Общественная редколлегия:
доктор филолог, наук Ф. Ф. Кузнецов, доктор
наук Н. Н. Скатов, доктор истор. наук А. Ф.
доктор филолог, наук Г. М. Фридлендер
филолог,
Смирнов,
Составление, вступительная статья Н. Н. Скатова
Комментарии В. А. Котельникова
Рецензент Б. Ф. Егоров
Д76
Дружинин А. В.
Прекрасное и вечное / Вступ. статья и составление
Н. Н. Скатова; Коммент. В. А. Котельникова.— М.: Со
временник, 1988.— 543 с., портр.— (Б-ка «Любителям рос
сийской словесности. Из литературного наследия»).
Литературная критика — наиболее ценная часть творческого наследия Александра
Васильевича Дружинина, известного в середине прошлого века писателя и деятеля культу
ры. В настоящую книгу вошли лучшие статьи Дружинина — о творчестве А. С. Пушкина,
А. А. Фета, Л. Н. Толстого, Н. А. Некрасова, А. Н. Островского, В. Г. Белинского; впервые
в наше время публикуются статьи о В. Л. Пушкине и Д. В.Веневитинове, И. С. Тургеневе,
А. Ф. Писемском, «Путевых очерках» И. А. Гончарова.
Александр Васильевич Дружинин — примечательная фигура литератур
но-общественной жизни 40— 60-х годов прошлого века. Дружинина можно
назвать литератором в самом обширном значении этого слова. Он был про
заиком, который писал романы, рассказы и повести, драматургом — создате
лем пьес, печатавшихся в «Современнике», поэтом, во всяком случае, автором
стихов. А еще фельетонистом и редактором, переводчиком и мемуаристом.
В середине прошлого века большая, даже большая часть литературного насле
дия Дружинина была собрана и представлена в восьмитомном Собрании
его сочинений довольно известным издателем Н. В. Гербелем. Седьмой том,
один из самых, даже при некоторых сокращениях сравнительно с журналь
ными публикациями, объемистых, заключил литературную критику. Да, более
всего и прежде всего Дружинин был литературным критиком, и, кстати ска
зать, некоторые интересные самоновейшие работы о русской литературе
прошлого, пожалуй, могли бы содержать большее количество ссылок на Дру
жинина и хотя бы тем засвидетельствовать, что этот забытый, как назвал
его еще в конце прошлого века профессор С. А. Венгеров, талант забыт не
совсем и не всеми. «И если до сих пор,— заявил тот же Венгеров, подробно
рассматривая разные стороны писательской деятельности Дружинина,—
мои старания сводились к тому, чтобы доказать отсутствие прав Дружинина
на внимание потомства, то по отношению к 7-му тому я первый готов провозгла
сить, что он несправедливо забыт. Да, целых семь томов собрания сочинений
Дружинина могут спокойно продолжать лежать на полках букинистов, в осо
бенности том с фельетонами Чернокнижникова... Но седьмой том должен
быть у всякого мало-мальски интересующегося русскою литературою.
Уже по одному тому достоин седьмой том пристального внимания, что
он обстоятельно трактует о самых выдающихся явлениях новейшей литературы.
Тут имеются большие статьи о Пушкине, Фете, Щедрине, Полежаеве, Май
кове, Гончарове, Тургеневе, Писемском, Островском, Щедрине, Льве Толстом,
Белинском и более мелкие о Козлове, Веневитинове, Ростопчиной, Полонском,
Никитине, Губере, Давыдове, Марко-Вовчке. А мимоходом в излюбленною
русскою критикою всех направлений форме отступлений Дружинин едва ли
оставил без рассмотрения хотя бы одно сколько-нибудь крупное явление
русской литературы*1.
Однако критический талант Дружинина нельзя понять вне общего литера
турного облика его. Дружинин был «честным рыцарем* литературы,— так
называли его современники, даже из числа противников. И если рыцарство
это прежде всего служение, то дружининское служение литературе было
истовым, истинно подвижническим и самоотверженным.
Сразу после смерти Дружинина в посвященном ему некрологе Некрасов
засвидетельствовал: «Дружинин обладал между прочим удивительной силой
воли и замечательным характером. Услыхав о затруднении к появлению
в свет статьи, только что оконченной, он тотчас же принимался писать
другую. Если и эту постигала та же участь, то он, не разгибая спины,
начинал и оканчивал третью»1
2. Недаром сам Дружинин настоятельно и мно
гократно писал в своих статьях о таком труде: «Давно пора перестать нам
глумиться над идеею умственного труда и превозносить выше меры беззабот
ную, ленивую деятельность*3. Может быть, потому же он одним из первых
наших критиков с такой силой ощутил в Пушкине великого труженика,
писателя, «котЬрого начитанность и трудолюбие могли идти наряду с трудо
любием и начитанностью первых поэтов, когда-либо существовавших на
свете»4.
Дружинин писал в пору, завершающую общественное движение 40-х го
дов, писал во время реакции так называемого мрачного семилетия между
1848 и 1855 годами, когда молчали или хотя бы время от времени замолкали
почти все, писал в эпоху нового общественного подъема. Пйсал разное и по-раз
ному, если иметь в виду, что его писательство началось в конце 40-х годов
и по сути закончилось только со смертью в январе 1864 года. «Ohne Hast,
Ohne Rast» — «без торопливости, без отдыха*: знаменитый этот, еще гетевский, лозунг Дружинин не только неоднократно провозглашал, это была
его программа, методичная и последовательная, изо дня в день, из года в год,
из десятилетия в десятилетие.
Русская литература хорошо знает тип писателя-труженика, журналистапролетария, литератора-поденщика, чаще всего разночинца, иногда обеднев
шего дворянина. Дружинин не был ни тем ни другим. Он родился в 1824 году
в семье очень состоятельного чиновника из дворян. Почти все, условно го
воря, петербургские писатели выходили из провинциальных недр России.
Дружинин чуть ли не единственный петербуржец по рождению. Семья была
не только чиновничья, но и чиновная: отец Дружинина занимал крупный
пост заведовавшего почтовой частью. Вплоть до 16 лет ребенок воспитывался
в родном доме, который был не только чиновным, но чинным: отличное
1 В е н г е р о в С. А. Собр. соч. Спб., 1911. Т. 5. С. 48— 49.
2 Н е к р а с о в Н. А. Поли. собр. соч.: В 12 т. М., 1952. Т. 9. С. 430.
3 Д р у ж и н и н А. В. Собр. соч.: В 8 т. Спб., 1865. Т. 7. С. 28.
В дальнейшем ссылки на это издание даются с указанием тома и страницы.
4 Т а м ж е. С. 35.
6
знаіше языков, как основа домашнего образования, возможно, послужило
одним из толчков к становлению будущего писателя, прекрасное воспитание,
точнее воспитанность, даже благовоспитанность, во многом определили пи
сательский облик Дружинина-человека comme il faut, тот хороший тон простоты
и светскости, которому Дружинин старался никогда не изменять. Речь здесь
идет не просто о житейских привычках, а именно о писательской практике,
не очень обычной для русской литературы, а ведь Дружинин был постоянно
и теснейшими узами связан не только с литературой, но с журналис
тикой.
Очевидно, нет необходимости говорить, что уже изначально тип комильфо
располагается, конечно, не в демократических кругах, даже если в силу тех
или иных обстоятельств он с ними имеет дело. Так было с Дружининымсотрудником «Современника» в начале 50-х годов. И что, конечно, любое
обострение общественной обстановки вело к конфликтам и внутри редакций.
Так было с уходом Дружинина из все более и более демократизировавшегося
«Современника» уже в середине 50-х годов. Но тем более любопытно, что
и в позиции явного противостояния ни Дружинин, ни Чернышевский ни разу
не позволили себе того, что раньше называли «личностью» и что часто
наполняло тогда журнальные страницы. Сам Дружинин удовлетворенно за
метил: «К чести русской критики столь юной, но уже достаточно здраво
мыслящей, должно присовокупить, что у нас весь антагонизм в направлении
Пушкина и Гоголя высказался весьма умеренным образом, волнуя только
весьма небольшое число людей, из числа занимающихся литературой, и ни
разу не высказываясь в выражениях, обидных для той и другой стороны».
Даже явно полемизируя с Дружининым по поводу «Очерков крестьянского
быта» Писемского, Чернышевский своего противника не раскрыл, хотя совре
менникам было ясно, о ком идет речь. «Черн(ышевский) отделал отлично
Дружинина, не называя его по имени — умно и дельно»1,— пишет В. Боткину
И. Панаев. Д. Григорович сообщает уже самому И. Панаеву: «Пришел я в пол
ное восхищение от статьи Ник(олая Га6рилов)ича о Писемском или, вернее,
о статье Дружинина по поводу Писемского*1
2.
Известно, что современники пытались угадать за образом Базарова молодых
деятелей обновленного некрасовского журнала, особенно Добролюбова. Воз
можно, именно Дружинина более всего имел в виду сам Тургенев, набрасывая
своего Павла Петровича.
Дружинин корчит европейца.
Как ошибается, бедняк!
Он труп российского гвардейца,
Одетый в английский пиджак3.
1 Тургенев и круг «Современника». М.; Л., 1930. С. 417.
2 Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1969 год. Л.,
1971. С. 84.
3 Т у р г е н е в И. С. Поли. собр. соч. и писем: В 28 т. М.; Л., 1964.
Т. 8. С. 349.
7
Это написали не демократические сатирики, .не боевые эпиграммисты
«Свистка» или «Искры». Это написал «свой» человек, Иван Сергеевич Тургенев.
А уже родство биографий героя тургеневского романа, Кирсанова-сТаршего,
и героя тургеневской эпиграммы прямо бросается в глаза.
Первым и единственным учебным заведением, в котором Дружинин
получил образование, был аристократический Пажеский корпус, за которым
последовала лейб-гвардия. Все это был уже накатанный путь: по нему прошли
два старших брата. Но был и другой, по которому пошел близкий полковой
товарищ Дружинина, ушедший вскоре после начала службы в отставку
и полностью отдавшийся искусству,— будущий знаменитый художник Павел
Андреевич Федотов. Может быть, как раз Федотов более всего и способ
ствовал дружининскому самоопределению. Во всяком случае на всю жизнь
Федотов остался для Дружинина примером редкого художнического служения
и самоотверженности. «Эта жизнь, вся отданная высокому и прекрасному,
лучше всех творений Федотова»1,— писал в мемуарах Дружинин. Дело у Дру
жинина, впрочем, как и у Федотова, обошлось без резких противостояний
обществу, без драматического разрыва привычных связей. Будучи любим
в своем Финляндском полку, Дружинин и в отставке остался до сентимен
тальности верен памяти военных друзей и полковым традициям. Тем не менее
уход его из гвардии в писательство был безоговорочным, а самоопределение
в самом писательстве совершилось и рано и быстро.
Поступив в гвардию девятнадцатилетним юношей, Дружинин уже в 21 год
уходит из полка, хотя и продолжает служить до 1861 года в канцелярии
военного министерства, после чего занимается уже только литературой. Сами
эти занятия, предваренные, правда, школьными пописываниями, начались
блестяще. Двадцатитрехлетний бывший паж сразу написал повесть, прико
вавшую всеобщее внимание. «Не было того семейства,— свидетельствует
мемуарист,— где бы матери и дочки не засыпали с этой повестью в руках, не
старались всеми путями и средствами собрать справки, кто такой этот симпа
тичный адвокат и защитник всякой увлекшейся неосторожной девушки
и женщины. Каждая дама того времени считала за счастье увидеть Дружинина,
хотя украдкой взглянуть на этого милого человека, доброго адвоката женского
сердца, а познакомиться с ним, говорить с автором «Полиньки Сакс» для
каждой молодой дамы и девицы было верхом блаженства»*2.
В конце 40-х годов, в пору борьбы за всеобщую эмансипацию в Дружи
нине — авторе «Полиньки Сакс» и увидели прежде всего эмансипатора,
«адвоката женского сердца». Между тем содержание повести было глубже
и драматичнее. Белинский недаром сравнивал Дружинина с Герценом и по
поводу уже другой повести Дружинина заявил: «А какую Дружинин Написал
повесть новую — чудо! 30 лет разницы от «Полиньки Сакс»! Он будет для
женщин то же, что Герцен для мужчин»3. Дело в том, что хотя эта новая
' Д р у ж и н и н А. В. Т. 7. С. 669.
2 С т а р ч е в с к и й А. В. А. В. Дружинин. Из воспоминаний старого
журналиста / / Наблюдатель. 1885. № 4. С. 115.
3 Б е л и н с к и й В. Г. Поли. собр. соч.: В 13 т. М., 1956. Т. 12. С. 467.
дружининская повесть называлась «Рассказ Алексея Дмитриевича», основной
героиней и здесь, как и в «Полиньке Сакс», являлась женщина, и вся
история объяснялась особенностями женской психологии.
Герои Герцена и герои Дружинина, стремясь к разным, но неизменно
человечным решениям коллизии, готовят те решения, к которым позднее придут
и герои Чернышевского: ведь все они не только ищут «кто прав?» или
«кто виноват?», но и по-своему и по-новому решают в сфере личных отношений
«что делать?».
Таким образом, Дружинин начал как бесспорно крупный литератор.
Этому способствовало, конечно, и то обстоятельство, что он начал в «крупное»
время и еще в «школе» Белинского: «Полинька Сакс» напечатана была
в «Современнике». В то же время здесь сказалась способность Дружинина
очень точно подчиняться ритму времени. Не то чтобы в сороковые годы он
прямо выражал идеи времени, но сороковые годы явно поддерживали его
высокий творческий тонус, помогали реализовать пусть не могучий, но доста
точно внушительный внутренний потенциал. Резкий перепад эпох от подъема
сороковых к «мрачному семилетию» 1848— 1855 годов ярко выразился
в литературной судьбе Дружинина. «Уныние,— писал в воспоминаниях
о Дружинине М. Логинов,— овладело всею пишущею братиею. В таких об
стоятельствах Дружинин, застигнутый бурею при самом начале своего ли
тературного сотрудничества, оказался драгоценнейшим сотрудником «Совре
менника» '.
Он продолжал писать и в этих условиях, то есть именно в этих-то
условиях и стал одним из самых значительных литературных деятелей,
деятелей бездеятельности. Что же это была за бездеятельная деятельность?
Бездеятельная, конечно, в смысле отсутствия того ясно выраженного об
щественного пафоса, с которым так привычно объединяется для нас имя
русского литератора. Довольно многочисленные произведения Дружинина ста
новятся все более бессодержательным беллетристическим чтивом, в котором
обыграны те или иные мотивы из жизни света. Фельетон «Сентиментальное
путешествие Ивана Чернокнижникова по Петербургским дачам» как бы скон
центрировал в себе многие особенности Дружинина-писателя этой поры: ба
нальность развлекательных водевильных сюжетцев и плоское их изложение
с претензиями на юмор при полном его отсутствии — чем-чем, но юмором
Дружинин не владел. Практика Дружинина-писателя в большой мере соот
ветствовала тогда практике Дружинина-критика.
Сам Дружинин четко и всесторонне определил свою позицию: «Литератор,
умеющий держаться вдали от мизерного ратоборства, довольно обеспеченный
для того, чтоб не зависеть от того или другого издания, довольно ленивый
для того, чтобы не терять хладнокровия вследствие книжного спора, поне
воле, от избытка самодовольствия чувствует желание поддразнивать людей
с задорным самолюбием и завистливым настроением духа. Ему так и хочется
подшутить над одним спорщиком, выслушать доводы другого и зевнуть при1
1Дру ж инин
А. В. Т. 7. С. 10.
9
их окончании, объявив третьему, что он не понимает его поступков, и, затронув
каждого, укрыться в свою неприступную позицию»1.
Сам Дружинин, впрочем, ничуть не заблуждался относительно истинного
характера своей литературно-критической работы. «Что касается «Писем ино
городнего подписчика», то Вы к ним слишком снисходительны,— пишет
он, вероятно не без некоторого кокетства, одной своей корреспондентке,—
этот сброд парадоксов, писанный под влиянием дурной или хорошей минуты,
склеенный скептическими выходками и дешевой эрудицией, заслуживает
столько же веры, как болтовня человека в гостиной, где нужно болтать во
что бы то ни стало»*2.
Индифферентизм оказался тем мироощущением, которое в эту пору полу
чило, кажется, наиболее благоприятные условия для своего существования,
проявления, даже успеха: и вполне культурно, и отнюдь не подло, и никак
не реакционно, и достаточно безопасно. Место страстных боевых обозрений
Белинского в «Современнике» заняли обзоры Дружинина «Письма иногород
него подписчика о русской журналистике» вполне в духе комильфо: легко,
иронично, шутливо, если и полемично (по отношению к тем же славяно
филам), то опять-таки в рамках «хорошего» тона, «честного рыцарства».
Правда, и в это время Дружинин оказал русской культуре немалую
услугу. Может быть, как раз недостаток в серьезной отечественной литературе
(отметим, что сам Некрасов тогда же писал прозу не очень далеко ушедшую
от дружининской: «Три страны света», «Мертвое озеро») и заставил Дружини
на и журнал «Современник» в целом обратиться к литературе иностранной.
Русская мысль часто искала на Западе свое. Но в данном случае это
уже было не то страстное увлечение Байроном, которое пережили наши
20-е годы, и не те напряженные философские штудии на немецкой почве,
что отличали русские годы 30-е, и не те поиски ответов на социальные
запросы жизни, которые искали у французов только что отшумевшие 40-е. Дру
жинина не случайно называли отцом русской англистики. Это было очень
основательное и очень разнообразное освоение английской литературы: и сов
ременной и классической, которое включало и переводы из Шекспира, широко
комментированные на основе солидных источников, и обзоры текущей англий
ской словесности, и обширные монографические работы, правда, носившие
компилятивный, чего Дружинин и не скрывал, характер: о Краббе, Вальтере
Скотте, Шеридане, Гольдсмите. Такая литературная работа не была, конечно,
выражением насущных потребностей жизни общества, но в пору литератур
ного безвременья это была во всяком случае демонстрация литературной
культуры и значительности.
Что же касается собственно Дружинина, то в обращении к английской
традиции, особенно консервативной, проявился и его уже внутренний личный
интерес. Прекрасно зная немецкий и французский языки и, соответственно,
’ Д р у ж и н и н А. В. Т. 6. С. 410.
2
А х м а т о в а Е. Н. Знакомство с А. В. Дружининым / / Русская мысль.
1891. № 12. Отд. II. С. 118.
10
немецкую и французскую литературы, Дружинин писал почти исключительно
об англичанах. Именно в британской словесности позднее увидел Дружинин
реакцию на крайности того, что он называл неогерманской и неофранцузской
дидактикой: теоретические воззрения Мишле й Луи Блана, творчество Жорж
Санд и Георга Гервега. Всему его мироощущению, стилю, облику импонировала
культура, отмеченная солидностью и сдержанностью, особенно если сдержан
ность эта переходила уже и в некоторое холодноватое равнодушие, оказы
валась своеобразным дендизмом. «Недаром,— отмечал в речи, посвященной
памяти Дружинина, Тургенев,— симпатии Дружинина влекли его к английской
литературе, к английской жизни вообще: в этом мире, где бы он, вероятно,
занял место ториев, он находил вполне развитыми и исторически оправ
данными те начала, которые жили в нем самом: признание человеческой
личности рядом с уважением законов и даже преданий, порядок и свободу,
взаимно поддерживающие и обеспечивающие друг друга, благоразумную уме
ренность и неослабное постоянство предприятий»1.
Нетрудно видеть, что все эти мемориально-уважительные слова отчетливо
рисуют образ консерватора. Хотя консерватизм Дружинина был особым, он
не реализовывался, ни в какой четкой и защищаемой общественно-политиче
ской программе.
Позиция Дружинина — позиция общественного индифферентизма, конеч
но, была общественно обусловлена и несла общественное содержание, но она
не заключала никакого плана действий, никакой программы, если не считать
программой ее самое. Потому-то когда в бурном конце пятидесятых годов
Дружинину предоставилась возможность возглавить «Библиотеку для чтения»,
то журнал, вопреки возлагавшимся на него надеждам и многим благоприятным
обстоятельствам, включая и поддержку на первых этапах «Современника»
(Некрасов и Панаев даже были объявлены в числе сотрудников «Библиотеки
для чтения»), не только не процвел, но завял окончательно. Это в отличие
от таких боевых, напористых «программных» журналов, как, например,
«Современник», или, с другой стороны, «Русский вестник*. «По мере сил
и способностей, проводя критические теории, нам кажущиеся неопровержи
мыми,— писал Дружинин,— мы не намерены в критике журнала нашего
установить один только наш голос, одни только убеждения, нам кажущиеся
истинными... Мы будем проверять оценки и приговоры критики, нам пред
шествовавшей, с полной независимостью воззрения, мы станем обсуживать
с нашей неторопливой точки зрения все новые идеи по части критики,
имеющие возникнуть как в русской, так и в иноземной словесности»*2. По
существу, это был отказ от определенной позиции, к тому же «кажущиеся
неопровержимыми» убеждения окажутся опровергаемыми и даже в собствен
ных, как мы увидим, статьях Дружинина. «Неторопливая точка зрения»
успеха в «торопливое» время второй половины 50-х годов не имела и иметь
не могла.
' Т у р г е н е в И. С. Поли. собр. соч. и писем. Т. 15. С. 46.
2 Д р у ж и н и н А. В. Т. 7. С. 240— 241.
11
«Он,— пишет Чернышевский Некрасову,— будет в « Библиотеке ) для
чтения» защищать свободное творчество и беспощадно разить таких безумцев,
как я... Тем не менее я питаю к нему самую нежную дружбу, и стрелы его,
конечно, не так остры, чтобы возбуждать во мне потребность ответа» «Нежная
дружба» объясняется, очевидно, многими действительно привлекательными
личными качествами Дружинина, щепетильно точного в обязательствах, ред
костно деликатного в обращении с людьми, надежного и верного в дружестве.
Отсутствие «потребности ответа», видимо, связано с тем, что Чернышевский
склонен был считать Дружинина в общественных противостояниях слабым
и потому сравнительно не очень опасным противником.
Тем не менее именно «торопливое» время, новый общественный подъем
вызвал к новой жизни литературное дарование Дружинина, а реализовалось
оно прежде всего в сфере литературно-критической деятельности, и больше
всего начиная с 1855 года. Именно с этого времени и на протяжении пяти лет
появляются обширные собственно критические его статьи. Они обращены
к разнообразным явлениям русской литературы.
Дружинин не оставил, очевидно, потому, что, в сущности, и не имел,
развернутой эстетической теории, хотя определенные теоретические предпо
сылки у его критики, конечно, были. Он формулировал два теоретических
представления об искусстве, одно из которых назвал артистическим, другое —
дидактическим. Но это не было отвлеченное теоретизирование.
Когда Чернышевский опубликовал свою статью «Очерки гоголевского
периода русской литературы», выяснилось, что речь идет не столько о лите
ратуре в собственном смысле, сколько о критике, и особенно о критике
Белинского. Потому-то статья — ответ Чернышевскому, хотя фамилии оппо
нентов ни с той ни с другой стороны опять-таки не назывались, и была
Дружининым озаглавлена «Критика гоголевского периода русской литературы
и наши к ней отношения». Такие слова Чернышевского, как: «девять лет,
прошедшие после смерти Белинского, были бесплодны для истории критики» —
или: «в критике не нашлось людей, способных продолжать начатое им»,
Дружинин, занявший место Белинского в «Современнике», и прямо должен
был принять на свой счет. Но, конечно, Чернышевского занимали не личные
выпады, он стремился прежде всего выбить теоретические опоры из-под
«чистого» искусства и его критики. «Во всех отраслях человеческой деятель
ности,— пишет он,— только те направления достигают блестящего развития,
которые находятся в живой связи с потребностями общества. Странным исклю
чением из общего закона была бы литература, если бы могла производить
что-нибудь замечательное, отрешаясь от жизни... Как и всякая другая достой
ная внимания умственная или нравственная деятельность, литература по
самой натуре не может не быть выразительницею его идей»1
2.
В противоположность этому Дружинин формулировал принципы «чистого»
искусства в таком предельно обнаженном виде, в каком он не делал этого
1Чернышевский
С. 327— 328.
2Чернышевский
Н. Г. Поли. собр. соч.: В 15 т. М., 1949. Т. 14.
Н. Г. Поли. собр. соч. Т. 3. С. 299— 302.
ни до, ни после статьи о критике гоголевского периода. «Твердо веруя,
что интересы минуты скоропреходящи, что человечество, изменяясь непре
станно, не изменяется только в одних идеях вечной красоты, добра и правды,
он (поэт.— Н. С.) в бескорыстном служении этим идеям видит свой вечный
якорь... Он изображает людей какими их видит, не предписывая им исправ
ляться, он не дает уроков обществу, или если дает их, то бессознательно.
Он живет среди своего возвышенного мира и сходит на землю как когда-то
сходили на нее олимпийцы, твердо помня, что у него есть свой дом на
высоком Олимпе».
Правда, Дружинин оговорился: «Мы нарочно изображаем поэта, про
никнутого крайней артистической теорией, так, как привыкли его изображать
противники этой теории». Тем не менее он подтвердил, что опирается эта
теория на умозрения, по его убеждению, «неопровержимые»1. Дидактические
же поэты, как полагал критик, «желают прямо действовать на современный
быт, современные нравы и современного человека. Они хотят петь, поучая,
и часто достигают своей цели, но песнь их, выигрывая в поучительном
отношении, не может не терять многого в отношении вечного искусства».
В русской литературе два эти направления определялись Дружининым
как пушкинское и гоголевское. При этом имелись в виду даже не собственно
Пушкин и Гоголь, а наследовавшие им писатели. Ненормальному положению,
к которому привело неумеренное, как считал Дружинин, подражание Гоголю,
он противопоставлял пушкинские заветы.
Позднее сам Дружинин с полной отчетливостью указал на земные и со
циально-политические корни некоторых своих высоких и литературно-худо
жественных суждений, в частности, суждений о чрезмерной изнуренности
русской литературы от преобладания в ней сатиры: «Общество, вступившее
на такую широкую стезю плодотворных реформ,— словесность, оживленная
гласностью и серьезным обсуждением важных вопросов, полагают естествен
ный предел сатире и возвращают поэзии всю ее независимость от интересов
случайных... Общество настолько созрело, что от беллетристики и поэзии ждет
одних умственных наслаждений, интересы же свои представило людям науки
и просвещенным администраторам»*2. Особенно хороши здесь «просвещенные
администраторы», право, кажущиеся, несмотря на прямое в данном случае
и недвусмысленное значение, пришедшими из какой-нибудь щедринской са
тиры.
Многих послегоголевских писателей Дружинин не уставал называть
дидактиками, сатириками, даже сентименталистами, каждый раз подчеркивая
их тенденциозность, отсутствие подлинно творческой свободы, слуйсение ин
тересам минуты, не упуская малейшей возможности указать на неудачи
и просчеты. Стоит сказать, что в насмешках над мелким обличительством,
внешним следованием творческим особенностям Гоголя, голой тенденциоз
ностью и наивной назидательностью Дружинин был не только прав, но
' Д р у ж и н и н А. В. Т. 7. С. 214.
2 Т а м ж е. С. 26.
13
позднее решительно сошелся с издевавшимся над такой литературой Добро
любовым, что, между прочим, не преминул отметить: «В «Современнике»,
которого, конечно, никто не упрекнет в недостатке сочувствия к сатирическому
элементу поэзии, уже высказано несколько дельных мыслей о преувеличении
значения сатиры в нашей словесности. Лицам, которые в наше время еще
способны думать, что общество наше чрезмерно обязано русским сатирикам
и юмористам,— мы советуем прочесть указанную рецензию,— в ней найдут
они спокойное и беспристрастное опровержение преувеличений, к которым
нас на этот счет приучили*1. Однако, говоря вроде бы об одном, критики
имели в виду разное. Добролюбов жаждал подлинных обличений, а не мелкого
обличительства, Дружинину и самое обличительство казалось чрезмерным.
Добролюбов ждал, «когда же придет настоящий день?», вкладывая в самое
название своей статьи нарочитую аллегорию. Дружинин же с явной тревогой
ожидал, что настоящий день уйдет, понимая слово «настоящий» в самом
прямом его значении.
«Если мы,— пишет Дружинин Боткину в письме от 19 августа 1855 го
да,— не станем им (то есть подобным Чернышевскому людям.— Н. С.) про
тиводействовать, они наделают глупостей, повредят литературе, и, желая
поучать общество, нагонят на нас гонение и заставят нас лишиться того
уголка на солнце, который мы добыли потом и кровью»1
2.
Но что же тогда внес Дружинин в русскую критику и чем все же
интересны нам сегодня его статьи?
Талантливый критик, истинный знаток и образованнейший ценитель
искусства, Дружинин почти никогда не ошибался в оценке подлинности
тех или иных произведений. Иное дело — как он их истолковывал.
Прежде всего следует отметить большую противоречивость многих суж
дений критика. Мы уже видели, в какой категоричной форме в статье «О кри
тике гоголевского периода в русской литературе» утверждал Дружинин
«чистое искусство», как искусство олимпийской отрешенности. А вот если
не иное, то очень корректирующее суждение: «Во всей истории европейской
литературы, древней и новой, не бывало, нет и не будет истинных поэтов,
отрешенных от мира с его интересами*3. Естественно, что абсолютным примером
служения «чистому искусству» многократно провозглашался им Гете. А вот
что пишет Дружинин даже об антологических его вещах: «Нам кажется,
что самостоятельности Гете вредила во многих его произведениях из древней
жизни излишняя бесстрастность*.
Можно в произведениях Дружинина, правда ранних, найти и еще более
категоричные суждения: «В Германии существовал и по всей вероятности и ны
не существует гибельный предрассудок, прямо истекший из хитросплетений
теории: «Искусство должно иметь одну цель — искусство*. Всякий поэт, по
мнению восторженных любителей муз, должен быть необходимо освобожден,
избавлен от всех хлопот и мелочей положительной жизни и гордо идти по
1 Д р у ж и н и н А. В. Т. 7. С. 480.
2 Письма к Дружинину. М. 1948. С. 41.
3 Д р у ж и н и н А. В. Т. 7. С. 186.
14
стезе, обозначенной гением, признавая за постыдную слабость всякую заботу
о деньгах, будущности своих детей и пропитании семейства. Все эти интересы,
священные для человека, получили презрительное наименование грязи, фили
стерства и жизненной прозы. Понятые людьми ограниченными, они делают
их смешными...»1
Защищая теорию артистического искусства, Дружинин писал: «Руково
дясь ею, поэт, подобно поэту, воспетому Пушкиным, признает себя созданным
не для житейского волнения, но для молитв, сладких звуков и вдохновенья».
Конечно, можно было бы указать на то, что и у Дружинина «чистый»
поэт руководится «теориею», но дело в конце концов не в таком нарушении
логики. Самое .интересное то, что здесь возникает образ именно пушкинского
поэта. Возникает не случайно. Не случайна попытка опереться не на поэтов
так называемого «чистого искусства», а на Пушкина как на бесспорный,
с точки зрения Дружинина, аргумент, как на самый убеждающий пример
«чистого» художественного творчества.
Когда в 1855 году вышло Собрание сочинений Пушкина, подготов
ленное П. В. Анненковым и включавшее материалы для его биографии, сам
поэт во многом по-новому предстал для русского общества, с небывалой до
того широтой раскрывалось и его творчество.
Значение Пушкина, исторически обусловленное и в исторические рамки
заключенное, все более начинало открываться в своей безусловности и аб
солютности. Издание вызвало громадный интерес и многочисленные жур
нальные отклики. Высоко оценили значение Пушкина Чернышевский и Доб
ролюбов. «Он,— писал Чернышевский,— научил публику любить и уважать
литературу, возбудил сильный интерес к ней в обществе, научил литератора
писать о том, что занимательно и полезно для русских читателей»1
2. «Значение
Пушкина,— подтверждал Добролюбов,— огромно не только в истории русской
литературы, но и в истории русского просвещения»3.
Как видим, статьи Чернышевского и Добролюбова о Пушкине отличаются
не отсутствием историзма, в чем их иной раз упрекают. Собственно историческое
значение Пушкина они как раз понимали и высоко ценили. В то же время
для них характерна известная недооценка «абсолютности» Пушкина, непре
ходящего значения его поэзии. А это, естественно, сужало сами исторические
определения. «Как поэт известного времени и народа, он должен был при
надлежать своему времени, своему народу,— заявлял Добролюбов,— он не
был из числа тех титанических натур, которые, сознав свое разумное пре
восходство, становятся над толпою...»4. «Мы считаем несправедливым мнение
тех, которые предполагают, что Пушкин мог еще впоследствии явиться нам
в новом, еще невиданном свете, с плодами нового самобытного развития...
Он мог подарить нам много новых высокохудожественных произведений,
1 Д р у ж и н и н А. В. T. 1. С. 384.
2 Ч е р н ы ш е в с к и й Н. Г. Поли. собр. соч. Т. 3. С. 317.
3 Д о б р о л ю б о в Н. А. Собр. соч.: В 9 т. М.; Л., 1961. T. 1. С. 295.
4 Т а м ж е. С. 297— 298.
15
но в характере его поэзии нельзя уже было предвидеть нового, высшего
развития»1.
Потому-то чуть позднее, рецензируя книгу А. Милюкова «Очерк истории
русской поэзии», Добролюбов присоединился к его оценке Пушкина: «Г. Милю
ков справедливо говорит: «Общество скоро поняло, что любимый поэт оставил
его, что народные радости и печали не находят уже в нем горячего сочувствия
и даже встречают холодное презрение. Тогда публика, в свою очередь, по
невольному инстинкту, оставила поэта... Он видел, как разорвалась та симпа
тическая связь, которая соединяла его с обществом, и начал с лихорадочным
беспокойством бросаться во все отрасли литературы: в историю, роман, жур
налистику, отыскивая какие-нибудь струны, которые связали бы его с пуб
ликою. Но ничто не помогало, и смерть избавила его от печальной необходимо
сти видеть себя живым мертвецом посреди того общества, которое прежде
рукоплескало каждому его слову»1
2.
Именно эта тирада Милюкова вызвала у Дружинина, тоже рецензиро
вавшего его «Очерк истории русской поэзии», вопль негодования: «И на такой
странный, вопиющий, полный неблагодарности приговор вы решаетесь в про
тивность вами же высказанным похвалам пушкинской поэзии... Мы слишком
много обязаны этому мертвецу, обязаны ему, моящт быть, более чем комунибудь из людей, живущих и процветающих на свете... Жизнь его была так же
благородна и безукоризненна, как его поэзия, и, может быть, сотни лет
пройдут, покуда на Руси появится другая личность и другая поэзия, подобные
пушкинским. Если вы наклонны к дидактике и прямой социальной пользе,
то и тут вы должны преклониться пред заслугами Пушкина... Поколения,
еще не родившиеся, будут иметь в Пушкине учителя и пророка, истолко
вателя родной русской поэзии, утешителя в скорбные минуты, вдохновителя
на все доброе и благое в жизни. И такого поэта вам угодно назвать мертвецом
в отношении к живому и движущемуся времени! Может быть, он и мертвец,
но пусть бог, для блага и величия России, посылает ей хоть одного такого
мертвеца на столетие»3.
Конечно, для того, чтобы, с другой стороны, понять некоторые, на первый
взгляд, странно для нас звучащие сейчас характеристики Добролюбова, нужно
учесть, что самое главное для Добролюбова, когда он пишет даже о Пушкине, не
сам Пушкин, то есть Пушкин определяется (например, в статье «О степени
участия народности в развитии русской литературы») не из себя самого,
а с позиции революционно-демократического принципа народности в условиях
нарастающего общественного противостояния. Естественно, Добролюбова ни
чуть не занимает безусловное значение Пушкина в глобальных перспективах
развития национального и тем более мирового искусства. О последнем он
лишь вслед за Милюковым замечает: «Натура неглубокая, но живая, легкая,
увлекающаяся, и притом вследствие недостатка прочного образования, увле
кающаяся более внешностью, Пушкин не был вовсе похож на Байрона».
1 Д о б р о л ю б о в Н. А. Собр. соч. T. 1. С. 300.
2 Т а м ж е. Т. 2. С. 262.
3 Д р у ж и н и н А. В. Т. 7. С. 485, 487.
16
Сила этой одной из самых сильных статей Добролюбова в другом, в утвержде
нии революционно-демократического понимания народности.
Дружинин же подходит к Пушкину как раз с позиций «абсолютных»
начал искусства, «вечных» его принципов, и естественно, что для него во
многом открывается такой сверхисторический смысл пушкинского творчества,
который выступает уже далеко за рамки своего времени. «Дарования,—
писал в письме от 16 октября 1855 года Некрасов,— всегда разделялись
и будут разделяться на два рода: одни колоссы, рисующие человека так,
что рисунок делается понятен и удивителен каждому без отношения к месту
и времени (таковы Шекспир, пожалуй, отчасти наш Пушкин)»1. Вот почему,
не принимая никакого «искусства для искусства», Некрасов горячо принял
общую дружининскую оценку Пушкина как вечного непреходящего явления
искусства. В письме к самому Дружинину он писал: «Я ужасно жалел,
что эти статьи не попали в «Современник»,— они могли бы быть в нем
и при статьях Чернышевского, которые перед ними, правда, сильно бы по
тускнели»1
2.
Примечательно это стремление Некрасова к совмещению во взгляде на
Пушкина двух точек зрения: Чернышевского и Дружинина («могли бы быть
и при статьях Чернышевского»). Тогда же уже печатно в «Заметках о журналах
за июль месяц 1855 года» Некрасов дал пушкинским статьям Дружинина
такую характеристику: «В «Библиотеке для чтения» мы считаем также
долгом указать на помещенные недавно три статьи под названием «А. С. Пуш
кин и последнее издание его сочинений», чтоб иной читатель не пренебрег их
прочтением. Вот статьи, каких мы желали бы как можно более, вот какова
должна быть русская критика! Умно, благородно, верно, светло и горячо! —
Это не покажется удивительным, если мы скажем, что автор статей — один
из даровитых русских писателей г. Дружинин, но и у этого писателя немного
найдется произведений, которые удались бы так цельно, от которых веяло бы
такой прекрасной любовью к родному слову, к искусству! Советуем прочесть
эти прекрасные статьи каждому, кто еще не прочел и х »3.
Именно понимание всеохватной природы пушкинского дарования позволи
ло Дружинину почти в равной степени высоко оценить разные его стороны,
будь то поэзия, драматургия или проза, и все этапы творческого пути поэта,
будь то двадцатые годы или годы тридцатые. А понимание творчества Пушкина
как безусловного, то есть не заключенного только в свою эпоху и не ограни
ченного рамками только своей национальности, позволили Дружинину, по су
ти, впервые в русской критике приступить к разговору о мировом значении
Пушкина. Отличное знание Дружининым европейской литературы вполне
определило его компетентность и убедительность. Этот разговор еще далеко не
приобрел тогда всеобъемлющего характера, но начался он именно с Дружинина.
Вот отдельные оценки такого рода. Интересна не столько их, так сказать,
эмоционально-комплиментарная сторона, сколько масштаб и разнообразие
1 Н е к р а с о в Н. А. Поли. собр. соч. Т. 10. С. 247.
2 Т а м ж е. С. 230.
3 Н е к р а с о в Н. А. Поли. собр. соч. Т. 9. С. 291.
2 2073
17
привлекаемых для сравнения явлений. «...Мы можем с полной уверенностью
сказать, что, по сочинению своих повествовательных вещей, Пушкин пре
восходил и Байрона, и Мура, и Ламартина, и Крабба, и Вордсворта, и Колриджа, и Гейне»1. «Кроме Гете и Мильтона с Шекспиром мы не знаем поэтов,
которых белый стих мог бы идти рядом с бесподобным стихом, которым
мы не можем достаточно надивиться, читая «Русалку» Пушкина»*2. «Под
«Медным всадником» и одновременными с ним произведениями — величай
ший поэт всех времен и народов, без стыда, может подписать свое имя»3.
При этом Дружинин не только не впал в космополитические отвлеченности,
но увидел в Пушкине воплощение лучших качеств русского национального
характера, «русской народности* : «У всякого истинно русского человека,
а Пушкин был чисто русским человеком, находится в душе одна чисто
народная и возвышенная черта, заключающаяся в той святой деликатности
духа, которая делает все наши сильные ощущения столь немногоречивыми,
сдержанными и как будто робкими. За эту черту нашего характера, вслед
ствие которой русский человек молча совершает свои подвиги, молча любит
и даже молча ненавидит своих врагов молчаливой ненавистью, иноземцы,
не понимающие толка в людях, зовут нас холодным народом. Сказанной
чертой Пушкин обладал в высшей степени. Доказательства? Много ли мы
знаем о женщинах, нравившихся Пушкину в юности? Есть ли хотя тень
нескромности в его задушевных песнях вроде «Заклинания» или «Для берегов
отчизны дальней»?4. В способности не потеряться «в туманных областях
критики», под которыми Дружинин разумел, конечно, прежде всего немецкую
философско-эстетическую мысль, так властно вошедшую в русскую интеллек
туальную жизнь с конца 20-х годов, он опять-таки увидел «прямой русский
ум» Пушкина. Наконец, трудно у Дружинина не рассмотреть некоторые
зерна, которые прорастут через четверть века в знаменитой пушкинской
речи Достоевского. Он даже обратится для примера почти к тем же произ
ведениям Пушкина: «...в них нет так хвалимой непосредственности, в них
даже не имеется народности, но, может быть, есть нечто высшее. Прекрасно
быть поэтом своей земли и своего края, но что может помешать человеку
громадного дарования петь для всего света, переноситься в края и эпохи,
почему-либо кажущиеся ему поэтическими?*5.
Правда, здесьДружинину, сравнительно с Достоевским, явно изменяет
диалектика понимания «мирового» как только в «национальном» и «народном»
и проявляющегося, но диалектика ему, как мы увидим, нередко изменяла. Это
касалось не только «мирового» и «народного», но, может быть, еще больше
таких постоянно у него, кстати сказать, возникающих понятий, как «вечное»
и «временное». Их он чаще всего решительно противопоставлял, не желая
видеть, как само вечное почерпается во временном, как завтрашнее находит
' Д р у ж и н и н А. В. Т. 7. С. 65.
2 Т а м ж е. С. 78.
3 Т а м ж е. С. 72.
4 Т а м ж е. С. 47.
5 Т а м ж е. С. 57.
18
себя в сегодняшнем, как безусловное вырастает из относительного. Если он
и говорит о возможности соотнесения «вечного» и «временного», то оно чаще
всего представляется как противоестественное смешение: «К таким стран
ностям, вредным для искусства, ведет самый принцип литературной дидак
тики, допускающий, даже поощряющий смешения временного с вечным, науч
ного с поэтическим, художественного с наставительным»1.
Потому-то Дружинин почти совершенно не сумел оценить тех усилий
по созданию журнала, которые предпринял Пушкин и которые, пожалуй, не
вполне оценены до сих пор. Он даже пошел назад от тех оценок журнальной
деятельности Пушкина, что дал в своих «Материалах» П. Анненков: «Не
вернее ли будет предположить, что наш великий поэт, вступая в свой величай
ший период творчества, не мог с любовью заниматься журнальным делом,
что он не имел дара группировать вокруг молодые таланты, что он утратил
охоту к журнальным словопрениям и что в Александре Сергеевиче развиваю
щийся богатырь поэзии убил скромного, но неутомимого журналиста?»1
2. Все
это вопреки очевидным фактам о человеке, который журнальной деятель
ностью начал заниматься «с любовью», как раз вступив «в свой величайший
период творчества», который сразу привлек Гоголя, напечатал Тютчева и, как
мы знаем, обратился к Белинскому.
Интересно, однако, наблюдать, что в процессе творческого общения «кри
тик — поэт» не столько критик Дружинин подчиняет поэта Пушкина своим
представлениям, сколько поэт заставляет перестраиваться своего критика
и интерпретатора. Такое русская литература, и даже в еще более острых
формах, знает. Достаточно вспомнить, как на переломе от тридцатых годов
к сороковым Белинский еще пытается истолковать лермонтовское творчество,
и прежде всего, конечно, его роман, в духе своих примирительных взглядов,
как затем буквально с головой отдается могучей и мятежной лермонтовской
стихии и как, ломая логику статьи, но вполне следуя логике своего внутрен
него развития, приходит к выводам, прямо противоположным сравнительно
с первоначальными.
Когда Дружинин видит в статье «Критика гоголевского периода русской
литературы» эстетическую, да во многом и политическую, полемику с Чер
нышевским по вопросу о пушкинском и гоголевском направлениях, он, по
сути отвлекаясь от Пушкина, рисует прежде всего образ холодного олим
пийца. Пушкин здесь не предмет анализа и изучения, а во многом условный,
хотя, конечно, и не случайный аргумент.
А вот что писал Дружинин об «олимпийце» Пушкине, о Пушкине ан
тидидактике, о Пушкине как воплощении начал «артистической» формы в своей
статье «Пушкин и последнее издание его сочинений»: «В дидактическом
(курсив мой.— Н. С.) своем влиянии на русскую публику он соединял в себе
Карамзина с Жуковским, подобно второму действуя через прямое влияние
1 Д р у ж и н и н А. В. Т. 7. С. 228.
2 Т а м ж е. С. 70.
19
примера и, по методе Карамзина, входя в более прямое соотношение со своим
читателем»1.
Во всех этих противоречивых оценках выразились не только особенности
эстетики Дружинина, но и самой русской литературы. «Литература у нас
пока сосредоточивает почти всю умственную жизнь народа, и потому прямо
на ней лежит долг заниматься и такими интересами, которые в других
странах перешли уже, так сказать, в специальные заведования других направ
лений умственной деятельности»1
2. Это писал Чернышевский.
«Все почти великие деятели русской словесности были не простыми
певцами, но вместе с тем учителями своих читателей, принимая слово «учи
тель* в его весьма прозаическом смысле. Иначе и быть не может в обществе,
еще юном, еще недавно призванном к образованию... «Петь подобно птице»,
о которой говорит бард у Гете, можно только посреди народа, изнеженного
давним образованием, немного одряхлевшего и нуждающегося в одном лишь
умственном развлечении. Там, где масса избранных читателей, из учености
своей, сама способна давать советы поэту — поэт может мыслить только
о своем таланте, приноравливать его к требованиям строгих ценителей, не
уклоняясь в сторону от пути, им обусловленного. У нас в России великие
писатели всегда стояли впереди своих читателей, сами образовывая общество...
Им не приходилось петь для самих себя и уединяться вдаль от русского
народа, к вершинам Геликона. Пушкин в этом отношении остался, по самому
ходу вещей, совершенно верен системе своих предшественников»3.
Это пишет уже не Чернышевский, а Дружинин. Подлинный Пушкин
предстал перед ним отнюдь не только как образец и подтверждение «ар
тистической» теории. Не Гоголь и не Белинский, не Чернышевский и не
Некрасов, а Пушкин (I) заставил Дружинина (!) признать себя, Пушкина, не
поэтом-артистом лишь, но и поэтом-дидактиком, если уж воспользоваться
принятой самим критиком терминологией.
В Пушкине эти стороны были, так сказать, разрешены, не противореча
друг другу. Поэтому, когда Дружинин говорил о Пушкине или об уже к этому
времени все более определяющемся таланте Льва Толстого, он корректировал
самую терминологию и стоящие за ней понятия, предпочитая определению
«чистое» слово «свободное», «свободное искусство»: «Теория независимого
и свободного творчества... вовсе не исключает здравого и даже современного
поучения»4.
«Поэт с энергиею всегда будет иметь свой вес и свою цену, хотя бы
в общей сложности своего направления он грешил против самых важных
законов искусства... Не только поэт, поставивший своею целью одно свободное
служение чистому искусству, но и поэт-сатирик и поэт-дидактик будут полны
значения, если каждый из них пойдет по своей тропе с энергиею, про
1 Д р у ж и н и н А. В. Т. 7. С. 68.
2 Ч е р н ы ш е в с к и й Н. Г. Поли. собр. соч. Т. 3. С. 303.
3 Д р у ж и н и н А. В. Т. 7. С. 68.
4 Т а м ж е. С. 184.
20
которую сейчас говорили»1. В общем виде все это, конечно, ^ивершенно
справедливо. Сложнее, когда дело касалось практического применения этой
теории при оценке тех или иных явлений.
«Горе поэту,— патетически восклицал Дружинин в статье «Критика го
голевского периода»,— променявшему вечную цель на цель временную»*2. Но
поэзия-то, особенно с начала пятидесятых годов, все чаще давала обратные
примеры. Цели «временные» все больше теснят «вечную» тематику у самого
Тютчева. Тем не менее если на головы неудачливых поэтов-«дидактиков»
Дружининым часто метались громы и молнии, то неудачливые «поэты-ар
тисты» даже не упоминались, как если бы их вовсе не было. А ведь они,
служившие, казалось бы, безусловно «вечному», «чистому», «нетленному»
и т. д., были, и в количестве, может быть, даже превышавшем количество
«дидактиков».
Если даже при оценке Пушкина у Дружинина рождались определенные
противоречия, то тем более возникали они при оценке Гоголя. Характерно:
если Пушкин получил у Дружинина многократные развернутые характе
ристики, то Гоголь — лишь сжатые и попутные. То он объявлялся чистым
поэтом. «Гоголь,— писал Дружинин Боткину,— по моему мнению, есть ху
дожник чистый, только его последователи сделали из него какого-то страдальца
за наши пороки и нашего преобразователя»3. Откликаясь именно на это
письмо, Некрасов заявил Боткину: «Дружинин просто врет и врет безнадежно,
так что и говорить с ним об этих вещах бесполезно... верна одна только
теория: люби истину бескорыстно и страстно, больше всего и, между прочим,
больше самого себя, и служи ей, тогда все выйдет ладно; станешь ли служить
искусству — послужишь и обществу, и наоборот, станешь служить обществу —
послужишь и искусству... Эту теорию оправдали многие великие мира сего»4.
Хотя из этого не следовало, чтобы здесь не возникали новые, достаточно
драматические коллизии. Это явно проявилось в стихотворении Некрасова
«Поэт и гражданин». Вряд ли случайно это стихотворение развилось из
другого стихотворения «Русскому писателю», которое действительно носило
характер только прямой декларации. Новое же стихотворение из монолога
стало диалогом, из проповеди — исповедью. Дружинин недаром указал на
его «раздвоенность», хотя и напрасно увидел в этом слабость поэта. Сама
эта «раздвоенность» была чуткой реакцией поэзии на собственное положение.
И в случае с Некрасовым сама поэзия, само искусство заставляли Дру
жинина опровергать самого себя.
Он точно отмечал менее сильные стихи Некрасова (почти абсолютно,
кстати сказать, совпадая здесь с Чернышевским: например, в оценке «Псовой
охоты»). Но отнюдь не точно объяснял их слабость йреобладанием «дидак
тики». В других случаях, и неоднократно, он должен был признавать силу
‘ Д р у ж и н и н А. В. Т. 7. С. 134.
2 Т а м ж е, С. 217.
3 Цит. по кн.: М а к с и м о в - Е в г е н ь е в Н . А. Некрасов и люди 40-х го
дов / / Голос минувшего. 1916. № 10. С. 83.
4 Н е к р а с о в Н. А. Поли. собр. соч. Т. 10. С. 247.
21
поэта, то есть силу искусства, именно в «дидактике», которая «по временам
сообщает оригинальную красоту вещам г. Некрасова»1. Видимо, не только
цензурные условия, но и невозможность без собственного «раздвоения» объяс
нить поэтические «раздвоения» Некрасова и пометала Дружинину завершить
статью о поэте: опять-таки само современное искусство, во всяком случае
здесь, особенно остро диктовало критику необходимость отказа от последова
тельного проведения принципа искусства для искусства. Возможно, тот же
внутренний конфликт заставил Дружинина по-своему ощутить и характер
разногласий между Белинским и поздним Гоголем. «Дидактика новой критики
столкнулась с дидактикой Гоголя, а результат подобного столкновения всегда
бывает ужасен. «Авторская исповедь» навеки будет свидетельствовать о том,
как принял настоящий Гоголь нападение на воображаемого Гоголя... защита
великого человека перед нами, и нечего прибавлять к этой защите»1
2. Для
того чтобы понять эти суждения Дружинина, нужно иметь в виду, что
Белинский, очевидно, имел дело с текстом гоголевской «Переписки», жестоко
изуродованным царской цензурой. С другой стороны, «Авторская исповедь»
была опубликована уже после смерти Гоголя и как раз незадолго до статьи
Дружинина о критике гоголевского периода. Без сомнения, новые гоголевские
материалы, ставшие известными только в 1855 году, существенно коррек
тировали и представления о Гоголе у Н. Г. Чернышевского сравнительно
с В. Г. Белинским. Положение же самого Гоголя Дружинин, наконец, просто
отказывается объяснить: «По отрывкам, нам оставшимся от упомянутой поры,
можно делать много предположений. В сказанных отрывках Гоголь является
мыслителем гениальным. Шел ли у него гений художественного творчества
заодно с развитием его почти беспримерного ума,— этого, нам кажется,
ни один критик решить не в состоянии»3. Можно вспомнить, как высоко
оценивал силу ума Гоголя Чернышевский, и как раз в связи с поздним
его творчеством.
Вообще утвердилась тенденция, по которой Дружинин и, например,
Чернышевский или Некрасов только противопоставляются. Между тем реаль
ная картина выглядит и проще и сложнее.
И Дружинин и Чернышевский, расходясь по многим принципиальным
вопросам и не совпадая во многих конкретных оценках, подчас удивительно
сходятся. Особенно ясно это проявилось в оценке Льва Толстого. Впрочем,
удивляться можно, пожалуй, лишь почти текстуальным совпадением (да
и то не слишком: ведь Толстой начинал в «Современнике» и первоначальное
о нем мнение Дружинина, Некрасова, Чернышевского вырабатывалось в нед
рах одного издания). Таковы, например, оценки того элемента у Толстого,
который оба критика назвали нравственным. Именно о «чистоте нравственного
чувства» писал Чернышевский. «Мысль и поэзия неразлучны с его оценками,
и эта мысль есть мысль человека высоконравственного,— заявляет Дружи-*
нин.— ...Подвиги, им изображенные, не имеют в себе никакого великолепия,
1 Д р у ж и н и н А. В. Т. 7. С. 135.
2 Т а м ж е. С. 236, 237.
3 Т а м ж е.
22
кроме великолепия нравственного, если позволено так выразиться». Таковы
оценки толстовского психологического анализа, того, что они оба называют
«психическими монологами». «Особенность таланта графа Толстого состоит
в том, что он не ограничивается изображением результатов психического
процесса: его интересует самый процесс,— и едва уловимые явления этой
внутренней жизни, сменяющиеся одно другим с чрезвычайною быстротою
и неистощимым разнообразием, мастерски изображаются графом Толстым.
Есть живописцы, которые знамениты искусством уловлять мерцающее от
ражение луча на быстро катящихся волнах, трепетание света на шелестящих
листьях, переливы его на изменчивых очертаниях облаков: о них по преиму
ществу говорят, что они умеют уловлять жизнь природы. Нечто подобное
делает граф Толстой относительно таинственнейших движений психической
жизни. В этом состоит, как нам кажется, совершенно оригинальная черта
его таланта»1. Интересно, что через много лет, после ссылки, сам Чернышев
ский усомнился здесь в собственном авторстве и, составляя список своих работ
против этой статьи о Толстом, пометил: «Едва ли»1
2. Между тем сохранился,
хотя и не в полном виде, ее автограф. Вероятно, именно к толстовским
статьям Чернышевского относится запись Дружинина 1856 года в «Листах
из записных книжек»: «Читал Ч(ернышевского), вполне удовлетворен. Мои
собственные мысли совершенно в том же направлении...»
Общая же положительная, даже восторженная, оценка тем более удив
ления вызывать не должна. «Он,— писал о Толстом 'Дружинин,— может
дышать легко и свободно, ибо не принадлежит ни к одной литературной
партии, ни к одному из временных направлений, за его время возникавших
в литературе».
Масштаб дарования Толстого определился столь быстро, а характер
этого дарования был столь необычен, что его действительно трудно было
причислить к какой бы то ни было литературной партии. Каждая лите
ратурная партия, с одной стороны, как будто бы могла претендовать на
него, а с другой, получала возможность оценивать его наиболее непредвзято
и свободно в силу самого «свободного» характера его дарования. Недаром
Дружинин не только прогнозировал блестящую будущность Толстому, но
и указал, чем она будет определяться: «Теперь для нас не может быть
сомнения в дальнейшем направлении всей деятельности графа Толстого. Он
навсегда останется независимым и свободным творцом своих произведений»3.
Со своей стороны, Чернышевский отметил: «Мы любим не меньше кого
другого, чтобы в повестях изображалась общественная жизнь; но ведь надобно
же понимать, что не всякая поэтическая идея допускает внесение обще
ственных вопросов в произведения, не должно забывать, что первый закон
художественности — единство произведения, и что потому, изображая «Дет
ство», надобно изображать именно детство, а не что-либо другое, не обще
1 Ч е р н ы ш е в с к и й Н. Г. Поли. собр. соч. Т. 3. С. 426.
2 Т а м ж е. Т. 16. С. 644.
3 Д р у ж и н и н А. В. Т. 7. С. 174.
23
ственные вопросы, не военные сцены... И люди, предъявляющие столь узкие
требования, говорят о свободе творчества!»
Другим примером любопытного сближения разных критиков стали
поздние оценки Гончарова у Дружинина и Добролюбова. Любопытны здесь
опять-таки исходные посылки, когда оба поначалу берутся определить худо
жественную манеру писателя и оба видят ее в предельно объективном изо
бражении, по сути повторяя Белинского, который более чем за двадцать лет
до этого усмотрел в художественности как таковой отличительную особенность
Гончарова-писателя. Автор «Обломова»,— писал Дружинин,— есть «художник
чистый и независимый»1. Подобно этому и Добролюбов увидел тайну успеха
романа «непосредственно в силе художественного таланта автора»*2, который
не дает и, по-видимому, не хочет дать никаких выводов. «Жизнь, им изо
бражаемая, служит для него не средством к отвлеченной философии, а прямою
целью сама по себе». «Гончаров является перед нами прежде всего художни
ком... объективное творчество его не смущается никакими предубеждениями
и заданными идеями, не поддается никаким исключительным симпатиям.
Оно спокойно, трезво, бесстрастно».
И Дружинин и Добролюбов высоко оценили неторопливое внешне пове
ствование писателя с его пристальным вниманием к несущественным, на
поверхностный взгляд, мелочам, и потому же оба, особенно Добролюбов, явно
скептически отозвались о недовольных романом читателях, которым «нра
вится обличительное направление».
Оба критика, проявив большое художественное чутье, точно определили
художественную суть и дарования Гончарова вообще и его романа в частности.
Но, начав с одинаковой вроде бы оценки, оба во многом пошли в разные
стороны. И здесь вступала в действие общественная позиция критиков, кото
рая и заставила их писать о романе разные вещи, то есть не столько поразному, сколько о разном.
Характерны названия статей. Название дружининской статьи просто
повторяет название книги: «Обломов», роман И. А. Гончарова». Это вообще
свойственно Дружинину-критику. Он никогда и нигде не дает своей статье
своего названия, все они подчеркнуто объективно лишь следуют за названием
предмета анализа: «Греческие стихотворения» Н. Щербины, «Письма об
Испании» В. П. Боткина, «Сочинения» В. Г. Белинского и т. д. Добролюбов
отчетливо Тенденциозен уже в названии своих статей, он выявляет их главное
содержание, дает идейный импульс, направляет читательскую мысль: «Темное
царство», «Когда же придет настоящий день?», «Что такое обломовщина?».
Однако, если Дружинин как бы следует за романом Гончарова уже в назва
нии, то и Добролюбов, по сути, делает здесь то же, выявляет нечто, заложенное
в самом романе, а не навязанное ему извне: как известно, слово «обломовщина»
возникает у самого Гончарова шестнадцать раз и в наиболее ударных местах.
Более того, сам Гончаров колебался в выборе названия: «Обломов» или
«Обломовщина». Дружинин, в сущности, пишет статью «Что такое Обломов»,
' Д р у ж и н и н А. В. Т. 7. С. 585.
2 Д о б р о л ю б о в Н. А. Собр. соч. Т. 4. С. 308.
24
Добролюбов — «Что такое обломовщина?». Но оба они опираются на самый
роман.
Добролюбов — революционер-демократ — рассмотрел главным образом не
посредственно социальные корни обломовщины, то есть прежде всего кре
постное право, и указал на тип Обломова и обломовщины как на новое слово
нашего общественного развития, «знамение времени». Естественно, что и сам
«барин» Обломов получил у него достаточно жесткую оценку. Хотя не нужно
думать, что к уяснению такого только барства Обломова и сводится смысл
добролюбовской статьи. Недаром он пишет: «Это коренной, народный наш
тип». И в другом месте: «Обломов не тупая, апатическая натура, без стрем
лений и чувств»1.
И Дружинин рассматривает обломовщину как явление, «корни которого
романист крепко сцепил с почвой народной жизни и поэзии». Но главным
образом его волнует трагедия самого Обломова-человека и все то, что в романе
выявляет Обломова в этой его нетупости и неапатичности, то есть любовь.
«Германский писатель Риль сказал где-то: горе тому политическому обществу,
где нет и не может быть честных консерваторов; подражая этому афоризму,
мы скажем: нехорошо той земле, где нет добрых и неспособных на зло
чудаков вроде Обломова». Потому же Дружинин поставил и вопрос о мировом
значении обломовщины как типа людей, «не подготовленных к практической
жизни, мирно укрывшихся от столкновения с нею и не кидающих своей
нравственной дремоты за мир волнений, к которым они не способны».
Передовой деятель Добролюбов прежде всего увидел и точно показал
неспособность Обломова к положительному добру. «Честный консерватор»
Дружинин прежде всего увидел и верно оценил положительную неспособность
Обломова к злу. «Русская обломовщина, так,как уловлена она г. Гончаровым,
во многом возбуждает наше негодование, но мы не признаем ее гнилости
или распадения... Обломов — ребенок, а не дрянной развратник, он соня, а не
безнравственный эгоист или эпикуреец».
В далекой исторической перспективе выступает правота обеих точек зрения.
Как известно, Гончаров был в высшей степени удовлетворен статьей
Добролюбова. «Взгляните, пожалуйста, статью Добролюбова об Обломове; мне
кажется, об обломовщине — т. е. о том, что она такое, уже больше ничего
сказать нельзя. Он это, должно быть, предвидел и поспешил напечатать
прежде всех. После этого критику остается, чтоб не повториться — или за
даться порицанием, или, оставя собственно обломовщину в стороне, говорить
о женщинах»1
2. Это Гончаров писал П. Анненкову и все же просил и его дать
свой отзыв. Будучи доволен статьей Дружинина о своих путевых очерках
«Русские в Японии», Гончаров очень интересовался и его мнением об «Об
ломове» .
Особенно интересно то, что Дружинин, как мы видели, почти во всех
случаях пытается указать на мировое, во всяком случае, на европейское
значение русских писателей или хотя бы на возможность таких сравнений.
1 Д о б р о л ю б о в Н. А. Собр. соч. Т. 4. С. 318.
2 Цит. по кн.: Ц е й т л и н А. Г. И. А. Гончаров. М., 1950. С. 207.
«Мастерский неслыханно-прелестный антологический очерк «Диана» (Фета.—
Н. С.) сделал бы честь перу самого Гете, в блистательный период для
германского олимпийца. В нашем отзыве нет и тени преувеличения».
В литературе о Дружинине обычно пишут о его «западничестве». Что
касается искусства, то об этом не может быть и речи. Если в чем-то это
«западничество» и проявлялось, то только в неизменном желании подчеркнуть
всеевропейское значение лучших достижений русской литературы. «Амери
канец,— писал Дружинин,— смешит свет, гордо высчитывая сотню родовых
поэтов, по его мнению великих,— мы иногда медлим приветствовать истинно
великого поэта, достойного всей хвалы... Откуда у нас происходит такое
недоверие к своему, такое колебание перед русской мыслью, такая робость
при отзыве о художнике-соотечественнике? Не далеко ли мы зашли в нашем
недоверии? » 1
Десятками лет позднейших изучений показано, как впитал театр Ос
тровского опыт мирового драматургического искусства, но и сегодня, наверное,
кое-кому может показаться слишком смелой такая дружининская характе
ристика, данная в конце 50-х годов прошлого века: «Ни один из русских
писателей, самых знаменитейших, не начинал своего поприща так, как Ос
тровский его начал. В Англии, Германии, Франции драматическое произведение
с половиной достоинств новой комедии («Свои люди — сочтемся».— Н. С.) дало
бы ее автору повсеместную европейскую славу. Равнять ее с посредствен
ностями, которыми пробавлялись театры всей Европы, не было возможности;
говоря о ней, невольно приходилось вспоминать труды Шеридана, Мольера,
Аристофана»*2.
Интересно отметить, что в ранней статье о критике гоголевского периода
Дружинин повторяет ставшие в середине 60-х годов почти банальными обви
нения в адрес Белинского в незнании языков, в незнакомстве с непосред
ственными философскими источниками и т. п. «Русский писатель, в особен
ности если он принимает на себя обязанность литературного ценителя, должен
быть знаком с ходом идей и словесности трех самых литературных государств
Европы. Каковы бы ни были его критические способности, он не в силах
обойтись без этого знакомства». Особенно смущает Дружинина, что познания
критики сороковых годов, то есть Белинского,— «были более чем ничтожны
в великобританской словесности»3.
В статье 1860 года «Сочинения В. Г. Белинского» Дружинин пишет:
«Тысячу раз придется нам сказать спасибо за то, что Белинский взрос на
русской литературе... Если б он воспитался на чужестранных, хотя крайне
замечательных и даже высших писателях, и если б он стал заниматься
русской литературой лишь после прочного курса наук на хороший иностран
ный манер,— мы, может быть, дивились бы его эрудиции — но любовь к своему
родному искусству уцелела ли бы в нем с ее настоящею силою? Не одна
' Д р у ж и н и н А. В. Т. 7. С. 258, 259.
2 Т а м ж е. С. 530.
3 Т а м ж е. С. 210— 211.
26
врожденная, горячая преданность ко всему родному,— но самые обстоятель
ства многотрудной и часто горькой жизни развили в Белинском ту любовь,
о которой мы теперь пишем. Эти обстоятельства направили горячие инстинкты
будущего критика в данную сторону, сосредоточили их и не дали им разбро
саться в многостороннем энциклопедизме... Национальность в деле умственного
развития — дело до такой степени важное, что мы,— если бы нам предложили
воспитывать русского мальчика по выбору, на Шекспире или на русских
писателях, хотя бы допушкинского периода,— сказали бы не обинуясь: на
русских писателях, хотя бы со всей их рутиной и подражательностью» '.
Вообще же отношение Дружинина к Белинскому было сложным и эволю
ционировавшим.
В статье «О критике гоголевского периода» многие суждения Дружинина
о Белинском неизменно приобретали полемический характер. Не говоря уже
и о политически направленных против Чернышевского оценках позднего
Белинского, Белинского «социального», Белинского революционного как кри
тика дидактичного и догматичного, даже самые, казалось бы, резонные кри
тические замечания Дружинина, касающиеся ли образа Татьяны или от
носящиеся к оценкам творчества А. Марлинского в условиях, когда имя
Белинского только начинало воскрешаться, вольно или невольно приобретали
характер или прямых нападок, или недовольного брюзжания. «Не скроем
того,— писал позднее сам Дружинин об этой статье,— что и наш отзыв
о первых трех книгах Белинского будет не вполне согласовываться с духом
статьи о критике сороковых годов, с небольшим три года назад появившейся
в «Библиотеке для чтения», потребности переменились, и временная сторона
вопроса, сторона, которой не может упускать из вида никакое периодическое
издание, теперь уже далеко не та, как было в то время».
В новой статье «Сочинения В. Г. Белинского» Дружинин пытается отойти
от «временной стороны вопроса» и рассмотреть сочинения великого критика
с более общей точки зрения. Первые три тома Белинского, по-видимому,
давали для этого наибольшие основания. Сама борьба за Белинского к этому
времени приобрела новый и особый характер. Не отталкивание от Белинского,
а привлечение его в союзники будет характерно для многих так называемых
либералов. А. Дружинин, В. Боткин, П. Анненков упорно будут именовать
себя «кругом Белинского*. Тургенев именно Белинскому и явно в пику революционерам-демократам обновленной редакции «Современника» посвятит свой
роман «Отцы и дети». Как своего предшественника будет толковать Белин
ского Дружинин. Свое право, так сказать, наследования он, хотя и скромно,
но подчеркнет и напоминанием о личном знакомстве, чем молодые деятели
«Современника», естественно, похвастать уже не могли. «Все мы, в то время
только что выступавшие на литературную дорогу, любившие ее со всем
энтузиазмом юности — по нашей любви к искусству не могли даже хоть
сколько-нибудь сравниться с больным и кончавшим свою деятельность Бе
линским».1
1 Д р у ж и н и н А. В. Т. 7. С. 607, 610.
27
Правда, одной фразой Дружинин отдаст должное Белинскому-публицисту,
однако прежде всего Белинский для него человек искусства: «Он любил
говоритъ о политических событиях, расспрашивал про городские новости, но
главный и любимейший разговор его был о русской литературе». Характерно
это упомянутое между прочим и ставшее в один ряд: «политические события»,
«городские новости».
Да, Белинский был рыцарь — но в сфере искусства; да, Белинский был
боец — но защищая настоящее искусство; да, Белинский был идеолог —
но прежде всего в деле создания подлинной теории подлинного искусства,—
вот главный смысл позднейшей статьи Дружинина о Белинском.
Еще в статье «О критике гоголевского периода» Дружинин называл себя
учеником этой критики. И в ряде отношений Дружинин Белинскому реально
наследовал, прежде всего Белинскому — тридцатых годов. Белинскому, испо
ведовавшему тогда абсолютные идеи абсолютного искусства. Об этих статьях
Дружинин прежде всего и говорит. Иной смысл деятельности Белинского —
собственно общественный, не говоря уже, революционный — Дружининым,
естественно, не раскрывается. Как не раскрывается общественный смысл,
например, в деятельности Тургенева-писателя. В большой статье о Тургеневе
Дружинин основное внимание уделял действительно очень важной стороне
его творчества, тому, что критик назвал «высоким поэтическим дарованием».
Но уже в ранних «лишних людях» Тургенева он увидел действие не столько
общественных законов, сколько некоего общего «закона природы». Еще менее,
чем искусство диагноза, проявилась применительно к Тургеневу дружининская
способность к прогнозу. «Назло иным поклонникам Тургенева, жаждущим
видеть в нашем повествователе сумрачного дидактика, мы с полным знанием
дела утверждаем, что поэзия этого карателя людских слабостей есть поэзия
благороднейшего эпикурейца-поэта, любящего жизнь и созданного для на
слаждения жизнью»1. Дружинин чуток к Тургеневу, но это какая-то не
современная, не общественная чуткость, не та чуткость, которая так ярко
проявилась в статьях Чернышевского, Добролюбова, Писарева.
Такая в известном смысле странная чуткость сказалась и в одной из
главных, уже по замыслу своему общественных, акций Дружинина — в деле
создания Литературного фонда, которому в русской литературе предстояла
жизнь долгая и полезная. «Дружинин,— писал в некрологе о нем Некрасов,—
есть истинный основатель общества литературного фонда». Идея эта была
выношена Дружининым, судя по его дневнику, к середине 50-х годов. В 1857 го
ду он ее обнародовал в статье «Несколько предположений по устройству
русского литературного фонда для пособия нуждающимся лицам ученого
и литературного круга». Назвавший статью «превосходной», Чернышевский
вместе с Дружининым вошел в ту рабочую группу, которая и учредила
фонд. Уже первый отчет фонда указал на «нищету потрясающую» многих
писателей. А основатель еще незадолго до этого благодушно писал: «У нас,
благодарение богу, почти нет литературных пролетариев, даровитых людей,
Дружинин
А. В. Т. 7. С. 293.
28
умирающих от голоду, сильных талантов, кончающих жизнь Отвай или
Сиведж, от нужды и общей холодности».
Благородная идея Дружинина начала реализовываться, особенно в 1861 го
ду, в пору острой общественной обстановки, во многом и благодаря энергичной
деятельности демократически настроенных писателей, прежде всего Чернышев
ского. С предельным педантизмом и добросовестностью, отличавшими все, что
он делал, занимался фондом и сам Дружинин. Собственно же литературная
работа его с начала 60-х годов затухала. Свою страшную роль играла и болезнь
(чахотка), но все же затухание было скорее внутренним. Не это ли ощущение
заставило Дружинина подписать свой последний, и большой, роман «Прошлое
лето в деревне» псевдонимом, прозвучавшим символически и безнадежно —
С. Безымянный? Может быть, этот псевдоним действительно определяет зна
чительную часть литературной его работы. «Но и ныне исследователь, изу
чающий русских писателей, сделает крупную ошибку, не справившись с тем, что
писал о них Дружинин в период полного развития своего критического
таланта» ’.
НИКОЛАИ СКАТОВ
Венгеров
С. А. Указ. соч. Т. 5. С. 49.
«ГРЕЧЕСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ» Н. ЩЕРБИНЫ.
ОДЕССА, 1850
Если верить газетам, которые за двадцать лет тому назад
лгали совершенно так же, как лгут и теперь,— в Греции, около
1830 года, происходило достопримечательное торжество. Двое
богатых негоциантов, имевших обширные владения неподалеку
от Афин, не жалея огромных сумм и трудов, решились
в X IX столетии воскресить один из дней древней Греции. Оба
они получили блестящее образование в одном из германских
или французских университетов, оба носили имена, прослав
ленные в войне против мусульман, оба в совершенстве знали
старую словесность своей родины и пламенно сочувствовали
древнему искусству. В их землях находилось несколько исто
рических развалин, из которых одна, именно храм Зевса
Олимпийского, сохранилась более других. Храм этот был на
скоро реставрирован искусным архитектором, эллином в душе,
украшен изваяниями и цветами. По приглашению обоих поэтов
(без сомнения, эти люди были поэтами в душе), съехалась
к ним компания археологов, художников и знатоков древней
словесности, и после долгого труда и прений составлена была
длинная программа торжества, заключающего в себе народную
процессию, игры и так далее. Заготовлены были изящные
костюмы древних времен, светильники, колесницы, оружие,
жертвенники и курильницы,— одним словом, все принадлеж
ности древней греческой жизни, до малейших подробностей.
Из поселян и приезжих любителей выбраны были старики,
юноши, женщины и дети, отличавшиеся красотою, которая еще
не утратилась в нынешней Греции. Гимны Каллимаха1и других
поэтов положены были на музыку, оркестр состоял из тетра
хорд2, теорб3 и флейт. Многосложная археологическая задача
решена была с помощью огромных пожертвований, и в наз
30
наченный день открылось празднество, начавшееся шествием
к древнему храму и окончившееся плясками и гомерическим
ужином. Этот день, важный для ученого, был не менее бли
стательным и для художника. То же солнце, которое сияло
над истмийскими играми4, озаряло восторг наших поклонников
древности; в виду их плескалось то же море, по которому
ходили корабли Фемистокла5; на горизонте виднелись те же
лиловые горы, на которых покоились глаза Пиндара6 и Сократа.
Но могло ли подобное празднество дать непосвященному
человеку полное понятие об очаровательном быте древней
Греции? Ни в каком случае не могло: в торжестве, затеянном
поклонниками отжившего мира, не было элементов прежней
жизни; в нем был восторг, было удивление, было пламенное
поклонение искусству, была скорбь о времени славы,— но
не было того детского, простодушного элемента, который так
ослепительно сиял в древней Греции. И до того элемента
не добраться более современному человеку, несмотря ни на
его усилия, ни на его горячие порывы к эллинскому миру.
Первая любовь со своими сладкими, юношескими помыслами
не приходит два раза; можно целый год просидеть в кружку
грациозных и резвых детей, но время детства все-таки не
воротится.
Тем не менее сознательное влечение к древнему миру,
восторженная симпатия к его остаткам, понятно и трогательно.
Оно обильно своего рода поэзиею,— не той поэзиею, которая
ключом кипит в сердце осьмнадцатилетнего юноши, но тою,
которая теплится ровным пламенем в груди человека, изве
давшего жизнь с ее горем и радостью. По временам поэзия
подобного рода достигает истинного величия и хранит в себе
резкую самостоятельность. Скажем более: без этой-то само
стоятельности все произведения словесности, внушенные сочув
ствием к древнему миру и древнему искусству, носят в себе
характер слабости, подражательности, неестественности.
Признаемся откровенно, что, перечитывая почти всех
антологических поэтов, появившихся в начале прошлого и в ны
нешнем столетии, мы невольно помышляем о том празднике
в честь древней Греции, про который мы сейчас говорили.
Есть нечто чужое, холодное, безжизненное в этих подражаниях
эллинской словесности, под которыми, однако, значатся имена
первых писателей нашего времени. Кроме того, если подобного
рода произведение и действительно пробуждает в нас иногда
сладкое чувство, то мы как будто боимся ему довериться: нам
кажется, что оно возбуждено собственными нашими воспоми
наниями; мы очень хорошо знаем, что человеку с эстетическим
вкусом довольно вспомнить одни имена Греции, богов Олимпа,
31
чтобы в его душе зашевелилось вечно свежее и вечно милое
ощущение. И чем длиннее произведение, возбужденное подра
жанием древним, тем более в нем сухости и безжизненности.
Сам Гете, так превосходно копировавший поэтов антологии,
подарил нас двумя скучнейшими вещами: «Ахиллеидою»
и «Ифигениею». Что касается до большинства русских поэтов,
то можно сказать утвердительно, что наше поверхностное зна
комство с греческою словесностью привело нас к подражанию
незавидному. Читая антологические стихотворения Пушкина,
так и чувствуешь, невзирая на их прелесть, что поэт немногое
извлечет из этой богатой жилы для художника7. Привязанность
вообще всех поэтов к подражаниям такого рода объясняется
весьма легко: издавна воображению самых самостоятельных
деятелей в словесности льстила та область фантазии, где все
так тихо, простодушно и светло, куда не проникнули ни наши
утонченные страсти, ни треволнения современных умов; уме
ренность красок, рельефность очертаний, простота и неслож
ность идей,— все эти достоинства, к которым приучало их
изучение древней словесности, казались им крайним пределом
совершенства. От безотчетного удивления один только шаг
к рабскому подражанию, а рабское подражание прямо ведет
к новому недостатку, а именно к слишком близорукому, так
сказать, одностороннему взгляду на вещи. Большая часть
поэтов, копируя древних художников, пришли к узкому поня
тию о значении самого древнего искусства.
Они не хотели посмотреть на предмет с более важной
точки зрения: гоняясь за буквою, они опустили из вида дух
древнего искусства и таким образом оттолкнули от себя всякую
попытку на самостоятельность в произведениях, навеянных
им древнею жизнью. Они не сумели извлечь всей пользы из
той истины, что греческий мир заключал в себе семена раз
вития, общего всему человечеству. Все частное, временное,
случайное умерло в Греции, истинное и общечеловеческое пере
дано нам и живет у нас или под другими формами, или
в дальнейшем развитии. Поклонение красоте, глубокое сознание
успокоительной силы природы, простодушное проявление стра
стей, наука наслаждаться жизнью и тысяча других идей
высказывались в эллинской жизни иногда с полной ясностью,
иногда смутно, иногда бессознательно. Уразумев эти истины,
проследив все идеи, намеки, заключающиеся в дошедших до
нас памятниках, всякий поэт увидит, что его собственная
роль, его воззрение на древний мир изменились значительно.
Он уже не бессилен, не ничтожен перед красотами древнего
мира, он уже не раб буквы древних писателей, он уже не
жалкий копиист, уныло сидящий перед превосходною карти32
ною: он скорее похож на отличного историка, заваленного гру
дою материалов для его будущей книги. Он начинает понимать
отдаленные, скрытые, невысказанные мысли отжившего народа
и чувствует, что может передавать их современникам в строй
ном и целом издании. Он не грек, да и не тянется к невоз
можному достижению древних мелочей; но он и не просто
современный человек: он поэт, которого дарование широко рас
кинулось под влиянием древних образцов; он уже не копирует
древней антологии; он чувствует, что может подняться выше; он
не подражает одним только оборотам Анакреона8 и Феокрита9:
он живет их мыслью, дополняя ее согласно своему разуму,
своему сердцу, сообразно своему пониманию древнего и нового
мира. Такой поэт не может не любить древнего искусства
с горячею симпатиею; его мотив эти вдохновенные слова Шил
лера:
Schone Welt, wo bist du? Kehre wieder
Holdes Bliithenalter der Natur!
Ach, nur in dem Feenland der Lieder
Lebt noch deine fabelhafte Spur!10
Но, повторяя этот голос души при созерцании отжившей
прелести, он, как человек своего времени, выискивает в древней
словесности идеи и образы как можно более близкие к нашей
жизни и на них останавливается со страстью. Его творений
никто не смешивает с трудами Пиндара и Софокла11; но дело
в том, что если бы Софокл и Пиндар проживали в наше
время, то писали бы по его способу.
То, что сказано нами о большинстве современных поэтов,
увлеченных рабским подражанием древней словесности, не
может вполне относиться к лучшим из них. Возвышенные
умы, подобные Гете и Шиллеру, не могли не постигать,
какой могучий поток поэзии заключался в слиянии древнего
элемента с современною жизнью; но оба поэта Германии не
ограничивали своей деятельности одним воссозданием древних
идеалов; произведения, навеянные им созерцанием эллинского
мира, не были их исключительною специальностью: то были
этюды, совершенные с любовью, только одна часть их много
сложных трудов, одна сторона их поэтических привязанностей;
оттого ни тот, ни другой не могли обратить на них всего
своего внимания. Со всем тем они много сделали по этой части,
в особенности Гете, которому суждено было испытать все роды
деятельности, переходить от ложного к высокому, от плохого
к художественному, от второй части «Фауста» к «Коринфской
невесте», от «Доротеи» к «Миньоне». В том, что Гете глубоко
понимал древнюю жизнь и мог быть самостоятельным в ее
3
2073
изображении, может служить доказательством его «Прометей»
и другие превосходные стихотворения. Каким же образом рядом
с этими вещами создались « Ахиллеида» и рабские подражания
антологии, принадлежит к одной из тайн этого олимпийского
сфинкса.
Нам кажется, что самостоятельности Гете вредила во многих
его произведениях из древней жизни излишняя бесстрастность
поэта: Шиллеру же, напротив того, служила препятствием
чересчур симпатическая, чересчур горячая его душа. Начиная
спокойною картиною, Шиллер очень часто кончал восторжен
ным дифирамбом; но со всем тем это смешение родов составляло
одну из прелестей его поэзии. В книжке, находящейся перед
нами, мы не раз встретим ту же манеру, страстную и непод
готовленную; она издесь хороша, потому что тоже основана
на безыскусственной, душевной симпатии к гению древней
Эллады.
Есть еще один блистательный поэт, уступающий двум наз
ванным нами художникам в силе дарования и многосторон
ности направления, но в произведениях которого с необыкновен
ною прелестью выказываются идеи, зародыш которых почерп
нут из древнего мира,— поэт, с необычайной удачею сливший
в своих созданиях поэзию греческой жизни с поэзией совре
менною и вследствие такого слияния завоевавший себе почет
ную самостоятельность. Мы говорим об Андрее Шенье12 — пи
сателе, родившемся во Франции, нанесшем сильный удар псев
доклассической словесности своей родины,— той самой сло
весности, которая от рабского подражания древним правилам
дошла до совершенных противоречий с правилами древнего
и нового искусства, и умершем в цвете лет, в полном блеске
силы и таланта. Чтобы быть совершенно справедливым, следует
еще упомянуть о неизвестном у нас британском поэте Китсе13,
современнике Байрона, отличавшемся замечательным сочувст
вием к древнему миру и самостоятельностью в произведениях,
внушенных этим миром. Читатель не любит сухих умозаклю
чений и совершенно прав в этом случае. Проследив за нашим
разделением поэтов-подражателей древности на два резкие
отдела: поэтов рабски подражательных и поэтов самостоятель
ных в самом подражании, он вправе просить нас, чтоб мы
привели тут же пример таких самостоятельных подражаний,
показали ему, каким образом даровитые люди досказывают
мысли древних и сообщают им особенную, современную пре
лесть. На этот случай мы готовы и примеров искать долго
не будем.
Всякому известно, что древние греки не любили умирать:
их понятия не были освещены идеями христианства и земная
34
жизнь казалась им высшим благом. Герои «Илиады» смело
шли на 6oâ: но, умирая под копьем врага, они тосковали,
и «душа их тихо вылетала из тела, плача о юности и сладкой
жизни». Женщины Софокла и Еврипида14 умирали не со
стоическим хладнокровием, не с сладкими надеждами, а со
слезами о жизни; они рыдали, покидая земные привязанности.
Положим, что поэту задана тема такого рода: сетования юной
женщины, которой грозит погибель. Изложение должно быть
в древнем вкусе. Что сделает с подобною задачею поэт чисто
подражательный, поэт антологический, один из тех поэтов,
которых мы так много видели в последнее время. Он припомнит
плач Андромахи15, трогательные вопли софокловой Антиго
ны16, простодушно сокрушающейся о том, что у ней не будет
своего дома, что она не взрастит в нем детей,— приищет еще
сотню примеров и, собирая в одном месте первую черту, в другом
вторую и третью, создаст подражание, сколок с древних поэ
тов,— этюд, может быть, замечательный. И не следует вообра
жать, чтобы подобный труд был легок: нет! для него потребно
много художественной способности, много познаний, теплоты
душевной, вкуса и уменья владеть языком. И несмотря на то
в подобном произведении будет весьма мало самостоятельного.
В последние дни своей жизни один из поэтов, о которых
мы только что говорили, именно Андрей Шенье, имел случай
вдохновиться совершенно тою же идеею. Эта история необык
новенно трогательна. В Сен-Лазарской темнице, где безвинно
содержался поэт и откуда вышел он только для того, чтоб
сложить свою голову на эшафоте, находилась в одно время
с ним аристократическая девушка, едва вышедшая из детства,
именно девица де-Куальи. Судьба юной красавицы была не
совсем блистательна: смерть должна была подойти к ней в ско
ром времени; каждый день кровавый трибунал мог извлечь ее
из заточения и послать на гибель. Вид этого невинного существа,
возбудив симпатию поэта, внушил ему стихи, едва ли не самые
прелестные во всей французской словесности. Шенье был про
питан древнею словесностью, а потому исходная идея его
стихотворения и подробности его были чисто греческие.
Вот бедный перевод этого превосходного стихотворения.
«Колос, только что зазеленевший, зреет на поле и не стра
шится серпа, не опасаясь тисков, виноградная кисть впивает
в себя сладкое дыхание Авроры: я также молода и прекрасна,
и хотя настоящий час страшен и грустен,— я еще не хочу
умирать.
Пусть бесчувственный стоик радостно встречает смерть,—
я хочу только плакать и надеяться, при мрачном порыве
северного ветра склонять голову и вновь поднимать ее. В жизни
35
не все одна горечь — разве есть мед, после которого не чув
ствуешь отвращения? Разве есть моря без бурь?
Светлые мечты роятся в моей груди: напрасно тяготеют
надо мною стены темницы, надежды мои имеют крылья. Так
Филомела17, вырвавшись из силков жестокого птицелова,
живее, веселее прежнего взвивается под облака.
Мне ли умирать, я засыпаю спокойно, и день мой проходит
тихо: я не знаю угрызений совести. Даже в этой грустной
обители все смотрят на меня ласково; при моем появлении
что-то вроде радости видится на лицах унылых узников.
Мой прекрасный путь не может так кончиться: я только что
начала его... я едва миновала первые деревья по краям дороги.
На только что начатом пиру жизни я только что успела
взяться за чашу, и она еще так полна в моих руках!
Я видела одну весну: мне хочется видеть дань жатвы;
солнце совершает свой год, переходя от лета к зиме, и я того же
желаю себе. Только что распустившись на своем стебле и на
чавши радовать весь сад, я хочу дождаться до вечера: меня
грели только утренние лучи солнца.
О, смерть! удались же, удались от меня, ступай утешать
сердца, изглоданные страхом, стыдом и отчаянием. Для меня
богиня природы хранит свои тенистые убежища, для меня
живет любовь с ее поцелуями, музы с их вдохновенными
песнями. Мне еще рано... я не хочу умирать».
Кто из людей, читавших греческих писателей, не сознается
в том, что и основная идея и манера «Молодой узницы»
Шенье служат некоторым образом продолжением идеи Софокловой «Антигоны», манеры Феокритовых идиллий. Юное
и невинное существо, поставленное лицом к лицу с ожиданием
смерти, воспето поэтом, глубоко изучившим и дух и букву
древней словесности. А со всем тем сколько в этой вещи са
мостоятельности, жизни, мыслей, общих всем векам и народам!
В особенности наивное, невыразимое прекрасное обращение
бедной девушки, в котором она просит смерть отойти от нее
и убираться к другим людям, полно такого грациозного эгоиз
ма, так ново и со всем тем так истинно, что может равно
примениться и к чувствам древней и к понятиям современной
женщины. Но довольно об Андрее Шенье. Пора обратиться
к книжечке русских стихотворений, изданных в Одессе,
в 1850 году.
«Греческие стихотворения» г. Щербины с первого разу
предупредили нас в свою пользу. Мы очень хорошо знаем, что
стихов в антологическом роде невозможно писать сплеча,
и признаемся, что мы более всего боимся этого последнего
рода стихотворений. Даже кажется нам, что единственная
36
причина обилия плохих стихов заключается в том, что боль
шинство поэтов очень любит знаменитый стих Гете:
Ich singe wie der Vogel .nngtl18 —
то есть что они поют очень шибко и, на первых порах оставаясь
довольны своими песнями, поспешают предавать их тиснению.
Во-вторых, нам легко было убедиться, что г. Щербина почти
разделяет наши собственные мысли касательно подражаний
древним, то есть почитает необходимостью следить не столько
за буквой, как за мыслью греческой словесности. Эта мысль,
если не ошибаемся, выражена самим автором в конце книги.
В-третьих, стих везде гладок, звучен и правилен. В-четвертых,
книжечка красива и тонка; впрочем, это было только первое
впечатление; прочитав ее со вниманием, мы от души пожалели
о том, что она не толще.
Одним словом, «Греческие стихотворения» г. Щербины нам
чрезвычайно понравились, и мы спешим поделиться нашим
удовольствием с читателями.
В коротком послесловии, приложенном к стихотворениям
г. Щербины, автор излагает несколько мыслей о значении
древнего искусства и говорит о причине, по которой назвал он
свою книжку «Греческими стихотворениями» : «Читатель мо
жет подумать — так выражается поэт — что книга состоит из
переводов; но в ней переводных стихотворений только два:
Из А н а к р е о н а и Б а к х и л и д а 19,— затем мёныпая половина
остальных чисто антологические пьесы. Что же касается до
большей половины книжки, то стихотворения, в ней заклю
чающиеся, принадлежат не к антологическим, но собственно
греческим стихотворениям, навеянным автору, некоторым
образом, знакомством его с эллинской жизнью, наукою, ис
кусством и в н у ш е н н ы е е м у с и м п а т и е й к о в с е м у г р е ч е с к о м у .
То, что не явилось или, может быть, не дошло до нас в греческой
лирике и чуждо антологии, н о чт о м е с т а м и м е л ь к а е т в д р а м е ,
ф и л осо ф ск и х и и ст ори чески х со ч и н ен и я х , о бр а зе ж и зн и , х а р а к
т ер е
сво его
и
убеж дени ях
гр ек ов,
то
с т и х о т в о р е н и я ,— с л о в о м ,
и н огд а
м ы сл и
брал
и
авт ор
ч увст ва,
за
т ем у
кот оры е
н а ш е г о в р е м е н и , слу
жат основою большей части пьес в книге».
Последними строками автор сам разъясняет перед нами
свое направление, и мы должны признаться, что этот-то послед
ний разряд стихотворений удался г. Щербине несравненно
более его переводов и антологических стихотворений. В слиянии
древнего элемента с симпатиею современного человека и за
ключается поле для таланта г. Щербины; разрабатывая этот
богатый рудник, он сразу завоевал себе некоторую само
м ож ет в н у ш и т ь г р е ч е с к и й м и р ч е л о в е к у
37
стоятельность и обратил на себя внимание всех людей, любящих
поэзию, сочувствующих и древнему и новому искусству.
Тридцать шесть стихотворений, составляющих содержание
изящной книжечки г. Щербины, мы, сообразно его собственному
указанию, разделим на три разряда: стихотворения перевод
ные, стихотворения антологические и стихотворения само
стоятельные, хотя и внушенные греческою жизнью. Мы уже
сказали, что переводных пьес только две. Автор сам произнес
суд над нами, сказавши в особенном прибавлении, что «никакой
перевод не в состоянии передать красот греческого подлинни
ка». «Новые языки — прибавляет он — совершенно иначе организированы, чем язык греческий, и стопосложение их ни
сколько не похоже на стопосложение древних». Переводчик,
который так скоро кладет оружие и так легко сознается в своем
бессилии, не в состоянии потратить много труда над небольшим
оригинальным стихотворением, не способен к мелкой работе
над каждым стихом,— словом, к работе, напоминающей собою
занятия ювелира. А без такого труда переводы из древних
невозможны. Мы вполне соглашаемся с автором, что наше
стихосложение отлично от стихосложения греческого; но из
этого не следует, чтоб у нас не было хороших переводов
греческих писателей. Мы говорим не о русской словесности,
которая действительно бедна подобными переводами; немецкий
язык еще труднее нашего укладывается в стройный и плавный
стих; его резкость не напоминает собою сладкозвучия «эллин
ской речи»; а между тем германская словесность может по
хвастаться блистательными переводами из древних. Вот как
переводит г. Щербина тридцать четвертую оду Анакреона:
Зачем бежишь ты от меня,
Когда с тобой встречаюсь я,
И, в цвете жизненной весны,
Моей боишься седины...
Или, зачем не любишь ты
Живое пламя в старике...
Вглядись, как много красоты
В искусно сплетенном венке,
Где возле пышных роз видна
Лилеи скромной белизна.
Эти стихи вялы, прозаичны и не имеют никакой картин
ности. В подлиннике, если не ошибаемся, нет последнего эпитета
с к р о м н о й (лилеи) — эпитета туманного и уничтожающего об
разность стиха. Мы бы не привели этой пьесы, если б не имели
впереди десяти вещей истинно прекрасных; указываем же на
это стихотворение с тем только, чтоб читатель сам убедился,
как г. Щербина, которому тесно, когда он, скованный пере
38
водным трудом, идет шаг за шагом, умеет возвышаться, когда
дана полная свобода его фантазии.
Уже в антологических стихотворениях более простора его
таланту. В этих пьесах уже есть место страсти и сочув
ствию, уже к ним можно иногда примешивать современное
воззрение на древнее искусство,— стало быть, поэту тут можно
высказаться, и он начинает высказываться. Прежде всего мы
приведем изящное, чисто греческое стихотворение «В деревне»,
которое кажется выхваченным из древней антологии.
Как-то привольней дышать мне под этим живительным небом,
Как-то мне лучше живется в тиши деревенской.
Гаснут мечты честолюбья, тревожные сны улетают;
Мыслей о будущем нет,— настоящим я полон.
Будто младенец прильнул я к широкому лону природы,
С нею живу, ее тайным веленьям послушный:
Музам я утро свое посвящаю, вставая с Авророй;
Знойного полдня часы провожу под наметом
Темнопрохладным платана; на лоне забывчивой неги
Сладко дремлю я, вкусивши здоровых и сытных
Блюд деревенских, облитых крепительной влагою Вакха.
В этом стихотворении все дышит древностью : поэт еще верен
своим образцам и будто боится отклониться от них. Только
в двух, подчеркнутых нами стихах:
Будто младенец прильнул я к широкому лону природы,
С нею живу, ее тайным веленьям послушный —
уже слышится присутствие мысли более современной, созна
тельно развитой, и этот небольшой, поэтический анахронизм
придает особенную прелесть, самостоятельность стихотворению.
В нем дышит не один древний мир: в нем видна уже сама
страстная натура поэта. Счастлив писатель, делающий подоб
ные анахронизмы!
Вот еще два коротенькие стихотворения, в которых оба
указанные нами элемента сливаются с редкою прелестью:
СВИДАНИЕ
Страстно просил я бессмертных богов олимпийских
Дать мне минуту, одну лишь минуту свиданья
С чудно-прекрасною смертною девой. Настало
Это мгновенье. Увидев ее, у бессмертных
Начал просить я, чтоб миг вожделенный свиданья
В вечном продлили они. Красоту моей милой
Я созерцал и, как Тантал, все жаждал и жаждал,
В очи ей глядя, лобзая, томяся и плача,
В очи глядеть ей, лобзать, и томиться, и плакать...
39
миг
Чудный был вечер весенний. Уж солнце в волнах потонуло,
Искрились тихие волны, и запад в последнем сияньи
Медленно гаснул над ними, и Геспер20 уж теплился ярко.
Робкой стопой среброногая дева Селена21 из тучки
В темно-лазурное поле небес выходила.
Все было тихо, прохладно, темно и прозрачно под небом,
Небо с землей и с душой человека дышало одною
Сладкой гармонией, будто бы звучною грудью одною...
Счастливы мы, что живем, что родились, друзья-человеки!..
Горе нежившим и горе отжившим!
