил свои силы. Последний корчик самого дешёвого вина не пошёл впрок, Михайло с помощью Неупокоя выбрался во двор и кинулся не в разврат, а к забору. Вывернуло его, как рукавичку. Неупокой стоял поодаль, дыша сырым и свежим воздухом. У него тоже мутилось в голове, гулянье сегодня шло всерьёз, но он вовремя перешёл на слабое пиво.

Между бревенчатым замётом, домом и поварней, словно зелёное вино в тёмной братине, стояли сумерки. Они укрыли затоптанный снег, жёлто-красный по углам от больной мочи, мерзость открытой выгребной ямы, не чищенной с осени, а в воздухе стоял печальный запах оттаявшей гари. Беготня по двору затихла, кроме кабацкого светилось наверху одно окно у Штадена, считавшего, наверно, выручку. Мутно желтело слюдяное окошко в каморе у Козлихи. Вот она выглянула на утробный рёв Михайлы. Плюнула и увидела Неупокоя.

   — А, молодой... как тебя? Тоже князь? Дружок-то твой...

Неупокой молчал. В сумерках Лушкино лицо показалось неожиданно миловидным. Неупокоя тянула к ней её доступность, оголённость греха. Вход в её камору открывался в углу подклета, Неупокой подошёл ближе, услышал запах жилья и сена.

   — Погоди, вместе пойдём, вместе не страшно! — хрипел в углу совершенно обалдевший Михайло.

Неупокой не слушал его, он слушал Лушку, а та всё спрашивала: «Да кто ты, чей?»

На ней была длинная овчинная шуба. Лушка, отворяя дверь, на мгновение распахнула её, и Неупокой с ужасом увидел под нею одну короткую рубаху, не закрывавшую колен.

   — Ну-тка, — подбодрила Лушка. — Иди сюда. За князя своего не бойся, он опростается и домой поедет. Не выстуживай избу!

В каморе гуще запахло пряным сеном: на стенах были развешаны вязанки трав. Но их запах был сразу заглушён овчинной духотой шубы, когда Лушка, балуясь, обхватила ею замерзшего Неупокоя. Ошеломляющее ощущение женского естества предательски обессилило его. Однако Лушка знала своё дело, и скоро ученик старца Власия и исихаста Нила Сорского^[14] припал к бабьей груди, как несмышлёное дитя.

Обыкновенный способ тех, кто зарабатывает на любострастии, — поторопить его. Ежели с каждым долго мучиться, ни тела, ни души не хватит. И Лушка, хотя Неупокой ей нравился, заторопила его по въевшейся привычке, и было это, как неосмысленное падение в гибель... Когда ему стало противно всё, особенно запах её пота, она так же поспешно выпустила его из шубы.

   — Ляг, отдышись.

Шуба была ей больше не нужна, она бросила её на лавку. Неупокой откинулся, испытывая к Лушке отвращение и благодарность за догадливость. Лушка зачерпнула из бочки острого кваса. Неупокой пил, захлёбываясь от нетерпения. Лушка присела рядом, он во внезапном умилении погладил её тёплую ногу.

   — Как твоё христианское-то имя, князь?

Ему не хотелось называть имя, имя дала ему мать, с ним было связано родное, чистое, домашнее. К имени Лушке прикасаться незачем.

   — Арсений, — соврал Неупокой. — Какой я князь...

   — Разве ты из духовных?

   — Рос при монастыре, назвали.

   — Арсеньюшко, — проворковала Лушка, — какое же горе ты заливаешь у нас? Сюда ведь только горькие идут.

   — Брата опричные убили.

Лушка оказалась неожиданно проницательной:

   — Такие страсти говоришь, а в сердце лёгкость. Али уже забыл, возвеселился?

   — Страх смехом вышибаем.

   — Это правда. Послушай, я однажды помогала покойника обряжать. Рубаха нового покроя, с долгим рукавом. Мне один мужик помогал, брат мёртвого. С непривычки страшно было и соромно. Натянули мы рубаху покойнику на голову, надо руки в рукава вставлять. Я говорю: ты принимай, я его руку в рукав просуну. И страшно, а в животе словно бы смех зудит. — Лушка нервно хихикнула, сотрясаясь от тяжёлых бёдер до тугих щёк. — А сама руку свою вместо покойниковой сую в рукав да хвать Ерёмку, брата-то, за пальцы! Так еле отпоили его вином.

   — Веселье у тебя.

Неупокой внимательней взглянул на Лушку. Лучина осветила её сбоку, тени от носа и вдавленные желтоватые подглазья наметили на лице её как бы сокрытый череп. От здоровой женщины, только что принимавшей его ласку-истязание, внезапно потянуло мертвечиной. «Не оборотень ли? — ужаснулся Неупокой. — Их развелось в последние годы. Крест у неё какой-то... непохожий». На шее Лушки на позеленевшей медной цепочке висел выпуклый, словно яичко, крестик. Лушка поймала взгляд Неупокоя и спрятала крест под рубаху.

   — Давно убили брата? — спросила она скучно.

   — Два лета.

   — И ты два лета пьёшь?

   — Пью.

   — То лжа. Пьёшь ты не больше месяца.

Неупокой нашарил сапоги. Надо подальше от чересчур догадливой бабёнки.

   — Иди, иди, я не держу.

У двери Неупокой, нагнувшись, оглянулся, и ему стало жалко Лушку. Она сгорбилась на лавке, тянула на плечи шубу, а из-под шубы выглядывала ляжка, необычайно белая на чёрном.

Во дворе было пусто. Из кабака ползла неторопливая степная песня. Ногайцы пели про коней, про снежные леса и непроезжие дороги до родных степей, про чернокосых жарких баб. Неупокою не хотелось возвращаться, но в кабаке остался тёплый шерстяной кафтан.

Он постоял у двери. Неожиданно кто-то вышел из-за угла, на ходу завязывая порты.

   — Чего выглядываешь?

По голосу Неупокой узнал дружка Игната и Гришани. Тот схватил Неупокоя за плечо и сильно ткнул в дверь. Едва успев наклонить голову, Неупокой влетел в светлую «залле» на общее обозрение. Кроме ногайцев здесь остались только товарищи Игната.

   — Слушал? — трезво спросил Игнат.

Дружок стал радостно изображать, как Дуплев стоял под дверью и даже что-то записывал.

   — Окстись, — сказал Неупокой. — Там тьма египетская.

Дружок пошёл на него грудью. Игнат привстал — то ли выручать Неупокоя, то ли бить. Ногайцы непонимающе молчали.

   — Очисти совесть перед смертью, откройся нам, — сказал сильно выпивший Гришаня и заплакал.

Неупокой нащупал нож на поясе. Игнат взглянул на него со снисходительной улыбкой. Спросил:

   — Лучше скажи, где был.

   — У Лушки.

   — А.

Игнат ничего не сказал своему пьяному дружку, тот сам толкнул Неупокоя к общему столу, усадил, явно показывая силу, а Матай налил вина. Дальше у Неупокоя получился небольшой провал, от него осталось ощущение любви ко всем, сидевшим за столом, особенно к Игнату. Кажется, он уговаривал Игната куда-то вернуться по-хорошему... Потом все очутились во дворе, по небу быстро катилась стеклянная луна, Матай кричал: «Гулять, гулять! Гости зовём!» Неупокой отвязал Каурку и вслед за всеми поскакал куда-то вниз по улице.

Они остановились на краю оврага. Неупокой не узнавал мест, он ещё не был в этом углу Москвы. Дорога кончилась, что-то чернело в овражном прогале, туда вела натоптанная тропка. Справа виднелись редкие огни какой-то слободы. «Пыскоп», — сказал Матай. Неупокой сообразил, что это слобода переселённых псковичей на Сретенке, а овраг впадал в Неглинную. Он был неглубок, извилист и заснежен.

Мурза с Матаем пошли вперёд по тропке. Гришаня плёлся за спиной Неупокоя и пьяно уговаривал не сомневаться, не бояться — гостям ногайцы не делают плохого.

Бес разберёт, что это было: изба, шалаш? Косые бревенчатые стены, на крыше хворост, сено, снег. Брёвна не лежали венцами, а были стоймя врыты комлями. Вместо дверивисела кошма. Мурза затеплил огонёк. Неупокой увидел очаг из камня в холодной копоти, кошмы в углу и чьи-то скорчившиеся под шубами тела. В дымовое оконце задувало, холод стоял, как на улице. Потолка не было, сразу плоская крыша.

Матай ударил ногой по ближней шубе, из-под неё вылезло маленькое безволосое лицо с глубоко вдавленными глазами. Следом поднялись ещё двое, быстро раскидали шубы, кошмы скатали в валики и усадили на них гостей. Заполыхал очаг. Все потянулись к огню. Из Неупокоя хмель выходил ознобом. С теплом в избе проснулись запахи старого дыма, прокисшей овчины, немытых тел и неизвестно чего ещё — как будто здесь без конца творили бражку... Перед гостями поставили глиняные мисочки и налили в них какой-то мутной гадости, Неупокой решил было не пить, но Мурза с Матаем быстро высосали своё и уставились на русских в ожидании. Ногайское винцо оказалось кисло, слабо, с пряным привкусом.

Открытый огонь очага быстро согрел избу, морозный мрак расплылся по углам. Все скинули кафтаны и шубы. Под смущённое хихиканье Матая и Мурзы слуги выволокли из ларя приспособление: изогнутую трубку с плошкой на конце. В плошку чего-то напихали и зажгли от уголька. Запахло сладко и противно. Другой конец трубки Матай сунул в рот.

Неупокой и прежде слышал, что татары жгут вытяжку из мака и дышат ею для веселья. Но видеть было дико. Когда Матай вытащил трубку изо рта и дал Неупокою, тот отшатнулся.

— Давай сперва мне! — крикнул Гришаня.

Он пару раз вдохнул и отвалился. Неупокою показалось, будто Гришаню отравили: так мертво ударилась о стенку голова. Мурза, бормоча: «Не бойся, молодеса, молодеса», — тоже взял трубку, пососал. Отдал Игнату. Тот курнул осторожно — знал силу зелья.

Неупокою стало неудобно, и он решил попробовать. Обтерев наконечник, осторожно наполнил лёгкие летучим, совсем иначе, чем казалось прежде, пахнущим дымом. Немного затошнило, и тут же ласково закружилась голова. Из затхлой темноты избы выплыла Лушка. Вдруг — обнажилась до пупа. Видение сменилось сильным ударом новой тошноты. Ногаец сунул Неупокою мисочку с кислятиной. Он чувствовал, что неудержимо дуреет — не пьяной, а какой-то глубокой, больной дурью. Растолкав ногайцев, Неупокой выбрался на улицу, на загаженный у избы снег, и задышал часто и радостно.

Он был на дне оврага, склон показался бесконечным, до небес. Там, где льдистый лунный свет лежал на снежной бровке, сияло три огня в слободке псковичей — чистой слободке с бревенчатыми мостовыми, глиняными сточными лотками по обочинам, дымовыми трубами почти над каждым домом, красными слюдяными окошками... Так представилась Неупокою эта русская слободка с чистотой и благоустройством, идущими из глубины времён. И такая была разница между нею и овражным поселением ногайцев, что захотелось плакать. Ему почудилось, что он навеки застрял в ногайском таборе, и не один он, а вся Москва постепенно грязнится и оползает в этот овраг, удаляется от светлой слободы... Надо скорее вылезти к псковичам через заснеженный склон, даже если рискуешь утонуть в снегу! Теперь уже Россия представилась ему великим молодым оврагом, а на высоком берегу оврага — сияние порубежных Новгорода и Пскова. Недостижимое, потерянное... «Господи, куда идём?» — громко воззвал к луне Неупокой.

Слуги заволокли его обратно в дом. В дымовом тепле захотелось спать и спать. Зачем-то выпив ещё кислятины, он затолкал в угол шубу, свалился и натянул на ухо полу.

Очнувшись, он сквозь больные веки угадал утренний морозный свет. Ему почудилось, что он в дворянской избушке Колычевых. Вспоминать о вчерашнем было гнусно, он чувствовал себя навеки загаженным всем — Лушкой, басурманским куревом, вином и даже самим заданием Василия Ивановича. Чтобы понять его мучение, надо пожить в чистой келейке старца Власия, впитать с отрочества понятие о борении добра со злом и ощутить себя ристалищем этой борьбы. Грех — это не нарушение пророческих запретов, а загрязнение того чистого, что заложено в тебе с младенчества вместе с искрой божией. Грех бродит между человеками, как зверь в ночном лесу. Вся жизнь души есть упреждение его хищного поскока.

Неупокой открыл глаза. Свет бил в отверстие для дыма и в щели между брёвнами. Ровно горел очаг. Спиной к Неупокою сидели четверо: Матай, Мурза, Гришаня и Игнат. Они жевали, пахло горелым мясом.

   — А мать-то, — спрашивал Игнат, — одну оставил?

   — Куда же я её возьму? — жаловался Гришаня. — Сам по Москве шатаюсь меж двор, даром что сын боярский, слуга царю...

   — Какой он царь! Митрополит московский венчал, считай — домашний поп.

Засмеялись. Гришаня обернулся.

   — А, похмельный! Никак проснулся? Лучше б ты не просыпался.

Неупокой сел на кошме. В сердце стукнул страх, как нищенка в окошко. Игнат сказал:

   — Вот мы тут спорили, кому ты служишь: Ваське Щелкалову или Малюте? Рассудил бы ты нас.

   — Я, — ровно заговорил Неупокой, — живу в жильцах у Венедикта Борисовича Колычева. Он по Разбойному не служит.

   — Он-то не служит. А ты, Арсеньюшко?

Гришаня захохотал. Игнат продолжал, не улыбнувшись:

   — Как же тебя зовут-то, оборотень? У Лушки ты один, с нами другой.

   — Я в блядню своё честное имя не несу.

   — А, ты из чистеньких! Да мы из грязненьких. Мы не побрезгуем тебя с дерьмом смешать. И писк твой цыплячий никто не услышит. Станешь отвечать?

   — Матай, — сказал Неупокой, собрав последнее, чего не долизал шершавый ужас, — я гость, Матай!

Игнат крикнул:

   — Руки!

Гришаня схватил Неупокоя за руки и сжал запястья.

   — Матай, верши его!

Неупокой пробовал вырвать руки. Они больше ему не принадлежали, зажатые как бы в деревянные тиски. В маленькой руке Матая появился нож, похожий на шило. Таким ногайцы пластают вонючую конину.

   — Так кому ты служишь?

От охабеня Игната пахло застарелым потом. Вся гадость выпитого и выкуренного накануне поднялась в Неупокое. Глупая мысль: «Выблюну на Гришаню!» — подавила желание заорать. Матай поднёс нож к пальцам Неупокоя, сжимая сереющие губы, и стал проталкивать остриё под ноготь. Грязновато-жёлтое известковое лицо его было внимательно и неподвижно.

Кроме нарастающей боли Неупокой испытывал мерзостное ощущение неестественности того, что делает железо с самым незащищённым, самым нежным куском его тела. Удар по голове и заушание, даже жжение кожи может быть выносимо, но ведь туда, под ноготь, нельзя толкать железо, там... не готово к этому! И не от боли, а от похмельной тошноты и понимания дикости, неестественности того, что делает железо у него под ногтем, посыпалось в глаза Неупокою чёрное зерно, предвестие беспамятства. Когда же боль из точки превратилась в кляксу величиною с ноготь, потом в змею, приникшую к плечу, и в огненную ветку, отросток ветки достал до сердца и кинул Неупокоя в черноту.

7

«Лета 7090-го марта в 10 день по указу государя и великого князя и по приказу воеводы князя Юрья Ивановича Токмакова дьяк Игоша Васильев с товарищи взяли понятых посторонних людей для досмотру на градском поле мёртвого тела... Да на том же мёртвом теле битых мест по досмотру: обе щеки и рот биты красно и багрово, лоб повыше бровей расшибен и кровь текла; да на том же битом теле рубашонко, да порчишки, да кафтанишка серыя в полног, да на ногах обуто двои онучи серых, одне новые, а другие старые, да на поясишке две привязки от мошны, а мошны обрезаны. А свойственных людей того мёртвого тела никого не явилось. А у досмотру и подъёму того мёртвого тела были...»

Обездоленная и озлобленная Россия говорила в тишине Земской избы безнадёжным голосом. Василий Иванович знал, что глубоко внизу, куда не тянется опала государя и не достал за недосугом опричный кнут, живёт своё великое неблагополучие. В нём было что-то беспомощно-детское и в то же время порченое.

«Царю и великому князю бьёт челом посадский человек Васка на сына своего на Олешку, что тот мой сынишка своим малодушием меня, сироты твоего, не слушает, пьёт и бражничает; а буде где тот мой сынишка на каком воровстве объявитца, то чтоб я не был виноват, а тебе, государю, известно...»

«Волею божией и за умножение грехов наших на посаде объявляются грешные люди, порченые мужики и бабы, различными всякими совестьми мучимы бывают неведомой статьёй, а отчего эти совести чинятся, и этого нам, сиротам, неведомо».

Умной сказал:

   — Сколько несчастных на Руси, Василий!

Младший Щелкалов, глава Разбойного приказа, ответил:

   — Замет повыше строить надо.

   — А не боишься, что несчастье перехлестнёт любой замет?

   — На наш век хватит.

Умной думал о том, чего не следовало говорить Василию Щелкалову: сегодня стена ещё способна удержать волну низового горя и озлобления, но неблагополучие находит разные пути, чтобы поразить сильных в государстве и само государство. По неведомым законам несчастный и отчаянный народ рождает отчаянных, неумолимых и втайне горемычных властителей. Тогда заметы ломает не чернь, а власть — может быть, чернь руками власти, — и безымянный сын боярский или стрелец вешает тебя на собственных воротах.

Такие мысли надо хоронить поглубже, в скудельнице с несчастными, погибшими по тюрьмам и улицам Москвы. Не думать он не мог. В их семье все добывали деньги головой — брат, отец. Мысль не ограничивалась службой, крамольные сопоставления мучили Василия Ивановича, просились хоть на бумагу. С людьми, за исключением Дуплева, он не откровенничал. Неупокою верил, но вот Неупокой пропал, и Василий Иванович растерялся, кинулся к Щелкалову. Они вместе осмотрели все тела, найденные на улицах за неделю, кроме неизвестного в сером кафтанишке, убитого «на градском поле». Того уже зарыли где-то. Теперь Василий Иванович сидел и думал, что могло случиться с Неупокоем, а когда думать уставал, начинал играть словами. Как назвать человека, в чьей службе напряжение ума играет ту же роль, что у крестьянина — напряжение мышц, а у торгаша — алчность?

Отец был «думцем» у князя Старицкого. Звучит простовато. «Рождённые для мысли»? «Проникающие в суть»? Спросить у толмачей в Посольском, как будет на латинице «в суть проникающие»: inter legentes?

Неупокоя могли убить. Похитить. Кто-то мог догадаться, что он работает на Колычева. Осторожная разведка в кабаке Штадена ничего не дала. Исчезновение пятидесятника Игната Шишкина связывало его с Неупокоем. Дальше было пусто.

Не посвящённый в детали, но заинтригованный Василий Яковлевич Щелкалов (он получил недавно «вича» вместе с должностью главного дьяка Разбойного приказа) больше ничем не мог помочь. У него была своя забота — новые секты «христов» и Параскевы Пятницы. В Москве явился новый «Христос» Иван Емельянов, дурил посадским головы. О нём уже ходила байка, будто государь призвал его к себе для предсказания будущего и спросил: «Правда ли, Ванька, что ты...» Емельянов прервал его: «Ванька — это ты, беспутный царишка, а я сын божий Иоанн». Государь бросился на него с посохом и видит, что перед ним стоит Спаситель и грозит перстом. Отворотился государь и приказал: «Иди на все четыре стороны». Услышав эту байку, государь велел хватать еретиков.

Щелкалов распорядился ловить блажных на улицах и приводить в Земскую избу. Михайло Монастырёв заронил мысль, что порченые жёнки как-то связаны с ногайцами, приятелями пропавшего Игната. Василий Яковлевич разрешил Умному допрашивать сектантов. Скоро к Василию Ивановичу на Арбат прислали трёх мужиков и женщину. Женщину уже допросили земские казаки жестоко и цинично. Василию Ивановичу нетрудно было сыграть возмущённого благодетеля, он велел принести чистую хламидку взамен изодранных рубах, хотя то, что казаки сделали с женщиной, просвечивало бы, наверно, и сквозь иноческое облачение.

Умной заговорил о вере и убедился в том, что эти несчастные и, очевидно, больные люди обделены даже крохами духовной пищи. Всю её испоганили бездарные попы-иосифляне, дорвавшиеся до власти в церкви. Вот бедные и жрут неведомо что, как все голодающие, — белую глину, падаль, осиновую кору, и пучит их, и корёжит внутренняя боль. Им кажется, что чем темнее ересь, тем она лакомее. Христы считали, что с помощью прыжков и воплей они способны сравняться со Спасителем в благодати пророчества. Жёнки Параскевы Пятницы — просто кликуши, усталые от неуюта жизни и замордованные пьяницами-мужьями, соломенные вдовы или вековуши.

Новые ереси пускали корни на посаде, а не в деревнях. Может быть, город виноват? Он надрывает в людях некую жилу, и хотя их жизнь кажется наполненней, чем деревенская, но втайне они ищут тепла, а может — бестревожной темноты.

Теперь, однако, перед Умным стояли люди, преодолевшие даже страх смерти. Они согласны были на прорубь или на тюрьму, только бы перестали бить и издеваться.

Наведя разговор на ногайцев, Василий Иванович заметил рознь, если не ненависть между сектантами. Трясущиеся «христы» не любили трясущихся «параскев». Они охотно доложили, что знают богатые дворы, где живущие при князьях или боярах касимовские татары привечают таких вот жёнок, нечто творя с ними.

   — Что за дворы?

   — Да хоть подворье Шереметевых в Кускове.

   — Ты там бывала? — спросил Василий Иванович у женщины.

Звали её Федосьей.

   — Бывала, — тихо ответила Федосья чёрным ртом. — Кто нас приютит, мы туда тянемся. Ногайцы тоже ищут истинного света.

   — И много крутится татар у Шереметевых?

   — У них своё. К нам они не лезут. Ежли которые и согрешат... Нет, мы сами по себе. В Кусково татары приезжают издалека, сказывают, ссылки у них с Касимовым.

Никогда не угадаешь, на что нарвёшься. Умной был убеждён: посад Москвы знал, бессознательно храня, многое нужное тайной службе. Что было скрыто от казаков Василия Щелкалова и свирепых писцов Скуратова, могли бы рассказать — все вместе, как бы неисчислимым церковным хором — серые люди, живущие за малыми заметами, плетнями, в обманной тихости огородцев-садиков с капустой и репой между юными прутиками яблонь. Важные тайны прятались по углам и перепархивали над вечерними столами в избушках с земляными полами, в тесноватых крепких теремах, посвистывали по переулкам Псковской слободы, пустынного Заречья и смрадной от кузнечных и красильных промыслов Яузы. Послать бы везде своих людей... Только если им платить хотя бы по полтине в год, как поеошному при пушкарях, казне не выдержать... Но у кого там, в глубине посада, появятся умелые осведомители, тот в тайной драке между государевыми службами одержит верх.

Он отпустил мужиков. Спросил Федосью:

   — Как дальше жить станешь? Опоганенная-то.

   — Параскева Пятница очистит. Я ж не своей волей опоганена, осундарь. Мария из Магдалы уж на что была срамная, а и её Спаситель поднял.

   — А ты не глупа. Книги читаешь?

   — Я, осундарь, мыслю о божественном, и сердце во мне живо. Тело — что ж, тело-то...

   — Хочешь и дальше во славу Пятницы своей страдать? А может, главной жёнкой станешь? Заведёшь моленную избу али как там у вас зовётся.

   — Пятница изберёт, кому быть главной.

   — Сама ты высшей силы в себе не слышишь?

   — Слышу. Только, боярин, кроме высшей силы, чтоб людей собрать, надо вопить погромче. Их ныне много, с высшей силой.

   — Деньги нужны?

В чём-то Умной, наверное, обманывался, перенося на отношения в новых сектах известные начала установления всякой власти. Но в главном, грубом, его расчёты совпадали с замыслами Федосьи. В ней кроме еретически религиозной исступлённости чувствовалось желание руководить людьми, быть на виду.

   — Я помогу тебе, — сказал Василий Иванович. — Ты послужишь мне. Наши дела не помешаются. Моя земля, твоё небо.

   — С попами договаривайся так-то, — неуверенно огрызнулась Федосья.

   — Подумай. Ступай в людскую, там тебе лавку отведут. Я через день вернусь, спрошу.

Срочное дело звало Василия Ивановича в Александрову слободу. По пятницам у государя собирались руководители приказов, ближние бояре и военачальники для сидения и неотложных дел. В эту пятницу намечалось утверждение нового Устава пограничной службы, сочинённого князем Воротынским и дьяком Андреем Клобуковым со старыми станичниками...

Василий Иванович выехал рано утром и добрался до Слободы под вечер. Низкие стены в сумерках чернели на снегу с какой-то мрачной неопределённостью — впечатление, знакомое всем служилым людям, приезжавшим к государю. С весёлым, уверенным настроем никто не проезжал по мосту через речку Серую, разве что в обратную сторону. Речка по-зимнему молчала, изредка всхлипывая или стреляя трещинами в синем льду, и люди суеверные ловили эти звуки как предзнаменования.

Колычев переночевал в слободке для приезжих иностранцев, там было просторней, чище и лучше со съестным. За стену приезжающих пускали на ночь неохотно, приходилось вести переговоры с самим Скуратовым.

Сидение началось сразу после заутрени. В большой палате государя ждали князь Михаил Иванович Воротынский — будущий главнокомандующий в войне с татарами, князь Токмаков, отвечавший за оборону Москвы, воеводы Шуйский и Шереметевы, бояре-думцы Бутурлины, дьяки Щелкаловы, Ильин и Клобуков. Григорий Лукьянович Скуратов вышел вместе с государем.

Иван Васильевич выглядел бодро-озабоченным, сразу велел сесть на лавки не только боярам, но и дьякам, показывая, что сидение будет долгим и деловым. Князь Воротынский доложил о новом Уставе пограничной службы.

Степь за Окой и Доном простиралась на сотни вёрст. Для ногайцев, ударного отряда крымцев, она была родной, знакомой. У них отлично работала разведка, передовые сотни охватывали, захлёстывали куски степи, уничтожая не только воинских людей из пограничной службы, но и возможных мирных осведомителей. Степные люди имели тысячелетний опыт скрытного подхода к русским городам. Новый Устав противопоставлял ему служебное усердие.

Сторожи-всадники, ослепшие от солнца и истомившие коней пустыми разъездами по раскалённым балкам, должны были мотаться между засевшими в опорных пунктах «головами». Время от времени на помощь сторожам выезжали в Дикое поле лёгкие отряды — станицы. На первый взгляд, получалась сеть, туго наброшенная на подстепье, и только люди, оставившие боевую молодость в степи, осознавали, как негуста и непрочна эта сеть.

Опыт войны с татарами показывал, что все эти «стояти усторожливо» и «когды кашу сварити, и тогды огня в одном месте не класть дважды» бессильны перед татарским вероломством. В годы, предшествовавшие сожжению Москвы, государя и воевод завалили ложными вестями о приближении татар. И после принятия Устава сведения о татарах воевода Воротынский получил в день сожжения Тулы. Какое уж там «дважды огня не класть»!

Однако большего, чем предусматривал Устав, пограничник не мог осилить. И уж тем более не мог он, обнаружив войско, «сметить его число» и тут же, обгоняя вражеские отряды охранения, мчаться к голове. Разве что богородица несла личную его охрану и ослепляла басурман.

За исключением подобных требований, Устав отчётливо указывал меру ответственности пограничника. За самовольную отлучку наказывали смертью, за опоздание на смену сторожа — штраф, по полтине за день.

Впервые вводилось положение, вызвавшее неудовольствие одного Скуратова: за ошибочные вести станичник не наказывался. Людям в степи нередко чудятся то дальние огни, то топот. Не всякий поедет навстречу топоту, рискуя получить аркан на шею. И подстраховывались, и посылали вести головам, а те не знали, за что им больше попадёт: если они пошлют известие в Коломну или зажмут его.

Князь Воротынский докладывал неторопливо, во вводной речи остановившись на причинах прежних поражений. Будничный тон его снял напряжение, возникшее было при упоминании прошлогоднего разгрома. Причины поражения он раскрывал с осмотрительностью старого, пережившего опалу и тюрьму, военного человека, но и с горделивой сдержанностью участника славных походов — Казанского взятия, степных боев с татарами и безнадёжной, но доблестной обороны Таганского луга в прошлом году. Особо он остановился на том, что позже стало называться контрразведкой, — охране тайны численности и движения наших войск. Припомнил Судбищенскую битву, когда Девлет-Гирей, готовый отступить, узнал о разделении наших полков...

   — То Шереметевых вина! — не выдержал Скуратов, не любивший ни Шереметевых, ни Воротынского и не умевший примиряться с тем, что государь так долго слушает вчерашнего опата.

Иван Васильевич режущим взглядом велел ему умолкнуть. Ободрённый Воротынский, отдуваясь так сильно, что сивые волоски из носа полезли поверх подкрашенных усов, злорадно упомянул и прошлогодних перебежчиков-опричников, двоих татар: те, может, навредили больше Кудеяра. Малюта выразил смертельную обиду в одном запоминающем, печальном огляде Воротынского. Колычев подумал, что хорошо бы князю погибнуть этим летом. Плохо ему придётся, когда, разбив татар, он станет не нужен государю.

Государь слушал воеводу с каким-то стылым терпением. Второй год он переживал угнетённое предощущение такой опасности, что было не до обид и оправданий. Князь Воротынский должен почувствовать доверие и ту высшую ответственность, какую не заменишь никаким уставом. Государь знал, когда натравливать своих псоглавцев, а когда брать их на короткий поводок.

В низкой палате становилось душно. Люди прели в суконной и меховой одежде с золотым шитьём. Одеться легче было неприлично. Слуга, проверенный Скуратовым до третьего колена и не имевший среди родных казнённых и отъехавших в Литву, курил пахучей водкой с майораном. К исходу часа бояре возроптали между собой на долгоречие князя Воротынского. Государь осадил их:

   — Вы тут зачем? Для службы?

Его возмущало любое небрежение, любая попытка облегчить себе жизнь.

Устав дослушали. Государь решил, бояре приговорили: принять. В их приговоре, в весёлом ропоте — «поработал-де, не пощадил себя князь Михайло Иваныч!» — чувствовалось радостное единодушие, одобрение не столько Устава, сколько государя. Иван Васильевич заметил это, может быть, впервые за годы всероссийской ссоры, и испытал лёгкую растроганность. А те, кто хорошо знал и наблюдал его, в свою очередь заметили, что нынче глаза у государя не мечутся по лицам в поисках недовольства, несогласия, а по-доброму почти, надолго останавливаются на ком-нибудь, и тому, на ком остановились, не жутко. «Устал от злобы государь».

Вторым был предварительный доклад Андрея Яковлевича Щелкалова о распродаже запустелых имений под Москвой. Колычев слушал невнимательно. Щелкалов и Ильин стали считать, много ли денег выручит Большой Приход в первые годы, пока распроданные имения ещё не будут давать доходов...

Государь неожиданно спросил Василия Ивановича:

   — Умной! Ты в Бежецком Верху купишь имение, если я велю?

   — Коли ты, государь, велишь, я на дне моря куплю землицу и хлеб посею.

Иван Васильевич расхохотался свободно, просто. Он даже милостиво разрешил Ивану Андреевичу Бутурлину ругать детей боярских из опричнины, запустошивших свои поместья.

   — Подгадили, — согласился государь трезво и безнадёжно. — Ни хозяйства не осилили, ни власти. Да и к Гирею кто бежал? Всё та же мелкота поместная — Тишанковы, Шишкины. Шишки не велики. — Он переждал общий старательный смех. — Мелкая измена ядовитей, с ней трудней. Так ли, Умной?

С этого дня Василий Иванович заметил, что если государь был милостив к нему, он звал его, в память отца, Умным, а если недоволен, то по имени, как всех.

Ответил Колычев не сразу. Не волновался, знал, что государь любит обдуманные ответы. Он уже успел создать у государя впечатление, что много знает о скрытых настроениях в Москве. Проще всего было ругнуть детей боярских и произнести привычные слова о всепроникающей измене. Это понравится Скуратову, но не понравится ни Воротынскому, ни Шуйскому, ни Бутурлиным. А с некоторых пор Василию Ивановичу стало важно именно их одобрение. Он ответил:

   — Нет царства без измены, государь! Иное дело — сколько их, изменников. Отменив опричнину, ты, государь, с неизречённой добротой утешил свой народ и затоптал самые корни измены. Перед приходом крымского царя надо сгрести подсохшую траву, дабы не воспылала. Я в этом верный твой слуга, государь, со своим умишком...

Ответ понравился и государю, и боярам. Иван Васильевич велел Щелкалову, словно это только теперь пришло ему на ум:

   — Андрей! Отпусти бога ради денег Умному из приказа Казанского дворца. А то он на своих шпегов собственное жалованье тратит. Григорий ведь не даст, хоть служба у них общая. — (Скуратов обеими руками показал, что — точно, не даст). — Не жмись, дело святое. Я бы своих добавил, да Янмагмету на поминки израсходовал...

Ударили к обедне. Работа кончилась. И то, как все шли в церковь сияющей толпой, олицетворяло новое единение, примирение Земщины с государем: бояре рядом с ним, вчерашние опричники — в хвосте. Из родовитых намеренно отстал один Умной, шёл рядом со Скуратовым. И в церкви он не полез вперёд, хотя и мог по чину. У самого Григория Лукьяныча была любимая икона, свой непарадный угол — Скуратов не любил парадности ни в поведении, ни в одежде. Колычев остановился ближе к этому углу.

Скуратов, в подражание государю, умилялся церковному пению. Василий Иванович, дождавшись, когда тропарь шестого часа разольётся по душе Малюты — «на кресте пригвождей и согрешений наших рукописание раздери!» — громко вздохнул и отбил поклон. Скуратов обернулся:

   — Сокрушаешься, воевода? Дави гордыню, гни.

   — В этом не грешен, Григорий Лукьянович.

   — А без меня желаешь обойтись.

   — В тайных делах не смыслю, буду твоей помочи просить, хоть через государя!

   — Отвечать перед государем тоже меня пошлёшь?

   — Отвечать буду своей головой. Она дешевле.

   — Гляди, Умной, — ответил подобревшим голосом Скуратов и часто закрестил свой бледный лоб с синими жилами на вдавленных висках, жиреющие плечи старого борца и выпуклый, но крепкий живот. — Всякий ногаец, сбежавший в Крым с вестями, на твоей совести.

Скуратов был ревнив, но проникался важностью любого дела, если ею проникался государь.

Из Слободы Колычев выехал в глубоких сумерках, рассчитывая ночевать у Троицы. Двое холопов с факелами скакали впереди. Намёрзшаяся за день охрана обгоняла сани, некованные кони рыскали по обочинам дороги, словно волки. Впервые за неделю вызвездило и подморозило. Месяц крючком вцепился в купол неба, отлитый из тёмного, едва подсвеченного льда. Кутаясь в шубу, пахнущую почему-то отсыревшим кирпичом, Василий Иванович прикидывал, что послезавтра, покуда у Щелкалова стоит перед глазами государево лицо с непостижимо льдистыми глазами, надо взять денег, больше денег из Казанского приказа.

Топот коней охраны то гас в снегу, то крепко что-то дробил в морозной тишине. Неистово светились звёзды. «Судьба, — мечтал Василий Иванович. — Спросить у Елисея Бомеля, благоприятен для меня март или сентябрь. Когда ударить по Малюте... Он соврёт, где ему разобраться в русских судьбах. Я сам узнаю свою звезду. Вон она, справа от накатанной дороги, выше, выше, выше...»

Колычев засыпал; но в зябком сне он видел не то, о чём мечтал. Снам он не придавал особого значения. И всё же чёткость, с какой ему привиделась жаровня с углями в собственном подвале на Арбате и свои жилистые руки над жаровней, заставила его проснуться в дрожи и больше не засыпать.

8

Григорий Лукьянович Малюта Скуратов-Бельский был не только бескорыстным палачом, главою сыска, но и неистовым поклонником Ивана Васильевича. Вера в светлое царство, возводимое государем, подобно храму на крови, сообщала смысл всей деятельности жизни Григория Лукьяновича.

Как бог не может не желать добра земле, хотя она приемлет не всякое добро по своей косности, так государь и его верные творят для подданных только добро, пусть иногда неявное. Если оно выглядит страшно и кроваво, то потому, что подданные не оценили прежнего добра и возроптали.

Стяжательства Григорий Лукьянович не понимал, не был богат, несмотря на свой страшный чин. Его оклад в четыреста рублей не только расходился за год при городской дороговизне, но покрывал, случалось, и служебные расходы. В сыске Григорий Лукьянович был одержим. И жена понимала его одержимость, не роптала на скромность дома, только урывала от необходимого на приданое дочери. Та была просватана за Бориса Годунова.

Чувствуя некоторую убогость мысли, Скуратов опирал своё мировоззрение на непобедимый ум Ивана Васильевича. По начитанности и лукавству Иван Васильевич был выше окружавших его людей. Если враги в своих посланиях ставили вероломные вопросы — не по зубам Скуратову. — Иван Васильевич на них ни разу не споткнулся. Он даже в самом кляузном вопросе о свободе, подсунутом лукавым Жигимонтом, нашёл обоснование деспотизма: ведь и Адам в раю не был свободен от запретов, а после изгнания на землю — от труда! «Теперь ты видишь, что никогда не был свободен человек». Скуратова до слёз восхищали подобные ответы, и он был прав: Иван Васильевич закладывал основы рабства на века вперёд, пользуясь расплывчатостью понятия свободы.

Мир был жесток (когда он добр?). Скуратов будет вечно нужен государю. Он верил, что с опричниной не отменилось главное в их общем деле. В трудное время он поддерживал своей уверенностью ближних: Василия Грязного, Богдана Бельского, Бориса Годунова, Злобу Мячкова.

Домишко Григория Лукьяновича в Слободе стоял под окнами государевых покоев, подобно скромному оружничему возле воеводы в боевом строю. Из него просматривался чёрный ход, а красное крыльцо и боковые двери — из башни-повалуши, соединённой с домиком Малюты крытым переходом. В ней день и ночь дежурили проверенные люди.

Грязной с Мячковым были званы к Григорию Лукьяновичу для делового разговора, а Годунов — по-родственному. Между Малютой и Борисом устанавливались несколько насильственные отношения, обычные для зятя с тестем. Они не доставляли Борису Годунову удовольствия, как и всегда не доставляют жениху. У него было ощущение, что он у Григория Лукьяныча не берёт, а уводит, чуть ли не ворует дочь, а тот оценивает с высоты своего горького опыта: каков он, вор и будущий любовник моей дочери? У Григория Лукьяновича с Борисом не возникала та простая доверительность, как с Бельским, Мячковым и Грязным.

Главными впечатлениями от внутренности жилья Скуратова были теснота, благолепие и скудость. Столовая хороминка едва вмещала стол под образами мест на шесть, поставец с посудой и узкую лавку у стены. Топка печи в синих изразцах выходила в соседнюю комнатку — молельню-образную. Оттуда через дверь тянуло лампадным маслом и посверкивало простыми медными окладами икон. В тяжёлом серебре была одна — «Иоанн Предтеча», ангел-хранитель государя и им подаренная.

Когда все трое в сопровождении оружничего вошли в столовую, где поставец был уже загружен судками, крынками и братиной с простым вином, Скуратов вышел из образной, докрещиваясь — как дожёвывая.

Оружничий ушёл. Слуг не было. Скуратов не любил лишних ушей и языков, это у него в кровь вошло, да и устал он вечно перепроверять своих холопов. Он слишком много видел вероломства в чужих домах, он на доносах холопов не одно дело склеил и сам не верил больше никому.

Борису Годунову верил. Потому, что отдал ему в залог единственную дочь, и потому, что в молодости будущего зятя видел надежду на продолжение, на исполнение сокровенного. Его немного расхолаживало Борисово стеснительное отчуждение, но Григорий Лукьянович догадывался о его житейском происхождении и, вопреки всему, стремился к более откровенным отношениям, как все стареющие люди. Уклончивость Бориса не настораживала Григория Лукьяновича, а только огорчала.

Он улыбнулся Борису искренне, тепло. Борис владел своим лицом, как скоморох, и всё же Григорий Лукьянович поймал какой-то стыдный перекос в его ответной о родственной улыбке. Вздохнув, сказал:

— Поужинаем, чем бог послал.

Гостям, по-постному, был подан разварной судак. Григорий Лукьянович по пятницам не ел горячего, закусывал вяленым жёстким окунем. Пили здесь весьма умеренно, Грязному и Мячкову приходилось сдерживаться. «Хмель расслабляет языки», — говаривал Скуратов, скупо разливая вино по корчикам. Наглый Грязной, случалось, подливал себе не в очередь, но хозяйское застольное шпионство на лету подсекало его руку. «Ко Григорию Лукьянычу, — считал Грязной, — надобно являться подзаправившись».

Скуратов, по примеру государя, предварял всякую беседу нравоучительным вступлением. Он считал долгом воспитывать у молодёжи правильные взгляды. Один Борис умел наклеивать на своё умное, округлое лицо с остреньким подбородком как бы скурат внимания — коровью шкуру с дырами для глаз, такую уморительно унылую на скоморохе, валяющем дурака. У Злобы и Василия Грязного физиономии сонливо оплывали.

Григорий Лукьянович взял рыбину и прежде, чем поколотить ею по столу, сказал:

   — Иным нетерпеливым кажется, будто государь назад поворотил. Слыхали, что по кабакам-то говорят... — (Мячков испуганно скривился, забыл про судака). — То лжа! Великое затеяно, невиданное ещё не только в России, но и нигде. Россия — Третий Рим; единый государь, как бог на небе... — Высокие слова Скуратов произносил, заглатывая середину от лёгкого смущения. Так бывает, когда человек простого разума повторяет чужое. Но эти слова проросли в сердце Григория Лукьяновича свежо и сильно, как прорастает на давно не паханной земле крепкое семя. — Государю приходится искать пути в ночном лесу. И мы за ним! Вот он приблизил Умного-Колычева. Хорошо ли это?

Давая слушателям время для ответа, обычно глупого и невпопад, Малюта поколотил окунем о край столешницы и быстро выгрыз из него жгуче-солёное волоконце.

Годунов вывернулся за всех:

   — У государя умысел. Стало быть, хорошо.

Малюта с горделивой лаской минуту-две молча рассматривал Бориса. Тот ковырялся в судаке. Он не был жаден до еды. Излишек мыслей или дремлющие немочи угнетали его желания. В его оттянутых к вискам, чётко подрезанных глазах желтела нездоровая брезгливость.

Григорий Лукьянович стал рвать зубами бронзового окуня, чешуйки падали на стол. Чем жаднее он жевал, тем дальше отодвигал свою глиняную мисочку Годунов. Григорий Лукьянович припомнил, как Борис с таким же видом маялся в пыточном подвале в тот единственный раз, когда Скуратов взял его с собой. Больше Борис на пытке не бывал.

Гадкое сознание, что люди брезгуют им, не было ново для Малюты. Тщательно скрытая брезгливость Годунова не проявилась ни в чём, кроме отодвигания мисочки. Однако проницательность Малюты, умение поймать неуловимое в душе пытаемого, нащупать в нём точку невыносимой боли или отвращения, становились его несчастьем при обращении с близкими людьми.

С напористостью и бесстыдством пожилого человека он мог рассматривать Бориса как бы на просвет. Тот явно мучился этим рассматриванием, пытался увильнуть, но ему это по молодости не удавалось. Его угаданное душевное отталкивание кольнуло Григория Лукьяновича, но он не позволил себе всерьёз обидеться и круто поворотил к делу:

   — Умному доверено искать измену. Мне не указано, но и не запрещено. Василий слаб, завалится. Государь покудова не видит его слабости, да и я не видел, Колычевы скрытны.

Собравшиеся поняли: им предлагалось во главе с Малютой участвовать в интриге против Умного-Колычева. Спросить: «Об чем ты думал, соглашаясь на вызволение Умного из тюрьмы?» — никто, конечно, не решился.

   — Он ищет измену среди детей боярских, бывающих в татарских слободах, — мыслил вслух Скуратов. — Не там он ищет, боярщина сидит бельмом на глазу его... Ах, не подумал я!

Ошибка Скуратова, не воспрепятствовавшего выдвижению Колычева, была тем непростительней, что он всегда руководствовался сословным признаком. Родство с влиятельным боярством и опальными в течение восьми опричных лет служило государю, а позже и Скуратову, поводом для цепных опал. Половина России была очищена по этому вернейшему признаку. С Умным вышла неувязка; он, близкий родич митрополита Филиппа, отец и брат опальных, умерших в монастыре, не был уничтожен Скуратовым на подходе к государеву столу. Конечно, государь желал приблизить Колычева по непостижимым своим соображениям, но сколько таких соображений Малюта загубил в зародыше, выбелил из государевой памяти! Колычева просмотрел. «Старость чувства обуродит, слепо творит ума...»

Скуратов предлагал теперь «окольцевать» как можно больше людей Умного, «распущенных» им по Москве. Их промахи, в которых Скуратов был уверен, позволят ему представить государю неспособность Умного. В то же время надо самому найти хотя бы одно изменное гнездо.

   — Дело-то за немногим, — заметил грубиян Грязной. — Гнёздышко отыскать. Оно ведь прячется, Григорий Лукьяныч, не то что видные бояре.

Скуратов не оборвал Василия. Их слишком много связывало кровавого и потаённого. Кроме того, Василий сильно выпил перед приходом, а Малюта — нет. Он оглядел застолицу с холодным торжеством:

   — Есть гнёздышко. И знак на нём всё тот же, о коем я тебе, Василий, не устаю твердить, а ты по недомыслию не слушаешь. Ища измену, лови боярина.

Застолица в сомнении молчала. Такие речи хороши при государе, а уж перед своими-то... В этом и состояла разница между Скуратовым и большинством опричных: что для них было словоблудием, прикрывавшим простое желание побольше хапнуть, то для Григория Лукьяновича было убеждением. Людей же убеждённых государь любил за простодушие верности, за трогательное ослепление там, где сам он действовал с безошибочным цинизмом.

Григорий Лукьянович ненавидел боярство целиком. Бояр, бывших в чести у государя, ненавидел особенно — из ревности и по причине их повышенной опасности. После сожжения Москвы государь, найдя козла отпущения, заставил первого боярина Мстиславского подписать признание в «измене и наведении Гирея на Москву». Его Скуратов сразу выдавил из своей крепкой памяти. А вот князей Ивана Петровича Шуйского, Воротынского и бояр Шереметевых ненавидел с каждым днём всё безысходнее.

Он назвал имя подозреваемого, имя обречённое, потому что, если Григорий Лукьянович искал измену, он находил её:

   — Бояре Шереметевы, Иван Меньшой да Фёдор.

Вести о них надёжные.

Молодёжь решила: «Всё понятно. Иван Большой Шереметев на пытке государю надерзил, Никита Шереметев в начале опричнины зарублен. Решили искоренить сей род. Только к татарскому лазучеству пришить их будет трудно».

Молодёжь ошибалась. Государь любил Ивана Меньшого Шереметева, единственного неграмотного боярина в Москве. Дерзость Ивана Большого, старшего из братьев, заключалась в том, что он не выдал государю спрятанных родовых драгоценностей и серебра, самонадеянно пригрозив отнести их «в небесное сокровище, ко Христу моему», после смерти. Такой расклад не устроил государя, и он не стал казнить Ивана Шереметева, а разрешил ему постричься в Кирилло-Белозерский монастырь. Вообще с боярскими родами у государя были отношения, непонятные Малюте... Но у него была зацепка в доме Шереметевых: после замужества Агафьи, дочери Ивана Большого, татары и ногайцы Муртазы-Али стаей крутились возле братьев-воевод.

Иным путём, чем Колычев, Скуратов подбирался к этому подворью. Он был дальновиден и неглуп. Там в самом деле завелось что-то нечистое.

   — Есть у меня надёжный человечек, — поделился тайной Григорий Лукьянович. — Он заползает в доверие Колычевых, аки червь. Мыслю, что вырастет в змею. Другой сидит в кабаке Штадена. Не плещи руками, Злобушка, тебе об нём не надо знать. За людьми Умного у меня пригляд... Готовь своих, Василий!

Грязной прижал руку к сердцу. Его люди давно томились от неизвестности и безделья.

Григорий Лукьянович терзал свою рыбёшку. Он был голоден, он съел бы разварного судака под хреном, но государю от Бельского и Годунова станет известно, что Малюта в пятницу, посреди великого поста, нарушил правило сухоядения. Немногие так строго держали пост, но у государя отложился образ Малюты-постника, опричного пономаря, и было выгодней поголодать, чем разрушать его. Голодный Григорий Лукьянович испытывал сердитую зависть к гостям, сожравшим судака.

Он неожиданно вытянул руку, схватил за горло медный кувшин с вином, плеснул себе. Стыдливо оборотившись к двери в молельную, выпил. Гости смотрели в стол, не видели.

Когда вино дошло до сердца, Григорий Лукьянович сказал:

   — Слушайте стихиру. Люблю её.

Срываясь на гнусавого петуха, но с искренним, заражающим чувством он запел:

Стиху было сто лет. Скуратов подождал, пока душа справится с поэтическим потрясением и слёзы отпустят горло. Голос его зазвенел обновленно:

Все слушали Малюту со строгим пониманием, одному Борису Годунову было неловко. Он сам любил стихиры, но не терпел, когда их пели не домрачеи. Особенно неловко было слушать будущего тестя. Души, подобные Скуратову, не должны приоткрываться посторонним. Вообще, чем старше человек, тем глубже он обязан держать накопленное за жизнь, чтобы не мучить близких стыдом нечаянных открытий.

Малюта долго не поднимал как бы ослепших глаз. Внезапно глянул испытующе и остро: кто улыбнётся? На молодых здоровых лицах стыло благоговение.

На звоннице ударил час по старорусскому ночному счёту. (Часы делились на дневные и ночные, после захода солнца. Время менялось от зимы к лету и по волостям. Западные часы, безразличные к смене тьмы и света, вводились трудно, хотя уже позванивали на Спасской башне). Пора было благодарить за ужин и прощаться.

— С богом, — уныло отвечал Григорий Лукьянович.

Чего-то он ждал от нынешнего собеседования. Отклика, понимания. Не вышло. Что-то неуловимое терялось не только в отношениях с опричниками, но и с государем. Он знал, как опасно вчерашнему любимцу статьбезразличным государю. Государь любит молодых.

В последней надежде он велел остаться Годунову.

Борис ждал стоя. Ему хотелось откровенности со стороны будущего тестя, но не «семейной», а деловой. Борис надеялся, что в недалёком будущем тайная служба перейдёт в его руки. Ответственность за безопасность государя и его семьи уже была поручена Дмитрию Ивановичу Годунову. Полезно было бы узнать, каких людей подсунул Скуратов Колычевым... Григорий Лукьянович мучительно молчал.

   — Навоз...

Борис взглянул на него со сдержанным укором.

   — Все мы — навоз, — твёрже сказал Григорий Лукьянович. — Сгниём, и на нас вырастет древо: неодолимая власть над Россией. Коли его и срубят, пойдёт от корня!

Борис не отвечал. Наверно, размышлял о сказанном. Григорию Лукьяновичу было мало размышления, он хотел отклика. Он ударил по сдержанности Годунова словами ясными, доходчивыми:

   — Я всё о Колычевых думаю. Вот худшие враги нашему делу. Семя боярское, заброшенное к нам в опричнину. Его не искоренишь, сам уничтожен будешь. Злей семени боярского и княжеского нет ничего.

Безразличие невольно и неудержимо наползало на чистое лицо Бориса. Он помнил, что принадлежит к старому роду Сабуровых, и не разделял гордыни Скуратовых из Белёва — гордыни родовой неполноценности. Неплохо было бы, мечтал Борис, найти среди родоначальников Сабуровых знатного выходца из-за границы или татарского мурзу. Чтобы не хуже, чем у Романовых и Колычевых, ведущих род от пруссов. Он не испытывал утробной ненависти к Колычевым, а относился к ним с рассудочной враждебностью соперника.

   — Они у меня вот где, — продолжил было Григорий Лукьянович, но, глянув на Бориса, оборвал себя: — Экой бесстрастный ты! Ума в тебе излишек. А государь любит преданность не умствующую, а как бы ослеплённую!

Он искренне жалел Бориса, которому, конечно, не добиться положения, достигнутого скромным воеводой Скуратовым из Белёва.

Глава 2

1

В зимних беседах с сэром Энтони Дженкинсоном, посланником королевы Англии Елизаветы, молодой приказчик Московской компании Джером Горсей вывел такую формулу опричнины:

   — Военщина захватила власть.

   — Пожалуй, — согласился Дженкинсон. — И служба безопасности, насколько можно судить по донесению нашего несравненного Томаса Рэндольфа. Как разнообразна его деятельность: от интриг против Марии Стюарт до секретных переговоров с владыкой Московии, ничем, впрочем, не увенчавшихся.

Джером выдавил ровно столько улыбки, чтобы показать, что он оценил колючую похвалу сэра Энтони, однако по скромности положения не может разделить его насмешку над доверенным лицом лорда Сесила Вейли, главы разведки. Дженкинсон вряд ли догадывался, что новый приказчик Компании Горсей долго беседовал перед отъездом с Томасом Рэндольфом. Иначе их отношения в снежных Холмогорах стали бы менее откровенны.

Энтони Дженкинсон прибыл в Россию с последними кораблями осенью 1571 года. Не в первый раз. Он собирался, не задерживаясь, плыть по холодным рекам в глубину страны, а по дорогам, подсушенным заморозками, скакать в Москву. В духе своей уверенной и бодрой дипломатии он хотел быстро уладить недоразумение между великим князем, королевой и — рикошетом — английскими купцами.

Неверная удача на этот раз отворотилась от Дженкинсона. Россия за годы, пока он воевал на Средиземном море, помрачнела, оскудела, и на ослабленное тело набросились болезни. Из-за чумы Дженкинсон застрял на зиму в Холмогорах. Его посланца и переводчика Сильвестра, пытавшегося выехать из поражённого болезнью Новгорода, чуть не сожгли в соответствии со свирепым указом московских властей.

Дженкинсона неприятно удивило и изменившееся отношение русских к англичанам. Местные дьяки и дворяне грубили королевскому посланнику, чиня препятствия по мелочам. В чужой стране мелочи — жильё, дрова, передвижение — вырастали в проблемы. Однажды, потеряв терпение, сэр Энтони спросил местного воеводу: «Не взял ли я у тебя денег, да не отдал?» Тот возразил: «Вы, аглицкие, нашу кровь сосёте. Торгуете беспошлинно. Бог государя надоумил, отнял у вас льготы. А сколь вы нашего железа вывезли? А мы и без того скудны, от свейских возим».

Да, недоразумений накопилось много.

Дженкинсон заложил основы русско-английской дружбы. Не он был первым, но он был самым удачливым посланником, снискавшим милость государя. Работая в Компании, он добился для неё крупных привилегий. У Дженкинсона был лёгкий нрав, подвижный ум и та удачливая деловитость, которая не вызывает зависти, потому что всякий русский видел: Янкин — открытый человек. Последнее имело особое значение, ибо удача настораживает: ишь шустрый, хочет быть умней других!

А он любил Россию, страну своей скитальческой молодости. В ней было что-то юношеское и просторное, русские много говорили и думали о будущем. Дженкинсон знал главного врага Англии — Испанию, там было сходное с Россией отношение народа к власти, окостенение религиозной жизни. Но у Испании всё было в прошлом, живые силы вытеснялись за море. Русские думали о будущем своей страны. Но какое это было взаимоисключающее будущее! Не эти ли мечтания московитов схлестнулись в кровавом несогласии, пока Дженкинсон топил чужие корабли?

— Ваше глубокое суждение о сходстве русских и испанцев, — заметил Джером Горсей, уставя чёрные глаза на тусклые сугробы за окном, — напомнили мне Строгановых, русских конкистадоров^[15]. Их люди проникают в богатые пушниной, солью и железом горы на Востоке, вторгаясь во владения самоедов, столь же диких, как и американские индейцы.

Дженкинсон удивился вдумчивой пытливости приказчика и порадовался, что в холмогорском захолустье ему есть с кем поспорить. Он возразил:

   — У русских конкистадоров есть сильный враг — татары. Именно с ними, а не с самоедами придётся столкнуться Строгановым. В этом их оправдание и отличие от испанцев. Трудно исчислить зло, принесённое татарами Московии. Зависимость от азиатов исказила не только её государственную и деловую жизнь, но и характер русских. Рабство не проходит бесследно ни для одного народа. До сих пор русские живут в ожидании набегов. В прошлом году татары сожгли Москву, одна наша Компания потерпела убыток в полторы тысячи фунтов стерлингов.

   — Десять тысяч рублей, — быстро пересчитал Горсей.

«Всё-таки он торгаш, — подумал Дженкинсон. — Меня в его годы не волновал курс русского рубля. Только дорога...»

Джером Горсей не был заядлым торгашом. Он просто вместе с языком изучал русскую жизнь в таких деталях, чтобы свободно, долго и с толком для своей карьеры жить здесь. Должность приказчика Компании была прикрытием. Его патроном был Уолсингем, руководитель английской тайной дипломатии. Горсей завидовал агентам вроде Томаса Рэндольфа, три года назад побывавшего в России. Долгими холмогорскими ночами Горсей воображал себя на месте этого посланца Уолсингема и лорда Бейли — как он идёт подземным переходом в сопровождении первого опричника, герцога Вяземского, на тайное свидание с московским государем и говорит с ним о его, царя, скандальном, если вдуматься, намерении бежать за море от своих... По возвращении в Англию лорд Бейли направил Томаса Рэндольфа с деньгами к врагам шотландской королевы Марии Стюарт... Холодом вершин сквозило от этой жизни, холодом тайной власти над людьми. Дышать им можно только полной грудью, тогда неважно, что тебя могут поймать на нож, на мушку, даже на верёвку: ты этого хотел!

Этого вовсе не хотел Энтони Дженкинсон. Он пережил увлечение тайной дипломатией и перестал верить в неё. Одно морское сражение с испанцами, полагал он, сведёт на нет все козни католической разведки. В Московии тоже надо было действовать попроще. Три года назад великий князь обратился к королеве со странной просьбой об убежище. По-видимому, несогласия с лордами-боярами вызвали у него помрачение настроения, если не рассудка, у него возникла мания преследования, хорошо известная английским врачам. Надо было подыграть ему, как подыгрывают больному ребёнку, когда он просит, чтобы горькую микстуру сперва отведал лекарь. В каком-то приступе монаршего стыда Иван Васильевич потребовал, чтобы в договоре об убежище королеве тоже гарантировалось укрытие в России. Но королева-девственница, как это часто случается у зрелых девственниц, упёрлась на пустяке: мне от своего народа бежать не нужно! А в этом никто не сомневался, речь шла о протоколе, о словах и уязвлённой гордости царя. Томас Рэндольф что-то напутал, излишне усложнил, и королева получила такой привет от московита: «Я думал, ты королева, а ты пребываешь в своём девическом чину как есть пошлая девица». Пришлось Сильвестру потрудиться над переводом.

Чего добились? Чистого убытка.

Была отменена беспошлинная торговля англичан в России. Московская компания уравнивалась в правах с голландцами, сумевшими купить Щелкалова, давнего недоброжелателя англичан. Пропали деньги и товары, отпущенные в долг опальным и казнённым русским людям. Не приходилось надеяться на возмещение убытков от московского пожара. Были приостановлены концессии на месторождения железа и соли.

Опричное правительство было первым в истории России, отдавшим русские недра на разграбление иностранцам. Так рассуждал бы Дженкинсон, будь он русским. Но он был англичанином, и потеря богатых концессий заботила его не меньше, чем Компанию и королеву.

Энтони Дженкинсону предстояло вернуть потерянное Томасом Рэндольфом. Он честно пытался разобраться, что же произошло в Московии за эти годы, какие силы одержали верх и чего хочет, боится, на что надеется великий князь. Кому он верит, то есть кто из приближённых достоин дорогих английских подарков.

«Военщина одержала верх...» Горсей прав в первом приближении. В России, следом за Европой, шло единение национальных сил, и было обратное движение, стремление окраин к автономии. Как и в Европе, усиление центральной власти вызвало борьбу. Но — с кем? Почему в опале, эмиграции, могиле оказались люди, которые, как точно помнил Дженкинсон, твёрдо стояли на стороне центральной власти? Придворные интриги?

Слишком мелко для изменений, потрясших всю страну.

А что страна за эти годы потрясена, было заметно даже здесь, на Севере, где люди всегда жили благополучнее, ровнее, чем в Москве. В первые месяцы холмогорского сидения Горсей и Дженкинсон съездили на берег Белого моря, в устье Варзуги, надеясь купить речного жемчуга. Они нашли только опустошённые деревни. В разорённой лавке, торговавшей прелыми сетями и сухой треской, им рассказали о жалобе опричных Холмогор на земскую Варзугу. Москва послала праветчика Басаргу Леонтьева. Тот так жестоко почистил варзужан, что те вряд ли поправятся ещё сто лет. Зачем, раздумывал здравомыслящий Дженкинсон, одни крестьяне — рыбаки — разорили других крестьян — промышленников — руками государя? Им моря мало? А государь зачем послал Леонтьева? Ведь подати с Варзуги и пошлины на вывоз речного жемчуга давали тысячи рублей в казну.

«А потому несправедливо, — объяснил Энтони один ленивый, но уверенный в своих суждениях холмогорец. — Они издревле богаты, варзужане. Их надо было окоротить, уравнять с нами перед господом». — «Что ж, вы теперь богаче стали?» — спросил Дженкинсон. Холмогорец стал скрести в затылке и скрёб до той поры, пока зануда-англичанин не отпустил его.

О, справедливость, извечная мечта людей! Чем неудачливее человек, тем она ярче и неистовей. Басарга Леонтьев, представитель государства, оказался орудием сведения старых счетов. Кто же кем правит?

Дженкинсон рассуждал:

   — В Московии происходит то же, что на Западе. Но с перекосом. Русским не хватает умеренности. Они бросились в крайности опричнины и исказили самый смысл монархии как основания порядка и общей безопасности. В мой прошлый приезд великий князь казался весьма разумным человеком, и окружали его умеренные люди.

   — Опричнина есть русский... extra modum? — неуверенно сформулировал Горсей.

   — Возможно... Мы ловим тени истины. Лишь бы они не оказались нашими собственными тенями, как говорил мне один умнейший нищий в Бухаре.

В начале марта из Москвы вернулся переводчик Дэниель Сильвестр. Великий князь звал Дженкинсона в Слободу. Пристроившись для безопасности к обозу, Горсей тоже отправился в Москву с отчётом о торговле с самоедами. Он вёз и кое-что дороже расписок за песцов, оставленных на складе до первых кораблей: знание языка и не вполне оформленное представление о русской жизни и русской власти.

Он станет обогащать и шлифовать их в ожидании аудиенции у государя. Пока он вёз поклон от Якова Строганова его молодому другу и будущему покровителю Борису Годунову. Лорд Уолсингем редко ошибался в выборе агентов.

Река Печора поднималась в небо, синеющие льды сливались с облаками, а облака темнели и теплели с каждым днём, грозя испортить санный путь. На ямах-станциях приставы, посланные из столицы, в сговоре с местными торговцами грабили англичан. Дженкинсон записал невиданные цены: крупная сёмга — пара на алтын (он знал, что русские платили алтын за двадцать четыре рыбины), рожь — полтора рубля за четверть, говядина — рубль за половину коровьей туши. Пуд масла — сорок пять копеек, пуд мёда — полтора рубля.

В городе Ярославле приказчик Компании жаловался Дженкинсону: в три раза сократился вывоз сала и коровьих шкур, льном и пенькой прежде грузилось сто судов, теперь меньше пяти. В этой стране, считал приказчик, никто не хочет больше заниматься делом. Он не понимал, что стало с русскими.

Дженкинсон выложил ему свои соображения о недостатке корыстолюбия у московитов. Приказчик возразил:

   — Корыстолюбцев здесь хватает. Вспомните дворянина, который сопровождает вас.

   — Я говорю о трудовом корыстолюбии.

   — А, все грабители...

   — Не все! Но в каждом народе есть, как бы сказать точнее, ленивые и хищные стяжатели. Сегодня они в Московии берут верх. Корыстолюбие бывает разрушительным и созидательным. Задача власти — дать простор последнему. Её величество королева это понимает, его высочество великий князь Московский, видимо, нет.

   — Ах, если бы вы внушили ему эту мысль, милорд!

   — Я попытаюсь, — печально улыбнулся Дженкинсон.

Они въезжали в коренную Россию — междуречье Волги и Оки. Хлебом, выращенным на этих тощеватых почвах, она снабжала не только себя, но и бесхлебные пятины Новгородчины, и заграницу. Но как же скудно была она теперь населена! Деревни, разделённые лесами и пустошами в пять, десять миль, редко объединяли больше трёх хозяйств. Множество деревень было покинуто, да и жилые выглядели угнетённо, настороженно. Так называемые волоковые оконца для дыма под самой крышей напоминали Дженкинсону бойницы в башнях-домах черкес на Тереке. Но там привыкли ежедневно ждать врага, в горах враждебные народы перемешаны, как камни у растяпы-ювелира. Кого боятся русские в своей глубинке? Самих себя?

Часто не удавалось купить в деревне ни яиц, ни молока. Крестьяне смотрели на серебряные денежки спокойно, как на заведомо недоступные сокровища. Вот уж воистину — стяжательство не грызло их.

Энтони Дженкинсон был любопытным человеком с художественной жилкой. От протяжённой дорожной скуки он пытался поставить себя на место жителей русских деревень, проникнуть в суть их закопчённой жизни, в мелочи быта и желаний. Как правило, ему это не удавалось. Но однажды он всё-таки рискнул войти в избу, хоть пристав и стращал его болезнями, и увидел на печке старика и мальчика. Со сходным выражением заторможенного страха они смотрели на пришельца. Потом мальчишка расплылся в темноте запечья, а на иссосанном весенним голодом лике старика с плохо растущей бородой явилось костяное равнодушие: с меня нечего взять!.. Всю остальную часть дневного перегона, пока Дженкинсон мёрз в своих санях на мартовском ветру, он удивительно легко воображал, будто бы он — старик, лежит на тёплой печке день и ночь и слушает весну за стенкой, а сырой сквозняк посвистывает в плохо заволочённое задвижкой оконце. И сколько он всего услышит: голодную суету проснувшихся полевых мышей, плесканье воробьиных крылышек, звон камыша и вербы в долине мелкого ручья, осовы снега на соломенной кровле и урчанье в собственной утробе от жидкой каши на воде. Все звуки ему привычны и в то же время радостны, ибо он дожил до весны. Но он, старик, ещё чего-то ждёт, выслушивает, а особенно пристально вслушивается мальчик — не в ближнюю, а в дальнюю тишину. Не простучат ли там копыта? Не прилетит ли, словно алый конь, светлая весть о неких переменах, задуманных великим государем? Об ослаблении оброка, о мире, чтобы не забирали лошадей и мужиков в посоху на войну, о праведном суде... Не может быть, чтобы ни одно из мечтаний старика, ровесника железного шестнадцатого века, не сбылось: так хорошо всё начиналось, думалось об устроении земли, избавлении от дани, от набегов татарвы, так верилось, что уж теперь-то, при великих государях, жизнь станет изобильной, себя-то уж прокормим и защитим... Кто знал, что государю приведётся воевать так долго и безуспешно с немцами, литвой и шведами, потом — успешней — с собственным народом? Ради чего? Для своего возвеличения? Для возвеличения народа? Но разве этот старик и мальчик нуждаются в сомнительной военной славе и в азиатски неумолимой силе московской власти — вместо здоровья, хлеба, доброты между людьми? Вот он и ждёт, глупый старик, не скачет ли по полю добрый вестник на розовеющем от мартовского заката, неподкованном коне.

Качаются и бьются истёртые полозья на разбитой дороге. Волнисто перебегают вдаль, за горизонт, заснеженные и заброшенные поля. Разобранные на дрова домишки издали похожи на обломки кораблей в синеющем снегу, и вся страна напоминала море в длинной мёртвой зыби. Энтони погружался в тишину весны, бодрящую и обессиливающую, исполненную тщетной надежды неведомо на что. Не юность ли к тебе вернулась, Энтони?

Он на мгновение испытал кощунственное чувство, будто вернулся к себе на родину. В нём были боль, бессилие перед её болезнью... Но здравое сознание, что его истинная родина не здесь, вернуло Дженкинсону философское спокойствие.

Джером Горсей догнал его верхом.

— Милорд! На следующем яме мы расстанемся, вас вряд ли пустят в сожжённую Москву. Когда вы возвратитесь в Лондон, не откажите в любезности сказать два слова обо мне и передать мой почтительный поклон лорду Уолсннгему. Он принимает во мне участие, милорд.

   — Желаю вам успеха и богатства, — ответил Дженкинсон. — Но более того желаю — полюбите эту непонятную страну. И постарайтесь, чтобы ваше пребывание здесь принесло её лучшим, добрейшим людям не меньше пользы, чем Компании.

   — Вы полагаете, милорд, что англичанин может что-нибудь улучшить в чужой стране?

   — Нет чужих стран, — чуть слышно ответил Дженкинсон.

2

— Жильцы гробниц! Чем напились они, чтобы до Киемата проспать без памяти?

Знай Неупокой фарси, он понял бы, что произнёс татарин в голубом хутыне и с красной феской на бритой голове. Неупокой услышал только мелодичное перетекание слов. Оно и вывело его из обморока, длившегося минуту или день. Слюда в окончине алела — видимо, закатом.

Неупокой испытывал непобедимую расслабленность и нарывающую боль в пальце. От мерзкого воспоминания, как Матай с идольским выражением засовывал ему под ноготь нож для разделки лошадиных туш, низ живота продрало ознобом.

Дуплев лежал на ковре посреди светлой горницы. Едва заметно пахло пылью от ковра и сажей от потолочных балок. Их ровная чернота не создавала впечатления грязи. На необшитой бревенчатой стене висел другой ковёр, на нём — сабли, круглый щит и саадак с луком.

Татарин в голубом хутыне, едва прикрывавшем растопыренные колени, сидел напротив входа, под оружием. Он был обут в толстые цветные носки. В углу у входа стопой лежали меховые одеяла.

Если швырнуть одно из одеял в лицо татарину и дотянуться до сабли на ковре... Татарин с виду быстр и ловок. Ещё он был красив, доброжелателен, имел приятный голос, а тёмные глаза его без признаков степной дикости были улыбчиво-грустны.

Ногайцы украли у Неупокоя сапоги. Онучи размотались, Неупокою стало стыдно своих костлявых, серых от грязи ног. Он подобрал их, подтянулся на локтях и сел.

   — Не здесь, — сказал татарин и указал налево от себя. — Гостю почёт.

Он произносил русские слова уверенно, с приятной жёсткостью, свойственной восточным людям, привыкшим выделять звонкие согласные. Наверно, он был из служилых татар, прижившихся в Москве, но не крещёных. Им разрешали строить мечети в татарских слободах. В войне татар употребляли против немцев, а служилых немцев посылали на юг, против татар.

   — Куды меня приволокли? — спросил Неупокой.

Ему хотелось казаться грубым и тупо-непробиваемым. Ноготь от шевеления жгуче заболел, с ужасом подумалось: не дай бог снова ножом — в то место!

Хозяин, улыбаясь, ударил в ладоши. Явилась девка, мешковатая от множества красно-синих одежд. Она внесла поднос с узким серебряным кувшином и чашками из белой глины. Птицы были нарисованы на чашках.

Хозяин снова пропел стихи. Сказал по-русски:

   — Жаль, ты не понимаешь фарсистанского наречия. Ваш язык чужд ему, мне не передать оттенков мыслей великого певца. А внешний смысл прост: «Месяц Дей побеждён, по весне книга жизни подходит к концу; пей вино! Огорчения — яд, а вино — целебный мельхан...»

Он налил в чашки. Вино было красным и липкосладким. Боль под ногтем притихла.

   — Месяц Дей... март, что ли? — спросил Неупокой.

   — Месяцы наших вер не совпадают. Наверно, бог посмеивается над нами: он как-то обходился совсем без времени.

   — Как же он узнает день Страшного суда?

Татарин оценил шутку:

   — Это великая тайна даже для пророка. Может быть, страшный суд вершится каждый день, только мы этого не замечаем. Нас приговаривают к аду, к раю, гурии ласкают нас в обличье наших жён, а мы не замечаем их сокровенной красоты, обезумев от суеты службы, войны, добывания хлеба и пожирания хлеба. Пей ещё!

От сладкого стало немного тошно. Неупокой взглянул на свой почерневший ноготь. На пальце засох наплыв сукровицы. Хозяин тоже смотрел на ноготь. Покачал феской:

   — Вы, русские, жестоки.

Неупокою стало душно от внезапной злости:

   — Кто мне нож совал? Матай!

   — Матай — никто. Скажу ему: перегрызи горло любому коню — он сделает. Ему Игнат велел, а Игнат зол. Но ты не мсти ему, он как заболевший волк, его свои загрызли. Ему теперь одна дорога, как и тебе. У нас вам будет хорошо, спокойно. Ты во сне много говорил против опричных и своего царя.

   — Я говорил?

   — Ты нюхал сладкий дым и говорил, как женщина в постели после любви. Знаешь, как они говорливы... Не бойся, мы не донесём, пока друзья.

Татарин снова взялся за кувшин. Неупокой выставил над чашкой чёрный ноготь:

   — Не стану. Покажи записи, чего я говорил. Не мог я государя хаять.

   — В вас, русских, страх перед ним сидит глубже, чем сны и бред?

Хозяин веселился. Он был доволен собой и в меру пьян. В избе было тепло и тихо. Хозяину хотелось, чтобы Неупокою тоже стало хорошо. Он открыл кипарисовый ларец и вынул из него бумагу, покрытую закорючками и точками.

   — Читай!

   — Я же по-русски бредил.

   — Но диван-эффенди в Бахчисарае не понимает русского. Это письмо — ему.

   — Перетолмачь!

Хозяин не ответил. Налил вина. Неторопливо и с удовольствием заговорил:

   — Хочу понять: зачем вы держитесь греческой веры? Учение нашего пророка непротиворечиво и стройно, как минарет. Ваши полки святых, учение о троице и воплощении похожи на ваши церкви со множеством луковиц. Пестро и двоемысленно: един ли бог? Почему самые умные из вас не переходят в нашу веру? Ведь самые умные из нас переходят к вам на службу.

Неупокой перестал соображать, что плетёт голубой татарин. Кому он сам-то служит? Или этот кувшин не первый у него сегодня?

   — Коли вы к нам на службу едете, стало быть, бог за нас?

Татарин грустно взглянул на Неупокоя, и тот почувствовал себя болваном.

   — Может быть умная вера и бедная, слабеющая жизнь. Яйла, истоптанная овцами, мелкие поля с ячменём в сырых долинах. В Крыму нетрудно прокормиться, но трудно нажить богатство. Ваша страна богата.

   — Не заметно...

   — Бедный народ, то правда. Но богатая страна. Великая. Через сто лет будет ещё больше. Крымский юрт ста лет не проживёт.

Неупокой решительно не понимал татарина.

   — Не удивляйся и не лови меня на слове, — продолжал тот. — Мы не увидим гибели Крымского царства. Но она придёт, раз уж такие юрты сгинули, как Золотая Орда и Казань. Мурзы, отъехавшие к вам в Звенигород, Романов и Касимов, живут в довольстве, а которые в Крыму, должны воевать. Война — самая тяжкая работа.

   — Вот и сидели бы...

   — Не обольщайся. Мои слова — о дальнем будущем. Оно не повлияет ни на твою, ни на мою судьбу. Вражда Москвы и Крыма нас переживёт. Расскажи снова о себе. Я сверю твой рассказ с твоим бредом, чтобы узнать, правдив ли ты со мной. Чего твой брат не поделил с Грязным? Какую рыбу?

От голубого татарина исходило опасное обаяние ума. Неупокой всегда тянулся к тем, кто, «мало пищи и пития приемля, живёт как бы меж смертью и бессмертием». Так говорили о книжниках. Чем бы ни занимался книжный человек — от переписки книг до шпионства, — он сохраняет сознание ничтожности всех этих внешних дел перед лицом перетекающего времени и божьих непостижимых замыслов. Книжные люди узнают друг друга по усмешке, мягкой насмешке надо всем, о чём они хлопочут ради ближних и дальних.

Когда вино в кувшине кончилось, голубой сказал:

   — Ваш государь с опричными делает то, чего не сделали бы тысячи лазутчиков с мешками золота. Он превращает свой народ в своих врагов. В Бахчисарае знают это по прошлогоднему походу, но то, что ты поведал мне, вошло в моё сердце, как игла. Я помогу тебе отомстить убийцам брата. Но я не хозяин себе. Мои начальники не слышали рыданий в твоём голосе. Они верят делам. Не осердись: покуда ты не повязан кровью, с тебя не спустят глаз.

   — Как тебя называть? — спросил Неупокой.

   — Зови меня Юфар. Ты чином и, конечно, родом ниже меня, но мы родичи по духу, что важнее. Мы ещё побеседуем с тобой о высшем знании... Скажи, а кто такой Ильин?

   — Грязные-Ильины...

Нет, дьяк в приказах. Тоже, стало быть, родич Василия Грязного?

   — А, Осип Ильин! Главный дьяк Ямской избы. Большой человек. Никак вы под него копаете?

Юфар не ответил.

   — А кто из дьяков ближе к войску? Мы слышали, некий Клобук?

   — Андрей Клобуков — имя известное.

   — Значит, Игнат не врёт.

   — Ты и Игнату не веришь?

   — Я никому не должен верить. Совпадут вести — верю. Двое одинаково соврать не могут, если не сговорятся... Тебя отведут в избу, ты будешь жить с Игнатом. О твоей службе поговорим завтра.

Юфар резко крикнул по-татарски. В горницу, согнувшись, вошёл Матай. Он блудливыми глазами улыбался, чуть не подмигивал Неупокою, словно другу. Что ж, причинение боли намертво связывает людей. Неупокой Матая не забудет. Игната тоже. Он чувствовал, как с появлением Матая, посланца тупого и злого мира, сгорает, словно бумага на обманчиво-чёрных углях, его симпатия к Юфару. Он был среди врагов.

На улице Неупокой вдохнул густого мартовского воздуха и осмотрелся. (Мартовский дух: настой из почвенной и снежной влаги, талого конского навоза, щепы, развеянного дыма давно протопленных печей и мёртвой, вылезающей из снега зимней копоти). Он был, по-видимому, за Москвой-рекой, в Заречье. В дальний просвет между домами темнели массивы леса или садов — не царских ли? Слободка состояла из десятка изб, низко увязших в болотистой земле, без подклетов. На задах огородов виднелись войлочные юрты и даже берестяные шалаши. В них непривычные к избе ногайцы жили летом. Посреди улицы на затоптанной площадке стояла изба побогаче, с башенкой и гульбищем под самой крышей: мечеть. Татарская слободка обрезалась полем с конским выгоном, а дальше начиналась русская застройка вокруг серой, обгоревшей сбоку деревянной церковки. Тёмная луковка её так больно и приветно кольнула Дуплева, словно он долго прожил на чужбине и вот вернулся.

Игнат Шишкин, бывший стрелецкий пятидесятник, беглец и изменник, ждал их на пороге крайней избы. От острого удара злобы и счастливого сознания, что этого человека именно он, Неупокой, подведёт под пытку, пришлось остановиться и снова медленно вздохнуть. Стал слышен ветер с поля, звон ботал на конских шеях. «Месяц Дей побеждён...»

   — Здрав будь, — почти ласково пробасил Игнат. — Щи стынут, заговорился ты с Юфаром. Полюбились друг другу?

В его словах слышалась осторожная ревность. Неупокой, стараясь не смотреть на Игната, вошёл в избу.

Крепкий запах щей выбил жадную слюну. Игнат хлебал лениво, Неупокой не поднимал лица от чашки. Чашка была одна на двоих. Ненависть за общей едой скудела. Когда пятидесятник, отложив ложку, неожиданно заговорил о своей обиде, Неупокою уже не было гнусно слушать.

   — Почему я должен ему прощать? Коли он царь, так вся Россия? А я кто, а сестрёнка моя — ей юбку завязали над головой да проволокли мимо опричных... Мы кто? Пёс загрызёт хозяина, если тот станет бить его без дела и без пощады. В стране нет правды и не будет. Зачем мне защищать эту страну?

Неупокой чуть не сказал: иди в обитель. Зачем идти к татарам, менять злодея на злодея? Но вовремя поддакнул:

   — Глотки бы рвать опричным.

   — Знаешь, сколько придётся глоток порвать? Кабы опричнину один царь ввёл... Да весь московский посад насел на Кремль, когда это наше чудо в Слободу утекло незнамо от кого. Все виноваты.

   — И ты?

   — И я был виноват, пока служил. Теперь сбежал и — чист!..

...С неделю Неупокой осматривался, обживался в татарской слободе. Она располагалась в Заречье, неподалёку от Ордынской большой дороги. Вниз по Москве-реке жили кожевники, от них шёл смрад при юго-восточном ветре. А с севера тянулись приречное болото и царские сады по ту и эту сторону реки.

Неупокоя охраняли крепко. Возле него всегда вертелись два ногайца или Игнат. Ходил Неупокой к Юфару — беседовать о вере. В нежных руках Юфара сосредоточились все нити татарской разведки на Москве. Но с ним Неупокою было легче, чем с Игнатом: Юфар по крайней мере работал на своих.

Татары жили в слободе по-басурмански. Ходили в деревянную мечеть, устланную внутри коврами, но со стенами пустыми до дикости. Однажды Юфар завёл туда Неупокоя, доказывая, что пустота мечети подтверждает мудрость магометанской веры. «Разве мы можем угадать обличье бога? А ваши попы его рисуют!» В мечети Неупокоя пробрал душевный сквозняк, он не мог бы молиться здесь.

Татары молились. Татары жили как умели, пригревшись у южного бока матушки Москвы. Разводили коней, сеяли в огородиках ячмень, распахивали отведённую слободе низинку. Но больше торговали — лоскутным шитьём, лежалыми тканями из Самарканда, по дешёвке скупленными у расторговавшихся гостей. Татары ходили по бедным слободам, нахально лезли во дворы, разбрасывали по снегу товар, плевались, торговались, возвращались по три раза. Кто побогаче, приторговывал конями на площадке у стены Китай-города. К разведке большинство татар не имело отношения. Слобода служила только крышей для Юфара, в двух-трёх её домишках шла потайная жизнь, писались письма в Крым и собирались сведения для мурз, назначенных править Москвой после победы.

Главной заботой Юфара были численность н будущее расположение русских полков на берегу Оки. Юфара интересовала «роспись полкам» — секретный документ об их составе, вооружении и командовании. Он намеревался получить хотя бы часть этих сведений через кого-то из служащих Разрядного приказа, решавшего вопросы обороны.

Юфар уже установил, что работу над полковой росписью возглавляет дьяк Андрей Клобуков. Андрей был дворянином второй статьи, долго служил в Посольской избе, умел молчать. Он пользовался доверием государя. Соваться к такому с поминками взяткой — было глупо, поминкодатель тут же будет схвачен, пытан, и всем вместе с Юфаром плясать тогда на огоньке.

Был на примете другой дьяк, жадный до поминок и оскорблённый государем в прошлом месяце. Его звали Осипом Ильиным, он родич Василия Грязного.

Осип долго грел руки в опричнине, участвовал в разборе изменных дел вместе со свирепым стяжателем боярином Темкиным. В новый двор Осипа не взяли, а назначили руководить Ямским приказом. Для Ильина это денежное место было, однако, «потерькой чести» после того, как он, поддержанный обоими Грязными, распоряжался судьбами больших людей. Теперь он оказался в той самой Земщине, которую он вместе с Темкиным давил несколько лет подряд.

Так рассуждал Юфар со слов Игната. Что думал сам Ильин, не знал никто. Ногайцы вышли на него в кабаке Штадена.

У Штадена был холоп Рудак. Прознав о связях немца с заграницей, Рудак донёс на него Григорию Грязному, руководителю Разбойного приказа. Опричные бояре уже смеялись, спрашивая Генриха: «Не хочешь ли мясца?», что на причудливом жаргоне тех лет обозначало пытку. Донос холопа разбирали Темкин и Ильин. Штадену жизнь была дороже денег, позже он так и написал в воспоминаниях: «Деньги решили дело». Рудак был найден за воротами с проломленной башкой.

Ногайцы осторожными шмелями закружились вокруг главного дьяка Ямской избы. Штаден принимал у себя Ильина бесплатно, а Осип не давил его ямскими сборами. Скоро Юфару донесли, что Осип готов «принять» задаток. Это была хорошая зацепка. Юфара не смутило, что Ильин служит в далёком от военных дел Ямском приказе: он знал, как путаются и переплетаются земские службы, как велика их взаимная осведомлённость.

У Осипа была лазейка: ему внушили, будто выборки из разрядных списков нужны служилым детям боярским, чтобы заранее знать, к какому воеводе их назначат и можно ли за деньги «поправить» назначение. Иьин намекнул, что у него в Разрядном есть человечек — подьячий, нуждающийся в деньгах.

Неупокою и Игнату предстояло продолжить с Осипом игру и так обойти его, так скурбовать (на языке тогдашнего ворья), чтобы добыть полковые росписи из первых рук, если понадобится — с кровью.

3

Среди забот этой богатой тревогами весны одна казалась по меньшей мере неуместной, не ко времени. И тем не менее она затягивала государя с растущей силой мартовского кошачьего тепла.

По окончании великого поста Иван Васильевич наметил свадьбу. Четвёртой его супругой должна была стать Анна Колтовская, дочь дворянина из Коломны.

Четвёртый брак был незаконным. Люди, радеющие об интересах наследника престола, — дядя царевичей Никита Романов Юрьев и земские бояре, позволявшие себе судить поступки государя, предпочитали, чтобы Колтовская стала любовницей, а для народа Иван Васильевич оставался вдов. Их не рискнули поддержать иерархи церкви, ослабленной опричными чистками и иосифлянским лизоблюдством: на иерархов давил новый архиепископ Новгородский Леонид.

Мнение иерархов и правовые нормы не занимали Ивана Васильевича. Его отношения с богом и совестью не требовали посредничества стяжателей-попов. А нестяжателей он уничтожил сам.

Вот почему о свадьбе Иван Васильевич договорился сперва со своим ангелом-хранителем, затем направил Освящённому собору «моление о прощении и разрешении и облегчении четвёртого брака». Формула созыва собора была такая: «Государь послал по своих богомольцев и велел им быть у себя».

В «молении» слышалась изумлённая обида на семейные неудачи самого завидного жениха России.

Любовь играла в жизни Ивана Васильевича не главную, но трагическую роль. Как часто случается у одержимых делом, художеством, наукой или властью, его любовь была обречена на гибель самим избранничеством. После трёх неудач он продолжал настаивать на браке, хотя в телесных развлечениях недостатка не испытывал и имена его любовниц и любимцев не все забыты.

Он смолоду и, может быть, до смерти любил единственную женщину. Ту, что в отроческом неистовстве, в светлую минуту одоления проснувшихся страстей он примечтал себе и раз навсегда поверил, будто в бескрайности его земли она, безвестная, ждёт его.

Царевна Несмеяна? Или мудрая Феврония?

Её черты почудились в лице Анастасии, первой жены, а после её смерти всё мельчали, блекли у других: южной красавицы Марии, потом — Марфы Собакиной. Ему был нужен союз духовный, в нём крепко жило сознание чистоты брака и греховности любви внебрачной. Оно было тем крепче, чем чаще он в хмельной жадности или по злобе давил его, позоря дочерей и жён своих друзей или врагов.

Сколько их было, даже не близких телесно, а опоганивших его воображение и зрение, когда над ними изгалялись озверевшие опричные... Но ту, что примечталась в юности, он продолжал ждать, во всё больших подробностях характера и внешности рисуя её себе. Вот так же рисовал он и государство — «единый царь, как бог...». Его ль вина, что править ему пришлось совсем другой страной, а любимую жену не удалось найти среди десятков тысяч девушек этой страны.

За его жизнь их трижды собирали на смотрины. Он выбирал... Но никогда его не оставляло подозрение, что даже те, кого он выбирал, были назначены заранее, подсунуты ему, как лошади на Конской площадке: не худые, но и не лучших статей. От этого любовь его была ущербной, а после смерти Анастасии — и бесплодной, к великой радости Юрьевых.

Он утверждал, что всех его жён травили. В прошении к Освящённому собору гордость не позволяла ему сказать: подсовывали. Версия об отравлении не доказана, хотя смерть Анастасии была на руку зачинателям опричнины, а смерть Марии Черкасской и убийство её брата открыли муть Скуратову. Зловещей выглядела история с третьей женой — Марфой Собакиной, возле которой с самого начала хлопотала жена Малюты. Марфуша умерла через неделю после свадьбы. Иван Васильевич, надеясь на особое расположение святителей к царице (он верил, что и на небо отсвечивает земная иерархия), обвенчался с нею. Они молились вместе об исцелении, совместная молитва сближала их сильнее, чем брачная постель, да постель уже и не нужна, невозможна была — от Марфы пахло смертью. Кто-то неумолимый вырывал из рук Ивана Васильевича то, что стало ему любимо. Словно нарочно, чтобы показать царю России, что есть цари сильней, чем он.

Иван Васильевич ждал Леонида, Новгородского архиепископа. Он должен был привезти постановление Освящённого собора о четвёртой женитьбе государя. Останется только собрать епископов и «приложить их руки» — подписи.

С Леонидом было занимательно беседовать. Убеждённый иосифлянин^[16], циник и стяжатель, архиепископ интересовался таинственными проявлениями духа — неважно, доброго или злого. В последний раз, толкуя ветхозаветное предание о царе Сауле и волшебнице, он заметил, что и в наше время существуют неистовые жёнки, способные общаться с мёртвыми. В великий четверг они жгут на заре солому и выкликают умерших... Всё это отдавало ересью, опасным колдовством, и в то же время увлекало, расцвечивало привычный мир — до тошноты знакомый, предсказуемый мир человека в сорок лет.

Иван Васильевич любил узнавать новое, и чем невероятнее, тем лучше. Перед приездом Леонида он вызвал Елисея Бомеля — лекаря и астролога, составителя тончайших ядов, убивавших с точностью до минуты. Дав Елисею осмотреть себя, ответив на его вопросы о сне, работе болезненного стомаха и пропустив мимо ушей увещевание не пить вина, Иван Васильевич велел Бомелю сесть в угол на скамеечку.

Приехал и был введён архиепископ Леонид. У него были грубые черты, не сочетавшиеся с заполошными, вечно чего-то сладкого или ужасного ожидающими глазами. Леонид жил непрерывно — обычно люди живут накатами, всплесками желаний, страха, удовольствий, перемежающимися часами безразличия; Леонид каждую минуту жизни чего-то очень сильно хотел, в чём-то себе отказывал и что-то получал.

Благословив государя и намеренно не заметив Бомеля, он сразу заговорил о новом, неизвестном Ивану Васильевичу пункте будущего постановления — приписке, сделанной самим Леонидом: о недерзании всех прочих русских людей сочетаться, по примеру государя, четвёртым браком.

Иван Васильевич не возражал. Так же смиренно он принял епитимию: в течение года после свадьбы он не имел права входить в церковь, если не был в походе против иноверцев.

Покончив с неприятным, тяготившим и Леонида, и государя, заговорили о соблазнах: о секте ложных христов во главе с Иваном Емельяновым, об истеричных поклонницах Параскевы Пятницы. Беседовать о жёнках было соблазнительно и гадко, Иван Васильевич долго не прерывал беседы.

   — О, flagellantes! — вдруг подал голос Елисей.

Из его объяснений выходило, что и у немцев есть такие — флагелланты, бичующиеся до исступления и ради любострастия. Только они, как всё у немцев, бичуются расчётливо, ходя по улицам в колоннах, и в дни, определённые начальством.

Грех любострастия, считал Елисей Бомель, неявно связан с глубочайшими корнями жизни, с той частью природы человека, в создание которой вмешались бесовские земные силы. Недаром ведьмы, дабы получить нечто от дьявола, вступают с ним в плотское сношение.

   — Всё, как у нас, — пробормотал архиепископ и спросил у Елисея с громадным интересом: — Чего же они хотят, сношаясь с диаволом? Стяжания?

   — Могущества.

   — Да для чего?

   — Господин бискуп спрашивает так, словно я сам соединялся с дьяволом.

Шутка была в духе тогдашних застолий. Иван Васильевич захохотал, но быстро вспомнил, что идёт пост, когда нельзя вести срамные разговоры. Леонид тоже опомнился и построжал:

   — Будет об этом, будет... Ежели бы могущество было доступно ведьмам, они бы на земле и правили.

   — Конечное могущество принадлежит Христовой церкви, — согласился Елисей с горячей убеждённостью, удивившей Ивана Васильевича. Он услышал искренность в голосе лекаря, а в ней он редко ошибался. — Однако в человеческих делах есть много суетного, но дорогого людям. На это годится могущество от бесов. Я знаю бесов, которых призывают русские ведьмы: Народил и Сатаниил.

   — Верно. Ведьма — ведает! — с нецарским простодушием откликнулся Иван Васильевич.

Ему нравилось делать открытия в языке, обнаруживать родство и игру слов. Однажды он сказал немецкому посланнику, что лучшиерусские люди — бояре — получили имя от немецких «баварцев» и, следовательно, всё русское боярство идёт от немцев.

   — Государь! — воскликнул Леонид. — А немец-то у тя... умён!

   — Уродивых не держим, — улыбнулся Иван Васильевич. — Ты бы послушал, как он о самоцветах, лалах, измарагдах говорит! Вот — лазоревый яхонт ношу по его подсказке: усмиряет похоть и помогает открывать измены.

   — Ну, похоть-то... молитва-то вернее, государь, — насупился Леонид.

   — Молитвой не пренебрегаю. — Иван Васильевич вспомнил, с чем явился Леонид, и погрустнел: — С той поры, как Марфа умерла... Готов хоть весь яхонтами обвешаться, отец святый!

   — Что ж, государь, Собор твои страдания поймёт. И пост не вечен.

Сильнее уважения к государевым терзаниям Леонида свербило другое, он снова обратился к Елисею:

   — А что, серебряного стяжания не просят ваши ведьмы у диавола? Клады открывать.

   — Ах, это есть ничтожно перед другим могуществом!

   — Зажрались.

Леонид поднялся. Благословил Ивана Васильевича. Со скупой доброжелательностью ответил на поклон Елисея. Он что-то ещё хотел сказать астрологу, но не посмел и уходил с неохотой. Елисей внимательно смотрел ему в затылок.

Всё это Иван Васильевич отметил своими быстрыми глазами, с детства приученными улавливать взаимоотношения окружающих. Как медвежатник ходит у берлоги, так государь должен ходить по собственному дому, угадывая намерения домочадцев.

Отпущенный Елисей уехал следом. Где-нибудь на лесной дороге под Сергиевым посадом его возок догонит каптану^[17] Леонида. Знать бы, о чём они заговорят... А ходят слухи, будто есть одержимые, способные слышать на большое расстояние. Отыскать бы такого...

Какая нынче тусклая весна. Чем ближе к пасхе, тем медленнее тянется великий пост. В феврале думалось: дел невпроворот, дни улетают, яко птицы, военное лето на носу, вести шли, будто татары нападут но синему едва подтаявшему — льду! Москва в развалинах, без стен. Прошло полтора месяца, и нашлись люди, и занялись спокойно каждый своим делом, и без вызова носу не кажут в Слободу, и не боятся отвечать за неполадки. Неужели всего и нужно русским людям, чтобы их оставили в покое?

Нет, они сами умоляли об опричнине. Посадские, княжата, дети боярские. Они начали бить друг друга, Иван Васильевич только ввязался в драку.

Безвластная весна. Оттепель без конца и краю. Тело неудержимо копит силы. И вот приходит дымно-закатный час после дневного сна, перед вечерней. От взгляда на алое светличное окошко, где ждёт невеста Анна, в чреслах родится тяжесть, боль, невыносимо набухают становые жилы. Вдруг оборачиваешься бесстыдным зверем, рысьим шагом ступаешь по мглистым переходам, пугаешь и гонишь стражу: прочь, не гляди! Вылезаешь, как тать, во двор. Задами церкви выходишь к хоромам редко наезжающего из Москвы сынка Ивана — там теперь Анна, охраняемая братьями. Твоё большое и осанистое тело с растущим животом и толстыми ногами кажется видимым изо всех окон — а изо всех и пялятся, и площат носы о стёкла и слюду: государь двинулся к невесте! В пост!

Ты поворачиваешься и уползаешь прочь, словно стрелец, сбежавший со стены на встречу с девкой, а мамка её выследила и заперла. И злобно тебе, что зря сбежал, и стыдно пятидесятника. И девку начинаешь ненавидеть, так бы и врезал бердышом по белу пузу. А встретят тебя товарищи сочувственным ковшом дешёвой медовухи, и вот они уже дороже тебе, чем девка. Пьёшь, плачешь и целуешься, и даже дуб-пятидесятник разделяет твою печаль.

Ты говоришь:

   — Зови... Богданка.

Невидимый истопник, всё время следивший за тобой по правилам, вколоченным в него Дмитрием Годуновым, летит за Бельским. Ты обнимаешь своего любимца, опускаешь голову на его мощное, немного бабье, жиреющее плечо и жалуешься:

   — Богдаша, скучно мне. Теснит...

За дверью затихает скрип — то истопник на мягких сафьяновых носочках отходит дальше, дальше, чтобы случайно не услышать сокровенного между царём и первым его любимцем.

4

В начале марта начался сбор детей боярских и дворян в Береговое войско. Посыльщики Разрядного приказа отправились в уезды, губные старосты возили их по занесённым снегом господским избам, а господа неделями скрывались в охотничьих угодьях и в гостях. Приходилось ждать их, отлавливать в полях и по лесным зимовьям, брать жён в залог и отправлять под стражей в ближнее село. Тогда Аника-воин являлся к воеводе и оскорблённо бил себя в грудь.

В атом году сбор войск шёл легче. Помещики, имевшие дома в Москве и прочих городах, сами свозили туда семьи. Все понимали, что если крымский царь «распустит войну» и мелкие татарские отряды пойдут громить уезды, в глуши спасения не будет.

Полки сбивались по уездам. Земляки чаще оказывались в одном полку. Вопрос: в каком? Никто, конечно, не мог предугадать, в Большом полку, Левой руки или Сторожевом окажется опаснее. Тяжёлым считался Передовой полк (князья Хованский и Дмитрий Хворостинин), особенно опасным — гулевой отряд, разведка. В Большом полку служить почётнее и выгоднее — легче отличиться на глазах начальства. Людей солидных привлекал Сторожевой — охрана обоза и тылов. Вторым воеводой этого полка был назначен Василий Иванович Умной, а государь знает, куда приткнуть своих...

Трусами люди не были. Но многолетняя война на севере и юге вдолбила в их крепкие головы вечное боевое правило: не лезь вперёд. «Дай бог царю послужить, а рану получить лёгкую»; «эх, кабы государю послужить, не вынимая сабли». Пословицы тех лет свидетельствуют, что в самой выносливой, неприхотливой русской армии служили вовсе не восторженные самоубийцы.

Вот почему дьяка Андрея Клобукова, составлявшего «Роспись полкам», не сразу насторожило любопытство неких детей боярских к разрядным — мобилизационным — спискам. Поток поминок — называй их взятками, подарками — всегда густел в Разрядном перед смотром. У дьяков было слишком много прав поднять или убавить годовое жалованье, прирезать землю, переучесть её, и этим правом пользовались все. Писцы, подьячие, может быть, пользовались даже шире: они готовили черновики.

В Разрядном составлялись два рода списков: поимённый, где каждый был указан с числом вооружённой челяди, и полковая роспись, перечислявшая голов и воевод, с общим количеством детей боярских при каждом голове. Списки перебелялись, беловик и черновая копия — противень — передавались хранителю приказа. Вопреки обычаю, Андрей Клобуков сидел теперь в приказе и после обеда, назирая подчинённых.

Однажды к нему явился незнакомый сын боярский и, сославшись на Осипа Ильина, спросил, кто будет головой у муромцев. Андрей ответил, что назначен Василий Мещанинов. «А у рязанцев?» Клобуков насторожился: «Да тебя кто послал — Ильин али рязанцы?» Незнакомец кротко поклонился: «Не обессудь на нашей скудости, осундарь». И выложил на дьячий стол двух соболей, пушистей и ровней которых Клобуков не видел. А он уж повозил соболей по посольским дворам.

Андрей знал, что можно и чего нельзя в приказе. Подарков он не прятал. В комнате были два писца и подьячий Родя Брусленков, он же Скука. Скорчившись на скамеечке, Скука сверял один из списков. Увидев соболей, он так и заморозился, разинув лошадиный рот с таким длинным и подвижным языком, что Клобукову временами хотелось его урезать.

Соболи горой лежали на столешнице, оглаженной локтями и заваленной постылыми бумагами. Соболи пахли необычно — не подопревшей шкурой, золой, мочой после самоедской выделки, а ароматной водкой и каким-то горьким курением. От соболей шёл запах чистых и ухоженных хором. Наверно, они долго хранились в кедровом ларце с заморским корешком от моли. Увидев острое лицо подьячего, Клобуков глупо чего-то застыдился и запихал соболей в запасной короб для бумаг.

Голос дарителя запомнился. Через два дня Андрей опять его услышал за переборкой в соседней комнате. Там сидели писцы с другим подьячим да заходили погреться дети боярские «для поручений». Каморы в приказах были тесные, а стены тонкие. Если взглянуть на здание снаружи, казалось непонятным, как умещается в нём управление целым государством. Но русский человек на службе неприхотлив: столы были у дьяков, писцы и подьячие перебеляли и сверяли бумаги на коленях, сидя на низких лавках. Их можно было усадить на лавку по десятку, как кур на жердь. А почечуйная болезнь была у всех, и кто имел столы, и кто их не имел...

Что нужно щедрому дарителю? Андрей вышел на голос. Тот звучал уже за следующей стенкой. Пока Андрей расспрашивал невразумительно мычавших подчинённых, проситель скрылся.

На следующий день Клобуков должен был сопровождать в Слободу Андрея Яковлевича Щелкалова. Назирателем вместо себя он оставил Скуку Брусленкова — старательного, семейного и преданного делу. Ещё раз настрого велел о списках не болтать, а посторонних гнать.

Брусленков, как всякий исполняющий обязанность начальника, слегка надулся, построжал, почувствовал ответственность и некую начальническую грусть, проистекающую от сознания, что остальные ответственности не несут. Грусть притихла, когда писцы с подьячими решили сброситься по две деньги на пироги, вино и пиво — начальство уезжает не каждый день. У Скуки возникли было возражения, но приятели велели ему не гнусить, за что не взяли с него денег, угощали так. Выпивку отложили на обед, а пока пропустили по достоканчику и принялись за переписку: Клобук вернётся — спросит же.

Брусленков уселся за стол начальника. Освободив себя от переписки, он наслаждался бездельем и одновременно страдал. Привычные к работе руки сами ворошили на столе бумаги. Он мыслил себя главным дьяком.

Перед обедней за дверью раздался заполошный скрип и стук скамей, указывавший на появление начальства. Скука слегка затрепетал. В распахнутую писцами дверь вошёл грозный опричный дьяк Осип Ильин — вошёл и, собственной рукой вышвырнув писца, крепко захлопнул дверь. Брусленков вместо поклона сомкнул свой лошадиный зев, чтоб не дохнуть на Ильина вином.

Наверно, Осип ожидал увидеть Клобукова и заготовил для него масленую, как блин, улыбку. Но и при виде Скуки улыбка не пропала. Брусленков вспомнил, что Осип ныне не в опричнине, а в Ямском приказе, двумя ступенями ниже Разрядного, а стало быть, трепетать нечего. Он, Скука, оставлен заместителем — товарищем Андрея Фёдоровича. Винцо тоже работало. Поклон вроде бы оказался и не нужен.

Осип Ильин уселся перед Скукой. Попросту стал расспрашивать, где Клобуков да как дела в приказе. Скука отвечал с приличной неторопливостью. Он острым приказным носом чуял, что Осип явился именно к нему, чтобы в отсутствие начальника провернуть выгодное дело.

Посетовав на тяготы, свалившиеся на Разрядный, Ильин внезапно ошарашил Брусленкова таким, прямо сказать, богатым предложением:

   — Прибыли люди из дальнего уезда. Трясут мошной, звон стоит. Желают знать, в какие полки их распихали, с кем служить. Нельзя ли поменять... А, Родион?

   — Это чево? — прикинулся дуриком Брусленков. — Списки им возле приказа вывесить? Не понял я.

   — Списки — государева тайна! — возразил Осип таким знакомым, опричным гласом, что у Скуки дурашливая ухмылка мгновенно растворилась в редкой бородёнке. — Но если некоторые... некоторые, постигни! Тебе же и поклонятся.

   — Барашки, — соизволил догадаться Брусленков. — Конечно, роспись полкам объявят перед смотром...

   — А этим ныне хочется! Скажем, семью утешить. Я, мол, в одном полку с Безумом Храмцовым, за меня не бойся.

Скука задумался. Невелика тайна — кто с кем служит. Да и не тайной она станет недели через три. Сказать: ты, Мамон, в Левой руке, а ты, Облом Васильев, в Передовом полку, и всё. В приказах и не такое делали.

А деньги позарез нужны. Ещё никто, кроме разрядных служащих, не знал, что готовится указ о распродаже запустелых опричных имений. Под самой Москвой.

Брусленков в последний раз покочевряжился:

   — Не было раньше, чтобы любопытствовал народ. Ждали себе.

   — Так ведь и страху такого не было, Родя! Нам хорошо с тобой в Кремле отсиживаться, а им? Сердца трепещут, ничего не жаль!

Скука понимал, что Ильину какой-то с этих шашней светил навар. Он вечно держал нос по ветру и не промахивался. С ним не останешься внакладе.

Пожалуй, угодить хотелось больше, чем подработать. По опричной памяти.

   — Я тебе для примера нынче двоих представлю, —

заключил Ильин. — Захвати списки нижегородцев. Приходи вечером в кабак Штадена на Неглинной, угостимся. Немец мне обязан.

Ильин ушёл, а Скука размечтался. На службе грезится особенно. Пасмурный небесный свет теряет силы в слюдяных окошках, озаряя знакомый до изгаги мир — бумажный, деловой. И дома та же привычность — уныло хлопотливая жена, почти старуха, отбившиеся от рук чада, днями гоняющие чурки по улицам и не понимающие, как важно учиться грамоте. Блёклая тоска. Для чего всё? Затяжное напряжение работы, малоподвижность, брожение запоздалых весенних соков в теле выразились в беспокойстве и отвращении к тому, чем жил до сей поры прилежный Брусленков. Захотелось иной жизни или хотя бы вида из окна. На месте пыльного стола с казённой берестяной чернильницей привиделось зелёное, июньское: пологий склон к реке со звонко булькающим перекатом, деревня двора в четыре, усадьба за забором с торчащей повалушей, тесовые перильца-гульбища жёлтым венком под кровлей... А уж из повалуши видны и вовсе голубиные, сизые дали... По полю едешь на смирном мерине. Девица с ягодами бредёт из лесу. «Здорово, батюшко!» — «Поди сюды!» — «Охти мне, боярыня узрит из повалуши!» — «Ништо, рожь всё укроет...» Прямо грудь теснит. Рублей полсотни дать, и выбирай имение. На косогоре колодец журавлём, похож на виселицу... Тьфу!

— Эй, Скукота! — окликнул друг-подьячий, забыв новое, хотя и временное, возвышение Брусленкова. — Рот полоскать! Мы истомились.

Немного дуясь для солидности, Скука выпил и жадно укусил пирог с капустой. Писцы повеселели — не только от вина, но от злорадного сознания, что выпивают в рабочий полдень. Как всегда, кто-то загоношился, что надо повторить, скинуться ещё хоть по полушке. Экономный Скука пресёк порыв. Он снова удалился к себе и стал тихонько переживать несильный, светлый хмель. Он ценил всякую хмельную минуту, когда всё, что в трезвом виде уже обрыдло, становилось терпимым, а в ежедневном бытии и тусклом городском пространстве отыскивались новые углы, куда было приятно заглянуть. Скука любил быть во хмелю. Но выпить удавалось редко: вино дороже любых съестных припасов, а Брусленкову надо было кормить семью, откладывать на чёрный день.

О чёрном дне больше не думалось. Скуке сильно захотелось дармового угощения. Последнее сомнение — ехать, не ехать к Штадену — отпало. В конце работы он обошёл подьячих и писцов, забрал у них бумаги и сдал в хранилище. Себе оставил только список нижегородцев, распределённых по двум полкам.

Снег развезло, сани болтало, словно по волнам. Подкрашенное небо возбуждало бессловесные предчувствия, посадские бабёнки глядели от заборов, как лихо развалился на санках господин подьячий, и не догадывались, дуры, какие дорогие тайны у него за пазухой. У кабака ждал Скуку человек, приходивший к Клобукову с соболями. Он отвёл гостя в отдельную камору наверху и побежал встречать других.

