Конец буржуа [Камиль Лемонье] (fb2) читать онлайн

Камиль Лемонье Конец буржуа

I

Жан-Элуа, приехавший в город рано утром, встретил на повороте улицы старика священника. Несмотря на моросивший дождь, тот шел с непокрытою головой — он нес святые дары умирающему. Не останавливаясь, Жан-Элуа снял шляпу, но, едва только священник остался позади, пожал плечами в знак презрения к вере своих предков. «Отец с матерью непременно стали бы на колени тут же на тротуаре, — подумал он. — Мы смотрим на вещи иначе. Можно ведь быть порядочным человеком и не верить в эту комедию».

На башенных часах пробило восемь. Только бы его не задержали: тогда он может еще поспеть на десятичасовой поезд. А в час дня у него заседание синдиката банкиров по поводу выпуска акций, назначенного на послезавтра.

Чуть дальше была церковь. Слышался колокольный звон, уже начинавший стихать. Из церковных дверей выходили бедно одетые люди и окружали освещенные фонарем погребальные дроги.

«Смерть на каждом углу! Дурная примета! Да, но ведь это всего только глупое суеверие! — подумал он. — Маменька — та бы сейчас же перекрестилась. Она вся в прошлом. Только бы она не стала мешать нашему плану! А ведь в былые годы я бы непременно вошел в церковь. Я стал бы молить господа бога о помощи. Теперь со всем этим покончено. Мы живем в такое время когда рассчитывать можно только на себя».

Притом с этой свадьбой надо было спешить.

«Поезжай, — сказала ему жена, — и если твоя мать не даст тебе своего согласия, обойдемся и без него. Ты же знаешь, что откладывать больше нельзя».

Он не выспался и от этого весь как-то размяк. При мысли о том, что он может чем-либо обидеть старуху, которая была одновременно и душой и советчицей всей семьи, этот шестидесятилетний человек вдруг почувствовал себя прежним робким мальчиком, который беспрекословно подчиняется каждому ее жесту. Он заготовил уже слова, с которыми должен был обратиться к ней: «Маменька, мы решили, что пора уже выдать замуж нашу Гислену. Мы нашли ей жениха, это человек с состоянием и с именем. Он…»

Ему показалось, что все это звучит как-то несуразно. И он стал искать окольных путей: «Маменька, а что, если Гислена вышла бы замуж по любви? К тому же это — отличная партия». — «Да, но ведь это же ложь, — спохватился он. — Этот Лавандой просто отвратителен». И в ту же минуту он вспомнил о важном событии, которое должно было совершиться послезавтра, и поток его мыслей принял новое направление — он порадовался крушению планов братьев Стэв, которые не могли одни выпустить акции и теперь вот всячески интриговали, чтобы стать членами синдиката.

«Рабаттю, Акару и мне достанется по меньшей мере три миллиона».

К нему вернулась прежняя вера в свою звезду. В течение сорока лет счастье ему улыбалось: престиж его банка в стране был незыблем, как скала. Он видел, как состояние его все растет и растет. В конце концов его ли это вина, что Гислена оказалась гнилым семенем, которое дало такие дурные всходы.

«Да и вообще-то современные девушки… Попробуйте-ка втолковать им, что такое добродетель… Вот еще одно отживающее свой век понятие. Переделывать надо все общество, сверху и донизу… Пускай маменька говорит что хочет».

Он вышел на площадь, дорогой раскланиваясь со встречными, которые почтительно здоровались с ним, и позвонил у дверей большого дома. Нижний этаж был в четыре окна, а остальные — в шесть; все ставни были закрыты. Через какое-то мгновение в вестибюле послышались шаги.

— Здравствуй, Бет, а что, маменька дома?

— О, господин Жан-Элуа! Госпожи нет, к обедне ушла; она ведь каждое утро в церкви. Скоро вернется. Хотите чашечку кофе?

— Нет, спасибо, милая Бет. Я подожду в гостиной.

Но там все ставни закрыты. Мы их только в праздники открываем.

— Ах верно, только в праздники. Ну, так я пойду наверх, к маменьке в комнату.

— Как вам будет угодно. Вы же отлично знаете, что вы здесь хозяин.

Наверху кровать была уже застелена и все прибрано. Зимою и летом мать его вставала в пять часов, пила кофе внизу, на кухне, а потом, прежде чем отправиться к обедне, стелила сама постель, не допуская, чтобы ее касались чьи-либо посторонние руки. Жан-Элуа вспомнил, как каждое утро лакей убирал за ним кровать и как горничная взбивала кружевные подушки г-жи Рассанфосс.

Ну и молодчина же маменька. А ведь ей уже скоро стукнет восемьдесят семь!

Каждый раз, едва только он переступал порог ее дома, он чувствовал себя юным священнослужителем, входившим в алтарь: здесь неизменно оживали воспоминания далекого детства — суровая жизнь матери, протекавшая в этих стенах, наполняла его душу благоговением. Он обнажил голову перед портретом отца и, вдыхая аромат резеды, доносившийся из шкафов, вынул записную книжку и стал подсчитывать какие-то цифры.

Мать все еще не приходила; Жан-Элуа посмотрел на часы. Без двадцати пяти девять. Он поднялся с места, стал расхаживать по комнате и снова взглянул на портрет отца. Угловатое, налитое кровью лицо, устремленные на вас глаза, черные как уголь — источник их богатства, коротко подстриженные волосы, выражение решимости и упорства.

Под портретом висели почти совершенно шарообразные карманные часы. Эти часы-луковица принадлежали его отцу. Они давно уже потеряли связь со временем — стрелки их застыли на какой-то канувшей в вечность минуте. Сколько мужества было в их владельце! Он был рыцарем долга и жизни, этот Жан-Кретьен V, один из тех безвестных, живших как парии, углекопов, которых его предок Жан-Кретьен I после множества унижений вывел из мрака и от которых берет начало теперешний род Рассанфоссов. Однажды тросы подъемной бадьи не выдержали: с высоты трехсот метров ома сорвалась и грохнулась вниз; там было пять человек, и все пятеро превратились в кашу. Потом окровавленные останки отца, его любимого отца, подобрали и положили в гроб. А потом кто-то явился, чтобы взять его с братом на воспитание; они видели, как мать, одетая во все черное, стояла у гроба, над которым горели свечи, и как она без слов, одним только страшным взглядом, велела им обоим стать на колени.

В сознании его на всю жизнь остался образ зияющей ямы, как будто поглотившей их род. А там, на дне, ему мерещились куски изуродованного трупа вместе с останками четырех других, простых углекопов, — тела их превратились в такую же бесформенную массу, и все смешалось в одно, словно для того, чтобы увековечить общность происхождения и общность труда.

«Мы ведь вышли из этой ямы и из этой крови», — подумал Жан-Элуа, снова охваченный той же мыслью. И ему казалось, что он в самом деле склоняется сейчас над зловещею шахтой, прозванной «Горемычной», шахтой, где один за другим нашли себе смерть все первые Рассанфоссы, той самой шахтой, которая в течение столетий, насытившись их плотью, в конце концов извергла из себя на землю сгустки их чудовищного страдания — целые тонны золота.

Клочья мозга липнут к нашим рукам, которые ворочают миллионами. Под домами, где мы живем, залегли пласты кровавой грязи. Ход этих мыслей привел его к старой истине: «Да, отцам нужно умирать, чтобы сыновья могли жить. Это в порядке вещей. Но только… отцы наши были лучше нас, и, по всей вероятности (он почувствовал, как сердце его замирает), наши дети будут еще хуже, чем мы. Ах, бедная маменька! Вы ничего не знаете!»

Около месяца тому назад эту негодяйку Гислену застали утром в кровати с лакеем — она не пощадила ни своей девственности, ни отцовского сердца, которое при одной мысли об этом обливалось кровью. Развратные похождения младшего сына, Ренье, угрожают окончательно погубить честь семьи, уже запятнанную позором дочери. Что же касается его старшего сына, Арнольда, то справиться с этим увальнем и тупицей, с этим отменным дураком, с этим грубым животным просто не хватало сил. Вся их родительская любовь жалостливо тянулась к Симоне, которую подтачивал какой-то непонятный недуг и которая от этого становилась им особенно милой.

Снизу раздался голос:

— Жан-Элуа, где ты?

Придав своему лицу приличествующее выражение, он направился к лестничной площадке. В это мгновение высокая фигура Барбары Рассанфосс появилась на лестнице. Он увидел, как она поднимается по ступенькам медленным шагом, в своем неизменном черном платье, в черной шляпе с полями, из-под которых выбиваются пряди волос, едва тронутых сединою, и в таких же черных митенках, В руках у нее была шелковая сумочка с молитвенником и носовым платком.

— Благословите меня, маменька, — сказал он, убирая за спину шляпу и склонив голову.

— Бог да благословит тебя, сын мой.

Ее сыновья здоровались с ней только так: она поднимала два пальца, и по этому жесту, которым она, казалось, готова была их благословить, сыновья безошибочно угадывали ее настроение.

«Маменька сегодня в духе, — подумал Жан-Элуа и приободрился. — Мне легче будет ее уговорить».

— Маменька, — сказал он, — вот я и приехал. Уже месяца два, как мы не видались. Право же, вы очень давно нам ничего не писали!

Старуха развязала ленты шляпы, сняла митенки, сложила шерстяную шаль. Затем, уставившись на него своими большими холодными глазами, которые три четверти века бесстрастно взирали на жизнь и смерть, спокойно ответила:

— Всякий, кто интересуется мною, может ко мне приехать, сын мой.

— Ну, разумеется, маменька. Как вы это верно сказали! Видите, я так и сделал. Вы ведь знаете, что Стэвам хотелось бы теперь поживиться на нашем деле. Но они уже опоздали.

— Это касается только тебя, сынок. Если перед господом ты чувствуешь себя правым, поступай так, как задумал. Но послушай, ты ведь приехал сюда с первым поездом. И вовсе не для того, говорить со мною о Стэнах. Так в чем же дело?

На ее коричневом, цвета дубленой кожи лице из глубоких орбит выглядывали острые глаза: подобно буравам, проникающим сквозь толщу черных пород, они докапывались до истинной причины, которую он тщетно старался скрыть.

«Надо это сделать, — думал он. — Мне остается всего каких-нибудь пятьдесят минут до поезда. В конце концов почему бы мне не поступить так, как я хочу?»

Он начал; отчетливо произнося каждое слово и немного торопясь, он, казалось, освобождался от какой-то тяжести.

— Маменька; мы ничего без вас не решаем. Итак, речь идет о Гислене. Мы хотим выдать ее замуж.

— Гислене, сдается, уже двадцать два. Пора.

— Да. И притом вы же ее знаете. Гислена не такая, как все: она честолюбива. Избранник ее сердца… — «Но ведь я лгу, — подумал он, — каждое слово мое — ложь». Он проглотил слюну и добавил: —…отвечает ее вкусам.

Барбара сурово его оборвала:

— Ты что-то от меня скрываешь, сын мой. В наше время у молодых девушек не было собственных вкусов. Жениха раньше всегда выбирали родители. К тому же вкусы детей зависят от воспитания, которое им дали отец и мать. Я бы, например, никогда не воспитала своих детей так, как вы воспитали ваших. Он что, богат?

— Да как вам сказать… Но Рассанфоссы могут позволить себе иметь зятя и без всякого состояния. Не правда ли?

— Жан-Элуа, слова эти мог сказать твой отец. Он имел бы право сказать их. Я была совсем нищей, когда он на мне женился, но я была дочерью человека порядочного. Да, без дальних размышлений он выдал бы свою дочь за хорошего парня и не стал бы думать о деньгах. А в тебе вот кровь Жана-Кретьена породила другие мысли. Перед людьми ты действительно наш сын, но перед богом ты не вправе считать себя сыном своего отца. Жан-Элуа Рассанфосс, ты всю жизнь гнался за деньгами. И, видно, ты неспроста хочешь выдать Гислену за человека бедного. А как его зовут?

— Лавандом.

Он поправился и процедил сквозь зубы:

— Виконт де Лавандом.

— Ах, вот оно что! — Старуха выпрямилась. — И, разумеется, ни гроша за душой?

Сын ее стал оправдываться, он пробормотал:

— Что вы, маменька, это же отличный человек! Настоящий дворянин. Какая осанка!

Она повернулась к портрету мужа-плебея, неутомимого и честного труженика, положившего свою жизнь на то, чтобы дети его сравнялись со знатью.

— Жан-Кретьен, ты слышишь? Они в сговоре с нашими врагами. Дворяне собираются спать в постелях, в которых мы рожали детей. Но знай, несчастный, что настоящими дворянами были мы! Кровь, пролитая нами в шахтах, так же красна, как любая другая. Послушай, сын мой, ты поступаешь так, как считаешь нужным. Мне нечего тебе сказать, но мы с отцом так бы не поступили. Эти люди всегда останутся для нас тем, что они есть, — волками; сами-то ведь мы были собаками и делали собачью работу. У нас на шеях до сих пор еще остались следы ошейника. Выдавай свою дочь замуж, Жан-Элуа, это твое дело. Но только, говорю тебе, поведение твое мне непонятно. Деньги, которые идут на такого рода сделки, скверно пахнут. И к тому же это деньги Рассанфоссов; чтобы заплатить за этого любезного господина, которого ты собираешься ввести в нашу семью, людям надо было корпеть под землей, терпеть унижение и гнет, жить скотской жизнью, дышать смрадом. И теперь вон там, внизу, восемьсот человек буравят землю для того, чтобы твой виконт купил себе к свадьбе новые перчатки и чтобы он говорил потом: «А кто такая моя жена? Дед ее был простым углекопом».

Жан-Элуа задумался.

«Если только выпуск акций удастся, у меня будут миллионы. Наша семья — это пастбище, куда приходят пастись самые надменные олени. Деньги ведь всегда что-нибудь да значат».

Вековая ненависть плебея к аристократу едва не заставила его язвительно рассмеяться, но в ту же минуту он ощутил в себе человека новой формации и, овладев собой, сказал:

— Вы хорошо знаете, маменька, что в этом вопросе, как и во всех остальных, вы всегда бываете правы. Их притягивает запах нашего золота. Только благодаря нам они могут еще красоваться в обществе. Сказать по правде, я их презираю. Вот как на это следует смотреть. Просто Гислене надо было выйти замуж — да, так было надо, и знайте: виконта этого я для нее покупаю. Пусть позор ляжет на его голову, а не на нашу.

Барбара покачала головой.

— Все это довольно странно. Но я не хочу ничего больше знать, сын мой. В моем возрасте человек имеет право оставаться при своем мнении, Говорю тебе, у нас есть свой герб, не хуже чем у какого-нибудь… как бишь его… Лавандома. Ты решил их поженить? Ладно, пускай поженятся: стыдно будет им, но мезальянс совершаем мы.

— Остается всего пятнадцать минут! — воскликнул Жан-Элуа, глядя на часы. — До свидания, маменька, я могу опоздать на поезд. Когда вы позволите мне привезти его к вам?

— Как, этого субъекта сюда, ко мне? Ты забываешь, мой милый, что отец твой прожил в этом доме всю жизнь. Для всех, кто его помнит, он жив и ныне. Передай Гислене, чтобы она этого не забывала. Ни виконтесса, ни виконт моего порога не переступят. Ну, а на свадьбу, если вы все этого захотите, я приеду. Я исполню свой долг бабушки. Я посмотрю, как этот аристократ ест за столом, и буду знать, сколько денег Рассанфоссов он уберет за один присест.

Выйдя на улицу, Жан-Элуа вздохнул свободно.

«Что же, потомок крестоносцев покроет грех лакея. Дело уже сделано, и надо подумать о другом, чтобы все было доведено до конца. Я таких правил. Бедная маменька! Сколько я ей нагородил всякой лжи!»

В то время как, едучи на вокзал, он трясся в фиакре, ему вспоминались жесткие слова матери. Шахта, восемьсот углекопов, Жан-Кретьен, положивший жизнь за детей. И перед глазами его снова вставала кровавая яма, поглотившая всех Рассанфоссов, страшная и далекая, как тяготевший над ними злой рок, как вещее напоминание о неизбежности краха, неотступно следовавшее за их богатством, которое росло и росло.

Он даже привскочил.

«Все это какой-то бред. Все царства стоят на крови. Нашему царству могущество принес я, и оно будет не-изменно расти и тогда, когда меня не будет на свете. Стоит только выпустить акции, и Стэвы останутся позади».

Поезд уже подходил. Он вбежал в вагон.

«Да, я… И с высоты я буду взирать на человечество, на жалких людишек, которые копошатся где-то внизу… Разве жизнь всего человечества это не такое же слепое громыхание тяжелых вагонов, которые сквозь туннели за далекие горизонты направляются уверенною рукою никогда не дремлющего машиниста?»

II

В 1801 году восемь человек принялись копать глубокую шахту, прозванную «Горемычной». Дюкорни, потомственные углекопы, утвердились в своем колодце, как феодалы в стенах древнего замка. Они выбивались из сил, стремясь добраться до угольных пластов, доставшихся им в наследство от предков. Но шахта, кормившая их целое столетие, внезапно истощилась. Темная утроба земли, которую, казалось, непрерывно оплодотворяло прикосновение человеческого тепла, стала вдруг совершенно бесплодной; люди добрались уже до самого костяка этой мертвой, окаменевшей пустыни.

Все остатки состояния Дюкорней потонули в бездонном жерле: в течение десяти долгих лет бурав понапрасну глубоко впивался в подземные стены; целые горы шифера загромождали проходы, и теперь этот шифер больше не вывозился. Когда деньги их уже совсем иссякли, Дюкорни собрали всех своих рабочих. «Горемычная» поглотила все, что у них было. Постоянные неудачи окончательно их разорили. И вот они предложили три четверти будущего дохода тем из рабочих, которые не остановятся перед угрозой голода и которые за свой страх и риск будут продолжать бурение, положившись только на милость божью.

Нашелся человек, который сказал:

— Я спущусь вниз.

Это был их штейгер, отец семейства, существо каменного века, Жан-Кретьен Рассанфосс, один из тысячи бедняков, живших жизнью пещерных людей, трудившихся в поте лица и умиравших глубоко под землею. У пего были какие-то сбережения, был дом и при нем участок земли. И вот он продал все, что имел, и вместе со своими четырьмя сыновьями и еще тремя углекопами спустился вниз, в преисподнюю. Через полгода от газового взрыва погибли Жан II и Жан III — его старшие сыновья. Вскоре Жан IV стал жертвой обвала.

Они, в свою очередь, исчезали в той бездне, в которую канули все Дюкорни. Ненасытное чрево «Горемычной» пожирало их жизни одну за другой, как перед этим она пожирала состояние их хозяев, экю за экю. Не знавшая жалости шахта пустела день ото дня. Она заглатывала целые горы человеческого мяса, переварить которые была не в силах; люди оставались заживо погребенными в ее чреве и гибли там один за другим, ничего не добившись. Словно еще больше рассвирепев от всех содеянных им опустошений, чудовище мстило за себя людям, и уже поглотившая горы трупов бездна разверзалась вновь и вновь.

Из восьми человек в живых остались только Жан-Кретьен I, Жан-Кретьен V, трое углекопов и мать, которая теперь стала сама работать в шахте, заменив собою погибших детей. Изможденные, голодные, отощавшие, как волки, они выбирались на поверхность только в воскресенье утром, а потом на целую неделю погружались в вечный подземный мрак, изнывая под ярмом жестокого, непосильного труда. Когда они выходили из пропасти, в дыхании их слышались хрипы. И здесь, на свету, они продолжали горбиться; казалось, что они все еще чувствуют на себе тяжесть трехсотметровой толщи земли, которая залегла между ними и жизнью.

Жан-Кретьен-отец угрюмо твердил:

— Уголь там, мы его найдем.

Эти поиски постепенно съели все деньги, вырученные от продажи земли. Пришлось продать дом, а потом и обстановку. В шахте осталось трое: отец, мать и сын; нанятые работники, платить которым было нечем, ушли. Бездомные, бесприютные, питаясь только картофелем, они все глубже зарывались во мрак и теперь уже по месяцу не видели солнца. Потом, когда есть уже стало нечего, мать и сын поднялись на поверхность земли, а отец, оставшись один на дне злопамятной ямы, все еще продолжал трудиться. Глаза этих людей, похожие на сгнившие горошины, казалось, готовы были выскочить из орбит, едва только солнце коснулось их своими красными щупальцами. Долгое время они вообще ничего не видели и не могли вымолвить ни слова, будто подкошенные горячим дыханием воздуха, ночные звери, отвыкшие от ослепительного дневного света. Свет этот стал для них пыткой — белым пламенем ада.

Наконец они пришли в себя. Лавочники отпустили им в кредит какое-то скудное пропитание, и они снова спустились по лестницам в эти окаменевшие леса времен сотворения мира.

Битва возобновилась и стала еще более ожесточенной. Голод сверлил их изнутри. Песчаник, с которым они сражались врукопашную, истерзал их тела, клочьями вырывая из них живое мясо. Их одеревеневшие от работы киркою руки разучились подносить пищу ко рту. Забвение им приносил только сон, и каждый раз, засыпая, они не были уверены в том, что утром проснутся. А там, наверху, рабочие вначале еще время от времени вспоминали об этой затерявшейся в подземных глубинах семье, а потом совсем о ней позабыли.

И вот однажды, в конце второго года, из-под земли появился уже не человек, а какое-то привидение, живой мертвец с грязным, заросшим щетиной лицом. Вслед за ним оттуда вышли его жена и сын, полуголые, в лохмотьях. Все трое, закрыв глаза руками, с каким-то безумным, неистовым ревом бросились бежать по направлению к дому Дюкорней.

Обутый в деревянные башмаки, старик Дюкорнь пахал в это время свой участок, который теперь, когда его постигло полное разорение, кое-как помогал ему продержаться и прокормить семью. Эти выходцы из-под земли, похожие на приматов первобытных лесов, привели в ужас всех, кто с ними встречался. Исхудавшие, согнувшиеся в три погибели, они размахивали руками и еле ковыляли на своих покривившихся ногах, то и дело падая и опираясь на колени, чтобы подняться.

Завидев их издали, Дюкорнь воскликнул:

— Что случилось? Что вы там такое увидели?

В первую минуту Жан-Кретьен молчал. Потом, подняв руку, голосом, который, казалось, шел из могильных глубин «Горемычной», он изрек:

— Бога!

Этот простодушный, набожный труженик в течение долгих месяцев безропотно терпел то, что было бы не под силу вынести самому закаленному в боях герою. У него не было другой поддержки, кроме веры в милосердие божье. Постепенно лишаясь всего, что имел, он настойчиво продолжал штурмовать эти первозданные твердыни, эти тайники земли, требовавшей все новых жертв. И теперь из уст его вырвалось только одно это слово. Ведомый своей несокрушимой верой, он сошел в глубины катакомб, в эту безмолвную и бездонную обитель библейского бога, и был похож на священнослужителя, который своими молитвами хочет умилостивить создателя, дабы тот совершил чудо.

И бог наконец внял этой мольбе; они вылезли из шахты, исполненные священного ужаса, побледневшие от всего, что видели там. И вот, этот Жан-Кретьен, который, вероятно, не испугался бы самой страшной катастрофы, содрогался теперь всем телом, потому что увидел лик всемогущего там, на дне колодца.

Он заговорил.

В одной из вырытых ими пещер, которую они углубляли все дальше и дальше, они обнаружили огромную жилу, таившую сказочные богатства. Там, в потемках, совершенно потеряв голову от радости, они ощупывали и царапали ногтями жирный уголь. Они плакали, обнимались, не верили своим глазам. Потом они упали на колени и стали молиться. Мать, у которой, когда она спускалась в шахту, были пышные черные волосы, вернулась оттуда вся седая, совершенно обезумевшая от этой находки. Она дико таращила глаза, которые, казалось, ничего не видели, кроме того, что явилось им там, внизу, протирала их кулаками и была не в состоянии вымолвить ни слова. Уверенность, что, коснувшись буравом угольной жилы, они действительно узрели бога, не покидала всех троих, и впоследствии рассказ об этом событии передавался в семье из уст в уста.

Жак Дюкорнь вместе с первой партией рабочих спустился сам в эту страшную шахту, которую недаром назвали «Горемычной» и которая наконец набрала сил и готовилась вознаградить его за все потери. Рассанфоссы победили судьбу: чудовище, пресытившись несчастными жертвами, сжалилось над страдальцами. Из останков поглощенных им человеческих жизней там, в недрах земли, подобно заколдованному лесу, выросли громады каменного угля. Сгустки кровавых гекатомб, груды испражнений, оставленных поколениями людей, превратились в уголь, и этот уголь, впитав в себя всю пролитую кровь и все разложившиеся тела, заполонил собою огромную трупную яму.

Согласно условию, Жан-Кретьен сделался законным владельцем трех четвертей всех угольных залежей.

Это был героический период в жизни семьи Рассанфоссов. История этой семьи как бы повторяла собой историю всего мира. Ведь вначале они были кучкой безвестных существ, никому не ведомых подземных крыс, которые втихомолку копошились глубоко под землей, ютясь там в узких проходах и щелях скал, существ, у которых не было даже фамилий, а только общая кличка, которую им дали для того, чтобы отличить их от их собратий, парий лесов и полей, чей труд ценился значительно выше. А потом мрак рассеялся. Беспросветная, вековечная ночь, в которую канули все эти существа, озарилась полоскою света. Появился первый подлинный человек, отделивший себя от этой слепой толпы. Безымянное, бездомное племя, которое плодилось и множилось подобно скоту, рожало детей на грязных подстилках, жило в повиновении у стихий и пещер, появляясь на свет, стало беречь, как некое славное наследие, как герб, завоеванный целыми поколениями людей, доставшуюся ему унизительную кличку.^[1] Рассанфоссы выползли наконец из подземных глубин. Зерна жизни, которые щедро разбросал Жан-Кретьен, взошли и после периодов без начала и конца, окаменевшие, как сама порода на дне шахты, куда испокон веков их заточили, потомки его стали приобщаться к людям, готовые вместе со всеми другими запечатлеть на пыльных дорогах бытия следы своих могучих ног.

С него-то и началось летосчисление всего рода. Жана-Кретьена I чтили как главу целой династии, продолжателями которой считали себя его потомки. Об этом легендарном углекопе родители рассказывали детям; память о нем стала священной в их доме, и так было до тех пор, пока они не разбогатели уже настолько, что сочли за благо умалчивать о своем плебейском происхождении. Пора борьбы за существование воплотилась в образе этого седовласого старца, их родоначальника и владыки, который, подобно титану древних эпопей, восстал против рока. Все это как бы повторяло историю человечества: после эры полудиких существ настало время героев, пора высоких взлетов, пробуждения сил, порабощающих неистовую природу. Вслед за тем излишняя уверенность в себе ослабила душевную мощь. Величественная заря сменилась порою мелких меркантильных интересов, и анналы семьи Рассанфоссов только подтвердили непреложный закон истории.

Жан-Кретьен I, и разбогатев, по-прежнему оставался тем штейгером, который помнил годы нужды. Несмотря на то, что он не умел ни читать, ни писать и создал все могущество Рассанфоссов только трудом своих грубых, узловатых рук, он открыл последнему из своих потомков путь к возвышению и почестям. Когда Жану-Кретьену V исполнилось двадцать лет, «Горемычная», пребывавшая в кромешном мраке, раскрыла свои глубины для подземных клетей и вагонеток. Он многому успел научиться, но больше всего в работе, как и в жизни, ему помогало собственное чутье. Вскоре он стал во главе всего дела, основательно. оборудовал копи, выкупил у Дюкорней остающуюся четвертую часть, тем самым окончательно закрепив шахту за своей семьей. Он был таким же неотесанным простолюдином, как и все его предки. На поверхности земли он был инженером и вел все коммерческие расчеты, а внизу, в шахте, где он проводил половину своего времени, его нельзя было отличить от рабочих.

Когда ему было около тридцати лет, старик женил его на порядочной и образованной девушке такого же незнатного происхождения, как и они, — дочери школьного учителя из того же села, где люди были твердолобыми, а земля — жесткой, Барбаре Юре, которая впоследствии, когда погиб Жан-Кретьен V, стала в семье чем-то вроде королевы-матери. Ей-то и выпало на долю продолжать дело, начатое первым Рассанфоссом. Супружество это соединило людей чистой крови и освятило старинную дружбу; оно свидетельствовало о здравом смысле Рассанфоссов, этих выходцев из простого народа, которые, в глубине души презирая дворянство, соглашались связывать себя кровными узами только с истинными потомками народа.

Вслед за тем умерла Мария-Жозефина, разделявшая с Жаном-Кретьеном I его веру и его труды. Сам он, в это время уже калека с узловатыми суставами, снедаемый недугом, некогда настигшим его в глубинах «Горемычной», каждый день заставлял подвозить себя к краю шахты и слушал доносившееся оттуда хриплое дыхание чудовища, которое, поглотив его старших сыновей, теперь неистово извергало из своего чрева черное золото. Зажав гнилыми зубами свою маленькую коричневую трубку, он оставался там, среди всего этого оглушительного шума, немым свидетелем прошлого, человеком минувшей эры, эры кремня и антрацита, глядевшим из глубин времен на то, как растут и множатся его потомки. И вот однажды вечером — это было уже на склоне его могучей жизни, когда все события этой жизни стали только воспоминаниями, — трубка выпала у него изо рта, и суровый взгляд его глаз, некогда видевший бога, потух.

Оковы наконец порвались — сердце его, привыкшее пребывать в вечном мраке, спустилось на этот раз еще ниже и, рухнув, как подъемная бадья, навсегда кануло в вечность.

«Горемычная» в то время была уже одной из богатейших шахт, полной неисчислимых залежей. Насытившись человеческими жертвами чудовище немного присмирело. Ярость его как будто утихла. По внезапно все пробуждалось вновь: казалось, что стражи, терпеливо охранявшие это царство мрака, вдруг исчезали. Насильники еще раз получили ответный удар, земля, негодуя за то, что во чрево ее забираются цепкие акушерские щипцы, мстила за себя. Двери морга неожиданно открылись для Жана-Кретьена V, как они открывались для его предшественников. И вместе с падением этого Рассанфосса, который скатился вниз с головокружительной высоты, заливая всю пропасть своею кровью, навсегда ушло из жизни племя подземных людей.

Барбара ни за что не соглашалась, чтобы кто-либо из ее сыновей спускался вниз. Она ревниво охраняла свою плоть и кровь от ужасов, которые преследовали их предков. Из пятерых детей в живых оставалось двое мальчиков и одна девочка. Жизненный инстинкт матери подсказал ей направить интересы старшего сына, Жана-Элуа, на коммерцию, с тем чтобы он явился истинным преемником Рассанфоссов и оплодотворил их богатство. Он возглавил крупный банк, и это, пожалуй, был единственный банк, который не пострадал от финансовых катастроф, в течение десятка лет потрясавших всю страну. Младшего, Жана-Оноре, она сделала юристом, чтобы он мог стать советником и совестью себе подобных. Он по праву заслуживал репутации человека сведущего и благородного и приобрел большое влияние среди адвокатов. Наконец, она выдала замуж Мари-Барбару-Кретьен за владельца больших угодий в Эсбе, Пьера-Жерома-Кадрана, и, таким образом, земельный собственник завершил собою триумвират, корни которого проникали во все этажи общественного здания, триумвират, объединивший Землю, Финансы и Закон.

III

Судьба еще раз улыбнулась Рассанфоссам. Выпуск акций, задуманный Жаном-Элуа совместно с Рабаттю и Акаром, был теперь окончательно им осуществлен при поддержке синдиката банкиров. Предприятие это сразу же оправдало себя и стало одной из самых блестящих операций того времени.

Возделать этот край, издавна считавшийся бесплодным, было делом нелегким. Речь шла о том, чтобы засеять песчаную, заросшую дроком целину, которая на всем протяжении сонного округа Кампины соседствует с пахотными землями. Справиться с этими обширными пустынными территориями, которые с незапамятных времен отпугивали землепашцев, можно было, только вложив туда огромные капиталы. Был живой пример, показывавший, как для трудного дела людям выгодно объединиться: трапписты,^[2] поселившиеся на этой бесплодной целине, сумели на своем небольшом участке раскопать крошившийся песчаник, осушить болотистые пустыри, соскоблить покрывавшие землю коросты лишайника.

Приходилось, однако, опасаться, что заселение края этими ревнителями благочестия и труда распространит вокруг религиозное влияние, наперекор всем стараниям правительства не дать ему вырасти. Напротив, заселение, происходящее под эгидой правящей партии и возложенное на светскую власть, должно было принести свои плоды и обещало сослужить службу делу освобождения народа из-под ига церковников. Косности приходилось отступить, ее побеждала в сознании людей та самая сила, которая добивалась всходов на этой бесплодной почве. Система премий и перспектива перехода земли в собственность давали первым поселенцам большие льготы. Предполагалось постепенно выкорчевать весь кустарник, а потом распахать и засеять землю, причем участки эти довольно скоро один за другим должны были перейти в собственность землевладельцев, которых, таким образом, правительство рассчитывало привлечь на свою сторону.

Помимо этого, все без исключения газеты извещали о постройке новых поселков, соединенных между собою сетью дорог и обеспеченных образцовыми фермами, конскими заводами, приютами для престарелых, школами. Школы эти играли немалую роль в политике, которую проводила правящая партия. Надо было просветить людей, научить их мыслить, оздоровить общественное сознание и т. д. Впоследствии же разобщенные ныне поселки должны были соединиться в одно, образовать плотно населенные центры и, может быть, даже превратиться в предместья города.

Поднятая вокруг этой затеи шумиха представляла колонизацию как дело жизнеспособное и даже в некоторой степени патриотическое.

Жан-Элуа во всем этом видел только выгоду, которую принесет выпуск акций. Хитрый, ловкий, осторожный, умудрившийся ничем не запятнать свое имя, он, прежде чем принять какое-либо решение, обдумывал и досконально обсуждал все за и против.

Его скаредная, может быть, даже несколько мелочная натура, привыкшая обстоятельно вникать во все детали, не знала буйного порыва ветра, который, надувая паруса, кидает по морю корабли финансистов, заставляя людей темпераментных ежечасно рисковать своим богатством. Предприятие свое он действительно оснастил, как оснащают корабль, перед тем как пускаться в плавание, — узел за узлом, винт за винтом. А потом, доверив его воле волн, он уже только следил за ласкавшим глаз качанием мачт и за морскою зыбью, от которой теперь целиком зависела его удача. Если бы он слушался только своих чувств, он, пожалуй, никогда бы ничего не достиг и без конца топтался на месте. Для того чтобы он уразумел истинное политическое значение затеянного им дела, понадобилась помощь его брата-адвоката, Жана-Оноре, которому хотелось сделать своего сына Эдокса депутатом. Эдокс же, приобретший влиятельные связи своей женитьбой на баронессе Орландер, вдове старого еврея-банкира, со своей стороны, стал хлопотать перед министром Сикстом, добиваясь, чтобы он поддержал это начинание.

В той решимости, с которой Жан-Элуа продумал и осуществил этот проект, сказались черты первых Рассанфоссов, отдавших себя глубинам «Горемычной» и живших только шаткой надеждой. Он возглавил показной административный совет, украшением которого стали крупные финансисты, известные предприниматели, прославленные инженеры. Эта неблагодарная почва, которая доводила несчастных поселенцев до полного изнеможения, эта голодная, опустошенная земля как будто пробудила в нем. то самое упорство воина, которое было у его неистового предка, сражавшегося в глубинах зловещей шахты. И тут и там нужна была твердая воля, чтобы справиться с врагом, с упрямой, косной землей, с не идущей ни на какие уступки природой.

Но с течением времени изменилась и сама вера. На смену дикой вере варвара-героя, упований в чудеса, нерушимой надежды на милость провидения пришли холодные и точные расчеты, властные требования выгоды, головокружительное тщеславие. В то время как первые Рассанфоссы, прокладывая пути, не щадили своего благополучия и платили за все жизнью, потомкам их выпало на долю только умножать богатства, добытые потом и кровью предков. Господь, светивший истым христианам в кромешной тьме, остался неведомым для сердец, утративших блаженную простоту.

Колонизация стала играть на руку разного рода пройдохам и пустозвонам. Дело это, дискредитированное окружавшим его со всех сторон обманом, начало служить интересам определенной партии и биржевой игре и превратилось в какую-то темную, подозрительную аферу. Это было находкой для мошенников из числа ученых доктринеров, для негодяев, облеченных доверием общества, для всей огромной озверелой толпы, которая вместе с консервативной партией устремилась в погоню за новыми должностями и новыми доходами. Жан-Элуа, выросший в религиозной семье, а потом, в силу какой-то лености ума, ставший скептиком и вольтерьянцем, неожиданно превратился в сторонника правительства.

Ему показалось, что пришедшее к власти после периодов господства реакции министерство Сикста, буржуазное, капиталистическое, отмеченное чертами сухого рационализма, полностью соответствует его политическим идеалам.

Но в новом режиме больше всего по душе ему пришлись неприкрытое презрение к плебсу, из которого вышли все эти буржуа, панический ужас перед надвигающимся социализмом и то тупое упорство, с которым этот режим стремился подавить все посягательства пролетариата на незыблемые устои собственности. Для него, отпрыска безликих и безымянных людей, потомка запыленных, зарывшихся в землю углекопов, все это казалось надежнейшею гарантией благополучия.

То же самое происходило и со всеми Рассанфоссами: воспоминание об их прошлом свято чтилось в первом поколении, представительницей которого была благочестивая Барбара, дочь народа и жена такого же, как она сама, простолюдина. А потом эти воспоминания постепенно начинали стираться. Благоговейное почитание отца их рода, того царственного предка, которому поклонялся Жан-Кретьен V, уступило теперь место забвению. И только одна старуха бабка говорила о нем как о короле Барбароссе, который жил вечно и продолжал царить над обителью мертвых, восседая на своем мраморном троне. Но разве он не должен был воскресать каждый раз в своих потомках? Разве он не был стволом, а они — ветвями, которые должны были расти в веках? Культ предков кончился со смертью Жана-Кретьена V, который и сам освободился уже от наследственных повинностей, как только, сделавшись хозяином огромных угольных копей, он начал подниматься все выше и выше.

Жан-Элуа, сумев ловким маневром возглавить банк и приобрести расположение правительства, стал полноправным главою семьи. Заселение этих земель заинтересовало Жана-Оноре и Кадрана, они скупили часть акций. Что же касается Барбары, то едва только она узнала политическую подоплеку Колонизации — предприятия, занимаясь которым, люди теряли совесть, — она написала ему:

«Надежды мои не оправдались, Господь оставил тебя. Отец твой и дед не делали в жизни ни шага без его благословения. Нарушая божью волю, ты забываешь, что его щедротам Рассанфоссы обязаны всем своим состоянием. («Маменька уже заговаривается», — подумал он.) Это божьи деньги, и заработаны они истыми христианами. Я не стану покупать ваших акций».

После всех трудностей, которые потребовалось преодолеть, чтобы пустить дело в ход, Жан-Элуа стал гордиться тем, что сумел окончательно утвердить владычество Рассанфоссов.

В течение двух недель он усердно трудился, приходил первым в контору, посылал телеграммы, составлял письма, вскрывал почту, проверял огромные счета, над которыми приходилось подолгу биться его служащим. Радостное возбуждение, которое он умел скрывать в их присутствии, прорывалось только вечерами, когда он приходил домой, чтобы отдохнуть, и оставался с глазу на глаз с женой.

Он дважды был женат, и обе женитьбы его, между которыми прошло не слишком много времени, свидетельствовали о точном расчете этого прирожденного дельца. Женившись сначала на одной, а потом на другой дочери крупного фабриканта крахмала Пирсона, он сосредоточил в своих руках все капиталы этой богатой фирмы.

IV

В их грузном, роскошно отделанном особняке на улице Луа весь второй этаж был отведен сыновьям — Арнольду и Ренье, и дочерям — Гислене и Симоне.

Имена, которыми Рассанфоссы нарекали своих детей, изменялись с изменением общественного положения отцов. На место грубых, простонародных имен, дававшихся в память древних героев, в календарях нашлись имена утонченные и гораздо более благозвучные.

После всех неудач, раз и навсегда преградивших ему путь к дипломатической карьере, Арнольд начал вести праздную жизнь, развлекаясь охотой, объездкой лошадей и столярным ремеслом. Крупный, толстый, коренастый, и фигурой и лицом похожий на гориллу, пристрастившийся к ничегонеделанью, он телосложением, необузданной силой и страстью к физическому труду напоминал своего деда Жана-Кретьена, дородного силача, который, спустившись в недра «Горемычной», свободно справлялся там один с работою троих углекопов. В светском обществе Арнольду всегда становилось не по себе; в опере он обыкновенно засыпал; ему бывало тесно во фраке, который трещал по всем швам на его широких плечах. Он любил на целые месяцы уезжать в принадлежавшее Рассанфоссам поместье Ампуаньи, где никого не видел, кроме своих садовников, двоих егерей и конюха, который ухаживал за его лошадьми, где пищей ему служила только убитая на охоте дичь и печеный в золе картофель и где он проводил время, строгая доски и делая ежедневно по восемь лье верхом.

Этот мужлан, которому в городе всегда бывало скучно, по-настоящему веселился только в компании деревенских парней, постоянных товарищей его забав.

Он даже возглавил сельский духовой оркестр и охотно играл с крестьянами в кегли. По временам, однако, в нем пробуждалась природная гордыня Рассанфоссов, и за обыкновенной попойкой он мог вдруг рассвирепеть. Тогда он кидался на тех же крестьян с кулаками, вымещая этим все свое презрение к ним, подобно феодалу былых времен, убежденный в том, что эти жалкие твари зависят от его милости и обязаны трудиться на него по гроб.

Ренье, этот скептик по натуре, этот изысканно-развращенный горбун, элегантный и порочный, с язвительною улыбкой на тонких губах, с похожими на кавычки белокурыми усиками, которые он разглаживал своими длинными пальцами с синеватыми ногтями, не хотел иметь ничего общего со всей остальной семьей. И только Симона, в противовес высокой темноволосой Гислене и грубому Арнольду, бледная и страдающая Симона, эта хрупкая и тонкая девочка сглубокими серыми глазами, задумчивыми и в то же время лукавыми, своей болезненной чувствительностью напоминавшая маленькую обезьянку, — только она одна и характером своим и своей печальной участью была похожа на брата. Оба они олицетворяли собою какую-то извращенность, крайнюю степень бессилия и вырождения, наступившую после той огромной затраты мозговой энергии и мускульной силы, которыми менее чем за полвека род Рассанфоссов добился неслыханного могущества. Это был тот мутный осадок, который после всей перегонки отстоялся в утробных колбах; он свидетельствовал о том, что могучие соки, дававшие некогда силу этому роду тружеников-землероек, иссякли. Оба они были зачаты с прихотливою осмотрительностью и выращены заботливо и неторопливо, в противовес их предкам, неотесанным плебеям, вызванным к жизни слепыми рывками плоти. И теперь эти последние отпрыски рода, казалось, обличали своею немощью всю порочность и гибельность нового уклада жизни.

Что касается Ренье, то он был примером того, как физическая сила предков становится силою интеллекта и отлагается в извилинах мозга.

В этом молодом и в то же время злобном хищнике кипела какая-то всесокрушающая энергия.

— Я — как винный осадок на дне старой бочки, — говорил он сам про себя.

Временами он предавался разгулу с такой исступленностью, которой не выдержал бы и бык. Он примкнул к веселой компании молодых кутил. Это были сынки богатых родителей; они проматывали отцовские состояния и перекладывали доставшееся им наследство в карманы ростовщиков. Завсегдатаи ночных ресторанов, они зазывали туда проституток, избивали на улице запоздалых прохожих. Именно Ренье пришло в голову как-то раз после костюмированного бала привезти в один из своих коттеджей десять женщин, десять жалких уличных красоток, разодетых в пестрые лоскутья и полупьяных. Этих хилых кукол, предназначенных удовлетворять плоть пресытившихся, сладострастных буржуа, накормили и напоили до беспамятства и раздели потом донага… Кончилось тем, что девок этих совершенно голыми выбросили на улицу, где на рассвете их сразу же подобрала полиция. Это он во время одной из ночных оргий проповедовал нелепое учение Мальтуса и учредил клуб, целью которого было дать возможность забеременеть всем девушкам, которые этого хотели. Идея его заключалась в том, чтобы люди до того размножились, что были бы вынуждены поедать друг друга. «Будем производить на свет детей, будем умножать бесчинства и преступления, с тем чтобы люди превратились в тигров и в волков, чтобы им стало тесно на земле и мир погиб. Тогда все изменится; братья, устав от споров из-за травинки, которой им все равно не прокормиться, изголодавшиеся, превратившиеся в кровожадных зверей, уничтожат друг друга. А так как истинное счастье заключается в небытии, то в этот день всем бедствиям людей настанет конец».

И вот такую философию шакалов эти молодые люди стремились претворить в жизнь. Каждый из них хвастал тем, что от него забеременело несколько женщин. И порожденные ими жалкие существа оставались на дорогах живым свидетельством первородного разврата. Все эти молодые люди переодевались, называли себя вымышленными именами и готовы были пуститься на любой обман, лишь бы те, кого они сделали матерями, потом не могли нигде их найти.

Развращенное воображение Ренье, этого неистового денди, вобрало в себя всю холодную ненависть к людям, скопившуюся в его душе за долгие годы. Он логически обосновывал свою злобу, приправляя ее сладковатыми словами о гуманистическом идеале. Ясность ума уживалась в нем с хитростью, евангельская кротость — со змеиным ядом. Хуже всего было то, что, несмотря на эти безумства, он оставался загадкой для окружающих, непонятным, сотканным из противоречий существом. Его настоящее лицо невозможно было разглядеть за всем чудовищным нагромождением контрастов; оно тонуло под множеством личин, которые он на себя надевал, терялось в густых сорняках, выраставших целым лесом на его каменистой, колючей душе. У него бывали приступы слезливой чувствительности, среди которой он вдруг разражался смехом: казалось, он безжалостно издевается над самим собой и хочет убить в себе всякое сострадание к людям. Он любил одиночество и людные сборища, тишину и душераздирающий шум; временами в нем пробуждался самый отвратительный эгоизм, переходивший в порывы безграничной доброты, за которыми сплошь и рядом следовали новые перемены настроений, ни с чем не сообразные безумные выходки.

Этот странный выродок, стремившийся к тому, чтобы все разрушилось и погибло, этот злой гений семьи созревал, точно некий ядовитый плод, сок которого потом прекращается в адское зелье, способное погубить целые поколения. Жан-Элуа, не имевший никакого влияния на сына, закрывал на все глаза и потихоньку от жены платил его долги. За три года долги эти превысили двести пятьдесят тысяч франков.

Равнодушие родителей, праздность и разврат сыновей, замкнутость дочерей — все это вело к неминуемому распаду семьи. Проступок Гислены способствовал еще большему обособлению всех друг от друга. Гислена сходила теперь вниз к завтраку, к обеду и ужину, а все остальное время проводила у себя. В доме царила атмосфера холодного отчуждения, упорного и неодолимого. Все члены семьи старались скрыть свалившийся на их головы позор, и это заставляло каждого особенно внимательно следить за собой. Г-жа Рассанфосс на глазах состарилась. В то время как сам Рассанфосс, поглощенный делами, после недели тоски и гнева ощущал только тупую, ноющую боль уязвленного самолюбия, жена его была потрясена до самых глубин своего существа — ее материнская гордость никак не могла примириться с разразившейся катастрофой.

Она поняла, что сама виновата во всем. Воспитанная гувернанткою на американский лад, Гислена привыкла к образу жизни светской девушки, богатой и независимой. В девятнадцать лет она имела уже собственную горничную, собственные апартаменты, ездила одна верхом и могла поэтому считать себя независимой от семьи. Негодяй получил возможность пробраться к ней в комнату, не возбудив ничьих подозрений. И все открылось только потому, что она позабыла запереть свою дверь на ключ, а наутро мать случайно вошла в эту оскверненную девичью спальню и сделалась невольной свидетельницей неслыханного позора.

Г-жа Рассанфосс учинила жестокое, чудовищное дознание, которое не замедлило раскрыть ей глаза на весь ужас происшедшего. Судя по всему, Гислена была беременна. Но она с каким-то диким упорством хранила свою тайну и ни за что не захотела сообщить матери подробности своего падения. Г-жа Рассанфосс в своих взглядах на порядочность была натурой узкой и ограниченной, и ей не могло даже прийти в голову, что, отдавшись красавцу мужчине, неравному ей только по положению, Гислена повиновалась голосу крови. Воспитание не могло укротить глубокое тяготение к простолюдину, коренившееся в ее плебейском сердце. В этой темноволосой пылкой девушке кровь кипела ключом, и жгучее желание, распространившееся по всем клеткам ее тела, толкало ее в объятия первого же мужчины, достаточно смелого, чтобы ее поработить.

Приторные любезности светских щеголей всегда были отвратительны ее гордой душе. Природный инстинкт, тяготение ко всему сильному, однако без тени развращенности, заставляли ее предпочитать цирковые зрелища театру. Ее пленяли пируэты эквилибриста, прыгавшего с трапеции на трапецию, игра мускулов на теле тяжеловеса, складки трико на бедрах наездника высшего класса верховой езды.

Головокружительный вихрь бросил эту страстную по природе девушку в объятия Фирмена, рослого красавца, могучего представителя плебса. Для ее чувственной натуры, тянувшейся ко всему сильному, он стал олицетворением мужского начала жизни.

Но вместе с тем в ней сейчас же сказалась исконная прямота Рассанфоссов. С негодованием она отвергла мысль выйти замуж только для того, чтобы покрыть свой грех. Когда мать упомянула при ней имя виконта де Лавандома, она ответила:

— Мама, ты толкаешь меня на подлость. Я не хочу участвовать в этой торгашеской сделке. Поступай со мной так, как найдешь нужным. Выгони меня из дому, отправь в монастырь. Но замуж я сейчас не выйду: я не хочу стать женой человека, которого я не смогу полюбить и которому все равно буду изменять. В особенности же, если речь идет о Лавандоме, который, по твоим словам, знает обо мне все — и соглашается на этот бесстыдный шаг.

Г-жа Рассанфосс, которой отнюдь не была свойственна излишняя щепетильность и которая с равнодушием истой дочери коммерсантов считала, что все средства хороши, если они достигают цели, сделала сама едва ли не все, чтобы эта свадьба могла состояться.

Виконт де Лавандом появился у них в доме при совершенно загадочных обстоятельствах. Он даже никем не был представлен. Минуя посредников, он просто в один прекрасный день попросил руки Гислены. Через несколько дней он пришел снова. Г-жа Рассанфосс встретила его весьма любезно. О деньгах никакого разговора не поднималось, но за этим последовало письмо его поверенного: от его имени тот предлагал заключить некий договор, и притом далеко не бескорыстный.

Теперь Рассанфоссам уже не приходилось сомневаться в подлости виконта. Они узнали, что образ жизни Лавандома довел его до того, что ему пришлось искать средств к существованию игрою в рулетку. К тому же у него была любовница, которая помогла ему окончательно разориться. А так как он все же понемногу платил свои карточные долги, ему удалось сохранить свое доброе имя. При последнем свидании обе стороны окончательно обо всем договорились: Рассанфоссы давали за дочерыо полтора миллиона франков; половина этой суммы передавалась в полное распоряжение Лавандома. Сверх этого, Жан-Элуа отдавал им поместье Распелот в Арденнах близ Мезьера, где молодые должны были жить первый год после свадьбы.

В конце концов Гислена согласилась и дала свою подпись. Рассанфосс отправился просить согласия Барбары; вслед за тем новость эта была объявлена всем.

Ввиду того, что бракосочетание нельзя было откладывать, было решено, что Рассанфоссы в апреле переберутся в Ампуаньи, где сразу же будет торжественно сыграна свадьба. Г-жа Рассанфосс очень боялась, что вокруг этого злополучного события поднимется шум, и ей хотелось справить свадьбу совсем незаметно, в тесном семейном кругу. Однако гордость Жана-Элуа одержала верх: можно ли было допустить, чтобы дочь Рас» санфоссов вышла замуж потихоньку от всех! Ведь коль скоро вся тяжесть ее проступка заглаживается столь законным путем, пышное торжество должно закрыть рот клеветникам, если таковые найдутся. Разве общественное положение Рассанфоссов не позволяет им пренебречь этой трусливою осторожностью?

Рудольф-Пюиссон-Адемар де Лавандой, дабы убедить свет, что жених и невеста питают какие-то чувства друг к другу, являлся два раза в неделю к Гислене и разыгрывал перед ней комедию ухаживания, тягостную для них обоих, так как оба они в душе глубоко презирали друг друга. Сдержанная, холодная до оскорбительности, Гислена с безразличным видом выслушивала рассказы виконта об охоте, о поездках верхом. Ее жесткий взгляд, взгляд девушки, которую продали, как невольницу, словно мстил ему, меря его каждый раз с ног до головы, безжалостно принижая всю его похвальбу. Виконт, которому было около сорока, высокий, уже начинающий лысеть и несколько располневший мужчина с тусклыми глазами и хриплым голосом, всегда подтянутый и вежливый, только пожимал незаметно плечами и продолжал рассказывать. Он обычно оставался в доме не более получаса, а потом откланивался, причем жених и невеста каждый раз ухитрялись обойтись без рукопожатия.

После его ухода Гислена тут же поднималась к себе. Она была возмущена, негодовала на отца, на мать, но глаза ее оставались сухими и только к горлу подступали полные ненависти слова. И тогда своими холеными руками она в бессильной ярости начинала расшвыривать стулья и кресла.

V

Накануне свадьбы в одной из комнат имения Ампуаньи, куда поспешно перебралась семья Жана-Элуа, захватив с собою прислугу и экипажи, между матерью и дочерью разыгралась сцена, несколько разрядившая напряженную атмосферу, которая царила в доме.

Перед наступлением рокового дня материнское сердце г-жи Аделаиды Рассанфосс преисполнилось жалости к дочери, и она почувствовала, что может простить все искушения плоти той, чье рождение в свое время стоило ее собственной плоти стольких страданий. Она старалась скрывать от всех на свете, в том числе и от самой Гислены, то горе, которое она носила в себе, те слезы, которые теперь, после сделанного ею страшного открытия, она не переставала проливать втихомолку. А слезы эти лились потоками — она оплакивала то мученичество, которым ее дочь должна была искупить свой грех. И мать страдала уже не от тяжести этого греха, а от жгучего раскаяния в том, что она выгоняет ее из дому, обрекает на вечное изгнание.

Она поднялась наверх в комнату Гислены и застала дочь за разборкою шкатулок, в которых были сложены дорогие ей детские вещи — лоскутки, ленты, цветы, старые куклы. Теперь Гислена швыряла все это на ковер. Она как бы очищала этим свое сердце — хранилище хрупких, но святых для нее воспоминаний. Она не хотела оставить ничего, что напоминало бы о детстве и о девичестве, хотела, чтобы перед духовной смертью, к которой она себя готовила, в ней умерло все, вплоть до нежности к этим любимым вещам. Так накануне отъезда куда-нибудь на чужбину, когда нет никакой надежды вернуться назад, сжигают реликвии далекого прошлого, которые хранились в доме годами.

— Гислена! — воскликнула г-жа Рассанфосс, остановившись в дверях. Сердце ее вдруг так защемило, что она не в силах была вымолвить ни слова.

Гислена ничего не ответила и только придвинула носком ботинка к камину обломки того, что некогда было ее жизнью.

— Гислена, что ты делаешь? — спросила мать и подняла с полу разбитую куколку, с которой ее дочь, когда ей было лет двенадцать, не расставалась ни днем, ни ночью. Девочка любила ее до безумия, и в чувстве этом была какая-то материнская нежность — ей представлялось, что в руках у нее живой ребенок.

Наконец Гислена подняла голову, посмотрела на мать, дрожащими руками собиравшую жалкие осколки — все, что осталось от куклы, и сказала просто и внятно: Ты же видишь, я делаю последнюю уборку.

Эти слова, услышанные из уст приговоренной к пожизненному изгнанию дочери, были для г-жи Рассанфосс тем скальпелем, который вскрывает гнойник, причинявший безмерную боль. Холодная ирония, с которой прозвучал этот упрек, подобно лезвию, распорола воспаленные ткани. Разъедавшее ей сердце страдание вырвалось вдруг наружу — она залилась слезами. Слезы капали ей на грудь, она раскрыла объятия, зовя к себе дочь, и в припадке отчаяния закричала:

— Ах, Гислена! Гислена! Зачем ты это сделала?

Но жестокая девушка заковала свою непокорную душу в такую броню, что даже вид матери, простершей руки в мольбе, нисколько ее не тронул.

— Мама, — воскликнула она запальчиво, — раз я согласилась на то, чтобы ты меня наказала, и раз этому замужеству суждено стать моей могилой, у тебя уже нет права напоминать мне об этом. Я тебе больше не дочь: я всего-навсего жена человека, который берет меня и которому вы за это платите.

Несчастная мать со всей остротой почувствовала, какую пытку она себе уготовила. Она поняла, что ее судят, и судят сурово, и, может быть, в эту минуту мысли ее прояснились, и перед ней сразу предстал весь ужас их торгашеской сделки. В отчаянии она заломила руки.

— Гислена! Я совсем не это хотела тебе сказать. Гислена, ты плохо меня поняла. Клянусь тебе, что я ни в чем тебя не виню. Во всем этом виновата я сама, больше, чем ты. Да, виновата в этом я, твоя мать, которая недостаточно тебя любила. Ведь если бы я тебя больше любила, я бы спасла тебя от тебя самой. Милая моя Гислена, умоляю тебя, теперь, когда ты уходишь из нашего дома, не уноси в своем сердце гнева… Если бы ты только знала, сколько нам пришлось выстрадать! Я тоже несу свой крест, как и ты, Гислена! Хочешь, я попрошу у тебя прощения?

Смирение матери в конце концов тронуло это окаменевшее сердце, расшевелить которое не могли ни гнев, ни упреки. Гислена подняла валявшийся на ковре крохотный локон. Совсем еще маленькой, она срезала его у себя, чтобы сделать прическу кукле, той самой, которую умоляющий жест г-жи Рассанфосс спас сейчас от огня.

— Ну что же, — с грустью сказала она, — будем исполнять наш долг, и ты и я. Вот возьми себе еще и это в память тех дней, когда, когда…

Она не могла договорить. Горло ее сдавили рыдания, вызванные нахлынувшими воспоминаниями о детстве, об этой светлой поре ничем не запятнанных чувств и помыслов. Побежденная, испившая всю горечь поруганной любви, приведшей ее на эту Голгофу, она кинулась к матери, и г-жа Рассанфосс, разняв скрещенные на груди руки, раскрыла дочери свои объятия. Совсем обессилев, Гислена упала ей на грудь и могла произнести только одно слово: «Мамочка!». И в слове этом растаял весь лед неприязни, расплавилась старинная гордыня, холодившая кровь Рассанфоссов. Пышные черные волосы Гислены разметались.

— Мама! — повторяла она, вся дрожа, припав к ее груди и уткнувшись головой в ее корсаж — поза, в которой она любила засыпать ребенком. — Мама!

Обе они немного успокоились, задышали ровнее, их горячие губы, словно расплавленный воск, слились в одном долгом поцелуе.

Но Гислена все-таки оставалась верна своей гордой натуре — она не стала просить прощения за проступок, который она теперь искупала, — не сделала того, чего так ждала ее мать. Мольбу эту можно было только прочесть в ее слезах, — сомкнутые губы упорно молчали. Эта девушка с поистине мужским характером, которой выпало на долю искупать собою возвышение Рассанфоссов, которую ежедневное общение с окружающей ее эгоистической, лживой жизнью роковым образом толкнуло на путь греха, эта жертва, принесенная на алтарь миллионов, дабы предотвратить неизбежную гибель рода, подняла голову первой. Нежным движением руки она осушила глаза своей вновь обретенной маме и сказала ей:

— Если до сих пор я еще колебалась, то сейчас я на все решилась. Ты увидишь, мама, какой я буду сильной.

И, понизив голос, она добавила:

— К тому же никакое горе не вечно.

После этой тяжелой сцены, которая наложила неизгладимый след на всю их дальнейшую жизнь, г-жа Рассанфосс была уже не в силах оставаться наедине со своими мыслями. Несмотря на то, что у нее было множество дел по дому, она захотела провести остаток дня с Гисленой.

— Мамочка, — сказала ей дочь, прощаясь с ней вечером, нежно и с горечью в голосе, — поди отдохни, прошу тебя, даже требую. Разве ты уже не сделала для меня все, что еще можно было сделать? Сегодняшний день мы ведь с тобою провели возле гроба.

Когда Аделаида вернулась к себе, чтобы лечь спать, муж ее отдавал последние приказания лакею.

— А что, отнесли в церковь померанцевые деревья? Поставили? С обеих сторон? Да, не забудь еще, скажи кучеру, что первые экипажи надо отправить на станцию в восемь часов… Ах! — сказал он жене. — Теперь все эти заботы уже позади! Ну что? — спросил он. — Она все еще не в духе? Все еще недовольна?

— Нет, все переменилось, — ответила жена. — Можно было подумать, что виновата во всем я.

Наступило молчание. Потом Жан-Элуа, походив некоторое время взад и вперед по комнате, остановился и, словно над чем-то раздумывая, уронил:

— Признайся, ты ведь ее простила, материнское сердце не выдержало?

Она молча склонила голову.

Озабоченное лицо Жана-Элуа смягчилось. Он как будто тоже почувствовал жалость. Он взял жену за руки и, не договаривая своей мысли до конца, произнес:

— Ты правильно поступила. С детьми ведь никогда не знаешь… Такая уж, видно, кровь… Может быть, маменька, которая верит в бога, и права: существует какое-то искупление. Чужая душа — потемки. И затем вообще-то: разве мы по-настоящему любили наших детей?

И в эту минуту он как бы прозрел: в глубине души он с удивительной ясностью понял:

«Мы поднялись слишком быстро и слишком высоко. Дед и отец, покойный Жан-Кретьен, заслужили свое богатство. А в наши руки оно пришло готовым. Мне оставалось только быть счастливым. И вот, оказывается, за это счастье надо платить».

VI

Ампуаньи — таково было название усадьбы, которое Фуркеан де Праваш добавил к своей фамилии. Еще до революции 1789 года один из Фуркеанов, женившись, присоединил к своим родовым поместьям остатки баронских земель, проданных с торгов по частям. Новых владельцев стали теперь величать прежним именем — бароны д’Ампуаньи, невзирая на то, что, по сути дела, никаких баронов д’Ампуаньи уже не было и в помине, так как в роду их не осталось наследников мужского пола.

Эти Фуркеаны де Праваш среди своих полей и лесов жили как вельможи. Да, они и действительно были настоящими вельможами, привыкшими жить в роскоши и расточать направо и налево свои щедроты. Местность, простиравшаяся от Пюрнода до Эвреайля и от У до Ивуара, вместе со всеми пахотными землями и лесами, долинами и скалами вдоль берегов реки Мааса, принадлежала им целиком.

В чаще леса, на уступах огромной горы, с которой открывался широкий вид на долину реки, стоял их замок: четыре небольших каменных башни с коническими крышами по углам и главная башня посредине, с надстроенною позднее верандою и сквозною террасой, которую окаймляла длинная балюстрада. Высокие стены напоминали о старой крепости, воздвигнутой здесь при первых владельцах. Мыза позади замка, примыкавшая к извилистой дороге, которая переходила на противоположный пологий берег Мааса, была построена еще в XVII веке. На воротах ее красовался старинный герб. Но самым достоверным свидетельством далекого феодального прошлого была маленькая дозорная башенка, которая уцелела среди развалин, окруженных разросшейся буковой рощей, и беседок, расположившихся по уступам горы на ее внутреннем склоне.

Здесь-то, в этом орлином гнезде, и утвердились первые Фуркеаны. В течение полувека они царили там среди лесов и скал, как настоящие короли, распространяющие свое владычество на всю соседнюю территорию и признанные полновластными хозяевами всех угодий и деревень. Во время псовых охот, которые сопровождались лаем собачьих свор и скачкою нескольких десятков лошадей из их конюшен, они травили зверя на своих собственных землях, в необъятных зарослях, которые клика биржевых маклеров не успела еще раскромсать на части. Точно так же, как их предки егермейстеры и королевские ловчие, они были по сути дела хозяевами всей окрестной дичи.

Существовал закон, утверждавший за помещиком право, которое принадлежало некогда феодальному сень-еру, и охочие до подарков крестьяне использовали его в своих интересах. Когда дочь одного из арендаторов выходила замуж или сын женился, родители вместе с зятем или невесткой отправлялись в Ампуаньи испросить согласие Фуркеанов на брак. Те обычно наделяли молодых участками земли, дарили им хутор и возмещала им расходы по обзаведению хозяйством. Постепенно та кого рода послушание стало для крестьян источником обогащения, и обычай этот привел к тому, что от об ширных владений баронов постепенно отрезались лучшие куски. Ни одна свадьба, совершавшаяся даже в пяти-шести милях от помещичьих земель, не обходилась без посещения замка. Фуркеаны направо и налево раздавали земли, не думая о том уроне, который эта безграничная щедрость наносила их родовым владениям. Через какие-нибудь двадцать лет крестьяне, которые были хитры и ловки, своими жадными клещами захватили добрую половину поместья. Ненасытный жук-долгоносик проник в сердце феодальной твердыни, подтачивая балку за балкой, постепенно захватывая добротно построенные мызы, пахотные поля и самую вершину горы с ее башнями, где год за годом меркла старинная слава Ампуаньи.

К тому же Фуркеаны крайне небрежно относились к своим арендным договорам, и это привело к тому, что земельные участки стали по закону переходить в собственность съемщиков. И вот, в результате всех этих бесчисленных дарственных, всего этого раздела на куски остатков некогда огромных угодий, выросло целое племя мелких землевладельцев, утверждавшихся на своих крохотных клочках земли. Позднее, когда явились уполномоченные кредиторами судебные приставы и потребовали возмещения всех убытков, начались длительные тяжбы. Фуркеаны от них ничего не выгадали, родовое владение так и осталось раздробленным на мелкие куски, отданные на съедение прожорливым крысам. И вот в пышные ворота замка, у которых все еще толпились люди с униженными, умоляющими лицами, вошла нищета. Но, ослепленные манией величия, Фуркеаны поднимались на вершину своей горы, где бушевали ветры, и по-прежнему считали себя выше всех обыкновенных людей и всех превратностей судьбы. Они продолжали устраивать празднества и охоты, платили долги и, как встарь, угощали своих крестьян лакомыми кусками Ампуаньи, отрывая их от собственного тела, закладывая земли, соглашались на то, чтобы в самое чрево этих нетронутых человеком скал забирался молот каменолома.

Они исчезли в водовороте своего тщеславия, погибли в вихре охватившего их безумия и обрекли своих потомков на беспросветную нищету. Известно было, что последний из этих Фуркеанов умер не очень давно в Париже, где работал полотером.

То было возмездие. Время отплатило за все векам, чернь — аристократии, земля — построенным на ней замкам. Насытившись добычей, псы побросали свои кормушки и кинулись на убитого зверя. Всю жизнь ковырявшиеся в земле и насквозь пропахшие навозом жалкие существа, из которых жестокие предки Фуркеанов выжимали все соки, теперь пядь за пядью, камень за камнем прибирали к рукам и поместье и замок. Это было неумолимое подтверждение того, что всему приходит конец.

Когда Рассанфосс, этот новоиспеченный дворянин, этот феодал от буржуазии, в поисках места, где бы он мог снискать себе уважение и управлять с помощью одних только денег, приобрел это поместье и явился в Ампуаньи, он обнаружил, что все башни замка находятся в состоянии полного запустения, что ступеньки лестниц поломаны, а на дверях совсем не осталось оковки. Резиденция некогда славных Фуркеанов превратилась в ночлежку для мужиков, харчевню для бедного люда. Какой-то фермер купил у торговца лентами, собственника этих развалин, г-на Жана-Бенуа Панизоля, право использовать для своих нужд мызу, пришедшую в запустение, как и все остальное.

Романтическая красота пейзажа, необъятная панорама воды и неба, открывавшаяся глазу из окон замка, понравилась этому банкиру, который был достаточно богат, чтобы купить себе радости поэта. У него вырвалось замечание, в котором он был весь:

«Эти Фуркеаны ничего не смыслили в делах».

Обозревая с вершины горы огромное пространство, которое в суровые времена средневековья находилось под властью замка, он испытал, должно быть, такое же головокружение, как и прежние владельцы. Может быть, впрочем, он в эту минуту поддался столь естественной для человека радости — утвердить владычество золотых баронов на месте того логова, где его предки, если бы они жили там в те времена, были бы, подобно диким зверям, растерзаны когтями жестоких, как псы, баронов железных.

Прикупив еще сотню гектаров, оттягав судом земли у многочисленных скупщиков, которые вынуждены были ему уступить, он сделался владельцем поместья, составившего около трех четвертей прежнего Ампуаньи, где были леса, поля и даже скалистые горы. Фуркеаны, следуя обычаю, который сближал сеньера с крестьянином и был живым напоминанием о том, откуда происходит все их могущество, сохраняли мызу совсем неподалеку от замка. Жан-Элуа велел ее снести и вместо нее построил огромную ферму уже на порядочном расстоянии от барского дома, так что ни запах навоза, ни мычанье коров больше не беспокоили ее владельцев. Вместе с тем крепостные башни потеряли свой грозный облик, украсившись разными завитками и затейливыми узорами. И, словно собираясь придать этим зданиям средневековое обличье, невежественный архитектор, премированный за постройку нескольких фортов, которыми он обезобразил окрестности города, изрезал бойницами фасады зданий, завершавшиеся во времена Фуркеанов высокими скатами черепичных крыш.

Именье Ампуаньи приобщилось к роскоши и приняло вид щеголеватой дворянской усадьбы. Там проложили широкие аллеи, построили оранжереи, парники, стойла красного дерева для лошадей. На склонах горы выросли разные башенки и беседки. Жан-Элуа приказал увить глициниями сторожевую башню — один из позвонков того оголившегося скелета, в который уже превратился прежний замок. В нижней части башни он устроил удобный ледник, а внутри ее велел сделать винтовую лестницу, доходившую до верхней площадки. Оттуда, оглядывая в бинокль отроги окружающих гор, этот потомок жертв «Горемычной» мог мнить себя современником первых баронов, владевших Ампуаньи, равным нм по силе.

Как только Рассанфоссы перебрались в это поместье, они стали вести там очень умеренный образ жизни, составлявший разительный контраст с безумной расточительностью Фуркеанов.

Теперь, под эгидою вселившихся в него буржуа, этот шумный рыцарский замок совершенно замолк и оживал только тогда, когда начиналась охота. Арнольд и его егерь поднимались на сторожевую башню и трубили по вечерам в охотничий рог, а в ответ из глубоких ущелий слышались рожки сторожей. Устраивались облавы, выпускались своры псов. По ночам в окнах старой столовой горел огонь.

Жан-Элуа с первых же дней решил заставить уважать права собственности. И это в местах, где, по слабости своей, Фуркеаны дали возможность грабить себя сколько угодно. Он лишил крестьян тех льгот, которыми они пользовались: запретил им собирать сухие листья и валежник, расставил в глухих углах леса волчьи капканы и ревниво оградил часть пастбищ частоколом. Однако несмотря ни на что упрямые браконьеры опустошали его угодья, и бывали минуты, когда владелец их помышлял о кровавой расправе.

VII

Церковь была застлана коврами и уставлена креслами, оставшимися еще от прежних владельцев Ампуаньи. Там, среди цветущих померанцевых деревьев в кадках и сверкавшего серебра, едва только священник благословил новобрачных, раздался чудесный, проникновенный голос тенора Модри, певшего «Pie Jesu».

Барбара Рассанфосс в черном шелковом платье склонила над молитвенником свое высохшее, желтое лицо. Она принесла сюда, на этот пышный праздник живых цветов, нарядных платьев и ярких огней, простую и суровую веру женщины, для которой долг был превыше всего, и грубоватую внешность простолюдинки, ставшей светскою дамой. Она отказалась от предложенного ей кресла и вместо этого придвинула один из простых стульев, на которых во время церковных служб обычно сидят набожные крестьяне. И в то время как она сидела там, крепко сомкнув колени, она казалась среди всей легковесности окружавших ее людей пришелицей из былых времен, воплощением давно исчезнувшего благочестия.

Рядом с нею стояла Аделаида: глаза ее были устремлены на дочь. Время от времени она, не снимая перчаток, кончиками пальцев доставала платок и подносила его к красным от слез глазам: она оплакивала честь своей преступной дочери, которая в эту минуту обманывала всех белым подвенечным платьем и флердоранжем. Здесь были еще г-жи Жан-Оноре, Кадран, Эдокс, большое сборище дам и целая стайка девиц, пестревших всеми цветами радуги, — в ярких платьях и в шляпках, напоминавших цветочные корзины. Из тишины своего святилища на них задумчиво взирал бог — бог пахарей и каменоломов. Позади стояли мужчины; среди них выделялась сухопарая фигура Жана-Элуа. Взволнованный, терзаемый с самого утра какими-то смутными предчувствиями, он не спускал глаз со своей правой руки, которой он время от времени пощипывал себе бакенбарды. Среди этого скопища людей, равнодушных или просто ищущих развлечений, которые явились на свадьбу кто со своими суетными мыслями, кто с деловым расчетом, кто с тайной завистью к жившим на широкую ногу Рассанфоссам, только два сердца бились в унисон — сердце матери и сердце дочери. Слезы страдания сблизили их, и, рядом с совершавшимся сейчас обманным браком, мать и дочь связали себя другим нерушимым союзом — таинством крови и ран. Позади, до самых входных дверей, которые пришлось запереть, толпился народ — грубые, суровые лица крестьян равнодушно взирали на это пышное празднество. Они не любили своих господ, и в эту минуту ни один из них не молился об их благоденствии.

Молитвенное пение смолкло, двери отворились, и все расселись по экипажам. Уздечки лошадей были украшены белыми кисточками, белыми же бантами были повязаны хлысты кучеров. Так — по склону горы, по залитым апрельским солнцем лугам — свадебная процессия добралась до аллей поместья Ампуаньи. Едва только успели прибыть первые кареты, как целый рой поварят, которых возглавлял знаменитый шеф, кинулся к печам.

Г-жа Рассанфосс, урожденная Пирсон, как истая дочь разбогатевших мещан, непременно хотела распоряжаться всем сама: она хлопотала, суетилась и в своем старом, поношенном платье бегала взад и вперед по лестницам.

Наконец сели за стол. Бывшая столовая Фуркеанов с полукруглым входом, украшенная охотничьими трофеями, с мраморным фонтаном, где журчала вода, с высокими окнами, сквозь которые видна была широкая панорама гор и неба, теперь была увита зеленью и тонула в цветах, превращавших ее в уголок первозданной райской природы.

Все столовое серебро Рассанфоссов, которое славилось своим великолепием, сверкало на камчатной скатерти, освещенной отблеском высоких зеркал, среди филигранного венецианского стекла и пестрых саксонских ваз, зажигая разноцветными огнями изгибы фарфора и грани стекла, со всех сторон отражая корзины с белыми лилиями, розами и орхидеями.

Вскоре воздух наполнился аппетитными запахами, говорившими об опустошенных с помощью ассигнаций лесах. По комнате разнеслись ароматы изысканного жаркого, и натянутость, столь обычная на званых обедах, несколько разрядилась. К тому же гости в какой-то мере знали друг друга: одних сближали дела, других сталкивала сама жизнь.

Среди гостей были Акар-старший, родоначальник целого племени Акаров, рослый, скуластый и волосатый, похожий на орангутанга старик, Акар-младший, которого биржевики за его огромную челюсть прозвали Акулой, один из его сыновей, управляющий филиалом банка в провинции, с головою рыси, с выступающими клыками, с налитыми кровью глазами, две дочери Акара-старшего, с иссиня-черными волосами, крючковатыми носами и толстыми верблюжьими губами.

Жан-Элуа, хоть он и был человеком неробким, боялся этих Акаров, которые, умело используя в своих интересах затруднения, испытываемые страной, постепенно стали делать погоду на рынке и участвовать во всех биржевых спекуляциях. Эти интриганы, не знавшие, что такое совесть, вырядившиеся в личину ревнителей справедливости, своими бесчисленными щупальцами умели пролезть повсюду. И когда Акар-старший предложил Жану-Элуа принять участие в колонизации, последний не осмелился ему отказать.

Эта династия шакалов, которая опустошала казну и плодила огромное потомство таких же хищников, приученных с детства хватать и рвать на части добычу, возникла в вонючих и грязных трущобах пражского гетто, где глава дома Акаров самыми темными путями положил начало благосостоянию семьи.

Когда этот скряга умер, его шестеро сыновей поделили между собою европейские рынки. Захария водворился в Гамбурге, Исайя стал выкачивать деньги из Франкфурта, Моисей пристрастился к Лондону. Все трое были ювелирами. Четвертый, Эдом, обосновался в Париже, где занялся торговлею бриллиантами. Акар-старший и Акар-младший перебрались в Бельгию, где стали торговать тряпьем и железным ломом, разъезжая из деревни в деревню на осле, собирая на фермах разное старье и потом очень выгодно его продавая. Получаемая от этой торговли прибыль помогла им положить начало ростовщической ссудной кассе, которая потом высасывала все соки из мелких собственников и из рабочих. Именно в эти-то трудные годы и создавался их банк. Их заросший грязью, шелудивый осел верной дорогой провел их к миллионному состоянию.

Чутье хищника подсказало им избрать своим поприщем эту маленькую, не тронутую капиталом страну, едва только оправившуюся от политических распрей, страну, которая должна была стать настоящей Калифорнией для проходимцев и вооруженных пиратов. Там они не замедлили расплодиться и дали жизнь новым хищникам, с такими же хоботообразными носами, с густыми, косматыми бровями и толстыми губами, и те, в свою очередь, из глухих, волчьих нор пробрались к торговле, пробивая себе дорогу через чащу людей, как некогда их отцы.

Лондонские, парижские, гамбургские, франкфуртские и брюссельские Акары — это были бесчисленные руки одного общего тела, и все, что загребали эти руки, поглощалось и переваривалось одной утробой. Эти хитрые дельцы, эти князья ростовщичества и биржевой игры умудрились сделать так, что существование созданного их объединенными усилиями крупнейшего по тому времени банка оставалось тайной для всех. На виду были только возглавляемые им предприятия и промыслы — искусно сделанная ширма, которой эти людоеды прикрывали вход в свое темное логово.

Акар-старший один возглавлял весь этот банк, а филиалами ведал его племянник, сын Акара-младшего. Но этот последний действовал, казалось, совершенно самостоятельно. После некоей таинственной поездки в Буэнос-Айрес он основал комиссионную контору, которая в скором времени вытеснила все остальные.

Акар-старший, как высокое дерево, широко раскинул свои корни и вбирал в себя воздух всеми фибрами своих многочисленных ветвей. Он упрочил свои позиции, заняв одновременно множество должностей, сосредоточив в своих руках управление несколькими акционерными обществами, представляя интересы различных промышленных предприятий, руководя новыми, ухитрившись даже стать мэром сельской общины, на территории которой у него была дача. Он умел совместить необъятное количество дел, должностей и почетных обязанностей. В свои семьдесят лет он был свеж, как молодое фруктовое деревцо. Но это было деревцо, в тени которого притаился кровожадный зверь с самыми низменными инстинктами. Что же касается Акара-младшего, тот возился с судебными разбирательствами — его поистине чудовищная жадность толкала его в каждую щель. Выдерживавшая все испытания сила и действенность их ядов сделала из них людей, с которыми власть имущие вынуждены были считаться. И вот, движимые кровной ненавистью к служителям враждебной им религии, эти люди ратовали за освобождение умов и за преимущества светского воспитания.

Рабаттю, хитрый предприниматель, бывший каменщик, выбившийся в люди трудом собственных рук, доказал свою преданность новому правительству. Для него он опустошал каменоломни, доставая оттуда камень, который шел на постройку школ. Рабаттю, третий из негласных участников большого предприятия, затеянного Рассанфоссами, являл собою полную противоположность Акарам. Его добродушное, румяное лицо, его постоянно улыбающиеся, заплывшие жиром глазки не имели ничего общего со свирепыми, звериными мордами Акаров. Но и в этом человеке, прикинувшемся наивным простаком, вечно что-то мурлыкавшем себе под нос и похожем на самого захудалого из буржуа, была скрыта некая особая сила, пренебрегать которой было нельзя. В его лине, постоянно подергивавшемся от тика, который был результатом тщательно продуманной игры и помогал ему поддакивать всему, что он слышит от собеседника, в его похожей на морду упитанного мопса физиономии скрывалась невероятная способность к притворству. Всякий раз он умел делать вид, что не расслышал обращенные к нему слова, и этим неизменно выгадывал время. В действительности же он с чуткостью юного фавна улавливал каждый звук.

В это древнее гнездо, принадлежавшее владетельным феодалам, а теперь ставшее собственностью феодалов денежных, среди пестревших вокруг цветов и лившихся вин с приездом Акаров проникло немало ищеек b легавых, выскакивавших по каждому зову. Все вместе взятые, эти цари и боги спекуляции составляли огромную разрушительную силу. К ним-то и примкнул порядочный в душе, но не очень дальновидный Рассанфосс, боясь, что, если он этого не сделает, то сам станет их жертвой. Он презирал их — и, однако, пользовался их услугами, клянясь в душе, что рано или поздно настанет день, когда он сможет их уничтожить.

У Акаров и Рабаттю была общая цель, во имя которой они действовали против Рассанфоссов. Они вместе старались разорить эту крупную фирму, высасывая из нее все соки, всю кровь, стремясь до тех пор, пока они не станут полновластными ее хозяевами, всячески использовать ее в своих интересах. Так вот там, где внешне царили мир и согласие, назревали тайные интриги, и столовая замка Ампуаньи походила на лесную чашу, где стаи хищников скрежещут зубами, готовые броситься друг на друга.

Надо сказать, что и сам государственный строй трещал по всем швам. Все прогнило насквозь, и это гниение распространилось даже и на самые здоровые части организма. И казалось, что глава правительства Сикст собственной персоной заправляет всей этой свистопляской. Даже понятие о честности становилось все более расплывчатым и постепенно лишалось своего настоящего значения, да иначе и быть не могло в обществе, где все было подчинено корысти. Акары и Рабаттю, эти матерые грабители, от которых в другое время хозяева дома стали бы прятать серебряные ложки, эти разбойники, призванием которых было грабить путников на лесных дорогах, теперь, при попустительстве государства, самым наглым образом разбазаривали общественное богатство. И тем не менее неподкупный Жан-Оноре пожимал им руку. Ничего не домогаясь для самого себя, не примыкая к интригам и проискам этой кучки людей, готовых кинуться на любую добычу, он, однако, собирался воспользоваться их влиянием в интересах своего сына Эдокса, только что выставившего свою кандидатуру в Законодательное собрание.

Акар-старший, который был отличным актером, представился растроганным до слез, едва только Жан-Элуа напомнил ему о связывавшей их старой дружбе. Его выпяченные вперед челюсти, двигавшиеся наподобие железных клещей, вместе со слезливою шутовского гримасой, от которой у него судорожно подергивались веки, сделали его лицо таким отвратительным, что Ренье, сидевший рядом с дочерью Акара Юдифью, коварно шепнул ей на ухо:

— Взгляните-ка на вашего папеньку. Не кажется вам, что он вот-вот расплачется?

Заэтим гостеприимным столом Акар больше всего остерегался одного из гостей, адвоката Пьера Рети, который был старым другом Рассанфоссов, несмотря на то, что они расходились во взглядах. Какой-то инстинкт подсказывал ему, что адвокат станет его противником. Этот незаурядный человек, молчаливый и отлично умевший владеть собой, не раз прерывал хвастливые речи банкира холодным и колючим взглядом своих маленьких серых глаз. Рети был из тех ораторов, которые обходятся без лишних слов, и противники его боялись. Он умел подняться над личными интересами и представлял собою в обществе такую силу, которой опасался даже сам всемогущий Сикст. И с адвокатской трибуны, и с газетных страниц он безжалостно обрушивался на людей пресыщенных и ничтожных, на жалких последышей гизотизма.^[3] Он ратовал за допущение всех социальных слоев в Национальное представительство, за регламентацию труда рабочих, за равенство в правах и обязанностях, за то, чтобы военная служба стала одинаково обязательной как для бедных, так и для богатых и никто не мог от нее откупиться. Его собственный сын только что был призван.

