Сокровенное желание [Кисё Накадзато] (fb2) читать онлайн

Сокровенное желание

Рассказы современных демократических писателей Японии

Такэси Иноуэ Сокровенное желание

Прижавшись лбом к оконному стеклу, я пристально всматривался в даль, с нетерпением ожидая приезда труппы иллюзионистов.

Из окна была видна вся деревня, лежавшая в узкой лощине. Через нее тянулась изрытая глубокими выбоинами дорога. Прямая, будто прочерченная по линейке, она пролегала точно посередине деревни и исчезала где-то далеко-далеко в изгибах горной гряды.

По обе стороны дороги были разбросаны поля, покрытые бурой щетиной жнивья, чернели участки, засеянные озимыми. Зелень проглядывала только на огородах с поздними овощами.

Крытые соломой крестьянские дома жались к стволам дзелькв, похожих на гигантские метлы, торчащие вверх помелом. На склонах гор, высившихся над макушками голых деревьев, лежали пятнышки теней от невесомых облачков. Слева, оживляя зимний пейзаж, краснели ворота синтоистского храма.

Укутав больную ногу вылинявшим шерстяным армейским одеялом, оставшимся после отца, и накинув на спину еще одно, ватное, я с самого утра сидел у окна. Из города в деревню вела только одна дорога, по ней и должны были проехать артисты. Пропустить их я никак не мог.

О приезде иллюзионистов я узнал дней пять назад от мамы. Она ходила на окраину деревни — отнести вещи, которые брала в починку, и, вернувшись домой, рассказала, что повсюду на телеграфных столбах расклеены афиши о предстоящих гастролях «Большой труппы иллюзионистов». Время для гастролей было удобное — крестьяне уже собрали урожай и закончили готовиться к зиме, — вот артисты и разъезжали теперь по окрестным деревням.

Я никогда не бывал в цирке, и мне страшно захотелось посмотреть представление, но я тут же понял, что это не для меня. Ведь я не могу ходить. И маме пришлось бы тащить меня на спине, как она делает это каждую неделю, когда надо идти к врачу в городскую больницу. И мне всякий раз становится мучительно стыдно, если кто-нибудь видит нас. Ведь по годам я уже должен быть в третьем классе. А в деревнях за спиной носят только малышей. Посмотреть представление мне очень хотелось, но я понимал, что это невозможно.

Глядя в окно, я пытался представить себе картину появления «Большой труппы иллюзионистов». Приехать они должны, конечно, в фургонах, запряженных лошадьми, в сопровождении оркестра, под звуки веселой музыки. Иллюзионисты проделывают свои фокусы быстро, ловко — разве станут они тащиться на быках? Что же они покажут у нас? Взмах волшебной палочки — и красивая девушка превращается в тигрицу, свирепо оскалившую клыки. Об этом мне доводилось читать в книгах. А может быть, они перенесут зрителей в сказочную Страну Лакомств, где сколько угодно каких угодно сластей? Чем меньше оставалось до приезда цирка, тем сильнее разыгрывалось мое воображение, наделяя иллюзионистов все более чудодейственной силой. Я уже видел себя здоровым. Вот я бегаю с друзьями по всей деревне, брожу по горам, плаваю в реке, отвечаю в классе урок по чтению. Оживает умерший отец… Да-а, если бы такое сбывалось…

И хотя я уже смирился с тем, что не попаду на представление, от одной только мысли, что фургоны вот-вот покажутся из-за поворота, у меня тревожно замирало сердце. Но дорога по-прежнему была пустой.

— Уже полдня прошло, что же они так опаздывают? — недовольно пробурчал я, повернувшись к маме, сидевшей за швейной машинкой. Последнее время она совсем исхудала, в лице ни кровинки.

Не поднимая глаз от шитья — мама латала одежду для местных крестьян, — она успокоила меня:

— Теперь уже скоро, — и снова нажала на педаль. В сумраке запущенной комнаты стук машинки звучал как-то особенно резко и громко.

Мы были эвакуированными, отец у нас умер, и мы с мамой, младшей сестренкой и четырехлетним братишкой ютились в ветхой лачуге, крытой оцинкованным железом. Зимой в доме бывало темно и мрачно. Из щелей дуло, и мама заклеивала их бумагой. В тот день брат с сестрой куда-то запропастились — должно быть, заигрались у соседей.

— Сынок, не сменить ли грелочку? — остановив машинку, предложила мама.

Я пощупал грелку пальцами ног и кивнул. Поглощенный наблюдениями, я и думать забыл о грелке, но теперь, когда обнаружил, что она остыла, сразу ощутил боль в ноге.

Нога, конечно, болела не оттого, что я вспомнил про грелку, просто она всегда болит от холода. С приближением зимы боли усиливаются, а с той поры, когда на поля, покрытые белоснежным инеем, опускаются несметные тучи серых скворцов, тупая боль в правой ноге начинает мучить меня постоянно. Из-за неправильного кровообращения нога у меня всегда ледяная, сколько ни прикладывай к ней грелки. Холодными ночами она ноет так нестерпимо, что я зову маму. Она приносит мне новую грелку, меняет на бедре повязку, пропитавшуюся гноем, и потом подолгу легонько гладит больную ногу. Когда она начинает клевать носом и рука ее постепенно замирает, я громко окликаю ее, и она снова принимается растирать мне ногу.

— Мамочка, они в самом деле приедут? — нетерпеливо спросил я, дождавшись новой грелки.

— Приедут, приедут. Не надо так сердиться и волноваться.

Мама мельком взглянула в окно, положила около меня фаянсовую грелку, похлопала но ней ладонью и опять села за машинку. Я вовсе и не сердился, а просто потерял терпение от долгого ожидания. Пристроив больную ногу на грелку, я снова уставился в окно.

Я привык целыми днями наблюдать из окна за всем, что происходит на улице. Правда, в деревне, особенно зимой, мало интересного, так что очень скоро становится скучно. Мне нравится, когда на улице есть какое-то движение. Пусть это ребятишки, бегущие по темным полоскам межей, или крестьянин на упряжке быков, по самые щеки обмотавший голову полотенцем… Я буду смотреть им вслед, пока они не скроются из виду. Меня забавляют скворцы и звонкоголосые дикие утки, залетающие в наш сад полакомиться зернышками китайского бамбука. Я могу даже заглядеться на оводов, роящихся на солнышке. Меня радует, когда на улице появляется какой-нибудь старик — низко сгорбившись, опираясь на палку, он долго бредет по обочине. Я смотрю на него и думаю: ну что ж, пусть медленно, лишь бы ходить самому…

— Мама, мамочка! Приехали! — громко закричал я, прилипнув к окну. Вдали показалась крытая конная повозка. Наконец-то! Я сразу догадался, что это цирковой фургон. Бычьих упряжек в деревне много, конные же — наперечет. Ну а конных повозок с крытым верхом и вовсе нет.

Когда повозка подъехала поближе, я так и ахнул: что за колымага?! Светло-коричневый верх фургона заляпан черными пятнами, сзади брезент оторвался и мотается на ветру. Измазанные боковые полотнища провисли. На них что-то написано, но можно разобрать только два иероглифа: «большая» и «труппа». Из-за того, что колеса повозки попадали в колдобины, фургон двигался как-то неуклюже, кренясь то на одну, то на другую сторону. Бритоголовый возница тотчас же натягивал или отпускал поводья. Он сидел без шапки, даже полотенцем голову не повязал — наверное, продрог на ветру. Дорога от города шла все время в гору, и лошадь, должно быть, выбилась из сил, преодолевая крутые подъемы. Возница то и дело подстегивал ее кнутом. Тучки песка клубились из-под копыт и быстро исчезали, подхваченные ветром.

Я ожидал, что из города прискачет несколько конных упряжек, а тут на тебе — всего одна повозка, да еще такая развалюха.

Да-а… «Большая труппа иллюзионистов» на одном-единственном фургоне?! И музыки не слышно! Все было так не похоже на мои ожидания, что у меня даже интерес пропал.

Когда фургон проехал полдеревни, его заметили ребятишки и, восторженно размахивая руками, помчались по межам вдогонку. Несколько сорванцов уже выскочили на дорогу и бежали за повозкой. Мужчина, сидевший на козлах, приподнялся и с забавными ужимками приветствовал их. Мальчишки радостно замахали в ответ. И мне вдруг тоже страшно захотелось броситься вслед за фургоном.

«Повозка, конечно, видала виды, да и всего одна, но раз в афишах сообщалось о «большой труппе иллюзионистов», значит, программа у них что надо», — рассуждал я.

Покачиваясь из стороны в сторону, окруженный детворой фургон скрылся у подножия горы. Ему предстояло переправиться по деревянному мосту через речку к зданию начальной школы. Как только фургон исчез из виду, узкая дорога опустела, и деревня опять сделалась скучной и унылой.

Рывком распахнулась дверь, и, прерывисто дыша, в комнату ввалились наши гулены. Братишка принялся подгонять маму, теребя ее за шаровары:

— Собирайся! Скорее, скорее!

— Не торопись! Раньше вечера не начнется, — остановила его мама, не отрываясь от шитья.

— А сосед сказал, что, если мы не поспешим, нам не достанется места, — недовольно протянула сестра.

«Вот почему они примчались галопом», — догадался я.

— Ведь вся деревня пойдет на представление, и мест может не хватить! — твердила свое сестра, даже не слушая маму.

— Или все без нас кончится! — надулся и этот бутуз с обветренными пунцовыми щеками.

— Детки, а может быть, мне попросить нашего соседа взять вас с собой? — Мама остановила машинку и положила руки на плечи малышам.

— Зачем? Почему это мы должны идти с соседом?! — в один голос обиженно загудели брат и сестра.

Я отвернулся и перевел взгляд на опустевшую улицу. Я знал, о чем думала мама.

— Старшему брату будет тоскливо одному. Да и работа у меня не закончена…

— Нет! Хочу с тобой! — настойчиво требовал братишка.

— И я тоже. Разве нельзя дошить завтра? А старшего брата ты можешь нести, как всегда, на спине, — вторя малышу, громко запротестовала сестра.

— Надоело! Если не терпится, отправляйтесь втроем! — выпалил я, пытаясь перекричать их. Все повернулись в мою сторону. — Идите, а я останусь смотреть за домом! — Метнув на них сердитый взгляд, я снова отвернулся к окну.

Солнце клонилось к закату. Полоски теней от телеграфных столбов, выстроившихся вдоль дороги, уже дотянулись до ее середины. Когда они перекинутся через дорогу и доползут до половины поля, солнце спрячется за горы.

— Будьте хорошими детками: ступайте с соседом, — тихонько попросила мама.

— Да-а, а почему он сразу начинает кричать? А ты обманываешь нас и всегда слушаешь только старшего брата.

При этих словах я снова взорвался.

— У-у, зануда! Катись отсюда! — не отворачиваясь от окна, заорал я. От моего дыхания стекло на секунду затянулось тонкой пленочкой и тут же опять стало прозрачным. Сестра продолжала что-то бубнить. Стоит ей начать, уже не остановишь.

— Погуляйте немножко, — сказала мама.

Брат с сестрой послушно отправились на улицу.

В комнате опять стало тихо. Слышалось только стрекотание швейной машинки. Я отвернулся от окна, лег навзничь, подложил руки под голову и закрыл глаза.

По правде говоря, пойти на представление мне хотелось. Оно состоится в актовом зале, значит, я увидел бы школу. Ведь я еще ни разу не был там. Друзей у меня нет. Узнать про школу я мог только от сестры, которая этой весной пошла в первый класс.^[1] Ее рассказы всегда были полны восторга. Но если мама понесет меня на спине, все станут таращить на нас глаза, а то и насмехаться, приговаривать: ишь, младенец какой! А это для меня самое страшное. По утрам я прошу маму перенести меня к окну только после того, как с крыши застучит капель, хотя просыпаюсь гораздо раньше. До этого я не подхожу к окну. Мне грустно видеть, как собираются в школу мои сверстники. Им и стужа нипочем — бодрые, веселые, мчатся они по межам, огибая засеянные участки, и собираются на главной улице. В эти минуты я, — затаившись, лежу в постели pi только вслушиваюсь в их голоса. Отправляясь в городскую больницу, мы всегда выходим из дома рано-рано, пока на улице еще никого не видно. Взвалив меня на спину, мама, опираясь на палку и выдыхая клубы пара, осторожно спускается по обледеневшей щебенке к городскому поселку, через который проходит железная дорога.

Минуло три года с тех пор, как окончилась долгая, страшная война, в которой мы потерпели поражение, а болезнь моя заходила все дальше и дальше. Врачи признали у меня туберкулез тазобедренного сустава и сказали, что я нуждаюсь в специальном лечении, но в доме не было денег даже на лечебный корсет. Единственное, что мы могли, — это раз в неделю спускаться с гор, чтобы показаться доктору и получить лекарство. Нога начала болеть у меня после того, как однажды ранним летом, как раз в год окончания войны, я поскользнулся на горной тропинке, упал и ушиб бедро. Но к тому времени я уже, наверно, заразился туберкулезом от отца. У него стало плохо с легкими, когда он воевал на Южных морях, и его отправили домой. Отец вернулся, харкая кровью, и умер здесь, в деревне, осенью 1945 года. Через несколько дней после падения у меня опухло и начало болеть правое бедро. Больше всего припухлость выступала повыше колена, кожа на опухоли натянулась и стала какой-то прозрачной. Потом она лопнула, и из раны вытекло много гноя, после этого я окончательно слег. В деревне врача не было, и, взвалив меня на спину, мама пошла со мной в город за мазью. Ей сказали, что мою болезнь можно вылечить только в большой больнице, в Токио. Наш дом в Токио сгорел во время бомбежки, достать денег на поездку было негде. Я уже совсем не мог ходить и все то лето просидел у окна в мрачной, продуваемой сквозняками каморке, вдвоем с умиравшим отцом.

Зимой, на второй год после смерти отца, воспаление захватило всю кость от колена до тазобедренного сустава. Только заживал один свищ, как чуть повыше от него образовывался следующий. Когда открывался новый зловонный гнойник, прежняя рана затягивалась, оставляя на истонченной коже рубцы как после ожога. Пять таких шрамов совсем изуродовали мою ногу, кожа на бедре стала похожа на изъеденные гусеницами листья вишни. С каждым разом свищи все увеличивались и заживали все труднее. Из открывшегося недавно — уже шестого по счету — гнойника на днях вышел белый осколочек кости. Гниение перекинулось и на костную ткань. Я уже не ощущал боли, когда в рану вводили пинцет и он погружался туда почти наполовину. Болезнь поразила и нервы, которые чувствуют боль. Неужели поселковый врач прав и мне действительно угрожает ампутация?! От этой мысли мне становилось жутко, я начинал укорять маму и требовать, чтобы она скорее везла меня в Токио. В ответ она виноватым голосом просила потерпеть еще немножко. Но ведь починкой тряпья денег на поездку в Токио не заработать…

У нас уже почти ничего не осталось из одежды и утвари, привезенных из Токио: все самое ценное мама обменяла на рис и овощи. О том, насколько опустел наш комод, я догадывался по скрипу, с которым выдвигались и задвигались его ящики. Раньше, когда он был до отказа заполнен кимоно и оби,^[2] ящики двигались беззвучно, как смазанные.

…Я открыл глаза и в который раз принялся разглядывать отцовскую фотографию, висевшую на потемневшей дощатой стене. Снимок был сделан на городском первенстве по сумо,^[3] как раз в год моего рождения. На отце был цветной передник борца высшего класса. Мне до сих пор не верится, как при таком богатырском сложении можно было умереть от кровохарканья! И все же отец умер, а его болезнь передалась мне. Если бы он пропал на фронте без вести, как сын наших соседей, можно было бы еще надеяться, что он вернется, а так… Прижавшись лбом к оконному стеклу, я все смотрел и смотрел на гроб с телом отца, который уносили на плечах наши односельчане. Вот они сошли с проселочной дороги и повернули к остроконечной горе, высившейся как раз напротив моего окна. Не поднимая головы, за гробом шла мама. Народу на похоронах было совсем мало. Началась кремация. Столб дыма, потянувшийся от подножия горы, к которой был прикован мой взгляд, еще долго поднимался ввысь, уходя в прозрачное небо.

Послышался стук распахнувшейся входной двери. Я высвободил руки из-под головы. Вернулась наша парочка.

— Мамочка, мы придумали! И старший брат сможет увидеть представление! — Глаза у сестренки сделались совсем круглые. — Послушай, мы повезем его на велосипедном прицепе и тогда сможем пойти все вчетвером! — заключила она с гордостью.

— На прицепе? — переспросила мама.

— Да, на двухколесном. Мы уже раздобыли, — прибавил братишка, вытирая тыльной стороной ладони нос.

— Раздобыли? Где?

— Попросили у соседа. И циновку тоже. — Взглянув на маму, сестренка подошла ко мне. — Братик, на прицепе тебе будет удобно. И пойдем все вместе, — проговорила она, растягивая окончания слов на местный лад.

Свой двухколесный прицеп старичок сосед использовал для перевозки риса и картофеля. Прицеп был выкрашен черной краской и выглядел вполне исправным. На нем-то они и задумали везти меня.

— Я не куль с рисом и не мешок картошки, — пробурчал я.

— Ты ведь стесняешься, когда мама носит тебя на спине. На прицепе же лучше. Мы тебя отвезем. Ну чего еще?! — Сестренка безошибочно угадала мои мысли. Но из-за того, что она проговорила все это с укором, глядя на меня сверху вниз, я не смог признаться, что она права. Снова отвернувшись к окну, я упорно молчал.

— Вечно он упрямится! — Сестренка с воплем затопала ногами, да так, что самой небось больно стало.

— Сказано, не пойду, — значит, не пойду! — отрубил я.

Если бы не моя нога, я сумел бы заставить эту паршивку попридержать язычок, но мне оставалось нагонять на нее страх лишь грозными окриками. Она стала такой дерзкой, когда пошла в школу. А теперь уже и этот карапуз перестает слушаться меня.

— Малыши специально для тебя достали повозку. Поедем с нами, — включилась в уговоры мама.

Мне уже все было немило, я натянул на голову одеяло и лежал не шевелясь. В комнате повисла гнетущая тишина.

Мне страшно захотелось по-маленькому. И я, как черепашка, слегка высунул из-под одеяла голову. Краешком правого глаза я увидел сразу всех троих. Их вид поразил меня. Мама стояла посередине, обнимая малышей за плечи. Слева к ней прижималась сестренка, готовая разрыдаться. Я опять поспешно натянул одеяло и затаил дыхание.

— Идите поиграйте во дворе, — попросила мама. Сестра и братишка вышли. Я лежал едва дыша. Из соседней комнаты донеслись голоса, потом послышался стук наружной двери — наверно, все вышли на улицу. Я откинул одеяло. В глазах у меня стояло лицо глотавшей слезы сестренки, и я как-то сразу обмяк.

На деревню спускались вечерние сумерки. Из окна было видно, как по межам и тропинкам двигаются фигуры крестьян, собирающихся на цирковое представление. Они раскланивались друг с другом и продолжали свой путь по проселочной дороге к школе. Отдельно от взрослых, маленькими стайками, бежали детишки. В руках у крестьян покачивались узелки с дзюбако^[4] и бамбуковые корзинки. В них, наверно, была еда и бутылочки с местным сакэ.

Развлечения — большая редкость для сельских жителей. По словам нашего соседа, это был первый приезд цирковой труппы после окончания войны. Какие в нашей деревне развлечения? Праздник осени, спортивные состязания и весенний День культуры. В эти дни во всех домах в изобилии готовят вкусное угощение. Зрители занимают места за несколько часов до начала торжества. Я-то ни спортивных игр, ни празднования Дня культуры не видел. Да и во время Праздника осени из моего окна можно было разглядеть только, как далеко-далеко в поле несут священный паланкин.

Оживление крестьян, с радостными лицами спешивших в школу, еще больше разжигало у меня желание увидеть представление. Я отвернулся от окна, улегся на спину и закрыл глаза. Тотчас же передо мной возник иллюзионист в развевающемся черном плаще.

— Бра-а-тик! — раздался в саду голос сестренки. Я рванулся к окну. От резкого движения по правой ноге прокатилась глухая боль. Нахмурившись, я взглянул в окно. По саду на черном прицепе везли младшего братишку. Мама тянула спереди, сестренка подталкивала сзади. Она помахала мне, потом, совсем как настоящая крестьянка, держась одной рукой за повозку, другой оправила по бокам платье и отерла лоб. Сосед жил рядом, прямо за нашим садиком, надо было только подлезть под забор. Так что нисколечко эта выдумщица не устала — и вспотеть ей было не от чего. Просто изображала из себя взрослую. Закутанный братишка весело гримасничал и барахтался в повозке. Нагнувшись, мама пролезла под прицепной дугой, прошла через веранду в дом и вынесла одеяло и тюфячок. Положив их в коляску, она пришла за мной.

— Все готово! Пойдем! — позвала она, протягивая мне руки. И, как по утрам, когда мы ходим в больницу, я потянулся к ней. У мамы дрогнули уголки губ и потеплел взгляд. Она ловко подхватила меня под мышки и поставила на ноги.

— На улице свежеет, надо одеться теплее.

Она завернула меня в ватную стеганку, которую надевает, когда мы ходим в больницу. Ненавижу этот девчачий узор с мелкими красными и желтыми хризантемками. А когда тебя еще так закутают, и подавно легко спутать с девчонкой. Но на этот раз я стерпел, и мама делала со мной все, что хотела.

Она донесла меня до прицепа. Садясь в коляску, я ухватился рукой за железный борт и обжегся о настывший металл. Мама укутала мне ноги одеялом и набросила на плечи ватную стеганку. Я старался не смотреть на сестру и, делая вид, что не замечаю ее взглядов, продолжал молчать.

— Толкаю! Готово, ма? — прозвенел за спиной голосок сестренки.

— Давай, давай.

С возгласом «И я помогу!» братишка кинулся подталкивать прицеп своими обветренными ручонками. По отлогому склону они выкатили прицеп из сада на проселочную дорогу. Тут братишка стал требовать, чтобы его тоже посадили на коляску.

— У тебя нога не болит, дойдешь и сам! — назидательно изрекла сестра, но, не слушая ее, тот плюхнулся в повозку. Я пустил его к себе под накидку, и мне стало уютнее.

Дорога была вся в глубоких рытвинах, повозку сильно трясло, и толчки отдавались в ноге, но я терпеливо сносил боль. В западной стороне небосвода розовела вечерняя заря. Все выглядело гораздо внушительнее и красивее, чем из моего окна. Я не люблю смотреть из дома на багряное зимнее солнце, когда оно исчезает из виду, оповещая о конце дня. Я уже знаю, что ночь будет особенно холодной.

Заслышав за собой детские голоса, я сразу закрывал глаза. Обгоняя коляску, все, как по команде, замолкали. Конечно, разглядывали меня. Решив, что ребята уже прошли вперед, я открывал глаза, но, поймав на себе чей-то взгляд, снова поспешно зажмуривался. Только мама приветливо здоровалась с каждым.

Проехав через каменные ворота, мы въехали на школьный двор. Вот я и в школе! Я уже не мог больше зажмуриваться. Напротив ворот вытянулось деревянное здание сельской школы. В глубине двора я увидел турник, качели и песочницу, о которых мне рассказывала сестра. Повсюду играли дети. Я собрался было рассмотреть все как следует, но мне не удалось. Толпа людей кольцом окружила прицеп. Пытливо разглядывая меня, они шли рядом с тележкой.

Лучше бы не приезжать сюда! Здесь не место таким больным! Я старался делать безучастное лицо, но мне было не по себе.

Когда мы подъехали к входу в актовый зал, все смотрели, как мама снимает меня с повозки. Люди стояли плотной стеной. Мне стало страшно, я весь сжался и до хруста стиснул худенькие мамины плечи. Она только шепнула мне: «Держись как всегда». Но я, словно обезьяний детеныш, спрятал лицо у нее на груди.

В высоком актовом зале висели лампочки без абажуров, пол был застлан циновками. В прямоугольных деревянных жаровнях краснели раскаленные угли. Гремела музыка, чувствовалось общее оживление. Детишки сновали по просторному залу. Пожилые крестьяне весело скалили щербатые зубы, перешучиваясь с молоденькими девушками. Самые нетерпеливые уже распаковали свои коробочки со снедью и потягивали сакэ.

Мама донесла меня до первого ряда и, извинившись перед теми, кто пришел раньше, опустила на пол.

— Как здоровье сыночка? — спросила пожилая женщина, сидевшая рядом.

— Да вот с наступлением холодов беспокоят боли, — ответила мама, поблагодарив старушку за внимание.

Та сочувственно закивала головой, а потом медленно проговорила:

— И все же с болезнью можно примириться. А тех, кого унесла смерть, уже не вернешь…

Мама как-то рассказывала мне, что военный корабль, на котором плыл младший сын этой женщины, был потоплен и сын ее погиб. Я часто видел из окна, как, сжимая в руках букетик цветов, она ковыляла по дороге в сторону кладбища. Старушка дала каждому из нас по вареной картофелине. В ожидании начала я принялся за угощение.

Наконец занавес раздвинулся. Посреди сцены, весь в черном, склонив голову, стоял иллюзионист. Поправив блестящий цилиндр, он высвободил из-под длинной накидки обе руки и высоко вскинул их, приветствуя публику.

— Начинаем наш аттракцион! — громко объявил он и взмахнул своей мантией. Мелькнула красная подкладка, и — что бы вы думали? — в руках иллюзиониста трепыхались два белокрылых голубя. В зале раздались аплодисменты. Я тоже торопливо захлопал в ладоши.

Из-за кулисы вышла молодая женщина. Прежде чем установить на подставку какую-то посудину, похожую на таз для умывания, она повертела ее в руках, показав со всех сторон зрителям. Затем эффектным движением она достала спички, чиркнула спичкой о коробок и бросила ее в таз. Оттуда тотчас взметнулись языки пламени.

— Ой! — вскрикнула в зале какая-то женщина.

Вот оно, волшебное пламя! Все так просто, даже обошлись без бамбуковой трубки для раздувания огня.

Фокусник неторопливо приблизился к подставке, отвесил поклон, издал какой-то возглас и накрыл пламя футляром, напоминавшим ведро. Пламя погасло.

— Ух, — выдохнула пожилая женщина, сидевшая рядом с нами.

— Посмотрим, во что же превратился наш волшебный огонь, — шутливо произнес иллюзионист и поднял футляр. В тазу сидела белая леггорнка. — Отлично, теперь у нас есть своя курица-несушка.

Леггорнка подняла лапку, и все услышали, как что-то стукнулось о дно таза. Курица снесла два яйца. Вот так фокус! В один миг — и два яйца… Ой, что это? У леггорнки торчал большой красный петушиный гребешок?! Так это петух! Где же видано, чтобы петухи несли яйца? Вместо аплодисментов из зала послышался смех. Иллюзионист сохранял серьезный вид. Он ничего не замечал. У меня от смеха даже в боку защемило. Наконец поняв свою оплошность и смущенно покашливая, фокусник извинился.

— Виновата моя волшебная палочка: отсырела и спутала петуха с курицей.

По залу снова прокатился смех. С довольным видом маэстро отдал петуха ассистентке и, вынув из таза яйцо, воскликнул:

— Продолжаем! Прошу всех повнимательнее рассмотреть это необыкновенное яйцо! — Он зажал яйцо между большим и указательным пальцами и повертел его перед зрителями. Мне казалось, что яйцо ничем не отличается от тех, что несли леггорнки у нашего соседа. Но, услышав, что оно необычное, я и впрямь поверил в это. Иллюзионист положил яйцо обратно в тазик, накрыл его крышкой и, повертев в руках свою черную палочку, дважды постучал ею по крышке. Публика затаила дыхание. Выждав некоторое время, маэстро с ликующим возгласом поднял крышку.

Деньги! Полный таз денег! Значит, действительно это было не простое, а золотое яйцо. Ассистентка обеими руками зачерпывала пригоршни монет и показывала их зрителям. Иллюзионист вытащил из таза кипу бумажных ассигнаций и, громко считая: одна, две, три, бросал их в снятый цилиндр.

Если бы у нас было столько денег! Мы поехали бы в Токио, и там в большой больнице мне вылечили бы ногу, подумал я и повернулся к маме. Приоткрыв от изумления рот, она не отрываясь смотрела на пачку денег в руках иллюзиониста. Вот он поднял высоко вверх последнюю бумажку и выпустил ее из рук. Ассигнация покружилась, словно лист, сорвавшийся с дерева, и плавно опустилась на сцену. Все зааплодировали.

— А теперь мы продемонстрируем силу гипнотического воздействия, — объявил иллюзионист, зажав свою палочку под мышкой. Зал загудел. Гипнотизер обвел взглядом ряды публики. Голоса начали стихать. Еще взгляд — и воцарилась полная тишина.

— Вот ты, пожалуйста. — Палочка указывала прямо на меня. — Да-да, прошу тебя сюда! — пригласил меня иллюзионист. Раздались аплодисменты, послышался свист. Я не знал, что делать, и повернулся к маме, глазами моля ее о помощи.

— Прошу прощения, но мальчик не может ходить… Вам лучше пригласить кого-нибудь другого, — извинилась она.

Я с облегчением поднял голову. И тут иллюзионист стремительно шагнул в своем развевающемся плаще прямо в зал, подхватил меня на руки и, запахнув в плащ, отнес на сцену. Усадив меня на стул, он спросил:

— Как тебя зовут?

Я ответил, и он задал следующий вопрос:

— В каком же ты классе?

Я готов был расплакаться. Уж лучше бы остался дома за сторожа. Зал притих в ожидании моего ответа. Мне хотелось убежать со сцены. Кусая губы, я опустил голову.

— Прекрасно, я все понял, — нашелся иллюзионист, — у тебя, мне думается, отличная успеваемость.

Послышался смех. Я облегченно вздохнул. Иллюзионист казался мне почти божеством. Положив руку мне на плечо, он объявил:

— Сейчас уважаемая публика увидит сеанс гипноза, во время которого этот мальчик откроет нам свое сокровенное желание. Прошу соблюдать тишину!

Когда все успокоились, гипнотизер, пристально глядя на меня, приблизил к моему лицу свою палочку и принялся повторять слова заклинания:

— Гипноз наступает, гипноз наступа-а-ет… хочется спать, хо-о-чется спа-а-ать…

Я ощутил какое-то онемение у переносицы и тяжесть в затылке.

Едва я успел подумать: не поддамся гипнозу! — как все звуки вокруг меня исчезли.

Почувствовав боль в правой руке, я очнулся. Плеча моего касалась палочка иллюзиониста. Гипноз окончился. Публика неистово хлопала. Иллюзионист отвесил поклон, с улыбкой взял меня на руки и отнес на прежнее место.

Я совершенно не представлял, сколько прошло времени, что происходило, пока я был под гипнозом, какое желание назвал я во сне.

Голова у меня все еще была как в тумане. Очевидно, гипноз рассеялся не полностью.

На сцене ассистентка занималась приготовлениями к следующему сеансу, ей помогал мужчина с бритой головой.

После представления меня опять усадили в коляску. Ветер утих. Над макушками сбросивших листву деревьев гинкго взошла луна, ярко осветившая школьный двор с турником и неподвижными качелями.

Зрители высыпали из актового зала. Рядом с ними по школьному двору заскользили их тени. Выйдя за каменные ворота, крестьяне по тропинке, пролегавшей через поле, возвращались в деревню.

Всякий раз, когда кто-нибудь из односельчан обгонял нас, он непременно желал нам доброй ночи. Мама приостанавливалась и склоняла в поклоне голову. Некоторые пытались заговорить со мной, спрашивали, понравилось ли представление, заботливо предостерегали:

— Смотри не простудись!

В ответ я только легонько кивал, а потом взял и натянул ватную стеганку на голову — уж очень не люблю, когда меня разглядывают. Про себя я только диву давался: надо же, как понравилось представление! Так развеселило всех, что люди стали приветливо заговаривать с нами!

Представление действительно удалось на славу. Я перебирал в памяти моменты, когда из пламени рождался петух или яйцо превращалось в деньги.

Сразу же за школьными воротами стояло несколько домов. Как только мы миновали их, перед нами открылся вид на деревню. Она спала, погрузившись в темноту, окруженная кольцом гор, вершины которых вырисовывались на фоне ночного неба. В свете луны можно было разглядеть даже щебенку на дороге. Вдали ярко искрились полоски перил деревянного моста, должно быть уже успевших покрыться инеем. Под мостом протекала река. Речная дамба издали казалась мне насыпью из чернозема, нарытой кротами.

Осторожно обходя выбоины, мама с сестрой не спеша тащили повозку. Поглядывая на уродливо укороченную мамину тень, которая ползла у нее под ногами, я от самых школьных ворот с опаской следил за фигурами четырех парнишек, которые неотступно шли за нами, держась на расстоянии метров десяти. Временами до меня долетали обрывки приглушенного спора:

— Ступай ты вперед!

— Нет, лучше ты!

Я несколько раз потихоньку оглянулся. Все четверо были стрижены наголо и казались моими ровесниками. Когда я встречался с кем-нибудь из них взглядом, тот смущенно опускал глаза, а потом переглядывался с остальными.

Я сжался от страха, что сейчас они выкрикнут что-то обидное.

У въезда на мост, откуда уже было слышно журчание обмелевшей реки, преследователи кинулись к нам и окружили коляску. Мама остановилась. Я стиснул руку сидевшего рядом со мной братишки и весь напрягся.

— Тетя, дайте мы повезем, — выдохнул один из мальчишек.

Мама поблагодарила, но от помощи отказалась.

Продолжая твердить свое: «Разрешите, разрешите», они выхватили повозку и с радостным гиканьем покатили ее. Коляска легко понеслась вперед.

Братишка пришел в восторг. Сестренка подбежала и на ходу вскочила в прицеп.

Мальчишки сказали, что довезут нас до самого дома.

Почему они вызвались провожать нас? Не снится ли мне все это?…

— А тебе не было больно, когда он усыпил тебя? — спросил один из них.

— Нисколечко! — ответил я не без гордости.

— Я решил, что ты умер.

— И я тоже. Раз — и глаза закрылись.

— Мне даже страшно стало. — Ребята наперебой делились своими впечатлениями. Все четверо учились в третьем классе. Звали их Гэнта, Цунэ, Сёта и Минэо.

— Скажи, у тебя на самом деле уже все улетучилось? А если гипноз еще действует и перейдет на нас? — обернувшись, с опаской в голосе спросил бежавший впереди Гэнта. Все дружно расхохотались.

Дорога подмерзла, слышно было, как из-под колес отскакивали крошившиеся комья затвердевшей грязи. Поднимавшийся от земли промозглый туман окутывал коляску, но я совсем не чувствовал холода. Мы свернули с дороги, и прицеп мигом взлетел по пригорку к нашему дому. Мама все стояла и благодарила наших провожатых.

— Раз у тебя болит нога, я завтра сам приду поиграть с тобой, — предложил Гэнта.

— И я тоже, — присоединился Минэо.

Я кивнул, а самого душили слезы.

— На вот, возьми, это я по дороге нашел. — Цунэ достал из кармана орех и вложил мне в руку.

Сёта тоже вытащил из своих латаных-перелатаных штанов горсть орехов и протянул мне.

— Ну пока!

— До завтра! — И они побежали по освещенной лунным светом тропинке.

Глядя с веранды вслед убегавшим, сестренка порадовалась:

— Братик, как хорошо, что мы сходили в цирк. Теперь и у тебя появились товарищи.

Разложив орехи около подушки, я вдыхал исходивший от них аромат гор и никак не мог заснуть.

Наверно, Сёта и Цунэ нашли орехи у подножия горы, за школой, куда они успели сбегать до начала занятий. Сезон орехов уже давно прошел. Они долго пролежали под опавшей листвой, скорлупа у них потускнела и утратила ту глянцевитость, какая бывает у орехов осенью.

Некоторые уже выпустили росточки. Три таких я отложил отдельно. Утром попрошу, чтобы их посадили в саду на видном месте, под моим окном. Весной орехи, подаренные мне моими друзьями, дадут зеленые всходы.

Я уже знал от мамы про свой ответ на вопрос иллюзиониста. Оказывается, находясь под гипнозом, я сказал: «Мое самое большое желание — иметь ДРУЗЕЙ!»

Заострив кончик спички, я смастерил из упругого орешка волчок и запустил его. В полумраке комнаты послышалось тоненькое протяжное жужжание.

Завтра ко мне придут друзья!

Я лежал и все слушал и слушал песню волчка.

Сэйдзи Симота Присяга

Первого апреля 1952 года, незадолго до вступления в силу Сан-Францисского мирного договора, на островах Рюкю,^[5] которые, согласно третьему параграфу договора, отторгались от Японии, начали функционировать Центральное правительство и Законодательное собрание, придавшие Окинаве видимость самостоятельного государства. В этот день на месте сгоревшего старого императорского дворца состоялась торжественная церемония, однако люди были исполнены мрачных предчувствий. Древняя история народа Рюкю была летописью унижения и страданий, а этот день означал начало новой эры угнетения. Велики были гнев и скорбь народа, у которого отнимали мечту о независимости родины. Чтобы разрядить обстановку, американские власти торжественно отпраздновали этот день, но никто не ликовал. Однако интерес к Законодательному собранию — наконец-то, спустя целых семь лет после окончания войны учрежденного на Окинаве — был велик: в результате народных выборов в Собрание был избран тридцать один депутат.

Накануне торжественной церемонии, тридцать первого марта, в канцелярии Законодательного собрания до поздней ночи царила суматоха.

Когда Тёко Тэнган, служащий канцелярии, закончил правку текста присяги и, завернув свиток в фуросики,^[6] вышел на улицу, был уже одиннадцатый час ночи. Под текстом присяги, который будет зачитан завтра, не было подписи одного депутата, и ее требовалось получить.

Вокруг простиралось пепелище, окутанное мраком. Среди руин выросли стебли китайского мисканта, сухо шелестевшие под порывами ночного ветра. На фоне звездного неба вырисовывались похожие на телеграфные столбы прямые и тонкие стволы цветущих агав.

Здание Законодательного собрания пострадало от пожара, и свет горел только на первом этаже, где разместилась канцелярия, второй и третий этажи были погружены во тьму. Строение одиноко стояло среди мрачных развалин, устремив в ночное небо искореженные металлические конструкции. Всего десять дней назад здесь расположилось Законодательное собрание. Тёко Тэнган, поступив работать в канцелярию, возвращался теперь домой не раньше десяти часов вечера. Он быстрыми шагами пересек тянувшееся с полкилометра, поросшее китайским мискантом пепелище и вышел на автостраду. Кругом ни души, только один за другим мчатся военные грузовики. Эта дорога шла через лежавший в руинах старый город и соединяла аэродром Наха с авиабазой Кадэна; она змеилась лентой, разделенной посредине надвое фонарными столбами. По одной стороне неслись машины.

Тёко Тэнган остановился у обочины. Свободные такси могли появиться со стороны районов Пэри и Ороку.

Машины проносились мимо без гудков, с легким шуршанием. Лучи фар, перекрещиваясь, скользили по пепелищу.

Такси все не было. В проезжавших мимо автомобилях сидели американские семейные пары, с детьми, либо же солдаты с девицами в обнимку.

Тэнган побрел пешком, размышляя о трудной работе шоферов такси. Почти каждый день в газетах появлялись сообщения то об угоне, то о том, как пассажиры сбежали, не заплатив денег. Тэнган вдруг решил не ловить такси. Лучше пешком — займет, наверное, не больше получаса, а так даже безопаснее. Хотя дома он будет только к полуночи. Ему вспомнился его начальник, Тояма, который советовал ему поехать на такси.

Прохожих совсем не видно. Пешеходная дорожка не заасфальтирована, а по гальке идти трудно. Тэнган подумал, что американцы не ходят здесь пешком, вот ее никогда и не покроют асфальтом. Неожиданно его догнало свободное такси.

— Знаете особняк рядом с тюрьмой?…

— А-а, дом, где живет Камэсукэ Дзяхана? Знаю.

— Пожалуйста, туда.

Тёко Тэнган уселся поудобнее на мягком заднем сиденье и закурил. Он не часто мог себе позволить разъезжать на такси за свой счет, поэтому сейчас испытывал определенное удовольствие.

— Важная персона этот Дзяхана, — проговорил шофер.

— Да уж, — отозвался Тэнган и откинулся на подушки сиденья. Шофер, конечно, имел в виду то, что Камэсукэ Дзяхана месяц тому назад на выборах в Законодательное собрание набрал большее число голосов. Или решил, что Тэнган близок к депутату, и захотел польстить.

— Теперь-то такие, как Дзяхана, трудятся вовсю, — опять заговорил шофер, молодой парень, одетый в черный джемпер.

— Вы за Народную партию?

— Да как вам сказать… — Шофер резко повернул руль, свернул с автострады на дорогу, ведущую в центр города. И сразу же полотно сузилось, машину начало трясти на колдобинах. Но сиденье было мягкое, и тряска не отдавалась в голове, как в автобусе.

Тэнгану вдруг захотелось рассказать таксисту, что погнало его в путь в такой поздний час: с завтрашнего дня должно начать работу Законодательное собрание. А господин Дзяхана «трудится вовсю» — работает над текстом присяги.

Однако он не стал ничего говорить. Разумнее не болтать о делах канцелярии.

Дорога была плохая, и водитель беспрерывно крутил баранку, объезжая рытвины. Новая часть Нахи выросла за несколько послевоенных лет, подобно сорнякам на окраине старого города, лежавшего на холмах. Здесь было много кладбищ. Новый город рос безо всякого плана, к тому же участки захватили, стремясь обогнать друг друга, дельцы черного рынка; на узких и кривых дорогах двум машинам было не разминуться.

Прежде тюрьма стояла на окраине, в поле, а сейчас она оказалась почти в самом центре города. Туда сажали в основном подростков, добывавших «военные трофеи» — попросту говоря, воровавших имущество американской армии, и нарушителей военного устава.

Вплотную к тюремной краснокирпичной стене стоял дом Камэсукэ Дзяханы. Внизу располагалась кондитерская, и среди окружавших его стандартных домов он выдавался почти на целый кэн^[7] вперед.

Выйдя из такси, Тэнган спросил у хозяйки кондитерской, которая как раз собиралась закрывать лавку, где вход, и она ответила: «Дзяхана-сан сейчас на заседании, пройдите туда с заднего входа». Тэнган пошел в глубь сада по огибавшей дом темной тропинке; там стояла похожая на сарай пристройка. В ней даже не был положен потолок и прямо со стропил свешивалась лампочка без абажура; за длинным столом из некрашеного дерева сидело человек пятнадцать. Это и была штаб-квартира Народной партии. На председательском месте восседал Камэсукэ Дзяхана.

— Я изъял те слова из присяги, прошу поставить вашу подпись, — объяснил Тэнган цель визита и развязал фуросики.

Текст присяги был приготовлен в двенадцати экземплярах — шесть на японском и шесть на английском. Японский текст был написан тушью на лучшего сорта бумаге; такую обычно берут для свитков.

Камэсукэ Дзяхана развернул свиток и, подняв свое худое, с выпиравшими скулами и острым подбородком лицо, начал просматривать текст, держа его на вытянутых руках. На губах заиграла ироническая усмешка: те места, где были изъяты слова, закрывали умелые вклейки.

— Слушайте, — он обвел присутствующих взглядом, — вот текст присяги. Сейчас я ее вам прочту.

И с театральной важностью он начал читать: «Мы, избранные на основе доброй воли демократическим голосованием, облеченные законодательнымправом при правительстве Рюкю, учрежденного с высокой миссией — повышение политического, экономического и социального благосостояния народа…» — далее в прежнем тексте следовали слова: «вместе с правительством США», теперь они были изъяты, — «…торжественно клянемся: честно и справедливо исполнять свой долг, возложенный на нас родиной — Рюкю».

Дзяхана прочел имена депутатов, чьи подписи следовали за текстом присяги, затем, оборвав чтение, посмотрел на Тэнгана.

— Уже все поставили свои личные печати, не так ли?

— Да, остались только вы, Дзяхана-сан.

— Генеральный секретарь Дзяхана, вы будете подписывать?! — зашумели присутствующие.

— Скверное дело!

— Совершенно непонятно, как поступить, — загалдели они и, встав со своих мест, окружили Тэнгана. Затем, не спрашивая разрешения, выхватили из фуросики остальные экземпляры присяги.

Тэнган даже вскрикнул: ведь они могли запачкать свитки — но так и не смог сказать ни слова. Когда он правил текст, мыл руки с мылом.

Разрешение убрать слова «вместе с правительством США» поступило в семь часов вечера. После этого они с начальником канцелярии Тоямой спешно взялись за работу. Если эти слова просто заклеить бумагой, то пустоты сразу же бросятся в глаза, поэтому они вырезали кусочки и вклеили новые, с заранее написанными иероглифами, так, чтобы не оставалось свободного места. Тэнган просто дрожал от страха, что при неосторожном движении вклейки оторвутся.

— Кто писал текст? — спросил один из присутствующих Тэнгана. — Председатель Законодательного собрания Уэхара?

— Не болтай чепухи! Какой японец напишет такое?! — возразил ему другой.

Тэнган оставил вопрос без ответа. Он точно не знал, кем был составлен этот текст. Образец принес председатель Уэхара. Тэнган же только вызвал каллиграфа и попросил его переписать. Текст на английском был отпечатан на машинке. И тем не менее было совершенно очевидно, что его писали не председатель Уэхара, и не премьер Иэ, и даже вообще не японец. Потому что, когда возник скандал из-за слов «вместе с правительством США», председатель Уэхара и начальник канцелярии Тояма, испугавшись, помчались за разрешением в Гражданскую администрацию оккупационной армии. Было около одиннадцати утра. А случилось вот что: когда Камэсукэ Дзяхану попросили поставить подпись и личную печать под текстом присяги, он отказался, заявив: «Я не буду подписываться под такой бумагой. Это противоречит нормам международного права. Оккупационная армия не должна насильно заставлять население оккупированной территории приносить присягу верности». После заявления Дзяханы решили просить американцев исключить слова «вместе с правительством США». Тояма специально заглянул в соответствующее положение Гаагской конвенции, на которое ссылался Дзяхана, и позвонил председателю Уэ-харе. Тот примчался, и вместе с Тоямой они отправились к американским властям. Около семи часов вечера, вытирая платком со лба пот, Тояма вернулся. Немало времени понадобилось, чтобы найти Верховного администратора — бригадного генерала Харриса и его помощника Риффендера. Тэнган предполагал, что текст присяги написан кем-то из подчиненных полковника Смита, начальника административно-юридического отдела. А перевел его на японский Уэхара, который прежде преподавал английский язык в средней школе. Но рассказать об этом членам Народной партии Тэнган не мог. Он только молча, с тревогой следил, как свиток переходил из рук в руки. И каждый раз, когда кто-нибудь небрежно разворачивал его на грязном столе, усыпанном табачным пеплом, арахисовой кожурой, залитом чаем, он с трудом сдерживался, чтобы не вскрикнуть.

— А для чего текст на английском? Зачем двенадцать экземпляров? — снова сердито накинулись на Тэнгана. Однако Тэнган уже привык к этому, собирая подписи и печати под двенадцатью экземплярами: все депутаты задавали этот же самый вопрос. Начальник канцелярии Тояма приказал ему отвечать так:

— Английский текст предназначается Верховному администратору Харрису и его помощнику Риффендеру, командиру авиаотряда Стэйе-ру, полковнику Смиту, а также в Гражданскую администрацию и в Законодательное собрание.

— Но ведь присягу приносят жители островов Рюкю, зачем же она американцам?

Тэнган молчал.

— Послушайте, что вы его терзаете? — остановил их Дзяхана. Затем спросил Тэнгана: — Как все это будет проходить? Кто зачитает присягу? Уэхара?

— Господин Кюэй Миядзато выучил ее наизусть. Он и прочтет ее помощнику Верховного администратора.

— Кюэй Миядзато?

— Да. Уэхара — председатель, назначенный американцами на этот пост, будет неудобно, если присягу произнесет он. К тому же господин Миядзато самый старший по возрасту…

— Хм. — На лице Дзяханы снова появилась легкая усмешка, затем он, словно обращаясь к самому себе, проговорил: — Ну и дела… Если Законодательное собрание так начинает свою деятельность, ничего хорошего в будущем ждать не приходится. — Затем, подняв взгляд на Тэнгана, добавил: — Вы же должны понимать, что в отличие от административных учреждений, где должности назначаются, в Законодательное собрание входят представители народа, которые должны выполнять волю народа. Депутаты еще и не заседали, а уже председатель назначен, написан неизвестно кем текст присяги — непонятно, в чем тогда смысл Законодательного собрания. Ведь все это должны были решать депутаты!

Тэнган пожал плечами. Он подумал, что, наверное, Дзяхана прав. И у него мелькнула мысль, что получить его подпись, пожалуй, не удастся.

— Да-да, конечно. Как же вы намерены поступить? — спросил он, наблюдая за выражением лица Дзяханы. — Все-таки подпишите.

Дзяхана ничего не ответил и молча собрал тексты присяги.

— Сожалею. Но отвези их обратно, — и сунул их под нос Тэнгану. Тэнган растерялся. Направляясь сюда, он никак не предполагал такого оборота дела. Поскольку слова «вместе с правительством США» из текста изъяты, значит, и возражений не будет, думал он. Что же теперь делать? Он подумал, что лучше бы ему не рассказывать Дзяхане о том, что присягу будут наизусть зачитывать Риффендеру. Но ведь никто не делал из этого тайны, к тому же он говорил об этом и другим депутатам. В любом случае надо как можно скорее доложить обо всем начальнику канцелярии Тояме.

Он вышел на улицу, поймал такси и помчался в Законодательное собрание. Тояма дремал, откинувшись на спинку кресла. Все уже разошлись по домам, и в пустом здании слышалось только тиканье часов. Было половина двенадцатого. Тояма даже подскочил, выслушав сообщение Тэнгана.

— Вот ведь никто не слушает меня. А чуть что — все шишки на меня валятся.

Тэнган попытался объяснить, несколько сгустив краски, почему он не смог получить подписи. Однако Тояма никого не упрекал и не бранил. Тояма, бывший мелкий чиновник префектурального управления, был человек малодушный, и сейчас его заботило лишь одно — как выйти из положения. Ведь если хоть один человек будет против, теряется смысл принесения присяги. И американцы, и председатель Уэхара говорили об этом.

— Во всяком случае, надо доложить Уэхаресан.

Начальник канцелярии снял телефонную трубку. Но аппарат молчал. Такое случалось частенько. Да и все равно уладить такой вопрос по телефону невозможно. Церемония начнется в десять часов утра, и надо сделать все возможное в течение ночи. Тояма с Тэнганом погнали такси на квартиру Уэхары. Дом Кэнтаро Уэхары, назначенного американскими властями заместителем премьера Центрального правительства и председателем Законодательного собрания, находился в Кубидзато, неподалеку от императорской усыпальницы. Сокровищницу древнего искусства Рюкю — усыпальницу, величественную и уединенную, стенами которой служили природные скалы, некогда окружал густой и тенистый парк, но сейчас там не осталось ни единого дерева и на площадке перед входом, засыпанной чистой галькой, валялся разный мусор.

С холма, на котором стоял дом Уэхары, просматривалась панорама города Наха.

Уэхара оказался дома, но был мертвецки пьян. Похоже, у него только что были гости: когда они пришли, хозяйка дома как раз собирала тарелки с красного лакированного стола. Уэхара поднялся, шатаясь, и уставился на пришедших мутными глазами: — А-а, Тояма-кун. — С уголков рта тянулась слюна. — Сегодня я изрядно повеселился. Здорово набрался, — с трудом ворочая языком, пробормотал он и уронил голову на грудь. Тояма взглянул на Тэнгана и нахмурился. Однако он не мог пребывать в бездействии.

— Уэхара-сан! Случилось нечто ужасное. Дзяхана не подписался под присягой.

Уэхара сидел неподвижно, опустив голову на грудь.

— Что? Не подписал? — вскинулся Уэхара. — Дзяхана — дурак! Привести его сюда!

Он поднял правую руку. Запонки расстегнулись, и рукава болтались. Голова его опять упала на грудь.

Тояма повернулся к Тэнгану, спрашивая взглядом: «Что делать?» Разговаривать с ним явно было бесполезно. Плохи дела! Они покачали головой, но придумать ничего не могли.

Здесь был банкет по случаю завтрашнего торжества, объяснила жена Уэхары. С родины Уэхары приезжали деревенские старосты и депутаты сельских собраний. Еще даже не успели убрать в коробку дзябисэн,^[8] и он лежал в токонома.^[9]

Уэхара сел на татами.^[10] Он то громко звал жену: «Кэйко!», то возвещал: «С завтрашнего дня я — председатель Законодательного собрания!»

— Никак его унять не могу. Только и твердит об этом, — сказала хозяйка, входя с подносом, на котором стояли бокалы и бутылки кока-колы, и сконфуженно рассмеялась. — Он ужасно тщеславный, и ему это очень нравится.

Гости взяли стаканы с кока-колой.

— Во всяком случае, уехать ни с чем мы не можем, — недовольно повторил Тояма с удрученным видом, словно все беды Рюкю разом свалились на его плечи. Для него было немыслимо сидеть до утра. В конце концов они решили подождать, пока Уэхара проспится. Значит, надо сделать так, чтобы он скорее протрезвел.

И они втроем взялись за дело. Прежде всего в гостиной распахнули все окна. Жена Уэхары сняла с него брюки и рубашку. Тэнган сходил на кухню и набрал в чайник воды. Положили на лоб мокрое полотенце, а другим полотенцем Кэйко начала обтирать вспотевшее тело супруга.

Уэхару уложили на татами. Даже здесь, на юге, апрельские ночи были прохладными, и Тояма заволновался: «Как бы не простудился», но Кэйко ответила: «Ничего», — и как-то странно улыбнулась. Они принялись ждать. Тэнган носил в чайнике свежую воду. Больше ему делать было нечего.

— Может, приляжете отдохнуть? — предложила хозяйка и уже собралась постелить им в соседней комнате, но Тояма ответил:

— Не стоит беспокоиться. А вот вам лучше прилечь.

Тэнган сел на подоконник и от нечего делать стал смотреть на улицы Нахи. Да, сегодня поспать не придется. Да ему и не хотелось. Досада кипела в нем. В городе еще горели фонари. В жилых кварталах свет выключали в одиннадцать часов. В ресторанах и увеселительных заведениях окна светились до двух ночи. Горели огни и в зданиях американской администрации, и с холмов Кубидзато улицы Нахи казались оживленными. На автостраде номер один, тянувшейся вдоль морского побережья к аэродрому Кадэна, яркие белые огни рядом с красноватыми фонарями жилых кварталов сверкали подобно Млечному Пути.

«Завтра будет ясный день», — подумал Тэнган.

Интересно, как пройдет завтрашняя церемония? Неужели Дзяхана не явится? Если он не придет, многие могут последовать его примеру. А если не придут все?

От скуки Тояма взял лежавший в токонома дзябисэн и, перебирая струны, стал тихо напевать:

Кэйко сидела подле мужа и меняла мокрые полотенца на его огромном, как барабан, животе. От всей его коренастой фигуры с волосатой и круглой, словно пивная бочка, грудью, с буграми мышц веяло силой. Он спал как убитый. Только иногда шевелил губами и что-то невнятно бормотал. Тэнган не был знаком с Уэхарой. Слышал только, что человек он неплохой и владеет английским. До сих пор в политической жизни он был фигурой довольно незаметной.

В два часа свет погас. Кэйко зажгла заранее приготовленную свечу. Но тут Уэхара неожиданно чихнул, и свеча погасла. Он с трудом разлепил глаза. Тояма отложил инструмент и подбежал к Уэхаре. Кэйко стала трясти мужа, затем накинула на него хаори.^[11]

Уэхара встал и залпом осушил стакан воды. Затем, крепко зажмурившись, потряс головой. По-видимому, она болела с похмелья. Он обвел комнату подозрительным взглядом. Тояма придвинулся к нему и объяснил ситуацию.

— Это скверно. — Уэхара вытаращил налитые кровью глаза. — Вы уже созвонились с премьером Иэ?

— Нет…

— Так не годится.

Тояма вопросительно посмотрел на Уэхару. Он не понимал, зачем это нужно было делать. Какое все это имеет отношение к главе правительства? Однако спорить не стал.

— Оплошали. Ведь полковник Смит спрашивал, все ли будет в порядке, мы же обещали, а тут… — Вдруг Уэхара вскочил. — Пока не наступило утро, надо непременно сообщить премьеру Иэ. Который сейчас час?

Тояма и Тэнган сидели с непроницаемыми лицами. Ну что изменится, если обо всем доложить Иэ?! Все равно скоро утро.

Но Уэхара начал собираться. Видимо, бремя ответственности для него было слишком тяжким. На машине Уэхары они втроем помчались по ночному городу к дому Иэ.

Дом Иэ находился на севере Нахи. Он жил в усадьбе миссионера-англичанина. Огражденная бетонной стеной, она выглядела куда богаче дома Уэхары. Однако частная резиденция главы правительства (официальной резиденции не было вовсе) была чересчур скромной. Такие дома строят себе торговцы.

Иэ вышел в гостиную в изысканном американского фасона халате. Ему уже было под семьдесят. Жители Окинавы уважали его за деятельность в области образования. Его имя гремело здесь еще в те времена, когда Тэнган учился в школе, где директором был Иэ. Иэ ввел строжайшую дисциплину, и благодаря ему школа была образцовой. Ученика, забывшего дома носовой платок или не постригшего ногти, во время утренней проверки безжалостно выставляли перед строем учеников. Особенно ревностно Иэ следил за чистотой японского языка. Тому, кто, забывшись, переходил на местный диалект, вручался «диалектный ярлык». Провинившегося записывали в классный журнал, ему снижали оценку по поведению и заставляли целую неделю убирать школу. Чем дольше он носил этот ярлык, тем строже было наказание, поэтому каждый старался подкараулить другого провинившегося, чтобы передать ярлык ему. Особенно плохо приходилось ученику, когда приятели узнавали, что он стал обладателем ярлыка. И ярлык стали делать поменьше, размером с номерок, чтобы его можно было спрятать в карман.

В те годы Тэнган и его сверстники не могли даже вскрикнуть «Ага!» («Больно!»), не оглядевшись по сторонам. Директора школы одобряли, общественное мнение о нем было благоприятным. Люди не считали, что он насильственно насаждает японский язык; они видели в его действиях глубокую убежденность и страстный энтузиазм педагога, стремящегося поднять Окинаву до уровня других префектур Японии. Поэтому после войны, когда американские военные власти проверяли политических и культурных деятелей на Окинаве, многие влиятельные люди поддержали Иэ, охарактеризовав его как «человека исключительных личных качеств».

Однако после назначения Иэ премьером Центрального правительства Рюкю он не проявил ни прежней твердости, ни силы характера. Его словно подменили, говорили одни. Другие же уверяли, что он и прежде был таким — человеком, не способным противостоять властям, и твердости характера у него всегда хватало только на то, чтобы поддерживать установленный властями порядок.

Как и следовало ожидать, Иэ, выслушав сообщение Уэхары, не высказал каких-либо разумных соображений. Теперь дело окончательно зашло в тупик. Больше идти было не к кому. Оставалось одно — завтра утром, до начала церемонии, доложить обо всем полковнику Смиту или же начальнику Гражданской администрации Харрису.

Уэхара попросил Иэ поехать к американцам вместе с ним. Но тот отказался. Он сказал, что за это отвечать должен председатель Законодательного собрания, а никак не премьер.

Теперь Уэхара совершенно протрезвел. Бледный, он спрашивал Тэнгана, как объяснить американским властям причину отказа, просил совета и у Тоямы, и у Иэ. Он так растерялся, что на него было просто жалко смотреть. Он явно злился на премьера, не проявившего к его проблемам никакого сочувствия. Но причина была вовсе не в бессердечии Иэ. Просто тот ничем не мог ему помочь. Только когда Уэхара сказал, что на завтрашнюю церемонию явятся все члены Народной партии и могут возникнуть беспорядки, обвисшие щеки Иэ нервно дернулись. Об этом Уэхаре рассказал Тэнган по дороге сюда. А чтобы хоть как-то вызвать у премьера интерес, Уэхара, нарочно сгущая краски, мрачно возвестил:

— На завтрашнем торжестве случится что-то ужасное!

И тут наконец Иэ засуетился. Он приказал Тэнгану вызвать начальника полицейского управления Ямасиро. Тэнган удивился: столько шуму из ничего! Вот оно что! Выходит, что завтра Народная партия собирается устроить беспорядки…

К счастью, телефон работал, и трубку взял сам Ямасиро. Иэ приказал ему обеспечить на завтрашней церемонии вооруженные наряды полицейских.

Утро первого апреля выдалось ясное, но дул сильный ветер. Небо было по-осеннему высоким и прозрачным. Этот день для окинавцев был бы самым светлым и радостным, не будь на острове мрачных руин и военных баз, и лица людей, шагавших по каменным плитам тротуара Кубидзато, затененного зеленью тутовых деревьев, светились бы добротой и счастьем. Но в тот день — первого апреля 1952 года — атмосфера на острове не гармонировала с красотой моря и неба. Императорский замок в Кубидзато, где должна состояться церемония, лежал в руинах; исчезли вековые деревья, некогда густо зеленевшие вокруг дворца. На вершине холма, на месте главного павильона дворца, высилось примитивное бетонное здание Рюкюского университета, на крыше которого развевался звездно-полосатый флаг.

Этот университет, над которым взял шефство Мичиганский университет, существовал на американские средства — это называлось «фонд помощи университету Рюкю»; американские преподаватели приобрели скандальную известность такими проповедями: «Демократия состоит в том, чтобы ради счастья большинства принести в жертву меньшинство. Возможно, что ради счастья и благополучия свободного мира придется принести в жертву население Рюкю».

В десять часов утра на самом высоком холме перед зданием университета, украшенным адмиральскими флагами, собрались американские должностные лица во главе с Риффендером, начальником штаба оккупационной армии. Рядом с ними выстроились: глава Центрального правительства Рюкю Асаёси Иэ, верховный судья Ёсимицу Гусукума, представители правосудия, чиновники — все с женами. Тут же стояли депутаты с желтыми значками на груди. Ниже, на центральной площади, различные делегации, президенты фирм, мэры, сельские старосты — деятели попроще. В самом низу толпился простой люд; стояли вооруженные полицейские в касках.

В этот день дул сильный северный ветер, громко хлопали звездно-полосатый и адмиральский флаги, развевались волосы. Церемонией руководил бригадный генерал Харрис; она началась под бравурную музыку военного оркестра — марш американских пехотинцев. Первым выступил Риффендер. Его слова трудно было разобрать из-за ветра. Он сказал: «Возлагая надежды на сегодняшнее событие, которое навсегда останется в истории Рюкю, мне хочется напомнить слова командующего сухопутными войсками США Джонсона — «американское правительство не имеет никаких территориальных притязаний в отношении Окинавы». Мы не колонизаторы и находимся здесь только потому, что в нынешней неспокойной обстановке мы вынуждены сохранять здесь свое присутствие, ибо Окинава — важный форпост в Тихом океане. Если мы уйдем с островов Рюкю, мы откроем дорогу врагам Японии — странам, которые находятся с ней в состоянии войны. А это вряд ли отвечает и вашим желаниям, господа!»

Тёко Тэнган не особенно вслушивался в его слова. Все его внимание сосредоточилось на Камэсукэ Дзяхане, который еще до начала церемонии занял место на верхних трибунах среди депутатов. Он был в охотничьей кепке и темных очках, лицо хмурое, недовольное. Что он задумал? Тэнган ожидал, что он будет не среди депутатов, а вместе с народом. Однако он сидел там, где положено. Выходит, отказавшись поставить подпись под присягой, он все же решил принять ее вместе со всеми? Или просто не хотел подписью марать свое доброе имя?

Хотя сюда пришло немало членов Народной партии, обстановка оставалась спокойной. Весь ночной переполох сейчас казался ему смехотворным.

Тэнган пребывал в крайнем напряжении.

Когда в соответствии с программой Кюэй Миядзато, выйдя вперед, развернул текст присяги, все депутаты встали. Не поднялся только Камэсукэ Дзяхана. Он сидел, даже не сняв с головы охотничьей кепки.

У Тёко Тэнгана забилось сердце. Люди вокруг, вытянув шею, с удивлением смотрели на Дзяхану. И тут раздался возглас: «Дзяхана! Держись!» Вслед за этим послышались крики: «Молодец, Дзяхана!» И голоса, множась, слились в протяжный гул одобрения: «О-о-о!» Полицейские, размахивая дубинками, пытались заставить людей замолчать, но шум все нарастал. Послышался пронзительный свист.

Дзяхана сидел с невозмутимым видом, не обращая ни на кого внимания. Риффендер смотрел на него, красный от злости. Среди правительственных чиновников было заметно сильное волнение.

Свиток с текстом присяги в руках Кюэй Миядзато трепетал на ветру; похоже, ему было трудно читать. Хлопанье бумаги долетало даже до Тэнгана. И вдруг сильный порыв ветра разорвал свиток. Тэнган даже вскрикнул и побледнел. Несомненно, он разорвался именно там, где была вклейка.

С задних рядов донеслись радостные возгласы.

Сэйдзи Симота Образцовый работник

Когда Оминэ перевел приказ лейтенанта Мэйсна с завтрашнего дня не выходить на работу, лицо механика Адании Эйсукэ исказилось. Но он заискивающе улыбнулся: «Вы, господин Оминэ, пугаете меня? Меня еще никто не увольнял. Тут, наверное, какая-то ошибка!»

Однако Оминэ, не приняв фамильярного тона Адании, подчеркнуто сухо перевел: «Лейтенант Мэйсн тоже хотел бы думать, что произошла ошибка».

Американец Мэйсн возглавлял отдел, занимавшийся подбором рабочей силы из местных жителей — уроженцев Окинавы. Он сидел развалившись за большим столом, посасывая большую матросскую трубку. Маленький и толстенький переводчик Оминэ, придвинув стул, уселся рядом. Адания, в спецовке, продолжал стоять перед Мэйсном навытяжку. Позади, словно школьники в классе, лицом к Мэйсну сидели, уткнувшись в бумаги, служащие.

— Я доверял тебе, — переводил Оминэ. Собственно, он не был переводчиком, а являлся заместителем начальника по кадрам и обычно делал за Мэйсна всю работу. Но сегодня он явно решил изобразить из себя переводчика. — Но ты обманул нас. Я понял: ты абсолютно такой же, как и все вы — уроженцы Рюкю. Волк в овечьей шкуре. С сегодняшнего дня командование освобождает тебя, старшего механика Аданию, от занимаемой должности.

Адания отшатнулся. Не веря собственным ушам, он переводил взгляд то на лейтенанта Мэйсна, то на Оминэ. С виду ему было за пятьдесят, на самом же деле исполнилось только сорок пять. Адания был низенький, щупленький, с землистым лицом человек; два передних зуба у него выпали, и он шепелявил.

— Но почему? Объясните, — проговорил Адания дрожащим голосом, обращаясь не к лейтенанту Мэйсну, а к Оминэ. — Со мной никогда такого не было. Я работаю больше двадцати лет, вдвое дольше, чем другие. И все было хорошо, никаких нареканий. Да что говорить… и господин Мэйсн, и вы отлично знаете, что меня дважды поощрял командующий за образцовую работу. Волк в овечьей шкуре… Господи, да что же я такое натворил? Что случилось? — Адания оперся о стол обеими руками. Пальцы у него дрожали.

Лейтенант Мэйсн пыхтел трубкой, откинувшись на спинку огромного стула, и слушал, как переводит Оминэ, — только изредка кивал в знак согласия. Наконец он отложил трубку и пристально посмотрел на Аданию:

— На последних выборах ты голосовал за представителя левых — Синтаро Ямадзато. Но ты же должен знать, что в армии не может быть левых!

Адания выпрямился и с облегчением вздохнул. Улыбка заиграла у него на губах.

— Я голосовал за левых? Чепуха! — Он почувствовал уверенность. — На этих выборах мы с женой проголосовали за господина Гиму — представителя Демократической партии. Господин Гима — уроженец нашей родной деревни, он даже приходится жене дальним родственником. Мы и думать не думали ни о ком другом. Кто сказал, что я голосовал за Народную партию? Кто придумал эту ложь? Я отродясь не голосовал за левых!

Лейтенант Мэйсн нахмурился. Искоса взглянув на Аданию, он неприязненно сказал:

— Хватит притворяться! Нам все известно. Мы следим за такими, как ты. Американский народ кормит вас, платит вам жалованье, а вы агитируете против него. Мы знаем каждый ваш шаг. Мне прислали рапорт о тебе из воинской части. Так что не лги.

Адания не мог вымолвить ни слова, лишь подбородок у него мелко дрожал.

— Нет! Тут какая-то ошибка! — наконец повторил он сквозь слезы. — Ошибка! Я никогда не голосовал за левых! Этого не может быть! Адания, словно взывая о помощи, повернулся к сидевшим позади него служащим. Но те как по команде опустили головы, с безразличным видом перелистывая бумаги.

Лицо Адании мучительно исказилось. Как, как заставить поверить, что это — ошибка?! Вместе с женой он опустил в закрытую урну бюллетень, на котором крупными иероглифами было напечатано имя — Синдзо Гима. «Если бы найти эти бюллетени, — горестно подумал Адания. — Нет, ничего не выйдет. Голосование-то тайное».

— Господин Оминэ! — в отчаянии повернулся он к переводчику. — Неужели вы верите, что я голосовал за левых? Вы же доверяли мне, поручали мне работу. Вы ведь и дома у меня бывали, и я, случалось, заглядывал к вам. Вы же знаете меня. Ну пожалуйста, объясните лейтенанту, что я ни за что не стал бы голосовать за левых! Господин Оминэ! Я прошу вас! Но Оминэ, пряча глаза, молчал. Он был гавайцем, родившимся на Окинаве. Оминэ отличался ровным нравом, в нем не было того свойственного американцам японского происхождения высокомерия, и с рабочими у него были добрые отношения. Казалось, что Оминэ чужие беды и радости принимал близко к сердцу, но сейчас он лишь молча перебирал документы, лежащие перед ним на столе. По приказу лейтенанта Мэйсна он положил перед Аданией уведомление о расторжении контракта и зарплату по 14-е число, потребовал служебное удостоверение.

На другой день Адания сидел в отделе труда администрации островов Рюкю. Заведующий Сингаки, не отрываясь от работы, с недовольным видом слушал Аданию. Когда тот кончил рассказывать, Сингаки поднялся и холодно сказал:

— Этот вопрос не имеет отношения к нашему отделу. Мы не ведаем делами вольнонаемных лиц. Вам лучше обратиться в отдел труда гражданской администрации оккупационной армии.

— Я уже был там, — ответил Адания. — Но меня там и слушать не захотели. Даже не знаю, что мне теперь делать. Думал, что, может быть, вы дадите мне толковый совет.

— Нет, к сожалению, мы ничем не можем вам помочь! — сказал Сингаки. — Вольнонаемные, и особенно лица, подобно вам, непосредственно обслуживающие армию, не в нашем ведении, так что мы даже не можем вам ничего посоветовать.

Адания растерянно смотрел на Сингаки, который, уже не обращая на посетителя никакого внимания, принялся за работу. Адания продолжал сидеть, но никто в этой огромной комнате, казалось, даже не замечал его.

Наконец Сингаки поднял голову, встал и закурил сигару. Затем он снова сел, откинулся на спинку стула и, выставив подбородок, посмотрел на Аданию:

— Значит, вас уволили за то, что вы голосовали за левых, хотя вы утверждаете, что этого не было. Вы можете это доказать?

— Не могу, — удрученно сказал Адания. — И выяснить я тоже ничего не могу.

На губах Сингаки скользнула язвительная усмешка:

— Вот вы говорите, что на вас возвели напраслину. Ясно, что в армии не хотят иметь с вами дело. Но вряд ли о том, что вы голосовали за левых, могли сообщить из воинской части.

— Нет, мне ясно об этом сказали. Так и заявили, что они не могут держать у себя на работе человека, который поддерживает Народную партию.

— Да… — Сингаки поджал губы и заключил: — Значит, дело не в том, голосовали ли вы на самом деле. Должны были голосовать. Не могли не голосовать — вот в чем дело. Выходит, они что-то раскопали и точно выяснили, что вы — приверженец левых.

— Да, но я никогда… — хотел было возразить Адания, но Сингаки, не слушая его, продолжал:

— Значит, сколько бы вы ни спорили, толку не будет. Военные вас не хотят. Может, у них есть неопровержимые доказательства против вас. Да, если вы сторонник Народной партии да еще и образцовый работник, вас даже поощряли не раз, значит, вы обманщик. Конечно, вас должны были уволить.

Адания даже рот открыл от удивления, уставился на Сингаки, который уже обнаружил в нем сторонника левых. Но ничего не сказал, все еще надеясь, что это недоразумение. Наконец он не выдержал:

— Я никогда не был сторонником Народной или какой другой партии. Я ничего не смыслю в политике. Не испытываю к ней интереса. Если на выборах выставляют кандидатуру знакомого мне человека, такого, например, как господин Гима, я голосую за него. Если же кандидат мне неизвестен, я предпочитаю воздержаться. Ни разу я не ходил на предвыборный митинг, не разговаривал на эту тему с приятелями. Поэтому-то никак не могу уразуметь, отчего меня считают приверженцем левых. Нет, это, конечно, ошибка!

Сингаки посмотрел из окна на зеленеющую травку.

— Если вы говорите правду, — он вновь повернулся к А дани и и усмехнулся, — тогда вас не уволили бы. — И Сингаки вновь принялся за работу.

Адания жалобно заглянул ему в лицо:

— Господин Сингаки! Неужели нельзя ничего сделать? Ведь у меня пятеро детей. Как же мне жить без работы? Мне надо протянуть хотя бы годика два, пока старший мой не кончит школу. Учится он у меня хорошо, учитель сказал, сдаст отлично. У меня это единственная радость, счастье, что не зря я работал не покладая рук. А если окажется, что это ошибка? Смогут меня восстановить на работе? Или мне обратиться в суд… Ведь должен я что-то делать!

— Суд? — Сингаки даже удивился. — Вы не можете туда обратиться! — Он внимательно заглянул в маленькие простодушные глаза Адании, будто раздумывая, верить ему или нет. Потом пояснил: — Наверное, для таких, как вы, существуют способы выяснить правду. Прежде всего можно обратиться к высшему командованию. Если это окажется бесполезным, можно подать заявление в Военную апелляционную комиссию. Вы ведь больше 12 лет работаете в армии и должны об этом знать. Это — последняя инстанция. Другого пути для вас нет. Но боюсь, что и это бесполезно! Вас же обвиняют в симпатиях к левой партии, а значит, с вами и разговаривать не станут.

Адания потерянно молчал, мигая маленькими глазками. Неожиданно служащий, сидевший рядом с Сингаки, проговорил:

— Чем жаловаться в Апелляционную комиссию, лучше переубедить своего начальника. Лейтенант Мэйсн, кажется? Может, кто-то из ваших сослуживцев поддержит вас? Подтвердит, что вы не имеете связей с левыми? Ведь если выступят все разом, может быть, и поверят! А если пойти на конфликт, вряд ли вы чего-то добьетесь.

Пробормотав себе под нос, что все равно другого выхода нет, Адания откланялся и ушел.

Через несколько дней Адания вернулся домой поздно, едва волоча от усталости ноги. Он сел у входа, не заходя в дом. Жена Цунэ и старший сын Эйкити еще не спали.

— Иди домой! — позвала Аданию жена. По лицу мужа она сразу же поняла, что дела плохи. Эйкити, поставив лампу в изголовье, читал книгу. Он приподнялся, взглянул на отца, но тут же, не сказав ни слова, снова лег.

— Ужинать будешь?

Цунэ ушла на кухню и начала разогревать ужин.

Адания встал и через детскую, где спали малыши, прошел в гостиную. Он сел к низенькому столику, скрестив ноги, и спросил:

— У нас, кажется, оставалось сакэ?

Цунэ принесла из кухни бутыль, наполненную на одну треть авамори,^[12] и плеснула в стакан. Адания выпил залпом, закрыл глаза и глубоко вздохнул.

— Если уж не повезет — так не повезет, — устало сказал он. — Даже те, кто со мной за руку здоровался, теперь в сторону смотрят, глаза отводят, точно сговорились. После работы хотел поговорить с одним, другим, но куда там…

— Что, и Хига тоже?

— Нет, только на него и можно положиться. Но что он может один? Он говорил со всеми, с кем только мог, но никто не решается обратиться к Мэйсну. Я вечером просил об этом Дзёму и Ясудзато, но и они, похоже, струсили. Боятся, что и их накажут. Знаешь, я подумал и понял, что, будь я на их месте, наверное, тоже заколебался бы. Они же не знают, за что меня выгнали! А вдруг их тоже уволят?

Адания взял бутылку и подлил в стакан.

— Я только что был у Оминэ. Ждал его, а он все не возвращался. И вот вернулся около 10 вечера навеселе. Даже в дом меня не пригласил. Видно было, что ему неприятно видеть меня. Разговаривали прямо на пороге. Но так ни до чего и не договорились.

— Выходит, он тоже верит этому вранью?

— Не знаю. Он не проронил об этом ни слова. Я спросил его, а он промолчал. Он сказал только, что мой вопрос нужно решать с руководством, а он сам ничем мне помочь не может. И попросил больше не приходить к нему.

Цунэ вздохнула и погасила огонь в печке.

— Хватит пить! Поешь лучше! — сказала она, возвращаясь из кухни. — А то выпьешь все сакэ, а больше мы купить не сможем!

Адания не спорил. Он взял в руки бутыль и посмотрел на прозрачную жидкость, плескавшуюся на дне. Последние несколько лет у него вошло в привычку выпивать каждый вечер по рюмочке. Жизнь казалась веселее, исчезала усталость. Среди рабочих, обслуживающих армию, Адания получал больше всех — вдвое больше средней зарплаты. Цунэ не работала, разводила кур. Так что жили они не бедно. Но после того, что случилось, сакэ каждый вечер не выпьешь… Пристрастившись, Адания никак не мог бросить пить. Он быстро хмелел, и глаза его наливались кровью. Смакуя сакэ маленькими глотками, он просиживал над рюмкой все вечера.

Цунэ сидела рядом и штопала детскую одежду. Уже пробило двенадцать, но Эйкити все еще читал книгу. Сегодняшняя рюмка сакэ показалась Адании особенно горькой — не такой, как всегда. Из комнаты слышалось ровное дыхание детей, изредка прерываемое посапыванием.

— В чем же все-таки дело? — не унималась жена. — Если причина лишь в том, что ты голосовал за Народную партию, значит, кто-то оклеветал тебя. Ты не знаешь, кто мог это сделать? Кто тебя не любит?

— Если бы я только знал… — вздохнул Адания.

— Ведь ты на предвыборный митинг не ходил. Не может у них быть компрометирующих фотографий. Значит, кто-то тебя оклеветал. Никому нельзя верить!

— Да, чужая душа — потемки, — поддакнул Адания. — Но я просто не могу представить, кто бы мог это сделать. И Хига считает, что среди наших таких нет.

Адания снова подлил себе сакэ.

— Хига вот что мне сказал: «Тебя уволили вовсе не из-за политики. Причина в том, что тебе слишком много платят». Уволив меня, они возьмут на мое место трех новичков — за те же деньги.

Цунэ сложила руки на коленях и посмотрела на мужа:

— И ты веришь этой чепухе? Ведь ты честно заслужил такую зарплату. Начал работать, когда кончилась война, — трудился и в дождь, и в тайфун, не пропустил ни одного денька. И за все это стал получать 70 долларов. Разве это даром? Если бы ты ушел, не выдержав трудностей… Но ты ведь все вытерпел! И вот сейчас тебя вышвыривают только за то, что им приходится много платить тебе! Как несправедливо! Даже для американцев это слишком… — Голос Цунэ задрожал.

Эйкити, приподнявшись на постели, крикнул:

— Это похоже на правду. Они на это способны. Отец, хватит тебе гнуть спину на американцев! Я не хочу учиться на деньги, которые они швыряют тебе как подачку! Буду работать и учиться в вечерней школе!

— Балбес! Выбрось из головы эти мысли! — Адания нахмурился. — Лучше учись! Пока ты не сдашь экзаменов, я как-нибудь продержусь. Смотри, если провалишься!

— И в вечерней школе можно учиться!

— Эйкити! — рявкнул отец. — Ты даже и думать не смей, что провалишься. Да и преподаватели говорят, что тебе нечего бояться. Я только этим и живу. Если выдержишь, будешь и дальше учиться за счет государства. А потом сможешь поступить в любой университет — хочешь в Токийский, хочешь в Васэда. Только два года! Два года продержись. Никаких тебе вечерних школ. Даже если я буду безработным, у нас найдутся деньги для твоей учебы. Только учись!

— Значит, тебе еще не окончательно отказали? — спросила Цунэ. — Послушай! А что, если нам обратиться к господину Гиме? Конечно, я давненько не виделась с ним. Но в детстве мы жили рядом и частенько бегали друг к другу в гости. Если я расскажу ему о нашей беде и попрошу помочь, он похлопочет за тебя, все же ведь родственник!

— Да, да. — Адания охотно ухватился за спасительную мысль. — Гима. Если он только захочет, он может спасти нас.

— Нет, не может! — возразил Эйкити. — Если уж Оминэ сказал, что бессилен, что может сделать новоиспеченный депутат, да к тому же от Демократической партии? Лучше уж сразу в Народную партию!

— Эйкити! Не болтай глупостей! — оборвала его мать. — Если мы это сделаем, все выйдет именно так, как хотят американцы, — и отца, и Гиму, который просил за него, будут считать обманщиками.

— Вовсе нет. Это не будет означать, что они обманщики. Представитель Народной партии расскажет всю правду. А там, гляди, и газеты подхватят. Так, пожалуй, дойдет и до Токио. Вот заварится каша! Конечно, отца после этого не вернут на работу, но хоть пострадает тогда он не зря!

— Болван, заткнись! — вскипел Адания. — Много думать стал. Жизни еще не нюхал. Я, как бы ни было тяжело, все терпел ради вас. Тебе этого пока не понять. Может быть, это и хорошо, только вот что: уймись — и марш спать!

— Поня-ятно… — протянул Эйкити. — Ладно. Но меня уволь от такой жизни! — Он лег в постель и потушил лампу.

Адания хотел закатить ему оплеуху, но Цунэ остановила его. Адания еще долго сидел, бранясь и ворча себе под нос, и наконец сказал:

— Ладно, давай ужинать.

Сэй Кубота Далекое море Лейте

I

Море покрыто иссиня-черным слоем нефти, где-то в темноте плывет Нацуо и зовет ее, Томэ. Волны ревут и вздымаются, с неба сыплет не то дождь, не то пыль. Нацуо цепляется за какой-то деревянный предмет и кричит ей: «Я сейчас! Подожди меня, подожди!» Томэ хочет броситься навстречу сыну, ее душат рыдания, и она просыпается. Постель сбита, Томэ лежит ничком, уткнувшись в мокрую от слез подушку.

Нацуо, ее младший сын, еще во время войны ушел добровольцем во флот и в октябре 1944 года погиб на море в районе Филиппин. Ему было уже девятнадцать лет, но во сне он являлся матери по-прежнему подростком в кимоно с узкими рукавами из ткани в мелкую крапинку.

Сны о сыне виделись Томэ обычно накануне получения пенсии. А вчера из-за этой пенсии у нее произошла очередная перебранка с соседкой Кити.

Пенсия была назначена Томэ более десяти лет назад, вскоре после корейской войны.^[13] Когда ей впервые вручили пенсионное удостоверение с изображением императорского герба, размер пенсии составлял сорок тысяч иен. Однако впоследствии сумма эта понемногу росла, особенно после того, как по радио и в газетах поднималась очередная кампания протеста против атомных испытаний или вьетнамской войны. Ныне Томэ получала несколько более семидесяти тысяч иен, которые ей выдавались равными частями четыре раза в год. Таких пенсионеров в деревне насчитывалось семьдесят человек. В свое время из их деревни в четыреста дворов на войну ушло около ста пятидесяти мужчин, половина из них погибла.

Всякий раз, когда, захватив удостоверение и печатку, Томэ отправлялась на почту за пенсией, к ней выходил сам начальник, он же председатель Комитета содействия семьям погибших, и неизменно произносил одни и те же слова:

— Вот что значит сыновняя почтительность. Умер, но и с того света не забывает послать родителям на расходы.

Нечто подобное Томэ приходилось выслушивать и от старосты деревни, когда она бывала на собраниях Общества помощи престарелым.

Да, пенсия вызвала зависть у многих стариков, а иные не стесняясь говорили и такое:

— У меня их полно — сыновей, хоть бы один погиб, так нет же…

Вот и вчера нечто подобное ей высказала соседка Кити, с которой они когда-то вместе учились в школе и которая была всего на год моложе семидесятилетней Томэ.

— И что ты городишь, Киттян! Какая мать может желать смерти собственному ребенку! — только и нашлась ответить в этот момент Томэ, хотя потом еще долго не могла прийти в себя от негодования.

Кити отправляла на войну сразу двоих сыновей, и оба, вернулись живыми и невредимыми. Томэ давно знала, что Кити завидует ее пенсии, знала и то, что она прочит в так называемые войска самообороны своего младшего сына, который сейчас работал в химчистке в соседнем городке, Торисака. Уж с этим Томэ никак не могла примириться.

В комнате еще царил мрак, Сэйкити, муж, продолжал крепко спать. Приподнявшись с постели, Томэ слегка отодвинула ставень на окне у изголовья и посмотрела на улицу. В небе над горой Онэяма холодно сверкали звезды, рассвет еще не занимался, а во дворе у Кити уже потрескивал огонь и виднелась фигура самой Кити, сидевшей на корточках перед очагом. Стенные часы нехотя пробили четыре удара — время, когда ее соседка обычно бывает на ногах.