Вошла женщина с напряжённо-весёлым, заведомо лживым лицом и глянула на Скуку ворожейным глазом. Телом она была крепка и чем-то напоминала ягоду рябину, подморщенную и подслащённую морозцем. Она принесла пива и нарезала провесной солёной нельмы. С жёлто-белых кусков в глиняную миску потёк жирный сок. Скуке сразу захотелось есть и пить.

   — Ты кто? — спросил он женщину.

   — Лушка Козлиха. Угощайся, — ухмыльнулась она двоемысленно.

Сердце подьячего, подернутое бумажной тиной, затрепыхалось.

   — Балуй! Выпил бы.

   — Я без вина весёлый, Луша!

Осип Ильин сказал, входя:

   — Хватаешься за сладкие заедки... Списки принёс?

Лушка вильнула замызганными полами гвоздичной однорядки. Вместо неё явились двое. Один моложе, худоват в плечах, с блёклой книжной рожей и прищуренными, порченными чтением глазами. Другой постарше, с виду злой и сильный, неотчётливо знакомый Брусленкову. Зачем-то вспомнились стрельцы... Не мог он видеть этого приезжего нижегородца в Стрелецком приказе? Померещилось.

   — Ну, чего надо-то? — спросил он нижегородцев.

Те назвали пяток имён. Брусленков сверился со списком, не давая никому заглядывать. Действительно, такие люди были — из Нижнего и Мурома; Головин, Клевец... Скука сказал, в каком они полку, кто голова, кто воевода. Младший подал Скуке потёртый мешочек с деньгами, рублишка на четыре. Говорить сразу стало не о чем, начали пить и есть.

Лушка забегала туда-сюда в поварню, приволокла уху, нежную кашу на миндальном — постном — молоке, немецкую селёдку. Скука с хмельной обидой замечал, что Лушка перестала на него глядеть, ластилась к молодому нижегородцу — то боком об него потрётся, то тронет ненароком тёмно-русый волос. Молодой тоже тянулся к ней, но старший, выпив, стал подозрительнее.

Он даже по нужде поплёлся вместе с молодым. В конце концов Лушка обиделась на молодого и в тёмных сенях поддалась Скуке — дала себя потискать, обследовать руками, но не больше. Спросила у него, сомлевшего:

   — Чего им надо?

Скука соврал про списки — как показалось, очень ловко. Лушка в последний раз зажала его руку голыми коленками и вырвалась. Брусленков набросился на жжёное вино, желая напиться впрок, до пасхи. Ну и, конечно, от обиды и тщетного любострастия.

Как он доехал до дому с целыми деньгами и не раздетый ванькой — среди возниц тоже встречались душегубцы — знает его ангел-хранитель и, может, незнакомец, приносивший соболей в приказ. У небогатого дворишки Скуки он — ангел или незнакомец — поддерживал подьячего, пока его любимая супруга высказывала наболевшее. Калитка у дворишки была худая, от пустыря огородец отделялся ивовым плетнём, а дом обыкновенный, с верхней светёлкой. Построить такой дом после пожара стоило три рубля, перед пожаром — рубль...

...После отъезда Скуки Осип Ильин сказал:

   — Я вам не врал, ребяты.

   — Он что же, любые списки может из приказа вы носить?

   — Тебе зачем любые? — спросил Ильин с таким весёлым, пронизывающим пониманием, что старший почувствовал себя щенком.

С кем он тягается в обмане: с опричным дьяком!

   — О прочем после столкуемся, — исторопился он. — Пошли, Алёша.

Осип смотрел, как они уходят, пропуская друг друга в низких дверях, и становилось ему всё веселей. Он выпил квасу.

   — Степные барашки... Вот вы у меня тут!

Лазейка, оставленная для его совести Юфаром, не обманула Ильина. Он понимал, кому нужна роспись полков на Берегу. Но он не побежал ни к Колычеву, ни к Скуратову, ни даже к своему родичу Грязному. У него был свой умысел, основанный на многолетней практике служилых Посольского приказа. Пойдёт Ильин к Малюте или поостережётся, неизвестно, но деньги он вытянет все, какие можно.

Интерес к приказным документам мучил от века всех иностранных посланников в Москве. Приказные этим пользовались: они продавали иностранцам копии таких секретных грамот, что в западных столицах только вздыхали о падении нравов, а многие не верили, что даже у продажных дьяков такое можно получить. И хорошо делали, поскольку большинство «противней», проданных посольскими, оказывались фальшивкой. Настоящим было только серебро, уплаченное дьякам.

По сходному пути решил идти Ильин.

Татары — не датчане, у них в Москве большие связи. Скука Брусленков был нужен Ильину как доказательство добротности товара... Завоевав доверие изменников, Осип уже считал барыш.

Он был из тех опричных деятелей, которых не обманывали слова. Он знал, зачем ему опричнина, зачем опричнина другим Ильиным, Грязным. «Всем, — объяснял себе Ильин, — охота занять место у долгого корыта, но в голове; не для почёта, а потому, что тут хозяин самое жирное вываливает. А кто в конце хрюкает, тем одни помои достаются». Циником был Ильин.

Опричный боярин Темкин, с коим у Осипа было полнейшее согласие, считал, что без изменных дел многие померли бы голодом. Фальшивые изменные дела росли по мере роста аппетитов тех, кто хрюкал у головы долгого корыта.

Ильин больше любил оправдывать. За оправдание невинных тоже полагалась взятка. Он и в донос Рудака, холопа Штадена, не вник — у него не было возможности установить доподлинно, сносился Штаден с заграницей или просто торганул с кем-то из немцев. Да и Скуратов много дел «подвесил», не раскрыл: где требовалось тонкое искусство, там костоломы из опричнины скисали... Зато теперь Ильин у Штадена — почётный гость.

Ильин надеялся, не донося Скуратову, держать в руках и крымскую разведку. Школа опричнины давала размах во всём. А кстати, сколько они там кинули?

Осип рассупонил кармашек в подкладке однорядки и выволок кожаный кошель, сунутый ему перед уходом младшим изменником. Там было несколько ефимков-талеров, дукаты и множество московок, звенящей чешуёй обливших пальцы. Осип искал хотя бы один угорский золотой и только потому нащупал на самом дне шёлковую тряпочку.

На шелковинке было нацарапано затейливой кириллицей, которую способен разобрать лишь дьячий глаз, понаторевший на древних грамотах: «Отдай Умному, коли хочешь живота». На обороте — несуразица:

«ДГАБМЛКIМЛСРМЛККНМIIМЛННМЛДГАIIННФУНАКМЛКIГВПНМГВI».

5

В Разрядном перебеляли последние именные списки полков — Передового и Сторожевого. Подьячий Скука Брусленков был взят татарами под наблюдение. Его подпаивали и подкармливали тремя-пятью рублями за мелкие, не имевшие военного значения сведения. «Пасли», — как выражался Юфар.

В общей работе всякий надеется на то, что твою долю частично выполнит другой. Надежда эта бессознательна и отвечает лукавой природе человека. Лентяи, затянувшие свою работу, выигрывают в общей спешке последних недель, когда не до расчётов: князь Воротынский, собираясь уезжать в Коломну, требует с Клобукова беловые списки, грозит пожаловаться государю, в служебной ревности забывая о прежних заслугах Андрея Фёдоровича. Все, кто имел красивый почерк, не разгибали спин. Уезжая на очередное пятничное сидение в Слободу, Клобуков обещал шкуру спустить с Брусленкова, если к субботе списки не будут выверены.

Брусленков жаловался человеку, поившему его: бояре де сидят в приказах до обедни, дьяк редко заглянет после дневного сна, а подьячие и порученцы из детей боярских сидят до вечера. Дома жена замаялась с прислугой и пятью детьми, мужа совсем не видит, отчего злится и старится раньше времени. Неизвестный посмеялся: вот у татар жён много, с детьми справляются без мужика, а к старым жёнам можно добавить молодицу, чтобы не закисала кровь... Но Скука любил свою жену, с возрастом привязывался к ней, будучи человеком семейным и домашним. Его не молодицы, а проклятые бумаги задерживали в городе.

   — Дома работай, — посоветовал неизвестный поилец, показывая незнание приказных порядков.

   — За вынесенную бумажку меня Андрей Фёдорович убьёт, — убеждённо ответил Брусленков.

   — Если узнает.

Больше поилец ничего не говорил. Скука затосковал. Выверить беловые списки — значит, найти в них неизбежные ошибки, велеть писцам исправить их, выскоблить или переписать отдельные листы. Клобуков должен вернуться из Слободы в субботу. Когда работать?

   — В ночь с четверга на пятницу, — угадал Юфар.

Игнату и Неупокою велели приготовиться. Вечером в среду Игнат напился. Какую уж он совесть заливал, Дуплев не вникал, только спросил:

   — Ежели что... подьячего кончать придётся?

   — Как получится. Дело наше изменное, непоправимое, бояться нечего. С бумагами отправят нас в Крым, и гори ты, Москва, ясным пламенем. Посчитаемся мы с тобой, Москва.

   — Москва-то ни при чём, — осторожно возразил Неупокой.

   — Она-то именно при чём! Кто зверя на престоле укрепил? Знал бы ты, Алёшка, какое у меня под сердцем тяжёлое, горячее ядро!

Игнат уставился в опустевший ковш, будто в его вогнутом зеркале высматривал иудину печать на своей одичавшей роже. Неупокой думал о руководителях опричнины: сколько горя надо принести народу, чтобы вырастить таких отчаянных предателей, как Игнат и Кудеяр! И как же было вывернуто русское сознание, дружно и сильно зародившаяся любовь к своей единой, молодой стране...

В четверг Игнат отлёживался до обеда. Неупокой заглянул к нему в камору. В ней было смрадно и темно, два волоковых окошка почти не пропускали света. Из угла шли ухающие рыдания и неразборчивое «господи, господи!». Неупокой тихо ушёл. К столу Игнат явился отёкший, но угрюмо-деятельный.

На закате Неупокой, Игнат и два татарина отправились в Земляной город, на Кулижки, где в дворцовых слободах жил небогатый приказный люд.

Улицы ожили после всеобщего дневного сна, перед вечерней. По деревянным пружинистым мосткам прохаживались праздные посадские. Старшие мастера — литейщики, гончары, колпачники, задав вечерние уроки своим подручным, расслабляли перед молитвой кулаки и убирали с лиц зверское выражение. Кто пялился на жёнок, кто на небо, ища в нём оправдания всему, что делалось вокруг.

Март догорал. В Москве собралось много служилых перед отъездом на смотр в Коломну. Приезжие из дальних северных уездов дивились на товарное, съестное изобилие, с утра безумно тратились в Рядах, а к вечеру шли любоваться храмом Покрова-на-рву, с опаской обходили площадку для казней, косились на двойные стены Кремля с подъёмными мостами и плоскокрышими, острозубыми башнями.

Юродивые с туповато-хитрыми ликами хватали приезжих за грубошёрстные кафтаны и напоминали: «Ныне растём, а завтра гниём!» Приезжие, вспомнив о войне, текли в бесчисленные церкви, молились и просили одного: нестрашной раны либо лёгкой смерти. Жить хотели все, но понимали, какая сила скоро обрушится на них из-за Оки.

В кабаке забыться было легче, тем более что лишь у редких священников, служивших богу и мамоне, находились умные и тёплые слова. А, выкатившись под хмельком на улицу, весело было расталкивать робеющих посадских, играя сабелькой у пояса. У воинских людей Неупокой заметил какой-то косоватый, разбегающийся взгляд: беседуя друг с другом, они всё время помнили, что на них смотрят с лавочек, из красных окон, с мостовых. Этот народный смотр Берегового войска отвлекал служилых от грустных мыслей о гниении.

Неупокой поглядывал на спутников. Татары ехали ровно, лишь изредка с брезгливостью и беспокойством сторонились пьяных. Те тоже неуверенно крысились на азиатские лики. Игнат страдал. Ему невыносим был вид боевой столицы. Легко, вылив в себя пяток ковшей, доказывать своей обидой право на измену. Ты загляни в глаза, раскрытые в решимости и смертном страхе навстречу стрелам твоих хозяев. Чем лучше ты сегодня сделаешь свою изменную работу, тем больше этих, пьющих и молящихся, погибнет завтра. Действие улицы было настолько сильно, что Неупокой боялся, как бы Игнат не бросился с коня на паперть — только что миновали церковь Зачатия Святыя Анны — и не завыл, рвя однорядку и рубаху: «Убейте меня, грешного!»

Внезапное раскаяние Игната в планы Неупокоя не входило.

Вдоль Китай-городской, заново отстроенной стены они выехали на Варварку, затем к тюрьме и воротам, ведущим в Земляной город. Кулижки — незастроенное болотистое поле — переходило в Дворцовую слободу. До прошлогоднего пожара на Кулижках жили, но князь-наместник Токмаков запретил строительство с внешней стороны Китай-города ближе, чем на полверсты. На Кулижках вольно гулял ветер, играл голым ивняком и берёзками, посвистывал в торчащих из пожарищ трубах. У чьей-то обгоревшей клети стреножили коней.

Невыносимо медленно мрачнело небо. Когда стемнеет, на улицах слободки городовые казаки выставят у костров дозорных, станут хватать прохожих, справедливо предполагая в них воров или лазутчиков: порядочные люди по тьме не ходят. Решили пробраться к дому Брусленкова огородами, поджечь конюшню. Скука бросится спасать кобылу с жеребёнком. Изба его — две комнаты и светёлка наверху, найти бумаги просто.

   — Сколько детей у Скуки? — спросил Неупокой.

   — Пяток. Куда настрогал столько, непонятно. Что беднее, то плодовитей. От тоски?

Неупокой подумал, что будет с подьячим Брусленковым, когда у него выкрадут бумаги. За вынос из приказа документов — кнут, пытка, в лучшем случае — тюрьма. Жена выдержит в одиночестве недолго, построит свой голодный полк и двинется меж двор... Думал Игнат об этом?

Судя по хмурому лицу, думал. Около часу провалявшись в сыром кустарнике, пробормотал:

   — Нету у нас пути назад, Алёшка.

Неупокой ткнул его в плечо. Игнат опять надолго замолчал, временами задрёмывая.

Светлые сумерки зависли над пустырями. Слобожане, усладившись постной молитвой, потянулись из церкви по домам. Слободы успокаивались рано. Кони замёрзли и зашумели по кустам, напоминая недогадливым хозяевам, что надо кормить. Татары отползли к коням, ласкали их и уговаривали потерпеть.

С заходом солнца пономарь стал отбивать ночное время. На третьем русском ночном часу над Спасскими воротами Кремля пробило по-немецки одиннадцать. Звон слышали чуткие татары, Игнат дремал. Неупокой не сразу разбудил его.

Двинулись огородами и выгоном. Все окна были темны. Луна ещё не вылезла. Одни собаки беспокоились. Фруктовый садик Брусленкова выходил задами на пустырь, за невысоким тыном жались к дому огородишко и скотный двор. Кроме кобылы с жеребёнком Скука держал корову и двух свиней.

Всё яростней, с подвывом, гавкали собаки. В их рёве слышалась уже обида на хозяев: зачем не вылезаете, не убиваете воров, вон же ползут и стелются по огородам их горькие, кислые запахи, перебивая родную вонь конюшен, выгребных ям и тающей подзолистой земли. «Не страшись, — утешил Игнат Неупокоя. — Посадские не выглянут. Пока собаки лают, воры во двор не сунулись. Вот перестанут лаять — значит, убили их, — тогда бери топор, выскакивай». — «А если к соседям лезут? Брусленковский пёс не лает». — «То забота Брусленковых. В Москве такой разбой, что лучше не высовываться».

Собаку Брусленкова отравили днём. Татары зашли поторговать и кинули отраву в потрохах.

У задней стены конюшни залегли. Татары выбили огонь. Огненной смесью полили брусья. («Такой же смесью, — пояснил Игнат, — опричные велением государя поливали новгородцев и пускали голыми по снегу»). Конюшня занялась. За стенкой изумлённо вскрикнула кобыла, с пискливым переливом отозвался жеребёнок. Когда огонь поднялся выше кровли, на крыльцо выскочил кто-то в белом, а по сеням забегал свет.

Босой подьячий по лужам кинулся к конюшне. За ним со свечным огарком выбежал холоп, огонёк сразу прихлопнуло встречным ветерком. Неупокой, Игнат и один татарин проникли в сени дома. Из сеней дверь вела в подклет, другая — в горницу. Была ещё лесенка наверх, оттуда звали: «Мамко, мамко!» Горящий трут был наготове, быстро нащупали светец, зажгли. В комнате был сундук, стол, лавка, киот с иконами. В сундуке лежала одёжка, за киотом татарин отыскал полотняный мешочек с копейками. Неупокой брезгливым шёпотом велел: «Оставь!» Игнат махнул рукой: «Копейки Скуке не помогут».

Вышибли дверь в другую горницу.

В высоком поставце горела свечка. В углу висела люлька, рядом стояла кровать-плетёнка с сенничком. В них лежали малыши-погодки. Один уже устал кричать, другой готовился. Посреди комнаты в одной рубахе стояла тощая иссосанная баба с замученным до безразличия лицом. На нём, однако, были заметны плохо смытые румяна и сурьма. У окна на небольшом дубовом столике лежали перья, песочница, чернильница и лубяной коробок.

Женщина недолго пребывала в столбняке. Звериной хваткой подцепив своих младенцев, она отскочила к двери, ведущей в верхние спальные чуланы. Там уже ныли старшие.

Игнат схватил лубяной короб.

   — Осундарь! — просипела баба, замирая. — Не губи!

Татарин вывернулся из-за спины Неупокоя, расставил руки. От этих страшных длинных рук, от ненавистно-жуткой косоглазой морды женщина в панике толкнула задом дверь и пропала в тёмном проёме.

   — Не упускай её! — крикнул татарину Игнат и — Неупокою: — Гляди, то ли?

Перед глазами Неупокоя стояли две зажатые голыми локтями головёнки. Одна ещё бессмысленная, с жадными губами — в них сосредоточилось всё едва проклюнувшееся человеческое; другая — с тёмными глазёнками, заполненная до края ужасом.

В бумагах замелькали имена, объединённые в сотни и как бы уже готовые к убиению, к поминанию...

В горницу вбежал человек без портов, с голыми уродливыми ногами. Редкая бородёнка торчала на обе стороны, на пальцах кровь.

Увидев короб в руках Игната, Брусленков рухнул на колени:

   — Деньги... не тута! Что есть, отдам. Оставь бумаги! Их жа хватятся!

Он понимал уже, что его пришли грабить, возможно — убивать. В те годы на Москве часто грабили с поджогом. Испуганный до полусмерти, он всё же пытался объяснить грабителям, что короб — не добыча, а одна морока для них.

Вбежал второй татарин, задержавшийся с холопом. Его кривой кинжал был окровавлен. Игнат упихивал бумаги из короба в кошель. Теперь подьячий понимал, зачем пришли грабители. Трудно сказать, чем кончилась бы для него эта история, если бы не подхлёстнутое страхом озарение. Он завопил:

   — Да я ж тебя узнал... Игнат! Я тебя видел у приказов!

Он, верно, понадеялся, что узнанный, знакомый человек не сможет убить его.

Игнат не собирался убивать. Он отступил, и между ним и Скукой оказался Дуплев. Теперь они стояли так: за спиной подьячего — татарин, за Дуплевым — Игнат.

Ребячий вой в верхнем чулане смолк. Чем-то до немоты перепугал детей татарин, преследовавший мать.

В упавшей тишине Игнат очень отчётливо произнёс:

   — Неупокой, он нас узнал. Нам теперь гибель, Дуплев.

Он был прав. Стоило живому Брусленкову попасть в руки Василию Щелкалову или Скуратову, завтра же ночью будут разбиты слободы татар и дом Венедикта Борисовича Колычева. Тонкие петли, едва расставленные Умным на тропах татарских лазутчиков, будут просто порваны, а документы из лубяного короба вместе с Юфаром утекут в Крым. Скуратов припишет себе ещё одну победу. Умного-Колычева не пожалуют...

Живой Скука Брусленков был камнем на пути у всех.

Игнат добавил:

   — Твой срок, Неупокой. Юфар велел испытать тебя сегодня. Кровью братаемся.

Неупокой держался за нож. Пожалуй, он успел бы ткнуть Игната. Но в тот же миг татарин убьёт его, а после — Скуку.

Морозом стянуло темя, застыла способность думать и жалеть. Неупокой сам себе казался мёртвым, а кто-то его переставлял. Деревянными ногами он подошёл к Брусленкову, деревянной рукой сунул нош в запрокинутое кадыкастое горло. И Скука сразу стал мёртвым, кровь почти не пролилась, от ужаса заранее свернулась в синих жилах, только бородёнка в последнее мгновение жизни качнулась книзу, загораживая горло.

Подьячий развалился по полу, а в руки, в ноги, в голову Неупокоя возвращалась тёплая жизнь. Мутило, но не сильно. Ему казалось, что он не только не своей волей убил подьячего, но и чужим умением: нельзя было так верно, с одного удара, зарезать человека впервые в жизни.

По окнам и раскрытой двери плясало пламя. Занялся сарай. Сейчас соседи выбегут гасить огонь, чтобы не перекинулось на их дома.

   — Ты, басурман! — крикнул Игнат наверх. — Сдох, что ли?

Вошёл татарин, вытирая руки полою ватного халата.

   — Кого? — спросил Игнат.

   — Баба да старшой. Малых не захотел.

Игнат выбежал в занявшиеся сени. На ближней звоннице ударили в набат, часто и пугливо. Звон катился по ночным огородам быстрей людей. Б соседних избах засветились окна. Посадские издалека оценивали опасность загорания, у дома Брусленкова никто не появлялся. Знали по опыту, что первый напорется на нож.

Задами огородов налётчики вернулись на Кулижки. Кони встретили их радостно, как всегда встречает конь хозяина, даже если чует кровь на его руках. На то они и боевые кони из степей.

По городу проехать было уже нельзя из-за решёток и сторожей. Игнат направился к реке, к царским садам на левом берегу. Между садами и стеной Китай-города был неохраняемый проезд. На берегу Москвы-реки в условном месте ждал Матай с лодкой.

Кони плыли за лодкой, от их чёрных, с сияющими глазами, морд шла волна. Кони фыркали, ломали волну. Взошла луна. В её зелёном свете вода казалась вязкой. Неупокой смотрел на оставленный левый берег. Сады стояли голые, вишни и яблоньки — по щиколотку в талых лужах, чёрные ветки протянуты к зазеленевшим небесам. Луна и небо были как окисленная медь.

Набат в Дворцовой слободе поплакал и умолк.

Болотами Заречья, минуя Кодашево и немецкое Болвановье, добрались до дому. Кошель с бумагами татары отнесли Юфару.

Сегодня со стороны кожевников особенно тянуло дохлятиной. Неупокой постоял у стены избушки, но его не вырвало, только камень залёг под ложечкой. Он оглянулся и сообразил, что впервые за много дней оказался один, без охраны.

Он запёрся в своей каморе, достал из-под рубахи образок, повесил на сучок в стене. Стал на колени и закачался, по науке старца Власия, в плавных нескончаемых поклонах. Он то удерживал дыхание, то дышал глубоко и часто, отчего стала кружиться голова и тело возносилось над полом, в темноту. Неупокой ждал минуты, когда издерганное сердце притихнет и уверует в чьё-то незримое присутствие, а от иконки изойдёт тёплый свет.

   — Что же я сделал, господи, — сказал Неупокой. — Добром моё деяние не может быть, а зла я не хотел. Кровь эта пролита за нашу веру.

Он долго ждал ответа. И ангел, чей голос невыносим для человеческого уха, ответил матушкиным голосом:

   — Цена, сынок, за веру... с большим запросом.

Неупокой чувствовал, что снова остаётся один на свете. Простая крыша отгородила его от неба. У её стрехи, в высокой черноте, завозилась ночная птица.

Неупокой упал с размаху на пол и крикнул, удерживая чьё-то исчезающее внимание:

— Прости мне первый смертный грех!

Ночная птица улетела, Неупокой никак не мог заплакать.

6

Трепеща и сомневаясь, Осип Ильин повёз подсунутую ему изменниками тайнопись Василию Ивановичу Умному.

Они были товарищами по опричнине, одними душегубствами — считал Ильин — замазаны, только Ильин сидел выше Умного. Ныне места их поменялись. Осип подумал о «поминке», способном притупить сыскную бдительность Умного. Взял с собой кубок, немецкое дело, с изображением тощих Адама и Евы — их истощённость и порочное обвисание Евиной груди наводили на мысль о ночах тайной любви, предшествовавших похищению яблока. На кубке Ева только что сорвала его... По требованию Ильина московский мастер вделал в край кубка пять крупных лалов. Стало не так изящно, зато богато.

Чистосердечно признаваться в сношении с татарами Осип не собирался. Решил сказать, что встретился с детьми боярскими по поводу ямского сбора, они спросили, как бы им послабить службу, посулили денег и поднесли кошель — задаток… Всё прочее, что на него наговорят, напраслина и лжа.

Со Скукой Брусленковым он их свёл, но тайн не выдавал, согласен стать хоть на пытку с Брусленковым, с очи на очи, кто дольше выдержит.

Счастье, что Осип не сразу вытащил немецкую посудину. Письмо оказалось таким подарком для Умного, что он забыл расспрашивать. Выяснил только внешность детей боярских и, словно молитву сотворяя, прошептал: «Неупокой!»

Он сразу понял замысел татар. От Осипова объяснения отмахнулся, только уточнил, когда назначена у них новая встреча «по ямскому делу». Осип был мужиком увёртливым и толстокожим, все Ильины такие. Чтобы его прижать, надо поймать за руку.

Василий Иванович надеялся на здравомыслие и хитрость Неупокоя. Он верил в книжных людей, воспитанных в дальних монастырях. Письмо же расшифровывалось просто: в русском счёте цифры обозначались буквами. Писали открытый текст, затем все буквы, обозначавшие одновременно и цифры, «раздваивались» на слагаемые, например: «е», имевшее значение «5», заменялось буквами «гв», то есть «3 + 2». Буквы, не имевшие значения цифр, писались без изменения. Для пущего туману вместо буквы «с» (100) писалось «90» и раздваивалась на «40+50»: «нм». Глаголы-связки (есмы, есте, еси) опускались, что для тогдашней речи было непривычно.

Текст расшифровывался так: «За болотом скоро заквакаю Скуку потрошили басурманы Олексей».

Когда Неупокой писал записку, он имел в виду отнюдь не физическое потрошение подьячего. После пожара на Кулижках его слова приобретали новый смысл.

Об ограблении и злодействе в Дворцовой слободе Умной узнал случайно от Василия Щелкалова. Тот со служебным равнодушием рассказал в приказах о необычном даже для Москвы убийстве. Четверо детей не задохнулись в дыму и не сгорели только потому, что старший из них, догадливый парнишка лет восьми, покидал малых из окошка в лужи, в грязь, и выпрыгнул сам. Разговор со Щелкаловым происходил в субботу, при Клобукове, вернувшемся из Слободы. Тот сразу пошарил в коробах с секретными бумагами. Василий Яковлевич Щелкалов, почуяв, чем запахло, сам выехал на пепелище вместе с Умным.

Младший Щелкалов уступал брату Андрею в уме и государственном размахе, чтобы не сказать — в порядочности. Жадный к деньгам и жизни, он был деловито и искренне свиреп, чем полюбился государю. Он был на месте во главе Разбойного приказа, учитывая опасно возросшую преступность в России, поражённой разорением.

Колычев уважал людей умелых и неленивых. На Василия Яковлевича, творившего допрос, приятно было посмотреть. Он не нуждался ни в жаровне с угольками, ни в бряцании клещей: в его повадке, в холодно-бешеном выражении глаз, в расставленных ручищах, забивших не одного Ивана Висковатого, чувствовалась готовность искалечить человека при первом подозрении во лжи. В Разбойной избе трудились люди, отнюдь не жадные до чужой боли, хотя по долгу службы им приходилось вести допросы. Они терзали ближнего без вдохновения. И душегубцы, и подозреваемые чуяли их слабину и терпели от них больше, чем от страшного Щелкалова.

Он только спросил сироту Брусленкова:

   — Что батька перед гибелью кричал?

И восьмилетний мальчишка, сутки сидевший под иконами с отнявшимся языком, мгновенно вспомнил дошедший снизу батькин вой: «Я тебя узнал, Игнат!» Потом в подробностях поведал, как мать и брата задушил татарин.

Соседи так же обстоятельноприпомнили, на чьём дворе сперва залаяли собаки и чьи собаки позже всех угомонились. Щелкалов вышел на огороды. Логика и сыскной инстинкт привели его на пустыри Кулижек. Здесь он нашёл вчерашние конские следы в подсушенной грязи. Прикинув время душегубства, Щелкалов рассудил, что Болвановская дорога за Яузу и ворота Китай-города были перекрыты. Он допросил сторожа в царских садах. Тот слышал ночью плеск и фырканье коней — вскоре после набата в Дворцовой слободе. «Чего ж не вышел? — спросил Щелкалов. — С колом, с рогатиной! Вместе с посадскими загнали бы их в воду да перевязали». Сторож ответил, как и соседи Брусленкова: «Осундарь, боязно!» — «У, поганые хари», — возмутился Василий Яковлевич, забыв, что сам приложил немало сил, чтобы запугать народ. А страх есть страх, что перед государем, что перед ворами.

Щелкалов разохотился немедля плыть в Заречье, допрашивать татар. Василий Иванович Умной окоротил его:

   — То дело тайное, не утруждай себя.

Умной отправился в Разрядный трясти писцов. Пришлось и Клобукову повиниться в принятии поминка. Во всеоружии знания Василий Иванович послал за Осипом Ильиным.

Действовать приходилось осторожно. Ближайший родич Осипа Василий Грязной-Ильин оставался в великой силе. Но Осип испугался — знал, что от обвинения в измене никакой Вася не спасёт его. Время военное, жизнь, и прежде не слишком дорогая, совсем подешевела. Поэтому когда Умной предложил ему совместно ловить лазутчиков, для чего не нужно было ни лишку каяться, ни бегать по тёмным переулкам, а только канючить деньги у татар, Осип от облегчения раскис. Колычев, отклонив голову, позволил дьяку поцеловать себя в плечо.

   — Чем мне благодарить тебя? — спросил Ильин, почти без сожаления думая о кубке.

   — Вестями, Осип.

Речь шла уже не о татарах. Все знали, что в семейном окружении Василий Грязной не слишком сдержан на язык. С сего дня у него одним верным родичем стало меньше.

Не торопя событий, Василий Иванович занялся загородным подворьем Шереметевых.

Бывая в гостях у Венедикта Борисовича, Василий Иванович приметил живого, сметливого холопа по имени Рудак. Он выделялся среди других дворовых, выросших на скудной пище. Венедикт Борисович определял Рудака словечком «ушлый». Рудак как будто от рождения пребывал в готовности к хитрым и непосильным поручениям, но у Венедикта Борисовича таких не находилось. Однако прежде, чем попросить его во временное пользование, Василий Иванович стал наводить справки о прошлом Рудака. В прищуре глаз холопа чудилась татарщина, на веке — незаметная на первый взгляд степная складочка.

Мать его оказалась русской, отец — татарином. Не из последних, судя по церковной записи о крещении. Они были не венчаны, но уязвлённый совестью отец согласился на упоминание своего имени в церковной книге. И оба умерли, а сын пошёл меж двор.

Никаких связей у Рудака не только с московскими татарами, но просто с улицей, с кабацким и холопьим обществом установить не удалось. За ворота он почти не выходил, редко и без охоты сопровождал Венедикта Борисовича в Кремль. «Бирюк», — сказали о нём дворовые.

Попал он к Венедикту Борисовичу так: в год пожара, в сочельник, явился с ряжеными и был замечен в том, что слишком жадно ел похлёбку, почти не трогая вина. Другие ряженые выпили и укатили дальше сшибать деньгу и угощение на богатой Никольской улице. Рудак, содрав личину, повалился в ноги Венедикту Борисовичу: возьми хоть в полные холопы, пропадаю! Поставили порядную, выдали Рудаку одёжку, рубль, и начал он у Колычевых служить и жить. «А у кого ты ране жил?» — тянул из него душу Умной. «Эх, осундарь, те дворы давно сгорели, а хозяева побиты». Стоило бы, конечно, уточнить имена прежних кормильцев Рудака, но время подпирало. Василий Иванович дал ему первое задание:

   — Как ты к Венедикту Борисовичу подкатился, устройся в Кусково на подворье к боярам Шереметевым. Чем незаметнее, тем лучше. Догадываешься, какая служба ждёт тебя?

   — Осундарь! Да эта служба прямо на меня пошита!

   — Увидим. Ко мне не приходи. Встречу тебе назначу по четвергам в церкви Зачатия Святыя Анны, когда перед обедней станут читать часы. Упомнишь?

   — Боярин, господи...

   — Не восклицай и не кланяйся передо мной, я не люблю этого.

В четверг святой седмицы, второго апреля, Василий Иванович отправился на встречу с Рудаком. Слежка за домом Шереметевых была столь тонким делом, что он не рисковал посвящать в него даже доверенных подручных. Прямыми исполнителями были Рудак и, независимо от него, Федосья — порченая, по мнению Умного, жрица Параскевы Пятницы.

Когда он проезжал мимо тюрьмы, из неё выпустили колодников, русских и литовцев, за подаянием. Под присмотром сторожей колодники поволоклись в ту же Зачатьевскую церковь. Лица у них были глухие и заклиненные на одной унылой мысли, как у людей, терпящих несправедливость и имеющих досуг думать о ней. Их кожа не имела тюремного оттенка, обветрилась и загорела на мартовском солнышке: сквалыги-сторожа днями гоняли их по улицам, имея с подаяния доход. Пленные литовцы закланялись Василию Ивановичу, потянули чёрные ладони, рваные колпаки, смущённо улыбаясь не по-московски мягкими, пушисто заросшими лицами. В память о своём тюремном сидении Василий Иванович дал пять алтын на всех.

В церкви Зачатия у Колычевых не было своего места, их здесь не знали. В толпе молящихся Рудак, не обращая на себя внимания, пробился к Василию Ивановичу и зашептал ему в плечо.

Рудак вселился к Шереметевым, уверив их дворецкого Истому Быкова, что знает лошадей, умеет их лечить. Татарская закваска, наверно, чувствовалась в Рудаке, ногайские неистовые, необъезженные жеребцы слушались его, что сразу подкупило и дворецкого Истому, и служивших при конюшне ногайцев. На вопрос, как показалось ему подворье, Рудак ответил, не задумываясь:

   — Хаз.

   — Толково отвечай, не по отвернице!

Отверницу — арго бродячих торговцев и воров — Колычев знал нетвёрдо.

   — Вертеп, боярин.

   — Поясни.

Свой загородный дом Иван Меньшой и Фёдор Шереметевы навещали не чаще раза в две недели. Они являлись туда, как говорили, «для прохладу». Прохлад им обеспечивал дворецкий Истома Быков — чернокудрый красавец из южных уездов. «Очи бычачьи, осундарь, с тоской по девкам», — проницательно определил Рудак, а Колычев добавил: «И по деньгам». От голоса Истомы, развратно-тонкого и чистого, морозом дерёт по бабьей коже, боярыня тает от южной русской силы...

   — Что за боярыня? — насторожился Колычев.

   — Агафья, звенигородская царица. Ихняя племянница. Болтают, осундарь, холопью балаболку не привяжешь. А много и лжут.

Молва нередко преувеличивает, но редко лжёт на пустом месте. Что-то нечистое творилось на подворье Шереметевых в Кускове, за высоким замётом с деревянными башнями, с крепкой охраной из верных детей боярских и холопов.

Татары на подворье наезжают часто. Не говоря о тех, кто вертится возле звенигородской государыни Агафьи. Из Касимова зачем-то явились карачии Сеин-Булата Бекбулатовича.

Связь между касимовским муллой и Крымом была известна, но не настолько доказана, чтобы требовать от управителя Касимова Сеин-Булата выдачи муллы на казнь. Звенигород от крымских связей был вроде чист. Что знают о своих татарских слугах и гостях, зачем их привечают братья Шереметевы?

В военную измену верилось с трудом. Бояре были исстари военачальниками, занимали высшие посты. Князья Шуйский и Воротынский, бояре Шереметевы, Мстиславский могли не удержать военного счастья, но не изменить. Государь это видел, понимал, но не хотел смириться с мыслью, что люди, выражающие непокорство лично ему, могут любить свою страну и исполнять служебный долг.

Всякое доказательство измены высоко оценивалось государем. Скуратов возрос на этом, хотя работал грубо и неубедительно. Если найдётся человек, способный доказать, что на подворье Шереметевых пригрелась крымская разведка, ему открыто и недоверчивое сердце государя, и путь к высоким должностям.

Всё это Василий Иванович осознавал, держал в заначке, но голова его болела о другом: как повести расследование, чтобы не бросить тень на явно невиновных, хотя и очень неосторожных Шереметевых? В невиновности людей, стоявших во главе Берегового войска, Колычев был изначально убеждён.

Шереметевы были едва не самыми богатыми боярами в стране. Им принадлежали несколько сел возле Коломны, а ближнее к Москве Кусково они выменяли у Александра Пушкина на свою вотчину в Бежецком Верху. По родословцам можно было проследить их близость, общее происхождение с родом Колычевых. Все они принадлежали к старому московскому боярству, почитавшему своей обязанностью честную службу.

По-видимому, татарские прислужники паслись среди боярской челяди, пригрелись возле Агафьи, жены Михайлы Кайбулатовича. Особый интерес у Колычева вызвал Истома Быков.

Рудак уехал с новыми наказами.

7

Юфару было хорошо известно, что старый Девлет-Гирей и, тоже не слишком молодой, диван-эфенди, в чьём ведомстве числилась разведка, предпочитают правде преувеличенные вести об успехе. И если у него был выбор между посылкой делового донесения и победным рапортом, он посылал победный рапорт. Яркий, бросающийся в глаза успех приближал жизненную цель Юфара — уехать из Москвы и поселиться в Иосафатовой долине, в известняковой сакле с виноградником. Читать, писать и толковать стихи.

Для скромных донесений, полезных в будущей войне, сведения у Юфара были собраны. Бумаги, взятые у Скуки Брусленкова, позволили представить состав, вооружение и численность Передового полка князей Хованского и Хворостинина, что важно знать начальникам ногайских сотен, обычно посылаемых в разведку боем. Известно стало приблизительное размещение полков на берегу Оки, по городам Калуге, Серпухову, Кашире и Коломне. Расспросы мужиков-посошных при наряде раскрыли примерное количество орудий в Большом полку. Два безопасных дома — в Заречье и Кускове, на подворье Шереметевых — дали укрытие лазутчикам, назначенным для связи с крымским войском в ходе войны.

Всё это — серая необходимость. Такие результаты способны оценить умельцы. Для ханского двора в Бахчисарае требовалось что-то позабористей. Например, измена человека, известного в опричнине.

Вот почему после убийства Брусленкова Юфар не отослал Неупокоя и Игната в Крым с бумагами, как обещал, а все усилия сосредоточил на обработке дьяка Осипа Ильина.

Ильин увяз в шашнях с татарами. При первой угрозе сообщить о нём Скуратову он сломается. Тем более что от него не много требовалось: «изменное письмо» в Бахчисарай с вестями о намерениях государя. Юфар мог даже продиктовать письмо, он знал, что государева казна уже отправлена в Новгород.

Игнат пытался отговорить Юфара. Не понимая, что волынка с Ильиным служит не делу, а игре, Игнат доказывал, что положение дьяка изменилось после отмены опричнины. Юфар впервые резко прикрикнул на сотника. «Гляди, — сказал Игнат, — нарвёшься на его родича Грязного». Неупокою он пожаловался: «Обнаглели басурмане. Не пришлось бы нам спасаться своими силами».

Вскоре Юфар велел готовиться к поездке в штаденский кабак, где Осип назначил очередную встречу. Юфар решил поехать сам: вербовка дьяка-сребролюбца казалась ему делом важным, но не слишком сложным, если за него возьмётся он, Юфар-мурза.

От имени диван-эфенди он может дать Ильину гарантии на то время, когда татары возьмут Москву.

В кабаке на Неглинной заранее собрались ногайцы — Юфар побаивался засады. Кончалась пасхальная неделя, народ везде был пьян и весел, на красную горку ожидалось много свадеб. В пригородных рощах заводились запрещённые игры — хороводы, похищения девок и моления новых сектантов, чтивших Ивана Емельянова и Параскеву Пятницу. Хмельные земские казаки схватили баб, плясавших в Марьиной роще в голом виде.

А что творилось в слободах за Яузой и на Калужской глухой дороге, никто не знал, только шептались с явным осуждением и тайной завистью.

Ногайцы заразились общим настроением. В обед они выпили больше, чем позволил бы им Юфар-мурза. Приехав, он уже ничего не мог поправить. Ногайцы бродили по двору, нежно шептались со своими лошадьми и робко и капризно окликали Лушку Козлиху: «Мамка, пожалей!» Весна играла в них. Чтобы придать себе значение, они рассказывали Лушке, какой большой мурза приедет к ним сегодня и как они разнесут кабак по брёвнышку, если мурзу обидят. За скромность Лушки Юфар не опасался, татары её купили с потрохами, она уже оказала им немало услуг. «А Генрих Штаден?» — спросил Неупокой. Юфар промолчал.

Осип Ильин ждал почему-то не в отдельной верхней каморе, а в чистой дворянской половине кабака. Тут же сидели несколько ногайцев, сумевших убедить Штадена в своём высоком происхождении «от мурз», и пятеро дворян. Дворяне пили мало, но шумели сильно, что сразу не понравилось Игнату.

Когда Юфар вошёл, ногайцы пересели так, чтобы иметь свободу действий между его столом и дверью.

Нетрезвые ногайцы в соседней, чёрной половине завыли песню. Дворяне притихли, слушали. Юфар заговорил с Осипом о прошлом лете, когда по улицам Москвы носились, опаляя гривы, степные скакуны. Думал ли Осип, какие силы двинутся на Москву в этом году? И какой властью завладеют те русские, которые вовремя поймут, на чьей стороне сила?

Сама безжалостная история нашествий и предательств тихо говорила языком Юфара. Он вспомнил о князьях, не брезгавших получать ярлык от хана. Замкнулся круг времён, Россия снова ослабела, Орда усилилась. «За Крымом — Стамбул», сказал Юфар.

Ильин слушал Юфара тупо и недоверчиво. Воображение не позволяло ему представить полную гибель государства, разросшегося до таких пределов, что человек, стоящий рядом с властью, не в состоянии постигнуть ни её, ни жизнь народа. Татарин врал. Ища поддержки, Ильин оборотился сперва к Неупокою и Игнату, а встретив их отчуждённый взгляд, тоскливо уставился на сидевших в отдалении дворян.

Юфар извлёк из сумки три бумаги: расписки Осипа в получении денег и противень списка Передового полка, взятый у Брусленкова. Было негромко названо страшное имя Малюты. Тот долго не станет разбираться, придётся дьяку попробовать мясца. «Твои расписки, — объяснил Юфар, — я должен переслать в Бахчисарай, казнардар-аге, но он хороший казначей, он умеет считать не только деньги. Он мне простит, ежели я перешлю их в другое место. Возьми, Игнат...»

Широкие, в тёмных бугристых венах руки дьяка медленно заметались по столу. Его так откровенно перекосило, что Юфар невольно тронул нож на поясе. Душа русского человека кажется то незатейливой, корыстной, то непостижимой. Нельзя заранее сказать, что в ней созреет и взорвётся под действием страха или мучения совести.

В чистую горницу не вовремя припёрлась Лушка. Она несла корчагу с мёдом, приплясывая и напевая одну из глупых простонародных песенок о том, как «старик поехал по дрова на старухе ночью». Дворяне захохотали и стали звать Козлиху на колени. Ильин отвлёкся от чёрных угрызений, Юфар налил ему вина. Выпьет Ильин, задавит в себе первую тошноту Иуды, дальше пойдёт легче.

«Ух-ух!»— приплясывала Лушка возле дворянского стола. Двое вскочили, застучали сапогами. Они были бледны и трезвы, их невесёлые глаза не отвечали пляске. Русские пляшут странно, одни ноги веселятся у них.

Лушка разошлась и завертела задницей. Ещё двое дворян пошли плясать. В чёрной половине зашумели ногайцы — верно, поссорились с русскими мужиками. Юфар и его спутники заметили, что пляшущие отгородили их от телохранителей.

Неупокой поднялся, Лушка кинулась ему на грудь:

— Любый мой, любый! Где ты пропадал? Дай зацелую!

Только любви и не хватало Дуплеву. От Лушки пахло потом и чесноком. Руки её горели. Юфар взглянул на Неупокоя, на дверь. Если Неупокой утащит Лушку, пляска остынет, между Юфаром и ногайцами снова появится свободное пространство.

Трудно было понять, Лушка тянула Неупокоя в сени или он её. Они сбежали в знакомую каморку, топот за стенкой утихал. Присев на лавку, Лушка устало взглянула на Неупокоя. Лицо её казалось немолодым и безнадёжно грустным, какими бывают лица женщин после многих бед.

О любви она больше не заговаривала. Веселье стекло с неё, как талая вода. Не притворяясь больше ни разбитной, ни красивой (а женщины умеют, половина красавиц притворяется), Лушка выглядела жалковато, но приятно. Её хотелось приласкать, освободить от тайной тяжести.

Неупокой нагнулся к ней. Она сказала:

   — Брось ты. Теперь-то уж...

   — Чего — теперь?

   — Как бог даст. Жди.

Неупокой не понимал её. Лушка прислушалась. Он пересел на другую лавку.

   — Ю-ю-у! — заверещал кто-то в сенях или в чёрной половине. — А-ада!

И замолчал, как задохнулся. Неупокой вскочил. Он сообразил, что крикнули: «Не надо!» Так часто взывают люди, которых убивают. Если хоть малая надежда есть, они пытаются уговорить убийцу, что их не надо убивать. Ну, а уж если нет надежды, то кличут мать или скрипят зубами.

Потом раздался звон железа: сшиблись сабли. Что-то тяжёлое упало у дверей чёрного хода. Выхватив нож, Неупокой шагнул к двери. На пути его оказалась Лушка.

   — Не ходи.

   — Там наших бьют!

   — Сейчас сюда придут, не торопись.

Ему не нравилось, как Лушка смотрела на него: прощально и без жалости. Словно увидела чумного бродяжку у дороги, надо его обойти Подальше и оставить умирать. Неупокой протянул руку, чтобы отшвырнуть её... В каморку ворвались двое дворян. В руках у них, как мокрые, блестели сабли.

Клинок метнулся к потолку, сильно наискосок: в каморке с саблей не развернуться. Неупокой умер бы, не успев затосковать. Кто знает, не было ли так лучше для него... Лушка внезапно завизжала, вырвала из-за пазухи крестик, формой напоминающий яичко, и загородила Неупокоя.

   — Ты! — двинулся на неё поднявший саблю. — Твоё дело седьмое!

Лушка расщепила крестик, в нём что-то блеснуло алым камешком. Велела строго:

   — Русских приказано живьём!

Стоявший ближе к Неупокою протянул лапу:

   — Нож!

Неупокой замешкался, и дворянин раскрытой жёсткой ладонью ударил его в лицо, расплющил нос. Неупокой увидел себя в углу, на полу. Его ещё ударили ногой по пояснице, умело и нестерпимо больно, скрутили одрябшие руки и выволокли во двор.

У крыльца валялся мёртвый Юфар с разрубленным лицом. Из ворот, цепляясь за столбы, словно возница был слепым, выползала каптана дьяка Ильина. Створку ворот придерживали конюх и здоровенный, высокий, хотя и несколько уже оплывший в брюхе молодец в зелёной однорядке и зипуне, крытом гвоздичным шёлком. Чувствовалось, что ему ужасно хочется скорей спровадить Ильина: когда каптана загремела по деревянной мостовой, он с облегчением толкнул ворота и отёр с лица заботу и пот.

Это был государев потешник, собутыльник и верный раб, «из гноища поднятый», как говорил он о себе, Василий Грязной-Ильин.

Холопы Штадена грузили в телегу мёртвых ногайцев. Коней их уводили на конюшню — немцу прибыль. Другая телега, запряжённая унылой клячей и беспокойным лишайным жеребцом, предназначалась для живых. На неё, расшибая колени, затолкали Неупокоя. Из-за угла вывернулся Злоба Мячков и доложил Грязному, что другой изменник утёк между сараями через какой-то лаз.

   — Кабы ты, Василий Григорьевич, не исторопился мурзу рубить да Осипа выпускать, мы бы вдвоём ба...

   — ...с ним, — сказал Грязной, оглядываясь на Дуплева. — Ходом в Слободу!

Телега затряслась по плашкам мостовой, потом по ссохшейся грязи. Неупокоя колотило головой о передок. Вратарь у Земляного вала с поклоном выпустил телеги и конвой на Большую Владимирку.

8

Встречается и бескорыстное желание покрасоваться возле власти.

Быть на виду, встречаться с сильными людьми, ронять слова, понятные лишь людям Кремлёвского дворца и Слободы. Тщеславие — не самый тяжкий из человеческих грехов.

Особенно то мягкое, незлобивое тщеславие, каким заболел стольник Венедикт Борисович Колычев.

Неразумные говорят: вознёсся к власти! К ней не возносятся. Труд, обходные тропы по ущельям, одышка, сгибание спины и шеи, толкание плечами и локтями — вот путь наверх. Сердце идущего не может не замутиться страхом, дурными помыслами, искажением обычных человеческих отношений, сопровождающими всякое возвышение над ближними.

Внешне жизнь Венедикта Борисовича мало изменилась. Он только чаще показывался государю, в Кремле старался мелькнуть перед главой приказа Андреем Яковлевичем Щелкаловым, раскланяться с Бутурлиными, Старыми и Годуновыми, вообще — «торговал рожей», по выражению приказных. Усвоил новый тон: о незначительных явлениях в жизни двора стал говорить значительно, а уж когда было объявлено о предстоящей женитьбе Бориса Годунова на дочери Скуратова, замучил Дунюшку догадками: что это означает? Брак был неравный, белёвские выходцы Скуратовы считались много ниже Сабуровых. И должность у дяди Бориса видная — глава Постельного приказа! Но и Малюта — один на всю Россию.

Кроткое возмущение Дунюшки, считавшей, что умному и мягкому Борису не к лицу становиться зятем палача, было пресечено: «Государь правильно сказал, что кто бьёт, тот лутче, а кого бьют, тот хуже. С твоим понятием у власти делать нечего». Дунюшка оскорбилась и удалилась властвовать в поварню.

Чем выше, чем значительнее круг людей, тем большее влияние на них оказывают мелочи. Поклон, цена поминка, тон поздравления с днём ангела, зов или неприглашение в гости, последовательность обноса блюдами — всё имело значение символическое. У власть имущих, как и у воров, бытует своя отверница, язык для посвящённых. Постигшие его читают всякое постановление и извещение, написанные скуловоротным дьячим языком, как увлекательную повесть, пронизанную тонкими намёками. То обстоятельство, что свадьба Годунова была назначена на ту же неделю, что у государя, было весьма благоприятно для Годуновых и тех, кто будет приглашён на свадьбу. Венедикт Борисович надеялся... И то, что приглашение до Фоминой недели не пришло ни одному из Колычевых, означало что-то неблагоприятное.

С Борисом Годуновым Венедикт Борисович сошёлся за время пребывания посла английской королевы Дженкинсона в Слободе. Бориса тянуло к англичанам, он подражал их жизни и одежде, любил играть в тавлеи — шахматы. Венедикт Борисович был игроком чуть менее сильным, чем Борис, и подхалимничать им друг перед другом не нужно было, не то что с государем... Венедикт Борисович ждал приглашения, но почему-то не дождался.

Дядюшка Василий Иванович Умной велел не суетиться, не тревожиться, хотя сам явно тревожился, внимательно расспрашивал Венедикта Борисовича о том, кто и как с ним говорит. Однажды посоветовал: «Ты поменьше выходи из дому, не маячь». Венедикту Борисовичу стало неприятно, он подумал, что Дунюшка была права, остерегая его от участия в дядюшкиных делах. Вот пропал жилец Неупокой, Василий Иванович велел о нём забыть, а в Слободе однажды Венедикта Борисовича спросили некие люди: «Сколько у тебя жильцов?»

Утешением Венедикта Борисовича была всё та же Дунюшка, семья, вечерние сидения у печки. С апреля печи топили не всякий день, а больше для очищения воздуха. В низких комнатах с глухо заделанными окнами за зиму скопились запахи — слежавшихся одеял, рыбной еды, чесночного дыхания, резкого пота баб, мывших полы. Колычевы любили посидеть у печки.

Больше других — Филипка. Все собирались — мать, отец, сестрёнка, создавая необходимое маленькому человеку ощущение надёжности, круг добра и тепла. На улице, с детьми, Филипку не оставляла напряжённость, ожидание нечаянной обиды. Случалось, и намеренной: дети жестоки, дворовые ребята перенимали враждебность своих отцов к господам, да и по всей стране люди вот уж который год бьют и подсиживают друг друга... На улице было интересно, но тревожно. Дома — спокойно, радостно. В сумерках медленно нагревались печные изразцы, тиснённые и нарисованные на них тела людей и зверей становились живыми; Филипка видел раз, как шевельнулась над спящим львом гроздь винограда. Каждый изразец был — сказка. Мать пересказывала их но многу раз, печка казалась Филипке обжитой вселенной, звери и люди были понятны в своих желаниях, хитростях и гневе. Убийц на печке льва, охотника — можно было оправдать...

Самое сказочное начиналось, когда отец откидывал литую дверку. Берёзовые и еловые поленья, раскалённые до прозрачности, долго хранили форму, разваливались неприметно, выстраивая пещеры с переливчатыми сводами, и начинались, как называл их про себя Филипка, печкины чудеса.

Звери с зелёных изразцов убегали в огненные ущелья, охотники гнались за ними, вдруг из-за раскалённого полена выскакивал рогатый человек и оборонял зверей. Филипка всякий раз боялся, что охотники убьют рогатого, у них столько красивого оружия луки, рогатины величиной с маменькину иглу, широкие ножи с бороздками для стока крови, как на стенке у отца. Но при Филипке, слава богу, убийства не случалось. Испуганные охотники бежали по огненной дороге туда, где плавились в закате и чернели башни их города. Филипка не следил за ними, он города не любил.

Он любил лес и речку их прежнего имения. О нём остались чистые зелёные воспоминания. Там он нашёл дорожку в роще, она вела в зеленовато-голубое небо. Филипка шёл по ней в надежде, что дорожка приведёт в рай. Позже он узнал слово «счастье», рай и счастье соединились в одно зелено-голубое, куда вела дорожка. Два раза с перерывом в месяц Филипка находил эту сквозную тропку, и оба раза ушёл бы в счастье-рай, но становилось жаль родных. Пришлось за ними воротиться, позвать с собой, тем временем дорожка спряталась. Больше он не нашёл её, а там имение отобрали, передали поганым опричным людям.

Ещё он помнил, как его возили на богомолье в город Тверь, где лежал его предстатель перед богом, митрополит Филипп. Поездки были связаны с какой-то горькой надеждой матери, она просила чего-то непонятного у бога и предстателя. И почему-то жадно следила за Филипкой, когда являлась над еловым лесом звонница Отроча монастыря. Позже Филипка стал догадываться, что мать молилась, чтобы он заговорил. А он... как бы сказать? Он был уверен, что, пока молчит, их жизнь счастливо и тихо тянется, он подрастает, хоть и неговорящий, сестрёнка с каждым летом делается краше, мать и отец добры и живы, главное — живы! Если же он заговорит, кто знает, что случится... Не то чтобы Филипка не говорил нарочно, но он не слишком мучился молчанием. Молчу — и ладно.

Ему хватало разговоров матери с отцом, понять бы их. Отец рассказывал, будто опричный человек «поразорил имение», отнятое у отца, вырубил много леса для пашни, да так и бросил обгорелые пеньки. Филипку очень занимало, нашёл ли опричный человек дорожку к счастью.

Отец брался за кочергу. «Папенька, не разбивай угольки», — ластилась Ксюша. Ей хотелось, чтобы подольше протянулось сидение у печки и чтобы жар из топки охватывал глаза и щёки, пламенил губы. Как в мыльне, когда плеснут на каменку водой, настоянной на травах, и острая, невыносимая жара омоет горло, грудь, живот и ознобленные бёдра, тебя растянет на полке, и будто кто-то ласковый и сильный обоймёт... Мыслить об этом, воображая тонкое лицо пропавшего жильца Неупокоя, грех. А хочется. Время за пяльцами под эти мысли сгорает незаметно, в пустоту прошлого падают угольки времени — один, другой, десятый. Ими господь отметит Ксюшины грехи. Ксюша покается на исповеди, можно погрешить. Ей ведь уже тринадцать. Маринка Бельская немногим старше, а уж просватана. Однажды она такого наговорила Ксюше в мыльне...

Венедикт Борисович, строго наморщив лоб, ударил кочергой. Он баловал детей, тянул топку до последнего, но «упускать» прогоревшую печку считал расточительством. Он пуще всех запасов ценил дрова. В последние десятилетия леса вокруг Москвы редели на глазах, по описям имений занимали едва десятую часть земель. На севере, вблизи Карелы и Копорья, добытчики железа сводят на нет громадные боры. Остались богатые леса за Муромом и Ярославлем, но минет сотня лет, с чем останемся, братие?

Груда углей сгорала усталым синим пламенем. И у Филипки затуманивались синие глаза. Ксюша зевала, показывая красный язычок. Кот Мурза — серьёзный, тёплый, с нечёткой полосой по серому хребту, с белыми лапами и мордой спал, прижавшись к сбережённому полену. Дунюшка приласкивала то Ксюшу, то кота и, молодо горя щеками, поглядывала на супруга. Шла Фомина неделя, она же Радуница, время свадеб, весёлое, скоромное.

В субботу, день поминовения родителей, мирную жизнь семьи нарушило необъяснимое и омерзительное происшествие. Посреди бела дня, на улице, Венедикт Борисович был ошельмован, ограблен и избит.

Он возвращался от братьев Шереметевых, поминавших отца, умершего в опале, и убиенного Никиту. Отец — Василий Шереметев — был похоронен в Троице-Сергиевом монастыре, на той же дорогой земле, что и Борис Степанович Колычев, один из победителей Ливонии, отец Венедикта Борисовича.

В пятницу братья Шереметевы и Венедикт Борисович поехали на кладбище в Сергиев посад, в субботу поминали родителей в Кускове. Вблизи подворья Шереметевых построилась молельная изба некоей жёнки Федосьи, братья и ей поднесли поминок, чтобы помолилась за усопших по своему обычаю. Никто не знает, чья молитва скорей дойдёт до господа. Души умерших до Страшного суда пребывают меж небом и землёй подобно птицам, и всякая молитва снимает с них часть грехов...

Поминание прошло у Шереметевых, на взгляд Венедикта Борисовича, излишне шумно, он возвращался в послеобеденное время, в субботу, утомлённый и с угрызением совести: следовало и с Дунюшкой помянуть её родителей. Он собирался приступить к этому сразу по приезде, призвав жильца Монастырёва.

В начале Никольской улицы из небогатого двора вылезли трое. С одним — Злобой Мячковым — Колычев как-то повстречался в Слободе и сделал ему выговор за непочтение к старшим. Откуда было знать, что Злоба ходит в доверенных Скуратова? Сегодня на Мячкове был охабень мясного цвета — любимый цвет опричных, не считая навязанных им государем чёрных риз — и снаряжен он был, как в бой: с длинным ножом и шестопёром.

Бой и произошёл: Мячков махнул тяжёлым шестопёром, и колычевского холопа сдуло с мерина. Двое других сноровисто сволокли с седла Венедикта Борисовича и стали сдирать кафтан, подбитый белым атласом.

С ним приключилось заячье беспамятство, он не закричал, а окостенел в ожидании самого страшного. Кафтан был польский, дорогой, те двое по воровской привычке, сидевшей в каждом из опричных, потянули кафтан в разные стороны. Венедикт Борисович очнулся и кинулся к ближним воротам, заколотил ногами. Вратарь не мог не слышать, но створки не шелохнулись. Грабители настигли Венедикта Борисовича, он ощутил быстрый и болезненный удар в заушье, сзади. Оборотившись, он увидел не злое, а деловито-хмурое лицо Мячкова. Крикнул:

   — За что вы меня, ироды?

   — С изменниками дружбу водишь, — сказал Мячков. — В доме пригрел изменника. И нас же иродами костеришь?

Он своей рукой сорвал с шеи Венедикта Борисовича немецкие часы в виде ореха в янтарной скорлупе — подарок одного посланника. А сын боярский, упустив кафтан, потянул вместе с волосами шапку из чёрной лисы.

Сквозь туман ужаса и унижения Венедикт Борисович увидел, что на другой стороне улицы собралось человек пять. Они смотрели, как бьют соседа, но не вступались. Городовой казак мелькнул праздничным колпаком и скрылся. Потом Венедикт Борисович обнаружил, что остался один.

Люди на улице смотрели, как Венедикт Борисович трясёт холопа, тот мотает окровавленной башкой, и кровь с волос летит на праздничную однорядку стольника (шёлк белый с золотом, завязки алые, пуговицы серебряные с чернью). Люди смотрели и молчали. Они были приучены молчать. У Венедикта Борисовича быстро опухали железки возле уха, а в рот неудержимо била слюна. Он ехал и плевался, ехал и плевался... Глотать не мог.

Дома его, конечно, потащили в мыльню. Дунюшка, презирая стыд, сама его напарила, натёрла травяным настоем на лампадном масле. Но даже соблазнительный вид её в намокшей, облипающей рубахе не развлёк Венедикта Борисовича. Только от животворной злости, поднимавшейся из самых недр, немного отпустило горло.

После чарки жжёного вина началась истинная мука ненависти и тщетного мечтания о том, как Венедикт Борисович доберётся до Мячкова и будет его бить, бить, бить... А слюна в рот всё натекала, Венедикт Борисович знал, что она не иссякнет, пока он не заплюёт Мячкову рожу.

Утром он взял двух вооружённых холопов и Михайлу Монастырёва, сам препоясался парадной саблей и поскакал на Арбат, к дядюшке Василию Ивановичу Умному. Больше всего на свете он желал бы встретить по дороге Мячкова с товарищами. Сдохнуть, но порубить их всех. Такой болезненной, обжигающей ненависти Венедикт Борисович не испытывал в жизни.

Умной, тревожно выслушав его, сказал:

   — Ты более ко мне не езди. Завтра я еду в Слободу по вызову. Что-то Малюта выкопал про нас. Они тебе не назвали, какого ты изменника пригрел?

   — Наверно, Мишке Монастырёву не могут забыть новгородские дела.

   — Дай бог, чтоб так. Ежели про Неупокоя станут спрашивать, отвечай, что ушёл, не сказавшись. Да про меня — ни слова.

   — Что делается, дядюшка? Куды идём? Обратно?

   — По лесу блуждаем, Венедикт. Не раз ещё на ту же полянку выйдем. С виселицей.

   — Ты говорил...

   — Я говорил и говорю. Терпи. Ежели я завтра из Слободы живой вернусь, Мячков к тебе на карачках приползёт прощения просить. А не вернусь, молись.

Мстительный задор у Венедикта Борисовича остывал. Не его первого били и грабили посреди улицы в знак государевой опалы. Грабёж был отзвуком каких-то высоких гроз. Венедикт Борисович был просто выбран для битья, потому что оказался в последний месяц на виду. Василию Ивановичу Умному давали знать: ты на крючке, не дёргайся. Мешаешь.

Может быть, лучше дядюшке притихнуть, не подвергать Колычевых опасности? Давно ли их губили из-за покойника Филиппа.

Нет, нет и нет! Честь рода дороже жизни. Весь следующий день, пока в далёкой Слободе решалась судьба Василия Ивановича Умного, Венедикт Борисович лакомился воображением мести. Вот — кровь на охабне мясного цвета, вот двое, держа в руках кафтан на белом атласе, ползут поперёк Никольской улицы на коленях, а кто смотрел, как били, смотрят и теперь. Венедикт Борисович глядит не на ползущих, а в те, уныло смотревшие глаза. Потом велит холопам бить ползущих, а сам нагайкой полосует Злобу поперёк лица.

Только чтобы сбылись эти мечты, нужна власть сильней Малютиной. О власти Венедикт Борисович мечтал теперь с неутолимым упоением, и была тоска по власти сильнее страха смерти. И день и ночь он пребывал в новом для него состоянии, когда люди, имеющие в жизни всё, потребное для простого счастья, рискуют им, семьёй и домом, чтобы стать хоть вторым, ну — пятым человеком в государстве.

Что это за болезнь такая — властолюбие? Зачем она? Ответа нет. Есть только жажда и отрава.

Била слюна, девка меняла одну заплёванную миску на другую.

9

Войска тянулись на Оку, в Коломну, где на десятое апреля был назначен смотр в присутствии государя.

Быстрее всех бежали навстречу славе дети боярские на ногайских жеребцах в сопровождении холопов на широкозадых русских меринах. Они составили основу войска, его подвижную ударную силу.

Если прикинуть число детей боярских и дворян по разным землям, кажется странным, что эти семь-девять тысяч вели Ливонскую войну, брали Полоцк и Казань. Пеших стрельцов было совсем немного. И в конном войске необходимы рядовые. Надо считать.

Мерин стоил три рубля. Тягиляй^[18], подбитый хлопком, можно сшить дома, и он послужит десять, двадцать лет. Рогатину скуёт сельский кузнец, железа в ней немного, и обойдётся она, дай бог, в полтину. Столько же стоил кистень на базаре. Железная шапка — рубль.

А на смотру разрядный дьяк за конного холопа накидывал сыну боярскому четыре с полтиной к годовому жалованью. За трёх холопов в тягиляях — рублей пятнадцать. Если первоначальный твой оклад — двенадцать, то ты с тремя холопами получишь на год всего лишь вдвое меньше, чем государев любимец Борис Годунов.

Вот они, рядовые кавалерии: холопы. Дети боярские — состав командный. У каждого хоть небольшое, но отделение. Над ними стояли головы, над головами — воеводы. Так набирались десятки тысяч конных.

Три четверти детей боярских имели полный боевой доспех: кольчугу, панцирь или юшман с железными пластинами, вплетёнными в кольчужные кольца; шапку железную со стальной сеткой-мисюркой, укрывавшей шею; саблю (персидская стоила три рубля, с наборной рукоятью — пять); саадак — чехол с луком и стрелами; стальные наручи и наколенники — тут жадничать себе дороже; топор у стремени, кинжал на поясе, а слева у седла — маленький барабан, погонять коня. Он действовал верней нагайки, иные барабаном прямо-таки беседовали с конём, и конь по звуку, по оттенку дроби переходил в галоп, на рысь, падал, и поворачивал, и бил копытами людей. Стремена коротки, татарская посадка легка, подвижна, немцы считали — неустойчива. Всадник крутился на седле, как смазанный. Не выпуская повода с костяными кольцами, надетыми на пальцы, стреляя из лука, тут же хватал саблю, рубил со страшным визгом. Всё это ради упражнения и хвастовства проделывали дети боярские в дороге, обгоняя пеших ратников-посадских «по прибору». Вооружённые на собранные деньги пиками и молотами-клевцами, ратники кричали жалобно-насмешливо: «Вы только нас в бою не бросьте, кони у вас уносчивые, а нас порубят!» Такие случаи бывали... Конные, устыдясь воспоминаний, скакали дальше, сливаясь на холме в сизую, сталисто-переливчатую массу с редкими пятнами жёлтых ферязей, натянутых поверх кольчуг, и алых приволок-плащей из бархата.

Стрелецкие сотни, приданные полкам, пристраивались к ним на марше. Эти городские люди привыкли держаться друг друга не только на войне. У них даже земля была в артельной собственности. В красных и зелёных кафтанах тяжёлого сукна, с пищалями и бердышами, стрельцы шли неторопливым шагом позади своих телег. На телегах везли овсяную муку, копчёную грудинку и сухари, отдельно — запасы пороха и пуль, летающих не слишком далеко. С полной выкладкой стрельцу идти было невмоготу, телеги скоро пригружали пищалями. Десятка два стволов-дубин, торчащих из телег, таращились на божий свет крупнокалиберными глазами. Телега выглядела живой и жуткой.

Сурны и барабаны, пробуждаясь, внезапно взбадривали строй. Негармонические вопли жалили душу предчувствием того, что враждебно жизни, но изначально с нею связано: взаимное убийство. Музыка заглушала голод, утомление и злобу на начальство, живущую во всяком войске, пока до неизбежного сражения далеко, а хочется сорвать на ком-то истосковавшееся сердце.

В сопровождении трубачей покачивались на четырёхконных упряжках медные воеводские набаты. Ими давали общие команды — «вперёд», «по коням», «спешиться», «на вытечку»— на вылазку из-за стены гуляй-города.

И гуляй-город, полевая фортификация, катила тут же: высокие, в два роста, грубо обструганные щиты на скрипучих колёсах скрывали лошадей. Казалось, по дороге сам собою тащится бесконечный забор. В бою из-под него стреляли и под его прикрытием сосредоточивались для атаки.

Под охраной голов из хороших фамилий — Пушкиных, Друцких — везли свёрнутые полковые знамёна: Спас Нерукотворный в Большом полку, Святой Георгий в Передовом, в других — Иисус Навин, останавливающий солнце.

Передовой полк вёл в Коломну князь Дмитрий Хворостинин. Он был самым молодым из воевод, для него много значило участие в этой войне. Недавно принятый в опричнину, дышавшую на ладан, князь Дмитрий был, однако, уязвлён тем, что в прошлом году опричные отряды отличились только уносчивостью своих коней. По младости и потому, что верил государю, как себе, князь не успел составить собственного взгляда на казни, зато имел мнение о причинах прошлогоднего разгрома.

Да, соглашался Дмитрий, государь с опричными ушёл от боя, запутался на просёлочных дорогах, утёк в Гостов. Его разведка не сработала, он даже не знал, где хан. Но воеводы Земщины во главе с Мстиславским и Иваном Бельским (не путать со Скуратовым, Бельские — древний род!) — у них осталось пятьдесят тысяч войска... Как они упустили Девлет-Гирея, какой трусливый бес попутал их занять оборону на улицах Москвы, словно они не понимали, что деревянная столица готова полыхнуть от первой огненной стрелы? В действиях воевод князь Дмитрий не видел смысла, хотя и был далёк от обвинения в «наведении» татар.

Не изменный умысел: малоподвижность воевод-бояр. Малоподвижность войска и ума. Прав Пересветов: «Хотя и богатырь обогатеет, и он обленивеет. Богатый любит упокой». Воина надо держать, как голодного кречета. Многое в русском войске казалось устаревшим Хворостинину. Конные толпы с трудом сбивались в сотни и полки, одушевления хватало до первого ответного удара, построить правильную оборону оказывалось почти немыслимым. Князь Хворостинин полагал — а мысль его легко восстановить по его действиям в то страдное лето, — что только подвижность и внезапность устрашающего манёвра способны противостоять летучей тактике татар. По крайней мере в родных лесах мы можем навязать татарам путь следования и место главного сражения.

Полк пересёк Москву-реку и двинулся по её правому берегу, по неширокой Рязанской дороге, обраставшей на пригретых местах светлой травкой. Цвет её напомнил князю Дмитрию старинную иконку северного письма, с детства висевшую в его спальном чулане: такая же зелёная, обильная водой и соками, была на ней земля. Молодой воевода и люди, сопровождавшие его, с одинаковым умилением смотрели на весеннюю траву. Но то, что они видели с коней вокруг дороги, не умиляло их.

Земля южней Москвы была особенно пуста. О ней уже нельзя было сказать, что ждёт сохи. Среди заросших крепким орешником и ивняком полей разваливались, рассыхались деревушки. Из дырявых окон в крапивные дворы смотрела нежить. Если встречались мужики и бабы, они казались старыми и злыми.

Князь Хворостинин знал, как плохо действует на войско вид опустевших деревень. Одно — когда ты защищаешь живых людей, другое — брошенные пашни. Он направил коня к ближайшей деревушке в пять домов, красочно приютившейся на обсыхающей речной терраске.

По мере приближения живопись линяла, завалинки у чёрных изб размыло талымиснегами, никто не правил их, и сами избы выглядели норами, и запах шёл из них застойный, зимний, как из нечистых нор. Замет вокруг господского подворья разобран на дрова, и даже из крылец, перилец вырваны бруски.

   — Гирей, собака, разогнал народ, — сказал один из ехавших за Хворостининым дворян.

Все понимали, что дело не в одном Гирее.

Из волокового оконца крайней избы сочился дым. Перед крыльцом старый мужик налаживал телегу с высокими, выше плетёных бортов, колёсами. Имущество в телеге — пара котлов, горшки, ветхие овчины, прялка, поверх всего — топор и вилы.

Мужик долго не разгибался из поклона воеводе.

   — Куда собрался? — спросил князь Дмитрий.

   — Куды глаза глядят, осундарь.

   — Татар боишься? Мы обороним.

Мужик помолчал и ответил с неожиданной дерзостью:

   — Отец наш царь и великий князь, слышно, в Новгород казну отправил?

Оружничий Хворостинина подал коня вперёд, чтобы стоптать мужика за наглость. Князь остановил его:

   — Кто набрехал тебе про государя?

   — Што, али не отправил? — прищурился мужик, и стало видно, что он вовсе не стар.

В избе была слышна возня. Наверно, там у него дети малые кормятся перед дорогой и напоследок жмутся к печке.

Князь Дмитрий чувствовал, что увязает в разговоре. Не отвечать на дерзостные речи против государя — кто-нибудь непременно донесёт Малюте, не оберёшься объяснений. А отвечать... Казна действительно увезена, государь лето проведёт в Новгороде. Не объяснять безуму, что царская особа слишком дорога, или что государь, возможно, пойдёт войной на шведов. В летний поход в Ливонию никто не верил... В полку станет известно, как воевода ответил мужику, а это серьёзнее Малютиных зацепок.

   — Суди тебя господь, — сказал он. — Зря поморишь детей в дороге. А лето, по всему видно, будет урожайным. Лучше бы ты соху направил да пашню разодрал. К зиме будешь с припасом.

   — Отнимут, — не уступил мужик.

Такая дерзость рождается от полного отчаяния. Князь, удивляя кротостью оружничего, повторил:

   — Не пустим мы татар!

   — А я не про татар, — сказал мужик и отошёл за телегу: достань теперь его!

Дмитрий сжал повод, пальцы в медных кольцах уздечки забелели. Он не ударил мужика. Из сеней с ужасом и восторгом смотрел на воеводу мальчишка лет семи, за ним суетилась испуганная мать. И кляча, запряжённая в телегу, косила на воеводского коня бельмастым глазом безо всякой надежды на взаимность. Она не понимала, зачем это сверкающее чудо заворотило к их бедному двору.

Пусть лучше в полку узнают: князь милостиво, молча отпустил безума.

Он повернул коня, выехал на дорогу. Обогнал пушечный наряд. Человек сорок мужиков-посошных тянули на канатах пушки, помогали лошадям. Пушкари, белая кость, сидели на телегах с ядрами и зельем. Война стала работой, пота в ней прибавилось немногим меньше, чем крови. Этот бы пот да на заросшие кустами пашни. Весь пот, что пролит на полях Ливонии, в лесах под Улой и Смоленском...

Дави ты эти мысли, княже! Война прославит Хворостининых.

Князь Дмитрий крикнул сурначам, чтобы играли. Велел прибавить ходу. На сухом склоне поднялась пыль. Суглинок подмосковных водоразделов даёт пыль серую и лёгкую. Она надёжно затуманивает ближний поворот дороги.

Глава 3

1

Вопросами разведки долго занималась Посольская изба. В опричнине образовалось ведомство тайных дел Скуратова. Два крупных провала показали, что ни посольским дьякам, ни сыскарям Малюты эта работа не по силам.

За год до новгородского погрома печатник Висковатый, руководитель Посольского приказа, отправил двух казаков, Колмака и Ширяя, в Крым, чтобы подкупили Кафского пашу. Он был наместником турецкого султана, в его руках сосредоточились интриги Турции в Крыму.

То ли опередила казаков турецкая разведка, то ли они не на того напали, но были схвачены, закованы, а когда турки пошли на Астрахань, перевербованный Колмак служил у них проводником.

На следующий год опричные по наущению государя затеяли игру со шведами. Их король Эрик был свергнут посадскими и братом, посажен в замок. Опричные отправили ему через подкупленного шведского посланника тайную грамоту, обещая освободить, помочь вернуть престол. Хотя в Москве было известно, что Эрик — сумасшедший и замок для него не только тюрьма, но и лечебница. Взамен Иван Васильевич просил военных и дипломатических уступок.

Посланника схватили и казнили, тайная грамота за подписью московского государя была выставлена на всенародный позор.

Мысль о создании особого ведомства «посольских и тайных дел» занимала государя. Возглавить его логично было бы Скуратову. Но он был занят внутренней крамолой, да и не проявил он себя в тонкой работе с заграницей. Василий Иванович Умной был извлечён из тюрьмы вовремя и с дальними расчётами.

Сидение в Слободе было назначено на понедельник в связи с отъездом главных воевод и государя на смотр в Коломну. Василий Иванович ехал в большой тоске. Она усилилась, когда он встретил в сумрачных сенях Скуратова с блёклой ухмылкой на белом от возбуждения лице. От дьяка Ильина Колычев уже слышал о резне в кабаке Штадена, но без подробностей. Осип темнил как мог...

Явился государь. На нём была простая однорядка, в руке — посох из ливанского кедра, присланный афонскими монахами, на голове — скуфья. Обдуманным нарядом государь показывал, что не на парадное сидение собрались, а ради срочных дел.

И остальные были в неярких, хотя и дорогих кафтанах. Князь Воротынский — в шёлковой ферязи. Скуратов скоморошничал в какой-то им самим придуманной полумонашеской одёжке: ряса не ряса, на подоле масляное пятно, скуфейка пыльная. Истинный лицедей, прозвание Скуратовым не зря дано.

Поярче нарядился опоздавший князь Токмаков. Он торопливо вошёл в палату, когда государь был уже там. Назойливо искрилось золотное шитьё. Главной ошибкой наместника, хозяина Москвы, была надетая им, модная у молодёжи, татарская шапка с лисьим хвостом. Государь на неё уставился.

   — Опаздываешь, Юрий! Зачем колпак-то снял, надень!

   — Государь, при выезде заметил непорядок. Прости!

   — Замечай вовремя. Искупай вину-то!

Князь Юрий начал кланяться. Существовал обычай: опоздавший на службу кланялся государю, покуда не простит. Токмаков поклонился пять раз, замешкался. Государь молчал. Ему, наверно, нравилось смотреть, как в поясном поклоне падает перед ним татарская шапка. Пятнадцатый поклон, двадцатый. Государь задумался, чему-то хмуро улыбаясь. Токмаков на ходу незаметно ослабил завязки однорядки, сдул пот с усов. Тридцать поклонов.

Государь сунул ему руку:

   — Пора работать, тунеядец.

Голос был милостивый и весёлый, под стать апрельскому деньку.

Быстро разобрались с порядком прохождения войск на смотру в Коломне. Дьяк Михайлов уже разворачивал список продовольствия, отправляемого на Берег: в нём были спорные пометы дьяков Большого Прихода, всегда старавшихся урезать деньги. Неожиданно и неприлично вылез вперёд Малюта:

   — Государь! У меня человек стынет.

   — Что?! Не по чину берёшь!

Бояре с удовольствием ждали, когда государь отчитает Малюту, а то и врежет посохом. Но Григорий Лукьянович зря не скоморошничал. Он повторил:

   — Стынет, государь. Перестоится, вкус не тот. Я ведь и ради князя Михайлы Иваныча старался!

Воротынский откровенно отстранился от присунувшегося Малюты. Нынче он мог позволить себе брезгливость, Скуратов тоже точно знал, на кого можно обижаться, и не обиделся на Воротынского. По неопределённо-разрешающему знаку государя он крикнул в дверь:

   — Влеки!

Злоба Мячков и два истопника в сопровождении Василия Грязного, дурашливо и грубо изображавшего боярина с посохом, втащили провисшее, тощим задом волочащееся по полу тело. Голова была замотана холстиной, жалко серели нижние порты — широкие, с разрезом и завязками внизу, сорочка задралась. На втянутых рёбрах коричнево запеклась кожа. Так бывает, если человека медленно, с остановками, вращают над огнём.

Тело швырнули на пол. Дёрнулась босая нога с загнутыми грязными ногтями. Наверно, на спине тоже осталось припечённое пятно; человек тужился оторвать её от пола. Ему удалось повернуться на бок, он охнул (ребра перебиты?) и каким-то улиточным движением вытянул голову из холстины.

Василий Иванович окостенил лицо, придавая ему то же прохладное любопытство, какое проявили остальные. На полу лежал Неупокой.

Всё поведение Умного зависело теперь от признаний, сделанных Неупокоем иод пытками. Василий Иванович соображал быстро, словно в опасную минуту боя. Вряд ли Неупокой молчал. Скуратов терзать умеет. И если он признался в сговоре с Умным по делу князя Старицкого — в ту чёрную минуту изнеможения от боли, когда мельчают совесть, клятвы, убеждения — тогда одно спасение: не узнавать Неупокоя, пусть ставят их на пытку рядом. Иначе Скуратов устроит пляску на костях.

Григорий Лукьянович докладывал, и ужас отпускал Умного.

   — Сей изменник, государь, прибыв от черемисов с Волги, стал жить у Венедикта Колычева на Никольской. От черемисов он, я чаю, прибыл для того, чтобы снестись изменой с московскими татарами. Ведь доносил из Крыма Афанасий про Каштивлей-улана да про черемисову надежду на царёв приход... Мы этого, государь, на самом изменном деле подловили: он у честного твоего дьяка Осипа Ильина выведывал тайные вести. А в той татарской слободе в Заречье, где главное было изменное гнездо, мы прошлой ночью провели великий розыск и многих изменников порубили...

Колычев не мог сильнее навредить Малюте, чем тот навредил себе, послав в заречную слободку Грязного с дуболомами. Но Дуплев, Дуплев! Неужто обо всём молчал? Цены нет парню.

Малюта разливался:

   — Надо бы вызнать, государь, с кем он да Венедикт Колычев стакнулись из москвичей. Нашей промашкой сбежал стрелецкий пятидесятник Игнашка Шишкин... В стрелецком приказе нет ли измены, государь?

Василий Иванович заметил, что князь-наместник отодвинулся от него. Другие только покосились. Главой Стрелецкого приказа был Григорий Колычев.

Государь впервые раскрыл уста:

   — Ты спрашивал у него, с кем из бояр ведаются татары? Он должен знать!

Тянуло старым холодом.

   — Он, государь, молчит. Он ворожбой от боли избавляется.

В возможность избавления от боли ворожбой верили все. На Дуплева взглянули с интересом. Государь наклонился в кресле:

   — Жить хочешь? Отвечай: кто из моих бояр и ближних людей мне изменяет? Кого упоминали твои татары? Ну!

Страшно было его тяжёлое, мгновенно постаревшее лицо, нависшее над жёлто-серым, болью и смертной тоской источенным лицом Неупокоя. Василий Иванович не мог представить себя на месте Дуплева и уж тем более не мог вообразить, что можно промолчать на это угрожающее «ну!».

Неупокой молчал. Пережитое в застенке было так нечеловечески гнусно и мучительно, что лицо склонившегося над ним усталого и тоже чем-то изнутри терзаемого старика не вызывало страха. А тело просто отдыхало, отлёживалось на полу и об одном мечтало — чтобы поменьше боли, поменьше шевеления. Пока набрякшее лицо висело над Неупокоем, никто его не трогал. Втайне мечталось, что так протянется до близкой уже минуты, когда придёт последний избавитель — архангел Михаил, владыка смерти.

Иван Васильевич терял последнее терпение:

   — С кем из бояр ты в сговоре?

   — Со мною, государь, — сказал Умной.

Он едва заметил волновой накат радости и подозрительности в глазах Скуратова, услышал погребальный ропот бояр... С усилием одолев самую тяжкую минуту гневного молчания государя, не любившего неожиданностей, Василий Иванович заговорил быстро и не слишком внятно. Государь понял его, догадался раньше всех.

Колычев ничего не скрыл из похождений Дуплева. Даже про Скуку Брусленкова, о чём не выпытал Малюта, рассказал. Чем дальше говорил Умной, тем нетерпимей становилось лицо царя, бледнели и вытягивались некрасивые губы, нос нависал над ними, а ниже переносицы обозначались хрящи и жилки. В глазах явилось безмыслие, они стали как две серые нашлёпки. В таком состоянии Иван Васильевич забывал себя, «спускал пса», способен был обрушиться с побоями и криком на невинных. Но Колычев смотрел почти без страха, отлично зная, кого сейчас придавит государев гнев.

Иван Васильевич спросил сдавленным басом:

   — Всех мурз... убили? Карачиев крымского царя...

   — Кто ж теперь скажет, государь, — вздохнул Умной. — Кто-нибудь, верно, скачет в Крым с бумагами. Григорий Лукьяныч поминал стрелецкого пятидесятника. Мне про его побег Григорий Колычев давно донёс. Этот мой человек его на привязи держал. Да видишь, что с ним сделали.

Василий Иванович умолк и отступил в толпу бояр, снова охотно принявшую его. Им оставалось только ждать, когда государь поднимет посох, присланный с Афона, и метнёт в Малюту. Иван Васильевич был мастер метать копья сверху вниз.

Скуратов непонятно вёл себя: будто и виноват, но не боится. Несоразмерные плечи и выпуклая борцовская спина по-прежнему создавали впечатление скалистой силы, а на сухом лице запеклось какое-то опасное воспоминание. То сокровенное из прошлого, что связывало государя с опричным пономарём, было выше ошибок и злобы нынешнего дня.

Опричные воеводы, как Хворостинин и Умной, не знали всего, происходившего в Александровой слободе. Ходили слухи о разгуле и монастырском маскараде. Но было хорошо известно, что, пока кромешники с Василием Грязным упивались горячим вином, государь трапезовал один, строжайше соблюдая все посты. Может быть, он кидал им кость, будучи так же не уверен в них, как и в боярах. И вот во время одиноких трапез, размышлений, прислушиваний к пьяной похвальбе в соседних горницах — кто оставался с ним, кто обрекал себя на то же сухоядение, аскезу, мечтание о будущем? Скуратов. Больше некому. А это — совместное душевное трезвение — не забывается.

Не забываются и страшные грехи, преступления против христианства и человечности, совершенные Иваном Васильевичем в болезненном забытьи гнева. Их свидетелем тоже был Скуратов, верный молчальник — до поры...

Всмотревшись в его смиренный лик, Колычев понял, что метания посоха не будет.

   — А обошёл тебя Малюта, — тихо, словно пробуя голос после удушья, произнёс государь.

Он выглядел совсем не грозным. Блёклое хитроватое лицо. И нос не так уж нависал над усами с плешинкой, его тяжёлый кончик был отогнут влево, косо приоткрылся рот со скудными зубами, во всём явилась какая-то уклончивость и примирённость. Рыжая борода стала подрагивать. Государь засмеялся — тихо, погромче, оглушительно! В изумлённом молчании бояр смех его неловко, дико провисал, пока не догадались засмеяться Дмитрий Иванович Годунов и Грязной. Годунов засмеялся из приличия, а Вася — от души, не слишком разбираясь в происшедшем, а просто потому, что засмеялся любимый государь. Грязной и прежде веселился не из угодливости, его искренне радовало веселье государя, совместное пьянство с ним, а в неизменности царской любви он, по некоторой тупости ума, не сомневался.

   — Своя своих не познаша! — заходился государь.

Хмуриться становилось не только неприлично, но опасно. Один князь Воротынский не пошёл дальше сдержанной улыбки. Токмаков зажал рот шапкой, в верноподданном веселье выкатив глаза. Скуратов тыкал. Василий Иванович дурашливо развёл руки, развалил рот в холодном смехе.

Государь так же внезапно замолчал.

   — Малюта! Этот... как его зовут, Умной?

   — Алёшка Неупокой Дуплев, государь.

   — Он тебе, Малюта, признался, кому служит?

   — Нет, государь. Неужто я бы, кабы он...

   — Да, мне бы таких слуг.

Колычев возразил любезно:

   — Все мои — твои, государь!

   — Ах, кабы так!.. Вот твоему страдальцу в утешение, ежели выживет.

Иван Васильевич стянул с пальца перстень с виннокрасным гранатом-альмандином и протянул Умному. Тот наклонился к Неупокою:

   — Государь жалует тебя. Шить будешь?

Опыт его показывал, что всякий человек вернее лекарей догадывается, жить ему или помереть. Сухие губы Неупокоя просквозило:

   — Вестимо.

Когда по окончании сидения, в сенях, Колычев подошёл к Скуратову, Малюта не сразу нашёл слова:

   — И наглый ты, Василий! Подходишь теперь с бесстыжей рожей. Сгинь!

   — Как велишь, Григорий Лукьяныч. А я ведь сор из избы не вынес, про поношение родича моего Венедикта государю не доложил. Племянник мой до сей поры зубами скрежещет, вспоминая Мячкова воровство и заушание.

Торговый счёт услуг и умолчаний Скуратов вёл прилежно. Вся жизнь сильных людей основана на нём. Григорий Лукьянович сказал:

   — Злоба по своей наглости превысил... Чего он взял у твоего племянника, отдаст. С доплатой за бесчестье.

Мячков стоял близко, слышал. Василий Иванович махнул рукой:

   — Одежонку, какую он содрал... пущай пользуется по бедности. Нет, кафтанишко возвращать не надо. Честь дорога!

   — Он на четырёх костях приползёт прощения просить!

   — Спаси тебя господь, Григорий Лукьяныч. Я твой должник.

   — Поглядим.

Как будто помирились. Хотя какой уж мир...

Все двинулись к обедне. Василий Иванович позвал холопов и своего дьяка Русина Григорьева.

   — Вот у него, у Злобушки, — указал он на Мячкова, — прими Неупокоя. Увези сразу. От обедни освобождаю тебя.

   — Мы бы его лечили! — заныл Мячков, то ли желая угодить, то ли получив некое указание Скуратова.

   — Я знаю, как вы лечите... Поторопись, Русин!

Мячков повёл Григорьева в избушку, где отдавал душу Неупокой. Или иначе как-то договаривался с богом, обещая жить праведно. Скоро возок с копёшкой сена и медвежьей полстью, тепло укрывшей страдальца, выкатился из деревянных ворот Слободы и застучал по мосту над речкой Серой. Колычев проследил: вдогон не поскакал никто.

2

В середине мая государь выехал в Новгород. Его сопровождали дети, новая царица, ближние люди, дьяк Андрей Щелкалов, бояре — Юрьев, Бутурлины.

Все, даже государь, ехали в Новгород верхами: день выезда из Старицы считался началом похода против шведов. Шли боевым порядком, вооружённые, в сбруе кольчуг и панцирей, с краснокафтанными стрельцами впереди. Боевой блеск был нужен народу, чтобы по своему наивному прямодушию он не принял выезд государя за бегство из Москвы. Перед собой Иван Васильевич не лицемерил: во время войны с неясным исходом государю неприлично рисковать. Он даже под Казанью хотел быть там, где он нужнее: в часовне, на молитве. Бояре тогда насильно вывели его, чтобы показать войску, он до сих пор не простил этой блажи Курбскому и Воротынскому... Он ехал за стрельцами в окружении оружничих с достойным выражением одутловатого лица и убеждённостью, что делает как надо.

Дорога шла по лесистым Валдайским холмам. С вершин внезапно открывались длинные озёра, их бледно-голубое пламя медленно заливало просторные ложбины. Поскольку ехали из Старицы, не пришлось проезжать мимо тверского Отроча монастыря и вслушиваться, и угадывать тихие суеверные беседы о задушенном Филиппе. Но на дорогу Тверь — Новгород выехали поневоле, и хмурые стрельцы зло оборвали разошедшихся рожечников.

По сторонам лежала разорённая Бежецкая пятина. Два года миновало, как здесь прошло на Новгород опричное войско, а обгорелые деревни, помещичьи домишки без хозяев, обрушенные трапезные монастырей с тремя-пятью монахами у входа (всё население обители) ещё торчали из свежей зелени, чернели, резали глаза. Впечатление вражеского нашествия если и не будило у людей опасных мыслей, то повергало в горькую, как эта гарь, задумчивость.

Погром Твери и Новгорода был самым непонятным и жестоким предприятием опричных. Наверно, только самые тупые из них поверили, что новгородцы желают передаться Жигимонту. Убийства, издевательства и грабежи опустошили не только казну Софийского дома и закрома посадских, но и души людей, не понимавших своей вины...

Иван Васильевич всё чаще с неудовольствием оглядывался на царевичей. Среди всеобщего молчания в их свите тлел неприятный разговор. Царевич Фёдор, робкий мальчик с тупеньким, лупоглазым, неестественно круглым личиком (и жалко трогателен был, и гадок его неразвитый подбородок, похожий на завиток улитки), спрашивал Бориса Годунова:

   — Эта зачем горела?

   — Молонья ударила, — отвечал Борис, стараясь не встречаться глазами с насмешливым оружничим царевича Ивана Протасием Юрьевым.

   — А эта?

   — Такоже.

   — Боженька долго сердился, — сделал вывод Фёдор.

Василия Грязного, как всегда, не вовремя прорвало: он стал вспоминать, как ему поручили охранять тайну новгородского похода, чтобы известие о выступлении опричных из Москвы не опередило их. А на Тверской дороге запасной конь князя Вяземского вырвался и поскакал вперёд тревожным вестником. Его настигли и изрубили, после и хозяин пострадал... Василий в самом деле верил, что конь Вяземского был заговорён и мог подать весть новгородцам. Фёдор слушал его, дрожа подбородочком-улиткой, жалел коня. Но в бедном его уме рассказ Василия не связался с горелыми избами.

— Васька! — крикнул Иван Васильевич. — Дай птиц послушать!

Птицы уже не пели, затихли в гнёздах. Но, словно по указу государя, за поворотом ударил соловей. Горелая усадьба скрылась, полк вступил в лес. «Забудется», — пожелал Иван Васильевич. Он верил, что всё дурное, сделанное им, забудется, как забывает народ ошибки и злодейства победоносных государей.

3

Больной Неупокой был тайно доставлен в молельную избу Федосьи, построенную на средства Умного-Колычева вблизи Кускова, имения и подворья Шереметевых. Василий Иванович подозревал, что Злобе Мячкову поручили добить Неупокоя: он слишком много знал об Ильиных.

При всём своём духовном образовании Неупокой так и не уяснил символа веры поклонниц Параскевы Пятницы. Ею интересовались люди сильные, от архиепископа Леонида до дочери Ивана Большого Шереметева Агафьи.

После отъезда мужа Агафья переехала в Кусково из Звенигорода ввиду опасности нашествия Гирея. Поскольку оба брата Шереметевых стояли безвылазно на Берегу, Агафья стала хозяйкой на подворье. Службами управлял Истома Быков, откормленный и глуповатый красавец южных кровей. Они с Агафьей, быстро принюхавшись друг к другу, завели на подворье разгульные обычаи, странно и пряно сдобренные участием в молениях сектантов. «Разврат души и тела», — мысленно доносил Умному Неупокой.

Существовало много способов взвинтить себя до помрачения ума: прерывистое воздыхание, кружение, взаимное истязание и воскурение трав. На возвышении посреди избы восседала сама Федосья, а остальные бормотали и кричали несуразное, ходили хороводом вокруг неё или по воплю, исходившему, казалось, из глухой стены, бежали в лунный лес. В молении с выбеганием Неупокой участвовал всего однажды, но в лес по слабости не побежал. Хотя и любопытно было, из-за чего там слитно, сладко завыли молодые бабы...

Рудак, пристроившийся конюхом у Быкова, был убеждён, что у Шереметевых живут татарские лазутчики. Под Тулой захватили конного ногайца, он тоже назвался человеком Шереметевых. Из него не выдавили имён, хотя давили крепко и умело. В Кускове замечалось появление незнакомых татар в людских избах. Однажды на конюшне пропало несколько коней. Рудак перепугался, но Истома Быков его утешил, велел молчать — убыток-де покроем. Для чего? Чтобы не показать боярам, как плохо он бережёт добро, или кому-то срочно, тайно понадобились кони? Кража случилась сразу после отъезда Ивана Меньшого Шереметева на Берег. Воевода перед разлукой сильно гулял и много говорил...

Были другие признаки чьего-то тайного присутствия, особого внимания татар к подворью. Но признаки не вздёрнешь над огнём и не допросишь. Хватать татар подряд? Неупокой считал, что на подворье Шереметевых существовали условия, такие же благоприятные для лазутчиков, как в Заречье, но основная масса звенигородских татарских слуг Агафьи чиста. Следовало отделить овец от козлищ.

Лазутчиками могли оказаться не только татары. Все люди, появлявшиеся на подворье, требовали проверки, на которую Неупокой и Рудак не имели ни сил, ни прав. Однажды Рудак донёс, что некий домрачей из скоморохов, развлекавших с недавних пор Агафью и Истому, в нетрезвом разговоре с конюхом-ногайцем упомянул Юфар-мурзу.

В разгульной жизни без скоморохов-глумцов не обойтись. Они и появились вместе с Агафьей. На вкус Неупокоя, их веселье было грубым, подобно их стихире, открывавшей представление:

В один из вечеров, когда господское гулянье выплеснулось во двор и затянуло слуг, коим была пожертвована бадья горячего вина, Неупокой пошёл глядеть на скоморохов. Их было четверо — немолодых, но противоестественно подвижных и размалёванных. На их бритых лицах лежали борозды грешной жизни, что-то больное слышалось в смехе и натуге, когда старшой бил товарища по лысому темени и вопрошал:

   — Угадай, откуда треск: плешь от руки али рука от плеши?

Третий, потоньше в обхождении, разыгрывал заботливого родителя:

   — Хотел сынка пристроить по знакомству в скоморохи. Глуп оказался, пришлось пустить в подьячие!

Четвёртый играл на домре, на сопели — что-то вроде скрипки — и поплясывал. Хохот дворовых, визг ногайцев, одобрительный или издевательский, раздразнили глумцов до неприличия. Старшой надел личину коня, товарищ изобразил кобылу, они стали вертеться на лугу, и женщины, наслышанные об этой пантомиме, попрятались в сенях, чтобы выглядывать оттуда и плеваться.

Воистину: «Иные лицо своё и красоту человеческую некими лярвами и страшилищами закрывают, страшаще и утешающе людей...»

Глумцы вселились в тесную избёнку, через стенку от конюхов-ногайцев. Скоро уезжать не собирались, им было сытно и покойно тут, в углу подворья.

Само подворье являло ограждённое пространство, без замысла застроенное боярскими палатами с цветными крышами, резными гульбищами, бестолковыми пристройками и множеством служб и людских изб. Ко двору примыкал сад, густой и старый, уже не молодо-плодоносящий, но сочный и заросший, будто роща. Возле садовой калитки и стояла избушка скоморохов.

Сразу за ограждением-замётом из острых брёвен начинались пустоши, луга и лес в овраге. Поодаль, у дороги, ведущей через лес в Москву и если хочешь миновать столицу, то прямо на Ордынскую дорогу, расположилась Федосьина слободка. Молельная изба с пристроенным жилым покоем стояла отдельно в поле.

Время ползло к Ивану Цветнику, или Купале. Травы набирали колдовскую силу, ворожеи и травники спешили собрать их до медвяных рос, уничтожающих целебные свойства. На тридцатое мая — ночь змеиных свадеб — Федосья намечала большое моленье, настойчиво советуя Неупокою в нём участвовать, обещая «нечто открыть». Светлыми вечерами выезжая в поле, Неупокой раздумывал о том, по какой нелепой колее пошла его жизнь в Москве. Ничто не удавалось, татарское гнездо в Заречье разгромлено без пользы, тонкая игра Умного поломалась о Малютину рогатину, донос нижегородских старцев на Грязного залёг в каких-то тайных коробах, теперь — бессмысленное сидение здесь с участием в нечестивых молениях. «Душе моя, душе моя, что спишь?» — почасту повторял он, досылая Каурку к дальнему голубеющему лесу.

С юности мысль Неупокоя направлялась поучениями старца Власия и книгами. Была у него цель — усовершенствование души. Жильцу земли отпущен на это недолгий срок. Нельзя сказать, что будет с нами после смерти, но очевидно, что каждая минута жизни стоит дорого. Что здесь построим в своей душе, с тем и ко господу придём. Всё остальное есть работа на утробу, обречённую тлению. Такое мировосприятие определяло и образ жизни Неупокоя. Он приобщился к вдумчивому чтению великих книг, к поискам смысла в притчах, понятным до конца одним профанам, полюбил одиночество и размышление. Прочие люди, думалось ему, живут нелепо, слепо, страшно. Этот настрой усилился после убийства брата, теперь усугублялся воспоминанием о Скуке Брусленкове, мёртвом Юфаре на пороге кабака и ломике подручного Малюты, ударившего Неупокоя по ребру.

«Зачем же я, — каялся Неупокой, — зная, как надо жить, живу иначе? Многие ищут своё в жизни, а я нашёл и ухожу от своего».

Лес был уже близко, в нём различались тёмные прогалы и освещённые закатным солнцем полянки. Со стороны усадьбы с сытым топотом бежали лошади — ногаец и Рудак гнали в ночное. Каурко потянулся за табунком, стал робко рвать узду. «Ты-то меня не оставляй», — мысленно попросил Неупокой, чувствуя, как нелепо подступили к горлу слёзы. Рудак, крутя верёвочной нагайкой, охлюпкой проскакал мимо, мигнул украдкой, но тут же отвернулся, угадав сокровенное по лицу Неупокоя. Он был умница, Рудак, не похож на холопа.

Табун ушёл. Пыль опустилась на дорогу. Каурко шёл так тихо, что бабочка-капустница села на его горбоносую голову бесстрашно, как на камень. Жёлтые крылышки напомнили Неупокою деловито повязанный на лбу платочек Дунюшки Колычевой. Когда Неупокой приехал за вещами и Кауркой, она руководила бабами, сажавшими капусту в огороде. Может быть, это ему нужно — дом, яблоневый сад, жена, похожая на Дунюшку, с такими же округло-обнажёнными, словно в рассоле вымытыми крепкими руками, нежно опущенным плечом и неожиданно крутым, обрисовавшимся бедром, когда она, дёрнув за косу девку-неумеху, стала сама показывать, как делать ямки... У Дунюшки чудесные глаза, чисто и по-доброму раскрытые, а в темноте чулана у неё, верно, незнакомо мерцают расширившиеся зрачки. Она только жалеюще и мимоходом прижала руку к больному боку Неупокоя, тогда ещё затянутому сырой коровьей шкурой, и боль ушла, и только остро застучало по разбитым рёбрам сердце... Словно одну из своих ласк Дунюшка припрятала от мужа и подала Неупокою на бедность.

Каурко осторожно шёл по корням деревьев. Темнело. Звякали колокольца-ботала, лошади паслись неподалёку. В майском лесу в короткие нослезакатные минуты внезапно вспыхивает робкий птичий посвист, как нежный вскрик. Оттаявшая до донышка земля дышит туманом. Сырая мгла, и посвист, и запах юной зелени и голубых подснежников, и ландышевого горького листа — всё соединяется в предчувствии долгого лета. Так ехать бы, покачиваясь на жёстком татарском арчаке, забыв о службе, о недоброте людей, о деле, уродующем душу, а думать только о любви. Очень хотелось думать о любви... В кустах шуршали змеи, сползавшиеся на змеиную любовь.

А это зверь. Неупокой взялся за нож.

Из кустов вылез Рудак, прижал ладонь к усам: молчи! Указал вниз, в ложбинку. Неупокой тронул левый повод, Каурко зачавкал копытами по склону.

Рудак докладывал вполголоса:

   — Вечор ногайцы приволокли больного, весь укутан, рожи не видать. Лежит за стенкой от глумцов. Ночью орал от боли, крик русский.

   — Мыслишь, пытали?

   — Того не ведаю... Из Касимова к Агафьиным татарам приехали карачии. Тож крутятся возле избы с больным. Русских не допускают.

   — Откуда ты узнал?

   — Глумцы сказали.

   — Чего они с тобой делиться вздумали? Сами-то они чисты?

Рудак не отвечал, только с раздумьем посмотрел в лицо Неупокоя. В лесу завыл ногаец:

— Руда-ак! Пра-апал!

Домой Неупокой вернулся в темноте. Федосьины домашние отужинали. Неупокою оставили варёной рыбы, свёклы с чесноком и уксусом. Ел он теперь помногу, жадно, чувствуя, как заживляется и крепнет изломанное тело. Тело его было злопамятней ума...

4

К молельной горнице Федосьи примыкал чулан, отделённый лёгкой занавесью. Всё происходившее в горнице, освещённой паникадилом с двенадцатью свечами, было из тёмного чулана видно. Туда Федосья спрятала Неупокоя, объяснив, по какому знаку ему следует явиться.

«Дочери Параскевы» собирались дружно и в ожидании похаживали, как обыкновенно в церкви, ежели поп запаздывает. Федосья намеренно сгущала нетерпение.

Но вот она возникла в белой, до пят, рубахе. Доверенная «дочь» Настя — тихая и тоненькая девушка из слободки — стала укладывать на стол-налой молитвенные принадлежности: серебряную чашку, тонкий ногайский нож, лепёшку-перепечу и два венка из свежих васильков. Внимание ожидающих нежно румянило Настины щёки, их полированная гладкость показывала неброское, глубинное здоровье... Немного искушённый в сравнительном богословии, Неупокой гадал, какие христианские обряды приспособила Федосья для своих нужд. Неужели поднялась её рука на евхаристию^[19]?

Женщины загнусили слышанный уже Неупокоем псалом собственного сочинения: «Посереде зверей, брызжущих ядом, мы, дщери Параскевы, приидем к свету...» Под зверями многие понимали мужское население земли, исполненное духа разрушения. Вся голодная тоска деревенских баб и унылая замотанность посадских жёнок изливалась в словах, взятых напрокат из Писания. У поющих были прямолинейно-праведные лица, как бы протёртые перед молебном конопляным маслом. С таким лицом жена затаскивает в избу упившегося мужа.

Потом они прошлись, притопывая, хороводом вокруг Федосьи и налоя. Их пенье стало звонким и ритмичным, со срывом на плясовую. Федосья двигала руками, женщины в такт покачивались. Видимо, это их приятно помрачало, на лицах появились смущённые, но с каждым кругом всё более бездумные улыбки. Иные начали покручиваться на месте, но Федосья строго осадила их. Кто-то уже взвизгнул празднично, по-свадебному...

Что в этой непотребной службе напоминало свадьбу? Перепеча? Два венка? Неупокой и сам не мог понять. Такое было настроение у женщин — горько-весёлое, стыдливо-выжидательное.

Федосья подняла нож, он сталистым клювом блеснул в сиянии паникадила. Женщины замерли.

Тонко, одиноко и от этого особенно жутко затянула Федосья:

И начиналось, и кончалось пенье тончайшим подвыванием. Неупокой узнал слова свадебных «воплей», но исполнение придавало им какую-то бесовскую унылость. И — «сокол, сокол, сокол», — зашелестело, залетало над головами женщин, они стали оглядываться тревожно, и кто-то снова взвизгнул. Всерьёз, слезами заплакали две бабы, явные кликуши, с больными, ожиревшими щеками цвета кислого теста.

Федосья топнула ногой. Неупокой откинул занавесь. Он только теперь догадался о своей роли, и, хотя видел её смешную сторону, подчинялся Федосье в ожидании обещанного «открытия».

Женщины расступились. Хотя они встречали его в слободке, теперь смотрели как на незнакомого.

Он подошёл к Федосье. Пока он за занавеской развлекался сравнительным богословием, она пребывала в силовом кругу молебна, и всё его напряжение, весь нездоровый жар копился в ней. Она только взглянула обжигающе в лицо Неупокою, и его дурашливая ухмылка сгорела, как паутинка. «В ней бесы!» — ужаснулся он.

Как все, он верил в бесов, но полагал, что защищён от них крещением. Оказывается, не защищён!

Федосья коснулась его руки. Неупокой стал рядом с нею, лицом к «дочерям». Он сам или, точнее, бесовским внушением догадался протянуть руку над чашей и не отдёрнул её, когда Федосья поднесла к ней нож. Боли он не услышал, только под сердцем ненадолго стало тошно. Федосья и себе надрезала жилу. Их кровь быстро закапала в один сосуд. Федосья, кажется, перестаралась, кровь капала быстрее, Неупокой с трудом удерживал руку над чашей. Не в жертву ли его решили принести порченые жёнки? Он удивлялся своему восторженному безразличию. С утра он ничего не ел, Федосья не давала, а свечи в паникадиле пахли так дурманно... Федосья положила ладонь на его запястье, кровь остановилась.

Она переломила перепечу. От вкуса хлеба рот Неупокоя бурно заполнился слюной. «Теперь пойдём вокруг налоя, — сообразил он. — Да что ж я делаю-то, господи?»

   — Люб ли вам сокол, девы? — спросила Федосья.

Девы залопотали:

   — Люб, матушка, люб, люб, люб...

Только одна кликуша заорала, выкатив базарные глаза:

   — От его волком пахнет! В иордань его!

И женщины послушно запричитали за безумной бабой:

   — Иордань, иордань чис-стая!

Они опять задёргались, иные производили неприличные движения, но друг на друга не смотрели, а все смотрели на Неупокоя — кто с бабьим любопытством, кто с омерзением. Будто увидели на нём грязь, её же не отмоешь иначе, как святой водой. Кликуши добавляли воя, страху, горница стала тесной. Помесь телесных испарений и дыхания угнетала свечные огоньки.

   — Ох, да на волю жа! — взвилось из бабьей толчеи как бы чадящим пламенем.