— Да, мой сын, так же как и я, считает, что первая обязанность гражданина — это служить своему отечеству, — сказал он Жану-Оноре, который обратился к нему с каким-то вопросом. — Вторая обязанность — это, заняв ту или иную должность, знать, как он должен ему служить. Государство состоит из граждан. Предпринимая какие-либо действия против них, человек перестает выполнять свой долг.

Жан-Элуа насторожился. Не далее, как сегодня утром, Барбара сообщила ему, что рабочие нескольких крупных шахт, расположенных по соседству с «Горемычной», прекратили работу. «Горемычная» была едва ли не единственной шахтой, где работы еще продолжались.

— А как же забастовки?

— А общественный порядок? — воскликнул Акар-старший.

— Да! Да! Общественный порядок! В этом все дело! — проскрипел своим тоненьким голоском Ренье. — Что вы скажете об общественном порядке?

Рети спокойно вытер губы салфеткой.

— Но ведь общественный порядок заключается как раз в том, чтобы устраивать забастовки, когда это понадобится… По сути дела, армия должна только обеспечить свободное пользование этим правом.

Вся ненависть Акара-старшего к рабочим вырвалась наружу.

— Да, для того чтобы толпа бандитов и негодяев могла безнаказанно прерывать работу, парализовать всю жизнь в стране и даже ставить под угрозу само существование этой страны! Без угля остановятся машины, не будет никакой работы, никаких торговых сделок!

— Ну конечно, какие уж там торговые сделки! — с нескрываемой иронией воскликнул Ренье.

После этой грубой выходки Акара Рети несколько возвысил голос.

— Милостивый государь, — сказал он, посмотрев на него в упор, — негодяи находятся не там, где вы думаете. Знайте, что рабочий не может прервать свой труд, потому что он сам и есть этот труд. И не кто иной, как хозяин, вырывает у него из рук его орудие.

— Так выходит, что все зло в акционерах! — расхохотался Жан-Элуа. — И подумать только, они еще получают доход!

— Да, именно так, в акционерах. Земля по праву принадлежит не тем, кто разживается на ее богатстве, а тем, кого они сживают со света.

— Все это одни слова!

Раздались протестующие голоса. Несколько человек угрожающе потрясали вилками. Заглушая крики и смех, Акар-старший завопил:

— Анархист!

Рабаттю приложил руку к уху, сделав вид, что никак не может понять, в чем дело. Лавандом, смеясь, сказал Гислене:

— Честное слово, в первый раз слышу такие вещи…

Утверждения Рети были подобны шару, разбросавшему кегли по площадке. Они взбудоражили всех: и запятых спокойной беседой мужчин и легкомысленно болтавших женщин. Жан-Оноре, крупный, полный мужчина с круглым подбородком, к которому с обеих сторон спускались золотистые бакенбарды, всем обликом своим похожий на первого Рассанфосса, примиряюще простер обе руки вперед и густым басом, словно специально созданным для того, чтобы звучать в залах суда, изрек:

— Господа! Надо уметь уважать любые убеждения. Я уверен, что выражу мысль всех, заявив, что если бы только мы были в силах улучшить положение наших рабочих…

Арнольд, который в это время допивал третью бутылку шампанского и, казалось, нисколько не интересовался разгоревшимся вокруг него спором, неожиданно зарычал с яростью дога, увидевшего из своей конуры ноги прохожего:

— Подлецы они все! Пушечное мясо!

— Несчастный! — сурово оборвала его бабка. — Если так, то следовало бы стрелять и в Жана-Кретьена Первого и в твоего отца! — Она повернулась к Жану-Элуа. — Сын мой, ведь и мы-то все вышли оттуда. В наших жилах течет рабочая кровь. Добейся, чтобы дети твои это поняли.

Это был голос, раздавшийся из глубины веков. Барбара выпрямилась и пристально глядела на говоривших своими суровыми, обрамленными темными кругами глазами, и в этом взгляде, казалось, было что-то потустороннее. Жан-Элуа нахмурился, рассерженный тем, что ему так некстати напомнили о его низком происхождении. Эдокс пожал было плечами, но сразу сдержал себя и смиренно уткнулся в тарелку. В Гислене же слов, — но встрепенулся мятежный дух ее предков, и, повернувшись к Лавандому, она смерила его вызывающим, гордым взглядом. Виконт разминал двумя пальцами хлебные крошки, поглядывая на маркиза Шармолена и шевалье Дюрайля — своих двух свидетелей.

Этот маркиз де Шармолен, дядя Лавандома, разорившийся так же, как и племянник, на женщинах и на карточной игре, был одним из самых характерных представителей своего поколения. В свои семьдесят лет он еще затягивался в корсет, румянился, холил усы, красил волосы, которые черными прядями падали ему на виски. Он прилагал все старания, чтобы казаться юношей, но движения его были скованы, и все усилия его привели только к тому, что он походил на какой-то заржавевший, плохо смазанный автомат. От Шармоленов он получал пожизненную ренту, которая позволяла ему жить в своем поместье Рассар, где он имел собственный выезд и продолжал еще играть какую-то роль в свете. Был и еще один родственник Лавандома, Дюрайль, седой старик с длинною бурграфскою бородой, спускавшейся на живот. Материальное его положение было весьма незавидно, но у него было шесть кузенов, которые по очереди его кормили и которых он в конце года, в виде благодарности, наделял прескверными продуктами своей маслобойки.

Шармолен вскинул монокль и уставился на старуху, которая как будто выросла из далеких глубин прошлого и для которой вся эта замызганная грязью родовитость, казалось, ровно ничего не значила. Дюрайль, продолжая держаться скромно, уплетал за обе щеки, а потом, сделав вид, что не замечает всех этих семейных распрей, углубился в созерцание своей пышной и длинной бороды.

Надо всей этой весенней свадьбой повеяло вдруг холодом зимы, и присутствующие несколько разогрелись только тогда, когда Жан-Элуа предложил гостям выпить еще по бокалу вина.

«Когда приезжает маменька, никогда не знаешь, что будет», — подумал он.

Время, однако, шло. Карета должна была отвести новобрачных к пятичасовому поезду. Лавандом, который до венчания вел себя вполне корректно и сдержанно, выйдя из церкви, вдруг принял рассеянный вид, как будто он чем-то был озабочен. После шампанского — а он выпил его порядочно, как бы стараясь утопить в нем некую упорно преследовавшую его мысль, — в руках у него появилась дрожь, лицо стало дергаться еще сильнее. Глаза его дико блуждали. Он перестал следить за собой и впал в какое-то тяжелое оцепенение, из которого его вывели только слова старухи. Но потом его снова охватило уныние. Видно было, что он безропотно покорился своей судьбе, как будто некая непоправимая катастрофа лишила его собственной воли. В этой внезапно наступившей немощи последнего отпрыска древнего рода с такою силой сказалось все то истощение жизненных соков, которое прогрессировало из поколения в поколение, что у г-жи Рассанфосс вдруг появилась какая-то смутная надежда. Она старалась убедить себя, что Гислене не придется быть очень уж долго несчастной. Внимательно наблюдавший за всем Рети был единственным человеком, заметившим, какою внезапной радостью озарилось при этой коварной мысли ее непроницаемое лицо.

Послышались какие-то голоса. Это были жители окрестных деревень, которые, как это велось еще во времена Фуркеанов, пришли поздравить новобрачных.

Жан-Элуа изобразил на лице удивление, хотя еще два дня назад он сам отдал распоряжение своим сторожам привести крестьян из окрестных деревень, чтобы те поздравили молодых.

Старики и юноши в праздничных одеждах целыми толпами шли к дому, ведя за собою усталых ослов. Лица их потемнели от солнца и ветра, они горбились, словно стараясь пригнуться пониже к земле.

Появление крестьян несколько оживило гостей — они перешли на террасу. Из толпы вышел древний старик, который помнил еще времена феодальных владельцев; его вели под руки два его сына, здоровенные мужики. Это был представитель уже вымершего поколения, каких-то ископаемых, живших еще до Великой революции, той самой дичи, на которую набрасывались сеньеры и которую они травили с помощью своих управляющих и вооруженной стражи. За ними следовали его остальные сыновья и дочери, убеленные сединами, двадцать супружеских пар, у которых были уже собственные дети и внуки.

— Сколько тебе лет, дедушка? — спросил Жан-Элуа.

— Сто три, с вашего позволения, господин барон.

Этот едва лепетавший старик величал теперешнего владельца Ампуаньи титулом барона, ибо баронами он еще в давние времена привык называть своих бывших хозяев. Насмешки барышень Акар не пощадили седых волос этого несчастного.

— Поглядите-ка на него, он сейчас рассыплется! — крикнул кто-то из них.

Затянутый в корсет Шармолен, небрежно покачиваясь, заявил, что крестьяне, после того как они получили свободу, стали вырождаться. Однако Акар-старший, вспомнивший во время разговора с Рети о своем собственном темном происхождении, пытался возразить. «Человек всегда остается человеком», — пробурчал он.

Веселье сделалось еще более шумным, когда, отвечая на вопрос Жана-Элуа, старик сказал, что вместе с внуками и правнуками семья его состоит из шестидесяти восьми человек. И, чтобы показать, что ему еще есть чем жевать, он пальцами раздвинул свои сморщенные губы и, улыбаясь, обнажил два отвратительных черных обломка.

Рассанфосс дал ему пять двадцатифранковых монет, а для остальных велел выкатить бочку пива и разрешил молодежи потанцевать на лужайке. Едва он это сказал, как веселый смех находившихся на террасе гостей передался всем этим загорелым, мускулистым детям земли, этой толпе крfснощеких увальней, которые то плясали, то начинали глазеть на господ, разинув рты, ухмыляясь только оттого, что в эту минуту смеялись те.

Но вдруг из лесистого оврага, обрамлявшего огромную скалу, раздались выстрелы. Жан-Элуа потряс кулаком.

— Слышите? Это опять они, эти проклятые браконьеры. Вы, конечно, скажете, что следовало бы оставить их в покое, пускай себе на здоровье бьют нашу дичь, — добавил он, повернувшись к Рети. — Не так ли?

Кадран, здоровенный детина, раскрасневшийся от вина и яств, крикнул, что самое разумное было бы открыть по ним огонь. У него, например, сторожам отдан приказ быть в этих случаях беспощадными. Что касается Акара-старшего, то он довольствовался тем, что в принадлежащих ему лесах старался расставить побольше капканов. И, двигая своими огромными, похожими на жернова челюстями так, как будто у него в зубах еще застряли остатки жаркого, — привычка, свойственная многим Акарам, которые, казалось, раздирали своими клыками человеческое мясо, — он с жестоким спокойствием добавил:

— И, знаете, это хорошо помогает. Человек восемнадцать на всю жизнь остались хромыми.

В эту минуту один из лакеев, войдя в комнату, что-то шепнул Жану-Элуа. Тот вздрогнул, нахмурился и несколько смущенно сказал:

— Господа, мы уже отомщены. Мои сторожа только что пристрелили одного из этих проходимцев. В конце концов не мы же ведь все это начали.

Известие это встревожило всех. Видно было, как бальные платья и фраки хлынули с террасы назад, в столовую. Барбары уже не было. Она пошла немного отдохнуть и просила г-жу Жан-Оноре извиниться за нее перед гостями. Среди всей суматохи, царившей вокруг стола, выделялась огромная фигура Антонена, сына Кадрана. Он уже наелся до отвала. Лицо его налилось кровью, но, несмотря на это, он все еще продолжал поглощать один кусок за другим, обильно орошая их вином. Он придвинул поближе все сладкие блюда и, влив в себя неслыханное количество вина, набивал едою свое ненасытное брюхо.

Он был до такой степени прожорлив, что по целым часам не вставал из-за стола, а потом кидался на кухню, чтобы стянуть приготовленный к обеду десерт. В прежнее время проделки эти даже забавляли Кадранов, ни в чем себе не отказывавших и больше всего заботившихся о том, чтобы вкусно поесть. Двенадцати лет, толстозадый, как деревенская девка, с отвислым двойным подбородком, он походил на хорошо откормленного поросенка. Однако постепенно его непомерное обжорство стало приводить родителей в отчаяние; сын их, по всей вероятности, страдал волчьим голодом, и болезнь эту ничем нельзя было вылечить. Его сажали на строгий режим, но и это не приводило ни к каким результатам. Перемалывавший любую пищу механизм с огромными мельничными валами, который, казалось, был установлен в его громадном, тучном теле, приходил снова и снова в движение. В этой семье толстяков, разжиревших на необъятных угодьях и до сих пор не утративших близости к своим пахотным землям и конским заводам, источнику их обогащения, он казался самим ее чревом. Невозмутимый покой и блаженное самодовольное мурлыканье, с которых все началось, неисповедимым образом привели к тому, что Антонен сделался похож на огромную обожравшуюся свинью, и его ненасытная утроба, венчавшая собою царство Кадранов, казалось, способна была поглотить все богатство их дома.

Волнение, причиненное известием о только что застреленном человеке, понемногу улеглось, уступив место восторженному созерцанию обжоры. На глазах у всех, в каком-то неустанном круговороте, его влажные, как у огромного жвачного животного, губы неторопливо шевелились, он непрерывно поглощал фрукты и куски пирогов, лежавшие грудами перед ним. Он машинально подносил их ко рту привычными движениями толстых, обросших жиром пальцев и улыбался от счастья, упоенный благоуханием соков и соусов, поглощенный процессом пищеварения и глубоко равнодушный ко всему остальному. Ренье обернулся к нему и, подперев рукою подбородок, взирал на него, как на некое чудо природы, сотрясаясь всем телом от восторженного смеха, так что заметно было, как подпрыгивает его горб.

— Дорогой мой, ты великолепен, ты изумителен! Слов нет, такой аппетит — это божий дар. Выпьем-ка по бокалу шампанского! Хорошо?

— Да, налей, я уже думал было кончать, да вот аппетит, должно быть, ко мне вернулся. Теперь уж я буду есть до самого утра.

— Ну, ну! Ты слыхал сейчас выстрелы в лесу? Так вот, похоже на то, что лесничие пристрелили браконьера. Нам на это наплевать, не правда ли? Все равно их еще остается немало, и когда-нибудь они расправятся с нами. Лишь бы только ты ел, остальное все для тебя неважно. Для тебя ведь не существует ни бедных, которых забивают, как скот, за несчастный клок шерсти, который они у нас украдут, ни богатых, что омывают руки кровью этих хамов и смотрят на эту кровь как на приправу к дичи. Для тебя ничего не существует, кроме его величества Брюха. Выпей еще бокал! Начхать на них, пускай они все перебьют друг друга, — таков закон, таков уж итог всего. Есть или быть съеденным! Ах, мой бедный Антонен, когда я думаю, чем бы ты был, если бы тебе не положили на зубок твой миллиончик! Ты, верно, пожирал бы любое мясо, поджаривал бы ломтики человечины, добывая их где-нибудь в темном лесу, варил бы в своем котелке косточки младенцев. Жаль, что таких, как ты, единицы, а не тысячи. Дела бы у нас на земле пошли тогда куда лучше. Эй, Жюльен, принеси-ка две бутылки шампанского! Знаешь что, напрасно старуха тоскует о «Горемычной» и вспоминает, сколько эта яма сожрала человеческих жизней. Пищевод твой не уступит «Горемычной». Туда пролезут целые поля со стадами овец, а тебе все еще покажется мало. Ну что же, раз тебе это нравится, ешь, пей на славу, обжирайся, веди себя, как Гаргантюа. Между нами говоря, долго мы с тобой не протянем. Лет по двадцати пяти — тридцати мы еще, пожалуй, поживем, ну, может быть, чуть побольше, а там, глядишь, и все. Деды наши жили по целому веку, отцы к шестидесяти годам уже никуда не годятся. Ну, а мы к тридцати превратимся в кляч, и эти клячи потащат наш собственный гроб. Вот, например, Эдокс — он станет депутатом, будет произносить в палате скучные речи, может быть даже займет какой-нибудь пост. А в результате, когда он выдохнется и ни на что не будет годен, он помрет где-нибудь простым окружным чиновником. А ведь это как-никак опора семьи. Нам его ставят в пример. Он гадит на свой грязный нашест, и его испражнения чтут, как реликвии. А мы стоим как дураки и глазеем. К тебе это не относится, ибо заслуга твоя как раз в том, что ты сам стал живой помойной ямой. Так вот, дорогой мой, с ним случится то, что я предсказываю. Он распадется, как перестоявшийся сыр, размякнет, прежде чем окончательно созреет. Я чувствую, что на мои плечи легли сто лет, двести лет, тысяча лет жизни Рассанфоссов. От меня смердит, как от падали, вырытой на каком-нибудь старом кладбище. Мой горб — это «Горемычная», я всегда ношу ее за собой, «Горемычная», которая высосала из моих предков все соки и оставила в жилах их внуков кровь, годную только на то, чтобы рожать горбунов. Какая ирония судьбы! «Горемычная» принесет всем нам гибель. Она отомстит за себя, она убьет нас одного за другим, и тебя тоже… Но сейчас, пока у тебя есть зубы и есть, что ими жевать, наедайся до отвала, набивай себе брюхо, жирей, как свинья!

Жан-Элуа оглядел зал: место Арнольда пустовало. Нехорошее предчувствие овладело им. Знаком он подозвал к себе лакея, которому было поручено следить за Арнольдом.

— Где мой сын?

Лакей побледнел. Ему пришлось сознаться, что с полчаса тому назад Арнольд велел оседлать лошадь и уехал верхом. Никто не знал, куда он отправился. Поступками его всегда управляла какая-то слепая, безотчетная сила… Безрассудством своим он каждый раз, даже в обычное время, страшил отца. Теперь же, под влиянием выпитого вина, вскипевшая кровь окончательно разнуздала эту силу, и она толкала его на разрушение и кровопролитие, пробуждая в нем первобытные инстинкты и неистовства дикого зверя.

— Узнай, куда он поехал, — приказал Жан-Элуа и, уставившись на дверь, так и застыл на месте среди гула голосов и облака дыма.

Он увидел, что за столом, где пестрели цветы и яркие женские платья и где сквозь стеклянные двери закат окрашивал золотисто-розовыми лучами раскрасневшиеся лица гостей, опустело еще несколько мест. Когда началась стрельба, Гислена и ее муж ушли, повинуясь знаку, данному г-жой Рассанфосс. Через несколько мгновений за ними последовала и Аделаида. Жан-Элуа услыхал глухой шум подкатившей кареты, бряцание сбруи, фырканье лошадей и чьи-то медленные шаги возле двери. Его внезапно обострившийся слух уловил совсем тихие звуки: шорохи платья, перешептывание и всхлипывание. Потом все смолкло, и слышно было только, как захрустел песок под колесами отъезжавшего экипажа. Среди женщин вдруг почувствовалось едва заметное оживление. Молодые девушки, вздрогнув, поглядели друг на друга — они позавидовали тем, кто в эту минуту удалялся к ласкам и поцелуям.

Его охватила тоска. В конце концов Гислена ведь была их собственной плотью: все ее детство протекло у них на глазах. Не следовало, пожалуй, поступать с нею так сурово. И перед взором его предстала девочка, какою он ее помнил в такой же вот солнечный День — такой далекий и вместе с тем такой близкий, — день ее первого причастия, когда она была в белом муслиновом платьице и в кружевах. Но тогда она была чиста, как ангел, в своем белом одеянии, тогда тело ее было целомудренно и невинно, а теперь оно поругано и осквернено…

«Ну и пусть! Это не по нашей вине», — подумал Жан-Элуа. И он, смеясь, обратился к Акару-старшему:

— Знаете, Стэв взбешен… Я как-то на днях его встретил. Он сделал глупость и теперь не может нам этого простить.

В эту минуту он подумал:

«Впрочем, я ее ненавижу, ненавижу их обоих…»

Г-жа Рассанфосс вернулась. В глазах у нее муж увидел и путь кареты по дорогам, и облачко пыли, скрывшее от глаз лошадей, и всю горечь совершившегося события, которое отняло у них дочь. Так вот через два года после их свадьбы другая карета, затянутая черным крепом, увозила их ребенка, и среди такой же вот дорожной пыли исчезал кусочек их жизни, исчезал навсегда. Новобрачная, вся в белом, и вместе с ней ее грех (теперь он уже ни о чем не думал, кроме того, что это была его дочь), удалялась от него в этой траурной карете, мчалась навстречу своему будущему. Он отвел взгляд от жены.

Вошедший в эту минуту лакей шепнул ему на ухо:

— Сторож велел передать вашей милости, что раненый скончался.

Жан-Элуа вздрогнул. Человеческая жизнь за убитую дичь — это уже слишком. Он этого не хотел. Тем более в такую минуту, когда у него и без этого столько печали. До чего все-таки жестоки люди, которые поднесли ему этот окровавленный труп сюда, прямо к свадебному столу. Все это плоды их чрезмерного усердия. Что-то скажет маменька, когда она об этом узнает! Но его надменная гордость еще раз одержала верх. «Деньгами, которыми можно было купить одного, можно будет рассчитаться и за смерть другого», — подумал он.

— Хорошо, — сказал он совсем тихо, — пускай позовут полицию.

Подошел второй лакей.

— Ваша милость, тут вот человек один пришел из деревни. Он говорит, что когда господин Арнольд скакал во весь опор, он сбил четверых прохожих. А когда лошадь остановили, он стал всех избивать. Врывался в сады и дома, крушил все направо и налево. Я только передаю вашей милости все, что слышал.

«Это конец, — подумал Рассанфосс. — Такой день иначе и не мог кончиться. И ничего нельзя сделать! Прежде чем кто-нибудь сумеет его остановить, эта скотина все переломает. Лакей, стоящий передо мной, вероятно далек от мысли, что я сейчас вот с радостью поменялся бы с ним местами».

— Ну что же! — сказал он громко и властно. — Пускай защищаются сами. Помочь им я не могу. Скажи, чтобы этому человеку заплатили, и пусть он убирается прочь!

Он снова повернулся к своим собеседникам и расхохотался:

— Вообразите только, мой сын набросился на крестьян. Точно разбойник какой-то… Но я ведь его знаю. Сначала он их поколотит, а потом отдаст им все свои деньги.

Слышно было, как Акар-старший выходил из себя:

— У нас есть правительство, состоящее из высокообразованных людей. Единственно, что требуется для поддержания порядка, — это чтобы деловую жизнь возглавляли компетентные лица.

Но среди всеобщего гомона его низенькая фигура совершенно затерялась, и до слуха присутствующих долетали лишь отдельные слова:

— Попы… свобода совести… порядочные люди… долой коллективистов…

Сидевший на другом конце стола Рети спокойно возразил:

— Коллективизм — это как раз вы, банкиры и промышленники. Вы являете собою коалицию капитала против демократических элементов, без которых вас бы не существовало… Не говорите о стране — вы сделали из нее настоящую Византию. Ни одного сколько-нибудь значительного человека, ни одной идеи — только борьба за наживу.

— Друг мой, — сказал Жан-Оноре, думавший в это время о своем сыне, — людей создают обстоятельства. Вы слишком торопитесь со своими выводами.

Женщины начали протестовать:

— Довольно вашей политики. Всем уже надоело.

Шармолен с нежностью наклонился к г-же Кадран.

— Да, сударыня, каждое утро купаюсь в реке, потом час езжу верхом. И знаете, все время чувствую себя как будто мне двадцать лет.

У Эдокса, задетого за живое замечанием Рети, вырвалась фраза, в которой сказалась вся подлость существующего режима:

— Оставьте нас в покое… Мы живем — вот вам и вся наша политика.

Ренье, сидя напротив Симоны, поглядывал на нее. Он прицелился в нее виноградиной, но она даже не пошевелилась, бледная и окаменевшая, как покойница в гробу. Глаза ее уставились в одну точку и словно застыли. Он знал, что у нее начинается припадок, — в такие минуты она вся каменела, мысль ее словно погружалась в какие-то сумерки, и она не сразу потом возвращалась к жизни. После этого долгое время она чувствовала себя подавленной и разбитой; все тело ее ныло от боли.

Власть Ренье над бедною девочкой, у которой нервы были чувствительны, как туго натянутые струны виолы, была так велика, что, приходя к ней в комнату, он без труда мог возвращать ее к жизни. Достаточно ему было сказать одно слово, и она исцелялась от своего недуга. Видя, как девочка бледнеет и теряет сознание, одна из барышень Акар в испуге вскрикнула. Крик этот переполошил всех. Г-жа Жан-Оноре попыталась взять Симону на руки. Аделаида, окликая девушку, гладила ее по голове.

— Не надо, — сказал Ренье, рассердившись, — оставьте ее в покое. Не бойтесь, сейчас все пройдет.

И он совсем тихо позвал ее:

— Монетт! Монетт!

Глаза ее просветлели. Она быстро замигала, как будто ей стало больно от внезапного яркого света, и пришла в себя. Потом она заулыбалась, словно еще не совсем проснувшись, и, поглаживая веки своими длинными худенькими пальцами, тихонько прошептала:

— Сердечку моему холодно. Ах, как ему холодно!

Но тут же взгляд ее снова застыл, лицо окаменело от испуга; крик, полный ужаса, вырвался из глубины ее души:

— Человек!..

— Симонетт! — повелительно произнес Ренье.

На этот раз все было напрасно. Она посмотрела на него одного с безотчетной слепой покорностью помраченного разума, который вдруг пробуждается при звуках знакомого голоса.

— Что с тобой? Что случилось?

Она расплакалась и на расспросы матери не стала уже ничего отвечать. Рыдавшую девочку унесли, но страдание этой никем не понятой души как бы продолжало витать над ее опустевшим местом.

«Но о ком это она говорит? — спросил себя Жан-Элуа, подавленный этим тяжелым днем, приносившим ему одно несчастье за другим. — Какая-то жалкая тварь, деревенский выродок лежит там сейчас бездыханный… Да, разумеется, — убеждал он себя, — она говорила именно о нем, о человеке, который только что был застрелен».

От надменности его не осталось и следа.

«А если у этого убитого была жена, дети?»

Но теперь в нем снова проснулся безучастный к чужому горю капиталист; он переговорит обо всем со вдовой и, еще до того, как правосудие успеет вмешаться, возместит весь причиненный этим убийством ущерб, все будет сделано законным путем. Приняв это решение, он стал прикидывать, во сколько ему обойдется этот труп, если перевести все на деньги.

«В конце концов, — решил он, — это мое право. Надо обсудить все это с Жаном-Оноре».

Гости встали из-за стола. Спускались теплые сумерки. На площадке перед домом, где только что танцевали крестьяне, девушки принялись играть в крокет. Эдокс показывал дамам молочную ферму и сад; он повел их в знаменитую буковую аллею, которой некогда гордились Фуркеаны.

На террасе остались только Акары, Рабаттю и Жан-Элуа. Они закурили сигары и завели серьезный разговор об интересовавшем всех деле. Ночная мгла окутывала уже подножия гор: над темно-лиловыми водами Мааса стлался серый туман; поднимаясь клубами, он розовел от последних лучей заката. Воцарилась мертвая тишина, и в воздухе повеяло дыханием этой величественной ночной природы — воды, камня и зеленой листвы; поднявшись со дна глубоких низин, оно несло сквозь густую мглу к башням Ампуаньи, все еще залитым багрецом и золотом последних лучей, ароматы лугов. Башни господствовали над широким простором плато, расстилавшегося внизу. Над ними, в просторах неба, сияли далекие архипелаги берилла и аметиста. А на одиноком утесе беспорядочно громоздились каменные плиты и глыбы с круглыми, обрамленными орнаментом отверстиями посередине, и казалось, что над всей этой красною смертью солнца по мановению волшебного жезла вырос некий мавзолей, и там в узорчатых окнах полыхает вечное пламя.

Но никто из этих ворочавших миллионами людей не обмолвился ни словом о том, как сказочно хороши были краски заката. Акар-старший, как всегда, шевеля челюстями, предлагал общее руководство колонизацией передать одному из своих племянников. Рабаттю кивал головой и как будто с ним соглашался. Жан-Элуа подумал:

«Эти Акары ненасытны: только дай им волю, и они нас живыми проглотят».

Вдруг раздался голос одной из девиц Акар, наклонившейся над балюстрадой, окружавшей площадку.

— Глядите-ка, там, на дороге, господин Рети!

Все взглянули в ту сторону. Рети, заядлый альпинист, спустился из Ампуаньи по одной из тех крутых тропинок, которые врезаются в почти совершенно отвесные склоны горы, и шел теперь по направлению к станции.

— Видно, жизнь ему нисколько не дорога, — изрек Акар-старший, пожимая плечами.

Неожиданный уход Рети напомнил ему о его собственных делах, о тех темных махинациях, которые ожидали его в городе.

— Послушайте, Рассанфосс, мы можем опоздать на поезд!

Но до поезда оставалось еще около часа. К тому же все распоряжения уже были отданы. Становилось про-хладно, и, как только в столовой зажгли лампы, все общество вернулось туда.

Ренье, который повсюду следовал за дамами, принес им шали.

Теперь вся компания прошла в гостиную. Это была комната, обставленная летней буковой мебелью и устланная циновками, с бронзовыми статуэтками на треножниках, с расставленными повсюду ширмами и легкими этажерками. Комната освещалась матовым светом японских фонариков, спускавшихся с обитого тонкими прутьями потолка. Вместо занавесей на всех четырех окнах висели полотнища голубого и желтого рубчатого шелка. Восемь священных знамен, на которых при вечернем свете загорались луна и звезды, хранили память о некогда колыхавшем их благодатном ветре Ниппона.^[4]

Кресла сдвинули в круг; находчивый и остроумный горбун уселся посередине на груде подушек. Дамы откалывали от своих корсажей цветы, бросали ему и умоляли его рассказать какую-нибудь забавную историю.

— Я бы не прочь, — ответил Ренье, — но ведь вы знаете, какие это истории…

Он начал рассказывать. В ужасе дамы затыкали себе уши и, делая вид, что сердятся, колотили его своими пухлыми, нежными кулачками. Горбун, однако, оставался непоколебим. Как они его ни теребили, как ни трепали, он только целовал их прелестные пальчики и тоненьким, пронзительным голоском продолжал свои пикантные рассказы, которые, кстати сказать, они слушали не без удовольствия.

Одна из дверей бильярдной распахнулась. В комнату ворвался стук шаров и рассеянный свет аргандовых ламп;^[5] там вокруг бильярда бегали Эдокс и Дюрайль, засунувший свою длинную бороду за жилет. В двери показалась распухшая, багровая физиономия Антонена. Женщины вскрикнули от ужаса.

— Эй ты, Фальстаф, дурень ты этакий, пьяная харя! — закричал Ренье. — Иди-ка сюда и покажись дамам! Пусть они полюбуются, как ты разжирел, как тебе хорошо живется на свете!

Но Антонен до того объелся, что у него началась икота. Пробурчав какое-то извинение, он захлопнул двери.

— В самом конце коридора, налево! — успел пропищать маленький Рассанфосс.

Сидя верхом на подушках и выгнув свою горбатую спину, похожий на цирковую обезьяну, он продолжал:

— Итак, графиня надела на себя кальсоны шевалье.

На этот раз у дверей появился Эдокс.

— Милостивые государыни, экипажи поданы. Ждут только вас.

Ренье ловким прыжком вскочил на ноги.

— Смотрите, как вам посчастливилось. А то кто его знает, какое бы впечатление на вас произвел конец моего рассказа.

— Да такое же, как и все остальное: мы бы просто его не услышали, — ответила г-жа Эдокс, вдова Орлан-дера, дав этим понять, что она не особенно старалась зажимать уши.

Гости повставали с мест. Послышался шелест платьев, который постепенно стих, — все направились к выходу. В вестибюле, куда вела широкая дубовая лестница, слуги помогали мужчинам надевать пальто. Аделаида и г-жа Жан-Оноре спустились проститься с дамами. Но ни той, ни другой девиц Акар там не оказалось.

— Юдифь! Элия! — позвал Акар-старший. Наконец они обе появились на верхней площадке лестницы. Они задержались у Симоны, которая показывала им драгоценности своей матери.

— Ах, папочка, вообрази только: там бриллиантов больше чем на полмиллиона!

Но Акар их не слушал. Он отозвал Жана-Элуа в угол и, дернув его за отворот фрака, твердо сказал:

— Значит, решено? Мой племянник будет директором?

— Если только Рабаттю согласится…

В эту минуту Эдокс закричал из экипажа!

— Идите же наконец, все уже уехали!

Акары, Шармолен и Дюрайль сели в экипаж. Не уехали только Кадраны. Их уговорили остаться до воскресенья.

Вместе с Жаном-Элуа они взошли на террасу, откуда было видно, как по склонам горы постепенно удалялись экипажи.

«Ну вот и кончилось!» — думал Рассанфосс; слушая, как вдали замирает стук колес, он испытывал чувство облегчения. Ему казалось, что вместе с этим стуком весь несчастный день уходит от него все дальше и дальше.

Но, возвращаясь, он столкнулся в вестибюле со своей матерью. Она была закутана в шаль, в руках у нее был саквояж.

— Я уезжаю, сын мой… Я ни минуты не останусь в доме, где совершилось убийство. Я все знаю: твои сторожа убили человека. Впрочем, тебе нечего беспокоиться — с твоими гостями я больше не встречусь. Я поеду в противоположную сторону и переночую в Динане у одной родственницы нашей Бет: та давно уже просила ее навестить. Вели закладывать лошадей.

Но все их десять экипажей были отправлены на станцию; пришлось даже брать лошадей с фермы.

— Знаете что, маменька, подождите до завтра. Поверьте мне, это печальное событие огорчает меня еще больше, чем вас.

— Говорю тебе, ни одной минуты я здесь не останусь; если нельзя достать лошадей, пошли на ферму и вели запрячь в тележку осла.

«Только этого еще недоставало», — подумал Рассанфосс.

Он пытался отговорить ее, представив ей всю нелепость подобного зрелища.

— Маменька, ну на что это похоже?.. Ехать на станцию на осле! Что скажет прислуга!

— Пусть говорит что хочет, сын мой. Матери твоей все равно, что о ней будут говорить твои слуги. А ты спрашивал их, что они думают насчет убийства этого несчастного? Да, Рассанфоссы когда-то проливали кровь, но только не такую — они были вправе ее пролить, ведь это была их собственная кровь. Говорю тебе: все кончено. Нога моя больше не переступит порога дома, где совершили убийство.

— Что ж, пусть будет по-вашему, — пробормотал Жан-Элуа, направляясь через сад к ферме. Но старуха остановила его.

— Не ходи туда, вернись лучше к своим. Я не хочу быть помехой вашему празднику. Завтра утром ты объявишь всем твоим прекрасным дамам, что я уехала с первым поездом и не хотела будить их так рано. Господь простит нам эту маленькую ложь. А сейчас покойной ночи, Жан-Элуа! Желаю тебе, чтобы грех убийства, твой грех не слишком тебя мучил этою ночью! А с Бурде я поговорю сама.

Стоявший под деревом Жан-Элуа только махнул рукой. Пускай делает что хочет. Ведь уж если маменьке что-нибудь взбредет в голову…

Однако возвращаться к гостям он не спешил. Он услыхал, как звенели бубенчики на уздечке осла, которого запрягал Бурде. Слышно было, как маленькие колеса повозки заскрипели по камням дороги, которая шла в ущелье позади строений, а потом соединялась с большой дорогой, ведущей в замок. Вскоре все стихло. Потом еще раз послышался перезвон бубенчиков и поскрипывание колес, становившееся более громким по мере того, как на спуске ослик ускорял свой бег. Великая родоначальница Рассанфоссов, та, которую они чтили как королеву-мать всей династии, покидала их дом; сидя на деревянной дощечке, она тряслась по ухабам дороги, среди мрака, окутывавшего ущелье, такого густого, что Жан-Элуа больше не видел уже ни ослика, ни тележки.

Его мать покинула Ампуаньи, как вдова вассала феодальной поры, которую бароны выгнали из замка… И это она, которой род их был обязан всем своим возвышением, она, которая, ударив себя по высокой груди, имела право сказать им:

«Без этого молока вас не было бы никого на свете. Всех ваших экипажей, всех карет все равно не хватит, чтобы провожать меня так, как я этого заслужила».

Снизу, от подножия горы, где воздух был гулок, до слуха его долетало далекое бренчание меди, в котором была какая-то особая нежность. По той же самой дороге только что уехала его дочь: печальный свадебный кортеж дважды проезжал по этим местам. Жан-Элуа стоял неподвижно до тех пор, пока не услыхал совсем уже ровный стук колес, — это одноколка выехала на большую дорогу. Тогда в нем вспыхнула ярость против убитого, причины всех бед.

— Сволочи! — пробормотал он, погрозив кулаком в сторону леса.

VIII

Симпатии бабки переменились.

Ее старая мятежная кровь плебейки, вызывавшая в ней сострадание к обездоленным, на которых в их же родных лесах устраивали охоту, как на диких зверей, кипела негодованием при мысли об этих скупщиках земли, этих владельцах дичи, вскормленной этой землей, всесильных и хищных. Обширная территория, окружавшая «Горемычную», принадлежала ей: рабочие поселки, луга, леса, две квадратные мили пастбищ, деревья, дома. И вот ее сыновья захотели поставить на этой земле сторожей.

— К чему это? — спросила она их. — Имение мое будет само себя охранять. Может быть, у меня будет поменьше кроликов — зато по крайней мере сторожа не будут меня обирать.

Это было сущею правдой. Земля Рассанфоссов отлично умела защитить себя от воров и грабителей, не прибегая к вооруженной охране. Плуги и бороны самым добросовестным образом вспахивали эту землю, тщательно истребляя все сорняки. На этой первозданной целине каждый обрабатывал свое поле и берег его, как некое доставшееся ему наследство, как то, что принадлежит ему одному.

Барбара возделала всю эту обширную территорию. Чтобы избежать разорения, она каждый год за умеренную цену сдавала эту плодородную землю в аренду и таким образом поделила ее на множество мелких участков. В своих лесах она установила ограничения на рубку и подрезку деревьев и доверила следить за этим самим же крестьянам, которые сучьями и ветвями топили печи. В определенное время деревенские жители имели право охотиться на дичь, каждому выделяли потом известную часть добычи, — все остальное передавалось владелице. И так как каждая семья получала свою долю дичи и дров, общие интересы объединяли всех, удерживая от браконьерства и грабежа. За пятнадцать лет вмешательство судьи потребовалось только один раз, да еще как-то, когда преступники иного рода, крупные лесопромышленники, навлекли на себя гнев старухи: воспользовавшись тем, что лес продавался на сруб, они поспешили захватить запретные участки. К людям богатым Барбара умела быть жестокой, но всякий раз, когда дело касалось обездоленных, сердце ее было полно сострадания. Руководствуясь голосом собственной совести, старуха нашла возможным переделать на свой лад строгие права собственности, и сделала так, что собственность эта перестала возбуждать в людях зависть и хищнические инстинкты.

Жан-Элуа всегда был ее любимым сыном. Он был ее первенцем и, как ей казалось, тем самым был ближе к истокам семьи, чем все остальные, ближе к той первой любви, которая, зачав его, пробудила в пей материнское чувство. Это предпочтение как-то само собою укоренилось в ее сердце простолюдинки, и она передала его своим младшим детям. Несмотря на то, что разница между ними в годах была не так уже велика, она всегда говорила о старшем сыне как об их втором отце, как об опоре семьи. И Барбара воспитала своего любимца так, как будто, став главою рода Рассанфоссов, он действительно должен был распространить свою власть на всю их династию. Именно ему она собиралась перед смертью передать управление делами и все то влияние, которым пользовалась у детей и внуков. Но здоровье ее было достаточно крепко, неизвестно было, когда еще наступит это последнее отречение, и вместе с тем она уже достаточно прожила, чтобы видеть, как надежды ее рушились, как сын ее, по мере того как он вырастал в общественном мнении, все меньше и меньше походил на Жана-Кретьена V. У нее был свой, особый взгляд на богатство, и она старалась, чтобы жизнь ее протекала в согласии с ее убеждениями. Она считала, что богатство — это ссуда, полученная от провидения, некая инвеститура, которая священна и дается только на время, и что господь бог, даровав человеку богатство, отнимает его, если человек этот злоупотребит им. Отрешаясь от всего личного, она как бы олицетворяла собою весь свой род; она была убеждена, что у отцов есть обязанности, сходные с теми, которые берут на себя вожди племени. Они точно так же воздвигают дома для грядущих поколений, заботятся об их судьбе, разрыхляют землю, на которой впоследствии вырастает величие потомков.

Но сколько бы человек ни мог поглотить богатства, у него всегда еще остается какой-то излишек. Так вот, надо, чтобы этот излишек уменьшил бездонные пропасти человеческого страдания и горя.

— Человеку дано распоряжаться только одной частью своего богатства, — любила говорить она, — другая принадлежит богу и тем, у кого на свете нет ничего, кроме бога, кто живет только его милостями. Эти люди умирают, когда господь оставляет их, и спасти их могут только те избранники его, которых он посылает на землю и которым он дарует силу и власть.

Теперь же мезальянс, совершенный Гисленой, и ружейные выстрелы в Ампуаньи открыли старухе глаза на порочность ее потомства. Она не могла отрешиться от мысли, что с этим безрассудным браком связана какая-то тайна; она спрашивала себя, зачем понадобилось так унижать их чистую рабочую кровь, которой она так гордилась, зачем было смешивать ее с этой мутью, которая текла в жилах дворян, исконных врагов ее рода. И Барбара почувствовала, что на место безраздельной, слепой привязанности к старшему сыну пришло тяготение к младшему, к его мирному дому.

Супруги Жан-Элуа были крайне удивлены, когда узнали, что вместо того чтобы ехать к дальней родственнице Бет, старуха Рассанфосс, никогда без настоятельной необходимости не покидавшая родного города, решила провести целую неделю в семье своего второго сына, Жана-Оноре. Очутившись среди этих образованных и отзывчивых людей, она обрела ту истинную простоту, котораябыла ей так по душе. Вильгельмина, изящная и несколько сентиментальная блондинка, воспитанная матерью в христианском духе, пленила ее своей предупредительностью, нежной заботой, скромным образом жизни и благочестием, которое супруг ее, хотя он и был человеком передовых взглядов, спокойно сносил. В их богатом особняке на авеню Дезар не было ничего кричащего и он вполне соответствовал образу жизни его владельцев. Видно было, что здесь живет человек науки и труда, и сама строгость царившего здесь комфорта свидетельствовала о том, с какой серьезностью хозяин дома относится к своей профессии адвоката.

Первый этаж того дома, где расположился сам Жан-Оноре со своими помощниками, три больших комнаты, уставленные шкафами с книгами в черных сафьяновых переплетах, строгая мебель, хорошо гармонировавшая с представительным обликом хозяина, несколько тяжеловесные гостиные, где не было ни одной изящной вещи, ни одной безделушки, никакого следа прикосновения женской руки, — все это являло собою полную противоположность великолепным мраморным статуям, картинам, отделке комнат, всему тому блеску, который бросался в глаза в доме Жана-Элуа.

Супруги Жан-Оноре жили довольно скромно. Лошадей они не держали, за всю зиму устраивали не больше трех-четырех приемов, а на лето уезжали к морю, где жили с поистине деревенскою простотой.

Та жажда наживы, которой был одержим Жан-Элуа, не горячила крови его брату, трудолюбивому оратору и законоведу, любителю книг, не умевшему гордиться своим даром красноречия и высокой должностью адвоката и не питавшему ни малейшего пристрастия к роскоши и помпе. Состоянием своим они распоряжались разумно: у них не было миллионов, которые вскружили голову Жану-Элуа. Адвокатура давала Жану-Оноре около пятидесяти тысяч франков в год. Помимо этого, были еще проценты с приданого его жены и его собственного капитала, из которых они не проживали и половины.

В течение десяти последних лет Жан-Оноре состоял юрисконсультом крупнейшего финансового предприятия страны, Национального кредитного общества, которое занимало столь же твердое положение, как и Государственный банк. Оно было основано королем биржи, Исааком Орландером, произведенным в бароны за свою щедрую филантропическую деятельность. Когда он умер, вдова, у которой осталась после него дочь, пригласила Жана-Оноре отстаивать ее интересы в тяжбе. Речь шла о поместье «Маркиз», которое оспаривал ее сосед, граф де Бреан. Жан-Оноре выиграл ей дело, и с тех пор у них завязались дружеские отношения. Адвокат оказался человеком достаточно практичным: он ввел к ней в дом своего сына Эдокса, а тот, начав ухаживать за вдовой, сумел использовать новое знакомство в своих интересах. Это было поистине ловким ходом — жениться на той, которая все еще продолжала называться прекрасной Орландер, хотя ей и было уже за сорок и ее вызывающая красота начинала клониться к закату. Эдоксу было тогда всего тридцать два года. Он был адвокатом, как и его отец. После блестящего выступления на одном громком процессе он занялся частной практикой. Красивая внешность сочеталась в нем со светским лоском и несколько надменной осанкой. Он красноречиво говорил, умел быть душою общества, ездил верхом, занимался фехтованием, пользовался большим успехом у дам.

Эдокс проявил достаточную сообразительность и навсегда распростился с г-жой де Робюар, с которой находился в связи в течение целых пяти лет и которая дарила его самой пылкой любовью. Он променял ее на богатую баронессу, отказавшуюся от вдовства и передавшую в его руки все свое состояние. Этот ловкий трюк, которому завидовал Жан-Элуа, был проделан с большой осторожностью и еще раз подтвердил, что у Рассанфоссов расчет точный.

Попав в этот отлично устроенный дом, где прежде она почти не бывала, в дом, который по-настоящему она узнавала сейчас впервые, старуха была растрогана почтительностью всех его обитателей. Преклонные годы бабки и воспоминания, которые она вызывала в семье, — все это заставило их окружить ее настоящим культом. Им казалось, что весь героизм легендарных предков, трудившихся в шахте, оживает в каждом ее движении и в каждом шаге. Старуха видела, что любая ее прихоть немедленно исполняется, что каждое слово ее слушают как библейскую истину, и ей не приходило даже в голову, что почтительность эта не совсем искренна и что за ней, может быть, скрываются какие-то тайные расчеты ее невестки. Вильгельмина, которая теперь сама уже давно воспитывала своих детей, вспоминала, что когда-то она была послушнейшей из дочерей, и стала очень заботливо ухаживать за свекровью, как будто та была ее собственной матерью. Внучки старухи, эгоистичная и своевольная Сириль, добрая Лоранс и внук, Эдокс, приходивший иногда в родительский дом, всячески старались вознаградить ее за холодность других внуков — детей Жана-Элуа и уверить ее, что они-то и есть подлинные отпрыски старых Рассанфоссов. Помимо них, у Жана-Оноре была еще одна дочь, Ирен, которая находилась сейчас в пансионе.

От своего девичества Вильгельмина сохранила нежные голубые глаза и свежий цвет лица, обрамленного белокурыми пышными волосами.

— У моей Вилл, — любил говорить Жан-Оноре, — нежное лицо и нежный характер: душа у нее такая же нежная, как звук ее голоса, как пряди ее волос.

Высокая, довольно хрупкая, с атласными руками, деятельная, несмотря на свой мечтательный вид, очень решительная, несмотря на всю кажущуюся вялость, эта женщина, которая как бы совершенно растворялась в присутствии мужа, искренне ею любимого, заставляя его верить, что он и есть глава семьи, в действительности держала в своих твердых руках весь дом, и белокурая нежность ее нимало не распространялась на окружающих. Чуткость и духовная чистота сочетались в ней с хитростью, а слепая ревность к детям накладывала на весь ее характер печать темной страсти. Черты эти в полной мере сказались, когда был устроен семейный заговор, который ввел в их дом баронессу Орландер, женщину, с самого начала опороченную в ее глазах как своей национальностью, так и низким происхождением.

Усилием воли она сумела подавить в себе и предвзятость христианки и впитанные с молоком матери буржуазные предрассудки, сумела сделать вид, что ничего не замечает, употребив на это всю силу двойного женского притворства, притворяясь перед мужем и перед детьми в расчете на те огромные выгоды, которые эта женитьба сулила ее сыну.

Двадцатипятилетний Жан-Оноре был очень робок с женщинами. К тому же в ту пору он ушел с головой в трудную науку юриспруденции и был страстно увлечен изучением права, которое в его глазах систематизировало все проявления человеческого разума и казалось ему неким многовековым заветом целых поколений моралистов и социологов. И он, вероятно, никогда бы не стал ухаживать за девушкой из «Дома сестер Денуарманто», если бы на помощь ему не пришла его мать, которая сама выбрала для него эту партию.

Г-жа Денуарманто, вдова бывшего председателя суда, жила со своими двумя дочерьми в просторном доме рядом с собором, на одиноком холме, который возвышается над всем Монсом. Там, как в стенах заброшенного монастыря, не было слышно городского движения и шума. Они жили там довольно замкнутой жизнью, состоявшей из хождения в церковь и прогулки вдоль городского вала по воскресеньям, из шитья у окна, на котором приподнимался только краешек занавески, и посещения кое-каких знакомых, которых они два раза в месяц приглашали к себе пить чай. Вильгельмина, такая же застенчивая, как и ее будущий муж, красневшая по малейшему поводу, понравилась этому неловкому юноше, который до встречи с нею чуждался женщин. И в душе его, воспитанной на трогательных излияниях Шатобриана и Ламартина, вспыхнула поэтическая любовь к белокурой девушке, которая, перебирая своими тонкими пальцами струны гитары, пела ему по вечерам старинные романсы, какие певали еще ее прабабушки.

Она рисовала по шелку затейливые пейзажи, любила птиц и, как маленькая готическая мадонна, была постоянно окружена цветами. У этой девушки, выросшей среди священного полумрака высоких сводов и позеленевших каменных плит, привыкшей к запаху ладана и к звукам органа, к печальному перезвону колоколов, было чистое сердце, напоминавшее о веках благочестия и наивности. Да и с замужеством она нисколько не изменилась. Ревностная католичка, свято исполнявшая свои обязанности, довольная тем, что она властвует в доме и только внешне подчиняется воле супруга, она становилась поистине трогательной, когда по вечерам, под аккомпанемент гитары, пела детям старинные, слышанные ею в детстве, колыбельные песни.

Барбаре Рассанфосс казалось, что именно здесь ее настоящая семья, и она раскаивалась в том, что безуспешно пыталась найти ее в доме Жана-Элуа. Те посеяли на полях жизни дурное семя. И в их доме выросли такие исчадия ада, как Ренье и Арнольд, праздные, порочные, святотатственно пренебрегавшие своим сыновним долгом. Семья Жана-Оноре — та, напротив, собрала неплохой урожай. Дочери их добродетельны — у них будет хорошее потомство. Эдокс тоже будет жить на благо рода Рассанфоссов. Старухой овладело чувство раскаяния.

«Как я была слепа, — подумала она. — Я отдавала всю свою любовь моему старшему сыну. Я согрешила против закона, который велит одинаково любить всех детей. И вот господь наказывает меня, чтобы я поняла наконец свою ошибку. Из детей, которых я должна бы любить одинаково, лучшим оказался тот, на чью долю досталось меньше всего ласки. За каждый проступок приходится расплачиваться. Вот почему сын, которого я беззаветно любила, так плохо меня за все отблагодарил».

Жан-Элуа, который был поглощен своими делами, не мог с такой остротой почувствовать внезапное отчуждение матери, как это почувствовала Аделаида. Алчная и. склонная к подозрительности, она выходила из себя, считая, что у нее отнимают ее законную собственность. Весь гнев свой она изливала на мужа.

— Нечего сказать, хороша твоя мать, — сказала она ему. — Как мы ни старались во всем ей угодить, она, видите ли, отправилась к Жану-Оноре. Подумать только! А ведь сколько мы с ней носились! И что же, ей мало, что она бросила нас и ни с того ни с сего уехала со свадьбы. Это же просто ужас! Теперь она переметнулась к нашим врагам. Ладно, нечего плечами пожимать; что правда, то правда. Неужели ты и в самом деле верил, что Вильгельмина искренна? Ну-ка, ответь! Если да, то ты ошибался. Она ведь только о своих детках печется, больше для нее ничего на свете не существует, сердца у нее нет. Теперь-то я все хорошо понимаю. Они решили поухаживать за маменькой, чтобы та осталась у них. Как-никак к концу года им несколько тысячных билетов перепадет, а там и кое-что побольше.

Жан-Элуа рассердился.

— И чего это ты с ума сходишь? Маменька вольна поступать так, как хочет.

— Дурак ты эдакий, ты что, разве не понимаешь? Твоя мать точно так же вольна поступить как хочет со своими деньгами, не правда ли? И если в дарственной она откажет им то, что должно было перейти к нашим детям, нам останется только покориться.

На этот раз он уже расхохотался. «Что за нелепые страхи!.. Можно ли думать, чтобы Жан-Оноре, человек, во всяком случае, порядочный, стал заниматься подобными пустяками… К тому же мать — женщина благоразумная». Но Аделаида продолжала стоять на своем.

— Знаешь, что я тебе скажу? Ты всю жизнь привык подчиняться. В детстве ты относился к ней с какой-то фанатической преданностью, и всякий раз, когда она приезжала, ты вел себя как послушный ребенок. Боже мой! Я ведь тоже любила свою мать, но я никогда бы ей так не могла покориться! Можешь быть спокоен, они воспользуются твоей слабостью.

— Да нет же, уверяю тебя, ты их не знаешь. Как только маменьке захочется вернуться к нам, я с радостью ее приму. Но сам я для этого шага не сделаю.

Эта перемена в настроении жены незаметно для него самого охладила его чувства к младшему брату, с которым он всю жизнь был дружен и которого ему не в чем было упрекнуть. Приезжая по утрам в город из Ампуаньи, он обычно нанимал извозчика и ехал в банк. Наскоро позавтракав, он воцарялся на бирже и в промежутке между миллионными операциями всегда находил время съездить к Жану-Оноре, а потом с дневным поездом возвращался к своим горам. Этот холодный делец, этот человек, служивший одной всепоглощающей страсти, хоть и считал, что любит природу, и собирался наслаждаться ею в купленном им роскошном поместье, в действительности мог любоваться ее красотами лишь ранним утром и поздним вечером.

Вставая вместе с зарей, он шел будить садовников, потом обходил весь сад и отдавал распоряжения, заглядывая в конюшни и на ферму. Его хватало на все — и на коммерческие дела и на хозяйственные заботы. Возвращался он вечером, с аппетитом съедал обед, совсем почти ничего не пил, а потом, когда уже начинало темнеть, он закуривал сигару и, погрузившись в раздумье, прогуливался по окутанному сумраком саду.

Целых две недели он не появлялся в доме брата. Но вот однажды утром, поднимаясь по лестнице Национального кредитного общества, он встретился с адвокатом, который как раз шел оттуда.

— А, Жан-Элуа! Что с тобой случилось, ты что, на нас обиделся?

— Да нет же, все дела…

И, прервав его на полуслове, Жан-Элуа принялся вдруг говорить о матери.

— Послушай, что же это нашло на маменьку? Она почему-то все время у тебя, а к нам даже и не показывается. На что она жалуется? В чем мы перед ней провинились?

Адвокат в изумлении посмотрел на брата.

— Даже и не думала жаловаться. Она просто приезжала к нам погостить. Мы с женой были очень рады, что она наконец собралась. Теперь она уже вернулась домой. Послушай! Я до сих пор ведь не знал, что маменька такая. Какое это простое, благородное сердце. Насколько она выше всех нас! Это живое свидетельство того, что прежнее поколение было лучше, чем мы.

В Жане-Элуа заговорило сыновнее чувство.

— Да, ты прав, это действительно так. Мы ее не стоим.

Неожиданно, как будто о чем-то вспомнив, Жан-Оноре воскликнул:

— Кстати, как поживает Гислена? Ты ничего мне о ней не сказал.

— Гислена? Да она ведь не любительница писать. За целый месяц от нее было всего два письма. Последний раз — из Мезьера, они опять там.

Жан-Элуа небрежно добазил:

— Там как будто все хорошо.

Братья посмотрели друг на друга.

«Неужели он догадался?» — подумал банкир, опасаясь, что его предали и тайна раскрыта.

«Неужели она ничего не сказала?» — подумал Жан-Оноре. Н непринужденным тоном продолжал:

— А Лавандом? Его, говорят, не так давно видели в Париже.

— Да нет, вероятно, это был не он, быть этого не может…

Братья пожали друг другу руки и расстались.

«Несчастный! — подумал Жан-Оноре. — Он ничего не подозревает».

Он вспомнил, как однажды вечером сын его друга Провиньяна, молодой человек, который ухаживал за Сириль, хотя еще и не сделал ей предложения, рассказал эту новость в присутствии бабки. Сам он узнал ее от Антонена Кадрана, только что вернувшегося из Парижа: тот среди бела дня столкнулся там с Лавандомом у дверей «Золотого приюта», как раз когда зять Жана-Элуа вместе с какой-то дамой выходили из экипажа. Чтобы избежать неприятной встречи, виконт отвернулся, но он, однако, успел сказать что-то на ухо своем даме, и та, глядя через его плечо, стала рассматривать Антонена.

— Ба! Да это Лавандом! — воскликнул сопровождавший Антонена приятель, Жозе Акар, сын парижского банкира. — Но ты же его знаешь лучше меня, ведь он женился на твоей кузине. Что за скотина! Видел ты, кто с ним был? Это его любовница. Столько раз она из рук в руки переходила, эта Иоланда де Вернейль. Настоящее ее имя — Жозефина Рашон, она дочь лавочника из Шапели. Он жил с ней еще до женитьбы и теперь опять к ней вернулся. Как, разве ты не знаешь?

Барбара остановила Леона.

— Довольно, милостивый государь. Если вы хорошо относитесь к нашей семье, вы не должны разглашать этой тайны. Не надо, чтобы голос друга напоминал о нашем позоре. Сейчас вот, по всей вероятности, несчастная Гислена все узнала и проливает горькие слезы. Сжалимся над ней.

Провиньян смутился. Наступило молчание. Потом старуха сама заговорила с Жаном-Оноре об этом молодом человеке, постоянно бывавшем у них по вечерам.

— Сын мой, у твоей матери верный взгляд. Этот славный юноша приходит сюда отнюдь не ради нас с тобой, и ты отлично знаешь, ради кого он приходит. Мы еще поговорим с тобою об этом немного погодя. Ну так вот, вообще-то говоря, он мне нравится. Сириль уже в таком возрасте, когда надо выходить замуж. Вот все, что я хотела сказать.

Жан-Оноре улыбнулся.

— Может быть, это и так, — сказал он.

IX

Тем не менее новость эта распространилась в семье одновременно с известием о разрешении от бремени Сибиллы, старшей дочери Кадра на, которая была замужем за одним из Пьебефов. Пьебеф-старший и Пьебеф-младший поделили между собою десять больших домов, полученных ими в наследство от отца, каменщика, нажившего миллионы. Помимо этого, они получали доходы с восьми улиц, проходивших через весь город и занимавших чуть ли не десять гектаров.

Этот старый мошенник купил камень, оставшийся от снесенных зданий, и построил там дома, как две капли воды похожие один на другой. В этих каменных ящиках с тесными, убогими каморками, где текло со стен, пахло плесенью и нечем было дышать, ютилась городская беднота. Трущобы эти заполнили обширный квартал, который вырос на том самом месте, где прежде было кладбище, и в периоды эпидемий протекавший там зловонный ручей, казалось, все еще разносил запахи давнего разложения и гнили.

Старик Пьебеф, озолотившийся на этом гноище, умер семидесяти лет от роду от заражения крови; он стал заживо разлагаться и перед смертью превратился сам в какую-то выгребную яму, из которой выхлестывалась наружу навозная жижа. Целых полвека он прожил хищнической жизнью, обирая бедных до последней рубахи, под конец он даже самолично собирал с жильцов арендную плату и был неумолим, когда кто-либо просил его об отсрочке. И он кончил тем, что сам задохнулся в этой смрадной клоаке, пал жертвой своего же расточавшего заразу богатства, зловонного золота, выжатого из разложения и тлена. Пышный кортеж сопровождал его гроб к мраморному склепу. А впоследствии, чтобы увековечить память этого великого филантропа, на могиле его была воздвигнута статуя, изображавшая его во весь рост с кошельком в руках, из которого своими растопыренными пальцами он как будто рассыпал милостыню нищим, в то время как в действительности эти самые пальцы раздевали и грабили бедняков.

Пять лет тому назад пухленькая толстушка Сибилла, тогда совсем еще девочка, стала г-жой Амабль-Пьебеф, женою Пьебефа-старшего. У нее уже было три беременности, и каждый раз мертворожденного недоноска увозили на кладбище. И вот наконец теперь, в четвертый раз, ее униженное материнство восторжествовало. Пьебеф взял новорожденного на руки и, поднеся его к лампе, стал разглядывать с нежностью растроганного тигра.

— Ты будешь папиным сынком, малыш! Ты сможешь купаться в золоте! Его хватило бы и на троих таких, как ты!

Г-жа Кадран, пышущая здоровьем простая, добрая женщина и любящая мать, в груди которой билось сердце Рассанфоссов, в течение восьми суток не отходила от дочери. Все родные навещали ее. Крестным отцом и матерью были представители семейства Жана-Элуа; врач уверил всех, что ребенок будет жить. Для Пьебе-фов и для Кадранов наступила пора счастья. Наконец-то в семье появился долгожданный наследник. Маленький Элуа-Кретьен с жадностью сосал материнскую грудь. Сибилла, смеясь, поглядывала на огромного Антонена, говоря:

— Он будет похож на тебя!

Этот раздувшийся и вспученный великан, фигура которого напоминала большую бутыль, был для Кадранов олицетворением всех их чаяний. Жизненные силы этих отпрысков углекопов и чернорабочих, сложенные вместе и вызвавшие к жизни эту огромную человеческую особь, казалось, достигли своего апогея в необъятной полноте мясистого тела, словно оно было некоей высшей сущностью, которую создавали десятки поколений путем многовекового отбора. Он был как бы куполом, венчающим каменную кладку времен, некоей незыблемой царственною колонной, выросшею из недр их рода. Разве для того, чтобы дать жизнь этому жирному колоссу, чья ненасытная утроба могла поглотить рацион десяти семейств, не понадобилось собрать воедино рабский труд бесчисленных поколений и удобрения, гнившие в течение тысячелетий? В их благоденствии было что-то бычье, они по уши зарывались в богатство, как в высокую траву, смаковали свою сочную жвачку, умилялись, видя, как у них в хлеву рождаются столь же прожорливые телята.

Кадраны, жившие по соседству с Пьебефами, решили отпраздновать разрешение Сибиллы от бремени у себя в доме. Они устроили ужин, на который было приглашено множество гостей. По этому случаю оба брата окончательно помирились. Проспер Пьебеф-младший и еще несколько его приятелей, все какие-то маслянистые, лоснящиеся от жира, выкормленные на солидной ренте, являли собой живой пример собственников, достигших блаженства в своем богатстве, которое стало для них плотью и кровью жизни.

В силу какого-то инстинктивного тяготения людей к себе подобным, Кадраны оказались окруженными семьями столь же богатыми и упитанными. Знакомства свои они выбирали в накопленных целыми поколениями перегное, среди самой богатой буржуазии, среди заплывших жиром рантье, маслоторговцев, пивоваров, мукомолов, с которыми у них были общие дела.

Кадран, отец и дед которого были мелкими землевладельцами, разбогатевшими на пастбищах и выгонах, не скрывал своего презрения ко всему, что не имело отношения к земле. Почти круглый год он с семьею проводил в деревне, в своем поместье Эсбе, где у них было двести гектаров лугов и пашен, которые их кормили, и конский завод, поставлявший лошадей для армии. Кадран с уважением относился к Жану-Элуа, как к человеку денежному. Жана-Оноре, правоведа, которого он любил называть адвокатом, он уважал меньше. Последний в отместку отвечал ему тем же и подтрунивал над ним, придумав для Кадрана и его семьи кличку «удавы».

Пирушка продолжалась до самой ночи. Ренье был в ударе. Насмешнику пришла в голову дикая затея — он решил окрестить первенца Пьебефов в шампанском. Сибилла не стала протестовать.

— Дитя богачей, — провозгласил он, — во имя пятифранковой монеты, которая будет твоим единственным божеством и даст тебе власть над людьми, окропляю тебя этой священной шампанской влагой, светлой, как то золото, которое ты призван держать в руках, кипучим, как помойные ямы, как зловонные нечистоты, из которых родилась слава Пьебефов, твоих отца, дяди и деда.

Наконец мужчины уже до того перепились, что потеряли всякое человеческое подобие. Лица их налились кровью. Кадран-отец, заядлый пьяница, осушавший ежедневно один по три бутылки бургундского и славившийся своим винным погребом, считал своей обязанностью напоить всех до положения риз. Сам он мог выпить сколько угодно, и теперь, опоив и обкормив всех присутствующих, он злорадно тешился, глядя, как они превращаются в какие-то комки сырого теста, как лица их становятся осоловевшими и помятыми, как у них отвисают челюсти. Когда Жан-Элуа и Жан-Оноре с семьями собрались уезжать, Кадран попробовал было задержать их, начав отпускать по их адресу самые язвительные замечания. Оба брата, однако, стояли на своем, утверждая, что их ждут дела. Тогда Кардан сосредоточил все свои силы на тех, кто остался; он велел принести из погреба самые крепкие вина и тут же возглавил возобновившееся бурное веселье.

Г-жа Кадран, которая давно привыкла к таким попойкам, среди всех этих побагровевших лиц сохраняла полное спокойствие и продолжала угощать сидевших с нею рядом гостей. Сибилла, притихшая, счастливая, с сонной улыбкой на толстых, похожих на цветущий тюльпан, губах не могла уже справиться с дремотой, охватившей ее, едва только зажгли газ. В жилах у нее текла та же густая, еле шевелившаяся кровь, что и у ее брата Антонена. Еще девушкой она предпочитала всем людным сборищам мягкие подушки и перины, часы бездумной праздности. Казалось, она уставала от одной тяжести собственного тела, упругого и свежего, как у откормленной телки. Ее томные глаза были полны безмятежного покоя и неги. В театре голоса актеров и жара от зажженных жирандолей повергали ее в мучительное оцепенение. Можно было подумать, что она появилась на свет, еще не совем проснувшись, что ей не хотелось покидать утробу матери. Г-жа Кадран долго не отнимала ее от груди; всех своих детей она кормила сама, и поэтому, когда дочери ее было уже двенадцать лет, губы девочки все еще сохраняли привычку к прежним младенческим движениям. И радость и горе — все увязло в этой клейкой, тягучей лени. Три маленьких детских гробика с телами еще не начавших жить существ после очень скоро высохших слез почти не оставили следа в этой душе, не знавшей, что такое настоящее горе. Когда же появилась эта последняя надежда, этот Элуа-Кретьен, чье рождение праздновалось, как рождение инфанта, с которым возились, как с куколкой, которым гордились, видя в нем продолжателя рода, то больше всех этому событию, должно быть, радовалась ее восемнадцатилетняя сестра Жермена.

Жермена, смуглая брюнетка с резкими и столь же крупными, как у бабки, чертами лица, была настоящей душою семьи. Нежность и отзывчивость делали ее добрым колосом на поле, где произрастали одни только смертные грехи. После десерта она тут же вышла из-за стола и, вернувшись с кормилицей к Пьебефам, забавлялась тем, что качала малютку, трогательно изображая собой молодую мать.

По мере того как Ренье пьянел, он все более ожесточался. В сердце этого жалкого калеки тлели угли разврата и злобы, и его ненависть к людям все больше раздувала огонь. Этот отвратительный и в то же время миловидный горбун, умевший глядеть на женщин совершенно невинными глазами, впал в настоящее неистовство, едва только он заговорил о пошлых буржуа, которых он считал низшими существами. Он отвел в сторону Пьебефа и сказал ему:

— Отцовство твое, дорогой мой, накладывает на тебя известные обязательства. Теперь, когда после всех обещаний, которые ты нам попусту давал, у тебя действительно появился отпрыск, ты должен сделать из него воителя. Это твой сын, и он должен быть таким же зубастым, как и ты. Его молочные зубы должны превратиться в резцы и клыки, должны уметь кусать и рвать на части. Научи его, если это ему не будет дано с рождения, наедаться жизнью до отвала, хотя бы ему и пришлось лопнуть от натуги. Пусть он пожирает бедняков — таков удел богачей. Подумал ли ты, сколько горя бедных людей в каждом куске, который какой-нибудь молодец вроде тебя подносит ко рту? Так вот, научи своего сына выбирать куски покрупнее — в этом наше общественное призвание. Мы годны только на то, чтобы набивать себе брюхо. Мы — машины для пожирания еды. Что же, это совсем неплохо. Чем больше всего мы поглотим, тем меньше останется другим. Тогда наступит последняя великая свалка, все остановится и замрет! Земля будет облуплена, как пустыня, люди будут вынуждены поедать свои экскременты.

— Эй, Ренье! — крикнул бочкоподобный Антонен, уже еле ворочая языком. — Видел ты, сколько я сегодня умял? Давай-ка заключим пари, что я за три минуты очищу эти три тарелки с пирожными и даже запивать ничем не буду.

— Идет.

Антонен придвинул к себе тарелки, уплел шесть пирожных одно за другим, потом вздохнул. Оставалось еще двенадцать. Одна минута прошла. Он сидел, вытаращив глаза, раздув щеки, как пузыри. Потом он начал снова. Но куски слипались во рту, как комья; на какое-то мгновение он остановился, открыв рот, еле дыша, побагровев от натуги. Но потом рот его сразу закрылся, и он тут же за один присест уничтожил содержимое последней тарелки.

— Я проиграл! — воскликнул маленький горбун. — Но все равно это стоит моих двухсот франков.

Когда пробило полночь, его осенила неожиданная мысль. Неподалеку открылся новый публичный дом для любителей экзотики и девической невинности. Это, во всяком случае, заслуживало внимания.

— А что, если мы отправимся сейчас пощупать им ляжки? Право же, игра стоит свеч!

И вот эти женатые мужчины, почтенные отцы семейств, услыхав его зов и предвкушая сладость розовых девических тел и всю неистовую вакханалию, зарычали от похоти.

Под влиянием яств и вина, круживших им головы, в их дряблых, хилых телах пробуждались горячие желания. Это было какое-то глухое рычанье плотоядного зверя, ярость хищника, изголодавшегося по самке. Женщина представала их извращенному воображению как только что убитая, теплая крупная дичь, и раздувшиеся ноздри их уже ощущали запах этой крови.

Кадран, предложивший им еще одно блюдо, понял, что он бессилен справиться с их скотским инстинктом. Он с сожалением прошептал на ухо Пьебефу-младшему, с которым они вместе веселились на больших ярмарках:

— Ах, если бы мы с тобой были только вдвоем! Но сейчас я не могу, здесь ведь Антонен и Ренье. Не надо подавать им дурных примеров.

Опираясь руками на столы, еле передвигая ноги, все поднялись. Обожравшегося Антонена, который был похож на расколотую тыкву и, казалось, вот-вот распадется на куски, пришлось взять под мышки и волочить до ближайшей стоянки экипажей.

Вся компания уселась в фиакры, и шум колес постепенно замер в тишине спящего города.

X

После смерти браконьера положение в Ампуаньи еще более осложнилось. В осиротевшей лачуге остались шесть брошенных на произвол судьбы существ: жена и пятеро тощих, похожих на маленьких волчат, детишек, которые теперь собирали милостыню на дороге.

«И для чего только эти люди заводят детей? — думал Жан-Элуа. — Пьебеф был бы вправе иметь полный дом детей, а у него только один, и то он еще с таким трудом спас его от смерти. Какая чудовищная несправедливость!»

Глядя на мир со скалистых вершин Ампуаньи, так высоко поднимавшихся над долиной — над этой юдолью скорби, своими глазами сытого буржуа, он видел внизу только низменных, недостойных существ, не имевших ничего общего с высшею расой, к которой он себя причислял. Жизнь босяка, продырявленного ружейными пулями, представляла для него не большую социальную ценность, чем жизнь зайца, застреленного в лесной чаще. Жан-Элуа пока еще не делал последнего вывода: жизнь зайца могла оказаться более ценной — погибший под пулями человек поплатился ведь именно за то, что хотел убить зайца. Роли переменились: у зайца было право на жизнь, а браконьер был всего-навсего жалкой лесною дичью, обреченной на гибель.

Следователь потребовал к себе для допроса всех слуг. Он вызвал даже самого Жана-Элуа. Была сделана попытка прекратить дело на основании того, что убитый — закоренелый преступник, уже трижды осужденный законом. Однако оппозиционные газеты, видя в этом повод для нападок на банкиров и на безбожников, с каким-то особым сладострастием вопили о пролитой крови и настаивали на ускорении процесса. Вдова убитого, подстрекаемая поборниками оппозиции, требовала двадцать пять тысяч франков. Рассанфосс предложил ей шесть тысяч. Жан-Оноре, с которым брат его стал советоваться, склонен был думать, как и он, что такого рода сделка необходима. Пусть никто не считает, что это какое-то посягательство на его собственность; это всего-навсего желание его самого, Жана-Элуа, милостиво оказать помощь пострадавшим.

Договориться с этой женщиной было поручено Кадрану, но тот своей резкостью и нетерпением испортил все дело. Тогда Эдокс взял на себя роль парламентера. Однажды утром он отправился в Ампуаньи и постучал в дверь осиротевшего домика. Вдова была в отчаянии, она плакала, кричала, рвала на себе волосы, она по-прежнему требовала двадцать пять тысяч, с жадностью цепляясь за эту добычу, рассчитывая на эти деньги, словно это было какое-то наследство, оставленное ей покойным мужем.

Все собрались у Жана-Оноре, чтобы в последний раз обсудить сложившееся положение. Рети в этот день завтракал с Эдоксом, и тот привел его с собой.

Это упрямство зависимой от него женщины взбесило сухого и властного Жана-Элуа. Это была месть лачуги замку, древняя ненависть голодного к сытым, ярость черни, которую обсчитали. Ну что ж, посмотрим, чья возьмет. Он пустит в ход свои связи, поедет к министру; если так, они не дадут ей ни гроша. Сознание того, что право собственности незыблемо, делало сердце Жана-Элуа особенно черствым. Однако это сознание освобождало его от каких-либо угрызений совести. Выйдя из недр глубочайшей нищеты, из беспросветного мрака плебейской жизни, Рассанфоссы готовы были теперь дать оружие в руки сторожей, охраняющих их богатства. Старые раны, которые наносила им некогда бедность, зарубцевались. Кожа их покрылась коростой, все поры ее закупорились ороговевшей мертвою тканью. Они окостенели в своем диком консерватизме настолько, что даже для Жана-Оноре, человека по сути дела доброго, право стало всего-навсего слепою силой, стоящей на страже их богатства, страшною карающею десницей собственности. Его казуистические рассуждения, перемешанные с умело подобранными выдержками из законов и подкрепленные ими, утверждали право немилосердное и наказующее и не признавали права бедных на пропитание и на жизнь, того гуманного права, которое должно лежать в основе всякого другого.

— Вообше-то говоря, мы ведь только обороняемся, — заявил Кадран. — Браконьеры нас грабят, вот мы и стреляем. Каждый защищается как может! У Акара, например, лесные угодья очень невелики. Он ставит капканы, которые ломают ноги живущим в округе крестьянам. Если бы у Акара было двести гектаров леса, как у нас, он тоже приказал бы своим сторожам стрелять, и он был бы прав.

Рети все это время сидел молча, в привычной для него позе: закрыв глаза, откинувши голову назад, скрестив руки на животе и положив ногу на ногу, он мерно покачивался на стуле. Но вдруг он кашлянул, приоткрыл один глаз и, словно проснувшись, крикнул:

— О, Акар — другое дело! Акар вам всего не скажет. Когда его западня искалечит какого-нибудь несчастного, он сам его навещает, делает ему перевязки, посылает ему бульон, хотя бульон этот, может быть, сварен из мяса, которым кормят собак. Он ласково скажет ему: «Ах, миляга, маленькая неприятность случилась: ты без ног остался! Ну да ничего, для человека храброго это еще только полбеды. Руки-то у тебя остались, не правда ли?» Разумеется, тот и не думает признаваться, что покалечил себя, попав в западню. Да и западни-то какие! Я ведь их видел: громадные, утыканные острыми гвоздями вроде крюков, — это целые механизмы, которые захватывают вас, как щупальца, и сжимают, как тиски: они достойны самого Акара. Да, этот Акар умеет отомстить за свое низкое происхождение. Но так как сильных он боится — они в свое время надавали ему немало пинков, от которых у него весь зад почернел, — то он упражняется на бедных, на слабых, на тех, кто безропотно умирает. Да, и вот еще что получается: эти калеки, которых он лечит, лицемерно рядясь в личину милосердия, считают, что они обязаны сказать ему спасибо, быть ему за все благодарными. А ведь эта благодарность ему нужна, он хочет, чтобы его считали человеком добрым, другом обездоленных. Однажды он даже отправил за свой счет в больницу старика, которому его западня сломала обе ноги выше колена и который после ампутации в этой больнице умер.

Кадран расхохотался.

— Ну и хитер же этот Акар!

— Действительно, хитер, — сказал Рети, снова закрывая глаза. — Он придумал чудовищную пытку — пытку благодарностью. Этот архиплут добавил еще одну новую разновидность в семейство змей: это боа-констриктор, который лижет свою жертву, прежде чем ее убить. У него находятся слезы, чтобы оплакивать чьи-то ноги, переломанные в его же собственных западнях. Он поет Лазаря над теми, кого он сам же и режет, как свиней.

Эдокс нервно покручивал кончики усов.

— Так или иначе, надо с этим покончить. Мне понятно ваше возмущение, дядя. По-моему, чувство это вполне естественно. Но будем осторожны, здесь замешаны и еще кое-чьи интересы. Я собираюсь стать депутатом. Выборы должны состояться скоро. Если вы доведете дело до суда, то процесс как раз совпадет с избирательной кампанией. И тогда моя кандидатура провалится.

— Это, конечно, важное соображение, — заметил Жан-Оноре. — До сих пор я строго придерживался буквы закона. Я не мог позволить себе действовать иначе, ибо брат мой призвал меня сюда в качестве адвоката. К тому же я считаю, что право должно стоять выше всех иных интересов. Однако, — добавил этот благоразумный отец семейства, тут же начиная хитрить и лицемерить, — существуют же, в самом деле, обстоятельства…

— Этим мы дадим оружие в руки наших врагов, — настаивал Эдокс. — Клеветники не упустят этого случая. Нас будут называть проклятыми буржуа, убийцами народа.

Жан-Элуа, которому все это время не давали сказать ни слова, решительно выпалил:

— Пускай себе говорят, мы выше этого.

— Вы-то — да, дядюшка; но каково мне? Я хочу стать депутатом. А перед лицом общества человек отвечает за поступки всех членов своей семьи.

Рети не мог скрыть свое возмущение и то и дело нервно терся затылком о спинку стула; поднявшись с места, он два раза прошел взад и вперед по кабинету, потом остановился и, скрестив руки, сказал:

— Можно ли тратить столько времени на рассуждения, когда долг подсказывает, как надо поступить? О чем здесь идет речь? О человеке, убитом вашими сторожами, после которого осталась вдова с детьми. С вас требуют двадцать пять тысяч франков — и вы еще торгуетесь! Вот оно что! Оказывается, отныне убийцы еще хотят получать скидку. Но ведь человеческая жизнь, будь это даже жизнь последнего из оборванцев, дороже всего на свете, гибель ее не искупить никакими миллионами. За деньги можно достать все, только не жизнь. Она принадлежит богу.

Кадран стал возражать. Это было бы вроде премии за браконьерство, и Жан-Элуа остался бы в дураках. Сам он стоит за то, чтобы из этого сделали громкий процесс. Он полагает, что дело должно идти своим порядком.

На этот раз банкир заколебался; больше, чем все доводы Рети, на него подействовали соображения Эдокса, и он уже подсчитывал в уме те выгоды, которые могло бы принести ему избрание племянника депутатом.

— Прощайте! — крикнул Рети. — Я должен еще к вечеру написать статью… Вот увидите, я скажу вашему Сиксту всю правду!

Он схватил шляпу и быстро пожал им руки.

Наконец Жан-Элуа решил: он заплатит эти двадцать пять тысяч франков. Но только он поставит условием, чтобы женщина эта покинула пределы Ампуаньи.

На следующий же день Эдокс принялся за хлопоты. Он добился аудиенции у министров, чему немало способствовал Акар-старший. Будучи в их приемных человеком всемогущим, он решил помочь Жану-Элуа. Полагая, что противник его еще может ему пригодиться, Акар весьма недвусмысленно дал ему понять, как много он для него сделает. А так как в министерстве возлагались определенные надежды на супруга богатой Орландер, на этого Эдокса, чье имя и состояние кое-что значило для правящей партии, то судебным властям было дано указание прекратить следствие. Надо же было как-то спасать моральный престиж одного из главных вассалов существующего правительства.

Суровый Барво, прежний председатель суда, известный своей неподкупностью, вынужден был недавно подать в отставку. Новый председатель, креатура правительства, был скептиком и любителем хорошо пожить. Своим недавним назначением он всецело был обязан тому успеху, который сопутствовал ему в свете. Постоянно уступая власть имущим, он этим только лишний раз скомпрометировал добрую славу, которая некогда была у суда.

Теперь продажность воцарилась и там, как, впрочем, и повсюду. Занявшие судейские должности хищники и ловкачи нашли почву уже хорошо взрыхленной. Не скупившееся на ордена, милости и доходные места министерство Сикста поспешило в ознаменование радостного события — своего прихода к власти — раздать все имевшиеся у него вакантные должности. Больше того — оно даже удвоило их число, дабы всюду, где это только было возможно, посадить своих умножившихся сателлитов и всех их бесчисленных родичей.

Толпа этих приспешников, разевая пасти, протягивала свои щупальца к лакомым кускам, причем каждый стремился урвать свою долю в этом постыдном дележе, в этой системе протекций и кумовства, которые, пронизывая все насквозь, распространялись как по главным, так и по боковым линиям. Сикст, этот закоренелый гизотист, упрямый и косный, застывший в своей вере в непогрешимость Доктрины, снедаемый всем тем безумием, которое несет с собой власть, присосался к своему посту с цепкостью пиявки. Он заставлял суды служить своим интересам и знал, что это дает ему возможность распоряжаться совестью своего народа. Он сделал из судей преторианскую стражу для своего режима: они руководствовались во всем его волей и повиновались каждому его жесту. И вот рана, нанесенная им правосудию, загноилась, и гной этот стал быстро распространяться по всей стране, нанося ей непоправимый ущерб.

XI

После того, как все хлопоты закончились, Жан-Элуа действительно мог бы испытать чувство облегчения, если бы на семью его не обрушились новые беды.

Старуха, которую в день свадьбы Гислены сшибла мчавшаяся бешеным галопом лошадь Арнольда, слегла и после долгих и мучительных страданий умерла. Опасаясь, что среди крестьян поднимется ропот, Аделаида старательно ухаживала за нею до самого дня ее кончины. Но после этих двух смертей — после того, как раздавили старуху и дробью из охотничьего ружья застрелили крестьянина — отца семейства, в доме стал ощущаться какой-то могильный холод.

Как будто злой рок сопутствовал всему этому дню унижений и лжи, заставляя раскаиваться и в торгашеском браке и в фарисейском празднестве, где обручальные кольца надела ненависть и где на дне стаканов видна была вереница бесчисленных дней, суливших одно только горе. Как будто в этот день, в этот печальный, непоправимый день, кто-то незаметно вошел в открытую дверь, проскользнул в толпу веселившихся гостей, а потом так и остался в доме. Жан-Элуа явственно ощущал присутствие этого незнакомца, ему чудилось, что над семьей нависает новое горе. Только что состоявшаяся крупная сделка должна была скрыть проступок их дочери под личиной обманного брака. И вот на гнилом стволе их дерева появилась новая мертвая ветвь… И на ней болтались теперь эти два трупа.

Итак, неисповедимая сила обрекла их на то, чтобы продолжать племя Каина и плодить убийц? Значит, смерть, положившая начало их роду, взошедшему на крови, была тем необходимым удобрением, которое должно было питать их богатство? Бездонное жерло «Горемычной» разверзлось снова. Жану-Элуа отчетливопредставилась огромная темная яма, сопутствовавшая всей жизни их рода, с человеческими трупами на дне, с останками жизней, поглощенных чревом земли. Эта куча росла, поднималась все выше и выше. Ему чудилось, что огромная скала Ампуаньи, на вершине которой он построил свой дом, вся сплошь состоит из этих костей.