Мы не будем долго распространяться ни о первом, ни о вто
ром из них: человек с поэтическим тактом сам поймет, что
в каждом из них древнего и что именно современно и останется
всегда верным и понятным. Но нельзя не заметить, что в них
обоих, особенно в последнем, поэт уже смелее выступил из
обычной границы антологических стихотворений. Так в пьесе
М и г г. Щербина обнял светлым, философским взглядом целость
картины и заключил ее мыслью, которую понимали, но не
вполне высказывали древние наши учители:
Счастливы мы, что живем, что родились, друзья-человеки!
Горе нежившим и горе отжившим!
Страстное, сознательное преклонение перед чудесами при
роды, понимание жизненных благ и наслаждение жизнью,—
все эти чувства, выраженные в приведенных нами двух стихах,
сообщают пьесе лирический характер, делают это антологи
ческое стихотворение гимном, высоким по содержанию, удач
ным по выполнению. Говоря о поэзии, природе, счастии,—
обо всех этих предметах, полупонятных сухим и охлажденным
сердцам, нельзя уберечься от так называемых тонкостей, над
которыми многие так основательно смеются в наше время. Но
мы не боимся тонкостей и скажем еще несколько слов о по
следней пьесе. Она навеяна древним миром; но горячее чув
ство, которым она проникнута, придает ей достоинство другого
рода, более к нам близкое. Бесспорно, греки любили природу
и понимали ее, в их поэтах нетрудно отыскать гимны подобного
рода, не один грек думал о том, что он счастлив, потому что жи
вет; но все эти чувства проявлялись в сыне Эллады почти бес
сознательно, как проявляются они в дитяти, играющем на
солнце, в птице, поющей среди только что распускаю
щейся зелени. В их поклонении природе слышится резвый
голос простодушного дитяти; в нашем гимне звучит от
радный вздох человека, отшатнувшегося от мучительных
бурь света и с восторгом простирающего усталые руки к вечно
юной богине.
40
Это самое чувство измученного смертного передано г. Щер
биною в другом его стихотворении, которое не относится к раз
ряду антологических,— стихотворении, немного неопределен
ном по содержанию, но принадлежащем к одному из лучших
в книжке,— стихотворении, в котором картинность и музыка
стиха достойны наших лучших поэтов. Оно называется «Герой».
Нельзя определить, что хотел выразить автор этим названием;
но его загадочность не портит дела: тут открывается несколько
путей собственной фантазии читателя. «Герой», воспетый здесь,
представляется читателю одним из великих афинян, спасших
свое отечество, прославивших его ценою общественного своего
спокойствия, изведавших злобу и неблагодарность своих сооте
чественников и, наконец, удалившихся в изгнание, сладкое
уже потому, что в нем они отрешались от всех забот бурной
жизни. Пусть то будет Фемистокл, Аристид22 или Алкивиад23 —
все равно.
Но мы еще не кончили с антологическими стихотворениями.
Вот еще одно из них, которым начинается книжка:
КУПАНЬЕ
Вечером ясным она у потока стояла,
Моя прозрачные ножки во влаге жемчужной;
Струйка воды их с любовью собой обвивала,
Тихо шипела и брызгала пеной воздушной...
Кто б любовался красавицей этой порою,
Как над потоком она будто лотос склонилась,
Змейкою стан изогнула и белой ногою
Стала на черный обрывистый камень и мылась,
Грудь наклонивши над зыбью зеркальной потока,
Кто б посмотрел на нее, облитую лучами,
Или увидел, как страстно, привольно, широко
Прядали волны на грудь ей толпами
И, как о мрамор кристалл, разбивались, бледнея:
Тот пожелал бы, клянусь я, чтоб в это мгновенье
В мрамор она превратилась как мать Ниобея24,
Вечно б здесь мылась грядущим векам в наслажденье.
По обыкновению автора пьеса заключается мыслью, состав
ляющею как бы результат всей картины. Поэт желает, чтоб
купающаяся красавица превратилась в мрамор для наслажде
ния будущим поколениям. Идея грациозна и ловко выражена,
но может показаться несколько изысканною; говорим это пото
му, что на днях один из наших приятелей, отдавая полную
справедливость таланту г. Щербины, заметил, что окончание
К уп анья
«отзывается манерностью» и потому очень откло
няется от древних образцов. Смеем уверить почтенного критика,
что, во-первых, особенность нашего поэта состоит в независи
мости от древних форм и, во-вторых, что некоторая изыскан
41
ность мысли не была чужда грекам, в деле грации допускавшим
некоторую утонченность. Катулл25, самый греческий из латин
ских писателей,— поэт, которого песни читались в Греции
и Александрии, говорит о покинутой Ариадне26, в минуту
отчаяния сделавшейся «похожей на мраморную статую вак
ханки». Это сравнение, несколько сродное заключительным сти
хам вышеприведенного стихотворения, не только не признается
манерным, но даже служит темою для восторженных разгла
гольствований по поводу латинской поэзии...
Из остальных стихотворений в том же роде мы можем
указать на С т ы д л и в о с т ь , Т у ч у , У е д и н е н и е , П р о с ь б у х у д о ж н и к а ,
как на более удачные; к не удавшимся отнесем следующие:
«Мир и человек», «Стих», «Незнакомка» и некоторые другие.
Слабость этих последних пьес заключается иногда в неясности
мысли, иногда в неловкости и прозаичности стиха, иногда
в туманности и запутанности изложения. Недостатки таланта
г. Щербины всего резче выказываются в одном стихотворении,
с которого мы и начнем обзор третьего разряда его трудов.
СТАТУЕ
ЕЛЕНЫ
Стою как раб пред дивным изваяньем,
Проникнутый немым очарованьем;
Едва дыша, взираю на черты
Возвышенной античной красоты.
Скажите мне, кто дерзкий тот художник,
Что божество с Олимпа к нам низвел,
Которому вселенная — треножник
И блеск небес — достойный ореол.
Не тук тельцов, не светлый тук елея
Обычный дар на алтаре твоем,
Но человек, восторгом пламенея,
Блаженствуя, приносится на нем...
Какой Парос27 твой мрамор возлелеял?
Кто Прометей, воздвигнувший твой лик,
Чтобы на все он жизнию повеял,
Чтобы во все магически проник?
Какая мысль чело его палила,
Как на тебя резец он свой вознес,
И как она его не сокрушила,
И над тобой он сколько пролил слез?..
Но долу ты свои склонила очи...
Не подымай, молю, их на меня! —
Под ними все сокрылись тайны ночи
И весь огонъ тропического дня.
В них блещет все прекрасное природы,
В них мир души с природою слиян,
В них озера недвижимые воды
И бурею изрытый океан...
42
Стою как раб пред дивным изваяньем,
Проникнутый немым очарованьем;
Едва дыша, взираю на черты
Возвышенной античной красоты.
Начало пьесы прекрасно, стих тверд и изящен. Четыре
строки, начиная от стиха
Какая мысль чело его палила,
возвышаются до истинного лиризма; восторг, в них высказан
ный, переходит к внимательному читателю; но тут и кончается
достоинство гимна; начиная с первой подчеркнутой строки
до конца, он весь состоит из промахов и фальшивого пафоса.
Неопределенность мысли, довольно обычная нашему поэту,
отсутствие твердо обдуманных выражений приводят его к смеш
ному восторгу: он умоляет мраморную статую не поднимать
на него своих глаз! Глаза — последнее дело в изваянии, и ка
кой поклонник искусства этого не знает, точно так же, как
и того, что не только в мраморных, даже и в живых глазах
никогда не блещет в е с ь о г о н ь т р о п и ч е с к о г о д н я . Что же ка
сается до н е д в и ж и м ы х в о д о з е р а и д о б у р е ю и з р ы т о г о о к е а н а ,
которые опять-таки видятся поэту в тех же глазах Елены, то
нам даже досадно говорить о таких выражениях. Пусть г. Щер
бина, обладающий несомненным дарованием, оставит подобные
фразы на долю поэтам, которым предстоит один только путь
к известности: именно эксцентрические усилия в деле лома
ния языка и вымысла невозможных фантазий. Пусть стихотвор
цы такого разряда в своих строках п р и п е к а ю т з а в и т ы е л о к о н ы
п о ц е л у е м , пусть глаза их милой с и я ю т к а к б е ш е н ы й ф о с ф о р ; им
предоставляется идти по той же дороге, по которой, с довольно
заслуженным успехом, шли Виктор Гюго и компания; но чело
веку, страстно любящему древнее искусство, воспитанному на
Феокрите и Софокле, нечего увлекаться риторическими фокуспокусами.
Нам очень приятно сказать, что означенные нами восемь
строк о глазах статуи Елены самые худшие во всей книге.
Сказавши это, мы уже с чистым сердцем переходим к тем из
стихотворений г. Щербины, которые вполне достойны названия
прекрасных.
Вот одно из них — изящное, спокойное, безукоризненное
в литературном отношении стихотворение, которого невозмож
но читать без сладкого чувства. Оно составляет переход от
произведений антологических к произведениям чисто само
стоятельным. Первая его строфа дышит необыкновенною пре
лестью и картинностью, выше которой невозможно подняться;
тут нет ни одной черты лишней, ни одного слова некстати.
43
Третья же и последняя заключает в себе мысль всего произ
ведения,— мысль отрадную, хотя и грустную. Мы видим, что
эта вещь принадлежит к любимым произведениям автора:
его воображению льстят картины, изображающие зрелого
и пострадавшего человека, стоящего лицом к лицу с тихою,
вечно юною природою, задумчиво улыбающегося при виде дет
ских невинных игр. Скажем, впрочем, что, по всей вероятности,
читателю, имеющему мало сочувствия к умеренности и простоте
древних поэтов, названная нами пьеса едва ли понравится.
ДЕТСКАЯ
ИГРА
Дети резвятся, бросая свой маленький диск по дороге;
Личики светлы у них и румяны, под туникой ножки
Ж иво бегут, и, колеблясь зефиром, по мраморной шейке
Черные кудри струятся; смеются уста их и глазки.
Рады они и хохочут в безумном весельи, малютки:
Весело им, что кузнечику ножки они оборвали...
Прыгать с дороги в пшеницу уж больше не станет,
Дети себе рассуждают, смеются от чистого сердца.
Чуждый товарищ, стоял я меж ними, и слезы смочили
Старые веки мои, и на сердце теплей становилось:
Детям завидовал я с умилением полным отрады;
Годы седые хотелось мне сбросить, и юностью милой
Снова зажить и беспечно резвиться, как прежде резвился.
Долго я грезил таким сновиденьем, когда ж пробудился,
Стали мне милы прожитые лета и дороги стали
Жизнию опыт стяжанный в светоч высокого знанья!
Гордо венец свой колючий на лоб обнаженный,
Крона28 косою изрытый, опять я надвинул, и молча
В путь свой собрался... но — стыдно признаться — с печальною
думой.
Что же касается до нас, то, может быть, мы и ошибаемся,
но нам кажется, что некоторые места из вышеприведенных
строк принадлежат к тем редким, с е р д ц у п о н я т н ы м особен
ностям, по которым познаются истинные мастера своего дела.
Как мило и полно изображение маленьких детских ног, живо
бегущих под короткою туникою! Как возвышенно признание
старого путника, гордо надвигающего свой венец на морщи
нистый лоб и говорящего, что при виде неразумного детства
Стали мне милы прожитые лета и дороги стали
Жизнию опыт стяжанный в светоч высокого знанья!
Теперь уже нам предстоит одна только похвала таланту
нашего поэта, тем более что речь пойдет о том роде стихотво
рений, которые ему совершенно по средствам и где его само
стоятельность может высказаться с полною отчетливостью. Мы
говорим о тех пьесах, которые, не принадлежа к разряду
чисто антологических произведений, навеяны поэту его зна
комством с эллинскою жизнью и горячею симпатиею к древнему
искусству. Изящным и вполне соответствовавшим вступлением
к этому разряду стихотворений послужат следующие звучные,
проникнутые страстью, стихи:
ЭЛЛАДА
Окружена широкими морями,
В тени олив покоится она,
Развалина, покрытая гробами,
В ничтожестве великая страна.
Я с корабля сошел при блеске ночи,
При ропоте таинственном валов...
Горела грудь, в слезах кипели очи:
Я чувствовал присутствие богов...
И видел я усыпанный цветами,
Рельефами покрытый саркофаг:
В них грации поникли головами,
И Аполлон, и вечно юный Вакх;
А в гробе том красавица лежала
Нетленная, печальна, но ясна...
Казалося, она не умирала,
Казалося, бессмертной рождена...
И песнь ее носилась над могилой,
Когда уже замолкнули уста;
И все вокруг собой животворила
Усопшая во гробе красота.
Выбравши содержанием своего гимна (так будет всего при
личнее назвать это стихотворение) грустное, но сладкое чувство
при виде усопшей Эллады, наш поэт, по всей вероятности,
знал, что его стих пробудит воспоминание об импровизации
другого поэта, на ту же тему, на несколько вдохновенных
строк писателя, знаменитого своею славою и бурною жизнью.
Вот эти строки — нужно ли говорить, чьи они и откуда взяты,
если б читатель и не знал их автора, он догадается об его имени,
по этому пламенному, отрывистому, блестящему началу:
Не who hath bent him o’er the dead
Ere the first day of death is fled...29
«Тот, кто наклонялся иногда над мертвецом, прежде нежели
прошел первый день его усыпления,— последний день бедам
и страху (прежде нежели палец разрушения налег на черты,
освещенные красотою), тот, кто стаивал нагнувшись над телом
45
и пожирал глазами последнюю прелесть, возвышенное спо
койствие, сияющее на бледных щеках, тот, верно, глядя на
эти прекрасные, безмятежные черты, не раз отказывался ве
рить, что над тою красотою, над тем спокойствием уже цар
ствует злобная власть смерти. Таков вид того берега, той
страны — это Греция, но уже безжизненная Греция! »
Так или почти так (мы сократили отрывок) выражается
великий бард Великобритании: после его вдохновенных слов
уже трудно было сказать что-либо новое, достойное величия
усопшей Эллады. Не желая соперничать с поэтами, приносив
шими свою дань на могилу древней Греции, наш поэт попытался
сыскать самостоятельность в простоте и, что еще важнее,
в совершенно эллинской умеренности изображений. В «Элладе»
г. Щербины есть четыре стиха, которые мы не можем произ
нести без сладкого чувства: в них, как в умной музыкальной
оратории, есть нечто не подлежащее никакой критике, нечто до
чрезвычайности тонкое и привлекательное. В самом деле, по
думайте об этих строках, изображающих гробницу Эллады:
И видел я усыпанный цветами,
Рельефами покрытый
саркофаг:
В них грации поникли головами,
И Аполлон, и вечно юный Вакх...
Умеренность (sobriété) в прилагательных здесь доходит
до того, что Аполлону не придано ровно никакого эпитета,
и от этого стих нимало не проигрывает. Как изящны грации,
опустившие свои головы, и Вакх, вечно юный! Собственные
наши воспоминания, собственные наши симпатии к древности,
сливаясь с картинами поэта, с мелодией стиха, доставляют
нам наслаждение — и поэт совершенно прав, и поэт остается
победителем!
Со всем тем «Эллада» не может назваться безукоризненным
стихотворением. В нем автор заплатил обычную дань своей
манере неопределенно перескакивать от одной мысли к другой
и вследствие того сделал промах, нарушающий гармонию
целого. «Какая песнь носилась над могилой усопшей краса
вицы,— спросим мы с полным педантизмом,— разве она пела
перед тем, чтобы лечь в свой саркофаг? И может ли песнь
умершего существа носиться над его могилой?»
Может быть, автору «Греческих стихотворений» покажутся
странными наши мелкие придирки, но мы утешаемся тою
мыслью, что поэт, одаренный таким талантом и так живо
сочувствующий искусству древнего мира, вполне понимает важ
ность каждого слова в стихе, умеет отличить вред каждого
неточного выражения в строгом и сжатом создании.
46
В том же, что наш автор умеет ценить идею красоты
и даже прилепился всею душою к этой возвышенной идее,
которую никакие бури не способны изгладить из души правиль
но развитого человека, уверяют и нас и читателей два истинно
прекрасные стихотворения: «Невольная вера» и «Письмо».
В первом из них, к сожалению, очень слабы и неточны
два стиха*, но зато семь стихов перед ними восхитительны
в полном смысле слова. Второе далеко не так поразительно,
но лучше выдержано. Вообще г. Щербина обладает редким
дарованием сказать многое в коротких словах..
Если силы наши соответствовали начатому нами труду, то
мы успели уже достаточно познакомить читателя с талантом
г. Щербины. Если б мы не боялись повредить успеху его
книжки, перепечатав в своем журнале большую часть стихо
творений, в ней заключающихся, мы бы поместили рядом
с выписанными стихотворениями другие пьесы в том же роде,
не менее прекрасные, как, например: В а я т е л ь и н а т у р щ и ц а ,
Г е р м е с п р и в р а т н и к , Д р е в н я я к о л о н н а (которая, за исключением
последних шести строк, достойна назваться образцовым произ
ведением), С к р ы в а е м а я ст раст ь и некоторые другие. Несмотря
на такое похищение, в тоненькой книжке «Греческих сти
хотворений» осталось бы все-таки довольно вещей истинно
замечательных, а именно: Т и м о н А ф и н с к и й , С к а з к а , Т у н и к а
и п о я с , Ж и з н ь и и с к у с с т в о . Даже слабые пьесы: Афродите,
Урании, Софокловой Антигоне читаются не без удовольствия.
При составлении своей книжки автор руководился строгим
вкусом и, по всей вероятности, под влиянием весьма понятного
недоверия к своим силам, исключил из нее много вещей,
которые бы могли составить репутацию поэта посредствен
ного.
В первый раз прочитав книжечку «Греческих стихотво
рений», мы поражены были обилием прекрасных вещей в сти
хотворениях г. Щербины; но первое чувство удовольствия
оказалось несколько смутным. При втором чтении мы признали
автора истинным поэтом, при третьем мы с отрадою задумыва
лись почти над каждою из пьес, им написанных. Еще через
несколько времени как-то случилось, что мы запомнили каждое
из этих стихотворений и вероятно долго его не забудем. Потомуто с нашей стороны не будет лишним один совет читателям:
мы предупреждаем их, что талант г. Щербины не принадлежит
к разряду талантов, ослепляющих с первого разу и равно
доступных каждому; чтоб оценить вполне дарование нашего
* И мою полусонную лень
Освежают росой анемоны...
47
автора, нужно вчитываться в его произведения, призывая по
временам на помощь свои собственные воспоминания о древнем
искусстве и свой личный поэтический инстинкт.
Что касается до нас, то мы смело причисляем г. Щербину
к числу замечательных русских поэтов и даем ему одно из
первых мест между теми из них, которые еіДе пишут в наше
время. Уступая некоторым из них в многосторонности, автор
«Греческих стихотворений» далеко их превосходит своим по
знанием древней жизни и горячим, живым сочувствием к ее
поэзии. Что у них носит печать одной начитанности и раздраже
ния где-то захваченной мысли, у г. Щербины становится эле
ментом понятным и существенным. Его легко можно упрекнуть
в некоторой неопределенности выражений и мысли; но что
вся эта неопределенность в сравнении с чрезвычайною шат
костью и туманностью фантазии во многих пьесах г. Фета,
писателя с замечательным дарованием. Автор «Невольной
веры» никогда не дойдет до такой степени причудливой сла
бости, чтоб обращаться с неогерманскими нежностями к ге
роиням Шекспира30 — к Офелии, Дездемоне и отпускать каж
дой из этих поэтических страдалиц целый запас фраз, не
вяжущихся между собою. Поэт, сердцем понимающий Анакрео
на и Софокла, никогда не бросится в галлюцинации, которыми
так богато наше поколение, вскормленное на скороспелой
и дешевой эрудиции.
Г. Щербина — поэт замечательный; «мы много можем от
него ожидать в будущем»,— желательно было нам прибавить;
но не лучше ли будет воздержаться от такой стереотипной
фразы. Мы привыкли в критических статьях изъявлять надеж
ды подобного рода, не думая о том, что редкому писателю
они бывают приятны. Во-первых, надежда в будущем застав
ляет предполагать, что мы не совсем довольны настоящим,
а мы протестуем против подобного предположения; половиною
«Греческих стихотворений» мы довольны вполне, довольны
окончательно. Во-вторых, мы не желаем стеснять поэта ника
кими ожиданиями; пусть он работает, когда того захочется
Аполлону, пусть он не стесняет себя временем и усиленным
трудом; если, через несколько лет, издаст он десять томов
вроде ныне изданной книжки, мы будем чрезвычайно довольны;
ежели через десять лет он издаст только десять стихотво
рений, мы, может быть, в душе пожалеем о лености поэта, но
примем его труд с благодарностью. Если б можно было с поль
зою подавать советы поэтам и литераторам, мы бы с своей
стороны не отказались сказать слова два автору «Греческих
стихотворений» и имеем слабость думать, что эти несколько
слов не были б лишними. А впрочем, отчего ж и не изъявить
48
готовность по части советов. Положим, что г. Щербина желает
знать наше откровенное и, так сказать, частное мнение о его
таланте вообще и о будущности этого таланта в особенности,
в таком случае мы сказали б ему следующее:
Из сорока почти стихотворений, изданных г. Щербиною,
некоторые написаны в 1843, другие в 1847, остальные в про
межуток между этими двумя годами. Сам автор, выставляя
число под каждою из пьес, облегчает наши хронологические
соображения. Лучшие вещи написаны в 1846 и 1847 годах,
но число их невелико. Это обстоятельство заставляет нас пред
полагать, что автор «Греческих стихотворений» пишет редко
и, может быть, медленно. С другой стороны, все пьесы в книге
весьма коротки, в общности их нет строго обдуманной по
следовательности, все материальные признаки показывают, что
если г. Щербина бесспорно заслуживает название поэта та
лантливого, зато он очень далек от того, чтобы быть трудо
любивым поэтом. Мы не понимаем слова трудолюбивый в том
бесцветном виде, как воображают себе многие; мы убеждены
всем сердцем, что любовь к труду составляет одну из суще
ственных сторон всякого замечательного писателя. Давно пора
перестать нам глумиться над идеею умственного труда и пре
возносить выше меры беззаботную, ленивую деятельность; мож
но бы нам, кажется, помнить, что если праздная, вялая жизнь
и порождала иногда хороших поэтов, зато величайшие из
них, как, например, Гете, Данте, Шиллер, были трудолюбивейшими учеными до конца своей жизни. Грустное заблужде
ние наших светских людей и, что еще хуже, литераторов,
по поводу важности науки и добросовестного труда в деле
изящных произведений, заслуживает едкой сатиры, или трак
тата, или целой статьи серьезного содержания.
Итак, нам кажется, что талант г. Щербины может усовер
шенствоваться и ярко развиться с помощью труда. Мы не
хотим верить, чтоб поэт с его дарованием не нашел себе
новых сюжетов и новой деятельности, чтоб он не был способен
довести свой стих до высшей степени правильности, красоты
и в особенности точности. Мы не знаем, составляет ли симпатия
к древнему миру самую сильную сторону в даровании нашего
автора, и не можем сказать, удадутся ли ему попытки в другом
роде вдохновения, но можем уверить его с полным сознанием,
что и этой стороны таланта довольно для деятельности всей
его жизни. Пусть г. Щербина подарит нас сотнею антологи
ческих стихотворений вроде «Мига» или двумястами таких
прелестных гимнов, как «Невольная вера», он может быть
уверен, что не мы заговорим об однообразии. Если поэт охла
деет к такому роду произведений, перед ним все-таки широкое
4
2073
49
поле деятельности: на русском языке нет ни одной поэмы
из древней греческой жизни, и нет ее, как кажется нам, по
весьма простой причине — по малой учености многих наших
поэтов. Что-то нам говорит даже, что Лермонтов, написавши
прелестный отрывок из поэмы, где говорит в начале о гонении
христиан при «грозном Тиверии», остановился единственно
потому, что его малая начитанность, поверхностно-энциклопе
дическое, светское образование положили неодолимую преграду
полету его музы. Стихотворения г. Щербины, его знакомство
с греческою словесностью показывают нам, что ему нечего
бояться, по-видимому, прозаической, но в сущности существен
ной преграды.
Но положим, что по той или другой причине поэма не будет
удачна. Тогда автору останется еще труд, за который все
русские читатели скажут ему истинную благодарность,—
труд, для которого мало десяти людей, одаренных огромным
талантом. Софокл и Еврипид, Пиндар и Феокрит, Сафо31 и Кал
лимах, Анакреон и поэты антологии у нас еще не переведены,
или если переведены, то плохо и неверно. Латинские поэты,
по направлению своему приближавшиеся к гениям древней
Эллады, у нас почти неизвестны: ни Гораций32, ни Катулл,
ни Тибулл33 с Проперцием34, ни Виргилий35 не приманивали еще
собой русских поэтов. Наши поэты отчего-то любят с равно
душием проходить мимо оды Анакреона и эпиталамы36 Ка
тулла: они предпочитают останавливаться над самыми не
удачными из песен Гейне или над скучнейшею балладою
У ланда37.
Но, скажет читатель, сам г. Щербина признается в своей
книге, что «никакой перевод не в состоянии передать красот
греческого подлинника». В этом позвольте нам усомниться
и привести в свое оправдание ту мысль, что всякий язык
имеет свои особенные красоты, и что все дело состоит в употреб
лении этих красот кстати. Переводчик, который бы стал ломать
русский стих на греческий манер, конечно, не имел бы удачи
в своем труде; но, соображаясь с духом отечественного языка,
есть еще возможность снять верную копию. Что бы мы сказали
о живописце, который, снимая масляными красками превосход
ную картину, писанную на стекле, стал класть на полотно
те же яркие краски, которые он видит в своем оригинале. Для
живописи пером, карандашом, красками, водяными и масляны
ми, есть своя особенная манера, а между тем одна и та же
головка может быть писана всеми этими способами.
В некоторых местах своих стихотворений г. Щербина воз
вышается до такой умеренности слов и образности выражений,
которые дают чрезвычайно точную идею о манере древних.
50
Возьмем, например, хоть эти строки из пьесы «Древняя колон
на» :
Над теменем белым утеса
Горело вечернее солнце
И падало светом волшебным
На груды развалин, на море,
На дальние горы и рощи.
Вились над моею колонной
Прозрачно-лазурные тени,
И луч догоравший струился
По мраморным ребрам колонны..:
Это полная картина, которой скорее недостает рамки, чем
какого-нибудь дополнительного штриха. Тут нечего ни приба
вить, ни убавить, и кто из людей со вкусом не скажет, что
Феокритова идиллия, если б ее всю передать подобными стиха
ми на русский язык, будет достойна подлинника!
Книжка «Греческих стихотворений» издана лучше всех
новых петербургских книг: шрифт и украшения прекрасны,
бумага замечательной белизны и плотности. Это издание не
стыдно держать на столе в гостиной.
1850
А . С. ПУШКИН И ПОСЛЕДНЕЕ ИЗДАНИЕ
ЕГО СОЧИНЕНИИ
1
«Молчи и жди!» — сказано было великому писателю, жа
ловавшемуся — и справедливо жаловавшемуся — на преврат
ные суждения современников о произведениях его вдохновен
ной музы, «Молчи и жди!» — можно было сказать Пушкину
в тот тяжкий период его деятельности, когда критика встречала
его лучшие творения враждебными отзывами, между тем как
читатель громко говорил об упадке таланта Пушкина. Свежо
предание, но верится с трудом, что в весьма не отдаленное
от нас время «Медный всадник» казался странною фантазиею,
«Каменный гость» — вялым заимствованьем и «Борис Году
нов» — смелою, но не совсем удачною попыткою драмы из
русской жизни!Седьмая песнь «Евгения Онегина» подверглась
разбору, какому нынче никто не подвергнет шуточной поэмы,
темного произведения, писанного темным человеком, задорной
книги с претензиею на гениальность ее автора! Переносясь
мыслью в отдаленные годы нашего детства, совпадавшие с го
дами лучшей деятельности Пушкина, мы находим себя в необ
ходимости сказать, что великая часть читателей делила заблуж
дения критиков, врагов Пушкина. Мы помним дилетантов
старого времени, входивших в гостиную с книжкой «Совре
менника» или «Библиотеки для чтения» и говоривших: «Ис
писывается бедный Александр Сергеевич; не даются больше
стихи Пушкину!» Память наша ясно представляет нам толстого
господина, сидящего в кругу дам и мужчин, за круглым
столом, и читающего комическим голосом «Песни западных
славян». Слушатели внимают с выражением некоторой грусти
на лицах и все-таки смеются таким странным стихам, стихам,
так похожим на простонародную прозу! Надо прибавить одно
только: читатель, вполне разделяя заблуждение ценителей
по поводу упадка поэзии в Пушкине, награждал себя тем, что
вполне восхищался его прозою. Успех «Капитанской дочки»
превосходит всякое описание, и мы опять помним толстого
господина, с наслаждением читающего это произведение в том
самом кругу слушателей, который не находил ничего хорошего
в монологах «Дон-Жуана» или в «Видении короля», посреди
храма, с боя взятого турками! Дело в том, что масса нашей
публики не всегда понимала Пушкина, но любила его всегда,
и размолвки ее с музой Пушкина были н е д о р а з у м е н и е м , но
не ссорою. Так ребенок-мужчина, полюбивший высокоразвитую
женщину, часто не понимает ее лучших сторон и гневается
на непонятные для него проявления ее высоких душевных
качеств!
«Молчи и жди!» — можно было сказать Пушкину в эпо
ху самых сильных колебаний поэта. Не века и не отдален
ные поколения готовили ему славу и полное сочувствие —
только малое число годов отделяло его от торжественного
и полного примирения с читателем. Одна только ранняя кончи
на помешала нашему народному поэту быть истинно оценен
ным, истинно понятым при жизни. Доживи Пушкин до обык
новенного предела жизни человеческой — как возвышенна
и благотворна и величава была бы его роль между нами!
Невыразимо грустно подумать о том, что мы сами, русские
поэты и писатели настоящего периода, слабые ученики вдох
новенного мастера,— могли бы и теперь своими глазами ви
деть Пушкина славным старцем, слушать его речи, окружать
его нашим уважением и принести ему в дар наше безгра
ничное, но не раболепное поклонение! Как прекрасна была бы
старость поэта, сколько пользы русскому искусству приносили
бы его советы, его указания, его всегдашнее сочувствие к та
ланту, его возвышенное понимание труда и жизни! Судьба
судила иначе: но, невзирая на ее строгость, влияние поэта,
которым так справедливо гордится наше отечество, не угасло
и за гробом. Из другого, лучшего мира доносится к нам голос
Пушкина, и пока будет звучать на свете русский язык, будущие
поколения наших соотечественников станут помнить имя Пуш
кина. Его песни будут восхищать «людей еще не рожденных» —
история его жизни станет поучать будущих тружеников ис
кусства, из нее всякий русский человек станет почерпать пра
вила о том, как надо жить, любить, исправлять заблуждения
своей жизни, трудиться, любить свой труд и свою родину.
Последнее издание «Сочинений Пушкина», составляю
щее предмет нашего этюда, по справедливости должно на
зваться первым памятником великому писателю от потом
ства. На этом широком и незыблемом фундаменте будущие
поколения могут строить все, что им будет угодно, во славу
певца Петра Великого и карателя клеветников России. Издание
появилось кстати и исполнено в совершенстве. Оно пришло
в ту пору, когда многие из вдохновенных песней Пушкина
могут быть применены к славным событиям, только что слу
чившимся. Оно пришло в ту пору, когда каждый член русской
семьи жаждет сотворить что-нибудь благое для своего оте
чества, по мере своих сил и средств,— или мечом, или словом,
или созданием искусства, или скромною жертвою. И наконец,
оно пришло в ту пору, когда около имени Пушкина давно уже
смолкли все литературные несогласия — и воцарилось велича
вое спокойствие, посреди которого загробная речь поэта начи
нает раздаваться так ясно и так торжественно.
2
Материалы для биографии Александра Сергеевича Пуш
кина, из которых станем мы извлекать все данные для нашего
краткого труда, составлены г. Анненковым с редким талантом
и с редкою проницательностью. Может быть, на Руси отыщется
не один ветреный читатель, способный упрекнуть биографа
в том, что он составил одну лишь л и т е р а т у р н у ю б и о г р а ф и ю
Пушкина, но этому пособить никто не может, ибо книги
подобного рода пишутся для целого народа, а не для немногих
дилетантов, ищущих в жизнеописании известного человека
один ряд анекдотов да две или три им небезызвестные фамилии.
Ни в одном образованном государстве не принято выводить
на сцену под предлогом биографии историй о частных интересах
и о лицах, еще живущих в обществе, ни один талантливый
изыскатель не имеет права устремлять любопытных взглядов
в святилища домашней жизни, хотя бы интерес рассказа
стократно возвысился через подобную нескромность. Сообра
жения подобного рода, ставившие в тупик многих биографов,
и стремления к занимательности, так часто увлекавшие да
ровитых людей за пределы литературного приличия, ни мало не
повредили труду г. Анненкова, а напротив того, дали ему
средства на деле высказать весь тот артистический такт, без
которого не создается ни одно прочное творение. Между двумя
дорогами, из которых одна вела к сухому панигирику, а другая
к нарушению скромности, издатель «Материалов» выбрал
третью тропу, по которой до него ходили весьма немногие
и весьма славные люди. Не поддаваясь колебанию, не спутывая
себя хитросплетенными умствованиями, он поставил перед на
ми весь вопрос о Пушкине в его настоящем виде. Он разъяснил
читателю, что перед духовной жизнью поэта его ежедневная
54
жизнь отходит на второй план, что сведения о процессе твор
чества в Пушкине должны быть интереснее для читателя,
нежели самая копотливая, самая подробная повесть о житей
ских делах нашего писателя. Когда пройдут годы, когда настоя
щее сделается былым,— найдутся люди, способные пополнить
биографию певца многими фактами и анекдотами,— но бесе
довать с публикой о тайнах Пушкина, как гения-труженика,
может только человек нашего поколения. Пока нам еще памят
ны литературные дела прежних годов, пока еще мы можем по
нять отношения Пушкина к его современникам, пока еще
живы многие из поэтических сверстников Пушкина,— надо
было писать его литературную биографию, трудиться имен
но так, как трудился г. Анненков. В понимании своей задачи
таится главная сила биографа. Успех его «Материалов» должно
причислить к успехам самым правильным, законным, постоян
ным. Литераторы, поэты, люди умственного труда первые
подняли свой голос в похвалу издателя «Сочинений Пушкина».
За ними последовали все люди, которым дорого русское ис
кусство и его будущность, люди, еще в детстве своем сдру
жившиеся с поэзией Пушкина. И наконец, к общему хору
похвал присоединились голоса читателей, имевших еще непол
ное понятие о таланте певца и совершенно незнакомых с жизнию Пушкина как литератора.
Едва ли не вернее будет, если мы скажем, что до выхода
в свет настоящего издания «Сочинений Пушкина» — одни
только друзья покойного поэта знали вполне, до какой степени
велика, до какой степени исполнена была благотворного поуче
ния литературная жизнь Александра Сергеича. О высоком обра
зовании поэта, о его геркулесовских трудах в тиши кабинета,
о его громадной начитанности и о совершенно гетевской спо
собности прилепляться всей душой к каждому предмету изу
чения — могли только догадываться читатели, удивленные
стройным величием созданий Пушкина. Но и они даже не
угадывали десятой части истины, и поэт казался им скорее
каким-то фантастическим трувером, угадчиком, но никак не
великим тружеником. Мы помним тысячи рассказов о Пуш
кине и рассказов именно в таком духе — мы видали особ,
лично беседовавших с поэтом, пользовавшихся его расположе
нием и, несмотря на то, искренно утверждавших, что ему
вдохновение давалось легко, что он даже не любил трудиться.
В воображении своих читателей Пушкин доселе рисовался
в виде доброго, насмешливого, временами вспыльчивого джент
льмена, порхавшего в свете, светски остроумного в разговоре,
немного свысока глядевшего на словесность, читавшего мало,
неохотно и только в праздные минуты,— одним словом, в виде
55
блистательного пришлеца в мир поэзии, срывавшего одни розы
на том поле, где бедные поденщики искусства трудятся до
кровавого пота. О фундаментально широком образовании
Александра Сергеича не говорил никто, как будто бы об
щество было наполнено людьми подобного же образования,—
правда, замечательной памяти Пушкина все удивлялись, от
нося к ее простым чудесам многосторонность его сведений.
Горячность поэта во всех литературных спорах приписывали
его самолюбию, дурным нравственным сторонам его противни
ков, но редкие догадывались, что она проистекала из страстной
любви к искусству, из всегдашней готовности жертвовать всем
на свете для пользы родной словесности. Многие из анекдотов,
в которых действует Пушкин,— анекдотов, по большей части
придуманных досужими рассказчиками, представляют харак
тер поэта в постоянно одном и том же — беззаботно-насмеш
ливо-разочарованном виде. Всюду рисуют они нам светского
человека, рассказчика, остряка, эксцентрика, но никак не
истинного литератора. Кто не помнит этих анекдотов. Там
Пушкину заказывают стихи на заданную тему, и он пишет
одно из своих лучших стихотворений («В надежде славы
и добра») в четверть часа времени,— там он прибавляет стишок
к эпиграмме своего дяди и обращает ее острие на самого
автора. Один раз Пушкина упрекнули в том, что «Бахчисарай
ский фонтан» навеян поэмами Байрона, и он ответил такими
словами: «Надо выучиться по-английски: я никогда не читал
ни одной строки из Байрона!» Прибавьте к анекдотам подоб
ного сорта множество игривых стихотворений, тупых сатир,
приписанных Пушкину,— и вам будет понятно, в каком лож
ном виде до сих пор представлялся воображению нашему тот
писатель, которого начитанность и трудолюбие могли идти
наряду с трудолюбием и начитанностью первых поэтов, когдалибо существовавших на свете!
С появлением последнего издания «Сочинений Пушки
на» подобное заблуждение, столь обидное для его памяти,
становится невозможным. Завеса, скрывавшая от нас по
смертный бюст нашего поэта, падает навеки. Перед нами
уже не вялое создание праздной фантазии света, а строгий
мрамор, изображающий собою истинные черты того, кем
мы гордимся! С благоговением подходим мы к хладному,
вечному мрамору и навсегда прощаемся с тем небывалым
Пушкиным, какой когда-то витал в нашей фантазии. Вот
они — истинные черты художника, вот его взгляд и поза,—
вот его нелицемерное изображение! Мы видим, что перед
нами поэт истинный,— и, преклоняя свои головы, вновь и вновь
рыдаем над его прахом!
Принимаясь за наш труд, мы не имели в виду подроб
ной беседы о самом издании «Сочинений Пушкина», уже
слишком хорошо оцененном и публикою и всеми рецензен
тами, почти без исключения. Равным образом мы не жела
ем разбирать поэтической деятельности Пушкина, ни в ис
торическом, ни в критическом отношении: этот труд завел
бы нас слишком далеко. Пока не вышли остальные томы,
издаваемые г. Анненковым, рано говорить обо всем этом.
Речь наша будет касаться только первой книги, именно той,
которая заключает в себе биографию Пушкина,— но из нее
даже мы выбираем себе одну сторону, выше меры для нас
интересную. Мы желаем, по мере сил наших, выказать наше
мнение о Пушкине как о литераторе в тесном смысле этого
слова — и, опираясь на превосходные изыскания самого изда
теля, сообщить читателю о том, каков был великий наш поэт
в тиши своего кабинета, в сношениях с своими сверстниками
и поклонниками, перед лицом критики и, наконец, в отношени
ях своих с читателем.
3
Александр Сергеевич Пушкин получил от природы все
качества, без которых редко родятся поэты истинныё; к это
му следует прибавить, что его способности находились меж
ду собой в гармоническом сочетании. В жилах юноши текла
африканская кровь, и натура поэта могла назваться страст
ною, но в ней не было ничего порывисто-необузданного, или
дикого, или дерзко-заносчивого. Обширная память, соеди
ненная с любознательностью, ставили мальчика Пушкина
выше его сверстников, но влияние нашей северной и поэти
ческой лени мешало ему сделаться гениальным мальчиком,
то есть существом болезненным. В первой молодости Алек
сандра Сергеича не имелось ничего несоразмерного, много
обещающего, идиосинкразического1, натура его весьма мало
сходствовала с натурами двух поэтов-любимцев Пушкина —
мы говорим про Шиллера и лорда Байрона. Пушкин в классной
комнате своего дома и Пушкин в Царском Селе был живым,
бойким и остроумным мальчиком, но не чудом в ряду других
юношей. Он не мечтал о сочинении «Разбойников», не влюб
лялся отчаянно, имея двенадцать лет от роду, не придумал
проказ, вследствие которых юность большей части гениев
бывает так плачевна. Если первые годы его жизни в обществе
и не могут назваться вполне свободными от заблуждений, то
все-таки читатель не должен забывать, что заблуждения эти
происходили от юности, неопытности и вскоре загладились
рядом благородных поступков. Так смотрел на юношеские
заблуждения нашего поэта Высокий Покровитель его гения —
и после такого суда ни один человек в России не осмелится
сказать жесткого слова о слабостях юности Пушкина!
Воспитание, полученное Александром Сергеичем в доме
родительском, при всей его французской односторонности,
имело свои хорошие стороны. Мы слишком свысока смотрим
на системы старого воспитания, забывая о том, что многие
великие люди прошлого да и нашего столетия воспитывались
на французском языке, французской словесности и француз
ских понятиях. Конечно, если б всех младенцев, которым
суждено быть поэтами, воспитывали на Телемаке2 да на тра
гедиях Расина,— результат мог выйти не совсем успешным,
но никакое воспитание в мире не стремится к заготовлению
мыслителей или поэтов. И наконец, разбирая влияние домаш
него воспитания на талант Пушкина, мы все-таки признаем
его полезность. Оно помогло Александру Сергеичу быть челове
ком света, сообщило его уму ту остроумную гибкость, без
которой поэту невозможно творить на языке, еще не вполне
установившемся, каков был русский язык в эпоху деятельности
Пушкина. Карамзин и Пушкин, столь много сделавшие для
родного слова, были оба писателями светски-образованными,
знающими много языков и особенно сильными во французской
словесности. Законы французского языка, столь определенного,
сжатого, обработанного и в совершенстве развивающего ум
ственную гибкость пишущего, были им знакомы до тонкости,
и такое знакомство не могло пропасть даром для людей,
имевших в виду упрощение русской речи и сближение языка
разговорного с языком письменным. Оставляя этот предмет
и переходя к влиянию французской словесности на фантазию
Пушкина, мы опять видим результаты выгодные. В умных,
талантливых детях северного края есть один недостаток, часто
причиняющий великий вред их развитию: этот недостаток —
мечтательность, от которой, сколько можно судить по биогра
фии и рассказам лиц, помнящих юность Пушкина, наш поэт
был совершенно свободен. И не мудрено: когда жажда све
дений, стремление к наслаждениям мысли побудили мальчика
к тайному похищению книг из отцовской библиотеки, под руку
его стали попадаться творения, может быть, скучные, может
быть, не совсем годные для дитяти,— но никак не запутанные,
никак не сентиментальные. Трагедии, поэмы правильного ус
тройства, исторические сочинения, будто вымеренные по цир
кулю, остроумные письма, любезные стишонки — вот чем
питался молодой любитель чтения — и такая пища, хотя по
временам могла засорить желудок, но не была способна вполне
58
испортить пищеварение. Из беседы своей с классиками Франции
Александр Сергеич вынес, кроме поклонения особе Буало,
несколько начал, впоследствии им расширенных и применен
ных к делу — как то: сдержанность, осторожность поэзии,
уважение к своим предшественникам, определенность в своем
критическом взгляде на искусство.
Питать мечтательность в юношах, по нашему мнению,
не следует; ее надо прятать, смягчать, ослаблять до того
времени, пока лицо, к ней наклонное, достигнет настоящего
юношеского возраста, и до тех пор достаточно окрепнет в мы
шлении. Тогда-то недостаток дитяти станет достоинством от
рока, поэзией молодого человека. Тогда-то фантазия, опираясь
на достаточно знакомую действительность, витая не в тумане,
но посреди предметов жизни, изукрасит эти предметы своим
золотым светом. Тогда наступит для даровитого существа
блистательно-смутный период жизни, когда все впечатления
бытия новы и прелестны, когда кровь играет около сердца,
когда поэзия является уже не туманным (и часто удушливым)
облаком, а настоящею женскою фигурою музы, так часто
описываемой Пушкиным. Для Александра Сергеича периодом
такой поэтической мечтательности были года его пребывания
в Царском Селе в семье отроков, облагодетельствованных
великим государем, помещенных близ его дворца, в виду те
нистых садов, еще полных славою Великой Екатерины. И взгля
ните, как сознает Пушкин значение Царского Села в отношении
к развитию своего дарования, как всю жизнь свою он рвется
к тому месту, где он «забывался поэтом», как знает он в нем
каждую статую, каждую аллею, во скольких видах является
у него Царское Село, о котором он мечтает и в Одессе, и на
Кавказе, и посреди табора цыган, и в перестрелке с турками,
и в своем сельском домике, один справляя 19 октября, день
основания Лицея! В «Евгении Онегине» он воспевает музу,
являвшуюся ему в садах Великой Жены; проживая в Петер
бурге, он ходит пешком в Царское Село и, добравшись до те
нистых аллей, до дворцов, до белых статуй между зеленью,
забывает все горе своей жизни! В подражании Данту — ребе
нок, убегающий от наставницы в «великолепный мрак чужого
сада»,— сам Пушкин — поэт, бегущий «в широкошумные дуб
равы», когда божественный глагол вдохновения касается его
чуткого слуха3, опять-таки Пушкин, рвущийся к поэтическому
месту своего воспитания! Нам не известно, что сотворил бы
Александр Сергеич, если б Господь дал ему более жизни, мы
не можем решить, на какой стезе прославился бы он новыми
созданиями, образовался ли бы из него русский Скотт или рус
ский Шекспир, но мы можем сказать одно с полным убеж
59
дением, Пушкин написал бы поэму, в которой местом дей
ствий было бы Царское Село,— и посреди садов, так святых
для поэта, при блеске бесчисленных огней, в толпе великих
деятелей великого времени, предстала бы нам тень Жены, перед
которой склонялась вселенная! Кто может сомневаться в том,
что в душе Александра Сергеича зрел замысел подобного рода:
замысел свято хранимый, может быть, не поверяемый никому
до того благословенного часа, когда всему существу поэта
предстояло задрожать над священным налетом вдохновения.
4
Лицейские годы Пушкина мы смело причисляем к периоду
первого пробуждения его поэтических способностей. И могло ли
быть иначе. Александр Сергеич был окружен поэзиею и поэтами
в самом благородном и многостороннем значении этого слова.
Он жил в Царском Селе и гулял по тем самым аллеям,
где, казалось, еще ходили тени людей великих. Россия пережи
вала период славной борьбы, и гром побед русского оружия
доносился до слуха пламенных, юных затворников. Александр
Благословенный называл Пушкина и товарищей Пушкина
детьми своими, он дал им наставников, готовых положить
свою душу за Лицей, наставников, для которых, как и для
Пушкина, целый мир был чужбиной, а Царское Село духовной
родиной. Кому из нас, еще в недавние годы, не случалось
изредка встречать этих лицейских наставников былого времени,
старцев с детски-ясными душами, ученых, как будто принад
лежащих к какому-то особенному заветному миру, где все
так благотворно, возвышенно, тихо и отрешено от жизни с ее
суетою. Счастлив человек, близко знавший кого-нибудь из
этих старцев и со вниманием слушавший его трогательные
рассказы о первых годах Лицея, о Пушкине, о его товарищах,
тоже поэтах! «Не тот поэт,— говорил Карлейль,— что пишет
огромную поэму, хотя бы и хорошую, но тот поэт, кто сделал
жизнь свою главою из героической поэмы!»4 А в этом отноше
нии лицейские сверстники Пушкина почти все были поэтами
и провели жизнь свою недаром и прославили Лицей повсюду:
в заботах жизни и царской службы переплывая льды полу
нощных морей, и посреди холодного блеска фортуны, и на
священных жертвах бога песнопений. Трогательное чувство
братства издавна связало сердца сверстников Пушкина, и доны
не день девятнадцатого октября, день основания Лицея, справ
ляется ими как семейный праздник.
С достоверностью можно сказать, что ни одному из литера
торов, когда-либо существовавших на свете, публичное воспи
60
тание не дало так много всего хорошего, сколько дало оно
Александру Сергеичу. Он не успевал во многих науках именно
потому, что всею душою был погружен в главную науку
своей жизни, давшую ему славу, а России — поэта перво
классного. Несмотря на свою наружную беспечность и даже
шаловливые наклонности, Пушкин исчерпывал все то, что
давал ему лицей, Царское Село, наставники и товарищи. Какой
отец, самый богатый и заботливый, мог дать своему сыну все
это, начиная с неврзмутимо спокойных праздничных дней
посреди садов и лицейской библиотеки до спасительной дис
циплины строгого воспитания, смягченного как лаской настав
ников, так и юношеской резвостью сверстников. Какой изобре
тательный педагог имел бы возможность окружить своего
Эмиля5 подобными товарищами. И где, наконец, кроме лицея,
мог испытать будущий поэт ощущение вроде испытанного
им в те минуты, когда Державин, седой бард Екатерины,
явившись на лицейский экзамен, с умилением прослушал
«Воспоминания в Царском Селе» — первый плод юного вдохно
вения. Подобные ощущения делают человека поэтом. Державин
мог расхвалить Пушкина в его родительском доме, оценить его
первый опыт, сидя в своем кабинете, но во сколько раз сильнее
подействовало его благословение, данное посреди величавой
залы лицея, при многочисленных зрителях, в день торже
ства, многолюдства, похвал, трепетного ожидания. Записки
Пушкина, рассказ его об этом трогательном дне своей жизни
вполне выражают чувства истинного художника, впервые
вкусившего славы. С той минуты, когда старик Державин
заметил нашего юношу, поэтическая звезда Пушкина заго
релась на русском горизонте!
Лицейские товарищи Пушкина и сам Пушкин, как это
без сомнения известно каждому читателю, еще на школьных
скамьях пробовали свои силы по части литературной: боль
шая часть из них, несмотря на юный возраст, обладала на
читанностью, которой, может быть, позавидовал бы не один
из современных нам литераторов. Между учениками, трудив
шимися над изданием какого-нибудь «Лицейского Мудреца»,
находились юноши, коротко знакомые с немецкою литерату
рой, читавшие Феокрита, Виргилия и даже рассуждавшие
о том, что изучение одной французской словесности недоста
точно для человека, осмелившегося готовить себя в служители
Муз и Аполлона. Песнь Жуковского, страница Карамзинской
прозы ценились по заслугам в кругу молодых людей, по
мышлявших о том, как бы в день публичного экзамена подойти
к старцу Державину и поцеловать руку, начертавшую «Фелицу»6. Вот в какой школе совершалось образование Пушкина
61
как литератора! Вот судьи, произносившие свой отзыв над
излияниями его резвой музы и в первый раз давшие ему
заметить, что «прекрасное должно быть величаво!»7 Между
сверстниками поэта самым благотворным советником был барон
Дельвиг, и о нем-то мы позволим себе сказать здесь несколько
слов в виде отступления.
До сих пор еще многие из наших литературных ценителей
не произнесли своего окончательного приговора по поводу
дарований Дельвига и в особенности его влияния на талант
Пушкина. Большей части из них благоговейные чувства Алек
сандра Сергеича к памяти усопшего друга, вместе с отзывами
певца «Полтавы» о литературном значении Дельвига, кажутся
не более, как дружеским заблуждением. Перечитывая довольно
слабые труды стихотворца, которому первый из русских поэтов
платил дань по-видимому ничем неоправданного поклонения,
они смело называют Пушкина пристрастным судьей, судьей,
подкупленным дружескими чувствами. По их мнению, теплая
душа нашего поэта прямо привела его к незаконному возве
личению того человека, который с детских лет был к ней близок:
отзывы эти кажутся нам не совсем справедливыми. Дельвиг точ
но не был поэтом первоклассным,— скажем более, он даже
и не обещал быть замечательным поэтом. В этом человеке, как
во многих юношах нашего времени, творческие способности
были гораздо слабее способности к анализу, способности чисто
критической и почти всегда вредной для поэзии. Не из лености,
не из гордости Дельвиг писал мало; писал он мало потому, что
был жестоким судьею как своих, так и чужих произведений.
Он был силен для замысла, слаб для исполнения, бледен как
художник, но велик как ценитель. Из людей подобного раз
ряда образовываются иногда отличные критики, а еще чаще
Зоилы, желчные, сумрачные и тем более опасные, что они
обладают тактом несомненным. В Дельвиге были все элементы
истинного критика, председателя литературных споров, решителя поэтических дум, между тем как мягкость его характера,
теплота души ручались в том, что из него никогда не выйдет
Зоила. Дельвиг читал много, любил древний мир, был поэтом
настолько, насколько это нужно лучшему критику, а что выше
всего — глубоко уважал звание литератора. Воспитывая гений
свой в тиши (и даже в дремоте), он был беззаботен как
человек, но горд как писатель. Дельвиг, по признаниям Пушки
на и рассказам лиц, его знавших, в своем взгляде на звание
писателя был на несколько десятков лет впереди своего вре
мени. Мнения его о том, что такое поэт и как должен держать
себя поэт, высказаны в лучших песнопениях Пушкина. Снисхо
дительный на словах, но взыскательный по их тону и значению,
62
Дельвиг осуждал слишком легкое направление во многих
вещах своего друга, советовал ему у ч и т ь с я и у ч и т ь с я , де
лился с ним своими познаниями, разжигал его фантазию,
набрасывая очерки воображаемых созданий, очерки, на со
ставление которых он всегда был такой мастер. В эпоху зрелого
возраста, в период полного развития своих творческих сил
Александр Сергеич любил вспоминать о п л а н а х , роившихся
в голове Дельвига, о его беседах, о его взгляде на литературное
дело. Дельвиг не говорил Пушкину: «изучай такого-то писа
теля», «ознакомься с поэзиею того или другого народа», его
советы были живою импровизациею, плодом собственного
опыта, поэтическим переводом того, что волновало душу моло
дого человека. Для Пушкина, начитавшегося французских
классиков и на первых порах склонного к подражательности,
подобного рода импровизации были путем в новый мир, ключом
в заповедную область поэзии. Счастливы литературные круги,
имеющие своих Дельвигов,— блажен поэт, имеющий в лучшем
своем друге испытанного путеводителя!
Литературная деятельность Пушкина началась подража
ниями, и подражаниями весьма бледными, с этим согласится
всякий, кто со вниманием перечитывал его лицейские стихо
творения. Во время ученических годов Александра Сергеича
стихи писал всякий, стало быть, нам нельзя сетовать на то, что
будущий автор «Онегина», не имея двадцати лет от роду, писал
вещи совершенно ничтожные8, что бы о них ни говорили
последующие критики. Для молодых товарищей, для ленивых
дилетантов старого времени, может быть, имели цену эти
фальшиво-игривые описания деревенского уединения, веселых
пиршеств и так далее; но для нас они не имеют никакого
значения. Будто назло будущим своим биографам, даровитый
юноша воспевал именно то, к чему не имел никаких наклон
ностей, прославлял предметы, перед которыми его сердце мол
чало, подражал писателям, с которыми не имел и не мог
иметь ничего общего. Ранний, незаслуженный успех этих
юношеских попыток мог бы повредить Пушкину, если б он в это
опасное для своей славы время не питал ума чтением или
беседами с людьми, подобными Дельвигу. В позднейших про
изведениях его юного возраста мы видим уже знакомство
с древней поэзией, с итальянскими и германскими образцами;
скачущие строфы, небогатые числом слогов, попадаются реже;
Хариты и вечный Вакх с Комом реже являются на сцену, там
и сям посреди вялых страниц начинает мелькать живой пей
заж, меткое выражение, сжатый стих, не лишенный гармонии.
И вот, наконец, в эти сонные пресные воды стремительно
врывается новый поток, зародившийся в сердце, прямо текущий
63
из сердца. Он бежит искристой длинной полосою, как течение
реки посреди дремлющего залива, ясно обозначая свой след,
устремляясь все далее и далее. Пушкин влюблен первою лю
бовью, любовью, может быть, минутною, может быть, головною,
может быть, мечтательною... нам какое дело. Он пишет свои
первые элегии, свое «Желание», свое стихотворение «К Мор
фею» ( М о р ф е й , д о у т р а д а й о т р а д у ) , свое послание «К друзьям»
( К ч е м у , в е с е л ы е д р у з ь я ) , оканчивающееся так пленительно;
наконец, тот популярный романс «Слыхали ль вы», в котором
слабость содержания выкупается гармонией стиха, как, на
пример, приторность модной песенки выкупается ее обворо
жительной музыкой. С тысяча восемьсот шестнадцатого года
Александр Сергеич уже «не юный поэт, много обещающий
в будущем», уже не ребенок, способный украшать учениче
скими опытами листки альманахов,— а даровитый литера
тор, подготовленный к своей деятельности учением, чувством
такта и некоторою опытностью в сердечных ощущениях.
5
Здесь не место разбирать жизнь Пушкина по годам, пе
реносясь из С.-Петербурга в Одессу, из Одессы в Кишинев
или на Кавказ, или в село Михайловское. Как ни интерес
на каждая заметка о домашней жизни человека, столь мно
го сделавшего для русской словесности, мы не увлечемся
анекдотической стороной биографии, имея в виду другую
цель, ясно определенную. Несмотря на развлечения света,
невзирая на перемену мест, деятельность Пушкина по час
ти усовершенствования своего таланта не уменьшилась, а уве
личилась после прощания с лицеем. Отдавая часть своего
времени заботам и веселостям житейским, он с тем большею
радостью уединялся в тишину своего кабинета, и читал, и мы
слил, и учился, и думал об искусстве, честно приготовляя
себя к тем моментам, когда подступал к нему священный
холод вдохновения, к тем моментам, когда надлежало творить
не рассуждая. Когда корифеи старой нашей критики упрекали
Пушкина в лености, трунили над ним за то, что он воспевает
шаловливую беспечность, когда они прозвали его баловнемпоэтом — их баловень, их ленивец трудился так, как едва ли
трудился в то время хоть один из современных ему русских
писателей. Из этого не следует, чтоб наши писатели того време
ни вели жизнь не трудолюбивую — Жуковский, Батюшков9,
Карамзин, Катенин10, Гнедич11 принадлежали к образован
нейшим людям всей России,— но Александр Сергеич превосхо
дил их именно потому, что был моложе, да сверх того богаче
поэтическою способностью. Во всякий труд вносил он эту
способность, прилепляясь душой к своему труду, становясь
фанатиком той или другой книги, исчерпывая до дна предмет
своих наблюдений, озаряя его светом поэзии и в этом отношении
напоминая собою великого Гете. То Байрон, то Ариост12, то
Шлегель13, то русская сказочная старина, то древний мир увле
кали собой молодого поэта; для него не существовало книг
скучных, рассказов незанимательных. Вот чем и должна объяс
няться постоянная снисходительность Пушкина к делам своих
сверстников по литературе, как старших, так и младших.
Всюду являлся он с своим собственным даром, при чтении
«давая автору частицу самого себя» — по прекрасному выра
жению Карлейля. Поэмы Баратынского, воспринятые Пушки
ным и расцвеченные его собственной фантазиею, кажутся
ему классическими вещами; читая переводы Катенина, он
вызывает перед себя величавую тень Корнеля14, планы будущих
творений Дельвига15, его поражают; излишняя туманность
новых романтических поэтов представляется Александру Сергеичу залогом чего-то невыразимо прекрасного. Ж. П. Рихтер16
рассказывает, что он в юности любил слушать чтение неудобопонимаемых книг и во время чтения строил собственные
вариации на тему автора — прихоть, понятная в таких поэтах,
каковы Рихтер и Пушкин! Более и более привязываясь к чте
нию, наш молодой поэт переходит к прекрасной системе заме
ток и выписок; в совершенстве изучив всю русскую словес
ность, Пушкин привязывается к ней навеки, признает свое
значение, и выше всех благ света чтит свою молодую славу,
свое звание русского литератора.
Здесь нам следует опять сказать несколько слов в опро
вержение светского предрассудка о том, что Пушкин был
литератором-дилетантом, то есть писал без особенной страсти
к родному искусству, на литературные круги взирал с улыбкою
светского человека и свои общественные успехи ставил выше
своих успехов как поэта. К такому обвинению (для многих оно
кажется не обвинением, а похвалою) повод подали отчасти
мода старого времени, но еще более возвышенная деликат
ность души Александра Сергеича. Около двадцатых годов
нашего столетия в свете властвовала особенная, если позволено
будет так выразиться, р а з о ч а р о в а н н а я ф р и в о л ь н о с т ь , тип ко
торой мы находим в Байроне, властителе дум Пушкина. Байрон
наследовал пренебрежение к литературе от лондонских вель
мож прошлого столетия и мало того что наследовал, но возвел
эту вредную слабость в какой-то идеал, или, по крайней мере,
в оригинальную прихоть. Европу, преклоняющуюся перед
творцом «Гарольда», очень тешило то, что этот поэт сам
5
2073
смеется над романтическим направлением своих сочинений,
хвалит французских классиков, шутками отвечает на вос
торженные дифирамбы читателя, связывается с пустоголовыми
львами Лондона и гордится не созданиями своей фантазии,
а искусством в верховой езде или стрельбе в цель из писто
лета! О влиянии Байрона на всех его современников не может
иметь понятия человек, не бывший личным свидетелем всех
странностей, прихотей, модных подражаний, порожденных
иногда его гением, иногда его прихотью. Пушкин, вступая
в свет, застал в полном ходу байронизм, сумрачные страсти,
насмешливую мизантропию, увядшую жизнь, не известно поче
му сочетавшуюся с наружным щегольством, черные плащи,
небрежно повязанные галстуки, обилие Дон-Жуанов и презре
ние к честному литературному труду. Хотя собственные его
убеждения нимало не согласовались с этой последней модою,
хотя он видел старших русских писателей (Карамзин, Жуков
ский и др. уже были слишком самостоятельны для того, чтобы
увлечься байронизмом), братски протягивающих руки каждому
труженику на общем поле, но Александр Сергеич по летам
своим не мог идти против моды. Облачаясь в байронов плащ,
он поступил так же, как поступает юноша, не смеющий сшить
себе широких панталон, в то время как вся молодежь ходит
в узких. Вот разгадка небрежных заметок о своих творениях,
невежливых эпиграмм на своих недругов, беспрерывных обе
щаний не писать более бесцеремонных отступлений в начале
«Онегина», толков о себе и опять о себе, одним словом, тех
литературных шалостей, которые одно время много вредили
Пушкину в глазах лиц, серьезно взирающих на искусство.
Между тем прошли года, байроновский дендизм всем надоел
до крайности, сам Александр Сергеич, заплатив своему кумиру
должную дань в «Бахчисарайском фонтане», «Кавказском
пленнике» и первой главе «Онегина», перестал увлекаться
слабыми сторонами Байрона. Но некоторая наружная холод
ность воззрения на литературных людей, на литературные
вопросы осталась при Пушкине. Он продолжал быть уклон
чивым и как-то особенно вежливым в своих суждениях, к го
рячим спорам, из которых так часто родится истина, он, повидимому, питал отвращение. Иногда позволял он себе гово
рить по-прежнему — я п и ш у з а т ем , что м н е д е н ь г и н у ж н ы ;
находили на него минуты, когда он, для красного словца
в кругу светских знакомых, отзывался о поэзии с небреж
ностью. Но уже все лица, коротко знавшие Александра Сергеича, не вдавались в обман, не роптали на его беспечный
дилетантизм, ибо они хорошо знали, какая бездна любви,
поэтической гордости, страсти к искусству, уважения к труду
кроется под этим лоском, обманчивым только для близорукого
света!
У всякого истинно русского человека, а Пушкин был чисто
русским человеком, находится в душе одна чисто народная
и возвышенная черта, заключающаяся в той святой деликат
ности духа, которая делает все наши сильные ощущения столь
немногоречивыми, сдержанными и как будто робкими. За эту
черту нашего характера, вследствие которой русский человек
молча свершает свои подвиги, молча любит и даже ненавидит
своих врагов молчаливой ненавистью, иноземцы, не понимаю
щие толка в людях, зовут нас холодным народом. Сказанной
чертой характера Пушкин обладал в высшей степени: оттого
он так велик и славен, оттого поэзия его, богатая тихим
интимным колоритом, будет веселить русское сердце и в от
даленные от нас годы. Во всех своих привязанностях, как
и в антипатиях, Александр Сергеич был истинно деликатен,
пренебрегая обычаем поэтов открыто изливать свои ощущения
перед своей публикой. Все произведения его подтверждают
справедливость наших слов, а история кабинетных работ Пуш
кина отстраняет даже тень сомнения по этому поводу. Как
выбрасывает он из своих вещей все то, что имеет в себе ин
терес частный, что может выдать свету любимое имя, что
может дать слушателю путеводную нить к лабиринту при
вязанностей его сердца! Не стесняясь потребностью славы,
Пушкин безжалостно уничтожает превосходнейшие строфы,
имеющие отношения к его святейшим личным воспоминаниям,
и мало того, он временами маскирует свое чувство, отводит
глаза читателя, скрывает слезу под улыбкою, радостное воспо
минание под слезою. Он иногда стоит будто нараспашку перед
читателем, сообщает ему о том, как ел устрицы, ходил за
кулисы и купался в море, как будто собирается ввести его
в мир своих привязанностей, и, настроивши вас на тот лад,
какой для него нужен, быстро ускользает от жадных взоров,
не выдав себя ни словом, ни мыслью. Много ли мы знаем
о женщинах, нравившихся Александру Сергеичу в юности?
Есть ли хотя тень нескромности в его задушевных песнях
вроде «Заклинания» или «Для берегов отчизны дальней» или
«Под небом голубым страны своей родной»? Ни разлука, ни
пароксизмы горести, ни отдаление, ни самая смерть неспособны
вовлечь Пушкина в малейшую нескромность, так извинитель
ную для поэта! В посланиях к друзьям своим он шутлив, весел,
беспечен; но кто не видит, сколько нежности, способности
на дружбу в этих посланиях. И когда, воспевая любимых
сверстников своей юности, Пушкин изредка дает волю своему
горячему сердцу (например, в известном произведении: «Те
67
ряет лес багряный свой убор»)17, дух наш потрясается поэти
ческим смущением,— и читатель, догадываясь об океане люб
ви, таившемся в душе поэта, невольно говорит: «Как же умел
любить Пушкин, если он таков в своих дружеских привя
занностях?»
Деликатностью души Александра Сергеича мы объясняем
себе его осторожную уклончивость в литературных мнениях,
его наружную холодность к делу искусства. В свете он имел
многих недоброжелателей, людей неразвитых или ветреных,
которым его слава колола глаза,— в литературе Пушкин «был
богат врагами», по выражению своего любимого поэта. Серьезно
воевать с теми и другими и грозно уединяться на высоты
олимпийские Александр Сергеич не был в состоянии, да и не
желал. С его тактом, благодаря зоркому взгляду на вещи,
он очень хорошо видел, что поэт, гордящийся званием поэта,
только может уронить свое достоинство через борьбу с людьми,
не доросшими до его понимания. Сознавая всю н о в о с т ь своего
положения в обществе, Пушкин боялся разлада с светом,—
истинно, сердцем любя русское искусство, он желал делать
ему добро всеми средствами. Но, к сожалению, чем более
наш поэт прилеплялся к русской литературе, чем благороднее
держал он себя с товарищами-писателями, тем яснее сознавал
он, насколько русский литературный мир его времени был ниже
его идеала. За исключением весьма немногих первоклассных
писателей, уже нами упомянутых, вся литературная братия
только могла обманывать надежды Пушкина. Он требовал
критики — у нас не было тогда критики; он желал, чтоб
произведения его разбирались добросовестно, но вместо эсте
тических заметок видел в разборах одни придирки к словам,
иногда даже обидные личности. То, чему он не придавал цены,
восхвалялось журналами, труды, на составление которых Пуш
кин клал свою душу, проходили незаметно. «Черная шаль»
возбуждала восторги, «Борис Годунов» признан был промахом.
Романс «Под вечер осени ненастной» обошел Россию, тогда
как позднейшиестихотворения, бриллианты в поэтическом
венце Пушкина, утопали в альманахах никем не замеченные.
Журналисты вместо того, чтоб идти впереди публики, в одно
время наставлять и ее и самого поэта, рассуждали о том, при
лично ли г. Алеко, лицу хорошего происхождения, водить на
цепи медведя. Один критик обиделся тем, что в «Евгении Онеги
не» сказано о провинциальных барышнях перед балом « Д е в
ч о н к и прыгают заранее», между тем как крестьянка в другом
месте поэмы названа д е в о ю 18. Но не одни подобные ребячества
со стороны ценителей оскорбляли Александра Сергеича —
его во сто раз более удивляло то, чего наша тогдашняя критика
не сказывала. Он не мог представить себе того, по какой причине
те места из его поэм, те стихотворения, которые вносили столько
нового в словесность, не возбуждали ни заметок, ни внимания.
Картины природы, художественные очерки, лирические поры
вы, улыбки сквозь слезы, одним словом, вся поэзия, живым
ключом бьющая в его творениях, не находила себе привета
в критике. Публика в этом отношении была выше своих
руководителей, она награждала поэта как могла; сверх того,
нам известно, что Пушкин иногда получал письма от незна
комых лиц, по временам даже побуждавшие его на дружеский
ответ. Могло ли при таких обстоятельствах существовать пол
ное сочувствие между Александром Сергеичем и большинством
литераторов его времени? И не прав ли был поэт, скрывая свою
пламенную любовь к искусству под личиной вежливой хо
лодности? И не был ли он еще правее, решившись сам сделаться
единственным судьею своих произведений, высказывая в своем
стихотворении «Поэт, не дорожи любовию народной» свой
взгляд на труд поэтический?
6
Около 1825 года, в ту пору, когда Александр Сергеич
обдумывал своего «Годунова» и набрасывал лучшие песни
«Онегина», взгляд поэта на искусство не только получил
всю должную самостоятельность, но значительно опередил
все понятия, в то время ходившие между нашими писате
лями. Из писем Пушкина, относящихся к этому времени, из
его заметок, из его объяснений по поводу своих вещей, мы
видим уже, до какой степени правдив был взгляд поэта на
теорию словесности. Пушкин, бесспорно принадлежа к разряду
людей высокообразованных, не мог назваться ученым челове
ком, но его прямой русский ум служил для него ариадниной
нитью в тех туманных областях критики, где, по временам,
заблуждались люди строгой учености. Иногда он подступает
к литературному вопросу без приготовлений, овладевает им
прямо и решает его так, что приговор и доныне остается
истиной; по временам Пушкин колеблется, охватывает обе
стороны задачи, склоняется то на ту, то на другую и уже
потом устанавливает свое непреложное суждение. Приговор
его о комедии Грибоедова, высказанный сгоряча, небрежно,
доныне остается нерушимым19: все последующие ценители
только перифразируют заметку Александра Сергеича. В суж
дениях Пушкина о законах драмы20 мы встречаем, напротив
того, колебания, о которых говорилось выше. Сперва он совер
шенно разделяет понятия наших Аристархов о псевдокласси
69
цизме, радостно встречает переводы Катенина, преклоняясь,
подобно Байрону, перед александрийским стихом и тремя
единствами21. Через какой-нибудь год времени он смотрит на
все дело очами так называемой романтической школы, повто
ряя с Мерсье22, что из всех фарсов, когда-либо придуманных
человеком, нет фарса уморительнее, как французская пра
вильная трагедия. Оба мнения нам кажутся уважительными
невзирая на свою противоположность, уважительными именно
потому, что Пушкин говорил их не с чужих слов, не для
желания сказать что-нибудь, а вследствие своей горячности
в понимании обеих сторон вопроса. И вот, наконец, наступает
пора, когда окончательное решение становится необходимым,
когда замысел драмы «Борис Годунов» нуждается в форме.
И тут-то, подобно полководцу в решительные минуты, Алек
сандр Сергеич возвышается а la hauteur des circonstances23,
говоря смешанным языком его собственных заметок. Что можно
в настоящие минуты, по прошествии с лишком тридцати лет,
прибавить нового к подобным строкам поэта о законах траге
дии:
«Род этот не исследован. Законы его стараются вывести
из правдоподобия, а по существу своему драма исключает
правдоподобие. Не говоря уже о единстве места и времени, да
какое же, черт возьми, правдоподобие может быть в зале, одна
половина которой наполнена 2.000 человек, а другая людьми,
старающимися показать, что не замечают первых? 2) Язык,
например: Филоктет у Лагарпа24 чистым французским языком
отвечает Пирру, выслушав его тираду: У в ы ! я с л ы ш у с л а д к и е
звуки
эл л и н ск ой
п одобие.
р е ч и !»
В се
эт о
т ол ько
усл овное
н еправдо
Истинные гении трагедии понимали иначе:
ст а р а л и сь дост и гн ут ъ
т олько п р а в д о п о д о б и я
характ еров
они
и по
А как смешны маленькие поправки в принятых
уже законах! Альфиери25 глубоко чувствует смешную сторону
а parte26, уничтожает эту уловку, но вместе с тем растягивает
монолог донельзя. Какое ребячество! Правдоподобие положе
ний, истина разговора — вот настоящие законы трагедии. Я не
читал ни Кальдерона27, ни Вегу28 — но что за человек Шекспир?
Я не могу прийти в себя от изумления! Как ничтожен перед
ним Байрон-трагик — Байрон, во всю свою жизнь понявший
один только характер, именно свой собственный... Существует
и еще заблуждение. Придумав раз какой-нибудь характер,
писатель старается высказать его и в самых обыкновенных
вещах, наподобие моряков и педантов в старых романах Филь
динга29. Злодей говорит « д а й т е м н е п и т ъ » как злодей, а это
смешно. Э т о о д н о о б р а з и е , этот п р и д у м а н н ы й л а к о н и з м и б е с п р е
р ы в н а я я р о с т ь — в с е эт о д а л е к о от п р и р о д ы ; о т с ю д а н е л о в л ож ен и й .
70
р а зговор а
и б е д н о с т ь е г о . Но разверните Шекспира.
Никогда не выдает он своего действующего лица преждевре
менно. Оно говорит у него со всею беззаботливостью жизни,
потому что в данную минуту, в настоящее время поэт уже
знает, как говорить сообразно характеру, им выражаемо
м у!»30
Вот какого рода понятия имел поэт, которому современные
критики давали советы насчет заменения белых стихов рифмо
ванными строками,— литератор, которого угрюмые Аристархи
признавали баловнем, умеющим петь песни в честь Бордо31,
нимф, увенчанных розами, да иногда увядшей младости!
Можно иметь совершенно правильные понятия об искусстве
и им не следовать; можно обладать великим чутьем критики
и, подобно Дельвигу, парализовать им свои творческие спо
собности. Но критическая зоркость Александра Сергеича толь
ко возвышала его талант, подобно тому, как резкий воздух
горных стран Европы, гибельный для слабых организаций, еще
более укрепляет человека сильного. Следя за процессом пуш
кинского труда в то время, когда издавались «Борис Годунов»,
«Полтава» и другие сильные произведения той же эпохи, мы
с изумлением останавливаемся перед чуткою и по временам
беспримерною строгостью поэта к самому себе. За ту часть
биографии, в которой г. Анненков развивает перед нами ска
занный процесс, мы не находим слов благодарить издателя:
так новы, так исполнены высоким интересом сведения, им
доставленные. Пушкин набрасывал восхитительнейшие сцены
«Евгения Онегина», эпизоды из «Годунова» на черновых тет
радях, перемешивая стихи с прозой, от возвышенного моно
лога переходя к легкой песенке, не имеющей связи со всем
творением, менял работу, очевидно выжидал вдохновения, кру
жился над предметом, как орел над своей добычей, и дож
давшись вожделенной минуты, орлом кидался в ту сторону,
куда призывал его дух творчества. В подобные минуты ра
бота шла быстро, но тем процесс не кончался. Окинув на
писанное зорким взглядом, Александр Сергеич приступал
к исправлениям, перемещениям, замене одних слов другими
и, наконец, к исключению тех мест, которые, по его мне
нию, вредили сжатости целого. Тут являются перед нами бла
годаря труду г. Анненкова факты, после которых остается
только склониться перед поэтом в невольном почтении. По
верит ли читатель, что следующие строки самим Пушкиным
исключены из монолога Пимена, в той грациозной сцене
«Годунова», когда будущий Лжедимитрий изображен спящим
в келье седого инока, пишущего летопись. Инок гово
рит:
кост ь
71
Передо мной опять выходят люди,
Уже давно покинувшие мир,
Властители, которым был покорен,
И недруги и старые друзья,
Товарищи моей прошедшей жизни...
Как ласки их мне радостны бывали,
Как живо жгли мне сердце их обиды!
Но где же их знакомый лик и страсти?
Чуть-чуть их след ложится легкой тенью —
И мне давно, давно пора за ними!..
Вместо этих строк, единственно имея в виду сжатость мо
нолога, поэт подставил два известные стиха:
Немного лиц мне память сохранила,
Немного слов доходит до меня...
Подобных примеров строгости находим мы множество, а ве
роятно только незначительная их часть сохранена стараниями
настоящего биографа. Из книги г. Анненкова мы видим, между
прочим, как Пушкин исключил из рукописи «Онегина» то
место, где Татьяна спрашивает у няни, когда и каким образом
получил Евгений ее послание. Внук или сын старушки, лично
вручивший соседу записку, рассказывает, что молодой барин,
сидя на лошади, принял письмо и спрятал его в карман, не
читавши. Весь рассказ, весьма живой, зачеркнут без жалости —
той же участи подверглось в «Полтаве» описание сумасшед
шей Марии, описание, грешившее немного мелодраматическим
колоритом.
История небольшого стихотворения Александра Сергеича «Воспоминание» ( К о г д а д л я с м е р т н о г о у м о л к н е т ш у м н ы й
д е н ь ) , стихотворения, писанного в мае 1828 года, поучительна
в том же самом отношении. После заключительной строки
( Н о с т р о к п е ч а л ь н ы х н е с м ы в а ю ) следовали (в черновой руко
писи) шестнадцать стихов32, почти беспримерных по красоте,
энергии, глубокому чувству, в них разлитому, наконец, по
какой-то особенной, прерывистой их музыкальности.
Со времени «Полтавы» и «Бориса Годунова» начинается
значительный разлад между Пушкиным и его ценителями,
считая в этом последнем разряде и читателей, увлеченных
близорукою, а иногда и недоброжелательною критикою. «Пол
тава», как это всем известно, была неблагосклонно встречена
журналами; «Борис Годунов», не возбудивший особенного
негодования в журналах, подвергся несомненной холодности
со стороны читателей. В обоих случаях русские критики того
времени не выполнили своего долга: разборы «Полтавы» (даже
похвальные) отличались детским незнанием дела; «Годунов»
же, произведение важное, требующее разъяснений, пособий
от критики публике, не имел даже и детских разборов. Нельзя
достаточно надивиться этому обстоятельству. История Карам
зина, жадно читавшаяся во всех сословиях, уже породила
в то время страсть к родной старине; между литераторами
двадцатых годов имелось много людей, способных, по мере
своих сил, сказать необходимое слово о новом творении, стать
посредниками между автором «Годунова» и нашей неопытною
еще публикой: никто не помог Пушкину, никто не стал в по
средники! «Сцена летописца», помещенная в «Московском
Вестнике» за 1827 год, возбудила одни какие-то ленивые
прения о стихе белом и рифмованном, одно тщетное праздно
словие о понятиях старого инока. Влияние подобных толков
оригинально подействовало на живую натуру Александра
Сергеича. Он не озлобился, как поступил бы Байрон на его
месте, не окинул своих ценителей олимпийски равнодушным
взглядом Гете, но на первых порах весь отдался откровенному,
трогательному разочарованию. «Я каюсь в своих ошибках,—
говорил он в одном письме, по-видимому, заготовляемом для
печати.— Мне чудилось, что вкус публики, утомленный пра
вильностью древних классиков и бледностью их подражателей,
ищет новых ощущений в кипящих источниках новой, народной
поэзии... Но для чего писателю не повиноваться принятым
обычаям в словесности своего народа, как он повинуется зако
нам своего языка. Он должен владеть своим предметом, не
смотря на затруднительность правил, как он обязан владеть
своим языком, несмотря на грамматические оковы... Все это
сильно поколебало мою авторскую уверенность; я начал подо
зревать, что трагедия моя есть анахронизм... Воспитанные в пра
вилах французской критики, русские привыкли к правилам,
утвержденным этою критикою, и неохотно смотрят на все, что
не подходит под ее законы. Нововведения опасны и, кажется,
не нужны...»
Переходя к частностям своего произведения, поэт выража
ется так: «Мне казалось, что характер Пимена вместе нов
и знаком для русского сердца; что трогательное добродушие
древних летописцев, столь постигнутое Карамзиным и отра
зившееся в его бессмертном творениц, украсит простоту моих
стихов и заслужит снисходительную улыбку читателя.
Что ж вышло? Нашли мнения Пимена запоздалыми; другие
сомневались, могут ли стихи без рифм назваться стихами.
Г-н 3. предложил променять сцену «Бориса Годунова» на
картинку «Дамского журнала». Тем и кончился суд почтен
нейшей публики...»33
Есть нечто возвышенно прекрасное во всех здесь приведен
ных заметках. Это не протест гордого певца, заносчивого,
ставящего себя выше всех своих читателей, не вопль уязвлен
ного самолюбия, а благородная жалоба благородного труже
ника, обманувшегося в своих надеждах и вдавшегося в ми
нутную грусть, так знакомую сильным сердцам. Вы сознаете,
что сказанная грусть — одно облако, что поэты, подобные
Пушкину, не теряют своих сил от испытаний подобного рода.
7
«С «Бориса Годунова»,— сообщает нам автор «Материалов»
для биографии Александра Сергеича,— Пушкин ушел в самого
себя, распростился на время с прихотливым вкусом публики
и ее требованиями, сделался художником про себя, уединенно
творящим свои образы, как он вообще любил представлять
художника». Сам поэт писал около этого времени: «Не имея
более надобности заботиться о прославлении неизвестного име
ни и первой своей молодости, я уже не смею надеяться на
снисхождение, с которым был принят доселе. Я уже не ищу
благосклонной улыбки моды... Публика и критика расплати
лись со мной совершенно. С этой минуты их строгость или равно
душие будут иметь на мой труд только одно малое влияние»34.
Чувство, под влиянием которого были начертаны только что
приведенные строки, осталось за Александром Сергеичем на
всю его жизнь, принося огромную пользу его поэтическому
дарованию и некоторый ущерб теоретическому взгляду самого
поэта на родное искусство. В незрелости, детстве нашей критики
Пушкин не хотел видеть никаких залогов к ее усовершен
ствованию, а вскоре и совсем перестал думать о критике35. На
сбивчивые и еще невыяснившиеся потребности публики Алек
сандр Сергеевич стал глядеть то слишком унылым, то слишком
насмешливым взглядом. Об этом недостатке воззрений поэта
мы еще скажем несколько слов, говоря о «Современнике»
и о Пушкине как журналисте.
Но взамен того до какой степени плодотворна, роскошна,
обильна благами и обильна надеждами была поэтическая
деятельность Пушкина за указанное нами время! «Семиверст
ными шагами» шел наш поэт по пути творчества, и гибкий,
многосторонний его талант производил чудо за чудом. В тиши
сельского уединения, с счастливой любовью в сердце, посреди
тревожных вестей о холере, в то время еще невиданной гостье,
Александр Сергеич в первый раз насладился сладостью труда
в одно время и долгого, и ничем не прерываемого, и вполне
успешного. Он зажился до глубокой зимы в своем нижегород
ском имении, не имея силы распроститься с порой вдохновения,
хотя обстоятельства требовали его присутствия в столице. Не
74
выезжая из села Болдина, он приготовил для печати последние
главы «Онегина», «Домик в Коломне», «Скупого рыцаря»,
«Моцарта и Сальери», «Каменного гостя», «Пир во время чумы»
да сверх того более тридцати стихотворений, между которыми
надо отличить «Бесы», «Каприз», «Мадонна», «Расставанье»,
«Минувших лет угасшее веселье», «Странник» и «Первое
подражание Данту» ( В н а ч а л е ж и з н и ш к о л у п о м н ю я ) ; о дру
гих произведениях, подготовленных в это же время, мы еще
скажем несколько слов в свою очередь.
Критически всматриваясь в сущность здесь указанных тво
рений, мы некоторым образом проникаем в тайник души
Александра Сергеича и, если будет позволено выразиться, в ла
бораторию его гения. На время отрешившись от света с его
хлопотами, от литературных кругов, с их подчас странными
требованиями, поэт остался наедине с своей мыслью и поэтами,
им любимыми. Он читал много, читал с наслаждением, выпи
сывая запасы книг из Петербурга и нетерпеливо поджидая
их прихода. Он задумывался над прочитанным, делал отметки
на страницах, выписывал в особые тетради то, что ему особенно
нравилось, пробовал передавать русским стихом отрывки, осо
бенно его волновавшие. Насколько мы можем догадываться
вследствие некоторых указаний биографа, Пушкин у себя в де
ревне посвящал чтению все свободное время свое. Список
вещам, перечитанным им за осень 1830 года, напоминает
своей длиною список книг, читанных Онегиным. Наш поэт
читал Шлегеля, Шиллера, Шекспира, Данта, Скотта, своего
любимца Монтеня36; из новых французских поэтов — Гюго,
Ламартина37 и Мюссе38; впрочем, вся новая французская сло
весность была ему не только знакома, но и обсуждена им, может
быть, с излишнею строгостью. Пушкин читал Вордсворта39
в то время, когда, может быть, во всей Европе (кроме Англии)
человек десять читали Вордсворта, ныне столь прославляемого.
Мильман40, Вильсон41, Кольридж42, Берри-Корнвельс43, поэты,
или только что выступавшие на сцену, или только что входив
шие в известность, уже временами вдохновляли Пушкина; а на
их темы он позволял себе фантазировать. Мало того, мы имеем
полную причину думать, что наш поэт был знаком с творе
ниями драматургов Елисаветинского периода44, предшественни
ков Шекспира, по выпискам Лема45 или по лекциям Гезлита46.
Александр Сергеич получал два предводительствующие (lea
ding) обозрения: Quarterly47 и Эдинбургское48; знал их состав,
следил за их полемикой и, рассуждая об основании крити
ческого журнала в России, указывал на них, как на образцы
подобного издания. Сверх того Пушкину присылали большие
запасы разных стихотворений на всех языках, ибо он считал
75
необходимостью для каждого поэта — следить за трудами
своих сверстников, где только было возможно. Итальянские,
испанские, португальские, восточные поэты являлись в уедине
ние нашего соотечественника в подлинниках и переводах,
в отдельных изданиях, сборниках и даже хрестоматиях.
Нет сомнения, что Александр Сергеич, получая и журналы
и новые книги, не был чужд литературных вопросов, зани
мавших за двадцать пять лет назад Францию, Англию и Гер
манию, но равнодушие нашего поэта к критике, а может быть
и простой случай, сделали то, что мы не имеем почти никаких
заметок об этом предмете. Читая великобританские обозрения
своего времени, он хорошо знал ход борьбы, тогда кипевшей
между школой лекистов49 и последователями Байрона, Скотта
и Мура50. Из его записок, мелких статей, заметок по поводу
прочитанных сочинений мы изредка почерпаем выражения,
явно заимствованные из светлых критических статей Джеф
фри51, шутливых рецензий Смита52, полувдохновенных, полувзбалмошных тирад Кольриджа. В высшей степени любо
пытно было бы знать, например, мнение Пушкина о поэзии
лекистов, об этом вопросе, который еще доныне не решен
в Англии, а между тем уже успел обойти всю Европу, отра
зиться во всех литературах и, с разными видоизменениями,
перейти и к нам в виде борьбы излишнего реализма с преуве
личенной идеальностью, мысли — с картинностью, неясно по
нимаемой патетичности — с еще темнее понимаемой художе
ственностью. Пушкин — наш Байрон и Скотт — должен был,
после своей смерти, приобрести своего Вордсворта в Гоголе
и лекистов особенного рода в людях, слишком отдавшихся
гоголевскому направлению. К чести русской критики, столь
юной, но уже достаточно здравомыслящей, должно присово
купить, что у нас весь антагонизм в направлении Пушкина
и Гоголя высказался весьма умеренным образом, волнуя только
весьма небольшое число людей, из числа занимающихся лите
ратурой, и ни разу не высказываясь в выражениях, обидных
для той или другой стороны.
Но как огромны ни были занятия Пушкина по части
изучения поэтов своих и чужеземных, как ни восприимчива
была его счастливая натура ко всему новому, смелому, ориги
нальному,— наш автор по-прежнему двигался своим собствен
ным путем, не увлекаясь ни одною из школ, тогда волно
вавших поэтические круги всей Европы. Грубый, растрепанный
реализм юной Франции встретил в Пушкине строгого ценителя,
что доказывается его статьями в «Литературной газете»; не
естественная, единообразная простота лекистов, так сходная
с простотой, которую некоторые кружки тщились и в наше
76
время привить к русской словесности, не нашла в нем верного
адепта. Остроумные филиппики Шлегеля не унизили в его
глазах старой французской словесности, между тем как ухи
щрения приторно многоречивой музы Ламартина были, может
быть, впервые разгаданы Александром Сергеичем. Период
тридцатых годов был периодом великого смятения во всей
европейской поэзии; это знает всякий из наших читателей;
а критика чужестранная, не имея детских сторон российской
критики, сходствовала с нею по своей разноголосице. Пушкин
стоял выше всех школ, выше всех советов, ибо верил в самого
себя и в разум человеческий. С русской терпимостью и с рус
ской снисходительностью он глядел на все вокруг него творив
шееся, и оттого взгляд его не был близоруким взглядом лите
ратурного фанатика. Пушкин, б о л е е ч е м к т о -л и б о и з п о э т о в ,
умел примирять противоположности и становиться выше
всех скоропреходящих вопросов об искусстве.
Оттого-то так и изумляет нас тот период его поэтической
деятельности, о котором здесь говорится. Сильный своими
познаниями, убежденный в своей самостоятельности, смело
и благородно взирая на жизнь во всем ее бесконечном разнооб
разии, поэт наш трудится, подобно истинному художнику
в те минуты восторга, когда творец произведения становится
сам себе лучшим судьею. Ни заданной мысли, ни стремления
провести какую-нибудь отвлеченную теорию не встретите вы
в его созданиях. Увлекаемый натурою своею ко всему вели
чавому, прекрасному, отрадному в жизни, он дает волю своей
натуре и поет песни, от которых никогда не перестанет биться
сердце русского человека. Он веселится, паясничает, влюбля
ется, плачет и трепещет с Дон-Жуаном; в лице Сальери разви
вает перед нами страдания честного, но завистливого труже
ника; в «Скупом рыцаре» переносит нас в фантастический
мир средних веков; в «Пире во время чумы» волшебною
кистью рисует нам картину зачумленного города и оргию
безумцев во время заразы. Все эти создания навеяны честным
трудом; в них нет так хвалимой непосредственности; в них
даже не имеется народности53, но, может быть, есть нечто
высшее. Прекрасно быть поэтом своей земли и своего края,
но что может помешать человеку громадного дарования петь
для всего света, переноситься в края и эпохи, почему-либо
кажущиеся ему поэтическими.
В наше время не найдется человека, который бы осмелился
печатно упрекнуть Пушкина за названные нами создания,
но между запоздалыми любителями ложного реализма, из
числа слишком исключительных приверженцев Гоголя, людей,
не способных разом глядеть на обе стороны вопроса, нам
случалось встречать нескольких скрытых противников «Камен
ного гостя», «Моцарта и Сальери», «Сцен из рыцарских вре
мен». «Для чего поэт брал предметы не из нашей вседневной
жизни,— так мыслят эти лекиСты нового времени,— из-за
каких причин он облачал свою музу в парчу, сталь и бархат,
показавши своими прежними трудами, что она хороша
и в скромном платье Татьяны, и в еще простейшем, современном
уборе? Для чего Пушкин черпал зародыши вдохновения из
книг, хотя и знаменитых, зачем описывал он чуждые нам
нравы, почему не глядел он вокруг себя и, опираясь на
дарование свое, не возводил мелочных предметов в перл соз
дания? В жизни редки Моцарты и Дон-Жуаны — ergo54 поэт,
их изображающий, изображает не жизнь, при всех своих
достоинствах! Отчего он не шел тем путем, который после
него указан был Гоголем — поэтом более сильным и оттого
ближайшим нашему сердцу?» Так говорят почтенные лекисты,
забывая то обстоятельство, что Пушкин не раз спускался
в рудники, из которых добывал золото Гоголь, между тем как
муза Гоголя не могла и не смела никогда заноситься на ту
мировую высоту, куда был, во всякое время, свободный доступ
музе Пушкина.
8
Прозаические произведения Александра Сергеича за ука
занный нами период стоят особенного внимания настоящих
ценителей, и нам (может быть, мы и заблуждаемся) всегда
казались странными журнальные отзывы об этих произведе
ниях. Даже в «Материалах», нами разбираемых, г. Анненков
как-то неохотно хвалит «Повести Белкина», упрекая их в бед
ности содержания и прибавляя, что в наше время нужна
зоркость любителя для того, чтоб оценить их по достоинству.
С таким отзывом мы согласиться не можем. «Повестей Бел
кина», по нашему мнению, не должен проходить молчанием
ни один человек, интересующийся русскою прозою. «Повести
Белкина» были первым опытом Александра Сергеича в повест
вовательном роде; эти повести имели огромный успех в пуб
лике; а влияние, ими произведенное, отчасти отразилось чуть ли
не на всех наших романах и повестях. «Повести Белкина» —
книга увлекательная, прекрасная, светлая, как лучшие из
глав, когда-либо написанных Гольдсмитом55, и, подобно луч
шим страницам гольдсмитовых творений, уносящая своего
читателя в мир ясных ощущений. Если нас восхищают поэты,
знакомящие с смешною, темною стороною жизни, то по какому
праву станем мы отказывать в нашей хвале писателю, раскры
та
вающему перед нами другую сторону той же жизни — сторону
спокойную, радостную и родственную душе нашей. Если мы по
нескольку раз с наслаждением перечитываем ссору Ивана
Иваныча с Иваном Никифорычем, «Нос», «Коляску» и другие
повести в том же роде, то какое право имеем мы отказывать
«Повестям Белкина» в содержании? Если Пушкин ласково
смотрел на нашу сельскую жизнь и если шутка его была
незлобива, то на каком основании смеем мы требовать от него
сатиры и карающего юмора? Если Пушкин, человек, много
испытавший в жизни, страдавший от клеветы друзей и обид
холодного света, человек, боровшийся, раскаивавшийся, за
блуждавшийся, проводивший бессонные ночи, ливший горькие
слезы много раз в течение своей жизни, находит средство
глядеть на жизнь с ясной приветливостью,— нам ли осуждать
за это Пушкина? Скажем более, нам его надо любить именно
за это. Счастлив человек, выносящий из жизненного опыта
подобную незлобивость, подобную способность к улыбке, по
добное радушие к людям, подобную зоркость взгляда на
всю ясную сторону жизни! Иногда на идиллию надо иметь
более сил, чем на драму в мизантропическом вкусе; очень
часто сатира дается легче, чем милая шутка. Но мы пока еще
не хотим признавать сказанной истины, ибо, по нашей насмеш
ливой славянской природе, мы всегда готовы увлечься челове
ком, потешающимся на наш счет и не идущим в карман
за жестким словом.
Один из современных литераторов выразился очень хорошо,
говоря о сущности дарования Александра Сергеича. «Если б
Пушкин прожил до нашего времени,— выразился он,— его
творения составили бы противодействие гоголевскому направ
лению, которое, в некоторых отношениях, нуждается в таком
противодействии»56. Отзыв совершенно справедливый и весьма
применимый к делу. И в настоящее время, и через столько
лет после смерти Пушкина его творения должны сделать свое
дело. Изучая прозу Пушкина, его «Онегина», где изображен
вседневный быт наш как городской, так и деревенский, его
стихотворения, внушенные сельскими картинами, сельским бы
том, мы придем к началу того противодействия, той реакции,
которая так нужна в текущей словесности. Что бы ни говорили
пламенные поклонники Гоголя (и мы сами причисляем себя
не к холодным его читателям), нельзя всей словесности жить
на одних «Мертвых душах». Нам нужна поэзия. Поэзии мало
в последователях Гоголя, поэзии нет в излишне реальном на
правлении многих новейших деятелей. Самое это направление
не может назваться натуральным, ибо изучение одной стороны
жизни не есть еще натура. Скажем нашу мысль без обиняков:
79
наша текущая словесность изнурена, ослаблена своим сати
рическим направлением.
Против того сатирического направления, к которому привело
нас неумеренное подражание Гоголю, поэзия Пушкина может
служить лучшим орудием. Очи наши проясняются, дыхание
становится свободным: мы переносимся из одного мира в дру
гой, от искусственного 'освещения к простому дневному свету,
который лучше всякого яркого освещения, хотя и освещение,
в свое время, имеет свою приятность. Перед нами тот же
быт, те же люди, но как это все глядит тихо, спокойно
и радостно! Там, где прежде по сторонам дороги видны были
одни серенькие поля и всякая дрянь в том же роде, мы
любуемся на деревенские картины русской старины, на сохну
щие и пестреющие долины, всей душой приветствуем первые
дни весны или поэтическую ночь над рекою — ту ночь, в ко
торую Татьяна посетила брошенный домик Евгения. Самая
дорога, едучи по которой мы недавно мечтали только о толчках
и напившемся Селифане57, принимает не тот вид, и путь наш
кажется не прежним утомительным путем. Неведомые равнины
имеют в себе что-то фантастическое; луна невидимкою освещает
летучий мрак, малые искры и небывалые версты бросаются
в глаза ямщику, и поэтический полет жалобно поющих дорож
ных бесов начинает совершаться перед глазами поэта. Зима
наступила; зима — сезон отмороженных носов и бедствий Ака
кия Акакиевича, но для нашего певца и для его чтителей
зима несет с собой прежние светлые картины, мысль о которых
заставляет биться сердце наше. Мужичок с триумфом несется
по новому пути на дровнях; на красных лапках гусь тяжелый
осторожно ступает на светлый лед, собираясь плавать, сколь
зит и падает к полному своему изумлению. Буря мглою небо
кроет, плача, как дитя, завывая зверем и колыхая солому
на старой лачужке, но и в диком вое зимней бури с метелью
таится своя упоительная поэзия. Счастлив тот, кто может
отыскать эту поэзию, кто славит своим стихом зиму с осенью
и в морозный день позднего октября сидит у огня, вообра
жением скликая вокруг себя милых друзей своего сердца,
верных лицейских товарищей и воздавая за их дружбу сладки
ми песнями, не помня зла в жизни, прославляя одно бла
го!