Вёрткая Настя подбежала к двери, ударилась об неё телом. Федосья, держа Неупокоя за руку, выбежала следом.

Стояла полная лупа. Её тяжёлый свет давил на листья придорожных берёзок, и листья отгибались к земле упруго, недвижимо. Толпа бежала по дороге к ближнему лесу. Федосьина рубаха зеленела под луной, женщины тянулись за ней приворожённым табун ком. Федосья крепко сжимала порезанное запястье Неупокоя. Он знал, что, если вырвется, жила его откроется и он истечёт кровью на этой зеленовато-белой, пустой дороге. А женщины его потопчут и убегут... Он примирился со своей дикой ролью и бежал, бежал, пока под сапогами не захрустели сучья.

За лесным оврагом, куда не заходили кони во время ночной пастьбы, стояло круглое озерко. Лес и овраг сегодня были пусты, женщины завиляли по конским тропам. Ночь была тёплая, от женщин пахло потом. Одной Федосье было легко в рубахе. Под полотном нечаянно и сильно проявлялось на бегу длинное тело.

Озеро — ведьмачий глаз болота — было черно и неподвижно. В него и впрямь хотелось окунуться, смыть с себя всё, что накопилось за время бега, молебна, жизни... Женщины окружили озерко частым и зыбким рядом. Они чего-то ждали.

Лес не дышал. Чёрные лапы елей лежали на зелёном небе. Небо казалось продолжением земли и было близко. В том, чего ждали женщины, за чем бежали в лес, не было ничего странного и невозможного. Странность ночного мира была разумной, а дневной мир с его тяжёлой трезвостью и светлой верой сгинул. Зато всякий нечаянный звук наполнялся содержанием-намёком. В болоте забеспокоились лягушки — не змеи ли отлавливают их для свадебного пира? Когда же за еловой зарослью с нептичьей, человеческой тоской закричало нечто, Неупокой вместе со всеми понял это как знак.

К нему приблизились две пожилые женщины. Он дал стянуть с себя кафтанец, развязать порты. Сам сбросил через голову потную рубаху. На него смотрели — на голого, по-мужски уродливого, с жилистыми тощими ногами. «Да иди же!» — огрубевшим голосом произнесла Федосья.

Он ступил в воду. Торфяное дно с противной ласковостью засосало его ступню.

И тут... Ему это запомнится до смерти.

В глубокой тишине женщины плавными движениями, творя обряд — иначе не назовёшь, — стали распутывать завязки на юбках-запасках, медленно стягивать рубахи, ленивыми потряхиваниями голов сбрасывать убрусы и платки-волосники^[20], девушки скидывали ленты и распускали волосы но оголённым спинам. Они шли в озеро, навстречу Неупокою. Он слышал за собой лёгкое шлёпанье и понимал, что это идут Федосья с Настей. Но головы повернуть не мог, шея окостенела. Он вышел на глубину, и чёрная вода прикрыла срам...

Озерко было так невелико, что когда все вошли по пояс в воду, Неупокой услышал тугое колыхание волны. И если вид внезапно обнажённых тел скорее ошеломил его, то тёплая волна и колыхание проникли в его тело каким-то безразборным любострастием. Утонуть в этой влаге, пронизанной упругими волнами таких же напряжённых женских тел... Настя поскользнулась, или нога её коснулась в иле раковины улитки; Неупокой услышал Настин вскрик и сразу с дьявольской отчётливостью представил её тонкое, охватное тело. Мучительная сила переполняла его.

Он резко остановился. Настя, прокладывавшая Федосье путь в тёмной воде и иле, сделала лишний шаг, коснулась Неупокоя и замерла. Острый сосок прочертил тонкую линию по его лопатке — Настя перевела дыхание.

Раздвинулись кусты на берегу.

Человек двадцать ногайцев, скинув сапоги, бросились в воду. Женщины завизжали в ужасе или восторге сбывшегося ожидания. Неупокой услышал трезвый Федосьин голос:

— Тут трое новых. До сей поры скрывались. Они на молодых полезут сдуру, ты погляди, не встретишь ли знакомых из Заречной слободы.

Спасаясь от ногайцев, две молодые девушки подались к Федосье. Один особенно азартный маленький ногаец, пометавшись между ними, устремился к Насте. Она в панике зашлёпала по мелководью к берегу, в лесную темноту.

Ногайцы соли не едят, поэтому глаза их видят в темноте. Ногаец через минуту настигнет девушку. Сорвавшись с места и одолевая сопротивление воды, Неупокой преследовал ногайца, почти догнал его у берега и вдруг увидел, что перед ним — Матай!

Матай, втыкавший ему нож под ногти.

Ногаец, кроме Насти, не видел никого. Бежать за ним по сучьям и многолетним наслоениям леса было больно. Неупокою чудилось, будто сушняк трещит повсюду, как если бы Матай и Настя бегали кругами. В лесах Ветлуги Неупокой немало поохотился. Он припал к земле и замер, словно выслушивая зверя. Ногаец метался без толку, лес был чужим ему, а Настя обезумела. Неупокой ловил мельканье её белых ног в просветах еловых стволов и лап. Выждав минуту, он перехватил её, рванул к себе и вовремя убрал её с дороги обалдевшего ногайца. Тот вламывался в заросли удивительно тяжело для его маленького роста.

Наверно, Матай переел русского хлеба с солью: зрение подвело его.

Холодное девичье тело приникло плотно. Неупокой, теряя разум, крепко сдавил руками ломкую поясницу, круто переходящую в напряжённый задок. Матай ругался в отдалении, напоровшись босиком на сук. Настя вывернулась ящерицей, отскочила за ёлку. Её нога белела в зыбкой тьме июньской ночи мучительным изгибом.

   — Я же тебя спасаю! — шептал Неупокой.

Сердце его колотилось с опасным гулом. Неупокой не слышал предутреннего ветерка, криков бешеной ловитвы на озере. Все, кто хотел, были благополучно пойманы... Уже не жажда, аразрушительная сила насыщала тело Неупокоя, освобождённое от одежд и совести. Он тряхнул ёлку, колючая лапа задела Настю, сухие иглы посыпались на плечи. Измазанной в смоле рукой Неупокой снова дотянулся до зябко заострившихся лопаток.

   — Билэд, билэд, билэд, — ругался по-татарски раненый Матай. — Пит-тэк!

Настя заплакала почти бесшумно.

Желание и жалость переполняли Неупокоя. Вдруг отчего-то вспомнился брат Иванка в домовине.

«Зачем я здесь?»

Неупокой оторвал руку от Настиной спины, подался к озеру. Настя послушно кралась следом. Его одежда валялась в осоке. На бугорке костлявым привидением маячила Федосья. Она не обернулась на суетливо одевавшегося жениха.

Неупокой скрадывал Матая по ругани, как по следу. Тот шёл к усадьбе Шереметевых. Он был настолько обескуражен и разгневан, что не оглядывался до самого замета. А у замета из заострённых кольев он пропал.

Где-то был тайный лаз. Сколько Неупокой ни шарил в крапиве и лопухах, ни один кол не шевельнулся. Он подошёл к воротной стрельнице. В оконце заполошно выглянул вратарь.

   — Вызовешь из избушки при конюшне Рудака, даю алтын.

Вратарь послал подручного. Алтын — большие деньги. Можно купить овцу.

Когда Рудак явился, вратарь по дружбе отвалил калитку и сказал:

   — За впуск ишшо деньгу.

   — Вот тебе, — показал Рудак.

Ему и алтына было жалко. За посыл хватило бы «пирога» — полполкопейки.

Услышав о Матае, Рудак припомнил:

   — Его ещё в Москве приметили, да в кабаке не взяли.

   — Ты откуда знаешь?

Рудак промолчал. Время уходило. Неупокой не стал допытываться. Где искать Матая?

   — Укрыться ему боле негде, как в избушке у глумцов. Не он ли и болезного привёз... Сходи к ним. Я тебе вина вынесу, повесели скоморохов.

Избушка, где жили скоморохи, стояла у садового плетня под старым ясенем. Слюда в окне слоисто, радужно мерцала: в горенке горел свет.

   — Глумцы да домрачеи, — пояснил Рудак, — порченые мужики. Ночью не спят, к полудню похмеляются, рты полощут. Ты один иди, не надо нам вдвоём светиться.

Глумцы играли в зернь. Кости у них были воровские, с пол-овсинки, их легко спрятать или проглотить. Различить, сколько точек-зёрен было на грани, мог только глаз с тюремным навыком.

Они не удивились Неупокою. Только немного посмурнели и вроде подтянулись. Старшой — вёрткий мужик с резко-морщинистым порочным лицом и жадным ртом — неторопливо спрятал кости. Другой, плешивый, которого старшой во время представлений бил по голове, испрашивая, откуда треск, с пугливым вопрошением заглядывал в глаза Неупокою. Наверное, они боялись, что их погонят с сытного подворья, они уж надоели со своими шутками.

Старшого звали Матвеем, плешивого Якуней. Третий, музыкант, схватился за сопелку и потянул, словно сырую нитку, унылую мелодию. Он помогал себе движением бровей и головы, отчего выглядел безумом. Мелодия была нерусская и незнакомая. Скоро она сменилась какой-то надрывной плясовой. Её звучание было почти мучительно и так преображало мысли, чувства, словно Неупокой выпил натощак ковшик лёгкой браги.

Оборвав музыку, глумец сказал, что этот «строй» пришёл к нам из земель турецких, бессарабских, через кочевых людей «романов». Они живут свободно, не жнут, не сеют, не держат войска, только коней воруют и отдаются на волю тех, по чьей земле кочуют. Даже татары их не трогают, потому что с них нечего взять. Разве красивых чернооких баб...

Якуня-домрачей стал веселить гостя по-своему: «Гуляет-де во зелёном во садочке красная девица, и спрашивает-де её добрый молодец: а не моя ли та жемчужинка катается, а я бы ту жемчужинку проалмазил, посадил бы на золотой свой спиченик да к двум яхонтам, двум камушкам придвинул ба!»

   — Довольно глуму, — оборвал старшой Якуню. — Осударь, знать, по делу к нам пришёл.

Неупокой прислушивался к шороху за стенкой. Там кто-то застонал или заплакал. Из горенки скоморохов в соседнюю пристройку вела дверка.

   — Какое дело, — сказал Неупокой. — Затосковал. Играй ещё, я уплачу.

   — Уплачено, — загадочно ответил Матвей и скользко улыбнулся нехорошими глазами.

Наверно, он был человеком умным, но битым и недобрым.

Они с Якуней затянули:

Отчего скорбные песни с большей душой поются на Руси, чем радостные? Вот говорится в песне, как бог изгнал людей на землю, и кажется, что он именно на русскую равнину их изгнал, чтобы поковыряли сошниками суглинистый подзол, пособирали урожай сам-три, помучились... Никак по этой песне не представить, что люди изгнаны из рая, скажем, во Францию. А домрачей всё глуше, всё печальней выл:

Вечное вопрошание, выжимающее слёзы и копейки из самых скупых! «Одна нам поможет — милостыня наша». Вот только слушал домрачея один беспутный сын боярский с тремя алтынами в кармане, да за стеной — больной ногаец. Там снова застонали.

   — Кого корёжит? — спросил Неупокой.

Ему не отвечали. Мелодия и стих острее задевают бездомные сердца глумцов, потому что надо себя истерзать, чтобы заставить дрогнуть чужое сердце. Им было не до стона за стеной. Вымысел древней песни был им ближе. После неё, как после жестоких духовных упражнений, им было так покойно, душевно сытно, что даже вина не сразу захотелось. Только привычка пить, пока в корчажке булькает, вынудила Матвея снова налить всем, начиная с гостя. У плешивого Якуни послушно задрожали руки, он потянулся к глиняному корчику с жадностью пьяницы, измученного умственной работой. Только профаны верят, будто искусство взбадривается душетленным питием. Домрачей вынужден воздерживаться от вина, если желает, чтобы слова его кололи и язвили. А это ему трудно, душа тоскует.

   — Вот так живём, — сказал Матвей, утираясь. — Душой витаем по лицу вселенной, а пьём на подаяние. Умную песню себе оставляем, её не многие любят. На общее глумление пускаем грубость и поросячий визг. Обманем — разживёмся. И слава про нас — обманщики да вымогатели. Осударь, жизнь страшная, потому и мы страшные личины носим. Вот ты пришёл к нам с добрым сердцем...

   — Передо мной кто-нибудь забегал к соседям? — без церемоний спросил Неупокой.

Исповедей неприкаянных русских людей он выслушал довольно, пока тащился по Владимирке.

   — Ногаец прибегал, — ответил Матвей и снова неуловимо изменился, подавшись к Неупокою с услужливым вниманием.

   — Теперь там кто?

   — Верно, ногаец мается. Они ведь тоже неприкаянные, вроде нас, хотя и душегубцы. Их можно пожалеть. Можно, осударь?

Похоже, Матвей испытывал Неупокоя. Надо надеяться, без умысла. В другое время Неупокой поговорил бы с ним, всё-таки скоморохи люди не простые, многое видят в скитаниях и копят тяжёлое и полезное знание о людях.

   — Дверь отворяется туда?

   — Мы не пробовали. Прикажешь?

Неупокой решился. Ему пришло на ум, что хорошо бы иметь таких смышлёных и пронырливых подручных, как глумцы. Приплачивать им. Надо намекнуть Василию Ивановичу.

   — Глянуть, кто там страдает, — неубедительно оправдывался он. — Знаешь ведь, как бывает: подкинут на боярский двор израненного и кличут дьяков из Разбойного. Боярин откупается... Вы пейте себе.

Он надавил на дверку, она внезапно и легко раскрылась. Никто из скоморохов не шевельнулся: следили, как Матвей делил вино.

В ногайской половине было черно, пахло больной человечьей грязью, онучами и как бы мясной гнильцой. На земляном полу вдоль стен стояли лавки, крытые войлоком. На одной горбилось и робко шевелилось больное тело, недоверчиво переносящее всякое движение. Неупокой велел подать свечу и затворил дверь: скоморохам тут делать нечего. Они и не рвались.

   — Я знал, что ты найдёшь меня, — послышался из-под тряпья знакомый и настырный бас. — Свечку мне можешь дать, самое время.

Вот только не осталось в голосе Игната ни силы прежней, ни злобы. Он косо всматривался в Неупокоя. Тот молчал ошеломлённо.

   — Я всё гадал, отчего к тебе люди тянутся. И Юфар-покойник с одним тобой по душе говорил, стихиры читал, с нами — только по делу. Ты — умный, это светится в тебе. Умных либо любят, либо ненавидят, середины нет. Стало быть, казнить себя за глупость мне нечего.

   — Себя казнить...

   — За то, что я тебя не разгадал. Ты много умней меня... И всех нас, горемык-изменников, из родной земли в шею выгнанных, умней.

Темнить с Игнатом больше не приходилось. Но где Матай? Игната надо убирать отсюда, пока не явятся ногайцы. Убирать скрытно, добыть подводу до Москвы. Его исчезновение насторожит татар, но что же делать? Иначе он выдаст Неупокоя. Можно спалить избу, свалив на пьяных скоморохов. Татары не станут копаться в головешках в поисках трупа.

   — Погоди, — тяжело сказал Игнат. — Не зови своих... Я знаю, у тебя люди спрятаны. Я, как тебя услышал, сразу понял: обложили. Стоны давил, а после...

Всё одно. Мои тоже придут скоро, они кого-то ждут нынче ночью.

   — Из Касимова?

Игнат перекосился:

   — Открыть тебе?

   — Откроешь. Пока мы без огня толкуем, а попадёшь в подвал, прижгут тебя...

Игнат долго молчал. Больное тело пошевеливалось, устраивалось на жёсткой лавке. Одна у него была забота — улечься с наименьшей болью. Последняя забота всякого тела.

   — Человек должен приехать из Орды. Сюда его не поведут, а где укроют, я не знаю. Я для них труп, Неупокой. Они, как звери, чуют смерть. Да я и сам в дороге помирать хотел, еле добрался.

   — Откуда?

   — Не доезжая Тулы, схватили меня в лесу, на засеке. Плечо рогатиной вспороли да так избили, так избили... Засечные сторожа — волки. На засеках у нас, Неупокой, страшные люди сидят, лесные, неумолимые, бессудные. Им всё позволено. Туда и набирают таких, чтоб злей и нелюдимей, другие там не уживут.

   — Ты в Крым бумаги вёз? Отняли их?

   — То и смех, что бумаг не отняли! Они ж неграмотные, казаки засечные. Спрашивают: где деньги? Они меня за торгаша приняли, будто я в Тулу вопреки указу за железом еду. Деньги я все им отдал, да с дырой в плече и поволокся в Серпухов. Жёваный подорожник к ране прикладывал, а она загнила, загорелась. Скоро уж мне конец.

   — Сюда зачем пришёл?

   — Знал я про это гнёздышко Истомино.

   — Истома тоже... ваш?

   — Нет, просто деньги любит. Прикапливает. Конечно, кое-что подозревает, но... человек слаб, Неупокой.

   — Я про это слышал. Где бумаги?

   — Знаю, они тебе покою не дают. Списки полков мы с тобой вместе добывали. Тебя совесть загложет, ежели они в Крым попадут.

   — Одно твоё спасение, Игнат, если не попадут.

   — Спасение... Я за них у тебя услуги попрошу, Неупокой. Ты мне перед богом не откажешь.

   — Проси.

Опять зашевелилось тело Игната. Заботливо прислушиваясь к боли, он локтем помогал горящему плечу.

Боль была постоянной, но в разных положениях её приливы были то терпимы, то невыносимы, Игнат исследовал оттенки боли, забыв на время Неупокоя.

Наконец заговорил:

   — Коли меня в Москву отправишь, огня не миновать. Они с пыткой исторопятся, боясь, как бы я сам не помер. Сразу к огню и в клещи. Тяжко, когда здорового терзают, но ежли человек изнутри замучен, да рана у него зияет, да они в ту рану прут суют... Надо мне до застенка помереть, Неупокой.

   — Что ты, не убивать же мне тебя, Игнат. Один бог волен в смерти.

   — Брось, вспомни Скуку Брусленкова. Бог ему нож под подбородок сунул?

Стало тихо. Глумцы за стенкой не шумели больше, напились и уснули. Самое время кликнуть Рудака. У Неупокоя сел голос и обмякли ноги.

   — Так открывать, где спрятаны бумаги? — нажал Игнат и вдруг приподнял голову, прислушиваясь.

Шуршала, осыпая раннюю росу, трава. Двое остановились у дверей, о чём-то коротко поговорили по-татарски. Вошли ногайцы в простых, удобных для верховой езды чекменях, плотно обтягивающих полноватые и сильные тела. Передний, едва увидев Неупокоя, с тихим аханьем выхватил саблю — она бесшумно скользнула из ножен, будто намазанная салом. Её летучий блеск отвлёк Неупокоя. Другой ногаец соболем кинулся ему за спину, заломил руку и своей левой, воняющей кумысом или прокисшей шкурой пятерней зажал рот.

Может быть, это пришла его, Неупокоя, смерть. Он слишком долго ходил возле неё, но мало думал о ней. Паники он не испытывал, потому что ничего не мог поделать, его судьба была в чужих руках.

   — Русский, — сказал ногаец с саблей. — Зачем тут?

Игнат молчал. Клинок нащупывающе коснулся горла Неупокоя.

   — Товарищ, — сказал Игнат.

   — Федосья Пятниса живёт! — несогласно прошипел ногаец сзади. — Кака тобариста?

Игнат ответил раздражённо:

   — Да уж не твоего полёта птица! Скажи, Неупокой, кому ты служил.

   — Юфар, — просипел Неупокой в вонючую ладонь.

Хватка ослабла, сабля отклонилась. Два слова по-ногайски, и вот уже из ножен Неупокоя извлечён кинжал, и сам он, освобождённый, выпрямился на лавке. Вздохнул и сплюнул, очищая рот.

Ногайцы сели по обеим сторонам.

   — Чего не ехали? — спросил Игнат. — Встречать-то?

   — Утро поедем. Тебя зашли глядеть, больно плохой.

   — Я сдохну, пока вы ездите, — пообещал Игнат со злорадной убеждённостью и еле сквозящей надеждой на возражение.

   — Можа быть, — спокойно отвечал ногаец. — Алла акбар.

Игнат больше не был дорог им. Да и кто дорог? Человеческие жизни текли, как песок, сквозь пальцы. Кто их сожмёт, чтобы медленней текли, — кто, кроме бога?

   — Отдай ему нож, — велел Игнат ногайцу.

Ногайцы думали. У них остались только две возможности — отдать Неупокою кинжал или убить. Третьего не дано в тайной войне: тут либо верь во всём, либо уничтожай. Их размышление было серьёзно и глубоко, Игнат не мешал им. Ползли минуты. Неупокой мог, пожалуй, броситься к дверям, но отворять их пришлось бы на себя, его достали бы, а главное... Не для того его послали.

Ногаец с саблей что-то буркнул. Медная шишечка кинжальной рукояти ткнулась в ладонь Неупокоя.

   — Утром сволокём тебя, — пообещали ногайцы Игнату и исчезли.

С лавки донёсся мёртвый голос:

   — Я своё выполнил, Неупокой. Не мучь!

«Господи, — заметался Неупокой. — Господи, господи, хоть бы случилось что! Я не могу!»

   — На! — Игнат швырнул в него чем-то тяжёлым и шуршащим. — Можешь проверить, только я к смерти изготовился, врать не стану. А, что тебе, Малютину выкормышу, толковать!

Бумажный свёрток был замазан кровью и чем-то гадким, сочившимся из прободённого плеча Игната. От бумаги шёл запах смерти. И мерзостью, и смертью пахло от рук Неупокоя, от дел его, от жизни. На этой вот бумаге, привезённой из-за моря, могла быть записана прекрасная стихира о любви. На ней записаны имена убийц и обречённых смерти, и залита она кровью с гноем, и цена ей — жизнь Игната да Неупокоя загубленная душа.

Неужели ничего спасительного не случится в этой избе с земляным полом и улитками по углам?

Отворилась дверь из комнаты, где жили скоморохи. Над свечкой явилось грешное лицо Матвея.

   — Ты не думай, — сказал он Неупокою. — Мы не оставили тебя. Мы слушали. Боярин приказал только тогда вмешаться, когда тебя убивать станут. Вели, чего дальше делать.

Ах, Василий Иванович Умной! Всё ты предвидел, даже эту слабость мою. Со всех сторон подпёр, как упадающий плетень.

   — Приказывай, — опять заторопил Игнат. — Не самому же мне себя... Избавь хоть от последнего греха, мне перед господом скоро ответ держать, а на мне больше дерьма висит, чем даже на тебе... Алёша!

Он выдавил христианское имя Неупокоя таким больным и горьким голосом, что даже Матвей дрогнул.

   — Коли ты перед богом обещал, — негромко, размышляюще произнёс он и замолчал.

Свеча мигала, топя фитиль в собственном воске, уничтожая саму себя. Было моление о чаше... Сколько раз с вечера первого моления о чаше люди просили кого-то, кто, им казалось, мог освободить их от страданий или ответа за чужую жизнь: да минует меня чаша сия! Моление всегда оставалось безответным. Это особая, бессильная молитва, данная людям для закалки душ, чтобы они учились плавать, подобно отроку, брошенному в воду. Он нахлебается в реке воды и грязи, плывущей из деревень и городов, и выплывет, и станет жить... Каким он выплывет? Отмоется ли к часу смерти?

   — Так чего делать, осударь? — спросил Матвей мерзейшим голосом.

   — Задуши его, — сказал Неупокой, двигаясь к двери. — Я велю!

   — Я сделаю, грех на тебе, — откликнулся Матвей.

Неупокой вывалился во двор.

Он стоял в узком проходе между избой и садовым плетнём. Плетень был сделан из ольховых хлыстов, на крепких кольях. Он просеивал последний лунный свет, как решето. Восток белел метёлкой облака — перед великой непогодой. За плетнём был озарённый, чистый сад. Когда Неупокою придётся умирать, он велит положить себя в таком саду и тихо сгинет в птичьем пробуждающемся пенье и лунно-рассветном сиянии. Скорее бы...

В волоковое окошко было слышно, как во мраке избы незнакомый голос творил молитву. Потом там кто-то плакал безнадёжно и нетерпеливо. Кто-то на что-то не решался, просил отсрочки. У кого? Великого, святого мига, когда душа бросает опостылевшее тело на растерзание зверям, червям и птицам, Неупокой не уловил. Просто в одну из тихих минут рассвета, когда замолкли воробьи, испуганные непонятным шуршанием-дуновением по кустам, во двор вышел Матвей и опустил руки с гадливо растопыренными пальцами.

Потом опять трещали, щёлкали, стучали, о чём-то доносили богу клесты, синицы, воробьи.

5

Он всё ясней, безжалостнее постигал природу власти, пока его умелый дядя приобретал влияние при Дворе, заведуя хозяйством государя. Жизнь научила Годуновых, костромских помещиков из средних, надеяться и ждать. Опричный перебор задел их краем вихря и поднял на немыслимую высоту. Дети у Дмитрия Ивановича умерли, он взял племянника в Москву.

На всё судьба.

Борис усваивал науку продвижения. Не надо торопиться. Нельзя идти наперекор течению, а надо ждать своего поворота. Не обязательно свирепствовать, показывая преданность: кроме того, что зверства были не в характере Бориса, он понимал, что суть — не в них. А надо, чтобы за тобой была устойчивая сила, множество людей, и среди них всегда найдутся готовые зверствовать за тебя.

Власть — это не только люди наверху. Власть — это люди, подпирающие снизу. Есть они, власть крепка, нет — эфемерна. Чем многочисленней и деятельней люди, подпирающие власть, тем она дольше держится.

Но им, подпоркам, нельзя давать излишней воли. Государь дал. Это была опричнина.

И тем не менее Борис считал, что большинство детей боярских и дворян готово и дальше углублять то, что уродливо проявилось в опричнине. Что это было, он не слишком ясно представлял себе, но сердцем чуял, а больше — холодноватым разумом догадывался, кого надо держаться, кто подопрёт вернее.

Он первым обнаружил, что настроение государя изменилось, и знал причину. Ожидание вестей с Берега стало невыносимым. У государя разливалась желчь. Он не давал ей выхода ни в опалах, ни в казнях, ни даже в крике, отчего дремлющие недуги пробуждались в нём и покусывали то болезненный стомах, то сердце.

Государь снова отдалился от жены. Шёл, правда, пост. Но сказано в «Уставе о постах»: «В Филиппов и Петров пост несть возбранно с жёнами совокупляться, каждому со своей». Холодность к женщинам служила первым признаком физического нездоровья государя. Дмитрий Иванович предупредил племянника, чтобы держался настороже.

Он не ошибся. Дальнейшие события катились по какой-то безнадёжно падавшей кривой.

В Старице были оставлены доверенные лица — Пушкин и Замыцкий. Из Новгорода к ним полетел наказ: «А вы посылали от себя станицы проведывати про царёв приход, и как ево чаяти к Берегу и где ему реку перелезть... А о том бы нас без вести не держали, посылали б есте к нам с тою вестию почасту о двуконь, то б нам про то не безвестным быть».

Весть, без вести, безвестным... Письмо выдавало почти паническое беспокойство государя и недоверие к князю Воротынскому, который уж наверно раньше Пушкина узнал бы о приходе хана.

Замыцкий с Пушкиным молчали.

Как назло, летняя погода в Новгороде сорвалась с цепей или с зелёных шёлковых поводьев — чем там удерживает её до августа Илья Пророк. В ночь со второго на третье июля поднялся страшный вихрь. Восемьдесят казаков перевернулись с ладьёй на Ильмене, и ни один не выплыл. Наутро ветер усилился. На церкви Покрова богородицы, недалеко от государева двора, погнуло крест. На следующий день, в пятницу, повыворачивало с корнем яблони в государевом саду, а вечером по всему городу незрелые яблоки срывались с черенков и били в окна, в стены. Будто бездомные, умершие без покаяния и ласкового слова — их погребал в прошлом году самоотверженный, трудолюбивый старец Жегальцо, — заколотили кулаками по слюде и брёвнам. У знатных повыбивали стёкла. Многое позабыто из важных государственных деяний, отмеченных наградами, а этот стук незрелых яблок летопись пронесла через четыре сотни лет...

Четырнадцатого июля, в понедельник, у церкви кротких покровителей скотины Фрола и Лавра поверх земли явился полуистлевший гроб. В нём оказалось тело с нелепо согбенными руками, словно покойник проснулся под землёй и тужился подняться. На Легощу улицу спешно явился архиепископ Леонид. Древняя старуха Настасья донесла ему, что лет пятьдесят назад здесь погребли девицу Гликерию, дочь уличного старосты. Леонид велел внести девицу в церковь и заново отпел её.

Посадские припомнили, как прошлым летом ужас охватил молящихся в церкви Параскевы Пятницы, а в это время как раз горела от татар Москва. Теперь все тоже ждали чего-то жуткого. Но после явления Гликерии во гробе в Никитском заполье сгорело только два пустых двора. На этом пустяковом пожаре был государь. Зачем? Что он высматривал в огне?

Наверно, люди, чьи судьбы намертво увязаны с судьбой страны, острей других воспринимают тревожные знамения. Подобно одержимым навязчивой заботой, они угадывают знаки будущего в бессмыслице житейского и в путанице снов. Чем ближе к окончанию Петровок, тем безнадёжней подпадал Иван Васильевич под обаяние этих знаков. Опасность гибели берегового войска соединилась в его воображении с собственной гибелью. Страх и болезненное любопытство к смерти всегда преследовали его, человека мнительного и книжного. И настал день, когда Иван Васильевич признался Борису Годунову, что хочет составить завещание.

Его здоровье не вызывало опасений. Осторожная беседа с Елисеем Бомелем, сопровождавшим государя в Новгород, укрепила Годуновых в убеждении, что государю только мнится смерть. Но завещание, написанное и заверенное ближними людьми, заляжет в потайные короба. Государь может умереть внезапно, хоть через десять лет, не изменив его. Следовало немедленно решить, чего выгодно добиваться Годуновым.

Борис был реалистом и понимал, как мало у него надежды стать нервоближним царевича Ивана, хотя он и носил при нём титул «рынды с рогатиной». Юрьевы не примут в свою среду зятя Малюты. В случае смерти государя у Годуновых не оставалось никаких надежд... Но в уголке дворца, не принимаемый всерьёз почти никем, тянул свою неомрачаемую жизнь подросток Фёдор. Он возбуждал у государя порывистую, виноватую любовь, какую часто испытывают к калекам-детям.

Заботу об обиходе Фёдора принял сперва по должности постельничего Дмитрий Иванович, а позже, по собственному умыслу, Борис. Заметив, что государь благодарен ему за бескорыстную заботу о сыне, которому во всём не повезло, Борис её удвоил. И Фёдор привязался к нему, потому что Борис был умён, чувствителен и обаятелен.

Следовало переломить общее пренебрежение к Фёдору, напомнить лишний раз о его правах. Сделать это мог только государь при составлении завещания.

Борис сопровождал его на всех прогулках. Царевич Иван стал уклоняться от церемонных выездов, у него были новые друзья-новгородцы. Борис ему потворствовал, смягчая недовольство государя. Он говорил, указывая на Фёдора: «Гляди, государь, как соколёнок ловко скачет. За ним бы уследить...» Отец растроганно смотрел на сына издали. В седле Фёдор не выглядел юродцем, он с детских лет усвоил выгоду прислонения к кому-то сильному, человеку или коню, и бессознательно сливался с лошадью. Глядя на скачущего сына, Иван Васильевич забывал о его слабом разуме.

Однажды они вернулись с прогулки, вдоволь налюбовавшись весёлым трудом косцов, метавших последние стога. При виде их являлась мысль о травах, умиравших, чтобы вскормить другую жизнь, и о внезапной лёгкой смерти под косой господа.

В сорок два года страх смерти легко сменяется приливом сил. Борис старался не дать угаснуть мысли государя о завещании.

Когда Иван Васильевич по-молодому соскочил с седла, с ним прямо во дворе случилось мгновенное головокружение. Он испытал почти приятное безразличие к тому, что может упасть и умереть. Слабость исчезла после ковшика крепкого мёда. Иван Васильевич сел было читать «Пчелу», однако глаза его устали от блеска луговых трав, озёр и солнца. Он вызвал Бориса Годунова.

Борис читал:

«Бессмертную вражду не храни, смертен ты. Радоваться подобает о свободных от страстей».

«Грешный хуже горбатого: этот горб за собою несёт, грешный грех перед собою несёт».

Иван Васильевич, не открывая глаз, спросил:

— Борис, ты думал ли, что станется, когда меня призовёт господь?

Борис не отвечал. Иван Васильевич с закрытыми глазами вообразил, как у Бориса глуповато растворился рот. Взглянул. Борис задумчиво смотрел в книгу, сжав красивые губы, опушённые редкими усами.

   — Неладно будет, государь.

   — Отчего?

   — Дети твои осиротеют, им будет хуже всех. Слишком большое наследие ты им оставишь. Управиться бы им.

Иван Васильевич любил Бориса за обезоруживающую искренность. Другой любимец — Бельский или Тулупов — стал бы уверять его чуть ли не в ожидающем его бессмертии.

   — Ивану не поднять наследства?

   — Боже оборони так думать, государь. Я только говорю, что тяжело. Ныне ты своих наместников держишь в узде, а сможет ли Иван Иванович? Фёдор с советниками мог бы стать ему опорой.

   — На уделе?

Борис задел больное место. Иван Васильевич так увеличил власть Москвы, что у наместников и волостелей других земель не стало ни права, ни охоты к самостоятельности. Уделы уничтожены. Но в управлении страной наметились огрехи, руки московских дьяков не дотягивались до окраин.

Власть на местах должна быть деятельной. Ежели на уделе сидит свой брат, царю намного легче править. Надёжней Фёдора с советниками вроде Годуновых Ивану не найти.

   — Отец и дед мой жизнь положили на борьбу с уделами, — сказал Иван Васильевич.

Он со сварливой требовательностью уставился на Годунова, желая, чтобы тот его разубедил. Тот откликнулся:

Государь! Время собирать камни, и время разбрасывать их...

По бедности домашнего учения Борис знал Писание слабо, верхушками. Если он что-то произносил из книг, значит, готовился к беседе. Иван Васильевич пробил его до потрохов одним из своих улыбчивых и страшных взглядов, и сам поёжился от чёткости видения: племянник с дядей обсуждают повороты в разговоре с государем, листают «Экклесиаст».

Но тем они и хороши, Годуновы, что ясны.

   — Об Фёдоре страдаешь, — сказал Иван Васильевич.

   — И об себе, — ответил Годунов. — Моя жизнь Фёдору отдана. Царевичу Ивану я не нужен.

Умница. Иван Васильевич почувствовал горение слёз на веках.

   — Возьми Писание с окончины, — (Книги лежали у него, как в кельях, на широких подоконниках). — Раскрой наугад, что господь захочет нам внушить.

Борис часто листал это рукописное Евангелие в бедной кожаной обложке. Максим Грек^[21] благословил им государя в их первую и последнюю встречу. Длинным, по новой моде, ногтем Борис наметил подходящую страницу. Раскрыл, не глядя.

   — Притча о девах и светильниках, государь.

Иван Васильевич был не слишком удивлён: он знал, что бог или кто-либо из ангелов-наместников не выпускают из виду государей, вовремя подают им знак. Иначе невозможно править. Притча о девах точно отвечала предмету его раздумий.

Десять дев вышли встречать жениха: пять умных, пять «уродивых». Умные запасли масло для светильников, уродивые — нет. «В полуночи же вопль бысть: сё жених грядёт, идите в сретение ему!» Уродивые попросили у умных масла, но те не дали. Ведь если масло разделить, его не хватит никому. Уродивые побежали к торгашам. «Тем временем прииде жених, и готовые внидоша с ним на браки, и затворени быша двери». (Картина, неуместная при чтении Евангелия, мелькнула у чтеца и слушателя). «Последи же приидоша и протчия девы, глаголюще: господи, господи, отверзи нам! Он же отвещав, рече: аминь, глаголю вам, не знаю вас! Бдите впредь, не ведаете бо ни дня, ни часа, когда приидет сын человеческий».

   — Так же и смерть, — вздохнул Иван Васильевич, в обычной своей манере разъясняя то, что было и так понятно. — Возьми перо, Борис, запишем начерно...

Из завещания Ивана Васильевича, составленного в Новгороде:

«...Аз, многогрешный и худый раб божий Иоанн, пишу сие исповедание своим целым разумом... Душою убо осквернён есмь и телом окалях. Яко же убо от Иерусалима божественных заповедей ко иерихонским страстям пришед, и житейских ради подвиг прельстихся мира сего мимотекущей красотою; якоже к мирным гражданам пришед, и багряницею светлости и златоблещанием предахся умом, и в разбойники впадох мысленные и чувственные, помыслом и делом...

Се заповедаю вам, дети мои, да любите друг друга. То всего больше знайте, православную веру держите крепко, за неё страждите крепко и до смерти. А сами живите в любви. А воинству, поелику возможно, навыкните. А людей бы, которые вам прямо служат, жаловали и любили, их ото всех берегли... А которые лихи, и вы б на тех опалы клали не вскоре, по рассуждению, не яростию.

А ты, Иван сын, береги сына Фёдора, а своего брата, как себя... Тебе быть на государстве, а брату твоему на уделе, и ты б удела его под ним не подъискивал и на него лиха ни с кем не ссылался.

А где по рубежам сошлась твоя земля с его землёю, и ты б его берёг и накрепко смотрел правды, а напрасно бы еси не задирался, и людским бы вракам не потакал, занеже аще кто и множества земли обрящет, а трилокотна гроба не может избежати.

...А что есми учинил опришнину, и то на воле детей моих Ивана и Фёдора, как им прибыльнее; а образец им учинён готов».

6

Как только Умному переслали записку от Неупокоя в Каширу, где стоял Сторожевой полк, он сорвался в столицу.

Неупокой был вызван на Арбат. Василий Иванович дивился его худому виду. Совесть или тоска сосали жир из-под молодой кожи, серые щёки неряшливо покрылись бедной порослью. В возрасте Неупокоя русские редко носили бороду, она считалась принадлежностью солидного мужчины. У Неупокоя были постаревшие глаза.

Даже в сухом его докладе слышалось тайное мучение, скованность больной памяти. Лишнего навалил на него Колычев. Мучительней всего были убийства людей, к которым Дуплев не испытывал ни капли зла. Игната, может быть, жалел он даже больше, чем Скуку Брусленкова: изменник умер с грязной совестью, мучения ещё ждут его... Вспоминая, как Неупокой бестрепетно протягивал руку над жаровней, Василий Иванович надеялся на силу его души. Она всё перемелет и укрепится испытанием.

   — Езжай домой, к Венедикту, — велел Василий Иванович. — В Кусково ни ногой. Венедикт погреб тебе отворит. Через четыре дня придёшь ко мне опохмеляться. Поедем на Оку.

Неупокой мертво ответил, что вино не полезет в него.

   — Эта-то гадость найдёт дорожку, — не согласился Василий Иванович и налил корчик крепкого, двойного. — На, испытай.

Он оказался прав.

Умной направил на подворье Шереметевых людей якобы из Разбойного приказа. Истоме Быкову велено было явиться в Москву и доложить об удавлении стрелецкого сотника.

Сведения об Истоме были собраны. Глумец Матвей и Федосья навели на тайную семью Быкова в Коломне. С женой он был не венчан, но детей любил. Детишки были золотые: девочка на два года старше мальчика. Жена... не то чтобы красивая, скорее серенькая, но из тех, что мягко, паутинкой опутывают мужика. Чем они берут: жалостью? Сознанием вины, обычно не испытываемой по отношению к соблазнённым кралям? Или податливым умом, мягким характером, работавшим подобно ногайским гулевым отрядам, завлекавшим азартных дураков в засаду?

Такие женщины были не во вкусе Колычева: как все физически несильные, некрупные люди, он предпочитал крепких красавиц с долгим волосом и коротким умом. Но Быкова он мог понять, как мог понять любого человека, если давал себе труд влезть в его шкуру.

Истома часто ездил к своей невенчанной жене. Он перевёз к ней в дом множество дорогих вещей и денег, скопленных на службе у Шереметевых. В Кусково, однако, её не привозил...

Вместо Разбойной избы возок Истомы заворотили на Арбат. Он оглянуться не успел, как оказался в подвале Колычева перед пылающей жаровней. Истоме заломили белы руки и ловко, почти бесшумно подтянули на смазанном салом блоке.

   — Покаюсь, государи мои! — были первые его слова.

Василий Иванович задумчиво разглядывал полураздетого Истому. Жаровня снизу освещала сильное, упитанное тело. Даже в том положении, когда у прочих людей живот втягивался до позвоночника, у Быкова только излишне выступили рёбра. Василий Иванович не собирался всерьёз пытать его. Родом Истома был откуда-то с Волыни. Василий Иванович заметил, что волынцы легко и без терзаний совести умеют приспосабливаться к любым условиям, считая главным в жизни благополучие. У непривычных к страданиям людей один вид раскалённого прута развязывал язык.

Кроме того, Истома не умён. Ум, полагал Василий Иванович, способен сделать человека сильным или слабым, но умный человек дольше удержится на том краю животной паники, за коим его можно формовать, подобно глине. Истома никогда не протянет руку над жаровней, как Неупокой.

   — За что брал деньги у ногайцев? — стал уныло допрашивать Умной.

Подручный помешал в жаровне, Истому привлёк угольный треск и шорох.

   — Государь, вели меня спустить. Али я запираться стану?

Он заговорил о себе, как о постороннем, без переживаний:

   — Взял у ногайцев денег семьдесят рублёв. Да карачий из Касимова коня подарил. Я его тоже отдарил... лисьей шапкой. Ногайцы желают только жить в усадьбе да свободно ездить. А мои бояре любят коней, они ногайцев больше привечали, нежели я...

Василий Иванович нетерпеливо мотнул головой. Истома догадался, что ложным доносом на Шереметевых сегодня не отделаешься, опричнина отошла.

   — Я про своих бояр плохого не скажу! Меня ногайцы спросят, где бояре, я отвечаю.

   — Ночью, когда задушен был твоим нерадением стрелецкий сотник, на подворье из Крыма пробрался человек.

   — Ни сном ни духом... Али бы я не донёс?

Быков не врал. Василию Ивановичу довольно было закрыть глаза, вслушаться в голос, чтобы уловить в нём дрожащие оттенки лжи. В жалобном теноре Истомы звучали только ужас и жажда веры.

Скуратов, вероятно, не удержался бы, пожёг Истому, вырвал губительное ложное признание. Василию Ивановичу важно было выполнить задуманное, он не играл в сыск, хотя не меньше Малюты желал награды.

   — Человек из Крыма был, — сказал он. — Ты из подворья благодетелей своих создал вертеп для лазутчиков. Погоди каяться, этого мало. Говори, верят тебе татары?

   — Надо быть, верят, — еле слышно отвечал Истома. — Боярин... господи...

Василий Иванович знал эту стиснутость сознания, когда все связи с миром, со вчерашней житейской суетой, все мысли под гнетом страха вдавливаются в тёмную узость, в конце которой — гибель или ослепительное счастье избавления. Среднего нет, и нет цены, слишком дорогой за избавление. Гадок в эти минуты человек, но и понятен. И чем он бездумно-здоровей, чем крепче цепляется за жизнь, тем он понятнее и гаже... Василий Иванович отвёл глаза от гнусно-преданного взора Истомы. Вот любопытно: если бы велели ему сейчас дочь продать... Одёргивая себя, Умной заговорил:

   — Сослужишь мне, что я скажу, спасёшься. Мой человек при тебе будет неотлучно. Помнишь ли конюха Рудака? Слушать его во всём. Деньги с татар греби, цены не роняй. Проверять тебя станем со всех сторон. В Крыму, куда от тебя вести пойдут, у нас есть люди. — Василий Иванович вздохнул. Не было у него таких людей: Нагой не в счёт, он прямо с государем сносился, а Сулешов и Янмагмет, подкупленные Щелкаловым, имели связь с Москвой только в мирное время. — Обманешь на деньгу... Не колоти по полу лбом, дурак! Бабу твою с детьми я из Коломны велел отправить в тихое место. Их жизнь в твоих руках, Истома!

Вот когда Быков вовсе скис. У него ослабели бёдра, он, стоя на коленях, осел на пятки и несчастными глазами уставился в сухое лицо мучителя.

Есть отвращение к смерти, превращающее сильного телом человека в визжащее животное; но если жизнь опять посветит, он вспомнит самое дорогое в ней. Самое дорогое — островок любви, он только и привязывает человека к жизни, если человек не одержим великим делом или духовной страстью. Остров любви — пристанище простых душ, да только ли простых... У Быкова был островок. У Колычева не было.

   — Ты ведь богатство для них копил, ждал времени соединиться. Всё это будет. Но не раньше, чем ты послужишь мне.

   — Боярин! Я за тебя детям и внукам молиться прикажу.

   — За это спаси тебя господь...

Василий Иванович поднялся к себе, присел к столу. Малое время он размышлял, всё ли предусмотрел. У Шереметевых татары должны чувствовать себя спокойно. Кусково — их последнее пристанище.

Потом вдруг навалилось безразличие, как часто случалось после завершённых дел. Хотя до завершения было куда как далеко. На столе со вчерашнего дня осталось вино в серебряном кувшинчике и корчик, из которого пил Неупокой. Кривя уныло опущенные губы, Колычев выпил...

...Неупокой занимался тем же полезным делом. Венедикт Борисович охотно составил ему компанию — сам-третий у стола, считая душетленного друга в глиняной корчаге. У Венедикта Борисовича была посольская закалка, а Дуплев быстро ослабевал умом, лил в себя без разбору мёд, горячее вино и брагу, отчего страшно заболевал наутро. Проснувшись с разлившейся по телу дурнотой, он требовал рассолу, пива, а лучше — яду. Венедикт Борисович вливал в его землистые уста настойку на зверобое, и Неупокой тащился на конюшню, к последнему приятелю — Каурке. Он говорил:

   — Мне надо помереть, а я гуляю. Отшибаю память.

Каурко, вытягивая широкую морду, хмыкал понятливо, как умел делать только он. Наверное, растроганно решил Неупокой, Каурко называет его по имени на лошадином языке. Выучиться бы ему и разговаривать с одним Кауркой.

   — Охти, — произнёс высокий, совершенно женский голосок. — Хто тут?

В конюшню, ведя за руку неговорящего Филипку, вошла Ксюша. Все дети за весну и лето вырастают. Ксюша не то что выросла, но округлилась и налилась пока ещё невзрослой, безгрешной прелестью. Глаза её лукаво уклонялись от глаз Неупокоя. Она припала к одной из загородок и сказала в темноту:

   — Лыска ожеребилась давеча. Мы пришли жеребёночка проведать.

Неупокой подошёл ближе. Филипке было не дотянуться до верха загородки. Неупокой поднял его. Филипка смотрел на жеребёнка строго, по-хозяйски, словно прикидывая заранее, куда его пустить — в упряжку или под седло. Жеребёнок, увидев чужих, потянулся к матери — сосать: кто знает, как повернётся жизнь в ближайшие минуты, — надо заправиться на всякий случай. Установив, что люди боятся матери и не полезут в загородку, он, сытый, лизнул сосок и отпустил.

Рука Неупокоя под тяжестью Филипки затекла. Мальчонка рос для долгих войн, в нём наливались мышцы, тяжелела кость. Дуплев подвинул руку по жердине и нечаянно коснулся Ксюшиной ладошки. Стояние рядом с нею в полутьме конюшни перед кобылой, раскоряченной над жеребёнком, показалось стыдным. Неупокой повёл детей во двор.

Дунюшкино лицо мелькнуло в окне светлицы. В каком-то сомнении оно застыло, слепо желтело сквозь слюду.

— А у нас яблонька зацвела, — сообщила Ксюша. — Что от пожара уцелела. Думали, не отойдёт.

Сады в Москве сгорели, лишь кое-где в затишье яблони и сливы пережили огненную бурю. Неупокой понимал, что Ксюша про яблоньку затем сказала, что одной скучно пасти неговорящего Филипку. Неупокой чувствовал себя пустым и гадким. Разговор про яблоньку, про жеребёнка казался ему бессмысленным. Зачем всё? С этой простой и светлой жизнью не совмещалось то, что носил и давил в себе Неупокой.

Болезненная жажда протыкала его горло и утробу сучьями чёрного сухого дерева. Он что-то глупое и, верно, грубое пробормотал, тронул холодное, как у дворового щенка, ушко Филипки и, не заметив оскорблённо вскинутых девических ресниц, ушёл к себе.

В его избушке стояло домашнее вишнёвое вино, квашеная редька, орешки в патоке — всё, что положено загулявшему служилому на отдыхе.

Но сладкое вино фонтаном выхлестнуло из его утробы. Неупокой упал на лавку, стал умирать. Чувствуя бесконечное бессилие и остановки сердца, он отмечал, что умирать нестрашно. От старца Власия он знал, что перед самой смертью человек не страждет, но плоть его, отчаявшись бороться с болезнью, распускается как бы в древесном безразличии к жизни. Больному даже мнится, будто полегчало, и близкие надеются на выздоровление, и тут-то приходит истинная смерть.

Явилась девка с ведром воды. Неупокой не поднимал саднящих век. Шваркнуло мокрое рядно по полу, запахло колодезным срубом. Хлопнула дверь. Девка ушла и воротилась. На голову и грудь Неупокоя легли прохладные тряпицы. Рука его, бессильно скатившись с живота, коснулась девкиного летника — одёжки из тонкой лятчины, польского сукнеца. Дворовым девкам оно обычно недоступно. Но до того ли умирающему, чтобы выпытывать, откуда у дворовых деньги? Лятчина плотно, гладко охватывает тело, отчего полячки, уступая русским в природной красоте, выглядят соблазнительней... Бедро под лятчиной былоокругло, живо, крепко, в нём слышалось биение крови — сама жизнь, покидая Неупокоя, сосредоточилась в бедре. Ему хотелось прижаться к нему щекой. Он осторожно придвинул голову.

— Испей, — сказала девка Дунюшкиным голосом.

И отодвинула бедро.

Неупокой открыл глаза. Дунюшка в синем летнике склонилась над ним. Всё спуталось в этом несчастном мире. Из ковшичка шёл запах густого травяного отвара, горечь тысячелистника мешалась в нём с мягкостью ромашки, терпким цикорием стягивало язык, и что там было ещё намешано, Неупокой, понятно, разобрать не мог. Все луговые запахи перемешались в ковшике, манили Неупокоя в жизнь.

Оторвавшись от ковшика, губы Неупокоя потянулись к Дуняшкиной руке. Рука дрогнула, питьё пролилось на грудь. Неупокой протянул руку, и она схватила пустоту. «Как станем мы мертвы, прижмём руки к сердцу».

На следующий день Неупокой явился к Василию Ивановичу, и они уехали на Берег.

Глава 4

1

Май и июнь русские войска в бездействии стояли на Оке.

Сторожевой полк Шуйского и Колычева расположился под Каширой. О татарах не было слышно ничего. Подъём в войсках, вызванный смотром при государе, сник. Неудобства полевой жизни, тщетное ожидание, праздность и неизбежное при таком скоплении мужчин пьянство создали опасное напряжение между детьми боярскими разных уездов, стрельцами и посошными. Из-за немногих женщин, рисковавших явиться в лагерь, случались драки с обнажением оружия. Стрельцы ещё имели начальное понятие о порядке. Конница, состоявшая из детей боярских и их холопов, по воскресеньям выглядела как орда.

Кашира-городок не мог вместить нескольких тысяч посторонних. Разбили лагерь ближе к Серпухову, где разместился князь Воротынский с Большим полком. Жизнь в шатрах сперва развлекала, но к середине июня окрестные леса были загажены, изрублены в костры, местное население ожесточилось, и стало трудно с продовольствием.

В прошлом году Гирей пожёг деревни на Оке. Кто уцелел, — бежал, божась, что больше не вернётся в эти прохожие, незащищённые места. Но разве вытравишь из памяти реку с чудесным именем, напоминающим падение камешка в глубокий омут, с песчанистыми островками, заросшими прохладным ивняком, чистыми отмелями-бродами и сквозными сосновыми лесами, поднятыми над руслом и долиной так высоко, круто, что кажется, будто ты уже не на Русской равнине, а перебрёл, мечтая, в райские горы. И вдруг увидишь, как эта высота, подобно ненатянутому луку, плавно перетекает в приречную низину, в зелёную от озими терраску, и очнёшься: ты в России, дома... Зимой приокские жители поволоклись из бедной жильём Москвы обратно в деревеньки под Серпуховом и Каширой, пострадавшими меньше Калуги.

Скотина у крестьян водилась — худая, молодая, безмолочная. Первое время мужики, прельстившись бешеными, как казалось им, деньгами, под трезвый бабий рёв охотно продавали телок. Но скоро спохватились, зажали не только мясо, но и хлеб. Цены росли. Оголодавшие воины ставили деньги ни во что, тратились в ожидании возможной гибели, дрались и пили у полевых вертепов-блядней, жгли лучину с двух концов. Умные мужики всё это быстро усекли и стали угонять скотину в лес.

Пошла охота. Корова в пяти вёрстах от деревеньки превращалась в дичь. Пастушата скрывались в буреломе, корова грустно подставляла лоб под боевой топорклевец, и вот уже среди шатров горит костёр и пахнет жареной свежатиной. У себя дома дети боярские больше на рыбку налегали, тем более в Петровки.

Пост начинался пятого июня. Первый воевода Иван Петрович Шуйский собрал попов и приказал внушить одичавшим воинам, что в военное время государь берёт на себя только грех убийства, а грех мясоедения не берёт: он остаётся на согрешившем. Попы сказали, что у них нет наставления Освящённого Собора и образцов проповедей на эту тему, они не знают, на что ссылаться. В свободной проповеди иосифлянские попы были слабы, в отличие от нечестивых лютеран и новгородских еретиков. «Ништо, — ответил воевода, уставя на них круглые, безжалостно-непонимающие очи, — господь вас вразумит, коли не хотите в батоги». Унылые попы отправились учить свою воинственную паству не брать чужого и питаться толокном.

Иначе поднимал дух воинов молодой воевода Передового полка князь Дмитрий Хворостинин. Правда, у него и люди подобрались иные. Передовой полк стоял в Калуге. Но в лагере и городе из четырёх тысяч детей боярских, дворян и казаков сидела постоянно едва ли четверть. Отряды совершали объезд реки, мерили броды, запоминали просёлочные тропы и дороги, ведущие к Москве, разыгрывали шуточные битвы на засеках, учились совершать внезапные обходы — словом, топтали места будущих боев, чтобы знать их, как свои дворы. Все воеводы понимали, как трудно будет не дать татарам перелезть Оку на её многовёрстном протяжении, но только князья Хованский и Хворостинин всерьёз готовили свой полк к боевым действиям в лесах. Конечно, их манёвры тоже задевали население: страдали посевы и луга, и разыгравшиеся дворяне, случалось, брали приступом деревню, заволакивали в овины угрюмых девок. Но тысячи готовых к убийству или гибели мужчин нигде и никогда не пролетали подобно ангелам над беззащитной крестьянской нивой.

Василий Иванович Умной привёз в свой лагерь скоморохов. В награду за убыточную службу на подворье Шереметевых он дал им заработать. Один Неупокой был недоволен — он испытывал к Матвею отвращение, как к сообщнику по душегубству. Наверное, что-нибудь похожее испытывал и государь к Басманову и Вяземскому, а теперь — к Скуратову. Не потому ли тех, первых, он так охотно уничтожил? Умной надеялся, что ныне Григорий Лукьянович на очереди, и внушал эту надежду Думлеву... Князь Шуйский встретил Матвея строго:

   — Что станешь петь? Глядите у меня!

Матвей поклялся, что будет петь приличное, а глумиться не выше, чем над сотником.

   — Пойте старое, — распорядился Шуйский. — Нового, своего — не смей!

Затосковавшие воины были рады и старому. Особенным успехом пользовался «Соловей-разбойник» с таким бодрящим семистишием:

Смелые образы исторгали у детей боярских здоровый смех, напоминающий беседу кобыл и жеребцов, впервые выпущенных в степь после зимовки.

Вот только поправить денежные дела глумцы не успели.

В ночь на двадцатое июля из Серпухова прискакал казак и сообщил, что Тула сожжена татарами.

2

Девлет-Гирей вывел орду из Крыма пятого июля.

Или орда вела его. Тёмный вопрос.

Девлет-Гирей был болен. Его терзало «выпадение утробы»: грыжа, грозившая смертельным ущемлением, или кровавый почечуй. Диагнозы страдали неопределённостью — как, впрочем, и всегда. Гирей с мучением садился на коня и принимал послов, лёжа на боку, делая вид, что так ему удобнее. Спазм, отголосок или ожидание боли попеременно гримасили его оплывшее лицо. Забота о своей болезненной утробе была сильней и увлекательней войны. Ещё сильнее раздражает всякого больного чужое неуёмное здоровье.

Царевичи, мурзы и карачии были здоровы.

В Совет входили сыновья — Магмет, Алды и Али-Гиреи, «жемчужины на нитке рода Чингисхана»; главы родов — Ази, Дивей и Мустафа-мурза; изгнанные казанцы — Ямгурчи-Ази, Ахмет-улан; доброжелатель , Польши и Литвы Али-Ази Куликов; карачий Зенги-Хозя-шах. Доброжелателя Москвы Сулешова в Совет не приняли: он, как и Куликов, подкуплен, но не литовцами, а русскими.

Главы родов и карачии хотели воевать. Их было десять — двадцать человек. Могут ли двадцать человек поднять народ со сладкой южной земли в далёкий северный поход с сомнительным исходом?

Народ не рвался в бой. Но нет единого народа. Есть люди, объединённые землёй и разделённые грызнёй за эту землю. На окончательное решение Совета влияла часть народа, связавшая своё благополучие с войной. Это не только богачи — уланы, бии, карачии. Их было тоже не слишком много — от силы триста человек. А вышло в том году из Крыма пятьдесят тысяч. Как раз богатые татары побережья и не пошли, внеся в казну Гирея откуп от войны: им было выгоднее возделывать ячмень и виноград. Дело не в воинском приказе, а в вечной надежде на избавление от бедности.

В любом народе, оседающем на землю, труд выделяет упорных, терпеливых, предпочитающих терять не кровь, а пот. На известковой красно-пятнистой Яйле, опоясанной смертельными обрывами куэст, кормилась чёрная курдючная овца. Малым считалось стадо в тысячу голов. К его владельцу, самому удачливому из чобонов — одоману — примыкали другие, образуя гхош, союз. Главе его хан выдавал ярлык: «Жалую землю, восток которой долина Качи, юг — Великая дорога...»

При чобонах кормились мурзы, бии, карачии и уланы: татарское военное сословие, дворянство. Им полагался «зексат» — милостыня в буквальном и справедливом переводе, поскольку они не защищали чобонов, а только разоряли пастухов и хлебопашцев соседних стран. Их радость: «Видеть скорбь своих врагов, ласкать их жён и дочерей, гнать их стада».

Милостыня-зексат составляла пять сотых стада. На это можно жить, спать на белом войлоке, купить красивую жену и, если повезёт, московской выделки кольчугу. Чобонам нечего было искать в Москве, заботы на Яйле хватало. Жаль, не хватало на всех Яйлы. На одного умелого, удачливого чобона оказывалось десять, сорок неудачливых.

Пасынков Крыма. Бедняков.

Кому недоступно высокое искусство пастуха, ковыряй землю. В долинах говорливого Бодрака и мутной Качи, под режущими глаз обрывами жёлтого мергеля нежились тихие аулы. Здесь сеяли ячмень, сажали виноград, водили пчёл, удили рыбу. Рис, финики шли из-за моря, приморские аулы богатели на торговле.

Земля требовала умения и удачи не меньше, чем курдючная овца. Кто ленился ловить удачу, шёл обрабатывать чужую землю. Труд был дёшев. В монастырях работали за угощение.

А вот набег на север давал простому воину единовременно рублей пятнадцать — двадцать — стоимость пленника за вычетом торговой пошлины.

Не воинственность, а бедность поднимала Крым. К весне, когда в аулах доедали просо, а цена на мясо повышалась в четыре раза, начинали волноваться самые голодные, которым, как известно, нечего терять. В кхыш-лавах, на кочевьях возникала напряжённость, внешне напоминающая избыток силы. К ропоту снизу прислушивались мурзы, уланы, копы-кулы. Они несли это воинственное недовольство в Малый совет, в Совет земли. Голос народа — искажённый и опасный — звучал в Бахчисарайском дворце. Сильнее, убедительнее вкрадчивого шёпота ближних карачиев он убеждал Девлет-Гирея, что пора вытаскивать из-под страдающего зада шёлковые подушки, затягивать в баранью шкуру слабые черева, терзать промежности седлом.

Мурзы и карачии могли вести людей на север потому, что самой многочисленной и бедной части крымцев и ногайцев нечем было кормиться в переделённых и расхватанных мурзами, ханом и уланами родных степях. Скудная юрта шла на избы, казавшиеся издали богатыми. Пастух Авель шёл на земледельца Каина — в этой легенде, созданной пастухами, оседлый земледелец был изначально виноват самим устройством своей благополучной жизни.

Главная масса войска была бедна настолько, что оружие и коня брали взаймы, под будущую добычу.

Крым заселён родами: Ширин, Барын, Аргын, Кыпчак, Мансур и Седжеут. Мансуры — род ногайский. В степях за Перекопом кочевали три других ногайских рода — Дивей, Казы и Большие ногаи. Глава ногайцев Тенехмат был яростным врагом Москвы, и роды поддерживали его по двум причинам: ногайцы жили ещё беднее, чем татары; в низовьях Дона и Днепра они первыми сталкивались с русскими. Слово «казак» было у них ругательством. Крымские чобоны и мурзы часто сбивали ногайских чобонов с кочёвок, несправедливо занимали пастбища, и злость народа, как случается нередко, обращалась не на своих, а на чужих. Ближайшими чужими были русские.

И брали лошадей взаймы, шили тяжёлый стёганый халат с железными пластинами у сердца, калили пики на кострах, выковывали ножи и шли, тянулись к большим военным людям, умельцам степного боя и штурма крепостей. Шли поправлять свои дела за чужой счёт. Способ бессмертен, как этот мир людей.

Орда шла через земли северных ногаев. Турецкие янычары, присланные султаном в знак того, что Порта всегда поддержит Крым против Москвы, с презрительным любопытством разглядывали бедные кхыш-лавы. Десяток юрт, мечеть-джами, похожая на хлев, лошадиные черепа на заборах. В юрту вёл низкий лаз. Сзади пристраивался амбар из тростника, обмазанного глиной. Посреди кхыш-лава стоял столб и что-то вроде площадки для молодняка — ристалище, место спортивных игр. Здесь юные ногайцы учились драться, кидать аркан и дротики-сунгу.

Кругом под вольным июльским ветром качалась и посвистывала степь. В избытке летней силы она рождала толпы оборванных, исполненных свирепого задора воинов. Они объединялись в тысячи и уходили за ордой на север, в направлении звезды, вокруг которой, как лошади и дети вокруг кола, бегают остальные звёзды.

Ногайцы были ударной силой крымцев, а крымцы презирали их за дикость, грязь и бедность то есть за то, что поддерживало в ногайцах боевой дух. Пока не начиналась кровавая игра, ногайцы оставались чёрной костью. Коричневые лица со слабым выгоревшим волосом, узкие равнодушные глаза, вдавленный нос — мурзы не различали их, просто считали сотнями и тысячами. И не жалели, бросали в самые опасные прорывы (кого они жалели?). Их снаряжение: короткая рубаха, широкие штаны из плохо выделанной овечьей шкуры, ватный халат, лук, дротик, сабля не у всех. Зато у всех кожаные ремни для пленников. Добытчики.

Кони давили сочную траву, поднявшуюся в тех местах, где в мае по указанию князя Воротынского русские пограничники спалили степь. В воздух вздымался запах мяты, он веселил уходивших. Оставшиеся откочёвывали прочь из загаженной пятидесятитысячной ордой степи.

Беспомощную Тулу орда смахнула как бы огненным крылом. Засеки на подходах к Оке были разбросаны по брёвнышку. Как следовало ожидать, новый устав князя Воротынского сработал лишь тогда, когда над тульскими церквами поднялся дым. Для этого не требовалось «с конь не сседая» обедать и ужинать в разных местах. Татары, не скрываясь, шли по дороге к главной переправе через Оку у Серпухова.

На остановках Девлет-Гирея лечили припарками из дубовой коры. Русский дуб помогал, хан весело тянул пресыщенными ноздрями лесной прохладный воздух.

Двадцать шестого июля татары вышли на пологие водораздельные холмы южного берега Оки. Синяя речка с жёлтыми отмелями открылась перед ними как последняя нестрашная преграда. За нею, на краю лесов, был виден Серпухов с двумя монастырями. Между Окой и Серпуховом стоял Большой полк князя Воротынского, опоясанный щитами гуляй-города.

Серпухов расположен на левом берегу заросшей, неглубокой речки Нары, впадающей в Оку. Ближе к Оке выдвинулись Владычный и Высоцкий монастыри за каменными стенами. Близ устья Нара делает крутой изгиб и с полверсты течёт под очень острым углом к Оке. Здесь берега её обрывисты, неодолимы для коней. Дорога от Серпухова к переправе идёт по ровной, низкой, частью распаханной террасе. Её и оседлали русские.

Орешек с гуляй-городом был орде не по зубам. Девлет-Гирей это быстро понял, но для отвода глаз велел открыть по гуляй-городу огонь из своих лёгких, слабых пушек.

Выше устья Нары струя Оки бьёт в северный, песчаный и извилистый берег. Он становится всё круче, выше и зарастает сначала лиственным, затем сосновым лесом Очковых гор. Но между ними и устьем Нары есть участок, где русло расширяется, мелеет, намывает острова. За ними — Сенкин брод у села Дракино.

Ногайцы знали русло Оки. Ночью на воскресенье двадцать седьмого июля началась скрытная переброска их ударных сил вверх по реке.

Этот участок оборонялся Сторожевым полком Шуйского и Умного-Колычева.

В Сторожевом собрались дети боярские не столько боевые, сколько ловкие. Под крылышко Василия Ивановича набились вчерашние опричники. К другому опричному воеводе, князю Хворостинину, сослуживцы рвались весьма умеренно. Умница Генрих Штаден устроился в Сторожевой.

Долина у села Дракино из-за крутых изгибов просматривалась плохо. В полку было две тысячи шестьсот три человека (считая одних детей боярских, без холопов). Их надо было либо распределить по берегу на протяжении двадцати вёрст либо сосредоточить на участке возможного прорыва. К Сенкину броду направили дозор — двести детей боярских. Главные силы жались к Серпухову, под прикрытие пушек гуляй-города. По-видимому, Воротынский и Шуйский были убеждены — хотели верить, — что татары станут переправляться главным бродом. Возможно, само их появление вызвало у воевод, уставших ждать, лёгкую панику, затмение ума. Словно забыл князь Воротынский, что обход является любимым манёвром крымцев.

Девлет-Гирей усердно поддерживал его веру. Татары палили по щитам из своих плохоньких пушчонок, кидались в реку, выдирали колья из илистого дна, рубили палисады на берегу. Приём имел название — «травиться» и тоже был не нов: все знали, что татары травятся для отвлечения внимания. Тем временем ногайский мурза Тебердей на подходах к Сенкину броду сосредоточил двадцать тысяч степняков.

Из воеводского шатра Умного-Колычева вблизи Владычного монастыря обманчиво отчётливо были видны перемещения татар на южном берегу. Используя сравнение тех лет, конные толпы на пологих склонах напоминали шелковичных червей, стекавших с ветки. В текучем движении ногайцев на левом татарском фланге не было видимого смысла. Казалось, они напрасно морят коней.

Завечерело. Заокские поля и пустоши приобрели то голубой, то червчатый тона. Туман укрыл от русских пойму. Стрельба со стороны татар затихла. Русские вовсе не стреляли, жалели ядра. Только стрельцы с тяжёлыми гранёными пищалями лениво отгоняли татар от кольев, вбитых в дно реки. Их выстрелы, похожие на удары деревянных молотов, редко сопровождались жалким всхлипом за полосой тумана.

В заросли ивняка ушли дозорные отряды.

Двести детей боярских, охранявших Сенкин брод, весь ясный день испытывали чувство безопасности, укрытости от войны — то, что испытывают все военные в резерве. Они расположились в виду сельца Дракино, на берегу, изрезанном овражками и отделённом от поймы известковыми обрывами. Когда твой конь стоит на бровке обрыва и вражеская сторона распахнута перед тобой, невольно возникает ощущение господства над долиной. Сунься кто снизу: даже не вынимая сабли, сапогом в косую рожу, обратно в реку... Дети боярские всё больше убеждались, как сильно выгадали, притулившись к Колычеву.

Вечером выставили сторожей и развели костры. Сушились. Иные поснимали кольчуги и юшманы: надеть недолго. В протоке, отделявшей от поймы длинный островок, расстонались лягушки, словно для них настала последняя ночь песен и любви. От их урчания кони дозорщиков шарахались в затопленной осоке.

Тебердей собрал ногайцев ниже островка. На островок направил несколько сотен всадников. Они легко затерялись в ивняке, скрывавшем лошадь куда надёжней, чем степные травы. Ногайцев, как и русских, оглушали ошалевшие лягушки, знобил туман. Только ногайцы терпели без костров.

В самый дремотный час рассвета Тебердей послал на русский берег первых смертников. Они должны были отвлечь внимание дозорных. Те подняли тревогу, свистнули стрелы, нестрашно грохнули английские пищали. Смертников оказалось меньше, чем ожидал Тебердей. Ногайцы, осмелев, густеющей толпой полезли в воду с острова, кони срывались в глубину, плыли и выбирались на мелководье, расталкивая мордами сырые крупы более проворных. В эту бы свалку — пищальный залп... Дети боярские стояли без прикрытия стрельцов.

Они заняли оборону, надеясь, что выстрелы и крики привлекут соседей. Туман глушил их выстрелы, да и ближайшие соседи стояли у Владычного монастыря. Дети боярские отбили первый натиск мокрых, теряющих коней ногайцев, но справа кто-то заорал: «На острову-то! Царица небесная!»

Из ивняковых зарослей по заболоченному склону, разбрызгивая воду, текучим строем мчались всадники в вывернутых овчинных полушубках и грязно-белых остроугольных шапках. Над ними нетерпеливо топорщились пики, дротики-сунгу и сабли. Сотня за сотней обтекали пойму и известковые обрывы Дракина, скрывались в неглубоких оврагах и вылетали в тыл русским из отвершков. Маленькие лошадки деловито торопились, по-звериному карабкались на склоны, а выскочив на ровное, радостно прибавляли ходу.

То была гибель, рассчитанная Тебердеем с арифметической грубостью. Теперь уже неважно было, побегут дети боярские от ногайцев или встретят их, чтобы быть изрубленными. Одни бежали; другие от обиды на воеводу Шуйского и на свою судьбу сшибались с ногайцами на пойме возле брода. Только они и прорвались к реке, откуда по рыбацкой тропке можно добраться до устья Нары. А те, кто понадеялся сбежать от боя к рассветно забелевшей звоннице в Дракино или в дальний сосновый лес, были настигнуты в болоте, в ячмене, в оврагах, сбиты с коней, исколоты и порублены под визг мучителей.

Двадцатитысячная орда Тебердея с ходу пересекла Оку и устремилась по глухим просёлкам в лесные дебри водораздела, где её совсем не ждали воеводы полка Правой руки Одоевский и Фёдор Шереметев.

Под утро воеводе Шуйскому стало известно, что его полк задачу не выполнил, и Сенкин брод — в руках противника.

3

Иван Петрович Шуйский был человеком основательным. К нему очень подходила оценка иностранцев, несправедливая к народу в целом: «Русские не умеют воевать на поле, но с необыкновенным упорством защищают крепости». В тактическом соревновании с Тебердеем Иван Петрович проиграл. После потери брода он ездил к Воротынскому, и можно легко представить, что сказал первый воевода.

У земских воевод ещё осталось сознание оскорбительной неравноценности с опричными. Оно снимало с них часть ответственности — перед собой, но не перед государем, каравшим земских строже. Иван Петрович вызвал второго воеводу — Умного-Колычева. Тот представлял теперь если не опричнину, то государя.

   — Советуй, — сказал Иван Петрович. — Двинем весь полк на брод?

   — Что князь Михайло Иванович велел?

   — Велел остановить татар. С двумя-то тысячами.

   — Да уж, теперь не остановишь.

Василий Иванович получил сведения, будто у Сенкина брода татар не видно. Отряды Тебердея ушли в леса, перерезая дороги на Москву. Перед Сторожевым полком открылась возможность перекрыть прорыв, не допустить переправы остальной орды.

Подумав, воеводы решили произвести разведку боем у села Дракино. Несколько сот детей боярских должны были выяснить обстановку, а при удаче занять оборону у Сенкина брода, после чего весь Сторожевой полк двинется вверх по Оке. Если же по броду идёт живая переправа, полку там делать нечего, разве что лечь костьми. Нужна подмога — на усмотрение князя Воротынского.

   — Кого пошлём? — советовался Шуйский.

   — Кого не жаль... Шучу. Есть у меня вояка с опытом.

Шутил Василий Иванович или нет, а только головой отряда в триста детей боярских был назначен бывший опричник Генрих Штаден. Он позже описал эту разведку боем с таким же простодушным, обычным для него бесстыдством, как и насилие над женщинами в Новгороде.

Впечатление часто бывает сильнее знания. Ландскнехт, ловкач и не дурак — таков был его облик в представлении государя и Василия Ивановича. Уверенность, что немцы всегда ловчее русских, разделялась не одним государем.

Шуйский не возражал: опричный воевода назначал в разведку опричника. Ответ на них.

Вряд ли обрадовался Генрих Володимирович такому поручению. Он уже добился в Москве всего, чего хотел: получил «вича», грабанул в Новгороде денег, открыл кабак, построил богатый двор на Неглинной, был награждён имением. Участие в войне теряло смысл.

Но надо было отрабатывать имение и созданное впечатление вояки. Из благодетелей Штадена двое — боярин Темкин и Григорий Грязной — были недавно казнены, Осип Ильин попал в немилость. Поэтому и в Новгород уехать не удалось, пришлось тащиться на Оку.

Среди трёхсот детей боярских, на лёгкой рыси следовавших за Генрихом, немало было его товарищей по новгородским подвигам. Это немного утешало.

Тем временем другая орда ногайцев — роды Дивей и Мангит, — несколько задержавшись с переправой из ревности к успеху Тебердея, пошла по островам на левый берег. Ногайцев возглавлял один из лучших военачальников Гирея. Имя его не сохранилось, он был известен русским просто как Дивей-мурза. Его ногайцы вплавь форсировали русло напротив Дракина, затем по ямам и оврагам обложили само село, благо рельеф там сложный, удобный для засад.

У Сенкина брода Штаден не нашёл татар. Радуясь избавлению от опасности, он открыто повёл отряд на Драки но, к мирным его домишкам, церкви и весёлому лужку. Оправдывает Генриха лишь то, что он не имел и десятой доли боевого опыта, которым наделял его Умной. Два-три разбойничьих набега из Инфлянт на русские городки в Ливонии, тюрьма из-за скандала с литовцами по поводу добычи да участие в разгроме Новгорода — вот его послужной список. Когда из двух оврагов возникли конные ногайцы в своих дурацких вывернутых полушубках, дети боярские во главе с Генрихом дружно повернули коней.

Дивей-мурза знал цену военной разведке. Он приказал не выпускать ни одного русского. Ногайцы прижали отряд Штадена к известковым обрывам над Окой. Кони шарахались прочь от обрывов, хотя те были не слишком высоки, сажени полторы, а снизу густо заросли мягкой жёлтой пижмой.

Ногайцы изрубили всех.

Но Генрих — ему всю жизнь везло — испытывал перед ногайцами неизмеримо больший ужас, чем его мерин перед высотой. За пылью и смешавшейся толпой российских простаков Генрих расчётливо дослал коня за край обрыва. В трещине между плитами тонко хрустнула нога, конь подогнул её и покатился в пижму. Генрих освободился из стремян заранее, саблю с железной шапкой выбросил, упал не больно. Крик мерина был еле слышен в визге ногайцев, паническом грохоте копыт, отдававшемся в жёлтых камнях обрыва, в чьих-то молитвенных и безнадёжных воплях там, в пыли. Быстро удалялись, умирали двуязычные крики.

Оба языка были чужими Штадену. Он лежал в известковой яме, откуда крестьяне Дракина брали камень на опорные столбы звонницы. В упавшей тишине и одиночестве Генрих заново оценивал на цвет, на нюх и вкус возвращённый ему мир: матово-желтые, грубым теслом обрубленные плиты известняка, похожие на стены дворика в одном далёком вестфальском городке, поломанную пижму с запахом соков и лошадиного пота. И синюю Оку он видел, и сладко воображал её слияние с Волгой — если но Волге плыть на север, можно попасть в каменный город Ярославль, оттуда в Вологду и Холмогоры, где рассудительные люди из Нидерландов берут на корабли желающих бежать в Империю. А наверху шумела, затихала, пугала отдалённым многотысячным движением чужая война, и кто-то глупо умирал за глупую приставку «вич»... Война между двумя неродинами.

«Два рыбака, — писал он позже, — подошли к моей яме и сказали: «Это татарин, давай убьём его». Я закричал: «Я не татарин, у меня земли в Старицком уезде!»

Ногайцев уже не было поблизости. Рыбаки перевезли Генриха на островок, где паслись лошади, брошенные в запале переправы. Ландскнехт с боевым опытом не смог — он сам об этом пишет — поймать кобылу. Поймали рыбаки. К вечеру он добрался до своего полка. Один. Ни о какой беседе с воеводами Штаден не сообщает — наверно, он счёл за лучшее не попадаться им на глаза...

...У воевод были свои заботы. Прорыв второго крупного соединения ногайцев привёл к сосредоточению татар в тылу у русских войск. Большой полк мог быть окружён, прижат к Оке. Всего две тысячи татар травились с ним у переправы напротив Серпухова, а остальные потоком шли через Сенкин брод.

С князем Воротынским случилось в эти дни то, что часто происходит с престарелыми военачальниками, избравшими определённую позицию и не желающими её менять. Он не двигался с места. Без пушек и гуляй-города Михаил Иванович чувствовал себя как бы голым. Весь драгоценный день он простоял под Серпуховом, убеждая себя вопреки очевидности, будто две тысячи татар, бесновавшихся на другом берегу, намерены пересечь Оку именно здесь.

Намного западнее, у городка Калуги, оборонял Оку передовой полк князей Хованского и Хворостинина. В прошлом году Девлет-Гирей «перелез реку» под Калугой. Услышав о прорыве, Дмитрий Хворостинин с нетерпеливым отчаянием человека, оставшегося не у дел, повёл свои четыре с половиной тысячи на северо-восток. Шли крупной рысью по знакомым, изъезженным дорогам. Двадцать седьмого июля достигли реки Протвы, в устье которой стояло Дракино. Туда уже не повернули, понимая, что главные события переместились на междуречье Нары и Протвы. На несколько часов дали отдых коням и подождали вестей от Воротынского. У воевод занозой сидело ощущение катастрофы, сведения о противнике были пугающе противоречивы. На ночь передовой полк занял оборону в верховьях Протвы на случай, если Девлет-Гирей захочет соединиться с Тебердеем.

По боевой логике, Девлет-Гирей должен был обойти с запада полк Правой руки, оседлавший верховья Нары. Затем выйти на простор к Москве. Князь Хворостинин загородил обход.

Решив не связываться с передовым полком, татарские тысячи обрушились на правый фланг полка Правой руки.

Удар был нанесён под утро. На затуманенных лугах и в перелесках, сталкиваясь от спешки и лесной тесноты, явилось множество татар. Их прорыв в глубину русской обороны пугал непонятностью и должен был посеять панику. Боярин Фёдор Шереметев сумел стянуть своих людей к засекам. Поскольку татары невольно тянулись к небольшим дорогам, им было не миновать засек. Внезапно перед ними возникал лесной завал — в рост человека подрубленные сосны, дубы, осины. Комлями деревья были подняты на пни. Обойти полосу шириной в несколько сот шагов было нельзя, не зная хитрых ловушек, прикрытых ям, засад. Дороги перегораживались валом, рвом и опускными воротцами. Перед воротами торчали надолбы. Численный перевес татар свёлся на нет, русские били их прицельным огнём из пищалей и луков.

Весь день двадцать восьмого июля боярин Шереметев удерживал татар. Мурза Тебердей, ушедший далеко вперёд, начинал нервничать. Он оказался отрезанным от главных сил, а кто его ждёт вблизи Москвы, не знал.

В начале боя случилось у Шереметева недоразумение с саадаком — чехлом для лука. Услышав крики сторожей, попавших в рубку, он вскинулся с сенного ложа, схватил саблю, крикнул оружничему про кольчугу: «Надевай...» Что надевать, не досказал, бросился к коновязям. Оружничий всегда особенно болел о саадаке — расшитом золотом, скорей парадном, чем боевом чехле. Он побежал за воеводой и стал накидывать ему на шею лямку саадака — без саадака-де неприлично... Фёдор Васильевич не понимал, зачем ему тяжёлый лук со стрелами, когда есть сабля. Он только видел, что татар в лесу становится всё больше, а заклинившийся на приличиях дурак оружничий накидывает перевязь, словно аркан. Нелепость его действий так возмутила Шереметева, что он забросил саадак в кусты. Играя саблей, он собирал детей боярских и казаков, стрелецкий сотник дал первую команду, призывно зарокотал в засеке барабан... Оружничий, подобрав саадак, с риском для жизни поволок его куда-то в гущу леса.

Утро, политое кровью, было выиграно. Девлет-Гирей увяз на несколько часов перед засеками Фёдора Шереметева. Князь Воротынский, не сомневаясь более в намерениях татар, снял гуляй-город и повёл свой полк на север.

Но саадак, несчастный саадак! О том, как Шереметев бросил его в кусты, кто-то донёс впоследствии разрядным дьякам, те — государю. Иван Васильевич приказал отметить этот случай в разрядных книгах. Дьяки вписали его в то место, где говорилось о доблести полка Правой руки. Противоречие между историей с саадаком, брошенным якобы в страхе перед татарами, и тем, что Шереметев возглавил первое кровавое сражение, ни государя, ни дьяков не смутило. Им важно было кольнуть боярина.

Бои в долине Нары постепенно распались на сотни быстрых, похожих на охоту, стычек. В конце концов торжествовали те же арифметические законы. На одного русского пришлись десятки татар. Старший сын хана, Магмет-Гирей, носивший звание калги, военачальника, повёл тридцатитысячную армию в слепой, безудержный прорыв. Одоевский и Шереметев оказались перед выбором: уйти с дороги или выстелить её изрубленными трупами детей боярских. Ночь колебаний разрешилась приказом князя Воротынского: сохранив полк как боевую единицу, идти на Серпуховскую дорогу.

Девлет-Гирей соединился с Тебердеем. Двадцать девятого июля татары перешли Пахру. Они остановились в болотистом лесу, считая потери и собирая рассеянные сотни. Всё это время Тебердей вёл себя по-умному, «не распускал войны» по городкам, держал ногайцев в кулаке. Грабить — так уж Москву.

До безоружной почти столицы осталось двадцать вёрст. Два часа рыси.

4

Царевичу Ивану исполнилось весной восемнадцать лет, однако он раньше перестал быть юношей в привычном понимании. Кроме того, что люди в те времена взрослели быстро, у Ивана были причины раннего возмужания. Он с детства был окружён недобротой и подозрительностью, отец закалял дух его горькими наставлениями о царской жизни и обязанностях, и рубка трупов тоже даром не прошла... Иван уже женился второй раз: первую супругу, Евдокию Сабурову, по настоянию отца заточили в монастырь, теперь была Прасковья Соловая, к которой царевич не мог испытывать любви, как и ко многому другому, навязанному отцом. Обычный ответ детей на деспотическое воспитание оборачивался у Ивана осознанным неприятием отцовских дел. Оно усиливалось с каждым днём жизни в Новгороде.

Иван много читал, как и отец. Жития святых, священная и светская история, несколько новых повестей: «Пётр и Феврония» — о любви и мудрости, «Царевич Иоасаф» — о приключениях и о тщете царской власти.

Ивана больше привлекали «Жития». Он достиг возраста, когда впервые ставится вопрос о смысле жизни, и вовсе не думается ещё о том, что поколения уходили за поколениями, не разрешив его.

Ещё Иван мечтал описать чьё-нибудь житие, доброе и мудрое. Понятное желание прилежного читателя. Позже Иван его осуществит.

Отец сперва нетерпеливо приучает сына к чтению, затем пугается, как бы не вырос книжник, оторванный от жизни. С недавних пор Иван Васильевич не одобрял книжного увлечения сына, пытался приохотить его к военному искусству, хотя и тут полной воли не давал, навязывая Бориса Годунова. Иван больше тянулся к дяде, Никите Романовичу Юрьеву. Тот своего сына Фёдора воспитывал с духовным, а не воинским уклоном.

Иван был старше Фёдора Романова — так вскоре стали именовать всех Юрьевых этой ветви, — и тот не мог быть его близким другом, как двоюродный брат Протасий Юрьев. Протасий сопровождал царевича в его хождениях по новгородским храмам. Иван считал себя ценителем церковной живописи.

Они мотались по городу без умысла и плана. Так было интересней: обойдёшь овражек, застроенный дворишками с плетнями, похожими на ветхую дерюжку, выедешь на Ильинку и вдруг увидишь гладкостенную, неброскую и чистую красавицу — церковь Спаса-на-Ильине. Её старые фрески, написанные Феофаном Греком, можно читать, как книги. Они приоткрывали Ивану новое и сокровенное о Новгороде, смысле человеческого бытия и о бессмыслице того, что люди делают с собой, друг с другом...

В прохладном полумраке теплится толстая свеча перед иконой Николая Чудотворца, заступника странников и рисковых порубежных торгашей. Наверно, по обету её поставил воротившийся домой купец. Церковный служка дрожащими руками запаливает целый пучок свечей потоньше. Дрожит не от испуга, а от радости: царевича любили в городе, приход его был честью, не связанной — в отличие от государева прихода — с опасностью. Служка готов был сам себя поджечь — именно потому, что знал, что государь-наследник никогда не пожелает этого.

Закинув голову, Иван встречался со спокойным взглядом Пантократора. Лик его освещали узкие оконца под самым куполом. Это была сама сияющая строгость, образец доброго владыки, коему повинуются не из страха или любви, а от бессознательного понимания его верховной мудрости, несоизмеримой с умом людей, но и не унизительной для них. Даже морщины на лбу и скулах Пантократора — вот колдовство! — не бороздили его лик тенями старости, а, нанесённые светлой краской, осветляли.

По узкой, стиснутой стенами лесенке Иван поднимался на хоры. Боковые приделы выглядели оттуда пещерками с расписными сводами. И отовсюду на Ивана смотрели лица, списанные с монахов, горожан, дворян и мужиков, среди которых жил на Новгородчине Феофан Грек.

То, что светилось в этих лицах, было и милым, и загадочным для Ивана. В нынешних новгородцах оно было притушено или заплыло безразличием и страхом. Эти, на стенах, были ещё не битые, но, вопреки пословице, дороже битых.

Есть два рода икон, и даже храмов, с определённым расположением ликов. В одних все лица обращены к сияющему центру. Замажь его — они угаснут, помертвеют, они не могут жить сами собой. На стенах Спаса-на-Ильине каждый сам себе если не бог, то царь. Есть Пантократор под высоким куполом, но знание о нём не подавляет остальных.

В те годы много размышляли и говорили о царской власти, её границах и правах. В России было достаточно людей, считавших незаконными чрезмерные права царя. Об этом Иван однажды разговорился с Борисом Годуновым, своим навязанным наставником, «рындой с рогатиной». Молодость хочет спорить.

Беседа-спор случайно разгорелась у стен Детинца, когда встречали чудотворные иконы, возвращённые из Москвы в Новгород. В год погрома образы Спаса Милосердного, Петра и Павла были изъяты из иконостаса Святой Софии в наказание Пимену: они занимали место напротив владычного. С образом Спаса Милосердного была связана легенда, обидная для истинного самодержца:

«Грек Дмитрий Ласкарёв стоял однажды в Софии во время службы и увидел икону Спаса Милосердного на правом клиросе. Спросил: знаете ли вы, что это за икона? Ему ответили: слух, что из Корсуня привезена, греческого письма. Дмитрий же рассказал, что та икона прежде Володимирова крещения была в Царьграде. Некогда царь Мануил ехал по своим делам и увидел священника, неподобно делающего, и велел наложить на него раны нещадно. В ту же ночь явился Мануилу Спас в том образе, как написано на иконе, и говорит: почто восхищаешь святительский суд? Тебе предано начальство над человеками и от супостатов оборонять, святителям же повелено духовные дела вязати и решати. И повелел Спас, указуя пречистым своим перстом, возложить раны на царя Мануила. Проснувшись, царь услышал на теле раны тяжкие и подбежал к иконе, и увидел, что рука Спаса указует вниз, а не как было написано прежде. И восплакася царь...»

   — Сие легенда, — нечестиво улыбаясь, сказал Борис.

   — Лжа? — подхватил царевич.

   — И вредоносная. Недаром новгородцы твердят её.

Протасий Юрьев, находившийся неподалёку, промолчал, только бело-рыжий конь его беспокойно вскинулся.

   — Разве царь — бог, Борис? Откуда у него такие силы и ум, чтобы за всех решать? К чему тогда советники и Дума?

   — Для исполнения воли государя, государь.

Царевича не сбило намекающее повторение. Он размышлял всерьёз.

   — Люди же разные, Борис. Можно ли управлять ими единой волей? Я знаю, государи всегда стремились подменить суд святительский, ибо желали не только телами править, но и душами...

У Бориса беспокойно напряглось лицо, он оглянулся.

   — Государство сильно единым...

   — Что ж, и душегубцы единствуют в замыслах. А ведь государство не одной войной живёт. Люди торгуют, пашут, промышляют. Вот новгородцы торгуют лучше всех — надо ли их уравнивать с другими?

   — Кто-то из новгородских гостей тебе лукаво нашёптывает, государь.

   — Пожалуй. Как сказано в постановлении Стоглавого собора: поутру рано солому жгут и кличут мёртвых... Они нашёптывают.

Борис не понял. Он и с царём, случалось, попадал впросак, не постигая причудливых сравнений. Духовнокнижного образования не хватало.

Он постарался прикрыть непонимание тонкой улыбкой:

   — Где же ты кликал мёртвых, государь?

Иван махнул рукой на Торговую сторону.

Бечевник Волхова, пологий берег под Торговой площадью и Ярославово дворище были расцвечены рубахами и однорядками в синее, алое и белое. На Волхове, держась подальше от охраняемых быков моста, крутились устойчивые к любой волне лодчонки ильменских рыбаков.

У въезда расположилась свита государя. На мост спустились архиепископ Леонид, игумены и протопопы. Торжественность минуты не смыла с их морозных лиц застойной неприязни к новому владыке, стяжателю и грубияну. Недавно было узнано, что Леонид взял у государя много денег для раздачи новгородским монастырям и все зажал. Игумены пытались намекнуть, но Леонид на них прикрикнул (и некий инок увековечил в летописи пастырское увещевание): «Собаки, воры, изменники, да и все новгородцы с вами! Вы на меня великому князю лжёте о милостинных деньгах... Не будет вам благословения от меня ни в сей век, ни в будущий!»

В сей век архиепископ воспарял в молитве отнюдь не на волнах любви. Но вот он сотворил крестное знамение. Иконы в окладах древнего серебра матово заблистали под жарким солнцем. Люди по берегам согласно, молча опустились на колени.

Иван взглянул в лицо отца, совсем не грозное и не сварливое сегодня, скорее старое, размытое под рыжей бородой. Отец удерживался от умилённых слёз. Коленопреклонение растрогало его, ему казалось, что он не просто примирился со своим народом, но новгородцы сильней, чем до погрома, полюбили его. Так расшалившиеся дети забывают об отце, пока он не накажет их лозой, зато как любят, если он приголубит после наказания! Иван отворотился, боясь, как бы отец не уловил в его глазах насмешки.

Ивану с беспощадной остротой юношеского воспоминания примстилось страшное: как с этого моста по царскому указу сбрасывали людей. Слабый в ту зиму лёд был выломан телами, опричники на лодках притапливали баграми тех, кто умудрялсявыплывать...

Молебен кончился. Иконы возвратились в ниши Софийского иконостаса, как возвращаются из ссылки прощённые опальные.

Царевич много размышлял о новгородцах. Их отношения с Москвой были приправлены несправедливыми обидами. Ему было гнусно от понимания своей причастности к этим обидам. Он, впрочем, замечал, что приглядчивые новгородцы отделяют его от отца и связывают с ним какие-то надежды.

С особой силой подействовала на Ивана встреча с Жегальцом.

В июле по всей новгородской земле прошёл мор на лошадей и коров. Стали служить молебны защитникам скотов — Власию, Фролу и Лавру. Государь счёл приличным явиться на один такой молебен вместе с детьми в церковь Фрола и Лавра — ту самую, возле которой вылез гроб Гликерии.

Царевич Фёдор охотно поехал молиться за коровку, лошадку и козу. Его чересчур гладкое для подростка, туповатое лицо умиляло горожан и создавало контраст тепло-задумчивому лицу старшего брата. Фёдор спрашивал:

   — Государь батюшка, а на татарских лошадок тоже мор?

   — Татарские далеко.

   — Надобно помолиться, чтобы господь на них наслал, а с наших снял. Всё-таки мы же христиане.

Борис Годунов склонился к гриве коня, делая вид, что поправляет стремя. Иван Васильевич вздохнул: вырастили юрода в своей семье, остальных можно гнать из Москвы, чтобы на мостовых не гадили да не болтали.

У церкви Ильи Пророка встретили Леонида с братией. За ними тащилась гомонящая, не слишком трезвая толпа. В Новгороде усиливалось пьянство, хотя опричные нововведения были направлены против него: пьяных метали в Волхов, посадским запрещали гнать вино. Щелкалов полагал, что люди пьянствуют, если работа для них теряет смысл. Другие утверждали, что пьянство — от бесправия и обид. Скуратов был убеждён, что люди ненавидят всякую власть и пьют назло при усилении её. Разберись в этих домыслах, если ты царь...

Впрочем, молебен в церкви Фрола и Лавра прошёл прилично, умилённо, хотя дьякон излишне надрывался ради государя, а служитель размахивал кадилом, как кистенём. Прихожане искренне прониклись жалостью к умирающим в лугах скотам, что и определило глубинный, тёплый ход молебна. Кто знает, может быть, коровы, козы, лошади божьим внушением догадывались, что о них заботятся, и умирали легче.

Внимание царевича Ивана привлёк старик в белой хламидке с матово-седыми волосами. Очень какой-то чистый старичок. Не только выгоревшее от стирок и на солнце полотно, но и прямая борода, и тощее лицо, промытое в каждой морщинке, светились чистотой здоровой, деятельной старости.

При появлении государя и Леонида, когда вся церковь заколыхалась от перемещений, старик один не сдвинулся от правого столпа с самыми почитаемыми иконами. Ему передавали свечи, чтобы он ставил их перед образами. Тонкие восковые столбики были желтее длинных пальцев старца. Он наклонял свечу, затепливал огонь, и фитилёк за фитильком выстраивались в округлый ряд, в трепещущий и жаркий хоровод-моление. И всякий раз старик заботливо защищал новорождённый огонёк просвечивающей ладонью.

Иван спросил, кто это, Михайло Монастырей ответил:

   — Старец Жегальцо. Во время мора он один погребал в скудельнице умерших, не имеющих родных.

   — Молебен кончится, вели позвать. От меня передай свечу святому Власию.

Жегальцо запалил свечу, посланную царевичем, с такой же ровной заботой, что и остальные. Вставил в свободное гнездо, никак не выделяя.

Наверно, после многодневных трудов по погребению чумных ему уже ничто не кажется ни важным, ни опасным.

По окончании молебна, дождавшись, когда покинут церковь царь, Леонид и Годуновы, Жегальцо сам подошёл к Ивану, поклонился:

   — За жалость к бессловесным скотам благослови тебя господь, государь.

   — Я слышал, ты погибших от мора погребал. Не гнусно тебе было?

   — Так гнусно, государь, не приведи господь.

   — Зачем же ты один за всех утруждался?

   — Мне два безума помогали. Гнусного не понимают.

   — И справлялись втроём...

   — Мы, государь, делали по-людски: умный указывал, обиженные умом руки прилагали. Добрые государства все так живут.

   — Однако ты не лестного мнения о государствах.

   — Нелестная истина, государь, лучше лестной лжи.

Говорить людям, будто все они одинаково умны и хороши, приятно и тебе, и им. Но опасно: они могут поверить, посля не разберёшься с мудрецами-то.

   — И всё же зачем ты согласился на грязную работу? — сменил тему Иван.

   — Прочие отказались. Одно лето их били, в другое мор напал. Руки опустились. А у меня выучка старая, удельная.

   — Что это значит?

   — Мы в Новгороде от века на одних себя надеялись... Слышно, ныне об нас Москва станет заботиться. Вот отдохнём.

Жегальцо дерзил. Протасий хотел окоротить его. Иван не разрешил. Он мысленно и сам дерзил тому единственному человеку, с кем приходилось говорить, пряча глаза. Ему хотелось дослушать старца.

   — Прежде, выходит, в Новгороде люди были лучше?

   — Люди, государь, ни хороши, ни плохи, а просто — люди. Жадных да злых, наверно, больше, чем добрых. Но было, государь, в Новгороде такое земское строение, чтобы и злая воля в дело шла, и жадность — на общую пользу. Промышленный человек — он ведь от жадности промышленник, как и торговец, а куда без них городу? Но лишней власти новгородцы не давали никому.

Республиканские воспоминания, замазывая и всё дурное, что было при посадниках, владели новгородцами. У них был свой солнечный город в прошлом.

Иван спросил:

   — Бывает, стало быть, такое земское строение, что всем хорошо?

   — Бывает, государь. Есть правило: всякий хозяин да подметёт перед своим двором. Тогда и улица чиста, и старосте конечному не надо горла драть. А то он всех-то не перекричит и станет драться, головы рубить...

   — Дать тебе денег? — перебил Иван.

   — Дай, государь, сколько не жаль. Я за твоё здоровье выпью.

Только теперь Иван заметил, что от Жегальца, как и от прочих, несло вином.

Договорить им не дали: к церкви явился посланец Пушкина из Старицы с известием, что татары перелезли реку возле Серпухова.

5

Гомон в шатре князя Воротынского напоминал кляузное и бестолковое крючкотворство, каким отличались новые московские суды. Каждый воевода знал собственную долю вины, умалчивал о ней и норовил больней куснуть соседа. Намёком задевали главнокомандующего. Князь Михаил Иванович маялся молча.

Больше других досталось менее виновному — князю Хворостинину, благо был молод и послужил в опричнине. Одоевский и Шуйский утверждали, будто им не хватало только князя с его полком, чтобы задержать Гирея. «В лесу отсиживался!» — обижали они его. Василий Иванович Умной стал было заступаться, но скоро махнул рукой: пусть откричат.

Русские в запоздалой погоне за татарами достигли речки Лопасни. Девлет-Гирей, по сообщениям разведки, остановился на болоте за рекой Пахрой. Он поджидал царевичей с отрядами прикрытия. Они ввязались в бой с Передовым полком, насевшим сзади. Князь Хворостинин, вызванный в ставку Воротынского, мыслями оставался в лесу, в бою, ему не терпелось туда вернуться, словно от этих догоравших схваток зависел исход войны.

Воеводы хрипли. Иван Меньшой Шереметев велел подать малинового квасу. Налил Воротынскому. Тот пусто поглядел на ковшик, встал и вышел.

Шатёр стоял у речки с осоковыми берегами. Через лужок, на возвышении, жемчужно серела церковка с деревянным чешуйчатым куполом. Она выглядела такой же ненавязчивой и погруженной в свои печали, как и сельцо за нею. Словно шептала всем мимоидущим: хочешь — зайди в меня и помолись, не хочешь — не обижусь. Сколько подобных церковок и деревень в многострадальном приокском крае проехал мимо Михаил Иванович, и все они шептали кротко: можешь — защити нас, не можешь... Ему хотелось плакать, и только ощущение безмерности беды и невозможности, немыслимости допустить её сушило горло и глаза.

По нескошенному лугу он побрёл к церкви. Голоса стихли — то ли квас полюбился оставшимся в шатре, то ли уход первого воеводы обескуражил их. Оружничий князя из боевых путивльских казаков — при всей свирепости в бою, в обыкновенной жизни человек тихий и привязчивый — шёл следом. Когда дверь церкви сухо скрипнула на деревянных шипах, оружничий остановился, сел по-татарски на траву.

Перестоявшиеся травы залили луг и вылезали из-под церковного порожка. Осеменённые, нескошенные, они ждали зимы и бесполезной гибели. Метёлки шуршали на ветру, от запада тянуло холодком.

По пыльным половицам — из щелей попахивало гнилью и землёй — князь Воротынский подошёл к бедному иконостасу. На нём главенствовала богоматерь Одигитрия с требовательным, непрощающим лицом, коричнево светившимся в луче из заалтарного окошка.

В церкви небесный свет уместней, чем восковое пламя. Ещё уместнее молиться прямо звёздам, чтобы они, как ангелы, несли твоё сердечное мучение и покаяние к самому отдалённому престолу... Как далеко господь! И сколько у него таких убитых неудачей горемык, печалующихся не о богатстве, даже не о жизни, а о единственном, последнем деле. Может ли он услышать всех? Какой же силы должна достичь молитва, чтобы пробить все семь твёрдых небесных сводов и сквозь всемирный хор, и смех, и вопль, через разноголосицу земных печалей отдельным криком дойти до царя царствующих!

Да нет же, вот он рядом, царь небесный. И вот строгая матерь его, всеобщая заступница. Нельзя понять, как бог оказывается во всякой, самой заброшенной церквушке, да это и не нужно понимать. Ты только, сокрушая душу, вознеси молитву умную и искреннюю, и двинется гора. Гора войны.

Михаил Иванович молился то уставными, то собственными неумелыми словами. Молитва не воспаряла, слабо билась о размалёванные царские врата... Вера слаба?

В бога князь Воротынский верил без оглядки, сама возможность сомнения была дика ему. В шестьдесят лет душа уже стремится к запредельному, жизнь позади. Опыт чужих смертей подсказывал, что надо и ему готовиться... Упасть бы здесь, перед щелястыми вратами, и сбросить тяжесть жизни вместе с горой войны.

В его глаза смотрела Одигитрия, воинственная богоматерь. Судила.

В чём его вина? Не бросил все войска к Сенкину броду? Но на пересечённой местности у Дракина нельзя поставить гуляй-город, развернуть пушечный наряд. Четырёхкратное преимущество татар уравновешивалось только полевой фортификацией... Вот в чём был виноват князь Воротынский: в подобных рассуждениях. Если военачальник проявил решительность, но не достиг успеха, много крови пролил, его не судят; если не решился — виноват.

Господи, разверни татар на нас!

Михаил Иванович оцепенел, забылся. Поплыл в небесном свете к заалтарному окошку, вознёсся в пыльном голубом луче. В рассеянном сознании, подобно рыбам, всплыли древние слова: «козёл отпущения», «жертва», «Иона в море». «Один за всех».

«А вот что, — догадался Михаил Иванович. — Надобно дать обет! Такой великий обет, чтобы он дошёл до господа мимо всех воплей и молитв, яко гулевой отряд через чужой обоз... Возвести храм? Все вотчины, имущество пустить на храм?»

Имущество, строение... Какую цену оно имело рядом с позором, ожидавшим князя, когда Гирей возьмёт Москву! Стоило вздумать об имуществе, и заалтарный свет померк, черны и немы стали лики деревенского иконостаса, презрительно взглянула Одигитрия. Князь виновато забормотал слова молитвы, она мертво звучала в покинутом божьем доме, пока он не сказал:

   — Владыко живота моего...

Живот — жизнь человеческая, вот что дороже всего на свете. Недаром ею владеет только бог. Всё остальное его имущество, от дальних звёзд до неисповедимых морских глубин, ничто рядом с этим сосудом счастья и страдания. Бог направляет искру жизни в тело и терпеливо ждёт, когда она к нему, в небесные закрома, вернётся. Дар жизни у бога на особом счёте.

   — Возьми её, — сказал князь Воротынский в озарении, снова перестав ощущать себя, как бы смертным бесчувствием уже заранее охваченный, и весь подался к алтарю. — Повороти татар на нас, и пусть я после битвы года не проживу!

Ему почудилось: кто-то изумлённо и горестно вздохнул за царскими вратами, глядя на князя сквозь щели. Пылинки в световом столбе неслышно полетели в порозовевшее окно. Зазолотились лики. Святые, Одигитрия и предстоящие — все слышали обет, свидетельствовали. Стояла тишина суда и клятвы.

Потом Михаил Иванович опёрся на ладони, встал с колен и вышел из церкви, не крестясь.

Солнце в прорывах мглы, ползущей с запада, стояло ещё выше, но берега со зрелым лугом, речка и сырые отмели были помечены закатным багрецом. Над дальним лесом и подступившим к ржаному полю дубняком курчавился туман. Всё было недвижимо, даже рыбы в воде притихли, не плескались. Но никогда Михаил Иванович не испытывал такого сильного чувства жизни, её глубинного движения, и никогда ему не было так жаль своей прошедшей жизни. Он взвесил дар, обещанный господу, и убедился, что дар тяжёл и дорог.

Князь быстрым шагом направился к шатру. На склоне его перехватил Василий Иванович Умной. Заговорил о тайном деле. Подручный человек Умного Дуплев с осёдланным конём ждал поодаль.

В том, что задумал Колычев, не чувствовалось основательности, ударной силы. Замысел бывшего опричника висел на допущении, что крымский царь сыграет труса и дурака. Случись беседа час назад, князь отмахнулся бы от Колычева. Он считал его слабым воеводой, немного презирал за ревельскую неудачу.

Но теперь Михаил Иванович всё воспринимал в свете случившегося в церковке. Господние знаки неопределённы, никто не знает, какой из новых путей ведёт к спасению... Воротынский в последнем сомнении взглянул на бедновато одетого Неупокоя и положил руку на плечо Умному:

   — С богом, Василий. Только чтобы писаний — никаких.

   — Я лучшего человека посылаю, князь. Ему писания не нужны.

Воротынский вошёл в шатёр. Воеводы беседовали мирно и устало. Один Дмитрий Хворостинин уныло метался вдоль стенки. Воротынский одарил его летучей улыбкой и велел достать из сундука ларец.

Воеводы следили за главнокомандующим. Он извлёк из ларца старинный, новгородской ковки, серебряный образок — «Святой Георгий поражает змия». Шагнул к Дмитрию Хворостинину и повесил образок на его хрящеватую, ни жиром, ни мясом не заплывшую шею. Он ощутил под ладонью горячий позвонок и снова испытал прилив прощальной нежности к живому, дышащему, сильному и резко отделённому от его, князя, обречённости.

У Хворостинина касание холодной старческой руки вызвало дрожь по гладкой коже. Он было отстранился... Опомнился и ткнулся губами в руку Воротынского. Крестя князя Дмитрия, Михаил Иванович спросил:

   — Коли я без наказа отпущу тебя, что станешь делать?

   — Ударю на царевичей всем полком.

   — Вот и ударь. Господь тебя не оставит. Для вестей выдели человек десять самых резвых. Мы завтра станем у Воскресения-на-Молодях.

Князь Хворостинин выбежал из шатра, диким голосом крикнул оружничего. Воротынский ещё и слова не успел сказать оставшимся, как два десятка детей боярских, сопровождавших Хворостинина, наполнили глухим, обвальным грохотом копыт притихший лагерь.

Воеводы не разделяли бодрой уверенности князя Воротынского. Каждый из них на месте Девлет-Гирея пошёл бы на беззащитную Москву. Зачем ему вертаться под пушки гуляй-города? Рядом с сорокатысячной ордой полк Хворостинина подобен шмелю. Пожалит да отлетит.

Но по-походному зарокотали большие барабаны. Набаты на четырёхконной тяге ударили: в седло! Для услаждения тугого слуха воинов заверещали сурны. Воняя потом и жгучим лошадиным калом, скрипя колёсами гуляй-города, свистя нагайками над спинами кормилиц, тянувших пушки вместо сох, кряхтя разверстыми глотками мужиков-посошных, снимался лагерь Большого полка. Налегке, постукивая барабанами у седел, уходила конница. Не понимая смысла нового перемещения, путаясь в азиатской дислокации и тактике, но со служебным выражением на голых, грубо обструганных лицах, вьючили шерстяные одеяла скупые на наёмных слуг гофлейты Юргена Францбека. К своим полкам в сопровождении охраны и оружничих уезжали воеводы Шуйский, Одоевский и Фёдор Шереметев.

В стороне от дороги, выставив стражу вокруг полянки, Василий Иванович Умной давал последнее благословение Неупокою:

   — Татарам в плен не попадайся. Замучают — сболтнёшь, помрёшь со смертным грехом на сердце. Нож в горло себе, как я учил, сумеешь?

Неупокой перекрестился.

   — Что тебе князь Токмаков велит, верши, не отступая и не ужасаясь. Твой грех на государе.

Неупокой пустил Каурку рысью. Василий Иванович послушал, как треснула ветка под некованым копытом. Пробормотав: «Сделал, что мог», — велел подать себе коня.