«Но если это так, — подумал он, возвращаясь мысленно к мучившему его вопросу, — приходится допустить, что достигнуть величия и силы мы можем, только заплатив за них отвратительный выкуп? Коль скоро смирение и страдание свойственны человеческой жизни, то, чтобы избежать этих тягот и возвыситься над остальными людьми, надо согласиться влачить за собою этот груз нескончаемой скорби.

Нет, не может быть! — возмутился этот рассудительный человек, которому мысль о моральной ответственности была глубоко чужда. — Существует один только закон взаимосвязи — зло порождает зло. Оно-то и дуло на крылья моей мельницы, а теперь я всего-навсего собираю помол мною же посеянного зерна».

Семейство Жана-Элуа похоронило старуху и заказало ей на могилу деревянный крест. Но несмотря на это деревня гудела гневом. Через слуг в доме стало известно, что внуки покойной собираются мстить Арнольду. Когда того предупредили, он только пожал плечами и пригрозил, что если хоть один поднимет на него руку, он тут же расправится со всеми. Он стал вести себя до такой степени вызывающе, что даже как-то раз выехал верхом из Ампуаньи со своими шестью датскими догами и, помчавшись галопом по дороге, криком будоражил всех собак, которые прыгали вокруг и оглушительно лаяли. Кипящая кровь и избыток сил притупили в нем все человеческие чувства и вселили в его косный, неповоротливый ум равнодушие ко всему на свете.

Жан-Элуа решил, что разумнее всего будет удалить его на время из Ампуаньи. Он воспользовался тем, что в Марокко отправлялась миссия, и пристроил туда сына. Все были уверены, что ожидавшая Арнольда кочевая жизнь обуздает его дикарские порывы и что в его отсутствие деревня успокоится. Но спустя два дня после его отъезда среди ночи ружейным выстрелом с горы было разбито окно в спальне банкира. Пуля вонзилась в панель чуть выше кровати, в которой Жан-Элуа имел обыкновение читать при свете канделябра, когда ему не спалось. Перепуганная г-жа Рассанфосс стала настаивать на том, чтобы немедленно уехать в город. Муж ее гордо отказался:

— Не боюсь я их. Подумать только, эти мужики, эти олухи смеют еще нападать на нас! Ну, да я им покажу. Я им рога пообломаю, места живого не оставлю. Фуркеан натравил бы на них ищеек, а я их голодом заморю, я их одной арендной платой задушу, все равно им придется гнуть передо мною спину.

Его миллионы снова вскружили ему голову. Перед глазами колыхались языки пламени, вздымались кровавые вихри. Он уже больше не слышал похоронного звона. Он сам ощутил себя такою же скалой, как та, на которой стоял его дом; скала эта росла и росла, и только где-то далеко, внизу, видны были два маленьких могильных холмика над гниющими останками тех, кого он не считал за людей.

Он приказал сторожам тщательно выслеживать злоумышленников, обещав, что, в случае удачи, сверх положенного жалованья они получат награды. Однако он предусмотрительно запретил им пускать в ход ружья.

Однажды утром, после сильного ветра, бушевавшего всю ночь, был задержан старик, собиравший в лесу валежник: сторожа составили протокол. Три небогатых фермера, опоздавшие внести арендную плату, получили повестку от судебного пристава. Аделаида перестала навещать больных и неимущих. Казалось, сострадание покинуло Ампуаньи — злопамятные хозяева замка расставили всюду охрану.

А возмущение росло. В упрямых головах каменоломов, привыкших дробить камни и взрывать скалы, зародилась угрюмая злоба. Однажды вечером, когда Кадраны ехали в экипаже на станцию, лошади упали, споткнувшись о протянутую поперек дороги веревку. Одна из них еле дышала: грудь ее проткнуло копье. Выведенный из себя, Рассанфосс велел произвести следствие. Но оно ни к чему не привело. Оказалось, что вся деревня действует заодно и найти виновного мет никакой возможности.

Жан-Элуа увидел, что грозная толпа, с которой он рассчитывал справиться одним мановением руки, теперь издевается над ним. Этот человеконенавистник и деспот спасовал перед молчаливым союзом тех, чьи предки были рабами. «Крестьянин, ставший хозяином на своем участке земли, — в отчаянии говорил он, — теперь сравнялся с владельцем замка: он может упорно и злобно сопротивляться». Жан-Элуа подозревал, что все это — дело рук хитрого негодяя Акара-старшего. Сей мягкосердечный палач ухитрился примирить носившееся в то время в воздухе сострадание к младшему брату с самой лютой ненавистью к бедному люду.

«Но это было бы отвратительной трусостью! Все во мне протестует против подобной низости и лицемерия!» — подумал он тут же, стыдясь своих недостойных подозрений.

Крестьянам издавна разрешали ходить лесными тропинками, сокращавшими дорогу из одной деревни в другую. Теперь Жан-Элуа поставил повсюду изгороди и велел прибить к столбам объявления, запрещающие пользоваться этими тропинками. По одну сторону дороги тянулись луга, где еще со времен прежних владельцев Ампуаньи крестьянам всегда разрешалось пасти скот. Теперь появление там коровы или овцы каралось штрафом.

Вся эта яростная и последовательно проводившаяся тирания должна была свидетельствовать о всемогуществе старшего Рассанфосса в купленном им старинном поместье. Его властный и вместе с тем мелочный характер не давал никому ни минуты покоя, всячески ущемляя существование зависимых от него людей, обнажая каждый раз врожденную низость этого буржуа, натянувшего на себя ботфорты дворянина и грозно звенящего шпорами. Дурное настроение не покидало теперь Жана-Элуа. Взбешенный враждебным отношением к нему крестьян, он срывал свой гнев на домашних, придирался к слугам и, расхаживая взад и вперед по дому, разъяренно хлопал дверьми.

XII

Когда садовники, пробравшись однажды в расщелину скалы, обнаружили там пещеру, Жан-Элуа стал мечтать о сказочных подземельях. Крепкие каменные глыбы мешали проникнуть внутрь. Два десятка каменоломов тщетно старались расчистить вход. Потребовалось подвести туда механизмы; в течение месяца с их помощью долбили скалу, после чего открылся доступ в небольшую галерею, которая, очевидно, вела куда-то в более глубокие коридоры.

Жан-Элуа рассчитывал найти там подземный дворец, целую анфиладу сводчатых склепов: находка эта сделала бы его настоящим хозяином скалы и ее самых сокровенных глубин. В дни больших празднеств Рассанфоссы водили бы туда своих гостей, словно в пещеру из сказок «Тысячи и одной ночи», зажигали бы факелы, розовое пламя магния, подобно забрезжившей вдруг заре, роняло бы свои лучи в эту вековечную тьму.

С этих пор расчетливый ум банкира как будто ему изменил. Воображение Жана-Элуа рисовало новые тайники, сокрытые в земных глубинах, удивительные часовни, в которых люди молятся его славе. Судьба прежних «подземных крыс», первых представителей его рода, живших жизнью троглодитов, судьба, которая дала ему возможность теперь так кичиться собою, незаметно для него самого возвращала его снова к первоистокам его бытия. Слепой инстинкт неожиданно пробудил в душе этого тщеславного буржуа воспоминание о пещерном веке, о незапамятных временах, когда его предки долбили камень. Он пережил головокружительную тягу к той яме, в которой они сложили голову и которая потом становилась шире и шире, к той самой яме, где первые Рассанфоссы, доблестные мужи, перенесшие неслыханные лишения, люди долга и веры, заслужили, чтобы черный бог Ветхого завета приоткрыл им свое лицо.

Вначале Аделаида не одобряла этих дорогостоящих затей; но мужу удалось убедить ее, что это выгодно и может стать источником больших прибылей. Он приводил в пример владельцев других поместий, которые разбогатели после того, как на их землях обнаружены были пещеры. Они поступят так же, как те, и установят плату за право осмотра.

Чтобы покрыть все эти расходы, семья стала экономить на всем, даже на еде; они отказались от поездки в Остенде, которую обычно совершали каждый год, чтобы пожить там на собственной вилле; они перестали приглашать гостей в Ампуаньи на охоту. И только по воскресеньям, после утренней мессы, у них в замке обедал их капеллан, славный старик, который жил в большой бедности. Иногда они приглашали кого-нибудь из своих именитых соседей, мэра, окружного судью. Раз в месяц их навещал ездивший по делам Кадран. В такие дни они вознаграждали себя за ту весьма скромную пищу, которая подавалась к столу в остальные дни недели. Вместе с этим новым образом жизни в доме воцарилась тяжелая, томительная скука. Арнольд был в Марокко, и его шумные выходки уже не оживляли этой гнетущей тишины. И только где-то вдалеке слышались замирающие на покрытых коврами лестницах осторожные, мышиные шажки Симоны, этой странной девочки, при малейшем шуме боязливо прятавшейся за дверь.

Жан-Элуа впал в уныние; с наступлением летних месяцев вечера, которые он проводил вдвоем с женой, становились все длиннее, они вселяли в него все большую грусть.

— Как, это ты, Ренье!

Сын его приехал поздно вечером с парижским курьерским поездом. Он проигрался и дал слово, что сейчас же уплатит свой долг. Медлить было нельзя. Войдя к отцу, он стал просить его дать ему пять тысяч франков, которых у него не хватало. Этот день принес Жану-Элуа горькое разочарование. Сколько было потрачено трудов, а судьба так и не смилостивилась над ним: вместо диковинных лабиринтов, вход в которые должен был открыться за скалой, там оказались глухие стены и никаким бурильным машинам не удалось их пробить. И вот теперь, когда сын стал вымогать у него деньги, которыми он так дорожил, Жан-Элуа вспылил, лицо его налилось кровью.

— Пять тысяч франков! Да ты с ума сошел! Не думай, пожалуйста, что у твоего отца черствое сердце. Я знаю, что такое молодость. Только ваша молодость, сударь, что-то уж чересчур затянулась. Вот как! Что же, вы полагаете, что ваш дед Жан-Кретьен схоронил себя заживо в «Горемычной» для того только, чтобы вы жили по-княжески, и что я, его сын, работаю как каторжный, чтобы вам досталось побольше в наследство? Ваша мать лезет из кожи вон, чтобы сколько-нибудь сэкономить на расходах по дому. Пять тысяч франков! Да на эти деньги целая семья может жить!

Репье придвинул стул и водрузился на него. Его еле было видно из-за высокого стола, заваленного разными планами, кипами бумаг, грудами документов, в которых сходились нити бесчисленных спекуляций и коммерческих сделок, составлявших жизнь этого неуемного труженика. Ренье не привык слышать от отца такие громовые речи; в обычное время Жан-Элуа был человеком неразговорчивым.

— Я вижу, ты сегодня не прочь поговорить. С тобой это не часто бывает. Что же, давай поговорим. Нечего греха таить, я играл и вот проигрался. Мне нужны пять тысяч. Тебя это пока что не разорит. Не такая ведь уж большая сумма. Маменьке нетрудно будет ее сэкономить. Ты обвиняешь меня, говоришь, что я живу на широкую ногу. А кто же в этом виноват, отец? Так меня воспитали, таким я и вырос. Ведь я не какой-нибудь круглый дурак, я мог бы трудиться, как все люди. Но никто меня этому не учил, никто ни разу не говорил мне, что настанет день, когда мне придется зарабатывать на хлеб. Так пойми же, я вел себя так, как все лентяи, я развлекался, как мог, я хотел совсем заглушить свой бедный ум — он ведь возмущался, что не находит себе никакого применения.

Жан-Элуа ударил ладонью по столу.

— Хватит! Не дело детей судить отца. Этих пяти тысяч ты от меня не получишь.

— Прости меня, отец, я их получу… Мое преступление не столь уж велико, и я говорю с тобой, как подобает почтительному сыну. Неужели люди должны будут думать, что Рассанфоссы платят миллион за бесчестие дочери, а к сыновьям у них нет снисхождения?

Бумаги полетели на пол. Лицо Рассанфосса побагровело от гнева. Он закричал:

— Замолчи! Это ложь!

— Если бы это было ложью, ты бы уже выставил меня за дверь, отец, — невозмутимо ответил Ренье. — Мы с Гисленой никогда не любили друг друга. И в этом тоже виновато ваше воспитание. К чему, в сущности, привела нас жизнь в семье? К привычке собираться за столом и к потребности хлестать друг друга по щекам где-нибудь в углу, в то время как наши гувернеры и гувернантки занимались развратом. Гислена щипала меня между лопатками — там, где я ношу свой мешок, а я не раз задирал ей юбки и кусал ей бедра. Вы можете мне не поверить, но, по-моему, в несчастье, которое с ней случилось, виновата не столько она, сколько все, кто ее окружал. Дашь ты мне наконец эти пять тысяч?

— Нет.

Жан-Элуа вскочил и с силон оттолкнул от себя кресло. Наклонив голову и заложив руки в карманы, он стал ходить взад и вперед по комнате, Он был совершенно удручен этой выходкой сына. Подумать только, у него хватило подлости сказать, что это он, Жан-Элуа, виновник всего их позора.

— Негодяй ты этакий! — неожиданно выпалил он, подойдя к нему вплотную. — Что я тебе плохого сделал, что ты смеешь так со мной говорить?

Ренье встал и повернулся к нему спиной. Он перекинул свою длинную руку через плечо и, нащупав выпуклый изгиб спины, с горестной усмешкой воскликнул:

— Вот это!

Рассанфосс почувствовал, что сын издевается над ним. Он грубо оборвал его.

— Ну и что же? Это горб. Уж кто с чем родится…

— Да, но разве я тебя просил об этом? Теперь, через двадцать пять лет, я все еще раскаиваюсь в том, что родился на свет. Из-за этого вот горба, о котором ты с такой легкостью говоришь, отец, я стал шутом у себя в семье. У Рассанфоссов есть свой горбун, так же как у королей бывали свои карлики. Но только горбун этот — их же собственная плоть и кровь. Судьба или господь бог, если тебе это больше нравится, заставляют меня носить на спине этот мешок, чтобы он напоминал тебе, что сколько бы у людей ни было золота, в семье их все равно может родиться урод. Вот почему я сделал из своей жизни карнавал и катаюсь по ней, чтобы не дать ей себя укатать, вот почему я смеюсь над собою сам, раньше чем надо мной начнут смеяться другие. Отец, получу я наконец эти пять тысяч?

— Да, вот они, бери их, бери в этом ящике все, что захочешь. Только уходи отсюда, оставь меня, черствый эгоист, сын, которому я слишком много во всем потакал. Ах, почему ты не попросил их у меня иначе!

Взяв деньги, Ренье ушел к себе. И вдруг им овладело отчаяние. С криками и рыданиями он грохнулся на кровать.

— Я их ненавижу! — воскликнул он. — Ах, как я ненавижу всех этих Рассанфоссов. Они даже не сумели сделать из меня человека. Если бы я мог стать бедняком, избавиться от моего постоянного смеха и от уродства, которое я таскаю за собой узо дня в день!

Он увидел себя в зеркало и стал внимательно разглядывать свое лицо.

— Ах, это ты паяц! Жалкий и пошлый шут! Ты опять забыл свою роль. У тебя даже нет права плакать… А ведь все-таки, — сказал он, приближая к лицу канделябр, — это мои глаза, это глаза человека, да, человека, уже потому, что я ненавижу все, чего мне не хватает для того, чтобы стать им.

Г-жа Рассанфосс услыхала из своей комнаты громкие голоса. Она встала и, войдя в кабинет, застала там Жана-Элуа. Он сидел, обхватив голову руками, настолько погруженный в себя, что, когда она появилась перед ним в пеньюаре, со свечою в руке, он вздрогнул от неожиданности.

— Что такое? Что случилось? Вы оба разговаривали так громко, что я не могла уснуть. Я уверена, что Ренье снова просил у тебя денег. Надеюсь, ты ничего ему не дал?

Жан-Элуа только пожал плечами.

— Прошу тебя… Он наговорил мне тут столько мерзости, столько… Мне больно. Прошу тебя, оставь меня.

— Подожди, ответь мне. Ренье просил у тебя денег, не так ли? Ты ему дал их?

У него не хватило смелости выдерживать новый поток упреков. Он солгал:

— Успокойся. Я ничего ему не дал.

— Ну хорошо, тогда я ухожу. Да, я хотела еще тебе сказать, ты слишком долго сидишь по ночам. Неужели тебе недостаточно двух свечей, что ты каждый вечер зажигаешь в канделябре все шесть? Я перестала даже ездить верхом, чтобы не заказывать себе новой амазонки.

— Ты права. Я буду зажигать только две свечи. Только, пожалуйста, уйди, ты можешь простудиться. Покойной ночи, милая.

Она ушла. Жан-Элуа открыл окно и долго глядел на синее звездное небо.

— Яма! Бездонная яма Рассанфоссов!

XIII

После продолжительного молчания пришло наконец письмо от Гислены. Она очень невнятно писала о жизни в Распелоте. Ни слова о Лавандоме. Местность ей как будто нравилась. Кучер выездил ее лошадь, такую горячую. Она ездит кататься на своих пони, ни с кем не видится, в восемь часов ложится спать. Это было письмо смирившейся, но сильной женщины: она вдавалась в мельчайшие подробности жизни, которые по сути дела нисколько ее не интересовали.

Сердце матери не ошиблось. Она угадала, что у дочери есть какая-то тайна, что та твердо решила что-то от них скрывать.

После ее отъезда супруги Жан-Элуа старательно избегали всяких разговоров о совершившемся. Казалось, самое имя дочери — имя Гислены — умерло в стенах, где она росла, где в звуках этого имени как бы воплотилась все, чем жила семья. Теперь это имя воскресало там не иначе, как окруженное любопытством и злорадством. Кадран, приезжая в замок, не без иронии справлялся о «виконтессе». Он замечал, что после этого г-жа Рассанфосс начинала смущенно глядеть на мужа. Жан-Элуа тотчас же отворачивался и старался казаться равнодушным; отвечала в конце концов Аделаида, но как-то уклончиво, не сообщая при этом ничего нового. Затем наступало молчание. Кадран вынес убеждение, что они замалчивают тайну, которая уже известна всем, и стараются делать вид, что ничего не знают. Этот рослый увалень, любивший пошутить, этот принарядившийся фермер, от которого пахло навозом и лошадьми, вернувшись домой, потешался в кругу семьи над печальными результатами женитьбы, из которой супруги Жан-Элуа сделали настоящий заговор, рассказывал о том, что виконт водит свою любовницу по ресторанам Парижа. Все было ясно: они стали дойной коровой для этого продувшегося дворянчика, который теперь отличным образом жил на приданое жены, совершенно игнорируя ту, которой он был обязан всем своим благополучием.

Мрачная неприязнь обоих семейств к Гислене за то превосходство перед ними, которое ей давал дворянский титул, ничем уже не сдерживалась. Жан-Оноре долго не был уверен, что его старший брат осведомлен обо всем. Теперь, однако, его сомнения рассеялись.

Обоих братьев связывала самая искренняя дружба, тем не менее адвокат при всей его внутренней порядочности оказался втянутым в это соперничество отцов и не мог избежать чувств, которые он, несомненно бы, осудил в другом: ему приятно было узнать об этой неудачно сложившейся семейной жизни. «Жан-Элуа, — думал он, — породнившись с Лавандомом, отрекся от своих предков. Он, Жан-Оноре, выдаст своих дочерей только за представителей буржуазии, он не изменит своему классу. С Эдоксом, правда, дело обстояло иначе, в дом их вошла эта баронесса Орландер, но ведь то был брак по расчету, и к тому же ее титул, купленный за миллионы и бывший всего-навсего позолотой банковской фирмы, совершенно растворялся в имени Рассанфоссов».

Жан-Элуа и его жена были единственными людьми, до слуха которых не долетала эта новость, вызвавшая целую бурю лицемерного негодования, но при всем том осчастливившая завистливые сердца. Да, вероятно, и от них люди не стали бы ее скрывать, если бы только были уверены, что они ее действительно не знают. Но все хранилось в секрете именно потому, что известие об этом новом позоре, как все полагали, не явилось бы для них неожиданным и не могло бы уже ничего прибавить к их горю.

Аделаида перечитала письмо: ей хотелось о чем-то попросить мужа, но она почувствовала, что внутри у нее все холодеет, и не посмела. Жан-Элуа взял перчатки, застегнул портфель, надел шляпу; снизу донеслось бренчание сбруи и фырканье лошадей. Он пришел проститься с женой. И вот она решилась:

— Послушай! Одно только слово… Не уезжай сейчас, мне бы не хотелось… Ах! Я понимаю, что она хочет от нас скрыть. Я читаю все эти ужасы между строк ее письма. Я плачу, и слезы избавляют меня от страдании, но ведь она-то страдает как раз оттого, что не может плакать. Это ее мучит, недаром она твоя дочь: в ней больше от Рассанфоссов, чем от моей родни; словом, я дольше не в силах это выносить, от этой муки у меня все ноет внутри. Я умру в дороге. (Около недели уже она была больна опоясывающим лишаем, который впивался в ее тело, как власяница, и причинял жестокие страдания.) Поезжай и скажи ей что-нибудь в утешение от нас обоих.

Жан-Элуа от удивления открыл рот, взглянул на жену, а потом крепко сжал ей обе руки.

— Мне пора на поезд, дорогая. Мы поговорим об этом вечером.

Она вцепилась ему в руку.

— Нет, ехать надо сейчас, сегодня, надо послушаться зова сердца. Не следует упускать случая сделать человеку добро. Ведь в жизни самое главное — это любить своих детей… Даже если все от них отвернутся, мы не должны их покидать. И потом, вспомни только: она ведь тоже, как и другие, была когда-то десятилетней девочкой, малюткой мы носили ее на руках. Вглядываясь в прошлое, мы видим в наших детях то лучшее, что в них есть…

Он поднял со стола кипу бумаг, а потом бросил ее обратно и придавил кулаком; от волнения руки у него дрожали, он то и дело раздувал щеки, ярость его искала выхода. Наконец он воскликнул:

— Что это ты выдумала! Я ведь поклялся, что ноги моей не будет у него в доме. Знаешь что, — вся эта чувствительная комедия меня нисколько не трогает. Разве она думала о нас с тобой в тот день, когда… Ладно, хватит, хватит! Не заставляй меня больше вспоминать об этом ужасе.

— Несчастный! — вскричала г-жа Рассанфосс. — Но ведь в конце концов это же твоя дочь.

Он резко взмахнул рукой.

— Это неправда! Моя дочь! Нет, она мне больше не дочь. Дочь моя так бы не поступила. Сами мы еще хорошенько не знаем, чья в ней кровь.

Аделаида, задетая за живое намеком на ее низкое происхождение, возмутилась.

— Милый мой, ты говоришь глупости. Уж не подозреваешь ли ты моих родителей? Так вот, знай: моя семья ничуть не хуже твоей. Мать моя была настоящей святой. Я не позволю тебе на нее клеветать.

Он попросил прощения. Этого у него и в мыслях не было. Но только самая возможность встречи с Лавандомом была ему невыносима. Лучше уж не видеть и дочери.

— К тому же ведь дело терпит. Как только ты поправишься, ты сможешь туда поехать и пожить у нее какое-то время. Ты ведь мать, и от тебя не требуется такой строгости, как от отца, главы семьи. Другое дело я. И притом, добавил он, — ведь свадьбу эту задумала ты. Вполне естественно, что, согласившись первая на предложение Лавандома, ты теперь поддерживаешь с ним отношения хотя бы для виду.

Этот злополучный спор вывел их обоих из равновесия. Она ведь никогда бы не стала действовать без его согласия. Не кто иной, как он, ускорил эту свадьбу. Но Жан-Элуа продолжал стоять на своем. Он язвительно возразил:

— Ну да, разумеется, после того, как ты сама привела ко мне твоего виконта!

Они глядели друг на друга ожесточенно и гневно. Они были уже не мужем и женой, а чужими людьми, они забылись до того, что потеряли всякий стыд, и ссора эта все больше и больше разъедала их еще свежую рану. Г-жа Рассанфосс, которая готова была опровергать самые неоспоримые факты, лишь бы не признаваться в своей вине, разразилась целым потоком ни с чем не сообразных обвинений.

— Ах! Так тебе хочется, чтобы я взяла всю вину на себя. Чтобы ты мог потом упрекать меня до конца жизни… Нет, признайся, ведь это ты потребовал этого брака. Я бы никогда не могла принести мою бедную девочку в жертву.

— Вот оно что, — сказал он, совсем обескураженный. — Теперь я все понимаю. Ладно, поезжай к твоей дочери, раз ты решила идти с ней заодно против меня. Можете теперь жаловаться друг другу, говорить, что я вас терзаю, называть меня плохим отцом. Хуже всего то, — сказал он, вынимая часы, — что я уже опоздал на поезд. А у меня как раз сегодня должно было состояться важное свидание с Рабаттю и с этим негодяем Акаром. И все это из-за бабьей дурости.

— Ну, я на свой поезд не опоздаю, — сказала Аделаида, с трудом добираясь до лестницы. Она схватилась вдруг обеими руками за поясницу: у нее начался мучительный приступ. — Даже если это грозит мне смертью, все равно сегодня же я поеду. Вот и увидят, на что способна мать!

Он позвонил.

— Я никуда не еду, — сказал он явившемуся на зов лакею, — только скажи кучеру, чтобы лошадей покамест не распрягал. Пусть он сейчас на станцию едет и пошлет телеграммы.

«Это же сущее безумие! — подумал он. — Врач предписал ей полный покой, а она хочет столько времени трястись по дороге. Да ей и не доехать туда!»

Когда он своим крупным, четким почерком стал заполнять телеграфные бланки, вся досада его прошла. С привычной для него ясностью ума он написал Акару и Рабаттю все свои соображения, которые должен был изложить им устно при встрече. Он дал письменные указания кассиру, уведомил управляющего конторой о том, как он решил кое-какие спорные вопросы, отказался от некоторых биржевых сделок, дал свое согласие на покупку акций франкфуртского банка на сумму пятьдесят тысяч франков. Лакей унес телеграммы. Но вдруг Жана-Элуа снова охватило волнение, и он начал метаться по комнате, не будучи в состоянии что-либо решить. Наконец он позвал Жюльена.

— Я передумал, — сказал он. — Вели кучеру подождать. Барыне или мне, может быть, понадобится экипаж. Пускай Джон оседлает Трубача и поедет на телеграф. Но только сию же минуту!

Выйдя на площадку, он услыхал звуки голосов и хлопанье дверьми.

«Она, должно быть, и вправду собралась, — сказал он себе, услышав, что жена просит принести чемодан… — Не думал я, что она такая упрямая. Ну что же, пускай себе едет. А я воспользуюсь этим днем, чтобы последить за раскопкой пещеры».

Он прошел к себе в комнату, оделся в дорожный костюм и только после того, как на голове его оказалась шляпа, которую он обычно надевал в дорогу, заметил, что помимо своей воли он поступает так, как будто готовится уезжать.

«Но я же вовсе не собираюсь ехать вместо нее. Чего ради я надел этот костюм? Смешно было бы переодеваться сейчас второй раз. Пускай едет, пусть делает все, что хочет! Я вправе поступать так, как сам считаю нужным».

— Ну что там такое случилось? — спросил он у горничной, которая в эту минуту вошла в комнату. Она пришла сказать ему, что у г-жи Рассанфосс начался припадок. Она просит его прийти к ней.

Он нашел жену лежавшей в полном изнеможении на кушетке. Ее обложили подушками, расстегнули ей пояс. Симона, наклонившись над нею, давала ей нюхать нашатырный спирт.

— Видишь ли, дорогой мой, — сказала Аделаида, показывая на чемодан, который уже наполовину был уложен. — Я стала собираться в дорогу. Симона должна была ехать со мной. Но я просто не в силах. Я совершенно разбита. Мне придется отложить эту поездку. Прости меня за то, что я немного погорячилась. Ты был прав. Я поеду, когда смогу.

Он пододвинул стул, сел.

— Почему же ты меня никогда не слушаешь? Если бы вместо того, чтобы нервничать, ты обо всем посоветовалась со мной… Ну конечно же! Можно ли себе представить, чтобы в таком виде, как сейчас, ты еще куда-то ехала?

Он отбросил ногой ботинки, которые г-жа Рассанфосс собиралась надеть как раз в ту минуту, когда с ней случился припадок, и, не глядя на нее, очень внушительным голосом и с видом человека, который неуклонно следует своей воле, сказал:

— Ну так слушай! Я все обдумал: лучше, если я поеду туда сам. Гислена ничего не понимает в хозяйстве. Может быть, я сумею ей что-нибудь посоветовать.

— Ах, какой ты добрый! Как я тебе благодарна за эту жертву! — воскликнула Аделаида.

Она так обрадовалась, что забыла о своем припадке, и схватила его за руки.

— Пожалуйста, не благодари меня. Ты же знаешь: если я что-нибудь решил, я всегда это делаю.

— Это правда, ты умеешь настоять на своем, — ответила она, улыбаясь и пряча под этим напускным смирением тайную гордость от сознания того, что сильнее-то в действительности она.

Поезд уходил около двенадцати часов дня. Жан-Элуа простился с женой. Но она добрела до лестничной площадки и, перегнувшись через перила, продолжала напутствовать его советами:

— Прошу тебя, будь с ней поласковее. Помни, что я отсюда услышу все, о чем вы будете говорить.

XIV

Сойдя с поезда в Мезьсре, Рассанфосс нанял экипаж и через час въезжал уже в широкую Каштановую аллею. Последний раз в Распелоте он был за неделю до свадьбы Гислены: он хотел тогда сам посмотреть, как идут работы по переделке замка. Этот дом с высокими коническими крышами, с резными украшениями из белого камня на фоне розоватого кирпича, с двумя крылами, выходившими на широкие терассы с балюстрадами, — все, что осталось от промотанного состояния, — был куплен им, вместе с обстановкой, за полцены у маркиза Ландероля, при посредничестве Акара-старшего, от внимания которого не ускользал ни один случай разорения, причем маркизу сразу же был вручен задаток в размере ста пятидесяти тысяч франков. Этот кокетливый замок Распелот получил свое название от фамилии финансиста, который построил его среди садов, изобилующих прудами, со множеством аллей и боскетов. Жан-Элуа кинул туда целое полчище маляров и обойщиков. Он заменил поблекшие штофные занавеси, заказал новую мебель для спален, реставрировал огромные, обитые камчатною тканью кресла, приказал очистить украшавшие столовую зеркала, запачканные жиром и лаком, переделал кухню, где при Ландероле еще были в ходу старинные таганы для варки мяса.

Приехав туда, Гислена нашла весь дом отделанным заново. На конюшне стояла пара лошадей, в каретнике — шарабан и ландо. Ее ожидали специально для нее нанятые слуги: кучер, две горничные. Из Ампуаньи был прислан садовник, который потом остался жить в замке. Вместе со своими тремя помощниками он сразу принялся приводить в порядок запущенные сады.

Жан-Элуа шел по аллее под мелким дождем, начавшимся еще в середине дня. Аллея эта вела на покатую лужайку, по обе стороны которой тянулась балюстрада, постепенно поднимавшаяся к нижней террасе замка. Проезжая дорога была ниже. Экипажи останавливались под навесом, устроенным между крылами дома. И вот, когда Жан-Элуа, хмурый и раздраженный, проходил мимо последних каштанов, его вдруг поразило барское великолепие замка — эти металлические флюгера на коньках крыш, эти лавровые и померанцевые деревья в кадках, расставленных рядами вдоль террас, симметричные сочетания фасада, окруженного густо разросшимися кедрами и платанами. Мысль о преимуществах богатства, о которых так убедительно говорила эта пышность парка и замка, льстила его самолюбию крупного буржуа, завладевшего достоянием феодалов. Настроение его стало лучше: он почувствовал, как по телу разливается приятная теплота. В конце концов он зажмет в кулак всех этих дворян, продающих с торгов родовые усадьбы, он раздавит их, как назревшие гнойники. Да, это была война между капиталом и старинными привилегиями былых владык, реванш третьего сословия, одерживавшего теперь победу над знатью. Роли переменились. Несгораемые шкафы стали стенобитными орудиями, которые без труда пробивали каменные твердыни, а сиятельные владельцы башен, потеряв свою власть, обнищали и превратились в подонки общества.

По мере того как он приближался к дому, мысли его принимали новое направление.

«Рассанфоссы растят своих незаконных детей в тех самых замках, где маркизы производили на свет наследников древнего рода, — думал он в приливе гордости, которая распространялась даже на проступок Гислены. — И больше того: самая высшая знать признает наших незаконнорожденных». Его банкирская спесь, тешась всей этой роскошью, играла теперь победный марш. Окруженный свитою самодовольных мыслей, он чувствовал себя здесь господином, полновластным хозяином всего и надменно окидывал глазами высокие башни замка, под сводами которого он позволил одному из Лавандомов разделить ложе с его дочерью.

Чтобы поскорее найти кого-нибудь из лакеев, он прошел вдоль левого крыла и обогнул фасад дома с той стороны, где находились службы. Собаки залаяли. Кучер Франц, который в это время смазывал колеса ландо, увидев Жана-Элуа, кинулся ему навстречу.

— Барыня дома?

Нет, ее не было. Сразу после завтрака она уехала в шарабане. Она сама правила своими пони и нередко возвращалась только к вечеру.

С выражением участия, которое встречается у слуг, перенимающих манеры своих господ, этот толстый, краснощекий фламандец любезно добавил:

— Барыня будет очень огорчена.

— Знаю, — оборвал его Жан-Элуа. — Что, лошади у тебя все в порядке?

Он хотел избежать малейшего намека на виконта, считая его просто ничтожеством, величиной, которой можно было совершенно пренебречь, здесь, в этом доме, где царствовать имели право только Рассанфоссы.

Засучив рукава до локтей и сняв шапку, Франц тут же повел его посмотреть на двух рыжих кобыл и на каракового коня, недавно купленного Гисленой.

— Прикажете показать его на ходу?

— Нет, спасибо, не надо. — «Но куда же все-таки провалился этот Лавандом? — спрашивал он себя, направляясь к замку. — Все равно ведь придется ему ко мне выйти».

Когда они выходили из конюшни, послышался скрип колес по песку. Рассанфосс пошел навстречу экипажу.

— Гислена, это я.

Нервным движением руки она натянула поводья так, что лошади вздыбились. Но она сейчас же их снова ослабила. Шарабан остановился перед сараем, она соскочила; лицо ее было бледно, губы сжаты.

— Что с мамой?

— Не бойся, ничего. Я не из-за этого приехал, все по-старому. Письмо твое нас встревожило. Твоей матери показалось… Впрочем, здесь не место об этом говорить.

Гислена порывисто сдернула перчатки.

— Письмо… Ах, из-за этого письма ты и приехал сюда? Чего же вы еще от меня хотите? Мне больше нечего сказать.

Он подошел к лошадям и потрепал их мягкую гриву.

— Черт возьми, лошадки-то хороши. Сколько ты за них заплатила?

— Сколько? — Она засмеялась. — Тысячу шестьсот франков за обеих. Но почему ты меня не предупредил? Я бы послала за тобой экипаж.

— Не стоило. Я ведь собрался сюда неожиданно, только сегодня утром. Мама расплакалась, хотела ехать сама. Но ей нельзя было из-за ее болезни — у нее ведь опоясывающий лишай. Ну вот, я сел в поезд и, как видишь, приехал.

Франц стал распрягать лошадей. Она пошла распорядиться, а потом вернулась к отцу. Жан-Элуа стоял возле широкой лестницы в огромном вестибюле, пол которого был выложен каменными плитами. Стены лестницы были увешаны охотничьими доспехами маркиза де Ландероля. Посвистывая, Жан-Элуа стал разглядывать чучела зверей.

«И промотался же этот маркиз! — сказал он себе с презрительною усмешкой, думая, однако, в эту минуту о Лавандоме. — Когда я покупал у него Распелот, он уже дошел до того, что жил только на свои несколько тысяч франков ренты».

— Отец…

Обернувшись, он увидел, что несколько церемонным жестом она приглашает его в желтую гостиную. И тут же его страсть следопыта и привычка все проверять самому и во все вникать устремила его внимание на переделки, совершенные по его указаниям и совершенно преобразившие этот богато убранный зал, одно из самых больших помещений замка, которое при прежнем владельце было в забросе и медленно разрушалось от сырости.

Он ощупывал занавеси, разглядывал кресла, трогал рукою искусно реставрированные гобелены. Одна из дверей вела в розовую гостиную; он вошел туда и там тоже стал внимательно все осматривать.

— Знаешь, мне ведь это интересно, мне хочется все посмотреть. К тому же это стоило таких денег…

В доме все было тихо. Он подумал:

«Неужели же Лавандом куда-нибудь уехал? Тогда мне действительно повезло».

— Сделай одолжение, смотри, — сказала Гислена. — Может быть, тебе тоже и этого хотелось, когда ты ехал сюда. Я ведь помню, сколько труда ты вложил во все эти переделки.

Она стала открывать остальные двери и вдруг, когда он увидел, как она напрягается, чтобы открыть плохо поддававшуюся створку, ему стало не по себе — он отвернулся. Ее большой живот напомнил ему о том, что она готовится стать матерью.

— Нет, не надо. Не стоит.

Наконец ей все же удалось открыть эту дверь. Они походили несколько минут в тусклом полумраке огромной комнаты, где окна были завешены тяжелыми портьерами.

— Превосходно, превосходно, — уныло повторял Жан-Элуа, останавливаясь перед новой мебелью и делая вид, что с интересом ее разглядывает. Вижу, что все сделано в точности, как я говорил.

— Да, все сделано как нельзя лучше. Только зал этот слишком для меня велик. Я обедаю в маленькой комнате по ту сторону вестибюля. Там я чувствую себя лучше.

Он не мог удержаться и спросил:

— Значит, ты обедаешь одна. А Лавандом?

Потом он кашлянул и сухо сказал:

— А пожалуй, ты права.

В то время как они оба продолжали говорить, уже устав от этих ничего не значащих слов, они услыхали, как сзади них кто-то грузно шлепает по ковру. На этот раз это, должно быть, уже виконт. Но с оттенком иронии в голосе Гислена проговорила:

— Нет, это совсем не то, что ты думаешь. Томми! — позвала она.

Огромный ньюфаундленд кинулся к своей хозяйке и стал ласково лизать ей руки.

— Томми! Мой милый Томми!

Она запустила руки в его мохнатую шерсть, погладила его морду. Ее забавляла та радость, с которой встречал ее добродушный пес.

— Вот мой настоящий друг, — сказала она и засмеялась теперь уже совершенно искренним смехом. — Мы с ним всегда говорим по душам. Сегодня вышло так, что я не взяла его с собой — утром он что-то прихворнул. Видишь, он услыхал, что я вернулась, и прибежал сюда.

«Противная девчонка, — подумал Жан-Элуа, — она еще потешается надо мною».

Но деликатность виконта, который, по всей вероятности, укрылся в одном из уголков в замке, чтобы не докучать тестю своим присутствием, очень облегчила Жану-Элуа его миссию. Ему вспомнились увещания жены: «Будь с ней добр… Слушайся своего сердца…» И чувствуя, что уже настала пора разрядить атмосферу холодной натянутости, в которой протекал его разговор с дочерью, он пошел на уступки, попытался немного сгладить углы. Голосом, в котором послышалась отцовская забота, он сказал:

— А ведь тебе здесь совсем неплохо… Здесь живется спокойнее, нет этой городской суеты… Места прекрасные… Что же такое могло взбрести в голову твоей матери?.. Послушай, неужели ты действительно так уж несчастна?

— Ах, мама так решила… Но в этом нет ничего удивительного. На то она мне и мать.

После непродолжительного молчания она сказала:

— Надеюсь, что ты-то по крайней мере этого не думаешь? Ты же видишь, что Распелот совсем непохож на место ссылки! Ну так вот, отец, теперь ты знаешь, что ей на все ответить.

Он внимательно на нее посмотрел.

— Ну, разумеется… разумеется, я найду что сказать. Видишь ли, во всем виноваты твои письма. Когда я говорю: «твои письма», я должен заметить, что с тех пор, как ты вышла замуж, их было всего-навсего три. Черт возьми! Это действительно выглядит так, как будто тебе и впрямь надо было что-то от нас скрывать.

— Ага, значит, ты приехал для того, чтобы узнать, что творится в Распелоте? И узнал, должно быть, от кого-нибудь другого, а не от меня, что я что-то скрываю. Вот уж не думала я, что ты устроишь здесь целое следствие! Ведь если я что-то от тебя скрываю, и как раз то самое, что ты заподозрил, то, значит, я не хотела, чтобы ты это знал. А раз ты сам был уверен, что я тебе ничего не скажу, выходит, ты надеялся что-нибудь выведать от слуг, не так ли? Мы оба с тобой горды, отец. Твоя гордость заставила тебя пожертвовать мной, моя — заставляет меня быть смиренной, но из них двух моя, пожалуй, все-таки выше: она помогает мне защищать себя.

— Все это слова! — воскликнул Рассанфосс, внезапно побагровев и чувствуя, что в горле у него пересохло. — Лучше бы ты мне сразу сказала, где твой муж. Ведь если ты признаешься, что надо что-то от нас скрывать, то совершенно ясно, что речь идет именно об этом. Говори же, что там у вас случилось?

Она пожала плечами.

— Ничего, право же, ничего особенного. Неужели ты и вправду думал, что этот человек может что-то значить в моей жизни? Так знай: с тех пор, как твоя дочь переступила порог этого дома, она ни на минуту не переставала чувствовать себя вдовой. Но сейчас она вдвойне овдовела, и это такое вдовство, что лучше уж не вспоминать, чем бы она могла стать сейчас, если бы всего этого не случилось. Одним словом, — и я этого нисколько не стыжусь, — знай: перед тобою здесь только мать!

Жан-Элуа содрогнулся.

— Ах да, ты ведь ждешь этого злополучного ребенка! Ты что, забыла, что с тобою говорит твой отец? Это дитя, зачатое в грехе, в нем нет ни капли нашей крови! Тебе надо воспитывать его во мраке, чтобы никто никогда не видел его лица.

Он нервно расхаживал взад и вперед по комнате, расталкивая кресла, потрясая в воздухе кулаками. А она, гордая и негодующая, только нахмурила брови и, как бы отрубая каждое слово, проговорила:

— Ты отнял у меня жизнь и теперь хочешь отнять моего ребенка! Так вот, если я до сих пор еще уважала в тебе того, кого во мне должно будет уважать это дитя, то с этой минуты… Отец, запомни, что материнство никогда не может быть позором. И кто знает — может быть, когда-нибудь именно этот ребенок возродит нашу семью, прогнившую сейчас до самого основания. Если ты не признаешь в нем своей крови, пусть это будет моя кровь!..

— Нам больше не о чем говорить, — жестко сказал Жан-Элуа. — Между нами все кончено. Прощай.

Он направился к двери. Но внезапно сквозь его оскорбленную гордость в нем заговорил делец, человек, готовый пожертвовать чем угодно ради расчета.

— А где же твое приданое?

— Ни слова об этом, отец! Он его заработал, оно принадлежит ему, и я не хочу больше о нем думать.

— Но я говорю о твоем приданом! Надо же в конце концов отстаивать свои интересы. Я выделил ему семьсот пятьдесят тысяч франков в его полное распоряжение. Но где же все остальное? Где твое приданое?

Гислена пожала плечами.

— Неужели ты думаешь, что я разбираюсь в твоих цифрах? Да к тому же, если бы даже я отдала ему все, что у меня есть, неужели моя свобода мне не дороже? Неужели мне не лучше было расстаться со всем этим, чтобы из невольницы и героини комедийного брака стать независимой женщиной? Разве я не хотела именно такой вот свободы от этого ненавистного мне человека? Ты меня совсем не знаешь, отец. Я достаточно сильна, и силы этой ничто не сломит. Я лучше соглашусь жить в бедности, в каком-нибудь чужом углу, если этопонадобится, но спорить из-за денег я никогда себе не позволю! Да, лучше все, что угодно, лучше нищета, лучше даже работать и самой кормить своего ребенка!

Жан-Элуа был потрясен. Он позабыл о своем гневе, о том, какому унижению только что подвергались его отцовские чувства. Все мысли его были поглощены другим: он думал о постигшем его несчастье, о том, что деньги Рассанфоссов попали в руки мошенника зятя. Чувство горькой досады от того, что на этой сделке он так просчитался, так доверился своему партнеру, не давала ему покоя. Он до того спешил с этой свадьбой, что безоговорочно согласился на контракт, который был составлен отнюдь не в его интересах и по которому все состояние Гислены переходило в распоряжение ее мужа. Его подогретая негодованием кровь вскипела. Нахлынувший было сразу поток слов застрял у него в горле, и в конце концов он в бешеной злобе воскликнул:

— Он к тому же еще и подлец, твой потомственный дворянин! Он еще отвратительнее, чем я думал.

— Я бы не стала так говорить, отец, — сказала Гислена тоном, в котором звучал упрек.

Жан-Элуа опустился в кресло и, схватившись за голову, просидел несколько минут в молчании.

Этот человек большого размаха, который тратил целые миллионы с таким же запалом, с каким их наживал, почувствовал, что душа его как бы раздвоилась. И его вторым «я» стали деньги, притекавшие к нему при крупных финансовых операциях, злосчастные деньги, которые теперь прожигал этот ненасытный хлыщ. Жан-Элуа был глух ко всему — капитал его стал единственной слабостью: стоило только кому-то оторвать от него кусок, как он весь содрогался от мучительной боли. А теперь вот мысль о деньгах, доставшихся Лавандому, стала чем-то вроде печеночной колики и грызла его тело. Как будто где-то внутри была кровоточащая рана, через которую сочилось его золото. До этого времени несчастье, постигшее его дочь, нимало не трогало его очерствевшее сердце, он видел в этом только неизбежное возмездие за ее преступление.

Теперь же, мучимый мыслью о том, что станется с этими деньгами — неотъемлемой частью его капитала, он начинал страдать и за судьбу дочери.

Он сделал над собой усилие и с каким-то стоном проговорил:

— Несчастная, ведь он же тебя разорит… Я этого не допущу… Этого не будет…

Он жалел свое золото, которому поклонялся всю жизнь и ради которого жертвовал всем, что дорого людям, жалел, что вложил его в неверное дело, что оно теперь погибает и какой-то авантюрист святотатственно вонзает в него свои зубы. Это чувство лишало его власти над собой и вселяло в его душу страх. Он протянул дочери обе руки:

— Послушай, будь благоразумна. Ведь я же все-таки твой отец. Не будем помнить зла, которое мы причинили друг другу. Нам надо объединиться против нашего общего врага. Знай, я тебя прощаю.

И, может быть, охваченный паническим страхом потерять эти деньги, он действительно бы простил ее, если бы она в эту минуту разделила его порыв: соображения выгоды совершили бы тогда то, что было не под силу оскудевшему сердцу. Но мужественная натура Гислены не смягчилась.

Она покачала головой.

— Не надо затрагивать твоих и моих чувств, отец. Иначе мы снова вернемся к взаимным упрекам.

Рассвирепев, он вскочил с кресла.

— Ах, раз так, подлая тварь, я сейчас отсюда уеду. Минуты я не останусь в доме, где я предлагал примирение и где со мной обошлись как с чужим человеком. Знай, что ты для меня больше не существуешь. Вели запрягать лошадей и запомни, что мне противно просить тебя даже об этом.

— Делай как хочешь, отец, я всегда и во всем готова тебе повиноваться.

Через полчаса Жан-Элуа покинул Распелот. Гислена поднялась к себе в комнату. Они даже не простились.

Но в ту минуту, когда открытый экипаж миновал посыпанную гравием круговую дорожку и выехал на Каштановую аллею, он не мог удержаться и взглянул последний раз на замок, который был его гордостью и позором и которого он, разумеется, теперь больше никогда не увидит.

Большая дождевая туча окутала вдруг стены и башни замка, скрыв их тонкие очертания. Можно было подумать, что это только пустынные развалины среди заросшего старого парка.

Он сам не представлял себе, что же именно ускорило его отъезд: в мозгу его кружился целый рой мыслей, различить которые было столь же трудно, как и эти вот формы, ускользавшие ôt его глаз, затуманенных горечью и гневом. Нго дочь не стала его удерживать. Она оскорбила шестидесятилетнего отца, оттолкнула руку, которую он ей протягивал. Он хотел простить ее, а она презрительно отвергла его прощение. Самолюбие его было уязвлено, и он уезжал, увозя с собою жестокую обиду.

Высокие кровли замка скрылись за широкими выступами стен и потонули в листве деревьев. Какое-то мгновение еще видны были полукруглые контуры террасы. Но потом и они, в свою очередь, исчезли в серой дали, словно затушеванные чьей-то рукой.

И тогда к нему вдруг вернулась мучительная мысль о бездонной яме — о могиле всех Рассанфоссов. Мысль эта неизменно оживала в нем, едва только он терял присутствие духа. А носил он ее в себе всегда. Это был страшный зов «Горемычной», затаенная злоба глубокой ямы, которую насиловали его предки и которая теперь разверзалась для новых бедствий. Их род, которому суждено было завершить свое существование кровавыми бесчинствами мертвецки пьяного Арнольда и холодным развратом Ренье, погибал и в окаменевшем сердце Гислены. Дочь его умерла для семьи, она оказалась глуха к голосу дома и к обязанностям, которые налагала на нее их незапятнанная честь крупных буржуа. Перед лицом всех этих потрясений ненадежной показалась ему и жизнь Симоны, в жилах которой оставалось все меньше здоровой крови: частые вспышки лихорадочного возбуждения уносили ее последние силы. И вдруг он вспомнил, что в этот вечер, залитый вином и кровью, он допустил, чтобы его мать, царственная родоначальница их семьи, уехала из Ампуаньи тайком и одна и что он отнесся к ней тогда с таким же неуважением, с каким сейчас отнеслась к нему дочь здесь, в Распелоте.

Да, она была права, эта старуха с ясным взглядом, с широко открытыми глазами, уставившимися во тьму, которая ждет их всех. Он вспоминал ее слова, которые теперь оправдывались: «Я хочу посмотреть, сколько денег Рассанфоссов уберет этот аристократ». Да, она была права. Все это были именитые нищие современного общества. Один за другим они покидали свои феодальные гнезда с котомкою за спиной и с сучковатою палкой в руке. Но иногда судьба в часы празднеств забрасывала их в те же самые залы, где в каминах, может быть, еще не совсем успела остыть оставленная их предками зола. Тогда они накидывались на яства, уплетали их за обе щеки, впивались в них зубами, как людоеды. После долгих лет голодовки они объедали до костей богатых дураков, когда те доверчиво распахивали перед ними двери. Маркизы убрались вон из Распелота. И вот, в силу какой-то иронии судьбы, в этом самом замке водворилась позолоченная нищета Лавандомов. Имущество вельмож еще раз попадало в когти коршуна, доставалось этому титулованному бандиту, чтобы тот утолял здесь свой ненасытный голод, пожирал все, что было в доме. Прожорливость Ландеролей, которые себя уничтожили сами, проедая собственные поля и мызы, нашла себе продолжение в жадности Лавандома, который пускал теперь на ветер приданое его дочери и, поглощая блюдо за блюдом накопленное им, Рассанфоссом, золото, кидался, как разъяренный волк, на его тучные стада. На этот раз знать отомстила буржуазии, поживившейся на ее разорении. Колесо судьбы опять повернулось. Им приходилось отдавать назад те земли, которые они обманным путем присвоили себе по праву ростовщика, все украшенное гербами роскошное убранство, так недавно еще купленное ими у его разорившихся владельцев.

«События жизни — только проекция всех наших мыслей и наших деяний, — подумал он, делая более решительный шаг в сторону Истины. — Все, что случается с нами, есть лишь результат наших добрых или злых намерений; последствия их, еще до того как они станут действительностью, уже заложены в нас самих. Мы ощупью бредем по лесу, где корни деревьев намертво вросли в наши собственные поступки».

Мысли не слушались его. Он чувствовал какую-то разбитость, мозг его постепенно цепенел. Из-за откинутого верха экипажа, по которому барабанил дождь, он смотрел на расстилавшиеся перед ним унылые поля, на которых свинцовым покровом лежали преждевременно наступившие сумерки. После всех волнений, которые он испытал за этот бурный день, на душе его остался только тяжелый страх перед надвигающимися бедами.

«Над Рассанфоссами тяготеет злой рок», — повторял он себе, и в конце концов сама безнадежность этих слов стала для него источником какого-то горького спокойствия.

Рука судьбы потянулась к ним. Это она явилась в разгаре их пиршества, она писала на стенах зловещие слова. Ему почудились огромные колонны, которые вдруг заколебались, он ощутил порыв страшного ветра: их дом низвергался во мрак.

Было совсем темно, когда он приехал в Мезьер. Он не поверил своим ушам: последний поезд на Живе уже ушел. А оттуда было три часа езды до Ампуаньи. Ко всем неприятностям прибавилась еще перспектива заночевать в гостинице. Он позавидовал старому рабочему, который, окончив тяжелый трудовой день и неся под мышкой свой инструмент, шел сейчас впереди него. Тот, должно быть, направлялся в какую-нибудь жалкую лачугу, но в теле его не было тех червей, которые теперь живьем поедали его, короля Рассанфосса, бездомного в этом маленьком городке, влачившего сквозь освещенную уличными фонарями ночную тьму все нестерпимые тяготы своего величия.

XV

Когда, возвратившись в Ампуаньи, Жан-Элуа рассказал жене о недостойном поведении Лавандома, г-жа Рассанфосс сначала не могла как следует разобраться в своих чувствах. Ей казалось, что все это затрагивает только материальную сторону дела. Что же касается интимной жизни их дочери, то здесь все просто было покрыто мраком неизвестности — нет ведь никаких оснований думать, что виконт уехал из Распелота. Аделаида воображала, что они все еще живут под одною кровлей, но порознь, как бывает с мужем и женой, которые в ссоре. Она чувствовала себя несчастной, но одновременно с этим радовалась невозможности их примирения. Она свыклась с мыслью видеть в Гислене виновную, отвергнутую ею дочь, простить которую могла только такая нежная мать, как она. Она любила дочь за то, что этот несчастный брак сделал ее страдалицей, за тот страх перед унижением и обидами, которые ей, по всей вероятности, приходилось теперь постоянно терпеть от этого ненавистного им обеим человека. В ней говорила упорная, каждый раз оживавшая с прежнею силой ненависть к этому Лавандому, который украл у них дочь и который стоил им таких больших денег. Она хотела, чтобы он оказался еще более отвратительным, способным на любую жестокость по отношению к Гислене. Тогда бы у них было еще больше оснований его ненавидеть. Материнский эгоизм довел ее прежнюю любовь до какой-то извращенности: ее бы, вероятно, огорчило, если бы их прежняя взаимная неприязнь исчезла. По крайней мере пока эта неприязнь существует, никто не может отнять у нее сердце ее дочери; сердце это принадлежит ей целиком, вместе со всеми своими обидами и горестями. Оно нуждается в ее ласке, в ее ободряющем слове, и никто другой ему этого не заменит.

С этих пор г-жа Рассанфосс стала надеяться, что, вернув Гислену к ним в дом, она сможет загладить все былые обиды. Вместе с тем еще более неприятной становилась мысль о позорном сговоре, отдавшем их дочь в руки Лавандома. Она почувствовала, что ей надо как-то оправдаться перед собой, позабыла, что сама была соучастницей этого сговора, и думала только о том, какую роль во всем сыграл ее муж. Каждый из них терзался угрызениями совести, сознанием своей вины перед дочерью, и каждый старался свалить эту вину на другого. Аделаида была уверена, что любит дочь настоящей материнской любовью, в то время как на деле это было не чем иным, как чудовищным материнским лицемерием. Она готова была все отдать за счастье Гислены, но с такою же готовностью прокляла бы ее, если бы это счастье ей принес брак с Лавандомом. Об уехавшей из их дома дочери она печалилась, как о покойнице. Она мысленно зажигала над нею свечи, проливала слезы, и вместе с тем в глубине души ей хотелось, чтобы скорбь эта оставалась всегда безутешной.

Жан-Элуа сообщил ей, что Гислена готовится стать матерью. Продолжая оплакивать ее участь, Аделаида с тоскою чего-то ждала. Не решаясь признаться себе самой в своих желаниях, она во всем полагалась на милость господню. Она верила, что бог поможет ей, и принялась горячо молиться, в надежде, что ее грешные желания будут услышаны. Муж ее не молился, в душе его кипела ненависть. Она обрекала на смерть еще в утробе матери этого младенца, этот позорный отпрыск нечистой крови, появление которого на свет прививало одной из ветвей старинного буржуазного рода черенок безвестного плебейского племени.

В Ампуаньи его ждало новое разочарование. Арнольд писал ему из Танжера, что он отстал от миссии, которая поехала дальше. Страны, которые он проезжал, нисколько его не интересовали, вся их экзотика, восхищавшая его спутников, казалась ему скучной; объезжать лошадей, во всяком случае, интересней, и он хочет вернуться домой. Но он уже успел растратить все свои деньги; поэтому он просил отца прислать ему в Марсель чек на шесть тысяч франков, рассчитывая прожить на эти деньги несколько недель в Париже.

Чувство горькой досады овладело Жаном-Элуа. Выходит, что этот тупоголовый болван не поддался никаким благотворным влияниям? Даже путешествие по древним сказочным странам не пробудило ни малейшего интереса в его закосневшем мозгу! И этому тоже нужны деньги! Дети выжимали из него все соки. После приданого Гислены, которое отрезало от его состояния чуть ли не два миллиона, понадобившихся, чтобы удовлетворить прожорливого Лавандома, после повторных вымогательств Ренье, теперь и этот мужлан начинает его обирать. Сыновья смотрят на него как на бездонную бочку: каждый выкачивает, сколько может. Жан-Элуа опасался, что Арнольд выкинет какое-нибудь новое сумасбродство, и решил послать ему чек. Этим всегда все кончалось. Он боялся опорочить свое имя, дискредитировать фирму Рассанфоссов, и эта доходившая до болезненности щепетильность заставляла его, крупного финансиста, в угоду пунктуальности и порядку, каждый раз с рабской покорностью ставить свою подпись.

«Да, — говорил он себе, — я породил акул… Они поедают меня заживо… И хуже всего то, что я не настолько богат, чтобы позволить себе перестать быть честным человеком».

Он послал этот чек. Он охотно согласился бы заплатить вдвое больше, если бы только эти деньги могли удержать Арнольда вдали от семьи, могли хоть на какое-то время обуздать в нем зверя, готового сорваться с цепи. Но в сыне его жила какая-то грубая, ничем не укротимая стихия. Внезапный порыв выключал вдруг все тормоза, и от него можно было ждать любой, самой дикой выходки.

В довершение всего с Симоной случился припадок. В течение целого часа она вырывалась из рук матери и прибежавших на помощь женщин, судорожно билась головой о подушки и кричала, призывая Гислену, словно со смертного одра, в отчаянии перед грядущими ужасами, которые она в своем безумии, казалось, предчувствовала. За этим припадком последовал другой. Ей мерещились какие-то одетые в черное люди, которые несли гробы, зажигали свечи под темными сводами церкви. Несчастья и смерть обступили ее со всех сторон, как стая зловещих птиц, как вороны, пророчившие гибель их дому. А сама она стала какой-то Кассандрой, которая хриплыми стонами, воплями ужаса предрекала конец Рассанфоссов.

Припадки эти начались у нее еще в раннем детстве. Когда, со значительным опозданием, наступила половая зрелость, они на некоторое время прекратились, чтобы потом возобновиться с еще большей силой. Домашний врач заявил, что лучшим лекарством для нее было бы замужество, а тем более материнство. Регулируя все функции организма и направляя их по определенному руслу, оно умиротворяюще действует на здоровье и отлично успокаивает нервы. Но когда Симоне стали говорить о такого рода лечении, она пришла в ужас. Она кинулась в объятия матери, обуреваемая отчаянием и стыдом, умоляя, чтобы ее отправили в монастырь.

К восемнадцати годам ее страх перед мужчинами достиг таких пределов, что при появлении постороннего человека в доме она обычно запиралась у себя в комнате. Она или вовсе отказывалась спуститься вниз, или, появляясь за столом, все время волновалась и держала себя принужденно до такой степени, что, когда однажды Провиньян-сын, который был в доме Жана-Элуа впервые, попробовал было немного за ней поухаживать, с ней сделалась истерика и она стала бить посуду.

Нежная и изощренная, очень чувствительная, но в то же время лукавая и скрытная, стремившаяся все запутать и в силу этого вынужденная постоянно лгать, вечно молчаливая, Симона была загадкой для всех и даже для собственных родителей. Ее противоречивая натура, ее ни с чем не сообразные поступки и непостижимая душа приводили в ужас отца и мать. Они вспоминали, как однажды она стащила у матери драгоценное жемчужное ожерелье и заставила г-жу Рассанфосс заподозрить в краже одну из своих горничных. Симона уверяла даже, что видела это ожерелье у нее в руках. Г-жа Рассанфосс отправилась в комнату горничной, перерыла ее сундуки, нигде ничего не нашла и ни за что ни про что выгнала несчастную девушку из дома. Но, как только ее рассчитали, Симону стали терзать угрызения совести; она, как, впрочем, едва ли не все в ее возрасте, считала, что любой грех может быть прощен, и с этих пор только и делала, что плакала и молилась. Несколько раз ее заставали на коленях перед висевшим у ее кровати изображением божьей матери, слышали, как она рыдает. Г-жа Рассанфосс заподозрила, в чем дело, и стала с особенной настойчивостью ее допрашивать. Тогда Симона кинулась к ее ногам и в конце концов призналась, что она действительно украла ожерелье и зарыла его в горшок с померанцевым деревом в зимнем саду. Из горшка была высыпана вся земля, но там ничего не обнаружили. И, в довершение всего, после всей этой нескончаемой лжи, она принесла ожерелье в спальню матери и спокойно положила его на камин, так и не сказав, где она его прятала. Чувства ее были до того противоречивы и безотчетны, что она долго колебалась перед тем, как вернуть украденную у матери драгоценность, и вместе с тем все время страдала от сознания своей вины и от страха перед муками ада.

В Ампуаньи она оставалась все таким же хмурым и скрытным ребенком. Она по целым дням просиживала в башенке, где была ее комната, и выходила оттуда только побродить по парку или нарвать полевых цветов, из которых она плела венки, украшая ими распущенные волосы, чтобы потом, вернувшись, любоваться в зеркале своим мертвенно-бледным лицом, делавшим ее похожей на царевну из сказки. Она бегала но тропинкам среди пестревших вокруг полевых цветов, ее кисейное платье развевалось по ветру, подобно крыльям какой-нибудь редкостной бабочки, порхающей на лугу, распевая песенки, которые доносились до окон замка; и ее совсем еще детская душа как будто реяла в воздухе, сливаясь с благоуханием сада и солнечными лучами.

Родители старались ей ни в чем не перечить, считая, что это просто детские шалости. В семье Рассанфоссов она была самым хилым цветком, печальною зимнею розой, в которой только чуть теплилась их кровь, когда-то бывшая кровью героев, а теперь уже совершенно не способная дать этой истерзанной тяжелою нервною болезнью девушке нужные для борьбы силы.

Напуганные последним припадком, родители вызвали в Ампуаньи двух светил науки, двух специалистов по нервным болезням — знаменитого Маршандье и доктора Бюшо, которого за грубое обращение и за то, что, оставляя без внимания затейливые жалобы своих изнеженных пациенток, он обращался с ними, как с больными лошадьми, не слишком почтительно прозвали «дамским ветеринаром».

Обоим докторам пришлось около часу гулять по парку, прежде чем отыскали Симону, которая отказалась к ним выйти и где-то спряталась. Наконец, с помощью горничных, которые были отправлены на розыски, ее нашли в глубине одной из буковых аллей.

— Знаете, мадемуазель, мне ведь некогда ждать, пока вы кончите кривляться! — крикнул Бюшо, увидев ее издалека.

Она в это время собирала маргаритки и вплетала их себе в волосы. Этот резкий окрик ее испугал. Она быстро сорвала с головы все эти бледные цветы и, оцепенев от страха, посмотрела на незнакомцев.

— Да подойди же к нам, — позвал ее Жан-Элуа. — Не бойся ничего. Эти господа кое о чем тебя спросят, вот и все.

Особенно страшным показался ей Маршандье — человек очень высокого роста, с крючковатым носом, в белом галстуке. Он стал задавать ей вопросы. Не ощущает ли она иногда, что у нее бегают по спине мурашки? Не замечала ли, что одна часть тела у нее более чувствительна, чем другая? В ответ она только недовольно качала головой — ничего этого у нее не было.

— А как насчет месячных? — отрывисто спросил Бюшо.

На этот раз ее охватил настоящий ужас. Этот человек осмеливался спрашивать ее о таких интимных вещах! С какой-то мальчишеской дерзостью она вдруг показала ему язык и отбежала в сторону, гневно крича:

— У меня ничего нет! У меня ничего нет!

Маршандье обернулся к г-же Рассанфосс:

— Сильная раздражительность, постоянные колебания настроения, не так ли? И, уж конечно, потеря аппетита? Боже мой, сударыня, теперь у молоденьких девушек это самое обычное явление.

— А я вот заставляю их трудиться, копать землю, — сказал Бюшо. — И, представьте, физическая усталость очень хорошо на них действует.

— А не появлялось ли у нее отвращение к мужчинам? — спросил Маршандье.

Г-жа Рассанфосс опустила глаза.

— Пожалуй, что да.

Врачи переглянулись.

— Тут никакого сомнения быть не может, — заявил Бюшо.

Из окон столовой Аделаида видела, как оба врача медленными шагами пошли по аллее, оживленно беседуя. Время от времени они останавливались друг перед другом, скрестив руки, и потом снова продолжали свою прогулку, заложив руки за спину и постукивая тростью по каблукам. Минут через десять они вернулись на террасу. Оба они нашли нужным лечить больную металлоскопией,^[6] рекомендовали ей верховую езду, длительные прогулки, гимнастику. Запретили всякое умственное напряжение.

— Чтобы к ней вернулась бодрость духа, ей надо сначала немного поглупеть, — настаивал Бюшо.

Ренье в это время жил в Ампуаньи. Симона ушла к себе в комнату. Она плакала, рвала на себе волосы.

— Почему ты не пришел меня защищать? Взял бы ты большую шпагу, которая висит у Арнольда! Ах, как бы мы с тобой посмеялись, если бы они оба стали на колени и запросили пощады!

Она села в кресло и потом совершенно серьезно сказала, что скорее бросится вниз со своей башенки, чем подчинится чудовищному режиму, который они ей хотят навязать.

— Это ведь ужасно! Они хотят заставить меня глотать разные зелья, какие-то металлы. И требуют еще, чтобы я садилась верхом на лошадь. А ведь я и на стуле трех минут не могу усидеть!

Ее комическое отчаяние забавляло Ренье.

— Да пошли ты их всех к черту. И маму с ними вместе. Просто они ничего не понимают в твоей болезни. Впрочем, в одной ли болезни тут дело?

— Ну вот видишь, вот видишь!.. — воскликнула она с таким странным выражением глаз, как будто в эту минуту видела пролетавшие по воздуху мысли. — Ты же хорошо знаешь, мой большой Ре, что все это ложь, что я совсем не больна. Просто я такая!

— И вообрази только, — торопливо шепнула она ему на ухо, — они мне запретили… Ну-ка, угадай, что?

— Нет, не могу. Мой горб ничего мне не хочет подсказать.

— Обезьяна несчастная, я тебя ненавижу!

Потом она тут же начала ласкаться к нему, шепча:

— Я не хочу, чтобы ты говорил что-нибудь плохое про твой славный горбик. По крайней мере ты не такой, как другие мужчины. И представь только, мама не прочь бы выдать меня замуж! Нет, только ты будешь моим маленьким мужем, я больше никого не хочу. Так, значит, ты не догадываешься?

Она нахмурилась, словно речь шла о какой-то страшной тайне.

— Ну, ладно! — воскликнул Ренье, улыбаясь. — Я уж вижу, что тут что-то очень загадочное и трудное, как всегда. Ты ведь шкатулочка с секретом: без ключа тебя не откроешь.

— Нет, я просто боюсь, что тебе это не покажется таким из ряда вон выходящим.

И очень тихо, придавая своим словам какой-то тайный смысл, понятный ей одной, она продолжала:

— Они запретили мне читать… Какой ужас, правда?

— Вот как!

Ренье взял со своей полки целую пачку книг и бросил к ее ногам:

— Видишь, как надо поступать со всеми их запретами. Тут есть пикантные вещи… Читай все до конца, моя девочка, и хорошее и плохое. Мы с тобой уже порядочно хватили всей этой нечисти. Все это прогнило насквозь, от этого воняет стойлом и выгребной ямой. Дорогая моя, все это вши, которые пожрут последние остатки человеческого ума. И нам надо помогать им делать свое дело, надо читать эти книги. Эх, Монетт! Конец уже не за горами. Скоро все пойдет прахом! Чтобы выкормить жирных свиней вроде Антонена, всю землю обглодали так, что скоро видны будут ее кости. И тогда конец всей игре! Конец Рассанфоссам! Последний из людей вспорет нам брюхо и пожрет наши внутренности. Пусть они говорят что хотят, а ты читай себе, ублаготворяй свою изнеженную пороками душу, питай ее досыта всем человеческим распутством. Бери пример с меня, твоего брата. Я презираю всех на свете. Но никого я так не презираю, как себя. В этом моя сила. В горбе маленького Ренье заключено столько ненависти, что она могла бы взорвать весь мир. Видишь, моя крошка, в нашей семье мы оба с тобой уроды. Если бы только эти трусы, эти дураки, могли заглянуть мне в душу, они бы содрогнулись от ужаса!

Симона приложила палец к его губам и, насторожившись, вытянула шею. В глазах ее был испуг. Ей послышалось, что по лестнице кто-то идет.

— Тише, молчи, только что там, на лестничной площадке, в шкафу был человек… Он спрятался туда, когда я проходила. Ты понимаешь, тот самый!

Вся съежившись от страха, она крепко прижалась к груди горбуна и повернула голову к двери, как будто ждала, что кто-то вот-вот войдет. Потом на губах ее заиграла странная улыбка.

— Он пришел, чтобы жениться на мне, как и те. Он совсем черный. Недавно еще он приходил и принес детский гробик. Я ведь знаю, про меня говорят, что я сумасшедшая.

Ренье очень нежно провел своей длинной рукой по ее глазам.

— Спи, детка… Черный человек ушел. Но он еще вернется. Я его так же хорошо знаю, как и ты. Он был в комнате в тот самый день, когда у меня на спине появился горб.

Теперь она снова развеселилась и, смеясь, дергала его за усы, как будто радуясь своей шутке:

— Нет, это неправда… Он не из-за меня приходил сюда. Но уверяю тебя, он только что был на лестнице, я его видела. А ты так громко кричал, внизу могли услыхать. Я не хочу, чтобы они знали, что я здесь с тобой. Мне еще, чего доброго, запретят тебя видеть, так же как запретили читать. А ведь сидеть так, вдвоем, когда никто об этом не знает, куда интереснее.

Она опустила глаза.

— Как будто это наш с тобой грех.

Ренье взял ее за руки и притянул так близко, что лица их коснулись друг друга.

— Ах, вот оно что! Вот оно что! — пробормотал он, словно обращаясь к себе самому. — Да, им никогда не узнать твоей маленькой, похожей на струйку дыма души. Только я один вижу ее, я понял твою судьбу… Ни ты, ни я — мы ничего не можем с этим поделать, нас унесет отсюда порывом ветра. Вот до чего докатились Рассанфоссы — они начали заживо гнить. Ими уже можно кормить червей. Кто же наследники этой смрадной семьи? Антонен с его ненасытной утробой. Ожирение или худосочие да наши с тобою хилые души — вот от чего нам всем приходится подыхать. Думала ты когда-нибудь о том, есть ли у толстокожих Кадранов сердце? И есть ли оно у этого болтливого попугая Эдокса? Стоит только покопаться в них поглубже, и среди всей их глупости и грязи не найти ни одного чувства, ни одной мысли. Это попросту зверинец, где собраны самые низкие инстинкты, все разновидности эгоизма. Об отце уже нечего и говорить. Это не человек, а какой-то несгораемый шкаф, это пачка банкнотов, мешок с золотом, это финансовый король, который в конце концов разорится. Вся жизнь его состоит из платежей: до сих пор эти платежи всегда совершались и совершаются в срок, и так будет, пока дело не дойдет до последнего платежа — вместе с ним его фирма взлетит на воздух.

А Жан-Оноре! Этот ходячий свод законов! Человек с каким-то механизмом вместо мозга, этот ощипанный какаду, изображающий из себя адвоката! Этот тупица, который согласен, чтобы весь мир погиб, только бы ему не пришлось отказаться от своих пресловутых общественных устоев. Ты вот не знаешь, а ведь это он состряпал омерзительную свадьбу Эдокса с этой еврейкой, курицей с золотыми яйцами; Эдокс охотно поджарил бы ее сам, если бы только мог… Теперь вот мы стали аристократами, у нас в семье появились баронессы и виконты. А что за негодяй Пьебеф, этот мерзавец, этот гробокопатель! Все они что-то значат до тех пор, пока не явится последний заимодавец, чтобы получить по счету, и не заставит этих сытых людей, для которых жизнь — один сплошной кутеж, отдать все, что они отняли у других. Придет банкротство, а за ним — судебный пристав. Бабка наша Барбара говорит, что на все господня воля. Но бог это или дьявол, мне все равно. Я верю только в гроссбух, где мы проходим по графам дебета и кредита. Неужели ты думаешь, что эти люди могут что-нибудь понять в таких душах, как наши с тобой?

Он рассмеялся язвительным дребезжащим смехом. Потом пинком ноги он разбросал лежавшие возле Симоны книги.

— В конце концов, может быть, они и правы. Будь такой же продажною тварью, как остальные. Но прочтешь ты эти книги или нет, все равно все пойдет своим чередом. Зло в нас самих. Я ношу свой горб на спине, а у тебя такой же горб в душе.

Она отскочила от него и, приподняв подол юбки, стала проделывать какие-то па.

— Хочешь потанцевать со мной вальс, моя обезьянка? Нам будет веселее. Не хочешь? Ну раз так, я буду танцевать одна. Знаешь, я ведь так иногда целыми часами танцую у себя наверху. Говорят, это вредно, но мне от этого хорошо на душе!

Ее прозрачная фигурка стала медленно кружиться по комнате. Она повертывалась на носках, подняв руки ко лбу с блуждающим, безумным взглядом, едва слышно напевая какой-то полный щемящей и сладостной тоски припев, и по временам кончиками своих тонких пальцев отрывала лепестки от вплетенных в ее волосы маргариток, словно она собирала цветы в каком-то сказочном сне.

— Вот это тебе… Я их никогда никому не даю… Только тебе… Я никому не дам моих маргариток.

Она вдруг остановилась, вся окутанная парящей в воздухе легкой тканью; у нее закружилась голова, взгляд ее померк, она схватилась рукой за сердце.

— Послушай, может быть, смерть такая! Кружишься, кружишься — и потом уже ничего не видишь, не сознаешь.

А через минуту она уже хлопала его по щекам, смеялась и с лукавым и таинственным видом говорила ему, смеясь:

— Прощай, мой большой Ре, мой маленький Ре… Я назначила свидание там, в беседке. Только не ходи за мной, это моя тайна.

Туфельки ее застучали по ступенькам лестницы, и ее призрачное платье цвета сумерек и зари скрылось из виду.

Ренье стоял и смотрел на дверь, за которую улетела эта больная птичка, эта неслышная тень. И вдруг он стукнул себя пальцем по лбу.

— Вот откуда вся эта муть! — вырвалось у него.

XVI

Событие, которого давно уже ждали, совершилось. Стало известно, что молодой Провиньян попросил руки Сириль. Родители дали свое согласие. И вот однажды утром Жан-Оноре отправился за благословением к матери, точно так же как это сделал его брат.

— Я уже обо всем догадываюсь, — сразу же сказала старуха. — Ну что же, по-моему, в этом нет ничего плохого. Юноша этот, в общем, довольно славный, только немного изнеженный. Стоит только взглянуть, каких людей вводит в семью твои брат, и раздумывать не придется. Разумеется, твой будущий зять не герой, какими были твой отец и твой дед, Жан-Кретьен Первый. Но ведь господь создает таких людей, как они, только для того, чтобы положить начало династии. Он раскрывает пригоршню, высыпает семена, и каждое зернышко падает туда, куда ему суждено упасть. А потомству приходится только продолжать уже начатое дело.

— О чем бишь мы с тобой говорили? — вдруг спохватилась она, как будто выходя из какого-то забытья. — Ах, да, об этом молодчике, Леоне. Главное, что он тоже из промышленников, как и мы, и в жилах его течет трудовая кровь. В роду Провиньянов были лодочники, так же как у нас в роду были углекопы. Если Сириль не сглупит, у нее будет хороший муж.

Провиньяны, стихией которых была река и шлюзы и чье богатство действительно началось с покупки маленького грузового судна, вначале были очень бедны. На этом суденышке они жили, оно ходило вверх и вниз по реке, зафрахтованное купцами, и перевозило лес, кирпичи, пшеницу или уголь. После сорока лет упорного труда у них появились кое-какие сбережения. Тогда они смогли снарядить баржу и приспособили ее для перевозки грузов. Пара лошадей тянула эту баржу бечевой вдоль пологих берегов, среди тихих живописных мест, лишь ненадолго останавливаясь в городах и больших селах. Сын их, Эммануэль Провиньян, отец нынешних Провиньянов и глава рода, получил этот промысел в наследство и расширил его, сделавшись одним из самых крупных барочников в стране. Однако в скором времени быстроходные колесные суда стали вытеснять старый вид транспорта. Тогда Провиньян реорганизовал свое предприятие — вместо баржей он завел грузовые пароходы и благодаря этому мог уже легко конкурировать с другими судовладельцами. Наряду с этим он возродил свой родовой промысел, основав целую флотилию парусных барок, шлюпок и рабочих лодок. Он то отдавал их внаймы, то сам брал подряды на перевозку грузов и добился того, что стал совладельцем торгового дома Кук и К° — компании, которая в это время переживала пору своего расцвета. Когда он умер, его два сына разделили между собой эту флотилию барок и лодок, оцененную ни больше, ни меньше, как в полтора миллиона. Младший из сыновей, Жонатан, стал продолжать дело отца. Старший, Пьер-Жан, сделался главным компаньоном Куков, женился на дочери старого Кука, основателя этого дома, и после его смерти фирму стали именовать: «Торговый дом Кук, Провиньян и К°».

Наряду с Давидсоном, Каном и Ван-Ларом и будучи всего одним рангом ниже их, торговый дом этот стал крупнейшим судовладельцем метрополии. У него было шесть пароходов и пять парусников, они поддерживали регулярное сообщение между Антверпеном и Ливерпулем и ходили по двум океанским линиям — в Мельбурн и в Сан-Франциско.

Простая дедовская плоскодонка, эта старая калоша, которая еле тащилась по каналам, пыхтя и пуская клубы дыма, с течением времени превратилась в гордый галион, перевозивший богатство Провиньянов через волны Атлантики. Из маленького Ноева ковчега, на котором около полувека плавали деды со всем своим хозяйством, с курами, кошкой и собакой, вышла целая армада. И весь этот феодальный род судовладельцев был обязан своим легендарным происхождением именно этому захудалому суденышку с маленькой каюткой, где среди едкого дыма мать варила уху, между тем как на корме неизменно торчала высокая, застывшая в неподвижности фигура отца, который стоял за рулем.

Леон был младшим из четырех сыновей Пьера-Жака. Но между тем как первые трое, оставаясь верными той крови, которая текла у них в жилах — крови моряков и коммерсантов, принимали деятельное участие в торговой жизни и во всех финансовых операциях, этот миловидный юноша, в котором было что-то девическое, хрупкий и томный, воспитанный в неге, которой не знали его старшие братья, не обнаружил ни малейшей склонности к суровой погоне за деньгами. Ему дали возможность учиться, рассчитывая, что он станет юристом, советчиком семьи. Он добросовестно сдал экзамен на адвоката, прошел годичный стаж у Жана-Оноре, удачно выступал в Антверпене в нескольких процессах. Но, неспособный ни к какому систематическому труду, он вскоре устал от юриспруденции и кинулся в праздную жизнь, то где-то путешествуя, то развлекаясь какой-нибудь новой причудой.

Как и всякому тонкому и одаренному человеку, ему все давалось легко, он со страстью принимался за облюбованный им предмет, но очень скоро пресыщался и, обессилев, бросал его. Этой переменчивой натуре, лишенной подлинной глубины, этому поверхностному уму, который наслаждался прикосновением и жил мечтой, каждый раз не хватало энергии, чтобы мечту эту претворить в действительность. То он брался за живопись, то начинал писать неплохую прозу, то сочинял какую-то музыку. Он написал даже оперу на собственное либретто, но все это так и осталось лежать в недрах его письменного стола вместе с другими набросками, которые ему не суждено было завершить. Ничто не могло сколько-нибудь прочно удержаться в его недостаточно цепком мозгу — все, что он вбирал в себя, шло какими-то боковыми путями и тонуло в туманах противоречий. Жизнь его, как необъезженная лошадь, бросалась то в одну, то в другую сторону, круто поворачивая всякий раз, когда вдруг менялось настроение седока, — как будто судьба заставляла его все время спасаться от самого себя, искать себя повсюду и не находить нигде. Можно было подумать, что в голове этого человека, жившего одним только сегодняшним днем, все гудит, что мысли, хлопая крыльями, разлетаются в разные стороны и словно ищут за горизонтом виденный когда-то во сне пустынный берег и тихие воды реки, по которым, мерно покачиваясь, плывет тяжелая дедовская барка.

Таким образом, потомство Провиньяна дало как бы две ветви: младший стремился к мечтательному уединению с такой же атавистической силой, с какой старшие рвались к действию. Эту легковозбудимую хрупкую натуру больше всего привлекали звуки музыки, смутные и проникновенные, он слышал в них голоса природы, которым, должно быть, внимали его предки, плывя по реке. И с такою же силой его притягивали путешествия, каждый раз наполнявшие его сердце радостью; вдруг, ни с того ни с сего, он начинал рваться к фьордам, к морю, как будто из-за трепетавшего на ветре паруса вдруг просовывалась рука его деда Провиньяна и приказывала пускаться в путь.

Казалось, Леону суждено было прожить всю жизнь дилетантом, всю жизнь оставаться на втором плане и с блеском играть роль человека бесполезного. Точно так же, как в семье Рассанфоссов, и у Провиньянов этот последний отпрыск воплотил в себе наступавшее вырождение, явился олицетворением умственного бессилия, вызванного все тою же чрезмерной затратой мышеч-ной энергии, которая была нужна их предкам, чтобы пробивать толщу земли.

Род их был крепким деревом с толстыми, глубоко ушедшими в землю корнями. И вдруг вершина его захирела, на молодых ветвях появились раны, из которых вытекал теперь весь его сок. И тот червь, которому суждено было окончательно пожрать адмиральское судно их благополучия, а вместе с ним и всю флотилию, плывшую под флагом Провиньяна и Кука, начал уже свое дело.

Старинный приятель Рассанфосса Пьер-Жак надеялся, что женитьба должна благотворно подействовать на Леона, испорченного своей слабохарактерной матерью, которую грубость ее мужа-деспота делала несчастной и которая от этого становилась чрезмерно снисходительной к сыну. Пьер-Жак выделил юноше ренту в двадцать пять тысяч франков. Но, будучи человеком практичным, он потребовал, чтобы взамен Леон взял на себя ведение всех спорных дел своего торгового дома, а таких дел всегда находилось немало, ибо дом этот, совершавший множество различных сделок, стал к тому времени огромным предприятием. Юный Провиньян был человеком очень мягким и обходительным, внешность его вполне соответствовала его характеру, и он понравился Жану-Оноре, который, будучи в течение года его патроном, мог к нему присмотреться. Он стал приглашать его к себе на музыкальные вечера. Леон импровизировал на рояле аккомпанементы к старинным романсам, которые пела г-жа Рассанфосс, или исполнял партию скрипки в сонатах, которые играла Сириль. Он дирижировал котильоном, изящно вальсировал, рассыпался в милых комплиментах перед дамами, которым правилась его холеная внешность, носившая на себе следы материнской ласки, изнеженность его ума и его крайняя возбудимость и впечатлительность. После всех неосуществившихся замыслов и начинаний у него осталось ощущение собственной хрупкости и бесплодности всякого усилия. Все это отражалось в его грустном взгляде и преисполняло этого молодого человека в глазах дам какою-то томной прелестью, делавшей из него своего рода Гамлета в миниатюре.