Таков Пушкин с природой своего края, и чей язык по
воротится на то, чтоб обвинить его в преувеличении, в идилличности? Таков он и с жизнью, которая, как мы знаем,
несла ему не одни радости; таков он с людьми, часто его
не понимавшими и часто наносившими его сердцу неотразимые
обиды. Не оптимизм, не стремление к розовым краскам увлека
80
ли музу Пушкина: и она умела смеяться сквозь слезы над
людскими пороками, и она грозно глядела на невежд, из
девающихся над треножником, над которым горел священный
огонь ее поэзии. Александр Сергеич, превосходя своих преем
ников поэзиею, превосходил их и силою души. В нашем заклю
чении нет для них ничего обидного, ибо душа Пушкина была
душой необыкновенного, развитого, любящего, высокопросве
щенного человека. Оттого и труд его так прекрасен, оттого
его жизненный опыт не принес с собой горького плода. В горах
острова Сардинии есть одна необыкновенная долина, на которой
все растения имеют от каких-то недостатков почвы вкус горь
кой полыни: долина эта сходна с душой многих поэтов, но
никак не с душой Пушкина. К этому певцу ни один из
поздних потомков не обратится с известными, горькими стиха
ми из гетевского «Прометея»: «Ты хочешь, чтобы я чтил
тебя — за какие заслуги стану я чтить твое имя? Умел ли
ты отирать слезы плачущих, уменьшать тоску страждущих?» —
«Имя Пушкина будет навеки обожаемо миром, ибо он свято
выполнил назначение поэта, рассыпая вокруг себя блага поэзии,
стихом своим возбуждая светлые улыбки собратий, плача
вместе с удрученными и своей веселостью усиливая радость
счастливых». Оттого-то и надо нам произнести слово вечной
хвалы над прахом нашего незлобного, любящего, великого
поэта; оттого нам следует запомнить каждое слово, когда-либо
им сказанное, и смело устремиться по его следам, на указанную
им дорогу!
Мы, по-видимому, увлеклись в сторону от повествователь
ной прозы Александра Сергеича, но, возвращаясь к предмету,
о котором начали говорить в начале нашей главы, находим,
что отступление наше, несмотря на свой некоторый лиризм,
вполне передает те идеи, которые мы намеревались развить
более последовательным образом. Деятельность Пушкина, как
автора «Повестей Белкина» (с «Летописью села Горохина»58),
«Капитанской дочки», «Пиковой дамы» и «Дубровского»,
кажется нам деятельностью в высшей степени благотворною.
Проза нашего поэта есть не только необходимое дополнение
к его поэзии, но и предмет полезного изучения для новейших
повествователей. Когда Пушкин начал писать прозою, критики
его времени, избалованные «красотой слога», находили его
прозу чересчур простою. Ныне, может быть, найдутся це
нители, готовые признать ее направление идиллическим и даже
отклоняющимся от простоты вседневной жизни. Замыслова
тость, с которой построен каждый из самых маленьких расска
зов Белкина, может быть, кажется чем-то сказочным иному
лекисту наших времен. Что до нас, мы думаем, что повести
6
2073
81
Пушкина вполне оценятся, только когда начнется в нашей
литературе законная, безобидная реакция против гоголевского
направления,— а этого времени ждать недолго.
9
Мы уже достаточно знакомы с частной жизнью Александра
Сергеича и оттого можем сказать утвердительно, что для него
месяцы, проведенные посреди труда, в Болдине или в селе
Михайловском, были истинно сладкими периодами жизни. Ос
тавляя в стороне наслаждения умственным трудом, дружеские
сношения с соседями, мы все-таки видим очень ясно, что
деревня и природа имели великую прелесть для поэта. Сос
тавитель «Материалов» не раз дает нам заметить противное
в продолжение своего труда, но его заметки о страсти Пушкина
к свету и городскому шуму надо принимать cum grano salis59.
Юношеские произведения Александра Сергеича в похвалу го
родку, уединению, сельской природе и так далее нам кажутся
не раздражением чужой мысли, а голосом действительной
потребности. На одно стихотворение «Каприз» ( Р у м я н ы й
к р и т и к м о й , н а с м е ш н и к т о л с т о п у з ы й ) , изображающее унылую
сельскую сцену, мы найдем двадцать, совершенно противо
положных по духу. Если Наталья Павловна в «Нулине» видит
из своего окна пейзаж, наводящий скуку на сердце, зато
Татьяна рисуется перед нами посреди восхитительнейших
картин чисто русской природы. Г. Анненков с обычной своей
зоркостью взгляда подмечает одно весьма характеристическое
обстоятельство. Пушкин, набрасывая многие из своих сельских
картин, «подходящие к пестрому сору'фламандской школы»,
сетует на самого себя за то, что быт, далеко противоположный
поэзии Байрона и Шенье, тянет его к себе неведомой силой. Но
наш даровитый биограф, указывая на строфы из «Онегина»,
в которых выражена эта мысль, не прибавляет того, что
следовало бы к ним прибавить. Пушкин именно велик потому,
что умел у Бахчисарайского фонтана воображать перед собой
Зарему, не мечтая о фламандском соре, и впоследствии изо
бражать тихие картины русской природы и находить в них
прелесть и не осуждать через это фонтанов с Заремами. Мно
госторонность душевной восприимчивости ставит Александра
Сергеича выше всех наших поэтов. Он воспевает страну, где
пел Торквато60, где растут голый лавр с кипарисом, но не
умеет с кислой улыбкой отворачиваться от своей родной Псков
ской губернии. Поэт крымских берегов не гнушался северной
природой, снеговые верхи Кавказа не испортили для Пушкина
степей оренбургских и лесистых берегов Волги. У Пушкина
82
всему было место, и душа его была способна давать свой
отзыв не на одни только громкие призывы, не на одни яркие
картины. Поэт строил свои здания из материалов, находив
шихся у него под руками, не оставляя идеала для действи
тельности, а действительности для идеала. С Дантом уносился
он за дивной покровительницей сурового изгнанника61, няню
свою Арину Родионовну заставлял он рассказывать себе рус
ские сказки и чудным своим стихом передавал читателю
простые рассказы старушки.
Мы с намерением останавливались так долго над периодом
пушкинской деятельности в тот самый год, когда в частной
жизни поэта имело произойти радикальное и полезное из
менение. Кончая свою холостую жизнь и готовясь к годам
спокойствия, Александр Сергеич словно прощался с моло
достью и подводил итоги своим интеллектуальным сокрови
щам. Творения его за 1830 год показывают, до какой степени
был удовлетворителен этот итог. Из края в край широкой
русской земли могла носиться муза Пушкина, всюду свершая
свое назначение, всюду сознавая себя сильною, извлекая поэзию
из великих и малых событий жизни, черпая предметы песно
пения из истории и сказок, останавливаясь с равной готов
ностью и перед радостной и перед грустной стороной нашего
существования. Быстро подходила для поэта пора полной
зрелости в таланте, полного самосознания в направлении.
Стройные массы превосходного войска стояли в готовности;
гению полководца оставалось только их двинуть в ту или
другую сторону. «В это время,— говорит наш составитель
«Материалов» для биографии Александра Сергеича,— Пушкин
испытывал себя во всех родах поэзии; для самого себя набрасы
вая переводы из поэтов, особенно его поражавших, повести,
драматические сцены, тирады во вкусе Боало62, монологи из
Альфиери, явления из небывалых комедий, заметки, относя
щиеся к истории своей и чужой словесности. Но в то же время
главный поток его творчества обозначался тем явственнее,
чем обильнее кружились около него мелкие ручейки и речки.
Эпическое настроение, которое вслед за этим годом развилось
у Пушкина и определило всю его поэтическую деятельность,
проявляется перед нами в ряде спокойных поэтических рас
сказов, которые в невозмутимом своем течении открывают
мысли читателя далекое, необозримое пространство. С 1830 го
да (мы все-таки говорим словами г. Анненкова) мысль поэта
начинает преимущественно выбирать п о в е с т в о в а н и е для своего
проявления и вместе с тем подчиняется величавому, строгому,
спокойному изложению, которое порабощает читателя неволь
но, неудержимо и беспрекословно. Таковы стихотворения «Пол
83
ководец», «Однажды странствуя среди долины дикой», «Он
между нами жил», оба подражания Данту и проч. Эпический
тон этих вещей ясен для слуха, наименее изощренного. Стрем
ление Пушкина к эпосу, по всей вероятности бессознательное,
о б н а р у ж и в а е т с я в п е р в ы е с 1 8 3 0 г о д а ( ? ) к затем не оставляет
его до конца поприща».
За многие из высказанных здесь заметок мы должны бла
годарить составителя «Материалов», хотя общий его вывод
кажется нам не совсем правильным. Мы не видим никакой
причины признавать эпическое направление в «Полководце»,
не признавая его во многих предшествовавших стихотворениях
Пушкина, и в «Медном всаднике» впервые усматривать те
черты, которые и до него красили собой «Полтаву». Мы не
знаем, отчего дивно поэтическое начало неизвестной поэмы
«Свод неба мраком обложился»63 составляет противополож
ность с началом самых последних поэм Александра Сергеича.
Но если г. Анненков желает сказать, что с 1830 года, в период
сильнейшего развития творческих сил поэта нашего, он осо
бенно полюбил эпическое направление и отдался ему со
страстью,— мы беспрекословно соглашаемся с его приговором.
И согласившись с ним от всего сердца, мы от всего сердца
скажем, что Пушкин, действуя сказанным образом, действовал
как нельзя сообразнее со всем своим развитием и с сущностью
своего великого дарования.
Наш поэт имел все качества, нужные поэту эпическому,
не имея, например, всех качеств, нужных драматическому
писателю. Образованность Александра Сергеича, о которой
мы говорили столько раз, делала для него легкими те задачи,
перед которыми в бессилии останавливались менее сведущие
писатели. Муза нашего поэта, всегда гибкая, спокойная даже
в минуты увлечения, обогащенная всеми дарами жизни, на
блюдательности и живой науки, влекла его к повествователь
ному роду. По некоторым качествам повествователя, как то:
по способности замысла, по обилию поэтического чутья, облагороживающего каждый предмет, взятый истинным повест
вователем,— Александр Сергеич не имел поэтов себе равных
между величайшими поэтами нашего столетия. Если позволено
будет здесь употребить термин, обычный в разговоре о живо
писцах, мы скажем, с полной уверенностью, что по сочинению
своих повествовательных вещей Пушкин превосходил и Бай
рона, и Мура, и Ламартина, и Крабба64, и Вордсворта, и Коль
риджа, и Гейне. Смеем спросить, в какой литературе за по
следние годы можем мы найти план поэмы, подобный плану
«Цыган», по своей простоте, замысловатости и возвышенной
мысли так тесно слившейся со всею ее постройкою? «Онегин»,
81
задуманный в то время, когда наш поэт находился под влия
нием Байрона, «задуманный более для отступления, чем для
самого рассказа», в целом представляет один из заниматель
нейших романов, когда-либоприходивших на мысль самым
высокодаровитым писателям. Уступая Байронову «Дон-Жуа
ну» во многих частностях, насколько превосходит он эту
великую поэму по своей стройности, внешней занимательности,
мастерскому сочетанию рассказа с лиризмом, неожиданностью
развязки, своему влиянию на любопытство читателя. «Кавказ
ский пленник», «Бахчисарайский фонтан» в этом отношении
весьма слабы, но зато Пушкин, первый изо всей публики,
видит их недостатки, сознает их з е л е н ы м и произведениями.
Прежняя способность к сочинению снова отражается в шуточ
ных поэмах, между которыми «Домик в Коломне» есть со
вершенство своего рода, и опять во всей славе является в «Бо
рисе Годунове», в «Каменном госте», произведениях, которые,
конечно, должно причислить к поэмам, несмотря на их драма
тическую форму65.
Не надо забывать и того обстоятельства, что с самых
первых лет своей поэтической деятельности до последнего ее
года включительно Александр Сергеич беспрерывно задумывал
эпические произведения, писал начала новых поэм, переводил
места из поэм, его особенно поразивших, и постоянно про
бовал свои э п и ч е с к и е к р ы л ь я , поднимаясь по одному и тому же
направлению. Весьма легко, просматривая его попытки, отли
чить простой этюд от начала вещи, задуманной со страстью.
Никто не скажет, что комическая тирада в роде кн. Шахов
ского66, найденная в бумагах Пушкина г. Анненковым, должна
была служить краеугольным камнем отличной комедии; но
что из отрывка «Кромешник» (или «Опричник»)67 через не
сколько лет могла создаться поразительная поэма — этого,
кажется, никто отрицать не может. Едва ли кто-нибудь возь
мется утверждать, прочитав отрывок из «Альфиери»68, что
Пушкин думал идти по стопам италиянского трагика; но
великолепное начало «Валленрода»69, где описывается Неман,
отделявший Литву от владения немецких рыцарей, имеет свою
цель и свое значение. Начала поэм, за которые в разное время
брался Пушкин, прекращая свой труд и выжидая минут вдохно
вения, могут составить маленький томик, исполненный велико
го смысла. Как понимает наш поэт всю поэзию той или другой
исторической эпохи, той или другой страсти, того или другого
момента из жизни человеческой! Как рвется он душой ко всему
трогательному, грандиозному, возвышенному; как налетает он
на свой предмет и огненными словами вводит нас в самое
сердце повествования! Возьмите начало новгородской повести,
85
о которой мы, кажется, упоминали недавно: «Свод неба
мраком обложился» — что за открытие рассказа, что за
mise en scène!70 Кого не поразит эта картина Варяжского
моря, этих суровых берегов, приезд лодки с двумя путниками,
их отдых у огня, их характеристика и наружность! Далее,
переходя к рассказу старого янычара в отрывке «Стамбул
гяуры нынче славят», мы видим ту же громадную способ
ность сочинения, уже окрепшую, уже устанавливающуюся
и пророчащую так много! Нет сомнения, что рассказы об
истреблении янычар, об этом событии девятнадцатого столе
тия, по своим ужасным подробностям уносящего наше вообра
жение в эпохи самые отдаленные,— сильно занимали Пушки
на, и во время его нахождения при нашем войске, между
городами и населениями азиятской Турции, породили в нем
мысль несравненной поэмы. Поэма не подвинулась далее на
чала, ибо, владея великою способностью сочинения, Пушкин
все-таки сознавал, что она еще у него не вполне выработа
лась. «Египетские ночи» были тоже началом поэмы, о пре
лести которой мы можем только догадываться,— потребность
спешной работы (и, конечно, богатство других планов) побудило
Пушкина втиснуть этот отрывок между страницами очень
хорошего рассказа, нейдущего к «Египетским ночам», точно
так же как «Египетские ночи» нейдут к похождениям г. Чарского.
Сознавая в себе великие способности к эпическому расска
зу, сердцем прилепившись к одному известному роду произве
дений, Александр Сергеич все-таки сознавал с ясностью, что
способность сочинения эпических вещей ему трудно дается.
В период прежнего юношеского бесстрашия поэт творил сго
ряча, иногда попадая в цель, иногда делая промахи; после
«Цыган» набрасывая, например, «Полтаву», поэму обильную
красотами всякого рода, но несравненно слабейшую по своей
конструкции. В настоящую пору развития сил и строгости
подобным путем нельзя было действовать. Одним трудом,
и неотступным трудом, поэт стал вырабатывать себе то, в чем
он еще нуждался. Народные рассказы, к которым он всегда
питал расположение, поразили его последовательной просто
той своего изложения,— Пушкин написал несколько сказок,
строго держась сказочной бесхитростности, и несколько раз
уловил ее в совершенстве. Его «Анджело», составленный око
ло того же времени, грешит сухостью рассказа, но как этюд —
вещь замечательная. Сжатость формы, текучесть повество
вания, бедность поэтических украшений поражают нас и в «Пес
нях западных славян», переведенных Пушкиным из известной
книги Мериме, подделки, породившей столько толков, ничего
86
не доказывающих71. Нам кажется, что, по временам, труды
в сказанном роде немного утомляли самого Пушкина; так,
например, бесподобно передавая поэтическую легенду «Видение
короля», он как бы неохотно подступает к другим песням,
более бедным поэтической прелестью. В собственных вещах
поэта, относящихся к тому времени, но оставшихся без от
делки, видим мы то же стремление к сжатости рассказа, но
уже смягченное всегдашними красотами.
А между тем рядом с такими работами шли другие: Пушкин
рылся в архивах, издавал «Историю Пугачевского бунта»,
собирал материалы для «Истории Петра Великого» и при
ступал к изданию «Современника».
10
Все почти великие деятели русской словесности были не
простыми певцами, но вместе с тем и у ч и т е л я м и своих чита
телей, принимая слово «учитель» в его весьма прозаическом
смысле. Иначе и быть не может в обществе еще юном, еще
недавно призванном к образованию. «Петь подобно птице»,
о которой говорит бард у Гете72, можно только посреди народа,
изнеженного давним образованием, немного одряхлевшего
и нуждающегося в одном лишь умственном развлечении. Там,
где масса избранных читателей, по учености своей, сама способ
на давать советы поэту,— поэт может мыслить только о своем
таланте, приноровлять его к требованиям строгих ценителей,
не уклоняясь в сторону от пути, им обусловленного. У нас,
в России, великие писатели всегда стояли впереди своих чита
телей, сами образовывали общество, поучая тех, кто жаждал
познания, трудясь над самым органом своих песнопений, то
есть над русским языком, еще и поныне не вполне устано
вившимся. Им не приходилось петь для самих себя и уеди
няться вдаль от русского народа, к вершинам Геликона. Ло
моносов не посвящал оде всей своей жизни — он обрабатывал
русскую грамматику, набрасывал исторические заметки, думал
о русском театре, занимался естественными науками. Карамзин
не отдавался одному какому-либо роду деятельности, но пре
рывал лучшие труды свои для того, чтоб сеять вокруг себя
благие начатки образования, знакомить современников с ходом
иностранного искусства, указывать писателям новые пути и ру
ководить их своим примером. Жуковский делал то же самое,
хотя не издавал ни журналов, ни критических трактатов —
своими переводами он привлекал внимание читателя к чудесам
немецкой и британской словесности, знакомил его с законами
новой драмы, в то же время пробуждая нашу дремлющую
87
критику, посредством вопроса о р о м а н т и з м е , как его понимали
в то время. Пушкин в этом отношении остался, по самому
ходу вещей, совершенно верен системе своих предшественни
ков. В дидактическом своем влиянии на русскую публику он
соединял в себе Карамзина с Жуковским, подобно второму
действуя через прямое влияние примера и, по методе Карам
зина, входя в более прямое соотношение с своим читателем.
Лирик и историк, переводчик и романист, эпический поэт
и повествователь, Пушкин представил России драгоценные
образцы деятельности во всех родах, даже ему не симпати
ческих. Но одних образцов оказывалось недостаточно — раз
витие вкуса в массе читателей шло слишком медленно, по
убеждению нашего поэта. Пушкин нашел возможность посвя
щать часть своего времени деятельности другого рода. Подобно
Карамзину, в лучшие годы его деятельности, Александр Сергеич находил время на журнальное сотрудничество, на рецен
зии, заметки, этюды, очерки, сатиры против того направления
словесности, которое казалось ему ошибочным. Ни промахи
нашей критики, ни личности задорных противников, ни дет
ская неразвитость журнальных деятелей не были способны
отклонить поэта от прямых бесед с публикой. Мысль об издании
газеты или журнала в роде английских трехмесячных обозре
ний преследовала Пушкина в последние десять лет его жизни.
Смешно было бы утверждать, что автор «Медного всадника»,
всегда нерасчетливый и всегда нуждавшийся в деньгах, не
видал денежной стороны во всем вопросе, а руководился только
одной идеальной потребностью просвещать читателя. Но ут
верждать, что Пушкин имел в виду одну корыстную цель —
было бы и смешно и недостойно. Журнал, в то время, не мог
давать больших доходов. Вся предшествовавшая деятельность
Пушкина показывала в нем человека чуждого всем мизерным
расчетам.
Со всем тем, переходя к обзору деятельности Александра
Сергеича как журналиста, мы ощущаем какое-то невольное
замешательство. «Современник» начал выходить в 1836 году;
первые его книжки, украшенные именами первоклассных деяте
лей русской словесности, возбудили общее одобрение, но одобре
ние это относилось к одному лишь чисто литературному отделу
журнала. В целом своем составе книжка «Современника» была
несравненно суше книжек соперничествовавшего с ним жур
нала73; между тем как этот недостаток не выкупался никаким
особенным достоинством по критической части. Было даже чтото устарелое, альманашное в кратких рецензиях «Современни
ка» на новые книги, в бедности мелких статей и, главное,
в отсутствии строгой, прочной системы по редакции самого
88
сборника. Г. Анненков сообщает нам, что причину основания
«Современника» должно, прежде всего, искать в противодей
ствии насмешливому, парадоксальному взгляду на словесность,
начинавшему высказываться в некоторых из русских журна
лов; но, в таком случае, Пушкин, как журналист, владея
авторитетом первого русского поэта, сделал слишком мало
противодействия тому взгляду, который ему так не нравился.
Такие рецензии, как, например, рецензия альманаха «Мое
новоселье» («Материалы», стр. 418), такие похвалы, как, на
пример: «г. N идет вперед. Желаем ему успеха и надеемся
часто говорить о его произведениях», не могли особенно занять
публику и возбудить в уме ее должную реакцию против
шутливого направления тогдашних критиков. Составитель «Ма
териалов» говорит, что богатство литературного отдела в «Со
временнике» доказывает серьезное направление его редакции.
С этим нам трудно согласиться, ибо мы знаем, что журналы
того времени, отличавшиеся шутливостью своих рецензий, рав
ным образом не были бедны изящными произведениями в пер
вые годы своего существования. Не лучше ли будет нам просто
сознаться, что Пушкин или не имел всех достоинств, нужных
редактору периодического издания, или (что будет вернее)
не имел времени сделать из «Современника» любимейшее
чтение для русских читателей? Не вернее ли будет предполо
жить, что наш великий поэт, вступая в свой величайший
период творчества, не мог с любовью заниматься журнальным
делом, что он не имел дара группировать вокруг себя молодые
таланты, что он утратил охоту к журнальным словопрениям
и что в Александре Сергеиче развивающийся богатырь поэзии
убил скромного, но неутомимого журналиста? Слава нашего
певца так велика, что небрежность по изданию трех или
четырех журнальных книжек нисколько не может повредить
его памяти!
Несмотря на наше полное убеждение в том, что «Совре
менник» за время его издания Александром Сергеичем имеет
значение отличного альманаха, но никак не обозрения, мы
все-таки должны смягчить наш приговор о журналисте Пушки
не не одним похвальным замечанием. Поэт наш любил тру
диться тихо и сверх того был зорок на собственные свои
недостатки. Не раз случалось нашему писателю слабо начи
нать дела, приведенные впоследствии к блистательнейшему
окончанию. Из первых страниц «Онегина» с описанием ресто
рации и заметкой о красе ногтей трудно было угадать чита
телю всю поэтическую прелесть романа,— по первым книжкам
пушкинского журнала нельзя еще с полной уверенностью
судить об Александре Сергеиче как о редакторе. Не имея
89
многих качеств, необходимых журналисту, поэт наш владел
другими достоинствами, без которых всегда почти обходились
славнейшие из журнальных деятелей, как старых, так и новых.
По многим делам Пушкина видим мы его пламенную
любовь к родной словесности, уважение к читателю, искренное, теплое участие к молодым талантам. Он первый привет
ствовал начинания Гоголя, дал ему два сюжета для двух
его произведений — «Ревизора» и «Мертвых душ» и по поводу
«Вечеров на хуторе» сказал несколько слов о языке и о ложной
щепетильности читателей74. Свою великую начитанность наш
поэт не таит про самого себя и в этом отношении способен
приносить большую пользу каждому периодическому изданию.
Он жаждет пересказать читателю все его поразившее во время
чтения, познакомить его с неизвестным у нас поэтом, расска
зать ему анекдот, только что заставивший его смеяться,—
одним словом, считает своим долгом становиться в постоянные
посредники между публикой и всем тем, что его самого за
нимает. Взгляните, как он хлопочет о том, чтоб перевести
Берри Корнвалля, чтоб ознакомить публику с живым сочине
нием госпожи Дуровой75, доставившим ему столько удоволь
ствия; как он излагает своим мастерским слогом приключения
Джона Теннера76, в сущности, едва ли достойные такой чести!
Вместе с этими достоинствами у Пушкина, как у журналиста,
является своего рода литературное рыцарство, так важное во
всякую пору, но особенно характеристическое в то время, так
обильное литературными несогласиями. Он не бранится ни
с кем, но долгом считает — укрыть кого только может от
несправедливых нападений. Ему заметили в каком-то месте,
что «Современник» будет продолжением «Литературной га
зеты» Дельвига77 — и Пушкин, полный уважения к памяти
друга, спешит заступиться за нее достойным образом. Другой
раз, по поводу Виландовой поэмы «Вастола», изданной Пуш
киным, рецензенты дали заметить, что поэту лучше было бы
выдать денежное пособие переводчику поэмы, не позволяя
ему прикрывать плохие произведения любимым и знаменитым
именем. «Мы не ждали такого жестокого обвинения,— пишет
в ответ Александр Сергеич,— переводчик Виландовой поэмы,
человек небогатый, но честный и благородный, мог поручить
другому приятный труд издать свою поэму, но, конечно бы, не
принял милостыни от кого бы то ни было»78. Отрадно оста
навливаться на таких чертах, ясно подтверждающих неоспори
мую для нас истину о том, что высокое дарование всегда
бывает неразлучно с высокими душевными качествами. Рецен
зии новых книг, помещенные Пушкиным в «Современнике»,
при всей их сухой торопливости, по временам заключают
90
в себе искры, способные превратиться при должном труде
в полезный светильник критики. В немногих строках о втором
издании «Вечеров на хуторе» сказано, что «Старосветские
помещики» ест ь ш у т л и в а я , т р о г а т е л ь н а я и д и л л и я , з а с т а в л я ю
щ а я см еят ься с к в о з ь
сл езы
гр уст и
и у м и л е н и я 79. Эти две
строки породили чуть не целые томы со стороны последующих
критиков. Произнося отзывы по поводу книги «Походные
записки артиллериста», Александр Сергеич роняет такие слова:
«п р ост ы е
рассказы
и н огд а
вн осят
т а кую
черт у
в
ист орию ,
» 80. Эта самая мысль развита в наше
время Маколеем81, в ряде глав, которым справедливо дивится
вся читающая Европа.
Не мешает, наконец, кончая наш вывод о достоинствах
и недостатках Пушкина как журналиста, припомнить читателю
самую цифру года, первого года издания «Современника».
Первая книжка сказанного издания появилась в марте 1836 го
да, последняя, 4-я книжка выпущена была в свет в ноябре, за
три месяца до кончины поэта. В этом году Пушкин имел
в своей наковальне (как выражался Скотт) «Галуба», «Русалку»
и «Медного всадника». В этом году Пушкин трудился над
историей Петра Великого. В этом году зрела и близилась
катастрофа, лишившая наше отечество первого из его великих
поэтов.1
какой н и гд е не д о р о еш ь с я
11
«Русалка», «Галуб» и «Медный всадник» представляют
последнюю грань, до которой достиг талант Пушкина, а чи
татель хорошо знает, что из трех названных нами произве
дений только последнее дошло до нас конченным, да и то
напечатано после смерти поэта,— значит, без окончательных
поправок, какие Александр Сергеич мог бы ему придать, по
своему усмотрению. Несмотря на тот вид, в каком дошли
до нас названные три произведения, какой читатель не пре
клонится перед этими тремя памятниками могучего творчества,
не преклонится в немом благоговении, сказавши вместе с из
дателем разбираемой нами биографии: «это не окончание
поэтической деятельности, но скорее начатки чего-то великого! »
«Пушкин начинал тяжело»,— говорит нам г. Анненков. «Как
дуб, предназначенный на долгое существование, он вначале
развивался тихо, раскидывая ветви свои, с каждым годом,
шире и шире». Нельзя не согласиться с таким замечанием,
пересматривая посмертные вещи великого поэта нашего; нельзя
не подивиться правильной последовательности пушкинского
развития; нельзя не сознать всей душою той неоспоримой
91
истины, что в Александре Сергеи-че готовился миру поэт вы
сочайшего разбора, родной брат Байрону, Гете и, может быть,
Шекспиру. Деятельность последних лет его жизни не есть
деятельность певца местного, просто талантливого, предназ
наченного на славу в одном только крае и в одном только
столетии. Под «Медным всадником» и одновременными с ним
произведениями — величайший поэт всех времен и народов, без
стыда, может подписать свое имя.
Есть своего рода прелесть в неконченой картине великого
мастера, обильное поучение таится в творениях поэтов истин
ных — творениях, ход которых прерван безжалостной смертью.
Здесь иногда недостаток законченности выкупается личностью
самого труженика, не умевшего укрыться от глаз его поклон
ников, между тем, как отсутствие полной обработки позволяет
нам глубже проникнуть в процесс самого творчества. Знаме
нитейшие из произведений Пушкина, изданные в первый раз
после смерти поэта, подобны статуям гениального ваятеля, по
которым еще не прошел инструмент полировщика, и в которых
иные подробности еще не отделаны самим художником. Сколь
ко сокровенных черт вдохновенного резца открывается перед
нами: как великолепен вид самого матового, иногда угловатого
мрамора! Какою особенною свежестью дышит все произве
дение, над которым его отец, кажется, еще сию минуту трудил
ся! Поспешим же окинуть внимательным взглядом труд, нами
упомянутый, и, по мере сил наших, проследить за последним
проявлением гения в нашем гениальном учителе.
Во всех трех поэмах (само собой разумеется, что «Русалку»
мы не намерены называть иначе, как поэмою) способность
замысла, всегда так блистательная у Пушкина, достигает своего
апогея. По с о ч и н е н и ю «Медного всадника», «Галуба» и «Ру
салки» Пушкин велик как никто; долгий труд и работа над
эпическими произведениями принесли за собой роскошный
плод; плод, так давно ожидаемый. Если «Медный всадник»
так близок к сердцу каждого русского, если ход всей поэмы так
связан с историей и поэмой города Петербурга,— то все-таки
поэма в целом не есть достояние одной России: она будет
оценена, понята и признана великой поэмою везде, где есть
люди, способные понимать изящество. Передайте «Медного
всадника» на какой хотите язык, прозой или стихами, с ком
ментариями или даже без комментариев,— и будьте уверены,
что ваш труд не пропадет напрасно. Тут важна не одна
гармония стиха, не один местный колорит.
Шекспир все-таки Шекспир и в переводе Летурнера82; Бернс
прекрасен и в прозе; а мы не верим в величие местных
поэтов — поэтов одного уголка — поэтов, о которых не знает
92
никто, кроме их соотчичей. «Медный всадник» есть вещь
общедоступная, произведение европейское. Он изобилует со
вершенствами всех родов, начиная от своего величавого начала
до последней неслыханно грандиозной сцены: когда гигант
на бронзовом коне скачет за несчастным юношей, потрясая
мостовую копытами металлической лошади, и в бледном сия
нии луны простирает вперед свою грозную руку! Смелость,
с которою поэт сливает историю своего героя с торжествен
нейшими эпохами народной истории,— беспредельна, изуми
тельна и нова до крайности, между тем как общая идея всего
произведения по величию своему принадлежит к тем идеям,
какие родятся только в фантазиях поэтов, подобных Данту,
Шекспиру и Мильтону!83
«Медный всадник» имеет и свои недостатки — скажем это
с полной смелостью, но этими недостатками отчасти под
тверждается величие самого поэта, ибо тот, кто по красотам
поэзии возносится в разряд мировых деятелей, и судим должен
быть не по общепринятому снисходительному кодексу. Мы
сказали уже, что смелость, с которою Пушкин противопоставил
судьбу своего бедного мальчика Евгения с судьбой нашего
родного Петербурга и памятью великого Преобразователя Рос
сии, заслуживает удивления, но нам следует добавить, что поэт,
извлекая десятки красот из своей необыкновенной темы, по вре
менам чувствует как бы неловким свой поэтический замысел.
Предварительный труд Александра Сергеича, отчасти передан
ный нам его биографом, ясно показывает замешательство, про
которое мы сейчас говорили. Начало поэмы, сохраненное в мел
ких стихотворениях, под названием «Родословная моего ге
роя», есть отрывок из «Медного всадника». Несколько других
отрывков, без жалости отброшенных Пушкиным, свидетель
ствуют о его желании яснее обрисовать Евгения и вместе
с тем о труде, какого ему стоила личность молодого человека.
В этом отношении дух анализа, такт критика, так сильно
развивавшиеся в Пушкине вследствие его недавних этюдов,
по временам не дают воли его творчеству. Оттого Евгений
бледен как лицо, и лицо такой великой поэмы, где все ясно,
определено, пропитано поэзией, доведено до крайних пределов
изящества. Г. Анненков на стр. 383 своих «Материалов» гово
рит нам: «Иначе и быть не могло. При описании катастрофы,
которая одна должна занимать читателя без всякого развле
чения, всякая остановка на частном лице была бы приметна
и противохудожественна. По глубокому пониманию эстети
ческих законов, Пушкин даже старался ослабить и те легкие
очертания, которыми обрисовал Евгения». Не скроем нашего
заключения: подобные строки были прекрасны в устах пане
93
гириста, но никак не ценителя. Несмотря на все благого
вение к памяти Александра Сергеича, мы смело упрекаем его
Евгения в бесцветности. О том, что можно и должно бы было
выйти из Евгения, может только судить поэт, подобный Пуш
кину. Ни наши предположения, ни наши объяснения, ни наши
панегирики не могут иметь места там, где высказываются
гениальные люди, из ничего творя жизнь и образы.
Поэма «Галуб», начатая в 1829 году, неоконченная и напе
чатанная только после смерти Пушкина в его «Современнике»,
опять поражает нас великолепием основной мысли. История
отрока, воспитанного посреди народа, с которым и его характер
и требования нравственной природы вполне расходятся, долго
занимала нашего поэта и не могла остаться без окончания,
подобно многим другим блистательным замыслам. Мы знаем,
что Александр Сергеич имел одно время в виду план романа
из старой русской истории, романа, основанного на подобной
же счастливой мысли,— но эпическое начало преодолело, а вто
рая поездка на Кавказ, столь любимый нашим писателем,
поселила в его голове мысли еще более глубокие, еще более
поэтические. Об исполнении оконченных частей Галуба мы
не будем распространяться: и прелесть произведения и его
артистическая отделка всеми беспрекословно признаны.
Но о «Русалке» мы умолчать не можем, хотя все ее достоин
ства давно уже нашли себе восторженных пояснителей. Тут
мы видим Пушкина на одной дороге с Шекспиром, за готовым,
вычитанным планом, за простой легендою, за сказочкою, многи
ми поколениями слушанной до нашего поэта, за одною из
тех простых тем, о которых сотнями сокрушают себе крылья
художники не первоклассные. И несмотря на неимоверную
трудность задачи, все произведение дивит нас как замыслом
и сочинением, так и высокой гармонией подробностей. Поэзия,
которой проникнута вся «Русалка», от первой строки до по
следней,— беспредельна, как горизонт небесный; читая всю
поэму, человек испытывает нечто подобное тому чувству, с ка
ким мы смотрим на небо в ясную ночь, когда звезда за
звездой открывается внимательному глазу и бесконечные, по
ражающие пространства с каждой минутой открываются перед
созерцателем. Нужно много слов для того, чтобы перечислить
красоты поэмы, но если мы захотим анализировать эти кра
соты, определить их сущность,— слова покажутся слабыми.
Анализировать поэзию «Русалки» нам кажется труднее, неже
ли давать отчет о прелести удачнейших музыкальных произ
ведений Мендельсона84. В этом посмертном творении Пушкина
находим мы все, что составляет прелесть поэм бессмертных
и первоклассных — величественную стройность целого, безуко
ризненную прелесть в малейших подробностях, силу замысла,
роскошь фантазии, простоту и общедоступность плана, а нако
нец стих, действующий на нас, подобно великолепной музыке,
уносящей душу читателя в тот заповедный мир, где самые
звуки простых слов рождают собой и мысль и рой поэтических
образов.
В «Русалке» Пушкин весь отдается р о м а н т и з м у (принимая
это слово в том смысле, как его понимал Александр Сергеич)85 и, избравши себе тему из древнего славянского мира,
не стесняется ни историею, ни сценическими условиями, ни
правами своих действующих лиц. Его славянский князь бродит
по берегам, бывшим свидетелями счастливой любви, и вспо
минает о своей возлюбленной; молодая мельничиха гибнет
смертью Офелии, и отец ее произносит речи, исполненные
шекспировской силы. По-видимому — что за романтические
описания, что за романтическое обхождение с своими героями!
Но, не защищая романтизма, в том значении, какое ему при
давали близорукие поклонники Шлегеля и второклассные гер
манские поэты, и русские поэты, жившие в одно время с Пуш
киным, мы должны сказать, что певцы высокоталантливые,
и в числе их автор «Русалки», имели свою теорию роман
тизма, не вполне высказанную ими самими, но проявлявшуюся
в их лучших творениях. По их идее, в слове романтизм
заключалась вся вдохновенная, поэтическая сторона жизни
с ее нежностью и обаятельной прелестью, сторона, почти уби
тая поэтами XVIII столетия, скованная ложным классицизмом,
но существовавшая всегда и только забываемая на время.
Древнейшие и величайшие поэты были романтиками беспре
станно, не делаясь оттого фантазерами и не вредя правде
своих произведений. Гомер, описывая прощание Гектора с Ан
дромахой или видение Ахиллеса86 на берегу моря, является
романтиком. Софокл был романтиком в последних сценах
«Антигоны»; Данте — описывая смерть Франчески или свое
свидание с бесплотною Беатриче; Шекспир — во всех почти
своих драматических произведениях; Тасс и Ариост — в поэ
мах. В романтизме нам надо видеть поэзию из поэзии, высший
полет вдохновения, не фантазию и не действительность, а ка
кой-то волшебный рубеж, на котором и действительность и фан
тазия сливаются в нечто целое, прекрасное и сверх того прав
дивое. Маркиз Поза не мог, судя по истории, говорить суровому
Филиппу того, что говорит он ему у Шиллера: а между тем
Шиллер верен поэтической истине87. Ахиллес мог любить своего
Патрокла и видеть его тень во сне, хотя перед своим сном
он влачил по полю тело героя Гектора и дико издевался
над павшим противником. Историк может говорить нам, что
95
люди известной эпохи были грубы, дики и даже глупы,—
но поэт имеет право открывать в них высоко поэтические
стремления и быть правым настолько же, насколько прав
и противоречащий ему историк. Раз добравшись до сокровен
нейших струн сердца человеческого, поэт находится в области,
ему принадлежащей, и может смело идти по пути, им избран
ному. Натура человека всегда одинакова; поэзия жизни во всех
веках одна и та же, только надо быть истинным поэтом и иметь
великую силу на понимание натуры человеческой.
Великая сила Пушкина вся сказывается в «Русалке» —
образцовом творении по своей правде и своей поэзии. Глу
бокою, тонкою, обольстительною прелестью исполнены все
действующие лица поэмы, со всем тем оставаясь верными
своей эпохе, своим характерам. Любовь, измена, последнее
свидание князя и девушки, свадебные сцены — как все это
в одно время и верно и пленительно! Но по мере того, как
произведение расширяется, начинаются страницы беспример
ные как по своей обаятельности, так и по тонкости поэзии, их
проникающей. Великолепно двигается вперед поэма, и совер
шенства ее возрастают с каждым стихом, до тех пор, когда
после превосходной сцены русалок на пустынный берег являет
ся сам князь, увлекаемый к грустному месту неведомой силою
и одним из самых поэтических порывов души человеческой —
воспоминанием о счастливой прошлой любви, разрушенной
временною изменою...
О том, что разговор князя с мельником достоин шекспи
ровского гения — было уже не раз замечено русскими крити
ками.
Стихи, которыми написана «Русалка», по совершенству
своему до такой степени превышают все писанное мастерами
дела у нас, что мы, поневоле, должны будем их сравнивать
с белыми стихами тех иностранных поэтов, которые сделали
из такого стиха лучший орган для передачи многих из своих
вдохновений. Белый стих Байрона, в «Манфреде», драмах
и некоторых поэмах решительно уступает стиху Пушкина;
стих Вордсворта — превосходный по временам — всегда почти
испорчен стремлением поэта к картинности — стремлением,
какого нет у Александра Сергеича. Кроме Гете и Мильтона
с Шекспиром мы не знаем поэтов, которых белый стих мог бы
идти рядом с бесподобным стихом, которому мы не можем
достаточно надивиться, читая «Русалку» Пушкина.
Вот на какой ступени, по глубокому убеждению нашему,
стоял народный русский поэт, имея тридцать семь лет от
роду, в тот самый год, когда смерть пресекла его жизненное
поприще.
ІЯ
Недавно мы говорили об одном литературном предрас
судке нашего времени, а именно о малой вере в могущество
труда; теперь же — заключая статью о Пушкине — нам при
дется указать на другой предрассудок, имеющий некоторое
сходство с сказанным заблуждением. И публика наша, и даже
иные из пишущих людей почему-то думают, что дело поэзии
неразлучно с юным возрастом производителя, или, говоря
другими словами, что лучшая пора для поэта истинного —
есть период его молодости. Из числа тысяч, рыдавших над
прахом Александра Сергеича, огромное большинство почита
телей оплакивало в нем п о э т а п р о ш л ы х п р о и з в е д е н и й , бли
стательного деятеля на литературном поприще, человека пре
красного душою, но никак не певца, которому, быть может,
смерть не дала сделаться русским Шекспиром или Мильтоном
девятнадцатого столетия. Пушкину было тридцать семь лет,
а его прошлая деятельность казалась даже его близким друзьям
деятельностью полною, почти законченною, совершенно сораз
мерною со способностями, в нем таившимися. Пламеннейшие
из читателей поэта, говоря друг другу «сколько песен унес
он с собою в могилу», имели в виду песни, подобные п р е ж н и м
песням Пушкина; о песнях мировых, перед которыми побледне
ли бы песни пушкинской молодости — едва ли кто решался
думать. Покойный поэт переступил еще перед смертью Дантовскую mezzo cammin di nostra vita88; ему было тридцать
семь лет — и назвать Александра Сергеича поэтом начинаю
щим мог один только грубый невежда. А между тем он был
поэтом начинающим. Он заканчивал свою деятельность, как
великий поэт одной страны, и начинал свой труд, как поэт
всех веков и народов. Ему было тридцать семь лет: Данте
в тридцать семь лет от роду только что обдумывал свою
поэму «Divina Comedia»89. Для плеяды великих поэтов пора
зрелого возраста есть пора начинания. И з ч и с л а г р о м а д н ы х
п рои зведен и й
древней
и
н овой
п оэзи и
ни
одно
не
написано
Обо всем, нами сказанном, слишком мало думала
русская публика.
Предрассудок о том, что поэтическое дарование всегда
идет рядом с молодостью и может только гаснуть с наступле
нием зрелого возраста, делится даже самыми поэтами. По
всюду встречаются нам люди с обыкновенным талантом, ко
торых пример служит только к наибольшему укоренению
сказанного заблуждения. Свет наполнен юными и блиста
тельными поэтами, поющими только в одну определенную
пору и затем или обращающимися к прозе или окончательно
ю н ош ей .
7
97
прощающимися со стезей искусства. Они пожали обильную
дань рукоплесканий, украсили свое чело венком, который, по
их мнению, пригоден только для юного чела, и затем сходят
со сцены, довольные собой и светом. Проза и зрелый возраст,
юность и поэзия, старость и отрицание поэзии — для них
проходят неразлучно. Бороться с прозой они не дерзают, сли
вать всю свою жизнь с делом искусства они считают за
невозможность. Отступаясь от своей музы, они отступают от
нее с улыбкой на устах, без слез и без тоски в сердце. Никто
не смеется над таким отступничеством; свет даже его одо
бряет. Воин, покинувший свое звание во время войны, заслу
живает порицание; ученый, переставши заниматься своим
предметом, чувствует угрызение совести; честный администра
тор, без всякого основания прекращающий свою полезную
деятельность, очень хорошо сознает, какой ущерб приносит
он своим согражданам. Ничего подобного не происходит с не
постоянным поэтом. Он пел, подобно птице, когда был молод,
но когда настал другой возраст и ему пришлось петь, как
человеку, и зрелому человеку,— он нашел это занятие слишком
тяжелым. Будучи молод, он был не прочь увеселять собратий
своими песнями, продолжать такое занятие в зрелом возрасте
ему кажется жалким делом. Пока дорога была усыпана цве
тами, он шел по ней с бодростью, но при виде терний и тя
желого пути свернул в сторону, потеряв и труд, и года, и всю
свою прежнюю деятельность, и основу будущих песнопений, и,
может быть, свою будущую славу. Так ли действуют поэты
великие душою — поэты, которых одни имена возвышают душу
нашу? Разве и их обманчивые года не клонили к прозе?
Разве и они не сомневались в своих силах? Разве и на их
душу не находила, по временам, та тоска, которая, по словам
древних, иногда находит на атлета в минуту его сильнейших
усилий? Разве и они не обращали умиленных взглядов к поре
своей юности и, обманутые обманом чувств, не считали ска
занную пору золотой годиной для своего дарования? Все это
было с ними, и они все-таки остались поэтами и подарили
свету такие творения, перед которыми прах и тлен все гармо
нические песенки их же золотой молодости. Не к юношам,
увенчанным цветами, не к красавцам мечтателям сходит
мировая муза, во многих отношениях сходная с дамами фео
дальных времен, по десяткам лет испытывавшими своих по
клонников. Она сходит к певцам, как высшая награда за
жизнь не попусту прожитую, за геройство и страдания; она
улыбается не счастливым юношам, а мужам и старцам, про
которых можно сказать: « В н и х н е ж и л о с о м н е н и е ! » (Doubt
dwelt not in them!) Она посещала слепого, изнуренного жизнью,
98
престарелого Мильтона в его тесной комнате, делила с ним
бедность, укрывала его от ожесточенных врагов и внушила
ему песни «Потерянного рая». Она ходила за старым и суровым
странником в францисканской одежде, которому был так горек
«хлеб изгнания», провожала его в Германию, во Францию
и в чужие города его родной Италии90. Она слетала в темницу
к увечному испанскому инвалиду91, не покидала Тасса в приюте
безумия и бедствия92! Молоды ли были названные любимцы
музы, были ли они счастливы в жизни? Пробегая умственным
взглядом ряды великих поэтов, мы не можем отыскать между
ними, так как они нам представляются, ни одного молодого
человека. Какие старые, величественные лица! с каким благо
говением останавливаемся мы перед ними, как понятно нам
становится чувство иноплеменных воинов, подступивших к во
ротам Рима и в смятении заколыхавшихся при виде патрициев
вечного города, сенаторов, увенчанных сединами, величаво
ожидающих своей участи, сидя на курульных креслах! Гомер,
Дант, Шекспир, Сервантес, Ариост, Гете, Мильтон — разве
это юноши, разве это не старцы, убеленные сединами? Всюду
седина и всюду морщины, даже на поэтах любви и веселия:
Анакреон, Рабле, Беранже не представляются нам юными
певцами! Поодаль от несравненной плеяды представляется нам
сонм зрелых людей, не успевших свершить своего поприща,
слишком рано отозванных небом от их плачущих собратий,—
и впереди этих певцов, погибших преждевременно, мы различа
ем троих поэтов, юношей в сравнении с их великими пред
шественниками: Байрона — Ахиллеса искусства, Шиллера —
вечного юношу, и нашего Пушкина, унесшего с собой в могилу
последнее слово своей поэзии. Уступая обоим из названных
товарищей значением своих первых трудов, наш соотечествен
ник превышает и того и другого залогами своего будущего
значения. Если молодость Александра Сергеича не создала
ничего подобного «Гарольду»93 и «Вильгельму Теллю»94 —
зато в его посмертных тетрадях остались «Медный всадник»,
«Галуб» и «Русалка».
Раз решившись смотреть на поэзию, как на дело всей жизни
поэта, раз согласившись принимать юность писателя за период
его приуготовительных трудов, мы без труда увидим, до какой
степени станет ясен весь вопрос о значении Пушкина в сло
весности. Отзывался ли голос нашего поэта в сердцах его
сограждан? Услаждала ли его муза наши досуги, разъясняла
ли она перед нами все светлые стороны жизни, истолковывала
ли она нам те смутные порывы душ наших, какие мы ощущаем
в лучшие минуты нашего существования? Голос всей России
отвечает на такие вопросы утвердительно. Таился ли в по
следних трудах Пушкина зародыш чего-либо великого? Шло
ли вперед его дарование, поднималось ли оно на высоты, до
ступные только поэтам, за которыми потомство утвердило
титул первых между первыми? Автор разбираемой нами био
графии не изъявляет в том ни малейшего сомнения, все строгие
ценители искусства подтверждают его приговор единогласно.
Остается, стало быть, решить еще одно сомнение. Иногда
громадные таланты носят в себе зародыш своего будущего
падения, а сами поэты лишают себя славы вследствие празд
ности, ложного взгляда на искусство, малого уважения к своему
собственному призванию. Имелось ли в даровании или харак
тере Пушкина нечто подобное сказанному гибельному заро
дышу? Положа руку на сердце, с чувством полного беспри
страстия, мы можем сказать — «не имелось». До последнего
дня деятельности Пушкина как поэта его талант крепнул
и разрастался. Труд благородный и упорный был жизнью для
Александра Сергеича. Никогда не был он сам поклонником
какой-либо теории, вредной для искусства, как бы она ни была
блистательна и скоропреходяща. Он уважал своих сверстников
по литературе, уважал своего читателя и собственное свое
звание русского поэта не променял бы ни за какие сокрови
ща. Смерть поразила в Пушкине литератора истинного, ода
ренного всеми качествами величайших писателей и не имев
шего в себе ни одного почти недостатка из числа недостатков,
неразлучных с этим званием.
Бесполезно сетовать на событие совершившееся и бесплод
ным сожалением портить себе настоящее благо. Вполне созна
вая, что в Пушкине готовился поэт е в р о п е й с к и й , что ранняя
смерть отняла у него место возле Данта, Шекспира и Миль
тона, мы не желаем унижать и того, что уже было сделано
н а ш и м начинающим Пушкиным. Воспоминание о тех высотах,
на которые в последние годы заносился гений поэта, да не
вредит верной оценке для всей его деятельности за все попри
ще. И пусть сердцу знакомый образ рано умершего певца
вечно носится перед нами не в виде грандиозного, туманного,
неопределенного видения, но в образе вечного юноши, каким
он сошел в преждевременную могилу!
СОЧИНЕНИЯ В. Л. ПУШ КИНА
И Д. В. ВЕНЕВИТИНОВА.
Спб., 1855
Всякий раз, когда нам случается, бывая в Москве, ездить
по живописным московским улицам, глаз наш с особенною
любовью останавливается на старых, обширных, просторных,
барских строениях, в которых когда-то кипела московская
жизнь прежнего времени, жизнь памятная многим, много
раз рассказываемая в стихах и прозе, схваченная Грибоедовым
с сатирической точки зрения, жизнь, конечно, имевшая много
смешных сторон, но не лишенная и некоторой поэзии. Для
нас, по крайней мере, так много слыхавших о жизни москов
ского общества за первое двадцатипятилетие нашего века,
помыслы о ней имеют нечто светлое, успокоительное, завле
кательное. Эти древние дома с фронтонами, колоннами, эти
здания с бельведерами и длинными боковыми флигелями, эти
обширные приюты старого гостеприимства и старой здоровой
гастрономии — милы до крайности. Нам жаль видеть их в ру
ках спекуляторов и прижимистых торговцев,нам грустно
думать, что эти добрые московские палаццо покинуты своими
обладателями, отданы в наймы клубам и содержателям пан
сионов, не украшены старыми гербами старых фамилий, не
оживлены многочисленною прислугою и даже не будят в боль
шинстве проходящих никакого живого воспоминания. Нам
жаль этих барских почтенных домов с такими тенистыми
садами, с такими большими залами, с такими просторными
столовыми! Новые дома их бывших владетелей, дома, соору
женные на общий столичный манер, с чугунными лестницами
и небольшими теплыми комнатами, в которых наставлено
столько произведений Гамбса1 — Бенвенуто Челлини2 нашего
прозаического времени, вовсе нам не нравятся, если они стоят
рядом с старыми зданиями, сейчас нами описанными. Все
101
наши симпатии на стороне старых московских зданий, и на
новые отели в новом вкусе мы глядим так же косо, как
глядел Пушкин на каменный многоэтажный дом, дерзко заняв
ший место столь любимого им домика в Коломне! Да, что
бы ни говорили острословы, с давних пор вменяющие себе
в непременную обязанность трунить над Москвою, Москва
старого времени имела свой любопытный период, совершенно
способный вдохновить наших будущих Вальтер-Скоттов. В этой
красивой, спокойной столице, раскинутой по таким живопис
ным холмам, равно удаленной от глуши и от безмерно хло
потливого Петербурга, изукрашенной свежими садами и опо
ясанной такими изящными бульварами, было много простор
ных барских домов, и в домах этих жили люди, умевшие
веселиться. Русский человек любит прерывать свою деятель
ность днями спасительного, полного отдыха; а для огромного
количества наших сограждан, для отцов и дедов наших, радуш
ная Москва именно была местом таких отдыхов. В старой
Москве стекались люди самого разнообразного свойства и еще
разнообразнейших направлений, стекались не для дел, не для
подражания, не для того, чтобы удивлять друг друга, но
с единственною целью отдохнуть и повеселиться, поглядеть
на людей, дать людям на себя насмотреться, приготовиться
к будущим трудам или навсегда успокоиться от прежних,
более или менее полезных трудов. Подобно тому как на евро
пейских минеральных водах вся публика знакомится в один
час и на весь сезон уже представляет одно сплошное об
щество,— точно так же в старой Москве все сколько-нибудь
благоразумное, воспитанное и имеющее охоту выезжать, сос
тавляло один постоянный круг почти что без деления на
кружки и разряды. Человек с глазами на своем месте и имею
щий фрак на плечах, проживши в Москве год, считал за
порочное дело не знать всей Москвы; вся же Москва его
давно знала и извлекала из него все, что мог дать ей новый
человек, имеющий на плечах фрак пристойного покроя. Если
московские старожилы, да и наши отцы, не увлекаются в своих
рассказах чувствами понятного умиления к прошлому, то,
основываясь на их словах, мы можем сказать, что в старой
Москве наука жизни была развита блистательно. Ни фатов,
ни горделивых нахалов, ни тщеславных злоязычников не было
в городе, их не потерпела бы Татьяна Юрьевна и княгиня
Марья Алексеевна3 — за то и отдадим должную честь Татьяне
Юрьевне и княгине Марье Алексеевне! Роскошь, этот ядовитый
червь, гложущий большие города, расторгающий связи се
мейств, сокращающий жизнь нашу — этой роскоши почти не
существовало в городе, невзирая на почтенные палаццо, о ко
102
торых мы сейчас говорили, невзирая на кареты шестериков,
невзирая на обилие двухаршинных стерлядей. Пока английский
клуб не избаловал гастрономов и не нанес страшного удара
семейной жизни, потребности самых богатых москвичей пора
жали своей разумностью, той разумностью, без которой самое
теплое гостеприимство примет колорит болезненно-тщеслав
ный. Московские богачи, каждый день дававшие обеды на сотню
человек, кормили своих гостей простыми кушаньями и сами
не знали кухонных ухищрений, приносящих с собой разорение.
Из Москвы прибыл к нам тот афоризм, без которого, по нашему
мнению, не существует истинной гастрономии: ч е л о в е к д о л ж е н
в и д е т ь , чт о о н
т ол ько
ест :
возбуди т ь
всякая
хит рая
н еудовол ьст ви е
приправа
гост я
и
куш ан ью
навест и
м ож ет
подозрен и е
н а х о з я й с к о г о п о в а р а . Почти таким же взглядом руководились
распорядители и учредители общественных увеселений. Ог
ромная зала дворянского собрания, в наше время никогда
не наполняющаяся вполовину,— в старые годы бывала полна
по два раза в неделю, полна веселящейся публики, и публика
танцевала в ней до упаду, как на дружеском семейном вечере.
Каким дивным путем директоры могли так часто наполнять
свои залы? Система их была весьма проста: они изгнали
роскошь, не требовали роскоши от гостей, убеждали дам оде
ваться как можно проще и таким образом сделали собрание
доступным для всего хорошего общества. Если б красавицам
старой Москвы сказали, что лет через тридцать пять наступит
время, когда каждый выезд семейства на бал будет обходиться
в тысячу рублей и когда самые богатые плясуньи станут
сидеть дома, не имея возможности бросать столько денег на
один вечер,— красавицы старой Москвы или подняли бы на
смех прорицателя, или восплакали бы о своих детях! Рядом
с такой умеренностью в деле увеселений шла изобретатель
ность, свойственная только людям образованным, хорошим
и дружным между собою. Расспросите каких-нибудь старушек
о том, каковы были концерты московского собрания, маскарады,
ужины, баснословные по дешевизне, и наконец знаменитые
утренние балы, утренние балы, на которых должно было
блистать красотой и свежестью лица, никак не кружевами
и не бриллиантами. Боже! какой трепет и какое волнение
возбуждали эти утренние балы, срочный экзамен для кра
савиц, экзамен, от которого отделываться было нельзя, под
страхом прослыть за старуху, употребляющую румяна! Такова
была зимняя жизнь прежней Москвы, и летняя ее жизнь
имела тоже свою прелесть. О маленьких дачах, с их крашеной
мизерностью и теснотою, так располагающей к уличной жиз
ни,— никто не имел понятия — на лето москвичи или разъез-
103
жались по своим имениям, или, проживая в городе, в своих
собственных садиках, во всякой свободный час посещали то
или другое из барских имений, постоянно открытых всякому
званому и незваному. Мудрено ли, что жизнь подобного рода
находит себе до сих пор восторженных поклонников между
нашими отцами и тетушками? Мудрено ли, что и мы сами,
наслушавшись их рассказов о нашей старой Москве, merry
old Moscow4, не можем видеть старого, запущенного барского
дома на какой-либо московской улице,— не можем видеть
такого дома и не призадуматься о всем том, чему такой
дом, ныне заброшенный или проданный,— был когда-то сви
детелем!
Читатель, очень хорошо знающий, что в начале предла
гаемой ему статьи выставлены имена двух поэтов наших —
В. Пушкина и Веневитинова, может быть, сетует на наши
разглагольствования о московской жизни и думает при этом:
«Да какое же отношение может быть между этой жизнью
и рецензиею, которой я дожидаюсь?» Но мы смеем надеять
ся, что половина нашего дела сделана. Впечатление, произ
веденное на нас полным собранием стихотворений Василия
Львовича Пушкина, как нельзя более сходствует с впечат
лением при виде старых, почтенных московских домов, о кото
рых мы говорили недавно. В этих домах когда-то жили добрые,
счастливые, умные люди,— умевшие веселиться, в этом поэте
жил дух веселого, образованного человека, хорошо понимав
шего науку жизни. О целом занимательном периоде москов
ской жизни говорят нам барские дома Москвы,— об этом са
мом периоде напоминало нам дарование В. Л. Пушкина, одного
из образованнейших москвичей старого времени. С этой точки
зрения труды Василья Львовича, слабые в безусловном смысле,
имеют некоторое относительное достоинство. В них сказывается
нам почтенный эпикуреец старого поколения, человек, воспи
танный и сочувствующий словесности, взросший на Вольтере
и Горацие, родственник и соименник великого певца нашего,
сверстник и друг таких людей, как Карамзин, Жуковский,
Дмитриев5, князь Вяземский6 и А. И. Тургенев7.
Василий Львович считался украшением старого московского
общества, и хотя по связям своим не раз покидал любимую
свою резиденцию, но Москва, по его собственному выраже
нию, была для него всегдашним приютом от бурь житейских.
Спокойная, разнообразная, несколько ленивая жизнь старой
нашей столицы как нельзя лучше подходила к понятиям и сред
ствам поэта, стоявшего на рубеже двух литературных поко
лений и этим самым отчасти обреченного на скромную дея
тельность. Несмотря на сатирическое направление некоторых
104
произведений В. Л. Пушкина, невзирая на его роль в арза
масском литературном обществе8, несмотря на « Г р о з н ы й В о т »
(прозвание Василья Львовича, сохраненное в послании его
племянника), нам кажется, что дядюшка Александра Сергеича,
большой скептик по природе, глядел на каждое «пиитическое
упражнение», как на умственную гимнастику, как на игру,
честную, полезную игру, и ничего более. « О р а д о с т ь , о в о с
т о р г ! и я . . . и я — п и и т ! » — возгласил он в одном из своих
стихотворений, читанном на вечере у Хераскова9; но едва ли
восторженное восклицание, здесь приведенное, не было сказа
но для одной красоты слога, в угодность певцу «Россиады»,
всегда считавшему светского Василья Львовича за ветрогона,
пренебрегающего прямым путем к вершине росского Пинда.
М. А. Дмитриев10, в своих любопытных заметках о литературе
старого времени, сообщает нам историйку, основываясь на
которой мы и произносим свое суждение. Один раз В. Л. Пуш
кин явился к высокопарному автору «Кадма и Гармонии»
с небольшим свертком стихов, собираясь прочесть их суровому
старцу. Херасков, вне своего собственного признания не призна
вавший никаких других пиитических направлений, был убеж
ден, что дело идет о какой-либо трагедии, поэме, оде и так
далее. Пушкин развернул сверток, и вдруг уши маститого
ветерана поразились следующими звуками:
Чем я начну теперь? Я вижу, что — баран
Нейдет тут ни к чему, где рифма — барабан.
Известно вам, друзья, что галка не — фазан
И что в поэтах я казак, а не — гетман,
Но вас душой люблю, и это не — обман:
Рассмейтесь — я счастлив. Послушайте — Арман
Был добрый человек. Что ваша жизнь — роман.
Он часто говорил. Что ваша смерть — туман.
А лучше что всего? Биф-штекс и — лабардан.
И если ж я умру, пусть труп мой хищный — вран
Как хочет, так и ест; смерть, грозный — великан,
Уносит все с собой. И дуб, и — маяран,
И червь и человек в руках ее — волан:
Поймает вмиг она и спрячет в свой — карман;
Оттуда не уйдешь ни в Лондон, ни в — Милан.
Арман мой справедлив: смерть лютый — зверь-кабан,
Гиенна, леопард; могила не — диван;
Что там исчезнет все и голова и — стан,
Поморщусь и вздрогну. Я в — Музулипатан
Согласен хоть сейчас; пройду — меридиан;
Но пусть я буду жив! Пусть жизни — караван
В дороге будет ввек. Француз и — молдован
Твердят, что смерти путь и труден и — пещан;
А в жизни мило все, крапива и — тюльпан.
Живу, люблю, горю; Амуров мне — капкан
Не страшен никогда. Уродливый — Вулкан,
105
И Марс, и Аполлон, Добрыня и — Полкан
Амура чтили все. Стамед и — тарлатан —
Прекрасно все на той, которой он — колчан
И стрелы дал свои. Амур — Левиафан —
В романах говорит известный — де Трессан.
Амур бог радостей, гласит нам — Унцельман:
Прекрасной верю я. И грек и — мусульман
Готовы в роте быть. Эрот где — капитан;
Захочет сильный бог, красавец и — губан —
Пойду с Темирой я в огонь и в — океан.
При первых стихах Херасков с недоумением приподнял
голову — а вслед за тем рассердился на молодого поэта. Дело
в том, что эти стихи Василья Львовича были написаны на
заданные сумасбродные рифмы, нарочно выбранные с трудом,
для усиления трудности в задаче. Задача, как всякий сам
может поверить, была выполнена прекрасно, и нет сомнения,
что все jeux d’esprit11 Василья Львовича, если б их собрать
в одну книжку, составили бы сборник весьма характеристиче
ский.
Между этими jeux d’esprit, иногда принимавшими большие
размеры и очень часто отделываемыми с великим тщанием,
необходимо надо упомянуть о поэме, на которую не раз ссыла
ется А. С. Пушкин, в V главе «Онегина»12 и в своих мелких
заметках. Это шуточное произведение, содержащее в себе
рассказ о том, как один буйный и промотавшийся приятель
увлек автора в собрание гуляк, не способных провести вечера
не подравшись, знакомо всему свету и содержит в себе при
знаки таланта истинного, а фигура Буянова, растрепанного
господина, в пуху, в картузе с козырьком, подтибрившего
рысаков у Пахома и мечтавшего о том, как бы лихо про
катиться по городу и подставить фонари своему ближнему,—
стоит перед читателем как живая. Впечатление, оставленное
в нас некоторыми мастерскими подробностями всего рассказа,
было так замечательно, что, в первый раз увидав полное
собрание стихов В. Л., мы долго искали в них каких-нибудь
картин московского быта, набросанных знакомой размаши
стой кистью,— но ожидания наши были напрасны — поэт или
не сознавал сам своего дара, или не умел извлечь из него
полное для искусства применение. Жаль, истинно жаль, что
между тысячами слушателей, толпившихся вокруг Василья
Львовича и с хохотом внимавших рассказу про Буянова, не
нашлось ни одного строгого ценителя, который сказал бы
даровитому шутнику: «В тебе кроется талант оригинальный,
талант истинный, талант, которого не следует тратить на
шалости. Произведение твое исполнено метких выражений,
живых стихов, картин, достойных фламандского живописца,
106
юмора, которому надобен лишь простор и достойная тема.
Будь же самим собою, пока еще время. Брось стихотворные
шалости, оставь шутки и подражания Дмитриеву, будь самим
собою и знакомь нас с русскою жизнью, без прикрас и рито
рических умствований!» Если б у Василья Львовича нашелся
подобный советник и если б советы подобного рода затронули
его за живое,— мы имели бы одним оригинальным поэтом
больше, и имя Василия Пушкина не казалось бы ничтожным
именем, даже если б его сказать тотчас после имени Пушкина —
Александра.
После всего сказанного нами понятно будет читателю, мно
го ли пользы и наслаждения получит он, пробегая полное
собрание сочинений В. Л. Пушкина. Для человека, знакомого
с старой Москвою и прежним литературным кругом, многие
темные места покажутся ясными и, стало быть, книга от
того выиграет. Для наблюдателя, имевшего случай слыхать
рассказы о литературном периоде времени Василья Львовича,
чтение его стихотворений не будет лишним делом. Но для
любителей истинной поэзии, даже для поклонников легкого
чтения, едва ли разбираемый нами поэт в силах дать что-либо
приятное. Дарование его слишком неопределенно, и сам он
не верит в свое дарование. Литература, как мы уже заметили
один раз, для Василия Львовича была умственною гимнасти
кою, никак не делом всей жизни, не любимым трудом, не
ежечасною борьбою в пользу своего таланта. Воспитанный
на французском языке, французском уме и французских поэ
тах, Пушкин старший сумел остаться русским по сердцу,—
но его миросозерцание, его жизнь, его ум, его капризы, на
слаждения, предрассудки — все это было французским. В Хе
раскове чтил он уважение к псевдоклассицизму, в Шишкове13
и парнасских славянах14 ненавидел он поползновение вражды
с заранее принятыми авторитетами. Ум или вернее, остроумие
были божествами для Василия Львовича, разряд г о л о в н о й
поэзии был для него любимым разрядом; к романтизму он
не питал никакого сочувствия, к блистательным начинаниям
своего великого племянника он оставался холоден и даже
полувраждебен, как говорят некоторые. Таким образом воспи
тание и предрассудки певца Буянова шли совершенно напе
рекор всему тому, что в нем таилось хорошего, как в ли
тераторе. В. Пушкин умел писать живым, метким, чисто раз
говорным языком, но дар этот употреблял только изредка,
в баснях, на всяком шагу не доверяя себе и думая — не зашел
ли он слишком далеко, не вдался ли он в низость и тривиаль
ность языка. Мастерски изображая типические лица в своих
шуточных (и стало быть ненапечатанных) произведениях, он
107
избегал всякой картинности в стихотворениях, назначавшихся
к печати, и даже смеялся над картинностью манеры в молодых
поэтах. Зная некоторые черты русского быта и даже умея
передавать нашу народную речь, Василий Львович считал,
что подражание Горацию или мадригал Хлое во сто крат
выше всякой картины из русского быта. Подобно тому как
самые хорошенькие маркизы старого версальского двора счи
тали неловким выезжать в гости не нарумянившись,— так
и наш автор считал неприличным пускаться в печать, не
запасшись игривостью, шутливостью, остроумием слов, ловки
ми сближениями в конце каждой пьески. Нам кажется, что
всякий раз, когда фантазии Василия Львовича представлялась
мысль простая и меткая, выражение или народное или очень
картинное, он говорил себе усмехаясь — это годится для «Опас
ного соседа», но никак для серьезного произведения. Наш
поэт был слишком умен для того, чтобы говорить высоко
парным слогом и возноситься к р а й с к и м к р и н а м 15, когда-то
росшим в изобилии на высотах р о с с к о г о П и н д а , но убегая
от трескучего фразерства, он не мог спастись от другой Ха
рибды16 старых наших литераторов,— то есть от той фальши
вой, сладенькой простоты или полупростоты, жрецами которой
были Богданович17 и отчасти Дмитриев. Оттого все собрание
стихотворений, нами разбираемых, читается нелегко, и по
прочтении оставляет довольно приторное впечатление, даже
своим подражаниям Горацию наш поэт придает нечто изне
женное, многословное. Лучшими вещицами Василия Львовича
нам кажутся некоторые из его басен, писанных на известные
приключения и споры, волновавшие литературу и светский
кружок того времени.
Но пора кончить с Васильем Львовичем Пушкиным,—
нас ждет другой представитель прежнего московского обще
ства, юноша много обещавший для искусства и угасший без
временно, оставив после себя лишь одни замечательные начи
нания. Отрывки его юношеских опытов помещены в одной
книге с сочинениями В. Л. Пушкина; по этим слабым отрывкам
мы должны судить человека, выказывавшего все залоги
первоклассных писателей. Мы говорим о Веневитинове,
которого принято оплакивать как юного угасшего поэта,
тогда как нам кажется, что наша словесность лишилась
в Веневитинове не поэта с большими надеждами,— а кри
тика и литературного двигателя, из тех многосторонних
деятелей, которые Для нас, может быть, еще нужней, чем
поэты.
Не знаем, откуда издатели Смирдинского издания18 русских
авторов почерпают краткие биографические сведения об этих
108
авторах, сведения иногда прилагаемые в начале, иногда в се
редине книжек (часто, впрочем, их и вовсе не прилагается),—
но, во всяком случае, поражающие чрезвычайной бедностью
содержания. Нам кажется, что издатели, скупясь заказывать
биографические заметки о поэтах и прозаиках, входящих в сос
тав их предприятия, даром берут материал из газетных не
крологов, из статей, набросанных давно и уже устаревших;
но соблюдая таким образом мизерную выгоду, они подвер
гаются самому справедливому, заслуженному нареканию со
стороны читателя. Так и к сочинениям Веневитинова приложе
но странички четыре о жизни и трудах молодого писателя,
четыре странички, как кажется, написанные одним из друзей
покойного19 и украшавшие в 1827 году издание его стихо
творений. Подумайте об этом — к писателю, изданному
в 1855 году, когда история отечественной словесности так
разработана, приложен биографический очерк, составленный
в 1 8 2 7 г о д у , з а д в а д ц а т ь в о с е м ь лет до нашего времени! Нет
спора, что крошечный очерк, о котором здесь говорится, сос
тавлен грамотно, написан с теплотой и не без понимания
дела, но все-таки ему двадцать восемь лет, и суждения, в нем
излагаемые, не совсем ладят с нашими теперешними лите
ратурными понятиями. С 1827 по 1855 год наша критика
сделала же какие-нибудь успехи, мы выучились же скольконибудь разборчивости и, уважая голос современников Вене
витинова, можем же взглянуть на молодого поэта с нашей
собственной точки зрения! Не находим достаточно слов, чтоб
достойно упрекнуть издателей за такое непростительное, не
радивое, обидное для литературы и публики невнимание.
Делая экономию на грошах, всегда потеряешь рубли, и нам
грустно сообщить, что издание «Полного собрания сочинений
русских авторов», начавшееся с успехом, каждый год теряет
во мнении покупщиков, благодаря промахам издателей. Нет,
и тысячу раз нет! так не издают людей, которым вся грамотная
Россия одолжена так много, так не позволяется обращаться
с поэтами, имена которых, всякий наш соотечественник бла
гоговейно произносит! Во имя приличия, во имя всей нашей
словесности произносим решительное и резкое слово по поводу
небрежных книгопродавческих спекуляций. Так не делают
прочных дел, так не создают дельных предприятий, так
не издают первых русских писателей. Если хотите приоб
ретать рубль на рубль и работать спустя рукава — изда
вайте Поль-де-Кока20 и Александра Дюма, но не подсту
пайтесь ни к Карамзину, ни к Батюшкову, ни к Держа
вину! Пора, однако, кончить со всем этим и вернуться к Ве
невитинову.
109
Так как В. Л. Пушкин был представителем старого поко
ления старой Москвы, поколения, выросшего на французском
воспитании и мирно окончившего свою деятельность посреди
тихого дилетантизма в деле благ житейских,— В. Д. Вене
витинов был представителем поколения более юного, более
серьезного, более страстного по натуре и более развитого вос
питанием. Веневитинов родился в Москве, 14 сентября 1805 го
да, в настоящее время ему было бы пятьдесят лет и он жил бы
между нами, если б неисповедимые пути Провидения пощадили
его жизнь, так обильную надеждами. Много отличных писате
лей, много храбрых вождей, много государственных деятелей
дано России поколением, к которому принадлежал Веневи
тинов, молодой человек, отмеченный печатью таланта перво
классного. Не в стихотворениях юноши надо искать следов
этой печати, но в его воспитании, в его блестящей умственной
деятельности, в его светлом взгляде на искусство, в его широком
развитии, правильном и последовательном, невзирая на всю
свою широту. Вот что говорит о молодом писателе его биограф:
«Веневитинов обучался дома. Рано обнаружились в нем необык
новенные способности к живописи и музыке, но занятия важ
нейшие не позволяли ему предаться им совершенно. При
лежно изучив многие древние и новейшие языки, он с жад
ностью перечитывал творения классиков и в свободные часы
переводил отрывки, особенно его поражавшие. Чтение крити
ческих книг было также с ранних лет одним из любимых
его занятий. Почувствовав со временем всю бедность суждений,
основанных на одних частных наблюдениях, он ревностно
стал изучать критиков немецких и с жаром принялся за
философию. С тех пор предметом его размышлений было его
собственное, внутреннее чувство. Поверять, распознавать его
было главным занятием его рассудка. Оттого, несмотря на
веселость, даже на самозабвение, с которым он часто преда
вался минутному расположению духа, характер его был совер
шенно меланхолический, оттого и в произведениях его господ
ствует более чувство, нежели фантазия. Желание служить
отечеству не только словом, но и делом, заставило его пере
селиться в Петербург и определиться в министерство ино
странных дел, где он занимался службою со всею ревностью
юности. Но здоровье его было уже расстроено, и 15 марта
1827 года он скончался от нервной горячки». Вот почти все,
что говорит о Веневитинове один из преданнейших друзей
покойного,— чтоб ближе понять, какую утрату мы все по
несли в молодом писателе, надо будет остановиться над со
чинениями, оставшимися после его смерти.
Малое число стихотворений юного поэта, дошедшее до нас,
но
отличается достоинствами скорее относительными, нежели
безусловными. Наперекор всем начинающим стихотворцам Ве
невитинов не строит себе литературных кумиров, не увлекается
подражательностью, не идет ни за старой риторической шко
лою, ни за туманными теориями современных ему романтиков.
Не имея возможности по причине своей великой молодости,
иметь своего собственного поэтического фонда, он пренебрегает
заимствовать у других и хладнокровно ждет своего часа. Если
бы Веневитинов жил ранее Жуковского и Пушкина, гладкость,
свежесть, сжатость его стиха послужила бы образцом и уко
ром для поэтов старого покроя. Его нельзя упрекнуть в стрем
лении к сладенькой и условной полупростоте, гладкий стих
юноши не напоминает «стиха без мысли в песне модной»21,—
напротив того, стих Веневитинова ровен и силен от присут
ствия мысли, от полного пренебрежения писателя к общим
местам, при помощи которых так легко говорить стихами.
Возьмем, например, небольшое стихотворение «Жизнь», в ко
тором до сих пор не отыскать ни одной устарелой фра
зы, ни одного выражения, противного языку настоящей
поэзии :
Сначала жизнь пленяет нас:
В ней все тепло, все сердце греет
И, как заманчивый рассказ,
Наш ум причудливый лелеет,
Кой-что страшит издалека,—
Но в этом страхе наслажденье:
Он веселит воображенье,
Как о волшебном приключенье
Ночная повесть старика.
Но кончится обман игривый —
Мы привыкаем к чудесам;
Потом — на все глядим лениво,
Потом — и жизнь постыла нам.
Ее загадка и завязка
Уже длинна, стара, скучна,
Как пересказанная сказка
Усталому пред часом сна.
Смело можем сказать, что под выписанным стихотворе
нием сам Пушкин не постыдился бы подписать свое имя
всеми буквами. И однако, невзирая на его несомненное достоин
ство, мы скорее видим в нем труд сильного мыслителя, умного
литератора, нежели поэта по призванью. В том, что тонко
развитая натура Веневитинова была понятлива в поэзии, в том,
что она была роскошно одарена и способна на всякий труд, для
нас нет никакого сомненья. Но этого еще мало для того, чтоб
признать Веневитинова поэтом. Из него мог выйти отличный
іи
поэт, как может выйти отличный поэт из каждого 22-летнего
юноши, блистательно образованного, любящего и понимаю
щего поэзию. Продолжая заниматься стихами, Веневитинов
мог написать длинную поэму, книжечку изящных стихо
творений, но одно время могло решить, готовился ли в нем
поэт оригинальный, сильный, понятный для России и понимаю
щий поэзию Руси. По складу ума своего молодой человек
был далек от подражательности, от способности петь с чужого
голоса, но, может быть, по складу же своего ума он был удален
и от чистой оригинальности в области поэзии. Может быть,
рано развитая способность анализа опередила его творческие
способности, может быть, его собственная личность еще не
имела времени характеристически обрисоваться; во всяком
случае, Веневитинов, как поэт, не является нам в какомнибудь определенном, ему собственно принадлежащем виде.
В лучших своих стихотворениях он является нам не страст
ным юношей, не живым человеком, исполненным достоин
ства и слабостей, но мыслителем почти идеальным, отрешенным
от действительности. Потому в лучших стихотворениях Ве
невитинова мы еще не имеем права искать ответа на вопрос,
чем сделался бы этот даровитый юноша в зрелые года своей
жизни. Попытаемся теперь рассмотреть прозу Веневитинова,
эти disjecta membra poetae22, эти замечательные отрывки,
писанные замечательным языком и несомненно показываю
щие юношу замечательного. Нам кажется, что проза нашего
автора дает нам ответ, которого мы тщетно допытывались
от его поэзии.
Прозаические сочинения Веневитинова начинаются «Пись
мом к графине NN о Философии», первым письмом из ряда
писем, по всей вероятности не конченных молодым автором.
Но уже первого письма достаточно, как для того, чтоб показать
точку зрения, с которой наш писатель глядел на науку, так
и для удостоверения читателя в драгоценной способности
Веневитинова популяризировать идеи самые отвлеченные. На
первых страницах своего послания он говорит: «Когда письма
мои покажутся вам темными, разорвите их тотчас ж е»,—
так велика уверенность Веневитинова, так горяча его любовь
к начатому делу. И надо признаться — дело начато превосход
но, слог письма поражает простотою и прелестью, все положе
ния, выходя из души, проникнутой живым сознанием, не только
ясны как день, но и высказаны привлекательно. Прозу Ве
невитинова можно только сравнить с теми лучшими стра
ницами Карамзинской прозы, в которых незабвенный сочи
нитель «Писем русского путешественника», сделавший так
много для просвещения своих читателей, передает им свои
112
выводы о Шекспире, французской трагедии или свои беседы
с поэтами и мыслителями Германии. Страстно любя науку
и желая сообщить другим людям плоды своих познаний,
Веневитинов имеет все нужное для беседы с массой читателя:
его живое слово увлекает и заставляет думать, а молодость
самого автора придает его поучениям что-то горячее, светлое,
напоминающее изустную беседу немногих людей с убеждения
ми в жизни. Обративши внимание на другую, весьма заме
чательную статью нашего автора «Несколько мыслей в план
журнала», мы еще более утверждаемся в наших понятиях
о прозаике Веневитинове. По письму о Философии мы признали
за ним способность к увлекательному изложению чужих
идей,— теперь нам открываются эстетические воззрения самого
писателя на словесность его родины. Нам было ясно, что
Веневитинов владеет отличным органом; посмотрим теперь, на
какой предмет думает он употребить этот орган — поле для
наблюдений наших оказывается очень широким, ибо в статье
своей, толкуя о направлении какого-то замышляемого им пе
риодического издания, Веневитинов, по обязанности своей,
касается самых тонких и самых глубоких вопросов как
русской журналистики, так и всей русской словеснос
ти.
После первых рассуждений о просвещении и самопознании
народном, составляющих исходную точку всего проекта, моло
дой писатель ясно высказывает нам ту мысль, что, благодаря
подражательному характеру современной ему русской лите
ратуры, наше положение в литературном мире есть положение
отрицательное, неясное и странное. Беспечная толпа русских
литераторов, мало воспитанная в эстетическом отношении, повидимому, не подозревает того, что для всякой словесности
необходимы здравая критика, выводы литературного само
сознания, незыблемые истины, из которых бы истекало разум
ное творчество деятелей. «Мы, русские,— говорит Веневити
нов,— получили форму литературы прежде самой ее сущест
венности. Все наше просвещение мы получили извне, оттого
и произошло наше ч у в с т в о п о д р а ж а т е л ь н о с т и , к о т о р о е с а м о м у
т а л а н т у п р и н о с и т в д а н ъ н е у д и в л е н и е , н о р а б о л е п с т в о . У нас
прежде учебных книг появились журналы, прежде дельных
переводов оригинальные типы. Литература стала не делом,
а забавою. Журналы наши до сих пор служат пищей не
вежеству, ибо забавляют нас игрой ума и схватывают верхи
со всех познаний и, не проникая в глубину науки, только
льстят нашей умственной лености. Против таких уклонений
литературы от ее здравого пути необходимо бороться каждому
человеку, уважающему родное искусство».
8 2073
Вот что говорил двадцатилетний Веневитинов, вот как
смотрел он на современную ему критику, на современные
ему журналы, поселявшие страх во многих поэтах более зрелых
и более знаменитых! Но пойдем далее в нашем анализе.
«Легче действовать на ум,— говорит наш автор,— когда
он пристрастен к заблуждению, нежели когда он равнодушен
к истине. Ложные мнения не могут всегда состояться; они
порождают другие; таким образом вкрадывается несогласие,
и самое противоречие ведет к своего рода движению, из ко
торого наконец возникает истина. Давно ли сбивчивые сужде
ния французов о философии и искусствах почитались в Рос
сии законами. И где же следы их? Они в прошедшем или
рассеяны в немногих творениях, которые с большой упорностью
стараются представить нам прошедшее настоящим. Такое
освобождение России от условных оков и от невежественной
самоуверенности французов было бы торжеством ее, если бы
оно было делом сознательного рассудка; но, к несчастью, оно
не произвело значительной пользы, ибо причина нашей сла
бости в литературном отношении заключалась не столько в об
разе мысли, сколько в бездействии мысли. Мы отбросили
французские правила не оттого, что могли опровергнуть их
какою-либо положительною системою, но потому только, что
не могли применить их к произведениям новейших писателей,
которыми наслаждаемся. Таким образом правила неверные за
менялись у нас отсутствием всяких правил... Однако из па
губных последствий сего недостатка нравственной деятельности
была всеобщая страсть выражаться в стихах. Многочислен
ность стихотворцев есть всегда признак легкомыслия; самые
поэтические эпохи истории всегда представляют нам самое
малое число поэтов. У нас язык поэзии превращается в меха
низм; он делается орудием бессилия, которое не может дать
себе отчета в своих чувствах и потому чуждается опреде
лительного языка рассудка. Скажу более: у нас чувство не
которым образом освобождается от обязанности мыслить
и, прельщая легкостью безотчетного наслаждения, отвлекает
от высокой цели усовершенствования... Надлежало бы неко
торым образом охранить Россию от подражательности, закрыть
от ее взоров все маловажные происшествия в литературном
мире, бесполезно развлекающие ее внимание, и, опираясь на
твердые начала науки мышления, представить ей полную
картину развития ума человеческого, в которой бы она видела
свое собственное предназначение... Не бесполезно было бы об
ратить внимание России на древний мир и его произведения.
Сие временное устранение от настоящего произведет верную
пользу: находясь в мире совершенно для нас новом, которого
114
все отношения для нас загадки, мы принуждены будем дей
ствовать собственным умом для разрешения всех противоре
чий, какие нам представятся. Таким образом мы сами сде
лаемся преимущественным предметом наших изысканий...»23
Веневитинов кончает статью новым заключением о необходи
мости строгой эстетической критики, критики, основанной на
выводах науки, способной дать нам должную самобытность
и твердость во всех делах искусства.
Вот на какого рода страницах основываем мы настоящую
славу Веневитинова,— вот какими строками показал нам
талантливый юноша малую часть сокровищ, в нем заклю
чавшихся. Все эти слова, все эти выводы, все эти благородные
стремления не утратили ничего и по прошествии тридцати
лет. Что за светлый взгляд, что за самостоятельность убежде
ний, что за любовь ко всему дельному и прекрасному! Так,
в Веневитинове лишились мы литератора истинного, редкого,
блистательного. Он унес многое с собой в могилу. Он принес
бы великую пользу родной словесности. Уступая многим из
своих товарищей в поэтическом таланте, он головой превышал
их всех в другом отношении. В нем готовился руководитель
словесности, критик с достоинствами, по-видимому несовмести
мыми в одном человеке, критик богатый образованием, полный
горячности и терпимости, одаренный поэтическим талантом,
усовершенствованный жизнию в образованнейших слоях об
щества, благородный, энергический и непреклонный в своих
убеждениях. Две статейки по поводу А. С. Пушкина24, поме
щенные в разбираемом нами «Собрании» (одна из них написана
прекраснейшим французским языком, без педантизма и жарго
на, так несносного во французском языке нефранцузов), в выс
шей степени характеризуют критическую самостоятельность
Веневитинова. Одна из них, писанная в 1825 году (автору
не было еще тогда двадцати лет), возбуждена чересчур востор
женною статейкою «Московского телеграфа» о первой песне
Евгения Онегина. Веневитинов, сам чтитель Пушкина, но чти
тель разумный и нелицеприятный, был глубоко возмущен
раболепными коленопреклонениями критика, поспешившего
поставить первую песнь «Онегина» наряду с творениями Данта
и Байрона. «Что бы сказал Пушкин,— почти в таком смысле
говорит наш критик,— если б он прочел статью, в которой,
вместо здравого суда, дельных похвал и заметок, поэту расто
чаются, может быть из корыстных редакторских целей, по
хвалы самые неловкие и преувеличенные? Ошибки подобного
рода могут только распространить лживые понятия о Пушкине,
да и обо всей поэзии. Кто отказывает Пушкину в превосходном
таланте, кто сомневается в его заслугах на пользу нашей
115
словесности? Но какое отношение можете вы находить между
Пушкиным и Байроном, как осмеливаетесь вы ставить на одну
доску первую песнь только что начатой поэмы с произведе
ниями, в которых сосредоточивается стремление века и которым
предназначено только остаться в летописях ума человеческого?
Я говорю смело о Пушкине: он стоит на такой степени, где
правда уже не колет глаз. При всех заслугах певца «Кавказ
ского пленника», «Людмилы и Руслана» и других им подобных
произведений, мы не видим в нем ничего такого, что бы делало
честь веку, мы не видим, чтобы он шел впереди своего поколения
и представлял нам в своих созданиях нечто изумительное
и мировое. Его еще нельзя равнять с поэтами, поражающими
весь свет звуками своего голоса».
Переходя к первой песне «Онегина» (как известно, самой
слабой изо всех поэмы), Веневитинов вглядывается в нее с про
ницательностью до крайности редкою в то время, когда о Пуш
кине никто не говорил без коленопреклонения или свирепства.
Эта песнь ему кажется прекрасным цветком в русской словес
ности, изящным началом чего-то многообещающего, но ничуть
не картиной Рафаэля, как утверждает рецензент «Телеграфа».
Народности, чисто русского элемента Веневитинов не признает
в новой вещи Пушкина, ему, видимо, не нравятся мелочные
описания бульваров, трактиров — все эти описания, от которых,
конечно, «Онегин» не выигрывает. «Я не знаю,— говорит
Веневитинов,— что тут есть народного, кроме имен петербург
ских улиц и рестораций. И во Франции, и в Англии пробки
хлопают в потолок, охотники ездят в театр и на балы». Раз
говор поэта с книгопродавцем нравится молодому критику
безусловно; а вторая глава «Онегина», появившаяся после окон
чания всей статьи, побуждает его к чистосердечной заметке
о том, что эта глава «несравненно превосходнее первой как
по изобретению, так и по изображению характеров».
Вот какого рода ценители нужны русским поэтам и про
заикам, несмотря на все их достоинства. Горячо нападая на
неловких хвалителей Пушкина, Веневитинов зато поднимает
свой голос, когда, по-видимому, все прежние хвалители оста
вили поэта, когда любимое дитя пушкинского гения «Борис
Годунов» не находил себе сочувствия в публике, когда пришло
время сказать читателю: «Открой свои очи и приветствуй
поэта, гигантскими шагами идущего к кругу великих, истинных
поэтов!» По поводу сцены из «Годунова», в первый раз по
мещенной в «Московском вестнике», Веневитинов говорит дель
ное и честное слово. Престарелый инок, кончающий свое «по
следнее сказание» при свете лампады,и Григорий Отрепьев, про
буждающийся от тревожного сновидения, здесь оценены по
достоинству. Тихое величие, которым проникнуто начало
всей сцены, героическая кротость Пимена, жадное любопыт
ство расспросов Григория — все это схвачено, понято, истолко
вано молодым критиком. Веневитинов понял все создание так,
как мы его теперь понимаем, и, преклоняясь перед поэтическим
даром Пушкина, приветствовал его уже не как любезного
и талантливого стихотворца, но как сильного мужа, устре
мившегося к дороге, проложенной стопами Гете и Шекспира.
Нам кажется, что статья, про которую мы здесь говорим, не
была нигде напечатана25. Знал ли о ней Пушкин, чувствовал
ли наш поэт, что в России находился один высокоразвитый
пламенный юноша, вполне достойный ценить его произведе
ния. Сознавали ли сверстники его, русские писатели Пушкин
ского периода, что в среде их формируется человек, может
быть предназначенный, несмотря на свою молодость, быть их
ценителем, судьею, руководителем, советником в часы сомне
ния, заступником в глазах ветреного читателя, человек, ис
полненный сладких слов и высоких мыслей, критик честный
и самостоятельный, деятель еще небывалый в нашей словес
ности.
Но судьба судила иначе: двадцати двух лет от роду угас
писатель, осмелившийся разоблачить ничтожность нашей кри
тики и слабые стороны всей словесности. При начале дней
своих погиб юноша, смело решившийся сказать строгое слово
по поводу первой песни «Онегина» и за сцену из «Бориса
Годунова» приветствовать в Пушкине поэта европейского.
Честь и мир праху Веневитинова! Вечная память юноше,
в полном смысле слова о б и л ь н о м у н а д е ж д а м и !
1855
РУССКИЕ В ЯПОНИИ В КОНЦЕ 1853
И В НАЧАЛЕ 1854 ГОДОВ
(И з путевых заметок)
И. Гончарова. Спб., 1855
Не раз уже имели мы случаи беседовать с читателями
о наших родных русских путешественниках и по этому случаю
высказывать все наше уважение к талантам туристов-повествователей, не переводившихся на Руси,— от времен Фон
визина1 до последних поездок г. Ковалевского2, от русского
путешественника Карамзина до г. Платона Чихачева3, к со
жалению, так мало писавшего в последнее время. Говоря об
этом предмете, можно назвать много имен, великих для науки
или дорогих читателю. У нас, конечно, еще не было своего
Брюса4, вытерпевшего всевозможные страдания для того, чтобы
зачерпнуть воды в источнике Нила, или раджи Брука5, поки
нувшего родину для войны с малайскими пиратами; ноиз
этого еще не следует, чтобы наша юная словесность не была
богата превосходными путевыми рассказами. Пора проснуться,
взглянуть вокруг себя, оторвать глаза от иноземных героев,
отвратить слух от чужих рассказчиков, а затем перечесть
наши собственные богатства. Большую заслугу русскому об
ществу оказал бы предприимчивый издатель, который решился
бы составить для публики полную библиотеку русских путе
шествий и путевых заметок за границею. Тогда, быть может,
перестали бы мы слышать от русских людей жалобы на то, что
у нас совсем нет книг, занимательных для юношества и соеди
няющих в себе увлекательное изложение с запасом полезных
и положительных фактов. Такие жалобы нас всегда возмущали
немного: мы видели в них проявление несокрушимого пред
рассудка о крайней бедности русской словесности,— пред
рассудка, к сожалению, еще до сей поры распространенного
в тех, так называемых, изящных слоях общества, где господ
ствует французская речь, французский вкус и сопряженное
118
с ними неведение по части отечественного искусства. Как? вы
соглашаетесь, что чтение талантливых путешественников есть
великое наслаждение, что оно способно увлекать, облагора
живать умного юношу — и вместе с тем не хотите вспомнить,
что у нас были Головнин6 и Рикорд7, что путешествие Вран
геля8 исполнено величайшей занимательности, что о всякой
почти стране земного шара имеется хотя одно отличное сочи
нение, писанное русским, что, наконец, в новой, текущей лите
ратуре существуют прекрасные труды, соединяющие интерес
содержания с блистательно-литературным изложением? Вы
упиваетесь игривыми заметками Дюма во время его переездов
по Европе, вы раскупаете «Константинополь» Готье9, так что
книгопродавцы не успевают выписывать новые экземпляры
книги — а между тем остаетесь холодными, когда выходят
книги г. Ковалевского или итальянские письма г. Яковлева10.
Вас приводит в восторг Фордов «Путеводитель в Испанию»11 —
и вы не хлопочете о том, чтобы собрать в одну книгу «Письма
об Испании» г. Боткина. Статьи Габриэля Ферри12 имели
в России успех, перед которым бледнеет успех едва ли не
всех наших туристов. И сколько других подобных поклонений
чужому можем мы насчитать, если бы того захотели: мы
не имеем намерения унижать иноземных путешественников:
мы вполне соглашаемся, что чтение их произведений приносит
с собою и наслаждение, и благотворные результаты; но мы
сознаем одну истину: никакой, д а ж е г е н и а л ь н о й ч у ж е с т р а н е ц
не в
силах
дат ь р у с с к о м у
чел овеку
т ого,
что е м у
м ож ет
дат ь
На этой аксиоме не
зыблемо стоит значение нашей словесности, тут ее сила и тут
ее великая будущность. Народность и самостоятельность каж
дой литературы держатся на духовной, таинственной, неуло
вимой связи между самой словесностью и народом, в котором
она создалась. Англичанин пишет для англичан, немец для
немца, француз для француза, русский для русского. Лучший
ценитель каждому писателю есть его соотечественник; первый
наставник каждого читателя есть писатель, ему родной по
крови, языку, привычкам, характеру, даже народным недостат
кам. Слово, сказанное чужестранцем, льстит нашему слуху,
слово согражданина прямо отзывается в нашем сердце. Рассказ
бывалого иноземца может нас увлечь и восхитить; но рассказ
собрата нашего есть часть собственной нашей жизни. Русский
поэт, русский ученый, русский беллетрист, русский путеше
ственник говорят те слова, которые читатель как будто сам
хотел сказать; а слов подобного рода с трудом добьетесь вы
не от своих мыслителей. Попробуйте замкнуть себя в область
одного чужеземного искусства, и вы, если еще не утратили
прост о
т алант ливы й
русски й
п и сат ел ь.
