охотно спит с прихожанками. В тревожные дни, когда Ранкас горел благочестием он служил каждое воскресенье. У исповедальни кишели грешники. Теперь отец Часан здесь не раздобудет и водицы. Да и, честно говоря, святить ее не стоит, она грязная: выше по течению промывают руду.
Здесь никогда ничего не случалось.
Лет сто назад, даже больше, мутная утренняя мгла выплюнула войско. Оно отступало, но гордости не утратило, ибо через ничтожное селенье, где их поджидали одни лишь тощие псы, офицеры приказали ехать в боевом строю. Запыленные всадники остановились напоить коней, измученных десятичасовым маршем. Через три дня в слепящем утреннем свете в Ранкас вошло другое войско. Давно не мытые солдаты покупали картошку и сыр у изумленных пастухов. На площадь втиснулось тысяч шесть народу. Генерал погарцевал на коне и сказал им несколько слов. Солдаты громыхнули в ответ, зашагали в бескрайнюю пампу и не вернулись.
Каждый год в годовщину Республики Перу, основанной в этой пампе силою меча, ученики коллежа имени Даниэля Карриона ездят сюда на экскурсию. Торговцы ждут этих дней. Ученики превращают местечко в свинарник, мочатся на площади и уничтожают запасы печенья и бодрящего напитка «Кола Амбина». Под вечер преподаватели читают им с выражением по доске, украшающей позеленелую стену муниципалитета, речь, которую Боливар Освободитель произнес на этой площади незадолго до Хунинской битвы 2 августа 1824 года. Бледные, плохо одетые юноши тоскливо слушают их и уезжают. А Ранкас снова остается один до следующего года.
Здесь никогда ничего не случалось. Вернее, не случалось ничего, пока не пришел поезд.
Глава пятая,
повествующая о том, как руки судьи Монтенегро вершили суд над некоторыми щеками
Всякий, кто обидит судью Монтенегро недобрым словом, кривой усмешкой или непочтительным движеньем, может спать спокойно: ему дадут пощечину на людях. За тридцать лет рука судьи прошлась по многим щекам. Разве не бил он школьного инспектора? Санитарного врача? Почти всех директоров школы?! Директора банка? Сержанта Кабреру? Всех бил, и все перед ним извинялись. Судья недолюбливал тех, кого ему пришлось ударить, и, если уж судейские пальцы кого-нибудь выбрали кланяйся, не кланяйся, а судья тебя не заметит, и ты не заслужишь прощенья, пока за тебя не вступятся родичи или друзья. Прощенье оказывается страшней наказания. Жертвы устраивают попойки, ибо лишь водочный жар может склонить судью к милости. Прощает он, как и карает, на людях. Время от времени город узнает, что рука судьи мечтает о чьей-нибудь щеке. Узнает – и все; никому не ведомо, когда и где прозвенит оглушительная ласка. По выходе из церкви? На площади? В клубе? Посреди улицы? На пороге дома? Обреченный мается и ждет. Приведем пример: однажды в клубе власти играли в покер. Директор школы сдавал карты, когда бес заговорил устами субпрефекта. «Дон Пако, – сказал дон Аркимедес Валерио (что само по себе было ошибкой, ибо судье угодно, чтобы на людях к нему обращались по всей форме), – дон Пако, один ваш пеон приходил ко мне жаловаться». Колода застыла в руках директора, игроки спрятались за картами, субпрефект подавил усмешку – но поздно: судья встал, вежливо отодвинул кресло и прошелся по щекам верховной власти города. Студенистые щеки затряслись и заплясали. Игроки углубились в изучение своих карт. И тут субпрефект показал себя истинным Героем. «Да, не умею пиво пить…» – пробормотал он, притворившись пьяным, пригладил волосы, пошатнулся и вышел из комнаты.
Наутро, в одиннадцать часов, субпрефект промыл гноящиеся глаза, истово намылил руки до локтя и даже шею, надел синий парадный мундир, повязал пунцовый галстук в полоску и отправился извиняться. Судья его не принял. «…они нездоровы…» – бормотали слуги, пряча глаза. Субпрефект попросил разрешения подождать. В пять часов дня, не решаясь обернуться к балкону, где оскорбленный понемногу выздоравливал в живительных лучах солнца, дон Аркимедес ушел и вернулся на другой день. «Приступ печени», – сообщила ему хозяйка, и по голосу ее было ясно, что в желтом недомоганье повинен не кто иной, как гость. Пухлое лицо субпрефекта омрачилось, но и на третий день судья «еще не поправился». Тридцать раз, сгибаясь под тяжестью вины, пересекал преступник площадь и тридцать раз возвращался ни с чем в свой кабинет. Испуганный город разделял его беду и к тому же вообще замер, лишившись высших представителей власти. Административная жизнь рассыпалась прахом. Павший духом субпрефект на службе рвал и метал по малейшему поводу. Как-то, на свою беду, трое несчастных явились к нему с ничтожной жалобой, а вышли под конвоем. Дон Аркимедес распалялся все больше, и никто не смел к нему сунуться, даже сам Сантьяго Пасьон лишь однажды решился войти с объемистой папкой, набитой телеграммами из префектуры, и, улыбнувшись, проговорить: «Срочные!» «Трам-тард-рам вашу срочность», – загремела высшая власть, разорвала бумаги и календарь, на котором не к месту резвились гейши, швырнула