Само собой разумеется, он пришелся по душе взбалмошной Сириль, которая обожала музыку и танцы. Если бы не строгое воспитание, которое она получила, то, при ее увлекающейся натуре, она давно бы уже совершила какое-нибудь безрассудство. Мечтательность ее матери, восторженность провинциалки, ее страсть к музыке, преломившаяся сквозь призму мнимой артистичности, передалась дочери, этой нервной, романтичной, неустойчивой, самовлюбленной девушке с капризным, но привлекательным лицом и живым, сверкающим взглядом.

Она увлеклась молодым Провиньяном так, как она увлекалась красивыми офицерами, тенорами и цирковыми артистами. Он победил ее сердце своими светлыми, по-девически томными глазами и своей разочарованностью дилетанта.

— Мой будущий муж, — сказала она как-то раз своей двоюродной сестре, — поэт и к тому же еще скрипач. Мне ведь на роду было написано влюбиться в артиста. Когда мне станет грустно, он будет читать мне стихи или играть на скрипке.

В середине ноября сыграли свадьбу. Она была очень пышной. За свадебным столом собрались все Рассанфоссы. Не было только Симоны, которая все еще не могла простить Леону его поведение у них в доме, Гислены, по-прежнему заточенной в Распелоте, и Арнольда, охотившегося в Ампуаньи и глубоко равнодушного ко всему, что касалось семьи. Провиньяны же, напротив, в полном составе присутствовали на этом торжестве, еще больше упрочившем коалицию власти и капитала. Союз этих двух могущественных семейств, упоенных гордостью и богатством, представал здесь во всем своем величии и во всей своей слабости. Оба они владели теми прерогативами, на которых зиждется царская власть, и вместе с тем те и другие уже были поражены смертельными язвами: кровь их была отравлена, совесть продана, семейные узы порваны. Еврейская буржуазия, которой спекуляции Жана-Элуа и женитьба Эдокса позволили вторгнуться в домРассанфоссов, хлынула туда целым потоком. Головы акул, ястребиные клювы столпились у стола Жана-Оноре. Старуха Барбара и Вильгельмина были в этом доме единственными, в ком еще жила вера предков, их упование на милость божью.

В Жане-Элуа и его жене свадьба эта пробудила досаду и зависть. Они не без горечи вспоминали другую свадьбу, где все было неприязнью и взаимным обманом. Особенно тяжело было Аделаиде. Думая о том, каким позором она покрыла себя в тот день, она все еще никак не могла успокоиться. Рядом с этой влюбленностью жениха и невесты, рядом с этой гармонией, перед глазами ее вставала отчужденность, непримиримая ненависть тех, их надругательство над святыней брака. Контраст был настолько велик, что ее материнское сердце обливалось кровью и про себя она проклинала их счастье.

Супруги Жан-Оноре пригласили на свадьбу Лавандома и Гислену. Но в ответ они получили только коротенькую записку племянницы, где та очень уклончиво отказывалась и просила ее извинить. Опасаясь, как бы ее отказ не повлек за собой обиды, Аделаида объявила всем о беременности дочери и этим сумела достаточно убедительно объяснить тот замкнутый образ жизни, который вела Гислена. Известие это явилось большой неожиданностью для всех родных.

Это новое свадебное торжество ознаменовалось прежде всего сговором между обоими братьями и Рабаттю, которому способствовали несколько слов, произнесенных Пьебефом-младшим, мужем Сибиллы. После всех возлияний Амабль Пьебеф, перебродивший, как те навозные кучи, из которых он извлекал доход, воскликнул:

— Пускай жильцы наши умирают сотнями, тем лучше для нас. В конце концов город заберет себе весь квартал. Этого требуют интересы общества. Мы люди честные и хотим нашим согражданам только добра. Во всем виноват муниципалитет. Допустимо ли, чтобы он так долго терпел этот рассадник заразы, столь опасный для всего населения? Это же черт знает что такое.

Его нездоровое, бледное лицо дышало негодованием. Он с возмущением говорил об этих грязных кварталах, об этих липких клоаках, которые они же сами, чтобы осуществить мерзейшую из своих махинаций, бросили на произвол судьбы, сделав их распространителями зловония и всевозможных болезней.

Слова Пьебефа не вызвали ни в ком ни малейшего протеста. Рассанфосс, Кадран и вся клика его курчавых сообщников поняли, что Пьебефы решили извлечь из своей недвижимой собственности все, что только можно, и выжать из жильцов последние жизненные соки.

Рабаттю, весь порозовевший, покачивал своей маленькой головкой в такт какому-то танцу с фигурами и слушал, не говоря ни слова. Когда настало время курить сигары и мужчины удалились в кабинет молодого адвоката, он подошел к Пьебефу-младшему и с добродушной, несколько детской улыбкой, которая отлично скрывала его коварство, шепнул ему:

— Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Подумай только: если бы вдруг в твоем квартале разразилась сколько-нибудь значительная эпидемия, муниципалитету сразу же пришлось бы экспроприировать все дома. Вот было бы дело… Да и какое еще дело. А барыш — пополам, идет? Мы скупим камень и построим из него новые здания… Надо только, чтобы эпидемия эта распространилась по всему кварталу… Понимаешь?

Об этом страшном плане он говорил с самым благодушным видом. Улыбка его перекинулась и на глаза, лицо еще больше порозовело. Это была счастливая улыбка палача, который глядит, как его жертва поджаривается на огне…

— Мы же на этом заработаем миллионы, дорогой мой, не считая той суммы, которую нам заплатят за экспроприацию. И предлагая тебе участвовать в этом деле, я просто-напросто оказываю тебе дружескую услугу. Стоит мне только слово сказать Акару, как он вцепится в это обеими руками. Но справедливость требует, чтобы заработал и ты, — участок-то ведь твой.

Пьебеф ощутил в эту минуту тот коммерческий зуд, который был так знаком его предкам. Ему это было приятно. В нем сразу же заговорила предпринимательская ловкость его отца, который ухитрился построить свои дома на нерасчищенном кладбище. Да, если бы отец был жив, он, вне всякого сомнения, добрался бы до этой заманчивой мысли — увеличить в сто раз доход, искусно пожертвовав во имя этого человеческими жизнями, использовать смерть, как самое верное средство добиться экспроприации зданий. План, который не удалось осуществить отцу и который вместе с кончиною старика раньше времени обратился в прах, возрождался теперь усилиями его сына и представал во всей своей красоте и во всем своем былом величии. На земле, удобренной трупами, пропитанной болезнями, вспаханной нищетой, появились наконец обильные всходы, на ней вырастал самый драгоценный злак — миллионное состояние.

Пьебеф-младший подозвал своего брата, которого это предложение растрогало до слез. При мысли о предстоящей огромной наживе тот вдруг вспомнил отца:

— Что за удивительный человек наш папаша… И умница же он был!.. Он как будто все предусмотрел. Он и об этом думал.

Видя, что они уединились и оживленно беседуют, Акар своим профессиональным чутьем финансиста уловил запах добычи. Он подошел к ним.

— Гм! У вас тут какой-то заговор?

— Нет, так, одно маленькое дельце, — с удивительной непосредственностью объявил Рабаттю. — Просто им хотелось со мной кое о чем посоветоваться.

Взгляд, брошенный им украдкой, через плечо Пьебефа, успокоил Акара: он понял, что без него здесь дело не обойдется. Он расхохотался и, повернувшись на каблуках, проговорил:

— Ну что же, если я вам мешаю!..

Рабаттю и оба Пьебефа удалились в амбразуру окна, чтобы окончательно обо всем условиться. Но для большей надежности Рабаттю, не любивший никому верить на слово, потребовал составления договора, который и был написан на следующий день.

Молодая чета Провиньянов решила совершить традиционное свадебное путешествие по Италии. Вернувшись из него через месяц, они поселились в небольшом загородном доме. Между супругами уже начались какие-то нелады. Сириль приходила в раздражение от вечной нерешительности своего мужа. Все это было знаком каких-то более глубоких противоречий, которые назревали меж ними. Взбалмошной и своенравной Сириль было трудно ужиться с неустойчивой натурой этого вечно парившего в заоблачных сферах чудака, этого мечтателя и фантазера. Куда бы ни кидали ее быстрые смены настроения, эта молодая женщина всегда чего-то хотела, и хотела во что бы то ни стало.

Между тем капризы ее всякий раз натыкались на флегматичное равнодушие Леона. Он был не способен испытывать сильные желания, и в последний момент леность его обычно брала верх и он предоставлял жену всецело самой себе.

И на этот раз противоположность характеров ставила под угрозу непродуманный брак и взаимному равнодушию суждено было перейти во взаимное отчуждение. Порывистая, шумная, ветреная в поступках и в мыслях, полных задора, как и ее вздернутый маленький носик, эта женственнейшая из женщин была веего-навсего хорошенькой щебечущей птичкой, выпорхнувшей из-под крыла матери, которая тешила себя напрасной надеждой, что дочь ее, в свою очередь, совьет где-нибудь собственное гнездо.

Уже во время медового месяца Сириль не раз становилось не по себе от крайней нервозности ее молодого мужа, раньше времени отрекшегося от молодости и замкнувшегося в самом себе, от его беспричинной грусти, от того, что его нисколько не влекли приключения, которых она так искала, что его отпугивала та несколько богемная, веселая жизнь, которой она хотела вознаградить себя за всю скуку добродетельного родительского дома.

Когда она вернулась из свадебного путешествия, родители ее не узнали. Вместо совсем еще юной девушки они увидели пышно расцветшую, пикантную и бывалую молодую женщину, готовую кокетничать с кем угодно. Рети, у которого были свои взгляды на брак, высказал по поводу нее суждение, которое жизнь подтвердила:

— Маленькая Сириль не нашла в этом замужестве той почвы, которой ей так не хватает. В глубине души ведь она очень порочна, и с ней может случиться все, что угодно, раз в этом одуванчике Леоне нет той силы, которая одна может ее привязать. Таким женщинам, как она, нужен господин, нужен самец, который бы вел их на поводу и, когда надо, хлестал кнутом. По сути дела, брак — это сближение двух существ, которые до такой степени несовместимы, до такой степени противоположны друг другу по всему складу жизни, характеру, воспитанию, понятиям, особенностям и склонностям, свойственным каждому из них, что иной раз просто диву даешься, как это закон скрепляет подобную аномалию. И если по прошествии нескольких лет такого каторжного существования, когда людей, столь противоположных и враждебных один другому, насильственно прилепили друг к другу, они все же умудряются обойтись без взаимной ненависти и злобы, то это только потому, что один из супругов всегда слабее другого. И более слабый отрекается от этой роковой неизбежности, от этой ненависти, которая стала законом брака, и притом единственным.

Совершенно необходимо, чтобы один из супругов главенствовал над другим. И будьте уверены, тот, на чьей стороне окажется перевес, в конце концов подвергает другого всем существующим на свете мукам, чтобы отомстить за вопиющую нелепость, которая сталкивает вместе две противоположные и враждебные силы, всегда готовые уничтожить друг друга.

Да, есть еще развод, я хорошо знаю, что это единственная отдушина. Но сколько с ним возни! Большинство людей смирилось со своей участью и окопалось в этой ненависти; им, оказывается, легче ужиться с ней, чем открыто вступить с ней в борьбу. И к тому же разве самый факт существования развода не доказывает, что ненависть так близка к любви, что каждый раз, когда мужчина и женщина отдают себя друг другу по договору, им необходимо обеспечить возможность его расторгнуть? Я не знаю, что за участь постигнет чету Провиньянов, но только через каких-нибудь два года они превратятся, как, впрочем, и все остальные, в несчастнейших людей, из которых один (и я не думаю, чтобы это был муж) причинит другому самые жестокие муки.

XVII

Этот богатый событиями год нарушил правильное течение жизни всех Рассанфоссов. Супруги Жан-Элуа прожили на своей даче у моря только две недели. Врачи, которых упорство Симоны совершенно сбило с толку, предписали ей гигиенический режим: больше свежего воздуха, тонизирующие прогулки по горам. Для того чтобы выполнять все эти предписания, Аделаида решила остаться с дочерью в Ампуаньи до конца года. У Жана-Элуа были неотложные дела в городе, и с ноября он уже окончательно переселился туда.

Все это привело к тому, что жизнь их как бы раздробились — семья разделилась надвое. Отец жил в городе и загребал там свои миллионы; сын, забравшись высоко в горы и сидя там у покрытого инеем окна, смотрел, как падавший с безнадежно серого неба снег устилал все вокруг ровною белою пеленой. В доме уже не было прежнего оживления, зима приглушила все голоса: в длинных холодных коридорах, где раньше слышны были маленькие, птичьи шажки Симоны, воцарилась мертвая тишина: ее оглашал только топот лошадей, которых объезжал на дворе Арнольд, хрип его фуганка, тоненький писк рубанка да удары молотка — в часы, когда он столярничал на чердаке, где он устроил себе мастерскую. Его упорное отвращение к цивилизованному миру заставило его еще месяц назад снова взяться за эту работу, которая обычно успокаивала бушевавшую в нем дикую силу. Иногда он брал собак и отправлялся охотиться в лес, где пропадал до темноты. Возвращался он только для того, чтобы поужинать в обществе матери и Симоны в одной из комнат нижнего этажа, приспособленного для этой несколько необычной зимовки.

Там, когда они сидели у пылающего камина, все вокруг на какое-то время оживлялось — две горничные и лакей, жившие с ними зиму в замке, суетливо скользили взад и вперед по паркетному полу. А потом наступали тихие, тоскливые вечера, и слышно было, как завывает ветер в лесу, как скрипит под окнами снег и как на башнях кричат совы. Арнольд по обыкновению тут же засыпал, докурив последнюю сигарету, и начинал громко храпеть — так громко, что приходилось его будить. Тогда он отправлялся на кухню, чтобы посидеть там со слугами и выкурить с ними трубку. А мать и дочь проводили вечерние часы за чтением или вышиванием, словно погруженные в забытье, из которого их время от времени выводили только беспричинные страхи. Тогда они поднимали на ноги слуг и заставляли их обшаривать весь дом. Обе они все время зябли и кутались; их съежившаяся жизнь умещалась теперь в трех-четырех комнатах, заставленных ширмами и устланных коврами, а в остальной части дома царили холод и запустение.

Первое время садовники по приказанию Жана-Элуа украшали эти комнаты самыми редкими оранжерейными растениями. Озаренные ярким отсветом снега на потолке, растения эти были слабым напоминанием ароматов и красок лета. Но потом их теплые и влажные испарения стали возбуждающе действовать на Симону. Она с жадностью вдыхала одуряющие ароматы цветов, упивалась ими с настоящей страстью; ноздри ее раздувались и трепетали. Слишком чувствительная нервная система не выдержала — у нее возобновились головокружения, приступы удушья. И тогда пришлось вынести из комнаты все эти цветы, вид которых так радовал взор.

Осенние парки и горы с их живительным воздухом, казалось, на какое-то время исцелили Симону от ее недуга. Но с наступлением ненастной погоды к ней снова вернулась ее прежняя возбудимость. Она стала заливаться слезами, раздражаться без всякой причины, извивалась в судорогах, как будто стремясь куда-то уйти от себя самой. По ночам у нее бывали тяжелые сны, от которых она внезапно просыпалась и вскакивала с постели. Среди бела дня она вдруг кидалась к дверям и начинала прислушиваться — ей постоянно чудилось, что по коридорам ходит кто-то чужой. Ложась спать, она старательно покрывалась простыней, завязывала ленточкой локоны и старалась принять какую-нибудь позу, как больная, которой хочется умереть красиво и которая озабочена тем, чтобы поутру, когда ее найдут мертвой, она была хороша собой. Иногда в ней неожиданно пробуждалась какая-то странная идиосинкразия. У г-жи Рассанфосс была любимая моська, которую Симона часто ласкала и гладила. И вдруг присутствие этой собачки стало для нее совершенно непереносимым. В течение целой недели она избегала Арнольда и ни за что не хотела сойти вниз к столу, боясь, что ей придется встретиться с ним.

— Но что тебе бедный мальчик сделал плохого? — с огорчением спрашивала ее Аделаида. — Уж не собираешься ли ты ополчиться на него заодно с отцом? Симона гневно и злобно качала головой:

— Не хочу… Не хочу… У него вся душа протухла. От него идет какой-то отвратительный запах. И от этого запаха я задыхаюсь. Я не знаю…

Г-жа Рассанфосс написала мужу, что они собираются скоро вернуться в город. Деревенская жизнь не дала тех результатов, которых от нее ждали. Зимние ветры окончательно истерзали нервы их дочери, — она боялась, что у Симоны снова начнутся припадки. Неотложные дела задерживали Жана-Элуа в городе, и вместо себя он прислал Ренье.

Приехав утром в Ампуаньи, Ренье застал мать в слезах. Она сидела у постели спавшей Симоны. Ома была так потрясена, что говорила совершенно бессвязно и едва смогла рассказать ему обо всем, что случилось накануне.

— Я даже толком не знаю, что с ней такое было… Она ничего не хотела мне говорить. Ведь всю ночь… Это какой-то ужас… Она вернулась еле живая… Может быть, потом ома расскажет тебе все сама… Разве от этой девочки, от этого ребенка что-нибудь узнаешь?

Накануне вечером, едва только кончился обед, Симона неожиданно ушла из-за стола. Г-жа Рассанфосс, напуганная ее растерянным взглядом, решила, что дочь ее поднялась к себе в комнату, и сейчас же отправилась туда. Комната была пуста. Она стала расспрашивать слуг. Кучер, оказывается, видел, как девушка спустила с цепи одного из своих датских догов и, взяв его с собой, отправилась в сторону леса.

Несчастная мать кинулась на ферму, а Арнольд и слуги стали взбираться на гору. Но на ферме девушку никто не видел, сторожевая собака ни разу не залаяла. Тогда Аделаида сама бросилась искать ее по склонам горы. Ночь была лунная. Она бегала по освещенной дороге, звала Симону и тщетно вглядывалась вдаль, надеясь где-нибудь увидеть фигуру дочери.

— С этой минуты я просто обезумела, я почувствовала, что это конец всему… Нет, ты даже себе представить не можешь, какие мысли приходили мне тогда в голову. Пруд уже замерз. Упасть туда она не могла. И все-таки я велела осветить его соломенными факелами. Я приказала разбить лед. Я хотела, чтобы ее искали повсюду — в пещерах, в лесу. Мне даже явилась мысль поджечь одно из строений, чтобы, увидав пожар, она прибежала домой. Я готова была поджечь и замок, чтобы только все вокруг осветилось и было легче ее найти. Арнольд спустил собак и кинулся в деревню. Но сколько мы ни звали ее — ниоткуда ни звука в ответ.

Наконец, часов в двенадцать ночи, я вернулась в дом совершенно измученная. А было двенадцать или больше, я не знала. Время перестало существовать для меня. Была только ночь, вечность и ночь. Куда она пошла?

Я помнила только, что она не вернулась, что ее нет! Всю ночь я ее прождала. Я выходила из дому, возвращалась, едва живая от холода и страха, и не чувствовала даже своего тела. Я до такой степени забыла о себе, что бегала в одних туфлях по камням и не заметила, как ноги у меня совершенно оледенели. Бедняга Арнольд собирался пробыть со мной всю ночь, но сон начал одолевать его и он повалился на стол. Меня это так взбесило, что я, должно быть, сказала ему сгоряча что-то обидное.

Всю ночь мы не запирали дверей, прислуга была вся на ногак. И вот уже под утро откуда-то приплелся ее дог. Ты слышишь? Он вернулся один, без нее!.. В глазах у меня потемнело. Леони унесла меня и положила в кровать. Больше я ничего не помню; помню только, что, когда я открыла утром глаза, Леони была у моей постели. Она сказала мне, что Симона только что вернулась и сразу же уснула. И это была правда: когда я вошла, она спала так, как спит сейчас… Уже целых шесть часов она спит мертвым сном.

Ренье покачал головой.

— Бедная моя мамочка. Да, я все понимаю.

А сам думал:

«Значит, во мне еще сохранилось немного любви к ней. Странно это».

Он подошел к Симоне, наклонился, ощутил ее тихое дыхание, посмотрел на покрытые царапинами тонкие руки.

«Какая-то таинственная история, — сказал он про себя. — Тут все может быть».

Одна из горничных подобрала брошенную возле кровати одежду Симоны. Она была мокрая и вся затвердела от мороза. Горничная повесила ее просушить на кресло у камина. Г-жа Рассанфосс жестом указала на нее сыну.

— Да, — сказал тот, — я вижу. Оставь нас одних. Если, проснувшись, она тут же увидит тебя, это может ее испугать. Не надо заставлять ее сразу все вспоминать. Да потом ты и о себе должна подумать… Ляг, отдохни немного. Я побуду с ней, я попытаюсь все разузнать. Ступай и положись на меня.

На Аделаиде лица не было, ее трясло, как в лихорадке. Наконец она все же согласилась уйти, Ренье остался один. Вытянувшись в кресле, он не спускал глаз со спящей Симоны. Она спала невинным сном ребенка; ее совсем еще детская грудь мерно вздымалась под одеялом. И он снова задумался над вопросом матери.

«Что же с нею случилось?»

И вот вся горечь, скопившаяся в его душе от ощущения собственного уродства, вся боль, которую ему, жалкому выродку, пришлось претерпеть от людей и которая сближала его с этой угасающей девочкой, вылились в злую иронию.

«Да! Да! Это начало разрушения, начало великого бедствия. Рассанфоссы гибнут, и к одним эта гибель приходит через голову, а к другим — через брюхо. Семья паша чересчур возгордилась. И наказали нас так именно потому, что больше всего грешили наш мозг и чрево, У этой крошки та же болезнь, что и у всех Рассанфоссов, — у нее кружится голова. Она, бедная, сходит о ума, оттого что не может улететь! Да, но только кому же под силу разобраться в ее сумасшествии? Никому, даже мне! Она носит в себе всю бездну Рассанфоссов, бездну, от которой темнеет в глазах. У нее в голове сейчас так же, как на дне «Горемычной», — темно и пусто… Вот что самое страшное! И все-таки она лучше всех нас — это цветок, выросший среди навозной кучи, в которую превратилась наша семья. Да! Да! Напрасно отец копит свои миллионы. Настанет день, когда уже некому будет их пустить по ветру».

В середине дня Симона слегка зашевелилась под одеялом. Казалось, она еще не очнулась от какого-то глубокого обморока, и все тело ее было сковано сном. Потом, узнав Ренье, она придвинула голову к краю подушки.

— Здравствуй, милый Рен.

— Здравствуй, сестренка. Тебя разве не удивляет, что я сейчас здесь, рядом с тобой?

— Нисколько. А почему бы мне удивляться?

Кончиками пальцев она погладила себе лоб.

— Погоди… Ах, верно, тебя вчера ведь здесь не было… А за это время действительно кое-что случилось, да, кое-что…

Он погладил ее по волосам.

— Да, уж наверное, случилось, раз ты целый день спишь. Но ты зато не спишь по ночам. Я уверен, что ты видела во сне что-нибудь очень хорошее.

Она стала припоминать, делая отчаянное усилие над собою, наморщив лоб и как будто вглядываясь себе в душу, где все было мутной мглой. В конце концов, словно досадуя на этот провал, она прищелкнула языком и с какой-то безнадежностью всплеснула руками.

— Все как в тумане.

Легко и осторожно Ренье закрыл ей веки.

— Ладно, не думай сейчас об этом. Ты мне потом все расскажешь.

Прикосновением пальцев он как бы стремился отогнать ее медленно пробуждавшиеся воспоминания. Она снова забылась. Он услыхал, как в сладкой дремоте она шептала.

— Мне хорошо… Как будто я уже не живу.

Затем, лежа с закрытыми глазами, с легкой доверчивой улыбкой на лице, обласканная его тихими словами и как будто все еще видя перед собой только что пережитую сказку, она заговорила:

— Сады, мрамор, иней… Сказочная страна… Я слышала музыку, хрустальные неуловимые звуки… И я пошла… На мне было атласное платье, а на ногах — белые атласные туфельки. Дорогу засыпали лунным светом… И я уже не слышала своих шагов, а в руках у меня было мое сердце… И сердце было соткано из света, совсем бледного и холодного… И никто не знал, что он меня ждет… А священник тоже ждал нас в капелле… Я ушла и ничего не сказала маме. Я не шла, а скользила. Я была маленькой невестой лунного света. И одета я была вся в лунный свет. Больше я ничего не помню… Ах да: мраморный, весь в инее дворец. Пришел мой принц. Он взял меня за руку; мы поднялись по лестнице… Он был одет в платье из серебряного атласа. Он взял мое сердце в руку, и оно осветило залы, все новые и новые залы. Он украсил мои волосы алмазами и надел мне на палец бриллиантовое кольцо. Он сказал мне: «Уже полночь. Выходи за меня замуж, ты будешь моей маленькой феей…» Потом мы вошли в капеллу, священник благословил нас. А потом, потом… это моя тайна. Никто ее не узнает.

Ренье отвел руку. Она открыла глаза.

— Как здесь все гадко! Как темно в этой комнате! — жалобно простонала она, и, казалось, звук ее голоса доносится откуда-то издалека.

— Да, — сказал он, смеясь, — это тебе в наказание, злая девчонка. Вчера вечером ты ушла из дома. Ты не подумала о том, что будет с мамой! Тебя искали всю ночь.

Маленькое бледное личико высунулось из-под одеяла. Ренье показал ей на сушившуюся у камина одежду. Она молча на все посмотрела, потом брови ее гневно нахмурились и она вдруг разрыдалась.

— Это ложь. Вы все мне хотите только зла. Я тебя ненавижу!

Продолжая смеяться, он стал гладить ее волосы и лоб.

— Ты ведь хорошо знаешь, что мне ты можешь говорить все.

Теперь она, в свою очередь, засмеялась сквозь слезы и притянула его к себе.

— Да, это так. Только смотри молчи. Это ведь тоже тайна. Никто не должен знать, где я была.

— Даже я?

— Ты ничего не узнаешь. Симона тебе ничего не скажет.

Ренье пожал плечами.

— Как хочешь. Только мой горб мне уже все сказал. Ты ходила к своему сказочному принцу.

Видно было, как она вся покраснела: лицо, шея, руки. Сердитая гримаса искривила ее лицо.

— Ты лжешь, злой горбун!

Но через минуту ее настроение еще раз переменилось — ее охватил новый порыв восторга. Лукаво улыбнувшись, она заговорила:

— Если бы ты только знал, как он красив! И сколько в нем настоящего величия. О, рядом с ним я такая ничтожная. Но, право же, я не хочу: я лучше останусь с тобой.

Он стал снова расспрашивать ее, в надежде узнать, где она провела эту холодную зимнюю ночь. Но она сразу же насторожилась, в глазах ее вспыхнуло недоверие, она стиснула зубы.

Г-жа Рассанфосс, уже несколько раз приходившая узнать, что с дочерью, распахнула дверь. Увидав, что Симона проснулась, она кинулась к ней на кровать, крича:

— Бедное дитя мое, бедное дитя!

Симона посмотрела на нее исподлобья и несколько боязливо, с видом маленького лукавого зверька, которого поймали на месте преступления. Аделаида испытующе взглянула на Ренье. Тот отрицательно покачал головой.

Эта тайна тотчас же напомнила ей все ужасы минувшей ночи. Она прильнула к дочери и долго целовала ее в глаза.

— Если бы ты только знала, сколько горя ты мне причинила. Но теперь ты здесь, ты снова со мной, а я ведь уже была уверена, что больше никогда тебя не увижу! Посмотри, у меня даже не хватает сил тебя бранить.

Материнское горе растрогало наконец холодное сердце Симоны. Оно проникло в самую глубь ее существа и какими-то тайными путями сорвало все крюки с ее крепко запертых чувств. Заливаясь слезами, девушка кинулась на шею матери и обвила ее своими гибкими руками. Все тело ее содрогалось от рыданий. Она умоляла простить ее и призывала смерть.

— Я не хочу больше жить… Позовите священника… Ах, мамочка, мама! Лишь бы на этот раз это совершилось… Прости меня за все!

— Да нет же, замолчи! — в отчаянии молила Аделаида, страстно ее целуя. — Молчи! Разве я тебя в чем-нибудь упрекаю? Ведь ты же моя милочка! Умоляю тебя, не гляди на меня так, твой взгляд убивает меня.

— Умереть, умереть! — стонала совсем обессилевшая Симона.

— Моя девочка! Моя маленькая Симона! Приди в себя… Это я, твоя мама. Ты не узнаешь меня?

— Слишком поздно, — сказал Ренье.

Он вспылил:

— Ты не видишь, что ли, что твои крики ее убивают? Теперь уже ничего нельзя сделать. Она ушла. Все кончено. Я бессилен помочь.

В неподвижных зрачках Симоны застыл напряженный, страшный взгляд; в нем была та мертвенная прозрачность, какая бывает у драгоценного камня. Светящиеся в глубинах орбит глаза ее казались далекими звездами на зимнем небе: ничего человеческого в них уже не осталось. Щеки ее похолодели от ужаса, она вдруг склонила голову, как будто перед чьей-то могилой. Глубоко вздохнув, она вдруг пронзительно закричала, Г-жа Рассанфосс почувствовала, как Симона деревенеет, поняла, что у нее начинается припадок. И, словно притянутая этим хрупким телом, которое крепко держало ее в своих объятиях, она упала вместе с ним на подушки. Вслед за этим опять повторилась та беспощадная пытка, которая терзала уже столько раз несчастную девочку. Ее оледенелые, стеклянные глаза расширились от страшных видений: взгляд ее тянулся к какой-то точке, как молоток к гвоздю, который надо было забить. Охваченная ужасом, мать смотрела на эти безжизненные, стеклянные зрачки и следила за тем, как, блуждая, они устремляются в пространство. Казалось, она верила, что вот-вот они озарят воздух светящимися волнами и страшные призраки появятся перед ней. Но, убедившись, что около нее ничего нет кроме пустоты, кроме зимних сумерек, она снова и снова вглядывалась в эти глаза, словно стараясь разглядеть в их глубинах образы мучительных галлюцинаций.

— Боже мой! Боже мой! — шептала она, обезумев от горя. — Если я согрешила перед тобой, накажи только меня одну. Пощади это невинное дитя, пощади жертву твоего гнева. Господи, порази только меня, несчастную грешницу, твою рабу.

Руки Симоны, крепко обнимавшей мать, разжались. Она взмахнула ими, словно пытаясь оттолкнуть какое-то навязчивое видение. И только судороги, сдавившие ее худенькую шею, только начавшийся где-то в глубине отлив, который можно было заметить по трепетанию ее маленьких, совсем еще детских грудей, говорили о том, что в этом теле, охваченном столбняком, не все еще умерло, что где-то еще теплится дух. Наконец с посиневших губ Симоны стали срываться бессвязные, непонятные слова, перемежающиеся с паузами, замираниями голоса.

У нее снова начался бред:

— Там… там… черный человек… свечи… колокола… Несут гроб, в доме плачут… Умер ребенок… Звонят колокола… Несут гроб. Видите, это уже другой гроб, побольше. В гробу кто-то лежит… Сколько зажжено свечей… Как все в доме плачут!.. Маленькую Ирен нарядили в белое платьице. А вот несут и третий гроб. Нет, нет, не этот… Ах, всюду гробы, свечи, колокола… В каждом углу… никого нигде не осталось, никого, только одни гробы.

Г-жа Рассанфосс упала на колени и скрестила руки на груди.

— Боже, боже! Что она говорит! Она сошла с ума!

— Она это видит, — сказал Ренье.

— Нет, нет! Молчи несчастный! Не может этого быть!

Наконец по телу Симоны словно прошел электрический ток. Она вся затрепетала. Мышечное напряжение стало ослабевать. Она зашевелила руками, словно лаская какие-то невидимые существа, реявшие вокруг нее в воздухе. Потом руки ее потянулись к г-же Рассанфосс, и она стала нежно гладить ей волосы.

Ренье дунул ей в глаза, окликнул ее:

— Симона!

Ее скованные льдом веки оттаяли; она в изумлении взглянула на мать и на брата и сначала ничего не могла вспомнить. Все время держа ее в своих объятиях, Аделаида делала страшное усилие, чтобы улыбнуться. Потом к девушке вернулось сознание, она поняла все, что с ней произошло. Охваченная ужасом, она откинулась на подушки и зарыдала:

— Опять! Опять!

После этого пришел отдых, освежающий сон, безмятежный покой Леты. Ночь она тихо спала, и в этой сладости детского сна волнение ее окончательно улеглось. Проснувшись на следующий день, она только смутно помнила, что с ней было что-то тяжелое. Призраки исчезли.

Когда приехал Жан-Элуа, Аделаида рассказала ему о побеге Симоны, о ее возвращении и о припадке. Это было последним ударом. Он вознегодовал на темные силы судьбы. Теперь уже никакою ценою ему не искупить своего возвышения; каждое дуновение ветра будет сколачивать для них гроб. Безмерным страданием и горем придется им наполнять глубины «Горемычной», которая, поглотив столько жизней, стала источником обогащения его рода.

— Это ужасно. У нас оставалась только одна дочь. А теперь и она теряет рассудок! Это все тот же злой рок Рассанфоссов. Он превращает в развалины все вокруг. И среди этих развалин мы становимся самыми жалкими существами, игрушками в руках судьбы, пылью, развеянной ураганом. Я думал, что с нас хватит и того, что случилось с Гисленой, с моими сыновьями! Я думал, что испил уже всю чашу горя. Оказывается, нет, это еще не все, на дне скопился осадок.

Жан-Элуа отлично владел собой, но тут он почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Это несчастье обрушилось на него тогда, когда судьба еще раз ему улыбнулась и он на редкость удачно завершил одну из своих новых спекуляций. Это была очень тщательно продуманная биржевая сделка, давно уже подготовленная им совместно с франкфуртскими Акарами. Надо было добиться повышения цен на акции — и сейчас это удалось. Какая злая ирония вся эта удача в коммерческой игре, где он загребал один куш за другим, в то время как у себя дома, в сокровенных глубинах личной жизни его постигали все новые катастрофы. У него было такое чувство, что вороны уже клюют его тело, что черви уже ползут по нему, предчувствуя его близкую смерть. Он впал в безысходное уныние. Обняв жену, он сказал ей то, что обычно говорят людям, которым выпадает на долю тяжелое испытание и которые, не чувствуя за собой никакой вины, хотят во всем обвинить неисповедимые силы судьбы:

— Бедная моя Аделаида! Счастья нам больше уже не видать. Но мы с тобой этого не заслужили. Судьба к нам несправедлива.

Предотъездная суета немного отвлекла обоих от их тоски; слуги сновали взад и вперед по комнатам, бегали по лестницам, торопясь отправить господ и покинуть Ампуаньи, вокруг которого зима уже вступила в свои права. Они с радостью вытаскивали из шкафов вещи, укладывали чемоданы, нагружали повозки, которые непрерывно отправлялись из замка на станцию. Ренье бегал с молотком в руке и с ожесточением заколачивал гвоздями ящики, помогая слугам. Отъезд состоялся во второй половине дня. Экипажи с людьми были отправлены первыми. Они двинулись вперед, часто останавливаясь в пути. В Ампуаньи остались только садовники, двое слуг и Арнольд, решивший прожить зиму в горах.

Приехав, они получили письмо от Гислены. Она извещала их о рождении сына.

XVIII

Событие это переполошило всю семью. Пришлось объявить, что ребенок родился раньше срока. В эту беременность, последовавшую сразу за свадьбой, и в эти столь преждевременные роды трудно было поверить. Начинали сопоставлять даты, и всем казалось очень странным, что Лавандом, зная, что скоро станет отцом, не выполнял своих прямых обязанностей. Совсем незадолго до родов один из друзей Кадрана видел виконта в Париже, в ложе театра-буфф. С ним была дама в большой шляпе. По описанию ее внешности узнали, что это была та самая, с которой Антонен его встретил у входа в ресторан «Золотой приют». Впрочем, виконт и не думал скрываться — все знали, что он живет с этой особой в небольшом доме, в парке Монсо. Карету его ежедневно можно было встретить в Булонском лесу. Скорые и благополучные роды Гислены, полная противоположность тяжелым и неудачным родам Сибиллы, пробудили в Пьебефах чувства неприязни. Им трудно было примириться с тем, что Гислена в полной мере наслаждается материнским счастьем, особенно теперь, когда они все больше беспокоились за жизнь их собственного ребенка.

Это жалкое, обезображенное золотухой тельце, этот плод нездоровой наследственности теперь погибал, и никакими лекарствами его нельзя было спасти. Г-жа Кадран, как истая христианка, безуспешно заказывала в церквах молебны и ездила по святым местам. Даже сам Пьебеф, при своих явно либеральных воззрениях, решил втайне от всех обратиться за помощью к провидению, существование которого он всегда отрицал. Не сказав никому ни слова, старый лицемер, умевший сочетать вольтерьянские взгляды с деловыми интересами, решил просто-напросто надуть господа бога. Наняв для этого одного старого актера, он сделал из него паломника. За хорошее вознаграждение актер этот согласился босым, с четками в руках посетить все часовни с чудотворными изображениями божьей матери. Пьебеф думал при этом: «Пусть это даже мне не поможет, хуже-то, уж во всяком случае, не будет». Неизменный девиз людей, у которых нет совести и которые слепо верят в один только случай.

Но и этот опыт оказался столь же напрасным, как и благочестивые молитвы г-жи Кадран. Гнев божий поразил весь род старика Пьебефа. Наследственная болезнь, от которой гнил весь этот род, поразила его последнего потомка и делала теперь свое дело в хилом тельце этого выродка, в жалком комочке жизни, навсегда отравленном родительской кровью.

Бесчисленные оргии и попойки сменились теперь слезами и горем. Пьебефы, которые еще совсем недавно были счастливы и горды рождением ребенка, теперь трепетали за его жизнь. Им уже чудилось, что смерть крадется к ним в дом.

Семейство Жана-Элуа было в большом горе. Мысль о сыне, родившемся у Гислены, об этом презренном ублюдке, наполняла сердца всех отчаянием. Аделаиду до последней минуты надеялась, что произойдет какое-то чудо, что бог поможет им и уничтожит этого позорного отпрыска их рода еще во чреве матери. Что же касается самого банкира, то, живи он в другое время и в другом кругу, он, вероятно, отдал бы новорожденного на съедение свиньям. Вот во что выливалась в нем прежняя непоколебимая прямота Рассанфоссов. Однако, наряду с этим, вторжение в их жизнь этого чужеродного элемента вызывало в Жане-Элуа прилив гордости: «Я так возвеличу наше имя, что ничто уже не сможет его унизить». А потом он вспоминал, что и прежде, когда его постигало какое-либо несчастье, он столь же заносчиво собирался с ним справиться, и все это кончалось ничем.

«А собственно говоря, стоит ли мне бороться? — подумал он. — Силы мои уже сдали».

И он снова погружался в уныние. Он чувствовал, что какая-то таинственная рука отнимает у него все. Ненависть его простиралась одинаково и на этого ребенка, и на дочь, и на Лавандома. Теперь, когда семя, брошенное случайным прохожим, взошло на законной земле и когда к их родословному древу прибавился этот новый порожденный грехом побег, у него как бы открылись глаза на всю гнусность того обмана, которым они связали Гислену с виконтом.

Ссоры Жана-Элуа с женой приняли еще более ожесточенный характер. Аделаида считала, что муж ее виноват во всем. Она упрекала его в том, что он никогда не любил детей, что он предоставил их самим себе, что всю жизнь он думал только о наживе. Он защищался, говоря, что главной наставницей детей должна быть мать, а она намеренно освободила себя от материнских забот, что, поручив их воспитание гувернерам и гувернанткам, которых нанимали за плату, она открыла этим двери для всякого зла. Они непрерывно упрекали друг друга в своем позоре и во всех тяжелых последствиях этого злосчастного брака. Снова и снова Аделаида пускала в ход свои прежние доводы, чтобы обелить себя и свались всю вину на мужа.

— Как ты несправедлива! — протестовал он. — Обвинять меня, который всегда гордился нашим богатством, незыблемым как гранит. Это ты заставила меня изменить всем нашим взглядам, всем нашим правилам, приняв в дом этого проходимца. Смешавшись с дворянами, мы испортили нашу кровь — кровь потомственных буржуа.

И действительно, нить, связывавшая их с изначальною силой их рода, была подорвана окончательно, и теперь им грозило полное оскудение. До Жана-Кретьена I среди предков их были одни лишь плебеи; от поколения к поколению в роду их была только черная, плебейская кость, и традицию эту свято блюла старуха бабка, в чертах которой, казалось, было запечатлено ее далекое, уходившее во тьму происхождение. Растущее богатство их и влияние, дальнейшее возвышение рода — все это толкнуло Рассанфоссов к буржуазии. Они превратились в могущественных бургграфов, которые стали представлять собой уже значительную силу в обществе, владели крупными земельными участками и широко распространили свою власть. И Жан-Элуа и Жан-Оноре всегда гордились своей принадлежностью к буржуазии. Не смешиваясь с дворянами, кичившимися своим прошлым, они как бы составляли некую новую аристократию, привилегии которой никак не уступали прежней. Адвокат не упускал случая, вспомнить о том, какую славу снискала себе эта жившая столетия назад каста.

— Мы сыновья великих буржуа пятнадцатого века, — с гордостью говорил он, забывая в эту минуту о своем настоящем происхождении, о безвестных угольщиках, буривших землю. — Наши предки были вольными горожанами, мы продолжатели их рода.

Теперь браки скрестили их с дворянами. Жан-Элуа больше уже не решался хвастать своим низким происхождением. Этими браками Рассанфоссы покупали себе дворянство, наводили на себя аристократический глянец, очищались от неотесанности простолюдинов. Потомки их окончательно освобождались от печати плебейства, постепенно счищали с себя все его следы и вступали в число самых видных людей, в тот круг, который не относился ни к дворянству, ни к буржуазии, а составлял некую особую категорию людей — патрициев от капитала. И необходимым следствием этого процесса, противостоять которому было немыслимо, стала сытая тупость и ожиревшая похоть этих пребывавших в вечной праздности королей, чье царство должно было неминуемо закончиться крахом.

Выставляя свою кандидатуру в депутаты, Эдокс оставил без внимания те прерогативы буржуазии, которыми непременно бы воспользовался его отец, будь он на его месте. Поддерживавшая его газета дала ему на просмотр статью, в которой превозносился архонт, недавно появившийся в семье Рассанфоссов. Прочтя статью, он вычеркнул слово «недавно» и заменил его двумя строками, в которых утверждалась мысль о древней и очень устойчивой социальной гегемонии их рода.

Министерство встретило его очень тепло и благосклонно рекомендовало его одной из партий. Казалось, что удача ему обеспечена. Все семейные связи были уже пущены в ход и должны были поддержать его кандидатуру, как вдруг у него появился соперник, инженер Жан Дебюисон. На предыдущих выборах инженер этот согласился снять свою кандидатуру, уступив место человеку, которого считали более подходящим. В виде компенсации, ассоциация предложила ему свою поддержку при следующих выборах.

В тот момент, когда Эдокс выставил свою кандидатуру, Дебюисон был занят постройкой железнодорожной линии в Турции и не успел еще сообщить о своем решении. И вот, совершенно неожиданно, он известил о том, что возвращается в Бельгию и отдает себя в распоряжение своей партии. На его стороне было преимущество; в преданности его сомневаться не приходилось: он был крупным акционером торговых компаний. Эдокс снял свою кандидатуру, рассчитывая, что его изберут на всеобщих выборах, которые должны были состояться в будущем году. Инженеру не пришлось даже вести какую-либо борьбу — подавляющее большинство голосов было за него.

Однако министерство Сикста дорожило союзом с Рассанфоссами, владельцами банка и крупными финансистами, и поэтому поддерживало будущего кандидата. Чтобы подготовить почву для его избрания, министерство стало всячески выдвигать его и командировало на конференцию по финансам, происходившую в Вене. Эдокс оказался весьма посредственным экономистом, но он очень много выступал, обворожил всех своей красивой внешностью и в итоге умудрился получить австрийский орден. Не успел он вернуться, как его назначили секретарем одной из комиссий. Он сумел найти себе ловкого помощника, который сделал обстоятельную сводку всех данных о развитии высшего образования в стране. Одновременно с этим отец его, при содействии Жана-Элуа, в руках которого было около трети акций одного из крупных металлургических обществ, устроил его в это же общество на должность управляющего. Кроме того, Эдокс принимал участие в колонизации Кампины в качестве члена наблюдательного комитета. И наконец спустя некоторое время имя его фигурировало в учрежденном правительством комитете, представлявшем Бельгию на всемирной выставке.

Таким образом, об Эдоксе Рассанфоссе, который до сих пор имел толькорепутацию человека элегантного и светского, стали знать повсюду. К известности этой он пришел с черного хода. Так обычно делают все артисты от политики: они начинают свою карьеру с второстепенных ролей, которые им удается сыграть со знанием дела и даже с блеском.

В силу того, что он совмещал несколько должностей, к нему стекалось множество всякого рода посетителей, и в приемной его всегда толпился народ. Он сделался человеком нужным, звездою второй величины среди вращавшихся в высоких кругах светил. Состояние его позволяло ему быть независимым, и его не ставили в один ряд с изголодавшейся сворой адвокатов, которые беспрестанно одолевали министерство своими жалобами на бедность. Он принадлежал к числу людей, которые отнюдь не нуждаются в получаемом ими жалованьем, даже напротив, могут сами одолжить деньги государству. Влияние его так быстро возросло, что через каких-нибудь полгода он смог добиться, что его отец и дядя получили ордена — награду, от которой он сам отказался. Таким образом, престиж Рассанфоссов значительно вырос. Эдокс оказался человеком весьма ловким, и обе семьи поняли, какую выгоду они смогут в будущем извлечь из его пребывания на этом высоком посту; ведь он и теперь уже стал всемогущ.

Эдокс не принес с собою в общественную жизнь каких-либо высоких стремлений. Этот ветреный красавец был честолюбив, и ему просто-напросто нравилось играть в обществе важную роль. Огромный размах Сикста, его недюжинный ум, вмещавший все разнообразие государственных дел, его диктаторская гордость сурового и упрямого эпонима,^[7] считавшего себя вершителем человеческих судеб и распространявшего повсюду бесплодные панацеи новой доктрины, — все это было полной противоположностью узкой и ограниченной натуре этого карьериста от политики, которому было чуждо сознание какой-либо ответственности перед обществом. Эдокс считал, что обаяние власти заключалось в материальных благах, в пышности и в шумихе, в грохоте украшенных золотом колесниц, во влиятельных связях, в лести мужчин, в восторженных взглядах женщин, направленных на того, кто одним мановением руки заставляет всех повиноваться своей персоне. То подобострастный, то высокомерный, не имеющий собственных мыслей, не знающий, что такое совесть, созданный для того, чтобы быть разряженным шутом и управлять котильонами салонной политики, он с вожделением мечтал о показном блеске, о легко достающейся сатрапии, которая приносит бла* годенствие, преимущества и почет.

Сикст, умевший хорошо разбираться в людях, не создавал себе никаких иллюзий относительно деловых качеств Эдокса и хорошо понимал, с кем имеет дело. Он знал, что этот любитель развлечений — владелец немалого состояния, как собственного, так и жениного, а в стране, где капитал решает все, этого уже было достаточно, что он имеет доступ в салоны денежной аристократии. И вот министр решил сделать этого блестящего проныру споим соглядатаем, украшением своего главного штаба и одним из телохранителей доктрины. Сверх всего прочего, он рассчитывал и на его влияние среди женщин.

К этому времени все уже знали, что Эдокс был любовником г-жи Флеше, жены богатого архитектора Флеше. Будучи за что-то в обиде на правительство, ее муж примкнул к оппозиции и самым решительным образом отверг всякую возможность примирения. Жена его была одной из самых близких знакомых г-жи Эдокс Рассанфосс. Как та ни была щепетильна и разборчива в людях, пуританская красота г-жи Флеше, которая слыла добродетельной матерью и всегда говорила о мужчинах несколько свысока, не внушала ей никаких подозрений. Тем не менее уже ходили слухи, что г-жа Флеше сделалась преемницей г-жи Рабаттю, еще не так давно занявшей в непостоянном сердце Эдокса место г-жи де Робюар.

Одно было несомненным: Эдокс довольно скоро стал изменять жене, которая была значительно его старше. Он любил выслеживать редкую дичь, охотиться за нею в лесах любовных причуд, и женитьба только ненадолго утихомирила его страстную натуру. Красавица Сара, которую он открыто обманывал даже с ее собственными горничными, ни о чем не догадывалась и считала, что, тщательно выбирая подруг, она избавляет себя от всякой опасности. В действительности же оказалось, что та, которой она больше всего доверяла, больше всего стала угрожать ее счастью.

От первого брака у нее была дочь. Когда девочке исполнилось шестнадцать лет, мать отправила ее в парижский пансион Уазо. Даниэль приезжала домой только раз в год на время каникул. Когда каникулы кончались, баронесса торопилась сразу же отправить ее в Париж. Она завидовала ее ослепительной красоте и боялась, что рядом с ее расцветающей молодостью сама она будет казаться еще старше. Выйдя замуж за Эдокса, она совсем охладела к дочери. Сара заметила, что муж ее чересчур уж восторгается этой пылкой, впечатлительной девушкой, в чертах которой оживала теперь ее прежняя красота. Она решила избавиться от соперницы и отсылала ее с гувернанткой в Маркизу, свое поместье в Антр-Самбр-э-Мез, где Даниэль каждый раз находила специально для нее приготовленные комнаты и лошадей для верховой езды. По мере того как девушка становилась старше, тревога матери возрастала. Даниэль и так уже на целый год задержалась в пансионе; еще несколько месяцев, и ей все равно придется вернуться домой. Избежать этого уже было нельзя; Сара знала, что возиться с этим пышно распустившимся цветком придется теперь ей самой.

Терзаемая женской ревностью, она мечтала поскорее остаться вдвоем с Эдоксом — ее безмерно тяготили все выезды в свет и бесчисленные приемы, которые, однако, были необходимы, ибо они должны были обеспечить успех кандидатуры Эдокса на выборах. Г-жа Сара Рассанфосс, которую ближайшие друзья все еще продолжали называть баронессой, очень тщательно следила за собой, не давая никому себя затмить. Тело ее сохранило редкостную красоту, которой отнюдь не мешал легкий слой белил на груди, и на шее. Столь же хороши были ее пышные плечи, напоминавшие согретый солнцем мрамор, ее полные, словно точеные руки, ее отливавшие темным пламенем глаза. И только лоснящаяся кожа и характерный для ее нации несколько желтоватый цвет лица, говорившие о жаркой крови и о преждевременном увядании, неопровержимо свидетельствовали, что ей уже было за сорок. Однако она и не думала сдаваться, на щеки накладывался еще один слой пудры, в ход пускались все новые средства, только что открытые «секреты молодости». Каждое утро она делала ледяные обтирания, принимала всевозможные водные процедуры, подвергала себя массажу и электризации. Полагаясь на безупречную красоту своих рук и своей лебединой шеи и не боясь, что какая-нибудь другая женщина затмит эту красоту, — так велико было в ней сознание своего безусловного превосходства над всеми своими соперницами, — она обнажалась почти до бесстыдства. Вечерами, при свете ламп, блистая своими миллионными бриллиантами, она была величественна, как статуя, и красота ее всех ослепляла.

XIX

Всю зиму в их доме не умолкала музыка. Устраивались большие и малые приемы, приглашались самые разные люди. Там поочередно собиралось то высшее светское общество, то средний круг, — политические деятели, чиновники, адвокаты, финансисты сменяли друг друга. Были нажаты все пружины, чтобы на следующих выборах Эдокс мог пройти в депутаты. Хотя они всегда жили на широкую ногу, жена его была настолько скупа, что отдавала перелицовывать старые лакейские ливреи. Но на этот раз страсть толкала ее на какие угодно затраты, лишь бы только любимый ею человек достиг возможно более высокого положения.

Весь этот бурный сезон завершился в половине апреля пышным спектаклем, который был поставлен в настоящем, специально для этого выстроенном театре. Это была оперетта; написал ее композитор-любитель, шевалье Жозе де Маршовеле, а исполнителями были артисты оперы.

Почтивший их своим присутствием Сикст обращал на себя внимание высоким выпуклым лбом, искривленными презрительной усмешкой губами и чванливостью видавшего виды политика. В этот самый вечер маленькая г-жа Провиньян, которая уже успела пресытиться супружеской жизнью и которой наскучила нерешительность Леона, познакомилась с блестящим баритоном Депюжолем, Певцу предстояло сыграть немаловажную роль в жизни этой легкомысленной и веселой женщины. Знаменитый южанин, пользовавшийся огромным успехом у дам, кичившийся своими великолепными костюмами и мощным, напоминающим звук трубы голосом, исполнял в этой оперетте главную партию и стяжал себе в кругу избранной публики бурю аплодисментов, неизменно сопутствовавшую ему на всех премьерах. Сириль попросила Эдокса представить ей певца и сразу же, вся дрожа от восторга, с горящими глазами и со всей той экзальтацией, которая так бывала ей свойственна, когда она увлекалась художниками и актерами, сказала ему:

— Ах, какой вы великий артист! Как вы меня потрясли! Сегодня самый счастливый день в моей жизни!

Он слегка выгнул спину и поднял руку в знак того, что не заслужил этой похвалы. Однако она стояла на своем:

— Что вы, я говорю совершенно искренне! Это сущая правда. У вас столько чувства… столько чувства…

— Боже мой, сударыня, да это же в порядке вещей, Я учу свою роль, а там все приходит само собой.

Она прищуривала глаза, слушала его, восхищалась:

— Да, как это много значит, когда душа все чувствует, когда она живет высокой жизнью искусства… Сколько радости вы, должно быть, испытали в жизни.

Депюжоль, предчувствуя победу, прибег к испытанному средству — горько усмехнувшись, он закатил глаза к небу и ответил:

— Да, разумеется, я знал радости… Но ведь мы, артисты, их заслужили. Они стоят нам немалых испытаний и горя. Никто не знает, сколько нам приходится выстрадать ради искусства… сколько нас постигает разочарований и неудач. И подумать только, что с потерей голоса сразу кончится все… Знаете, что нам дороже всего? Отнюдь не аплодисменты зрителей, нет, — понимание. Самое большое счастье — это когда одна избранная душа нас поймет, почувствует то, что чувствуем мы.

Из-под копны золотистых волос ему улыбалось ее светившееся восторгом, совсем еще детское личико. Ом многозначительно посмотрел ей в глаза. Она поняла этот взгляд и не без кокетства стала разыгрывать из себя скромницу:

— Ну, я самая обыкновенная любительница музыки… На рояле я играю совсем плохо, я умею только восхищаться другими.

Депюжоль весь просиял. Он рассмеялся, и она увидала его мощную челюсть, его совершенно квадратные, крупные как у лошади зубы цвета слоновой кости.

— Перестаньте, вы клевещете на самое себя… Говорить о музыке с таким чувством может только тот, кто сам творит.

Эти слова польстили ее тщеславию меломанки. Она покачала головой, поглядела на него мечтательно и томно и сказала:

— Уверяю вас… Хотя, впрочем, иногда мне кажется, что я могла бы что-то создать сама. Как жаль, что мне не пришлось как следует заниматься музыкой. Но знаете, люди нашего круга бывают так поглощены заботами будничной жизни… Не хватает времени даже на то, чтобы слушать… А теперь уже все равно поздно, приходится играть так, как можешь.

Мимо них под руку с Акаром-старшим проходила Сара. Пряди иссиня-черных волос еще больше оттеняли мертвенность ее лица, обнаженные плечи ее ослепительно сверкали, сверкали и бриллианты у нее в ушах и на шее. Нервным движением она закрыла веер из гагачьих перьев и кончиком его тихонько хлопнула Депюжоля по плечу.

— Не верьте, она скромничает, у нее есть настоящий талант, — сказала она с веселой улыбкой, но глаза ее были мрачны.

Она только что заметила, что г-жа Флеше обменялась с Эдоксом странным, загадочным взглядом. Казалось, что нити какого-то грозного заговора протянулись над пестрою толпой гостей, где черные фраки перемежались с яркими красками дамских платьев.

Красавица с лебединой шеей проследовала дальше. Депюжоль вернулся к своему амплуа начинающего провинциального актера.

— Видите, как я вас поймал! — громко воскликнул он, и в голосе его уже слышалась фамильярность.

— Что же делать, если все сговорились против меня!

Сириль обмахивалась веером. Движения ее были отрывисты и нервны. Она смеялась и в то же время как будто сердилась, что ей помешали играть ее роль скромницы, выдали ее тайну. Подошел Леон. Она представила мужчин друг другу и сказала мужу:

— Пригласи господина Депюжоля попеть на наших музыкальных вечерах.

Певец поблагодарил.

— Когда позволите?

— У нас собираются всегда по субботам.

В то время как она говорила, глаза их встретились. Искусство стало их тайной сводней: казалось, они были уже готовы отдаться друг другу. Она протянула ему руку, он пожал ее своей крупной, мужественной рукой. Потом они еще раз столкнулись в буфете и обменялись улыбкой.

«Занятная штучка», — подумал баритон. Сириль погрузилась в мысли о том, какое это счастье любить знаменитого, признанного всеми артиста.

Кадраны и Пьебефы, которые получили приглашение, так же как и все остальные родственники, сообщили, что приехать не могут. Ребенок Пьебефов, последняя надежда их семьи, медленно умирал. Собранным на консилиум врачам оставалось только подтвердить, что конец уже близок. Аделаида и Вильгельмина вместе с родителями дежурили у постели больного, поэтому на вечер к Эдоксу поехали только их мужья.

И вдруг, около часу ночи, когда гости уже начинали спускаться вниз и на улице послышался стук колес, разнеслась печальная весть. Присланный Пьебефом лакей привез записку от Кадранов, в которой сообщалось о смерти младенца. Жан-Элуа сейчас же вызвал свою карету. Жан-Оноре поехал вместе с братом. Им обоим был в тягость исход этого вечера, превращавшегося теперь для них в отбытие повинности. И сейчас от усталости и раздражения их клонило ко сну. К тому же этого следовало ожидать. Кровь Пьебефов была обречена на бесплодие: напрасно только они каждый раз на что-то надеялись — они заведомо готовили себе новое горе. Потом, после того как братья немного успокоились, мысли их вернулись к впечатлениям этого вечера, и они стали говорить о том, что великий Сикст, который так не любил бывать в свете, откликнулся на их приглашение и даже сказал несколько любезных слов по адресу Рассанфоссов. Все это свидетельствовало о том, что престиж их семьи растет. Теперь уже не приходилось сомневаться, что Эдокс будет избран.

А раз так, то впереди открывались огромные возможности, вплоть до министерского портфеля… Рассанфоссы постепенно приходили к окончательному утверждению своего суверенитета. Они становились правой рукой Исполнительной власти. Круг, по-видимому, завершился. И Жану-Элуа больше уже не мерещились глубины шахты, темной могилы его предков, он думал только о той головокружительной быстроте, с которой они поднимались к высотам могущества. Но вслед за тем явилось сожаление: младшая ветвь опередила старшую, счастье досталось не ему, а Жану-Оноре, через его сына, единственного из Рассанфоссов, который все выше и выше поднимался по общественной лестнице, в то время как его собственные сыновья потеряли уже всякий интерес к судьбам их рода. Он воскликнул:

— Как, однако, тебе везет! Ведь это я начал воздвигать наше здание. А теперь достраиваешь его ты.

Наконец карета остановилась у дома Пьебефов. Они вошли туда. Здесь всюду царило горе. Кадраны вышли им навстречу, г-жа Кадран едва сдерживала рыдания. Смерть ребенка ее потрясла — это означало, что благополучию их семьи настал конец. Они прошли в детскую и там увидели Пьебефа; совершенно отупевший, с помутившимися, ничего не выражавшими глазами, он не отходил от колыбели, озаренной колеблющимся пламенем свеч. Сибиллу увели. Аделаида и Вильгельмина оставались с ней в ее комнате.

Отец сидел совершенно неподвижно, глядя на жалкое тельце сына, еле видное из-под покрывавших его кружев. Одутловатое лицо Пьебефа превратилось в какую-то бесформенную, вязкую массу, и казалось, что вот-вот оно расползется. Он знаком показал им на зеленоватое и совершенно высохшее личико ребенка, на его крохотные, застывшие словно желатин глазки, глубоко запавшие в темно-коричневых глазницах.

— Я отдал бы сто, двести тысяч франков, только бы он был жив. Кому теперь достанется все мое состояние? И обиднее всего думать, что в то время как мой собственный сын лежит здесь мертвый, сотни грязных оборванных шалопаев копошатся в моем квартале!

С такою же злобой он вспоминал и о ребенке Гислены, который появился на свет даже раньше срока, в то время как они с Сибиллой, словно поденные рабочие, трудились над виноградником, который так и не дал плодов. Потом он схватился обеими руками за голову и зарыдал как дитя. Братья Рассанфоссы почувствовали отвратительный запах, исходивший из колыбели. Это был тот самый тяжелый, смрадный запах тления и гнили, который окружал заживо разлагавшееся тело деда ребенка, старика Пьебефа.

Они стали расспрашивать окружающих. Оказалось, что ребенок уже в течение целого месяца ничего не мог есть: желудочек его сморщился, ослаб и перестал переваривать пищу, всякая еда вызывала рвоту. Самым уязвимым в его крохотном организме оказался как раз тот орган, который у всех Кадранов был чем-то вроде мощной машины, способной перемолоть камни. Какая-то злая ирония судьбы заставила умереть голодною смертью нищих этого наследника миллионов, этого отпрыска разжиревших, наевшихся до отвала людей, это маленькое существо, зубы которого, если бы им суждено было вырасти, сожрали бы живьем тысячи таких, как он. В их откормленной, как на убой, семье, рядом с полнокровием ожиревшего Антонена, появилось на свет это слабенькое существо, которое было не в состоянии принимать даже самую скудную пищу. Вот что больше всего огорчало и злило Пьебефа: он ведь имел возможность кормить своего малютку по-царски, состояние их позволяло сделать из него прожорливого людоеда. Он предоставил бы в его распоряжение все: земли, дома, человеческие стада. А между тем ребенок погиб именно оттого, что его желудок не в силах был переварить ни одной капельки молока. Теперь все кончено, надеяться больше не на что.

Когда Жан-Элуа спустился вниз, Аделаида уже ждала, закутанная в меха. Слуга нанял фиакр для Жана-Оноре, и адвокат с женой уехали в нем. Братья простились. Дверь захлопнулась, и карета покатила среди ночной тьмы.

Жан-Элуа думал о сыне Гислены. Если бы смерть, вместо того чтобы заглянуть в дом Пьебефов, завернула бы в Распелот, он, во всяком случае, не пожалел бы об этом. А она, как назло, унесла полноправного наследника и оставила в живых этого незаконнорожденного, опозорившего их доброе имя.

— Жан-Элуа! — сказала Аделаида.

— Что?

— Ты помнишь пророчество бедняжки Симоны? Смотри, оно ведь исполнилось! Какой это ужас!

Он пожал плечами.

— И ты этому веришь?

— Верить тут не приходится… Это все Так и есть. Она что-то чувствует, чего не чувствуем мы. Ах, нас ждут еще новые беды. Свечи, гробы… Весь дом наполнится гробами!

Жан-Элуа вышел из себя:

— Можешь оставаться при своем мнении. А что касается меня, то я верю только в собственную силу. Если мы станем слушать всякий бред, нам придется сложить руки и подставить голову под топор.

— Несчастный! Ты забыл, что есть кто-то над нами, кто сильнее тебя и кто может поразить нас громом.

Он, однако, не сдавался. Пьебефы — это совсем другое дело. Известно ведь, что их состояние нажито нечестным путем. Это было возмездие. Они расплачивались кровью за богатства, которые нажили на своей трупной яме, плодившей заразу. И эта зараза коснулась теперь их самих. С самого начала они были уже обречены, обречены тем, что благополучие их строилось на кладбище, на человеческих костях. Они потревожили покой мертвецов, и вот теперь им приходится свозить на их место трупы своих детей.

— Довольно, мне страшно! — воскликнула г-жа Рассанфосс.

Она не могла избавиться от кошмара — ее все время преследовали зажженные свечи, которые так часто мерещились Симоне. В эти призрачные часы, когда едва только брезжила заря, красное пламя фонарей колыхалось, и ей начинало казаться, что это мерцают свечи. Стекла кареты то внезапно освещались вспышками газа, то погружались в бледные предрассветные сумерки, и бесконечные вереницы уличных фонарей уходили вдаль, словно шествие факельщиков на похоронной процессии. Аделаида закрыла глаза, чтобы их больше не видеть; мысли ее начали путаться, и она задремала. Во сне она увидела маленькую колыбельку, в которой мирно спал малютка, похожий на Гислену. Совсем недавно еще, когда она смотрела на разлагающееся лицо ребенка Пьебефов, этот образ уже проносился перед ее глазами. Это был какой-то прекрасный цветок, распустившийся в их саду.

«А что, если то же самое случится и с ним!»

И ей представилось, что пеленки превращаются в саван. Она увидела, как Гислена в отчаянии ломает руки, как она проклинает отца и мать. И тогда от ее гордости не осталось и следа: она почувствовала, что ее охватывает огромная жалость. Да, какая-то неисповедимая сила сделала это крошечное тельце их собственной плотью.

«Господи, прости меня. Я просто сошла с ума. Не исполняй моей преступной мольбы… Даруй ему жизнь!»

И вот сквозь забытье, которое охватило ее после этой бессонной ночи, к ней вернулась какая-то чистая радость детских лет — она увидит, как чьи-то маленькие ручонки хлопают в ладоши, как дрожат ямочки на розовых щечках, как будто от сладкого поцелуя.

«Несчастный малютка! — подумала она, проснувшись от внезапного толчка, когда карета остановилась. Он виноват только в том, что родился!»

Ворота открылись. Они уже были дома.

XX

Однажды вечером, после прогулки по лесу в компании проституток, закончившейся ужином на траве и обильными возлияниями, Ренье, Антонен и Рабаттю-сын возвращались в экипаже в город.

Чтобы сократить путь и выбраться на шоссе, кучер свернул на проселочную дорогу, окаймленную высокими гладкими стволами буковых деревьев. Их громоздкий экипаж с трудом передвигался по этой узкой ложбине, весь сотрясаясь и так подскакивая на ухабах, что женщины визжали от страха.

Антонен, развалившийся среди юбок, пригретый жаркими женскими телами, обвитый кольцами рук, сладко дремал и, подобно большому откормленному борову, наслаждался покоем. Только что перед этим в чаще леса, распаленные вином, похотливые, как менады, женщины приставали к нему. Их забавляло его белое, жирное тело с выпятившейся грудью и мясистыми ребрами. Он был похож на огромного толстого идола, на какую-то ярмарочную диковину. Но теперь его спутницы и сами уже совсем отяжелели от вина. Их руки, созданные для ласки и для греха, застыли. Они улеглись на его необъятной туше, как на огромном пуховике, как в большом теплом гнезде, свитом из человеческой плоти. Их воздушные кисейные платья свешивались вниз, до самой оси экипажа, их плотно прижатые друг к другу тела подпрыгивали на ухабах дороги, и среди летнего вечера и тишины леса с уходившими вдаль рядами поблекших деревьев все это казалось какой-то процессией пьяных масок, которых везли к их ложам любви.

Поль Рабаттю в свои двадцать пять лет был уже совершенно истрепан развратом. Казалось, что рост его остановился еще в годы юности и что, рахитичный и хилый, он преждевременно превратился в старика. Он пристроился между скамейками и лежал, уткнув голову в колени. Ренье сидел рядом с кучером на козлах. В то время как все остальные были уже совершенно пьяны, он держался прямо, и сознание его оставалось ясным. Ему доставляло удовольствие видеть, как они теряют человеческий облик и как вслед за этим все кончается мертвой спячкой. Это даже подстегивало его, он начинал испытывать какой-то смутный зуд, в нем пробуждались извращенные, порочные желания.

«Что бы еще такое придумать? — спрашивал он себя. — Эти девки перестали на меня действовать — в них нет никакой остроты. Надо найти какое-нибудь более изысканное наслаждение, что-нибудь крепкое и жгучее; это все приторно и мне уже надоело. Должно быть, я ими просто пресытился».

Когда путь уже близился к концу, они вдруг увидали в тени деревьев высокого мужчину. Он шел им навстречу. Очертания его фигуры все росли и росли вместе с силуэтами деревьев, и самого его можно было принять за одного из сынов этого могучего леса. Кучер погнал лошадей, экипаж помчался еще быстрее, и незнакомец оказался совсем уже близко.

Разумеется, это был он, тот извечный нищий, тот бессмертный нищий скиталец, который столетиями странствует по городам и лесам. Опираясь на суковатую палку, он шел прямо, ровным широким шагом, мерным шагом косца, который косит пространство и время, убирая траву с лугов, то освещенных розовою зарею, то залитых вечерним багрянцем.

Зоркий глаз Ренье сразу же приметил этого необычайного путника. Казалось, что какой-то диковинный зверь вылез из своей берлоги и, приняв образ человека, начинает теперь бродить по лесу — это ведь был тот час, когда на добычу выходят лесные звери.

«Да, — подумал он, — разумеется, это зверь — зверь, которого затравила нищета, зверь, который обречен, поднявшись с первыми лучами солнца, скитаться по целым дням без отдыха, проводя ночи в поле, прижавшись к стогу сена или растянувшись на вонючей гнилой соломе. Полицейские ищейки гоняются за ним, как за дичью. А хозяева домов, обеспокоенные его появлением, травят его собаками, когда он проходит по дороге. Родной дом его — это звездное небо над головой и ночная тьма, в которой он исчезает каждую ночь, находя в ней забвение и превращаясь на несколько часов в человека».

Репье с интересом глядел на этого странника, который словно вынырнул вдруг из хмельного тумана. Он видел, как тот неизменно стремился вперед большими шагами вырвавшегося из своего логова и подгоняемого голодом волка, и этот образ бессмертного бродяги, рослого старика, пустившегося в путь на заре человечества и в течение долгих веков слоняющегося по лесным дорогам и городским мостовым, увлек его изощренное воображение.

— Стой! — скомандовал он.

Кучер натянул вожжи, и лошади вздыбились так, что седоки попадали друг на друга. Нищий прижался к краю дороги возле самых колес и с мольбою протянул шляпу.

— Ты явился за своим подаянием как раз вовремя, — сказал Ренье. — Как тебя зовут?

— Жан.

— А как твоя фамилия?

Старик недоуменно пожал плечами.

— Но отец-то у тебя все-таки был?

— Не знаю.

— А куда ты идешь?

Он поднял палку и ткнул ею куда-то в пространство, сказав при этом единственное слово, которое как бы подводило итог всей его безвестной бродячей жизни, с ее безвестным прошлым и будущим, скрытым за горизонтом.

— Туда… Ничего я не знаю.

Дамы, которые перед этим беспрерывно бранили кучера за то, что он поехал по такой неудобной дороге, стали теперь всячески потешаться над несчастным стариком. А он в ответ на все вопросы неизменно твердил одно и то же.

— Нет, ты все-таки скажи нам, куда? А если ты и сам не знаешь, тогда ступай своей дорогой и оставь нас в покое.

Но одна из них оказалась более чувствительной. Она стала колотить толстого Антонена, разбудить которого было не так-то легко, и потребовала у него двадцатифранковую монету.

— Что, двадцать франков? Ну так возьми у меня в кармане.

— Черт бы побрал этих баб! Молчали бы уж лучше! — закричал Ренье. — Однако во всем этом есть что-то чудесное и дьявольски занятное.

И он наклонился над седой головой этого похожего на скелет старика, все кости которого были едва прикрыты тонкой дряблой кожей.

— Слушай, бездомный, родственников у нас хоть отбавляй. Видишь ты этого большого борова, что сидит с дамами? Поклонись ему: того, что он съел и выпил за один день, хватило бы на три месяца таким оборванцам, как ты. Его экскременты — и те показались бы вам вкусным блюдом. Ну ладно, полезай к нам наверх. Девчонки с нами неплохие. Мы все вместе приедем в город, а там уж я накормлю тебя так, как тебе и во сне не снилось. Можешь быть спокоен. Да сядешь ты наконец или нет, подлец этакий?

Ошеломленный, старик все еще продолжал стоять с протянутой рукой: на лице его не выражалось ни радости, ни гнева.

— Ты мне не веришь? Напрасно! Честное слово, я не пьян. Полезай сюда сейчас же. Горб мой все выдержит.

Женщины решили тоже принять участие в этой забаве:

— Полезай, старик! Мы угостим тебя паштетом из печенки. Спать ты будешь в настоящей кровати.

Нищий засмеялся, и в смехе его слышно было смущение бедняка перед накрытым столом, где и для него был поставлен прибор. Наконец он стукнул палкой об землю с видом человека, привыкшего издавна во всем полагаться на случай и решившегося на все. Скинув тяжелые башмаки, он взял их в руку и вытер подошвы о штаны. Потом он встал ногами на ось и тяжело вскарабкался в экипаж.

— Пошел! — крикнул Ренье.

Кучер дернул поводья. Лесные просветы постепенно становились все шире, и наконец они выехали на большую дорогу. Сейчас лицо нищего можно было уже хорошо разглядеть. По его изможденному виду нетрудно было судить о том, сколько этот человек перестрадал от голода и нужды. Его шершавая кожа походила на сухую, потрескавшуюся кору старого каменного дуба. Из чащи волос выглядывали огромные скулы и приплюснутый нос пещерного человека.

Он словно врос в скамейку; совсем окаменев, он казался каким-то ископаемым. Ноги он поставил под прямым углом, а свои огромные башмаки положил на колени. Женщины сразу отшатнулись от его заскорузлой, грязной кожи и, едва почуяв запах его лохмотьев, торопливо подобрали юбки. Но Мышка вдруг закричала:

— Послушайте, да он ничуть не воняет!

И в самом деле, кожа старика, ставшая совершенно землистой, должно быть впитала в себя все запахи полей и лесов — от нее пахло свежим дерном и смолой. И вот теперь эти дочери сладострастия и приключений, эти невольницы мужской похоти, зачатые неизвестно кем и не унаследовавшие от своих родителей ничего, кроме тупого плотского вожделения, почувствовали какое-то родство, какую-то общность крови с этим злосчастным безымянным бродягой, загнанным судьбою в лесную чащу, с этим безродным скитальцем, последним представителем какого-то темного племени, неведомого даже ему самому, отбившемуся от стаи волку.

— Эй, дедушка, а чем же ты промышляешь зимой, когда дороги заметет снегом?

Он только пожал плечами. В этом жесте выражалась вся его неизменная покорность судьбе, все его простодушие и вся усталость от жизни. Казалось, что в эту минуту он взваливает себе на спину огромную глыбу тайны и мрака.

— Шагаю!

Это был все тот же лаконический стиль, те же отрывистые, уклончивые слова. Да ему и не нужно было ничего другого, чтобы заклинать смерть, которая неизменно следовала за ним по пятам и старалась, чтобы он, идя по своему тернистому пути, поскорее упал, споткнувшись о камень.

Миновав обсаженную деревьями дорогу, которую озарял голубоватый свет молодого месяца, экипаж поехал по улицам города, врезываясь в толпы горожан. Люди возвращались с загородных прогулок, шли они все неторопливым шагом — день был воскресный.

Шумная компания в экипаже привлекала взгляды прохожих: они разражались смехом, видя среди седоков необычную фигуру старика, прижимающего свои огромные башмаки к коленям. Антонена так развезло, что его пришлось выволакивать из экипажа. Зашуршали платья, послышался стук каблучков — дамы стали подниматься по лестнице, волоча за собой свои шлейфы. Навстречу им выскочили лакеи, с любопытством разглядывавшие великана. Старик замыкал собою шествие и по-прежнему не выпускал из рук башмаков.

— Дайте место его святейшеству Нищему! — вопил Ренье.

Причуды его были всем хорошо известны; стекла этого ресторана не раз звенели от его бесчинств. Но на этот раз он, казалось, зашел еще дальше. Когда все присутствующие увидали звероподобную фигуру старика, ступающего по коврам босыми ногами, эту привезенную из леса гориллу с лицом человека, они почуяли в воздухе опасность, какую-то угрозу опустошения. Вместе с тем его большое мрачное лицо не выражало ни единой мысли: казалось, что свет жирандолей, зажженных на лестничных площадках, купидоны и венеры, белевшие среди цветочных корзин, были для него чем-то столь же обычным, как луна в небе, как дикие звери, которых он встречал, ночуя в чаще леса на ложе из сухих листьев.

Метрдотель проводил их в отдельный кабинет, прибавил света в газовых рожках, предложил им свою помощь в выборе меню. Ренье указал ему на нищего.

— Вот хозяин, пусть он и заказывает!

И, повернувшись к нему, спросил:

— Эй, Бездомный, что ты будешь есть? Выбирай, тебе принесут все, что твоей душе угодно.

Нищий беззвучно рассмеялся, обнажив огромную челюсть с желтыми, как у старой лошади, зубами, которыми, казалось, можно было дробить камни. Он долго старался сообразить, что бы выбрать повкуснее.

— Суп с хлебом и салом, — сказал он наконец.

Женщины покатились со смеху.

Как! Здесь, где в воздухе стоит запах самых тонких и соблазнительных кушаний, этот остолоп не мог придумать ничего другого, кроме деревенской похлебки! Один Ренье не смеялся. Он строго посмотрел на метрдотеля, несерьезно отнесшегося к столь необычному заказу и предлагавшему другие блюда.

— Нет, нет! Суп с хлебом и салом! Поняли? Ну, а нам подавайте все, что хотите. И шампанского, слышите? И пусть оно льется рекой! Вот что, погодите! Налейте нам таз шампанского, — да, полный до краев таз!

Он увлек за собой к занавешенному окну Мышку — высокую белокурую девку, довольно смирную, но жадную. Неделю тому назад она стала его любовницей.

— Знаешь что, Мышка, я тебе сделаю хороший подарок. Только ты должна в точности выполнить все, что я тебе скажу… Распусти волосы… да поскорее. Я же тебе обещал подарок.

— А сережки ты мне подаришь?

— Хорошо, подарю… Видишь ли, мне тут пришла одна мысль… Да, это будет омовение ног перед Тайной вечерей… Ей-богу же, это совсем не так смешно, как ты думаешь.

Лакей принес большой таз. Туда влили три бутылки шампанского, но таз еще не наполнился. Тогда Ренье велел принести еще три… Потом он послал в парфюмерный магазин за духами. Лакей принес несколько флаконов. Антонен и Рабаттю в недоумении глядели друг на друга. С легкой усмешкой он объяснил:

— Так вы не догадываетесь? Ничего, сейчас вы все поймете. Истинно говорю вам: час уже настал — сынки капиталистов, мерзавцы, вроде нас с вами, будут омывать вонючие ноги Народа, чтобы искупить все зло, причиненное ему за целые столетия, когда наши отцы, наши деды и мы сами его унижали и угнетали. Это новая религия, братья мои. Будущее принадлежит Нищему, великому библейскому Нищему, ниспосланному разгневанным небом, дабы он насытился нашими крохами. Когда на всей земле не останется ни одного города и великие столицы мира превратятся в груды развалин, он и ему подобные вылезут из своих логовищ и берлог, обросшие шерстью и замызганные грязью. Воя, как волки, они будут рыскать среди разрушенных дворцов, собирать объедки, оставшиеся от княжеских пиршеств. Вот почему я говорю вам: пришла пора. Давайте оросим шампанским пропахшие потом ноги Народа, чтобы потом, когда он раздавит нас своей пятой, мы не вымазались в грязи.

Он принялся смеяться.

— Ну как? Здорово? Я попал прямо в тон… Если бы не мой горб, я бы мог отлично проповедовать с кафедры. Как-никак, я немного красноречивее Эдокса, этой трескучей сороки, этого жирного и ленивого попугая.

Потом, уже совсем торжественно, он сказал:

— Подойди сюда, Нищий. Таз этот видишь? Опусти в него свои изможденные ходьбой ноги, И знай, что туда сейчас налито самое дорогое вино и что, хоть мы и разбрасываем пригоршнями золотые монеты так, как ты не стал бы разбрасывать и медяки, — тебе ведь приходится собирать их в поте лица, — мы позволяем себе касаться его только губами. А ты можешь сейчас окунуть в него ноги!

Нищий, не говоря ни слова, повиновался. Он покорно погрузил свои пыльные ступни в пенистую, искрящуюся золотом влагу. Ренье благоговейно вытер их салфетками. А потом, вылив духи на распущенные волосы Мышки, воскликнул:

— Будь Магдалиной для того, кто несет свой крест. Стань на колени. Вот так. А теперь распусти свои волосы и умасти благовониями ноги Нищего. Да будь с ним поласковее, тебе за это отдельно заплатят.

С минуту она колебалась. Потом, самодовольно улыбаясь в предвкушении мзды, продажная девка покорно нагнулась и опутала своими светлыми шелковистыми волосами заскорузлые, мозолистые ноги бродяги. Старик взирал на все равнодушно, спокойным взглядом, и ни один мускул не дрогнул на его неподвижном, цвета дубленой кожи лице, непроницаемом как маска.

Наконец принесли полную миску супа; вместе с капустой и куском хлеба в нем плавали шкварки. В один миг мрачное лицо старика оживилось, глаза его заблестели, как угольки. Быстрым движением он схватил разливательную ложку. Но вдруг он замер в каком-то страхе и умоляющим взглядом голодной собаки посмотрел на Ренье, как будто опасаясь, что его обманут.

— Не беспокойся, никто не тронет твоего супа, — сказал Ренье, поймав этот взгляд.

И, усадив старика за стол, он стал сам ему подавать. Нищий перекрестился и принялся жадно хлебать. Как только он съедал, ему тотчас же наливали снова, а он не переставая хлебал и хлебал, глотая суп, уплетая сало и хлеб, уткнувшись носом в дымящуюся тарелку, безразличный ко всему на свете, кроме неистового сладострастия еды.

Миска опустела. Старик умоляюще взглянул на Ренье. Тот сделал знак лакею, который вернулся со второй такою же миской. Он опустошил и эту с такою же жадностью, опрокидывая в себя горячую похлебку, выскребая ложкой фаянс так, что тарелка потом блестела, как зеркало. Жесткий взгляд его немного смягчился, по телу разлилась приятная теплота.

— Голод — это нормальное состояние человека, — сказал молодой Рассанфосс, обращаясь к Антонену. — Если бы я знал, что такое голод, я бы, может быть, что-нибудь собой представлял. Но дело в том, что все Рассанфоссы родились сытыми. Еще во чреве матери мы пожирали целые миллионы. Разумеется, речь идет не о тебе, потому что ты ведь феномен. Ты хоть и богач, но вечно бываешь голоден. И что удивительнее всего, ты можешь съесть столько, сколько не съест и десяток таких бродяг, как он, а на десерт можешь сожрать и самих бродяг.

— Ох! — вздохнул Кадран, ощупывая свой огромный живот. — Когда же наконец подадут!

Лакей стал убирать миску и тарелку, из которой ел нищий. Другой в эту же минуту начал подавать закуски. Потом явился метрдотель; заложив левую руку за спину, он в правой нес мельхиоровое блюдо, на котором лежали головки спаржи и темные ломтики почек, залитые яйцом. С такою же серьезностью он подал блюдо и нищему; отвращение его выразилось только в том, что он надул свои толстые щеки. Когда дамы увидели, в какое замешательство величественный жест метрдотеля привел старика, веселье их не знало границ. Нищий тоже пытался смеяться, но он был смущен импозантным видом этого толстяка и его белым галстуком. Наконец он решился и одним махом сгреб в свою тарелку все, что оставалось на блюде. Съеденные им две миски супа, казалось, только подготовили в его желудке место для более существенных блюд. Его крепкие челюсти заработали, как мельничные жернова. Он даже не успевал как следует разжевать пищу, и тяжелые квадратные куски мяса один за другим исчезали в глубинах его пищевода. Особенно ему понравился круглый черный хлеб, который велел подать Ренье. В промежутках между блюдами старик вливал в себя большую кружку вина, жадно припав губами к краям. Кружка эта тотчас же наполнялась снова. Столь невероятная прожорливость привлекла внимание даже самого Антонена.

Видя, как голоден этот нищий, он досадовал на себя: да, если бы только сам он всегда мог есть с таким аппетитом! Он ведь тоже испытывал голод, но, начав есть, он вдруг чувствовал, что желудок его уже набит так плотно, что больше не в состоянии ничего вместить. А этот мужик все ел и ел. Положив руки на залитую вином скатерть, он все время что-то глотал, и его тощее лицо, то и дело сотрясавшееся от непрерывной работы челюстей, казалось закованным в железо.