6

Неупокой берёг Каурку напоследок, гнал запасного мерина по тропам, не вылезая на дороги. Закат остался слева, сзади. До Москвы было вёрст пятьдесят. Подступы к столице Тебердей взял в полукольцо. Была надежда, что с переходом хана через Пахру ногайцы стянутся к его ставке на болоте.

В сумерки пришлось выйти на заросшую просёлочную дорогу со следами копыт и ошмётками сена. Направление казалось подходящим. Неупокой пустил коней в галоп. Волна галопа легче тряской рыси. Внезапно из-за поворота вылезла часовенка. Осадив, Неупокой спешился. С саблей наголо заглянул в чёрное окошко. Пусто.

За крохотным кладбищем дорога стала лучше и явились три избы. Деревня. Дуплев сунулся в крайний дом. В сенях лежала зарубленная женщина. Развальная сабельная рана шла поперёк живота, рубаха задрана на голову.

Здесь были люди Тебердей-мурзы.

Неупокой вскочил в седло, коней не надо было погонять. Почуяв мёртвых, они ломились сквозь кусты. Больше он на просёлки не выезжал. Нашёл знакомые созвездия, благо разволокло туман. Неупокой сильно забрал к востоку, чтобы подрезать в конце концов Ногайский шлях из Касимова, где встреча с Тебердеем была уже сомнительна.

В полночь остановился ненадолго — перекусить, послушать. В это глухое время самый тихий звук в лесу слышен за две версты. Леса вокруг казались омертвевшими, совы молчали. От холода мельчали звёзды, словно шильные проколы в ферязи неба.

Неупокой наслушал ручеёк, набрал воды. В деревянной походной миске размешал толокно, закусил вяленой рыбкой. Кони робко пощипали траву. При первых знаках рассвета, когда ещё не глаз, а только сердце чует утро, двинулись дальше.

К заутрене Неупокой достиг окраины Заречья. Минуя разорённую Грязным татарскую слободу, придержал Каурку. Даже теперь, в разгар войны, воспоминание о Юфаре не вызывало злобы, а только недоумённую грусть. В мирной жизни они с Юфаром, наверное, сошлись бы, стали друзьями, читали книги, полные светлых и лукавых мыслей о боге, вине, любви. Вряд ли Юфар хотел войны с Москвой. Он по необходимости служил своему царю. Так было, так будет всегда: кто-то сильный поднимает на войну народ, глыба войны увлекает тех, кому она вовсе не нужна, и они гибнут первыми.

А что им остаётся: изменить? Люди злые и неправые ставят добрых людей перед выбором — участвовать в общем зле или изменить своему воюющему народу. Хорошо, что сегодня Неупокой не стоит перед таким выбором, татары — враг исконный, нападающий. А если завтра государь пойдёт войной на слабых?

В каком-то мутном раздражении Неупокой хлестнул Каурку. Сердито вскинув крутоносую морду, тот резко потянул запасного и выскочил на мост через Москву-реку. Сторожа с бердышами налетели на Неупокоя, он и из них кого-то вытянул нагайкой, закричал:

   — Прочь! Ты!.. Веди меня ко князю Юрью в Кремль! Убери палку, зарублю.

Что за пчела его куснула... Сторожа присмирели, привыкнув подчиняться тому, кто громче орёт. Двое повели Неупокоя через мост. Каурко пугался, когда на стыках деревянных понтонов вода плескалась иод копытами. У ворот Кремля Неупокой спешился и уже тише объяснил стрелецкому пятидесятнику, что прибыл с неотложным делом к князю Юрию Токмакову от воеводы Воротынского.

Наместник государя в Москве стоял заутреню. Пятидесятник повёл Неупокоя в собор, расспрашивая, правда ли, будто татары прорвались к Пахре. Неупокой молчал. В полупустом соборе его подвели к полноватому, невоенного вида боярину с надменным и хитрым лицом. Услышав имя Василия Ивановича, произнесённое шёпотом в толстое волосатое ухо, боярин наскоро отбил поклон и заспешил к выходу.

От соборной паперти князь Токмаков, Неупокой и двое дворян направились в Разрядный приказ. В застойном полумраке одной из дальних комнат, под звон изнемогающих от голода мух, князь Юрий принял от Неупокоя обрезанную денежку — условный знак Умного-Колычева. Дворянин раскрыл упрятанный в печуру простой железный ларец и вынул другую половину. Они сошлись.

   — Кличь... Безобраза? — слегка запнувшись, как бы посоветовался с дворянином Токмаков.

В голосе и ужимке наместника пробилось колебание, с каким хозяйка решается для дорогих гостей крутить башку одному из любимых петухов. Дворянин траурно кивнул.

Явился Безобраз. Ничего страшного в нём не было. Возможно, прозвище отражало образ его жизни. Неупокой ждал, что теперь князь объяснит ему, ради чего он мотался через леса с татарскими засадами. Ему вдруг стало скучно: пахло чернилами, сырой извёсткой, в этом приказном запашистом полумраке ничего важного и страшного случиться не могло.

Бумагу, скреплённую чёрной висячей печатью, князь Токмаков подал Безобразу.

Жди у крыльца, — велел он.

Безобраз вышел. За ним последовали оба дворянина. Токмаков послушал, как скрипнула входная дверь, выглянул в сени. Теперь жирное лицо его утратило надменность и последнее благородство, стало злорадным, откровенным. Если кто в кабаке с такой рожей подсядет играть в зернь, его бьют после первого выигрыша.

Он опалил щёку Неупокоя чесночным духом:

   — Детинка ты, видать, отпетый, Умной другого не пошлёт. Людей убивал тайно?

Неупокой отстранился. Князю довольно было взглянуть ему в глаза.

   — Поедешь с Безобразом тем же путём, как ехал сам. Татар встречал?

   — Они ближе к болотам у Подол-Пахры...

   — Вот и держись Пахры.

   — Мы там нарвёмся на них, боярин!

   — Это и надо. Безобраз мест не знает, ты его... подведи!

   — Куда? К татарам?

Князь Токмаков зашептал. Невыносим был запах чеснока и чего-то утробного, звериного, бившего в нос и ухо Неупокоя. Дик, непонятен был приказ. Нечто окаянное... Умной наставлял не ужасаться. «Почему снова я?» — бессильно и безмолвно вопил Неупокой.

   — Ступай, — закончил Токмаков, схватил жбан с перекисшим квасом и долго пил. Отрыгнув, предложил Неупокою: — Хошь? Голоден?

Неупокой, заглатывая слюну и тошноту, мотнул головой. Князь неожиданно понятливо, жалеюще взял его за локоть:

   — Не мучься. Грех на государе.

У всех одна присказка. Да разве мы, служилые, последнего суда избегнем? Совесть, жалость, вот эту тошноту отвращения к себе, к тебе, князь, и к благодетелю Василию Ивановичу — в сундук затолкаем на время войны?

Наместник перекрестил Неупокоя. Как рука поднялась... Вытолкнул в сени:

   — Время военное, помни!

Время не ждало. Вот уже друг Каурко с опавшими боками подведён к крыльцу. Морда довольная: поел овса с вином. Другого коня Неупокою подменили, дали сильного, сытого зверя. Безобраз тоже о двуконь. На верноподданном лице — готовность ко всему: дальней дороге, драке, подвигу. Но не к безмолвному страданию. Господи, дай ему сил!

Ковшик густого мёду на дорожку. Перепела горячая с коровьим маслом. И снова хлюпают понтоны плавучего моста. Татарская слободка... У Рогожской ямской избы отстал конвой из казаков.

Безобраз и Неупокой въехали в лес. Солнце прощально целовало в левый висок. Пыль на дороге розовела и желтела. Довольный Безобраз посматривал на Неупокоя с добродушным, братским выражением, особенно трогательным у сильных людей. Неупокой огрел сытого мерина, рванул вперёд. Хрюкнул от пыли сонный Каурко, застучала по корням копытами кобыла Безобразя.

Вёрст через десять свернули на тропу. Неупокой, прислушиваясь к лесу, правил по солнцу. Ни ржания, ни голосов. Пошли ольховые низины перед Пахрой. Вокруг было дремуче и пустынно. Не верилось, что в эту сырую глушь забрался с войском Девлет-Гирей, когда дорога на Москву открыта. Остановились слушать... Безобраз произнёс мечтательно:

   — К вечеру доберёмся к нашим. Князь-воевода небось заждался вестей с Москвы.

   — Притихни.

Безобраз затаил дыхание. Его доверчивое послушание становилось невыносимым. Жалость к нему сменялась раздражением. Принося даже невольное зло людям, мы научаемся не любить их, чтобы не слишком корёжило совесть.

Неупокой решительно направил коня на запад. Если татары схватят их вместе, он успеет сунуть себе в горло нож. К Безобразу осталось мало жалости, её подавила собственная смертная тоска.

   — Больно ты смелый, — уважил Безобраз. — Я слышал, на Серпуховской дороге ногайцы сидят в засадах.

   — Тихо!

Звякнуло ботало. За рощей пасли коней. Вряд ли татары — слишком домашним показался звук. Тебердей не распускал войны, в глуши могли остаться деревеньки, ногайцами не тронутые.

   — Жди здесь, — велел Неупокой, направляя коня в заросли.

Табунок был голов на тридцать — сорок. Пастухов не видно. Но и без них Неупокой сообразил, что кони чужие: не по-русски были обрублены хвосты, неряшливо раскинуты гривы, испуганная дичь в глазах, непривычных к лесу. Порода, словно на подбор, степная. В войсковых русских табунах мешались аргамаки, ногайцы, черкесские, донские кони. Эти же были — как звери одного помёта. Держались кучно.

Почуяв чужих, вожак стал ещё плотнее сбивать табун вертлявым крупом, подал кому-то голос. Неупокой, натягивая повод, попятился в кусты. На поляну выехали трое темнолицых в потёртых чекменях и кожаных штанах, с деревянными пиками и ремёнными арканами у седел. Они осторожно погнали табун краем поляны, всматриваясь в зелёный сумрак. Один крикнул визгливо, подавая знак. В лесу возникло шевеление, там угадывались другие люди — спали, ели...

Неупокой осторожно развернул мерина. Под копытами дважды, как выстрелы, хрустнули сучья. Бог миловал, вывел прямо на прогалину, где ждал Безобраз.

   — Вроде наши, сказал Неупокой иудиным голосом. — Езжай вперёд.

Безобраз повиновался ему с той же трогательной доверчивостью. Неупокой шепнул Каурке остаться на поляне, по-тихому придерживал другого мерина. Кобыла Безобраза рвалась к густому запаху ногайских жеребцов. Вожак призывно заверещал. Кобыла сквозь кусты ломилась к главной сладости этой проклятой жизни: любви. Безобраз весело оглянулся на Неупокоя.

Протяжный крик, смачный захлест ремня на шее, лязг железа и душный вопль Безобраза: «Беги!» — всё это враз настигло Неупокоя в зарослях и долго стояло в ушах, перебиваемое топотом.

Потом осталось только комариное гудение. Мерин упёрся брюхом в осоковую кочку, провалившись в торф.

Неупокой содрал железную шапку с потной подкладкой, закрестился. Перстами больно бил себя в лоб. Пытал Василия Ивановича: «Пошто избрал меня, пошто? Мало у тебя зверей в человеческом облике, опричных выкормышей?» — «Я знал, что ты сумеешь лучше», — отвечал Василий Иванович и таял в болотной ряске, в туманце над пригретой мочажиной.

Неупокой выбрался на сухое, где ждал его понятливый Каурко. Они вернулись на ночной безопасный путь. Странно, что после придушенного вопля Безобраза жизнь для Неупокоя не потеряла прежней дорогой цены.

7

В далёком родном Крыму, у ворот Кафы, где проходили вереницы пленных, еврей-меняла спрашивал: «Да остался ли народ в тех землях, откуда вы добыли этих людей?»

Народ остался. Множился. Велением Аллаха живородящая сила переместилась из степей в леса. Неумолимо возрастала сила русских. Она пугала неизвестностью пределов во времени, в пространстве.

Чем глубже в междуречье, тем неувереннее чувствовали себя татары. В войске возникли слухи о приближении чужих полков не только с юга, но и с севера.

Опасно, душно воевать в лесах. Не раз с тоскою вспомнишь ровную Яйлу, жаркий ветер и алые маки в распахнутых ложбинах. Нигде нет таких крупных звёзд, как над Бахчисараем, таких благоухающих долин, как под Чуфут-кале, таких пьянящих гибелью утёсов, как Кыз-келе-бурун. Люди видны там сверху, словно стада овец. Здесь, в заболоченных лесах Пахры, сто человек могли почудиться полком.

Неважно было с перебежчиками, в отличие от прошлых лет. Двое передались татарам, но речи их не нравились Девлет-Гирею. В признаниях изменников не слышалось знакомой безысходной злобы. Казалось, добрый ветер прошёл над русской землёй этой весной. Что-то опасное для тех, кто делал ставку на озлобление народа, затеял великий князь и его бояре-карачии. «Сколько великий князь казнил людей зимой?» — спросил толмач, «Ох, много!» — отвечали перебежчики, зная желание крымского царя. «Каких бояр?» — проверил хан. «Опричный Темкин, больше никого». Возможно, перебежчики были подосланы.

Безвестие давило хана, мурз и карачиев. Кто-то в Москве порядком поработал, обрывая нити, протянутые из татарских слобод, Романова, Касимова. Все понимали опасность слепого продвижения по чужой стране. Диван-эфенди уверял, что у него в Москве остались люди, просто они замешкались, вестей от них надо ждать с часу на час. «Ты знаешь, где остальное войско великого князя? — срывая голос и чувствуя, как это вредно для черевов, готовых выпасть, кричал Девлет-Гирей. — Сколько людей оставлено в Москве? Сколько всего людей у Воротын-мурзы?»

Ногайцы Тебердея доносили, что на дорогах войск не видно. Это было непостижимо, русские не могли оставить беззащитными подступы к столице, хоть малые разведочные отряды должны послать. Стало быть, затаились.

«Советуй», — всё тише и грознее просил Девлет-Гирей ближайших мурз — Азия Ширинского, Дивея Мангитского, оружничего селердар-агу, хранителя дверей капуджи-пашу... Они не знали ничего. Тебердей рвался дальше, на Москву. Младший сын хана Али-Гирей, впервые назначенный военачальником, нурадыном, поддерживал ногайца. Им было чуждо сознание ответственности, присущее царям. Они считали, будто московский князь способен бросить столицу на произвол судьбы. Девлет-Гирей мысленно ставил себя на место князя: как поступил бы он?

Он пропустил бы врага к стенам столицы, потом ударил с севера и юга. Для этого на севере должны быть тоже сосредоточены войска. Усталым сердцем хан предчувствовал, что русские готовят нечто подобное. Как все пожилые люди, он очень доверял своему сердцу и житейской мудрости. Когда трое крестьян сказали, будто государь увёл в Новгород всё остальное войско, Девлет-Гирей велел забить их палками.

Не двигаясь и сомневаясь, он ждал верных вестей, то есть таких, какие отвечали бы его военной логике. Тем временем случилось неожиданное, чем всегда богата война.

Князь Дмитрий Хворостинин, вернувшись в полк, мучимый нетерпением, молодым презрением к старшим воеводам и столь же молодым желанием военной славы, бросил своих людей на крымцев старшего царевича Алды-Гирея.

В передовом полку преобладала конница. Не помещаясь на просёлках, кони ломились через дубовый и ольховый подлесок, жалко кричали от укусов стрел с ласковыми именами — «севережки» и «томарики». Лес наполнялся сумбурным шумом боя, но сколько было нападающих, Алды-Гирей сообразить не мог.

Известно, что в степи бежать от конницы нельзя: порубят. Лес создавал иллюзию убежища, кусты манили, деревья завлекали спрятаться, хоть ненадолго уйти от смерти. Татары стали отступать. Русские чувствовали себя в лесу уверенней, их увлекал порыв молодого воеводы, они прониклись его нетерпеливой злостью, да и войска в Передовом полку были отборные. Пришлось Девлет-Гирею посылать на помощь Алды младшего сына, Алпа. Вечером двадцать девятого июля царевичи снова запросили подмоги. Двадцать тысяч ногайцев двинулись от Пахры на юг, через знакомые уже леса, бить Хворостинина.

Ногайцы скапливались на дорогах, растекались по дубнякам и ельникам, блуждали в зарослях, и тут их резали ребята из гулевых отрядов. Хованскому и Хворостинину были теперь известны все перемещения татар. Весь день при мутном душном небе на полянах, просёлках и в полях потоптанной и пожранной конями ржи сшибались клевцы и сабли, верещали лошади, люди на краю гибели пугали друг друга хриплым криком, выказывая свирепость большую, чем умещалось в утомлённом сердце.

Татары столкнулись с тактикой, изобретённой ими для степи. После первого натиска русские скрывались в лесу, вынуждая ногайцев перемещаться всё дальше к югу. Фронт приобрёл пугающую глубину в тридцать вёрст. Тебердей, в мыслях бывший уже под стенами Москвы и более других сделавший для прорыва обороны, с досадой возглавлял обратный рейд ногайцев. Он торопился покончить с Хворостининым до исхода дня. Князь Дмитрий то нападал, то уклонялся от созревшего боя — «травился» вполне в татарском духе.

Алды-Гирей в изумлении от настойчивости Хворостинина, явившись к отцу на Малый совет, произнёс то, чего втайне ждал Девлет-Гирей:

— Сзади у нас остались русские; а на Москве у них не без людей же!

Записанные в разрядную книгу, слова царевича вошли в историю. Теперь Девлет-Гирею не хватало только подтверждающих вестей, чтобы укоротить таких нетерпеливых, как Тебердей и Али. Скоро он получил их из первых рук.

Шатёр Девлет-Гирея среди болота стоял на островке сухой земли. По склонам островка, под торфом, шли водяные жилы, как обыкновенно бывает на таких местах. «Московское вероломство», — наполовину всерьёз ворчали копы-кулы, проваливаясь в жидкий торф. Болотное пристанище не было ни просторно, ни удобно. В шатре наскоро раскатали ковёр, накидали кожаных подушек, отсыревших и пахнущих неухоженной кобылой. У входа постоянно дымились гнилушки от комаров. В горячий полдень из лесу шла вонь запревшего навоза, тронутого порчей мяса и изобильных выбросов ослабевших от дурной воды и воинского напряжения утроб.

После тяжёлого и бестолкового Совета Девлет-Гирей захотел спать. Возможно, на него напала вещая дремота. Однако ничего, кроме лошадиной ноги, торчащей из болотной топи, хан не увидел. Зловещее видение было настолько глупо, что неудобно было звать прорицателей.

Хан помолился в одиночестве. И сразу же ногайцы приволокли в ставку русского гонца.

Когда его с заломленными, туго скрученными руками гнали к шатру, он тоже не поостерёгся и провалился в приостровную топь. Смеясь, его толкали пиками. Потом сообразили, что русский просто хочет захлебнуться в болотной жиже, чтобы избежать допроса. Копы-кулы спасли его. Всё лицо русского исполосовала до крови осока, и был он в торфе, как в дерьме. Вид его ненадолго улучшил настроение Девлет-Гирея. Потом ему перетолмачили грамоту, найденную у гонца.

Грамота подтверждала мудрые и худшие опасения хана.

Московский воевода Токмак-мурза радостно извещал Воротын-мурзу, что из северных улусов к нему на помощь идёт один из лучших немецких нурадынов, датский царевич Арцымагнус. Вся сила, прежде направлявшаяся великим князем против шведов, двинута на татар. В войске Арцымагнуса немецкие гофлейты, много пушек и пищалей. Немцы запомнили татарские душегубства в Ливонии и пленных брать не собираются. Они рабами не торгуют.

Весть требовала тщательной проверки.

Сначала Безобраза просто били. Он принимал удары, словно деревянный. С него содрали сапоги, заколотили палкой по подопревшим пяткам. Он молча корчился.

Тогда ему ремнём с продетой палкой перекрутили детородный орган. Безобраз взвыл и потерял сознание. Отлили, разожгли костёр... Дальнейшее описывать не надо, во-первых, потому, что стыдно за венец творения, а во-вторых, сам Безобраз уже не различал оттенков пытки. Он только ощущал своё страдающее тело с перелетающими, растущими и спадающими болями — от головы к ногам, от позвоночника к немеющим промежностям, а что с ним делали огнём, и шилом для починки сбруи, и деревянными щипцами, и острым угольком, он и на страшном суде не сможет рассказать. Но, даже если бы его сломали, он не ответил бы ни на один вопрос Девлет-Гирея: он ничего не знал. Однако хан снова и снова приказывал допрашивать гонца, мстя ему за свою тоску незнания. Под затихающие хрипы легче было поверить в подлинность грамоты — ведь ради ложных вестей, ради игры люди не стали бы так рисковать и мучиться.

Когда зрачки Безобраза, похожие теперь на хлопья свернувшегося белка, перестали сужаться от подносимых горящих веток, зять хана Ази Ширинский сказал:

— Вести верные. Но у нас есть ещё место, где знают многое о русском войске: двор Шеремет-мурзы, Кусково. Ночью туда отправлены надёжные люди. Ждём.

Девлет пнул стынущий труп и ощутил в паху глубо кий болезненный укол. Заковылял в шатёр. Уткнувшись лицом в подушку, вспомнил родное: усыпанную звонким мергелем дорогу от Бахчисарая к пещерной церкви древних христиан; орлов, взлетающих над известковой пропастью царственно и лениво; запах кумыса и винограда из долины.

Вечерело. По шатру, как дождь, забарабанили густые комары. «Я старый и больной, — пожаловался богу хан. — Зачем сюда тащили? Я не хочу...» Копы-кул у входа закрыл руками уши, чтобы в них не проникла жалоба царя. Он так и не узнал, чего не хочет хан...

...А в тридцати вёрстах от крымской ставки шла потная и быстрая работа. На ровной, сажени в полторы, терраске речки Рожай, вблизи погоста Воскресения-на-Молодях, посоха — серая скотинка войны — снова крепила гуляй-город. Щиты, высотой чуть больше, чем всадник на коне, соединялись деревянными штырями. Изнутри подсыпали землю и поднимали площадки для стрельбы. Гуляй-город перегородил Серпуховскую дорогу и прилегающие поля версты на три. На крыльях он изгибался и упирался в лес, где были сделаны непроходимые засеки. Одна заросшая тропа вела из гуляй-города в глубину леса, в болотную ложбину, где-то на востоке соединявшуюся с долиной Рожая.

Внутри гуляй-города укрылись Большой и Сторожевой полки. Полки Правой и Левой рук окапывались рвами, ямами, валами. Князь Воротынский уделял особое внимание тому, что позже назвали инженерным обеспечением боя. Посоха лила пот.

Воеводы Хованский и Хворостинин знали о состоянии работ. Это позволило им сыграть с татарами жестокую шутку: введя в лесное сражение все силы Передового полка, князь Хворостинин стал внезапно отступать. Нет ничего заманчивей для конницы, чем бить бегущих, «показавших плечи». Ногайцы Тебердея преследовали русских вёрст десять до Рожая. С низкого северного берега гуляй-город был виден плохо. Русские гнали запалённых коней по пойме, орда с победным воем катилась за ними, кони перемахнули речку и вылетели на бровку террасы перед щитами.

Русские развернулись влево, увлекая за собой растянувшуюся, словно на праздничных скачках, многотысячную конную толпу. Когда перед гуляй-городом оказались одни ногайцы, когда в прицельных щелях замелькали бараньи полушубки и грязные хутыны, стрельцы выполнили последнюю команду: «Пали!» Неспешно задымились фитили, искры достигли пороха на полках, и крупные пули с мерзким шмяканьем и одинаковой лёгкостью пробили ситец, железо неухоженных кольчуг и нежной кожей обтянутые шеи лошадей.

С изумлённым воем ногайцы откатились от щитов, плюющих смертью. Передовой полк, развернувшись, потешился в неразберихе бегства. Когда взбешённый Тебердей собрал ногайцев за рекой для нового удара, Передовой полк уже укрылся в гуляй-городе.

Терпение Девлет-Гирея иссякало. Он был готов броситься на юг или на север, только не оставаться на опостылевшем болоте. В тридцати вёрстах русские избивали лучшие ногайские отряды. Отсюда ему казалось, что он не допустил бы ни промашки Тебердея, ни возведения забора на колёсах: не для того ли Алды и Али-Гиреи были оставлены в тылу, чтобы тревожить русских?

На пятый день войны Девлет-Гирей яснее представлял соотношение своих и русских сил. У Воротын-мурзы народу было раза в три-четыре меньше. Напрашивалось мудрое решение: если с севера идёт царевич Арцымагнус, необходимо до его подхода уничтожить Воротын-мурзу. Бить московитов надо по отдельности, — так завещали ханы Золотой Орды... Сражение у Воскресения-на-Молодях, а не слепой рывок к Москве решит исход войны.

В сумерки собрался унылый русский дождь. В шатёр пришли мурзы из Ближнего совета. За ними копыкулы ввели троих татар в русской одежде. Старший, не отрывая глаз от пыльного узора на ковре, сказал, что верные, дорого купленные люди с подворья Малого Ивана Шеремет-мурзы, второго человека в русском войске, клялись, что на Москву ждут самого великого князя. Князь замирился со шведами и ведёт на помощь Воротын-мурзе опричные полки стрельцов, немцев и даже продавшихся татар, отъехавших в Москву с изменниками Муртазой-Али и Сеин-Булатом.

   — Верно ли это? — спросил устало хан.

   — Так говорят, — ответили лазутчики.

Их было незачем пытать: диван-эфенди сам засылал их на долгую двойную жизнь в Москве и верил, как самому себе.

Девлет-Гирей, царевичи и мурзы в последний раз обдумали полученные вести. Они не совпадали. Кто возглавляет войско: великий князь или царевич Арцымагнус? Вести шли из разных, никак не связанных между собой источников. Если бы они совпали полностью, к ним отнеслись бы с недоверием. Сама живая противоречивость — свойство истины — убеждала даже лукавого Ази Ширинского, а уж царевича Алды и подавно.

В среду, тридцатого июля, Девлет-Гирей со всей ордой снова пересёк Пахру и двинулся на юг, к погосту Воскресения-на-Молодях.

8

Лес, пустынь, одинокие блуждания освежают душу, как воду в проточном озерке. Она кажется чистой, потому что вся тяжёлая гадость осела в ней на дно. В таком прозрачном состоянии, но с ощущением загаженного дна, в ночь на тридцатое июля Неупокой пробрался в расположение полка Правой руки. Оттуда его переправили к Василию Ивановичу в гуляй-город.

Умной велел дьяку записать доклад Неупокоя для разрядной книги. «Жди государевой награды, — пообещал он. — Чего желаешь-то?» — «Уснуть», — сказал Неупокой.

Он спал до ранней обедни. В час, когда священник начал службу в походной церкви, гуляй-город был атакован главными силами ногайцев. Тебердей искал новой встречи с Хворостининым.

Неупокой наблюдал действия ногайцев из расположения Сторожевого полка, напротив излучины речки Рожай, к востоку от Серпуховской дороги.

Щиты гуляй-города были подпёрты изнутри лесинами,подсыпаны землёй. Местами щиты были двойными, а земля засыпана между ними. Из земли же сделаны смотровые площадки для стрельцов. Пушки, положенные на салазки, смотрели в прорези. Станковые затинные пищали, стрелявшие тяжёлым дробом, били немногим слабее пушек.

Перед щитами, словно нарочно, чтобы дать развернуться коннице, была оставлена полоска поля с полверсты. Поросшая кошачьей травкой, пушицей, клевером и облетающим одуванчиком, она бурела теперь плотными плешами, побитыми копытами. За нею начинался невидимый обрыв к реке. По заключению военных инженеров-розмыслов, в русле скопился вязкий плывунный песок, опасный для повозок и коней.

Северный склон долины, занятый татарами — пологий, долгий, — оброс неровным лесом. Он был изрезан длинными оврагами, в которых скапливались конные. Вблизи дороги чернели погост и церковь.

Движение татар за речкой стало угрожающим. Они сбивались вокруг знамён-байраков и бунчуков, объединялись в сотни и тысячи. Перед гуляй-городом носились нетерпеливые охотники, дразнили русских, звали драться. Князь Воротынский разрешил пустить желающих.

Драка была со стороны похожа на игру и лошадиные бега. Татары хвастали резвостью скакунов, русские боевые мерины уступали им. Только дети боярские из гулевого отряда на ногайских конях догоняли татар. Сшибались как-то неприметно, вроде и не касаясь друг друга саблями. Вдруг кто-то падал, хватался за траву, и русский либо ногайский конь топтал его копытами — словно бы тесто-прах замешивал для новой жизни...

В стрельбе из лука русские ногайцам не уступали. Вертясь в седле, пускали стрелы в любую сторону и окружали себя смертным кольцом. Стрельцы завидовали проворству лучников.

В сабельной схватке успех почти всегда определялся первым ударом. В отличие от немцев и французов, русские и татары не уделяли времени искусству фехтования, брали внезапностью и силой. Наверно, в каше, которую заварят на этом поле конные и пешие, что-то иное, более глубокое и грубое, чем фехтование, решит судьбу войны.

Пока же — «а-ах!»— стонали за щитами, когда стрела входила в горло русскому (над вырезом кольчуги, в стоячий козырь-воротник), — «сдохни, волчий сын!» — злорадно приветствовали смерть ногайца в ватном халате нараспашку. Убийство лошадей расценивалось как приём второго сорта, и все — русские и татары — коней щадили.

И не заметили охотники и зазевавшиеся досмотрщики, как под бережком Рожая скопилось несколько тысяч ногайцев. Сам Тебердей повёл их. Растяпы-вратари упустили единственное мгновение, когда ещё не поздно было принять своих. Охотники сыграли в последнюю смертельную игру, были закружены конной волной, сброшены с седел и изрублены.

Грохот копыт отдался в гуляй-городе. Невыносим был вид распяленных, с кровавыми глазами, конских морд и ещё более свирепых, тёмно-багровых лиц людей, несущихся на деревянные щиты. Что им щиты? Расшибут и не заметят. Так угнетающе страшны были первые минуты, когда конный вал в слитном рокоте и вопле катился на гуляй-город, что из бойниц не раздалось ни выстрела. И так же слеп, бессмыслен оказался этот нахлёст, наплыв, он разлетелся, раздробился на обессиленные косые волны, хотя противостояли ему не дроб и копья, а только липовые хитрые штыри на сочленениях щитов.

Ум ломит силу.

Очухавшись, стрельцы услышали команды сотников. Пушкари всадили в нападавших три десятка ядер. Слитность орды нарушилась, в ней зародилось нелепое кружение, дух злобы сник, само собой наметилось движение назад, под защиту песчаного обрыва. А там было тесно, лошади толкали друг друга, срывались задними копытами в прирусловые западины, вязли в песке. Отряд Тебердея на некоторое время стал скопищем растерянных людей и лошадей.

Тогда в гуляй-городе родился грохот множества копыт. Неупокой со смотровой площадки увидел князя Хворостинина. В алой ферязи поверх юшмана, на чёрном аргамаке, казавшемся громадным рядом с меринами, князь Дмитрий мчался вдоль стены гуляй-города, а за ним, густея, умножаясь, спешили рисковые ребята из гулевого отряда, из Передового полка, и это ядро неудержимо обрастало теми, кто за минуту и не мыслил оказаться в поле за стеной.

Восторженность, и стыд, и даже как бы жажда гибели сбросила Неупокоя со смотровой площадки. И вот уже тревожно и порывисто вздыхает, тянет морду всё понимающий Каурко: полетим! Накатывалось боевое беспамятство. Счастлив, кто встретит в нём лёгкую смерть. Не в погоне ли за нею с таким единодушием устремились вчерашние опричники и те, кто затаил обиду на жестокого царя? Дикая песня боевого галопа заглушила в них и обиды, и мечты, и только ветровой удар из дальних левобережных рощ услышали они, когда повеселевшие посошные развалили три щита гуляй-города.

Только что этот ветер выл в сердце Тебердея. И вот — молчание... Кто его ударил в свалке? Не узнали. Но он погиб одним из первых на глазах ужаснувшихся карачиев и не увидел, как русские режут и топчут лучших его людей.

Неупокой не запомнил своего первого боя. Словно из отравленной вином памяти, выбило всё, начиная со скрипа раздвигаемых щитов — помнилось только алое от натуги лицо посошного, с какой-то злорадной жалостью обращённое к убегающим коням, — и кончая мгновением пробуждения, когда Каурко замер, схваченный чьей-то ласковой рукой.

Пожилой сын боярский в круглой железной шапке, с плохонькой мисюркой на загорелой шее, сказал, смеясь:

— Некого больше бить, сынок. Сосчитал ли, скольких уработал?

На сабле Неупокоя осталась кровь — конская или человечья. Припомнилось ещё, как в начале схватки, ещё плохо видя ногайцев за спинами своих, Неупокой вдруг отшатнулся от конской морды и чёрной лисьей шапки. И рубанул — по шапке ли, по морде... Вылазка длилась полчаса. То, чем занималась рука Неупокоя в эти гудящие, провальные полчаса, наверно, гораздо большим грехом отяготило его душу, чем поручения Умного. Нечеловеческое дело многократного убийства... Господь, конечно, записал на счёт Неупокоя загубленные жизни, а самого убийцу из милосердия лишил памяти.

Были убиты: трое князей Ширинских, Тебердей, тысячи полторы ногайцев. Попали в плен царевич Астраханский и Хаз-Булат, нурадын горных черкесов. Русских убито семьдесят.

Главный подарок ждал князя Воротынского чуть позже.

Когда все раны были перевязаны и смазаны мельханами на сале и мёду, промыты водками и соком подорожника, а для скорейшего заживления присыпаны чешуйками собственной соскобленной кожи, Неупокой получил первый выговор.

   — Дурак, невежа! — разошёлся Василий Иванович Умной. — Кто разрешил тебе соваться за ворота? У тебя кто начальник — я али Хворостинин?

Рассказывать ему про боевой восторг, горькую радость гибели, было бессмысленно. Умной просто высмеял бы Неупокоя.

   — Саблей махать любой сумеет! А у меня таких проверенных людей, как ты, полдюжины не наберётся. Вытри коросту с рожи! Стрелой задело, два бы пальца влево, и нет тебя. Числился бы среди убитых семьдесят первым... А ты — из первых, осознай!

Неупокою уже и самому казалось глупым участие в кровавой толчее и рубке. Осталось ощущение сального налёта на руках. Чем-то противно, неотвязно пахло. В лагере сильно пахло кровью, потом, дерьмом и порченой рыбёшкой, отсыревшей в котомках у служилых. Тысячи коней выгрызли траву внутри ограды, наляпали навозу, мухи слоями роились на всём, что пахло едой, живым, отбросами живого, откладывали личинки в раны, мучили спящих и больных — неистовые мухи августа. Все ждали темноты, прохлады.

В это-то тусклое время боевого похмелья, когда война оборотилась своей нечистой, настоящей стороной, пленный татарин проговорился, что в гуляй-городе затерялся среди пленных сам мурза Дивей Мангитский, правая рука хана. Что развязало татарину язык: страх, как бы русские, сидевшие на скудной пище, не порубили лишних едоков, или благодарность за кусок конины, тронутой червями? Кто знает, чем ломает человека плен.

Князь Воротынский велел согнать пленных на площадку перед своим шатром.

Их набралось человек двести-триста. С них содрали всё, что имело ценность, от хлопковых халатов до оловянных перстней с дешёвой бирюзой. В серой толпе оборванцев, среди грязных лиц, одинаково обезображенных унижением, казалось невозможным отыскать Дивей-мурзу. Но предательство заразительно: живо повылезало несколько ногайцев, указавших русским на своего военачальника. Толпа выдавила невысокого, средних лет татарина с узким тонконосым лицом и нерастраченным запасом злости в прикрытых глазах. Поняв, что скрыться не удастся, Дивей-мурза принял презрительную позу. Без коня она ему плохо удавалась, у него были кривые ноги и пригнутая, с кабаньим загривком, спина. На ногах — драные поршни, подаренные пленившим его суздальцем Темиром Алалыковым взамен крепких сапог с серебряным шитьём. Темир не знал, какую птицу он изловил.

С Дивей-мурзы был снят допрос и занесён в книги.

   — Вы — мужичьё, — сказал он между прочим. — Вам с нами не тягаться.

   — То-то ты в плен попал, — кольнул Воротынский.

   — Меня отобьют! Если бы даже сам господин мой Девлет-Гирей оказался в плену, я бы его отбил, а вас всех — в Кафу, на рынок. А не то голодом заморил бы в этой овечьей загородке.

Стоявшие вокруг смеялись: забавно гоношился Дивей-мурза. Князь Воротынский махнул рукой и удалился к себе в шатёр. Сказал оружничему:

   — Возблагодарим господа, Денис!

Казак послушно опустился на колени рядом с князем. Они молились древнему образу Спаса в складной неброской раме. Дед и прадед Михаила Ивановича возили его в походы. Денис бил поклоны, князь заледенел в раздумье.

Господь дал ему больше, чем он просил. Был у Гирея Ближний совет: царевичи, Ази Ширинский, Дивей-мурза, казанский царевич, Али-Ази Куликов, Зенги-Хозя-ших. Куликов в Крыму, Зенги глуповат. Кто остаётся, если выбросить убитых? Были у Гирея нурадыны, лучшие военачальники: Тебердей, Тенехмат, Хаз-Булат. Кто остаётся?

Нагой давно писал из Крыма, что Али и Алды Гиреи друг друга ненавидят. Коли один потянет на Москву, другой попятится. Остались, конечно, тысячники-минники и туманы — предводители десятков тысяч. Воевать можно. Штурмовать Москву и завоёвывать страну нельзя.

Надо без суеты добить Гирея здесь.

Михаил Иванович спросил у бога, не стыдясь Дениса:

   — Когда же ты примешь мою жертву? Когда позовёшь?

Оружничий перестал креститься. Он догадался, что у князя с богом заключён договор. Господь своё исполнил, дело за князем. Наверно, князь желает умереть. Денис поклялся богу, что загородит собою господина от сабли и стрелы. «Ты отпустил бы его», — неслышно зашептал он богу.

   — Довольно, — сказал Воротынский. — Вели подать каши. Да узнай, сыт ли Дивей. Надо беречь его для государя.

Ночь прошла тихо. От татарских костров за рекой занялся лес. Издали пламя казалось бесшумным, раскалённые охапки листьев взлетали в поразительно чёрное небо. У речки, невидимые за обрывом, пели татары. Поминали убитых или просто от скуки. «Когда они поют, кажется, будто воет большая собака», — записал один впечатлительный немец. Под утро голодный ногайский табун притащился к гуляй-городу. Возможно, лошади приняли его за кхыш-лав и захотели соли. Они стояли по брюхо в тумане. Сторожа-часовые вылезли за ограду, хотели поймать кобылиц. Их встретили стрелами.

Солнце поднялось неистовое и сразу стало припекать лошадиные трупы в поле. Понесло плотью. В шатрах стало душно. Неупокой, маясь, бродил по лагерю. Он, никогда не любивший скоплений людей, с ужасом думал, во что превратится русский стан, если хан продержит их неделю-другую в осаде.

Гуляй-город по фронту занимал две-три версты, полверсты в глубину. На его пространстве разместились десять тысяч человек, включая холопов и посошных, столько же лошадей и пленные. Все эти божьи твари должны были есть, пить, испражняться. К счастью, гуляй-город тылом уходил в лес. Там отвели отхожие места и под страхом кнута запретили гадить между шатрами. Плохо было с водой. В лесу накопали ям, куда затекала болотная, с железистой плёнкой, вода. Её хватало людям, но лошади так страдали от жажды, что многие сердобольные отдавали им свою долю. Всё же к полудню пришлось оттащить за лесные засеки два десятка павших коней. Пленным татарам разрешили есть их. Они слегка подкоптили дохлятину на крохотных костерках (в плену старались стать незаметными, все делали маленькое: постели, шалашики, костерки) и съели за милую душу. Русские дразнили их: не по закону убиты лошади, кровь не стекла, Магмет рассердится. Татары смотрели больными глазами: какой закон, если мы превратились в голодных зверей.

Впрочем, как и по всей земле, люди здесь жили по-разному. Одни в шалашах из корья, другие в высоких шатрах, сохранявших прохладу. Еду выдавали по воинской норме, но у иных оказались запасы копчёной рыбы, сушёного мяса и крепко солёного сала. Головы, воеводы и немцы пили пиво.

День проходил, татары не беспокоили. Воротынский понимал невозможность новой вылазки. У отрядов татар, рассредоточенных по левобережью Рожая, были все преимущества для боя в открытом поле. Их осталось самое малое тридцать тысяч. Кони их не слабели от бескормицы и жажды. «Надо ждать, — уговаривал воевод Воротынский, — ждать, терпеть».

Полки Правой и Левой руки, стоявшие на флангах гуляй-города, вели разведку боем. Их небольшие отряды налетали на татарское охранение, оставляли на месте двоих-троих и укрывались за рвами. Так выяснилось, что противник разместился по фронту на пять вёрст. Не обойти.

— Ждать, когда соберутся и нападут, — твердил князь Воротынский.

В ночь на первое августа в лес утащили ещё полсотни мёртвых лошадей и отпели двадцать человек, умерших от загнивших ран.

Война поворачивалась ещё одной негероической стороной: страданием от болезней. В лагере был лекарь и несколько травников, накладывавших на раны овечью «волну» и продававших целебное питьё. С овечьей шерсти в раны попадала грязь. Не хватало мельхана-гнильца, составленного из крутых яиц, сала и конопляного масла. Он вытягивал гной. Делали простой мельхан — смесь еловой смолы, масла и воска. На нечистые раны с диким мясом накладывали купорос. А тут ещё от болот ной воды явилась, как выразился лекарь, «утроба кровавая, а Докторове именуют диссентерия».

— Скифская война, — язвили немцы. — Та неделя подохнем голодом.

Дорогие — в денежном смысле — немецкие гофлейты ещё не были в деле. Их предводитель Юрген Фаренсбах берёг своих и не высовывался, как истинный солдат. Он с семнадцати лет ушёл в наёмники, воевал во Фландрии, а когда гёзы стали давить герцога Альбу^[22], уплыл в Ливонию. В Россию, на новую чужую войну, он попал путём, который казался многим русским путём стяжания и позора.

В Ревеле гофлейты под командой Фаренсбаха служили королю Юхану. Тот задержал им жалование, да и вообще условия работы не устраивали их. Они своим умом дошли до способа давления на работодателя, который позже был назван стачкой: захватили предприятие, то есть Ревельский замок, и хозяйничали в нём без малого год. Только услышав про движение русских к Ревелю, шведы сообразили, что замок надо срочно очищать: выбрали время, когда гофлейты перепились, и несколько десятков кнехтов в шерстяных носках забрались в башню по верёвке. Бесшумно заняли этаж, где хранилось оружие. Дальше — неинтересные подробности возмездия, от которого Фаренсбах сбежал через выгребную яму.

Он увлёк за собой в Россию отряд гофлейтов, кормившихся у окрестных крестьян-чухонцев. Где-то под Ярославлем они решили так же подкормиться в русских погребах. Воеводы кинули Юргена в тюрьму, чтобы не путал своих с чужими. И только отсидев положенное, он был допущен к службе.

По договору гофлейтам полагалось пиво в течение всей войны, и они требовали своё. Им полагалось мясо — давали мясо. В русском презрении к стяжателям-гофлейтам чувствовалась толика зависти, какая-то наследственная безнадёжность — мы-де такого не добьёмся никогда... Неприхотливость русских воинов высоко ценилась западными полководцами, но сами русские считали её не столько добродетелью, сколько вековой обездоленностью.

Неупокоя удивлял Василий Иванович Умной. Можно подумать, что его уже не волновал исход войны. Зазвав к себе в шатёр Неупокоя, он предложил:

   — Испей со мной вина.

   — Для избиения татар? — уныло пошутил Неупокой.

   — Мы своё сделали. Осталось доделать воякам с саблями.

   — Запрет нас тут Гирей...

   — Сердце у него не выдержит. Он от Москвы Арцымагнуса ждёт. Поставь себя на его место.

   — Где мне.

   — Думаешь, у царей особый разум? Люди... Случается, конечно, осеняет благодать. — Василий Иванович неприятно усмехнулся. Он в благодать, наверно, мало верил. Трудно сказать, во что он верил. — Выпьем ни за чьё здоровье, а за наше.

Наедине с Неупокоем Колычев расслаблялся, произносил опасные слова. Их связывала тайна пострашнее слов. Вино Умной любил: оно приятно орошало его сухой, всегда напряжённый разум и примиряло с жизнью, в которой он по характеру и должности видел больше плохого, чем остальные люди. Он знал опасность вина, старался не выпивать до завершения крупных дел. Он признался Неупокою, что занят уже послевоенными заботами. Надо представить государю свою работу в должном свете, использовать его короткую и переменчивую милость.

   — В нашем незаметном образе надобно о себе напоминать. Разведка — неблагодарная стезя, невидная.

Они пили горячее вино, запивали квасом, заедали провесной щукой. Среди всеобщей скудости было что-то стыдное в этом пиршестве за занавеской. «А ты как мыслишь? — утешал Умной. — Ведь мы — тайная власть, Алёшка. Власть тяжко добывается, зато уж и сладка. Ты это помни и ничего не стыдись».

Он говорил о будущем:

   — С татарами война домашняя. Главная тягость — немцы, шведы. Под Ревелем я понял, как ополчились на нас закатные страны. У них деньги, корабли, воинское искусство. Ливонию называли девкой, готовой отдаться первому встречному. Но стоило нам её поять, швед и литвин обиделись: зачем не я? Завязли мы в той войне, а ещё большие государи в неё не влезли.

   — Нам воевать с Литвой?

   — С кем только нам не воевать... От государя зависит, кто станет против нас. Скоро Литва и Польша зашатаются. Жигимонт стар. Нам бы своё не упустить.

Всё это тайные и посольские дела. Вот чем бы я занялся после сидения в этой загородке.

   — А есть надежда?

   — Через одного бы человека перешагнуть.

Они задумались о том, через кого им надо перешагнуть. Втоптать в кровь и грязь. Сегодня Неупокой мог бы назвать десяток русских, коих он ненавидел больше, чем татар. Страшно устроен мир.

Тоскливо протянулся день. Было приказано урезать выдачу толокна. Из лесу мужики охапками таскали подсохшую траву и продавали самым сердобольным хозяевам коней. В рощице, примыкавшей к гуляй-городу, лошади обгладывали кору и листья с берёз, как козы. «Хоть молебен пой о нападении неверных», — бодрился Воротынский.

Обошлось без молебна. На рассвете второго августа было замечено движение на татарской стороне. Чёрные птичьи стаи поднялись над дальним лесом и долго не опускались, боясь людей. В долину речки налетело воронье. Старые трупы лошадей были расклёваны или зарыты, но птицы чуяли добычу, которая пока что двигалась, жила, не верила в собственную смерть: другие умрут, не я! Как птичий голодный разум угадывал, куда лететь, не объяснит ни один мудрец. Да уж теперь не до природных тайн: вон показались на краю поля три воза с сеном, за ними — люди со смоляными факелами. Копоть до неба.

Татары шли поджигать гуляй-город.

Пока возы, толкаемые сзади, ползли от речки, пушкари изготовили орудия и с сорока шагов прямой наводкой ударили в них раскалённым чугуном. Возы взорвались кровавым сеном.

Татары покатились валом на деревянные щиты. Как выяснилось позже, Девлет-Гирей стыдил ногайцев, не уберёгших Дивей-мурзу, призвал их выручить нурадына. Пленение Дивея подействовало на татар сильней, чем можно было ожидать. Они лезли под дроб и пули, мгновенно занимали места убитых, бешеными котами кидались на щиты. Русские едва не растерялись перед таким неистовством самоубийц. Ногайцы в прямом смысле колотились головами о стены, брусья шатались под напором маленьких быстрых тел, а самые азартные с седла хватались голыми руками за верх щитов, норовя перевалиться внутрь на заботливо подставленные копья.

Русские приспособились, стали саблями обрубать кисти рук. По бедности ногайцы дрались без наручей, голые локти вылезали из рукавов халатов и остро воняющих овчин. Неупокою запомнился один: подлетел к стене на небольшом коньке, сам быстрый и горячий, со священной жертвенностью в узких глазах, разинул зачем-то рот и прыгнул на забор. Обе его руки и тёмное лицо оказалось прямо над Неупокоем. Ногам опоры не было, они сучили по поперечным брусьям — так лезут мальчишки в сад. Рукава халата из пёстрых лоскутов задрались до плеч, а по предплечьям перекатывались круглые мышцы...

Стоявший рядом с Неупокоем казак неторопливо приподнялся на носках и двумя точными ударами отделил руки от бугристых плеч. Руки упали в нашу сторону, совсем по-живому подломились в локтях, а голова исчезла. Снизу донёсся суматошный нестрашный крик — так орёт насбродивший мальчишка под лозой. Потом крик перешёл в нечеловеческий вой, и это было жутко.

Вой искалеченных татар опоясывал гуляй-город на всём двухвёрстном протяжении. Он сливался с визгом нападавших, ещё не рубленных. Русские всё ловчее рубили руки, стрельцы быстрее перезаряжали, а татары всё лезли и лезли, рождая у Неупокоя грустную догадку: наверно, им просто обидно уйти без крови, они готовы хоть свою пролить, вроде жертвы искупления... У рук был странный вид: отрубленные, они долго казались живыми, пальцы слагали некие фигуры, то срамные, то как бы для молитвы, куда-то указуя, призывая за собой. А вот тела убитых за стеной были как брёвна.

Русские не несли потерь. Разве какому растяпе полозом отдавит ногу при отдаче пушки. Или стрелой заденет по лицу. Татары пускали стрелы вверх, чтобы они сыпались, как снег, — белое оперенье придавало им такое сходство. Но что за стрела на излёте. У всех были железные или набитые хлопком шапки с кольчужными мисюрками на шее.

К полудню татары ненадолго отступили. После короткого затишья в лагерь полетели горящие стрелы. Дети боярские и стрельцы устало наблюдали, как холопы и пленные татары проворно гасят паклю. Пленные старательно кидали ватные халаты на огненных птиц — птиц из сказок, приносящих счастье. Им эти птицы обещали жизнь, а если не поймают — смерть.

Князь Воротынский вызвал воевод. Настало время последнего усилия в этой войне. В главном манёвре Михаил Иванович отвёл себе опасную роль, не совсем обычную для главнокомандующего. Но у него со смертью был договор.

9

Гулкие барабаны Большого полка сзывали людей к опушке загаженного и обглоданного леса. До последней минуты план операции был известен одним воеводам. Князь Воротынский сам наблюдал за построением и отбором детей боярских. Как обычно, возникла лёгкая неразбериха: кто-то уклонялся от вылазки, кто-то решал, что выгодней — остаться за щитами гуляй-города с князем Хворостининым или идти за Воротынским.

Стрельцам у стен велели дать плотный залп и замолчать надолго, изготовив фитили к большой стрельбе.

Татары густо роились под берегом Рожая. Дозорные заметили, что из лесу, от ставки хана, к реке неторопливо скачут новые отряды. Готовился последний штурм... «Господь за нас», — одобрил Воротынский действия Девлет-Гирея.

Колычев оставался в гуляй-городе. Неупокой, приписанный к Сторожевому полку, мог ехать с Воротынским. «Ежели рвёшься, — лениво разрешил Умной. — Только вперёд не лезь. Не твоё дело». Отъезжая к лесу, Неупокой оглянулся. Василий Иванович давал наказ трём всадникам из своей охраны. Скоро они догнали Неупокоя.

У знамени Большого полка — «Иисус Навин останавливает солнце» — собралось тысячи четыре всадников. Сперва на лицах было заметно обычное окостенение, напряжение подавляемой мысли о смерти. Но путь, избранный князем Воротынским, быстро это напряжение снял. Полки двинулись не в сторону татар, а по тропе вглубь леса. Влажная тень, осторожный птичий посвист, мирное чавканье болотца под копытами создавали настроение передышки, безопасности. Оглядываясь, люди из середины колонны не видели её хвоста, и это тоже успокаивало, давало ощущение силы.

Трое из охраны Колычева держались возле Неупокоя. Он испытывал тёплое, слегка насмешливое чувство к благодетелю: что эти трое сделают в неразберихе полевого боя?

Полки достигли зелёной болотистой ложбины, похожей на корыто. Она вытягивалась далеко на запад. Голова колонны повернула влево — там, в получасе езды, ложбина сливалась с долиной Рожая и выходила в расположение татар.

Разъезды не встретили людей до самой речки. Внимание противника было сосредоточено на гуляй-городе, особенно на части, пересекавшей Серпуховскую дорогу. Здесь царевичи Алды и Алп с мурзой Тенехматом, взяв управление войсками, сосредоточили все силы, выделенные Девлет-Гиреем, тысяч пятнадцать — двадцать. На боевом счету орды числились города со стенами и башнями — давно ли жгли Москву и Тулу! Так неужели хлипкое сооружение из брусяных щитов устоит перед массированным натиском? Если хоть пара сотен татар перевалится в гуляй-город и опрокинет несколько щитов, русские окажутся в открытом поле перед превосходящими силами. Пусть эти сотни влезут по трупам своих — не может быть, чтобы тысячи людей и лошадей общим весом не прошибли загородку.

Пока князь Воротынский вёл полки по лесу, на поле перед гуляй-городом выкатывались и выдавливались новые толпы. Многие волокли лестницы и брёвна с зарубками для ног. Благо стрельба из гуляй-города затихла. Скоро всё поле стало чёрным и пугающе подвижным, каким бывает ствол дерева, когда на него лезут муравьи.

Князь Воротынский вёл отряд вверх по течению Рожая сторожкой рысью, переходя на шаг в зарослях ивняка и на пойменных болотинах. Встретились первые татары — то ли из тылового охранения, то ли просто уклонялись от боя. Они были изрублены без шума. Здесь Михаил Иванович остановился, выслал разъезд — послушать, что делается перед гуляй-городом.

Лошади потянулись к проточной воде, сосали её взахлёб, поднимая со дна тонкий песок и не замечая тины, облеплявшей морды. Неупокой пустил Каурку на середину русла. С неуместной нежностью глядя, как он пьёт, подумал: вдруг это последний водопой? Связной донёс, что татарва на поле лается, но воплей, обыкновенно сопровождавших приступ, не слыхать.

— Знамя, — перекрестившись, приказал Михаил Иванович. — Набат вперёд. Глядеть на меня: как махну рукавицей, играй условное, а знамя наверх, на поле, чтобы из города увидели. После их стрельбы — ходом! Благослови, господь.

Они проехали последнюю, скрытую от татар излучину долины, где речка подмывала свою террасу. Впереди раздались крики, визг. Неупокой не понял, в чём причина: татары увидели русских или начался общий штурм гуляй-города. Отряд пошёл неровным тяжёлым галопом, сбиваясь в узостях долины на беспорядочную рысь. Сочные лопухи и дягиль хрустели под копытами, кипело взбаламученное русло, и скоро стали попадаться в нём татары, ткнувшиеся в воду лицами. Они спустились к речке, думали отдохнуть от боя и напиться, тут их убили.

— Не отставай! — вдруг страшно закричали головы.

В бою необходимо, чтобы каждый видел своих справа, слева и сзади. Тогда он безоглядней двинется вперёд. Пусть в куче теснее драться, пусть кони сбиваются так плотно, что стремена скрежещут о стремена, ты всё-таки среди своих. И делаешь, как все.

Хозяйствуя, молясь и создавая книги, не надо быть, как все. Жить надо собственным умом, в этом успех здоровой деятельности. Чтобы не колебаться, убивая, и не страшиться смерти, многое надо задавить в себе, и в этом тебе никто не в состоянии помочь, кроме таких же, как ты, людей, объединённых для убийства. Но кто сказал, будто война — здорова?

В конном бою решали плотность и направление первого удара. Татары не ожидали нападения сзади. Казалось бы, недолго развернуть коня, направить пику в другую сторону. Но невозможно быстро развернуть внимание, новое понимание обстановки и укрепить себя для боя на два фронта. Как всякий воин, татарин подчинялся объединённому сознанию толпы. Теперь в этом сознании, замутнённом злобой, страхом и общим помешательством убийства, чёрной водой разливалась паника. На неё князь Воротынский и рассчитывал, выводя свои четыре тысячи против многотысячной орды.

Полк вырвался на поле, в тыл ударным соединениям татар. Бил барабан — громко, разреженно и безнадёжно. Над бровкой террасы Неупокой увидел белёсые ногайские шапки из валяной шерсти. Внезапно они рассеялись, их место заняли железные шапки русских, редкие шишаки дорогих шлемов, а над ними заполоскалось знамя с Иисусом Навином.

В тот же миг — ещё не вся колонна выбралась из долины — гуляй-город ударил из всех пищалей и пушечного наряда. Залп был подобен громовому обвалу, по полю потянулся дым. Выбравшись наверх, Неупокой за дымом не увидел, что делается у щитов. Всё остальное он, в отличие от своего первого боя, видел слишком ясно. Его короткий боевой восторг при виде знамени разгорелся впустую, со всех сторон он видел только своих, а трое из охраны Колычева не отставали. Он рассердился и тронул Каурку нагайкой.

Тот обиженно кинулся вперёд, расталкивая костистой грудью остро запахшие, влажные крупы других коней. Неупокой неожиданно оказался в окружении татар. Они были так растерянны, что сослепу могли убить Неупокоя. Осознанного намерения убивать никто из них уже не испытывал, каждый тупо отшатывался от русского лица. И даже маленькие кони их, одновременно дикие и умные, панически боялись, но не совсем того, чего боялись всадники: их ужаснул гром из длинной загородки, куда их, видимо, хотели загнать и что-то отвратительное с ними сделать. Поэтому они стремились убежать в долину, к сладкой воде и травам, и их не испугали выскочившие оттуда другие лошади.

А перед всадниками явилась стена кольчуг, юшманов, панцирей, подвижная и плотная щетина сабель и лёгких копий, и всё это под гром набата, барабанов и горестный, словно на похоронах, визг сурн. Татары невольно жались к гуляй-городу, остаточным сознанием понимая, что новый залп будет не скоро. Через десять минут жизни... Несогласованность страхов людей и лошадей создала неразбериху, позволившую всем четырём тысячам князя Воротынского сосредоточиться на ровном поле для удара.

Неупокой действовал нелепо: достал кончиком сабли маленького ногайца, тот с закровянившимся ртом потерянно взглянул ему в глаза. Неупокой услышал неуверенный удар по тыльнику своей железной шапки. Каурко взвизгнул от укуса чужого жеребца. Сильно и словно бы медлительно работая саблями, к Дуплеву пробились оплошавшие телохранители. Они были так злы на него, что едва не сбили с коня, окружили и больше не выпускали. Он поневоле стал только зрителем, пока другие перед ним трудились, друг друга убивали, как глумцы во время представления о филистимлянах.

Сурны и барабаны замолчали. Их всё равно глушили крики избиваемых, визгливое ржание, лязганье сабель и дротиков-сунгу о бляхи юшманов и шапки и хруст при входе закалённой стали в тело. По толпам татар носились не потерявшие голов минники и баши, оба царевича и карачии. Они выкрикивали священные слова, которые дозволено произносить только мулле, но ведь на поле боя всё дозволено, — выкрикивали, уговаривали, били, пытались восстановить порядок. Ещё немного, и татары очухаются, сообразят, как их много, и сбросят русских в реку, забросают стрелами и сунгу, потопчут и порежут.

Шум боя — неестественные крики и удары — становился привычным, словно людям естественно убивать друг друга и делать это можно постоянно, умело и не горячась: шум боя выравнивался и густел, всё шире растекаясь по террасе. Сражение приобретало объёмность и устойчивость нелепого, но прочного сооружения.

Но вот над ним тонкой серебряной иглой вознёсся вой трубы за стенами гуляй-города. Татары, подбиравшиеся уже в боевые сотни, увидели упавшие щиты ограды — те самые, на которых оставлено столько рук. Упала целая стена, шагов на тридцать.

В проёме появились звери, увешанные железом, с высоко поднятыми мощными шеями — аргамаки; на них — всадники в гладких, пластинчатых, искусно гнутых латах, с полумасками забрал под заморскими шлемами и с тяжёлыми прямыми саблями. Не слишком поспешая, всадники выехали из гуляй-города, их предводитель выкрикнул на незнакомом языке команду, похожую на ругань, они послушно вскинули короткие пищали, уставив узкие дула прямо в лица татар. Те невольно пригнулись к сёдлам, спрятались за вёрткие шеи любимых лошадей, кто-то завыл, кто-то в отчаянии пустил стрелу, и она шмякнулась и отскочила от конского налобника. Железные гофлейты неторопливо и прицельно врезали свинец в чужие животы и лбы, высоко подняли свои прямые тесаки и двинулись, как на работу. Да это и была работа Юргена Фаренсбаха. За деньги немцы привыкли трудиться добросовестно. Великий князь платил щедрей и аккуратней шведского короля.

Едва они освободили проход в стене, оттуда на рысях вышел полк князя Хворостинина. Он обошёл немцев и ударил по левому флангу татар. Подобно мёртвой зыби, по всей их массе прошло известие об окружении слева и относительной свободе движения направо, в верховья речки. За Серпуховской дорогой призывно голубели ольховые леса. В орде наметилось почти стихийное движение на запад. В движении татары не сопротивлялись, только подставляли напряжённые плечи. Редко кто обращался серым лицом к врагу, палил себя последней злобой и, в лучших традициях ордынцев, грыз железо.

Движение на запад имело важное значение для русских: волной росло давление на основную массу татар, на те пятнадцать — двадцать тысяч, которых русские физически не могли окружить. Трусы, слабые и просто потерявшие соображение люди сбивали и закруживали тех, кто мог ещё остановить свою сотню, создать гнездо сопротивления. Два русских полка растянулись вдоль убегающей орды подобно пастухам-загонщикам. Бить убегающих — привилегия конницы, награда ей за те минуты, когда в завязке боя одно лишь самолюбие и разум посылали мерина вперёд — вопреки страху перед татарским морем... Всё ожесточение этой шестидневной войны вылилось в избиение у Воекресения-на-Молодях. Полк Левой руки добавил злости, когда татары докатились до его валов и ям. О пленных никто не думал.

Неупокой с телохранителями не отставали от других. Погнались за пятью татарами, всем обликом, красноречивым изгибом спин показывавшими, что им бы только добраться до того лесочка, потом до брода через Оку и до родимой сакли, и больше никогда не ввязываться в русскую войну, а тихо сеять просо, разводить овец и платить налог за право не воевать. Татар достали: двоих стрелами, остальных — саблями по за дрипанным халатам. Кровь на клинке, сползающие с затёртых седел тела облегчили и отрезвили Неупокоя до безразличия и брезгливости, похожей на ту, какую вызвала в дальнем отрочестве дворовая девчонка, приобщив к главной тайне жизни.

Другие оказались ненасытнее. Час или два они ещё кололи и рубили убегающих татар, мечтавших кто о просе, кто о виноградниках и редко кто о том, чтобы ещё вернуться и посчитаться с русскими за их устойчивое хлебное благополучие, богатые леса и реки, за всё, чем бог с какой-то тайной целью обделил вечно голодных степных людей.

Девлет-Гирей из своей ставки услышал и безошибочно истолковал характерный вой гибнущей орды. Со старческой покорностью он подсчитал резервы, достаточные для прикрытия переправы через Оку, а прочих, не сумевших победить, выбросил из сердца. В числе других и младшего сына, Али-Гирея: он погиб.

10

На Ильмень-озеро скатился тихий август. Илья Пророк выронил льдинку в воду. Синяя бездна, прижатая как бы тончайшей плёнкой рыбьего пузыря, катилась из приподнятой озёрной чаши в Волхов. Если долго смотреть в сторону Ильменя со стен Юрьева монастыря, громада воды вздымалась к окоёму, и возникало предчувствие потопа, медленного, безмолвного затопления всего живого в ближайшие часы или века. А разве обречённость всего живого смерти не есть растянутый в безвременье потоп?

Иван Васильевич приехал в Юрьев монастырь с детьми, Щелкаловым и Годуновым. Бродил по кельям, любовался со стрельниц близким Волховом и золотными маковками далёкого Новгорода. Он упивался любимой мыслью — уйти когда-нибудь в северный монастырь и долго, бестревожно жить среди молитв и книг. Келья на Белоозере была уже оплачена...

Мучило беспокойство об исходе войны на Берегу. С двадцать девятого июля оттуда не было вестей. Являлось подозрение: разбиты. Если Гирей возьмёт Москву, как поведут себя другие города — Тверь, Новгород и Псков, ограбленные, обозлённые опричниной? Конечно, в этих городах не было людей, способных поднять народ против царя. И всё-таки Иван Васильевич терзался, пытался гасить душевный зуд вином и созерцанием великих вод.

День был — шестое августа, яблочный спас. Игумен Феоктист потчевал яблоками — сладчайшим аркатом. «Отчего, — рассуждал Иван Васильевич, — в старых обителях всё так налажено — и яблоки, и меды, и пашни... У покойника Филиппа на Соловках даже машины были для поднятия воды и мешков с зерном. Причина тому — единствование в делах и подчинение игумену, уничтожение отдельной выгоды, общее житие». Мыслилось государство: в голубом сумраке — стена, похожая на монастырскую, за стеной — все русские люди. Одеты одинаково, никто не выделяется боярскими ферязями и купеческим кафтаном. Во главе — царь с ближней думой, как бы игумен с монастырскими старцами, у коих тоже нет ничего своего. Русские люди совершают что-то не совсем понятное, но великое... Никому в голову не вступает не соглашаться с государем. На несогласных смотрят яко на безумов и изгоняют за стену...

Иван Васильевич спросил Андрея Яковлевича Щелкалова:

   — Желал бы ты стать казначеем в монастыре величиной со всю Россию?

Щелкалов проглотил кусок арката, не жуя:

   — Помилуй, государь! С такой обителью ни один приказ не управится. У Юрьева и то дальние земли в запустении, я узнавал.

   — Эх, страдник! Коли ты не справишься, то кто же?

   — А люди... Всяк да будет сам себе страдник, государь! К чему игумену да казначею лишняя забота — думать за мужика?

   — Ежели не игумен, то кто за них подумает?

   — Голод, государь. А за сытых — жадность. Им только дай простор...

   — Не мечтатель ты, Андрей. Сухоумный.

   — Не мечтатель, государь...

Окно игуменских хором было обращено к дороге в город. По приозёрной равнине она тянулась мимо корявых древних ив, глянцевых верб и тополей. Подсохшие стога стояли в загородках на берегу мелкого озера Лача. Да, ближняя земля ухожена у Феоктиста, а дальняя?..

За самой дальней вербой возникли пыльные столбы. Чем ближе, тем они быстрее двигались. Вот уж видно, что это всадники. Что-то ужасное они несут в Юрьев монастырь. Весть о разгроме!

Иван Васильевич вскочил со скамьи. Едва удерживаясь, чтобы не бежать, вышел через сени на гульбище, схватился за перильца. Лиц всадников не различить. Кони скакали из последних сил, им мешали нелепые мешки, притороченные к сёдлам. Всадники заметались перед воротами, и он узнал их: князя Данилу Ногтева-Суздальского и Никифора Давыдова.

У ворот всадников догнали конные новгородцы, что-то свирепо закричали вратарю. Пятидесятник монастырских стрельцов поплёлся к игумену спрашивать: впускать ли? Иван Васильевич давно заметил, что на людей, привыкших к безоговорочному подчинению, в случаях непредвиденных, не предусмотренных уставом, наваливается страх ответственности, какое-то окостенение воли... Он с гульбища так гаркнул: «Отворяй!», что престарелый пятидесятник чуть не на четырёх мослах заскакал к воротам. Борис Годунов обогнал его, грохнул засовом.

Пока Иван Васильевич спускался с гульбища, Ногтев и Давыдов вошли во двор. Затёкшие ноги двигались плохо... Увидев государя, посланцы князя Воротынского скинули шапки. Засаленные волосы склонились до земли. Дорогие ферязи были грязны, мяты, вороты рубах темны от пота, модные татарские шапки серы от пыли. Разводы грязи на счастливых лицах.

   — С победой, государь! — сказал князь Ногтев.

Иван Васильевич прикрыл глаза. Первые мгновения радости. Что может сравниться с ними по глубине, незамутнённости? Потом вылезут разные дела, в коловращении будней утонет невыразимое сознание победы. Продлить его... Одарить вестников!

   — Чего хотите? — спросил Иван Васильевич и протянул руку для поцелуя.

Князь Ногтев, угадывая его настроение, засмеялся вольно:

   — Вина, государь!

Иван Васильевич расхохотался так простодушно, что удивился даже Годунов, знававший его в лучшие, доверительные минуты. Громче всех вторил государю игумен Феоктист.

   — Вели подать, — сказал ему Иван Васильевич — И мне.

Служки бегом принесли вино в тяжёлых кубках с позолотой изнутри.

   — Жалую вместе с кубками! — объявил Иван Васильевич. Скосившись на погрустневшего Феоктиста, добавил: — Отдарю, не страдай.

Князь Ногтев попросил разрешения вернуться к лошадям. Помощники из новгородцев уже отвязывали притороченные мешки. Из них вытащили две сабли и саадаки со стрелами и луками. Одна сабля татарская, с утяжелённым кончиком-елманью, с рукоятью тёмного дерева и кости. Другая — с резко суженным игольчатым остриём и золотой насечкой у основания: персидская.

«Мурз облегчили, — решил Иван Васильевич. — Или... самого?»

   — Рассказывай!

Князь Воротынский знал, кого послать. Данило Андреевич Ногтев умело сократил повествование о первых неудачах на Оке, представив крымцев в виде неудержимой саранчи: её давишь, она ползёт... Речь его потекла ровнее с поворота, когда Хворостинин заманил татар под пушки гуляй-города. О главной битве Ногтев пел соловьём... А дальше дело было так.

Второго августа спешивший к переправе Девлет-Гирей выделил три тысячи татар, чтобы травились с русскими. Князь Воротынский не рвался в новый бой, зная, что крымцев и ногайцев ещё много. Дети боярские устали, травились вяло... Наутро пленные донесли о бегстве хана. Русские со свежими силами порубили трёхтысячный заслон, выбрались на Оку. Татары в панике переправились мимо брода, вплавь. Русло Оки под Серпуховом расширяется,уклоны круты, течение несёт коня. Татар били вдогон из луков и пищалей, рубили на берегу. По донесению из Тулы, Гирей бежал в степь «без дорог, малой дружиной».

   — Сколько же их положено? — спросил Иван Васильевич с тем жестоким детским любопытством, какое возникает при рассказах о войне.

   — Тысяч тридцать, государь.

   — Лесов загадили, — скривился Годунов, словно услышал трупный запах.

   — Посоха закопала, — утешил Ногтев. — Я уезжал, мужики курганов сорок навалили между Лопасней и Рожаем. Вот наших полегло...

Примолкли. Стал слышен слабый ветер с Ильменя и с ним — тонкая нарастающая музыка, осоковый звон... И правда, звон: по всему Новгороду ударили колокола — от золотой Софии до самых бедных церковок Торговой стороны. По воде звон передавался чисто и свежо, как будто звонари не били, а играли, вслушиваясь в дрожание узорной меди, гулкое в глубине и тонко-жалобное у острого литого края.

Игумен Феоктист тоже послал за звонарём. С поднебесной звонницы Георгиевского собора сильно ударило и заглушило дальнюю музыку города. Иван Васильевич сперва поморщился, но выговаривать не стал. Сердцу хотелось и такого поднебесного грома, а лучше — боевой музыки, сурн и барабанов. Он вспомнил, что во время смотра в Коломне она казалась режущей, зудящей. Теперь всё боевое веселило его.

Он опасался, что радость победы станет меркнуть. Однако по дороге в Новгород, встречавший государя ликованием и звоном, она усилилась и стала какой-то умилённой. Его всё глубже захватывала любовь. Любовь к людям, вчера подозреваемым, гонимым, а нынче принёсшим ему победу. В слепоте любви, как и в слепоте гнева, он смешивал всех — земских воевод-бояр, новгородских посадских и монастырских старцев, в дни погрома стоявших на правеже, а сегодня не жалевших колоколов. Их всех хотелось награждать и миловать, своей любовью выбеливать, выглаживать прошлое из памяти народа. Народ России отходчив и восторжен, особенно в толпе. Дай ему знак любви, он её преувеличит и сохранит... Чтобы загладить память, годится любая жертва, объединяющая народ с властителем. Мысль об искупительной жертве заняла Ивана Васильевича, потому что сам он никогда никого не прощал даром и был уверен, что остальные люди все такие же... Когда Скуратов встретил государя при въезде в город, он поразился хитрой и одержимой ухмылке, которой Иван Васильевич одарил сопровождавших Скуратова детей боярских во главе с Мячковым. Каждый сосудик в теле Григория Лукьяновича сжался в дурном предчувствии, а сердце отчётливо отстукало: «Кого?»

Всякое выражение государева лица было знакомо Скуратову до тонкости.

На другой день приехали воеводы Шуйский, Хворостинин, Умной-Колычев. К девятому августа ждали князя Воротынского с Дивей-мурзой. Седьмого служили благодарственный молебен во всех церквах. Отстояв у Софии, государь долго беседовал наедине с Василием Ивановичем Колычевым.

Восьмого августа, после заутрени и лёгкой трапезы, велено было ближним людям ехать на берег Волхова, к мосту. Люди наместника, боярина Мстиславского, скликали туда же новгородцев. Никто не понимал зачем.

На бровке пологого откоса от Торговой площади к бечевнику стояло кресло государя. За спинами царевичей, Скуратова, Умного-Колычева густо толпились их приспешники — дворяне и дети боярские, разъединённые едва заметными межами. Новгородцы вперёд не лезли, даже известнейшие люди старались вжаться в бедноватую толпу. Все видели, как сильно вооружены люди Скуратова и Колычева. Новгородцы были пуганы. Всякий в толпе прикидывал, в какой переулок он побежит при знаменитом государевом воззвании: «Гойда!» С него обычно начинались опричные бесчинства.

От кресла государя был виден зарябивший на солнце Волхов, широкий деревянный мост на опорах, стена Детинца и купола церквей за нею. Архиепископу, учитывая сан, Иван Васильевич не приказал явиться, но видел, что в толпе маячат чернецы с Софийской стороны. Расскажут.

Он велел очистить мост, а новгородцев подогнать поближе, чтобы слышали.

При всяком насильственном перемещении толпа делится на задних и передних — на боязливых и любопытных. Среди последних бегающий взгляд Ивана Васильевича поймал белое одеяние старца Жегальца.

   — Гряди-ко ближе, — поманил его Иван Васильевич.

Он слышал о неброской трудовой отваге старика, всё прошлое лето провозившегося с чумными трупами. С тем большим разочарованием он заметил, каким уныло-стянутым стало узкое лицо Жегальца и как трудно переступали его ноги в ветхих поршнях. Среди всеобщего благополучия тому вдруг показалось страшно первому испытывать, что же задумал государь. Неготовый к гибели, он плёлся и жалел себя, чувствуя, как и остальные его жалеют.

Двое Малютиных людей без спроса помогли ему. Толпа притихла недобро и опасливо. «Знать бы, — мечтал Иван Васильевич, — что они сделают, ежели я велю кинуть старца в воду? Возропщут? Бросятся спасать? И кто решится — посадские, дети боярские, холопы? Жалко, нельзя проверить, времена не те». Он был необычайно любопытен к способностям и силе человеческого духа.

Иван Васильевич напрягал горло, чтобы его услышали самые дальние:

   — Ты помнишь, Жегальцо, как мы казнили наших изменников на этом мосту?

   — Как забыть, государь, — прошелестел опавший голос.

Ноги Жегальца, стянутые заношенными портами, подламывались, выпирали колени, поражённые камчугом. «Как у меня», — изумлённо заметил Иван Васильевич. Сравнение со старцем показалось отвратительным ему. И что-то простое, человеческое в сердце его заныло в ожидании задуманного.

   — Я чаю, ты не веришь, что все казнённые виновны? Гляди в глаза мне!

Белки у Жегальца были с желтинкой. Вообще он выглядел сегодня не таким чистым душевно и телесно, как обычно.

   — То ведает господь да ты, государь, — отгородился он обычной присказкой.

   — Станешь тень наводить, я осержусь, Жегальцо!

   — Что ж, государь... — старик выпрямился, решился на мучение и сразу показался выше, здоровее. — Как говорится, осердясь на блох, да одеяло в печь! Бывает.

Василий Грязной хохотнул и мигнул Скуратову. Дерзость не могла пройти невеже даром, Грязной угадывал жестокую, в опричном духе, провокацию государя. Скуратов, сгорбив плечи, не откликнулся. Он был умнее и предусмотрительней Грязного.

На берегу теперь стояла такая тишина, что и в Детинце, верно, было слышно каждое слово государя.

   — Да, одеяло мы прожгли. Первыми виноваты в том изменники, ваш Пимен с присными... Но и у меня были слуги лукавые, они мою царскую волю исказили. Иных я уже казнил, ты, верно, слышал. Конешно, невинно убиенным от того не легче. А грех на мне! Рассуди, старец, своим умом — справедливо ли это? Злые окружали меня, советовали мне, а зол оказался я один.

Иван Васильевич почувствовал искреннюю обиду на несправедливость. Он умел себя растрогать и убедить в конечной правоте. Он замолчал, сглатывая слезу.

Старцу Жегальцу было очень плохо. Он вовсе перестал понимать государя. Тот явно ждал уместного и остроумного ответа, после чего, надо надеяться, он Жегальца отпустит, не казнит. Господи, да об чем тут говорить? В том, что случилось здесь два года назад, Жегальцу всё было ясно, он полагал, что и государю, и его ближним людям-прихлебателям тоже всё ясно, и незачем болтать о справедливости посреди иссохших слёз и крови. Старик чувствовал просто сердечную слабость. Сейчас он упадёт.

В отупевший мозг его стучались, как это всегда бывает, одни пословицы да присказки — заёмная, проверенная мудрость. Тянуть молчание дольше было невозможно. Жегальцо медленно проговорил:

   — Об злых-то, государь... Которы окружают... Говорят: подле пчёлки — в медок, подле жучка — в дерьмо!

Кто говорил его осипшим тенорком? Не он. Себя он пожалел бы. А, ладно, теперь что будет, то и будет, зато никто не скажет, что Жегальцо — невежа, не сумевший ответить государю.

В могильной тишине расхохотались двое: государь и Василий Иванович Умной. Как сговорились. Скуратов запустил руку под однорядку и сильно потёр сердце. Ему было немногим легче, чем Жегальцу. Он ждал.

   — Жучки! Дерьмо! — повизгивал Иван Васильевич. — А вот посмотрим... Поглядим, что ли, православные, плавает ли дерьмо по Волхову! Они топили невиновных, теперь вы — их! Хватайте!

Голос его гремел и скрежетал над Волховом. Им овладело искомое неистовство, острое и освобождающее. Знаем ли мы себя? Дремлет в нас тёплая любовь к живому рядом с кровопийством, тянет нас то в болотную гниль, то на солнечный луг и пашню, но где тот шепчущий седельный барабан, что гонит нас по этому затоптанному миру? Где всадники, откуда пенье труб? Кто же играет нами, господи...

   — Гойда! — вскричал Иван Васильевич, радуясь чистому отклику от стен Детинца и воды. — Умной, работай, коли обиженные не хотят! Через двоих на третьего! Ты! Ты! И ты!

Жертва немыслима без лицедейства, но лицедейства с сильной долей искренности, с помрачнением ума. Иначе она не будет принята. Иван Васильевич бил длинным, кривоватым от подагры пальцем в людей Скуратова. Отяжелённый перстнями палец ткнулся сперва в тех, кто вывел Жегальца, потом в стоявших за спиной Григория Лукьяновича. При этом Иван Васильевич умудрялся не видеть самого Малюты, будто прозрачного... Выталкиваемые товарищами, счастливыми тем, что не на них указывает государь, опричные — теперь-то уж воистину «опричь!»— деревянно вываливались вперёд. Они догадывались, что с ними станут делать: им живо вспомнился холодный Волхов двухлетней давности, и сами они в лодках посреди шуги и тощих льдин, и копьями толкают под льдины тех, кто хочет выплыть. Теперь они смотрели на солнечную воду, медленно шевеля губами. Молились? Вспоминали матерей?

Скуратов не произнёс ни слова. Он был, как кормчий, застигнутый шквалом посреди Ильменя: в пяти саженях гибнут и взывают без надежды, но ты нарочно не слышишь их, потому что им только кажется, что они гибнут, а гибнешь ты! К какой волне держать? Только бы пережить эту минуту, этот вал, а там пристанем к берегу и подсмолим... Глубоко врезанные глаза Григория Лукьяновича почти закрылись, не смотрели на государя.

Из-за спины Василия Ивановича Умного вышли семь человек в неброских тёмных однорядках. Под тёмно-синим и вишнёвым сукном угадывались тонкие кольчуги. В руках у них были верёвки и мешки. Опричных, выбранных для жертвы, стали вязать, натягивать мешки на головы. Среди обречённых оказался Злоба Мячков. Дворянин в синей однорядке стал путать Злобины опущенные руки. Скуратов приоткрыл глаза. От неестественно равнодушного лица Мячкова было не оторваться. Григорий Лукьянович не заметил, как выразительно повёл глазами Колычев, когда дворянин в синем скосился на него. Зато заметил, что путаются руки Злобы неумело, мешок на шее вяжется непрочно. Таким работать в поле саблями, а не казнить. Скуратов, как и Колычев, немного презирал людей, умеющих работать только саблями.

Десятерых повязанных вывели на мост. Толпа молчала непонятно. Движение в ней указывало, что кое-кто уходит с торга. Иван Васильевич нетерпеливо сунул в воздух кулаком.

Сперва, как шахматные фигурки-тавлеи, окостенело, а у воды резко подтягивая ноги к голове, закувыркались связанные люди. Только один вскрикнул и тут же, набрав воды, раньше других пошёл ко дну. Остальные молча забили связанными ногами. Ребята были крепкие и, может быть, надеялись, что государь испытывает их. В последнюю минуту выловят... Но один за другим пропадали. Оставшиеся бились, бились. Головы погружались в воду, а ноги всё работали, отчего казалось, будто посреди Волхова безумствует большая рыба. Мячков перевернулся на спину.

Иван Васильевич следил, как люди уходят в воду туловищем вперёд: их тягиляи на шелку с серебряными бляхами тяжелели быстрей сапог. С берега мнилось, что до песчаной отмели не слишком далеко, кто-нибудь мог доплыть, если бы не мешки на головах... Иван Васильевич испытывал глубокий, поглощающий азарт, он и желал кому-нибудь удачи, и ощущал успокоение всякий раз, когда пловец тонул. Остался один Мячков.

Сама слепая, неразумная жизнь билась посреди Волхова ради последнего глотка воздуха. Казалось бы, зачем? Один конец. Нет, голову в мешке вывернет, глотнёт и снова мучается. Похоже было, будто возле головы Мячкова плавает змея. Плохо завязанная верёвка распустилась, выплыл конец. Неужто выберется Злоба?

Сзади шибануло живой бражкой. Иван Васильевич возмущённо ткнул локтем и попал в твёрдый, как доска, живот. Васька Грязной с невесть откуда добытым багром смотрел на государя преданно: добить? спасти?

Иван Васильевич брезгливо скосоротился. Грязной боялся и, как всякий преданный дурак, выпячивал свой страх и верность. Брал бы пример с Малюты. Тот не дрогнет, даже если его детей начнут топить. Знает, когда высовываться бесполезно. Иван Васильевич представил, какая обида копится теперь в Малюте. Ништо: он его этим утоплением учил, знак подавал, только им двоим понятный знак.

Мячкова прибивало к берегу.

Василий Иванович Умной сказал так, чтобы Малюта слышал:

   — Государь! Этого грешника господь, видно, надеется исправить.

Иван Васильевич кивнул. Мячкова выловили. Верёвки на нём были почти распутаны, он помогал спасителям руками. Государь попенял Колычеву:

   — Плохо обучены твои люди палачеству, Умной. Малютины охулки не положили бы... Учись.

Умной смиренно поклонился. Злобу рвало на берегу. Слюна тянулась из него, как тина. Его придерживал за плечи дворянин в синей однорядке.

Иван Васильевич распорядился ехать домой.

Странное это представление осталось непонятным новгородцам. Только хронист пометил с равнодушным удивлением: «Да того же лета царь православный многих своих детей боярских метал в реку с камением, топил».

Девятого августа приехал Воротынский с Дивей-мурзой. Многие хотели получить знатного ногайца под охрану, «на бережение». Особенно старался Богдан Бельский, родич Скуратова. Но сдали пленного Борису Тулупову. Мурзе велели думать, не хочет ли он перейти на службу к государю. Дивей сидел на улице Рогатице, пил по-чёрному и ни о чём не думал.

Неделю шли торжества, молебны, награждения. Детям боярским и стрельцам было бессчётно роздано нарочно начеканенных золотых копеек. Головам, сотникам и воеводам выдали угорские дукаты и русские золотые со Святым Владимиром. Эти награды прикреплялись к шапкам. Раненым раздавали землю. Раненным в спину не давали ничего.

Пятнадцатого августа архиепископ Леонид служил последнюю перед отъездом государя обедню у Софии. Новгородцы тихо радовались: лето завершалось благополучно, от государя не приходилось больше ждать опасных шуток, война со шведами отложена, урожай неплох... В обедню произошло досадное несчастье со звонарём.

Звонница у Софии располагалась на стене Детинца: помост, над ним — балка с колоколами. Звонарь Семён работал на высоте без ограждения. Страховкой ему служила только верёвка колокола. Зато с открытой звонницы были видны синий Ильмень, Волхов, Великий мост и Торг, отчего Семёну казалось временами, будто он — птица, летящая на гулких крыльях вслед за звонами.

Русскому человеку, часто гонимому властями, но жаждущему их любви, в благополучные минуты свойственна верноподданная умилённость. Самой бунтующей душе хочется испытать довольство миром и начальством. Семён, испытывая те же чувства примирения, что и другие новгородцы, заговорил как бы от их сердец голосом праздничного колокола. Он налегал на вервие всем своим лёгким телом (а ветер с Ильменя! А голубизна! Господи, чем отблагодарить тебя за то, что люди бывают так добры друг к другу?). Ударил раз, другой, и порвалась верёвка: вовремя не заменили. Семён, вцепившись в неё с последней силой, скрючив руки, полетел вниз. Каменным выступом ему, как пишет очевидец, снесло полголовы.

Испуганный народ (в который раз!) бросился из церкви. Иван Васильевич был поражён не столько падением звонаря, сколько нелепым поведением народа. Всё как-то бесхозяйственно разладилось в Великом Новгороде: верёвки рвутся, люди нервничают по пустякам. А это ведь не просто кусок земли, а наше северное приграничье, межа с Ливонией и Швецией. Нам ещё воевать и воевать. Войне нужны непуганые люди и прочное, нервущееся хозяйство.

Государь велел воротить народ, а звонарю в больницу послать денег. Тот жил ещё пять дней.

11

Свежие вести из-за рубежа.

Король Польский и великий князь Литовский Сигизмунд Август — Елизавете Английской:

«Мы видим, что московит, этот враг не только нашего государства временный, но и наследственный враг всех свободных народов, благодаря недавно заведённому мореплаванию обильно снабжается не только оружием, снарядами, связями, но ещё важнейшими вещами, ничем не предотвратимыми в своём действии — снабжается именно художниками, которые не перестают выделывать для него оружие, снаряды и другие подобные вещи, до сих пор невиданные в этой варварской стране, и сверх того, что ещё более заслуживает внимания, он снабжается сведениями обо всех наших, даже сокровеннейших намерениях... Зная всё это, не следует надеяться, чтобы мы оставили такое мореплавание свободным».

Июньское известие из Кракова: Сигизмунд Август умер!

Париж: в ночь на двадцать четвёртое августа, в праздник Святого Варфоломея, указом короля убито десять тысяч человек...

Одиннадцатого ноября 1572 года в северо-западной части неба, вблизи созвездия Кассиопеи, явилась новая звезда. В ясные ночи она казалась ярче луны. Те жители Европы, кому досуг смотреть на звёзды, были угнетены предчувствием опасных перемен.

Во Франции гадали, служит ли Новая знаком божественного недовольства или одобрения кровавой Варфоломеевской ночи. Литовские еретики предполагали, что явилась вторая Вифлеемская звезда. Учёные искали объяснений естественных. «Новая, — заключил великий астролог Тихо Браге, — образовалась из конденсации светлой материи Млечного Пути. Различимо тёмное пятно на нём, откуда истекла материя».

В России появление Новой было замечено разве скитальцами, ночующими в сырых стогах, да Елисеем Бомелем.

Алхимик, лекарь, астролог, он имел связь с Империей через голландцев. Они возили ему книги, атласы неба, травники и описания минералов, необходимые для составления ядов и лечения. Благо на эти книги государь денег не жалел. Особенную ценность составлял каталог семисот звёзд, выпущенный Тихо Браге. В нём излагались способы определения восхождений двадцати одной опорной звезды — незаменимое пособие при составлении гороскопов.

Елисей Бомель придерживался передовых, позитивистских взглядов на звёздную науку. Питомец Кембриджа, он не уподоблялся простодушной черни, искавшей в астрологии прямой зависимости судьбы от звёзд. Зависимость темна и отражает «закон симпатий». Мы можем лишь угадывать, как действуют движения светил на дела земные — с известной долей вероятности. Если наши расчёты совпали с тем, что приключилось с человеком, — значит, мы уловили некую закономерность и можем дальше использовать её. Как выразился — по другому поводу — каноник Николай Коперник из Торуни: «Ведь нет необходимости, чтоб эти гипотезы были верными или даже вероятными; довольно, чтобы они давали сходящийся с наблюдениями способ расчёта».

Многое надо знать астрологу и лекарю царя. Но чтобы выжить при дворе, надо владеть ещё искусством политической интриги.

Елисей Бомель родился в Везеле, в Германии. Сколько он себя помнил, его терзало любопытство к явлениям природы. Ради него он был готов заложить душу бесам, как доктор Фаустус.

Елисей не знал, куда сгинул его отец. Мать не жалела последних денег на ученье сына. Их хватило на три класса начальной школы. Там Елисей настолько вызубрил латынь, что объяснялся на ней лучше, чем по-немецки.

Его взяли в другую школу, основанную иезуитами, и обучали за счёт Ордена.

Коллегия запомнилась ему как сочетание жары и холода. В жару учёбы, умственного напряжения горела голова, особенно от книг: «О небе, Духе и о морских приливах»... Холод сквозил от сыроватых балахонов, натягиваемых в четыре часа утра, от стен, от скудной жизни школяра.

Елисей скоро был одобрительно замечен учителями.

Его учителя... Подобно лоцманам, они умело вели свои коллегии по мутным шквалам немецкой Реформации. Они не восклицали с кафедр, как Лютер, и не швыряли чернильницами в чёрта. Они лить замечали издевательски, что дьявол невидим и не настолько глуп, как полагают лютеране. Они учили сопротивляться примитивной логике толпы, закручивать убийственные парадоксы о вере и абсурде и быть терпимым к человеческим грехам. Человек грешен изначально. Не следует пытаться уничтожить в нём человеческое, а саму слабость и греховность надо обратить на спасение.

Терпением и знанием они привязывали детские сердца. Елисей боялся и любил их. Чтобы внушить воспитаннику оба эти чувства вместе, нужно высокое педагогическое мастерство.

Елисей должен был учиться дальше. Его тянуло в Рим, в Париж. Его, единственного из учеников, на средства Ордена отправили учиться в Англию.

В Кембридже он познал сладость философии и математики. Он слушал лекции по химии и медицине, практиковался у известного алхимика, специалиста по ядовитым смесям. Ему повезло в жизни. Он полагал, что расплачиваться не придётся, то есть придётся заплатить не больше, чем потратили на него отцы-иезуиты. Он отработает, пусть только скажут как.

Они сказали.

Они прислали своих друзей. Друзья его учителей подробно объяснили, как надо отработать.

Иезуиты вели в Шотландии и Англии опасную игру против Елизаветы. Они поддерживали католических лордов и Марию Стюарт, недавно посаженную в замок. Иезуиты доставляли множество хлопот лорду Сесилу, главе английской контрразведки. Главной их целью была духовная диверсия.

В те годы — конец шестидесятых — в Лондон волоклись крестьяне, согнанные овцами с земли^[23], бродяги, праздные дворяне и полубезработные мастеровые. Их мог увлечь любой бессмысленный призыв. Но Бомель до поры не лез в политику, он писал книгу: «Do utilitate astrologiae». Звёздная наука всё больше захватывала его.

Главное в ней — не замутить источника, не увлечься мнимой выгодой практического применения. Чистый источник — Птолемеев «Тетрабиблион». В нём просто, прозрачно сказано: «Сила, исходящая от вечных частей эфира, распространяется на всё, окружающее Землю, и подвержена непрерывным колебаниям». Симпатия — это всеобщая связь между элементами Вселенной, в частности — между космическими колебаниями и природой человека. Как учит Тихо Браге: «В человеке заключена частица эфира, и этим он связан со звёздами».

Всё остальное — от лукавого. Все наши предсказания должны рождать сомнения. По Тихо Браге, гороскопы позволяют только предвидеть наши склонности и ожидаемые перемены, чтобы остерегаться неудачных дней и сочетаний звёзд. Не больше.

Друзья его учителей явились в самый разгар работы.

Они и позже являлись внезапно, как бы соткавшись из нечистой мглы. В случае надобности Елисей не мог их отыскать, а они всегда знали, где он. Болезнь всегда не вовремя... Друзья его учителей были тайной болезнью Елисея.

Потребовали они немного: пусть Бомель выступит на диспуте или с лекцией-проповедью, как это принято в Англии. Его астрологические изыскания вызовут интерес. Публика любит, чтобы наука имела приложение. Были рассмотрены и варианты приложений.

Отдадим должное Елизавете: в условиях жестокой идеологической борьбы священники и учёные пользовались в Англии немыслимой свободой слова. Контроль был слаб, может быть, потому, что в толкованиях Писания и изысканиях астрологов запуталась бы всякая цензура... Елисей неожиданно увлёкся своими лекциями, вниманием толпы. В его характере была болезненная склонность опьяняться воображаемыми ужасами, избирательная доверчивость к дурным предчувствиям. Он умел передать своё настроение слушателям, заметив, что жестокие пророчества вернее вызывают их сочувствие. Народ шёл к Бомелю за своеобразным утешением: когда в обычной жизни всё скудно и безнадёжно или просто скучно, как каменная городская улица, хочется страшного. «Часы, — указывал на небо Елисей. — Мир есть песочные часы. Звёзды — песчинки. По их расположению угадывается предел, конец периодов — счастливого, несчастного. По нашим наблюдениям, Англию ждут потрясения. Она переживает их каждые пятьсот лет. Со времени Вильгельма Завоевателя прошло пятьсот...»

Он никогда не говорил о королеве, лордах и политике. От его лекций шло беспокойство беспредметное. Как всякая поэзия, оно бессмысленно тревожило людей.

Придраться к Елисею было трудно, и всё-таки архиепископ Мэтью Паркер велел ему прекратить лекции. Известие об этом с подозрительной быстротой распространилось по Лондону. Гонимый проповедник возбуждал двойное любопытство. Друзья его учителей посоветовали Елисею пренебречь запретом Паркера. На его лекцию собралась такая толпа, такое в ней бродило злобное волнение, что Бомель сам перепугался. С тем большей убедительностью говорил он о «циклах катастроф» в истории великих государств. Шпионы лорда Сесила записывали его лекцию подобно примерным школярам. С кафедры Елисея увезли в тюрьму.

Его арест как-то вписался в замыслы друзей его учителей. По словам лорда Сесила, деятельность Елисея «нанесла вред королеве». На допросах Бомель искусно разыгрывал учёного, опьянённого Числом. Он написал архиепископу и лорду Сесилу о «циклах». Он заявил, что знает, как предотвратить несчастье Англии. Он предлагал свои услуги в качестве консультанта по катастрофам.

Письмо осталось без ответа. Наверно, циник Сесил, организатор многих катастроф за рубежом, долго смеялся.

Невыносимо тянулась тюремная весна. О Елисее, казалось, все забыли. За эти месяцы он окончательно испортил себе желудок, дважды отравившись какой-то странной пищей. Он чувствовал, что долго его держать в тюрьме не станут... Однажды майским днём сторож обмолвился, что в Лондон прибыл русский посланник Совин.

Бомеля посетил тюремный католический священник. Он сообщил, что московит любознателен и суеверен. Известные доброжелатели внушили Совину интерес к заключённому астрологу. В Московии астрология под запретом. Тем притягательней она для русских. Всем будет лучше, если Елисей покинет Англию с посланником.

Елисей понял, что в Англии он больше не нужен друзьям его учителей. Мысль о Московии сначала ужаснула его.

То был единственный, необъяснимый приступ ужаса, с пророческой силой придавивший Елисея при имени «Ivan terrible». Потом, под действием осклизлой тюремной скуки и увещаний тюремного священника, Бомель решился ехать. «Московский великий князь любит иностранцев, — говорили знающие люди. — Его лекари живут в почёте. Их, правда, иногда казнят за неумелость...»

В новом письме Бомель просил лорда Сесила отпустить его с Совиным в Московию. Он обещал там честно служить королеве, собирая разные сведения — «resibi memorandas». Сесил был рад забросить бесплатного осведомителя в Москву, а Мэтью Паркер — избавиться от лектора.

Бомель приплыл в Россию летом 1570 года. С тех пор он много раз получал вести от друзей.

Иногда он сам не был уверен, что вести шли от них. Когда Елисей в последний раз сопровождал государя в Новгород, царица покупала материю у иноземного купца. Один из его слуг встретился с Бомелем в лесочке, куда тот скуки ради отправился за травами. Разговорившись о русских травяных настоях и приправах вроде борщевика, слуга-голландец невзначай упомянул рынок сыров в Брюсселе. Слова эти служили тайным знаком посланца друзей. Слуга начал расспрашивать Елисея о Москве, и государев лекарь дал полный отчёт об отмене опричнины, возвышении князей Воротынского и Шуйского, введении в ближнюю думу Умного-Колычева, недавно выпущенного из тюрьмы. Слуга благодарил за сведения, всегда полезные в торговле, и как-то очень ненавязчиво пожелал ему благополучия в столь сложной обстановке. «Главное — выжить», — сказал слуга. И так всё вышло у него естественно, что Бомель усомнился: да от друзей ли он?

Впрочем, он с удовольствием исполнял наказ — выжить. Обстановка при дворе менялась так резко, что для этого приходилось трудиться.

Друзья не слали ему денег. Его лекарские услуги щедро оплачивались из казны. Здоровье государя с годами, с каждой чарой сладкого испанского вина отнюдь не улучшалось. Он был привязан к Бомелю заботой о здоровье и суеверным любопытством к астрологии. Именно суеверным: Елисею не удалось внушить царю позитивистского сомнения в пророчествах. «Звёзды сомнительно не говорят, — сказал Иван Васильевич. — Ты их сомнительно читаешь. Свою дурость и неискусство на бога валишь». Что ответить?

У Елисея были богатые дворы на Арбате и в Новгороде. Государь требовал, чтобы в длительных поездках лекарь сопровождал его. Он верил Бомелю-врачу. В годы опричнины Елисей так травил людей, что они умирали с точностью до минуты. Неумолимо-практичный ум московского владыки сделал вывод, что лечит Бомель столь же безошибочно.

А Елисей попал в Москву как раз в то время, когда террор, развязанный Басмановым и Вяземским, оборотился против них самих. Простые люди по всей России слышали о новом чародее и ненавидели его. Бояре тоже не любили, но поневоле искали его расположения. В последний год всё изменилось: Бомель почувствовал, что сам должен искать расположения бояр.

Друзья его учителей были уверены, что Елисей не только ради службы следит за изменением структуры московской власти. От этого зависела его жизнь. В предвидении дальнейших изменений он стал оказывать услуги оружничему царевича Ивана Протасию Юрьеву, завёл дружбу с племянником Умного-Колычева Венедиктом и обнаружил общность интересов с новгородским владыкой Леонидом.

Об обещании работать на лорда Сесила Елисей искренне забыл.

После тюрьмы он ко всему английскому испытывал отвращение. Положение англичан в России до приезда Дженкинсона было так жалко, что Бомель был уверен в скорой гибели Компании. Но осенью Дженкинсон добился восстановления привилегий. С ним прибыл на английское подворье новый приказчик Джером Горсей. Он через третьих лиц намекнул лекарю, что хочет встретиться.

Бомель был вынужден принять его.

Поскольку перед Елисеем заискивали многие — а в России это означает визиты и «поминки», — он в своём доме на Арбате оборудовал приёмную: в углу — резное кресло для хозяина, столик для вина и подношений, вдоль стены — лавка с синим бархатным полавочником. Сюда садились те, кому хозяин предлагал. А были и такие, кто стоял. Спесивым Бомель не был, но усвоил, что русские дворяне судят о силе человека не только по числу вооружённых слуг, одежде, выезде, но и по наглости и спеси.

Горсей был принят по-английски, то есть немедленно усажен. Стол был пуст.

Минуты две они смотрели друг на друга, выискивая слабости и поверяя свои рабочие гипотезы.

Горсей держался слишком независимо для мелкого приказчика в присутствии лейб-медика. Бомель заметил с грустью, что Джером, почти его ровесник, хранит все признаки здоровой молодости. Ему наверняка неведомы очки для чтения и головные боли в ясные дни, когда в синих глубинах атмосферы рождаются начала перемен. И с детства Джером не ведал голода: утром ел сдобренный коровьим маслом овсяный «порридж», в обед — жареное мясо и пудинг, а перед сном ему давали молоко или горячую воду с портвейном. Он до старости сохранит румянец и раздражающую живость взгляда. У Горсея был блестящий, антрацитовый зрачок.

Горсей же видел в Елисее не питомца Кембриджа, сына одной с ним европейской культуры, а тусклолицего пособника русского царя, зловещего шептуна, составителя ядов и хранителя таких кровавых тайн опричнины, с которыми его никогда не выпустят из России. Он не испытывал симпатий к Елисею, с трудом удерживал насмешливое: «Врачу, исцелися сам!» Гнилой вид был у лекаря.

Заговорили по-английски.

   — Я не рискнул бы, — рассыпался Горсей, — тревожить столь занятую и важную особу, если бы общий благодетель наш, лорд Уильям Сесил...

Бомель не улыбнулся, не кивнул. Ему всё было ясно: предлагалось восстановить связь с Лондоном через Горсея и опекать приказчика в Москве. Джером вколачивал намёки в совесть и память Елисея, словно гвозди. Тот даже не кривился. Смотрел на англичанина бессмысленными карими глазами с желтизной.

Такого Джером не ожидал. В Англии говорили, что на Елисея приходится рассчитывать с большой оглядкой, но чтобы настолько оторваться от английских интересов... Джером спросил:

   — Когда великий князь наложил опалу на Компанию, вы, сударь, пытались говорить с ним?

   — Я не касался торговых дел.

Он даже не церемонился, проклятый лекарь. «Спрашивать ли о главном?» — в панике соображал Горсей.

Он был обязан довести беседу до конца.

   — Ваша милость! Вы знаете, какое важное значение придаёт её величество торговле. Однако Россия — не только рынок. Эта великая страна — ристалище, на коем сталкиваются интересы некоторых правительств Европы. Доходы Компании весят меньше, чем сведения, идущие из первых рук... Один из главных врагов Московии — католическая Польша. Её разведка... Вы не понимаете меня?

Бессолнечное лицо хозяина глупело на глазах. Горсей безнадёжно продолжал:

   — Стало известно, что англичане-отступники Рюттер и Гловер завели собственный торговый двор в Нарве. Есть подозрение, что они дают приют лазутчикам иезуитам, работающим на Краков и на шведских каперов^[24]. Что, как вы сами понимаете, касается не только русских, но и нас... Шпионство Рюттера доказано: он вскрывал письма сэра Рэндольфа, прибывшего в Москву с тайной миссией...

   — Рэндольф был доверенным переводчиком при го сударе, — неожиданно проявился Елисей. — Не думаю, что государю понравится клевета на него.

Горсей поднялся. Вместо союзника он нарвался на осторожного врага. Позже он так и сообщит Уолсингему: «Елисей Бомель — главный враг англичан в России». Сегодня оставалось пригрозить и удалиться.

   — Позвольте мне, — сказал он, — в знак искренней приязни передать вам от наших общих друзей эти часы. Песок в них не речной, а свинцовый, что обеспечивает необыкновенную точность хода. Такие часы имеют всего несколько астрологов в Европе.

Он поставил часы в серебряном футляре на столик. Свинец потёк. Джером смотрел на Елисея, пока детская радость астролога не обернулась испуганной догадкой. Бомель не сразу осознал символический смысл подарка лорда Бейли.

Горсей откланялся.

Тусклый, цвета пуль и водосточных желобов на доме Елисея, бежал песок. Неумолимо иссякало время. Его у нас не больше, чем отвесил нам господь в верхний сосуд. На что мы его тратим? На всё, кроме того, что отвечает нашим глубинным склонностям. Казалось, что свинцовый песок перетекает быстрей речного. Обман воображения.

Раздался удар бича. Вздрогнув, Елисей подошёл к окну. Джером Горсей почтительно кланялся лорду Умному-Колычеву, спешившему в своей каптане в церковь Воздвижения креста.

Дешёвый гороскоп, составленный Вомелем по дружбе для жены стольника Венедикта Борисовича Колычева.

«Месяц февруарий, а звезда твоя рыба. Жена, родившаяся в той звезде, хитра руками и телом чиста, шея у ней долга, лицом продолговата, и ни бела, ни руса. В отцове животе и матерне чести нет, а замуж отдадут, и в муже сперва не будет доли, а как учнёт дети рожати, и начнёт ей добро быти. А на руке и на бедре знамя будет, речью чиста и сердцем добра, а детцкое рождение тяжко, а дети будут смесные. Четверг день добр. Скота много, пити и ясти много будет, а сын гневлив вырастет, а дочери доля будет тяжка, но борзо минет. Коли до своего срока доживёт, то будет многодетна, а в старости сердцем и главою больна».

12

Осень — время сбора плодов. Василий Иванович Умной приготовил корзину. Но сладкого арката — государевой награды — было ему мало.

Он был не против земельных дач, имений в хлебном Порховском уезде, чина окольничего ближней думы. Просто по-человечески он радовался, если удавалось уязвить врагов — Скуратова, Грязного. И ему нравилось быть сильным человеком. Всё это было средством, но свою жизнь, высокий смысл её Василий Иванович ценил дороже.

Его мировоззрение определялось какой-то беспредметной «ревностью по дому», глубокой и в то же время смутной любовью к своей стране. Людей вообще и русских в частности Василий Иванович любил не слишком. Он относился к ним как к стражам, коим доверена драгоценность по имени «Россия», а они её берегут небрежно. Любовь к подзолистой земле, диким лесам, оврагам с жёлтым суглинком тоже бессмысленна. В сущности, он не понимал предмета своей любви. Но это её не ослабляло, он говорил себе: «Россия», — и пояснений для себя не требовал. В последние глубины не забирался его подсушенный ум. Всякий живой хранит хотя бы одну такую глубину.

Ум его разделял по тяжести преступные деяния Скуратова и присных, не щадил даже государя и вовремя подсказывал, когда ударить. Подошла осень, он по ряду признаков понял: пора!

Малюта пошатнулся. Он хотел влиять на государя не только через Приказ тайных дел, но и семейно, через женщин и любимцев. Марфа Собакина первой не оправдала его надежд. У нынешней царицы Анны свахой тоже была жена Малюты. Но дальше выдвижения братьев на второстепенные посты её очарование не сработало. И кое-что ещё о государыне, о супружеской неудаче её, узнал Умной из осторожных донесений и порадовался злобно, но выжидал... Последние карты спутала Малюте женитьба Григория Колтовского на сестре Тулупова, главного соперника Богдану Бельскому.

Скуратов опирался на Годуновых. После женитьбы Бориса на дочери Малюты они — одна семья. Дмитрий Иванович Годунов у своих родичей Сабуровых подыскал невесту царевичу Ивану. Женили. Года не прошло, государь развёл сына и отправил Евдокию в монастырь.

В Новгороде с Великого моста летели первые подручные Скуратова. Василий Иванович велел спасти Мячкова. Тот знал, кто его спас, и потянулся к Колычевым, как тянулся ко всем, забиравшим силу. Многие вести из вражьего гнезда Умной получал через Злобу Мячкова. Тому Малюта доверял теперь больше, чем до бросания с моста.

Настало время поднять дело князя Старицкого, занозой сидевшее в мнительном сердце государя. Государь знал, что следствие проведено нечисто. И это мучило его: он попытался отыграться на Третьяке Висковатом, обвинённом в клевете на князя. Это на время утешило его. Но осталась какая-то неутолённость. Иван Васильевич уже не раз обмолвился о том, что в отравлении брата виноваты «слуги». В предвидении последнего суда он был бы рад подставить господу вместо себя виновного попроще, подешевле. Василий Иванович Умной ему поможет; как во времена пророков, выберет самого лохматого козла, повесит на него грех клеветы, а уж государь сам выгонит его в пустыню. Козлом отпущения называлась эта скотинка у древних иудеев. Только у нашего козла своих грехов довольно.

Неупокой Дуплев заново переписал донос, с которым пришёл в Москву. К доносу был приложен лист от старцев нижегородского Печерского монастыря. Названы имена свидетелей, оставшихся в живых. Ежели государь захочет устроить суд, обвинение не будет голословным. Только суда государь не пожелает. Коли поверит Колычеву и доносу, то затаится, устроит тайное судилище в своей душе, и это будет самым страшным для Скуратова.