119
своей проницательности, вскоре увидите себя в каком-то мерт
вом, условном, узком, пошловатом мире, который будет вас
тяготить невообразимо. Мед станет для вас обращаться в по
лынь, и то создание, над которым чужеземец проливает слезы,
покажется вам вялым до последней крайности. Вас будут
только шевелить творения мировых гениев (и то только тогда,
если вы достаточно развиты для их понимания); поэзия
же вседневная, насущный хлеб духовной нашей жизни, утра
тит всю свою власть над вами. Хотя бы, сознавая свое ложное
положение между двумя полюсами, вы вознамерились отречься
от своей народности, прервать всякое сообщение с русским
словом, изучить чужие языки до тонкости, вы все-таки не
сделаетесь ни французом, ни англичанином, ни немцем; более
и более тяготясь своим неловким положением, вы вообще
перестанете ценить науку с искусством, а в поэзии и вообще
в литературе начнете искать одной минутной забавы. В печаль
ном развитии отдельного лица, дерзнувшего отвернуться от
родного слова и родного искусства, нетрудно подсмотреть од
нородное с ним развитие целых слоев образованного обще
ства, пытающихся жить на чужом слове, чужеземном искус
стве и чужеземной речи. Горестно сознаваться в своих недо
статках; но к чему служит молчание о них, когда они и без
того известны всякому? В нашем обществе, и преимущественно
петербургском обществе, есть еще немалое количество семейств,
воспитанных по-чужеземному — зрелых мужчин, не умеющих
думать на русском языке, женщин, считающих русскую книгу
за нечто жалкое и недостойное внимания, юношей, не умеющих
написать двух русских фраз без двух ошибок. Было время,
когда эти люди, отчуждавшие себя от родного слова, считали
собственное неведение за вещь изящную, достойную похвалы;
против них недаром ратовали русские писатели старого вре
мени, начиная с популярного Силы Петровича Богатырева
до недавно скончавшегося романиста Загоскина. Ныне время
сделало свое дело, и понятия переменились. Открыто прене
брегать русским языком, русским писателем, русским худож
ником едва ли посмеет самая модная львица, двадцать раз
побывавшая в Париже. Самый избалованный мальчик, испол
ненный львиных замашек, не решится произнести дерзкого
слова о представителях русской науки. Самый настойчивый
из старичков, воспитанный на Ривароле13 и де-Местре, едва ли
согласится сказать во всеуслышание, что русская литература
есть нелепость или что русский человек не в силах сказать
на русском языке одной умной фразы. Существует еще по
следнее предубеждение — предубеждение о крайней тяжело
ватости нашего языка в применении его к светскому раз12 0
говору, но и сказанному предрассудку недолго осталось жить.
Во многих домах говорят по-французски только из деликат
ности к двум, трем старичкам, доживающим свой век в полном
неведении родного языка. Когда эти старички сойдут со сцены,
сойдет с нее и чужая речь, давно всем приевшаяся, а многим
и ненавистная. Вместе с ней, мы твердо надеемся, погибнет
и последняя защита, за которою кроется равнодушие ко всему
отечественному. И тогда, мы надеемся, в обществе не станут
повторять слов, так всем нам знакомых: «Мы бы рады читать
погрусски, но литература наша так бедна, наши литераторы так
мало пишут, и их к тому же так немного!»
Для того чтобы ускорить эпоху возвращения ко всему род
ному и содействовать здравым потребностям истинно русского
читателя, полезно, чтобы сами лица, причастные русскому ис
кусству или русской науке, помогали обществу делу и словом,
и советом, и трудами своими. Им не следует восседать на
туманных олимпийских вершинах, им еще рано погружаться
в одно бесстрастное творчество и творить для одних дилетантов
изящного. Русский даровитый писатель должен всегда иметь
перед собою изображение Кесаря, одною рукою рассекавшего
волны моря, а другою крепко державшего над головой свои
комментарии. Надо творить поучая и действовать на читателя
развивая его понятия, расширяя их круг, поощряя терпи
мость и любознательность. Надо жить и мириться с жизнью,
высказывать обществу все, что можешь ему высказывать, де
литься с согражданами всем тем, чем только бываешь в сос
тоянии с ними делиться. Пуще всего надо иметь в виду юное
поколение читателей, будущих ценителей русского слова, бу
дущих ревнителей нашей науки. Не стыдитесь писать для
юношества, не стыдитесь забавлять поучая, не уклоняйтесь
от роли доброго наставника: и Карамзин и Пушкин были
настолько же наставниками современников, насколько они
были служителями Аполлона. Вследствие всего нами сейчас
сказанного, читатель легко поймет, почему мы так ценим
даровитых русских путешественников, почему мы радовались
и радуемся появлению таких сочинений, как «Русские в Япо
нии» г. Гончарова. Как бы хотелось нам поскорее видеть новые
издания Головнина, Рикорда и Врангеля! как бы радушно
встретили мы новое отдельное издание многих других статей
о России или чужих краях, за последнее время печатавшихся
в «Морском сборнике» или «Вестнике Географического обще
ства»! Вот труды истинно похвальные, сочинения полезные
для всех читателей, но в особенности полезные для юношей
того возраста, которому еще не совсем доступна чисто изящная
сторона словесности. Зачем кто-нибудь из деятельных изда
телей не задумает «Библиотеки русских путешествий и путевых
рассказов»? Как разошлось бы все издание, как благодарна
была бы публика за все предприятие, как зачитывались бы
наши юноши рассказов невыдуманных, но увлекательных до
крайности! как переносились бы они в отдаленные страны, как
поняли бы они, на пользу себе, геройски-простодушный рас
сказ пленника Головнина или мастерской слог г. Гончарова,
в одно время простой и изящный, картинный и безукориз
ненно правильный.
Г. Гончаров, автор «Обыкновенной истории» и книги, в нас
тоящую минуту находящейся перед нами, есть путешественник,
из всех путешественников наименее похожий на путешествен
ника. В этом его сила и оригинальность, в этом самостоятель
ность и очарование всех его путевых заметок. В наше время,
когда всякий новый турист, разлучаясь с родным краем, так
сказать, преднамеренно отрывается от своего прошлого затем,
чтобы ринуться в пучину ожидающей его новизны, когда
жажда приключений и новых мест увлекает многих даровитых
писателей в сферу сильной практической деятельности, боль
шая часть путевых заметок (и самых удачных по исполнению)
имеет в себе нечто чересчур яркое или, лучше сказать, лихо
радочное. Читая подобные книги, увлекаясь разнообразием со
бытий, в них изложенных, читатель нередко чувствует не
приятное напряжение в своем собственном разуме. Личность
туриста часто подавляет личность читателя, а от того нару
шается духовное сродство, так необходимое между тем и дру
гим. Пусть кто-нибудь попробует прочесть без отдыха ряд
рассказов Ферри о мексиканских бандитах или искателях зо
лота; пусть найдется любитель чтения, способный засидеться
долго над охотничьими приключениями знаменитого Корнваллис-Гарриса. Как быстро наше воображение утомляется всей
этой бурной деятельностью, этими пестрыми сценами, этими
войнами и убийствами, этими тиграми и дикарями,— одним
словом, всей тревожно пламенной жизнью, так отдаленною по
всему от наших собственных привычек! Дивясь многим из
туристов-авантюрьеров, читатель все-таки видит в них каких-то
чудаков между людьми, тревожных скитальцев, как будто
презирающих наше тихое, оседлое общество. Даже любя их,
как братьев, он все-таки видит в них братьев беспокойных
и шумных, не связанных с ним по праву и привычкам,
братьев, вечно шатающихся вдали и только на мгновение
приезжающих под родное небо, для них ставшее как бы
чужим и скучным. Всякий из нас привык чтить великого
путешественника, открывшего новые страны, занесшего в глу
бину неведомых земель светильник просвещения. Всякий из
122
нас, читателей, благоговейно вспоминает имена Кука14, Лаперуза15, упрямого Мунго-Парка16, бесстрашного Брука Сара
вакского; но воображаем ли мы себя когда-нибудь на месте
Кука и Лаперуза? видим ли что-нибудь общее между нами
и Бугенвилем?17 Понятен ли нам героизм Мунго-Парка, про
никавшего несколько раз в глубину мрачнейших стран Аф
рики и наконец кончившего там свою жизнь, исполненную
высших испытаний? Согласились ли бы мы, на месте раджи
Брука, объявить войну морским разбойникам Малайского архи
пелага, вести ее своими средствами, истреблять пиратские
гавани, убивать хищников тысячами и, кончив кампанию,
удаляться на полудикий остров, где убийство считается по
хвальным делом, а истязание пленника геройским подвигом?
Сочли ли бы мы за удовольствие, по примеру майора Гарриса,
выше поименованного, водить в бой черные войска африкан
ского короля с неудобопроизносимым именем, драться впереди
своих черномазых сподвижников, покорять страны и одержи
вать победы над другим невинным черным племенем? Нашли
ли бы мы какое-нибудь наслаждение во всех этих крово
пролитиях и победах, оканчивающихся убийством пленных
и людоедством? Приятно ли бы нам было проехаться с какимнибудь новейшим туристом по стране удавителей в Индии
или ассасинов в Сирии, выискивая ужасных впечатлений
и напрашиваясь на встречи с убийцами-фанатиками? Если б
нам серьезно предложили путешествовать таким образом
и знакомиться с ужасами, выше изображенными, каждый
из нас с трепетом отшатнулся бы от предлагаемой ему перспек
тивы! А для лучших туристов, из числа людей, занимающих
досуги наши, вся эта бродячая жизнь, с опасностями и кровью,
змеями и тиграми, пиратами и людоедами, есть вечный празд
ник, поприще, вполне достойное разумно-деятельного европей
ца. Вследствие того, от разности воззрений, сочинителя и его
читателей, связь между обеими сторонами как бы обрывается,
а сами туристы, подобные Бруку, Гаррису, Геферу, Куку и Бай
рону, относятся публикою в разряд личностей могучих, но
исключительных,— личностей, настолько же к нам подходя
щих, насколько, например, подходят к нам личности Аякса,
Диомеда, Ахиллеса и Гектора. По неимению духовного срод
ства между автором и читателем знаменитейшие и правди
вейшие путевые рассказы читаются как нечто придуманное,
мастерски сочиненное, увлекательно построенное, невероятное,
странное, полуфантастическое. Читатель, заседая в своей по
койной комнате, перед теплым камином, не имеет духа вообра
зить себя в коже Дельторга, убивателя тигров, или капитана
Росса18, прокладывающего никому не ведомый путь посреди
123
ужасов ледяного Океана. Такие усилия, такие страдания, такие
опасности, такие подвиги непомерной деятельности не по плечу
нашим собственным средствам. Ум наш смущается под влияни
ем рассказов, так ему непривычных. Наша фантазия или
воспламеняется больше, чем надо, или утомляется ранее вре
мени. Удивленный, пораженный и подавленный, читатель ско
рее поддается усталости, а книга, так недавно его увлекавшая,
теряет в его глазах большую часть своей прежней прелести.
Зато как привязывается читатель скромных привычек к со
чинениям туристов другого рода,— туристов, сходных с ним
по привычкам и воззрениям,— туристам простым и спокойным,
как он сам! С ними он сродняется быстро, на их месте вооб
ражает он сам себя, читая их книгу, он не дивится или
увлекается, а путешествует вместе с своим автором. Можно
сказать утвердительно, что туристы по призванию, туристы
неутомимые и неукротимые, завоеватели дальних материков,
истребители змей и львов, любители потрясающих ощущений,
бессмертные Синдбады из «Тысячи одной ночи» вполне любез
ные лишь небольшому классу читателей — специалистов или
людей с неутомимо-неукротимым духом, подобным духу, их
одушевляющему. Полная популярность и тихая, но общая
симпатия читающего мира достаются и путешественникам
другого рода — путешественникам не по призванию. Туристы
случайные, вызванные на действительность ходом обстоя
тельств своей жизни, гораздо более говорят уму и сердцу
читателя. Из их семьи вышли люди, невзначай получившие
славу, и какую еще славу! Каждый из этих людей отправился
за одним и привез другое, каждый поехал путешествовать
как бы неохотно, каждый оглядывался на родную сторону
и мечтал о ней под чужим небом, и по временам рвался
домой, и, возвращаясь к своим друзьям (если ему удавалось
возвращаться), не помнил себя от радости. Каждый из них
не имел в виду напряженной деятельности, и если видал
что-либо потрясающее, то видел его так, как мы бы сами
видели то же самое, то есть ужасаясь, потрясаясь и потому уже
становясь хладнокровным. С подобного рода туристами сладко
беседовать: их книги прямо говорят воображению нашему
и будто вызывают читателя на то, чтобы он смело поставил
самого себя на место рассказчика. В семье путешественников,
о которых мы говорили, можно насчитать множество имен,
навеки незабвенных для мыслящего человека. В ней найдем мы
вместо туристов по призванию, вместо бурных деятелей, кото
рым не живется дома, людей из всех сословий общества,
людей, развившихся под одинаковой с нами звездою, оду
шевленных страстями, нам близко знакомыми. Тут увидим
12 1
мы и кроткого епископа Гибера19, столько лет прожившего
на дальнем Востоке, посреди своей паствы, натуралиста Вик
тора Жакмона20, поехавшего в Индию для специальной цели,
но невзначай сочинившего увлекательнейшие записки об ан
глийской Индии, и леди Мери Монтегью21, которая попала
в Константинополь оттого, что ее муж служил там послан
ником, и Герштеккера22, выгнанного бедностию из родного
края, и странного, но талантливого чудака Пюклер-Мускау23,
предпринимавшего свои поездки из причин совершенно про
тивоположных, то есть от пресыщения жизнью. К этой да
ровитой свите следует причислить многих русских путеше
ственников, даже значительное их большинство, ибо русский
человек не любит путешествовать с целью отыскивания сильных
ощущений, а если едет в далекий край, то едет туда по
службе, по делу и, наконец, для собственного образования.
В нашем родном крае почти невозможны раджи Бруки, Гар
рисы и даже Герштеккеры. Нам не тесно дома, и собственная
наша отчизна представляет слишком много интереса для
людей, желающих служить ей по мере своих сил. Русский
воин не поедет устраивать полки короля ашантиев, и русский
моряк не захочет водворять порядка на водах Малайского
архипелага. Сверх того, северному человеку никогда не льстит
деятельность, особенно тревожная; он почти всегда любит свой
угол и знает, что если иногда не мешает быть в гостях, то
своего собственного дома забывать никогда не следует. Оттого
между нашими соотечественниками почти не имеется туристов
по страсти,— туристов, неспособных быть чем-либо на свете,
кроме туристов. Господин Гончаров, как мы уже имели случай
сказать, похож на туриста гораздо менее, нежели все остальные
русские путешественники. Оттого он оригинален и национален,
оттого его последняя книга читается с великим наслаждением.
Для того чтоб яснее передать впечатление, произведенное на
нас сочинением «Русские в Японии», мы попросим позволения
сказать несколько кратких слов о всей предыдущей деятель
ности господина Гончарова, как одного из замечательнейших
современных писателей.
Всякому любителю русского искусства, без сомнения, вполне
памятен успех двух беллетрических произведений нашего ав
тора — романа «Обыкновенная история» и эпизода «Сон Об
ломова». Оба произведения, утвердив за г. Гончаровым из
вестность замечательного писателя, получили от нашей крити
ки множество похвал и несколько замечаний, как нам кажется,
не вполне справедливых. Из заметок менее благосклонных
стоит упомянуть об одной, недавно высказанной, в которой
критик, нами уважаемый и, по временам, весьма проница-
тельный, упрекает автора «Обыкновенной истории» в сухо
сатирическом направлении и пристрастии к излишнему отрицанию в жизненных воззрениях 24 , что почти равносильно от
сутствию всякого идеала в жизни, во взгляде на действи
тельность. Отзыв этот, как кажется, тем более важен, что мы
сами смотрим на дарование г. Гончарова с точки зрения,
диаметрально противоположной. Все, что есть в нашем авторе
сатирического и отрицательного, кажется нам только част
ностью, временным и случайным видом его дарования, укра
шениями общего здания, но никак не капитальною его соб
ственностью. Как живописец и член того общества, где сатира
и отрицание имеют свое место, как русский человек, для
которого красное слово всегда любезно, Гончаров любит юмор
и воспроизводит его в своих сочинениях; но он не жертвует
ему своими воззрениями и убеждениями, не доводит его до
тех пределов, которые несовместны с его собственным, автор
ским взглядом на вещи. Напротив того, наш автор, не чуждый
сатиры, даже иногда переходя на сторону лиц насмешливых
и чрезмерно положительных, никогда не отклоняется от своей
собственной дороги, смело и честно держась за все, что кажется
ему милым, любезным, благородным и поэтическим. Взяв
талант Гончарова не по частям, не по страничкам, а во всей
массе его произведений, мы не обинуясь называем его талан
том самостоятельным, положительным, в здравом смысле слова,
высказывающим то, что надобно высказать, независимым
в своих проявлениях, поэтическим в своей оригинальности.
Мы признаем автора «Обыкновенной истории» поэтом настоя
щим, важным по своему направлению,— поэтом, еще не вполне
высказавшимся, но истинно обильным надеждами. Подобные
люди, если их явится достаточно, разъяснят нам всю поэзию
русской жизни, украсят житейскую действительность светом
чистого искусства и оставят по себе вечный след в потомстве.
Мы никак не скажем, чтобы г. Гончаров проложил новые
пути в искусстве: новых путей нам пока не надобно. Старые
пути, проложенные Пушкиным и Гоголем, нуждаются еще
в разработке, и какой разработке! Направление нашего автора
в ином совпадает с направлением Пушкина; несмотря на раз
ность дарований и изложения, ни один из романов, написанных
по-русски, не подходит к «Евгению Онегину» ближе «Обыкно
венной истории». В обоих произведениях видим мы ясную,
тихую, светлую, но правдивую картину русского общества,
в обоих русская природа изображена превосходно, в обоих
действуют русские люди в их спокойном, повседневном сос
тоянии, в обоих разлит один примирительно-отрадный колорит,
в обоих нет ни лести, ни гнева, ни идиллий, ни преднамерен
126
ного свирепства, ни утопии, ни мрачных красок. Г. Гончаров
воспитан на Пушкине и предан его памяти, как памяти отца
и наставника. Но натура его, совершенно отличная от пушкин
ской натуры и замечательная сама по себе, обусловливает
различие между поэзиею обоих писателей. Оттого в «Обыкно
венной истории» и нет ничего заимствованного, придуман
ного, подражательного. Надо изучать «Сон Обломова» и «Обык
новенную историю», надо думать много о ходе нашей родной
словесности, чтобы понять важность Гончарова как писателя,
чтоб оценить духовную его энергию, от которой мы ждем
многого и весьма многого. Из сочинений нашего автора мы
извлекаем мысли такого рода. Я русский писатель, говорит
нам г. Гончаров, и, сознавая себя лицом здраво-практическим,
вменяю себе в обязанность действовать там, где судьба меня
поставила. В простой, тихой, жизни, которую в моде называть
пошлой и бесцветной жизнью, вижу я не одну пошлость
и не одну бесцветность. Эта жизнь удовлетворяет меня, умного
и даровитого человека, значит, в ней есть поэзия, есть сторона
положительно привлекательная и заслуживающая бесконечно
го изучения. Я вижу тонкие и милые черты там, где угрюмые
умники ничего не видят. Природа северная, природа, над
которой принято величаво смеяться, действует на меня отрад
но, может быть, отраднее, нежели вид тех чудес природы,
между которыми не я родился. В незначительных привычках
городской тихой жизни способен я находить прелесть. Я умею
привязываться к этим привычкам, значит, они не так незна
чительны, как о том думают многие. Иные предметы, милые
многим нашим поэтам, вовсе мне не милы. Ни мизантропи
ческие умствования, ни карающий юмор, ни стремления
к утопиям, ни хитрые обобщения, ни величавые воззрения,
ни преклонение перед великосветским дендизмом меня нимало
не трогают. Я не вполне верю в перл создания и говорю о том
откровенно. Священная буря вдохновения, облекающая чело
провозвестников будущего, мне кажется фразою, придуманною
в момент раздражения нервов. Может быть, у меня недостает
чутья относительно одной стороны искусства, но я чую жизнь,
истину и поэзию там, где никто ничего не чует. Я прямо
и простодушно передаю свету мои открытия, мои наблюдения:
пусть свет решает, прав ли я, и хорошо ли я делаю, крепко
держась за окружающую меня действительность. Если в том,
что я высказываю моими сочинениями, нет поэзии, эти сочи
нения успеха иметь не будут. Если их прочли и оценили,
значит, я не сбился с дороги и могу развивать свое направ
ление с большею против прежнего смелостью. И я пойду впредь
по своему пути и буду черпать вдохновение из источников,
127
меня окружающих, и стану действовать в той среде, в которую
я поставлен судьбою. Я намерен смотреть на русскую жизнь
с той самой точки зрения, против которой неутомимо свиреп
ствовали все любители отрицания. Я люблю прозу жизни
оттого, что способен видеть в ней нечто большее, чем проза.
Мне милы тихие картины чисто русской природы, и мои
сочинения покажут, почему эти картины мне милы. Я понимаю
поэзию жизни в простых, обыденных событиях, в нехитрых
привычках, в страстях самых немногосложных. Меня пленяет
то, что до сих пор не пленяло почти ни одного русского
художника: я умею говорить от сердца о скромных интересах
петербургского чиновника, о философии положительного муд
реца Петра Ивановича, о первой любви никому не известной
барышни, о крошечных драмах, совершающихся где-нибудь
за чайным столом, или в палисаднике петербургской дачи,
или за дверью такого-то департамента, или на темной лест
нице высокого каменного дома. И это еще не все: дайте мне
времени и слушайте меня со вниманием, я сообщу вам нечто
еще более новое. Я перенесу вас когда-нибудь в затишье
маленьких русских городков, в запущенные сады одиноких
помещичьих усадеб, в маленькие деревянные домики, напол
ненные самым прозаическим народом; я поведу вас гулять
по сереньким русским полям, по маленьким холмикам и ов
рагам, по местности, которую даже первые наши поэты до сих
пор вам обрисовывали как нечто не стоящее изображения,
двумя, тремя небрежными штрихами. У меня не будет не
брежных штрихов, я не признаю людей и пейзажа, не стоящих
описания. Там, где живет и действует человек, одаренный
силою таланта, все стоит описания, все располагает к жизнен
ной поэзии!
Мы не знаем наверное, имеет ли г. Гончаров охоту к живо
писи; но нам кажется, что он должен высоко ценить, вполне
понимать великую школу фламандских художников. Наши
критики одно время любили уподоблять того или другого из
русских писателей фламандскому художнику; но сравнения
подобного рода были ложны, ибо вертелись на внешнем сход
стве сюжетов, никогда не углубляясь в сущность вопроса.
Измайлова25 сто раз называли Теньером26, Буткова27, кажется,
равняли с Остадом28, как будто бы фламандский живописец
потому только фламандский живописец, что он изображает
пьяных мужиков или кухни в тавернах. Не в том значение
гениальных голландцев, не за изображение пирующих гуляк
мы их любим, не из-за сходства сюжетов готовы мы признать
г. Гончарова едва ли не единственным современным писате
лем, имеющим нечто общее с великими деятелями фламанд-
ской школы живописи,— тождество направления, великая
практичность в труде, открытие чистой поэзии в том, что всеми
считалось за безжизненную прозу — вот что сближает Гон
чарова с ван-дер-Нээром29 и Остадом, что, может быть, со вре
менем сделает его нашим современным фламандцем. Может
быть, мы высказываем наше мнение слишком горячо; но
в этом еще не имеется большой беды,— и мы будем про
должать начатую речь. Нам кажется, что автор, написавший
«Обыкновенную историю» и «Сон Обломова», имеет полное
право пойти в галлерею императорского Эрмитажа, остано
виться посреди комнаты, наполненной великолепнейшими
произведениями мастеров фламандцев, кинуть вокруг себя
радостный взгляд и просветлеть духом. В такую минуту он
должен чувствовать себя художником вполне, вполне наслаж
даться творениями художников, сродных ему по духу, их
одушевлявшему, и произносить незабвенные имена Остада,
Миериса30, Теньера, Дова31, ван-дер-Нээра, Гоббема32 и ван-дерВельда33, как имена великих, но родственных деятелей. Эти
люди, сейчас нами названные, мирно жили в своих углах
и действовали кругом себя, не порываясь вдаль из своего
уединения. Они находили поэзию положительную в прозе
обыденной жизни; недовольство своей средою и неизбежное
с ним отрицание не затмевали их светлого рассудка. Эти
люди застали свой родной, ровный и болотистый край почти
без артистического развития; а после их трудов каждый сколь
ко-нибудь развитый европеец считает для себя стыдом не
понимать всей поэзии старой Голландии. Эти люди, по-види
мому, должны были задохнуться в жизненной прозе, под
серым небом, посреди природы, не поражающей наблюдателя
ни одним чудом, в кругу флегматических сограждан, некра
сивых по виду и не страстных по натуре. Последний ученик
светлой итальянской школы, последний гражданин прелестной
Италии, если б ему в старое время пришлось проехаться
по Голландии до периода ее великих художников, сказал бы
про всю страну с усмешкою: «Где тут явиться хоть какому-ни
будь артисту!» А между тем артисты явились. То были люди
вовсе не эффектные и не пламенные: каждый из них пока
зался бы диким и неуклюжим в обществе учеников Бенвенуто
Челлини или изящных мальчиков в золоте и бархате, расти
равших краски в мастерской Рафаэля Санцио. Но в флегма
тических живописцах, никуда не выезжавших из Гааги, Ам
стердама или Лейдена, жила энергия северных художников,
светилось понимание жизни и природы, даже в неуловимейших
их таинствах. Они стали работать так, как работают северные
люди — с честностью, гениальным упорством и бессознатель
9
2073
129
ной верой в свое призвание. Они не ходили далеко за сюжетами:
все предметы под божьим солнцем казались им хороши, ибо
для здорового человека все здорово, и для поэта истинного
поэзия разлита во всем мире. Странны показались бы их
труды современному итальянцу или французу-художнику, ес
ли б он смотрел на них, не имея в виду общей связи во всей
школе, а только поражаясь новостью направления и поверх
ностною прозаичностью замысла! Для чего такой-то мастер
пишет старую женщину с кошкой, имея возможность напи
сать красавицу с розаном? Из-за каких соображений этот
пейзажист так любит мельницы у болотистой речки? Какое
нам дело до этих старых городских улиц и пьяных уродов,
пляшущих на площади! Разве нельзя было придумать чеголибо более изящного, драматического или, по крайней мере,
грациозного? А фламандцы все шли своим путем, не жертвуя
ни грациям, ни Аполлону, по временам доходя до смешного
в реализме, рисуя Адониса со своих толстых лакеев, не жалея
красок на изображение баранов и свиней, убитой дичи и мор
щинистых кухарок за пучком луку! Какая-то мысль сидела
в этих упрямых толстяках-артистах; нельзя же было пред
положить, что они преднамеренно отворачивали очи от
идеала, не знали о существовании стройных нимф, скал
и каскадов, бессмертных мадонн, повергающих зрителя
в благоговение, Тициановых красавиц, списанных с арис
тократок старой Италии! Фламандцы все знали, все по
нимали и все-таки имели силу остаться
фламандца
ми.
«Я здесь родился, я здесь и пиш у!»— сказал один из них,
всю жизнь просидевший в одном и том же городе, в одном
и том же доме, в одной и той же комнате! Конечно, он был
не безусловно прав, конечно, всякий артист, имеющий ноги,
обязан видеть кое-что и кроме своего муравейника; но разве вы
не хотите допустить того, что клочок земли, вами ветрено
принятый за муравейник, может быть целым миром для су
щества более талантливого и внимательного, чем вы сами?
Есть своя громадная сила в практичности направления, в стрем
лении действовать вокруг себя, в здравом понимании природы
и людей, вас окружающих. Будьте разумны, учитесь и снисхо
дительнее говорите о самом муравейнике, мимо которого вы
проходите, даже не удостоив его взглядом. После вас может
прийти к муравейнику человек, более сильный, чем вы, че
ловек, знающий естественные науки, изучивший нравы насеко
мых. С своей трубой или микроскопом он просидит часы над
муравейником и не заметит этих часов, и в его мыслях ма
ленький муравей будет, быть может, гораздо занимательнее
боа-констриктора, умеющего только наесться и заснуть на
солнце до окончания пищеварения.
Вернемся же в последний раз к фламандцам-художникам
и посмотрим глазом нам современного человека на все ими
сделанное. Во-первых, они прославились прочною славой —
обстоятельство весьма важное, ибо слава то же, что солнце: она
не дает нам самого предмета, но, озаряя его своим ярким
светом, помогает нам различать его во всей подробности.
Каждый артист должен быть славолюбив, так как его соб
ственная слава есть прямая выгода всей его родины. Завоевав
себе почетное место в области искусства, фламандские худож
ники сделали для своей родной стороны то, чего не сделали бы
ни торговля, ни законодательство, ни политика края. Через
их упорный и честный труд, ровная, болотистая, туманная
Голландия, Голландия старого времени известна нам всем
лучше, нежели та улица, в которой мы провели свое дет
ство. Вся поэзия края, с его морем и плотинами, его тучными
лугами, каналами и мельницами, его древними городами
и селениями, в которых живет полное довольство жизнью,—
вся его поэзия раскрыта перед нами, разъяснена нам до тон
кости. Зная фламандскую школу живописи, мы знаем целую
историческую эпоху народа, так много сделавшего для циви
лизации,— народа самостоятельного и странного, счастливого
и практического. Мы сами будто жили за два века назад,
в городах, пересеченных каналами, в величавых древних
зданиях массивной архитектуры, близ ратуш и соборов, ожив
ленных пристаней и загородных домиков с подстриженными
садами, собраниями тюльпанов и раскрашенными статуями.
Мы принимали участие в общественной жизни фламандца
старых времен, присутствовали в собраниях синдиков, обле
ченных в черные мантии, встречали победоносные эскадры
под родным флагом, сидя на белой вувермановской лошади,
отражали нападение французской конницы, приветствовали
железного штатгальтера Вильгельма и поздравляли его
с счастливым окончанием тяжкой кампании. Мы охотились
за оленем с толпою знатных особ, удостоивали нашим посе
щением народные пиршества, смеялись от души, глядя, как
хозяйка таверны выгоняет метлой напившегося буяна и как
толстые ребятишки составляют свой собственный хоровод,
неподалеку от места общей пляски. Мы бывали в богатых
и бедных домах, входили всюду, начиная от уборной красавицы
до кухни в гостинице, до приютов еще более прозаических.
Мы слушали орган в церквах, мы сами играли и пели в старых,
сердцу милых комнатах, украшенных древним фарфором, шка
пами из черного дуба и серебряными люстрами, немного
1Я1
похожими на больших морских пауков с крючковатыми нога
ми. Как знакомы нам эти белокурые женщины в платьях из
серебристой материи, юноши с полными лицами, в кафтанах
яркого цвета, медики в темных мантиях и кружевных фрезках,
и старухи ключницы, и пузатые алебардисты, и дети в претолстых сапогах, и дорожные люди верхом, в испанских
сомбреро, и веселые старики с красными носами, и точильщики
и пехотинцы, и цирульники, и конюхи, и самые лошади,
и самые бараны, и самые собаки старой Голландии! Кто же
доставил нам все это знакомство, кто переносил нас, будто
на волшебном ковре, за столько лет назад, в невиданную нами
сторону? Кто уловил и обессмертил быт старой Голландии,
сделал его как бы нашим родным, с любовью пережитым
бытом? Небольшое собрание людей, с утра до ночи сидевших
за полотном, кучка людей с образованием весьма одно
сторонним, но людей, одаренных энергиею и хорошо пони
мавших свое призвание! Что осталось от Рюйтера, прицепив
шего метлу к мачте своего победоносного корабля? Кто помнит
имена полководцев, встречавших лучшие полки короля Лю
довика XIV, храбрых и достойных воинов, положивших свою
жизнь за независимость Голландии? Кого интересует история
лейденских врачей и лейденских философов? Что осталось
от первых банкиров и первых торговых домов Амстердама?
Вся эта слава, весь этот труд, все это геройство, все эти
богатства — где они теперь и кто о них заботится? И, несмотря
на то, поэзия Голландии живет в сердцах наших. Ван-дер-Нээр
пишет мельницу и канал при свете луны — вот вам поэзия
фламандской природы. Теньер изображает сельскую попойку,
Жерард-Дов вводит вас во внутренность богатого городского
дома,— и вот вам люди, вот вам весь быт их родины! Дивная
сила искусства чистого, невыразимое волшебство, совершенное
людьми, для него призванными, у г а д ч и к а м и п о э з и и !
После всего нами сказанного мы надеемся, что мысль наша
о некоторой тождественности в направлении г. Гончарова,
русского писателя, с направлением великих художников фла
мандской школы будет хотя сколько-нибудь понятна нашим
читателям. Просим их не взыскивать с нас за слишком лестную
сторону сравнения: мы никогда не считали себя критикамиподлипалами и захваливать современных писателей никогда
не умели. Мы глубоко ценим дарование автора «Обыкновенной
истории», вполне уверены, что как его труды, так и труды
однородных с ним талантов должны вести к завидному ре
зультату, то есть к разъяснению поэзии в нашей обыденной,
настоящей, простой русской жизни, но тем не менее мы еще
не ставим нашего талантливого товарища на одну доску
132
с Миерисом, ван-дер-Нээром и Жерард-Довом. Деятельность
г. Гончарова недавно началась, он еще входит в те года
жизни человеческой, когда творческие силы проявляются во
всей своей красе и когда писатель вполне сознает свое направ
ление. Г. Гончаров, как мы уже заметили, не пробивал новых
путей в искусстве: все наши замечательные поэты, в особен
ности Гоголь и Пушкин, подготовляли его развитие и по
временам даже мешали его самостоятельности. Ранее Гончаро
ва и в одно время с ним появлялись писатели, вперявшие
проницательный взор в тайники вседневной поэзии, мирив
шиеся с действительностью, вносившие луч поэзии в те уголки
нашего быта, где все казалось до них темным и непривлека
тельным; но эти соображения не уменьшают ни заслуг, ни
самостоятельности нашего автора. Он любит своих учителей
и предшественников, даже иногда робеет перед их авторите
тами, но в глубине души всегда остается самим собою. При
своей уклончивости он умеет быть упорным, под личиной
уступчивости скрывая энергию, не продавая своего собствен
ного миросозерцания ни за какие похвалы, ни за какие ум
ствования. Крепче всех современных деятелей держится он
за действительность, прошедшую сквозь призму его собствен
ного разума, расцвеченную всеми цветами его собственной,
душе практического поэта принадлежащей фантазии. По мере
своих трудов и успехов г. Гончаров сделается еще самостоятель
нее и еще независимее от теорий, несовместных с его взглядом
на свое дело. В наше время, когда еще отрицательная критика
имеет силу в литературе, писатель, написавший «Сон Обло
мова», будто совестится признаться перед ценителями, что
безмятежные картины нашей русской жизни влекут его к себе
с непреодолимою силою. Но пройдет еще немного времени,
и г. Гончаров, сознав всю свою силу, забудет и о старой
критике, и о духе отрицания, и о художественных парадоксах.
Нашему поэту необходимо поближе ознакомиться с собствен
ным направлением, признать законность своей артистической
самостоятельности и затем сделаться истинным художником —
фламандцем, с полной верой в свое призвание. Всякое укло
нение от мирных отношений к окружающей его действитель
ности, всякая уступка моде или прихотям отрицательной
критики, всякое колебание в виду не вполне сознанной цели
только могут повредить будущности г. Гончарова, как писателя.
Он должен помнить, что по отношению своему к действи
тельности он опередил едва ли не всех своих товарищей. Его
направление нам любезно и понятно, оттого и наши надежды
на г. Гончарова весьма велики. Пусть же он смело рисует
нам картины, милые его сердцу, пусть он без всякой задней
мысли, радостно погружается в затишье столичной и провин
циальной прозы, пусть он истолковывает нам поэзию кро
шечных городков, ровных полей и сонных вод нашего родного
края. Великие фламандцы имели перед собой природу не
богаче нашей русской природы, быт, их вдохновлявший,
нисколько не пестрее нашего обыденного тихого быта.
Мы еще недавно выяснили перед самими собою значение
и направление таланта, подарившего нам «Сон Обломова»
и «Обыкновенную историю», а потому, быть может, наша
оценка имеет в себе кое-что парадоксальное. Но во всяком
случае она искренна и сверх того выработалась мало-помалу,
медленно и, по возможности, осмотрительно. В то время еще,
когда г. Гончаров оставлял Петербург для плавания с нашей
эскадрой к берегам Японии, мы от души жалели о том, что
целый мир новых занятий и новых впечатлений, став между
автором и средой, так близкой к его дарованиям, до некоторой
степени отобьет его от той дороги, которая расстилалась перед
ним, как романистом и повествователем. Мы не сомневались
в том, что путевые его заметки будут увлекательны и от
лично изложены, что много других выгод принесут автору
«Обыкновеннойистории» его долгое путешествие, вид чуждых
стран, созерцание чудес великолепной природы. Но со всем
тем общий результат поездки нас будто устрашал, и в памяти
нашей невольно возникали статьи о живописце сэре Давиде
Вильки34, потерявшем несколько лет жизни и бросившем свой
обычный, прославивший его род для отдаленных поездок
с целию изучения исторической живописи. То, что случилось
с сэром Давидом, великобританским фламандцем, творцом
картин «День арендной платы» и «Обрезанного пальца», весьма
могло произойти с г. Гончаровым. Лихорадка туриста могла
напасть на нашего писателя, воспламенить его кровь, увлечь
его ко всему яркому и поразительному, разрознить его с тихим
колоритом тихого русского быта, охладить его к северной
природе, навсегда перервать цепь микроскопических наблюде
ний, так важную для его таланта. От микроскопа к теле
скопу переход бывает опасен: глядя на луну и звезды, легко
можно забыть о том мире, который живет и копошится под
ногами нашими. Бесспорно, в ученические годы литератора
необходимо хорошее путешествие по свету; но г. Гончарова
невзирая на его малую производительность, никто не спо
собен был считать учеником или литератором начинающим.
Вследствие всех вышеизложенных соображений мы с тревож
ным чувством ждали первых путевых заметок нашего автора
и, когда они появились в печати, перечли их с большим
волнением, пытаясь распознать фазу, как отразились на г. Гон
134
чарове года новых впечатлений, так сильно действующих на
направление каждого дарования, даже крайне самостоятельно
го и вполне окрепшего.
К крайнему удовольствию нашему с первых страниц труда
мы успели выяснить себе много утешительных заключений.
Во-первых, как уже было сказано нами, автор путевых рас
сказов, напечатанных в «Морском сборнике» и «Отечественных
записках», явился нам путешественником, весьма мало похо
жим на путешественника. Прежний Гончаров, петербургский
романист, историограф молодого Адуева и живописец мирной
Обломовки, остался прежним Гончаровым и на острове Мадере,
и на Ликейских островах, и в Нагасаки, и в Шанхае, и в гости
ной японского полномочного, и на палубе русского военного
корабля. Пламень беспокойной деятельности не привился к не
му, так же как не привились к нему жажда новизны, эффект
ность манеры — эти две вечные особенности каждого турис
та по призванию. Делая свое дело, путешествуя с пользою,
рассказывая все виденное самым живым образом, наш автор
не получил никакого стремления быть раджей Бруком или
Корнваллис Гаррисом. Он осмотрел десять новых мест и тысячи
нового народа с участием умного критика, прослушавшего
отличную оперу, насладившегося чувствами Артура и Джизельды, пожалуй даже пролившего слезу в патетических момен
тах поэмы, но тем не менее поспешившего с наступлением
позднего часа надеть шубу, уйти домой и сесть за обычные
свои занятия. Если бы потребовалось заменить только что при
веденное сравнение другим сравнением, то мы могли бы ска
зать, что г. Гончаров посреди Японской империи и под тропика
ми совершенно походил на женатого человека, отчасти из
любопытства, отчасти по делу явившегося на блестящий бал,
где молодежь кружится и наслаждается, ищет себе невест
и утомляет себя напряженною деятельностию. Женатый гость
доволен и счастлив, что не мешает ему мечтать о своем
доме, о своем тихом уголке и о часе отдохновения. Ему нечего
хлопотать и искать молодых собеседниц, у него есть своя
жена, своя преданная подруга, своя Эгерия35, своя Муза. Муза
г. Гончарова, родившаяся на русской земле, сжившаяся с тихой
русской жизнью, не покидала его в путешествии, и он не только
не тяготился ее присутствием, но с наслаждением сознавал ее
присутствие. На многих отлично развитых ценителей эта вер
ность г. Гончарова своему старому призванию даже действо
вала не совсем приятно: им постоянно грезился, между бана
нами и камелиями, ананасами и виноградниками охлажденный
петербургский житель с немного нахмуренным лицом и веч
ными воспоминаниями о далеком севере. Подумав немного,
135
они примирились с тем, что их затронуло как будто неприятно.
И нельзя было не примириться. Не из охлаждения, не из
узкости взгляда Гончаров оставался петербургским человеком
посреди чудес роскошной природы, под звездами огромной
величины, под сапфирным небом: он был верен своему воз
зрению, своему краю, поэзии своего сердца, смыслу своего
таланта. Под охлаждением скрыта любовь, и в том, что на
поверхностный взгляд казалось вялостью, крылась энергия,—
та энергия, за которую мы так любим художников-фламандцев.
Рассудив обо всем этом, мы без труда уверились, что
в путешественнике нашем сохранился во всей целости прежний
романист Гончаров, прежний живописец вседневной русской
жизни. Действительность впечатлений не развлекла дарови
того писателя, напор новых предметов и мыслей не отбил
его от того мира, в котором Гончарову было суждено родиться
и действовать. Посреди новых сцен и новой природы не ослабели
его старые воспоминания; напротив того, поэзия тихого, от
даленного севера сделалась для Гончарова как бы еще понятнее,
еще привлекательнее. Без всякой заранее заданной мысли, по
одному складу своего ума и своих привычек, он создал вокруг
себя маленький обломовский мирок, совершенно русский, весь
ма милый, привлекательный и временами очень забавный.
Наблюдательность путешественника, устремленная с лю
бовью ко всему тихому, спокойному, нашла себе обильную
пищу в самой прозе путешествия, в медленных периодах
плавания, в штиле и однообразной стоянке, в долгих беседах
за столом кают-компаний, в нравах добрых матросов, в домаш
нем быту военного корабля и его населения. Едва рассеялось
в г. Гончарове первое смятение, неразлучное с радикальными
переменами образа жизни, он поспешил взглянуть вокруг
себя прежним проницательным взглядом, разглядеть все
достойное наблюдения на корабле, обзавестись ничему не
удивляющимся денщиком Фадеевым, хладнокровно сообщав
шим, что «какие-то голые люди приехали и подали на палке
бумагу», и очень полюбить серого Ваську, отличного и доброго
кота, весьма не любящего пушечных выстрелов. Таким обра
зом, бессознательно повинуясь влечению собственной своей
натуры, автор книги, теперь находящейся перед нами, сразу
завоевал себе сочувствие читателя, дав ему полнейшую воз
можность вообразить самого себя на месте путешествующего
романиста. Фадеев, кот Васька и другие подобные им персонажи
с первого раза убедили нас, что мы имеем дело не с Герштеккером и Ферри, людьми без родины и привычек, а с нашим
родным братом по жизни и отечеству, с тем самым худож
ником, который умел написать великолепнейшие страницы
о том, как вся Обломовка спит после обеда и как мухи,
утопающие в кружке квасу, начинают сильно шевелиться,
когда их отодвинут к краю этой кружки. Первый шаг сближе
ния между автором и его публикой был произведен блиста
тельно. Лица, желающие одного развлечения в легком чтении,
удовлетворились превосходным рассказом и увлекательностью
заметок, между тем как читатели более взыскательные, ценя
щие в г. Гончарове поэта, поистине обильного надеждами,
с удовольствием удостоверились в целостном единстве его
направления. Ценители же, склонные заглядывать в будущее,
критики-фантазеры и угадчики могли сказать друг другу с пол
ною достоверностью, что любимый их писатель, не доволь
ствуясь одними рассказами путевыми, по всей вероятности,
посвящал многие часы тропических вечеров обработке како
го-нибудь нового произведения в его старом, так хорошо нам
известном вкусе.
В нашем журнале было уже говорено о содержании и до
стоинствах книги, нами теперь разбираемой36; занимательности
рассказа и совершенствам слога уже была отдана надлежащая
похвала в «Современнике»,— похвала, подкрепленная выпис
ками нескольких лучших страниц произведения. Потому-то
мы не намерены повторять подробного разбора статей «Русские
в Японии», и если будем приводить из нее выписки, то будем
приводить их не как образчик лучших частей рассказа, но
как подтверждение прежних наших выводов о г. Гончарове,
как туристе. Впрочем, оно едва ли не одно и то же. Такова
сила п р и з в а н и я в таланте, так велико очарование строк, в кото
рых автор і евольно высказывает нам задушевные стремления
своей фантазии. Нет сомнения в том, что, например, Рюиздаль37 (мы опять продолжаем старое наше сближение) был
способен мастерски написать море в Кастельмаре, или внут
ренность померанцевой рощи около Сорренто, или даже
девственный лес Южной Америки, но проявить одному ему
принадлежащий рюиздалевский элемент мог он, только изо
бражая свои родные пейзажи. Так точно и элемент, состав
ляющий отличительную прелесть первых произведений Гон
чарова, является в его новой книге только на тех страницах,
где идут русские картины и русские воспоминания. Причина
тому очень ясна, и все обстоятельство только служит честью
для авторского таланта. В Японии он гость и зритель, в Петер
бурге и Обломовке он член одной семьи, истолкователь поэзии.
Можно только жалеть о даровитом человеке, неспособном
иметь своего тайника вдохновений, быстро прилепляющемся
ко всякой новизне и на всю поэзию глядящего глазом космо-
полита. В этом отношении г. Гончаров не грешит нисколько,
а мы готовы отдать двадцать лучших его страниц (даже,
например, изображение торжественного свидания с нагасак
ским губернатором) за одну страницу в таком роде.
«Ужасно поет на дворе, ветер стал свежеть, убрали брам
сели, а вскоре взяли еще риф у марселей. Как улыбаются
мне теперь картины сухопутного путешествия, если б вы
знали, особенно по России! Едешь не торопясь, без сроку, по
своей надобности, с хорошими спутниками. Качки нет, хотя
и тряско, но то не беда. Колокольчик заглушает ветер. В хо
лодную ночь спрячешься в экипаж, утонешь в перины, за
кроешься одеялом и знать ничего не хочешь. Утром поздно
уже, переспав два раза срок, путешественник вдруг освобож
дает с трудом свою голову из-под спуда подушек, вскакивает
с прической а l’imbécile и дико озирается по сторонам, думая:
«Что это за деревья, откуда они взялись и зачем он сам
тут?» Очнувшись, шарит около себя, ища картуза, и видит,
что в него, вместо головы, угодила нога, или ощупывает его
под собой, а иногда и вовсе не находит. Потом пойдут вопросы,
далеко ли отъехали, скоро ли приедут на станцию, как назы
вается вон та деревня, что в овраге. Потом станция, чай, легкая
утренняя дрожь, теньеровские картины, там опять живая и раз
нообразная декорация лесов, пашен, дальних сел и деревень,
пекущее солнце, оводы, недолгий жар и снова станция, обед,
приветливые лица да двугривенные, после сон, наконец зна
комый шлагбаум, знакомая улица, знакомый дом, а там она,
или он, или оно... Ах, где вы милые, знакомые явления! А здесь
что такое? Одной рукой пишу, другой держусь за переборку,
бюро лезет на меня, я лезу на стену. До свидания».
Кто прочтет подобную страничку и не поймет всей заклю
чающейся в ней поэзии, тому дозволяется глядеть на г. Гонча
рова не более, как на приятного рассказчика. Будем же про
должать нашу задачу и отыскивать нашу тихую Россию в рас
сказе романиста, отделенного от родины несметным числом
миль и несколькими морями. Вот еще выписка: дело происхо
дит на крошечной купеческой шхуне, шкипер которой вызвался
подвезти нескольких русских офицеров, и нашего автора
с ними, к берегам Шанхая.
«Мы в каюте сидели чуть не на коленях друг у друга, а всего
шесть человек, четверо остались наверху. К завтраку придут
и они. Куда денешься? Только стали звать матроса вынуть
наши запасы, как и остальные стали сходиться. Вон показались
из люка чьи-то ноги, долго опускались, наконец появилось
и все прочее, после всего лицо. Потом другие ноги и так
далее. Я сначала, как заглянул с палубы в люк, не мог
138
постигнуть, как сходят в каюту: в трапе недоставало двух
верхних ступеней и потому надо было прежде сесть на порог
или карлинсы и спускать ноги вниз, ощупью отыскивая сту
пеньку, потом, держась за веревку, рискнуть прыгнуть так, чтоб
попасть ногой прямо на третью ступеньку. Выходить надо
было на руках, это значит выскакивать — т. е. упереться
локтями о края люка, прыгнуть и стать сначала коленями
на окраину, а потом уже на ноги. Вообще сходить в каюту
надо было с риском. Однако ж к завтраку и к ужину все
рискнули сойти. От обеда воздержались: его не было. Кому
не случалось обедать на траве за городом или в дороге? Пом
ните, как из кулечков, корзин и коробок вынимались ножи,
вилки, хлеб, жареные индейки, пироги? Картина известная: от
торта пахнет жареной телятиной, от чаю сыром, сахар соленый,
все это и у нас было, не исключая и толстой синей бумаги,
в которую завертывают пироги и жаркое. Мне даже показа
лось, что тут подали те же три стакана и две рюмки, которые
я будто уж видал где-то в подобных случаях. Вилка тоже,
с переломленным средним зубцом, подозрительна. Она махнула
сюда откуда-нибудь из-под Москвы или из Нижнего. Вон
соль в бумажке: есть у нас ветчина, да горчицу забыли. Вообще
тут, кажется, отрешаются от всяких правил, наблюдаемых
в другое время. Один торопится доесть утиное крылышко,
чтобы поспеть взять пирога, который исчезает с невероятною
быстротою, а другой, перебирая вилкой остальные куски, роп
щет, что любимые его крылышки улетели. Кто начинает только
завтракать, кто пьет чай, а этот, ожидая, когда ему удастся, за
толпой, подойти к столу и взять чего-нибудь посущественнее,
сосет пока попавшийся ему под руку апельсин, а кто-нибудь
обогнал всех и эгоистически курит сигару. Две собаки, при
влеченные запахом жаркого, смотрят сверху в люк и жадно
вырывают из рук поданную кость. Ничего, все было бы сносно,
если б не отравляющий запах китайского масла. Мне просто
дурно,— я ушел наверх. Один только О. А. Г. не участвовал
в завтраке, который, по простоте своей, был достоин троян
ской эпохи. Он занят другим: томится морской болезнью. Он
лежит наверху, закутавшись в шинель, и чуть пошевелится,
собаки, не видавшие никогда шинели, с яростью лают. Мы,
эгоисты, хохочем».
Если бы мы не стеснялись пределами статьи нашей, нам
нетрудно было бы выписать здесь еще несколько мест в таком же
роде. Но того еще мало: беспрерывно, в продолжение заметок,
нами разбираемых, мы находим строки, фразы, описания,
слова, в которых, подобно искрам цветных огней или ярким
цветам роскошной степи, вспыхивают искры чисто русской
поэзии. Всюду, между описаниями странных нравов ц чужой
природы, японцев в юбках, американцев, китайцев, и малай
цев,— всюду пробиваются городские и деревенские картины за
ветного русского быта, всюду сказывается в писателе глубокое
понимание и способность к поэтическому воссоздаванию этого
быта. Переплетаясь с заметками о плавании, с пешеходными
странствованиями по улицам полудиких городов, сказанные
искры русской поэзии живят и красят всю книгу, делают ее
вдвойне любезною для сердца русского читателя. В одном
месте г. Гончаров, по поводу шхуны, ставшей на мель, срав
нивает положение плавателей с положением человека, у кото
рого экипаж сломался посреди грязи. Карета передками упи
рается в грязь, извозчики равнодушно глядят на колесо, мимо
несчастного героя скачут и мелькают другие господа, в целых
экипажах. Иной смотрит с любопытством, большая часть
очень равнодушно, а все обгоняют. Не японская жизнь и не вид
китайских берегов навеяли автору эту живую картину, от ко
торой веет нашим вседневным бытом.
На другой странице дело идет о последних днях северного
лета, о холодном, свежем вечере, о безлиственных аллеях,
о желтых, засохших листьях, шелестящих под ногами пеше
ходов. Опять наши сцены, опять наша северная жизнь! Север
ная природа для г. Гончарова то же, что женщина, не поражаю
щая зрителя ни красотой, ни величавостью своей наружности,
но в которой стоит только раз угадать всю ее тихую женскую
прелесть, чтоб к ней привязаться навеки. И наш автор навеки
привязан к природе своего родного края и не забыл о ней
под тропиками и воссоздает ее родную прелесть, под вечно
голубым, но чуждым небом, под лучами звезд, в несколько
раз огромнейших на вид, нежели наши меланхолические,
северные звездочки.
Тут следует нам окончить отчет наш о книге «Русские
в Японии». Она совершенно достойна своего названия. В Япо
нии был чисто русский поэт, пребывание свое в этой стране
описал он для русских людей, и книга его будет прочитана
каждым русским человеком. Мать может смело дать ее в руки
своей дочери, гувернер ученику, и отрок, и юноша, и старик
равно найдут в ней все, что дает успех каждому полезному
произведению, то есть живой язык, интересные факты и карти
ны природы, изображенные рукой опытного мастера. Книжка
г. Гончарова составляет замечательное явление в нашей новой
словесности, как по достоинствам, в ней заключающимся, так
и по тем выводам, относительно авторского направления, к ко
торым она нас приводит. Г. Гончаров может издать двадцать
подобных книг — все они будут приняты с радостью, и по
.U0
прочтении каждой из них критика будет повторять одни и те же
слова, изъявления одних и тех же надежд. Дело в том, что для
нашего писателя все путевые заметки, сколько бы их у него ни
было заготовлено, есть не что другое, как эпизод, отдых от
прежней деятельности, проба пера перед настоящей работою.
Автор «Обыкновенной истории» может совершить хоть еще три
плавания вокруг света, а мы все будем его спрашивать, скоро
ли он подарит нам новое произведение вроде «Сна Обломова»?
Мы теперь знаем, чего ждать от г. Гончарова, и, сверх того,
уверены в том, что он сам сознает свое призвание. Как ни
прекрасны, как ни умны, как ни полезны интермедии, вроде
книги «Русские в Японии», за ними должна идти главная
пьеса, и мы ее дождемся. Наш романист может скромничать
и трудиться с его обычной скрытностью: он не обманет своего
читателя, и сами путевые заметки делают подобный обман не
возможностью. После страниц, недавно нами выписанных, мы
все имеем право повторять следующее: г. Гончаров есть живо
писец современной жизни, романист-поэт по преимуществу. Те
силы, которых он еще не сознавал в себе, те стремления, которых
он еще не признавал за собой до своих путешествий, ныне им
сознаны и признаны. Он понимает свое значение и не отдаст
деятельности романиста за славу первоклассного европейского
туриста. Под чужим небом он еще более выучился ценить
русскую природу, посреди новых впечатлений он мечтал о поэ
зии нашего вседневного быта, между людьми отдаленных
племен мечтал он о русском человеке, рисовал воображением
образы русского человека. В его походной мастерской, без
сомнения, был набросан не один эскиз, может быть, было
создано не одно произведение вроде «Обыкновенной истории».
Будем же нетерпеливо выжидать времени, когда воспоминания
о разнообразных приключениях за морем, мирно улегшись
в фантазии г. Гончарова, дадут место произведениям его преж
ней фантазии и прежнего творчества. Времени этого ждать
недолго: еще не было примера, чтоб писатели с фламандским
элементом в призвании когда-либо останавливались на полови
не дороги.
СТИХОТВОРЕНИЯ А. А. ФЕТА.
Спб., 1856
Мы предоставляем себе право в скором времени поговорить
с читателем во всей подробности о замечательном поэтическом
даровании г. Фета, взявши предметом статьи нашей все до
этой поры известные публике его произведения. При появлении
ныне вышедшего собрания лучших стихотворений этого поэта
мы не можем, однако же, не высказать нескольких замечаний,
не передать нескольких мыслей, хотя бы в виде введения
к будущему труду нашему. Такие книги не часто выходят
из типографий, такие поэты не всякий год даются той или дру
гой словесности, хотя бы из числа самых богатых в Европе.
Голос добросовестной критики обязан встречать подобные
явления как можно своевременнее. Потому и мы поднимаем
наш негромкий голос, выговаривая себе право снова и снова
возвращаться к писателю, который так для нас дорог,— к поэту,
доставившему нам надолго столько истинно сладких мгнове
ний.
Признаемся с полной откровенностью — судьба книжки,
ныне лежащей перед нами, интересует нас до крайности. Имя
Фета давно знакомо всем людям с изящным вкусом, всем
дилетантам по части чистого искусства, всем читателям, спо
собным понимать живую поэзию, свободно выливающуюся из
души симпатического смертного; но все-таки нам кажется, что
большинство нашей публики еще не высказалось относительно
поэта нашего. В Англии, в Германии, у нас во время Пушкина
книжка, о которой говорим мы, выдержала бы несколько
изданий в самое короткое время, так она пленительна и ори
гинальна, так богата она сокровищами самой ясной, самой
благодатной поэзии. А в настоящее время — успех стихо
творений Фета есть еще для него дело загадочное. Нет сомнения
142
в том, что книжка разойдется быстро, что она доставит многим
людям много наслаждения, но такой результат, лестный для
многих даровитых стихотворцев, не покажется нам результа
том вполне удовлетворительным. Книжку Фета мы хотели бы
видеть расхватанною в несколько дней, изданною вновь и вновь
в разных форматах, мы хотели бы встречать ее на всех столах
и во всех библиотеках, нам желательно, чтоб ей нашлось
место в порт-саке дорожного человека, и в кармане молодой
девушки, и на дачном балконе, и в классном пюпитре студента,
и в портфеле занятого чиновника. Поэт, способный сказать
всякому читателю столько нового, светлого и отрадного, имеет
законное право на полное сочувствие со стороны каждого
читателя. Для чего преклоняться перед иноземным, если у нас
есть свое, может быть, получше иноземного. Если цветистый
и напряженный англичанин Альфред Теннисон1 выдержал
десять изданий, то почему же А. А. Фету (принимая в сообра
жение меньшее число читающего класса в России) не иметь
десяти изданий. Мы сейчас собирались принять в соображение
меньшее число читающей русской публики, сравнительно с ан
глийской, мы его и приняли. Если масса покупателей англичан
значительно обширнее массы покупателей русских — зато, по
нашему полному убеждению, светлое дарование Фета далеко
оставляет за собой вычурное дарование Альфреда Теннисона.
Итак, мы боимся, что публика наша может не оценить
новой книжки стихотворений г. Фета по достоинству, но поспе
шим же прибавить к отзыву нашему одно оправдание для
русской публики. Не из неразвитости и не из холодности
наша публика может не оценить поэта, о котором здесь гово
рится,— эта самая публика и обожала талант Пушкина, раску
пала стихи Лермонтова и списывала своей рукой экземпляры
комедии Грибоедова. Но не забудем того, что читателей на
ших — вообще немного шатких и насмешливых — наша крити
ка и журналистика в течение долгих лет усиленно отвращали
от сочувствия к делу поэзии. В деле по преимуществу дели
катном, в воззрениях тонких по существу своему читатель был
запутываем, сталкиваем с прямого пути, развлекаем и за
блуждаем. С одной стороны, его заставляли преклоняться
перед поэтами, не имевшими никакого поэтического дара,
с другой стороны, его сушили неодидактическими теориями, по
свойству своему враждебными всякому проявлению искусства
чистого. Один журнал возглашал, что публика должна пре
клониться перед русским Гете, господином таким-то; другой
журнал, в то же самое время, опровергал все заслуги русского
Гете, именуя его русским Бавием2. Там публике говорили, что
в деле стихотворства нет средины между всем и ничем, гением
143
и бездарностью, возвышенной дидактикой и гаэрством; в дру
гом месте провозглашалась решительная бесполезность стихо
творений, даже хороших, даже весьма хороших. Критика
сороковых годов, прекрасная в главных своих представителях,
но сухомертвенная в подражаниях и вариациях, имела слабую
сторону в своем дидактическом направлении. Имея много
важного дела перед собою, она смотрела на поэзию с исклю
чительной точки зрения, и при всем своем достоинстве не
вступалась за нее перед публикой, не защищала ее от шутов
и пародистов. Поэтому начинающему и второстепенному не
было уголка на русском Пинде того времени. Печальная по
весть, при всей бездарности нувелиста, ценилась за мысль, в ней
скрытую, но никто не ценил второстепенного поэта за изящную
картину, за теплое чувство, за искру небесного света. Никто
не давал руки и совета робким певцам, наиболее нуждающимся
в помощи и советах. Оттого от суровой школы, обильной
дарованиями всякого рода, осталось нам самое малое число
поэтов истинных, да и те вполне развились, вполне окрепли
только после реакции, возбужденной в их пользу, после того
периода, когда наша критика наконец поняла всю нелепость
гонения на поэтов. Четыре человека вполне даровитые, говорим
мы, остались нам и теперь развиваются свободно, по вну
шениям музы, сопутствующей каждому. Мы говорим про
г. Некрасова — сильного человека, умевшего слить свою энер
гическую поэзию даже с неодидактикой старого времени, про
г. Майкова3, неутомимо трудящегося на пользу родной сло
весности, про г. Полонского4, столько лет хранившего свой
скромный светильник посреди холодности и невнимания
ценителей, и, наконец, про г. Фета, которого оригинальное
дарование, приближающееся к дару импровизаторов, или, еще
вернее, древних труверов, неспособно пострадать ни от какого
литературного направления.
Если поэты сильные и даровитые в былое время как будто
уклонялись от значения и звания поэтов, то как же должна
была публика смотреть на это значение и это звание. Оча
рование было разрушено; слово Парнас возбуждало одни смеш
ные мысли; в умах публики поэт представлялся существом
бесполезным, без толку болтающим — почти что помешанным.
Он обязан был петь превосходно или не петь вовсе; средних
терминов не допускалось. Говорят нам, что в игре на скрипке
не может быть посредственности, но мы имеем слабость ду
мать, что сам Паганини хотя один день в своей жизни, а играл
посредственно. Во всяком новом поющем голосе (а голоса
эти являлись реже с каждым годом) публика ждала паганиниевых совершенств, но совершенства сразу не сказыва-
лись, и публика переставала слушать, и голоса умолкали при
шиканьи остроумных рецензентов. А такие рецензенты явля
лись сотнями. Действительно, смеяться над поэзией весьма
легко и выгодно. Для дельного слова об ученой книге надо
знать науку, для разбора сносного романа или повести, не
совсем глупой, потребно иметь хоть какой-нибудь эстетический
взгляд, но для глумления над стихотворениями требуется
лишь бойкое перо и бессовестность перед слабым.
И тут-то стали появляться шутки, фельетонные разгла
гольствования и советы начинающему деятелю, и насмешки
над лупою, и дифирамбы о старом времени, когда за удачное
стихотвореньице давалась слава, и ребяческое заключение
о том, что теперь мы уже не те, о том, что мы серьезные
люди, о том, что в душе нашей возникают великие вопросы.
Насколько все это вредоносное влияние могло отразиться на
публике? Насколько теперешний наш читатель охлажден к де
лу поэзии?' Достаточно ли исправила дело новая реакция
против недавнего, ультрареального воззрения на стихотворцев
и их значение? Участь книги г. Фета будет ответом на вопросы
наши. Полагаемся на здравый вкус русской публики, на со
чувствие нынешних ценителей литературы и будем ждать
результата, не без значительного любопытства.
Вернемся теперь к самому поэту и постараемся по мере
сил наших высказать кое-что о значении его произведений. Вся
масса читателей после прочтения ныне изданных стихотворе
ний должна разделиться на три разряда. Первый разряд
читателей не ощутит никакого удовольствия при чтении и от
ложит книгу в сторону, но не осудит автора, ибо имя его
уже пользуется почетною известностью. Таких читателей мы
оставим в покое, не обвиняя их нимало: ежели я могу не
любить музыки, если мой сосед холоден к живописи, отчего
же приятель мой и моего соседа не имеет права быть холодным
к стихотворной поэзии. В подобных случаях лучше всего
быть откровенным и не скрывать своих вкусов: понимание
хороших стихов не есть еще необходимая принадлежность
всякого хорошего человека; наука поэзии есть наука своего
рода, к которой мое сердце может не лежать так же, как оно
не лежит, например, к химии и механике. Второй разряд,
состоящий из людей зорких, развитых и много испытавших, да
сверх того просветленных многосторонним литературным вос
питанием, отдаст г. Фету всю справедливость, полюбит его
вполне, если еще не успел давно к нему привязаться,— к этому
р а з р я д у , конечно, примкнут лучшие наши литературные деяте
ли и лица, сближенные с понятиями артистического круга.
Этому разряду незачем много говорить про Фета: он знает
10
2073
145
его более нас, любит его еще более, чем мы любим. Остается
третий разряд читателей, и разряд самый многочисленный
(численность его будет зависеть от успеха книжки ныне появив
шейся). К третьему разряду подойдут все те читатели, ко
торые, с наслаждением читая поэта нашего, не выяснят себе
его значения, не будут в силах охарактеризовать словом того
наслаждения, которое они вынесли после чтения. Не одни очень
молодые люди, не одни мечтательные девушки, не одни лица,
мало привыкшие к чтению, составят этот третий разряд —
в него войдут люди очень опытные и искушенные в деле
поэзии, и очень глубокомысленные, и очень осторожные. Сам
поэт нов и оригинален, муза его глубока и по временам
туманна. Над многими стихотворениями Фета надо будет
задумываться — тем эти стихотворения и прекрасны. Заметки
наши набрасываем мы для третьего разряда фетовых чита
телей и почитателей. Им постараемся мы в сжатом виде
разъяснить наш собственный взгляд на музу Фета, и, поучая
по возможности читателя, мы не прочь поучиться и сами.
Пусть теперь каждое из лиц, с наслаждением прочитавших
то или другое стихотворение из новой книжки г. Фета, по
старается выяснить себе смысл только что им испытанного
наслаждения. С помощью какой силы, с помощью какой осо
бенности наш поэт произвел свое дело, остановил внимание
читателя, заставил его сердце биться сильнее? Очевидно, не
обилием внешнего интереса, не драматизмом описанных со
бытий — таких достоинств от поэзии не требуется. Равным
образом у г. Фета не находим мы ни глубоких мировых
мыслей, ни остроумных афоризмов, ни сатирического на
правления, ни особенной страстности в изложении. Поэзия его
состоит из ряда картин природы, из антологических очерков,
из сжатого изображения немногих неуловимых очерков, из
сжатого изображения немногих неуловимых ощущений души
нашей. Стало быть, сердце читателя волнуется от верности
этих картин природе, от мастерского исполнения антологиче
ских очерков, от уменья поэта ловить неуловимое, давать
образ и название тому, что до него было не чем иным, как
смутным мимолетным ощущением души человеческой, ощуще
нием без образа и названия. Но знает ли человек о том, какую
великую роль в его жизни играют мимолетные духовные
ощущения, как сильно сплетаются они с его существованием,
как крепко помнятся они, как трепещет душа его при каждом
о них намеке. Сила Фета в том, что поэт наш, руководимый
своим вдохновением, умеет забираться в сокровеннейшие
тайники души человеческой. Область его не велика, но в ней
он полный властелин, неспособный бояться никакого совмест-
ничества. Вдохновение и вера в силу вдохновения, глубокое
понимание красот природы, сознание того, что проза жизни
кажется прозою лишь для очей непросветленных поэзиею,—
вот особенности г. Фета, обличающие в нем поэта несомнен
ного, чистого, неспособного к скептицизму или колебанию
в своем признании. Сверх того, у поэта нашего есть еще
два драгоценных качества — зоркость взгляда, разгадываю
щего поэзию в предметах самых обыкновенных, и неотступное
упорство в творчестве, не успокоивающееся до тех пор, пока
данный и подсмотренный поэтический момент не передан
с безграничной верностью. Любопытно следить за тем, как
иногда г. Фет относится к поэзии его поразившей, поэзии,
просящей воплощения, требующей слов и размера для ее
уловления. Он кидается на свой предмет, как орел на добычу,
и очень часто схватывает его с первого разу, схватывает
вполне, воссоздает его небольшим количеством слов, к которым
величайший поэтический гений не сумеет приладить одного
лишнего слова. Но иногда дело, по неуловимости предмета,
идет иначе. Поэт борется со своей темою, как с упорным
противником, пытается передать свои чувства музыкой стиха,
смешивает туман с светом и тенью и иногда остается по
бежденным, но чаще оканчивает свою задачу с беспримерным
успехом. Этим-то путем объясняем мы значение фетовой дея
тельности во всей ее совокупности, обилие прежних стихот
ворений, слабых по исполнению, еще большее количество
других вещей, в которых прелестная поэтическая искра чуть
брезжит посреди тумана и нестройного хаоса. Но в книжке,
которая теперь лежит перед читателем, нет произведений
слабых или недоделанных. Тут видим мы поэта нашего побе
дителем на всех пунктах. Здесь неуловимое является схва
ченным: поэзия воплощена в гармоническое слово, туманней
шие моменты нашей жизни разъяснены и отделены от тумана.
В книге своих стихотворений, ныне изданных, Фет является
тем, чем всегда должен быть поэт могущественного дарования,
то есть человеком зрячим по преимуществу, истолкователем
нашей житейской поэзии.
Взглянувши на все дело с выше показанной точки зрения,
мы без труда выясним себе все особенности фетовской поэзии
и — мало того — будем способны анализировать самое наслаж
дение, ею доставленное. Поэт уясняет нам мимолетные порывы
собственных сердец наших перед той или другой сценой при
роды, выговаривает то самое, что мы сами сказать бы хотели.
Он дает слово и голос восхитительным грезам давно забытого
детства нашего, он говорит своему читателю (если этот чита
тель не чужд поэзии): «Вот что душа твоя чувствовала в минуты
147
хандры, в сладкие летние ночи, в зимнюю вьюгу, вот отчего
именно билось твое сердце при приближении весны, вот какие
черты поражали тебя в степи вечером, Ъа снежной поляне,
залитой лунным сиянием. Я н е в ы д у м ы в а ю м о и х н а п е в о в , я и х
у г а д ы в а ю . Там, где я угадал, твой -глаз туманится слезой,
и сердце твое бьется сильнее, и поэтические ощущения нагоняют
на тебя сладостную дрожь, и весь ты начинаешь порываться
к прошлому». И надо признаться, для угадывания тончайших
отношений души человеческой к окружающему ее миру, для
подсматривания химической связи (просим прощения за мета
фору) между всем существом нашим и чудесами видимой
природы — мы не знаем поэта щедрее одаренного. Мировым,
европейским, народным поэтом Фет никогда не будет; как
двигатель и просветитель он не совершит пути, пройденного
великим Пушкиным. В нем не имеется драматизма и ширины
воззрения, его миросозерцание есть миросозерцание самого
простого смертного, его вдохновение не выдержит продолжи
тельного напряжения. Но сами эти условия, отдаляя г. Фета
от стези поэтов, подобных Пушкину, Шиллеру, Байрону, навеки
укрепляют за ним его собственную область, в которой, как мы
уже сказали выше, нет у него ни сверстников, ни соперников.
Перед лицом вечно спокойной антологической древности, наеди
не с прелестями природы, под влиянием немногосложных, но
нежных ощущений г. Фет — поэт самого высшего разбора. Под
стихотворением, которым начинается книжка ( О , д о л г о б у д у я ,
в м о л ч а н ь и н о ч и т а й н о й ) , имя Пушкина не возбудило бы
никакого удивления в читателе; мастерской, неслыханно пре
лестный антологический очерк «Диана» сделал бы честь перу
самого Гете в блистательнейший период для германского олим
пийца. В нашем отзыве нет и тени преувеличения, хоть не
одному читателю он может показаться преувеличенным. Вы
писываем оба стихотворения в знак того, что не боимся принять
на себя полную ответственность за свой отзыв.1
1
О, долго буду я, в молчаньи ночи тайной,
Коварный лепет твой, улыбку, взор случайной,
Перстам послушную волос густую прядь
Из мыслей изгонять и снова призывать;
Дыша порывисто, один, никем не зримый,
Досады и стыда румянами палимый,
Искать хотя одной загадочной черты
В словах, которые произносила ты;
Шептать и поправлять былые выраженья
Речей моих с тобой исполненных смущенья,
И в опьянении, наперекор уму,
Заветным именем будить ночную тьму.
148
2
Богини девственной округлые черты,
Во всем величии блестящей наготы,
Я видел меж дерев над ясными водами.
С продолговатыми, бесцветными очами,
Высоко поднялось открытое чело,
Его недвижностью вниманье облегло,—
И дев молению в тяжелых муках чрева
Внимала чуткая и каменная дева.
Но ветер на заре между листов проник,
Качнулся на воде богини ясный лик:
Я ждал — она пойдет с колчаном и стрелами,
Молочной белизной мелькая меж древами,
Взирать на сонный Рим, на вечный славы град,
На желтоводный Тибр, на группы колоннад,
На стогны длинные... Но мрамор недвижимый
Белел передо мной красой непостижимой.
В обоих стихотворениях каждое слово на своем месте,
каждая подробность дышит изяществом. Все силы, все средства
поэта направлены на один пункт и совокупностью своего
действия создают перед читателем картины беспримерно поэти
ческие. Тут нечего заметить, нечего поправить, нечего поже
лать даже — и содержание, и картинность, и жизнь, и музыка
стиха, и мастерская постепенность речи, и великолепные за
ключительные строки, все это само просится в память, все
это говорит нашему сердцу.
В двух вышеприведенных нами стихотворениях г. Фет
берет сцены и моменты, удобные для передачи. Труд его
может показаться легким в некотором смысле. Описать пре
рывистым, страстным стихом ощущения влюбленного юноши
посреди молчанья ночи тайной, ясными образами воссоздать
впечатление, производимое мраморною статуей Дианы у спя
щих вод, между зеленью, может поэт не очень тонкого разбора.
Сюжеты ясны и не избиты, их поэзия сама просится наружу.
Исследуем же манеру господина Фета над задачами более
трудными, над темами или прозаическими или приближающи
мися к общему месту.
Кто, например, из наших поэтов не описывал заката солнца
в тихий летний вечер, кто не вдохновлялся видом цветущей
степи и не пробовал воссоздавать ясными изображениями
ощущений, производимых подобными сценами природы на
нашу душу. Для того, чтоб по этой части сказать что-нибудь
особенное, надо быть художником по преимуществу. На рус
ском языке мы знаем бесконечное число стихотворений такого
рода, между ними несомненное первенство принадлежит отрыв
ку из «Онегина» с описанием Татьянина прихода вечером
к домику Евгения. Лермонтов в своем знаменитом стихотво149
рении «Как часто, пестрою толпою окружен» рисует нам
изображение не менее пленительное: старый барский сад в час
вечерней зари, просвечивающей сквозь листы темной аллеи,
в виду пруда, подернутого зеленой сетью трав, и разрушенной
теплицы. После подобных бессмертных картин трудно создать
что-либо к ним приближающееся. Но г. Фет, всегда чуждый
подражания, пробует перенести нас в степь вечером. И он
выполняет свою тему блистательным образом:
Клубятся тучи, млея в блеске алом,
Хотят в росе понежиться поля,
В последний раз, за третьим перевалом
Пропал ямщик, звеня и не пыля.
Нигде жилья не видно на просторе,
Вдали огня иль песни — и не ждешь!
Все степь да степь. Безбрежная, как море,
Волнуется и наливает рожь.
За облаком, до половины скрыта,
Луна светить еще не смеет днем,
Вот жук взлетел и прожужжал сердито.
Вот лунь проплыл, не шевеля крылом.
Покрылись нивы сетью золотистой;
Там перепел откликнулся вдали,
И слышу я — в изложине росистой
Вполголоса скрыпят коростели.
Уж сумраком пытливый взор обманут,
Среди тепла прохладой стало дуть.
Луна чиста. Вот с неба звезды глянут,
И как река засветит Млечный путь.
Перечитавши это стихотворение, ничего не теряющее возле
вещей Пушкина и Лермонтова, мы тотчас же увидим и оценим
отличительные признаки поэта нашего. Он весь живет момен
том, им схваченным, он как бы отрешается от своей личности
и воссоздает поразившую его картину, не выпуская из нее
малейшей подробности. Пушкин, как художник близкий к ге
ниальности, набрасывает свое создание небольшим числом
штрихов неподражаемо верных, а затем оставляет читателя
работать своим воображением. Лермонтов вносит свои личные
воспоминания, свою собственную поэтическую грусть в строки,
о которых мы говорили. Г. Фет, уступая обоим поэтам в ширине
кисти, в энергии замысла, восполняет неравенство через груп
пирование и отделку подробностей. Он схватывает все мелкие
черты, характеризующие вечер в степи, он упоминает о взле
тевшем жуке и о коростелях, скрипящих в росистой ложбине, он
прилаживает склад своего стиха к общему тону произведений
и результатом своего труда может гордиться по справедли
вости. Степь вечером залегает в душу читателя и остается
в ней навечно.
150
Несмотря на некоторую неправильность в языке, от которой
г. Фет едва ли когда-нибудь отделается, автор нами разбираемой
книжки в высокой степени обладает еще одной особенностью,
редкою в нынешних поэтах, а именно высокой музыкальностью
стиха. Немногие из ныне живущих служителей Аполлона до
такой степени разумеют значение музыки слов, немногие умеют
выбирать столь удачно размер для своих произведений. В этом
отношении наш поэт чуток и тонок. У него есть вещи, бьющие
в цель по одной своей музыке. Стихами г. Фета можно за
читываться до головокружения; в них есть нечтообаятельное,
звучащее, как струны, волнующее сердце, как изящная му
зыкальная симфония. Высчитывать стихотворения такого рода
было бы слишком долго, ибо мы не знаем стихотворений
г. Фета, составленных немузыкально. Для успокоения совести
укажем на вещь «Растут, растут причудливые тени», на «Люди
спят, пойдем в тенистый сад», на «Серенаду» ( Т и х о в е ч е р
д о г о р а е т ) , на романсы «Спи, еще с зарею» и «На заре ты ее
не буди», уже положенные на музыку, которая, при всех
своих достоинствах, едва ли стоит музыки слов, написанной
самим поэтом. Но не можем отказать себе в одном удоволь
ствии — перепечатать одно произведение, менее других заме
ченное ценителями, но, по нашему мнению, поражающее своей
музыкальностью, далеко уходящею за границы, до которых
когда-либо добиралась современная поэзия после Пушкина.
Ты спишь один, забыт на месте диком,
Старинный монастырь!
Твой свод упал; кругом летают с криком
Сова и нетопырь.
И стекол нет, и свищет вихорь ночи
Во впадину окна,
Да плющ растет, да устремляет очи
Полночная луна.
И кто-то там мелькает в свете лунном,
Блестит его убор —
И слышатся на помосте чугунном
Шаги и звуки шпор.
И грустную симфонию печали
Звучит во тьме орган...
То тихо все, как будто вечно спали
И стены и орган.
Зная это стихотворение наизусть, перечитывая его мно
жество раз, мы до сих пор не можем еще охладеть к эффекту, им
производимому. Это совершеннейшее музыкальное notturno5, не
только рисующее перед нашей фантазией величавую картину
развалин, озаренных луною, но еще сверх того уносящее нашу
душу в отдаленнейшие области, о которых трудно говорить
сухою прозою.
151
Теперь остается нам встретить г. Фета при самом сильном
развитии его творческих способностей. Мы должны проследить
за его действиями на уловление неуловимого. Много можно
и даже должно говорить об этой способности, много выписок
из книги, нами разбираемой, должны бы мы сделать по этому
случаю, но времени у нас будет еще довольно, и мы не прощаем
ся с г. Фетом надолго. Теперь же мы ограничимся только
небольшим указанием самых сильных заслуг нашего поэта.
Всякий, кто только жил, видел, чувствовал и подстерегал
неопределенные порывы своего сердца, обязан приветствовать
автора лежащей перед нами книги как поучителя и объяснителя. Каждому из нас, людей не совершенно очерствелых
душою, Фет имеет сообщить многое и многое. Ему открыта, ему
знакома область, по которой мы ходим с замирающим сердцем
и с полузакрытыми глазами, эта область — область поэтиче
ских ощущений души человеческой. Наши детские воспоми
нания, наши детские страхи, наши сладкие ощущения в час
занимающегося утра и в темную ночь, озаренную звездами,
наши светлые мысли посреди сельского затишья, наши вол
нения перед свиданием с первою возлюбленною, наши минуты
хандры и минуты порывистой веселости — все это олицетво
рено, высказано, слито с образами и музыкою стиха. Если кто
из нас, читая книгу стихотворений г. Фета, ничего не увидит
и ничего не припомнит — значит, ему никогда не надо читать
стихотворений. Ум отказывается верить, что наш поэт, на таком
малом количестве страниц в тоненькой книге с широкими
полями мог наговорить нам столько светлого, столько нового,
столько нетронутого, столько перечувствованного! Чего нет
в его книге, на какие стороны тихой русской поэзии не дает
она отголоска? Каких картин не набрасывает перед нами
автор, в произведениях коротких и сжатых, иногда немного
туманных, иногда кратких до странности! И цель его более
чем достигнута. Мы видим перед собою родные снеговые поля
ны, занесенную снегом ракиту возле ветхой калитки, из которой
выбегает гадающая девушка с вопросом: «Как тебя зовут?» —
мы присутствуем при народных гаданиях, мы следим за тем,
как снеговые поляны тают и разрушаются, как душистая весна
начинает веять крылом, мы слышим гром телеги по еще
замороженному пути, мы переплываем Днепр в половодье, мы
бродим у морского берега, за которым залив раскидывается
серебряною ризою. И кроме того, сколько еще картин, сколько
еще воспоминаний, сколько еще поэзии, в которой древняя
пластика идет следом за германской туманностью, чисто рус
ская картина сменяет страстный лепет, обращенный к Офелии!
Г. Фет чует поэзию жизни, как страстный охотник чует неве
домым чутьем то место, где ему следует охотиться. Никакая
трудность задачи, никакая тонкость ощущения не пугают поэта
нашего, его слово в некотором отношении выше обыкновен
ного поэтического слова — так метко и далеко оно бьет в свою
цель. Люди, хорошо знающие артиллерийское дело, расска
зывали нам не раз, что при пробе огромного количества самых
обыкновенных ружей, всегда выдается одно такое, которое
кидает пулю втрое и вчетверо дальше, чем другие стволы,
сделанные на одном и том же заводе, из одних и тех же
материалов,— подобные ружья тотчас же приобретаются охот
никами и ценятся страшно. На чем основано такое отличие
боя, такая фантастическая неправильность? Талант г. Фета
во многом напоминает нам оружие, о котором сейчас гово
рилось: оттого нашего поэта можно изучать, им можно
наслаждаться, но подражать ему нет никакой возможности.
Все, сейчас нами сказанное, должно быть подкреплено
примерами, и, конечно, за примерами остановки не будет. По
кажем же несколько раз, как силен г. Фет в борьбе с неулови
мым, а затем предоставим остальные исследования самому
читателю. Вот, например, стихотворение, о котором невозможно
не вспоминать в часы лихорадочной бессонницы, в глухую
беспокойную ночь, под влиянием смутных ночных грез, иногда
налетающих на человека. Содержание вещи сумрачно-неуло
вимо, как таинственный полумрак между рассветом и утрен
ней мглой, но после стихов, его характеризующих, оно кажется
и точным, и понятным, и сейчас только прочувствованным.
Полуночные образы реют,
Блещут искрами ярко впотьмах;
Но глаза различить не умеют —
Много ль их на тревожных крылах.
Полуночные образы стонут,
Как больной в утомительном сне,
И всплывают, и стонут, и тонут;
Но о чем это стонут оне?
Полуночные образы воют,
Как духов испугавшийся пес;
То нахлынут, то бездну откроют,
Как волна обнажает утес...
Какая фантазия и какая правда, какая смелость и какая
строгость исполнения! Целая тревожная ночь в этих двена
дцати строчках! Теперь возьмем другую ночь и другое ощу
щение, несравненно отраднейшее. Поэт идет по старому рыцар
скому Ревелю ночью после представления Веберова «Фрейшица»6. Душа его полна впечатлением от оперы; старинные
здания, раскиданные по неровной местности, будто теснятся
по узким улицам; небеса, посеребренные луною, сверкают
над головой, как ясная, неширокая река, и где-то вдали на
высоте, на освещенном балконе, раздаются певучие звуки рояля.
Все, нами сказанное в прозе, схвачено и пересказано поэтом.
Впечатление, им испытанное, без всякой утраты передается
душе читателя, и волшебною силою песни перед нами рисует
ся и старый город, и узкая линия серебряных небес между
древними домами, блестящий балкон на воздушной высотё,
и звуки музыки будто к нам доносятся. И собственные вос
поминания, выхлынув из глубины души нашей, идут слёдом
за поэзией, навеянною стихотворением. Кто из нас не застаивал
ся ночью, слушая музыку в каком-нибудь старом городе, кто
не уходил из театра и не заезжал в г о с т іі к Шиллеру, по
великолепному выражению Гоголя?7
Продолжая обозрение наше, мы невольно придем к сти
хотворению «Пчелы», одному из самых фетовских во всем
собрании. Смело можно сказать, что на русском языке еще
не бывало подобного изображения весенней неги, доходящей
до болезненности, смутных душевных порывов, не поддающих
ся даже тени анализа прозаического! Нам кажется, что поэт,
написавши подобное стихотворение, не мог не ощутить неко
торого недоверия к своей музе — так тонок и неудобовыражаем предмет, им взятый, так оригинальна манера, с помощью
которой умел он воплотить в слова все тонкое и неудобовыражаемое в своей теме. Перечитайте это стихотворение
со вниманием, и вы поймете, отчего мы так стоим за звание
угадчика поэзии, звание, которое принадлежит г. Фету по
преимуществу из числа всех современных нам поэтов, как рус
ских, так и иностранных.
Пропаду от тоски я и лени,
Одинокая жизнь не мила,
Сердце ноет, слабеют колени...
В каждый гвоздик душистой сирени,
Распевая, вползает пчела...
Дай хоть выйду я в чистое поле,
Иль совсем потеряюсь в лесу...
С каждым шагом не легче на воле,
Сердце пышет все боле и боле,
Точно уголь в груди я несу.
Нет, постой же! с тоскою моею
Здесь расстанусь. Черемуха спит...
Ах, опять эти пчелы под нею!
И никак я понять не умею,
На цветах ли, в ушах ли звенит.
Много могли бы мы сказать о других произведениях поэта
нашего, вдохновленных тем же духом и теми же побуждениями,
но мы и так уже позволили себе много выписок. Пусть любители
154
нового в поэзии сами прочитают «Узника», в котором пере
дано восторженное ощущение затворника перед близостью
свободы и моря, стихотворение «Постой! здесь хорошо! зуб
чатой и широкой...», разительно прекрасное по стиху и по
теме, которую мы не в силах изобразить прозаическим словом,
и порывистый весенний гимн «Уж верба вся пушистая»,
и «Больного», и стихотворение «Люблю я приют ваш пе
чальный» — проникнутое всей поэзиею сельского спокойствия.
Многое еще могли бы мы назвать в книге, но г. Фет не
нуждается в рекомендациях. Лучше будет, если мы, заключая
нашу речь о даровании поэта на передачу неуловимого в жиз
ненной поэзии, кончим нашу рецензию последней выпиской,
последним произведением, истинно волшебным по своей силе,
оригинальности и стремительности. Хвалить стихи подобного
рода почти что непозволительно, анализировать их так же
невозможно, как анализировать иной пленительный сон, по
вергающий человека в восторженное состояние и залегающий
в его память на долгие лета. Подобные сны даются раз или
два в жизни; подобные стихотворения редко пишутся и самыми
могучими поэтами. Это не жизнь и не фантазия, не призрак
и не действительность: это восторженная греза, навеянная
беспредельной любовью и беспредельным чарованием майской
лунной ночи.
ФАНТАЗИЯ
Мы одни; из сада в стекла окон
Светит месяц... тусклы наши свечи;
Твой душистый, твой послушный локон,
Развиваясь, падает на плечи.
Что ж молчим мы? Или самовластно
Царство тихой, светлой ночи мая?
Иль поет и ярко так и страстно
Соловей, над розой изнывая?
Иль проснулись птички за кустами,
Там, где ветер колыхал их гнезды,
И, дрожа ревнивыми лучами.
Ближе, ближе к нам нисходят звезды?
На суку извилистом и чудном
Пестрых сказок пышная жилица,
Вся в огне, в сияньи изумрудном,
Над водой качается жар-птица;
Расписные раковины блещут
В переливах чудной позолоты.
До луны жемчужной пеной мещут
И алмазной пылью водометы;
Листья полны светлых насекомых,
Все растет и рвется вон из меры;
Много снов проносится знакомых,
И на сердце много сладкой веры;
155
Переходят радужные краски,
Раздражая око светом ложным;
Миг еще... и нет волшебной сказки.
И душа опять полна возможным.
Мы одни; из сада в стекла окон
Светит месяц... тусклы наши свечи;
Твой душистый, твой послушный локон.
Развиваясь, падает на плечи.
Подобной высокой, безграничной, волшебной, изумительной
поэзии надо поискать и поискать во всех европейских лите
ратурах. Может быть, между читателями найдутся ценители,
способные разобрать «Фантазию» по строкам и спросить очень
серьезно о том, откуда могли взяться водометы и расписные
раковины, светлые насекомые и жар-птица, качающаяся на су
ку извилистом и чудном. На их замечания и вопросы отве
чать невозможно. Тот, кто сам, в свою молодость и в майскую
ночь, возле любимой женщины не грезил восторженными гре
зами, не видал фантастических чудес и призраков поэтического
мира, никогда не согласится ни с нашими похвалами, ни
с нашими заметками.
Когда-нибудь, в свое время, мы поговорим и о слабых сторо
нах фетовой поэзии, о некоторой туманности и неправиль
ностях в языке нашего автора, об ухищренном германском
элементе поэзии, от которых г. Фет не отрешился еще окон
чательно, и так далее. Но теперь нам не до погрешностей,
тем более, что в них нет ничего положительно вредного
таланту. Арабы, говорит нам Карлейль, веселятся в день
рождения своих поэтов. Отчего и нам не позволить себе самого
светлого настроения перед книжкою, которая делает столько
чести русской литературе и русской поэзии.
«МЕТЕЛЬ». — «ДВА ГУСАРА».
ПОВЕСТИ ГРАФА Л. Н. ТОЛСТОГО
Немногие русские литераторы начинали свою деятельность
так счастливо, правильно и разумно, как начал ее граф
Л. Н. Толстой, автор «Детства», «Отрочества», «Записок мар
кера», «Севастополя в декабре, марте и августе», «Рубки леса»
и последних произведений, названных в заглавии нашей ре
цензии. Мы и не говорим уже о том, что даровитый повест
вователь имел счастие начать свою деятельность в период
полного сближения между русскими деятелями по литера
турной части1, в период терпимости, дружелюбия и, по воз
можности, ясных взглядов на искусство — это закулисные
обстоятельства русской журналистики, о которых публика
может не знать ничего, или почти ничего, без большого для
себя ущерба. В самой литературной карьере графа Толстого,
в порядке его произведений, в приеме, им сделанном, мы
не можем не видеть правильного, многообещающего развития,
необходимого всякому сильному таланту. Автор «Детства»,
едва выступив на литературном поприще, не встретил от пуб
лики ни холодности, ни мгновенного сильного успеха, всегда
почти действующего на молодых писателей довольно вредно.
Масса читателей прочла его первую повесть с удовольствием,
запомнила начальные буквы, которыми было подписано произ
ведение, и затем сохранила свои похвалы до дальнейшего
времени. Люди, привычные к пониманию поэзии и зорко сле
дившие за всеми новыми явлениями в отечественной сло
весности, одни приветствовали появление нового таланта
с горячностью — таким образом, успех произведений графа
Л. Н. Толстого прежде всего начался в круге писателей и истин
ных дилетантов2 по литературной части. Известность, начав
шаяся так разумно, с каждым годом увеличивалась в самой
правильной постепенности. Повесть «Отрочество» утвердила
все надежды, возлагаемые на нового писателя. «Записки мар
157
кера» показали в нем человека, хорошо понимающего многие
грустные стороны современной жизни. Ряд кавказских сцен,
называвшихся, если мы не ошибаемся, «Набег», привлек к гра
фу Толстому симпатию многих читателей военного звания.
Полный, неоспоримый, завидный успех нового повествователя
начался с его очерков Севастополя, при начале, в самом раз
гаре и при конце его знаменитой осады. Тут уже каждое
слово, каждая мастерская подробность, каждое замечание та
лантливого писателя, свидетеля великих сцен великой драмы,
было оценено и встречено общею симпатиею. Вся читающая
Россия восхищалась Севастополем в ноябре, Севастополем
весною, Севастополем в августе месяце. Вся читающая Россия
видела в поэтических рассказах графа Толстого не одни любо
пытные факты, сообщаемые очевидцем, не одни восторженные
рассказы о подвигах, способных воодушевить самого бесстраст
ного рассказчика. Всякий читатель, одаренный здравым смыс
лом, видел и знал, что на небольшом клочке земли, приковы
вавшем к себе взоры всего света через необыкновенные дела, там
происходившие, находился настоящий русский, военный пи
сатель, одаренный зорким глазом, слогом истинного худож
ника, писатель, готовый делиться с публикою историею всего
им виденного и пережитого во время осады Севастополя. За
мечательно, что из числа всех неприязненных держав, войска
которых бились под стенами нашей Трои, ни одна не имела у се
бя хроникера осады, который мог бы соперничать с графом
Львом Толстым, автором немногих заметок о Севастополе,
небольших по объему и далеко не охватывавших всего пред
мета. Наше уверение мы произносим со знанием дела, ибо
не только во время войны внимательно следили за коррес
пондентами иностранных газет, но даже имели терпение пере
читать большое количество рассказов и записок, набросанных
как зрителями, так и участниками севастопольской осады.
О Турции и Сардинии говорить нечего — первая не имеет
писателей, вторая подарила нам только небольшое число
страниц, преисполненных самого смешного бомбаста3. Фран
цузская литература представила книгу бездарного Базанкура4,
книгу почти единственную за все время, ибо статей и брошюр
военно-ученого содержания мы считать здесь не можем. Англия
была богата отличными корреспондентами газет, и из них
некоторые, особенно знаменитый корреспондент газеты
«Times»5, превосходили графа Толстого великолепной худо
жественностью изложения, замеченною всеми европейскими
читателями. И несмотря на огромность таланта, британские
корреспонденты были все-таки не чем иным, как фельето
нистами6, хотя фельетонистами великого дарования. Они
158
гнались за красотой слога, были бедны по части беспристрастия,
наконец, смотрели на дело не глазами поэтов и мыслителей,
а глазами восторженной театральной публики, опьяненной
видом красных мундиров, сверкающих штыков, скачущих
коней и стреляющих орудий. Они были фразерами, сами того
не ведая. Они довели страсть к живописным подробностям
до такой степени, что за этими подробностями почти не видали
смысла великой трагедии, перед их взорами совершавшейся.
Недавно в Англии вышли особою книгою рассказы Росселя,
корреспондента «Times», рассказы, о которых мы теперь упо
минаем. Мы прочли их сызнова, сызнова отдали полную дань
похвалы их блестящему автору и все-таки остались при своем
мнении: заметки графа Толстого о Севастополе кажутся нам
произведением несравненно высшим. Эти заметки, в которых
действуют вымышленные лица, поражают правдою и отсут
ствием фразы, письма великобританского рассказчика, в ко
торых все списано с натуры, озадачивают внимательного чи
тателя иногда стремлением к фразе, иногда положительною
неправдою. Мы советуем людям, читающим по-английски,
самим проверить наши замечания. Пусть они возьмут из Росселевой книги на выбор ее блистательнейшие пассажи,
повергавшие всю Европу в восхищение, как, например, начало
Инкерманского дела, кавалерийскую атаку под Балаклавою,
атаку русских гусаров на шотландский полк сэра Колица
Кембелля, изображение поля Инкерманского ночью после
битвы. Все это великолепно, поразительно, показывает в авторе
истинного художника — надо в том признаться. Но во сколько
раз вернее и трогательнее в заметках графа Толстого изобра
жение Графской пристани, звездной ночи во время бомбар
дировки, перемирия для уборки тел, наконец Володи Козельцова, семнадцатилетнего артиллерийского прапорщика, в пер
вую ночь после приезда в Севастополь. По части чисто ху
дожественной наш русский автор иногда не уступает своему
английскому сопернику; чтобы в том убедиться, достаточно
прочитать те страницы «Севастополя в августе», на которых
рассказан переход братьев Козельцовых с северной стороны
на южную, в темную ночь, при волнах, бьющих в края моста,
в виду неприятельского флота, огни которого как-то дерзко
пробиваются сквозь мглу тягостной ночи! Но не одной кар
тинностью изображений силен наш русский писатель. Мысль
и поэзия неразлучны с его очерками, и эта мысль есть мысль
человека высоконравственного, эта поэзия не может назваться
театральною поэзиею. Английский писатель с потрясающей
верностью рисует нам, в каких изумительных положениях
лежали люди, убитые под Инкерманом,— этот дагерротипный7
очерк, при всей его разительности, очевидно, составлен для
праздного читателя, говорящего за чаем: «Я хочу знать все,
все — и в чем был одет неприятель, и что подумали ино
странцы, увидав шотландские полки, лишенные самой необ
ходимой части одежды!» До дагерротипов подобного рода
граф Толстой не доходит, его воздержность может служить
уроком всякому писателю, особенно начинающему. Изображая
нам перемирие во время уборки трупов, он не станет изображать
нам положений, в каких лежали жертвы недавнего боя, но
он заставит читателя почувствовать то, что чувствовал сам
во время сказанного зрелища. Английский корреспондент,
рассказывая про кавалерийское дело под Балаклавою, несмотря
на всю свою горячность, подступает к своей задаче словно
к описанию великолепной скачки с препятствиями. Граф Тол
стой скуп на великолепные описания, ибо хорошо знает, что
война кажется великолепным делом только для поверхностных
зрителей, дилетантов. Подвиги, им изображаемые, не имеют
в себе никакого великолепия, кроме великолепия нравствен
ного, если позволено так выразиться. Его герои не скачут
на кровных лошадях при трубном звуке — они сидят в душных
блиндажах, геройски переносят операции, лежа на окровавлен
ной госпитальной койке, поддерживают раненого товарища
и бесстрашно идут на вылазку, во всей трогательной прозе
военной жизни, в фуражках и розовых рубашках с расстег
нутым воротом, иногда даже в стоптанных сапогах, потому
что недосуг думать о сапогах, когда предстоят дела другого
рода. Нужно ли сказывать, чьи картины вернее и который
из двух писателей оказал большую услугу массе своих со
граждан.