Кити объясняла это тем, что ей холодно, у нее коченеют ноги, и она не может дольше спать. Еще бы, ведь она жила одна-одинешенька в большом доме с толстыми, отливающими черным блеском опорными столбами, в котором было два этажа и семь комнат. Как ни бодрилась Кити, возраст брал свое — за последнее время она совсем сгорбилась и с каждым годом, казалось, становилась все меньше и меньше. И все же она продолжала обрабатывать рисовое поле и еще успевала ходить на поденную работу.

Жила Кити до крайности скудно, отказывая себе буквально во всем. Она не пользовалась комнатной жаровней, чтобы не тратиться на уголь, и не решалась купить, несмотря на уговоры Томэ,хотя бы маленькую электрическую грелку.

Во всем доме у нее горела только одна тридцатисвечовая лампочка. У большинства крестьян давно появились телевизоры и стиральные машины, некоторые успели обзавестись холодильниками и стереорадиолами, а Кити даже не включала старенький радиоприемник, опасаясь повышения платы за электричество. Во всем поселке только на ее доме не было антенны. Поужинав в полном одиночестве похлебкой, приготовленной в старом котелке, она тотчас же тушила свою единственную лампочку и укладывалась спать. Такая привычка завелась у нее с прошлого года, после того как в деревне установили счетчики. Не удивительно, что из месяца в месяц у Кити нагорало не больше двух киловатт. Сборщик платы за электричество пытался объяснить ей, что при существующей твердой шкале она и за семнадцать киловатт будет платить те же сто шестьдесят иен. Однако Кити упрямо отказывалась этому верить. Поскольку газет она не покупала, общественным водопроводом не пользовалась, то все ее расходы по дому сводились к ста шестидесяти иенам за электричество.

Кити никогда не покупала древесный уголь, а хворост, за которым она каждый день ходила в лес на гору, она продавала, сама же обходилась заготовленными с осени бобовой стерней и соломой. Боясь, что циновки износятся, она оставила их только в кухне, где спала, остальные свернула и сложила в задней комнате. Из щелей в полу дуло, и от этого в доме было еще холоднее.

II

Томэ и Кити были родом из одной деревни. Окончив начальную, в те годы четырехклассную, школу, они обе отправились работать на шелкопрядильную фабрику в Синано.

В те времена деревня очень бедствовала: кругом горы, наделы маленькие, большинство крестьян были арендаторами. Помимо риса, выращивали зерновые, а в перерывах между полевыми работами занимались разведением шелкопряда, но так и не могли свести концы с концами. Потому-то почти все крестьянские девушки уходили на фабрики. Когда Томэ и Кити исполнилось одной двенадцать, другой одиннадцать лет, очередь дошла и до них. По закону на работу принимали только с четырнадцати лет, и девочкам пришлось солгать, сказав, что им уже четырнадцать. Впрочем, с этим законом никто особенно не считался. Дела процветали, шелк-сырец пользовался большим спросом за границей, фабрики строились одна за другой, и над всей округой высился лес труб.

С наступлением Нового года деревню наводняли вербовщики. От местечка, где жили Томэ и Кити, до фабрики было километров двенадцать. Железная дорога только строилась, по ней впервые пошли товарные поезда, груженные землей. Еще учась в школе, девочки ходили однажды на экскурсию с учителем специально смотреть на настоящий поезд.

Провожать подружек на фабрику взялся отец Томэ. Причесанные по-взрослому — на прямой пробор, как этого требовала мода, принятая тогда среди девушек, — Томэ и Кити были в одинаковых кимоно из домотканой материи в полоску и в одинаковых широких поясах-оби из бордового муслина. В руках они несли красные мешочки со сменой белья. Отец был одет в кимоно из такой же ткани в полоску, подоткнутое кверху, чтобы не мешало при ходьбе, и в узкие белые штаны — момохики. Ноги у него были обуты в соломенные сандалии. Наступила пора цветения, и долина Мисатогахара пестрела всеми красками.

По дороге они присели отдохнуть около огромного камня. Ходила легенда, будто на этом месте был когда-то убит путник Рокубэ.

— Давно это было, — начал свой рассказ отец Томэ. — Однажды у крестьянина из деревни Ханасаки-мура, что неподалеку отсюда, остановился человек по имени Рокубэ. Хозяин приметил, что у незнакомца было много денег. Предупредив, что на следующий день утром он должен отправиться в Нагано, гость попросил разбудить его с первыми петухами. Хозяин же, замыслив недоброе, встал посреди ночи и смочил петуху ноги теплой водой, тот и пропел раньше времени. Разбудив гостя, хозяин сказал, что первый петух уже пропел. Рокубэ отправился в путь, а хозяин — следом за ним по ночной дороге, решив убить его в долине Мисатогахара. Почуяв опасность, Рокубэ спрятался было за этим камнем, но хозяин пошел на хитрость и, сделав вид, что с ним сообщник, крикнул: «Эй, Сукэдзо, иди сюда!» Рокубэ решил: где уж ему одному против двоих, тут ему и пришел конец. С тех пор этот камень называют «Сукэдзо-камень».

Подкрепившись айвой и немного отдохнув, девочки продолжали путь.

Фабрика, на которую подруги устроились, была небольшая, здесь работало человек триста.

Вокруг высокая ограда, по верху которой насыпано битое стекло. И сама фабрика, и общежитие всегда держались на запоре, двери открывались только дважды в месяц, когда во дворе сушили постели. Контракт был заключен на пять лет. Первый год, как новенькие, девочки работали бесплатно, на второй год, помимо еды, полагалось десять иен деньгами. Но Томэ и Кити оказались такими работящими, что заработали по двадцать иен. Даже спустя шестьдесят лет обе они живо вспоминали, как хвалили их тогда взрослые работницы:

— Такие маленькие, а смотри ты, по двадцать иен получили. То-то будет радости у отца с матерью.

Так в угоду родителям Томэ четырнадцать лет простояла у котла с кипящей водой, в которой варились коконы шелкопряда. Доработалась до того, что кожа на руках истерлась и стала совсем тонкой.

Года через четыре после поступления на работу подруги уже по-модному укладывали волосы и получали по пятьдесят иен в год. Но не сразу они привыкли к фабричным порядкам. Был даже случай, когда девочки убежали назад, в деревню, воспользовавшись тем, что сушили белье и двери оказались открытыми.

Работа была тяжелая, нитка сучилась строго определенной толщины, в случае нарушения надсмотрщик налагал штраф на виновную, а это означало два-три дня бесплатной работы. К тому же, живя взаперти, словно птички в клетке, девочки скучали по родителям.

Томэ была средней из сестер, две другие тоже работали на этой фабрике, но старшая уже через три года заболела от непосильного труда туберкулезом и умерла. Поэтому право наследования дома перешло после замужества к Томэ.

Муж ее, Сэйкити, родом из одних с ней мест, был вторым сыном в семье мелкого арендатора. Отработав шесть лет учеником в мануфактурной лавке в Кофу, он по исполнении двадцати одного года был произведен в приказчики и в благодарность за это проработал у хозяев еще шесть лет. Когда Сэйкити женился, фирма выделила ему долю, и он открыл в деревне собственную торговлю.

Рядом с покосившимся, крытым соломой домом Томэ появилась маленькая, в два этажа, лавка с побеленными стенами. Наружную раздвижную стену застеклили, над ней красовалась вывеска: «Смотрящая на Фудзи. Торговое дело Фудзивара». Фудзивара — фамилия семьи Томэ, «Смотрящая на Фудзи» — название фирмы, где прежде работал Сэйкити. Это название пришлось как нельзя кстати: со двора Томэ действительно виднелась гора Фудзи.

Экономический бум, наступивший вскоре после первой мировой войны, докатился и до их деревни, где дела пошли было на лад. Муж Томэ находился в ту пору в расцвете сил, ему исполнилось двадцать семь лет. Долгие годы проработавшая на фабрике Томэ была несколько вспыльчивой и неуступчивой, зато Сэйкити был само спокойствие, все в деревне считали его человеком серьезным, и он имел довольно солидную клиентуру в округе. Подстриженный по моде, заведенной среди городских приказчиков, в саржевом фартуке, надетом поверх чистенького кимоно, перехваченного шелковым поясом, он выглядел всегда подтянутым и опрятным.

Сэйкити одним из первых в деревне обзавелся велосипедом. Укрепив на багажнике новенького велосипеда пестрые фуросики с товаром, он объезжал своих клиентов, а дома и в магазине хозяйничать оставалась Томэ.

Наружная стена лавки была из разноцветного стекла, как в городских магазинах. Внутри вдоль стен стояли застекленные шкафы с муслином разных цветов и оттенков. В специальных деревянных ящиках лежали стопки свернутых в трубочку отрезов для оби. Да чего здесь только не было: и бархат, и крепдешин, и ткани самой модной выделки и рисунков. Глаз не отведешь! Даже сейчас Томэ иногда вспоминалось, как восседала она когда-то на хозяйском месте посреди всего этого богатства, неторопливо отмеряя муслин для розничной торговли.

Родители ее к тому времени уже умерли, но появилось двое сыновей — старший, Юдзи, и младший, Нацуо. Оба они хорошо учились. Томэ старалась воспитывать их по-городскому, приучала к вежливости. Она никогда не жалела денег на разные пожертвования, и в деревне ее уважительно называли «сестрица-хозяюшка». О, это было незабываемое для нее время!

III

По-иному сложилась судьба ее подруги. Кити была третьей дочерью в семье крестьянина Хацутаро. Отпросившись однажды в отпуск с фабрики на праздник Урабон, она как раз накануне его сошлась с Токудзо — парнем из соседнего поселка. Однако отец наотрез отказал жениху:

— Пока нет жилья, дочь не отдам.

А жене своей приказал:

— Если выйдет за Токудзо, пусть нас и за родителей не считает. Ноги моей не будет у них.

Хацутаро надеялся отдать дочь за винодела из своего поселка, который наследовал отцовский дом. Между тем Токудзо, будучи вторым сыном крестьянина Кускэ, никакими правами наследования не пользовался. Кстати, этот самый Кускэ был братом отца Томэ, поэтому Томэ и Токудзо находились в родственных отношениях.

Вступив в супружескую жизнь вопреки родительской воле, Кити и Токудзо долгое время ютились в помещении местного храма богини Инари.^[14] Они числились сторожами, а на самом деле так и жили в храме с условием освобождать его в дни праздников. Помещение сдавал им поселок за две иены в год.

Работали Кити и Токудзо буквально не жалея живота своего. Мы еще им покажем! — словно говорили они, задумав построить дом покраше, чем у самого тестя. Однако заработать в деревне, окруженной со всех сторон горами, было трудно, земли в аренду и то не сыщешь. Супруги нанимались всюду, где могли, на поденную работу, получая за это готовый обед и ужин. В зимние месяцы они работали на строительстве дороги, и Кити не хуже мужчин управлялась с тачкой. Вечером уходили в лес собирать хворост и сухой лист, а вернувшись в храм, плели при свете луны соломенные сандалии. По утрам они обходились похлебкой из соевых бобов, добавляя к ней немного овощей, выращенных на клочке земли около храма. Токудзо не позволил себе купить ни одной пары резиновой обуви и даже зимой ходил в соломенных сандалиях. О сакэ и табаке он просто и думать забыл. Супруги никогда ничего не покупали в городе, пользуясь только мелочной лавкой на краю дороги, в километре от них.

Помимо вина, табака, соли и сои, там торговали дешевыми сластями и разного рода соленьями и копченостями, а когда наступал сезон — иваси, сайрой и всем прочим. Лишь на четвертый год после открытия лавки Кити, на удивление всем, расщедрилась и купила связку сушеных иваси. Причиной тому была болезнь Токудзо.

И все-таки Кити умудрилась произвести на свет одиннадцать детей.

— Знаешь, Кити, дети — это тот же капитал. Рожай, пока молодая, — любил говорить Токудзо. — Беспокоиться о них нечего, сами прокормятся, не пропадут. А когда вырастут, только успевай в копилку денежки складывать.

Дети обходились одной парой резиновой обуви на двоих, питались чем попало, воруя обычно еду, приносимую прихожанами в дар богам. Однако иным из них не доставалось и этого; из одиннадцати детей Кити похоронила четверых.

Первый ребенок умер на двадцатый день после рождения. Он просто окоченел от холода в храме богини Инари. Ведь Кити уже на следующий день после родов пошла на работу. Несчастье произошло в феврале, как раз накануне праздника Дня империи. Оставленный на соломенном тюфяке даже без обычной грелки, младенец к возвращению матери уже посинел и не подавал никаких признаков жизни.

Раздобыв лошадь, Токудзо привез из соседней деревни доктора, тот велел сделать теплую ванну, но было поздно. Трое других умерли в том же храме от недоедания.

В один прекрасный день супруги купили наконец небольшой участок земли, где и поставили свой теперешний дом. Произошло это в 1931 году, через десять лет после их поселения в храме. Токудзо исполнилось тридцать семь, а Кити тридцать четыре года. Дома в этих местах строили просторные, а Токудзо к тому же не хотел отступаться от задуманного — перещеголять тестя, и если у того было пять комнат, то он построил второй этаж, и у него получилось семь. Дом обошелся ему в тысячу рё, не считая строительных работ. Но тут вдруг Токудзо решил поберечь свое детище: соорудил на задворках хибару, застлал пол циновками и переселился туда всей семьей, заявив, что тут куда лучше, чем в храме.

После постройки дома супруги стали еще скупее: теперь они спали и видели, как бы им скопить три тысячи иен и купить поливной земли, чтобы заделаться наконец настоящими хозяевами-землевладельцами.

— Арендатор есть арендатор, хочешь не хочешь, а половину урожая отдай владельцу. Сплошной урон. Да и старик пусть посмотрит, чего мы стоим, — рассуждал Токудзо, собрав домочадцев. Под стариком он разумел, конечно, все того же тестя, которому не мог простить давней обиды.

Теперь в деревне нашлась земля и для Кити с мужем, они взяли в аренду рисовое поле, возложив главную заботу о нем на детей, а сами чаще прежнего уходили на поденщину.

— Сегодня на обед будет бобовый суп. Смотрите хорошо работайте, — наказывал им отец.

Прожорливую детвору кормили чем придется, дополняя скудный рацион бобовой похлебкой. По приказу отца дети толпой высыпали на поле, вооружившись мотыгами и заступами с длинными, больше них самих, черенками.

Но как бы то ни было, все дети учились, девочки окончили шестиклассную начальную школу, а мальчики еще и два класса средней. Учебники, купленные в свое время старшему сыну, были зачитаны до дыр — ведь по ним по очереди учились все остальные. Необходимые изменения каждый раз вписывались в учебник от руки. Никаких других книг никогда не покупали.

— Если в учебнике не написано, спросите в школе. На то у вас и учителя, — внушал Токудзо детям. Так они и росли, ни разу не перелистав книжку с картинками или журнал. В доме дрожали над каждой сэной, да куда там — Токудзо следил за тем, чтобы даром не пропал ни один рин. Так уж у него было заведено. Не признавал он и трат на мебель.

— А к чему она, мебель, когда есть циновки, — заявлял глава семейства. Поэтому в большом семикомнатном доме был один старый посудный шкаф да низенький обеденный столик.

— И лишние кимоно ни к чему, где их хранить, — выговаривал он жене, так и не решившись купить комод. Кити обходилась двумя кимоно — одним для зимы, другим для лета. Впрочем, она постоянно носила рабочую одежду, которая годилась на все времена года. В семье царили спартанские обычаи. Какой бы ни стоял холод, лишней пары нижнего белья все равно никто не надевал. Токудзо не имел привычки носить под кимоно момохики, не носили их и дети. Вечно страдавшие от недоедания, они зябли и ходили с посиневшими лицами. Все это привело к тому, что дети страдали болезнью мочевого пузыря.

Каждый день, вернувшись с работы домой, Токудзо вынимал из кармана заработанную иену и, тщательно разгладив ее утюгом, прятал в кувшин, хранившийся под полом. С детских лет наслышавшись разных историй о банкротствах и вызванных ими скандалах, Токудзо не доверял банкам.

Однажды зимним вечером у соседа Тацукири вспыхнул пожар. Дул сильный ветер, да и сушь была в то время. Соломенная крыша вмиг занялась, все кругом озарилось красным светом, и снопы искр посыпались в разные стороны. Из соседней деревни примчалась пожарная команда, но к этому времени кровля уже рухнула.

Боясь, как бы огонь не переметнулся на его дом, Токудзо, надрывая глотку, отдавал приказания жене и детям вытаскивать постели и все остальное, а сам с заветным кувшином в руках метался около горевшего дома, пока его не окатили водой из шланга. От неожиданности он выронил кувшин; упав на камень, кувшин разбился, и ассигнации полетели в воздух. Обезумев от ужаса, Токудзо бросился собирать их, но, подхваченные ветром, они понеслись прямо в пламя.

По его подсчетам, сгорело около восьмидесяти иен, что означало восемьдесят дней поденной работы, и он подал в суд, требуя, чтобы Тацукири возместил понесенный ущерб. Раз пожар произошел в его доме, значит, он обязан заплатить деньги, считал Токудзо. Но сосед в свою очередь утверждал, что пожар возник не по его вине, во всем повинен огонь, пусть с него и спрашивает Токудзо свои деньги, а сам он здесь ни при чем. Тяжба длилась около трех лет, после чего между соседями установилось, как ныне говорится, состояние «холодной войны».

Однако годы шли своим чередом, Токудзо стукнуло пятьдесят. Вот тогда и пришла ему идея обзавестись выходным костюмом. Он хотел сделать это тайно, но свидетелем покупки стал посыльный из управы — Кихэй, отправившийся в тот день в город и случайно проходивший мимо комиссионного магазина. Кихэй не замедлил сделать тайное явным и, разнося по домам налоговые квитанции, рассказывал новость.

К сожалению, времена наступали военные, всякие торжественные церемонии быстро отменялись, в городе уже никто не носил парадных костюмов, сменив их на форменную одежду, введенную для гражданского населения. А Токудзо так не терпелось обновить свою пару — черные брюки в узкую полоску и пиджак с округленной сзади полой. В деревне только директор школы да староста, виноделыцик Каэмон, имели такие костюмы, и даже члены управы, люди все состоятельные, в торжественных случаях обходились японской одеждой — шароварами хакама и накидкой с гербом.

Случись Токудзо скопить три тысячи иен и войти наконец в разряд землевладельцев, он попытался бы стать депутатом. Мысль эту он вынашивал смолоду, из года в год продолжая гнуть спину на поденщине. Вот поразились бы его тесть и сосед Тацукири, доведись им увидеть, как, закупив бутыль сакэ, Токудзо обходит в своей выходной паре дома односельчан…

Однако Токудзо умер прежде, чем ему удалось обновить выходную пару, бережно хранившуюся в стенном шкафу. Это случилось на двадцатый год их семейной жизни с Кити и на десятый после постройки дома. Прошло целых полвека, за это время Токудзо успел потерять четверых детей, а скопленные им ценой таких лишений и спрятанные под полом три тысячи иен с наступлением инфляции потеряли всякую цену и теперь равнялись месячному заработку молодых парней с химического завода, недавно построенного в их деревне.

Умер Токудзо зимой 1947 года. Непосильный труд давно подтачивал его здоровье, и в последнее время он едва держался на ногах. Не будучи рослым отроду, он и в лучшую пору своей жизни весил около семидесяти килограммов, перед смертью же высох до тридцати. Домашние считали, что он болен сахарной болезнью, и потому почти перестали его кормить рисом, давая взамен горох и овощи. В деревне никто не хотел этому верить. Чего-чего, а излишеств в еде в этом доме никогда не знали — какая там сахарная болезнь, просто истощение.

За месяц до смерти Токудзо уехал к невестке — на поправку. Он уже год как лежал дома на попечении Кити, между тем наступали осенние работы, и она решила на время освободиться от забот о муже. Когда повозка с Токудзо покидала деревню, он, заметив в толпе провожающих Томэ, хотел было пошутить:

— Мне ведь всего пятьдесят три. До смерти еще далеко… — но улыбки не вышло — так изменилось за время болезни его лицо.

Через месяц он снова вернулся на повозке, но уже в гробу. Ухватившись за крышку, Кити заявила, всхлипывая, что положит вместе с мужем и его выходной костюм.

— Не мели ерунду! — прикрикнул на нее отец, лишь после смерти зятя впервые посетивший их дом. На похоронах в этом костюме щеголял брат Кити.

IV

Процветание мануфактурной лавки «Смотрящая на Фудзи» длилось лет десять, вплоть до середины двадцатых годов. Волна кризиса, последовавшая за бумом, докатилась и до деревни. Цены на шелк упали. Томэ с мужем разорились, задолжав несколько тысяч иен оптовикам из Кофу. Вот тогда и родился у Сэйкити план свернуть хозяйство и податься в Бразилию.

— А знаете ли вы, что это за страна, Бразилия? — обращался он к малолетним детям, сидя за закрытыми ставнями и время от времени прикладываясь к чашечке с сакэ, к которому прежде не имел никакого пристрастия. И он принимался рассказывать о Бразилии, где всегда тепло, как весной.

— Там есть японские деревни, в которых живет много японцев. Каждый год туда уезжают тысячи семей. И у нас там будет дом. Что до земли, то только распахивай…

С раскрасневшимся лицом Сэйкити что-то хмыкал себе под нос и все повторял:

— Лучше места на всем свете не найдешь! Но прежде чем решение успело окончательно созреть, Сэйкити нашел землю для аренды и, впрягшись вместо коня в повозку, которая в былые времена использовалась для нужд торговли, вышел в поле. Следом за ним шагала Томэ. «Сестрица-хозяюшка», как ее раньше все называли, снова стала женой бедного арендатора.

Когда старшему сыну, Юдзи, исполнилось пятнадцать лет, он уехал в Токио и зарабатывал там составлением писем и прошений. С тех пор от него не было ни слуху ни духу. Прошло много времени, прежде чем родители получили запечатанную в конверт открытку из тюрьмы в Кобэ, в которой сообщалось, что их сын арестован за связь с рабочим движением. Это известие пришло в 1940 году, за год до начала войны на Тихом океане.

В представлении Томэ и Сэйкити, всю жизнь проживших в деревне и ни разу не выезжавших за пределы своей префектуры, город Кобэ был где-то очень далеко. Раздобыв денег на дорогу, Сэйкити впервые пустился в столь дальнее путешествие. Юдзи, которому едва исполнилось девятнадцать, ожидал его в приемной в красной тюремной одежде, сидя за решеткой рядом с охранявшим его жандармом с саблей на боку. Суд уже состоялся, приговор был вынесен, передачу не разрешили, и Сэйкити, сделав остановку в Исэ и помолившись за сына, так и вернулся назад с узелком, в котором были завернуты яйца и рисовые лепешки.

Вскоре и сама Томэ, прихватив еды на два дня, незаметно покинула деревню. Ей пришлось пройти километров пятнадцать, прежде чем она добралась до храма на вершине горы. Там она совершила ночное омовение и стократный обход, горячо молясь о сыне. Только бы он поскорее вернулся, и пусть тогда сократятся годы ее собственной жизни — такую клятву дала Томэ и, раздобыв амулеты, послала их в тюрьму сыну.

Томэ и Сэйкити решили хранить в тайне, что Юдзи арестован и сидит в тюрьме как красный.

— Чтобы об этом никому ни слова, — строго предупредил Сэйкити жену.

Но слухи уже ползли по деревне. Их распространял Сандзо из сельской управы, ведавший актами гражданского состояния; не терял времени и посыльный Кихэй по прозвищу «Радиостанция»: обходя дома и угощаясь чаем, он каждому рассказывал новость.

Бывший тогда в добром здравии Токудзо после многих лет воздержания вдруг напился и начал кричать, что это «позор для всей родни». Томэ до сих пор вспоминала этот случай, недоумевая, почему так раскипятился обычно молчаливый Токудзо, который никогда, казалось, не интересовался ничем, кроме денег. Неужели он и вправду надеялся, что сам, испив до дна всю тяжесть издольщины и поденщины, сумеет вывести в люди свое многочисленное потомство и пристроить на теплые местечки?

Так или иначе, но, придя к Томэ и обдавая ее запахом перегара, Токудзо, не обращая внимания на то, что соседи повыскакивали на улицу и теперь слушали во все уши, что происходило в их доме, продолжал вопить:

— У меня их семеро! Кто их возьмет в учителя или полицейские, если в родне объявился красный?

На беду, мужа в это время не было дома, Томэ оставалась вдвоем с младшим сыном Нацуо. Год назад, окончив начальную школу, он уехал в Токио учиться на плотника, но запросился назад и, вернувшись, стал снова учиться в средней школе. В противоположность старшему младший не удался ростом. У Томэ до сих пор хранилась присланная из Токио фотография, на которой Нацуо был снят рядом с двоюродными братьями — с застенчивой улыбкой на лице, в непомерно большой куртке и шапке, которая сваливалась с его головы. Все его дразнили Малышом, да и плотницкая работа пришлась ему не по душе. Характером Нацуо пошел в отца, такой же спокойный. В общем он был приятный мальчик, с красивыми ровными зубами, которому очень шло кимоно в мелкую крапинку.

— Мама! — срывающимся голосом крикнул Нацуо и юркнул в кухню, Томэ бросилась за ним.

Они стояли, прижавшись друг к другу, в маленьком закутке, отгороженном для ванны, стараясь заглушить душившие их рыдания.

В 1943 году, через два с половиной года после этого случая, Нацуо выразил желание идти добровольцем во флот. Война охватила весь район Южных морей, уже прошли морские сражения под Мидуэем и у Соломоновых островов, японская армия начала отход с Гуадалканала. Все больше людей уходило из деревень — теперь ни с чем не считались, был бы мужчина, а что ростом не вышел, так все равно место в солдатах найдется.

Сдав экзамены в школе, Нацуо уже в мае был в Ёкосука, вступив в морскую пехоту.

Вывесив на доме флаг по случаю ухода сына в армию, Томэ и Сэйкити вместе с односельчанами отправились проводить Нацуо до станции. Перед тем как сесть в вагон, сын обернулся к матери и прошептал:

— Маменька, я во флоте отслужу и за себя, и за брата…

Вскоре пришло письмо, в котором он сообщал, что благополучно добрался до Ёкосука, но что с ним стало дальше, было неизвестно, так как более года он не подавал никаких вестей.

В сентябре 1944 года неожиданно пришло второе письмо. Как раз в это время в Ёкосука находился племянник Томэ — Такао, бывший одноклассник Нацуо, работавший там на военном заводе. В письме Нацуо сообщал, что, получив разрешение сойти на берег, он навестил своего двоюродного брата и они вместе отведали гостинцев, только что присланных Томэ племяннику. Судя по письму, сын повзрослел; обращаясь к родителям, он называл их не иначе как «почтенные». На этом все кончилось. Нацуо был отправлен на Филиппины, где и погиб.

К этому времени японская армия была наголову разбита на островах Сайпан и Тиниан, воздушные бои уже развернулись над Тайваньским проливом.

Через год после окончания войны Томэ получила урну — пустой белый ящичек, в который была вложена увеличенная фотография сына. Снимок, видимо, был сделан накануне отправки на Филиппины. Нацуо был снят по пояс, в морской форме, явно великоватой для него, и все с той же застенчивой улыбкой на лице.

Последнее письмо сына, написанное карандашом на грубом листке бумаги, Томэ до сих пор хранила в ящике старого зеркала. Она начинала плакать всякий раз, когда брала его в руки. Нацуо писал:

«Сегодня нам дали внеочередную увольнительную на берег, и я решил навестить Такао. Он никак не ожидал меня и очень удивился моему приходу. Да и вы, почтенные маменька и папенька, тоже, наверно, удивитесь, узнав, что как раз накануне Такао получил от вас посылку — рисовые лепешки и сушеную хурму. Сами боги, видно, дали вам знать, что сын ваш зайдет к Такао, и Вы, почтенная маменька, приурочили Ваши гостинцы к моему приходу. Мы с Такао вдоволь наелись. Мои почтенные родители, вам, наверно, и в голову не могло прийти, что мы с Такао вместе угощаемся и беседуем.

У меня сегодня увольнительная до девяти веера, поэтому мы не спешим и еще собираемся погулять по городу. Такао перешлет вам мою сберегательную книжку и облигацию. Часы и все остальное я отдал ему на хранение. На сберегательной книжке немного не хватает до сорока иен. В деньгах у меня никакой нужды нет, так что вы не беспокойтесь, расходуйте их по своему усмотрению. С облигацией тоже поступайте как вам вздумается. Она одна. Я купил ее на корабле. Про военные дела писать ничего не буду. Я здоров и уезжаю на фронт.

Письмо, кажется, получилось не очень веселое, но вы не беспокойтесь. Сберегательную книжку мне сам ротный велел вам послать. По службе у меня все в порядке, и я этому рад. А как живется моему уважаемому брату из Кобэ? Возможно, он и правильно поступил. Такое мнение у меня появилось после того, как я в армии много всего пережил. Кто знает, может быть, мы с ним больше и не увидимся? На этом кончаю. Желаю вам доброго здоровья, мои почтенные родители. До свидания».

V

Война кончилась, и в конце 1945 года старший сын, Юдзи, вернулся из тюрьмы. Томэ глазам своим не верила и, проснувшись ночью, тихо пробралась к нему в комнату и пощупала одеяло, дабы убедиться, что это явь, а не сон.

Даже не отдохнув как следует, Юдзи уехал в Токио, заявив, что должен немедленно включиться в работу компартии. С тех пор вот уже двадцать лет престарелые Томэ и Сэйкити живут в своем доме одни. Правда, каждый раз, когда происходят выборы, Юдзи приезжает в Кофу для оказания помощи местным организациям компартии и тогда останавливается у родителей. Это настоящий праздник для Томэ, она с ног сбивается, чтобы повкуснее угостить сына, и, глядя на нее, Сэйкити всегда шутит:

— Да ты у меня совсем молодая…

Томэ не все понимает из того, о чем рассказывает во время коротких посещений сын, но получается вроде бы так, что они хотят построить другой, отличный от нынешнего мир, который не допустит войны, и что таких людей становится все больше.

— Видите ли, мама, мы хотим построить новый мир своими руками. Но нужно, чтобы сами люди хотели этого и объединили свои усилия.

Томэ кивает головой, а мысли ее вновь уносятся к покойному Нацуо, потом она вспоминает соседку Кити и все пережитое вместе с ней.

Ведь и Кити тоже несчастная, раздумывает Томэ, лежа в предрассветной мгле рядом с крепко спящим Сэйкити.

В самом деле, жизнь прошла, а они, кроме фабрики да своей деревни, так ничего и не видели, и ей кажется, что на их долю выпали только беды и лишения.

Особенно тяжко пришлось Кити после войны, когда умер Токудзо. Три дочери ее, давно замужние, были люди как люди, а вот с сыновьями не повезло, особенно со старшим, Масахирой, когда-то студентом подготовительного курса, которого после демобилизации из отряда особого назначения словно подменили. Непоседливый, ленивый, он не задерживался ни на одном месте, к тому же взял за привычку сорить деньгами, на уме у него были одни гулянки.

— Слишком строго в детстве его держали, вот и испортили, — говорили деревенские.

— А по-моему, нет. Армия, вот что его испортило, — утверждала Томэ, беседуя с мужем.

Первый раз Масахира отличился вскоре после войны, когда, будучи казначеем, растратил деньги, принадлежавшие местной молодежной организации. Отец его тогда был еще жив. Разгневанные парни нагрянули к ним в дом, но Масахира успел спрятаться на втором этаже. Пришлось вмешаться Токудзо: он и прощения просил, и уговаривал, только бы избежать огласки и скандала. Но это было только начало.

Изобретательный и ловкий, Масахира сумел вскоре пристроиться в префектуральную управу, став членом комиссии по контролю над ценами.

В европейском костюме, с портфелем в руках, он важно обходил торговые ряды в соседних городках и поселках, забирая в долг то обувь, то часы, то галстуки. Долги накапливались, и в один прекрасный день хозяева лавок подали на него жалобу. К тому времени Токудзо уже не было в живых, выручать сына пришлось Кити. Бедняжка не раз бегала к начальнику полиции в Торисака, задабривать его.

Дело кончилось тем, что Масахиру из управы уволили, и тогда он решил вместе с женой переселиться в деревню, тем более что после смерти отца дом был переведен на его имя. Невестка, дочь молочника из Кофу, оказалась женщиной своенравной, Кити с ней не поладила и, оставив за собой рисовое поле, отделилась, сняв чуланчик у хозяина мелочной лавки на краю дороги. Масахира стал было крестьянствовать и заодно вступил в религиозную общину, возглавив местный филиал. Но вскоре это ему прискучило, да и супруге не нравилось жить в деревне. Прежние привычки вновь дали себя знать: не долго думая, Масахира продал взятые напрокат два велосипеда, влез в долги и жил в свое удовольствие.

— Что поделаешь, люблю шикарно пожить, — без зазрения совести хвастался он даже перед Томэ.

В пиджачной паре, с ярким красным кашне вокруг шеи, Масахира нанимал такси и отправлялся на источники в Кофу, где шумно веселился с гейшами, и хотя вином не злоупотреблял, но мог прокутить за вечер двадцать-тридцать тысяч иен.

В конце концов он лишился трех с лишним танов земли, полученной во время земельной реформы, — правда, два из них ему удалось взять в аренду, но вскоре, бросив все, он сбежал в город. Ни с кем не попрощавшись, Масахира пригнал поздно ночью грузовик, погрузил на него вещи, а сам с женой покатил следом на такси.

— От позора бежит, а все еще важничает, — судачили про него в деревне.

Лишь на следующее утро Кити узнала, что сынок ночью прокатил мимо ее чуланчика. Так Кити снова оказалась в своем пустом доме, теперь уже пустом в полном смысле этого слова, поскольку Масахира увез даже старый буфет и низенький обеденный стол, когда-то купленные еще Токудзо. Но это было далеко не все. Позднее стало известно, что право на аренду рисового поля продано, и не кому иному, как давнишнему недругу покойного Токудзо, соседу Тацукири, а дом заложен за триста тысяч иен ростовщику, который чуть не каждый день докучал Кити, угрожая описать дом, если деньги не будут уплачены.

Сняв со счета в банке собственные сбережения, Кити отправилась на поклон к Тацукири и выкупила право на аренду. Целых три года работала она в поле, чтобы расплатиться с остальным долгом.

Не лучше обстояло дело и со вторым сыном: связался с бандой и был задержан за попытку совершить нападение на человека. Третий сын, шофер в Токио, пьянствовал и дебоширил. Пока лишь самый младший более или менее спокойно работал в своей химчистке.

Между тем Масахира успел заделаться коммивояжером по продаже в рассрочку телевизоров, но он так и не расстался с привычкой присваивать чужие деньги. Недостача росла, и, когда дело дошло до четырехсот тысяч, хозяин подал на него в суд. Из города прибыл судебный исполнитель, дом описали и пустили с молотка. Как это ни прискорбно, но желающие купить его нашлись и среди непосредственных соседей Кити. Страсти во время аукциона до того разгорелись, что люди перестали на себя походить. Потрясенная Кити молча наблюдала за происходящим. Ее двухэтажный дом вместе с небольшим участком земли был продан за триста семьдесят тысяч иен. Владельцем стал все тот же сосед Тацукири.

Будучи погорельцем, он долгое время ютился в кладовой и вел прямо-таки нищенский образ жизни, но после войны разбогател на спекуляциях, отстроил себе новый большой дом и занялся разведением свиней, которых у него теперь было пятьдесят голов. Тацукири намеревался разобрать дом Кити и расширить свинарник.

Ей снова пришлось идти на поклон к соседу и умолять его пощадить хотя бы память покойного Токудзо. С тех пор Кити выплачивает новый долг — триста семьдесят тысяч. Дочери пытались отговорить ее, ведь все равно все пойдет прахом, если Масахира надумает вновь предъявить свои права на наследство. Но Кити их не слушает.

Сняв со своего поля двадцать один мешок рису, она двадцать из них еще в конце прошлого года отнесла соседу. Если считать по шесть тысяч иен за мешок, то она уже погасила сто двадцать тысяч иен. Себе Кити оставляет всего один мешок — ведь она по-прежнему нанимается на поденную работу в чужие дома, где ее кормят дважды в день.

«Ах, Кити, Кити, никаким бесчестьем мы себя не запятнали. С молодых лет только и знали, что работали не покладая рук, но…» — думает Томэ и незаметно засыпает, чтобы на рассвете снова увидеть сон о Нацуо. Опять перед ней далекое море Лейте, и опять она пытается броситься навстречу сыну и кричит: «Не нужно мне пенсии, верните мне Нацуо, верните сына!»

Томэ, конечно, никогда не видела никакого моря Лейте, да она вообще ни разу в жизни не была на море. Все это фильмы, особенно про войну на Южных морях, которые она старается никогда не пропустить и смотрит затаив дыхание.

Море Лейте представляется ей широким, без конца и без края, и всегда покрытым иссиня-черным слоем нефти, и в небе над ним не светят ни луна, ни звезды. Волны ревут и вздымаются, с неба сыплет не то дождь, не то пыль. Томэ знает, что здесь затонуло много судов, но почему-то людей совсем не видно, и только один ее Нацуо, выбиваясь из последних сил, плывет по этой бескрайней черной шири.

Кисё Накадзато Воры

Низко нависли темные, тяжелые тучи. На море было спокойно. Обогнув стапель, лодка подошла к причалу. Здесь было совсем тихо, маленькие волны, словно ладошками, чуть похлопывали по дну лодки.

Один Мияхара, не переставая грести, время от времени принимался насвистывать какой-то мотив, остальные трое сидели молча, обхватив руками колени, на дне плоскодонки. Мартовский ветер, проносясь над морем, поднимал на воде мелкую рябь, похожую на жатый шелк, холодил лица. Ветер был не такой леденящий, как зимой, но все же пронизывал до костей, и в глубине души они уже раскаивались, что пустились в это путешествие.

— Ну, что будем делать?… — нарушил молчание младший, семнадцатилетний Дзиро. Все трое, до сих пор избегавшие смотреть друг на друга, украдкой покосились на Мияхару. Тот перестал свистеть и еще энергичнее налег на весла.

У пирса над свинцовой водой стальной громадой высился построенный по американскому заказу либерийский танкер. По всему заливу разносился грохот близких к завершению работ. С самого утра до позднего вечера не угасали дуги электросварки. Под рев и грохот танкер преображался прямо на глазах… На буром от ржавой пыли берегу группа рабочих занималась физзарядкой — был обеденный перерыв. Ветер поднимал густые коричневые клубы. Несколько мгновений Мияхара вглядывался сквозь эту ржавую завесу, пытаясь разглядеть будку охраны возле причала, затем решительно направил лодку в узкий просвет между пирсом и танкером.

— Все в порядке. Вроде заметили нас, но внимания не обратили…

С берега на танкер тянутся электрокабели и подающие газ резиновые шланги. Под ними, с лодки, свинцовое небо кажется полосатым.

Рюдзи и Кацума, сидевшие на дне плоскодонки, осторожно встали и начали раздеваться. Дзиро остался сидеть. В коридоре между пирсом и танкером, словно в трубе, непрерывно гуляет ветер. Оставшись кто в плавках, кто в набедренных повязках, ныряльщики замерли в нерешительности, дрожа от холода.

— Хватит раздумывать! — резко сказал Мияхара, привязывая лодку к низко свисавшей проволоке. — А ты, Дзиро, давай разжигай «керосинку»! — И он нырнул в покрытую маслянистой пленкой воду, только мелькнула красная набедренная повязка. Остальные напряженно смотрели на то место, где исчез под водой Мияхара; из глубины поднялись пузыри, поверхность воды на мгновение очистилась, потом опять покрылась грязноватыми маслянистыми разводами.

Но вот наконец показалась голова Мияхары.

Выплюнув грязную воду, он помахал зажатым в руке ржавым болтом длиной сантиметров пятнадцать:

— Кто б мог подумать — ни черта нет!..

Рюдзи и Кацума тоже нырнули, оставив в лодке топившего печурку Дзиро. В чернильно-мутной мгле ничего не разглядишь… Место глубокое, до дна не достать, недаром здесь поставили судно водоизмещением в сорок пять тысяч тонн. К тому же металлические обломки засосала грязь, из года в год оседавшая на дно, так что сразу их не заметишь. Приходится рыться руками в мягком, мгновенно поднимающемся от прикосновения иле, шарить по дну, точно ищешь раковины-моллюски. После нескольких попыток взбаламученная грязь так окрасила воду, что стало вообще невозможно что-либо разглядеть.

Волей-неволей пришлось снова подняться в лодку и, греясь у «керосинки», ждать, пока ил снова осядет.

Ничего путного найти так и не удалось: обломок кронштейна да три болта — вот и вся добыча. Вдобавок Рюдзи, как на беду, напоролся на проволоку и поранил руку.

Ветер не утихал, жадно отбирая последнее тепло мокрых тел. Синие от холода, ныряльщики сидели в лодке, сгрудившись у «керосинки».

«Керосинка» — а попросту говоря, бочонок из-под нефти, в котором со всех сторон было проделано множество дыр, — почти не грела озябшие тела. Языки пламени горели удивительно чистым и ярким цветом над темным холодным морем. Все молчали, как зачарованные глядя на эту бесплодную красоту, только стучали от холода зубами.

— Может, домой?

— Вы — народ холостой, вам и так ладно… — пробормотал Мияхара; от холода у него зуб на зуб не попадал, поэтому слова звучали неразборчиво. — А у меня семья… Хоть умри… а накормить надо…

— Так тебе же платят пособие? — спросил Рюдзи.

— Ты что, воображаешь, что на пособие можно прожить? — Мияхара нарисовал пальцем большой круг на маячившем перед ними корпусе танкера. — Вот такой бы кусок железа найти!.. Или вот такой!.. — прошептал он, очертив еще больший круг; потом со злостью что есть силы стукнул по обшивке. Лодка дрогнула и, покачиваясь, отошла от судна.

— Хочешь распотрошить эту толстобрюхую посудину?…

Впервые все рассмеялись.

— Да, без постоянной работы не прокормиться. Авось господа Мицубиси снова наймут нас на поденную… А пока нужно любым способом продержаться… — И Мияхара снова нырнул головой вниз в мутную воду.

…В подводном полумраке в огромном плоском днище танкера чудилось что-то леденяще-жуткое. Оно странным образом притягивало человеческие тела. Как-то раз один из товарищей Мияхары, такой же поденный рабочий, пошел искупаться в обеденный перерыв, да так и не вернулся. После перерыва на работу не явился, а на причале лежала одежда. Поднялся переполох, но только через час его наконец нашли прижатым, точно камбала, ко дну небольшого суденышка — пассажирского катера водоизмещением всего-то в семьдесят тонн. Как видно, он хотел проплыть под причалом, но не хватило сил, и в то же мгновение его притянуло днище катера…

Совсем близко от Мияхары темнело гигантское брюхо танкера. Да, это пострашнее, чем заурядный катерок. Дрожь — на этот раз не от холода — невольно пробежала по телу…

Прошло минут двадцать, пока в лодке стали появляться более или менее стоящие находки. Удачливей всех оказался Рюдзи. Чтобы экономить время и силы — ведь всякий раз приходилось всплывать с тяжелой ношей, — он цеплял найденные железяки к канату, другой конец которого держал оставшийся в лодке Дзиро. Так ему удалось поднять два довольно больших квадратных обломка.

Над тянущимися с берега проводами и шлангами время от времени появлялись головы работавших на палубе сварщиков — заглянув в лодку, они швыряли вниз маленькие гайки.Всякий раз Кацума поднимал голову и растерянно улыбался — не мог понять, что это — издевка или дружеская шутка…

Мияхара в одиночку сплавал к берегу, туда, где виднелась будка охраны.

— Ну как там? Спокойно?

— Охранники, черти, спустили моторку… Меня явно заметили, но сделали вид, будто не видят…

— Сколько их там?

— Да вроде бы четверо… — Мияхара внезапно осекся: они-то думали, что охрана может нагрянуть только с берега, но, ясное дело, те четверо неспроста уселись в моторку! Куда плоскодонке тягаться с моторкой! Правда, их тоже четверо, но ведь в охрану всегда набирают здоровых, грубых парней. К тому же право на их стороне… Даже если Мияхаре с товарищами удастся улизнуть по берегу, лодку-то отнимут, а ведь она чужая… Намучаешься потом, пока выкупишь. Да и как убежишь… Все четыре километра береговой линии — владения Мицубиси, так что все равно поймают… Охрана у Мицубиси что надо, из этой сети не ускользнешь.

Мияхара снова — на этот раз вместе с Кацумой — поплыл туда, откуда просматривалась будка. Мотор по-прежнему тарахтел, выплевывая светло-лиловый дым. Четверо охранников, покуривая, сидели в лодке. Двое посмотрели в сторону Мияхары и Кацумы, но тут же отвернулись и продолжали курить. Вид у них был довольно беспечный, не похоже, чтобы они что-то затевали.

— На тот берег, что ли, собрались?…

— Порядок! Давай назад! — проворчал Кацума дрожащим от холода голосом; они поплыли обратно, и как раз вовремя: нужно было помочь Рюдзи и Дзиро, которые тщетно пытались втащить вдвоем в лодку тяжелый обломок.

— А это ничего, что мы вообще собираем тут лом?… — вдруг спросил Рюдзи.

— Да все в порядке! Охранники сидят себе и покуривают.

— Я не об этом… — нахмурился Рюдзи, склонившись над «керосинкой». — Нехорошим делом мы занимаемся…

Кацума и Дзиро, опешив от неожиданности, примолкли — ждали, что скажет Мияхара, самый старший, семейный.

— А разве у нас есть надежда на другую работу?

Повисло молчание.

— Мицубиси же короли! Владеют целым королевством, так неужели, по-твоему, им жалко этой дряни? Все равно это все давным-давно кануло в воду… Железная рухлядь валяется здесь без пользы с незапамятных времен. Что-то я ни разу не видел, чтобы хозяева пытались поднять со дна этот мусор!

— И потом, — вставил Кацума, — как-никак до недавнего времени мы все гнули спину на Мицубиси. Так что считай, это нам вроде премии!.. — Он оторвал устрицу от бетонной стены и раскрыл ее.

— Все равно… — не унимался Рюдзи, снова обращаясь к вынырнувшему из воды Кацуме. — Все равно мы не имеем права.

— Чего ты дергаешься? Недаром сказано: «Не бойтесь сотворить зло, ибо нет такого греха, от которого не спасет нас милосердный будда Амида!»

— Так-то оно так, а все же грех — это грех…

— Долго ты будешь ныть? — Мияхара достал со дна медную трубку. — Мы голодаем, понял? Вот наше право!

Внезапно проглянуло солнце. Тени от кабелей и газовых шлангов бесчисленными полосками легли на море. Теплые, словно весомые лучи приятно ласкали мокрую кожу.

Рюдзи решительно поднялся. Солнечные блики, озарив испещренную тенями морскую гладь, высветили поднятую со дна муть.

— Вода точно смеется!.. — Заткнув уши пробками, он снова нырнул, взметнув целый фонтан веселых брызг.

Работа спорилась. В лодке лежало уже добрых полцентнера лома. Вода была попрежнему ледяной, и ветер неистовствовал над морем, но ныряльщики, удовлетворенно заглянув в лодку, снова и снова скрывались под водой…

Дзиро, поддерживавший огонь в «керосинке», втаскивал в лодку находки, которые Рюдзи цеплял к канату. Танкер, на котором продолжалась работа, все так же неумолчно гудел, подобно гигантской цикаде; к небесам в просветы между тучами несся грохот и лязг.

…Сегодня они, пожалуй, кое-что заработают. Смягчатся вечно хмурые, недовольные лица родителей, как смягчается от выпавшего дождя пересохшая почва. Когда Дзиро работал у Мицубиси — он наврал тогда, будто ему уже исполнилось восемнадцать, а на самом деле было только семнадцать, — хозяева аккуратно платили двести пятьдесят иен за каждый рабочий день. В день получки отец, угрюмый, больной (он страдал язвой желудка), каждый раз отбирал у Дзиро конверт с деньгами, неестественно ласково улыбаясь. Дзиро почти до слез ненавидел отца в такие минуты… Пока у Мицубиси дела шли хорошо, Дзиро держали, использовали на самых грязных, трудных работах, а как только начался кризис, его вместе с Мияхарой и другими поденщиками без церемоний вышвырнули за ворота. С тех пор отец ни разу не улыбнулся, все время ссорился с матерью, тоже вечно недомогавшей…

Встав на корме, Дзиро начал раздеваться.

— Брось, простудишься! — крикнул ему Мияхара.

Неуверенно улыбнувшись, Дзиро нагнулся и поболтал рукой в воде. Маслянистая пленка разошлась, и он решительно нырнул в чистый круг. От холода зашлось сердце. Он набрал полные легкие воздуха, но место было глубокое, не менее десяти метров, и выдержать давление такого пласта воды Дзиро не мог. Он нырял несколько раз и в конце концов отказался от бесплодных попыток.

Все собрались в лодке, решили передохнуть. Только Дзиро, прихватив какой-то острый прут, поплыл к причалу, где лепились устрицы.

Внезапно что-то с грохотом упало прямиком в «керосинку». В тот же момент сверху донеслись звуки, похожие на птичий гомон, — с палубы танкера на Мияхару с товарищами смотрели, гогоча, рабочие. Были видны каски, хохочущие рты, белые зубы…

— Эй, осторожней там, вы, болваны! — со злостью крикнул им Мияхара.

Сквозь неумолчный лязг механизмов снова послышался смех, похожий на птичий гомон. Потом голоса слились воедино, и дружный крик больно стегнул сидевших в лодке людей:

— Жу-ли-ки! Во-ры!

Ряды стоявших на палубе рассыпались, руки задвигались, размахнулись — и в лодку с грохотом снова посыпались гайки. Кацума повалился на дно, схватившись за ногу. Одна из гаек больно стукнула его по лодыжке. Наверху поутихли, каски одна за другой исчезли.

— У, сволочи, «штатные»!..

На ноге у Кацумы выступил багрово-черный синяк. Ушиб причинял нестерпимую боль.

— За что они так ненавидят нас? — Он опустил ногу в воду, но это не помогло, нога горела точно в огне. От боли, от холода на глаза невольно навернулись слезы. — Нет, правда, за что они так нас?…

— За то, что мы не штатные, а поденные, — пояснил Рюдзи. — Это старая история…

— Ну, вряд ли поэтому… — возразил Мияхара, подкладывая в «керосинку» щепки от разломанного фанерного ящика. — Во-первых, откуда они знают, что мы — поденные?

— Знают, можешь не сомневаться. — Кацума со злобой посмотрел на рабочих, все еще глазевших с палубы. — Лично мне их рожи знакомы. Все им известно.

— Из какой бригады?

— Из первой плотницкой… — Вот сволочи!.. Ну погодите, я вам задам, когда Мицубиси снова наймет нас… Взгрею как следует!

— Да ну? Вот будет здорово накостылять «штатным»!

Все невесело рассмеялись.

— Выходит, — трясясь от холода, продолжал Мияхара, — оттого они бросались в нас гайками, что мы поденные?

— Кто их знает…

— А может быть, оттого, что мы воры?

— И то, и другое… — сказал Кацума.

— Определенно! Оттого, что мы воры… — сказал Дзиро.

Все засмеялись, потом разом умолкли. Вскрыв добытые Дзиро устрицы, они молча сосали мягкое тело моллюска. Устрицы были невкусные, пахли нефтью и прилипали к зубам.

— Поплыли назад!

— Да, пора, скоро прилив…

Рюдзи смочил водой уключины, опустил весла на воду. Плоскодонка, нагруженная десятками килограммов металла, шла довольно легко.

— Осторожней, лодка-то чужая…

Солнце померкло, усилился ледяной ветер. Лодка тихо выскользнула из щели между пирсом и танкером и вышла на морской простор. Волн не было, только при взмахе весел лодку слегка покачивало с борта на борт. Ныряльщики вытерлись, начали одеваться.

— Завтра… опять сюда? — спросил Рюдзи.

Никто не ответил. Все, понурившись, сосали устрицы. Лодка шла вперед в молчании.

Кисё Накадзато Просчет

Девушка-официантка протерла стол влажной тряпкой и вышла за приборами для ужина. Такагава, не спуская с меня тревожных глаз, не мог усидеть на месте. Я молчал, наблюдая, как от его горячего неровного дыхания постепенно исчезают с пластмассовой поверхности стола влажные полоски.

Мы сидели вдвоем в уютном отдельном кабинете. Мое молчание, как видно, еще больше встревожило Такагаву.

— Обойдется, как ты думаешь?… — На виске у него, как трепещущая птичка, непрерывно пульсирует тонкая жилка. Лицо у Такагавы крупное, длинное, глаза широко распахнуты, тревожно блестят; линялый коричневый свитер заношен не хуже спецовки.

— А? — Я притворился, будто не расслышал вопроса.

Створки сёдзи^[15] раздвинулись, и девушка внесла блюдо с тушеной уткой. Такагава недоуменно поглядел на жаркое, потом перевел взгляд на меня.

— Подавать рано, мы ждем директора… — сказал я.

— Нет-нет, господин директор только что сами звонили по телефону, велели передать, чтобы начинали без него, не дожидаясь… Прикажете подать сакэ?

«Не надо!» — хотел было отказаться я, но вместо этого с какой-то отчаянной решимостью выпалил:

— Ладно, принесите бутылочку.

После нескольких рюмок Такагава немного успокоился и даже начал рассказывать с утомительными подробностями, как сегодня утром, когда он шел на работу, какой-то человек бросился под поезд прямо у него на глазах… Внезапно он оборвал рассказ на полуслове.

— Не хочет же он меня уволить?… Как думаешь, а?

— Кто его знает…

По правде сказать, я и сам толком не понимал, что означает это приглашение директора отужинать в ресторане. Меня, например, директор вряд ли сможет уволить единоличным решением — заступится профсоюз; но для Такагавы такое отнюдь не исключено, ведь он «внештатный», работает по временному соглашению, а чтобы уволить «внештатного», в любую минуту найдешь сколько угодно причин.

— Да ты не волнуйся так прежде времени. Когда что-то случится, тогда и думать будем. Я тоже постараюсь помочь.

— Да-да, конечно… — покорно откликнулся Такагава.

— Ну и что же этот твой самоубийца?…

— A-a… — Такагава оживился. — До чего жуткое было зрелище! Представляешь, кровь, куски мяса… Прямо на колесах…

— Да-а, дела…

— У меня сегодня пять часов сверхурочных, так, знаешь, ночью жутковато будет идти домой…

— Да ну, брось… — Я взглянул на утиную тушку, лежавшую на тарелке. — Чего тут бояться…

На душе у нас было скверно.

* * *

…Танкер такой громадный, что даже с пятидесяти метров невозможно охватить одним взглядом весь корпус, а если подойти еще ближе, эта махина водоизмещением в восемьдесят восемь тысяч тонн кажется просто-напросто высоченной длинной стеной.

До спуска на воду остается около получаса; духовой оркестр, обслуживающий верфь, уже прибыл, звучит бравурная музыка. Зрителей собралось втрое больше обычного, ведь как-никак сейчас будут спускать на воду второй по величине в мире танкер. Публика до отказа заполнила отведенное для нее пространство по обеим сторонам борта; охранники ругаются с теми, кто выходит за веревку.

На другом берегу гавани тоже суматоха. Газеты раструбили об этом танкере еще месяца за три до спуска. Стапель расположен в узком горле гавани; опасались, что, когда танкер спустят на воду, на том берегу поднимется приливная волна высотой более полуметра…

Мы спустились под киль для последней проверки. Над головой нависло огромное днище танкера, сверкавшее свежей краской. Гигантская плоскость, размерами не уступавшая площадке для игры в гольф, наклонно устремленная к морю, издавала острый запах смазочных масел и свежей краски. В ее гигантских линиях, казалось, немыслимо обнаружить какую-либо погрешность.

Мы поднялись наверх минут за десять до первого сигнала — удара в колокол. По второму сигналу со стапель-блока убрали мешки с песком, и танкер всей своей махиной осел на двух спусковых дорожках. Под его тяжестью, пенясь, выдавились жидкое масло и жир. Канат перерезала супруга президента американской транспортной компании, потому что, хотя танкер и будет приписан к либерийскому порту, истинные его хозяева — американцы. В то же мгновение сработал гидравлический триггер; секунду-другую стальная громада, словно в нерешительности, стояла неподвижно, но затем плавно, но неотвратимо, всей своей чудовищной тяжестью устремилась в забурлившее море. По мере того как росла ее скорость, семиметровые лопасти винта сначала повернулись раз, потом другой, третий — и завращались с бешеной скоростью, врезаясь в воду, над которой в поднятых брызгах повисла радуга. Как только стальной трос выбрался на всю длину, пришли в движение и начали разматываться старые железные цепи, лежавшие горой величиной с домик, и весь стапель заполнился скрежетом металла о бетон. Затем с танкера бросили якорь, после чего бешено крутившийся винт постепенно замедлил вращение. Однако движение стального великана не прекратилось, и в конце концов он втащил за собою в море всю гору железных цепей, растянувшихся по бетону стапеля. Вспенился ржавый водоворот воды, и волна высотой в добрых два метра тотчас же хлынула на опустевший, покинутый танкером стапель. От жара трения жир, покрывавший спусковые дорожки, стал буро-коричневым. Еще не успокоились волны, как откуда ни возьмись появились лодочки-плоскодонки, не менее сорока. Это рыбаки, жившие неподалеку от верфи, торопились собрать ручными сачками куски жира, всплывшего на поверхность после спуска. Они снова продавали его на верфь; выручка за собранный жир намного превышала плату за обычный улов, так что в дни спуска судов многие не выезжали на ловлю. Еще не успел опуститься занавес после захватывающего спектакля — а они уже здесь в своих старых лодчонках, одетые в грязные, потрепанные куртки, — сама жизнь, неумолимо вторгшаяся на театральные подмостки. Не обращая внимания на дружный хохот публики, ни разу даже не подняв головы, они рвали друг у друга комья плававшего на воде жира. При виде этой картины, неизменно повторявшейся после каждого спуска, у меня почему-то всякий раз начинало щемить сердце.

Я стоял, задумчиво наблюдая за рыбаками, когда чья-то рука внезапно легла на мое плечо:

— Послушай, давай поужинаем сегодня вместе… Отведаем тушеной утки! — Сквозь очки на меня глядели глаза директора. Он улыбался, но во взгляде его сквозило какое-то беспокойство…

* * *

Директор пришел уже после того, как приступили к угощению.

— Что это вы пьете такое дрянное сакэ? Я же говорил, чтобы заказывали без церемоний, все как положено… — удивился он, поднеся рюмку к губам, и велел подать сакэ другого сорта. Сам не знаю почему, я почуял какую-то смутную опасность. Такагава молчал и только неотрывно смотрел на меня безумными глазами.

— Ну что, есть разница? — Директор протянул Такагаве сакэ, и тот, призвав на помощь всю свою выдержку, принял рюмку. — Совсем другой вкус, а?

— Что?… А, да… Конечно… Прекрасный вкус!

Директор засмеялся.

— Да ты не стесняйся, мы же друзья… Отчего же иной раз не пропустить по рюмочке?

— А как мой трудовой договор? — От непомерных усилий изобразить на лице улыбку узкий лоб Такагавы прорезали причудливые морщины. — Я насчет договора на очередные три месяца… Меня увольняют? — Тон был шутливый, но на лице Такагавы ясно читался страх человека не первой молодости — ему было уже за тридцать, — единственного кормильца семьи из четырех человек.

В ответ на губах директора зазмеилась такая знакомая — ласковая, но неизменно чреватая угрозой — улыбка.

— А ты не торопись, не спеши… Давай выпей-ка лучше… Сакэ-то — высший сорт!

Похоже, ему доставляли наслаждение эти минуты. Такагава с искаженным лицом выпил плескавшееся в рюмке сакэ — рука у него дрожала. Директор, казалось, был всецело поглощен лежавшей перед ним на тарелке уткой. На мощных, как жернова, челюстях играла усмешка. «А ведь это добрый знак…» — подумал я.

— Договор, говоришь?… Ну, эта бумажка нам больше ни к чему…

Пар от жаркого заволок стекла очков. Такагава мертвенно побледнел.

— Я уволен?…

Директор засмеялся.

— Ты что?! — Он опять засмеялся. — С чего ты взял? Сказал тоже! Мы же друзья, о каком увольнении может быть речь! — Он снова наполнил рюмку и тянул сакэ долго-долго, пока наконец не осушил ее до дна.

Я буквально содрогнулся от омерзения, до того отвратительна была эта его манера всегда начинать с туманных намеков, когда речь шла о чем-нибудь крайне важном, и наслаждаться при этом, неторопливо наблюдая реакцию собеседника. Тем не менее дело, похоже, принимало неплохой оборот, и я, внутренне негодуя, все же сдержал себя и молчал.

— Поработал ты, можно сказать, на славу, маялся долго… Вот я и думаю — пора переводить тебя из временных служащих…

— В штат?!

— Да. Разумеется, если ты сам не против…

…Потом, вспоминая эти слова директора, я, конечно, понимал, что звучали они достаточно гнусно — дескать, будь благодарен, тебе оказывают благодеяние. Но ярче всего мне запомнилось лицо Такагавы в эти минуты — это лицо я не забуду никогда. Вытаращив глаза и полуоткрыв рот, Такагава беззвучно заплакал.

— Я… десять лет… — Больше он ничего не мог выговорить. Директор спокойно протирал запотевшие очки. Хмель бросился мне в голову, я стукнул Такагаву по плечу.

— Ну-ну, чем плакать, лучше выпей!

Лицо Такагавы смягчилось, стало по-женски ласковым, мягким.

— Господин директор, как мне благодарить вас… За такую заботу…

— Полно, полно… — Директор отмахнулся, как бы отвергая всякие изъявления благодарности. — Ты достаточно поработал на тяжелых условиях…

Из окна виднелась гавань, темное море. Ресторан расположен на невысоком холме, внизу проходит мощенная камнем дорога, по которой мы недавно шли сюда с Такагавой, она тянется далеко, в город, постепенно растворяясь в разноцветных огнях рекламы. Над выгоревшими черепичными крышами, заводскими трубами, высокими зданиями универмагов нависло темное, мрачное море, а вдали маячит спущенный сегодня на воду танкер с еще не докрашенными палубными надстройками.

Море непрерывно колышется, танкер раскачивается, словно призрак. Время от времени стапель заслоняют портальные краны. Они то исчезают, то появляются вновь. Доносится даже скрип механизмов, жалобный, как крик чаек. Вращаются колеса, выдавливая жир и кровь, наматывая плоть… Мне странно, что железо не тонет в воде, что вода, нечто столь податливое и мягкое, способна нести такую твердую тяжесть — в этом кроется что-то непостижимо тревожное… Нет, определенно, я опьянел. Но в глубине души по-прежнему был холодок смутного предчувствия…

— Господин директор, у вас, наверное, есть к нам какое-то дело?

Директор, вдруг посерьезнев, взглянул на меня.

— Что?… А, да… Я хотел потом, когда придет Окано… — Он снова осушил рюмку, потом повернулся ко мне: — По правде говоря, насчет позавчерашнего замера… Вот что — держите-ка все это дело пока в секрете, ладно? — Взгляд за стеклами очков был абсолютно непроницаем.

* * *

…Для определения центровой линии корпуса корабля длиной в двести тридцать метров в диметральной плоскости мы, группа инженеров, отвечавших за работы на стапеле, установили на наружной обшивке днища танкера специальные приборы. Кроме меня и Такагавы, в замере участвовали инженер Окано из конструкторского отдела, закончивший университет, и Хьюберт, инспектор американской Ассоциации по определению класса судов.

Мы зажгли стосвечовую лампочку внутри деревянного ящика — проверочного прибора — и наблюдали из прибора для измерения, установленного в середине танкера. Отверстие в ящичке — всего пять миллиметров шириной и тридцать сантиметров высотой. Если луч света, проникающий сквозь это отверстие, виден через контрольные приборы, установленные в середине и на носу танкера, значит, ни малейших отклонений в вертикальных размерах нет. И в центре и с носа судна луч света был отчетливо виден. Даже Хьюберт, вечно ко всему придиравшийся и вообще субъект пренеприятный, крякнул от восхищения. Мы были довольны. Затем приступили к следующей проверке. Теперь вместо стосвечовой лампочки зажгли крохотную лампу-малютку, после чего все перешли в носовую часть. Сквозь дырочку диаметром в пять миллиметров, пройдя через такое же отверстие в щите, установленном в середине судна, должен виднеться лучик, слабенький, как мерцание светлячка. Первым заглянул Хьюберт.

Я смотрел на его красную шею — у европейцев загар всегда выглядит безобразно… Когда он оторвал взгляд от отверстия, он показался мне еще более раздраженным и злым, чем всегда.

— Гляди!

Жилы у него на лбу вздулись, недобрые голубые глаза в красных прожилках. Рост у Хьюберта — метр восемьдесят, вес не меньше девяноста килограммов, на добрых двадцать килограммов больше, чем у меня, и все-таки сколько раз мне хотелось хорошенько вздуть этого типа! Без его согласия судно не может получить определенного класса, не может удовлетворить заказчика, и, пользуясь этим, он творил на стапеле, что хотел. Чуть дотронется до наружной обшивки — и, если померещится ему хоть малейший след ржавчины, приказывает драить обшивку пескоструйным аппаратом до зеркального блеска; а то начнет шастать по всему судну и не дай бог увидит, что сварщик курит в рабочее время, — тут же даст ему пинка, хотя вопросы дисциплины, безусловно, не входят в его обязанности. Я органически не переваривал этого типа, от которого вечно разило потом, и распоряжения его, когда они бывали чересчур уж нелепы, не выполнял. Естественно, что и Хьюберт питал ко мне особую антипатию. Директор уже делал мне по этому поводу замечания, но я решил, что ни за что не стану пресмыкаться перед американцем. Я был намного проворнее, чем он, так что, в случае чего, подвернись мне под руку молоток, сумел бы разукрасить ему рожу…

Но на этот раз я проиграл. Проверочного лучика не было видно.

* * *

— Я знаю, ты, как инженер, работающий на стапеле, с полной ответственностью выполняешь свои обязанности… Остается только думать, что ошибка вкралась во все расчеты днища. Кривой киль, кривое дно… А когда над этим кривым днищем возводят остальной корпус, ясно, что все восемьдесят восемь тысяч тонн получатся с кривизной… Но сейчас речь не об этом. Главное, если все вы будете помалкивать, заказчик ничего не заметит — сейчас это важнее всего! И вообще — что такое центровая линия судна? Ведь она все время смещается. Строить на ней расчеты никак нельзя… Даже если производить замер каждый раз, как судно ставят в док, сплошь и рядом обнаруживается отклонение в двенадцать-тринадцать миллиметров… Можно десять раз замерять одно и то же судно, и всякий раз при этом центровая линия будет смещаться. Даже если не производить на судне никаких работ, просто поставить в док, все равно, глядишь — основная линия незаметно сместилась… В конечном итоге, по-моему, у кораблей вообще не существует центровой линии. Это, если хотите, своего рода чисто умозрительная идея… Но нынешнее отклонение в пятьдесят миллиметров — это уж чересчур… Впрочем, при водоизмещении в восемьдесят восемь тысяч тонн… При таких размерах подобное отклонение, возможно, даже закономерно…

Я молчал.

— С технической точки зрения на это, пожалуй, можно взглянуть сквозь пальцы. Но если об этом услышит начальник инженерных работ, так не смолчит, и даже я и то могу потерять место… Однако главное — что будет, если об этом узнает заказчик? Вот что сейчас важнее всего. Ты ведь знаешь заказчика… Сущий дьявол! Устроит грандиозный скандал, откажется принять судно и уж определенно ничего не заплатит, в этом можно не сомневаться!

Теперь я полностью протрезвился. Истинную подоплеку этого ужина с тушеной уткой тоже отлично уразумел. Но с той минуты, как я увидел счастливое, улыбающееся лицо Такагавы, моя злость улетучилась. Облокотившись о подоконник, я смотрел на плавающий вдали кривой танкер, мучительно сознавая свое бессилие.

Пришедшему с опозданием Окано подали угощение.

— Это что же, подкуп? — без обиняков спросил Окано. — Категорически возражаю!

— Я понимаю тебя, но, видишь ли, жизнь — это такая штука… — Директор запнулся.

— Жизнь?… То есть как это понимать? Что бы там ни было, я против! Я вовсе не хочу, чтобы про меня говорили, будто я замешан в этой истории, причем в деле, к которому я, по роду своей работы, не имею ни малейшего отношения!

— Ну а ты? Скажи же что-нибудь! — обратился ко мне директор.

Я не собирался вступать в беседу, но в это время Такагава, пододвинувшись поближе к Окано, обратил к нему свою лошадиную физиономию.

— Послушайте, благодаря этому меня могут зачислить в штат… Спустя десять лет!.. Вот поэтому… Поэтому тебя покупают?!

— Господин Окано, постарайтесь понять… — сказал я.

— Понять? Что понять? Войти в его положение, что ли?… Но ты же сам инженер, тоже занимаешься техникой. А коли так, стало быть, и поступай как положено настоящему инженеру!

Я снова ощутил, как из самой глубины души поднимается горячая волна гнева. Нам, с трудом выбившимся в инженеры из рядовых рабочих, на каждом шагу давали понять превосходство инженеров с законченным университетским образованием. После короткого, всего лишь трехмесячного испытательного срока их сразу зачисляли в штат на инженерную должность. А нам, чтобы получить такое же место, требовалось проработать на верфи не меньше двадцати лет! Мы начинали работать при нехватке рабочей силы — во время войны рук не хватало. Капитуляция спасла нас от отправки на фронт, благодаря поражению в войне мы со временем доросли до инженеров, но за спиной нас ехидно называли «потсдамскими»… Шли годы, число инженеров с законченным высшим образованием постепенно росло, а количество «потстдамских» инженеров соответственно убывало. Ни при каких обстоятельствах нас не могли назначить начальниками отделов. Даже в разговоре с дипломированными коллегами мы обязаны были соблюдать дистанцию.

— Господин Окано, конечно, вы можете позволить себе рассуждать подобным образом, но мы… — начал я, обращаясь к Окано, который был на добрый десяток лет моложе меня.

— Мы?… Кто это «мы»?… Я говорю о совести, совести инженера!

— Значит, если, например, вот этого Такагаву так и не переведут в штат, ваша совесть и при этом будет спокойна?

— Но ведь это же подкуп… Его просто-напросто покупают…

— Вот и я в таком же положении, как он. Стоит мне ненароком допустить малейший промах в работе, как меня за это уволят, и тогда в отличие от вас, специалистов с дипломом, ни одна верфь больше не примет на службу…

— Да, но поймите же и меня! Я не имею никакого отношения к этим расчетам, и вдруг меня хотят втянуть в какую-то грязную сделку… И потом, ведь есть еще мистер Хьюберт…

— С Хьюбертом я уже обо всем договорился, — сказал директор. — Так что если только ты промолчишь…

— Но даже если вы уже успели договориться с Хьюбертом и, допустим, я тоже буду застрахован от неприятностей, танкер-то с кривизной! Нет, я тут полностью ни при чем. Я хочу как минимум считать себя честным инженером!

— Честным?! — Я выпрямился. — Красивая болтовня! Боишься быть замешанным в этом деле, вот и весь сказ!..

Окано вскочил. «Ну, все…» — подумал я, глядя на сиротливо лежавшую на тарелке утиную ножку, которую только и успел отрезать Окано.

— Господин Окано, в отличие от вас мы не такие благородные, чтобы подчиняться только законам совести!

Окано выскочил за дверь. Директор бросился за ним вдогонку.

Мы с Такагавой молча смотрели на угрюмое море, словно нависающее над городом.

Кадзуо Оикава Праздничные куклы

Когда поздним холодным вечером я возвращался домой с проводов делегации движения за мир уезжавшей на митинг, посвященный «Дню Бикини» (и назначенный на 1 марта), жена слегка взволнованная, сообщила мне, что уже расставила праздничные куклы для нашей дочери, ученицы второго класса начальной школы.

Значит, наступил праздник девочек, наступил март! Просто не верилось. Мною овладело светлое чувство. Весь месяц я занимался сбором средств, организационными вопросами в профсоюзах и прочими делами такого же рода. И все же мне было стыдно. Стыдно за то, что я забыл о приближении марта, хотя первого марта отмечали «День Бикини» и я принимал в его подготовке самое деятельное участие.

Праздничные куклы купила моя теща, когда дочери минуло три года, они стоили довольно дорого. Расставленные на специальной ступенчатой подставке, покрытой алой тканью, куклы были прелестны, особенно нравились мне пять придворных музыкантов. В то же время алый цвет ткани невольно ассоциировался с другим алым цветом, о котором я вот уже сколько лет никогда не забывал.

— Твои куклы я положила в токонома на втором этаже. Осталось лишь вынуть их из коробки.

— Угу.

«Неужели март?» — теперь уже с болью думаю я. В марте у меня всегда тяжело на душе. И если представить себе память чем-то вроде спирали, то у ее основания я неизменно вижу Время, своеобразный противовес моей жизни, моему существованию. Оно — как груз в неваляшке, который не дает ей упасть.

Ушедший в далекое прошлое март 1945 года… Он снова и снова всплывает в моей памяти. И как свидетельство того времени я бережно храню старые праздничные куклы — императора и императрицу в старинных парадных одеяниях. «Твоя фамильная драгоценность», — часто говорит жена. Она не подтрунивает надо мной, нет, но говорит это с такой легкостью, будто не знает, что я тогда пережил, и это коробит меня.

Я снимаю пальто, поднимаюсь на второй этаж, достаю из старого, потемневшего от времени ящичка праздничные куклы и ставлю их в токонома холодной комнаты. Двадцать пять лет живут они без хозяйки, и за это время состарились. Золотые узоры на их парадных одеяниях поблекли, алый шелк выцвел. Потускнели лица, некогда будто живые. Только руки не утратили своей белизны и очень напоминают руки матери, когда она в последний раз расставляла эти куклы. Холод пробирал до мозга костей, и вдруг из глубин памяти на меня повеяло другим холодом, холодом тех далеких времен.

Да, в тот день было холодно. И не только в тот день. Зима 1945 года была в Токио очень суровой, в полном смысле этого слова военной зимой. Налеты американской авиации становились все ожесточеннее, внушая людям мысль о близкой смерти. В конце февраля выпало столько снега, сколько не выпадало со времен Мэйдзи. Я учился тогда в пятом классе народной школы и все происходящее переживал впервые: и необычный холод в начале года, и низко нависшее свинцовое небо, и снегопад. Быть может, потому все это и запечатлелось в памяти.

Мы жили в переулке вблизи храма Китидзёдзи, в районе Комагомэ. Неподалеку был еще целый лабиринт переулков и улочек и множество небольших храмов. Идешь-идешь — и вдруг перед тобой высокая ограда или ворота, а за ними — белые стены храма. Из-за ограды свешиваются густые ветви вечнозеленых деревьев, поэтому вечерами и в ненастные дни переулок погружается в зловещую темноту. И этот сумеречный переулок и пасмурное зимнее небо вспоминаются теперь как воплощение того гнетущего, страшного времени.

В те времена на мне лежала обязанность каждое утро разбивать корку льда, которым покрывалась вода в противопожарной бочке, стоявшей у входа в дом. И часто корка оказывалась настолько толстой, что разбить ее было не под силу детским рукам. Не помогал даже кипяток.

В то памятное утро вода в бочке тоже была плотно затянута льдом. На крышах еще лежал снег, выпавший несколько дней назад. Я взял тяжелые клещи и принялся колотить по льду. Осколки разлетались в разные стороны. Рука онемела от усталости, я задыхался, но продолжал долбить полупрозрачную поверхность.

— Дай-ка мне! — послышался голос. Я вздрогнул от неожиданности, хотя знал, что это опять «он», высокий мужчина в черном пальто. Усмехаясь, он сверлил меня взглядом.

— Не надо, — отвернувшись от него, зло ответил я и снова стал смотреть на сверкающие осколки льда.

— Отец дома? — Голос черного пальто всегда казался мне зловещим и глухим. — А вчера вечером он дежурил в университете, верно?

«Как ужасно, — подумал я, — что за нами постоянно следят». Агенты тайной политической полиции появлялись внезапно и так же внезапно исчезали, держа нас в постоянном страхе.

— Третьего дня к вам приходили гости?

— Не приходили! — ответил я дерзко, сам того не желая, и с силой обрушил на лед железные клещи. Во все стороны полетели мелкие осколки льда, некоторые из них, блестя, прилипли к черному пальто. Слегка шевельнулась рука в кожаной перчатке, черное пальто хихикнуло и, широко шагая, стало удаляться.

«Тип» шел по переулку вдоль длинной каменной ограды храма Китидзёдзи в направлении трамвайной линии. Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за ветвями дерева гингко, свисавшими из-за каменной ограды.

Я взглянул на прозрачное утреннее небо и вдруг ощутил озноб, словно от дурного предчувствия.

Когда с матерью и сестрой мы сели за стол, я сказал:

— Опять приходил тот тип!

— Да что ты? Когда?

— Я боюсь, мама. — Бледное лицо Ёко, старшей сестры, застыло от напряжения.

— Не надо бояться, — нарочито медленно произнесла мать. — Ничего плохого отец не делает. А интересуются им потому, что в учебном отделе он ведает иностранными студентами. Вы же знаете.

— Но в прошлый раз его так избили в полиции, что все лицо распухло. Так жалко папу. — Глаза Ёко наполнились слезами.

— Ну, будет, ешьте!

Мать пододвинула мне чашку с рисовой кашицей.

— Ой, рис! — тихонько воскликнул я, потому что ели мы в то время обычно картошку, бобы или гаолян.

— Ешьте как следует, только и можно поесть что за завтраком, а то по вечерам бомбежка.

Сестра тонкими пальцами взяла чашку. На столе еще стоял суп из соевого творога и соленые бобы.

— Вот соль… Кстати, рис привез позапозавчера в подарок Аоки из Табата.

— Позапозавчера? — с тревогой переспросил я, вспомнив «типа».

— Да, я попросила его зайти, хотела посоветоваться насчет упаковки вещей на случай эвакуации.

Аоки, дальний родственник матери, служил в Табата садовником.

Больше мы за завтраком не сказали ни слова…

— Кадзуо-тян, включи радио! — донесся из кухни голос матери. Я пошел в дальнюю комнату, включил приемник, стоявший рядом с домашним алтарем, и растянулся на татами, сунув ноги под одеяло над котацу. Так я лежал, рассеянно глядя на дворик через оклеенные крест-накрест плотной бумагой стекла раздвижных дверей.

В тот день занятий в школе не было. С конца января участились бомбежки, в Токио дня не проходило без воздушной тревоги, все больше и больше расплывались бурые пятна пепелищ. Налеты совершали крупные американские бомбардировщики «Б-29», базировавшиеся на острове Сайпан. Школу в районе Хонго, где я учился, в конце прошлой осени почти всю эвакуировали, и на каждый год обучения осталось всего по одному классу. После очередного налета пустели парта за партой. Немало в те дни погибло моих однокашников. Уцелели главным образом те, кому было куда уехать — например, к родственникам. В школе не стало слышно ребячьего гомона, ничто не нарушало мертвой тишины, будто в развалинах. Посещали мы школу раз в два-три дня, но уроков не было, просто мы приходили за куском хлеба, школьным пайком, и часа через два возвращались домой.

Даже в детских душах поселился теперь страх смерти или пожара. В школу, казалось, мы приходили лишь затем, чтобы увидеть, кто еще жив… И хотя наш старик директор твердил без конца, что в сложившейся обстановке вся стомиллионная нация должна быть готова пожертвовать жизнью, уныние не покидало нас. Поскольку занятий в школе не было, ребята слонялись без дела как неприкаянные.

Реальное ощущение жизни появлялось у меня лишь во время воздушных тревог и пожаров от зажигательных бомб, когда все небо окрашивалось кроваво-красным заревом.

— У тебя, я вижу, нет сегодня занятий? — Ко мне подошла сестра. Она сунула руки под одеяло, лежавшее на котацу, и прижалась к нему лицом.

— А ты тоже свободна?

Ёко училась в третьем классе женской гимназии, но сейчас была мобилизована в женский рабочий отряд.

— Сегодня свободна. Завод наш недавно сгорел. Вот пойду послезавтра в гимназию, узнаю, куда теперь пошлют, — устало проговорила Ёко.

— Хорошо бы послали в деревню. — Я уткнулся подбородком в одеяло, почти касаясь лица сестры.

Ёко подняла покрасневшие веки и тут же их опустила.

— Нет, лучше в Токио. Жаль оставлять папу.

Я понял, что сестра имеет в виду. Еще немного — и семья наша разлетится по свету. Мы с матерью уедем в Иватэ, на родину отца. Старший брат — в летном училище в Кумамото. Сестру отправят неизвестно куда. И отец один останется в Токио.

— Я так люблю наш дом, мне не хочется уезжать…

Мы умолкли. Нам постоянно внушали, что надо все стойко переносить, тогда победа в войне обеспечена. Что нельзя бояться смерти. И я вдруг ощутил, насколько зыбко наше существование — ведь неизвестно, что будет дальше, даже завтра, что, вероятно, близок конец.

— Пойди сюда, Ёко. И ты, Кадзуо-тян! — услыхали мы. Мы вздрогнули и подняли голову. Это звала нас со второго этажа мать. В голосе ее я уловил волнение. Ёко встала и пошла наверх.

Бросилась к матери, схватила ее за плечи.

— Ох, мамочка!

— Осторожнее, Ёко.

Алела ткань на ступенчатой подставке для кукол. Сестра и мать смотрели на них с радостным оживлением, будто перед ними в утратившем краски мире вдруг расцвели яркие цветы.

— В любой момент они могут превратиться в пепел. Вот и захотелось все устроить по-праздничному, хотя нет ни белого сладкого сакэ, ни хисимоти.^[16]

Говоря это, мать поставила куклу-императора на верхнюю ступеньку, предварительно сняв с нее мягкую бумажную обертку. А когда сестра установила золотые створчатые ширмочки, мать торопливо поместила на подобающее место и куклу-императрицу. Чувствуя себя обиженным, что про меня забыли, я в то же время любовался тем, как мать с сестрой изящно расставляют куклы.

— Спасибо, мама.

Глаза сестры наполнились слезами радости. Она вообще часто плакала, но сейчас я вполне разделял ее чувства. И правда, если бы не мать, ни я, ни сестра сейчас даже не вспомнили бы о куклах. А ведь на пороге был март.

— Эти куклы, императора с императрицей, отец купил на радостях, когда родилась Ёко. Я говорила ему, что Ёко еще ничего не понимает, но отец и слушать не стал.

Мать не раз рассказывала об этом, но сейчас в голову мне пришли какие-то неясные мысли о смысле и цене жизни. Помолчав, мать сказала:

— Если выйдешь замуж, возьми их с собой.

Сестра чинно сидела в глубокой задумчивости, глядя куда-то в пространство.

Вокруг было необычно тихо. Рассеянно глядя на куклы, я думал о том, что скоро и они, и наш дом сгорят дотла. Это еще не изведанное мною чувство было вызвано пепелищами, которых с каждым днем становилось все больше, оно походило на чувство ожидания.

Погода и та была необычной. Весь следующий день валил снег. Но после обеда меня вдруг потянуло на улицу. Надев защитный капюшон и форменную шинель с блестящими пуговицами, я отправился к храму Китидзёдзи.

Прямо от ворот до внутреннего двора тянулась аллея гингко. Покрытая плотным слоем снега и подернутая дымкой, она напоминала рисунок тушью. Крыша главного храма и колокольня тоже были покрыты снегом. Во дворе было безлюдно, лишь изредка тишину нарушал звон трамвая, проходившего по главной улице. В этот день обильный снег выпадал дважды, ничего подобного я никогда не видел и потому считал это еще более необычным, чем ежедневные налеты, которые вызывали в моей детской душе, жаждавшей приключений, сильное возбуждение. Итак, не в силах побороть в себе волнение, бродил я по заснеженному двору храма.

Дорожки между могильными плитами так переплелись, что образовали своего рода лабиринт. А снег все валил и валил, укутывая ветви и стволы деревьев. Когда я возвращался обратно, следов моих на аллее почти не было видно. И мне страстно хотелось, чтобы снег этот никогда не прекращался, чтобы под его толстым покровом исчезли и пепелища, и грязные улицы.

Волнение мое все росло и росло. Я вспомнил О-Сити Яоя — мать как-то рассказывала о ней сестре. Девушка укрылась от пожара в Китидзёдзи и полюбила мальчика — прислужника из храма. А когда возвратилась в новый дом, то подожгла его, чтобы снова укрыться в Китидзёдзи и увидеться с любимым. О-Сити приговорили к сожжению на костре, а перед казнью провели с позором по всему Эдо. Ей было шестнадцать лет. Помню, как сестра слушала затаив дыхание рассказ матери, каким бледным было у нее лицо. Я же старался тогда представить себе пламя пожара. Сейчас весь Токио объят пожарами. Поглощенный своими мыслями, я шел и шел по колено в снегу. Домой я вернулся под вечер, совершенно выбившись из сил. Сапоги промокли насквозь, и, сняв их, я почувствовал, как замерзли ноги.

— Что случилось? Почему ты весь мокрый? — строго спросила мать. И в самом деле, снег налип даже на края рукавов и капюшона. — Говорят, трамваи не ходят. Ёко с трудом добралась домой.

— Как же папа доберется? — спросил я, сбрасывая в прихожей пальто.

— Отец сегодня ночует в университете. Ешьте побыстрее и ложитесь спать. А то опять начнется тревога.

Мать вытирала полотенцем мое пальто. Рядом лежало пальто сестры.

В дальней комнате под лампой, обернутой черной тряпкой, была постлана постель. Сестра, сидя у котацу, читала.