Государь должен не только снять с себя вину, но оскорбиться, что опричный пономарь хоть в малом обманул его...

...Сосновый лес, мрачнеющий в предчувствии ноябрьских холодов, испытывал решимость Василия Ивановича: государь мог выдать его Малюте головой. Дорога в Слободу стала совсем безлюдной. Всё больше дел решалось в Москве, в приказах, государь только подписывал важнейшие постановления по пятницам. Василий Иванович неспокойно задрёмывал под стук копыт впереди и сзади. Воры на этой дороге не шалили, но от Скуратова можно ждать всякой пакости. В дремоте привиделся почему-то синий лёд, огонь на льду...

Остановилась, перестала трястись каптана. Храня улыбку сна, Василий Иванович вылез и по жёлтым листьям пошёл к воротам Слободы. По чину он мог бы въехать, но лучше пусть государю донесут о его скромности.

В приёмной палате, обитой синим сукном и с узорными, в синь-золото ударяющими полавочниками, скучал князь Борис Тулупов. Он сразу стал капризно жаловаться Колычеву на неприятности: Богдашка Вельский нашёптывает государю несуразное, постельничий Дмитрий Иваныч Годунов ущемляет князя в житейских мелочах и даже в отпуске припасов его матери, мать угнетает ненужными советами, подзуживая на ссоры с Бельским, словно не понимая, что торопливость в делах любви и ревности губительна... А у сестры Настасьи с Григорием Колтовским супружеская свара, из-за чего царица по-бабьи злится на Бориса. Он чем виноват, коли Колтовский груб и вечно пьян? Ещё противно, что за Тулуповым присматривает некий истопник, белёвский сын боярский. Вон и сейчас поскрипывает половицами в соседней горнице. Слух у него кошачий...

Василий Иванович знал: в борьбе с Малютой князь Тулупов — первый его союзник. Одна беда, что не умён. Умна и деятельна мать, княгиня Анна. Эта готова извлечь все выгоды из не совсем понятных отношений государя с её сынком.

Скрипели половицы. Истопник, белёвский сын боярский, честно отрабатывал скуратовское жалованье.

Явился государь. Тулупов, поклонившись, вышел в сени. Так повелось, что с Колычевым государь беседовал наедине.

   — С чем ты, Умной? — спросил Иван Васильевич, протягивая руку.

Умной коснулся губами перстня с лалом:

   — С доносом, государь.

Он чувствовал, что государь настроен деловито и нетерпеливо. Чем-то немного раздражён. Самое время для доносов.

   — Я уж привык, Умной, — заметил Иван Васильевич, оттягивая удовольствие, — что ты без дела меня не беспокоишь.

   — Время твоё, государь, мне дорого. Я и не смею попусту-то, как иные. Совестно.

   — Все бы так мыслили. А на кого донос?

   — Государь, дело тёмное и давнее. Покаюсь: с этим доносом я месяца три боялся ехать к тебе. Но и укрывать права не имею.

   — Тянешь, Василий! Что за давние дела?

   — Князя Владимира Андреевича, государь.

Брошены кости. Сколько там зёрен выпало?

   — Василий, ты в своём уме?

Слегка дрожащими руками Колычев протянул бумаги. Государь бросил их на лавку.

   — Сам говори!

Василий Иванович докладывал, прислушиваясь к звукам в соседнейгорнице. Дурак истопник был там. Люди Малюты обнаглели в Слободе. Тем лучше.

Он заготовленными словами рассказывал о Дуплеве, об осётре, о человеке Грязного Сёмке, и вспоминал, что, поднимаясь на крыльцо, видел на страже у царицыных покоев Злобу Мячкова. Борис Тулупов сидит в сенях с дежурным спальником. Выбежать на крыльцо, позвать Мячкова — две минуты.

   — Ты понимаешь, на кого доносишь? — спросил Иван Васильевич.

   — Коли кто виноват... что же мне делать, государь? Утаивать? Я не посмел.

   — Ты будто не знаешь, кто стоял за Сёмкой, кто вёл допросы.

   — В ту пору я был всего лишь воеводой во Ржеве, государь.

Молчание потянулось, как дорога от Ржева до Москвы. Или от Слободы до Боганы, где князь Владимир ждал приговора брата.

   — Верные слуги, — заговорил Иван Васильевич. — Верные, неумелые от глупости али усердия. Малюта тоже подал мне донос — на братьев Шереметевых. Будто в войну они сносились через своего дворецкого с татарами. Всё-таки раскопал, умелец.

Василий Иванович осторожно улыбнулся. Государь до тонкостей знал всю его игру с подворьем Шереметевых. Они взглянули глаза в глаза... Эти мгновения были не легче многочасовой езды по сумрачному лесу. Окно синело, скоро идти к вечерне. Государь скупо ответил на улыбку.

   — Надо ли, государь, чтобы сторонний человек слышал нашу беседу?

   — Кто?

   — Государь, прости невежество моё...

Умной так неожиданно метнулся к двери, что Иван Васильевич невольно поднял посох — защищаться. К резко распахнутому дверному проёму вытянулись огни свечей, как указующие пальцы. Ушибленный истопник смотрел, не понимая.

   — Чей? — сразу догадался государь.

   — Я чаю, Григория Лукьяныча.

   — Чтобы молчал! Василий, на тебе ответ! Делай что хочешь.

Иван Васильевич знал цену выболтанной тайны.

Умной выглянул в сени. Тулупов в одиночестве сидел на лавке. Мыслил, как подкузьмить Богдашку Бельского.

   — Князь! Ради бога, ни единой душе не говоря, вели Мячкову явиться к государю!

Тулупов было насупился — не привык бегать на посылках. Колычев умоляюще взялся за сердце. Чего-то испугавшись, Борис выбежал в темноту, в сухой осенний холод.

Мячков явился, придерживая саблю. Истопник встретил его радостно, что-то хотел объяснить. Дверь в приёмную палату была теперь закрыта, все собрались в сенях, а государь сидел один. Так взрослые оберегают детей от грязи жизни, и дети принимают их игру... Колычев притянул Злобу к себе, шепнул. Мячков в таких делах соображал быстро. Из сеней было два выхода, один — чёрный. Истопник охотно пошёл впереди Злобы. Василий Иванович смотрел на них в дверную щель. На нижней ступеньке чёрной лестницы Мячков ударил. Истопник переломился молча. Надо надеяться, он не услышал ни боли, ни прилёта смерти.

Василий Иванович сказал Мячкову:

   — Кинешь Малюте под окно. Тайна государева.

Он воротился в приёмную палату.

   — Долго возился, — укорил Иван Васильевич. — Я уже в Новгороде говорил: учись у старших. Ну, как случится что с Григорием Лукьянычем, кто его заменит?

По отчеству государь никого не называл. Что-то на время сместилось в нём. Или он так прощался со Скуратовым?

Удобнее усевшись в кресле, Иван Васильевич заговорил задумчиво, спокойно:

   — За сохранение тайны ты отвечаешь головой, Василий. Ныне нам незачем людишек тревожить ещё одним дознанием. Я тебе верю... Скажи, того Неупокоя, что донос писал, надо убрать, али он сам догадается молчать? Он тебе нужен?

   — Ты, государь, дважды награждал его...

   — Он тебе для дела нужен?

   — Нужен, государь. За его молчание я готов ответить перед богом и тобой.

   — Пущай тогда живёт.

Палата снова заполнилась молчанием. Василий Иванович не поднимал лица. Государь думал, принимая последнее решение. Не столько думал, сколько сердцем, вещим нутром решал судьбу Умного и Скуратова. Они не станут работать вместе. Чтобы иметь одного верного, надо другого выдать головой. Это не логика, Иван Васильевич в таких делах не доверял ей. Ждал не решения — озарения. Хотя и так понятно, что Скуратов сделал своё, и сделал не лучшим образом. Его ошибки лягут грязной тенью на память государя. Для будущего он тоже не годился.

   — Я тебя в сердце принял, — сказал Иван Васильевич. — Запомни сей час, Умной.

Колычев медленно припал к руке царя. Камни перстней казались чёрными, запёкшимися. В отличие от Бориса Годунова, Колычев не умел выдавливать слезу. Целуя, он только сжал пальцы государя как бы в неуправляемом порыве преданности.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

1

Ливония покрылась коростой наста.

С утра синие тени, как длинные ладони ангелов, долго не оставляли долинных склонов и спусков к окаменевшим озёрам. С восходом снег розовел и золотился, а бледные костёлы на холмах вонзали в голубое небо пальцы с острыми ногтями.

Dies irae^[25]!

Первыми шли в колонну по пять одетые в зелёное стрельцы Передового полка. За ними под медвежьими и волчьими попонами по-барски выступали аргамаки Никиты Романовича Юрьева. Он ехал следом, морща от солнца полное и доброе лицо. Один. Коленом он придерживал у седла медный набат, похожий на котёл.

За воеводой толпой роились конные дети боярские — истинно дети, ибо резвились неподобающе, словно на прогулке, вылетая обочь дороги и заставляя мягкого боярина Никиту легонько ударять нагайкой по набату: осади!

В полуверсте от них двигался государев полк с трубами и литаврами. Они пока молчали, только легонько наигрывали сурны, морозной музыкой взбадривая отстающих. Кони были покрыты шкурами рысей и леопардов. Государя сопровождали: царь Касимовский Сеин-Булат Бекбулатович и Василий Иванович Умной-Колычев.

Неупокой Дуплев впервые ехал так близко к государю. И, что его смущало до озноба, совсем рядом — саблей достать! — выпячивались, обращая на себя внимание государя, Скуратов и Грязной. За личную охрану государя — «сторожей дозирать» — отвечали новые люди: Пушкин, Булгаков, Пивов.

Калист Собакин вёз государев шлем. Других доверенных людей Малюты разрядный дьяк из списков выбелил. Родич Грязного Василий Ошанин был послан к пушкам. Бориса Годунова назначили к царевичу — «с копьём». Рогатину царя хранил, правда, красавец Бельский, последняя Малютина надежда.

За всей этой толпой враждующих людей, даже в походе лелеявших стратегию и тактику придворных склок, так же враждуя, задираясь и крича, вольготно охало несколько тысяч всадников. А уж за ними, снова в колонну по пять, шли краснокафтанные стрельцы Большого полка. Стрельцами начинался и завершался походный боевой порядок, удерживая как бы в деревянной связи дворянское ядро — то самое, ради которого вершилась земельная политика и родилась опричнина.

Стоило ли?

Об этом не размышлял никто из тех, кто ехал и даже шёл в колоннах. Разве что в дальних монастырях и в зарубежье угрюмые умники бессмысленно ломали себе головы над наилучшим государственным устройством молодой России. Но их не спросят... Войско шло на Пайду — замок Виттенштейн. Марш по чужой земле — не время споров.

Ещё на совещании в Яме государь требовал: следить, чтобы дети боярские со службы самовольно не съезжали. Ловить и возвращать. Дело не в бегстве нескольких десятков человек: заботились о сохранении тайны.

Поход на Пайду изумляет внезапностью и скрытностью манёвра. Никто из жителей ближних и дальних деревень, дворян, гофлейтов на постое не успел предупредить шведские гарнизоны о приближении врага. Разведотряду — ертаулу — было приказано занять дороги к замку, блокировать деревни, мызы, пытающихся ехать в Виттенштейн считать лазутчиками. «Что же мне делать с ними?» — спросил Умного Андрей Васильевич Репнин, начальник ертаула. «Что делают со шпегами...»

И ертаул пошёл работать.

Время для нападения выбрали умно и хладнокровно до бесстыдства: войска вышли из Нарвы в двадцатых числах декабря, к сочельнику. Ливония гуляла. Проспавшись после первого загула на Михайлов день, когда владельцы «вак» — имений и деревень — собрали хлеб с крестьян, ключники юнкеров снова варили пиво, гнали хрустального сияния водку из пшеницы и желтоватую — из яблок, били коров, гусей, индеек. Хотя война спугнула многих немцев и они бежали, заложив имения самым отчаянным оптимистам, однако эти оптимисты с помощью шведов восстановили старые порядки. Теперь они гуляли так, словно пришло последнее рождество в их жизни. Для многих так и получилось.

Задолго до подхода войска ертаул налетал на праздничные мызы. С хмельными немцами почти не дрались, просто топтали их конями в тесноватых, чистых дворах. Репнин и Пётр Хворостинин, брат героя Молодей, не лили лишней крови. Разведка, внушал им Колычев, требует тишины и быстроты.

Но, случалось, юнкер в хмельном восторге взбирался на коня и мчался через поле на Виттенштейнскую дорогу. Его брали в клещи, загоняли в снежную ложбину, сшибали с запалённого коня, срывали с плеч кафтан, подбитый рысью и куницей, тонкую рубаху, пропитанную пьяным потом, и саблями пластали на снегу — красное на белом...

За ертаулом шли татары Сеин-Булата Бекбулатовича. Что они делали на мызах, Репнин и Хворостинин не желали знать. Василий Иванович Умной, обжёгшийся на Ревеле, когда бесчинства осаждавших озлобили посадских и крестьян, пытался внушить государю, что хорошо бы не выпускать татар на немцев. Было же время, когда чухонцы помогали русским против рыцарей. Татары в штурме не подмога, зря обозлят людей. Царь не согласился.

Дуплев попросился в ертаул.

   — Я весь в оружии, Василий Иванович! У меня руки горят, когда со мною стремя в стремя Васька Грязной гарцует. Брата Иванка вспомяну...

   — Терпи, теперь недолго, — темнил Василий Иванович. — А в ертаул езжай, я доложу государю про твоё рвение.

Ертаул шёл к Пайде на бодрой рыси. Была особенная прелесть в движении по тихой, ещё не ведающей о войне, заснеженной стране. Страна лежала перед ними живая и беспомощная, как девка, у лесной дороги. Давным-давно, так, что уже почти забыто, её снасильничали немцы. Она угрюмо смирилась со своим позором, прислуживала рыцарям, сцепив белые зубы. Потом ею стали торговать все, кому не лень, — от орденских магистров до гофлейтов, которым не уплатили в срок. Богатство и несчастье её было в хлебе и море, ведь хлеб и море всем нужны. С востока приходили русские, задерживались ненадолго, их выбивали из замков шведы. От злости русские пускали татарву, и начиналось, как при наезде пьяного юнкера на ваку, — позор, убийства и угон. Пленные толпы из Ливонии брели на юг, через Касимов и на Ногайский шлях, мимо опустошённых русских деревень, мимо людей таких же голодных и несчастных, как сами пленные. В этом тоже заключалась издевательская нелепица войны, десятый год разорявшей страны, втянутые в драку за чужую землю. Кого винить в военном горе: магистров, русского царя, татар, гофлейтов, юнкеров? Или купцов, засевших в Ревеле, с помощью шведских каперов пресёкших нарвскую торговлю? Просто — воинственную слепоту людей, их нищету и жадность?

Разъезды ертаула по три-четыре человека заскакивали в риги — избы. Любопытство к чужой жизни в крови у русских. Своя жизнь кажется то краше, то ущербней и темнее, чем чужая. Норов народа верней всего угадывается в крестьянских избах и хозяйстве.

Густо начёсанная соломенная крыша риги свисала до земли. Снопы сушили тут же, в жилой каморе. Одни дрова бережливо грели зерно и людей. На тесных чухонских наделах были устойчивые урожаи. В хозяйстве чувствовалось внимание к повседневным мелочам и основательность при общей скудости. Если бы мужикам чухонцам не мешали немцы, они бы развернулись. Пока же пробавлялись болтушкой из толокна и пивом, непременно изготовляемым в самой бедной избе.

Гулянки шли на мызах, в помещичьих усадьбах. В противовес крестьянской бережливости, юнкеры и гофлейты устилали пол сеном, чтобы щедро пролитое пиво не мешало плясать. Этого русские, умевшие гулять, не понимали: зачем лить пиво на пол? Не лезет, выйди да отлей... На одной мызе русским показали каус — чашу для соревнования в пьянстве. Бабы гуляли с мужиками и даже в церковь являлись пьяные, попу бывало не переорать их галдежа. Слушая, русские из ертаула чувствовали себя пустынниками.

Неупокой присматривался с любопытством и тайной робостью к костёлам, древним, лет по четыреста. Еретики-лютеране частично превратили костёлы в кирхи. Глаз было не отвести от тяжести заглаженных известковых стен, высоких звонниц, крыш, летящих к небу языками бело-зелёного пламени. Щели-окна, с туповатой уверенностью уставленные в снежную даль, напоминали о первых меченосцах, завоевавших эту землю и пожелавших остаться здесь навеки. Нерусским холодом тянуло от стен костёлов, в них трудно было искать тёплого божьего участия. И всё-таки Неупокоя завлекало гулкое нутро этих божьих замков, мучили мысли: кто правильнее понимает бога? Во внутренней оголённости кирх был тот же смысл неизобразимости духа, что и в пустоте мечетей.

Мыслей хватало не надолго: бил у седла вкрадчивый барабан, с белого холма долетал звон малого набата князя Хворостинина, и гулевой отряд шёл дальше. Стыли на ходу железные юшманы, надетые поверх стёганок и меховушек, в сапогах стягивало ноги. Каурко был седым от инея, но — волжская закалка — терпел, пофыркивал на снег, на водопое радостно играл чистыми льдинками в бадье. Овса у ертаула было вдоволь.

Какой-то ясностью прозрения, догадки запомнилась Неупокою последняя ночь в лесу, вёрстах в пяти от Пайды. До той поры он верил и не верил, что едет по чужой земле, война казалась ему неполной явью. А лес был чистый, сквозной, сосновый. На его опушке замерзала брошенная рига. Война её задела, обожгла, смяла ограду. Костяной стук флюгера на воротцах и скулёж ветра производили такую мёртвую тоску, что ни один из ертаула не захотел ночевать под крышей.

В лесу сложили жаркую нодью из сосновых стволов и улеглись на снег. Одёжкой Неупокой не отличался от других: сапоги с меховыми носками, суконные порты, баранья безрукавка под юшманом, волчий полушубок. Не до щегольства. Спину и бок морозило со стороны чёрного леса. На снег бросили кошмы и лосиные шкуры, сквозь них не слышен был земляной холод. Спали до блёкло-голубого нерусского рассвета.

Проснувшись, Неупокой впервые с ясностью, возможной только в одиночестве, поверил, что он воистину в чужой стране, и всё — от синеватого оттенка снега до чёрной хвои в поднебесье — чужое. Что это значило, что в них чужого, невозможно объяснить... Сказочное и голубое. Может быть, в воздухе улавливалась примесь влаги, сквозившей с дальнего запада, от незамерзшей части моря у немецких берегов. Неупокой перекрестился, растёр лицо пушистым, невесомым снегом и, словно ему уши прочистило пищальным шомполом, услышал топот и слитное дыхание зверя войны.

Передовые части русских подходили к Пайде. Полевой холод поднял их до свету, построил и погнал на кровавую страду. Стрельцы в кафтанах из лунского, английского сукна шли споро, не жалуясь на кладь, худо-бедно гревшую спины. Их шаг тысяченожки редко перебивался звоном бердыша о ствол пищали да машинальной руганью. Холод разъединяет и злит людей... Дети боярские, застыв в сёдлах, делали пробежки, держась за уздечку или подрубленный конский хвост. Лошади вздёргивали ноздри, просили хозяев очистить их от инея и льда. Сурны молчали, стянутые холодом. Только постукивали барабаны воевод, придавая мнимую осмысленность движению людей, идущих убивать других людей.

Ертаул влился в Передовой полк. Задача была выполнена. Несколько человек, всё-таки ускользнувших от ертаула, донесли о небольшом отряде русских, ворвавшихся в Ливонию для грабежа. Комендант замка Виттенштейна Ганс Бойе меланхолически вздохнул о мызах и порадовался, что сам сидит за неприступными стенами. Жизнь в крепости не колыхнулась. Мимо как раз шли шведские кнехты Клауса Тодта — брать Оберпаллен, принадлежавший русскому ставленнику Магнусу Датскому. Ганс Бойе не пустил их в замок во избежание нечаянного грабежа. Тут вообще друг друга все побаивались, отношения немцев и шведов были вынужденно мирные, непрочные, замешенные на многократном вероломстве. Бойе не только не впустил гофлейтов, но выделил полсотни кнехтов в помощь Тодту. В замке осталось несколько десятков кнехтов и сотни три крестьян, бежавших из окрестностей от шведов, немцев, русских — ото всех.

Передовой полк миновал лес и вышел на пустошь перед долиной речки Нервен. На невысоком плоском холме поднялся серый замок с красными крышами. Из-за него задиристо высовывался зелёный шпиль костёла. Был день святого Иоанна Крестителя, двадцать седьмое декабря 1572 года.

2

Замок Виттенштейн в местечке Пайде считался одним из самых крепких в Северной Ливонии. В той затянувшейся войне без фронта и границ владельцы крепостей стали хозяевами дорог. Взятие крепости означало завоевание большого куска земли. Принц Магнус обломал зубы о Виттенштейн, как перед тем о Ревель.

Замок был окружён глубоким, но промерзшим рвом. Его стены из крупного кирпича были усилены вмурованными валунами. В плане они образовывали прямоугольник с тремя башнями и выносной стрельницей, откуда можно бить по нападавшим с фланга. Внутренние стены и донжон создали дополнительную систему укреплений. К воротам вёл подъёмный мост. Тускло-серый, в зернистом инее, с красными крышами по стенам и над донжоном, замок был неприступно красив.

Занесённый снегом ров, отделявший стены от открытой всем ветрам низины, был страшен разве обледенелыми бортами. Стены же заставляли русских задирать бороды в небеса. Робкие разговоры новиков о штурмовых лестницах вызвали смех с ознобом. Падение со стен увечьем не грозило: удар — и в рай.

Посреди голого болота установили пушки. Надо было обрушить хотя бы часть стены. Прицельным огнём из замка русские пушки могли быть разбиты раньше, чем ядра выбьют первый вмурованный валун.

Гансу Бойе, конечно, предложили сдаться. И он, конечно, отказался, внутренне содрогаясь при виде силы, обложившей замок. Печально считал крестьян и кнехтов. Надеялся на Тодта.

В субботу русские устраивали лагерь, расчищали место для шатров. Богатые шатры были внутри обшиты шкурами, шкуры лежали на полу. У входа горел костёр, внутри — жаровни. В жаровнях угарно тлели угли.

Дети боярские и их холопы натягивали на еловых колышках палатки из войлока или тканины, плели из ивняка заслоны от ветра. Стрельцы селились тесно, по пять, по десять человек. Татары Сеин-Булата Бекбулатовича копали ямы в снегу и по-степному залезали в них, затепливали костерки величиной с ладонь. Иные поселились было в оставленных домах посада, у костёла. Из замка по задымившим трубам ударили из пушек, дома пришлось поджечь и бросить. Оштукатуренные стены под черепицей горели вяло.

Василия Ивановича Колычева беспокоили татары. Они приехали не воевать, а грабить. У Колычева сохранилось ревельское ощущение бессилия перед разливом низменного и циничного, рождаемого войной даже в обыкновенном, не злобном человеке. Он знал, что разрушение человеческого начинается с малого, а уж когда кровавые и жадные псы разойдутся в душе, их не удержишь, разве погубишь душу.

В сопровождении Неупокоя он обошёл татарскую стоянку.

Подвижный отсвет костерков в снежных ямах искажал приплюснутые лица. Они казались все, как на подбор, бездумно-недоступными добру. Оттаивая над огнём конину, татары рвали её выпуклыми, похожими на камешки зубами, мазали губы сукровицей. По случаю осады они завалили молодую кобылицу и пили кровь. «Греются басурмане», — морщился Колычев. «Однако это лучше горячего вина», — терпимо возразил Неупокой. Что-то в обычаях татар привлекало его, несмотря на отталкивающий вид и запах. Он был уверен, что в обычаях других народов таится неведомая польза, и человека, ищущего правильной жизни или душевного покоя, ждут там нечаянные находки... Колычев оглянулся на татар, склонившихся с ножами над кобылой, и плюнул.

До Молодей он хоть считал татар хорошими вояками. Теперь ему казалось, что он постиг самый источник их азиатской доблести. В её основе лежала стадная злость — кровавое безумие, помноженное на тысячу голов. Но та же отупляющая сила объединила татар в нелепом бегстве через Оку без бродов. Немецкие гофлейты Фаренсбаха шли в наступление зряче, воевали головой. Надо учиться у гофлейтов, выдавливая из себя татарина.

В шатре у государя под вечер собрались воеводы — Никита Романович Юрьев, Сеин-Булат, командовавший Большим полком. Его вторым воеводой был Колычев — это большое повышение после Молодей... Государь лежал на топчане, заваленный мехами, с непривычно румяным от холода лицом. Он мёрз и злился на Бойе, глупо оттягивавшего собственную гибель.

Решали, какую стену разбивать. Со стороны болота скат был круче, ров широк и чист, что приведёт при штурме к большим потерям. Зато стена была пониже, в ней было меньше валунов. Мешала выносная стрельница. Рушить её — не хватит тяжёлых ядер, да и холода поджимали. В ту зиму море у Ревеля так замёрзло, что люди до апреля пешком ходили в Швецию. В полках уже появились обмороженные.

Всё же наметили долбить со стороны болота.

Умной уходил последним. Он задержался, чтобы ещё раз намекнуть государю — придержать татар, не распускать войны по окрестностям. Тот, словно не расслышав, снова заговорил о стрельнице.

   — Много не настреляют, государь, — возразил удивлённый Колычев. — Разве станут бить по золочёным шлемам, кого из голов не досчитаемся.

   — Кого, как мыслишь? — торопливо спросил Иван Васильевич.

Он не смотрел в лицо Умному. Василия Ивановича сжал и приподнял над шкурами острый, предчувствующий страх.

   — Господь изберёт жертву, — сипло ответил он.

Каждое слово стало золотым. Или свинцовым.

   — А не величайся, — заметил государь. — Не выставляй богатство-то. В бою без смерти не бывает. Верно, Умной?

Загляд в глаза.

   — Истинно, государь.

Василий Иванович ждал последнего намёка. Ежели государь хочет с кем-то из воевод-бояр расправиться, прикрывшись случайностью войны, Колычев должен ему помочь. Без этой кровавой связи государь не станет приближать его к себе, а если отдалит теперь, Скуратов его добьёт. Всё возведённое за год рассыплется.

   — Не докучай мне больше, — раздражился государь.

Умной вышел в знобящую тьму. Впервые он совершенно не понял государя. Остафий Пушкин проводил его до шатра, где Колычева ждали нагретые меха, бадья с горячей водой для ног, тёплое пиво и мясо с уксусом и луком — любимое... Василий Иванович ел без вкуса. По углам в жаровне бродили тени, наливались и гасли гранатовые зёрна, змеиные следы, натеки крови. Неуловимо намечались лица. Одно, опасное и ненавистное, являлось с маниакальным постоянством. Как злобный пёс, пока его не зашибут камнем.

Василий Иванович позвал оружничего:

   — Степа! Изготовь мне завтра простой доспех с железной шапкой.

   — Я золочёный шелом почистил, государь.

   — Али ты глух? С железной шапкой, я сказал!

Смущённый Степа исчез за занавеской. Василий Иванович ещё попарил ноги. Лёг. Сон на морозном воздухе пришёл беспамятный, здоровый. Такой сон насылает ангел-хранитель человеку, которого ждут страшные дела, но лучше ему заранее не знать о них.

Наутро Колычев с Неупокоем явились в шатёр Сеин-Булата Бекбулатовича. Василий Иванович не оставил надежды удержать татар. Касимовский царь велел позвать сотника-баши. Тот собирался прочёсывать долину Иервена. Сеин-Булат что-то долго внушал ему, кивая на Неупокоя. Баши разулыбался и стал похож на доброго болванчика.

   — Сам девка любит, нам нельзя! — выкрикнул он.

Василий Иванович с новыми силами приступил к Сеин-Булату:

   — Ты, князь, внуши ему, что его дело — разведка, а не грабёж! Грабёж потом, потом!

   — Мин не коназ, а цар, — с шутливой строгостью возразил Сеин-Булат. — Я повелел. Не смеет!

Улыбчивое, незлобивое лицо его, поросшее, как паутиной, слабой бородёнкой, выразило нетерпеливое желание покоя. Он был царём людей воинственных и жадных, но сам не был таким, потому и укрылся в глубине сильной России от ногайско-русских склок. В условиях войны его баши и тысячники брали над ним полную власть. Они умели убивать, и он им поневоле доверял. Приказывая им не грабить, он совершал подвиг совести. На второй подвиг — проверить исполнение приказа — его не хватит. Баши знал это.

Василий Иванович махнул рукой:

   — Езжай, Алёшка, с ними. Именем государя осаживай их, бог поможет. Кого из непослушных рубанёшь, я за тебя перед государем заступлюсь.

   — Кто бы за меня перед ними заступился...

Неупокой велел седлать Каурку. На нём, по крайней мере, он от союзничков ускачет.

Печальные события в окрестностях Пайды описаны свидетелями. Чтобы установить прямых виновных (если на войне есть невиноватые), довольно вспомнить день недели: воскресенье. Русские стояли долгую обедню и кровь за недосугом лить не могли. Касимовские мусульмане не признавали воскресений. Взбадривая снежную пыль, надолго и низко повисавшую над склонами долины Иервена, сотня татар пошла на дело.

С сочельника всякое воскресенье в Ливонии справлялись свадьбы. Военной разведки у новобрачных не было. К часу, когда татары налетели на мызу Нервен, молодые вернулись из кирхи.

Белый покров невесты имеет независимый от веры, общепонятный смысл. Баши мгновенно догадался, куда попал. Неупокой, скакавший рядом, заметил, как раздвинулись стылые губы татарина и весь он засветился, заиграл в почти невинном, откровенном ожидании простейших радостей. Останови его сейчас, и он обидится с искренностью дитяти. Дитяти, впрочем, избалованного: в том, чтобы взять из-под венца невесту, была особенная, пряная сладость персидского пряника с гвоздикой.

Неупокой первым слетел с Каурки и подошёл к невесте, выскочившей из санок (в отличие от русских, ливонские невесты были очень бойки). Жених в коротком голубом кафтане с горностаем оборотил к Неупокою худое угловатое лицо. Он не боялся — слишком много светлого и доброго вошло в него в тот день. Если он и испытывал тревогу, то медленную, заторможенную... Сопровождавшие дворяне неуверенно держались за мечи. Они были догадливее жениха, видели с седел дальше и понимали, что, как только вытащат мечи из ножен, наступит смерть. Пока же оставалась слабая надежда.

Потом жених увидел весёлого баши и тоже догадался.

Наверно, нет ничего мучительнее положения, когда твоя отвага не может спасти ничего, кроме твоей, и только твоей, чести. Невесту всё равно возьмут на твоих мёртвых ли, живых глазах. Больше невесты Неупокой жалел в эту минуту жениха. Подумать только, сколько в его душе всплыло трусливых, гнусных самооправданий! И жаждущее жизни тело всё медлило в нагретых полостях саней, украшенных лентами и венками.

Но вот святая сила выбросила жениха на снег, и только молодость его, не принимавшая мучения и смерти, безмолвно закричала через его глаза: так жалуется и вопит, покинув жаркую утробу, ещё слепое, но все грядущие страдания предчувствующее дитя.

— Мой! — суетливо объявил баши, из-за спины Неупокоя протянув руку к невесте.

Щёки невесты мертвели, западали. Её туговатый северный рассудок ещё не осознал всей безнадёжности. Женское сердце, всегда определяющее выгоднейший путь, толкнуло её к Неупокою. Он ощутил тугой и полный удар её налитого, другому предназначенного тела и судорожное смыкание сильных рук на шее... Но жених, уже несомый жертвенным восторгом, не различал ни злых, ни добрых. Он выхватил кинжал, висевший на поясе под голубым кафтаном, и ударил Неупокоя в бок.

Юшман — кольчуга с железными пластинами — сдержал удар, уязвив тело болезненным, тупым толчком. В ту же минуту баши рассёк жениху голову от переносья до основания затылка. Приняв блеск его сабли за сигнал, татары с нетерпеливым проворством перебили дружек жениха, так и не успевших вытащить мечи. Закончив черновую часть работы, татары взяли в кольцо крестьян и слуг.

Невеста отошла от Дуплева. Её опущенные веки дёргал тик, красные руки бессмысленно шарили по полушубку. Девушка была крепка, но некрасива. У неё был вид человека, через силу исполнившего свой долг. Кто знает сердце женщины? Возможно, избавляя жениха от выбора, толкая на заведомое безрассудство, она снимала с него грех, не занесённый в Лютеров катехизис, но выбитый на каких-то вечных скрижалях. Теперь она была готова принять свою долю страданий.

Неупокой сказал:

   — Именем государя...

   — Не нада, — прервал его баши, улыбаясь всё ослепительнее и добрее. — Мин твой врага убил, стал брат. Мой цар сильнее твой боярин. Государ Ибан Василия разрешал: бери полон. Не нада!

Татары врезались в толпу. Они умудрялись ловко обходить Неупокоя, не задевая его боками лошадей. Они выхватывали из толпы небородатых и оттого казавшихся особенно унылыми чухонских мужиков, отрывали от них женщин и детей. Дети ещё сжимали в замерзших лапках тряпичные цветы. В ход пошли ремённые путы. Раньше они были для Неупокоя символом татарщины, овеществлённым азиатским злом, с которым невозможен договор, а только — бой... Сегодня он оказался среди вязавших.

Пленные прятали от татар глаза — касимовцы не выносили взгляда пленных, били нагайкой по глазам: «Раб смотрит в землю!» И всё же немцы и чухонцы запоминали узкоглазых истязателей, надолго связывали их с именем Московского царя, с Россией. И в чистом дворике, усыпанном отборным сеном, под беспечальным синим небом Неупокоя вдруг осенило унылое предчувствие, что за такие вот набеги кому-то в будущем придётся расплачиваться полной мерой... Кому? Когда?

Баши отрядил десять человек сопровождать добычу в лагерь. Остальные помчались к замку Гарриону, где тоже разгоралась свадьба. Дуплеву делать было нечего. Нарушив приказ Умного, он повернул Каурку к Пайде.

3

На мызе Ниенгоф гофлейты из шведского отряда Клауса Акезона Тодта перепились.

Два месяца они мотались по стране, где замордованное население давно уже не понимало, кто им правит и чей грабёж считать законным. Помещик Арендт Дуве выставил гофлейтам вдоволь пива. Поскольку военных действий не ожидалось, они отвели душу, не жалея печени и почек. Вот почки-то — чьи-то выносливые почки с огромными лоханками, работавшие как насос почки спасли гофлейтов.

После полуночи один усталый мочевой пузырь не выдержал давления, подал сигнал тревоги, и человек, дурной со сна, но с бессознательным проворством привычного насильника сумевший развязать штаны, блаженно привалился к забору мызы.

У человека болели лоб, волосы и глаза. Ресницы обметало инеем, смотрелось плохо, мутно. Гофлейт различал только бревенчатый забор, господский дом под черепицей, людскую ригу, похожую на стог до неба... Гофлейту хотелось на простор. Заправив всё, что надо, он вышел за ворота в поле.

Луна бродила между облаками, как блудная девица в военном лагере. Чёрные облака минуты на две покрывали её и отпускали, насытившись её негреющим, лукавым светом. Избыток света изливался на снежные поля, такие металлически зелёные, что рот гофлейта связало как бы медной окисью. Подумалось о смерти...

Десяток его товарищей уснули прямо в поле, привалившись к ограде мызы, словно к печке. Насыщенная жиром пивная кровь грела их. Гофлейт подумал о бесприютной жизни, о своей гнусной работе наёмного убийцы, поднял глаза к лунно клубящемуся горизонту и узрел волков.

Волки по правилам флангового охвата шли к мызе Ниенгоф. Луну как раз накрыло очередное облако и что-то долго не выпускало, мучило. Когда она с трудом освободилась, на волчьих шкурах блеснуло серебро. Волки уже не крались — летели к мызе. Гофлейт сообразил, что перед ним всадники. Ужас перед блеском их сабель выбил из него короткий вопль. Но и его было довольно, чтобы проснулся самый молодой в отряде — юноша трубач. Он тоже спал снаружи из подражания старшим.

Труба спала при нём, греясь на его груди. Он с сонной нежностью прижал её к губам, и над заснеженной ночной страной раздался мелодичный, сбивчивый сигнал — то ли к атаке, то ли в дальнюю дорогу зовущий спящих... В нём слышалась мелодия любовной песни.

Тут самый проворный русский легко снёс трубачу закинутую голову.

Всё это — правда, записанная одним свидетелем медленной гибели Ливонии. Он, Рюссов, не любил гофлейтов: «Не резон сажать дурака на яйца...» Оставляя в стороне вопрос, резон ли сажать на яйца умного, следует возразить, что дело своё гофлейты знали. Очнувшись, они огнём остановили русских, произвели вылазку с обходом и даже захватили двух пленных, убив под ними лошадей.

Русские отступили, исчезли в лунной и снежной дымке. Гофлейты допросили пленных. Те рассказали об осаде Виттенштейна. Гофлейты ужаснулись своей беспечности и по оврагам, по ивняковым зарослям подались к Ревелю, где должен был ждать их Клаус Тодт. В дороге они припомнили, что накануне слышали пальбу в стороне Пайды, но решили, что это комендант Бойе из уважения к королю Юхану салютует шведским пушкам, ползущим по Виттенштейнской дороге...

...Русские пушки начали стрелять с утра первого дня творения — в понедельник. От щедрой пороховой отдачи дрожала мёрзлая болотистая почва. Пушкари честно отрабатывали свои четыре рубля в год и осьмину ржи. Железные капли долбили камень стен, деревянные станины под пушками осели в снег и грунт, выдавливая ржавую водицу. Крашеные сермяги пушкарей покрылись копотью и мокли изнутри. Досужие посошные, вместе с лошадьми приволокшие сюда пушки, считали в стороне, во сколько обойдётся государю этот гром. Известно, что кузнец выделывает за день восемь ядер.

Сколько дней жизни кузнецов по всей России вколотят пушкари в непробиваемые стены замка? Посошные запутались в счёте и подрались, как водится, за истину.

Тем временем Григорий Колычев, глава Стрелецкого приказа, велел пристреливать отдельные участки на стенах и башнях замка. Он перед тем долго беседовал со своим родичем Василием Ивановичем. Стрельцы сделали надёжные упоры, били наверняка. К вечеру прогалы с разбитыми зубцами были пристреляны так, что стоило там появиться железной шапке, как её прошивала нуля. Стрельцы за ужином пили горячее вино, а двух десятников водили в шатёр к Умному.

Пушки — Медведь, Троил и Аспид — долбили стену в понедельник, вторник и среду. Крошилась и осыпалась черепица перекрытий, обвально сыпались зубцы, от валунов отскакивали острые отщепы. Во вторник на сочленении стены с угловой башней наклюнулось обрушение. Огонь перенесли туда.

Пока над башнями стояла, оседая на закате, кирпичная пыль, людям казалось, что штурм не скоро. Они присмотрелись к стенам, и их перестала ужасать сердцестремительная высота. Но в четверг, когда головы объявили сбор, многие стеснились в предчувствии слишком скорой, сегодняшней, гибели и чужая, мёрзлая, уплывающая из-под ног земля вдруг показалась им милой во всякой своей подробности. Хотелось, например, долго ходить по камышу. Он серо-золотыми звонкими метёлками усеял болото возле Виттенштейна и склоны рва. Когда идёшь через болото на лыжах — ртах, — камыш ненавязчиво путается под ногами и сипит. В его сипенье слышится не то что звон, а как бы мягкое касание серебра по серебру: «сы-зы, сы-зы...» Вот воеводы погонят наших в ров, и там тоже будет это «сы-зы», только неслышное за громом пищалей из выносной стрельницы. Государь пожалел на неё ядер.

Отобранные Григорием Колычевым стрельцы расположились у своих опор. Головы и воеводы с большим сомнением смотрели на стену: обрушенная на треть, она совсем не выглядела доступной, с неё ещё лететь и лететь. Внутри замка была ещё одна стена с трёхъярусной тюремной башней и непробиваемый донжон с крутыми скатами...

Глаза боятся — руки делают. Ударил большой набат, завыли трубы. Под сурны, режущие уши, полезли в ров. Снег был по... скажем, ниже пояса.

Порядок штурма отработан: впереди стрельцы и боярские холопы, за ними — спешенные дети боярские. Отставших подгоняли головы. В ров лезли медленно, торили, утаптывали снег, чтобы последние — головы и те из воевод, кому придётся идти в огонь по указанию государя или совести, не вязли. Воеводы у государева шатра нетерпеливо наблюдали это сползание, скольжение людей навстречу смерти и победе.

Ни одному из воевод государь не приказывал идти с детьми боярскими. Но братья Хворостинины полезли сами. Никита Романович Юрьев в полном доспехе следил, не случится ли во рву заминки. По возрасту и знатности ему совсем не требовалось лезть на стену, однако оружничий держал наготове аргамака. Василий Иванович и сам не шёл, и Неупокою не велел. «Жди», — повторял он, поглядывая на государя.

Василия Грязного и Скуратова среди бояр не было.

Они внезапно появились, когда краснокафтанные стрельцы достигли ледяного ската рва под стенами. По ним ударили из башен пулями и дробом. Мелко рубленный свинцовый и железный дроб покрывал площадь, выбивая сразу трёх-четырёх стрельцов. Огонь из башен по светящимся кафтанам вели прицельно, как на ученье. Стрельцы полезли по скату рва, цепляясь бердышами. Холопы волокли сборные лестницы. По нёсшим лестницы кнехты били с особенным упорством, лестницы часто переходили от убитых к живым, как знамёна.

Григорий Лукьянович Скуратов принарядился, что с ним случалось редко. На нём был дорогой пластинчатый доспех, сапоги с железными наколенниками и восьмигранный шлем со стрелкой. Он подзабыл уже, когда был воеводой, и выглядел в доспехе грузно и неловко. Государь зажмурился:

   — Воссиял, воин! Как бы из-за тебя по нашему шатру из замка не ударили. Погубишь всех!

   — Прикажи, государь, я отойду, — поклонился Скуратов. — Хоть в ров!

Обида его была прозрачна, как лёд в болоте. Он и остановился так, чтобы показать, как плотно окружён государь чужими, не любящими его людьми, вчерашними опатами. А верным людям — ему, Малюте, и Васе Грязному — к государю не пробиться. Грязной, словно желая выделить Григория Лукьяновича, явился в простой кольчуге: я, дескать, только верный скромный воинник и не жалуюсь, что ты нас, государь, забыл. Неутолимая пересветовская тоска по янычарским привилегиям плавилась в его хмельных глазах.

Трудно сказать, как далеко распространялись боевые намерения Скуратова. Рвался ли он всерьёз на стену или только покрасоваться вышел перед государем, ревнуя к дорогим доспехам воевод? Ещё темней вопрос: предугадал ли Василий Иванович Умной явление Малюты и подготовил государя к жестокой шутке; или то с самого начала не было шуткой, а всё рассчитано с известной долей вероятности, со знанием характера Скуратова и государя? Хронист не может заглянуть в истлевшие сердца.

Неупокой не слышал, что сказал, тревожно и жестоко блеснув глазами, государь. Он увидел, как Скуратов, на ходу словно замерзая скривившимся лицом, двинулся через поле от шатра, а за ним кинулся его оружничий.

Скуратов шёл на стену!

— Иди и ты, — раздался над ухом Неупокоя негромкий голос благодетеля.

Он, не оглядываясь, побежал следом за Скуратовым, кажется, не дослышав главного. Ему почудилось, что, если он услышит это главное, ему придётся пойти на такое мерзкое, чего даже его, Неупокоя, упругая душа не выдержит.

Камыш был весь поломан, снег примят. Бежать легко. О пулях и дробе со стены Неупокой не думал, потому что всё время видел впереди доспех Малюты, и то, что могло случиться с этим человеком, было во сто крат важнее и страшнее пуль и дроба.

За Неупокоем увязался незнакомый сын боярский в неприметной кольчужке, меховой шапке, но с дорогой английской пищалью — так называемой конской, короткой, с колесцовым замком. Его Неупокой прежде не видел, разве однажды мелькнуло его навеки замкнутое лицо в сенях у Колычева... А, до него ли, когда в пяти шагах перед тобой спешит под пули суматошным, непривычным шагом сильнейший в государстве человек! Вот уж кто не обязан лезть на стену...

Наши ворвались! По битым кирпичам, трупам холопов и стрельцов дети боярские карабкались, находили щели. При виде этих сотен отчаянных людей, чьи сердца окаменил дьявол войны, дрогнули кнехты и загнанные комендантом Бойе в башни чухонские мужики.

Выстрелы из бойниц, из-за зубцов осипли, кашляли редко и виновато. Малюта зашагал уверенней. Скоро толпа своих приняла его, согнулись крепкие спины, вознеслись руки, и Григорий Лукьянович оказался на разрушенной стене. Его плотно окружили, загородили от последних случайностей войны забранные в железо верные... Может быть, он подумал, что здесь он в большей безопасности, чем возле государева шатра.

Оружничий Скуратова слегка расслабился. Из какой-то щели, словно нарочно ждал, вывернулся Злоба Мячков. Изображая изумление и заботу, он прилип к Григорию Лукьяновичу и не отставал, пока тот пробирался наверх по щебнистым завалам. За Злобой поспешал человек с английской пищалью. Дуплев было отстал, но человек, обернувшись, одним немигающим взглядом заставил его ускорить шаг. Скуратов захотел своей рукой сорвать шведский флаг с самой высокой башни Виттенштейна.

Трёхъярусная башня была узлом внутренней обороны замка. Соединяясь с наружными стенами, она отсекала от замкового двора укреплённый прямоугольник с донжоном. На сопряжении внутренней и наружной стен была ещё одна башня, так что при желании в донжоне можно было сидеть в осаде, покуда хватит пороху.

Пороху явно не хватало — скорее, впрочем, в переносном смысле. В подвале башни сидело несколько крестьян. То ли они долгов не уплатили, то ли иначе как-то провинились перед комендантом... Теперь к ним вдруг полезли новые, благополучные крестьяне и даже кнехты. Расчёт был прост: победители, освободив их из тюрьмы, убивать не станут. Вечная справедливость изредка проявляется в том, что тюрьмы кажутся убежищем вчерашним защитникам порядка.

Скуратов шёл по стене к наружной башне. Она молчала. Черепичное перекрытие создавало безопасный полумрак, и, только попадая в просвет с разрушенным зубцом или пробитой черепицей, гранёный шлем Григория Лукьяновича полыхал на солнце. Телохранители, протиснувшись мимо него, выломали железную дверку в башне и пропали на тёмной лестнице. Следом за ними провалился человек с пищалью. Злоба Мячков и Дуплев волоклись за утомлённым Малютой.

Видимая нелепость того, что случилось дальше, до сей поры загадочна. Зачем-то на болоте заговорила пушка. Она долбила повыносной стрельнице, словно за зряшный перерасход припасов пушкарям было обещано по золотой копейке. Григорий Лукьянович, убеждённый бессребреник, остановился у разбитого зубца и стал сварливо вглядываться вдаль. Неупокой едва не налетел на него... Мячков схватил Неупокоя за плечо и потянул назад. Как только они укрылись за зубцом, раздался выстрел из пищали.

Один был выстрел или два? Откуда: из башни или с поля, со стрелецких позиций? Неупокою показалось, будто слились два выстрела, как-то отовсюду грохнуло, а слитный гром пал с неба. Словно два выстрела вознеслись от земли к небу, подернутому солнечным туманцем. Григорий Лукьянович упал, заскрежетав по кирпичам железным наколенником.

Толпу отставших детей боярских закружило и зашатало по стене. Толпа почувствовала своё бессилие и какой-то более глубокий смысл происходящего, чем просто гибель на войне. Злоба Мячков один не растерялся, будто исполнял затверженную роль. Указывая саблей на верхнюю бойницу, он закричал:

— Оттуда бой!

Дети боярские сразу поверили ему и позже утверждали то же самое с заворожённым единогласием. Наверно, те, кто раньше вбежал в башню, чистили от кнехтов нижний ярус, а тем временем какой-нибудь тупой немецкий кнехт-самоубийца ударил пулей по блестящему, богатому... Такому лишь бы выстрелить, а там хоть и не рассветай.

Неупокой взлетел по лестнице на верхний ярус. Злоба — за ним. Два мёртвых кнехта лежали на полу, над ними что-то делал человек с пищалью. Дети боярские поволокли их трупы вниз, на стену. В азарте не стали разбирать, чем были кнехты вооружены, а просто сбросили их со стены, в ров. Отвели душу.

Позже на тёмной лесенке, ведущей в нижний ярус, нашли застреленного оружничего Малюты и трёх детей боярских, вбежавших в башню вместе с ним. Головы их были разорваны пулями, словно по ним стреляли сверху, с двух шагов...

...Огонь, огонь до неба!

Царское место переносили дважды: менялся ветер, а запах горящей человечьей плоти гнусен.

Горели: комендант Пайды Ганс Бойе, владелец мызы Ниенгоф Арендт Дуве и пятеро кнехтов. Горели, догорали, уже не чувствуя огня (если разум способен поверить в нечувствительное тело). Может быть, мука смерти уходит за пределы времени? Нет, вряд ли: природа милосердней человека.

Государь, бояре, дети боярские, стрельцы, холопы, посошные и вырученные из башни чухонские крестьяне стояли и смотрели. Жар бил им в лица, а спины познабливало, как всегда у зимнего костра.

— Аспиды, аспиды, — внушал кому-то государь. — Видели, что погибель им, так надо было прямо в сердце мне... Не было слуги вернее!

Все молчали. Он стал молиться про себя. Сухие, заалевшие от жара губы выборматывали отдельные слова. Василий Иванович Умной прислушался. «Душе, душе, — взывал Иван Васильевич. — Почто о тлеющем печёшься?» Он не молился, а произносил любимую стихиру Григория Лукьяновича Скуратова.

Вот он лежит в открытом гробу, обложенный еловым лапником, и льдинки на малахитовых иголках переливаются, как дорогое новгородское стекло. Скуратов был бескорыстно предан государю и государевой мечте об однородном, единогласном, единодержавном царстве. Россия не забудет его имени. Оно навеки будет означать: палач.

4

В начале мая 1573 года по Серпуховской дороге, размытой первыми дождями, шёл небольшой отряд с обозом. Князья Михаил Иванович Воротынский и Дмитрий Хворостинин — герои Молодей — ехали на Оку, на Берег. Берег в этом году был тих и светел, словно страдалец, одолевший огненную болезнь. На нём нечего было делать умелым воеводам. Именно это и возмущало их, считавших, что отныне их место — при государе.

А во главе обоза, имея вид задумчивого предводителя войск, по-гречески — игумена, на тёмном аргамаке выступал Василий Григорьевич Грязной-Ильин. Он был назначен воеводой в далёкий пограничный городок Донков.

Честолюбивые страдания Воротынского и Хворостинина были младенческой обидой рядом с терзаниями Грязного. «Я ему верным псом... — Василий падал головой на вздёрнутую шею аргамака. — Я его выше отца родного... Он же меня из гноища поднял! За что теперь гонит?» Грязной нарочно ускакал к обозу, чтобы его лица, залитого похмельными слезами, не видели князья.

Слёзы подсохли. Солнце, жгучее после дождя, било в лицо. Близился полдень, а с ним обед и новая выпивка. Ожидание её исподволь утешало Василия Григорьевича. Его пристрастие к вину за эти годы возросло. Василий был не просто одарён здоровьем от природы; что-то в его утробе преобразовывало вино в почти безвредный веселящий эликсир. Государю было приятно наблюдать, как Васька неделями не просыхает, но не дохнет. Это давало надежду, что и на него, Ивана Васильевича, вино не так уж разрушительно действует, как врёт чёрная птица Ричард Элмес... Было забавно слушать объяснения Элмеса, отчего Грязной не помирает.

Канули в невозвратное свирепые пьянки в Слободе. Малюту погубили, сунули под пулю. Опричных разогнали. Случайно, недосмотром Грязного и Скуратова, уцелевшие бояре Колычевы вцепились в царскую столешницу, покрытую той самой самобранкой, которая из общей российской скудости вытягивает изобилие для немногих. Большое дело было загублено. Пройдёт несколько лет, и государь опомнится. Но будет поздно: кости Василия Грязного степные волки обгложут, вороны сердце расклюют... Снова обильно, облегчённо хлынули слёзы. Василий поднял к солнышку лицо. Ему хотелось помолиться за кого-то, кому-то не припомнить зла, чтобы ему, Василию, тоже зла не поминали. Сейчас он с князьями выпьет и помирится навек.

Ему служить под их началом.

Проехав Воскресение-у-Молодей, отряд остановился. Ещё в Москве договорились обедать здесь, помянуть павших. Князей томила боевая ностальгия. Всё тягостное, мучительно неопределённое в событиях годовой давности отсеялось милосердной памятью. Осталось ощущение победы и то чувство единства мысли, убеждений и дела, которое всегда сопровождает воспоминания о войне.

Обед на оправдал надежд Грязного. Во-первых, сесть ему возле Воротынского и даже Хворостинина не удалось. Их обступили ближние дворяне, дети боярские из самых верных. Второе — среди людей, участвовавших в битве, Василий чувствовал себя унизительно чужим. Ему аукались вольготные деньки, отсиженные в Новгороде. Он знал, что воевал бы не хуже любого, но как теперь докажешь? Грязной стал было задираться, однако ветераны Молодей быстро его окоротили. Недобро стихнув, он стал прислушиваться к разговорам.

Грубую холстяную скатерть кинули на траву. Горой сложили хлебы. Русское жжёное вино подали в глиняных жбанах, всем одинаковое, без чинов. Вяленое мясо и провесная рыба, еда скитальцев и военных, тоже лежали грудами — тянись, бери по знаку старшего.

Князь Воротынский пролил на землю половину кубка, омочил хлеб: первую чару выпили за мёртвых. Крепкие зубы захрустели луком и капустой, сдобренной конопляным маслом.

Вторую, как и полагалось в этом особом случае, князь Воротынский вознёс за государя. Вдруг Дмитрий Хворостинин, чинно жевавший луковое пёрышко, сказал:

   — Я выпью за тебя, князь.

В его звонком, хотя уже и сипловатом голосе послышалась слеза — та молодая, нетерпеливая, недобрая слеза, какую исторгает уколотое первой обидой сердце.

Князь Дмитрий был молод, честолюбив и смел, то есть неосторожен. Опытный Воротынский, знакомый и с опалой, и с тюрьмой, возмутился:

   — На рожон лезешь и других тянешь, Димитрий! За государя пьём!

Хворостинин опомнился, но ближние дворяне закричали:

   — Государь наш Михайло Иваныч! То твоя победа! Да князя Димитрия. Воевода, государь, за тебя!

И покатилось величание. Русскому человеку трудно остановиться, если он начал кого-то величать. Уже и чувство меры, и внутренняя усмешка подсказывают: «Хватит, переквасил!»--а губы, обожжённые вином, сами кричат: «Воевода нарочитый, изящен и удал зело!» Душе, не избалованной любовью, жалко расстаться с умилением. Так мало в жизни взаимной искренней приязни. Но было в этом величании и другое: опасное и оскорбительное для государя противопоставление. Его мгновенно уловил Грязной.

Служа в опричнине, Василий верил, что нет службы почётнее, и в добрые минуты — они случаются у палача — немного жалел детей боярских, служивших у бояр или митрополита. Им в жизни не повезло. Они вызывали у Грязного сословное сочувствие, в отличие от бояр. Бояре представлялись ему вражеским станом в русском государстве. От них все беды и измены, а главное — бедность детей боярских.

То, что Грязной услышал в величании, вовсе не объяснялось одним нетрезвым подхалимством. Воротынского окружали искренне преданные люди. Их объединяло дело, опасное и тяжёлое. Рассчитывая только на себя, они желали, чтобы государь иначе считался с ними, чем с холопами. «Изменники», — нашёл Василий слово.

Он понимал неполноту определения. В том, что он называл изменой, светилось что-то привлекательное, как добродушно-возмущённая улыбка старика во главе стола, свобода обращения к нему... Не было страха и оглядки, обычных в Слободе. И не рабы сидели вокруг, а люди, на которых можно положиться, как на свободных, понимающих свою ответственность людей.

Всё это Василий не формулировал и вряд ли ясно сознавал. Он только услышал где-то в глубине предательский укол зависти. Как за мельхан, останавливающий кровь, он ухватился за оловенник с брагой.

Если бы в эту минуту к нему обратился Воротынский или его оружничий, завёл бы разговор, как со своим, приветил бы, кто знает, как пошла бы дальше жизнь Грязного. К нему никто не обратился. Соседи по столу заметили, что Грязной не сразу выпил браги и в какой-то прозрачной дрёме закоснел с открытыми глазами.

Ему привиделись охотники. Государь гнал зайца и смеялся над Грязным. Охотники орали: «Поле, поле!»

Вдруг все вскочили и стали торопливо собираться. Князь Воротынский предложил обойти поле битвы, вспомнить её кровавый ход. С полными оловенниками и корчиками в руках пошли от тенистой речки Рожая к линии гуляй-города и далее по этой линии, по смертному кольцу, где щедро гибли чужие и свои.

Кровь смыло осенними дождями, замыло в землю талыми водами и вытянуло к солнцу стеблями травы. Корпия и кровавое тряпье истлели, остатки растащили птицы на утепление гнёзд. Остались колеи под самыми тяжёлыми щитами гуляй-города, ямы, где добывали воду, а на укромном склоне долины, в ивовом лесочке, — прикопки ногайцев, их разовые отхожие места, для коих они всегда таскают с собой лопатки.

Всё затянуло молодой травой. В местах, где плотники скрепляли гуляй-город, сорили стружкой, выросла майская крапива, годная на щи. Проклюнулась малина.

Князь Воротынский прослезился от умиления. Слёзы сегодня лились легко — наверное, к веселью.

По склону, едва заметному хмельным ногам, спустились в заболоченную ложбину. Здесь Воротынский начал свой обход татарских войск. Тогда осока поувяла от жары, нынче казалась свежей и густой. В ней поминальными свечками горели жёлтые цветы — лютики, одуванчики и львиный зев. Здесь молча постоять бы, глядя на эти божьи свечки... Дети боярские остановиться не умели, вновь закричали князю славу. Грязной, таскаясь следом неизвестно для чего, стоял в лесу, на склоне. Сквозь редкие осины ему был виден князь Михаил Иванович. Он больше не смущался величанием, привыкал к нему. Чтобы не обнаружить удовольствия, князь принял печальный вид. Он, думалось Грязному, бесстыдно играл под государя: тот быстро научился такой же вот смиренной грусти во время опричных славословий.

Сравнение с государем было последней каплей, взбаламутившей Василия Грязного. Он твёрдо решился на такое, о чём при выезде из Москвы не смел подумать...

В Серпухове князей встречали колокольным звоном. Настроение в городе и войске показалось Грязному сходным с величальным восторгом у Молодей. Издавна возглавлявший береговую оборону, князь Воротынский был здесь первым человеком. Бдительный Грязной скоро убедился, что на Берегу у Воротынского столько преданных сторонников, что по опричным меркам это становилось опасным.

Опричной меркой было: довольно ли у князя или города сил, чтобы продержаться против государя день-другой? А это уже замятия, которая откликнется за рубежом.

Все эти бдительные выдумки Грязного выросли не на пустых камнях. В береговом войске хватало недовольных и невыдержанных людей. Сабля казалась им достаточной гарантией свободы слова. Они и говорили, выпив по поводу приезда любимого воеводы, такое, за что сам Воротынский повырывал бы языки. Но он слышал далеко не всё, а доносчиков не жаловал.

Чего не слышал он, слышал Грязной. И, разумеется, кроме Грязного в Серпухове нашёлся не один десяток бдительных детей боярских опричной выучки. Единственно, чего им не хватало, так это грамоты. Василий Григорьевич остановился в слободке у Высоцкого монастыря, на левом берегу Нары. Здесь жили грамотные люди.

Пока оружничий Грязного устраивался в чистом посадском доме, привычно пугнув хозяина опричниной, Василий поехал в город. Он тяготился одиночеством и тихостью своей новой жизни. Добровольно взвалив на своё сердце и желудок роль государева пьяницы, Грязной жил в окружении шумных людей, друживших с ним и зависимых от него. Теперь все эти холуи при холуе исчезли.

Он дважды проехал мимо богатого двора, где остановился Воротынский. Надеялся, что князь, увидев из светёлки, позовёт его, чтобы посовещаться о делах военных. Грязной расскажет, как он задумал укрепить Донков. А чтобы князь уважил его и пригласил к обеду, Василий намекнёт на знание некоторых тайн... Князь сам разговорится, станет хвастать, Василий хорошо запомнит его слова.

Только на третий раз Василию Григорьевичу повезло: из ворот выехал Денис, оружничий и порученец князя. По наглому обычаю боярского прислужника Денис, холодно поклонившись, хотел проехать мимо. Грязной остановил его:

   — Небось князь-воевода спит после дороги?

   — У воеводы много дел.

   — Ну уж, дела, — подначил Грязной. — Татар не слышно, благодать.

Денис мрачно оглядел богатую ферязь Василия Григорьевича, сапожки синего сафьяна, излишне праздничный убор коня с гремящими цепями.

— У князя под рукой весь южный край и твой, воевода, Донков. Что государь в Москве, то князь Михаиле Иваныч на Оке.

Он тронул жеребца. Василий, поскрипывая зубами, словно мальчишка, которого томят глисты, смотрел на окна княжеской светёлки. Запоминал.

Ближе к полуночи, когда над Нарой и Окой угас последний свет и стены Высоцкого монастыря слились с беззвёздным небом, Василий повторял вполголоса запомнившиеся слова. Инок, старательный от ужаса, записывал: «Што государь-де на Москве, то князь Михайло в Серпухове. А то де и на Москву прийти недолго...»

На следующий день Грязной уехал дальше — в степь, в Донков, пахнущий свежим тёсом, непросохшей глиной и чужими травами. А князю Воротынскому прислали из Высоцкого монастыря красного мёду с поклоном от игумена.

Простая вежливость требовала выбрать время, заехать в монастырь, отстоять обедню и что-нибудь пожертвовать на храм. Воротынский и Хворостинин отправились к своим богомольцам. Дружба с игуменом установилась у Михаила Ивановича с первых лет службы на Берегу.

Обедню отстояли. Ради военных занятых гостей её слегка урезали. Трапезовали у игумена. Рыба, гретая капуста, сморчки в сметане были приготовлены с истинно монастырским вниманием к простым житейским удовольствиям.

После благодарственной молитвы, когда Михаил Иванович уже прикидывал, где ему лечь — здесь, в монастырских покоях для приезжих, или доехать до дому, игумен пригласил воевод пройтись по стрельницам. Князья не стали артачиться, хотя Михаил Иванович не жаловал усиленных движений после обеда.

Стены монастыря были невысоки на малую штурмовую лестницу. Построенные из местного белёсого кирпича, они плохо держали удары ядер. По верху шёл навес, крытый корьём, — на него только кинь горящую стрелу... Втроём поднялись в круглую стрельницу, чернецам и монастырскому стрелецкому пятидесятнику игумен велел ждать на стене.

С площадки были видны голубовато-зелёные водоразделы за Окой, ближние сильные озими и ржавая, в мелких поковках ряби, железная полоса реки с жёлтыми плёсами. Князь Воротынский сыто пошутил:

   — Ты не агарян ли ждёшь, отец святый?

Игумен строго опустил красивые ресницы:

   — Есть агаряне внешние и внутренние, князь. Не ведаем ни дня, ни часа, когда придут... Князь Димитрий, посторожил бы ты у входа.

Послеобеденная вялость разом оставила воевод.

От двери, обитой полосами железа, Хворостинин почти не слышал игумена. Сразу после беседы с ним Михаил Иванович заторопился в город.

По дороге он, услав оружничих вперёд, передал Дмитрию слова игумена, после чего дорога показалась Хворостинину засыпанной не пылью, а прахом сотен тысяч мертвецов — людей, волков, кузнечиков, мышей. Всегда смеявшийся над смертью, Дмитрий впервые осознал, что в этом мире от неё не спрячешься. Всё в этом мире — смерть.

Горло стянуло, сморчки в сметане запросились из стомаха. Припомнилось: у государя есть палач, любящий бить человека топором по горлу вместо шеи. Нравится ему видеть последний взгляд живого человека в небо. Разные бывают палачи.

   — Догнать Ваську, изрубить в куски, — выдавил Хворостинин.

Но рука его, державшая повод, вяло лежала на луке седла. Из драных тягиляев-облаков сочилась дождиком-туманцем, обволакивала слабость.

   — Он не уйдёт, — утешил Воротынский. — Донос уйдёт. Князь Димитрий, ты за себя не бойся. Мне по обету гибель. Меня величали, не тебя.

   — Не все обеты исполняются...

   — Мой должен исполниться. Подумай, какую тягость ради моей молитвы поднял господь. Сколько он душ загубил, хотя и басурманских. А ведь и у проклятых агарян есть на небесах предстатель. Всякий народ, даже ежели он не прозрел ещё духовно, имеет на небесах защитника, как их имеют торгаши, менялы и душегубцы. Ах, Димитрий, что мы знаем о небесах? Я, грешный, временами думаю, что после смерти мы попадём в такое непонятное и странное, что нашим попам не снилось. Тебе об этом рано размышлять.

Дмитрий Иванович не отвечал. Воротынский, взглянув на его разом опавшее лицо и догадавшись, с какой отравной силой столкнулись в нём ожидание смерти и молодая, слепая воля к жизни, заговорил о том, что могло если не утешить, то отвлечь.

О многом приходится гадать. Но кажется правдоподобным, что именно тогда князь Воротынский решил судьбу Василия Грязного. А может быть, он ещё раньше угадал желание государя избавиться от утомительно болтливого свидетеля опричных дел. Можно, конечно, видеть в том, что вскоре произошло с Грязным, военную случайность. Только уж очень вовремя она случилась. И как Скуратов не лез под пули, пока был нужен государю, так и воеводы южных городков не ездили с малыми отрядами под носом у татар. По Уставу пограничной службы даже головы сидели в крепких местах.

Вскоре из Серпухова в Донков пошло Василию Грязному подкрепление. Рисковые, неглупые ребята на уносчивых конях.

5

Иван Васильевич намечал многие дела, осуществлённые через столетия. При нём Россия на них надорвалась.

В июне 1573 года он обсуждал с посланником Империи возможность объединения России и Литвы.

Посланник прибыл в Россию потому, что летом умер король Литвы и Польши Сигизмунд. В Литве заговорили об избрании московита на опустевший трон. Склонялись к царевичу Фёдору, но и сам Иван Васильевич не исключался. Поляки, однако, пожелали короля из Франции — Генриха Валуа. Германский император через посланника призвал Ивана Васильевича к союзу против французов и турок с тем, чтобы королём Польши избрали его сына, а Литва отошла к России.

Но вскоре из Литвы прибыли Воропай и Тарановский. Они сказали: «К нашему сожалению, сейм не избрал тебя, великий государь, поскольку ты так и не прислал послов... Ждать больше стало невозможно, в Варшаве собралось сто тысяч человек, нельзя было достать ни мяса, ни овса. Но королю Генриху назначен срок приезда — день Святого Мартина. А ехать далеко, через немецкие земли...» День Мартина отмечался одиннадцатого ноября.

Посланник императора был отпущен с грамотой, в которой между прочим Иван Васильевич возмущался Варфоломеевской ночью: «Христианским государям пригоже скорбеть, что такое бесчеловечие франкский король над стольким народом учинил и столько крови без ума пролил». О Литве сказано: «Мы все будем стараться, чтобы Польская корона и Литва не отстали от наших государств. Мне всё одно, мой, твой ли сын сядет на престол». Отчего-то многое в то лето было Ивану Васильевичу всё равно.

Старость? В августе ему ударит сорок три.

В тайной приписке Колычев намекнул немцам, что Генриха неплохо перехватить в дороге. Осталось непонятным, как Тарановский выведал об этом. Наметился негромкий дипломатический скандал. Василий Иванович решил прощупать ближнее окружение государя: утечка сведений на высшем уровне ставила под угрозу все его усилия.

В секреты государя были посвящены Бельский, Годуновы, лекарь Елисей.

Иван Васильевич долго не выезжал из Новгорода. Свежее северное лето было полезно при его вялости, усугублявшейся тревожной холодностью тела. Прежде с ним такого не случалось.

Царица Анна уехала в Москву. Иван Васильевич мнительно испытывал себя — соскучится ли он по её привычным ласкам. Особой скуки не было.

В августе двор переехал в Москву и Слободу. Иван Васильевич снова стал часто видеться с женой по вечерам, обычно после ужина, во время развлечений перед сном. О развлечениях заботился Дмитрий Иванович Годунов. Его люди разыскивали глумцов и бахарей-сказителей, певцов из басурманских стран. Анна с боярынями слушала их через занавеску. Толмач переводил Ивану Васильевичу песни о любви:

«На пороге смерти исполняю обет у священной реки, а несытые очи всё тянутся к кустам прибрежным...»

Индус пел о спадающих браслетах и о девице, обнимающей во сне саму себя. За занавеской слышался изумлённый, мгновенно подавляемый кашлем смешок. Изредка — вздох.

«С разлукой любовь уходит, от частых встреч уходит, от болтовни соседей и просто так уходит».

Ивану Васильевичу было жаль себя и Аннушку.

Бабий голос певца будил нестойкие желания. В спальню жены Иван Васильевич шёл по зову не столько тела, сколько разума. Ради приличий и упрямства. Царица коротала одиночество со своей новой любимицей, боярышней Васильчиковой, тоже Анной. Её ввела к царице княгиня Тулупова, мать государева любимца. При появлении государя Васильчикова уходила, всегда как-то не по-уставному, простецки тряхнув косой. На её русой голове была по-девичьи завязана голубая лента. Иван Васильевич следил, как лента пропадает в темноте сеней, потом присаживался к Анне.

Однажды он заметил, что мысленное видение голубой ленты в темноте, пронизанной лампадным огоньком, способствует любви вернее, чем ухищрения жены. И если он шептал: «Аннушка, Аннушка», — сам плохо понимая, чьё имя произносит, этой или той, ушедшей, всё получалось хорошо, как в молодости. Жена, конечно, разрушала мечтание, ласкаясь запоздало и навязчиво, бормоча что-то о ребёночке, которого всё нет и нет. Иван Васильевич уныло бормотал, что он вон каких сынов родил с Анастасией, и торопливо искал под лавкой шитые жемчугом, щекочущие пятку туфли.

Лекарь Елисей Бомель рассказывал, что спады и подъёмы суть свойства всей живой природы. Звери не ищут любви большую часть года, только человек напрасно понуждает и разжигает себя. Холодность тела — естественное желание отдыха, тем более что государь уже не отрок.

Елисей вкрадчиво заговорил о снах. Они показывают истинную силу, здоровье и болезнь. Пусть государь припомнит, являлись ли ему во сне суккубы и инкубы?

Кто это? изумился Иван Васильевич. — Не бесы ли?

Он угадал. Бесы, по представлениям научным, невидимо живут среди нас в некотором пространстве, подобном мистическому четвероугольнику на древних образах: он врезан в мир видимый, но заключённые в нём существа невидимы людям. Во сне бесы являются под видом женщин (инкубы) и юношей (суккубы). У немцев разработана более дробная классификация, Россия в этом отношении отстала.

Иван Васильевич припомнил, что в Новгороде ему действительно являлись и суккубы, и особенно инкубы. Примерно через неделю после отъезда Анны был сон, заставивший Ивана Васильевича дольше обычного молиться утром.

— Ты, государь, здоров, — заключил Бомель. — Любовь увяла, а не ты.

Он знал, что не разгневает государя.

Влияние Елисея многие объясняли чародейством. Чары науки, западных знаний и заблуждений действительно влияли на любознательного и суеверного Ивана Васильевича. Бомель рассказывал о звёздах и магических свойствах камней, о ядах и противоядиях, но ничто не увлекало так Ивана Васильевича, как космографические беседы о беспредельности Земли.

Рассказы Елисея о новых странах за морями казались чудесней сказок бахарей. Он много говорил о Новом Свете. Его открыл некий Христофор, что значит «Светоносный», затем туда ходил немчин Веспуций, прозванный Аммериком по имени острова, открытого им. В Аммерике родится жемчуг с голубиное яйцо и живут люди камбаллы, подобные собакам, которые «хватаючи, едят». На одном острове люди имеют уши столь длинные, что они висят до плеч. Испанцы, по словам Елисея, захватывают каждый год куски земли, величиной с саму Испанию. Они находят там золото и серебро и набивают ими трюмы каравелл, отчего католический король — самый богатый в мире человек. Благодаря богатствам Испания и католические страны скоро разобьют Англию и станут владыками морей. По мнению Елисея, союз с Елизаветой Английской не принесёт России ничего, кроме вреда.

При мысли о пространствах, подвластных королю Испании, Иван Васильевич испытывал задышку — казалось, грудь желает всосать весь воздух мира, но не может, и оттого болит.

Елисей вовремя обращал внимание царя на беспредельные пространства на востоке, от известной уже Оби до неизвестных диких рек и Океана. Сколько земли там? Какие там богатства? Может быть, золота не меньше, чем в Аммерике? И если такое государство, как Московия, поставит целью завоевание той земли, то что ей бедная Ливония, затоптанная сапогами кнехтов, пограбленная всеми, кому не лень! Юг и восток — вот цель России.

Иван Васильевич слушал Бомеля до той поры, пока ему не начинало чудиться, что Елисей слишком навязчиво и не по чину внушает ему чьи-то умыслы. Он гнал от себя лекаря и в одиночестве мечтал о землях на западе и на востоке, которые Россия завоюет когда-нибудь. Станет империей подобно Римской. Он, первый русский царь, завидовал тому, кто станет первым русским императором.

Он много думал о том, чего достиг. В сорок три года об этом думается тревожно и навязчиво. Его не слишком беспокоили тягучая война в Ливонии, растущая враждебность Запада и разорение сельского хозяйства. Казна была ещё богата, он верил в искусство дьяков как бы из ничего снова и снова наполнять её. Он говорил о мужиках немецкому посланнику: «Они — как борода. Чем больше её стрижёшь, тем богаче растёт».

Казань и Астрахань, победы своей молодости, он вспоминал с холодноватым удовольствием, как невозвратную любовь. Не они были главным итогом его страдальческих усилий.

Итогом было отвердевшее самодержавие.

Он создал такую власть, то есть такую оборону против своего народа, что ни посадские, ни задурившие служилые, ни крестьяне не мыслили сопротивляться ей.

Иван Васильевич только опасался, что с отменой опричнины кое-кому могло почудиться, что эти скрепы сняты. Особенно опасно непокорство среди служилого сословия. Два года было тихо.

Но вдруг, по возвращении из Новгорода в Москву, Ивану Васильевичу опять пришлось заняться изменным делом.

Странные вести шли с Оки. По отзывам служилых, там Воротынского только не носят на руках. Проникли слухи о каком-то поминании павших, где вместо государя пили здоровье князя-воеводы. Иван Васильевич, чувствительный к малейшему оттенку недоброжелательства, угадывал сгущение нелюбви к себе в Береговом войске. А тут ещё случилось и вовсе неприличное.

Донковский воевода Василий Грязной попал к татарам в плен!

Известию поверили не сразу. Донковский воевода — не дозорщик. Выяснилось, что казаки, сопровождавшие его, ушли целёхоньки, а под Грязным будто убило аргамака. На южных рубежах высвечивался явный непорядок.

Тем временем на Серпуховской дороге, в колодце одного заброшенного яма, был найден труп. Он был уже попорчен сильно, однако по дешёвому кольцу с собачьей головой угадывался кто-то из опричных. Возможно, человек Грязного. Дело сперва попало главе Разбойной избы Василию Щелкалову. Тот, догадавшись о подоплёке, отдал его Умному-Колычеву.

Умной был занят посольскими делами и не придал значения докладу Щелкалова. Тогда Василий Яковлевич подстраховался: подал письменную «память» Дмитрию Ивановичу Годунову. Тот отвечал за безопасность государя. Вопрос безопасности царя всплывал, если убитый был тем, о ком догадывался Щелкалов.

В отличие от Колычева, Годунов рьяно озаботился расследованием. Он угадал болезненное внимание царя ко всему, что можно было связать с Береговым войском и упущениями князя Воротынского.

Скоро в столицу вызвали для объяснений воевод Одоевского и Морозова. Они, как водится, валили на начальника. Пока приказные записывали их путаные речи, Дмитрий Иванович послал людей в Донков и Серпухов. Мало-помалу те вышли на слободку Высоцкого монастыря, один из иноков проговорился, что Грязной искал у них писца. Писец потом пропал — игумен сокрушался, будто послал того за рыбой, и инок сгинул с монастырскими деньгами.

Для привлечения к суду первого воеводы Берегового войска было так мало прямых улик, что в упущениях по службе решили обвинить только Морозова, Одоевского, Хворостинина. Воротынскому приписали нелепое покушение на жизнь государя с помощью ворожбы. Вряд ли нашёлся хоть единый человек, который этому поверил. Все понимали, что дело не в статье Судебника.

В августе Воротынский и Хворостинин были отозваны в Москву.

6

Чем старше становился Иван Васильевич, тем тяжелее переносил участие в допросах. Но чем он становился опытнее, тем яснее видел, что не сумеет достигнуть главной цели жизни, не принося страданий.

Меньше других ему хотелось мучить князя Воротынского. Тот первым крикнул ему когда-то: «Государь, Казань наша!» Именно «наша», а не «твоя», как выразились бы опричные прихлебатели.

Иван Васильевич сумел внушить себе, что сам желает князю гибели. Но если бы он вдумался, то обнаружил множество людей, которые не примирились бы с прощением князя. Сотни детей боярских всё ещё надеялись, что государь за них, против бояр. Опасно было обмануть их веру, как и не оценить ретивость Годунова, чтобы он впредь её не потерял.

Воротынский лежал на скамье рядом с жаровней, полной углей. Товарищ пыточного мастера подбадривал огонь кузнечным мехом. В подвале было угарно и пахло земляным полом. Судя по опалённой сбоку бороде, Годунов уже подпёк князя, испытал на боль. Мастер с клещами ждал знака государя. На мастера, а не на государя косился Воротынский в какой-то тошной панике.

— Покаялся бы ты, Михайло, без мук, — сказал Иван Васильевич.

Михаил Иванович, оторвав глаза от мастера, заговорил о том, что с детства был воспитан в чистой вере и с отвращением относился к чародейству. Главное обвинение было — в волхвовании. Но он не верил в возможность оправдания, поэтому речь его была не страстна и не убедительна. Иван Васильевич со скукой пропускал его слова мимо ушей.

Князь Воротынский хотел скорее умереть. Он видел в смерти исполнение обета. Предопределённость смерти примиряла его со всем, кроме пытки. Он думал, что у него сильное сердце, он долго не потеряет сознания от боли.

— Наложи, — уныло произнёс Иван Васильевич.

Старик, валявшийся на загаженной скамье, мучил его неразумной жалостью. Иван Васильевич не мог себе позволить поддаться ей. Он вспомнил своё послание Сигизмунду, написанное от имени Воротынского, — о том, что и Адам в раю не был свободен... Свобода воли государя мнима. Наибольшую свободу он испытывал в состоянии злобы, оно удивительно совпадало с тайными намерениями окружавших его людей, они понимали гневного государя лучше, чем доброго. Как будто это была их злоба, а он только провозглашал её... Иван Васильевич сумел возненавидеть старика на лавке. Только зрачки его дрожали, когда пыточный мастер наложил клещи на запястье Воротынского.

Тот сказал: «А!» — как ребёнок, которому вытягивают занозу, и он предупреждает: больно, больно! И в то же время: тяните, я пока терплю, только недолго! Второй такой же негромкий возглас внезапно перешёл в старческий визг. Иван Васильевич, привыкший к дурному реву здоровых мужиков, который говорил не только о страдании, но и о силе глотки и желания жить, весь передёрнулся.

Мастер ослабил клещи. Князь замолчал. Годунов задал очередной вопрос, но Воротынский не откликнулся — не по злостному упорству, а просто он справлялся с затихающим страданием. Едва ли не впервые в жизни он почувствовал, как узел сердца, словно отдельное живое существо, сжимается, передвигается куда-то. Сознание и части тела зажили врозь, что было знаком долгожданной смерти. Немело правое плечо, в горле, надорванном криком, колотилась больная жилка. У старика хватило сил сдержаться, не пустить мочу. Из-за всего этого он молчал.

Мастер ждал новых распоряжений государя. Иван Васильевич явился на допрос с любимой своей железной свайкой с костяной рукоятью. Задумавшись, он, словно у открытой печки, стал шевелить ею угли в жаровне. Только увидев, как закатились глаза пытаемого, Иван Васильевич сообразил, что шевеление углей, их подгребание невыносимо увеличило жар. Михаил Иванович впал в долгожданное беспамятство.

Иван Васильевич поспешно отыскал глазами лохань с водой. Мастер, поймав движение государя, схватил лохань. В округлой ухватке его рабочих, по-кузнецки тёмных рук, в перебегании от лохани к лавке было что-то от сильной бабы у плиты. Он стал тихонько лить воду на опалённый бок и сердце старика. Голову он пока не охлаждал: при обмороке головные жилы могло до смерти стиснуть холодом.

Проницательность Ивана Васильевича, пугавшая бояр, основывалась, среди прочего, на том, что он умел каким-то бессознательным художественным усилием преобразиться в другого человека. Особенно если он этого человека не любил. Неверно, будто познать чужую душу можно лишь через любовь. Нелюбовь острее оттачивает внутреннее зрение. Любовь слепа.

Иван Васильевич почувствовал жжение в боку — там, где у него под рёбрами часто ныла печень. Потом как будто холод от льющейся воды. Он захотел, чтобы стало холоднее, чтобы приложили лёд. Кусок зелёного льда с весеннего Белоозера. И серо-синяя щетинка тайги привиделась на дальнем берегу, и угадался льдистый покой великих рек, а ныне, в августе, там рано зажелтели березняки, зазолотились их неровно обрубленные листики, угрюмей загустели сосны и под осенним ветром запели ещё невнятную зимнюю стихиру. Им подпевают упругие ключи на зыбком озёрном дне. Кто эту стихиру разгадает — а слушать её надо, уйдя из кельи в лес, и долго сидеть в прибрежных зарослях, не тревожа птиц, — кто разгадает, тот при жизни достигнет небесной бестревожной радости.

Низкие деревянные заметы Кирилло-Белозерского монастыря так явственно причудились Ивану Васильевичу в жаре подвала, что показалось очень просто уйти туда. «Мнится мне, окаянному, — напишет он через неделю, яко исполу есмь чернец, аще и не отложих всякого мирского мятежа».

Озёрным зелёным льдом сверкнуло счастье.

За всё плохое и хорошее, что сделали друг другу Иван Васильевич и Воротынский, Иван Васильевич захотел дать старому князю осколок счастья. Хотя, по представлениям Годунова, самое время было продолжить пытку, чтобы очнувшийся боярин сломался наконец...

...Одоевского и Морозова казнили во дворе тюрьмы. Князь Дмитрий Хворостинин отделался опалой. Князь Воротынский, главный виноватый, к общему удивлению был сослан в монастырь на Белоозеро.

Он умер в дороге.

Иван Васильевич — Василию Грязному в Крым, в ответ на просьбу об обмене его на Дивей-мурзу:

«Что писал еси, что по грехом взяли тебя в полон, ино было, Васюшка, без путя среди крымских улусов не заезжати; а уж заехано, ино было не по-объездному спати: ты чаял, что в объезд поехал с собаками за зайцы — ажно крымцы самого тебя в юрок ввязали. Али ты чаял, что таково ж в Крыму, как у меня стоячи за кушеньем шутити?

И мы того не запираемся, что ты у нас в приближенье был. И мы для приближенья твоего тысячи две Рублёв дадим. А ста тысяч опричь государей ни на ком окупу не емлють... А коли б ты сказывался молодой человек, ино б за тебя Дивея не просили. У Дивея и своих таких полно, как ты, Вася... Тебе, вышедши из полону, столько не привести татар, сколько Дивей христиан пленит. И тебя ведь, на Дивея выменять, не для христианства — на христианство: ты один свободен будешь, да приехав, по своему увечью лежать станешь... Что в том прибыток?»

7

Василий Иванович Умной по меньшей мере сомневался в виновности казнённых воевод. Жестокость наказания явно превысила вину. Однако спасать их Колычев не пытался.

До сей поры Годуновы казались Колычеву нестрашными противниками. Участие их в деле Воротынского открыло, что они претендуют на большее, чем Постельный приказ и домашний обиход государя.

Они ударили по очень сильному сообществу, с которым были связаны надежды не одного Василия Ивановича. В Москве всё большее влияние приобретала Боярская дума с Воротынским, Бутурлиными, Шереметевыми во главе. Влиятельные люди тянулись ко двору царевича Ивана, где заправляли Юрьевы. Перед единством приказных и бояр, знаменовавшим послеопричное выздоровление страны, влияние Годуновых казалось жалким. Но дело Воротынского насторожило Колычева. Необходимо было восстановить доверие государя к его Приказу посольских и тайных дел.

Случай доставил Джером Горсей.

Он возвратился из поездки в Вологду и был представлен государю. Желая напомнить о заслугах англичан, он заговорил о каких-то кораблях, строившихся на вологодской верфи. Иван Васильевич, скосившись на бояр, воскликнул полушёпотом:

   — Какой изменник показал их тебе?

   — Государь, о них по городу идёт молва, — изумился Горсей. — Народ сбегается смотреть, и я решился...

Государь медленно справлялся с недовольством. Никто не понимал, о каких кораблях идёт речь.

   — Сколько ты видел кораблей?

   — Не больше двадцати, государь.

   — Скоро их будет сорок, не хуже этих. Расскажешь в Англии, что видел, — в голосе прозвучал нажим, намёк. — У королевы нет таких?

Неизвестно, что ответил смущённый Горсей, но записал так:

   — У королевы лучший в мире флот.

   — Чем же он лучше нашего?

   — Английский корабль идёт вразрез волне... Он может одолевать моря.

Он намекал на то, что вологодские суда одолевать моря не могут.

   — Как он построен?

   — У него острый киль и крепкие борта, не пробиваемые ядрами.

Судя по отзыву Горсея, в Вологде строили плоскодонные суда. Иван Васильевич не обратил на это ни малейшего внимания.

Ещё что? — спрашивал он.

   — На каждом корабле по сорок пушек крупного калибра, запасы пороха и пуль... Тысяча моряков и воинских людей. Порядок, ежедневные молитвы. При этом в изобилии пиво, хлеб, мясо, рыба, дичь, горох, масло, сыр, уксус, овсяная крупа...

Горсею не хватало русских слов. Толмач Воллюзген стал переводить. Но и с его помощью не объяснить было Ивану Васильевичу согласную работу парусов, руля и киля. Он не выказывал ни удивления, ни понимания. Только поглядывал на бояр — загадочно и подозрительно.

   — Довольно, — сказал он. — Сколько у королевы кораблей?

   — Сорок, твоё величество.

   — Хорошо. Такой флот может перевезти сорок тысяч воинских людей. Еремей! Никому не говори о нашем разговоре, пока живёшь у нас. Пусть Елизар, — он кивнул Воллюзгену, — возьмёт у тебя описание английского корабля. Жалую тебе милость свою и руку.

Горсей поцеловал руку в крупных перстнях, врезанных в рябоватую кожу. Он испытал пугающую близость к чему-то глубоко чужому и сильному, нечто сродни укусу неведомого зверя.

Колычев был задержан государем.

Иван Васильевич заговорил о том, что в государстве могут быть тайны не столько от чужих, как от своих. Правда, случается, что к русским тайна просачивается кружным путём, через Литву. Англия далеко, оттуда не дойдёт...

Речь явно шла о вологодских кораблях. Колычев понимал, что этому строительству государь придаёт особое значение. Наверно, он всё же готовится к морской войне. Но флот требует денег. Откуда шли деньги в Вологду? В Большом Приходе нет такой статьи.

   — Из дворовой казны Сукин отпускает, — неохотно объяснил государь.

Василий Иванович припомнил, что после московского пожара было приостановлено строительство опричных крепостей. Часть денег была брошена на корабли.

   — Отправишь человека в Вологду, — велел Иван Васильевич, показывая, что не желает больше обсуждать этот вопрос. — Он осмотрелся бы да доложил, почто вся Вологда знает про корабельное строительство и отчего верфь не огорожена от посторонних глаз. Да много ли в городе иноземцев опричь англичан. От англичан тайны нет.

На Колычева возлагалась почти невыполнимая задача — пресечь распространение слухов о строительстве. Но радость его была сильней заботы: он, словно в солнечном луче из низких облаков, увидел наши корабли на рейде осаждённого Ревеля. Он перекрестился. Иван Васильевич спросил, чему он радуется. Колычев объяснил. Государь угрюмо промолчал и отпустил его.

Умной давно приглядывался к Вологде. Там, при торговом доме Строгановых, жил их приказчик Оливер Брюннель, выкупленный из тюрьмы. Прошлое Брюннеля было достаточно темно, чтобы заняться им. А в вологодской тюрьме десятый год сидел монах Исайя из Литвы. Осуждённый за клевету и шпионаж, Исайя умудрялся переписываться с изменником Марком Сарыхозиным. Василий Иванович намеревался послать своих людей в Литву. Припёртый к стенке, Исайя мог оказаться полезным.

Если желаешь удержаться наверху, драться приходится обеими руками. Поняв, что государю без него не обойтись, Василий Иванович стал действовать уверенней и на другом — семейном — поприще.

Он был в хороших отношениях с княгиней Анной Тулуповой, матерью Бориса. Чем-то она напоминала неистовую мать Владимира Андреевича Старинного. Недаром, отравив его, оставив в живых его потомство, государь велел отравить мать угаром. Матери часто бывают энергичней сыновей и совершают вместо них то, что, по их надежде, принесёт детям счастье. Вряд ли Борис Тулупов далеко продвинулся бы при дворе, если бы мать не подтолкнула его.

Анна Тулупова и Колычев, до времени скрывая друг от друга замыслы, подолгу беседовали во вдовьих княгининых покоях о людях, которых ненавидели.

Хотя царица не слишком жаловала Тулупову, она считалась с нею ради её сына, которого побаивалась и ревновала к государю. Странные отношения возникли во дворце; Василий Иванович не слишком верил в то, о чём шептались, старался не распыляться. Царица была одной из самых сильных фигур в тавлеях Годунова. Очень хотелось отсечь её от государя...

Было известно, что царица ничего так не хотела, как родить. Господь не отверзал ей ложа. Тулупова по некоторым признакам установила, что Анна не бесплодна от рождения, но в отношениях мужа и жены есть свои тайны... Короче, государыне можно помочь в зачатии, а можно помешать. Она давно изыскивает бабку или лекаря, чтобы он ей «ложесна отверз». Но это трудно и опасно. Когда Тулупова намекнула царице, что в состоянии помочь в самом великом и тайном деле жизни, Анна мгновенно переменилась к ней. В виде задатка будущих милостей она приняла в спальницы юную воспитанницу княгини, бедную дворянку Анну Васильчикову. Везло на это имя государеву дому.

Ворожея и травница у Колычева была в запасе.

После Скуратова в Приказ посольских и тайных дел попали списки многих незаметных тружеников сыска — посадских и холопов, доносивших на своих соседей и хозяев. В них оказалась и Лушка Козлиха, уже знакомая Неупокою по штаденскому кабаку. Увидев, что хозяин поменялся, Лушка смертельно испугалась. Она была уверена, что Дуплев станет мстить. Он в память о её продажной ласке попросил Колычева её не трогать. Лушка жила в Заречье и подрабатывала знахарством. Княгиня Анна ввела её к царице.

Василию Ивановичу осталось ждать, когда прорастёт солод и поспеет пиво. Ему хватало срочных дел. Во многих он обнаруживал сокрытое участие своих врагов.

Боярин Никита Романович Юрьев попросил его разобраться с убийством своего управителя в коломенской вотчине. То было уже известное Москве глухое «дело Собычаковых», с прошлого года залёгшее в бумагах Разбойной избы. Никита Романович считал, что у Василия Щелкалова было достаточно улик, чтобы найти виновных, но он по нерадению закрыл расследование.

В Коломенском уезде у Юрьевых было село Степаново с деревнями. Вотчиной управлял Никифор Собычаков. С ним жили брат, мать и свояченица.

В ночь с 7 на 8 ноября прошлого, 1572 года всех Собычаковых зарезали. Имущества пропало на 650 рублей с полтиной.

Расследовал убийство Колупаев из Разбойного приказа. Местные жители назвали коломенского сына боярского Романа Волжина. Колупаеву не удалось уличить Волжина, он только собрал о нём сведения.

Роман был беден. Поместье, данное за службу ещё его отцу, обезлюдело, двадцать пять четвертей пашни ушли в перелог, заросли кустарником. Крестьяне разбежались к соседям побогаче, многие — к Собычакову. Наверно, он их ещё и льготами заманивал. А Волжин жил рядом с чужим богатством и озлоблялся.

С ночи убийства миновало десять месяцев. Срок был упущен. Сам Волжин в показаниях путался, не мог припомнить, где ночевал седьмого ноября. Обыск в подклете его домишка дал мало. Нашлась посуда, которую Никита Романович как будто видел у Никифора. Говоря строго, уцепиться можно было... Но Колычева занял такой вопрос: зачем Щелкалов, известный своим рвением в делах о душегубстве, остановил расследование на самом интересном месте? Зачем не проследил за Волжиным — ведь сбыть имущество на шестьсот пятьдесят рублей непросто.

Василий Яковлевич отмолчался, а брат его Андрей честно сказал Умному:

   — За душегубцев, коих Василий в тюрьмы отправлял, таких ходатаев не находилось, как за Волжина. А мы, Щелкаловы, своё место ведаем. Ты вникни, государь Василий Иванович, где у нас ныне коломенские-то дворяне.

Колычева озарило. Колтовские, родня царицы, были из Коломны. Просто ли выручили они Волжина по старому знакомству, или само убийство служило как бы разметкой грамотой, открывшей новую войну в царской семье? В этом злодействе было что-то и вздорное, и расчётливое. Оставшись безнаказанным, оно являло истинное соотношение сил в покоях государя.

Колычев посоветовал Никите Романовичу до времени не трогать Волжина. Никифора не воскресишь — «убит, как спит». Бороться надо с высокими заступниками убийцы. Они пока у власти. И метили не в Собычаковых, а много выше.

   — И даже не твои они враги, боярин, — намекнул Умной. — Они того враги, кто у них на пути встанет. Слышал я краем уха, что некто ищет для детородных нужд баб-ворожей и травниц. Вот об чём думать надо.

   — Да я уж думаю, — ответил Никита Романович с тревогой.

Теперь Колтовские, в первую очередь — царица Анна, приобрели ещё одного сильного противника, имевшего большое нравственное влияние на государя. Иван Васильевич мог тронуть кого угодно, но не шурина: он знал, что Юрьев навеки предан наследнику, династии. Государь редко спрашивал советов, особенно в семейной жизни, но был чувствителен к мнению уважаемых людей. Если ему захочется избавиться от государыни под самым пустым предлогом, поддержка Никиты Романовича обеспечена ему.

Первого сентября наступил новый, 7082 год. Были прокликаны назначения: Дмитрий Иванович Годунов получил чин окольничего Дворовой думы, в неё же был введён Борис с окладом пятьдесят рублей в год, а Василий Иванович стал боярином. Выше чина не было. Он снова обошёл главу Постельного приказа. Как никогда, он чувствовал уверенность и силу.

8

В начале октября Венедикт Борисович Колычев выехал в своё новое имение на Шелони.

Оно объединяло несколько поместий, переходивших из рук в руки, как это повелось в последние годы, и было сильно запущено. По описи, там сохранился только господский дом со службами. Колычев ехал без семьи, чтобы осмотреться, привести жильё в порядок, а к весне, на горячее время сева, забрать Дунюшку и детей.

Выехав из Москвы, Венедикт Борисович испытал обычную для семейного домоседа смесь печали и освобождения. Он выпил не в срок винца и продремал остаток дня. Проснувшись, он услышал, как вечерний мелкий дождик сыплет на кожаный верх возка, и ему стало необыкновенно жалко всех — оставленных детей и Дунюшку, возницу, ехавшего верхом на кореннике, и особенно себя, лишённого уюта и женской ласки. Позади слышался ровный топот: Колычева сопровождал Рудак.

Пять дней волоклись до Порхова. И все пять дней лил дождик, отчего дни соединились в однообразный, просяной стук капель по возку и шлёпанье копыт по лужам. Под вечер шестого дня заворотили в глухой еловый лес. Он неожиданно забил корнями по колёсам, от верхового ветра стало знобко. Венедикт Борисович немного забоялся душегубцев, хотя не мог представить человека, способного бродить в такую сырость по чащобе ради убийства. Но пуще страха душегубцев томило Венедикта Борисовича ощущение, будто он не в свой дом хозяином едет, а с каждым поворотом лесной дороги погружается в некую мутную и враждебную стихию.

Рудак догнал возок, склонился и сказал:

— Осундарь, а лес-то твой уже!

Тоска ушла. Явилась гордая радость: своя земля! Одно из самых сильных и животворных ощущений человека. Великие князья, введя поместное владение, много способствовали искоренению этого сознания хозяина земли: поместья часто уходили в чужие руки, землю не стоило жалеть и обихаживать. Князь Друцкий, возрождая по новому указу государя вотчинное право в разорённых поместьях, вершил добро.

А за оконцем бежала мокрая Шелонская пятина — нескучная холмисто-западинная страна, озёрная, лесистая. Здесь было много издревле пашенных земель. В последний раз поддав корнем под зад возка, лес выпустил его в поле. Оно густо заросло травой. Наверно, утешал себя новый хозяин, лежало перелогом, отдыхало. Но сколько он ни ехал, не увидел ни жнивья, ни озими. Сорняк с кустарником тянулись до самой речки, а по другую сторону дороги до березняка.

Над речкой была деревня в пять домов. Дорога повернула, пошла мимо деревни, шагах в пятидесяти. Дома стояли пустоглазые, с низко надвинутыми соломенными кровлями, раздерганными ветром. Деревня выглядела мёртвой, и только лошади, почуяв в ней слабый запах человека и навоза, стали сбиваться влево. Но ездовой направил их к усадьбе.

Рудак сказал из-под накинутой рогожки:

   — Нет, нас литве не взять. Придёт литва, захочет воевать, да с голоду и сдохнет.

Он заразился от Умного чёрным юмором.

Ложбина, заросшая сырым леском, отрезала от деревни господское подворье. В леске стоял туман, по сумеречному часу было совсем темно, лошади едва не поломали ноги на скользких кладках через ручей. Запущенный сад одевал склон пушистой приволокой-плащом. За садом маячил тонкий крест церковки. Венедикт Борисович перекрестился и долго смотрел на него, оттягивая минуту встречи с домом. Он почему-то представлял его разрушенным.

Бревенчатый замет был цел, ворота крепки, но не заперты. Рудак с возницей развалили створки, лошади сами устремились к пустой конюшне.

То ли сумерки сгладили запустение, то ли Венедикт Борисович готовил себя к худшему, но дом отнюдь не показался развалюхой. И все хозяйственные строения были целы: воротная изба, людская, поварня, погреба. Дом был высокий, со светлицами, подклетом и гульбищем вокруг второго яруса. В окне людской избы метнулась и со страху сгинула лучинка.

   — Живы, — сказал Рудак. — Осундарь, прикажи, я их выгоню.

   — Иди в дом. Огниво захвати.

Рудак поднялся на крыльцо, отворил дверь во тьму передней. Рука его сама играла ножом на поясе. Пригнувшись как для драки, он исчез. В сенях во что-то врезался, забогохульствовал, под ноги Венедикту Борисовичу потекли помои. Запахло кислым. Дом был заброшен, будто проклятый.

Рудак запалил толстую свечу, нарочно взятую с собой. По вонькой жиже с чёрными ошмётками, в которых угадывались сгнившие капустные листья, пробрались в горницу. Лампадка под образами оказалась целой. Рудак нащупал скляницу с маслом, налил в лампадку, капнул огоньком свечи.

На столе обрисовалась миска с окаменевшим творогом, три оловянных достоканчика. Хозяева перед отъездом справляли дорожный посошок... Здорово, верно, обрадовалась дворня, когда хозяин сгинул. Даже посуду не убрали, гнусные.

Рудак уже ступил на лестницу в светлицу, когда крыльцо заскрипело и в сенях что-то затопотало, задышало шумно. В горницу вкатилась низенькая баба с ужасно выпученными глазами, похожая на карлицу. Но когда она сунулась поправлять лампадку, оказалось, что она просто бегала на полусогнутых ногах, невидных иод широким подолом из грязной крашенины. К ручке боярина она не решилась подойти и проявила своё усердие внезапным воплем:

   — Срамницы, где вы? Осундарь приехал!

В заднем чулане послышалось визгливое «ах!» и кто-то упал с полатей. Дверь приоткрылась, мелькнуло белое... Рудак храбро кинулся к чулану, но пучеглазая загородила дверь:

   — Ты што! Осундарево добро.

Венедикт Борисович заглянул в чулан. Там оказались две девицы, не по-вечернему заспанные и неожиданно прелестные в своих просторных нижних рубахах. Наконец на Венедикта Борисовича пахнуло жизнью. Запах жизни был густоват, но лица были юные, испуганные и любопытные, чего-то смешного или страшного ожидающие. Голодноватые, конечно. Однако, как ни мордуй, ни истощай природу, найдёт она время и каплю сил, чтобы хоть коротко расцвесть и соблазнить... Венедикт Борисович отвёл глаза от вырезов рубах и плотно, как на погребе с вином, захлопнул дверь.

   — Ты кто такая? — спросил он пучеглазую.

   — Я баба новожилочка, — хихикнула она. — Зовусь Лягвой. Служу ключницей да назирательницей.

   — Что же ты назираешь?

   — А девок!

Дожили: девки назора требуют.

   — Где прочие дворовые? Истопник?

   — Все, осундарь, в людской, никто не разбежался. Да и куды бежать? С голоду пропасть?

Так зови борзо, чтобы убрали да топили печи! Пошли наверх, Рудак.

Они поднялись в светлицу. Здесь жить Дунюшке. По лавкам валялись рублёвые полушубки, на полу волчья шкура, под лавкой глиняный жбан с прокисшей и высохшей бражкой. Отовсюду воняло остро, по-чужому. Мыть, мыть и мыть...

   — Тьфу, я бы в поле ночевал, — возмечтал Рудак. — Поставил бы шатёр, на ветерке вольно.

   — Чтобы я у своих ворот во поле спал! Языками вылижут хоромы, тунеядцы!

   — Уже забегали.

В оконце, затянутое тусклым мусковитом, стали видны огни. Возле сарая завозился истопник. В светлицу вошли две пожилые бабы, искоса поклонились, подоткнули подолы и замелькали нежной подколенной кожей.

В столовой тоже мыли, убирали. Лягва распоряжалась. Венедикт Борисович велел Рудаку принести дорожный погребец. Рудак на выскобленном уже столе разложил хлеб, конченую рыбу, ветчину, налил чарку настойки на укрепляющем китайском корешке. Из другой баклажки налил себе и, с разрешения хозяина, истопнику. Поздравили боярина с прибытием. Печка, словно ей тоже поднесли, заговорила весело, берёзовые плашки охватило жаром, Венедикт Борисович велел отворить дверку. Поток сухого алого тепла охватил ноги и живот. Кислятину и нежилую сырость поволокло в топку. Началась жизнь.

   — Много у вас помещиков сменилось до меня? — спросил Венедикт Борисович истопника.

   — Как я пришёл да порядился, двое, осундарь, — истопник говорил невнятно, губы его заросли мелким волосом, словно мхом. — Последний был забавник, да и грозен жа! Сущим басурманом жил. Пятерых девок поселил в дому. Как он уехал на войну, трое в деревню убежали, а две сиротки тут осталися. Чай, видел их в чулане?

   — Да, хороши, — машинально откликнулся Венедикт Борисович и поправился: — Срамник! Где он теперь-то?

   — Слышно, в степи пропал. Бывало, собирает с мужиков оброк, те плачутся — не по старине, мол, непосильно! А он: новый юшман куплю, тогда ослобоню вас.

Не помог, видно, юшман-то. А три деревни разорил. Гы уж меня прости, боярин...

Лукавец знал, что ругать прежнего владельца можно. Он настроился на долгую жалобу и, очевидно, просьбу... Венедикт Борисович тяготился чужим горем, бедностью, не умел отказывать, но умел не слушать. Он велел подбросить дров да поглядеть другие печи.

На полусогнутых ногах вкатилась Лягва. Венедикт Борисович стал расспрашивать про припасы. Кроме мочёной брусники да квашеной капусты, припасов в доме не осталось. Кур тоже не было — «ястреб склевал». Не молотого хлеба десять четвертей, овса семь четвертей. Сено сгнило. К зиме придётся резать господскую скотину. «А и осталось, осундарь: четыре яловицы да семь баранов».

Ну, нахозяйничали!

Хуже неурожая эти переборы людишек и имений. Одному государю они только и выгодны: держат землевладельцев в покорстве, не дают зажиреть.

Снова пришлось налить — от горя. Рудак охотно поддержал, поднёс Лягве. Она не отказалась. В славной компании пьёшь ты сегодня, стольник Колычев!

Ещё сильнее захотелось, чтобы пожалели. О, эта бесприютность русских усадеб поздней осенью! Сколько тоски и безответной нежности рождалось в сильных и одичавших от одиночества сердцах. Если бы всю эту тоску преобразить в любовь, в ней растворилась бы, как в крепкой водке, вся ненависть между имеющими землю и безземельными, страдниками и защитниками отечества.

Застолье кончилось. Всё, яко в жизни: ныне едим и пьём — завтра лежим, закатив очи, и ничего не делаем. К много остаётся недопито, недоедено, не взято от сладкой жизни такого, что другие проворные успели взять. Проживёшь праведником с одной женой, прочие девы останутся в отроческих воспоминаниях.

Когда Рудак приволок сундук с бельём, Лягва распорядилась:

   — Ступай, управимся.

   — Ты тоже шла бы, — посоветовал ей Венедикт Борисович.

Меньше всего ему хотелось иметь такую спальницу.

   — Я и уйду, боярин! Девку пришлю.

   — Пошто? — негромко крикнул ей в кривую спину Венедикт Борисович.

В светлом круге свечи перед его хмельным взором мелькнула Дунюшка.

А впрочем, отчего бы девке не помочь? Руки путались в лазоревых завязках однорядки, тесные сапоги, собаки, не слезали, ночная рубаха подевалась неведомо куда. Прав, прав апостол Павел: «Пей мало вина стомаху ради и частых твоих недуг». Недуга Венедикт Борисович не чувствовал, только изумительную мужскую силу, наверно возбуждённую китайским корешком.

   — Дай, што ли, пособлю, — сказала девушка.

Венедикт Борисович судорожно прикрылся. Девушка стала рыться в сундуке с бельём.

На ней была одна рубаха с пояском, свободно охватившим тонкую и круглую талию. Склонение над сундуком мучительно выявило всё, сокрытое домашним сероватым полотном. Волосы были цвета осиновой коры — распущены, под алой лентой. Из выреза рубахи высовывалась слабая, не по телу, шея.

   — Оболокайся, осундарь, — сказала девушка.

Венедикт Борисович проворно скинул дорожное исподнее. Свежая рубаха ознобила его, он спрятался под меховое одеяло. Девушка спросила, не надо ли попить. Жбан с квасом стоял в сенях. Пока Венедикт Борисович пил, украдкой порыгивая, девушка сложила его платье на лавку, сапоги вынесла в сени — истопник почистит.

   — Я, осундарь, в уголке тут лягу. Ежели вздумаешь чего.

Венедикт Борисович скосился и с удивлением увидел, что на широкой лавке у стены уже положен сенничек — короткий, словно для дитяти. Девушка мигом на нём свернулась. Венедикт Борисович задул свечу.

Теперь пора сказать об отношении его к супружеской измене.

Измена, несомненно, грех, даже и мысленная. Она истачивает любовь к жене, отчего в семействе возникает нечто, похожее на отношения России и Литвы: вооружённый мир. Многое тут зависит, как в винном питии, от меры, её же знает одна душа. Если твоя привязанность к жене не уменьшается, не озябает от соития с другой девицей, то грех простителен — не перед господом, но перед ангелом-хранителем семьи, которому покой дороже догматов. Здесь много тёмного: ветхозаветные жёны приводили к Иакову своих служанок. В Новом завете нет правил супружества, однако и Иаков не осуждён.

Венедикт Борисович прислушался. Девушка дышала очень тихо и явно не спала. Может быть, тоже погружалась в казуистику любви, только не тем путём, что Венедикт Борисович. Поговорить с ней, что ли?

   — Квасу бы подала, — сказал он.

Девушка поднялась и робко, словно через мелкий ручей в лесу, прошлёпала в сенцы. Забулькала струя из жбана. Острая жажда пронизала Венедикта Борисовича до низа живота. Девушка ощупью нашла его постель. Его рука коснулась сначала тугого полотна, потом холодной чашки. В оконце стояла осенняя ночная тьма, но Венедикт Борисович открыл в себе кошачью способность видеть в темноте.

   — Сядь, — разрешил он тому белёсому и жаркому, что было девушкой. — Ознобишь ноги.

Девушка придавила край его постели.

Квас охладил Венедикта Борисовича. Враг отступил. Во тьме снова воссияло Дунюшкино озабоченно-улыбчивое лицо — лик богородицы, едва угадывающей грядущие семейные несчастья. Венедикт Борисович спросил:

   — Сильно вас мучил прежний господин?

