однажды с ружьем
в зимний день на лыжах, караулил лису у стога,но лисица хитра, и я, ретивой стрелок,подстрелил с досады птицу в березовой роще,злополучного дятла. Он лежал на чистом снегукрасным пятном, подвернув расперившуюся головку,неподвижное тельце — я бы это хотел забыть —как веер раскрывшееся крыло, красные перья,и удивленное око, остановившееся на мне: за что?С той поры я ни разу не брал двустволки,ни ружья духового, разве что в тире, и то скорейдля проверки руки и глаза, а не для спесии молодецкого куража, потому что живая цельпредполагает прежде всего убийцу,и любой охотник, по мне, убийца, а не стрелок.А тарелочки глиняные еще проплывают по небумедленно-медленно и я веду за ними прицелглаз положив на мушку и рассчитав траекториюнажимаю на спусковой крючок и от хлопкапросыпаюсь. Это газик. Орест Александровичприкатили с охоты. Я слышу, как он вытаскивает мешок,тот шлепается глухо, пух-перо как-никак, а мясо —кухарку Грушу учить не надо. Главное снять сапогии, облившись водой из ведра, растянуться по всей кровати,запрокинув голову, только острый кадыкбудет торчать в бесформенной груде тела...И пока он спит... кто знает где он сейчасно по тому как пойнтер подрагивает ушамиизредка взлаивая — пиль! — можно предположитьчто оба они еще на охоте вот он навскидку прицеливаетсяслившись с ружьем и нажимает на спускно почему-то взлетает и сам набирая воздухнад чавкающим болотом над камышовой засадой и озерцом —это он с удивлением расскажет после — а рядомфрр! хрр! — в небе кто-то перину вдруг распороли какая-то утка с человечьим лицом сумасшедший вальдшнепкоторого он только что подстрелил — Орест! Орест! —бьет его на лету клюет в закрылья рыдает в ухо —не Эринии ль часом? — Орест! и снова: Орест! — ОрестАлександрович открывает глаза, жена толкаетза плечо: — Ты храпишь, дорогой. Умойся, обед готов, —и Орест Александрович... впрочем, увольте от описанийторжества удачной охоты и россказней за столом,ибо мы только запах слышим, а разговоры —бу-бу-бу — можно вообразить: см. картину Перов“На охоте” или что-нибудь в этом роде...И опять самовар на столе, рядом кот и на стуле пес,и отпотевший лафитник, целиком уже опустевший,и портрет Александра, отца Ореста, в рамочке на стене,обшитой дедом еще до Германской мореным дубом,заподлицо подогнанным плотно доска к доске.И Орест Александрович с женой и двумя сыновьями,с домочадцами и зашедшими на огонеквсе сидят распаренные, разомлевшие под абажуром,говорят все сразу, не слыша друг друга, галдят,а Орест Александрович безотрывно смотрит куда-то,глаза чуть навыкате, цвета мыла хозяйственного, глядитне моргая на дальний объект, в недоступную точку,машинально покручивая усы, а усы, как я мог забыть,это тема особая, он умел их носить шикарно,как предмет фамильной гордости, фабрил и стригисключительно сам, хотя иногда, бывало,их сбривал и ходил унылый и скучный, как все,ну так вот, он в усах и глядит за черту куда-то,и постепенно всё замолкает, и меркнет свет.Режиссер! говорю, фотограф! кричу, художник!запечатлейте на память скорей групповой портрет.Но слова мои тонут во мне, и я постепеннозамолкаю и сам и вместе со всеми молчу...Как не хватает все-таки здешних немцев,думаю я, вспоминая Алтай, кустанайскую степь,фиолетовые лога в росе, в многоярусной дымке,и закаты вполнеба, свист сусликов из степи,и потемки, камнем падающие на землю,меловые мазанки украинские, а победнейбелорусские хатки, обовшивевшие юрты казахов,серые срубы русских, времянки из камышаингушей — всех переселенцев и ссыльных,с кем столкнула судьба, и вдруг — дома посреди всегокак оазисы — крепкие, лаженые, в палисадах,где не только тыква и брюква, но и цветы, доманемцев с их обихоженными огородамии дорогами неразбитыми вопреки всему.Помню сквер на Большой Грузинской возле посольства,сотни выстаивающих за визой в один конец,и вытоптанный, помертвелый после их отъездана непонятную родину предков, да и где она? что?этнос-танатос? зов языка? или место рождения?память запахов, лиц и лет? или страшные сны,а еще страшнее счастливые, когда просыпаешьсявесь в слезах, неизвестно где, и не можешь заснуть?Я и в Германии их встречал, пилигримов вечныхза неведомой чашей Грааля, немногословных, скупыхна откровения, и только по затаенным жестамможно было бы