— Какой сильный снег, а? — Услышав мой голос, сестра положила книгу рядом с собой, словно пряча ее от меня.

— Что ты читаешь?

— Да так. Взяла у отца в кабинете. Если узнает, рассердится.

Я никогда не брал книг у отца. Однажды в наш дом ворвались «типы». Они перерыли все книжные полки и увезли отца в полицию. Вернулся он на следующий день с распухшим лицом. Помню, придя из школы, я увидел в прихожей его черные ботинки и успокоился. Но в следующий момент почувствовал, как поднимается во мне негодование против отца. Не снимая ранца, я вбежал в кабинет. Отец улыбнулся мне, и я сразу заметил, как сильно распухло у него лицо.

— Как же это? — только и мог сказать я; к горлу подступил комок, и я лишь смотрел в глаза отцу.

Через несколько дней за ужином, после чашечки сакэ, отец рассказал о случившемся. Оказывается, арестовали корейца — студента университета, где служил отец, обвинив его в том, что на трудовой повинности он вел себя «пассивно». Одно время этот студент снимал у нас угол. Тогда я понял, за что избили отца в полиции.

До сих пор помню, как однажды отец в разговоре с матерью сказал:

— Впоследнее время участились так называемые экономические преступления.

Помню, как брат, тогда еще живший дома, резко спорил с отцом.

После налета полицейских отцовский кабинет привели в порядок, но я избегал заходить туда. Я знал, что и о случае с полицией, и о «типе», следившем за нами, надо молчать. Я не сердился больше на отца. Во-первых, потому, что помнил, каким добрым был студент-кореец, во-вторых, потому, что поверил отцу, а главным образом потому, что ненавидел и боялся «типов», избивших отца.

— Пойду положу на место, — сказала, вставая, сестра и добавила: — Смотри никому не говори!

Когда она вышла из комнаты, я положил ноги на деревянный навес над котацу, укутался одеялом и вдруг почувствовал во всем теле необычайную усталость. Я стал припоминать, как звали студента-корейца, и вспомнил: его звали Лю Мёнчже.

Наступил март. Но было еще холодно.

Сестра получила мобилизационное предписание явиться в пошивочные мастерские в Хондзё и очень обрадовалась, что останется в Токио. Правда, ездить в Хондзё было опасно из-за воздушных налетов.

— Придется тебе пожить у дяди в Сиракава, — сказал как-то отец за завтраком.

— Нет, не хочу, — возразила сестра, прежде никогда не перечившая отцу.

— Напрасно, — сказала мать, — ты там никого не стеснишь. Да и нам спокойнее.

Дядя, живший в Сиракава, старший брат матери, служил в управлении столичного водопровода. У него была дочь Аяко, годом младше меня.

Мы как раз закончили завтрак, когда зажужжал зуммер радио.

— Сообщение Восточного военного округа! Сообщение Восточного военного округа! Вражеские самолеты приближаются с юга в направлении полуострова Идзу.

— Что-то рано сегодня, — произнес отец.

В тот же момент противно завыли сирены, и снова прерывисто зажужжал зуммер радио.

— В районе Канто воздушная тревога. В районе Канто воздушная тревога. Говорит штаб военно-морского округа Ёкосука…

Мы затаили дыхание. Сейчас опять заревет сирена, потом с грохотом начнут рваться снаряды зенитной артиллерии, позиции которой находились в Касуга.

Отец поднялся, раздвинул сёдзи, распахнул дверь на веранду. Потом спустился во двор и открыл вход в убежище. Холодный утренний воздух ворвался в комнату. Мать тоже вышла во двор и положила мокрый соломенный мат на противопожарную бочку.

— Ну-ка, дети, идите.

Мы с сестрой, надев капюшоны и прихватив одеяла и матрацы, спустились в убежище. Мать пошла вслед за нами. Никто не произнес ни слова. Тишину нарушали лишь прерывистые звуки сирены, которая то умолкала внезапно, то снова начинала зловеще выть, держа нас в напряжении. В низком небе с грохотом рвались снаряды зенитной артиллерии. Последним в убежище спустился отец. Он закрыл вход толстой, обитой жестью крышкой и в темноте, пахнувшей плесенью, зажег свечу, после чего уселся скрестив ноги.

— Беда! Еще немного — и на месте Токио останется один пепел, — отрывисто сказал отец, — все сгорим.

Мы с сестрой завернулись в одно одеяло. Дрожа, она обняла меня, и ее дрожь передалась мне.

— Ужас что творится, — дрогнувшим голосом произнесла мать.

— Говорят, противник высадился на острове Иогасима. И если падет Окинава, бои начнутся уже в самой Японии, — сказал отец и обратился к сестре: — Ёко!

Сестра молча посмотрела на него.

— Завтра же поезжай к дяде в Сиракава. Я сегодня позвоню ему на работу. Там все же безопаснее. Сейчас главное — выжить. Теперь осталось уже недолго.

— Хорошо, отец, — ответила сестра, судорожно стиснув мое плечо.

— Мама с Кадзуо в конце месяца уедут в Иватэ. Надо как-то пережить это трудное время. А потом снова будем все вместе. Я же пока поживу в университете.

— Да, как-то надо продержаться, — тихонько всхлипнув, сказала мать.

— Не надо, мама! — воскликнула сестра. Мать вздохнула и перестала плакать.

— Посмотрю, что там делается. — Отец открыл крышку. — Все тихо!

На следующий день, когда я собрался в школу, мать сказала:

— Я съезжу к дяде в Сиракава. Мы ведь уезжаем, надо попрощаться. У него и заночую, а утром вернусь. Отец сегодня дома, так что, надеюсь, все будет в порядке.

— Ладно. Передай привет Аяко.

Мать ласково улыбнулась и кивнула. «Какая мама красивая», — вдруг подумал я.

Я шел вдоль ограды Китидзёдзи, стараясь ступать по снегу — там, где падала тень от ограды, снег еще не растаял. Возле служебного входа в храм, рядом с огромным деревом гингко, я остановился. Выложенная камнем дорожка, которая вела во двор храма, была очищена от снега, но по обеим сторонам ее, словно неодолимое препятствие, лежали сугробы. Деревья рядом со звонницей в лучах утреннего солнца казались белыми, будто покрытыми снегом.

— Кадзуо-тя-ан! — донесся до меня голос сестры. Я оглянулся. Стоя у дома, сестра махала мне рукой. Видимо, прощалась со мной, поскольку на какое-то время мы должны были расстаться. Издали сестра казалась совсем маленькой, а рука ее — тонкой и очень длинной. Свет бил мне в глаза, и я не мог разглядеть выражение ее лица. Я тоже махнул ей рукой несколько раз и побежал, все время оглядываясь.

Я уже был у трамвайной линии, когда меня словно пронзило предчувствие, что, быть может, мы больше никогда не увидимся с Ёко. Я остановился, чтобы еще раз посмотреть на сестру, но ее уже не было у дома, и мною овладела печаль, какой я еще никогда не испытывал. Предстоящая разлука показалась мне самой смертью.

Я не стал садиться в трамвай. Пройти мне надо было всего две остановки. И пока шел, ощущал пустоту в сердце.

До народной школы Комамото, где я учился, от трамвайной остановки надо было идти вдоль кирпичной ограды по дороге, покрытой клинкером. Там все сплошь было застроено, так что самого здания школы и не разглядишь. Говорили, что школа эта была построена в период расцвета после реформы Мэйдзи.^[17] Я любил и эту кирпичную ограду, и эту покрытую клинкером дорогу, куда не проникало солнце.

Я вошел в школьный вестибюль, тихий и темный, поднялся на второй этаж. В коридоре у окна стояли две девочки и о чем-то разговаривали. В классе не было ни души. Я походил там немного, потом сел за парту своего друга Одзаки, погибшего во время недавнего воздушного налета. Вспомнил его лицо, тонкие белые руки. Из-за болезни сердца он не эвакуировался. Трудно было представить себе, что его нет в живых. Но в живых его не было. Смерть теперь подстерегала каждого. Однако ощущение ее неизбежности не вызывало страха. Я снова осмотрел класс, невольно останавливая взгляд на партах тех, кто погиб.

В класс вошли девочки, беседовавшие в коридоре. Они рассказали, что нашу учительницу Фукацу, тяжело раненную накануне во время воздушного налета, отвезли в больницу.

— В какую?

— Кажется, в Комагомэ.

— Говорят, весь район от Дангодзака и дальше разбомбили фугасками.

Услышав это, я почувствовал, как напряглись нервы. Зажигательные бомбы сбрасывали обычно ночью, и, когда они летели вниз, возникало мистическое чувство, будто кто-то аккуратно разбрасывает вокруг искорки. Тем нелепее казалось то, что черные железные глыбы зверски разрывали все в клочья, это вызывало ярость и отвращение.

— Фугасками!..

Я вдруг почувствовал, что конец совсем близок.

Девочки на следующий день уезжали к родным. Я оставил их и вышел из школы. Я словно окаменел. По дороге домой я зашел в больницу Комагомэ.

Учительница Фукацу умерла. Как живая стояла она у меня перед глазами — толстушка в очках без оправы. Она была одинокой.

Выйдя из больницы, я огляделся. Везде видны были следы недавних разрушений. Зияли огромные воронки с вывороченной черной, свежей землей. Во все стороны расходились от холма пожарища. Лишь кое-где уцелели трубы, что придавало этой печальной картине вид еще более унылый. Откуда-то просачивался запах газа. Я вдыхал его, разглядывая развалины, и вдруг заметил на противоположном холме Уэно пятиярусную пагоду. Ее свежесть и красота поразили меня. До сих пор она была скрыта от взоров, но после уничтожения целых кварталов стала видна. Я стоял не шелохнувшись, с трудом подавляя в себе желание немедленно отправиться к этой пагоде.

Сильно уставший, я добрел наконец домой, как раз когда отец куда-то собрался уходить.

— Схожу по делу, — бросил он.

— В университет?

Отец помолчал, взглянул на часы.

— Нет, тут в одно место неподалеку. К вечеру, пожалуй, вернусь.

Тон отца почему-то вызвал у меня беспокойство.

— Если задержусь, поешь без меня, не жди. Впрочем, нет, к ужину непременно вернусь.

Я стоял, не в силах пошевелиться.

Уже надевая в прихожей ботинки, отец обернулся ко мне:

— Смотри, будь осторожен со светом и хибати. В случае налета беги в храм, там безопаснее, чем в убежище.

— Ага, — только и мог сказать я — ком застрял в горле. Отец был чем-то взволнован, и его волнение передалось мне.

После ухода отца в доме как будто стало еще темнее и холоднее. Я все сильнее и сильнее тревожился, чувствуя себя как узник в одиночной камере.

Я улегся рядом с хибати, на котором кипел чайник, с силой выбрасывая пар. Наблюдая за тем, как пар поднимается вверх, я терялся в догадках, куда пошел отец. Уж не в полицию ли? Эта мысль целиком завладела мною и очень быстро переросла во все усиливающуюся тревогу. Я не был очень близок с отцом, но мне всегда казалось, что он не такой, как все взрослые, которых я знал, что он будто из другого мира. Быть может, это чувство рождала постоянная слежка полиции за нашей семьей? Налеты американской авиации все учащались, становились все ожесточеннее, военная обстановка складывалась неблагоприятно для Японии, но говорить об этом было строго-настрого запрещено. Отец же твердил, что надо потерпеть еще немного. Но ради чего терпеть? Меня не покидало мучительное чувство, что над нашей семьей сгущаются тучи, и причиной тому был «тип». Неужели отец снова вернется с распухшим лицом? Меня захлестнул гнев. Против отца? Против «типа»? Этого я сам не знал. Вдруг я подумал о матери. Подумал с нежностью.

Отец вернулся поздно, и не один, а со студентом-корейцем, который прежде жил у нас. Я уже спал, не раздеваясь, завернувшись в одеяло, утомленный потоком сумбурных, самых невероятных мыслей. Я услышал голоса, но никак не мог окончательно проснуться. А отец со студентом, видимо, пришли давно и уже успели поесть. На столе стояла посуда. Отец разливал чай, заваренный из морской капусты. Лю Мёнчже был высокого роста. Он сидел у хибати, скрестив руки. Волосы его были теперь коротко острижены. Лицо осунулось.

— Жаль, что вопрос с квартирой у тебя так и не решился. Но ты можешь пожить здесь. В следующем месяце я останусь в доме один.

Лю Мёнчже ничего не ответил, потом спросил:

— Учитель… Зачем всех заставили произнести эту клятву?

Отец молча пил чай.

— «Мы, верноподданные империи, будем преданно служить государю и стране, — тихо и совершенно бесстрастно начал Лю Мёнчже. — Мы, верноподданные империи, будем крепить сплоченность, веря друг другу и объединяя усилия… Мы, верноподданные империи, будем воспитывать в себе стойкость и выносливость и тем самым восславим путь императора…»

Лю Мёнчже взял щипцы, поворошил в хибати золу.

— Тысячу раз заставили повторить эти слова…

Снова наступило молчание. Лю Мёнчже потянулся к чашке и вдруг застонал.

— Больно?

— Да нет, не очень.

— Лю-кун! — Некоторое время отец сидел задумавшись, потом сказал: — Теперь уже недолго. Мне один человек говорил, еще немного терпения. Главное — сберечь здоровье. Во что бы то ни стало выжить. Понял?

— …

— А клятва… тверди ее хоть десять тысяч раз, все равно останешься корейцем. Тебе надо как можно скорее вернуться домой.

Тут я понял, что значит «еще немного терпения». Эти слова отца походили на страшное пророчество и в то же время оставляли луч надежды на выход из зыбкого нынешнего существования, которое становилось все более невыносимым из-за голода и воздушных налетов. «Какое счастье, что отец жив и здоров», — с радостью подумал я и встал.

— Проснулся? А я, видишь, привел Лю-куна.

Отец пристально посмотрел мне в глаза.

— О, как вырос, Кадзуо-сан.

— Лю-ю-сан!

Произнося это имя, я всегда тянул «ю».

— Вот опять причиняю вам хлопоты. — Лю Мёнчже широко улыбнулся. Я заметил, что лицо у него распухло, все понял, и сердце у меня сжалось. Но выглядел Лю Мёнчже не очень удрученным, и это меня успокоило. Успокаивало и то, что отец вернулся домой — значит, все обошлось. Правда, я подумал, что «тип» теперь наверняка зачастит к нам.

В это время в тишину ворвались воющие звуки сирены. Отец включил радио, сказал:

— Опять начинается…

Один за другим рвались зенитные снаряды, глухо, без отзвука, снова завыла сирена. По переулку пробежал кто-то с криком:

— Воздушный налет! Воздушный налет!

Отец погасил свет.

Так начался беспрецедентный массированный налет на Токио в ночь с девятого на десятое марта. Свыше трехсот бомбардировщиков «Б-29» бомбили город до самого рассвета.

— С веранды второго этажа было видно, как за чернотой крыш полыхает огнем небо. Казалось, весь Токио объят пламенем. Лишь в тех местах, где властвовал ночной мрак, небо смыкалось с ним, было темно-лиловым. Напрасно запускали ввысь трассирующие пули, вокруг и так было светло от зарева пожаров. Сверкали серебряные, отливающие синевой корпуса «Б-29». Некоторые из них летели на бреющем полете. Это было впервые и производило жуткое впечатление. Рев моторов заглушал грохот рвущихся снарядов.

Эшелон за эшелоном самолеты снижались над бушующим пламенем, делали разворот и направлялись к полуострову Босо.

— Похоже, район Кото сильно пострадал.

Голос у отца заметно дрожал, может быть от холода. Я с головой закутался в одеяло.

— Как там мама и Ёко?

Отец не ответил. «Только бы остались в живых, только бы не погибли», — повторял я, тяжело вздыхая.

Вдруг что-то засвистело резко и пронзительно и в воздухе рассыпались оранжевые огоньки, разбрасывая вокруг искры. Это были зажигательные бомбы. Они падали на землю через равные промежутки времени, с удивительной точностью. Над главной улицей за храмом взвились вверх языки пламени.

— Здесь становится опасно!

Мы быстро приготовились к тому, чтобы в любой момент покинуть дом.

— Если бомба упадет поблизости, накрывайте голову одеялом и бегите в храм!

Совсем рядом начался пожар, мы даже слышали шипение и треск огня. А тут еще поднялся сильный ветер.

Вот и конец, последние минуты. Крыша главного здания храма Китидзёдзи блестела словно вымытая, в ней отражались то синева неба, то зарево пожара. Самолеты медленно снижались, совершали вираж и улетали. Затаив дыхание, я смотрел на разворачивающуюся передо мной картину, трагическую и в то же время прекрасную — по крайней мере так я ее воспринимал.

Крохотная часть улицы, где мы жили, в том числе и наш дом, чудом уцелели. На следующий день я, отец и Лю Мёнчже, совершенно измученные, спали до обеда. С улицы проникали какие-то странные запахи. Не было ни электричества, ни газа, не работал водопровод.

Проснулись мы трое почти одновременно, но долгое время молчали. Лю Мёнчже, волоча правую ногу, собрал в переносную печку остатки углей из хибати, вынес ее во двор, развел огонь, вскипятил воду и предложил отцу умыться. Потом с унылым видом стал поджаривать соевые бобы, медленно помешивая их. Я наблюдал за ним с веранды, и печаль его передалась мне. И снова мною овладела тревога за мать и сестру, граничащая со страхом.

После обеда отец отправился узнать, что с ними, и мне ничего не оставалось, как терпеливо ждать его возвращения. Но когда он придет? Я буквально не находил себе места. Скорее всего, ничего хорошего ждать не приходится. Воображение рисовало мне трупы, которые я видел не раз, и я тотчас же представлял себе мать и сестру убитыми. Это было как дьявольское наваждение. Я не ждал больше другой, какой-то лучшей жизни.

Я поднялся на второй этаж. В заваленной вещами комнате по-прежнему стояли праздничные куклы, которые в тот день расставила мать. Алая ткань покрылась толстым слоем пыли, принесенной вчерашним ветром. Будто кто-то неведомый грубо ворвался в нежный, прекрасный мир, наследил и ушел.

Я сел, прислонившись к стене, прямо перед куклами и сразу почувствовал, как спине стало холодно. Но я не уходил, я смотрел на куклы, на белые руки трех придворных фрейлин, на их крохотные, изящно изогнутые пальчики, которые, казалось, вот-вот шевельнутся, и они живо напомнили мне руки матери и сестры.

Скрипнула лестница, и на пороге появился Лю Мёнчже.

— Не замерз? — спросил он, медленно прошел на веранду и сел там на плетеный стул.

— Эти куклы расставила Ёко-сан?

— Нет, мать, — ответил я. — Впрочем, они вместе их расставляли.

Мне стало невыразимо грустно. Только бы не погибли! Только бы вернулись! Комок подступил к горлу. Я едва сдерживал рыдания.

— На родине у меня остались мать и замужняя старшая сестра, — тихо произнес Лю Мёнчже. — Так хочется поскорее их повидать.

Я быстро вытер слезы, взглянул на Лю Мёнчже. Губы его были сурово сжаты.

Отец вернулся лишь на следующий день, под вечер, изнуренный, осунувшийся, в испачканной чем-то белым одежде. Казалось, он даже стал меньше ростом. Мы с Лю Мёнчже встретили его мрачным молчанием.

— Так и не нашел… — хрипло произнес он, снял ботинки, пошатываясь, прошел на кухню, резким движением зачерпнул воды из кадушки и стал жадно пить. Такая резкость была несвойственна отцу.

Я сразу понял, что случилось непоправимое, и почувствовал, как во мне волной поднимается гнев.

— Не могли они погибнуть! Куда-нибудь убежали! Спрятались!

Отец, стоявший ко мне спиной, вдруг ухватился обеими руками за раковину, выплюнул воду и прерывисто задышал.

— Прилягте, учитель, вам надо отдохнуть, — сказал Лю Мёнчже.

— Да, да.

Он взглянул на нас красными, воспаленными глазами, пошел в комнату и лег.

— Как это случилось, отец? Дядю с семьей тоже не удалось найти? — Я спросил так, будто укорял отца.

— Я искал-искал, все обошел, но тщетно.

Говорил отец с трудом. Видимо, не только глаза, но и горло его было изъедено дымом.

— Кадзуо! — Отец немного приподнялся, закрыл глаза. — Дай, пожалуйста, чаю.

На лице его было страдание, он держался за живот. Я взял чашку матери, налил чаю из морской капусты, который отец так любил, и подал ему. Отец отпил глоток, с благоговением держа чашку в руках. Я молча ждал, когда отец заговорит.

— Все сгорело. Укрыться было негде. Столько народу погибло. Канал в окрестностях прямо завален трупами. Даже не разберешь, где мужчины, где женщины. Кошмар какой-то!

Отец говорил, стараясь подавить в себе волнение, тяжело вздыхая.

— Нельзя было их отпускать. — Голос его дрогнул от слез.

Я не в силах был слово вымолвить. Они погибли! Погибли! Нет! Они живы! Спаслись! Эти мысли, словно обгоняя друг друга, терзали

мне душу.

— Пусть война, самая жестокая, но ведь нельзя допустить, чтобы люди вот так погибали. Нельзя, нельзя! — горестно воскликнул отец и в изнеможении лег.

Я не плакал. Мне почему-то даже не было грустно. Я вышел из дому и долго смотрел в окутавшую переулок непроглядную тьму.

На следующее утро отец написал объявление с просьбой сообщить, если кто-нибудь знает о судьбе семьи дяди из Сиракава, а также матери и сестры, и ушел. Вернулся он под вечер, совершенно измученный.

Тянулись длинной чередой дни, пустые, тоскливые. И вот однажды глубокой ночью сгорел и наш дом. В него попало несколько зажигательных бомб. Мы едва спаслись. О том, чтобы взять какие-то вещи, не могло быть и речи. Лю Мёнчже почему-то замешкался — он спал на втором этаже, лестница уже полыхала, и ему пришлось прыгать с крыши на каменную ограду и уже с ограды спуститься на землю. Все трое мы побежали в храм Китидзёдзи. Я смотрел, как пожирает пламя наш дом, в котором прожил всю жизнь. Вмиг от него ничего не осталось, одни столбы.

Настало утро, холодное утро. Спасшиеся в храме люди стали постепенно возвращаться к своим пепелищам, чтобы хоть немного согреться.

— Ну-ну, вот и очистились!

— Все сгорело! Дотла!

Вместо приветствия все обменивались этими полными отчаяния словами.

— Учитель, что вы намерены теперь делать? — спросил Лю Мёнчже, с трудом волоча больную ногу. Он, видно, ушиб ее, когда прыгал с ограды. Отец лишь хмыкал в ответ, глядя куда-то в пространство.

— Кадзуо-сан, вот возьми! — Лю Мёнчже протянул мне что-то, завернутое в пестрый платок. Этот платок я сразу узнал. Сверток оказался легким. В нем был деревянный ящичек с праздничными куклами. Теперь я понял, почему Лю Мёнчже замешкался, когда начался пожар. Я опустился на колени, с бьющимся сердцем развернул платок, раскрыл ящичек и увидел кукол — императора с императрицей в парадных одеждах, сверкавших в лучах утреннего солнца…

Шел мелкий снег, с шорохом ложился на крышу, и этот шорох легким отзвуком отдавался в моей обретшей покой душе. Как-то сейчас живет Лю Мёнчже, думал я. Вернулся ли он в Корею? Если вернулся, то куда — на север или на юг? Сражался ли во время корейской войны? Да и, наконец, жив ли он? Мысли о нем не покидали меня.

Жена принесла мне чай, сказала:

— Смотри, простудишься! — Она закрыла распахнутые настежь двери на веранду, села рядом. — Попей чайку.

Исполненный чувства благодарности, я принялся медленно, с наслаждением пить чай, грея о чашку руки.

— Ты всегда так аппетитно пьешь чай. Правда, — сказала жена. Потом заглянула мне в глаза и, немного помолчав, тихо спросила: — Твоей сестре было бы сейчас сорок, да?

— …

Сорок! Матери в то время было меньше. Сердце сжалось от боли. Я живо вспомнил сестру такой, какой видел ее в последний раз, когда она махала мне рукой, тоненькой и длинной. Вспомнил, как, прощаясь с матерью, смотрел на ее нежное белое лицо и думал: «Какая она красивая».

За четверть века куклы утратили былой блеск, но смотрели на меня своим неподвижным взглядом, напоминая о тех, кто погиб в ту мрачную зиму.

Нет уже и отца, который без волнения не мог смотреть на старые куклы.

Нацуко Ёсикаи Вступая в жизнь

— Итак, в школе вы учились довольно хорошо?

— Да.

— И с физкультурой все было в порядке?

— Да.

— В вашем заявлении говорится, что вы практически не болели. Верно ли это?

— Да.

— Говорили ли вам когда-нибудь, что вы склонны к истерии, шизофрении или другим подобным заболеваниям? Скажем, преподаватели в школе?

— Нет, никогда. И дома тоже. — Голос Фумико Такано звучал пронзительно; казалось, она вкладывала в ответы все силы.

— Наблюдались ли у кого-нибудь из ваших ближайших родственников психические отклонения?

— Нет, ни у кого.

Вопросы истцу задавала адвокат Кёко Сакауэ. Уверенный, хорошо поставленный голос Сакауэ, усиленный осенним ветром, врывавшимся в открытое окно, доносился до последних рядов зала суда и был полной противоположностью тоненькому голоску Такано.

Кэйко Исэ сидела рядом с секретарем профсоюза фирмы «Шайн» Синго Цуюки и с восхищением следила, как безупречно ведет судебное разбирательство адвокат Сакауэ. Напротив Сакауэ, нахмурившись, сидел адвокат фирмы-ответчика Такаси Баба. Было что-то забавное в том, как внимательно слушал этот крупный, солидный мужчина диалог между изящной Сакауэ и совсем юной Фумико Такано… Невозмутимость, с которой Сакауэ вела дело, свидетельствовала о редкой для женщины силе и уме, и, хотя на первый взгляд она могла показаться сухой, во взгляде ее близоруких глаз, когда они обращались к Фумико Такано, сквозила глубоко затаенная нежность. Кэйко Исэ любила и уважала Сакауэ и гордилась тем, что эта блистательная женщина-адвокат ее друг.

По Фумико сразу было видно, что она лишь недавно приехала из деревни; на ее темном от загара личике виднелась крупная сыпь. Впервые в жизни стояла она перед судом и напряженно отвечала на вопросы. Но девушка не робела и отвечала искренне и толково.

Синго Цуюки сидел опустив голову, и по его непроницаемому лицу, как всегда, было трудно понять, слушает он или нет. Тем не менее время от времени он делал какие-то пометки в лежавшем перед ним блокноте.

— При приеме на работу вы сдавали экзамен, в который входили проверка на профпригодность, психологический тест по системе Крепелина,^[18] тест на способность работать с приборами, грамматический тест и собеседование. Вам предлагали что-нибудь пересдать еще раз?

— Нет.

— Вы не очень удачно прошли проверку на владение приборами?

— Я очень волновалась, когда сдавала этот экзамен, и не знаю, как сдавали другие, но не думаю, что уж хуже всех.

— Сколько человек сдавали вместе с вами?

— Девятнадцать.

— Сколько было принято на работу?

— Шесть.

— В заявлении сказано, что вы приступили к работе в компании «Шайн» 18 апреля — в тот день вы пришли на завод в Одаваре?

— Да.

— Вместе со всеми новичками из префектуры Мияги?

— Да.

Рядом с адвокатом Баба сидели Ёсито Кано, бывший начальник общего отдела фирмы, и Акира Нода, ответственный за общежитие. В зале было еще человек десять из управления делами, специально присланных фирмой. Но и среди них нашлись люди, сочувствовавшие Фумико, например член профсоюза Кадзуко Ино. Войдя в зал, Ино кивнула Кэйко Исэ.

Кэйко была членом профсоюзного комитета завода Одавара. Сегодня началось третье слушание дела, и Кэйко много сделала для того, чтобы на заводе узнали об этом: она распространяла листовки с решением профсоюза обратиться в суд в связи с незаконными действиями компании. Во время первого слушания в зале сидели в основном представители руководства, от профсоюза же пришли только активисты, и можно было подумать, будто рабочие не возражают против увольнения Фумико. Именно с этого и начала свою речь адвокат Сакауэ:

— Борьба только в зале суда редко приводит к успеху, как бы удачно она ни велась. Я знаю это по опыту. Ибо суд по самой сути своей призван служить капиталу. Для полной победы непременно нужна связь с массами, надо, чтобы то, что происходит в этом зале, привлекло внимание людей, и не только работников фирмы. Ведь судья, в конце концов, выносит решение в результате противоборства двух сил.

Тогда-то Кэйко Исэ и Синго Цуюки и решили издать брошюру «О жестокости фирмы «Шайн» и подняли движение в защиту Фумико Такано. И вот к третьему слушанию с завода Одавара приехало пять работниц, членов профсоюза, взяв несколько дней в счет отпуска. Они пришли, рискуя впасть в немилость; ведь в зале присутствовали представители администрации. Приехали и двое рабочих с завода Тамати, тоже принадлежавшего компании «Шайн». Им, верно, пришлось раньше обычного выйти из дома, ведь слушание дела начиналось в девять часов утра.

— Работа в профсоюзе — ваше личное дело, я не могу здесь советовать, но ведь вам скоро двадцать три! Пора подумать и о себе. Я знаю многих женщин, которые, отдавая себя профсоюзной работе, не нашли мужа и упустили свое женское счастье, — выговаривал Акира Нода, когда вчера Кэйко Исэ пришла попросить отгул. Он говорил так громко, что все, кто был в это время в дирекции, уставились на нее. «А движение наше все равно ширится», — подумала Исэ. Принести в жертву свое личное счастье… Эти слова все же вызвали в ее душе смутную тревогу. Но отказаться от борьбы сейчас, когда столько сделано… «Абсолютно невозможно, — решила Кэйко. — Ведь даже профсоюзы других фирм поддерживают нас, присылают деньги…»

17 марта Фумико Такано сдавала приемные экзамены в акционерную компанию «Шайн». Фирма «Шайн» производила транзисторные приемники, мини-телевизоры и прочую радиотехническую аппаратуру, и ее девиз — «Шайн» знает весь мир» — знали даже дети. Работало в фирме около пяти тысяч человек. Родители Фумико на седьмом небе от счастья: их дочь получит такую замечательную работу! И соседи заглядывали к Фумико и поздравляли ее с удачей. Накануне отъезда Фумико вся семья собралась за традиционным праздничным обедом — вареным рисом с красной фасолью; конечно, все желали Фумико счастья…

Рано утром Фумико отправилась в путь.

Она добиралась весь день и только к вечеру, около девяти часов, приехала на завод. Белым замком он выплыл навстречу из ночной тьмы. «Совсем как в сказке, — с восторгом подумала Фумико. — Может быть, я буду здесь счастлива…»

Вдалеке виднелись три корпуса общежития фирмы. Свет горел только на двух нижних этажах — там уже жили люди. Обычно фирма «Шайн» набирала работниц из Тохоку^[19] и с Хоккайдо — считалось, что девушки из тех мест скромны и обходительны.

В общежитии девушки жили по шесть человек в комнате — пятеро новеньких и одна постарше, уже проработавшая на заводе пять-шесть лет. Ее обычно величали «сестрицей». Фирма придумала это не случайно — чтобы девушки, расставшиеся с родной деревней, не тосковали по дому и жили бы здесь как в семье. При поступлении на работу новеньким говорили, что все проблемы им поможет решить «сестричка». Естественно, что в «сестрички» выбирали приветливых, добросердечных девушек.

В комнате Фумико «сестрицей» была Танэко Накамити, тоже уроженка Мияги, но она уже обжилась в городе и казалась Фумико и другим новеньким совсем городской — легкой и стройной…

— Сестрица, как тебе удалось так похудеть? — спрашивала у Накамити мечтавшая стать стройной толстушка Фумико.

— Ешь поменьше сладостей.

— Ну да! — фыркала Фумико и почти тут же предлагала: — Ну, что, скинемся на что-нибудь вкусненькое? — В их комнате подобные предложения всегда исходили от нее.

— Фумико, ты опять… — укоряли ее соседки, но она лишь хитро улыбалась, забыв все свои благие намерения.

Фумико легко знакомилась с людьми, и скоро ее знало уже все общежитие; вечерами, после работы, Фумико частенько приглашали в гости, на чай:

— Фумико, приходи к нам вечерком, а? Поиграем в карты! Сладенькое есть!

— Приду! Обязательно приду и соседок своих приведу! — Фумико так и порхала по всему общежитию.

Примерно через месяц после поступления на завод на всегда гладком полудетском личике Фумико выступила какая-то странная сыпь. В цехе транзисторных приемников, где она работала, поддерживалась постоянная температура +25°.

— У новичков с непривычки могут быть нарушения. Это у тебя наверняка от кондиционера. Сходи в медпункт, дадут какие-нибудь таблетки, и все пройдет, — посоветовала Накамити Такано. Фумико пошла в медпункт и получила мазь от прыщей…

— В вашем заявлении говорится, что 18 июня вы обратились в медпункт с сильной головной болью. Так ли это?

— Да.

— Приходилось ли вам обращаться к врачу в связи с производственной травмой?

— Во время промывки печатных плат мне в глаз попал раствор, глаз опух, и Накамити отвела меня к врачу.

— Вы знали, что это вещество опасно?

— Нет, не знала.

— И никто в цехе не объяснил вам этого?

— Нет.

Профсоюз «Шайн» был создан в 1956 году. Постепенно число его членов росло, и в декабре 1960 года он впервые провел забастовку — требуя увеличения годовой премии. Через год руководство фирмы, нарушив трудовое соглашение, создало новый, второй профсоюз «Шайн» с отделениями на заводах.

9 марта того же года профсоюз «Шайн» предложил второму профсоюзу участвовать в весенней борьбе за повышение зарплаты, и, объединившись, профсоюзы предъявили фирме требование: увеличить на семнадцать процентов зарплату каждому работнику. В тот же день было объявлено решение комиссии по труду в Токио. В течение двух лет там обсуждался вопрос о правомерности создания второго профсоюза, и действия администрации были признаны незаконными.

17 марта того же года Фумико Такано сдала экзамен и была принята на работу. 2 апреля руководство фирмы объявило свое решение: повышение зарплаты на 5,5 %. Однако профсоюз не отказался от первоначального требования, и 12 апреля директор завода Одавара Хитоси Кобаяси, выступая на утреннем собрании, попытался сбить накал борьбы, демагогически заявив: «Профсоюзное руководство действует в стиле компартии. Они пытаются командовать, как бывшие вояки. Все это противоречит нашей демократии».

19 апреля было объявлено о повышении зарплаты на 7 %.

21 апреля — в тот день Фумико Такано впервые пришла на завод — члены профсоюза «Шайн» начали борьбу на заводах Одавара, Тамати и Сэндай. И на заводе, и по дороге в общежитие — повсюду встречала Фумико людей с красными повязками на голове, символом их борьбы. «Бороться до конца. Компания платит нам гроши…» Фумико слушала эти речи и думала о том, что происходит, но считала, что к ней это не относится, ведь она только-только пришла на завод. — Знаешь, а на повязках написано: «Будь ты проклят, мыло «Као»!» «Мыло «Као» — это, наверно, о директоре?! Вот смешно!» — громко рассказывала Фумико, в общежитии. Через два дня члены профсоюза вновь вышли на улицу. Теперь у каждого на груди была приколота ленточка. Во время обеденного перерыва и после работы 500 рабочих завода вышли на демонстрацию.

Из окна общежития Фумико смотрела на людей, которые шли, громко скандируя лозунги. Фумико все это казалось странным. Несколько человек несли в руках плакаты. Кто-то выкрикивал: «Выполните наши требования!» — и все хором подхватывали это за ним. «Мы требуем нормальной зарплаты! Мы требуем нормальной зарплаты!» — Шум голосов не стихал, хотя солнце уже село и стало темнеть.

— Сестричка, зачем нужен профсоюз? — спросила Фумико у Накамити, когда та, усталая и запыленная, вернулась вечером после демонстрации.

— Профсоюз нужен, чтобы рабочие могли сообща защитить свою жизнь и права.

— А… — протянула Фумико и повернулась уже к другой девушке из их комнаты: — А что такое заработная плата?

— Это деньги, которые мы получаем, проработав месяц. Начальство полагает, что оно вроде делает нам одолжение, и потому называет их жалованьем. Так что, как видишь, существуют две абсолютно разные точки зрения — хозяев и рабочих.

— А…

Подобные беседы велись и в других комнатах общежития.

Но, борясь за повышение зарплаты, профсоюз не забывал и о тех, кто только-только пришел на завод. После работы проводились вечера танцев, семинары…

— Сестричка, сегодня опять на заводе демонстрация? — спросила Фумико у Танэко.

— Нет, сегодня, наверное, нет.

— Тогда, может, будет вечер танцев? Да?! Сестричка, ну попроси в профсоюзе, пусть еще раз устроят вечер танцев. Ну пожалуйста, я многих приведу…

Танэко с улыбкой выслушала просьбу Фумико и рассказала в обеденный перерыв об этом Кэйко Исэ. Объявили вечер танцев, и девушки встали в три больших хоровода.

Фумико считала себя в ответе и зазывала подряд всех, кого встречала в коридоре или в столовой. «Сегодня будет вечер танцев. Обязательно приходи. Потанцуем вместе! Ты, наверное, любишь народные танцы?»

Девушки от неожиданности терялись, а потом кивали: «Да, приду обязательно», или что-то в этом роде. А Фумико, встретив их на танцах, щебетала о том о сем как с подружками. Они же считали ее легкомысленной либо странноватой, во всяком случае — человеком необычным.

Именно из-за умения сходиться с людьми Кэйко Исэ и попросила Фумико распространить приглашения на лекцию. Фумико любят в общежитии, она так простодушна, что может запросто заговорить с любым. Как и следовало ожидать, Фумико охотно согласилась и вечером после ужина прошла по комнатам и раздала приглашения. Лекция была для новичков и посвящалась профсоюзу.

— Из Такано получился бы хороший профсоюзный активист, — сказала Исэ «сестричке» Накамити, когда закончилась лекция, на которую пришло 60 человек. Фумико без конца тянула руку и задавала вопросы.

— Да, но меня немного беспокоит ее непосредственность: чуть похвалишь — она прыгает до потолка, — сказала Танэко с излишней суровостью.

— Все мы такие поначалу, — ответила Кэйко.

— Это произошло днем, часа в три, 21 июня. Глаз болел, хотя я и закапала лекарство, сыпь тоже не проходила, и я вновь пошла в медпункт. После процедуры сестра сказала мне: «Минут через тридцать я позвоню в цех. Приди, пожалуйста, — врач хочет посмотреть тебя». Я не поняла, правда, зачем, но все же ответила, что приду. Минут через тридцать меня позвали, и я вновь пошла в медпункт. В дверях неожиданно столкнулась с врачом главной больницы Одавара. Когда я вошла, сестра сказала: «Закрой за собой дверь!» Это показалось мне несколько странным, потому что дверь всегда держали открытой, но все же я ее прикрыла, как меня и просили. В кабинете сидел другой врач — высокий, в очках, я его до тех пор никогда не видела. «Садитесь сюда», — сказал он мне, и не успела я сесть, как он сразу же начал задавать вопросы:

— Голова не болит?

— Немного, — ответила я запинаясь.

— Сны видите?

— Кто-нибудь преследует вас во сне?

— Трудно ли вам работать?

— Каков у вас характер? Упорны ли вы?

— Боитесь ли вы чего-нибудь?

— Есть ли у вас друг?

— Со всеми ли в общежитии у вас хорошие отношения?

Минут тридцать сыпались эти вопросы, в конце концов он сказал:

— Похоже, у вас неврастения. Правда, незначительная.

Не понимая, к чему все это, я спросила у врача, зачем он обо всем этом спрашивает, но ничего вразумительного не услышала.

— Затем вы вновь вернулись на завод?

— Да.

— Как реагировали ваши товарищи по цеху?

— Когда я вошла в цех травления, где промывали платы перед лужением, меня спросила Никкайдо: «Тебя осматривал психиатр?» От удивления я даже не смогла ничего ответить.

— Кто такая Никкайдо?

— Она работает в цехе травления, а в общежитии — «сестричка» из соседней комнаты.

— Откуда же она знала, что осматривал вас именно психиатр?

— Не знаю.

— Фамилия психиатра — Такэда?

— Да.

— Вы узнали об этом позже?

— Да.

— И он сказал, что у вас неврастения?

— Да.

— И вы спросили его — почему?

— Все его вопросы были только формальными, и было непонятно, как мог он так быстро сделать подобный вывод, вот я и спросила.

— До того, как вам стали задавать вопросы, вы считали, что будут лечить глаз или сыпь, и только потом все показалось вам странным?

— Да.

— Что же объяснили вам врач или сестра?

— Ничего. Велели только принимать лекарство утром и вечером и дали мне таблетки — оранжевые и зеленые.

Когда 27 июня Фумико вышла из цеха травления, у дверей ее ждал Тацудзо Ямасита.

— Такано, звонил ответственный за общежитие Нода и просил вас зайти в управление делами — у него к вам дело. — Обычно Ямасита говорил с Фумико более приветливо, теперешний же его тон, почти официальный, показался ей странным.

— Да? Хорошо, спасибо, — тоже несколько официально ответила Фумико и, вручив уже промытые платы Ямасите, пошла в управление. Когда Фумико вошла туда, ей показалось, что все смотрят в ее сторону. Она направилась к Ноде, но тот сам поднялся ей навстречу.

— Выйдем на минутку, — сказал он и первым прошел в соседний конференц-зал. В просторном помещении было пусто.

— Вы хотели поговорить со мной… — еще не сев, сказала Фумико, и тут раздался звук сирены, означавший конец первой смены.

— Вот и первая смена кончилась, — не отвечая на вопрос Фумико, сказал Нода. — Ну, садитесь. Видите ли, Такано, вы человек способный, и такая работа, как изготовление полупроводниковых пластинок для транзисторов, неинтересна для вас. — Фумико в растерянности смотрела на Ноду, не понимая, к чему он клонит. — Вам бы больше подошла какая-нибудь работа в канцелярии, так что вам лучше сменить работу…

— …

— Недавно мы узнали результаты экзаменационного теста на завершение предложения. Мы обдумали их и результаты медицинского осмотра и пришли к выводу, что вы нам не подходите. Мы советовались с вашим непосредственным начальником… И решили предложить вам уйти с нашего завода. Нам, конечно, очень жаль…

— Почему?… Почему?! — с отчаянием повторяла Фумико. — Ведь я не сделала ничего плохого! И работать старалась…

— Это так. И все же… Работа у нас очень тонкая, и важно, подходит для нее человек или нет. Достаточно малейшей ошибки, и это тут же скажется на престиже фирмы «Шайн».

Только тут Фумико окончательно поняла, что уволена. Она разрыдалась.

— Я вам очень сочувствую, но все же впишите свою фамилию на заявлении об уходе и приложите свою печатку.

— Но я хочу работать! Мне интересна эта работа! Разве я не гожусь для нее?! Пожалуйста, разрешите мне остаться. Очень прошу вас… — плача, в полной растерянности твердила Фумико. Сердце ее разрывалось при мысли о том, как радовались родители, когда она уезжала в город. Как ей теперь возвратиться домой, с позором?! Закрыв лицо руками, Фумико выскочила из зала. Плача, пробежала она по коридору, влетела в раздевалку и без сил опустилась на пол возле своего шкафчика. В это время закончилась первая смена, и раздевалка наполнилась работницами.

— Такано! Что случилось?

— Фумико, что-нибудь болит? — Девушки окружили сидящую на полу Фумико. Нобуко Ито, землячка Фумико, обняла ее и помогла подняться. Было ясно, что случилось нечто серьезное — всегда веселая и жизнерадостная Фумико стояла с побелевшими губами и дрожала.

Когда в раздевалку вошла «сестричка» Танэко Накамити, Фумико бросилась ей на грудь и вновь отчаянно зарыдала:

— Меня увольняют! Нода сказал, что я уволена…

— Уволена?! — переспросила Накамити. — Почему уволена? Что они тебе сказали?

— Говорят, что я не гожусь для этой работы.

— Но почему? Ведь ты очень старательная.

Фумико пробормотала что-то нечленораздельное, и вновь из груди ее вырвались рыдания. Почему уволили именно ее? Она вспомнила, как говорили в родной деревне, что в Токио живут одни ловкачи и пройдохи. Как они были правы! Все словно сговорились ее мучить!

— Вот что. Пока что пошли в общежитие. — С Фумико сняли рабочий халат, и девушки, окружив, точно защищая от врагов, увели ее с завода. Встречные смотрели на плачущую Фумико с любопытством.

В комнате Фумико немного успокоилась и попыталась понять, что же произошло. Разве работала она медленнее других? Или была груба? Или не умела себя вести? Не лучше, но ведь и не хуже других… А теперь, когда ее вышвырнули с завода, что скажет она матери, когда вернется домой?! Как посмотрит в глаза соседям, которые приходили поздравить и дарили подарки?! Неподвижно сидела она в углу. Остальные тоже молчали, даже не пытаясь ее утешать.

— Не годишься для этого завода! Разве это основание для увольнения! Ты должна потребовать более четкого объяснения! А то и в профсоюз обратиться, — возмущенно сказала Накамити. В этот момент в дверь настойчиво постучали. Всеоглянулись.

— Накамити, можно вас на минутку? — В комнату заглянула комендант общежития. Накамити встала и вышла из комнаты. К Фумико присела Нобуко Ито и обняла ее за плечи.

За плотно прикрытой дверью что-то тихо шептала комендант и время от времени слышались короткие реплики Накамити. Минут через пять она вернулась в комнату:

— Фумико, выслушай меня спокойно. Комендант сказала, что о твоем увольнении было решено после обследования: у тебя нашли психическое расстройство. Это просил передать тебе Нода. Но комендант не решилась сказать тебе сама и попросила меня.

Девушки испуганно уставились на Фумико. Она же в немом изумлении смотрела на Накамити. Психическое заболевание! Сумасшедшая! Она — сумасшедшая! «Да нет, этого не может быть, это какая-то ошибка», — пыталась убедить себя Фумико, и неожиданно в памяти всплыло воспоминание детства.

…На самом краю деревни в полуразвалившейся лачуге жила сумасшедшая, звали ее Окэй. Всегда растрепанная, грязная, в лохмотьях ходила она по деревне. Зла она не делала никому. Окэй повсюду носила с собой старую метлу и то начинала мести дорогу, то чужое крыльцо… Никто никогда не слышал, чтобы она произнесла хоть слово. Летом, достав из помойки арбузную корку, она натирала себе лицо: старухи говорили, что арбузный сок делает кожу шелковой. Взрослые потешались над Окэй: сумасшедшая, а тоже хочет быть красивой. А ребятишки, когда Окэй шла по деревне, кричали ей вслед: «Мисс Мияги идет!» — и бежали за ней, выбивая на пустых ведрах барабанную дробь. Полузабытый облик этой Окэй неожиданно показался Фумико призраком недалекого будущего.

«Боже, неужели и я буду когда-нибудь такой… Что будет с отцом и матерью, когда я скажу, что я — сумасшедшая?! И соседи… Будут, наверное, украдкой злословить обо мне: «А Фумико-то у Такано — чокнутая! Недаром она всегда была какая-то странная». — Фумико казалось, что она уже слышит их голоса…

Кто теперь женится на ней?! До сих пор Фумико не очень-то задумывалась о замужестве, да и о любви тоже, но иногда ей все-таки хотелось подружиться с каким-нибудь хорошим парнем. И тут вдруг она впервые осознала, что все это лишь несбыточная мечта — какое уж замужество, когда тебя считают сумасшедшей… Все вдруг смешалось, она резко побледнела и уткнулась лицом в колени.

— Вот бедная… — вздохнула Нобуко Ито.

— Странно все это. Неужели вы верите, что у Фумико психическое расстройство?! — спросила Накамити. — Конечно, Фумико была несколько эксцентричной. Бурно радовалась каждому пустяку, могла без смущения заговорить с незнакомым человеком… Но разве это сумасшествие?! — Все четверо отрицательно покачали головами. — Во всяком случае, Фумико не должна бросать работу, пока ей не предъявят официальный диагноз. Постойте, надо посоветоваться с Исэ. — И Накамити выбежала из комнаты, а через минуту они пришли уже вдвоем.

— Завтра придет представитель руководства профсоюза. Пойдем вместе с ним к управляющему и выясним, в чем дело. Не вешай нос, может, это все козни начальства… — уговаривала Исэ, заглядывая в бледное лицо Фумико, которую подруги уложили в постель. Она лежала молча.

— Вы были тогда начальником общего отдела?

— Да.

— Как сдала Фумико Такано приемные экзамены?

— Можно сказать, что уровень интеллекта у нее сравнительно высок, а вот руки — недостаточно ловки.

— Каковы результаты грамматического теста? Экзаменующийся должен дописать предложение, в котором задано лишь подлежащее, и по тому, что он напишет, судят о личности экзаменующегося.

— Неуравновешенная психика, шизотимический темперамент.

— В связи с чем возникла необходимость обследования Фумико Такано психиатром, доктором Такэдой?

— Начнем с того, что в общежитии она насмехалась над одной из своих соседок по комнате. Далее, она рассказывала подругам, что начальник назначил ей свидание, а мастер подарил дамскую сумочку и тому подобное… У нас уже была девушка, которую пришлось поместить в психиатрическую клинику, так вот поведение Такано напоминало ее. Потому и возникла мысль обследовать Фумико. Просто из соображений производственного психогигиенического контроля.

«Да, это случилось через месяц после поступления на завод», — вспомнила Фумико. Молодой ассистент Ниидзука дал ей почитать книгу. Они работали вместе, но знакомы почти не были. Книга называлась «Память любви». «Почитай-ка, Такано, интересно, что ты скажешь об этом», — сказал он, протягивая ей книгу. Ниидзука выделялся красивым, правильным лицом, и Фумико даже немного гордилась, что именно ей он дал книгу.

— Это дал мне Ниидзука, говорит, чтобы поделилась потом своими впечатлениями! — хвасталась она в общежитии. Но книги так и не раскрыла: Фумико не очень-то любила читать.

Вскоре в воскресенье Фумико вместе с Нобуко Ито и другими девушками поехала в город в кино. Там они случайно встретили мастера Яду и зашли в кафе выпить чаю. В общежитие возвращаться было еще рано, и они решили еще погулять по улицам. Перед витриной какого-то магазина Фумико засмотрелась на красивую дамскую сумочку — у нее еще никогда не было настоящей сумочки.

— Хороша! — вздохнула Фумико.

— Хочешь такую, Такано? А то куплю! — сказал Яда, и было непонятно, шутит он или говорит серьезно, но, конечно так ничего и не купив, они пошли дальше.

— Он и не собирался покупать сумочку — зачем же тогда говорить! Уж лучше бы не говорил, раз не собирался, — надув губы, сказала Фумико, вернувшись в общежитие. «И это-то признаки психического расстройства?! Неизвестно, кто здесь сумасшедший!» — подумала она.

— Приняли ли вы меры, узнав мнение Такэды?

— Не сразу, но когда истекли два месяца со дня поступления на завод и кончился испытательный срок, мы выслушали оценку ее работы и поведения, после чего и было решено уволить ее.

— Какую роль в этом сыграл диагноз доктора Такэды?

— Профсоюз считает, что диагноз Такэды — причина увольнения, но это не так. Мы рассматривали все стороны вопроса.

— То есть вы хотите сказать, что учитывали и качество ее работы?

— Да.

— Писали ли вы семье Такано?

— Да. Помнится, я написал, что она не годится для работы на нашем заводе и что есть основания предполагать у нее некоторые психические отклонения.

Сидевшая в зале мать Фумико слушала этот диалог адвоката Бабы и бывшего начальника общего отдела Ёсито Кано. Получив от профсоюза и Фумико письмо с просьбой приехать на первое слушание дела, она долго колебалась, настолько страшило ее это путешествие. Но затем беспокойство за судьбу дочери перевесило, и она решилась. Она помнила, в какое смятение повергло ее письмо, присланное фирмой:

«Уважаемый господин Нобуо Такано!

Считаю своим долгом сообщить Вам о вашей дочери — Фумико Такано, которая в апреле поступила к нам на завод. Ее испытательный срок закончился 17 июля — он должен был показать, годится ли она для нашей работы. К сожалению, выяснилось, что Ваша дочь нам не подходит, и мы вынуждены отказать ей в приеме на постоянную работу. Ваша дочь прекрасная девушка, но непривычная для нее жизнь в коллективе явилась чрезмерной нагрузкой для ее психики и привела к нежелательным последствиям. С самого первого дня мы внимательно следили за ней, на днях она была освидетельствована психиатром, обнаружившим у нее депрессивное состояние истерического характера. Из этого следует, что она не способна жить в коллективе. Поэтому в ближайшее время мы вынуждены отправить Вашу дочь домой. Просим понять нас правильно.

С уважением

Ёсито Кано, начальник общего отдела завода в Одаваре фирмы «Шайн».

P. S. Заболевание Вашей дочери не опасно: спокойная домашняя обстановка, психологически здоровый климат, лекарства — и она поправится. Мы консультировались по этому поводу со специалистом, о чем и спешу Вам сообщить».

Мать Фумико так и не ответила на письмо — от потрясения, да и письма писать она разучилась. У нее не хватило мужества и съездить за Фумико. Если дочь вернется домой, по деревне поползут слухи, что она — сумасшедшая, и тогда все будет кончено для нее: деревушка-то маленькая… Может быть, пока все думают, что она работает в фирме «Шайн», положить ее в какую-нибудь больницу? Так в горьких думах пролетело полмесяца, как вдруг она получила письмо от секретаря профсоюза «Шайн» Синго Цуюки. В нем говорилось, что Фумико освидетельствовали в больнице Мацудзава в Токио, не обнаружили никаких отклонений и что профсоюз в ближайшее время намерен обратиться в отдел защиты прав человека административно-юридического управления Иокогамы. Вероятно, состоится суд и начнется борьба за то, чтобы компания восстановила Фумико на работе. Синго Цуюки просил ее приехать, поддержать дочь. Мать Фумико теперь уже решительно ничего не понимала.

— Сообщали ли вы руководству профсоюза «Шайн», что одной из причин увольнения Фумико Такано было ее психическое заболевание?

— В этом не было необходимости: профсоюз сам обвинил нас, заявив, что увольнение из-за психического расстройства — возмутительный факт.

— У меня все, — сказал адвокат Баба и сел на место. В зале, несмотря на то что работало отопление, было холодно, и многие сидели, прикрыв ноги пальто.

— Если у стороны истца есть вопросы, прошу быть краткими, времени у нас не много, — бесстрастно, как заводная кукла, сказал председатель.

Встала адвокат Сакауэ.

— Вопрос к ответчику. Все ли, поступающие в компанию «Шайн», проходят тест на завершение предложения?

— Да.

— Какой вывод можно сделать по результатам теста у Такано?

— Можно сказать, что у нее шизотимический темперамент.

— Для чего проводится этот тест?

— Он помогает выявить склад личности. Или скорее — наклонности. Кроме того, по результатам можно определить и образ мышления экзаменующегося.

— Вы имеете в виду идейные убеждения?

— Нет, только понимание вещей. Ну, например, к заданному слову «мать» экзаменующийся добавляет либо «нежная», либо «красивая». Уже исходя из этого можно представить, как мыслит человек.

— Шизотимический темперамент — это болезнь?

— В крайних формах проявления можно назвать болезнью.

— Знаете ли вы, свидетель, что термином шизотимический темперамент в медицине обозначается один из типов темпераментов и что это не является отклонением?

— Нет, не знаю.

— Какие типы можно выявить в результате этого теста?

— Не знаю.

— Являются ли лица шизотимического темперамента в какой-то степени профессионально непригодными?

— Да.

— Значит, подобные нежелательны для фирмы «Шайн»?

— Не могу сказать, что желательны.

— А известно ли вам, что, по научным данным, почти 30 % японцев относится к шизотимическому темпераменту?

— Нет, не известно. Я не специалист и никогда не интересовался этим вопросом.

— Кем вы сейчас работаете?

— Главным бухгалтером женской школы «Шайн».

— Когда вы сменили работу?

— В сентябре прошлого года.

— Почему же вы оставили пост начальника общего отдела?

— По приказу администрации фирмы, причин я не знаю.

— Вы не думаете, что это — понижение за промах в работе?

— Профсоюз волен думать что угодно, я лично так не считаю.

«Так тебе и надо», — промелькнула у Фумико злая мысль. Она внимательно всматривалась в лицо Ёсито Кано — теперь, пожалуй, надо жалеть уже его…

Фумико в сопровождении Синго Цуюки побывала у психиатра в больнице Мацудзава и получила свидетельство, что никаких психических отклонений у нее не обнаружено. С этим свидетельством они направились в отдел охраны прав человека административно-юридического управления округа Иокогамы. Случай с Фумико получил широкую огласку. Три местные газеты опубликовали заметки. «Обвинение в шизофрении», «Несправедливое увольнение!», «Нарушение прав работницы фирмы «Шайн»!» — гласили заголовки. Фумико сочувствовали, на других заводах рабочие собирали в ее поддержку деньги, вся страна узнала о несправедливостях, творящихся в «Шайн». Все это привело к снижению покупательского спроса на продукцию фирмы и стало большой помехой при новом наборе рабочей силы. А еще через два месяца Ёсито Кано освободили от должности заведующего общим отделом.

— Больше вопросов не имею. — Сакауэ села.

— Сегодняшнее слушание объявляю закрытым. Кто свидетель на следующий день? — спросил председатель, обведя глазами зал. Лицо его было серым от усталости.

— Я, — поднялся с места Синго Цуюки.

— Встать! Суд идет, — провозгласил секретарь, и все встали; трое судей скрылись за дверью.

* * *

— В вашем заявлении говорится, что рабочие были возмущены действиями администрации «Шайн» и выступили в поддержку. В чем это заключалось?

— Проводили митинги, собирали средства. Мы напечатали брошюру, где рассказали о случае Фумико Такано, и разослали по другим профсоюзам. Член исполкома профсоюза «Шайн» Сайта начал тщательную проверку результатов приемных экзаменов, проводившихся тогда в Сэндае, и тоже был уволен администрацией. Об этом мы также рассказали в заводской газете, разослали по другим заводам 20 тысяч экземпляров.

— Сейчас Фумико Такано живет на деньги, которые ей дает профсоюз?

— Да, но точнее было бы сказать — которые он дает в долг. Потому что, если мы выиграем это дело, фирма должна будет компенсировать расходы.

Адвокат Сакауэ, задавая вопросы, смотрела на Синго Цуюки с симпатией и теплотой. Цуюки отвечал бесстрастно, своим обычным невыразительным голосом. На суде он был самым рьяным сторонником Фумико, хотя обычно держался с ней строже всех. Лишившись работы, Фумико стала помогать в исполкоме профсоюза завода в Тамати, и он безжалостно отчитывал ее, если она опаздывала или не являлась без предупреждения. А ведь Фумико требовалось полтора часа, чтобы доехать от Одавары до Тамати.

— На работе бы разве простили тебе эти опоздания, прогулы?! — громко выговаривал он Фумико, не обращая внимания на посторонних. Цуюки не выделял Фумико из других — девушка как девушка. Но его возмущал сам факт ее увольнения — по причине самой несостоятельной. Работа для человека естественна; естественна, как то, например, что на дубе, что растет под окном зала суда, распускаются почки. Абсолютно естественным для Цуюки было и противиться несправедливости, коль скоро она мешает этой природе. Вот почему он боролся за Фумико — боролся спокойно, без лишнего шума, хотя и не преувеличивая ее заслуг.

Недавно руководству профсоюза стало известно, что США используют в войне против Вьетнама мини-телевизоры, созданные фирмой «Шайн». Во Вьетнам было уже отправлено около миллиона телевизоров, кроме того, по спецзаказу отправлялись мегафоны, транзисторные приемники, радиоаппаратура, германиевые транзисторы и диоды, конденсаторы, трансформаторы и прочие радиотехнические детали. В последнее время поставки выросли, однако все это держалось в тайне, так что Цуюки и других мучили тревога и беспокойство. Мысль, что плоды их труда служат разрушению жизни вьетнамского народа, жестокому уничтожению мирных жителей, была нестерпимой, они сами словно становились соучастниками этого злодеяния. Человек рождается, растет, рожает детей, растит их — в этом и заключается жизнь, и она должна быть мирной. Именно потому так силен Вьетнам и так уязвима Америка; первый следует естественному процессу природы, вторая — пытается идти вспять, считал Цуюки.

Такано Фумико была уволена как раз в период активизации участия фирмы в этой противоречащей естеству войне. Чтобы никто не мешал наживать эти грязные деньги, фирме требовалось раздавить профсоюз. Чем активнее переводила фирма на военные рельсы заводы, тем упорней стремилась она уничтожить профсоюз. Цуюки был убежден, что здесь существует неразрывная связь.

Он был в неглаженых брюках, в несвежей сорочке и видавшем виды пиджаке. «Побрейтесь, Цуюки, когда будете выступать в суде», — сказала ему вчера адвокат Сакауэ при обсуждении предстоящего судебного заседания, и сегодня он был свежевыбрит.

–

Свидетель, случалось ли за время вашей работы в фирме, чтобы после окончания испытательного срока фирма отказывала кандидату в приеме на постоянную работу?

— Да. Дважды. Кажется, человек был уличен в воровстве… В общем, что-то в этом роде. Точно не помню.

— Значит, это случается крайне редко?

— Да.

— А были ли подобные случаи на заводе в Одавара?

— Я не слышал.

— Когда профсоюз узнал об увольнении Такано?

— 27 июня 1961 года. Это был период репрессий против членов профсоюза «Шайн» — администрация грозила им суровой карой за участие в весенней борьбе, требовала писать объяснительные записки.

Профсоюз счел это незаконным, антирабочим актом, и мы вместе с председателем исполкома Сиро Икэноуэ поехали разобраться в обстановке на заводе в Одавара, с нами отправилась и адвокат Сакауэ. Одна из работниц, которой администрация грозила взысканиями, — Танэко Накамити — рассказала нам о Такано.

— И что тогда предпринял профсоюз?

— Мы затребовали медицинское заключение. В нем говорилось, что у Такано депрессия истерического характера и потому она не годится для жизни в коллективе. Мы знаем Такано и не могли в это поверить. Мы начали расследование.

— Когда вы получили медицинское заключение?

— Насколько я помню, в тот же день — 27 июня.

— Вы ходили вместе с Такано к начальнику общего отдела Кано?

— Да.

— Расскажите об этом подробнее.

— Такано была очень бледна, вся дрожала, повторяла, что не пойдет одна за заключением, и умоляла нас пойти вместе с ней. Но Нода заявил, что он намерен встретиться с Такано с глазу на глаз.

— Почему он не хотел, чтобы присутствовали посторонние?

— Мы могли помешать ему, стали бы протестовать.

— А вы, свидетель, и ваши товарищи часто протестуете против решений администрации?

— Да, если решения администрации нас не удовлетворяют, мы решительно протестуем.

— Старались ли вы вовлечь в профсоюз Такано?

— Не могу сказать, что больше других.

— Разве она не выделялась среди новичков?

— Только тем, что активно участвовала в вечерах народных танцев и семинарах.

— Вечера народных танцев также служат увеличению численности вашего профсоюза?

— Конечно.

— Почему профсоюз считает необходимым бороться против увольнения Фумико Такано?

— Я начну с решений, последовавших за весенним выступлением. Администрация пыталась препятствовать работе профсоюза. Например, сразу перевела на другую работу недавнего выпускника школы, молодого рабочего, стоило тому сблизиться с активистами, прикрепляла к каждому новичку наставника, которому вменялось в обязанности вести антипрофсоюзную агитацию, запугивала каждого, кто хотел вступить в профсоюз. Но мы не отступили, а продолжали проводить вечера народных танцев и семинары, вот новички и тянулись к профсоюзу. Тогда фирма, чтобы отбить у новичков охоту вступать в профсоюз, пожертвовала Такано. В этом стремлении фирмы ограничить приток новичков в профсоюз мы усматриваем желание уничтожить его. Вот почему мы боремся против увольнения Фумико.

— Вопросов больше не имею.

— Есть ли вопросы у стороны ответчика? — бесцветным голосом спросил председатель у адвоката Баба. «Интересно, о чем он думает?» — подумала Фумико: каждый раз, когда она смотрела на серое, вытянутое лицо председателя, ее охватывало беспокойство. Адвокат Баба встал.

— Я хотел бы уточнить только одно. Из вашего заявления следует, что администрация поступила антигуманно, выдворив Такано из общежития. Но знаете ли вы, что ей отвели жилье на территории завода?

— Испытательный срок Фумико Такано закончился 15 июля, а 18 июля Кано уже запретил ей появляться на территории завода и приказал покинуть общежитие. Но профсоюз расценил этот приказ как противозаконный.

Фумико вспомнила, как в тот день Кано пригласил ее в медпункт и сказал: «Ты больше не работаешь в фирме, и тебе придется освободить место в общежитии. Ты больна, болезнь будет прогрессировать, поэтому тебе бы лучше поехать домой, в деревню». Совет был весьма любезный, однако было ясно, что ей действительно лучше вернуться домой. Но разве могла она предполагать, что профсоюз так активно встанет на ее защиту? Как же теперь все бросить и вернуться в деревню! И из дома нет никаких вестей, может быть, родители не хотят, чтобы она возвращалась… На людях Фумико старалась казаться бодрой, но, оставшись одна, впадала в уныние.

Как-то раз, затеяв стирку, она включила газ, чтобы согреть воду, но вдруг к ней подошла комендант и, не говоря ни слова, газ выключила. Раньше все соседки по комнате, следуя примеру Танэко, поддерживали Фумико, но последнее время одна из них — Кадзуко Маруки, — сдружившись с наставником, под его влиянием все хуже и хуже относилась к ней. Часто Кадзуко вроде бы по дружбе говорила Фумико: «Сегодня меня спрашивали девушки из соседнего общежития: что это, мол, ваша Такано, говорят, больна, а за ней все не приезжают?!» Или: «Тебе надо поменьше краситься! Из-за тебя у нас неприятности, но мы терпим, а вот тебе-то уж не пристало щеголять в туфлях на высоких каблуках…»

Однажды в жаркий июльский день один из вахтеров дал Фумико монету в сто иен: «Купи себе хоть мороженое» — пожалел ее. Фумико была очень рада, ведь обычно вахтеры были на стороне фирмы. В магазинчике возле общежития она купила две порции по 20 иен и, придя домой, тут же съела. Одна из соседок Фумико видела это, и потом Фумико слышала, как она говорила: «За нее тут борются, а она себе по два мороженых покупает, мы и то по одному…» И Фумико поняла, что далеко не все, кто ее окружают, — ее сторонники и тем более — друзья. Она почувствовала себя страшно одинокой, и ей захотелось позвонить в профсоюз, но вдруг Фумико услышала: «Нечего телефоном пользоваться: встретишься — наговоришься». До сих пор комендант не говорила ей такого.

Но Фумико не уезжала из общежития, хотя ей запретили ходить в столовую — вахтеры не пропускали ее, объяснив, что это приказ администрации. И только потому, что Накамити и Нобуко Ито приносили ей еду в общежитие, Фумико не сидела голодной. Но уже через неделю им запретили выносить из столовой посуду, и Фумико пришлось готовить самой. Теперь она перебивалась дешевым супом в пакетах и хлебом.

Тем временем администрация начала переселять работниц из общежития, где жила Фумико, — там начинался ремонт — в новое общежитие. Танэко Накамити получила приказ перейти на завод в Тамати, и в новом общежитии, естественно, не было места для Фумико. На собрании две трети девушек изъявили желание остаться вместе с Фумико в старом корпусе, остальные же, заявив, что не хотят больше жертв, переехали в новое общежитие. Но потом и оставшиеся стали потихоньку переезжать, сдаваясь под нажимом администрации.

Три месяца одиноко жила Фумико на четвертом этаже, где были отключены и газ, и электричество. Она держалась стойко, и в груди ее зрела решимость не отступать теперь уже до конца.

На первых двух этажах шел ремонт: оттуда постоянно доносился грохот и шум. Когда Фумико спускалась вниз, парни смеялись над ней и отпускали вслед сальные шуточки. Фумико готова была укусить этих грубиянов, ударить их, ответить им так, чтобы они поняли, что она не сдается. Но в профсоюзном комитете ее просили не поддаваться на провокации, и она, сделав вид, что не слышит, и низко опустив голову, проходила мимо, под непристойную брань, от которой молоденькой девушке невозможно не покраснеть.

— Упрямая девица! — слышала Фумико шепот за спиной. И эти заодно с администрацией…

Фумико было очень тоскливо. Вечерами, лежа одна, в полной темноте, она думала… Почему так получается? Напротив, в ярко освещенных окнах соседнего общежития, виднелись силуэты девушек, веселых и жизнерадостных. Ей хотелось плакать, и Фумико плакала. Даже при людях. От этого ей становилось немного легче. Слезы наворачивались на глаза, когда она лежала в этой темной комнате. В слезах, она наконец крепко засыпала…

— Фумико держалась три месяца, несмотря на эти нечеловеческие условия. И тогда администрация, чтобы избавиться от нее, отгородила в помещении профсоюза угол — метров семь — и велела ей переехать туда. Сделано это было вовсе не из человеколюбия, а исключительно из желания изолировать ее от остальных работниц.

— Это ваше личное мнение, свидетель?

— Да, и мое, и всех членов профсоюза.

* * *

— Свидетель, вы были начальником Фумико Такано?

— Да.

— Что вы можете сказать о ее работе?

— В общем работала она не хуже других, но для промывки плат она раз пять-шесть на дню заходила в цех травления и, случалось, часто болтала там.

— Вам запомнилось что-нибудь еще?

— Она часто заговаривала об отношениях между мужчинами и женщинами.

— Что вы имеете в виду?

— Как-то один инженер дал почитать ей книгу, а она объяснила это тем, что он интересуется ею. Еще рассказывала, что ей назначил свидание мастер.

— Какая ложь! — вдруг громко вскрикнула Фумико, и адвокат Баба, и свидетель Тацудзо Ямасита, вздрогнув, обернулись. Фумико со злобой посмотрела на Ямаситу.

— Прошу соблюдать тишину! — одернул ее председатель. Кэйко Исэ успокаивала Фумико, поглаживая по плечу. Но какое-то время все взоры были прикованы к девушке.

— Пожалуйста, продолжайте, — сказал председатель.

«Вот почему меня называют сумасшедшей… Я всегда делаю или говорю не подумав… — Фумико опустила голову, не в силах побороть отчаянной тоски. — Но ведь это чудовищная ложь! Как же он может давать ложные показания?!»

— Кто этот инженер, о котором вы говорили?

— Вообще-то, он не инженер, а ассистент, его фамилия Ниидзука. А мастера зовут Яда.

— Эти факты действительно имели место?

— Я спрашивал у Ниидзуки и Яды. Но они сказали, что ничего подобного не было. Хотя книгу Ниидзука ей действительно давал.

— Ваши обязанности заключаются в контроле над работой девушек?

— Да. Дисциплина, например. Поболтать, конечно, можно, но немного, когда же это переходит границы дозволенного, я делаю замечание.

— Делали ли вы замечания Фумико Такано?

— Неоднократно. Один раз я отчитал ее в цехе травления, но она выкрутилась.

— Каким же образом?

— Она ответила мне что-то на диалекте Тохоку, который я не понимаю.

— А обычно Такано говорит не на диалекте?

— Да.

— Значит, во время работы Фумико Такано все время старалась быть в центре внимания?

— Не только во время работы — и во время обеденного перерыва.

— Как вела себя Такано со своими сослуживцами?

— Насколько я помню, на заводе она была весела и активна, ни с кем не ссорилась. Но в общежитии с ней, я слышал, было нелегко.

— Кто это говорил?

— Кадзуко Маруки. В комнате они жили вшестером, и ладить с Такано было очень трудно. Например, получит она из дома письмо и насмехается: «Вот я получила, а ты — нет!» А уж если денежный перевод придет, то только об этом и разговоров. Думаю, потому-то Маруки и питала к Такано своего рода зависть. Она очень переживала, даже просила меня перевести ее на другое рабочее место.

— Вопросов больше не имею.

— Если у противоположной стороны есть вопросы, прошу быть краткими. — Председатель все время твердил «прошу быть краткими», когда выступал представитель профсоюза.

— Цуюки, представитель истца, — сказал Цуюки и, пошептавшись с Сакауэ, встал.

— Свидетель Ямасита, спрашивали ли ваше мнение насчет увольнения Такано?

— Да.

— Что же вы ответили?

— Я сказал, что она не очень подходит для этой работы.

— То есть что ее необходимо уволить. Я прошу вас повторить то, что вы сказали.

— Я сказал… У меня есть некоторые претензии к Фумико Такано, но не увольнять же ее за это…

— Нам известно, что когда-то вы довольно активно защищали Такано. Имел ли место подобный факт?

— Она находилась в моем непосредственном подчинении, и я не хотел, чтобы ее увольняли.

— Не кажется ли вам, что вы противоречите сами себе?

— Нет… не думаю.

— Были ли вы когда-нибудь членом профсоюза «Шайн»?

— Да.

— Когда уволили Фумико Такано, вы были членом профсоюза?

— Да.

— А сейчас?

— Сейчас я перешел во второй профсоюз «Шайн».

— Когда же вы перешли в этот профсоюз?

— Точно не помню.

— Подождите, — председатель поднял правую руку, — это не имеет непосредственного отношения к делу… Прошу задавать вопросы только относящиеся к делу, и лаконично.

— Нет, это как раз имеет отношение к делу и очень важно.

— На мой взгляд, к делу не относится, является ли свидетель членом первого или второго профсоюза, — бесстрастно повторил председатель.

— Почему же?… Когда это случилось, свидетель был членом первого профсоюза, сейчас — второго. К тому же в настоящий момент он — свидетель ответчика. Мы бы хотели знать, что произошло за это время. — Шеки Цуюки вспыхнули, было видно, что он нервничает.

— Хорошо. Я только хотел, чтобы вы не затягивали судебное разбирательство. Продолжайте.

— Я как раз хотел на этом закончить. Зал зашумел и задвигался.

— Прошу пригласить следующего свидетеля; на этом мы закончим сегодняшнее заседание.

На свидетельское место поднялся ответственный за общежитие Нода.

— Имя, фамилия, год и месяц рождения? — спросил председатель.

— Нода Акира, 4 июля 1927 года.

— Проживаете по адресу: Сагамихара, Хэйбэ, 13–07? Служащий фирмы?

— Да.

— Прошу задавать вопросы свидетелю. Поднялся адвокат Баба.

— Сколько человек проживает в общежитии?

— После того, как был построен новый корпус, — 480 человек.

— А сколько работает на заводе в Одавара?

— Около пятисот.

— Что вы можете сказать о Фумико Такано?

— После того как новички проработают у нас месяц, я знакомлюсь с ними лично. И я узнал, что Такано допускает ошибки в работе, много разговаривает о мужчинах, что якобы помощник мастера пригласил ее на свидание, ассистент дал ей книгу, а мастер подарил дамскую сумочку и так далее. Поговорив с людьми, я выяснил, что ничего подобного не было, что эти слухи распускает Такано. Я подумал еще тогда, что надо сделать ей замечание.

— Какие ошибки в работе допускала Такано?

— Однажды, например, при контрольном замере она смешала кондиционные детали с бракованными и отправила их на следующую операцию.

— От кого вы это слышали?

— От мастера Яды и инженера Ниидзуки.

— А кто сказал вам, что ассистент приглашал Такано на свидание?

— Об этом говорили в мужском общежитии.

— Что вы подумали, узнав обо всем этом?

— Что вероятнее всего у нее мания величия.

— Советовались ли вы с кем-нибудь по этому поводу?

— С доктором Нисидзавой. Но он терапевт, поэтому и порекомендовал показать Такано специалисту — доктору Такэде.

— Свидетель, почему вас так обеспокоило поведение Такано?

— У нас уже были подобные случаи.

— Какие же?

— У нас работала девушка. Однажды в столовой она неожиданно упала в обморок. Через несколько дней, взяв выходной, осталась в общежитии. Вдруг комендант услышала крики. Прибежав на место, она увидела, что девушка вскрыла себе вены. Мы показали ее доктору Такэде, и он определил ярко выраженную форму истерии. Ее поместили в больницу. Меня беспокоило, а вдруг это повторится, когда вокруг никого не будет, но доктор Такэда объяснил мне, что у людей с подобным заболеванием эгоцентризм настолько выражен, что истерические припадки происходят только в присутствии посторонних и, как правило, они никогда не наносят себе ущерба со смертельным исходом.

Второй случай. В том же году нам позвонили со станции Синдзюку и сообщили, что задержали одну из наших работниц, когда она шла пешком по железнодорожным путям со станции Сибуя. За ней поехали. Незадолго до этого она взяла краткосрочный отпуск, заявив, что выходит замуж, и исчезла. Она часто говорила, что собирается замуж за какого-то иностранного принца. Мы связались с ее сестрой, но она там не появлялась. Мы звонили всюду, где она только могла быть, но вскоре раздался тот звонок со станции Синдзюку. Однажды эта девушка разрезала на мелкие кусочки свое пальто, так что не оставалось сомнений, что у нее психическое расстройство.

— А как они вели себя на работе?

— Первая, например, всегда стремилась быть в центре внимания. Вторая делала дорогие подарки мужчинам, как-то даже что-то украла в магазине. Потом выяснилось, что эти люди даже толком и не знали ее.

— Следовательно, вы обратились к доктору Нисидзаве, потому что поведение Такано напомнило вам эти случаи?

— Да. Мы вспомнили и о результатах теста на завершение предложения. Было ясно, что это еще не болезнь, но некоторые признаки налицо.

— Вы понимали, что так называемый шизотимический темперамент — всего лишь один из видов темперамента?

— Да.

— Доктор Нисидзава пригласил доктора Такэду?

— Да.

— Вы присутствовали при этом осмотре?

— Нет.

— Каков был диагноз?

— Депрессивное состояние истерического характера.

— Как вы доложили об этом руководству?

— Сначала об этом сообщил в управление делами доктор Нисидзава, потом я.

— И что же?

— Руководство решило уволить ее, учитывая диагноз, а также результаты ее работы.

— Вы сообщили об этом в профсоюз?

— На другой день, после того как я сообщил ей лично, я узнал, что по общежитию поползли слухи, что Фумико Такано — сумасшедшая. Мне стало жаль девушку, и я решил связаться с ее родителями. Ведь врач сказал, что она поправится, если вернется в деревню. И только я собрался поговорить с ней, как вдруг она сама является за медицинским заключением, а с ней Синго Цуюки и Кэйко Исэ. Я подумал, что поговорить с ней надо спокойно и лучше это сделать без посторонних. Все это я им и высказал, но Такано заявила, что эти люди пришли сюда по ее просьбе, Цуюки и Исэ тоже сказали, что представляют здесь профсоюз, так что в конце концов я вынужден был смириться с их присутствием. Такано я объяснил, что заболевание ее вполне излечимо, но ей не следует жить в коллективе.

— Знали ли вы, что Такано участвует в профсоюзных семинарах и вечерах танцев?

— Нет.

— Вопросов больше не имею.

— Есть ли вопросы у стороны истца? — Не успел председатель закончить фразу, как встала адвокат Сакауэ. Полистала документы и начала задавать вопросы.

— Вы говорили, свидетель, будто слышали, что Такано допускала ошибки в работе. Сколько раз?

— Один. Но этого уже достаточно. Мы стремимся к тому, чтобы вообще не было недочетов. А спутать при контрольных замерах кондиционные детали с бракованными — это просто недопустимо! Если при первой же проверке обнаруживается ошибка, то можно предположить, что они уже случались.

— У кого еще были обнаружены ошибки?

— Я не знаю подробностей.

— Случалось ли, чтобы людей, прошедших испытательный срок, не оставляли на работе?

— Нет.

— Свидетель, знакомились ли вы с результатами экзамена на завершение предложения?

— Да.

— Каковы результаты этого теста у Такано?

— Можно сделать вывод, что у нее — шизотимический темперамент.

— Кроме Фумико Такано, у кого-нибудь еще, кто проходил тест, выявился шизотимический темперамент?

— Да.

— Сколько типов темпераментов можно определить при помощи этого теста?

— Пять.

— Какие, кроме шизотимического?

— Не знаю.

— Кто принял решение не оставлять Фумико Такано на постоянной работе?

— Это решалось в управлении делами.

— Почему после испытательного срока Такано Фумико решили уволить?

— Из-за ошибок в работе и медицинского заключения.

— Что вы думаете по поводу увольнения Такано Фумико?

— Что так лучше для нее.

— И вам не приходило в голову, что необходимо поговорить с родителями, прежде чем приглашать психиатра?

— Нет.

30 июня Фумико вместе с Синго Цуюки отправилась на медико-психологическую экспертизу в токийскую городскую больницу Мацудзава. Сидя в крошечной приемной, разгороженной так, чтобы пациенты ожидали вызова, сидя поодиночке, Фумико с беспокойством подумала, что, может, она и вправду сумасшедшая… Она вспомнила, что слышала где-то, что сумасшедшие никогда не считают себя сумасшедшими. Прием вел врач Кадзуя Кадокура — моложавый мужчина лет пятидесяти. «Это хорошо, что вы пришли, — сказал он, выслушав Синго Цуюки. — К нам люди редко приходят сами: таков уж характер болезни…» Фумико вдруг почувствовала, как с души у нее камень свалился. Она протянула врачу медицинское заключение Такэды. «Это может мне пригодиться», — сказал Кадзуя Кадокура.

— Свидетель, чем вы занимаетесь в больнице Мацудзава?

— Я руковожу отделением на 65 человек, а также раз в неделю принимаю приходящих больных. Моя специализация — биотоки мозга.

— Знаете ли вы Фумико Такано?

— Да.

— Знаком ли вам этот документ? — Сакауэ протягивает медицинское заключение доктора Такэды.

— Да, я знаю диагноз.

— Это ваша подпись? — Сакауэ показывает медицинское заключение, выданное больницей Мацудзава.

— Да.

— Когда вы проводили экспертизу?

— 30 июня.

— В заключении доктора Такэды говорится о депрессивном состоянии, в чем это выражается?

— Депрессия — это болезненное состояние тоски, подавленности, проявляющееся мыслительной и двигательной заторможенностью.

— Насколько эффективен тест на завершение предложения, что он может выявить?

— Лично я им не пользуюсь. Медики считают, что этот тест не может служить методом диагностирования.

— То есть он дает лишь приблизительное представление о личности?

— Да.

— Что такое шизотимический темперамент? Является ли это психическим отклонением?

— В Японии сейчас используются два принципа классификации темпераментов — Кречмера^[20] и Шнейдера. Термин «шизотимический темперамент» относится к системе Кречмера. Поясню кратко, в чем она заключается. Кречмер пытался делить людей по их конституции и личностному складу, которые — в крайних формах выражения — являются основой для трех психических заболеваний: шизофрении, маниакально-депрессивного психоза и эпилепсии. По особенностям личностного склада, отнюдь не являющимся отклонением, он делил людей на три типа: шизотимический, маниакально-депрессивный и эпилептоидный. Если говорить о характере шизотимического темперамента, то такие люди отличаются застенчивостью, робостью, некоммуникабельностью, впечатлительностью. Помимо этих трех видов темперамента, Кречмер выделил еще один — истерический. И я хочу особо подчеркнуть, что шизотимический темперамент — это темперамент человека, а никоим образом не болезнь.

— Истерия — это болезнь психогенного характера?

— Да.

— Сколько в Японии людей шизотимического темперамента?

— Я не располагаю данными по всей стране, но года три назад мы проводили психологический эксперимент со студентами одного из университетов — обследовали 450 человек. Примерно 40 % из них оказались людьми явно шизотимического темперамента.

— 30 июня вы осмотрели Фумико Такано. Обнаружили ли вы депрессивное состояние истерического характера, о котором говорится в медицинском заключении доктора Такэды?

— Единственное, на что она тогда жаловалась, была головная боль. О депрессии она не говорила и мне тоже на это не жаловалась.

— Проводили ли вы такой тест: испытуемому демонстрируют не имеющие смысла картинки и просят сказать, как они ему видятся; исходя из содержания ответа, делается вывод о характере испытуемого.

— Да. Я лично не видел в этом необходимости, но нужно было проверить, страдает ли пациентка истерически-депрессивным состоянием, о котором говорилось в заключении доктора Такэды.

— А энцефалограмму вы делали?

— Известно, что наиболее частая причина головной боли — мигрень, в определенном проценте случаев мигрень — это либо эпилепсия, либо близкое к ней заболевание. Потому я сделал энцефалограмму.

— Депрессивное состояние истерического характера — это заболевание?

— Да.

— Заболеть может любой человек?

— Да, любой. Однако форма заболевания во многом зависит от темперамента.

— Что может послужить причиной?

— Все что угодно. Например, в деревнях нелады между свекровью и невесткой. В старину в депрессию впадала невестка, сейчас — свекровь. В городах самая частая причина депрессии — ощущение одиночества в таких больших коллективах, как, например, завод.

— Может ли депрессия пройти за несколько дней или несколько часов?

— Да, это возможно.

— Если она проходит в течение нескольких часов, все равно это называется депрессивным состоянием?

— Это называется скрытой меланхолией, но психоаналитики — в том числе и доктор Такэда — пользуются термином «депрессивное состояние». В вопросе, болезнь это или нет, у медиков нет единства, но в том случае, когда из-за этого человеку становится трудно жить в коллективе, мы ставим диагноз: болезнь. Если при осмотре Такано доктором Такэдой у нее и было такое состояние, то оно прошло само за несколько дней. Думаю, что это не было настолько серьезно, чтобы счесть девушку больной.

— Как вы расцениваете стремление выделиться, тщеславие?

— Это свойственно людям эгоцентрического склада характера.

— Обнаружили ли вы это у Такано?