   — Он только мужиков поразорил. Мы, девки, сыто жили. И то сказать, ему для службы деньги надобны, а мужики зажались.

Не зная нового хозяина, девушка встала на всякий случай на сторону властей.

   — Стало, он не неволил вас?

   — Што про других-то говорить? Меня пока не трогал, я для него вроде мала была и не искусница... в таких делах.

   — Али ты не красива?

Девушка промолчала, вздохнув чуть слышно.

   — Как тебя звать?

   — Олёнка.

   — Что же, Олёнушка, он так и держал тебя без службы?

   — Мы, осундарь, пели ему. Потом он кого поголосистей выбирал себе.

   — Вы что же, все холопки полные?

   — Нет, есть из старожильцев, из новоприходцев. Только новоприходцы быстро разбрелись, остались девки да старики. И потянулись сироты на господский двор. Благо тут хоть капустной кормят. Ты, чаю, нас не выгонишь?

   — Погляжу, как служить станете.

Голодные не понимают шуток.

   — Осундарь, ты только укажи нам как!.. У нас такие есть искусницы.

   — Ты не искусница?

Венедикт Борисович взял Алёнку за локоть и почувствовал, как под его ладонью разлился жар. Так горячо, всем телом, краснеют только молодые и здоровые.

   — Чего ж Лягва тебя прислала вместо искусницы?

   — Я... в девстве, — произнесла Алёнка еле слышно и потянула к себе руку.

Венедикт Борисович почувствовал необходимость снова охладить беседу. Сердце его стучало, как одуревший от угара кузнец.

   — Говоришь, пенье он любил?

   — Он незлой был. Оброком тяготил, а так — незлой. Омманывали его.

   — Кто?

   — Я не ведаю. Только он жаловался. Товарищи к нему приедут, мы запоем, они вина выпьют и жалобятся: всё одно-де омманут нас. Врёт пономарь.

   — Пономарь?

   — Только уж, верно, не наш. С нашим пономарём какие у него дела?

«Выше бери, — сообразил Венедикт Борисович. — Ах, не догадались мужики. Могли бы донести...»

Он представлял, как вот такими же осенними ночами бедные и на что-то надеявшиеся помещики новгородской глубинки собираются, слушают песни, пьют, мечтают и разуверяются в мечтах о лучшей жизни, и клянут Малюту Скуратова — опричного пономаря. Для них в нём воплотился весь обман опричнины, помазавшей немногих маслом по губам. И стало ему жаль безвестных детей боярских, обречённых на нищенскую мечту.

   — Песни они любили жалостные, — певуче, словно сказку, рассказывала Алёнка. — То вдруг заплачут. Мы веселее запоем — они ругаются: давай печальное! Знай причитают про пономаря.

   — Ты, вижу, жалостная. Иди-ко, грейся. Кстати, меня угреешь, знобко мне с дороги.

   — Как скажешь, осундарь.

Какая-то неумолимость накатила на Венедикта Борисовича. Уж не приревновал ли он Алёнку к прежнему господину?

   — Не бойся, ты чего ужимаешься?

   — Ноги у меня холодные от пола...

   — Ништо.

Не он, а враг, живущий в нём, привлёк к себе Алёнку сильными руками. Он верил до последнего, что сможет удержаться, храня в некоем озарённом круге облик Дунюшки. Но бедная Алёнка поддалась с таким несмелым сопротивлением, и так гибка и тощевата показалась её крепкая спина с твёрдыми холмиками напряжённых ягодиц, так холодны костистые коленки, что совесть и рассудок затопило сладкой, до языка дошедшей жалостью. Сквозь жалость Венедикт Борисович не слышал даже болезненных и изумлённых вскриков девушки. Он только чуял в её дыхании смягчённый запах лука и капусты с конопляным маслом — горький запах вечного поста.

9

Разор земельного хозяйства, усилившийся в годы опричнины, сказался на всех столах и погребах. Русские люди не могли не думать о его причинах. В особенности люди, облечённые нелёгким правом менять сложившиеся отношения к земле, подобно князю Друцкому.

Дело не только в том, что вотчинное землевладение сменялось временным, поместным; на памяти двух-трёх поколений сильно уменьшились земельные наделы.

Было замечено, что в крупных имениях гораздо больше земли распахивалось и меньше оставалось впусте, «под перелогом». В вотчинах отношение пашни к перелогу составляло один к двум-трём, в мелких поместьях — один к десяти-двенадцати. В крупных имениях господствовало целительное для земли трёхполье, в мелких — устаревший «перелог». Обилие земли давало боярину возможность льготами, отсрочками и ссудами удержать на своей пашне свободных крестьян. Хоть сами бояре и зарывались, и сидели в долгах у монастырских старцев, в их вотчинах хозяйство шло живее и жить крестьянам было легче.

Помощник князя Друцкого, дьяк Горин не был вотчинником. В логике своего начальника он обнаруживал провалы:

— Как яге монастыри, государь? Вот уж землевладельцы, а отношение пашни к перелогу — один к семи!

Даниил Андреевич становился в тупик и злился. Но объяснение находилось:

— Что есть монастырь, безум? Общее владение. Земля в нём никому отдельно не принадлежит. Не своё, общее добро! В казне обители всё перемешается и покроется. Изловить меня хотел, не стыдно с харей-то?

Под конец князь уже шутил, довольный новым аргументом. Он, как Щелкалов, был уверен, что полная собственность на землю — основа всякого здорового хозяйства. Это был не только боярский взгляд, но и взгляд нового торгового посада с его обострённым чувством собственности. «Мочный хозяин» князя Друцкого был сродни тем «торговым мужикам», которые, по презрительному отзыву государя, правили Англией. Вот куда загибался путь, проложенный приказом Друцкого по распродаже обезлюдевших имений.

Даниил Андреевич был по природе человеком добрым. Но кроме того, он чувствовал выгоду быть добрым. Не будешь добр к крестьянам — они уйдут к соседу. Не снимешь подати — дворяне разорятся. Всякое время выдвигает подходящих деятелей. В те несколько послеопричных лет, когда пришла пора хоть как-то подлатать хозяйство, был призван Даниил Андреевич — для собирания разбросанных камней.

Заглядывая в прошлое, он видел то, чего не видели защитники самодержавия: оно давило не только бояр, но и крестьян. В той хлебной Шелонской пятине, куда уехал Венедикт Борисович, за время отца и деда нынешнего государя чёрные, крестьянские земли уменьшились в пятьдесят раз. Девяносто восемь сотых всех пахотных земель были расхватаны детьми боярскими. У крестьян не было сил на возмущение. Она ещё была у выселенных из-под Новгорода бояр или дворян. Они и поднимали голос, а мужики молчали, и получалось, будто у государя враг один: боярство.

Обманы зрения. Сколько их в истории!

Князь Друцкий повторял за Ермолаем-Еразмом: «Вельможи суть потребны, но не от коих же своих трудов довольствующеся. В начале же всего потребны суть ратаеве; от их бо трудов ест хлеб, от сего же всех благ главизна». Он только добавлял, что в нынешние времена, когда крестьян-ратаев сажают на землю только помещики и монастыри, слишком многое стало зависеть от умения помещика вести хозяйство. Гордиев узел нищеты был где-то здесь.

На государевой службе всем мил не будешь. Даниил Андреевич невольно прижимал тех, кто запустил свои поместья. На князя шли обильные доносы. До времени они копились у Щелкалова в отдельном коробе. Когда один из годуновских дьяков спросил Андрея Яковлевича, «куды девались грамотки из Костромы, кои на князя Даниила Андреевича упущения», Щелкалов нагло отвечал по своему обыкновению: «Те кляузы залегли неведомо где». Государь пока не придавал значения этим доносам. Приказ по распродаже земель продолжал работать.

В начале рождественского поста князь Друцкий получил письмо от своего приятеля Венедикта Борисовича с Шелони. Подобно куличу с орехами, оно было напичкано цифирью. Колычев на досуге ударился в подсчёты будущих доходов. Но он считал не только свои доходы, но и крестьянские.

Жизнеспособность крестьянского хозяйства прямо зависит от земельного надела. Здесь выявлялась та же связь, что и в поместьях. При нынешних налогах принятый в Средней России земельный надел вёл крестьянскую семью к разорению.

Крестьянский двор жил с трёх четвертей земли в каждом из трёх полей — рожь, овёс, пар. Урожай тоже исчислялся «четвертями» — четверть бочки — и был в лучшие годы: ржи — 18 четвертей, овса — 24. На семена шло: ржи — 3 четверти, овса — 6. Средняя годовая норма на еду: ржи — 10 четвертей, овса — 4. Излишков на новгородских землях не было, но, если бы они и были, как в Подмосковье, за них можно выручить не больше 300 денег в год.

Считаем подати: в казну — 60 денег, оброк землевладельцу — 150. В хлебной Шелонской пятине крестьянам и при хорошем урожае не хватало сорока денег каждый год. Кто мог, выкручивался за счёт скота и льна.

Теперь представим, что у крестьянина пять четвертей в каждом поле. При том же урожае он соберёт ржи 30 четвертей, овса — 40. На семена уйдёт 15 четвертей овса и ржи, на еду столько же. Остаток: ржи — 15 четвертей, овса — 26. В деньгах это 970 московок. Оброк и подати, конечно, увеличатся с наделом, но чистого дохода он получит шесть рублей. По прикидкам Венедикта Борисовича получалось, что при увеличении запашки в полтора раза доход крестьянина увеличится в два с половиной раза.

Стало быть, землевладелец и крестьянин равно должны быть заинтересованы в увеличении крестьянской запашки на одну семью.

Ещё соображение: даже ничтожное увеличение оброка или податей било по мужику сильней неурожая. Отсюда — всевозможные «уходы в нищих», «пропал безвисно», «таскается меж двор» после опричных правежей по недоимкам. В том состоянии крестьянского хозяйства, какое сложилось к концу опричнины, увеличение налогов смертельно для него. Насколько понимает это государь?

Единственным ответом князя Друцкого на этот вопрос был вздох. Война в Ливонии требовала увеличения налогов.

Осенний дождик развёл слезливые морщинистые лужи под окном. Подьячие, писцы серой толпой валили из своих повытий, неловко двигая ногами от застоя крови и задубелых почечуев. До нынешнего лета князь Друцкий мало сталкивался с ними. Он их не слишком жаловал. Но, поработав, стал на многое смотреть их глазами цвета лежалых грамот. Он оценил казённую бумагу, оформленную подписями и печатью. Он понял её силу. Глядя на этих серых бесов, уныло выползавших на площадь, он размышлял о том, какое они сильное составят войско лет через пятьдесят.

Князю представился большой чертёж страны, величиной с Соборную площадь, разрезанный на куски но числу приказов и повытий. Каждый кусок будет иметь хозяина, и вот уж тогда точно станет по пословице: «Будет так, как захочет дьяк». Его решения достигнут любого городка с неумолимостью колдовского наговора. Каким же мудрым человеком надо быть, чтобы отсюда решать судьбу одной хотя бы волости и не сделать её народ несчастным и озлобленным...

Есть ли у нас такие люди?

На всю Россию едва ли хватит.

Приказные скрывались в пещерах храмов. Их было почему-то немного жалко. Россию, разумеется, гораздо жальче.

Глава 2

1

Филон Кмита Чернобыльский третий год жил в Орше, на границе с Московией. Его начальниками были — гетман Николай Радзивилл, возглавлявший литовскую разведку, и пан Троцкий — Остафий Волович.

Орша располагалась в получасе езды от границы. Дорога вдоль Днепра вела в Смоленск.

Филон Семёнович был человеком страстным и не глупым. В молодости он много воевал. Гордился, что на его счету был взятый в плен опричный воевода Темкин. Много читал, знал языки. Донесения Остафию Воловичу писал он то по-русски, то по-латыни. Он честно служил своей стране в сложное время и на беспокойном посту. Оршанское староство не было синекурой: пограничная служба, встречи и проводы послов, торговцев и агентов, глубокая разведка, тёмные отношения с Москвой в годы бескоролевья, когда сегодня ты засылаешь шпегов, а завтра провожаешь Гарабурду с «Условиями», после принятия которых великий князь Московский может стать твоим королём. Временами перестаёшь соображать, где свои, где чужие.

Единый твой руководитель — любовь к стране, издревле называвшейся Русско-Литовским великим княжеством. Совесть твоя пребудет чистой, если даже нелепые твои ошибки диктовались этой любовью.

В запале работы Кмита годами не выезжал в свои подольские имения. Они зачахли без хозяйского пригляда и от набегов татарвы. Вместо них покойный Сигизмунд дал Кмите замок в Чернобыле, на Киевщине.

Но и до тех благословенных мест Филон Семёнович не выбрал времени добраться.

Днепр возле Орши неширок, берега его высоки и лесисты. Заднепровские снежные дали на закате величественно сиротливы. По вечерам, когда их покрывала булатная голубизна, любовь к этой земле преобразовывалась в какое-то знобящее предчувствие, и Кмита, замерзая на замковой стене, гадал, когда его убьют. Впереди столько беспощадных войн.

В те времена мужчины, часто видевшие смерть, не стыдились плакать. Вечно сухие глаза служили признаком болезни слёзных желёз или души. На замковой стене, ещё хранившей осеннее тепло, среди зубцов и перекрытий, запорошенных ранним снегом, плакалось просто и нестыдно. То были слёзы не о себе. О будущем. Может быть, о тщете всей его жизни, сосредоточенной на этих стенах, на тайных, лживых и кровавых делах разведки.

Тревога почему-то возросла в сочельник. Это праздничное время было и самым тёмным в году. Сумрачные легенды о солнцевороте, входившие в сознание литвина с детства вместе с болотным запахом лесов и говором жмудинки-няньки, теперь, от одинокой жизни, просачивались из глубин. Кто более одинок, чем король и охранитель границы? Припомнился сочельник прошлого, 1572 года, когда вот так же болело сердце и вдруг явился человек от Полубенского с известием о падении Пайды и угрожающем движении московских войск к Инфлянтам.

Филон Семёнович ходил по стенам, вслушивался в декабрьскую тишину, серебряную, с сумеречной чернью, с невнятным и тревожным шуршанием на востоке.

Отношение литовского дворянства к московиту менялось, как осенняя погода. Заворожённое отменой опричнины и разгромом татар, вечных грабителей Литвы, оно склонялось к избранию Ивана Васильевича на королевство. Филон Кмита вместе со всеми пережил период расслабления, желания замириться с вечным противником, просто отдохнуть. Он не сразу понял игру, затеянную по настоянию Воловича с великим князем. Попал впросак.

Перед елекционным съездом, на котором выбрали Генриха Валуа, у панов радных стало популярным выражение Сиротки Радзивилла: «Боже оборони, чтобы нами командовал московский колпак!» А русские войска маячили вблизи Инфлянт, и воевать литовцы не могли. Решили сделать вид, что ждут на королевство московита, надеясь, что Иван Васильевич утопит дело в процедурных сложностях, в соображениях престижа и проволынит по своему обыкновению. Так и случилось: переговоры с Гарабурдой повисли в пустоте. Был избран Генрих, не поскупившийся на обещания.

Пока Гарабурда сидел в Москве, Филон Семёнович и обмишурился. Послал дружеское письмо в Смоленск, позволил себе неосторожный разговор с Ершом Михайловым, посланником царя на сейм. Намекнул — устно или письменно, — что лучшим подкреплением кандидатуры Ивана Васильевича были бы московские отряды на границе...

В Вильно распространился слух о тайных переговорах Кмиты. Волович сделал ему резкий выговор. Весь год пришлось оправдываться перед панами радными, напоминать, какое было время — «когда-де утопали, топор давали, а выплыли, ни топорища; солгавши, спаслись»! Он ядовито писал, что не один тогда «за живота господарского, в недостатку силы, фортели выкидывал»: минский каштелян Ян Глебович обвинил самого губернатора Инфлянт Ходкевича в сношениях с Москвой.

Кмита заслуживал прощение делом: с сочельника 1573 года заметно возрастает поток его донесений. Чаще ходили за границу агенты — шпеги. Кмита завербовал осведомителей среди смоленских жителей. Он помнил, что перемирие с Москвой кончается весной.

Сиротка Радзивилл донёс из Кракова: папский нунций Каммедоне, вводя нового короля в курс дел, заметил, что русский государь «так горд, что не захочет заключить ни перемирия, ни мира, а так как войну всегда следует возбуждать только на законном основании, то король будет иметь позволительный повод в августе взяться за оружие».

Не спали и московские лазутчики. В Литве и Польше появились письма, где издевательски рассказывалось, как литовцы, обещая голосовать за Ивана Васильевича или Фёдора, просили мехов собольих и рысьих, серебра и золота. Кто-то в Москве искусно рыл канаву между Литвой и Польшей.

В последние два года работать становилось всё труднее. Слухами приходилось пользоваться чаще, чем проверенными сведениями. Необходимы были двойные и тройные перепроверки. Использовалось всё: когда из Киева в Москву шли богомольцы-православные, по возвращении они обязаны были докладывать о виденном и слышанном каштеляну. Опрашивались возвратившиеся пленные. Филон Семёнович не верил шпегам на слово — со страху, что их поймают, и из желания скорее вернуться в Оршу, они нахватывали слухов на базарах. Случалось и другое: кто-то подсовывал им сведения годовой давности. Однажды они нарисовали Кмите такое перемещение русских войск, какое наблюдалось в год Молодей, и это непросеянное зерно Филон Семёнович отправил в Вильно.

В Смоленске было легче: скопления войск, указы жителям и прочие мероприятия довольно верно отражали изменчивые намерения Москвы. Лучшие люди — Козьма Труба, Алексей Нодавец — часто ходили под Смоленск. Из самой Перми вернулся в Оршу некий Алексей Станиславович и рассказал, что русские войска с запада переброшены на юг, а к Смоленску стянуты ногайцы. Кмита насторожился и отпустил в Смоленск оршанских мещан для торга. Они из Смоленска едучи, поткались с вожом князя великого с Тишком Ломакиным Смольняниным (тот Ломакин здавна у мене шпегом есть и перед тым многие ведомости и перестереженья мне чинивал)»... Ломакин передал: «Верно, что ногаям с черемисами велено быть на границе. Только не знаем, от вас или от нас кто начнёт. А теперь воевода смоленский по мене послал, не ведаю, пошто. А вы о том о всём Филону от мене подружите. А нам бы лелей, штоб межи государей был покой».

Когда военные гадают, кто начнёт, война не за горами. Кмита мрачнел с каждой февральской оттепелью и мартовским погожим днём. Пугливо шуршала подо льдом Оршица, впадавшая в Днепр под угловой башней. Глаз прикидывал невольно, долго ли продержатся стены из брёвен и обмурованные валунами башни. Одиннадцать пушек и триста драбов — не слишком надёжный заслон границы. В случае штурма всем, наверное, придётся лечь.

Пришёл апрель. Хмурую страстную седмицу Филон Семёнович провёл в молитвах-размышлениях, сродни молениям Спасителя за день до кончины. В письмах он уже прямо взывал к Воловичу и панам радным об усилении границы. Те, как нарочно, из-за безденежья, поверив обещаниям задержанных посланцев-московитов, постановили уменьшить число наёмных драбов в пограничных городках до нескольких десятков. Тоска Гефсиманского сада сгущалась в Оршанском замке.

Вскрылась Оршица. Во время выездов из замка Кмита надолго останавливал коня. Оба смотрели в воду в весеннем оцепенении, бессмысленно перебирая воспоминания, словно цветную гальку. Виляя по посаду, Оршица шевелила осоковые заросли — там жадно, оголодав за зиму, кормилась и дышала рыба. На устье, у слияния-гибели с Днепром, по дну тянулись траурные водоросли. На них Оршица полыхала льдистыми пузырчатыми струями. А на самом слиянии — только камни, скользкая мостовая смерти. За ней Оршицы нет: последний всхлип струи — и безвозвратное растворение в шёлковых омутах Днепра.

Филон Семёнович задумывался о московском государе. Он приманивал мысли Кмиты, как рассёдланных коней, стоило отпустить их. Литва и Польша со времён Ягайлы не знали сильного правителя. Кмита, военный человек, тосковал по государю-полководцу.

Он не обманывался в отношении военного искусства Ивана Васильевича. Сражения, от взятия Казани до Молодей, выигрывали воеводы. У воевод, как водится, случались неудачи, промахи, обыкновенное растяпство. Но если Иван Васильевич был при войске, походы завершались победоносно. В русских военачальников словно вливали умудряющее зелье. А стоило Ивану Васильевичу уехать после Пайды в Новгород, русских разбили шведы. То же под Улой: пришло бы воеводам в голову не выставить боевого охранения, будь государь рядом?

У московита был природный царственный талант, способность заставлять людей работать и трепетать. По сведениям Сиротки, его вовсе не было у Генриха.

При мыслях о московском великом князе перед глазами Кмиты раздвигалось некое пространство, пропасть земли, её восточная бескрайность. Там, за горами Камень, разбросаны несильные народы, осколки татарских орд. Власть московита постепенно распространится на восток. Страшно подумать, какой станет Россия лет через сто. Что рядом с ней Литва? Оршица, утекающая в Днепр...

Из писем Филона Кмиты панам радным:

«1 марта 1574 г.

...Одно то с земли неприятельской слыхать, иж дей князь великий Московский сам и с сынми своими с Москвы выехал до Александровой слободы, а вже дей о приеханью его королевской милости пана нашего до Кракова чует. Войска, которые был распустил, тым зася наготову розсказал быти. А с татары ногайскими и черемисок) перемирье взял».

«2 марта 1574 г.

Осведоные и ясновельможные милостивые Панове Рада великого князьства Литовского! Ко высланью до вашей панской милости отсюль з Орши хлопца моего Лосятинского, прислал до мене з заграничья шпег мой, на имя Козма Труба, посланца своего, даючи знать, иж де на дней теперешних близко прошлых люду московского немалые войска до Смоленска прибыли, а людей пограничных из сел от границ приставщики выгоняют, и острог дей новый моцный в Смоленску начали робить. А я, маючи таковую ведомость, того ж часу и тое годины другого есми шпега Олексея Нодавца до границ выслал... Потом, скоро по отправе тех шпегов, другой шпег мой на имя Юрко Железкович дал знать теми же словы, иж дей с Смоленску приставщики смоленские (не ведаю, што тому причина) людей всех с сел з заграничья выгоняют...»

2

Дмитрий Иванович Годунов до времени ограничивался Постельным приказом, то есть хозяйственной жизнью двора, его мелкосемейной суетой и интригами, забавлявшими государя. Иван Васильевич не видел в Годунове соперника Колычеву. Он только с удовольствием наблюдал за их грызнёй.

Союзниками Колычева были князь Тулупов, мать его Анна и протопоп церкви Александровой слободы. Княгиня Анна искусно создавала впечатление, что и царица — сторонница Умного. То, что Умной не просто не любил царицу, а замыслил сменить её, было их тайной.

Другая тайна состояла в бесовском расчёте Василия Ивановича, избравшего бдительного Годунова орудием расправы с государыней.

Ворожея Козлиха прижилась у царицы Анны. Она ходила к ней по понедельникам и пятницам — дням, самым подходящим для лечения и ворожбы. Анна хотела родить. Лушка Козлиха хотела стать её доверенным лицом и угодитькнягине Тулуповой. Пронося травы во дворец, вешая над царицыной постелью «громовую стрелку» — чёртов палец, Козлиха рисковала, но знала, ради чего. Контраст между прозябанием в Заречье и теперешним доверием государыни был слишком соблазнителен.

К травам в России отношение особое. Ими лечились и травились. Вылечиться желает всякий. Но гораздо больше люди боятся заболеть.

К травникам относились подозрительно, особенно при дворе.

У государя погибли три жены. Иван Васильевич и Годунов имели основание не доверять травникам и преследовать ворожей.

Козлиху не обыскивали. Только смотрели, чтобы она сдавала при входе в царицыны палаты свою кошёлку. Она сдавала, всякий раз мелочно проверяя, не спёр ли сын боярский истопник что-либо из её бабьего имущества: деревянный гребень, цветные нитки, скляницу с ароматной водкой, как называли тогда духи, дешёвый бисер в полотняном мешочке. Истопник скалился, и, уж во всяком случае, ему не приходило в голову залезть под юбку-запаску к стареющей Козлихе.

Под запаской Козлиха проносила травы. Выставив для дозора доверенную спальницу Анку Васильчикову, она заваривала их на масляной лампе или настаивала на вине. Был ещё способ скорого составления настоек — в тёплом навозе. Только для этого Васильчиковой приходилось бегать на конюшню и поить конюха.

Расчёт Колычева основывался на неизбежном — таком, как сила тяжести или законы трения. Бдительность по мелочам изгладывает и отупляет ум. Годунов должен был поймать ворожею.

На двадцать пятый или тридцатый раз Козлиха, сдав кошель истопнику и торопясь, по женскому обыкновению оправила запаску. Подвязанный под нею пучок травы упал, остался в полутёмных сенях. Истопник Июда Кашин кинулся к Годунову.

Дмитрий Иванович давно заметил, что государь стал холодней к жене. По всему чувствовалось, что Колтовские не прижились в высоких палатах. Скуратов велел беречь Колтовских. Дмитрий Иванович не понимал зачем. Затем, что у них связи с низовым коломенским дворянством? Постельничий боялся упустить мгновение, когда государь захочет выслушать плохое о Колтовских и это плохое скажет ему Колычев. К тому же Дмитрий Иванович не понимал, союзница ему царица или нет. Его сбивали слухи, распускаемые княгиней Тулуповой, с чьим сыном Годунов и Бельский были на ножах.

Дмитрий Иванович велел составить грамотку «об утерянии травы». Спрятал её. Велел следить за Лушкой. И молчать.

Он тоже понимал значение тайны в бесшумной грызне за власть.

Через племянника Дмитрий Иванович пытался выяснить, чего желает государь: тянуть семейную волынку без любви или сменить жену. У Дмитрия Ивановича были на примете русские и нерусские красавицы.

О слежке за Козлихой первой догадалась спальница царицы Анна Васильчикова. Она донесла об этом не государыне, а благодетельнице, княгине Тулуповой. Та, по совету Колычева, тоже приказала ей молчать.

Так все молчали — до начала февраля.

Молчание и проницательность Васильчиковой показывают хитрость и отвагу, не свойственные юной обитательнице терема. Действительность не соглашалась с расхожим образом девицы, запертой в терему, где её «буйны ветрушки не овевают». И люди гадились, и ветры овевали, как всегда.

Анна Васильчикова была достойной воспитанницей княгини Тулуповой, истинной матери-подстрекательницы, в первую голову мечтающей о счастье сына. Васильчикова тоже верила в своё счастье.

Душевная невинность редко встречается у девушек, воспитанных в уединении. Ничто так не развращает воображения, как сытая теремная жизнь с доверительными шептаниями с подругами и девками из самых ближних, которым есть что рассказать. У Анны скоро выработалось женское расчётливое чутьё на то, какими глазами на неё смотрят — галятся — мужчины.

По должности она встречала государя всякий раз, когда он шёл к супруге. Иван Васильевич смотрел на Анну со смесью жадности и умиления. Она без наставлений благодетельницы играла перед государем ту робкую, невинную и потаённо-страстную горлицу, какой он хотел видеть её.

Возможно, некоторые наставления давал ей князь Борис Тулупов, знатный ухоженный красавец, перед которым Анна привыкла преклоняться с детства.

Анна Васильчикова с голубой лентой на распущенных по-девичьи белокурых волосах умела оживлять воображение.

Встретиться с ней внезапно, когда идёшь к жене, прочесть в её прозрачном взгляде, что она знает, зачем идёшь, изобразить дразнящую ухмылку нетерпения, фальшивого, как все его умильные отношения с царицей, а, возвращаясь в свою опочивальню, на что-то грешное намекнуть другой улыбкой — усталости или разочарования...

Он, постоянно ощущая свою нечистоту, оберегал невинное сознание этой девушки-ребёнка. Такой он её видел. Он терпеливо любовался запретным плодом. Глубинная уверенность в его доступности подслащивала игру. Большой любитель слов, Иван Васильевич даже в мечтах впадал в риторику и сравнивал Анну Васильчикову — Аннушку — с чистым лесным источником, так потаённо затерянным в траве, что льдистой его свежести не касались никогда даже дрожащие заячьи губы.

Предметом бесед с Борисом Годуновым в последние дни стали почему-то древние княжеские уставы. Борис ли наводил на них или Иван Васильевич сам подобрался к занимательным статьям — о правилах разводов. Причинами развода с княгиней могут быть: «если жена станет ходить по игрищам без мужа»; «станет на мужа зло умышлять — зелием или людьми»; «услышит что про князя нехорошее, а мужу не донесёт». Всё это мало подходило к случаю, но Дмитрию Ивановичу было довольно, чтобы решиться на составление новых грамоток: «О прихождении к государыне в неурочный час» и «О вонянии, якобы исходящем из покоев».

Отскрипели крещенские морозы. Иван Васильевич, получив намёк на неких чародеев, ходящих во дворец, откликнулся не сразу и неохотно. Он стал присматриваться не к царице, а к приметам, искал нечаянных знамений, вникал в себя — готов ли к перемене жизни, и слушал проповеди попа слободской церкви. Тот не был связан с Годуновыми, был ставленником игумена Троице-Сергиева монастыря, друга Умного-Колычева, и, значит, тема его проповеди: «Аще жена зелием детей ищет» — была избрана случайно, по наитию. Наитию священников Иван Васильевич доверял.

Иван Васильевич любил игру и тайну. Любил их тени на тусклой белизне будней. Он любил сказки, в которых жизнь искажена настолько, что кажется не тяжким невесёлым путешествием, а перемежающимся приключением. Он в свою очередь намекнул Годунову, чтобы тот не торопился.

Но Дмитрий Иванович понимал, что всякое разоблачение хорошо вовремя, что обличения и грамотки могут «остыть», «закиснуть». Он уже сопоставил список приходов государя к государыне с визитами Козлихи. Сопоставление доказывало, что чародейство прямо касается супружеских отношений.

Колычев и Тулупов тоже не дремали, могли опередить.

Однажды поздно вечером Дмитрий Иванович явился с вестью: Лушка осталась на ночь у царицы. Васильчикова будто предупредила стражу, чтобы не ждали выхода Козлихи, запирали. Предупредила неосторожно, рядом оказался истопник Замятия Кашин. Дмитрий Иванович исторопился потому, что вдруг представилась возможность замазать в дело Анну Васильчикову, подсунутую во дворец Тулуповой.

Он заразил своим нетерпением государя.

Иван Васильевич распорядился убрать из переходов и сеней всех ненадёжных. Пошли: Иван Васильевич, Дмитрий Иванович, Июда Кашин, Богдан Шарапов, Замятия и Василий Кашины. За своих людей Годунов мог поручиться: они были повязаны родством, приважены сладкой жратвой при необременительной работе и раз навсегда зажаты страхом перед маленьким окольничим, главой Постельного приказа.

Дмитрий Иванович шёл первым. У него была прямая и сухая спина с узкими плечами, сварливо откинутая голова в коротких волосах, отчего резко выступал остренький затылок, и смешная подпрыгивающе-скользящая походка, над которой никто не смел смеяться.

Двое сеней и переход. В углы и стены вжались жёлтые от свечей лица стражей. У двери в сени, ведущие в царицыну опочивальню, сидела с шитьём Анна Васильчикова. При виде государя она молча выронила шитьё и как бы в обморочном беспамятстве легонько стукнулась затылком о сукно обоев.

У всех вошедших были мягкие шевровые сапожки. Не шли, скользили по тканым дорожкам, словно гады. Дмитрий Иванович по знаку государя приотворил дверь в опочивальню.

Истопники скромно отпрянули. Иван Васильевич своей рукой отбросил заглядевшегося Годунова.

Три свечи горели на столе, крытом тяжёлой красной скатертью. Дымящуюся плошку и серебряную чашу с какой-то жижей Иван Васильевич едва заметил: глаза прилипли к стройно округлённому, с изюминкой пупка, животу Анны и беспомощно вздёрнутым соскам. Дикие глаза Козлихи смотрели на пупок и ниже, одна её рука лежала на бедре царицы, другая лила что-то из серебряного ковшика на живот. Лицо Козлихи было белым, а губы — чёрными, словно она их накусала в родовой или любовной муке.

Лушка была простоволоса, в одной рубахе, и выглядела неожиданно молодой и сочной. В прозорливом воображении Ивана Васильевича сладостно мелькнуло её тело во мгле подвала, над огнём.

— У-a! — тихонько взвыла Анна.

Она, как одержимая, забыла человеческую речь.

Чем они занимались, гнусные? И отчего так безразлично смотрели обе на вбежавшую Васильчикову с покрывалом — словно из глубины страдания или наслаждения?

«Зельем детей искали, — признается Козлиха на допросе. — Лили на пупок заговорённую воду и глядели».

Признание достаточное, чтобы погубить её и государыню. Но у Ивана Васильевича осядет на душе, будто Козлиха что-то главное и неудобосказуемое скрыла, унесла в яму на тюремном пустыре.

В ту ночь в своей опочивальне Иван Васильевич долго молился и в забытьи стоял на опухающих, болезненных коленях под гипнотически мигавшим огоньком лампады. Потом он улыбнулся кому-то огненно-крылатому во мраке, лёг и погрузился в сладкий сон оратая^[26], чьё поле вспахано.

На следующий день пошли допросы. С Лушкой всё было ясно, Иван Васильевич знал, что выдавит из неё Годунов и как выдавит. Дмитрий Иванович настойчиво указывал, что и Козлиху, и Васильчикову ввела к царице княгиня Тулупова. Умысел его был прозрачен, Ивану Васильевичу скоро стало скучно, и он велел больше не поминать княгиню Анну.

   — Как полагаешь, — перевёл он разговор. — Васильчикову тоже надобно пожечь?

Годунов знал от Бельского, что государь приглядывался к спальнице царицы. Но — как приглядывался? В передаче Богдана, лёгкого на срамные речи, намерения государя были просты и низки. Тут можно угодить или... сильно промахнуться.

Позабавлявшись умственными мучениями постельничего, Иван Васильевич задал другой вопрос:

   — Анка Васильчикова просила о встрече с нами? Ела поутру?

   — Воды просила, государь.

   — Не подурнела от огорчения?

Дмитрий Иванович решился:

   — Государь, она напугана. Что ей прикажешь, то она и сделает. А после в монастырь уйдёт вечной молчальницей. Привесть её?

   — Ты об чём, Димитрий? Твоё ли дело сводничать?

Кто-то упорно не понимал кого-то. Годунов больно закусил губу. Хочет ли государь Васильчикову в свою постель? От этого зависело теперь, быть может, всё будущее Годунова.

Но он всё время помнил, чья ставленница и любимица Васильчикова.

   — Прикажешь, государь, пытать её?

Годунов знал, что к пытанному телу Иван Васильевич испытывал брезгливость.

   — Веди в подвал. Жди нас.

Было забавно смотреть на оживившегося Годунова. Иван Васильевич убеждался в который раз, что самые догадливые из придворных явно глупей его, царя. Внушение Васьяна Топоркова: не заводи советников умней себя — было бессмысленным. Где их сыскать — умнейте?

Иван Васильевич позвал Тулупова. Вместе они отправились в пыточный подклет.

Оттуда после бурного допроса Лушки и спальных сторожей тянуло порченой кровью и угаром. Всякое производство пахнет дурно и по-своему: Пушечный двор, Яуза под слободой кожевников... Приятно пахнет только там, где люди ничего не делают: в лесу. Но стоит туда явиться угольщикам и смолокурам...

Из-за тесовой двери выплёскивался заливистый, как будто детский плач. Ивана Васильевича он не тронул. Анка рыдала не от боли, а только от вида пыточных орудий. Такая слабость раздражает мастеров. Бессмысленно пытаться умягчить их — они же на работе.

Анна Васильчикова стояла с оголённым плечом, в одной рубахе. У мастера в руке был раскалённый шкворень. Дмитрий Иванович смотрел на Анну с бездушным любопытством.

Мастер поспешно шагнул к Васильчиковой. Известно было нетерпение государя во время пытки. Случалось, он бил мастеров посохом за вялость. И Дмитрий Иванович наставил мастера, чтобы не медлил, жёг девку, едва государь переступит порог.

Мастер протянул шкворень к маленькому круглому плечу.

И тут же был отброшен посохом к жаровне. Его кожаные штаны с пятнами засохшей нежити закорёжились. Бог не обидел государя силой. Борис Тулупов повёл себя как верный телохранитель: стал добивать ногой того, кого ударил государь.

Годунов понял, что проиграл.

   — Что же ты делаешь, Димитрий? — мягко укорил его Иван Васильевич. — Как у тебя на такую красу рука поднялась?

Дмитрий Иванович плакал от дыма. От штанов мастера в подвале стало тяжело дышать. Васильчикова, подавляя дурноту, подалась к спасителям. Она не знала, к кому уместнее оборотиться голым плечом и заострившимися под рубахой грудками. Спасителям хотелось тут же унести её на руках — в безопасность, тишину и чистоту опочивальни.

Иван Васильевич преодолел нецарственный порыв. Велел Тулупову:

   — Уведи к матери.

Васильчикова сомлела и не могла идти. Пришлось нести её по переходам и сеням, выбирая те, где меньше стражи. В беспамятстве она так тесно прижималась к сыну благодетельницы, что у него немели ноги, а сердце билось медленно и обречённо, в каком-то погребальном ритме.

3

На сырную седмицу^[27] Неупокой получил новое задание Умного: приехав в Вологду, вызнать, что можно, о корабельном строительстве, и как то тайное строительство оберегают от посторонних глаз. Обсудив недомолвки государя и то, что работами ведает английский мастер, они согласились, что в Вологде, пожалуй, зачинается российский военный флот. Полная победа в Ливонии без флота невозможна, а выход к морю теряет смысл.

Кроме того, Неупокою поручалось побеседовать с монахом-лазутчиком Исайей, сидевшим много лет в вологодской тюрьме. Склонить его к сотрудничеству. «Впереди у тебя Литва», — прямо сказал Умной.

В Вологде Неупокой остановился на подворье Строгановых, у их приказчика Оливера Брюннеля. Тот тоже отсидел в тюрьме по подозрению в шпионстве, ныне же ездил свободно за границу с мехами и серебром. Неупокой спросил его, знают ли в немцах о вологодских кораблях, дошли ли слухи.

   — Тамо не ведають, я чаю, — ответил Брюннель с забавным северным произношением. Русскому он обучался в Холмогорах. — Оно и лутче, не то государю стыд.

   — Стыд? — (Брюннель, видимо, путал русские слова). — Не стыд, а тайна государева!

Оливер острыми смешливыми глазами заглянул в кубок Неупокоя и долил вина. Он явно не принимал всерьёз военного значения вологодской верфи, как и другие иностранцы. Тем лучше, — порадовался Дуплев.

Утром он сам отправился на верфь. Ему понравился торговый город Вологда, рассечённый рекой — такой же просторной и холодной, как мысль о дальнем плаванье. От новых складов и причалов шёл свежий запах леса. Здесь люди не скрывали своего богатства, как в Новгороде и Москве. На глазах голландцев и англичан опричники не разоряли вологодского посада. В облике жителей чувствовалось достоинство людей небитых, сознание своей полезности.

По случаю начала масленицы по деревянным мостовым бродило множество не слишком трезвых вологодцев. Близились «прощёные дни», когда христиане должны прощать друг другу вины и жалеть обиженных. Две вольные девицы с простыми ненакрашенными лицами (сурьмились и чернились только порядочные женщины) пристали к Неупокою: «По прощаемся!» — «Я на вас зла не держу», — попробовал он отшутиться. «А чего держишь?» — нашлись они. Едва отстали.

До верфи было уже недалеко, но ускорить шаг не удавалось. Толпа густела — верно, недалеко скопились кабаки. Надо присоветовать наместнику от имени Умного, чтобы убрал торговлю с берега... Но оказалось, что у верфи не было ни рядов, ни кабаков, а только склады. Народ шёл любоваться на государевы корабли!

На тайну военного значения.

Шпунты с засыпкой и мокрые подмости ограждали небольшой затон. В нём среди мусора и битого льда качалась недостроенная барка. Поодаль, на просторе, намертво вмёрзли в лёд и как бы плыли по сияющему снегу три корабля из сказки: так прихотливо и обильно были они украшены резьбой, краской и медью. Неупокой залюбовался ими, хотя в резьбе чудилось что-то излишнее и сухопутное — наличники, петух на крыше... Облик их плохо сочетался с чужим враждебным морем, где им придётся воевать с другими кораблями и штормами.

У вологжан по праздникам вошло в обычай — «глядеть государеву посуду». Торговые посадские, мастера и голь охотно любовались чужим трудом. Корабельный мастер-англичанин масленицы не признавал. Он вряд ли нашёл бы охотников трудиться, но после ряда голодных лет в городах скопилось множество бездомных. Словно в насмешку над степной вольницей, их тоже называли «казаками». Эти-то казаки и трудились на верфи в праздники, за исключением воскресений, пасхи и сочельника: их англичанин чтил.

Внимание толпы привлекли двое, тянувшие с помоста длинный брус. Им, верно, кто-то поднёс из жалости для праздника, и казакам никак было не согласовать усилий: каждый не в лад вздёргивал свой конец, словно невидимый надсмотрщик бил по шее одного, потом бежал к другому.

«Истинно, наша глупая работа, — сказал стоявший рядом с Неупокоем сухой, угрюмый жох-посадский. — Сил не счесть, направить некому».

Над другим ухом Неупокоя внезапно раздался душегубский бас:

— Дёргай разом, волчья сыть!

Хмельная рожа с брыластыми щеками поднималась над толпой словно на шесте кукольника-скомороха. Казаки, испугавшись, напряглись и потянули дружно. Брус перевалился через борт, барка качнулась. Кричавший сплюнул и сказал:

   — Коломенка.

Коломенками называли плоскодонные ладьи разового плавания — на них сплавляли по реке товары, а в низовьях продавали на дрова. Волжанин Неупокой не согласился с крикуном — сравнение будущего боевого корабля с коломенкой казалось оскорбительным. Крикун отрубил красной лапой:

   — Вся эта государева посуда — зерно возить в Великий Устюг.

   — Государь что, торгаш? — возмутился Неупокой.

Вмешался жох-посадский:

   — Истины для скажем, государь торгует. Дурного в этом нет, если по-честному. Худо, что нам торговать не дозволяют, покуда государевы товары не распроданы... Суда же эти валки, днища плосковатые, для взморья не годятся. Я мыслю, государь их строит, чтобы казну свою по рекам перевозить.

   — Зачем ему казну возить туда-сюда?

Неупокоя бесила тупость посадского.

   — Время ныне... непокойное, — предположил посадский.

Крикун остановил его:

   — Ты реже языком-то... А ты, служилый человек, зачем нас, хмельных, выспрашивать? Ты сам-то из каких? Не вербух ли из красной ряхи?

На сокровенном языке воров ряхой звали избу, вербухом — глаз.

Неупокой в Вологде оделся просто, чтобы свободно ходить по улицам без слуг, теряться в городской толпе. С таким незнатным, бедным сыном боярским можно почти на равных испить вина или подраться безнаказанно. В толпе люди не сторонились Неупокоя. Разве какой-нибудь внимательный, как этот жох-посадский, глянет в глаза, уловит в них сосредоточенность, редкую у простого человека, и замолчит на всякий случай.

Крикун был из других: он если кого подозревал, то сразу бил.

У Дуплева возникло искушение — скрыться в толпе. Тут и пришёл бы конец его поездке. Хорошо, колычевская натаска не подвела. Не сделав и полшага, Неупокой отворотился и обидчиво уставился в пространство. Резкое солнечное сияние льда выдавило слезу.

Крикун растерянно покашлял. Бить неподвижного, обиженного человека он не умел. Скоро стоявшим впереди наскучило глядеть, они замёрзли, их манили домашние блины. В толпе началось медленное перемещение: кто был последним — полез вперёд, в точности по Писанию. Крикун спросил:

— Ты, што ли, приезжий... осударь?

Он, кажется, раскаивался в своём гнусном подозрении. Неупокой знал за собою это свойство — вызывать у людей сильных и грубых желание опекать его.

Я из Нижнего, — ответил он. — Свёл бы ты меня блинов поесть, я угощу.

Крикун обрадовался. Сказал, что кличут его Митькой, прозванье — Крица. Он из кузнецов, но разорился, а в казаки идти не хочет. В праздник обиженные угощают его и натравливают на обидчиков, чтобы избил. По облику к нему прилипло прозвище: крица — необработанная полоса железа. Работа — бить по наущению — поганая и непостоянная, но Крица научился бить вежливо, не очень больно, а харя получается в крови. Заказчику приятно.

Неупокою не пришлось распределять места: Крица отнёсся к нему как к новому кормильцу, звал осударем. То, что Неупокой не раскрывал своих намерений, давало надежду на высокую оплату.

По предписанию Колычева Неупокой должен был встретиться с монахом Исайей, сидевшим в вологодской тюрьме. «Обманешь его или пугнёшь, — советовал Умной. — Жизнь и свобода его в твоих руках. После Вологды и Нарвы ехать тебе в Литву».

Крица Исайю знал. Подобно прочим заключённым, Исайю выводили на улицы за подаянием. «Он вроде бахаря, — пояснил Крица. — Иные спросту клянчат, а он непременно со сказанием. За ним мало и смотрят. Стражник напьётся, Исайя его в тюрьму ведёт. Народу весело».

В масленую неделю заключённых особенно охотно водили по городу. Часть подаяния шла в карман тюремщикам. Исайя оказался в одной из съестных лавок, где торговали блинами и вином. Лавка была набита народом плотно, до распахнутых дверей: Исайя что-то рассказывал посадским.

У всех людей срамных профессий — прорицателей, нищих и глумцов — бывает на лицах неприятная двойственность выражения, какая-то заведомая лживость и истерическое бесстыдство. Исайя всё это удачно скрывал кудлатой блёклой бородой и крепким румянцем щёк и носа, придававшим ему вид искренний, простецкий. Он, несомненно, играл: в трагических подъёмах его голоса проскальзывали насмешка и злорадство. Посадские же слышали в его повествовании то, что хотели слышать, и потому едва не плакали.

Исайя рассказывал об одной из тех нелепых московских казней времён опричнины, которые остались непонятными посаду. Когда казнили членов Боярской думы, посаду было всё понятно.

   — К полудню уже семь посадских опричники сказниша! Восьмого, именем Харитона Белоулина, взяли и не могли свалить: собою бо велик, черн власы, страшен образом и кричущи ко царю стречным голосом: «Пошто еси неповинну нашу кровь излиешь?» И с грубостью глаголя, псари подскочиша пособить палачам, и отсекоша ему голову, глава же спрянула от них и язык лягщуще спрядывает от земли, труп же воссташа на ноги и начал трястисися страшно. И сбивали с ног его палачи, и никак же не могли стронить...

У сбившихся в харчевню прасолов, разносчиков, рыбных мелких перекупщиков и всевозможных мастеров в уме было одно: за что наших били? Мучительно хотелось справедливости. Невыносимо было верить в преступность власти, освящённой богом.

   — Государь же, поднявши аргамака, скакаше на Неглинную, в свои хоромы. И понемногу времени, часу на шестом, от царских хоромов гонит скорый гонец и кличет зычно голосом и шапкой машет: «Государь помилова!» И, распустив оставшихся живых, палачи разошлись по домам, славя господа. Оставленный же труп сей трясся весь день и во втором часу нощи упал. Наутро мёртвых телеса упрятали по повелению царя.

Немного надо человеку, чтобы поверить в мудрую милость власти. Ибо поверить в неё — значит, найти себя в гражданском мире, который тебе не расшатать. Близились дни прощёные, людям хотелось помириться, с кем только можно. Они сочувствовали государю, в ужасе ускакавшему на Неглинную, а позже казнившему опричников Басманова и Вяземского, — сочувствовали и почти любили его. Монаху же подавали вдвойне, поили горячим вином его и стражника, в великом облегчении пили сами. За будущее. Пусть не слишком светлое, но хоть не злое.

На посаде жили не мечтатели, а реалисты.

   — А вот мы продаём! — послышалось на улице.

Невольно насторожились уши покупателей и торгашей. В двери под резкую свирельку зачастила скоморошья прибаутка:

   — Вот табакерка из копыт коров, которых фараон во сне видал! Вот камешек Давида, угробившего Голиафа! Струны арфы Давидовой! Ступень от лестницы в небо...

У Исайи появились достойные соперники. Народ, пресыщенный трагедией, потёк на улицу смеяться.

Освободилось место у длинного дубового стола. Дуплев велел Крице заказать блинов с икрой и провесной сёмгой. Митька охотно побежал распоряжаться. Исайя утомлённо опустил голову на стол. Затасканная шапочка-скуфья плохо прикрывала бледную лысину. Страж его подрёмывал вполглаза. Он не боялся, что Исайя убежит: как государственный преступник, монах нищенствовал в цепях.

Неупокой негромко окликнул его:

   — Отец! Блинами угощу.

Исайя живо пододвинулся, придерживая цепи. На его щиколотках под оковами был проложен ногайский войлок, сырой и ветхий от хождения по улицам. Руки оставались на свободе.

   — Что, тяжко тебе жить али стерпелся? — спросил Неупокой.

   — Ты облегчение мне, што ли, сделаешь?

Они впервые встретились глазами. О чём-то догадавшись, монах напрягся:

   — Откуда, сыне?

   — Марк тебе шлёт поклон.

Исайя, истомившись по своим, должен был клюнуть на Сарыхозина.

Сквозь бороду монаха пробилась опасная улыбка:

   — Пане мой милостивый! Когда ж ты его видел?

Неупокой сумбурно, чувствуя уже, что ложь не удаётся, забормотал о Вольмаре. Будто он был там по служебной надобности, встретил Тетерина и Сарыхозина, они хотели представить его князю Полубенскому, но тот уехал в Краков...

   — Чего глядишь, словно я тебе дёготь от колесницы святого Илии навязываю? Не веришь мне?

   — У кого иорося пропало, у того в ушах визжит, — откликнулся Исайя.

Крица принёс блины. Это дало Неупокою минуту трезвого раздумья.

   — Ладно, ты ешь, — сказал он. — А то, гляди, посадят на тюремную затируху и на улицу не выведут.

   — Ты, што ль, посадишь?

   — Могу и я.

   — Так бы и пел сначала. — Исайя не удивился, только вздохнул. — С Москвы?

Неупокой, не отвечая, ел свой блин. Кивнул Крице: ты тоже ешь.

Тюремный страж подсел поближе. Неупокой велел:

   — Митя, угости служилого.

Крица проворно пересел между Исайей и стрельцом. Монах придвинулся к Неупокою. Руки его были заняты блином, цепи с грохотом поволоклись по половицам.

   — В Москве о тебе вспомнили, — сказал Неупокой. — На самой маковке.

   — Нехорошо, — опять вздохнул Исайя.

   — Строптивых там не любят.

   — Где их любят?

Пожевали. Сёмга была с обильной желтизной, жир тёк по бороде Исайи. Он был привычно неряшлив, как все надолго заключённые.

   — Вот ты меня стращаешь, что выпускать не станут, — заговорил он, вытирая руки о серую хламиду. — Ты думаешь, больно уж я привык чарки по кабакам сшибать? Ты меня в масленицу встретил. А наступит великопостье? Сочтут посадские, сколь пропито, ужаснутся убыткам, зажмут мошны, в кабаках одна голь останется. И сяду я до пасхи на ту самую затируху.

   — Свободы хочешь?

Да ничего я не хочу. От вас.

Беседа приобретала безнадёжный оборот. Неупокой знал таких упрямцев, воспитанных в монастырях. Он сам мог стать таким.

   — Не хочешь нам помочь?

   — Вам уже никто не поможет. Души ваши отягощены грехами. Вы думаете, грех ваш на государе. То — лжа! Не только сами вы грехом запачканы, но и народ по вашей воле принял часть греха. Может быть, вам поможет божий гнев.

   — Божий гнев — кара, а не помощь.

Не было ничего нелепее и жальче этого спора о словах. Дуплев не мог остановиться. Внезапная неудача оглупляет, лишает чувства меры.

   — Гнев божий, обрушив на страну новые бедствия, заставит вас опомниться. Злые друг друга перережут, добрые останутся.

   — Так не бывает... Вы с Курбским, конечно, добряки?

   — Мы тоже грешники, но не по своей вине. Ваш государь сам из всякого несогласного предитора творит. — (Неупокой знал уже это литовское — «предатель»). — Кого он гнал, те мыслили сломить его силой же! То было недомыслие: ваша сила сама себя ломит.

Возбуждённый Исайя налил себе вина без разрешения Неупокоя. У Исайи были худые пальцы прирождённого писца.

   — Я знаю, чего ты хочешь, — сказал он тише. — Чтобы я открыл тебе заветное слово, а ты пойдёшь с ним к вашим несчастным беглецам в Литве двойных предиторов искать. Но моё слово дорого, и не о том оно, об чём вы хлопочете. Дело моё святое, и письма мои ходят по свету вольно, а более мне ничего не надо. Мне скоро петуха колоть.

Исайя встал — тяжёлый от вина и сытости. Бугристый лоб его был странно бел рядом с набухшим кровью носом. Хотел бы Неупокой проникнуть за этот лоб... Намёк на петуха он понял: в Платоновых диалогах Сократ приказывал зарезать после его смерти петуха в жертву Асклепию-врачевателю^[28]. Верно, все узники считают смерть исцелением.

Страж неохотно потащился следом за Исайей. У разорённой горы блинов остались Неупокой и Крица. Митька сперва несмело, потом всё яростнее стал доедать блины. Неупокою было гнусно. Он вымогал предательство у человека, которого в другое время считал бы братом по духу и наставником.

Правда Исайи резала слух не одному Неупокою. То, что Исайя по заданию Воловича оклеветал когда-то греческого митрополита, не затемняло выстраданной правды.

   — Ты где ночуешь? — спросил Неупокой.

   — Де бог пошлёт, — ответил Митька набитым ртом.

   — Хочешь ли мне служить? Жалованье тебе положим, как стрельцу.

У стрельца хозяйство кроме жалованья.

   — Накину рубль в год. Еда моя.

   — Согласен, осударь. Я верный, только у меня хозяев было много. Будет один, так... не пожалеешь, словом. Крест целовать?

   — Всё в своё время. Главное, ты пока молчи. Первое испытание тебе — молчать.

Крица молча схватился за блин.

Под вечер они явились на подворье Строгановых. Митьку устроили в людском подклете. Оливер Брюннель позвал Неупокоя ужинать. Голландец тоже за день натрудился, принимал рыбный обоз, промёрз на зимнем складе. Обоих быстро разморило в тепле и от душистой романеи.

Неупокой заговорил о кораблях. Он поделился с Брюннелем впечатлением красы и мощи, возникшим у него при виде барок. А снарядить их пушками...

   — Потонут на первой морской волне, — ответил Брюннель. — Дальше Холмогор на них не плыть. А и не надо, грузи на каравелла!

   — Чего грузить? Плетёшь.

Брюннель усмехнулся с пьяной хитростью:

   — Жёнка грузи, сынка грузи, казна. Ваш государь вельми... злохитр!

Ты слово когда по-русски говоришь, думай, уместно ли оно. Скажи спасибо, я тебе попался. Другой донёс бы, и опять тебе со стражем милостыню просить.

   — Нет, не хочу! — Брюннеля передёрнуло. — Яз благодарен до гроба господину Строганову, что выкупил меня из тюрьмы. Я не хотел сказать плохого о государе. Но всякий человек, боясь за жизнь, ищет убежища. И государь. Вологда был... опричный крепость. Понимаешь?

   — При чём тут корабли?

   — Они не корабли, а барки. Тоже опричные. Некоторые тайны англичан я... был причастен. Сии барки начали строить два лета назад, после перестали, ныне опять. Я чаю, государь в тревоге за себя.

Неупокой припомнил, что Оливер сидел в тюрьме по доносу англичан, заподозривших в нём лазутчика. Возможно, то, о чём проговаривается Оливер, сгодится Василию Ивановичу, но сам Неупокой не понимал его намёков. Точнее — душа его не принимала даже подозрения, что государь способен в страхе перед кем-то искать с семьёй убежища на этих разукрашенных барках. Всё-таки больше они похожи на боевые корабли, как представлял их Неупокой. Ему хотелось, чтобы было так!

Мучение подозрения и неверия так резко обозначилось на худом лице Неупокоя, что Брюннель, нечто сообразив, перевёл разговор:

   — Не наши тайны, мы маленькие человеки. Мне, кроме моря, ничего не нужно. Я одному Якову Аникеевичу служу, меня полуночное море ждёт.

И Брюннель заговорил о ледовитом море: там в полночь не садится солнце, по тундрам бродят дикие люди со своими странными понятиями о красоте, добре и счастье. В то море впадают, словно серебряные жилы, реки Обь, Таз и многие другие, с неведомыми именами. Там множество земли, мехов и дичи, там — утоление жажды странствий и познания для многих поколений прирождённых скитальцев. Плыть бы и плыть по мелководному прибрежью, у кромки ледяных полей, плавящихся в полуночных закатах, каждое утро пробуждаясь в счастливом ожидании открытия. Достичь Китая! Что рядом с этим мелкая подлость тайных служб, грызня народов, страх деспотов перед своими подданными...

   — Ты пьян, Оливер.

   — Я пьян великими делами, — согласился Брюннель. — Ах, долго, долго плыть...

«А мне, — вдруг закручинился Неупокой, — долго ли плыть до счастья? Неужто я затем на свет родился, чтобы кому-то ямы копать?»

И собственная жизнь Неупокоя, наполненная тайными делами, близостью к власти и чувством утолённой мести, скукожилась рядом с мечтанием Брюннеля, словно сырой сапог возле огня.

4

Дунюшка приехала на Шелонь в начале великого поста.

Венедикт Борисович встретил её у мостика через последний лог. Трепеща от вины и радости, он соскочил с седла и подошёл к каптане. Дунюшкино любимое лицо было в слезах, она сквозь слёзы улыбалась. С нею в дороге случилось чудо. Счастье.

Оно ждало её возле тверского Отроча монастыря, где упокоился митрополит Филипп, заступник неговорящего Филипки. Пока люди на земле вершили свои благие, а чаще — страшные дела, заступник присматривал за Филипкой из своего невидимого мира.

Под Тверью Дунюшка захотела заказать молебен, для чего весь её небольшой обоз свернул с дороги.

Надо сказать, что Дунюшка смертельно боялась дорожных поворотов, где лошади могли чего-то испугаться и понести. У всякого есть свой, родимый страх. Дунюшку безотчётно тревожили даже ленивые изгибы русских равнинных дорог, а отчего, она сама не понимала. Просто боялась и всегда предупреждала задремавшего возницу окриком: «Сворот!»

Возница сидел далеко, на спине коренника. Дунюшка надрывала горло. Филипка просыпался и вздрагивал от её вопля. Мало-помалу он тоже проникся ужасом перед поворотами, одолеваемыми возницей со скоростью цифирного часового круга.

Едва замаячили кресты и луковки Отроча монастыря, Дунюшка начала молиться и взывать к покойнику Филиппу. Она считала, что чем дольше станет докучать ему, тем он верней исполнит её единственную просьбу. Дунюшка с Ксюшей шептали проникновенные слова, не замечая необычайного волнения Филипки. Тот, высунув головку из окна каптаны, весь извертелся, в глазёнках разгоралась паника, он дёргал мать за душегрею, но высказаться по своему убожеству не мог. А дело в том, что приближался поворот дороги.

За долгий путь Филипке запало, что, если мать не предупредит возницу о «свороте», катана опрокинется, и все они — мать, Ксюша, Филипка и дурак возница — улетят в запредельные имения покойника деда, где праведные души ждут Страшного суда. Он очень не хотел туда лететь... Когда сомлевший коренник с сонным холопом на хребте достиг начала поворота, в груди и горле у Филипки заскрежетало, ужас ознобил слабые корешки его волос, и он не крикнул, а просто вылетело из него: «Шворот!»

Так заговорил Филипка. После молебна, испробовав за монастырской трапезой сладкого вина причастия, Филипка выдал слово «мамка» и ещё одно, неведомо откуда залетевшее в его чистую память. Дунюшка опалилась стыдом перед игуменом. Но стыд уничтожался счастьем...

Венедикт Борисович потрясённо разрыдался и мысленно дал обет не изменять жене. «Вот это счастье и покой семьи — больше мне ничего не надо, господи!» Он заказал молебен в местной церкви.

Под вечер дворовые желали государыне здоровья. Она с доброжелательной расчётливостью всматривалась в лица женщин, целовавших ей руку или плечико. Дунюшка собиралась начать восстановление хозяйства завтра, а не весной. Обилие девушек немного озадачило её, но им она мысленно нашла работу и весело взглянула в стянутое лицо супруга.

Лягва ей сразу не понравилась. Алёнка, напротив, показалась милой и старательной. Дунюшка только не могла понять, чего трепещет эта девушка. У неё были ледяные пальцы и даже губы. Дунюшка дважды поймала перекрестье взглядов мужа и Алёнки. Призадумалась.

   — Станешь у меня спальницей, — объявила она.

Даже привычная Лягва окаменела. Опасный шепоток искрой прошуршал по толпе дворовых. Алёнка побелела и уже открыла рот, чтобы — кто знает: сдерзить? покаяться?

Смолчала. Венедикт Борисович пообещал своему ангелу-хранителю поставить толстую свечу с примесью ароматных водок и серебряным плетением — за рубль.

Замысел Дунюшки он понял час спустя. Встретив Алёнку в сенях и от великой благодарности желая приласкать, он получил такой отпор, что мигом отпустил Алёнкино окаменевшее плечо — навеки.

Дунюшка, отослав Алёнку, ждала его в опочивальне. Жадно ждала и требовательно. Она и прежде не была ледышкой, ныне же Венедикт Борисович невольно пожалел о давно выпитой настойке на китайском корешке. Истратив без расчёта мужние силы, Дунюшка заворковала о ближних планах, что было верным признаком телесного довольства и усталости.

   — До лета время есть, — отбояривался Венедикт Борисович, едва разлепляя губы.

Дунюшку сон не брал:

   — Нет, ласка моя, до лета ждать нельзя. С кем станем зябь поднимать, перелог раздирать? Надо искать отказчиков.

Чтобы проникнуть в Дунюшкины замыслы, придётся перетряхнуть ту ветхую холстинку, которая зовётся «Юрьев день».

День освящения храма великомученика Георгия — осенний Юрьев день — по восемьдесят восьмой статье Судебника был сроком перехода крестьян от одного владельца земли к другому. Поскольку между землевладельцем и крестьянином завязывались денежные отношения по поводу оброка, избы, инвентаря, подъёмных, при переходе приходилось гасить долги — так называемое «пожилое». В среднем хватало одного рубля. Деньги немалые для хлебопашца. Крестьяне были повязаны с хозяевами, детьми боярскими, взаимной нищетой. И если у соседа находился рубль, это давало возможность переманить крестьянина к себе.

Агенты по переманиванию крестьян звались отказчиками.

Их ненавидели, как воронов. Но восемьдесят восьмая статья Судебника была сильнее ненависти и бессильного желания бедных помещиков насильно удержать крестьян. Рубли отказчиков стояли на пути крепостников.

Крестьяне уходили не только в Юрьев день, но и весной — время пустых сусеков, когда, как всем известно, был испечён последний колобок, и тот ушёл от бабушки... Война за руки хлебопашца не затихала весь год.

В неё намеревалась ввязаться кроткая, хозяйственная Дунюшка.

Человек редко бывает корыстен откровенно. И Дунюшка рассказывала мужу, какие голодающие глаза у ребятишек в деревнях соседей-недоумков, разоривших крестьян оброком «не по старине». Собственное имение рисовалось ей островом изобилия, куда придут голодные, чтобы приобщиться к труду и насытиться. Тут её планы совпадали с мечтаниями мужа, только Дунюшка была, как женщина, трезвее.

   — Ты князю Даниилу Андреевичу писал, — напомнила она. — А кланялся ли ты о послаблении?

   — Он обещал.

Давно замечено, что деньги текут к деньгам. Одной из привилегий старых вотчин было освобождение части земель от податей в казну. Крестьяне, разумеется, охотнее селились на этих «обелённых» землях, что тоже не улучшало отношений между соседями. Писцы приказа князя Друцкого обеливали имения в зависимости от числа «живых» дворов. Дунюшка вовремя сообразила, что надо пригласить писца, пока на зарастающие обжи не посажены новоприходцы.

Она считала, сколько потребуется денег для переманивания крестьян. Рублём на каждого не обойдёшься, надо им дать подъёмные — на сохи, на ремонт избы, на семена. Дунюшка увлеклась, лёжа на многотрудном мужнином плече. Мысль её часто перепархивала на Филипку:

   — Я уж боялась, не порченые ли мы. Молчит, молчит...

Сонный Венедикт Борисович отвечал невпопад:

   — Не мы, а государство наше было порченое... Што?

   — Да бог с ним, с государством. Я про своё... Ежли у нас новое родится чадо, я уж не устрашусь. Ласка моя, чего-то мне так маленького хочется!

   — Дело природное, — лениво отзывался Венедикт Борисович. — Како бывающи жена с мужем зачинают, вещь кровная делится на кости и плоти и сухия жилы и кровь, и живороден будет младенец, и родится... Природное и божье дело.

   — А ты-то, Венюшка, на што?

Дунюшка по-голубиному смеялась и прижималась тесно, не вздохнуть. Откуда в ней нынче столько жару? Господи, дай сил!

Дунюшка простонала счастливо. Её сознание, погруженное в глубины плоти, в неосознаваемую жизнь собственного тела, живородных жилок и желёз, переставало быть сознанием, бредово улетало в некую влажную заоблачность, где рождались хлебные дожди. Ей чудилось, будто прошла зима и наступила ночь посева. Ночь превращалась в утро, когда на поле выходит пахарь, позже — сеятель, а ближе к смерти — жнец. И это было счастье и сладость жизни — превыше всякого ума.

Только бы не побило градом.

Из «Домостроя» Сильвестра:

«А законный брак со всяким опасением храни; до кончины живота своего чистоту телесную храни; кроме жены своей, не знай никого. И пьянственного недуга такоже берегися: в дву сих главизнах вся злая сводится, до ада преисподнего; и дом пуст, имению тщета».

«Порядная» Венедикта Борисовича Колычева с новоприходцем:

«А прийти мне Василью на святую седмицу нынешнего году, а пришод поновити мне двор житецкий крестьянский и пашня пахати и поля городити и пожня розчищати и доход платити по прошествии дву лета государю моемуВенедикту Борисовичи), а жити в деревне тихо и смирно, корчмы и блядни не держати и воровским людей приходу не чинити, из-за нево Венедикта Борисовича изо крестьянства не збежати и ни за ново во крестьяне и в бобыли не наряжаться».

5

Всю сырную неделю — масленицу — Иван Васильевич усердно посещал монастыри вокруг Москвы. Издали это выглядело как искупительное паломничество государя, «дерзнувшего сочетатися пятым браком», но самому Ивану Васильевичу разъезды по заснеженным дорогам доставляли омолаживающее наслаждение. Мысленно он не прощения просил у бога, а прощался с нелюбовью и ждал любви и новой молодости, как всегда.

Грань между февралём и мартом выдалась солнечной, прозрачной, голубой. Сквозь её морозный блеск просвечивала красная весна. Снег так сиял, что глаз искал отдыха на белых, шершаво-матовых стенах Андроньева монастыря. Их заново отстроили после татарского поджога. На низких берегах Яузы в прутьях тальника купались в снежной пыли, выискивали пропитание синицы с воробьями. На поле под стеной чернела стая недоверчивых и наглых городских ворон. В их лениво-тревожном крике, стрекоте птичьей мелочи и красноватом отливе вербных прутьев Ивану Васильевичу мнилась вечная жизнь и молодость, доступная одной природе. Если творения божии объединить со всеми жизнями, то им ни смерть, ни старость не грозят: природа щедро убивает своих детей и сбрасывает старость, словно шкуру. Ликующая безжалостность к отдельной жизни входила в грудь Ивана Васильевича режущим воздухом. Он говорил себе, что обновление без гибели, без жестокости к прошлому невозможно, всякая радость должна откликнуться чужим горем, но надо слышать только радость и не думать о заключённой в кремлёвском тереме жене.

Он и об Анне Васильчиковой почти не думал. Аня жила в нём чистым снежным счастьем, одно сознание, что она есть и ждёт его в далёкой Слободе, озаряло всё, что по долгу царской службы делал Иван Васильевич. Он должен был после монастырей объехать тюрьмы, выпустить часть преступников по списку, согласованному с Василием Щелкаловым. Он выпускал их не для того, чтобы освободить места для новых душегубцев, как откровенно говорил ни в кого не влюблённый Щелкалов, а для того, чтобы и Аня услышала о его щедрой доброте. В богадельне для подкидышей он приказал собрать в холодной церкви детей, похожих на заморённых синегубых зверьков, и возгласил: «Молитесь за Анну, чада!» Он забавлялся мыслью, что назиратели — ворье и греховодники, не прознавшие пока дворцовой тайны, — велят молиться за опальную царицу, и только бог, разобрав детские молитвы, как спутанные сети, узнает, за кого они вознесены...

6

Звезда, явившаяся в созвездии Кассиопеи в 1572 году, погасла в марте 1574-го.

Возникшая, по Тихо Браге, как истечение из Млечного Пути, Новая озарила некий законченный период в жизни России. Елисей Бомель полагал, что угасанием звезды господь предупреждает русских о близких переменах.

Василий Иванович Умной не ждал хорошего.

Государь вызвал из Крыма Афанасия Нагого, жалуясь в письме к нему, что на Москве «ни в земском, ни в опричнине» положиться не на кого. Нагой провёл в Бахчисарае десять лет, не был замешан в опричных мерзостях, но, угадав настроение государя, устроил ему представление с допросом выкупленных у татар холопов бояр Мстиславского и Воротынского. На нём присутствовал Умной. Он со стеснённым сердцем услышал, как государь спросил: «Хто из бояр мне изменяет: Василий Умной, князь Борис Тулупов, Мстиславский, Шуйский...» Правда, пленник ответил: «Я про измену их ничего не слышал, а говорят в Крыму, что они тебе не изменяют». Но сам вопрос показывал, что государь не исключает новых «изменных дел».

Насторожило Василия Ивановича и донесение Неупокоя о вологодских кораблях. То, что казалось диким Дуплеву, Умной, причастный некоторым опричным тайнам, совсем не исключал. Он смутно слышал о неких тайных грамотах, привезённых в Москву английским разведчиком Томасом Рэндольфом. В них королева будто предлагала царю убежище... Всё это было в разгар опричнины и казалось невозвратным прошлым. Однако государь возобновил строительство своих разукрашенных барок.

В июле произошло событие, вскрывшее всю опасность положения Умного: Дмитрий Иванович Годунов решился на местнический спор с ним.

Местничество — не блажь честолюбцев, а проба сил. Кто кого выше — судит государь. Случалось, Иван Васильевич производил целые исторические изыскания — о роде Шереметевых, к примеру, — но чаще объективность уступала место политическим расчётам. Дмитрий Иванович явно испытывал Умного на излом.

Бояре Колычеву сочувствовали, Никита Романович Юрьев пробовал заступиться за него, но был оборван государем. В одну из горьких, раздражительных минут Василий Иванович проговорился в доме Юрьевых, что прежде он видел в государе истинного царя, а ныне тот, яко скиталец бездомовный, сам смотрит за рубеж... Он прикусил язык, но поздно. Протасий Юрьев, наперсник и оружничий царевича Ивана, заметил, что люди делятся на домовитых и бездомовных, от рождения поражённых болезнью скитальчества, однако в роде Калиты все были домовитыми, воистину «царями». Нынешний государь, как видно, совмещает... Никита Романович велел ему замолчать. Слух о возможном бегстве государя или о возвращении обычаев опричнины прошёл по земщине сквозящим ветерком.

А скоро выяснилась и главная причина недовольства государя своим руководителем Приказа посольских и тайных дел.

На это место метил Афанасий Фёдорович Нагой. Он сумел внушить Ивану Васильевичу, что Колычев и Щелкалов зря втянули его в борьбу за польскую корону. Поляки лгали, а им поверили, как дети. Оно понятно: Колычеву, как и иным боярам, видятся польские привилегии и вольности. Умной-де надеялся, что уния России с Литвой и Польшей ослабит московское единодержавие, а бояре, стакнувшись с панами радными, возьмут верх. Царь слушал его внимательно, но молча, и можно только ужасаться намерениям, зревшим в его душе. Кстати, к королю Генриху, приехавшему в Краков, пришлось отправить с поздравлением Фёдора Ельчанинова. И в этом унижении был виноват Умной.

В пору было делать вклад на помин души или возносить нечестивые молитвы о смерти государя.

Осталось тайной, молился ли Умной, и кто там что-то перепутал в небесных приказах, а только государь внезапно заболел и умер. Только не наш, а французский Карл, на чьей душе — смертный грех Варфоломеевской ночи. Смерть его обернулась спасением Колычева.

Екатерина Медичи вызвала сына из Кракова в Париж: французская корона была дороже польской. Ранним утром Генрих бежал из королевского замка на коне, подаренным ему Тенчинским, главным его доброжелателем и агитатором.

Михайло Колычев, вернувшись из Литвы, со смехом рассказал своему родичу и благодетелю подробности. В погоню за любимым королём бросились паны сенаторы. Кричали, возмущались: «То не король, ему бы только вольту танцевать!» Вольта — канкан шестнадцатого века. Крестьяне, люди грубые, отыгрались на королевском секретаре Пибраке. Тот поджидал Генриха в часовне, но беглый король в заполохе проскакал мимо. Пибрак бросился в лес, попал в болото. Крестьяне стали его гонять камнями, как подстреленную утку. Через пятнадцать часов референдарий Чарнковский воротился из неудачной погони и выручил секретаря.

В Польше восстановилось мутное бескоролевье. Литва всё больше утверждалась в своём враждебном отношении к полякам. Всплыли обиды Унии. Генриху вновь назначили вернуться к осени. Никто не верил в возвращение.

Теперь из претендентов на престол остались Эрнест Австрийский и Иван Васильевич либо царевич Фёдор.

Нагой притих. И настроение у государя заметно изменилось. Как всякий страстный человек, он загорелся новой возможностью одним ударом разрешить множество трудностей, в том числе — затянувшуюся войну в Ливонии и даже спор с поляками о Киеве. Он словно впервые осознал выгоды, открывавшиеся перед ним с избранием на краковский престол. С жестокой улыбкой он сказал Умному, что уж теперь-то он достанет князя Курбского — не топором, так словом, ибо «Ондрюшке более нечего ответить».

На совещании с Андреем Яковлевичем Щелкаловым решили вслед за Ельчаниновым послать в Литву Давыдова с тайным поручением: действовать против австрийской и католической партий, не жалеть денег и подарков.

Двенадцатого августа был местнический суд. Царь выдал Дмитрия Ивановича Годунова Умному-Колычеву головой.

Обычай требовал, чтобы Годунов явился на подворье Колычева пешком и ждал решения своей судьбы. Василий Иванович сам его встретил и повёл пить мировую чару.

Другим ударом по Годуновым была женитьба государя на Васильчиковой.

Что есть свадьба? Красочный обряд для любопытного народа. Таинственная суета вокруг постельного белья. Молитва на сожитие, вместо обычного венчания данная государю Василием Бородатым, священником церкви Покрова-на-рву.

Но для людей, вхожих в высокие хоромы, важней всего на свадьбе подсчёт фамилий в поезде.

На девятнадцать Колычевых и шесть Васильчиковых пришлось всего двое Годуновых и двое Бельских. Дмитрий Иванович с большим трудом приписал своих людей к государевой постели: её оберегали Фай Яхонтов, Захарий Лишнего сын Хлопов и Нехороший Хлопов. В мыльне достигли боевого равновесия: с женихом парились Борис Годунов, Богдан Бельский, Никита Васильчиков и Фёдор Старой.

Василий Иванович Умной сидел за большим столом напротив княгини Тулуповой. Дмитрий Иванович Годунов — за кривым столом, рядом с Шуйским.

Годуновы взяли своё на царевиче Фёдоре. Он был у них на береженье и воспитании. Сестра Бориса Ксения благоприятно влияла на уродованого умом царевича. На свадьбе Фёдор сам рассаживал гостей и не сбивался на юродство. «Не диво, — заметил государь, — здравого от природы отрока наставить; ты воспитай убогого». Его высказывание поняли как похвалу Годуновым в ущерб Романовым.

Филон Кмита — Остафию Воловичу: «Ясновельможный пане Троцкий, пане мой милостивый! Дошли ми писание вашей милости и через служебника моего Зуба о отъеханье господарском. Дивны суть судьбы божии! Мы от ворот, а он дырою вон. Не слыхано от веку, штобы хто слепорожденну отворил очи; так и помазаннику божию тым способом от подданных своих уехати!»

«Наказная память» Приказа посольских и тайных дел.

«Септемврия в 14 день... По государеву царёву и великого князя Ивана Васильевича всея России указу память Олеше Неупокою сыну Дуплеву. Как к тебе ся наша грамота придёт, и ты тотчас бы ехал с Петром Давыдовым для государева дела в Литовское государство и делали б есте о своём по наказу вопче и меж себя не рознились. А слушал бы еси Петра, и государево дело было бы у вас тайно, и ни с кем бы есте ни с русскими людьми ни с иноземцами об нем не разговаривали. А государева жалованья отпущено тебе с Петром 50 рублёв...»

7

Фиолетовая пашня на закате напоминала рытый испанский бархат. Она лежала на выпуклом склоне речной долины, вздымавшемся к водоразделу. Образ пашни-горы что-то невнятное, но важное навеял Венедикту Борисовичу: Синай, Голгофа?

Возле лесной опушки, над оврагом, мужик додирал борозды стёртыми сошниками.

   — Бог на помочь, — пожелал Колычев, отпуская поводья.

Конь, натрудивший копыта на рытвинах, охотно остановился. Мужик поклонился не спеша.

   — Всё вспахал?

   — Всё, осундарь. Господь дал погоду.

   — С урожая, гляди, подымешься.

Мужик осторожно перекрестился. Он не любил болтать о сокровенном.

Никифор Вакора был новоприходцем. Прежде он жил у соседнего помещика Игнатьева, по прозвищу Болото, получившего земли на Шелони стараниями Годунова. Болото Игнатьев сын так вытряс мужиков в первую зиму, что отказчик Венедикта Борисовича без труда переманил их. Никифор взял себе три обжи вместо одной и поднял их своей семьёй: он сам, два сына и жилистая, словно иссушенная мечтой о крепкой жизни, жена. За отпуск мужиков Болото Игнатьев сын получил «пожилого» двенадцать рублей. Зато Венедикт Борисович населил свои деревни трудягами.

Работать, как Никифор Вакора, мог не всякий. Недаром его прозванье означало кряжистый комель, корягу. Вообще Венедикт Борисович заметил, что крестьяне сильно разнятся по способностям к работе, и дело тут не только в лени, но в естестве. Нельзя заставить всех работать одинаково, пусть каждый трудится хотя бы в полную силу. Никифор трудился. Ему светила жизнь, которой он не знал с тех пор, как отделился от отца. Он хотел стать полноправным крестьянином-старожильцем, а позже, оже бог даст, своеземцем — владельцем собственной земли.

Никифор числился половником: по безвозвратной ссуде ему выдали четыре рубля, добавили подъёмных, за что в течение трёх лет он должен отдавать Колычеву половину урожая. В казну он не платил. Он был уверен, что сумеет взять со своей земли хороший урожай — сам-четыре, если не подведёт погода. Ещё с великого поста он затиранил свою кобылу, но вывез на поля навоз. Даже почистил чужие брошенные хлева. Как он мудрил над семенами, как пахал поперёк склона, учитывая сухой апрель, а также для того, чтобы подзол не плыл в долину, — всё Венедикт Борисович одобрительно наблюдал со стороны. Чем хороши половники — не надо подгонять. Глядя на упрямую лобастую башку Вакоры, склонённую над держалами сохи, встречая его неистовые, в красных ободках глаза недосыпающего страдника, Колычев говорил себе: «Этот переведёт землицу из мёртвого в живое...»

С востока на небо наплывало тёмное пятно. Потная рубаха, узлом завязанная над линялыми портами в обтяжку, холодила Вакоре спину. Никифор косо повернулся к боярину спиной и потащился по последней борозде. И то, как он неугодливо держался и без поклона, грубо возобновил работу, тоже понравилось Венедикту Борисовичу. Он чувствовал разбуженную силу хлебопашца.

Деревня искала новые пути к увеличению производства хлеба. Крестьяне — люди мирные, они скорее приспособятся к тяжёлым требованиям властей, чем возмутятся. За сотни лет менялись формы владения землёй, распределение тягла и оброков. Крестьянам было трудно жить, в течение последних пятидесяти лет — труднее с каждым годом. Только одно было бесценно и постоянно: за исключением холопов, крестьяне были свободны ми людьми. Одна земля, одна голодная утроба привязывала их к землевладельцу. А в Польше уже вводилось крепостное право, в Ливонии оно было давно известно, война его слегка порушила...

Кроме половников, у Колычевых были старожильцы, холопы и бобыли. Крестьяне-старожильцы платили рубль в год по старине боярину и полтора рубля в казну. Л бобыли сидели на земле непостоянно, в иные годы вовсе не пахали пашни, шли в захребетники к соседям или в работники на господский двор.

Вся эта сложная система деревенских отношений могла запутать пришлого землевладельца. Но если он всерьёз брался за своё хозяйство, она давала богатые возможности воздействия на труд крестьян, на урожай. «Мочный хозяин» исторгал из этой четырёхструнной сопелки резкую, но живую музыку. Когда за те же струны цеплялся неумеха, хищник или просто чужой деревне человек, от диких звуков дохли последние коровы.

Головой колычевского хозяйства была, конечно, Дунюшка. Она почти отказалась от труда холопов, щедро давала в долг серебро за будущую отработку, как было принято в Софийском доме. «Серебреники» казались выгодней; многие полагали, что в будущем они составят основную трудовую силу в деревнях. Другое дело, что от землевладельца требовалось умение считать и предусматривать, чего на всех детей боярских господь не отпустил.

Дунюшка была из старой новгородской помещичьей семьи. Шелонская пятина издавна считалась самой хлебной. Получив землю здесь, Дунюшка не могла не увлечься своим хозяйством до одержимости. Кажется, вся со прежняя любвеобильность перелилась в хозяйственную страсть: у них уже не повторялась ночь её приезда, и к детям, даже к заговорившему Филипке, Дунюшка стала сдержанней. Василий Иванович Умной шутил, что Дунюшку надо бы посадить на место князя Друцкого. (Василий Иванович изредка наезжал в своё поместье в том же Порховском уезде, выменивал у соседей Кофтыревых ближние земли).

Л Венедикт Борисович привыкал к новому положению сельского барина. У него появились любимые места для верховых прогулок, завелась псарня, его сокольник выехал на север за кречетами — знающие люди покупали их только на Печоре. Венедикт Борисович не любил менять дорог, в знакомом чередовании пустошей и перелесков, старых берёз и чёрных ельников была радость уюта, собственности. Случалось, он уезжал на целый день, и как приятно было, проголодавшись, велеть холопу запалить костёр, глотнуть из фляжки домашнего жжёного вина на смородиновых почках и собственной рукой разрезать сочный окорок.

Но ещё лучше было возвращаться под вечер в дом.

От поля Никифора Вакоры дорога шла к усадьбе. Быстро темнело, холодало, сизая мрачность заволакивала небо. Справа угадывалась неосвещённая деревня, где если и горела одинокая лучина, то свет её не пробивался в волоковые окошки. На взгорье манил огнями господский дом.

Тёплые и укромные домашние огни метили горницу-столовую, поварню и людскую. В людской избе девки сучили льняные нити, ткали холсты. Псковский лен славен во всей Европе. С приездом Дунюшки в имение бывшего кромешника пришёл какой-то добрый трудолюбивый дух. Дунюшка и сама трудилась не меньше ключниц.

Размягчённый такими мыслями, Венедикт Борисович приблизился к дому и увидел, что ворота распахнуты, а во дворе стоят чужие кони. Сенные девки бегали в поварню и на погребицу, таскали снедь.

   — Кто приехал? — остановил Венедикт Борисович заполошную Лягву.

   — Соседи, осундарь! Леонтьев, Пороватые... Я чаю, не с миром приехали, чего-то злы. Государыня их потчевать велела, утробы ненасытные.

Венедикт Борисович вошёл в столовую.

Чужие в доме — такое было первое, почти болезненное, впечатление. Не гости — гости чужими не бывают. Чужие люди по облику и духу сидели за столом в такой же враждебной напряжённости, с какой вошёл и оглядел их хозяин дома.

Он знал их понаслышке, по описаниям крестьян. Вон тот, мосластый, с крутыми выступами на лысоватом лбу, словно его взбугрили растущие рога. — Болото Леонтьев сын. Жестокий и угрюмый человек, знакомец Бориса Годунова. Леонтьев верховодил в уезде дворянской мелкотой. Два брата Пороватых — охотники и забияки, с барсучье-злыми лицами и быстрыми глазами, доставшимися, видно, от прадеда, мордовского князька. Ещё троих Колычев по именам не знал, хотя встречал их в Порхове у воеводы. Тогда вон тот, уже почти старик, поклонился Венедикту Борисовичу — точнее, не ему, а его московской шубе, невиданной в этих оголодавших местах. Зачем они приехали?

Леонтьев встал и еле заметно поклонился. Остальные сделали то же с опозданием, как бывает, если младшие слишком напряжённо следят за старшим. Кстати внесли медовуху. На столе уже были миски с варёным мясом, склянки с уксусом, горой лежала сухая рыбка, на деревянном блюде — гретая капуста.

Ещё раз оглядев гостей, Венедикт Борисович почувствовал мучительное желание мира и любви, как всегда, если неизбежно предстояло спорить, отстаивать своё. В его характере была сильна инерция покоя.

   — Гостям мы рады, — сказал он и, задев плечом замешкавшегося Никиту Пороватого, прошёл к своему месту во главе стола.

Дунюшка, по-деревенски не чинясь, выглянула из сеней.

   — Слава богу, хозяин объявился, — сказала она с неприятным, словно бы заискивающим хохотком. — Я уж усадила дорогих гостей — в поле, мол, государь мой задержался, по хозяйству.

Венедикт Борисович решил хранить доброжелательную строгость. Велел холопу налить гостям вина. У Пороватых подобрели лица. Пьяницы.

   — Мир сему дому, — вылез не в очередь Никита и даже не поперхнулся под волчьим взглядом Леонтьева.

Тот выпил вино в два спорых обжигающих глотка. Не закусив, тронул грязноватыми пальцами губу.

   — Да, мир. — Венедикт Борисович настроился на тяжкую беседу в духе Посольского приказа. — Живём в соседях, а собраться недосуг.

Он собирался сделать мягкий выговор гостям за то, что припозднились с первым изъявлением почтения. Всё-таки Колычевы были самыми знатными хозяевами в Порховском уезде.

Леонтьев не имел посольской выучки. Съев ложку мелко накрошенного мяса — не вежливо поддев из общей миски, а цапнув хищно, много, — произнёс.

   — Мы, сударь Венедикт Борисович, явились к тебе с обидой.

В его обращении была хамская окраска: между словами — государь, осударь, сударь — существовала тонкая разница. К примеру, дворцового писца за пропущенную первую букву при титуловании государя могли бросить в кремлёвскую стрельницу.

Венедикт Борисович попытался насупиться, но с Леонтьевым это как-то не вышло. Болото продолжал:

   — Обида наша та...

Обида его была известна.

   — Что ж я могу? Заставить мужиков вернуться в твою деревню?

Венедикт Борисович был настроен мирно, как всякий благополучный человек, когда к нему идут с нуждой.

   — Мы бы рубли тебе вернули, — сказал Болото.

Остальные ёжились: рубли были потрачены. Венедикт Борисович внёс ясность:

   — Я одного Никифора ссудил уже семью рублями. И прочих. Кто мне эти рубли вернёт?

Он сам налил вина. Никто не прикоснулся к оловеникам.

   — Так нам жить невмочь, — сказал Леонтьев.

Венедикт Борисович понимал: до Колычевых здесь установилась равномерность дворянской бедности, возросшей на крестьянской нищете. Он, Венедикт Борисович, захотел воздвигнуть вертоград труда и изобилия. Надежды его были, возможно, нереальны — слово «утопия» тогда уже было написано, — но они вносили зависть и избирательное разорение в дворянскую среду. Крестьян на всех не хватит. Раньше их было мало у всех, теперь у Венедикта Борисовича появятся излишки за счёт других.

Самый приличный из гостей, седой, болезненный пятидесятилетний человек, проговорил не зло, но горько:

   — Я бы и сам направил соху да разодрал пашню. Мы из псарей, посажены на землю великим князем лет семьдесят назад и вписаны в Поганую книгу... — (Поганой книгой старое новгородское дворянство именовало списки слуг, которым великий князь раздарил земли новгородских бояр после присоединения Новгорода к Москве). — Да некогда пахать! Уже на смотр зовут, а там — то ли Смоленск, то ли Ока. Что я без мужиков?

   — Был бы ты с мужиками милостив, — наставительно возразил Венедикт Борисович, — они бы не ушли ко мне. Обжитой дом бросать — не мёд.

   — Мне, кроме них, стричь некого.

Бессмысленный, ненужный затянулся разговор. В России всем стало трудно жить. Всё как-то объединилось против человека — война, погода, раздвижение границ. Война невиданно подняла тягло — подать в казну. Лета в последние полвека стали прохладнее, сырее, многие пашни в долинах заболотились, рожь вырождалась в мялицу. А черноземные заокские просторы и Заволжье манили сытостью и волей. Коренная Русь безлюдела. И росла злоба между людьми — безвыходная, если не считать опричнины.

Кто сумеет, тот выживет. Князь Друцкий прав: выживет и накормит государство старательный хозяин. Он же и деньги даст на войско, как у немцев. В наёмные гофлейты пойдут дворяне и посадские, не нашедшие себя в мирном труде. Иного выхода как будто нет.

Попробуй растолкуй это Леонтьеву.

Выручила Венедикта Борисовича Дунюшка — да так, что лучше бы не выручала. Насупив лобик, неожиданно и неуместно явилась перед гостями:

   — Супруг мой, слышу, кротко внимает вашим непогожим речам. Он не напомнил — я напомню: вы за честь должны считать, что он вас принимает! Вы сами своими сабельками под собою сучья рубите, и не один уж год! Мужики ваши — не холопы, и возвращаться к вам не станут. Не об чем говорить.

Наверно, следовало поставить незваных гостей на место, только не Дунюшке. Могла обождать, когда Венедикт Борисович рассердится сам.

Леонтьев оскорблённо встал. Будто бы ненароком опрокинул оловеник, разлил вино по домотканой скатерти. Старый помещик из псарей пытался загладить неприличие:

   — Государыня! Мы никого обидеть не желали, пришли об деле толковать.

   — Какое ваше дело! Мужиков вернуть? Знаете, что не будет этого!

   — Весна, сударыня! Нам хлеб пахать и воевать. У меня не десять рук...

   — Ну, у меня тоже только две! — отрубила Дунюшка и засмеялась так недобро, как Венедикт Борисович ещё не слышал.

Болото Леонтьев сын молча вышел. Венедикт Борисович схватил было старого помещика за рукав, тот вырвался. В рывке почувствовалась такая накопившаяся злоба, что Венедикту Борисовичу сразу стало стыдно за свои благодушные речи.

Дружно прогремели копыта по настилу у ворот. В слитности грохота почудилась опасность. Венедикт Борисович взглянул на Дунюшку. Она стояла в растерянности, приоткрыв рот — то ли копытный гром слушала, то ли оценивала запоздало свои слова. Венедикту Борисовичу стало жаль её. Дунюшка ведь всегда была доброй и гостеприимной.

Что ж, сорвалось. Колычевская спесь взыграла. За это тоже будем наказаны.

Наказание пришло ночью.

Венедикт Борисович до полуночи утешал жену. На неё накатило бессмысленное рыдание — так бывает, если человек решается на чуждые ему поступки. Едва, утешив друг друга, задремали, в дверь торкнулась Алёнка:

Радостынка горит!

Ночной пожар в деревне — всегда поджог: печи давно истоплены, нечаянному огню неоткуда взяться. Ещё поднимаясь на повалушу, Венедикт Борисович знал поджигателей и накалялся сонным гневом против них. С гульбища повалуши ночная земля под чёрным беззвёздным небом казалась бездной, из которой шли запахи коротко прошумевшего дождя, распаханной земли с навозом, липко раскрывшейся листвы. Из середины бездны исходил тихий, как свечка, пламенный столп, бесшумно вытянутое к небу багряное свечение.

Рудак уже держал на поводу коней. За Венедиктом Борисовичем поскакали шесть холопов, вооружённых кистенями и рогатинами. Кони искали дорогу сами. Пламя свечи на месте Радостынки пугало и притягивало их.

Деревня догорала. Дольше других умирал дом Никифора Вакоры. Никифор и пострадал больней других: наехавшие поджигатели до смерти затоптали его сына-десятилетка. Он в очередь за отца был ночным стражем по деревне, и в темноте его зашибли ни за что.

Жена Вакоры, бесслёзно осклабив тощегубый рот, коснела над сынком. У дома догорали последние венцы. Угольный жар в мёртвом безветрии воздымал к небу воздушную струю почти телесной плотности. Она подхватывала ошмётки сажи, раскалённую пыль и даже обгоревшую ветошку — кусок рубахи или полотенца. Ветошка так и парила в горячих струях жалобной грамоткой, пока её не унесло в чёрное небо. «Каин, где брат твой?»

Известно, что ответил тот, чья жертва была отвергнута: «Я не пастух...» Венедикт Борисович чувствовал себя именно пастухом. Чужие псы грызли его овец. И даже не пожар, не мёртвый сын Вакоры, не разорение деревни, выраженное в рублях, а эта вот грамота-ветошка, развёрнутая перед ночными божьими очами, уязвила Венедикта Борисовича до помрачения ума.

Но в его помрачении крылась некая хитрость, жестокий умысел — Венедикт Борисович действовал в дальнейшем отнюдь не слепо, а по воинской науке. На одну ночь отцовское искусство пробудилось в нём.

Только отец брал городки у немцев, а Венедикт Борисович помчался бить своих.

Своих?! Холопы заразились его мстительностью. Один Рудак сохранял насмешливую трезвость. Он был не местный, ему не было жаль спалённую деревню, а мужиков он не любил. Увидев, что государя не остудить, он принял на себя разведку.

Господский дом Леонтьева располагался в десяти вёрстах от Радостынки. Когда Рудак подвёл отряд к бревенчатому замету, ворота были на запоре, а во дворе, негромко гомоня, толпились люди.

Холопы и мужики думали недолго: выворотив плаху из подгнивших мостков перед воротами, ударили в створки. Для осаждённых закон один: сдашься — помилуют, не сдашься — изобьют. Из-за замета закричали:

   — Мы не виноваты! Ей-ей, отворим, только вы нас не бейте!

   — Где ваш боярин? — крикнул Венедикт Борисович по-боевому зычно.

   — Утёк!

Болото Леонтьев сын действовал по примеру государя: для обороны дома оставил воеводу-ключника. Тот сдался на милость победителя.

Победитель торжественно въехал во двор в сопровождении войска. У войска чесались руки. Воины пережили подъём по тревоге, страх перед боем, одоление страха, и теперь им нужна была награда за тяготы войны. Им было невмоготу просто уехать с вражеского двора. Накопленная боевая злоба разорвёт сердце. А мужики из Радостынки просто желали отомстить, благо на их стороне были правда и осундарь. Такое редко сочетается.

Отцовская закваска бродила в Колычеве. Он мог, конечно, составить жалобу в Москву, собрать свидетелей и засудить Леонтьева с помощью дядюшки Умного. Но у Болота был покровитель — Годунов. Родич Болота, Басарга Леонтьев, несколько лет назад погромил Варзугу и «доправил» в опричную казну тысячи рублей. Государь не забывает таких услуг. (Варзуга тоже не забыла: триста лет матери пугали Басаргой детей). В подобных случаях истец, если и добивался своего, то слишком дорогой и унизительной ценой. Выгодней быть ответчиком.

Он слышал в темноте возню своих холопов. Похоже, будто дети сгрудились возле щенка и то ли ласкают его, то ли мучают. Тонко ударило кресало. Зверёныш в руках детей стал издавать мерзкий запах палёной пакли. Дети раздули искру.

Ключник Леонтьева в ужасе отступил к крыльцу. Каким бы ни был этот невзрачный дом, он оставался предметом его забот. Дом не был виноват.

Венедикт Борисович безнадёжно махнул нагайкой.

Дом охватило жаром так легко, словно он издавна копил, удерживал в себе огонь и ждал только несчастной ночи, чтобы изблевать его в небо.

Глава 3

1

История о юношах-шпионах из Книги Иисуса Навина преследовала Неупокоя до самой Орши: «Послал Иисус Навин из Саттина двух юношей соглядати втайне, глаголя: идите и разведайте землю и Иерихон...» Они нашли приют в доме блудницы Раав, но соглядатаи Иерихона выследили их. Раав направила погоню по ложному пути, укрыв пришельцев в льняном амбаре. Ночью она пришла к лазутчикам и объявила, что предвидит гибель своей страны, согласна сотрудничать с разведкой Иисуса, но требует гарантий. Она их получила: «Когда наши войдут в эту часть града, выстави у окна вервь червлену, на коей ты спустила нас по стене: отца же твоего, и мать твою, и братию твою собери в дом твой. Всякий, кто выйдет из дома твоего, себе повинен будет, мы не ручаемся за его жизнь. За тех же, кто останется в доме твоём, мы даём клятву».

Таких блудниц в мужском обличии Неупокой обязан был найти среди литовцев. В Литве многие верили, что русский царь станет скоро королём Речи Посполитой, и тогда все, кто действовал в его пользу, окажутся на особом счету. Это соображение работало с библейской убедительностью. Если бы тайным операциям давали в то время кодовые имена, Умной и Дуплев назвали бы свою: «Раав».

От выборов Неупокою велено держаться в стороне. Переговорами с панами радными ведал Фёдор Елизарович Ельчанинов. Усилия Дуплева имели смысл, если государь на выборах потерпит поражение: тогда — война...

Посланник Ельчанинов сидел в Литве со времени бегства Генриха. За русскими следили: люди Сиротки Радзивилла из Кракова, мечтавшего отравить Фёдора Елизаровича без хлопот; папский нунций Лаурео; литовская разведка во главе с Остафием Воловичем. Из донесений и переписки этих людей известно, что московиты всю осень провели в местечках к востоку от Вильно, главным образом в Орше. С Ельчаниновым приехало тридцать два дворянина. Они мотались между верховьями Днепра, выспрашивали, заводили дружбы, уговаривали. Здесь затянулся узел тайной дипломатии, предвыборных интриг, взаимная вербовка «блудниц» в обоих лагерях.

Обстановка в Литве и Польше была настолько сложной, что никакой пророк не брался предсказывать исход бескоролевья. Это лишало сна Фёдора Елизаровича, но было на руку Неупокою: мутная вода, немного страха перед будущим, потеря политической ориентации и совести — лучшая почва для разведки.

Первого ноября в Варшаве собрался конвокационный сейм. Постановили, что, если до двенадцатого мая 1575 года Генрих не возвратится в Краков, в Стенжице соберётся елекционный (избирательный) сейм. Примас Яков Уханский назвал возможных кандидатов: Эрнест Австрийский, московский великий князь и — очень неопределённо — малоизвестный венгерский воевода, окончивший недавно университет в Сорбонне, Стефан Баторий. В Литве его вообще в расчёт не брали, считая ставленником Турции.

На конвокационном сейме обострилась вражда литовцев и поляков. Литовцы — Радзивиллы, Ходкевичи, Волович, Пац и шляхта — втайне договорились: голосовать за Эрнеста; требовать от Польши возвращения Киева и Подолии — «до горл своих!»; предвыборные эти требования пустить на подпись по всей Литве. Минский каштелян Ян Глебович, пересылавший когда-то князю Курбскому закрытый королевский лист, ратовал за Ивана Васильевича. Он, видимо, старался оправдаться перед Москвой, зная о настроении шляхты восточных воеводств. Вернувшись из Варшавы, Глебович вступил в секретные переговоры с Ельчаниновым. Была надежда ещё на губернатора Инфлянт Ходкевича. К его людям усиленно присматривался Ельчанинов и, разумеется, Давыдов. Он искал свою Раав.

Ко времени приезда Давыдова в Литву Ельчанинов уже обжился в Орше. Осталась кормовая запись Павла Хоружича, приставленного к московитам. Им выдавали полторы коровьих туши на два дня, а на день: одного барана доброго, кур старых восемь штук, цыплят четыре, яиц, зайцев и дичи — сколь попросят. Масла два безмена, соли — три, крупы и солода ячменного без меры, два каравая хлеба на человека, пять кварт горелки, мёду — три кварты в день на человека и по две кварты пива. На сладкое — мёд пряный три безмена, приправы — без ограничений. Предусмотрели даже вино для сторожей при лошадях — на шестерых гарнец в день, три с половиной литра.

Если учесть, что кварта колеблется от литра с небольшим до двух, русским непросто было сохранить дипломатическую трезвость. Неупокой дал зарок пить только за обедом. После обеда всякий православный спит два часа. Трезвеет. Вечер и ночь — время рабочее, опасное, когда нужны кошачий слух и зрение, сердце — из каменного льда... В пятницу отдыхали от мяса и вина, ели варёную и вяленую рыбу, каши и капусту. Постные дни литовцам были выгодны: в мясной день русское посольство влетало Раде в сорок злотых, в постный — четырнадцать.

Ещё одна чужая и враждебная страна нехотя открывалась Неупокою. Странное это ощущение — прикосновение к чужой стране. Вроде и сжатые поля, опустошённый осенний лес и жёлтый обрыв Днепра похожи на срединную Россию; но глянешь на сухой цветок у придорожного распятия, тускло-лиловый, крупный, и станешь вспоминать, как называется. Не вспомнить. Ты в Литве.

Лица крестьян. В них тоже было что-то слишком мягкое, округлое, словно невзрослое. Не чувствовалось московской угрюмой непокорности. Круглые серые глаза под мягкой шляпой, казалось, бесконечно повторяли: «Так, пане милостивый, так». Закрепощённые, они безропотно кормили государство.

Неупокоя, впрочем, мало волновало положение крестьян. Гораздо интереснее была жизнь шляхты. Чем больше он всматривался в неё, тем чаще испытывал завистливую обиду.

Статьи королевских привилеев звучали как соблазнительные вирши: «Княжата и Панове хоругвные, шляхты и всякий человек рыцарский мает вольность и моць выехать и выйти из земель княжества для наук у писме, учынков рыцарских и лепшего счастья своего, и тэж будучы неспособного здоровья своего для лекарств».

Ну-ка у нас, позволь выехать каждому! Не соберёшь потом.

Оршанский староста Филон Кмита взялся руководить Неупокоем в этой сложной области. Ему сердечно полюбился молодой ненаглый московит. В Неупокое чувствовалась готовность к пониманию, к услуге, что-то душевно родственное самому Филону Семёновичу. Кмита подозревал, что миссия Давыдова имеет отношение к разведке. Тем более полезно иметь в ней человека, доброжелательно настроенного к литовцам.

   — Наши не убегают навсегда, — сказал он Дуплеву. — В немцах жизнь тощая. Зато коловращение людей делает наше княжество частью Европы по духу образованности. Вы — отгорожены.

   — Не вами ли?

   — И нами. Покойный Жигимонт считал опасным проникновение в Московию художеств и наук. Мне часто кажется, что ваш государь того же мнения, тольки с другого боку. Прости, я говорю, что на сердце легло.

Похоже было, что Кмита призывал к такой же откровенности Неупокоя. Дуплев печально поддавался:

   — Верно, у нас боятся еретических свобод. Зато у вас их слишком много. Где это видано — государя выбирать?

   — Что ж, всякое государство когда-то старится и пропадает. История народов не знает вечных царств. Другое дело — в каком царстве люди счастливее. Не ваш ли Пересветов писал: в котором царстве люди порабощены, в том царстве они не храбры.

   — У вас крестьяне порабощены.

   — От них требуется не храбрость, но трудолюбие. Пусть будут храбрыми дворяне.

По первому снегу Кмита позвал Неупокоя к себе в Смольяны:

   — Сберутся сердечные друзья, будет охота, музыка. Я не зову прочих московитов, бо моя душа к единому тебе лежит.

Любезность Кмиты, потерявшего счёт иностранцам, проезжавшим Оршу, отдавала пряным мёдом, но была искренна.

Неупокой по разрешению Давыдова принял приглашение и не раскаялся. Имение Филона Кмиты открыло ему частицу княжества Литовского.

Лес, раннезимняя болотистая глухомань. И вдруг — открытая долина мелкого ручья, такая мощная, что становилось непонятно, как этот слабосильный ручеёк размыл и вынес столько земли. А он всего лишь трудолюбив и терпелив. Характер его передаётся деревушке под соломенными кровлями, с какой-то сиротливой откровенностью лежащей на дне долины.

Крестьянские дворы не создавали впечатления бедности, скорее — врождённой скромности. Скупо нарезанные пашни сползали по пологим склонам. По свежему снежку к стогам пролегли трудные колеи. Над каждым стогом — кровелька.

А надо всей этой бережливой жизнью вздымался на холме замок Филона Кмиты. В сытом и строгом одиночестве он отгораживался от деревни, от всего мира серыми стенами из валунов и грубо слепленных округлых кирпичей, похожих на плохо пропечённый хлеб. Неупокой, привыкший к бревенчатым заметам боярских усадеб, дивился привилегии литовского помещика воздвигать эдакие крепости.

Рядом с замком не возникала даже мысль о том, что люди под соломенными кровлями способны возмутиться против господина. Но было у него ещё другое назначение: замковые ворота не всякий раз отворялись и перед возным короля. Несколько тысяч замков по всей стране служили соборной крепостью дворянства Польши и Литвы — в ней они были защищены от притязаний государства. Пусть замок чаще был лишь символом независимости дворянина — такие символы формировали независимый характер. Ни Сигизмунду Августу, ни следующему властителю страны в голову не могло прийти вводить в Литве опричнину. Её не потерпели бы...

Так же отдельно, как замок и деревня, на возвышении стоял костёл — тяжелостенный, белёный от земли до шпилей. Он был опорным камнем Речи Посполитой. Католицизм из Польши проникал в Литву, многие паны радные покинули православие.

Между костёлом и деревней, на правом борту долины, стояло ещё три-пять дворов. Каждый был окружён собственным полем, от каждого вела отдельная дорога — к покосам и слободке возле костёла. По объяснению Кмиты, то были хутора. В них жили выделившиеся из деревни крепкие крестьяне. Они пахали не только собственную пашню, но подговаривались пахать наездом дальние земли, которые ни Кмите, ни деревне было не поднять. Филон Семёнович делился замыслами:

   — Мало-помалу все хозяйственные мужики переберутся на хутора. У них урожай много богаче деревенского. Нам надо много хлеба. Хлеб — деньги, деньги — драбы и оружие. Потребуется — мы мужиков в холопов обратим, но кто станет давать много хлеба, сделаем своеземцами. В Московии сколько с обжи берут?

Этого Неупокой не знал. Он плохо понимал хозяйственный восторг Кмиты, хотя и чувствовал в его суждениях какую-то недобрую правоту. Ему представилось два поля — московское и литовское. В кромешной тьме земли колосья корнями перехватывают друг у друга почвенные соки, под ветром бьют друг друга тощими метёлками, и побеждает поле, на котором гуще и тяжелее хлеб...

   — Пане милостивый! — шутливо возмутился он. — Хлеб для людей нужен али для войны? У нас мужики общиной живут, друг другу помогают, подати разрубают по совести, кто сколь поднимет...

   — Вспомни, сколько у вас земли пустует!

   — Любовь между людьми не дороже ли земли, пан милостивый?

   — Дороже, если земля — всего лишь прах. А если это родина?

Филон Семёнович помолчал.

   — Приходит такое время, пан Неупокой, когда богатство становится важнее храбрости. Которая страна сумеет постоянно наращивать своё богатство, та победит. Нельзя позволить ни мужику, ни государю разорять страну.

Они въехали в замок по мосту через сухой, заросший ивой ров. Стены и башни сразу заслонили солнце. Башни были намного выше стен. К самой высокой примыкало трёхъярусное каменное строение — донжон. За его окнами-бойницами с косыми перекрестьями решёток угадывалось множество горниц, переходов и сеней, лестницы с ловушками и жуткие подвалы. Неупокой подумал, как холодно жить в каменных ячеях...

Но в нижней горнице величиной с небольшой дворик — зале — не чувствовалось каменного неуюта. Стены были обиты деревом, увешаны звериными мордами, на двух коврах обильно сверкало серебром и костью старое оружие: немецкие мечи, персидские сабли, татарские луки. Жар из рубиновой пещеры камина, полной угля и саламандр, рождающихся, по утверждению учёных, в огне и с дымом улетающих в трубу, — жар достигал дальнего угла.

Спиной к камину, грея зад, стоял высокий, с виду очень сильный человек в широком голубом жупане. У него было худое, как бы постоянно настороженное лицо — даже усы торчали стрелками не потому, что были нафабрены французской мазью, а от недоброй тараканьей чуткости.

   — Князь Александр, — представил Кмита, — позволь явить тебе шляхтича изМосквы, ближнего человека московского посланника. Пан Неупокой Дуплев об тебе наслышан.

Неупокой потрясённо поклонился.