— Вот, дети мои, — сказал Ренье, — это настоящий голод — тот голод, которым господь бог наделил всякую скотину, голод первобытного человека, человека эпохи неолита, убивавшего свою добычу и тут же ее пожиравшего. И, кроме того, это голод человека завтрашнего дня, когда он набросится на ту пищу, которую мы, жалкие и бессильные едоки, оставим брошенной на дорогах. Даже такой расфранченный паразит, как ты, мой дорогой Антонен, и тот всего-навсего мышонок в сравнении с этим боа-констриктором, с этим предшественником последних разбойничьих набегов. Знайте, что если бы всех вас вместе взятых наделили хотя бы птичьим мозгом, вы и то должны были бы понять, сколько величия во всем, что вы сейчас видите перед собою.

Он поднял бокал.

— Я пью за твое здоровье, святой обжора, за тебя, который пожрет нас всех до единого.

Нищий, кивнув головой, чокнулся с ним. К нему потянулись и все остальные со своими бокалами.

Ренье продолжал:

— А теперь слушай. Все это только так, для возбуждения аппетита. Надо было тебя чуть-чуть подбодрить. А сейчас мы повезем тебя к красоткам, да, к женщинам, обнаженным так, что им уже нечего обнажать. Не беспокойся, ты сможешь купить себе любую. Ты познаешь настоящую сладость.

Девки запротестовали. Недовольные тем, что их отпускают, они заявили, что никуда не уедут.

Тогда Ренье велел подать шампанское и напоил их до такой степени, что уже ничего не стоило затолкать их в экипаж. Потом он нанял фиакр. Нищий сел рядом с кучером. Так они доехали до дверей какого-то дома.

Любопытство тамошних девиц разгорелось при виде этого подгнившего мяса, которое им кинули на съедение; все высыпали навстречу, шурша своими шелками, звеня ожерельями и браслетами, болтая, перебивая друг друга. Их размалеванные, наштукатуренные лица расплылись в улыбки; им лестно было, что фарс, затеянный молодыми людьми, которые решили дать возможность нищему потешиться и за все платили, происходит в их заведении.

Маленький Рабаттю рассказал им об омовении ног. Да, действительно, ступни его окунули в шампанское! И этот оборванец на все согласился. Девицы прыскали со смеху, так что груди их выскакивали из корсажа. Они толкали старика своими толстыми руками, стараясь как-то расшевелить его. Задрав юбки, они надевали их ему на голову, обдавая его едким, мускусным запахом своих тел.

Сидя совершенно неподвижно на диване, старик смеялся тем самым смехом, каким он смеялся при виде жирандолей и белой скатерти в ресторане; его огромные зубы сверкали. Они спросили его, сколько ему лет. Но он ответил им, как и раньше: не знает. Никто никогда не учил егосчитать.

И здесь, в обители любви, где его окружили эти бесстыдно изогнутые тела, где его всячески щекотали и щипали, стараясь возбудить в нем чувственность, он, казалось, точно так же ничему не удивлялся, как тогда, когда Мышка обвила волосами его ноги. Он как будто принимал эту новую неожиданность так же невозмутимо, как и все предыдущие, и смотрел на этот гарем, куда его занесла ирония судьбы, как на один из тех случайных приютов, в которых еще с незапамятных времен он находил себе пристанище.

Однако когда его спутник, вовлекший его в это столь необычное приключение, одержимый сатанинскою злобой горбун Ренье предложил ему выбрать себе женщину, старик был поражен. Разинув рот, он в нерешительности разглядывал их одну за другой; потом ему стало стыдно, руки его задрожали. Наконец в глазах его блеснул хитрый огонек. Это был взгляд охотника, завидевшего в лесу ускользавшую от него дичь; он остановился на одной из них, тяжелой, похожей на изваяние. Но та встретила его целым потоком ругательств. Она хрипела от гнева и отвращения. Все, что угодно, но спать с этой грязной свиньей — ни за что на свете! Другие ее поддержали: это было бы позором для их заведения, они ведь не какие-нибудь уличные шлюхи; нет, ни одна из них на это не согласится. Глаза их засверкали, как острия ножей, они зашелестели юбками, затопали каблуками по ковру, замахали руками, обнажая волосатые подмышки; комнаты огласились их язвительными ругательствами и гневными криками.

Тогда Ренье заявил, что он все перебьет. Поднялась свалка; Рабаттю и Антонена вытолкали из зала. И вдруг одна из девиц, высокая брюнетка, больная чахоткой и кашлявшая в платок, прониклась жалостью к нищему. Она села к нему на колени, поцеловала его в лоб.

— Хочешь быть моим милым? Мне ведь наплевать, кто ты такой. Ты как-никак мужчина, хоть и старик. Ну так дай я приголублю тебя, как отца родного. А уж какой он у меня был, и не знаю.

— Ну и паскуда же ты, если на это идешь! Неужели тебе не противно прижиматься к этой мерзости! — закричали остальные.

Она пожала плечами.

— Пускай себе говорят что хотят, мой любезный. У каждого свое на уме. Моя песенка уже спета, я знаю, что скоро подохну. Не все ли мне равно, ты или кто другой?

Она прильнула губами к его затылку.

Нищий заскрежетал зубами, глаза его вдруг заволоклись туманом, у него задрожали колени. Она быстро сбросила корсаж. Он прильнул к ее телу своими бурыми щеками с неистовым звериным криком, вырвавшимся откуда-то из потаенных глубин той жалкой, одинокой старости, на которую его обрекла судьба. Хозяйка заведения выпроводила всех из комнаты, где остались только они двое, Ренье и маленький Рабаттю. Антонена женщины, убегая, увлекли за собою, и он улегся в постель, продолжая и там предаваться пищеварению. Рабаттю до того устал, что был совершенно безучастен ко всему, что творилось вокруг. Напротив, Ренье, подстегиваемый каким-то сверхъестественным любопытством, внимательно смотрел на это проявление милосердия. Приступы отчаянного кашля то и дело сотрясали девку. Она вся выпрямлялась и издавала какой-то стон, похожий на вой собаки, которая чует смерть. Прижимая платок к губам, она непрерывно сплевывала туда зеленые комки мокроты, предвестники надвигающегося гниения легких. Потом влажными от этой гниющей жижи губами она принималась снова и снова целовать старика, как будто, исполняя некий неумолимый долг, она согласна была умереть, корчась в неистовых судорогах греха. Она заботливо ласкала этого жалкого бродягу, над которым вся компания весело. потешалась, тихо гладила его своими исхудавшими руками, расточала ему какую-то безграничную любовь, и в чувстве ее страсть женщины смешивалась в эти минуты с дочерней нежностью. Это была жалость к несчастному, которого сейчас бросили к ней в объятия, к тому, кто, подобно ей, по только другой дорогой, шел к такой же постыдной смерти.

— Если бы ты только знал, мой милый папуся, — хрипела она, — как все они вешаются мне на шею. Мужики ведь любят таких пропащих, как я. До чего же они пакостны — те, что приходят сюда! Они обнюхивают меня, как падаль, нюхают мне и рот и нос! Я бы не прочь совсем отсюда смотаться и лечь в больницу. Но, представь, мадам не соглашается. Им хочется, чтобы я осталась здесь, я им кругом должна, ну вот, выходит, мне никак и не уйти. Так, видно, и подохну с кем-нибудь в обнимку. Подожди, родненький, опять начинается… Кхе! Кхе!.. Проклятие, будто раскаленные угли в горле. Кха! Кха!.. Да, угли. Они меня прожгут всю насквозь… Ничего, не обращай внимания. Подохну, так господь, верно, сжалится надо мной.

Ренье пришел в неистовый восторг. Это невиданное зрелище — умирающая, которая подавала милостыню, — щекотало его нервы, возбуждало его чувственность. Он растолкал Рабаттю, который уже крепко спал.

— Проснись, дурак! На это ведь стоит посмотреть… Поверь, что в жизни ты такое не часто встретишь… Ну, что, хорошо? Красиво, не правда ли?.. Ох, как красиво… Отец сказал бы, что это мерзость!.. А меня так это потрясает. Да, мой милый, бабенка-то немного получше нас с тобой: рядом с ней мы только вонючие скоты… Посмотри, как нежно она целует этого старика. Надо служить сестрой милосердия у самого дьявола, чтобы у тебя в сердце было столько смелости, столько сострадания. Это совсем особая статья, не то что деньги. И ютится эта человечность в душе у публичной девки, где-то глубоко на дне. Чего ты на меня глаза вылупил? Так оно и есть… Вдвоем они точно две величайшие язвы мира, которые с незапамятных времен поражали род человеческий, — Голод и Проституция, единоутробные брат и сестра. Ты сейчас видишь перед собой нищего и проститутку всех времен. Нищий встретил Проститутку. Проститутка отдает себя из жалости к Нищему… Это священные узы. Если бы в мире была справедливость, надо было бы пышно отпраздновать их свадьбу, сделать из этого великое торжество. Общество должно было бы возблагодарить их обоих.

— Послушай-ка, красавчик, — сказала девка, — я сейчас увожу его. Платить ты, что ли, будешь?

— Само собой разумеется!

Он запустил руку в карман.

— На, возьми. Вот тебе сто франков. А об остальном, пожалуйста, не заботься.

Трепещущий свет газовых рожков озарил лицо нищего. Оно было мертвенно-бледно, одержимо дикой страстью, которая искривила его черты в отвратительную гримасу. Он корчился от боли, словно его пытали.

Он посмотрел на женщину, а потом на Ренье. Это был умоляющий взгляд бездомного пса, который встретил среди ночи добрую душу и плетется вслед за прохожим.

— Ладно, старина. Я все понимаю. Успокойся. Кости изо рта у тебя никто не вырвет. Можешь спокойно обгладывать мясо, которое на ней еще осталось.

Дверь отворилась. Он увидал, как с башмаками в руках старик поднимается по лестнице, крадучись на цыпочках, точно вор. А эта высохшая, как вяленая рыба, женщина, с обгоревшим на огне ночных шабашей телом, с ввалившимися щеками, на которых пробивался чахоточный румянец, шла впереди, расстегиваясь на ходу. Но голос хозяйки заведения, хриплый и сонный, остановил их:

— Эй, куда ты, вернись!

Ренье все уладил.

— Ну, а теперь, милый, — сказал он Рабаттю, — поехали прочь отсюда. С меня хватит. От этого одуреть можно.

Они вышли на улицу. Уже светало. Бледные лучи солнца озаряли крыши. Ренье принялся хохотать.

— Ты, верно, решил, что я с ума спятил? Ничуть. Я рассуждаю совершенно здраво. Знаешь, что я сделал? Я посеял в душе этого простака ненависть. Погоди, к утру он протрезвится, и его вышвырнут на улицу, как мусор. Вот тогда-то и взойдет здоровое семя. Он снова вернется в лес, снова станет бродить там, как дикий зверь, но это уже будет зверь, которого травили, зверь, у которого в лапе застряла пуля. Вообрази только, как умножится его гнев, его злоба, сколько их скопится в этом ублюдке. Он станет проклинать богачей, которые дали ему утолить голод и позволили насладиться женской плотью. Как он ни туп, его это расшевелит, и он будет думать о мести. А там, глядишь, среди ночи кто-нибудь подожжет сарай, или затащит бабу в кусты и там ее изнасилует, или зарежет и ограбит прохожего. Понимаешь, стоит только пробудить зверя в человеке, и все станет возможным. Да, мой милый, вот где истинная гуманность, другой я себе не могу представить. Этому болтуну, этому попугаю Эдоксу такое, пожалуй, невдомек? Не правда ли? Делать добро! Ну, разумеется! Только при условии, чтобы потом из этого в конце концов получилось зло, и зло непоправимое. Недаром за плечами у меня горб!

XXI

Едва только запряженный двумя пони экипаж свернул на Каштановую аллею, г-жа Рассанфосс увидела свою дочь Гислену, которая шла по лужайке ей навстречу. Она заранее старалась представить себе, каким будет их свидание. После столь долгой разлуки дело, разумеется, не обойдется без слез. Ссориться они больше не будут, от былой неприязни не останется и следа. «Да, я все ей скажу, — думала г-жа Рассанфосс, — я открою ей душу; это будет нежная встреча, единение двух сердец, и мы снова полюбим друг друга с прежнею силой». Спокойствие Гислены ее смутило. Они обнялись, но холоднее, чем она ждала. Она сказала, но уже как будто стесняясь собственных слов:

— Боже ты мой! Да мы целую вечность с тобой не видались!

— Целую вечность, да… Только я тебя в этом не упрекаю, мама.

Г-жа Рассанфосс подумала:

«Отец ее был прав, она осталась такой же. Несчастье ничуть ее не изменило».

Экипаж повернул к подъезду.

Некоторое время они шли молча, и слышно было только, как под ногами скрипел песок. Аделаида говорила какие-то ничего не значащие слова о погоде, о цветущем кустарнике на лужайке. Все опять сложилось не так, как она хотела; все построенные ею воздушные замки, все надежды матери рушились сразу. Она почувствовала, что у нее ни на что больше нет сил, ей хотелось плакать. Они поднялись наверх и пошли по террасе. А надо было сделать всего лишь одно движение, сказать друг другу каких-то два-три слова среди нависшей над ними тишины, которая все больше отчуждала их друг от друга, толкала их назад, к прежней вражде. Она испугалась этого молчания и схватила дочь за руку:

— Гислена, милая, родная, брани меня как угодно, только не мучь меня своим молчанием. Нам с тобой так надо любить друг друга, так надо поговорить обо всем. Душой я всегда была с тобой, ты никогда не была одна.

Она надеялась на какой-то ответный порыв, на то, что теперь вот они бросятся друг другу на шею. Вместо этого она услыхала сухие слова:

— Разумеется, я не одна, у меня ведь есть сын.

Аделаида действительно совсем о нем позабыла, и ей вдруг показалось, что в голосе дочери звучит упрек.

— Ну, да, конечно… твой сын! Но ведь раньше-то мы всегда бывали с тобой вдвоем!

— Ты не очень-то торопилась его увидеть — сухо заметила Гислена.

Она отдернула руку. Взглянув на нее, г-жа Рассанфосс побледнела. Теперь их взаимное отчуждение становилось еще сильнее — это было концом всех надежд. Она одновременно почувствовала и гнев, и жалость, и дикий страх потерять дочь. Губы ее задрожали. И каким-то сдавленным голосом, словно ее душили рыдания, она прошептала:

— Нельзя так… Ты несправедлива, ты сама отравляешь мне эти счастливые минуты.

Они остановились и некоторое время обе молчали, в каком-то оцепенении глядя друг на друга, не зная, что сказать, как вдруг г-жа Рассанфосс, сделав над собой усилие, воскликнула:

— Разве в твоем сыне не моя кровь? Разве я не такая же мать ему, как ты? Может ли быть иначе?

Она чувствовала, что лжет. Ей стало страшно звука собственного голоса, и вдруг ее неожиданно осенило:-«Верно, это какой-нибудь урод… От него все зло. И для чего только он появился на свет!»

Гислена пожала плечами и сказала:

— Отец держится другого мнения.

— О, твой отец! Да, у него на все свои взгляды. Он ведь мужчина, другое дело — мы. Здесь никого нет, кроме нас, двух женщин — матери и бабушки.

От этих слов на душе у нее стало легче. Она повторила их; они прозвучали для нее, как нежная музыка, растрогали ее, она уже готова была поддаться иллюзии и поверить, что в душе ее пробудилась жалость к отверженному всеми малютке. Она подумала:

«Я любила его еще раньше. А если бы отцом его был Лавандом, я имела бы право его ненавидеть».

И в ней снова вспыхнула прежняя ненависть к виконту. «Право же, я не знаю, что мне делать здесь, рядом с этим человеком и этим ребенком».

Ей захотелось убежать, очутиться где-нибудь совсем далеко.

Они вошли в вестибюль. Гислена помогла матери раздеться. И вдруг сверху до слуха их донесся тихий, нежный младенческий крик, возвещавший о том, что ребенок проснулся. Лицо Гислены сразу смягчилось. На нем появилась какая-то загадочная улыбка, стоило ей только увидеть это маленькое божество, погружавшее в безмолвие весь дом.

— Это он… Сейчас, мама, ты его увидишь.

«А что, если это действительно урод?» — подумала г-жа Рассанфосс, и сердце ее тревожно забилось.

Они поднялись наверх. Задернутые занавеси на окнах погружали комнату в полумрак. Волна света, ворвавшись сквозь приоткрытую дверь, упала на мерно качавшуюся колыбель, в которой шевелилась крохотная темноволосая головка.

— Не заставляй его спать, он не хочет, — сказала Гислена, обращаясь к кормилице. — И потом, знаешь, у него прорезается первый зубок.

И она наклонилась над ребенком, все еще улыбаясь от счастья.

— Здравствуй, Пьер… Мы уже проснулись! Ну, не хочешь — не спи, мои милый… А вот и твоя вторая мама.

Едва малютка увидел мать и услыхал ее нежный шепот, на губках его появилась радостная складка, крошечные ямочки на щечках задрожали, словно капельки росы. Он потянулся к ней, и от этого движения рубашка его распахнулась, приоткрыв кусочек здорового детского тельца, свежего, как только что распустившийся утренний цветок. Гислена положила руку ему под спинку, другую — под плечики и, подняв его с тонкой шерстяной подстилки, покрывавшей матрац, поднесла к г-же Рассанфосс.

Потом, распахнув занавески и впустив в комнату утреннее солнце, она воскликнула:

— Какой он красавец, правда?

— До чего же он на тебя похож, — сказала Аделаида.

Неприязни как не бывало. Из глаз г-жи Рассанфосс брызнули слезы. Она кинулась к Гислене и тихо зарыдала.

— Ах, дитя мое, мое бедное дитя…

Потом она наклонилась и стала покрывать долгими поцелуями тепленькие, шелковистые волосы ребенка.

— Это же вылитая ты!.. Я держу его на руках, и мне кажется, что это ты. Ах, мне сразу стало легче. Ведь и в самом деле я для него вторая мама.

Она вдруг ощутила прилив позабытых материнских чувств; она стала с ним ласково разговаривать, щекотать его своим теплым дыханием. Личико ребенка оживлялось все больше, он радостно ей улыбался.

Веселая улыбка Пьера, то дружелюбие, с которым этот маленький дикарь встречал незнакомое ему лицо, совершили настоящее чудо. Гислена увидела, что лед, который сковывал ее душу, сломан внезапно нахлынувшим порывом чувств. Она ласково прижалась к матери, наклонившись над малюткой, который в это мгновение очутился между ними.

— Ах, мамочка! Ты здесь, у меня!.. Не будем вспоминать прошлое… Это он показал мне пример.

— Да, ты увидишь, ты увидишь, — бормотала Аделаида. — Мы с тобой больше никогда не расстанемся.

В это время крошка потянулся к матери, шаря своими маленькими ручонками по ее корсажу: его полуоткрытые губки искали грудь, на личике появилась гримаса, выражавшая нетерпение.

— Смотри-ка, этот маленький человечек уже хочет поставить на своем! — сказала Гислена.

Она позвала кормилицу Жюстину. Почти в ту же минуту раздался звонок к завтраку. Мать и дочь спустились вниз. Но стул перед третьим прибором пустовал. Г-жа Рассанфосс заволновалась. Значит, виконт дома и вот-вот появится. И она сразу же ощутила весь ужас комедии, которую она играла, всю ложь, окружавшую это материнство, весь обман, жертвою которого стала она сама. О, как бы она хотела быть сейчас в Ампуаньи! Она уже не думала ни о Гислене, ни о ребенке. Вся похолодев, она стала прислушиваться к каждому звуку, доносившемуся снизу. Гислена взяла ее за руку:

— Не беспокойся, никто нас не потревожит. Это место Жюстины, когда мы бываем одни. Мы завтракаем и обедаем всегда втроем — с ней и с Пьером.

— Так позови же ее! — воскликнула Аделаида, облегченно вздохнув и придя в себя. — Я не хочу, чтобы из-за моего приезда ты меняла свои привычки.

Но Жюстина замешкалась, и тогда она сама пошла за ней наверх. Малютка, лежа на коленях кормилицы, болтал ножками в воздухе и непрерывно сосал грудь, обхватив ее своими крохотными ручонками. При каждом движении щечки его слегка втягивались и снова раздувались, едва только молоко начинало струиться. Время от времени голубоватая капелька стекала с подбородка, исчезая за воротом распашонки. Г-жа Рассанфосс смотрела на его ножки, на тельце, которое колыхалось в такт этому движению. Беспредельное удовольствие светилось в его полузакрытых черных глазенках, которые в полумраке слегка отливали синевою.

Дверь в спальню Гислены была открыта. В Аделаиде проснулось женское любопытство: она стала надеяться, что теперь-то разгадает наконец тайну Распелота. Но присутствие кормилицы ее стесняло, она успела только постоять на пороге этой комнаты и окинуть беглым взглядом ее скромную обстановку. Здесь ничто не напоминало о том, что в доме есть мужчина. Кровать была застлана старинным шелковым покрывалом, которое она когда-то подарила дочери: на бледно-голубом фоне были вытканы тусклые цветы. Этим же покрывалом была прикрыта и единственная подушка.

«Значит, все кончено, — подумала она. — Сомневаться не приходится: Лавандом ее бросил!»

Все страхи Аделаиды рассеялись. Она возвратилась к ребенку. Малютка, должно быть, устал, он все еще сосал грудь, но уже еле дотрагиваясь губками до коричневатых сосков, в которых почти не осталось молока.

Как только послышались ее шаги, темненькая головка сразу же обернулась. Ребенок перестал сосать и протянул к ней ручонки. Порыв нежности охватил Аделаиду, она почувствовала, что по-настоящему любит это крохотное существо, что ей жалко этого бедняжку, который не знает отцовской ласки. Кормилица хотела одеть ребенка, но г-жа Россанфосс взяла его на руки, стала целовать его голенькое розовое тельце, а потом сама понесла его вниз, к Гислене.

— Позволь уж мне быть настоящей бабушкой!

— Хорошо! Хорошо! Только, предупреждаю тебя, не надо его баловать. Мой Пьер — это настоящий тиран.

Наконец горничная подала завтрак. Г-жа Рассанфосс, в пылу хозяйственного рвения стала осведомляться о том, сколько они держат слуг, сколько лошадей, какие порядки заведены в доме. Со времени посещения Жана-Элуа здесь все значительно упростилось. Гислена оставила себе только кучера, садовника и двух горничных. На конюшне стояло два пони, других лошадей не было. Все это вполне укладывалось в бюджет семьи среднего достатка.

Г-жа Рассанфосс ее похвалила.

— Ты такая же, как и твоя мать: я узнаю в тебе свою кровь… Видишь ли, без разумной бережливости…

— Ах да, бережливости…

Гислена покачала головой. Казалось, ее мучила какая-то унизительная для нее мысль.

— Нет, это совсем не то, что ты думаешь.

Слова уже чуть было не сорвались у нее с языка; она закрыла глаза, чтобы прийти в себя. Немного помолчав, она сказала с каким-то нервным смехом:

— Да, если хочешь, зови это бережливостью. В конце концов я же веду очень замкнутый образ жизни, я никого не вижу. Для чего же мне делать лишние расходы? Мне вздумалось выездить самой мою гнедую кобылу, это была чудесная лошадь, просто красавица. Но она оказалась очень упрямой. И мне пришлось с ней расстаться. Ну, а отцовские рыжие лошади — те и вообще-то никогда из конюшни не выходили. Франц запрягал их только в открытый экипаж, когда ездил в город за провизией. У меня остались два пони, с меня хватит.

— Ты просто умница. Ты стала практичной. Впрочем, у тебя ведь всегда была страсть к лошадям!

— Да, была, но с тех пор, как появился Пьер, все изменилось. Теперь он — настоящий хозяин дома, он всем распоряжается. Мне показалось даже, что он говорит мне: «Смотри будь осторожна с этой противной лошадью, которая не хочет тебя слушаться, я ее боюсь». И представь себе, я струсила. Моих пони мне, во всяком случае, опасаться не приходится: это все равно что большие собаки. Пьер треплет их за гривы своими маленькими ручонками. Да, прежней Гислены нет и в помине. На ее месте есть только мать.

Г-жа Рассанфосс сразу помрачнела. Она подумала:

«Гислена не говорит мне и половины всей правды».

Пришел кучер спросить, что она прикажет. Каждый день малютку возили на двухчасовую прогулку, на воздухе он хорошо засыпал и потом спал уже до самого обеда.

— Можешь запрягать, — сказала Аделаида, — мы поедем кататься все вместе.

День был жаркий, и только легкий ветер немного умерял зной. Кормилица с ребенком заняла переднее место, а г-жа Рассанфосс с дочерью сели сзади. Перед ними со всех сторон расстилались бесконечные зеленые равнины, покрытые густыми всходами и тянувшиеся то прямыми, то волнистыми линиями до самого горизонта. На холмах среди засаженных различными культурами квадратных участков виднелись кое-где деревушки. Внизу чернела удобренная перегноем почва, вспаханные плугом или сохой поля. Видно было, что люди здесь вкладывают в землю все свои силы. Но даже и теперь, когда земля эта была покрыта пятнами пробивающейся весенней зелени, она выглядела мрачно и, оставаясь немым свидетелем тяжких трудов, утомляла взгляд своим беспросветным однообразием. Г-жа Рассанфосс сразу же представила себе зиму и серое небо над всей этой голой равниной, представила себе всю тоску этого сельского изгнания, выдержать которую способны были только землепашцы былых времен.

— Бедная моя девочка, как тебе, наверное, тяжело было здесь одной!

Она взяла дочь за руку и некоторое время подержала ее руку в своей.

— Да нет же, я каталась верхом на Диане, я охотилась… Иногда меня навещал кюре, я оставляла его завтракать.

Но г-жа Рассанфосс продолжала:

— Да, одна, всегда одна, потому что…

Она вздохнула, не договорив до конца того, что ей хотелось у нее выведать.

— Да, одна, мама, совсем одна.

Г-жа Рассанфосс больше не решалась продолжать свои расспросы. Она чувствовала, что есть какая-то тайна, которую Гислена не хочет раскрыть, что покров этой тайны окружает Распелот высокой непроницаемою стеной.

«Впрочем, — подумала она, — когда-нибудь все узнается само собой».

— Что же, раз тебе это нравится… — сказала она.

День клонился к закату, повеяло прохладой, краски стали тускнеть, в воздухе разлился аромат цветов. Они вернулись, потом, когда Жюстина уложила Пьера спать, пошли еще раз пройтись по парку. На одной из аллей они увидели лесничего, который шел им навстречу, В руках он держал какую-то бумагу. Мэр послал его в замок за подписью. Ему был нужен виконт. «Наконец-то», — подумала Аделаида не без тревоги.

— Господина виконта нет, — ответила Гислена. — Я не знаю, когда он вернется.

Она держалась очень спокойно и без всякого смущения смотрела ему в глаза. Человек предложил ей оставить у себя бумагу.

— Как вам будет угодно, мой милый. Тогда отнесите ее в замок.

— А в самом деле, где же Лавандом? — небрежно обронила г-жа Рассанфосс.

Гислена вздрогнула. Краска бросилась ей в лицо. Потом носком ботинка она отшвырнула от себя маленький камушек и, гордо подбоченившись, сказала:

— Не надо, не будем об этом говорить.

— То есть как это не надо! — возразила г-жа Рассанфосс, которая почувствовала, что решающий момент настал. — Разве я тебе не мать? Разве я не имею права?

— Права… Да. Право у тебя есть.

Она произнесла это слово с какой-то горькой иронией. Руки ее слегка задрожали. И вдруг она заговорила как будто сама с собой.

— А верно ведь, почему бы мне не рассказать тебе это сейчас? Тогда я бы все равно ничего не сказала, но сейчас, сейчас… Ах нет, сама бы ты никогда не догадалась!

Они сели на скамейку.

— Так вот, слушай: у господина Лавандома была любовница. После того как он промотал все наследство, полученное им от отца, ему пришлось думать о том, как поправить свои дела. Ну, да что там говорить — ты знаешь, как он это сделал… Но ты не знаешь одного: что устроить все это взялась именно она, его любовница. Тут-то и начинается самое интересное. Так вот, эта женщина, которая, безусловно, умнее Лавандома, устанавливала цены, назначала условия.

— Ты права, не надо об этом говорить, — перебила ее мать.

— Нет, погоди, ты только послушай. Уверяю тебя, все это даже очень любопытно. Итак, назначенный день наконец настал. Ничего, я могу рассказывать об этом совершенно спокойно. Мы сошли с поезда. На той же самой станции сошла и эта дама. Очень вероятно, что господин Лавандом свою брачную ночь провел именно с нею. Во всяком случае, у него было достаточно такта, чтобы оставить меня в покое. И на мой взгляд, — добавила она, немного помолчав, — он поступил совершенно правильно: если бы он стал настаивать, я бы его убила.

Слова эти были сказаны совершенно бесстрастно — она говорила об убийстве человека как о самой обыкновенной вещи. Г-жа Рассанфосс побледнела от ужаса: она поняла, что в словах дочери не было ни малейшего преувеличения и что она была на это способна.

— Не будем больше об этом вспоминать, раз уж он остался жив, — сказала, улыбаясь, мужественная Гислена. — Впрочем, мне к этому почти нечего добавить. Господин де Лавандом ненадолго сюда приехал… Должна сказать, что он не злоупотреблял моим терпением… Да к тому же он всегда поступает так, как ему приказывает эта женщина. Она наняла квартиру в Мезьере; виделись они почти каждый день. Однажды утром Лаван-дом уехал в Париж. Там они и живут теперь, вдвоем в небольшом особняке, у них есть свой выезд, свои слуги.

— А вообще-то говоря, — заключила она, иронически прищурив глаза, — разве это не в порядке вещей? Они были настоящими мужем и женой, все эти обстоятельства только помогли им возобновить и поддерживать их прежние отношения. Вот и все! Видишь, я стала рассуждать как философ, я научилась понимать жизнь.

«До чего она трезво смотрит на вещи! Точь-в-точь как ее отец, — подумала г-жа Рассанфосс. — Не могу понять, почему им так трудно ужиться друг с другом».

Мать и дочь молчали. Теперь, когда тайны не стало, снова повеяло холодом отчужденности, они обе почувствовали, как отдаляются друг от друга, как возвращаются к прежней вражде. Аделаиду это испугало; ей захотелось сделать первой какой-то шаг к примирению, горячо обнять дочь. Но на этот раз материнская нежность ей изменила. Вместо нее она почувствовала с прежнею силой весь позор этого бесчестного союза. Теперь он снова стеною встал между ними.

Наконец она все же сказала:

— Ты сильная. Как ты трезво все рассудила! Только так и следует жить.

Но вдруг ее ненависть к Лавандому взяла верх надо всем!

— Впрочем, нет! Ты не права… Это ведь не человек, а чудовище. Послушай, вам надо разойтись… Он ведет себя так, что у нас есть против него оружие. Ты еще слишком молода, чтобы жить затворницей.

Гислена пожала плечами.

— Помилуй, господин Лавандом не мог поступить иначе. Мне не в чем его упрекнуть. Да и зачем? Жизнь моя уже сложилась, у меня есть цель. Все счастье мое в моем ребенке. Пойми это, мама. И, клянусь тебе, из Пьера выйдет настоящий человек. Тогда пускай посмотрят, кто из нас будет честнее — да; честнее.

Слово, которое она сейчас повторяла, приводило ее в негодование, раздувало все еще тлевшие угли. Она заговорила о воспитании, которое ей дала семья, о том, как с детства в ней укоренялись трусость и лень. Родители считали, что если молодая девушка умеет ездить верхом, танцевать, чуточку рисовать, кокетливо обмахиваться веером, она уже готова для жизни. Об остальном ведь никто не думал. А это остальное и есть жизнь: откровения сердца, муки тела, долг и, наконец, ребенок, которого надо воспитывать, ставя ему кого-то в пример.

— Я уж не говорю о воспитании мальчиков. Нечего сказать, хороши оба мои брата. Если Рассанфоссам не на кого будет опереться, кроме них, наша песенка спета. Говорю тебе, мама, род наш сойдет на нет, если среди нас не объявится человек, сильный духом, — он один может его спасти. У меня по крайней мере есть моя гордость. Под честью я понимаю нечто совсем иное, чем отец; для него нет ничего важнее мнения людей, но погоня за такой честью неизбежно приводит к низости. Впрочем, ты ведь не привыкла слушать такие речи. Но дочь твоя уже не та, какой она была прежде: мне прижгли глаза каленым железом, и я прозрела. Так вот, если кто-нибудь еще способен спасти наш род, так это Пьер, мой сын. Обманным путем вы навязали ему фамилию, на которую он не имел никакого права. Вместо этого он отлично мог бы называться Рассанфоссом, как я, в жилах его течет моя кровь, и естественно было бы, чтобы он носил мою фамилию. Это вы сделали из него незаконнорожденного — да, дважды незаконнорожденного, тем, что не дали ему ни фамилии отца, ни фамилии матери. Ах, если б я думала тогда так, как теперь, когда жизнь научила меня думать! Но придет время, и он узнает, на что способна мать, я очищусь в его глазах, я смою ту фальшь, которой вы его запятнали, дав ему это позорное имя. Тогда будет видно, на чьей стороне природа, на чьей стороне истина… К тому же кто знает? Быть может, настанет время, когда то, что теперь почему-то считается грехом, будут чтить как закон природы, когда жизни не надо будет виновато оправдываться в том, что она жизнь.

— Замолчи! — простонала г-жа Рассанфосс, напуганная ее негодованием. — Зачем бередить старые раны? К тому же, — добавила она, стараясь улыбнуться, — ты чересчур строга к своим братьям. Они еще очень молоды, им надо перебеситься, как говорит отец. Они ничуть не хуже большинства молодых людей. Было бы несправедливо требовать от них слишком многого.

— В таком случае следовало бы отнестись снисходительнее и к дочерям, — жестко сказала Гислена. — Они ведь получили такое же мерзкое воспитание, как и все девушки нашего круга.

— Дорогая моя, у тебя какой-то совсем особый взгляд на все эти веши. Женщина всегда остается женщиной, существом покорным и всепрощающим. Закон жизни накладывает на нее больше тягот, чем на мужчину. Скорее всего дело именно в этом. Тем более следует воздать ей за то, что она безропотно все принимает. И притом, видишь ли, сын — это всего-навсего мужчина, а дочь — это уже семья. О, я знаю, ты скажешь мне, что времена теперь не те, что взгляды мои устарели. Это не так, долг наш всегда остается долгом; так было, так будет. У женщины никогда не будет права жить и думать так, как мужчина. Сама наша природа протестует против подобной нелепости.

В ней заговорила закоренелая, полная предрассудков мещанка:

— Это нелепость, ты слышишь? Сплошная нелепость! До чего же мы дожили! Мы позабыли все, что людям испокон века свойственно было уважать. Матери наши были настоящими святыми: они учили нас добродетели — как семейной, так и всякой другой. Послушать тебя, так можно подумать, что до сих пор люди жили не так, как надо, и что появится новое евангелие, которое будет лучше старого. Так вот, знай: по твоему евангелию я жить не хочу. Я достаточно стара, чтобы жить так, как жила, и я знаю, что живу так, как надо. Оставим этот разговор, мы с тобой все равно не поймем друг друга.

— Ты говоришь так, как будто ты никогда не страдала, мама, — сказала Гислена, вставая с места.

Они возвратились в замок. Кормилица издали показала на них ребенку, улыбаясь во весь рот своей широкой, простодушной улыбкой. Гислена кинулась к нему.

— Милый ты мой! — вскричала она, сразу вся преобразившись, раскрыв объятия его маленьким ручкам, которые барахтались в воздухе. — Помири-ка своих двух мам!

Г-жа Рассанфосс, которой всегда надо было быть чем-то занятой, на следующее же утро нашла себе множество дел. Страсть все проверять самой, которая в Ампуаньи заставляла ее ежеминутно совать свой нос в хозяйство, проявилась и здесь. Она перерыла шкафы, проверила расходные книги, нашла, что расходы по дому непомерно велики.

— Видишь ли, дорогая, у тебя много денег уходит зря. В кухонной книге вообще ничего нельзя понять. Тебе надо было бы делать так, как делаю я: почаще ходить на кухню, не спускать глаз с прислуги, заставлять ее отчитываться перед тобой. Покойная мама всегда говорила, что деньги счет любят. Ах, что бы со мной было, если бы я во все не вникала сама! Кто знает, до чего бы твой отец нас довел.

Утром Гислена была рассеяна и раздражена. Просматривая почту, она натолкнулась на какое-то письмо и, узнав почерк, разорвала его на мелкие клочки, не читая.

Г-жу Рассанфосс это удивило.

— Я и не читая, знаю, о чем здесь говорится, — сказала Гислена.

Наступило молчание. Потом Аделаида только спросила:

— Это от Лавандома?

Гислена уже не в силах была сдержать свой гнев:

— Подумай только, если даже я стану отказывать себе в самом необходимом, я все равно не смогу удовлетворить аппетиты этого ненавистного мне человека. Знаешь, чего он от меня хочет? Как всегда, требует денег. Приданое мое идет на содержание его любовницы.

— Какая низость! — в отчаянии воскликнула г-жа Рассанфосс. — Ах, теперь я хорошо понимаю, почему ты так сократила расходы по дому, продала лошадей, отказалась от всего, что раньше любила. Действительно, не хватало нам еще этого! Разве я не достаточно наказана тем, что вижу тебя здесь, заточенной в этой глуши?

— Да, все это сущая правда. Я не хотела тебе ничего говорить, я думала сохранить это в тайне, как и все остальное. Но в конце концов я не выдержала. Когда отец приезжал сюда, он пытался меня предостеречь, а я ему на это ответила, что виконт получит столько, сколько захочет, что я предоставляю в его полное распоряжение все мое состояние… Но тогда у нас все было по-другому. Тогда не было моего Пьера… Теперь не то. Нет, теперь я буду глуха ко всем его просьбам. Я сумею, когда надо, выпустить когти и защитить себя.

— Ты сама видишь, — сказала г-жа Рассанфосс после продолжительного раздумья, — видишь, что надо сделать: надо порвать с ним раз и навсегда. Предоставь это нам, ты уже и так достаточно настрадалась.

Гислена только махнула рукой.

XXII

Великое событие совершилось. Вся семья его одинаково ждала, но каждый принял его по-своему. Избрание Эдокса, возвеличивая ветвь Жана-Оноре, тем самым принижало его брата. Никчемность обоих сыновей Жана-Элуа становилась все более очевидной, и это не могло не уязвить родительского самолюбия.

— Неужели Гислена была права? — спрашивала себя г-жа Рассанфосс. — Неужели нам придется отказаться от сколько-нибудь серьезных надежд? — Поездка в Распелот, казалось, еще больше растравила ее раны. Она все чаще давала волю своему раздражению и теперь уже окончательно переложила на мужа всю вину. Газетчики выкрикивали на улицах результаты выборов. То и дело приходили телеграммы, поздравительные письма. И вот, сидя за обедом, она вдруг воскликнула:

— Этого следовало ожидать. Твой брат становится главою нашего рода. А нам остается только плестись в хвосте. Это твоя вина, что из твоих сыновей ничего не вышло: надо было воспитать их иначе.

Жан-Элуа пожал плечами. Женщины ведь ничего дальше своего носа не видят. Ум их не способен охватить отдаленных последствий того или иного поступка. На Эдокса она смотрит как на какого-то соперника, но в действительности его избрание должно еще больше сплотить их семью для выполнения ее великой роли.

Ведь семья состоит из нескольких членов, и чем крепче они между собою спаяны, тем это выгоднее для всех в целом. А сила их рода, сила Рассанфоссов, заключена как раз в их выдержке, которая во все времена неизменно сопутствовала их возвышению. Поэтому теперь, когда один из них будет заседать в парламенте, дело колонизации завершится наконец явным успехом. Сначала ведь все шло хорошо, и предприятие, которому покровительствовало само министерство, получило всеоб-шее признание. Но потом оппозиционная пресса стала утверждать, что это всего-навсего хитро придуманная разбойничья уловка. Административный совет с трудом замял судебный процесс, который затеяли из-за клеветнического пасквиля. Начали раздаваться голоса, ставившие под сомнение весь этот план. То, что сначала представлялось вполне основательным, теперь вдруг вызвало во всех разочарование. Огромные болотистые пространства, расчищенные и вспаханные большими партиями рабочих, оставались бесплодными, несмотря на гуано и пудрет — удобрения, которые привозили сюда целыми пароходами. Только на какой-нибудь сотне гектаров, где земля была несколько лучше, появились скудные всходы ржи и картофеля. Этим дело и кончилось. Все другие участки оставались такими же пустынными, как и были. В надежде, что ирригация, равно как и различного рода удобрения и химические соли, сделает свое дело и что эти болотистые равнины станут плодородными, Рабаттю, взявший подряд на производство строительных работ, кинул туда своих каменщиков, и очень скоро дороги, вокруг которых выросли домики, фермы и другие хозяйственные постройки, изрезали эту пустыню вдоль и поперек. Но несмотря ни на что, заселение шло очень медленно. Казалось, земельные собственники никак не хотели примириться с типом построек, который широко распространен во всех городах, считая, что здесь он нарушает привычный уклад деревенской жизни. Казалось, им был не по душе этот переворот в краю, который их трудолюбивые предки оставили нетронутым и которому в силу большой удаленности от дорог и чрезвычайно редкого населения, должно быть, все равно суждено было пустовать, несмотря на всю поднятую вокруг шумиху. Престиж Эдокса, представителя закона, человека, который постоянно бывал в министерстве, не мог не повлиять на ход дела. Теперь государство построит железные дороги, чтобы связать старые поселки с новыми. Тем самым эти новые поселки будут уже официально признаны и заселены.

— К тому же, — добавил Жан-Элуа, пересчитав все преимущества, которые может повлечь за собой избрание Эдокса на столь высокий пост, — если я не сумел воспитать моих сыновей, то надо сказать, что воспитание дочерей тебе тоже не очень-то удалось.

Как только они начинали ссориться, они всякий раз пили снова и снова едкую горечь этих воспоминаний. Достаточно ведь было взглянуть на их детей, чтобы убедиться в том, что это вырождение; бурная кровь, которая когда-то текла в жилах их предков, обратилась в прокислую гущу, и уделом этого хилого поколения были или болезни, или пороки… Эти нескончаемые раздоры покрывали морщинами лица супругов, иссушали их сердца. Чувствуя себя виновными, оба с еще большим ожесточением обвиняли друг друга.

В довершение всех бед оказалось, что Арнольд сошелся с женой одного из фермеров. Их застали вместе. Муж этой женщины, дела которого шли плохо, угрожал скандалом и требовал, чтобы его щедро за все вознаградили. Для Арнольда проще всего было бы убить своего соперника, однако Жан-Элуа решил заплатить. Рассанфоссы были настолько богаты, что к подобным вымогательствам прибегали многие. Казалось, что все сговорились обескровить их среди гор золота, которое они накопили и которое окружало их ореолом славы. История с обманутым мужем, подстроенная заранее, была всего-навсего одним из эпизодоз такой вот охоты: стая голодных собак гналась за крупной дичью.

Предстоящий развод Гислены доставил им новые хлопоты. Сам по себе он уже явился свидетельством морального разложения семьи. Они хотели предотвратить несчастье и обеспечить благополучие своей дочери, пустившись для этого на обман. Однако обман этот их не спас, а обернулся против них же самих. И вот им теперь приходилось разрывать этот святотатственный союз, которого они добились ценою таких усилий, приходилось развязывать старательно запутанный узел. Они попали в сети, которые расставили сами. Аделаида требовала сейчас же тщательно все взвесить и как можно скорее возбудить дело о разводе, но Жан-Элуа не хотел торопиться. Он считал, что Лавандом способен на все. Он может, например, на суде сделать достоянием всех позор их семьи. К тому же (и этот довод возымел свое влияние на Аделаиду) так или иначе настанет момент, когда он растратит все деньги и вынужден будет согласиться на их условия.

Избранию Эдокса больше всех радовались Пьебефы. Они предвкушали успех своего грандиозного плана, ви «дели в этом залог того, что правительство снесет бараки и на освободившемся месте построит новый квартал.

Городские власти были не на шутку встревожены растущей смертностью, от которой население этих зловонных трущоб уже начинало редеть. Донесения врачей черным по белому доказывали необходимость немедленного выселения оттуда всех жителей. Однако возглавлявшие муниципалитет промышленники и банкиры старались всячески оттянуть принятие окончательного решения. Пьебефы мечтали о распространении заразы; их союз с Акаром и Рабаттю, начало которому положил договор, заключенный в день свадьбы Сириль, теперь окончательно укрепился. Все вместе они затевали крупные торговые операции, заключали между собой преступные сделки, выжимали деньги отовсюду, откуда только могли. Эти опасные мошенники, эти отъявленные негодяи, без которых не обходилось ни одно ограбление, не пренебрегали и помощью Жана-Элуа. Но тот был слишком честен в душе, чтобы опускаться до участия в их мелочном жульничестве, и поэтому они использовали его для дел более значительных. Напротив, Пьебефы, жадные хищники, не гнушались никакой добычей, как бы отвратительна она ни была; они с упоением готовы были пуститься на любую низость, если им это было выгодно.

Избрание Эдокса явилось для всех удачным трамплином. Подобно большому пауку, он важно раскачивался в сплетенном им самим гамаке. К этому блестящему дебютанту в политике, который всем возвышением своим был обязан одному только упорному заигрыванию с правительством, стянулись все нити интриг, задуманных семьей Рассанфоссов. Еще раз было пущено в ход влияние как их самих, так и их союзников, чтобы на предстоящих выборах молодой адвокат мог добиться успеха. На стороне Эдокса было одно преимущество: он опирался на неисчислимые ресурсы лично принадлежащего ему богатства и козырял могуществом банка Рассанфоссов, за которым стояла поддержка всей еврейской финансовой буржуазии, тогда как его соперник располагал лишь незначительным состоянием, доставшимся ему в наследство от отца, и был вынужден прибегать к не очень-то надежной помощи политических клубов. На листовки, плакаты, на скупку голосов, на полемику, на всевозможные угощения Рассанфоссы затратили около ста тысяч франков. Совесть продавалась с торгов, и продажность эта проникла всюду, в том числе и в правящую партию, растлив ее до мозга костей. Дажедомашнюю прислугу, толстых, краснолицых от пьянства лакеев, — и тех посылали совершать разные темные, постыдные сделки, вербовать мелких избирателей, которых они настойчиво разыскивали по кабакам. Словом, кандидатура Эдокса получила вескую поддержку в лице всевозможных проходимцев, кабатчиков и винокуров. Никогда еще с такой вопиющей очевидностью не обнаруживалась вся гнусность цензовой избирательной системы, допускавшей подобные беззакония.

Вступление этого красавца и щеголя на новое поприте ознаменовалось еще одной интригой, политической и любовной. Интрига эта явилась как бы залогом его преданности делу своих высоких покровителей, первым взносом за все те блага, которые он получил от правительства. Эдокс счел нужным окончательно порвать связь с г-жой Флеше, связь, которая и так уже затянулась: он давно устал от нее, но эта сорокалетняя женщина, до безумия в него влюбленная, ни за что не хотела с ним расставаться. И вот молодой адвокат решил использовать ее чувства, чтобы вернуть Флеше в ряды правительственной партии, которую тот бойкотировал с тех пор, как разошелся с Сикстом. В течение двух недель г-жа Флеше умоляла Эдокса встретиться с ней в квартире, которую он нанял в предместье и где принимал и других своих любовниц, о чем эта несчастная даже не подозревала. Каждое утро она писала ему полные тоски письма, размывая слезами чернила, письма, которыми она пыталась выразить свою бесконечную скорбь, одолевавшие ее угрызения совести, муки унижения от того, что муж ее, которому она всю жизнь была безупречно верна, начнет теперь ее презирать, и страх, что гнев божий покарает ее за грех прелюбодеяния. Г-жа Флеше была женщиной крайне благочестивой, и даже в минуты невыразимого счастья, самых неистовых восторгов и горестей этой любви, сломавшей всю ее жизнь, она трепетала при мысли о каре, которая ждет ее на том свете.

Когда Эдокс помял, что жертва уже достаточно настрадалась, чтобы уступить его настояниям и помочь ему одержать победу, которая ему была нужна, он послал ей записку, назначая встречу в этой квартире. Г-жа Флеше, столько времени этого добивавшаяся и уже потерявшая последнюю надежду, прибежала туда, гонимая, как вихрем, страстью, которую дома ей приходилось все время подавлять и скрывать. Она была настолько потрясена этой неожиданной радостью, что после первых объятий в изнеможении упала в кресло.

— Две недели ты не показывался и даже не написал мне ни слова! — сказала она, рыдая. — Ах, как это жестоко! Я ничего для тебя не значу, и когда я думаю, что ты будешь мучить меня так до самой могилы, я каждый раз заливаюсь слезами.

Будучи натурой непосредственной и прямой, она слушалась только голоса чувства. Если бы не эта ее непосредственность, она, может быть, поняла бы, что удержать такого сердцееда, как Эдокс, можно только хитростью и тонким расчетом. Заложив руки за спину и все время шевеля большим пальцем, молодой адвокат расхаживал взад и вперед по комнате. Он с раздражением думал:

«До чего мне все-таки надоело смотреть, как они распускают нюни. Им и в голову не приходит, как бывает противна вся эта слякоть!»

Он взял ее за руку и, усадив возле себя, сказал:

— Послушай, ты ведь не ребенок… Будь же рассудительней. Так или иначе, нам надо поговорить. Мы оба с тобой люди взрослые, а не какие-нибудь влюбленные юнцы.

Но она, должно быть, не расслышала его слов или не заметила их горькой иронии. Она снова зарыдала и стала перебирать все былые обиды:

— Скажи, почему ты меня бросил?

— Нет уж, — раздраженно сказал он, прищелкнув языком, — никаких сцен, прошу тебя. Это совершенно бесполезно. К тому же ты все преувеличиваешь. Если бы, как ты говоришь, я тебя действительно бросил, я бы не пришел сюда и мы не были бы сейчас вместе. Только надо помнить, что новое мое положение оставляет мне не очень-то много свободного времени. У меня столько дел, что голова идет кругом.

Она быстро вытерла платком глаза, а потом, приложив к губам Эдокса этот кусочек батиста, пропитанный ее горем, сделала над собой усилие и, улыбнувшись, сказала:

— Молчи. Ты ведь всегда находишь множество причин, чтобы оправдаться. А нужны ли они? Разве сердце мое не прощает тебе всего заранее? Сядь ко мне, обними меня, защити меня от моей собственной слабости, от того, что я так люблю тебя… Знаешь, когда ты далеко, я ведь не живу.

— Да, и я тоже. (Он хотел вызвать в себе порыв нежности, чтобы потом ему легче было лгать ей.) — Да, конечно. Неужели ты думаешь, что мне не тяжело, когда я так вот надолго расстаюсь с тобой? Ах, где оно, наше прежнее счастье! Сколько всего хорошего видели эти стены! Тебе бы не обвинять меня, а жалеть. Заседания в комиссиях, писание докладов, поездки к министрам, толпа людей в приемной — у меня нет свободной минуты. И ты хочешь, чтобы при такой проклятой жизни у меня еще находилось время для любви к тебе?

— Видишь, ты же сам это признаешь, — печально сказала она.

— Да нет же, пойми, что речь идет вовсе не о моем чувстве к тебе. Я говорю о свиданиях, о наших радостных встречах в этом милом уголке. А если бы действительно ты любила меня так, как говоришь…

— А ты что, в этом сомневаешься?

Он поцеловал ее волосы и стал прохаживаться по комнате, покачивая головой, как бы в подтверждение своих слов.

— Нет, я убежден, что ты меня любишь. Но мне хотелось бы, чтобы чувство твое заставило тебя помогать мне. Твоему любящему сердцу чего-то недостает. И вовсе не способности к самопожертвованию, боже сохрани, я был бы самым ничтожным из смертных, если бы стал это утверждать, — ему не хватает настоящей готовности бороться. Да, я хотел бы, чтобы ты жила моими интересами, помогала бы мне всем, чем только может помочь женщина, была моей правой рукой в той борьбе, которую мне приходится сейчас вести… Ведь ты знаешь, дорогая, — добавил он, самодовольно возвеличивая себя в эту минуту и забавляясь всей этой игрой, — я бы сде-лался одной из самых видных фигур в министерстве. И это не я придумал, об этом писали в газетах.

Заплаканные, цвета фиалки, глаза г-жи Флеше, устремленные прямо на него, засветились такой страстью, что он сразу прочел в них решимость пойти на любое унижение, на любую жертву, лишь бы удержать его подле себя.

— Говори, чего ты от меня хочешь! Я сделаю все.

Он посадил ее к себе на колени и обнял за талию.

— Поверь, что в просьбе моей нет ничего из ряда вон выходящего. Короче говоря, речь идет о том, чтобы заставить твоего мужа помириться с министром.

По лицу г-жи Флеше пробежала какая-то тень. Она сказала несколько раздраженно:

— Ты ведь ничего не знаешь. У моего мужа есть свои убеждения; вряд ли он сможет им изменить.

— В этом-то все дело. Только женщина может найти средство заставить его отказаться от былой неприязни. И я рассчитывал, что этой женщиной будешь ты, — сказал он с жестокой улыбкой.

С минуту она боролась с собой.

— Зачем впутывать моего мужа в наши сердечные дела? Его имя здесь вовсе не следовало бы произносить. Подумай только, ты сам поймешь, что это невозможно. Разве не довольно уже и того, что я обманываю этого человека? Неужели я должна еще сделать его орудием в руках моего любовника? Требуй от меня чего угодно, только не этого. Поверь, что этого я никак не могу.

Эдокс пожал плечами.

— У меня есть причины, очень веские причины, чтобы хотеть этого примирения. Хороша же твоя любовь ко мне, если она не дает тебе сил преодолеть какой-то ничего не значащий предрассудок! Милая моя, не будем играть словами. Слова в нашей жизни имеют какое-то значение только до тех пор, пока мы их не опровергли поступками.

— К тому же, — сказала она после минутного раздумья, как будто продолжая вслух разговор с собой, — мы с господином Флеше никогда не говорим о политике. Нас с ним разделяет и это и еще другое, чего ты не знаешь. Больше всего, конечно, вот что… Но говорить об этом так трудно… Словом, с тех пор как я стала твоей, я хотела принадлежать только тебе и больше никому. И тогда… тогда…

Каждый раз, когда эта женщина отдавалась, она делала это с самым откровенным и вызывающим бесстыдством. И вдруг, стоило ей только вспомнить о другом мужчине, как ее охватил такой неодолимый стыд, что она покраснела и спрятала лицо на плече того, кого в избытке простодушия, свойственного настоящей страсти, стала считать своим единственным законным мужем.

«Вот оно что, — подумал Эдокс, она хочет уверить меня, что больше не спит с Флеше. Все они так говорят».

— Ах, милая, что же мне тебе на это сказать? Исполнять свои супружеские обязанности женщина должна всегда. Мало ли, что еще может быть. Вот если бы ты посоветовалась со мною…

— Ты что же, считаешь, что я могла еще советоваться?

Эдокс, однако, был не способен понять горькую обиду, которая скрывалась за этими словами. Сердце его осталось глухим к самым заветным чувствам, в которых эта женщина так откровенно ему призналась.

— В конце концов муж есть муж. И, по-моему, все это само собой разумеется.

Она заломила руки и в отчаянии воскликнула:

— Как же ты не понимаешь, что тогда мне пришлось бы обманывать тебя!

— Довольно, — сказал Эдокс, снимая ее со своих колен. — Нет, мужчине никогда не понять всей вашей женской казуистики. Твой муж мог бы стать связующим звеном между нами. Если бы тебе удалось незаметно для него самого приобщить его к моим планам и к моей будущей деятельности, я был бы потом признателен вам обоим. Сикст, узнав, что примирение, которого он так добивался, достигнуто при моем участии, вознаградил бы меня сторицей. А любовь твоя ко мне так труслива, что боится сделать шаг, на который любая другая женщина пошла бы не задумываясь. И потом, ты ведь призналась мне, что твоя семья распалась. А я не хочу быть тебе в жизни помехой. Мужчины могут отличным образом обманывать друг друга и не испытывать при этом никаких угрызений совести. Это не что иное, как одна из форм их соперничества. Так вот, — заключил он, — я буду великодушнее, чем ты: я возвращаю тебя твоему мужу, если ты отказываешься отдать его мне.

Г-жа Флеше, которой этот человек принес столько горя, нещадно попирая и ее любовь и все самое для нее святое, сейчас, при мысли о том, что ей придется снова его потерять и на этот раз уже навсегда, почувствовала вдруг, что ее охватил какой-то безграничный страх. Она опустила свое прекрасное грустное лицо и, склонив голову на грудь, словно для того, чтобы лучше услыхать, что ей подскажет сердце, хотя сама уже отчетливо слышала его унизительные советы, замерла, устремив глаза куда-то в пустоту, ни о чем не думая. В ушах ее звучали слова Эдокса, они были похожи на погребальный звон. Совершенно машинально, в силу какого-то злого совпадения, которого она так и не заметила, она в эту минуту играла обручальным кольцом — тем самым кольцом, которым она когда-то скрепила перед алтарем свою верность мужу. Эдокс опустился в кресло и, досадуя, что не может закурить сигарету (публичные девки — те по крайней мере не боятся, что платья их пропахнут табачным дымом), пробегал глазами газету. Неожиданно она вздрогнула, как человек, который почувствовал, что под ногами у него пустота. Речь шла о ее жизни, об иллюзорной радости; добытой шестью месяцами лжи и обмана, но тем не менее дарившей ей изредка минуты, которые она и теперь еще, закрыв глаза на все, продолжала считать минутами истинного счастья.

Медленными, размеренными шагами, как бы во сне, она подошла к Эдоксу, оперлась руками о его плечо и заговорила каким-то упавшим голосом, словно не слыша звуков собственной речи:

— Выходит, что от податливости господина Флеше зависит судьба того немногого, что осталось от нашей любви. Это он должен решить, сохранишь ты остаток твоей привязанности ко мне или все у нас кончится полным разрывом.

Он поднял голову, не выпуская из рук газеты.

— Вопрос ставится вовсе не так, моя милая. Подвергать тебя испытанию я не собираюсь. Запомни это.

Она наклонилась и порывисто его поцеловала.

— Но разве я не принадлежу тебе вся, душой и телом? Разве я не во всем повинуюсь приказаниям моего господина? Разве я когда-нибудь соглашусь расстаться с тобой? Я не могу жить без тебя. Ради тебя я готова простить себе ту постыдную жизнь, какой я живу, и от этого ты мне еще дороже. Ты для меня живое отпущение греха. Так знай же, — добавила она, припадая к его коленям, — я согласна. Я постараюсь все сделать.

— Ну что же, — ответил он небрежно. Его, по-видимому, нисколько не тронуло скорбное величие этой женщины, совершенно вдруг преобразившейся и обретшей красоту, которая, пожалуй, не уступала красоте приносимой ею жертвы. — Этого и надо было ожидать, мой строптивый друг.

Он думал:

«Добродетель тут ни при чем. Надо только всегда знать их слабую струнку».

Г-же Флеше показалось, что к ней вернулась вся прежняя сладость греха. Страсть ее была так сильна, что, совершенно не замечая того пренебрежения, с каким к ней относился ее распутный любовник, она в течение целого часа испытывала тот самый восторг, то жгучее наслаждение, которые после пресных, уже не трогавших ее супружеских ласк и теперь еще притягивали ее новизною всего запретного и еще неизведанного. Она была из числа женщин, которые так беззаветно любят, что легко восполняют недостаток любви в сердце любимого человека. Такие женщины упорно не хотят видеть истины; их собственное чувство неистощимо и заставляет их гнаться за иллюзиями, которые они каждый раз принимают за действительность.

— Правда ведь, ты меня любишь? — говорила она, — Как глупо было думать, что ты можешь разлюбить!

— Да, в самом деле, это было глупо.

— Скажи мне, теперь уже не будет, как в этот раз, что мы с тобой две недели не увидимся? О, если бы все было по-моему, я бы никогда отсюда не ушла; я хотела бы, чтобы ты всегда был со мной. Обещай мне.

— Все, что хочешь. Но только…

Он стал ссылаться на срочные дела, говорил, что не сможет увидаться с ней скоро. А ему тяжело без нее; для него эти краткие свидания — какая-то разрядка, отдых, лучшие часы его жизни. Но приходится председательствовать во всяких комиссиях, необходимо быть на совещаниях по законодательству, заниматься этим делом колонизации, которое так медленно подвигается вперед…

— Ты можешь передать все это Флеше. Скажи ему, что его участие в этом деле нам очень бы помогло. Тем, что он отказался войти в состав правления, он нас тогда подвел.

— Ах, — в отчаянии простонала она, — неужели тебе еще мало тех страданий, которые ты мне причинил! Опять разлучаться с тобою! Ах, если бы только я могла уснуть, умереть на все это время. Знаешь, о чем я мечтаю: совсем темная комната, в ней кровать из черного дерева, и я лежу там, закрыв глаза, сердце мое остановилось. А потом какой-то внутренний голос подскажет мне: сегодня. И тогда я очнусь и, улыбаясь, скажу своему сердцу: «Увлажни мне губы, открой мне глаза, сердце мое, ты воскресло: сейчас ко мне придет мой любимый! О, неблагодарный! Он все не хочет знать, что, когда его нет, мне ничего не надо!»

Ледяная сдержанность этого человека, привыкшего думать только о себе, а может быть, и жестокое желание положить раз и навсегда конец этому безрассудству заставили его ответить:

— На что, собственно, ты жалуешься? Разве твои дети не с тобой?

Она прижала руку к сердцу.

— Да, это верно, бедные мои дети! Ради тебя я забывала о них, и ты же сам мне теперь о них напоминаешь. Ах, милый, это хуже всего. Я никогда не думала, что ты когда-нибудь меня в этом упрекнешь.

— Пять часов! — воскликнул Эдокс, вынув из кармана часы, — а у меня в половине пятого назначено деловое свидание! И после этого ты еще говоришь, что я не жертвую ради тебя своими делами. Впрочем, я не стану тебя ни в чем упрекать. Лишь бы, уходя отсюда, ты чувствовала себя счастливою.

— Счастливой — да! — сказала она с какою-то странной улыбкой.

Она опять стала молить его, чтобы он назначил ей день свидания. Но он ничего не мог обещать. Он попросил ее потерпеть еще несколько дней, пока он не закончит своих самых срочных дел.

— А потом, ты же мне напишешь. Ты будешь держать меня в курсе всего, что скажет Флеше. Сумей доказать ему, как ему выгодно примириться с нами. Он ведь в обиде на Сикста из-за ордена. Он ждал, что его наградят, и ничего не дождался. Сикст, разумеется, ошибся. Твой муж заслужил этот крест больше, чем кто другой. Могу тебя заверить, что стоит ему захотеть, и он его получит. Можешь передать ему это от моего имени. Словом, делан так, как будет лучше. Помни, письма надо адресовать на имя секретаря. Мои будут приходить до востребования.

Потом, коснувшись ее щеки небрежным поцелуем, он добавил:

От тебя самой зависит, чтобы мы увиделись поскорее. — Слова эти были сказаны с таким неприкрытым цинизмом, что г-жа Флеше на этот раз со всей полнотой поняла, на какую фарисейскую сделку она согласилась. Но она была так влюблена, так обессилила себя самоотречением, что перенесла и эту обиду. Она перенесла ее с мужеством, которого у нее не хватало, чтобы защититься, с тем героическим мужеством, которое для страдальцев состоит только в покорности и терпении. Стоило только ее неизбывной страсти снова ее опьянить, от всех оскорблений, от всех нанесенных ей душевных ран не оставалось и следа. Слушая только вкрадчивый голос своей греховной плоти, женщина эта нашла в себе силы солгать собственной совести. Свое презрение к себе она скрыла за напускной развязностью, за бравадой, которой она бросила вызов и ему и себе. На какое-то мгновение она согласилась стать жертвою обмана, лишь бы только человек этот понял, что обман его она разгадала.

— Знаешь, что я придумала? Ты мне дашь расписку, что заплатишь свой долг в срок?

Она произнесла эти слова особенно выразительно. Это было единственное, чем она могла ему отмстить за все. В эту минуту шутливая ирония в ее голосе сменилась серьезным тоном. А потом, кинувшись ему на шею и горячо целуя его, она сказала:

— Если бы мне даже пришлось продать мою душу, я бы и на это пошла, но осталась бы до конца твоей послушной рабыней. Возьми себе вот этот платочек, мокрый от моих слез. Пусть он будет залогом моей любви. Если хочешь, сожги его потом, но по крайней мере знай, что здесь только ничтожная часть тех слез, которые я из-за тебя пролила.

Она приложила к губам намокший батистовый платочек и быстро сунула его в жилетный карман Эдокса.

«Какое ребячество, — подумал он. — Романтическая чувствительность, достойная девчонки-институтки».

Они расстались. Эдокс торжествовал: все было проделано очень ловко. Он благоразумно не назначил ей дня свидания и теперь мог рассчитывать, что она с еще большим жаром возьмется за укрощение Флеше. Напротив, если бы он согласился увидеться с нею в ближайшие дни, дело бы только затянулось. «Я привел ее к самому краю пропасти. Флеше будет тем шестом, с помощью которого она ее перепрыгнет». Он твердо решил, что не стоит ничего делать, пока она не явится сказать ему, что муж согласился.

К несчастью, случилось так, что на следующий день его жена обнаружила этот платок. Выйдя на улицу, Эдокс вынул его из жилетного кармана, но побоялся выбросить среди бела дня на глазах у прохожих и спрятал в карман сюртука; он решил, что, вернувшись домой, он тут же бросит его в огонь. Потом он совсем позабыл об этой злосчастной реликвии. Он так и оставил платок в кармане, а наутро лакей повесил сюртук в гардероб и вместо него принес ему куртку, в которой Эдокс и отправился на свою обычную двухчасовую прогулку верхом. Мучимая ревностью, Сара стала до такой степени подозрительной, что каждый раз в отсутствие мужа перерывала все его вещи. Этим утром она проделала то же самое и, обыскав все карманы сюртука, обнаружила роковую улику. Смятый в комочек, платок этот был словно склеен высохшими слезами. Большое вышитое по тонкому батисту «М» красовалось в одном из его уголков.

Она долго держала в руках этот сморщенный кусочек батиста, переворачивая его и разглядывая. Сердце ее сильно билось. Растрепанная, пожелтевшая от горя, она, казалось, сразу постарела на десять лет. Лицо ее исказилось и судорожно подергивалось. Челюсти беспомощно шевелились, но рта закрыть она не могла. Ей чудилось, что мириады червей буравят тело. В безумном отчаянии она стала кататься по полу, биться головой об стену, кусать себе руки. Потом эта ярость утихла и сменилась самым странным и непонятным из тех чувств, которые порождаются оскорбленной любовью. Она стала испытывать какое-то жгучее наслаждение от того, что источник ее страданий наконец найден; после всех вспышек мучительной необоснованной ревности она словно радовалась тому, что ее подозрения теперь подкрепились, что измена налицо, что постоянно терзавшие ее сомнения рассеяны. Это сознание жгло ее кипящей смолой, шевелило в душе ее кучи горячих углей, и сама боль, в силу какой-то извращенности чувств, уступала место упоению торжества; так после судорог человек испытывает всегда чувство блаженства. Теперь она знала, что Эдокс ей изменяет. Буква «М» раскрыла ей и соучастницу этого двойного адюльтера, Матильду Флеше, которая использовала ее дружбу, чтобы отнять у нее мужа, которая сумела обмануть ее своей благочестивой скромностью. Сомневаться не приходилось. Это была она, эта буква была вышита на покрышке ее молитвенника, выгравирована на ее почтовой бумаге. И вдруг Сара вспомнила многозначительный взгляд Матильды, перехваченный в тот вечер, взгляд, который означал, что еще тогда она была в любовной связи с ее мужем. Не имея в руках доказательств, кроме одного этого мимолетного взгляда, она внезапно почувствовала к этой женщине какую-то инстинктивную вражду, и с тех пор отношения ее к прежней подруге стали несколько холоднее. Она, однако, продолжала принимать ее у себя в доме, каждый раз приветливо ей улыбалась, искусно играя свою роль, не выдавая себя ни жестом, ни интонацией, ревниво храня в своем сердце тайну и стараясь, чтобы любовники не замечали, как пристально она за ними следит, видя их вместе у себя в доме. Но сами они были еще более бдительны; в их напускное равнодушие не вкралось ни одного движения, ни одного взгляда, которые могли бы их выдать, оба умели отлично владеть собою. Г-жа Флеше угадывала, что ее подозревают; она ничего не сказала об этом Эдоксу, но постаралась сделать непроницаемым свое исполненное благочестия лицо, боясь, что, невольно приоткрыв частицу тайны, она выдаст и все остальное. Что же касается Эдокса, то этот светский донжуан, так искусно обманывавший женщин, которые ему отдавались, до того пресытился ими, что, встречая их в обществе, без особого труда изображал на своем лице полнейшее равнодушие. Столь же легко это ему удавалось и теперь, когда он изменял жене с ее подругой, а потом им обеим с другими. Ни Сара, ни г-жа Флеше не делились с ним своим взаимным подозрением: каждая из них замуровала свою тайну в сердце, укрепилась на оборонительных позициях, и, невзирая на то, что именно он послужил причиною их соперничества, он был единственным из всех троих, кто ничего не знал ни о лютой ненависти друг к другу, ни о взаимных отношениях этих двух женщин, влюбленных в него до безумия.

Разглядывая платок, Сара убедилась в том, что женское горе омочило его слезами. И тогда после всего этого безумия ревности она ощутила некоторую передышку; картины, рисовавшиеся ее воображению, начали исчезать, ей уже больше не казалось, что тело ее сжимают в тисках, четвертуют, жгут на огне. Да, Матильда, конечно, обманывала ее, но теперь она поняла, что в действительности все обстояло иначе, чем ей это показалось в порыве ее мученической одержимости, ее исступленной фантазии, исказившей правду. Платок этот говорил об отверженной любви, следы слез означали душевные бури, отчаяние, унижение, горе. Она поняла, что соперница ее несчастна, что она вся изъедена недугом, исцелить который уже невозможно, что она носит в себе свое чувство как наваждение, как проказу, въевшуюся в тело до самых костей.

Да, она до безумия любит этого повесу, для которого она не более чем мимолетная забава, да, она льнет к нему, как лиана к стволу дерева, вся извиваясь от вожделения. Пусть этого еще мало для мести, но это уже первая ложка меда, чтобы утолить ее ярость: потом ведь эта ярость все равно зубами вопьется в сердце соперницы.

Встретившись за обедом с Эдоксом, она ничем не обнаружила только что пережитого потрясения. Ее порывистой натуре удалось на этот раз сдержать себя, ей удалось быть с ним приветливой, спокойной, счастливой. Она до такой степени вошла в свою роль, что и в последующие дни стала встречать его прежней улыбкой, как будто не произошло ничего, что могло бы нарушить ее душевное равновесие. Эдоксу и в голову не приходило, сколько раскаленной лавы клокотало там, где люди видели только осеннюю красоту, пышную и холодноватую, медлительные движения, привычные мягкость и негу во взгляде. Когда впоследствии он узнал от г-жи Флеше, что тайна их раскрыта, ему, естественно, пришло в голову, что жена его решила предоставить ему некоторую свободу действий. Будучи вправе горько упрекать его, она вместо этого молчала.

Сара ни на один день не расставалась со своей находкой, нося ее на теле словно некий амулет, в котором материализовалась вся ее ненависть, словно ладанку, обладающую какой-то зловещей силой. Если бы ее решимость вдруг ослабела, этот кусочек батиста сразу бы заставил ее снова ненавидеть свою соперницу с прежней яростью. Но нужды в этом не было: ненависть ее так же плотно пристала к душе, как тонкая ткань — к ее телу. Теперь она могла бы надевать свои платья прямо на голое тело — платок этот был ей вместо рубашки. Его хватало, чтобы укрыть и грудь, и живот, и бедра, ибо ненавистью в ней было напитано все, каждый кусочек кожи. В этом была ее сила. Встречаясь с мужем, она ни разу не подала даже вида, что в чем-то его подозревает, но она знала, что стоит ей только вытащить из-за корсажа комочек материи, орошенный слезами отчаяния, причиной которых был именно он, Эдокс, и эта неопровержимая улика сразу же приведет его в замешательство.

Но если бы даже ей этого захотелось, она сумела бы воспротивиться порыву чувства. Опасность была слишком велика: разве, открыто признав, что ей предпочли эту женщину, которая не стоила ее мизинца, она не унизила бы этим себя, свою гордость? К тому же она была уверена, что, оставив у себя платок, она держит обоих любовников в своей власти. И она упорно молчала.

Г-жа Флеше всегда бывала у них по четвергам, это был их приемный день. Однако в этот четверг она не явилась. Сара не знала, чем объяснить ее отсутствие, но Эдокс был уже осведомлен обо всем. Он знал, что Матильда вместе с мужем уехала в Рим. Это был их второй медовый месяц: покорная любовница вернулась к своим супружеским обязанностям, рассчитывая этим добиться, что муж ее изменит свое отношение к правительству. У Сары, которая об этом ничего не знала, нашлось достаточно выдержки. Она повернулась к Эдоксу и при всех спросила его:

— Бедная Матильда, должно быть, заболела. Какая жалость, что она не приехала.

Он ответил ей без малейшей запинки, так, как ответил бы в палате на интерпелляцию депутата, пустив в ход весь свой апломб заправского оратора:

— Ах да, госпожа Флеше… Мне говорили, будто ее похитил супруг… Да, милостивые государыни, — повторил он, забавляясь удивленным видом дам и не заметив, как тоненькая севрская чашечка, которую держала его жена, задрожала у нее в руке и несколько раз зазвенела о блюдечко. — Да, милостивые государыни, действительно похитил… Они сейчас в Риме. Госпожа Флеше будет иметь возможность вкусить все радости этого законного побега и вместе с тем удовлетворять потребности своей благочестивой натуры.

Сара подумала:

«И ты еще смеешь это говорить! Вполне уверен в своей силе и не боишься, что тебя, участника всей этой жалкой комедии, выведут на чистую воду? Если госпожа Флеше уехала, то, значит, тебе это зачем-то понадобилось».

Она пристально на него посмотрела, и ее слегка ироническая улыбка выразила все ее мысли:

— А вы, оказывается, отлично обо всем осведомлены, друг мой.

Он засмеялся.

— У меня есть своя тайная полиция, которая мне обо всем доносит.

XXIII

Прошло десять дней. Г-жа Флеше часто писала письма. Каждое ее письмо к Эдоксу было полно излияний любви, видно было, что она больше всего на свете хочет исполнить его желание, что жертвы, которые она приносит, надеясь этим привязать его к себе, наполняют ее сердце счастьем. Кроме того, она чувствовала, что ей удается сломить упрямство Флеше. Впрочем, о принесенных ею жертвах она говорила только мимоходом, с чувством стыдливости, забавлявшей ветреное сердце Эдокса, так, как будто она стремилась успокоить его и уверить, что не зайдет слишком далеко в своем примирении с мужем. «Эти честные женщины, — говорил себе адвокат, — до смешного щепетильны. Они испытывают потребность все время перестирывать свою совесть и в качестве мыла употребляют мелкую добродетель. Им начинает казаться, что грешат они не тем, что воруют яблоки в саду у соседа, а тем, что срывают их в саду их же собственного мужа. Роли, таким образом, меняются, и законному супругу приходится пускать в ход воровские ухватки любовника».

Один только раз она изменила своей обычной сдержанности и отдалась порыву чувств, который он объяснил себе тем, что на этот раз принесенная ею жертва превосходит все остальные.

«О мой бедный друг, — писала ему она, — как мне тебя жаль, как ты, должно быть, страдаешь! Мне даже кажется, что из нас двоих на твою долю приходится больше страдания; я ведь оставляю тебя со всеми подозрениями и страхами, которые приходят в часы одиночества, вместо того чтобы быть около тебя и говорить тебе, что всегда, ежечасно, ежеминутно я думаю только о тебе одном. Прости меня, милый Эдокс, и пусть поцелуи, которые я тебе сейчас посылаю, заступятся за меня. Знай, что если тебе и кажется, что я виновата перед тобой, в действительности я виновата перед мужем».

«Она совсем спятила, — подумал Эдокс. — Или она думает, что мне семнадцать лет?»

Наконец она известила о своем возвращении. Флеше смирился. Эдокса это известие наполнило радостью, и это была единственная настоящая радость, которую Матильда ему когда-либо доставила. Эдокс сразу же направился к Сиксту, чтобы сообщить ему о своей победе; тот остался очень доволен и обещал орден. Что же касается Сары, то она терпеливо ждала. Она была уверена, что час мести рано или поздно пробьет. Она все больше растравляла свою ненависть солью слез, пролитых ее соперницей. Она впитывала в себя эти слезы с таким упоением, как будто пила ее кровь. Ненависть эта не оставляла ее ни на миг. Эти слезы отверженной любви проникали в самые сокровенные глубины ее существа, туда, где срастались воедино горечь личной обиды и вековая ненависть к гонителям израильского народа.

И вот однажды ей доложили о приезде г-жи Флеше.

— Как, это ты, дорогая, — сказала Сара, едва только та вошла. — А муж мне наговорил про тебя таких вещей!

Г-жа Флеше протянула ей руку и вдруг почувствовала какое-то смущение при звуках этого высокого, мелодичного голоса, в котором, однако, нельзя было заметить ни малейшей перемены. Голос этот звучал, как всегда. Только на этот раз к нему примешивался едва уловимый оттенок, вроде того, который мы ощущаем в звоне влажного хрусталя или той тусклости звука, который дает надтреснутая бронза. Г-жа Флеше была крайне возбуждена, она знала, что может встретиться сейчас со своим любовником; напряженность ее чувств достигла предела, и она стала похожа на камертон, отзывающийся на тончайшие колебания звуковых волн. Она так волновалась, что даже не заметила, пожала ли г-жа Рассанфосс ее руку, которую она ей протянула, но обе они вели себя так, как будто эта формальность уже позади и ни той, ни другой уже не нужно беспокоиться о том, с каким чувством встречаются их руки — с радостью или с неприязнью.

— А может быть, ты скажешь, что именно? — улыбаясь, спросила г-жа Флеше.

— Говорят, что господин Флеше просто похитил тебя так, как похищают только молодую девушку, которой не удается овладеть иначе. Одним словом, все получилось очень забавно, и, поверь, я над этим порядочно посмеялась.

— Так знай, моя дорогая, что это сущая правда: меня уже давным-давно тянуло в Рим — и я улучила момент, когда мужу тоже захотелось туда поехать.

— Знаешь что, — очень серьезно сказала Сара, — тебе это покажется нелепым, но я была убеждена, что все дело в тебе… Да, уехать так внезапно, ничего никому не сказав, даже своим самым близким подругам, а ведь я одна из них, не так ли? Так ведь только убегают от какой-нибудь неприятности, от несчастной любви…

Она подчеркнула последние два слова. Г-жа Флеше вдруг мгновенно потеряла самообладание. Она нервно рассмеялась и, глядя куда-то в сторону, спросила:

— Как! Ты действительно могла поверить, что у меня может быть несчастная любовь?

— Да, на одно мгновение, пока я не сообразила, что если что-то подобное с кем-то и может случиться, то уж никак не с моей добродетельной Матильдой.

— Ну, разумеется. Только совсем не зная меня, можно было думать иначе.

— Видишь, теперь я в этом убеждаюсь. Только все-таки наше сердце ведет себя так странно! Недавно, например, произошла любопытная история. Она показывает, что далеко не всегда можно полагаться на свое мнение о людях, даже тогда, когда речь идет о женщине, которая выше всяких подозрений. Одна из наших общих знакомых, я не собираюсь говорить — кто, чтобы доставить тебе удовольствие самой угадать ее имя, находилась в любовной связи с женатым человеком. И все это было очень искусно скрыто… Она, должно быть, и до сих пор еще думает, что об этом, кроме нее самой и ее любовника, никто ничего не знает. И вот, представь себе, однажды между ними произошла сцена, окончившаяся слезами. Ну, это может случиться с каждой женщиной… Но вот что самое занятное: бедняжка отдала любовнику свой смоченный слезами платок. А тот, то ли по забывчивости, то ли просто потому, что не придал никакого значения этому залогу любви… Но что с тобой, дорогая? Ты бледна как смерть. Может быть, позвать?..

— Нет, пожалуйста, продолжай. Все это очень интересно.

— Так вот, любовник выронил этот платок. И знаешь, кто его нашел? Тебе бы и в голову не пришло. Жена, да, его собственная жена. А на платке была вышита буква. Да, милая моя, об этом всем нам, женщинам, надо помнить. Никогда не следует вышивать на платке наших инициалов. А на этом платке была вышита буква…

Г-жа Флеше мысленно перекрестилась и подумала:

«Господи! Пожалей несчастную грешницу!»

— Нет, теперь ты все скажешь сама: ты знаешь, какая это была буква. Это была буква «М»! — закричала Сара вне себя, доведенная до исступления яростью, которая накипела в ней за две недели. Ярость была в ее охрипшем голосе, ярость заставляла ее теперь неистово размахивать руками перед самым лицом Матильды.

— Так вот они, твои слезы, и вот эта мерзкая тряпка! — крикнула она, вытащив из-за корсажа платок и кидая его ей в лицо. — Я ее сберегла, я с ней не расставалась. Вот, оказывается, чем занимается образец благочестия и смирения. Она отбивает мужей у своих подруг! Так знайте, сударыня, господь бог, которого вы хотите впутать в ваши грязные дела, на этот раз отказался быть вашим соучастником, он устроил так, что я могу теперь ткнуть вас носом во все ваши мерзости. Возьмите этот платок, понюхайте его: вы услышите, как он пропах моей ненавистью к вам.

Г-жа Флеше встала и низко поклонилась.

— До свидания, сударыня. Знайте, что божий гнев для меня страшнее людского.

— Да, уходите, но только дайте мне сначала все договорить до конца.

Вслед за этим полился поток самой низкопробной брани. Это была уже не светская дама, а распоясавшаяся рыночная торговка. Матильда, обессилевшая и кроткая, робко отступала к порогу перед этой фурией, которая нещадно бичевала ее, метала в нее отравленные стрелы. Несмотря на то, что виновата во всем была она, а может быть, именно поэтому, она сумела остаться женщиной, в то время как другая в эту, минуту совершенно потеряла человеческий облик. Матильда покорно молчала, бледная и похолодевшая, как бездыханное тело, из которого вынули сердце, чтобы принести его в жертву. Со склоненной головой, с видом кающейся грешницы, она как будто повиновалась деснице всевышнего, которая навсегда изгоняла ее из этого дома. Так она дошла до дверей. Тут она схватилась за серебряную ручку одной из створок, изображавшую фигуру Нереиды, но сделала это не для того, чтобы распахнуть эту дверь, а только чтобы найти какую-нибудь опору.

Г-жа Рассанфосс позвонила. Явился лакеи.

— Прогоните ее отсюда!

Г-жа Флеше выбежала из комнаты. Но от этого последнего оскорбления, оттого, что на людях с ней обходятся как с воровкой, что ее сейчас выталкивают вон из дома, она почувствовала, что силы ее оставляют. Она уцепилась за перила лестницы и простонала:

— Сударыня, у меня ведь двое детей!

— А у меня муж.

Она постаралась справиться с собой и стала с трудом сходить вниз по лестнице, боясь споткнуться, запутаться в платье и упасть. Перегнувшись через перила, Сара с чувством облегчения и торжества смотрела, как фигура ее исчезала среди мраморных и бронзовых статуй.

У подъезда г-жу Флеше ждала карета. Она бросилась в нее совершенно измученная, еле живая. Стук колес становился все тише и наконец замер вдали. Сара слушала его, и ей казалось, что колеса эти катятся по ее сердцу. И вдруг все окружающее куда-то скрылось. Перед взором ее предстали их сплетенные в одно тела, ужасная картина этого прелюбодеяния, этого двойного греха. Если даже теперь они расстанутся навеки, все равно это было. Ей показалось, что она только сейчас об этом узнала. Она опустилась в кресло, еле сдерживаясь, чтобы не закричать, опьяненная еще не перебродившей злобой. Проклятие! Она не сказала ни слова! Она не стала себя защищать! Значит, с начала до конца все было правдой! Мне надо было ее задушить!

Она поднялась, сняла со стены зеркало, чтобы взглянуть на себя. Ей стало страшно своего пожелтевшего лица, своих ввалившихся глаз, пересохших, посиневших губ. Она бросила зеркало об стену, и оно разбилось на мелкие куски.