— В общем — нет. Насколько я могу судить по результатам осмотра, а также теста.

— И вы считаете, что увольнение Такано незаконно?

— Да. Даже если бы диагноз был верным. Увольнять человека, не попытавшись вылечить его, — несправедливо. Это точка зрения врача-психиатра.

— Вы знаете, как проходил осмотр Такано?

— В общем — да. Я слышал, что при осмотре ей даже не объяснили, зачем ее вызвали. Пригласить психиатра без ведома больной? Этого я не могу понять. Если врач неспособен вылечить пациента и обращается за помощью к другому специалисту, то он должен заручиться согласием больного. Так принято.

Адвокат Сакауэ шепотом спросила у Цуюки и Исэ, хотят ли они добавить что-нибудь.

— Да, одно только замечание, — сказала Исэ и встала. — Исэ, представитель истца, — произнесла она тем же тоном, что и Сакауэ. Врач Кадакура, спокойно глядя на нее, ждал вопроса. Он отвечал, старательно подбирая слова, и было очевидно, что он старается отвечать как можно более точно. Эта честная позиция врача не могла не вызватьсимпатии. Зал смотрел на него. Уже наступило лето. Было очень жарко, и люди обмахивались веерами, пытаясь создать хотя бы подобие ветерка. «Как хорошо, что он пришел», — подумала Фумико.

— Доктор Такэда употребляет слова «истерический тип». Это означает то же, что и «истерический темперамент»?

— Да.

— Что это, говоря строго по-медицински?

— Один из типов темперамента, в котором сильны такие черты, как крайнее тщеславие, страсть к аффектации, стремление казаться лучше, чем есть на самом деле.

Исэ Кэйко села на место.

— Вопросов больше не имею, — сказала адвокат Сакауэ.

— Истец, пожалуйста, займите свидетельское место. И на этом мы заканчиваем.

Фумико Такано села на место свидетеля. Она уже совсем освоилась и держалась совершенно спокойно.

— Отключали ли у вас в общежитии газ?

— Да, и газ, и даже электричество.

— Сколько времени был отключен газ?

— Три месяца.

— Вы намерены продолжать борьбу и дальше?

— Фирма причинила мне много зла, и я считаю своим долгом доказать, что я психически здорова и что мое увольнение несправедливо. Поэтому я буду продолжать борьбу.

— Вы жили с Маруки в одной комнате?

— Да.

— В каких вы были с ней отношениях?

— Мы вместе ходили и на работу, и домой — в общежитие; никогда не ссорились.

— Делал ли вам когда-нибудь замечание Нода, что нехорошо издеваться над Маруки?

— Нет, никогда.

— Сегодня в зале присутствует ваша мать?

— Да, она присутствовала на всех судебных заседаниях.

— Если бы вы говорили неправду, она, вероятно, огорчилась бы?

— Да.

Глядя со спины на Фумико, Кэйко Исэ думала о том, как же изменилась Фумико за эти полтора года борьбы, за эти пятнадцать допросов. Изменилась, но не утеряла смелости и добродушия. Несколько месяцев Фумико торговала вразнос, чтобы помочь семье Сайты из Сэндая, которого администрация уволила из-за нее с работы, и последнее время она все чаще твердила, что хочет вернуться на завод. Фумико, проработавшей всего 3 месяца, казалось, что она провела на заводе несколько лет. Из несмышленой девочки она выросла в рабочего человека, не желающего отступать перед несправедливостью. Кэйко подумала, что никогда еще администрация не совершала большей ошибки.

— Объявляется решение суда, — сказал председатель и монотонным, нудным голосом начал читать документ:

— Суд постановляет:

1. Ответчик возвращает истцу права, предусмотренные трудовым соглашением.

2. Ответчик выплачивает истцу сумму в 158 тысяч 956 иен, по 11 тысяч иен за 25 дней каждого месяца, начиная с ноября 1963 года до дня решения суда.

3. Другие требования истца суд отклоняет.

4. Судебные издержки отнести за счет ответчика.

Основания: отказ от приема истца на постоянную работу, то есть фактически его увольнение, незаконен и недействителен по нижеследующим причинам:

а) отказ от приема истца на работу является превышением прав администрации,

б) освидетельствование истца врачом-психиатром Мамору Такэдой проводилось без соблюдения формальностей, предусмотренных статьей 23 Закона о психогигиене…

Но и до этого было ясно, что дело будет выиграно. С каждым заседанием росло число сторонников Фумико, в то время как силы ответчика быстро таяли. Многие из служащих управления отказывались идти в суд, несмотря на приказ руководства. В день решения суда зал был набит рабочими, и только трое представляли интересы фирмы. В перерыв в зале появились рабочие, пришедшие сюда прямо в спецодежде.

Фумико стояла рядом с Сакауэ и не шевелясь слушала постановление суда. «Жаль, что так поздно!» — думала она, и эта мысль отравляла ей радость. Сакауэ опасалась, что фирма подаст на кассацию в высшую судебную инстанцию. Может быть, сражение еще не окончено… Так вся молодость и уйдет на эту борьбу… Она подумала о том, как хочется ей работать как настоящей работнице. Тем, кто пришел вместе с ней на фабрику, уже дважды повышали зарплату, да еще премии зимой и летом… Фумико подумала о них с завистью.

Она взглянула в зал. Впереди всех стояла Танэко Накамити, а рядом с ней — мать. Мать прижимала к глазам платок. Кажется, плачет, подумала Фумико. Почему же она плачет… Фумико смотрела на мать отсутствующим взглядом, как будто все происходящее не имело к ней никакого отношения. Похоже, чтение тянется уже целый час… И Фумико почти не слушала…

Тосио Удо Алый цикламен

Я получил в подарок от господина У. горшок с цикламеном. Хочу написать об этом человеке.

Господин У. — ветеринар. Сейчас многие держат животных, и я думал, что дел у него невпроворот, однако оказалось, что я не знаю конъюнктуры. Сейчас спросом пользуются не ветлечебницы, а гостиницы, куда пускают с собаками и котами, и собачьи парикмахерские.

К тому же, когда забредает клиент, господин У. принимается лечить его собачку или кошечку столь добросовестно, что, расплатившись, тот уходит, чтобы уже никогда не вернуться.

Осталось последнее средство: чтобы прокормить семью, господин У. собирал живших неподалеку школьников младших и средних классов и давал им частные уроки. Кажется, после войны он какое-то время работал при американском генштабе и знал английский язык.

Десять лет назад он решил попробовать себя в литературе. В нынешнем году он отмечал шестидесятилетие, так что тогда ему было пятьдесят, и вот он, казалось покорившийся судьбе, вдруг воспрянул духом. Как ветеринар господин У. был ничуть не хуже других, но, человек тихий и мягкий, он, конечно, не мог противостоять натиску «гостиниц» и «парикмахерских».

Я познакомился с ним тогда, десять лет назад, на литературных курсах. Мне стоило, верно, упомянуть об этом раньше: дело в том, что я писатель — неважно, насколько я преуспел в этом деле. Так вот, я вел занятия на этих курсах. Не знаю почему, но в то время очень многие стремились в литературу, и кружок буквально процветал.

Едва я увидел господина У., как сразу решил, что ничего из него не выйдет. Я вовсе не утверждаю, что писать романы можно, лишь обладая особым даром. Наверное — судя и по моей скромной персоне, — если человек честно и вдумчиво пройдет по вехам собственной прожитой жизни, этого хватит, чтобы написать одну повесть. Поэтому, наблюдая людей, занимавшихся в кружке, я не придавал значения различиям пола и возраста и никого не считал безнадежным.

Однако господин У. был именно безнадежным. Может, это покажется слишком категоричным, но за долгие годы я перевидел множество людей и верил своей интуиции, развившейся за это время.

Это был мужчина с уже седеющими волосами; держался он с достоинством, хотя немного сутулился; со всеми был любезен до предела и производил впечатление человека безукоризненно честного и добросовестного. По-видимому постоянно ощущая бремя своего возраста, он, вынужденный находиться в обществе людей молодых, опускал глаза и горбился. Словно попал сюда по ошибке, думал я с сочувствием.

Пробежали недели, окончился трехмесячный курс моих лекций, и У. наряду с другими слушателями представил экзаменационное сочинение. Прочитав его опус, я убедился, что интуиция меня не подвела. Там начисто отсутствовала всякая литературность, не говоря уж о сюжете или композиции. Не то чтобы стиль его был хуже, чем у других, или отдельные места вопиюще плохи — просто все было абсолютно бессвязно.

Я хотел сказать ему, чтобы он и не пытался писать, а занялся бы лучше ветеринарией. Мне думалось, что так будет честнее. Но когда я видел его серьезное лицо, слова не шли с языка. И я решил, что, в конце концов, упорные старания небесполезны, а там, глядишь, он и сам прозреет.

И господин У., окончив первый курс, перешел на второй. Затем на третий — и учился все с той же серьезностью, без видимых срывов и неукоснительно являлся на занятия, сутулый и седеющий, не пропуская ни дождливых, ни ветреных дней.

Я сказал, что он переходил с курса на курс, но, собственно, содержание лекций не усложнялось; менялись преподаватели, но по существу это было повторением одного и того же.

Он же, ничуть этим не наскучив, прилежно ходил на занятия все с тем же неизменно серьезным выражением лица. Это мне тоже не нравилось. Ну, походил, послушал, усвоил основы, а дальше — дерзай сам! Так полагаться на курсы, считал я, не пристало будущему литератору.

Иногда я встречался с У. и читал его сочинения. Мне казалось, он не продвинулся ни на шаг. Все-таки я писатель способен распознать в написанном что-нибудь стоящее! У господина же У. что-либо стоящее отсутствовало начисто. Я окончательно утвердился в своем первом впечатлении.

Наконец и он сам, видимо, отступился — его не стало видно на занятиях. И вдруг — я уж и думать о нем забыл — он прислал мне журнал, изданный их кружком. Там был его рассказ. Я прочел его — и поразился. Это было похоже на прозу. Более того — в нем чувствовалась сила и читался он с интересом.

Речь шла о солдатской жизни. Разумеется, по возрасту он не мог не пройти армию и войну, да и его прежние рассказики повествовали о том же.

Я понял: он хочет писать именно о военном опыте! Это тронуло меня. Я глубоко убежден, что вовсе не обязательно выискивать замысловатые сюжеты, достаточно добросовестно описать пережитое.

Я написал господину У. о том, что мне понравился его рассказ. И выразил радость и удивление от того, что он добился столь многого. Ответа я не получил, но теперь уже пример господина У. вдохновлял меня. Я остро ощутил, что в литературе упорство и старания не пропадают даром.

С тех пор господин У. регулярно, раз или два в год, присылал мне свои сочинения. Он печатался в изданиях литературного кружка или в журнале, который издавала их группа, и только один раз — в местной газете, в подборке новелл. Его рассказ нельзя было счесть совершенством, но в нем была определенная привлекательность.

И вот в конце прошлого года господин У. пришел ко мне домой с цикламеном в горшке. За неделю до этого он, по установившейся традиции, прислал мне очередное свое произведение. Оно было опубликовано в той же газете, но на этот раз — как одно из лучших. Это был небольшой, страничек на двадцать, рассказ, по-видимому почерпнутый из военного опыта господина У. и повествовавший о последних днях жизни и о смерти одного солдата.

Прочитав, я выразил свои впечатления в письме и тут же получил благодарственный ответ, в котором господин У. писал, как он горд моей высокой оценкой. Вскоре после этого он позвонил. Всегда сдержанный, он проявил явную настойчивость, стараясь получить приглашение в гости. Уступив его натиску, я назначил день.

Толком я не представлял себе, зачем нужен этот визит, но, видимо, это был знак благодарности за внимание. Поэтому я сказал, что не стоит ехать в такую даль, ведь до меня добираться полтора часа на трамвае, но он отверг все мои возражения.

Господин У. явился в назначенный день и поднес мне в бумажном пакете горшок с цикламеном, обернутый газетой в несколько слоев. С тяжеловесной, старомодной учтивостью он приветствовал меня и пространно объяснил, как надо обращаться с цикламеном. Я не большой любитель цветов, но, взглянув на освобожденный из пакета цикламен, восхитился яркостью алого цвета, казалось имеющего даже объем. Поражала и толщина лепестков. Он был мясист и мощен. Интересно, можно ли его считать лиственным растением, подумал я.

Сначала поговорили о том о сем, но общих тем было не так уж много, и вскоре мы перешли к обсуждению его последнего рассказа. Действие происходило в Маньчжурии, с ее суровой зимой, после поражения в войне. Японский солдат умирает в военном госпитале, обмороженный и изможденный, в тоске по родному дому; оставшиеся в живых товарищи роют ему могилу в промерзшей земле. И я спросил:

— А вам самому довелось побывать в военном госпитале?

— Да.

— Где именно?

— Место называется Телин.

Мне, выросшему в Маньчжурии, это название показалось знакомым.

— Заболели? Или из-за ранения? — Я заглянул ему в лицо. Я знал, что его часть воевала в Северном и Центральном Китае. — Как это случилось?

Опустив голову, он молчал.

— Видите ли… — выдавил он наконец и снова заколебался. Затем, едва шевеля губами, пробормотал: — Вообще-то… — и протянул мне правую ладонь.

Рука как рука, все пять пальцев на месте, на первый взгляд все в порядке. Однако, присмотревшись, я заметил на ладони несколько шрамов, а в том месте, где они сходились, в самой середине, гладкое пятно, словно от ожога.

И тут меня осенила догадка:

— Самострел?

Ответ его прозвучал коротко и равнодушно, без всякой патетики. Он больше ничего не добавил, но я попытался сам представить, как это было. Я тоже служил в армии, правда всего месяц, но кое-что все же успел узнать. По-видимому, когда поблизости никого не было, он прижал правую руку к дулу, а левой нажал на спусковой крючок.

Но тут я задумался. Положим, он объяснил свою рану неосторожным обращением с оружием, но я-то знал, как это непросто. Во-первых, есть предохранитель, и подобное случается крайне редко. Чистить или чинить винтовку, когда она заряжена, не полагается, да и рядом могут быть другие солдаты.

То есть, рассуждая здраво, невозможно выдать самострел за несчастный случай, значит, нужно не только мужество, чтобы сознательно прострелить собственную ладонь, но и немалая фантазия, чтобы сочинить объяснение вроде короткой новеллы.

Мне не хотелось казаться навязчивым, но я подумал: а может, и сам он не будет против расспросов? И попытался выяснить у него обстоятельства дела. Господин У., видимо, потому, что разговор был на интересовавшую его тему, отвечал живо и с охотой.

Их отряд засел на берегу реки, а напротив стояла Восьмая армия.^[21] Ни с места, точно прилипли. Время от времени им сбрасывали листовки с того берега или в рупор на японском языке предлагали сдаться. Сначала господин У. искал случая сбежать, но понял, что бесполезно. Тогда у него возникла идея самострела.

Как я и предполагал, господин У. также осознал сложность этого предприятия. Он все продумал, даже сочинил весьма правдоподобную легенду, но подходящего случая не было.

И вот случай подвернулся. Меняли оружие, и У. вместо своей старой винтовки получил новенькую «тян».^[22] Так солдаты называли доставшиеся в качестве трофея винтовки, которыми была вооружена Восьмая армия. На его счастье, у этой «тян» оборвался ремень и был неисправен предохранитель.

Для сочиненной им легенды все это было как нельзя более кстати. И вот У. послали в разведку. Сошлись все обстоятельства, о которых он мечтал.

У. дошел до холма и остановился в растерянности — так начиналась сочиненная им история. Холм должен был существовать в действительности, и туда он добрался. С винтовкой в руке на крутой склон не подняться. А у этой «тян» к тому же ремешка нет. Что делать? Он забросил винтовку наверх и стал подниматься, цепляясь за землю обеими руками. Дополз доверху, протянул руки и ухватил винтовку за дуло. Стал подтягивать к себе, и — спусковой крючок задел не то за корень, не то за ветку — раздался выстрел.

Господин У. еще раз проверил легенду. и, убедившись, что все в порядке, лег у подножия холма, приложил к дулу правую ладонь, зажмурился и нажал левой рукой на спуск. Сначала никакой боли он не почувствовал, рука стала легкой-легкой, вроде носового платка, и мягко, словно парила, поплыла в воздухе.

Он с опаской открыл глаза. В правой кисти зияла дыра, виднелись белесые тонкие косточки. Через секунду рана наполнилась кровью, капли заструились вниз. Тогда он переменил свой план. У. решил притвориться, будто сорвался со склона, перекатился с боку на бок и принялся звать на помощь. Его услыхали и перевязали.

— Была, наверно, проверка?

— И довольно строгая. Но ничего, выкрутился.

— А когда это было?

— В сорок четвертом.

Мы оба помолчали, затем я решил выяснить еще одну деталь:

— Из одной только ненависти к армии на такое не идут. Вы, наверно, сочувствуете марксистским идеям?

— Да, — бесстрастно ответил господин У.

Напоследок он сказал мне все с той же сдержанностью тона:

— Когда я лежал в госпитале, то временами остро скучал по фронтовым товарищам.

Распрощавшись и уже поднимаясь, господин У. сказал, приложив правую руку к груди:

— По правде сказать, об этом я и хотел написать, потому-то и взялся изучать писательское ремесло, что мне совсем не по плечу. Вчера как раз закончил — написал двести пятьдесят страниц, и, знаете, как-то легче стало. Благодарю вас за все, что вы сделали для меня за эти годы.

У меня перехватило дыхание. Я смотрел на его правую руку, которой он мог держать авторучку, ко не смог бы нести зонтик. Значит, из-за этой руки и этой рукой он написал двести пятьдесят страниц, что заняло у него десять лет. Чтобы устраниться от участия в войне, надо было прострелить не обе ноги и не левую руку, а именно правую…

С того посещения господина У. прошел месяц, но у меня и сейчас на столике перед окном цветет алый цикламен. Когда его освещает солнце, он становится кроваво-красным.

Уж на что я ленив, но во всем, что касается этого цикламена, соблюдаю полученные мной инструкции и ухаживаю за ним с бережностью.

Ёсио Мори Конец зимы

I

Прозвенел звонок с урока, и не успел Уно стереть с доски, исписанной предложениями на английском, как класс опустел. На занятия пришло не более десяти человек, и даже сейчас, после, звонка, в классе не было шумно. Как всегда с последним звонком, когда кончаются занятия, напряжение уступило место раскованности: и учитель, и ученики вздохнули с облегчением. С улицы доносился рев отъезжавших со стоянки мотоциклов. На полу — еще с перемены — валялись крошки хлеба и пустые пакеты из-под молока. Эта неряшливость, невозможная в дневной школе, была привычной для вечерников. Уно начал подбирать с пола мусор, поправляя сдвинутые в беспорядке парты. Две ученицы, болтавшие о чем-то у печки, не выдержав, принялись помогать ему. Одной из них, замужней, уже было далеко за тридцать. Перекрыв газовый кран и задернув на окнах шторы, Уно вышел в темный коридор; впереди, сразу за школьным двором, лежал ночной город. Словно разрезая его на две части, в голубом сиянии мчалась по линии «Синкансэн» стрела экспресса.^[23] Любуясь этим зрелищем, Уно вдруг вспомнил о странном телефонном звонке, раздавшемся сегодня в учительской. Звонили откуда-то из района Тюгоку, в сторону которого сейчас умчался поезд.

— Ничего не пойму! — пожаловался Уно по внутреннему телефону снявший трубку секретарь. — Сказали, что звонят из полицейского участка города S. Интересовались, учится ли у нас парень по имени Асао!.. Да, говорю, а что случилось? А они молчат…

— Из полицейского участка?…

— Да… Спрашивали, как зовут классного руководителя.

Уно никак не мог взять в толк, какое отношение имеет его ученик к крохотному портовому городку на побережье Внутреннего Японского моря.

— Они еще спрашивали не то о Кумэ, не то об Уэмуре, но раз уж они решили напустить туману, то и я тоже ответил, что ничего не знаю, — возмущенно добавил секретарь. — Во всяком случае, они сказали, что еще раз позвонят после уроков.

Уно проводил взглядом красные хвостовые огни поезда, скрывшегося за зданиями, и направился в учительскую.

Вечерняя школа, где преподавал Уно, была расположена на вершине небольшого холма, откуда открывалась широкая панорама города. Когда-то это место, прозванное «южнотокийским Тибетом», миновала волна новостроек, захлестнувшая всю округу и докатившаяся до самых отдаленных окраин города, потому здесь еще кое-где можно было увидеть пашни и густые рощи. Но поскольку для школы подобный ландшафт подходил мало, учеников с каждым годом становилось все меньше; пришлось сократить количество классов.

Войдя в учительскую, Уно с удивлением увидел, что она превратилась в своеобразную мастерскую, где преподаватели усердно мастерили транспаранты, приглашавшие учащихся в школу. Одни распиливали листы фанеры для рамок, другие кусачками резали проволоку. На столе рисовали объявления, призывающие молодежь работать и учиться; они красочно расписывали преимущества вечернего обучения. С той же целью издавалась и школьная газета: в последнее время из-за того, что многие заканчивали дневные школы высшей ступени прежде, чем поступить на производство, популярность вечерних школ резко упала.

Уно поставил журнал посещаемости на полку и включился в работу. Дел было еще очень много. Но только он взял в руки кисть, как к нему подошел Минаками и прошептал на ухо:

— Идите скорее в кабинет директора. Вас там ждет Кумэ-сан.

— Кумэ-сан?…

— Кажется, что-то случилось. Идите скорее!

Икуко Кумэ, молоденькая преподавательница японского языка, как и Уно, была классным руководителем, только в параллельном классе; домой им было по пути, а потому они частенько встречались после занятий. Но странно, что сейчас она ждала его в кабинете директора.

Директорский кабинет находился на первом этаже. В широко распахнутом проеме складной перегородки, отделявшей кабинет от приемной для посетителей, Уно увидел одинокую фигурку Икуко Кумэ. Директора не было.

— Что случилось?

Услышав его голос, Кумэ встала с низенького диванчика, лицо у нее было испуганное.

— Ваш ученик Юдзи Асао посещает школу?

— Нет, он давно уже не ходит на занятия…

Асао начал прогуливать еще с декабря. Изредка он осторожно звонил по телефону, чтобы разузнать обстановку, примерно неделю назад вдруг появился на уроках, но потом вновь исчез.

— А что? Это как-то связано со звонком из полиции?

Внезапно Уно сообразил, что Кумэ, упомянутая полицейским, не иначе как она, Икуко.

— Да! Полиция интересуется вашим Асао и ученицей из моего класса — Сумико Уэмурой.

— А-а… Сумико Уэмурой?… — невольно повторил Уно. Он сразу вспомнил сильно накрашенное тонкое девичье лицо. Устало опустился в кресло и, щелкнув зажигалкой, затянулся сигаретой. Что до Сумико Уэмуры, то ничего странного, если с ней что-то и случилось.

Сумико Уэмура с самого начала обращала на себя внимание педагогов. Она блестяще сдала вступительные экзамены — ее баллы позволили бы ей поступить и в дневную школу высшей ступени. Невысокая, но крепкая, очень ловкая, она всегда была душой любых спортивных состязаний. И училась она прекрасно. Хоть и не блестяще, но все же достаточно хорошо играла на пианино, и в вечерней школе, где не было преподавателя музыки, она всегда аккомпанировала на выпускных вечерах.

Но вот уже года два, как Сумико резко переменилась. Она стала сильно краситься и прогуливала, пожалуй, больше всех в школе. Начала вдруг курить, развязно вела себя с парнями и нередко была причиной скандалов и драк. Разумеется, снизилась и успеваемость: Уэмура проваливалась на экзаменах, не набирала должного количества баллов и тем самым подводила весь класс. Однако, натура довольно незаурядная, она по-прежнему верховодила в классе. Молоденькой Икуко Кумэ, пришедшей в школу три года назад, было с ней нелегко. Едва удавалось добиться хоть какого-то подобия дисциплины, как, словно нарочно, появлялась прогуливавшая Сумико Уэмура и сводила на нет все ее педагогические успехи.

У но сидел, погруженный в глубокое раздумье. Вид у него был растерянный и удрученный. Икуко Кумэ беспокойно ходила из угла в угол.

— Собственно говоря, почему они оказались в S.? Если просто надумали развлечься, то ведь можно найти подходящее местечко и поближе! И потом, почему ими заинтересовалась полиция? Не потому же, что они путешествуют вместе?

— Нам обещали перезвонить, — замерев рядом с Уно, тихо сказала Икуко Кумэ. — Я толком не поняла… Кажется, они хотели покончить с собой!

— В общем, жизнь им спасли…

— Попытка самоубийства? Ужасно!..

Икуко тяжело вздохнула. Уно затушил сигарету.

— А вы разговаривали с Ёсидой? — Перед взглядом Уно возникла сутулая спина заместителя директора, заполнявшего своим бисерным почерком классный журнал в учительской.

— Странно все как-то! Позвонили в школу, мне ничего не сказали, ведут разговоры с полицией у меня за спиной.

— Но ведь от кого-то вы узнали?

— От Минаками! Не пойму я нашего заместителя директора! Он-то наверняка знал о случившемся…

Ёсида всегда, когда не хотел, чтобы его слышали посторонние, разговаривая по телефону, запирался у себя в кабинете.

Теперь уже Уно ходил по комнате. Сейчас он наконец понял, почему Минаками говорил с ним шепотом. Видимо, никто не знал о происшествии, кроме тех, кто отвечал за этих учащихся.

— Да… Как же это понимать?… Любовное самоубийство по сговору или какая-то случайность? Хотя на случайность не похоже — Уэмуру и Асао, по-моему, что-то связывает… Асао, он всегда производил впечатление безалаберного и довольно инфантильного юноши.

— Я тоже это заметила… У Уэмуры и Асао последнее время все было очень серьезно.

— Вы хотите сказать, что они вместе прогуливали школу? — удивился Уно.

— Да… Насколько мне известно, они были не просто знакомы!

— Не просто?…

Икуко Кумэ вдруг покраснела до ушей, и Уно понял, какой смысл она вкладывала в слово «серьезно».

Зазвонил телефон. Уно, подойдя к массивному столу в директорском кабинете, снял трубку.

— Это школа? — раздался мужской голос.

— Да. Кто говорит?

— Простите, с кем имею честь?

Уно решил не отвечать и повторил вопрос.

После некоторого молчания в трубке раздраженно ответили, что это полиция городка S.

— В который раз звоню — и все попадаю на нового человека! Каждый раз заново объяснять приходится! Ну что тут будешь делать!

Похоже, человек действительно растерялся. Его голос, с характерным для тех мест мягким выговором, странным образом обезоружил и смягчил Уно.

— Откровенно говоря, мы и сами просто в отчаянии. Знаем, что полиция интересуется Уэмурой и Асао, но в чем там дело — никто не говорит…

— Да ведь мы об этом уже рассказывали!..

Уно искоса взглянул на Икуко Кумэ, которая, слегка склонив голову, слушала разговор по параллельному телефону в приемной.

— Я классный руководитель Асао. Но никаких подробностей я не знаю.

— Выходит, что мы напрасно потратили столько времени, беседуя с господином Ёсида? Я хотел бы знать: кто мог бы за них поручиться?

— Не понял… Мы должны связаться с их родственниками?

— Ну конечно! Сколько можно об этом толковать!.. — В голосе собеседника сквозило явное раздражение.

— Хорошо. Мы постараемся сделать это как можно скорее.

Уно записал номер телефона полицейского участка и повесил трубку.

— Необходимо выяснить все обстоятельства у Ёсиды!

— До чего же все это неприятно! — тоскливо ответила Икуко Кумэ. С замдиректора было непросто иметь дело. Он вечно боялся попасть впросак и делал проблему из любого пустяка, заботясь лишь о том, чтобы выкрутиться самому.

— Наверное, мечется сейчас, не знает, что делать!.. — усмехнулся Уно, переговорив с Ёсидой по внутреннему телефону и попросив его спуститься к ним.

Так оно и оказалось: Ёсида все это время названивал директору школы, но нигде не мог его найти и сейчас просто не находил себе места.

— Они пытаются впутать нас в нелепую скандальную историю! — возмущенно воскликнул он, входя в кабинет.

— Простите, но почему вы до сих пор ничего не сказали нам, классным руководителям? — начал Уно, но Ёсида только рукой махнул:

— Да, да… Конечно. Но я должен был в первую очередь известить директора школы…

Уно и Икуко Кумэ смотрели на него с выражением полной безнадежности. Однако нужно было позаботиться об учениках. Наконец из бессвязных речей заместителя директора выяснилось, в чем суть «скандальной истории».

Вчера около десяти часов утра в полицию городка S. позвонили из гостиницы: исчезла молодая пара, остановившаяся там три дня назад. Вечером вещи в комнате оставались нетронутыми, и горничная подумала, что они вышли прогуляться. Однако они не вернулись и к завтраку. Кто-то видел, как они направлялись в сторону расположенного неподалеку рыбацкого поселка и выглядели при этом весьма странно. Тут в гостинице переполошились. Был объявлен розыск. Вскоре их обнаружили в сосновой роще, довольно далеко от залива. Они лежали на земле метрах в десяти друг от друга, уткнувшись лицами в бамбуковые листья. Оба были без сознания. И у мужчины, и у женщины ножом для фруктов были перерезаны запястья, но крови они потеряли не много. С первого взгляда было ясно, что причина коллапса — отравление. Их тут же доставили в городскую больницу и сделали промывание желудка — обнаружилось, что они приняли чрезмерно большую дозу успокоительного.

— Видимо, лекарство подействовало слишком быстро, и надрез был неглубокий, — пояснил Ёсида безразличным тоном человека, который ни во что не желает вмешиваться.

— В каком они сейчас состоянии?

— Они все время были без сознания, но недавно Асао, кажется, наконец пришел в себя.

— …Я слышала, что слишком большая доза успокоительного может вызвать нарушение функций печени, — обеспокоенно заметила Икуко Кумэ.

— Да ну! Молодые… Обойдется! Но сам факт попытки самоубийства — это уж действительно позор!

На сей раз замдиректора высказался вполне откровенно. Уно посмотрел в его ничего не выражающие глаза, спрятанные за толстыми стеклами очков. И вдруг понял, что в этой фразе и кроется суть отношения к ученикам Ёсиды — человека, занявшего свой пост по нелепой случайности. Подобно школьнику, согласному на любой институт, он всю жизнь стремился к какой угодно административной должности и наконец стал завучем в вечерней школе — только потому, что получить эту должность здесь было легче, чем в дневной. Уно невольно вспомнил выражение его лица в тот день, когда в парламенте прошел законопроект, согласно которому завучи повышались до уровня замдиректоров школы, и с горечью подумал, что с тех пор, как закон вступил в силу, слова нового зама стали заметно расходиться с делом.

— Как бы там ни было, самое важное сейчас — их здоровье, — сдерживая раздражение, сказал Уно. — Необходимо как можно скорее сообщить обо всем родственникам этих ребят.

— Это так, но… — Заместитель директора все еще колебался.

— Да поймите! Если мы отвернемся от них, ответственность ляжет на школу!

Последние слова Уно, по-видимому, возымели действие на Ёсиду.

— Ну хорошо, тогда попрошу вас заняться этим. А я попытаюсь выяснить у директора, какую позицию нам следует занять.

Уно и Икуко вернулись в учительскую посмотреть в школьном журнале адреса и номера телефонов.

— Вот незадача! У Уэмуры нет телефона!

— А где она живет?

— Кажется, где-то недалеко от станции К. в районе Кэйхин.^[24]

— Если и с родителями Асао не удастся связаться по телефону, съездим туда вместе. У меня есть карта этого района.

Кумэ кивнула.

В учительской по-прежнему продолжалась работа над плакатами. Уно спустился вниз, в канцелярию, позвонить по телефону. В соседней комнате Ёсида все еще пытался дозвониться до директора.

II

Найти в ночном городе дом, зная лишь адрес, — дело нелегкое. И карта тут не помощник. В скудном свете уличных фонарей жилые кварталы выглядели совсем не такими, как четкие линии схемы. Уно и Икуко Кумэ долго плутали по запутанному лабиринту узеньких улочек.

— Интересно, есть на карте эта речка? Глубоко, на самом дне забетонированной канавы, беззвучно текла мутная струя.

— Странно. Может, это река, протекающая неподалеку от станции?

При свете фонарей, выстроившихся вдоль реки, Уно вновь попытался разобраться в карте. Потом они бродили еще минут двадцать.

— Пожалуй, приеду сюда еще раз завтра утром… — в отчаянии сказала Икуко Кумэ. Часы показывали одиннадцать вечера.

— Да, сегодня, видимо, искать бесполезно, — растерянно отозвался Уно. Ему нечего было больше сказать. Он и так утомил свою спутницу, напрасно понадеявшись на карту.

— Давайте попробуем вернуться вдоль реки. Так мы должны выйти к железной дороге.

Становилось все холоднее — мороз до боли стягивал онемевшую кожу.

— Хорошо бы Асао скорее вернулся домой! Жаль его! — вздохнула Икуко Кумэ, прикрывая лицо шейным платком и зябко поеживаясь. Но тут же подумала, что для этого необходимо немедленно известить родственников.

— Не уверен, что они смогут поехать за ним завтра же утром, даже если мы разыщем их сегодня. Им ведь тоже нужно как-то подготовиться…

— То есть как?

Уно смутился, не зная, как получше объяснить смысл своих слов. Ему не хотелось разочаровывать Икуко. Он все же дозвонился Асао домой. К телефону подошла его мать. Прежде чем перейти к делу, Уно потратил уйму времени, объясняя, кто звонит, — настолько далеко для нее было все связанное со школой, в которой учился сын. Когда он наконец сообщил, что Юдзи Асао в тяжелом состоянии и находится под надзором полиции, то услышал 9 ответ лишь невнятное, растерянное бормотание. Он даже не был уверен, что она правильно поняла его. «Желательно, чтобы вы сами съездили в S. Буду с вами откровенен: Юдзи пытался покончить жизнь самоубийством» — Уно думал, что этим все сказано. Однако вместо ответа мать Асао попросила его подождать минутку и отошла от телефона. Минутка явно затянулась. Уно услышал стук двери — не иначе как она вышла позвать кого-то еще, но у него было странное ощущение, что в комнате кто-то есть. Время от времени до его слуха доносился старческий кашель и слышалось какое-то металлическое постукивание. Уно закурил — и почти докуривал сигарету, когда в трубке неожиданно раздался грубый мужской голос. Мужчина представился как дядя Юдзи. Уно пришлось еще раз рассказать ему все с самого начала.

— Так он был с женщиной? Ну и прохвост! — В трубке послышался смех.

Уно рассердился:

— Вы поедете забирать его домой?

— Домой? Да, наверное, придется, а?… Только ведь я очень занят и не могу так сразу сорваться с места! Ладно, попробую что-нибудь придумать. Может быть, съезжу туда по делам.

Уно не удовлетворил столь ненадежный ответ, и еще раз, несколько сгустив краски, он описал положение, в котором находился Юдзи. Только тогда дядя пообещал отправиться завтра. Видимо, колебания его в немалой степени были связаны и с расходом. Придется заплатить кругленькую сумму за легкомысленное поведение племянника-шалопая, и его недовольство ощущалось даже на другом конце телефонного провода.

Река делала поворот в сторону от шоссе и терялась среди бетонных громад фабрик и жилых домов. Уно и Икуко Кумэ прошли еще немного и очутились на довольно хорошо освещенной торговой улице. Большинство магазинов было уже закрыто. Над многочисленными барами и кафе покачивались на ветру бумажные фонарики.

— Сэнсэй,^[25] — позвала Икуко Кумэ, приостановившись и рассматривая на свету клочок бумаги, где был записан адрес — Дом Уэмуры должен быть где-то рядом!

Действительно, название улицы, указанное на табличке, висевшей на столбе, было именно то, что они искали. Однако, чтобы попасть к нужному дому, им пришлось свернуть в проулок, стиснутый многочисленными крохотными мастерскими и обшарпанными хибарами. Там на втором этаже жила мать Сумико Уэмуры. Она оказалась приземистой, очень полной женщиной лет сорока трех. На ней было толстое ватное кимоно, из-под которого выглядывала нарядная ночная сорочка; чистые, еще не просохшие волосы в беспорядке лежали на плечах. Пахнув на них винным перегаром, она оперлась рукой о косяк двери и с удивлением уставилась на посетителей, явившихся в столь поздний час. Икуко Кумэ объяснила, что она — классный руководитель Сумико.

— Ее здесь нет! — отрезала женщина, явно собираясь захлопнуть дверь.

— Мы знаем. Она попала в беду.

— Что-нибудь натворила? — нисколько не удивившись, осведомилась мать.

— Она отравилась! — вступил в разговор Уно, вспомнив беседу с родственниками Юдзи и решив, что лучше сразу открыть карты.

— Отравилась?…

— Да. К счастью, осталась жива, но пока нельзя с уверенностью сказать, что жизнь ее в безопасности.

Мать Сумико шагнула к нему и, вцепившись в рукав Уно, простонала:

— Это правда? Сумико отравилась? Где она? Где моя девочка?

Ее сильно накрашенное лицо, дрогнув, исказилось, на нем впервые промелькнула материнская тревога.

Уно объяснил, где находится Сумико. Женщина, замерев, пристально посмотрела ему в глаза. Казалось, ее взгляд проходит сквозь него, устремленный куда-то далеко-далеко.

В это мгновение в дверь выглянул высокий немолодой мужчина.

— Надо зайти в дом, а не стоять под дверью! — сказал он тоном человека, привыкшего приказывать окружающим.

Уно был уверен, что отец Сумико Уэмуры умер, но спросить, кем доводится ей стоявший перед ним человек, не решился.

Войдя, они оказались в небольшой двухкомнатной квартире. Комнаты были чисто прибраны. Однако обстановка в доме чем-то отличалась от обычного домашнего уюта, во всем ощущалась какая-то претензия, искусственность.

Пока Икуко Кумэ рассказывала о случившемся, мужчина, удобно устроившись за столиком в дальнем углу комнаты, потягивая пиво, смотрел телевизор. Узнав, что дочь нашли с приятелем, мать Сумико тяжело вздохнула, но заметно успокоилась, как только поняла, что жизнь ее уже вне опасности.

— Во всяком случае, нужно, чтобы вы завтра съездили туда и забрали ее домой, — заключила Икуко Кумэ.

Мать Сумико покосилась на мужчину.

— Следовало бы съездить. Здесь ей будет лучше, — отозвался он.

— Но, — перебила его мать Сумико, — если поеду я, она ни за что не захочет вернуться! Эта девчонка способна на любое безрассудство, лишь бы сделать мне назло!

Она разрыдалась. Мужчина раздраженно прикрикнул на нее и обратился к Уно:

— Ладно, давайте я за ней съезжу. Видимо, в полиции нужен будет поручитель.

— Хорошо. Когда Сумико вернется, попросите ее позвонить в школу. Нам необходимо с ней переговорить.

— Да-да, конечно, — кивнул мужчина и встал проводить гостей.

— Всего хорошего, — откланялась мать Сумико, утирая слезы.

Стрелка часов перевалила уже за полночь, когда Уно и Икуко Кумэ добрались до платформы станции К. Отсюда, из южной части города, до дома Икуко Кумэ, находившегося на самом севере Токио, нужно было ехать электричкой более часа. Станция Уно была еще дальше, и до дома от станции добираться минут двадцать на велосипеде.

По расписанию электричка придет нескоро, но ничего другого им не оставалось, кроме как ждать, — ловить такси в столь поздний час было делом безнадежным.

Сев наконец в пустой вагон ночной электрички, оба почувствовали груз внезапно навалившейся усталости и некоторое время ехали молча, отдаваясь монотонному покачиванию поезда.

— Интересно, кем приходится им этот мужчина, — проговорила вдруг Икуко Кумэ.

— Да… Вряд ли мать Сумико снова вышла замуж… Во всяком cлучае, в ее аккуратно прибранных комнатах как-то не чувствовалось уюта семейной жизни.

— Мне кажется, я понимаю, почему Сумико ушла из дома!

— Почему?

— В ее матери нет ничего материнского. Она думает только о себе! — сказала Икуко Кумэ с несвойственной ей жестокостью. Возможно, ей не понравилось, что мать Сумико живет на содержании. Однако Уно не мог согласиться с этой беспощадностью женщины к женщине: он отчетливо представлял себе ужас подобной жизни, когда мать просто вынуждена скрывать материнские чувства.

— По-моему, Сумико тоже во многом виновата, — отозвался он.

— Но ведь ее мать сама сказала: Сумико против подобного образа жизни…

— Думаю, что образ жизни самой Сумико тоже не безупречен.

— Да! Не безупречен! И все же я, как женщина, понимаю ее протест!

Уно подумал, что они с Икуко по-разному смотрят на вещи, но промолчал. Ему было уже под сорок, и осторожность, присущая возрасту, делала его порой молчаливым и замкнутым.

— Думаю, Сумико просто не смогла жить подобной жизнью! — не унималась Икуко. — Это — причина всего! Мне кажется, что и этот ее цинизм тоже не случаен!..

Сумико Уэмура и до встречи с Асао заводила романы с одноклассниками; прожив месяца два с одним, она уходила к другому. Подобные вещи среди учащихся вечерней школы не были столь уж редким явлением, однако для Сумико Уэмуры это казалось странным — столь неожиданной и разительной явилась перемена, происшедшая с девушкой за последние два года.

— Мне все это как-то непонятно, — закрыв глаза, устало ответил Уно.

Икуко Кумэ тоже умолкла, погрузившись в раздумья. Они и не заметили, как вагон оказался битком набитым пассажирами. Это были ехавшие из центра подвыпившие завсегдатаи ресторанов и баров, хостесс,^[26] обслуживающие ночные кабаре. Глядя на них, Уно почувствовал еще большую усталость.

III

Юдзи Асао и Сумико Уэмура вернулись в Токио. Об этом в школу сообщили не родственники, а полиция городка S. Тут Уно пришлось выдержать новый удар — прежде чем повесить трубку, полицейский сказал:

— У меня есть к вам одна просьба… Вообще-то, я хотел связаться еще с их родителями, но, признаться, устал до чертиков от одних только переговоров со школой! Я вот что хочу сказать. В школе может встать вопрос об их исключении. Не следует этого делать, потому что… Они могут пойти по дурной дорожке. Так уже бывало не раз. Суть дела ведь не в том, что они причинили беспокойство окружающим… Конечно, это не значит, что не должно быть принято никаких мер, но пожалуйста, не перегибайте палку!

Что ж, если в глазах полиции школы, призванные воспитывать молодежь, выглядят подобным образом, это весьма печально. Однако Уно и сам не раз был свидетелем того, что под предлогом борьбы с дурным влиянием исключали провинившихся. Асао и Уэмуру когда-то тоже исключили из дневной школы. Ученики, исключенные из дневных школ за неуспеваемость, оседали в вечерних. А это порождало новые трудности: они плохо учились, все их помыслы были направлены лишь на то, чтобы где-нибудь подработать и развлечься. Подрабатывали в кафе и барах. Там они нередко попадали под влияние картежников и бездельников — и особенно легко те, кто приехал в Токио из провинции.

Дисциплина в школе становилась все хуже. Если рассказать о случившемся на педсовете, то, естественно, все подробности выплывут наружу, и неизвестно, чем все это кончится.

На другой день Уно вышел из дома пораньше и отправился навестить Юдзи. Дом Асао стоял на склоне горы, в окружении небольших фабрик и мастерских. Добираться туда было долго — электричкой и еще минут десятьавтобусом.

Сквозь стеклянную входную дверь Уно разглядел небольшую комнату. На деревянном полу, у стены, громоздились ящики из гофрированного картона, в центре, согнувшись над низеньким рабочим столиком, стоял седой изможденный мужчина. Уно приоткрыл дверь, она громко заскрипела, но мужчина даже не обернулся. Небольшим молоточком он вбивал латунные заклепки в просверленные в круглых стальных пластинах крохотные отверстия. Уно окликнул его. Мужчина наконец поднял голову, и во взгляде больших утомленных глаз, светившихся на его багровом осунувшемся лице, промелькнуло выражение, похожее на упрек — за то, что его оторвали от работы. Он вновь склонился над столиком и молча продолжал постукивать молоточком. Уно смутился. Он вспомнил свой первый телефонный звонок в этот дом и понял, откуда шло размеренное постукивание, которое он слышал в трубке.

В этот момент отворилась дверь, по-видимому отделявшая мастерскую от жилого помещения, и на пороге появилась женщина лет сорока. При виде гостя она очень удивилась. Пока Уно в замешательстве объяснял ей, кто он, ее окруженные сеточкой мелких морщинок глаза растерянно блуждали по полу.

— Вы, вероятно, мать Юдзи Асао?

— У-гу… — неопределенно пробормотала женщина.

— Я слышал, что Юдзи вернулся. Вот приехал с ним повидаться.

— Подождите, пожалуйста, минуточку…

Она скользнула в узкий дверной проем, пройдя мимо Уно, и убежала, громко стуча сандалиями. Седоволосый человек по-прежнему невозмутимо постукивал молоточком. Уно, присмотревшись, заметил, что рабочим столиком ему служило обычное котацу,^[27] на котором болталось грязное одеяло цвета хаки.

— А-а, здравствуйте! — Вместо матери Асао в дверях возник средних лет мужчина. Маленький, толстый, он, глядя снизу вверх, разглядывал Уно воспаленными красными глазками. — Присаживайтесь! Вот сюда, пожалуйста! — сказал он неожиданно приветливо и указал на стул, стоявший неподалеку от пылавшей в углу мастерской печки.

Мужчина протянул Уно визитную карточку, на которой значилось: «Мастерская Исиды. Изготовление почтовых принадлежностей». Судя по фамилии на визитной карточке, это был дядя Юдзи по материнской линии. Типичный мастеровой, выбившийся в люди.

— Нынче так трудно, не знаешь, как извернуться, а тут еще эта история! Пришлось ехать;

— Да, досталось вам! Ну а как он себя чувствует?

— Как ни в чем не бывало! Захожу к нему в палату, а он вареный рис за обе щеки уплетает! — Изображая Юдзи, дядя выпятил живот и громко зачавкал.

— Значит, здоров?

— А что ему сделается?… Беспечный парень!.. Натворил дел, а кто-то расплачивайся за его грехи! За больницу выложил 150 тысяч, а еще гостиница да дорога — все 200 тысяч наберется! И это при нынешней-то депрессии!

У Уно горели уши, точно его за что-то отчитали.

— Но что поделаешь? Приходится все брать на себя. Отец-то у него вон какой! — заключил Исида. — Это отец Юдзи!

Уно поклонился работавшему над столиком старику. Исида рассмеялся:

— Что вы! Он ничего не соображает! Попал в автомобильную катастрофу — повредил голову!.. До этого он неплохо зарабатывал, но теперь, конечно… Однако поправился кое-как, хоть такую работу может делать!

Уно мельком взглянул на отца Юдзи. Что-то неестественное было в его монотонно повторяющихся движениях.

Вошла мать Асао и принесла на подносе чай. Исида прикрикнул:

— Разыскала бы сначала Юдзи! Опять небось торчит в чайной!

Она тут же торопливо вышла за дверь. Уловив ее поспешность, Уно почувствовал, что все здесь, вплоть до отношений между матерью и сыном, подчинено воле сидевшего перед ним грубоватого, вышедшего из низов человека.

Исида попыхивал сигаретой и шумно прихлебывал чай.

— Кстати, сэнсэй, не хочется об этом говорить, но эта Уэмура — хороша штучка, а?! Ведь сама еще школьница! А мать встретила одними упреками! А та начала оправдываться — и вовсе испортила дело.

— Да? — Уно не знал, что ответить. Исида понял, о чем он думает, и насмешливо улыбнулся:

— Небось думаете, умалчиваю собственные недостатки?… Я много в жизни повидал! Сразу понял, чья это была затея! Юдзи слабак: что ему скажут, то он и сделает. А девица, между прочим, с характером! Такая, если что задумает, своего добьется. Вот и тут Юдзи пошел у нее на поводу!

В этом Уно не сомневался. Однако что-то в словах Исиды ему не понравилось. Дядюшке было явно безразлично то, что побудило этих двоих отправиться в S., почему они решили умереть; но сознавал это Исида или нет — за случившимся стояло нечто, соединявшее Юдзи и Сумико, и отмахнуться от этого, обвинить во всем одну Сумико, означало выказать полное равнодушие.

— Я думаю, у них обоих были серьезные проблемы. Без этого человек не решится умереть, разве не так? — стараясь говорить мягко, заметил Уно.

— Дурь все это! — раздраженно бросил Исида. — О каких проблемах вы тут толкуете, когда они живут как сыр в масле катаются. Слишком уж им потакают, вот они и вырастают такими беспомощными. На одну только мать этой девицы посмотришь — и сразу все ясно!

Сам Исида когда-то подмастерьем пришел на механический завод и получил там суровую закалку, да и в армии сумел дослужиться до унтер-офицера.

— Жизнь научила меня пробивать себе дорогу… Уж как тяжело мне было, но не припомню, чтобы хоть раз в голову взбрело покончить с собой. Конечно, разве сравнить это с переживаниями нашей парочки!

— Все это так. Но вы думаете, у них нет трудностей иного рода?

Исида просто рассвирепел:

— Баловство! Пусть-ка они поживут впроголодь! Куда только все переживания денутся!

Исида раздавил сигарету в пепельнице.

— Знаете, сэнсэй, — сказал он уже спокойнее, — давно у меня это на языке вертится… Все сдерживался, а сейчас скажу! В том, что случилось, есть и учителей вина, верно?

— Думаю, что так.

— Нет, я не имею в виду лично вас. Я говорю о школе в целом! Словом — изнеженное воспитание! Хватит с нас этого демократического образования! До войны во всем были жесткие разграничения, и как-то это было надежнее, а?

Уно с удивлением слушал разглагольствования Исиды о воспитании и образовании. Видимо, тот слышал где-то о школьных проблемах, но толком ничего не понял. Основное зло он видел в учителях, которые бросали своих учеников и, размахивая красными флагами, отправлялись на демонстрации. Но самого главного, того, что привело к трагедии таких, как Юдзи и Сумико, он осознать так и не смог.

Уно мучился оттого, что не знал, как возразить, да и поймет ли его собеседник… Ведь этого нельзя было объяснить в двух словах.

Исида же болтал без умолку:

— Конечно, не все зло в школе и учителях! Вот тоже — до чего же беспечный народ эти служащие, железнодорожники например! Чтобы повысить себе зарплату, устраивают забастовки, не работают неделями — людям сколько неудобств! А правительство не умеет пресечь безобразие! А ведь и это на молодежь влияние оказывает!

Выговорившись, Исида отхлебнул чай. Уно с самого начала заметил его странную раздражительность, но наконец ему показалось, что он понял ее причины. Видимо, Исида был недоволен экономическим положением в стране. Однако форма проявления этого недовольства показалась Уно нездоровой и опасной. Он хотел было высказаться по этому поводу, но тут стеклянная дверь приоткрылась — и в комнату заглянул Юдзи Асао.

— А-а, сэнсэй!

Он почти не изменился, все то же неопределенное выражение лица и полуулыбка на губах, и только на левом запястье из-под рукава беспомощно белел бинт.

— Эй! Может, ты как следует поздороваешься?!

Вздрогнув от окрика Исиды, Юдзи низко поклонился.

— Сэнсэй прищел за тобой. Отправляйся-ка в школу!

— Что, прямо сейчас? — насупился Юдзи.

Уно взглянул на часы — стрелки показывали четвертый час.

— Но я еще даже не пообедал!

— Ничего, с голоду не помрешь! Видали, сэнсэй, каков? Впредь будьте с ним построже!

Исида поднялся с места. Заметив, как Юдзи при этом инстинктивно отпрянул, Уно вдруг понял, почему тот сторонится дома.

Настроение у Юдзи заметно упало. Вместе с Уно они вышли на улицу, перешли железную дорогу и оказались в торговом квартале. Это был кратчайший путь — в конце улицы виднелась железнодорожная станция.

Юдзи, отстав на несколько шагов, уныло плелся сзади. Убегать он, кажется, не собирался. И все же Уно время от времени оглядывался на него. Видимо, тот хотел показать, что обижен. Но в его долговязой, неуклюже вихлявшей при каждом шаге фигуре проглядывала детская беззащитность. Остановившись, Уно дождался его.

— А не зайти ли нам куда-нибудь пообедать?

— Вы серьезно?…

— Да… Чего бы ты хотел поесть?

— Здесь неподалеку есть китайский ресторанчик, там кормят отменными гёдза!^[28]

Юдзи зашагал проворнее. Они свернули в переулок, где было множество ресторанчиков, кафе и баров. По всему было видно, что Юдзи был здесь частым гостем. Как только они вошли, к нему обратился полный круглолицый человек, видимо хозяин заведения:

— Как дела? Давненько ты не показывался!

Вокруг сидели, потягивая пиво, рабочие в спецовках, в шляпах с заломленными полями или просто с хатимаки^[29] на головах. Уно заметил женщину с ребенком и присел за соседний столик.

— Сегодня в школе поговорим о случившемся… Не возражаешь?

— А-а… Мне не о чем особенно рассказывать…

— Это несерьезный ответ! И надо же было натворить такое… — Уно кивнул на перевязанное запястье Юдзи. Тот усмехнулся, спрятав руки под стол.

— Наверное, здорово тебе досталось от дядюшки…

— Да нет… Не очень…

— Правда?

— Ну, две-три затрещины получил!

— Вот как… — горько усмехнулся Уно. Не трудно было представить, как этот здоровенный боров оплеухами и подзатыльниками препроводил племянника домой.

— Знаете, — неожиданно разоткровенничался Юдзи, — каждый раз, когда он лупит меня, я думаю, что он негодяй, а сдачи дать все-таки не могу!

— Почему?

— Он заботится о родителях. От меня-то тут пользы мало… Вот и приходится во всем полагаться на дядюшку. Если б не это, я бы уж не стерпел!..

— Но почему ты считаешь себя бесполезным?

— Все так считают! А ведь я еще хуже, чем они думают!

— Не наговаривай на себя!

— Да ладно! Не надо мне комплиментов!

— Комплиментов?… Опомнись, Асао, что ты говоришь?! — Сам того не замечая, Уно перешел на наставительный тон.

Юдзи, театрально взмахнув руками, воскликнул:

— Довольно! Остальное — в школе! Вы, кажется, любезно пригласили меня пообедать. Не стоит портить аппетит!

Официант принес гёдза. Уно, наблюдая, как самозабвенно Асао орудует палочками для еды, вспомнил вдруг рассказ Исиды о подобном зрелище в госпитале и поймал себя на мысли, что замечания дядюшки были не столь уж необоснованными.

Итак, попытки поговорить с Юдзи ни к чему не привели. Он поступил дурно, однако, судя по его настроению, отнюдь не чувствовал себя виноватым. Не то чтобы он не понимал, что натворил, — просто он привык делать что хотел без всяких рассуждений. Здесь было над чем призадуматься. Юдзи не был исключением. Многие ученицы не брезговали угощаться в барах за чужой счет, а если от них требовали расплаты, не отказывались пойти в гостиницы. Они даже не пытались задуматься над своей жизнью. Исида обвинял школу, но не мог понять того, что корни — гораздо глубже: в деградации всего общества…

Погруженный в невеселые мысли, Уно безучастно смотрел на стоявший в углу телевизор. На экране молодая женщина бойко рассказывала что-то собравшимся в студии зрителям. Краем уха Уно уловил, что речь шла о каком-то убийстве. Живописуя подробности, комментатор явно старалась придать этой истории занимательный характер. Где-то на севере в небольшом городке был найден труп женщины. Замужняя женщина пришла на свидание к женатому мужчине; изрядно выпив, они забрались в кладовую сельскохозяйственного кооператива и вступили там в связь, после чего женщина была убита.

— Подумать только! Она умерла в экстазе любви! — Комментатор вскочила и, опустившись на татами, изобразила объятия. — Счастье, не правда ли? Отправиться на тот свет, будучи на верху блаженства! Кстати, женщина была очень волосатой…

Зрители — и те, кто собрался в студии, и завсегдатаи ресторанчика, потягивавшие пиво, и даже сидевшая за соседним столиком женщина с ребенком — дружно рассмеялись. Громче всех, будто заискивая перед пившими пиво взрослыми мужчинами, рассмеялся Юдзи.

— Дурень, что здесь смешного? — одернув его, тихо сказал Уно.

— Да ведь смешно! Что уж, нельзя посмеяться, когда смешно?

— Неужели можно смеяться над смертью человека?

— Не в этом дело! Просто эта женщина очень забавно рассказывает. Вы, сэнсэй, юмора не понимаете!

— Да, такого юмора я не понимаю…

— Полно вам! Вы слишком строги! И то нельзя, и это нельзя… Вот Хамамура понимает все с полуслова!

Хамамура — это был молодой преподаватель физкультуры. Действительно, он был очень популярен среди учеников. На Уно он производил впечатление человека довольно развязного. Он даже одевался так же, как его ученики. На музыкальных фестивалях, в темных очках и красной широкополой шляпе, Хамамура вместе с учениками играл на гитаре, распевал песенки. Безусловно, его обаяние притягивало ребят. И то, что Юдзи противопоставил Уно Хамамуре, лишний раз заставило его почувствовать всю глубину пропасти разделявшего их времени. Уно работал в школе уже 18 лет. Юдзи Асао сносил побои Исиды, потому что тот заботился о его отце. Точно так же Уно вынужден был стерпеть этот разговор, больно задевший его самолюбие, потому что был в ответе за этого юношу.

— В данном случае речь не о том, — спокойно произнес он, взглянув Юдзи в глаза.

–. Ну вот, сэнсэй… Вы и рассердились…

— Не рассердился. Давай-ка ешь поскорее.

— Я-то ем. А почему бы вам, сэнсэй, не составить мне компанию? Тут и рамэн^[30] готовят отменный! Я бы еще поел…

Уно, подняв два пальца, обернулся к стоявшему у кассы и с любопытством глазевшему в их сторону хозяину ресторанчика:

— Рамэн! Две порции! Да побыстрее!

Белый колпак хозяина, мелькнув, тут же исчез где-то за кассой.

— Да, сэнсэй, все-таки и вы понимаете с полуслова! — рассмеялся Юдзи.

IV

Уно и Юдзи сидели в соседнем с учительской небольшом кабинете. Туда же заглянула Икуко Кумэ, но, когда речь зашла о Сумико Уэмуре, она вышла из комнаты. В школе Юдзи заметно присмирел и все же время от времени с тоской поглядывал через окно на улицу, где мимо здания школы с шумом проносились автомобили и мотоциклы.

Уно спрашивал — Юдзи послушно отвечал.

Асао с Уэмурой были ровесниками, оба перешли в вечернюю школу из дневной. Однако вовсе не это послужило поводом к их сближению. До прошлого лета Юдзи и не замечал Сумико. И он и она часто прогуливали и практически не виделись в школе.

— Помните, сэнсэй, однажды вы меня здорово отругали? — спросил вдруг Юдзи.

— Однажды? По-моему, я весь год только и делал, что ругал тебя!..

— Я имею в виду тот случай, когда во время экзаменов гонял на мотоцикле…

Уно хорошо помнил этот случай. Юдзи Асао и еще несколько учеников с ревом носились на мотоциклах вокруг здания школы, из-за чего были отстранены от весенних экзаменов.

— Если сказать по правде, то тогда все это затеяла она.

— Сумико Уэмура?

— Да, но только, сэнсэй, теперь-то уж это «дело прошлое»!

— Ладно, ладно… — поневоле согласился Уно.

— Я как раз собирался пойти на экзамен, хотя заранее знал, что не отвечу ни на один вопрос и сдам чистый листок. А потому мне незачем было особенно спешить, и я зашел в «Потти».

«Одинокий Потти» — это было кафе недалеко от школы, где любила собираться молодежь. Там всегда было многолюдно.

Там-то Юдзи и встретился с Сумико.

— Я никак не мог вспомнить, где видел ее лицо. Сначала она все смеялась по этому поводу, а когда я собрался уходить, бросила мне вслед: «Иди-иди, экзаменуемый»! Тут я разозлился: «А ты-то, говорю, кто такая?» А она опять: «Собираешься сдавать эту галиматью?» И сигаретой попыхивает…

— Ого, выходит, даже Юдзи Асао можно удивить?

— Да нет… Я решил, что девочка просто выпендривается. А она опять: «Шпаргалки-то хоть приготовил? Бедные экзаменаторы! Они и подумать не могут, что экзамены проверяют только то, умеешь ты списывать или не умеешь!» Пока я ее слушал, опоздал на экзамен. Сам не знаю почему, я ужасно разозлился и решил, что не пойду совсем. Но когда я сказал ей об этом, она точно с цепи сорвалась.

— С цепи сорвалась?…

— Мы все вместе помчались к школе. Сумико уселась со мной на мотоцикл и стала просить: «Быстрее! Быстрее!» Из школы на дорогу выскочили учителя, я немного испугался, да и она уже больше не кричала: «Быстрей!» Но тут приехала патрульная машина…

Это жильцы соседнего дома, не выдержав шума и рева, вызвали полицию.

— Все разбежались в разные стороны, а мы с ней остались вдвоем. И тут вдруг она сказала: «А не уехать ли нам куда-нибудь далеко-далеко…»

Сумико Уэмуре очень хотелось увидеть море. И Юдзи всю ночь гнал мотоцикл к западному побережью Идзу. Там, остановившись на частной квартире, они прожили около трех дней. Вернувшись в Токио, Юдзи переехал жить к Сумико.

Уно, внимательно глядя Юдзи в лицо, слушал довольно беспечный рассказ. Ему трудно было поверить, что юноша и девушка так вот запросто могут начать совместную жизнь. Он невольно вспомнил дни своей нелегкой юности, когда, получая на жизнь гроши от отца, торговавшего вразнос лекарствами, по вечерам учился, а днем работал чернорабочим-грузчиком на строительных площадках. У него и времени не было на подобную свободную связь с женщинами.

— Хорошо… Ну а, живя вместе, вы когда-нибудь задумывались о будущем?

— О будущем?…

— Ну, например, о том, чтобы пожениться или…

— Не шутите, сэнсэй, мне же всего восемнадцать!..

— Разумеется. Но ведь вы жили вместе?

— Это не имеет никакого значения!

— Возможно — для тебя! Но Уэмура, должно быть, думала иначе!

— Чепуха! Она сама предложила мне переехать к ней! Да потом, она и не любила меня особенно…

С улицы вновь донесся рев мотоциклов. Это значило, что кончилась перемена и ученики, которые решили не оставаться на следующее занятие, возвращались домой.

В кабинет стремительно вошла Икуко Кумэ. Вид у нее был озадаченный.

— Уэмура не живет дома!

— Хорошенькое дельце!.. Что ж, она заставляет думать о себе хуже и хуже… Если так будет продолжаться, придется принимать какие-то меры…

Большинство учителей потребовали принять серьезные меры по отношению к Сумико Уэмуре, как только стало известно, что ею занималась полиция.

— Знаете, — вмешался 'Юдзи, — до знакомства со мной она встречалась с одним студентом, Асакура. Когда мы расставались, она говорила, что уйдет к нему! Может быть, она там?

— Ты знаешь его адрес?

— Адреса я не знаю, но знаю местечко, где он раньше подрабатывал. — И Юдзи назвал довольно известный китайский ресторан.

— Попробую навести там справки. — Икуко Кумэ торопливо вышла из комнаты.

Уно устал. Он чувствовал на душе тяжесть, которая обычно приходит после сильного нервного напряжения. Взяв со стола чашку с остывшим чаем и не спеша поднеся ее ко рту, он вдруг спросил:

— Почему же ты решил умереть?

— Об этом меня уже спрашивал дядюшка… Я и сам толком не знаю. Просто показалось, что так будет лучше. Ну как вам это объяснить? Все вдруг надоело!

— Ну-ну… И долго еще мы будем так несерьезно разговаривать?

— Ничего не поделаешь… Это действительно так.

— Я хотел услышать более определенный ответ. Ведь когда человек решает покончить с собой — это ужасно!

— Не знаю, может быть… В тот день мы с Сумико отправились на взморье. Стало вечереть, над морем заходило солнце, и я вдруг подумал, что не хочется возвращаться. Она тоже сказала, что хотела бы навсегда остаться в таком вот месте… Да и деньги у нас кончились. За гостиницу платить было нечем, мы даже собирались сбежать. Вот она и предложила: а что, если мы вместе умрем? Так мы и решили. Хотя, по правде говоря, я с самого начала не очень верил, что мы сможем умереть…

— Ну и легкомыслие!

— Не легкомыслие! — впервые рассердился Юдзи. — Мы ведь действительно тогда так думали!

Раздумывая над словами Юдзи, Уно вспомнил один случай. Осенью позапрошлого года совершил самоубийство еще один ученик их школы. Это был серьезный юноша, спортсмен, занимавшийся дзюдо. Почему-то он открыл газ в комнате дешевого пансиона, где тогда жил, — и отравился. Что толкнуло его на самоубийство? Никто не мог понять. Перед смертью он не оставил даже записки. Но то, что мысль о самоубийстве он вынашивал долго, было очевидно: перед этим он постарался навестить всех своих близких и друзей. Окружающие терялись в догадках. Неожиданно выяснилось, что примерно месяц назад по его вине в пансионе вспыхнул пожар, который вскоре был потушен, однако юноша воспринял случившееся слишком близко к сердцу и, видимо, так и не смог этого пережить. Помнится, Уно тогда поразился: неужели человек может захотеть смерти из-за такого пустяка?

— Задам тебе напоследок еще один вопрос. Почему вы отправились в S.? Ведь это довольно далеко!

— А разве вы не знаете? Там родился отец Уэмуры! И дом сохранился, большой такой, правда, сейчас в нем живут другие люди…

— Вот оно что… — Уно вспомнил удивление, проскользнувшее во взгляде матери Сумико, когда он заговорил об S. Да, действительно, в Сумико Уэмуре многое оставалось неразгаданным.

Когда они вышли в коридор, Юдзи огорченно спросил:

— Меня исключат из школы?

— Не думаю…

— У меня ведь и оценки неважные, наверняка исключат!

— Не знаю. Не могу сказать тебе ничего определенного, пока не выясню количество твоих прогулов!

Юдзи сквозь окно бросил взгляд на школьный двор.

— Ты действительно хочешь остаться в школе?

— Хочу! У меня здесь друзья.

Просторная спортплощадка во дворе, освещенная прожекторами, выглядела ярко и празднично. Там как раз проходила тренировка — школьные бейсболисты отрабатывали подачу мяча. Спортсменов было немного, человек десять, но тренировались они азартно, громко перекликаясь друг с другом. До того как увлечься мотоциклом, Юдзи тоже входил в бейсбольную команду. Стоя у окна, он следил за быстрыми движениями парней в белой спортивной форме, затем вдруг пробормотал: «Ну, хватит!» — и, словно забыв об Уно, пошел по коридору в противоположную сторону.

* * *

Окончилась последняя перемена, и Уно с учебником и коробкой мела направился в свой класс на третьем этаже. Войдя, он застал там пять-шесть человек. Сгруппировавшись у печки, они оживленно обсуждали что-то. Юдзи Асао не было видно.

— А где же Асао?… Он должен прийти.

— Вместе со всеми перекусил во время перемены — и смылся! — ответил кто-то.

— Он был какой-то взбудораженный, говорил что-то непонятное, вроде того, что его все равно выгонят из школы!..

— Что-нибудь случилось? — с беспокойством спросила самая старшая из учениц, та, что была замужем.

— М-да… Случилось… Трудный он все-таки парень!

Уно был огорчен и рассержен. Как классный руководитель, он собирался защищать Асао, а тут — на тебе… Своим самовольством Юдзи все испортил.

— Что ж, начнем урок. Займите-ка свои места.

— Как?… Будет урок?… — разочарованно буркнул парень, работавший механиком в автомастерской, но все же направился к своей парте.

Уно проверил по списку присутствующих — из четырнадцати человек отсутствовало девять, трое из них сбежали после перемены.

— Я вижу, здесь меньшая часть класса…

— Так ведь сегодня суббота, сэнсэй, — отозвался автомеханик. — Может, отменим урок, а?…

Уно, словно не слышал, начал писать на доске фразы из учебника. Мало-помалу класс настроился на рабочий лад. Достав тетради, все принялись переписывать в них предложения. С этого всегда начинались уроки Уно. Большая часть поступающих в вечернюю школу была слабо подготовлена. Встречались и такие, которые толком не умели написать даже буквы А, В, С. Поэтому почти целое полугодие Уно потратил на то, чтобы объяснить основные грамматические конструкции. Кроме того, у сидевших перед ним учеников практически не было возможности готовиться к урокам дома, и Уно вынужден был включать в программу и упражнения, предусмотренные учебником в качестве домашних заданий.

Кончив писать, он объяснил значения некоторых слов, а остальные велел поискать в словаре. Затем подчеркнул цветными мелками: подлежащее — черным, сказуемое — красным, определения — синим. В конце концов, даже ученики, знающие английский не лучше второклассников, могли уразуметь смысл написанных им фраз.

Все взялись за словари. Обветренные пухлые руки домохозяйки и темные от въевшегося в кожу до самых ногтей машинного масла руки автомеханика безуспешно, но усердно, словно преследуя спрятавшегося в чаще леса маленького зверька, перелистывали страницы.

Уно, прохаживаясь между партами и заглядывая в тетради, объяснял, как пользоваться словарем, растолковывал согласование слов и исправлял орфографические сшибки.

Однако Уно не давала покоя мысль о тех, кто не пришел сегодня на урок. За окнами горели пестро расцвеченные неоновыми огнями улицы Токио. Этот огромный, окутанный ночью город безвозвратно затягивал в свои недра его учеников. Вот и сегодня он отобрал у Уно одного из них. Возможно, кто-то из педагогов расценит поступок Юдзи Асао как прогул, но Уно не покидало ощущение, что какая-то неведомая сила вырвала парня из этих стен. И чувство острой боли от сознания собственного бессилия сжало сердце.

— Сэнсэй! — окликнула его сидевшая у окна ученица. Она работала санитаркой в госпитале. — Я не понимаю, что означает здесь это слово!

Карандашом она указала на одно из предложений: «We used to play hide and seek when we were little ones».

— «One» — это же «один», правда? Но тогда у меня ничего не получается!

— А кроме этого в предложении все понятно?

— Угу…

Уно удивился: не трудно было понять, что «play hide and seek» означает «играть в прятки», но отыскать в словаре «used to» было отнюдь не просто.

— Что ж, попробуйте перевести, — сказал он, объяснив значение «ones».

Молоденькая санитарка, старательно водя пальцем по строкам, в конце концов уловила смысл фразы. Именно так Уно учил их переводить. Он и сам, читая английские газеты и книги, всегда выделял в предложении отдельные фразеологизмы, стремясь при этом не к дословному переводу, а к тому, чтобы найти наиболее легкий и верный способ передачи смысла.

— Молодчина! — невольно вырвалось у него. Все в классе подняли головы.

— Вы, сэнсэй, довольны?

— «Use» означает «употреблять, пользоваться»! — с авторитетным видом заявил автомеханик.

— Да, но так получится бессмыслица! Поэтому я просмотрела все значения этого слова, глядь — да вот же как раз то, что нужно! — воскликнула девушка. Она залилась румянцем, радуясь не столько похвале, сколько собственному своему открытию.

— Я всегда говорил, когда работаете со словарем, учитывайте связь слова с другими словами предложения! — поддержал Уно ее энтузиазм. Обычно в такие минуты настроение учеников менялось на глазах. Вот и сейчас автомеханик задумчиво перелистывал словарь большими огрубевшими пальцами. Уно внимательнее пригляделся к санитарке. Ему приходилось лежать в госпитале, и, представив себе ее в белом халате, он подумал, что, должно быть, и там на нее можно положиться. Он помнил, что на экзаменах при поступлении в школу она, за исключением японского, получила нулевой балл по всем предметам — и по английскому, и по математике. Случалось, что и школу она пропускала из-за ночных дежурств. Словом, ей, как и всем вечерникам, было нелегко, но теперь она уверенно наверстывала упущенное.

И все же мысленно Уно вновь и вновь возвращался к тем, кого вырвала отсюда жизнь.

Кто-то тихо постучал в дверь. Уно вышел — и увидел Икуко Кумэ.

— Что случилось?

— Я узнала: Уэмура действительно живет у того студента…

— Пожалуй, с ней и вправду ничего не поделаешь…

— Я думаю: что, если попробовать туда сходить? Этому студенту и самому явно не по себе!

Уно взглянул на часы. До конца урока оставалось десять минут.

— Тогда подождите и меня, пожалуй… Как только кончатся занятия, я пойду с вами.

— Спасибо… Вы уж меня извините… — облегченно вздохнув, пробормотала Икуко.

Участие Уно явно приободрило ее, однако сам он вернулся в класс в мрачном расположении духа.

— Итак, закончим наш перевод! — И Уно начал вслух читать написанные на доске английские фразы.

V

Студент снимал квартиру в небольшом доме, расположенном на тихой улочке в двадцати минутах ходьбы от школы. Уно, представлявший, как обычно выглядит жилье молодого человека, которому помимо учебы приходится еще и подрабатывать, откровенно удивился, увидев уютную, довольно просторную комнату. Будь здесь только первоклассная стереосистема, занимавшая почти всю стену, он не был бы так удивлен, но в комнате стоял и холодильник, вряд ли являвшийся предметом первой необходимости для человека, ведущего холостяцкий образ жизни.

Высокий юноша в элегантном белом свитере беззащитными глазами, скрытыми за очками в серебряной оправе, беспокойно смотрел то на учителей, то на ученицу. Уно с Икуко Кумэ и Сумико Уэмура стояли друг против друга. Сумико Уэмура встретила их почти враждебно. Судя по невнятным объяснениям молодого человека, Сумико, видимо, не была предупреждена об их приходе. Даже не поздоровавшись, она молча отвернулась, но и профиль побледневшего красивого лица выражал явное негодование.

Однако отступать было некуда. Молодой человек, не зная, как вести себя, растерянно обернулся к Уно и неуверенно спросил:

— Может быть, я вас на время покину?…

— Простите… Должно быть, это будет не очень вежливо с нашей стороны… — ответил Уно, решив сегодня ограничиться лишь тем, чтобы уговорить Сумико вернуться в школу.

— Нет, что вы! Я как раз собирался выйти по делу.

Молодой человек поспешно встал, стремясь скорее вырваться из этой комнаты, атмосфера которой становилась все более напряженной. Сумико Уэмура презрительно наблюдала, как он, торопливо набросив пальто, открыл дверь. Проводив его взглядом, Икуко Кумэ как можно более приветливо обратилась к девушке:

— Как ты себя чувствуешь?

На осунувшемся лице Сумико промелькнула холодная усмешка. Не обращая на это внимания, Икуко Кумэ рассказала о том, как восприняли в школе случившееся.

— В школе ни тебя, ни Асао никто не осуждает! Наоборот, мы хотим тебе помочь. Прежде чем решиться на такое, ты, должно быть, достаточно выстрадала!

Сумико Уэмура, по-прежнему полуотвернувшись, молча слушала.

— Асао был сегодня в школе… Пришел как ни в чем не бывало! — вставил словечко Уно в надежде хоть как-то смягчить ее настроение.

— Вот как? — Она наконец-то взглянула в сторону Уно.

— Похоже, ему порядком досталось от дяди!

— Мерзкий тип этот его дядя!

Уно невольно вспомнилось, как отзывался о Сумико Исида.

— Твоя мать тоже очень переживала! — прибавила Икуко Кумэ, сообразив, что пример дядюшки Исиды вряд ли поможет уговорить Сумико вернуться в школу. Однако при упоминании матери выражение лица девушки сделалось еще более упрямым. Уно понял, что они допустили оплошность, коснувшись этой темы.

— Меня с ней ничто не связывает!

— Не знаю, что тебе сказать… Понимаешь, мать всю жизнь беспокоится о своем ребенке!

— Я не ребенок!

— Уэмура-сан!..

— Не понимаю! Зачем вы сюда пришли? Что вам от меня нужно?

— Мы хотим, чтобы ты вернулась в школу! И поэтому…

— Я не вернусь в школу!

— Ну, с такими решениями лучше не торопиться, — заметил Уно. — Бросить школу или учиться дальше — об этом мы еще поговорим, а сейчас я хочу спросить о том, что касается не только тебя, но и Асао. Почему вы решили покончить с собой?

— А что сказал вам Юдзи?

— Сказал, что просто так — вдруг захотелось умереть…

Сумико внезапно расхохоталась:

— На него это похоже! Да, действительно, было такое настроение.

— А я-то, откровенно говоря, предполагал, что у тебя были на то более серьезные причины. Кажется, этот городок — родина твоего покойного отца?

Сумико Уэмура удивленно, широко раскрытыми глазами посмотрела на Уно:

— Ну и что?

Уно, не отвечая на вопрос, продолжал:

— Я педагог. И не могу остаться равнодушным к тому, что с тобой произошло. Прошу тебя ответить на мой вопрос — независимо от того, вернешься или не вернешься ты в школу.

— Отец действительно родился там. Как-то раз, очень давно, он возил меня туда… Но к тому, что случилось, это не имеет никакого отношения!

— Сумико! — сочувственно сказала Икуко Кумэ. — Я понимаю твое возмущение поведением матери! И твой протест! Быть может, я рассуждаю непедагогично но, окажись я на твоем месте, возможно, поступила бы точно так же, и все же…

— Постойте-постойте… Возмущение чем?…

— Поведением матери… Она и сама говорила об этом!

— Что за чушь! Мать свободна и имеет право жить так, как ей заблагорассудится! Я тоже свободна и живу, как считаю нужным! Одно с другим никак не связано.

— Но послушай, ты ведь даже не задумываешься над тем, как ты живешь! — взволнованно воскликнула Икуко Кумэ.

— Над чем задумываться? — насмешливо глядя на нее, спросила Сумико. — Вы с самого начала считали, что я вывалялась в грязи! Вот и сейчас сказали, что я живу так в отместку матери. Но только я так не думаю.

— Тебе не кажется, что подобный образ жизни — безнравствен?

— А почему безнравственно жить с мужчиной, который тебе нравится?

— «Любить» и «нравиться» — это разные вещи… — побледнев, сказала Икуко Кумэ.

— Да?… А что значит «любить»?

Воцарилась гнетущая пауза.

— Разве не достаточно быть с человеком, пока он тебе нравится, и расстаться, когда чувство проходит? Быть взаимно свободными и наслаждаться жизнью?

— Нет, ошибаешься. Любовь возникает между людьми постепенно, шаг за шагом… И это чувство стоит беречь друг в друге.

— Все это ложь! И пример тому — брак! Когда мужчина и женщина, давно утратив свежесть чувств, продолжают жить вместе и зевая предаются сексу — разве это не безнравственно?

— Уэмура-сан!

— Все… Умолкаю! Да и что толку разговаривать с чистюлей, которая окончила заведение для благородных девиц и мечтает о блестящей партии!

Уно и Икуко Кумэ молча пили кофе, устроившись в мягких креслах уютного кафе неподалеку от станции метро. Откуда-то доносились тихие звуки фортепьяно. Икуко Кумэ сидела с удрученным видом, устало опустив плечи. Не так давно, возвращаясь домой электричкой после встречи с матерью Сумико Уэмуры, она думала, что может понять Сумико, хотя в этой девушке и раньше ощущался цинизм, — и вот сегодня столкнулась с этим цинизмом. Она чувствовала себя разбитой и подавленной. Особенно глубоко ранили ее слова, брошенные Сумико на прощание.

Она вновь задумалась над тем, что породило враждебность Сумико. Скорее всего, ее бунтарство — следствие озлобленности против матери, изменившей мужу и отвергшей дочь. Икуко Кумэ подумала, как было бы замечательно направить эту мятежную натуру на истинный путь, убедить ее честно зарабатывать на жизнь.

Уно во многом соглашался с Икуко Кумэ, но кое в чем у него были сомнения. Ему казались чересчур романтическими предположения Икуко Кумэ насчет Сумико. Для такого поступка Сумико была слишком трезвой натурой. Да и сама Уэмура не признавала этого.

— Сэнсэй, не найдется ли у вас закурить?

— Боже мой! Вы курите?

— Да так… Балуюсь… — Икуко Кумэ неумело поднесла к губам сигарету. — У меня больше нет уверенности в себе!

— Да что вы…

— Нет, правда! Просто не знаю, как быть… Может быть, мне лучше перейти в дневную школу?

Подобные настроения были не редкостью для молодых преподавателей. Хотя рабочий день в вечерней школе короче, преподавать здесь труднее, и молодежь стремилась в дневные школы. Однако в словах Икуко звучали, скорее, нотки отчаяния.

— Это связано с Уэмурой?

— Да, — она кивнула головой. — Я не вправе преподавать в вечерней школе! Я не умею сблизиться с учениками, как Хамамура, и не умею воспитывать их, как вы, сэнсэй!

— Не надо отчаиваться. И мне порой приходят в голову такие мысли.

— Нет, не такие же… Сэнсэй, — Икуко Кумэ взглянула на него полными слез глазами, — мне кажется, что я никак не могу переубедить Уэмуру, потому что в глубине души я испытываю то же самое! И мне нечего ей возразить…

— Что за вздор!

— Нет, правда. Нас разделяет невидимая, но толстая стена. Если бы я могла преодолеть этот барьер, подобно Хамамуре, то, возможно, все сложилось бы иначе… — Она закашлялась, поперхнувшись дымом сигареты.

Поистине Хамамура был незаурядным педагогом. Как никто другой он был близок к ученикам. После занятий Хамамура обычно садился на мотоцикл и спешил к своей подруге, хозяйке небольшого бара. Частыми гостями были там и его ученики, они по-приятельски болтали и пили сакэ. Однако и в таких взаимоотношениях с учениками был элемент педагогики: Хамамура строго запрещал приходить туда тем, кто начинал безо всякой причины пропускать занятия. Он был преподавателем «нового типа». На это, конечно, не каждый способен, и все-таки Уно считал, что Хамамуре следует стремиться к большему.

— Но мне и этого никогда не добиться! — вздохнула Икуко.

Уно взглянул на встревоженное лицо Икуко Кумэ.

— Я не хочу, чтобы вы думали, что я не желаю понять Сумико Уэмуру! — взволнованно сказал он. — Но поймите, ей нельзя уступить!

Не верю, что слова ее действительно отражают мысли. Это все надуманное!

— Не знаю…

Уно вспомнил о своих учениках: о санитарке из госпиталя, об автомеханике, о домохозяйке. Все они, каждый по-своему, стремились пробиться в жизни.

— Видимо, потому что вы, сэнсэй, хороший наставник…

— Нет, не в этом дело. В глубине души каждый из них чист, в них есть здоровое начало!.. И это непременно должно быть и в Уэмуре, и в Асао! Просто мы не сумели развить в них эти черты!

— Сэнсэй, — Икуко Кумэ опустила голову, — я очень устала!..

Ее побледневшее лицо по-прежнему выражало глубокое отчаяние и разочарование.

…Путь домой был неблизким. Смешавшись с толпой, они кое-как втиснулись в переполненный вагон электрички. И сегодня приходилось возвращаться после двенадцати ночи.

Выйдя на конечной станции, Уно быстро зашагал по переходу, чтобы успеть пересесть на последний ночной поезд. В переходе прямо на полу спали бездомные бродяги.

Оставшись один, Уно вновь вернулся к мыслям о Сумико и Юдзи. Должны же быть какие-то серьезные причины, толкнувшие их на самоубийство? Коррозия, разъедавшая их сознание, сделала их равнодушными и к смерти, и к жизни. В голове Уно промелькнуло слово «insen-tience» — неодушевленность… И он вдруг подумал, что, может быть, это и есть ключ ко всему происшедшему.

VI

Сойдя с электрички, Уно разыскал велосипед, одиноко стоявший на привокзальной площади. Когда сегодня днем он ехал на работу, стоянка была полностью забита, и ему пришлось пристроить свой рядом. Но сейчас почти все владельцы велосипедов разъехались по домам. Несколько часов назад поток серебристых колес устремился в сторону недавно построенного жилого микрорайона. И только велосипед Уно одиноко стоял в центре площади.

Еще каких-нибудь двадцать минут — и Уно дома. Рядом с домом росли гималайские криптомерии; там, среди деревьев, выстроились в ряд выкрашенные аляповатой краской двускатные крыши корпусов мотеля. Каждый день Уно приходилось проезжать мимо них. Над каждым домиком горела красная лампочка, означавшая, что он занят. И днем было то же самое.

Дома его встретила жена, Асако.

— Вернулся? Проходи… Я тоже сегодня пришла поздно — работаю…

Снимая пальто, Уно заметил разложенные на столе тетради.

— Ведь завтрашний день мы собирались посвятить Фумихико… Вот я и хотела сегодня успеть все закончить, — сказала Асако, поспешно убирая со стола. Она преподавала в начальной школе неподалеку от дома и, видимо, готовилась к уроку.

— Хочешь выпить?

— Да… Немножко.

«Наконец-то дома», — с облегчением подумал Уно, сев за стол. Отхлебнув виски, он с наслаждением ощутил в усталом теле приятную истому. Хотелось лечь и заснуть. Уно тяжело вздохнул. Молча наблюдавшая за ним Асако заботливо спросила:

— Очень устал?

— Да…

— А как же завтра?

— Ты о похоронах Фумихико?… Не надо волноваться!

— Ты уж извини…

— Само собой, разумеется. Я же отец.

— Да… Отец… — повторила Асако, печально глядя на собственное отражение в оконном стекле. Совсем недолго, меньше месяца, Уно был отцом, а она — матерью. Этот маленький человечек внес в их жизнь новый смысл. Счастье тех недолгих дней, когда их обоих переполняли новые, неизведанные чувства, и внезапная нестерпимая боль неизгладимо врезались в память и Уно, и Асако.

— А твои родители?

— Обещали приехать к полудню.

— Живут они далековато…

— Если ты очень устал, давай отложим все на другой день, — стараясь подбодрить Уно, предложила Асако.

