господня!» Люди кидались друг к другу в объятия; дети рыдали, вцепившись в материнский подол. И, словно повинуясь филинам, и мышам, и совам, взлетели дикие утки, а за ними – сотни каких-то неизвестных птиц. Люди ползали на коленях, стонали, молили. Кого? 'Бог презрительно от них отвернулся. Небо шуршало, трещало, чуть не лопалось. Из пампы вырвался лай – тощие пастушьи псы убегали, вывалив язык. Лошади корчились от муки, не узнавали хозяев, взрастивших их с рожденья, били копытами, били ногами, исходили потом. Быстро, словно ящерицы или зайцы, они метнулись куда-то; и, не пугаясь их, по улицам лавиной понеслись крысы. Зверьки, пригревшиеся в домашнем раю, слепо и испуганно бежали под градом конских копыт. И собаки, забыв свои имена, глухо стонали в гуще овец, бившихся от страха. Ранкас рыдал навзрыд. К полудню всполошились и рыбы. Должно быть, кто-то их предупредил. Реки и ручьи почернели, форель, покинувшая горные ключи, задыхалась в грязной воде, подскакивала в воздух. Кто-то предупредил ее, что вода оскудеет.
Фортунато бежал по безбрежной Хунинской пампе. Лицо его потемнело, но не от усталости. Вот уже два часа, приоткрыв рот, он изо всех сил старался бежать быстрее, но пыльные ноги не слушались, запинались, несли его ближе к дороге. Каждую минуту, хоть сейчас, из тумана могли появиться грузовики и дубленые рыла, угроза селенью. Кто придет первым? Машины, окружавшие селенье по извилистой дороге, или он, Фортунато, бежавший наперерез, через камни и скалы? Ранкас, наверное, дремлет в кольце умирающих тварей. Успеет он или нет? А если успеет, чем обороняться? Что у них есть – пращи, рогатки? Он трусил мелкой рысцой, приоткрыв рот, глотая небо, по которому пролетели ястребы. За ним бежали недобрые предзнаменованья. Словно в тумане, он узнавал приметы пампы. Он знал каждый камень, каждый куст, каждую лужу, неразличимые для чужих. Он бежал, бежал, бежал. Здесь, в этой степи, проклинаемой чужаками и шоферами, на этой равнине, где солнце светит ясно часа два-три, Фортунато родился, рос, работал, радовался, влюбился и женился, И умрет? Он увидел десятки, сотни, тысячи овечьих остовов, объеденных ястребами, и вспомнит имена своих овец: Пушинка, Перышко, Розочка, Ягодка, Чернушка, Кокетка, Флажок, Клевер, Лентяй, Плут и Фортунато. Всех унесла проклятая беда, все погибли, подохли. «Пушинка, Пушиночка». Он бежал все медленней по колкой траве. Машин еще не было. Ему страшно было смотреть на небо, безучастное, как жестяная крыша. Кого молить? Отец Часан отказался от денег, которые брал обычно за то, чтобы вымолить помощи у бога. Он не поддавался даже почтительной настойчивости выборного, потому что не хотел обманывать своих прихожан. Понурив голову, священник стоял перед распятием. (Фортунато бежал, бежал, бежал.) Выборный Ривера, Абдон Медрано и Фортунато ходили в Уариаку, умоляли его прийти. Они очень просили. Ранкас тогда еще верил, что святая вода спасет его. Кто же успеет первым? Гильермо Мясник или нерасторопный Фортунато? Кто-то сказал птицам, животным и рыбам, что мир обнесли Оградой. Люди это знали. Ограда родилась несколько недель назад. Фортунато бежал и боялся, что этот червяк его настигнет – ведь он в отличие от человека не ест, не пьет, не спит. Жители здешних ранчо знали о беде раньше филинов и форелей, но уйти не могли. Ограда перекрыла дороги. Оставалось молиться в ужасе на площади. Выхода не было. Даже и без проволоки – разве им убежать? Куда? Те, кто живет внизу, могут спуститься в сельву или подняться в горы. Они же – на вершине мира. Над их сомбреро – лишь небо, глухое к мольбам. Для них нет ни выхода, ни прощенья, ни пути назад-
Глава третья
о некоем совещании, с которым в свое время охотно ознакомились бы господа жандармы
– Все в сборе, – сказал Скотокрад.
– Сколько нас? – спросил Чакон, прозванный Совою, хотя спрашивать ему было не для чего: его глаза могли увидеть ночью след пробежавшей ящерицы и легко различали среди камней Кенкаша скрытые тьмою лица.
– Семеро мужчин и девять женщин, Эктор.
– Мы, женщины, посмелей вас, – хвастливо сказала Сульписия, сидевшая на обтрепанном складном стуле.
– Сторожевых выставили? – спросил Конокрад.
– Говори, что задумал, Эктор, – сказал человек со шрамом.
– Выпить нету?
Конокрад вынул маисовую кочерыжку и протянул бутыль Эктор Чакон, прозванный Совою, пробежал взглядом по напряженным лицам и выпустил дым. Он десять лет мечтал об этой сигаре, этих голосах, этом гневе.
– Тут, в городе, – почти спокойно сказал он, – есть человек который всех нас топчет. Я видел, как преступники в тюрьме молят Христа – самые последние мерзавцы взывают на коленях к Судье Праведному. Господь жалеет их и прощает, но у нас тут есть судья, которого не разжалобишь. Он сильнее бога.
– Господи Иисусе! – закрестилась Сульписия.
– Пока он жив, никто не высунет носа из дерьма. Мы просим вернуть нам земли и ничего не добьемся, разве что ихний выборный бросит подачку. Местные власти на поводке у тех, верховных.
– Выборные, –