— Нет! Нет! До чего же я безобразна! И я опять вижу ее черты сквозь мое собственное лицо… А я не хочу, не хочу!.. Надо прогнать это прочь, как я прогнала эту мерзавку… И чтобы он ничего не узнал, чтобы он видел меня веселой, счастливой! Вот чего я должна добиться сейчас же!

Она сосредоточила волю на одном усилии: ни о чем не думать, забыться, лежать на мягкой постели, не шевелясь и закрыв глаза. Но все это не помогло, и она отдалась новому порыву отчаяния.

— Нет, я больше не могу… Ах, вот что значит иметь горячее сердце и смуглую кожу.

Она легла в постель и позвала горничную. У нее начался приступ мигрени — болезни, которая мучила ее всю жизнь. Два дня она пролежала с ужасной головной болью. Она заперлась у себя в спальне, не захотела никого видеть, не пустила к себе врача и постаралась всячески оградить себя от посещений мужа.

Г-жа Флеше забилась в угол кареты. Рыдания сжимали ей горло. Она глухо стонала, и с каждым стоном ей казалось, что это скрипит журавль, доставая из колодца, вырытого ее горем, все новые ведра слез. Она не ощущала ни времени, ни пространства и не заметила, как доехала до дома Кадранов. Карета остановилась, и этот толчок, с которым прервался стук колес и улеглась поднятая экипажем пыль, внезапно привел ее в чувство. Она оглянулась; зубы ее по-прежнему впивались в кожаную перчатку; она не сразу поняла, куда ее привезли. Потом она увидела за стеклом фигуру лакея, дверца распахнулась — она узнала особняк Кадранов. Тогда она все вспомнила. Увозя ее из дома Эдокса, кучер поехал дальше, следуя тому расписанию визитов, которое она ему дала еще утром. От мысли, что ей придется сейчас встретиться с людьми, она пришла в ужас. И пока лакей стоял у дверцы кареты, она успела быстро сказать кучеру:

— Я передумала. Вези меня в церковь кармелиток.

Ей показалось, будто сам господь бог внушает ей мысль искать прибежища в его милосердии и хочет освободить ее душу из плена безумия, избавить ее от гнета скорби. Мысль эта ее взволновала, проникла в самые сокровенные глубины ее существа, пробудила дремавшую в ней христианскую веру. Она вошла под своды церкви, охваченная жаждой покаяния и умерщвления плоти. Это была уже не женщина, которую другая только что с позором выгнала из дома и чья гордость была жестоко уязвлена, это была смиренная грешница, согнутая под тяжестью своих нечестивых деяний, которая пришла теперь к купели божественного милосердия молиться о том, чтобы господь простил их ей и благословил ее на новую жизнь. Г-жа Флеше преклонила колена. Она увидела Христа, страдающего за отвратительные грехи людей, увидела тернии и гвозди на его теле, и ей пришло в голову, что с каждой человеческой низостью кровь снова и снова начинает сочиться из его ран. Ее собственная вина казалась ей безмерной: она согрешила всячески — и делом и помышлением, она погрязла в обмане и лжи. Она нарушила клятву, данную господу и его творению, нарушила в порыве исступления и духовной слепоты. С безграничным наслаждением, с головокружительным восторгом, которые были слаще (она в этом признавалась себе) всех радостей ее прежней чистой жизни, она приняла на себя всю грязь прелюбодеяния, кинулась в этот пагубный омут. Теперь она упрекала себя во всем, простертая ниц, как мраморная статуя с какого-нибудь надгробия, — вся застыв в этой позе, словно пытаясь подчинить свою непокорную плоть, загнать далеко вглубь свою тоску по наслаждениям соблазнительным и постыдным. Но стоило ей вспомнить об этой любовной истоме, о ласках и поцелуях, как она была уже не в силах отделаться от их власти, как сладострастные образы начинали ее преследовать и ее охватывала дрожь. Это было какое-то дьявольское искушение, злые, цепкие щупальца греха: они ползли по ее телу и только лишний раз доказывали ей, как бессильно ее раскаяние.

Ей захотелось исповедаться, и она попросила вызвать священника, но не решилась обратиться к тому, у кого она уже однажды просила совета. Ей было стыдно признаться, что она снова не сдержала слова, снова скатилась вниз и погрязла в вязкой тине порока, от которой она, как ей тогда казалось, очистилась навсегда. Ведь стоило только явиться ее прежнему духовнику, стоило ему насторожить слух, и от стыда она не смогла бы произнести ни слова, она не открыла бы даже рта, чтобы, вместе со страшным потоком ее новых признаний, не поднялась со дна вся муть ее прежнего греха. С новым же духовником, напротив, она как бы обретала некие льготы, представив все так, что грешит только впервые, и поэтому могла избежать справедливых укоров за новое нарушение обета. Она стала искренне каяться, просить священника дать ей силы, чтобывернуться к исполнению своего долга. Однако он решил, что в словах ее слишком много экзальтации и поэтому такого раскаяния не может хватить надолго.

— Сестра моя, боюсь, что ваша скорбь идет не от бога. В вас говорит голос плоти. Вы оплакиваете не свой грех перед господом богом, а свои собственные горести, свою наказанную гордыню. Я не могу отпустить вам грехи. Придите сюда еще раз по окончании епитимьи, которую я на вас наложу.

«Господь оставил меня, — думала она, — он отказывает мне в прощении оттого, что я не могу отделить моей личной боли от той единственной скорби, которая должна бы владеть мною безраздельно».

Она осталась в церкви и около получаса еще молилась. Когда она ушла оттуда, совсем стемнело. Проходя мимо телеграфа, она вдруг почувствовала, что от ее раскаяния не осталось и следа, — ее снова потянуло к соблазну, и она вдруг послала в адрес секретаря Эдокса телеграмму следующего содержания: «Г-н Флеше убедительно просит г-на Рассанфосса зайти к нему сегодня вечером».

— Это ужасно, — думала она, — но это выше моих сил; я не могу освободиться от моего чувства. Разве человек этот не стал частицей меня самой? Ведь ради него я пожертвовала спасением души, и сейчас вот, стоило мне только выйти из исповедальни, как помыслы мои снова обратились к греху. Но, кроме того, надо, чтобы он знал, что отныне за каждым нашим шагом будут следить, что мстительность этой женщины будет следовать повсюду за нашей любовью. Господи! Взгляни на мои страдания и сжалься над моим бедным сердцем.

Г-жа Флеше целый вечер ждала Эдокса, мучимая тревогой. Неужели он испугался? — спрашивала себя она, прислушиваясь к бою часов и томясь от того, что ожиданию этому не было конца. — Неужели она все ему рассказала и теперь он решил никогда больше не встречаться со мной? Ах, бедный мальчик! Когда я сетую на свою судьбу, я забываю, что ему приходится еще хуже, чем мне: ведь муж мой по крайней мере ничего не знает, эта страшная истина не проникла к нам в дом, а там от нее уже нет спасения. «Нет, не может быть, — подумала она, разгадав своим женским чутьем хитрости другой женщины. — Она никогда не подаст виду, что боится меня как соперницы. А разве рассказать ему обо всем, что произошло между нами, не значило бы признаться в том, что она считает меня опасной? Но в таком случае, почему же он не исполнил моей просьбы, почему не приехал сразу же, как только получил мою телеграмму?»

XXIV

Эдокс не явился оттого, что в последнюю минуту его задержали. В этот вечер к нему пришел его зять, Леон Провиньян. Адвокат никак не мог решить, идти ему или нет к г-же Флеше, которой он не видел с самого ее возвращения. «Что это ей взбрело в голову вызывать меня телеграммой? — думал он. — Этот болван Флеше помирился с нами, и теперь самое время порвать эту связь: кроме неприятностей, она мне ничего не сулит».

В эту минуту вошел Леон и озабоченно стал пожимать ему руки.

— Ах, это ты, дорогой мой! Ты пришел как раз вовремя. А то я чуть было не сделал глупость. Надеюсь, ты останешься? А как Сириль?

— Сириль? Опять все то же. Нервы разыгрались.

Провиньян плюхнулся в кресло.

— Да, понимаю. Ты приехал сюда, чтобы рассказать мне о ваших домашних дрязгах?

— Вовсе нет… Ты человек здравомыслящий, не то что я, который всегда парит в облаках… Ах, друг мой, — продолжал Леон, вставая и кладя ему руки на плечи, — у меня опять наступила тяжелая полоса. Ничего не хочется делать, все на свете противно, в том числе и я сам, полный упадок сил, точно я завяз в какой-то тине и не могу вытащить ног и сделать хоть шаг вперед. Это ужасно. И вот я пришел к тебе, чтобы немного набраться сил, чтобы ты мне помог приободриться.

Они закурили. Эдокс расхаживал по ковру, пуская клубы дыма. Он был доволен, счастлив, что удобный предлог избавил его от неприятной для него встречи.

— Знаешь, милый Леон, ты что-то уж очень носишься со своим чувством. Ты не умеешь пользоваться жизнью. Если бы ты так, как я, с головой окунулся в политику, в дела, ты таким бы не был. У меня тоже есть свои маленькие неприятности, но мне не хватает времени о них думать. Я все время кружусь в водовороте.

— Договаривай все до конца, — сказал Леон, глядя на него своими светлыми, ясными глазами. — Ты считаешь меня бесполезным мечтателем. Да так оно и есть. Я вижу, что ни на что не гожусь. Я сам себе в тягость, на меня нападает тоска… Я начинаю что-то писать и не кончаю, и даже знаю, что никогда не кончу; я ничего не могу с собой поделать. Два месяца тому назад я задумал большую вещь, ораторию… Сначала все шло довольно гладко, мысли рождались одна за другой, и вдруг все словно куда-то провалилось, я совсем отупел, у меня появилось отвращение к этой работе. Брани меня, ругай, я буду тебе только благодарен. Этот раз я действительно был уверен, что у меня что-то получится. Но ведь это тоже одна из моих фанаберий — мне всегда кажется, что я создам какой-нибудь шедевр.

Эдокс пожал плечами.

— Я тебя совершенно не понимаю. Ты человек неглупый, у тебя очаровательная жена. Кому же и быть счастливым, если не тебе, а ты…

— А я несчастен. Увы, это так. Ах, дорогой мой, как только я начинаю об этом думать, мне вдруг так становится жаль, что я не живу во времена наших дедов, не плаваю, как они, на баркасе. Мне хотелось бы быть самым заурядным человеком, брать жизнь такой, как она есть. А я, оказывается, являюсь потомком какого-то рода, я должен отвечать за грехи моих предков, носить на себе печать вырождения.

— Полно! Завтра ты обо всем этом даже не вспомнишь.

— Нет, завтра будет еще больше усталости, еще больше тоски. Завтра я снова увлекусь и начну писать какую-то жалкую музыку — начну и брошу, возьмусь за стихи и буду думать, что я поэт, — и ничего не кончу. Таков уж мой удел — ничего не доводить до конца. Должно быть, предки наши истратили всю энергию — ту энергию, которая нужна теперь нам, хилым потомкам, и нам нечем жить, нечем дышать. И зачем это люди заводят семьи? Сильны и счастливы только те, с кого начинается род.

Леон бросил папиросу, а потом, голосом человека, покорившегося своей судьбе, добавил:

— К чему вообще забивать себе мозги всей этой чепухой? К чему браться за дело, которого все равно не кончишь? К чему вообще жить? Да, к чему?

Эдокс положил на полку бумаги, которые только что перебирал.

— Право же, ты меня огорчаешь. По-видимому, болезнь твоя серьезнее, чем я предполагал… Тебе следовало бы немного развлечься, меньше оставаться одному со своими мыслями. Знаешь что, я отвезу тебя домой и уговорю Сириль, чтобы она поехала с тобой путешествовать. В душе-то ведь ты кочевник.

Провиньян забеспокоился и растерянно посмотрел на Эдокса.

— Ко мне домой? Нет, не хочу. Эх, милый мой, ты еще не все знаешь…

Сорвавшись с места, он зашагал по комнате, отчаянно жестикулируя.

— Нет, ты не знаешь всего… Тут тоже все ползет по швам. Мы с Сириль обожаем друг друга, но ужиться с ней мы никак не можем. Прошу тебя, не настаивай на этом.

«Ага, и тут всему виною женщина! — подумал Эдокс. — Эти бабы просто против нас ополчились, покоя нам от них нет». Послушай, — сказал он, смеясь, — у тебя особая способность все преувеличивать. Я ведь пять раз уже вас мирил. Опять что-нибудь случилось?

— Мирить нас? Зачем? — воскликнул Провиньян с явным раздражением. — Чтобы завтра же все началось сначала? Я никак не могу быть уверенным, что все не повторится снова. Лучше уж молча терпеть.

— Ну, как хочешь… Ты разрешишь мне?

И невозмутимый Эдокс начал разбирать почту, которую ему в эту минуту принес лакей. Но Провиньян вдруг изменился в лице. Он кинулся к Эдоксу и, обнимая его, проговорил:

— Послушай, ведь ты же мне брат! Кроме тебя, мне ведь не с кем поделиться моим горем. Поедем ко мне, милый Эдокс, поедем к ней вместе. В общем, это все пустяки какие-то, просто мы поссорились с ней позавчера из-за этого Депюжоля, который целыми днями торчит у нас в доме. После этого она заперлась у себя в комнате. И вот уже два дня, как не выходит к столу.

— Ах, вот оно что, — многозначительно сказал Эдокс, который в вопросах нравственности был человеком весьма принципиальным всякий раз, когда дело касалось кого-либо другого. — Но, я надеюсь, больше ты ни в чем не можешь ее упрекнуть?

— Кого? Сириль? Да нет же. Но разве этого мало? Она все время навязывает мне его общество и по всякому поводу хвалит его голос. А знаешь, ведь у него, собственно, не голос, это скорее какой-то инструмент! какая-то духовая труба. И потом, ей взбрело в голову разыгрывать с ним пьесу, по ходу которой этот фат целует ее прямо в губы.

— Ну, в таком случае все ясно, — сказал Эдокс, спускаясь с ним по лестнице. — Ты просто ревнуешь.

— Нет, ты ошибаешься: дело в его голосе, только в голосе. Слух мой его не переносит.

Они наняли фиакр, который довез их до авеню Луиз. Войдя к себе в кабинет, Леон открыл рояль и стал подбирать мелодию, в то время как Эдокс поднялся наверх, в комнату Сириль.

— Открой, это я.

— Ах, это ты! — Она появилась на пороге в костюме одалиски, в широких, собранных в складки шароварах вишневого цвета. На ногах у нее были золотые браслеты, на голове — шапочка, расшитая сутажом. — Это он послал тебя сюда? Ну, как мой костюм? Хорош? Вот что, я знать его не хочу. Разговоры ни к чему не приведут, вниз я все равно не сойду. Ты не находишь, что в спине немного широковато?

— Черт побери! Какая ты стала шикарная! Только послушай меня, не будь дурочкой. Нечего тебе на него дуться. Я хочу, чтобы вы помирились.

— Нет, ты же знаешь… Нет, это невозможно, я слишком несчастна.

— Ага, и ты, значит, тоже? Но из-за чего же вы все время грызетесь?

— Я его презираю. Я больше не желаю его видеть. Я вернусь домой, к маме.

— Ну хорошо, хорошо. Но только давай поговорим. Ты ведь у меня умница. Что он такое сделал?

Сириль бросилась к нему на шею.

— Я несчастна. Вот и все. Ах, если бы я только знала, во что превратится моя жизнь! Прежде чем выходить за него замуж, мне надо было ближе его узнать. Я об этом не подумала, мне казалось, что я его люблю… А я его не люблю, я его никогда не любила. Это же мещанин до мозга костей, человек ограниченный, мелочный, трусливый. Он, правда, бывает иногда увлечен своей музыкой, но все это идет больше от рассудка, чем от чувства. Жизнь мы с ним ведем совершенно нелепую. Ты же меня знаешь: мне хочется сильных ощущений, простора. Я мечтала о жизни актрисы, о настоящей, свободной жизни, пусть даже немного богемной, — это не беда. Представь себе, он требует, чтобы я записывала расходы, он придирается к моим шляпам, к моим платьям. Они кажутся ему слишком театральными, слишком эксцентричными. Словом, мы с ним на все смотрим совершенно по-разному.

«И как это у моего отца, человека спокойного, уравновешенного. могло родиться такое дитя? — подумал Эдокс, в то время как Сириль, крепко обняв его, болтала без умолку. — Будь ее матерью другая женщина, я, может быть, решил бы, что здесь дело неладно».

— А скажи-ка, этот Депюжоль?..

— Ах, так он тебе говорил о Депюжоле?

Сириль разняла руки и, поправляя надетую набекрень шапочку, подошла к зеркалу.

— Вот кто настоящий артист. Какая душа! Как он играет! Вообрази только, Леон сердится на меня за то, что я его принимаю.

Эдокс погрозил ей пальцем.

— Смотри у меня, сестренка. У тебя всегда была горячая кровь.

— Ну, — сказала она, разразившись смехом, который потом перешел в какие-то высокие трели, и дразня его. — если еще и ты примешься меня бранить! Проповеди тебе совсем не к лицу. Скажи лучше, как тебе нравится моя фиоритура? — И она снова стала выделывать трели своим тоненьким голоском, который начинал звучать сильнее, переходя в рулады. — Депюжоль целую зиму пел с Патти. Он-то и научил меня этим штукам.

Шурша шелком, звеня монетами, она закинула за голову свои тонкие руки, руки хорошенькой, светской куколки, и принялась танцевать с какой-то особой, кошачьей грацией. Из-под откинутых желтых рукавов сверкали браслеты. Слушая ее заразительный смех и воркование, Эдокс совершенно забыл о бедном Провиньяне, который в это время внизу, измученный ожиданием, что-то бренчал на рояле.

— Ну и чудачка же ты!

— Пойми только: сцена, аплодисменты, ради которых ты творишь, живя двойной жизнью, перевоплощаясь, — вот что мне всегда было нужно. Вот в чем было мое призвание!.. Хорошо ведь я беру эту ноту? Не правда ли?

Тут она разразилась новыми трелями, которые звучали, как стрекотанье кузнечика в стоге сена. Потом она уперлась руками в бедра и, склонив голову чуть набок, сказала:

— Это же моя ария из третьего акта той самой оперетты, где я выступаю с Депюжолем. Это самая обыкновенная веселая музыка, но ведь нельзя же все время слушать только Вагнера. Виновата я разве, что мужу эта музыка не нравится? Он говорит, что это какая-то шарманка. Ну, а сам-то он что сочиняет?

Потом мысли ее снова приняли другое направление.

— Ах, милый мой, до чего же нелепо, что я родилась в такой семье, как наша! — с каким-то комическим огорчением простонала она. — Если бы не наша семья, я бы сейчас выступала на сцене, у меня уже было бы имя… А тут из нас делают каких-то добродетельных кукол, дур, которые ничего не видят дальше своего носа. Иногда я просто злюсь на маму.

Эдокс прикурил от свечи сигарету.

— Ну, я понимаю, в чем дело, — сказал он. — Да, все вы одним миром мазаны! Никто теперь не доволен своей судьбой. В прежнее время мужчины продолжали делать то, что делали их отцы, женщины преспокойно воспитывали детей и занимались шитьем, сидя у камелька. В наши дни все переменилось. У молодежи ветер в голове, в жизнь они вступают с опустошенной душой, с больными, извращенными чувствами, всяческими средствами искусственно подстегивают себя… А может быть, — добавил он, глядя, как табачный дым заволакивает освещенную розовым светом комнату, — это действительно, как говорит твой муж, болезнь вырождения… Общество на краю гибели, семья распадается, устои разрушены.

«Он решил, что выступает в палате», — подумала насмешливая Сириль.

— Ну как бы там ни было, надо уметь радоваться жизни. Не к чему затевать эти бесплодные споры! Мир все равно погибнет с нашей смертью. Но все-таки ты, по-моему, на редкость сумасбродная девчонка.

Снизу до них долетели звуки бешеной фортепьянной игры.

— Да мы совсем с ума сошли! Бедняга Леон там ждет, я же ему обещал.

Они посмотрели друг на друга и расхохотались.

— Послушай, — сказал Эдокс, обнимая ее за талию, — будь умницей, пойди помирись с ним.

Она нетерпеливо дернула головой.

— Нет, нет, пойми же… не хочу я этого.

Но потом тут же передумала:

— А тебе этого действительно хочется… Ну, так приволоки его сюда со связанными руками и ногами… Право же, стоило мне получить от портнихи этот костюм, и мне захотелось всем все простить… Шаровары-то все-таки широковаты. Я похожа в них на мамелюка. Только прошу тебя, хорошенько пробери его, чтобы он больше не приставал ко мне насчет…

— Насчет кого?

— Ну, насчет господина Депюжоля, — ответила она смущенно и с оттенком раздражения в голосе.

«Да, у этой хорошенькой женщины все далеко не так просто, как у большинства тех, кого я знал, — подумал Эдокс, спускаясь по лестнице. — Я уже не говорю об этой несчастной размазне Матильде, у которой сердце прозрачно, как стекло. Но все это заставляет меня еще больше ценить мою Сару. И если оставить в стороне ее ревность, достоинств у нее немало».

Он хлопнул по плечу увлеченного своей игрой Провиньяна.

— Все в порядке. Тебя простили, олух ты этакий.

Но Леон продолжал играть. Брови его были нахмурены. Он настороженно прислушивался к рождавшимся под его пальцами звукам, которые должны были сложиться в одну тему.

— На этот раз я, кажется, нашел финал, — сказал он. — Главное, это чтобы в басах звучала первая фраза, она потом повторяется, становится лейтмотивом… Она совсем простая, очень спокойная, maestoso… Вот послушай.

Вытянув руки, он ударил по клавишам, одновременно нервным движением ноги нажимая педаль. Прикосновением напряженных пальцев к клавиатуре он исторг из гудевшего рояля медлительные такты, похожие на звуки грегорианского церковного пения.

«Ну вот, опять сел на своего конька, — подумал Эдокс, с явным презрением относившийся к композиторскому рвению зятя. — Теперь он все способен забыть, даже свою ссору с Сириль…» — Иди же сюда, — окликнул он его нетерпеливо. — Неужели ты думаешь, что я что-нибудь понимаю в твоих штуках!

Наконец Провиньян решился. Оба они поднялись наверх. Сириль, набрав полный рот булавок, старалась немного подоткнуть складки своих широких вишневых шаровар.

— Ну как теперь?

Она выпрямилась, прошла несколько шагов, повернув голову в сторону мужчин, и, слегка прищурившись, на них поглядела.

— Ну, конечно, лучше, — заметил Эдокс. — Теперь они облегают бедра.

Она быстро подошла к Провиньяну.

— А ты молчишь? Тебе не нравится этот костюм?

Нет, ему все нравилось… Только, на его взгляд, бедра очерчены слишком резко. Это неосторожное замечание чуть не погубило все дело.

— Значит, я, по-твоему, плохо сложена? Ты всегда говоришь только глупости.

— Ладно, давайте на этом покончим, — сказал Эдокс, которому все это уже порядком надоело; он подвел их друг к другу. — Теперь, дорогой мой, изволь поцеловать ее, а ты, сестра, прости его. Хватит уж мне с вами канителиться.

И вот в атмосфере этого маскарада, этого пестрого обмана, устроенного своевольной капризницей, под мягкое шуршанье театрального костюма и состоялось их примирение. Открыв серебряную пудреницу, Сириль достала оттуда пуховку и обдала мужа целым облаком пудры, от чего его худое скорбное лицо стало походить на вымазанное мукой лицо паяца.

— Вот тебе, негодный!

И, добродушно смеясь, она громко чмокнула его в щеку. Он ответил ей поцелуем, и таким образом все окончилось примирением.

XXV

Хотя Эдокс и получил уже два напоминания от Матильды, он отправился к Флеше только через день. Утром баронесса почувствовала себя лучше и встала с постели. После двух дней затворничества и смертельных страданий к ней вернулась жажда жизни. Она приняла ароматическую ванну, на полчаса предоставила себя в распоряжение парикмахера, а потом позвала Эдокса.

— А кстати, что с Флеше? — небрежно спросила она мужа, глядя на его отражение в зеркале. — Что, это уже решено? Получит он орден?

Глаза их встретились в зеркале. Он равнодушно ответил:

— Разумеется! Сикст обещал… Я собираюсь ему сегодня напомнить об этом обещании.

«Он ее еще не видел», — подумала Сара.

— Но поцелуй же меня, милый… Ты мне даже не говоришь, хорошо ли я сегодня выгляжу…

Улыбаясь, она подставила ему затылок и на мгновение почувствовала щекочущее прикосновение его усов.

— Ты прелестна. Кто же еще может сравниться с тобой?

Сикст был очень занят. Предстояло утвердить таможенные тарифы. Он заперся со своим секретарем и никого не велел принимать. Эдокс, однако, настоял, чтобы о нем доложили. Сикст, как всегда высокомерный и ворчливый, все же вышел к нему навстречу и протянул ему обе руки.

— Только для вас одного, мой дорогой депутат, — с напускным добродушием сказал он.

Он был искусным актером, ему хотелось показать этими приветливыми словами, что он особенно благоволит к своему гостю, делая исключение для него одного.

Эдокс поклонился и сообщил ему о возвращении Флеше.

— Теперь вам остается только сказать одно слово, господин министр, и я приведу его к вам, раскаявшегося и готового во всеуслышание признать превосходство вашей политики.

— Ах да, орден, — сказал Сикст своим пронзительным голосом, напоминающим звук алмаза, режущего стекло. — Ну что же, можете заверить его, что он у него будет.

Глядя Эдоксу прямо в глаза, он со скрытой иронией, но совершенно серьезно сказал:

— Это ваша заслуга.

Он пожал ему руку, давая понять, что прием окончен. Эдокс сел в карету и велел отвезти себя к Флеше. Его встретила Матильда. Радость ее была так велика, что она даже забыла упрекнуть его за опоздание.

— Неужели я не заслужила твоей любви? — воскликнула она. — Милый, за эти недели, проведенные в разлуке с тобой, я вся исстрадалась… Я и сейчас еще чуть жива.

Он взглянул на ее мертвенно-бледное лицо, на лихорадочно горевшие, страдальческие глаза.

— Но ведь я пришел.

И тут же, чтобы не дать ей расплакаться от прилива чувств, он с притворным испугом сказал:

— Берегись! Нас могут застать!

— Не бойся, он ничего не подозревает. Он сейчас работает у себя в кабинете. А даже если это и случится, то не все ли мне равно? Я устала от всей этой лжи… Я хотела бы выйти на улицу и всем прокричать о моей любви… Все равно я погибла, да, погибла… Поцелуй меня, поцелуй меня, мой любимый!.. Если бы ты только знал, как мне нужно забыться в твоих поцелуях!

Он вспомнил, как его жена просила его утром теми же ласковыми словами: «Поцелуй меня, милый!» Ему стало смешно.

«Да, все они из одного теста».

— Ну так вот, слушай, я согласен… Только не здесь… Попозднее, там, у нас.

Она хотела, чтобы это было сегодня. Он отговаривался, ссылаясь на неотложные дела, такие же, как всегда, разные хлопоты, визиты.

— Послезавтра, хочешь?

«Значит, я была права, — подумала она в то время, как прибежавший на звонок слуга проводил Рассанфосса в кабинет Флеше. — Она ничего ему не сказала, он ничего не знает. Господь сжалился надо мной».

Встреча его с рослым и крепким Флеше была очень сердечной. Они несколько раз пожали друг другу руки, совсем как старые друзья.

— Да, так оно, конечно, лучше, — сказал маститый архитектор. — Собственно говоря, я держался этих взглядов всю жизнь. Я ведь старый либерал. Те, кто меня знает, отлично понимают, что я не стал бы менять свои убеждения из-за какого-то ордена… Главное — принципы! Во имя принципов надо уметь жертвовать всем, может быть даже забывая о личной обиде. Я вот так и сделал, — сказал этот честолюбец, ловко закругляя разговор.

Провожая гостя, Флеше взял его за пуговицу сюртука:

— Знаете, я ведь с интересом следил за вашим предприятием… Эта колонизация — это же грандиозное дело. Порядочные люди должны всегда помогать друг другу. Словом, я велел купить для себя триста акций.

«Я у него взял жену, а он берет у нас триста акции, — подумал Эдокс, усаживаясь в экипаж. — Бедная Матильда, оказывается, была для меня еще полезнее, чем я думал».

Таково было начало политической карьеры этого проходимца, который, не будучи одарен никакими способностями, воспользовался для осуществления своих ближайших целей женской любовью. Он всячески оттягивал обещанное г-же Флеше свидание и встретился с нею только через неделю. Может быть, он рассчитывал, что эти постоянные отсрочки истощат ее терпение и чувство ее к нему иссякнет: он не понимал, как искренне и как глубоко эта женщина его любила. Она пришла на это свидание, смертельно истерзанная непрестанной пыткой ожидания, которой он ее подвергал. Теперь она уже окончательно уразумела, что для него она только игрушка и средство для осуществления своих целей. Ему пришлось потратить целый час, чтобы эта страшная истина дошла наконец до ее сознания. Он отослал ей все ее письма и просил вернуть ему все записки, которые он ей посылал.

«Но разве я поступил неблагородно? — подумал он, стараясь оправдать себя в собственных глазах. — Я выхлопотал орден для ее мужа. Ну, вот мы и квиты».

XXVI

В этом году Барбаре Рассанфосс не захотелось уезжать из своего тихого городка. По мере того как жизнь ее близилась к концу, ее все больше влекло к воспоминаниям, и расстояние между нею и сыновьями все росло.

«Какова бы ни была их цель, они стремятся достичь ее. Господь направляет их, — любила она говорить. — А у мертвых никого нет, кроме меня, пока я еще сними… Я стала похожа на ларец, где сохраняются древние реликвии, в руках у меня ключи от нашего семейного прошлого. Когда я уйду, не останется никого, кто бы мог чтить память наших предков, вспоминать об их великих делах; жизнь пронесется по нашим костям, как поток».

Было еще одно обстоятельство, удерживавшее ее там. В течение трех лет она все сокращала и сокращала свои расходы, которые уж и без того были невелики, ограничивая себя строго необходимым, экономя каждое су своего и без того уже скромного бюджета.

— Живя так, как сейчас, — призналась она приехавшему к ней Жану-Оноре, — я никого из вас не обижу и ваши доли останутся нетронутыми… Видишь ли, сын мой, тому, кто имеет большое состояние вроде нашего, надо искупать свое богатство добрыми делами… Господь велит тем, у кого все есть, трудиться в пользу тех, у кого ничего нет. Нищий — это образ и подобие божье, это его первенец, и поэтому нищие ближе к нему, чем все остальные. Разве сам господь бог не тот же Нищий — ведь мы отдаем ему только избыток тех богатств и тех радостей, которые он нам дарует… Вот почему я и решила, — пока я еще в силах это сделать — построить здесь, в том городе, где жил твой отец, где твой дед положил основание дому Рассанфоссов, в городе, близ которого находятся могилы людей, отдавших всю свою жизнь копям, — больницы и богадельни, где нашли бы себе приют все несчастные нашего многострадального края.

И вот дело благотворительности и милосердия стало осуществляться. Старуха купила огромный участок земли за городом, где было достаточно воздуха и света, вдалеке от заполонивших собою весь этот край заводов и шахт, исторгавших целые тучи копоти и дыма, которые во все стороны расползались по небу, словно после артиллерийской стрельбы.

Фундаменты новых зданий были заложены еще летом. Затем над ними постепенно стали вырастать три корпуса, отделенные друг от друга дворами и садами. Это были поместительные, просторные дома с высокими потолками, с большими окнами, заливавшими комнаты светом. Весь городок был обнесен огромной стеной.

Барбара проводила на строительстве целые дни. Сразу же после утренней мессы она шла туда по еще не проснувшимся улицам, в своем неизменном черном платье, и до самого вечера бродила по строительным площадкам, загроможденным грудами кирпича, извести и щебня, беседуя с подрядчиками и с врачами, которых она пригласила наблюдать за постройкой, не зная усталости и лишь изредка ненадолго присаживаясь в плетеное кресло, которое ставили для нее под навесом. В этом была ее жизнь — в этих лесах, которые возвышались вокруг строящихся зданий, в этих балках, которые крепили одну за другой, в перекрытиях этажей, которые все росли и росли, во всем этом гудящем улье, на месте которого воображение ее уже рисовало белые, залитые потоками света стены, ряды чистых белых кроватей, палаты, где исцеляются застарелые душевные раны.

Эта достойная всяческого восхищения женщина взяла на себя тяжелую обязанность неустанно наблюдать за ходом работ строительства. Присутствием своим она подбадривала рабочих и сумела стать душою всего этого дела. Щедрость, которая ни при каких обстоятельствах ее не покидала, сказывалась здесь во всем. В каждом камне была толика ее доброты, день за днем осуществлялся высокий подвиг ее жизни, отданной людям. Свято следуя заветам человеколюбия, она стала бессменной сестрой милосердия, матерью страждущих и обездоленных. Она отреклась от своего богатства, считая, что не имеет на него права; живя в своем скудно обставленном доме, как в строгом монастыре, она по крохам копила деньги, чтобы потом щедрой рукой раздавать бедным целые миллионы.

Разительный контраст между жизнью матери и жизнью ее старшего сына лишний раз свидетельствовал о том, что вырождение делает свое дело. В то время как Жан-Элуа, прикрываясь высокими идеями колонизации, направленной якобы на пользу народа, в действительности заботился только о своих спекуляциях в Кампине, старуха строила на свои деньги город покоя и умиротворенного ожидания смерти, где люди могли обрести отдых после бесконечных скитаний, тихую обитель, построенную во имя искупления креста, обитель, где должны были найти себе прибежище изможденные непосильным трудом старики и осиротевшие дети.

Детский сад, школы для взрослых, мастерские при богадельнях — все это было устроено, чтобы заполнить досуг стариков, дать пищу уму подростков и материнскую заботу младенцам. Это была своего рода колони-зация душ, навеянная евангельской притчей о сеятеле, ее большое сердце, которое не могло оставаться глухим к чужому горю, сделало братскую помощь людям законом всей своей жизни.

Дети и внуки относились к ее затее каждый по-своему. Жан-Элуа, подсчитывая проценты с истраченных сумм, только пожимал плечами по поводу того, что для него, человека дела, было всего-навсего старушечьими причудами. Кадран все время негодовал: уж коль скоро она сэкономила деньги, то пусть бы этот излишек перешел к наследникам. Жан-Оноре, не высказывая всего, что думал, заявлял, что мать его вольна распоряжаться своими деньгами как хочет. И единственным, кто говорил об этой добровольной бедности с неподдельным восторгом, был Ренье:

— Пойми, дорогой мой, в этом-то и состоит настоящее христианство. Когда люди строят монастыри и церкви, подают милостыню во имя господа бога и одевают в золото статую божьей матери, они всегда делают это, чтобы купить себе вечное блаженство в раю… Но питаться самой сухим хлебом, а сладости оставлять для тех, кто не знает даже вкуса этого хлеба, это уже высшая ступень религиозного фанатизма. Наша старуха — это настоящий святой Винцент де Поль.^[8] Но только, — добавил он, смеясь своим тоненьким, похожим на скрежетание пилы, смешком, которым он как будто впивался в каждого, — это все-таки чистое безумие. Это ничего не даст. Как только она поможет одним бедным, явятся другие, хлынут целые толпы, целые орды, целые потоки, которые будут все прибывать и прибывать. Нет, по мне, так пусть лучше бедняк голодает. Да, пусть лучше он голодает, пусть он гложет камни на дороге, пусть рвет траву в поле, чтобы в один прекрасный день, совсем уж изголодавшись, он заметил нас, откормленных жирных свиней, и понял, что мы и есть те стада, которыми ему суждено утолить свой голод. И пусть он вонзит свои волчьи зубы в наши заплывшие жиром тела.

— Ты прав, это нелепо, — сказал Эдокс, пожимая плечами. — Вопрос о пауперизме теснейшим образом связан с самим существованием пролетариата. И чтобы решить один вопрос, надо сначала решить другой. А все эти больницы, богадельни, все эти благотворительные учреждения — это только паллиатив.

Ренье продолжал хохотать.

— Но ведь вопросы эти разрешатся только тогда, когда люди истребят друг друга!.. Хочешь знать, как это случится? Знай же, что, хоть ты и умеешь прикрыться, где надо, экономикой и у тебя, как у ловкого политика, всегда наготове есть всевозможные заплаты и подпорки, ты все же более кровожаден, чем я. Перед лицом ужасающей нищеты мира ты сохраняешь свирепое спокойствие сытого тигра… Тебе в глубине души совершенно безразлично, что люди мрут как мухи в канавах, под забором, в клоаках и трупных ямах какого-нибудь Пьебефа! О да, все это одна болтовня, одни пустые слова!.. Я-то хоть по крайней мере не трус. Я остаюсь на той стороне, где справедливость и сострадание. Я жду страшной резни, которая приведет к тому, что мы уже больше не будем никого пожирать, вместо этого другие пожрут нас самих… А потом, потом… все начнется сначала, и так будет до тех пор, пока в мире уже не останется ничего, что можно пожрать.

Лоранс, добрая и чуткая Лоранс, вторая дочь Жана-Оноре, которая буквально благоговела перед бабушкой и всегда сочувствовала обездоленным, горячо защищала старуху. Среди эгоистических побуждений, которые главенствовали в их семье, она одна сохранила какую-то изначальную свежесть, она была тем молодым побегом, который пробился сквозь окаменевшую гордость Рассанфоссов, как бы напоминая им о высокой чести их предков. В ней, казалось, воскресала теперь молодость ее бабки, основательницы их рода. Из всей семьи на бабку были похожи только она и Гислена. Но в пылкой и порывистой Гислене черты эти изменились, их обожгло полыхавшее в ней пламя. В ней как будто бродила кровь ее самых далеких предков, в ее суровости оживала и родовая вражда и вечная готовность к борьбе. Лоранс, напротив, была очень общительной и откровенной. У этой черноволосой красивой девушки была какая-то душевная ясность и доброта, они сближали ее с простодушной и непосредственной натурой Барбары. Мысли ее отличались поразительной точностью; чуждая всякой казуистики, она была прямолинейна и серьезна, предельно честна.

— Я ведь не такая, как другие, — говорила она иногда. — Мне хотелось бы стать сестрой милосердия или школьной учительницей… Да, ухаживать за больными, воспитывать детишек, заменяя мать крошкам, которые нуждаются в любви, которые глядят на вас благодарными, ласковыми глазами, как маленькие щенята… И кто знает, — добавила она, смеясь, — может быть, в конце концов так и будет. Светской жизни я не люблю, хотя, впрочем, ненависти у меня к ней тоже нет. Просто я к ней равнодушна. А что касается замужества, то, если без этого никак не обойтись, времени у меня еще хватит.

В отношении мужчин мысли ее были целомудренны, как у монахини. Среди всей испорченности ее семьи, среди людей, в которых все больше и больше разжижались здоровые соки прежних поколений, среди окружавшего ее разложения и тлена Лоранс оставалась прозрачной и чистой, как горный хрусталь, и казалось, что грани этого хрусталя сверкают в ее светящихся добротою и радостью веселых карих глазах.

Однажды Рети в порыве откровенности, которая делала его грубоватым и которой побаивались даже его друзья, сказал Жану-Оноре:

— Лоранс — это ваш ангел-хранитель. Это наступление весны с ее ясными солнечными днями среди той осени, которой отмечена жизнь всех Рассанфоссов, да и твоя, друг мой, тоже: ведь и тебе остается только ждать зимы, которая придет в положенный час… Только такая душа, как у нее, может влить в вас струю свежести и отдалить неизбежный конец. Но погляди: где-то в глубине, за этим ласковым смехом, таится тень разочарования… И я это ясно вижу! Мой бедный Оноре, пойми, что Лом-брозо^[9] прав. Через каких-нибудь три-четыре поколения от теперешней семьи уже не останется и следа. Мать отказывается воспитывать дочерей, а у отца — одна только мысль: добиться, чтобы его сыновья, как у нас принято говорить, сделали карьеру, чтобы они научились загребать золото, — с молодых лет пустить их по руслу обеспеченной, прибыльной жизни… И притом, человек изнашивается теперь гораздо быстрее: в двадцать пять лет он уже истерт, а к сорока совсем одряхлел. Уколы честолюбия, погоня за деньгами, которые добываются биржевой игрой, подлыми интригами, темными сделками… Нервы у всех так издерганы, взвинчены. Это какая-то пляска святого Витта. Суди сам, может ли человек это выдержать? В прежние времена люди оставались юными до мафусаиловых лет (возьми хотя бы твою мать), они чувствовали, что жизнь — это исполнение долга, и детей учили жить так, как жили их отцы, всегда довольствуясь малым. Они собственным трудом пробивали путь к благосостоянию, воздерживались от излишеств, щадили свои силы и непрестанно думали о том отрезке пути, который еще не пройден… И это была настоящая жизнь. Право на такую вот жизнь покупается терпением, смирением и доброй волей… А теперь! Что творится теперь! Прежде всего нет уже той силы, которая производила настоящих мужчин: на свет рождаются какие-то кретины, хилые, жалкие существа, которые приходят на все готовое и не знают того, что важно знать каждому: заботы о пропитании. Да к тому же наше жалкое время не дает нам свободно дышать. Оно пихает нам в рот удила; взнуздав нас, как лошадей, оно губит нам жизнь и готовится свести на нет все то, что еще осталось от семейных устоев… Увы, это так, и, право же, хоть я и стою за все передовое, я никак не могу себе представить, что у нас будет на месте семьи. Поверь мне, дружище, — добавил Рети, откинувшись в кресло, закрыв глаза и скрестив на груди руки, — дочь твоя — это сокровище, она стоит всех миллионов, которыми владеют Рассанфоссы. Самое главное, чтобы это маленькое сокровище не осталось бесплодным.

— Какой же ты, однако, пессимист! — воскликнул Жан-Оноре и засмеялся веселым смехом человека, не способного предаваться тревоге.

XXVII

В первых числах ноября Лоранс поехала на месяц к бабушке.

Старуха, после того как она провела на строительных работах целый вечер под проливным дождем, заболела. Лоранс тотчас же написала, что приедет ухаживать за ней, и хотя Барбара попросила своего соседа, старого адвоката Раше, поблагодарить внучку и передать ей, чтобы она не утруждала себя, отзывчивая по натуре Лоранс на этом не успокоилась и все же приехала. Она застала бабушку в постели. Болезнь оказалась серьезнее, чем она думала. Молодая девушка сразу же принялась заботливо ухаживать за больной, проводила у ее постели и дни и ночи и решительно заявила всем, что не уедет до ее окончательного выздоровления.

Барбара была настолько тронута простотой и сердечностью внучки, что в конце концов согласилась сделать ее на время своей сестрой милосердия, тем более что веселый характер девушки скрашивал старухе ее вынужденное затворничество.

— Право же, моя милая, все это пустяки. Просто я немного простудилась… Господь бог не захочет посылать мне сейчас тяжелый недуг. Он ведь хорошо знает, что мои бедные меня ждут, что я нужна им, чтобы довести до конца постройку. Но только если бы ты знала, — вдруг начала она, беспокойно задвигавшись в постели, — как мне досадно, что я вот сейчас лежу, а там все делают без меня! Видишь ли, не следует особенно прислушиваться к своим болезням. Пока дух наш силен, есть сила и в теле… А вот о душе-то мы каждый раз забываем. Всегда найдутся врачи, которые будут назначать диету, очищать желудок, выписывать разные порошки и микстуры. Вместо этого следовало бы очистить душу, предписать ей воздержание и покаяние. Это подействовало бы на весь организм куда лучше, чем какой-нибудь ревень.

Лоранс ласково журила ее, что она не хочет лечиться. Жалуясь на то, что ей самой холодно, девушка добилась, чтобы старуха разрешила ей истопить камин. Но через полчаса больная уже заявила, что задыхается, открыла все двери и стала расхаживать по комнате, обмахиваясь носовым платком — огонь пришлось потушить. В сердце у нее, как в сердцевине старого дуба, было скрыто какое-то большое внутреннее тепло, которое даже в самые суровые холода не давало остывать ее крови.

Наконец врач разрешил ей выходить, и вместе с внучкой она поехала на строительство. К несчастью, дожди мешали каменщикам закончить кладку и только кое-где внутри зданий шли работы. В течение двух часов Барбара н Лоранс месили ногами вязкую глину, пробирались сквозь целые озера извести, размытой ливнем. На следующий день долго шел град, потом выпал снег. Строительство сразу же приостановилось — во время снегопада работать было нельзя. Старуха, однако, по-прежнему только о нем и говорила, постоянно носила его в своем сердце, и воображение ее рисовало ей три уже построенных здания. Лоранс видела, как она движением руки как бы воздвигала в воздухе высокие стены.

По утрам Барбара стала ходить в церковь. С первыми ударами колокола, натянув поверх башмаков тряпичные туфли, надев свою ватную накидку и не обращая внимания на ветер, она шла, чтобы молиться там вместе с бедными. Лоранс несла маленькую жаровню, в которую Лисбет накладывала углей. Бабушка и внучка приходили в сырую, холодную церковь, где была еще ночь, где мирно потрескивали свечи и где, еле заметные возле едва тронутых брезжущим рассветом темных колонн, стояли коленопреклоненные женщины. Барбара раздувала угли и ставила жаровню к ногам.

Она сама вела свои дела, и два раза в неделю, по вторникам и четвергам, маленькая приемная в нижнем этаже ее дома наполнялась народом. Это была скромно обставленная комната, с соломенными стульями, ç небольшим шкафом, где хранились документы и конторские книги, и старым ореховым бюро у окна. Она открывала крышку бюро и, надев очки в увесистой медной оправе, садилась писать расписки или просматривать расчетные книги. Это было единственное время, когда пустынный дом оживал, когда слышались звонки у входных дверей и тяжелые шаги по коридору, когда там появлялись служащие, съемщики, подрядчики и разные добрые души, просившие ее оказать помощь нуждающимся. Дом, в течение всей недели походивший на монастырь, в эти дни напоминал контору какого-то большого предприятия.

Вечером Лисбет топила в столовой камин и зажигала карсельскую лампу.^[10] Потом Барбара стучала щипцами по заслонке три раза. Это был условный знак: она вызывала семью Раше, жившую за стеной. Через четверть часа супруги приходили. На огромной лысой голове адвоката красовалась маленькая бархатная шапочка, которую он никогда не снимал. Он был тощ, весь вытянут, как чертополох; лицо у него было желтоватое, цвета прогоркшего сала. Он пребывал в состоянии какого-то вечного беспокойства, ему всегда бывало не по себе: чересчур короткие брюки стягивали ему икры, сюртук на нем был необыкновенно широк, болтавшиеся фалды доходили до самых колен. Г-жа Раше, карлица с острыми чертами лица, желтая, как айва, и приторно-слащавая, вечно боялась простуды и для того, чтобы перейти из двери в дверь, напяливала на себя мужнее пальто, которое было так изношено, что просматривалось на свет. Раше были большими скрягами — они даже не держали прислуги. Чуть ли не полвека тому назад Раше выиграл Жану-Элуа какое-то дело, и с той поры они подружились с Барбарой. Каждый вечер они целыми часами играли в лото по два сантима за партию, избавляя себя этим от лишней траты денег на уголь и керосин. В половине десятого они возвращались к себе и каждый раз обшаривали весь дом, от погреба до чердака, чтобы удостовериться, что к ним не залезли воры. Подозрительность эта была несчастьем всей их жизни. Они постоянно были настороже, даже днем запирались на все замки, заглядывая в окошечко с решеткой, прежде чем отворить кому-нибудь дверь; ночью же, стоило где-нибудь заскрестись мыши, как они вскакивали с постели и в страхе начинали метаться по лестницам.

Несмотря на то, что Барбара была необычайно снисходительна, она иногда не могла удержаться, чтобы немного не подтрунить над их скаредностью, которая с годами становилась все заметнее. Каждое утро, едва только начинало светать, адвокат, озираясь вокруг, открывал входную дверь и сам подметал тротуар.

— Знаете что, господин адвокат, — говорила старуха Рассанфосс, которая была не лишена чувства юмора и довольно свободно, но притом без всякого оттенка неуважения, моглаиногда говорить о вещах святых, — если бы я была господом богом, я бы назначила вас помощником святого Петра по охране рая… Вы так привыкли таскать с собой все ключи, что можно было бы быть совершенно спокойным, что никто туда к вам не проберется… Вы ведь оба с женой охраняете самих себя лучше, чем любые тюремщики.

Время шло, а Лоранс и не собиралась уезжать.

— Не стесняйся, детка, — сказала ей однажды утром Барбара, — как только тебе здесь надоест, пожалуйста уезжай. Для такой молоденькой девушки, как ты, найдется кое-что поинтереснее, чем жить вдвоем со старухой.

— Нет, — ответила, смеясь, Лоранс, — у меня есть свой план. Я остаюсь.

— Ну, разумеется, только этот план, должно быть, созрел у тебя не в голове, а в сердце, моя дорогая. Ты в этом отношении совсем непохожа на твоих родных… Ах, что там говорить, для меня уже все ясно… Да, для Рассанфоссов было бы лучше, если бы господь создал их бедняками. Они не дошли бы до такой степени падения, как сейчас. Запомни: деньги господь чаще всего посылает тем, кто его прогневил. Они, как негашеная известь, сжигают все доброе, что посеяно на земле.

Супруги Жан-Оноре были, в сущности, несколько разочарованы. Они рассчитывали, что Лоранс будет оберегать огромные капиталы бабушки, которые, как им казалось, находились без достаточного присмотра. Они были убеждены, что состояние старухи стало лакомою добычей для многих и что главными браконьерами на этой охоте были духовные лица. Но Лоранс ничего им не сообщала о денежных делах, ее прямая натура не позволяла ей заниматься тайной слежкой. Она думала только об одном — о праздновании девяностолетия бабки. А так как знаменательная годовщина совпадала с днем святой Барбары, она из этого события мечтала сделать большое семейное торжество, радостный праздник, на который, чтобы почтить эту замечательную долгую жизнь, съедутся все потомки Жана-Кретьена I.

Все обещали приехать: Жан-Элуа с семьей, Кадраны, Пьебефы. Однако в последнюю минуту Пьебеф прислал письмо с извинением, извещая, что жена его приедет одна. Его задержала эпидемия, внезапно вспыхнувшая в трущобах, и он остался дожидаться, пока городские власти экспроприируют зараженные здания, что на этот раз должно было уже непременно произойти. К тому же этому трусливому скряге было страшно предстать в такую минуту перед взором проницательной, кристально честной женщины, которая сумела достойно прожить на земле чуть ли не целое столетие. Поэтому на торжество приехали только отдельные представители семьи, да и тех нелегко было собрать.

От прежнего некогда дружного семейства Рассанфоссов не осталось и следа. Противоречия, разъединившие членов этой семьи, были так велики, что даже перед лицом такого исключительного по своей торжественности события этим людям не удалось стать выше своих взаимных распрей, предвещавших распад и гибель всего их рода. Погоня за золотом, нажитым бесчестным путем и употребленным во зло человечеству, сухой эгоизм, возвеличивающий все личное в ущерб взаимной помощи друг другу, — все это, подобно червям, упорно подтачивало былое могущество Рассанфоссов.

Гислена ограничилась тем, что послала бабушке корзину цветов. Эдокс, сославшись на болезнь Сары, отправил ей с одним из своих слуг дорогие подарки. Арнольд, увлеченный охотой, застрял где-то в богатых дичью местах, так что ему не могли даже сообщить о дне торжества. У Симоны снова начались припадки, заставлявшие ее скрываться от всех, а когда она узнала, что Леон Провиньян будет присутствовать на празднике, она наотрез отказалась ехать. Но случилось так, что Леон тоже не поехал, и Сириль отправилась туда одна.

XXVIII

Гости прибыли ко дню святой Барбары с утренним поездом. Жан-Элуа и Кадран привезли с собой своих лакеев, которые тащили корзины цветов и букеты. Несмотря на ранний час, дом оказался полон народа. Слышен был зычный голос штейгера, читавшего адрес. Барбара слушала его стоя. На ней было праздничное платье. Она держалась прямо и только одной рукой слегка опиралась на спинку кресла. Это была депутация углекопов «Горемычной». Рабочие стояли молча, обнажив головы. Все были взволнованы.

Родным пришлось ожидать в столовой.

«Маменька могла бы нас избавить от этой глупой комедии», — подумал Жан-Элуа.

Жан-Оноре, увидев Лоранс, выбежавшую им навстречу, с нескрываемым раздражением сказал:

— Почему ты нас не предупредила? Мы могли бы приехать следующим поездом.

Она стала оправдываться. Никто ведь ничего не знал. Рабочие явились совершенно неожиданно. Девушку приход их очень растрогал. Приоткрыв дверь, она заглянула в комнату, а потом сказала:

— Какие они все хорошие… Посмотрите только, у них на глазах слезы.

Послышались громкие приветствия, которыми угольщики отвечали благодарившей их г-же Рассанфосс. Старуха пожимала их мозолистые руки; они толпились около нее, чтобы ответить на ее рукопожатие.

— Ну, а теперь идите, дети мои. Спасибо, что вы обо мне вспомнили…

Послышался топот тяжелых, подбитых гвоздями башмаков. Люди в мохнатых суконных куртках стали протискиваться к выходу. Лоранс открыла дверь в гостиную. Родные вошли и увидели старуху, которая по-прежнему стояла выпрямившись, совсем одна, посреди этой просторной, оклеенной выцветшими обоями и обставленной старомодной мебелью комнаты. Ее бледные губы были сжаты; держа в руках букет цветов, она разглядывала затейливо вырезанную бумагу, в которую он был обернут.

— Благословите меня, маменька, — сказал Жан-Элуа, подойдя к старухе, — мы приехали сюда, чтобы… да, вся наша семья… ваши дети…

Он приготовил целую речь, но память ему вдруг изменила; голос его дрогнул. Весь в слезах, едва не разрыдавшись, он бросился на грудь той, которая выкормила их всех.

— Ах, маменька! Подумать только, девяносто лет! И как мы за это время все постарели — все, кроме вас!

Настала очередь Жана-Оноре. Он подошел к матери и дрожащим голосом попросил ее благословения. Потом, заливаясь слезами, кинулась г-жа Кадран, урожденная Рассанфосс. И теперь все трое они обнимали старуху мать, подобно тому как гирлянды плюща обвивают старое дерево.

На мгновение в души их проникла какая-то свежая струя, в памяти всех ожило далекое и счастливое детство. Теперь, когда все мысли этих уже состарившихся людей устремились к той, чье священное лоно дало им жизнь, они почувствовали себя опять сыновьями и братьями, как в былые давние годы. Барбара предстала перед ними в сиянии великого света, как живое воплощение царства Рассанфоссов, как олицетворение их могущества и богатства. Вместе с нею род их поднялся из залитых кровью глубин «Горемычной» и возвышался в течение всех девяноста лет ее исполненной веры и мужества жизни, истоки которой уже становились далеким мифом. Она воплотила в себе героическую эру Жана-Кретьена, искупление всего их рода, исстрадавшегося в недрах земли, и пробуждение к свету бесчисленных поколений, которые своими корнями врастали во тьму веков. Она как бы символизировала собой преемственность поколений, она была материнской утробой, в которую слилась, чтобы потом очиститься и дать плоды, вся кровь древних парий, рабов, прикованных к шахте. Казалось, что с ее появлением почва, которую тщетно пахали и боронили годами, на которой не всходило никакое зерно и ничто не росло, вдруг ожила и поле заколосилось отборной пшеницей.

«А все-таки, — думал Жан-Элуа, в то время как к Барбаре подошла кокетливая и жеманная Сириль, — ведь бедной маменьке, как и всем нам, придется рано или поздно расстаться с этим миром. И тогда на голой земле Рассанфоссов, там, где сейчас поднимается огромное, развесистое дерево ее жизни, будет расти только жалкая поросль, как будто глубокие корни высосали из этой земли все ее соки».

А жизненная сила ее потомства действительно оскудела. И трогательная годовщина, которая чудесным образом влила молодость в покрытые жесткой коростой сердца стариков, не вызвала никакого отклика в ее внуках. Они равнодушно отбыли повинность объятий и поцелуев, едва приложившись губами к этой священной плоти.

— Уф! — проговорил Ренье, подойдя к стоявшему в углу Антонену. — Это напоминает мне мое первое причастие… Нам подносят старуху, чтобы мы целовали ее, как чашу с дарами… Да и в самом деле, бабка наша превратилась в живые мощи. А папенька-то молодец! Подумай только, он даже слезу пустил. Отцы-то наши не такие сухари, как мы с тобой.

— Нашел над чем смеяться! — сказала Лоранс, которая в это время разбирала привезенные ими цветы и услыхала его слова.

Вскоре вся гостиная стала похожей на сад. Лоранс ставила цветы на столы, на камин, на кресла. С ними вместе в комнату ворвались ароматы и краски весны, и казалось, что все эти свежие цветы принесены сюда, чтобы украсить алтарь перед изображением девы Марии. А сама Барбара с ее несколько торжественными движениями, с глазами, устремленными в прошлое, в которых как будто воскресали дорогие ей образы, среди всего поклонения, окружавшего ее сейчас в этой комнате, действительно казалась олицетворением этого прошлого, какой-то древней святой, которую паломники забросали цветами.

Глаза ее наполнились слезами. Лоранс сняла со стены портрет Жана-Кретьена и поставила его на одно из кресел.

— Я ждала, что ты это сделаешь, — взволнованно сказала старуха, — ты хорошо придумала, моя милая… Поставь перед ним цветы, что принесли мои бедные шахтеры, ему это будет приятно.

Затем она обратилась ко всем с торжественными словами и с истым благоговением стала говорить об умершем:

— Вот тот, кого забывать никак нельзя. А никто из вас даже не произнес его имени. О нем вспомнила только эта девочка.

Она подошла к портрету и обратилась к покойному, взывая к его мужеству и его силе:

— Жан-Кретьен, Жан-Кретьен, господу угодно было избрать тебя жертвой, заставить тебя заплатить за все щедроты, которые он расточал нам! Все богатство Рассанфоссов орошено твоей кровью, эта дымящаяся, алая кровь брызжет еще и сейчас из недр пропасти. Но посмотри только: семья твоя распадается на куски, и куски эти еще мельче частиц твоего тела, упавшего в шахту… Сюда собралась только половина нашей семьи. Говорю вам, дети мои, ступайте и скажите всем остальным: дом наш разваливается. В воздухе веет смертью, от Рассанфоссов пахнет разложением и тленом… Своими старыми руками я, сколько могла, старалась поддержать наследие Жана-Кретьена Первого… Вы должны были принять его в свои руки и хранить свято… Но руки ваши были заняты другим… Когда прадед ваш почувствовал, как под киркою у него крошится уголь, руки у него задрожали, как будто он коснулся бога!.. Это был бедный, но порядочный человек. Знайте же, вы, стяжавшие богатство, что своими нечистыми руками вы каждый день забиваете новые гвозди в тело спасителя.

— Послушайте, маменька, — вступился Жан-Оноре, — не омрачайте нам этого чудесного дня.

— Молчи! Ты еще слишком молод. Я одна имею право говорить здесь… Впереди я чую одно только горе… Господь отвернулся от нас. Какая-то слепая сила толкает нашу семью вниз, и она катится с горы прямо к обрыву. Дай мне договорить до конца. Жить мне осталось уже недолго.

Жан-Оноре обернулся к Лоранс:

— Тут есть и твоя вина… Для чего тебе понадобилось приносить этот портрет?

— Папа совершенно прав, — вмешалась Сириль. — Это какая-то глупая сентиментальность.

— Ах, бабушка! — воскликнула Лоранс. — Теперь, оказывается, я во всем виновата. Вы что, сговорились все, должно быть, меня до слез довести?

Услыхав этот веселый голос, который вдруг стал говорить о слезах, старуха провела рукой по глазам.

— Это ты, милая? Я немного забылась… Знаешь, старые люди иногда чересчур глубоко копаются в своих воспоминаниях… Дай я поцелую твои глаза… В тебе одной только настоящая кровь Рассанфоссов.

В ожидании обеда, назначенного на два часа, в столовой был устроен завтрак. После шампанского атмосфера несколько разрядилась. Даже Барбара, никогда не пившая вина, прикоснулась губами к бокалу, который ей поднесла Лоранс.

XXIX

— Послушай, Антонен…

Дожевывая сандвич, Ренье увел своего грузного кузена в вестибюль.

— Послушай, что мне пришло в голову… Ты ведь знаешь, я вроде Сириль, мне нужны сильные ощущения… Что бы ты сказал, если бы я предложил тебе устроить пирушку с женщинами под землей, на глубине трехсот метров?

Антонен выпучил глаза:

— Пирушку под землей?!

— Да, с женщинами! Кого-нибудь выберем из нашей провинциальной завали, состряпаем себе десерт из того, что есть. Стоит только дать несколько золотых этому пройдохе Шарлю, папенькиному лакею, — он достанет… Ты никогда не спускался в «Горемычную»? Я тоже… Ну так вот, понимаешь, надо пользоваться случаем… Меню я придумаю по дороге… Нам накроют стол в обители теней. А сегодня как раз день святой Барбары, у этих черномазых углекопов это ведь большой праздник… Они по старинке устраивают там целый спектакль. И потом, представь себе, ты увидишь толстозадых девок в мужских штанах… Право же, такое не каждый день случается.

Они наняли экипаж. Когда они подъехали к угольным копям, Ренье отправился к управляющему, старому инженеру, человеку, преданному Рассанфоссам, и тот сразу же пригласил их к себе; любезно улыбаясь, он старался им всячески услужить: старик был счастлив, что принимает у себя хозяев «Горемычной».

— Сейчас сюда придут дамы… — смеясь, объявил Ренье. — Вы позволите нам у вас тут расположиться?

— Вы у себя дома, — ответил управляющий.

Спустя некоторое время приехали четыре очень толстые женщины, заплывшие жиром, с нездоровыми, одутловатыми лицами. Увидав подъемную бадью, они испугались, и пришлось почти насильно втаскивать их туда. А когда клеть ринулась вниз, крики ужаса замерли у них на губах — так головокружительно быстр был спуск. Едва только их бледные, похожие на маски лица скрылись во тьме, «Горемычная» снова огласилась звоном и лязгом сцепов, оглушительным шумом громыхавших по рельсам вагонеток, скрипом блоков, поднимавших и опускавших тележки, хриплым гулом подземных колодцев, откуда доносилось дыхание погребенных там, в недрах земли, столетий.

Прежняя угольная копь, пришедшая в совершенный упадок, с отравленным воздухом, с залитыми водой галереями, зловещая шахта, которая несла людям одно только горе, шахта, созданная на костях и на крови и ставшая могилой для нескольких поколений людей, преобразилась сейчас в огромный черный дворец, изрезанный глубокими коридорами, где были устроены отверстия для притока воздуха и где вентиляция осуществлялась при помощи могучих турбин.

В глубине последней галереи был проход: всех поразил вид зала, открывшегося за двойными дверями. Жан-Элуа отделал стены этого зала дубовой панелью, застлал паркетом полы; вдоль стен тянулись диваны, комната была уставлена роскошными тяжелыми креслами, шкафами, столами. Всюду горели электрические лампы. Сюда почти не доносились ни оглушительный грохот шахты, ни дребезжание тележек, которые тряслись на рельсах, ни неистовый свист маховиков. Здесь царила тишина; это был комфортабельный уголок, устроенный в самом кратере вулкана, кусочек суши, отвоеванной человеком у первобытного хаоса.

Увидав на столе серебро и хрусталь, женщины сразу же успокоились; они поняли, что их ждет здесь хорошая, лакомая еда, и снова стали похожи на откормленных и ленивых телок. Но Антонен оказался для них столь опасным соперником, что они даже растерялись. Он все время жевал, челюсти его совершали свой мерный оборот, похожий на круговое движение косы, и блюда опустошались одно за. другим. Этот грузный увалень был трусом в душе, и он так испугался при спуске, что глаза его выкатились из орбит и на бледном лбу выступил холодный пот, как будто в предчувствии смерти. А теперь он испытывал потребность приободриться и основательно подкрепиться. Он стал искать глазами Ренье, но тот куда-то исчез. Тогда он с перепугу метнулся в галерею и стал его звать. Наконец он его все-таки обнаружил. Ренье стоял притаившись и с загадочным выражением лица слушал долетавший из шахты таинственный шум, глядя, как вдалеке мелькают огни углекопов, шедших с лампочками в руках. Казалось, что это грешники вереницей сходят в преисподнюю. За столом, смеясь своим жиденьким смехом, Ренье говорил Антонену:

— Я сейчас вдруг почувствовал, что в меня вселилась душа Нерона. Здесь, в одном из пластов, если я не ошибаюсь, есть горючий газ. Ну так вот, я еле удержался, чтобы не сойти туда. Стоило только закурить… И фьюить! Вот отсюда видно, взгляни… Чиркнул спичку — и все полетело к черту. Вот это был бы конец, достойный Рассанфоссов. Подумать только, мой дорогой, от одной спички…

— Что за глупости! — возмутился жирный потомок Кадранов. Он вдруг совершенно позеленел и даже не дожевал куска баранины.

— Клянусь тебе, что я не шучу. Просто-напросто я бы одним махом избавил от страданий всех этих жалких людей, которых жизнь так чудовищно обманула… Мы взлетели бы все в одном ослепительном фейерверке… Получился бы костер Сарданапала,^[11] пожалуй даже еще почище. Это была бы смерть в современном духе, мы бы заживо схоронили себя под нашими миллионами.

— Да он рехнулся! — воскликнула одна из женщин, внезапно вскочив с места и размахивая над столом руками. — Я больше здесь не останусь, я сейчас уйду!

Остальные тоже пришли в смятение. Подогретые вином, обезумев от страха и гнева, они набросились на Антонена и Ренье, которого в общей суматохе они то злобно щипали, то начинали вдруг ласкать. Маленький Рассанфосс визжал:

— Ого! Здорово же все вы цепляетесь за вашу собачью жизнь!

Потоки «Клико»^[12] усмирили это восстание. Чтобы окончательно споить женщин, Ренье подливал им шампанское в большие бокалы, а они, уже мертвецки пьяные, все еще тянули вино, напевая при этом непристойные песенки. Антонен и Ренье не хотели поддаваться их ласкам. Тогда, подстегиваемые смутною жаждой наслаждения, они, обнимая друг друга и целуя в плечи, стали все кружиться в каком-то диком танце.

— Вот так здорово! Что же мы с тобой за мерзавцы, старина Антонен! — сказал Ренье. — Сейчас вот только что один из штейгеров, добрый малый, показывал мне то самое место… Когда подъемная бадья рухнула вниз, она пробила дыру глубиною в человеческий рост. В этой-то дыре, среди обломков клети, нашли кости Жана-Кретьена. И это еще далеко не все! «Горемычная» залита нашей кровью… Жизни Рассанфоссов плавятся в ней, как железо в горне… Это Минотавр всей нашей семьи, чтобы умилостивить это чудовище, в жертву ему приносят целые поколения… Если бы мы с тобой не были такими бесчувственными скотами, у нас бы волосы встали дыбом при мысли о гекатомбах, которые поглотил этот людоед. Здесь повсюду реют призраки наших предков… А мы, их потомки, мы здесь, среди всех этих мрачных воспоминаний, развратничаем с мерзкими потаскухами, истрепанными, как какой-нибудь старый ковер, о который весь город вытирает ноги. В эту минуту, может быть, в целом свете не найти людей более подлых, чем мы с тобой. Так вот, — прибавил он, — я хочу сам себе об этом сказать; иначе ведь никто никогда не узнает, как я презираю себя в душе. Меня тошнит от самого себя, и я захлебываюсь своею собственной блевотиной. Дорогой мой, эти обезьяны, эти подонки человечества, — настоящие святые в сравнении с нами! Они никогда бы не стали делать того, что делаем мы, спустившись сюда.

Он остановился, чтобы бросить девкам горсть золотых монет, из-за которых те сразу же стали драться, впиваясь друг в друга ногтями, а потом заговорил снова:

— Кто-нибудь, может быть, и поймет меня, да только не ты. Мне кажется, что одно лишь унижение может избавить меня от ужасного сознания, что я родился на свет таким уродом. Я хотел бы кинуться в такой разврат, чтобы даже смерть сама была бы потом не в силах меня напугать… Это ведь какая-то головокружительная страсть. Да, страсть, объяснить которую я себе не могу, страсть к разрушению, к истреблению всего живого. Сейчас вот, когда мы погружались в эту темную шахту, я испытал удивительную сладость, чувство блаженное именно от того, что в нем есть что-то дьявольское. Скорее всего это было то самое чувство, которое я постоянно ощущаю в себе, — какая-то потребность покончить и с собой и со всей нашей семьей, с этим страшным обманом… Мне чудилось, что все Рассанфоссы проваливаются вместе с нами в эту тьму, в это подземелье смерти, откуда вышел наш род и куда он неизбежно низвергнется снова… Пойми только: упасть с высокой башни вниз, смешаться с безымянной мерзостью и грязью, стать всего-навсего комочком навоза в огромной куче, которую после себя оставили толпы людей, быть только издохшим фараоном, на которого мочатся бродячие собаки, — может быть, именно это и есть справедливость божия, то искупление, которым нам прожужжала все уши наша бабка, эта старая пустомеля. Теперь ты понял, в чем символическое значение этого обеда здесь, в катакомбах, с этими отвратительными потаскухами, которых мы отыскали среди отбросов самой низкопробной проституции… Погляди на них: они только что обнимались, опьяненные страстью, а сейчас уже готовы убить друг друга из-за нескольких золотых. Это ведь тоже очень поучительное зрелище, — горько усмехнулся Ренье. — У золота, которое мы обожествляем, своя судьба. Оно существует отнюдь не для того, чтобы дать нам возможность наслаждаться жизнью. Оно создано, чтобы с его помощью люди могли истребить друг друга. Это оружие последней человеческой бойни, это злое божество, на алтарях которого раздирают в клочья человеческое мясо, чтобы потом его пожирать, это распорядитель каннибальских пиршеств, которые завершат собою эру людоедов — сыновей Каина… Мы обязаны отдать все, что у нас есть, для того чтобы осуществилась резня, освященная тайным назначением золота, для того чтобы уложить наповал хотя бы одну из этих гарпий.

Антонен, в свою очередь, вынул из кармана деньги, и вот полуодетые, с разодранными юбками, все четыре женщины снова бросились в драку и, пуская в ход ногти, стали вырывать друг у друга золотые монеты. После ожесточенной схватки, во время которой они извивались, корчились, ползали по полу на животе, вцеплялись друг другу в волосы, одной из них, которая оказалась половчее, удалось подобрать несколько рассыпанных золотых. Она мгновенно запихала их в рот, и на лице ее появилось выражение алчности и какого-то отвратительного торжества. Тогда оставшиеся три бросились на мужчин; они требовали от них денег и со звериной жадностью шарили в их карманах.

— Хватит, — сказал Ренье, — даже самыми изощренными наслаждениями в конце концов пресыщаешься.

Они обещали вознаградить женщин за все, если те успокоятся. Один из шахтеров взялся отвести их к подъемнику.

— Что делать, старина, — меланхолически сказал Ренье, когда они остались вдвоем, за столом, залитым вином, среди разбитой посуды и разлитого вокруг вина, — никакое наслаждение не длится долго. И в том, которое мы только что испытали, я разочаровался так же, как и во всех остальных. Единственное утешение, что если бы мы пригласили девиц поприличнее, нам бы все это стоило не меньше двух тысяч франков. Ну, а с этими коровами хватит и половины, а удовольствия мы так или иначе получили немало.

— По счастью, они не все еще съели, — промычал Антонен, занявшись паштетом из куропатки. — Надо хорошенько подкрепиться перед тем, как подниматься наверх. От одной мысли об этом подъеме у меня все внутри переворачивается.

Раздался тихий стук в дверь. Вошел штейгер.

— Я пришел сказать насчет праздника, сейчас все начнется.

Ренье стал рассказывать Антонену, что это за праздник.

— Каждый год в этот день из дарохранительницы, находившейся на попечении работниц-вагонетчиц, извлекалось скульптурное изображение святой Барбары. Углекопы особенно чтят эту святую, считая ее своей покровительницей и заступницей. Возле стены, сооруженной из больших сверкающих кусков угля, был устроен убогий алтарь, на котором и стояла довольно уже ветхая, топорной работы кукла, одетая в белое атласное платье и украшенная разноцветными блестками. Перед алтарем горели дешевые сальные свечи, озарявшие это наивное изображение красноватым колеблющимся пламенем. Грубые, вырезанные из раскрашенной бумаги цветы были воткнуты в глыбы угля и должны были изображать лилии и розы. Здесь, в этой суровой полутьме, фосфорическое свечение фитилей озаряло сейчас молчаливое сборище мрачных людей с изможденными лицами, с глубоко запавшими глазами, белки которых при этом освещении приобретали мертвенно-свинцовый оттенок. Здесь, в царстве вечного мрака, девушки и мужчины с благоговением взирали на бесхитростный образ святой. Столпившись в глубоком безмолвии, они жались друг к другу, точно стадо, увидавшее сквозь решетки хлева восходящее солнце, они глядели, как в этой зловещей тьме догорают зажженные, словно на елке, свечи. Трепетный свет, падавший на изображение святой, казалось вдохнул в него жизнь. Он озарял его лучами подземной зари, занимавшейся над тысячелетним хаосом, зари, которую чтили полные сыновнего почтения и наивной веры сердца, видя в ней залог участия и сострадания к их мукам.

— Но это же просто дурость! — воскликнул Антонен, и его бычьи глаза стали искать дверь… — От их свечей того и гляди вся шахта взорвется.

Он успокоился только тогда, когда штейгер уверил его, что в этой части копей совершенно нет угольного газа.

— Ну раз так, тогда другое дело, — вздохнул он с облегчением.

Весь этот трогательный, полный детской веры обряд оставлял его равнодушным. Его гораздо больше занимали женские формы, которые легко можно было разглядеть под перепачканной углем одеждой.

— Погляди-ка, — шепнул он на ухо Ренье, — зады-то у них словно тыквы, это не бабы, а сущие обезьяны!

— Так, значит, тебе на все это наплевать, мамонт ты этакий, слон толстокожий, жвачная машина! — воскликнул Ренье, когда они отошли немного в сторону. — Счастье твое, что для тебя всего важнее твоя утроба, что ей ничего не делается… А меня так это растрогало. Ты удивлен? Но послушай, что я тебе скажу: тебе еще многому придется удивляться. Да, я знаю, на свете всегда найдутся болтуны вроде Эдокса и олухи вроде тебя. Они будут вопить, что все это — фанатизм. Завтра я сам буду произносить громкие речи против слепой привязанности черни к древним обрядам… Но что это все доказывает? Только то, что мы с тобой — тупые и жестокие эгоисты: самим нам никогда не приходится полагаться на провидение, и мы поэтому ни за что не хотим верить, что его помощь может пригодиться и тем, у кого на свете нет ничего, кроме веры! Нетерпимость, слепая, звериная тупость — вот сущность человека. Уверяю тебя, мне не хотелось даже и глядеть на этих толстозадых баб, а в тебе они, должно быть, пробудили низменные плотские желания. Я думал только о душах этих бедняг, в молитвенном экстазе склонившихся перед этой нелепой маленькой куклой, исполненных горячей надежды, что мольбы их будут услышаны… Мне казалось, что я присутствую при богослужении первых христиан на страстной неделе, на одной из древних литургий, которые совершались в тайне, в подземных храмах, в катакомбах, где укрывались мученики за веру.

— И все-таки, — добавил Ренье, смеясь, — постарайся понять меня, если можешь. Сейчас вот, когда я весь дрожу от жалости, которой ни папенька, ни другие наши родичи никогда не знали, я тем не менее с удовольствием отправил бы их на тот свет, чиркнул бы спичку в забое с угольным газом — вот и все. Ты скажешь, что я пустословлю! Может быть, конечно, оно и так. Но тогда пришлось бы допустить, что подлинно во мне одно только пустословие. Сердце у меня переместилось: я ношу его в горбу.

В это время к ним приблизился странного вида человек. Это был приземистый, крепкий старик, со сгорбленною спиной и хищным, звериным лицом. Сначала они не обратили на него никакого внимания, а потом штейгер неожиданно рассказал им его историю. Фамилия этого человека была Рассанфосс, и он утверждал, что находится в родстве с Жаном-Кретьеном I. Три года тому назад Барбара приняла его на работу в «Горемычную».

— Как! — воскликнул Ренье, подходя к нему. — Ты, оказывается, тоже принадлежишь к великому роду Рассанфоссов, которые стали царями там, на земле, и ты соглашаешься заживо гнить в этой ужасающей тьме! Взгляни на меня, я сын Жана-Элуа Пятого, мы с тобой одной крови, и тем не менее мы так непохожи друг на друга, как жаба и бык… За три месяца тяжелого труда ты не сможешь заработать столько, сколько я за минуту швыряю на ветер. Так вот, слушай: мне завидно, что у тебя в твои годы сохранилось столько силы. Мне бы хотелось быть таким, как ты, а я на всю жизнь обречен оставаться жабой… Посмотри, что они из меня сделали.

— Мне ребята сказывали, что вы и есть молодой Рассанфосс, да, ей-богу же, я не поверил… Я думал, вы все красавчики. Но, стало быть, этот тоже один из вас, — добавил старик, приглядываясь к Антонену, — жиру-то на нем сколько! Сразу видно, что из богатых!

Ренье начал с любопытством разглядывать этого пещерного человека, ушастого и косматого, как горилла, с маленьким сплющенным черепом. Челюсть его выдавалась вперед; его непомерно длинные, узловатые, мускулистые руки болтались, грудная клетка была сдавлена, точно ее кто-то утрамбовал. Он благодушно ухмылялся, и темная, словно дубленая, кожа его лица вся натягивалась; он повторял:

— Вот это да! Это да! Вот дела-то какие!

«Так, должно быть, выглядели первые представители нашего рода, — подумал Ренье, — вот он, наш предок… Жан-Кретьен Первый, вероятно, был похож на него как две капли воды».

Он повернулся к Антонену:

— Вот тебе еще одно доказательство того, какие мы все мерзавцы. Мы допускаем, чтобы один из нас мучался в этой огненной геенне, а сами стараемся только выкачивать оттуда побольше золота.

Ренье притронулся к руке углекопа.

— Ну, так вот, хоть ты, глядя на мой горб, считаешь меня самым захудалым из Рассанфоссов, я скажу тебе кое-что такое, чего тебе ни один Рассанфосс никогда не скажет. Я почитаю тебя как Патриарха… Ты, должно быть, ненавидишь нашу семью за тот отвратительный труд, который они тебе навязали, — он ведь делает тебя и тебе подобных похожими на зверей, — ненавидишь за то, что они тебе платят жалованье, которого не хватает даже на пропитание… И вот я хочу дать тебе случай рассчитаться с ними за все: влепи-ка мне сейчас оплеуху всей пятерней, я ее заслужил. А в благодарность я смиренно пожму эту самую руку.

Старик весь задрожал.

— Я никому ничего плохого не сделал. Почто вы меня так наказываете?

— Ах ты, святая простота! — воскликнул Ренье. — Неужели же для того, чтобы найти и доброту и всепрощение, надо спускаться под землю? Как стойко ты перенес все унижения, которым мы тебя подвергали! И ты, видно, даже не подозреваешь, что все мы ничто перед величием твоего благородного сердца… Так кинься же мне в объятия, старый конь, достойнейший из битюгов, я хочу расцеловать тебя, такого, как ты есть, пропитанного насквозь черной пылью. Знаешь что — если тебе взбредет в голову стукнуть меня по горбу, пожалуйста, не стесняйся!

Смиренный шахтер, который сначала совершенно остолбенел, вдруг разволновался. Его грубый подбородок. заросший седой щетиной, затрясся, он застучал зубами, не в силах ни рассмеяться, ни расплакаться. Наконец он решился и, что-то прохрипев, кинулся к Ренье и потерся своим шершавым лицом об его щеку. А потом, довольный тем, что сделал, весь вспотев, громко сопя, он уставился на него.

— Уж и доволен же я, право! И впрямь, ведь мы в сродстве.

— Ну, а теперь ступай, отец, ступай, старина…

Он повернулся к Антонену:

— Чтобы довести игру до конца, надо было бы подать ему пять франков в виде милостыни. В этом вся соль.

Он порылся в карманах.

— На вот, возьми, выпьешь за здоровье тех самых Рассанфоссов, которые угнетают тебя, которые сделали из тебя раба.

Несколько мгновений старик колебался, глядел на деньги, а потом, набравшись духу, отстранил руку Ренье:

— Нет, не надо, мне и так уж хорошо заплатили.

Грузно переваливаясь с боку на бок и болтая огромными, сжатыми в кулак руками, этот человек-горилла скрылся в извилистых коридорах шахты, исчез в той самой вековечной тьме, куда один за другим неминуемо уходили его деды и прадеды и откуда он появился на какое-то мгновение, чтобы явить живым сумрачный лик зачинателя их рода.

Когда-то, на заре жизни, этот пещерный человек семенем своим оплодотворил утробу женщины, и из этого семени хлынул целый поток, разлившийся широкой рекой, вместе с которой пришли в мир новые Рассанфоссы.

— Потрогай мои глаза, боров ты этакий, — сказал Ренье, когда объект их забавы скрылся из виду, — и если твои пальцы еще не совсем одеревенели, они ощутят на них нечто диковинное: слезы. Этот человек поверг меня в трепет, я почувствовал какой-то священный ужас, ужас древних таинств. Помнишь нашу встречу с нищим в лесу? Она меня растрогала, но этот человек трогает меня гораздо больше. Библейский цикл, который охватывает и всех нас, сейчас замыкается с приходом этого Рассанфосса, исторгнутого из недр геенны. В лице нищего нам явился Голод, вечный скиталец без роду и племени, который входит в город через одни ворота и выходит через другие. Живот его так же пуст, как пусты внутри те кости, которые он гложет; воду он пьет из ручья, ест откопанные в помойных ямах отбросы. А этот каторжник, прикованный к шахте, олицетворяет неумолимый закон, роковую неизбежность труда, этого близнеца голода, того самого труда, который делает одного человека рабом другого. А мы с тобой — воплощение хлынувшего через край и направленного во зло людям богатства, а также и всех остальных пороков, вместе взятых: чревоугодия, похотливости, праздности, скупости, жестокости.

Но все это, конечно, не доходит до твоего толстокорого мозга… Это годится для меня, у которого не все дома, для полоумного Рассанфосса, как они меня все зовут! Выполняй же свое назначение, жри, набивай себе брюхо и жди конца, который уже не за горами. Разве для того, чтобы насытить твою утробу, не умирают сейчас с голоду тысячи несчастных? Разве рядом с этой трупной ямой, которая носит название «Горемычной», сам ты не такая же трупная яма, такая же ненасытная, как она?

По дороге им повстречалась партия рабочих. Это была ночная смена, которая пришла на место тех, кто работал днем. Но в ту минуту, когда надо было выходить из подъемной бадьи, Антонен упал в обморок: его стало мутить, ноги его беспомощно повисли. Двоим рабочим пришлось взять его под мышки и тащить так до самой станции.

Наконец они сели в поезд и уехали. На одной из маленьких станций, куда они прибыли уже поздно, Ренье, который подошел к окну, чтобы выкинуть окурок, вдруг увидел, как из вагона осторожно вышла женщина маленького роста; лицо ее было закрыто вуалью. Навстречу ей быстрыми шагами шел рослый мужчина, в котором он узнал Депюжоля. Раздался свисток, и поезд тронулся. Ренье растолкал растянувшегося на подушках Антонена.

— Знаешь, кого сейчас подцепил этот певец? Нашу любезную кузину Сириль… Да, только этого еще недоставало, дальше идти уже некуда… Сейчас они будут ворковать, лежа на влажной простынке где-нибудь в гостинице, а в это время наш бедный Провиньян твердо уверен, что она гостит у бабушки и чести его ничто не угрожает.

XXX

Пребывание Даниэль в пансионе окончилось.