Они купили место на кладбище, расположенном примерно в часе езды от дома. Туда нужно было перевезти прах Фумихико, до сих пор хранившийся в буддийском храме рядом с домом родителей Асако. Кладбище тоже было неподалеку от них. Но Асако хотелось, чтобы до захоронения останки ее ребенка еще раз привезли сюда, в дом, где он родился. Вспоминая, как рыдала Асако, когда ее мать, сказав, что прах ребенка не может бесконечно находиться в доме, увезла его, Уно каждый раз с тревогой задавался вопросом: «Сможет ли она когда-нибудь справиться с этим горем?»

— Пожалуй, я завтра сам съезжу за твоими родителями. А потом все вместе отправимся на кладбище, так будет лучше.

— Хорошо. Ты уж извини меня…

Уно снова хотел ответить, что он отец, но слова застряли в горле. Асако забеременела, когда ей было уже за тридцать. Испытав всю тяжесть поздних родов, она наконец-то подарила ему маленького сына. Ребенок родился слабенький и долгое время находился в специальной камере. И вот они привезли его в свой новый дом. Сколько времени он прожил здесь — неделю? Как-то в субботу вечером у младенца неожиданно начались судороги. Уно и Асако срочно повезли его к врачу. Они гнали машину от больницы к больнице, стучали во все двери, молили о помощи, но всюду им хладнокровно отказывали. С трудом отыскалиони больницу скорой помощи, где их ребенок умер в тот момент, когда ему наконец-то попытались помочь. Почти полгода после его смерти Асако провела в больнице. Да и после этого Уно часто замечал, как среди ночи, а иногда и до самого рассвета, она плакала, обнимая урну с прахом сына. Сейчас она начала постепенно изживать свою скорбь. Целиком посвятив себя детям в школе, она пыталась находить силы для жизни в работе. Это был нелегкий путь, но пройти его было необходимо. Себя Уно заставлял делать то же самое.

На следующее утро он начал готовиться к поездке, собираясь в девять выйти из дома. Асако, встав еще раньше, хлопотала на кухне — было решено, что после похорон все заедут к ним пообедать. Увидев сквозь открытую дверь, с какой энергией жена занималась подготовкой к обеду, У но почувствовал, скольких усилий и внутреннего напряжения стоило ей сегодня взять себя в руки.

— Ну, я поехал! — сказал он, присев в прихожей на корточки и зашнуровывая ботинки. Асако наблюдала за ним, вытирая о фартук руки.

Вдруг зазвонил телефон. Асако ушла в комнату и оттуда позвала Уно:

— Тебя.

Кто бы это мог быть? Уно нахмурился. Он не планировал на сегодня никаких других дел, кроме похорон сына.

— Кажется, кто-то из учеников! — сказала Асако, передавая ему трубку.

— Слушаю!

— Сэнсэй! Это я, Асао!

Голос доносился издалека, но и сквозь расстояние в нем слышались безысходность и отчаяние.

— Что с тобой? Что случилось?

— Сэнсэй, помогите! Он… дядюшка… отправляет меня! Силы самообороны!

— В Силы самообороны?

— Да! Он говорит, что я безалаберный, а армейская закалка меня исправит!.. Сделайте что-нибудь, сэнсэй! Я не хочу!..

— Тебе надо просто наотрез отказаться.

— Это бесполезно. Он заодно со своим приятелем — они не станут меня слушать…

— Этот знакомый — из Сил самообороны?

— Не знаю… Он уже не раз советовал дяде отдать меня на военную службу…

— Вот как… — Уно на мгновение задумался. Он видел перед глазами обеспокоенное лицо Асако.

— Прошу вас, сэнсэй, придумайте что-нибудь!

— Да… Не знаю, что и делать… Подожди минутку!

Он зажал ладонью трубку и взглянул на Асако.

— Моего ученика заставляют идти на военную службу…

Лицо Асако как будто окаменело. Она отдала все свои душевные силы подготовке к сегодняшнему событию и сейчас болезненно пыталась понять смысл сказанного Уно.

— Ты едешь к нему? — спросила она, стараясь справиться с собой. Прежде всего Асако была педагогом.

— Прости меня, но… — начал было Уно. Жена отвернулась.

— Тебе лучше поторопиться, — сказала она.

Уно, вздохнув, заговорил в трубку:

— Я сейчас выезжаю. Наберись мужества и категорически отказывайся! Все будет зависеть от того, насколько сам ты сможешь быть твердым!

Подставляя лицо встречному ветру, Уно мчался на велосипеде. Шоссе в воскресный день было почти пустым. Он все дальше и дальше удалялся от дома, и его беспокойство об Асако все более сменялось тревожными раздумьями о Юдзи. В памяти промелькнуло лицо дядюшки Исиды. Он понимал, что этот замысел Исиды, сводившийся к нехитрому принципу: раз испачкался — устроим-ка тебе хорошую головомойку, представлял собой серьезную опасность. И контратаку необходимо было начать именно с Исиды, который по собственному невежеству даже не сознавал, в какие сети затягивали и его, и племянника. Уно взволнованно думал о том, как помочь им вырваться из этих пут.

А с неба ярко светило солнце, напоминая о приближении весны. Но и зима пока не сдавалась — почки на деревьях еще оставались твердыми. На привокзальной площади среди недавно отстроенных огромных зданий банков и универмагов беспечно толпились люди, целыми семьями пришедшие на открытие праздничного воскресного базара. И в этой мирной суете велосипед Уно, тихонько поскрипывая, медленно пробирался к станции.

Кимико Сато В баню

Автобус отошел, и в воздухе вихрем закружилась пыль. Синобу несколько раз чихнула, прикрывая лицо рукавом теплого пальто. И почувствовала резь в горле. Еще не прошел насморк: простудилась она дней десять тому назад, когда возвращалась домой после бани. Последнее время она часто простужалась, почти каждый раз, как возвращалась от матери. И не удивительно: выкупав мать, она второпях мылась сама, а потом, не остынув, бежала домой, целый час тряслась в автобусе, а потом еще на пронизывающем вечернем ветру брела по дороге в гору. Синобу с мужем жили на холме, на северо-востоке Нагой, а мать — здесь, на побережье залива Исэ, то есть на противоположном конце города.

Синобу подняла воротник пальто и зашагала вперед, выпрямив худую спину.

Какой сильный ветер! Он разогнал плотные свинцовые тучи, и вдали на юге стали видны по-солдатски выстроившиеся в ряд огромные дымящиеся трубы. Дым красновато-коричневой краской раскрасил небо. Там — промышленный район, воздвигнутый на осушенном побережье полуострова Тита. Когда ветер меняется, трубы исчезают, словно испаряются. Под тяжелыми плотными облаками тянется вереница невысоких муниципальных домов, последние пять — семь лет эти старые деревянные лачуги не раз перестраивались. Черные жестяные крыши покрывали шифером, пристраивали низенький второй этаж, добавляли комнатушку без окон. Когда в просвет между тучами прорывается слабый луч заходящего солнца, видна каждая щель. На повороте Синобу взглянула в сторону. И сразу заметила: что-то изменилось. Торговка окономияки,^[31] жившая по соседству с матерью, надстроила второй этаж с крышей из серой жести. Нижняя, черная крыша почти не видна из-за свисающих со второго этажа голубых труб сушилки для белья.

«Думает, если мать — одинокая старуха, над ней и издеваться можно…»

Синобу ускорила шаг. Местность была расположена на уровне моря, и стоило пойти дождю, как вода начинала захлестывать пороги домов, двери разбухали и плохо открывались. Синобу отворила дребезжащую фанерную дверь. Но мать, всегда выходившая на скрип двери, не появилась. Синобу прошла в кухоньку с земляным полом, за кухонькой помещалась небольшая, в три дзё,^[32] комната с деревянным настилом. Из глубины дома слышался звук телевизора.

— Мама! Мама! — позвала Синобу.

Она ступила на дощатый пол. В просвет между неплотно задвинутыми фусума^[33] виднелся край неубранного футона.^[34] А ведь мать, как и Синобу, всегда была аккуратной; она не из тех, кто позволяет себе спать днем.

— Мама! Это я!

На всю комнату гремит телереклама.

— Мама!

Синобу бросила вещи на дощатый пол. Потеряла равновесие, споткнувшись обо что-то.

— Ну мама!

Она с усилием раздвинула фусума, и тут розовое одеяло медленно приподнялось.

— Это ты, Синобу?

Мать протерла глаза и заправила коротко стриженные волосы за уши. Движения ее тонких длинных пальцев были удивительно изящными. Синобу, тяжело дыша, наблюдала за ней.

— Ты что это, мама? Спать днем, да еще с включенным телевизором! Какая беспечность!

Мать села на колени, уперлась руками в пол и легким движением выскользнула из-под одеяла. Изящество матери, являвшее резкий контраст с грязной, засаленной наволочкой, неожиданно напомнило Синобу последние слова отца:

— Пожалуйста, позаботься о матери. Ведь она совершенно не приспособлена к жизни.

И отец, скончавшийся от чахотки спустя год после войны, и мать были словно из другого мира. Дед был управляющим субподрядным авиазаводом М. Слабый здоровьем и крайне избалованный, отец, так и не доучившись в художественном училище, женился на красивой и покорной девушке и жил на средства, которые получал от деда, в пригороде, где не приходилось опасаться воздушных налетов, но после окончания войны завод закрыли, и отец, словно потеряв опору, покатился вниз. Некоторое время он преподавал рисование в женской школе. Работа обострила болезнь, и он умер в тот год, когда Синобу, окончив школу, поступила на работу в банк. Мать, разумеется, оказалась на иждивении Синобу. При всей изысканности манер мать совершенно ничего не умела делать. Она была так воспитана: женщина должна заниматься своим туалетом, а все остальное пусть делают другие.

Посему все то, чего мать не желала касаться, должна была взвалить на свои плечи дочь, Синобу. После смерти отца Синобу, отличавшаяся неженской твердостью, быстро освоилась с новой ролью…

Мать, даже не стряхнув приставшие к подушке седые волосы, сложила футон, сдвинула его в угол и спокойно возразила:

— Какая беспечность, Синобу? Да заберись сюда вор, тут и взять-то нечего. Одно старье, и нести тяжело — футон, телевизор, стиральная машина, холодильник… — Мать издала странный горловой смешок: — Ты что, Синобу, решила, что я умерла? И впрямь, в газетах частенько пишут о таком: когда умирают одинокие старики, об их смерти узнают только через несколько дней.

Синобу, нагнувшись за брошенным на пол свертком, нахмурилась.

— Знаешь, а это было бы неплохо. И мне хорошо, долго не мучиться, и тебе облегчение.

— Мама, ты что говоришь?! — возмутилась Синобу.

— А что? Сама виновата, что не родила себе сына.

Мать была родом из префектуры Миэ, и ее говор, слегка изменившийся от долгих лет жизни в Нагое, звучал удивительно мягко. Синобу, все еще хмурясь, развернула сверток и достала электрогрелку. Конечно, котацу с угольными брикетами было и дешевле, и давало больше тепла, но мать постоянно роняла горящие угли, прожигавшие в деревянном полу дыры.

— Вот, возьми. Здесь столько же, как и обычно…

Синобу протянула матери белый конверт. Двадцать три тысячи иен. Ровно на месяц. Год назад Синобу, рискуя вызвать недовольство мужа, несколько увеличила сумму, но цены росли прямо на глазах, и она не знала, можно ли прожить на эти деньги. Во всяком случае, у матери она не спрашивала. Мать благодарно приподняла конверт обеими руками и положила его в ящик алтаря.

— Я тебе принесла мед и масло, положу в холодильник.

Синобу отворила дверцу старенького холодильника — он, как и все вещи, был принесен из ее дома, — и у нее даже перехватило дыхание. Холодильник был абсолютно пуст. Стенки холодильника потрескались, из трещин на белой эмали проступила ржавчина. Синобу в сердцах захлопнула дверцу, откуда на нее словно пахнуло леденящим холодом.

Мать повернулась от алтаря и виновато проговорила:

— У меня не то, что у тебя — и положить нечего. Не будешь же ставить туда овощи и соленья.

Синобу мучительно закусила губу. В горле точно комок застрял. Глядя в спину застывшей у холодильника дочери, мать сказала:

— Последнее время все тебя сердит, что ни скажи. А ведь я ничего такого не говорю.

Потом встала и добавила:

— Ладно, своди меня лучше в баню. Я уже девять дней не мылась.

Два года назад у матери подскочило давление. Она всегда была мнительной, даже малейшее недомогание лишало ее покоя, а тут она заметно сдала.

Узнав, что матери несколько раз становилось дурно в бане — домой ее приводили соседи, — Синобу попросила мать не ходить в баню одной.

— Пожалуйста, больше не делай этого. Зачем обременять соседей. Я сама буду приезжать и водить тебя в баню.

Но мать колебалась.

— От тебя на одном только автобусе час. Тебе будет трудно.

Все вышло так, как говорила мать. Детей у Синобу не было, но она с мужем хлопотала в книжной лавке и ухаживала за свекром, которому шел уже восьмой десяток, так что вскоре она стала приезжать всего раз в неделю, а потом — и в десять дней. Мать покорно ждала, не жалуясь и не упрекая.

Взяв мать за руку, Синобу вышла из дома и увидела соседку, толстую торговку окономияки, разжигавшую на улице в переносной печке угольные брикеты. Было видно, что ей трудно нагибаться: ноги у нее короткие и тонкие, как у ребенка, а тело — круглое, точно бочка.

Синобу вежливо поклонилась.

— Спасибо вам, позаботились о матушке…

— В баню идете? Это дело, — отозвалась соседка. Она пристально оглядела украшенное гербом темное шерстяное кимоно Синобу и моргнула покрасневшими от недосыпания и едкого угольного дыма глазами.

— Эх, и мне бы разок помыться, пока водичка чистая. Моюсь всегда под конец, когда вода в чане уже черная, а цена такая же!

И она расхохоталась. Синобу еще раз поклонилась, и они двинулись дальше. Мать прошептала:

— Кончится ночная смена, придут рабочие с завода, так она до полуночи работать будет, подкладывая брикеты. Ох, и деньги она гребет! Телефон у себя поставила.

«N-сэйтэцу» был самый большой завод в южном промышленном районе города.

— Ишь, прямо над моей крышей сушилку пристроила…

Синобу, крепко сжав ее руку, ускорила шаг. Но вдруг приостановилась.

— Надо на обратном пути занести ей хотя бы сахару, вдруг придется когда-нибудь попросить ее позвать тебя к телефону.

В бане, что была поблизости с домом — даже старуха добрела бы туда за несколько минут, — Синобу мылась еще в детстве.

Нарисованная на кафеле стен Фудзи и большой, похожий на птичьи крылья вентилятор на потолке раздевалки — все те же, но сами купальни полностью переделаны. На стенах зеркала, перед ними краны с горячей водой. На еще новеньких зеркалах развешаны рекламные листки. Сверкают свежей краской черные и красные иероглифы: приглашают в магазин тканей и сусия,^[35] родильный дом и магазин по продаже аксессуаров для машин. Между зеркалами стоят белые цилиндрические баки для мусора, на них тоже виднеются иероглифы: «Безопасность движения нужна всему миру…», «Депутат городского совета…» Дальше — неразборчиво. Вот гадость, даже до бани добрались!

Одна из девиц с крашеными волосами, столпившихся по ту сторону большого чана, вытащила наманикюренным пальцем изо рта жевательную резинку и щелчком отправила в ящик «депутата городского совета». Девицы работали в баре у станции и всегда в этот час (баня открывалась в три дня) вместе ходили мыться. С тех пор как вокруг муниципальных жилых зданий понастроили хибар, где поселились рабочие с завода, таких девиц здесь пруд пруди.

Синобу немного отодвинулась и негромко сказала матери:

— Входи в воду постепенно, не окунайся целиком.

— Хорошо, — послушно кивнула та.

Мать ухватилась обеими руками за края чана и, повернувшись спиной, зашла в воду по колено. Некоторое время она стояла неподвижно, сверкая ягодицами: ее тело, располневшее после того, как ей исполнилось пятьдесят, светилось белизной. Затем, потихоньку согнув колени, она медленно, в течение нескольких минут, погрузилась в воду: сначала по пояс, потом до груди и, наконец, по шею. От напряжения мать губы вытягивает — у нее такая привычка, на вздернутом носу выступает пот. Бросив взгляд на ее невыразимо счастливое лицо, Синобу отвела глаза и сказала нарочито сухо:

— Может, подлить холодной? Такая горячая тебе вредна.

— Хорошо. — Мать послушно открыла кран.

«Старушка…», — невольно вспомнила Синобу слова мужа.

В доме Синобу примерно год тому назад, перегородив кухню, поставили ванну с газовой колонкой. Семидесятипятилетнему свекру стало не под силу ходить в баню.

— А дома ты сама его сможешь мыть, — сказал муж, когда ванная была готова. Повесив большое зеркало, он пришел в восторг от собственной идеи: «Просто прекрасно!» Но Синобу стеснялась мыть свекра.

— Ты что? Не девочка уже, чтобы стыдиться. Сама уже старушка. Оттого и детей нет.

Муж подмигнул. Необходимость заботиться об отце, видимо, не вызывала у него недовольства. Теперь почти каждый вечер свекор бормочет, когда Синобу вытирает его покрасневшее от горячей воды тело: «Эх, и хороша же была водичка!» И каждый раз Синобу думает: «Завтра же поеду к матери». Но у нее столько хлопот — ведь магазин тоже всецело на плечах Синобу.

Хидэо было двадцать пять, когда он с первого взгляда влюбился в двадцативосьмилетнюю Синобу, работавшую тогда в банке, и привел ее в дом; с той поры она трудилась не покладая рук: ухаживала за больной свекровью, когда та умерла, хлопотала на похоронах; потом выдала замуж золовку Бэнико. Также благодаря ее расторопности они получили банковскую ссуду, перестроили магазинчик. Теперь он приобрел свое «лицо»: Синобу с мужем подбирали книги по изобразительному искусству и общественным наукам, и их постоянными покупателями сделались студенты. Хидэо был человек безотказный, из той породы людей, что, наспех переодевшись после работы, тут же опять бегут куда-то. Он вечно был занят общественными делами, занимая пост секретаря Ассоциации местных жителей, и покупателей теперь обслуживала одна Синобу. Она была настолько аккуратна, что, обнаружив нехватку каких-то десяти иен, снова пересчитывала все на счетах. Если в конце месяца после уплаты процентов в банк и перевода обычной суммы матери оставались лишние деньги, Синобу откладывала их и потихоньку покупала новые электроприборы.

А старые — стиральная машина, холодильник, пылесос, телевизор — перекочевывали к матери.

Робкое условие, выдвинутое перед свадьбой: «Я единственная дочь и должна заботиться о матери» — Хидэо воспринял весьма спокойно и за последующие десять лет ни разу не выразил недовольства по поводу ежемесячных переводов матери. Но, блюдя интересы свекра и золовки, большие потачки не допускал. Золовка Бэнико не упускала случая уколоть.

— Неудобно, конечно, так говорить — он ведь старший брат, — но это же просто святой, и только! Никаких развлечений — одних тропических рыбок покупает…

Бэнико, выклянчив, как всегда, у Хидэо денег на карманные расходы, ушла домой, а Синобу, стоя у большого, в метр шириной, аквариума, помешивала воду щипцами для углей. Тропические рыбки — морские ангелы и суматранские барбусы — метались из стороны в сторону, растопырив свои словно плиссированные плавники.

«Просто я предвзято отношусь к золовке», — попыталась Синобу уговорить себя. В тот день она купила цветной телевизор. Купила взамен еще нового черно-белого, потому что сломался телевизор у матери. На мать было больно смотреть, когда она, склонив голову набок, с треском вертела переключатель в поисках хоть какого-нибудь изображения.

— Ты дергаешь переключатель, потому он так быстро и ломается, — сказала она, а про себя подумала, что надо бы перевезти сюда свой, черно-белый. Однако, когда Синобу купила цветной телевизор, оказалось, что она здорово ошиблась в расчетах. Даже при скидке нужно было три года выплачивать пять тысяч иен в месяц. Синобу даже перестала курить — якобы из соображений здоровья. Когда рядом с аквариумом устанавливали обновку, явилась Бэнико с ребенком.

— Ах, какая роскошь! То-то отцу радости.

И стала ластиться к Хидэо, который кормил червячками тропических рыбок.

— Послушай, братец! Отдай мне ваш старый, черно-белый. У нас на втором этаже нет телевизора. В гостиной-то, конечно, есть, но там свекровь спит. Вечером телевизор не посмотришь.

Хидэо засмеялся: «Ну что же, вот только жену спрошу». Сказать «нет» было немыслимо. Когда Бэнико, вызвав такси, суматошно грузила телевизор, Синобу, неслышно ступая, поднялась на второй этаж. Она подошла к свитку с изображением бодисатвы, висевшему у туалетного столика, и постепенно бурное дыхание успокоилось. Закуток в три дзё, угол, отгороженный на отведенном под склад втором этаже, — это ее комната, тут она поставила у крохотного, выходящего на север оконца столик и повесила над ним бодисатву. Бодисатва, сидящий на облаке и играющий на флейте, — память об отце. Отец умер, когда она только-только окончила женскую школу, и остался в ее памяти молодым и ясноглазым. Он рисовал бодисатву незадолго до смерти, словно одержимый. Позднее Синобу узнала, что это был бодисатва Унтюкуё с фрески храма Бёдоин в Удзи.

— Не то. Нет, совсем не то!

Со вздохом, похожим на стон, он, сжимая кисть костлявой рукой, с силой ударял по листу бумаги.

А потом рвал и выбрасывал.

— Не то. Опять не то!

Синобу до сих пор словно наяву слышит его стоны.

Один из этих листов Синобу склеила и отдала мастеру сделать свиток. У бодисатвы была оторвана голова, поэтому на шее виднелся кривой воспаленный шрам. Бодисатва топтал босыми ногами облако и весело играл на флейте.

— Когда мать умрет, уйду. Уйду из этого холодного дома.

«Секретарша с, большим опытом бухгалтерской работы, по совместительству горничная? Зарплата — двадцать три тысячи иен в месяц». Небожитель вскидывает оторванную голову и вглядывается в бледную, как полотно, кусающую губы Синобу.

В такую пору Синобу и повстречалась с тем быстроглазым студентом. Она первая обратила на него внимание. Несмотря на зимний холод, он был в одной черной студенческой форме, даже без шарфа, и весь дрожал, засунув руки в карманы. Он разглядывал альбом репродукций картин из Лувра. Синобу заметила, что он смотрит на обнаженную женщину. Ее дышащее теплом тело свободно раскинулось на черном фоне. Темные страстные глаза студента то впивались в картину, то рассеянно обращались к проезжавшим мимо магазина машинам. От этого взгляда по телу Синобу пробегала дрожь.

— Нет, не то. Не то, не то! — слышался ей голос отца. Синобу не могла отвести взгляд от профиля студента. Через несколько дней студент пришел снова. Он заметил взгляды Синобу, смутился и было захлопнул книгу. Но Синобу, не желая показывать, что она следит за ним, с улыбкой подошла и взглянула на репродукцию.

— Венера Бардо. Она как теплая. Хорошая картина.

Потом ей вдруг стало стыдно, и уши у нее порозовели. От ее затылка с гладко зачесанными кверху волосами повеяло очарованием.

Студент, вздрогнув, пристально посмотрел на Синобу. После этого Синобу несколько дней чувствовала на себе взгляд его темных глаз. Ей казалось, что кожа ее склоненного над бумагами лица пылает и заливается алой краской. Однажды Синобу не вытерпела, поднялась, уронив с коленей счета. Сунула ноги в дзори^[36] и, глядя студенту прямо в глаза, медленно, как лунатик, пошла к нему. В этот момент пальцы Синобу коснулись чего-то мягкого. Синобу остановилась. Это была метелка из перьев. Пальцы Синобу сжали метелку и неожиданно для себя начали прилежно смахивать пыль с книг. Этим все и кончилось. Студент больше не приходил. Каждый день Синобу слонялась перед магазином. Ждала, ждала, устала ждать, отчаяние синяком отпечаталось на ее лице, и Синобу поняла, что ей уже сорок два и студент годится ей в сыновья. Она удивилась самой себе, как это не пришло ей в голову раньше.

«Что же мне делать?» — «А чего тебе хочется?»

Она не отрываясь смотрела на воспаленный шрам на шее небожителя.

…Синобу очнулась и обнаружила, что сидит в бане, перед зеркалом. Зачерпнув из чана воды, она полила себе на плечи. Набрала побольше, снова выплеснула на плечи, словно совершая ритуальное омовение. С недавних пор это вошло у нее в привычку.

Водопадом падая с плеч, вода скользит по коже Синобу, рассыпаясь на бесчисленные капли. Ни одна капелька не задержится. Белая, с проступающей изнутри, как у жемчужины, розовизной, кожа отталкивает воду, не желает намокать. Синобу зачерпывает воду и выплескивает на тело.

Что выражают эти бессмысленные действия? Отчаяние? Досаду ли на себя уже увядающей, но так и не узнавшей настоящей жизни женщины?

В помутневшем от пара зеркале профиль Синобу, рассматривающей свое белое обнаженное тело.

— О, Ёко-сан! — вдруг воскликнула мать, вся, словно ребенок, в мыльной пене. Старуха, к которой она обращалась, являла собой полную ее противоположность: темная, худая, костлявая, она жила в семье женатого сына в муниципальном доме: сын служил в муниципалитете.

— Давненько не видались. Как здоровье?

Мать кладет на измазанные мылом колени мочалку и присаживается на кафельный пол.

— Помаленьку.

Ёко садится рядом и вытягивает ноги.

— А я зубы вставила. Выдирали — через день, по четыре. Вот.

Ёко разевает рот и показывает ряд белых, похоже, фарфоровых зубов.

— Неужто все вставные? И вкус чувствуешь?

— Как только вставили, было немножко непривычно, но теперь даже лучше стало. Все что угодно могу разжевать, просто благодать.

— Все что угодно? Да ну? Вот хорошо-то!

Мать вздохнула и украдкой взглянула на Синобу. А у Синобу чуть не сорвалось с языка: «А сколько это все стоило?»

— А как поживает Табо?

Трехлетний Табо — внук Ёко.

Ёко скривилась.

— А вот, послушай. В субботу невестка с сыночком вернулись с работы пораньше и отправились с Табо на лыжах кататься. Целый день его нянчу, пока они работают, а потом еще развлекаться изволят! Воображают, что заслужили это своим трудом. Каждое утро невестка уходит из дому в семь и возвращается в шесть. А я каждый день работаю по одиннадцать часов.

— Ну уж — одиннадцать часов! Это вы, пожалуй, прихвастнули! И потом разве молодым не нужно отдыхать? — Синобу, сама того не желая, ввязалась в разговор.

— Ну а старикам отдыхать не нужно?

Ёко придвинулась костлявым телом, в глазах у нее загорелся гнев.

— Значит, и ты, Синобу, так думаешь? Выходит, старики за кормежку да за телевизор должны в ножки кланяться? Ни за что. Я сыну сказала: больно хорошо устроились. Сами развлекаются, а старуху заставляют работать. С завтрашнего дня отказываюсь нянчить Табо. Так и сказала.

Ёко торопливо облилась горячей водой и, вздрагивая всем телом, полезла в чан.

Синобу брезгливо наблюдала, как отвисшая старческая кожа трется о край чана. Но вслух все обратила в шутку:

— Старики должны быть тихими. Горячиться им вредно.

— Такими, как бабушка Курэнай?^[37] Таких уже теперь нет — добреньких, да благородненьких, — проворчала старуха и погрузилась в воду по шею.

У Синобу дрогнули губы. Она покраснела до кончиков ушей. Молча отошла и села в стоявшую напротив лекарственную ванну. Вернулась застарелая боль.

«Такую невестку, как Канако у бабушки Курэнай, только по телевизору и увидишь».

Так сказала тогда та старьевщица. Это была невысокая женщина с торчащими из-под желтого платка рыжевато-коричневыми волосами. Ее муж погиб в автомобильной катастрофе.

Свекровь ее была маленькой сгорбленной старушкой. Выглядывавшие из-под момпэ^[38] старческие ноги всегда были разрисованы причудливыми узорами пыли. Она, выбившись из сил и глядя перед собой пустыми глазами, тащила под палящим летним солнцем наполненный до краев тряпьем велосипедный прицеп. Невестка пронзительно кричала:

— Хозяйка, нет ли старья?

Когда же она поворачивалась к свекрови, ее льстивый голос мгновенно менялся:

— Эй, бабушка, ну кто так завязывает? Гляди, вот-вот развяжется!

Синобу не утерпела:

— Зачем заставлять работать старого человека? Она же вот-вот упадет!

На что старьевщица возразила:

— А разве я кого заставляю?

И Синобу прикусила язык.

Через полгода невестка осталась одна. Соседи рассказывали, она радовалась, что «наконец-то избавилась от обузы». По сути дела, получая пособие за погибшего в аварии мужа, старьевщица не так уж нуждалась, чтобы заставлять работать свекровь. И все же она таскала за собой старую больную женщину, пока та не умерла прямо на улице.

Старьевщица, повязанная все тем же желтым платком, по-прежнему приходила скупать тряпье. В последнее время она начала приторговывать поношенными вещами. За пятьдесят — сто иен продавала свитера, старомодные женские костюмы. И похоже, торговля шла успешно. Неразборчивость женщин, покупавших такие вещи (неизвестно, кто их еще носил!), казалась Синобу омерзительной. Как-то дождливым днем, в самом начале зимы, старьевщица попросила позволения погреться в магазинчике Синобу и подкрепиться. Синобу усадила ее в конторке. Подав горячего чаю, спросила о свекрови.

— Никогда не прощу ей того, как она со мной обращалась. Ей богу. Пока был жив муж, даже сасими^[39] разрешала покупать только на двоих. Накорми мужа — он мужчина! Сама ела: она старуха! А мне не давала. Мне казалось, что в нее просто дьявол вселился.

Синобу прервала старьевщицу, тараторившую без умолку:

— У нее было высокое давление?

У матери Синобу давление поднималось до ста восьмидесяти. Старьевщица сказала:

— У свекрови давление было под двести. Слава богу, все так кончилось, а то разбей ее паралич — вот было бы возни. Хорошо, умерла в одночасье.

Синобу подлила чаю, предложила маринованной капусты. Перед уходом гостья попросилась в туалет. Туалет был в коридоре, у черного хода, и она возвратилась через гостиную, где сидел свекор.

— Послушай, у того старика, что смотрит телевизор, давление тоже высокое? — спросила она, почему-то понизив голос.

Синобу обдало неприятным запахом изо рта старьевщицы.

— Попьет перед сном побольше, на рассвете захочется в туалет, верно? И в холодном туалете помрет.

Синобу, не отрываясь смотревшая в рот старьевщице, отпрянула. Сердце забилось так, что, казалось, было слышно, как оно стучит. А старьевщица как ни в чем не бывало достала из груды тряпья что-то из темно-лилового шелка и поднесла к носу Синобу.

— Может, купишь? Кимоно из узорчатого шелка! Если перекрасить, получится шикарная вещь. Я его купила по дешевке, так что отдам почти даром.

Синобу взяла в руки старое кимоно.

— Так это чужая вещь? — спросила, поборов дрожь в голосе.

— Такое мне часто попадается. Вот ведь времена: все выбрасывают.

Старьевщица взяла у Синобу бумажку в пятьсот иен и, посмотрев ее разок на свет, положила в кошелек. Она уже давно ушла, а сердце у Синобу все трепетало. Бурное дыхание вздымало грудь. Плотно затянутое (свободное Синобу не любила) кимоно стесняло движения. Оби сдавило грудную клетку, узел впился в кожу. Было трудно дышать, и Синобу даже запрокинула голову. Она скатала в комок обвившееся вокруг руки кимоно и пошла выбросить его в мусорный ящик перед магазином.

Но возле ящика она остановилась. Синобу расправила на руке темно-лиловый шелк, казавшийся в свете дождливого дня землистым. Скользкая блестящая ткань напоминала панцирь навозного жука. От правой руки, на которой висело кимоно, по всему телу распространился, рождая отвращение, влажный холод. Синобу, не опуская руки, боролась с тошнотой. Она купила это мерзкое кимоно потому, что старьевщица угадала ее мысли. В глубине души Синобу желала матери смерти. Она не могла отдать мать в дом для престарелых, когда та окончательно сдаст, но понимала, что помочь ей не сможет ничем; не раз, до изнеможения размышляя об этом, она в душе желала ей смерти, и змея тайной ненависти поселилась в ней: вот если бы не было матери, у нее началась бы новая жизнь! — отвратительная, холодная змея…

В тот день Синобу не выбросила старое кимоно. Переборов тошноту, она аккуратно сложила его и спрятала в глубине шкафа.

Ёко вылезла из чана и начала мыться. Опираясь на бортик, уселась — видно, утомилась. Вяло двигала мочалкой, размазывая мыло по шее и груди.

Увидев, что она с натугой перекинула мочалку на спину, Синобу вышла из воды и подошла к старухе.

— Давайте потру вам спину.

А сказав, подумала: что это я? Только что выслушав такую отповедь! Она была противна сама себе: мыть кому-то спину только потому, что когда-нибудь этот человек может помочь матери…

Но руки Синобу, энергично выжав мочалку, сами терли спину вверх от поясницы. Грязь скручивалась, как содранная кожа. Забавное зрелище: комочки грязи скатываются и падают, словно стертые ластиком — от боков к рукам, от затылка к плечам. Ёко прищурилась на хлопья грязи, падающие на колени.

— Вот благодать! Всегда прихожу сюда с Табо, и спину-то как следует помыть не могу.

— Хороша же ваша невестка! Уж собственного-то ребенка могла бы сводить в баню.

— Да ведь и она тоже занята: то готовкой, то стиркой, вот и провозится допоздна. Да и Табо хочется спать.

Смыв всю грязь, Синобу хорошенько намыливает мочалку. От подбородка к затылку, от подмышек к коленям движутся внимательные, не пропускающие ни одной впадины пальцы. Смыв, развернула на спине прополосканную и отжатую мочалку и энергично похлопала по плечам.

— Больно было рвать зубы? — не удержалась от вопроса Синобу.

— Когда замораживали иглой, кольнуло, потом неприятно, когда бормашиной сверлили — др-р-р! А так ничего.

Утомленная купанием мать сидела неподвижно, но тут встрепенулась.

— Действительно все что угодно можешь разжевать?

— Все, все, абсолютно все.

— Во что же вам это обошлось, тетушка? — наконец спросила Синобу.

Тридцать тысяч иен…

Надевая кимоно, Синобу быстро прикинула в уме и решила: пройдусь-ка по соседям и соберу заказы на учебную энциклопедию. Кажется, внук председателя районного собрания в этом году поступил на первый курс, а сын ломбардщика сейчас на третьем, там, пожалуй, купят…

Когда, пройдя сквозь бамбуковую темно-синюю занавеску с фирменным знаком бани «Минатою», они вышли на улицу, ветер еще больше усилился. Тучи рассеялись, и опять показались трубы. Казалось, их крутит неистовым красно-фиолетовым водоворотом, обволакивая удушливым, смрадным дымом.

— Какой отвратительный запах.

— А по-моему, ничем и не пахнет, — удивилась мать.

Синобу чихнула. Подумала: неужели опять простуда? Немного пройдя, остановилась и, запрокинув голову, снова принюхалась. Поморщила привздернутый, как у матери, нос. Потом на ее лицо вернулось задумчивое выражение, и оно сделалось удивленным и милым, как у нашедшего что-то ребенка.

— Все-таки здешний воздух режет горло. Принюхайся хорошенько.

И Синобу зашагала, одной рукой держа банные принадлежности, а другой — сжимая руку матери.

Сёго Хирасако Прощальное письмо черного Джона

Странный звонок из Сеула раздался в то утро в начале седьмого.

Отдел был еще пуст; Коно сидел в одиночестве за столом и просматривал гранки экстренного комментария Исиоки. Он снял трубку и поднес ее к уху. Слышались характерные для дальней связи частые гудки. Сквозь них вдруг пробился голос:

— Коно-сан, сколько лет, сколько зим! Это Гарри. — Мужчина говорил по-японски довольно бегло.

На секунду Коно растерялся.

— Гарри?… — невольно запнулся он.

— Алло! Алло! Вы меня слышите? — доносилось из трубки. — Это Коно-сан? Я сейчас в Сеуле, но в три часа дня буду в Ёкоте. Мне необходимо с вами встретиться. Если вы не возражаете, сегодня вечером, в семь часов. Ждите меня в районе Аояма в «Рэ…».

Коно не был уверен, что правильно расслышал, куда он должен прийти, но на том конце провода уже повесили трубку.

Все это показалось ему странным. Положив трубку, он попытался было снова приняться за чтение, но не смог — какое-то неприятное чувство одолевало его. Коно заступил на дежурство еще с вечера, и ночка сегодня выдалась как никогда беспокойная. Совершенно неожиданно пришла телеграмма о новом антиправительственном выступлении в Санто-Доминго, столице Доминиканской Республики, и всего лишь два часа назад была закончена работа над экстренным материалом. Подробности пока еще были неизвестны, но, по сообщениям многих иностранных агентств, волнения охватили всю страну, так что, по-видимому, это было не обычное антиправительственное выступление, а начало всенародной борьбы за национальную независимость. Правда, иностранные агентства не приводили каких-либо заявлений Белого дома или Пентагона, но было уже известно о высадке в Доминиканской Республике американской морской пехоты; среди населения имелись немалые жертвы.

Но подготовку сменного материала задерживал начальник отдела Фурукава, который требовал выяснить точку зрения Министерства иностранных дел и до последнего момента не разрешал отдавать материал в набор. Однако из МИДа ничего выудить так и не удалось, и Исиока заполнил отведенную для этого полосу комментарием, написанным на основании данных, полученных из министерского пресс-клуба. Тогда материал наконец пошел в набор.

Это было часа два назад.

Но сейчас для Коно все эти события казались далеким прошлым.

Сидя за столом все в той же позе, скрестив на груди руки и сердито уставившись в потолок, он пробормотал:

— Гарри…

Однако имя ему ни о чем не говорило, и гадать было бесполезно, потому что это явно не тот случай, когда, напрягая память, можно что-то вспомнить. С непонятным раздражением он почувствовал, как что-то бешено крутится в голове на холостом ходу.

Привычный стук телетайпа из отдела зарубежных новостей сегодня казался просто оглушительным и мешал сосредоточиться. Ему вдруг вспомнились события в Санто-Доминго. Интересно, сколько сейчас там американских морских пехотинцев?… Как объяснит Белый дом их присутствие в Доминиканской Республике? В утренней неправдоподобной тишине редакции грохот телетайпа действовал на нервы.

Окончательно заблудившись в лабиринте мыслей, Коно, чтобы избавиться от наваждения, перевел взгляд на гранки, лежавшие перед ним на столе.

И тут его осенило: «А может, он?» Коно поднял голову. Перед глазами возникло полузабытое лицо одного знакомого американца.

«Может быть, тот?…» С ним он встречался лишь однажды по работе. Это было перед самым началом борьбы против Договора безопасности, когда Коно только что начал работать в газете. Он не знал почему, но тогда этого американца часто приглашали в редакцию, и Коно часто видел его там. Фамилия его была, кажется, Кирк…

«Возможно, это он и звонил», — подумал Коно, но тут же усомнился. Тогда он только-только поступил в редакцию и был почти на положении стажера, с этим человеком встречался лишь один раз; маловероятно, что по прошествии пяти лет тот еще помнит его. Да и встреча-то была не с глазу на глаз — просто Коно оказался в группе корреспондентов, выполнявших редакционное задание, а с ними был этот самый Кирк… Воспоминания вновь завели его в тупик.

Коно сидел в задумчивости, обхватив голову руками, когда тишину нарушил звонок из отдела контроля за материалами. Звонок застал его врасплох, Коно растерялся и никак не мог сообразить, что могло случиться в такую рань. Сняв трубку, он услышал:

— Позови шефа.

Из-за ширмы, где спал на диване Фурукава, слышалось сонное дыхание. Покосившись в сторону, Коно ответил, что шефа нет на месте.

— Что же это такое? — в голосе зазвучали недовольные нотки. — Кто это написал? Что за «одностороннее»? Ты почитай другие газеты! — Речь шла об экстренном комментарии Исиоки. Коно бегло просмотрел текст, и ему сразу бросилась в глаза фраза: «Существует мнение, что одностороннее решение о высадке американских войск является наглядным свидетельством нервозности внешней политики администрации Джонсона, оказавшейся перед лицом трудностей. Это вновь…»

— Если так и оставить, могут подумать, что такова точка зрения нашей газеты. Что будем делать? Пусть шеф зайдет в отдел контроля.

«А мне-то почем знать? — подумал Коно, — и потом, кто бы что ни подумал, факты остаются фактами, и, если все так и напечатать, правда будет на нашей стороне», — и решил не будить начальника.

Пробило половину седьмого — ночное дежурство окончилось, и редакция стала постепенно заполняться сотрудниками. Особенно шумно было в отделе зарубежных новостей, куда, очевидно, поступили новые сообщения.

Но Коно продолжал сидеть за столом, наблюдая за суматохой с отсутствующим видом. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Голова трещала, мысли путались. Лицо его выражало растерянность. В это время в отдел вернулся Исиока, игравший в комнате отдыха в «го»; глаза его были красными от усталости. Увидев Коно, сидящего, скрестив руки, в задумчивости, Исиока нагнулся к нему:

— Слышал? Японские газеты продались красным. Праздник сегодня, а они уж с утра галдят.

— О чем это вы? — не понял Коно.

Исиока, ухмыляясь, рассказал ему о суматохе в отделе зарубежных новостей. Там только что получили сообщение ЮПИ. В нем говорилось, что, выступая в сенате на заседании комиссии по иностранным делам, заместитель госсекретаря Болл и помощник госсекретаря Макартур заявили, что японские газеты заражены коммунизмом, поскольку они критикуют американскую политику во Вьетнаме. А сам Макартур сказал, что в редакции газеты Е. по крайней мере две сотни коммунистов, даже цифру привел.

— Услышал бы такое настоящий красный, умер бы со смеху. Да уж, действительно нынешняя Америка неизлечима, — заключил Исиока и расхохотался.

Смех Исиоки разбудил заведующего, и он с недовольным видом поднялся с дивана, широко зевнул и, взглянув на часы, сказал:

— Ну что, пожалуй, пора по домам?

Коно доложил ему о звонке из отдела контроля за материалами — о том, что им не понравилось слово «одностороннее».

— Ну и дела! Выходит, за такие пустяки могут обвинить в симпатиях к коммунистам. Что же это творится? — подивился Исиока, плюхаясь на диван. Заведующий с кислой миной громко прищелкнул языком и, пробормотав что-то вроде «надоело все», буркнул «до свидания», натянул пиджак и вышел с отрешенным видом.

Когда за заведующим закрылась дверь, Исиока, изливая накопившееся в его журналистской душе недовольство, принялся возмущаться:

— После того как с началом борьбы против договора безопасности руководство само стало следить за работой отдела контроля, цензура с каждым годом становилась все жестче и жестче.

Выговорившись, он поднялся:

— Пойдем? Что сидеть здесь как дуракам; ждать, пока сменят, — с тоски зачахнешь!

Коно тоже надоело сидеть здесь, он никак не мог решить, что же ему все-таки делать. Мысли его были всецело заняты недавним звонком, но загадка так и оставалась неразрешенной: мучаясь сомнениями, он продолжал топтаться на месте.

— Пошли, — повторил Исиока, и Коно покорно последовал за ним. Сам не зная почему, он решил, что дело касается только его одного, и попытался разобраться в нем сам, не посвящая никого из посторонних. Но теперь было ясно, что одному ему с этим не справиться.

«Расскажу-ка про телефонный звонок Исиоке», — решил Коно. Они спустились по лестнице, от усталости едва переставляя ноги.

На улице моросил дождь. Мокрая молодая зелень деревьев показалась почти бесцветной утомленным глазам Коно. Подняв воротники, они побрели к Токийскому вокзалу. По дороге Коно рассказал Исиоке об утреннем разговоре. Исиока неожиданно остановился.

— Сказал, что прибудет в Ёкоту? — спросил он серьезно. Некоторое время шел молча, затем проговорил: — Ну конечно же, это он. Знаешь такого, Кирка? Он еще приезжал к нам, когда подписывали договор безопасности. Полное имя Киркленд Гарри.

— Я тоже было так подумал, — ответил Коно, — потом засомневался. Вряд ли этот Кирк помнит мою фамилию. И потом, чего ради ему звонить из Кореи, чтобы назначить встречу здесь? Подозрительно все это. Допустим даже, что это действительно Кирк. Все равно ничего непонятно. Ведь в Ёкоту он прибывает в три дня, а встретиться хочет в семь вечера. Значит, у него было бы достаточно времени, чтобы позвонить и отсюда. А он звонит в шесть утра из Сеула… К тому же если я разговаривал с ним в шесть часов, значит, заказ на разговор был сделан до пяти утра.

На что Исиока ответил:

— Думаю, все же надо встретиться. Видно, важное у него дело, раз позвонил специально, не из-за пустяка же? Может быть, и мне пойти с тобой?

Коно не стал возражать.

— Но что же это за «Рэ» в Аояме?

Вопрос вконец запутавшегося Коно рассмешил Исиоку:

— Ты просто не понял. Он имел в виду ресторан «Рэмонэдо».

Коно даже повеселел.

— Вот оно что, «Рэмонэдо»… — рассмеялся он.

— Ну и дела! Выходит, за такие пустяки могут обвинить в симпатиях к коммунистам. Что же это творится? — подивился Исиока, плюхаясь на диван. Заведующий с кислой миной громко прищелкнул языком и, пробормотав что-то вроде «надоело все», буркнул «до свидания», натянул пиджак и вышел с отрешенным видом.

Когда за заведующим закрылась дверь, Исиока, изливая накопившееся в его журналистской душе недовольство, принялся возмущаться:

— После того как с началом борьбы против договора безопасности руководство само стало следить за работой отдела контроля, цензура с каждым годом становилась все жестче и жестче.

Выговорившись, он поднялся:

— Пойдем? Что сидеть здесь как дуракам; ждать, пока сменят, — с тоски зачахнешь!

Коно тоже надоело сидеть здесь, он никак не мог решить, что же ему все-таки делать. Мысли его были всецело заняты недавним звонком, но загадка так и оставалась неразрешенной: мучаясь сомнениями, он продолжал топтаться на месте.

— Пошли, — повторил Исиока, и Коно покорно последовал за ним. Сам не зная почему, он решил, что дело касается только его одного, и попытался разобраться в нем сам, не посвящая никого из посторонних. Но теперь было ясно, что одному ему с этим не справиться.

«Расскажу-ка про телефонный звонок Исиоке», — решил Коно. Они спустились по лестнице, от усталости едва переставляя ноги.

На улице моросил дождь. Мокрая молодая зелень деревьев показалась почти бесцветной утомленным глазам Коно. Подняв воротники, они побрели к Токийскому вокзалу. По дороге Коно рассказал Исиоке об утреннем разговоре. Исиока неожиданно остановился.

— Сказал, что прибудет в Ёкоту? — спросил он серьезно. Некоторое время шел молча, затем проговорил: — Ну конечно же, это он. Знаешь такого, Кирка? Он еще приезжал к нам, когда подписывали договор безопасности. Полное имя Киркленд Гарри.

— Я тоже было так подумал, — ответил Коно, — потом засомневался. Вряд ли этот Кирк помнит мою фамилию. И потом, чего ради ему звонить из Кореи, чтобы назначить встречу здесь? Подозрительно все это. Допустим даже, что это действительно Кирк. Все равно ничего не понятно. Ведь в Ёкоту он прибывает в три дня, а встретиться хочет в семь вечера. Значит, у него было бы достаточно времени, чтобы позвонить и отсюда. А он звонит в шесть утра из Сеула… К тому же если я разговаривал с ним в шесть часов, значит, заказ на разговор был сделан до пяти утра.

На что Исиока ответил:

— Думаю, все же надо встретиться. Видно, важное у него дело, раз позвонил специально, не из-за пустяка же? Может быть, и мне пойти с тобой?

Коно не стал возражать.

— Но что же это за «Рэ» в Аояме?

Вопрос вконец запутавшегося Коно рассмешил Исиоку:

— Ты просто не понял. Он имел в виду ресторан «Рэмонэдо».

Коно даже повеселел.

— Вот оно что, «Рэмонэдо»… — рассмеялся он.

В районе Аояма, метрах в ста от остановки трамвая «Дзингумаэ», высится белое шестиэтажное здание. Говорили, что все здание отведено под фешенебельные отдельные кабинеты, где назначают деловые свидания иностранные коммерсанты, американские офицеры, служащие в Японии, политические и финансовые воротилы. В прессе много писали о владельце этого дома, китайце с Тайваня, и о его тесных связях с бывшим премьер-министром Японии К. Ресторан «Рэмонэдо» помещался на первом этаже.

Коно и Исиока договорились встретиться там, как и было назначено, в семь часов и расстались на Токийском вокзале. В то дождливое праздничное утро трамвай был непривычно пуст. Оставшегося одного Коно мучило ощущение какой-то неудовлетворенности.

Что он знал об этом Кирке, или Гарри? Почти ничего, только слухи и единственная встреча. Да… весьма смутное представление.

Он даже не знал, почему в тот исторический для Японии год Кирк был приглашен руководством газеты. Впервые Коно встретился с ним перед тем, как началась кампания против договора безопасности, то есть в самом начале осени 1959 года. Первое, что он услышал о Кирке, было то, что тот приехал в Японию вместе с Марком Гейном^[40] сразу после войны и пробыл в стране в общей сложности около десяти лет. Говорили также, что, имея связи в американском посольстве, он снабжал редакцию информацией о договоре безопасности. И встретился Коно с Кирком именно той осенью, когда Коно включили в группу журналистов, посетивших по заданию редакции американский военный лагерь в местечке Дзама. Кирк был их гидом.

26 октября того года состоялось заседание либерально-демократической фракции обеих палат парламента и было принято решение о продлении договора безопасности. Таким образом, стало очевидно, что на следующей сессии парламента этот вопрос будет включен в повестку дня, в связи с чем в редакции был разработан план кампании по освещению проблем, связанных с новым договором. В этот план входила также и поездка на американские военные базы в Японии, что и было поручено группе Коно. Корреспонденты пробыли на базе три дня. Они встречались с американскими солдатами, беседовали с ними. Коно помнил, что среди них было несколько негров.

И еще одно он хорошо помнил. Это было накануне обмена ратификационными грамотами нового японо-американского договора безопасности, а именно во второй половине дня 22 июня 1960 года. Кирк появился в редакции и сообщил, что, судя по некоторым признакам, сегодня утром в американское посольство доставлен важный документ. Как потом оказалось, это была ратификационная грамота американской стороны, подписанная президентом Эйзенхауэром. Однако новый договор безопасности еще не был одобрен сенатом США, и поэтому никто и предположить не мог, что документ, о котором говорил Кирк, — ратификационная грамота. Но президент подписал ее втайне, 12 июня, еще до того, как он отправился в турне по Азии. Поэтому, когда ранним утром 23 июня в официальной резиденции министра иностранных дел под видом завтрака состоялась церемония обмена ратификационными грамотами, это было почти фантастикой, ибо произошло спустя всего семь часов после одобрения Договора в сенате США.

Вскоре после этого Кирк исчез.

Вернувшись домой, Коно прилег, но долго не мог заснуть, чего с ним раньше никогда не случалось. Когда ему все же удалось забыться ненадолго, то и во сне его продолжали мучить видения без начала и конца. Проснулся он уже в сумерках. Будильник так и не был починен, звонок не работал, и Коно испугался, что проспал, но, взглянув на часы, увидел, что еще только начало шестого.

Его все время что-то словно подгоняло, но, когда пришло время выйти из дома, он почему-то медлил. Еще раз бросив взгляд на часы, Коно понял, что больше ждать нельзя. «Все-таки хорошо, что я рассказал обо всем Исиоке», — подумал он.

Дождь, ливший с утра, так и не прекращался. От дома Коно до станции было пять минут ходьбы. Поблизости находился большой парк, через который Коно каждый день ходил к станции. Сегодня парк был сплошь окутан дождем и туманом, там было необычно безлюдно и тихо. На станции Коно купил три вечерние газеты и сел в электричку линии Иногасира, идущей в сторону Сибуя.

В вагоне он просмотрел все газеты и ни в одной не нашел ни строчки о заявлении Болла, вызвавшем утром такие бурные споры.

Выйдя на станции Сибуя, он поймал такси, которое повезло его по мокрым улицам. Когда показалось белое здание «Рэмонэдо», его охватило нервное возбуждение.

Машина остановилась на автомобильной стоянке перед рестораном. Выйдя из такси, Коно пробежал по тропинке между искусственными холмами и, укрывшись под навесом у входа, стряхнул с одежды капли дождя. Сквозь прозрачное стекло была видна стойка администратора. У входной двери стоял бой в белой форме, однако в холле не было ни души. Под навес крупными шагами вошел Исиока с поднятым воротником плаща. Подойдя к Коно, он спросил:

— Его еще нет?

Услышав, что Коно сам только пришел, Исиока молча направился к входу. Войдя в холл, застланный красным ковром, он окликнул невысокого боя.

— Нам назначена встреча с американцем Кирклендом Гарри.

Бой низко опустил голову в преувеличенно вежливом поклоне.

— Подождите, пожалуйста, там, — указал он на кресла у лифта.

В холле, кроме них, никого не было, все здание казалось объятым тишиной. Через некоторое время из лифта вышли двое индийцев — мужчина и женщина средних лет — и сели наискосок от них. Они что-то сказали друг другу тихими невыразительными голосами, затем мужчина поднялся и скрылся в глубине холла. Коно, закурив, рассеянно наблюдал за ними. Женщина в сари, оставшись одна, сидела неподвижно, словно изваяние. Коно залюбовался ее профилем. Блеск глаз, четкие черты лица, высокая грудь женщины неожиданно напомнили ему статую якшини.

— Однако заставляет себя ждать, — хмыкнул Исиока и завел разговор о заявлении Болла: — Наверное, корреспонденты осаждают сейчас в американском посольстве посла Рэйшауэра. На пресс-конференции Ростоу, прибывшего недавно в Японию, тоже спрашивали об этом. Ростоу изложил свою точку зрения, но это так и не попало в сообщение вечерних газет.

— А как с тем «односторонним»? — спросил Коно.

— А, придирки. Какие тут могут быть неприятности? — с уверенностью сказал Исиока.

В этот момент появился бой. Вытянувшись по стойке «смирно», он вновь поклонился, низко опустив голову, и пригласил:

— Пожалуйста.

Следуя за ним, они спустились по лестнице, расположенной рядом с лифтом, и очутились в «клубе».

Стоящий у входа широкоплечий европеец, увидев Коно с Исиокой, радостно воскликнул: «О!» — обнажив при этом белые зубы. Он широко развел в стороны руки, словно приглашая их в свои объятия: и Коно, и Исиоку. Коно узнал его. Это был Кирк.

Коно ничего не оставалось, кроме как улыбнуться в ответ на наигранное приветствие сверкавшего белозубой улыбкой Кирка, однако никакой радости от встречи со старым знакомым он не испытал. Напротив, внутренне насторожился.

Коно и Исиока, подталкиваемые обнимавшим их Кирком, вошли в полутемный зал. В кружках света от изысканных люстр за столиками сидело несколько групп посетителей; среди них были и женщины. Но почему-то и здесь царила странная тишина, нарушаемая лишь едва слышными звуками кокю.^[41] Голоса людей были почти неслышимы. Лишь Кирк громко болтал о чем-то, ведя их в глубь зала.

Когда они подошли к столику в углу, Коно попросил Кирка говорить по-японски. Кирк, пожав плечами, развел руками и ухмыльнулся, однако согласно кивнул. Они расселись вокруг овального столика.

— Мы все, все друсья, — немного коверкая японские слова, сказал Кирк, разливая пиво. Стол был сервирован дорогим вином и закусками, видимо заказанными заранее. Кирк предложил чокнуться, и хотя Коно это было неприятно, он решил не показывать свои чувства.

Кирк говорил о том, что уже четыре года работает в Сеуле, и какая хорошая страна Япония, и что два года назад он приезжал сюда, но всего на один день и потому не мог встретиться с ними. Но он мечтал о таком случае, чтобы можно было посидеть с друзьями, никуда не торопясь. На этот раз он собирался пробыть здесь неделю и, если удастся, хотел бы еще раз встретиться с ними в Токио. Продолжая разглагольствовать, он усиленно подливал им пиво. Исиока, которого мало волновали условности и к тому же большой любитель выпить, с удовольствием поднимал бокал, но у Коно совсем не было настроения пить. Он все время думал о том, когда же Кирк заведет разговор о своем телефонном звонке, но Кирк так и не обмолвился ни словом, и по его виду ни о чем нельзя было догадаться. Он держал себя как ни в чем не бывало.

Тогда Коно сам заговорил об этом.

— Работа приучила меня ничему не удивляться, — сказал он, — но сегодня утром я был просто поражен. Вы так хорошо помните меня, — и в упор спросил: — Что случилось?

Кирк, стараясь сохранить непринужденный тон, сказал, что можно, конечно, было бы позвонить и из Токио, просто хотелось удостовериться, что Коно на месте, и неожиданно спросил:

— Вы не получали письма с Окинавы?

— С Окинавы? Нет, не получал, — ответил Коно, недоумевая, отчего человек, живущий в Сеуле, задает ему такой вопрос.

— Вот как? — притворно удивленно бросил Кирк и, словно спохватившись, позвал официанта и заказал ему что-то еще, говоря по-английски.

— Ах, извините! Пожалуйста, угощайтесь, — вновь с наигранной веселостью сказал он. — Дело-то вот в чем, — пояснил он, доставая из внутреннего кармана пиджака белый конверт.

«Что это?» — подумал Коно, принимая его.

— Распечатайте и взгляните, — сказал Кирк. — На днях я побывал на Окинаве, и один солдат из Кодза попросил меня передать это вам. Негр. Не помните его? Когда-то мы вместе ездили в лагерь в Дзама по заданию редакции. Он тогда познакомился с вами, с тех пор и хранил вашу визитную карточку. Поэтому я тоже… — тут он запнулся и как-то непонятно засмеялся.

Коно помнил поездку на американскую военную базу в Дзама, но никак не мог представить, с каким солдатом-негром он там встречался и о чем они говорили. Тем более он не мог припомнить, что давал кому-то свою визитку. Это почему-то успокоило Кирка, и он с ухмылкой сказал:

— Верно, негра трудно запомнить.

Но Коно возразил:

— Дело не в том, что трудно запомнить негра, а в том, что я вообще не помню этого. Но если уж говорить о том, кого труднее запомнить, то я и янки запоминаю так же плохо, как и цветных.

В ответ на это Кирк только рассмеялся, но ничего не сказал.

Его слова не рассеяли возникшие у Коно сомнения: для чего Кирк, который должен быть в Сеуле, поехал на Окинаву в Кодза? Зачем он встречался с этим солдатом-негром? Что ему за дело до этого письма?

К тому же в местечке Кодза находится американский военный лагерь «Хейг». А «Хейг» — это цитадель секретных соединений американской армии, предназначенных для боевых действий против партизан. Именно там обучаются войне против партизан специальные подразделения — те самые «зеленые береты», которых ежедневно отправляют в джунгли Вьетнама. И еще. Согласно полученному на днях сообщению из Нахи, недавно там произошла стычка между белыми и черными солдатами. Кончилась она тем, что белые линчевали троих негров.

Коно не удержался, чтобы не задать вопрос:

— Вы часто бываете на Окинаве?

— Да нет, что вы! Недавно я съездил в отпуск в Гонконг и на обратном пути заглянул на Окинаву. — Он посмотрел на Коно широко раскрытыми глазами, словно недоумевая, чем вызван такой вопрос. До этого Исиока был всецело сосредоточен на пиве, но, услышав слова Кирка, многозначительно рассмеялся:

— Ну и ну! Значит, в качестве туриста?

— Да, по чистой случайности, — нисколько не смутившись, ответил Кирк.

Вскрыв конверт, Коно извлек оттуда фотографию размером с визитную карточку и исписанный карандашом листок, видимо письмо. На обратной стороне фотографии, тоже карандашом, было нацарапано: «Джон Кройслер, 34 года, уроженец штата Оклахома».

— Он сказал, что его отправляют во Вьетнам, — сообщил Кирк с опечаленным видом и, понизив голос, добавил: — Один из солдат, которого отправляют во Вьетнам вместе с Кройслером, тоже писал вам. Когда я при встрече с Кройслером сказал, что скоро буду в Токио, он дал мне это письмо и очень просил передать вам, чтобы его напечатали в японской газете. Я тоже прошу вас об этом. Постарайтесь, пожалуйста, опубликовать, — продолжал он. — Мне бы хотелось показать Кройслеру газету с его письмом до того, как он отправится во Вьетнам. Он тоже хочет этого, поэтому очень прошу вас помочь ему.

— Выходит, для Кройслера это письмо может оказаться прощальным, — сказал немного захмелевший Исиока с видом профессионала. — Котян, не кажется ли тебе эта история интересной?

— Интересной?

— Ну да, интересной. Покажем это редактору?

— Конечно, покажите. Пожалуйста, — поддержал Кирк.

Но Коно не мог поверить, что Исиока говорит всерьез. Ему вдруг стало не по себе, и он умолк.

В это время взгляд остановился на танцующих. Среди них был мужчина в армейской военной форме. Коно обвел взглядом зал. Только теперь он заметил, что среди девушек, обслуживавших клиентов, было несколько светлокожих европеек. Некоторые из них были одеты в короткие китайские халаты с разрезами, обнажающими ноги. Коно слыхал, что за последнее время в Токио появилось много иностранок этой профессии, но собственными глазами видел их впервые и даже не знал, что и сказать.

Он взглянул на часы: было уже начало десятого. Через час ему уже надо быть на работе. У Коно было тягостное ощущение, будто он забыл выяснить у Кирка что-то важное. Но в то же время он понимал, что дальнейшие расспросы все равно ни к чему не приведут. Он спрятал во внутренний карман пиджака письмо Джона Кройслера и поднялся, подавая пример Исиоке.

Видя это, Кирк засуетился, попытался остановить их, но Коно откланялся, сказав, что пора на работу.

— Ах вот как! Очень жаль. Я позвоню вам дня через три. Пожалуйста, не забудьте о моей просьбе. — Тут Кирк извлек из кармана пачку сигарет и протянул их со словами: — Южнокорейские. Попробуйте. — На пачке было написано: «Синтанджин».

Выйдя на улицу, они сели в такси. Дождь прекратился. В машине Исиока, повернувшись к упорно молчавшему Коно, спросил:

— Ну, что думаешь делать?

— Во всяком случае, пока нет перевода, ничего сказать нельзя, — ответил Коно и добавил: — Я сам хочу разобраться в этом деле.

— Не возражаю, — пожал плечами Исиока, — однако, если письмо удастся напечатать у нас, почему бы не попробовать? Хотя делай как знаешь. Все равно его пошлют на войну. Тут надо все хорошенько взвесить, чтобы не прослыть «лжеджентльменом» вроде меня, — закончил Исиока.

Когда они вернулись в Сибуя, Исиока сказал, что сегодня он отдыхает, и распрощался; через мгновение его раскрасневшаяся физиономия скрылась в толпе.

Придя на работу, Коно сразу сел за перевод. Занятие это было непривычное для него, и пришлось заглядывать в словарь из-за каждого слова. Посидев около двух часов, Коно кое-как завершил перевод, но не был уверен, все ли понял правильно. Ему очень не хотелось показывать письмо постороннему человеку, но делать было нечего.

Вынув из конверта листок с письмом Кройслера, он отправился в бюро переводов отдела зарубежных новостей.

Протянув письмо молоденькому переводчику, он сказал:

— Это личное, — и попросил перевести.

— О, такое коротенькое, — улыбнулся тот и любезно согласился. Тут же при Коно он начал быстро писать, шевеля губами, словно считая в уме, и через пятнадцать минут перевод был закончен. Коно прочел написанный на белой фирменной бумаге текст.

С самого первого дня моего пребывания здесь я с нетерпением ждал этого события. И вот, вчера вечером, мы подняли бокалы за будущую победу. Если наша борьба послужит славе отчизны и процветанию человечества, мы не отступим. Мы любим свободу и готовы выступить от лица всех, кто жаждет мира, мы готовы стать «солью земли». Исполняя свой долг, я буду с любовью вспоминать и Японию, и ее доброжелательных жителей. Желаю вам и впредь свободной, мирной и изобильной жизни. Мы ж со своей стороны готовы оказать вам любую помощь. Дорогие японцы! Свобода и процветание Азии могут быть завоеваны только борьбой с теми, кто мешает этому. И мы находимся на переднем крае этой борьбы. Ждем вашего сердечного одобрения и поддержки! Март, 196… год.

Кодза. Джон Кройслер.

Прочитав перевод, Коно отметил, что в основном он все понял верно.

Поблагодарив переводчика, Коно взял письмо и сложил оба листочка в конверт. Все это, видимо, нисколько не заинтересовало переводчика, потому что, холодно кивнув в ответ, он тут же взялся за другую работу.

Эта ночь прошла спокойно — после того как утренний выпуск ушел в набор, больше делать было нечего. По вопросу «заявления Болла» руководство газеты заняло выжидательную позицию. Коно закурил подаренные Кирком «Синтанджин». Вкус их напомнил ему японские сигареты «Хоуп».

И чего это понадобилось Кирку покупать в Сеуле, где полно американских сигарет, такую дрянь?… Коно сосредоточенно разглядывал фотографию Джона Кройслера, вспоминая строки его письма. Но мысли вновь и вновь возвращались к Кирку, вызывающему непонятную неприязнь.

Исиока и утром не появился в редакции.

Коно почему-то не мог поверить в подлинность письма, хотя никаких оснований для этого у него не было. Исиока несколько раз просил Коно показать письмо, но он отговаривался тем, что еще нет перевода. Спустя три дня, после обеда, когда Коно уезжал по заданию редакции, заведующему отделом позвонил Гарри. Он поинтересовался судьбой письма, но заведующий был не в курсе дела. Поэтому, когда Коно вернулся, начальник сделал ему выговор. Но Коно объяснил, что письмо адресовано лично ему и он хочет в нем разобраться, и добавил:

— Я сам потом все расскажу. И все же мне хотелось бы знать, а что вы думаете об этом Кирке? — Пять лет назад заведующий работал в другом отделе, но здесь же, в токийском отделении газеты, и Коно надеялся, что он должен знать Кирка.

— Звонил не Кирк, а Гарри, — отозвался тот.

Коно хотел было сказать, что Гарри и есть Кирк, но передумал. Он решил объяснить это, показав начальнику письмо.

Но Кирк больше не звонил, и разговора об этом не возникало.

Спустя неделю, утром, придя на работу, Коно увидел на своем столе письмо, написанное по-английски. Оно было отправлено из Кодзы и подписано Джоном Крокки. Распечатав конверт, он увидел замусоленный лист бумаги, торопливо исписанный карандашом, и фотографию размером с визитную карточку.

Коно взял ее в руки и вгляделся. Вне всякого сомнения, это была та же фотография Джона Кройслера, какую вручил ему Кирк.

— Вон оно что! — У Коно словно пелена спала с глаз. — Хорошо, что письмо дошло!

Теперь он знал, что предчувствие его не обмануло.

«Что ж я раньше не уличил его? — подумал Коно. — Хотя на каком основании…»

Вернувшись домой, он весь вечер просидел над переводом письма Джона Крокки, написанного детским почерком. И вот что он прочел:

Мы с тобой виделись только один раз, и я думаю, ты уже не помнишь меня. Но я не забыл, как ты меня спрашивал, почему я стал солдатом. Тогда я не ответил тебе. Теперь же хочу рассказать обо всем. Я решил сделать ставку на службу в армии. Знакомый парень сказал мне, что в армии все равны — и белые, и черные, что там не потеряешь работу, как какой-нибудь грузчик, и что платят там хорошо. Этот тип — гнусный обманщик. Какой может быть мир, какая свобода при расовой дискриминации? Ко мне пришла война. Мне говорят: «Поедешь во Вьетнам». А я не хочу. Я ненавижу белых, но я совсем не знаю вьетнамцев. Может быть, меня убьют. If anything should happen to me… А вдруг со мной это действительно случится, что будет с моими детьми? Я не хочу, чтобы мои дети проклинали своего отца. Когда ты будешь читать это письмо, я уже, наверное, буду во вьетнамских джунглях, может быть, даже мертв. Лучше сначала сойти с ума. Я должен был рассказать тебе вот о чем: когда я был в Дзама, то джипом сбил ребенка и никому об этом не сказал. Если бы это выплыло наружу, негру такое бы не сошло с рук. Но теперь я уже могу не скрывать. Я хочу, чтобы японцы меня простили. А если тот ребенок умер, что мне делать? Кажется, я уже схожу с ума… Прощай.

Кодза, 196… год, март.

Черный Джон.

Тосиюки Фую Дырявый носок

Неужели и сегодня зря? Терзаясь мрачным предчувствием, я шел к станции подземки Синнакано, припадая на больную ногу.

В просвет между домами выглянуло солнце, и на мостовой протянулись тени спешащих на службу прохожих. Они обгоняли меня, втянув головы в воротники. Их всасывал вход в метро.

Вот уже месяц как я в Токио. Пустой месяц. За это время я двадцать один раз побывал в различных конторах по трудоустройству, шесть раз ходил по объявлению в газетах, но работу мне получить так и не удалось. Вчера, вернувшись домой после очередного неудачного похода, я обнаружил подсунутую под дверь открытку с приглашением в Бюро по трудоустройству в Икэбукуро. Хозяин квартиры — мой приятель — еще не вернулся, и я, присев за обеденный стол, почти два часа трудился над послужным списком и автобиографией, отвечая на десятки вопросов. Меня угнетало сознание того, что, сколько ни трудись над каждой фразой и иероглифом — все равно все будет впустую. Однако на сей раз у меня забрезжила смутная надежда: вызов из бюро я получал впервые.

Я уже потратил уйму времени на то, чтобы идиотски старательно заполнять эти анкеты. Если торопиться — больная рука выписывает такие знаки, что я и сам потом не могу ничего разобрать. Как-то раз еще в клинике Хансена^[42] я, чтобы скрыть прошлое, придумал несуществующую фирму, довел ее до банкротства, а себе в послужной список внес фантастическую историю об увольнении. Но и этот нелегкий труд был возвращен, а надпись на полях гласила: «Не принят». Я расстался с клиникой, когда потерпела крах моя любовная история — девушка была медсестрой. Дошло до сватовства, но тут ее родственники единодушно и ожесточенно воспротивились: «Как! Отдать девушку замуж за человека, у которого нет жизненной силы и руки-ноги не действуют?!»

«Ну что же, вы еще увидите, я могу работать», — разозлился я. Несколько лет назад врач сказал, что я уже практически здоров, но пальцы на руках так и останутся скрюченными. Это последствия болезни, ее симптом. Левая ступня болталась, оттого что усохла нога, но после многочисленных операций ее все же удалось зафиксировать. А бесчисленные перерезания вен и онемение нервов привели к тому, что стоило мне надеть ботинки, как тут же возникала ранка. Дней пять назад на пятке образовалась ранка величиной с монетку в десять иен. Я наложил тоненькую повязку так, чтобы можно было надеть ботинок, но вчера, разуваясь, заметил, что бинт и носок пропитались черно-алой кровью. Она запеклась, и когда я с хрустом отдирал носок, из раны отвратительно пахнуло гниющей плотью. Болевые рецепторы на коже атрофировались, чувствительность притуплена, потому при ходьбе острой боли от ранки не было, но беспрерывно ныл здоровый нерв в глубине. Боль была тупой, гнетущей, точно ступню намертво зажали в тиски.

Щадя больную ногу, я шел медленно. По лестнице в метро спустился, держась за перила.

Если сделать пересадку в Синдзюку, получится гораздо быстрее, но я избрал кружной путь — лишь бы без пересадки. Меня пугало расстояние, которое придется пройти по переходу. И еще: если в Синнакано мне не достанется места на сиденье, то уж в Синдзюку-то, где сойдет много народу, я сяду наверняка. Больная нога вынуждала меня выгадывать, каким путем добраться до цели. В Бюро по трудоустройству в Икэбукуро я ехал уже в третий раз. Впервые я побывал там на другой же день после приезда в Токио. Начались новогодние праздники, и посетителей, пришедших устраиваться на работу, было немного, мало было в конторе и служащих.

Тогда я съездил напрасно, стол справок, куда надлежало обращаться новичкам, работал только с десятого. Было еще окошко «Прием инвалидов», туда мне и было нужно.

Во второй визит я умудрился поссориться с пожилым клерком, он занимался трудоустройством инвалидов. Над столом висела табличка с его фамилией и именем: Магоити Сайто. Обозначена была и должность. Даже не взглянув на мое заявление с просьбой подыскать работу, он начал расспрашивать о семейном положении, о том, что с руками и ногами. Я вынужден был солгать. Чтобы скрыть пребывание в клинике Хансена, мне приходилось врать, что на родине в деревне у меня есть и мать с отцом, и братья, и сестры, а увечье — это последствие детского паралича. Конечно, все это было шито белыми нитками.

— Если ваши родители живы, почему бы вам не жить с ними?

У Сайто была лысина, обрамленная редкими седыми волосами. Разговаривал он, глядя на меня сверху вниз — он был высокого роста, к тому же стол его стоял на возвышении.

— Или, например, разве это не счастье для вас — жить вместе с братом или сестрой?

Я молчал. Его слова не доходили до меня. Солгав, я терзался теперь угрызениями совести.

— Работать тяжело… Возвращайтесь-ка к родителям в провинцию, так оно будет лучше.

Я молчал. Сайто принялся увещевать меня как ребенка.

— Вы не одиноки. В мире много несчастных. Есть люди без обеих рук, есть с ампутированными ногами. Для них вы еще счастливец. Не надо покидать дом, возвращайтесь-ка к родителям… — Сайто, видимо, решил, что я с отчаяния сбежал из дому. Я разозлился. Сдерживаясь из последних сил, я смотрел на багровое лицо Сайто. Он даже пошел пятнами.

— Я пришел сюда искать работу, а не выслушивать нравоучения.

Такая грубость была для меня наивысшим выражением протеста. Вернуться под родительский кров я не хотел и не мог, дома оставалась только мать. Это был уже все равно что чужой дом, а насчет братьев-сестер — так это просто сорвалось с языка.

Лицо Сайто вдруг окаменело:

— Пока нет никаких предложений.

— Что, ни одного?

— Ничего подходящего для вас в настоящий момент нет. — Он зло отвернулся. Но, кроме, меня, в приемной никого не было.

— Не могли бы вы показать мне заявки на рабочую силу?

— Нет. — Тон Сайто был непреклонным, но я не унимался.

— Что, разве правила запрещают их показывать?

Темное лицо Сайто прорезали две глубокие морщины. Было видно, что он злится. Но и я вышел из себя.

— Сайто-сан, ведь ваша служебная обязанность — помогать в устройстве на службу инвалидам. Не так ли? Я сюда пришел не за тем, чтобы побеседовать с вами о своей личной жизни…

Сайто в бешенстве посмотрел на меня:

— Ты хочешь сказать, что я отлыниваю от работы? — Голос его дрожал. — Да ведь я стараюсь изо всех сил. Куда только не хожу каждый день, чтобы подыскать вам место. Я, что ли, виноват, если ничего нет? — Сайто прямо рассвирепел. Казалось, он вот-вот вцепится в меня. Кровь отхлынула у него от лица.

По опыту я уже знал, что разозлить собеседника — значит в конце концов добиться своего. Стерпишь — не получишь ничего. Я и раньше слышал выражение «закон джунглей», но на своей шкуре испытать этого не пришлось. Конечно, жизнь в клинике не была безоблачным счастьем, но там не было нужды расталкивать других локтями, протискиваться, нападать на собеседника. Там царил спокойный дух «стоячего болота».

У меня был один-единственный шанс выбраться из сугроба бедности — получить хоть какую-нибудь работу. Все равно где.

— Порекомендуйте меня… — Я пытался совладать с раздражением. Голос мой охрип.

Сайто выдохнул и облизал языком губы. Он тоже подавил в себе гнев.

— Не я принимаю на работу. — Он достал сигарету, рука его слегка дрожала. Но тут же, словно раздумав, он положил сигарету обратно в карман.

— Если бы у вас только с ногами было плохо, тогда еще можно бы найти работу. Но ведь и руки тоже… Нет, некуда мне вас порекомендовать…

Шесть лет назад, в 1961 г., был принят новый закон о содействии инвалидам при найме на работу. Но никто не принуждал предпринимателей выполнять его, и на практике закон ничего не дал.

— Пожалуйста, покажите мне все же заявки на рабочую силу, — сказал я, глядя куда-то в грудь Сайто. Там поверх рубашки болтался галстук ярко-красного цвета.

— Смотрите, раз уж вам так хочется…

Сайто встал, открыл стоявший сзади шкаф, вынул папку в черном переплете. Заявок было всего тринадцать. Все они — с малюсеньких предприятий со штатом от пяти до двадцати человек. Жестянщик, мастер по швейным машинкам, машинистка, вязальщица — все в таком роде. Ничего похожего на административную работу, на которую рассчитывал я.

— Ну как? Есть что-нибудь подходящее? — спросил Сайто, мельком взглянув на мои руки. — Руки у вас больные, вот и нет ничего. Нынче даже человеку с высшим образованием непросто найти хорошее место, — в голосе Сайто зазвучало сочувствие. Он взял у меня папку и водворил ее на место в шкаф.

Если не привередничать, можно же как-то устроиться на работу. Газеты постоянно печатают объявления о найме, но существуют образовательные и возрастные ограничения: для человека со средним образованием — это двадцать пять лет. Предприятия же, где об этом не спрашивают и где принимают инвалидов, — крохотные, условия работы там скверные, зарплата маленькая.

— Неужто все напрасно? Что же мне делать? Может, все же попробовать сходить куда-нибудь?

Сайто слабо улыбнулся:

— На предприятия, откуда поступили эти заявки, ходи не ходи — толку не будет.

Я тряхнул головой.

— Зайдите, пожалуй, дней через десять. — Голос Сайто холодком отозвался в сердце.

— А тогда вы сможете меня куда-нибудь порекомендовать? — робко спросил я, понимая, что дальше наседать на Сайто бессмысленно. Я уже смирился с тем, что мой удел — уныло возвращаться домой ни с чем.

— Ну и бестолковый же ты! Не я ведь даю работу. Как бы ни хотелось, если тебя не нанимают, работы нет. Разве не понятно? Увы, такова жизнь. — Сайто откинулся на стуле. — В Токио с десяток бюро по трудоустройству. Почему бы вам не наведаться туда?

— Я уже ходил, — тихо ответил я.

— Ну и что же? — спросил Сайто.

— Все впустую. — Я прикусил губу. Сайто многозначительно кивнул. Можно было истолковать это и как сочувствие, и как осуждение.

Приехав в Токио, я обошел все бюро по трудоустройству в Синдзюку, Иидабаси, Сибуя, Уэно, но даже на те предприятия, куда меня с грехом пополам рекомендовали, я не смог устроиться. На фабрике, где плели узорчатые половики, мне отказали с ходу: «Наша работа вам не подойдет». В маленьком машинописном бюро пообещали: «Мы вас известим», а через несколько дней прислали обратно документы.

— В вопросе о предоставлении работы инвалидам мы может рассчитывать только на сочувствие и человечность хозяев-нанимателей. А так очень трудно добиться понимания. Просто кошмар какой-то! Да и на инвалидов надежда плохая, поработают немного и бросают. Правда, многие трудятся честно, иные — лучше здоровых, но ведь не все такие. Одна паршивая овца все стадо портит… Вот почему инвалидов берут неохотно. — Сайто обращался ко мне с прежней нравоучительной интонацией. — Вышел «Закон о содействии», мы на него опираемся, но зачем брать инвалидов, если те не в состоянии выполнять работу наравне с прочими? Естественно, хозяева не могут заниматься благотворительностью. Поэтому я сначала сам иду узнать, возьмут ли на испытание. Но предубеждение очень сильно, редко кто хочет вас брать.

Я подумал, что Сайто, наверное, добряк. Я ему надерзил, а он не затаил зла.

— Понял. Только хочется найти работу как можно скорее. Если будет что-нибудь подходящее, пожалуйста, сразу же известите.

— Конечно, я так и сделаю. А не будет уведомления — заходите сами. Надо понастойчивее поспрашивать и в других местах…

— Вы правы. Так и сделаю. — Я поклонился Сайто и встал. Пока он мог видеть меня, я, чтобы не выглядеть чересчур безобразно при ходьбе, старался двигаться как можно ровнее.

Бюро по трудоустройству находилось в пятнадцати минутах ходьбы в переулке сзади восточного входа в метро. Напротив зеленел небольшой садик с качелями и детской горкой.

Приемная, где сидел Магоити Сайто, помещалась на втором этаже. У него был свой угол, отделенный ширмой.

В прошлый раз, кроме меня, посетителей не было, сегодня же на диване в ожидании приема сидели подросток лет шестнадцати и мужчина средних лет в бежевой спецовке. Подросток был в черном джемпере, белесом на груди от слюны. Он привлекал к себе внимание тем, что беспрерывно теребил ремешок сумки, висевшей у матери на плече, а та одергивала его: «Сиди спокойно!» У мальчика была белоснежная кожа и такие черты, что его вполне можно было назвать красивым, если бы не идиотическое выражение лица.

Мужчина в спецовке сидел потупившись, сцепив руки между коленями. Правая нога его, вытянутая вперед, была искривлена, нос спортивной тапочки стоптан. Я подумал, это оттого, что при ходьбе он ставит ногу неправильно.

Перед Сайто сидел еще один подросток.

— Так ты хочешь вернуться домой? — спросил Сайто. Мальчик слегка кивнул. Из-за ширмы грязно-серого цвета была видна его спина и коротко стриженный затылок.

— Не будешь работать — заставят ходить в школу. Если уйдешь с такого хорошего места, мама будет огорчена. Надо терпеливо трудиться, не так ли?

Подросток что-то приглушенно ответил. Я не разобрал.

— Видишь ли, тебе ведь там не тошно, никто над тобой не издевается. Ты хочешь скорее стать самостоятельным работником. Надо терпеть и стараться. Ты мужчина, и, если не сумеешь с этим справиться, стыдно будет, верно? Понимаешь меня? — Сайто говорил, точно заглядывал мальчику в глаза. Интонации его были те же, что и тогда, когда он читал мораль мне.

Вскоре подросток ушел, веки его покраснели и припухли. Вызвали мужчину в спецовке. Мужчина шел, широко раскачиваясь, ступня правой ноги ребром прижималась к полу, а левая была словно закручена внутрь. Если бы не страдальческое выражение лица, это выглядело бы так, словно он развлекается, исполняя какой-то торжественный танец.

— В чем дело, опять уволили? — спросил Сайто, едва мужчина уселся на стул.

— Я сам. Такая работа не по мне.

— Почему? Разве… Я думал, это работа как раз для тебя.

— И все же… — Мужчина запнулся.

— Но ведь и в другом месте может не получиться!

— Нет, этого не будет, — взволнованно запротестовал посетитель.

— Вчера мне звонил управляющий. Говорит, три месяца ты работал старательно и вдруг — такое дело… Он говорит, что никак не поймет, в чем причина. Что же, и мне не скажешь?

Мужчина молчал.

— И здесь не можешь сказать?

Мужчина опустил голову и пожал плечами.

— Право, не знаю, как быть… Если ты даже мне, своему рекомендателю, не хочешь толком объяснить, не знаю, что и делать. Это нехорошо по отношению ко мне.

Мужчина упорно молчал. Сайто, побледнев, полез за сигаретой.

— Раз не говоришь честно, я тоже не стану тебе помогать. Ты же испортил дорогую вещь, ей цена несколько тысяч. Дело не в компенсации. Зачем ты это сделал? Причину ты не говоришь. И в прошлый раз было то же самое. И тогда ты не сказал — почему. Во всяком случае, такое уже не впервые, поэтому… — Сайто затянулся — сигарета была вставлена в курительную трубку — и, откинувшись на стуле, выпустил дым.

— Я не гожусь на эту работу. Пожалуйста, дайте мне другую, — упрямо повторил мужчина.

— Так не пойдет. Поменяешь место, а кто гарантирует, что опять не натворишь того же самого? В отличие от других, у тебя есть специальность, трудился бы добросовестно — мог бы хорошо зарабатывать, жить как следует. Я думал, почему бы мне не похлопотать и о твоей женитьбе. А теперь — какое уж сватовство…

Мужчина молчал.

— Я понимаю, ты очень страдаешь из-за ноги. Наверное, люди смеются над тобой. Но ведь в работе-то ты человек самостоятельный, не следует тебе раздумывать о своей неполноценности. Я вот печаткой, которую ты вырезал, пользуюсь ежедневно. Ну хотя бы только скажи, почему ты это сделал, а?

У мужчины побагровел затылок. Но он продолжал непреклонно молчать.

Уже минут тридцать, как я пришел, но все еще было неясно, когда же наступит моя очередь. Постепенно до меня стало доходить, что за работенка — служащий Бюро по трудоустройству. Не столько поиски работы для инвалидов, сколько советы по личным вопросам и разбор жалоб. Вот почему, видимо, Сайто медлил с подыскиванием места для меня. Он ведь наверняка думал, что если мне и повезет, то продержусь я недолго.

Выйдя из комнаты, я направился в уборную. Справив нужду, я глянул в зеркало, висевшее на стене над умывальником. В нем отразилось мое лицо — невзрачное, угрюмое, усталое. От правой скулы к подбородку тянулся темный шрам. Мое собственное, хорошо знакомое мне лицо в зеркале выглядело безобразным. Я подышал на стекло. Оно запотело, и лицо исчезло. Но вскоре зеркало вновь прояснилось, и в нем снова отразилась моя физиономия.