Превосходство нашего автора над многими хроникерами
Крымской кампании заключается не в одном складе его да
рования, преисполненного правды и разумности. Граф Тол
стой в своих рассказах о Севастополе важен как человек
военный, как счастливейший представитель образованнейшей
части нашего достославного воинства. Он попал в Крым не
в виде зрителя и живописца по приглашению, не в виде
туриста, любящего сильные ощущения, даже не в виде лите
ратора, явившегося на поле борьбы за новым вдохновением.
Наш новый нувеллист и дорогой товарищ — русский офицер,
начавший свою службу на Кавказе, много ночей спавший
у костра, рядом с артиллерийскими солдатами, видавший
в свою жизнь военные дела и уже присмотревшийся к той
картинности военного быта, которая всегда неотразимо пора
жает людей, не знакомых с жизнью воина. Для него русский
солдат занимателен не в одних массах и не в одной полной
160
парадной форме, так драгоценной английским корреспонден
там: граф Толстой знает и любит солдата во всех видах и во
всех случаях солдатской жизни. Для его ума, изощренного
ранним наблюдением, известное число военных людей уже не
представляется какою-то безразличною массою одинаково оде
того народа, сходного между собой по нравам, как и по
костюму. Все общее, случайное даже давно уже отброшено
нашим нравоописателем военного быта; все типическое, ори
гинальное, самостоятельное, прямо вытекающее из характера
русского человека, предназначенного на военную деятель
ность, дает пищу графу Толстому как поэту и как простому
рассказчику. Оттого нам как нельзя более понятна та завидная
популярность, какою пользуется наш писатель Л. H. Т., то
есть граф Толстой, между образованнейшими классами воен
ного сословия. Может быть, он сам не догадывается о размерах
этой популярности; но по нашему собственному опыту, доволь
но многостороннему по этой части, ее размеры, увеличиваясь
со всяким днем, уже достигли самой завидной степени. Огром
ная часть читателей, служивших в военной службе, горячо
интересуется дарованием нового повествователя. Служащая мо
лодежь читает произведения его с жадностью. Много раз нам
приходилось своими ушами слышать отзывы такого рода:
«Никогда, ни один русский писатель не умел таким образом
изображать русского военного человека». «Набег» и «Рубка
леса» привлекли к графу Толстому внимание большой части
кавказцев. Каждый из геройских защитников Севастополя
с наслаждением читал севастопольские очерки, о которых
сейчас говорилось; военные молодые люди зачитываются
вещами графа Толстого, и, может быть, недалеко от нас пора,
когда они будут гордиться его дальнейшею деятельностью.
По последним известиям в Петербурге скоро выйдут в свет
отдельною книгою все военные рассказы нашего автора —
успех издания нам кажется несомненным. Когда оно будет
кончено, мы еще раз поговорим о графе Толстом как о военном
рассказчике; теперь же нам предстоит сделать несколько бег
лых заметок по поводу его последних вещей, недавно напе
чатанных в «Современнике».
Подведя итог всему тому, что мы уже сказали о даровании
молодого нашего повествователя, мы видим себя вправе вы
сказать мысль весьма утешительную. По независимости своего
таланта, по разумности своего направления, по отвращению
ко всякой фразе — качеству, до крайности редкому в наше
время, граф Лев Толстой представляется нам как один из
бессознательных представителей той теории свободного твор
чества8, которая одна кажется нам истинною теориею всякого
11
2073
искусства. Невозможно предположить, чтоб автор «Детства»
и «Двух гусаров» дошел до этой теории путем долгого опыта
и исследованием вопросов о значении искусства; но всякий
знает, что натурам, блистательно одаренным, писателям, ис
полненным истинного поэтического чутья, понимание правды
дается вместе с самим талантом. Не один очень молодой
поэт, едва вступив на литературное поприще, открывал те
самые пути, около которых опытные критики ходили много
лет, ничего не видя и ничего не открывая. Все дело в свежести
дарования, соединенной с той стойкостью натуры, без которой
никогда не предпринимается ничего прочного. По первым
произведениям Л. H. Т. в нем не трудно было распознать
писателя вполне независимого. Самая тень рутины не касалась
его молодых сил. Он не знал многого, но зато и не заблуждался
во многом. Для него как будто не существовало прошлого; все
мелкие грешки нашей словесности: ее общественный сенти
ментализм, ее робость перед новыми путями, ее одностороннее
стремление к отрицательному направлению, наконец, остатки
старого дидактического педантизма, отнявшие столько силы
у наших современных деятелей,— нимало не отразились на
таланте нового повествователя. Когда постоянный ряд успехов
наконец доставил графу Толстому почетное место в строю
русских писателей, он уже твердо стоял на своих ногах, не
чувствуя никакого расположения увлекаться подражанием
кому бы то ни было. Дорожа своей первой деятельностью, он
ясно увидал, как бесполезно рисковать ею, устремляясь с своей
собственной дороги на путь чуждый. Ни к сентиментализму,
ни к дидактическим фразам любви он не чувствовал склон
ности, но вместе с тем был далек и от другой крайности
воззрения, вследствие которого искусство чистое, но понятое
чересчур исключительно, становится проводником мелкого
дагерротипного реализма, не оживленного никакой дельной
мыслию. Веря в себя и в свое призвание, он отшатнулся
от всех преходящих воззрений и пошел по той дороге, куда
влекла его сила таланта. Судьба, так благосклонная к нашему
автору при самом начале его поприща, не изменила ему
и в минуту кризиса. Теперь для нас не может быть сомнения
в дальнейшем направлении всей деятельности графа Толстого.
Он навсегда останется независимым и свободным творцом
своих произведений. Ему нечего бояться литературной рутины:
он не будет писать сентиментальных диссертаций на совре
менные темы и вместе с тем не станет изображать какогонибудь журчанья ручейка, если его собственное настроение
не повлечет его к журчащему ручью с непреодолимою силою.
Он будет прям и искренней в проявлениях своей поэтической
фантазии. Если ему вздумается написать идиллию — никакой
авторитет не склонит его переделать идиллию в сатиру. Если
вдохновение застанет его в минуты тяжелые для души —
граф Толстой не станет насиловать себя для идиллической кар
тины. Весь мир раскроется перед ним с своими светлыми и тем
ными сторонами, а он не устремится к той или другой стороне
мира по чужому указанию. Оттого в графе Толстом еще
более, нежели в другом его сильном сверстнике — Остров
ском, мы видим правильное поступательное движение совре
менной изящной словесности в сторону истинного понимания
законов искусства. Г. Островский, при всех его заслугах, при
всей важности дела, им совершенного, имел свои колебания
и склонялся к дидактике своего рода. Независимость и ли
тературная самостоятельность автора «Детства» были постоян
но одинаковы во все периоды его деятельности. Нельзя не
подивиться и не порадоваться этой несокрушимой стойкости
направления, устоявшей против всех искушений, против всех
иллюзий молодости, против литературных преданий, наложив
ших свое влияние на души талантливых, самых опытных
наших товарищей. Можно находить многие недостатки в произ
ведениях Толстого, но направлению их не может сделать упрека
критик самый придирчивый. Тут нет ни преднамеренной ди
дактики, ни идиллической несостоятельности перед темной сто
роной жизни, ни заранее накинутой на себя мизантропии, ни
розового света, ни бесстрастия, ни сентиментальности. Тут
все твердо и свободно. Преднамеренно поучительная мысль не
выглядывает отовсюду, как кость какого-нибудь сухощавого
оратора, наставительные умозрения не портят своим присут
ствием поэзии свободной и чистой — чистая поэзия не исклю
чает серьезного взгляда на дела жизни. Все строго и сораз
мерено с своей целью, все стороны мира равны перед поэти
ческим взглядом писателя,— и сам писатель твердо верит, что
ему дано от судьбы полное право идти в ту сторону, куда
зовет его загадочная и талантливая сила, называемая вдохно
вением.
Наши критики часто грешат тем, что любят по поводу
каждого отдельного произведения делать общие выводы о на
правлении писателя, только что напечатавшего это произ
ведение. Метода поспешных журнальных обозрений ведет к ска
занной погрешности и, следовательно, ко всем вредным ре
зультатам, от нее происходящим. По милости этой методы
у нас всякий сколько-нибудь порядочный писатель без всякого
дурного помысла выставляется человеком, поминутно меняю
щим свои воззрения, прыгающим из одной крайности в дру
гую, беспрерывно творящим работу Сизифа, взбегающим на
ту вершину, где стоит храм Славы, а потом низвергающимся
в пучину бессилия. Взамен того у нас очень мало статей,
в которых разбирается писатель за известное время своей дея
тельности, в общей сложности своих произведений. То, что
мы теперь говорим, весьма важно, например, в отношении
к графу Толстому, как писателю замечательной самостоятель
ности. У него одна вещь беспрестанно дополняет другую,
вяжется с общей массою повестей и служит новым выражением
той свободы творчества, о которой мы столько говорили. По
«Детству» и «Отрочеству», взятым отдельно, никак не угадаешь
сочинителя «Очерков Севастополя». Грустный реализм «Мар
кера» совершенно не сходен с тонкой прелестью «Набега»,
«Метель» не имеет почти ничего общего с «Двумя гусарами».
А между тем о каждой из этих вещей говорилось и в журналах,
и в литературных беседах, как о чем-то совершенно отдельном
и вполне выражающем автора. Нам случалось слышать жалобы
на недостаток внешнего интереса в «Метели», на предубеждение
графа Толстого в пользу старого времени, предубеждение,
будто бы высказавшееся в «Двух гусарах». О том же, сколько
силы и смелости заключалось во всех его произведениях, взятых
в общей сложности, и говорилось редко, а писалось еще реже.
«Метель» и «Два гусара», к подробной оценке которых
мы теперь приступаем, действительно как будто написаны
двумя разными лицами. Одна вещь полна тонкой, почти неуло
вимой поэзии, вторая есть не что иное, как ряд мастерски
набросанных сцен самого оживленного содержания. В «Мете
ли» даровитый автор создает целую фантастическую картину
из предмета, о котором прозаический человек не способен
сказать десяти слов к ряду; в «Двух гусарах» просто и почти
жестко передаются события, из которых легко сделать два
романа. Там — русская проза под пером художника по вре
менам достигает тех пределов, к которым и хороший стих
не всегда подходит; здесь — лица и события истинно поэти
ческие очеркнуты небрежными штрихами, широкими, но как
будто резкими по своему очертанию. В одной вещи автор
раскрывает перед нами область неуловимых личных ощу
щений, испытанных им в данный момент его дорожной жизни;
в другой он совершенно исчезает сам, оставляя жить и дей
ствовать своих героев. И между тем оба произведения, совер
шенно не сходные ни по манере рассказа, ни по замыслу, суть
прямое последствие тех разнообразных задатков, которыми так
богаты первые произведения графа Толстого. Человек, напи
савший «Детство» и «Отрочество», совмещал в себе разные
стороны таланта, стороны, для разработки которых всей жизни
его едва будет достаточно. Обладая в одно время и поэтиче
! fi-l
ским инстинктом, и твердым взглядом на жизнь, и даром
могучего анализа, и самобытной силой фантазии, наш автор
будет постоянно дарить своих читателей творениями самого
многостороннего значения, творениями, из которых, как мы
надеемся, каждое будет представлять собою новую степень
полного обладания своим завидным талантом.
Задача, которую дал себе граф Толстой, принимаясь писать
«Метель», принадлежит к числу труднейших задач искусства.
Мы обманули бы и себя, и автора, так нами уважаемого*
если б сказали, что задача эта выполнена вполне удовлетво
рительно. У графа Толстого много деятельности впереди, его
труд над своим талантом только что начинается. Много раз
еще придется ему возвращаться в свой лагерь без решительной
победы, много раз еще увидит он несоразмерность молодых
своих сил с трудностью задуманного предприятия, но все это
ничего не значит: тяжелая борьба нужна каждому таланту;
успехи мгновенные, удачи, добытые с легкостью, даются лишь
одним мировым гениям. Вещи в роде «Метели», но от начала
до конца проникнутые поэзиею самых тяжких моментов че
ловеческого существования, до сих пор удавались у нас лишь
Пушкину и Гоголю. «Евгений Онегин» полон отрывками в таком
роде. В «Капитанской дочке» есть глава, не только по задаче,
но и по некоторым подробностям сходная с «Метелью». Почти
то же находим мы в иных повестях Гоголя и в его «Мертвых
душах» (для примера укажем на главу с дорожными воспо
минаниями детства). Из писателей современных г. Тургенев,
главная сила которого заключается в поэтическом складе та
ланта, обязан подобной задаче лучшими страницами «Записок
охотника». Г. Фет, как талант высокопоэтический, с большой
удачей разработал не одну тему в роде «Метели». Но ни Фет,
ни Тургенев не давали своим вещам того размера, который
придан «Метели». Их прекрасные опыты выигрывали от своей
краткости, ибо в вещах, преисполненных тонкого поэтического
интереса, одна страница, не достигающая цели, предположен
ной автором, есть пятно на всем произведении. Пушкинское
стихотворение «Бесы» потеряло бы половину своей изумитель
ной прелести, если б в нем было хотя два стиха без поэзии.
Notturno Фета никуда не годилось бы от одного прозаичного
слова, поставленного для рифмы. С прозой, в роде «Метели»,
ее автор должен обращаться как с стихотворением, и причина
тому весьма понятна. В чем собственно состоит задача рассказа
«Метель», это мы уже обозначили. В нем автор рассказывает
о том, как он заблудился в дороге, в зимнюю ненастную
ночь, как его ямщик кружил около дороги, наконец, увязался
за обозом, так же сбившимся с прямого пути, и, наконец,
после долгого утомительного переезда, с рассветом приехал
на станцию. Ясно, что при таком содержании дело не во
внешних событиях, но в драматических положениях, не в яр
ких картинах, но в умных мыслях. Зимняя ненастная ночь, про
которую говорили мы, оставила в душе поэта известное неиз
гладимое впечатление, которое он, с своей стороны, желает
передать читателям. Тут нам и видна вся трудность темы.
Всякое истинное и сильное впечатление поэта имеет право
быть переданным, ибо в основании его всегда лежит целый
мир поэтических ощущений, тем более неуловимых и тонких,
чем предмет их немногосложнее. Граф Толстой смело подходит
к своему делу и ведет его мастерски, в том надо признаться.
Зорко подмечает он все мельчайшие поэтические подробности
внешнего и внутреннего мира, с бесконечной правдой рисует он
нам картину за картиною и местами, как, например, в описании
бвоего тревожного сна, возвышается до поэзии поистине изу
мительной. Начало вьюги, описание обоза, сон, наконец, рассвет
и прибытие на станцию — все это способно привести в сума
сшедший восторг всякого читателя, чующего поэзию; но, к со
жалению, это одни слабосвязанные эпизоды, между которыми
сам автор часто выказывает свое собственное утомление. Во
всем рассказе есть подробности ненужные и места, не обра
ботанные достаточно. Цель не достигнута с одного разу —
тогда как по сущности задачи без этого нельзя было обойтись.
С той минуты, как читатель находит первую длинноту в «Ме
тели»,— все произведение уже становится замечательным эпи
зодом, но никак не оконченным созданием.
Мы не считаем ни полезным, ни нужным распространяться
о том, какими путями граф Толстой должен бы был дей
ствовать для того, чтоб сделать из «Метели» образцовое произ
ведение, достойное стоять на ряду с драгоценнейшими перлами
русской поэзии. Автор почти всегда есть хороший судья своих
собственных произведений; наша мысль становится еще вернее
в ее применении к трудам писателя, столь самостоятельного
и спокойного в своих приемах. Мы не скажем даже ни слова
о том, что граф Толстой и в настоящее время может поработать
над «Метелью», избравши для этой тонкой работы какиенибудь месяцы полного уединения. Сократить в рассказе то, что
не может быть выведено в ряде светлых образов, связав все его
эпизоды твердою нитью, пройдя по многим подробностям с по
мощью своего поэтического резца, автор может сделать многое,
но ему одному приходится решать — возьмется ли он за труд
такого рода. Граф Толстой должен писать много, как все
таланты, имеющие сказать многое. Очень вероятно, что ему
некогда смотреть назад, имея столько прямой дороги перед
166
собою,— и не мы станем обвинять его, если он забудет про
«Метель» и подойдет к новым задачам с новыми силами. Есть
что-то здоровое, вдохновляющее в пылкой молодой деятель
ности разумного писателя, не. уклоняющегося ни перед какою
трудностью, не задумывающегося ни перед каким новым шагом.
Пускай он набрасывает свои эпизоды и тешится многосто
ронними проявлениями собственной силы. Пусть он открывает
как можно более широких путей для своей дальнейшей дея
тельности. Иному дана быстрота, иному мешкотность твор
чества. Иной поэт может сидеть дни, обрабатывая одну стра
ницу, другой этого делать не в силах. Кажется нам, что
пора усидчивого труда еще не наступила для графа Толстого.
Ему еще льстят и борьба с своим дарованием, и смелость
натиска, и надежда на быструю победу. Он слишком часто
вдается в эскизную живопись, как будто сочувствуя вопиющему
парадоксу Брюллова9 о том, что к о п о т л и в о с т ь т р у д а ест ь
п р и з н а к б е с с и л и я . Парадокс Брюллова принес много вреда делу
художества, но он имеет и некоторую разумную сторону.
В период разгара молодых сил художнику еще рано возиться
с самим собою. Начинающим талантам полезно глядеть вперед,
а не назад. Начинающему таланту полезны быстрота и изо
билие эпизодов — через них его способности приобретут мно
госторонность, достоинство весьма важное для художника.
Глядя на «Метель», как на этюд даровитого писателя, мы
не можем им не наслаждаться. Стройности в нем нет, это мы
уже сказали. Но в нем есть жизнь, есть слог, есть то редкое
слияние могучего анализа с тонкой поэзиею, которое само
по себе, без всяких посторонних примесей, ставит графа
Толстого прямо в ряды первоклассных русских писателей.
Примирившись с недостатками рассказа и признав его эпизодом
замечательного писателя, мы получаем возможность перечи
тывать его с пользою и наслаждением. Результат некоторых
страниц таков, что, во вторичном их прочтении, мы думаем
о том, что в них изображено, как о фактах и впечатлениях,
пережитых нами самими. Останавливаясь над красотами вещи,
мы незаметно приходим к уразумению других ее, если можно
так выразиться, отрицательных достоинств.
Вещи в роде «Метели» по временам пишутся любителями
искусства чистого на заданную тему, иногда как противо
действие дидактическим повестям, иногда как попытка к вос
созданию поэтического ощущения, в сущности своей не вполне
прочувствованного. Оттого выходят или скука, или явная неис
кренность в картинах и анализе ощущений. В «Метели» нет
ничего подобного. Автор местами утомляется своей задачей, но
он не говорит ни одного выражения «для красоты слога». Он
167
иногда бьет дальше своей цели и ошибается не вследствие
бедности, а вследствие обилия подробностей. Его собственные
впечатления не смутны и не сбивчивы, но часто чересчур
изобильны, во вред общему ходу рассказа. Описание лошадей
с их спинами, физиономиями, кисточками на сбруе, коло
кольчиками, изображение извозчиков со всеми частями их
наряда совершенно верны, но местами излишни. Нет сомне
ния, что автор рассказа превосходно высмотрел и воспринял
душою все то, о чем он беседует с нами,— но нельзя оши
баться и на счет того, что он не сделал надлежащего в ы б о р а
из своих впечатлений. Его воображение напоминает собою
молодой и смешанный лес, который местами глохнет от соб
ственной своей густоты. Поэтов часто сравнивали с водола
зами, ныряющими в глубину моря за жемчугом,— подробное
рассмотрениевсего процесса при ловле раковин может быть
вполне применено к предмету нашему. Ловец, ныряя в глубину,
видит на дне моря множество раковин, но он должен в короткий
момент своего пребывания под водою различить между ними
те, которые стоит поднять. В иных жемчужина слишком мала,
в других она едва начинает формироваться. Молодой и горячий
водолаз обыкновенно забирает множество раковин, обременяет
себя ношею и слишком долго остается под водой для малой
выгоды. Его более опытный товарищ выносит гораздо менее
добычи, но в каждой раковине, им добытой, имеется по круп
ному зерну. То же и с делом поэзии. Прекрасно иметь поэти
ческую душу. Прекрасно бросаться с полной отважностью
в сокровеннейшие глубины своего сознания; прекрасно выно
сить оттуда жемчужины всех видов и размеров. Все это ступени
художественного совершенства. Но есть еще одна последняя
ступень — в ы б о р поэтических перлов.
К драгоценнейшим страницам «Метели» мы причисляем
воспоминания автора, изнуренного холодом и долгим переез
дом...
Задача «Двух гусаров» гораздо проще, чем задача «Метели»,
оттого все произведение уже вышло не этюдом, а прекрасной
повестью в двух отделениях, изобильною значительными
красотами и страницами крайне поэтическими. Первая полови
на произведения происходит в двадцатых годах нашего сто
летия или вскоре после кампании 12-го года. Лихой гусар,
граф Турбин, один из героев Давыдовской школы10, предста
витель старых гусаров с красно-сизыми носами, приезжает,
промотавшись дочиста, в небольшой городок, где его встречают
с почетом и некоторым страхом. Он кутит за десятерых, дает
подзатыльники своему денщику, очаровывает на бале барынь
и барышень, р о м а н с у е т с одной из них: вторгается в ее
карету, потом к ней в дом, откуда убегает в чужой шубе,
напивается у цыган, совершает множество проказ самого не
обузданного свойства и исчезает из города на лихой тройке
с колокольчиками и бубенчиками. «Бурцов, ера-забияка»п,
без сомнения, был бы приведен в восторг делами графа Тур
бина, но читатель нашего времени не старый гусар «с кивером
набекрень» и «виноточивою баклажкой». Он готов отозваться
о герое повести, как о гнусном буяне; но, к счастию, между
своими буйными подвигами граф Турбин мимоходом сделал
доброе дело, как Конрад лорда Байрона12. В гостинице, куда
он прибыл, живет молоденький поручик Ильин, проигравший
казенные деньги какому-то шулеру. Положение несчастного
юноши обрисовано нашим автором превосходно. Какая бездна
правды, комизма и оригинальности в этом небольшом отрывке!
«Погубил я свою молодость»,— сказал он (Ильин) вдруг
сам себе, не потому, чтобы он действительно думал, что он
погубил свою молодость — он даже вовсе и не думал об этом, но
как ему пришла в голову эта фраза.
«Что теперь я буду делать?» — рассуждал он. «Занять у кого-нибудь
и уехать». Какая-то барыня прошла по тротуару. «Вот так глупая барыня»,—
подумал он отчего-то. «Занять не у кого. Погубил я свою молодость». Он
подошел к рядам. Купец в лисьей шубе стоял у дверей лавки и зазывал
к себе. «Коли бы восьмерку я не снял, я бы отыгрался». Нищая старуха
хныкала за ним. «Занять-то не у кого». Какой-то господин в медвежьей
шубе проехал, будочник стоит. «Что бы сделать такое необыкновенное. Вы
стрелить в них. Нет, скучно! погубил я свою молодость. Ах, хомуты славные
с набором висят. Вот бы на тройку сесть. Эх вы, голубчики! Пойду домой.
Лухнов скоро придет, играть станем». Он вернулся домой, еще раз счел
деньги. Нет, он не ошибся в первый раз: опять из казенных недоставало
2,500 рублей. «Поставлю первую 25, вторую угол... на семь кушей, на 15,
на 30, на 60... 3.000. Куплю хомуты и уеду. Не даст злодей! Погубил
я свою молодость».
«Ильин только что кончил игру и, проиграв все деньги до копейки, вниз
лицом лежал на диване, из разорванной волосяной материи один за одним
выдергивая волосы, кладя их в рот, перекусывая и выплевывая. Две сальные
свечи, из которых одна уже догорела до бумажки, стоя на ломберном зава
ленном картами столе, слабо боролись с светом утра, проникавшим из окна.
Мыслей в голове улана никаких не было: какой-то густой туман игорной
страсти застилал все его душевные способности, даже раскаяния не было.
Он попробовал раз подумать о том, что ему теперь делать, как выехать
без копейки денег, что скажет полковой командир, что скажет его мать, что
скажут товарищи — и на него нашел такой страх и такое отвращение к самому
себе, что он, желая забыться чем-нибудь, встал, стал ходить по комнатам,
стараясь ступать только на щели половиц, и снова начал припоминать себе
все мельчайшие обстоятельства происходившей игры. Он живо воображал,
что уже отыгрывается и снимает девятку, кладет короля пик на две тысячи
рублей, направо ложится дама, налево туз, направо король бубен — и все
пропало; а ежели бы направо шестерка, а налево король бубен, тогда совсем
бы отыгрался, поставил бы еще все на пе и выиграл бы тысяч пятнадцать
169
чистых, купил бы себе тогда иноходца у полкового командира, еще пару
лошадей, фаэтон купил бы. Ну что же еще потом? Да, ну и славная, славная
бы штука была.
Он опять лег на диван и стал грызть волосы».
Граф Турбин тронут положением мальчика; он идет в нумер
шулера и предлагает ему играть с собою. На отказ артиста
отвечает он ударом кулака, а затем кончает дело с обычной
своею нецеремонностью. Деньги Ильина отобраны и возвраще
ны законному владетелю. В первый раз пробежав эту довольно
жесткую сцену, мы посетовали на графа Толстого: по нашему
мнению, он мог бы обработать ее гораздо занимательнее, если
не мягче. Но при втором чтении мы почти отступились от
своего приговора: в самой резкости и крутости рассказа по
казалось нам нечто особенно подходящее к личности графа
Турбина. С отъездом старого гусара кончается первый эпизод
повести, о которой трудно забыть, раз ее прочитавши. Фигуры
Турбина, хорошенькой Анны Федоровны, ее родственника, во
ображающего себя кавалеристом, обыгранного юноши Ильина,
и живы и правдивы совершенно. Сцена у цыган исполнена
поэзии; не один из любителей цыганского пения, ее читавший,
говорил нам о ней почти со слезами. Эпизод скорее грешит
краткостью, нежели чем-нибудь другим,— когда он кончается,
нам становится жаль и необузданного гусара и его провин
циальных знакомцев. Вторая половина повести происходит в на
ше время. Старый гусар умер. Ильин сделался бригадным,
генералом. Из старых друзей читателя на сцене остаются лишь
Анна Федоровна и ее кавалерист-родственник. К ним в усадьбу
приходит с эскадроном сын графа Турбина, молодой гусар
нового поколения.
Мы не намерены пересказывать читателю второго эпизода
повести «Два гусара»; тонкая поэзия описаний и великая
сила анализа, в нем проявившаяся, требуют слишком долгого
труда для их оценки. Достаточно будет сказать, что граф
Турбин, сын, красивый и изящный юноша без всякой необуз
данности в своем характере, оказывается существом не в пример
непривлекательнейшим, чем его родитель. При всей своей
великосветскости, при всем своем наружном лоске юноша не
сохраняет в себе и тени отцовского благородства. Его нельзя
назвать существом порочным вполне, но он сух и черств ду
шою, вконец расслаблен пустой жизнью и жалким воспита
нием. Он не стыдится жить почти на счет своего товарища,
холодно отзываться о памяти своего родителя, извлекать
выгоды из самых ничтожных предметов и делать другие дела,
еще более предосудительные. Потерявши горячность отцовской
крови, юноша словно потерял вместе с нею и все добрые
170
качества сердца. С первых страниц он становится ненавистен
читателю, и когда честный корнет Полозов называет его дурным
именем, мы чувствуем, что для этого сухого и презренного
юноши не может существовать никакого другого названия.
В эпизоде, нами теперь разбираемом, есть опять поэтиче
ские картины, опять лица, верно обозначенные,— но главная
его прелесть заключается в том мастерстве, с каким очертана
вся личность молодого графа Турбина. Это тип истинный,
знакомый всякому. Автор обделал его с торопливостью, не
потратил на него даже половины своей способности создавать
живые лица,— а между тем успех его труда истинно замеча
телен. В изображении всего лица, в нескольких мелких под
робностях всей фигуры видны линии, изобличающие твердую
кисть могучего мастера. Когда молодой Турбин говорит о про
изводстве, показывает Полозову письмо какой-то дамы, пере
говаривает со своим немецким лакеем и располагается в чужом
доме не как гость, а как взыскательный хозяин — целый
тип создается перед нами. Впечатления, раз сделанного так
счастливо, уже не могут сгладить некоторые погрешности
в дальнейшем развитии. Рисуя своего молодого героя, граф Тол
стой без всякого намерения столкнулся с типом другого,
сухого душой юноши, выведенного г. Тургеневым в одной из
его повестей за прошлый или передпрошлый год. Мы говорим
про Астахова13 — кажется, так называется герой Тургенева.
Оба изображения удались, но граф Турбин несравненно живее,
определеннее Астахова. На этой дороге автор «Двух гусаров»
несомненно опередил одного из самых старших своих това
рищей. Обоих писателей мы любим до крайности, талант
обоих истинно дорог нашему сердцу. Мы не имеем никакого
пристрастия к одному из них во вред другому. Но Астахов
едва живет в нашей памяти, мы даже не знаем наверное, так
ли мы его назвали. Графа Турбина мы никогда не забудем,
имя его через много лет не выскользнет из нашей памяти.
Следует нам теперь сказать несколько замечаний о мысли,
заключенной в обоих эпизодах повести «Два гусара». Эта
мысль есть мысль несомненно независимого художника, но
никак не дидактика или современного моралиста; всякий
ясно видит, что во всем произведении нет ни пристрастия, ни
преднамеренного поучения. Старый гусар не принесен в жертву
молодому, и если молодой гусар оказывается непривлекатель
ной персоною, то из этого не следует, чтоб его пороки были
оправданием отцовских недостатков. Равным образом видим
мы, что граф Толстой, рисуя два типические лица, вовсе не
представляет их образцами целого данного сословия или от
носится к ним с слишком общей точки зрения. Эта слишком
171
общая точка зрения есть ахиллова пята дидактиков, всегда
готовых олицетворить в данном герое свои туманные симпатии
или антипатии к целому разряду смертных. Старые гусары не
все сняты в отце Турбине, молодые гусары вовсе не пред
ставлены в лице Турбина младшего, напротив того — каждое
из двух лиц живет своей собственной индивидуальной жизнию,
разнообразною, как всякая жизнь человеческая. Автор вовсе
не утверждает, что кутила старого времени прекраснее скром
ника времен новых, он никак не отнимает у себя права, может
быть, в последующем своем произведении, взглянуть на тот же
самый предмет с какой ему захочется точки зрения. К обоим
своим героям он относится без гнева и пристрастия, без всяких
лирических дифирамбов или хитроумного обобщения. Для него
оба Турбины — типы, взятые из известного общества, изоби
лующего самыми разнообразными типами. Нельзя относиться
к своим героям с большим спокойствием, скажем более, с боль
шим артистическим бесстрастием. А между тем кто посмеет
сказать, что мыслящему человеку нечему выучиться из «Двух
Гусаров»?
Теория независимого и свободного творчества,— как мы
это покажем в одной из последующих статей наших,— вовсе
не исключает здравого и даже современного поучения, как
о том думают иные поклонники поучительных теорий искус
ства. Никакое художественное создание, если оно хорошо
выполнено, не проходит даром для читателя, имеющего ум,
фантазию и восприимчивость сердца. Кто-то сказал весьма
остроумно и глубоко: «Пусть человек, благородно мыслящий,
напишет мне десять строк, хотя бы о закате солнца,— по
этим десяти строкам всякий тотчас же узнает человека, мы
слящего благородно». Всякий сильный талант, творящий сво
бодно, имеет свое почти волшебное значение, до которого не
доберешься путем сухого умствования. Пусть только читатель
захочет поучиться, он найдет целый курс житейской мудрости
в творениях каждого истинного поэта. Иначе и быть не может,
потому что миросозерцание каждого талантливого, просвещен
ного и благонамеренного писателя само собой высказывается
во всем, над чем бы он ни трудился. Ему нет никакой надоб
ности связывать себя известными формулами и поучительными
стремлениями: он должен передавать явления окружающего
его мира так, как ясное зеркало передает предметы, перед
ним поставленные. Затемните ясность зеркальной поверхности,
и все образы будут вам казаться в безобразном виде. Поэти
ческое зеркало графа Толстого поражает своею беспримерною
чистотою, оттого мы, не обинуясь, признаем нашего автора
одним из писателей наших, предназначенных на наиболее
172
блистательную будущность. Нам случалось не раз слышать, как
слишком взыскательные ценители упрекали иное произведение
графа Толстого в отсутствии современной мысли; мы, с одной
стороны, должны сказать, что каждая его страница кипит
современностью, но современностью поэтической, а не поучи
тельно-преднамеренной. Во всякой вещи нувеллиста нашего
сказывается нам сильный и разумный человек нашего време
ни, писатель зоркий, правдивый, молодой по сердцу, молодой
по убеждениям. Кто не способен оценить моральной стойкости
и твердости автора, тот едва ли способен оценить что бы то
ни было. Граф Толстой положительно верит в свой талант
и в свое право относиться ко всем предметам с какой ему
угодно точки зрения. Он не увлечен никакими авторитетами, но
вместе с тем не вдается в погрешность большинства молодых
писателей, то есть не считает себя непогрешимым учителем
общества. Он имеет свои твердые, чистые убеждения и крепко
держится за них, не воспринимая ни одной новой мысли
без строгой оценки. Его дальнейшее развитие будет, может
быть, медленно, но оно не перервется ни минутами бессилия,
ни годами горького разочарования. Он может дышать легко
и свободно, ибо не принадлежит ни к одной литературной
партии, ни к одному из временных направлений, за его время
возникавших в литературе. Его пример будет в высшей степени
полезным примером для многих начинающих литерато
ров.
Мы, однако же, по-видимому, отклонились от хода нашей
рецензии и от «Двух гусаров». Нами было уже сказано, что
эта повесть, по-видимому, набросанная без всякой поучитель
ной цели, может навесть мыслящего человека на многие полез
ные рассуждения,— и нам кажется, что мы правы. Взглянем
еще раз хотя на вторую половину всей вещи. Ясно, граф
Толстой, рисуя личность молодого графа Турбина, нисколько
не метил на роль учителя или обличителя современных сла
бостей. Он не вдался в сентиментальность по поводу изящно
го, но испорченного юноши, не громил его каким-либо страст
ным дифирамбом, не обобщал в его лице всего современного
юношества, не бичевал в его особе никаких современных по
роков. А между тем результат его беспристрастного труда
выходит во сто крат яснее результата от сентиментальных или
мизантропических умствований. Сухость сердца, великая яз
ва поколения нашего, никогда еще не была воплощена в нашей
легкой литературе так сильно и так отчетливо. Имейте толь
ко наклонность к мышлению — это воплощение за с т а ви т вас
подумать о многом, подумать и о деле воспитания, и о ра
но начинающейся жизни наших юношей, и о многих, многих
173
сторонах нашей жизни! Неужели же мы, читатели, до такой
степени крепкоголовы, что всякую истину надо класть в на
ши головы не иначе, как сварив ее по известному способу,
разжевавши и приправив поучительно-дополнительными сооб
ражениями? Чтение не есть процесс пассивного восприятия
чужих правил и чужих умозрений: то чтение достойно на
зваться полезным, которое пробуждает моральные силы чи
тателя и ведет его через созерцание житейской правды и ис
кусства к роднику возвышенных мыслей.
Из всего сказанного нами не следует предполагать, чтобы
мы были защитниками вялого бесстрастия в искусстве, того
бесстрастия, которое превращает художество в дагерротипную
работу и ведет к полному отрешению поэта от интересов
житейских. Если б мы даже и проповедовали подобное бес
страстие, труд наш прошел бы даром, ибо во всей истории
европейской литературы, древней и новой, не бывало, нет
и не будет истинных поэтов, отрешенных от мира с его инте
ресами. На дагерротипную работу способны лишь люди беста
ланные — во всяком художественном изображении изобража
ется всегда и человек его творящий, и среда, в которой этот
человек обращался. Наша критическая теория есть теория бес
пристрастного и свободного творчества, понятая не в смысле
узких ее почитателей, но в смысле, какой ее давали вожди
и решители важнейших литературных дел, поэты высочайшего
значения: Шиллер, Гете, Крабб, Вордсворт и Кольридж. Эта
теория, часто опровергаемая эфемерными противниками, ред
ко понятая самыми критиками, и в особенности мало из
вестная в нашей литературе, твердо стоит одна из всех кри
тических теорий, и, нам кажется, будет стоять вечно. По широте
своей она совокупляет в себе многое, что поверхностным кри
тикам кажется противоположностями; она совмещает в себе
идеи, по-видимому, несовместимые, ибо учит нас свободе твор
чества и никогда не мешает развиваться таланту на каком бы
то ни было пути, если этот путь им избран искренно. Она
требует всестороннего развития поэтических сил человека,
и в лозунге — в с е с т о р о н н о с т ь — находится прибежище для вся
кого писателя, делающего свое дело свободно. Она идет лишь
против вассальства в творчестве, против временных авторите
тов, вовлекающих искусство в мир, непричастный искусству,
против элементов, чуждых поэзии, но усиленно вводимых
в область, одной поэзии доступную. Наша теория придержи
вается известных слов Лессинга14: у всякого человека свой
слог и свой нос. Каков бы нос ни был, нельзя и не следует
его резать! Но прикладным и фальшивым носам эта теория
не дает пощады, потому что все фальшивое и прикладное
174
в искусстве служит ко временному ущербу истины и само
стоятельности искусства.
Мы знаем очень хорошо, что в нашей литературе, еще
весьма недавно находившейся под влиянием теорий отрица
тельной и дидактической критики, находится несколько почтен
ных талантов, хранящих некоторую современно-поучительную
складку, наложенную на них годами их первого развития.
С ними мы будем часто спорить, но спорить, как следует
честным оппонентам, ибо, во-первых, от души уважаем их
деятельность, а во-вторых, вовсе не видим какого-либо неиз
меримого разлада между их понятиями и нашей теорией. По
идеям независимого творчества, всякий истинный талант, по
складу своему увлеченный на дидактическую дорогу, будь
он сатириком или идеалистом, имеет полное право свершать
свое назначение, если оно искренно и проявляется в худо
жественной форме. Равным образом, никакой писатель не
может быть увлекаем на дидактический путь, если он желает
быть творцом вполне беспристрастным. Там, где пишет Скотт,
найдется место и Гуду15, где раздается голос Гете, может
существовать и роман Гуцкова16. Но ежели бы Гуд и Гуцков
вздумали кидать грязью в Гете и Скотта,— а нечто подобное
было в Гермкнии и даже в Англии,— им всякий может ска
зать, что они идут против своего начала, оскорбляя себя
самих в лице оскорбляемых ими поэтов. Дидактическое на
правление в литературе, какими бы видами оно ни прояв
лялось, всегда есть нечто временное и неспособное к прочному
отдельному существованию. Как ветвь одного могучего расте
ния, как побочная отрасль теории свободного творчества, оно
может принести великую пользу обществу, но для этого на
добно, чтоб оно твердо прикреплялось к своему основанию, не
отрываясь от корня, давшего ей рождение.
Есть еще одно условие, которое мы постоянно будем иметь
в виду, относясь к дарованиям преднамеренно дидактического
свойства. Для талантов юных и еще не установившихся всегда
имеется некоторая прелесть в роли учителя своих собратий
и карателя людских пороков. Редкий поэт двадцати двух
лет от роду отказывает себе в удовольствии нахмурить бровь,
кинуть яростный взгляд на заблуждающееся человечество, а за
тем наложить на себя звание исправителя людских заблуж
дений. Такая забава не так невинна, как она кажется, ибо
она ведет иногда к извращению таланта и к совершенной
потере поэтической самостоятельности в литературе. То, что
сделает двадцатидвухлетний поэт-ребенок, могут делать и кри
тики, и рецензенты, и фельетонисты. Проведя целые годы
в однообразном высказывании непрочувствованных мыслей,
175
растеряв и свой талант и свои силы, наши учителя чело
вечества, наконец, придут к пониманию своего заблуждения, но
придут к тому слишком поздно. Слишком поздно увидят они,
как много образования и глубоких познаний нужно иметь
дидактику для того, чтоб его голос слушали с уважением,
сколько зрелости, сколько рыцарства надо иметь ему в частной
своей жизни затем, чтоб его уроки возбуждали сочувствие,
а не посмеяние. Слишком поздно увидят они мизерность соб
ственных своих нравственных качеств, своего собственного
знакомства со всеми сторонами жизни. Они увидят, что остави
ли светлый и широкий путь для пути трудного и данного
лишь немногим, что они, потешившись на первых порах,
впоследствии заплатили за свою юношескую искренность
потерею всего своего значения. Для таких молодых писате
лей, ступивших на дидактический путь без всякого к нему
призвания, мы будем несравненно взыскательнее, нежели для
их зрелых и искренних сверстников. Отдавая дань призна
тельности просвещенному наставнику, мы не поклонимся на
ставникам эфемерным и непризванным. Этим наставникам мы
будем постоянно указывать один и тот же путь, их мы постоян
но будем призывать к тому, чтоб они вместе с нами при
знали законность той теории, которой верил великий Гете.
С критиками, которые бы устремились вновь воздвигать в на
шей словесности павшие отрицательные теории, мы будем спо
рить об учении свободного творчества,— и надеемся, что наши
споры не будут бесплодными словопрениями. Будущим нашим
беллетристам, которые бы увлеклись дидактическим настрое
нием, мы постоянно станем указывать на графа Толстого,
самого младшего по годам, но самого самостоятельного, самого
энергического из наших талантливых повествователей. Пусть
его творческая независимость наведет их на благие помыслы,
а пускай его строгое, блистательное, оригинальное положение
вне всяких литературных партий заставит задуматься не од
ного начинающего литератора!
КРИТИКА ГОГОЛЕВСКОГО ПЕРИОДА
РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
И НАШИ К НЕЙ ОТНОШЕНИЯ
Упорствуя, волнуясь и спеша.
Ты быстро шел к одной высокой цели!
Н. Некрасов
Во второй половине прошлого столетия в Лондоне в одно
из представлений Шекспирова «Ричарда III» великий Гар
рик1 играл с необычайным одушевлением и успехом, редким
даже для Гаррика. Публика беспрерывно переходила от гро
мовых рукоплесканий к тому глубокому, душу возбуждающему
молчанию, которое для великих трагиков считается выше
всех шумных признаков общего одобрения. Во все время спек
такля один только молодой лорд, бледный и, очевидно, одер
жимый неизлечимым сплином, произносил отрывистые слова,
не совсем согласные с общим настроением духа в его соседях.
Эти слова были: «Жалко... очень жалко... чрезвычайно жалко!»
Наконец кто-то из зрителей, всех ближе сидевший к молодому
человеку, спросил его: «Да о чем же вы жалеете?» — «Я жалею
о том,— ответил печальный господин,— что от всего этого
высокого гения чрез тридцать лет не останется ровно ничего,
кроме имени Гаррика!»
Участь знаменитых журналистов и критиков во многом
сходствует с участью гениальных актеров, с той только раз
ницей, что, благодаря обычаю критиков нашего времени, не
выставляющих своих имен под статьями, сами имена их иногда
не переходят к будущим поколениям. Правда, статьи могут
быть собраны, напечатаны вновь, разъяснены, изданы большою
книгою — но встретят ли эти disjecta membra poetae через
одно и два поколения то сочувствие, с которым встречали их
современники знаменитого деятеля. Возбудят ли они хоть де
сятую долю того восхищения, того раздражения, тех споров,
тех убеждений, которыми бывало приветствовался их первый
выход. Нет, такого результата и самый великий критик произ
вести не в состоянии. Слава поэтов, им прославленных, будет
12
177
беспрепятственно расти и расширяться, между тем как его
собственная слава станет улетучиваться и меркнуть. Благо
даря его критическому такту, благодаря его страстному слову,
имена писателей второстепенных останутся и могут быть лю
бимы новыми поколениями, но его собственное имя от того
нисколько не выиграет. Историки словесности, знатоки лите
ратуры своего края воздадут усопшему ценителю похвалою,
которая, может быть, со временем перейдет в школьные учеб
ники, и, через пятьдесят лет после смерти критика, мальчики
будут выдерживать какую-нибудь фразу о том, что такой-то
благородный деятель во многом содействовал к просвещению
читателей старого времени. Тем все дело кончится, и оно не
может кончиться иначе; оно даже не должно кончиться иначе,
ибо известный литературный ценитель, учитель известного
литературного поколения, никак не будет учителем поколений
последующих. Всякий год приносит за собой новую идею,
всякий период народной жизни приводит с собою людей, его
разумеющих. Новые художники порождают новых ценителей,
и тот ценитель, который, не смея быть новым, станет робко
повторять выводы своего предшественника, вдастся в литера
турный фетишизм, как бы даровит ни был сошедший со
сцены человек, им выбранный вместо кумира. Карлик, взо
бравшийся на плечи великана, видит далее, чем видел тот,
у кого он сидит на плечах. Если он станет не признавать
и уничтожать того, через кого он видит так далеко, позор
падет на его собственную голову. Но если он нарочно станет
гнуться и умалять горизонт своего зрения, всякий будет вправе
сделать такой вопрос: «Для чего же ты, маленький человек,
взобрался так высоко?»
Во всем, что мы говорим в настоящую минуту, нет ничего
горестного для критиков, разумеющих свою деятельность. Точ
но, для литературного ценителя, даже гениального, невозможна
слава Гомера и Шекспира, недоступна даже светлая извест
ность Пушкина и Гоголя. Истинный критик, подобно Давиду
Гаррику, есть деятель своего поколения, источник нескольких
благотворных преданий для потомства. Ему дано великое
могущество, но срок этого могущества не долог. Поколения,
еще не родившиеся, не станут плакать над его страницами,
но зато поколение, живущее с ним вместе, будет полно его
идеями и его стремлениями. В этом его сила и слабость,
в этом все его существо, все его значение. Он должен трудиться
для потомства, думать о вековечных законах искусства и науки,
но все-таки ему нельзя забыть, что его деятельность есть
посредственная, а не непосредственная, что он свершает свое
назначение, просвещая своих собратий, что он, двигая вперед
178
просвещение, готовит себе будущих судей, в скором времени
имеющих обратить его самого в лицо подсудимое. Его поле
действия — умы современников, его оружие — идеи и стремле
ния современного ему общества. В ежедневной и преходящей
действительности таится причина его страсти, его увлечений,
его хвалы и его осуждения. Быть вечным и безапелляционным
Аристархом2 он никогда не может. Ослабевши в своих силах
и состарившись, он обязан безропотно сдать свою деятель
ность- младшим труженикам, может быть, тем же карликам,
взобравшимся на его великанские плечи. Общество идет вперед,
не соображаясь ни с какими критическими авторитетами,
литература крепнет и развивается, не справляясь с мнениями
людей, когда-то оказавших ей самые великие заслуги. Оттого,
по истечении каждого литературного периода, строгий пере
смотр критики этого периода и необходим и благотворен. От
того каждый сильный критический деятель, образователь
и наставник своих литературных товарищей, должен радо
ваться, если на сцену являются новые художники и новые
деятели, хотя бы становящиеся в противоположность с теория
ми, им проведенными. Дело его сделано, подвиг его свершен
честным, достохвальным образом. Он может сказать бывшим
ученикам своим: «Идите и сейте доброе слово
ваши учени
ческие годы кончились, я же могу быть вашим советником, но
никак не учителем».
Читатель, как мы надеемся, хорошо понимает цель рассуждений наших о критике и значении даровитых критиков.
Собираясь выступить перед публикой как деятели по части
критики и истории литературы, мы обязаны прежде всего
объяснить наши отношения к журнальным судьям того перио
да, который был прославлен в художественном отношении
деятельностью Гоголя, а в критическом — заслугами ценителей,
разъяснивших нам значение Гоголя, его предшественников
и его сверстников. Между 1830 и 1848 годами русская критика,
сосредоточивавшаяся в журналах «Телеграф», «Телескоп»,
«Отечественные записки» и «Современник»3, сделала много
для нашей науки и для нашей литературы. Она имела свои
слабости, свои ошибки, свои увлечения, свои худые стороны,
но так велика была ее любовь к просвещению, так богата была
она силами всякого рода, что результат ее заслуг много пре
вышает недостатки, от нее родившиеся. Она разработала исто
рию старой литературы нашей; она сделала строгую поверку
всех критических начатков, до нее существовавших; она
нанесла жестокий удар французской рутине, много лет у нас
существовавшей; она ценила деятельность всех наших великих
поэтов и прозаиков; она приветствовала гений Пушкина и пер
179
вые начинания Гоголя; она внесла в критику элементы, до
той поры ей чуждые, то есть горячность и изящество, любовь
к науке, беспредельное сочувствие ко всему святому, прекрас
ному, справедливому в жизни и поэзии. Рядом живых, увле
кательных уроков она заставила холодную публику привя
заться к делу родного искусства. По мере сил своих она
старалась популяризовать в России глубокие теории иностран
ных критиков, черпая из них то, что казалось ей вечным,
полезным для искусства, согласным с понятиями нашими. На
всякий талант, на всякое правдивое слово, на всякий полезный
труд она откликалась радостным голосом и часто, увлекаясь
своей восторженностью, заглаживала самые свои ошибки с по
мощью любви и восприимчивости. Она воспитала новое поко
ление литераторов и каждому из них в трудные минуты
первых усилий протягивала дружескую и братскую руку. По
самому ходу дел она должна была создать в литературе
множество поклонников, учеников, подражателей, преемников
и — что гораздо хуже — ослепленных жрецов, умевших со
стряпать себе рутину от самого начала, враждебного всякой
рутине. Значение критики гоголевского периода таково, что
всякий журнал, всякий литературный ценитель, сколько-ни
будь понимающий свое призвание, не имеет права не знать
ее, не изучать ее вполне, не проверить всех ее выводов, не
определить собственных своих отношений к этой сильной и бла
готворной критике. Она живет и дышит всюду, даже в упорных
своих ненавистниках. Она отразилась даже в сужде
ниях людей, в юности своей смотревших на всю русскую
словесность сквозь очки Батте4 и Лагарпа. Она не умрет
вся — хотя ее страсть, ее увлечения, ее огонь, ее симпатии
и антипатии во многом уже утратили свое значение. Она
пришла кстати и сделала много. Из нее, по всей вероят
ности, останется для будущих поколений, может быть, более,
чем остается им от Менцеля5, Мюльнера6, Вильмена7, Мишьельса8, лорда Джеффри, Кольриджа и Соути9. Если наш го
ризонт расширился, если теперешний критический взгляд видит
более и далее — мы никогда не забудем того, чьим усилиям мы
обязаны своим возвышением. Но как бы велики ни были
заслуги старой критики, как бы мы сами ни сознавали ее
заслуги для нашего собственного развития, мы никогда и ни
за что не поддадимся тому критическому фетишизму10, о ко
тором говорилось недавно. Все наши инстинкты возмущаются,
когда нам, по несчастию, приходится в наше время, через
десять лет после того, как окончился упомянутый нами период,
встречать рабские, бледные, сухие, бездарные копии старого
оригинала. В русской литературе, которая во сто лет времени
180
сделала такие гигантские шаги к своему развитию, десять
лет деятельности значат весьма много. Предположить, что
в эти десять лет мы все, художественные и критические деяте
ли, измельчали самым жалким образом, мы не имеем ни
малейшей причины. Вообразить себе, что все новые писатели,
явившиеся за эти десять лет, не могут сообщить публике
ничего нового, может лишь один какой-нибудь дикий труже
ник, лишенный всякой литературной зоркости. И, однако, по
добного рода заблуждения не новость ни в России, ни в Англии,
ни в Германии, ни во Франции. Первые годы после всякого
сильного деятеля в науке и словесности никогда не обходятся
без иеремиад11 и какого-то затхлого возвеличения литератур
ного бессилия. Звезда скатилась с горизонта. Мы остались
посреди темноты. Все пропало — сильного деятеля сменили
карлики. Тот дерзок и глуп, кто теперь силится сказать чтонибудь дельное. Надо повесить голову и вяло повторять то, что
было сказано прежде нас. Всякая самостоятельность литера
турного взгляда есть проявление дерзости и самодовольствия.
Поверка прежних выводов есть глумление над прахом великого
человека. Несогласие с ним должно считаться преступлением!
Такого рода возгласы раздаются после смерти каждого вели
кого ученого, великого поэта, великого романиста, и в особен
ности, после кончины великого критика. Добродушный Босвелль, после смерти своего идола Джонсона12, перестал восхи
щаться литературными знаменитостями, заперся в Шотлан
дии, стал жить памятью о Джонсоне, но в Босвелле это
поклонение понятно. Его жизнь и молодость умерли с его
высоким фетишем, его золотое сердце, все выгоревшее в одной
бескорыстной привязанности, не могло знать других привязан
ностей. Но что сказали бы мы о молодых приятелях лекси
кографа, о Борке13 или о Краббе, если б они, похоронив
своего друга, дали один другому слово жить его теориями,
отречься от всякой самостоятельности во взгляде. Мы могли
бы привести пятьсот примеров, однородных с сейчас расска
занными, но, кажется, в дальнейших примерах не настоит
никакой надобности.
Вполне ценя и уважая всех наших товарищей по делу
современной русской критики, мы не можем не признаться,
однако же, в комических впечатлениях, иногда производимых
на нас некоторыми из отчаянных поклонников старой критики.
Разве мы не видали, и много раз, критических статей о дея
тельности старых русских писателей, от Державина до Гоголя,
статей, в которых просто и открыто высказывалась мысль
такого рода: «Сказанный писатель уже превосходно оценен
критиками сороковых годов; не имея возможности сказать
18 1
от себя ничего хорошего, приводим выписки из рецензии,
писанной около двадцати лет назад». Не стыдимся признаться,
что подобные отзывы, плод бессилия, соединенного с упрямым
фетишизмом, возбуждали в нас не один только смех, но
вместе со смехом и порядочную досаду. Вместе с шутливым
запросом новому критику: «А что же ты будешь говорить
о писателях, явившихся позже критики сороковых годов?» —
мы готовы были спросить, и гораздо строже: «Для чего же
ты взялся за перо, новый критик, не имея ни силы, ни
желания сказать что-либо, кроме повторения старых литера
турных выводов?»
Мы никогда не строили для себя литературных кумиров,
никогда не принимали чужих мнений без строгой поверки —
и вследствие этих обстоятельств смело можем сказать, что
даже во времена полного владычества критики сороковых
годов достаточно видели все ее слабые стороны. Искренно
уважая эту критику, мы никогда не применяли к ней слов
Рахили Фарнгаген14 про Гете: «Он — Гете, и потому всякая
мысль, им выраженная, не может не быть истиною». Сохраняя
всю нашу независимость в тот период, когда увлечение авто
ритетом было извинительно и возможно, мы не думаем рас
статься с нею в настоящее время, время анализа и поверки
прежних теорий. Мы следили за жизнью и словесностью
Европы, видели разрушение иллюзий, еще недавно считав
шихся действительностью. Опыт недолгих, но обильных собы
тиями годов не мог не служить лучшей поверкою многих
прежних ошибок. На наших глазах вконец разрушились неодидактические германские теории, имевшие вес и силу в сороко
вых годах. Толпы европейских деятелей, когда-то обещавших
многое, были сброшены в хаос и не выполнили ни одного
из своих обещаний. Женщины-поэты, являвшиеся восторжен
ными пифиями, провозвестницами новых истин, мирно сошли
в ряд талантливых писательниц и отказались от своих про
рицаний. Мыслители, ревностно бравшиеся за преобразование
общества, науки, поэзии, в короткое время превратились
в пустых говорунов, несостоятельных перед практической
жизнью. Гонители искусства чистого обратились к служению
чистому искусству. Дидактики, ненавидевшие Гете за его не
возмутимое поэтическое спокойствие, распростерты во прах
пред пьедесталом великого человека, ими когда-то оскорблен
ного. Все эти перемены, все эти перевороты в области искусства
и жизни15 не могли не утвердить нашей независимости во
взгляде на жизнь и искусство. Ошибки старой нашей критики,
еще смутно сознаваемые нами в период ее преобладания,
нынче, вследствие всего нами пережитого и подсмотренного,
182
стали и ярче, и осязательнее. Уважение наше к ней осталось
прежним уважением, но отклонение наше от теорий, ею вы
сказанных, сделалось и вполне законным, и вполне понятным,
и даже вполне необходимым.
Главная и существенная слабость критики гоголевского
периода заключалась не столько в этой самой критике, сколько
в той литературной среде, на которую и среди которой ей
было суждено действовать. Критика сороковых годов не имела
ни над собою, ни против себя никакой основательной критики.
Далеко ниже ее, в неведомых литературных безднах, разда
валась пристрастная и жесткая полемика, не основанная ни
на каких теориях, не приносившая с собой никакого плода,
никакой полезной заметки. Противники критики сороковых
годов или не поднимали против нее своего голоса, или позво
ляли себе нелитературную, задорную хулу, на которую ника
кой литератор, сознающий в себе чувство собственного достоин
ства, никогда отвечать не станет. Критики, равной себе —
добросовестной и твердой, обильной проницательностью
и правдою — критика сороковых годов никогда не имела. На
всякий ее вывод, на всякую мысль, ею высказанную, она
встречала в литературе или полное молчание, или проявление
полной симпатии, или жесткую брань, по существу своему
бесплодную: всего чаще и то, и другое, и третье приходило
разом. Возражений искренних, серьезных, проникнутых знани
ем дела и желанием истины, она не встречала ни разу; даже
до сих пор, когда ее слабые стороны признаны почти всеми
деятелями новой словесности, мы можем назвать лишь весьма
малое число страниц, на которых означенные слабые стороны
разобраны беспристрастно. Итак, не встречая ниоткуда осно
вательного противодействия, критика, теперь нами оцененная,
должна была понести вред от избытка собственной своей силы.
Она стала утрачивать терпимость и хладнокровие, так необ
ходимые для понимания истины. Привыкнув к жесткости
и неправде своих шумливых соперников, она слишком при
выкла видеть жесткость, отсталость и неправду во всяком
противоречии. Потеряв благоразумный контроль над собою,
она вдалась в парадоксы, поспешные заключения, крайности
всякого рода,— и могло ли быть иначе, когда парадоксы, ею
высказываемые, не встречали серьезного противоречия, когда
ложные заключения и крайности не возбуждали возражений,
достойных быть принятыми к сведению? Пересматривая
блистательнейшие и благотворнейшие из критических статей
гоголевского периода, мы беспрерывно подмечаем в них стра
ницы невыносимо лживые, выводы более чем детские, мысли,
от которых сам критик впоследствии при нас самих отказывался
183
с простодушной честностью. Мы спрашиваем: как же могли
сказанные недостатки идти рядом с целыми главами, истинно
безукоризненными? Как могли люди, руководящие общим
вкусом, развитые, образованные, богатые смыслом и поэтиче
ским чутьем, написать страницы, подобные отзыву о Татьяне
Пушкина, о повести «Похождения господина Голядкина»16,
о слабейших романах Жоржа Санда17? Как могли они создать
что-либо в роде дифирамба о бесполезности изучения древней
русской жизни? Ответ будет очень прост: они писали, не
ожидая ниоткуда ни возражений, ни добросовестного контроля.
Всякий человек, беседуя мысленно с самим собою, выскажет
себе много такого, чего ни за что в свете не скажет, говоря
с умными людьми. Всякий смертный, беседуя с приятелями,
станет говорить осторожнее, чем он думает; составляя статью,
он будет смотреть за собой гораздо зорче, чем смотрит он за
собой в минуты приятельской беседы. Наконец, составляя
статью, он будет необходимо иметь в виду читателей, для
которых статья пишется. Если читатель опытен, взыскателен,
проницателен и даже придирчив, труд выйдет несравненно
осмотрительнее того труда, который составляется для пуб
лики доверчивой и неразвитой, для ценителей, способных
только или браниться без толку, или хранить бесплодное, но
величавое молчание.
А для критики сороковых годов, от самого ее появления
до последних годов ее деятельности (и особенно в последние
годы, о чем скажем мы ниже),был необходим контроль, не
злобный и твердый. Мы не нарушим законов литературной
скромности, если скажем, что разбираемая нами критика, в пе
риод всей ее деятельности, была голосом целого круга обра
зованных, талантливых молодых людей, сгруппировавшихся
около одного, а может быть, и нескольких критических деяте
лей, столько же молодых, как и они сами. Весь круг или
кружок изобиловал бескорыстной любовью к на^ке, тонким
пониманием поэзии, стремлением к добру, к правде, к полезной
деятельности. Но он был молод, а следовательно — опромет
чив, иногда даже заносчив. Полный жизни и сил, он печатно
высказывал сегодня то, чему успел выучиться вчера, торопясь
беседовать с читателем о законах искусства, он сам учился,
поучая, и стремился скорее пускать в оборот идеи об искусстве,
им самим только что добытые. Такая метода, обусловленная
горячностью молодости, имела в себе всю увлекательность, всю
симпатичность молодых сил человека, но в то же время изо
биловала поспешностью, шаткостью, легкомысленностью
молодости. Как симпатии, так и антипатии юной критики
были порывисты, исключительны, временами непостоянны, но
184
всегда пламенны. Редко взвешивала она свои выводы, редко
подходила она к своему делу с спокойным величием, еще
реже умела она охватывать pro и contra18 каждого вопроса.
Она знала много, но не была богата многосторонним, уста
новившимся знанием, так необходимым для критики. Ко всему
новому и молодому тянулась она с безграничным доверием; по
ее мнению, всякая новая теория вела за собой конечное уничто
жение всех прежних теорий, всякий новый мыслитель губил
насмерть мыслителей, до него живших. Каждая новая идея
была зерном великих преобразований, каждая новая книга,
умно написанная, была неизмеримо полезнее книг старого
времени. Мир кипел мировыми молодыми гениями — новое
европейское поколение одно носило в себе всю мудрость старых
поколений, не считая собственного своего величия, непонятного
людям отсталым. Нам, которые теперь ясно видим несостоя
тельность недавних гениев, которые давно примирились с па
дением мимолетных, когда-то много обещавших теорий, вся
слабость такого юношеского взгляда видна в совершенстве.
Но, ценя ее по достоинству, мы вправе удержаться от суждения
и насмешки, ибо и мы сами были молоды, и для нас новизна
казалась пророчеством, и для нас ученические годы нашего
поколения представлялись чем-то по преимуществу великим
и прекрасным!
При самом начале своей деятельности критика, охрактеризованная нами по мере слабых сил наших, встретила две
важные задачи или, скорее, одну важную задачу, распадав
шуюся на два обширных отдела. Она должна была сделать
с старой русской критикою то самое, что должна сделать
с ней самой наша теперешняя критика. Ей предстояло про
верить теории и выводы старых ценителей русской словесно
сти, зорким глазом проследить всю историю литературы нашей
и назначить место каждому из первых деятелей словесности
старого времени. В то же время, работая над историей периодов,
уже отживших, критика сороковых годов должна была произ
носить свои суждения над произведениями ей современных
писателей. Обе задачи, сливаясь в одну, представляли из себя
труд колоссальный. Не только Карамзин и Жуковский, но
Ломоносов и Херасков еще не были основательно определены
прежней критикой. Ряды усопших знаменитостей, настоящих
и подложных, законных и незаконных, имели явиться перед
судилище истинного вкуса. С другой стороны, литература
современная приняла могучее развитие. Пушкин сошел в моги
лу, Россия была полна песнями Пушкина, а между тем ни
один из поклонников великого певца не имел возможности
сказать, сидя над его книгою: «Я знаю и понимаю, чем
185
и почему этот поэт меня восхищает». Богатырский талант
Лермонтова пророчил отечеству будущего наследника пушкин
ской славы; беспредельный юмор Гоголя услаждал всю про
свещенную Русь наперекор ошибочным оценкам, наперекор
ложной чопорности читателя. И в то же время посреди людей
высоко одаренных, рядом с ними, иногда выше их, стояли
писатели, может быть, трудолюбивые и почтенные, но во
всяком случае далеко не подходящие к ним по дарованию. Вкус
публики, пробужденный первоклассными поэтами и прозаика
ми, жаждал научной и поэтической пищи. Дальнейшее разви
тие этого вкуса вполне зависело от той пищи, которая будет
ему предложена. Извратить понятия жадного читателя весьма
легко, но сызнова навести их на правду, сызнова расшевелить
в нем остывшее сочувствие к искусству — есть труд почти
геркулесовский. Критика сороковых годов застала русскую
публику под влиянием ошибочных школ в поэзии и прозе.
Даровитые поэты и прозаики переходили в манерность, увле
кались мелодраматической французской литературой, портили
русский язык и развивали в читателе фальшивые понятия
об искусстве. Старая критика не только молчала, но даже
поощряла заблуждения литераторов. Мягкость, снисходитель
ность, скорость на похвалу — эти качества, составлявшие такую
прелестную сторону в восприимчивой натуре Пушкина и дру
зей Пушкина, под пером людей, не столь одаренных, перешли
в вялую пассивность. Принято было хвалить всех пишущих
людей, за исключением Александра Анфимовича Орлова,
г. Сигова и Федота Кузьмичева19. Литератор, самый снисхо
дительный, считал бранью ту рецензию, в которой делалось
ему какое-нибудь замечание. Писателей сильных или кажу
щихся сильными следовало хвалить без оговорок — слабых
и ничтожных талантом позволялось терзать без устали, для
увеселения читателя. Следуя таким путем, словесность наша не
могла прийти к результатам утешительным. Критика сороко
вых годов вывела ее с этой рутинной дороги— вот в чем
состоит первая заслуга этой критики. Взглянем же теперь
на то, каким образом она действовала на своем поприще, где
она приносила несомненную пользу и где она вдавалась в сла
бости, не менее несомненные.
Вся историческая сторона нашей критики гоголевского пе
риода, все ее отношения к русской литературе — от времен
Кантемира20 до времен Пушкина — не только заслуживает
великих похвал, но даже в частностях своих не подлежит
хотя сколько-нибудь важному осуждению. Знатоки дела спра
ведливо говорят, что по этой части критика не выказала глу
боких сведений, что народная наша литература допетров
186
ского периода знакома ей менее, чем, например, литература
старой Франции, что эрудиция ее (особенно по части лите
ратуры и журналистики Екатерининского времени)21 весьма
и весьма поверхностна — заметки знатоков, при всей своей
правде, ничего не доказывают против слов наших. Никто не
в праве требовать от критики известного, весьма непродол
жительного периода, периода, исполненного задач и работы,
полных археологических, филологических, библиографических
сведений, способных по частям составить занятие целого круга
ученых. Лорд Джеффри мог вовсе не знать древней велико
британской поэзии и все-таки стоять в голове первого крити
ческого журнала своей родины. Лессинг имел право знать
некоторые отделы своей словесности поверхностным образом
и, несмотря на то, остаться Лессингом. Сила критики, подобно
силе полководца, заключается прежде всего в умении дей
ствовать там, где прежде всего требуется действовать. Русская
публика 1830 года могла с покойным духом ожидать разыска
ний о журналистах прошлого столетия, но ей пора, очень
пора была иметь в руках верную оценку Ломоносова, Дер
жавина, Карамзина, Фонвизина, просветителей, на которых
она была воспитана.
Без полезных, безукоризненных этюдов о древней песне
и о старой русской сказке она имела возможность пробыть
несколько лет. Но нельзя было ей оставаться еще несколько
лет при пристрастных, рутинных, лагарповских, ничтожных
общих местах по поводу всей современной родной словесности.
Ей уже не под лета было, основываясь на прежних приговорах,
считать Хераскова нежным поэтом, Державина образцом чисто
го слога, Богдановича певцом, достойным муз и граций, Сума
рокова22 великим трагиком, а Ломоносова стихотворцем по пре
имуществу23. Русская публика жаждала речей о русской ста
рой и новой литературе, ей было необходимо историко-кри
тическое объяснение ее собственных впечатлений, сведений,
привязанностей и антипатий. Со всем своим уважением к Дер
жавину, Озерову24, Ломоносову, Княжнину25 наш читатель
смутно сознавал, что эти деятели не могут быть единственными
питателями современного русского общества. К Жуковскому,
Пушкину, Лермонтову, Грибоедову, Гоголю лежало сердце
русской публики, а между тем слава этих великих писателей
по учебникам и литературным преданиям не могла заменить
собою славы тружеников старого классического или псевдо
классического времени. Пушкин, по отзывам тогдашних лите
ратурных судей, был милым человеком, поющим сладенькие
песни, тогда как, например, Сумароков считался отцом русского
театра и великим человеком. «Водопад» Державина следовало
187
знать наизусть и читать с благоговением, а «Горе от ума»
Грибоедова считалось не более, как приятною шалостью. Мы
не оспариваем великого дарования в Державине, мы даже
готовы признавать все заслуги Сумарокова, но все-таки не
видим причины, отчего бы возвеличение отживших поэтов
непременно должно вести за собой унижение писателей совре
менных. А между тем оно так было до гоголевского периода
и его критики. Живому и пишущему поэту почти ставилась
в укор его поэтическая деятельность: деятельность Костровых,26
Петровых 27, Бобровых28 считалась вполне серьезною и поч
тенною. Суд публики и суд литературных Аристархов постоян
но расходились во многом. Поэты современные, писатели,
считавшиеся просто приятными писателями, раскупались и чи
тались с жадностью; поэты образцовые, умершие и великие,
прославлялись на словах, но творения их не шли с рук и не
находились ни в чьих руках. «Есть что-то гнилое в нашей
Дании», — говорит Гамлет. Было что-то гнилое в старых наших
понятиях о литературе — скажем и мы, подобно Гамлету.
Нужно было разъяснить весь хаос заблуждений, предрассудков,
противоречий, общих мест, о которых мы сейчас говорили.
Потребно было взглянуть на всю нашу словесность с исто
рической точки зрения, определить значение старых писателей,
отделить в их творениях все временное от вечного и всегда
прекрасного. Надо было, не стесняясь никакими авторитетами,
сделать оценку каждому деятелю по части русского слова
и произнести над ним окончательный суд сообразно понятиям
современного общества. Только подобным процессом можно
было водворить порядок в литературных понятиях, дать общий
тон развитию читателя и подготовить звенья нерушимой
цепи, связывающей старые литературные периоды с периодом,
за ними следующим.
Повторяем еще раз: в историко-критической оценке русской
литературы допушкинского периода наша критика сороковых
годов оказала вечную, нерушимую заслугу всей русской науке.
Характеризуя, анализируя, воскрешая, ставя на свое место
всех наших писателей, от Кантемира до Карамзина включи
тельно, она создала ряд этюдов, великолепных по ис
полнению и еще более великолепных по истинам, в них
заключающимся. Плодом этюдов этих вышел ясный, са
мостоятельный, чрезвычайно верный взгляд на ход всей
нашей словесности, в ее различные периоды, ознаменованные
деятельностью писателей, особенно важных по своему влиянию.
После трудов, о которых говорим мы, хаос и путаница в истории
литературных понятий навеки исчезли. История нашей словес
ности получила прочные основы, основы, до сей поры не
188
зыблемые. Вместо прежних сбивчивых сведений, вместо рути
ны, завещанной нам псевдоклассическими критиками, русский
читатель увидел перед собою стройный ряд литературных
деятелей, разделенных на однородные группы, оцененных
и разъясненных, рассмотренных и с исторической и с совре
менной точки зрения. И неправду сказал бы человек, который
осмелился бы утверждать, что старые поэты и прозаики, от
Ломоносова до Карамзина, были унижены нашей критикой,
были принесены в жертву новым светилам нового русского
общества. Перемещение не есть унижение, а здравая истори
ческая критика никогда не может назваться заносчивостью
молодого поколения перед старым. Одни близорукие педанты
могли оскорбляться тем, что новая критика ставила Ломоносова-ученого выше Ломоносова-поэта, что она не восторга
лась «Бедной Лизой» Карамзина и язык Державина ставила
ниже языка пушкинского. Все эти и им подобные истины
уже сознавались самим читателем — критика только дала им
выражение и привела их в систему, исполнив тем долг всякой
истинной и разумной критики. Поступая таким образом, она
оказала услугу всему обществу, оказала услугу самим старым
писателям, о которых говорится. Ломоносов, Державин, Карам
зин даже с каждым годом утрачивали сочувствие современной
публики именно оттого, что эта публика еще не была выучена
глядеть на них с настоящей точки зрения. Наперекор пане
гирикам со стороны блюстителей вкуса русский читатель,
особенно если он был молод и неопытен, приучался скучать
над старыми, образцовыми поэтами и прозаиками. Повесть
Карамзина, трагедия Озерова, ода Державина не давали ему
того наслаждения, к которому он привык, читая Пушкина,
Грибоедова и Жуковского; оттого Карамзин, Озеров и Держа
вин поступали на отдаленные полки библиотек, а имена их,
вопреки преданиям, уже не были дороги для читателя. Чуть
эти самые деятели снова явились перед ним в историческом
порядке, в полном величии своего времени и своей почтенной
деятельности, точка зрения изменилась. Величие современни
ков перестало вредить славе учителей и предшественников. При
помощи даровитого объяснителя любитель поэзии снова нашел
возможность помириться с старыми формами старых поэтов,
мало того: под этими устарелыми формами различить дух
чистой поэзии и мысли, высокий по своему благородству.
Мы не говорим и никогда не будем говорить, что область
нашей старой словесности, от времен Кантемира до карамзинского периода включительно, была окончательно оценена
и измерена критиками сороковых годов. Тем менее станем
мы утверждать, что в настоящее время всякий новый труд
189
по этой части есть труд праздный и бесполезный. Основы
сего воззрения тверды, прочны, незыблемы, но из этого еще
не следует, чтоб в подробностях своих само воззрение не
могло быть дополнено, изменено, переоценено. Труды новей
ших библиографов и ценителей (между последними мы долгом
считаем назвать г. Галахова,29 эрудицией своею далеко затмив
шего эрудицию прежних критиков) ясно показывают нам,
сколько еще нетронутого осталось в области, про которую
говорится. Равным образом, при последующей переоценке
непременно должна быть смягчена, а иногда и вовсе уничтоже
на резкость общих приговоров, к которым критики гоголев
ского периода были весьма наклонны. В сказанной резкости
мы их не упрекаем, однако: критик, действуя на умы совре
менников, разрушая литературные предрассудки, часто бывает
обязан действовать слишком решительно. «Если хочешь вы
прямить кривую трость,— говорит индийская пословица,—
гни ее в противоположную сторону от ее сгиба». Иногда
для избавления публики от одной крайности в приговорах
бывает необходимо бросаться в другую крайность. Статья,
в которой Гоголя равняли с Гомером30 (немногим, может быть,
известно, что критика гоголевского периода вооружилась
против этой статьи, впоследствии отнесенной на ее же счет),
статья эта имела свою пользу в то время, когда автора «Мертвых
душ» некоторые журналисты прославляли гаером31, грязным
малороссийским болтуном, способным на одно шутовство. Кри
тика, нас теперь занимающая, в статьях своих о старых
русских писателях никогда не доходила до подобных причуд,
хотя, по-видимому, могла бы себе их дозволить. Предрассудки
ложного классицизма еще жили, выражались в крайностях,
вызывали на крайность. Без резкости нельзя было идти на
встречу их резкости. Пушкин был унижаем за упрощение
поэтического языка; предания о высоком слоге еще гнезди
лись повсюду; все, что носило на себе печать простоты и та
ланта всем доступного, подвергалось охуждениям, о невеж
ливости которых не может дать понятия даже полемика между
теперешними журналообразователями. О каком-нибудь «Кадме
и Гармонии»32 требовалось говорить пышными хвалебными
фразами; на такое нелепое требование устарелых Жеронтов33
всего лучше было отвечать злою шуткою по поводу «Кадма
и Гармонии».
Мы кончили с первой частию деятельности нашей критики
и переходим ко второй — то есть ее отношениям к литературе,
ей современной. И тут мы повсюду видим деятельность, ис
полненную честности, богатую дарованием, но, к сожалению,
обильную и великими слабостями. Из роли ее к поэтам и про
190
заикам старых периодов легко усмотреть, как должно было
обозначиться ее положение к деятелям ее собственного периода.
Старые писатели грешили искусственностью языка, угловатой
высокопарностью'слога, подражательностью чужим образцам,
отсутствием современных воззрений в идеях, отсутствием
пленительной простоты в изложении. Писатели нового периода,
богатого опытом периодов прежних, должны были восполнить
все эти недостатки и во многом их восполняли. Поэтический
язык упростился, и, по-видимому, установился окончательно;
проза, по своей безыскусственности, все более и более сближа
лась с живой речью человека. Оковы французского вкуса
и французской пиитики давно были свергнуты новым поко
лением. Уже не Олимп, не герои древности, не сухие моральные
тонкости служили предметом песен Пушкина, стихов Грибое
дова, рассказов Гоголя, страстных страниц Лермонтова. Пи
сатели эти, стоявшие в главе образованнейшего класса в Рос
сии, брали предметы из русской истории, из русского обще
ства, из вседневной русской жизни, из светлых и темных
сторон нашего родного быта. Что может быть похвальнее, чтоможет быть разумнее этой деятельности, истинно обильной
великими надеждами. Так, литература должна быть цветом
и отголоском своей родины, ее усладительницей и настав
ницей, ее славой, ее сокровищем, ее живым голосом! Простая
русская сцена, если она хорошо выполнена, для русского
читателя выше всей истории Атридов34; песня Кольцова, вос
создающая поэзию степей и лесов родины, дает нам больше,
нежели все моральные рассуждения по поводу Телемака, сына
Улиссова35. Простота, народность и правда, живущие в перво
классных деятелях лучшего, позднейшего периода словесности,
должны быть первым достоянием молодой нашей литературы.
Надо объявить войну изысканности, сухости, высокопарности,
надо поддерживать словесность в положении, случайно ей
приданном трудами ее лучших деятелей, надо ополчаться
против попыток возвращения к старому ложному классицизму,
к старой пиитической рутине! Вот малая часть выводов, кото
рыми новая критика приветствовала лучшие труды лучших
писателей своего периода. Им самим, этим самым писателям,
она разъяснила их силу и значение, их самих она побудила
взглянуть внутрь себя и торжественно согласиться с ее при
говорами. Взгляд критики был зорок и правдив, ибо он происхо
дил от светлых глаз и от сердца, богатого пониманием поэзии.
Первые отношения критики сороковых годов к первоклассным
русским писателям отличались безукоризненною справедливо
стью. Ни одно сильное дарование не было ею просмотрено, ни
один обманчивый метеор не был ею признан за звезду первой
191
величины, ни одно дельное возражение не было ею оставлено
без ответа, ни один зоркий противник, способный вредить,
не был оставлен без заслуженной отплаты.
Относясь с величайшей правдою к цисателям первостепен
ным и достойным высокой роли, в них угаданной, критика
гоголевского периода была менее справедлива к талантам
второго разряда, по каким-нибудь случаям получившим до ее
времени славу первостепенных поэтов и прозаиков. На этой
ошибке мы не остановимся долго, ибо не признаем ее ошибкою
особенно многозначительною, но в ней уже проявлялись буду
щие слабые стороны новой критики, потому мы и должны, хотя
вскользь, коснуться этого предмета. Из поэтов и прозаиков,
которых недавняя слава была безжалостно разрушена новой
критикою, многие живут и благородно трудятся до нашего
времени. Избегая полемических оттенков в этюде нашем, мы
не будем их касаться, а для примера назовем хоть имя Марлинского, из любимейших и прославленных повествователей
одною статьей превращенного в олицетворение напыщенной,
уродливой, высокопарной бездарности36. До сих пор Марлинский еще нуждается в хладнокровной оценке, до сих пор
ценители, истинно признающие в нем, при всех его недостатках,
и дарование, и силу истинной поэзии, еще не могут решиться
поднять свои голоса в защиту лучших вещей Марлинского.
Так силен был удар, ему нанесенный, так полезны были
последствия этого удара для дела упрощения русского по
вествовательного слога! А между тем, через много лет после
критической статьи о повестях Марлинского, признавая важ
ность и пользу этой статьи, мы не можем не читать ее с самым
тяжелым чувством. В ней, чуть ли не в первый раз, выказался
тот дух исключительной нетерпимости, который со временем,
под влиянием неблагоприятных обстоятельств, наложил темное
пятно на критику, нами теперь разбираемую. В разборе произ
ведений Марлинского ценитель является не учителем литера
турного деятеля, а его необузданным противником. Увлекаясь
похвальной любовью к простоте идеи и формы, автор разбора
забывает великую обязанность поощрителя и побудителя да
ровитых людей, строгого, но нелицеприятного указателя их
слабостей. Марлинский, при его уме, гибкости и наглядности,
при славе, им добытой, при живой поэтической струе, его
наполнявшей, мог легко уразуметь свои ошибки, возобновить
свою литературную деятельность, отказаться от мишурной
риторики, так ему вредившей,— одним словом, мог бы сде
лать многое для себя и для публики, если б урок был ему
дан не столь жестокий. Ни одно из его достоинств не было
признано, сам он осыпан язвительными приговорами; критик,
192
по званию своему обязанны й развивать и создавать писателей,
с каким-то диким смехом уничтож ал всю его деятельность.
Вообще, не только наш а русская, да и вообще вся европейская
критика еще далеко не понимает всей прим иряю щ ей, творящ ей
роли в ценителе, но, несмотря на это извинительное обстоя
тельство, статья о М арлинском составляет резкую крайность
даж е в старой резкой критике. В ней слы ш ится какой-то
озлобленный голос нетерпимости, вся она будто вы говаривает
известную ф разу: «Если ты не со мной, значит, ты против
меня. Если ты не со мной, значит, ты никогда не будешь
и не можеш ь быть со мною».
Оскорбительная нетерпимость убеждений, сейчас нам и з а
м еченная в разбираемой нами критике, доходила до еще более
опасных пределов в ее отнош ениях к пёриодическим изданиям
и ж урнальны м партиям старого времени. Тут наш а критика
зачастую вредила себе по собственной своей горячности и пере
брасы вала свои стрелы гораздо далее той цели, в которую
они были направлены . Элементом, прим иряю щ им и согласую
щ им спорящ ие стороны, она никогда не бы ла богата, ибо ей
недоставало той практической опытности, которая одна, в соеди
нении с даровитостью критика, строит прочное здание из
материалов, имею щ ихся под рукою, и неотразимо привлекает
к себе все ж ивы е силы, какие только находятся налицо в из
вестную литературную эпоху. Ж урн алы и литературны е круги,
с которыми критика сороковых годов находилась в постоянном
и никогда не смягчавш емся антагонизме, ярко делились на
два разряда, из которых один оправды вал собой все ее обвине
ния, тогда к ак другой заклю чал в себе те честные и ж ивы е
силы, с которыми надо было обходиться, д аж е при спорах,
с полным уважением. Если одна часть антагонистов, им евш ая,
например, свой голос в критике «Северной пчелы »37 (когда-то
и «Северная пчела» имела свою критику!), действовала во
вред всей литературе, не принося ни м алейш ей пользы делу
родной словесности, зато другая трудилась не напрасно и им ела
полное право на признание заслуг, ею сделанны х. Литераторы,
ныне имеющие свой, всеми уваж аем ы й орган в ж урн ал е «Рус
ская беседа», действовали и в сороковых годах, частью в ж у р
нале «М осквитянин»38, частию в других сочинениях и сборни
ках однородного с ним направления. Д арования их были
значительны , с идеями, ими приводимыми, м ож но было не
соглаш аться, но во всяком случае то были идеи людей добро
совестных и убежденных, имею щих будущ ность и стоющих
своей будущности. С ними критика сороковых годов долж на
была ладить, как с товарищ ами, идущ ими не по одной дороге
с нею, но она не ладила, даж е не спорила с ними серьезно,
13
2073
а, п ол н ая отрицания и заносчивости, относилась к ним так,
к а к относилась в то ж е врем я к фельетонной брани г. Б улгарина.
Время вполне п оказало несостоятельность такого отношения.
К ри ти ка «Северной пчелы », по н ачалу своему бесплодная,
теперь читается в веселый час лю бителям и всего смехотвор
ного; в течение десяти с лиш ком лет ни один уваж аю щ ий
себя литератор не отвечал на ее нападения, если даж е они
бы ли полны явны м искаж ением фактов. Не то с убеж дениями
кр у га лиц, ныне трудящ ихся в «Русской беседе»; вся Россия
их уваж ает, больш инство литераторов слуш ает их слово, часто
не соглаш аясь с ним; их критика разрослась и имеет свой
голос, повсюду возбуж даю щ ий симпатию , противоречия и спо
ры , не п ринадлеж ащ ие к области бесплодной полемики. Сме
ш ать оба направления и с обоими обходиться одинаково значи
ло сделать не только великий литературны й промах, но от
клонить от себя целый круг благом ы слящ их и дельных това
рищ ей.
Отнош ения критики гоголевского периода к старой «Библио
теке д л я чтен и я»39 бы ли столько ж е ошибочны. Не имея
ничего общего с старой редакцией ж у р н ал а наш его в годы
его успеха, мы м ож ем говорить о нем с полным беспристрас
тием. Эстетическая кри ти ка «Библиотеки д л я чтения» имеет на
своей совести не одну ош ибку — гл авн ая из них состоит в не
признании зн ачен и я Гоголя и бесстрастном, не совсем друж ес
ком взгляде на новейшее движ ение, принятое русскою словес
ностью. П ротив такого заблуж дения следовало ополчаться, но
опять-таки ополчаться с разбором, не смеш ивая отсутствия кри
тической зоркости с недоброж елательством и ж урнального
упорства с зловредны м и стремлениями. Старая «Библиотека
д л я чтения» много сделала для русской публики и русской ж у р
налистики; кап ри зы ее критики ни под каким видом не имели
ничего общего с вы ходкам и рецензентов «Пчелы», ровно ничего
не сделавш их ни д л я русской публики, ни д л я русской ж у р н а
листики. «Библиотека д л я чтения» в годы ее успеха и зд ава
л ась честным и просвещ енным образом. Она владела большими
силам и, возбуж дала симпатию в публике и — вполне того
стоила. К руг ее сотрудников был значителен и состоял из
лю дей, получивш их почетную известность безукоризненными
трудам и. Сверх всего этого, ж урн ал, нами названны й, особенно
в первые годы своей деятельности, представлял начало эле
м ента, который, если бы его понять и оценить как следует, мог
принести значительную пользу наш ей критике. «Библиотека
д л я чтения» и зд авалась в духе великобританских обозрений
и зн аком и ла читателя с английской литературой. Редакция
ее им ела то, чего именно недоставало критике гоголевского
Î 94
периода, а именно основательное знаком ство с великобритан
ской критикой. Надо прибавить, что она не вполне прим енила
к делу это знакомство, не вы сказала всего, что зн ал а, и, б л а
годаря своему преувеличенному понятию о литературном
джентльменстве, не вступала в споры о предметах искусства.
И обвиняя ее в том, мы все-таки не м ож ем оправдать и р а з
бираемую нами критику, постоянно придерж ивавш ую ся деви
за, обильного нетерпимостью. Трудно было спорить с лю дьми,
говорившими вам с первого раза: «Если ты не со мной,
значит, ты мой враг и деятель бесполезный».
Коснувшись таки х важ ны х предметов, каковы англи й ская
литература и английская критика в ее применении к воззре
ниям русских ценителей искусства, мы наконец приступаем
к рассмотрению тех эстетических источников, в которых были
почерпнуты воззрения наш ей критики гоголевского периода.
Всякому из наблю дательны х читателей хорошо известно то
стройное течение европейских литератур, которое, особенно
проявляясь в эпоху нам современную, видимо ведет все. обра
зованные народы к тому умственному братству, вследствие
которого разнородные европейские литературы сближ аю тся
м еж ду собой и становятся общим достоянием каж дого обра
зованного смертного. Это явление, начавш ееся весьма недавно,
замечательно по своему быстрому ходу и обильно результатам и
самыми благотворными. Не прош ло ста лет с той поры, как
ф ранцузский вкус и ф ранцузская словесность господствовали
по всей Европе, ныне это господство утрачено, и сами ф ран
цузы, нисколько тем не оскорбляясь, берут уроки у немецких
и великобританских мыслителей. Нет ста лет с тех пор, как
им я Ш експира в первый раз было произнесено ф ранцузом , к а к
им я д и каря40, не лиш енного дарования, ныне всякий обитатель
Ф ранции, знаю щ ий грамоту, мож ет составить себе библиотеку
из переводов Ш експира и всего, что было писано о великом
поэте ф ранцузским и учеными. Не далее к а к в начале наш его
столетия «Эдинбургское обозрение» в первы й раз знаком ило
английского читателя с талантом Гете, «писателя странного,
но все-таки даровитого», через двадцать пять лет после этого
снисходительного отзыва слава Гете прочно установилась во
всех краях, где только звучит англосаксонское наречие. При
Наполеоне, во времена ф ранцузской империи, париж ский
академ ик, им я которого вы скользнуло из наш ей пам яти, сос
тавлял отчет о н е м е ц к о й л и т е р а т у р е ; в отчете этом — «К ант41,
С в е д е н б о р г 42 и им подобные безумцы» относились к «явлениям ,
составлявш им позор рода человеческого», opprobre du genre
hum ain, ни более ни менее. Теперь последний ш кольник по
следней коллегии не смешает К анта с Сведенборгом и не
назовет одного из первы х германских мыслителей позором
чего бы то ни было. Взаимное действие избранны х умов каж дого
к р а я до наш его времени идет в подобной прогрессии. Всякий
литератор наш его периода знает как нельзя лучш е свою обя
занность — следить за тем, что делается вокруг него литерато
рам и и м ы слителям и других стран Европы. Конечно, никто
не п ринуж дает его п огруж аться в шведскую беллетристику
и ли проверять свои выводы по теориям португальских крити
ков. Но он знает, что из европейских семей нашего времени,
больш их и м алы х, только три великие семьи — германская,
ф р ан ц у зская и великобританская — одарены голосом, которого
н ельзя не слуш ать. Быстро идет к этому ж е разряд у и наш а
м огучая семья, а м ож ет быть мы, современные деятели со
временного поколения, дож ивем до той поры, когда русская
поэзия и русская критика займ ут важ ное место в мире поэзии
и критики старейш их государств Европы.
Мы сказал и уж е, что всякий русский писатель, в особен
ности если он приним ает на себя обязанность литературного
ценителя, долж ен быть знаком с ходом идей и словесности
трех сам ы х л и т е р а т у р н ы х государств Европы. Каковы бы ни
бы ли его критические способности, он не в силах обойтись
без этого знаком ства. Обходясь без путеводителей в своей
области, он истратит всю свою энергию на первые ш аги и на
первые тропинки, будет истощ ать себя на решение вопросов,
давно реш енных, станет цепляться за теории, давно опровер
гнуты е и сверш ивш ие свое назначение. Усиленно расчищ ая
дорогу перед собою, он вы йдет на чистое место только тогда,
когда его силы, ослабленные долгой искусной борьбою, от
к а ж у т ся ему повиноваться. Но, с другой стороны, критик
долж ен строго д ерж аться своей национальной самостоятель
ности и, черпая сведения из разнородны х перед ним нахо
д ящ и х ся источников, не предпочитать одного полюбившегося
ему источника всем остальны м . Воспринимая чужеземную
идею, помогаю щую наш ем у труду, мы долж ны иметь над ней
две критики — одну свою, а другую чуж еземную . Учась у нем
ца, мы долж ны знать, что дум ает ф ранцуз об идеях нашего
у ч и тел я,— заим ствуя понятия у ф ранцуза, нам не мешает
поверить то, как смотрят англичане на это понятие. Из взаимно
го меж дународного контроля, проведенного через русский ум
и примененного к русскому миру, и выйдет та истина, которою
мы м ож ем руководиться. К ритик лиш ается половины всей
своей силы, если он поддается влиянию какой-нибудь чуж дой
народности, а самое лучш ее спасение от такого влияния есть
всестороннее европейское образование. История наш их русских
ценителей служ ит подтверж дением нашего зам ечания. Прежде
всего мы поддались ф ранцузском у воззрению на искусство
и за то поплатились периодом псевдоклассицизм а. Потом
к элементу ф ранцузскому, возрож денному и украш енном у, при
соединился германский элемент, приведш ий нас сперва к ро
м антизму, а потом к общественной дидактике. В еликобритан
ский элемент, явивш ийся к нам позж е всех, мог бы быть
вреден своей излиш ней практичностью , явно ведущ ей к заменению эстетических начал личны м и воззрениям и критика, но
влияние его, смягченное всем тем, чему научились мы от
ф ранцузов и немцев, никогда не может быть исклю чительны м
влиянием.
Ч итатель простит нам наш е длинное отступление, если
припомнит и оценит все сцепление последних выводов наш их.
К ритика сороковых годов, заставш ая в наш ей литературе
какой-то хаос критических понятий, увидела себя в положении,
из которого можно было выйти по одной только дороге, под
вергаясь опасности заблудиться на тысяче ф альш ивы х дорог
и тропинок, перекрещ ивавш ихся по разны м направлениям .
Господствующих теорий д л я оценки современной л и тер ату р
ной деятельности в России не имелось. Вместо них в литера
туре бродили в виде нескладны х зароды ш ей обрывочные и не
ясные критические стремления, заимствованны е (и к ак заи м
ствованные!) ото всех стран, народов и периодов словесности.
В учебниках и словарях поэзии довольно ясно, впрочем, вы ска
зы вались воззрения Баттё и Л агарпа, но их устарелость была
видна простому глазу. С романтизмом Ж уковского приш ли
к нам слабые попытки критиков немецкого романтического
периода, самого неплодовитого изо всех периодов. В «Биб
лиотеке для чтения», как мы сказали, м ож но было найти
следы великобританских воззрений на искусство, но воззрений,
значительно измененных и даж е излом анны х по непонятному
произволу рецензентов и переводчиков. Прибавьте к этому
последние голоса защ итников французского средневекового
ром антизма, рапсодии любителей чистоты русского слога, толки
старцев, сохранивш их предания Карамзинской сентим енталь
ности — и перед вами предстанет странная карти н а идей и по
нятий, не доросших до полного своего проявления, погибш их
во цвете лет, но все еще не сходящ их со сцены, идей и понятий
не развиты х, не вы сказанны х, не досказанны х. Н ельзя отрицать
того, что в сказанном хаосе, несмотря на его безобразие,
таились и ж изнь, и залоги отдаленного будущего. Но от того
ни вопрос, ни зад ач а не упрощ ались нисколько. Русской
текущей литературе н уж на была новая, современная кри
тика, построенная на прочных и всеми у важ аем ы х ос
нованиях.
197
К ритики сороковых годов были знаком ы с старой и новой
ф ранцузской словесностью, зорким глазом, по мере своих сил,
следили они за умственным движ ением Германии, по части
великобританской словесности познания их были более чем
ничтож ны . П оэзия и критика целого народа, занимаю щ его
столь важ ное место в образованной Европе, народа практическо
го, много знаю щ его и мастерски оценившего всю чужеземную
мудрость, были ими оставлены без вним ания. Впоследствии убе
дим ся мы и проследим за тем, как печально отразилось это
невним ание на д альнейш их судьбах нашей критики, в то самое
врем я, когда здравое изучение новейших английских м ы сли
телей могло бы быть верным противуядием против германской
неодидактики и сентиментального ж орж -сандизм а. Но мы еще
не дош ли до этого периода времени. Основания, на которых
н аш а критика строила свое здание, еще не имели в себе
ничего ш аткого. Теории, ее сперва вдохновлявш ие, понятия,
дававш ие ей прочную опору в самом начале ее деятельности,
встречали голос общего одобрения и во Ф ранции, и в Германии,
и в А нглии. Л учш ая пора деятельности критики гоголевского
периода совпадает с последними годами полного владычества
философии Гегеля. Эстетические его теории, его воззрения
на благородное значение искусства, д аж е его терм инология,—
все это было воспринято наш ей критикой, и воспринято не
рабски. Мы не м ож ем в краткой статье сообщить читателю
о всем труде, о всей страсти, о всех почти невообразимых
усилиях, с каким и воспринимались, изучались и истолковы
вались эстетические теории Гегеля главны м и деятелям и крити
ки гоголевского периода; сколько препятствий, по-видимому
непреодолим ы х, было здесь обойдено; сколько понятливости
и способности всякого рода было истрачено для борьбы с теми
техническими трудностями, без которых ни идеи, ни даж е
терм инология Гегеля не могли быть усвоены русским челове
ком. Главны е представители критики, нами разбираемой, не
м огли следить за пояснениям и Гегеля на самом язы ке великого
проф ессора43 и м еж ду тем, невзирая на это обстоятельство,
ум ели не только освоиться с этими понятиями, но даж е истол
ковать их русской публике, даж е применить их ко всей системе
своих литературны х приговоров. С помощью любви к делу
и неутомимости, при посредничестве немногих людей, слуш ав
ш их Гегеля или и зучавш их его творения, начат был путь, на
котором, как казалось, первые ш аги долж ны были привести
к затруднениям безвыходным. Но критика ш ла далее и далее,
и путь ее с каж д ы м годом становился шире. Русская публика,
не приученная к глубоким эстетическим воззрениям, несмотря
на то, оценила все воззрения новой критики. Русский чита
198
тель, на короткое время ставш ий в тупик перед новою д л я
него терминологиею, ознаком ился с нею и понял ее необходи
мость. Ш утки невежд по поводу с у б ъ е к т и в н о с т и и о б ъ е к т и в
н о с т и , з а м к н у т о с т и и к о н к р е т н о с т и смеш или лиш ь одних не
веж д: образованная часть русских читателей не приним ала
участия в этом смехе. Надо отдать одну великую справед
ливость наш ей критике. Она явилась русскою, чисто русскою
критикою, невзирая на свои теории, заим ствованны е от гер
манского мыслителя. Она не удалял ась на тум анны е верш ины
трансцендентализм а44, вершины слиш ком часто посещ аемые
самим Гегелем; она не увлекалась ж еланием пощ еголять ту
манностью ф разы , не копировала, дагерротипны м манером,
манер своего учителя. По естественному ходу вещей, не им ея
возможности изучить всего Гегеля непосредственно, она вос
полняла этот недостаток своим умением истолковать те
части Гегелева учения, которые были ей доступны. Мы не н а
столько знаком ы с немецкой философиею, чтоб считать себя
вправе подробно разбирать отнош ения критики наш ей к эсте
тическим воззрениям Гегеля, но на этот счет мы можем руко
водиться отзы вами людей беспристрастных и знаю щ их дело.