Князя и ротмистра Александра Полубенского, командующего литовскими войсками в Инфлянтах, в Москве хорошо знали. Его военные успехи, вроде обманного взятия Изборска, носили шальной характер, но больно били по самолюбию царя. При взятии Изборска литовцы «назывались опричниной»... Князь вечно пребывал в войне с Москвой. Во время перемирия он засылал через границу драбов или просто наёмных душегубцев, а ныне на исходе перемирия, запоздало соображал, сумеет ли защитить Инфлянты от воевод царя. Он очень опасался, что не сумеет.

Война без перемирий, как и разбой без отдыха, недёшево обходятся душе. Князь Полубенский не испытывал терзаний Филона Кмиты. Он был безжалостен и безразличен к способу уничтожения врагов. От него сильно тянуло наёмным драбом. Когда он милостиво протянул Неупокою руку, тот догадался, что встреча их подстроена, что князю что-то нужно от Ельчанинова.

   — И ты тут, Голубь, — оборотился Кмита к бритоголовому шляхтичу, скромно стоявшему за Полубенским. — Будь другом, вели моему дворецкому поторопиться. У меня гости чтоб не ждали!

Голубь вышел, переглянувшись с Неупокоем. По чину они были, видимо, равны. Им и придётся договариваться в полутьме о главном, если большие люди захотят договориться.

Князь Полубенский попенял хозяину:

   — Зря отослал его. Тайн от него не держим, пан Ян Ероним велел ему со мною ехать. Оже бог даст, сей Голубь выше нас взлетит.

Виленский каштелян Ян Ероним Ходкевич, назначенный правителем Инфлянт, поручил князю Полубенскому связаться с московитами. Он, как и все, пребывал в растерянности после бегства короля. В Литовской раде не было единства. Ходкевич поневоле прикидывал, что станет с ним в случае избрания Ивана Васильевича. Администратору Инфлянт придётся тяжелей других.

Но если путался и смутно чего-то опасался Ян Ходкевич, то каково было князю Полубенскому? Тайных расчётов панов радных и примаса он знать не мог. Зато он знал, что русский государь помнит Изборск, шантаж юрьевских жителей, когда князь Александр пытался выцарапать из Юрьева зерцала и книги Курбского, шпионство и набеги на границе — все пакости, отмеченные гербовой печатью Полубенских. А родство с Курбским через свояченицу?

С Неупокоем Полубенский держался привычно гордо, но кроме того ему хотелось держаться независимо. Он срывался на грубое высокомерие, и Дуплев мог обидеться, если бы не был так занят наблюдением за князем, чисто служебным выискиванием его слабых мест. И он дождался, когда князь Александр, излив свою желчную гордость, почти без перехода стал жаловаться на неурядицы в Литве, безденежье в войсковой казне и падение дисциплины у обнищавших драбов. Особенно азартно он ругал бежавшего короля. Кмита поддакивал ему с какой-то перегоревшей улыбкой.

Вернулся Голубь. Накрыли стол. Голубь сел рядом с Неупокоем, местом ниже. Заговорили о Ливонии. Филону Кмите стало известно, будто принц Магнус снова собирает войска на Ревель.

   — Альбо не на Ревель? — мимоходом усомнился князь Александр.

   — Да уж не на Инфлянты, — рискнул Неупокой. — Иначе мы бы тут не жили.

   — То правда... Скажи, пане, зачем вам Ревель? Без кораблей станете сидеть там, як куры на берегу пруда.

   — У вас ведь тоже кораблей нет, князь. Л в Ригу рвётесь. Аж вас оттуда посадские вытуривают.

   — Тебе откуда ведомо? — заинтересовался Кмита.

Едва явившись в Оршу, Неупокой получил весть о неудаче Ходкевича, пытавшегося ввести литовский гарнизон в Ригу. Имя вестника стоило дорого. Неупокою предстояло его продать — оно окажется острым клинышком между польской шляхтой и панами радными. В Москве была задумана глубокая интрига против литовско-польской унии. Удар окажется тем неожиданней, что до сих пор поляки обвиняли литовцев в сговоре с Москвой, а имя, вертевшееся на языке Неупокоя... Впрочем, пусть Кмита купит это имя. Не надо торопиться.

   — Не одному тебе, пан милостивый, — сказал Неупокой, изображая хвастливого болвана, — шпеги посылки шлют!

Князь Полубенский расслабился, переглянулся с Кмитой и с высоты роста презрительно оглядел Дуплева. Велел налить себе горелки.

Горелка, или жжёное вино, действительно горело, то есть спирта в нём было не меньше семидесяти частей. Поэтому когда князь выпил, его мысли совершенно исказились — сначала радостно, потом нелепо. Он этого не замечал.

Вино недаром называли душетленным другом. Подобно многим пьющим, Полубенский испытывал недолгое довольство, после чего являлись пасмурность и раздражение, и надо было выпить снова. Если сдержаться и не выпить, начиналась невыразимая тоска. Под взглядом Кмиты князь Александр сдержался, и тоска полилась брюзжанием по самым разным поводам. Из брюзжания выходило, что Полубенскому срочно понадобился сильный король, хотя бы московский государь.

   — Иначе, — объяснил он, доверившись своей туманной логике, — нам не оборонить Инфлянт!

На Инфлянты могли напасть только московиты. Кмита и Голубь захохотали. Полубенский не сразу сообразил, какую сморозил глупость. Обидевшись, он выпил ещё горелки и начал упрекать Неупокоя за то, что государь не говорит ни да ни нет. Наверное, не хочет быть королём.

   — Ты мне сам, Филон, передавал его слова: у себя-де в доме матица гнила, а уж чужая крыша вовсе на голову надет!

Кмита подался через стол — ещё немного, и заткнёт князю рот! Но он только турнул в этот болтливый рот тяжёлым кубком с мёдом, и Полубенский, обороняя губы, схватил кубок и выпил.

   — Ух, прян! Твой мёд, Филоне, хмель осаждает. Пьян человек, а выпил мёду, и тверёз.

Филон Семёнович молчал. Его молчание подействовало на Иолубенского сильнее окрика. Он стал хватать руками горячие колбаски — закусывать.

Кмита поднялся:

   — Душно. Дадим стомаху отдых. После вновь засядем. Вон и слуги мои вернулись, разминали соколов. У вас в Московии такие красавцы есть ли, пан Неупокой?

   — Нам кречетов из Вологодчины привозят, — рассеянно ответил Дуплев.

О чём-то очень важном и опасном проговорился Полубенский. Слов государя о гнилой матице Неупокой в Москве не слышал. Если что было сказано, то в очень узком кругу. Стало быть, среди ближних государевых людей кто-то связан с Кмитой. С первым же посланцем надо донести Василию Ивановичу.

Вышли в замковый двор. Кмита польстил Неупокою, предположив в нём знатока. Дуплев не разбирался в соколах: эта забава доступна людям богатым, праздным. Но он залюбовался птицей, сидевшей на рукавице старого сокольничего. Видимо, кречет был любимцем Кмиты. Филон Семёнович тихонько снял его, и кречет, угнездившись на плече хозяина, склонил голову к его уху, загуркал, тихонько затрещал. Рассказывал, как провёл утро, кого убил для разминки. Лицо Филона Семёновича, обычно суровое и грустное, мягко расплылось. Видно было, как любовь птицы и любовь к птице грела прихваченное морозцем сердце оршанского старосты.

Всякому человеку нужен краткий роздых искренней любви, привязанности зверя или птицы. На ближних людей надежды мало.

   — Ты говорил о Риге, пан Неупокой. Я сам не так давно узнал о наглости рижского магистрата, закрывшего ворота перед нами. Словно не они просили нас о заступничестве. Не могу понять, откуда ты узнал об этом. Одно лишь любопытство мучает меня, бог сердцу зритель, как говорит наш общий знакомец Андрей Михайлович...

Кмита внимательно взглянул в лицо Неупокою и догадался, что тот читал послание князя Курбского с этими словами. Оно было доступно в России далеко не всем.

Некстати вмешался Полубенский:

   — Али посланник Фёдор Елизарович шпионством занимается?

Неупокой изобразил обиду:

   — Посланник государев шпионством никак не занимается! Литовцы от нашего приходу будут иметь один прибыток. А что ваши люди язык не держат, так про таких у вас в Уставе сказано: горлом мают караны быти!

   — Так не укажет ли нам любезный пан то горло? Мы не забудем услуги.

Крючок был наживлён. Кто его схватит? Кмита был опытен и осторожен, он вовсе не собирался верить Неупокою на слово. Он помнил, как литовская разведка провоцировала московитов на расправу со своими. У князя Полубенского доверчиво горели пьяные глаза.

   — Кажи мне горло, пан Неупокой!

   — Тебе до него не добраться, твоя милость. Но придёт время, и доберёшься. Однако, не хотят ли милостивые паны, чтобы я сам стал тем горлом?

Кмита кивнул: так дела не вершатся. Московит предлагал торг. Они вернулись к столу, и по тому, как потчевал Неупокоя шляхтич Голубь, стало понятно, с кем ему придётся торговать. Но не сегодня: Филон Семёнович щедро налил вина, пирование пошло всерьёз.

Наутро, осадив похмелье, Неупокой выехал из замка. Хозяин провожал его до ворот. Князь Полубенский спал вглухую. На снежную дорогу, едва притоптанную крестьянскими кобылками, за Дуплевым выехал один Голубь.

У поворота, где они должны были расстаться, Неупокой сказал:

   — Вот тебе верный залог, пан: имя тому горлу — Крыштоф. О прочем — после. Скажи князю Александру, что московиты щедрей в торговле, нежли он думает. Пана Филона мешать сюда не надо бы... Прощай.

Так началась игра московской тайной службы именем и жизнью Крыштофа Граевского.

Граевский был польским шляхтичем и представлял сильную группу в Кракове, желавшую вынснить, не предложит ли Иван Васильевич условия более выгодные, чем Эрнест Австрийский. Вообще поляки были хуже литовцев осведомлены о Московии.

Крыштоф Граевский, может быть, и не был прямо послан с секретной миссией в Москву. Верней всего, поляки, опасавшиеся огласки, предложили ему действовать на свой страх. Кое-какие деньги были собраны по подписному листу, но он ими не слишком умно распорядился. Тогда-то он и вышел на некоего мещанина и торгаша Антония Смита, или Антоний вышел на Граевского.

Прошлое виленского мещанина Смита весьма темно. Он часто ездил в Московию по делам. Был ли он взят однажды в подвал Умного или его торговля была поставлена в зависимость от службы в русской разведке, неизвестно. Известно только, что Антоний руководил Граевским в Вильно.

Как позже заявил Граевский на допросе, Смит посоветовал ему взять в долг рубины у одного еврея, родом из Кракова. Потом-де он продаст их в Москве за десять тысяч злотых, получив сказочную прибыль. Осталось непонятным, какое обеспечение мог дать Граевский еврею под рубины. По-видимому, гарантии дал Смит, если еврей сам не был связан с московитами.

Крыштоф поехал в Торн. Еврей с рубинами появился и исчез. Вместо него Граевского связали с неким Ицком. служившим воеводе Сандомирскому. Ицек посоветовал вместо рубинов отвезти в Москву пленного московита Данилу Левшина. Тот был «подарен воеводе королём», и воевода готов был отпустить его за выкуп. По некоторым намёкам Неупокой догадывался, что Левшин был взят под стражу вместе с другими московскими лазутчиками после бегства князя Курбского в Литву. Был он в подсобниках, как говорили тогда — «молодым человеком», улик против него не оказалось, и его просто отдали на попечение — бережение — Яну Костке, Сандомирскому воеводе.

Деньги опять нашлись. Левшин был отдан Граевскому с тем, чтобы сам Крыштоф получил за него выкуп у московитов и взял себе. Кто рассчитался с Яном Костной?

Крыштоф Граевский получил бумагу, что с ним отпущен за границу выкупленный пленный. Права на выезд самого Граевского бумага не давала. Антоний Смит повёз Данилу в Вильно, помог Граевскому купить сукно — ценимую в России лятчину, и проводил до Дисны, замка на берегу Двины.

Через еврея Нахима Длугача Граевскому устроили квитанцию на проезд в пограничный город. Затем, уплатив пошлину, он получил другую квитанцию — на провоз за границу сукна. Первая квитанция, сработавшая в пограничном городке, была уничтожена, а документ на сукно остался. Таким образом, в Умаче пограничникам были предъявлены: грамота воеводы Яна Костки об отпуске Данилы и квитанция об уплате пошлин. Выходило, что и Данилу Левшина, и сопровождавшего его шляхтича-торгаша можно пропустить. Кто-то ещё наверняка подмазал пограничников. Умач остался позади.

Отсюда открывался путь на Полоцк, где Левшина с Граевским поджидали люди Колычева. Поездка Крыштофа могла остаться незамеченной, если бы русские этого хотели.

После отправки Граевского в Москву Антоний Смит поступал в распоряжение Неупокоя. Он должен был сообщить, когда посланец польской шляхты окажется в безопасности. Затем он станет служить Неупокою проводником в чужом мире литовского мелкопоместного дворянства. В Литве заваривались сеймики, собрания поветовой шляхты перед елекционным сеймом в Стенжице. Здесь вырабатывались наставления делегатам... Явление князя Полубенского одушевило Неупокоя: он почуял добычу покрупнее какого-нибудь спившегося шляхтича, готового за копу грошей служить кому угодно.

Пошёл декабрь. Погода портилась, вода в Оршице пошумливала холодно, несла шугу. Скоро замёрзнет последний перекат перед Днепром. С Днепра наваливался ветер, загонял дым в трубу очага, устроенного наподобие камина. По вечерам Неупокою и Митьке Крице становилось тускло от вынужденного безделья, ожидания, чуждого окружения.

От скуки Митька умел надолго засыпать. Наверное, он видел бесконечные цветные сны. Неупокоя мучила бессонница. Перед отъездом он не сумел увидеться ни с Дунюшкой, ни с Ксюшей — они медленно выбирались из своего имения в Шелони. Не из-за этого ли Неупокой ещё в дороге почувствовал тревогу за них, опасение, что больше им не свидеться.

В один из декабрьских вечеров удары града по слюде и живой скулёж ветра в трубах были, словно гвоздём, пробиты условным стуком. Крица, продрав глаза, не сразу запалил огарок. Антоний Смит сбросил мокрые сапоги и, уголком рта ловко задув огонь, прошёл в горницу. Они с Неупокоем увиделись впервые.

   — Пан московит не купит у мене колечко?

   — Что ж, коли с алым яхонтом...

   — Прошу. — Антоний надел на палец Неупокоя перстень с рубином и дважды повернул его. Это был знак, что человек — от Колычева. — Чем я могу служить милостивому пану?

С вкрадчивой живостью бродяги-торгаша он сразу расположил к себе Неупокоя. Дуплев сознавал, что перед ним изменник, выше всего ценивший право торговать. И вот — его не корчило от отвращения. Не потому ли, что Антоний, в сущности, не изменял: у него не было родины, кроме опасных и завлекательных дорог торговли, он ничего родного не бросал и не ломал в себе, переезжая из страны в страну. Он сказал, выпив горячего вина:

   — В Московии нас называют гостями. Истинно, милостивый пан, мы гости в любой стране, даже в той, где случайно родились под знаком Меркурия. Пусть родину любят те, кого она кормит и защищает; мы — на ветру четырёх дорог, сами себе защита и прокорм...

   — Антоний, что ты знаешь о денежных делах князя Полубенского?

   — О, пан высоко хватил. Князь Александр — опасный человек. Он мает великие имения.

   — А гроши?

   — Грошей мало. С разрешения доброго пана, я налью себе ещё?

Князь Полубенский, по сведениям Смита, имел долги. Пока он жил в Инфлянтах, кредиторы не беспокоили его. Теперь, явившись в Литву на сеймик, князь обещал главному своему заимодавцу Нахиму Рыжему, в отчаянии уже готовому подать челобитье панам радным, выплатить долг. Денег ему взять негде. Однако с Нахимом он держится презрительно, как всякий затяжной должник перед расплатой. Нахим предполагал, что Полубенский забрался в деньги, отпущенные королём Генрихом на оборону Инфлянт. В нынешней неразберихе деньги стали путать своих хозяев. Для князя это в известном роде падение. Если кто выручит его...

   — Узнай у Рыжего, велик ли долг.

   — Сделаю, пане. Мне надо уходить. У Кмиты острый глаз.

Смит сгинул в мокрой снежной заверти, как утонул. Только тогда спохватился Неупокой, что не предложил ему поесть. Ему стало жаль Антония: в сущности, бесприютный человек, с какой-то незаполненной душой. Однажды утром он проснётся, пересчитает деньги, припомнит свою жизнь... «А я? — думал Неупокой. — Чем я держусь за землю, заполняю душу? Ни кореня, ни семьи. Вернусь в Москву...»

Несколько дней спустя Неупокой имел тяжёлую беседу с Ельчаниновым.

Посланник Фёдор Елизарович распоряжался деньгами, скупо отпущенными Щелкаловым на елекцию. В Москве была известна бедность забубённой литовской шляхты и её смутные надежды на московское серебро. Проблема состояла в том, кому и сколько дать. Князь Полубенский был последним из тех, с кем Ельчанинов намеревался вести переговоры: он был врагом исконным, убеждённым, и, что бы он ни обещал, Фёдор Елизарович знал, что на елекционном сейме Полубенский столкуется с Сироткой Радзивиллом.

Поэтому посланник с возмущением выслушал ходатайство Неупокоя, а когда тот назвал величину долга Полубенского Нахиму Рыжему, схватился за затылок. От вечных представительств и вынужденных питий у Фёдора Елизаровича шалили кровяные жилы.

К службе Неупокоя он относился неодобрительно, как всякий дипломат к разведке: не потому, что осуждал её, а справедливо видя в ней опасность для своего престижа. Он полагал, что справился бы со своей задачей без Давыдова и подозрительных людей, явившихся с ним в Литву. Ельчанинов был дипломатом новой московской школы, выучеником Нагого. Преувеличенное мнение о силе русской армии и неоправданная спесь лишали Ельчанинова гибкости и скептицизма. Он доносил в Москву, что паны радные ругают Польшу, желают видеть государя великим князем Литовским, и требуется только ещё немного денег и усилий, чтобы победить на выборах. К Фёдору Елизаровичу по ночам являлся староста Жмудский, уверял в своей верности Москве и укорял московитов за нетерпение, недипломатичность: «Государь через пень-колоду валит!» Не надо, например, упоминать в переговорах с панами радными о Киеве, это у литовцев больное место... Фёдор Елизарович преувеличивал силу московской партии в Литве.

Его сбивали и «Условия», посланные Умным, особенно третья статья: «Когда государь приедет со своими детьми на Корону Польскую и учинится мятеж меж государем и землёй, то паны пусть отпустят его и детей безо всякой зацепки». Ежели государь намерен так же бежать из Кракова, как Генрих, то для чего он, Фёдор Елизарович, гробит тут время с панами? Разведку прикрывает?

Он заявил Неупокою:

   — Не дам. Он драбов на эти деньги наймёт и снова у нас Изборск отнимет. Он же лиса с волчьими клыками, али ты не понял?

   — Какие драбы, государь Фёдор Елизарович! Я знаю того Нахима, коему деньги пойдут.

К евреям Ельчанинов относился, как сам Иван Васильевич: считал их всех прямыми виновниками гибели Христа. Известно, какой погром был учинён после взятия Полоцка... Фёдор Елизарович отворотился от Неупокоя.

Дуплев сказал негромко:

   — Государь, с Давыдовым пришли к тебе тайные грамоты про нас. Мы здесь не для прохладу. Я стану писать в Москву.

Этого только не хватало Ельчанинову — чтобы его втянули в свару между Умным, Нагим и Годуновым. Он очень боялся кляуз.

Они поговорили ещё немного, и Фёдор Елизарович решил, что рисковать собою ради денег Щелкалова не стоит. Пусть Полубенский ими подавится. По возвращении в Москву обо всём будет доложено государю. К тому времени выяснится, как поведёт себя на сейме князь Полубенский. Если он выступит за государя, Фёдору Елизаровичу похвала, а если против, то грех на Колычеве.

В сочельник Неупокой встретился с Голубем. Оба были не слишком трезвы, что придавало их речам естественность и искренность. Дуплев сказал:

   — Низкий поклон от меня князю Александру. Тебя, пан дорогой, хочет увидеть наш посланник Фёдор Елизарович. Мает к тебе приватную беседу. Да я к тому хочу назвать тебе некое имя. Только пусть оно дойдёт до князя Александра, минуя третьих лиц. Ежели князь назовёт то имя пану Троцкому, великий прибыток будет князю. Знает ли пан краковского шляхтича Граевского?

Крыштоф Граевский был выдан с потрохами. Неупокой не сомневался в том, что Полубенский не сообщит о нём Филону Кмите, а в самых верхах литовской тайной службы представит дело так, что именно его, князя, люди раскрыли заговор краковской шляхты. Кмита поймёт, откуда у Полубенского такие вести, и заподозрит его в сношениях с московитами. А Полубенский, привыкший за всё платить, но недоплачивать, захочет отблагодарить Неупокоя подешевле. Тогда Неупокой сделает следующий шаг.

В крещенье Голубь снова зашёл к Неупокою. Князь Александр жаловал Дуплеву за хлопоты не слишком дорогой, но древний перстень с синим яхонтом — сапфиром. На внутренней стороне был выгравирован герб Полубенских. Яхонт был не слишком чист, что в дневное время мутило его шелковистый блеск. Зато при свете одинокой свечи в глубине камня вспыхивала шестиконечная звезда.

Полюбовавшись игрой природы, Неупокой и Голубь договорились встретиться на масленице. В порыве рассчитанной откровенности Голубь приоткрыл маленькую тайну: на пограничных заставах получен приказ из замка в Троках — с особым тщанием допрашивать выходцев из Московии. Приказ сопровождался словесным описанием внешности Крыштофа Граевского.

2

Бориса Годунова отталкивало всякое уродство и мерзкий запах. Убранство и запах горницы, куда ему пришлось войти, доставили ему минутное страдание. Но всякое страдание он мог стерпеть ради успеха. Дядя в успехе был уверен, а Борис верил дяде.

Пахло сырыми перебродившими дрожжами и лежалой рыбой. Под низким, давно не мытым потолком сидели за столом человек двадцать. Одеты были скорей неряшливо, чем бедно: среди заношенных дедовских однорядок нет-нет да и блеснёт жемчуг на вороте, тусклое золотное шитьё, камешек в перстне. Многие знали лучшие времена. Затем и собрались, чтобы вернуть их.

От запаха Борис на мгновение словно очнулся от злого забытья: господи, что они ему? Он же совсем другой. Он с англичанами беседует о дальних странах, с царевичем Иваном — о диалектике любви и брака по Мефодию Потарскому, с Яковом Строгановым — о будущем торговли и промышленности. Он — первый шахматист двора. Зачем он к этим волкам пришёл — зубами щёлкать?

Дядя наставил: «Низшими не пренебрегай. Они возносят высоко. Быть добрым к низшим — выгодно». Призыв звучал кощунственно. Это коробило и восхищало Бориса.

Известные ему способы возвышения претили чему-то изначально доброму и мягкому в его характере. Но он вырос при дворе. Он не понимал, как можно не добиться власти, если есть возможность добиться.

Привыкая к запаху, Борис долго крестился на закопчённые иконы. От запаха не помогала даже ароматная французская водка, коей он смачивал усы. На сальный стол было противно класть руки. Дядя внушал, что, если станет нестерпимо, надо вознестись мыслим к грядущей славе рода Годуновых, верных хранителей династии. Придёт срок, и они вытеснят не только Колычевых и Тулуповых, но и Романовых.

Борис сделал умнее: он просто пожалел собравшихся здесь скудных детей боярских, голь мелкопоместную, безработную опричную мелочь, отброшенную за ненадобностью после гибели Скуратова. Они не виноваты... Они пришли, когда их государь и присные позвали, а когда выгнали, — ушли. Борис умел разжалобить себя и даже вызвать слёзы. Для этого он вспоминал что-нибудь жалкое из костромского детства. Как, например, ему не наняли хорошего священника в учителя, из-за чего Борис остался недоучкой в Писании и христианской философии.

Имущество — «стяжание» — людей, собравшихся на встречу с Годуновым, было куда бедней, чем у его отца. Фёдору Годунову не хватило серебра на лучшего учителя; этим недоставало полтины на кольчугу и они ездили под стрелами в хлопковых тягиляях. Многие голодали по весне, постом перебивались кашей на рыбной юшке, а разговеться было нечем.

Они взывали:

— Хто мы есмы? Дети государевы али пасынки? На нас, яко на хребтине, вся оборона держится, а мы хуже зверей обретаемся! Где правда, братие, где вертоград? Мы чаяли, он близко.

Здесь были люди, помнившие угрюмые воззвания Скуратова и проповеди Леонида из Чудова монастыря.

Борис уже опробовал на прежних встречах обличительную речь против богатых и бояр. Но оказалось, что говорить ему не надо. У приезжих и так накипело.

Борис слушал и чувствовал, как слёзы привычно копятся под горлом, готовые излиться в нужную минуту. Бог наградил его такой, если уместно выразиться, управляемой чувствительностью.

Болото Игнатьев сын высказал всё, что думал о богатеньком соседе Венедикте Колычеве. Он даже не удержался от глухих угроз. Слушавший его жаднее всех болезненный Роман Перхуров из Бежецкой пятины заалел сухотными щеками. Кашель его грохнул пищальным выстрелом.

Его несчастные и удивлённые глаза упёрлись в Бориса Годунова. «Помрёт к весне», — содрогнулся Борис, отворотился от кашля и для очищения горла выпил вина.

Роман Перхуров приехал в Москву на чужие собранные деньги. Он был изранен, слаб, на войну идти не мог, а за неявку его грозили лишить поместья. Роман приехал к дьякам на освидетельствование. Он очень надеялся на Годунова, приятеля Андрея Яковлевича Щелкалова.

Его рассказ растрогал сидевших на дальнем конце стола. Они кричали:

— За серебро князь Друцкий да Кирюшка Горин земли продают в хорошем месте! А за железо в теле кто пожалует?

Годунов знал, что Друцкий посвятил себя делу жестокому, но в настоящем положении единственно необходимому. О воинниках, не умеющих хозяйничать, государь должен позаботиться иначе. Но в том-то и соблазн, что государь не торопился заботиться. Их недовольство вызрело, как чирей, и надо было выдавить его на нынешних властителей во главе с Колычевым. Пустить гнилую кровь, даже если прольётся немного чистой.

«Скольких из них мы сможем вернуть в жильцы, в истопники, в охрану? — меланхолично раздумывал Борис. — Остальных обманем, как обманул Малюта». Наедине с собой он не боялся слов, не лицемерил.

Он начал говорить, промокнув глаза вышитым платком:

   — От обид ваших сердце сочится кровью и слезами. Одно могу сказать вам с чистой совестью: государь вас любит. Он бы вас всех пригрел. Но оглянитесь, что творится в нашем великом государстве. Скудость и великие нехватки. Торговец прячет товар, крестьянин от сохи бежит, дети боярские нищают, и войско ослабляется. Государь ищет причину, ему внушают: виновны твои служилые, пускающие по ветру имения и непосильными оброками разоряющие крестьян.

Годунов знал, что правда уколет этих людей больней всего.

   — Кто это говорит? — крикнули с дальнего конца.

Борис намеренно не называл имён. Дети боярские знали своих врагов в Дворовой думе.

Неожиданно повёл себя Роман Перхуров. С Бежецкого Верха, где он жил, князь Друцкий начал свои «продажи». Что-то из его или Горина речей, видимо, залетело в крепкую голову Перхурова.

   — Мы бы не разорили своих поместий, ежели бы они нашими были. У меня сын Гость девяти лет. Знай я, что имение ему пойдёт, что дьяки не отнимут за моё убожество, разве я допустил бы, чтоб мужики сбежали от меня? Мы на своих поместьях сидим, яко воробьи на жёрдочках: сверху каркнули ты полетел. Мы не хозяева земли, а...

   — Хозяин! А воевать когда? — возразили с дальнего конца стола.

Торопливо поднялся Болото Игнатьев сын:

   — Прости, государь Борис Фёдорыч, Романа. Он дурь говорит. Дьяки по государеву указу ведают, кому давать, у кого отнять. Мы не в обиде. Только нам мужика самим не удержать. Бояре да многоземельные через отказчиков скоро всех перетянут к себе. Али он ермачить уйдёт на Волгу. Мужицкая Россия расползается, а дыры — это наши запустелые имения. Вот главная причина и разор: Юрьев день осенний!

   — Истинно! — дружно откликнулся весь стол.

   — Братие, подумайте, — осторожно возразил Борис, не желая обострять спор. — Коли отменим Юрьев день, крестьяне наши в рабов оборотятся?

   — Рабы в Писании помянуты, — начали с дальнего конца и замолчали.

Молчание было отчуждённым и безнадёжным. Все понимали, что на отмену свободы перехода крестьян царь не пойдёт. Крупным землевладельцам в ближней и Боярской думах Юрьев день выгоден. Мужики тянутся к ним, надеются на льготы.

Борис снова почувствовал запах какой-то затхлой бедности. Вроде бы притерпелся... Вдруг стало ему тоскливо, душно здесь, как бывало в ранней молодости от внезапной мысли о смерти. Конечно, не сегодня и не в этой грязноватой горнице решится судьба крестьянства. Но если будущая власть захочет опереться на таких волков, сильных числом и хваткой, придётся к ним прислушаться. Рабство крестьян было известно русским по Ливонии. Оно оказалось русским на руку: в начале войны крестьяне поднимались против рыцарей. Как поведут себя русские крестьяне, лишённые Юрьева дня?

Жутко подумать. Ослабленная войной Россия взбаламутится до дна. А может, наоборот, притихнуть и работать под бичом, как никогда прежде не работала. Что нужно страднику: бич или свобода?

Какое счастье, что решать придётся не ему, Борису Годунову.

Ему надо поднять этих людей на Колычевых. Только.

   — Братие! Государь печалуется об ваших бедах. Но знает он не всё. Живут возле него люди, лгущие на вас. Есть и заступники. Сбирайте ваши беды, братие, в единый короб и несите к престолу государя!

   — Бумаги писать, што ли? — не поняли на дальнем конце. — Писали уж.

   — А ныне я писания ваши передам в руки государя, — веско ответил Годунов и добавил без связи, но по какому-то наитию: — Сытый же голоду не разумеет.

   — Истинно, — сказал Болото Игнатьев сын, и всё застолье вздохнуло как единый человек.

Человек горький, обиженный, опасный.

Борис не обольщался: несколько десятков крикливых вожаков и даже тысяч пять уездных детей боярских вряд ли решат исход дворовой драки. Слишком многое зависит от государя. Но были ещё московские дворяне, тяготевшие к Нагим — «избранная тысяча» с подросшими детьми, временно оттеснённая опричниной. Нагие в «тысячу» входили, а Колычевы — нет!

Злоба Мячков поднял прощальный корчик:

   — Государь наш Борис Фёдорович! Ты наша единая надёжа. Дня не проходит, чтобы мы не молились о возвращении счастливых лет, когда мы были нужны государю. Тестюшка твой, покойный Григорий Лукьянович, говаривал: вы — соль земли, соль разъедает раны, но удаляет гнилость!

Закусили сухой рыбёшкой, пропитанием простого воина. Слёзы выступили на давно не плакавших глазах. Что-то высокое томило и объединяло этих людей, и заслоняло то низкое, что в действительности двигало ими...

...Иван Васильевич любил беседовать с Борисом с очи на очи. Его доклад о встречах с детьми боярскими вызвал злорадство: сколько ему глаза кололи и русские, и иностранцы в поганых своих листках, будто из властолюбия он ссорит русских людей друг с другом, раскалывает на земских и опричных. Никто не задаётся простым вопросом: под силу ли государю вызвать в народе злобу, если она не дремлет в его глубинах?

Вот он, Иван Васильевич, три года выбеливал из памяти людей опричнину. И вот дети боярские из глухомани снова затосковали по ней, требуют от царя крепкой узды для всех: бояр, себя и мужиков. Когда опричнина едва просвечивала в беседах с Вяземским, Черкасским и Басмановым, Иван Васильевич не мог предвидеть, какую силу взаимной ненависти она освободит. Как этого освобождения ждали все обиженные на Руси, и первый — какой-нибудь Уродко из Пушкиных или Сабуровых, коснеющий в сельце под Костромой и свирепеющий от зависти к собственным родичам в Москве!

Так и теперь: если Иван Васильевич не отзовётся на тихий душегубский посвист детей боярских, затосковавших по серебру, узде и крови, кто знает, чем обернётся их верноподданная страсть? Они — как женщины: чем жаднее их отвергнутая любовь, тем глубже ненависть.

   — Будь на моём месте ты, Борис, — сказал Иван Васильевич хриплым от долгого молчания голосом, — что бы ты сделал для них?

   — Я, государь, лишён того высокоумия, чтобы вообразить себя на твоём месте. Я только смиренные моления своих собратьев передаю тебе. Обнадёжил бы ты некоторых из них. Вот у меня две челобитные — от Романца Перхурова да от Болота Игнатьева. Твой, государь, новый окольничий Венедикт Колычев у Игнатьева дом спалил...

Вернувшись от государя к дяде, Борис со скукой выслушал очередные сплетни о княгине Тулуповой, будто молодая государыня захаживает к ней, словно простая, и про очередную свару между Борисом Тулуповым и Богданом Бельским. Он вовсе пропустил мимо ушей тихое сообщение дяди о какой-то повалуше в Слободе, куда подсажены сменные девки для наблюдения за горницей Тулуповой. И уж совсем бессмысленными показались подозрения, что к матери Тулуповой вскоре после прихода государыни заходит сын...

На сем прокисшем молоке каши не сваришь. Стареет дядя.

Борис всё чаще убеждался в том, что он не опытнее, но умнее, подвижнее умом, чем дядя. Дмитрий Иванович жил только дворовым интересом, считал определяющим не то, что делается в государстве, а именно грызню и копошение при дворе. Недаром он послал к детям боярским Бориса, а на себя взял слежку за Тулуповыми. Борис не стал бы подсаживать девок в повалуши.

А впрочем, пусть сидят и смотрят за княгиней. Всё одно жизнь их проходит впусте. Не впусте, считал Борис, проходит жизнь у нескольких десятков человек на всю Россию. И у него, Бориса Годунова.

Из документов Разрядного приказа:

«От царя и великого князя Ивана Васильевича всея России в нашу отчину Великий Новгород дьяком нашим Василию Степанову да Леонтию Онаньину. По нашему указу велено тебе Леонтию отписати поместье у новгородского помещика Бежытцкие пятины у Романца у Симонова сына Перхурова в нашей опале, что он не приехал на нашу службу в Ракобор к воеводам нашим в прошлом году. И в сыску дьяков наших Ивана Елизарова с товарыщи написано: Ромашко Перхуров в Москве ныне осмотрен, болен, ранен ис пищали напролёт по левому боку да на ноге по берцу, ядро в нём; а впредь ему служити не мочно; а у него сын Гость девяти лет, и как к вам ся наша грамота придёт, и вы бы Ромашку Перхурову поместье его отдали назад. А как будет его сын Гость в пятнадцать лет и ему с того поместья тогды наша служба служити и отца своего и матерь кормити».

3

Самые жгучие обиды исходят от любимых.

Одни любимые нашёптывают сомнения в любви, другие их не опровергают с каким-то злостным безразличием. Невольно думаешь: тем нравится меня мучить, а этой не нужна моя любовь.

Семейное строение — отношения между Иваном Васильевичем, его новой женой, его любимцами Богданом Бельским и Тулуповым, хранителем и устроителем его домашней жизни Дмитрием Ивановичем Годуновым и пожилой княгиней Анной Тулуповой — это строение шаталось на глазах. Оно было назначено огораживать частную жизнь государя от беспокойств внешнего, земского строения, а вместо этого в Слободу проникла, казалось, сама разбуженная всероссийская вражда.

Дмитрий Иванович Годунов обиняками внушал Ивану Васильевичу самое разъедающее сомнение — в любви жены. Добился он того, что государь велел ему наладить наблюдение за Тулуповыми и постоянно докладывать о поведении обеих Анн.

Если ты ищешь доказательств такого обыкновенного явления, как нелюбовь к тебе, ты их найдёшь. У сильно любящего возникает мелочная женская придирчивость к проявлениям любви и нелюбви, обычно незнакомая мужчине с его непробиваемой уверенностью господина. Иван Васильевич желал получать от юной Аннушки усиленные свидетельства любви, она же вела себя обыкновенно, по-семейному. Встречая мужа, она не проявляла даже той приличной радости, какую выражала сосланная Колтовская. С каким-то отрочески прозрачным, с ума сводящим бесстыдством в голубых глазах она осведомлялась, какая услада угодна нынче государю. Он, путаясь в завязках домашней однорядки, не мог понять, угодна ли услада Аннушке.

«Ты меня любишь, — сказал он ей однажды, — как домрачей поёт наскучившую песню, душой летая то ли в кабаке, то ли в блядне». Он думал, что обида прошибёт её. Аннушка только передёрнулась от грубого слова и не ответила. Кажется, самый стыд её и потайные чувства были завешены стальной мисюркой.

Но отказаться от любви, от юной холодноватой ласки её словно бы обездушенного тела он не умел. Случалось, его настойчивая сила будила в Анне женское, бесовское, и он одерживал победу, но снова только над её телом, а не над душой. Всё-таки ему доставляло злую радость то, что в эти сокровенные минуты Аннушка была бессильна перед ним и раскрывалась вся...

Она не перед ним была бессильна, а перед собственной неутолимой молодой тоской — перед тоской по любви на равных... Муж был отягощён, источен прожитым временем. От него шёл какой-то многослойный запах, в котором смешивались почти звериное здоровье и болезни — окиси долгой, страстной и мучительной жизни, не вызывавшей желания понять её. В жгучем его дыхании слышались только что сжёванный душистый перец и вонь усталой от вина утробы, с трудом варившей пищу. Аннушка ощущала мисюрку на своём лице, но между мисюркой и глазами был человек, которого она любила с детства, которым привыкла с детства восхищаться как недоступным существом. И то, что он стал теперь на ступеньку ниже её, царицы, давало ей право вообразить его на месте того, кто так упорно вымучивал её желание...

Иван Васильевич давно заметил признаки душевного родства между Борисом Тулуповым и женой. Встречались они только в его присутствии, по вечерам, когда Иван Васильевич, устав от дел и отстояв вечерню, отдыхал в кругу домашних. Посреди медленных, никчёмных разговоров легко было ловить взгляды-перелётыши между любимцем и любимой.

Он убеждал себя, что Анна и Борис выросли в одном доме, у них должны остаться общие воспоминания, знакомцы, интересы. Но ещё лучше понимал он другую общность: молодость, красоту. Будь ты хоть царь, хоть ангел божий, но, когда встречаются двое молодых и красивых, ты — только сорокачетырёхлетний угрюмец, насильственный шутник, подстраивающийся под юное, бездумное веселье. Лишний.

Да кто они такие, чтобы он — царь, муж и благодетель — казался лишним? Они должны счастливеть от его улыбки, прислушиваться к его намёкам и замирать в предчувствии его прихода, как сошествия.

Ловили, замирали. Коснели в мимолётном страхе-отчуждении. Словно им есть что от него скрывать.

Иван Васильевич не верил Годунову в главном и самом мерзостном, на что тот пока боялся открыто намекнуть. Поверил бы — убил обоих. По большей части Иван Васильевич умел рассуждать трезво и сознавал, что дерзкие намёки Дмитрия Ивановича — всего лишь отголосок дворовой склоки.

Остерегать, подозревать — обязанность главы Постельного приказа.

Постельничий не унимался. Рискуя вызвать скуку государя, он посвящал его в мелкие тайны башни-повалуши, откуда доверенные лица следили за «ведомыми людьми», пытался истолковать неосторожные слова, оброненные Тулуповым в очередной нетрезвой пикировке с Богданом Бельским. Однажды выдал цифры: из семи приходов гостеваний царицы к княгине Анне четыре раза в её хоромах в то же время был Борис Тулупов.

Хождение царицы к княгине Анне было не совсем прилично, но объяснимо: прежняя благодетельница осталась советчицей, была неопытной царице вместо матери. Сын к матери заходит — тоже объяснимо. Но если совпадало время, всё становилось подозрительным, и бремя доказательства сваливалось с Годунова на Царицу.

Всякий шаг государыни издавна был на виду: в покоях, на богомолье, во время развлечений она была окружена боярынями и дворянками. Уединение с Тулуповой было нарушением традиций, если не приличий. А то, что в тот же час в хоромы матери наведывается Борис, делало оправдание безнадёжным.

   — Не торопись, Димитрий, — беспомощно и непохоже на себя бормотал Иван Васильевич. — Может, всё это наваждение... Пора, конешно, и забыть, што Аннушка у ней жила...

Смертные схожи между собой. Ни скипетр, ни порфира не поднимают их над общечеловеческим желанием душевного покоя, над цепким и слепым страхом потерять любовь.

   — Ты, государь, прости меня, — оправдывался Дмитрий Иванович. — Ты слишком добр. Злые воспользуются этим.

Иван Васильевич давно хотел услышать что-нибудь похожее. В последние три года он чувствовал себя излишне добрым и терпимым. Ближние люди, вроде Умного-Колычева и Романовых, внушали ему, что так и надо, что милостивое правление ведёт страну к лучшему, чем правление жестокое. Но вот что он заметил: его доброта рождала не ответную доброту и кротость, а какое-то безразличие, уничтожало в людях трепет перед его мнением. Многое стали от него скрывать. Тот же Умной — так забрал в руки посольские и тайные дела, что государю приходилось узнавать о них через Нагого.

Любовь тут ни при чём, конечно, но как-то всё слилось — жена, Тулуповы, нашёптывания Нагого... Иван Васильевич чувствовал, что слишком долго упражнялся во всепрощении и приобрёл право на жестокость.

Опытным сердцем многолетнего властителя он угадывал необходимость каких-то перемен. Ему хотелось уединиться и подумать обо всём, что слепо тревожило его.

Хорошо думалось в домашнем храме великих князей Московских, кремлёвском Благовещенском соборе. Иван Васильевич решил уехать на неделю в Москву. «Страху нагнать в приказах», — пошутил он, и Дмитрий Иванович понял его и успокаивающе, согласно поклонился, сияя узкой плешью. После Скуратова Иван Васильевич до самой смерти ни в ком не видел такого искреннего понимания, как в маленьком сухом постельничем. К нему Иван Васильевич испытывал не поддающееся объяснению доверие. А это и есть истинное доверие. Любят и доверяют ни за что, а просто — любят; или доверяют.

В кремлёвских жилых палатах было пусто. После докладов и утреннего представления государю бояре и деловые дьяки сидели по своим повытьям, трудились или притворялись. Дела у страдника Андрея Яковлевича Щелкалова шли так, что подгонять и поправлять не нужно было, да и нельзя. Обедал Иван Васильевич, по своему обыкновению, один. После обеда не спал, томился в жаркой опочивальне: дураки истопники перестарались с переполоху. Только они, похоже, и боятся государя.

Через цветные стёкла в опочивальню проникал будничный шум Кремля: скрип грузовых саней у погребов, окрики ключников, всхрап лошади с подвязанной торбой — наверно, ость попала в ноздри. Сон был — не сон, а словно бы видение наяву.

Будто бы — лето. Позднее, со зрелой и скудеющей травой. Пологий склон с белёсой дорогой к окоёму. За долгим взгорьем дотлевает тёплоесияние, как в пасмурный день на закате. Очень отчётливое ощущение, что пасмурный день позади, скоро сон и конец скуке.

По взгорью идёт некто, видом евнух, без бороды и с бабьими оплывинами за ушами. В руке у него тонкая трость, а на трости — алый цветок. Ивану Васильевичу тоже хочется на взгорье, но слабость, какой он наяву ни разу не испытывал, не даёт сделать шагу по дороге. Пугающе знакомы черты лица идущего... Назвать его Иван Васильевич не может. Если бы вспомнил, евнух помог бы ему взойти на взгорье. Там хорошо, покой.

Ещё хочется, чтобы кто-то умер и освободил Ивана Васильевича от клятвы любви.

Такая муть тянулась до вечорин.

Молился в Благовещенском рассеянно. Глаз соскальзывал на изображение чёрного беса на двуглавом звере. Бес держит голого человека, у зверя изо рта торчит змея, в другой рот лезет грешник. Иван Васильевич с особенным чувством потери убеждался, как чужды стали ему эти живописные притчи, как далеко ушёл он от детского понятия греха.

Не успокоенный молитвой, он шёл из собора в сопровождении рынд — знатных мальчиков со скукой на греховно-отроческих лицах. Тоска и раздражительность давили, как белёсо темнеющее небо. Душный купол его опирался на стены Кремля и его плоско срезанные башни, а внизу, на Подоле, опасно перекашивался... Весь мир был перекошен, и счастья не осталось в жизни.

Сколько осталось жизни?

Дневное сонное видение вернулось на минуту, и он узнал евнуха с тростью и цветком. То шёл по взгорью задушенный митрополит Филипп. А евнухом он выглядел оттого, что приобщён к лику ангелов — такими их изображали на греческих иконах в древности. Наверно, взгорье — запредельный мир, живому недоступный. Неистолкованной осталась трость с алым цветком.

Мучительно захотелось домой, в Слободу. Но стало тошно от мысли о стовёрстном пути. Ехать на ночь нельзя. Иван Васильевич отказался от ужина, выгнал бахарей и опять не уснул — заметался на широкой постели.

Думалось не об Аннушке. Думалось о себе, умирающем. Алый знак скорой гибели показал ему убиенный Филипп.

Несчастьем Ивана Васильевича было неумение слепо верить церковным преданиям. Его мучило сомнение во всех теориях загробного существования, принятых церковью. Было только знобящее предчувствие беспомощности и одинокости души после гибели тела. Ведь если вдуматься, мы уходим в такое неведомое, неподвластное нам, что там всё немыслимое может случиться. Здесь, на земле, самые жгучие страдания имеют предел — он поставлен беспамятством, самой смертью.

Там — всё беспредельно, и боль, и тоска. Не зря говорит умирающий: «В руки твои отдаю дух мой». Но до отчих рук душа летит через такие зыбкие пространства, что, может быть, нет надежды долететь.

Поводырь нужен ей. Грозный ангел, летающий змей.

Иван Васильевич всегда был сильным человеком, сильным духовно. Опасность, обида и горе только в первые дни расслабляли его до болезненности. Грозная воля к сопротивлению крепла в нём именно в этот период расслабленности, как каменеет дуб, погруженный в глубокую воду. Страх и обида не исчезали, а преобразовывались в некую возвышенную неумолимость, в царственную гневливость и изворотливость.

Так же и с ужасом смерти: содрогнувшись перед видением запредельных пространств, он различил в их сумраке летящего грозного ангела, охранителя и похитителя душ. Задавив в себе отвергнутую любовь, он ясно услышал утешающие и возвышающие слова духовной стихиры.

Собственное страдание и сознание беспредельности мира — вот истоки искусства.

«Канон ангелу грозному воеводе» Иван Васильевич сочинял в ту зиму, воротившись в Слободу.

Надышавшись холодом снежных лесов и ладаном вечерней службы, он уходил к себе, гнал всех, кроме писца Никифора — серого зыбкого человечка, умевшего не дышать и растворяться в комнатном сумраке, пока о нём не вспомнят. При нём Иван Васильевич был так же вольно-одинок, как при коте, смирно пригревшемся у печки.

Долго не зажигали свечи. В решетчатом окне Иван Васильевич ловил последний отблеск закатной синевы. Он ждал, когда слова, исполненные грозы и тайны, потекут с языка, словно слюна у бешеной собаки. Неведомым путём угадывая налетающий на государя восторг словотворепия, Никифор зажигал свечу от негасимой лампадки перед Михаилом Архангелом и скрючивался на лавочке. Едва заметно подрагивало лебединое перо.

«Далече мне тёщи во след тебе...»

Слова. Что слаще и сильнее слов? Что может сравниться с удивлением, когда — вот, ты не знал этого слова, и вот оно слетело к тебе из черноты небес, пробило розоватое стекло и явно колыхнуло язычок свечи. Теперь оно твоё. И кто бы в будущем ни произнёс его, ни спел на клиросе или в домашней образной, на языке его появится твой вкус, твоя горечь и сладость. Через придуманное, найденное слово ты приобщишься к тысячам молитв и тысячам сердец, которые ещё не бьются. Ты скажешь: «Ангеле, мудрый хитрец, никто не может твоей хитрости уразумети», и те повторят в далёком будущем: «хитрец», а не иное что. Сравнима ли власть слова с властью князей, заваленных плитами Архангельского собора? Память о них рассеется, как о небывших. А слово вольно веет во всяком воздухе, и на минуту ты поверишь, что вместе с ним над будущей страной промчится сама твоя освобождённая душа.

Хитрец. Нещадность. Светлый ангел. Как воссоединить жестокость и ясную примирённость смерти?

Только через слова.

«О сродници мои, егда видите мене от вас разлученна и зрак лица моего изменихся, и гробу предаюся, и ко Судии влеком буду, и молитися о мне святому ангелу, да ведёт душу мою в место покойно.

О друзи мои любезный!..»

4

Царевича Ивана на масленом катании сопровождали Протасий Юрьев, Семейка Бутурлин, для смеху севший за возничего, Венедикт Борисович Колычев и Михайло Монастырёв.

Иван не любил ездить по городу, как ездил в молодости его отец, давя пьянчуг и прижимая к заметам посадских жёнок. Его манили снежные великокняжеские луга, накатанные просёлки за Дорогомиловской слободкой, опасная голубизна рано подтаявшего льда Москвы-реки. Протасий уселся с Иваном в сани, а Колычев с Монастырёвым скакали верхами следом. Поодаль весело безобразничали дети знатнейших московских бояр, пристроенные ими ко двору наследника. Сами бояре, за исключением Романовых-Юрьевых, Бутурлиных и Колычевых, не лезли на глаза: сложное отношение государя к сыну было известно.

Из западных ворот Земляного города вылетели в луга, оставив слева неглубокий Сивцев овражек, где ворье прятало краденое, а после продавало скупщикам села Семчинского. Со Смоленской дороги, словно кто гнался за ними, стекли на лёд Москвы-реки, пошли по руслу. Верховые кони зверели от азарта скачки, от душного, пахучего соседства упряжных кобылиц, увлечённых полётом никуда, за синим призраком весны. Он чудился на западе, где льдисто-белое, сабельно изогнутое русло вспороло небо.

Куда неслись? Всё ещё уязвляемый памятью о деревне, о зле и бедности, оставленными за Шелонью, Венедикт Борисович не опьянялся скачкой в пустоту и треском льда у берега, где в реку выносило талые ключи. Что-то занудливое, постное появилось в его характере. Скачка и баловство молодых дворян казались ему преступным расточением сил. Бросить бы их туда, где не хватает смелого деяния и слова в его древнем, жертвенном понимании: в стране столько трусливого обмана, засилья злых, страха народа перед властью и недоверия власти к своему народу... А неподкованные кони крошили синий лёд, знатный возница плетью мучил и бесил коренника, тот от обиды готов был запалить и разорвать сердце, упасть и умереть у ног хозяев, в последний раз втянув ноздрями оттепельную влагу.

Кто выбивает слёзы из глаз коней — ветер или нагайки? Господи, да зачем мы мучаем друг друга? Коренник сбился с хода на проталине, Венедикта Борисовича вынесло вперёд, и он увидел слёзы на серых, совсем отцовских глазах царевича.

На правом берегу реки, за Вспольем, был тихий лес. В нём ещё непоколебимая зима. Полуденное солнце оставило следы робкого целования у изножий елей и алых сосен, но слишком чистый снег не принимал его тепла. Опустив голову и уроняя пену на сугроб (пена казалась жёлтой на снегу), остановился коренник. Трепещущими губами ткнулась в него измученная пристяжная. Семейка Бутурлин слез с коренника, подошёл к саням, криво ставя ноги в глубокий и зернистый под настом снег, сел с краю. Всё тут, на взгляд Венедикта Борисовича, делалось не по чину. Иван полулежал в санях, смотрел в небо прищуренными глазами, рано ослабленными чтением. Верховым ветром мотало в поднебесье вершину мачтовой сосны.

   — Как просто, — сказал Иван.

Протасий откликнулся неторопливо:

   — Что просто, государь?

   — Видишь сосну? Красуется. Сколь густо обступили её меньшие деревья. Придёт буря, захочет вырвать её из родной земли, а корни её сплетены с соседями, меньшие стволы поддерживают снизу. И не повалит её ветер. А если бы она, сосна, хищно тянула из-под меньших земные соки, давила их, они и возросли бы низкими, никчёмными. Сосна повеличалась бы до первой бури... Как просто додуматься до этого. Отчего он не хочет?

Протасий и другие не спросили — кто. Венедикт Борисович приоткрыл рот, но вовремя захлопнул. Догадался.

После скачки показалось ему зябко в лесной тени. «Любит поговорить, в отца», — подумал он.

Иван говорил, как бредил, опавшее и побелевшее лицо уставилось в голубизну, крупное тело бессильно раскинулось в санях.

   — В немецких землях тоже возрастает власть королей и дьяков. Ныне без этого не выживешь. Но... Бориске Годунову говорили англичане, и Янкин то же говорил: ихняя королева шагу не сделает без тайного боярского совета. По-ихнему боярин — лорд. Всякий имеет свою печать, дабы прикладывать к решению королевы. Если она хоть в малом исторопится, решит без них, будет обида, и решение могут отменить. Слабее ли, бедней ли от того Англия?

Царевич не ждал ответа и поддакиваний. Его ближние люди понимали друг друга без лишних слов. Шумная свита не увязалась за санями, рассеялась по Всполью, по опушкам, пугая лис и зайцев и давая знать царевичу, что все готовы явиться по первому призыву.

   — Бояре-лорды, — возразил Протасий, — сами того добились. Янкин рассказывал — всякие короли были у них. Хартия вольностей — вот главное. Всем всё понятно — обязанности и права.

   — Понятно, так не болтай.

Иван настороженно косанул по сторонам. Лес стоял тихий и вблизи — безлюдный. Протасий слишком вольно ухмыльнулся и вылез из саней.

   — Ништо. Выделит тебе государь Новгородчину в удел, устроишь всё по-своему.

   — Жди...

   — А мы привыкли ждать. Ишшо обождём хоть... года два!

Видимо, у Протасия терпение было отмерено. Колычеву очень не нравились такие разговоры. И на Ивана они действовали нехорошо: его как-то болезненно, нетерпеливо повело, он вытянулся на рысьей шкуре и вдруг сказал капризно, по-отцовски:

   — Хочу в седло!

Торопясь услужить, Венедикт Борисович запутал ногу в стремени. Семейка Бутурлин соскочил с саней, помог ему. Иван завалился в седло, свистом послал коня вперёд, и чужой конь охотно послушался его, унёсся в ельник.

Никто не поскакал за государем. Семейка по-простому достал из передка саней баклажку жжёного вина, первому протянул Колычеву. Приученный закусывать, Венедикт Борисович заел вино крупичатым снежком, Протасий, прислушиваясь к треску в ельнике, не слишком почтительно сказал:

   — Ишь носится. Выхлещет очи твоему каурому.

   — Бог с ним, лишь бы на пользу.

Теперь Венедикт Борисович почувствовал, как сладко дышится в лесу. Упившаяся солнцем хвоя изливала смолистый запах в морозный воздух. В голову влезла блажь: заночевать под ёлкой. Или построить келью и никогда не возвращаться в грозную Москву. Улицы её вдруг показались страшными — бог знает отчего.

Иван вернулся — мрачно разгорячённый, с саблей в руке. На сабле запеклась смола. Протасий с неожиданной бережностью помог ему слезть с коня, царевич подчинился ему без молодечества и на кратчайшее мгновение уронил голову на плечо Юрьеву. Выпил из той же захватанной губами баклажки.

Лошади выворотили сани из зарослей и сугробов, неторопливо побежали по своим следам. На Всполье свита чинно пристраивалась по двое. У въезда на Смоленскую дорогу собрались, узнав царевича, дорогомиловские жители. Кланялись молча, многие становились на колени в снег. Один не выдержал и крикнул:

   — Милостивец! Дай тебе бог...

В возгласе слышались надежда и затаённая озлобленность — признак бессильной тоски по переменам.

Когда Венедикт Борисович похвастал дядюшке Умному о катании с наследником, Василий Иванович ответил недовольно:

   — Знаю. И что беседовали тайно в ельнике, и что кричали вам у Дорогомилова... Венедикт! Пока не езди к ним и от Протасия держись подале. Ты уж послушайся меня.

   — Да как же сам ты не боялся с Никитой Романовичем...

   — Пению время, и молитве час, — темно возразил Василий Иванович.

5

Василий Иванович Умной не был человеком мнительным, но служба приучила его улавливать признаки неудач и государевой немилости.

Четырнадцатого марта был день ангела Венедикта Борисовича. Обильное застолье с рыбной, по-постному, закуской омрачалось отсутствием людей из Слободы. От Годуновых не явились даже с поздравлением, хотя в прежние годы, пока Венедикт Борисович не стал окольничим, Борис охотно наезжал к нему.

В день Иоанна Лествичника, ангела-хранителя царевича Ивана, пир вышел тоже каким-то однобоким. Государь сидел недолго, был чем-то недоволен, дважды рассеянно спросил о Годуновых — почему их нет? Царевич вёл себя излишне резко, неспокойно. Государь не ответил на поклон Венедикта Борисовича.

Совсем нелепо получилось с Крыштофом Граевским, тайным посланцем польской шляхты.

В разведке случаются провалы по пустякам. Кто знал, что после перехода границы Крыштоф Граевский застрянет в Полоцке? Полоцкий воевода по своей стяжательской привычке несколько дней выманивал поминок, пока Граевский не послал ему дорогой перстень. После чего сам начал мутить воду с выкупом Данилы Левшина, требуя возмещения каких-то денег, хотя ему известно было, что Левшин — только предлог для выезда в Московию. Литовские евреи отдали деньги без возврата, с ними у Колычева свои счёты. А упустив время и исторопившись, Граевский помчался прямо в Слободу. Данила Левшин от радости свидания с родиной тяжело запил и не донёс Василию Ивановичу о местонахождении поляка. Когда Граевский явился в Слободу, Умного там не оказалось.

Государь выслал беседовать с поляком Нагого и дьяка Ерша Михайлова. Понятно, разговор вышел не деловой, Ёрш и Нагой подсказывали друг другу с пятого на десятое, зачем то читали Граевскому давно известный в Литве «Наказ», посланный с Ельчаниновым. А на прощание укорили за неосторожность, создав у Крыштофа впечатление то ли неумного вероломства московитов, то ли неразберихи в Посольской избе.

Нагой с восторгом поведал государю, что колычевский замысел с Граевским — пустое дело, за поляком большие люди не стоят. К утру, когда Василий Иванович приехал в Слободу, государь сам пожелал беседовать с поляком, показывая ближним, какие у него бездарные помощники.

Граевский проживал в слободке для иностранцев. В субботу, задолго до рассвета, его подняли и повели в крепость. Около часу он изнывал от робости в холодной нижней палате. Василий Иванович впервые его увидел, когда Граевского, бледного и какого-то пупырчатого от недосыпа, ввели в приёмную.

Государь вошёл в сопровождении князя Токмакова, нового приятеля Нагого. Он дал Крыштофу руку для целования, сразу заговорил о том, что в случае избрания готов помочь полякам против татар, опустошавших Киевщину. «Земля же мне ваша не нужна, своей довольно... Скажи, Крыштоф, отчего моих купцов перестали пускать в Литву?»

   — Не ведаю, государь, — пробормотал потерявшийся Граевский.

   — Так отвезёшь ты мою грамоту панам в Краков?

Граевский испугался:

   — Отвезу, государь, если в ней не будет ничего во вред Польше.

Словно он чуял, что его возьмут на границе, и страховался. Иван Васильевич уныло стал повторять условия, известные Граевскому и всей Литве. Прервал себя:

   — Скажи, зачем вы так цепляетесь за Киев с городками? Это же наша вотчина с древних времён.

Крыштоф не знал, что отвечать. Торговать Киевом ему не поручали.

   — Чего вам ещё нужно, если я стану править?

   — Сохранить вольности...

Иван Васильевич впервые кисло взглянул на Колычева. Недолгое молчание показало, что говорить с Граевским ему неинтересно. Тот был отпущен. Иван Васильевич ушёл в сопровождении Токмакова, не дав Умному руки для целования.

В воскресенье Граевский выехал в Москву. Там, на Арбате, Василий Иванович вытряс из него что мог. Дал письма — раскидать по кабакам в Литве. Граевский был человеком конченым. Теперь осталось, как только он попадёт к Остафию Воловичу, наладить его связь с поляками, чтобы у них был предлог покричать в Стенжице. Об этом позаботится Неупокой.

Начало весны прошло в делах, похожих на плетение паутины в заброшенном чулане, с такой же надеждой изловить муху. Радовал Дуплев: что-то наметилось у него с князем Полубенским. Василию Ивановичу очень нужен был успех. Он прицепился к известию Неупокоя о странной обмолвке Полубенского по поводу высказывания государя о гнилой матице.

Слов царя ни Василий Иванович, ни Щелкалов не слышали. Но они отвечали его нынешнему настроению, он мог бы сказать их кому-то из очень близких. Василий Иванович рискнул на встречу с Борисом Годуновым.

Годунов принял приглашение. Был скованно внимателен, на откровенность не отвечал. Мгновенный интерес определился, только когда Василий Иванович упомянул «неких людишек, не удержавших, я чаю, языка на литовском подворье».

Слова князя Полубенского поразили Бориса. Он не долго думал, стоит ли открывать Умному эту маленькую тайну. Видимо, победили интересы дела.

   — Сии слова, что у самих-де матица гнила, чужая же кровля и вовсе придавит, не государь молвил, а я не к месту пошутил. А был при том Афанасий Нагой, более никого. Государь велел мне замолчать, хотя и не прогневался.

   — Не повторил ли он кому? Афанасий Фёдорович — человек посольский, осторожный. Кто был из стражи?

   — Истопник за дверью слышать не мог. Государь отослал его, он не любит при всех разоблакаться.

   — Государь раздевался? Для чего?

   — Елисей осматривал его... Об нём я и не вспомнил, вроде не человек.

   — Неужто Бомель?

Колычев знал о Елисее Бомеле гораздо больше Годунова. Его подозрения не увязывались в доказательства, но если бы Василий Иванович чувствовал себя уверенней, он убедил бы государя взять Бомеля на пытку. Теперь, если он тронет человека, коему государь доверил своё здоровье, Годуновы воспользуются любой его промашкой.

Василий Иванович сказал проникновенно:

   — Знаешь ли ты, Борис, каких трудов мне стоит выискивать измену — в грязи, во тьме. Не следует ли нам, вместо грызни, помогать друг другу?

Если бы за Борисовой спиной не было дяди и Нагого, и если бы Борис не вырос во дворце, он, может быть, и дрогнул бы по молодости. Но он ответил Василию Ивановичу только уклончиво сочувствующим взглядом своих чисто вырезанных, под длинными ресницами, птичьих глаз.

Василий Иванович установил за Елисеем Бомелем тайное наблюдение.

Пошёл апрель. От весенней меланхолии Василий Иванович ослаб и заболел. Три дня лежал, питался квашеной капустой с луком. Оправившись, поехал в Посольскую избу распорядиться и просмотреть письма.

Подьячий Костя нагловато доложил, что «литовские отписки» переданы Нагому:

— Афанасий Фёдорович выбрал из них вести про князя Курбского да и повёз к государю.

Курбский оставался живой язвой государя, он все известия о нём просматривал. Василий Иванович испытал острое желание взять Костю за намазанные маслом патлы и сунуть носом в дубовый стол, кровь по углам... От меланхолии он стал несдержан.

Итак, с ведома государя Нагой прибрал к рукам Литовское повытье. Счастье, что переписка с Неупокоем идёт не через Посольскую избу. В распоряжении Василия Ивановича остались только самые тайные дела. За них держаться...

В последний раз Умной испытывал подобную растерянность, когда его везли в тюрьму за ревельскую неудачу. Он вспомнил о царице, о Тулуповых. Печально, что ему приходится бороться за государя с их помощью, но как иначе? Пусть государыня пошепчет, не пожалеет ночных часов.

В начале святой недели Колычев выехал в Слободу без приглашения.

6

Вода Днепра летучими водоворотами слепила Рудака. Он шёл всю ночь и утром оказался в четырёх вёрстах от Орши. Шёл тайно, без охранных грамот. Если поймают, — повесят как московского лазутчика.

Опасность злобно раздражала Рудака. Такое у него было свойство — от страха раздражаться до какого-то ледяного исступления. Большие люди ценили в нём это свойство.

Подобно хорошему телёнку, Рудак сосал двух маток. Больше других он уважал Василия Ивановича Умного и именно его продавал за семь рублей в год. Рудак был повязан клятвой с теми, кто спас его несколько лет назад. Теперь он оказался живым зерном на мельнице, где требуется великое искусство, чтобы не размололи.

Одни холопы судьбой обречены на верность, другие — на предательство. Рудак служил Генриху Штадену. Немец сносился с заграницей. Рудак пошёл в Земскую избу возле Поганой лужи и донёс на немца подьячему. Тот — выше, Григорию Грязному, тогдашнему главе Разбойного приказа. Грязной, приятель Штадена, перебрал у него много денег. Замять донос ему не удалось, пришлось привлечь к расследованию людей, чем-то обязанных Генриху. — Осипа Ильина, боярина Темкина из опричных. На допросе Рудак сослался на свидетелей, слуг Штадена Ивана и Анну. Их допросили слабо, без огня, они отперлись, их даже с очи на очи не поставили с доносчиком. Всех отпустили. Рудака в тот же вечер ударили кистенём и бросили подыхать у ворот штаденского кабака.

Его подобрала Лушка Козлиха, служившая Скуратову. Большие люди втолковали Рудаку, что немец не оставит его в покое и убьёт. Надо исчезнуть и жить так, как скажут большие люди. Деньги ему пойдут — пять рублей в год.

Рудак заложился в неполные холопы к Венедикту Борисовичу Колычеву. Потом попал к Умному — удача, за которую большие люди добавили ему два рубля в год. Смерть Григория Лукьяновича Скуратова не освободила Рудака: он перешёл к зятю-наследнику, Борису Годунову. Теперь он от Бориса Фёдоровича получал семь рублей, от Колычева — девять. За время пребывания в Литве — рубль в месяц дополнительно: боевая обстановка.

Копились деньги. Рудак рассчитывал, когда накопит сто рублей, залечь на дно, сбежать от Колычева и Годунова к Строгановым. Заняться пушной торговлей. Его манила несуетная северная жизнь.

Рудак остановился, облегчился в кустах. Его, как зверя, если прихватывало, то всегда по делу: к реке как раз спускался малый купать коней. Если бы он увидел Рудака, пришлось убить.

Жеребец и кобылица ласково толкались мокрыми телами. Рудак любил коней и любил ласку. Когда-нибудь он заведёт себе таких же сытых, рыжих. Голому малому с конями было так радостно, что его хотелось для равновесия зарезать.

Рудак выбрался на высокий берег-материк. За небольшим ячменным полем начинался сосновый лес. В низинке была деревня. Озимый ячмень стоял уже высоко: начало мая. Солнышко припекало, сосна потела, смертельно хотелось спать. На краю поля стоял сарай — сушить или хранить зерно. Рудак был человеком городским, в жизни не занимался земляным хозяйством, презирал его. В Москве он был как крыса в родном подклете, а в деревне всё казалось ему чужим и грубым. Он забрался в сарай, неловко потоптался на прошлогодней соломе и, оставив приоткрытой дверь, задремал.

Сон — светлая пещера с перетекающими по стенам тенями. На выходе из пещеры тоже тени — то, что осталось в мире наяву. Рудак привык дремать, не полностью зажмуривая глаза. Из пещеры сна он видел женщину.

Чего ему недоставало в жизни, так это женщины. Сосуда, готового вместить его неистовство. Горячего плеча для сна. Козлиха не допускала его не потому, что он холоп, а за уродство. Рожей господь его обидел. И длинными руками с ладонями-лопатами — они бросались в глаза раньше короткого широкогрудого туловища. Рыжие волосы росли патлами, а лоб — большой и лысоватый.

Мечтание, конечно, было: скопятся деньги, найдётся молодая небедная вдова. Бездетная: чужих детей Рудак не сможет полюбить, тут он был строг. Он только опасался, что к тому времени его любовь станет не такой ярой...

Женщина в белой рубахе и чистой цветной понёве^[29] шла к сараю, как из мечтания. На голове, на русых волосах — платок, спущенный на нос: берегла лицо от солнца.

Рудак совсем проснулся.

Он скрал женщину по правилам, которым обучил его оружничий Умного. Втянутая в сарай, она впала в бесчувственность — так бывает, когда человека сгребёт медведь. Мужик ещё подёргается сдуру, пока ему не спустят кожу с затылка на глаза, а баба сразу обеспамятеет и без мучений отойдёт.

Белые ноги женщины безвольно показали срам. Будя живую неподатливость — главную сладость любви насильной. — Рудак куснул её за грудь, влажно скользнувшую из-под рубахи. Женщина вся, до пыльных щиколоток, была орошена холодным смертным потом.

Когда Рудак отмаялся, она бессмысленно взглянула на него. Он равнодушно показал ей нож. Он не хотел её убивать, но разумом, источенным всей его прежней жизнью, не видел иного выхода. Женщина непременно выдаст чужака. А труп? Летом его не спрячешь, собаки раскопают. Сам себя спутал по рукам.

Настраиваясь на злодейство, Рудак лёг распалённым прыщеватым лбом в запревшую солому. Женщина побежит, он её в спину... В соломе проклюнулись пригревшиеся зёрна. Пахло хлебом.

Женщина не шевелилась. Она сидела так задумчиво и тихо, будто вслушивалась в рост травы или в перетекание соков в своём поруганном теле. Рудак, оправившись от равнодушного отвращения, которое всегда накатывало на него как наказание за нечистую любовь, с давно забытой умиротворённостью тоже слушал молчание земли и затихающий шум в ушах. Когда в ложбине раздался лошадиный топот, ни Рудак, ни женщина не шевельнулись. Ей стоило крикнуть, и через час Рудак болтался бы на сосне. Он мог зажать ей горло привычным способом, она задохнулась бы без крика. А они замерли в сарае, словно застигнутые любовники.

Топот затих. Женщина встала и пошла, не разбирая тропки, по ячменю. Церковь со звонницей виднелась за краем поля.

...Рудак нашёл Неупокоя в слободке на берегу Оршицы, недалеко от торга. Русские там пригрелись. На свежий московский взгляд, их жизнь в Литве выглядела затянувшимся отдыхом. «Хорошая работа у посольских», — решил Рудак, наблюдая, как рыбак тащит Неупокою живую рыбу прямо из Оршицы и как лениво торгуется с ним Митька Крица. Юная зелень садов, сонная шелковистость обильного, но неширокого, домашнего Днепра омыли совесть Рудака от всех дорожных приключений.

Он вручил Дуплеву послание Колычева, написанное цифирью. Подьячий Годунова снял противень, но разобрать вряд ли сумеет.

На Дуплева свалились невесёлые заботы.

Если бы не условный знак Василия Ивановича, Неупокой решил бы, что Умного подменили. Он требовал ускорить «добывание вестей», не останавливаясь перед похищением документов, войти в сношение с людьми, близкими к князю Курбскому, и «сотворить ему докуку». Попросту — навредить, сделать подарок государю. До этого Умной ещё не опускался... Немедленно связаться с Крыштофом Граевским, куда бы его ни посадил Волович, и передать его послание в Стенжицу — «для гвалту между панами».

Неумная, губительная суета. Кажется, что-то изменилось в положении Василия Ивановича. Особенно нелепо было выходить на князя Курбского: он давно отошёл от разведки, утешаясь бессильными писаниями. Придётся рисковать людьми и добрым именем посланника, чтобы напакостить ему.

Крыштоф Граевский, взятый на границе, допрашивался сначала в Дисне и Вильно, затем переведён в Троки, в собственный замок Остафия Воловича. Рудак, накачанный Умным, рвался в бой. Он был готов проникнуть в замок пана Троцкого, устроить там погром. Ему мерещились засады в болотах у дорог, по коим едут посланцы Кмиты или сам Курбский. Излишняя готовность Рудака идти на риск казалась Дуплеву опасной. Он велел Крице негласно приглядывать за Рудаком.

В послании была строка для Ельчанинова: не жалеть денег на оплату долгов князя Полубенского. Его начальнику Ходкевичу щедро пообещать на будущее, коли он станет голосовать за государя.

7

Фёдор Елизарович Ельчанинов перестал спать ночами. Чем ближе к съезду в Стенжице, тем беспокойней становилось в слободке русских из-за таинственных посланцев. Как доносил Фёдор Елизарович в Москву, ночью к нему являлись то шляхтич Голубь, то люди Яна Глебовича, то представитель примаса Якова Уханьского, в чьи обязанности входило, между прочим, выкликание кандидатов в короли. Люди не просто приходили, а приносили бумаги, похожие на письменные обязательства голосовать за московита. Архиепископ Яков Уханьский прислал образцы грамот, которые следовало бы разослать от имени государя магнатам и влиятельным шляхтичам: «Ты меня знаешь, и я тебя знаю, что у тебя большая калита^[30]. Я не калиты твоей хочу, хочу иметь тебя своим приятелем, ибо ты умён и так посоветуешь, что не только калита — сундуки твои будут полны...» Намёк, достойный князя Полубенского.

Все понимали важность Стенжицы. Решалась судьба Польши и Литвы, избирался не просто король, а направление политики ближайших десятилетий во всей Восточной Европе. Для Ельчанинова Стенжица была последним испытанием, оценкой годовой работы. Фёдор Елизарович с начала апреля испытывал взвинченную бодрость, почти болезненный прилив сил, когда всё получается живо и умно, словно он единственную в своей посольской жизни удачу схватил за гриву.

После доклада Неупокоя он принял Голубя и князя Полубенского. Приватная беседа состоялась в одну из неподвижных лунных ночей, когда в Днепре купаются нагие лаймы, а христиане по этой именно причине жмутся к жёнам.

Кроме литовцев в горнице были только Давыдов и Неупокой.

   — Князь, — заявил Ельчанинов устало и решительно. — Не стану тратить время и пугать тебя, но лишь взываю к твоему природному уму. Что ты умён и воин храбрый, мы знаем. Наш государь ценит умелых воевод. Надо тебе решать, с кем ты.

Ходкевич, начальник Полубенского, писал в те дни Фёдору Елизаровичу: «Своей вины перед государем не ведаю, а государь ко мне не отпишет, ни в каких делах служить не велит».

Князь Александр видел, что его обходят. Магнаты, как всегда, готовы сорвать прибыль там, где обедневший князь из-за своей порядочности проявит нерасторопность.

Антоний Смит выкупил расписки Полубенского у виленских евреев.

   — Я только служилый человек, — прибеднился Фёдор Елизарович. — Деньги посольские, государь спросит, куда я их потратил. А так бы я из одного приятельства, князь, оплатил все твои долги.

   — Пану посланнику дать расписку? — приосанился Полубенский.

   — То лишнее, мы не торгаши. А ты, князь, рыцарь. Служба твоя — война. Инфлянты вам передались, мы в них не вступаемся, но к полуночи лежат иные города. Ежели государь захочет поучить своих ослушников... Не знаю, правильно ли ты понимаешь меня.

Князь понимал с полуслова. Граница между областями влияния России и Литвы в Ливонии шла по Двине. Князь часто соприкасался с русскими отрядами.

После взятия Пайды московиты не упустили случая зайти в Инфлянты. Но они понимали, что Полубенский всегда имел решающее преимущество — опорные замки, возможность сосредоточения войск. Северней Двины он мог внезапно отрезать русские тылы, и если не погромить московские полки, то сорвать поход. А поход намечался на Пернау, во главе с Никитой Романовичем Юрьевым. Перемирие Литвы с Москвой кончалось в мае, князь Полубенский мог вмешаться...

   — Ах, до войны ли нам, пан посланник! — искренне воскликнул он. — Поляки денег не дают, французы обещают. У государя моего гетмана Ходкевича душа к войне не лежит — сам видишь его письма. Я признаю, что государь мает полное право наказывать своих ослушников... Двое дерутся, третий не мешай. То моё слово, пан посланник.

Полубенский гарантировал невмешательство с чистой совестью. В ту весну у него не было сил воевать с русскими. Московиты могли не беспокоиться, но им зачем-то нужно было княжеское слово. Он его дал.

Три московита и шляхтич Голубь слышали, как «справца рыцарской», командующий литовскими войсками в Ливонии обещал не вмешиваться в действия воеводы Юрьева. Голубь, конечно, молчаливый человек, его долги тоже оплатят... Но князь почувствовал, как обволакивают его какие-то тенёта и тянут в тёмное и нехорошее.

Чуткий Фёдор Елизарович велел подать целебного мельхана для души, мучимой совестью, — горелки.

   — Ежли господь нас видит, князь, он улыбается на нашу слепоту. Эрнест Австрийский и Обатура далеко, а государь наш близко. Станет он вашим великим князем — мы с тобой вспомним сию беседу.

   — Литва против Батория! — заверил Полубенский.

Он сам был против. Теперь же, в свете совершенного предательства, московский государь на польском троне был для него как бы отпущением греха.

   — А что московские порядки, так они не настолько плохи, як уверяет Курбский, — князь Александр предпочёл не называть Андрея Михайловича свояком. — По крайней мере, вы не дозволяете губным старостам судить князей!

Пять лет назад указом Сигизмунда Августа все княжеские вотчины были включены в новые поветы, а поветовый староста стал врядником — судьёй для всех.

Уния закрыла перед князьями двери Сената — они уравнивались в правах не с панами радными, а со шляхтой. Князь Курбский ответил тем, что не впускал врядника в свой замок, но не все смели поступать, как он. Несмеющие затаили зло на Унию, на Краков. Неупокой раздумывал над тем, как зарождается и из чего слагается предательство. Капли обиды на короля и панов радных; жизнь не по средствам; оглядка на начальство, которое само не ведает, куда идёт страна; страх не за собственную жизнь, а за имущество и судьбу семьи; привычка к жестокости, уверенность, что и другие вероломны и жестоки, — князь Полубенский знал, что государь, став королём, сумеет свести с ним счёты за Изборск. А может быть, сильней всего — то знание, которое доступно только людям, близким к власти и лучше обывателя понимающим её глубинную преступность, неприменимость к ней моральных норм.

Полубенскому угодно было называть переговоры — чтобы не сказать сговор — с Ельчаниновым «приятельством». Неупокой не делал из него особой тайны, слухи дошли до Кмиты. Тот, наученный прошлогодним опытом, ни до каких приятельств не опускался. Филон Семёнович не принимал самой возможности избрания московита в короли. Он лучше князя Александра представлял силу антимосковской партии в Литве. Он стал присматриваться к Полубенскому и, встретившись с Остафием Воловичем на сейме, поделился подозрениями.

Открытие елекционного сейма в Стенжице было назначено на десятое мая. Туда заранее уехал Ельчанинов, оставив Неупокоя в Орше.

С начала мая Неупокой ждал Антония Смита. Тот должен был доложить, как выполнено очередное поручение Колычева — распространение копий писем литовских магнатов к государю. Каждый писал приватно, втайне от Литовской Рады, давал добрые советы и обещания, после чего голосовал за Генриха. Очередное скандальное разоблачение посеет ссору в Стенжице. Осталось переправить туда письмо Граевского. У Колычева с ним была договорённость, что, если Крыштофа арестуют, он обратится за справедливым судом ко всей польской шляхте. Это было в его интересах, иначе литовские паны радные просто сгноят его в тюрьме без огласки.

Но не только о том, как добыть письмо из Трокайского замка, болела голова Неупокоя. Он крутил на пальце перстень с фамильным гербом Полубенских, и дерзкие замыслы рождались в его ночном уме, о коем известно, что он высоко залетает, но мало исполняет утром. Утром в нас просыпается житейская трезвость, она смеётся над ночной отвагой, как над хмельными клятвами.

Рудак и Крица от скуки затеяли в сенях склоку. Их не утихомирил даже приход Антония. Странно, что возня и ругань не мешали Неупокою, а укрепляли его в одном рискованном решении.

Антоний Смит показал ему листовку со стишком, сочинённым в Литве, но размноженным в печатне у Невежи, близ Александровой слободы. Листовка вскоре появилась на заборах в Стенжице:

Незатейливый стишок играл на ностальгии литовцев по временам, когда всей Речью Посполитой правил великий князь Ягайло. Вопреки уверениям царя, в Москве интриговали не только против Батория, но и против эрцгерцога Эрнеста.

   — Антон, что слышно о Граевском?

   — Сидит в Троках. Тамошний ключник Бенедикт Васильевич Протасович поведал мне, что на допросах пан Крыштоф вертелся, як на спице, но его прижали с квитанциями и пасквилями. Шляхта требует гласного суда над ним. Но, полагаю, скоро в Стенжице начнётся такой гвалт, что о Граевском забудут.

   — Антон, мне надо получить его письмо.

   — Пан много хочет... В Троках кроме Протасовича сидят Панове городничий, комендант и писарь. И крепкая охрана.

   — Ты знаешь Протасовича. Оп чем ведает?

   — В войну — охраной, в мирное время — медовым погребом.

   — Наше время, я чаю, мирное?

За дверью Рудак и Крица схватились за грудки.

   — Рудак! — позвал Неупокой. — Сюда. Митька, следи за огородом, кто подойдёт к окну, бей без разбора... Антон, ты здесь человек свой, выходы знаешь, знакомцы в Троках есть. Замыслил я опасное...

8

Дорогой в Слободу Василий Иванович Умной заночевал на подворье Троице-Сергиева монастыря. Томясь предстоящим объяснением с государем, он хотел было не стоять заутреню и уже влез в возок, как вдруг на звоннице ударило негромко, жалобно, и словно рука Господня придержала за плечо: куда спешишь, сын мой? Нет ли у тебя дел важнее государевых?

Василий Иванович не своей волей вошёл в распахнутые двери церкви, в её сияющее жерло, услышал возглашения и пение. Слёзы забили горло. Только теперь почувствовал он, в каком окостенении борьбы со страхом провёл последние недели. Он не заметил, как расступились с его пути молящиеся, как некий инок взял его под руку, но не удержал: Василий Иванович пал на онемевшие колени.

Слова священника поразили его:

— Искупил ны еси от клятвы законный честною твоею кровью, на кресте пригвоздився и копием прободся, бессмертие источил еси...

Фраза об искуплении от клятвы имела для Умного двойной лукавый смысл: истинный, как освобождение от проклятия греха, и подменённый размягчённым сознанием — освобождение от клятвы верности земным властям. Здесь, в осиянном чертоге, за белой монастырской оградой и священными камнями церковных столпов, кончалась власть царя. Твоя бессмертная душа вернулась в отчий безопасный дом. Она долго блуждала по миру, загадилась грехом, но разве ты не слышишь, как счастливый отец твой забивает жирного тельца? В далёкой юности, вернувшись после первого похода в отцовскую усадьбу, Василий Иванович такую же испытал блаженную расслабленность и покой.

Он молился долго. Или не молился, а просто, себя не сознавая, стоял, парил в восковом и ладанном тепле, а свечи всё радостнее и обильней разгорались к середине заутрени, и зоревым светом наливались высокие оконца под самым куполом. Свет наполнял Василия Ивановича и озарял в нём лучшее, что было им самим забыто. Ему следовало что-то сделать тут, чтобы сохранить ощущение блудного сына и жутковатое видение крови, всклокотавшей в прободённом горле тельца... «Бессмертие источил еси!»

Так и не вспомнил, не сообразил Василий Иванович, что ему надо ещё сделать у Троицы. Но сел в возок в уверенности, что непременно вспомнит. Побудет в Слободе и вспомнит.

Он приехал после литургии. Народ из церкви занял дорогу, рассеянной толпой чернел на склонах к речке Серой, грудился у моста. Взрослые и детишки катали крашеные яйца. Посадские, уже уставшие от праздности, лениво ждали открытия кабака.

Василий Иванович сразу направился в покои княгини Тулуповой.

Она была больна от злого раздражения, неприличного для святой седмицы. Упорство женской злости, если уж она возникла, всегда изумляла Умного. Он убедился, что женщин можно успешней, чем мужчин, использовать в тайных злодействах. Ещё не выдохнув остатки ладана после церкви, княгиня излила такое благословение на голову Дмитрия Ивановича Годунова — заочно, разумеется:

   — Чтобы ему увидеть своего Бориску на осиновом колу!

Да, мать есть мать... Василий Иванович, заметив у дверей сенную девку с идиотически внимательными круглыми глазами, усовестил княгиню:

   — Не искушай господа, и да не обратятся твои проклятия на собственное чадо!

   — Тьфу, тьфу! — Анна закрестилась, резко отмахивая крупной рукой. — Сил и терпения нет, Василий. Поссорить государя с законной его супругой...

Василий Иванович почувствовал, что надо сесть, ноги не держат. Внимательная девка попалась княгине на глаза.

   — Прочь!.. А ныне в церкви мой Бориска хотел стать рядом с государем, а Годунов с Богдашкой... А государь только вот эдак усмехнулся...

   — Ты лучше о государыне скажи, — попросил Василий Иванович ровным голосом.

   — Што говорить! Четвёртую неделю не бывал.

Умной потрогал сердце.

   — То самые козни Годуновых, — спокойнее заговорила княгиня Анна. — Одна надёжа на тебя, Василий. Шепчут они на Аннушку, и моего Бориску поедом едят.

   — Тебе известно, что Димитрий Годунов про государыню... клевещет?

   — Да будто... мой Бориска... будто бывал. А то всё лжа!

Княгиня никогда не отличалась красноречием.

Всё стало ясно: вот — ты, вот стёсанная плашка, вот — топор. Голос Василия Ивановича не дрожал, только осип:

   — Димитрий, княгиня, не замахивается без причин.

Материнское сердце обидчиво.

   — Ты постыдился бы!.. Что ж, ежелигосударыня когда ко мне с советом заходила. Когда и встретились нечаянно... Так то при мне!

   — Вели, княгиня, подать мне горячего вина с пустырником. Сердце ноет.

Говорить с Анной больше было не о чем. Всё, что она теперь предпримет из ненависти к Годуновым и из любви к сыну, пойдёт во вред. Опыт показывал, что никого Иван Васильевич не отвергает так бесповоротно и не наказывает так изощрённо, как любимцев. Если Умного что и спасёт теперь, то только его полезность государю.

Он поклонился княгине Анне, как кланяются умирающим. Долго ещё во тьме сеней стояли перед ним её отчаянные глаза, жёлтые от разлития желчи.

Государь принял Василия Ивановича после дневного сна, перед вечерней. И на его одутловатом, оплывшем вниз лице читалось то же недоброе и неопределённое беспокойство, какое бывает у человека, когда в семье нехорошо.

   — Христос воскресе, — сказал Умной.

   — Воистину, — хмуро откликнулся Иван Васильевич и подал руку для поцелуя.

С Дмитрием Годуновым он наверняка христосовался... Поймав себя на этой выкладке, Василий Иванович устыдился и укрепился сердцем. «В руки твои предаю...» — пронеслось в сознании и выровняло мысли, как выравнивает строй налетающий топот коня второго воеводы.

   — Какие новости, Василий?

   — С Литовского повытья прикажешь начать, государь?

   — Про то я от Нагого знаю. Паны едут в Стенжицу. Прибавишь что?

   — Государь, шляхтич Граевский, бывший здесь зимой, взят литовцами и посажен в замок. Поляки требуют освобождения, в Стенжице будет свара.

   — Нам не велик навар... Важней, чем этот полячишка, нет у тебя вестей?

   — От императора германского выехали к тебе послы, государь.

   — И это слышал от Афанасия.

   — А я, государь, тайн от твоего ближнего дворянина не держу. Что я знаю, то и он знает.

   — Зачем же мне, Василий, двое знающих? Деньги вы получаете немалые. Щелкалов жалуется, казна пуста.

   — Воля твоя, государь, я готов, коли прикажешь...

   — Хоть в Юрьев?

Сдавило сердце. Когда-то в Юрьев отправились опальные Адашевы, потом князь Курбский. Юрьев — начало гибели государевых советников.

   — Вид у тебя худой, Василий. И у меня, верно, не лучше. Нет у тебя в мыслях, будто мы по лесу блуждали три лета и не туда пришли?

   — Тяготы много, государь. А только Андрей Щелкалов напрасно печалуется, в Большом Приходе денег стало более, чем прежде. А сколь потрачено: Москва отстроена, Пайда взята, боярин Никита Романович на Пернау снаряжен. Возьмём Пернау — море наше, построим корабли...

   — Василий, кто разболтал боярам, будто я барки строю в Вологде для отъеханья за рубеж?

Иван Васильевич не отрывал от Колычева зорких и тяжёлых глаз. Он обладал убийственной способностью на несколько мгновений замораживать зрачки, пронизывая тебя как бы двумя гвоздями, а когда тебе уже невмоготу, охватывать, ощупывать лицо твоё, лгущие губы и косящие глаза, и руки без места, и всю твою по-иудиному согбенную фигуру бегучим, мечущимся взглядом! И не виновен, так признаешься одним покаянным дрожанием членов. И мерзок покажешься себе.

   — Василий, ближние мои коли об чём и догадаются, то запечатают уста. Али я сам им запечатаю!

   — Государь, я в Вологду человека посылал...

   — Оставим это. Нет у тебя выучки, как у Нагого. Поговорим лучше о Новгороде. Не от тебя, а стороной узнал я, что Леонид творит непотребное. Что у него там за юродивые жёнки?

Колычев понимал, что жёнки ни при чём. Видимо, в ближней думе (но без него, без Колычева!) решили прижать духовных, отменить тарханы — освобождение монастырей от податей. Чтобы заставить раскошелиться монастырских старцев, надо их припугнуть.

   — Государь, тех жёнок прямо называют ведьмами. Одну из них я тебе явлю хоть завтра, она... из моих людей, государь. Назирает Леонида. Слышно, что жёнки ему клады ищут и творят бесовские службы. Ещё я вызнал, что Леонид отправил через твоих изменников Гловера и Рюттера коробья с серебром. Не в Литву ли? Али через Ревель к шведам?

Василий Иванович топил архиепископа охотно, с увлечением. Он видел, как в таком же увлечении светлеет, разгорается брюзгливое лицо государя. Тот играл пальцами в перстнях, разминал руку, мучимую камчугом. Заговорил почти милостиво:

   — Прав был покойник Малюта. Новгородская измена неискоренима. Уж на что был верен Леонид, пока жил в Чудовом, а натянул белый клобук — и верность истаяла. Как думаешь, Василий, много у него соумышленников?

   — Конечно, есть...

   — И, верно, много? Снова учить их...

Василий Иванович сообразил, куда клонит государь. Захотел глотнуть, слюной оросить пересохшее горло. На языке одна шершавая горечь. Вот, стало быть, какое испытание готовил ему господь: стать вторым после Скуратова вдохновителем погрома Новгорода. Они опять пойдут мимо Твери, и рука родича Филиппа достанет Колычева из-за ограды Отроча монастыря, поставит на его лоб клеймо до Страшного суда. Затем ли он, Умной, так рвался в палаты власти?

   — Государь! Хочешь ли ты вновь покарать стадо за грехи пастыря?

   — То стадо злое!

   — Государь милостивый, вспомни, как запустела новгородская земля после опричного похода. Разве он не был на руку литовцам? Посошные мужики разбежались от дорог и гатей, не стало хлебного запаса, и войску не пройти было к границе. Словно злым советчикам твоим ту гибельную мысль внушили шпеги Жигимонта... Государь милостивый, казни меня, но нельзя более трогать новгородцев. Страна и без того слаба, а нас, я чаю, ждёт долгая война — за море.

Иван Васильевич молчал. Колычев стал различать звуки и запахи, не замечаемые прежде: поскрипывание половиц в соседней комнате, тягуче-терпкий запах ковров, подкисший дым восточного курения, впитавшийся в стены, лежалый дух полавочников и тонкий печной угар. В день гибели мира, говорят еретики, мы не услышим ни грома, ни пророчеств, а люди будут заниматься повседневным, скучным, и вдруг увидят, как бесшумно, бумажным свитком, скручивается небо... Гибель, как царский истопник, приходит в мягких сапогах.

   — Василий! Я, стало быть, своему народу жилы резал?

Замахиваясь, надо бить.

   — Малюта со товарищи резал их, государь. На место их ты нас призвал — добром искупить прежнее зло. А мы тебе верны.

   — Сходное говорил мне родич твой, митрополит Филипп. Покуда я не научил его молчать.

Ещё минута тишины. Почудилось, что наверху упало и рассыпалось. Комок земли на гроб.

Иван Васильевич вздохнул:

   — Ну вот мы и отбеседовали с тобой, Василий. Ступай. Господь тебя простит, ежели он прощает клевету на мёртвых... Иди!

В последнем окрике послышалась почти мольба. Казалось, государю стало невыносимо смотреть на Колычева, он опасался за своё царское достоинство.

Во дворе Умного встретил Григорий Васильчиков, брат царицы. С потерянным и глуповатым видом он сунулся к Василию Ивановичу, стал о чём-то неважном плакаться. Умной отвёл его подальше от дверей.

   — Чего-то делается со мной, Григорий, с памятью. Весь день вспомнить не мог, что я у Троицы забыл. А деньги-то...

   — Какие деньги? Я ныне, государь, не при деньгах!

   — А надо поспешать, Григорий, покуда у Троицы нашим серебром не гнушаются.

   — Василий Иванович, ты будто не в себе.

   — Благодари сестрицу.

Васильчиков решил, что Колычев перенапрягся на государевой работе и тронулся умом. Злодейства, даже и на пользу государства, даром не проходят.

Однако, разобравшись, братья Васильчиковы последовали совету Колычева и сделали, как он.

Из «Данной грамоты» в Троице-Сергиев монастырь:

«Се яз Василий сын Иванов Умного Колычев дал есми в дом Живоначальныя Троицы и великих чудотворцев Сергия и Никона архимандриту Варламу с братнею деньгами сто девяносто рублёв, да камения, да серебряную утварь... А покамест яз жив, за моё здравие бога молите. А станется божья воля надо мною, смерть, да пожаловати имя моё записати в вечном синодике и из синодика его не выгладити покуда бог благоволит стоять обители».

9

В ночь на пятнадцатое мая Неупокой, Рудак и Крица, обмотав старыми онучами копыта и морды лошадей, выехали из Орши.

У первой лесной развилки их ждал человек, посланный Смитом, — высокий, костистый и мрачный жмудин^[31], неплохо говоривший по-русски. Он повёл московитов на Вильно северной дорогой, не через Минск, а по истокам Березины, затем долиной Вилии.

За ночь проехали опасные места между Оршей и Смольянами, имением Кмиты. Под утро, пригревшись на поляне в сосновом бору, уснули так беспамятно, что хоть всех перевяжи и затолкай в торок. Неупокой проснулся от страстного, густого и заливистого свиста, щёлканья и звончатого треска птиц. Только в заповедной глуши с обильным кормом птицы и звери живут так откровенно. Всё выше поднималось солнце, и крепче пахли сосны, багульник и зацветающая земляника. «Как хороша эта земля, — сонно и радостно изумился Неупокой. — Господи, ради одного такого утра...» Он не знал, чем отслужил бы господу за каждое такое утро, только испытывал неведомую прежде благодарность за то, что жив. Говорят, обострённое чувство жизни пророчит небывалую удачу либо смерть.

Жмудин сварил кулеш. Запили родниковой водой, взболтав в ней мёд. Распутали коней. Шли спорой рысью. У деревень жмудин пускал свою чёрную кобылу по еле заметным тропам, в объезд. Под вечер добрались до хуторка, где у жмудина был знакомый. Там напились густого молока, дали коням для бодрости овса, смоченного забродившим мёдом, и порысили дальше, пока не пала тьма...

Горел в лесу костёр. Укромный огонёк не застил звёзды в прогалах между чёрными шпилями елей. Поляна казалась щелью, открытой в бездну неба. А за еловыми стволами, в полуночной черноте леса и болота что-то неведомое и чужое оживало и с любопытством, с непонятным умыслом следило за людьми. Оживши, выдавало себя необъяснимым шорохом, вздохами и тенями, не успевавшими исчезнуть, если внезапно обернуться к лесу.

Спать не хотелось. Жмудин заваривал какую-то траву, давал попробовать. Настой был горьким и бодрящим. Рудак похвастал:

   — Я бабу нашёл под Оршей. Сладкую, вдовую.

   — Скор ты на... — одобрил Крица. — Не в блядне ли?

   — Ни-ни! Иду по берегу, сторожусь...

Рудак рассказывал, как молодая жёнка гуляла по полю, в овсе, увидела пришлого мужика в сарае, и он сразу полюбился ей. Подсела, слово за слово... Сердечный разговор. Когда вернутся, он к ней гостевать пойдёт.

   — Женись, не упускай, — советовал Крица. — С твоей-то рожей.

   — Венчаться неохота в третий раз, — корчил Рудак бывалого.

   — Зачем венчаться? — рассудил жмудин. — Так живи.

   — Срам!

Рудаку нравилось измываться над жмудином, всё понимавшим прямо и простодушно. Тот возразил:

   — У нас невенчанных половина Литвы. И паны, и простые. Запишутся у войта^[32] и живут. Их не судят, считают за женатых.

   — А дети?

   — Дети всё одно... наследуют. Только коли у шляхтича, надо, чтобы два свидетеля подтвердили. Тогда они шляхтичами пишутся, хотя жена холопка. Мы детей любим. Для матери нет страшнее пожелать, чтобы её дитятко лайма подменила.

   — Это кто?

   — Дева озёрная, лесная. Лаймы тоже любят детей, рожать не могут. Скрутят ляльку из веток да соломы, подкинут матери вместо живого. Если та поздно хватится, лялька мясом обрастёт, не отличишь. Много раз было на дальних хуторах: лежит дитя, не плачет. Мать станет распелёнывать, глядь голова человечья, а из целен хворост торчит. Не до конца мясом обросло. Глазами водит... Тут его надо скорее жечь.

   — А ежли обрастёт?

Рудак забыл шутить.

   — Не отличишь. В возраст войдёт. Только работать ничего не может, всякую работу надо за него кончать. Бывает, лайма бабой притворится, к мужику прибьётся — красивая, живая, на всякий затейный срам способная. А ни одну работу не может кончить.

Крица с натугой засмеялся:

   — У нас по городам таких дитяток... Их подьячими зовут!

Обратились к Неупокою:

   — Осундарь, может такое быть? Чтоб из соломы!

Тот не сдал научных позиций:

   — Духи добра и зла действуют только через душу человека. Телесные же оборотни суть дьявольские суеверия.

   — Наш ксёндз то же говорит, — сказал жмудин. — А люди видели. Твои слова от книг, пан милостивый, а мои от жизни.

Укладываясь спать, Крица предположил:

   — Верно, я тоже подменённый. Из веника. Ни жёнки, ни жизни путной. В Вологду вернусь с деньгами, оженюсь...

...Антоний Смит ждал их в избушке бортника, в пяти вёрстах от Трок. Бортник ушёл в обход своих владений, осматривать дупла и считать убытки, принесённые зимой. В избушке осталось две кади загустевшего мёда, требующего варки и сычения, чтоб не пропал. Антоний купил его. Бортник видел Смита впервые в жизни, но деньги есть деньги, он их взял и ушёл... Антоний приготовил подводу.

Мой человек и твой поедут в замок, — объяснил он Неупокою. — Торговать мёд пану Протасовичу. То бардзо, что мёд не свеж: пан Протасович у любовницы, вернётся не сегодня, без него ключник не решится принять мёд. Придётся задержаться в замке до вечорин. Один из драбов, коему хорошо заплачено, возьмёт письмо у пана Крыштофа и положит в условленное место. Драб ни из замка выходить не хочет с тым письмом, ни встречаться с твоим человеком. Ежели твой человек, попавшись при обыске в воротах, захочет выдать драба, он того не сможет. В Троках, пане, работать надо тоньше, нежли в Орше.

У Неупокоя были собственные умыслы. Он понимал необходимость отправки письма Граевского в Стенжицу, но в свете новых указаний из Москвы проникновение в Трокайский замок следовало использовать полнее. Он велел Смиту нарисовать расположение выходов, башен, внутренних помещений замка.

   — Для чего, пан?

   — Черти, не спрашивай!

Остров на озере. С берега на него ведёт подъёмный мост. Стена. Вторая. Из внутреннего двора на галерею трёхэтажного донжона идут две лестницы. В донжоне зал, более десятка комнат. Граевский сидит в подвале башни под охраной.

   — Со двора ночью входы охраняются?

   — Я не бывал там ночью, пане.

   — Где стоит стража?

Антоний всё больше хмурился. Ему было поручено добыть письмо. Он обеспечил чистую работу. Ежели московиты отступят от его замысла, прольётся кровь. Смит крови не хотел, ему ещё работать и жить в Литве. Со злорадным нажимом он ставил кресты, где ожидалась стража.

   — Что ты задумал, пане милостивый, поделись!

   — Безвестным не останешься. Кто с мёдом едет? Рудак?

Антоний беспокойно всматривался в лица московитов. Выбрал Крицу:

   — Никто как он. И мой жмудин. От этого, — он с неприязнью кивнул на Рудака, — за милю несёт московщиной.

Неупокой должен был согласиться с ним. Присмотревшись к мягким лицам русинов в Литве, он стал отчётливее различать московские, восточно-русские черты. У московита, особенно у горожанина, повадка беспокойная и скрытная, лик острый, взгляд притушенный. Вологжанин Крица, северный добродушный человек, отсвечивал не так заметно.

Жмудин ушёл запрягать. Неупокой сказал Крице:

   — Слушай меня, Митька, бо от сего зависит вся твоя будущая жизнь. Попадёшь в замок. Найдёшь письмо в условном месте, отдашь его жмудину. Нехай он уезжает. Сам спрячешься в подклете, на конюшне, в отхожем месте, где придётся. Завтра светлый праздник троицы, хозяев в замке нет, важные паны в Стенжице, так неужели не хмельные драбы-то? На крайний случай оправдаешься, что уснул пьяный, а товарищ бросил тебя. Наступит ночь — ползи на стену. Лестница на стену есть со двора, другая через башню — вот и вот. Снимай теперь жупан. Рудак, дай ему лествицу Иакова.

Так люди Колычева называли тонкую волосяную верёвку с петлями и крюком. По ней можно было залезть на стену в несколько саженей. Рудак задрал рубаху, смотал с себя лествицу и с неохотой отдал Крице:

   — Не утеряй, Вологда!

   — Простись, в Москве другую выдадут, если вернёмся, — утешил Неупокой. — Митька, посреди ночи спустишь нам вервие. Ну, господи благослови!

   — Пан жаждет моей погибели! — взмолился, догадался Антоний Смит.

   — Не скули, за гибель тебе платят. Лодку достань нам к вечеру.

Подвода была готова. Вкатили бочку с мёдом. Колеса заскрипели так, что и Неупокою стало тошно, словно он похоронные дроги провожал. Один Рудак был весел и проверял, скользит ли из ножен нож и ловко ли охватывает запястье петля запазушного кистенька, простого инструмента городских воров.

Глава 4

1

С деньгами было плохо. Дьяки Ильин и Володимеров докладывали, что поступления от таможенных и прочих сборов начали иссякать. Причину они видели в том, что, хотя послеопричное послабление и разбудило в людях желание работать, копить и торговать, что-то ещё мешает развернуться «торговым мужикам» и «мочным хозяевам». Иван Васильевич обрезал их, напомнив, что только в Англии королева исполняет прихоти торговых мужиков, в России же их надо держать в строгости, пока они на голову не сели.

Иван Васильевич из доносов Годуновых и Нагого был уже наслышан, о чём толкуют в приказах и при дворе царевича Ивана: надо-де дальше развязывать народу руки, восстановить наследственное право на землю, снять излишние тяготы с чёрных крестьян и шире распродавать заброшенные поместья через приказ князя Друцкого. На это Иван Васильевич пойти не мог, ибо другие — воинские люди, чьей преданностью он слишком дорожил, — желали совсем иного: твёрдого управления страной, чтобы держать в покорности посадских и крестьян. А деньги, полагал Иван Васильевич, надобно изыскать иным путём.

Андрей Щелкалов, потея от неразрешимости вопроса и жаркой печки, перечислял причины скудости: лучшие земли Друцкий распродал, многие обелил от податей на три-четыре года. Надо ждать. Построена китай-городская стена, много потрачено на содержание войска на Оке, заложен городок Орёл. «Не худо бы урезать скатерть», — подхалимски процитировал государя Андрей Яковлевич.

Это ему не помогло. Не улыбнувшись, Иван Васильевич спросил:

   — А ежели война?

   — Оборони господь! — Щелкалов обмахнул себя крестом. — Никита Романыч малой кровью возьмёт Пернау, да и довольно бы.

Боярин Юрьев отправился в Ливонию. Поход наметился короткий и решительный. В части Ливонии, тяготевшей к Инфлянтам, шведов не было, а литовцам не до войны. Долгой войны Щелкалов искренне боялся.

   — Пернау дела не решит. Ливонские города должны стать нашими, как Юрьев. Ревель — кость в горле Нарвы. Чего молчишь?

Щелкалов мучился недолго. Что толку врать?

   — Такая война нам нынче не по силам, государь.

   — И всё же такой войны не избежать, Андрей.

   — Государь, дождёмся Стенжицы. Если бы Фёдор Ельчанинов на совесть поработал там... А я ему велел!

Иван Васильевич перестал слышать главного дьяка.

Видно, Андрей, что в тебе кровь и разум лошадного барышника. Не слышишь ты, что делается в стране. Борис Годунов соображает много лучше, даром что получает полсотни в год (ты, любопытно, сколь гребёшь помимо своего оклада?). Война уже идёт внутри страны. Скудость и зависть распаляют сердца людей. От государевой кротости они свирепее зверей становятся. Свирепость копится, надо направить её в русло, иначе — кровавое междоусобие, развал, потеря власти.

По справедливости, следовало бы возвышать не тех, кто щёлкает зубами, а тех, кто получает выгоду от мирной жизни. Добрые потому добры, что приспособились именно к этому порядку, а злые не сумели.

Но злые отчаяннее и сильнее.

Иван Васильевич серьёзно относился к родовитости бояр: сам Рюрикович^[33]! Древнюю, густую кровь не купишь. Он гнал бояр не потому, что опасался их силы, а потому, что сила их иссякла. Сама история гонений это подтверждала: крупные заговоры приходилось выдумывать Малюте, никто из обречённых ни разу не покусился на жизнь царя. Даже в Литву бежал один князь Курбский, прочие — мелочь, дети боярские, расстриги... Родовитые следовали правилу: «Мы любим государей и добрых, и злых».

Иван Васильевич считал, что в России — он с малых лет видел Россию страшной и трудноуправляемой — удержаться наверху могут только самые злохитрые люди. Он и искал их среди княжат не первого разбора и мелкопоместных детей боярских не ради справедливости, не из желания уравнять дворянство, а в расчёте на их нерастраченную силу и неуёмное стремление наверх. Если среди бояр оказывались люди сходного характера, он, не задумываясь, тянул и их в опричнину.

Лучше других он понимал, что самодержец не имеет права на поражение в войне. Если сильная власть воюет с внешним врагом не лучше слабой, она народу не нужна. В случае поражения враг внутренний (не обязательно бояре: мало ли кто возникнет из этой тёмной и пёстрой народной гущи!) навалится на самодержца, как сильный волк на заболевшего, и загрызёт. Кто защитит?

Защитят низшие, обязанные государю всем. Они всегда готовы схлестнуться с теми, кто мало обязан государю, у кого в родовой памяти осталось совместное правление с великими князьями, с Дмитрием Донским, сказавшим: «Вы не бояре, вы государи земли моей...»

Щелкалов ждал от государя решающего слова. Иван Васильевич устал от множества подобных слов, произнесённых за двадцать лет правления. Ему вдруг захотелось отдыха, «прохлада». Согласно наставлениям послам, опричнина была всего лишь загородным «прохладом» государя...

— А деньги есть, — сказал Щелкалов. — По святым обителям.

Он оставался безнадёжным реалистом. И он не думал о прохладе. В этом и счастье его, и ущербность. Зато опала ему не угрожала.

Нельзя сказать, чтобы Иван Васильевич первым позарился на монастырское добро. Его отец и дед не только зарились, но привлекали ко двору людей, обосновавших преступность монастырского землевладения — нестяжателей. Но иосифляне, противники нестяжателей, победили, показав себя полезными великому князю. Поэтому Ивану Васильевичу приходилось запускать руки в церковную мошну урывками, словно он тать в своей стране. Щелкалов предлагал взять сразу крупно и на основании закона.

Тарханы — грамоты, освобождающие земли монастырей от податей. Большие деньги можно получить, отменив тарханы.

И отменить тарханы он предложил не по наитию. В приказах и среди бояр давно уже поговаривали об уравнении монахов-землевладельцев с остальными. Нестяжательские настроения тянулись от покойника Вассиана Патрикеева, князя-инока, через Курбского к тайным его единомышленникам. Дворянство почти единодушно было против несправедливых привилегий иноков. Государь мог исправить несправедливость, его поддержат все.

Иван Васильевич думал иначе. В случае неудачи, какой-либо замятии по поводу тарханов, он терял больше, чем Щелкалов. Он чуял наступление опасных перемен и попросту боялся оказаться во вражде сразу со всеми: союзниками Колычева и Тулупова в ближней думе, их доброжелателями в Боярской, и церковью. В то же время казалось очевидным, что если отменять тарханы, то теперь, когда епископы ещё боятся его по старой опричной памяти.