В памяти ожил тот день, когда я молотком разбил карманное зеркальце. Тогда я впервые осознал, кем являюсь, и понял, что обречен тащить на себе всю мерзость жизни. Это произошло весной того года, когда мне исполнилось четырнадцать. То было время мужания, когда дурные привычки, свойственные любому подростку, уступают место неясной тревожной тоске и интересу к противоположному полу.

Я купил четырехугольное зеркальце и тут же разбил его в погребе молотком. Молоток был старый, стертый, с металлической рукояткой. Это была стихийная расправа с зеркалом, которое показало мне мое безобразие. В осколках величиной с ноготь большого пальца упорно отражались мои глаза. Тогда на камне, который использовался как гнет для солений, я расколошматил осколки на мелкие кусочки. Я бил молотком до тех пор, пока металлическая оправа не утратила своей первоначальной формы. Если бы, совершая этот акт расправы, я был в состоянии что-нибудь сознавать, я бы понял, что мне доставило удовлетворение чувство саморазрушения, оно и было подоплекой этого разгрома. Бесчисленные зеркальные осколки впились в нежное юношеское сердце, где поселились и страх перед неизвестностью, и тоска, и тревога.

— Все разбито, разбито… — Это кричало мое сердце.

И вдруг в полумрак погреба проник луч закатного весеннего солнца, и глаза опалила яркая желтизна безмятежного цветка одуванчика. Эта картина запала в душу. Отчего так случилось? Какой смысл был заключен в этом одуванчике, отразившемся в разбитом юношеском сердце? Разрушенная материя, зеркало, творение рук человеческих и желтый цветок одуванчика, цветущий наперекор всему…

Всякий раз, как я вспоминаю этот день, в памяти рядом с ослепительно сверкающими осколками злосчастного зеркала всплывает беззвучно цветущий маленький цветок одуванчика.

Отражение в зеркале над умывальником было разительно непохоже на то, что я видел в ручном зеркальце, разбитом мной в юности. Сейчас передо мной стоял хмурый насупленный мужчина лет тридцати, неказистый, одетый в старомодный темно-синий пиджак, купленный у старьевщика. Кому охота брать на работу человека, при одном взгляде на лицо и фигуру которого в воздухе возникает ощущение, чтобедна не только его одежда, нищ и сам он — душой и телом.

Если оглянуться назад, на прошлое, то становится ясно, что я ушел из клиники, просто чтобы сбежать, не имея ни планов, ни намерений. Это был единственно возможный способ протеста.

Родственники девушки, в дом которой я собирался войти, выставили меня за дверь, сказав: «Человек, у которого нет жизненной силы, не может иметь дела с женщиной». Это послужило толчком. Точно солью посыпали рану. Я дрожал от гнева и унижения. Но тогда я еще не понял, что я — человек, у которого нет жизненной силы. Я был уверен в себе — дайте мне подходящую работу, и я не уступлю другим.

Я ошибался. Вернее — заблуждался, человек не может верно оценить сам себя. Какая работа могла «подходить» мне, калеке без образования, не знающему никакого ремесла? Я тем не менее рассердился. Чтобы в конце концов смирить себя: «Ты не способен жить собственным трудом, это невозможно», — для такого потребовалось мужество. И то, что я сам признал это, было страшно. Мне незачем было дольше оставаться в клинике Хансена, если бы не моя неспособность вести самостоятельную жизнь. И не только мне — восемьдесят процентов пациентов уже были практически здоровы, и у них тоже не было никакого резона задерживаться. Однако для них не было пути назад, в общество, и они до самой смерти оставались в клинике. Уж это-то общество гарантировало больным проказой.

Среди моих близких друзей, к кому я мог обратиться за помощью, был человек по фамилии Сугата, с ним я сдружился в школьные годы. Мы вместе учились в лепрозории, расположенном на острове во Внутреннем Японском море, потом он окончил какой-то частный университет в Токио и теперь служил в торговой фирме в деловом квартале Маруноути. Он был холостяк, жил неподалеку от станции метро Синнакано. Среди тех моих знакомых, которые сумели вернуться в общество, пожалуй, только Сугата был тем человеком, к которому я мог без стеснения обратиться за помощью.

Вечером пятого января с чемоданчиком в руке я свалился ему как снег на голову и стал жить у него. Сугата встретил меня радушно, хотя я и не дождался от него ответа на телеграмму, отправленную накануне.

— Пока можешь послоняться без дела, прокормиться что одному, что двоим — особой разницы нет…

Слова Сугаты тронули меня до глубины души. Деньги, которые я снял с вклада в сберкассу, вместе с остальной моей наличностью не составили и двадцати тысяч иен, и если бы Сугата отказал мне, идти было бы некуда. Если бы в поведении Сугаты я хоть на йоту ощутил нежелание видеть меня, пусть бы он и не высказал этого, это, конечно, нанесло бы еще одну глубокую рану моему израненному сердцу.

Но все же я понимал, что не могу находиться в квартире Сугаты до бесконечности. Как-то в его отсутствие заглянула молоденькая девушка, пухленькая, лет двадцати двух — двадцати трех, милая и спокойная. Узнав, что Сугаты нет дома, она ушла с явно разочарованным видом. Они были знакомы уже полгода и собирались пожениться этой осенью. Сугата не сказал ей, что был пациентом клиники Хансена. Он полностью выздоровел, и на его теле болезнь не оставила никаких следов. Сугата говорил, что не собирается открываться ей и при вступлении в брак.

— Будет только лишняя тревога и шок. Разве так уж обязательно открываться? Быть искренним и быть счастливым — нет ли здесь противоречия?

Когда знаешь истину, то видишь, что на дне ее — беспросветный мрак. В душе Сугаты жило сомнение — надо ли говорить, будет ли правильно поступить так? Наверное, иной раз скрывать что-то гораздо труднее, чем сказать правду. Приняв на себя эту пытку, Сугата обрек себя и на муки совести. Но почему это должно было стать проблемой — открыться, скрывать? Точно речь шла о прежней судимости за содеянные преступления.

«Болезнь Хансена можно и предупредить, и излечить, в то же время это заболевание принадлежит к тем болезням, когда возможность заражения при контакте мала. Следовательно, в обществе вопрос об этой болезни должен стоять в социальном плане, точно так же как и в отношении других заболеваний» (Из резолюции VII Международного научного конгресса по лепре).

Эта резолюция, получившая название «Римской декларации», была принята весной 1956 года. Мы с Сугатой тогда учились на втором курсе средней школы высшей ступени. Я до сих пор помню лица школьных товарищей, их сверкающие глаза, когда они собирались, чтобы поговорить об этой резолюции.

Эта резолюция, точно острый нож, перерезала невидимые путы и освободила души для широкого мира.

С тех пор прошло десять лет. Сугате исполнилось двадцать семь — он был младше меня на три года. И не должно быть никаких препятствий к тому, чтобы он, человек, живущий в обществе как полноправный член общества, взял в жены здоровую женщину.

Я отошел от умывальника и побрел в приемную. Перед Сайто в прежней позе, понурившись, сидел мужчина в спецовке. Сайто с удрученным видом глядел в стену, легонько раскачиваясь своим крупным телом. Прикрепленный к стене липкой лентой висел не то какой-то план, не то прошлогодний календарь, напечатанный на рисовой бумаге. Там была фотография — мужчина и женщина под руку на фоне большого здания. Над головой мужчины резко выделялись белые арабские цифры 1965. Сайто вдруг встал и сорвал календарь. Треск рвущейся бумаги оказался неожиданно резким. Мужчина в спецовке вздрогнул и поднял голову. Медленно поднявшись со стула, он склонился перед Сайто в глубоком поклоне и, неуклюже повернувшись, пошел к дивану, где сидели ожидавшие очереди. Я наблюдал за ним, и наши взгляды встретились. Занервничав, он отвел глаза. Я на мгновение почувствовал себя так, словно сделал что-то дурное. Его взгляд был еще мрачнее моего, когда я смотрелся в зеркало. Обеими руками он схватился за спинку дивана, чтобы сделать передышку. Он прошел каких-то пять-шесть шагов, но для этого ему потребовалось столько энергии, сколько нормальному человеку нужно, чтобы преодолеть расстояние в несколько сот метров.

Сайто аккуратно содрал с календаря клейкую ленту и лишь после этого назвал мое имя.

— С ним я закончу быстро, поэтому он пойдет раньше, — объяснил он матери подростка.

— Пожалуйста. — Женщина вежливо кивнула. Я подумал, что ей, наверное, лет сорок. Черты лица у нее, так же как и у сына, были правильные. Мальчик грыз ногти и сплевывал, с губы свисала нитка слюны.

— Есть вакансия в одном коммерческом издательстве. Как, попробуете наведаться к ним? — сев на место, сразу же перешел к делу Сайто.

— Что за работа?

— Это газета, вестник консервной промышленности, издательство «Хинодэ». Им нужен сотрудник. Раньше я уже порекомендовал одного — без руки, так теперь он работник хоть куда, прямо не нахвалятся. Я подумал, может, и вы справитесь?

— Да, конечно, — с воодушевлением сказал я. Мне показалось, что вокруг стало светлее.

— Так что, прямо сейчас и пойдете?

— Да. — Я ответил с готовностью, точно ученик учителю.

Сайто достал карточку, на которой было что-то напечатано. Там был воспроизведен план местоположения фирмы. Карточка была величиной с почтовую открытку. На ней вписывались данные об ищущем работу. Наниматель, написав свое решение — согласие или отказ, вновь отсылал открытку в Бюро по трудоустройству.

— Ну что, позвоним туда? — Передав мне карточку, Сайто взялся за телефонную трубку. Когда его соединили, он попросил к телефону какого-то Киёмидзу.

— Алло, алло… Да… Спасибо, получил огромное удовольствие…

Сайто мельком взглянул на меня и повернулся на вертящемся стуле. Передо мной оказалась широкая спина в коричневом пиджаке и мощный затылок. Некоторое время шел частный разговор — о ребенке, поправившемся после простуды, о том, как ухаживать за «бонсай», карликовым садом…

— Кстати, у вас все еще есть вакансия? — Разговор наконец коснулся главного, и Сайто снова повернулся на стуле, очутившись лицом ко мне.

— Да-да. Руки… не в порядке. У нас ведь есть пример — Ямада. По крайней мере поговорите с ним…

Киёмидзу, видимо, начал что-то спрашивать, так как Сайто только коротко отвечал «да» и «нет».

— Нет, испытания не было, но он полон энтузиазма… Да, если так, то на том и порешим.

Продолжая говорить, Сайто время от времени бросал на меня заговорщический взгляд.

— Да, здесь. Самоуверенно ухмыляется, — Сайто послал мне улыбку. Я ответил ему сердитым взглядом. У меня вовсе не было настроения улыбаться, — не было и причин для самоуверенности. Может, я и выглядел улыбающимся, но это только из-за шрама на лице. — В таком случае всего хорошего… Кланяюсь. — Сайто положил трубку.

— Насчет жалованья… Во время испытательного срока придется довольствоваться двадцатью тысячами. Пока с этим придется примириться.

По словам Сайто выходило, что я уже чуть ли не принят.

— Спросите господина Киёмидзу. Дело в том, что Ямаду на работу брал именно он, Киёмидзу. Ну, идите.

Я поклонился и отошел от стола. Приближалось время обеда, но я не ощущал голода. Мне хотелось не медля ни минуты отправиться в издательство «Хинодэ».

Выйдя из вестибюля, я заметил впереди на дороге, покрытой асфальтом, танцующую фигуру мужчины в спецовке. Я тоже приволакивал больную ногу, но мне не понадобилось много времени, чтобы обогнать его. Я шел по противоположной стороне и не смотрел в его сторону. По опыту я знал, что инвалиды, товарищи по несчастью, увидев друг друга, мгновенно проникаются смутной взаимной ненавистью и отвращением. Встреться я еще раз с ним взглядом, и мы возненавидим друг друга. Оттого, что оба безобразны. И для обоих это было горько.

Обогнав мужчину, я тут же услышал стон, точно сзади кого-то задавили насмерть. По спине у меня пробежала дрожь, однако я не обернулся. Послышался глухой удар. Похоже было, что мужчина упал. Не иначе как споткнулся и рухнул. Вблизи никого не было видно. Я шел, не замедляя шагов. Придется ему подниматься самому. Я продолжал идти по направлению к проспекту.

Издательство «Хинодэ» помещалось на углу квартала Хориноути, в десяти минутах ходьбы от круглой площади Икэбукуро. Это было трехэтажное здание с двумя входами. По обе стороны от него виднелись кафе, закусочные, булочные, зеленные лавки. На немытом оконном стекле было приклеено объявление о приеме на работу.

Я толкнул дверь и вошел. Двумя рядами стояли столы, за ними работали трое мужчин и одна женщина, сидевшие друг против друга. В глубине помещался стол с табличкой «Главный редактор», но за ним никого не было. Стены были сплошь залеплены вырезками из газет и журналов, фотографиями, над ними — несколько почетных дипломов.

— Вы по какому делу? — заметив меня, спросила женщина, сидевшая рядом со входом. Лет тридцати, худощавая. У нее было такое выражение, точно она подбадривала меня.

— Я по рекомендации Бюро по трудоустройству. На прием к господину Киёмидзу.

— А, из Бюро… — Женщина еще раз оглядела меня. Мужчины с головой ушли в работу, никто даже не взглянул в мою сторону. — Сюда, пожалуйста. — Она указала в глубь комнаты.

Позади стола главного редактора на второй этаж вела лестница, в крошечном закутке под ней умещалось два дивана.

— Сейчас я позову его, подождите, пожалуйста. — Женщина взяла у меня из рук карточку безработного и поднялась по лестнице.

До прихода Киёмидзу я неловко примостился на краешке коричневого дивана. На четырехугольном столике кучей были свалены газеты, еженедельники, брошюры типа «Как выбирать консервы», тут же стояла пепельница, полная окурков. На диване напротив валялся оттиск выпускаемого издательством вестника «Новости консервной промышленности», восьмистраничного, в половину газетного листа. При одном взгляде на него у меня отпала охота брать его в руки, полистать. Двое молодых людей вышли. Наверное, отправились по заданию. Оставшийся — мужчина в берете — снял с керосиновой печки, стоявшей посредине комнаты, металлический чайник. Потом достал с полки, висевшей над раковиной сбоку от входа, заварной чайничек, налил себе чаю и стал пить. Заметив меня, он торопливо принес и поставил на столик, заваленный газетами, чашку. Затем вернулся к раковине за заварным чайником. Левая рука его была засунута в карман пиджака, он действовал только правой.

— Холодно… — улыбнулся он мне, наливая чай. Фарфоровую крышку он придерживал указательным пальцем. На вид ему было лет 27–28, лицо тонкое и значительное, с затаившейся черной тенью. Я молча поклонился ему. Мужчина вернулся к своему столу и достал из портфеля коробочку с завтраком. Затем, помогая правой рукой, положил на стол левую. Тускло блеснул металлический крюк, вроде массивного рыболовного крючка.

Очевидно, это и был Ямада, о котором толковал Сайто.

Раздался дробный звук шагов на лестнице у меня над головой.

Передо мной стояли женщина и Киёмидзу.

— А, вот и вы… — Киёмидзу вынул из кармана пиджака бумажник, вытащил из него визитную карточку и положил ее на край стола. — Моя фамилия Киёмидзу. Прошу любить и жаловать. — Киёмидзу уже начинал стареть, виски его тронула седина.

Быстро вы, однако… Послужной список с вами? — произнес он, присев на диван. Манера держаться у него была спокойная, но он все время был начеку. Я нашарил во внутреннем кармане послужной список, но никак не мог вынуть его, он за что-то зацепился. Я подумал, что Киёмидзу наблюдает за моими неловкими движениями, из-за этого я еще больше нервничал. Вытащив наконец список, я выронил его из рук. Сложенный вчетверо, он скользнул у меня между колен и упал на бетонный пол. К несчастью, на полу была лужица, и к списку, который я поднял, пристала липкая грязь.

Ничего, ничего, пусть так, — сказал Киёмидзу, видя, что я намереваюсь вытереть грязь о свои брюки. Не потому, что у меня не оказалось носового платка, а просто оттого, что с самого начала все было неладно, у меня голова пошла кругом.

Мучаясь от неприятного предчувствия, я подал список — грязный, с расплывшимися иероглифами. Киёмидзу, конечно, не мог не заметить всей этой сумятицы. Я наглядно продемонстрировал ему, что руки у меня не в порядке, а из-за того, что я изо всех сил старался держаться хорошо, получалось все как раз наоборот.

Киёмидзу некоторое время смотрел в послужной список. Девушка-служащая куда-то ушла. Ямада, сидя к нам спиной, доедал свой завтрак. Воздух между мной и Киёмидзу, казалось, сгустился, мне даже стало тяжело дышать. Больше половины написанного было ложью. Привычный к таким вещам, Киёмидзу, должно быть, насквозь видит мое вранье. К тому же он мог дурно истолковать и мою суетливость и неловкую сцену, в результате чего иероглифы стало трудно разобрать. Когда я подумал об этом, диван подо мной показался мне скамьей пыток.

Киёмидзу наконец поднял голову. На лице его плавала деланная улыбка.

— Почему вы ушли с последнего места работы? — Вопрос был задан бесстрастно, но я на мгновение запнулся, подыскивая слова.

В послужном списке должно было быть написано, что до октября прошлого года я работал на фабрике бумажных изделий, которая обанкротилась в результате экономической депрессии. До этого, видимо, речь шла про субподрядный завод электротоваров, откуда я уволился по личным обстоятельствам. И то и другое было ложью, и если бы меня стали расспрашивать о подробностях, я бы засыпался. Такое уже пару раз случалось. Я тогда обливался холодным потом, и этот опыт привел к тому, что я стал лгать искуснее. Я готовился так — выбирал, например, в качестве места, где я якобы работал, какую-нибудь маленькую фабрику в провинции Гумма неподалеку от лепрозория, узнавал ее название, число работающих, мог даже нарисовать схему.

— А? — переспросил я озадаченно. Я не мог проверить, что там написано в списке, который Киёмидзу держал в руках, и, переспрашивая, пытался выиграть время, чтобы скрыть свою неуверенность.

— Тут написано, что вы уволились по личным обстоятельствам, а в чем дело, почему?

— Есть две причины. Во-первых, приходилось иметь дело с очень мелкими деталями, это мне не подходит. Во-вторых, зарплата маленькая, на жизнь не хватало… — произнес я заранее заготовленный ответ. Речь моя лилась гладко, но мысль о том, что это ложь, вызвала во мне внезапное отвращение.

Киёмидзу кивнул. Затем сложил послужной список и пристроил его на край стола.

— Прошу прощения за бестактность, а что у вас с руками? — спросил Киёмидзу, моргнув несколько раз. На лице его было написано явное сочувствие.

— Последствия заболевания нервов, — ответил я. Это не было ложью. Непосредственной причиной того, что пальцы мои искривились, а ступня болталась, было воспаление нерва. Бывают, конечно, случаи, когда это происходит безо всякой инфекции. Со мной такое произошло однажды осенью, когда я учился в шестом классе начальной школы. Истощение — «алиментарная дистрофия» — привело к невралгии; руки-ноги не слушались меня месяца три. Это было в 1946 году. Пища в клинике — батат, из которого можно было выжимать воду, и кукурузный хлеб, от которого сразу же начинался понос. От истощения болезнь моя прогрессировала, и то, что я выжил, было просто счастьем.

— Сожалею, очень вам сочувствую. — Киёмидзу с выражением искреннего сострадания слегка наклонил голову.

Мне показалось, что проскочило.

Противно, когда тебя берут на работу из жалости, но сейчас был не тот случай, чтобы думать об этом, — денег у меня оставалось всего ничего. Да и не говоря уже о деньгах, я вовсе не был уверен, что, если меня и на этот раз не возьмут, у меня хватит духу искать что-то еще.

— Вам, видно, туго приходилось. Здорово натерпелись, — Киёмидзу поднял голову, улыбка изогнула его губы. Была в ней какая-то нарочитость.

— В мире много инвалидов. Вот нашему Ямада-кун оторвало руку в машине. — Киёмидзу кивнул в сторону Ямады. Тот запихнул в портфель, стоявший на полу, коробочку из-под завтрака и, никак не отреагировав на слова Киёмидзу, вышел на улицу. Своим поведением он точно выразил нежелание, чтобы его дела стали темой для разговора.

Киёмидзу мельком взглянул вслед уходящему Ямаде и вновь обратил свои маленькие бдительные глазки к столику, заваленному газетами.

— Разрешите еще вопрос — а что у вас за болезнь? — Когда он смотрел внимательно, взгляд его становился неприязненным.

— …

— Дело в том, что мне приходилось раньше встречаться с инвалидами, похожими на вас.

Я весь напрягся. То, что собирался произнести Киёмидзу, было овеществленным дурным предчувствием. Я-то надеялся — а может, он не обратил внимания на мою болезнь? Я внушал себе: спокойно, не нервничай, сохрани хладнокровие. Болезнь обнаружила себя, но ты же излечился, чего же бояться?

— Лет десять назад — в то время я еще был репортером в газете «Иомиури», — я как-то раз поехал в парламент для сбора информации, в тот день туда явилось множество инвалидов с петицией. Я расспросил, и выяснилось, что они — из ближайшего лепрозория…

Кровь отхлынула у меня от лица, тело стала бить мелкая дрожь. Слова Киёмидзу повергли меня в шок.

Прервав свою речь, Киёмидзу достал из внутреннего кармана угольно-серого пиджака пачку сигарет. Вытолкнув одну сигарету сантиметра на два, он предложил ее мне. Я неопределенно покачал головой. Тогда Киёмидзу вытащил сигарету, постучал по ней легонько ногтем большого пальца и сунул в рот. Он, казалось, избегал смотреть на меня. Взяв в руки спичечный коробок, лежавший на краю пепельницы, он с такой силой чиркнул, что из коробки выпало несколько спичек. Мягко поплыл сладкий запах дыма.

— Право же, простите мою бестактность. Прошу вас, не расстраивайтесь, — сказал Киёмидзу, пряча глаза.

Я был в смятении. На что намекал Киёмидзу? Каков был истинный смысл его слов? Означало ли это «запираться бессмысленно, признайся честно»? Или он до крайности простодушно предается воспоминаниям? Кровь, отхлынувшая было у меня от головы, резко прилила обратно и запульсировала так, что в висках застучало. В такой ситуации делать вид, будто ничего не понимаешь, было мучительно. Многие не владеют руками-ногами, но таких, у кого еще и на лице черноватый рубец, похожий на след от ожога, таких крайне мало. Кроме того, именно это — один из характерных симптомов болезни Хансена.

Если бы я сознался, насколько бы мне стало легче! Если меня возьмут на работу, когда и где мы с ним окажемся вот так, с глазу на глаз? Когда улик много, они рано или поздно должны обрушиться и погрести меня под собой. Мне этого не вынести…

— В лепрозории, о котором вы упомянули, пришлось побывать и мне, — решился я.

По лицу Киёмидзу промелькнула неясная тень.

— Но теперь все изменилось. Я вылечился и совершенно не заразен. Если надо, могу представить справку от врача, — произнес я, запинаясь. Голос мой, казалось, тает где-то в пустоте, не достигая слуха Киёмидзу.

И в послужном списке я солгал. Не мог же я написать, что находился в лепрозории, никто бы не принял меня на работу, — говоря это, я все больше терял присутствие духа. Я открылся Киёмидзу, камень с души был снят. Взамен этого вместе с жалостью к самому себе у меня появилось ощущение чего-то забавного. Киёмидзу молча слушал. Сигарета, лежавшая на краю пепельницы, собиралась вот-вот разгореться, испуская слабый дымок.

— Я буду работать, как бы трудно ни пришлось. Изо всех сил буду стараться. Раньше в лепрозории я два года редактировал газету. Нельзя, конечно, говорить, что это опыт, но полезным по крайней мере я буду… — Ощутив тщету своих слов, я замолчал.

Чем больше и отчаяннее я говорил, тем острее понимал, что мои слова буксуют. Моя нелепая фигура выглядела здесь, должно быть, особенно безобразно. Я помнил, какой я ее видел в зеркале!

Киёмидзу поднял голову.

— Понятно. Я думаю, мы так или иначе уведомим вас.

— А не могли бы вы дать ответ сейчас же? — попросил я. В объявлении, наклеенном на стекле, с внутренней стороны значилось: «О подробностях лично. Решение на месте». По опыту я знал, что «последующее извещение» на девяносто процентов означает отказ. Пусть даже не примут, но я хотел услышать от Киёмидзу о причинах. Вот оно что. Хорошо, подождите немного, — ответил Киёмидзу, подумав. Поклонившись, он поднялся по лестнице.

Когда затих стук его башмаков над моей головой, меня наконец отпустило напряжение. Воскресли обрывки фраз, произнесенных Киёмидзу.

Я открылся ему, попавшись на наводящий вопрос. Киёмидзу встречался с теми, кто проводил сидячую демонстрацию у парламента за профилактические меры против проказы. Это было тринадцать лет назад. До самого последнего момента я упорно делал вид, что ничего не понимаю. Вероятно, так и следовало себя вести. Сомнение — всего лишь ступень к подозрению, оно никак не может считаться установленным фактом.

Однако я не сумел выдержать до конца. Упорствовать во лжи мучительнее, чем прекратить дышать. Пришлось бы лепить одну ложь на другую — все равно что латать лохмотья. Вряд ли я вынес бы такую жизнь.

Сугата мог не признаваться невесте в своей болезни — тело у него было здоровое. Даже будучи больным, Сугата никогда не выглядел прокаженным. Кто бы мог, глядя на него, представить себе, что он болен проказой? Но и Сугата, верно, порой предавался раздумьям. Ведь все же он прежде был болен болезнью Хансена! Наверное, случалось и ему, увидев по телевизору или в газете что-либо о болезни Хансена, испытать шок вроде того, что испытал я. Самым страшным для тех, кто вернулся в общество, было, когда открывалось, что они болели проказой. В конце июля — ежегодно в эти дни ведется разъяснительная кампания по поводу проказы — чувствуешь себя так, будто тебе по спине проводят влажной рукой. Ты уже начал забывать о болезни Хансена — об этом мечтают все, вернувшиеся в общество, — а тут это назойливое напоминание. Все равно что разбудить уснувшего ребенка.

Я хотел бы забыть о болезни, сделав первый шаг за ворота лепрозория. «Ты не больной, не пациент, ты просто инвалид», — много раз внушал я себе. Однако в чем-то я, видно, просчитался. В клинике больные руки и ноги не слишком большая помеха, но, когда покидаешь лепрозорий, это становится особенно ощутимым. Зайдешь в кафе выпить чашку кофе, но и эта минута отдыха не передышка — я не мог разорвать пакетик с сахаром иначе как зубами, точно дитя. Сколько раз в автобусе я ронял монетки на пол! Ладони мои были негнущимися, словно лопаточки для риса. Монеты легко выскальзывали из рук, проваливаясь между скрюченными пальцами. Кончики пальцев ничего не чувствовали, и вытащить мелочь из кошелька было до крайности трудным делом. Монету, упавшую на пол, я ни за что не мог поднять, мне бы не удалось это сделать даже ценой больших усилий. Если в автобусе был кондуктор, я всякий раз передавал ему кошелек, чтобы он сам взял плату за проезд.

Такие житейские мелочи ужасно утомляют. Мы с Сугатой оба были возвращенцами, но между нами была огромная разница. У него не было необходимости открываться кому бы то ни было в своей болезни, мне же невозможно было это скрыть.

— Простите, заставил вас ждать. — Передо мной стоял Киёмидзу. Он держал конверт из коричневой оберточной бумаги.

— Я посоветовался с директором издательства. Мне очень жаль, но мы не сможем принять вас на работу. Сочувствую, но, пожалуйста, подыщите что-нибудь более подходящее… — выговорил Киёмидзу, не поднимая глаз. В его словах и поведении сквозило беспокойство — ему не хотелось травмировать меня. — Здесь кое-что… Это вам. Деньги на обед и транспортные расходы. — Киёмидзу положил передо мной конверт.

Всем моим существом овладела страшная усталость. В вялом изнеможении я подыскивал слова, какие следовало бы произнести. У меня вдруг заныла лодыжка левой ноги.

— Позвольте только спросить, — начал я хрипло, и Киёмидзу, сохраняя выдержку, опустился на диван. Он сложил между колен красивые руки с голубыми жилками.

— Почему мне отказано, по какой причине?

Киёмидзу бросил на меня быстрый взгляд:

— У нас ведь маленькое газетное издательство, и, если бы вы стали у нас работать, вам пришлось бы рыскать в поисках информации, пришлось бы делать все наравне с другими. У вас плохо с руками, вы ими не владеете, мы и подумали, что вам физически не годится эта работа…

— И все же позвольте мне попробовать хоть неделю, хоть десять дней, неважно, по силам мне это или нет…

Киёмидзу слегка скривил губы.

— Н-да, но… — На лице его появилась саркастическая усмешка. Заметив это, я вдруг почувствовал себя униженным.

— Причина отказа, значит, в том, что я физически не справлюсь?

— Нет, пожалуй, кое-что и кроме этого…

— Что же?

— Видите ли, я не могу вам сказать.

— Дело в том, что я — бывший прокаженный?

Киёмидзу молчал. Его молчание недвусмысленно подтверждало мои слова. Со дна унижения вскипел гнев. Я бессознательно схватил со стола чашку. В ней оставалось немного чая, того, что наливал мне Ямада. С чашкой в руке я поднялся.

— Что вы делаете?! — Киёмидзу, бледный, смотрел на меня. Его голос привел меня в чувство. Порыв швырнуть в него чашкой прошел. Рука, которой я зажал чашку, мелко дрожала. Я хотел было поставить чашку на стол, но, видимо, сжимал ее слишком сильно, она, как приклеенная, никак не отделялась от руки. Я хотел опустить ее тихонько, однако в ней, по-видимому, была трещина, и чашка с треском раскололась надвое. Чай, стекая с края стола, начал капать мне на ботинки. По белому излому черепка — я все еще держал его в руке — красной ниточкой побежала кровь. Боли я не чувствовал.

Киёмидзу, очнувшись, вскочил.

— Сию минуту, чем-нибудь прижечь…

Я хрипло, точно давясь словами, произнес:

— Не надо ничего. Прошу извинения… — Отдирая один за другим пальцы, я положил черепок на стол. Ощущения мои притупились. Для искалеченной руки, где и кожа истончилась, все это было нормальным. Из среднего пальца хлестала кровь. Окровавленной рукой я схватил послужной список, лежавший на газетах, и конверт из оберточной бумаги. Оставив ошеломленного Киёмидзу, я покинул издательство «Хинодэ».

С неба, затянутого облаками, просачивался слабый солнечный свет. Из ближайшего магазина грампластинок доносился поющий женский голос, надрывный, точно женщине было трудно петь. Голос смешивался с ревом машин и автобусов. У входа в универмаг шла распродажа яблок по 50 иен за кучку, лежала переспелая хурма, величиной с пинг-понговые шарики. Она была насыпана в тарелочки, стоявшие поверх корзинок с яблоками. Мимо, смеясь, прошли две молоденькие женщины в синих форменных костюмах. Этот обычный городской пейзаж я видел удивительно отчетливо. Мчались машины и трамваи, смеясь и болтая, спешили люди, но ко мне все это не имело никакого отношения.

Я выходил из дому с предчувствием, что эта встреча закончится провалом. Не то чтобы у меня совсем не было надежды, просто она была совсем слабенькая — я уже приобрел привычку ожидать худшего.

Когда поиски работы заканчивались неудачей, меня, точно густой туман, обволакивали и отвращение к самому себе, и безнадежные мысли о том, что все напрасно, я чувствовал изнеможение, силы покидали меня.

— Послушайте, у вас кровь на руке… — Передо мной стояла женщина средних лет с хозяйственной сумкой. Это случилось у перехода на перекрестке.

— Да, — кивнул я ей. Кровь из ранки окрасила конверт и послужной список, которые я сжимал рукой, но похоже было, что она уже не сочится. Женщина с сомнением переводила взгляд с моей руки на лицо, вдруг выражение ее сделалось напряженным, и она быстрым шагом пошла от меня прочь. Конечно, ей показалось странным и подозрительным, что я не вытираю кровь.

Безо всякой цели я свернул в переулок, где теснились бары, рыбные закусочные, «собая» — ресторанчики, где подают лапшу из гречневой муки. Из столовой с белой матерчатой шторкой над дверью доносился аромат свиных отбивных. Я наконец ощутил голод. С утра я не ел ничего, кроме куска хлеба, который оставил мне Сугата. В конверте были деньги, и в кошельке у меня лежало иен двести-триста, но мне не захотелось под эти шторки, и я прошел мимо, волоча ногу, боль в которой сделалась нестерпимой. Идти было некуда. Я не мог придумать, что же теперь делать. Может быть, завтра силы вернутся ко мне и я сумею собраться с духом… Снова отправлюсь на поиски работы… Мне уже стало казаться, что найти работу сложнее, чем выиграть в лотерею. Сегодня мне некуда возвращаться, кроме квартиры Сугаты. Завтра же… Странно, что, несмотря на все случившееся, все же — в который раз! — наступит завтра.

Я проходил в это время мимо маленького садика перед зданием зеленого театра «Тосима». Через пролом в железной ограде я вошел внутрь. Так же, как в садике перед Бюро по трудоустройству, здесь были качели и детская горка, стояло несколько каменных скамеек. На одной из них в лучах слабого солнца сидела влюбленная парочка. По временам девушка смеялась, прислоняясь к юноше и покачивая ногой, видневшейся из-под темно-синего пальто. В песочнице в углу играли ребятишки. Под ногами у них валялись маленький красный совок, игрушечный самосвал, испачканный резиновый мяч и тряпичная собака. В центре садика было несколько круглых цветочных клумб, обнесенных бордюром из цемента. Цветы засохли, и на земле лежали только останки коричневых листьев и стеблей. Я присел на бордюр клумбы. Сквозь разрыв в облаках ярко блеснул солнечный луч, но дунул ветер — и сразу же похолодало. Я накинул поношенный пыльник, который нес в руке. Только сейчас я ощутил холод.

Положив на колени окровавленный конверт, я раскрыл его. Там оказалась купюра в пятьсот иен. Конверт промок насквозь, и лицо Ивакура Томоми,^[43] изображенного на банкноте, окрасилось красным. На меня вдруг нахлынула тоска. Я не смог отказаться от конверта, который мне дал Киёмидзу, может быть, это вылезла наружу низость, подсознательно владевшая мной? До сих пор мне ни разу не оплатили и расходов на транспорт, даже на приеме в крупных фирмах. Ясно, что деньги были выданы из милости. Я всегда отвергал сострадание и милосердие. Не из гордыни ли и самолюбия? Это была всего лишь застывшая поза — выпятив грудь, — но если бы не это, я бы, вероятно, сломался. В машинальном движении, каким я схватил конверт, где-то на границе сознания мелькнуло — нет ли в моем поведении бессмысленной наивности?

Я положил деньги в кошелек. Чистым местом послужного списка отер кровь с руки. Потом скатал его в комок вместе с конвертом и сунул в карман. На пальце вновь выступила кровь, видно, жесткий край бумаги разбередил ранку. Кровь вскипела, но на холодном воздухе быстро загустела и больше не сочилась. Облака заволокли солнце, и в лицо мне дунул холодный ветер. Парочка на скамейке прекратила беседу и двинулась к выходу из сада, тесно прижавшись друг к другу. Дети, прежде игравшие в песочнице, теперь столпились на горке, подняв страшный гвалт. Показалась фигура старого бродяги, одетого в потрепанную шинель, полы ее волочились по земле. Возле скамьи, где сидели влюбленные, он поднял окурок и сунул его в бумажный пакет.

Я встал. В этот момент я заметил у себя под ногами какую-то черную тряпку. Машинально я поднял ее, это оказался старый мужской носок. Одноцветный темно-синий нейлоновый носок, протертый до дыр на пальцах, с пяткой, заношенной до блеска. Вероятно, кто-то выбросил его, носить было уже невозможно.

Я не мог не вспомнить одно морозное зимнее утро четыре года назад. Это было воспоминание о моем друге Оцуке, которого сожгли в крематории, и о рабочем, обменявшем носки на тарелку «одэн».^[44]

В тот день я провел здесь больше двух часов, болтаясь, как и сегодня, без дела.

Друг моих школьных лет Оцука умер в лепрозории в городе Хигасимураяма. После похорон я выехал оттуда первым поездом, чтобы вернуться в клинику в Гумме. Но, доехав до Икэбукуро, передумал — мне захотелось взглянуть на маленькую прессовальную фабрику, где работал Оцука, хотя времени у меня было совсем мало. Минутах в пяти ходьбы от восточного выхода с вокзала я свернул направо в закоулок и сразу увидел эту фабричку, малюсенькое предприятие, где работало менее десяти человек. Еще не было семи утра, металлические шторы были опущены, а окна второго этажа забраны ставнями. Из щели для почты торчали газеты, в голубом ящичке для молока, висевшем на столбе, виднелись горлышки двух молочных бутылок. Выше болталась жестяная вывеска с названием фабрики.

Я учился с Оцукой в Хигасимураяме с четвертого класса начальной школы. После окончания войны болезнь моя прогрессировала, в то время как состояние Оцуки оставалось прежним. Незадолго до того, как меня перевели в клинику на острове во Внутреннем море, он вернулся в общество. Года на два наша связь прервалась, а как раз накануне окончания школы Оцука совершенно неожиданно навестил меня. У него наступил рецидив, и он думал подлечиться, но в Хигасимураяму ему ехать не хотелось. Не без трудностей Оцука поступил на лечение в наш лепрозорий, а года через два вновь покинул его. Формально он не был «возвращенцем», а просто взял долговременный отпуск для поездки на родину. В Токио он и поступил на эту фабричку. Я в то время был уже в Гумме, там и нашла меня его открытка.

Из телеграммы, извещавшей о смерти, я узнал, что он трижды возвращался в клинику.

В Хигасимураяму я приехал, когда кремация уже закончилась. Умер он от острого гепатита. Не послушав врача, он почти месяц пролежал дома, когда же его доставили в лепрозорий, болезнь оказалась слишком запущенной.

Взглянув на фабрику, я понял, что мне трудно сразу покинуть это место, и решил пройтись по окрестностям, где Оцука, должно быть, ходил каждый день. Добравшись до этого садика, я в рассеянности присел на цементную ограду. В руках у меня была золотистая зажигалка, принадлежавшая моему покойному другу.

В детстве Оцука, крепкий малый, обладал большой физической силой и при этом был способным и в учении. В общежитии, где мы жили, поселилось несколько взрослых, проходивших курс обязательного всеобщего обучения, но и перед ними, если случалось ссориться, Оцука никогда не пасовал.

В шестом классе у меня стало хуже с руками и ногами, я сделался мнительным, обижался по всякому поводу. С какой досадой и завистью смотрел я на кукурузу и бататы, которые более здоровые ребята получали в качестве вознаграждения за помощь на огородных работах! Во дворе общежития ставили переносную печурку, и они с шумом и гамом стряпали что-то из своей добычи, заработанной детским трудом, тут же все поедая. Иногда это были каштаны, собранные в ближайшем лесу, иногда желтые плоды гинкго, грибы, или змея, или пиявки.

Еды катастрофически не хватало. Утром и вечером нам давали только по чашке рису с гаоляном или соевыми бобами, в обед — ломоть черствого кукурузного хлеба, водянистый батат или кусок тыквы.

Я и сейчас не в силах забыть этого. Как-то раз я поднял незрелый плод хурмы под деревом неподалеку от общежития.

— Дурак! — Раздалось у меня над головой. Взглянув наверх, я увидел, что на дерево взобрался один из наших ребят. Хурму, которую я поднял, он сбил с дерева, орудуя короткой бамбуковой палкой. Это был паренек по фамилии Хагино, на год старше меня. Он соскользнул с дерева и стукнул меня по щеке палкой. Я было извинился, но он продолжал колотить меня, на лице у меня выступила кровь. Он бил меня по рукам, которыми я закрывал лицо. Поражение в войне и разруха, последовавшая за этим, ожесточили детские души.

Один только Оцука был добр ко мне. Иногда он отдавал мне часть заработанного, хотя неписаный кодекс запрещал ему делиться открыто. В то время девизом подростков было «не работаешь — не ешь».

После школы Оцука вошел в бейсбольную команду лепрозория и через пару лет стал выдающимся «питчером» — подающим. Наши бейсболисты сражались с командами ближайшего завода и больницы, и те всегда уходили с позором. Никто не мог сравняться с Оцукой. Как-то однажды к нам приезжала команда под руководством бывшего профессионального бейсболиста, но и их Оцука легко превзошел. Этот бывший профессионал утверждал, что Оцука — лучший игрок во всей округе.

Хагино тоже входил в команду, но пока запасным. Оцука же был душой команды, ее звездой. Про него и одну сестричку ходили разные слухи. Я испытывал даже не зависть, а скорее ревность. Мне казалось, что в жизни Оцуки таятся безграничные возможности. Ему исполнилось девятнадцать, и осенью того же года он вернулся в общество. Говорили, что медсестра, ушедшая с работы еще раньше, живет с ним. Я об этом ничего не знал. Он относился ко мне по-прежнему, я же в своей зависти дошел до того, что стал его избегать. Гордость не позволяла спросить, правда ли, что говорят про него и медсестру. Встретив Оцуку в лепрозории на острове, я поразился тому, как он изменился, мне показалось, что он постарел, а ведь нам было в то время по двадцать три года!

Когда мы встретились четыре года спустя, не раз был случай поговорить, и я все хотел спросить про медсестру. Не было уже ни ревности, ни зависти, его прежнее молодечество как-то слиняло, и когда я видел его лицо — задумчивое, хмурое, то не мог ни о чем спрашивать.

После этой встречи на острове случая повидаться с ним больше не выпадало. В последний раз на пристани, залитой солнцем, когда мы провожали его с острова, он купил и вручил мне красно-белую бумажную ленту.^[45]

Он был гораздо здоровее меня, у него не было никаких внешних признаков болезни. И вот Оцука умер, а я остался доживать. Впрочем, «остался доживать», наверное, не слишком подходящее выражение для меня, двадцатишестилетнего, ровесника умершего Оцуки. Но если вспомнить, что с детства я страдал от соперничества с ним, если сравнить мою жизнь с ярким горением Оцуки, то именно так и следует сказать — «остался доживать».

Сколько раз в холодной детской постели в общежитии я молился о том, чтобы стать таким, как Оцука! И сколько раз я плакал, понимая, что никогда не смогу сравняться с ним. Может быть, то была лишь юношеская чувствительность?

Каждому — свое. Оцука не мог «остаться доживать», точно так же, как мне не дано было жить подобно Оцуке. Я не в силах был подавить в себе зависть к нему, даже когда он умер, хотя и само это чувство — привилегия живых.

Вокруг становилось шумно. Я положил в карман зажигалку Оцуки. Как-то незаметно появившись, в садике кучками собирались люди, по виду рабочие. Один сидел на скамейке, скрестив руки, втянув голову в плечи. Еще один стоял с рассеянным видом, прислонясь к стволу тополя. Непохожие друг на друга, они и вели себя по-разному: кто бродил взад-вперед, кто громко рассказывал что-то хриплым голосом, а кто топтался на месте, один даже раскачивал качели.

Постепенно их становилось все больше, мне казалось, что набралось уже человек пятьдесят-шестьдесят. Раздался безмятежный звон колокольчика — динь-динь! На дорожке появилась тележка продавца одэн. Рабочие сгрудились возле нее. Получив за тридцать иен порцию на белой пластмассовой тарелочке, каждый уходил есть в облюбованное место. Когда все до последнего были оделены тарелочками, на противоположной стороне дороги показалась тележка с «якисоба» — гречневой лапшой. И теперь рабочие столпились там. Странное это было зрелище!

Откуда ни возьмись приехал микроавтобус. Он остановился на дороге перед зданием Зеленого театра, и рабочие тут же сгрудились около него — и те, кто ел одэн и лапшу, и те, кто сидел на скамейках, — они образовали около автобуса многорядную живую ограду.

Вышедший из автобуса молодой человек в новенькой темно-зеленой униформе что-то выкликал, указывая рукой. Похоже было, что он говорит «ты» и «ты»… Те, на кого он указывал, поднимались в автобус. Наконец он умолк и, показав цветную спину, сел в кабину. Автобус развернулся перед зданием зала и укатил.

Рабочие начали разбредаться, с сожалением оборачиваясь вслед уехавшему автобусу. Те, кто оставил недоеденным завтрак, поспешили к своим тарелочкам и с аппетитом доедали остывшую пищу.

Это были те, кого называют «татимбо» — поденщики. Вскоре вновь приехала машина, на этот раз — грузовик. И точно так же перед ним столпились рабочие. Каждый стремился выделиться, попасть на глаза распорядителю. Еще несколько раз приезжали микроавтобусы и грузовики от разных фирм и увозили людей. Осталось человек двадцать. Но больше, сколько они ни ждали, ни автобусы, ни грузовики не показывались. Им не повезло.

Тележка с одэн и продавец лапши утратили свою временную популярность, никто больше не покупал.

Сколько прошло времени? Рядом с тележкой продавца лапши затормозил автофургон вроде тех, в каких развозят хлеб. На кузове кремового цвета не было никакой надписи. К автомобилю приблизились двое. Мужчина в белом халате открыл заднюю дверцу, рабочие влезли внутрь, и дверца закрылась. Но автомобиль не двигался, хотя и принял пассажиров. Немного спустя оба рабочих и мужчина в белом вышли. Видя это, к машине подошел еще одинрабочий. Точно так же, как и раньше, мужчина в белом и рабочий влезли в машину.

Один из тех двоих, кто вышел раньше, разогнул правую руку и бросил мне под ноги что-то белое. Это был спиртовой тампон, испачканный кровью. В автомобиле принимали кровь, и мужчины, как видно, продали ее. Когда третий покинул автомобиль, разминувшись с ним, туда вошел четвертый. Однако он тут же вылез, просительно кланяясь человеку в халате, который спустился следом. Не обращая на рабочего никакого внимания, тот с силой захлопнул заднюю дверцу и уселся рядом с водителем. Рабочий шел за ним по пятам, умоляя о чем-то, но человек в белом даже не глядел на него. Автофургон уехал.

Рабочий был стар. Трое продавших свою кровь купили по тарелке одэн. От еды шел теплый пар. Обессилев от потери крови, они теперь заполняли свои желудки пищей. Сочная, ароматная картошка, морская капуста, тающая во рту и податливо отвечающая зубам, проникающая в зубы теплота конняку, чуть приправленного горчицей. Однако это все же временная компенсация за проданную кровь. Я не знал, сколько платят за нее, но где-то в памяти застряло, что кровь можно сдавать не чаще, чем раз в десять дней. Вряд ли деньгами, полученными за сдачу крови, можно обеспечить питание, необходимое для восстановления сил, в течение целых десяти дней. Тем не менее, вероятно, многие продают свою кровь. Ну, а как дальше жить человеку, если он, как тот старый рабочий, и работы не получил, и кровь не сумел продать? Это не моя забота, но мне было не по себе…

Люди, сдавшие кровь, ушли. Рабочих становилось все меньше. Старик стоял у ограды, греясь в лучах солнца. Волосы и щетина на щеках отсвечивали серебром. Нежась на солнышке, он стоял неподвижно, с закрытыми глазами и всем своим обликом напоминал старца, счастливо доживающего остаток дней. Воображение рисовало сцену: сейчас появится славный внучок-школьник и уйдет за руку с дедом. Он, может быть, попросит:

— Дедушка, купи мне одэн!

А дед ответит:

— Может, лучше якисоба, а, малыш?

— Почему?

— Якисоба на десять иен дороже, значит, вкуснее…

В сад с грохотом въехали два велосипедных прицепа. На них были навалены столики, доски, ящики из гофрированного картона. Тележки тащили мужчины, а сзади толкали, видимо, жены. Обе супружеские пары выбрали свободное место прямо передо мной, поставили тележки рядом и принялись их разгружать.

Из тележек, досок и столиков они выстроили какой-то странный длинный помост. Женщина средних лет, повязав голову полотенцем, так, что были закрыты щеки, достала из картонного ящика кусок белой ткани и расстелила ее на помосте. Помост сразу же превратился в стол. Молодая пара, взгромоздив на него картонные ящики, стала вытаскивать оттуда разное барахло. Старье, вроде рваных брюк или рубашки с потертым воротником. Все четверо быстро и ловко соорудили барахолку. Из ящиков появилось множество разнообразнейших вещей. Ручные часы, очки, вечное перо, запонки, брошь… Вещи были подержанными. Рядом с гэта со сбитыми подставками оказались новенькие кожаные ботинки английского производства; с поношенными платьями соседствовал пиджак, который вполне можно было принять за новый; порыжевшие «момохики» — крестьянские штаны — лежали рядом с дамской комбинацией.

— А ну-ка, милости просим, пожалуйте! Дешево, как никогда! Давай, давай, налетай! — завопил толстый мужчина. Молния на куртке у него не застегивалась, и был виден живот, обтянутый коричневым набрюшником. Брюхо выпирало так, что того и гляди лопнет нижняя рубашка. Молния на брюках тоже наполовину разошлась.

Время близилось к девяти, и стали появляться люди: служащие, идущие на работу, хозяйки из окрестных домов. Они поглядывали на наваленный горой товар. Это был черный рынок, барахолка. В последнее время их стало заметно меньше. Я слышал, случалось, что ботинки, украденные ночью в гостинице, на следующее утро появлялись на таком вот торжище.

— Давай, давай! По дешевке! Дешевле не найдешь! — надрывался мужчина. Голос его был слишком тонким для такого тела. И верно — было дешево. Чуть поношенные нейлоновые носки шли за двадцать-тридцать иен, швейцарские наручные часы стоили меньше тысячи.

— А за это сколько дашь? — Старик-рабочий тряс перед глазами спекулянта шерстяным поясом-набрюшником. Он только что снял его с себя.

— Чего? — Толстяк взял пояс из рук рабочего и вывернул наизнанку, прикидывая.

— За двадцать иен отдашь?

— Двадцать иен! — испуганно вскрикнул рабочий. — Я его и десяти дней не ношу, а заплатил полторы тысячи…

— Не хочешь — не надо, — отрезал мужчина. — Эй, мы тут ненадолго! Самое время покупать! Будешь раздумывать — ничего не достанется! Скоро свернемся! — кричал толстяк.

И двадцати минут не прошло, как они развернули торговлю. Им, видно, опасно было задерживаться на одном месте. Рабочий продолжал стоять рядом с толстяком, раздумывая, вдруг, решившись на что-то, он направился к скамье в углу сада. Сняв ботинки, стянул с ног одноцветные темно-синие носки. Затем вновь надел ботинки — на босу ногу.

— Как, за пятьдесят иен пойдет?

Толстяк перевел взгляд с лица рабочего на носки, потом на рыжий набрюшник из верблюжьей шерсти.

— Нет, никак…

— Ладно, сорок пять!

Толстяк покачал головой.

— Сорок! — Голос рабочего звучал душераздирающе.

— Так уж и быть, пойду тебе навстречу, возьму за тридцать…

Старик-рабочий уронил голову. Из его узловатых рук набрюшник и носки перешли в округлые вялые руки толстяка. Из-за пояса, охватывавшего его пузо, он, колыхаясь, вытащил огромный кошелек и бросил в ладонь рабочему три монетки по десять иен. Старик сморщил в улыбке небритую физиономию и бодро зашагал к продавцу одэн. Забыв о своих невзгодах, он весь светился радостью, как ребенок, которому дали денег на карманные расходы.

Я страшно разозлился. Разозлил меня и толстяк, который бессовестно сбил цену, но безграничную досаду вызвал и старик, взявший деньги, которых хватило лишь на порцию одэн, чему он радовался как дитя. Он временно насытился, но взамен обрек себя на холод, ведь у него теперь не было ни носков, ни пояса. После одной тарелки одэн к вечеру желудок снова даст себя знать. Рабочий спасся от сегодняшнего голода тем, что продал носильные вещи, но и завтра нет никакой гарантии, что он получит работу. Если и завтра не будет работы, как ему жить дальше? Таких, как он, и тех, кто продает свою кровь, — несметное множество… Они съедают самих себя, как осьминог, который пожирает свои щупальца.

Дырявый носок, валявшийся у клумбы, был похож на тот, который зимним утром четыре года назад старик продал спекулянту. Придут ли татимбо-поденщики в этот садик сегодня? Не продаст ли один из тех, кому не повезет, свои носки, как тот старик?

Я не мог воспроизвести в памяти сцену, очевидцем которой был четыре года назад. Тогда здесь было грязно, повсюду валялись клочки бумаги. Сегодня садик был чисто выметен, и даже странно было видеть носок, валявшийся на земле.

В этот момент я почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Обернувшись, я обнаружил позади себя давешнего бродягу, того, кто подобрал окурок. Спутанные седые космы свисали почти до плеч. Лицо заросло щетиной. Черный джемпер разорван на груди, оттуда торчит грязная до черноты нижняя рубаха. Брюки военного образца тоже порваны, в дыры выглядывают грязные коленки.

— Что вы будете с этим делать? — Бродяга смотрел на носок, который я поднял. Во рту блеснул зуб.

— ? — не понял я. От бродяги несло конским навозом.

— Если вам не нужно, отдайте мне. — У него, видно, осталось всего два-три зуба, поэтому трудно было понять его речь — он говорил точно с набитым ртом.

— Конечно, пожалуйста. — Я подал ему носок. Бродяга взял его грязной костлявой рукой, высовывавшейся из обтрепанного рукава шинели. На лице его появилось радостное выражение. Повернувшись ко мне спиной, он направился к скамье, стоявшей в углу. Вид у него был просто счастливый.

«Не тот ли это, чего доброго, старик, которого я видел здесь четыре года назад?» — заподозрил я. Его лицо не сохранилось в моей памяти, я не помнил ничего, кроме того, как серебрилась щетина на его лице, когда он нежился на солнышке.

Бродяга присел на скамью, снял черный, весь в трещинах, башмак. Показалась давно не мытая нога. Чтобы смахнуть песок, он несколько раз встряхнул носком и сунул в него ногу. Средний палец вылез из дыры. Он натянул темно-синий носок поверх суконной брючины, которую обернул вокруг лодыжки. С довольным видом шлепнул себя по голени. Если бродяга действительно был тем, кто продал свои носки спекулянту, то один из пары теперь вернулся к нему. Когда он сумеет заполучить другой? А пояс?

Мне вдруг почудилось, что я еще встречусь с ним, может быть, через много лет. Я поймал себя на том, что смеюсь. И хотя понимал, что смеяться нечему, мне было смешно.

Придется вернуться в лепрозорий. Нельзя запускать рану на ноге, да и мое устройство на работу, похоже, было делом безнадежным. Я сбежал из лепрозория, но, думаю, мне не откажут, если я вернусь.

Целый месяц я упрямо искал работу, этот опыт не пройдет даром, по крайней мере на пути к самопознанию. Вряд ли я стану раскаиваться в том, что открылся Киёмидзу. В отличие от старого бродяги и от тех рабочих, кому не повезло, у меня было куда вернуться. Горячая пища трижды в день, постель, не слишком мягкая, но в которой не окоченеешь, и крыша от дождя. Я еще счастливчик в сравнении с ними. Хотя у этого счастья очень горький вкус… Подумав о возвращении, я затосковал. В лепрозории будет тепло и уютно, но я впал в меланхолию. Почему же? Поправлю здоровье, буду спать на чистых простынях, три раза в день меня будут кормить… Будь я покрепче, всему этому я предпочел бы грошовую ночлежку, где спал бы, положив под голову собственную обувь, и где меня кусали бы клопы.

Оцука сделал выбор. Разве не стремился он получить что-то особенное, упорно отказываясь вернуться в лепрозорий? Он не был, как я, нерешительным и самолюбивым. Если сказать сильнее, Оцука хотел жить по-человечески и за это расплатился смертью. Я же не умел жить, как Оцука, не мог и умереть, как он.

Вдруг хлынул яркий свет, хотя небо было затянуто тучами. К вечеру наверняка пойдет дождь либо снег. По календарю уже была весна, но дни еще стояли холодные.

Лепрозорий в горах Гуммы, должно быть, засыпан глубоким снегом. Завтра или послезавтра я туда отправлюсь.

Горькая усмешка искривила мои губы. Обгоняя меня, мимо спешили прохожие.

Дзюнко Инадзава День танцующего ветра

Этой весной Такако неожиданно выпала возможность подработать. В управлении по недвижимому имуществу. И не в какой-нибудь крохотной конторе, где день-деньской проходит в хлопотах, чтобы сдать комнатушку размером в четыре — шесть дзё какому-нибудь студенту или клерку, а в солидном учреждении. Офис этого управления помещался в здании делового типа, и занималось оно посредничеством при купле-продаже земли и строений.

Такако была студенткой и, разумеется, не имела никакого отношения к подобным делам. Ее обязанности заключались в том, чтобы отвечать на телефонные звонки. В фирму часто звонили клиенты, а если использовать автомат, непременно выгодного заказчика потеряешь; аппарат ведь может только записать, что клиенту надо, — в общем, по телефону должен отвечать человек. В комнате сидел управляющий да Такако; фирма переживала не лучшие дни. Управляющему, Эндо, уже за сорок. Собственно, в конторе его почти не было видно. Все носился где-то, демонстрировал клиентам их будущее приобретение, потом приводил их для оформления сделки в офис, где оформлялись бумаги и вносился задаток.

В конторе царила мертвая тишина. Телефон звонил всего несколько раз в день. При таком избытке досуга постоянную беготню шефа по городу можно было объяснить разве только тем, что он посредничал еще в какой-нибудь большой фирме.

Такако весь день была предоставлена самой себе и могла спокойно читать. При этом ей платили 90 тысяч иен в месяц, что было совсем недурно.

Да, конечно, недурно, но узнай ее родители в деревне, что она подрабатывает, дежуря у телефона, встревожились бы не на шутку. Токио — место недоброе, негоже туда отпускать дочь, считали они; особенно упрямился отец. Хочешь учиться — зачем непременно в Токио, почему бы не поступить в префектуральный университет, говорил он. Нынче настоящее студенчество только и осталось что в провинции — и приводил в пример чью-то дочку, которая поехала в Токио, сделалась франтихой, а вернувшись, привезла с собой охапку журналов фривольного содержания. Да и парни не лучше, все они бездельники и лоботрясы. Да, таких в наше время называли лоботрясами, говорил отец. Даже при подъеме экономики и росте зарплаты отец на бумажной фабрике зарабатывал совсем немного, и Такако решила про себя, что уж она-то не будет вести такую жизнь, как другие студенты.

И вдруг прошлой зимой, когда она перешла на второй курс, Такако рассорилась с отцом.

Это произошло в конце семестра, когда она приехала домой после экзаменов. Такако вдруг объявила матери, что хочет бросить университет. Она собиралась поговорить об этом мягко, якобы испрашивая совета. И именно мягкостью тона привлечь мать на свою сторону. Однако, может быть от осознания важности момента, она невольно так разволновалась, что язык перестал ее слушаться, заранее намеченной тактики не вышло, и получилась декларация в чистом виде.

Мать пожаловалась отцу. Дочь говорила с ней без должной сдержанности, уже одно это рассердило мать, она пошла к отцу, когда гнев еще не остыл, и пересказ ее был слишком выразителен.

Произошло все это в воскресенье. Отец убирал задний двор. Выслушав мать, он поставил метлу, вошел на кухню и с порога набросился на Такако:

— Учебу задумала бросить? Думаешь, тебе уже хватит?

Такако мыла под краном чашки.

— Думаю, хватит.

Она старалась говорить как можно спокойнее. Стала объяснять, что поступала в университет вовсе не для того, чтобы стать учительницей, клерком или библиотекарем. Она хотела понять, каким должно быть будущее. Но профессора все до единого пусты и скучны, и, раз так, она с большим толком может заниматься сама, тем более что семья их не столь богата, чтобы тратить такую уйму денег на бесполезное образование. Лучше она оставит университет и пойдет работать, этот путь самый верный.

— Ишь своеволия-то сколько! — загремел отец, не дав Такако закончить. И закатил ей оплеуху. Такое было впервые. Даже когда она собирала подписи под воззванием против закона о летосчислении по правлению императора,^[46] отец, конечно, пошумел, но рук все же не распускал, так что теперь она даже несколько перепугалась.

В ту минуту, скорее от испуга, чем от боли, Такако отшвырнула чайник, который как раз мыла. Она вовсе не хотела попасть в отца. Чайник она держала в левой руке, вот и бросила в ту сторону. Но вышло неудачно — там стоял буфет с посудой. И толстое стекло буфета — тоже не повезло! — со звоном разбилось. А ведь разбить его не так уж легко, хоть всякое стекло, конечно, бьется. В общем, не повезло, так не повезло.

Звон разбитого стекла, треск расколовшегося чайника — от всего этого отдавало истерикой. Грохот отозвался в ушах, и, словно еще раз желая вызвать это эхо, прогремел отец:

— Уходи вон!

— Ухожу, — не раздумывая ответила Такако. Слово вылетело само, без промедления, словно из компьютера.

— По-твоему, образование — бесполезная трата денег? Ишь дерзкая! А кто платил за тебя все это время — об этом ты подумала? — закричал отец вдогонку. — То, видите ли, в университет захотела, два года не прошло — а она уже передумала! Выкинь дурь из головы да пошевели мозгами.

Пошевелить мозгами стоило и отцу, и Такако. В семье еще младшая сестренка в первом классе школы высшей ступени и младший брат — школьник, а доходы невелики. Такако не собиралась сердить отца, да вышло не так, как она хотела.

«Ухожу» значит «ухожу» — и Такако ушла из дому. Все книги и документы остались в университетском общежитии, поэтому она не слишком растерялась, услышав «уходи вон». Конечно, не совсем ясно, на какие деньги теперь жить, однако раз есть где ночевать, остальное как-нибудь уладится.

Ее шеф, попросту говоря, порядочный враль и бессовестно обманывал клиентов. От этого попахивало нехорошим душком, и сначала Такако отнеслась ко всему с некоторой неприязнью. А попала она сюда так: студентка из параллельной группы, работавшая здесь до нее, по каким-то причинам попросила отпуск на три месяца, и Такако взялась ее заместить.

На улице был сильный ветер — что называется, «весенний ветродуй». Квартал холмистый, здание стоит на вершине, даже из окна первого этажа видно, что небо над Токио в желтом песке и пыли. Этот песок намели с материка весенние ветра. И пожелтело токийское небо, городские пейзажи истаяли в тучах песчаной пыли.

Старик явился в контору как раз весной. Это было во второй половине дня. В дверь нужно звонить, но он тихонько постучал. Такако выглянула, не снимая цепочки, и увидела его.

На посетителе была белая рубашка, галстук, темно-синий пиджак — в общем, одет неожиданно по-молодежному, но по дороге синий пиджак запылился и помялся, галстук наполовину распустился, то ли из-за ветра, то ли был слишком тугим, — в общем, старик выглядел довольно-таки жалко.

— Я, знаете ли, издалека… — На лице его появилась смущенная, заискивающая улыбка. Словно он старался угодить ей.

Однако, когда он заговорил о своем деле, Такако уже и не знала, как его остановить.

— Я хочу купить квартиру. Видите ли, у меня сын учится в Токийском университете, на третьем курсе медицинского факультета. Все требует: купи да купи. Сердится.

По его выговору Такако поняла, что он уроженец префектуры Айти.

— Не купишь, говорит, квартиру, учиться не смогу. Сейчас-то он живет в Ногате, до университета час езды. Уж на третьем курсе, и ученье трудное, времени не хватает. Надо, говорит, поближе к университету…

Такако даже стало неприятно. Похоже, старик на седьмом небе от счастья, что сын учится на медицинском, просто готов плясать под его дудку. Подумаешь, медицинский. Что ж, надо теперь в ножки ему кланяться? Такако почувствовала жалость к старику.

— Сначала-то я его не слушал, а вот на Новый год он опять: «Купишь или нет, видишь — заниматься не могу». Ох, рассердился, давай все швырять, да со второго этажа. Ну раз он и учиться не может, прямо до слез доходит, как тут не уступить, жалко его. Вот и приехал к вам.

Старик непременно хотел купить квартиру. И говорил униженно, сутулился, как проситель.

Как бы его отговорить от этой затеи? Такако не хотелось, чтобы его надули. Судя по всему, ничего он в таких куплях-продажах не понимает. Вид жалкий, глаза на мокром месте. Наверняка только что сын распекал его на чем свет стоит. На ногах едва держится, видно, на горку эту не на такси поднимался, шел, обдуваемый ветрами.

— Знаете, я здесь просто подрабатываю и ничего ответить вам не могу, — сказала Такако.

— Ах вот как? — удивился старик. И бросил на нее недоверчивый взгляд. Дескать, ну и что? Раз служишь тут, должна знать, есть квартиры или нет.

— Да нет, не знаю. Я ведь просто у телефона дежурю.

— У телефона?

— Ну да, пока шефа нет. Я тоже студентка, учусь…

— Тоже на медицинском?

— Нет, на филологическом. Но мне кажется, квартира стоит так дорого…

— А мой на медицинском.

Выражение его взгляда изменилось. Такако тут же заметила это. В глазах его появилась снисходительность. Ее это несколько покоробило — она хотела добра, а ей за это платят пренебрежением…

Он явился и на следующий день. Накануне оставил визитную карточку — хотел непременно встретиться с шефом. Эндо в этот день принимал посетителей. День был ветреный, как и предыдущий, в воздухе танцевали желтые песчинки. Старик опять был в своем потертом костюме.

Он опять завел разговор о том, что ему нужна квартира. Сын то плачет, то сердится; видно, старику и в голову не приходило, что так по-детски капризничать сыну должно быть попросту стыдно. Он, пожалуй, рассказывал об этом даже с некоторым бахвальством. Может, он считает, что раз сын учится на третьем курсе, то ему все можно? Наверное, единственный сын, и родился, когда отец уже был в летах, вот он его и балует. Такако вдруг подумала, что ей, пожалуй, не хотелось бы попасть к такому врачу, доверить ему свою жизнь. В этот момент она совсем забыла о том, что говорил про ее своеволие собственный отец.

А дальше все переменилось в мгновение ока — старик стал полностью распоряжаться Такако. У дежурной по телефону внезапно оказалась масса дел.

Она судила по внешнему виду, вот и решила, что он беден, принижен и простодушен. Все это было ошибкой. Он не был ни беден, ни принижен, ни простодушен. Просто безгранично любил сына. И не замечал, что даже в глазах юной Такако любовь эта выглядит жалкой и унизительной.

Старик потребовал, чтобы была подыскана просторная и самая светлая комната, выходящая на солнечную сторону. Выяснилось, что есть именно такая, но люди, живущие там, должны освободить ее только в июне; тогда он решил сделать все, чтобы выселить их как можно скорее. В итоге сорокалетние супруги — нынешние хозяева квартиры — должны были выехать не в июне, а в середине текущего месяца, за это старик возмещал им расходы по переезду. Обе стороны начали осторожные переговоры.

Эндо подначивал и тех и других.

Выражение покорности исчезло с лица старика, напротив, теперь он каждый день являлся в контору, всем своим видом выражая явное недоверие. Для него никак невозможно было ждать три месяца до июня. Прошла неделя, и сделка состоялась — комната освобождалась в конце марта. Такако не очень разбиралась в деловых вопросах, но, по всей вероятности, были еще какие-то закулисные интриги. Старик исхудал недаром.

В день, когда все формальности, связанные с отъездом прежних жильцов, были завершены, старик привел своего сына, студента третьего курса. Такако уже была настроена против. И очень сильно. Студент казался грубым, спесивым, неприятным юнцом.

Однако когда Такако увидела его, то даже удивилась. Студент был мягким, застенчивым и сдержанным. Кожа довольно светлая, высокий и стройный.

— Что за милый юноша! — сказала бывшая хозяйка квартиры. — Прямо позавидуешь, какой у вас замечательный сын. Он всегда будет доставлять вам только радость. — И она восхищенно посмотрела на молодого человека.

Конечно, когда выгодное дельце обделано, можно и на комплимент расщедриться.

— Тут и университет близко, и место тихое, заниматься хорошо, — продолжала она в том же духе.

Студенту явно было неловко слушать похвалы в свой адрес. Даже Такако видела, что ему не по себе, ведь он не напрашивался на такие комплименты. И теперь морщит нос, стараясь сохранить на лице бесстрастное выражение.

— Уйму денег потратил, — жалобно вздохнул старик.

— Да и учеба денег требует, — поддакнул Эндо, корпевший над купчей. Но сразу же утешил: — Ничего, вот закончит, и все окупится сторицей. — И протянул старику бумаги.

— А может, и нет! Это только считается, что врачи много зарабатывают. На самом деле не очень-то они наживаются, особенно те, кто кончил Токийский университет. — Голос хозяйки, внезапно вмешавшейся в разговор, звучал поразительно самоуверенно.

Старик, чуть не подпрыгнув на месте, повернулся к ней.

— Это еще почему? — спросил вместо него Эндо.

— Потому что есть у них совесть. Штука, конечно, обременительная. В университете-то так их воспитывают да обучают, что никак они от нее отделаться не могут. Вот и не получается у них наживаться. Все так говорят. — Хозяйка снисходительно улыбнулась.

— Вот как…

Студент, по-прежнему морща нос, пытался погасить застенчивую улыбку. Непонятно было, к чему относилась эта улыбка — к слову «совесть» или к чему-то другому.

Такако вдруг вспомнила, что оба они на третьем курсе, и ей стало не по себе. Конечно, не все, поступив в университет, начинают с одной и той же черты. Линия старта у каждого своя, каждый начинает со своего места, вступительные экзамены призваны сократить различия, но, в сущности, они все равно всегда потом обнаруживаются.

— Когда вы переезжаете? — спросила хозяйка. Сама она уезжала в следующее воскресенье, и ей, по сути дела, должно быть безразлично, что будет дальше, но она с любезным видом задала этот вопрос.

Комната в европейском стиле, перестилать татами не нужно. Как только выедут жильцы, тут же можно и вселяться.

— В понедельник, — ответил студент.

— Я перед отъездом приберу. Так что все будет в лучшем виде, — сказала хозяйка с жеманством. — А батюшка, верно, вам помогать будет? Стоит задержаться, посмотреть, как устроится сын.

Старик прямо из кожи лез, чтобы достать эту комнату, так что она и его не обошла своими любезностями.

— Стар уж я, помочь ничем не могу, да и сын говорит — товарищи придут, помогут, — весело ответил старик, устроившись на диване.

— Из окна университетскую рощу как на ладони видно. Так что желаю вам успеха, — сияя улыбкой, добавила хозяйка и, распрощавшись, вышла.

Студент переехал тридцать первого марта. Это был последний день работы Такако в конторе. Незадолго до этого он привез битком набитый чемодан и портфель, объявив, что это — самое ценное его имущество, потому он боится перевозить его на машине. Оказалось, что речь идет о пластинках. И чемодан, и портфель были наполнены пластинками в пестрых легкомысленных суперобложках, и названия там были такие: «Дождь гортензий», «У меня нет зонтика», «Отчего-то полюбили, отчего-то расстались» и тому подобное. Такако удивилась. Она-то думала, там и вправду что-то важное.

Почему их нельзя перевезти на машине? Даже если что-нибудь разобьется, уж наверно большой беды не будет.

— Сыну отцовского сердца не понять, — бормотал Эндо, отсчитывая Такако половину ее жалованья. Половину она уже взяла вперед, так что это был остаток. Эндо положил ассигнации на стол. И с легкомысленным видом вдруг запел:

Что «сыну отцовского сердца не понять», Эндо тоже взял с пластинки. Помогать медику при переезде явились не товарищи, а две девицы. Оказавшись втроем в комнате, они заварили кофе и начали носить вещи. Вещи были не очень тяжелые, но таскали эти трое не спеша и с перерывами, так что непонятно было, когда же наконец из машины, остановившейся у входа, извлекут последний предмет. Такого, уж конечно, ни Эндо, ни отец студента не ожидали. Старик пришел поблагодарить товарищей за помощь, но, увидев женщин, тут же ушел в полном расстройстве чувств.

— А ведь он даже не рассердился. Застыдился, смутился — и все. У меня почему-то так и стоит перед глазами эта картина, как он бредет отсюда прочь. Прямо хоть песню сочиняй! — И Эндо снова запел, уже на другой мотив:

С завтрашнего дня сюда на работу снова выйдет та студентка из параллельной группы. Интересно, доводилось ли ей здесь видеть такое…

На обратном пути Такако встретила знакомого, Хомму, учившегося в том же университете. Они вместе зашли в кафе.

— Ты что, с отцом поссорилась, что ли? — спросил Хомма, когда они уселись на диванчике.

— Да не то чтоб поссорилась…

Просто расстроилась и ушла, добавила про себя Такако. А разве станет он высылать ей деньги после той сцены? Сегодня она это поняла.

— Учебу ты бросила? — спросил Хомма.

— Нет.

— Да ведь ты вроде из-за того с ним и поссорилась, что решила университет бросить. Значит, решение-то было не слишком серьезным? — У Хоммы лукаво заблестели глаза.

— А вы не собираетесь бросать учение? — отпарировала Такако. Хомма относился к своей работе в комитете по оказанию помощи неимущим с непомерным рвением. Словно жить без нее не мог. Еще он был членом студенческого комитета самоуправления. Так что на лекциях его и видно не было. Поэтому во время сессии он всегда одалживал чужие конспекты, но на этом дело кончалось — читать их у него желания не было. А раз так, думала Такако, не лучше ли бросить учебу и заняться делом?

— Ну как? — переспросила Такако.

— Нет, и в мыслях не держу, — беспечно ответил Хомма. — У меня ведь другого выхода нет, кроме как учиться. Я ведь тоже с отцом в ссоре, — пояснил он. — Забыл, что он мастер дзюдо третьего разряда! — Хомма втянул голову в плечи.

На Новый год Хомма сидел дома с отцом, пил сакэ и смотрел телевизор. Начали передавать новости, и они с отцом поспорили по какому-то политическому вопросу. Хомма, конечно, был за реформы, а отец выступал приверженцем консерватизма и умеренности.

— Я, в общем-то, хотел с ним потолковать как с человеком, да не получилось. Невозможно с ним спорить — все о каких-то мелочах разговор идет. Ну я вконец разгорячился…

Разгорячившись, Хомма обнаружил, что оба они довольно пьяны. И, вдруг завопив, что из-за таких, как его отец, гибнет Япония, он стукнул его по голове. А отец, хоть и пьян, все же мастер дзюдо. И забывший об этом Хомма полетел вверх тормашками и оказался на полу. При этом хорошенько стукнулся затылком. Отец рассердился не на шутку.

— Я ору: «Нехорошо применять силу!» А он мне: «Это честная оборона. Попросишь — отпущу. Но тогда деньги перестану высылать. Ну как? Идет?» Вот как дело было.

В конце концов Хомма сдался. Теперь отец денег не дает, только мать иногда украдкой от него посылает.

Такако рассказала ему историю со студентом.

— Да, — усмехнулся Хомма. — Раньше за деньги избирательное право покупали, а теперь — учебу. Вот я и стараюсь.

Некрасивое лицо Хоммы расплылось в улыбке. Он нисколько не походил на человека, которого уложили на обе лопатки, — столько силы было в этой улыбке.

Киёси Одзава Обломки

Война обошлась со мной жестоко. Старший сын погиб во время бомбежки, а мы с трудом нашли пристанище в крохотной лачуге. Раньше там была мастерская, где работало пятеро человек — делали гильзы для артиллерийских снарядов. Теперь мы вчетвером ютились среди станков, уцелевших при пожаре. А тут еще война в Корее, вызвавшая бум на военные заказы. Наш домишко как раз был в центре промышленного района, и я сразу же смекнул, что к чему. Я ненавижу войну, но жить-то надо. И вот, чтобы не платить налогов, прибил я табличку «Лаборатория прецизионных прессов», постелил у входа коврик и стал ждать заказчиков.

Вскоре пришел посетитель — кругленький, что пивной бочонок, в черной рубашке и в коричневых вельветовых бриджах. Голова тоже круглая, и лысина блестит. Протягивает визитную карточку. Читаю: Ивамото, принимает подряды по ремонту станков.

— Эй, послушай! Ты когда-нибудь делал штамп для дверных рам? — грубо спросил он. Не успел я и рта открыть, как он уже скинул черные ботинки на пуговках и уселся на татами, поджав под себя ноги. Я человек темный, двадцать лет прожил в захолустье, только и видел что трубы да газгольдеры и мазут нюхал, но даже мне от его тона стало как-то не по себе.

— Вот тебе светокопия чертежей. Завод, на котором я ее взял, кажется, выпускает пулеметные ленты.

Я взглянул на чертеж и ответил:

— Рамы изготовляют очень просто: берут угловое железо и прессом штампуют его. В основном такие рамы используют на военных складах, например на Окинаве.

— Ну что? По рукам? Если все пойдет как задумано, в убытке не останешься! — Ивамото не терпелось. Сплюнув, он вскочил на ноги, а у меня на душе кошки скребли. Частенько ко мне заезжали на мотороллерах то бывшие вояки, то деловые люди, но все они только приценивались. В отличие от них Ивамото, по-видимому, собирался действительно делать дело. — Договорились? А вот чтобы сделать штамп, потребуются денежки. Пятимиллиметровое угловое железо у нас найдется. Последнее время цены на сталь здорово растут. Но что сегодня даром? Разве что сон!

Я первым протянул руку в знак согласия, но в душе никакого энтузиазма не испытывал. Компаньон мой явился вовсе не из любви ко мне.

Без лишних церемоний Ивамото сунул ноги в мои дзори и спустился в мастерскую — комнатушку с земляным полом. Когда дело касается денег, каждый сам себе на уме. Но тут все мое имущество предстало как на ладошке: английский токарный станок, сверлильный станок с ременной передачей, небольшой винтовой пресс — небогато, конечно, но все как у людей.

— Ну что, за дело?

От этих слов я даже онемел. На столе лежала стальная арматура для бетонных труб, что используют в городских жилищах. Особо на них не наживешься, в лучшем случае заработаешь 500 иен в день. Да и к тому же много их не требуется, да деньги получаешь с опозданием в три месяца. Ивамото оценивающе оглядел мои станки мутными глазами, потрогал стержни и сказал:

— Будешь возиться с таким барахлом, только на вареный рис и заработаешь!

Его слова задели меня за живое.

— Это лучше, чем делать оружие! — не выдержал я.

— Ха-ха-ха! Ну и горяч же ты! — рассмеялся Ивамото, показывая черные зубы. И вправду выходило, что я зачинщик этой перебранки.

Я не жаден по природе, но мне было больно видеть, как моя жена, прихватив детей, идет к родственникам клянчить денег, когда другие любуются цветением сакуры. Тогда я еще больше начинал ненавидеть всяких приспособленцев. И мне начинало казаться, что уж лучше работать до изнеможения самому, нежели возиться с этой чертовой мастерской.

— А вдруг на нашем штампе мы заработаем кучу денег? — сказал Ивамото.

Что ж? Неплохо было бы подзаработать. Но вопрос заключался не в этом. Меня беспокоило одно: вот подпишу контракт с человеком, которого знать не знаю, закуплю сталь, а потом он возьмет и вышвырнет меня из дела. Я хотел получить хотя бы десять тысяч иен. Так я и сказал Ивамото.

— Ну, это слишком жирно, — возразил тот. Он вставил самокрутку в трубку, похожую на охотничий рог, и поднялся. — Слушай! Что-то дымом запахло! — и стал помешивать золу в хибати.^[47]

Что и говорить, жизнь моя несладкая. Даже риса в доме нет. И курить третий день нечего. А ведь курильщик я заядлый. Получи я задаток, прежде, чем закупить железо, я бы поправил домашние дела. Я не стал больше спорить и замолчал. Ивамото вздохнул с облегчением. Откуда-то из-за пазухи он извлек две бумажки по тысяче иен.

— Что это? — я бросил взгляд на Ивамото.

— Это тебе по случаю знакомства. Завтра пойдем на завод. А сейчас можешь идти спать. Остальные деньги без расписки не дам, — подчеркнул он. Это было унизительно, но отказаться я не мог. Мне стало любопытно, какое отношение к такому крупному предприятию, как «S-когё», имеет этот прохвост, и, понимая, что вопрос звучит глупо, я все же задал его.

— В Оомори открылось новое отделение фирмы, но конкуренция очень уж жестокая, — изрек он многозначительно и погладил свою лысину. Оказалось, что в плановом отделе головной фирмы работает его сын, он-то и ссудил деньги.

— Значит, будем работать в паре? — уточнил я.

— Да. А то приходится иметь дело со всякими бродягами, двигатели ремонтировать. Опасно. Умри — так и денежки тю-тю!

Я не очень понимал, что у Ивамото на уме, и мне как-то не хотелось пускать его в свою мастерскую, поэтому сказал, как отрезал:

— Знаешь, я не очень-то люблю всякие совместные фирмы!

— Брось трепаться. У тебя глаза есть? Ты что, не понимаешь, что твою лавочку просто раздавят? Разве ты сможешь платить налоги? А когда есть денежки, купишь любой станок, и почти даром! — Он даже разозлился.

Штамповка сама по себе несложна: взять металлическую пластину, разрезать, согнуть ее — и все дела, но тут нужен умелый, опытный наладчик. Не будет специалиста — вся наша работа насмарку. Сколько раз меня надували, так что я теперь ученый. А Ивамото — настоящий прохвост, за ним нужен глаз и глаз. И все же я согласился.

Оказалось, что Оомори весьма напоминал мой родной городишко. Собственно говоря, он был расположен на осушенном участке морского дна, незавидное местечко — только шесты для белья торчат да груды шлака чернеют. Насколько хватает глаз — жалкие лачуги и высоченные заводские ограды. Когда Ивамото сказал: «новое отделение фирмы», я представил себе здание со сверкающей масляной краской крышей, у ворот — грузовичок. Но как же я заблуждался! За ржавой загородкой теснились бараки. Прямо на траве стояли столы, вокруг них толпились люди — группками по четыре-пять человек.

— Ха-ха-ха! Ну у вас работа кипит! — бесцеремонно расхохотался Ивамото. — Дело-то коммерческое, а вид как у бездельников.

Появился худой, мертвенно-бледный человек в очках в серебряной оправе, это был директор. Поблескивая очками, он ответил:

— Всё как всегда, Ивамото. Сегодня нам привезли из головной фирмы станки, так что дел по горло, расставляем… — Он нервно дернул щекой.

— Господин директор, я нашел хорошего компаньона! — Ивамото больно хлопнул меня по плечу. — Пора обедать! Не поесть ли нам? Угощаю.

Вот уж дешевый дипломатический прием. Все, кто наблюдал за нами, ухмыльнулись, и только один человек продолжал угрюмо сидеть. На бритой голове топорщились чуть отросшие седые волосы, нос был с горбинкой. Сутулится. Посмотришь — с виду на начальника не похож. Он взглянул на меня и повелительно приказал: «А ну поди сюда!» Не иначе как мастер. Войдя в тень, отбрасываемую бараками, я увидел, что прямо на земле среди кислородных баллонов как попало стоят автоматические резаки, с десяток прессов с зубчатой передачей и прочие механизмы. От одного взгляда на эту картину я пришел в уныние. Вид у них был плачевный; подшипники стерлись, кривошипы разболтались.

— Да, порядком поизносились… — пробормотал я.

— Нет, могут еще послужить! — заметил мастер и любовно, словно ребенка, стал вытирать тряпкой станок.

— Конечно, послужить-то послужат, но что это будет за форма? — не смог промолчать я.

Конечно, когда разговариваешь с заказчиком, надо быть полюбезней, но ведь от состояния прессов зависел результат моей работы. Каким бы умелым работником я ни был, ничего путного на таких станках не получится. Я нахмурился.

— Если у тебя хорошие руки, то и на старом прессе сумеешь сделать деталь. Такое под силу даже новичку! — парировал мастер. Я опустил голову и промолчал. Взглянул на мастера и заметил, что два пальца у него на правой руке изувечены. Не иначе как его уволили с «S-когё» по возрасту. Я и подумал, что человек, который всю свою жизнь гробил себя на такой адской работе, не станет придираться зря.

— Эй, пойдем обедать! — пришел за нами Ивамото. Беспечный же человек! У меня же не осталось и половины того энтузиазма, который я испытывал еще утром.

Мы гурьбой вышли из заводских ворот и оказались перед собая^[48] с замусоленными занавесками над входом, но миновали ее и вошли в китайский ресторанчик, отделанный под красное дерево. В этом ресторанчике был даже отдельный зальчик в японском стиле. Для такого захолустья — роскошное заведение.

— Семь порций гомоку-соба!^[49] — заказал Ивамото. Район был заводской, так что денежки текли в заведение рекой. Мы, словно мухи, облепили столик, покрытый стеклом. Молодежь рассуждала о компартии, об Америке, потом разговор зашел о прибылях. Когда миски опустели, воцарилась тишина. Только мастер все совал себе в рот с толстыми губами комочки соба. «Каким бы голодным я ни был, но есть с такой жадностью…» — с отвращением подумал я про себя. Директор завода, сразу видно — человек опытный, положил себе на тарелку палочками бамбуковых ростков и цзрек:

— Америка — страна высокой механизации и эффективного производства! — Как-то боком засунул ростки в щель своего большого рта, потом вдруг нахмурился и, поразмыслив, посыпал еду перцем. — Вот, к примеру, если неправильно составлена смета или поставка продукции задерживается, назначается штраф — два процента ежедневно.

— Так, так… — поддакнул Ивамото.

— Задержали поставки на полмесяца — нечем будет платить рабочим. А для рабочих это смерти подобно.

— Ну, нам-то волноваться нечего. Мы на сдельщине! — бросил Ивамото.