Гегелева ф илософия в ее применении к оцениванию предметов
искусства (так говорят эти люди) бы ла разработана наш ей
критикой гоголевского периода гораздо ш ире и плодотворнее,
нежели была она разработана в то ж е самое время во Ф ранции,
людьми, специально посвятивш ими себя изучению новой
немецкой философии.
Таким образом, полож ивш и, по мере сил и возможности,
широкое основание своим худож ественны м воззрениям, крити
ка гоголевского периода начал а прим енять воззрения эти ко
всем главны м явлениям текущ ей русской литературы . Геге
левское воззрение, искусно прилож енное к потребностям рус
ского искусства, начинало ускореняться в наш ей словесности,
как вдруг посреди тиш ины и успехов в направлении критики,
нами разбираемой, начали появляться печальны е симптомы,
заставлявш ие предполагать в ней н ачал а р азл ад а с теориями,
недавно ею вы сказанны ми. Мысли, почерпнутые у Гегеля
и в первый раз проведенные Гегелем, н ач ал и появляться реж е
и реже; с каж ды м месяцем чащ е стали показы ваться в критике
наш ей понятия и убеж дения, составлявш ие странны й контраст
с принципами, недавно ею вы сказанны м и. Человек, привы чны й
к терминологии, взятой у Гегеля, своими уш ам и слуш авш ий
живую речь усопшего профессора, мог легко подсмотреть
фундам ентальны е уклонения от теорий великого мыслителя.
Читатель, постоянно следивш ий за ходом новейш их эстети
ческих воззрений в Германии, один был в состоянии уяснить
199
себе причину таковы х уклонений, но читателей подобного
рода было немного м еж ду русскими читателями. Мы все, учени
ки критики гоголевского периода, долгое время следили за ее
первы ми аберрациям и45 не без смутного чувства, едва понимая
собственные свои ощ ущ ения. Л ю дям, более близким к литера
турном у кругу, дело было понятнее. Слово Гегеля начинало
утрачи вать свою силу в самой Германии. Бывш ие ученики
великого м ы слителя, далеко низш ие его дарованием, составили
новую философскую ш колу46 — ш колу отрицательного нап
равления, и воззрения этой странной, ныне расслабленной,
ш кольі быстро пош ли в ход в Германии, как идет в ход все
эффектное, яркое, задорное. Долго было быговорить о значе
нии ш колы , нам и названной. Мы судим не о немецкой филосо
фии, а только о той ее части, которая повела за собою изменение
эстетических^воззрений на искусство. Герм анская философия
никогда не оставляла в тени литературны х вопросов,— н а
против того, она ум ела действовать на Германию и на чуж ие
зем ли посредством этих сам ы х вопросов, обсуж даем ы х с точки
зрения философских ш кол, в ней преобладаю щ их.
Все критические системы, тезисы и воззрения, когда-либо
волновавш ие собою мир старой и новой поэзии, могут быть
подведены под две, вечно одна другой противодействующие
теории, из которых одну мы назовем а р т и с т и ч е с к о ю , то есть
имею щ ую лозунгом чистое искусство для искусства, и дидак
тическую , то есть стремящ ую ся действовать на нравы , быт
и понятия человека через прямое его поучение.
П остараемся в кратки х и по возможности общедоступных
вы раж ен и ях и злож ить цель и значение той и другой теории,
заран ее извиняясь в неизбеж ны х неполнотах нашего объяс
нения. Ж у р н ал ьн ая статья имеет свои пределы, и предстоящее
отступление, как ни важ но оно д л я предмета этю да нашего,
не долж но переходить в многословие.
Теория а р т и с т и ч е с к а я , проповедую щ ая нам, что искусство
с л у ж и т и долж но служ ить само себе целью, опирается на
ум озрения, по наш ему убеждению , неопровержимые. Руково
дясь ею, поэт, подобно поэту, воспетому П уш киным, признает
себя созданны м не д л я ж итейского волнения, но д л я молитв,
сл ад ки х звуков и вдохновения. Твердо веруя, что интересы
м инуты скоропреходящ и, что человечество, изм еняясь непре
станно, не изм еняется только в одних идеях вечной красоты,
добра и правды , он, в бескорыстном служ ении этим идеям,
видит свой вечный якорь. Песнь его не имеет в себе пред
намеренной ж итейской м орали и каких-либо других выводов,
прим еним ы х к вы годам его современников, она служ ит сама
себе наградой, целью и значением. Он изображ ает людей,
200
каким и их видит, не предписы вая им исправляться, он не
дает уроков обществу, или, если дает их, то дает бессозна
тельно. Он ж ивет среди своего возвышенного м ира и сходит
на землю, как когда-то сходили на нее олимпийцы, твердо
помня, что у него есть свой дом на высоком Олимпе. Мы
нарочно изображ аем поэта, проникнутого крайней артистиче
ской теорией искусства, так, как привы кли его изображ ать
противники этой теории.
На первый взгляд, положение дидактического поэта каж ется
несравненно блистательнейш им и завиднейш им. Д л я писателя,
отторгшегося от вечных и неизменимых законов изящ ного,
д л я поэта, бросившегося, по дивному вы раж ению Гоголя, в вол
ны м у т н о й с о в р е м е н н о с т и , по-видимому, и путь шире, и источ
ников вдохновения несравненно более, чем д л я служ ителей
чистого искусства. Он смело примеш ивает свое дарование к ин
тересам своих сограж дан в данную минуту, сл уж и т полити
ческим, нравственным и научны м целям первостепенной в а ж
ности, меняет роль спокойного певца на роль сурового н а
ставника, и идет со своей лирой в толпе волную щ ихся со
временников не как гость мира и ж итель Олимпа, а как
труж еник и работник на общую пользу. Здравом ы слящ ий
и практически развиты й поэт, отдавш ись дидактике, может
произвести много полезного для современников — этого мы от
вергать не будем. Кстати скаж ем здесь, что, по всей вероят
ности, прилагательное д и д а к т и ч е с к и й п окаж ется крайне оскор
бительным всем противникам идеи «искусство д л я искусства».
По наш ей рутине, со словом дидактика непременно соединяется
мысль о французском каф тане, феруле, псевдоклассиках, трех
единствах, париках и тогах, престарелы х актерах, деклам и
рую щ их монолог Терамена среди общего посмеяния! Увы!
Если б дидактика всегда зан и м ал а собой одних стариков,
чтителей Терамена47, и д авал а нам поэмы в роде «Послания
о пользе стекла»48 и A rt Poétique Б оало49! Д идактическая
поэзия не умерла с тремя единствами, она недавно еще цвела
во Ф ранции, в Германии, отпускала философские диф ирам бы
устами Ж о р ж а Санда, рукам и Берне50 бросала грязью в велико
го Гете, участвовала в аберрациях романтической ш колы поэ
зии, убила эту ш колу, попробовала смеш аться со всеми инте
ресами наш их годов, опозорила себя окончательно и, полная
тревоги, уверивш аяся в своей слабости, пугливо остановилась на
своем пути, сама не зн ая, что делать и куда броситься! С этой
дидактической поэзиею приходится нам иметь дело, ибо д л я нас
Гейне в первых своих произведениях такой ж е дидактик, как
Д елиль51, а Томас Гуд, весьма полезный человек д л я А нглии,
своей поэзиею нисколько не опередил Д роза52, сочинителя
книги «Искусство быть счастливы м». Новые немецкие поэты,
к сож алению , так ж е плохи, как последователи Боало, хотя
поучаю т своих читателей не тому, чему учил этот сатирик, и мы
не видим причины , отчего бы Эбенезер Эллиот, писавш ий
стихи по поводу свободной торговли хлебом53, был менее ди
дактиком , неж ели Фенелон, творец «Т елемака»54.
В наш ем подразделении все дидактики равны по своему
поэтическому значению , ибо следуют одной и той ж е теории,
приносящ ей одни и те ж е результаты . К аж ды й из них ж елает
п рям о действовать на современный быт, современные нравы
и современного человека. Они хотят петь, поучая, и часто
достигаю т своей цели, но песнь их, вы игры вая в поучительном
отнош ении, не м ож ет не терять многого в отношении вечного
искусства. Потому мы не видим причин, почему бы, с поэти
ческой точки зрения, предавать позору сатиры Боало, и х в а
ли ть Томаса Гуда, автора известной «Song of the S h irt» 55. Гуд
пробудил в своих читателях благотворительные помыслы, и за
то ему слава, к ак практическому человеку, но как поэт он
перейдет в литературны й архив и позабудется. Если Эллиот
своими стихам и устроил то, что на его родине хлеб стал
деш евле,— ему честь, как экономисту, но стихи его, как и «Са
ды» Дели л я 56 крайне скучны, особенно с тех пор, как хлеб
подеш евел в А нглии. Ч и та я «Телемака», не один юноша прош
лого столетия стал добрее и благороднее, за что ж е смеяться
над Фенелоном и боготворить дидактиков новых. Свет так
устроен, что всякий человек любит учить себе подобного чело
века и осмеивать его пороки, и вот причина, по которой
юношество каж д ой страны кипит неодидактиками, которым
самим следовало бы хорош енько поучиться и не кидать грязью
в чтителя искусства чистого, к ак это делали немцы с Гете,
ф ранцузы с поэтами своей славной эпохи! Кто помнит теперь
ненавистников поэта-олимпийца, подаривш его нам «Ф ауста»?
Кто почитает имена Берне, П руца57, М енцеля? К уда девались
эти ж рецы нового времени, гордо завладевш ие званием учите
лей для своих собратий? Куда завело их неодидактическое
направление? Кто интересуется дидактикам и-ф ранцузам и, ког
да-то переходивш ими из рук в руки? Кто в силах прочитать
пьесу П и а58, «Le M eunier d’A n g ib a u lt» 59 Ж орж а Санда? Кто
в состоянии без смеха прочесть «М артына Н айдены ш а»60, в ко
тором, каж ется, д и дактика автора так блестящ а, так вы глаж ена
и так применена к вкусам всей массы читателей?
И злож ив, по возможности, сущность обеих теорий, перейдем
к их историческому значению . Во все года, во все века и во
всех странах видим мы одно и то же. Незыблемо и твердо
стоят поэты, чтители искусства чистого, голос их раздается
202
из столетия в столетие, м еж ду тем как голоса дидактиков
(часто благородные и сильные голоса) умираю т, едва прокри
чавш и кое-что, и погруж аю тся в пучину полного забвения.
Дидактики-м оралисты , несмотря на сатиры и насмеш ки, воз
буж даем ы е их трудами, еще играю т некоторую роль в сло
весности, благодаря в е ч н о м у нравственно-философскому эле
менту в их деятельности, но дидактики, приносящ ие свой
поэтический талант в ж ертву интересам так назы ваем ой
с о в р е м е н н о с т и , вянут и отцветают вместе с современностью,
которой служ или. В великом наступательном движ ении челове
ка и общества десятки годов, составляю щ ие срок ж изни целого
человеческого поколения,— есть атом, минута, кратчайш ий
срок из вечно переходной эпохи. То, что сегодня было ново,
смело и плодотворно — завтра старо и неприменимо, и, что еще
грустнее, не нуж но обществу! Горе поэту, променявш ему вечную
цель на цель временную; горе мореходцу, доверчиво бросив
шему свой единственный якорь не в твердое дно, а в наносную
отмель без устойчивости и крепости! И странное дело — и стран
н ая сила чистого гения — поэты-олимпийцы, поэты, так невоз
мутимые, поэты, удалявш иеся от ж итейских тревог и не
мыслящ ие поучать человека, делаю тся его вож атаям и, его
наставникам и, его учителями, его прорицателям и в то самое
время, когда ж рецы современности теряю т все свое значение!
К ним народы приходят за духовной пищею и отходят от
них, просветлев духом, подвинувш ись на пути просвещения.
Их чтит потомство, давно позабывшее возгласы поэтов-дидактиков, служ ителей элемента преходящ его. Их каж дое слово
ум ягчает душ у смертного, с ними сбывается сказание про
Орфея61, под вдохновенные песни которого города строились
сами, битвы прекращ ались, люди подавали руки друг другу
и даж е дикие звери забы вали свою жестокость. Добро, красота
и правда, вдохновлявш ие этих поэтов, отраж али сь во всех их
произведениях. И произведения эти, пропетые в минуту вдохно
вения, набросанные для одного н аслаж дения, без всякой
поучительной цели, стали зерном общего поучения, основанием
наш их познаний, наш их добрых помыслов, наш их великих
деяний!
Переходя к примерам, мы затрудняем ся только их оби
лием. Раскройте книги Гомера и задум айтесь над этими див
ными творениями. Гомер, одинокий слепец, не поучал никого
и не делал никаких наставлений своим современникам. Он
принимал ф акты ж изни, как он наш ел их, не указы вая нам
ни на какие недостатки, не изобретая никаких утопий, не
делая никаких поучительных рассуж дений. Мы читали не
давно, что один из новых ф ранцузских писателей зам ы ш ляет
203
сделать Ф ерсита62 героем драм ы с современными воззрения
м и ,— посмотрим, сколько лет прож ивет новый Ферсит, воскре
ш енны й дидактиком нового времени! Гомер не стоит ни на
стороне Ферсита, ни на стороне Одиссея, но и Одиссей и Ферсит
знаком ы всякому грамотному человеку и не забудутся, пока
просвещ ение не перестанет существовать. Без малейш его стрем
лен и я поучать кого бы то ни было Гомер есть учитель всего
рода человеческого, А лександр М акедонский возил «Илиаду»
во все свои походы, и через ты сячу лет великие люди следующе
го ты сячелетия станут п л акать над «Илиадою», учиться из
«И лиады ».
Гомер не учит нас ничему — а чему нельзя выучиться
из Гомера? Сблизим настоящ ее с прош лым — слабых совре
менны х дидактиков с великим певцом «И лиады». О женщ ине,
о значении ж енщ ины , об отнош ениях м уж а и ж ены в по
следние тридцать лет сочинена была целая дидактическая
библиотека. К аж д ы й из поэтов и особенно к а ж д а я из женщ ин-писательниц имеют право думать, что на этот счет они
достаточно просветили своих современников. Гомер, конечно, не
мог иметь в виду подобного рода предметов, но он написал
прощ ание Гектора с А ндром ахой. Эти две страницы, над ко
торыми ры дал всякий человек, имею щий сердце в груди, ко
нечно, принесли всякому человеку и всякой женщ ине более
прям ой пользы , неж ели целый океан дидактических умство
ваний. В них все, что м ож ет реш ать запутаннейш ие вопросы
такого род а,— в них бесконечная любовь, безграничное м уж е
ство, безграничная женственность! В них красота, добро и прав
да. Д ля того, кто сердцем оценил эти две страницы Гомера, не
стоит писать ф илософских романов по поводу ж енщ ины и от
нош ений м еж ду супругами!
Возьмем второй пример, из второго поэта, почти столь же
великого, как Гомер, и одинаково с ним удаленного от всяких
дидактических помыслов. Ш експир, по-видимому, мог бы взять
ся за роль учителя своих современников, образование его
было обширно, время его не могло назваться временем пер
вобытных песнопений, при нем умер Бэкон63, реф орм ация64
торж ествовала в А нглии. Несмотря на то, Ш експир ж ил и умер
олимпийцем в отношении поэзии, по ж изни он, всего вероят
нее, был человеком минуты, философом настоящего, мирным
и веселым ж ителем всего, что вокруг него творилось. Ш експир
не мог разбирать, например, римской истории с точки зрения
девятнадцатого столетия и хитро приисканны м и выводами
сеять политические мысли в ум ах читателя. А меж ду тем
возьмите его «К ориолана», эту драму, для охарактеризования
которой мы не находим слов на язы ке, ибо это не драма,
204
а пророчество!65 П рочитайте это произведение д л я п о у ч е н и я
собственно, и вы не поверите глазам своим, вам будет казаться,
что какой-то «исполин из человеков» только вчераш ний день
написал «Кориолана», что в нем каж дое слово, каж д ы й
характер навеяны недавними европейскими событиями66, ко
торых величавым свидетелем еще так недавно была наш а
великая Россия! Разве геройское упрямство К ориолана, его
ненависть к безумной черни, егр неж ное сердце, прикры тое
железной бронею государственного м уж а, не разъ ясн ят вам
многих вопросов, о которых было столько писано и столько
еще будет писано? Разве слепое безумство черни, изгнавш ей
своего спасителя, не поразит вас собою? Разве вы не увидите
в римском воине одного из тех суровых героев, о которых
Томас К арлейль недавно читал целые л екц и и ?67 Кто не увидит
в драме «Кориолан» целого курса политической мудрости, тот
никогда не будет видеть ничего далее своего носа. Д рам а,
сочиненная беззаботным Виллиамом в несколько дней времени,
есть драгоценная скри ж аль д л я правителей, экономистов,
друзей человечества, мыслителей, государственных муж ей,
пекущ ихся о своей родине!
Третий великий поэт, чтитель искусства чистого, пред
ставитель артистической теории во всей ее современности, ж и л
меж ду нами, хотя мы еще были детьми, когда он угас во
всем своем величии. Это Гете. Наполеон мысли, величайш ий
гений поэзии, величайш ий представитель нашего столетия.
Влияние Гете только что начинается, оно продлится на ты ся
челетия и нескоро еще будет оценено в точности. Д ля нашего
примера Гете зам ечателен тем, что переж ил, на одной своей
родине, две неодидактические ш колы, в ребяческом своем
безумии усиливавш иеся сбросить с пьедестала того певца,
которого один час ж изни стоил всего их эфемерного сущ е
ствования. Одна из этих ш кол ум ерла и сгнила при его
ж изни; едва закры лся гроб великого олимпийца, как у его
поднож ия испустила ды хание и вторая ш кола, ему в р а ж
дебная. Теперь она догнивает, всеми забы тая и всеми осмеян
ная. Кто не знает этих двух ш кол и их отнош ений к великом у
Гете? Н аступал 1813 год, победоносный русский государь
остановил напор Европы на Россию и н ачал освобождение
Германии от Наполеона. Герм ания поднялась и пош ла в бой.
Певцы кинули лиру и схватились за меч, но, по немецкой
привычке, не совсем охотно сраж ались в ряд ах простых воинов,
предпочитая философствовать о войне, удивляться — почему
за их философское ратование им не даю т корпусов или по
крайней мере дивизий под начальство. Наполеон, недавно так
страш ный, был презренным врагом, по словам воинственных
205
нем ецких поэтов. У ниж ение сил врага, самое опасное начало
при войне, вы раж алось во всех диф ирам бах немецких поэтов.
Все ф ранцузское, ч уж ое, надо было сбросить с отвращ ением,
надо было вернуться к старине Германии, к А рм инию 68, к ры
царским временам, к романтическим битвам, к романтическим
песням, от которы х, конечно, рассы плется в прах сила им
п ератора ф ранцузов. А р н т69, К ернер70 и их товарищ и, не до
ж и д а яс ь победы, затян у л и воинственную победную песнь, пе
ред которой на врем я забы лись все песнопения Гете. Посреди
благородны х порывов ли тература Германии стала не только
дидактическою , но воинственно и старинно-дидактическою . По
ка русские к л ал и свои головы под Кульмом и вы держ ивали
напор Н аполеона под Дрезденом, немецкие поэты и немецкое
юношество, ими руководимое, совершенно кстати занималось
воспеванием величия древней Германии да бранью на всякого,
кто не плам енел душою при имени древней Германии и Арм иния, победившего легионы Вара. В заблуж дении этом было
много благородного, стар ая Германия имела в себе много
поэзии, но мы позволяем себе усомниться в том, что гимны
в честь А рм иния и слепые проклятия на им я Наполеона могли
освободить Германию 1813 года одной своей силою. Нам к а
ж ется, что русская кровь и русские пуш ки были в этом деле
полезнее брошюр А рнта, гимнов Кернера и всего литератур
ного стрем ления к прелестям древней Германии. И Гете, кото
рый во врем я славной войны, конечно, сердцем своим был
с воинами своей родины, но песнями своими не прим ы кал
к ряду тиртеев-романтиков, нам каж ется правы м как нельзя
более. Своим светлым умом он распознавал бессилие своих со
братий, их расчет на увлечение минуты, их детскую заносчи
вость, их способность ликовать до победы, их стремление
увлекаться в крайность, их самонадеянность и честолюбие, едва
прикры тое возвыш енными ф разам и. Роль поэта, дум ал Гете
(и эту м ы сль он вы сказы вал в разговоре), состояла в том, чтобы
или м олча биться за родину, или тихо следить за событиями, не
преры вая своих зан яти й искусством. Кричать, не двигаясь
ни ш агу, не хотел Гете — его олимпийское величие не согла
совалось с таким делом. Затягивать романтическую песнь там,
где свистали пули и сталкивались полки, он предоставлял
пусты м м ечтателям . Воскрешение старой Германии было близко
его благородному сердцу, но он мог петь, делать свое дело
и кончать свое поприщ е посреди всякой Германии, к ак ая бы
она ни бы ла71.
Спокойное полож ение, принятое автором «Ф ауста», поло
жение, обусловленное его годами, его славою, его мирною
ж изнью при веймарском дворе, было принято воинственно206
романтической школою за постыдную холодность. Ром античе
ская поэзия еще в то время, когда ею восхищ алась госпож а
Сталь72 и когда ее проповедывали братья Ш легели73, считалась
за оппозицию наполеоновскому влиянию на Германию, и Гете,
тогда еще не питавш ий особенного сочувствия к романтизму,
был признаваем адептам и новой ш колы за бесчувственного
эгоиста, хладнокровного, почти враж дебного интересам своей
родины. Когда романтизм запел победные песни устам и поэтов
1813 года, молодые поэты Германии в своем детском увле
чении осмелились поднять голос против своего великого поэта,
оскорбить его, упрекать его в нечувствительности, громко го
ворить, что слава великого Гете приш ла к концу и что влияние
его долж но окончиться. Разве А рнт, Л ам отт-Ф уке74, Кернер,
Тик75 и другие им подобные лица не могли зам енить собой
Гете, разве их пора не наступила? Гете не отвечал, не оправ
ды вался, и Германия снова преклонилась перед Гете, и пигмеи,
смевшие поднять руку на исполина, побеж али от него в трепе
те, как побеж ал Евгений П уш кина, бедный сумасбродный ре
бенок, от бронзового исполина, тихо повернувшего к нему свою
величественную голову.
Прош ли года, и мир позабыл про воинственно-дидактиче
скую сторону ром антизма, про его оппозицию ф ранцузском у
властелину, но с годами многое переменилось, и лавровы й
венец Гете снова стал оскорблять гл аза поэтов нового поколе
ния, корифеев новой дидактической ш колы. Поэты юной Герма
нии (увы, как ж ал к и и д ряхлы в настоящ ую минуту эти юные
поэты) — Гейне, Берне, Гер вег76, Ф рейлиграт77; соединяясь
с несколькими представителями новых (и теперь очень старых)
философских систем, бешено устремились на борьбу с Гете
во им я нового дидактического н ачала, им казавш егося спра
ведливым. Никогда еще идея артистической ш колы не под
вергалась подобным гонениям, никогда ее лозунг «искусство
д л я искусства» не осы пался насмеш ками более едкими, никогда
еще личность Гете, как главного поэта, следовавш его чисто
художественной дорогой, не возбуж дала нападений более
злобных. Гете был заперт в своем безвыходном величии, его
имени условливались не произносить, его лучш ие творения
признавались старческой болтовнею, с ним говорили словами
его собственного Прометея78, его чуж дались, ему пророчили
Лету и вечное забвение. «Чтобы я стал у важ ать теб я?— так
говорил ему один из его ненавистников.— За что я буду
уваж ать тебя? Разве ты разд елял горести страж дущ их, разве
ты отирал слезы удрученны х ж изнью ? Разве ты трудился
на пользу своей родины, разве ты ш ел рядом с нами, которые
трудились для своих современников и поучали их тому, что
207
сам и считали за истину?» Так говорила Гете ю ная, ныне
д р я х л а я Германия, и Гете с высоты своей недосягаемой славы
только усм ехался на усилия м альчиков, коверкавш ихся вокруг
его пьедестала. Стоило ли ратовать против них, стоило ли
о х л а ж д ать их геройство, так их теш ивш ее? Стоило ли говорить
им, что ж рецы не берут в руки метлы для сметания сора
с ш ум ны х у л и ц 79, что поэт не Зевс и человечество не Прометей,
пред ним распростертый, что никто не обязы вает поэта утирать
слезы своих современников и поучать их новейшей философии,
которая через десять лет станет старой, ж алкой, сморщенной
философией? Оттого Гете м олчал и был прав. Новые враги его
исчезли, как и старые, а Гете и труд Гете стоят перед нами
во всей своей красоте, во всем могуществе. И что замечательнее
всего, и что составляет м ораль всей истории — это то, что
д аж е для поучения современников, д л я их прямой и практи
ческой пользы одна страница, писанная веймарским исполи
ном, значит более, неж ели все труды обеих дидактических
ш кол, поды м авш их свои знам ена против певца «Фауста». Смеем
спросить, где более истинно патриотических возвышенных
чувств — в «Эгмонте»80 или в песнях Кернера, А рнта, Фуке
и прочих тиртеев, ныне забы ты х. Откуда человек почерпнет
более мыслей о самом себе и своем значении, из первой
части «Фауста» или из дифирамбов юной германской ш колы?
Р азве одна б алл ад а Гете, историйка из древних нравов —
«К оринф ская невеста» одним словом не поучает нас более, чем
труды философов-критиков, которых так недавно каж ды й не
мец вы ставлял вперед с торжественною улыбкою?
Пора кончить характеристику обеих ш кол и перейти
к предмету, о котором мы начали говорить. Противодействие
теориям чистого искусства, давно уж е зародивш ееся в новой
Германии, но еще сдерживаемое авторитетам и Гете и первых
философов, ему современных, получило новую силу, когда эти
старые великие люди наконец сошли со сцены. Новая герм ан
с к ая поэзия и новая герм анская ф илософ ия, взаимно поддер
ж и в а я одна другую , сделали крутой поворот к полному отри
цанию чистого искусства. Общественная дидактика водворилась
в Германии, молодые ее представители восторжествовали и, не
привы чны е к своему торж еству, дош ли до всех крайностей
философского и поэтического отрицания. Новая ф ранцузская
литература, отчасти вследствие своего сближ ения с германски
ми идеями, а еще более вследствие времённых причин, понят
ны х для всякого читателя, знакомого с историею последнего
врем ени,бы стры м и ш агам и пош ла к неодидактизму. Один из
первы х талантов Ф ранции, в лице Ж о р ж а Санда, увлекся
новыми общественно-эстетическими теориями. Молодые эконо
20 8
мисты и историки Ф ранции стали вносить тот ж е элемент
в свою науку, романисты, в роде Евгения Сю, популярны е
в обширном классе невзы скательны х читателей, увидели себя
в возможности ковать деньги из идей новой дидактики. Вели
к а я масса молоды х деятелей как в Германии, так и во Ф ранции
стала в прямой антагонизм с идеями искусства чистого, н ач ал а
пересоздавать все эстетические воззрения, до нее сущ ество
вавшие, и примером своим увлекла огромное количество лю
дей, всегда благоговеющ их перед новизной, соединенной
с проявлениям и юношеской самоуверенности.
В этот-то странны й период литературного кризиса, в эту
эпоху упадка убеждений, так недавно считавш ихся великим и
и плодотворны ми,— великобританская словесность, во всех ее
отделах, была спасительным прибеж ищ ем от неогерманской
и неофранцузской дидактики. Счастливы были в то время
м ыслящ ие люди, имевшие возможность читать английских
историков, английских экономистов, английских поэтов, а н
глийских критиков. Н икогда еще глубоко практический разум
британских мыслителей не вы сказы вался в таком сокруш аю
щем блеске, как при общем увлечении новой Европы к лож ны м
теориям. А нглийская словесность была готова на критиче
скую деятельность, ей предстоявш ую — ее литераторы вполне
ознакомились с германской литературой, сентим ентализм но
вых ф ранцузских учены х был им хорошо известен; по исто
рической части А н гл и я им ела людей гениальной проница
тельности, ее экономисты славились своей деятельностью , ее
обозрения получили твердое и обширное развитие, сотни
ценителей сильных талантов, ценителей, им ена которых часто
оставались неизвестными, были готовы произносить свое слово
о новых воззрениях, волновавш их собою умы Ф ранции и Гер
мании. Заслуги, в это время оказанны е английскою сло
весностью, до сих пор еще не оценены по достоинству. Всюду
и на всех пунктах представители этой словесности представ
л ял и целебное противодействие современным увлечениям . Ис
торический сентиментализм М ишле и Л уи Б л ан а 81, тот сен
тиментализм, к которому прим кнул Л ам арти н 82 в историче
ских своих сочинениях, впервые был разоблачен английским и
историками. Корифеи неогерманской философской ш колы , не
мецкие поэты дидактического направления встретили могучий
отпор и в Лондоне, и в Эдинбурге, и в Дублине, и в Оксфорде,
и в Кембридже. В А нглии бы ла п редсказана ж а л к а я будущ
ность Гервега и его товарищ ей, в А нглии противулогичная
ш аткость Гейне, тал ан та весьма замечательного, наш ла себе
достойных ценителей. Против ж орж -сандизм а и вторж ения
так назы ваем ы х современных порывов в область беллетрис
14
2073
209
тики английские критики действовали почти безжалостно, но
образ их действия обусловливался необходимостью сильной
борьбы с элементом, распространяем ы м по Европе с ф ан ати
ческим ж аром сектаторов. В А нглии был нанесен Ж орж у
Санду, его едином ы ш ленникам и наставникам тот жестокий
удар, от которого им у ж е никогда не оправиться. Великое
количество холодной воды было вы лито на все эти беспо
рядочны е, пы лаю щ ие, молодые головы, стремивш иеся извра
тить в несколько лет все спокойное течение европейской мысли
и европейской поэзии. Ж естокость урока мы опровергать не
нам ерены — англичанин никогда не спорит уклончиво, он си
лен в споре, он беспощаден в насмеш ке. Но и спор, и насмеш ки
бы ли весьма полезны в деле такой великой важ ности.
Н аш а русская критика гоголевского периода (мы возвра
щ аем ся к ней после длинного наш его отступления) была лиш е
на возм ож ности следить за тем, в высшей степени зан и м а
тельны м , процессом, который тянулся м еж ду представителями
новы х ф илософ ских воззрений и английским и ценителями
европейской литературы . Видя одну только сторону вопроса,
кри ти ка, нам и разбираем ая, подверглась всей невыгоде своего
полож ения. Теории чистого искусства, теории, до сей поры
составлявш ие основу всех ее убеждений, были поминутно
опровергаемы новейшею деятельностью людей, стоявш их в го
лове к а к ф ранцузской, та к и немецкой словесности. А меж ду
тем, кри ти ка над смелы м и дидактикам и, безж алостно совер
ш аем ая великобританским и м ы слителям и, была ей совершенно
не известна. Собственные побуж дения влекли наш их деятелей
сороковы х годов в две разны е стороны. По своей страстной
лю бви к искусству, по своему убеждению в величии поэзии
они н и как не могли признать авторитета новых мыслителей,
цинически утверж давш их, что ф ан тази я никогда не произведет
ничего подобного действительности, что поэзии нет дороги
никуда, к а к только в сторону грубого реализм а, обязанного
сл уж и ть целям практическим , сегодняш ним, насущ ным. С дру
гой стороны, наш и критики были молоды, доверчивы ко всему
новому, их, по справедливости, следовало назвать современны
ми лю дьм и, не ч уж д ы м и ничему современному. После довольно
долгих колебаний, заметно отразивш ихся в ее деятельности,
кри ти ка гоголевского периода поступила так, как она не могла
не поступить в своем полож ении, лиш енная помощи, лиш енная
указаний.
Она восприняла эстетические, теории неогерманских дидактов, но от прим енения их во всей их ж есткой непоэтич
ности она не м огла не уклониться, благодаря своей тал ан т
ливости. Она лсно видела бедность новых представителей
210
германской поэзии. И дти по одной дороге с таким и ограни
ченными деятелям и она не м огла ни за что в свете. Сердце
наш их критиков л еж ало к той стороне новых дидактических
партий, которая бы ла богаче талантом . Ж о р ж Санд стал ее
идеалом и кумиром, новые ф ранцузские историки и экономисты
приковали к себе ее сочувствие. У бегая от сухости немецких
м ы слителей-дидактиков, она сд елала огромный ш аг навстречу
дидактическому сентиментализму.
Снова долж ны мы сказать несколько слов по поводу термина
с е н т и м е н т а л и з м , м ож ет быть, опять-таки оскорбительного д л я
небольшого числа лиц, до сих пор сочувствую щ их преж ним
теориям той ш колы, в которой Ж орж Санд был блистатель
нейшим деятелем. У нас привы кли под именем сентим енталь
ности разуметь розовую водицу лю бовных страданий, собира
ние ж елты х цветов (смотри «Обыкновенную историю» Гонча
рова), глядение на луну, слезы, достойные п астуш ка Тирсиса,
и, в самом крайнем случае, тоску Стерна83 по поводу околевшего
осла. Такое воззрение несправедливо, потому что оно узко.
Сентиментальность есть не что иное, к а к всякое проявление
горестных или радостны х чувств человека, проявление несо
размерное с его причиною, бесполезное по своей непримени
мости и оттого без надобности наруш аю щ ее ту спокойную
твердость духа, без которой человеку сущ ествовать невозможно.
Сентиментализм имеет бесконечное число видов, он мож ет
вторгаться во все науки, кроме разве наук м атематических,
он входит во все ж итейские дела наш и, и особенно в поэзию, где
он часто принимается за страсть и д аж е практичность — тен
денции. Сентиментальность в литературе есть вернейш ий приз
нак талантов болезненных, слабы х, заб луж даю щ и хся. То, что
в нем каж ется силою, есть один пароксизм 84, то, что в нем
имеет вид сочувствия к современному, есть или заблуж дение
юношеской пылкости, или расчет недобросовестности, или со
вершенное отсутствие практичности. «Сила ч еловека,— говорит
нам К арлейль,— оказы вается не в п рипадках горячки, а в пере
несении тяж естей». М ысль эта исполнена глубины беспре
дельной. Всякий человек знает, что люди не ангелы , что в свете
много горя и страданий, что обязанность мудрого человека
состоит в том, чтоб бороться со злом ж и зн и и делать добро
своим собратиям. Но не всякий человек способен, увидавш и
перед собой горе и страдание, приступить к своей челове
ческой обязанности с той спокойною твердостью, которая от
личает мудрого. И тут-то предстоит нам встретить сентимен
тальность вместо мудрости, крикливое коверканье вместо спа
сительного совета и быстрой помощи. Поэт, который при зре
лищ е человеческого зла начнет коверкаться и произносить
211
диф ирам бы с пеной у рта, есть поэт сентиментальный, хотя
бы его диф ирам бы не им ели ничего тирсисовского. Врач, кото
ры й при виде больного станет бледнеть от ж алости и лить
слезы , будет врачом-сентименталистом не из-за одного того, что
он льет слезы, а из-за того, что его волнение вредит зоркому
гл азу , необходимой медицинской твердости при виде чужого
страдан ия. Л итературны й судья, который вследствие личны х
горестей, или по причине житейского зла, им виденного, станет
обращ ать литературу в собрание человеколю бивых и настави
тельны х трактатов, будет сентименталистом, хотя бы личные
воззрения его изобиловали твердостью духа. Он сентимен
талист оттого, что действует несоразмерно своему назначению
и, им ея в виду интерес близкой современности, упускает из
вида безмерно важ нейш ий интерес поэзии, как учительницы
не одного настоящ его, но и будущ их, еще неродивш ихся поко
лений.
С той поры, как русская критика гоголевского периода
усвоила себе дидактическую сентиментальность представителей
новой ф ранцузской словесности, ее влияние, произносим с го
рестью, начало, видимо, клониться к упадку. Поспешим ска
зать, однако ж е, что то не был упадок безнадеж ны й, упадок
старческий, упадок, зам ечательны й одним бессилием. Святая
любовь к поэзии и истине продолж ала гореть на жертвеннике,
только сияние этого пламени страдало от облаков тум ана, на
него налетевш их. Всем сердцем и всей душ ой нашею убеждены
мы в том, что критика, теперь нами разбираем ая, выбилась бы
из-под гнета лож н ы х теорий, если б судьбе было угодно про
длить ж изнь ее главны х деятелей, сделать их свидетелями
того, чего мы были свидетелями. К ритика сороковых годов
покинула сцену, далеко не сказавш и своего последнего слова:
в этом нас никто не переуверит. Она им ела все, что нужно для
новы х успехов и новой благотворной деятельности, при ее
талантливости, зоркости, восприимчивости, готовности созна
ваться в своих ош ибках она не была способна долго идти об
руку с дидактическим сентиментализмом Ф ранции и Германии.
Если мы, деятели второстепенного разбора, так много вы учи
лись из опыта последних лет, то как долж ен был этот опыт
на нее подействовать? Если мы, когда-то с любовью следившие
за литературны м и ш колам и новой Германии и новой Ф ранции,
извлекли прочное поучение из падения ш кол этих, то каким
поучением д ол ж н а была обогатиться наш а критика гоголев
ского периода, переж ивш и то, что мы переж или?
К ак бы то ни было, перед нами то, что сделано, а не
то, что могло бы быть совершено впоследствии. Дидактические
заб луж ден и я критики гоголевского периода преж де всего отра
212
зились на текущей ж урнальной литературе и д еятелях вто
роклассны х. Беллетристика наш а, поощ ряем ая одобрением
своих судей и указанны м и образцам и, быстро наводнилась
потоком самых странны х произведений. Реализм , сентимен
тальность нового покроя, дидактическая тенденция основной
мысли — вот три условия, которыми стоило только ловко рас
поряж аться для того, чтоб явиться в печати с похвалою.
Во всех литературах беллетристическая деятельность хорошо
награж дается и служ ит лучш им проводником завидной извест
ности, потому и не мудрено, что во всякой литературе мы
видим большое количество людей, берущ ихся за худож ествен
ные произведения без малейш его к ним призвания. Первый
признак дидактического направления в словесности закл ю
чается в том, что деятельность чисто научн ая, или по крайней
мере деятельность людей к ней способных, устрем ляется на а р
тистическое поприще, во вред писателям , призванны м к а р
тистической карьере. Там, где поэзию превращ аю т в слу
ж ительницу непоэтических целей (как бы благородны
эти цели ни были), всякий считает себя вправе обращ ать
форму поэтического произведения д л я оболочки своим идеям,
своим трактатам , своим воззрениям. Экономисты бросаются
в лиризм, историки начинаю т п од раж ать ром анистам, и лите
ратурн ая путаница, н ачавш аяся вторж ением научного элем ен
та в художество, кончается переходом поэтов и нувеллистов
к деятельности научной. Где ученый Гервинус85 начинает
писать стихи, поэт Гейне увидит себя вправе сочинить книгу об
истории немецкой литературы , и стихи профессора и ученое
сочинение поэта вы йдут неудовлетворительны. Если историк
М ишле станет набрасы вать страницы в роде глав из «П ари ж
ских тайн»86, стихотворец Л ам артин, в свою очередь, возьмется
за историческую деятельность. К таким странностям , вредным
для искусства, ведет самый принцип литературной дидактики,
допускаю щ ий, д аж е поощ ряю щ ий смешение временного с веч
ным, научного с поэтическим, художественного с настави
тельным. Ч уть наш а критика сороковых годов увлеклась новой
дидактикой, она лиш ила себя права быть худож ественно
взыскательною . Если сочинение, ею разбираемое, вело к прям о
му поучению современного читателя, развивало ж ивотрепещ у
щую м ысль и не греш ило против грамотности, оно считалось
удовлетворительным и зам ечательны м . Л итература наш а за к и
пела деятелям и, м ож ет быть годными на сочинение памф летов
или экономических брошюр, но предпочитавш ими д авать своей
мысли артистическое одеяние и поучавш ими публику через
повести и стихотворения даж е. В свою очередь литераторы , по
складу дарования своего предназначенны е д л я деятельности
213
чисто худож ественной, долгом считали отклоняться от своего
п ри зван и я, проводя в своих артистических вещ ах мысли и воз
зрен и я временные. Д ух партии, н еразлуч н ая с ним нетерпи
мость н ачал и разгораться в литературе, ибо все пиш ущ ие
и м ы слящ ие лю ди н и как не могли сгруппироваться вокруг
врем енны х воззрений, признанны х критиков. Писателю доста
точно было лиш ь в нескольких временных тенденциях откло
ниться от принципов наш ей критики д л я того, чтоб она начал а
смотреть на него как на антагониста и разруш ителя всего ею
созданного. Суровые споры вспы хивали повсюду, и злона
меренны е ненавистники всякого литературного дарования ис
кусно пользовались этими спорами д л я того, чтоб клеветать
на литературу и вредить ее величию в гл азах читателя. И чи
татель верил многим обвинениям, ибо его собственный инстинкт
сказы в ал ему, что к а к в новой критике, так и в литературе
нового времени находилось что-то неладное. Ч итатель понимал,
что ему беспрестанно навязы вали новых талантов в лице лю
дей очень ум ны х и красно пиш ущ их, но не имеющих
в себе почти ничего талантливого. Он был свидетелем, как
кри ти ка гром ила других писателей, ему симпатических, громи
л а их за то только, что мысли и воззрения этих деятелей
п ри зн авал и сь м ы слям и и воззрениям и устарелыми. А ртисти
ческое чувство, врож денное во всякой публике, говорило ей, что
так нельзя ценить ли тературны х деятелей, что — на основании
идей новой дидактики — вся история европейской литературы
не имеет права сущ ествовать в ее настоящ ем виде, ибо, доведя
ее вы воды до логических результатов, всякая новая идея
д о л ж н а убивать собой все старые идеи и всех их сл уж и
телей. С таким направлением не мог согласиться читатель,
да и сам а кри ти ка не реш алась произнести его с откровен
ностью. Новогерманские мыслители давно уж е писали в своих
эстетических п ам ф летах о том, что поэзия без применения
к насущ ны м общ ественным целям есть ничтожество; но наши
критики, надо им отдать справедливость, с неудовольствием
гл яд ел и на такие заблуж дения.
Р а зл а д русских читателей с критикою , нами разбираемою,
становился заметнее со всяким годом. У ж е многие похвалы,
ею произнесенные по поводу новых повествователей (у нас
дидактическое направление особенно проявлялось в повестях),
не встретили ни малейш его отголоска в публике — симптом
весьма м ногознам енательны й. Сегодня проходила без успеха
повесть нового писателя «обильного надеж дам и», завтра чита
тели оставляли неразрезанны м такой-то перевод ж орж -сандова ром ана, м есяц спустя сочинение писателя, давно осуж
денного критикою на забвение, возбуж дало сочувствие в об
214
разованной части публики. Вслед за первы ми признакам и
несогласия пош ли признаки более печальны е. В ряде к ап и
тальны х и м астерских статей, составлявш их лучш ее право н а
шей критики на любовь читателя, начал и появляться вы ход
ки, исполненные важ н ы х заблуж дений. Мы говорили уж е
об огромном и совершенно заслуж енном успехе, каким поль
зовались этюды о лучш их русских поэтах старого и нового
времени, этюды Виссариона Григорьевича Белинского, лучш ий
труд этого замечательного человека. В те года, когда критика
гоголевского периода усвоила себе дидактическое германское
направление, расцвеченное сентиментальностью ф ранцузских
дидактиков, в «Отечественных записках» печатался ряд пре
восходных статей о П уш кине. Кто не помнит, с каким восторгом
их перечитывали, сколько благородны х мыслей извлекали
они из этого труда, так изящ но разъяснявш его перед нами
всю великую сторону в деятельности бессмертнейшего, бла
городнейшего, любимейшего и лю безнейш его из поэтов России.
И вдруг к общему наслаж дению начало прим еш иваться явное
неудовольствие. М асса публики сам а хорош енько не поним ала,
почему статьи о Пуш кине, писанные с горячностью , стали
производить на нее тягостное и разд раж и тельн ое впечатление,
подобное впечатлению от нескольких чересчур резких аккордов
в прекрасной оратории. Ценители более зоркие и вним ательны е
поняли все дело скорее, неж ели публика. Н аш П уш кин, наш
лю бящ ий поэт, наш худож ник в полном смысле слова, разби
рался уж е не с художественной, а с резко-дидактической точки
зрения. К ритика, сам а исполненная страстной любви к поэзии
П уш кина, не реш алась произносить над ним того дерзкого
суда, который долж ен был явиться прям ы м выводом из
неодидактического воззрения на спокойную деятельность П уш
кина. У силиваясь прим ирить два воззрения, никогда не сов
местимые, разбираем ая нами критика при д ум ал а меру в выс
шей степени необыкновенную. Не находя в себе силы нападать
на П уш кина как на человека, гений которого был совершенно
противоположен с ее воззрениями, она реш илась в самой его
поэзии найти элемент преднамеренно дидактический. У вле
каясь своей ж аркой любовью и к поэзии П ушкина, и к совре
менным воззрениям новой дидактики, она пламенно приступи
ла к тому, чтоб слить и то и другое в одно стройное целое. Мы
верим, что усилия ее проистекали из сердца, полного страстны х
убеждений, что к а ж у щ а я с я недобросовестность предприятия
не имела в себе и тени дурного помысла. Так неж ны й сердцем
человек, страдая от того, что его два лучш ие друга не л ад ят
м еж ду собой, делает все возможное для их сближ ения, сводит
их у себя и простодуш но радуется их приходу, не подозревая
215
того, что оба п риятеля только теш ат его благородное сердце
своим послуш анием, на самом ж е деле и не помыш ляю т
о невозм ож ном примирении.
П ервая попы тка представить П уш кина поэтом новодидак
тического направления бы ла совершена до того блистательно,
что почти застави ла призадум аться упорнейш их спорщиков.
Разбор «Ц ы ган»87 нам до сей поры пам ятен по своей стран
ности, по своему м астерству и ж ару, достойному более справед
ливой цели. Точно, основная м ы сль «Цыган», одного из самых
изум ительны х и м удры х произведений поэта нашего, пораж ает
не одной своей гениальностью , но возможностью самого совре
менного применения. Толпы новых дидактиков, подступавш их
к общ ественным отнош ениям, к воззрениям на ревность, не
верность и другие катастроф ы любовных отношений м уж чины
и ж енщ ины , не вы сказал и десятой доли великих идей, сказан
ны х почти ребенком П уш кины м в одном из первы х произве
дений его юности. Л учш ие вещи Ж орж а Санда в лучш ую
эпоху его деятельности едва могут, по важ ности вопросов, в них
затронуты х, идти в п аралл ел ь с «Ц ы ганами» П уш кина. Но
остается еще вопрос, и основной вопрос, о том, имел ли Пушкин,
бравш ись за свою поэму, преднамеренное стремление поучать
современное общество и быть поэтическим, сознательным
проводником тех идей, которых Ж орж Санд был впослед
ствии непризванны м представителем. Следует ли нам думать,
что наш поэт, равно отзы вавш ийся на все ж изненные стороны
и стрем ления, заранее подчинил себя известной стороне ж изни,
известны м временным стрем лениям , хотя и справедливым, мо
ж ет быть, но стеснительным д л я его поэтического горизонта?
Этого-то никак и не следует, ибо горизонт П уш кина, как
горизонт великого худ ож н и ка, был беспредельно шире гори
зонта всех дидактиков, прош едш их, настоящ их и будущих.
Судить о всем его м иросозерцании по «Цыганам» так ж е
странно, как определять все общественные воззрения Ш експира,
во всю его ж изнь, по «Кориолану», о котором мы говорили
недавно. Оба поэта д али по великому уроку на известную
тему будущ их поколений и затем переш ли к деятельности
другого рода, ибо им было не чуж до все человеческое, а не
одна сл учай н ая сторона человеческого. И наконец, рассмотрев
ши «Цыган» с более ш ирокой точки, мы видим в них ту
ш ироту, ту общепоучительность, из которой все стороны д олж
ны извлекать полезные уроки, не кичась и не признавая себя
правы ми. Разве знам ениты й стих, достойный Ш експира: « Т ы
для
себя
лиш ь
х о ч е ш ь в о л и » , не мож ет быть понят, как
смертный приговор всей новодидактической ш колы в ее отно
ш ениях к обществу и другим литературны м ш колам, по идее
216 '
от нее отделенным? К ак ж е нам после этого смотреть на
П уш кина, и какие преднамеренно дидактические цели откроем
мы еще в его поэме?
Раз начавш и дело заблуж дения относительно поэзии П уш
кина, критика сороковых годов прод ол ж ала его с горячностью.
В разборе «Евгения Онегина» выводы ее стали еще резче и еще
страннее. Нам некогда останавливаться на всей отрицательной
стороне, открытой критикам и в плане поэмы, над софизмами,
каким и она, например, оправды вала бесплодную хандру Ев
гения: со всем этим кое-как м ирилась вним ательная часть
читателей. Но все поэтические инстинкты, вся п равдивая сто
рона читателя глубоко возм утилась, когда новодидактическое
воззрение наконец коснулось пленительнейш его лица в созда
нии поэта нашего, его Татьяны , его стыдливой, лю бящ ей,
поэтической русской ж енщ ины , всегда прекрасной, всегда
правдивой — и в бессонную ночь первой любви, и в тяж ки й
час последнего свидания с Евгением. К аким волшебством мог
Белинский, критик-поэт, существо так страстное по натуре,
человек так поэтический по складу своего высокого дарования,
унизиться до столь грубого непонимания поэзии, какое он вы ка
зал в своем отзыве о Татьяне П уш кина? По его воззрению ,
П уш кин, изоб раж ая Татьяну, писал сатиру на холодность,
бесчувственность, узкость понятий в современной женщ ине!
Т атьяна не им ела права отвергнуть любви Евгения, того тщ е
славного и сухого душой Евгения, который не оценил ее
первой привязанности и капризно полюбил Татьяну только
тогда, к ак увидал ее в блеске и почете, идолом пы ш ны х
гостиных! Т атьяна не д олж н а была противиться влечению
сердца — героини дидактических романов Ж о р ж а Санда ни
когда ему не противятся. П ленительнейш ий идеал русской
непорочной красавицы , создание пленительнейш его из русских
поэтов было брошено под ноги героиням сентим ентальны х
романов, хотя и имею щ их свое значение, но не стоящ их по
своей поэтической истине одной главы наш его «Онегина»!
Грустно вспомнить об этом. К другому писателю мы долж ны
перейти и переходим к нему с удовольствием.
Отношения критики сороковых годов к другому сильному
поэту современной наш ей словесности, именно к Гоголю, были
по крайней мере логичнее ее отношений к П уш кину. Здесь
величие заслуги восполняет собой заблуж дения, довольно
значительны е и на последних порах тягостные. Т алант Го
голя при первом выходе в свет «Вечеров на хуторе» был
понят, оценен и приветствован тою критикою , которая теперь
получила свое название от периода наш ей словесности, у к р а
шенного гоголевой деятельностью . Н аш а критика ш ироко раз217
несла им я Гоголя м еж ду русскими читателям и, истолковала
им истинное значение поэта, яркой звездой засветивш егося
на наш ем литературном горизонте. Чтоб понять всю важность
этого дела, стоит только вспомнить о том, как еще не готова
б ы л а наш а публика и наш а ж урн ал и сти ка к уразумению
творений человека, подаривш его России «Мертвые души».
Смешно было бы дум ать, что весь океан хулы , брани, насме
ш ек, л ож н ы х оценок, возбуж денны й деятельностью Гоголя,
с самого н ач ал а происходил от однс-ѵі злобі.і, недобросопест
ности и преднам еренной слепоты ценителей. Гоголь не мог
возбудить особенной злобы своими первы ми трудами, литера
турны м А ри стархам его времени не было расчета система
тически у н и ж ать начинаю щ их писателей, да сверх того, лите
р ату р н ая злоба не в духе русского человека. Мы твердо увере
ны, что причиной горячих нападков на Гоголя было нечто
более упорное, чем злоба и преднамеренное непонимание его
тал ан та, а именно — непонимание гоголевского таланта вовсе
не преднамеренное, непонимание совершенно чистосердечное.
Д аж е люди, которые, по прекрасному вы раж ению г. Пого
д и н а 88, «не сты дились обвинять Гоголя в злонамеренности»,
дош ли до этого униж ения, начавш и с простой неспособности
ценить заслуги наш его писателя. И тут-то заслуга критики
сороковых годов явл яется нам в лучезарном свете. Бороться
с ценителям и слепы ми труднее, чем бороться со злобой зоилов
по призванию , уяснить вкус публики, еще не доросшей до
поним ания известного поэта, несравненно затруднительнее, чем
иметь дело с читателем просто предубежденным. Борьба за
Гоголя, споры о значении Гоголя тянулись долго и кончи
лись со славою. Всюду, где нуж но было оградить поэта от
л о ж н ы х толкований, от едких нападений, везде, где следовало
объяснить его труд, растолковать его значение читателю ,—
беспрерывно яв л ял а с ь критика, нами разбираем ая. Она лелеяла
Гоголя, ясно поним ала его великое значение, прикры вала его
и м я щ итом своего авторитета, как великий А якс в «Илиаде»
прикры вает своим семикож ны м щитом Тевкра, первого стрелка
во всей греческой рати. Не от одних упорных хулителей
защ и щ ал а Гоголя н аш а критика, она не раз восставала против
чересчур восторженного воззрения на Гоголя, воззрения, спо
собного навлечь насм еш ки на поэта вследствие своей преуве
личенной восторженности. Всей зоркости, всего критического
такта, всего м астерства, вы казанного критикам и сороковых
годов в их отнош ениях к Гоголю до появления его «Переписки
с д рузьям и »89, мы изобразить не в состоянии — похвальное
слово самого восторженного поклонника тут будет слабее
простой истины. Б л аго д ар я этой заслуге, и именно благодаря
218
ей, мы теперь видим Гоголя признанны м поэтом целого ли те
ратурного периода, любимцем читаю щ ей публики, писателем ,
которого издания расходятся по России в ты сячах экзем пляров
в несколько месяцев времени.
Когда наш а критика стала впадать в увлечения новым
сентиментализмом и дидактическим и теориями, ее отнош ения
к Гоголю по-видимому не изм енились нимало. Она по-преж нем у
п родолж ала популяризировать и объяснять его творения
с преж ним знанием дела. П равда, она уж е н ач и н ал а видеть
в Гоголе писателя, совершенно убежденного в теориях об
искусстве, близких ее сердцу, и приветствовать в нем поэта,
воплотившего в себе все воззрения новейшей общественной
дидактики. Такой взгляд не был верен, однако он не имел
в себе ничего вопиющего. Гоголь, по великом у своему уму и по
юмористическому складу своего дарования, оправды вал этот
взгляд «Мертвыми душ ами» — «Ш инелью» — «Записками су
масшедшего» — «Невским проспектом» — оправдал его д аж е
более, чем, например, П уш кин своей поэмой «Ц ы ганы». Гоголь
приносил прямую , насущ ную пользу, поучая современного
человека, раскры вая недостатки современного общества, осмеи
вая порок и заступаясь за слабы х. И з книг Гоголя м ож но
было обильной чаш ей черпать поучения самые современные
и самые временные, но не следует нам забы вать того, что,
кроме этих поучений, гений Гоголя был богат истинам и веч
ными, истинам и не зависим ы м и от взглядов известного поко
ления, истинами, никогда не преходящ ими, как всякая настоя
щ ая поэзия. В р е м я побудило читателей видеть в Гоголе д и д ак
тика, в р е м я склонило нас к тому, что мы с особенной яркостью
видим некоторые, почти дидактические стороны его дарования,
но сила Гоголя не в стрем лениях известного времени, не
в толкованиях известного читаю щ его поколения: Гоголь вечен,
потому что поэзия, которой он служ ит, имеет вечное начало,
неразрывное со всеми ее проявлениям и. Не одни стремления,
недостатки, слабости известного общества в известном периоде
времени олицетворены музой Гоголя; эта м уза смотрела го
раздо далее, неж ели смотрели сентим енталисты -дидактики,
думавш ие, что поэт обязан трудиться лиш ь д л я временных,
всегда изм еняю щ ихся целей. Гоголь не есть поэт отрицания,
а м еж ду тем критика сороковых годов, сам а вдавш ись в одно
стороннее отрицательное направление, силилась видеть в Го
голе его полное воплощение. Поэт «Ревизора» есть вместе с тем
поэт «Майской ночи» — перо, написавш ее «Ш инель», наброса
ло «Старосветских помещ иков»; у Гоголя «Вий» составляет
противоположность «И грокам», ком едия «Ж енихи» не вредит
поэме «Тарас Бульба». Какое нам дело до того, что к поэзии,
219
природе и лю дям своей родной У краины поэт относится нежнее,
чем к поэзии, природе и лю дям того города, где прож ивает
А к ак и й А каки еви ч,— У краина тож е Россия, и, воспевая ее
прелесть, Гоголь вы казы вается человеком лю бящ им, поэтом
всесторонним! К ритика наш а погреш ила тем, что налегла лиш ь
на одну сторону Гоголева воззрения — сторону отрицательную ,
и м ало того, что налегла на нее со всей страстью, но даж е
провозгласила Гоголя поэтом новодидактического направления,
поэтом отрицательного общественного воззрения. Она провоз
гл аси л а это, не имея на то права, и тем посягнула на сокро
веннейш ие сокровищ а великого писателя, то есть на его личны й
взгл яд и личны е убеж дения.
П ока не было антагонизм а м еж ду личны ми убеж дениями
Гоголя и личны м и убеж дениям и его критиков, согласие меж ду
поэтом и его лучш им и ценителями не было нарушено. Года
ш ли однако же, и зачатки раздора возникали м еж ду двумя
сторонами, достойными иной участи. Всему свету известны
сомнения Гоголя по поводу «М ертвых душ », его великие труды
по продолж ению этой поэмы, его ж изнь за границей, его
борьба со своим собственным дарованием, его болезненные
годы) исполненные горячих испытаний, исполненные м ораль
ны х потрясений. Гоголь вступал в годы полного развития
своих сил и, зн а я это, стрем ился к тому, чтобы в его «Мертвых
душ ах» явилась книга, навсегда способная увековечить им я
Гоголя в его отечестве. Т яж ел, м рачен и уж асен по н рав
ственному труду этот период, о котором мы можем судить
только гадательно. Здесь не место и злагать наш и догадки
о том, что могло выйти из Гоголя после этих геркулесовских
работ над собою. Когда-нибудь мы об этом скаж ем свое слово.
По отры вкам , нам оставш им ся от упомянутой поры, можно
д елать много предполож ений. В сказанны х отры вках Гоголь
явл яется мыслителем гениальны м . Ш ел ли у него гений худо
жественного творчества заодно с развитием его почти беспри
мерного ум а — этого, нам каж ется, ни один критик решить
не в состоянии.
«П ереписка с друзьям и», и зд ан н ая в самую последнюю
пору деятельности критики гоголевского периода, появилась
в эпоху полного р азви ти я критической дидактики с ее сен
тим ентализм ом и отрицательны м направлением . К нига Гоголя,
к а к известно всякому, не им ела никакого художественного
значения, бы ла издана для облегчения стесненных обстоя
тельств автора и закл ю ч ал а в себе много личны х убеждений
знаменитого писателя, с которыми очень можно не соглаш аться,
но в которых не было ровно ничего предосудительного. Великий
ум человека, набросавш его эти письма, сиял на многих стра
220
ницах; еще большее число страниц свидетельствовало о ве
ликой, болезненной борьбе, с которою соверш алось артистиче
ское развитие Гоголя как писателя. В письм ах было много
дидактики, конечно, не новой, не германской и не ф ран ц уз
ской дидактики, а той почтенной д идактики религиозны х
людей, немного поддаю щ ихся мистицизму, которая не поме
ш ала М ильтону быть М ильтоном, Краббу Краббом и Ньютону
Ньютоном. Н ападать на нее, как на проявление никому не
навязы ваем ы х личны х стремлений, было недостойно, а если
взять в соображение болезненное состояние Гоголя, д аж е без
ж алостно. Гоголь не враж д овал ни с кем, не отступался от
своей прежней деятельности, только находил ее неполною
и недостаточной с точки своего настоящ его развития. В одном
только отношении он мог огорчить критику, до той поры им
восхищ авш ую ся,— он отрекался от отрицательного н ап равле
ния, ему приписываемого. Вместо того, чтоб оскорбляться этим
поступком, критике наш ей следовало преж де всего пересмот
реть свои преж ние отзывы, разобрать свою собственную д ея
тельность относительно Гоголя и признать неосновательность
своего суда о направлении его творений. Затем она м огла ж д ать
Гоголя как худож ника, с его новым будущ им созданием.
Если б воззрения, ей антипатичны е, невыгодно отразились на
продолжении «Мертвых душ », она им ела бы право вы сказать
свое мнение о недостатках этих воззрений в их применении
к творчеству.
Ничего подобного не было сделано. Д идактика новой кри
тики столкнулась с дидактикой Гоголя, а результат подобных
столкновений всегда бывает уж асен. Отыщите где-нибудь по
клонника общественных романов Санда и скаж ите ему, что
он идет по одной дороге с дидактикам и, писавш им и о «пользе
стекла» или «искусстве быть счастливы м »,— вы увидите, какою
яростью он исполнится. Н ападите на какого-нибудь поэта
гервеговой ш колы с точки зрения искусства чистого, он станет
спорить не без достоинства, но сообщите ему, что ранее его
Свифт писал дидактико-политические стихотворения, ныне
преданны е забвению, поэт потеряет всякое приличие в дис
путе. Ожесточение, с каким наш и критики встретили переписку
Гоголя, превосходит все, до того происходивш ее в литературе.
В пы лу негодования были забы ты все приличия, вся обязан
ность критики в отношении к великому деятелю (хотя бы
и заблуж даю щ ем уся), вся осторожность в споре, вся трезвость
воззрения на предмет спора. У тратив ту благотворную , при
миряю щ ую сторону воззрения, которая создает нечто д аж е
из элементов прямо противоречащ их, ту сторону, без которой
никогда нет истинной критики,— критика наш а м огла идти
221
только по пути к оскорблениям. «А вторская исповедь» Гоголя
навеки будет свидетельствовать о том, к а к принял настоящ ий
Гоголь нападения на воображаемого Гоголя, на Гоголя-неод и д акти ка, на Гоголя, созданного ф антазией критики гоголев
ского периода. З ащ и та великого человека перед нами, и нечего
при б авлять к этой защ ите.
Страшно подум ать о том, какое малое количество х л а д
нокровия потребно было д л я того, чтоб озарить весь выше
изображ енны й спор ясны м светом прим ирения, чтоб полож ить
конец распре, так гибельной д л я обеих сторон, ей предав
ш ихся. Н есколько тал ан тл и вы х людей с критиком, почти
гениальны м , в голове с жестокостью обвиняли гениального
х у д о ж н и ка и человека, обвиняли в чем ж е? В том, что образ
его мыслей, еще не проявивш ийся ни в одном новом создании
его гения, был не сходен с их собственными, личны м и воззре
ниям и. Защ итники терпимости и правды ж итейских отноше
ний отказы вали великом у писателю в праве дум ать то, что
он хотел дум ать, в праве развиваться тем путем, к которому
влекло его сердце. Д аж е при зн авая Гоголя человеком вполне
заб луж д авш и м ся (чего мы не признаем вовсе), мы никак не
видим основания, по которому какая-н ибудь критика могла
м еш ать Гоголю заб луж даться. Его идеи были по крайней
мере столь ж е искренни, как идеи противников, поднявш их
против него свой голос. Его воззрения делились м иллионами
лю дей ум ны х и вы соких душою. Его воззрения были воззрения
м и первы х поэтов за много столетий. Его воззрения не препят
ствовали созданию какого бы то ни было великого художественго произведения. Н аконец, понятия Гоголя в последние годы
его ж изни до сей поры понятны и трогательны , тогда как
неодидактические теории искусства, во им я которых подня
л ась та к а я гроза на Гоголя, нынче пам ятны нам как лите
ратурное предание, предание светлое, но за какие-нибудь
восемь лет со дня своего полного развития покрывш ееся тум а
ном, со всяким годом делаю щ имся непроницаемее!
Пора кончить наш у длинную статью. Л ичные отношения
человека, ее пиш ущ его, к критике гоголевского периода н ач а
лись вскоре после полемики, возбужденной перепискою Гоголя.
Н аш и воспом инания об этих снош ениях грустны и трогательны.
Конец деятельности, благородной и прекрасной, несмотря на
все заб луж дения, быстро близился. Главны й представитель
критики сороковых годов, человек, в котором она сосредоточи
валась, литератор, - дававш ий направление главны м ее ф ази
сам, Виссарион Григорьевич Белинский, готовился к п реж
девременной кончине. Ход болезни был рассчитан и не оставлял
м еста надеж де. Силы человеческие слабели, но не слабели
222
с ними любовь к искусству, ж а ж д а истины, друж елю бие к н а
чинаю щ им деятелям . В это время, по принципу своему, критика,
нам и разбираем ая, была прям ы м воплощ ением новой сен
тим ентальной дидактики, но ошибется тот, кто подумает, что
этот принцип, так бесплодный в худож ественном отношении,
прим енялся к делу во всей его узкости. При самом бесплодном
принципе найдется место для проявления светлы х н ачал , если
душ а критика изящ на и благородна. В м елких зам етках , в
изустны х беседах, в отдельны х страницах горел свящ енны м,
последним светом огонь душ и, предназначенной на все прекрас
ное. Заблуж дения новых беллетристов, считавш их, что д ельн ая
современная идея, зал о ж ен н ая в основание вещи, избавляет
повествователя от обязанности быть худож ником , встречали
и тогда беспристрастное охуж дение. Робость других писате
лей, не смевших вы ступать из узких теорий, проповедуемых
самой критикою, не находила защ иты в ее представителях.
К ак в стары х, так и в ины х недавних своих заб луж ден и ях
эти представители сознавались сами, с очаровательной откро
венностью юности. Никто не вы зы вал их на такое сознание,
никто из нас не смел бы поднять своего голоса в ту пору
неопытности, но признание приходило само собою, в м инуты
ож ивленной беседы, в отрадны й час отды ха от неотступной
болезни.
Д ум ая обо всем этом, тщ ательно припом иная все нами
слыш анное и подчиненное, мы реш аем ся вы сказать всю м ысль
наш у о том, что соверш ила бы критика гоголевского периода,
если бы небу угодно было продлить годы ее главны х пред
ставителей. Она не м огла долго идти по дидактически-сомнительной дороге, ее последнее пристрастие к этому пути каж ется
нам не признаком несокрушимого убеж дения, а тем временным
упорством, с каким истинно страстны е натуры прилепляю тся
к воззрениям, уж е близящ им ся к своему упадку. В воздухе
уж е ходили признаки, изобличаю щ ие скорое падение эстети
ческой дидактики в Германии и во Ф ранции, голос п ракти
ческих великобританских м ыслителей д елал ся слыш нее, в но
вой истории европейских государств уж е начинались события,
имевшие разоблачить свету всю несостоятельность новых об
щественных, ф илософских и литературны х теорий. Того велико
го кризиса, который мгновенно низвергнул ф ранцузскую
и неогерманскую дидактику, не дож д алась наш а критика
гоголевского периода. Но м ож но ли дум ать, что падение ш кол,
ею признаваем ы х, что всеобщее посмеяние, возбужденное в об
разованном мире слабостью и несостоятельностью ш кол этих,
прош ло бы без целебного результата д л я наш ей критики?
Мы твердо верим, что нет. Мы очень хорош о знаем, что не
223
без тяж елой внутренней борьбы, не без упорных усилий за
щ итить незащ итимое наш а критика сороковых годов изменила
бы часть своих главны х принципов. Мы уверены, что она
осталась бы долго верна павш ем у знамени, что униж ение
и бессилие ее бывш их вож атаев было бы на время одним
возбуж дением д л я ры царского духа, каким была она вся про
никнута. И наче и быть не мож ет: лю ди сильные и страстные
по натуре не скоро расстаю тся с своими понятиям и, всякий
новый ш аг к уразумению истины покупаю т они кровью соб
ственного благородного сердца. Но тем прочнее и тверж е по
селяется в них истина, добы тая так горестно и трудно. Человек
д олж ен м енять свои убеж дения, когда, его внутреннее сознание
проникнуто новыми истинам и, без этой способности он будет
упорны м ф анатиком , без нее он м ож ет быть хорошим человеком
партии, но никак не мыслителем, призванны м на то, чтоб
руководить словесностью своей родины. Вечно чтить обязаны
мы людей, честно воспринимаю щ их правду, с какой бы стороны
она ни приходила, но восприним аю щ их ее трудно и медленно,
восприним аю щ их ее по временам, как суровую необходимость.
К ритика сороковых годов иначе не восприним ала того, что
ей казалось истиною: в том нас убеж дает и ее страстность, и ее
бескорыстные стремления, и та драгоценная способность видеть
свои ош ибки, на которую мы уж е не раз указы вали.
Будем ж е продолж ать дело критики, предшествовавшей
наш ем у периоду, по возможности стараясь поучаться ее благи
ми сторонами и чистосердечно отрекаясь от той части ее
деятельности, которая каж ется нам плодом заблуж дений. Не
станем смеш ивать личны х наш их стремлений с интересом
всего дела и, увлекаясь симпатиею к личностям преж них
благородны х деятелей, смотреть на их слабые стороны без
откровенности. Эти слабые стороны были значительны и при
несли вред значительны й, ибо происходили от людей несла
бых, от людей, стоящ их своего авторитета. До сих пор новая
сентим ентальная д и дактика в ее применении к литературны м
вопросам — дидактика, вконец разруш енная во Ф ранции
и в Германии, еще гнездится в некоторых частностях наш ей
критики. До сих пор еще иные русские писатели высокого
тал ан та не разорвали всех связей с нею и, признавая свои
личны е симпатии за верность каким -то воображаемы м тео
риям , не реш аю тся дать себе полной воли на бескорыстное
служ ение искусству чистому. До сих пор еще элемент творя
щ ий и прим иряю щ ий, элемент той терпимости мнений, который
соединяет в одну непоколебимую группу всех деятелей, истинно
преданны х делу родной словесности,— этот элемент, говорим
мы, еще до сих пор не сж ился с наш ей критикой. Развивать
224
его мы долж ны всеми силам и и всеми средствами наш ими.
У ничтож ать старые теории, ведущие к нетерпимости, сбрасы
вать с дороги все преграды к единодуш ной деятельности всех
просвещенных литераторов на благо родной словесности — вот
что долж ны мы поставить себе вечною и постоянною целью.
По мере сил и способностей, проводя критические теории,
нам каж ущ иеся неопроверж имыми, мы не нам ерены в критике
ж у рн ал а нашего установить один только наш голос, одни
только убеждения, нам каж ущ и еся истинны ми. По именам
новых сотрудников наш их читатель м ож ет видеть, что в ж у р
нале он не встретит постоянного критического унисона, всегда
ведущего к исклю чительности воззрения. По праву редакции,
она предоставляет себе большую часть критических статей,
подписывая их одной и той ж е подписью и отвечая за них как
за полное проявление своих эстетических понятий. Но одними
подобного рода статьям и критическая деятельность «Библио
теки д л я чтения» ограничиваться не будет. Л итераторы , не
во всем сходящ иеся с нам и и д аж е прям о противоречащ ие
наш ему воззрению на литературу, могут смело рассчиты вать
на радуш ны й прием своих статей, своих воззрений, основа
тельно и прилично вы сказанны х. За каж д ую критическую
статью, не подписанную редакцией, за истины или заб луж д е
ния, в ней значащ иеся, отвечает перед публикой сам ее автор.
В наш ж урн ал не могут быть допущ ены лиш ь одни лица,
питаю щ ие явное нерасполож ение к делу всем нам родной
и любезной словесности; к чести русской литературы надо
прибавить, что подобных литераторов в ней теперь немного.
Заклю ч ая этюд наш неполный и в некоторы х местах мож ет
быть не совсем ясный, мы долж ны сказать хотя несколько
слов еще об одном условии, без которого не будет сущ ествовать
деятельность наш а. Это условие есть не что иное, к а к великая
критическая осторожность в излож ении и применении идей,
составляю щ их основу всех наш их литературны х воззрений.
Торопливость оценок, быстрота выводов — это лучш ее сред
ство ош ибаться и делать подрыв своему кредиту, от них
страдала не одна критика во всем свете, от них и наш а
критика сороковых годов впала в большую часть своих ошибок.
Времени перед нами много, и то, чего не даст литературе
наш а критическая деятельность, будет в свое врем я выполнено
наш им и ж урнальны м и наследникам и. И з неторопливости, про
которую говорим мы, исходят для нас две зад ачи, равно
д л я нас важ ны е. Мы будем проверять оценки и приговоры
критики, нам предшествовавшей, с полной независимостью
воззрения, мы станем обсуж ивать с наш ей неторопливой
точки зрения все новые идеи по части критики, имеющие
15
2073
возникнуть как в русской, так и в иноземной словесности.
У влекаться новизной новых теорий, ун и ж ать настоящ их л и
тературны х деятелей по поводу новых деятелей, которые
непременно будут явл яться с каж д ы м годом, мы никогда, не
будем. Мы слиш ком много видали гениев, оканчивавш их весьма
печально свою блистательно начатую сл аву,— при нас угасли
Виктор Гюго и Гейне, Ж о р ж Санд и Л ам артин, Гервег и Фрейл и грат, не считая сотни историков, экономистов, философов,
которы х эфемерное сущ ествование началось и кончилось в наше
врем я. Б ы ли и в наш ей литературе свои звезды первой величи
ны, которы х нынче не увидиш ь на литературном горизонте
с помощью лучш его телескопа. Нам каж ется, что время увле
чения как новыми гениями, так и новизною мимолетных
эстетических теорий прош ло безвозвратно. Мы будем сораз
м ерны в наш их восторгах и в наш их охуж дениях, дабы не
впасть в ту несоразмерность пафоса с предметом, его воз
будивш им , несоразмерность, которую мы определили словом
с е н т и м е н т а л ь н о с т ь . Мы будем трудиться много, но осмотри
тельно, при каж д ом излиш нем стремлении увлекаться, при
каж д о м появлении какой-нибудь блистательной, но еще не ут
вердивш ейся критической теории повторяя великое слово
величайш его м ы слителя, вы ставленное эпиграфом всего нашего
и зд ан и я: Ohne H ast, ohne R a st (без торопливости, без отды ха)90.
«ВОЕННЫЕ РАССКАЗЫ ГРАФА Л. Н. ТОЛСТОГО»
Спб., 1856.—
«ГУБЕРНСКИЕ ОЧЕРКИ» Н. ЩЕДРИНА
(«Русский вестник», 1856, № 16 и 18)
Во всех литературны х и во всех новых литературны х по
колениях (пока эти поколения не состарились) бывает зам етна
рутина особого рода, которую всего приличнее н азвать рутиной
заносчивости. Мы все видали, и у нас, и в Германии, и во
Ф ранции, целые круж ки писателей и ценителей, полож ительно
убеж денны х в том, что ими одними движ ится вся словесность
их родины, что перед их деятельностью меркнет деятельность
преды дущ их периодов словесности, что следую щ им л и тератур
ным поколениям не остается почти никакого дела и никакой
заботы, кроме п одраж ания их труду и какого-то вассальства
к их убеж дениям. В заносчивости подобного рода есть своя
частица искренности, довольно милой. Давно ли Виктор Гюго
и его поклонники хотели пересоздать драматическое искусство
всего мира, давно ли Гервег с своими друзьям и ополчался
против стары х авторитетов Германии, давно ли Ж орж Санд
мечтал не более не менее как о пересоздании всего обще
ственного устройства. И здеваться над таким и проявлениям и
заносчивости невозможно, особенно в то время, когда их врем я
прош ло окончательно. Кто-то сказал, что ничто не м ож ет быть
привлекательнее юного писателя, бродящ его по П арнасу с гор
деливо подняты м носом и несокруш имою верою в свое великое
значение. Действительно, покуда молодость и заносчивость
"выводят из искреннего сердца, ими стоит лю боваться, с ними
нельзя обходиться жестоко и холодно. Но бы вает д ругая пора,
пора обветшалости и рутины , весьма часто см еняю щ ая собой
период искренней юности в убеж дениях. В эту пору ценители
начинаю т бредить устарелой новизной и видимо клониться
к исклю чительности в теориях. Остановясь на одном известном
пункте, они не хотят глядеть ни вперед, ни назад, наскоро
227
создаю т себе несколько авторитетов по сердцу и, громко хвал я
новое поколение, не даю т дороги поколению, непосредственно
за ними следую щ ему. Тут уж заносчивость ведет к рутине
и ничтож еству.
Подобного рода вредные элементы отчасти еще гнездятся
в наш их ли тературны х кругах, а отчасти и в двигателях
новейшей словесности. Нет сомнения в том, что после П уш кина
и Гоголя русская литература представила много молодых
и сильны х писателей, достойных великого уваж ения как за
их дарование, так и за направление. Эти лю ди сделали весьма
много д л я сближ ения словесности с действительностью русской
ж и зн и , разъясн и л и нам поэзию вседневного быта нашего, с ус
пехом коснулись многих сторон простого м ира, по мере сил
своих подходили и к быту русского чиновника, и русского
поселянина, и русского пом ещ ика, и русского худож ника,
и русского ученого. Твердо держ ась за правду в искусстве, они
сл у ж и л и ей с искренностью и за то награж дены были общим
сочувствием. П риветливо и радуш но встречали они всех новых
товарищ ей по искусству, отдавали справедливость начинаю
щ им тал ан там , с благородной терпимостью относились к та
л ан там предш ествую щ их периодов литературы . С гордостью
м ож ем сказать, что поведение лучш их представителей новей
ш ей русской словесности представляет поучительный пример
и лучш ее подтверж дение той истины, что вполне даровитые
лю ди всегда будут хорош им и лю дьми и в ж итейских и в дело
вы х отнош ениях. Но одни лучш ие деятели словесности не
составляю т еще всего круга людей, мнения которых имеют
влияние на литературны е вопросы. В средних слоях новой
словесности, не слиш ком близких к главном у центру литера
турной деятельности, но и не совсем от него отдаленных, росли
и процветали воззрения, от которых почти каж д ы й из первых
деятелей наш его периода отк азал ся бы без всякого колебания.
В этих слоях ж и л а рутина заносчивости, рутина тем более
опасная, что она вертелась на поклонении и лести новому
поколению писателей. По этой рутине — русская литература
н ачал ась лиш ь с Гоголя. Новейшие деятели ввели искусство
н а практический путь, дали ему вековечное направление —
и м ало того, в своих трудах исчерпали весь современный
быт русского общества. Их труд есть труд капитальны й и все
объемлю щ ий, за которым могут идти лиш ь одни пери ф разы 1,
ам п л и ф и кац и и 2 и дополнения. Нам знаком а вся Россия, мы
знаем быт и нравы всех классов русского общества и теперь
смело можем браться за обобщения и глубокие теории. Теперь
мы м ож ем вполне отдаваться современности и важ ны м общим
вопросам, ибо приготовительны й труд кончен — литература
228
сделала свое дело, воссоздала быт русского общества во всех
его подробностях.
Результатом подобного скороспелого воззрения бы ли два
ф альш ивы х взгляд а — и н а русское общество, и на даровиты х
литераторов, его изображ авш их, вклю чая в их число и Гоголя.
Любители рутины , сами не зн а я России и не сб ли ж аясь ни
с одним из многочисленных елоев наш его общества, стали
глядеть на свое отечество через книги, приним ая часть за
целое и таким образом составляя себе лож ны е понятия и о це
лом и о его частностях. На дне душ и этих рутинны х ценителей
сидят мысли такого рода : Гоголь изучил весь русский чиновный
быт; после Тургенева и Григоровича мы знаем русского кре
стьянина к а к нельзя лучш е. Такой-то поэт коснулся всех
сторон помещичьего быта, и нам нечего прибавлять к его
описаниям. Военной ж изни у нас касались редко, но и она
схвачена в М аксиме М аксимыче, Печорине, Груш ницком и еще
в нескольких повестях, где являю тся усаты е кавалеры с само
довольной осанкой и молодцеватыми приемам и. После этого
кто ж е смеет утверж дать, что наш а л и тература еще д алека
от воссоздания в с е й русской ж изни, от полного и отчетливого
знания в с е г о русского общества? В згляните на наш у текущ ую
словесность. «Бож е мой, да чего только у меня нет!» — м ож ет
сказать она вместе с гоголевским И ваном И ваны чем 3. «Чего
у меня нет!» — д аж е долж на сказать наш а м олодая словес
ность всякому скептическому человеку. Это ли не всесторон
ность, это ли не полное знакомство с практической стороной
м ира, с действительностью и правдой русского общества? Пе
речтите одни типы русских бар, помещ иков, офицеров, поселян,
чиновников, типы, воссозданные наш им и худож никам и! По
думайте только об этом — произнесите одни имена Д мухановского, А к ак и я А какиевича, Ч ичикова, Груш ницкого, П и
рогова, Чартокуцкого, Бирю ка, К алины ча, П етра И ваны ча,
И вана Савича, А нтона-Горемыки, Л апш и, Г олядкина и так
далее4. Я зы к ваш утомится от одних названий, а вы еще
смеете утверж дать, что наш а литература еще немного сделала
по части знания русского общества! И ли вы считаете ничтож
ными лю дьми Гоголя, Лермонтова, Н екрасова, Гончарова,
Тургенева, Григоровича и их товарищ ей?
Нет, господа представители литературной самонадеяннос
ти ,— можем мы отвечать на это,— мы сами, и, мож ет быть,
лучш е вас, знаем всю обширность заслуги, которую сделали
для литературы русские писатели последнего периода. М ожет
быть, мы глубж е вас чтим имена Л ермонтова и Гоголя, мо
ж ет быть, мы сами прочнее и горячее вас при вязан ы к то
варищ ам наш им, ныне ж ивущ им и честно трудящ им ся. Но,
229
у в а ж а я их деятельность, радуясь за их дела и воззрения на
искусство, мы н икак не считаем их непогреш имыми и все
сторонними представителям и русского мира. Сближение поэзии
с действительностью у нас еще не совершено, а только что
н ачинается. Сильнейшие деятели наш его поколения, начиная
от Гоголя и кончая Н екрасовы м, считая от Белинского и з а
к л ю ч ая Тургеневым, разработали лиш ь один небольшой уголок
неизмеримого русского поля, того поля, над которым будет
в поте лица трудиться целы й ряд будущ их поколений, на
сл аву России и искусству русскому. Еще у нас весьма велико
разъединение литературы с вседневным бытом русского чело
века, еще все слои наш его общества изучены русскими х у д о ж
н и кам и лиш ь поверхностно, еще д л я нас не приш ло время
пы ш н ы х теорий и хитры х обобщений, еще мы сами худо
знаем русскую землю и русского человека, еще все описания
и все типы, вам и поименованные, достойны назваться не чем
ины м , к а к первы ми буквам и будущ ей азбуки, первыми основ
ны м и кам н ям и предстоящ ей великой постройки. Если вы имеете
слабость дум ать, что вся с л у ж а щ ая Россия исчерпана в А какие
А какиевиче и Д м ухановском ,— вы грешите, как ребятиш ки,
и показы ваете свою неспособность понимать Гоголя. Если вы
думаете, что все сельские лю ди схваченны в Бирю ке и Антоне,
вы вредите и Тургеневу и Григоровичу, ибо никакой поэт
не будет радоваться узкости понятий в своем поклоннике.
Мы долж ны признаться, что за последние шесть или
семь лет появление каж дого нового тал ан та в русской л и
тературе наводило нас на мысли, однородные с вышепрописанны м и. Когда Островский могущественно и всесторонне пред
ставил нам целый ряд новых и нетронутых типов, когда
П исемский взял ся за простонародную ж изнь, создал Петра
и П итерщ ика5, когда покойный Кокорев явился с своим «Савуш кой»6 и г. С. А ксаков, в своих «Воспоминаниях»7, начертал
нам картины русского помещичьего быта, новые до м ельчай
ш ей подробности, мы уразум ели всем сердцем и всей головою,
до какой степени узки и самонадеянны все возгласы о нашей
опытности, о наш ей литературной практичности, о твердом
грунте, на котором стоит наш а словесность, о бесконечном
наш ем проникновении в глубину русской действительности.
И нам стало к а к нельзя понятнее отвращ ение рутинны х цени
телей к именам гг. Островского, А ксакова, Писемского, на
конец граф а Толстого, их младш его, но не слабейш его това
рищ а, th e la s t n o t le a st8, к а к говорит Ш експир в своей драме.
В то время, когда все первые наш и писатели радостно при
ветствовали успех новых сверстников, сближ ались с ними,
хвал и л и дело, ими сделанное, в средних слоях литературы ,
230
о которых мы упом инали, х вал а произносилась неохотно
и часто сменялась хулою. Если б авторитет первы х деятелей
не обуздывал и не держ ал в страхе многих задорны х рутинеров,
мы бы прочли в лучш их наш их ж у р н а л а х не один ж елчны й
дифирамб против Островского, Толстого и Писемского. Тем
более чести старш им литераторам за их сочувствие ко всему
молодому и свежему, тем более сты да д л я ценителей, не
умею щ их понимать молоды х и свеж их деятелей в словесности.
В начале настоящ ей статьи наш ей нами названы два произ
ведения, вполне подтверж даю щ ие только что вы сказанное наіуш
заклю чение о том, сколько новых и почти не тронуты х источ
ников поэзии заклю чается в ежедневном русском быту, если
он будет оценен и разработан лю дьми, понимаю щ ими дело.
«Военные рассказы» граф а Толстого (о котором мы говорили
недавно и будем говорить еще по поводу его другой книги
«Детство» и «Отрочество») и «Губернские очерки» г. Щ едрина,
только что напечатанны е в «Русском вестнике», во всех отнош е
н и ях дблж ны быть п ризнаны зам ечательны м и литературны м и
явлениям и.’ Й.;.в; ;гех и в других рассказах, несмотря на то,
что их :нёльгін.'ісіравнивать в худож ественном отношении, видно
тр, тітр тец ^ь:ій іщ особенно нуж но и драгоценно — труд людей,
о с н о ва т іёл Щ о
знаю щ их
тот м и р ,
кот оры й
им и
и зображ ает ся.
Помимо великой поэтической силы граф а Толстого, в нем, как
в военном рабсказчике, н ам Дорог настоящ ий русский военный
человек, знаю щ ий и офицера и солдата. В г. Щ едрине ценим
м іі ;не.Столько оригинальность его рассказа, не столько задаток
будущ их литературны х его достоинств, сколько его глубокое
знание чиновного провинциального быта, знание практическое
и, смеем надеяться, всестороннее. Взглянув на обоих писателей
с этой особливой точки зрения, мы тотчас ж е распознаем
заслуги, ими сделанные. Оба они, опираясь на прочное знание
своего дела, не только взглянули на быт, ими изображ енны й,
с совершенно самостоятельной стороны, но и воссоздали его,
по мере своих сил, рядом сцен и типов истинно новых. По
смотрим теперь, что именно каж д ы й из двух названны х л и
тераторов совершил по своей части и насколько каж д ы й из
них обогатил себя через основательное, честное, совестливое
изучение русской действительности. О граф е Толстом на этот
раз мы не будем говорить с подробностью, потому что за два
месяца назад уж е охарактеризовали его достоинства как воен
ного рассказчика. Вся читаю щ ая публика оценила его талант,
и мы не считаем нуж ны м распространяться о том, что хорошо
знает сама публика. Но, м ож ет быть, еще не многие из
читателей отдаю т себе полны й отчет в том, какой огромный
ш аг сделан был графом Толстым как ж ивописцем военных
231
сцен по изучению действительной и вседневной ж изни воен
ного русского человека. До сих пор м еж ду наш ими литера
торам и было весьма м ало настоящ их военных людей, обстоя
тельство чрезвы чайно невыгодное в том отношении, что нравы
и быт военного сословия, столь многочисленного в России,
ускользали от пера наш их писателей по ихмалом у знаком
ству с этим нравом и бытом. Сколько ни читай книг, сколько
ни встречай офицеров в гостиной, сколько ни гляди на казарм ы
и на солдат во время ученья, военной ж изни (точно так же,
к а к и всякой другой ж изни) не узнаеш ь из таких праздны х
наблю дений. Лермонтов, сам служ ивш ий офицером и бывав
ш ий под пулям и, сделал многое, но мы лиш ились этого чело
века, едва успев насладиться его первыми созданиями. После
Л ермонтова приш ло врем я рутины , ничем не оправдываемой
и ничем не извиняемой. Обыкновенно люди, м ало знаю щ ие
и худо изучивш ие свой предмет, силятся прикры ть скудость
свою обобщениями и хитры м и вы водами, в которых бывает
все, кроме истины и действительности. По причине малого
зн а н и я и страсти к обобщениям наш а литература со времени
Груш ницкого и М аксим М аксимы ча до появления рассказов
гр аф а Толстого относилась к русской военной ж и зн и с велича
востью долговязого м ладенца, нахватавш егося верхов по кн и ж
кам и силящ егося судить о предметах, ему вовсе не знакомых.
Б ы т русского воина, его интересы и подвиги, его достоинства
и слабости, его возвыш енные и темные стороны — все это
было знаком о редким из наш их писателей, изредка вы во
дивш их военного человека в своих рассказах. Такие писатели
действовали двум я путям и: или ж и л и на счет Лермонтова,
переделы вая его типы на свой лад, или, что еще хуж е, не
зн а я ни военного быта, ни военных людей, составляли воен
ного человека, подобно немцу-критику, рисовавш ему верблю
дов не с натуры , но и з с о к р о в е н н о й г л у б и н ы с в о е г о с а м о
с о з н а н и я 9. Но сокровенная глубина самосознания вела лиш ь
к пустой д идактике и караю щ ем у юмору, не каравш ем у ровно
никого и ничего на свете. Под влиянием этой скудости и р а з
велись в наш их ром анах нигде не существующие типы военных
юношей, непременно усаты х и самодовольны х, комических
без ком изма, очертанны х без знания дела. Старосветские л и
тераторы в офицере изображ али непременно красавца и у д аль
ца, первого лю бовника, Вельского или Л и ди н а10; повествова
тели нового поколения бросались в противоположную кр ай
ность. К аж д ы й рисовал не с натуры , а от себя, по мастер
скому вы раж ению Брю ллова, и эта рисовка от себя происхо
д и л а от того, что из худож ников никто не изучал натуры ,
а бродил в сумраке своего сокровенного самосознания. Нам
232
говорят, что военные люди всегда щ екотливы на сатиру и что
это обстоятельство связы вало руки у нравоописателей, но мы су
меем сказать, что, по странной игре случая, эта действительная
или воображ аем ая щ екотливость принесла полі^зу словесности,
избавив ее от целого ряда нелепы х созданий, целой сотни
лож ны х типов. Кто из новых писателей, после Л ермонтова
и отчасти Гоголя, мог знать и описы вать военного русского
человека? Кто из них мог бы сочинить хотя одну страницу
из «Набега» и «Рубки леса»? А м еж ду тем поползновение
писать военные сцены было у многих, только сцены эти пи
сались бы от с е б я , из сокровенной глубины литераторского
самосознания. Нет, мы от душ и радуем ся, что таки х сцен
у нас писалось немного.
В таком отношении находилась литература наш а к воен
ному быту, когда граф Толстой стал печатать свои военные
рассказы , ныне собранные в одну книгу и уж е получивш ие
в этом новом виде весь успех, какой мы им предсказы вали. П ер
вым появился «Набег», рассказец хорош енький и как будто
набросанный с небрежностью, но рассказец, до такой степени
исполненный поэзии военной ж изни, что многие знатоки л и
тературы , н аслаж д аясь поэзией «Набега», почти не отдали
справедливости другим сторонам произведения. Действительно,
в «Набеге» есть что-то особенно опьяняю щ ее, волную щ ее душ у
и не дающее возможности остановиться на прозаической, все
дневной стороне рассказа. Эта картина вы ступления войск,
приготовлений к бою, ночлегов под откры ты м небом, ощ ущ ений
под первыми пулям и, карти н а смерти и веселости, ры царства
и беззаботности, удальства и уны лы х м инут после набега
была действительно пленительна, но не менее пленительны
и верны были лица военных людей, вы веденных в набеге.
Розенкранца и капитана Хлопова еще не бывало в наш ей
повествовательной литературе. С появлением «Рубки леса» сла
ва образцового военного рассказчика окончательно утвердилась
за графом Толстым, в то ж е самое врем я печатавш им свои
«Очерки Севастополя». Сильный талант, наблю датель и мастер,
военный человек, истинный воин по судьбе и призванию ска
зались читателю самому йедальновидному. Нам, пиш ущ им
лю дям, стало радостно дум ать, что один из наш их та л а н т
ливейш их сверстников присутствует с русскими войсками на
сцене дивны х севастопольских подвигов не только в качестве
зрителя и ж ивописца, но в качестве настоящ его воина, до
тонкости знаю щ его военных людей и военный быт, военные
радости и горести военного звания. Русская литература не
м огла иметь в стенах Севастополя лучш его и надеж нейш его
представителя. И когда осада кончилась, и когда автор «Рубки
233
леса» вернулся к нам не только целы й и здоровый, но еще
с «Севастополем в августе» для декабрьской книж ки «Совре
м енника», он был встречен в Москве и Петербурге как один
из первы х русских писателей и чуть ли не единственный
знаток поэзии военного быта. Рукопись, им привезенная, не
обм анула ож иданий наш их, и последний очерк Севастополя
вы ш ел едва ли не лучш е двух первых. После братьев Козельцовы х, В ланга совестно вспомнить о военных типах, ког
да-то вы водим ы х в наш ей литературе. Перед з н а н и е м д е л а
соверш енно разруш ились все ф антастические понятия о военной
ж и зн и , так, к ак они описы вались до сих пор в литературе
наш ей. И что до крайности поучительно: у граф а Толстого,
в его рассказах из военного быта, знание дела всегда идет
об руку с несомненной поэзиею. Тут-то и видна справедли
вость старого сравнения поэзии с вековым и сильным деревом.
Чем глубж е сидят корни дерева, тем выше взды мается к небу
его верш ина. У нас многие поэты думаю т противное. Не давши
своей ж итейской опытности пустить корень в глубину родной
почвы, они думаю т, что их поэзия вознесется к небу из глубины
сам осознания и грубы х дидактических теорий. Не залож ив
прочного ф ундам ента, они уж е придаю т изукраш енны й вид
кры ш е своей постройки. Оттого их здание валится на бок,
оттого их дерево чахнет и хиреет и гнется к земле, а они
тому радую тся. Это великое несчастие дидактиков, утверж даю
щ и х нам, что верхуш ка векового дуба долж на стлаться по
земле, а не возноситься к небу. В земле долж ен сидеть корень
дерева; если ж е оно не возносит к небу свои верш ины, значит,
дерево или гнило, или еще очень молодо.
П ереходя от военных рассказов Толстого к «Губернским
очеркам» г. Щ едрина, от офицеров к чиновникам, от военного
быта к быту граж данском у, от ш ум ны х полей сраж ения к ти
хом у отдаленному городу, мы считаем нуж ны м привести здесь
один совет сэра В альтера Скотта начинаю щ им литераторам
его времени. «Помните, господа,— говорил честный баронет
своим м ладш им товарищ ам ,— помните, что литература долж на
быть д л я нас посохом странника, а не костылем калеки. Лю
бите искусство, служ ите ему — но не опирайтесь на одно ис
кусство, не забы вайте иметь в ж изни какую -нибудь практи
ческую деятельность, кроме литературы ». Совет благородного
писателя дан был с экономической целью, ибо Скотт хотел
им показать недостаточность литературны х выгод д л я обеспе
чения человека, но в нем есть своя сторона более возвы
ш енная. Чтоб писать о ж и зни и лю дях, надо знать и людей
и ж и зн ь в обычных ее проявлениях. Чтобы описывать людей,
которые трудятся, сл уж ат, хозяйничаю т, лю бят и добиваются
234
всего хорошего в ж изни, полезно самому трудиться и служ ить
и добиваться того, что в ж изни стоит труда с усилиями.