Боятся, но могут взбелениться, поддержанные рядовыми иноками. Удавить в келье праведного, почитаемого человека не так опасно, как обратить против себя стихию монастырского стяжания, лишить десятки тысяч иноков права на обеспеченную жизнь. Казалось бы, нищие мнихи, бредущие вослед Христу, должны оказывать большее воздействие, чем блеск серебряных кадил и сытый рёв иподиаконов. Нет! Бедно украшенные церкви собирают намного меньше прихожан. Бог нужен простому человеку в сиянии богатства. Нищелюбцы вроде Нила Сорского, вызывали не столько поклонение, сколько непонимание. Стяжатели — понятны.

   — Тарханы мы отменим, — решил Иван Васильевич. — Я чаю, наши богомольцы за кистени не схватятся?

Андрею Яковлевичу уйти бы в радости, что добился своего и дёшево отделался. Его подвёл восторг избавления, знакомый всем после беседы с государем. Бес остроумия обуял первого дьяка.

   — Они бы, государь, бросились аки львы на коркодила. Да он их съест!

   — Надобно им хвосты прижать, ты прав.

   — Чем, государь?

   — А ты скажи, Андрей, что всего сильнее в нашем государстве?

Глаз у Ивана Васильевича поигрывал, Щелкалов чувствовал, что просто обязан продолжить шутку. Что сильней всех?

   — Бумага, государь.

Он думал, что теперь его отпустят.

   — Вот ты, Андрей, бумагу и составишь. Подашь донос на самых наших сильных владык. Чего сбледнел?

Сбледнеешь. Андрею Яковлевичу выпадало зачать драку между церковью и государством. Не ждёт ли его судьба сожжённого дьяка Курицына, при государевом отце так же вот, с грамотами, вылезшего против иосифлян? Кроме того, был ещё божий суд. В него Щелкалов верил твёрдо — дед его с Конской площадки не зря ушёл в священники, страх божий у них в крови.

Вот истинный единодержец: он владеет не только жизнью подданных, он может заставить подданного погубить собственную душу!

Иван Васильевич въедливо смеялся:

   — Ты не боишься ли, Андрей, что не об чем доносить? У наших архимандритов и епископов только ленивый не видит грехов. А ты ведь страдник... Глянь на Евфимия из Чудова монастыря, копни Тарасия Коломенского. Что у Тарасия дружба с Умным, того не опасайся... А новгородского владыку не тронь, у нас уж есть на него донос. Ступай, Андрей.

Иван Васильевич всю жизнь мечтал о том, чтобы все люди, служившие ему, были так же покорны и деятельны, как Щелкалов. Жаль, что покорность и деятельность редко уживались. Щелкаловы были скорее исключением. Многое приходилось брать на себя.

Он брал, но очень устал от этого. В последний год он часто перечитывал и вспоминал сказание о царевиче Иоасафе, где тема отдыха от власти соединялась со спасением души. Он не для красного словца писал недавно в Кирилло-Белозерский монастырь, что ему мнится, будто он чернец. Человек знает, что полезно и что губительно его душе. Но делает не так, как надо, из страха перед мнением людей, не допускающим, к примеру, чтобы государь временно менял дворец на келью. Немногие способны отказаться от внешнего величия ради внутреннего спасения. Об отказавшихся подвижниках все с увлечением читают, но им не следуют. Ивану Васильевичу стало уже мало одной игры воображения. Он с удовольствием переложил бы на дьяка ожидавшие его тяжёлые, чтобы не сказать — злодейские дела, а сам — ушёл бы, пока не стихнут вопли наказанных, обиженных, обобранных...

Ивана Васильевича больнее задевала предстоящая борьба с церковным землевладением, чем он старался показать Щелкалову. Как бы ни относиться к архимандритам и самому Московскому митрополиту, деньги монастырей были деньгами бога. Как его домом была любая церковь, независимо от нравственности священника и дьякона. И вот он деньги бога хочет отнять, пустить на душегубство — на войну, и никому не объяснишь, как это тяжело.

Когда он запретил закладывать вотчины в богатые монастыри, у него оставалось оправдание перед бедными. Тарханы придётся отменить для всех.

В просторной образной Иван Васильевич бережно опустился на колени. «Царю небесный, утешителю душе истины...» Сухое жжение в глазах сменилось слёзным орошением. На середине кондака: «...и в совершение намерения благого дела...» — лицо его перекосила глумливая улыбка: вот что он совершит! Уйдёт — и в то же время останется висеть над государством грозящей и лукаво-обиженной тенью.

   — Я развяжу себя, — шептал Иван Васильевич, сотрясаясь от злорадного, болезненного смеха.

Ни дьяки, ни бояре, ни даже Дмитрий Годунов с его расчётливым умом не были в состоянии предвидеть, какое издевательское лицедейство устроит скоро Иван Васильевич на всю Россию. В нём, как в скоморошьем вопле и глумлении, утонут и обиженное бормотание иноков, и жалкие мучения совести. Их Иван Васильевич искупит таким самоунижением, что каждому русскому станет не по себе. А ничего не сделаешь!

Пока ему недоставало решимости. Но подданные уже заботились о том, чтобы наполнить чашу его излишнего терпения. Смех, издевательство, недоумение ударят по его врагам сильнее, чем топоры.

Хотя и топоры не отменялись.

2

Неупокой увидел замок в Троках, как исполнение сна. В синих сумерках, под разгоравшейся луной, из тёмных озёрных вод вознеслись шпиль и длинная крыша донжона, обрывистые стены и вздёрнутая к небу воротная башня. В неё упирался подъёмный мост через протоку. Замок был военным укреплением, гнездом руководителя разведки и в то же время — окаменевшей литовской сказкой про замок посреди озера.

Лунный сумеречный свет лежал на воде, как на слюде окна подземного жилища некоего духа, хозяина страны; а в дальних камышах плескались лаймы, любившие детей.

Когда Рудак с Неупокоем отчалили от низкого берега, далёкая стена, спускавшаяся прямо в воду, выглядела безлюдной и нестрашной.

С неё, вдали от башен, Крица должен был спустить им «лествицу Иакова». Рудак грёб осторожно, от затуманенной луны вода под лопастями вязко колыхалась, капли сливались с нею почти без звука. Стена росла. Стала видна песчаная коса с рассеянными камнями. Между зубцами заколыхался свет. Наверно, городничий менял дозорных. Потом из ямы замкового двора, сильно приглушённая стенами, вознеслась песня. Шляхта и драбы праздновали пятидесятницу, или, как говорили в Литве, троицу.

   — Повезло Крице, — хихикнул Рудак. — Али не поднесут?

На троицу Неупокой рассчитывал. И на туман. Рудак, насколько было можно, вёл лодку по протокам между островками, а когда осталось саженей сто открытой, просматриваемой со стены, воды, туман сгустился над вершинами тяжёлых ив и вовсе замутил луну. Стена и берег слились с чёрной купелью озера.

У берега устало курлыкали лягушки. Лодка шаркнула днищем по песку. Рудак затявкал бездомным псом. Это был знак для Крицы.

Песню в замке приморило. Над головою, на стене не было слышно ни шороха, ни звяка. Самое время было бы ударить хорошему дождю, да разве его выпросишь в небесных приказах? Там та же волокита, что в земных.

Плеснула рыба. Шлёпанье плавников выходило гулким, словно в озеро кидали камешки. Рудак первым сообразил, что это и вправду камешки. Он выскочил из лодки и двинулся по берегу на плеск. «Лествица Иакова» уже свисала со стены. Первым, летуче перекрестившись, полез Рудак.

На стене стал заметен ветерок. Он подталкивал заозёрную мглу, глушившую последний небесный свет. Стена у замка была двойной. Ко внутренней четвероугольником примыкали каменные палаты донжона, образующие тесноватый двор. Утром Крицу во двор не пустили, а велели выгрузить мёд у наружной кладовой, слева от ворот. Слуга велел было явиться за деньгами завтра, когда вернётся пан ключник. Жмудин заругался, из окна воротной башни кто-то крикнул слуге: «Нехай ждут!» Слуга запер кладовую и ушёл решать вопрос с оплатой.

Жмудин и Крица болтались между стенами часа два. Во внутренней стене оказалось множество дверок, ведущих в кладовые и подвалы, нарочно устроенные так, чтобы не пускать поставщиков в замковый двор. За одной дверкой с навешенным, но не запертым замком их ждало письмо Граевского. Оно лежало, как условлено, под винной бочкой. Крица отдал письмо жмудину и заявил, что остаётся здесь.

Жмудину было всё равно. Его уже искал посланец пана городничего с деньгами. Посланец не знал, сколько народу въехало в ворота, слуга же, по обычаю всех слуг, запропастился, заленился выходить. Жмудин уехал, Крица задремал в кладовке у винной бочки.

Вечером на наружную стену не выставили драбов. Её только два раза обошли с факелом. В Литве было тихо, Троки располагались в глубине страны, начальство — в Стенжице... Пан Протасович чувствовал себя в полнейшей безопасности.

Крица провёл Неупокоя и Рудака в кладовую, пропахшую старым суслом. Отсюда в замковый двор вело зарешеченное окно. Пока Рудак обследовал ржавые прутья, Неупокой давал последние наставления:

   — На пытку нам становиться нельзя, ребяты. Литовцы заставят говорить. Поэтому живыми не даваться.

Митька вздохнул, Рудак сказал про решётку:

   — Сии запоры от плохих воров. Наши московские давно всё из подклетей повыняли ба.

   — Сломаешь?

   — Эка!

Рудак стал ковырять ножом, простукивать в местах соединения решётки с кирпичами. С присловьем: «Московские робяты и не такие жалезки гнули», — он оттянул первый прут. Крица тоже загорелся, работал молча. Рудак был попроворнее, радостно обобщал: «Московские новгородских всегда бивали, и вологодских ишшо побьём!» Между разогнутыми прутьями он проскользнул в окно с истинно воровским искусством, словно червь.

За ним полез Неупокой. С его худобой это оказалось просто. Крице никак было не протолкнуть плечи, Рудаку пришлось тянуть его, и то потомственному кузнецу сдавило грудь.

— Обратно как полезем второпях? — спросил он зыбко, словно ему и голос отдавило.

Рудак видел в темноте лучше других. Он первым двинулся вдоль глухой стены донжона.

Двор был пуст. В нескольких окнах горел свет, резко-жёлтый на чёрных обрывах стен. Чувствуя близость непогоды, пирующие драбы переселились в башню. На уровне второго этажа шла галерея, на неё вели две лестницы с отвратительно скрипящими ступенями. Незапертая дверь отворилась в черноту сеней или длинного перехода, где приходилось пробираться ощупью. Теперь Неупокой пошёл вперёд.

Он рисковал ради Василия Ивановича. Во-первых, не худо добыть любые подлинные документы из замка в Троках. Неупокой, расспросив Рудака, догадался, что положение Василия Ивановича не просто сложно, а опасно: Рудак стал отзываться о нём с какой-то непочтительной прохладцей. Порядки и нравы при московском дворе были таковы, что без хорошо поданной, хоть и пустой работы тебя ценили вдвое ниже истинной стоимости.

Если и не удастся выкрасть бумаги, куда важней была вторая цель. Пора было увенчивать игру с князем Полубенским.

Горницы-кабинеты, где должны храниться тайные бумаги, могли быть на втором и третьем этажах. В хмельную ночь тройцы в них вряд ли кто остался. С запорами Рудак управится. Вдыхая запах суконных дорогих обоев, кожи и кисловатого уголья в холодных каминах, Неупокой с расставленными руками шёл от окна к окну, миновал какой-то зал... На небе густо копились тучи, окна едва угадывались белыми личинами на невидимых стенах.

Галерея проходных комнат, где не было ничего, кроме кушеток и столиков с острыми углами, вывела их в какой-то тупичок. В нём нащупались две дверки: одна запертая, другая — нет. На выходе из тупичка была третья дверь, освещённая изнутри. Из-за неё шла музыка — отчётливая, тонкая, какая-то раздельная. Наверно, играли на органчике, такие инструменты были известны на Москве, их привозили англичане.

Рудак взялся за незнакомый замок первой двери. Он был врезан в дерево, московские крючки-отмычки к нему не подходили. Крица стал помогать, они шёпотом заспорили, как водится между знатоками. Неупокой прислушивался к музыке.

Она была такая: «Тин-тин-тон-н!» Звук ясный, проникающий. Отчётливая мелодия покалывала сердце, но русский слух, привыкший к простой сопели, лакомился ею отчуждённо — так холодно ласкает глаз излишне тонкий узор английской серебряной поковки. Хотелось просто... не двигаться. И никого не убивать.

Треснул надломленный стальной язычок. Неупокой слепо вошёл в распахнутую дверь. Наткнулся на широкую кровать. Рудак остался в сенях. Его настороженный слух, глухой к безопасной музыке, поймал дыхание и стон в соседней тёмной комнатке. Он двинулся туда.

Во тьме возилось что-то сонное, хмельное, плачущее. Рудак не сразу сообразил, что это драб уламывает девку. Комнатка была чем-то вроде спального чулана для прислуги. Наверно, драб уже разок снасильничал её, хмельную, они вздремнули и снова начали игру.

В каком-то озлоблении безмыслия, только чтобы разрядиться, Рудак махнул запазушным кистеньком по звуку торопливого и гнусного дыхания. Крица не сумел задержать девку, она вывернулась из-под его руки. Выла надежда, что она приняла пришельцев за своих — в ту ночь из-за неё, наверно, дрались не в первый раз.

Рудак ощупал драба и вернулся.

Неупокой слышал мягкий, словно по дереву, удар и догадался, что произошло в соседней комнате. Но музыка играла и не давала ужаснуться чужой внезапной смерти. Обрывистые уколы звуков делали сердцу больно или сладостно, язвили его со всех сторон. Музыка внушала желание пожить немного той чистой, утончённой и умной жизнью, какая мнилась ему в Литве. Понятно, разные были шляхтичи, однако за полгода, прожитые в Орше, Неупокой успел заметить перепад между Московией и Литовским княжеством в художествах, искусствах, книжности. Музыка за озарённой дверью будила в нём какую-то вывернутую ностальгию — тягу в страну, которую он полюбил, не зная...

Рудак, собака, сплоховал: не до смерти ударил драба. Тот очнулся и заорал по-бараньи:

   — Wende!

Со времён Пайды Неупокой запомнил этот вопль паники и отступления. В Литве служило много немцев из Ливонии.

Музыка оборвалась. Свет сильного, в несколько свечей, паникадила вырвался в сени. На пороге явился разодетый шляхтич с обритой по казачьей моде головой, а за его плечом мелькнула тёмная высокая причёска. Кусок чужой, сказочно недоступной жизни высветился, призрачно качнулся перед Неупокоем... Рудак и Крица взяли шляхтича в ножи. Женщина закричала неожиданно низко и дико — так часто люди, увидев кровь, обретают чужой голос.

И не своим голосом велел Неупокой:

   — Немца, Рудак!

Под хрип драба, захлебнувшегося кровью, он скатился во двор, волчьим проснувшимся чутьём нашёл окно с выломанной решёткой, ввинтился в неё, не ощущая объёма собственного тела. Когда следом за ним в подвал вниз головой упал Рудак, на башне ударил выстрел, а во дворе явились факелы. Мощёный двор стал виден из конца в конец. Крица нелепо заметался перед окошком — вдруг испугался острых торчащих прутьев. Чей-то тонкий и сильный голос кричал:

   — К воротам! На стене смотреть!

Крица наполовину втиснулся в окно. Рудак схватил его под мышки и потянул. Митька заклинился. По его скорченному в какой-то страждущей обиде лицу Неупокой догадался, что драбы во дворе держат Крицу за ноги. А тонкий командный голос продолжал:

   — Живей, живей! То московиты!

И что-то ещё про «замиренье».

И хотя думать было некогда, Неупокой вспомнил, что в троицу кончилось перемирие между Россией и Литвой. Городничий решил, конечно, что на границе идёт война, а московиты прорвались к Трокам.

Драбы не просто держали Крицу, а что-то издевательское творили с половиной его тела, доставшегося им. Пьяное озверение и тёмный страх подстёгивали их. Факел приблизился к окну, свет его жутко озарил затылок Митьки и — светотенью — вывернутое лицо.

На шее вздулись жилы, Митька сипло закричал разверстым ртом и горлом. Счастье, что драбы не догадывались ворваться через дверь в подвал... Неупокой смотрел на Крицу, мучился его мучением, но слух его расчётливо вылавливал из клёкотного вопля другие звуки — у наружной стены. Ближняя каменная лестница на стену шла через угловую башню.

Там звякало железо и, по-базарному ругаясь, драбы считались жизнями и деньгами. Тонкоголосый пан городничий остался во дворе, а драбы оказались наедине с темнотой и смертью. Отделённые громадой донжона от совладельца их запроданных жизней (другим владельцем был бог; но он им не платил) и зная, что при внезапных нападениях первыми гибнут те, кто оказался ближе к неприятелю, драбы любезно уступали друг другу нижние ступени лестницы. Им ведь платили одинаково, а умирать одним сегодня, другим через полгода, год... Драбы любили справедливость.

Просунув факел в окно, мучители пустили смолистую струю по спине Крицы. Тот выгнулся, втискиваясь в кирпичи.

— На стену, — сказал Неупокой.

Он знал, что должен сделать Рудак по его приказу. Митькины растопыренные пальцы протянулись к нему в последней просьбе... И вот Неупокой, вместо того чтобы ужаснуться, подумал о том, что, кажется, не удалось ему достойно завершить игру с князем Полубенским: он ведь рассчитывал оставить здесь, в святая святых литовской разведки, свидетельство сговора князя с московитами... Не получилось.

Давно уже заметил Неупокой, что служебный зуд в нём бывает сильней понятия греха. Недаром старец Власий плакал, благословляя его идти в Москву, — он не за тело Дуплева боялся, а за душу. Служба у Колычева внушила Неупокою новые представления о цене жизни в сравнении с успехом дела. В таком служебном окостенении он свершил то единственное, что оставалось в их страшном положении: сорвал с пальца перстень Полубенского и насадил на Митькин палец, как на бесчувственный сучок.

Рудак полоснул ножом по горлу Крицы. Кровь потекла сильным, порывистым родничком, а по глазам, уже не распухающим от боли, расплылся сон. Неупокой испытал минутное отвращение к невытертому ножу, засунутому Рудаком под новый, купленный в Литве, жупан. Кровь там закиснет, Рудак надолго пропахнет кровью... Дуплев не помнил, как они по оставленной «лествице Иакова» взлетели на стену и, перекинув вервие, спустились вниз. Блаженно было ощущение мокрых лодочных бортов на обожжённых ладонях.

От Рудака, махавшего веслом, пахло не кровью, а крутым потом. Медленно удалялись факелы на стене. В черноту озера ударила пищаль. Кричали драбы — тише, тише. Лодка ушла за острова, настало время вспоминать, где та протока, что подходит к поляне с оставленными лошадьми. Настало время обсуждать, оправдывать случившееся, освобождая совесть.

Всё к одному и вышло, — сказал Рудак. — Ты бы нарошно не умыслил такое-то. Перстень найдут на Митьке, князю не отвертеться от пытки.

   — Мне пытка князя не нужна пока, — заторможенно отозвался Неупокой. — Я кольцо собирался так бросить, вроде утерять на тайном деле. Ещё одна бланкета князя у меня...

   — Так я ж и говорю, што вышло лучше, осундарь! Князь у нас ныне на крючке.

   — Лишку догадлив ты. Больно дорого — за Митьку... Не вернуть!

   — Что ж, грех на тебе, осундарь. Ты его не замолишь, разве боярин Василий Иваныч на себя возьмёт.

   — Время теперь грехи считать... Вон они хрупают, причаливай.

Они затопили лодку, распутали коней и поскакали в избушку бортника. Там ждал их Антоний Смит. Выслушав Неупокоя, сказал одно:

   — Что вы за люди! Ни чужих вам не жаль, ни своих.

   — Помолчи, праведник. Письмо Граевского сам в Стенжицуотвезёшь?

   — Сам. Мне теперь надо из Литвы бежать. И хату эту надо спалить, а то пан Волович обесит старика на пытке. Старик ответит: лихие люди налетели, мёд пограбили, а я не виноват.

   — Спалить — дело нехитрое... Рудак! Задай коням овса. Митькиного загрузи овсом в дорогу. До света выедем. Неси вина, Антон. Скорее!

...Остаток мая Неупокой ждал Ельчанинова. Тот задержался в Стенжице. В Орше никто не знал о результатах выборов. Кончилось перемирие с Москвой, но на границе было тихо. Пошёл июнь.

Десятого июня вернулся Фёдор Елизарович. И тут же, будто за воротами стоял, к нему явился шляхтич от пана Троцкого, Остафия Воловича. Он сделал представление о якобы имевшем место разбойном нападении московитов на замок в Троках. Одежда одного убитого с исподним явно московского покроя была представлена пану посланнику.

Ельчанинов ещё не говорил с Неупокоем. Однако он с находчивой гневливостью решительно отверг клеветы пана Троцкого, заверив, что московиты все были либо в Стенжице, либо под бдительным присмотром подстаросты Оршанского Сидора Иванова. Тот, плохо помня, чем занимались московиты в мае, поскольку сам позволил себе «прохлад» после отъезда Кмиты, подтвердил, что гости из Орши не отлучались. Убыли тоже не нашли: как числилось по кормовой ведомости четыре дворянина и восемь слуг, так и осталось. Рудак сошёл за Крицу.

После отъезда шляхтича Фёдор Елизарович вызвал Неупокоя.

Едва Дуплев, предвидя занимательный рассказ о Стенжице, вошёл к посланнику, тот снизу ударил его по шее и по уху. Зло, но не больно. Дуплев от неожиданности стукнулся о притолоку. Фёдор Елизарович, развивая успех, с подбегом пнул его домашним мягким сапогом. Потом сел на лавку и сунул бледное лицо и растопыренные ладони. Как все посольские, Ельчанинов был слабым драчуном.

Неупокой изобразил обиду:

   — Ты, государь, что меня заушаешь? На душегубство я не своей волей шёл, у меня наказ от моего боярина, да и твоего, государь.

   — Умной мне не начальник! Мне Афанасий Фёдорович да государь указ!

   — То дело не моего ума. Ты лучше прикажи, я доложу, за что я душу загубил. Оно будет страшнее заушания твоего.

Посланник слушал Дуплева, не поднимая головы. Всё было выверено: расписки князя Полубенского, откупленные русскими, чему остались свидетельства у виленских евреев; копия донесения Ельчанинова о тайных переговорах с ним; княжеское кольцо на пальце Крицы; возможное свидетельство двух московитов и Голубя об обещании Полубенского не вылезать в Ливонию, пока там станет хозяйничать Никита Романович... Графа Арца и Викторина, сносившихся с Москвой, четвертовали при Сигизмунде Августе за меньшее, судили с меньшими уликами. Кольцо и протокол о проникновении московитов в замок, к чему имеет тёмное, но явное отношение князь Полубенский, залегло в коробе Остафия Воловича до удобного времени. И появление в Стенжице письма Граевского неплохо с ним увязывается.

   — Жизнь князя ныне от нас зависит, — заключил Неупокой. — Коли его по нашим подставкам да доносам не четвертуют, то уж имения урежут и чин «вицерента Иифлянт и справцы рыцарских людей» отнимут с позором. Он теперь нашему государю поневоле станет угождать, будь между нами мир али война. Завязил когти князь.

   — То правда, — согласился Ельчанинов, с обидным и брезгливым любопытством разглядывая Неупокоя. — Но государю я на боярина Умного жалобу подам. И более его людей, ведомых шпегов, хоть меня жги, в посольство не возьму. Мы в Литву с дружбой ехали, а не для душегубства. Я бы таких, как ты, после пяти лет лазучества насильно постригал, чтобы в слезах замаливали свои грехи. Ступай, жаль мне тебя. Я и обедать с тобою вместе не желаю.

3

Письмо Граевского из тюрьмы попало в Стенжицу в самый разгар междоусобий между литовцами и поляками. Вражда копилась с Унии — немилого и вынужденного объединения перед лицом Москвы. Теперь она лезла наружу, словно сыпь, по всякому вздорному поводу.

На выборы короля шляхта явилась с пушками. Не сразу договорились, где их оставить. Ходкевич, прямой начальник Полубенского, взывал: «Если поляки презирают нас, мы уйдём!» Он по ночам захаживал к Ельчанинову, и паны радные могли только гадать, о чём они толкуют.

Капризное беспокойство шляхты объяснялось ещё и тем, что никто не знал твёрдо, на ком остановить выбор: на цесаревиче Эрнесте или Иване Васильевиче. У папского нунция Лаурео созрела мысль — уговорить царя принять католичество. Слова: «Париж стоит мессы» — прозвучали как раз в те годы. Стоил ли мессы Краков?

Граевский из узилища взывал к полякам:

«Великий князь желает связать свои народы с Польшей на тех условиях, на каких некогда Ягелло соединил Польшу и Литву... Великий князь готов приехать в Польшу. Литовцы же поступили со мной хуже всяких варваров: в Дрице меня поймали и по приказу Виленского воеводы Радзивилла посадили в тюрьму. Деньги и товары отняты. Пишу тебе, дорогой брат, из замка... Терплю невинно!»

Настал черёд галдеть и возмущаться польской шляхте. Им стало ясно, что большинство Сената против Стефана Батория. Шляхту он чем-то привлекал — возможно, университетским дипломом из Сорбонны. Воевода Гурко (которому Ходкевич задолжал триста червонцев) устроил шествие против австрийца и московита — с литаврами и выкликанием призывов. Сорвав очередное обсуждение, из зала заседаний выбежали делегаты. Оставшийся Ходкевич заявил: «Лучше уж московит, чем эта блядня».

В Стенжице стало опасно жить. Шляхта носила кольчуги под жупанами. Поляки отказались принимать решение по отчёту Ходкевича о тяжком положении Инфлянт. За три года, сказал он, русские гулевые отряды увели из приграничных областей сорок тысяч пленных... В эти же дни пришла весть о походе Никиты Романовича Юрьева на Пернау.

Литовцы заявили: «Мы должны сами о себе заботиться. Если нам суждено оказаться под чужой властью, то пусть это случится по нашей воле». Они имели в виду не немцев и французов.

Сейм развалился, как гнилое яблоко. Выборы короля были отложены на осень.

4

Когда княгине Тулуповой сдавили раскалёнными щипцами сосцы, ей, обеспамятевшей, почудилось, будто сын Борюшка младенческими дёснами цапнул её за грудь. Но Анна была стара, и молока у неё не было. Борюшка требовал, не понимал. Кроме него чего-то требовали чужие люди с тупыми лицами и страшными игрушками, которые надо бы отнять у них, как отнимают у детей кресало, чтобы не спалили дом. У изголовья чёрный ангел, притворяясь дьяком, спрашивал про Колычева.

Княгиня помнила, что надо молчать только о Бориске. Об остальных — не надо: если остальных убьют, это совсем не страшно рядом с убийством сына. Бориска, терзая грудь, просил, чтобы она ответила чёрному ангелу у изголовья, и тогда молоко пойдёт, как кровь из свежей раны.

Княгиня говорила.

Когда её спрашивали, зачем царица заходила к ней в светёлку и был ли при том Борюшка, она отвечала ясным шёпотом:

— Глядела государыня у меня жемчуг уродоватый для рукоделия. А боле ничего не ведаю. Не ведаю.

За каждое «не ведаю» она платила новой болью.

Подьячий Ухо, славившийся тем, что читал ответы по шевелению губ пытаемых, навис глаголем над жёлтым телом княгини, ознобленным и загаженным трёхдневными мучениями. От его духа Анне стало дурно, она укрылась в лёгкое беспамятство. Но кто-то кинул ей в лицо пригоршню жемчуга — отборного, из северной речки Варзуги, — и были жемчужины блаженно холодны, только что вытащены из воды. Подьячий Ухо всматривался в залитое слезами и водой лицо княгини. Анна улыбалась.

Василий Иванович Умной казался ей бесом-совратителем. Он виноват в несчастьях Борюшки. Колычева казнят, сынка помилуют. Она рассказывала об Умном, как исповедовалась.

Всего этого Колычев не знал. Он приводил в порядок свои дела.

С начала мая он ждал опалы и, надо думать, гибели. Внутренне ожидание выматывало, разъедало, но внешний вид боярина Умного и ум его были ясны. Он утешался поговоркой: умирать собрался, а хлеб сей. Жать и молотить придётся не ему, но то, что он считал необходимым, он завершал.

Необходимым для страны, но не для государя. Ожидание гибели убило последние иллюзии Василия Ивановича, он перестал объединять Россию с государем, он слишком часто видел, как государь вредил своей стране. Однако своим бесстрашным знанием Василий Иванович не делился даже с ближними людьми: для них оно было ядом.

Он их жалел. Особенно Неупокоя.

Он знал, что делает государь со слугами, казня бояр.

В неброский деревянный коробок он складывал служебные бумаги. Самую суть. Многое оставалось незавершённым: только нащупывались связи между новгородским погромом и интригами литовцев, от Леонида тянулась серебряная цепочка к Елисею Бомелю, лекаря оставалось поймать с поличным. Умной велел своему человеку сделать наблюдение за ним заметным, припугнуть его: в панике лекарь потеряет осторожность... Многое требовало допросов с пыткой. Скоро Василия Ивановича самого поволокут в подвал. Надо подумать о душе.

Думалось не о душе, а о крысах. Под видом наёмников, доброжелателей, купцов и лекарей они вынюхивали и доносили своим хозяевам за рубежом о состоянии России. По службе Василий Иванович, возможно, преувеличивал значение шпионства. Но теперь он точно знал, что многие опричники работали на иностранные разведки: в год пожара — на татар, ещё раньше — на немцев, как Генрих Штаден и, стало быть, его пособник Темкин. Не говоря уж о Скуратове, поддавшемся на провокацию литовцев в Новгороде.

Штаден, уволившись из армии, уехал в Холмогоры. Что он там делает, кроме торговли? Изменники Таубе и Крузе оставили ему дом в Москве, многих людей он снарядил в Германию, и появление его в России — через Инфлянты, с ведома Полубенского — внушало подозрение...

Не было времени на Штадена. На Леонида. Бомеля.

Есть время думать о спасении. Не здесь, а там, в безмысленной и доброй голубизне, лишённой напряжения и страха, какой являлась Василию Ивановичу обитель отлетевших душ.

От матери осталось немного драгоценностей. Жемчужные ожерелья висячие и стоячие — рясы и перлы, золотые булавки-занозки с зёрнами алого граната, серьги с висячими булавками-спеньями, перстни с крупными камнями старинной грубой огранки. Отец оставил Евангелие в кожаном переплёте с золотом и ладами. Из дорогих вещей в доме была ещё шуба, подаренная государем, — атлас двойной, турецкий, золотые листья по серебряной земле...

Всё это — в Троице-Сергиев монастырь. Себе Василий Иванович оставит только угорский золотой за Молоди. Он его наденет вместе с крестом на шею, когда поволокут его казнить, чтобы сверкнуло в глаза государю.

В Петровки — двадцать девятого июня — Злоба Мячков передал Василию Ивановичу вызов в Слободу.

Последняя свободная молитва и ночлег в Сергиевом посаде. Последний вольный вздох в утреннем лесу, на знакомой дороге, где столько передумано перед докладами государю. А сколько задумано на годы вперёд! В России нужно задумывать надолго, крупно, нужно неторопливо разворачивать её громаду ликом к сильным и просвещённым странам. Торопливость и нетерпение чреваты кровью и страданиями народа. Самодержавие, опричнина — нетерпеливы...

Всё шло, как ожидалось: на мосту Василия Ивановича встретили четыре всадника. У ворот Слободы они с намеренной грубостью велели ему вылезти из каптаны. Её отволокли куда-то за сараи, а казака-оружничего и возницу не знали куда девать. Те догадались, утекли в поле.

Василий Иванович перекрестился на все три слободские церкви. По деревянным, недавно политым мосткам двинулся к красному крыльцу, как если бы действительно был вызван государем для беседы. Из двери, украшенной единорогом, выступил, источая сдержанную радость, Дмитрий Иванович Годунов. Из-за его спины, высясь над низкорослым дядей, выглядывал Борис.

Дмитрий Иванович объявил о гневе государя на боярина Умного. Тотчас встречавшие подошли к Василию Ивановичу сзади и рванули дорогую ферязь. Дмитрий Иванович не выдержал пронзительного взгляда Колычева, исчез за дверью. Борис едва заметно повёл рукой, и люди, рвавшие ферязь, отошли с разочарованным урчанием.

Борис сказал спокойно, по-домашнему:

— Я отведу тебя, Василий Иванович.

Без добавления титулов.

Василий Иванович шёл по знакомой, мощённой плашками, дороге. Четверо с саблями следовали поодаль, изображая холопью ревность. По каменным ступеням сошли в подвал. Страж встретил их с горящим фонарём. Подвал тянулся, говорят, под стену с потайным ходом к речке Серой. Окованные двери вели в тесные каморы, обложенные камнем. Одна была открыта.

Около неё остановился Годунов, махнув сопровождавшим: прочь!

Страж с фонарём вошёл в камору первым. Колычев знал порядок, вошёл за ним. Попахивало плесенью, гниющим деревом и дерьмом, как обыкновенно в тюремных подземельях. Запашок знакомый. Василий Иванович старался взбодрить себя при Годунове, но увидел при свете фонаря мокрицу на кирпиче, и стало тошно. Захотелось сесть.

Под ним качнулась гнилая лавка. Он ночью уснёт на ней, в бороду полезет сырая земляная нечисть... Борис, уловив нечто на лице Василия Ивановича, отстегнул от пояса английскую серебряную фляжку, дал глотнуть. Вино было хорошее, такое выдавали дворянам на английских кораблях.

Кто мог подумать, что в первые тюремные минуты Василий Иванович станет бояться не мучительного будущего, а того, что уйдёт один из главных его губителей — Борис. Уведёт стража с фонарём, оставит наедине с мокрицами и мыслями... Господи, как захотелось, чтобы подольше остался здесь этот человек — живой и ненавистный!

Заметив его движение к двери, Василий Иванович сказал:

   — Стало быть, государь и видеть меня не хочет?

   — Государь велел тебя спросить: станешь ли лгать?

   — Я государю никогда не лгал. Что государь ни спросит...

   — Спрашивать буду я.

Василий Иванович всмотрелся в лицо Бориса.

   — Вот, стало быть, кому меня пытать.

По благолепному лицу с глазами печальной птицы скользнуло отвращение:

   — Я не пытаю! Коли пытать, государь другому приказал бы.

   — Душою слаб?

   — Что ж, государь всех нас видит на просвет, яко камни чистой воды, боярин.

Впервые после ареста Борис вспомнил о звании Умного. Ещё мучительнее захотелось задержать его. Борис спешил. Василий Иванович хотел потребовать, а вышло жалостно:

   — Свечу поставили бы!

   — Принесут. Тебя без света не велено держать. Обед не по-тюремному, с нашего стола. Как государь велит, я приду к тебе.

   — Доложишь государю: вины не ведаю, но правду тебе, без пытки...

Зачем он это крикнул? Сорвался. Ровные шаги затихли.

Против пытки вся стиснутая душа Василия Ивановича возмущалась не только из страха перед животной болью, но из-за бессмысленности её. Он знал, что над огнём признается во всём, чего с него потребуют, а перед казнью на исповеди отопрётся. Пытать его нелепо. С Борисом Годуновым он был готов беседовать. Ещё бы казнь полегче, как матери-княгине Старицкой — от угара.

Не проси лишнего у бога. Он зачтёт все твои злые и благие.

Василий Иванович считал, что зла он принёс людям меньше, чем добра. Многие проклянут его, но государство должно запомнить его заслуги. Объединив посольские и тайные дела, он направлял созданный Малютой сыск не внутрь страны, а за её пределы. Он видел главную опасность не в крамоле, которая исчезнет при умном управлении, а в иностранных тайных службах. Бдительность надо сочетать с установлением мира в своей стране. Четыре года государь, казалось, шёл по этому пути. Четыре года его ближние, приказные, члены Боярской думы старались заглушить противоречия между русскими людьми. Теперь, во тьме подвала, Василий Иванович яснее видел, что это было невозможно: ощутив силу, всякий тянется к чужому. В России не будет мира, пока бояре дети боярские, посадские, крестьяне не остановятся на ограниченных правах, записанных на веки вечные и нерушимых. И чтобы государю были хорошо известны его права — как у английской королевы, не безграничные. Пока же он использует вражду внутри народа к собственной выгоде, не будет благоденствия в стране, а выиграют внешние враги.

Но этого не скажешь ни Годунову, ни государю.

Давно уже не любя государя, Василий Иванович перестал и трепетать перед ним. По-настоящему он теперь боялся только палача. Любовь же, отданная делу и родной стране, дала слабый и недоношенный плод.

Кому бы передать его, чтобы донянчил, выдержал в тёплых отрубях... Некому. Секира государя косит чисто — знакомцев, родичей, доверенных служилых. Бумаги передадут Щелкалову, но государь просмотрит их и многое сожжёт. Он даже летописи правит сам, чтобы покрасоваться перед внуками, не выглядеть злодеем... Жаль. Ничто так не полезно государству, как истина о прошлом.

Страж, принеся свечу, застал Василия Ивановича на коленях перед пустым углом. Плесень живописала на камнях лики святых, героев и злодеев. Кому молился Колычев?

Доставили обед от Годуновых: в горшке ушица, в деревянной миске крутая каша на миндальном молоке, мёд и вино. Петровки, пост, матерь целомудрия... Василий Иванович перекрестился, хотел взять ложку, но стража бес дёрнул за язык:

   — Боярин Дмитрий Иванович жалует тебе со своего стола.

Рука сама схватила горшок с ухой и метнула в угол. Ладонь ожгло. Ничего, к жжению надо привыкать.

Страж онемел. Будь перед ним обыкновенный узник, сейчас позвать помощника, взять этого метателя за ноги и под мышки да с маху посадить раза четыре на ножку перевёрнутой скамьи. С боярами не знаешь, что можно делать, чего нельзя. Вдруг государь его простит?

Страж сдержанно упрекнул:

   — Горшок не виноват, боярин.

Василий Иванович расхохотался и стал есть кашу с запасливой жадностью бывалого узника.

Борис явился вечером. Его сопровождал писец со своей низкой лавкой. На груди — алембик с чернилами, в волосах — отточенные перья. Для Годунова поставили немецкий стул со спинкой. Всё, что делал Борис, выглядело деловито, не напоказ, в духе самого Василия Ивановича. Колычев решил, что перед допросчиком он встанет, если не будет иного выхода. Борис и этого не требовал. Сидели, как за дружеской беседой.

Только вопросы были жутковаты.

Про измену и умышление на жизнь государя — то, с чего начинались все допросы людей в высоком чине. — Умной так твёрдо заявил: «Не умышлял, в том ведают бог и государь», что больше к этому не возвращались. Если подобное признание потребуется, Василием Ивановичем займутся мастера. Пока же Годунов стал выяснять: первое — для чего Василий Умной-Колычев не дал ходу доносам на воеводу князя Воротынского и почему не выявил убийцу посланца Василия Грязного; второе — как он с княгиней Анной Тулуповой ввёл во дворец ворожею Лушку Козлиху; третье — знал ли о приязни между нынешней государыней и Борисом Тулуповым; четвёртое — кто из ближних людей царевича Ивана первым сказал, будто государь желает посадить царевича на удел в Новгороде; пятое — читалась ли на царевичевых беседах некая Хартия, и что в той Хартии говорилось про государя; седьмое — передать на запись все тайные речи княгини Тулуповой и прочих про здоровье государя, и откуда сим речам пошло начало; восьмое — к предыдущему, особо: не беседовал ли Василий Умной об том же с Никитой Романовичем Юрьевым либо с его племянником Протасием?..

Всего вопросов было двадцать три. Они были составлены вразброд, чтобы запутать Василия Ивановича, сбить на ложь и уличить в умолчании. К примеру, если он не расскажет о каком-то разговоре с Тулуповой, его признание сверят с её признаниями, а уж она-то не молчала перед огнём. Скоро Василий Иванович уловил ещё одну особенность вопросов: ему давалась возможность, признав вину по каждой статье, не раскрываться догола. Составленные Годуновым, вопросы исправлялись государем. Каждый из них хотел, чтобы Василий Иванович в чём-то не признался. Дмитрию Ивановичу было невыгодно снова поднимать дело Козлихи, когда он оказался игрушкой Колычева, а государю не хотелось ворошить новгородские воспоминания и подвиги Скуратова. Пытать Василия Ивановича было попросту опасно, он слишком много знал про всех.

И никому, кроме Бориса Годунова, нельзя было доверить тонкую беседу с обречённым руководителем Приказа посольских и тайных дел.

Василий Иванович не догадался только, что двоемыслие его ответов, выгодное Годунову и государю, будет использовано ещё и как доказательство неполного раскаяния. Частичное признание в изменных винах при явной нераскаянности каралось смертью.

У Колычева тоже были вопросы к Годунову. Хотелось знать, что думает молчальник и умница Борис о новгородском деле и опричнине. Возможно, в их взглядах было много общего, только Борис, как запоздало соображал Умной, умеет ждать и действовать тишком, а главное — не доверяет государю! Не позволяет себе расслабиться при нём, не верит искренности слов и даже помыслов.

Василий Иванович сказал:

   — Жаль, ты дяде служишь, а не мне. Большую пользу мог принесть.

Тут проявилась осторожная гордыня Годуновых:

   — Сабуровы и Годуновы от века Колычевым не служили!

   — Не гневайся, я тоже не себе служил.

Борис позвал стража:

   — Писец устал. Дай ему мёду, что я прислал, и сам угостись.

Оставшись наедине с Василием Ивановичем, он заговорил своим звенящим, самую малость нарочитым голосом со слезой:

   — Все мы служим государю. Будь наша воля выше божьей, в нашей стране все жили бы в сытости и мире. За что-то нас господь наказывает то межениной, то взаимной злобой. Не нами начато... Зато дела наши с нами не умирают. А коли умирают, то это горше собственной погибели. Так ли, Василий Иванович, боярин?

   — Так, так.

Василий Иванович насторожился. В дальнем углу словно бы засветилась плесень.

   — Я ничего тебе не обещаю, — продолжал Борис тише. — Не властен. Ты сам загляни в своё сердце. Ведаешь — государство наше пребывает как бы в неистовом отрочестве и более всего нуждается в умном и неторопливом руководстве. Твои труды — тайные дела, лазучество. Хочешь ли ты из гордости унести их с собой в... опалу? Я всё пойму, и щедрость твою, и скупость.

Давая себе время на раздумье, Василий Иванович пошутил:

   — Тебе ли говорить о скупости, Борис? Оттягал старицкую вотчину у тёзки своего.

Перед арестом Бориса Тулупова Годунов местничался с ним, выиграл дело и «за бесчестье» был пожалован тулуповской вотчиной в Старицком уезде. Этим решением государь давал волю сторонникам Годуновых рвать в клочья приспешников Тулуповых.

   — Василий Иванович, мы не в Думе, — тихо возразил Борис, и глаза его ещё заметней увлажнились. —

Что нам друг друга хаять? Вотчина эта не нужна мне. Время придёт, я её пожертвую богомольцам нашим, все их молитвы вам с князем Тулуповым достанутся. Дать тебе клятву?

   — Не надо. Хоть ты и змеиного племени, Борис, а отчего-то верю я тебе.

(Борис не лгал: при новом государе, восемь лет спустя, он отдал в монастырь тулуповскую вотчину на вечное поминание Умного-Колычева и Тулуповых).

Василий Иванович решился. Заговорил о тайном коробе, лежавшем в подклете дома на Арбате; о незаметных людях, внедрённых в татарские и немецкие слободы, и о разносчиках товара, морса, пирогов в Посольской избе и на Литовском подворье; о соглядатаях в стрелецких сотнях пограничных городков; о Штадене и Елисее Бомеле, о выявленных литовских шпегах Кмиты в Москве и Новгороде. Борис записывал, но в главном полагался на свою цепкую память шахматиста. Когда Василий Иванович дошёл до ближних своих помощников, Борис вздохнул:

   — Сам ведаешь, как государь не любит оставлять злопамятных слуг.

Колычев примиренно помолчал.

   — Борис! Люди мои в Литве затеяли игру. Я в государево избрание на королевство не верю больше, и он не верит, оттого я, видно, и сижу здесь: это ведь наша со Щелкаловым затея. Нас ждёт война, а не Уния с Литвой. Коли так, нет цены тому, что сделал мой человек в посольстве Ельчанинова. Он воротится, его придушат в пытошном подвале, и всё прахом. Спаси его.

Борис не мог давать неисполнимых обещаний. Умной был обречён. Лгать человеку со смертным знаком на лице было опасно. Обманутые мёртвые, случается, достают живых.

   — Коли смогу, то сделаю.

   — Вот тебе перстень. Минет ненастье, понадобится тебе верный слуга. Твой человек пусть найдёт Неупокоя и этот перстень на его пальце эдак вот повернёт. А коли не боишься, дай бумаги, я напишу ему. Он умный, он поймёт, чего другие не поймут. Ещё у меня просьбишка к государю, коли уж он не хочет видеть меня.

   — Об чём?

   — О лёгкой смерти. Не на Поганой луже.

Втайне Василий Иванович мечтал о заточении в Кирилло-Белозерский монастырь, где умерли в опале его отец и брат.

— То в государевых руках. Я передам.

Борис поднялся. Василий Иванович поклонился ему большим поклоном, как благодарный челобитчик. Годунов унёс из камеры богатый поминок. А серебро и золото осталось у Умного — крест да угорский золотой. Может быть, он и впрямь блеснёт на его выступивших рёбрах — ярче топора.

5

По новгородским храмам прошло поветрие: пономари звонили неурочно, словно оповещая о пожаре или ином общественном несчастье. Народ, живший в неосознанной тревоге, сбегался к звонницам и ждал, что ему крикнут.

А пономарь молчал. Как будто ему нечего сказать.

Народ уныло наблюдал, как владычный дьяк или стрелец тащил звонаря на покаяние. И только самые догадливые соображали, что пономарь звонил не зря: острей других его задела общая тревога, он вдруг о чём-то важном догадался или услышал, но испугался в последнюю минуту при виде дьяка и множества народа.

Могли убить. Лучше уж покаяние.

Смелее были юродивые жёнки. Они прямо кричали, что государевы подобеды-порозиты, разорив страну, снова тянут руки к божьему серебру, а Новгороду скоро быть разорённу, как при Пимене. Было известно, что жёнкам покровительствует архиепископ Леонид.

Рассказывали, будто он с бесовским лекарем Елисеем Бомелем используют юродивых для волхвования при поисках кладов. За сотни лет в богатом городе немало серебра было замуровано в стенах. И будто некая Федосья умела различать сквозь стену железо, дерево и серебро. Её уже не раз испытывали, приставляя с другой стороны стены то нож, то серебряное, то деревянное блюдо. Она не ошибалась. А однажды забилась, как в падучей, с криком: «Жжёт!» Оказывается, приставили икону. Посадские дивились жадности архиепископа и в глубине души не возражали против намерения государя почистить кладовые Софийского дома. Только бы горожан не трогали.

В церквах по указанию Леонида читалось послание Иосифа Волоцкого о сербском князе Стефане и Юнце. Посланию было лет пятьдесят, оно предназначалось для вразумления уже умерших светских владык.

Пришлый Юнец задумал ограбить обитель, основанную Стефаном. И вот Юнцу приснилось, «будто приходит он в монастырь и к церкви идёт один, без воинов. И будто бы встречает его некий страшный муж, царскими одеждами украшен, с долгой седою бородой, как сам Стефан написан на иконе. И ударил Юнца лампадой в лицо и в грудь. Лампада преломилась пополам. Юнец оборотился вспять, страшный же его настиг и ударил, как копьём, обломком, и свалил Юнца, и рек: «Се тебе мзда за мою обитель!» Рыкнул Юнец, как зверь, от сна вскочив. Друг, сущий с ним, был в ужасе. Юнец, горячкой одержим, в страданиях предсмертных был принесён в монастырь, и лежал там семь седмиц, сгнивая плотью и костями в прободённых лампадою местах. Злосмрадными язвами покрылся, язык отпал, и зубы расшатались и загнили... И ты, господине, порассуди, что бог имеет власть не только тело наказывать желающих церковное и монастырское отнимать, но и душу может отнять с лютыми муками!»

Лекаря Елисея Бомеля заражала общая тревога. По посадам городов с летней пылью и вонью носились самые немыслимые слухи. Вплоть до того, что государь, не в силах справиться с советчиками, хочет постричься в монастырь. При Елисее государь такого намерения не высказывал, напротив, он был в последнее время как-то озлобленно деятелен.

Основанные на логике прогнозы редко сбываются. В том-то и прелесть астрологии, что логики в ней нет. Случается, что самые нелепые события обозначают начало крупных перемен. Когда Андрей Щелкалов подал надуманный донос на Крутицкого владыку Тарасия, что он-де пьёт без просыпу и в город не выезжает, Елисей решил предупредить Леонида. Государь явно готовил богомольцам пакость.

Скоро до Елисея дошёл слух о деле, заведённом уже на главу всей русской церкви, митрополита Антония. Бомель испросил у государя разрешения съездить в Новгород «за всяким зелием».

Он не хотел, чтобы у Леонида случились неприятности. Их связывали отношения с зарубежными гарантами, с немецкими финансистами, хранившими их серебро. Оно, конечно, мёртвым грузом не лежало, а по каким-то хитрым правилам работало на многих государей, особенно немецких князей, поддерживавших на рейхстагах французов, шведов и датчан. Леонид многого не знал, но Елисею вовсе не хотелось, чтобы он выложил на пытке даже немногое. А пыткой, или, как говорили русские, «мясцом», очень пахло: Иван Васильевич был гневен на Леонида и проговаривался о недоверии ко всем новгородцам.

Неосторожно вели себя и люди из окружения царевича Ивана. «Наследник, — записывал Бомель особым латинским шифром, — давно мечтает о наследстве. Ему двадцать лет, и он нетерпелив... Особенно нетерпелив его оружничий Протасий Юрьев». Он знал, какое значение придают подобным сведениям друзья его учителей.

В день, когда Елисею разрешили съездить в Новгород, столицу всполошила страшная казнь государева любимца, князя Бориса Тулупова. Его посадили на кол. Мать его умерла на пытке. Вина их состояла, как говорили на Литовском подворье, в оскорблении чести государя. Казнь Тулупова нехорошо подействовала на Елисея, он было заторопился в Новгород, и тут заметил за собой слежку.

И прежде догадывался он, что Колычев приглядывал за ним, как и за всяким иностранцем. Загадочные вопросы Колычева при встречах настораживали, но Елисей после ареста Василия Ивановича успокоился. Однажды только у него случился неприятный разговор с Дмитрием Годуновым. Тот намекнул, что за границей откуда-то узнали о некоторых нечаянных признаниях государя, сделанных в узком кругу, по поводу бескоролевья... Елисей смело ответил, что уж он-то услышанное держит при себе. Действительно, об отношении государя к выборам короля он сообщил только лицу, связанному с известным домом у Рынка сыров в Брюсселе, гнёздышком католической разведки. «Нихто не бывал, а у девки робя», — загадочно возразил Годунов. Елисей засмеялся, а теперь вспомнил об этом разговоре с тошнотой страха.

Что означала слежка? То ли Дмитрий Иванович, преемник Колычева, копнул немного глубже, то ли Умной на допросах поделился подозрениями против Елисея, чего не делал раньше из страха перед государем.

А Елисей устал. Ото всего: от переменчивого нрава русского царя, от ненависти людей, считавших Бомеля виновником опричных зверств, от ожидания связных из-за границы и неопределённости отношений с друзьями уже забытых учителей, от прятания своих тетрадей, стоивших очень дорого на Западе, но ещё дороже здесь, ежели их найдут. Потому что дороже головы у Елисея не было ничего.

Он чуял, куда клонилось: Колычев связан с Юрьевыми — значит, не исключён арест кого-нибудь из них; падение Леонида очень вероятно. И Юрьев, и иные из окружения царевича Ивана, и Леонид, и новгородские юродивые жёнки — все будут арестованы по своим причинам, но их допросные речи ударят и по Елисею. Каждый из них отдельно знал немного, но если их признания сведут, то Елисею придётся отвечать на трудные вопросы...

Он стал рассеян. Собираясь в Новгород, он для чего-то вытащил из тайника тетради с записями, хотя никогда не увозил их из дома на Арбате. Только собрав, перелистав их, сообразил, что внутренне готов к побегу. Не он, Елисей Бомель, искал тетради, а сам Иисус, покровитель Ордена, к коему Елисей принадлежал всем сердцем, велел его немеющим рукам открыть тайник.

Знак. Елисей в такие бессознательные знаки и приметы верил.

Складывалось удачно: из Новгорода добраться до границы намного легче, чем из Москвы. Проще всего бежать на север, к Белому морю, где в бухте Святого Николая на знобящем ветерке полощутся сейчас английские, голландские и любекские флаги. Голландцы зачастили в Московию с грузом серебряного лома из разорённых католических монастырей во Фландрии. Отсюда они вывозят ядра.

Спокойнее и ближе ехать через Псков. Бескоролевье ослабило Литву, границу охраняют плохо, с купцами можно уехать хоть в Инфлянты. Обильный псковский торг — это море людей, и из него на запад вытекают такие мутные потоки, что Елисея вынесет из этой варварской страны, как щепку.

Сравнение со щепкой, затерявшейся в водовороте псковского торга, тешило его всю ночь.

И вспоминалось, как погиб князь Вяземский: он так же, как Елисей, вздумал предупредить Пимена Новгородского о погроме, был изобличён и забит батогами.

В конце концов Елисей взял в дорогу не то, что нужно для жизни в Новгороде, а только дорогие камни, золото и тетради.

Путь в Новгород шёл через Тверь. Между Москвой и Тверью дорога была накатана, мягкая пыль забила колеи, и Елисею мнилось, будто он мчит в своём возке со скоростью гонца. А он и был гонцом, вестником о России, от него просвещённые народы узнают самые свежие новости о переменах в политике Московского двора... Он записал, и он расскажет там, в Европе, о надеждах русских на царевича Ивана, человека мягкого и образованного, хотя ему и не хватает воспитания в Кембридже. Он назовёт людей, поддерживающих наследника, — они уже достаточно сильны, чтобы предотвратить повторную опричнину. Всё затеваемое государем, начиная с ограбления монастырей, вызовет протест в народе. Россию ожидает смута...

Елисей Бомель был тщеславен: ему хотелось быть пророком. Недобрым, по возможности: пророчества о несчастьях звучат значительнее, они грознее возвышают пророка над толпой. Ещё одни «Записки о Московии» станут читать по всей Европе, о Елисее заговорят как о подвижнике, прожившем несколько лет в опасной близости к самому жестокому тирану столетия и выскользнувшем в последнюю минуту из пасти льва. Таким будет его триумф.

Но слаще славы — причастность к тайной власти.

Елисей верил, что друзья его учителей создали всемирную организацию единомышленников, ставшую уже сильнее папы. Воины Иисуса способны оказать влияние на политику любого европейского двора, а если не оказывают, то потому, что не пробил час. Военное превосходство католической коалиции над Англией очевидно, временные неудачи герцога Альбы в Нидерландах и всплеск реформации^[34] только укрепили единство католического мира. Серебро Нового Света позволит Испании создать такой военный флот, обрушить на Англию такой десант, что она перестанет быть государством... И вот тогда-то, после победы, встанет вопрос о странах на востоке, о подавлении турецкого могущества и распространении истинной веры в огромной, сильной, но необразованной России. Будущее Московии страшнее и славнее будущего Речи Посполитой, Швеции, Венгрии и, может быть, самой Империи, распадающейся на глазах... Божий мир, то есть всеобщее мирное благоденствие, невозможно без духовного объединения всех держав. Воины Иисуса первыми догадались, что мир — един. Война — это пожар, способный опустошить все страны. Для обеспечения мира необходима власть выше государей. Одно лишь приобщение к ней способно наполнить высшим смыслом жизнь человека.

Елисей Бомель потому будет приобщён, что ему открыты тайны Московского двора.

Под днищем его возка был укреплён ларец с записями цифирью, по-латыни и по-немецки. Если понадобится, он для их спасения расстанется и с драгоценными камнями, зашитыми в разных местах его просторной, московского кроя, одежды.

Человека нервного и впечатлительного, каким был Елисей, мечтания бодрят и делают решительным. С несвойственной ему отвагой, меняя лошадей на яме после переезда через речку Цну, он изменил маршрут: возница сказал ему, что где-то здесь можно повернуть прямо на Старую Руссу, а от неё — на Псков. Нетерпение восторга или страха гнало Елисея. Задержка в Новгороде показалась бессмысленной, невыносимой.

Елисей едва заметил недовольство возницы и слуги, наслышанных о душегубстве на этой малоезжей дороге. Кроме него с оживлённого пути свернули только двое всадников. Они его скоро обогнали.

Дорога стала хуже. На заболоченных местах гнилые жерди, небрежно наваленные поперёк хода, вытряхивали потроха, в глубоких колеях застаивалась вода с масляными разводами от болотной руды. Ночлег был гнусным, от клопов зудело тело, от мыслей — бессмертная душа. Уже недалеко от Руссы, на выматывающих переправах через неведомые речки, остерегающе и покаянно кольнуло: не то ты делаешь, надо бы поумнее, с подготовкой... Может быть, через Беломорье лучше?

Нет, если уж государь пошлёт погоню, то на пустынном Севере Елисею не уйти. Лучше он затеряется в толпе.

Немного отпустило при выезде из Старой Руссы.

Теперь дорога шла на Порхов, по ровному левобережью реки Шелони. Где-то здесь были обширные поместья Колычевых. Елисей остерегался заезжать в поместья, боясь нарваться на знакомых. В деревни он был вынужден заезжать, чтобы купить молока и яиц. Молоко находилось не везде, крестьяне производили впечатление временных постояльцев в своих неухоженных домах. Но если поместье было крупным, отказа в яйцах, молоке и даже битых курах не было. На землях Колычевых (узнав, что оказался в их владениях, Бомель злорадно усмехнулся) мужицкие дома были поновлены, а на полях не густо, но всё же копошился народ. У главного села стали встречаться повозки, гружёные и по-хозяйски укрытые рогожами. Словом, шла трудовая жизнь, притихшая в окрестностях Твери и Бежецком Верху, через которые проехал Елисей. Под вечер, укрывшись в полутьме возка, мечтая о ночлеге в Порхове, Елисей с некоторым раздражением задумался вот о чём.

Друзья его учителей, конечно, люди умные. Но не совершают ли они ошибки, требуя от своих агентов сведений о правителях страны, об отношениях государей с врагами и друзьями, и вовсе не интересуясь этой вот особой областью, страной крестьян. Ведь благоденствие дворянства, а значит, твёрдость власти, деньги и хлеб, возможность найма войск исходят снизу, от крестьян-кормильцев. Страна богата тем, что производит. Счастье Испании — в трюмах с золотом из-за океана; история России, Швеции, Литвы, Империи может повернуться неожиданно для воинов Иисуса в зависимости от сытости и голода, хлебного изобилия и неурожаев, от отношений между дворянством и крестьянами. В России эти отношения не устоялись, здесь явно зреют изменения и, может быть, крестьянская война, три десятилетия назад потрясшая Империю. Надо признать, что англичане добились больших успехов в Московии потому, что изучали её скорее снизу, чем сверху.

Об этом тоже надо будет говорить в Европе, на свободе.

Как он хотел туда! Как он хотел, чтобы его неожиданные мысли нашли отклик у образованных людей, чтобы его латинизированное имя — Елисей Бомелиус — обошло мир на обложке учёного трактата и на дешёвых изданиях памфлетов...

...Во Пскове жило двенадцать тысяч горожан, «готовых к бою», по военной описи. Это число надо умножить по крайней мере на четыре, по числу детей и женщин в средней семье. Город давно уже не помещался в Застенье. Запсковье, Завеличье, Немецкий и другие торгово-постоялые дворы, необозримый Торг с двумя тысячами лавок, клетей, навесов и амбаров действительно казались морем человеческим, в коем отдельный человек может не только скрыться, но потерять себя.

Но Елисей не потерялся. Его узнали и арестовали на Торгу.

В Москву он возвратился под охраной в начале сентября и сразу был взят на пытку.

6

Детей не выбирают. Какого бог послал, того и пестуй. Даже если он в неблагодарном молодом нетерпении торопит тебя к последнему пределу.

В том, что сын Иван тоскует о власти и, следовательно, о смерти отца, Иван Васильевич был втайне убеждён. Когда же разобрали и перетолмачили записки Елисея Бомеля, Иван Васильевич сердито, совсем по-старчески заплакал, не устыдившись Бориса Годунова.

Борис пытался защищать царевича. Иван Васильевич, по родительской слабости, кое в чём соглашался с ним: Иван не мечтает о смерти отца прямо, и даже, возможно, гонит эту мысль. Но, стало быть, есть ему что гнать! А прямо мыслят и говорят другие, он их не останавливает, хмурится и слушает. Когда государь слушает, не возражая, то говорящие начинают действовать. Царевич не понимает этого? Тем хуже для него.

Подавленные замыслы Ивана, отгоняемые им, как отрок отгоняет срамной сон, готовы исполнить Юрьевы, Бутурлины и иже с ними.

В записках Елисея были имена. Оружничий царевича Протасий Юрьев был назван первым из числа самых влиятельных дворян, которых надо иметь в виду «на случай внезапных перемен».

Иван Васильевич не мог не верить Бомелю, поскольку чёртов лекарь, как называл его Горсей, работал на иностранную разведку. Соображения его не были клеветой на сослуживцев, подобно доносам Годуновых. Его хозяевам нужны были проверенные вести.

Расплатой за отцовство слишком часто бывает желчная обида, в коей мешаются бессильная любовь, злость и изумление, и ты не понимаешь, что же ты сделал с сыном, и что тебе с ним делать дальше, и всё твоё заботливое и требовательное отцовство представляется двадцатилетней неисправимой ошибкой.

А делать нечего. Ты даже в мыслях не можешь без содрогания представить сына в изгнании или в гробу. Он тебе нужен. Ты ему — не очень.

Если детей не выбирают, отцов — тем более. Обиды на отца копятся вместе с жизнью и любовью, за двадцать лет неразрешимые обиды и любовь отягощают молодое сердце, внушают пугливую покорность и желание уйти, освободиться. Мысль об освобождении гасла раньше, чем появлялась, освобождение было — смерть отца. Если бы отец просто оставил сына в покое, Иван ушёл бы в книжные занятия. Беседы на политические темы занимали его меньше, чем ближних дворян, но и в беседах он не видел преступления. Он не понимал мелочной страстности отца, ревниво возбуждавшегося при всяком намёке на несогласие. Не говоря уже о совершенно неприличном вмешательстве в семейную жизнь двадцатилетнего сына, по милости отцаготового расстаться уже со второй женой...

А, это всё цветики.

Отец великолепно знал, как отвратительны Ивану пытки. И вот теперь Ивану были поручены допросы Елисея Бомеля.

Отец сказал, что лекарь может выболтать тайны их семьи. Никто не должен быть на допросе, кроме пыточного мастера с помощником и отцовского писца. Писец принёс вопросы, составленные государем. Иван прочёл и ужаснулся.

Он приказал пытать чёртова лекаря, ошеломительно разнообразными мучениями не к признаниям вынуждая его, а затыкая рот. Работал до обеда. Обедать шёл к отцу — тоже на пытку и отчёт. Не шёл — волокся, измученный собственным невольным зверством и удивительной живучестью хилого Елисея, увёртливо впадавшего в беспамятство от первой, вполне переносимой боли. Правда, чем дальше, тем выше становился болевой порог, так что однажды Иван вынужден был пресечь болтливость Елисея жжением на решётке — так жарят над кострами телячьи туши.

А временами ему казалось, будто сознание Елисея выработало завидную способность отделяться от мучимого тела и замыкаться во внутренних видениях. Иван ждал этих минут не меньше самого лекаря, но дурак мастер держал наготове воду с уксусом. Облитый ею, Елисей с заметным неудовольствием, даже с какой-то сварливостью на постаревшем лице возвращался в боль, и приходилось снова жечь и полосовать его солёными верёвками. Возвышенный и книжный разум Ивана ссохся от чужих терзаний, сердце уныло и тошно сдавливалось от воплей и скулежа, Иван переполнялся отвращением к грязному человеческому естеству.

Сам он лишь однажды испытал сильную боль — когда отец избил его. Его оружничим был в те времена Борис Годунов, он и сидел над ним, выхаживал, внушал, что государь не выполнит главной своей угрозы, не передаст свой скипетр Арцымагнусу... Тогда Ивану и пришло впервые в голову описать жизнь великомученика из святых отцов: ему казалось, что после избиения он способен проникнуть в чувства мучимого человека. Теперь он видел, что настоящие мучения — мерзость и непередаваемая грязь.

Может быть, бог послал ему и это испытание ради будущей книги — жития Мефодия Потарского, любимого его писателя?

Обедая, отец расспрашивал о Елисее. Ивану и без этих разговоров кусок не лез в горло, только вино. Он и вино боялся пить, чтобы не сболтнуть лишнего. Отец вытаскивал руками мясо из общей мисы, сальными пальцами хватался за золочёный кубок, вскользь называл имена Юрьевых, Бутурлиных, Старых. Ивану чудилось, будто отец знает гораздо больше того, что угадал в косноязычных признаниях Елисея он сам, мучитель. В сущности, пытка лекаря была бессмысленна: в его записках содержались откровенные признания, пытка могла только исказить их. Отец испытывал не лекаря, а сына.

   — Никак умаялся? — спрашивал он. — На лике тень...

   — Сплю дурно.

   — Вели себе перед сном сказания баять али книги чти, — отец утёрся, взял с подоконника книгу в чёрной коже. — Хоть эту вот. Сколько в ней мудрости.

Иван насторожился. Отец ничего не советовал зря, без намёка. Ивану казалось непостижимым сочетание в отце жестокости и искренней любви к книгам. Многое было в отце непостижимо, и это убеждало Ивана в том, что отец — прирождённый государь, а он, Иван, нет. Другое дело, нужен ли нашему народу именно великий государь? Великому народу хватает и обыкновенного царя.

Книга была неоднократно перечитана: «Житие Валаама и Иоасафа». Понимая, что отец хочет через книгу поделиться с ним какой-то навязчивой мыслью, Иван взял книгу и унёс к себе. После обеда не спалось. Иван стал перебирать знакомые страницы. Там было, между прочим, сказано о царе Варахии, уставшем от своего высокого поста:

«И раздели убо вся сущая над областию его страны на двое. Постави же сына царём, всякою царскою просвети славою... Князьям же и владыкам, воям и воеводам повеле всякому хотящему идти с сыном царёвым и град некий многочеловечен отлучи ему в царство».

Неужели отец решился дать сыну удел? И чтобы князья и воеводы, тянувшиеся ко двору царевича, все эти Юрьевы, Бутурлины, Старые служили ему, как государю? И неужели справедлива болтовня о граде многочеловечном — Новгороде, где отныне править Ивану?

Была в той книге и другая мысль: о бесконечной усталости всякого истинного страдника, от пахаря до государя. Приходит время, и руки не осиливают ни скипетра, ни держал сохи. Надо уйти. Куда-нибудь.

Иван жалел отца. Но он ещё и знал его. Отцу доставит удовольствие поймать сына на желании уехать на удел в Новгород, и он не только не разрешит ему уехать, но и сыграет какую-нибудь злобно скоморошью шутку над теми, кто рванётся за царевичем. Иван остерегался прямо толковать историю Варахии. Она сбудется, только с неожиданным глумливым вывертом в духе отца.

Счастье, что у Ивана был ещё один родной дом, где его ждали, любили и могли утешить даже после знобящих взвизгиваний Елисея: дом дяди возле церкви Варвары Исповедницы в Зарядье, напротив Английского подворья.

После кремлёвских жилых палат горницы в доме Никиты Романовича выглядели тесновато, столовую почти целиком занимали стол и поставец, а в кабинете было не разойтись троим. Зато тепло шло в этом доме не только от изразцовой печки, но и от стен, обитых недорогим сукном, и от слегка потёртых бархатных полавочников, и даже от ступеней темноватой скрипучей лестницы, ведущей в верхние покои.

В укромные часы перед вечерней здесь собирались родичи и домочадцы, с Иваном приезжал Протасий Юрьев, к сыну хозяина Фёдору заходил Джером Горсей. Никита Романович только что вернулся из победоносного похода, взяв Пернау, укреплённый порт на море. Словно давая воспитательный урок царевичу, если не государю, боярин-воевода выпустил без грабежа и наказаний жителей Пернау и разрешил остаться в своих домах всем, кто хотел. Его поступок вызвал глухую укоризну государя, заподозрившего Никиту Романовича в желании противопоставить Пернау Пайде. Зато потом Никите Романовичу открыли ворота жители нескольких ливонских замков на границе с Инфлянтами. Добром он добился большего, чем государь своим костром.

Но торжества, веселья в доме не было. Юрьевы предчувствовали опалу. Арест Василия Ивановича Колычева насторожил всех. Бояре, пережившие опричнину, имели уже опыт отношений с государем. После четырёх благополучных лет всякая неожиданная перемена толковалась в дурном смысле.

В начале сентября стало известно, что государь решил созвать Земский собор. Были уже заготовлены вызовы братьям Шереметевым, стоявшим с войском на Берегу, и многим монастырским старцам.

   — Не понимаю, — удивлялся поначалу Джером Горсей. — Что вас страшит? Собор есть шаг к парламенту в России. На него съедутся представители сословий...

Никите Романовичу не хотелось откровенничать с Горсеем — в последний год Джером был так же тепло, как здесь, принят у Годуновых. Но и отмалчиваться было невежливо и подозрительно. Никита Романович пытался объяснить:

   — Большие головы уже летят: Тулуповых, Колычевых. Бутурлины сидят непрочно, есть знаки... Государь соберёт людей не для того, чтобы советоваться с ними, а чтобы его одобрили единогласно.

   — Что именно одобрили? Новые казни?

   — Нас многие перемены ожидают. Та же война... Я на образце поясню тебе. Десять лет назад предлагал нам Жигимонт вечный мир. Чтобы полюбовно разделить Ливонию. Многие государю советовали согласиться. Собери он Думу, то есть людей, искусных в управлении и ведающих, почём ныне обходится война, быть миру. И не случилось бы Унии Литвы и Польши, Литва не сговорилась бы со Швецией, и не пришлось бы нам, наверно, брать ни Пайду, ни Пернау — шведы не сунулись бы без поддержки Польши против нас. Господь свидетель, я до сей поры не понимаю, чем государю не полюбились статьи Жигимонта. Той части Ливонии, что отходила к нам, хватило бы и для торговли, и для раздачи земель дворянам, коли они уж впрямь на эти земли зарились. Но государь решил: быть войне! И против Думы созвал Земский собор, и собор постановил: быть!

   — Разве не мог он постановить: не быть?

   — Не смел. Не знаешь ты, как люди подбирались на тот собор.

Догадливый Джером больше не приставал к боярину.

Устало и отчуждённо слушал их Иван. Ему обрыдли эти разговоры и не хотелось, чтобы они сотрясали добрый воздух единственного родного дома. Он чувствовал трагическую несоизмеримость силы отца и говорливого, пусть иногда и остроумного упрямства его противников. За отца была жестокая, неправая, но победительная реальность русской жизни. С нею бессмысленно сражаться словом.

Протасий Юрьев молча пил. Только однажды его прорвало ни к селу ни к городу. Горсей заметил, что английская Великая Хартия^[35] привела к созданию пусть не идеальных, но в чём-то облегчающих народное представительство законов, а вслед за тем, со временем, изменила и сам характер английского народа. Протасий рявкнул:

   — Зато нам опричнина проросла в жилы, в кровь и кость! Все мы заклеймены ею, весь народ!

Никита Романович строго на него взглянул, и более Протасий не выступал.

В тот вечер службу отстояли в домашней образной Никиты Романовича. Протасий не пошёл туда, будучи хмелен. Когда вернулись в столовую палату, где он с Горсеем наливался мёдом на сон грядущий, за окнами быстро, пасмурно темнело.

Протасий засобирался уезжать.

   — Чего-то нынче сердце щемит, — признался он.

   — Меньше медовухи пей, — укорил его Никита Романович.

Протасий с пьяным унынием ухмыльнулся ему в лицо и послал холопа за своим щегольским коротким мантелем. Горсей спохватился, что и ему пора, а то подворье закроют и сторож ляжет спать, стучи тогда.

Ивану не захотелось уходить. Он сказал дяде:

   — Я у тебя останусь.

   — Тебя же на Арбате хватятся, государь!

   — Протасий скажет... Останусь!

Никита Романович вышел проводить гостей к воротам. Иван подумал и тоже пошёл во двор за слугами, нёсшими факелы. Протасий не оглядывался, словно был обижен, а Ивану вдруг захотелось, чтобы он оглянулся.

Во дворе было уже совсем темно, мостки стали мокрыми от мелкого дождя, бока коней и сёдла в свете факела блестели, как слюдяные. И всё сквозь мелкий дождичек казалось хрупким, неустойчивым, опасным, улица за воротами чернела пропастью. На ней, несмотря на поздний час, угадывалось движение людей — наверно, делали обход городовые казаки.

Горсею до Английского подворья было два шага, а Протасию ехать далеко. Отчего-то Иван подумал об этом с беспокойством, хотя кому другому, а уж оружничему царевича и решётки раздвинут, и провожатых выделят уличные стражи.

Так и не оглянувшись на Ивана, Протасий с пьяным молодечеством вскочил в седло и скрылся за воротами. Холоп поспешил следом.

Факел под дождиком отрывисто шипел, словно рассерженный кот. Дядя с племянником стояли в окружении замерзших слуг и отчего-то не спешили уходить. Горсей, наверно, уже добрался до своего подворья. Стихли копыта в той стороне, куда уехал Протасий. Дождь, видно, заладил на ночь...

Иван первым услышал крик. Ему почудилось библейское:

   — А-агарь!

Он не испугался, а удивился — кто на Москве посреди ночи поминает возлюбленную служанку Авраама, так легко преданную им ради ревнивой Сарры? Крик повторился, и Иван услышал ясно:

   — Государь!

Кричал Протасий Юрьев. Как погибающий.

Племянник с дядей смотрели друг на друга. Улица, где погибал Протасий, тщательно охранялась городовыми казаками. На ней жили «лучшие» люди. Если там грабили кого-то или убивали, то только по разрешению государя.

Ключник неуверенно поплёлся отваливать ворота. Иван молча и слепо смотрел на небо. Что он там видел кроме дождя?

   — Не отчиняй, — велел Никита Романович ключнику.

Крик не повторился.

Когда на следующий день Иван прямо от дяди явился в пыточный подвал, его там встретил Богдан Бельский. С обычной своей холуйской наглостью он заявил, что послан в помощь царевичу. Помощник мастера поплёлся за Елисеем. Богдан сказал потише, что Протасий Юрьев взят вчера под стражу «за некоторые изменные слова».

На обеде у отца Иван не спросил о брате-оружничем.

7

С первого сентября Филипку стали обучать грамоте, но он за годы немоты непостижимым образом запомнил буквы и скоро мог читать самостоятельно. Венедикт Борисович с умилением слушал в его исполнении выбранные священником куски из «Откровения Мефодия Потарского» про кота и кошку:

«И пожре их вода всех сущих на земле и поиде вода на горы высокие. И тогда не иде сноха Ноева в ковчег по диаволю научению. Ной же поча звать ю в ковчег, глаголя: поиди, окаяннице, поиди, прелестнице!»

Филипка не понимал, почему мать с отцом на этом месте переглядывались с туманными улыбками. Он с замиранием катил по тексту, зная, какую страшную ошибку сейчас допустит Ной. Впервые на примере праотца Филипка постигал неотвратимость судьбы или необратимость сказанного слова.

«Егда же рече Ной снохе: поиди, диаволе, в ковчег! — она же поида, и диавол с нею внид в ковчег... Тогда же окаянный диавол хотяще потопить весь род, оборотился мышью, нача грызть дно ковчегу; Ной же помолился богу, и прысну лютый зверь, выскочиста из ноздри его кот и котка и скочиста удависта диавола мышью, и не сбыется диаволе злохитрство».

Филипка постигал неотвратимость победы добра над злом.

Его «кот и котка» утешали Венедикта Борисовича. После ареста Василия Ивановича прошло почти два месяца. Страшная казнь Тулупова, как ни странно, успокоила многих: решили, что семейное дело ограничится, так сказать, домашним террором. Царицу Аннушку без шума сослали в монастырь, как и её предшественницу. Опасность не уничтожилась, но отступила от тихого дома Колычевых на Никольской. Если Венедикт Борисович пережил гибель митрополита Филиппа, то, оже бог даст, и ныне его забудет государь. И Дунюшка, и Венедикт Борисович очень хотели, чтобы их забыли.

Теперь, когда заговорил Филипка, они зажили слишком счастливо, чтобы господь решился погубить их. Должен же остаться во всей Москве хоть этот островок благополучия!

Они и говорить старались о семейном, утешно будничном, сулившем небогатые, но устойчивые радости: скоро Ксюшу замуж отдавать, за кого бы? Через три года Филипку в новики верстать, на службу. Как время пролетает. Им с Дунюшкой одно осталось: медленно и светло стареть, радуясь жизни детей, как своей.

Филипку возьмут на службу к наследнику Ивану. Протасий Юрьев обещал место рынды. За Иваном — будущее. Оно представлялось Венедикту Борисовичу тёплым разгаром дня, когда с каждым часом солнце выше, а тени прозрачней и короче. Несмотря на густые тени, на множество злого и горького в жизни страны, она, казалось Венедикту Борисовичу, шла от неразумного к разумному, а значит, к доброму. Прав Даниил Андреевич Друцкий, беспокойная, вечной мечтой-заботой отягощённая душа: Россию надо строить во всенародном согласии...

Удар в ворота вызвал у Венедикта Борисовича только величавый гнев. Давно уже даже посланцы государя являлись к нему вежливо, выказывая уважение. Ворота затряслись. Вратарь подбежал с рогатиной, хотел просунуть понизу, ударить по ногам.

— Стой! — крикнул Венедикт Борисович с запоздалой догадкой и жалкой надеждой на милость тех, кто тряс ворота.

Но сторож, верно, уже кольнул кого-то, и люди, вошедшие во двор, умело разбили ему голову клевцами.

Клевцами они работали и дальше, чтобы уж больше не стучаться, не унижать себя: рушили двери, преобразуя дом, место укромное и злачное, в открытое пространство, где может разгуляться человеческая злая суть, освобождённая от совести.

Среди вошедших Венедикт Борисович узнал детей боярских из Слободы, из близких же знакомцев — Болото Леонтьева и Злобу Мячкова. Дом, судя по всему, отдан им на разграбление.

А домочадцы?

Гадать пришлось недолго. Двое детей боярских зашли в подклет, там закричала женщина. Венедикт Борисович встретил Мячкова стоя, загородив детей. Злоба отбросил его плечом прямо на растопыренные руки детей боярских. Те ловко повязали Венедикта Борисовича. Мячков увидел Ксюшу.

Сняв кожаную рукавицу, он погладил её по круглому, передёрнувшемуся плечу. Подобно бесу, выскочил откуда-то казак — оружничий Мячкова и не поволок, а перебросил обезволенное тело Ксюши в хозяйский кабинет. Злоба неторопливо пошёл туда.

Что было хуже: то, что из кабинета не донеслось ни звука (наверно, Ксюша была без памяти или ей рукавицей забили рот), или вой Дунюшки, которую тут же стали бить эти нелюди, псоглавцы, — вой, затихающий по мере того, как Дунюшку тащили вниз по лестнице; или страшней всего — разинутый, бессильный рот Филипки, вновь неспособного произнести ни слова, ни даже вопля ненависти издать. Ненависть, невыразимая словами, сушила его мученические глаза.

8

Земский собор — первый за последние десять лет — был назначен на конец ноября. В Москву стали съезжаться из дальних мест служилые, выборные посадские и монастырские старцы. С Берега царь вызвал Шереметевых, из Новгорода прибыл Леонид.

Весть о соборе воодушевила земских бояр и дьяков. Они решили, что государю стало невмоготу самодержавно править разорившейся страной. Ходили слухи о выделении северного удела царевичу Ивану. Руководители приказов почувствовали свою незаменимость, а значит — силу: если они теперь заговорят о земских неурядицах, никто им не захлопнет рты.

Бояре Юрьевы, Бутурлины, Старые и дьяки Володимеров, Мишурин и Ильин готовились «единствовать в делах» собора. Их вместе не посмеют тронуть, когда они потребуют глубоких изменений в управлении страной. Необходимы новые законы о земле, снижение податей и сокращение поместного землевладения. Князь Друцкий ратовал за расширение полномочий своего приказа. Промышленные люди надеялись на те же привилегии, какими обладали англичане.

Арест Умного-Колычева насторожил бояр. Они готовы были на соборе потребовать гласного суда над ним. Когда схватили Протасия Юрьева, братья Бутурлины посетили Никиту Романовича, предложив ему ходатайствовать за племянника от имени Думы. «Неужто не сладим с Годуновыми?» Никита Романович слёзно просил молчать.

В Москве меж тем стало тревожно и опасно. Разгром двора Венедикта Борисовича положил начало ограблению домов его приятелей. Приехавшие из уездов дети боярские вели себя на улицах неподобно, а соединясь с московскими дворянами, задевали и проезжающих бояр. Несколько жалоб на имя государя осталось без ответа. Он словно соглашался с догадливыми земскими — да, я устал, мне одному не поддержать порядок; но вот попробуйте-ка без моей защиты! Вас погрызут.

На время подготовки Земского собора, когда в приказах шум стоял от споров и шелеста бумаг, сам государь уехал в Слободу и там, в глухой осенней тишине, по пятницам принимал избранных людей: Нагого, Годуновых, Шереметевых и почему-то — Симеона Бекбулатовича, крещёного татарина, правившего Касимовом. Призрак новой опричнины бродил по Слободе. В Москве о ней не думали.

Почасту собирались у боярина Ивана Андреевича Бутурлина. Он, правда, после ареста Колычева стал мрачен и неожиданно впадал в молитвенное настроение. Но рано не отпускал гостей, словно на людях было ему спокойней. Конечно, обсуждали земские дела — свободно, не оглядываясь на верных слуг. Князь Друцкий был говорлив особенно — хлеб и земля всему-де голова, Польша на хлебе богатеет... Коли царю угодно будет отменить тарханы, монастыри начнут распродавать свои разросшиеся земли, тут бы на них и посадить хозяйственных мужиков из чёрных. Мы хлебом завалим немцев.

Случившийся тут — именно случившийся, ибо до той поры ни разу не хаживал к Бутурлину. — Андрей Щелкалов значительно сказал:

   — Россия, князь, не Англия. Сила у нас не на деньгах — на сабле держится. Кто машет ею, тех наверху услышат и поймут, а кто не машет... Ты бы поостерёгся с сокровенными речами. Большое дело можешь загубить.

   — Словами, что ли? — строго нахмурился князь Даниил Андреевич.

Втайне он презирал Щелкаловых, детей барышника.

   — Приказ твой, князь, государь решил не трогать, а только на соборе ты бы лишнего не говорил.

   — Лишнего? То-то я вижу, Андрей, что ты в последнее время сам примолк. Сторонишься трудных дел. Земщина — сила...

Щелкалов не любил восторженных словес. Он только всмотрелся в воспалённые глаза Даниила Андреевича и заключил:

   — Я не охотой сюда заехал, государи, а показалось мне нехорошо на улице, опасно. Бывает, мнится, только я редко ошибаюсь. Дал бы ты мне, боярин Иван Андреевич, холопов в провожатые, я-то всего с двумя приехал. И ты меня прости, князь: не мне тебя учить, коли ты сам себя жалеть не хочешь.

Даниил Андреевич, пренебрежительно отворотившись, забормотал. Видимо, чистил до эпического блеска свою соборную речь, надеясь потрясти ею государя.

Холопы с боевыми топорами сопровождали больших людей. Факелы чадили под дождём, и издали казалось, что Друцкий и Щелкалов едут с малой охраной. Боярин Бутурлин дальше обычного провожал их, едва не до угла Никольской улицы. Там и случилась неприятность.

В косом заборе небогатого дворишки отворилась дыра-калитка. Оттуда молча, страшно чернея масками-скуратами из коровьих шкур, вылезло человек пятнадцать. Густо дыша вином, они набросились на проезжавших, на подоспевших холопов, а услышав грозный окрик боярина Бутурлина, попёрли прямо на него. Верные слуги в отчаянии замахали чеканами, и сам Андрей Щелкалов, выхватив запазушный кистень, пошёл хлестать им — сверху сподручно бить пеших. Сухой, пригорбленный, он оказался в драке ловок и спокоен. Тут кто-то завопил: «Болото, берегись!» И душегубцы рассыпались по переулку, не перекрытому решёткой.

На месте осталось пятеро убитых или раненых. Иван Андреевич велел сорвать скураты. Глянув на лица, Щелкалов съёжился: «Из Слободы... А это — Леонтьев, новый годуновский прихлебатель».

Болото, кажется, дышал, его не тронули. Молча покланялись друг другу и разъехались.

Неделя оставалась до открытия собора. Ранним ноябрьским утром во двор Бутурлина въехал простой возок. Старая мамка плакала, крестя дорогу, а слуги с домочадцами гадали, куда бежать. Скоро сюда ворвутся люди, станут искать боярина... Иван Андреевич уезжал в Псково-Печерский монастырь на добровольный постриг. Решил не ждать открытия собора, предупреждённый, видимо, Щелкаловым.

В Москву съезжались последние представители. Их вовсе не выбирали на местах, а назначали сверху. Ближние люди государя знали, на кого можно положиться, и посылали наказы — прибыть в Москву. То же вершили и руководители приказов, и, разумеется, митрополит Московский и Всея Руси. Святых отцов ещё и припугнули судными делами митрополита, архимандрита Чудова монастыря и, вовсе неожиданно, арестом Леонида. Тот не был даже допущен к государю для объяснений.

Поэтому и представители подобрались простые умом и сердцем. К примеру, от Волоколамского монастыря явился Гурий Ступишин, предъявивший отчёт за месяц на сто рублей и двадцать два алтына. Не о земле печаловаться, а оправдаться в тратах — вот его тяготы.

С московскими посадскими было и вовсе просто: они за честь сочли, что их пустили в Грановитую палату. Ждать от них ничего, кроме восторженного лепета, не приходилось.

Приказные же деятели не вызывали у государя ни малейшего сомнения. Они всегда подписывали то, что он велел. Но с ними он как раз и просчитался и в наказание должен был выслушивать всё, накопившееся и наболевшее у дьяков за годы управления страной.

...Записи их речей не сохранились. О чём они вещали, упрекали, какие рисовали печальные картины, можно лишь догадаться, читая ответное двухчасовое слово государя. Его записал для лорда Уолсингема Джером Горсей.

«Беззаконные и неверные холопы! Какие слова могут заклеймить этот несчастный день? Как выбелить из памяти ваш позор и измену? Чем смыть пятна этой скверны, нечистоты и подлости?.. Я покину вас! Враги вас растерзают и поработят. Господь и чудотворцы на небесах вопиют против вас — сами же вы кричали тут о голоде и бедствиях страны! В этом не я виноват, а вы... Но никакие наказания, ниспосылаемые через нас от бога, не смогут возбудить в нашем народе совести и исправить его!»

9

В разорённом доме поселились воры.

Они подкармливали беглого Неупокоя и беспризорного Филипку, вновь замолчавшего как будто для того, чтобы не поломать гримасу ненависти, окостенившую его навеки сомкнутые губы.

Воры вселились в дом Венедикта Борисовича ненадолго. Никольская улица — не для ночных промышленников. Стоило земским казакам узнать про них, их быстро перебили бы. Но очень уж заманчиво иметь пристанище в сердце Китай-города, где было столько поживы. Пока их не накрыли в этом опальном доме, им были не страшны решётки, запиравшие ночные улицы, и неожиданные налёты щелкаловских дозоров на воровские тёмные окраины.

Вельможные соседи и богатые посадские, со страхом ожидавшие развития событий наверху, и в мыслях не держали заглядывать в проклятый дом. Тени же на его дворе, скрипы калитки и нечаянные огоньки, когда упившиеся с добычи воры теряли осторожность, соседи объясняли просто: Дунюшкина душа бродила по загаженным чуланам в поисках Ксюши и Филипки. Спаси и упокой её господь.

Филипку воры нашли в садовом шалаше. Он пробавлялся капустой и морковкой с заброшенного огорода и яблоками — первым урожаем от молодых посадок после московского пожара. Воры использовали мальчонку как гулевой отряд, для боевой разведки. Он объяснялся с ними простыми знаками: «опасно — не опасно», «казак», «посадский во хмелю», «бобёр» — богато одетый без охраны. И по заборам Филипка лазил ловко, главное — ладил с собаками самых свирепых сторожевых пород. На нём, считали воры, лежит благодать невинного страдальца, и звери чуют её...

Неупокою повезло в последнюю минуту: по возвращении посольства в Старицу глава Стрелецкого приказа Григорий Колычев предупредил Дуплева об аресте Василия Ивановича. Большего он сделать не мог. Той же ночью Неупокой исчез с бумагами, касавшимися князя Полубенского. Зачем он взял их, он и сам не знал, — не для того ли, чтобы ищейки Годунова упорней его искали? Сперва хотел бежать на Волгу, около месяца болтался по лесным избушкам, потом сообразил, что в Нижнем Новгороде его уже высматривают. В сентябре на дорогах были усилены заставы, Василий Щелкалов показывал старание... Легче всего оказалось попасть в Москву. В дом Венедикта Борисовича Неупокой пробрался по тем же соображениям, что и воры: здесь его искать не догадаются.

Первое время он не слишком верил, что ему угрожает смерть. Как человеку Колычева, ему не избежать допроса с пыткой, но легче вынести мучение, чем прятаться всю остальную жизнь. За что сгубили Василия Ивановича, Неупокой понять не мог. Во всяком случае, его задание, отлично выполненное в Литве, причислить к измене было трудно, Неупокой готов был дать отчёт кому угодно... Временами ему даже хотелось, чтобы его поймали, немного попытали и помиловали. Сам он являться с повинной не решался, но выходил на улицы в дневное время, испытывал судьбу. Он убедился, что скрыться в городе легче, чем в лесу.

Но однажды толпа увлекла его к Кремлю, куда с Арбата привезли для казни пытанного Елисея Бомеля. Неупокой увидел его в пяти шагах.

Телегу с лекарем почти не охраняли — кому он нужен, горелый кусок мяса. Москвичи весело лезли поглядеть на чародея, но вскоре так же резво выбирались прочь. Вид Елисея вызывал изгагу. Из-под забуревшей, сморщенной и лопнувшей кожи сочилась жёлтая дрянь, лицо стало нечеловеческим, безумным, Елисей выглядел хуже мёртвого. Изредка открывались его глаза, подернутые смертной слепотой, безразличием к миру. Однако при звоне колокола к обедне в раскрытых бельмах как будто зачернела бездна, какое-то бесчеловечное знание или видение... Пытка, шептали москвичи, выявила его бесовский облик, вывернула наружу всё зло его души. Искромсанные губы, казалось, не способны были произнести ни звука, но оказавшиеся рядом с телегой уверяли, будто Елисей изредка произносит слово «езу». Посадские считали, что он беседует на тайном языке с самим Хозяином — бесом, сопровождавшим его всю жизнь. Неупокой вспомнил, как произносят католики имя Иисуса. Елисей Бомель умирал верным учеником Игнатия Лойолы^[36].

Неупокой смотрел, смотрел и вдруг задом попёр через толпу — прочь. Страх за себя давил его. Кто-то его окликнул. Он увидел озабоченное и неуверенное лицо Еремея Горсея. Тот тоже пришёл смотреть на Бомеля, чтобы описать его гибель. Что-то сообразив, Горсей поспешно отворотился, а Неупокой бросился на Никольскую. Забравшись в дом, он поклялся больше не выходить на улицу, пока холод или земские казаки не выгонят его из Москвы.

Теперь он получал свежие вести только от воров. Октябрь выдался щедрым на новости, одна другой страшней и непонятней.

Судили за измену и чародейство Леонида, владыку Новгородского. В Новгороде сожгли пятнадцать ведьм, служивших ему для волхвований. Сам Леонид сидел в тюрьме и делал ложки. Воры считали, что долго он не просидит, помрёт от тюремных щей или его уморят. Все свои вины, в их числе — отправку серебра на Запад, Леонид признал чистосердечно и плакал перед государем.

Скоро о нём забыли, потому что открылась новая измена — бояр Бутурлиных, Юрьевых-Захарьиных и глав приказов — князя Друцкого, дьяков Дружины Володимерова, Осипа Ильина, Мишурина. Воры не понимали, возмущались: этим чего в жизни не хватало? Казну обкрадывают, гребут поминки, князь Друцкий нагрел, наверно, руки на земельных распродажах... Когда Неупокой, по свойственной всем русским правдолюбцам привычке спорить где надо и не надо, пытался доказать ворам своё о князе Друцком, те стали коситься на него и устранять из разговоров. Воры готовы были горла рвать государевым изменникам. Что сами они воруют, так то от чёрной жизни, те же бояре да дьяки довели. Патриотизм воров был искренним, но, к счастью для Дуплева, умеренным. Он не рассказывал им лишнего о себе. Они считали, что Неупокой, убив кого-нибудь по пьянке, скрывается от розыска. Когда он приоткрыл себя крамольными речами, воры задумались.

Их сильно заботила грядущая зима. Брошенный дом нельзя топить. А проходил, холодными дождями вытекал октябрь, яблони оголились, малиновые заросли в саду сквозили колко и сиротливо. Пал и растаял первый снег — грамотка от мороза-душегубца. Дни стали коротки, воры долгими вечерами сидели в темноте, скублись друг с другом от тоски и холода, от невозможности сыграть хотя бы в «семь-одиннадцать». Надо бы уходить туда, где можно жить открыто, не боясь дыма собственного очага. Не было денег на долгую дорогу: что воровали, проедали и пропивали для сугреву. В последнюю неделю, когда заканчивал работу Земский собор, на улицах были усилены дозоры, воровать стало невозможно. Бог миловал от обысков в заброшенных домах.

   — Куда ж пойдёте? — спросил однажды Неупокой.

Он не сказал: пойдём. Он видел, что воры рады отделаться от него, только не знают, как по-христиански поступить. Гнать его на ночную улицу к дозорщикам воровская совесть не позволяла.

   — Надо бы к солнышку, — уклончиво ответил главный.

Воров было четверо. Они сидели на затоптанном ковре, когда-то утеплявшем стену спального чулана Колычевых, и еле видимыми в полутьме глазами разглядывали Неупокоя. За окошком с раздавленной слюдой дотлевал последний свет. Ночь, судя по закату, обещала быть с морозцем.

   — Филипку-то с собой возьмёте?

   — Да уж не кинем. Из него ловкий климач получится.

Климач — вор на тайном языке. Думал ли Венедикт Борисович... А государь? Осознает ли он, сколько он со своими «подобедами, сиречь порозитами» сеет зла? И что ждёт эту землю, когда взойдут плевелы? Ничто ведь не проходит безнаказанно ни для народа, ни для власть имущих. Одна надежда — что зло, посеянное нами, поразит не нас, а наших внуков.

А из Филипки вырастет в степях умелый душегубец. Возможно, он захочет вернуться на Москву и разобраться кое с кем.

   — Деньги нужны, — просипел главный. — Рублёв хоть... пенда! Ловака пулим, да и на грызик надо положить какую малость хоть раз на дню. У, лобари несытые!

На пять рублей он собирался купить — «пулить» — лошадь и пропитаться, пока не попадут в места, где можно снова воровать.

Утекая из Старицы, Неуиокой но мог взять много денег, и те были уже проедены. Из ценного у него остался только золотой, полученный за тайные дела у Молодей. Он берёг награду в сапоге на самый чёрный день.

Неупокой стал стягивать сапог:

   — Ребяты, об одном прошу, мальчишку не бросайте!

Воры склонились над золотым. Поднесённый к окну, он изловил последний алый отблеск и погас. Старшой вертел его кривыми пальцами.

— Што ты за человек? Такие награды выдаются не ниже сотника.

Неупокой ушёл в свой угол и стал укладываться спать. Воры шептались.

В ближайшую неделю их пророчество, основанное на знании тюремной жизни, исполнилось: умер архиепископ Леонид. Смиренное вытачивание ложек не спасло его.

Двадцать четвёртого октября казнили троюродного брата и оружничего царевича Ивана, Протасия Юрьева. Отрубленную голову государь велел кинуть во двор боярина Никиты Романовича.

Самого покорителя Пернау по указанию государя ограбили до нитки. В одной холодной однорядке он явился на соседнее подворье к англичанам. Джером Горсей дал ему шубу ценою в рубль. Такие шубы из овчины выдавались английским приказчикам на год.

Самое дикое случилось в день закрытия собора.

Царь и великий князь Иван Васильевич отрёкся от престола!

Он передал титул государя крещёному татарину Симеону Бекбулатовичу. Сам переехал на Арбат.

Всю следующую неделю изумлённая Москва шуршала разговорами о том, что государь велит звать себя князем Иванцом Московским, а Симеону пишет челобитные о новом переборе людишек, как перед той опричниной. Что это — скоморошество? Новая опричнина в шутовском наряде?

Воры злорадно полагали, что государь таким путём показывает боярам силу своей власти: шута горохового поставлю над вами, и станете ему служить! Никто, конечно, Симеона Бекбулатовича не принимал всерьёз, а издевательство над шапкой Мономаха подданные проглотили.

Вскоре была назначена торжественная казнь приказных дьяков и князя Даниила Андреевича Друцкого — «под колоколы». Вот куда поволокутся москвичи, вот где раздолье резать калиты и тайные карманы. Воры всю ночь не спали, совещались, зачем-то ползали по дому и, показалось Неупокою, увязывали мешки. Под утро он уснул, а, когда проснулся, в доме было пусто.

Он пожалел, что не простился с Филипкой. «Всё одно, удачи им», — коротко помолился Неупокой.

Он погрыз сухарь, тихонько вылез в сад, съел яблоко — подмерзшее, с гнильцой. Слабые сучья четырёхлетней яблоньки не загораживали неба. Оно было белёсым, как бумага. Неупокой сел на сырую землю и стал, словно уродивый, смотреть на эту твердь, глухо замкнувшую окоём: ждал.

Когда на звонницах Ивана Лествичника и Покрова-на-рву ударили колокола, бескрасочное небо проникло в Неупокоя, что-то шершаво проскребло в его душе, и он впервые испытал истинно смертную тоску: мир без тепла, красок и смысла заглатывает тебя, и нет не только будущего здесь, но и надежды на спасение там. Такая тяжесть, тяжесть...

«Их убивают, не меня», — пытался оживить себя Неупокой.

Колокол снова ударил, и Дуплев заплакал прощальными слезами.

Торжественно, с сознанием смысла и величия минуты, власть и согласные с ней люди уменьшали число несогласных в России до безопасного предела.

В кустах раздался шорох, словно пробежала большая крыса. Неупокой обернулся с унылым отвращением. Над ним стоял Рудак.

Неупокой считал, что Рудак мёртв или в тюрьме. Но нет, Рудак не был видением, от него даже в свежем саду потягивало острым потом, из-за чего Умной, бывало, не пускал его дальше порога.

   — Как ты меня нашёл?

   — Через воров, — сказал Рудак. — Их взяли на торгу с твоим угорским золотым. Пообещали отпустить, они и выдали тебя.

Только теперь Неупокой увидел в садовых воротцах двух казаков с саблями наголо. Рудак стоял без сабли, очень близко.

   — Продали, — равнодушно заключил Неупокой.

   — Жить все хотят, осундарь мой, — с незнакомой солидностью кивнул Рудак.

   — И ты?

Неупокой за голенищем сапога нащупал нож. Рудак движением локтя остановил казаков.

   — Я не просто жить хочу, осундарь. Есть у меня мечтание, чтобы дети мои писались детьми боярскими. Мне господин мой Борис Фёдорович велел тебя живым доставить. Сам ведаешь, мне выслужиться трудней, нежли тебе. Так что уж ты не заставляй нас тебе поджилки резать, глотку онучей затыкать. Прими казнь со смирением.

Неупокой не угадал последнего удара колокола: тот замолчал внезапно, словно опричный пономарь Малюта, протянув руку из смертной мглы, вырвал ему язык.

Неупокой поднялся и пошёл из сада.

Из деловой переписки 1575 года:

«От великого князя Московского Ивана Васильевича в Псков в Печерский монастырь Успения Пресвятыя Богородицы игумену Сильвестру с братиею. По нашему указу послан вам в монастырь с приставом Рудаком Незнамовым колодник сын боярский Олёшка Неупокой сын Дуплев. А как к вам ся наша грамота придёт и вы бы у него того колодника взяли и велели держать в монастыре с великим бережением. А к Рождеству есте постригли и имя ему нарекли по правилом святых отец иное. А как того колодника у пристава примете, и вы б о том к нам отписали с тем же приставом, а отписку велели подать кравчему нашему Борису Годунову».

«...Прислал еси, государь, к нам колодника Олёшку Неупокоя сына Дуплева. И по твоему государеву указу у пристава Рудака того колодника приняли и в декабря 21 день постригли, по правилом святых отец нарёкши именем Арсений».

ОБ АВТОРЕ

УСОВ ВЯЧЕСЛАВ АЛЕКСАНДРОВИЧ родился 27 апреля 1936 г. в г. Дзержинске Горьковской (Нижегородской) области. По образованию геолог, кандидат геолого-минералогических наук. В настоящее время —доцент С.-Петербургского государственного университета.

Публиковаться начал с 1971 года в ленинградских журналах и сборниках. Автор книг: «Вид с холма» (Лениздат, 1976), «Как трава в росе» (Советский писатель, 1981), «Цари и скитальцы» (I—III книги, Советский писатель, 1989; Лениздат, 1992, 1996), «Огненное предзимье» (Политиздат, 1987). Отдельные повести и рассказы, журнальные варианты романов публиковались в журналах «Звезда», «Нева» и др.

Роман «Цари и скитальцы» печатается по изданию: Усов В. А. Цари и скитальцы: Исторический роман. Санкт-Петербург Лениздат, 1992.

Примечания

1

...получив имение в опричнине. — Опричнина — система внутриполитических мер Ивана Грозного в 1565 — 1572 гг. Для борьбы с предполагаемой изменой в среде феодалов (массовые репрессии, казни, земельные конфискации и т. п.).

(обратно)

2

...воевода Басманов. — Басманов Александр Данилович (? — 1570) — боярин из рода Плещеевых, один из вдохновителей опричнины. Отличился в Казанских походах, Ливонской войне, борьбе с крымскими татарами. Убит по приказу Ивана Грозного собственным сыном.

(обратно)

3

...Скуратов... — Скуратов-Бельский Григорий Лукьянович (Малюта) (? — 1573) — думный дворянин, приближенный Ивана IV, глава опричного террора. Участник убийств князя Владимира Старицкого, митрополита Филиппа и др. В 1570 г. руководил казнями в новгородском походе. Погиб в бою в Ливонии.

(обратно)

4

...над митрополитом Филиппом... — Филипп (Колычев Фёдор Степанович) (1507—1569) — русский митрополит. Публично выступил против опричных казней Ивана IV, был низложен в 1568 г., задушен по приказу царя.

(обратно)

5

...из рода Калиты — Иван I Калита (? — 1340) — великий князь Московский, Владимирский, сын Даниила Александровича. Заложил основы политического и экономического могущества Москвы, добился у Золотой Орды права сбора монголо-татарской дани на Руси.

(обратно)

6

...для женских летников. — Летник — русское женское парадное платье с длинными (часто до пола) широкими рукавами (иногда разрезными). Подол украшался тесьмой, бахромой и пр.

(обратно)

7

...с князем Курбским...— Курбский Андрей Михайлович (1528—1583) — князь, боярин, писатель. Участник Казанских походов, воевода в Ливонской войне. Опасаясь опалы за близость к казнённым Иваном IV феодалам, в 1564 г. бежал в Литву; член Королевской рады, участник войны с Россией. Автор многих сочинений, в том числе трёх посланий к Ивану IV и «Истории о великом князе Московском».

(обратно)

8

...хан Бату, — Батый (Бату) (1208—1255) — монгольский хан, внук Чингисхана. Предводитель общемонгольского похода в Восточную и Центральную Европу, с 1243 г. — хан Золотой Орды.

(обратно)

9

...Борисом Годуновым. — Борис Годунов (ок. 1552—1605) — русский царь с 1598 г. Выдвинулся во время опричнины; брат жены царя Фёдора Ивановича и фактический правитель государства при нём.

(обратно)

10

...сменившего Ивана Фёдорова... — Фёдоров Иван (ок. 1510—1583) — основатель книгопечатания в России и на Украине. Известен и как пушечный мастер (изобрёл многоствольную мортиру).

(обратно)

11

...под... охабнем. — Охабень — старинный русский широкий кафтан с четырёхугольным отложным воротником и длинными прямыми, часто откидными рукавами.

(обратно)

12

...василевс... — титул императора в Византии.

(обратно)

13

...ферязь... — старинная русская мужская и женская распашная (с завязками спереди) одежда с узкими рукавами или без них.

(обратно)

14

...исихаста Нила Сорского... — Исихаст — исповедующий исихазм — мистическое течение в Византии. В широком смысле — этико-аскетическое учение о пути к единению человека с Богом через «очищение сердца»слезами и самососредоточение сознания; включало систему психофизического контроля, имеющую некоторое внешнее сходство с методами йоги.

(обратно)

15

...русских конкистадоров — Конкистадоры — испанские авантюристы, отправлявшиеся в Америку после её открытия для завоевания новых земель. Походы конкистадоров сопровождались истреблением и порабощением коренного населения.

(обратно)

16

Убеждённый иосифлянин... — Иосифляне — церковно-политическое течение в Русском государстве конца XV — середины XVI в., идеолог — Иосиф Волоцкий; иосифляне отстаивали незыблемость церковных догм, защищали церковно-монастырское землевладение.

(обратно)

17

...догонит каптану... — Каптана — зимний закрытый возок.

(обратно)

18

Тягиляй — кафтан со стоячим воротом и короткими рукавами.

(обратно)

19

...на евхаристию? — Евхаристия — причащение.

(обратно)

20

...убрусы... — Убрус — старинный русский женский полотенчатый головной убор — покрывало.

...волосники... — Волосник — шёлковая шапочка у замужних русских женщин, иногда стеганая, надевавшаяся под платок.

(обратно)

21

Максим Грек — в миру Михаил Триволис (ок. 1475—1555) — богослов, публицист, философ, переводчик, филолог.

(обратно)

22

...гёзы стали давить на герцога Альбу... — Гёзы (от французского gueux — нищие) — народные повстанцы, партизаны, которые на суше и на море вели борьбу с испанцами. Испанскими войсками командовал герцог Альба Альварес де Толедо (1507—1582).

(обратно)

23

...крестьяне, согнанные овцами с земли... — Имеется в виду политика огораживания, т. е. насильственный сгон крестьян феодалами с земли (которую феодалы затем огораживали изгородями, канавами и т. д.), для разведения овец, что приносило значительно больший доход.

(обратно)

24

...на шведских каперов... — Каперство — нападение вооружённых частных торговых судов воюющего государства с его разрешения на неприятельские торговые суда или суда нейтральных государств, перевозящие грузы для неприятельского государства.

(обратно)

25

День гнева (лат)…

(обратно)

26

...сон оратая...— Оратай — пахарь.

(обратно)

27

На сырную седмицу... — т. е. на масленицу.

(обратно)

28

...в жертву Асклепию-врачевателю. — Асклепий — в греческой мифологии бог врачевания, даже воскрешавший мёртвых.

(обратно)

29

...цветной понёве... — Понёва — старинная южно-русская и белорусская одежда замужних женщин, род запашной юбки из трёх полотнищ шерстяной ткани.

(обратно)

30

...большая калита. — Калита — кожаная сумка для денег в Древней Руси; калиту носили на ремне у пояса.

(обратно)

31

...жмудин... — Жмудь — русское и польское название племени жемайтов и исторической области Жемайтии.

(обратно)

32

Запишутся у войта... — Войт — городской голова (в некоторых областях — городской старшина или управляющий, иногда — деревенский староста).

(обратно)

33

...сам Рюрикович! — Рюриковичи — династия русских князей, в том числе великих князей киевских, владимирских, московских и русских царей (конец IX — XVI в., последний Рюрикович — царь Фёдор Иванович), считавшихся потомками Рюрика — начальника варяжского военного отряда, якобы призванного ильменскими славянами вместе с братьями Синеусом и Трувором княжить в Новгород.

(обратно)

34

...всплеск Реформации... — Реформация — широкое общественное движение в Западной Европе XVI в.; носило в основном антифеодальный характер, приняло форму борьбы против Католической церкви. Начало Реформации положило выступление в 1517 г. в Германии М. Лютера.

(обратно)

35

...английская Великая Хартия... — Великая Хартия Вольностей — грамота, подписанная в 1215 г. английским королём Иоанном Безземельным. Этот документ ограничивал права короля, предоставлял некоторые привилегии рыцарству, верхушке свободного крестьянства, городам.

(обратно)

36

...учеником Игнатия Лойолы. — Игнатий Лойола (1491—1556) — основатель ордена иезуитов, Лойола выработал организационные и моральные принципы ордена.

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава 1

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

  Глава 2

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  Глава 3

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Глава 4

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава 1

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  Глава 2

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

  Глава 3

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  Глава 4

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

ОБ АВТОРЕ

*** Примечания ***