— Конечно. Вы же чужаки — вот вам и все равно. А для нас это — просто вопрос жизни и смерти!

Соба показалась мне пресной. Директор назвал нас чужаками, и мне стало яснее ясного, что прежде, чем потерпят крах они, разоримся мы, субподрядчики. Да к тому же спросят за развал производства с нас. Что тогда? Ивамото полагал, что, поскольку это военный заказ, стало быть, дело доходное. А в действительности все было не так надежно: влезешь в это дело, сам потом не обрадуешься. Но другой работы у меня не было, денег тоже.

Скверная привычка была у Ивамото. Раза три в день он прилетал ко мне на велосипеде и начинал совать нос не в свои дела: «Эй, ты еще не закалил железо? Если перекалишь, потом треснет! Осторожнее!» А однажды, когда я работал на сверлильном станке, он вдруг кинулся ко мне со словами: «Ты что-то очень долго возишься! Дай помогу!» — схватился за ручку станка и сломал быстрорежущее сверло.

В общем, с Ивамото было все ясно. А вот я с малых лет мечтал работать на заводе, просто прыгал от радости, когда мне давали подержать молоток, и при нормальных условиях я бы вытерпел все что угодно. Но обстановка была настолько непереносимой, что порой мне хотелось швырнуть на пол законченные детали.

Но вот однажды ко мне в мастерскую явился человек, представившийся как Мурата. Он весьма учтиво поклонился и сказал: «Извините, что отвлекаю вас от работы». Мурата был невысокого роста, лет под сорок. Поверх пиджака — спецовка. Он достал из красного кожаного портфеля чертеж с подписями на английском языке.

— Это шайба Гровера. Мне нужно триста тысяч штук. Заказчик — оккупационные войска. Скажите, во что обойдется одна такая шайба? Разумеется, материал, заготовки — все за мой счет.

Изготовить такую шайбу — дело кропотливое, тонкое, ее толщина всего полтора миллиметра, диаметр — пятнадцать миллиметров, и форма сложная. Я взглянул на визитную карточку посетителя. Мастерская «Кёва сэйсакудзё», даже номер телефона указан. Я стиснул в руке кусочек мела. Перед глазами возникло лицо Ивамото. Было ясно, что наше совместное предприятие терпит крах, но все же браться за другую работу было неловко.

— Видите ли, я связан другими обязательствами. Так что обратитесь к кому-нибудь еще! — И я вернул ему чертеж.

Тогда Мурата достал из внутреннего кармана пачку денег:

— Здесь двадцать пять тысяч иен.Задаток к работе.

Это было настолько нереальным, что я не верил своим ушам. Мне так хотелось этих денег, что даже руки зачесались схватить их, и все же я оставался непреклонным.

— Добро пожаловать, — торопливо спустилась в мастерскую жена. Она была небольшого росточка, в момпэ. Жена поздоровалась с Муратой, расстелила газету на трехногом железном стуле, приглашая гостя сесть, и подала мне знак глазами: мол, хочет поговорить. Мы вышли в кухоньку, и тут ее маленькие круглые глазки наполнились слезами:

— Ну что ты за человек? Тебе наплевать на жену и детей, тебе все равно, сыты ли мы или голодны…

Мои сорванцы тоже высунули свои носы из комнаты, но стоило мне бросить им десять иен, как они опрометью выскочили на улицу — только сверкнули тощие, как у котят, зады.

— А что мы скажем Ивамото? Или, может быть, откажемся от платы за работу? — возразил я. Но жена не унималась. Вытирая нос вылинявшим рукавом, она запричитала:

— Я тоже не хочу быть неблагодарной! Я хорошо понимаю тебя! Но и ты должен меня понять! Если ты согласишься, нам не придется больше бедствовать! — И она бросилась мне на шею. У меня слова застряли в горле, но не только из-за слез жены. Неожиданно нахлынули воспоминания о войне. Когда зажигательные снаряды обрушились на наш дом, она бросилась в самое пламя, пытаясь спасти сына. С тех пор у нее и остался у левого уха след от ожога. Это пятно — память о трагедии — бросилось мне в глаза. И сердце мое не выдержало. Буркнув: «Нехорошо все же это — так поступать с людьми!» — я спустился в мастерскую.

Пока я беседовал с женой, Мурата рассматривал только что отшлифованный штамп. Увидев меня, он пригладил свои красиво причесанные на пробор волосы и сказал:

— По пятьдесят сэн за штуку пойдет?

Цена была подходящая. Значит, сто тысяч шайб будут стоить пятьдесят тысяч иен, а триста тысяч — сто пятьдесят тысяч иен. Если вдвоем работать на ножном прессе, месяца будет предостаточно.

— Заработок неплохой, но… — замялся я, на что Мурата, не поняв меня, возразил:

— Разумеется, продукция пойдет не сразу, но постепенно дело наладится. — Он снова вынул из портфеля чертежи. Корпус от карманного фонарика, кнопка гудка, зеркало заднего вида и т. д. Детали автомобилей оккупационной армии. Невольно я внутренне насторожился.

Но Мурата, словно ища моего расположения, сказал:

— Честно говоря, если и до конца следующего месяца не налажу выпуск шайб — не сносить мне головы!

Я знал это по заводу в Оомори, у меня были там приятели-прессовщики. Только когда капитал пойдет в оборот, можно успокаиваться. Но мне показалось странным, что, имея такую выгодную работу, Мурата обращается к услугам другой мастерской. Об этом я его и спросил.

— Вы о моей мастерской? Я сдал ее в аренду. Что поделаешь, такие жестокие времена. Чуть зазеваешься — и хоть в петлю лезь! — Тон его был доверительным.

— Я согласен! — решился я.

— Ну и отлично! — обрадовался Мурата. — Я пришлю вам еще одного прессовщика. Сам-то я занят денежными делами.

«Что ж, конечно, должен же кто-то заниматься и этим», — подумал я и спросил:

— Сколько же надо ему платить?

— Ну, это моя забота! Деньги пусть вас не волнуют. Просто будьте с ним поприветливей! — Он засмеялся, обнажив ряд золотых зубов.

Ивамото пришел за готовой продукцией на следующее утро после визита Мураты. Я мучился от бессонницы всю ночь и еще лежал, закутавшись в одеяло.

— Сколько можно спать? Смотри, скоро смеркаться будет! Ты так мхом порастешь! — Не спрашивая разрешения, он прошел в мастерскую, послышался лязг открываемого замка. Когда я в ночном кимоно спустился в мастерскую, то увидел лишь грязные следы на полу. Сам же Ивамото уже был на улице — грузил продукцию на велосипед. Когда вчера вечером он заглянул ко мне справиться о делах, я старался вести себя как обычно, но Ивамото, видимо, что-то заподозрил.

— Постой! — крикнул ему я. И в эту минуту откуда-то выскочила моя жена — босая, растрепанная — и, оттолкнув меня, бросилась в мастерскую. Ее лицо было мертвенно-бледным.

Она схватила молоток, лежавший у наковальни, и подскочила к Ивамото:

— Ты что, надуть нас хочешь? Только попробуй, возьми! — И она замахнулась на штамп, который хотел забрать Ивамото.

— На помощь! — закричал Ивамото истошным голосом.

— Плати за форму! — не унималась жена.

— Ладно, ладно. Что с вами поделаешь. Подставляйте руки. — Ивамото, казалось, смирился. — Вот тебе пять тысяч. Посчитай хорошенько! — Он достал из кошелька монеты и швырнул их на землю. Материал стоил четыре тысячи, заготовки — около трех тысяч, так что за вычетом задатка Ивамото должен был мне одиннадцать тысяч иен. Но жена стремглав бросилась подбирать раскатившиеся со звоном монеты. «Как нищенка», — подумал я и почувствовал, что закипаю ненавистью к Ивамото, да и сам Ивамото тоже был хорош.

— Ну ладно, пойдем куда-нибудь закусим. Разговор есть, — процедил я, едва сдерживая себя. Ивамото, нахмурив свои густые седеющие брови, хмыкнул:

— Меня не проведешь! Попользовался, а теперь в кусты? Тоже барин выискался. Между прочим, это я дал тебе две тысячи, когда у тебя не было даже на табак! Собака — и та добро помнит!

Жена не смогла смолчать:

— Ах, ты еще и задаток вспомнил?! Чтоб ты сдох под забором! Убирайся!

— Ну и злая у тебя баба! — как-то бесцветно проронил Ивамото. Схватив последний штамп, он как бы между прочим бросил: — Смотри, сколько бы веревочке ни виться!..

Стукнувшись головой о столб, он ушел. Я вышел на улицу и долго смотрел ему вслед. Ивамото брел прочь по дороге, раскачиваясь из стороны в сторону всем своим грузным, круглым, словно пивной бочонок, телом. Меня переполняла горечь. Почему мы не умеем жить, помогая друг другу? Невольно на глаза навернулись слезы.

Даже меня поразил Нагаяма, которого привел Мурата. Ему было лет двадцать шесть. Нагаяма носил модную клетчатую рубашку, грязно-небесного цвета брюки, лаковые ботинки. Являлся он на работу не раньше десяти часов. За поясом — полотенце, будто идет не на работу, а в баню. Но это не все. Деньги ему платили в другом месте, а вот обедом мне приходилось его кормить. А он еще кочевряжился. Однажды жена подала крокеты,^[50] а он и говорит: «Слушай, отец! Мне бы одной начинки, без картошки!» — и скривился. Но и это еще не все. По соседству, через один дом, была овощная лавка, и работала там одна краснощекая девица. Я не мог ни на минуту отлучиться из мастерской, поэтому посылал Нагаяму то за материалом, то за заготовками, вот он и бегал к этой девице. Есть такая песня: «Если любишь, нипочем и дорога в 10 ри^[51]…», но однажды я увидел, как он утирает нос розовым бумажным платочком; я подумал, что и дома у него живет любовница.

А вернется — начнет жонглировать мандаринами и мурлыкать что-то себе под нос. Волосы растрепаны, нос крючком, просто смотреть стыдно. «Послушай, ты можешь быть посерьезнее?» — сказал я как-то ему. «Отстань со своей моралью! Сам хорош. Работаешь на войну!» — парировал он.

Нагаяму уволили с «Кавасаки Т. Дэнки» после реконструкции завода, и он хорошо понимал, каково быть в моей шкуре. Так что вряд ли он хотел оскорбить, но слова его задели меня за живое. «И в самом деле, — подумал я, — ради чего я живу? Ведь не ради того, на что намекнул Нагаяма? У меня же жена и дети — это так, я был без работы — это тоже так, но ни то ни другое не является оправданием». Я мучился сознанием собственной беспомощности — словно не мог остановить сорванца, играющего с огнем прямо у меня под носом.

Прошло около недели, и Мурата привез листовое железо. На нем был отличный пиджак, правда, как мне показалось, немного тесноватый. Мне почудилось, что Мурата чем-то расстроен. «Пусть Нагаяма разрежет», — сказал он. Я уже сам хотел было сбегать за Нагаямой, но Мурата махнул рукой: «Оставь. Подумать только, этот разгильдяй — младший брат моей жены, и я еще должен заботиться о нем!..» Мурата обхватил голову, на висках выступили капли пота.

В это время в мастерскую своей развинченной походкой вошел Нагаяма, руки в карманах. Обстановка накалялась. «Ты, балбес! Тебя бы на мое место!» Лицо у Мураты исказилось. Задыхаясь от гнева, он схватил Нагаяму за руку и вышвырнул из мастерской. Нагаяма растерянно заморгал. Мурата был в такой ярости, что я невольно посочувствовал Нагаяме. Что толку бранить за молодость?

Вскоре Мурата вернулся, протирая носовым платком очки. На его узком лице с заострившимся подбородком проступила усталость. Близорукие навыкате глаза были обведены густой синевой. Я молчал, не зная, что сказать.

— Проходите, пожалуйста! Ну и хватка же у вас! — выдавил я наконец. Мурата надел очки и поднял голову, потом взял в руки штамп и стал внимательно рассматривать его края.

— Я собираюсь уехать. По финансовым делам, на несколько дней, — проговорил он глухим голосом. Неожиданно Мурата добавил: — Да-а, американцы — большие любители женщин. Пригласишь для них гейшу на вечерок — налетишь на кругленькую сумму. Но без этого ничего не добьешься. А, да что говорить об этом! — и горько улыбнулся.

Он достал заготовленный конверт с десятью тысячами иен.

— Что-то вы плохо выглядите. Вам надо отдохнуть, — посочувствовал я.

— Ничего. Все в порядке! Передавайте жене привет. Я опаздываю на поезд… — Поглядев на часы, Мурата торопливо ушел.

Не знаю, что сказал Мурата Нагаяме, но после этого Нагаяма стал как шелковый. Удивительное дело! За два дня он сделал все, что нужно, и даже в размерах не напутал, ну прямо квалифицированный прессовщик. И в прессовочной мастерской, связанной с нами, все было прекрасно: изготовили сто тысяч шайб. Как-то раз Нагаяма решил угостить ребят из мастерской и пришел ко мне попросить взаймы.

— Мурата еще не возвращался? — спросил он. Боясь, что мой отказ может помешать работе, я дал ему и на чай, и на сладости, и на табак и при этом старался делать радушное лицо.

Мурата обещал уехать на несколько дней, но вот уже прошла неделя.

— Наверное, сегодня вернется! — ответил я. Глаза у Нагаямы покраснели от постоянного недосыпания, в нем не осталось и следа былой бодрости, каждый вечер он делал сверхурочную работу. Я знал по себе: не поешь — не поработаешь. И молча выложил пятьсот иен. Да, трудно держать человека на работе. Тут не до смеха!

Нагаяма ушел, а жена окликнула меня из глубины дома. С напильником в руке я вошел в комнату, где посередине стоял старый сломанный комод. На драном тюфяке сидела жена, сжавшись в комочек, рядом с ней на татами валялась детская сберегательная книжка.

— Что случилось? — спросил я.

— Кончились деньги, — со злостью ответила жена. Она родилась в префектуре Нагано, а потом судьба свела ее со мной. Даже тогда, когда у нас в доме еще была прислуга, жена все равно вставала каждое утро в четыре утра и кипятила мне чай. Такова была моя жена — упорная, но неумная. Стоило завестись деньгам, как она начинала ломать голову, какое кимоно, какой пояс ей бы купить. Жена была некрасивой: низенькая, лицо как груша. А когда она размалевывала свою физиономию, то и вовсе смотреть тошно было, и все же я ни в чем никогда не упрекнул свою жену. Ведь что она видела со мной? Даже в Кабуки^[52] я ее ни разу не сводил.

— Я думал, что у нас есть около тысячи иен! — сказал я невозмутимо и отвел глаза.

Это просто взбесило ее:

— Не придуривайся! На, посчитай сам! — Она швырнула мне в лицо сберегательную книжку. В молодости мы частенько спорили из-за пустяков, дело доходило даже до битья посуды. И за двадцать лет совместной жизни я понял, что, когда жена начинает хныкать как побирушка, лучше не доводить дело до ссоры. От Ивамото мы получили пять тысяч иен, от Мураты — двадцать пять тысяч, итого тридцать тысяч иен. При нынешней жизни это все равно что капля в море. Однако ссорой ничему не поможешь.

— А что, если снять деньги с книжки? — спросил я.

— Нет, ты уж займи где-нибудь до приезда Мураты!

Я вдруг неожиданно вспомнил о ломбарде. Но свяжешься с ростовщиками — значит, выкладывай пятьдесят иен в месяц, а это все равно что выброшенные деньги. Жена сразу же найдет куда их потратить, а чтобы заработать столько же, прольешь немало пота и крови. Встретиться с женой Мураты, рассказать ей о нашем бедственном положении? Может, она посочувствует. А может, даст бог, и Мурата уже вернулся… Что-то надолго он там застрял; наверное, дел по горло. Послал мне только свою визитную карточку откуда-то из Цуруми, а это далековато. Я решил, что надо рассказать все Нагаяме, и отправился в прессовочную мастерскую, где тот сейчас работал.

За моим домом была водосточная канава, от которой исходило ужасное зловоние. Через нее перекинут деревянный мосточек без перил, и стоило перейти через него, как перед глазами возникали заводские трубы. Они хорошо были видны даже в пасмурный день. Трубы стояли в ряд, словно вцепившись в землю железной арматурой. Неподалеку маячило уцелевшее при пожаре общежитие завода «F-дэнки», заводские краны, рядом прилепились и маленькие мастерские. Я заглянул в мастерскую, где работал Нагаяма. Там не было ни забора, ни конторы, да и сама мастерская напоминала заброшенный склад. И вообще она производила странное впечатление — может, оттого, что молодые ребята, работавшие у Кобаяси, вместо того чтобы работать, гоняли лодыря, болтали без умолку.

— Что, уже закрылись? — с недоумением спросил я. Тогда Кобаяси, спавший в углу мастерской, поднялся и вышел ко мне. Мы с ним были знакомы давно, и, когда бы я его ни встретил, у него всегда были не застегнуты брюки, в руках — неизменная газета с отчеркнутой красным карандашом заметкой о велогонках.

— Как там Нагаяма? — спросил я.

— Да он же должен быть у тебя. Разве не приходил? Вот дела! — удивился Кобаяси, подняв небритый распухший подбородок. И дальше я услышал такое, во что поверить было просто невозможно, но это оказалось правдой. Недавно к Кобаяси заходили ребята из Иокогамы. Они посмотрели мою работу и показали для начала свои шайбы Гровера — десять тысяч штук. Каждая штучка у них завернута в вощеную бумагу, и шайбы упакованы в коробку. Коробка плотно закрыта и залита сверху воском. И если хоть одна шайба окажется некондиционной, можно возвратить всю партию.

— Что, завидно, наверное? — спросил Кобаяси.

Я верил и не верил своим ушам. Я выбиваюсь из сил, работаю как проклятый, изготовил уже тридцать тысяч шайб — да мне все завидовать должны! Я выдавил из себя улыбочку. Но Кобаяси отвернулся от меня:

— Да. Серьезные ребята. Может, это и жестоко, но я выхожу из игры!

Я подошел к ящику из-под мандаринов, где лежала моя продукция, и положил на дрожащую ладонь шайбу. «Пусть она немного погнута, — подумал я, — все равно она стоит этих денег». Конечно, крупные заводы, оборудованные специальными автоматическими станками, электропечами, термометрами, — совсем другое дело. Но в такой крохотной мастерской, как моя, рассчитывать на качество не приходится.

— Что же делать? Не хочется сдаваться. И ведь задарма работать не заставишь…

Но Кобаяси скрестил на груди руки с равнодушным видом. Когда все шло гладко, мы с ним были даже приятелями, а теперь его точно подменили — словно совсем чужой человек. Что ж, если все это правда, лучше продать по дешевке и заготовки, и оборудование, потому что продолжать работу — все равно что самому себе рыть могилу.

— Подожди пару дней! Не снимай штампов! — крикнул мне вдогонку Кобаяси, но я уже не слушал его. Я хотел встретиться с Муратой и поговорить с ним начистоту. Интересно, когда Нагаяма приходил клянчить денег, он знал, что работа приостановлена?

Дурные предчувствия мучили меня; казалось, я лечу в бездну. Я ждал автобуса, и беспокойство не исчезало. По дороге я зашел в пивнушку, позвонил Мурате домой, но не дозвонился. Тогда я выгреб из карманов всю мелочь, заказал сивухи и выпил все до капли.

Я вышел из автобуса и прошел квартала три в сторону железнодорожного моста. Здесь во множестве теснились мелкие лавчонки, мастерские. Среди них была и мастерская Мураты — «Кёва сэйсакудзё», ее обшарпанное двухэтажное здание виднелось по правую сторону дороги. Там стояла мертвая тишина, ворота были закрыты на засов. Пройдя вдоль покосившейся ограды, я подошел к черному ходу. Двор был большой, но заваленный кучами красновато-коричневой буровой муки. Женщина с ребенком на спине развешивала пеленки, похожие на лохмотья. Я справился о Мурате. Тогда она, бросившись ко мне, прошептала:

— Мурата сейчас… Да что я… Проходите, пожалуйста!

Я даже удивился. Я вошел в здание, где сильно пахло плесенью. Там стояло штук тридцать покрытых ржавчиной револьверных станков без ремней. В помещении было настолько тесно, что невозможно и шагу шагнуть. Мурата говорил, что сдал мастерскую в аренду, а оказалось, что она не годится даже для собачьей будки. Может, хозяин заложил ее? Хмель слетел с меня, и мне стало холодно.

— Что-нибудь случилось? Мурата уехал в Осаку и до сих пор не вернулся. Я так волнуюсь, ведь и к родителям он не заходил.

По жене Мураты было видно, что она из хорошей семьи. У нее был изящный подбородок, маленький ротик, тонкие черты лица. Она достала увядшую грудь и дала ее ребенку. В комнате из домашней утвари был лишь платяной шкаф с разбитым зеркалом, из сломанной дверцы торчали какие-то лохмотья. Две девочки, вероятно не знавшие, что такое баня, прошлепали по полу грязными ножонками и уселись на сложенное одеяло.

— Я проходил мимо… — начал я, но слова застревали у меня в горле. Я закурил, и жена Мураты придвинула пепельницу, пепельница была вся в волосах.

— Тут на днях забегал братец — сказал, что сломал какой-то станок, и я дала ему денег, чтобы расплатиться, — сказала она душераздирающим голосом. Значит, Нагаяма вымогает деньги и у сестры… Я понял, что он бросил работу. Хоть жена Мураты и называла его братом, похоже, он ее сводный брат. Я почувствовал себя подлецом. Ведь я предвидел такой исход, но ничего не сделал, чтобы остановить Нагаяму. Я безразлично наблюдал, как гибнет у меня на глазах человек.

— Значит, Мурата уехал в Кансай,^[53] — попытался я переменить тему.

— Недавно здесь был агент торговой фирмы.

Сказал, что хочет повидаться с ним. Теперь вы. Ну что вы молчите? Что случилось? — Ее глаза с припухшими веками были полны невыплаканных слез. Мне хотелось сказать ей хотя бы словечко в утешение, но я вспомнил разговор с Кобаяси — и промолчал. Нагаяма бесследно исчез. А дома меня ждет не дождется жена. Чувство безысходного отчаяния охватило меня.

— Простите… мы кругом должны…

Растрепавшиеся волосы лезли ей в рот, и она заправила их за уши.

— Вы не знаете, что это? — Жена Мураты робко достала из-за оби клочок желтой бумаги. Это был датированный прошедшим числом вексель на сто тысяч иен. А ведь при том, что даже первую партию товара сбыть не удалось, получение такого документа означало катастрофу. Вексель, конечно, был не погашен. Торговый агент, этот паршивый иностранец, вертел Муратой как хотел. Перед глазами всплыло смертельно-бледное, измученное лицо так и не вернувшегося из поездки Мураты. Но разве одному Мурате не повезло? И Ивамото — этому пивному бочонку, и Нагаяме, и Кобаяси, и мне самому… Я не мог больше оставаться в этом доме и вышел на улицу.

Сеялся серый дождик. Я брел, занятый своими невеселыми мыслями. «Значит, дело не в качестве продукции», — думал я. Мне хотелось бросить все к черту, но у меня еще оставался долг Кобаяси и прессовщикам. Продать станки? Но меня вряд ли примут на завод, откуда уволили. А ведь у меня семья. Что же мне делать? Я подошел к дороге, и страшный рев вдруг ударил мне в уши. Машины оккупационной армии, груженные оружием, мчались в сторону Токио. Чудовища, несущие людям смерть. Я с ненавистью плюнул на дорогу.

От усталости едва переставляя ноги, я возвратился домой. В темной комнате дети ссорились из-за горбушки хлеба. Я будто со стороны увидел себя — несчастного и измученного. У меня не было сил даже говорить.

— Как дела? — Из кухни в комнату бодро вошла жена, но, увидев мое лицо, застыла на месте. Она стояла, в оцепенении глядя в одну точку, потом перевела взгляд на детей и вдруг направилась к ним.

— У тебя скверная привычка: жрать за обе щеки! — Она закатила старшему оплеуху и истерично захохотала. Хлебец перекочевал к младшему. Он уселся на колченогий стул, поджав ноги, и принялся грызть горбушку.

— Старший брат плачет, а ты… — Жена схватилась за ремень.

— Хватит! Оставь их. — Я зажег свет и спустился в мастерскую, прихватив с собой гаечный ключ. Подошел к станкам, которые берег и холил как родных детей. На которые возлагал такие надежды. Меня охватила невыносимая горечь. Но терпению моему пришел конец.

Тэцуюки Окумура Павшие взывают…

I

Жара стоит нестерпимая. Такой жары не было ни разу за все тридцать с лишним послевоенных лет. Асфальт плавится под раскаленными лучами солнца, и дорога к озеру походит на блестящую ленту ртути.

Даже Синдзи Оцуки, особенно энергичный и бодрый именно летом, жалуется на плохое самочувствие.

— Возраст сказывается, Оцуки-кун, возраст, — говорит со смехом адвокат Янагида, сослуживец Синдзи.

— Тридцать лет — возраст немалый, — поддакивает Мацусита, нынешней весной поступивший в эту юридическую контору. — Вон и животик уже появился.

— Будто ты намного моложе меня, — косится на него Оцуки.

— Мне всего двадцать три, — ухмыляется Мацусита. — В самом, как говорится, расцвете. Жениться еще не успел.

Оцуки насмешливо замечает, что без женщины какая молодость. Тогда Мацусита выпаливает:

— А у меня любовница есть!

При этом он так надувает губы и таращит глаза, что женщины-служащие прыскают со смеху.

Оцуки садится печатать исковое заявление. Иск возбудил рабочий, пострадавший от облучения восемь лет назад, когда он работал на атомной электростанции в соседней префектуре, в городке на берегу Японского моря.

Ему было за сорок. Добрые, смеющиеся глаза, глубокие, не по возрасту, морщины. Год назад он пришел в контору и рассказал Оцуки и его коллеге Камии, что у него выпадают волосы, разрушаются зубы, что у его старшей дочери появились признаки белокровия, часто бывают кровотечения. Она родилась уже после того, как отец стал работать у атомного реактора. Он нанялся на электростанцию на два месяца, получая вдвое больше, чем платят на земляных работах. Хозяева фирмы, взявшей подряд на уборку, заставляли его бывать и на тех участках, где висела табличка «Вход воспрещен». Он должен был влажной тряпкой стирать капли воды с охладителя. И вот однажды он вдруг заметил, что нить дозиметра, сделанного в форме авторучки и прикрепленного к нагрудному карману, перешла за пределы допустимого.

— Я думал, дозиметр испортился, — говорил глухим голосом рабочий, — и бросился в контору. А там все забегали, где работал, кричат. Взяли радиометр, пошли проверять. А стрелка радиометра на край шкалы скакнула. Я и опомниться не успел — впихнули меня в машину, повезли в больницу. Там кровь у меня на анализ взяли, мочу в бумажном стаканчике, веки вывернули, раздеться догола велели, потом отпустили домой. Всю ночь я не спал, разные мысли в голову лезли. А когда на другой день пошел узнавать, сказали, что все в порядке. Но работать там я больше не стал, вот…

Оцуки и Камия обменялись многозначительными взглядами. И тотчас же отправились в электрокомпанию и фирму по уборке. Ответственный служащий компании холодно заявил, что доза облучения была ниже допустимой и потому не опасной для жизни, тем более что с тех пор прошло уже столько лет. Как можно устанавливать норму на то, что причиняет вред человеку, спросил Оцуки, на что служащий электрокомпании возразил, что в Америке негры работают почти голые и ничего с ними не случается. Видимо, он хотел сказать, что японцы слишком уж чувствительны к облучению. Служащие фирмы по уборке вообще уклонились от разговора, пояснив, что выполняют лишь указания электрокомпании.

«Из-за радиоактивного облучения, — пишет Оцуки, — в зависимости от его дозы в организме происходят необратимые изменения, обнаруживаются разного рода болезненные явления. Это называется лучевой болезнью. Ее симптомы: усталость, вялость, головные боли, головокружение, тошнота, рвота, плохой аппетит, расстройство желудка. У истца по данному делу также…»

Стук машинки действует на нервы. Кончики пальцев, нажимающих ключ наборного механизма пишущей машинки, болят, будто их колют иглой. «А у меня откуда вялость и усталость?» — размышляет Оцуки.

«Радиоактивное облучение порождает патологию в хромосомах, а гены, существующие в хромосомах…»

Оцуки вдруг вспоминает о том, что отец его умер в тридцать пять, а ему, Оцуки, уже тридцать. Слово «гены» режет глаза. Так вот причина его нынешнего состояния: фатальное предчувствие скорой смерти. Оцуки холодеет от ужаса.

II

Отец Оцуки умер в госпитале для жертв атомной бомбы. Оцуки находился при нем до последней минуты, но помнит лишь то, что мог воспринять тогда, в свои семь лет.

Палата. В палате много взрослых в белых халатах. Мужчины и женщины. У изголовья кувшин с розовыми космеями. Яркий электрический свет и глубокий мрак за окном — вот все, что запечатлелось в памяти, и как ни старался он связать обрывки воспоминаний в единую картину, мир без звуков стирает ее контуры, мешает размышлять о прошлом.

Оцуки плохо понимал, что такое смерть, и очень удивился, когда какой-то высокий мужчина, шмыгая носом, обнял его и сказал: «Не плачь, Синдзи», — хотя Синдзи и не собирался плакать. Синдзи с нетерпением ждал мать. Она куда-то исчезла сразу же после того, как отца положили в госпиталь, но отец все время твердил: «Мамочка вернется, как только уладит свои дела».

Однако мать не возвращалась, и Оцуки взял к себе дядя. Дядя жил в рыбацкой деревушке на берегу того самого Внутреннего моря, где стояла Хиросима, только ближе к Окаяме. Мать приехала за ним лишь спустя три года. Приехала с новым мужем. Только рыбная ловля скрашивала горькое существование Оцуки в чужой семье, где было еще трое ребятишек. Жена дяди не скрывала своего неприязненного отношения к племяннику, и мальчик стал замкнутым. Тетка же часто твердила: «Какая мать, такой и сын». Тогда дядя, который, сам не сознавая, тоже относился к Оцуки как к чужому, хлопал мальчика по плечу: «Не обижайся, ладно?» В эти минуты он казался Оцуки самым родным человеком на свете. До сих пор Оцуки помнит, как во время летних каникул после окончания второго класса начальной школы он ночью ушел из дому. Его сразу поймали, и он шел убитый, потерянный. Ведь ему некуда было деться.

Почему мать не пришла, когда умирал отец? Почему бросила на произвол судьбы сына? Оцуки так никогда и не спросил ее об этом. Пришлось жить с отчимом, и прошлое лучше было забыть. Особенно тяжело было мальчику называть отчима папой. Мать была для него теперь не матерью, а женой отчима…

Когда Оцуки кончал среднюю школу второй ступени, мать положили в больницу с опухолью в желудке. Опасение, что это результат взрыва атомной бомбы, оказалось напрасным, и операция прошла благополучно. Пока матери не было дома, Оцуки стал наводить порядок в шкафу и нашел там старую приходо-расходную тетрадь в синей обложке, с пожелтевшими листками. Десять иен, двадцать иен — мелкие цифры, написанные характерным почерком матери, с наклоном вправо. Синдзи продолжал бездумно листать тетрадь, и вдруг в глаза ему бросилась запись на полях: «Сегодня играла с ребенком мамы. Он ровесник Синдзи. Играла и плакала». Сердце Оцуки сильно забилось, он перевертывал страницу за страницей, но ничего больше не нашел.

Кто это — «мама»? Охваченный подозрениями, Оцуки перевернул весь шкаф, просмотрел старые журналы — все напрасно. Он снова взялся за тетрадь с таким ощущением, будто проглядел в ней что-то, и действительно обнаружил на оборотной стороне обложки едва различимую карандашную запись:

«Забеременела. Он любит детей… после свадьбы можно будет и Синдзи…»

Дальше разобрать было невозможно. Оцуки не хотел верить, что иероглифы расплылись от слез матери.

III

Сильный удар по лицу заставил Оцуки открыть глаза. Его задел голым бедром двухлетний сынишка, пробегавший мимо постели. Это еще что за новости — бить отца по лицу? Испытывая скорее удовольствие, чем неудовольствие, Оцуки снова погружается в дрему, как поплавок в воду при клеве рыбы… И вдруг снова удар, на сей раз по голове. Перед ним игрушки — чудовища из пластмассы, но довольно увесистые, разных размеров. Это дети швыряют их, целясь в голову, и Синдзи ныряет под одеяло…

— Ну-ка, живее. Скоро восемь… Кэн-тян, Маса-кун, одевайтесь же!

Голос у жены, Кэйко, недовольный, и Оцуки понимает, что снова задремал.

— Так хочется спать, — говорит он Кэйко. — Сплю-сплю, а никак не высплюсь.

— Поспать ты всегда любил, — отвечает Кэйко.

Через два месяца она должна рожать, и ей сейчас не до мужа.

— Газеты, газеты!

Приносить утренние газеты — обязанность старшего сына. Оцуки смотрит на него и думает: «Глаза большие, как у меня».

Оцуки хорошо помнит ту ночь, когда родился старший сынишка. Особенно запомнился ему длинный коридор родильного дома. Бесконечно долго тянулось время. Он прилег на диван в коридоре, и тут услышал крики жены: начались схватки. Синдзи хотел войти, но мать Кэйко не пустила его… Крики жены терзали душу. «Умирает!» — мелькнуло в голове. Потом Оцуки услышал плач ребенка и успокоился, как если бы вынырнул наконец из глубины на поверхность, глаза защипало. Его уже больше не волновало, здоровый ли родился ребенок, нормальный ли. Сейчас все представлялось ему в радужных тонах. На свет появился представитель третьего поколения, третьего поколения тех, кто пострадал от атомной бомбы.

Оцуки берет газету. Бросается в глаза напечатанный жирным шрифтом заголовок: «Тридцать второе лето». Он быстро вскакивает и бежит умываться. Кэйко как ни в чем не бывало пробует на вкус суп из мисо.

— Совсем забыл. Сегодня утром в Народном доме открывается выставка фотодокументов, посвященная войне… Эй, Кэн-тян, Маса-кун, поторапливайтесь. Папа очень спешит! — кричит Оцуки ребятишкам, которые все еще бегают голышом, и садится за стол.

— Они что, всегда голые?

— Ничего не поделаешь. Это они от тебя унаследовали…

Жена готовит бэнто.

Они едут в малолитражке по узкой дороге, стиснутой по обеим сторонам оградой, сложенной из камней. Над ними, сверкая листвой, склоняются деревья. Вслед за оградой начинаются ряды старых домов, потом появляется ослепительная гладь озера с тростниковыми зарослями на берегу.

— Отличная сегодня погода, правда?

— Днем опять будет жарко.

Ребятишки возятся на заднем сиденье, устроив из него трамплин.

Приехав на окраину, где прежде был лес, а теперь располагается новый жилой район, Оцуки останавливает машину у детского сада. Кэйко отводит младшего в группу «головастиков», старшего Оцуки отводит в группу «лягушат».

— В последнее время Кэн-тян часто шалит, — как бы невзначай замечает воспитательница. Оцуки бросает в жар, и он стоит, ожидая, что еще она скажет. Но воспитательница ничего не говорит, лишь смеется тихонько: — Счастливого пути. Будьте осторожны.

Старший сын очень слабенький, и Оцуки постоянно о нем тревожится. Вот и сейчас он расстроенный вернулся к машине. Он вдруг вспомнил о двоюродной сестре, умершей пятнадцать лет назад.

Юриэ — так звали сестру — была моложе Оцуки на три года. Светлокожая, с пухлыми щечками. Оцуки не сообщили, что она лежит в госпитале, том же, где умер его отец, и ее смерть явилась для него тяжелым ударом. Он поехал на похороны в Хиросиму. Юриэ лежала в гробу в школьной форме. Ярко блестели бумажные журавлики, и от этого еще больнее было смотреть на ее бледное, с прозрачной кожей, отекшее лицо со следами носового кровотечения. Стояли, потупившись, школьницы в матросках. С фотографии, перевязанной черной лентой, им застенчиво улыбалась Юриэ с ямочками на щеках. После похорон отец Юриэ выразил от имени семьи благодарность всем, кто пришел попрощаться с Юриэ, и тихо сказал:

— Живя в нынешней Хиросиме, трудно себе представить, сколько погибло людей в той Хиросиме, стертой с лица земли. Смерть дочери послана мне в наказанье за то, что я старался об этом не думать, забыть. Говорят, что детям непростительно умирать раньше родителей, но мы оба, и я, и жена, виноваты перед нашей девочкой…

— О чем ты думаешь? — спрашивает Кэйко.

— Да так, ни о чем. Кстати, в саду не жалуются на здоровье наших мальчишек…

Мысль о Юриэ не дает Оцуки покоя. Почему ее отец сказал, что они с женой виноваты в смерти дочери? Может быть, они больны лучевой болезнью и Юриэ из-за них умерла?

— Наш Кэн-тян каким был слабеньким, бледным, а теперь воспитательница говорит, что его не узнать: веселый, живой…

Юриэ тоже была живой и веселой.

— Мальчик, видно, что-то преодолел.

У Народного дома Оцуки выходит из машины, а Кэйко садится за руль. Отсюда до юридической конторы меньше десяти минут ходу. Проектное бюро, в котором служит Кэйко, чуть подальше. Кэйко подтягивает вперед сиденье, надевает солнечные очки и говорит:

— Пока.

— Веди осторожно, а то попадешь в аварию.

— А ты иди быстрее, а то опоздаешь.

Кэйко смеется, совсем как ребенок, и озорно машет рукой. Машина срывается с места, проскакивает на зеленый свет, сворачивает влево и исчезает.

Еще до женитьбы Оцуки сказал Кэйко:

— Отец и мать были в Хиросиме во время бомбежки. Отец умер, еще когда я учился в первом классе начальной школы. Так что я из второго поколения пострадавших от атомной бомбы. Не раскаешься ли ты, выйдя за меня замуж? Ведь и на наших детях это может сказаться. Они будут третьим поколением.

Кэйко удивленно на него посмотрела:

— Ты думаешь, будет лучше, если ты женишься на девушке, чьи родители попали под атомную бомбежку, как твои? Нет, Синдзи, я непременно выйду за тебя замуж. И наши дети вырастут достойными людьми, к какому бы поколению они ни принадлежали. Ведь радовались же твои родители, когда ты родился, потому что верили, что ты вырастешь настоящим человеком. Само появление на свет человека — великое событие. Неважно, что в ком заложено от рождения. Главное, чтобы он потом нашел в себе силы это преодолеть.

Слушая Кэйко, Оцуки чувствовал, как из глубин его существа волной поднимается радость. Это была радость жизни. Охваченный еще неведомым ему волнением, Оцуки не сводил глаз с Кэйко, а она, робея, сказала:

— Я люблю тебя, Синдзи. А любить для меня — значит вместе пройти по жизни. Да, только так, — добавила она, тряхнув головой.

Трепещут на ветру листья деревьев. Оцуки идет и думает о смерти Юриэ. Нет, ни в чем не виноваты перед нею отец с матерью. Ведь Юриэ боролась со смертью. Разве эта борьба не была исполнена глубокого смысла?

IV

Оцуки торопливо взбегает по лестнице и входит в вестибюль Народного дома. Китагава в спортивной рубашке с длинными рукавами указывает стоящему на стремянке человеку, где разместить щиты с фотоснимками. Китагава потерял на острове Лусон левую руку, и пустой рукав у него засунут за пояс. «Ага, почти все готово», — думает Оцуки. Экспозиция состоит из фотографий, привезенных Китагавой с Лусона. На них запечатлено, как специальный отряд собирает останки японских солдат.

— Спасибо, что пришел! — раздается голос за спиной у Оцуки. Он оборачивается и встречается взглядом с Савамурой, председателем Общества по сбору и публикации воспоминаний военных лет.

— Страшно смотреть!

Приглаживая пальцами жесткие седые волосы, Савамура поднимает глаза на один из щитов фотоэкспозиции, тот самый, на который смотрит сейчас Оцуки.

На снимке слева стоит вполоборота, так, чтобы не было видно, что у него нет руки, Китагава с подобием улыбки на лице. На морском берегу, на белом песке, почти в рост человека сложены штабеля бревен. На бревнах — прижатые друг к другу черепа с пустыми глазницами. Их медленно лижет кремационное пламя. И все это на фоне ясного безоблачного неба и деревьев, освещенных ярким солнцем южного острова.

— Нет слов! — хрипло произносит Савамура.

Оцуки смотрит на фотографии: «Вот он, мир без единого звука, мир безмолвия». Вспоминается картина смерти отца, которую Оцуки никак не может восстановить в памяти.

— Не кажется ли тебе, Оцуки-кун, — говорит Савамура, не отрывая глаз от фотографии, — что эти мертвые хотят нам что-то сказать?

Большие гладкие черепа с провалившимися носами, белеющими зубами, выдающейся вперед челюстью, пустыми глазницами. Глазницы сохранили форму глаз, и, может быть, поэтому кажется, что в их бездонной глубине таится какое-то желание? У каждого черепа — свое.

— Все хотели вернуться живыми. — Взгляд у Савамуры смягчается.

«Что же скажут нам черепа?» — думает Оцуки.

— Останки валяются везде. Да, просто удивительно. — К ним подходит Китагава. Он делает паузу и повторяет: — Везде валяются. Просто удивительно. Разроешь окоп — и слышишь, как стучат кости. Что ни говори, а там погибло свыше сорока тысяч. Но одно дело кости рук и ног, а другое — череп. За черепом будто видишь самого человека.

Китагава начинает рассказывать, с какой тщательностью производилось откапывание черепов, обвитых корнями деревьев, и тут, уже не в первый раз, замечает, что не уцелел бы, если бы не потерял руку и не покинул передовую. А раз уж ему посчастливилось выжить, то его святая обязанность — сделать все, чтобы вернуть на родину останки боевых друзей.

— В Министерстве народного здравоохранения заявили, что в этом году последний раз проводится захоронение останков, — говорит Китагава, обхватив правой рукой левое плечо. — Но нельзя считать войну оконченной, пока на островах Южных морей будут валяться кости погибших. Я, пока жив, буду каждый год туда ездить. За свой счет. — Китагава переводит взгляд с Савамуры на Оцуки, — Вы знаете базу Кларк, крупнейшую базу снабжения и пополнения во вьетнамской войне? Так вот до сих пор американские военные самолеты взлетают с этой базы и проводят учения, сбрасывая бомбы на эти острова. На останки японских солдат.

Глубокие складки пролегли на лбу Китагавы. Оцуки не знает, что сказать.

— Хорошо бы иметь деньги, — говорит, помолчав, Китагава.

Савамура торопит Оцуки, и Оцуки начинает приводить в порядок экспонаты на застекленном стенде. Выцветшие «красные бумажки» — повестки о призыве, приказ о внеочередном призыве резервистов, армейские удостоверения личности, письма с фронта с вычеркнутыми цензурой строками, легкая на вид стальная каска, пояс-амулет от пуль, потертый противовоздушный капюшон, журнал приема эвакуированных детей, всевозможные фотографии — все это Оцуки видит впервые. За каждой из этих вещей стоит чья-нибудь жизнь.

Среди экспонатов находился и осколок артиллерийского снаряда с мизинец величиной, извлеченный из колена одного человека спустя тридцать лет. Об этом случае Оцуки узнал из газетного сообщения. Человек этот, как оказалось, жил совсем близко от Оцуки, на соседней улице. Оцуки пошел к нему вместе с Савамурой, чтобы попросить осколок для выставки, посвященной годовщине окончания войны. Пощипывая короткие с проседью волосы, человек, смеясь, рассказал, что его мучили ревматические боли, и когда сделали рентгеноскопию, то как раз и обнаружили осколок.

— Это моя драгоценность, так что, пожалуйста, не потеряйте, — предупредил он и охотно отдал свое сокровище на выставку. — А колено все равно болит, еще больше. Совсем не могу работать, — он снова рассмеялся, — хоть и удалили осколок.

«Интересно, чем он пожертвовал ради этой драгоценности?» — думал Оцуки, видя, как беззаботно смеется тот человек…

Оцуки смотрит на часы и отходит от стенда, обещая Савамуре вернуться.

V

Юридическая контора помещается в трехэтажном доме в переулке за зданием суда.

Оцуки опоздал и, примчавшись, сразу же сел за машинку, чтобы допечатать исковую жалобу в суд. Но в этот момент вошел Камия и сказал:

— Звонил наш клиент. Просит повременить с обращением в суд. Электрокомпания предложила ему уладить дело частным порядком. Но разве деньги решают эту проблему?

Камия выпустил струю дыма и сказал, что сейчас же отправляется к клиенту.

Камия, составляя исковую жалобу, переворошил кучу всякого материала и пришел к выводу, что данный иск раскрывает теневые стороны жизни процветающей Японии.

— Говорят, что будущее — за атомной энергией, широко рекламируют ее надежность и безопасность, называя ее «чистой энергией», но все это ложь. Какое может быть у нее будущее при полной зависимости от техники и сырья других стран? Какое может быть будущее у энергии, которая губит людей, систематически их облучая? Нет никакой разницы между исследованием и производством атомной энергии — и то и другое неизбежно ведет к гибели всего живого. Если мы выиграем это дело, — говорит Камия, — не исключено, что атомная электростанция остановится. — Камия вызывающе смеется. — Там дня не проходит без мелкой или крупной аварии. А во время ремонта как раз и происходит радиоактивное загрязнение. Чтобы его ликвидировать, нанимают рабочих-уборщиков, и они облучаются. Нанимают их на короткий срок, опасаясь, как бы это явление не переросло в социальную проблему, а потом за ненадобностью увольняют и нанимают других. Если бы нам удалось доказать, что необходимо запретить такую уборку, пока не будут созданы надежные средства защиты, хотя бы специальная одежда, электростанции пришлось бы прекратить свою работу. Образно выражаясь, — заключает Камия, — оборотная сторона атомной энергии, рядящейся в роскошные одежды, — это люди, вынужденные в силу нищеты или дискриминации заниматься уборкой на самых опасных участках.

После ухода Камии Оцуки некоторое время неподвижно сидит за машинкой, потом вспоминает о клиенте с ясными, добрыми глазами и снова принимается печатать.

Из будильника с музыкальным устройством появляется игрушечный солдатик, звучит нехитрая мелодия — сигнал к обеду. Эта мелодия так не вяжется с вечной суматохой в конторе, что вызывает веселый смех.

— Я пошел в Народный дом, — говорит Оцуки, взмахивая коробкой с завтраком.

— А хаси вы взяли? — с видом старшей сестры спрашивает одна из служащих, на целых пять лет моложе Оцуки. — Так я и знала, что не взяли.

Она протягивает ему палочки для еды.

— Какая же вы добрая! — громко говорит Оцуки.

— Это не ко всем! — с притворной обидой замечает Мацусита.

— Вот ужничего подобного. Начинается дружеская пикировка.

В вестибюле Народного дома тишина. Са-вамура, склонившись над длинным столом, что-то записывает, кажется в книгу отзывов.

— Ну, что там пишут посетители? Савамура поднимает голову, снимает очки.

— Хорошо бы привлечь к выставке побольше людей. Особенно тех, кто не пережил войны.

Оцуки садится рядом с Савамурой. Оказывается, у Савамуры не книга отзывов, а книга предварительной подписки на первый номер «Сборника воспоминаний военных лет». Савамура как-то говорил, что по всей стране развертывается движение за создание военной хроники, причем в центре описания событий — последствия воздушной бомбежки.

Савамура уже поел, и Оцуки, извинившись, принимается завтракать. Вдруг в глаза ему ударяет красный свет. Он поднимает голову: женщина в ярко-красном платье ведет за собой мальчика лет пяти. Белые, обнаженные до плеч руки. Она, видимо, решила укрыться здесь от послеполуденного зноя. Женщина старается идти в ногу с сыном, подстраивается под его сбивчивые шаги. Платье ее колышется, и от этого кажется, будто колышется красный свет. На малыше рубашка с короткими рукавами. На ней нарисованы целующиеся мальчик и девочка. «Это что? Что?» — мальчик испуганно дергает мать за подол, указывая пальцем на фотоснимки. Оцуки следит за ним взглядом.

Южный остров. Яркое солнце. Деревья. Высокая трава. И два черепа на земле, а рядом смешанные с землей кости. Останки японских солдат, погибших свыше тридцати лет назад.

— Это, понимаешь… Окаменелость…

Женщина медленно идет дальше. Мальчик, открыв рот, смотрит на фотографии.

Она, кажется, сказала «окаменелость». Да, совершенно точно, «окаменелость».

Мальчик вприпрыжку догоняет мать. Потом оглядывается на фотоэкспозицию и кивает головой, будто все понимает. Они выходят в вестибюль и скрываются из виду. Оцуки смотрит на то место, где они только что были, и ему кажется, что там все еще плывет красный свет…

— Они не хотели умирать… — Савамура, задумавшись, смотрит в ту сторону, куда скрылись мать с сыном. — Пусть все узнают — никто не хотел умирать. Они не хотели идти на войну, ни те, кто воевал, ни те, кто боролся против войны.

Оцуки пристально смотрит на Савамуру. Тот стоит прикрыв глаза.

— Среди тех, кто вместе со мной проводил антивоенную работу, был некто К… Нас вместе арестовали и без конца допрашивали. Однажды мы оказались рядом в уборной. К. сказал: «Тебе надо поскорей выходить на свободу. С твоим здоровьем ты долго не выдержишь…» Полицейский торопил нас, а я думал: хоть бы подольше не возвращаться в камеру. К., так беспокоившийся о моем здоровье, умер в тюрьме, и я до сих пор помню его проникающий в самую душу голос и снежную метель за окном…

Савамура открывает глаза, они у него такие добрые сейчас, и смотрит на Оцуки.

— Да, нынешние молодые люди непременно должны знать, как страшна смерть и как прекрасна жизнь, должны дорожить ею.

«Это Савамуру так опечалило слово «окаменелость», произнесенное той женщиной», — думает Оцуки.

Пора возвращаться на работу. Оцуки покидает Народный дом и выходит на улицу. Он шагает под выстроившимися в ряд деревьями, слушает пенье цикад, и ему вдруг приходит в голову мысль, что прожил он на свете совсем немного, а годы давят непосильной тяжестью. В памяти с особой отчетливостью всплывают слова Савамуры.

«Ложно ли предчувствие скорой смерти?» — думает Оцуки. Слово «окаменелость» становится вдруг весомым.

VI

Чтобы внести последние исправления в «Сборник воспоминаний военных лет», члены редколлегии собрались у Савамуры, жившего на четвертом этаже многоэтажного дома. Погода стояла безветренная, было душно.

Хотя о выпуске «Сборника» было объявлено в «Городских ведомостях» и по местному вещанию, никто не ожидал, что в последний день приема рукописей их поступит примерно с полсотни. Семь заметок прислали испытавшие атомную бомбежку, точнее, прислано было лишь две, а пять написал Оцуки со слов очевидцев, которых он посетил по поручению организаций, проводящих сбор подписей за запрещение атомной и водородной бомб. То, что Оцуки услышал, было поистине ужасно. Он даже внутренне сжался. У некоторых до сих пор выходили из тела осколки стекла. Лишь чувство долга заставило его приняться за литературную обработку записанных им воспоминаний. В них говорилось о том, что его мать знала по собственному опыту и о чем никогда никому не рассказывала.

В городе хозяин рыбной лавки рассказывал:

— Сколько людей умерло! Я видел, как они погибали, как мучились, но всем ведь не поможешь. Да… Потом я побежал через мост, там была женщина с ребенком на руках. Глаза у нее вылезли из орбит. Она уже не дышала. А ребенок был жив, громко плакал. Я с трудом оторвал его от матери, чуть пальцы ей не сломал, так крепко она его к себе прижимала, отнес малыша на пункт «Скорой помощи». Хорошо бы узнать сейчас, что он жив. Он вам, пожалуй, ровесник. — Хозяин лавки посмотрел на Оцуки и невесело улыбнулся: — Хоть бы глянуть разок на него, мы-то не можем иметь детей…

Оказалось, что пострадавшие от атомной бомбежки разбросаны по всей стране. Около трехсот человек живут в этой префектуре, всем им выданы специальные книжки. Что же до матери Оцуки, то она нигде не значится как пострадавшая, хотя часто посещала больницу, и книжки не взяла, несмотря на уговоры ее младшего брата. Почему — не сказала. Не захотела, и все. Когда же стали выяснять причину, глаза ее странно заблестели и она заявила, что не пострадала от атомной бомбы. На этом разговор прекратился. С тех пор мать перестала ходить в больницу. Раз денег на лечение не дают, какой смысл брать книжку? А может быть, думает Оцуки, мать отказалась взять книжку, заботясь о его женитьбе? Как-то после его свадьбы она словно невзначай сказала, что теперь ей и умереть можно.

— О, уже одиннадцатый час, — говорит Савамура, снимая с головы повязку, которая придерживает падающие на лоб волосы. — Вот и покончили с корректурой.

Входит жена Савамуры со смоченными горячей водой салфетками для обтирания лица и рук и ячменным чаем и говорит:

— Вы хорошо потрудились!

— Двести шестьдесят страниц, солидный получился сборник!

Все шестеро собравшихся у Савамуры, закончив работу, устроились поудобнее на своих сиденьях и стали обтирать лицо. Вечер был душный.

— Книга будет стоить не меньше тысячи иен.

У Оцуки не идет из головы слово «окаменелость». Оцуки за тридцать, ровно столько, сколько прошло после войны. Если останки японских солдат на южных островах — окаменелость, то и останки погибших в Хиросиме, и безвременно умерший отец — тоже окаменелость. Все тридцать послевоенных лет погибшие покоятся там, где их застигла смерть, превращаются в окаменелость, и в конце концов их развеет ветром.

— Тут пришло письмо. — Савамура вынимает из папки конверт. — Сообщают, что скончалась госпожа Хироко Ито, та самая, которая написала в наш сборник о смерти мужа и старшего сына. Она все не отмечала тридцать третью годовщину со дня их гибели, хотела приурочить поминки к выходу нашего «Сборника». И вот сама… Печально.

— Вряд ли она дожила бы до следующей годовщины, потому и хотела во время заупокойной службы возложить на алтарь «Сборник воспоминаний», — тихим голосом произносит один из присутствующих.

— Пережившие войну умирают один за другим.

«Умрет мать, — думает Оцуки, — умрут все пострадавшие от атомной бомбы, первое поколение. Останусь я, мои дети, мои внуки. Сколько же еще поколений японцев будут нести на себе следы атомной бомбежки?» Что должен делать он, Оцуки? Ведь с развитием атомной энергии появляется все больше и больше пострадавших от облучения. Как их искать?

— О госпоже Хироко Ито напишем в послесловии, — говорит один из членов редколлегии.

Сборник решили издать в трех тысячах экземпляров, в префектуре же и городе организовать кабинеты с материалами о войне.

Оцуки держит в руках «Сборник воспоминаний», и ему кажется, будто за каждым словом звучит призыв вернуть к жизни тех, кого уже нет. Не просить прощения у Юриэ надо было ее отцу, а кричать: «Верните мне дочь!» Так думает Оцуки, пристально глядя на сборник.

VII

— Жена на последнем месяце, а ты так поздно приходишь, — сердито говорит мать, когда Оцуки, бросив: «А, ты уже пришла», — начинает развязывать галстук. — Кэй-тян трудно одной управляться с хозяйством.

— Примешь ванну или сначала поешь? — спрашивает Кэйко, которая хлопочет на кухне.

— Обойдусь без ванны, — отвечает Оцуки.

— Что за грязнуля этот мой сын, — замечает мать.

Кстати, как-то она сказала, что никто еще не умер от того, что не принял ванны. Но, возможно, это было в то время, когда ей просто не на что было часто ходить в баню. Доходы отчима, торговавшего вразнос мануфактурой, были невелики и непостоянны. Мать наверняка с ним познакомилась во время одной из его торговых поездок. А почему, интересно, она написала в той тетради, что забеременела? Ведь никакого ребенка не было.

— Как ты похож на отца, — ласково говорит мать, глядя на сидящего за столом в гостиной Оцуки. Это она сказала впервые, и Оцуки весь напрягся.

— О-Кэй! — кричит Оцуки. — Пиво остудилось?

Оцуки закуривает. Дым от сигареты уносит в сторону вентилятором. Под столом плавает дымок ароматных палочек от москитов. Кэйко приносит запотевшую бутылку пива и посыпанные солью соевые бобы.

— Я ни на день не забывала отца, — говорит мать. — Жила так, что лучше бы от бомбы погибнуть. Но отца не забывала.

Оцуки залпом выпивает стакан пива и быстро спрашивает:

— Отчего же не пришла, когда он умирал? — И ему сразу становится легче.

Мать подливает Оцуки пива. Кэйко со смущенным видом накрывает на стол. Помолчав, мать говорит:

— Не знаю, помнишь ли ты то время, когда я открыла маленькую закусочную.

Отец тогда заболел, и ему пришлось бросить службу. А старший брат матери, поручившийся по чужим долговым обязательствам, ночью сбежал. Мать ушла из дому, сняла себе комнату и открыла закусочную. Это было примерно за полгода до того, как отца положили в госпиталь…

Мать усаживается поудобнее на подушке для сидения.

— Да, хорошее было время.

Что это? Она хочет уйти от разговора? Ведь матери жилось тогда очень тяжело. Закусочная прогорела, накопились долги, и матери тайком от Оцуки пришлось скрыться. А вскоре отец лег в госпиталь, Оцуки там был вместе с ним и прямо из госпиталя ходил в школу.

— На том и кончилась наша совместная жизнь. — Мать опускает глаза. — Брат уговорил меня заложить дом. С отцом я не посоветовалась — и так без конца ему докучала — и воспользовалась его личной печатью. Пожалела я брата, после бомбежки у него никого не осталось, не могла ему отказать… Отец же, когда узнал, рассердился. Оно и неудивительно. Легко разве дом построить?

Мать тянется за стаканом.

— Может, и мне выпить пива?

— Пожалуйста, мама. — Кэйко наливает ей пива. Вид у Кэйко такой, будто она вот-вот заплачет.

— Я возненавидела брата, но кончил он, бедняга, печально: выпил крысиного яду и умер в мучениях. А на бирже, я думаю, он стал играть потому, что не мог расстаться со своей давнишней мечтой.

— Но почему все же ты не пришла, когда отец умирал? При чем тут долги?

Оцуки смотрит на совершенно седую голову матери и дымит сигаретой.

— Отец делал все, чтобы помешать продаже дома, а его родственники, знавшие истинное положение вещей, обвиняли меня во всех смертных грехах, даже в болезни отца. Я думала, не переживу этого… А что виновата — знаю.

И тут Оцуки вдруг вспомнил, как однажды вечером мать плакала навзрыд, отец же не то бил ее по лицу, не то гладил. Вид у него был грустный. Упрекал он тогда мать или утешал ее, все время говорившую о смерти?

— Когда мне прислали из госпиталя телеграмму, что отец при смерти, я так растерялась, что перестала соображать.

Мать рассказывала, что в то время служила в гостинице и там же жила, постепенно выплачивая долги, и еще как-то ухитрялась посылать деньги отцу.

— Когда я представила себе, что возле отца соберутся все его родичи, мне стало страшно. Ведь они готовы растерзать меня, считая, что это я его убила. К тому же я не знала, на что буду существовать с сыном. Лишь сознание, что он есть, давало мне силы жить…

«И все же, — думает Оцуки, — мать должна была прийти».

— Я и не надеялась увидеть внука, — говорит мать уже совсем другим тоном. — А каким крепышом стал Кэн-тян, каким живым мальчиком… Теперь мне только жить да жить…

Мать отпивает глоток пива и начинает с увлечением рассказывать Кэйко о своем паломничестве по тридцати трем храмам богини Каннон. И хотя говорит, что путешествовать — это одно удовольствие, Оцуки понимает, что дело не в удовольствии, а в стремлении искупить вину.

Как-то летом, когда Оцуки перешел в старший класс начальной школы, мать взяла его с собой в Хиросиму на праздник поминовения усопших. В Парке мира, куда они ходили вечером, мать купила несколько бумажных фонариков и деревянных лодочек, в каждом фонарике зажгла по свече и пустила их плыть по реке, а сама вся как-то сжалась и молитвенно сложила руки. Другие люди делали то же самое, и вся река была в призрачном свете плывущих по ней фонариков. О чем же молилась тогда мать?

В это время послышался плач, и Кэйко побежала к детям.

— Поставь хороший памятник отцу, — вдруг задумчиво сказала мать. — Мне-то все равно, будет ли у меня на могиле памятник. А отцу поставь — это твой сыновний долг.

Оцуки считает, что памятник — это совсем необязательно. Чем-то большим должен он отплатить отцу и многим другим людям, благодаря которым он дожил до своих тридцати лет. Но Оцуки, поскольку он сейчас в добром расположении духа, говорит:

— Разумеется, сделаю все, что в моих силах.

— Тяжело тебе, наверно, жилось у дяди? Ведь целых три года. Сердишься на меня?

— Нет, нисколько.

Теперь Оцуки хорошо знает, что трудно относиться к чужому ребенку как к своему. Да и дяде с семьей нелегко приходилось.

Оцуки смотрит на мать и думает, что к старости люди становятся чересчур сентиментальными. Ему исполнилось тридцать. Значит, мать на тридцать лет стала старше. Пусть живет долго-долго!

VIII

Работы на службе прибавилось. В результате депрессии фирмы одна за другой терпят банкротство. Поэтому надо принимать срочные меры по обеспечению выдачи зарплаты и выходного пособия, наложению ареста на имущество фирмы, продаже имущества владельца фирмы.

— Если и дальше будет столько работы, — говорит Мацусита, — я попаду в сумасшедший дом.

— Я раньше вас туда попаду, — замечает одна из женщин.

Оцуки продолжает молча писать на машинке исковое заявление в суд.

— Послушайте-ка, Оцуки-сан, — обращается к нему Мацусита, — кажется, жара на вас сегодня не действует.

Оцуки пропускает его слова мимо ушей и говорит:

— Тряпки, которыми вытирают на атомной электростанции загрязненные радиоактивными веществами места, некуда девать, поэтому ими набивают железные бочки, а бочки хранят на складе.

— Нудный народ эти старики, — произносит Мацусита, усаживаясь за соседнюю пишущую машинку.

Они бы и человека, пострадавшего от облучения, засунули в железную бочку, если бы это было возможно. Но разве не были Хиросима и Нагасаки такими же железными бочками, в которых очутились сотни тысяч людей? Огромными железными бочками? И разве не распространяют те из людей, кто чудом уцелел, радиоактивное загрязнение способом, именуемым наследственностью?

Оцуки с силой нажимает на ключ пишущей машинки. Ему совсем немного остается допечатать. Звучит мелодия, призывающая служащих к обеду. Вдруг входит с мрачным видом Камия.

— Дело дрянь, — говорит он. — Они сошлись на пяти миллионах иен.

Какие ласковые у этого человека глаза, вспоминает Оцуки. Случилось то, чего он больше всего боялся. Неожиданно в голову приходит нелепая мысль: это из-за того, что он не успел допечатать иск.

— Электрокомпания готова на любые расходы, только бы прекратить дело. Ей это выгодно. А жаль. Ведь этот человек не единственный. Таких много… Для меня как юриста это настоящий удар.

Камия швыряет на стол портфель и садится. С задумчивым видом закуривает.

Оцуки смотрит на уже отпечатанное исковое заявление. Теперь оно никому не нужно. Иллюзия! Оказывается, за пять миллионов можно продать здоровье свое и дочери?! Продать жизнь?!

— Нужда делает человека слабым. — Камия говорит это уже более спокойным тоном. — Особенно когда он один. Поэтому и необходимо движение в защиту таких вот слабых. Ведь поначалу, этот рабочий очень серьезно подошел к делу… Так за него обидно! Да, беднякам не выбраться из нужды.

Оцуки считал себя опытным адвокатом и был уверен, что способен определить, польстится ли тот или иной клиент на деньги. Профессиональное чутье подсказывало Оцуки, что этот рабочий не польстится. Почему же он…

— Надо же человеку на что-то жить, — как бы размышляя вслух, говорит Камия. — Жить каждый день. Допустим, в будущем он получил бы денежную компенсацию, а пока… Вероятно, ему отказали в пособии по нетрудоспособности, сочли симулянтом.

«Камия прав. Этот человек не мог поступить иначе. И прежде чем согласиться на это, наверняка мучился, особенно из-за дочери, ради нее-то он и хотел подавать в суд. Но он ни в ком не нашел поддержки. Быть может, и мать заслуживает прощения за то, что не пришла к умирающему отцу», — думает Оцуки, наливая себе чай.

— Оцуки-сан, вас к телефону.

Оцуки берет трубку. Звонят из типографии. К вечеру «Сборник воспоминаний» будет готов, спрашивают, куда его доставить. Оцуки просит привезти сборник в юридическую контору. Хочется поскорее взять его в руки.

Там можно прочесть о различных случаях смерти и, как сказал Савамура, узнать цену жизни. Быть может, прочтя этот сборник, люди начнут помогать друг другу, будут бороться со всем, что давит на человека. Оцуки вдруг со всей остротой ощутил, как важно дорожить самыми незначительными на первый взгляд вещами. Быть может, в «Сборнике» есть те самые слова, которые смерть помешала произнести его отцу и всем тем, чьи останки находятся на южных островах, тем, кто умер навязанной им смертью? Пусть же они возродятся и скажут свое слово, пусть все узнают, как они погибали.

Бывает, что преждевременная смерть наступает от болезни, появившейся в результате атомной бомбежки, и тут ничем не поможешь. Но разве не боролась Юриэ до последней минуты за жизнь? Думать о смерти — значило бы лишить всякого смысла смерть отца и смерть японских солдат, павших на южных островах. Жизнь имеет предел, но жить надо так, будто жизнь беспредельна, никогда не теряя ни бодрости, ни оптимизма. К этому призывают из мира безмолвия отец, павшие на южных островах солдаты, другие, подобные им…

Усталости как не бывало. Оцуки ощущает прилив бодрости, садится за машинку и заканчивает писать исковое заявление в суд.

Тёрё Гэнка Два флага над островом

I

В коридоре здания суда послышался топот ног, засверкали вспышки фотокамер и в сопровождении охранников появился Джордж Доусон.

Такэси весь напрягся и невольно положил руку на плечо сидящему рядом деду Киёсигэ. Старик тоже насторожился и не отрываясь глядел на вход в зал суда, ожидая появления Доусона.

Когда в дверях показался Доусон, Такэси привстал с жесткой деревянной скамьи в первом ряду. На тщедушной фигуре болталась форма цвета хаки. Волосы всклокочены, вид измученный. Его лицо с ввалившимися глазами казалось удивительно детским и совсем не походило на лицо взрослого мужчины. «Неужели это он, человек с лицом ребенка, убил Сатико?»

Такэси во все глаза смотрел на него. Он наконец увидел человека, зверски убившего его старшую сестру. У матери были только он да Сатико, и Такэси ощутил прилив безграничной ненависти.

Доусон, словно не замечая устремленных на него взглядов, прошел мимо Такэси и сел на скамью подсудимых спиной к зрительному залу. На его худощавом и невыразительном лице сквозила наглость, будто он не сделал ничего дурного. И снова ненависть захлестнула Такэси. Сидящий рядом дед Киёсигэ также враждебно смотрел на убийцу своими старческими глазами. Киёсигэ приходился старшим братом родному деду Такэси. В семье Такэси больше не было взрослых мужчин: кроме теперь уже покойной сестры — только бабка, мать, страдавшая болезнью сердца, и племянник Акира, которому едва-едва исполнился годик; поэтому на суд пришел Киёсигэ. В тесном, но заполненном лишь наполовину зале сидели и репортеры.

Тринадцатое марта 1973 года, десять часов пять минут утра. На втором этаже в четвертом зале суда города Наха начался судебный процесс по делу об убийстве Сатико Якаби (21 год), совершенном солдатом второго разряда Джорджем Доусоном первого декабря 1972 года в турецких банях на улице Гоя. Заседание началось с опозданием на пять минут.

— Имя?

— Джордж Доусон.

— Гражданство?

— Соединенные Штаты Америки.

— Род войск?

— Морской пехотинец. Приписан к штабу батальона базы Котони. Солдат второго разряда.

После допроса обвиняемого, проведенного председателем суда с помощью переводчика, прокурор начал зачитывать обвинительный акт.

«Обвиняемый, солдат второго разряда Доусон, в промежутке между девятью часами вечера 30 ноября прошлого года и первым часом первого декабря приблизительно в ноль часов десять минут вместе с солдатом второго разряда… в состоянии алкогольного опьянения отправился в «Международную общественную сауну», расположенную на улице Гоя. Находясь в бане, обвиняемый, заподозрив Сатико Якэби в намерении украсть его кошелек на том основании, что она взяла его одежду, в крайнем возбуждении нанес ей кулаком сильный удар по лицу, после чего пострадавшая потеряла сознание. Обвиняемый стал одеваться, но, увидев на полу пострадавшую, поддался низменному желанию, сорвал одежду с девушки и надругался над ней. Опасаясь, что пострадавшая придет в сознание и закричит, обвиняемый решил убить ее. Он разорвал ее одежду, скрутил веревку и задушил пострадавшую. Обвиняемый…»

Прокурор читал обвинительный акт спокойным, бесстрастным голосом.

Такэси слушал, не шелохнувшись. Его взгляд был устремлен в спину Доусона, но он ничего не видел. Слушая прокурора, он вспоминал сестру. В ту ночь никто не смог опознать труп, и только на другой день Такэси, с недобрым предчувствием примчавшийся в больницу, узнал в убитой свою сестру. Ужас, овладевший Такэси, когда он увидел в морге изуродованную до неузнаваемости Сатико, сейчас ожил в нем с новой силой.

После того как прокурор закончил читать обвинительный акт, переводчик перевел его на английский язык. Обвиняемый, солдат второго разряда Доусон, слушал его, как и прежде, с наглым спокойствием.

II

Сатико стояла в людской толпе у автобусной остановки на улице Гоя. Наконец-то ей удалось выбраться на рынок, и теперь она возвращалась домой. Но она чуть-чуть не успела на свой автобус, только что отошедший от остановки.

Был конец ноября, но солнце еще излучало тепло. Растущая на тротуаре шелковица мягко шелестела листвой, точно напоминая, что это юг. Перед Сатико, глядевшей на дорогу, откуда должен был появиться автобус, прошли, тесно обнявшись, американский солдат и окинавская девушка. Ее высокую, ладно скроенную фигуру обтягивали брюки с ярким цветным рисунком; стройная девушка была под стать рослому американскому парню. Тот, обвив рукой девичью талию, сказал что-то, и она рассмеялась. Автобуса долго не было, все нервничали в молчаливом ожидании, и только эта парочка пребывала в благодушном настроении.

Подобные сцены нередки в городе, где есть военные базы, но в удалявшейся фигуре девушки Сатико вдруг увидела прежнюю себя и отвернулась. И тут лицо ее озарилось улыбкой. Уж не Кацуко ли это? Кацуко шла, держа в руке корзину с покупками, слегка переваливаясь из-за огромного живота, лицо ее выражало полную умиротворенность.

— Эй, Каттян! — радостно окликнула ее Сатико.

Наконец Кацуко заметила ее.

— Ой, Сатико! Давненько не виделись.

Улыбаясь во весь свой крупный рот, она подошла поближе. Сатико заметила, что из-за беременности лицо ее слегка отекло.

— И правда давненько! Наверное, года два не встречались. С тех пор как тебя уволили.

Сатико захлестнула теплая волна нежности к подруге. Она бросила взгляд на округлившийся живот Кацуко.

— Счастливая ты. Скоро роды?

— Да. Я уже на седьмом. Это второй. Вот ведь женская доля! Стоит выйти замуж, как становишься вот такой. Противно. Стыдно ходить с таким животом.

Кацуко смущенно улыбалась, но в улыбке ее чувствовалось удовлетворение. Ей, должно быть, сейчас года двадцать два…

— Значит, Каттян, у тебя будет второй ребенок? Ты, наверно, уже не работаешь.

— Да. Когда родилась Саяко, я еще некоторое время работала в ресторане Мороми, но домой приходила поздно, а заработок маленький… По дороге на работу надо отвести Саяко к матери, а после работы и обед сварить, и пеленки постирать, много всяких дел переделать. Просто ужас как уставала. Поэтому решила — хватит. А тут еще опять это. — И Кацуко жестом показала на живот.

Глядя на ее живот, Сатико вдруг вспомнила один эпизод, происшедший незадолго до увольнения Кацуко, — о крупной ссоре подруги, которая, как и сейчас, тогда ходила с большим животом, с метрдотелем Такарой. Однажды Такара разругал Кацуко за то, что из-за ее нерасторопности клиенты получают остывший суп.

Такара был смуглолицый сухощавый человек лет тридцати, и заботился он исключительно о собственной выгоде. По происхождению окина-вец, сделавшись метрдотелем, он стал высокомерно относиться к своим соотечественникам. Когда Такара накричал на Кацуко, она, нервозная из-за беременности и раздраженная предстоящим через месяц увольнением, вспылила и накинулась на Такару:

— О чем ты говоришь? Да я задержалась всего на минуту, а ты набрасываешься с руганью! Я работаю, стараюсь, а меня собираются вышвырнуть вон. Раз так, то с завтрашнего же дня ноги моей здесь не будет. Перед американцами спину гнешь, угодничаешь, а нас, окинавцев, унижаешь? Мерзавец!

Получив отпор, Такара не сказал больше ни слова. Сатико тогда находилась в несколько ином положении, чем Кацуко, но и у нее все пылало в груди, когда она слушала гневные слова подруги.

В то время они служили в офицерском клубе на военной базе Кадэна. Кацуко всего на год старше Сатико, но работала здесь уже давно, поступила в клуб сразу же после школы, Сатико же пришла туда после коммерческого училища на место кассира.

Кацуко^[54] — недаром она носила это имя — была натурой деятельной и общительной, подруги любили ее, Сатико тоже легко сходилась с людьми. Познакомившись, они сразу же сблизились и частенько болтали о своей жизни. Разделявшая их перегородка кассы ничуть не мешала им. В клубе слышались мелодичные девичьи голоса, звон посуды; это создавало атмосферу какого-то праздничного оживления. И для Кацуко, и для Сатико работа была единственным средством к жизни. Но когда Дзэн-гунро — Всеяпонский профсоюз служащих военных предприятий — проводил забастовку, Кацуко с подругами, членами профсоюза, приходилось несладко, между ними и такими, как Такара, начиналась вражда, на работе воцарялась тягостная атмосфера, но девушки не сдавались. Командование американской армии объявило о массовом сокращении служащих, и на военных базах Окинавы пронеслась буря массовых увольнений. Сотни окинавцев лишились работы.

В начале 70-х годов США, истратив миллионы на войну во Вьетнаме, переживали «долларовый кризис» и, чтобы уменьшить расходы по содержанию военных баз на Окинаве, начали сокращать штаты. Способ был чисто американский: как говорится, одним камнем убить двух птиц — разгромить профсоюз, после победы в забастовке 1968 года обретший реальную силу, и одновременно сэкономить средства. Профсоюз служащих военных предприятий при поддержке других профсоюзов и демократических общественных организаций провел забастовку протеста. Однако американское командование не отказалось от своих планов. Этот жестокий ураган увольнений захватил и Кацуко. Она лишилась работы в мае 1971 года, а Сатико уволили в марте 1972 года в преддверии «возвращения» Окинавы Японии. Из трехсот служащих в клубе осталось не более сотни, были наняты на неполный рабочий день американки, ввели самообслуживание.

— Счастливая ты, Каттян, заполучила такого прекрасного мужа. Не страшно потерять работу — обеспечит. А мне приходится туго, ведь я одна кормлю всю семью. — В голосе Сатико появились жалобные нотки: стоявшая перед ней Кацуко была по-женски счастлива. Сатико, полюбив американского солдата, осталась ни с чем. А Кацуко вышла замуж за молодого окинавца, работавшего на военной базе Кадэна. Муж у нее был человеком серьезным, работал и учился в вечернем институте — в общем, был по нынешним временам на редкость трудолюбивым человеком.

— Сатико, а как твой друг? Ведь у тебя был такой очаровательный лейтенант. Разве вы не поженились?

Кацуко, видимо, не знала, чем закончилась любовь Сатико к Джони. Сатико криво усмехнулась:

— Никакой женитьбы не было. Сделал меня своей любовницей, поиграл и бросил. Отчалил в Америку. На этом все и кончилось. Как сейчас вспомню, какая же я была дура! — Сатико рассмеялась на удивление себе. Но тут же нахлынули горькие мысли. Всякий раз, вспоминая Джони, она испытывала отчаянную тоску и досаду…

III

Сатико исполнилось двадцать лет, когда она встретила старшего лейтенанта авиации Джони Глэндеса. Они познакомились в офицерском клубе; лейтенант был там частым гостем. Джони служил на аэродроме, проверял грузы на самолетах. Он был мексиканец, с такими же, как и у Сатико, иссиня-черными волосами и черными глазами. Он носил усы и держался довольно самоуверенно, но галантно. Когда Джони начал приглашать Сатико то в кино, то покататься на машине, она почувствовала к нему неодолимое влечение. А когда тот стал с серьезным видом нашептывать ей о любви, Сатико не устояла.

Еще со средней школы Сатико неплохо говорила по-английски, поэтому, когда дело дошло до объяснений в любви, трудностей не возникло. У Сатико была смуглая кожа южанки — в ней текла кровь филиппинца-отца, — и полюбила она со свойственной южанке страстью. Она ни на секунду не задумывалась над тем, что Джони — американец, военнослужащий. Любовь заслонила все. Они встречались в комнате на окраине города, которую специально снял Джони. Здесь Сатико стала его любовницей.

Когда Сатико шла с ним под руку, она никого не видела вокруг себя: люди казались ей камнями на обочине дороги. Неоновые огни улицы, сверкая, озаряли семицветной радугой их любовь. Однако любовь Сатико не продлилась и года. Словно в разгоревшееся пламя опрокинули ведро воды — таков был ее конец.

Это произошло в один из дней в самом разгаре лета, в начале августа. В квартире на окраине города Сатико провела ночь с Джони, не догадываясь о том, что это была последняя ночь.

В тот день с утра небо хмурилось, собирался дождь; после захода солнца ветер совсем стих, ночь была жаркой и душной. Кондиционер с непрерывным гулом выбрасывал из комнаты влажный теплый воздух.

Обычно, как только они оставались в комнате наедине, Джони начинал торопливо стаскивать с Сатико одежду, но в эту ночь он даже не прикоснулся к ней. После долгого молчания наконец объявил, что они расстаются.

— Сатико, прости, все это слишком неожиданно, но сегодня — наша последняя ночь. Завтра я уезжаю на родину. Я оставил службу. Мне хотелось бы вернуться домой вместе с тобой, но это невозможно.

Тогда Сатико уже носила в себе ребенка Джони. И в страшном сне ей не могло привидеться, что Джони уедет, бросив ее. Она даже не сразу поверила его словам. Когда же наконец до нее дошло, что он говорит правду, ей показалось, что сейчас у нее остановится сердце.

— Лучше умереть, чем потерять тебя! — крикнула она со слезами. — Это жестоко — вот так вдруг сказать об этом! Что же теперь со мной будет?! Возьми меня с собой, Джони! Я люблю тебя! Я так люблю тебя! Во мне растет твой ребенок. Если ты уезжаешь, поедем вместе.

Джони потупился, его лицо, наполовину скрытое в тени, страдальчески исказилось.

— Сатико, я тоже люблю тебя. И не нахожу себе оправдания. Поверь, мне очень больно. Однако обстоятельства не позволяют мне взять тебя с собой.

Он положил руку на плечо Сатико и тихо добавил:

— По правде говоря, я уезжаю не потому, что кончился срок службы, меня отсылают домой из-за допущенной мною ошибки.

— Не хочу! Не хочу с тобой расставаться! Я люблю тебя! Возьми меня с собой. Я всюду буду с тобой, куда бы ты ни поехал. Возьми меня с собой!

По ее лицу, с мольбой обращенному к Джони, катились крупные прозрачные слезы. Однако он страдальчески морщился и отрицательно качал головой.

— Я никогда не забуду эти чудесные дни, что я провел с тобой здесь, на Окинаве.

Слушая эти прощальные речи, Сатико ощущала в сердце страшную пустоту.

Уже. после его отъезда до Сатико дошли слухи, что его отправили домой за мошенничество: он сбывал налево какие-то военные товары.

Через несколько месяцев Сатико родила мальчика. Сына назвала Акира; сейчас ему уже было девять месяцев.

— Сатико, тебя тоже уволили?

Кацуко решила сменить тему, заметив, что разговор о Джони больно задел Сатико.

— Да, в марте этого года. После твоего ухода они уволили из клуба еще сто человек. Американцы ужас что творят. Как только что не так, сразу гонят с работы. Лучше бы эти американцы убирались с Окинавы. Просто зло берет, — с жаром выпалила Сатико.

— Выходит, меня вовремя выгнали. Ведь я тогда была на восьмом месяце. Все равно ночная работа — только для здоровья вред, — уклончиво сказала Кацуко. Она сделала вид, будто ее не интересует этот вопрос — пребывание американской армии на Окинаве. — Сатико, а ты работаешь?

— Конечно, у меня ведь нет мужа, который бы меня кормил. Как перестала получать пособие по безработице, так и пошла работать. Ты не слышала, нет ли где хорошего местечка?

Сатико промолчала о том, где она теперь служит, а между тем то заведение хорошо было видно оттуда, где они стояли. Неделю назад Сатико поступила на работу в турецкие бани, на главной улице, почти рядом с автобусной остановкой. Она давно не виделась с Кацуко, но даже ей, близкой подруге, она не могла сказать правды.

Темы для разговора иссякли, и Сатико посмотрела туда, откуда должен был подойти автобус. На счастье, он как раз подруливал к остановке.

— Ну, я поехала. Береги себя. Пусть у тебя родится крепкий малыш. — Попрощавшись с Кацуко, Сатико побежала к автобусу.

IV

На обеденном столе ужин на троих — рис с бульоном, капуста, приправа из соевого творога. Еще нет и шести вечера, но из-за Сатико, которая торопится на работу, все ужинают раньше обычного.

За столом — бабушка Набэ, мать и Сатико. Если прибавить сынишку Сатико, который лежит на животе возле матери и играет только что купленным игрушечным медвежонком, то здесь все четыре поколения. Младший брат Сатико — Такэси — работает в авторемонтных мастерских Одзины, приходит домой поздно и в последнее время почти не встречается с Сатико за ужином.

Дед умер перед войной. Он был крепкого телосложения, и во время «маньчжурского инцидента» его забрали в армию и отправили в Маньчжурию, а за год до окончания военных действий на Окинаве он скоропостижно скончался от столбняка. Кроме дочери Хидэ, у них был еще сын, но он умер во время войны от истощения. И у Набэ осталась одна Хидэ.

В 1950 году Хидэ вышла замуж за рабочего-филиппинца, приехавшего, как и многие его соотечественники, обслуживать американскую армию; родила Сатико и Такэси. Но через несколько лет волна вольнонаемников схлынула, словно отлив, и муж со своими земляками уплыл на родину, вернулся на Филиппины, бросив жену и детей: А теперь Сатико, влюбившись в американца, родила сына, но отец уехал в Америку еще до его рождения.

Три поколения женщин с несчастной судьбой…

— Сатико — молодуха, на этой работе должна держать ухо востро. — Набэ едва за шестьдесят, но жизнь никогда не баловала ее — она и выглядит и говорит совсем как старуха. — Зашла я тут как-то в гостиницу, что на улице Гоя. Вот ужас-то! Одни американцы. Страшное место.

С тех пор как Сатико стала ходить по вечерам на работу, Набэ только и твердит об этом — словно сам дьявол собирается похитить Сатико.

Сидевшая рядом Хидэ молча слушала эти речи. Ей сорок три — в ее возрасте люди обычно работают, — однако три года назад Хидэ слегла: сдало сердце, она совсем ослабела и работать уже не может. Хидэ не очень-то верила россказням Сатико о том, что она якобы работает ночной дежурной в гостинице, и подозревала худшее, однако ей не оставалось ничего другого, кроме как заглушить тревогу и во всем положиться на Сатико.

— Бабушке у нас нечего делать, вот она и беспокоится. Все в порядке. Там даже в полночь светло как днем. К тому же я совсем не боюсь этих американцев.

Сатико, как всегда, нашлась что ответить. Посадив мальчика на колени, она принялась ворковать над ним:

— Если и ты будешь, как бабушка, все время за всех беспокоиться, скоро состаришься. Аки-тян, хочешь есть? Сейчас мама даст тебе молочка.

Сатико взяла бутылочку и весело рассмеялась, видя, как Акира, словно отвечая ей, замахал ручонками, радостно загукал и заулыбался. Глазенки у него были совсем как у Сатико — черные-пречерные, а носик и рот как у Джони. В малыше текла кровь японки, филиппинца и американца.

Накормив сына, Сатико посадила его на руки Хидэ и начала собираться.

— Ну, я пошла. Бабушка, я хожу туда из-за денег. Акира, до свидания, малыш!

Сатико помахала сыну, тихо сидевшему на руках у Хидэ, и ушла.

Днем было тепло как весной, но стояла пора предзимья, поэтому смеркалось рано, и на улице было уже темно. Завтра — первый декабрьский день. По правой стороне улицы дома тесно прижимались друг к другу, и только один-единственный особняк стоял среди шелковичных деревьев, и из сада дул легкий прохладный ветерок.

Всего неделю Сатико работала в турецкой бане. После того как ее уволили, целых полгода они кое-как перебивались на пособие по безработице.