П оложим, что великому поэту и сильному писателю в периоде
полной зрелости полезно отдаться м узам без и зъ яти я, но нет
сомнения в том, что и такой сильный человек в свои учени
ческие годы (L ehrjahren) обязан ж ить ж изнью своих сограж дан
и делить с ними труды их вседневного быта. С книгам и,
глубиной самосознания и чуж езем ны м и теориями не изучиш ь
русского воина, русского помещ ика, русского чиновника и рус
ского земледельца. Д аж е входя в круг этих людей дилетантом
и праздны м наблю дателем, не узнаеш ь их ж изни, их сущ е
ствования и характера. М ожет быть, мы слиш ком взы скатель
ны, но нас всегда огорчал в наш ей литературе м алейш ий
разл ад талантливого писателя с интересами или своего со
словия, или того быта, который им избран д л я своих произ
ведений. У нас есть хорошие книги с изображ ением быта
чиновного, книги, в которых киш ат пром ахи, происходящ ие
от незнания законов, административного порядка, судебных
дел и так далее. У нас есть рассказы из помещ ичьего быта,
пораж аю щ ие ош ибками по хозяйственной части, ош ибками са
мыми непростительными. При чтении подобных сочинений
нам всегда становится грустно, точно так ж е грустно, как
при виде великой неловкости, сделанной дорогим нам челове
ком. Несколько лет тому назад во время деревенской прогулки
один из наш их талантливы х писателей, много сочинявш ий
о сельском быте, в поле не распознал ячм еня и назвал его
рожью . Трудно передать чувства, которые пробудились в нас
вследствие этой ошибки, на первый взгляд скорее забавной, чем
важ ной. Л она показалась нам очень важ н а, и мы невольно
вспомнили слова сэра В альтера: «Н ельзя опираться на одну
литературу, как на костыль. Кроме литературы , необходимо
иметь в ж изни какую -нибудь практическую деятельность».
Может быть, наш и слова р а зд р аж а т какого-нибудь ф ра
зера, сумрачно сидящ его весь свой век в одной квартире
одного и того ж е города, но воображаю щ его себя всеведущим
по части военного, чиновного и сельского быта, однако, от слов
своих мы никогда не отступимся. П оэзия, то есть цвет ж изни,
мож ет родиться только из растения, прочно пустившего свои
корни в родную почву. А корни наш ей словесности сидят
еще в этой почве весьма неглубоко. Не д л я ф ан тази й и утопий
поэт рож ден на свет, а д л я сильного труда, сугубого труда,
потому, что этот труд двухсторонен. Д ля изучения быта, им
избранного, он долж ен ж ить и трудиться в этом быте, сцеп
л яться с ним всеми ф ибрами своего сущ ествования, любить
его при всех его несовершенствах, д аж е отчасти быть не
235
соверш енным с ним вместе. Поэт, которого юность прош ла
в подвигах военного рем есла, как у граф а Толстого, в строгом
и деятельном помещ ичьем быту, к а к у г. А ксакова, в честной
и энергической граж д ан ской деятельности, как... как — хоть
у М аколея (бывшего секретаря ост-индского управления и сек
р етар я военны х дел) — д л я нас будет всегда особенно дорог,
х о тя бы он написал менее, чем другой поэт, имевш ий более
свободного времени д л я главной зад ач и своей ж изни. Д ля
поэта в его ученические годы полезнее производить судебные
следствия, чем болтать в гостины х, смотреть за сельскими
работам и, чем читать политические пам ф леты , командовать
ротою, чем окр у ж ать себя толпой ф разеров и поклонниц. С удо
вольствием надо зам етить, что н аш а ли тература за последнее
врем я поним ает это и идет по практической дороге. Если
поэзия н аш а д о л ж н а быть чиста от случайны х и временных
примесей, зато ж итейской деятельности сам их поэтов надо
проникнуться практичностью и современностью. Лермонтов
недаром с к азал :
Скорее жизнь в заботах истощи,
Разлей отравленный напиток!1'
А напиток этот каж ется отравленны м только потому, что
его мы льем не туда, куд а следует.
Мы не отвлекались от предмета статьи наш ей, невзирая
н а длинное отступление. В «Губернских очерках» г. Щ едрина,
недаром поставленны х нам и рядом с «Военными рассказами»
гр аф а Толстого, сказы вается нам писатель, несомненно обла
даю щ ий з н а н и е м д е л а и пониманием быта, им изображаемого.
«Губернские очерки» по своему плану напомнили нам знам е
нитую поэму К рабба «Местечко», а вступительная их глава,
проникнутая поэзиею и в художественном отношении сам ая
л у ч ш а я изо всех глав, еще более утвердила нас в этом случай
ном,, но так много обещающем сближ ении. Без заданной темы
и м изантропических умствований автор приступает к излож е
нию своей зад ачи, состоящей в том, чтоб передать читателю
в ряде разносторонних и разнообразны х очерков весь быт
м аленького провинциального города Крутогорска.
Давно мы не встречали в описаниях наш его провинциаль
ного быта таких светлы х и тихих страниц, д аж е составляю щ их
р азл ад с последую щ ими главам и, в которых вы водятся на
сцену лица и события вовсе не успокоительного свойства. Но
этот р азл ад есть только разлад каж ущ и й ся, а не действи
тельны й, ибо г. Щ едрин, знаком я нас с плутом подьячим,
хитроум ны м взяточником лекарем и другими м рачны м и героя
м и прош лы х времен, описывает эти лица с тем ж е з н а н и е м
236
с которым описал он тиш ину и успокоительную прелесть
маленького своего Крутогорска. С первы х приемов р ассказ
чика, невзирая на то, что вторая гл ава его «Очерков» влож ена
в уста подьячего, вы слыш ите голос человека, описываю щ его
чиновническую сферу не с ч у ж и х слов и не с чуж ого голоса. По
верности и основательности подробностей, по непринуж денной
прямоте, с какой г. Щ едрин подходит к делу, нельзя не
признать в нем человека, служ ивш его и знаю щ его служ бу, да
сверх того глядящ его на служ ебны е интересы глазом полез
ного и практического чиновника. Он лю бит мир, им изобра
ж аем ы й, при всех несоверш енствах этого м ира, лю бит потому,
что его знает во всей подробности. Знание дела всегда не
разлучно с любовью, ибо без привязанности к своему предмету
не изучиш ь д аж е его поверхностны х особенностей. В наш е
время всякий мизантропический ф разер, всякий лю битель гу
м анно-вы сокопарных ф раз силится убедить публику, что душ а
его преисполнена любви к человечеству. Мы не дадим грош а
за любовь без знания. Мы не дадим копейки за ум ствования
дидактика, говорящ его со слезам и о честности высокой, о сла
бостях чиновного лю да, а м еж ду тем не знаю щ его ни законов
своего края, ни порядка служ ебной деятельности, ни круга
действия присутственных мест, ни сферы, подлеж ащ ей их
ведению. Любовь подобного рода только сбивает с пути, а не
наводит на него; только разд раж ает, а не прим иряет. Мы
недавно упом инали про воображ аемую щ екотливость русского
человека в деле у казан и я его недостатков — смеем теперь
сказать, что щ екотливость эта относительна. К писателю ,
з н а ю щ е м у д е л о , толкую щ ему о слабостях, им действительно
изученны х, русская публика никогда не бы ла строга — Гоголь
служ ит тому ж ивы м примером. Но к ф разеру, н ахватавш ем уся
общих умствований и судящ ем у о предметах, вполне ему не
знаком ы х, читатель находится в ином полож ении. От м ал о
знающ его учителя урок бывает всегда неприятен и скучен.
От человека, не знакомого с практической стороной ж изни,
ни один сметливый ученик не вы слуш ает урока с терпением.
«Губернские очерки» г. Щ едрина получили у читателей боль
шой успех, несмотря на суровый тон некоторых подробностей
и м рачны е краски, на которые автор не поскупился в ины х
этю дах. Если бы хотя часть сказан ны х м рачны х красок пош ла
на украш ение какого-нибудь сухо дидактического голословия,
читатель бы возм утился, а в настоящ ем случае он испы ты вает
удовольствие и хвал и т г. Щ едрина. Дело в том, что наш
автор умеет всюду провести, невзирая на темные стороны
рассказа, одно честное и доброе лицо, про которое говорил
граф Толстой в своем «Севастополе». Это лицо — истина, не
дел а ,
237
отвлеченная и сухая истина, а истина, ж и вущ ая своей ж изнью
и нап олн яю щ ая собой все части рассказа. П роны ра Порфирий
П етрович, м рачны й грабитель Фейер и другие лица в таком
роде не уж асаю т чи тателя бесплодным уж асом, ибо это ж ивы е
лю ди, списанны е с натуры , а не разм алеванны е страш илищ а,
воплощ ение заданной мы сли и воображ аем ы х пороков. Ч и та
тель видит и поним ает очень хорошо, что рука, набросавш ая
портрет какого-нибудь вредного П орф ирия Петровича, сумеет
и в ж изни пойм ать П орф ирия П етровича, взять его за ворот
и передать в руки правосудия назло всем козням виноватого.
Эта практичность в знании, достоинство весьма редкое в наш их
писателях, у г. Щ едрина очень ясно вы раж ается в главе
« Н еум елы е», где изображ ены деяния юноши-чиновника, не
лиш енного прекрасны х убеж дений, но до крайности беспо
лезного по своему неуменью взяться за дело. Н евзирая на
сухость главы и отсутствие в ней движ ения, она читается
легко, ибо'богата умом и м ы слями. Молодого чиновника зовут
М ихайлом Трофимычем, он ездит на разны е следствия с прос
ты м депутатом ратм аном Голенковым, говорит ему прекрасные
ф разы , бранит всех стары х чиновников, вы раж ает свое ж е л а
ние и уверенность быть полезным краю , а м еж ду тем, вместо
пользы причиняет только путаницу и неправду. Где нужно
сделать простой опрос, он вы думает ш туки в новом роде,
переодетый идет в каб ак подслуш ивать лю дские речи, а за то
претерпевает всякие насмеш ки. Где надо кончить дело строгой
мерою, там он только болтает, и, сблизясь с подсудимым, без
злого ум ы сла передается на его сторону. Это не меш ает ему
спорить с Голенковым, писать длинные, очень длинные бумаги
и считать себя светилом полудикого края. М ещанин-депутат,
споря с юношей и впоследствии передавая о нем свое мнение,
говорит несколько зам ечаний, над которыми нельзя не при
задум аться.
«Что ж ,— спрашивает Голенкова сочинитель,— что ж это доказывает?
Это доказывает только, что Михайло Трофимович или глуп, или к поли
цейской службе неспособен. Вот и все*.
♦Нет-с,— говорит Голенков,— это, я вам доложу, не от неспособности
и не от глупости, а просто от сумленья, да оттого еще, что терпенья нет,
прилежности к делу нет. Все думает, что дело-то шутки, что ему жареные-то
рябцы в рот полетят. Так врешь! ты сначала поучись, да сам к естеству-то
подладься... Ан и выходит, что во всяком деле мало одной честности да
доброй воли... Грязью-то не гнушайся, а разбери ее, да разобравши хорошенько,
и суй в ту пору туда свой нос... Ты, коли служить верой, так по верхам-то
не лазай, а держись больше около земли, около земства-то. Если видишь,
что плохо — ну и поправь, наведи его на дорогу. А то приедет это весь как
пушка заряженный,— с честностью, да благонамеренностью. Ты благоде
тельствуй нам,— слова нет!— да в меру, сударь, в меру, а не то ведь нам
и тошно, пожалуй, будет*.
Еще лучш е и рельефнее вы ш ли некоторые объяснения
Голенкова с М ихайлом Трофимычем.
«Вы сами много виноваты,— говорит юноша по поводу разных злоупот
реблений,— кабы мол вы разумели, что подлец — подлец и есть, так не смел бы
он и рожу свою на свет божий показать». «Ладно (продолжает Голенков), дал
я ему поуспокоиться, да и говорю потом: «Ведь вот ты, ваше благородие,
баешь, что мол подлеца подлецом называть, а это, говорю, и по христиан
ству нельзя, да и начальство, пожалуй, не позволит. Этак ты с своего-то
ума меня подлецом назовешь, я не подлец совсем,— так на что ж это будет
похоже? А настоящий-то подлец за лишней ругачкой на тебя и не полезет:
это ему все одно, что ковшик воды выпить...»
Вот настоящ ий взгляд на дело — резул ьтат прочного зн а
комства с описываемой автором средою! П ределы статьи наш ей
не дозволяю т нам ни дальнейш их выписок, ни подробного
отзы ва о второй части «Губернских очерков», помещ енных
в 18 номере «Русского вестника». Три последние главы совер
шенно достойны трех первых, из них нам особенно понра
вилась та, которая назы вается «В остроге» (пусть читатель
не пугается загл ав и я: в этой главе не найдет он ничего
вопиющего и раздирательного). Есть еще одна причина, по
которой мы отлагаем наш окончательны й приговор над т а л а н
том г. Щ едрина до окончания его «Губернских очерков». Х у
дож ественная сторона писательского дарования всегда находит
ся в неразрывной связи с односторонностью, многосторон
ностью или всесторонностью этого самого дарования. М ежду
Гомером, охвативш им в своих творениях всю ж изнь и всю
правду своего времени, и м еж ду каким -нибудь дидактиком
Пруцом, не видящ им ничего, кроме своего псевдополитиче
ского муравейника, имеется миллион оттенков, миллион степе
ней творчества. Сообразно с широтой миросозерцания во все
века идет сила тал ан та в поэтах и прозаиках. О пределять
талант писателя, основы ваясь на неконченой вещи и зад атк ах ,
отрывочно, в ней вы сказанны х, было бы с наш ей стороны или
торопливостью или недобросовестностью. По введению «Губерн
ских очерков» нам видится в г. Щ едрине писатель много
сторонней силы, по некоторым подробностям глав, следую щ их
за введением, в нем сказы вается умный, но не чуж д ы й д и д ак
тики деятель. Которая из двух особенностей пересилит и оста
нется за автором, это нам покаж ет время. До сих пор в его
Ф рейерах, Голенковых, П орф ириях П етровичах мы видим лю
дей ж ивы х и мастерски обрисованных, но мы еще не про
никаем в ту таинственную сущность вещей, вследствие которой
и люди эти, и город, ими населенный, дороги сердцу сочи
нителя. Гоголь любил Ноздрева и Ч ичикова, М анилов и Собакевич имели место в сердце Гоголя именно потому, что
239
гоголевское воззрение на лю дей отличалось могучею всесто
ронностью , равно охваты ваю щ ей все стороны ж изни и возво
дящ ей их в лучезарны й фокус поэзии. Довольствоваться
обличением дурны х сторон изображ аем ого смертного не есть
ещ е в с е дело поэта — нуж но п ривязать этого смертного ко
всем лю дям , сделать его заним ательны м , указать в нем че
ловеческие и общие всем нам стороны.
И так, оканчивая с «Губернскими очеркам и», мы можем
сказать, что после введения и семи первы х глав талантливы й
автор их очутился на распутии, или, оставя красоту слова,
просто на перекрестке, с которого разны е дороги ведут по
разны м направлениям . Он м ож ет вдаться в односторонность
взгл яд а, он может, руководясь своим несомненным знанием
дела, изобразить нам провинциальную ж и зн ь во всей ее пол
ноте, во всех ее до сих пор еще никем не подмеченных
проявлениях. Д л я вы полнения задачи, вы сказанной нам во
введении, он имеет весьма многое: и самостоятельность манеры,
и любовь к правде, и ж ивую опытность в деле интересов,
почти не доступных наш им литераторам . Г. Щ едрин, может
быть, более чем кто-либо из ныне пиш ущ их людей, разумеет
поэзию и правду чиновничьей ж изни, знаком с бытом и по
нятием целого многочисленного класса наш их сограж дан. Он
м ож ет просто и правдиво говорить о вещ ах, о которых мы до
сих пор мало говорили по причине наш его незнания. К ак
человек служ ащ ий и знаю щ ий служ бу, он долж ен сделать
д л я наш его чиновного быта то, что граф Лев Толстой сделал
д л я военного. У кого из наш их повествователей изображ ены
печальны е и радостные ощ ущ ения, связанны е с разны м и слу
ж ебны м и случаям и , например, с потерей и переменой места,
с удачно произведенным следствием, с окончанием какогонибудь запутанного спора, с затруднениям и перед началом
полезной деятельности и так далее? Стоит взглянуть на всю
зад ач у с этой точки зрения, и ряды лиц, десятки высоко
зан и м ательн ы х этюдов сами станут проситься на бумагу.
В граж данской провинциальной деятельности откроются герои
превосходящ его и худого свойства, свои Хлоповы, Розенкранцы, Козельцовы, В ланги, Гальцы ны , П раскухины , которыми мы
та к н аслаж д аем ся в «Военных рассказах» Толстого. Вместо
а н а л и за первого ощ ущ ения под пулям и мы увидим рассказ
о первом ощ ущ ении при расследовании какого-нибудь преступ
ления; вместо поэтических ночей на биваке пойдут ночлеги
в деревнях и селах, посреди новых лиц, товарищ ей по за
нятию , поселян и чиновников, честных служ ителей Фемиды
и зловредны х крю чкотворов. Где ж и зн ь — там деятельность,
где деятельность лю дская, там свои частицы правды и поэзии.
240
Пусть нравописатель сумеет только уразум еть свою тему, вмес
те с бытом им изображ аем ы м , и его литературны й путь сде
лается широким путем опытного м ы слителя. Рутину, д и д ак
тику и повторение задов г. Щ едрин м ож ет смело предоставить
другим, неумелым писателям : употребляем здесь его собствен
ное вы раж ение. С его знанием дела нельзя не быть само
стоятельным, с его любовью к правде легко достигнуть все
сторонности в таланте.
16
2073
«ОЧЕРКИ ИЗ КРЕСТЬЯНСКОГО БЫТА»
А. Ф. ПИСЕМСКОГО.
Спб., 1856
Мы не способны вдаваться в квасной патриотизм и, говоря
о современном русском искусстве, видеть в нем залоги како
го-то ф антастического, необъятного величия, величия недося
гаемого д л я других земель и народов. Отцы наш и передали
нам мудрое правило: не хвалиться начаты м делом, как бы оно
хорош о ни начиналось, не тщ еславиться хорош ими сторонами
своих собратий, не у н и ж ать соперников и сверстников для
больш ей себе самим славы . П овинуясь этим святым народным
п рави лам , русское искусство двигалось до сих пор и, мы н а
деемся, будет двигаться вечно. В этом отношении оно поступало,
поступает и, надеем ся, долго будет поступать так, как следует
искусству народа юного и исполненного силы, доверчиво гл я
дящ его вперед и не способного тщ еславиться прош лыми своими
заслугам и. На пути своем к просвещению и преуспеянию
всякого рода, русская семья действует едва ли не разумнее
другой великой, отдаленной от нас семьи, так часто сравни
ваемой с нами. Мы говорим про общество североамериканских
ш татов, так много сделавш ее, в течение одного столетия, для
пользы искусства и граж данственности. О граничивая наш у
п ар ал л ел ь делом одной словесности, мы легко увидим разницу
м еж ду двум я названны м и молоды ми семьями, так богатыми
будущ ностью . В то врем я как североамериканская литература
тщ еславится самой своей юностью, мы вовсе не считаем наше
молодое просвещение чем-то вы зы ваю щ им на тщеславие. Пока
ам ериканские м ы слители заносчиво гл яд ят на деятельность
своих европейских учителей и товарищ ей, мы ж аж дем науки
и умственного братства с другими народам и. М ежду тем как
лучш ие писатели Соединенных Ш татов считаю т свою родную
литературу чем-то грандиозны м , окончательно установивш им
242
ся, мы просто и откровенно сознаемся в том, что русскому
искусству надобны еще долгие годы успехов д л я того, чтоб
внести свое новое и живое слово в речь старейш их просве
щ енных государств мира. А м ериканец смеш ит свет, гордо
вы считы вая сотню родовых поэтов, по его мнению великих, мы
иногда медлим приветствовать истинного великого поэта, дос
тойного всей славы. Все это похвально и разумно, хотя по
временам переходит в крайность не совсем полезную для
искусства. У нас есть писатели и грамотны е люди, до сих
пор утверж даю щ ие, что Гоголь — м алороссийский ш утник,
исполненный грязи, что гг. Тютчев и Фет — поэты м алейш его
разбора, что прозаики вроде Гончарова, Тургенева, П исем
ского — нечто вроде Гондрекуров1 и Ксавье-де-М онтепеней2,
сущ ествую щ их для увеселения читателей среднего круга, худо
знаю щ их по-французски. В тот самый год, когда «И аватта»3,
индийская повесть Лонгфелло, расходится за А тлантическим
океаном во множестве изданий, у нас, на берегах Невы и Волги,
поэты высокого разбора не хотят и здавать своих стихотво
рений, боясь холодности читателя. Всякое достоинство хранит
в себе самом зерно какого-нибудь недостатка, всякое здравое
народное качество по временам бывает способно переходить
в крайность не совсем здравую . Оттого и мы, русские, высоко
ценя свое родное искусство, от сердца ж е л а я ему всяких
благ и всякого соверш енствования, не совсем рационально
смотрим на это искусство, так для нас дорогое. По натуре
нашей мы не только чуж ды ф разы и преувеличения, но д аж е
иногда боимся ф разы и преувеличения детской боязнью. До
сих пор мы еще ни разу не отдавались всей душ ой наш ей
какому-нибудь родному мыслителю , родному поэту, родному
худож нику, родному великому человеку, одним словом. Слово
н о . . . вечно примеш ивалось и до сих пор прим еш ивается ко
всем наш им увлечениям и восторгам. «Д ерж авин, переведенный
на иностранный я зы к ,— сказано было П уш кины м ,— удивит со
бою вселенную!» Сам П уш кин, величайш их из поэтов наш их,
далеко не оценен своими сограж данам и, так как долж ен бы
был цениться ими поэт-просветитель, подобный П уш кину. П и
сатели русского поколения, ныне трудящ егося и ж ивущ его,
писатели много трудивш иеся и много сделавш ие д л я родного
искусства, беспрестанно видят свои заслуги недостаточно при
знанны м и, и м ало того, как будто злонамеренно ум аляем ы м и
в общественном мнении. Самому горячему и просвещенному
читателю , только что прочитавш ем у своего любимого поэта, еще
не остывшему от наслаж дения, ему доставленного, почти
совестно сказать во весь голос: этот мой сверстник, сограж
данин и современник написал образцовую книгу! Откуда проис
243
ходит у нас такое недоверие к своему, такое колебание перед
русской мыслью , т а к а я робость при отзыве о худож нике
соотечественнике? Не далеко ли мы заш ли в наш ем недове
рии? Не переш ла ли наш а скром ная сдерж анность во что-то
сухое и неблагосклонное делу искусства?
К ак нам каж ется, теперь наступает д л я нас настоящ ая
пора правдивого и радостного взгл яд а на искусство нашего
отечества. П ока мы не доверяли себе самим и считали себя
слабы м и ш кольникам и перед остальной Европою, русская сло
весность ш л а вперед и все вперед своею неуклонною, широкой
дорогою. Н евзирая на холодность ценителей, иногда переходя
щ ую в пренебрежение, невзирая на разноголосицу в требовани
ях и направлении, невзирая на пассивное положение публики,
все еще не доверяю щ ей русским талантам , русская литература,
наконец, добыла себе то, в чем так долго судьба ей отказы вала.
Она вош ла в мозг и кровь каж дого просвещенного сына роди
ны, она завоевала себе почет и сочувствие, она вы теснила все
почти лож ны е элементы, заимствованны е у чуж еземцев. Б л а
городно и в высш ей степени честно двигалась наш а лите
рату р а и наш а н аука за последнее двадцатипятилетие, не
набиваясь к м еценатам , не требуя д л я себя невозмож ных при
вилегий, не оскорбляя общества, но и не раболепствуя перед
причудливы м и требованиям и общества. Она д оказал а свое ко
ренное русское происхож дение, действуя в чисто русском
духе, с тихостью, правдивостью и медленной энергией, х а р а к
теризую щ им и истинно русского человека. За то судьбы ее
в настоящ ую минуту представляю тся нам чем-то действительно
отрад н ы м ,— и (в том нет сомнения) будут еще отраднее с те
чением времени.
Есть в наш ей молодой словесности два великих достоин
ства, два основных элемента, обильных будущностью, два
краеугольны х кам н я, на которых прочно утвердилось ее
поднож ие. Первый из элементов, о которых говорим мы, есть
энергия, не та судорож ная и кри кли вая энергия, которая
сходна с горячечны м и припадкам и и всегда приводит к из
нем ож ению ,— но та энергия сильны х организмов, что вы ра
ж ается здоровьем, живучестью , долговечием, «силой на пере
несение тяж естей», говоря К арлейлевским слогом. В долговеч
ности и здоровье словесности русской нельзя сомневаться
человеку, имею щ ему гл аза, уши и рассудок. Эта словесность
безвредно переж ила периоды, грозивш ие ей полным извра
щ ением, униж ением, расслаблением , и переж ила их так, что
после сказан ны х годов болезни делалась еще крепче и еще
ж ивучее. У ж е одно рабское поклонение иностранным теориям,
застигнувш ее ее в младенчестве, было способно сделать из
244
русской словесности то же, что сверш илось с литературой
испанской, ф лам андской, шведской и датской. А кроме ино
странного влияния, сколько других вредны х д л я себя элементов
переж ило и переломило русское слово, напоминаю щ ее А л
ки д а4, убивающего змей в колыбели! Д л я наш его искусства
приходили времена общего пренебреж ения к искусству, годы
тяж ки х войн, обращ авш ие в пустыню все окрестности А пол
лонова храм а, периоды ветреного вельм ож ного покровитель
ства, делившего всех труж еников родного слова на избранны х
и неизбранных. Н аш а словесность, во врем я К арам зи н а, Ж уков
ского и П уш кинских начинаний, д олж н а бы ла бороться с одним
препятствием, самым необыкновенным и уж асаю щ им изо всех
препятствий, когда-либо сокруш авш их умственное развитие
того или другого края. Это препятствие, небывалое и бес
примерное в истории литератур, з а к л ю ч а л о с ь в в о с п р и я т и и
всем об р а зо ва н н ей ш и м р ус с к и м общ ест вом ч у ж о го я зы к а , и м ен
н о ф р а н ц у з с к о г о . Во времена А вгуста5 греческая литература
была ж изнью утонченнейш их ри м лян ,— но эти рим ляне ч и та
ли и понимали Горация, в семье своей говорили латинской
речью, не считая ее за нечто недостойное и неспособное к вы
раж ению дельны х мыслей. При короле Ф ридрихе Великом6
лица, близкие к королю, говорили и писали на его любимом
ф ранцузском наречии, но обычай этот кончался Потсдамом
и небольшим уголком Б ер ли н а,— пруссак старого времени не
переписы вался с родной матерью по-ф ранцузски, его сын-ребенок не учился всем наукам от ф ранцуза, открыто прези
раю щ его все немецкое. У нас происходило нечто более опасное,
признаем ся в том с русской откровенностью. Н аш и отцы говори
ли с нами не по-русски, их сестры и м атери открыто повторяли,
что на тяж елом русском язы ке непристойно говорить в гости
ных. До сих пор еще, по разны м уголкам общества, найдутся
люди, считающие русскую книгу чем-то исклю чительны м , л и ш
ним, безобразным, пригодным д л я лакейской. И в наш е время
еще можно оты скать юношей и ж енщ ин, не знаю щ их своего
язы ка, слагаю щ их свои мы сли не по-русски, или, к а к говорится,
д у м а ю щ и х на иностранном наречии. Такие явления, реж е
и реж е показы ваю щ иеся с каж д ы м годом, позволяю т нам
составить верное предполож ение о том, каково было русскому
поэту и русскому мыслителю в период полного влады чества
ф ранцузской речи. П ереж ить такую необыкновенную эпоху
м огла только словесность, исполненная ж изненности; а русская
словесность не только п ереж и ла ее безвредно, но сделала
великие успехи в то самое время, когда лучш ий класс читате
лей от души презирал родную поэзию и родное слово. П ра
вы ли мы после этого, удивляясь ж изненной энергии, так
245
обильно проявивш ейся в истории наш ей еще юной л и
тературы .
Второй основной элемент русской литературы , составляю
щ ий ее к а к бы родовую особенность, и могущественно вы ска
завш и й ся во все ее, д аж ё самы е слабые, периоды, есть з д р а в о с т ь
н а п р а в л е н и я , которой нельзя не дивиться. В сильном теле
ж и вет сильная душ а, говорят нам философы, и афоризм этот
весьм а подходит к настоящ ему предмету. Энергия, живучесть,
устойчивость русской словесности суть качества сильного тела,
а в сильном этом теле ж ивет разум ная, прям ая душ а, столько
ж е м огучая, как и ее оболочка. Д ля наблю дателя поверх
ностного, д л я человека, изучавш его свою литературу по хре
стом атиям , зд р авая душ а, про которую говорим мы, никогда
не скаж ется. Такой наблю датель вечно будет видеть в нашей
словесности одни наносные элементы, одни преклонения перед
ч уж д ы м и образцам и, одни слабые под лаж и ван и я под строй
ч уж езем н ы х теоретиков. Но не по собраниям отрывков надо
учи ться русской словесности д л я того, чтоб узнать ее силы, надо
изучить ее всю, вы следить все критические теории, в ней
п роявлявш иеся с их результатом и с противодействием, ими
возбуж денны м . И тут-то, под элементом наносным, откроется
другой элемент, свой и прирож денны й, под теориями ч уж и
м и — сила, нейтрализую щ ая их влияние, под отклонениями
от истины горячее стремление к истине, под заблуж дением
сознание заб луж ден и я и усилие от него отбиться. Эта двой
ственность пути, эта кри ти ка над своими ош ибками, эта ж и
вость разум ения, всюду приспеваю щ ая там, где в ней настоит
надобность, и слагаю тся в один здравы й взгляд, в одну здо
ровую душ у всей науки и всей поэзии. Взгляните, в самом
деле, на года литературны х ошибок, на года раболепства
перед классицизм ом , ром антизмом и так далее, рассмотрите
периоды словесности, самые обильные рутиною — всюду най
дете вы одно и то ж е — под временным заблуж дением протест
против этого заб лу ж ден и я. Подобных протестов не много най
дем мы и в сильны х иностранны х литературах: во время
Е лизаветы английской никто не осмеивал эвф уизм а7, когда
ф ранцузский псевдоклассицизм налег на всю образованную
Европу,— Европа радостно восприняла псевдоклассицизм, буд
то великую литературную истину, словно какое-то верование,
против которого восставать могли одни безумцы! То ли было
у нас? Так ли наш а словесность поддавалась лож ном у кл ас
сицизму, чувствительному ф разерству, ром антизму, байрониз
му, как поддавались байронизму, ром антизму и так далее
другие словесности старш их народов? Нет, у нас дело шло
иначе. У нас хлопали «Синову» и «Хореву»8, но хохотали
246
над пародиями этих ж е трагедий,— у нас п л ак ал и над «Бедной
Л изой»9 и читали похож дения героев вроде Эраста Чертопол о хова10, у нас писатели бросались в тум анны й ром антизм
и м еж ду тем не отказы вались от разработки м атери ал а просто
го, ежедневного, народного. Сам Байрон недолго был наш им
кумиром, П уш кин, упом янув о «Москвиче в Гародольдовом
плащ е», затронул все направление, перед которым прекло
нялся, будучи юношей. А сколько уклонений бессознательных,
сколько сатир, сколько ш уток было возбуж дено у нас самым
сильным преобладанием той или другой лож ной теории в ис
кусстве! Сам Д ерж авин писал пародии торж ественны х од, сам
К арам зин ш утил над Э растами своей эпохи. Всюду проры ва
лись творения свежие и самобытные, здравы е по взгляду,
составленные наперекор литературны м аристархам , за к л а д ы
вавш ие основания чисто русской и чисто своей словесности.
Такой-то поэт, по воспитанию, преданиям детства, по личны м
своим причудам , долж ен был писать классические трагедии —
вместо них дал он нам ж ивую комедию, исполненную меткой
русской речи. И большие и малы е, и сильны е и не очень
сильные люди поступали таким образом. От Ф онвизина м ож но
было ж д ать комедии с ж еронтам и и о р га н а м и ", он дал нам
«Б ригадира», Василий Львович П уш кин, ф ранцуз по воспи
танию , н ачал с бурим е12 и невзначай, сам не зн ая как, подарил
нам «Опасного соседа». А лександр Сергеич П уш кин, очарован
ный Байроном, только что воспевавш ий отцветш ую ж и зн ь
и разочарование, начал своего Онегина, и из Онегина вы ш ло
сияющее, вечно юное изображ ение светлы х сторон русской
ж изни. Словно какая-то волш ебная сила горела в русских
писателях, двигая их в сторону, совершенно противополож ную
от той, к которой влекли их и воспитание, и литературны е
предания, и чуж езем ны е образцы, и теории, полные за б л у ж
дений.
В наш е время, в последние годы современной русской
словесности, снова повторились явления вроде вы ш еприведен
ных нами. Подобно тому, как из среды поколения, воспи
танного на псевдоклассицизме и ф ранцузской критике, вы ш ли
писатели вроде Ж уковского, Батю ш кова и Грибоедова,—
подобно тому, как наш П уш кин, наперекор байронизму и ро
м антизму, явился чисто русским поэтом,— подобно тому, как
Гоголь вышел из среды людей, вскормленных на ф разе и рито
рике,— лучш ие деятели самых последних годов словесности
наш ей оказались прям ы м и антагонистам и критических идей
и требований, среди которых прош ло их первое развитие.
П оявление целой группы молоды х и независим ы х прозаиков,
м еж ду которыми первые места п р и н ад леж ат гг. Островскому,
247
П исемскому и граф у Л. Н. Толстому, появление этих деятелей,
смело ставш их в р азл ад с критикой гоголевского периода
наш ей литературы , есть, по наш ему крайнем у разумению , ф акт
в высш ей степени зам ечательны й. Этим фактом, как нельзя
яснее, подтверж дается все сказанное нами о з д р а в о с т и русской
л итературы в ее общем течении. Появление трех названны х
нам и писателей, достойных зваться новейшими представителя
ми ш колы чистого и независимого творчества, удивляет нас
именно потому, что по ходу критики, от новых писателей
наш его времени, от мыслителей, воспитанны х на дидакти
ческих теориях, следовало ож идать творений и воззрений
соверш енно дидактического свойства. Оно даж е так долж но
было вы йти, приним ая во вним ание значение прош лой кри
тики, горячность и поэтический такт, каким и была она про
никнута, наконец влияние на умы поколения, развивавш егося
во врем я ее лучш ей деятельности. Из уваж ения к блестящ ей
стороне эстетических теорий Белинского мы всегда извинили
бы новым литераторам , так много читавш им Белинского, не
которое пристрастие д аж е к слабейш им его теориям. А м еж ду
тем в подобном прим ирении надобности не встретилось. Не
п и тая враж дебны х чувств к критике гоголевского периода, не
глум ясь над заблуж дениям и сказанной критики, каж д ы й из
новейш их писателей действует с полной от нее независимостью.
Д аж е в первы х их произведениях не подсмотрим мы песни
с чуж ого голоса, следа чуж ого понятия, робости перед судом,
та к недавно заставлявш им трепетать всякого выступавш его
на литературное поприще. Г. Островский смело полагает предел
бесплодному отрицанию и создает идеалы положительной
русской ж изни. Граф Толстой начинает свое дело как человек,
твердо д ерж ащ и й ся за свою самостоятельность, назло всем
недавним авторитетам . К наконец, г. Писемский наносит смерт
ны й удар старой повествовательной рутине, явно увлекавш ей
русское искусство к узкой,дидактической и, во что бы ни
стало, м изантропической деятельности.
К огда мы думаем обо всем этом, нам делается весело,
а на сердце наш ем чувствуем мы свежесть. Сильна и почтенна
д о л ж н а быть та литература, которой не мог сбить на лож ную
дорогу д аж е голос критика, подобного Белинскому! К ак? —
говорим мы сами себе,— неуж ели перед нами, на наш их гл азах
соверш ился, и в такое короткое время, подвиг такой спокойной
поэтической независимости? Н еуж ели весь этот блеск, вся
эта страсть, все эти диф ирам бы и увлечения, все эти страницы,
исполненные невольны х оіпибок, не отклонили русского писа
теля от истинны х теорий искусства чистого, не предали его
на ж ертву вредным иноземным воззрениям, не отбросили
248
его на долгие годы к путям разруш ительны м д л я интересов
искусства? В литературах самы х крепких, самы х установив
ш ихся, беспрерывно видим мы временное преуспеяние ш кол,
не совсем благодетельны х д л я развития литературы . Д оста
точно несколько внешним событиям слож иться в какое-нибудь
начало новой теории, достаточно подняться той или другой
литературной реакции против общ еприняты х мнений, доста
точно появления какого-нибудь сильного, но не радикального
таланта для того, чтоб начались колебания, а за колебаниям и
повороты с прямой дороги. Вспомним только о том, как «неис
товая ш кола» романистов поработила было себе всю м ы слящ ую
Ф ранцию, как общ ественная дидактика сгубила силы поэтов
Новой Германии, к а к д аж е в холодной и полож ительной А нглии
реакция против Байроновской поэзии привела к обоготворению
поэтов-лекистов и безмерному прославлению Теннисона, т а
лантливого, но причудливого деятеля, какого-то сентим енталь
ного эвфуиста новых времен. Воскреш ая в пам яти эти не
давние заблуж дения наш их старш их братьев по литературе,
следя за больш ими или меньш ими отклонениям и от здравы х
эстетических теорий в Германии, А нглии и Ф ранции, м огли ли
мы не бояться за современное развитие наш ей молодой лите
ратуры ? Разве ее не сбивали на дорогу, чуж ую д л я искус
ства, разве ей не внуш али того, что цель ее — служ ение инте
ресам временным и случайны м , разве в ней не гасили ту
любовь, без которой нет поэзии истинной, разве ее не пы тались
обратить в какой-то свод м изантропических умствований?
Чего могли мы ж д ать от новых писателей того поколения,
которому так много твердили о бесполезности чистой поэзии?
К акие деятели могли выйти из той среды читателей, которая
была воспитана на сухой дидактике и на м рачны х карти н ах
преднамеренно зачерненной действительности? С ильная крити
ка сороковых годов, невзирая на все свои заслуги, теориями
своими долж на была бы наплодить в России уны лы х стихо
творцев, прозаиков-реалистов, погрязш их в самой темной
стороне ж изни, м рачны х умников, полож ительно враж дебны х
и веселому смеху, и светло-поэтическим сторонам современ
ности и всестороннему изучению м ира, подлеж ащ его поэтиче
скому изучению. Все чистые и простые понятия о художестве
были спутаны дидактикой, над каж д ы м бесстрастным проявле
нием поэзии начи н ал а тяготеть угрю м ая рутина, в высш ей
степени тяж ел а я д л я творчества. Самые основные, самые обыч
ные отношения поэтов к избранной ими сфере, казалось, д о л ж
ны были потерять свою естественность, свою ясность. Если
молодое поколение хотело смеяться, ему говорилось, что этот
смех долж ен был оказы ваться с м е х о м с к в о з ь с л е з ы , если оно
249
рвалось к всестороннему познанию родной поэзии, его явно
отторгали от всесторонности и вели к узким , исклю чительным
воззрениям . Вследствие всего этого, в деятелях новейшего
поколения следовало ж д ать каких-нибудь суровейших дид ак
тиков, перед которыми П руц и Ж орж Санд (в слабейш их
своих произведениях) явились бы пастуш кам и А ркадии. А м еж
ду тем суровейш их дидактиков не оказалось. Никто из новых
русских писателей не пош ел по дороге Гервега и Гуцкова.
Поколение, которому твердили о прелестях преднамеренно
современной дидактики, дало нам нескольких первоклассных
писателей, разорвавш их все отнош ения с дидактикой. Об
щество, перед которым отвергались все теории чистого искусст
ва, вы ставило вперед ряд независимы х талантов, безукориз
ненны х служ ителей искусства чистого. Из критики гоголев
ского периода, так страстно увлекавш ей нас, мы восприняли
все светлое и здравое, навсегда оттолкнувш и от себя все слу
чайное, вредное искусству, разруш ительное по части творчест
ва. В те самые года, когда эта критика долж на была принести
свой дидактический плод в целом ряде дидактических пи
сателей, русская литература обогатилась талан там и Толстого,
П исемского и Островского, талан там и независимы ми от д идак
тических теорий. К ак ж е после этого не радоваться за русскую
л и тературу и, основы ваясь на з д р а в о с т и всего ее поступа
тельного движ ения, не предвидеть для нее истинно завидной,
истинно блистательной будущ ности?
Гораздо ранее появления трех писателей, названны х нами,
и в обществе, и в словесности наш ей открыто ж или явные
симптомы протеста против современно-дидактических воззре
ний, навязы ваем ы х нам всем критикою гоголевского периода.
Мы все не были способны на восприятие теорий, совращ авш их
искусство с его прям ой дороги, мы готовили сильную реакцию
против учения, увлекавш его нас на какие-то неприступные
гум анистические верш ины , и через то самое, то есть чрез
недосягаемость и тум анность своих идеалов, поселявшего в нас
бесплодное недовольство той средой ж изни, которую мы д олж
ны были лю бить и и зуч ать с любовию. Б ольш ая часть пиш ущ их
лю дей поним али необходимость ж изни и прим ирения с жизнью ,
созн авала необходимость всего того, отчего ее отвращ ала новая
критика, то есть необходимость светлого взгляда на вещи,
веселого простодуш ного смеха, необходимость любящего, сим
патического взгл яд а на людей и на дела людские. Потому-то
д аж е годы полного торж ества дидактической критики принесли
наш ем у искусству вред скорее отрицательны й, чем полож и
тельны й. К ритика сороковых годов скорее м еш ала развитию
писателей сущ ествую щ их, неж ели содействовала к появлению
250
новых писателей-дидактиков. На литераторов, уж е составив
ш их себе имя и вновь появляю щ ихся, кри ти ка Белинского
н ал агал а стеснительные узы, но худож ников, собственно ею
созданны х, она не имела. Своих поэтов, своих литературны х
адептов, она не создала, эти последние, побегавш и самое корот
кое время на дидактической корде, исчезали с лица земли
и гибли вследствие своего собственного бессилия. Всюду кипели
свежие молодые силы, всюду являлось сдерж анное противо
речие узким дидактическим требованиям господствую щей к р и
тики. Чуть зам олк голос Белинского, чуть его поэтическое
слово перестало служ ить самым непоэтическим из всех целей,
в ряду русских критиков д аж е не наш лось человека, ж елаю щ его
продолж ать дело. При всем уваж ении к критике гоголевского
периода, при всей личной симпатии к ее главны м деятелям ,
каж д ы й поэт и каж д ы й прозаик, воспитанный на ее теориях,
почувствовал, что наконец приш ло врем я отреш иться от всей
мертвенной, рутинной стороны сказан ны х теорий. Несмотря
на полное господство дидактических преданий в искусстве,
движ ение нашей изящ ной словесности стало шире и всесто
роннее. П реж де всего прекратилось гонение на поэтов, гонение,
мож ет быть, имевшее свой смысл в древнем Л акедем оне13, но
в настоящее время и в наш ем обществе не имевшее никакого
значения. Поэты, подобные г. Тютчеву и г. Фету, будто появи
лись сызнова и, довольные признанием своего тал ан та, усилили
свою деятельность. Из беллетристики начал и исчезать затхлы е
мизантропические рассказчики с однообразным лиризмом . Ч и
тателей перестали душ ить слабыми переводами слабейш их
вещей Ж орж а Санда. С ильная и многосторонняя английская
словесность стала изучаться преимущ ественно перед расслаб
ленной литературой новой Ф ранции и новой Германии. Поэты
перестали считать себя Тиртеями и повествователями —
памф летистами. П исатель, лю бивш ий светлую сторону дей
ствительности и приветливо глядевш ий в гл аза другим лю дям,
не считал более своим долгом иметь в карм ане маску сурового
карател я человеческих слабостей. Всякий литератор пошел по
дороге, указанной ему складом собственного его таланта. И н а
конец, в литературу наш у х л ы н ул а новая, свеж ая поэтиче
ская волна,— или, говоря проще, в нее вошел целый ряд
независимы х, здоровых талантов, м еж ду которыми первое
место принадлеж ит талантам трех писателей, уж е упом януты х
н ам и ,— то есть талантам гг. Островского, граф а Толстого
и Писемского.
К ритика «Библиотеки для чтения» уж е сказал а свое слово
о всей сущности дарования г. П исемского,— и хотя это слово
было сказано не в очень блистательную эпоху д л я ж у р н ал а
251
наш его, мы ни повторять, ни периф разировать его не намерены.
В згляд, вы сказанны й нами в то время, до сих пор каж ется
нам справедливы м , хотя по непривычке наш ей к критическому
делу в то время мы не были так смелы, как оно было надобно.
П р и зн ав ая в г. Писемском всю силу и всю независимость
его дарования, мы не вполне оценили пользу, принесенную
этим дарованием по части противодействия старым д и д ак
тическим теориям старой критики. Восхищ аясь веселостью,
проникавш ей Х азарова и М ари С тупицы ну14, мы не вы сказали
всей наш ей м ысли о том, насколько эта неудерж им ая, непо
бедим ая веселость бы ла нова и полезна в наш ей литературе,
давно не знававш ей настоящ его бесконечного смеха. Отдарая
полную справедливость рассказу «Питерщ ик», признавая,
что г. Писемский в изображ ении простонародной ж изни далеко
обогнал всех своих сверстников по этой части, мы не отдали
всей справедливости великом у знанию автора и его могучей бес
пристрастной наблю дательности, навсегда отделявш ей его
от сентиментальности воззрения на ж и зн ь простого человека.
О «Лешем» сказал и мы лиш ь несколько слов, потому что
повесть эта, только что появивш аяся в то время, была нами
прочитана лиш ь один раз и недостаточно воспринята с од
ного чтения. Оттого и повесть «Леший», так в аж н ая по своему
полному отклонению от зам аш ек дидактической рутины (еще
сильной в то время), не получила от нас вполне достойной
оценки.
Теперь мы имеем возможность пополнить пробел, сделан
ный нами в оценке г. Писемского как рассказчика сцен
из простонародной ж изни. Мы получили книж ку, в которой
собраны его вещи из простонародного быта, до сих пор рас
киданны е по разны м периодическим изданиям ; внимательно
перечитали каж д ую из этих вещей и освеж или в памяти
все, перечувствованное нами при первом знакомстве с «Питерщ иком», «Лешим» и «Плотничьею артелью ». Внимательный
пересмотр книги талантливого писателя был для нас как
нельзя полезнее, м ысли наш и о значении повествователей
из простонародного быта уяснились во многом, и нет сомнения
в том, что к аж д ы й разум ны й читатель будет обязан сказанной
книге м ы слям и дельны м и, да сверх того практическими.
Р ассм атри вая в общей сложности три простонародных
очерка, подаренны х русской литературе г. Писемским, мы
преж де всего видим в них определенную и правильную систему,
с которой наш автор подходит к своей трудной, даж е чрезвы чай
но трудной задаче. Ни в одном очерке г. Писемский не скры
вается сам от читателя, ни на одной странице не заставляет он
своих крестьян действовать от себя самих, то есть как отдельно
252
созданные лица, совершенно объективные в своем значении.
В «Питерщике» м уж ичок Клементий рассказы вает автору
свои похож дения, и рассказы вает их так, как м уж и к м ож ет чтолибо рассказы вать барину; в «Лешем» история идет от лица
ловкого и честного исправника, каки х (назло всем лю дям ,
не знаю щ им России) немало по губерниям наш им ,— в «Плот
ничьей артели» г. Писемский, словно ж е л а я пояснее обо
значить свою цель и свое воззрение, вы ходит к читателю
с супругой и детками, даж е с супругой и домочадцами.
Д ля поверхностного читателя оно к аж ется прихотью , но
мы знаем, насколько богат и умом и тактом наш автор,
потому-то, с наш ей точки зрения, никакой ненуж ной при
хоти от г. Писемского быть не может. Р азгад к а авторского
присутствия в «Очерках» есть р азгад к а всей методы г. П и
семского, как рассказчика сцен простонародного быта. По идее
автора «Плотничьей артели» русский писатель наш его вре
мени, изображ ая подобные сцены, не м ож ет иметь к героям
своим иного отнош ения, как отнош ения наблю дательского.
Переселиться в особу крестьянина он не сумеет, наперекор
своему ж еланию ж ить его ж изнью и вы ставлять его страсти
во всей правдивости ему нельзя, по причине разности воспи
тания, быта, интересов, наконец, м ельчайш их подробностей
обстановки. Г. Писемский, к а к худ ож н и к зам ечательной силы,
слишком хорошо знает, насколько важ н ы в деле искусства
объективность образов, свободное изображ ение типов, совер
шенно отреш енных от авторской личности, но он знает еще
более, где объективность творчества д ол ж н а находить свой
предел и где ей предстоит полное бессилие перед недоступной те
мой. По мнению нашего автора, самого
богатого з н а н и е м
д е л а из всех наш их повествователей по части народного быта,
его знание достаточно для наблю дателя, но не полно д л я
воспроизводителя простых людей, со всей их ж изнью и со всеми
их понятиями. П ри зн авая за г. Тургеневым, Григоровичем, По
техины м 15 и несомненную поэзию, и дар рассказа, и прочие
достоинства, г. Писемский слиш ком хорош о видит, чем греш ат
эти таланты в тех местах, где они пы таю тся стать в чисто не
раздельное отношение к простому человеку, мы слить его
мыслью, говорить его простым словом, интересоваться всеми
его интересами и так далее. Не ж е л а я оставлять верное д л я
неверного, он довольствуется своей ролью наблю дателя и, з а
ранее определив эту роль, идет с нею гораздо далее, чем
могут идти все его сверстники по простонародным рассказам .
Справедливость требует прибавить, что заслугам г. Писемского,
как повествователя из народны х сцен, причиной не одна систе
ма, на которую мы указали. Сам ая р ац и он альн ая метода
253
не пом ож ет там, где писатель подступает к своему делу без зн а
ния, практического взгл яд а на вещи, или, что еще хуж е,
с преднам еренно-поучительны м и умствованиями. Сила г. П и
семского не только в его системе рассказов, но в чистоте
воззрения, в глубоком знании простонародной ж изни, в легкос
ти и прелести творчества, присущ ей лиш ь трудам одних силь
ны х и независимы х худож ников.
Трудно сказать, от правильной ли системы наблю дения, или
вообще от великого знаком ства наш его автора с простона
родны м бытом его «Очерки» с первы х страниц производят
на чи тател я какое-то неуловимое, свежее, бойкое впечатле
ние. Всего вернее то, что тут оба достоинства сливаю тся
воедино и даю т нам ту небывалую у нас легкость рассказа,
с какою , например, начинается повесть «Питерщик». Горячо
лю бя всех предш ественников и товарищ ей автора нашего (в деле
рассказов из простонародной ж изни), мы откровенно признаем
ся, что удачнейш ие из их вещей, особенно при начале, имеют
в ходе рассказа нечто напряж енное. Д олж но быть, изображ ать
м у ж и к а и крестьянский мир уж асно трудно для человека,
носящ его узкие панталоны и наезж аю щ его в свои имения
ли ш ь с наступлением лета! В ином рассказе видим мы на пер
вы х страницах цветистое описание природы, в другом отличное
умствование, делаю щ ее честь теплому сердцу писателя,
в третьем наконец затягивается сл ож н ая драм а всегда идилли
ч еская (хотя бы и печальная). В «Питерщике» не найдем
мы ничего подобного. Весь рассказ льется живою, непринуж
денною речью, без остановки и запинки, с легкостью и прос
тотою, не имеющею ничего сходного с той тяж елой и де
ланной простотой, к какой приучили нас слиш ком ревностные
п од раж атели гоголевской манеры . В тех уголках средней
России, которые богаты холм ам и и оврагам и, находится много
родников, до того ж ивы х в своем течении, что, гл яд я на эти
родники, выбегаю щ ие из-под какой-нибудь возвышенности, к а
ж ется, следиш ь за их бегом на огромное расстояние. О таких
родниках вспоминали мы, читая «П итерщ ика», «Лешего» и
«П лотничью артель». В наш ем разборе мы не намерены к а
саться всех достоинств г. Писемского, ни даж е иных его
недостатков, к а к рассказчика. Н аш а цель определить его зн а
чение в кругу писателей русских, оценить заслуги, им прине
сенные делу родного слова. При такой задаче не след оста
навливаться на подробностях. И все-таки мы долж ны упом я
нуть о том, что, по наш ему мнению, каж д ы й из начинаю щ их
писателей, если он действительно стремится к простой и не
поддельной простоте слога, для достиж ения своей цели обязан
и зуч ать сочинения г. Писемского с особливым усердием.
254
Содержание рассказа «Питерщик» хорош о известно ч и та
телям. Это история о похож дениях простого чухлом ского м а л я
ра в столичном граде Петербурге, так обильном всяким и
развлечениям и и искуш ениями. М аляр К лементий, потерявш и
ж ену, весьма им любимую (вообще герой рассказа слаб
к ж енскому полу), отправился в Питер, н а ж и л там хоро
шие деньги и стал спокойно собираться на родину,
когда приклю чилось с ним обстоятельство, горестное по
последствиям и крайне трудное д л я рассказа. Д яд я Клем ентия,
человек знакомый с столичными тонкостями, и довольно
гулящ ий, познаком ил его с девуш кой не совсем честного
поведения, в которую наш П итерщ ик влю бился со всей го
рячностью своей размаш истой и разнообразной натуры .
Любовь не привела ни к чему доброму, и бедный Клим ентий
после многих катастроф и горестей приш ел в свою деревню
без гроша за душой, хворы й и почти потерянны й, с больным
сердцем, но, невзирая на то, с готовностью снова поправить
дело и снова стать в ряды предприим чивы х питерщ иков.
«Так и случилось,— прибавляет от себя автор,— Климентий, говоря, что
только бы попасть на чужую сторону, и хоть бы маленькая линия вышла —
все бы поправил,— не хвастал. Не более, как через три года, я встретил
его в Петербурге в одном трактире. Он сидел в волчьей шубе, с золотым
перстнем на пальце, в ботфортоподобных сапогах, с двумя другими, тоже,
надо полагать, подрядчиками, и что-то им толковал: они его слушали с боль
шим вниманием, хотя и были гораздо старше его. Я подошел к ним. Кле
ментий меня узнал и просил напиться с ним чаю. Я сел. Он держал себя
далеко гордее прежнего, говорил меньше, как-то истово и совершенно уже
купеческим тоном. Потом он звал меня убедительно зайти к нему на квар
тиру,— и я был. Жил он со всеми признаками довольства, хотя и не совсем
опрятно. Для меня он приготовил ту, неведомо по чьему вкусу составленную
закуску, на которую, вероятно, попадал и читатель в купеческих домах,
то есть в одно время было поставлено на стол: водка, вино, икра, пряники,
какие-то маленькие конфекты.^гурцы, жаренный в постном масле лещ, колбаса,
орехи,— и всего этого я,
по неотступной просьбе хозяина, должен был
отведать. О себе Клементий мне рассказал, что, года два тому назад, барин
отпустил его в Питер опять, и что, мало того, взял под свой залог его
подряд и сдал ему, и что он с того, по милости божией, и пошел опять
в гору, и теперь имеет тысяч до десяти чистого капитала; что блажи теперь
у него никакой нет, в деревню сходит каждую зиму, хмельного ничего
в рот не берет, потому что от хмельного мужику все нехорошее и в голову при
ходит. Парнишку отдал в ученье к одному приятелю, по тому же малярному
мастерству, по тем причинам, что если учить его при своей артели и на своих
глазах, так либо перебалуешь, либо заколотишь... и тому подобное. Пора
довавшись успеху питерщика, я вместе с тем в лице его порадовался и за рус
ского человека».
Ни цель, ни пределы статьи наш ей не дозволяю т нам рас
смотреть во всей подробности ту самую трудную часть автор
ской задачи, которая, к ак читатель догады вается, заклю чается
в изображ ении отношений питерщ ика К лем ентия к петер
255
бургской девуш ке П олиньке. Любовь простого поселянина есть
пункт, почти невозм ож ны й д л я худож ника, хотя к этой любви
понапрасну подступались многие из самых даровиты х пи
сателей. О ткуда наблю датель может изучить любовь крестья
нина, где он ее подсмотрит, у кого станет он о ней расспра
ш ивать? Во-первых, русский простой человек не любит гово
рить о лю бовных предм етах, во-вторых, его страсть всегда
почти бессознательна, в-третьих, он вовсе не считает нуж ны м
обращ ать на такое дело сколько-нибудь вним ания. Г. Писемский
очень поним ал трудность темы и не пренебрег ни одним
дозволенны м средством д л я ее облегчения. В Клементие своем
вы водит простолю дина, щ едро одаренного природою, развитого
значительно, хорош о говорящ его и знающего про то;
возлю бленную его он берет из среды петербургских особ
и драм е дает разы граться в самой столице. С помощью этих
облегчаю щ их соображ ений он достигает задум анного резуль
тата, не кидает на ветер ни одного слова, не позволяет себе
сделать одного ш ага в ту сторону, где л еж ат основания, не
доступны е наблю дателю .
Таким явл яется нам м ал яр Клементий, лицо истинное и
стоящ ее на своих ногах, созданное с легкостью и без всяких
преднам еренны х стремлений. Это не м уж ик-кулак, прибавляет
от себя автор,— при всей его практической оборотливости ему
доступны неж ны е ощ ущ ения. В самы х его увлечениях было чтото ш ирокое,— м еж ду тем к ак в мудром опознании своих поступ
ков вы сказал он тот здравы й смысл, который не дал ему
пасть окончательно и который, вероятно, поддерж ит его
и на дальнейш ее время.
За такой взгляд на создание «Питерщ ика» и за самую
личность К лем ентия нельзя не сказать большого спасибо г. П и
семскому. Своим делом он совершил верный ш аг от слабости
к энергии, от простонародного сентим ентализм а к созданию
полож ительном у, от личностей бесцветных к личностям ж ивы м
и крепким . Перед появлением рассказа «Питерщик» нам уж е
н ачал и надоедать герои из простого сословия именно потому,
что в героях этих мы видели нечто аллегорическое, дид акти
ческое и мертвенное. То были личности однообразные, пос
тоянно повторяю щ иеся, подавленные внешней жизнью , бессиль
ные перед ж итейской случайностью и получаю щ ие свою слабую
заним ательность лиш ь от одной поучительной мысли, во имя
которой были они созданы . Переход от подобных героев к Клем ентию -питерщ ику, мог назваться делом полной независимости
от литературной рутины .
Дело, начатое созданием К лем ентия в рассказе «Питер
щ ик», г. Писемский продолж ает и в другой своей повести:
256
«Леший». Здесь, м еж ду многими лицами, искусно очертанны м и
и поставленными в драматические друг к другу отнош ения,
особенно вы двигается вперед кокинский исправник, произво
дитель следствия над беспутным управляю щ им Егором
Парменовым (Егора этого и прозвали леш им за пристрастие
к ж енскому полу). За кокинского исправника автор наш был
не раз обвиняем ценителями, как за отклонение от истины,
подкраш ивание действительности и создание лица, какого
во всей России не существует. П риличнее было бы обвинить
г. Писемского совсем за другое, то есть за полное пренебре
жение к рутине повествовательной, зародивш ейся у нас
вследствие малого нашего знаком ства с родиной и недавнего
преобладания дидактических теорий в наш ей критике. О том,
что честных, расторопных исправников много по губерниям,
знает всякий человек, ж ивш ий в провинции; о том, что
г. Писемский создал из своего героя лицо художественно
верное, рассуж дать мы считаем лиш ним. Мы знаем, как нельзя
лучше, что в наш ей литературе была принята (для поучи
тельных целей) м анера создавать известные лица как бы
по рецепту. У всякого из очень даж е талан тли вы х повествова
телей имелась в голове своя, так сказать, сатирическосентим ентальная аптека, из которой известны е ингредиенты
ш ли, в известном ж е количестве, на создание данны х л и ч
ностей в повестях и ром анах. Рутина подобного рода,
наперекор требованиям творчества, наперекор дарованиям са
мих поэтов, доходила до размеров кари катурн ы х и заб луж д е
ний самых детских. Если в повести требовался помещик,
на создание его ш ло столько-то таких достоинств, таких не
достатков, таких-то странностей — и лицо было готово. Д ля
земского чиновника имелся свой рецепт, д л я м уж и ка свой,
для управляю щ его свой, д л я дворового человека свой.
Отклониться от общ епринятых рецептов, особенно во вред
дидактике, была своего рода ересь. Потому-то у нас и н а
плодились в короткое время типы помещ иков, чиновников
и простых людей, взяты х не из действительности, а из совре
менно-дидактического самосознания авторов. Рутина эта, плодя
лож ны е типы, отклонила писателей от изучения действи
тельности и делала то, что во многих, очень хорош их произ
ведениях новейшей литературы каж д ы й читатель из числа
помещиков, чиновников и т. д. мог найти целый ряд невер
ностей и промахов относительно знания практической, насущ
ной и житейской деятельности. Обо всем этом м ало дум али
наш и романисты, не подозревая того, что во всяком п рак
тическом читателе, во всяком человеке, знаком ом с сельской
и провинциальной ж изнью своего отечества, д л я них готовился
17
2073
критик вовсе не снисходительный. Д а и как было не явиться
кри ти кам при таком ходе дел, узаконявш ем всевозможные
отклонения от действительности? Вследствие этих уклонений,
наш и романы и повести странны, если их взять в п ракти
ческом отношении. Там автор, много говорящ ий о сельской
ж и зн и , явл яет полное незнание простейш их истин сельского
хозяйства; в другом месте, и зоб раж ая быт чиновников, он
смеш ивает деятельность земской полиции с деятельностью уезд
ного суда; далее он перепуты вает присутственные места и вы ка
зы вает полное незнание законов, известны х всякому смы ш ле
ному старосте. У г. Писемского не подглядйте вы ни одного
подобного п р о м ах а,— а м еж ду тем за лицо кокинского ис
п равн и ка его упрекали в неправде и украш ении действи
тельности!
К ак ни странно оправды вать даровиты х писателей от обви
нений, каж у щ и х ся нам незаконны м и и неосновательными,
мы попы таем ся, однако, сказать еще несколько слов по поводу
кокинского исправника и, рассмотрев это лицо с самой дидакти
ческой точки зрения, доказать читателю , что оно совершенно
удовлетворяет даж е всем требованиям любителей современного
поучения. В самом деле: чего требуют подобные любители
от типов, подобных исправнику г. Писемского? Чистой мо
ральной цели, ук азан и я недостатков в лицах служ ащ их
и играю щ их роль в сельской наш ей ж изни; наконец, про
б уж ден ия в читателе здравого поним ания служебны х
обязанностей. С этой целью выводились в наш ей литературе
ю мористические изображ ения неправедных судей, чиновников,
зар аж ен н ы х лю бостяж анием , помещиков, не понимаю щ их
своей обязанности, и так далее. Сатира и караю щ ий юмор
устрем лялись на разны е отклонения от законов нравственных
и государственны х, правдивое указание наш их недостатков
долж енствовало служ ить пособием к их искоренению. Но теперь
мы позволим себе спросить наш их сатириков и бытописа
телей темной стороны ж и зн и — неуж ели цель разумного со
временного поучения м ож ет достигаться лиш ь одной сатирой
и каранием порочной стороны человека? Общество воспиты
вается так ж е точно, как и человек, а всякий умный воспи
татель вам скаж ет, что долг разумного педагога состоит
не в одном н аказы вании дурны х сторон, но и в развитии
нравственны х достоинств воспитываемого юноши. В обществе,
к а к и в отдельной личности, имею тся две стороны: тем ная и
светлая, две силы — нравственно-вредная и нравственно-утеш и
тельная. Если б это не было так, если б люди того или
другого класса не им ели в себе ничего, кроме пороков,
не имелось бы никакой надобности ни в деле воспитания,
258
ни в деле современного поучения. Бесполезно казнить в зя
точников там, где все общество состоит из взяточников,
смешно говорить о нравственности обществу вконец без
нравственному. К счастью обществ, до такой исклю чительной
степени зараж ен ны х злом не имеется и не мож ет иметься
в мире. Сомневаться в сейчас сказанной истине мож ет лиш ь
один отчаянны й мизантроп, через свое собственное недоверие
к добрым силам человека обрекаю щ ий себя на вечное мол
чание. К аратель человеческих заблуж дений, не видящ ий в че
ловечестве ничего, кроме одних заблуж дений — исклю чителен
и бесполезен, ибо он любит сатиру для сатиры, зло д л я зла,
жестокость речи для удовольствия произносить жестокую речь.
Любовью к бесплодному порицанию греш ат не одни люди
мизантропические и полож ительно злобны е,— этот грешок
часто происходит с ф антазерам и и утопистами, вращ аю щ им ися
в круге неестественных идеалов и вследствие того косо взираю
щ ими на действительность, ими не понятую . Эти люди,
ж аж д ущ и е добра, но добра недосягаемого и невозможного, тож е
склонны к непризнаванию утеш ительны х сторон в человеке
и человеческом обществе. И з сочувствия к несуществующему
они слишком склонны к униж ению всего того, что существует
и заслуж ивает полнейшего вним ания чрез самое свое
существование. Таким образом, слиш ком сентим ентальны й
взгляд на дела ж изни незаметно совпадает со взглядом дико
мизантропическим, а бедная действительность, равно ос
корбляем ая и сентим енталистам и и м изантропам и, терпит от
обоих взглядов.
Нечего и говорить о том, насколько далек тал ан т г. П и
семского и от сентиментального и от м изантропического отпе
чатка, а меж ду тем за лицо кокинского исправника наш
автор получил упрек в сентиментальности от писателей, всею
душою отдавш ихся сентиментализму. П ричиной обвинений
была литературная рутина, соединенная с незнанием русского
общества. Обвинители судили автора не с точки зрения ж изни
действительной, а из глубины своего собственного самосозна
ния, чуждого всякой действительности. Никто из них не хотел
видеть того, что все достоинства исправника суть коренные
достоинства всякого добропорядочного русского человека, что
без людей, подобных этому честному исправнику, не может
ж ить н и какая адм инистрация, что, наконец, самым созданием
сказанной личности г. Писемский вы яснил и поставил в бла
городный свет стороны русской ж изни, самые правдивы е и уте
ш ительные. Мы первые упрекнули бы г. Писемского в преувели
чении, еж ели бы он, увлекш ись своим честным героем,
наделил его неслы ханны м и доблестями и геройствами, не259
доступными лицу такой простой сферы и такого малого обра
зования, как кокинский исправник, но, сознаемся откровенно,
в этом лице не видим мы ничего преувеличенного, невозмож
ного. Смеем думать, что простой расторопный чиновник,
м ирно действую щ ий на пользу общую и довольный своей
деятельностью , не есть у нас редкость и персона из идеального
м ира. Мы все давно бы погибли и вернулись ко временам
варварства, если б наш е общество не ж а ж д а л о таких людей,
в высш ей степени полезны х для общества, не порываю щ ихся
к недосягаемы м идеалам , а честно соверш аю щ их свой скромный
путь, без хвастовства и трубных о себе слухов. Ж рецы совре
менного поучения долж ны бы не нападать на героев подобного
свойства, а изучать их с любовью, глядеть на них с полным
уваж ением . Только тогда теории, так им дорогие, получат
практическую устойчивость, перестанут быть голосом «неуме
л ы х людей», о которых еще недавно рассказы вал нам г. Щ ед
рин, автор «Губернских очерков».
О повести «П лотничья артель», последней и самой об
ш ирной во всей книге, мы не будем говорить в подробности
по двум причинам . Во-первых, она была напечатана
недавно, встретила успех полный и заслуж енны й, была
оценена критикам и весьма удовлетворительно и, стало быть,
не н уж дается в переоценке или оценке дополнительной.
Во-вторых, перед нами еще довольно много общих выводов
о значении г. Писемского, как сочинителя сцен из народной
ж изни. И так, мы скаж ем о «Плотничьей артели» одно только:
в этом произведении много своеобразной и сильной поэзии,
элемента, которым г. Писемский не был богат в предшест
вую щ их своих произведениях. Мы сами, до вторичного про
чтения «А ртели», признавали в наш ем авторе литератора,
более способного на изображ ение ж итейской прозы, неж ели
на уловление ж изненной поэзии: этого взгляд а мы до сих пор
держ им ся, хотя не с преж ней исклю чительностью . В «Плот
ничьей артели» видим мы своего рода тихую поэзию, не тонкую
и не фетовскую, но весьма привлекательную в своей п р ак
тичности и своем здоровом развитии. Отрадные особенности
м орального и физического отдохновения в сельской тиши, того
отдохновения, во время которого все произведение было зад у
мано и набросано,— вполне отразились во всем его ходе.
П оэзия, несомненно признаваем ая нами в ходе рассказа
«П лотничья артель», с особенною силою вы сказы вается
в создании лучш его лица в сказанном произведении, то есть
плотника П етра. С какой стороны не глядите вы на этого
простого м уж и ка и плотника, он непременно завладеет всем
ваш им вниманием и зад ави т все остальные лица рассказа,
подобно тому, как великий певец подавит собою всех обык
новенных артистов, поющих с ним в одной опере. Лицо
Петра правдиво в высшей степени и сверх того озарено л у
чом сильной поэзии, строгой и нераздельно слитой с действи
тельностью. М ожно позабыть К лем ентия-питерщ ика, не говоря
уж е о Пузиче, Егоре П арм енове16 и других им подоб
ных лицах, но П етра-плотника не позабудет ни один читатель,
смы слящ ий дело и знаю щ ий русского человека не по наслыш ке. Петр «Плотничьей артели» — это вы даю щ ееся лицо
меж ду всеми простолю динами, когда-либо появлявш им ися
в русской литературе.
От поэтической несоразмерности личности П етра с другими
личностями рассказа, происходит больш ая часть недостатков
«Плотничьей артели». М инодора, Н имфодора, лакей К онстан
тин, Козырев, Сергеич и все другие второстепенные персо
наж и меркнут и уходят в тень при м алейш ем сравнении
с личностью Петра. Во всей повести этот простой плотник
нужнее и необходимее, чем в своей артели, которая, однако,
не может без Петра приняться ни за какую работу. И нтер
вал меж ду Петровым рассказом и последней катастроф ой
на богомолье каж ется длинны м и читается без той легкости,
к которой мы приучены г. Писемским.
К ончая наш отзыв о всей книге, мы видим себя в по
лож ительной необходимости сказать несколько слов об одном
недостатке, приписываемом г. Писемскому иными из очень
строгих его ценителей. Недостаток этот, по их словам, з а
клю чается в бесстрастном воззрении наш его автора на пе
чальны е стороны простонародной ж изни, или, говоря иначе,
в его уклонении от права глядеть на сказанную ж изнь гл а
зами современного мыслителя. Г. Писемский, говорят ценители
эти, при всем своем таланте, при несомненном знании дела,
составляю щ ем одну из самых блистательны х сторон его даро
вания, не хочет употребить своей силы на служ ение совре
менному интересу, на развитие в наш ем обществе побуж де
ний ф илантропических и благотворны х. В отнош ениях своих
к личностям из простонародного быта, он всегда является
холодным, почти бесстрастным наблю дателем, м еж ду тем как
его слово и его пример могут оставить по себе след не в одном
искусстве, а в мире интересов важ ны х и практических. В этом
отношении г. Тургенев со своими рассказам и и г. Григорович
с «Антоном Горемыкой» стоят выше наш его автора, ибо их
создания пробуж даю т теплые чувства в читателе, наводят его
на идеи сострадания и благости, будят в нем сознание правды
и человеколю бия в его практическом применении. Почему ж е
г. Писемский, с полным сознанием, уклонился от пути, откры
того его даровиты ми предш ественниками, отказался от р азр а
ботки элементов, ими начаты х, и поступил даж е во вред
худож ественной полноте своего труда, отстраняя от себя по
л ож ен и я и вопросы, нераздельны е с той средой, которую взялся
он описывать в своих «Очерках»?
Так рассуж даю т многие читатели, высоко почитающие да
рование наш его автора, но мы, при всем сочувствии нашем
к их воззрению , при всей наш ей симпатии к вопросам, их
заним аю щ им , не можем согласиться с ними. О граничивать
и стеснять труд свободного худож ника не м ож ет никакой
м ы слитель и никакой критик. У казы вание известных тем поэту
и прозаику никогда не приводит к утеш ительны м результатам ,
усиленное направление независимого талан та к тому или дру
гому вопросу, заним аю щ ем у собой общественное мнение, едва
ли приводило какой-нибудь тал ан т на хорошую дорогу. Сверх
всего этого, в простонародных очерках г. Писемского, по м а
лому их числу и небольшому объему, мы еще не вправе
требовать той обширной всесторонности, при которой уж е не
дозволяется вы пускать из виду вопросов, наполняю щ их собою
быт его героев. Область наблю дателя велика, и автор наш
пиш ет очерки наблю дателя, а не ш ирокую поэму, которая
обним ала бы собою весь простонародный быт нашего оте
чества. И наконец, мы долж ны опять припомнить одно из
главн ы х достоинств г. Писемского, как повествователя — то
есть его враж дебность к литературной рутине, его отвращение
к путям избиты м и проторенным. После простонародных рас
сказов г. Тургенева и лучш их вещей г. Григоровича в нашей
словесности явилось множество подраж ателей этим писателям,
людей небогатых знанием простого быта, но щедро одаренных
поучительной сентиментальностью . Их труды (может быть,
и основанные на благой мысли) сделали рутину из идей
правды и человеколю бия, притупили вкус читателя и наконец
сделали прежню ю ш ирокую дорогу почти непроходимою для
талантов истинны х. По милости этих подраж ателей повесть
из простонародного быта стала чем-то легким и гладким , как
стих без мысли в песне модной. П равда, мысль всегда име
лась в такой повести, но м ысль мертва там, где она не опирается
на тал ан т и на знание. В таком положении застал г. П и
семский наш и рассказы из простонародного быта. Винить ли
нам его за то, что он не поддался дидактизму, каким они
были проникнуты ?
П ервыми иностранны ми критикам и, бессмертнейшими из
ли тературны х ценителей А нглии и Германии, было говорено
весьма много о вреде, который неминуемо приносится делу
поэзии, вследствие стрем ления некоторых писателей к элементу
262
временному и случайному. Еще более писалось о лж и, так
называемого современно-дидактического воззрения критиков
новой Германии, когда-то имевш их значительны й авторитет
в словесности. После гениальны х страниц, внуш енны х этими
темами, после приговоров Гете и зам ечаний К ольридж а, мы
считаем все дело давно реш енным и не подлеж ащ им ап ел
ляции. Уже одно то обстоятельство, что в течение веков поэтыдидактики не вы ставили вперед ни одного великого имени,
ни одного сильного поэта одной с собой ш колы, достаточно
для уразум ения того, что их теории стоят той холодности,
которой они теперь подвергаю тся во всей Европе. Со всем
тем, мы осмеливаемся излож ить несколько собственных наш их
мыслей об одной, самой слабой стороне современного научения
в деле поэзии,— о стороне, до которой по сие время м ало
касались самые зоркие ценители изящ ного.
Великий подводный кам ень писателей-дидактиков или,
вернее сказать, та беспощ адная мель, на которую каж д ы й
из них набегает, едва выступив в открытое море,— есть
притупление общего вкуса, неминуемо производимое их тво
рениями, по существу своему однообразными. П оэты -дидакти
ки, как старого, так и нового времени, все без исклю чения
начинаю т и кончаю т одинаково. Сперва им достается успех
громкий и завидны й, потому что их читатель, пораж енны й
ж ивой новостью предмета, наведенный на мысли о вопросах
практических и, так сказать, стоящ их в воздухе, с жадностью
кидается на воспроизведение этих вопросов, воспроизведение
по возможности поэтическое. За успехом идет успех меньший,
хотя бы дидактический писатель был и разнообразен в своих
новых творениях: причина тому понятна — повторение одного
и того же, как бы оно ни было изящ но вы сказано, все-таки
есть повторение. За успехом меньшим идет холодность, и к а
рьера дидактического писателя кончена в два, три года. Н ельзя
постоянно играть на одной и той ж е струне, не приучив
ухо слуш ателя к ее однообразному звуку. К ак бы ни была
свеж а и даж е поэтична современность в том или другом
обществе за известную эпоху, поэт, отдаваясь ей весь, в ущерб
своему вечному значению , делается совершенным бедняком.
В деле современной пользы, им приносимой, всякий эконо
мист, всякий благотворитель, всякий честный администратор,
всякий хороший педагог будет несравненно выше поэта. Они
ж ивут и работают, тогда как литератор, как бы он ни был
делен и практичен, никогда не выведет своей поэзии из сферы
общих мыслей. Всякий, например, знает, что весьма похвально
искоренять лихоимцев — практический администратор м ож ет
всю ж изнь свою служ ить этой цели, но можем ли мы себе
263
представить поэта, делаю щ его то ж е в своих песнях в течение
всей ж изни. Весьма благородно подавать руку меньшим бра
тиям и осуш ать слезы страж дую щ их: Говард17 велик, как
практический благотворитель, но имеет ли возможность к а
кой-нибудь поэт заменить Говарда своей песнью о ф илантро
пии? Мало того, что поэт, к ак современный и прямой деятель,
в этих отнош ениях не сравняется с практическим человеком,—
он часто бывает его невольным антагонистом, ибо, беспрерывно
повторяя общие современные мысли,строя свою лиру на один
и тот ж е лад, он наконец охл аж д ает массу читателей к са
мым интересным вопросам. Д е л о н е у т о м л я ет н и к о г д а , н о
сл ово, какой бы
соврем ен ност ью
о р уж и е, т уп ею щ ее
оно
ни бы л о
и с т и р а ю щ е е с я от ч а с т о г о
п р о п и т а н о , ест ь
и од н ообр а зн ого
у п о т р е б л е н и я . За прим ерам и в этом отношении остановки
быть не может. Все мы помним начало дидактико-поэтической
ш колы Германии, ее быстрый успех, на самое короткое время,
и ее плачевное падение, посреди общей холодности. Б лаго
роднейшие песни Томаса Гуда, рыцарского автора «Song of
the S h irt» , теперь не издаю тся вновь и не находят себе поку
пателей. П олитические сатиры С вифта18 были забыты при
ж и зн и поэта, и из всех его созданий к нам дошло одно
Гулливерово путешествие. Кто может, в настоящее время,
реш иться на новое прочтение «Вечного Ж ида» и «МартынаН ай д ен ы ш а»19, хотя автору этих смеш ных книг нельзя отказать
в благородстве и даж е в правоте его дидактики? Но он при
тупил наш е внимание беспрерывным повторением мыслей,
о которых поэт, по своему существу, не может сказать ни
чего, кроме однообразных тирад в одном и том ж е вкусе.
С напряж ением возбуж дая мысль читателя по одному и тому
ж е направлению и притупляя ее вследствие этого самого н а
пряж ен и я, поэт-дидактик, как бы даровит и благонамерен
он ни был, редко достигает предполож енной цели. Стоит только
устремить вним ательны й взгляд на дела литературы и общества
для того, чтоб вполне согласиться с нами. Мы позволим себе
по этому случаю сделать одно небольшое отступление и с по
мощью его показать, до какой степени иногда доходит при
тупление, упомянутое нами, в вопросах и предметах чрезвы
чайной важности.
Всякий из образованны х читателей без труда согласится
с нами, что из всех горестных явлений, встречаю щ ихся в ж изни
европейского общества, одно из самых горестных и тяж елы х
есть б р а к б е з п р и в я з а н н о с т и , если глядеть на него с точки
зрения христианско-нравственной. Это явление, которое, может
быть, со временем исчезнет вследствие смягчения нравов и
уразум ения законов истинной цивилизации, становится еще
ужаснее, если мы прибавим к нему п р и н у ж д е н и е , вследствие
которого юное и слабое существо часто приковы вается к су
ществованию испорченного, порочного м уж а, не способного
ни к любви, ни даж е к честной ж изни. Очистив себя от
житейской рутины и обсудив явление, как долж но разум ном у
мыслителю, мы с уж асом остановимся перед беспредельной
пучиной скорби, неправды, униж ения, в нем таящ ейся. Эта
пучина такова, что при взгляде на нее затрепещ ет и о хл а
деет сердце самого бесчувственного смертного. С давних вре
мен и поэты дидактические и поэты истинные, одни руко
водясь заданной темою, другие повинуясь призы ву свободного
творчества, пламенны м и словами, в стихах и прозе, описы
вали явление, о котором мы сейчас говорили. С традания лю
бящей девушки, униж ение м ы слящ ей ж енщ ины , тя ж к а я ж изнь
существ, связанны х м еж ду собою неволею и расчетом,
вдохновляли едва ли не каж дого сочинителя, способного н а
писать несколько строк для печати. А м еж ду тем браки по
расчету и по принуждению не только поминутно соверш аю тся
на свете, но даж е поступили в разряд явлений обыденных,
никого не трогаю щ их. Когда Ричардсон20 писал свою «Кларису», одним из эпизодов, наиболее возбудивш их сочувствие
публики, был эпизод, теперь производящ ий на нас зевоту,
именно мучения К ларисы Гарлов, которую родственники возна
мерились насильно выдать за господина Гольмса или Сольмса.
Трудно решить, имел ли романист дидактическую цель в
своем эпизоде, но несомненно то, что весь стары й Лондон
ры дал и повергался в неистовство вследствие страданий К л а
рисы. С траш ная нравственная бездна разверзлась перед умами
мы слящ их людей, и м ыслящ ие люди уж аснулись этой бездны.
Успех Ричардсона, беспримерный в летописях литературы ,
был разумен и похвален,— тем более, что сам поэт, свободно
коснувш ись высокого интереса и воспользовавш ись им по мере
своих способностей, свободно отошел от него к другим изо
браж ениям. Но по следам Ричардсона, частию из подраж ания,
частию по расчету, частию по причинам естественным, все
романисты Европы кинулись изображ ать браки по п ринуж де
нию, браки по расчету, с их неминуемыми последствиями.
Несколько лет слезы лились реками из очей чувствительных
читательниц,— но уж е читатели не лили слез и не повер
гались в неистовство. Потом сами читательницы перестали
плакать, пл акали только старые девы, не знавш ие брака ни
по любви, ни по принуждению . Затем и те перестали сокру
ш аться. Симпатии масс, возбужденные умно и благородно,
притупились мало-помалу. В наш е время госпож а Д ю деван21
опять расш ирила и ож ивила преж ние вопросы, и первые ее
265
творения, имевшие художественное значение, писанные с го
рячностью , имели огромный успех, хотя далеко не ричардсоновский. Ч уть за первой горячностью явилось повторение —
читатель стал опять притупляться. И снова все охолодели
к вопросу, о котором, по его сущности, нельзя говорить и
дум ать холодно. В А нглии безж алостно смеются над Ж ор
ж ем Сандом не только за его заблуж дения, достойные шутки,
но д аж е за его страницы , показы ваю щ ие лучш ее направле
ние. Н еуж ели это происходит от дикости понятий, но в таком
случае мы столь ж е дики, говоря безу участия о сватовстве
Гольмса к мисс К ларисе! В ром анах Ж ан л и с22 есть ж итейская
правда и множество благородны х стремлений — за что ж е мы
не читаем чувствительной Ж анлис, так драгоценной бабуш кам
наш им ? Вкусы читателей притупились от повторения одних
и тех ж е мыслей, одних и тех ж е грустноправдивых, но
однообразны х картин ж енской жизни!
Н о,— скаж у т нам, быть м ож ет,— разве поэты, касавш иеся
явления, вами указанного, не содействовали хотя к некоторому
его уничтож ению , разве в нашем современном обществе браки
по принуж дению не соверш аю тся хотя сколько-нибудь реж е
преж него? С этим замечанием мы отчасти согласны. Поэт,
свободно изображ аю щ ий зло житейское, даж е указы вая на
его сущ ествование с дидактической целью ,— совершает заслу
гу, но он ж е портит заслугу свою неумением остановиться
вовремя. Тот, кто притупил благотворную мысль, раз воз
буж денную в ум ах современников, заслуж ивает осуждения.
А так как поэты -дидактики своими однообразными диф ирам
бами поминутно притупляю т внимание мыслящ его общества,
поминутно охл аж д аю т его к прекрасны м начаткам , в разное
врем я сделанны м поэтами истинными, то мы не можем изба
вить их от нарекания. Если б Ричардсон не имел дидакти
ческих преемников, весь вопрос о явлении, нами указанном,
стоял бы ж ивее в воображении и м ы слях общества.
К асательно того, что в обществе браки по принуждению
соверш аю тся реже, чем в прош лом столетии, можно сказать
лиш ь то, что этот благой результат смягчения нравов при
н ад леж и т не одному известному разряду романистов и поэтов,
а в с е й ц е л е б н о й д е я т е л ь н о с т и векового просвещения нашего,
с его в с е ю наукой, с его в с е м искусством, с его в с е м посту
пательны м движ ением. Об этом заклю чении всем дидактикам
надо думать, ибо в нем таится строгий приговор их узким
теориям. Н ападать на искусство свободное и чистое, униж ать
его перед теориями современности — значит отрицать всю наш у
вечную цивилизацию и кидать ее под ноги дидактике вре
менной. В деле просветления и прочного возвыш ения человека
266
чистое искусство играет блистательную роль, которой ни от
вергнуть, ни заменить никто не в силах. В сказанном деле
пути искусства неприметны д л я невежества. П роизведения
Р аф аэля внуш или ты сячам, м иллионам людей мысли, см яг
чающие душу, и тем исполнили свое назначение; несколько
пуш кинских песен, обойдя всю Россию, пробудив поэтическое
сознание в массах соотечественников н аш и х ,— через смягчение
и расширение понятий, ими причиненное, сделали заслугу, до
какой не дойдешь ни с каким сухо-дидактическим диф ирам
бом. Не на частные проявления общественной ж изни д олж н а
быть направлена м агическая сила искусства, но на внутрен
нюю сторону человека, на кровь его крови, на мозг его мозга.
Медленно, неуклонно, верно соверш ает чистое искусство свою
всемирную зад ачу и, переходя от поколения к поколению,
силой своею просветляя внутренний организм человеков,—
ведет к изменениям во временной и частной ж изни общества.
Тот, кто не признает этой истины, имеет полное право не
уваж ать искусства и глядеть на него к а к на склян ку духов
или чаш ку кофе после обеда. Н икакого m ezzoterm ine тут
быть не может. П ризнавать чистое искусство «роскошью ж и з
н и»— можно только ценителю ш атком у в своих взглядах.
Искусство не есть роскошь ж изни, точно так же, как солнце,
не дающее никому ни грош а, а м еж ду тем ж ивящ ее всю
вселенную. Есть люди, не лю бящ ие солнца, но едва ли ктонибудь зовет его роскошью ж изни. В отношении к челове
ческим недугам и порокам искусство действует как воздух
благословенных стран, пересоздавая весь организм в больных
лю дях, укрепляя их грудь и восстановляя ф изические органы,
пораженные изнурением.
Сочинители, чистосердечно вводящ ие преднамеренно д и д ак
тический элемент в свою поэзию, почти все действуют с самой
честной и благонамеренной целью, но усилия их потому редко
достигают благих результатов, что направлены на случайную
и наруж ную , а не на внутреннюю и вечную сторону общества.
Совершая свое призвание, поэты эти действую т подобно п л а
менному и неопытному врачу, который, видя на теле своего
пациента сыпь или язву, хочет вы лечить их упорными н а р у ж
ными средствами, не соображ ая о том, что сыпь или язва —
один симптом внутреннего недуга, требующего пособий для
всего внутреннего организма в страдальце. От первых, энер
гических н аруж ны х средств сыпь пропадает, язва начинает
залечиваться, но скоро тело привы кает к м азям и втираниям,
недуг принимает обычный свой ход или показы вается в д ру
гом месте. При таком полож ении заблуж дение врача вы ска
зывается само собой, и сам пациент, долго ему веривший,
267
начинает понимать, что ему нуж ны не наруж ны е меры, а долгое
внутреннее лечение, солнце, вода и воздух здорового края,
способные пересоздать его расстроенный организм силой своего
медленного, но верного влияния. Потому-то системы легкого
лечения недугов всегда кончаю тся водами и правильны м
курсом врачевания, потому-то и дидактические ш колы поэзии
цветут лиш ь самое короткое время, слабеют по дням и затем
навеки погруж аю тся во всеобъемлющую систему чистого и сво
бодного творчества, систему Гете, Ш иллера, Скотта, Вордсвор
та, Крабба, К ольридж а.
После длинного отступления, сделанного нами, мы имеем
право надеятся, что читателю станет довольно ясен наш
взгляд на литературную дидактику в отношении к произ
ведениям из простонародного быта.
Больш ую ош ибку сделал бы ценитель, утверждаю щ ий, что
заслуги г. Писемского, как ж ивописца простонародных сцен,
п ри н ад леж ат к сфере искусства, отрешенного от ж изни, ис
кусства бесцветного и бесцельного. Во-первых, такого искусства
не сущ ествует на свете, о чем мы такж е говорили в свое
врем я. Во-вторых, изучение простонародных этюдов автора
наш его, невзирая на всю их независимость от идей совре
менной дидактики, и м ож ет и долж но принести свою великую
пользу всякому м ы слящ ем у и ж елаю щ ему добра читателю.
Этюды эти вполне сверш аю т зад ачу искусства чистого, в его
благороднейш ем отношении к нравственному развитию об
щ ества, то есть они значительно прибавляю т массу всесто
ронних сведений о быте простого человека в России и, обогащая
нас ф актам и, метко подмеченными, художественно сгруппиро
ванны ми, ведут нас к тому, что сказанны й быт, со всеми
идеями, к нему прикосновенными, становится для нас во всех
отнош ениях ж ивей и понятнее. Они выводят нас из душного
м ира умствований и заклю чений а p rio ri23 в мир ясного анализа
и ж ивы х наблю дений, обстоятельство весьма важ ное еще по
тому, что чрез него истребится как притупление вкуса чи
тателей, так и сама рутина общих идей, причинивш их это
притупление. В книге своей, теперь находящ ейся перед нами,
г. Писемский сказался писателем из разряд а тех писателей,
которые такж е важ ны для просвещенной публики, то есть
человеком, полным тал ан та и знания, бытописателем и с л е д о
в а т е л е м , на которого можно полож иться с уверенностью. Сто
личны й ж итель, не знаю щ ий народного быта, мыслитель, по
неволе сидящ ий всю ж и знь в своем кабинете, югіоша, еще
не изведавш ий разнообразия русской ж изни, ум ная женщ ина,
по своему положению не имею щ ая возможности изучать мно
гое — все эти лица могут знать наверное, что автор, названный
нами, не обманет их лю бознательности, не увлечет их в мир
сентиментализма, не смеш ает ж изни призрачной с ж изнью
действительною. Г. Писемскому читатель мож ет верить сме
ло, верить так, как озабоченный администратор, не имею щий
средств следить за ходом дел в отдаленны х уголках своего
края, верит докладу сведущего, добросовестного, истинно п р ак
тического чиновника. Такие докладчики нам нуж ны и в ж изни,
и на службе царской, и в литературе. Когда в человеке сво
бодно соединяются воедино и талант, и призвание, и зоркость
глаза, и понимание настоящ его дела, то от такого человека
мы вправе ж дать всецелой и всесторонней правды.
1857
СТИХОТВОРЕНИЯ Н. НЕКРАСОВА.
Москва, 1856
И з всех даровиты х русских поэтов нашего литературного
периода господин Некрасов имеет полное основание ж аловаться
на отзы вы ж урнальной критики о его произведениях, да вообще
о всей сущности его таланта. Нам каж ется, что сам г. Некрасов
вы сказал эту мысль или в ж урнальной заметке или в изустной
беседе — последнее вернее, ибо наш поэт не принадлеж ит
к числу людей, способных печатно п лакаться на свою долю.
Задорны м Зоилам своим он не отвечал ни разу, не отвечал
д а ж е и неловким своим поклонникам , о которых мы скоро
говорить будем. К ак бы то ни было, редкий из современных
русских литераторов встречал со стороны своих ценителей
больш ую слепоту и больш ую сухость приговора. Поприще свое
г. Н екрасов н ачал в то время, когда поэзия не ценилась
слиш ком высоко, когда стихотворная дидактика одна имела
право сущ ествования, когда его ж е стихотворение «Псовая
охота» считалось гораздо прекраснейш им, неж ели «Когда из
м р ак а заб луж ден ья», вещь, под которой сам Пуш кин под
писал бы свое им я всеми буквами, не боясь за славу первого
русского поэта. При перемене взглядов и направления в критике
одному господину Некрасову как поэту не приш лось уви
деть полезного результата воззрений, более прежнего симпа
тичны х делу поэзии. Поэт наш в это время стоял во главе
ж у р н а л а известного и заслуж иваю щ его свою известность —
полож ение, снова ставивш ее его в неловкие отношения к ж у р
нальны м ценителям поэтов. В своем издании г. Некрасов
не мог допускать статей о самом себе как поэте — в других
ж у р н а л а х антагонизм изданий естественно вы раж ался н ап а
дениям и на г. Н екрасова не только как на ж урналиста, но
и писателя. В наш ей литературе еще не вывелись зам аш ки
270
в таком роде. Чтобы уколоть того или другого ж урнального
деятеля, противник его часто нападает не на ж у рн ал , им
издаваемы й, а на его преж ние произведения, на его стихи,
если он их пиш ет,— на его ученые статьи, если он написал
их, хотя за десять лет до вступления в обязанность ж у р
налиста. Т акая тактика совершенно бессовестна, скаж ем это
откровенно и прямо, но предш ествовавш ие примеры и общ ая
рутина ее отчасти извиняю т. Не менее того господину Не
красову, со времени его вступления в заведование ж урналом ,
приш лось вынести много ж елчны х оценок, много комментариев
прямо оскорбительных и, наконец, много отзывов, еще более
тяж ки х д л я поэта истинного. Его лучш ие вещи проходили
без привета со стороны критики, его неудачны е опыты пе
репечаты вались и всюду вы ставлялись с насмеш кой — даж е
при более снисходительных оценках ценители греш или непо
ниманием дела, восхищ ались элементом побочным и времен
ным, без вним ания оставляя свободную сторону тал ан та
и творческие его особенности. В ум ах больш инства ценителей,
даж е располож енны х к поэту наш ему, г. Некрасов есть че
ловек с озлобленным умом, ловкий стихотворец-памфлетист,
ж елчны й мизантроп, которого читать полезно для уразум ения
человеческих пороков. Л учш ая ему похвала та, что его произ
ведения наводят читателя на мысли грустны е и целительные.
А затем о складе его таланта, о его несомненной силе и
оригинальности, о луче поэзии, пробиваю щ емся повсюду (очень
часто д аж е наперекор самому поэту), говорить никто не д у
мает. Посреди такой холодности и близорукости самому поэту
не трудно сомневаться в своих силах и в своем призвании.
Не видя своей поэзии признанною , господин Некрасов имеет
полное право глядеть на себя как на исклю чительное явление,
как на представителя временных идей и поучений, как на поэта
одной стороны ж изни, не имеющего возможности рассчиты вать
на долгую и прочную славу. Он м ож ет говорить сам с грустию
о своих произведениях:
Но не льщусь, чтоб в памяти народной
Уцелело что-нибудь из них,
Нет в тебе поэзии свободной.
Мой суровый, неуклюжий стих!
Нет в тебе творящего искусства...'
Д ля нас удивительно грустны и м ногознам енательны эти пять
стихов, в которых поэт, с ясновидением поэта истинного, идет
наперекор всем дидактическим стремлениям, всем теориям,
посреди которых его талант окреп, вырос и сформировался.
В глубине душ и господина Н екрасова, невзирая на все убеж
271
дения, им в разное врем я вы сказанны е, ж ивет глубокая, вечная
м ы сль о том, что «в р е м е н н ы й » и п р е д н а м е р е н н о - п о у ч и т е л ь н ы й
э л е м е н т п о э з и и н и к о г д а н е с о з д а с т н и ч е г о , д о с т о й н о г о ост а т ься
в п а м я т и н а р о д н о й . Но пусть наш талантливы й современник
успокоится и вздохнет свободно. Не из одного временного
и дидактического элемента состоит его поэзия. Есть в ней
и свободное творчество, и всесторонность создания, есть в ней
то, что делает поэта и дает ему ж изнь в будущ их поко
лениях. Не из заблуж дений друж еских, не из временного
ослепления говорим мы это: наш и слова взвешены и проверены
долгим изучением предмета. Господин Некрасов много принес
ж ертв временному элементу Поэзии, но ж ертвовал ему не из
рутины , не из расчета, не из увлечения чуж ды м авторитетом,
а с полной свободой сознания, вследствие своей организации
и скл ад а своего таланта. Он не кидал грязью в алтарь чистой
поэзии, но всегда подходил к нему с любовью и благого
вением, д аж е преувеличивая свои слабости и считая себя
более недостойным ж рецом , чем он был им в самом деле.
Он не издевался над высш ими проявлениям и вечного в поэзии
и всегда был готов ответить на призыв музы, куда бы она
его ни увлекала. Оттого мы видим и постоянно будем видеть
в Некрасове истинного поэта, богатого будущностью и сделав
шего достаточно для будущ их читателей. Д аж е многие из его
преднам еренно-наставительны х стихотворений нам нравятся,
ибо они созданы без усилий и притянутой м ы сли,— мы очень
хорошо знаем, что срок их славы недолог, но и за временное
их влияние остаемся вполне благодарны м и. Этими стихотво
рениям и он привил несколько дельны х мыслей в обществе,
ими развивает он массы людей м алоразвиты х и непривычных
к пониманию поэзии. В них он был прям и искренен, ими
достигнул он всего, что только можно было достигнуть с таким
слабы м орудием. Но не в дидактике значение Некрасова как
поэта настоящ его, поэта прочного. Это значение приобрел он
энергией своего таланта, рядом картин, достойных кисти м рач
ного Рем брандта, сотнею строк, исполненных ж изни и крови,
запечатленны х всегда свежим, всегда славным творчеством.