Баронесса сразу же ощутила все мучительные последствия появления дочери в ее доме. Рядом с этой пышной девятнадцатилетней красотой, рядом с этой весенней свежестью она почувствовала себя увядшей, поблекшей. Постоянно тлевшая в ее душе ревность разгорелась теперь ярким пламенем. Эдокс понял, что за ним следят. Даниэль же, для которой Сара была не любящей матерью, а строгой тюремщицей, всей душой ненавидела ее и наслаждалась этой ненавистью. Девушка, разумеется, в первые же дни заметила, что ей не доверяют, что за каждым ее шагом следят. Когда она вернулась домой, все ее молодые, бурные чувства, скованные заточением и тишиной, рвались на волю, кровь в ней кипела; она радовалась тому, что годы ее изгнания, годы, за которые она успела вырасти и созреть, теперь уже позади, что теперь она наконец сможет расправить крылья. Сквозь пока еще смутные девические мечты в ней пробуждались тревожные, пылкие желания, ее одолевало любопытство, назойливое, может быть даже чуть извращенное.

Сара пришла в ужас от ее самостоятельности. С первых же недель между ними начались споры, из которых дочь неизменно выходила победительницей. Во время этих споров Даниэль всегда удавалось вставить какие-то слова упрека и доказать матери, что та никогда по-настоящему ее не любила. В эти минуты в ее жестоких стеклянных глазах, в холодном блеске ее расцветшей красоты Сара увидела себя такой, какой она была когда-то и какой ее знал ее первый муж, знаменитый Орлан-дер, завоевавший себе на бирже титул барона. Сара увидела, что теперь, в дни, когда для нее самой наступила осень, у нее одно только средство избавиться от дочери-соперницы, совершенно затмевающей ее молодостью и свежестью, — выдать ее замуж.

Дом их огласился звуками музыки, они стали давать балы, приглашать молодежь, устраивать танцы, игры. Целая свита молоденьких легкомысленных девушек окружила эту утопавшую в золоте принцессу, которой, разумеется, захотелось власти.

Таким образом, выйдя из пансиона, Даниэль сразу очутилась в атмосфере той жизни, для которой она была как бы предназначена своим богатством. Она тут же окунулась в тот самый водоворот светских развлечений, о котором мечтала еще маленькой девочкой, скучая в стенах пансиона. У нее появились своя лошадь, свой грум, свой экипаж, свои комнаты, своя горничная. Представлялись хорошие партии, но она всем отказывала: дело дошло до того, что Саре пришлось самой поощрять ухаживания молодого Мозенгейма, сына франкфуртского банкира, который казался ей самым серьезным из всех претендентов. В конце концов девушка устала от этой назойливости и небрежным пожатием своих ослепительных плеч дала понять матери, что она согласна.

С этой минуты Сара почувствовала себя спокойнее. К тому же она не раз имела случай убедиться, что Даниэль относится к своему отчиму равнодушно. Девушка всегда очень сдержанно отвечала на его приветствия; обращаясь к нему, никогда не забывала называть его «мосье», старалась не подавать ему руки, когда он протягивал ей свою. Эдокс вначале смеялся над этим, как над каким-то детским капризом: потом ему захотелось унизить ее гордость, и он стал обращаться с ней фамильярно и даже с оттенком пренебрежения. Однако на нее это не подействовало, — она отвечала на все самым холодным высокомерием. Этим она задела его самолюбие: он привык к легким победам. И теперь он пустился на хитрость — он решил сделать вид, что презирает ее, и заставить ее пожалеть о том, что она оттолкнула его от себя.

А еще недавно Даниэль, будучи воспитанницей пансиона, втайне увлекалась своим молодым отчимом; она видела его всего несколько раз, но этого было достаточно, чтобы плениться его красивым лицом и безукоризненными манерами. Увлечение это родилось в тишине дортуара, где она думала о нем ночами, лежа в своей задернутой белым пологом постели. Не кто иной, как он, его образ искушал там ее чувственность. Мысль о том, что этот красавец — муж ее собственной матери, не давала ей покоя. В ее отношениях с матерью было больше соблюдения условностей, нежели любви, а тут она просто возненавидела ее за то, что Эдокс достался ей. Если бы, напротив, она любила мать, вся ее ненависть пала бы на того, кто отнял у нее материнское сердце. Потом этот образ потускнел. На смену ему явились другие: она влюблялась то в учителя музыки, то в преподавателя естественной истории, то в кузена одной из своих подруг, который приезжал не раз в пансион. Все это были не более чем мимолетные переживания, на какое-то время запечатлевавшиеся в ее чувствительном сердце. И лишь ненависть к матери оставалась прежней. Даниэль сохранила ее и по возвращении домой, только дома прежняя влюбленность уступила место любопытству, направленному на того, кто когда-то был предметом ее мечтаний. Однако теперь, когда она увидела его в обыденной жизни, совсем близко, он показался ей лишенным того обаяния, которое окружало его, когда он был далек и недоступен. На лице девушки появилась презрительная усмешка, как будто она вдруг узрела своего былого кумира без того ореола тайны, который когда-то его окружал, разглядела все его ничтожество и окончательно в нем разочаровалась.

Эдокс вскоре заметил, что все его хитрости ни к чему не приводят. Сердце ее было неуязвимо, неприступно и оставалось теперь столь же равнодушным к холодности отчима, как прежде к его насмешливому презрению. Он почувствовал, что вообще ничего не значит в ее жизни и не оставит в ней никакого следа, как ничем не примечательный, случайный прохожий. Мысль о том, что она неприступна, приводила его в бешенство и в конце концов одержала верх над его последними колебаниями. Решив, что рано или поздно ему представится случай остаться наедине с Даниэль при таких обстоятельствах, когда он сумеет сломить ее упорство, овладеть ею силой и тем самым заставить ее признать его власть над ней, он стал терпеливо выжидать. Но он был зол на нее, а так как все высокие чувства были чужды его душе, то обида эта вскоре же перешла в настоящую страсть. Как истый донжуан, он почуял запах новой добычи и не мог пройти спокойно мимо этой никем еще не тронутой девушки, с которой он ежечасно сталкивался в домашней жизни и которая была для него гораздо более лакомым куском, чем все давно уже приевшиеся ему связи с замужними женщинами.

Г-жа Рассанфосс постепенно успокаивалась, подозрения ее рассеивались, и она уже требовала, чтобы при посторонних оба, и муж и дочь, вели себя так, как подобает близким родственникам. Эдокс взял на себя роль заботливого отчима. Когда у Сары бывали мигрени, он ездил с падчерицей по утрам кататься за город, верхом или в фаэтоне. Постепенно, под влиянием этой более свободной жизни, Даниэль несколько смягчилась. Ее забавляло, что она приобрела в нем товарища, спутника в верховых прогулках. Эдокс в качестве опытного обольстителя не торопился и ждал, пока представится подходящий случай. В глубине души, однако, он испытывал некоторое беспокойство, и это его сковывало. Низкий, упрямый лоб, ясный взгляд, привыкший повелевать, крайняя требовательность, которой она постоянно тиранила окружающих, — все это придавало девушке какую-то загадочность и неприступность. Иногда в самый разгар бала она говорила ему вдруг: «Отвезите меня домой». И слова эти звучали как приказание, которомуприходилось безоговорочно повиноваться. Однажды, охваченная порывом ярости, она отхлестала своего скакуна и пустила его во весь опор. Эдоксу пришлось пришпорить свою лошадь, и после бешеной скачки он наконец настиг ее в роще. Совершенно спокойная, она встретила его слегка насмешливою улыбкой. Он стал читать ей нотации. Тогда она расхохоталась ему прямо в лицо и он был вынужден замолчать.

XXXI

В половине февраля открылась выставка кружка художников-новаторов. Все это были представители новых течений в искусстве, сторонники импрессионизма, полнокровного и смелого, художники по большей части молодые, горячие поборники новой веры. В эту пору окончательного упадка академической живописи, когда пошлость и огрубение одержали верх над всем, они выступили против ремесленничества в искусстве и торгашеского пренебрежения к идеалу. Противопоставив всему этому культ творческой индивидуальности, они вели себя, как мятежники, которые вытаскивают камни из мостовой, чтобы строить из них баррикады. Они именовали себя Кружком пятнадцати. Каждая их выставка собирала множество народа, причем публика встречала это новое веяние иронически и враждебно, отпуская колкие замечания по адресу картин, раздражавших ее своей непривычностью и вызывающей дерзостью.

Эдокс отправился на выставку вместе с Даниэль. Они поехали только вдвоем. Баронесса была в это время занята устройством благотворительного базара; к тому же она вообще избегала слишком часто появляться в обществе вместе с дочерью. Обойдя зал, они встретили Жана-Элуа и Пьебефа-младшего. Все четверо сошлись на оценке выставленных картин. Больше всех возмущался Пьебеф, человек глубоко невежественный в вопросах искусства, умудрившийся заплатить огромные деньги за явную подделку, которую ему подсунули как подлинного Рембрандта.

— Это настоящий скандал! Да они просто издеваются над нами со своими оранжевыми и голубыми пейзажами. Деревья бывают всегда зеленые — только зеленые. И потом, они ведь совершенно не умеют рисовать. Никакой перспективы!.. Посмотрите, ведь это же конец искусства.

Жан-Элуа, со своей стороны, утверждал, что хороши только картины старых мастеров. Он любил спокойные пейзажи, зеркальные поверхности вод, свежие, сочные краски, тщательно вырисованные детали. Чтобы не отстать от распространившейся в то время моды на живопись и безделушки, он заполонил дом разными вычурными вещицами, современными шедеврами прикладного искусства, которые мирно уживались там с картинами Мириса, ван-дер-Верфа, Миньона.

— Что такое эти Пятнадцать? Сборище неудачников, которых следовало бы послать учиться! В искусстве, как и в обществе, перестали признавать правила и законы: каждый тянет в свою сторону, люди кичатся своим неуважением к великим мастерам и к великим людям. Вот чем кончается наше столетие! Дорогой мой, — закончил Жан-Элуа. — Вот вы там заседаете в палате. Так неужели же вы не можете сказать свое слово насчет этих выставок… Это же сплошной позор! Кто же может вынести подобные зрелища? Они ведь развращающе действуют на вкусы публики. Не говоря уже о том, что выставляются напоказ всякие похабства. Они, например, изображают голых женщин и в таких непристойных позах, что… Мы возвращаемся к временам варварства.

Верный старозаветным взглядам, он не находил слов, чтобы выразить свое возмущение этой живописью, которая посягала на его устоявшуюся мораль. В конце концов он принялся ругаться, вторя Пьебефу. Мимо них прошел один из художников — участников выставки, человек вполне пристойного вида и аккуратно одетый, не обращавший ни малейшего внимания на презрительные усмешки толпы. Кто-то из присутствующих назвал его фамилию трем дамам, которые, откинувшись назад и обмахиваясь веерами, громко смеялись. Тогда и они, в свою очередь, стали указывать на него другим, прыская со смеху. Вид этого спокойного, молчаливого человека разъярил всю компанию. Он был для них воплощенным вызовом. Они его сразу возненавидели. Пьебеф пальцем показал на него незнакомому господину, как будто взывая к тому, чтобы его наказали. Они готовы были разорвать его на куски. Неожиданно в толпе показался Рети. Эдокс вытянул руку и дотронулся до его плеча.

— Ну, ты, вандал, наверное доволен… Вот уж где действительно полная анархия!

Не глядя на него, Рети описал рукою в воздухе круг, как бы обнимая всю эту живопись, вызвавшую столько нападок.

— Да, вот оно, новое течение… И волна эта завтра смоет то захиревшее искусство, перед которым млеете вы все, старые сморчки и филистеры… Как я вас раскусил! И в политике и в литературе вы поднимаете лай вокруг всего, что молодо, что мужественно, вокруг каждого нового дерзновения, каждого усилия свернуть с протоптанной колеи… Доктринеры! Доктринеры! Крохоборы несчастные! Но что там говорить, завтра от вас не останется и следа… Настанет черед тех, кто провозгласит новые истины, кого вы не хотите слушать.

В это время поток людей разделил их. Жан-Элуа, весь раскрасневшись, многозначительно коснулся пальцами лба.

— Полноте, он отлично соображает, что говорит! — воскликнул Эдокс, смеясь. — Хуже всего, что у него это — строго продуманная система.

Они снова подошли к картинам. Хотя они и находили их отвратительными, противиться их притягательной силе они не могли. После ухода Рети они еще больше рассвирепели. Они проходили мимо пейзажей, которые точно воспроизводили природу, давая живое ощущение простора, свежести от разлитого повсюду света. Но как раз эта-то непривычная непосредственность в передаче освещения и оскорбляла Жана-Элуа и Пьебефа. В их глазах это было карикатурою на природу.

В нескольких шагах от них Даниэль остановилась перед злой аллегорией: высокая молодая девушка, совершенно голая, в черных чулках, вела на поводу борова. Тайный смысл этой картины, этого обнаженного тела, написанного с удивительной правдивостью, этой жестокой усмешки, искривившей, губы девушки, заключался в утверждении откровенного владычества женщины и крайней степени падения мужчины, который превратился в скотину. Среди зрителей были и такие, которые впивались глазами в обнаженное женское тело, но тем не менее осуждали художника за непристойность замысла, прикрытого сатирой. Дамы, стоявшие поодаль и с виду равнодушные, старались, однако, хорошенько разглядеть изгибы живота, заслоненные от их взглядов стоявшими перед картиной мужчинами.

— Уведи ее сейчас же отсюда, — сказал Жан-Элуа Эдоксу, указав ему на Даниэль. — Нехорошо, чтобы молодая девушка смотрела на такое непотребство.

Эдокс только покачал головой, подошел к Даниэль и, наклонившись, шепнул ей на ухо:

— Ну как, вам это понятно?

Она вдруг ощутила напряжение во всех чертах его лица, увидела его сдвинутые брови, тяжелый, потемневший взгляд, уловила легкое дрожание его раздутых ноздрей. Тогда она, в свою очередь, устремила на него большие спокойные глаза, полная решимости, но ничего не ответила на его вопрос. На какое-то мгновение взгляды их встретились, и каждый увидел в другом невысказанное желание, глубокое влечение, говорить о котором они не могли.

Вдруг она расхохоталась и презрительно бросила:

— Shocking!^[13]

Он взял ее под руку и тихим голосом, скандируя слова и впиваясь в нее своим острым взглядом, взглядом фавна, завидевшего в листве розовое тело нимфы, спросил:

— Miss, will you ride with me to morrow?^[14]

— I will.^[15]

Она хлопнула его по пальцам каталогом, который был у нее в руках: они еще раз взглянули друг на друга; потом она повернулась и ушла. Увидев, что Жан-Элуа остановился, Эдокс подошел к нему и сказал с иронией, смысла которой банкир не понял:

— Даниэль держится того же самого мнения, что и мы.

Девушку остановили дочери Акара-старшего. Вслед за ними появился и сам Акар; он поздоровался с Пьебефом и Жаном-Элуа. Он тоже не скрывал своего негодования и, поводя огромным носом, во всеуслышание заявлял, что жалеет о том, что привез сюда дочерей. Эдоксу шутки ради хотелось пройти с ними еще раз по залу, но пора уже было ехать в палату.

— Пожалуйста, не стесняйтесь, — сказал Акар. — Только оставьте нам барышню… Мы приехали в ландо. Позвольте нам отвезти ее домой.

Даниэль согласилась, хотя она терпеть не могла дочерей Акара, находя, что они вульгарны и плохо одеваются. Эдокс направился к выходу. На лестничной площадке его догнал Пьебеф. Улыбаясь, он процедил сквозь зубы:

— Ну, дело сделано… Эпидемия началась. Теперь я не сомневаюсь, что экспроприация состоится… Мрут по десятку в день.

— Вот как!

— Да. Замечательная штука, дорогой. Скажи только, могу я на тебя рассчитывать, если будут какие-нибудь осложнения?

Эдокс обещал ему свою помощь. Он только поставил одно условие: пусть Пьебефы купят еще столько же акций их общества.

— Согласен, — сказал Пьебеф. — Беру пятьсот сразу.

XXXII

Эпидемия, которую столько времени ждали, наконец разразилась, и планы Пьебефов стали осуществляться. Словно разбойники, залегшие в своем логове, они подстерегали добычу. Теперь они увидели, что надежды их сбываются. Отвратительная клоака, возникшая на месте старого кладбища, где все до сих пор еще гнило и разлагалось, словно извергало теперь из себя скопившийся там за долгие годы трупный яд, отравляя миазмами все живое. Облачное, дождливое лето, теплая сырая погода пробудили смрадные испарения этой земли и распространили заразу, заставив обитателей домов вспоминать о лежащих под полом мертвецах, тела которых еще окончательно не истлели. По всему кварталу разносился тиф, беспощадно опустошая дома, прорубая темные просеки в этом выросшем на перегное, густом лесу, в этой страшной чаще человеческих тел. Каждое утро вереница санитаров уносила в лазарет людей с почерневшими лицами, каждое утро похоронные дроги торопливо увозили заколоченные гробы к безвестным могилам. Муниципалитет, пробудившись от спячки, постановил в целях охраны общественного здоровья немедленно уничтожить эту клоаку, возместив владельцам зданий их стоимость. Декрет этот вызвал огромную радость в семье Пьебефов.

— Наше счастье было бы еще полнее, если бы у нас был ребенок, который мог бы воспользоваться всем этим богатством, — сказал Пьебеф-младший жене. И в порыве нежности и щемящей тоски, которую вызывала в нем их бездетность, он крепко поцеловал ее, как бы скрепляя этим поцелуем свое обещание:

— Провалиться мне на этом месте, но ребенок у тебя будет! Клянусь тебе.

До сих пор они еще лицемерили, стараясь делать вид, что соболезнуют страдальцам.

Едва только началась эпидемия, как Пьебеф-старший, предчувствуя, что она повлечет за собой огромную смертность, вошел в соглашение с похоронным бюро, которое взялось поставлять ему гробы сотнями по сходной цене. Таким образом, он порядочно нажился и на этом заказе, приобретая по дешевке деревянные ящики, в которых предстояло истлевать мертвецам. Расчетливость Пьебефа-старшего дошла до того, что он даже потребовал, чтобы излишек гробов бюро с него списало.

Однако от всех их благотворительных намерений не осталось и следа, когда наступило время решать вопрос о размерах компенсации. Пьебефы испугались, что могут на этом деле что-то потерять, и хищнические инстинкты собственников распоясались со всею силой. Они стали спорить о сумме, настаивать на своих правах и в конце концов путем интриг добились самой высокой цифры, которая составила целое состояние. В дело вмешались также Акары и Рабаттю. Этим отъявленным мошенникам удалось еще раз обмануть муниципалитет. Но неожиданно пришло возмездие, и попранные человеческие законы начали мстить за себя. У Рабаттю, который был инициатором этой чудовищной затеи, умер сын. Мальчик погиб от тифа — от той самой эпидемии, результаты которой должны были принести его отцу новые миллионы. Но Рабаттю даже и теперь, когда он носил траур по сыну, продолжал оставаться душою триумвирата. Он настолько очерствел, что ему и в голову не приходило, что его собственный ребенок не случайно умер от той самой болезни, распространению которой он всеми силами способствовал. Может быть, впрочем, он был настолько уже низок, что в его глазах полученная им огромная прибыль сторицей вознаграждала его за смерть сына.

Рассанфоссы и Кадраны, разбогатевшие на удаче, выпавшей на долю их родича, были точно так же ослеплены. Казалось, что эти люди, в честности которых никто никогда не сомневался, утратили вдруг всякую мораль. Г-жа Кадран-мать ограничивалась тем, что заказывала мессы по жертвам ненасытной алчности своего зятя. Сибилла, жена Пьебефа-младшего, полагала, что, для того чтобы жить в мире с господом богом, достаточно раздавать осиротевшим семьям какие-то жалкие крохи от нажитого ими миллиона. Разбойническая хватка капитала, высшая несправедливость кастовой розни еще раз проявилась в действиях этих людей, в обыденной жизни как будто бы и вполне порядочных, но которым забота о собственном благополучии закрыла на все глаза и которые, в силу ограниченности, присущей всякому буржуа, позабыли о том, что на свете существует ответственность за поступки.

Рука правосудия, поразившая Пьебефов, проникла и в дом Кадранов. Апоплексический удар сразил огромного Антонена, когда он ужинал в обществе проституток. Его ненасытная утроба в последний раз послужила тому делу, которому он посвятил свою жизнь, — чудовищному обжорству, превращавшему его организм в какую-то мельницу с жерновами и зубьями, способную перемолоть состояние всей семьи, и сделавшему его огромный круглый живот эмблемою всего царства Кадранов. Нажравшись как скотина, ом вдруг всей тяжестью своего тела рухнул на Ренье, и руки его с растопыренными пальцами стали судорожно хватать воздух. Только через час удалось вызвать у него рвоту, и тогда эта толстая бочка начала извергать из себя целые потоки блевотины. За этим последовал второй удар, но уже более слабый. Врачи, помимо всех прочих недугов, нашли у него жировое перерождение сердца. У него отнялись руки и ноги, он уже ничего не соображал, и в солнечные дни можно было видеть, как по саду Кадранов слуга катает в кресле его огромную, расплывшуюся тушу.

В их семье больше не осталось мужчин. Злой рок, опустошивший колыбели в доме Пьебефов, отнимал у них и этого разжиревшего увальня, который погибал теперь от общего удела их семьи — пресыщения. Оставались одни только дочери. Кадран-отец тяжело переживал свое горе, нимало, однако, не задумываясь над тем, какова та сила, которая за все ему мстит. Что же касается г-жи Кадран, то она по обыкновению снова обратилась за помощью к богу — стала чаще посещать церковь, дала обет заказать резной деревянный алтарь для девы Марии, если только ее детище вернется к жизни.

— Вот и еще один, — сказал Ренье Эдоксу, встретившись с ним однажды утром во время прогулки верхом. В голосе его звучала едкая ирония, с которой он никогда не расставался, как и со своим горбом, источником всей его злобы.

— Он превратился в клей. За свою жизнь он сожрал больше, чем все его предки, — тем ведь приходилось голодать… И вот теперь он должен будет расстаться со всеми миллионами, нажитыми на «Горемычной». Потом придет черед другого, твой или мой, и так будет до тех пор, пока от всех Рассанфоссов останется только кучка гнили, на которой не расцвести даже той розе, которую вы, милая кузиночка, прикололи к корсажу.

Даниэль, совершавшая этим утром со своим отчимом верховую прогулку, отцепила розу и, улыбаясь, бросила ее Ренье. Когда через минуту они удалились, Ренье повернулся в седле и, глядя, как они ритмично раскачиваются в такт движению лошадей, громко расхохотался среди окружавшей его тишины.

— Держу пари на две тысячи франков против всех папашиных миллионов, что сей пройдоха собирается теперь бросить в юную плоть семя кровосмесительного адюльтера. Наш бедный Мозенгейм найдет почву уже взрыхленной.

Один только Жан-Оноре стал открытым противником преступного замысла Пьебефов. Этот честный человек, которому передались лучшие черты его предков и который унаследовал неподкупную прямоту старухи матери, остался незапятнанным среди всей этой грязи. Он стал даже резко осуждать старшего брата за то, что тот связался с такими мошенниками. Жан-Элуа начал оправдываться: ничего не поделаешь, дела есть дела; Пьебеф только воспользовался стечением обстоятельств, которые так или иначе должны были привести к катастрофе. В этом следует обвинять не их, а городские власти, затянувшие экспроприацию этих домов.

Банкротство, которое теперь грозило делу колонизации, мало-помалу стало подтачивать нравственные устои Жана-Элуа, и он становился все менее разборчивым в отношении средств, которыми предстояло возместить понесенные им утраты. Ему пришлось признать, что предприятие оказалось ненадежным, что расчеты, на которых оно было построено, не оправдались. Жан-Кретьен I был человеком, твердо верившим в провидение. Убедившись, что земля сопротивляется, он бы только удвоил свои усилия. А у его дряблых потомков уже не было этой веры — они стали сомневаться в начатом ими деле. Напрасно правительство строило все новые школьные здания, одно лучше другого, — они пустовали, так же как пустовали и сами земли. Нажились на этом только Рабаттю и его подрядчики. Целые поселки с отличными домами, в которых никто не захотел жить, превратились в развалины. После первоначальных, довольно сомни* тельных успехов наступил самый настоящий крах. Миллионы франков потонули в бесплодных песках, а впереди ожидались нескончаемые судебные процессы и громкое дело о неслыханном мошенничестве, которое должно было навсегда запятнать доброе имя Рассанфоссов.

Жан-Элуа увидел крушение всех своих планов. Это был его конец, его Ватерлоо. Он стал раздражительным, замкнулся в себе; мысль о том, что все потеряно, не давала ему покоя. Холодный эгоизм заставил его еще больше отдалиться от всех человеческих страданий; горе Кадранов оставило его равнодушным. Чья-то рука толкала их вниз, заставляла спуститься в бездонную пропасть «Горемычной», откуда все они вышли. Он мечтал о возвышении, о господстве, о том, что царству Рассанфоссов не будет конца, и вот действительность предательски его обманывала. Он думал, что строит навеки, но воздвигнутое здание оказалось столь же непрочным, как и зыбкий песок, на котором оно стояло. Оно грозило обвалом, и все могло рухнуть раньше, чем он успеет закрыть глаза.

Аделаида уже в апреле вернулась в Ампуаньи. Она настояла наконец, чтобы муж отказался от рытья пещер — предприятия, которое их только разоряло. Но после четырехмесячного перерыва Жаном-Элуа вновь овладела его прежняя страсть. Он пригласил инженера для руководства работами. Оказалось, однако, что все вырытые проходы никуда не вели. Таков уж, видно, был удел всех Рассанфоссов — истязать землю, в глубинах которой испокон веков томились их предки. Убедившись в бесполезности своей затеи, Жан-Элуа пожалел о напрасно истраченных деньгах и обещал жене, что не станет возобновлять раскопок.

Они все больше и больше тревожились за Симону, вылечить которую так и не удавалось. Никакие лекарства не помогали. Ее ничем нельзя было развлечь, она уже почти никогда не покидала своей одинокой башенки. С ее отвращением к врачам родители уже как будто смирились, после того как знаменитый Маршандье пытался ее усыпить и все кончилось ужасающей сценой, лишившей их последней надежды на медицину. Хуже всего было то, что на этот раз Маршандье решительно заявил, что у нее психоз. Он предсказывал постепенное помрачение ее уже затуманенного сознания. Теперь никто не переступал порога ее комнаты. Она не открывала двери даже матери и целые дни оставалась одна со своими галлюцинациями. Выходила она только рано утром, когда начинало светать, и в вечерние сумерки. Она собирала на полях цветы и травы и приносила к себе большие букеты, а потом сплетала из этих цветов венки. Все остальное время она проводила в башенке совершенно одна, занятая неизвестно чем, напевая детские песенки.

Она странным образом изменила свое отношение к Ренье, которого так горячо любила. Этот неисправимый прожигатель жизни, проводивший свое время в сумасбродстве и кутежах, стал редко появляться в Ампуаньи и, приехав туда, не мог уже с прежней легкостью угадывать скрытые движения ее мятущейся одинокой души, над которой он раньше имел такую власть. Бывали минуты, когда Симона кидалась ему на шею, целовала, называла его самыми нежными именами, ласкала его словно в каком-то тумане любви и грусти, а потом, вдруг опомнившись, набрасывалась на него с бранью и в ужасе убегала. В этом старинном замке Фуркеанов она казалась призраком, вышедшим из тьмы былых времен и блуждающим по зубчатым башням, теныо Белой дамы. Прислушиваясь к каждому шороху, она перебегала с места на место, почти не касаясь земли, и суеверные крестьяне считали, что встреча с нею приносит несчастье.

Когда с ней случались припадки, ее всегда преследовали одни и те же страхи, одни и те же видения — ей мерещились какие-то похороны, бесконечные погребальные процессии, вереницей тянувшиеся к кладбищу. Она начинала кричать, и с ее криком в дом как будто вступала смерть и кралась дальше тихими шагами. Аделаида дошла до того, что сама уже начинала слышать эти шаги. Смерть нещадно разила Рассанфоссов, кося одного за другим, обрубая на их родовом древе ветвь за ветвью. Симона повсюду видела ее длань, чертившую кресты на стенах и на порогах дома. Перед взором ее проплывали молодые девушки, медленно угасавшие в тишине, трагически погибающие мужчины, какой-то тяжелый катафалк и взгроможденный на него огромный гроб. Потом вдруг перед ней появлялся призрак, ей чудилось, что она видит своего брата Арнольда. Аделаида вся холодела, понимая, что сознание дочери постепенно помрачается. Эти видения смерти отнимали и у нее последние жизненные силы.

Раза два-три в месяц Аделаида обычно ездила в Распелот. Но теперь она стала суетливой и мелочной: непрерывная тревога за Симону, опасение, как бы прислуга в отсутствие хозяйки не обворовала их, держали ее в вечном трепете, и, едва приехав туда, она тут же торопилась домой. В то же время видеть Гислену стало для нее теперь потребностью: она рассказывала ей о своих горестях, жаловалась на мужа, которого считала виновником всех зол, иногда даже брала у нее несколько сот франков, чтобы увеличить этим свои сбережения. Письмо, полученное ею от негодяя, который втайне способствовал замужеству Гислены, еще усилило ее душевное смятение. Это был один из слуг, уволенный вскоре после того, как был выгнан лакей, соблазнивший ее дочь. Мирон — так звали этого слугу — сообщал им о положении дела и предлагал за пять тысяч франков помочь устроить развод Гислены и Лавандома. Таким образом, г-жа Рассанфосс узнала, что история беременности Гислены перестала быть тайной для виконта, к которому Мирон поступил на службу. Мирон все узнал от Фирмена: лакей, озлобленный против своих бывших хозяев, которые его прогнали, сам рассказал о своих отношениях с их дочерью. Узнала она и то, что мысль женить Лавандома на Гислене зародилась у любовницы виконта. Лавандом, который к тому времени уже окончательно разорился, дал согласие и вслед за тем поручил своему агенту вести все переговоры с Рассанфоссами. Сразу же после свадьбы виконт снова сошелся со своей прежней любовницей. Он уехал из Распелота и вместе с ней поселился в Париже.

Аделаида была подавлена. Все трое они стали жертвами гнуснейшего тайного заговора, во главе которого стоял какой-то жалкий лакей! Она уже простила Гислене ее грех и думала только об их собственном грехе, который они теперь искупали при участии этих двух негодяев. Дочери она об этом ни словом не обмолвилась, но показала полученное письмо Жану-Элуа. Банкир понял, что этот подлец держит его теперь в руках, испугался и послал ему пять тысяч, чтобы тот обо всем молчал и сказал на суде только то, что от него требовалось. Одно несчастье приходило за другим. Он уже думал было, что проступок их дочери канул в вечность, но все, оказывается, вернулось, их горькая тайна восстала из тьмы, в которой они ее погребли. В действительности же всего сильнее от этого страдали они сами. Для Гислены все это теперь не имело никакого значения.

Она жила, безраздельно отдав себя огромной материнской любви, и гордилась сыном, воспитывая его так, как будто ей нисколько не приходилось стыдиться его появления на свет, как будто ребенок родился от настоящего, законного брака. В течение целых шести лет она ни на один день не покидала Распелот, не желая никого видеть, отгородившись от целого мира и живя только одним, всепоглощающим чувством. Она позабыла о том, что у нее были родители, братья и сестра, и решила, должно быть, что семья ее состоит только из двух человек — ее и ее ребенка. Она была так несказанно счастлива и с таким рвением воспитывала маленького Пьера, что г-жа Рассанфосс спрашивала себя, не явилось ли для нее искупление греха источником постоянных радостей, которых не знают другие, живущие праведной жизнью. «А что, если Гислена права? — думала она. — Что, если то, что в свете все считают грехом, в действительности не содержит в себе ничего греховного?»

Спокойствие дочери поражало также и Жана-Элуа. Его давно установившиеся взгляды на ответственность человека поколебались. Гислена была для них живым угрызением совести — и в то же время сама не знала никаких угрызений. Зачав в грехе, она была теперь горда своим материнским счастьем, как будто материнство было залогом искупления этого греха. Все это опровергало его представление о морали. Его мучили сомнения, он не мог решить, на чьей стороне истина, и в итоге признавал, что в человеческой жизни все далеко не так просто. В ушах его звучали слова Гислены:

«Не может быть ничего постыдного в материнстве… Как знать? Может быть, этому отверженному всеми ребенку суждено когда-нибудь вернуть былую силу нашему роду».

XXXIII

В половине сентября часть семьи собралась на торжественное открытие благотворительных учреждений, построенных Барбарой Рассанфосс. Старухе хотелось, чтобы в этот день с ней были все ее сыновья и внуки. Но и на этот раз распад, царивший в семье, помешал ее желанию осуществиться. Тщетно Лоранс умоляла приехать Сириль и Пьебефов. Невозможно было найти Ренье и Арнольда. Ни Эдокс, ни жена его не явились. Можно было подумать, что человеколюбивое дело, затеянное старухой, вообще ничего не значит для потомков обоих Жанов-Кретьенов.

А для добрых душ день этот был большим торжеством. Прежде всего духовенство обошло все здания и освятило их. Потом вся семья во главе с Барбарой прошла в убежище, устроенное для престарелых рабочих. Рабочих этих набралось около сотни. Это были настоящие развалины, седые старики, все в шрамах, изможденные непосильным, каторжным трудом в шахтах. Когда они пожимали большую желтую руку, которую протягивала им одному за другим эта служительница милосердия, на их темных лицах светилась благодарность, их одеревеневшие пальцы дрожали.

Потом они вошли в убежище для старух: собравшиеся там женщины, а их было тоже около сотни, окружили Барбару и благоговейно старались коснуться ее платья. На глазах у всех были слезы. В глубине дортуаров под пологами белели поставленные в ряд кровати. Взглядам вошедших предстала та же картина, которую они только что видели в комнатах мужчин, — то же измождение после тяжелой трудовой жизни, та же умиротворенная радость при мысли, что теперь они смогут спокойно ожидать смерти. Все принятые в это убежище для престарелых получили одежду и белье. Это было своего рода приданое перед обручением немощной старости с новой весною жизни. Новое белье, которое они надели на свои жалкие исхудалые тела, почерневшие от огня и солнца, пахло травой и мылом.

После этого все прошли в школу. Там было два класса, один — для взрослых, другой — для самых маленьких. По знаку Лоранс десять девочек, которых она старательно для этого подготовила, вышли вперед и прочитали приветственное слово. В руках они держали огромные букеты цветов, совершенно скрывавшие их лица. По окончании этой школы каждый ученик становился владельцем вклада в пятьсот франков; маленьких же, пока они учились, кормила и одевала школа. Бабка, прямая, высокая (она была на голову выше всех окружающих), шла впереди с серьезным лицом, коротко отвечала на приветствия, ласкала мимоходом детей, благословляла склоненные перед ней головы своей большой рукой точно так же, как она благословляла всегда сыновей и внуков.

Будучи человеком старого закала, она нашла в себе достаточно силы, чтобы справиться с волнением. Когда все вокруг плакали, ее глубоко запавшие глаза, которые видели на своем веку немало человеческого горя, оставались совершенно сухими: они были устремлены в грядущее. И только изредка по ее длинному восковому лицу пробегала какая-то легкая дрожь, образуя морщинки в углах рта. Она настояла на том, чтобы открытие ее благотворительных учреждений было обставлено совсем просто, чтобы не было ни официальных представителей, ни торжественных речей. Священник, освятив все три здания, нарек имена обоим убежищам и школе. Убежищу для стариков было присвоено имя Жана-Кретьена I, убежищу для старух — имя Марии-Жозефины. Школа была названа именем Жана-Кретьена V. В этих каменных зданиях как бы воскресали теперь их былые деяния, частицы их мужественного сердца. Как будто могильные плиты, укрывавшие их прах, источали из себя некую благодать, которая воплотилась теперь в этих каменных сводах, ставших прибежищем для их огромной семьи, для тех, кто спасся от катастрофы. Эти дышавшие покоем дортуары, эти высокие окна в просторных, залитых солнцем классах — все это Барбара посвящала их памяти, а сама старалась оставаться в тени, чтобы люди знали и помнили не о ней, а только о тех, кто положил начало славному роду Рассанфоссов.

Городок, словно по мановению волшебного жезла выросший из-под земли и спасший от гибели множество людей, возник в то самое время, когда стали разрушать трущобы Пьебефов. Рабаттю согласился принять участие в снесении зданий на половинных началах с Пьебефом. Это было последнее, чем они могли поживиться на человеческой смерти, в ожидании выкупа участка и строительства новых домов, которое должно было в пять раз умножить их состояние. В то время как праведное золото, заработанное потом и кровью нескольких поколений и за долгие годы скопленное старухой, решившей жить в бедности, врачевало человеческое горе, золото, нажитое злом, разорением и гибелью других, золото человекоубийц, черное, как тиф, который его породил, способствовало только гниению и распаду — уделу последних дней этих выродков буржуазии. А в это время целебный источник питал все новые и новые посевы живительной влагой. Древо жизни, пустившее глубокие корни в человеколюбивом сердце, простирало свои могучие ветви, чтобы дать приют бездомным и обездоленным. И здесь золото Рассанфоссов стало походить на мощную реку, струившую к морю свои полноводные потоки. А золото в руках ее детей и внуков напоминало собою бесплодные пустыри, стоячие болота, унылые песчаные края, подобные Кампине, где потерпело крах дело колонизации, затеянное Жаном-Элуа.

XXXIV

Однажды ночью у баронессы начался сильнейший приступ удушья. Ей показалось, что это конец, и, вся в поту от смертельного ужаса, она отправилась в комнату мужа, чтобы разбудить его. Свечи она с собой не взяла — Эдокс обычно зажигал у себя на ночь маленькую лампочку: это была японская безделушка, превращенная им в ночник. Но теперь и его, должно быть, погасили. Сара ощупью добралась до кровати и окликнула мужа. Гробовое молчание. Она потрогала одеяло — постель не была разобрана. А ведь Эдокс приходил пожелать ей спокойной ночи, и она слышала, как он потом прошел к себе.

Кровь в ней похолодела. Внезапно ее осенила страшная мысль — ей ясно представилось, что он наверху, у Даниэль. Растерявшись, она кинулась было назад, к двери, но заблудилась и несколько минут беспомощно металась в темноте, натыкаясь на мебель и не находя выхода. Наконец она увидела тоненькую полоску света, которая просачивалась со стороны лестницы и шла от лампы, горевшей внизу, в вестибюле. Цепляясь за перила, она с трудом поднялась на второй этаж. Дверь в переднюю была приоткрыта. Сара скинула туфли и босиком стала красться по ковру.

Сомнения не могло быть. Кто-то пробрался в комнату ее дочери и, чтобы не шуметь, оставил эту дверь неприкрытой. Баронесса уже ничего не понимала, мысли ее путались. Да и о чем тут было раздумывать, когда все совершенно ясно, когда внутренний голос подсказывал ей, что это так. Она приложила ухо к другой двери, которая вела в апартаменты Даниэль. Но в ушах у нее гудело, ей все время слышался оглушительный шум морского прибоя, набегающего на песчаный берег. Она вернулась на лестничную площадку и стала ждать, пока кровь немного отхлынет от головы.

Потом она снова подкралась к дверям, чтобы что-нибудь услышать, но кипение волн, поднимавшееся в ней изнутри, еще раз заглушило все таким же хриплым ревом — потоки крови снова ударили ей в голову. Она вся дрожала, ей казалось, что тысячи мелких льдинок колют ее голое тело, что этот холод забирается внутрь и несет с собою смерть. Да, он был там, он ушел от нее, чтобы забраться в спальню ее дочери! И, ни о чем не думая, она только повторяла: «Даниэль! Даниэль! Даниэль!»

Но вдруг это подозрение возмутило ее самое:

«Нет, это слишком подло. Я ошиблась. Он, должно быть, спит у себя в постели». Она спустилась вниз, взяла лампу и еще раз заглянула в спальню Эдокса: постель была пуста и даже не смята. Она повернулась и вдруг заметила рядом, на стуле, брошенную в беспорядке одежду — галстук, жилет, пиджак. Тогда ее охватило одно властное желание — она стала думать, как убить их обоих. Мысль эта ее сразу же успокоила.

«Нет, никакого оружия мне не надо, — подумала она, после того как обшарила столы и стены. — На это меня не хватит. Нужно что-то другое». Она взглянула на постель, и у нее тут же созрел новый план — пусть они умрут на костре, пусть пламя охватит их тела, пусть они сгорят там, на ложе страсти: спастись они не смогут, она запрет их на ключ. Она злорадно скрежетала зубами; «Да! Да! Поджечь их там, в постели, в постели, в постели!..» Взяв светильник, она снова бесшумно поднялась наверх, прошла переднюю, тихонько дотронулась до ручки двери. На какое-то мгновение она остановилась — ей показалось, что они разговаривают. Послышалось их прерывистое дыхание, смех, перемежающийся с поцелуями, замирающие от наслаждения вздохи. Нет, это ей только почудилось, за дверями все было тихо. Она начала дергать ручку, пробовала открыть дверь коленом; но оказалось, что дверь комнаты заперта изнутри на ключ. Ее охватила ярость. Она вцепилась обеими руками в ручку двери и стала трясти ее изо всех сил. Теперь она уже ясно слышала, как там начали испуганно перешептываться, как вскочили с постели, как нечаянно задели стул. Она закричала:

— Откройте, или я позову людей и прикажу выломать двери!

Она стала громко стучать кулаками, стараясь сломать замок, налегая на дверь плечом, наваливаясь на нее всей тяжестью своего тела. С каждым ударом ярость ее росла. Она осыпала их ругательствами, звала прислугу, потом схватила со столика китайскую вазу и швырнула ее в дверь. Ваза разбилась на мелкие куски.

Наконец дверь отворилась: перед ней стояла Даниэль в ночной рубашке, с распущенными волосами, спокойная и полная решимости.

— Ах, это ты! Ты!

Оттолкнув ее, Сара кинулась к постели. В эту минуту из-за портьеры вынырнула чья-то фигура и скрылась на лестнице. Даниэль подошла к матери и посмотрела на нее, не говоря ни слова. Сара порывисто выпрямилась, подошла к дочери, схватила ее за руку.

— Он здесь! Я знаю. Где ты его спрятала?

Даниэль только засмеялась и пожала плечами.

— Где ты его спрятала? Отвечай мне! Где? Где?

Увидев, что дверь открыта, Сара сразу же сообразила, что Эдокс спасся бегством.

— Ах, так они меня одурачили! — воскликнула она.

Она вышла на лестницу, стала прислушиваться к тишине, совсем обессилев, еле переводя дыхание. Как бы она хотела умереть сейчас вот, от разрыва сердца, а потом являться к ним по ночам, чтобы они мучились угрызениями совести. И снова перед взором ее предстала картина греха, она увидела перед собой преступное ложе любви, пятна позора повсюду — на стенах, на полу.

И к ней вернулась прежняя ярость; она кинулась к Даниэль, схватила ее за волосы и скрутила их жгутом:

— Ну так я разделаюсь с тобой сама!

— Делайте со мной что хотите, — ответила Даниэль, — я вас ненавижу, я даже не пытаюсь защищаться, но предупреждаю вас, что, как только вы меня отпустите, я позову сюда людей и скажу всем, что вы меня избивали, решив, что я спала с вашим мужем… Ну что же, начинайте! Вы же хорошо знаете, что я не считаю вас за мать!

— Скажи мне по крайней мере, что все это неправда, что он не был твоим любовником, — только это!

— Вы мне не мать. Я вас ненавижу.

— Даниэль! Даниэль! Неужели это могло случиться? Умоляю тебя, скажи мне, что этого не было… Одно только слово — и, клянусь, я тебе поверю.

Она отпустила ее и теперь молила, заломив руки. Даниэль собрала волосы в узел, а потом, глядя баронессе прямо в глаза с презрением и ненавистью, сказала:

— У меня не было детства… Я никогда не чувствовала, что я ваша дочь… Всю жизнь я провела взаперти… Но вот я вернулась, вам больше нельзя было не пускать меня к себе в дом… И что же, в этом доме вы жили с человеком, который занял мое место, который отнял у меня мать. Я только отомстила за себя. А теперь оставьте меня, уйдите отсюда, иначе я позвоню.

— Ах, вот как, проклятое отродье! Ну что же, посмотрим, кто из нас здесь хозяйка. Звонить буду я.

Сара стала ожесточенно нажимать кнопку. Звонок зазвонил прерывисто, громко, не умолкая. Вслед за этим послышались тяжелые шаги. Вошла горничная Даниэль, вся заспанная, застегиваясь на ходу.

— Разбуди сейчас же кучера и скажи ему, чтобы он немедленно явился сюда, — приказала баронесса. — Ступай! А сама можешь ложиться спать. И не смей приходить сюда, пока я не позову… Ну, ступай же!

Через несколько минут в передней послышалось чье-то хриплое дыхание. На пороге появился кучер, толстый, краснощекий и невозмутимый англичанин.

— Дик, как у вас в Англии поступают с детьми, которые провинились перед родителями? Их секут, не правда ли? Ну так вот, я позвала вас, чтобы вы высекли барышню…

Дочь ее вскрикнула:

— Нет… нет! Это подло… Вы забыли, что мне двадцать лет!

— Дик, вы слышали, что я сказала.

Кучер сделал движение, чтобы схватить Даниэль своими огромными лапами, но девушка выскользнула, забегала по комнате и вдруг кинулась в кресло, крепко ухватившись за ручки. Кучер остановился в нерешительности и посмотрел на баронессу. Та в нетерпении топнула ногой:

— Начинайте же!

Завязалась борьба. Даниэль, стиснув зубы, царапала кучеру лицо. Он разъярился и потом одним сильным движением справился с ней. В облаке батистовой пены блеснуло нагое тело, скрытая от взоров греховная красота. Она почувствовала, что больше не в силах бороться, и, покорившись его грубым рукам, униженная и опозоренная, закричала:

— Он мой любовник, он мой любовник… Я вас обоих ненавижу!

Мать ее, вся оцепенев, только считала удары.

— Сильнее, Дик… Сильнее…

Негодование девушки достигло предела. Она забилась в нервном припадке, вырвалась из рук истязавшего ее палача и упала на ковер.

Тогда баронесса отпустила кучера и позвонила горничной.

— Уложи барышню и оставайся при ней.

Она спустилась вниз. Эдокс заперся у себя в комнате. Баронесса постучала в дверь. Ответа не последовало. Она вернулась к себе, бросилась на пол, обхватив голову руками; страшные судороги душили ее, но плакать она уже не могла. Она еще раз ощутила прикосновение смерти, она уже больше ничему не верила: она видела, что любовь ее унижена, втоптана в грязь. Она вспомнила, как безмерно она мучилась, обнаружив, что муж изменяет ей, вспомнила платок г-жи Флеше, разоблачивший легковесную и лживую душу человека, которого она боготворила, которому она была готова простить все, даже измену. Но то, что случилось, было неслыханно. Преступны были сейчас они оба. Сара чувствовала себя оскорбленной и как женщина и как мать — изменой мужа и преступною связью его с ее един-ственной дочерью. Та плоть, которой она дала жизнь, восстала против ее собственной плоти, похитила у нее тело мужа. А он, ее муж, прикоснулся к непорочному телу ее дочери… Это был тот оскверняющий человека грех, за который рука всевышнего покарала молнией целые города и погребла их под потоками серы.

У нее снова явилась мысль пожертвовать собою. Она убьет себя. Утром он найдет ее мертвой у своей двери. Но потом малодушие взяло верх. Она стала думать о ночах, проведенных с ним, о его поцелуях, об объятиях, в которых она почувствовала себя снова юной, которые были откровением любви для нее, овдовевшей после долгих лет супружеской жизни, прожитых без любви.

К тому же это было бы совсем глупо! Он целиком бы достался ее сопернице. «Ах, какая чушь мне приходит в голову!»

У нее мелькнула надежда, что страсть ее восторжествует, лихорадочная жажда мести наполнила ее сердце радостью. Она отняла его у ненавистной Матильды, отнимет и у этой бесстыдной девчонки. Вот кого действительно надо убрать с дороги. Мозенгейм уже торопит со свадьбой. Ну что же, пускай только скорее увозит ее… Он или кто другой, первый встречный, не все ли равно, только пусть она уберется отсюда сию же минуту… Она готова отдать дочь любому проходимцу, чтобы, опозоренная вдвойне, та стала для нее еще отвратительнее. Вся ее ярость уступила место этой безмерной гадливости. Она хотела, чтобы Даниэль испытала горе, подверглась самым жестоким унижениям. Только бы Эдокс не ушел! Все остальное испепелялось ненавистью и гневом. И вот она снова стала мечтать о том, чтобы увезти его куда-нибудь в глухие леса, остаться там с ним вдвоем, чтобы никто не был в силах отнять его у нее.

«Кого? Его? Этого труса и обманщика? Если бы хоть на этот раз я могла остаться непреклонной!»

Она царапала себе грудь ногтями. О, как ей хотелось вырвать сейчас это рабски покорное сердце! Она хотела бы ненавидеть того, кто так надругался над ней, всю жизнь не испытывать к нему ничего, кроме холодного презрения. Но она понимала, что и на этот раз все кончится тем же — она покорится зову тела и воспротивиться ему не сможет. И тогда всю свою злобу она обратила на себя, она презирала себя до физического отвращения; и вдруг ей припомнился крик дочери,исполненный такой ненависти и к ней и к ее мужу. Так, значит, она его ненавидит. Значит, это правда, на эту страшную связь Даниэль толкнула ненависть! Мысли ее спутались, она поняла, что за всем этим скрыта какая-то тайна, какой-то непроницаемый мрак.

На рассвете она принялась писать ему письмо. Она исписала целых четыре страницы, исполненные негодования и страсти… Все между ними кончено. Она уйдет от него, пусть он остается с этим позором. Потом она залила все письмо слезами и разорвала его в клочки. Ах, почему у него нет сына! Она бы сумела его отнять, она бы его развратила! Ее охватило безумное желание оскорбить его так, чтобы это видели все. Она ведь может взять себе любовника, отдаться кому-нибудь без любви.

Послышались голоса. Дом начал просыпаться, забегали слуги, где-то осторожно открывали и закрывали двери, звуки шагов тонули в мягких портьерах. Вошла горничная. Совершенно хладнокровно Сара отдала ей распоряжения относительно отъезда Даниэль. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Прежняя ясность ума вернулась к ней, она обдумала все до последней мелочи, сказала, кто из кучеров повезет барышню, в каком экипаже, каких лошадей надо будет запрячь. Мадемуазель Орландер уедет в десять часов. Она возьмет с собою двух служанок; лошади и экипаж останутся в Водре на все время пребывания там барышни. Это было одно из их поместий, в пяти часах езды от железной дороги. Там, в небольшом замке, в отсутствие хозяев постоянно жил управляющий.

— Пойди сейчас к барышне. Пусть она сию же минуту собирается в дорогу… Прощаться с ней я не буду. Скорее!

Она услыхала голос мужа. Лакей отвечал на его вопросы. Оба разговаривали вполголоса. Сара прислушалась: речь шла об отъезде Эдокса. Он говорил о том, какие чемоданы надо уложить и что взять с собою в дорогу.

— Не забудь, я еду десятичасовым.

— Все будет сделано, сударь.

Баронессу поразило это совпадение. Муж ее уезжал тем же поездом, что и дочь. Она дождалась, пока лакей ушел, и, видя, что дверь в комнаты мужа открыта.

вошла туда. Он обернулся и изобразил на своем лице удивление.

— Как, ты уже встала, дорогая!

Он отлично владел собой, но, боясь выдать себя, старался на нее не глядеть.

Улыбнувшись, он сделал шаг в сторону. Она сразу же остановилась, глаза их встретились. Ни муж, ни жена не произнесли ни слова. Эдокс, слегка побледнев, закусил губу. Он дал себе обещание быть осторожным, а тут вдруг сразу себя выдал. Обычно он ведь никогда не забывал поцеловать ее поутру. Прошло несколько мгновений. У него не хватило смелости приблизиться к ней. Сославшись на какие-то дела, он повернулся к ней спиной.

— Только два слова, — сказала она, подойдя к нему и коснувшись его руки.

Этим она совершенно смешала его карты. Он ждал, что она встретит его взрывом ярости, криками, слезами. А мужчине, который чувствует себя виновным, гораздо легче справиться с женщиной, охваченной порывом негодования, чем с осторожной, расчетливою игрой с глазу на глаз, когда партнер внимательно следит за каждым его ходом. Он с трудом подавил раздражение и досаду.

— А что такое?

Он стоял у окна, и лицо его было хорошо освещено. Боясь, что не сумеет скрыть свое волнение, он подался немного назад, в полумрак, а потом, чтобы стало понятным, почему он это сделал, тяжело опустился в кресло. Все его движения, которыми он старался управлять, выглядели неестественными и выдавали его с головой. Он это заметил и, чтобы сразу же овладеть собой, почти вызывающе поглядел ей прямо в глаза.

— Друг мой, — сказала Сара, — я должна сообщить вам нечто неприятное.

Эдокс нервно замигал. Такой оборот дела совершенно сбивал его с толку. Он знал, до чего она изворотлива, как она умеет прикинуться искренней, сколько в ней женской хитрости, скрытой за ее видимым простодушием, и заподозрил, что она готовит ему какую-то ловушку. Он опять отвернулся; у него не хватило сил взглянуть еще раз на ее мертвенно-холодное лицо с совершенно сухими глазами, с неподвижными линиями рта, которые как будто застыли, скрывая тайну.

— Да, — продолжала баронесса, — сегодня ночью произошло нечто такое, после чего нам нельзя жить так, как мы жили.

Он взял со стола бумаги и стал их просматривать, стараясь отнестись ко всему равнодушно. Однако вступление это было настолько серьезно, что ему пришлось оставить свое занятие. Он приподнял брови, привскочил, но почувствовал, что она пристально на него смотрит, и стал опять избегать ее взгляда.

— Что такое? Что случилось, дорогая?

— Сегодня ночью кто-то забрался в спальню Даниэль… Я стучалась, грозила, что позову прислугу… Наконец мне открыли… В ту минуту, когда я кинулась к ее кровати, находившийся в комнате мужчина успел скрыться.

Она говорила неторопливо, ровным, хотя и несколько повышенным голосом. Эдокс замер на месте. Он думал: «Что же, посмотрим, как она перейдет к тому, что этим мужчиной был я…» Он стал искать слова для ответа, притворился удивленным и даже пожал плечами:

— Не может этого быть. Вам это, верно, просто приснилось.

— Да, была минута, когда я действительно верила, что это так, до того все казалось чудовищным. Но Даниэль постаралась открыть мне на все глаза. Нет, друг мой, мне это не приснилось. Доказательств не надо: она во всем созналась сама.

При этих словах Эдокс приподнялся; он побледнел, руки у него дрожали. Потом он тут же снова упал в кресло, лишившись сил, потеряв всякое самообладание.

— Что вы говорите! Да возможно ли это? Даниэль!

«Трус! Теперь он уже не посмеет мне больше лгать!» — подумала баронесса. В эту минуту она так его презирала, что ей с трудом удавалось сдержаться. Она поняла, что сейчас ей надо говорить о чем-то другом, чтобы помочь ему выбраться из затруднительного положения, в которое он попал, чтобы тем самым спасти и себя самое — сохранить силы и довести потом начатую игру до конца.

— Но ведь вас-то это не должно особенно трогать. Оскорблена всем этим я, ее мать… А вы, кажется, куда-то уезжаете, не так ли? Я слышала, как вы говорили Жермену, что едете.

— Да, — проговорил он с трудом, — на несколько дней… Торговые договоры… Министр меня просил…

— Ну, так вот, друг мой, эти несколько дней вы подарите мне. Мне надо, чтобы вы сейчас остались со мной.

Он попробовал было возразить.

— Ах, вот как! — воскликнула Сара, упершись кулаками в бедра. — Не понимаете вы, что ли, что вам нельзя уезжать одновременно с ней?

В большом венецианском зеркале она увидела свое лицо, совершенно искаженное гневом. Зубы ее были стиснуты, она походила на фурию.

«Если бы только он сейчас на меня взглянул, он увидел бы, что я безобразна», — подумала она. Как раз в эту минуту Эдокс, ошеломленный тем, что слышал, забылся и поднял глаза. Сара мгновенно отвернулась и овладела собою. Помолчав немного, она сказала ему тем же ровным голосом, каким она говорила, когда пришла к нему:

— Я хотела сказать вам… У Даниэль есть любовник. Она мне призналась. Я вызвала Дика… Знаете, может быть, я поторопилась, но я велела ее высечь. Он задрал ей рубашку и… Мне стыдно все это вам рассказывать… Словом, надо, чтобы она уехала; я уже распорядилась: оставаться здесь ей больше нельзя. Словом, когда вы решили уехать тем же поездом, вы понимаете, мне стало как-то не по себе.

— Все это очень странно, — сказал Эдокс, стараясь сделать вид, что не понимает ее намека, в то время как тайный смысл этих слов стал для него более чем ясен. Это и было как раз то, что его терзало.

«Она говорит как будто о ком-то другом, — думал он, — и вместе с тем все, что она говорит, относится ко мне. Если она до сих пор не знает, что именно я спрятался от нее сегодня ночью, когда она вошла в комнату Даниэль, я должен все отрицать». У него появились проблески надежды. Он почувствовал себя несколько уверенней, собрался с силами и заглянул ей в глаза:

— Ну, если Даниэль действительно сделала то, что вы говорите…

— Как! — воскликнула Сара, выпрямляясь во весь рост и устремляя на него огненный взгляд своих страшных глаз. — Вы в этом еще сомневаетесь?

Эдокс, который, вообще говоря, был человеком не робкого десятка и даже пять раз вполне достойным образом дрался на дуэли, вдруг почувствовал, что боится ее. Он опустил глаза и замолчал.

«Она все знает», — подумал он, и эта уверенность его окончательно сразила.

Баронесса неторопливыми шагами пошла в другую комнату и позвонила. Вошел Жермен, их лакей.

— Барин никуда не едет, — сказала она.

Она подставила мужу лоб для поцелуя и, улыбаясь, сказала:

— Я вам причиняю много хлопот, друг мой… Но вы должны понять, что поступить иначе я не могла.

Она направилась к двери.

— Да, вот еще что… Очень может быть, что моя дочь, — она сделала ударение на этом слове, — захочет вас видеть. Я надеюсь, что вы не способны меня оскорбить и не позволите себе принимать ее теперь, когда я выгоняю ее из дома.

Вернувшись к себе в комнату, Сара кинулась на кровать, впилась зубами в простыню и зарыдала.

«Все кончено… Мой крестный путь завершен… Теперь я могу снова быть с ним как прежде».

В это время Эдокс собирался с мыслями, стараясь подвести какой-то итог всему, что случилось.

«Как, однако, все запуталось… И эта дурочка Даниэль во всем призналась!.. Впрочем, все равно Сара ведет себя просто удивительно. У нее необычайно искусная тактика… Она, как никто, разыграла роль жены, которая ничего не знает и знать не хочет… И если после всего, что было, мы еще сможем жить вместе, то этим я буду обязан ей одной».

Только теперь он сообразил, какому жестокому унижению была подвергнута м-ль Орландер, которую отдали в руки кучера. Его охватило какое-то странное чувство законного, но вместе с тем лицемерного негодования. Сара показалась ему омерзительной. И это называется мать! Какая низость!

Жермен тихонько приотворил дверь. Он посмотрел, не здесь ли баронесса, и, убедившись, что она ушла, с подчеркнутою осторожностью положил на стол пачку газет. Потом он шепнул:

— Вот газеты, которые барышня просила вам передать… И здесь еще вам письмо от барышни.

Эдокс распечатал пакет и нашел письмо.

— Хорошо, — сказал он и отпустил лакея.

«Разумеется, кучер всем уже все рассказал, — подумал он, — теперь весь дом об этом знает. Поэтому Жермен и пришел и говорил со мной таким таинственным тоном. Да, все сложилось так, что бедняжке необходимо уехать».

Он прочел письмо:

«Вы жалкий человек. Вы позволили, чтобы со мной обращались как с самой последней девкой. Вы должны презирать сейчас себя самого за эту трусость не меньше, чем я ненавижу вас и буду теперь ненавидеть всю жизнь. Все равно, я отомстила и ей и вам: она все знает».

«Да, конечно, я сделал глупость, — подумал Эдокс, прочтя письмо. — Эта девчонка оказалась гораздо решительнее, чем я предполагал. Она меня обвела вокруг пальца, а в моем возрасте это непростительно!»

XXXV

Два месяца спустя Даниэль выдали замуж. Маленький Мозенгейм оказался счастливцем, сорвавшим эту пышную розу, первое благоухание которой досталось другому. Эдокс, который еще задолго до этого задумал совершить путешествие на восток, хотел было уехать возможно скорее, чтобы не присутствовать на свадьбе. Но жена не дала ему увильнуть от обязанностей, которые на него накладывало его положение отчима невесты. Она потребовала, чтобы он заменил в этот день Даниэль отца и сам передал ее в руки мужа.

Сколько убийственной иронии было в этой комедии брака! Ни у кого не возникало сомнений в девственности невесты, и правду знали только сама Даниэль, ее мать и ее злосчастный любовник, которому приходилось теперь со всем лицемерием играть роль отца. Это было последней местью Сары. Она приложила все старания, чтобы расстроить планы Эдокса, и придумала столь веские возражения против его поездки, что он был вынужден задержаться и принять участие в нелепой и унизительной для него церемонии. Все это время баронесса делала поистине героические усилия, чтобы ничем не показать, что знает о преступной связи Эдокса с ее дочерью. После роковой ночи, когда все открылось, ночи, вместе с которой пришли тревога и ярость, она поняла, что вовсе не расчет, а сама сила ее неистовой и обманутой страсти делают ее способной на эти героические усилия, на эту двойную жизнь и что каким-то чудом ей удается верить мужу так же, как и прежде.

Едва только Даниэль уехала, как в доме все опять пошло своим чередом. Казалось даже, что она никогда в нем не появлялась. Ощущение это было еще сильнее оттого, что муж и жена обещали друг другу больше не вспоминать о той, которая разрушила все, что создавали они оба; имя Даниэль было упомянуто единственный раз только тогда, когда составляли брачный контракт. Чтобы теперь уже навсегда избавиться от дочери, баронесса выделила ей значительную часть своего состояния. Да и сами Мозенгеймы оказались достаточно требовательными. После этого м-ль Орландер вернулась домой только на один день. Эдокс сам отвез ее в церковь; руки их, которые совсем еще недавно сплетались в греховных объятиях, соединились теперь в последний раз перед свадебной церемонией, где все было сплошным обманом. Оба держались совершенно спокойно. Ни словом, ни движением они не выдали своей постыдной тайны. Эдоксу, правда, пришлось подавить в себе легкую дрожь, когда он почувствовал прикосновение женского тела, которое было ему так знакомо. Но Даниэль не испытала даже и этого. Лицо ее сияло ослепительной красотой и такой невинностью, что ее бывший любовник пришел в ужас.

«Это же настоящее чудовище, — подумал он. — Она как будто забыла, что показала мне первому дорогу к счастью — к тому самому счастью, которое сейчас достается этому олуху Мозенгейму».

Супруги зажили по-старому. Эдоксу пришлось примириться с унизительною повинностью выносить молчание жены, ежечасно напоминавшее ему о его грехе, и своей слепой покорностью добиваться прощения, получить которое, как ему давали понять, было отнюдь не легко. Для него это был поворот судьбы, ограничившей его независимость и безвозвратно отдавшей его во власть женщины, которую он обманул и которая теперь с таким тонким искусством извлекала выгоду из своего несчастья. Эдокс понял, что эта женщина оказалась сильнее его, что она его победила, и стал не на шутку побаиваться, что она теперь окончательно подчинит его себе. В жизни этого нераскаявшегося грешника, этого покорителя женских сердец, похождения которого занимали любителей скандальной хроники, наступила разительная перемена. Он, ставивший превыше всего свою свободу, теперь, дожив до сорока пяти лет, почувствовал, что его поработили.

Вышло так, что связывавшая их тайна стала залогом прочности того самого очага, который Эдокс едва не разрушил. Взаимное притворство сделалось для них своего рода цепью, и, прикованные этой цепью друг к другу, они стали ближе, чем тогда, когда жили в атмосфере доверия и дружбы. Эдокс все время боялся, что в минуту гнева Сара бросит ему в лицо упрек в его страшном проступке, от которого она все время страдала. Одной минуты было бы достаточно, чтобы разрушить всю эту жизнь, которую они столь старательно воздвигали на зыбкой лжи. Но эта минута так и не наступила.

Сара нашла в себе достаточно сил, чтобы гордо затаить в сердце свое безутешное горе. Эдокс точно так же тщательно следил за собой: боясь, чтобы мир и согласие, воцарившиеся в его отношениях с женой, не были нарушены вторжением в их жизнь какой-либо новой измены, он стал предаваться втихомолку самому низкопробному разврату. Именно в это время он сделался завсегдатаем г-жи де Руа, широкоизвестной владелицы корсетной мастерской, которая сводила людей почтенных с молоденькими, едва созревшими девушками; в ее заведении полиция обнаружила однажды немало высших чинов, и в числе их одного из виднейших министров тогдашнего правительства и самого Эдокса.

Та кипучая деятельность, которой было отмечено начало его политической карьеры, точно так же исчерпала себя. Меняя убеждения, подобно тому как он менял женщин, он очень скоро пресытился своими успехами в парламенте, наскучившем ему, как несколько лет назад ему наскучило выступать в суде. Проект тарифов на пошлины, представленный им в парламент на следующий день после того, как он в первый раз изменил жене с м-ль Орландер, был отклонен большинством голосов, и от этого поражения он уже не оправился. Министерство рассчитывало, что именно Эдокс поможет добиться всеобщего признания осуществляемой им политики, а он вместо этого самым позорным образом провалился. Оппозиция одержала верх. Это поражение депутата едва не повело к падению всего правительства, которое было спасено только исключительно ловким маневром Сикста.

Жан-Оноре очень болезненно пережил этот удар. Он мечтал, что сын его добьется почестей и славы, а теперь мечты его рушились: политическая карьера Эдокса самым нелепым образом оборвалась. Это было большим огорчением и для Жана-Элуа. Он надеялся, что Эдокс получит министерский портфель и тогда, может быть, удастся спасти дело колонизации, которому сейчас грозила почти неминуемая гибель. И действительно, Сикст, обладавший удивительным чутьем, очень скоро захотел избавиться от предприятия, участие в котором могло дискредитировать правительство. Его уже упрекали за кредиты, которые он отпустил, за дорого стоившую постройку школы, в результате которой обогатился только Рабаттю и его приспешники, за создание штата учителей, так и не сыскавших себе учеников. Он решительно заявил, что поддерживать колонизацию больше не станет.

Престиж семьи Рассанфоссов внезапно пошатнулся. Теперь, когда Эдокс лишился моральной поддержки Сикста, надеяться, что его выберут снова, особенно не приходилось. Распространились слухи, что, в благодарность за оказанные правительству услуги, славному представителю рода Рассанфоссов, когда он лишится своего депутатского кресла, будет предоставлено место в провинции. Это было окончательное крушение всех надежд Жана-Элуа. Рука судьбы чертила на стене огненные слова «Мене, текел, фарес».^[16] Это был приговор всем их миллионам, всей их безумной жизни. Катастрофа была неизбежна. Семья расползалась по всем швам.

Ее самые крепкие устои, на которые она возлагала свои надежды, стремясь к все большему возвышению, прогнили насквозь. И постепенно ширилась яма — страшная бездна, откуда вышел их род и куда он теперь низвергался снова.

И только Ренье, этот злой гений Рассанфоссов, радовался падению Эдокса. Он считал его самой заурядной посредственностью и предсказывал, что из него ничего не выйдет. В действительности так оно и случилось. Хвастовству попугая пришел конец. Теперь наконец перестанут поклоняться его помету, перестанут толпиться перед его нашестом.

— Свершилось! — сказал он Рети, с которым они встретились в театре. — У Рассанфоссов отрезали голову. А брюха они лишились, когда этот толстый боров Антонен вышел из строя. Скоро у них ничего не останется, кроме моего горба. Но его-то уж ничто не сломит. Я ведь шут, и когда все пропадет пропадом, я буду сидеть на развалинах и смеяться. Рассанфоссы больны неизлечимой болезнью! Они гибнут один за другим. Они находят себе могилу в «Горемычной». Пойми только, что мы все явились на свет с переполненным брюхом. И теперь нам очищают желудок. Может быть, это и есть настоящая справедливость!

Рети, как истый философ, относился не без интереса к этому развратному моралисту, к этому последнему отпрыску гибнущей семьи, одержимому одним из видов безумия — страстью к кровопролитиям и катастрофам.

— Да, я знаю, — сказал он задумчиво, — вы тот, кого приставили к ужасному делу уничтожения… Вы тот древесный червь, который подтачивает корабль Рассанфоссов… Да, — добавил он, покачав головой, — это какая-то слепая сила, какой-то злой рок… Против него бессильно все… Недалеко уже то время, когда от Рассанфоссов не останется и воспоминания, забудется даже их имя… Тогда не понадобится и дуновения ветра, дерево упадет само… Ах, дорогой мой карапуз, каждый род, точно так же как и каждое племя, живет в мире всего какой-нибудь час. Они возникают и развиваются во имя некоей таинственной цели. Потом, когда они выполнят свое назначение, тот же самый неисповедимый закон, который вызвал их из небытия, погружает их туда снова. Рождение, рост, зрелость, исчезновение — вот четыре ступени, четыре поры жизни! И каждый раз это скопище человеческих жизней, которые появляются на свет, чтобы потом исчезнуть, зиждется на могучих пластах удобрений, оставшихся после плебса и превратившихся в плодороднейший перегной… Народ! Великий перегонный куб! Оттуда выходят все, поднимаются до господства над людьми, становятся эвпатридами,^[17] а потом все еще раз начинается сначала. Может быть, когда-нибудь из некоего безвестного дичка, потерянного на забытой людьми земле, вырастет та сила, которая восстановит ваш род… Да, кто знает? Это чудо, которое возобновляется вновь и вновь; возрождаться мы начинаем только тогда, когда возвращаемся в лоно природы… Только бы крохотное зернышко дало росток, и дерево снова зазеленеет. Да и что в этом удивительного? Разве народ не есть основа всего человечества, его великий источник?

— Так неужели же эта жизнь никогда не будет иметь конца! — раздраженно воскликнул Ренье. — К чему жить, если все на свете один обман и человек — только игрушка в руках окружающей нас таинственной силы? Нет, нет, лучше небытие, чем прозябание на этой монаде, которая бесцельно несется в пространстве, на этом нелепейшем кубаре, который когда-то хлестнули кнутом и который теперь миллионы лет кружится вокруг себя самого, не зная, в силу какой загадочной случайности он пустился в пляс.

Ренье расхохотался.

— Каково! Недурно ведь сказано! Если бы я не был сыном своего отца, я, может быть, стал бы самым обыкновенным школьным учителем и во время перемен писал бы стихи или речи для этого пустомели Эдокса.

Своими кутежами горбун действительно опустошал кассу Жана-Элуа. Сонмы кредиторов ежедневно осаждали дом. Меньше чем за год Ренье выдал ростовщикам векселей более чем на полтораста тысяч. Жан-Элуа подумывал уже о том, чтобы учредить над ним опеку, и боялся только, что этим он запятнает свое доброе имя.

Ходили какие-то странные слухи: рассказывали, что сын его нанял себе маленький особняк возле городского парка и устроил в нем гарем, поселив там проституток, которые исполняли танец живота в костюме баядерок. Все это походило на причуды какого-нибудь восточного князя. Прислуживали ему негры в пурпуровых туниках. Сам он появлялся там в роскошных одеяниях, сшитых из дорогих тканей и, наподобие римских одежд, оставлявших обнаженными руки и ноги.

На одно из своих празднеств он пригласил Депюжоля, и артист пришел в восторг от всего этого великолепия. Он рассказал об этом Сириль, и ее извращенное воображение сразу же воспламенилось. Она стала мечтать о том, чтобы самой участвовать в этих оргиях, и добилась того, что Ренье пригласил ее к себе в дом. Таким образом ей удалось присутствовать на знаменитом ужине с голыми женщинами, который Ренье, забавлявшийся извращенными вкусами своей кузины, дал в ее честь. На этом ужине, где дочь Жана-Оноре была единственной одетой женщиной на этом параде голых тел, она сказала:

— Я бы могла отлично раздеться вместе с другими, если бы только мой кузен меня об этом попросил.

Ее связь с Депюжолем ни для кого уже не составляла тайны. На глазах у всех она провела с ним целое лето в Спа, в то время как муж ее путешествовал по Норвегии, вместе с ним выступала на благотворительных концертах. Семья была возмущена. Родители, люди прежних строгих нравов, были до такой степени потрясены, что не захотели ее видеть. Когда она однажды поехала с визитом к Кадранам, ее не приняли. Из всей семьи к ней не изменила отношения только ее сестра Лоранс, добрая, всепрощающая Лоранс, которая всеми силами старалась уговорить эту легкомысленную женщину вернуться к мужу.

«Ну вот, с моим братом, Жаном-Оноре, человеком таких строгих правил, случилось то же самое, что со мною, — думал Жан-Элуа. — Его дочь так же сбилась с пути, как и наша. Эдокс в конце концов ничуть не лучше Ренье и Арнольда. Но какая страшная судьба постигает всех Рассанфоссов! Всю семью, всех наших детей до одного просквозило этим ветром безумия и разврата. Ах! Что сказала бы маменька, если бы она только узнала, до какой мерзости докатились потомки Жана-Кретьена!»

Но счастье любовников, ездивших с одного курорта на другой и по возвращении поселившихся вместе в маленьком домике в предместье, оказалось непрочным и уступило место разладу. Потеряв ореол таинственности, грех утратил в глазах Сириль всю свою прелесть. Уже во время пребывания их в Спа Депюжоль заметил, что она начала с кем-то флиртовать: ей хотелось пережить снова все очарование адюльтера, который теперь уже, потеряв свою былую сладость, превратился в привычку. Однажды вечером, когда она пришла со свидания, Депюжоль избил ее, подставил ей под глазами синяки. Она клялась, что завтра же его бросит, но после ночи, проведенной в поцелуях и неистовых ласках, она почувствовала, что и само наказание имеет для нее притягательную силу.

— Ты хоть колотишь меня — значит, ты меня любишь, — говорила она ему, — не то что этот остолоп Леон. Чуть что, так он в слезы.

Мягкий характер ее мужа, постоянно витавшего в облаках и не имевшего никакого влияния на Сириль, раздражал ее, злил. Провиньян казался ей бесцветным и пресным. Стоило ей только вернуться из объятий Депюжоля в домашнюю обстановку, как она начинала испытывать чувство пустоты. Не было даже того ощущения контраста, который сам по себе мог создать хотя бы некоторую иллюзию любви. Первое время она обманывала мужа, со всею страстью упиваясь тем наслаждением, которое натуры порочные находят всегда в обмане, придающем прелесть и остроту лакомому блюду измены. Тогда, возвращаясь к мужу вся распаленная восторгами любви, она радовалась, что снова отдает ему свое тело и что он делит его с другим, ничего об этом не зная. А каждая новая встреча с любовником приносила ей еще большую радость от сознания, что обмануты оба. Но постепенно от всей этой сладостной дрожи не осталось даже следа, самый грех потерял для нее свое обаяние. Убедившись, что теперь она может лгать сколько хочет, она стала страдать от тягостной скуки. И только Депюжоль со своей неприкрытой грубостью сангвиника в какой-то мере скрашивал однообразие их романа, который без этой приправы, вероятно, надоел бы ей очень скоро.

Нервная и впечатлительная, Сириль мгновенно переходила от одних чувств к другим — от смеха к слезам, и настроение ее то и дело менялось.

— Это вроде пляски святого Витта, — говорил Рети.

И действительно, она неожиданно рассорилась со своим баритоном и влюбилась в юного атташе посольства, которого через два месяца сменил уланский офицер.

С этой поры ее надтреснутое сердце стало походить на постоялый двор, где появлялись все новые страсти и увлечения, завязывались все новые флирты. Каждый раз ей казалось, что она любит впервые, она начинала млеть от восторга, теряла голову, упиваясь не столько самим чувством, сколько той комедией, в которую она его обращала. Ее неустойчивая нервная система сотрясалась до основания при каждой вспышке страсти, которой она себя тешила. Она постоянно пребывала в каком-то лихорадочном трепете, гонялась за новыми, еще неизведанными ощущениями и каждый раз готова была поверить в то, что это и есть настоящая любовь. А потом она с такою же легкостью верила и в то, что ее новая любовь себя исчерпала, и чувствовала себя по-прежнему несчастной и одинокой. Переходы эти сопровождались целыми потоками слез, нервными припадками, угрозами покончить с собой и душераздирающими сценами, когда она хваталась то за веревку, то за нож, причем делала все это напоказ, открыто компрометируя себя в глазах окружающих, и все считали ее самой обыкновенной мещанкой, которая окунулась в разврат и стала вести себя как публичная девка.

— Ты же прирожденная кокотка, — сказал ей однажды Ренье, сидя с ней в отдельном кабинете ресторана, куда он пригласил ее ужинать. — Тебе еще немного надо подучиться, а там при некоторой доле прилежания ты отличным образом можешь выбиться на дорогу. Но только, знаешь что, пожалуй, в тебе еще слишком много осталось от прежнего воспитания. Сразу ведь чувствуется, что ты когда-то получала награды за благонравие. Вообще-то говоря, ты, конечно, уже подпорчена, я это знаю… Ты пристрастилась к пороку. Но только ты что-то больно уж носишься с собой, ты еще веришь в любовь. Все это чепуха! Знаешь, каков конец всех этих увлечений? Они всегда кончаются тем, что заводятся любовники, которых женщина содержит, а потом, когда у нее не останется уже ни гроша, она начинает торговать собой, чтобы их прокормить. Вот что уже поистине безнравственно.

Провиньян, которого братья обо всем предупредили, начал следить за женой. Однажды вечером он подстерег Сириль, когда она садилась в экипаж у дверей гостиницы; ее любовник, статный брюнет с сигарой во рту, помог ей сесть, а затем дал кучеру адрес их дома. Провиньян был потрясен неопровержимостью всего, что он увидел. Это действительно была его жена, он караулил ее уже около двух часов. Он подошел к ее спутнику, притронулся к его плечу и, когда тот обернулся, сразу же его узнал. Это был приятель Эдокса, человек, бывавший у них в доме.

— Мы будем драться.

— К вашим услугам.

Вернувшись домой, Провиньян поднялся к себе в комнату и стал писать. Это была история всей его жизни. Он с грустью оглядывался на свои детские годы, на годы юности: он видел, как бесплодны были все его попытки найти себя, как горько стареть тому, кто ухитрился прожить без молодости, и как безнадежна участь семей, которых коснулась печать вырождения. Писать он начал уже три месяца тому назад. «Это завещание моей бедной, больной души, повесть о моей скорби, о слабостях, которые я не могу преодолеть, — писал он в самом начале тетради. — Будет ли мне дано завершить ее? А если я и доведу ее до конца, то кто продиктует мне последние строки: настоящая смерть или другая — не менее страшная и столь же неумолимая, когда умирает энергия, умирает воля? А ведь именно это случается со мной каждый раз, когда я начинаю творить. Я вдруг почему-то жалею о силах, потраченных на то, чтобы воссоздать жизнь. Вслед за мыслями, которые мне хочется выразить в звуках, наступает полное истощение мозга. Эта бесполезность тоже одна из форм смерти!»

Он писал до самого утра, сидя у открытого окна, вдыхая аромат весенних листьев, доносившийся из соседнего леса.

«Через час мне исполнится тридцать один год, но эти тридцать лет, которые я прожил, тяжелым камнем висят у меня на шее — я не могу решиться прибавить к ним еще один год. Мне кажется, что в дороге я уже целые века, что я пришел сюда из далеких глубин прошлого и что весь путь свой совершил только для того, чтобы дожить до минуты, которая сейчас настанет и с которой окончится мое существование. Я не заслужил права жить, потому что не чувствовал себя созданным для жизни. Я ухожу из этой жизни, сожалея о той ошибке, которая заставила меня прожить все эти долгие годы, ухожу с надеждою раствориться целиком в небытии, ибо оно одно может дать утешение в моем горе».

Он подумал о Сириль, дописал еще одну, фразу, но тотчас же ее зачеркнул; потом закрыл тетрадь, остановил часы и бритвой перерезал себе артерию.

Один-единственный раз он почувствовал настоящий прилив энергии, которой ему всегда не хватало. И эта столь нужная для жизни решимость пришла, чтобы увести его из этой жизни.

Сириль была в отчаянии. Бледная как полотно, она сидела у гроба, вокруг которого горели свечи. Нервы ее были напряжены до боли, но оказалось, что сама скорбь, будучи для нее чувством неизведанным, приводит ее в какое-то упоение. Супруги Жан-Оноре, потрясенные случившейся катастрофой, простили дочь. Вильгельмина бросилась к гробу, обхватила его обеими руками. Потом она обняла дочь, и та приникла к ней, безудержно рыдая, еле держась на ногах. Ее судорожные всхлипывания были столь же искренни, как то благоговение, которое она теперь испытывала к памяти мужа. Да, она никогда как следует не понимала его утонченной души. Это ведь был большой ребенок, у него были свои тихие чудачества, и ей надо было приласкать его, как сестра милосердия умеет приласкать больного. Она заговорила о покаянии, поклялась, что пойдет в монастырь, но едва только Леона похоронили, как она стала думать о траурных нарядах, которые себе сошьет. Она завесила крепом весь дом, закрыла черным сукном его портреты. Тетрадь, которую Леон называл своим завещанием, привела ее в восторг. Она принялась ее читать, она часами сидела над его скорбными записями. Но потом она стала пропускать страницы, рукопись оказалась слишком для нее длинной, и она так и не дочитала ее до конца. Наслаждение, которое она искала в печали, иссякло.

Здесь, как и во всем другом, сказалось ее непостоянство, ее неспособность к сколько-нибудь длительным переживаниям. Долго проливать слезы и предаваться отчаянию она не могла, и в один прекрасный день ее легкомысленное сердце пресытилось смертью, которая какое-то время давала ей силы жить. Воспоминания потускнели, перестали ее волновать, весь ее траур стал своего рода кокетством, которое только развлекало ее после того, как окончилась комедия слез. Глядя на себя в зеркало, она находила, что хорошеет.

Лоранс стала доброй советчицей и ревностным ангелом-хранителем молодой вдовы. Она благоговела перед памятью Леона и старалась воскресить его образ в душе своей легкомысленной сестры. Сириль стала снова бывать у родителей; они относились к ней бережно, старались ее чем-нибудь развлечь. Окруженная старыми друзьями, она нашла в себе силы сохранить верность мужу после его смерти — то, что ей никак не удавалось, пока он был жив. Но через несколько месяцев это поклонение ей наскучило: ей показалось, что платья из крепа ей не к лицу. И осенью в поместье Мозенгеймов, куда ее пригласили, она познакомилась с молодым инженером, гостившим в замке, и увлеклась его красивой фигурой, к которой очень шел спортивный костюм из белой фланели.

XXXVI

Кадраны постепенно привыкли к тому, что слуги каждый день катают в кресле по саду огромную, заплывшую жиром тушу Антонена. Изо рта его текла слюна, глаза бессмысленно блуждали. Г-жа Кадран побывала в святых местах, но молитвы ее ни к чему не привели, и ей пришлось примириться со своим горем. Доставить Антонена в имение Кадранов Эсбе стоило большого труда. Везли его несколько дней, так как приходилось делать частые остановки. Г-жа Кадран поехала с ним сама. У нее вдруг появилась необычайная нежность к сыну, впавшему в детство, к этой кашицеобразной массе, лепетавшей как маленький ребенок. По вечерам лакей укладывал его в кровать, и при нем постоянно дежурили две сиделки, так как приходилось то и дело менять белье, которое он марал.

Это было крушением их надежд: этот колосс, растекавшийся у них на глазах, это великолепное тело, распадавшееся теперь на куски, этот могучий боров, которого они выкормили в собственном хлеву, которого они пасли на своих миллионах и который теперь погибал от обжорства.

Когда врачи заявили, что вылечить его нельзя, несдержанный Кадран осыпал их руганью. Очень скоро кредиторы Антонена, привлеченные запахом падали, осадили их дом. Кадрану предъявили счета, общая сумма которых достигала трехсот тысяч франков; только один публичный дом потребовал, чтобы ему заплатили тридцать тысяч. Когда отец увидел, сколько грязи выползает наружу, в какую зависимость от проституток и содержателей публичных домов попал его сын, горе его сменилось другим чувством. Он сказал Пьебефу-старшему:

— Когда мы идем к женщинам, мы тратим на это двести франков. Да, двести франков — это все, что мы можем себе позволить. А этот прощелыга, видите ли, ухитрялся просаживать по тысяче франков за один раз. Мне все это рассказал сам содержатель дома. И представь себе, дорогой мой, у него там был счет — да, открытый счет у содержателя публичного дома, как будто это какой-нибудь портной или шорник… А теперь он ходит под себя. Вот до чего он докатился! Счастье еще, что у твоего брата нет сыновей… Видишь, что творится с нашими сынками.