Брат Такэси, закончив в прошлом году школу, успел сменить не одно место работы; теперь работал в авторемонтной мастерской, но платили мало, к тому же он, заняв денег, купил машину, поэтому в семью приносил гроши. Так что роль главы семьи приходилось играть Сатико. Но она никак не решалась признаться родным, что устроилась в турецких банях, и продолжала обманывать их. «Я должна кормить бабушку, больную мать и крошку Акира. Конечно, это дурно — работать банщицей. Но что поделаешь, ради близких приходится заниматься и этим», — внушала, она себе. И страх постепенно отступал; тогда она вновь чувствовала в себе решительность и силу.

Сатико шагала быстро, ее упругое тело, словно летящий снаряд, стремилось вперед. По асфальтовой дорожке стучали каблучки. Главная улица, где расположились турецкие бани, была совсем близко.

V

У американских военнослужащих был день выплаты жалованья, и поэтому улицы запрудили солдаты. В местечке Кодза разместилась крупная военная база Кадэна, а в окрестностях было еще несколько военных баз. В центре города, на проспекте Гэйто и Центральном, находились увеселительные заведения для солдат. После «возвращения» Окинавы из-за девальвации доллара, а также после вступления в силу «закона о запрещении проституции» по сравнению с прежними временами посетителей поубавилось, но и сейчас со второй половины дня поток иностранцев не иссякал. А особенно вечером, в день выплаты жалованья, улицы наполнялись американскими солдатами. Уже прошло полгода после «возвращения» Окинавы, и уже поговаривали о скором окончании войны во Вьетнаме, однако американские военные базы на островах продолжали действовать, как и прежде. В центральной части и на севере архипелага на тренировочных полигонах проводились маневры, отряды морской пехоты отправлялись в район Камбоджи.

Американская армия, приняв на себя «великую миссию защиты мира и безопасности на Дальнем Востоке» — эта лживая личина не могла скрыть истинного дьявольского лика, — день за днем топтала острова. Но вот наступала ночь, американские солдаты забывали о своей «великой миссии» и подобно тому, как истомившийся от жажды караван спешит к оазису — устремлялись на сверкающие неоном улицы, чтобы забыться хотя бы на час. И оживленные праздничные улицы принимали их в свое лоно. Для этих убийц, уничтоживших в себе человеческую душу, горели многоцветные и теплые неоновые огни. На украшающих вход в бары фотографиях манили обнаженные женские тела. Зазывалы истошными голосами приглашали на шоу: «Начинается представление, начинается представление!» За руки солдатни цеплялись девицы в столь вызывающих мини-юбках, что из-под них виднелись трусики. Под фонарями стояли женщины в длинных вечерних платьях — сама добродетель. А пройдешь мимо — и в нос ударяет запах духов и дешевого вина. Свет ослепительных огней, перед которыми меркнул даже свет звезд, пропитывал влажный, насыщенный запахами солдатских тел, виски и табака воздух.

Улицы патрулировали отряды префектурального полицейского управления и военной полиции, но стычки между американскими солдатами и служащими баров были обычным явлением.

Турецкие бани, где работала Сатико, находились на самом углу улицы Гоя, примыкавшей к Центральному проспекту. На первом этаже трехэтажного здания был магазин одежды, а второй и третий занимали бани, куда вел отдельный вход. Под вывеской «Международная общественная, сауна» скрывались отдельные номера бань.

Неделю тому назад Сатико случайно проходила мимо — и поступила туда на работу.

Кончалось пособие по безработице, и ей во что бы то ни стало нужно было устроиться куда-нибудь. Сатико предпочла бы работать в какой-нибудь фирме — по своей специальности, бухгалтером. Однако, если бы случайно ей и повезло, это не устроило бы ее — платили там слишком мало.

В октябре бюро по трудоустройству предложило ей место в одной торговой фирме, но зарплата Сатико, имевшей только среднее образование, составляла бы всего 75 долларов. А когда Сатико работала в клубе, ей платили 120 долларов. В американской армии даже женщинам платят неплохо. А тут заработок будет меньше пособия по безработице. Это было неразумно, но Сатико отказалась. На такиеденьги не проживешь. Если бы в семье был хоть еще один кормилец, можно было бы согласиться, но у Сатико такой поддержки не было.

Конечно, можно было бы устроиться продавщицей или официанткой, но и там заработок низкий, да и работать тяжело — от такого отказываются даже безработные.

Сатико пришла в отчаяние. Выход был только один — работа в ночных барах, там женщина может заработать столько же, сколько платят в американской армии, а то и больше. Она знала это от подруг, которые уже пошли по этому пути. Чем плохо? В центре города сколько угодно баров и ресторанов, примут где угодно…

В глубоком раздумье Сатико брела по улице Гоя, не зная, как ей быть. И тут в глаза ей бросилось написанное толстым фломастером объявление: «Требуются на работу девушки. Высокая зарплата, великолепные условия». Оно ровным счетом ничем не отличалось от множества таких же объявлений, расклеенных у входов в бары и рестораны, но Сатико, привлеченная красочностью здания и изысканной вывеской «Международная общественная сауна», захотела заглянуть сюда.

Когда она поднялась на второй этаж, навстречу ей вышла полная дама лет пятидесяти. Она производила впечатление доброй мамаши, но в уголках глаз, окруженных первыми морщинками, таился чувственный блеск. Это была хозяйка заведения. После объяснения Сатико она приветливо кивнула ей и тут же коротко рассказала обо всем: работа с семи вечера до двух ночи, жалованье — пятьдесят тысяч иен в месяц. Этих денег кое-как на жизнь хватит. Время, конечно, позднее, но ничего не поделаешь. Одно беспокоило Сатико — сам характер работы. Ведь ей придется иметь дело с обнаженными мужчинами. Не покатится ли она по дурной дорожке?

— Значит, только… помыть тело и сделать массаж. А клиент ничего со мной не сделает? — выразила свои опасения Сатико.

— Конечно, нет. Гость ничего плохого тебе не сделает, — беспечно ответила хозяйка. Затем, понизив голос, словно по секрету, сказала:

— Будешь делать только это. Но ведь знаешь мужчин… некоторые недовольны, если делаешь только положенное… Ну, для таких есть «специальное» обслуживание. Особый массаж, в том месте. Понятно? Но за это платят отдельно, из них половина — мне. Вот и все. Ну как? Очень прибыльная работа.

Хозяйка, растянув в приторной улыбке рот, заглянула в лицо Сатико. Сатико невольно вспомнила Джони, хотя давно бы ей следовало его забыть. У нее было чувство, что она постепенно катится вниз. «Правильно ли я поступаю? Может, лучше устроиться хостесс? Но развлекать пьяных мужчин, выколачивать из них деньги — это противно. А, не все ли равно, где работать?» Сатико уже устала от размышлений. «Думай не думай, а теперь другого выхода нет». И она решилась.

— Ну как? Хотите работать? Все будет хорошо. Тревожиться не о чем, — весело заключила хозяйка, наблюдая за стоявшей в раздумье Сатико, и расплылась в улыбке. — Да, еще одно. У нас много клиентов-американцев. Вы можете говорить по-английски?

— Да, по-английски свобо… немного умею.

Сатико хотела было сказать «свободно», но передумала. К чему рассказывать первой встречной историю о своей работе, своей жизни?

— Ну и прекрасно. Когда сможете прийти? Мне бы хотелось, чтобы вы приступили прямо с сегодняшнего вечера.

— Я начну завтра. С семи часов.

Сегодняшний вечер Сатико хотела провести дома с малышом, матерью и бабушкой.

Хозяйка заведения не спросила даже ее имени. Вместо этого она сообщила ей номер комнаты, где ей отныне предстоит работать. Теперь ее будут звать не по имени, а по этому номеру. Нет особой нужды знать имя, адрес и прошлое женщин, работающих здесь. Сатико согласилась, что и для нее так будет удобнее. Она стала Номером двенадцать.

За всю неделю, что она проработала здесь, никогда не было столько клиентов, как в тот роковой вечер. Они шли один за другим — пять человек, потом наконец выдалась небольшая передышка. Хотя Сатико уже немного привыкла к работе, но, обслужив одного за другим пятерых солдат, она ощущала страшную физическую и душевную усталость. У нее не было сил даже спуститься на второй этаж, в гостиную, и она так и осталась на третьем. Опершись о подоконник, она смотрела на улицу. Шторы были тяжелые, темно-синие, и через щель между ними виднелись яркие огни Центрального проспекта. Стояла глубокая ночь, но на улицах, где ослепительно сверкала реклама, все еще бродили американские солдаты; сегодня их было больше, чем обычно.

Сатико рассеянно смотрела туда, где свет уличных фонарей сливался с неоновыми всполохами, и двигавшиеся в странно белесом, словно неземном, свете фигуры казались ей космическими пришельцами.

Сатико вдруг почувствовала себя страшно одинокой, точно во всей огромной вселенной осталась одна она. Ей до боли захотелось быть любимой. Глядя в одну точку, она бессознательно попыталась вызвать в памяти образ Джони. Ей вдруг показалось, что вот сейчас он подойдет сзади и обнимет ее…

— О чем задумалась? — раздался сзади громкий голос. Сатико оглянулась: сзади стояла ее товарка, Номер девять, подошедшая незаметно. Ее лицо, со слегка обвисшими щеками и уже начавшее покрываться морщинами, было густо напудрено и накрашено. Это было лицо женщины, познавшей сладость и горечь жизни. — Никак не привыкнешь?

— Да нет. Просто устала. Не могла понять, отчего так много сегодня клиентов, а оказывается, сегодня день жалованья, — ответила Сатико, поспешно закрывая створки своей души. Девятая пришла работать в банях на три месяца раньше Сатико. Узнав, что Сатико — новичок, она помогла ей, научила ее приемам массажа, обхождению с клиентами.

Из коротких рассказов Девятой Сатико узнала, что до этого, запутавшись в долгах, она торговала собой, приводила американских солдат в гостиницу. После «возвращения» Окинавы и введения «закона о запрещении проституции» хозяйку гостиницы арестовали и предъявили обвинение в «организации проституции». Девятой удалось улизнуть из того заведения, после чего она поступила работать в турецкие бани. Теперь она была «свободной», но и тут не оставила старые привычки и время от времени занималась привычным делом, делясь заработком с хозяйкой. Ей было явно за тридцать, но она скрывала свой возраст, умело пользуясь косметикой, и казалась привлекательной.

— Девятая! Двенадцатая! Гости пожаловали! — донесся со второго этажа голос хозяйки. Женщины обменялись взглядами: придется еще немного поднапрячься… На лестнице, застеленной ковром, послышался звук шагов: наверх поднимались два американских солдата. Они являли собой разительный контраст друг другу. Один был дюжий детина, с грубыми чертами лица, похожий на рыжего черта со сказочного острова чертей. Такие нередко встречаются среди морских пехотинцев.

У второго же было удивительно детское лицо и тщедушная фигура, он совсем не походил на солдата.

— Please, — повернулась Сатико ко второму — обладателю детского лица — и повела его в номер. Оба солдата, по-видимому, были навеселе: когда она приблизилась к нему, в нос ударил крепкий запах виски.

VI

В номере размером в шесть дзё стояли топчан, парилка и ванна в виде деревянной бочки. При желании номер годился и для любви. И действительно, многие банщицы, подобно Девятой, подрабатывали подобным способом.

Когда клиент разделся донага, он оказался крепче, чем можно было ожидать. Видимо, ежедневные жестокие тренировки наложили свой отпечаток.

Солдат сидел в парилке, а Сатико отирала ему полотенцем пот с лица. На ней были блузка с короткими рукавами и трусики. Тело Сатико, слегка располневшее после родов, с мягкими округлыми линиями, притягивало взгляд. Ее бедра, обтянутые трусиками, казались спелыми плодами.

— Помыть шампунем?

Сатико пригласила солдата в ванну, вымыла ему голову и, намылив мочалку, принялась растирать тело. Неожиданно ее рука, спустившись вниз, прикоснулась к чему-то мягкому. Взметнулась мыльная пена, забрызгала волосы и блузку Сатико.

Проводив клиента на топчан, она приступила к массажу. Сначала Сатико, уложив его лицом вниз, размяла тело от шеи до поясницы. Затем, взобравшись ногами на спину, спросила: — Так ничего? Можно? — и продолжила массаж, переступая ногами по голой спине. Каждый раз, когда она с силой надавливала ступней, солдат громко выдыхал: «У-ух, у-ух». Сатико знала, что такой массаж приятен мужчинам. Затем она перевернула его лицом кверху и начала растирать от головы до кончиков пальцев. И снова, когда она коснулась живота, из густой каштановой поросли показалось нечто подобное нацеленной в космос ракете. Сатико начала массировать ноги, стараясь не смотреть выше.

Она молча и тщательно исполнила все что положено. Затем, наклонившись, тихо спросила:

— Может, сделать спецмассаж? Это будет стоить пять долларов.

Солдат, ничего не ответив, приподнялся, схватил Сатико за руку и впился цепким взглядом в ее лицо.

«Вот оно, началось», — подумала Сатико и свободной рукой спокойно высвободила руку.

— Oh, no. Нет. Такими делами я не занимаюсь, — мягко сказала она. Затем, взглянув на его полудетское лицо, пошутила: — Вот если дашь сто долларов, можно и подумать.

Красное лицо солдата выразило крайнее раздражение, его самолюбие было задето. Он разозлился. Казалось, позволь она ему — и он набросится на нее. Сатико решила как-нибудь успокоить солдата. Она поняла, что стоит ей хоть раз уступить — и она превратится в игрушку клиентов. Даже когда гость не пытался соблазнить ее, прикосновения к мужскому телу вызывали у нее воспоминания о Джони и она ощущала легкое возбуждение. Но ей и в голову не приходило поддаться минутному желанию.

— Я предлагаю вам спецмассаж, — тихо и вежливо, стараясь успокоить солдата, еще раз сказала Сатико. Солдат по-прежнему был сильно возбужден.

— Нет! — с откровенной злостью ответил тот. Сатико решила, что лучше всего на этом закончить.

— Тогда до свидания.

Но она не могла сразу повернуться спиной и уйти и направилась за его одеждой, чтобы помочь одеться. Форма висела на стене у входа.

Когда Сатико дотронулась до нее, солдат с силой схватил ее за плечо и повернул к себе. На лицо Сатико обрушился кулак солдата. Раздался тупой удар. Кулак прошелся по всей голове — от подбородка до макушки.

Она не успела издать и звука, как мужские руки обвили ее шею. Пальцы были не очень толстыми, но они с чудовищной силой сдавили нежное девичье горло. Подступила смертельная мука; Сатико, раскрыв рот, хрипела.

— !!! — мучительно напрягая сдавленное горло, Сатико беззвучно звала на помощь. Она взмахивала руками, словно пытаясь за что-нибудь ухватиться.

Номер девять заметила, что в соседней комнате происходит что-то неладное, и громким голосом стала звать хозяйку. Когда взломали дверь, солдата и след простыл, а посреди комнаты с распахнутыми настежь окнами на полу лежала Сатико. Она лежала без движения, словно пустая оболочка цикады, с раскинутыми ногами. Из ее обнаженного округлого тела, распростертого на ковре блекло-красного цвета, ушла жизнь и все, что ее наполняло, — радость и печаль, гнев и страдание.

— А-х! — сдавленно вскрикнула Девятая, обхватила труп Сатико и громко, в голос зарыдала.

VII

Была вторая половина дня 16 июля 1973 года. Надвигался тайфун, и на улице бушевал ураган, изредка падали крупные капли дождя. Тайфун, зародившийся несколько дней назад в Южных морях у Филиппин и медленно продвигающийся на север, в этот день, отклонившись от Окинавы, обрушился на острова Мияко. На Мияко с утра ветер бушевал со скоростью двадцать метров в секунду, прогноз обещал, что после обеда он перерастет в ураган с ливнем, достигающий скорости сорока метров в секунду. Однако на Окинаве ветер был не настолько сокрушителен, и люди продолжали свою деятельность.

На втором этаже в четвертом зале суда города Наха воцарилась напряженная тишина — только за окном слышался вой ветра. Сейчас будет объявлен приговор Джорджу Доусону, обвиняемому в убийстве Сатико Якэби. Не впервые выносится приговор американскому солдату с той поры, как народу Окинавы предоставили право судить американских военнослужащих, совершающих преступления против окинавцев.

Под вспышки камер Доусон невозмутимо вошел в зал суда. Сев на скамью подсудимых и ожидая объявления приговора, он таращил глаза, стучал рукой по скамье, подергивал плечами — весь его вид выдавал крайнее волнение. Присутствующий на суде американец заговаривал с Доусоном, пытаясь успокоить. Это был юрист, майор американской армии. Даже в таком месте он не утратил присущей ему самоуверенности.

— Выносится приговор! — объявил судья. В зале стих шум.

Такэси, невольно затаив дыхание, ждал решения суда.

— Пожизненная каторга! — разнесся в притихшем зале голос судьи. Судья начал читать обоснование приговора.

«Пожизненная каторга, пожизненная каторга», — вертелось в голове у Такэси. «Доусона, убившего сестру… приговорили к пожизненной каторге. Не к смертной казни. А я так хотел, чтобы его отправили в ад за то, что он послал сестру в рай…» После того как Такэси услышал приговор — «пожизненная каторга», — в сердце его не рассеялся мрак. Боль и гнев скопились, осев на дно его души, и теперь, после вынесения приговора, не находили выхода.

Такэси полными ненависти глазами смотрел на Доусона. Не понимая смысла приговора, зачитываемого судьей по-японски, тот сидел с вытянутым лицом, раскачиваясь из стороны в сторону.

«Относительно заявления адвоката о том, что подсудимый в момент совершения преступления из-за большой дозы алкоголя и лекарства-транквилизатора стал невменяемым и, будучи не в состоянии контролировать свои действия, совершил непреднамеренное убийство, можно утверждать следующее: обвиняемый действительно находился в состоянии легкого опьянения и под влиянием принятого лекарства был возбужден. Однако нельзя согласиться с утверждением, что обвиняемый находился в невменяемом состоянии и не мог контролировать свои поступки. Это очевидно из следующих фактов: во-первых, после совершения преступления обвиняемый, опасаясь разоблачения, уничтожил отпечатки пальцев на месте преступления; во-вторых, после совершения преступления обвиняемый убежал через окно, спустившись с третьего этажа по водосточной трубе; после ареста он давал подробные и четкие объяснения полицейским и следователю; в-третьих, сбежав из бани и вернувшись в казарму, он советовался с друзьями о способах смягчения наказания за содеянное.

Обвиняемый, руководствуясь недоверием к пострадавшей, не выяснив ее намерений, совершил жестокую расправу. Он сорвал с пострадавшей, которая не могла оказать ему сопротивления, одежду и совершив насилие, затем задушил ее. Все это — варварские, противоречащие нормам гуманности действия.

Подсудимый, учитывая его заслуги и юный возраст (19 лет), достоин сочувствия, однако, если принять во внимание обстоятельства семьи погибшей, а также будущее ее ребенка, навсегда лишенного материнской любви, это преступление, хотя и совершенное в состоянии опьянения, не может быть оправдано».

После того как судья закончил читать, переводчик изложил его на английском языке.

— Life inprisonment!

При этих словах плечи Доусона резко опустились, он уткнулся лицом в коленки и заплакал.

Такэси смотрел на Доусона, и в его памяти ожила зверски убитая сестра. Она улыбалась ему своей милой, нежной улыбкой, вселявшей в него надежду. Затем всплыло лицо матери, осунувшееся с того дня, и маленькое личико племянника, еще не умеющего постичь смерть матери; затем все они наложились на лицо Сатико.

— Его надо казнить, — тихо пробормотал Такэси, не спуская взгляда с Доусона.

Такэси сидел между дедом Киёсигэ и Масако Хирадой, подругой убитой сестры. И тот и другая с каменными лицами смотрели прямо перед собой. Масако Хирада училась с Сатико в средней школе. Они жили поблизости, поэтому и после окончания школы остались близкими подругами. Масако сегодня ушла с работы пораньше, послушать вынесение приговора.

У-у-у-у-у!

Неистовый ветер ударял в лобовое стекло и, завывая, проносился дальше. По низко нависшему небу мчались серые тучи. Временами сильный порыв ветра налетал сбоку, сотрясая машину Такэси. Он гнал молча, с силой вцепившись в руль. Он купил машину в долг, поступив в авторемонтную мастерскую. Это была старенькая малолитражка, за которую он заплатил пятьсот долларов, но мотор был еще в порядке, и, если заменить кое-какие детали и покрасить корпус, она еще послужит.

Дед Киёсигэ сидел с усталым видом, откинувшись на спинку заднего сиденья, и что-то бормотал себе под нос. Такэси прислушался: Киёсигэ вспоминал младшего брата Киёскэ (родного деда Такэси), скоропостижно скончавшегося перед войной, племянника Киёкити, умершего во время войны, Сатико, убитую американским солдатом. Уже сколько времени прошло, а война вроде все не кончается. Дед проклинал все несчастья этого мира.

Масако, сидевшая рядом с Такэси, не в силах молчать, время от времени заводила с ним разговор о том, что и после «возвращения» островов много окинавцев, подобно Сатико, погибает от рук американцев. А после того как ввели еще и войска самообороны, жизнь на Окинаве стала еще хуже. Масако жалела оставшегося без матери Акиру. У Такэси, поглощенного своими мыслями, не было настроения поддерживать разговор, и он отвечал односложно. Гнев жег его. После вынесения приговора он узнал от журналистов, что обвиняемый остался недоволен приговором и намерен подать на обжалование.

Такэси не мог простить и себя. Ведь в то время, как он залез в долги, купил машину, сестра стараясь прокормить семью, пошла работать в турецкие бани. Если бы он приносил в семью деньги, и с сестрой, наверное, ничего бы не случилось. На нем тоже лежит доля вины за смерть сестры… Эта мысль причиняла ему невыносимые страдания.

Такэси попытался переключить мысли на другое. Сколько ни терзай себя, сестру не вернешь. Даже если бы Доусона и приговорили к смертной казни, то и это не успокоило бы душу сестры.

Несомненно, сестру убил Доусон, но все ее несчастья начались с того типа с усиками — американца, который бросил ее с ребенком. А американские военные власти безжалостно вышвырнули ее на улицу…

В конце концов он пришел к мысли, что само пребывание американцев на Окинаве привело Сатико к гибели. Такэси вспомнил слова Масако. Когда к Такэси явились журналисты, он заявил, что желал бы для Доусона смертного приговора. А она сказала: «Смерть Сатико — это трагедия, порожденная существованием на Окинаве военных баз. Я считаю, чтобы подобные трагедии не повторялись, американская армия должна убраться с Окинавы».

Машина въехала в центр города, и они были уже недалеко от дома Такэси, как вдруг, когда они остановились у светофора на перекрестке перед подъемом на холм, молчавшая до сих пор Масако вдруг вскрикнула. Такэси подумал, что она вспомнила, что забыла что-нибудь, обернулся и заглянул ей в лицо. Но та, прижавшись лбом к ветровому стеклу, неотрывно смотрела вперед.

— Посмотри. Это символ сегодняшней Окинавы.

Казалось, сделав для себя важное открытие, она, разговаривает сама с собой.

Такэси проследил за ее взглядом и увидел: два флага. На холме, засеянном травой и окруженном металлической сеткой, стояло два белых флагштока. На них под порывами сильного ветра развевались два флага: звездно-полосатый и белый с красным солнцем посередине.

Там находился Главный штаб американских войск на Окинаве, а до «возвращения» острова здесь размещалась одна из главных американских баз. Прежде здесь был только звездно-полосатый флаг, но теперь рядом с ним появился и японский. Он висит здесь с момента «возвращения» Окинавы, но Такэси показалось, что сегодня он увидел его впервые. На фоне серого неба красный круг на белом полотнище флага казался большим и ярким.

И тут сердце у него дрогнуло. Перед ним отчетливо всплыло иссиня-бледное лицо сестры, каким он увидел его в покойницкой. Нестерпимый гнев вновь завладел им.

Зажегся зеленый свет, и Такэси резко нажал на газ. Он вложил в это движение весь кипевший в нем гнев. Мотор заревел, и машина взлетела на вершину холма.

Фуми Яхиро Старшая сестра

Пастила

В то лето — это было через три года после войны, и я тогда училась в третьем классе — по субботам, если только не моросил дождь, я никогда не шла домой сразу после школы. Я бежала не к шахте Окадзаки на окраине нашего городка Итода, а спешила в другую сторону — в парк, что был неподалеку от школы. Там стояли качели, горки, турники, но веревки на качелях были оборваны, сиденья сломаны, горки — в сплошных дырках. И все же ребятишки всегда приходили туда играть. У входа в парк росло огромное дерево, покрытое густой листвой; на ветвях, точно провожая уходящее лето, все еще пышно цвели красные цветы.

В школе началось второе полугодие, и в первую же субботу я, как всегда, выйдя из школьных ворот, побежала в парк. Миновала лавку переписчика, у фотоателье повернула за угол, еще немного — и уже показалось то самое дерево, что росло у входа в парк. Всякий раз с этого места я бежала не чуя под собой ног. Пришла ли сестренка? Или нет? Я мчалась к дереву, ясно представляя себе, как сестра ждет меня, с трудом удерживая на спине тяжелого младенца.

— Гулять с ним — это еще полбеды, а вот пеленки стирать — совсем замучилась, — пожаловалась сестра в прошлую субботу, недовольно надув губы. Но тут же рассмеялась и повернулась ко мне спиной: — Сними-ка его, давай поиграем.

— Давай, — сказала я и крепко обхватила сонного ребенка.

— Смотри хорошенько держи, не урони, — наказала сестра, развязывая матерчатые помочи, на которых висел мальчонка.

— Ладно-ладно, — кивнула я, поддерживая толстого карапуза. Он был очень тяжелым.

Сестра повернулась ко мне, привычным жестом взяла ребенка на руки, усадила его на траву и раскрыла зонтик от солнца. И мы пошли кувыркаться на турнике.

Придет ли она сегодня? Ранец больно стучал по спине, но я, не замечая этого, бежала вперед. Я ждала сестру каждую субботу, но иногда она не приходила. Бывало, что молодая хозяйка, у которой сестра жила в няньках, не успевала накормить ребенка, а то и старуха отправляла ее за массажисткой или давала какую-нибудь работу…

Если сестры не оказывалось на месте, я, подождав немного, брела домой. Дома были дела, и я не могла гулять сколько мне вздумается. Вернувшись, я должна была идти к шахте собирать уголь или в больницу за лекарством для брата, готовить обед.

Мать работала на шахте Окадзаки — перебирала уголь, а по ночам подрабатывала шитьем, и готовить ей было некогда. Вот мне и приходилось после школы идти в лавочку за продуктами, варить обед и носить воду. Раньше все это делала сестра, учившаяся в седьмом классе. Но три месяца назад ей пришлось оставить школу, наняться нянькой в семью старьевщика Таминэ, и вся работа по дому теперь легла на мои плечи. Когда я прибежала в парк, сестра была уже там. Она висела на турнике, а за спиной у нее болтался ребенок. Голова у него запрокинулась назад, он истошно кричал. Раскрытый белый зонтик от солнца валялся под ногами.

— Сестренка! — радостно закричала я и побежала к ней.

Она увидела меня, соскочила с турника и заулыбалась.

— Давно ждешь?

— Только что пришла, — сказала она. — Да ты вся потная. — И промокнула мне лоб помочами.

— Давай снимем его, — показала я на младенца.

— Кричит и кричит, противный! — Сестра шлепнула его и повернулась ко мне спиной.

Я прижала к себе плачущего мальчугана.

Как только сестра освободилась от ноши, она выпрямилась и помчалась к турнику. Грациозно изогнув тоненькое тело, она повисла вниз головой. В школе упражнения на турнике давались ей лучше всего, да и бегала она быстро. На соревнованиях всегда участвовала в эстафете. Сестра ужасно гордилась тем, что сторожу на угольном складе так и не удалось догнать ее, когда она воровала уголь. Она несколько раз подтянулась, потом стала кувыркаться назад.

Все еще прижимая к себе малыша, который вопил, дергая руками и ногами, я сказала:

— Сестрица, он все плачет.

— Ничего. Пусть поплачет. Здесь можно — хозяйка не слышит, — отозвалась сестра, продолжая крутиться на турнике. Я даже немного удивилась.

Дом старьевщика, где жила сестра, находился за целый квартал от парка. Однажды я ходила туда вместе с матерью; в тесной лавчонке были навалены кучей старые патефоны, радиоприемники, шерстяные одеяла, оставшиеся от американцев, швейные машинки, сундуки. На шкафу лежали изношенные армейские ботинки, которые вряд ли можно было продать.

Хозяин лишь для виду приторговывал старьем, на самом же деле ссужал деньги под проценты. И здорово на этом наживался. На шахте Окадзаки многие брали у него. И нам пришлось, когда в начале года от плеврита умирал отец и понадобились деньги сначала на больницу, потом на похороны. Мы еще не успели вернуть ссуду, как домой возвратился шестнадцатилетний братец Кунио, тоже подхвативший плеврит на чугунолитейном заводе в Ногате. Чтобы выпутаться из долгов, мать за проценты отдала сестру в семью старьевщика Таминэ, в няньки. Таминэ она очень приглянулась, и он сказал, что согласен взять ее в дом нянчить внука.

— Замучил меня, — в сердцах сказала я и протянула ребенка сестре, все еще висевшей на турнике.

— Положи его на траву, — раздосадованно ответила та, и не думая слезать с турника; зацепившись ногами за перекладину, отпустила руки и повисла вниз головой.

— Видала? — воскликнула она и, глядя на меня снизу вверх, рассмеялась.

Я положила на землю орущего младенца и зонтиком заслонила его от солнца. Он кричал все громче и громче. Я сбросила ранец и, промокнув платьем потную спину, позвала сестру.

— Еще немножко! Еще разок перекувырнусь — и все! — Вцепившись в перекладину, она взметнула вверх ноги, перевернулась и спрыгнула на землю.

— Ты вся мокрая, — сказала я, посмотрев на сестру.

Подолом она отерла пот с лица.

— Вечно хнычет, прямо не знаю, что с ним делать, — сердито пробурчала она и взяла на руки ребенка.

Он тут же умолк, будто и не плакал. Сестра улыбнулась мне и с нежностью сказала:

— Пойдем в тенек, Сэцуко.

— Пошли, — согласилась я и подняла ранец и помочи. Вдруг я вспомнила что-то очень важное. В ранце у меня лежало кое-что, что я собиралась подарить сегодня сестре.

— Ко-тян, хочешь вкусненького? — спросила я, устраиваясь рядом с ней под деревом.

— Вкусненького?

Сестра, отстранив от себя малыша, посмотрела на меня.

— Пастилы, — пояснила я, открывая ранец.

— Пастилы? Откуда она у тебя? — удивилась сестра.

Все-таки удивилась! Я обрадованно достала из ранца пастилу. Это была всего лишь четвертинка палочки — кусочек сантиметров в пять. Я разломила, содрав серебристую обертку, и протянула половинку сестре.

— На.

— Откуда это у тебя? — поинтересовалась сестра, протягивая руку. Она знала, что дома мы видели только бататовые лепешки на сахарине, а на пастилу и тому подобную роскошь денег никогда не хватало.

— Позавчера тетушка Танигути принесла. — Я откусила кусочек. Сестра тоже надкусила.

— Вкусно!

Сладко, вкусно — губы сами расплывались в улыбке.

— Чего это вдруг тетушка принесла пастилу? — спросила сестра, доев и облизывая пальцы.

— Она переезжает. На шахту Фудзисима в Акаикэмати. Позавчера пришла к матери прощаться и принесла пастилу.

— Понятно.

Она пришла, когда мать вернулась с работы и еще переодевалась. Мать попросила ее подождать, и тетушка ласково смотрела на нее, пока она снимала грязные рабочие шаровары и натягивала юбку. Потом серьезно сказала:

— Ну вот, пришла попрощаться с вами.

— Вы ведь завтра уезжаете? — спросила мать.

— Да, но за грузовиком придется идти с самого утра.

— Какая жалость, что вы уезжаете, мне будет очень грустно без вас, — проговорила мать упавшим голосом.

— Ничего, это совсем близко, вы сможете приходить ко мне в гости, — старалась подбодрить мать тетушка Танигути.

— Да нет, не смогу. А теперь, когда и отца нет, совсем тоска, не с кем поговорить.

— Да, жаль его… Рано умер. И сгорел-то от какого-то плеврита! Сколько раз его в шахте засыпало, и ничего.

— Да. Если уж помирать, так лучше в шахте, хоть семья деньги получит. А так, от болезни, — ни гроша не достанется. Да простит мне отец эти слова! Что поделаешь, с такой кровью деньги достаются…

— Верно. Но Хироси вроде парень самостоятельный.

— Да ему еще только восемнадцать.

— А мой муж говорит, что Хироси здорово работает. Если и дальше так пойдет, станет настоящим шахтером.

— Не терпится ему. Только отца схоронили, как он сбежал от плотника, у которого в учениках ходил, и пошел в шахту. Зря он это сделал. Зато теперь, чуть что не по нем, срывает зло на всех подряд, попадает и Сэцуко, и Хидэо. Плохо, когда в доме больной.

— Да, достается вам, — сказала тетушка и торжественно протянула сверток, который все время вертела в руках. — Вот, пастила, кушайте на здоровье.

— Что вы, зачем? — удивилась мать.

— Спасибо вам за все. Вы всегда были так добры ко мне. Простите за такой скромный подарок. Но у нас с деньгами сейчас туговато, вот и приходится перебираться на другую шахту. А ведь как не хочется!

— Что вы, что вы! Это я должна сделать вам подарок, да вот нечего. Мне так стыдно…

— Какой там подарок, — пробормотала тетушка и положила матери на колени пастилу.

Когда она ушла домой, мать отнесла пастилу на алтарь, под фотографию отца.

Кунио тут же вылез из-под одеяла и еле слышно попросил:

— Дай пастилки.

— Как не стыдно! Полакомимся все вместе, когда придет Хироси, — сказала строго мать, зажигая у алтаря ароматические палочки.

— Да-а, все достанется брату, а мне ничего не дадут, — обиженно протянул Кунио и пнул ногой футон.

— Когда это было, чтобы я тебе не давала? Тебе бы только поесть повкусней. Лучше поправляйся скорей и иди на работу, — рассердилась мать.

— После этого Кунио слезы лил ручьями, — рассказывала я сестре.

— Бедный. Зря мама его бранит, — сказала сестра осуждающе.

— В тот вечер, когда Хироси вернулся с работы, мать разделила пастилу. Одну штуку она разрезала на четыре части и раздала нам — троим братьям и мне. А другую обменяла на пачку лапши в лавке Маруития в нашем поселке.

— Выходит, Сэцуко, ты не съела свою долю, а принесла ее мне? — ласково посмотрела на меня сестра.

Пока мы разговаривали, малыш заснул.

— Да. Правда вкусно? — тоже улыбнулась я и встала.

Сестра привязала ребенка за спину и вдруг серьезно, по-взрослому, сказала:

— Надо беречь Кунио. Тебе пора домой. Сходи за лекарством.

Мне ужасно не хотелось домой. Побыть бы еще с сестрицей, поговорить с ней…

— Ступай, Сэцуко, — повторила сестра, придерживая над головой малыша зонтик.

— Хорошо, — покорно ответила я и надела ранец.

— Встретимся в следующую субботу?

— Встретимся, — кивнула я и не оглядываясь убежала из парка.

Аванс

Стараясь не отставать от торопливо шагавшей матери, я порой не шла, а почти бежала. Был холодный воскресный день. 1950 год близился к концу. Выходя на улицу, мать надела рабочие шаровары, в которых перебирала уголь, и шерстяную накидку. А я натянула старые сестрины брюки, свитер, из которого давно выросла, шею замотала маминым платком. Шее-то было тепло, а вот свитер — коротковат, и в спину дуло.

— На обратном пути угощу тебя лапшой, — сказала мать, не оглядываясь и не сбавляя шага.

— Правда? — я даже вскрикнула от радости. Очень уж мне хотелось есть. Миска клецок с утра — вот и вся моя еда за весь день.

В тот год началась война в Корее, и на шахте Окадзаки дела шли хорошо, она работала даже по воскресеньям, но жили мы по-прежнему трудно. Кунио в конце концов пришлось лечь в больницу, и на лечение уходила куча денег. Сестрица вернулась домой — долг старьевщику Таминэ наконец был выплачен, — но в июне того же года снова пошла работать. Она поступила в зеленную лавку неподалеку от дома Таминэ. Туда-то мы как раз и направлялись с матерью.

— В столовой лапши поедим?

Я с радостным ожиданием подняла глаза на мать. Но она даже не улыбнулась и, съежившись от холода, быстро зашагала дальше. Хорошо, что я пошла с ней, подумала я.

Утром, когда мы проснулись, мать спросила:

— Хочешь повидать сестру? Если хочешь, пойдем со мной.

— Пойдем, — с готовностью отозвалась я.

Когда сестра жила в няньках у Таминэ, я виделась с ней каждую субботу, но теперь она обслуживала клиентов, и мы встречались редко — раза два в месяц, когда она получала выходной и приходила к нам.

Придя домой, сестра всегда говорила:

— Ох, как хорошо дома! У нас — лучше всех, — вытягивалась на татами и просила меня: — Сэцуко, накрой меня одеялом. Я чуть-чуть посплю, не буди меня.

Я приносила подушку и одеяло и заботливо укутывала ее. Сестра закрывала глаза и сразу же засыпала.

— Уже близко, — сказала мать, замедляя шаг, когда мы вышли на торговый ряд.

Я держалась за ее руку и разглядывала рыбную лавку, булочную, магазинчик гэта, прилепившиеся друг к другу на оживленной улице, заполненной людьми с корзинами. Рука матери, каждый день перебиравшая уголь, была большой и грубой, словно мужская. Я подумала, что она совсем как у покойного отца.

— Пришли. — Мать стиснула мою руку.

Зеленная лавка, в которой работала сестра, была рядом с парикмахерской, где над входом красовалась большая вывеска: «Перманент». Над лавкой тоже было написано: «Свежая зелень». Вдруг я увидела фигурку сестры, деловито сновавшей из угла в угол. Сестренка! У меня забилось сердце. Сестра заворачивала в газету редьку.

— Сестрица, Ко-тян! — закричала я, она подняла голову, и лицо ее расплылось в счастливой улыбке.

Сестра отпустила волосы, на ней был плотно облегавший фигуру черный свитер и черные брюки, на ногах — боты, двигалась она ловко и проворно — ей ни за что нельзя было дать ее пятнадцать лет, она выглядела совсем взрослой. Разговаривая с покупательницей, она приветливо смотрела на нее.

Мать поздоровалась с хозяином и вошла в лавку.

Я осталась на улице, на холодном ветру, и ждала, когда сестра освободится. У самых моих ног на лотках были разложены капуста, морковка, лук, всякие другие овощи. Стоял целый ящик мандаринов. Мандарины были блестящие, маленькие.

Я смотрела на них и думала: вкусные, наверно. Мне нечасто приходилось есть мандарины. Мать нам их не покупала. Один раз я увязалась с ней в магазин и пыталась упросить ее:

— Купи!

Ничего не вышло.

— Разве мандаринами наешься? Если есть деньги, лучше уж купить картошки, — рассердилась мать.

— И еще, Ко-тян, дайте пачку сахара, — сказала покупательница редьки.

Я отвела глаза от мандаринов и посмотрела на сестру. Работа у нее спорилась. Сейчас она, кажется, не особенно занята — всего лишь одна клиентка. Я ежилась от холода, переступала с ноги на ногу и, сложив ладошки, дышала на них. Изо рта шел пар.

— Большое спасибо, — учтиво сказала сестра, провожая покупательницу до порога.

Подойдя ко мне, она шепнула игриво:

— Сэцуко, высунь-ка язычок!

— Что? — Я с удивлением посмотрела на сестру.

— Не бойся, открой рот и закрой глаза, — засмеялась она.

Я сделала как она велела. Что-то легло мне на язык.

— Ой, сладко! — воскликнула я. Это был кусок сахара.

— Тише, дурочка, услышат.

Сестра быстро оглянулась. Потом стремительно протянула руку к ящику, схватила три мандарина и сунула их мне.

— Спрячь. Поскорей.

Я растерялась, замешкалась и уронила мандарин. Тут же схватила его, а куда спрятать — не знаю.

— В карман. Клади в карман, — торопила сестра, и я запихнула мандарины в правый карман брюк, но он так оттопырился, что всякому было бы ясно, что в нем.

— Прикрой рукой, — поспешно проговорила сестра, схватила мою руку и прижала к разбухшему карману. Потом с облегчением посмотрела на меня и вдруг расхохоталась.

Мне тоже стало смешно. Мы весело смеялись, изо рта вылетал белый парок, и его уносил ветер.

Придерживая карман с мандаринами, я сказала сестре:

— А мама зачем сюда пришла?

— Попросить аванс, — ответила сестра, перестав улыбаться.

Не поняв сразу, я переспросила:

— Аванс?

Сестра вдруг помрачнела.

Ах вот в чем дело. Она пришла попросить денег. Я понурилась и матерчатой туфлей стала втаптывать в землю камешки под ногами.

— Хироси ходит на работу? — спросила сестра, оживившись.

— Иногда бывает злой-презлой и не ходит. Говорит, что толку от работы никакого, все время жалуется маме и сердится на меня и Хидэо.

— Вот как… Ну а как здоровье Кунио?

— Никак не поправится. Когда мы с мамой приходим к нему в больницу, он всегда чего-нибудь требует: «Хочу сырого яичка, хочу сырого яичка». А где нам его взять?

Сестра сказала обеспокоенно:

— Сырые яйца очень полезны. Он должен обязательно их есть, они помогают при плеврите.

Я взглянула на полки, заставленные консервами. Там же в бамбуковой корзине лежали яйца. Я подумала: «Вот бы купить все эти яйца».

— А почему вы сегодня не взяли с собой Хидэо? — спросила вдруг сестра.

— Хидэо… — Я хихикнула. — Вчера вечером вместе с Масару они пошли воровать уголь на склад, их поймал сторож и здорово им всыпал.

— Дурачье, — засмеялась сестра.

Но тут пришла клиентка. Видимо, она жила совсем рядом — поверх шерстяной кофты был надет передник. Она остановилась у входа.

— Ко-тян, маринованной капусты.

— Замерзли, тетушка? — приветливо улыбнулась сестра и сунула руку в наполненную доверху рассолом бочку с капустой. Но тут же лицо ее исказилось от боли. Перемогая себя, она положила капусту на весы.

Я смотрела и недоумевала: что с ней? Как только покупательница ушла, сестра, морщась от боли, сразу же сунула руки под кран на улице, вытерла их передником и подошла ко мне.

— Что с тобой? — спросила я.

— Вот, смотри, — она протянула мне руки. От запястьев до кончиков пальцев кожа вздулась и была покрыта иссиня-черными пятнами, как будто по ней били молотком, в некоторых местах алели ссадины, и из них сочилась кровь.

Это были уродливые коряги, не имевшие ничего общего с ее прежними тоненькими пальчиками.

— Обморозила, и кожа потрескалась, очень больно. Когда взвешиваю конняку или тофу,^[55] еще могу терпеть, а вот соленое — ну мочи нет, так жжет от соли.

Глаза у сестры были грустные-прегрустные; она все время потирала руки.

— Надо помазать ментолом, — посоветовала я.

— Мазала — не помогает. Руки все время в воде — то стираю, то готовлю. Никак не проходит.

Я опасливо дотронулась до ее рук. Кисти загрубели и вспухли. Казалось, они горят, а на самом деле были холодны как лед. Я не удержалась и подышала на них, стараясь отогреть.

— Греешь? — тихонько засмеялась сестра.

Я сжала вспухшие руки сестры своими маленькими ладошками и долго дышала на них. Но они так и оставались ледяными, а белый парок изо рта уносил ветер.

Мечта

Сойдя с поезда в Готодзи, я пересекла станционную площадь и, как и говорила сестра, оказалась на оживленной улице, ведущей направо.

Готодзи — маленький городок неподалеку от Итоды и шахты Окадзаки. В отличие от нашего захолустного городка в Готодзи было четыре кинотеатра и небольшой театр. В этом театре частенько выступали известные певцы, такие, например, как Ёсио Табата и Цудзуко Сугавара. Был в Готодзи и колледж, и городская библиотека, и биржа труда. А на торговых улицах и в веселых кварталах царило такое оживление, что нашему городишке и не снилось.

Сестре исполнилось 18 лет, и она работала в патинко.^[56] Около года назад она ушла из овощной лавки и поступила в химчистку — туда ее устроила мать, — но через полгода она уволилась и оттуда. Потом сестра работала в столовой неподалеку от станции, но через четыре месяца вернулась домой и сказала, что поедет искать работу в Готодзи.

— Итода — деревня, и ничего хорошего здесь нет. Я сама поеду в Готодзи на биржу труда и найду хорошее место, — с вызовом сказала она, надела выходное пальто и ушла.

Однако, когда я вернулась домой из школы, сестра в пальто, ссутулившись, одиноко сидела в углу, заваленном яркими искусственными цветами. Тут же среди цветов сидел, скрестив ноги и низко опустив голову, брат Кунио в теплом кимоно, из дыр которого повылезла вата, и усердно работал.

Его наконец выписали из больницы, но он так и не поправился, вот и подрабатывал на дому, мастерил цветы.

На расползшихся татами грудой были навалены готовые красные и желтые цветочки. От этих ядовито-ярких цветов еще более убогим выглядел наш унылый дом, где не было даже шкафа или радиоприемника.

Брат тихонько мурлыкал себе под нос, слушая соседское радио: «Забытое раскаяние проснется, и старая мука оживет». Это была любимая песня брата — «Вернувшееся судно», — которую пел Ёсио Табата. Мастеря цветы, брат то и дело грел руки над стоявшей рядом маленькой печуркой.

Я положила школьную сумку, сшитую из фуросики, на ящик из-под яблок, служивший нам столом, и спросила:

— Ну что там на бирже?

— Народу — тьма, все ищут работу — много шахт кругом позакрывали.

— Ну а ты нашла себе что-нибудь?

— Больше я туда не пойду, — мрачно отрезала сестра, засунув руки в карманы пальто.

— Почему?

— Этот чиновник делал из меня дуру.

— Как?

— Я, дескать, школу еще не кончила! Говорит, таким недоучкам нигде работы не найти; в служанки и то не возьмут. Негодяй!

Сестра на чем свет ругала служащего биржи, изливая гнев и досаду.

Вспоминая все эти события, происходившие полгода назад, я шла по улицам Готодзи. На другой день после своей неудачной поездки сестра снова отправилась в Готодзи и устроилась в патинко.

Здание патинко находилось за кинотеатром, недалеко от станции. У кинотеатра я замедлила шаг, чтобы рассмотреть яркую афишу с Хидэко Такаминэ в фильме «Возвращение Кармен». С афиши улыбались Хидэко Такаминэ и Тосико Кобаяси в шикарных шляпках, под зонтиками с оборками. На витрине висели фотографии кадров из фильма. Я с интересом разглядывала их. Ведь мы с сестрой собирались посмотреть этот фильм.

Она прислала открытку, где писала, что в воскресенье сможет взять выходной, и приглашала меня в кино, вот я и приехала.

Возле патинко стояли два венка по случаю открытия нового игрального зала, а на стеклянных дверях была приклеена бумажка с объявлением о приеме на работу девушек.

Я толкнула стеклянную дверь и вошла внутрь. От духоты и табачного дыма перехватилодыхание. Играющие сидели в ряд как приклеенные и запускали шарики. В зале стоял грохот от шариков и оглушительно играла музыка.

— Сэцуко! — донесся откуда-то голос сестры.

Я подняла голову и увидела, что сестра улыбается мне из-за фанерной перегородки, возвышающейся над автоматами. Интересно, дали ли ей выходной? Я прошла в игральный зал.

Сестра молча поманила меня рукой и, опустив голову, пошла вдоль перегородки. Над фанерной стенкой виднелась лишь ее голова.

— Сэцуко, сюда.

Сестра выглянула из маленькой дверцы за автоматами. Я не видела ее два месяца — поступив в патинко, она не приезжала домой даже на выходные. Лицо ее было слегка подкрашено, на губах помада. Волосы были завиты, к форменному халатику с коротким рукавом приколота брошка — божья коровка.

— Входи, быстрее.

Сестра заметила, что я внимательно разглядываю ее, и засмеялась. Она очень похорошела, и вид у нее был веселый.

— Ты взяла выходной? — спросила я, скидывая туфли.

— Ничего не вышло. Напарница заболела, и пришлось заменить ее. Жаль, не сможем пойти в кино.

Сестра закрыла дверь на ключ.

— Это ничего, что я вошла сюда?

— Ничего-ничего, — ответила сестра и погасила красную лампочку на ближайшем автомате. Потом кончиками пальцев быстро покрутила ручку на задней стенке, и я услышала, как шарики, застрявшие в верхнем желобке, с шумом покатились и упали в коробку с другой стороны автомата.

— Что случилось? — спросила я.

— Бывает, что шарики попадают в лунку и застревают в ней. Вот я и исправила, — быстро проговорила сестра и отошла от меня. Это опять, уже в другом автомате, зажглась красная лампочка. Она погасила ее, покрутила ручку и снова подошла ко мне.

— В кино сходим в другой раз. Но коль уж ты приехала, давай поговорим. Я не могу стоять на месте, ты ходи за мной…

Не договорив, она повернулась ко мне спиной и пошла вдоль автоматов, стуча по полу шлепанцами.

— Первый ряд — номер пять, второй ряд — номер два, четвертый ряд — номер одиннадцать, двенадцать и пятнадцать. Четвертый ряд, прошу побыстрее.

Голос из динамика подгонял девушек, следивших за работой автоматов. Шагая за сестрой как привязанная, я встала на цыпочки и выглянула за перегородку.

На высоком табурете сидел мужчина с микрофоном, которого я даже не заметила, входя в зал. Маленький, невзрачный, лет двадцати пяти. Он зорко наблюдал за тем, что происходит в зале.

Я посмотрела на соседнюю перегородку. Это там, кажется, был четвертый ряд и горели три красные лампочки. Девушка за перегородкой суетливо бегала взад-вперед и гасила лампочки.

— Ко-тян, — громко позвала она.

Ей, как и сестре, было не больше восемнадцати, щеки у нее были по-детски пухлые.

— Кто это с тобой? — спросила она, когда сестра встала на цыпочки.

— Моя сестренка, — громко ответила сестра и повернула назад, потому что уже дошла до конца перегородки. Я отстранилась, пропуская ее.

— Ты писала, что Кунио ушел из дому. Почему он это сделал? — спросила сестра, проходя вперед.

— Он поссорился с Хироси. Ни мамы, ни меня не было дома. Когда я пришла, бумажные цветы, растоптанные, валялись по всему полу. Хироси уже ушел, а Кунио, укрывшись с головой одеялом, плакал.

Я рассказывала, глядя на сестру, стоявшую ко мне спиной.

— Какой жестокий! И сам нищий, и как вы будете жить, не подумал, — сердито проговорила сестра, то и дело останавливаясь и поднимая стоявшие под ногами коробки с шариками, чтобы вставить их в автоматы. Потом спросила: — Ну а куда он ушел, ты не знаешь?

— Не знаю.

— И друзей-то у него нет. Куда же он мог уйти — один, такой больной?

Сестра опять торопливо зашагала вперед, я — за ней. Она все время вертела головой направо и налево, следя за автоматами.

— Я недавно послала деньги. Вы получили?

— Да, получили. Ты, сестрица, просто спасаешь нас каждый месяц. Мама всегда так радуется.

Я заметила, что в автомате рядом со мной шарики не двигаются, и отошла, пропуская сестру.

— Маме тоже достается, — вздохнула она, снова устремляясь вперед.

— С прошлого месяца на шахте ползарплаты стали давать талонами. И Хироси, и мама получают теперь только половину денег.

— Делают из нас дураков! Ведь на талоны можно покупать только на распределительном пункте.

— Конечно. Вот все и бегут туда. Оглянуться не успеешь, как рис и крупу уже раскупили; и всегда очередь. А ведь овощи и рыба портятся быстро…

— Разве на эти талоны проживешь?

— Мама тоже так говорит. И на другую шахту не переедешь — сейчас везде плохо.

— Верно.

— Третий ряд — номер два, третий ряд — номер два, — послышалось в динамике.

Сестра резко обернулась, оттолкнула меня и побежала к автомату, в котором горела красная лампочка. Она покрутила ручку, привстала на цыпочки и сказала клиенту, высунув голову из-за автомата:

— Извините, автомат не работает.

Когда я подошла к ней, она грустно засмеялась:

— Не дают спокойно поговорить, да?

— Наверно, тебе тяжело целый день ходить взад-вперед в этой теснотище? — спросила я.

— Тяжело-то тяжело, да уж лучше, чем прислуживать кому-то. Правда. Ты ведь весной заканчиваешь школу, да? — Она посмотрела на меня. — Куда пойдешь работать?

— Хочу поступить ученицей в ателье европейского платья, — выпалила я. Это была моя давнишняя мечта.

Сестра ласково улыбнулась:

— Так ты станешь портнихой? Это хорошо. Тебе это подойдет — ты аккуратная и руки у тебя золотые.

— Третий ряд, третий ряд, — взывал динамик.

Сестра обернулась. Красного огонька нигде не было видно.

Она поднялась на цыпочки и посмотрела на мужчину с микрофоном. И я тоже приподнялась следом за ней. Повернувшись к нам всей своей неказистой фигурой, он приветливо улыбнулся, потом что-то негромко сказал сестре и бросил какой-то пакетик.

— Тебе, Сэцуко, — протянула мне его сестра. Это была шоколадка.

— Чего это он?

— А я говорила, что сегодня ко мне приедет сестренка, вот он и припас ее для тебя.

— Почему? — удивилась я.

— Наверное, хотел сделать мне приятное, — немного важничая, пояснила сестра, но, увидев мои удивленные глаза, хихикнула и добавила: — Понимаешь, я ему нравлюсь.

Я посмотрела на зардевшееся лицо сестры. Носик у нее был прямой, удивительно красивый. Глаза счастливо сияли.

— Сестренка, и тебе он нравится? — спросила я.

Она повернула ко мне лицо, улыбнулась одними глазами и сказала:

— Нет. Мне вообще не нравятся такие мужчины.

И сестра, словно актриса на сцене, к которой прикованы все взоры, царственной походкой заскользила по тесному пространству.

Она подождала, пока я догоню ее, и горделиво добавила:

— Не хочу связываться с таким неудачником! Мне нужен человек состоятельный и порядочный. Моя мечта — выйти замуж за богатого, пусть мать порадуется. Ну сколько можно жить в нищете? Вот о чем я думаю, Сэцуко.

— Да-а, — пробормотала я, запнувшись. И подумала: а захочет ли богатый, порядочный человек жениться на нищей девушке, которая даже школы не закончила, но, встретившись с серьезным взглядом сестры, которая, конечно, и сама понимала это, я ничего не смогла ответить.

Продажа

Я училась в девятом классе, и оставалось всего несколько дней до начала зимних каникул. Однажды вечером, вернувшись домой, я застала мать понуро сидящей у порога.

С утра она ходила перебирать уголь, но, видно, уже давно пришла — на ней была ее обычная шерстяная накидка, серые брюки и недавно купленные деревянные гэта. Не двигаясь, она мрачно смотрела на свои ноги; казалось, она сидит так уже много часов.

— Что случилось? — Я заглянула ей в глаза.

Мать медленно подняла голову, будто преодолевая неимоверную тяжесть, и с трудом проговорила:

— Кунио нашелся…

— Что? Где?

— На шахте Тауэ в Югэте, — нервно ответила мать, теребя свои прямые, рассыпающиеся волосы.

Ей было только сорок пять, но, измученная бедностью, она казалась лет на десять старше. Сидя без сил у порога, она была похожа на старуху, сгорбленную от работы на шахте и шитья.

— Он что, работал в шахте? С таким здоровьем?!

— Да. И вот, свалился. Начал харкать кровью. Этот неслух, — ворчливо сказала мать.

— Харкает кровью? Это серьезно? Ты ездила к нему? — испуганно спросила я.

— Ездила. На этот раз выкарабкался.

— Он в больнице на шахте Тауэ?

— Да разве там есть больница? На этой-то шахте!

— А где же он?

— В городской больнице. Но он там недолго пробудет. Его надо перевозить в туберкулезную больницу.

— А где есть туберкулезная больница?

— В Иидзуке. Больница Кахо в Иидзуке.

— Нам нужно будет ехать в Иидзуку?

— Не знаю. Может, они сами его перевезут.

— Значит, туберкулез…

Я присела рядом с матерью и вздохнула.

— Деньги! Нужны деньги! — закричала вдруг мать.

Я посмотрела на нее с испугом — уж не сошла ли она с ума? Взгляд у нее остановился, пересохшие губы дрожали.

— Мамочка! — я крепко сжала ее руку.

Она пришла в себя, поморгала и глубоко вздохнула.

— Надо придумать, где взять деньги, — упрямо повторила она. Потом с трудом поднялась.

— Куда ты? — спросила я, тоже вставая.

Мать посмотрела на меня отчаянным блуждающим взглядом:

— Хочу сходить к Таминэ.

— Не ходи к Таминэ, он ведь сдерет огромные проценты. — Я испуганно схватила мать за рукав.

— Пусти. Ерунду ты говоришь.

Она сердито посмотрела на меня, вырвалась и ушла.

Я закрыла за ней дверь и вошла в пустую комнату. Старший брат работал во вторую смену и был в шахте, младший бросил дома портфель и пошел гулять.

Дом не отапливался и совсем промерз. Слышно было, как у соседей играет радио: доносилась «Песенка погонщиков».

Я взглянула на дырявые татами. Раньше здесь, у алтаря, лежал футон, на котором спал Кунио. От лекарств и чая на полу остались черные пятна. Ясно вспомнился брат, тихо сидевший в углу и мурлыкавший себе под нос, мастеря цветы.

Он нашелся, но уже в больнице, с туберкулезом, и опять нужны деньги! Отчаяние охватило меня.

Я застыла посреди комнаты. Мать отправилась к Таминэ. А ведь мы и так еще не расплатились с долгами — чем же будем отдавать, если она займет еще? В конце каждого месяца мать бегала от кредиторов, бывало — даже пряталась в шкаф. И тогда оправдываться приходилось мне.

Интересно, сколько нужно денег? Наверно, тысяч пять, а может, и все десять? Такую огромную сумму Таминэ не дает в долг шахтерам из Коямы, где платят талонами, да и шахты стали прикрывать в последнее время… Я ясно представила себе, как измученная, сгорбившаяся, едва держась на ногах, мать вернется домой…

Я скинула пальто, натянула старенький свитер и надела фартук.

С шумом открылась входная дверь. Я раздвинула сёдзи и выглянула в прихожую.

— Эй, Сэцуко, ты уже дома?

Это пришел Хидэо. Он уже учился в седьмом классе и страшно гордился тем, что перерос меня на полголовы, — потому и разговаривал со мной как с маленькой.

— А что? — спросила я, беря корзину.

— Ага, идешь на распределительный пункт? Купи мне на талоны тапочки. Смотри, мои совсем порвались, дыры сплошные.

Хидэо сел на приступку, снял тапочки и протянул их мне.

— Тапочки там не продают, — сказала я, отворяя шкафчик для посуды. В нем было полно талонов. Талон на одну иену, на пять иен, на десять иен, на сто иен. Маленькие шершавые клочки бумаги, размером меньше иены, на них напечатано «денежный талон» и название шахты — Окадзаки.

— До каких пор они будут дурачить нас с этими липовыми деньгами? — пробормотала я.

— Не понимаю. — Брат с недоумением посмотрел на меня и спросил: — А когда будут продавать тапочки?

— Уже не будут. Ни тапочки, ни резиновые сапоги. На распределительный пункт почти не привозят товары с тех пор, как перевели нас на талоны. Вот шахтерские сапоги — пожалуйста.

— Дурочка, разве пойдешь в таких сапогах в школу? — Брат рассмеялся. Он заглянул в шкафчик: — Ух ты, сколько их накопилось!

— Покупать нечего — вот они и скапливаются. Сейчас, в пять часов, уже и идти нечего — не осталось ни рыбы, ни овощей, — буркнула я и поставила корзину на место.

— Почему это?

— Продукты там не залеживаются. Возьми хоть рис — его не купишь, если не займешь очередь с семи утра. Ты этого ничего не знаешь — спишь, а я встаю чуть свет и иду за рисом.

— Да ну? А я ничего не знал. Теперь буди меня. Я притащу его целый мешок.

— Дурачок! Кто тебе столько даст! Отвесят сколько положено на одного.

— Это почему?

— Откуда мне знать почему? Пойди к управляющему и спроси.

Я прошла на кухню. В коробке под раковиной еще было немного картошки и лука. Я взяла несколько картошин и, еще не зная, что приготовить, начала чистить. Потом решила сварить кашу.

Мать вернулась в восьмом часу. Я поставила на стол три порции пшеничной каши с соусом из карри, без мяса. Мать молча взяла ложку и, мрачно потупившись, начала есть.

Значит, не удалось ей достать денег, подумала я и тоже молча уткнулась в тарелку. Только брат, который ничего не знал, без умолку болтал о тапочках.

Сразу после ужина мать, как обычно, уселась за шитье под электрической лампочкой без абажура. Я пододвинула к ней маленькую печку, поставила на нее чайник и принялась убирать посуду.

Хидэо ушел к приятелю одолжить ножик для урока труда.

Я сполоснула посуду, промыла рис на завтрак, сходила к колонке за водой и, наполнив ведра, вернулась в комнату.

Мать окликнула меня.

— Что? — спросила я, задвигая сёдзи, присела рядом и протянула руки над печкой.

— Завтра утром по пути в школу зайдешь на почту и пошлешь телеграмму Ко-тян, — сказала мать, продолжая шить.

— Телеграмму? Какую телеграмму? — спросила я, потирая руки.

— Напиши: Кунио при смерти.

— Кунио правда умирает? — испугалась я.

— Пусть бросает свое патинко. Если в телеграмме написано «при смерти», ее легко отпустят, — не унималась мать.

— Зачем тебе надо, чтоб сестра ушла с работы?

Я никак не могла понять, куда она клонит.

Ничего не ответив, она упрямо сжала губы и продолжала шить.

Куда она хочет пристроить сестру, когда та уйдет из патинко? Я так и впилась глазами в непривычно холодный, неприступный профиль матери. И вспоминала, как она вернулась домой, погруженная в какие-то мрачные мысли, как ела, не проронив ни слова.

Верно, ей не удалось занять денег у Таминэ. Это уж точно, подумала я. А раз так, что же тогда? Я дошла, размышляя, до этого места и вдруг так и ахнула. Я поняла! И снова пристально посмотрела на мать.

Ее угрюмый взгляд по-прежнему не отрывался от иголки.

Я ужаснулась. Мать с Таминэ собираются продать сестру в один веселый дом^[57] в Симоно-сэки. Таминэ не только давал деньги под проценты, но и зарабатывал другим грязным делом — поставлял женщин в увеселительные заведения. Разговоры об этом я слышала в нашем поселке. Даже до меня, школьницы, доходили слухи о том, что кто-то взял в долг у Таминэ и, не сумев вернуть деньги, продал дочь и жену. Это были не просто разговоры, я потом узнала, кого продали в этот веселый дом в Симоносэки, куда вели яркие красно-золотые ворота в китайском стиле.

Наверняка Таминэ сказал матери, что денег он ей дать не может, но если та согласится отдать дочь в Симоносэки, то он постарается ей посодействовать. В прошлый раз, дав нам денег в долг, он вместо процентов забрал сестру к себе к няньки. Потому-то, наверно, вспомнив, какая она красивая и молодая, он заговорил о ней с матерью.

Я задумалась: что же сделать, чтобы не отдавать сестру в Симоносэки? Отойдя от печки, я подсела к матери:

— Мам, послушай.

Мать молча подняла лицо и с подозрением покосилась на меня.

Я придвинулась к ней и очень серьезно сказала:

— Через четыре месяца я кончу школу. Пойду учиться в какую-нибудь швейную мастерскую, выучусь, буду много зарабатывать. Не забирай сестру из патинко, ладно?

— Ну что ты мелешь! — недовольно отмахнулась мать, а я, не помня себя, теребила лежавший у нее на коленях кусок материи для хаори.

— И я могу работать там же, в патинко, где сестра. Вдвоем мы будем зарабатывать много денег. Давай так и сделаем, а?

— Ну чего ты болтаешь? Никак в толк не возьму, о чем ты говоришь.

Мать сделала вид, будто действительно ничего не понимает, и нарочито медленно поправила подставку для шитья.

— Не понимаешь? Тебе же Таминэ предложил отправить сестру в Симоносэки! Я все поняла! — возмущенно выпалила я, и мать, сердито взглянув на меня, вдруг сказала:

— Ничего не поделаешь. Кунио надо класть в больницу. Да и долгов у нас полно. А где ты будешь работать, когда кончишь школу, — в патинко или где еще, — об этом рано говорить. Некуда нам деваться, и я решила: Ко-тян поедет в Симоносэки.

На следующее утро я пошла на почту, послала телеграмму и тут же отправилась в школу. Но я все время думала о сестре, и никакая учеба не шла мне в голову.

Вечером я примчалась домой и увидела, что сестра одиноко сидит у печки, даже не сняв пальто.

Знает ли она, в чем дело? Я с тяжелым сердцем вошла в комнату, боясь посмотреть ей в глаза.

— Сестрица, ты приехала? — задала я дурацкий вопрос — и так же ясно! — и бросила школьную сумку на «стол».

Сестра без улыбки взглянула на меня:

— Я ездила в больницу, к Кунио.

— Да? Ну и как он?

Я все избегала встретиться с сестрой взглядом.

— Исхудал, на себя не похож, — вздохнула сестра, открыв дверцу в печке и раздувая огонь.

Я повесила пальто на гвоздь.

— Я тоже поеду к нему в это воскресенье.

— Съезди.

— А где мама? — спросила я, надевая фартук.

— В Готодзи. Поехала взять мои вещи и жалованье.

Вот оно что. Значит, сестра согласилась ехать в Симоносэки? С горьким отчаянием я опустила голову и стала медленно завязывать тесемки фартука. Опустив глаза, я выскользнула из комнаты и задвинула сёдзи.

— Сэцуко, — позвала сестра.

— Что? — спросила я, ставя на пол ведро с водой.

— Пойди-ка сюда.

Я подошла к сестре.

Она притянула меня к себе, заглянула мне в лицо и как-то виновато спросила:

— Почему ты все время прячешь от меня глаза?

— Что? — переспросила я, но тут же снова отвела взгляд в сторону.

— Ты все знаешь? — спросила она недовольно.

Я молча потупилась.

— Ведь знаешь? — в голосе у сестры прозвучала нежность, и она схватила меня за руки. Меня захлестнуло теплом, исходившим от ее рук, они жгли меня даже через рукава свитера. Я отчаянно прижалась к ее груди.

— Дурочка. Нечего плакать. О чем ты плачешь, — сказала сестра почти шепотом, обнимая меня.

Я всхлипывала, а она гладила меня по спине и все говорила и говорила, уговаривая скорее не меня, а самое себя.

— Волноваться нечего. Где бы твоя сестра ни работала — все будет хорошо. Бояться не надо.

Я прижала мокрое от слез лицо к ее груди, и было слышно, как неровно бьется ее сердце.

Прощальный подарок

— Сэттян, к телефону, — позвала хозяйка.

— Иду, — ответила я и остановила швейную машинку.

Харуко Ниномия, девушка чуть постарше меня, — она приметывала воротничок к костюму, надетому на манекен, — улыбаясь, с интересом посмотрела на меня.

— Интересно, кто это? — удивилась я, вставая из-за машинки.

Это была швейная мастерская в ателье европейского платья Кусакабэ, работало там пять портных, в том числе и я. Я была новенькой — поступила всего полтора года назад. Недавно мне исполнилось семнадцать.

Отодвинув отделявшую мастерскую от приемной портьеру с изображенными на ней водяными брызгами, я подошла к хозяйке.

Хозяйка Акико Кусакабэ, в очках, склонив над столом худое лицо, кроила костюм. Телефон стоял на краю стола.

Я взяла лежавшую трубку и поднесла к уху.

— Алло, Сэцуко?

— Ой, Ко-тян! — невольно вскрикнула я и крепко сжала трубку рукой. — Откуда ты?

— Я сейчас здесь, в Окуре. Звоню из универмага Идзуцуя. Это рядом с твоим ателье. Не могла б ты выйти ненадолго?

Голос сестры, который я первый раз слышала по телефону, звучал как-то многозначительно.

— Сейчас, подожди минутку.

Я положила трубку и попросила хозяйку отпустить меня повидаться с сестрой.

— Работы очень много, возвращайся поскорее, — предупредила она.

Я выскочила на улицу, испытывая смутное беспокойство: у сестры что-то случилось. Октябрьское небо было прозрачно-голубым, дул свежий ветерок.

Зачем она приехала в Окуру, думала я, переходя торговую улицу и почти бегом направляясь к универмагу Идзуцуя.

С сестрой мы не виделись уже целых два года. С тех пор как мы расстались и она поступила в веселый дом в Симоносэки, мы даже не переписывались. Сколько раз бралась я за перо, но стоило мне представить себе это ужасное место, как невыносимая тяжесть наваливалась на меня, и дописать письмо я уже не могла.

Мысль о том, что сейчас я увижусь с сестрой, которую не видела целых два года, радовала меня, но в то же время мучительный стыд за то, что я ни разу не написала ей, терзал мое сердце. О том, что я окончила школу и поступила ученицей в швейную мастерскую в Окуре, сестра узнала, наверное, от матери. Вот она и приехала повидаться со мной, подумала я.

Как она выглядит? Я боялась, что она сильно изменилась. С замирающим сердцем я мчалась по оживленной улице и наконец прибежала в универмаг. Сквозь витрину я увидела сестру: она стояла у стенда с сумками. В выражении ее лица сквозили странное безразличие и безмерная усталость. И само лицо, хоть и ярко накрашенное, было мертвенно-бледным, осунувшимся, точно после тяжелой болезни.

— Сестренка, Ко-тян! — толкнув стеклянную дверь, позвала я ее.

— Ой! — Сестра обернулась, и на ее лице засияла родная, такая дорогая мне улыбка. Она вернула ему прежнее выражение, и я успокоилась.

— Да ты уже совсем взрослая, — сказала сестра, оглядывая меня с ног до головы. Она держалась так, что можно было подумать, будто она старше меня лет на десять, а то и пятнадцать.

— Пойдем, — ласково позвала сестра, и мы направились к выходу. На ней был белый вязаный джемпер и красная шерстяная юбка-клеш. Когда она шла, подол красиво обвивался вокруг ее стройных ног, и туфли на высоких каблуках очень шли ей.

Когда мы вышли, я прибавила шаг и поравнялась с сестрой. От нее исходил едва уловимый запах сладких духов.

Я спросила:

— Зачем ты приехала в Окуру?

— Да так, приехала на машине поразвлечься, — небрежно бросила она.

— На машине? Из Симоносэки? На собственной?

— С другом. Он взял машину у приятеля.

— С другом? А кто он?

Сестра не ответила и толкнула дверь в кафе. В кафе тихо играла музыка. Сестра усадила меня за столик в глубине зала.

— Что будешь есть?

— Мне все равно.

Мне почему-то было не по себе, и я неотрывно смотрела на модную черную атласную блузку, которую сестра надела под джемпер. Она очень шла к красной юбке. На шее, на цепочке, висел кулон в форме сердечка.

Похудела сестренка, подумала я. Грудь еле видна под блузкой, плечи — одни кости.

— Ну а шить ты уже научилась? — поинтересовалась сестра, заказав что-то официантке и доставая сигарету.

— Да. Но пока мне доверяют шить только юбки и сметывать, — в изумлении глядя на сестру, привычным жестом сунувшую в рот сигарету, пояснила я.

— Ничего, постепенно всему научишься, станешь прекрасной портнихой.

Сестра говорила очень серьезно. Она медленно поднесла зажженную спичку к сигарете. Потом откинула голову, положила ногу на ногу, небрежно выпустила дым изо рта и неторопливо перевела взгляд к окну.

За столиком у окна сидел молодой мужчина в джемпере. Он тоже курил, с отсутствующим видом глядя в окно.

— Ну вот. Ешь.

Официантка принесла кофе и фрукты.

Сестра взяла кофе, а вазу с фруктами придвинула мне. Бананы, дыня, ананас, вишни — целая гора соблазнительных лакомств.

— Ой, вкуснотища какая! — невольно вырвалось у меня. Я протянула руку к вазе. — Никогда такого не ела.

— Возможно. — Сестра снисходительно усмехнулась и небрежно стряхнула пепел с сигареты.

Опустив голову, я уплетала фрукты. А сестра, вдыхая дым, смотрела на меня и молчала.

Я подумала: надо наконец что-то сказать. Но о чем говорить? Вообще-то, мне хотелось о многом расспросить. Как она живет? Что делает в выходные дни? Но я не могла говорить с сестрой даже о таких обычных вещах, и мне было не по себе…

Эх, если бы сестра не работала в таком ужасном месте, мы могли бы свободно болтать с ней о чем угодно, а тут… Не разбирая вкуса фруктов, я двигала челюстями и чувствовала, как сердце сковывает леденящий холод.

Сестра протянула руку за кофе. Я подняла голову и проговорила:

— Шахту Окадзаки закрыли.

Только на это меня и хватило…

— Знаю, — отозвалась сестра с безразличным видом, поднося чашку ко рту.

Вот как, значит, мать написала ей и об этом, подумала я.

— А Хироси, когда перестали платить пособие по безработице, уехал и ищет теперь другую работу, — добавила я, подумав, что и это она, наверное, знает.

— Вон оно что, — сказала сестра безо всякого интереса и поставила чашку на блюдце.

— Кунио скоро, наверно, выйдет из больницы…

— Ну что ж. — Лицо сестры помрачнело, она раздавила сигарету в пепельнице.

— А мама, когда Хидэо в будущем году кончит школу и поступит на работу, устроится куда-нибудь, хоть кухаркой, и будет жить на хозяйских харчах.

— Вся семья разбрелась кто куда, — с горечью сказала сестра, так и не подняв глаз.

Потом она посмотрела на часы, сняла с шеи кулон и сказала:

— Сэцуко, это тебе.

— Правда? — радостно вспыхнула я.

Сестра кивнула и улыбнулась:

— Протяни-ка руку.

Я положила на стол обе руки. Сестра опустила в них кулон и крепко стиснула мои пальцы. Потом посмотрела на меня долгим пристальным взглядом, будто не могла насмотреться, и проронила:

— Будь здорова. Работай как следует.

Тут она снова посмотрела в сторону окна. Молодой мужчина за столиком обернулся на нас и встал. Джемпер на нем был поношенный, брюки пузырились на коленях. Высокий, худой, лет двадцати трех.

Когда он подошел к нам, сестра сказала:

— Моя младшая сестра.

Я приподнялась со стула и слегка поклонилась.

Так это и есть друг, о котором говорила сестра?

Мужчина посмотрел на меня с улыбкой, но ничего не сказал. Лицом — мужественным, изборожденным глубокими морщинами — он напоминал какого-то киноактера. Но что-то мрачное, отрешенное проглядывало в нем. Казалось, в нем сосредоточились ненависть ко всему миру, злость, отчаяние.

— Он знает нашего Кунио. Работал вместе с ним в Югэте на шахте Тауэ. — Сестра говорила совершенно бесстрастно, грустно улыбаясь.

— Вот как, — пробормотала я и еще раз взглянула на мужчину.

Он по-прежнему молчал, только глазами делал знаки сестре: пошли, мол.

Выйдя из кафе и прощаясь, он впервые заговорил со мной:

— Ну, будь здорова.

Я тоже сказала:

— До свидания, — и осталась стоять, провожая их глазами.

Они повернули за угол универмага — там оставили машину.

Я не отрываясь смотрела на удаляющуюся фигурку сестры, пока она совсем не скрылась из виду, — когда еще нам доведется встретиться?… В ту ночь я видела ее во сне. Мне снилось будто мы снова маленькие, забрались на высокий террикон и собираем там уголь. Соревнуясь, кто больше соберет, мы взбираемся все выше и выше, и вдруг сверху падает огромная угольная глыба. Я вскрикнула, отскочила в сторону и — проснулась.

Я посмотрела на окно, не прикрытое занавесками, и увидела, что уже совсем рассвело. Рядом, как всегда, спала Харуко Ниномия. Чуть поодаль, повернувшись к нам спиной, — Рёко Фудзино, тоже работавшая в нашей мастерской.

Достав из-под подушки кулон, я легла на спину и стала его рассматривать. К толстой цепочке очень подходила деревянная подвеска в форме сердечка. Держа кулон за цепочку, я неотрывно смотрела на него, как ребенок раскачивая сердечко над головой. И вечером, когда я легла спать, я тоже долго не могла заснуть, все любовалась, а Рёко и Харуко смеялись надо мной.

Интересно, к какому платью пойдет этот кулон, подумала я. Сестра надевала его на черную блузку, а вот можно ли носить со свитером? Эх, нужно было спросить у нее, подумала я.

Наконец-то встретились через два года — надо было как следует обо всем поговорить… А я даже не спросила, как зовут мужчину. Наверно, он любовник сестры?

Зазвонил будильник у изголовья. Я быстро выключила его. Было восемь часов. Я встала и скинула пижаму. Надела комбинацию и стала натягивать свитер, а сама не сводила глаз с кулона. Я взяла его в руку и, немного подумав, повесила на шею. Цепочка скользнула по голому телу. Улыбнувшись сама себе, я поправила свитер.

Прижимая свитер ладонью — в том месте, где был спрятан на груди кулон, — я радостно вошла в ателье и подняла ставни.

В ателье Кусакабэ по утрам и хозяйка, и мы, три девушки, которые жили тут же, завтракали молоком и хлебом, поэтому проблем с едой не было. Встав с постели, я сразу поднимала ставни и принималась за уборку. Вечером, после десяти, когда заканчивалась работа, на полу горой валялись обрезки и нитки. Напевая под нос, я взяла веник и отворила окно.

Вдруг зазвонил телефон. Я бросила веник и подошла к раскроечному столу. Подняла трубку и важно сказала:

— Ателье европейского платья Кусакабэ.

— Это мать Сэцуко…

— А, мама, — ответила я уже своим голосом, не дав ей договорить. — Что случилось? Так рано…

— Ко-тян…

— Что Ко-тян? — нетерпеливо спросила я, перехватив трубку другой рукой.

— Ко-тян умерла.

— Что? — мне показалось, я ослышалась. — Как умерла?

— Умерла. Сообщили из полиции Модзи. Авария на дороге. Она и человек, который вел машину, упали в море в Модзи.

У меня потемнело в глазах. Я опустилась на стул, чувствуя, что ноги не держат меня, и без сил уронила голову на стол. Не может быть. Нет, не может быть — эта мысль сверлила меня, а перед глазами стояло улыбающееся лицо сестры, с которой я виделась еще вчера. Я вспомнила, как пристально посмотрела она на меня, сказав:

— Будь здорова. Работай как следует.

Неужели правда, что она умерла?

С детских лет приносить себя в жертву братьям и сестрам, работать ради них и, едва дожив до двадцати, умереть — ради чего жила моя сестра?

Вчера, когда я была с ней, я чувствовала в ней какое-то тупое безразличие. Это может испытывать лишь человек, потерявший всякое желание жить.

И тут мне пришла в голову догадка, которой я испугалась и устыдилась; я рывком подняла голову со стола.

Может быть, это не катастрофа, а самоубийство? Уж не потому ли она приехала со мной повидаться?

Непомерное горе переполнило меня, и я изо всех сил прижала к груди кулон…

Примечания

1

Учебный год в Японии начинается 1 апреля.

(обратно)

2

Оби — длинный широкий пояс для кимоно.

(обратно)

3

Сумо — японская национальная борьба тяжеловесов.

(обратно)

4

Дзюбако — набор ящичков с закусками.

(обратно)

5

Рюкю — архипелаг, расположенный к югу от о-ва Кюсю. Самый крупный остров — Окинава, на нем находится город Наха, административный центр архипелага.

(обратно)

6

Фуросики — большой платок, в который в Японии заворачивают вещи.

(обратно)

7

Кэн — мера длины, 1,81 м.

(обратно)

8

Дзябисэн — окинавский струнный музыкальный инструмент.

(обратно)

9

Токонома — стенная ниша в традиционном японском доме, домашний алтарь.

(обратно)

10

Татами — соломенный мат стандартного размера, несколько больше 1,5 кв. м, очень плотный, служит для настилки полов.

(обратно)

11

Хаори — короткое верхнее кимоно.

(обратно)

12

Авамори — крепкий алкогольный напиток, изготовляемый на юге Японии.

(обратно)

13

Корейская война — война 1950–1953 гг., которую вели против КНДР Южная Корея и США.

(обратно)

14

Инари — богиня плодородия.

(обратно)

15

Сёдзи — раздвижные перегородки.

(обратно)

16

Хисимоти — разноцветные рисовые лепешки в виде ромба, аксессуар праздника девочек.

(обратно)

17

Реформа Мэйдзи. — Мэйдзи — букв.: «просвещенное правление». Здесь имеется в виду незавершенная буржуазная революция в Японии в 1867–1868 гг.

(обратно)

18

Крепелин, Эмиль (1856–1926) — немецкий психиатр, создатель современной классификации психических болезней.

(обратно)

19

Тохоку — район на севере Хонсю.

(обратно)

20

Кречмер, Эрнст (1888–1964) — немецкий психиатр и психолог, разработал учение о связи основных типов конституционного телосложения с определенными типами темперамента.

(обратно)

21

Регулярные части китайской армии, руководимые Компартией Китая.

(обратно)

22

Тян — винтовка (кит.).

(обратно)

23

«Синкансэн» — скоростная железнодорожная магистраль.

(обратно)

24

Кэйхин — промышленный район Токио — Иокогама.

(обратно)

25

Сэнсэй — учитель; вежливое обращение к педагогу, врачу, уважаемому человеку.

(обратно)

26

Хостесс — девушки, обслуживающие ночные бары и кабаре.

(обратно)

27

Котацу — комнатная жаровня в японском доме, накрываемая одеялом.

(обратно)

28

Гёдза — традиционное блюдо китайской кухни. По виду напоминает пельмени.

(обратно)

29

Хатимаки — платок, обвязываемый вокруг головы во время работы.

(обратно)

30

Рамэн — традиционное блюдо китайской кухни, напоминает лапшу.

(обратно)

31

Окономияки — несладкое печенье с овощами.

(обратно)

32

Дзё — единица измерения жилой площади, несколько больше 1,5 кв. м.

(обратно)

33

Фусума — раздвижная перегородка в японском доме.

(обратно)

34

футон — ватное одеяло, матрас, постель.

(обратно)

35

Сусия — заведение, где подают суси — колобки из вареного риса, покрытые рыбой, яйцом, овощами и приправленные уксусом и сахаром.

(обратно)

36

Дзори — легкие сандалии.

(обратно)

37

Речь, видимо, идет о героине популярной телепередачи.

(обратно)

38

Момпэ — рабочие шаровары.

(обратно)

39

Сасими — кушанье из сырой рыбы.

(обратно)

40

Марк Гейн — американский журналист. После окончания войны приехал в Японию в качестве специального корреспондента газеты «Чикаго сан».

(обратно)

41

Кокю — двух-трехструнный смычковый инструмент.

(обратно)

42

Хансен, Герхард (1841–1912) — норвежский врач, открывший возбудителя проказы и опровергший теорию ее наследственной передачи. В Японии проказу часто называют болезнью Хансена.

(обратно)

43

Деятель эпохи Мэйдзи, сторонник вестернизации Японии.

(обратно)

44

Национальное японское блюдо из вареных овощей, морской капусты, мяса.

(обратно)

45

В Японии принято, провожая пароход, бросать с пристани стоящим на палубе бумажные ленты вроде серпантина.

(обратно)

46

Традиционно в Японии была принята двоякая система летосчисления: европейская и по годам правления императора. После войны последняя была отменена, но в 1978 г. правые круги выдвинули законопроект о ее восстановлении. Несмотря на борьбу левых сил, считавших, что подобный шаг означает возрождение культа императора и уступку реакции, в 1978 г. законопроект был принят.

(обратно)

47

Хибати — жаровня, служащая средством отопления в японских домах.

(обратно)

48

Собая — заведение, где подают соба — лапшу из гречневой муки.

(обратно)

49

Гомоку-соба — соба с овощами и рыбой.

(обратно)

50

Крокеты — картофельные тефтели с начинкой из мяса.

(обратно)

51

Ри — мера длины, равна 3,927 км.

(обратно)

52

Кабуки — японский классический театр.

(обратно)

53

Кансай — район, включающий Осаку и Киото с прилегающими префектурами.

(обратно)

54

В имя Кацуко входит иероглиф «побеждать».

(обратно)

55

Тофу — соевый творог.

(обратно)

56

Патинко — зал игральных автоматов.

(обратно)

57

Вскоре после войны проституция была запрещена, но продолжала процветать под вывеской увеселительных заведений и турецких бань.

(обратно)

Оглавление

Такэси Иноуэ Сокровенное желание

Сэйдзи Симота Присяга

Сэйдзи Симота Образцовый работник

Сэй Кубота Далекое море Лейте

  I

  II

  III

  IV

  V

Кисё Накадзато Воры

Кисё Накадзато Просчет

Кадзуо Оикава Праздничные куклы

Нацуко Ёсикаи Вступая в жизнь

Тосио Удо Алый цикламен

Ёсио Мори Конец зимы

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

Кимико Сато В баню

Сёго Хирасако Прощальное письмо черного Джона

Тосиюки Фую Дырявый носок

Дзюнко Инадзава День танцующего ветра

Киёси Одзава Обломки

Тэцуюки Окумура Павшие взывают…

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

Тёрё Гэнка Два флага над островом

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

Фуми Яхиро Старшая сестра

  Пастила

  Аванс

  Мечта

  Продажа

  Прощальный подарок

*** Примечания ***