Пьебеф-старший был его наперсником, они вместе ходили в публичные дома, но у Пьебефа, толстого и рыхлого, сразу же начиналась одышка. Напротив, Кадран, человек крепко сложенный и сильный как бык, мог провести там целую ночь, а наутро со свежей головой приниматься за дела. Он сам управлял своими имениями, смотрел за конским заводом, самолично объезжал свои пятьсот гектаров земель. Сверх того, у него были еще две мельницы и два завода — винокуренный и дрожжевой. Он вечно находился в пути, ездил то верхом, то по железной дороге, посещал ярмарки, рынки, порты, играл на бирже. По временам его одолевали приступы подагры, но и тогда он делал по тридцать миль в экипаже, вытянув на скамейке больную ногу.

Кадран заплатил долги сына и, позабыв об огорчениях, которые тот ему причинил, снова окунулся с головой в свою кипучую деятельность. Когда, проезжая вечером по парку он встречался с Антоненом, которого слуги катали в кресле, он только пожимал плечами, исполненный презрения к этой навозной куче. Сохранив в свои шестьдесят пять лет и бодрость и силу, он свысока смотрел на своего жалкого отпрыска, который ничем не походил на отца.

Однажды, вернувшись из деловой поездки, он привез в замок известие о предстоящей свадьбе Сириль с молодым инженером. Ему об этом сообщил Жан-Элуа, которого он встретил на перроне. Ромен Мазер был совсем беден. Жан-Оноре соглашался выделить дочери ее долю наследства. Во всяком случае, молодая вдова не теряла времени — со дня самоубийства бедняги Провиньяна прошло немногим более года.

От Жана-Элуа он узнал о приезде Ирен. Эта восемнадцатилетняя девушка возвращалась из пансиона, куда ее поместили родители. Здоровье ее было подточено каким-то странным недугом, она до такой степени изменилась, что Аделаида не сразу ее узнала. Г-жа Кадран, которая очень любила свою крестницу, поехала повидаться с ней. Ирен, совершенно разбитая, уже легла. Войдя к ней в комнату, г-жа Кадран увидела на подушке, в золотистом облаке волос, исхудавшее лицо с потускневшими, ввалившимися глазами. Вспомнив свое собственное горе, чувствительная г-жа Кадран сразу же разрыдалась. Девушка взяла ее за руку и, притягивая к себе, прошептала:

— Крестная, не надо об этом говорить… Я ведь знаю, что все кончено, что я умру… Ах, у меня так болят все кости!

Г-жа Кадран приложила ей палец к губам и поцеловала ее в лоб.

— Да ты совсем с ума сошла!

— Нет, нет!.. Это какие-то черви, они гложут мне кости.

Мать услыхала ее слова. В отчаянии, ломая руки, она воскликнула:

— Да, она все время твердит одно и то же… Врачи не знают, что это такое… Они советуют повезти ее в Сали-де-Беарн.

Но никогда не унывающая Лоранс принялась смеяться; она обняла Ирен и, нежно лаская ее, сказала:

— Неужели ты не понимаешь, что все это потому, что ты растешь?

— Нет! Нет! Только я одна это знаю… Они опять меня гложут… Боже мой, как они меня гложут… Мне худо, мне так больно!

Жалобы ее сводились к одному и тому же: кто-то зубами глубоко вгрызался ей в кости, внутренности ее словно резали ножом, какие-то страшные существа впивались ей в тело. По ночам ее преследовали галлюцинации — ей мерещилось, что за нею гонятся целые стаи волков, что какой-то длинный червяк с собачьей головой забирается к ней между ребер и сосет ее печень. Потом наступало оцепенение, она затихала, ей казалось, что все эти существа уснули. Часами она оставалась неподвижной, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить их, ожидая, что вот-вот все начнется снова… И вдруг она чувствовала прежнее колотье в глубине костей: все буравы и пилы опять вонзались в нее, страшные чудовища снова и снова начинали терзать ее тело. Под конец она уже начинала говорить обо всем этом совершенно спокойно, как о некоем неизбежном зле, и только изредка вскрикивала, когда боли становились особенно мучительными.

Казалось, что больше всего она страдает от того, что не может заглянуть в свое тело, увидать, что творится под кожей… И, улыбаясь уже почти совершенно погасшими голубыми глазами, она бросила, чтобы, когда она умрет, ее не сразу закапывали в землю, чтобы эти чудовища успели умереть и не могли глодать ее тело после смерти.

Потом она разражалась потоком слез; она оплакивала себя самое, называя себя самыми ласковыми словами; так маленькая девочка, укачивая больную куклу, что-то шепчет над ней:

— Спи, спи, деточка, на тебя наденут твое чудесное белое платье с кружевами, тебе постелят атласную постельку… Девочки из пансиона сплетут тебе красивый веночек… Ах, как все они удивятся! Да, удивятся, очень удивятся…

И она начинала биться головой о подушку, крича:

— Скажите, я ведь не умру?.. Я так не хочу умирать до моего первого выезда в свет! Скажите, скажите!

Развивалась она очень медленно, к ученью у нее не было ни малейшей охоты. Учительница, которая стала заниматься с Ирен, когда той исполнилось двенадцать лет, никак не могла вывести ее из состояния оцепенения и вялости. Тогда родители решили поместить ее в пансион, но и там заволакивавший ее сознание туман не рассеялся. Прошли годы, а она все еще продолжала оставаться ребенком.

Надеялись, что с наступлением половой зрелости все изменится; но физическое развитие ее задерживалось так же, как и умственное; потом у нее обнаружилась анемия. Кости ее размягчались, кожа становилась бледной и дряблой, ей все время казалось, что по телу ее ползут какие-то черви. Жан-Оноре пригласил врачей: они нашли у нее костный туберкулез. Потрясенный неожиданным известием, несчастный отец решил скрыть его ото всех, но Вильгельмина как-то случайно подслушала его разговор с врачами. Ей стало дурно. С этой поры они с мужем больше уже никогда не говорили о дочери. Каждый из них прятал свое горе от другого, они старались всячески обмануть друг друга. В их семье, так же как и у остальных Рассанфоссов, появились неоспоримые признаки разложения. Они свидетельствовали о том, что после бурного прилива источники их былой славы иссякли, что после кипучей и доблестной жизни наступила пора холодного умирания. Угасание рода Рассанфоссов сказалось в страданиях этой хрупкой. болезненной девочки, в безумии Симоны, в духовной нищете Эдокса, в полном отупении Арнольда, этого разъяренного быка, и в Антонене, превратившемся в комок гноя. Ирен, эта невинная девочка, чье хрупкое тело точили неведомые черви, в силу какой-то иронии судьбы стала живым символомвсей их семьи, точно так же разлагавшейся заживо и ставшей добычей двух свирепейших зверей: своей извращенности и своего безумия. И помочь ничем уже было нельзя, никакая сила не могла уже отсрочить час расплаты. Снова и снова на стене появлялась зловещая рука и предрекала им гибель. Царству их приходил конец: оно погибало от пресыщения. Былые силы иссякли, и теперь это царство низвергалось в подземные недра, из которых оно когда-то возникло.

Жан-Оноре, глубоко веривший в жизнь, познал теперь всю горечь разочарования. Долгие, безмятежно прожитые годы, отданные труду, принесли ему в старости Страшное горе, как будто и он тоже должен был искупать какие-то прежние грехи.

«А ведь брат мой всегда был человеком долга и шел только прямой дорогой… — думал Жан-Элуа. — Он заслуживал лучшей доли. Должно быть, на свете не существует справедливости, раз людей праведных постигает та же кара, что и преступников. А может быть, она состоит именно в том, что за преступления, содеянные отдельными людьми, ответственность несут потом все представители рода. Но если это так, придется допустить, что на небесах справедливости еще меньше, чем на земле».

Жану-Оноре пришлось вынести немало горя из-за своих детей. Сын его не оправдал тех честолюбивых надежд, которые на него возлагал отец, дочь опозорила его своим поведением, тяжелый недуг Ирен был для него новым потрясением. И теперь ему захотелось по крайней мере отыскать причину постигших его несчастий. Но ему это так и не удалось, и в результате он пришел к тому же выводу, к которому некогда приходил и Жан-Элуа:

«Слишком длительное счастье противоречило бы закону судьбы, которая посылает людям страдания. Я слишком долго был счастлив. А теперь я должен расплачиваться за это счастье».

Но его четкий, привыкший к силлогизмам ум не мог смириться с этой туманною метафизикой.

«Нет, — думал он, — это просто обман, и он обольщает нас, заставляя искать в нас самих причину наших страданий. Пусть они проистекают от нашей собственной слабости, все же гораздо лучше считать, что источник их лежит в некоей внешней силе».

Таким образом, оба брата — финансист и законник, пройдя через различные испытания, пришли к одним и тем же догадкам. Но все это были только догадки: ни тот, ни другой не в силах были ответить себе на вопрос о том, почему их постигла такая участь.

Жан-Оноре стал копаться в своем прошлом. Он никому не делал зла, он шел всегда по пути, который ему подсказывала совесть. И вот теперь, становясь своим собственным судьею, он выносил этой совести оправдательный приговор. Пересматривая всю свою жизнь, он не почувствовал за собой никакой вины. Тогда он стал докапываться до более отдаленных причин, скрытых в глубинах прошлого, но отыскать их так и не мог. Последние научные открытия, которыми смелые мыслители приподнимали завесу над тайнами индивидуального бытия, были не по душе этому маститому буржуа, этому закоренелому приверженцу мизонеизма,^[18] кристаллизовавшегося в его старческой философии. Здесь еще раз сказалась природная гордость Рассанфоссов. Она помешала ему увидеть все в настоящем свете. Если непосредственных причин указать нельзя, думал он, значит их вовсе не существует. Поэтому следует вернуться к тому, что закона, который бы мог управлять человеческой жизнью, нет и что человек — всего-навсего игрушка случая.

Рети узнал, что Вильгельмина уехала с Ирен в Сали-де-Беарн: это было последнее средство, на которое несчастная мать возлагала свои надежды. Он пришел проведать Жана-Оноре.

— Ах, дорогой Рети! — воскликнул старый адвокат, пожимая ему руки. — Вы настоящий друг, вы… Вам все можно рассказать… Так вот, я сейчас в положении человека, вокруг которого рушится все… Кроме моей милой Лоранс, у меня больше никого не осталось… Если бы вы знали, как легко человеку скатиться к тому, чтобы от всего отказаться, положиться во всем на судьбу!

Рети опустился в кресло и, покачивая ногой, сказал:

— О да, судьба. Любимое слово тех, кто идет к смерти, закрывши глаза… Но поймите, друг мой, судьба наша — в нас самих… И ничего другого в ней нет. Это всего-навсего итог всех наших промахов и заблуждений. Это некое уравнение. Всех наших червей мы сызмала носим в себе. Они переходят из поколения в поколение, растут в каждом из нас и в конце концов нас поедают.

— Да, знаю. У вас на это есть свои взгляды… Но возьмите какого-нибудь одного человека, хотя бы, например, меня. В несчастье все принимается близко к сердцу; рассуждая о чем бы то ни было, считаешь себя средоточием и осью всего.

Жан-Оноре встал и заходил по комнате большими шагами, скрестив руки и устремив свой взгляд на ковер. Вдруг он остановился перед Рети и почти умоляюще проговорил:

— Вот я… У меня был сын, были дочери. И что от всего осталось?

— До свидания, — сказал Рети, берясь за шляпу. — Вы молодец. Я вас люблю и глубоко разделяю ваше горе. Зачем же бередить его моей жестокой мыслью?

Но Жан-Оноре выхватил у него из рук шляпу.

— Нет, не уходите… — И, улыбнувшись, добавил: — Разве мы, адвокаты, не являемся в какой-то мере духовниками несчастных? А раз ты всю жизнь выслушиваешь признания других, то не должен ли ты когда-нибудь прислушаться и к тому, что тревожит твою собственную душу?

— Ну так знайте, — сказал Рети, снова садясь в кресло, — я стою за прямую ответственность человека, но наряду с этим считаю, что и само происхождение многое уже объясняет. Род — это такой же организм, как и сам индивид, и точно так же, как индивид, который содержит его в себе, вместе с жизненной силой носит в себе и зачатки смерти. Обычно случается так, что, когда эти болезнетворные вибрионы созревают, индивид хиреет и гибнет… Посмотрите, что делается у Рассанфоссов? С незапамятных времен они старались проломить кору, которой покрылось общество и которая давит на род. Они трудятся в поте лица, они делают дело жизни. Они сталкиваются с этой жизнью в своих пещерах. Это стена мрака, которую им надо пробить, это горы шифера, под которыми они задыхаются, которые им надо сбросить со своих плеч. И все это — пора энергии, пора самой напряженной struggle for life.^[19] Вместе с тем это пора формирования рода: Рассанфоссы уже существуют в зародыше, род их появляется на свет благодаря нечеловеческим усилиям этих парий, направленным на то, чтобы выжить самим и создать этот организм. Наконец они завоевывают это право, они развиваются, выходят на поверхность земли в лице тех двоих великих людей, которых чтут как основателей их династии. Жизнь, которая в течение долгих лет была такой ненадежной, начинает завязываться узлами и порождает две силы, двух подлинных героев… Вот когда наступает пора владычества, пора господства вашего рода… Борьба за жизнь, которую предки ваши вели и слепо и грубо, продолжается в вашем труде, в вашей энергии, которая, изменяя свою форму, превращается в мощь интеллекта… И в то время, когда вы уже вступаете в ряды самой высшей буржуазии, в вас еще кипит здоровая кровь народа… Но затем происходит обычное явление. Дети порывают со своим прошлым и становятся своего рода аристократией, как всегда — мягкотелой и праздной… Борьба за существование окончилась, начинается упадок…

— Боже мой! — воскликнул Рети, видя волнение Жана-Оноре. — Это же ведь история всех семей на свете. Беда только в том, что мы не знаем основы всех наук — науки жизни… Каждому поколению следовало бы вменить в обязанность браться за труд своих предшественников, уничтожая социальную несправедливость, наследственное право, которое делает наших потомков слабыми и трусливыми. И потом надо постепенно приобщаться к народу, к истокам всего… Вот великое правило гигиены. Без этого немыслимо спасти наше хилое, худосочное общество, которое зашло в тупик. Роду, семье, так же как и отдельному человеку, необходима маленькая гимнастика; надо проделать весь путь, с самых низов, чтобы дойти потом до верху, сызнова взяться за прежний долголетний труд, превратиться снова в ребенка, стать таким, как народ, и заслужить право на жизнь… А то ведь жизнь в наши дни стала чересчур легкой; войн уже нет, люди слишком много общаются друг с другом, вокруг слишком много благоденствия, чувственности, все только стремятся наслаждаться жизнью на все лады… А в итоге с нашими разбухшими цивилизациями произойдет то же, что происходит с семьями и с отдельными личностями: они станут жертвой обжорства.

— Но ведь у вас же есть сын? — робко возразил Жан-Оноре.

— Ну так что же! Надеюсь, он только поблагодарит меня за то, что я сделал из него человека, который лучше, чем я сам, — немного помолчав, прибавил Рети. — Он знает, что я собираюсь отдать свое состояние на благо человечества… на дело спасения. О, сколько всего еще остается сделать! Я оказываю ему хорошую услугу тем, что ко дню совершеннолетия оставлю ему только тысячу франков ренты. Если у него есть руки и ноги, ему хватит этих денег, чтобы пробиться в люди. Он стал бы, может быть, возлагать надежды на то, что принято называть удачной женитьбой, но я убедил его искать себе жену в гуще народа, чтобы она родила ему здоровых и сильных детей, которые продолжат наш род.

Жан-Оноре погрузился в раздумье. Мысли его словно прояснились, перед ним мелькали вереницы образов, в памяти последовательно оживали события прошлого. Он припоминал, как сурово его воспитывали, как юность его была непохожа на распутную юность Эдокса, припоминал, как жена его потворствовала во всем дочерям.

— Да, — сказал он. — может быть, вы и правы… Кто знает? Возродиться, став снова ребенком, вернуться к великому прошлому земли, приобщившись к народу. Что же, может быть, действительно царству буржуазии настает конец и приходит нечто совсем иное.

Он подошел к Рети и взял его за руку.

— О, как тяжело в мои годы признать, что большую часть своей жизни ты заблуждался!

— Да, но в этих словах — целое завещание человека чести! — сказал, прощаясь, Рети.

После его ухода Жан-Оноре долгое время смотрел на книжные шкафы, которыми были заставлены стены. В этих книгах была вся его жизнь, они постепенно вели за собой его мысль, его неподкупную веру. Вздрогнув, он воскликнул:

— Но если так, то все до основания придется разрушить!.. Все надо будет начинать сначала. Всякий общественный договор, построенный на основе собственности, окажется тогда сплошной ошибкой! Нет, этого не может быть, это ложь. Химеры! Софизмы! — Он снопа посмотрел на свои фолианты. — Вот она, истина, вот что незыблемо! Все остальное — безумие и слепая случайность!

XXXVII

Однажды в середине июня Кадран, уехавший покупать лошадей, был вызван домой телеграммой. Оказалось, что Антонен умер, задохнувшись от избытка жира. Медлить с погребением было нельзя. Его огромная туша сразу же начала разлагаться; распространившийся по комнатам трупный запах держался там целую неделю, и ни карболовый раствор, ни ароматические курения не могли его перебить. Каждый раз, когда г-же Кадран приходилось подниматься наверх по лестнице, она едва не падала в обморок.

На похоронах единственным представителем семьи Жана-Оноре был Эдокс. Родители его не отходили от постели дочери: после курорта Ирен стало совсем плохо, врачи заявили, что спасти ее невозможно. И вот однажды ночью дом огласился рыданиями. Душа маленькой Ирен покинула тело.

Через месяц семью постигло новое горе: крестьяне привезли в Ампуаньи бездыханное тело Арнольда. Он уехал из дому днем на деревенскую пирушку. Завязалась драка. Он проломил одному деревенскому парню череп, швырнув его на каменную мостовую. А когда вечером он возвращался домой лесной дорогой, раздался выстрел… Он погиб, как погиб бы вождь варваров, одержимый яростью, ведомый слепою силой, обагренный кровью убитых. Он пал от руки простого народа, стал жертвою своих миллионов, низвергся с самой вершины утеса Фуркеанов, на котором утвердились гордые Рассанфоссы.

Жан-Элуа переживал свое горе без слез, и от этого оно было для него еще тяжелее. Аделаида, бившаяся в рыданиях над телом сына, вдруг вскочила и крикнула мужу, что он не любит своих детей.

«Что же, может быть, она и права, — подумал Жан-Элуа, — может быть, я их уже больше не люблю… Но как это все случилось?» Он всплеснул руками и кинулся к телу Арнольда.

— Сын мой! Мой бедный мальчик! — Потом вдруг его осенила мысль:

«Браконьер!»

Пуля, выпущенная сторожем, через много лет рикошетом попала в голову его сына.

— Вот оно, возмездие… Возмездие…

Жан-Оноре приехал в замок накануне похорон. Когда Жан-Элуа увидел брата, поседевшего, сгорбленного, совсем убитого смертью Ирен, в глазах его, которые не умели плакать, вдруг засветились слезы. Бросившись в объятия брата, он воскликнул:

— Роду Рассанфоссов пришел конец!

— Да, это наша Голгофа, — со стоном ответил Жан-Оноре.

И оба отца под тяжестью безутешного горя, которое, казалось, породнило их снова, вдруг зарыдали. Наконец они розняли объятия. Жан-Элуа, вглядываясь в ночь, в бездну, которая поглотила все вокруг, прошептал:

— Вот она, тьма!

— Забвение, радость небытия! — сказал Жан-Оноре.

Оба они в эту минуту думали о смерти. Незаметно для себя каждый из них говорил сам с собой. И вдруг, среди окружавшей их тишины, раздался страшный крик, от которого они вздрогнули. Жан-Элуа кинулся к лестнице.

— Заприте ее! — завопил он.

Взглянув на него, Жан-Оноре молча коснулся лба.

Жан-Элуа поднял руку и, ничего не говоря, как-то неопределенно показал на башенку замка. Братья сели друг против друга. Оба были убиты горем, руки у них дрожали.

Но крик раздался снова, дикий, душераздирающий. Казалось, что это глубоко в чаще леса стонет раненый зверь. Крик этот откуда-то сверху разнесся по всему дому и замер вдалеке, еле слышный и жалобный. А потом вдруг возобновился, стал ближе: они услыхали, как кто-то неистово и дико призывает смерть.

Это был голос распада, голос, который пророчил их дому новую беду, новое горе, голос, как будто вырвавшийся из самых недр смерти, чтобы возвестить гибель их роду. Каждый раз, когда они слышали этот крик, это бывало неспроста: вслед за ним обычно случалось несчастье, кого-то уносили в гробу; он был похоронным звоном, предвещавшим близкую смерть. Кому-то пора было рыть могилу. Провиньян, Антонен, Ирен, Арнольд…

— Бедный мой! — прошептал Жан-Оноре в порыве глубокого сострадания.

— Еще и этот крест! Скоро вокруг нас вырастет огромное кладбище!

Теперь приходилось очень внимательно следить за Симоной. У нее бывали припадки безумия, и тогда она раздирала ногтями свое тело, которое и любила и ненавидела. Две сестры милосердия находились постоянно при ней, не отлучаясь ни днем, ни ночью.

Послышался шум шагов, кто-то бежал, кто-то догонял. Потом хлопнула дверь, и крики затихли.

Все шло прахом: семья, дела, капиталы. Они оставались одинокими, обездоленными, всеми покинутыми, как в далекие времена своего ничтожества, в те неблагодарные времена, когда трудились их предки. То царство, которое, умножая свои капиталы, они собирались упрочить на долгие века, разрушалось теперь в хаосе безумия и крови, истекало гноем изъязвленного мозга и кровью ран. Буря, не давая им ни малейшей передышки, отнимала у них одно за другим, унося их самих в изначальный, бездонный мрак. Этот мрак поднимался из глубин «Горемычной» и тянул их вниз. Они обваливались большими кусками, как стены старых башен, увлекая вслед за собою все их мысли, все мечты, всю вьющуюся лозу последних надежд, пробивавшихся среди этого камня. Вместе с ними низвергались вниз обломки целой эпохи, твердыни их владычества, издревле скрепленного гордостью. Это было распадом всего общественного строя, который старались ускорить люди, пришедшие им на смену.

Это был конец. От колонизации, на которую были затрачены миллионы, теперь остались одни развалины, затерявшиеся среди песков. Отвратительное доктринерство, точно так же воздвигнувшее свое здание на песке, пыталось поработить страну: хищения, грабежи, всеобщее стяжательство окончательно ее разорили. Не было даже возможности ликвидировать затеянное ими дело. Все было насквозь разъедено коррупцией и сверху донизу гнило. Недобросовестность, оскудение душ были таковы, что ни одного вопроса нельзя было разрешить. Все самое насущное отодвигалось на задний план; пра* вительство на каждом шагу обнаруживало свою легковесность и нерадивость. Оно ничего не сумело предвидеть и теперь погибало от истощения. Этого и следовало ожидать: свои приход к власти все эти люди ознаменовали тем, что старались как только могли насытить свое чрево. В результате страна была обречена на голод… Повсюду вспыхивали стачки: рабочие целыми армиями покидали шахты, фабрики и заводы, уходили в леса, требовали хлеба и прав. Окруженный облаком, на небе мелькнул печальный лик распятого Христа. Тогда применили силу, раздались ружейные залпы, началась страшная бойня. Крест на небе пошатнулся, ребра Христа были снова пронзены, на землю спустился мрак.

Министерство само потонуло в этом омуте и в этой крови. Оно окончило свои дни так же, как Рассанфоссы.

«Так, значит, Рети был прав, — думал Жан-Элуа, потерявший остатки мужества перед лицом этой надвигавшейся катастрофы. — Буржуазии настал конец!»

На смену ей пришла другая порода людей. Голодные восстали. Снизу, словно из глубины веков, поднималась какая-то огромная неведомая сила, ее суровое мощное дыхание потрясало воздух. Политая кровью земля давала новые всходы.

XXXVIII

Им удалось наконец добиться согласия виконта на развод с Гисленой. Расчет Жана-Элуа оправдался: окончательно разорившийся Лавандом в один прекрасный день сам назначил цену. Тогда старинная гордость Рассанфоссов пошла на уступки. Теперь Жан-Элуа отправлялся иногда погостить в Распелот и, живя там, забывал об ужасах Ампуаньи.

Там, в этом сельском уединении, царили мир и любовь. Пьер подрастал. Гислена воспитывала в нем чувство долга и готовность посвятить свою жизнь служению высокой цели.

«Она, пожалуй, лучше всех остальных, — думал Жан-Элуа. — В ней жив дух Рассанфоссов. И кто знает? Может быть, она права; может быть, именно ее незаконнорожденный сын возродит всю нашу семью… Может быть, в искуплении греха больше силы, чем в никому не нужной добродетели».

Ему приходилось теперь отказываться от своих былых взглядов. Заблуждения, в которые он верил как в непреложные истины, осыпались, словно сухие листья, загромождая путь его недолгой старости. Он стал на все смотреть по-другому. Запоздалая совесть пробудилась в его душе и несколько смягчила закат его дней, не поколебав, однако, его каменного эгоизма. Крушение его политических иллюзий ожесточило его против общества в целом. Он стал призывать к крестовому походу на народ, проповедуя насилие, возврат к рабству.

В то же время натура его брала свое: уязвленная гордость заставляла его еще яростнее бороться с непокорной землей. Здесь сказалось все его упорство старого игрока: покинутый Акарами и Рабаттю, он бросил вызов бесплодной почве и решил добиваться победы. Он скупил большие участки этой земли, разбил на ней необъятных размеров парк, построил огромный замок и ферму и мечтал о том, что они будут ядром, вокруг которого вырастет целый город. Он решил, что это хороший повод расстаться с Ампуаньи и перенести на новое место свой домашний очаг, который там был поруган и залит кровью. Состояния его не хватило. Он прибавил к нему свою долю наследства, отказанного матерью. Его старческое безумие не знало границ. Это была все та же головокружительная бездна, которая, как злой рок, влекла к себе всех Рассанфоссов и теперь грозила поглотить сокровища «Горемычной». И тогда, разумеется, круг замкнется: эре господства одних людей над другими придет конец и теперешние владыки вернутся к своим первоистокам, снова смешаются с темной толпой, из которой они когда-то вышли.

Однажды, подъезжая к своему новому поместью, Жан-Элуа издали посмотрел на высокие башни. Золотые шпили возносились к небу. Все кругом было огорожено высокой стеной. Это была цитадель их могущества. Нет, пока стоят эти башни, Рассанфоссы будут жить, они обессмертили свое царствование этой каменной громадой, которая будет стоять здесь до скончания века. Порыв гордости охватил его с такой силой, что кровь прилила к голове, и он упал возле стен, осуществивших его мечту, у порога той крепости, куда его внесли уже мертвым.

Ренье возил с собою из города в город целый кортеж проституток. Он окружил себя самыми жалкими из них и расточал им свою язвительную иронию и свое христианское милосердие, словно некий новоявленный Христос, ядовитый и в то же время кроткий. Он с вкрадчивой нежностью подстрекал людей к убийству себе подобных, проповедовал святость разврата и величие греха, разъясняя им, что их труд служит делу всеобщего разложения, что они — пиявки, которыми лечат человечество от полнокровия. Его горб казался каким-то страшным наследием старого мира, ношей, под тяжестью которой он с неистовым смехом возвещал о наступлении новой эры, несущей с собою гибель, реки крови, разрушение городов, уничтожение старого общества во имя создания нового, которое уже поднимается из тьмы. Настанет час возмездия: дикие орды зверей с человеческими лицами, освещая свой путь факелами, сравняют с землею все, даже кладбища, сметут всю гниль, которую накопила цивилизация.

Прошли года. Мрак сгустился. На развалинах дома Рассанфоссов, в ожидании грядущего возмездия, подобно одинокой осенней мухе, все еще жужжал постаревший Ренье да столетняя Барбара сидела все так же прямо, будто каменное изваяние, положив на колени свои костлявые руки, погруженная в прошлое, глядя своими глубоко запавшими глазами, как дети и внуки падают бездыханными телами к ее ногам, которых все еще не коснулся холод смерти.

Н. Снеткова Роман «Конец буржуа» в творчестве Камиля Лемонье

В самом начале нынешнего века, осенью 1900 года, суд бельгийского города Брюгге возбудил процесс против автора романа «В плену страсти» Камиля Лемонье. Книгу конфисковали, автора обвинили «в оскорблении общественной нравственности».

В защиту обвиняемого выступили бельгийские писатели — драматург Метерлинк и поэт Верхарн. Протест против преследования Лемонье был подписан многими писателями Франции, а некоторые из них даже приехали на суд. Новый роман Лемонье, утверждали они единодушно, — произведение талантливое и высокоморальное. Выступивший на процессе профессор риторики Дакселе заявил, что выдержки из конфискованной книги он будет читать своим ученикам, дабы развить в них нравственное чувство.

Тогда председатель суда внес неожиданное предложение прочитать здесь же, в зале, во время заседаний, вслух весь роман, все его триста страниц. Два дня длилось чтение, и Лемонье был торжественно оправдан.

Обвинения, выдвинутые против известного писателя, не были, конечно, следствием простого недоразумения. Роман «В плену страсти», как и другие произведения Лемонье, направленные против лицемерия буржуазной морали, действительно давал «добропорядочному» читателю немало поводов для негодования.

Полемика вокруг романа «В плену страсти» и весь этот процесс напоминают яростную травлю современника Лемонье, французского писателя Эмиля Золя в связи с появлением его книги «Западня» (1877) или шумный скандал, разразившийся после выхода в свет его романа «Нана» (1880).

Лемонье иногда называют бельгийским Золя. Между этими писателями действительно много общего. Сближает их принадлежность к так называемому натуралистическому направлению в литературе, завоевывавшему начиная с 60-х годов XIX века все большую популярность на Западе. В философских и эстетических взглядах Лемонье, в общей устремленности его творчества многое напоминает Эмиля Золя, что объясняется прежде всего сходством той исторической обстановки, в условиях которой они оба творили, сходством «жизненного материала», который выдвигала перед ними буржуазная действительность второй половины XIX века, и близостью волновавших обоих писателей идейно-художественных проблем.

Лемонье преемственно связан не только с Золя, которого он иногда даже «опережал» в постановке некоторых вопросов, но и с Бальзаком, Флобером и Мопассаном, — каждый из них оказал на него заметное влияние. Вместе с тем творчество Лемонье уходит своими корнями в национальное искусство Бельгии: ему близки и Шарль де Костер (1827–1879) — автор романа «Тиль Уленшпигель» (1868), и живопись знаменитых художников старой Фландрии — Босха, Брейгеля, Рубенса.

К 60-м годам прошлого века, когда начали писать Золя и Лемонье, французская литература уже насчитывала несколько столетий блестящего расцвета; в Бельгии же национальная литература еще не сложилась. И когда, двумя десятилетиями позднее, наступил ее стремительный расцвет, молодые писатели, принадлежавшие к самым разным художественным направлениям, объявили Камиля Лемонье своим отцом и предтечей. Литератор и издатель Эдмон Пикар считал, что, «вероятно, только один Лемонье олицетворяет всю бельгийскую литературу в целом. Он был ее средоточием, стволом, позвоночным столбом, осью; почти все родилось от него и все отразилось на нем». К этому можно добавить, что творчество Лемонье, писателя яркой индивидуальности и красочной манеры письма, — оригинальное, весьма своеобразное явление не только бельгийской, но и всей западноевропейской литературы.

Камиль Лемонье (1844–1913) оставил обширное литературное наследие, к сожалению, еще малоизвестное советскому читателю. Это был писатель огромной творческой энергии, его сочинения составляют более семидесяти томов: романы, сборники рассказов и новелл, очерки, статьи об искусстве и литературе, монографии о художниках, путевые заметки, монументальный труд о Бельгии, воспоминания, сказки и занятные истории для детей.

Родился Лемонье в предместье Брюсселя — Икселе. Отец его был адвокатом и свою профессию хотел передать сыну, Поэтому Камиль вынужден был изучать в университете юриспруденцию, не вызывавшую в молодом студенте ни малейшего интереса. Оставив в девятнадцать лет университет, Лемонье поступил писцом в провинциальное управление Брюсселя. В эти годы началось его увлечение живописью: окруженный конторскими книгами, он писал свои первые «Салоны» — отчеты о брюссельских художественных выставках (1863, 1866 гг.).

Вскоре Лемонье бросил службу, а после смерти отца зажил по-своему: уехал в деревню и арендовал замок Бюрно, неподалеку от Намюра. Лес, река, охота, простор и тишина — все пленяло здесь молодого литератора. Однако безденежье заставило его вернуться в столицу.

Он вновь поселился в Икселе. Иногда ездил во Францию, где сблизился со многими писателями и художниками. Он странствовал по Бельгии, совершил путешествие в Германию.

Начав литературную работу с журнальных статей, с газетных отчетов о художественных выставках, Лемонье затем обращается к другим жанрам — пишет рассказы и очерки, книги о художниках («Г. Курбе и его творчество», 1878). Лишь много позднее он становится романистом, продолжая вместе с тем писать и рассказы (сборники: «Ни рыба ни мясо», 1883; «Сожители», 1886; «Люди земли», 1889; «Жрицы любви», 1892 и др.) и книги о живописцах и скульпторах («История бельгийского искусства с 1830 по 1887 год», 1887; этюды об Альфреде Стевенсе, Адольфе Менцеле, Фелисьене Ропсе и др., 1888; работы о Константине Менье, 1904; об Анри Брекелере, 1905; Эмиле Кло, 1908).

Его первая книжка «Наши фламандцы» вышла в 1869 году. В следующем году, после франко-прусской войны, он опубликовал книгу «Седан», тотчас же переведенную на многие языки (впоследствии она была переиздана под заглавием «Бойни», с предисловием известного французского писателя Леона Кладеля).

«Седан» имел такой же широкий мировой резонанс, как «Долой оружие» Берты Зутнер или «Разгром» Золя. Скорее всего именно страстная публицистика Лемонье вдохновила Золя на создание «Разгрома». Лемонье выступил здесь как ярый противник войны и милитаризма. Потрясенный «обдуманным ужасом войны», он писал: «Только одно ненавижу я в мире — войну. Эта ненависть нерасторжимо слилась со мною, стала частицей моей души».

В том же 1870 году появились «Осенние наброски» — книга, навеянная жизнью среди лесов и полей. Через два года — сборник «Фламандские и валлонские рассказы» (с подзаголовком «Сцены национальной жизни»), в котором Лемонье обратился к фольклору своей страны, к ее истории, ее нравам и обычаям. Этот интерес Лемонье к историческому прошлому народа пробудился не случайно.

Бельгия обрела независимость лишь после революции 1830 года, и вполне естественным было стремление бельгийских писателей последующих десятилетий к созданию своей, национальной культуры. Ведущим жанром бельгийской литературы становится исторический роман. В знаменитой «Легенде об Уленшпигеле» — первом ее выдающемся произведении — далекое прошлое народа как бы связывалось с современностью и вместе с тем устремляло мысль к будущему.

И позднее, в последние десятилетия XIX века, когда в бельгийской литературе ведущее место заняли темы современной жизни, писатели все же часто обращались к изображению жизни старой Фландрии, к героическому прошлому своей страны, которое можно было противопоставить буржуазно-мещанскому существованию заштатного «образцового государства континентального конституционализма, уютного, хорошо отгороженного маленького рая помещиков, капиталистов и попов»,^[20] как характеризовал Бельгию К. Маркс в 1869 году.

«Фламандские и валлонские рассказы» были замечены знаменитым французским критиком Ипполитом Тэном, поставившим их автора в один ряд с Теккереем и Гоголем.

И все же истинную славу Лемонье принесли не рассказы, а появившийся в 1881 году роман «Самец».

Героем своего романа Лемонье избрал браконьера — человека, которому жизнь в постоянном конфликте с окружающим обществом кажется естественной и нормальной. Гюбер Орну, прозванный Ищи-Свищи, с детства был предоставлен самому себе и случаю. Он рос в лесу, как звереныш, и вырос сильным, выносливым, независимым. Гюбер презирает крестьян, их тяжкий труд, их обычаи и предрассудки. Ему кажется, что нет на свете ничего лучше его вольной жизни, что он вечно будет водить за нос объездчиков, сбывать в городе дичь и плясать на сельских праздниках.

Своего героя Лемонье показывает то в естественной для него обстановке — лес, зверье, охота, то на фоне красочно изображенной жизни богатой крестьянской семьи, к которой принадлежит героиня книги, Жермена.

Писатель тщательно прослеживает историю страсти Гюбера и Жермены. Конфликт романтического героя с обществом получает самый неожиданный поворот. Женщина уже принадлежит Гюберу, однако не только ее семья, но даже она сама не помышляет о возможности брака с ним, этим «лесным человеком». И как только инстинкт Жермены удовлетворен — у нее будет ребенок, хотя она еще и сама не знает об этом, — ее мысли занимает ужа не Гюбер, а богатый крестьянин из соседней деревни, пообтершийся в городе.

Не сразу Ищи-Свищи осознает свое бессилие перед враждебным ему обществом. Сначала ему перестает нравиться его лесная жизнь; воспоминания о голодном детстве, о родителях-дровосеках, живших в лачуге, похожей на берлогу, вызывают в нем чувство горечи.

Потом его уже тяготит одиночество, которым он прежде так дорожил. Оно кажется ему проклятьем, карой, ниспосланной на бедняков: их дети всегда одиноки, они приходят в мир незваными, гибнут без призора, в то время как богачи рождаются в теплых домах, где их холят и лелеют.

И вот Ищи-Свищи уже осаждают мысли о человеческом неравенстве. Он и прежде знал, что на свете есть богатые и бедные, но никогда серьезно об этом не задумывался и даже считал себя богатым: ведь у, него было семь курток! А теперь Ищи-Свищи кажется, что только глупость мешает бедноте взять вилы и отнять все у богатых. Но зачем, ради чего? «Ради того, чтобы самим стать господами, владеть богатством, сытно есть?» Чтобы превратиться в таких же тупых и ограниченных людей, как эти деревенские богачи, которых он прежде презирал?

Ищи-Свищи гибнет, затравленный объездчиками. В тот момент, когда Жермена, позабыв о своем возлюбленном, наслаждается утренним солнцем, он, словно раненый зверь, умирает в лесу.

Рисуя с нескрываемой симпатией фигуру «непосредственного», близкого к природе человека, Лемонье вынужден все же признать, что в современном мире человек не может существовать, вовсе отказавшись от цивилизации. Он показывает, как наряду с природными инстинктами в человеке пробуждаются инстинкты социальные, властно дающие о себе знать. Но сама эта цивилизация и общественные отношения, отстраниться от которых невозможно, представляют собой нечто весьма непривлекательное, даже отталкивающее, противное естественным человеческим влечениям. Так Лемонье оказывается в кругу сложных противоречий, из которых ему трудно найти выход.

Лемонье как будто проходит мимо того, что его Ищи-Свищи является «лесным человеком» только в известных пределах. По существу, ни герой, ни сам писатель не собираются начисто отрешиться от цивилизации. Они желали бы сохранить для себя ее блага, освободившись при этом от ее уродств. Ни автор, ни тем более его герои не понимают, однако, что добиться этого можно лишь путем коренного преобразования общественных отношений.

Разумеется, значение романа не в одном только изображении «непосредственного человека» и судьбы его страсти. В книге с большой силой обрисована бельгийская деревня, характерный для нее бытовой уклад, передай контраст между величием и покоем окружающих деревню просторов и мелкими, ничтожными обывательскими интересами крестьян, их жестокостью, скупостью, обжорством. Так «Самец», задуманный как роман из жизни «не задетого культурой дикаря», оказался романом социально-психологическим.

«Самец» принес своему автору широкое признание в кругах молодых литераторов, с которыми Лемонье в эту пору тесно сблизился. Вокруг журнала «Молодая Бельгия» сгруппировались начинавшие тогда поэты и прозаики. Это были очень разные по своим устремлениям люди, и объединяла их отнюдь не литературная школа, а забота о судьбах национальной литературы. Они стремились расширить круг читателей, пропагандируя своих предшественников — Шарля де Костера, Октава Пирмэ, Ван-Хасселя. По имени журнала литературная группа, а затем и все движение получили название «Молодая Бельгия». Среди ее участников были М. Метерлинк, Э. Верхарн, Ж. Роденбах, завоевавшие впоследствии всемирную известность.

Хотя «Самцу» не только в Бельгии, но и за ее пределами сопутствовал шумный успех, но в литературной премии, которая присуждалась писателям раз в пять лет, книге все же отказали.

Глубоко возмущенные тем, что роман не получил премии, которой он, безусловно, заслуживал, друзья Лемонье выпустили 28 апреля 1883 года номер «Молодой Бельгии», целиком посвященный ему, а немного позднее устроили в его честь банкет, известный в истории бельгийской литературы под названием банкета «Самца». На этом банкете и произнес Эдмон Пикар ту самую речь, в которой он назвал Лемонье «средоточием, стволом, позвоночным столбом, осью» бельгийской литературы.

Почти каждый год выходили в свет новые рассказы и романы Лемонье. В их числе романы «Мертвец» (1882) — история о том, как жадность приводит крестьянина к полной потере человеческого облика, к преступлению, «Истеричка» (1855), «Одержимый» (1891), рассказ «Убийца женщин».

Как видим, Лемонье интересует страсть, приобретающая патологический характер. В соответствии с эстетикой натурализма он подчас превращал свои романы чуть ли не в «истории болезни» героев. Пытаясь объяснить истоки заболеваний человеческой психики, Лемонье, подобно французским писателям натуралистической школы, искал их прежде всего в наследственности, в темпераменте человека, в среде.

Но Лемонье часто выходит за рамки характерных для натуралистов объяснений психологической жизни и человеческого поведения. Особенно сильно это сказалось в романе «Кровопийца» (в русском переводе издавался под названием «Завод», 1929), Очевидно, именно этот роман, во многом напоминающий «Жерминаль», дал больше всего оснований называть Лемонье бельгийским Золя и даже говорить о подражании. Однако роман Лемонье, увидевший свет через год после опубликования «Жерминаля», написан был годом ранее, в 1886 году.

Год этот вошел в историю Бельгии как «грозный год». Экономический кризис, охвативший тогда Европу, в Бельгии был особенно силен именно в 1884–1886 годах. В стране свирепствовала безработица, более всего среди углекопов. В 1885 году начались забастовки, создавались рабочие союзы, а в марте следующего года вспыхнуло восстание в Льеже, распространившееся затем на районы Боринажа и Шарлеруа. Повсюду прекратились работы, на некоторых заводах рабочие ломали машины, войска стреляли в забастовщиков. Было введено осадное положение. Постепенно волнения улеглись, работы возобновились. Непосредственного результата события этого года не дали, но имели огромные последствия — правящие круги Бельгии вынуждены были заняться рабочим законодательством. В романе «Кровопийца» и нашли свое художественное отражение события, предшествовавшие «грозному году».

Сюжет романа — история несчастного брака литейщика Гюрио — разворачивается на фоне завода, этого огнедышащего чудовища, олицетворения всех ужасов капиталистического прогресса. Завод у Лемонье — некое страшное и как бы даже живое существо, символизирующее все чуждое и враждебное человеку, он — кровопийца.

Буржуазная цивилизация, по мысли Лемонье, не приносит человечеству подлинных ценностей, она развращает рабочего и крестьянина, прививая им влечение к самым уродливым «достижениям» прогресса: благосостояние воплощается для них в кровати с блестящими шишечками, искусство — в дешевом кафешантане, культура — в манерах коммивояжера, пленяющего героиню модным галстуком и перстнями.

Еще в «Самце» Лемонье выразил свое отношение к буржуазному прогрессу, нарисовав Жермену — натуру здоровую, цельную и прекрасную в своем слиянии с окружающей ее жизнью плодородных полей. Она живет по-настоящему лишь до той минуты, пока в ней не заговорил голос тщеславия, разбуженного встречей с «цивилизованным» молодым человеком. В один миг превращается она в мещанку, собственницу, стремящуюся приобщиться к городской «цивилизации». И тогда все вокруг нее становится страшным, пугающим, отталкивающим.

В отличие от Жермены, Кларинетте, героине романа «Кровопийца», с самого начала свойственны отвращение к труду и жажда грубых наслаждений. Ее мечта — стать трактирщицей. Для Лемонье Кларинетта — патологический тип, результат нездоровом наследственности и среды, в конечном счете — продукт цивилизации.

По если этих героинь, да и многих других персонажей Лемонье эрзац-цивилизация губит, то писатель вместе с тем показывает, что именно прогресс делает литейщика Гюрио носителем подлинно человеческих черт. Гюрио вовсе не романтический герой, живущий вне общества вроде браконьера Ищи-Свищи. Правда, он тяготеет к земле, к природе, и некоторое успокоение наступает в его душе лишь тогда, когда, покинутый спившейся Кларинеттой, он остается вдвоем с маленькой дочкой и мечтает о клочке земли, на котором можно было бы выращивать овощи, разводить кур и. кроликов. Но хотя он и претерпел многое от окружающих его людей, он многому от них и научился: Гюрио тянется к знаниям, он хочет понять и осмыслить окружающий его мир. Он любит свой тяжелый труд и привязан к заводу.

Большое влияние на Гюрио оказывает инженер Жамиуль — рупор идей самого автора. Образ этого инженера, человека честного, энергичного, образованного, собственными силами пробившего себе дорогу, вступает в явное противоречие с мыслью Лемонье о том, что буржуазный прогресс несет с собой только зло. Жамиуль — поборник всяческих реформ, автор утопического плана реорганизации акционерного общества, осуществление которого должно привести к изменению «отношений между капиталом и трудом». Инженер п Гюрио оба верят, будто можно все изменить к лучшему, не отказываясь от цивилизации, а лишь «усовершенствуя» ее.

Так писатель, подойдя в романе «Кровопийца» ближе, чем в других своих книгах, к пониманию противоречивости буржуазного прогресса, подлинного выхода из этих противоречий все же так и не увидел, оставшись во власти реформистских утопий.

В рабочем классе писатель не ощутил его творческих сил, его способности к коренному преобразованию общественного строя. Большинство персонажей романа — это рабочие, измученные каторжным трудом у огнедышащих горнов, на ледяном ветру, под палящим солнцем, невежественные, грубые, отданные во власть хозяев завода, в лапы лавочников и ростовщиков. Они работают, пьянствуют, плодятся и умирают, оторванные от земли, от полей и лесов, среди угля, шлака, огненных брызг, зловония и дыма. Ничто не связывает и не может связать их друг с другом, каждый существует сам по себе, со своими долгами, детьми и болезнями.

История Бельгии той поры была ознаменована успехами организованного рабочего движения, которые В. И. Ленин назвал выдающимися. Лемонье их не заметил, ибо он не верил в плоды организованной борьбы трудящихся, считая, что буржуазия, даже вынужденная пойти на уступки, все равно так или иначе отыграется на рабочих. В романе «Кровопийца» эту мысль иллюстрирует эпизод, следующий за катастрофой на заводе: компания выдает пособия семьям погибших и изувеченным, однако тут же понижает расценки. Но Лемонье относится с опаской и к возможным последствиям реального улучшения материального положения рабочих: не превратятся ли они тогда в мелких буржуа, ничем не отличающихся от уже существующих лавочников, трактирщиков и коммивояжеров? Снова звучит боязнь повторения того же круговорота, о котором уже речь шла в «Самце», — боязнь, что бедняки стремятся отнять богатства лишь для того, чтобы самим стать господами, бездельничать, сытно есть и мягко спать.

Поэтому писатель пытается искать пути к спасению общества в просвещении. Известно, что бельгийская аристократия и буржуазия отчаянно сопротивлялись приобщению народа к культуре, даже к ее азам. Большинство учебных заведений Бельгии находилось в ведении католической церкви, государственных школ в стране было очень немного. Вопрос об образовании неоднократно ставился в правительстве наряду с такими политическими вопросами, как избирательная система, отношения между государством и церковью. Вокруг нихвелись горячие споры в печати, в особенности во время предвыборной парламентской борьбы.

Распространение начального образования было связано с регламентацией детского труда, против которой выступала католическая партия, боявшаяся увеличения числа государственных школ, а следовательно, и ослабления своего влияния.

Нашумевший роман Лемонье «В плену страсти» (1897), о котором шла речь в начале статьи, и посвящен кругу этих актуальных для Бельгии проблем. С большой силой показаны здесь страшные последствия католического воспитания, калечащего молодежь морально и физически: извращение человеческой природы, ее здоровых, естественных влечений. Проблемы воспитания, которой он придавал огромное значение, Лемонье касается и в других своих романах.

Иногда писатель склонен считать, что едва ли не все семейные трагедии происходят из-за ужасных предрассудков, внушенных детям в католических школах. Лишь сумев освободиться от них, человек может быть счастлив. Но только ли от них надо освободиться? Лемонье понимает, что одного этого для счастья мало. Нет, недостаточно еще порвать с церковью, с католицизмом: надо вообще освободиться от пут буржуазной цивилизации. Поэтому Лемонье снова и снова ищет спасения в романтических утопиях. В более поздних своих произведениях, например в романе «Алам и Ева» (1899), Лемонье изображает безоблачное счастье двух любящих существ среди девственного леса и первозданной красоты мира.

Так в творчестве Лемонье борются реалистические и утопические тенденции. Эта борьба сказывается и в романе «Конец буржуа», развивающем некоторые идейные и сюжетные мотивы, намеченные уже в романе «Кровопийца».

Один из хозяев завода, изображенного в «Кровопийце», Мареско, в недавнем прошлом был углекопом. Он разбогател, разрабатывая забой, который ему уступили взамен трехмесячного жалованья. Бывшего углекопа радует возможность доставлять неприятности другим членам правления, аристократам. На деньги Мареско учился инженер Жамиуль, друг рабочего Гюрио. Но вместе с тем этот же Мареско, бравирующий своим прошлым, ни за что не дает согласия на создание при заводе государственной школы. С трудом удается Жамиулю уговорить его не противиться учреждению там католической церковной школы. Мареско убежден, что если рабочий умеет считать, то с него вполне достаточно.

В Мареско уже зреет страх перед тем классом, из недр которого сам он вышел. Мареско предчувствует, что благодаря образованию могут проявиться силы, заложенные в рабочем классе, те силы, которые он не сумеет ни обуздать, ни купить за все свои миллионы. Пусть он сам себе не признается еще в своих страхах, но он уже явственно ощущает их.

Писатель не развертывает в романе «Кровопийца» дальнейшую Историю семьи Мареско. Он лишь бегло намечает несколько ближайших ее вех. Именно этой теме — истории возвеличения и падения одной буржуазной семьи, теме для «Кровопийцы» второстепенной, Лемонье посвящает свой большой роман «Конец буржуа».

Буржуазная критика отзывается об этом романе чаще всего как о произведении малоудачном и, уж во всяком случае, лежащем вне главного русла творчества писателя. Между тем роман этот является одним из центральных произведений Лемонье, в котором основные темы его творчества находят свое наиболее острое социальное осмысление.

Роман увидел свет в 1892 году. Появление книги под таким многозначительным названием в эту пору не было случайностью. Успехи бельгийского рабочего движения в борьбе за социальные и политические права трудящихся привели к тому, что в 1889 году в Бельгии был введен закон об охране детского труда, против которого долгие годы вела борьбу католическая партия. В 1893 году всеобщая стачка привела к изменению избирательной системы, благодаря чему число избирателей возросло в десять раз. Естественно, что не только старая, давно уже вырождавшаяся феодальная аристократия, но и новая аристократия, буржуазная, с каждым годом острее ощущала, как строй, казавшийся ранее незыблемым, все более расшатывается, обнаруживая свою непрочность.

Предчувствие надвигающихся катастроф проникало в сознание не одной только бельгийской буржуазии. Тогда-то и появилось выражение «конец века», смысл которого был так впоследствии (в 1950 г., в статье «Мое время») раскрыт Томасом Манном: «Вне зависимости от того, какое содержание вкладывали в модное тогда по всей Европе выражение «конец века» — «Fin de siècle», — писал Томас Манн, — считалось ли, что «конец века» — это неокатолицизм или демонизм, интеллектуальное преступление или упадочная сверх-утончеиность нервного опьянения, — ясно было, во всяком случае, одно: это была формула близкого конца, сверхмодная и несколько претенциозная формула, выражавшая чувство гибели определенной эпохи, а именно — буржуазной эпохи».

Роман Лемонье «Конец буржуа» и представляет собой одну из первых попыток выразить «чувство гибели определенной эпохи» и раскрыть те причины, те закономерности, которыми определяется наступление «конца» буржуазного образа жизни.

Эта тема, к разработке которой Лемонье приступил одним из самых первых в истории мировой литературы, нашла свое развитие в ряде выдающихся художественных произведений начала XX века: приблизительно через десять лет после «Конца буржуа» появился роман Т. Манна «Будденброки»; в 1906 году Д. Голсуорси опубликовал первый роман своей «Саги о Форсайтах»; в 1925 году М. Горький в «Деле Артамоновых» рассказал о судьбе русской буржуазной семьи, распадающейся под ударами истории и тяжестью вырождения.

В романах Лемонье, Т. Манна, Голсуорси, Горького и в некоторых других, примыкающих к ним по своей главной теме, дано яркое изображение того, как процесс победоносного, казалось бы, развития капитализма превращается в процесс упадка и разложения. Загнивание с особой наглядностью выявляется тогда, когда начинается новый — империалистический — этап развития капитализма.

Интересной особенностью этих очень отличающихся друг от друга книг является то, что «гибель буржуазной эпохи» раскрывается в каждой из них как гибель одной буржуазной семьи, как история смены нескольких ее поколений. Такое совпадение в сюжете не является, разумеется, случайным.

Как известно, Энгельс характеризовал современный ему тип семьи как «ячейку» буржуазного общества, в которой отражаются главные его черты, особенности и закономерности. Защита, охрана и приумножение собственности становится в буржуазном обществе основой семейных отношений. Совершенно естественно, что «сюжет», построенный на изображении истории буржуазной семьи в течение десятилетий, ее жизненных устоев, ее складывающихся и ломающихся традиций, открывал путь к широким художественным обобщениям, давал художникам возможность сопоставлять и противопоставлять разные этапы истории, разные человеческие поколения и через эволюцию п судьбы этих поколений осмыслять судьбы класса.

Близкие по теме книги Лемонье, Томаса Манна, Голсуорси, Горького, однако, резко отличаются одна от другой не только своим конкретным жизненным материалом, но и своей идейной направленностью, своим подходом к осмыслению исторических судеб буржуазии, своим истолкованием причин обреченности буржуазного строя жизни.

В романе «Будденброки», широко известном нашему читателю, Томас Манн изобразил распад старонемецкой благопристойной, «честной» бюргерской семьи. Последние ее представители оказываются не способными вести свое торговое дело в условиях, когда на смену старым, «честным» способам наживы приходят новые, когда состояния уже не «наживаются», а добываются путем биржевых сделок и темных спекуляций. Падению Будденброков сопутствует физическое вырождение представителей этой семьи. Одновременно в среде Будденброков растет отвращение к буржуазному предпринимательству и тяга к иным сферам человеческой деятельности.

Роман Лемонье уступает «Будденброкам» по глубине художественного раскрытия и обобщения важнейших процессов общественной жизни второй половины прошлого века. Но, в известной мере предвосхищая и «Будденброков» и другие книги этого ряда как своей общей темой, так и способом ее образного и сюжетного раскрытия, книга Лемонье представляет собой произведение весьма своеобразное. Ведь своеобразна была сама история бельгийской буржуазии, художественное истолкование которой писатель стремится дать в своем романе. Самобытен был и сам писатель — в своем мировоззрении, в своих взглядах на действительность, на искусство и его задачи.

Сюжет романа «Конец буржуа» охватывает чуть ли не целое столетне и восходит к тому периоду истории Бельгии, когда в конце XVIII — начале XIX века в стране во все возрастающих масштабах стала развертываться добыча угля. С шахтой и многолетним трудом в ее недрах и связано превращение семьи Рассанфоссов из «подземных крыс» (Рассанфосс — буквально означает «крысы в яме») в одну из самых богатых семей Бельгии.

Но вот наступает тот момент в истории этой семьи, когда ее представители перестают спускаться в шахту и добывать уголь своими руками. В судьбе семьи Рассанфоссов — это, по мысли Лемонье, момент переломный. Разложение, постигающее семью, писатель в ряде случаев склонен объяснить именно тем, что внуки основателя «династии», в отличие от отца, а тем более — деда, уже не занимались производительным трудом в шахте.

Труд этот обрисован Лемонье как изнуряющая и всепоглощающая страсть, которая превращает человека в подземную крысу, но зато и награждает в конце концов либо его самого, либо его потомка ощущением соприкосновения с чем-то чудесным и божественным. В день, когда Рассанфоссы наконец обнаруживают в шахте уголь, они выбегают оттуда, потрясенные встречей с «самим богом». Но в концепции романа едва ли не большее значение для судеб семьи Рассанфоссов имеет другое обстоятельство: все возрастающая жажда наживы толкает «честных» собственников и промышленников к биржевым спекуляциям, к темным аферам, к беззастенчивому хищничеству.

Главные действующие лица в романе и «расставлены» писателем в соответствии с этим пониманием двух периодов в истории буржуазии: первый, патриархальный, «честный» представляет в романе восьмидесятилетняя старуха Барбара Рассанфосс, а второй — ее сыновья: финансист Жан-Элуа и адвокат Жан-Оноре.

«Конец буржуа» для Лемонье — это прежде всего конец патриархального периода в истории этого класса. И читатель без труда улавливает на страницах романа идеализацию как всего этого периода, так и образа Барбары Рассанфосс, являющейся его своеобразным символическим воплощением. Зато писатель не жалеет темных красок, изображая новый период и показывая, как в эпоху империализма буржуазия становится классом упадочным, духовно мертвым, во всех смыслах реакционным. Здесь внимание Лемонье сосредоточено более всего на образе Жана-Элуа, старшего сына Барбары. В романе он появляется уже шестидесятилетним человеком, но еще очень деятельным, энергичным, честолюбивым. Жан-Элуа, казалось бы, весь день работает — банк, акции, крупные финансовые операции, ему даже некогда побродить по своему роскошному парку в Ампуаньи; ведь он возвращается домой только к вечеру, словно мелкий служащий.

Но для Лемонье все занятия Жана-Элуа — это отнюдь не труд, это лишь деятельность, направленная на обогащение своей семьи; Жан-Элуа наращивает деньги на деньги, то есть делает нечто весьма бессмысленное, а ведь на это занятие уходят здоровье, силы, время — уходит вся его жизнь. И ради чего? Только ради того, чтобы купить еще одно дворянское поместье, чтобы прибавить к своему счету в банке еще несколько миллионов, чтобы укрепиться в обществе?

Жан-Элуа наделен способностью к анализу, он задумывается над судьбами своего рода, однако страсть к наживе все сильнее увлекает его в грязь преступных финансовых афер.

Его младший брат, Жан-Оноре, человек образованный, но скованный догмами и предрассудками. Как юрист, он не в силах поверить, что мир может измениться, он верит лишь в незыблемость римского права.

Казалось бы, братья работают не покладая рук. Но это лишь мнимая деятельность, мнимая активность: она направлена на обогащение одной семьи, в ущерб тысячам других. Такая деятельность не может предотвратить деградацию рода.

На смену патриархам, могучим основателям династии — могучим физически и нравственно, — на смену хранительнице старых, патриархальных традиций Барбаре Рассанфосс приходят ее сыновья — стяжатели и фарисеи, а потом ее внуки, которым чужда всякая деятельность вообще: Антонен, ненасытная утроба, человек-чрево, символ жадности семьи, заживо гниющая глыба мяса; Арнольд — грубая, первобытно-дикая натура; часто в нем пробуждается зверь — ему хочется бить, жечь, насиловать; горбун Ренье, с едкой иронией высмеивающий весь мир, жаждет приблизить конец человечества, научив людей еще больше ненавидеть друг друга; бездарный карьерист Эдокс; легкомысленная, взбалмошная Сириль, все мысли которой вертятся вокруг ресторанов, любовных похождений, театральных подмостков; душевнобольная девочка Симона, в галлюцинациях которой — черные гробы и свечи; Ирен — физически и умственно недоразвитое существо, умирающее в мучениях от костного туберкулеза; Сибилла — тупая, ограниченная, вечно сонная…

Если среди потомства Рассанфоссов есть и здоровые всходы, то они сохраняют свою силу только потому, что так или иначе рвут с образом жизни своих отцов: дочь Жана-Элуа Гислена сближается с простым парнем, лакеем, и становится идеальной матерью, а ее малыш оказывается единственным жизнеспособным отпрыском семьи; Лоранс, дочь Жана-Оноре, идеализированная автором так же, как и Барбара Рассанфосс, посвящает себя филантропической деятельности.

Лемонье видит, как распаду семьи и семейных отношений соответствует и распад всего буржуазного уклада жизни. Хищничество н беззастенчивое стяжательство, в которое все более вовлекается Жан-Элуа, — лишь проявление всеобщего хищничества и разложения, характеризующего весь государственный строй Бельгии второй половины XIX века. «Продажность воцарилась… Он (речь идет о главе правительства. — Н. С.) заставлял суды служить своим интересам и знал, что это дает ему возможность распоряжаться совестью своего народа. Он сделал из судей преторианскую стражу для своего режима: они руководствовались во всем его волей и повиновались каждому его жесту. И вот рана, нанесенная им правосудию, загноилась, и гной этот стал быстро распространяться по всей стране, нанося ей почти непоправимый ущерб». «Распространение гноя по всей стране» изображено в романе густыми мазками, красками яркими, иногда даже несколько грубоватыми.

При этом писатель меньше всего хочет ограничиться ролью пассивного созерцателя тех или иных картин жизни. Он стремится не только показать вырождение семьи Рассанфоссов, физическое и нравственное, но и как-то истолковать этот процесс, понять его внутренний смысл. Писателя интересуют не только следствия, но и причины, не только события, но и их истоки. В свое время буржуазная литературная критика нередко превозносила Лемонье сверх меры за то, что он будто бы «стихийный» художник, которому чужда какая бы то ни было философия. Роман «Конец буржуа» убеждает в несправедливости такой точки зрения.

Здесь перед нами художник, чьи картины — изображают ли они общественную или частную, семейную жизнь, изображают ли они развитие страстей, чувств, характеров — проникнуты определенной философией, временами даже чрезмерно, нарочито выраженной, проступающей не только сквозь образную структуру произведения, но и в многочисленных авторских отступлениях и в речах некоторых действующих лиц, выражающих точку зрения писателя.

При этом обнаруживается, что Лемонье вовсе не склонен ограничиваться одним-единственным ответом на вопрос о корне зла, о причинах, обусловливающих распад и вырождение семьи Рассанфоссов. Ответов этих у писателя несколько, и нередко они противоречат друг другу.

Один из ответов, которые предлагает Лемонье на поставленные в романе вопросы, наиболее соответствует модным в ту пору идеям натурализма, Распад семьи Рассанфоссов трактуется как естественное завершение жизненного цикла, проявляющегося в судьбе каждого человеческого рода. «Род — это такой же организм, как и индивид, который олицетворяет его в себе». Подобно каждому индивиду, семьи и племена тоже переживают четыре периода развития: «Рождение, рост, зрелость, исчезновение — вот четыре ступени, четыре поры жизни».

Вот и оказывается, что род, развиваясь в яростной борьбе за существование, достигает расцвета, но растрачивает при этом неимоверно много жизненной энергии. Энергия иссякает, и это в конце концов неизбежно приводит к распаду и вырождению. Как видим, в самой трактовке наследственности Лемонье несколько расходится здесь с другими писателями-натуралистами. Вырождение он рассматривает не как результат дурной, болезненной наследственности, а как результат истощения жизненных сил, чрезмерной их затраты предками.

Но, предлагая свои объяснения причин вырождения, Лемонье все же прежде всего увлечен воспроизведением самого процесса физической деградации, постигающей семью Рассанфоссов. Писатель с большой тщательностью, временами явно чрезмерной, со своеобразной натуралистической документальностью изображает патологические процессы, происходящие в организме полубезумной Симоны, умирающей в мучениях Ирэн, параличного Антонена, объясняя все это роковой наследственностью.

К счастью, и самого Лемонье подобное «естественнонаучное» истолкование сложных процессов общественной, социальной жизни не могло удовлетворить. И хотя он на протяжении романа неоднократно возвращается к мысли о «тайнах, скрытых в глубинах рода», его одновременно продолжали волновать и другие «тайны», скрытые в глубинах социального развития общества.

Писатель ищет и находит иные объяснения деградации буржуазии как класса. Жан-Оноре, припоминая свое суровое детство, сопоставляет его с детскими годами Эдокса, Лоранс и Ирэн. Он склонен объяснить причину упадка рода системой воспитания и образом жизни своих детей; их оберегали от труда, потворствовали их прихотям, они получали без всякой борьбы все, что хотели. В той мере, в какой верно это объяснение, верен и спасительный рецепт, предлагаемый одним из персонажей романа — адвокатом Рети: «Каждому поколению следовало бы вменить в обязанность браться за труд своих предшественников, уничтожая социальную несправедливость, наследственное право, которое, делает наших потомков слабыми и трусливыми… Роду, семье… надо проделать весь путь, с самых низов, чтобы дойти потом до верху, сызнова взяться за прежним долголетний труд… Л то ведь жизнь в наши дни стала чересчур легкой…»

Но хотя к этой мысли Рети писатель возвращается неоднократно, она его тоже удовлетворяет не вполне. Любопытно, что, задумываясь о путях уничтожения социальной несправедливости, стремясь найти пути к ее уничтожению, Рети считает главными ее жертвами не столько эксплуатируемых, сколько эксплуататоров, не столько бедных, сколько богатых. Он, Рети, прежде всего озабочен судьбой буржуазного рода.

Устами Рети автор романа, несомненно, ставит проблемы, волнующие его самого. Но полностью отождествлять взгляды Лемонье с точкой зрения его героя все же не следует хотя бы потому, что в романе все время всплывает проблема, которая очень волнует Лемонье, но к которой Рети весьма равнодушен. Это — проблема моральной ответственности человека за свои действия и поступки. Если судьба человека определяется направлением развития рода, если он — только звено в цепочке рода, если все в человеке полностью обусловлено происхождением и наследственностью, то тем самым каждый индивид как бы освобождается от моральной ответственности за свои действия и поступки. Раз человек не более чем представитель рода, то за все отвечает безличный род, а не определенный человек, творящий добро или зло.

На эту точку зрения Лемонье стать не может. Один из главных мотивов романа «Конец буржуа» — мотив моральной деградации Рассанфоссов, сопутствующей, а нередко и опережающей деградацию физическую. Писатель особенно акцентирует те моменты, когда его герои — братья Жан-Элуа и Жан-Оноре — идут на все более постыдные сделки с совестью, когда с особенной силой проявляется моральная нечистоплотность и, наконец, полное моральное падение и растление их детей. Но Лемонье очень трудно свести воедино свои противоречивые идеи и решить вопрос: обладает ли буржуазный человек хотя бы некоторой свободой воли или над ним безраздельно господствуют силы наследственности? «Я стою за прямую ответственность человека, но считаю, что и самое происхождение уже многое объясняет», — так пытается согласовать свои идеи адвокат Рети. Ему это явно не удается, но удается ли это и самому Лемонье?

Читатель романа «Конец буржуа» видит, что Лемонье, находясь в плену весьма наивных естественнонаучных, вульгарно-материалистических объяснений процессов общественной жизни, временами как бы снимает вину со своих героев и находит «научные» объяснения самым отвратительным, смрадным, патологическим их действиям и поступкам. Вместе с тем писатель упорно возвращается к вопросам о личной вине, о возмездии, о моральной ответственности своих героев за совершаемые ими действия, связывая с решением этих вопросов судьбы человеческого общества.

Людям вроде Жана-Элуа и еще более нравственно растленным, беззастенчивым и циничным дельцам, таким, как его компаньоны Пьебефы и Акары, Лемонье противопоставляет Барбару Рассанфосс и ее внучку Лоранс, которым в своеобразной форме присуще это чувство моральной ответственности. Если Жан-Элуа участвует в темной афере, из-за которой тысячи бедняков лишатся крова, то его мать на склоне своих дней занята прямо противоположным делом: она строит дома для своих престарелых рабочих и приюты для их детей.

Барбара ведет скромный, аскетический образ жизни, в этом ей пытается следовать и Лоранс. Ими движет чувство моральной вины перед народом, перед теми бедняками, из среды которых вышли сами Рассанфоссы. Но моральная ответственность, как ее понимает Барбара Рассанфосс (так же понимает ее и сам Лемонье), в лучшем случае ведет к буржуазной филантропии и половинчатым реформам, с помощью которых, разумеется, невозможно добиться коренных изменений в условиях жизни миллионов.

Нам ясны истоки противоречий, в кругу которых находится Лемонье и выхода из которых он найти не в состоянии. Наивно прежде всего представление о первоначальных этапах развития буржуазной семьи как об этапах «честной» трудовой деятельности. Мы знаем, что буржуазия в пору своего восхождения, способствуя развитию производительных сил общества, действительно проявляла незаурядную энергию и инициативу. Но ведь вся ее деятельность всегда была «замешена» на эксплуатации, на преступлениях против нравственности, против конкурентов из ее же класса, и прежде всего против ее антагониста — пролетариата.

Ограниченность Лемонье выражается, однако, не только в том, что первые этапы развития буржуазии он представляет себе более «праведными», нежели они были в действительности. Резкое отделение первого этапа в истории буржуазной семьи, когда золото будто бы добывалось «честным» путем, от другого, когда честность уступила место аферам, ведет писателя к тому, что в своих поисках путей спасения человеческого рода он смотрит не вперед, не в будущее, а назад, в прошлое, когда жизнь протекала в более патриархальных и потому якобы и в более чистых, нравственных, честных формах.

Идейная ограниченность Лемонье, ограниченность его художественного кругозора особенно сказываются в его отношении к рабочему классу. Несколько раз в романе появляются эпизодические образы шахтеров. А на последних его страницах, где изображение распада семьи Рассанфоссов переходит в рассказ о продажности правительства, насквозь разъеденного коррупцией, заходит речь и о положении пролетариата по всей стране: «Повсюду вспыхивали стачки; рабочие целыми армиями покидали шахты, фабрики и заводы, уходили в леса, требовали хлеба и прав». Общее впечатление о рабочем классе, которое создает Лемонье (а оно создается и эпизодическими сценами, где непосредственно изображены шахтеры, и косвенно — через диалоги главных действующих лиц), — это впечатление о «голодных», стремящихся занять место «сытых», дабы повторить снова все тот же естественный жизненный цикл: через рост и расцвет прийти к угасанию, разложению и омертвению.

Историческая миссия пролетариата осталась для Лемонье неосознанной, и ему, озабоченному судьбами человечества, оставалось лишь призывать к реформам, к филантропин, которая якобы может привести к сближению буржуазии с «народом». Мы видим, как старуха Рассанфосс и ее внучка Лоранс находят свое призвание в филантропической деятельности. Но образы других героев книги — Жана-Элуа, его сыновей Арнольда и Ренье, его племянника, депутата парламента Эдокса, компаньонов Жана-Элуа — старого хищника Акара или наживающего миллионы на искусственно вызванных эпидемиях Пьебефа — образы людей, проникнутых звериной ненавистью к народу, утверждают прямо противоположную идею: никаких реальных путей к сотрудничеству буржуазии и «плебса» не существует, а вера в филантропию и в реформы «сверху» насквозь иллюзорна.

Противоречива и поэтика романа «Конец буржуа». Стремясь к широким художественным обобщениям, к монументальным картинам, Лемонье избегает мелочной описательности, поверхностного и досконального бытовизма, которым прельщались иные из писателей-натуралистов. Правда, изображая физические страдания Ирен или Симоны, Лемонье делает это в соответствии с натуралистическими приемами изучения и скрупулезного воспроизведения патологических состояний. В этой же манере даны и некоторые другие описания, но преобладающее значение имеет в романе иной художественный прием — своего рода символические обобщения, чаще всего контрастирующие друг с другом, что придает им особую значительность. Порой эта символика приобретает даже несколько мистический оттенок. Так, через весь роман проходит образ шахты — черной ямы, из которой ценой огромных, нечеловеческих усилий выбрались на свет божий Рассанфоссы, эти подземные крысы. Через эту яму Рассанфосс и добрались до чрева земли, оттуда черпают они свои богатства, но взамен ненасытное чрево требует все новых и новых человеческих жертв.

Сама шахта и добыча угля Лемонье не интересуют, этого в романе и нет вовсе, чем «Конец буржуа» очень отличается от так называемых производственных романов Золя. В «Чреве Парижа», в «Дамском счастье», в «Жерминале» рынок, гигантский универсальный магазин, шахта тоже становятся обобщающими символами буржуазной эпохи. Но и рынок, и универсальный магазин, и шахта показаны у Золя во всей их материальной и живописной конкретности и даже в своеобразной красоте.

В противоположность Золя, верившему в прогресс буржуазного общества, Лемонье относится заведомо отрицательно ко всем достижениям науки и техники своей эпохи. Поэтому ничего привлекательного ни в самих производственных процессах, ни в формах жизни и быта, связанных с этими процессами, он не видит. Если в «Чреве Парижа» перед нами огромный многоцветный реальный рынок, перерастающий, однако, в символ, то у Лемонье шахта — с самого начала лишь символ, порой вызывающий в Рассанфоссах мистический ужас.

И в жизни Рассанфоссов Лемонье интересует не будничная повседневность, лишенная всякой поэзии. Он выбирает для своих картин катастрофические ситуации, наиболее драматические моменты неумолимо движущейся навстречу «концу» жизни буржуа. И особый драматизм Лемонье находит в сопряжении, в переплетении событий, отличающихся прямо противоположным внутренним смыслом.

Эта приверженность писателя к сопоставлениям и противопоставлениям, несущим в себе обобщенно-символический смысл, дает себя знать в каждой главе романа. День злосчастной свадьбы дочери Жана-Элуа Гислены ознаменован двумя страшными событиями: в лесу Рассанфоссов сторожа убивают крестьянина-браконьера, сын Жана-Элуа Арнольд, мчась на лошади, сбивает старуху, которая вскоре умирает. У Гислены рождается ребенок, прижитый от лакея. И вот история Гислены и ее здорового ребенка, в котором течет плебейская кровь, дается по контрасту с судьбой другой внучки Барбары Рассанфосс — Сибиллы. Та вышла замуж за почтенного буржуа, семья которого разбогатела на эпидемиях, сточных ямах и гробах. У Сибиллы один за другим рождаются недоноски, а когда наконец появляется на свет живой младенец, то этот наизаконнейший наследник миллионов так слаб, что очень скоро погибает; весь свой недолгий век он гниет заживо, словно задавленный нечистотами, из которых выросли богатства его семьи.

Образ одного из главных действующих лиц книги, Жана-Элуа, контрастирует с образами его предков. Этот контраст особенно подчеркнут тем обстоятельством, что Жан-Элуа, крупный финансист, занимается еще и бесплодным кладоискательством в пещерах своего купленного у разорившихся дворян поместья. Предки Жана-Элуа добывали уголь в шахте, а он, их выродившийся потомок, с каким-то маниакальным упорством тратит огромные деньги на поиски несуществующих сокровищ.

Пристрастие к антитезам, к сопоставлениям по контрасту сказывается и в обрисовке и в расстановке других действующих лиц романа. Так, озлобленному горбуну Ренье с его изощренным умом в романе чаще всего сопутствует слабоумный Антонен с его ненасытной утробой, своего рода человек-чрево.

Противоречия между пресыщением и голодом, между неслыханным богатством и крайней нищетой, характеризующие буржуазный строй, Лемонье показывает в нескольких монументально-символических сценах с нищим, которого встречает на большой дороге и увозит с собою компания богатых бездельников. Ренье, возглавляющий эту компанию, ведет нищего в роскошный ресторан, а потом в публичный дом. Ведь, по мысли Ренье, миром правят две силы: голод и плотская любовь. В ресторане злой горбун Ренье разыгрывает пародию на библейскую сцену: заставляет продажную девку обмыть нищему ноги, но не водой, а шампанским. Старик нищий остается, однако, равнодушным ко всем этим затеям: он хочет только супу с салом и ест его с жадностью поистине голодного человека, не обращая ни малейшего внимания на изысканные кушанья и вина, которые ему предлагают пресытившиеся всем на свете бездельники.

Эти контрасты по-своему весьма впечатляют, они помогают составить наглядное представление о противоречивом, антагонистическом характере буржуазной цивилизации. Но иногда влечение к антитезам приводит писателя к схематизму, к явным упрощениям, к эффектным преувеличениям, к не очень правдоподобным ситуациям. Ренье, например, имеет в романе не только физическою антипода в лице Антонена, но и антипода интеллектуального — в лице адвоката Рети. Получается, однако, так, что все свои весьма язвительные речи о том, что человеческому роду не место на земле, что людям предстоит пожрать друг друга, а для этого они должны испытывать смертельный голод и злобную зависть, — все эти речи Ренье обращает к слабоумному Антонену, который вряд ли способен что-нибудь понять в этих тирадах и реагирует на них невнятным мычанием.

Рети же никак не входит в сюжет романа: он появляется время от времени лишь для того, чтобы изложить, не очень к месту, свою демократическую программу сближения с народом, коренного изменения методов воспитания и необходимости для каждого, кто хочет почувствовать себя подлинным гражданином, искать истинного удовлетворения в труде, науках и настоящей любви. Он проповедует все это людям, явно не склонным поверить в его программы и еще менее способным согласиться на их осуществление.

Таковы последствия схематизма, присущего в известной мере художественному мышлению Лемонье. А схематизм этот связан, разумеется, с некоторой прямолинейностью его представлений о судьбах буржуазии и перспективах общественного развития в целом.

Судьбы буржуазии Лемонье пытался определить в отрыве от подлинных судеб ее антагониста — пролетариата, в котором писатель, при всем своем сочувствии этому классу, видит лишь, жертву капиталистического строя. В лучшем случае пролетариат представляется Лемонье классом, способным занять место буржуазии для того лишь, чтобы повторить ее эволюцию. Именно поэтому у Лемонье не могла возникнуть мысль о том, что подлинным спасением для лучших, наиболее передовых представителей буржуазии может оказаться решительный разрыв со своим классом и переход на сторону пролетариата в его освободительной борьбе. Художественно осмыслить эту проблему именно в таком аспекте довелось через несколько десятилетий М. Горькому. В «Деле Артамоновых» он показывает сложный процесс дифференциации в самой буржуазной среде. Горький видит и физическое вырождение и моральное растление Артамоновых. Но Горький видит не только это. Илья Артамонов не случайно порывает со своим классом и уходит в революцию, обещающую вывести человечество из того тупика, в который его пытается загнать буржуазная цивилизация. Разумеется, Лемонье были недоступны эти перспективы, открывшиеся лишь взору пролетарского художника.

Любопытно, однако, что бельгийский писатель дал в своем романе ряд ситуаций, перекликавшихся с книгами выдающихся художников других стран, тоже рисовавших эволюцию, переживаемую старой, «добропорядочной» буржуазией в период, когда домонополистический капитализм перерастал в империализм.

В этом смысле весьма примечательны судьбы двух действующих лиц романа «Конец буржуа» — адвоката Эдокса, внука Барбары Рассанфосс, и молодого адвоката Леона Провиньяна, женатого на Сириль, родной сестре Эдокса.

Рассказ о карьере Эдокса, о его любовных похождениях с подругами жены, с горничными и даже с падчерицей, история выборов Эдокса в депутаты — все это весьма напоминает историю Дюруа из «Милого друга» Мопассана — романа, появившегося за несколько лет до книги «Конец буржуа». Оба писателя показывают, что одна из немногих перспектив, открывающихся перед буржуа, избежавшим физического вырождения, — это циничный карьеризм, не брезгающий никакими средствами на пути к «вершинам» общества.

Другая перспектива — уход в искусство. Леон Провиньян не хочет быть буржуазным дельцом — его влекут к себе музыка, литература, живопись. Но и окружающая среда и собственное безволие — все это не позволяет ему стать подлинным художником. Трагическая история Провиньяна в какой-то мере предвосхищает историю маленького Ганно, последнего отпрыска семьи Будденброков из романа Т. Манна.

Пусть Лемонье ограниченно, порой даже наивно представлял себе ход развития человеческого общества в XIX веке и перспективы будущего. Его роман «Конец буржуа» ценен для нас прежде всего своим ярким и выразительным изображением той опустошительной работы, которую класс Рассанфоссов производит в собственной среде, и того опустошения, которое он сеет вокруг себя…

На русский язык роман «Конец буржуа» переводился трижды — в 1910, в 1925 и в 1927 годах (последний раз под заглавием «Конец Рассанфоссов»). Все эти переводы грешили существенными искажениями текста, а два последних были сделаны с сокращенного издания.

Полный текст романа Лемонье на русском языке публикуется впервые.

Н. Снеткова

Камиль Лемонье

КОНЕЦ БУРЖУА

Перевод с французского А. Шадрина

Государственное издательство

ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Москва 1963• Ленинград

Вступительная статья Н. Снетковой

Оформление художника Н. Пискуновой

Камиль Лемонье

КОНЕЦ БУРЖУА

Редактор М. Трескунов

Художественный редактор Г. Курочкина

Технический редактор Э. Марковская

Корректор Л. Никульшина

Сдано в набор 3/VIII 1962 г. Подписано к печати 6/III 1963 г. Бумага 84×108¹/_32 — 10,37 печ. л. = 17,02 уcл. печ. л. Уч. — изд. л. 17,787 Тираж 50.000 экз. Заказ № 612 Цена 64 к.

Гослитиздат Ленинградское отделение Ленинград, Невский пр… 28

Типография № 2 им. Евг. Соколовой УЦБ и ПП Ленсовнархоза Ленинград, Измайловский пр., 29

Примечания

1

Рассанфоссы буквально означает «крысы в яме».

(обратно)

2

Трапписты — монашеский орден,

(обратно)

3

Гизотизм — учение Франсуа Пьера Гийома Гизо (1787–1874), французского буржуазного историка и реакционного политического деятеля.

(обратно)

4

Ниппон — название Японской империи.

(обратно)

5

Аргандовая лампа — лампа с круглой горелкой. Изобретена в 1782 году в Лондоне швейцарским физиком Арганом.

(обратно)

6

Металлоскопия — лечение некоторых заболеваний, преимущественно нервных, накладыванием металлических пластин на отдельные участки кожи.

(обратно)

7

Эпоним — у древних афинян первый из девяти архонтов, высших должностных лиц,

(обратно)

8

Св. Винцент де Поль (1576–1660) — французский священник, известный своей помощью обездоленным; учредитель убежищ для нищих.

(обратно)

9

Ломброзо Чезаре (1836–1909) — итальянский ученый-криминалист.

(обратно)

10

Карсельская лампа — лампа с насосом, изобретенная в 1800 году французским часовщиком Карселем.

(обратно)

11

Сарданапал — легендарный ассирийский царь. По преданию, осажденный в Ниневии восставшими мидянами и халдеями, сжег себя во дворце вместе со своими женами и сокровищами.

(обратно)

12

«Клико» — марка шампанского (по названию французской фирмы).

(обратно)

13

Возмутительно! (англ.).

(обратно)

14

Поедемте завтра кататься? (англ.).

(обратно)

15

Поедемте (англ.).

(обратно)

16

Мене, текел, фарес — согласно библейской легенде, таинственные огненные слова, начертанные на стене во время пиршества вавилонского царя Валтасара и возвещавшие близкую гибель царю и раздел его царства.

(обратно)

17

Эвпатриды — у древних афинян общее название лиц благородного происхождения.

(обратно)

18

Мизонеизм — крайний консерватизм, страх перед всякого рода новшествами.

(обратно)

19

Борьбы за жизнь (англ.).

(обратно)

20

К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XIII, ч. 1, стр. 301

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX

XXXI

XXXII

XXXIII

XXXIV

XXXV

XXXVI

XXXVII

XXXVIII

Н. Снеткова Роман «Конец буржуа» в творчестве Камиля Лемонье

*** Примечания ***