Поэт грустной действительности и уны лы х сторон ж изни,
Некрасов перестает быть полным поэтом только там, где он
силится прикрасить эту ж и знь и эту действительность более
или менее временными умствованиями. Там, где он свободно
творит и без мудрствования идет за своей музой, он всегда
правдив, всегда стоит зваться худож ником . Но мы еще успеем
поговорить о таланте Н екрасова, теперь мы пока еще не
кончили с его ценителями. Ч уть ли не вреднее предубеж
денны х критиков и собратий-ж урналистов были для поэта
нашего многие из его самых горячих поклонников. Мы уж е
сказали, что по существу своего дарования, исполненного п р ак
тичности и временных стремлений, господин Некрасов рас
ш евелил сочувствие д аж е в массе людей м алоразвиты х отно
сительно поним ания поэзии. Таких людей очень много в наш ей
публике и д аж е в литературе. Оно и не мож ет быть иначе
в словесности молодой, недавно установивш ейся, и еще не
привычной к обсуждению вы сш их эстетических вопросов, и до
сих пор еще ни разу не объяснявш ей себе во всей точности
того, что такое поэт и в чем именно заклю чается сущность
поэзии. У нас многие почтенные люди, не чуж ды е литера
туре, любят стихи так же, как оперную м узы ку, т. е. холодно,
лениво, условно. Д ля таких людей поэзия есть развлечение,
отдых, пояснение честных идей, п ож алуй, полезны й урок и
повод к хорошей мысли, но никак не лучезарное светило,
озаряющ ее, согревающее собою всю внутреннюю ж и зн ь прос
вещенного человека. Такой взгляд не вы сказы вается печатно,
но ж ивет в ум ах людей с большей силою, иначе мы бы не
могли объяснить себе самых простых явлений в литературе н а
шей — как, например, ж урн ал ьн ы х выходок против искусства
чистого и ребяческих толков о том, что «искусство не может
существовать без дельной мысли»*. Одна строка из подобного
рода диссертаций2 показы вает яснее дня, до какой степени са
мые основные, необходимые познания о сущности слова
и с к у с с т в о незнакомы создателям таких диссертаций. К ак бы то
ни было — подобные лю ди читаю т русских поэтов и даж е
судят о русских поэтах. Еще ниж е их надо поставить це
нителей, совершенно не чую щ их поэзии и лиш енны х способ
ности понимать ее — так, к а к многие очень развиты е индиви
дуумы лиш ены способности слуш ать м узы ку с удовольствием.
В другое время они не читали бы стихов и не тяготились
бы недостатком своего организма, но в наш е время, при р а з
виваю щ емся просвещении и любви к литературе, такое отч уж
дение неудобно. И вот, оба нами описанных р азр яд а чита
телей принимаю тся за чтение лучш их русских поэтов — М ай
кова, Фета, Тютчева, Огарева и так далее. Удовольствия
испытываю т очень мало, ибо, с одной стороны, не богаты
чутьем на поэзию, с другой стороны, слиш ком самонадеянны ,
чтобы начать учиться сызнова. Неясно сознавая то, что долж но
требовать от поэта, даж е удовольствие, им доставленное, в них
вы сказы вается неясно и слабо. От поэтов, нами названны х,
* Как будто бы когда-нибудь и в какую бы то ни было эпоху вели
чайшего упадка искусство существовало без дельной мысли. Вообразить себе
создание искусства без мысли не то же ли, что создать себе пейзаж без
воздуха или огонь без тепла? (Примеч. А . В. Дружинина.)
18
2073
273
они переходят к Н екрасову, их достойному сверстнику и то
варищ у. И вдруг горизонт читателей проясняется, а сердца
их трепещ ут от радости, как у ребенка, со скукой слуш ав
ш его увертю ру оперы, но весело воспрянувш его, чуть под
н ял ась занавесь и на сцене стали ходить люди, на двух
ногах, с человеческими лицам и. У господина Некрасова по
ловина страниц совершенно понятна лю дям , даж е равно ничего
не см ы слящ им при чтении поэтов. Тут современный интерес,
тут заним ательны й рассказ, тут п ечал ьн ая история, расска
за н н а я так просто, к ак будто в прозе, там кол кая насмеш ка,
там ж елезны й стих, способный пробрать всякого человека, век
свой засидевш егося на прозе. Здесь можно кивнуть на Петра,
в другом месте Петр посмеется обнаруж енны м грехам Клим ы ча. Д ля людей с прозаическим складом ума, но все-таки
поры ваю щ ихся в область поэзии, половина трудов Некрасова
есть перл, чудо красоты, великое открытие, истинная находка!
Н ад этими трудам и они в первый раз могли сказать сами
себе безо всякой неискренности: «Вот где поэзия, вот где
м ы все видим
и понимаем!» Такой результат во многом
полезен, ибо он не только навел целый клан незорких людей
н а дельные мысли, но вдобавок еще и подготовил их к не
которому, хотя крайне узкому, пониманию поэта. Д ля читателя
он весьма утеш ителен, повторяем мы, но утеш ителен ли он
д л я самого труж еника, д л я высш их проявлений его музы?
П оним ая в Н екрасове часть временную и близкую к прозе,
поним аю т ли его ж ар ки е поклонники вечную и высокую сто
рону музы Н екрасова? Следя за современным движением
действую щ их лиц в его опере, каж д ы й критик слуш ает ли са
мую м узы ку как следует? О станавливается ли прозаический
читатель над точными и пленительны м и сторонами дарования
Н екрасова? Короче сказать, многие ли из читателей поэта
наш его приветствую т в нем певца и зрячего человека, а не
пам ф летиста и сатирика? Вот вопрос, который нас всегда
наводит на грустны е м ы сли,— а г. Некрасову, как поэту ис
тинному, поэту ярком у и чтящ ем у поэзию, он долж ен казаться
еще грустнее.
По собственному много лет продолж аю щ емуся наблюдению
мы можем сказать утвердительно, что количество прозаических
лю дей, обвороженных стихам и Н екрасова, чрезвычайно ве
лико, а отзы вы их, вы сказы ваемы е резко и самонадеянно,
д л я нас более неприятны , чем преднам еренная хула ж у р
н ал ьн ы х антагонистов поэта нашего. Мы говорили уже, что
стихотворение «П совая охота», очень ловкое и очень прозаи
ческое, повергает массы читателей в восхищение, тогда как
превосходнейш ее, истинно высокое создание
274
Когда из мрака заблужденья
Горячим словом убежденья
Я душу падшую извлек
прошло незаметно для самих дилетантов и друзей автора.
По этому случаю нам весело рассказать о том, каким об
разом, после долгих лет, сказанное стихотворение было наконец
оценено лучш им и наш ими литераторам и, в присутствии самого
автора. Прош лой осенью, если не ош ибаемся, вы ш ел в свет
небольшой сборник3 лучш их пьес из русских поэтов, как
стары х, так и поныне процветаю щ их, в сборнике, около конца,
красовалось стихотворение «Когда из м рака заблуж денья»,
без подписи. На квартире г. Н екрасова сош лись несколько
литераторов — один из них с наслаж дением прочитал стихи,
о которых говорится. Другой подивился тому, к ак м огла эта
прелестная вещь до сих пор оставаться в неизвестности, третий
осведомился об имени автора, четвертый сказал : «Таких стихов
не может написать никто, кроме П уш кина». Тогда только сам
автор, налицо находивш ийся в комнате, поблагодарил друзей
своих за похвалу и внимание. Конечно, похвала, до такой
степени непредвиденная и неподготовленная, имеет свою сл а
дость, но мы не ручаем ся в том, что г. Некрасов, д аж е под
влиянием понятного удовлетворения, в глубине душ и не
упрекнул своих товари щ ей -за всю случайность их позднего
одобрения. Если люди, одаренные несомненным поэтическим
чувством, до такой степени бы вали иногда несправедливы
к музе Некрасова, то во сколько крат страннее были отнош ения
других его читателей к этой музе! За прим ерам и ходить не
долго. Давно ли «К нягиня», вещ ица, которой сам автор не при
дает значения, ходила по рукам у петербургских ж ителей,
м еж ду тем как вещь, где есть два стиха
Той бездны сам я не хотел бы видеть,
Которую ты можешь осветить4
не возбудила сочувствия нигде, кроме самого друж еского круга
записных любителей. «Русскому писателю »* всюду возбуж дало
хвалу, м еж ду тем как о «Саше», прелестной по частностям,
едва ли где-нибудь было сказано одно теплое слово. Но всего
грустнее бывало нам тогда, когда нам приходилось слуш ать
отзывы любителей прозы о произведениях г. Некрасова,
вы держ анны х и полных почти до безукоризненности. В первый
год сущ ествования возобновленного «Современника» наш поэт
* Исключенное из настоящего собрания с перемещением лучших строф
в другое стихотворение. (Примеч. А . В. Дружинина.)
275
нап ечатал в нем «Еду ли ночью по улице темной», произве
дение, которое, по наш ему мнению, не умрет до тех пор,
пока русский я зы к остается язы ком русским. «Современник»
был тогда ж урналом новым, кн и ж ки его всюду читались
с той горячностью , которую читатель всегда будет утрачивать
на второй год какого бы то ни было издания. Стихотворение,
нам и названное, было прочитано всеми и всем понравилось,
но к а к оно понравилось? Всюду читатель, и дилетант, и це
нитель литературы , останавливался на частностях вещи, на
ее п р о з е , на двух-трех энергических стихах, не более. Ко
личество лиц, повторявш их при нас с превеликим неистовством
Купит хозяин, с проклятьем, три гроба
м ож но измерить сотнями — до сих пор этот стих на нас
действует неприятно от мысли о лицах, его повторявших.
Потом огромное число дельны х людей, любителей современного
поучения, тщ илось извлечь из стихотворения м ораль в новом
вкусе, мораль, собственно им принадлеж ащ ую , мораль, которую
мог сочинить в двух строках всякий человек, читавш ий два-три
м изантропически чувствительны х романа. Тем дело и кон
чилось. Никто не отдал справедливости глубокой поэзии произ
ведения, истинно поэтической последовательности, с какою оно
было вы держ ано, никто д аж е из любителей псевдореальной
картинности не остановился над захваты ваю щ ей душ у рем
брандтовской картиной сумрачного вечера:
В комнате нашей, сырой и холодной,
Пар от дыханья волнами ходил.
Помнишь от труб заунывные звуки,
Шелест дождя, полусвет, полутьму?
Плакал твой сын, и холодные руки
Ты согревала дыханьем ему...
Никто не сказал слова привета этой широкой волне чистой
поэзии, бурно подхваты ваю щ ей развитого читателя и разом
ставящ ей перед ним целую сторону ж изни — какую бы ни
было сторону! Никто не поклонился поэту и свободному творцу,
не примеченному второпях за воображаемы м сатириком и м и
зантропом. Все совались с чувствительной современной мо
ралью , там, где не было ни м орали, ни современности, там,
где требовалось только глядеть и чтить силу поэта. Никто
не подозревал, что современная м ораль слаба, негодна и ж ал к а
перед строками, вы ливш им ися из сердца, согретыми святым
огнем вы страданного творчества, предназначенны м и, по су
щ еству своему, не на туманную современную цель, а на вечную
276
цель вечной поэзии, на просветление и смягчение душ и че
ловеческой! Так, поэт истинный всегда обладает тем яснови
дением духа, про которое говорил Гоголь в последних своих
письмах. Не для него дидактика и м утн ая современность —
ему стоит только сказать одно слово от искреннего сердца
для того, чтобы все дидактические постройки перед этим словом
показались мизернее детских карточны х домиков. Но больш ая
часть ценителей г. Н екрасова с каким-то упорством незрелы х
юношей отворачивалась от самого сильного элемента некра
совской поэзии. Л учш ие его вещи пленили публику не поэти
ческой силою, в них разлитой, а ловким сю жетцем, колким
стихом, иногда д аж е циничной подробностью, иногда д аж е про
заической жестокостью отделки. Очень стоило хвалить поэта
за то, что всякий ловкий фельетонист сотворит в мгновение.
Очень стоило заучивать стихотворения за достоинства, воз
можные для всякой статейки в прозе.
Пора кончить с ценителями Некрасова и вернуться к са
мому поэту. К ниж ка стихотворений, л е ж а щ а я перед нами,
получила громкий успех и вполне того заслуж ивает. В х у
дожественном отношении в аж н ая как краеуголны й кам ень
всей репутации ее автора, она могла бы быть издана удов
летворительнее, с пропуском нескольких вещей полож ительно
слабых, даж е неприятны х при чтении. Взамен этого недостатка
она имеет свое достоинство: в ней поэт вы сказался весь со
своими прекрасными и — просим прощ ения — со своими ни
куда не годными сторонами. Весь диапазон некрасовского
голоса, от вещей первоклассных по красоте до трех сти
хотворений «На улице», из которых первое достойно назваться
безобразнейшим в своем роде5, теперь нам известен и понятен.
Муза г. Некрасова сама отдается читателю с первой минуты,
без притворства и уж им ок, простая и откровенная, гордая
и печальная, светлая и сухая в одно время, искренняя до
жесткости, прям одуш ная до наивности. Она не рум янится,
готовясь выйти к публике, д аж е не приводит в порядок своего
небрежного убора и очень часто, см еш ивая благородные
чувства с грубостью манер, нравится самою своей неизы скан
ностью. Это качество истинно редкое в наш е время. Когда
каж д ы й поэт силится одевать свою музу на все фешенебельные
манеры, драпируя ее и в плащ Байрона, и в безукоризненно
плоский наряд модного льва, сокруш ителя сердец ж енских.
Оттого о собрании стихотворений Н екрасова говорить гораздо
легче, чем о собрании всяких других стихотворений. К н и ж ка
поэта нашего сама распадается на несколько отделов, несход
ных меж ду собой и легко доступных пониманию ценителя.
Посмотреть это разделение и сказать о каж дом из отделов
277
наш е искреннее слово — вот вся цель предстоящего разбора.
П риступим ж е к труду не теряя времени, отделим вечное от
временного, без щ епетильности укаж ем на произведения, не
делаю щ ие чести поэту,— и тогда дело наш е сделается само
собою.
Собрание стихотворений г. Н екрасова откры вается довольно
пространной вещью «Поэт и Г раж данин», то есть одним из
тех разговоров в стихах, которые, с легкой руки великого
Гете, стали почти необходимой принадлеж ностью каж дого
поэта, ж елаю щ его ясно определить д л я публики свое призвание,
свое значение и смы сл своих произведений. У нас подобного
рода разговоры удались П уш кину и Лермонтову — таланты
меньш его объема обыкновенно споты кались на трудной задаче,
уж е потому трудной, что, вы полняя ее, чрезвы чайно легко
впасть в тон под раж ателя. К ак ни бейся и ни хитри, а беседы
поэта с книгопродавцем , директором театра, другом, ж у р н ал и
стом и граж данином будут все похож и одна на другую. За до
вольно обыденным вступлением пойдет излож ение взглядов,
за излож ением — небольш ой спор, потом т о гс е а ц de résistan ce6
всей пьесы — т. е. им провизация поэта, а напоследок, напос
ледок или ш уточка, или прозаическая строка, или ряд точек,
к а к у г. Н екрасова. «Г раж данин и Поэт», невзирая на энергию
многих стихов, на два или три поэтические места, на тщ а
тельность обработки, редкую у поэта наш его,— есть по наш ему
мнению , произведение, неудачное по форме и крайне ш аткое
по идеям, в нем излож енны м . Мы не остановимся ни над
очень прозаическим вступлением, ни на ком плиментах Г раж
дан и н а Поэту, чересчур преувеличенны х, невзирая на их
ж есткость, а прямо перейдем ко взгляду поэта и покаж ем его
раздвоенность, а следовательно, и слабость. Гость граж данского
свойства прям о зовет поэта на современно-поучительную до
рогу, требует от него, чтобы он разош елся с преданиями
худ ож н и ка — П уш кина, советует ему карать лихоимцев и по
рочны х людей, осмеивать общественные недостатки и так далее.
Н а такие требования, вы сказанны е ясно и категорически, поэт
наш мож ет отвечать двум я способами. И ли он скаж ет гр а ж
данину: «Я с тобой согласен и исполню твое ж елание, хотя
бы к ущербу моей поэзии»,— или ж е ответит ему: «Уби
рай ся прочь, если моя м уза ж изненна и всестороння, она
скаж ется миру, какова она есть, и без твоих советов». К со
ж алению , поэт наш , т. е. сам г. Некрасов, не говорит гостю
ни того, ни другого, а м ирится с ним на основании какого-то
m ezzoterm ine7, в котором не наш ли мы ни отрицания чистой
поэзии, ни преклонения пред законам и чистого и независимого
творчества. Немецкие поэты -дидактики были по крайней мере
278
логичнее в своих заб луж дениях, готовясь на дело современного
поучения, они с ж аром юности прям о говорили, что век поэзии
минул, что человечество уж е не мож ет теш иться стихотвор
ными побрякуш ками и так далее. В их увлечении было много
смелости, прямоты, а оттого и самое их падение оказалось
поучительным д л я нашего нового поколения. Г. Некрасов не
доходит до бывших германских понятий о современности ис
кусства. Это делает ему честь как поэту, но полож ительно
вредит ему как автору «Поэта и Г раж данина». Дойди он до
полож ительной аберрации в своей теории, мы ответили бы на
нее полож ительны м опровержением, теперь ж е в ней опровер
гать нечего, потому что сам автор себя опровергает всякой
строкой своего разговора. Его Поэт читает П уш кина с ум и
лением, потом назы вает свою страсть к чистому искусству
плодом душ и ленивой, потом проводит дельную м ы сль о том,
что всякий безмолвный граж д ан и н м ож ет трудиться на пользу
родины не хуж е поэта, потом сильно озлобляется на себя,
на свою ж изнь и почти переходит на сторону своего посе
тителя*. Во всем этом водовороте сильны х стихов, поэтичес
ких отрывков, непонятных намеков и весьма стары х умство
ваний есть некоторая прелесть, но нет м ысли практической
и отчетливой. Вообще во многих стихотворениях Н екрасова под
ж елезны м стихом скры та ш аткость поэтического взгл яд а и не
доверие к своему призванию — недостатки эти в «Поэте и
Граж данине» сильнее, чем где-либо. Пройдем ж е скорее мимо
всего произведения, отметив в нем две превосходные част
ности — место, начинаю щ ееся словами
Заметен ты,
Но так без солнца звезды видны,
и другой отрывок, после двух образцовых стихов:
* А в то же время Гражданин, поощрителъ временной дидактики, ниспро
вергает всю свою теорию следующим малым числом стихов:
Служа искусству,
Для блага ближнего живи,
Свой гений подчиняя чувству
Всеобнимающей любви!
И если ты богат дарами,
Их выставлять не хлопочи.
В твоем труде заблещут сами
Их животворные лучи...
В подчеркнутых нами превосходных строках — смертный приговор всей
стихотворной дидактике. Самый зоркий ее противник в ту пору, когда дидак
тика еще имела противников и должна была их иметь — не придумает
лучшего опровержения по части преднамеренно-поучительного элемента
поэзии. (Примеч. А. В. Дружинина.)
279
Клянусь,— я честно ненавидел,
Клянусь, я искренно любил.
Н есмотря на недостатки идеи и формы, вступительное сти
хотворение книги г. Н екрасова заставляет нас угады вать о том,
что найдем мы во всем собрании. И действительно, подобно
тому как в предисловии находим мы несколько разнородных
элементов, не вполне л адящ и х м еж ду собою, так и во всей
массе некрасовских стихотворений, теперь леж ащ их перед
нами, видим мы яркое соединение недостатков и качеств са
мого разнообразного свойства. Глубж е вглядевш ись в сущность
д арования поэта нашего, мы находим возможность разделить
всю его кн и ж к у на три отдела. К ак почти единственный
представитель дидактической поэзии у нас в России, Некрасов
от самого этого обстоятельства сказы вается так легко, со всей
массою своих произведений. Три отдела, о которых нами
упомянуто, родились от сущности его верования и направле
ния, ему приданного. Перечесть и обозначить каж ды й из
отделов мож но несколькими словами. К первому надо при
числить стихотворения, созданные свободной и независимой
м узою ,— этот отдел не только выше двух, но, сверх того, один
свидетельствует о замечательном поэтическом таланте Н екра
сова. Ко второму отделу, тоже весьма замечательному, надо
отнести вещи, проникнуты е современным поучением и все-таки
исполненные поэтической силы. К третьему относим мы те
стихотворения...8
«ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ» И. ТУРГЕНЕВА.
Спб., 1856
1
П исатели, подобно книгам (h ab en t sua f a ta lib elli)1, имеют
свою таинственную, причудливую участь в отношении к крити
ке, им современной, и публике, их читаю щ ей. Один талант,
с первого своего вы ступления в свет, постоянно осыпается
розами, тогда как другой, по-видимому тож е заслуж иваю щ ий
симпатии общей, вянет и сохнет от невним ания ценителей.
Иной поэт, неж ась на цветах, лиш ается всех выгод, достав
ляем ы х суровою школою борьбы ж итейской, другому дается
на долю уж е слиш ком много борьбы и слиш ком м ало ро
занов. В литературах еще новых, в критике, не чуж дой ш ат
кости теории, в публике, еще не имею щей строгого а р
тистического развития, подобные примеры попадаю тся сплош ь
и рядом. И в наш ей словесности их не оберешься. По
чему имя г. Тютчева, одного из первы х нам современных
поэтов, оставалось в полнейшем мраке неизвестности до тех
пор, пока одна слабая, ском канная, сухая статья в смеси
«Современника» не была посвящ ена характеристике его та
л а н та ? 2 По какой причине, с другой стороны, г. К укольник3
долго считался первоклассным русским писателем, не за произ
ведения свои, действительно заслуж иваю щ ие известности, а за
свои драматические ф антазии, теперь всеми забыты е? Отчего
некоторые из наш их критиков, одаренные и умом и тактом,
до сих пор говорят о г. Бенедиктове4, благородном, тал ан тл и
вом певце, к а к о риторе без поэтического дара, тогда как
самое поверхностное изучение поэта, так неправедно ос
корбляемого, долж но бы было раздробить вконец основание,
на котором зиж дутся эти ж ал ки е рутинны е приговоры, не
достойные взрослых ценителей? И з-за каки х эстетических
соображений те ж е самые ценители чинно и почтительно
281
рассуж д аю т о каком -нибудь поэтике, во много крат слабейшем
поэта, ими не признанного, привествую т ж енщ ин-писательниц
самого ничтож ного свойства, кланяю тся старцам, которых весь
поэтический скарб состоит из трех посланий к Хлое, или
раболепно преклоняю тся пред учеными ком пиляторам и статей,
рассы паю щ их вокруг себясон, тоску и уныние? Почему в на
ш ей ж урналистике, в сороковых годах, было так много ге
ниев, м ыслителей, плам енны х и ожесточенных ратоборцев?
К уда делись все эти грозные и блистательны е личности? Свер
ш или ли они хотя м алую часть поприщ а, им предсказанного,
оп равд али ли они хотя одну из надеж д, ими возбужденных?
Н еуж ели во всех этих ош ибках, пром ахах, рутинны х при
говорах, обмануты х надеж дах, скороспелых отзы вах, бестол
ковы х гонениях и незрелы х х вал ах все было ложью , зло
намеренностью и недобросовестностью? Бож е сохрани нас
д ум ать таким образом. И в ош ибках ж и л а мысль, и зло
не обходилось без частицы добра, и в несправедливости име
лась своя доля правды . При сильном многостороннем развитии
русского искусства и русского общества за правильностью
этого развития нельзя было гнаться. И публика не отличалась
зрелостью , и ценитель не был вполне готов к своему делу,
и сам писатель не всегда знал свою публику с своими кри
тикам и. И потому-то в участи почти каж дого из современных
нам первоклассны х русских писателей имеется нечто неестес
твенное и неровное, очень причудливое, очень оригинальное
и по временам очень нерациональное. Нам всегда казалось
удивительно странна участь г. Тургенева или, вы разимся
яснее, его литературное положение как в отношении к массе
читателей, так и в отношении к наш ей ж урнальной критике.
Отнош ения эти казал и сь нам всегда до того странными, за
путанны м и, неразумны ми, привлекательны м и и бестолковыми,
что мы от душ и ж ал ел и о том из толкователей и ценителей,
которому наконец придет мысль сказать свое беспристрастное
слово о деятеле, так дорогом для нашего сердца. Многие
из наш их литераторов покоились на розах, подлож енных им
от целого сонма друзей и критиков, но мы смеем спросить,
каком у из наш их писателей (не исклю чая П уш кина и Л ер
монтова, которых розы были куда как жестки), каком у из
наш их писателей сыпалось роз более, чем г. Тургеневу? Не
один из даровиты х повествователей наш их бывал зах вал и
ваем до изнем ож ения, но кого из них захвал и вал и более
усердно и более бесцельно, если не г. Тургенева? Всякому
из преж де действовавш их и ныне трудящ ихся поэтов наш а
критика м еж ду многими заблуж дениям и вы сказы вала чтонибудь дельное, что-нибудь применимое — но ни дельного,
282
ни применимого не д ож д ался от нее г. Тургенев. П охвалы ,
им возбужденные и пополнявш ие собою сотни страниц, сос
тавляю т сами по себе один неслы ханны й пром ах. П равда
в них только одна, а именно, что г. Тургенев есть писатель
высокого дарования,— других истин не ищ ите в отзы вах наш ей
критики о Тургеневе. Ч уть начинается речь о сущности д а
рования, всеми признанного и всеми любимого, ош ибка садится
на ошибку, лож ны й суд идет за лож ны м судом. В писателе
с незлобной и детской душою ценителя видят сурового к а
рателя общественных заблуж дений. В поэтическом наблю да
теле зрится им социальный мудрец, простираю щ ий свои объя
тия к человечеству. Они видят худож ника-реалиста в плени
тельнейшем идеалисте и мечтателе, какой когда-либо явл ял ся
м еж ду нами. Они приветствуют творца объективных созданий
в существе, исполненном лиризм а и порывистой, неровной
субъективности в творчестве. Им грезится продолж атель Гоголя
в человеке, воспитанном на пуш кинской поэзии и слиш ком
поэтическом для того, чтоб серьезно взяться за роль чьего-либо
продолж ателя. Одним словом, каж дое слово, когда-либо у нас
писанное о Тургеневе, каж ется нам пустым словом. На осно
вании неправильны х отзывов, часто вы раж аем ы х красно
речиво, даж е восторженно, зн ачи тельн ая часть читателей, сос
тавляю щ ая понятия по вы читанны м ею критикам , стала
к г. Тургеневу в ф альш ивое положение. От него ж д ал и того,
чего он не мог дать, у него не наслаж д ал и сь тем, что могло
и долж но было доставлять истинное наслаж дение. М альчики,
еще не отделавш иеся от ж орж -сандизм а, стали глядеть на
Тургенева, как на представителя какой-то утопической м уд
рости, сейчас собирающегося сказать новое слово, имеющее
ож ивить всю сферу дидактиков-м ы слителей. Люди, любившие
народный быт, глубоко его изучивш ие или знавш ие его по
опыту, требовали от наш его писателя безукоризненно верных
картин простонародной ж изни. Д илетанты литературы со вся
ким годом ж д ал и от него какого-нибудь строгого повествова
ния, которое по своей правильности, объективности лиц и ге
ниальной соразмерности подробностей сейчас поступит в число
перлов русской словесности. Бы ли даж е энтузиасты , которые,
не сознавая отсутствия драматического элемента в д арова
нии Тургенева, видели в нем надеж ду русской сцены и новое
светило нового театра. Мудрено ли, что посреди этих разно
характерны х, ошибочных оценок и требований, вы сказы ваем ы х
с такой любовью, с таким благородны м сочувствием, сам
предмет общей симпатии мог запуты ваться в своих воззре
ниях. Н ельзя отды хать на розах, не ощ ущ ая ж ел ан и я сделать
что-нибудь приятное тому или тем, кто подсыпал нам цветов
283
в таком обилии. Из взаим ной ласковости и симпатии произош ла
некоторая уступчивость с обеих сторон, уступчивость со
верш енно бессознательная, но явно ведущ ая к общему ущербу.
Г. Тургенев писал драм ы , весьма неудачны е,— критика их
приветствовала, к а к прекрасны е творения. Автор бесподобных
рассказов «О хотника»5 портил и не доделы вал повести, ве
ликолепны е по зам ы слу — ни один строгий голос не заступался
за Тургенева против самого Тургенева. П исатель, достойный
н азы ваться просвещ еннейш им и многостороннейшим изо всего
круга наш их писателей, вдавался в явное однообразие — никто
этого не зам ечал и не хотел заметить. С своей стороны
и г. Тургенев был чересчур послушен, чересчур нежен и ласков
со своими критикам и. Он был не прочь иногда угодить их
незаконны м требованиям, поддакнуть их рутине, пококетни
чать с этими строгими сынами А ристарха. По натуре своей
п ри н ад леж а к числу людей, наиболее восприимчивых, мно
госторонних и лю бящ их, он был слиш ком наклонен к лас
ковому повиновению ласковой критике. Ц еня правду в самих
л ицах, несходных с ним по убеж дениям , со свежестью юноши
сочувствуя всему умному и умно сказанному, Тургенев не мог
иметь того творческого задора, который заставляет талан тли
вы х писателей кидать перчатку неправедным ценителям, сосре
доточиваться в своем плодотворном упрямстве и в самих себе
искать лучш его судью литературного. Сознаемся откровенно,
в течение долгих лет, в продолж ение наш ей долгой страсти
к дарованию Тургенева, мы не один раз ж ел али для него
борьбы и периода сосредоточенности, так ж ивящ ей все таланты .
З н ая причуды и колебания наш ей критики, мы не раз ж дали
от ней статей о Тургеневе наиболее ж естких и едких, ж дали
их с нетерпением зоила или завистника. Нам хотелось, чтоб
когда-нибудь, вследствие прихоти или понятной реакции, под
нялось в ж у р н а л а х гонение на тал ан т Тургенева, не ж а л к а я
ф ельетонная брань, над которой потеш аю тся сами авторы,
ее вы держ иваю щ ие, но гонение ж урнальное, ж елчное и суровое,
одно из тех гонений, которые заставляю т каж дого поэта встре
пенуться, разгневаться, зорко взглянуть внутрь себя, а затем
с гордостью стать наперекор суду критиков. К сожалению ,
ничего подобного мы не дож дались, ни разу не удалось нам
видеть наш его автора в могущественном и так освежительном
процессе р азл ад а худож ника со своими толкователями! Розы
продолж али сы паться по-прежнему, без толка и разбора и за
прелестные страницы «Затиш ья», и за драму «Холостяк»,
и за произведения, полные поэтической прелести, и за обры
вочные скиццы 6, писанные наскоро, отделанные безо всякого
старания. Наконец, как нам каж ется, это обилие розовых
284
листов показалось чересчур приторным д л я самого Тургенева.
Он пошел вперед без советника и путеводителя, усиленно
работая над собою, пробуя себя во многих родах, разде
лы ваясь со старыми недостатками, отбрасы вая от себя сегодня
часть устарелой дидактики, завтра частицу м изантропических
созерцаний, ведущ их к однообразию. Творческий прогресс его
был замечен весьма немногими, в дремучем лесу критических
общих мест по поводу Тургенева уж е не находилось свобод
ного уголка для новых выводов. П исатель, всеми любимый
и всем дорогой по преимущ еству, увидал себя в одиночестве
и в пустыне, довольно безотрадной. Его товарищ ей бранили
и подстрекали, он свершил свою дорогу посреди пусты х похвал,
неприменимых к делу. М ладш их повествователей разбирали
с умом и горячностью ,— о нем никто не мог ничего сказать
подробного. В них находили недостатки, указы вали на них
общими силами, содействовали к исправлению этих недостат
ков — ничего подобного не было сделано с Тургеневым. Пос
тоянная, несправедливая, озлобленная брань, как мы уж е за
метили, имеет свою хорошую сторону, возбуж дая смелую са
мостоятельность в писателе, но осмеливаемся спросить, к а к а я
утеш ительная сторона может быть оты скана в вялой, однооб
разной похвале, беспрестанном повторении слов: отличный
худож ник, любимый писатель, автор так дорогой д л я публики,
и так далее, и так далее.
Таковы были, по наш ему мнению, отнош ения г. Тургенева
к современной ему критике — отнош ения лестные и приятны е,
но крайне бесплодные. П ублика наш а, в своих сим патиях
и антипатиях, редко соображ ается с голосом ценителей, но от
носительно творений Тургенева она была заодно с критикой.
Масса читателей видела очень хорошо, что имя, близкое ей,
во всех ж у р н ал ах произносится с почтением. Подписчик того
или другого периодического издания был очень рад, встречая
ласковую речь о повествователе, ему симпатичном. Конечно,
ряд дельных статей о сущности талан та Тургенева во многом
бы уяснил читателю его собственные впечатления,— но таких
статей не бы ло,— зато не было и статей враж дебны х лю
бимому деятелю. И почитатель, и почитательница писателя
нашего могли сами на досуге и разм ы ш лять о нем, и ж д ать
от него новых наслаж дений. П ублика так и делала, оставаясь
постоянно верною и постоянно любящею публикою д л я Тур
генева. Другие писатели падали и возвы ш ались в ее мнении,
другие писатели иногда разруш али в ней надеж ды , воз
бужденные их первыми произведениями,— относительно Тур
генева, читательский вкус не переносил никаки х колебаний.
Н апрасно иные помещ ики-скептики зам ечали, что наш автор
далеко не знает простого русского человека, как о том говорят
ж у р н а л ы ,— читатель д огады вался, что Тургенев силен не по
одному знанию русского простого человека. Н апрасно сам
автор «Записок охотника» набрасы вал неудачные драм ати
ческие этю ды ,— публика и в неудачном произведении видела
нечто прекрасное, не зависящ ее от общего недостатка по
стройки. Н апрасно слабые ском канны е частности «П асы нкова»7
или «Лишнего человека»8 сами сказы вались с первого раза,
чи татели лю били и П асы нкова и лиш него человека за что-то
высш ее, чем ряд невы держ анны х сцен и неудачны х попыток
объективного творчества. Эта неизъясним ая сила сочувствия,
это постоянство во вним ании, это неизменяю щ ееся удовольствие
публики при появлении каж дой новой вещи Тургенева, по
наш ем у крайнем у разумению , составляю т симптом более зн а
чительны й, неж ели все лестные слова ценителей и ж урнальны х
рецензентов. И з них нам ясно, что Тургенев, писатель недоста
точно поняты й ценителями, лиш ь и дорог для публики по к а
кой-то особенной причине, ускользнувш ей от поним ания це
нителей и рецензентов. Ч итатель никогда не привяж ется к пи
сателю из-за одного того, что его им я везде произносится
с уваж ением . П ублика не отдается всей душою второстепен
ному рассказчику за то только, что его звучное им я всегда
ставится ж у р н ал ам и в голове списка своих сотрудников.
А г. Тургенев, е с л и с у д и т ъ о н е м с т о ч к и з р е н и я б о л ь ш е й
ч а с т и с о в р е м е н н ы х е м у к р и т и к о в , долж ен быть признан писа
телем второстепенным. Мы сказали уж е, как несправедливы
к а ж у т ся нам преж ние отзы вы о достоинствах этого писателя.
«Записки охотника»,— говорит нам такой-то критик,— были
смелы м нововведением в литературе, как художественное изо
браж ение простого русского быта». Это вздор: гг. Д аль9, Гри
горович и другие менее известные писатели ранее его ввели
и узаконили в наш ей литературе этот род повествования.
«Господин Тургенев есть худож ник в создании характеров,
его персонаж и — это ж ивы е лица, которые м е ч у т с я п р е д г л а з о м
ч и т а т е л я * -0. О пять-таки неправда: как создатель типов и творец
объективны х представлений Тургенев ниж е многих своих това
рищ ей, из которых иные уж е забыты публикой. «Тургенев
есть карател ь общественных слабостей и мыслитель, н а
водящ ий нас на мысли грустные и важ ны е». Ч итатель знает
у ж е наш е мнение как о карании лю дских слабостей, так и о
важ н ы х м ы слях, не облеченных в изящ ную поэтическую форму.
«Тургенев дарит нам безукоризненные создания, исполненные
творчества, худож ественно-соразмерные в целом и в подроб
ностях». Н апротив того, наш автор крайне неравен и несо
разм ерен: никто более его не способен утопить чудную мысль,
286
не доделать мастерского эскиза, вдаться в неправду, микрос
копический реализм и д аж е genre p réc ieu x 11. К ак ж е после
этого нам глядеть на автора книги, находящ ейся перед нами?
Л учш ие его стороны (признанны е ценителями) нас не удов
летворяю т. Едва ли они удовлетворяю т и читателя. Л ица,
писанные им, не ж ивут с нами, как ж и вут с нами Ноздрев,
Собакевич, Больш ов, Беневоленский; безукоризненны х перлов
создания мы еще не видали от Тургенева. За что ж е его
так любит читатель, за что ж е мы сами так высоко его
ценим? И после всех подобных соображений в наш ем уме
рож дается вопрос, о котором давно стоило бы подумать лю дям,
толкую щ им о Тургеневе. Вопрос этот мы, без д альних око
личностей, поставим таким образом: нет л и в г . Т у р г е н е в е ,
пом им о
объек т и вн ой
т ел ьн ы х
за
ним
дост ои н ст ва,
н екот оры е
н ост и
ли
не
лям и
худож ест вен н ост и
красот , к а к о г о -л и б о
т о го
н есоверш ен ст ва
н а ш его
сам ы м
н а ш его
авт ора,
дост ои н ст ва,
и
ещ е
г.
Т ур ген ева
м еж ду
не
кот орое,
худож ест вен н ы е
дел а ет
л ю бим ейш им
и ст р оги х
особл и вого,
всем и
повест вова
п р и зн а н н ого
н есм от ря
на
н еосм от ри т ел ь
п и са т ел ем ,
русски м и
едва
п и са т е
врем ен и ?
Ответ наш будет короток и обстоятелен, как ответ совещ а
тельного собрания в суде присяж ны х. Да, скаж ем мы, есть у
г. Тургенева достоинство, не разъясненное его ценителями.
Д а ,— г. Тургенев, слабый в смысле объективного творчества,
имеет одну особенность, в которой он силен и неизъяснимо
привлекателен. Особенность эта есть не что другое, как высокое
поэтическое дарование, с которым сам его обладатель до сих
пор еще совладать не в силах. Вследствие всего нами ска
занного мы и смотрим на Тургенева не как на современного
поучителя, не как на скептика и создателя ж ивы х типов,
но как на тонкого и истинного поэта, передаю щ его свои соз
дания в прозаической и, по временам, весьма неровной форме.
Раз взглянувш и с такой точки зрения на тал ан т и дея
тельность Тургенева, мы невольно чувствуем, как все наш е
воззрение разъясняется, как спадает с поэта наш его вся за
п утанная сеть, н акинутая на сущность его дарования цени
телям и старыми и новыми. Не только сочувствие читателей, не
только наш и собственные симпатии, но д аж е хитросплетения
поклонников-критиков теперь делаю тся нам вполне понятны.
Поэтический элемент в прозаике всегда уловляется не без
большого труда; вспомним только, до какой м алой степени
поэзия Гоголя разъяснена русским лю дям , невзирая на то,
что о значении Гоголя было сказано много дельного разны ми
первоклассными критикам и. Вспомним, что еще у нас не отдано
долж ной справедливости поэтам самого высокого разбора, пи
287
савш им стихам и, что у нас о Гнедиче принято говорить с ве
личавой холодностью, что критика наш а еще не касалась
сам ы х тонких сторон в поэзии Бараты нского, Ж уковского,
наконец, Д ерж авина. Мудрено ли после этого, что поэти
ческий склад тургеневского дарования был просмотрен вслед
ствие других достоинств Тургенева, что его поэзия, всюду
с к а з ы в а ю щ а я с я , но не в ы с к а з ы в а ю щ а я с я , еще не наш ла себе
дельны х истолкователей. Ц енители и незнатели бродили
ощ упью около каж д ой вещи, набросанной наш им автором,
чувствуя, что эта вещь им глубоко нравится, объясняя при
чины своей симпатии по мере сил и возможности. Если б
поэтическая струя, основная причина успеха и толков, в Тур
геневе сказы валась резко, пож алуй д аж е угловато, ее бы под
метить и определить было легче. П оддайся наш поэт байро
низм у, яром у ж орж -сандизм у и так далее, создай он для своего
нектара какое-нибудь вместилищ е уродливой формы — дело
бы пошло гораздо скорее. Но поэзия Тургенева не такова:
при всех временных увлечениях писателя она никогда не
бы ла ж есткой или эксцентрической поэзиею. Она была плодом
душ и мягкой и нежной, душ и, глубоко сочувствующей всем
сторонам ж изни, да сверх того развитой самым артистическим,
сам ы м блестящ им, самым многосторонним образованием. Н а
зло иным поклонникам Тургенева, ж аж д ущ и м видеть в нашем
повествователе сумрачного дидактика, мы с полным знанием
дела утверж даем , что поэзия этого карател я людских сла
бостей есть поэзия благороднейш его эпикурейца-поэта, лю
бящ его ж и зн ь и созданного для н аслаж д ен и я жизнью . Всякий
раз, когда наш поэт-прозаик, увлекаясь всесторонностью свое
го ума, начинает строить свою лиру на мрачны й лад —
м уза его не слуш ается, улетает от него, подарив ему самое
м алое число улыбок. Ч уть он пробует, по довольно неудач
ному вы раж ению одного писателя, л ю б и т ъ н е н а в и д я 12, в его
созданиях происходит нечто вроде той путаницы, которая
гнездится в странном вы раж ении, сейчас нами приведенном.
Н апротив того, в карти н ах неж ны х и успокоительных, ме
ланхолически грустны х и даж е юношески идеальны х — Тур
генев возвы ш ается так, как, может быть, никто из современных
русских писателей. Тут-то и находится вся его сила, тут мы
можем видеть и осязать ту причину, по которой наш автор
так дорог читателям и читательницам . Общество ж аж д ет
истинной, беспристрастной, свежей поэзии, и всегда кидается
на нее с ж адностью . П равда, то ж е общество иногда рвется
к поэзии суровой, совершенно напряж енной, практической
и памф летической, но не следует смеш ивать этих двух стрем
лений, из которых одно длится долго и приводит к просветле288
нию, а другое выгорает с удовлетворением потребности и н а
гоняет скуку. Удовлетворение первого из этих стремлений —
вот важ н ей ш ая заслуга Тургенева; ловкий расчет умного че
ловека на второе — вот основание, на котором построена
в р е м е н н а я сторона его значения. И писатель наш отчасти
прав, ибо пренебрегать практической деятельностью не следует.
Книги нашего автора не были бесплодны для временных
целей; тем лучш е д л я них, хотя сила их автора не во вре
менном элементе худож ества. М ожет быть, г. Тургенев д аж е
во многом ослабил свой талант, ж ертвуя современности и п р ак
тическим идеям эпохи. Но перед ним еще довольно времени,
а последние его произведения заставляю т нас предполагать,
что созерцания поэта наш его крепнут и расш иряю тся со всяким
годом его настоящ ей деятельности. М ежду альфою и омегою
издания, находящ егося перед нами, м еж ду первою и последнею
повестью из всех повестей и рассказов Тургенева, м еж ду
«Андреем Колосовым» и «Фаустом» леж и т целый мир коле
баний, увлечений, неудач даж е. Но м еж ду Колосовым и
Ф аустом имеется другой мир, мир светлый, мир пленительно
поэтический. Оба произведения, первое и последнее, недаром
стоят при н ачале и при конце книги. Н евзирая на годы,
их разделяю щ ие, невзирая на разность воззрений, в них вы
раж енны х, и «Фауст», и «Колосов» долж ны быть вним ательно
изучены всяким читателем. Л учш ая сторона тургеневского
тал ан та ж ивет и ды ш ит в обоих произведениях. Обе вещи
могут быть перелож ены в стихи, обе имеют сходство с не
больш ими поэмами тонкого, интимного содерж ания. И наконец,
обе они разъясняю т нам то, чего мы вправе ож идать от
дальнейш ей деятельности Тургенева. П оэзия, н ап олн явш ая
собой «А ндрея Колосова», вся осталась при авторе «Ф ауста»:
наш повествователь безвредно пронес ее чрез долгий путь,
не потеряв ни одной священной искры из огня, ему данного.
К этой поэзии присоединилась ш ирота м иросозерцания, вы ра
ботанная долгим трудом, многосторонним опытом ж изни. П и
сатель, столько лет игравш ий своим талантом , столько раз
глядевш ий на мир сквозь очки современного сентим ентализм а,
наконец произнес слова, достойные того, чтоб служ и ть ло
зунгом всех его будущ их трудов. «Одно убеж дение,— говорит
нам герой Ф ауста,— одно убеждение вынес я из опыта пос
ледних годов — ж изнь не ш утка и не забава. Ж изнь д аж е
не наслаж дение... ж изнь — тяж елы й труд. Отречение, отре
чение постоянное,— вот ее тайны й смысл, ее р азгад к а; не
исполнение лю бимых целей и м ечтаний, к ак бы они возвы
шенны ни бы ли,— исполнение долга, вот о чем следует з а
ботиться человеку. Не налож ив на себя цепей, ж елезны х це
19
2073
пей долга, не м ож ет он дойти, не пад ая, до конца своего
поприщ а, а в молодости мы дум аем : чем свободнее, тем
лучш е, тем дальш е уйдешь. Молодости позволительно так
дум ать; но стыдно теш иться обманом, когда суровое лицо
истины глянуло, наконец, тебе в глаза...» Счастлив писатель,
говорящ ий слова такого рода, и вы сказы ваю щ ий их так блис
тательно! Счастлив он и в таком случае, если ему, как и
г. Тургеневу, эти слова сказались не поздно, эти возвыш ен
ные мы сли приш ли вовремя! П одумав о их смысле, мы ра
дуем ся за наш его повествователя и смело пророчим ему бла
готворные труды в будущ ем. В полном развитии сил и та
л ан та г. Тургенев набросал заклю чение своей последней по
вести. П олож ение его в наш ей литературе м ож ет назваться
вполне почетным положением. Его каж дое слово внимательно
сл уш ается,— ни один из его поэтических порывов не проходит
без отзы ва. Он окруж ен общей симпатией и уважением,
обш ирны й круг даровиты х и лю бящ их товарищ ей радуется
успехам Тургенева, к а к своим собственным успехам. Если
м еж ду критикам и его много бесплодных хвалителей, зато
м еж ду ними нет ни одного завистника, ни одного злобного
софиста, худо располож енного к поэту наш ему. И наконец сам
Тургенев с каж д ы м годом ясней сознает необходимость силь
ного труда над своим дарованием. В последних своих трудах,
особенно в «Затиш ье», «Двух приятелях» и «Рудине», он
обращ ается с искусством серьезней и горячее, чем в своих
первы х произведениях. После всего, нами теперь сказанного,
мы вправе ож идать от г. Тургенева долгих годов счастливого
труда, долгих годов борьбы и усилий, а м ож ет быть, даж е
и того таинственного ш ага в творчестве, того великого ш ага,
которым переступается грань м еж ду первым и вторым разрядом
талантов, м еж ду средою наш ей, семьей наш их обыденных
деятелей и той семьею, где вы сятся писатели из породы Гоголя,
Лермонтова, П уш кина.
Мы высоко ценим поэзию Тургенева и верим в славную
будущ ность д л я самого поэта, но в чем именно будет состоять
ск а зан н ая будущ ность, в каки х именно формах скаж ется свету
та поэзия, которая до сих пор сказы валась нам лиш ь в ряде
неровны х, хотя и сильны х проблесков, этого мы еще р азъ яс
нить не в состоянии. До сих пор, невзирая на долгую свою
деятельность, наш автор только в «Записках охотника»
достигнул высш ей степени своего развития и остановился на
ней и остается на ней долгое уж е время. В сравнении с этим
произведением все остальны е повести и рассказы Тургенева
к а ж у т ся к ак бы этю дами еще не установивш егося литератора,
к ак бы попы ткам и на создание новой формы, упорно не даю
290
щ ейся наш ему писателю. Оттого-то добросовестный разбор
«Повестей и рассказов» каж ется нам делом чрезвы чайно
трудны м: мы можем вы полнить его по мере наш их сил и к р ай
него разум ения, но едва ли сами останемся довольны своим
делом. М ежду первым и последним рассказом в книге, м еж ду
Андреем Колосовым и Ф аустом леж ит, как мы уж е сказали,
целый мир поэзии, а вместе с ним целы й мир колебаний,
увлечений, неудачны х попыток творчества. Дельно говорить
обо всей этой массе красот, ошибок, прелестны х страниц и не
удачны х очерков м ож ет только критик, отреш ивш ий себя от
спешной ж урнальной работы, имею щий много времени перед
собою да сверх того чуж д ы й всякого пристрастия к авторской
личности. Мы не принадлеж им к р азряд у таких ценителей.
Мы откровенно сознаемся в своей торопливости и горячности,
мы вдвойне пристрастны к г. Тургеневу, то есть не можем
спокойно смотреть ни на его поэзию, ни на его недостатки.
Сверх всего нами сказанного, еще одно верное обстоятельство
услож няет зад ачу наш у. В круге современных нам писателей
имеются лица, превосходящ ие наш его автора по таланту, но
по тонкости и блеску своего образования г. Тургенев не имеет
м еж ду ними соперника. Его произведения полны мы слями,
оригинальны м и взглядам и, отраж ениям и разн охарактер
нейш их и разнообразнейш их теорий, преж де господствовавш их
в литературе и поныне не утративш их своего значения. Чтобы
говорить о трудах Тургенева с долж ной подробностью, надо
поднимать множество вопросов важ ны х в свое время, оцени
вать воззрения и предания, породивш ие ту или другую по
весть в его собрании, опровергать заблуж дения, когда-то счи
тавш иеся истинами, освеж ать в пам яти тенденции целы х лите
ратурны х периодов в наш ей и иностранной словесности. По
своему уму и многостороннему образованию наш автор есть
истинное дитя своего времени, человек, которому не чуж до
ничто человеческое, современный деятель, глубоко сочувство
вавш ий и сочувствующий всему современному. Оттого-то го
ворим мы, основательны й взгляд на всю деятельность Турге
нева долж ен быть излож ен человеком, до такой ж е степени
многосторонним, как и сам разбираем ы й повествователь. В трех
томах, л еж ащ и х перед нами, отразилась целая поэтическая
энциклопедия двадцати последних л ет,— и вследствие того
к а ж д а я даж е сам ая незначительная повесть Тургенева долж на
иметь на себя длинны й комментарий. Другие писатели обыкно
венно увлекаю тся какой-нибудь одной идеей, стоящ ей в воз
духе, служ ат ей долгое время, подчиняю т ей свое развитие,
сродняю тся с нею,— но г. Тургенев, к ак по своей многосто
ронности, так и аналитическом у складу ум а, не м ож ет долго
291
ж и т ь с одной и той ж е идеею. На множество призывов он
делает по нескольку отзывов. Ко всему молодому и сильному
тянется он с безграничны м доверием, подобно той критике
гоголевского периода, которая ему сделала много добра и много
зл а в одно и то ж е время. Ч и тая его повести, мы слящ ий
человек беспрестанно задум ы вается, вспоминает, тянется к
прош лому, спорит с сочинителем, беседует с самим собою.
Возможно ли человеку, ж ивш ем у и учивш емуся, по поводу
«А ндрея Колосова» не подумать о ж орж -сандовском элементе
и влиянии его на сороковые года наш ей литературы ? Ч итая
«Л иш него человека», к ак не ож ивить в своей пам яти целое
направление наш их недавних повествователей, как не про
следить за короткой историей героев наш его времени в лицах
О негина, потом П ечорина, потом Бельтова, потом Ч улкотурина?
Р азве «Яков Пасынков» не напомнит нам о самы х светлых
сторонах, так часто осмеиваемого ром антизма, разве в «Рудине»
не скаж ется нам плач целого грустного поколения, взрос
шего на гум анических верш инах и бессильного перед простей
ш им и из зад ач ж итейских. П одумаем обо всем этом для того,
чтобы быть снисходительны м и к критикам г. Тургенева.
О таки х м ногослож ны х предметах трудно говорить в ж у р
нальной срочной статье, касаться их вскользь — неудобно,
опустить их вовсе — зн ачи т добровольно откинуть от себя
клю ч к пониманию автора нашего.
2
Г. Тургенев, к а к оно, без сомнения, известно всем почи
тателям его дарования, н ач ал свою литературную деятельность
не прозою, а рядом м елких стихотворений и двум я другими
стихотворениями большого объема, не совсем верно назван
ны м и именем «поэмы». Еще не покидая рода, им избранного,
он написал «А ндрея Колосова», одно из самых светлых произ
ведений своей молодости; и эта повесть, по наш ему мнению,
показы вает лучш е всего, что изучение правил и законов
поэзии никогда не проходит даром для даровитого человека.
И «П араш а», и «Андрей», и ряд м елких стихотворных вещиц,
подписанны х буквам и Т. Л., не только не заслуж иваю т забве
ния (как, каж ется, дум ает сам их автор), но, напротив того,
показы ваю т нам начатки и силы и слабости Тургенева-прозаи к а. Все названны е произведения построены на м ы слях
ум ны х и часто блистательны х, все они проникнуты любовью
к природе и пониманием природы. Все они не отделаны и как
бы накиданы с небреж ностью ,— во всех их прогляды вает воз
зрение человека современного (иногда д аж е слиш ком совре
менного, то есть проникнутого идеями, еще не вполне про
веренными и установивш имися в обществе). Влияние сильны х
поэтов, предш ествовавш их и современных, отраж ается и в
поэмах г. Тургенева и в м елких созданиях его м узы : и Байрон,
и П уш кин, и Лермонтов, и Гете полож или на них свою пе
чать, так легко узнаваемую . Бессознательно увлекаясь то тем,
то другим из великих образцов, наш поэт, однако ж е, избе
гает подраж ательности через свою собственную многосто
ронность, через собственное свое сочувствие ко всему прекрас
ному в мире искусства. Если б Тургенев, победив свой дух
анали за, вдался в прямое п одраж ание которому-нибудь из
славны х поэтов,— его стихотворения были бы гораздо более
замечены читателем, несмотря на весь ущерб, происходящ ий
от подраж ательности. Но в начинаю щ ем поэте им елась одна
драгоценная сторона, собственно ему п ри н ад леж ащ ая. К ак
человек тонко развиты й, как артист беспристрастный по н а
туре, он был способен к увлечению , н и как не к рабству пе
ред чуж им творчеством. На врем я покоряясь тому или другому
великому писателю, он умел судить и ан ализировать власте
лина своих мечтаний. Воспринимая ту или другую манеру
сочинения, он ож ивлял ее и разнообразил с помощью таланта,
собственно ему принадлеж ащ его. Веря и у го ж д ая ласковой
критике, ему современной, он тем не менее не отказы вался
от собственной строгой критики над своим собственным даро
ванием. Б л агод аря сказанном у достоинству Тургенев был
всегда далек от мертвенной рутины, обычной многим наш им
повествователям, всегда был способен вы гадать хотя несколько
простора для вы сказы вания таланта.
«Андрей Колосов», к которому мы приступаем с особенным
удовольствием, был написан в 1844 году, то есть в лучш ую
эпоху критики гоголевского периода, глядевш ей с крайнею
благосклонностью на все литературны е начи н ан и я г. Тургенева.
Искренно, глубоко разд ел яя идеи и тенденции ценителей, так
ему симпатизировавш их, наш автор строит свое первое произ
ведение сообразно взглядам , в то врем я считавш им ся и но
выми, и справедливыми. Ж орж Санд, перед которою так многие
преклонялись в 1844 году, оставила свой видим ы й след на х а
рактерах и интриге всей повести. По зам ы слу своему, А ндрей
Колосов приводит нам на мысль несколько блистательнейш их
nouvelles13 которого-либо из даровитейш их ф ранцузских пи
сателей молодой ш колы : так изящ но-парадоксально основание
повести, так ловко расцвечена мысль, в ней заклю ченная.
Есть что-то нерусское в складе А ндрея Колосова; само собой
разумеется, что прилагательное нерусский здесь употреблено
не в худом смысле. Содержание вещи всего лучш е покаж ет
справедливость зам еч ан и я наш его, а вместе с тем введет чи
тател я в мир идеалов, особенно близких к сердцу нашего
писателя.
В одном из д руж еских кругов Москвы и Петербурга речь
за ш л а о необыкновенны х лю дях и о том, чем они отличаю т
ся от обыкновенных людей. К аж д ы й и зл агал свое мнение
по-своему, когда один небольшой, бледный человек предлож ил
рассказать о встречах с необыкновенным человеком, описать
личность, достойную зваться необыкновенною ,— одним словом,
перейти от бесплодных общих рассуж дений к ж ивы м , удобо
понятны м подробностям. К ак и следует ож идать, самому блед
ному человечку приш лось рассказы вать,— а он рассказал сле
дующее.
В университете, в Москве, бледный человечек был друж ен
с молодым студентом Андрю ш ей Колосовым (он ж е человек
необыкновенный). Сам бледный человечек, судя по тону его
рассказа, читал современных писателей, зн ал Байрона и его
подраж ателей, на ж и зн ь глядел не без иронии, когда-то счи
тавш ейся чем-то изящ ны м , а вследствие всего сказанного, был
довольно туг на знаком ства. Н евзирая на это, Колосов с первых
свиданий сделался не только кумиром, но д аж е повелителем
его сердца. Особенное, привлекательное н е ч т о у Колосова
состояло в беззаботно-веселом и смелом вы раж ении лица, да
еще в улы бке чрезвы чайно пленительной. Колосов не был
очень образованны м юношей, профессора не видели в нем
особенных дарований, ни богатства, ни общественного поло
ж ен и я он не имел, а м еж ду тем товарищ и не только лю
били его и уваж ал и , но д аж е подчинялись ему с удовольствием.
Б ледны й человечек с первых разговоров, невзирая на свой
байронизм, повергся в трепетное благоговение перед Колосо
в ы м ,— но избалованном у юноше не в диковинку были такие
чувства. У А ндрея уж е был один друг, по имени Гаврилов,
человек самы й обыкновенный, но спокойный и преданный,
к ак нельзя более. В скором времени, однако, Гаврилов умер,
и роль пламенного Сенда досталась бледному человеку, со
верш енно осчастливленном у таким вниманием Колосова.
С этого времени-то и стала вы сказы ваться вся необыкно
венность А ндрея, необыкновенность истинно изум ительная,
если о ней подум ать в наш е время. П реж де всего этот пле
нительны й ю нош а обратил своего университетского друга
в нечто среднее м еж ду лакеем и наперсником, а потом спросил
«умеет ли он играть в карты ?» и, ничего не сказавш и более,
свез его в скучнейш ий дом отставного поручика Сидоренки,
человека грубого и крайне дерзкого на язы к. У Сидоренки
294
имелась дочь Варя, в которую был влю блен Колосов: для
того, чтоб молодым лю дям было удобнее болтать и беседовать,
бледному человечку приш лось играть в карты с Сидоренкой
и какою-то старухой, его родственницей. Само собой разумеется,
наперсника обы грали и, каж ется, вы ругали, а вдобавок он
еще влю бился в избранницу пленительного Колосова Вариньку
Сидоренко.
Дело, завязавш ееся в вечер, упом януты й нами, тянулось
много дней и много вечеров с великим однообразием. Постоянно
Андрей Колосов возил своего нового друга к отцу Вари,
и постоянно бледный человечек проигры вал свои деньги в обес
печение свиданий Вариньки с Колосовым.
«Мы с Андреем,— говорит бледный человечек,— довольно часто ходили
к Ивану Семеновичу, и хотя проклятые карты меня не раз приводили в со
вершенное отчаяние, но в одной близости любимой женщины (я полюбил
Варю) есть какая-то странная, сладкая, мучительная отрада.
Я не старался подавлять это возникающее чувство, притом, когда я,
наконец, решился назвать это чувство по имени, оно уже было слишком
сильно. Я молча лелеял и ревниво и робко таил свою любовь. Мне самому
нравилось это томительное брожение молчаливой страсти. Страдания мои не
лишали меня ни сна, ни пищи... но я по целым дням ощущал в груди
то особенное чувство, которое служит признаком присутствия любви. Я не
в состоянии изобразить вам ту борьбу разнороднейших ощущений, которая
происходила во мне, когда, например, Колосов возвращался с Варей из
саду и все лицо ее дышало восторженной преданностью, усталостью от избытка
блаженства... Она до того жила его жизнью, до того была проникнута
им, что незаметно перенимала его привычки, так же взглядывала, так же
смеялась, как он... Я воображаю, какие мгновенья провела она с Андреем,
каким блаженством обязана ему... А он... Колосов не утратил своей сво
боды; в ее отсутствие он, я думаю, и не вспоминал о ней; он был все
тем же беспечным, веселым и счастливым человеком, каким мы его всегда
знавали.
Итак, мы, как я вам уже сказал, ходили с Колосовым к Ивану Семенычу
довольно часто. Иногда (когда он не был в духе) отставной поручик не
засаживал меня за карты; в таком случае он молча забивался в угол,
хмурил брови и поглядывал на всех волком. В первый раз я обрадовался
его снисхожденью; но потом, бывало, сам начну упрашивать его сесть за
«вистик»: роль третьего лица так невыносима! я так неприятно стеснял
и Колосова и Варю, хотя они сами уверяли друг друга, что при мне нечего
церемониться !..
Между тем время шло да шло... Они были счастливы... Я не люблю
описывать счастье других. Но вот, я стал замечать, что детская восторжен
ность Вари постепенно заменялась более женским, более тревожным чувством.
Я начал догадываться, что новая погудка загудела на старый лад, т. е.
что Колосов... понемногу... холодеет. Это открытие меня, признаюсь, обрадо
вало; признаюсь, я не чувствовал ни малейшего негодованья против Андрея.
Промежутки между нашими посещениями становились все больше и
больше... Варя начинала встречать нас с заплаканными глазками. Послы
шались упреки... Бывало, я спрошу Колосова с притворным равнодушием:
«Что же. Пойдем мы сегодня к Ивану Семенычу?..* Он холодно посмотрит
на меня и спокойно проговорит: «Нет, не пойдем*. Мне иногда казалось,
что он лукаво улыбается, говоря со мной о Варе... Вообще, я не заменил
ему Гаврилова... Гаврилов был в тысячу раз добрей и глупей меня».
295
И так, Колосов, ч е л о в е к д е л а , разлю бил Варю, м еж ду тем
к ак бледный человечек, человек слова, человек рефлектерства
и напрасны х порывов, продолж ает любить покинутую девуш ку
с романтической горячностью . Не имея силы противиться своим
стрем лениям , он один идет в дом Сидоренки и застает Варю
унылою , горькою, заплаканною . Сидоренко грубо под
смеивается над одиноким гостем, говорит, что теперь Колосова,
я чай, сюда калачом не зам аниш ь! В аринька просит человечка
зай ти завтра после обеда, прям о в сад, в эту пору ее папаш а
спит и свиданию никто помеш ать не может. Вся эта сеть
странны х и, по правде сказать, несколько безобразных отно
ш ений, однако, не утом ляет читателя, благодаря поэзии, ко
торою проникнута вся повесть. На том самом месте, где
ценитель готовится сказать: «Да что ж е это за нравы
и где сверш ается вся эта путаница?» — рассказ вдруг прини
м ает стремительный поэтический полет, вы купаю щ ий все его
недостатки.
«На другой день, в три часа пополудни, я уже был в саду Ивана
Семеныча. Утром я не видал Колосова, хоть он и заходил ко мне. День
был осенний, серый, но тихий и теплый. Желтые, тонкие былинки грустно
качались над побледневшей травой; по темно-бурым, обнаженным сучьям
орешника попрыгивали проворные синицы; запоздалые жаворонки торопливо
бегали по дорожкам; кой-где по зеленям осторожно пробирался заяц; стада
лениво бродили по жнивью. Я нашел Варю в саду, под яблоней, на ска
мейке; на ней было темное, немного измятое платье; в ее усталом взгляде,
в небрежной прическе волос высказывалась неподдельная горесть.
Я сел подле нее. Мы оба молчали. Она долго вертела в руках ка
кую-то ветку, наклонила голову, проговорила: «Андрей Николаевич...» Я тотчас
заметил по движениям ее губ, что она собиралась заплакать; я начал уте
шать ее, с жаром уверять ее в привязанности Андрея... Она слушала меня,
печально покачивала головой, произносила невнятные слова и тотчас же
умолкала, но не плакала. Первые мгновенья, которых я более всего боялся,
прошли довольно благополучно. Она понемногу разговорилась об Андрее.
«Я знаю, что он меня теперь уж не любит,— повторяла она.— Бог с ним!..
Я не могу придумать, как мне жить без него... Я по ночам не сплю,
все плачу... Что ж мне делать!.. Что ж мне делать?..» Глаза ее наполни
лись слезами. «Он мне казался таким добрым, и вот...» Варя утерла слезы,
кашлянула и выпрямилась. «Давно ли, кажется,— продолжала она,— он
мне читал из Пушкина, сидел со мной на этой скамье...» Наивная болтли
вость Вари меня трогала: я молча слушал ее признанья: дума моя медли
тельно проникалась горьким, мучительным блаженством; я не отводил глаз от
этого бледного лица, от этих длинных, мокрых ресниц, от полураскрытых,
слегка засохших губ... И между тем я чувствовал... Угодно вам выслушать
небольшой психологический разбор моих тогдашних чувств. Во-первых, меня
мучила мысль, что не я любим, не я заставляю страдать Варю; во-вторых,
меня радовала ее доверенность; я знал: она будет благодарна за то, что
я доставил ей возможность высказать свое горе; в-третьих, я внутренне
давал себе слово сблизить опять Колосова с Варей, и меня утешало сознанье
моего великодушия... в-четвертых, я надеялся своим самоотвержением тронуть
сердце Вари — а там... Видите, я не щажу себя; слава богу, пора! Но вот,
на колокольне... монастыря пробило пять часов; вечер быстро приближался,
Варя торопливо встала, всунула мне в руку записочку и пошла домой.
Я догнал ее, обещал ей привести Андрея и тихонько, будто счастливый
любовник, выскочил из калитки в поле. На записке неровным почерком
были написаны слова: «Милостивому государю, Андрею Николаевичу».
Бедная записочка, смоченная слезам и лю бящ ей девочки,
само собой разумеется, не м огла изменить отношений Вари к Ко
лосову. Она даж е приш ла не вовремя! Когда бледный челове
чек приш ел к своему кум иру, у необыкновенного человека сидел
какой-то недоучивш ийся студент, читавш ий что-то о юноше,
любившем деву, и так далее. Бледны й человечек почувствовал,
что приш ел не вовремя, несмотря на то, что гость-сочинитель
кончил чтение и вскоре удалился. Его нелепое сочинение, кри к
ливы й голос, вообще его присутствие возбудило в Колосове н а
смешливое раздраж ение.
Колосов прочел записку, пом олчал и спокойно улы бнулся.
«А ндрей,— сказал ему бледный человечек,— тебе не ж а л ь ее?»
Колосов молчал и курил трубку. «Ты сидел с ней под яблоней
в саду?» — проговорил он наконец. «Помнится, в мае месяце
и я сидел с нею на этой скамейке... Яблонь бы ла в цвету, изредка
п адали на нас свежие белые цветочки... я д ер ж ал обе руки Ва
ри... мы были счастливы тогда... Т е п е р ь я б л о н ь о т ц в е л а , д а и я б
л о к и н а н е й к и с л ы е ». Бледны й человечек, исполнивш ись негодо
ванием, стал упрекать А ндрея в холодности, в жестокости, не
обыкновенный Колосов отвечает ему таким и словами: «Варя
прекрасная девуш ка, она ни в чем передо мной не виновата.
Я перестал ходить к ней по весьма простой причине — я разлю
бил ее».— «Да отчего же, отчего же?» — перебил тут А ндрея
его поклонник. «А бог знает отчего,— отвечал Колосов.— По
ка я любил ее, я весь п ри н ад леж ал ей, я не д ум ал о будущем,
и всем, всей ж изнью делился я с нею... теперь эта страсть во мне
погасла... Что ж ? Ты мне прикаж еш ь притворяться, прикиды
ваться влю бленным, что ли? Да из чего, из ж алости к ней? Если
она порядочная девуш ка, так она сама не захочет такой м илос
тыни, а если она рада теш иться моим... участьем, так черт ли
в ней? » Затем А ндрей Колосов сознается, что какая-то Танюш а
запретила ему ходить к Варе и советует бледному человечку
прочитать оставленной А риадне один стих из П уш кина.
Что было, то не будет вновь14.
В добавление он мог бы посоветовать ей читать романы
Ж орж а Санда. Тем все дело и кончается, хотя отнош ения блед
ного человечка к Варе даю т г. Тургеневу повод к нескольким
истинно прелестным страницам. И стория кончается ничем:
297
бледны й человек, реш ивш ийся ж ениться на Варе, сам пугается
своего реш ения и беж ит от тех мест, где его сердце билось, а к а р
м ан страдал вследствие картеж н ы х партий с Сидоренковым.
♦Вы мне скажете: что ж удивительного,— заключил бледный человечек,
кончая рассказ,— в чем же чудо, что Колосов полюбил девушку, потом раз
любил и бросил ее? Да это случалось со всеми. Согласен, но кто из нас умел во
время расстаться с своим прошлым? Кто, скажите, кто не боится упреков, не
говорю упреков женщины... упреков первого глупца? Кто из нас не поддавался
желанию то щегольнуть великодушием, то себялюбиво поиграть с другим, пре
данным сердцем? Наконец, кто из нас в силах противиться мелкому самолю
бию — мелким, хорошим чувствам? О, господа,— человек, который расстается
с женщиною, некогда любимой, в тот горький и великий миг, когда он невольно
сознает, что его сердце не все, не вполне проникнуто ею, этот человек, поверьте
мне, лучше и глубже понимает святость любви, чем те малодушные люди, ко
торые от скуки, от слабости продолжают играть на полупорванных струнах
своих вялых и чувствительных сердец! В начале рассказа я вам сказывал, что
мы все прозвали Андрея Колосова человеком необыкновенным. И если ясный,
простой взгляд на жизнь, если отсутствие всякой фразы в молодом человеке
может назваться вещью необыкновенной,— Колосов заслужил данное ему
имя...»
В этом красноречивом отзыве о личности А ндрея Колосова
сказы вается нам весь взгляд г. Тургенева на героя своей первой
повести. Нечего говорить о том, до какой степени сказанны й
взгляд, невзирая на его поэтический колорит, неестествен, не
логичен, человечек не верен действительности и н е с о о т вет ст вует
л и ц у К о л о с о в а т ак, к а к о н о п р е д с т а в л е н о в п о в е с т и . Сам автор
осудил своего героя в заклю чении Ф ауста: в молодости мы д у
м аем , чем свободнее, тем лучш е, тем дальш е уйдешь. Молодости
позволительно так дум ать, но стыдно теш иться обманом, когда
суровое лицо истины глянуло наконец тебе в глаза... Ж изнь не
есть исполнение лю бимых целей и м ечтаний — исполнение дол
га, вот о чем следует заботиться человеку! Колосов есть человек,
не носящ ий на себе спасительны х цепей долга, эгоист, глядящ ий
на ж и зн ь несерьезно или вовсе о ней не помыш ляю щ ий. В по
ступке его не имеется ровно ничего необыкновенного, в похваль
ном смысле слова,— необыкновенно в рассказе разве лиш ь одно
сцепление обстоятельств, пособившее Колосову вывернуться
из всей истории без ущ ерба своим бокам и своему доброму
имени. Если он поступал с Варей платонически, как Мерич
г. О стровского15, он поступал подобно ш кольнику, если он оболь
стил девуш ку, ему преданную , он стал наперекор законнейш им
нравам общества и стоит зваться преступником. Простоты
и откровенности в его д елах нет, ибо сами эти дела д л я своего
соверш ения требуют хитрости и тайны , обмана и порочных
стрем лений,— извилистого пути и презренного бегства пред р а з
вязкою . Бесподобный и необыкновенный Колосов преж де всего
298
поставлен его творцом в среду ненормальную и извращ енную ,
ибо посреди обычной, здоровой ж и зни Колосову никто не дал бы
ступить ш агу. От ненормальности героя и его поступков вы текла
ненормальность всех лиц, его окруж аю щ их. Сидоренко, д л я
виста оставляю щ ий дочь с Андреем и нисколько не возм ущ аю
щ ийся исчезновением Колосова, не есть лицо действительное,
ибо Сидоренко настоящ ий, узнавш и о том, что дочь его оболь
щена или просто с б и т а с т о л к у хитры м волокитой, не преминул
бы явиться на квартиру Колосова с угрозам и и кул акам и . Б л ед
ный человечек равны м образом весьма бледен и имеет в себе
мало живого, потому что подобного подобострастного друга
и любовника можно сы скать разве в мире фантастическом .
И столб во образе человека стал бы поперечить Колосову, если
не по части нестерпимой картеж ной игры, то по крайней мере
относительно отношений Колосова к Вариньке. И наконец сама
Варя, несмотря на весь поэтический талан т, израсходованны й
на ее создание, д ол ж н а назваться лицом подставным, сделан
ны м ,— существом, которое изготовлено автором единственно
д л я оттенения Андреевой личности. Сам ая тень коллизии и са
мостоятельности не является в этой глубоко оскорбленной
ж енской душ е,— Варя не только не пом ы ш ляет о мщ ении,
о негодовании на Колосова, но сама идет на гибель, как неразум
ная овцк, и, пропадая, не знает своей гибели. Чтобы В аря не ме
ш ала совершенству Колосова, г. Тургенев д аж е покры вает к а
ким-то мраком неизвестности историю ее будущности. Н еуж ели
г. Тургенев, кончая повесть, не ставил событий таким образом:
«а ведь В аринька, сделавш и первый гибельный ш аг свой
связью с Колосовым, могла не остановиться на первой ступени
падения?» Если оно действительно так бы ло,— то как ж е пони
м ать нам поведение пленительного, необыкновенного юноши?
К аким и софизмами станем мы оправды вать его п о н и м а н и е
л ю б в и , е г о у м е н ь е расст ават ься с ж е н щ и н о й , н е к о г д а л ю б и м о й ?
Но автор не останавливается и не ж елает остановиться на таком
соображении — его героиня улетает и теряется в тумане, чуть
она перестает быть надобною для темы, заранее придуманной!
Вот недостатки самого Колосова и лиц, поставленны х авто
ром в соприкосновение с героем, недостатки эти, как мы сейчас
убедимся, происходят не от зам ы сла, а от постройки повести, не
от странности м оральны х воззрений в авторе, но от его погреш
ности, как повествователя. Простодушно и откровенно говорим
мы, что лицо А ндрея Колосова каж ется нам лицом беспутного
и ветреного эгоиста; но тут и рож дается вопрос — неуж ели ж е
тип подобного рода мог обольстить собой г. Тургенева? К аким и
судьбами наш поэт, самый чистый и целомудренны й из совре
менных нам литераторов, мог увлечься историей интриги
299
в каком -то московском захолустье, увидать в ее герое нечто не
обыкновенное и истолковать все недостатки этого героя самым
пристрастны м образом? На каком основании автор повести,
при его светлом взгляде на дела ж изни, реш ился стать на сто
роне мелкого московского соблазнителя, против бедного сущест
ва, им погубленного, против законов честности, им наруш ен
ны х? Ни ж орж -сандизм , понятны й в 1844 году, ни лермонтов
ский элемент, ни понятия о свободе любовных отношений не
м огли привести его к узкости взгляда — вся деятельность
Тургенева нам ясно показы вает, что, д аж е увлекаясь недоста
точно верными теориями, он тщ ательно откиды вал из них все
циническое, все несвоевременное, все преувеличенное. Ясно,
что г. Тургенев поним ал дело иначе, чем мы его понимаем, хотел
передать нам не то, что мы видим в его «Андрее Колосове». Весь
грех происходит от ошибочной постройки повести «Андрей Ко
лосов», или, говоря определеннее, от несоответственности основ
ной идеи произведения с ее развитием в ряде сцен и объектив
ны х образов. Здесь мы попросим читателя следить за наш ими
вы водам и с особенным вниманием. Мы недаром говорим так
много о первой повести Тургенева: недостатки, нами в ней от
кры ты е, будут клю чом к разумению слабых сторон в других,
несравненно соверш еннейш их трудах наш его автора.
В зглянем ж е теперь как можно проницательнее на идею «Ко
лосова», а затем на постройку самой повести. Заклю чительная
речь бледного человечка о том, что такое необыкновенный
человек, вы сказы вает нам, как мы уж е упом янули, взгляд са
мого Тургенева на героя своей повести. Не мелкого и не избало
ванного эгоиста зад ум ал изобразить автор: замы сел его брал
д альш е и глубж е. В Колосове он хотел представить нам натуру
смелую , ясную , откровенную , глядящ ую на дела ж и зни прямо
и чистосердечно. В молодом небогатом студенте, так увлекаю
щ ем всех, кто к нему приближ ается, поэт видел тип человека,
чуж дого ф разы , часто увлекаю щ егося, но честного в своих увле
чениях человека, исполненного свеж их молодых сил и свободно
тратящ его эти силы. Такие смелые, прям ы е, разм аш исты е н а
туры часто встречаю тся в действительности, и в самом деле про
изводят магическое влияние на весь люд, их окруж аю щ ий.
Н ельзя не сознаться в изящ естве зам ы сла, в привлекательности
типа, о которых теперь говорится. Но беда повести состоит в том,
что ее з а м ы с е л р а з н и т с я с п о с т р о й к о ю , что тип, зародивш ийся
в голове даровитого рассказчика, в рассказе утратил все свое
значение. Ш ироко раскинувш ись при задум ы ваний вещи, сочи
нитель не в меру сузил ее исполнение, а оттого впал в несораз
мерность идеи с ее воплощ ением. Ясно, что повесть, основан
н а я на характере Колосова (того Колосова, о котором думал
коп
автор), долж на была показать наш его героя в коллизии со мно
гими сторонами ж изни, а м еж ду тем в повести дело идет о м а
леньком, темном волокитстве, и ни о чем более. Личность, по
ним аем ая автором, как личность и зящ н ая и ш ирокая, приведе
на в соприкосновение с самой узкой, самой бледной средою, а от
того ей или делать нечего, или приходится соверш ать дела, ей
несоответствующие. Отчего ж е происходит т а к а я несоразм ер
ность постройки, такое бедное отношение м еж ду замы слом
и представлением. Скаж ем прямо и откровенно,— от недоста
точного труда над своей темой, вместе с слабостью объективного
творчества. Объективные образы даю тся Тургеневу трудно, со
бытия у него не слагаю тся ровно и широко, способность ан ал и за
в нем опередила мощь создания, а он, вместо того чтоб усилен
ным трудом восполнить хотя часть того, что не далось ему сразу,
уклоняется от труда и тщ ательной разработки своего предмета.
Мы увидим, что этот коренной недостаток «Колосова», произве
дения юношеского, скаж ется нам и в «Рудине», вещи несрав
ненно более зрелой, мы увидим, что он проявится и в других
превосходных трудах автора нашего. Но довольно говорить
о слабых сторонах «Колосова»: нам еще надо сказать, отчего
эта недоделанная, и, по-видимому, совершенно н ескл ад н ая по
весть так нравилась в свое время, так нравится и до сей поры,
после второго, третьего, четвертого чтения.
Короткие выписки наш и уж е дали читателю понятие о силь
ной поэтической струе, наполняю щ ей собою весь рассказ вещи,
нами теперь разбираемой, но читатель поверит нам, если мы
скаж ем ему, что эти поэтические выписки составляю т лиш ь м а
лую часть прелестных сторон повести. Н евзирая на бледность
действую щ их лиц, несмотря на неестественное их полож е
ние друг к другу, поэзия бьет ш ироким потоком по всему произ
ведению, от того места, где бледный человечек начинает гово
рить про Колосова, до последних слов того ж е бледного чело
вечка. Из уст бесцветной и довольно уродливой личности лью т
ся речи, пропитанны е задуш евны м лиризмом, полные поэзии
ш кольны х воспоминаний, полные той м узы ки любви, о которой
нет возможности говорить в сж атом критическом обзоре. Л ири
ческая и изящ но субъективная, лучш ий плод неж ной и сим па
тической душ и человека, поэзия Тургенева имеет несомненную
своеобразность, трудно уловимую , но понятную д л я всякого, кто
только знает и любит произведения поэта нашего. Сколько ж а
ру, сколько юношеской робости, сколько потребности на любовь
во всех первых отнош ениях бледного человечка к Колосову!
К акие тонкие душ евные струны затронуты при рассказе о з а
рож дении его любви к чуж ой избраннице, сколько правды
в его болезненном наблю дении за Андреем и Варей, сколько
глубокого страдан ия в его колебаниях после того, как эти Ромео
и Ю лия московского захолустья расстались друг с другом! Сце
на, в которой бледный человечек на несколько минут делается
ж енихом Вари и упивается блаж енством, однако же сознавая,
что все мысли девуш ки наполнены покинувш им ее Андреем,
достойна зваться истинны м перлом, хотя мы терпеть не можем
слова перл и д аж е холодны к гоголевскому перлу создания.
В тургеневской поэзии, кроме ее симпатичности и своеобраз
ности, есть еще одна драгоценная сторона: эта поэзия свободно
бессознательна, а потому как-то особенно тиха и стыдливо сдер
ж ан н а. Тургенев очень хорошо знает, что судьба сделала его
поэтом, и нередко рассчиты вает на эту сторону своего дарова
ния, но вним ательны й глаз критика тотчас подметит места де
л ан н ы е и отнесет их к ряду второстепенных красот. Лучшие
ж е и несомненно высокие страницы наш его автора вы рываю тся
у него сами собою и, м ож ет быть, д аж е его самого не вполне
удовлетворяю т. Эти страницы (иногда д аж е строки) коротки,
просты, как будто причудливо сж аты . О том, кто не умеет отли
ч ать таких мест и досыта н аслаж д аться ими, мы можем только
ж а л е ть от всей душ и нашей.
Когда мы перечиты вали «А ндрея Колосова» в последний
раз, нам невольно приш ло на пам ять одно представление «К а
менного гостя», плохо обставленного в сценическом отношении.
Д екорации были стары и бедны. Д он-Ж уан вовсе не походил
на бесстраш ного гидальго, дона А нна едва-едва была похож а на
ж енщ ину. Мы сидели на ж естком стуле около сцены, досадуя и
на артистов, и на зрителей, не ож и д ая ничего подобного от пуш
кинской поэзии, так худо истолкованной. Но при первых стихах
бессмертного поэта наш его океан пленительнейш их ощ ущ ений
вторгнулся к нам в душ у. С ладкая, м огучая поэзия подхватила
нас на свои кры лья, в самое короткое время унеся нас далеко,
далеко от Д он-Ж уана в миш урной мантии, от доны Анны в по
ры ж евш их круж евах российского изделия! Все мелочи небреж
ной постановки будто сгладились, сцена как бы просияла и рас
ш ирилась, стихи П уш кина, худо вы ученны е и дурно произно
симые, показались нам слащ е, чем когда-либо. И когда тощий
Д он-Ж уан стал говорить посреди общего м олчания:
Как, мне молиться с вами, дона Анна,
Я недостоин участи такой...—
слезы навернулись на гл а зах наш их и помеш али нам глядеть на
сцену. Такова сила истинной, великой поэзии, так легко может
она вы купать все недостатки объективных изображ ений искус
ства.
302
После всего, нами теперь сказанного, легко будет подвести
общий итог средствам, с которыми прозаик Тургенев в первый
раз вы ступил в ряды русских повествователей. П ервая повесть
его в одно врем я пораж ает прелестью поэтических элементов
и страдает от неправильной постройки, корень которой в сл а
бости Тургенева на создание объективны х представлений. Поэ
зия, которою проникнуто все произведение, дает ему несомнен
ное значение в литературе, но в то ж е время, сущ ествуя отдель
но от идеи и постройки целого, теряет часть своей силы. В сле
дующей статье мы покаж ем как весь вред, от этого разъедине
ния происш едш ий, так и благородны е усилия г. Тургенева по
лож ить предел такому разъединению . Труды наш его писателя
много раз оставались бесплодными, ибо он сам, упорно трудясь
над разработкой своего талан та, не реш ался отбросить от себя
эстетических теорий и воззрений, зам ед лявш и х дело своим вли
янием. Не по одной слабости или торопливости наш автор про
дол ж ал строить свои повести по примеру «А ндрея Колосова» —
он был способен греш ить не только как худож ник, но как чело
век современный и легко увлекаю щ ийся. И нстинкт поэта ска
зы вал Тургеневу, что его поэзия нуж д ается в ясном взгляде на
ж изнь и людей, в твердой, незыблемой почве для своего корня.
Но автор наш , к сож алению , не вполне вверялся своему поэти
ческому инстинкту. Дух рефлектерства и ан ал и за рос в нем
заодно с дарованием. И много лет долж но было пройти до той
поры, пока автор «Колосова» наш ел возм ож ны м сказать во все
услы ш ание: « Ж и з н ь н е ш у т к а и н е з а б а в а — е е р а з г а д к а н е
ест ь и с п о л н е н и е л ю б и м ы х м ы с л е й и м е ч т а н и й , к а к б ы о н и в о з
вы ш ен н ы
ни
бы л и ».
3
В прошлой статье мы п оказали, по мере способностей наш их,
лучш ую и пленительнейш ую сторону тургеневского тал ан та,
так как она проявилась в первом прозаическом произведении
автора нашего. Говоря о поэзии, о симпатическом лиризме,
наполняю щ их собою обильно его повесть «А ндрей Колосов»,
мы упом янули и о недостатках всей вещи, и о слабости г. Турге
нева, как создателя объективных представлений. Теперь следует
нам проследить его развитие в ряде следую щ их произведений
иногда слабейш их, иногда блистательнейш их, неж ели «Коло
сов», написанны й в эпоху авторской юности.
Мы не станем много распространяться о несомненном в л и я
нии, оказы ваем ом на литературны е таланты , как миросозер
цанием самих писателей, так и идеями той эпохи, в которую
303
суж дено им трудиться. П редмет этот слиш ком важ ен д л я наш ей
рецензии, да сверх того он достаточно разработан многими из
предш ествовавш их нам критиков. Вместо долгих рассуж дений
на тему всем хорошо знаком ую , мы предпочитаем прямо по
дойти к делу и вы сказать несколько зам ечаний о том, как отра
зились на лучш ей стороне Тургенева идеи и воззрения времени,
к которому относится первая эпоха его деятельности.
М ежду 1840 и 1845 годами русская словесность приняла раз
витие весьма широкое, весьма здравое и благотворное, хотя и д а
лекое от той всесторонности, которая одна м ож ет дать вековое
значение известным литературны м эпохам. Влияние пуш кин
ской поэзии до времени ослабело, уступив место развитию
элементов новых, внесенных в литературу Лермонтовым, Коль
цовым и, наконец, Гоголем. После плеяды сильны х поэтовдеятелей в словесности как будто упали силы производитель
ные, взам ен того разрослась и окрепла сила аналитическая,
в которой уж е весьма давно ощ ущ алась огромная потребность.
К ритика гоголевского периода стала производить то дело, за
которое добрая пам ять о ней навеки останется в истории рус
ской литературы , деятельность лиц учены х расш ирилась, ж у р
н алистика развилась и п ри н яла то благородно-просветитель
ное значение, которое и доныне остается за ней в нашем об
ществе. Труж еники искусства, подстрекаемые как ценителями,
так и потребностями самого читателя, спеш или нисходить из
светлого м ира «звучны х песен» в мир ж итейской простоты,
в мир будничной правды , иногда даж е в мир псевдореализма.
Такое движ ение было необходимо, в такой реакции имелась своя
вы сокая законность. П ризн авая ее, мы нисколько не обвиняем
наш их писателей сороковых годов за то, что они ш ли по новой
дороге с излиш нею , м ож ет быть, рьяностью. Мы не признаем
их греш ны м и за то, что они как-то охладели к дивной поэзии
П уш кина, что в Лермонтове и Кольцове они ценили смысл вре
м енны й выш е смы сла вечного, что Гоголь даж е был ими понят
односторонне, то есть не как великий независимы й поэт, но как
обличитель ж изненной пошлости, ж естокий судья современных
общ ественных пороков. Без увлечения не бывает истинной силы,
а увлечение новых ли тературны х деятелей оправдывалось на
стоятельны м и потребностями общества. К ак бы то ни было,
однако, при зн авая благородство и законность нового литера
турного движ ения, мы не можем не сообщить того, что оно, по
сущ еству своему, долж но было иметь и некоторые темные
стороны. Н ами было уж е сказано в своем месте16, что темною
стороною критики сороковых годов был дидактизм , разреш ив
ш ийся потоком общественной сентиментальности. В изящ ной
поэзии и прозе того времени найдем недостатки немаловаж ны е,
304
ибо новое направление словесности, по сущ еству своему соот
ветствуя таланту одних деятелей, никак не подходило к складу
дарования в других производителях. Там, где требовалась про
за ж итейская, мог вы играть меткий наблю датель, но поэтлирик естественно долж ен был или уклониться от временных
потребностей вкуса, или, угож д ая ему, насиловать свое п ризва
ние. В деле разоблачения лю дских пороков юморист видел д л я
себя плодотворное поприще, но м ечтатель-идеалист не находил
д л я себя работы по сердцу. Поэт сурового свойства, богатый
горьким ж изненны м опытом, имел предмет д л я полезного
труда там, где какой-нибудь певец пуш кинской ш колы не смел
поднять своего голоса.- Обогатившись новыми взглядам и, новы
ми требованиями, наш е искусство, очевидно, долж но было про
извести некоторое перемещение (déplacem ent) в ряде своих
жрецов и служ ителей. Д ля одного д еятеля общественный ре
ализм стал матерью, д л я другого — мачехою . По сущности
своей он долж ен был вредно действовать на писателей двух
родов, то есть на поэтов, служ ащ и х идее чистого искусства, и на
прозаиков, одаренны х поэтическим складом дарования. К числу
первых долж ны мы отнести гг. О гарева17, Н екрасова и некото
рых других, ко вторым преж де всего надо причислить г. Турге
нева, как писателя, гл авн ая сила которого в поэтическом изло
ж ении, в даровании, исполненном субъективного лиризм а.
Мир поэзии есть целый мир, своеобразный до крайности,
мир, руководящ ийся своими собственными законам и, не имею
щ ими ровно ничего общего с законам и простого прозаического
мира. И стекая из сокровеннейших тайников душ и человеческой,
представляя из себя лучш ий цвет наш ей ж изни, поэзия, напол
няю щ ая собою творения того или другого писателя, отмечен
ного печатью дарования, по существу своему не м ож ет под
л еж ать холодному суду холодного анали за. Ее недаром н а
зы ваю т высоким безумием, ибо она точно безумие, еж ели на нее
смотреть глазом сухого, непросветленного ценителя. Корень
поэзии, особенно поэзии лирической, есть любовь, радость
ж изни, тот океан невыразимо сладких ощ ущ ений, при погру
ж ении в который наш а душ а «кипит и зам ирает», уносится
к бесконечному и глядит на мир, как на царство света. Конечно,
мы знаем очень хорошо, что лирическая, и сам ая чистая, поэзия
м ож ет быть м рачна, уны ла, по временам враж дебна миру и об
ществу, но об этой поэзии, имеющей опять-таки один корень
с тою, о которой говорится, мы будем толковать в другое время,
чтобы не сбиться с наш ей темы, по существу своему отчасти
запутанной. И так, после всего, нами сказанного, читателю
будет весьма понятен некоторый разл ад , часто случаю щ ийся
м еж ду дарованием поэта и воззрениям и первы х руководите
20
2073
s o ;>
лей общ ества современного этому поэту. П оэзия, в которой все
исходит от любви, радостей ж изненны х и светлы х моментов
душ и человеческой, очень м ож ет терпеть ущерб в той среде, где
требуется нечто иное, кроме любви, радостей и неуловимых
н аслаж д ен и й душ евны х. В обширном смысле говоря, почти
к а ж д ы й из великих поэтов вселенной был высоким безумцем,
ибо, им ея сильное влияние на общество, сл у ж а многим обще
ственны м и разум ны м целям , он всегда почти становился
наперекор другим весьма разум ны м требованиям своих совре
менников. Поэт иногда не идет за толпою, хотя бы за толпою
разум ною и крайне прозаическою в своих стрем лениях,— ибо
если он выберет себе один путь с толпою, он перестанет быть
поэтом, то есть существом зрячим и лю бящ им м еж ду всеми
смертными. Сочувствуя интересам, радостям и бедствиям своих
собратий, он сочувствует всему этому через разум , но не через
свое поэтическое чутье, ибо его дар ж ивет и питается ощ ущ ения
ми, совершенно отдельны м и от остальны х мирских ощущений.
Если он поэт настоящ ий, то он не может не откликаться любовно
н а те призы вы , д л я которых толпа холодна и д аж е враждебна.
Ему м ила та природа, в которой масса ум ны х людей не находит
никакой прелести: кому, до ф лам ан дских художников-поэтов, бы ла м ила природа Голландии, кто восхищ ался русской
природою до песен П уш кина, ее истолковавш их. Поэт возводит
до высокого идеала образ ж енщ ины , его поразивш ей, той самой
ж енщ ины , которая м ож ет быть, едва бы ла замечена людьми,
около нее ж ивш ими. И м я и образ Дантовой Беатриче знакомы
нам и ум рут с нами, а Беатриче настоящ ая, дочь Фолько Портинари, тихо ж и л а во Ф лоренции, не п о р аж ая ничем своих со
временников, едва прим етная в толпе других флорентинских
красавиц. То ж е и со всеми другими сторонами ж изни в их
вли ян и и на душ у поэта истинного. Сервантес страстно любил
и облек в сияю щ ий поэтический ореол бесплодные пустыни л а
м анчские, из которых ж и тели вы бирались, видя их бесплодие.
Ш експир составил свои дивны е хроники из той истории, которой
к а ж д а я страница зал и та кровью и зап ятн ан а рассказам и о не
вероятны х злодействах. А ббат П рево18, неж ны й и пламенный
поэт, заставл яет нас ры дать над историей любви безумного
м ал ьч и к а к потерянной женщ ине, такой любви, про которую
разум ны й свет м ож ет говорить с сож алением , с презрением
д аж е. Что ж е такое были Сервантес, Ш експир, аббат Прево
и другие гениальны е лю ди, так отделявш иеся в своих симпа
ти ях от симпатий, преданий, предубеждений, практических
взглядов общества? Н еуж ели в своих отклонениях от законов
светского и сухо полож ительного разум а они поступали как
обм анщ ики или к а к чудаки, слепые к интересам житейским?
.306
Н еуж ели ум их не мог охватить той истины, что бесплодная
Л ам анча, в земледельческом отношении, хуж е А нд алузи и ; что
Ф ал ьстав19 по мирским законам долж ен зваться негодяем, что
кавалер Дегриё топтал в грязь свою ж и зн ь, гоняясь за непо
стоянной М анон? Отчего ж е происходит пристрастие поэтов
к предметам, по-видимому недостойным не только что поэти
ческого ореола, но д аж е внимательного взгл яд а от м ы слителей?
И тут-то, в ответ на все эти вопросы, мы снова м ож ем повторить
мысль, уж е один раз нами вы сказанную : мир поэзии есть целый
мир, исполненный своеобразности,— целый возвыш енный мир,
повиную щ ийся законам , не имею щим ничего общего с законам и
простого, прозаического мира.
От непризнавания этой коренной и непрелож ной истины
происходит больш ая часть странны х отнош ений м еж ду поэтами
и толпою, слуш аю щ ей песни поэтов. Очень часто сами певцы, не
д авая себе много отчета в собственном своем назначении, испы
тываю т внутренние колебания, гл яд ят на свой дар с лож ной
точки зрения и запуты ваю тся в своих воззрениях, не имея
смелости оставаться тем, чем судьба их создала. Толпа д олж н а
возвы ш аться до поэта, точно так же, как возвы ш ается она до
великого худож ника, великого м у зы кан та,— до Г алилея, до
Р аф аэл я, до Бетховена. Толпа д олж н а возвы ш аться до поэта, не
поэт спускаться до толпы, а под именем толпы (это необходи
мое дополнение к словам наш им) разумеем мы вовсе не бессмыс
ленный народ, не vile m u ltitu d e 20, но собрание людей полож и
тельны х, развиты х в общественном отношении. Бессмысленны й
народ, взяты й как т о л п а , никогда не станет в противоречие
с поэтом, никогда не будет сбивать его с дороги, обусловленной
призванием: для такого дела в грубой толпе слиш ком м ало
ан али за или требовательности. Напротив того, поэту гораздо
вреднее приговоры толпы м ы слящ ей, толпы прозаически-разумной, толпы, пропитанной современной мудростью. Относи
тельно такой толпы поэт обязан держ ать себя строго, упрямо,
независимо. Д еля с нею житейские заботы и интересы, он обязан
хранить для себя самого свое дарование, во всей его прямоте,
во всей его целости, во всей его непосредственности. И счастлив
бывает поэт, гордо проносящ ий свое слово сквозь толпу полож и
тельны х интересов, современных возбуж дений и побуждений!
Ему никто не скаж ет, что он закопал тал ан т свой в землю , про
менял вековечные законы м ира поэзии на ш аткие, полож итель
ные законы житейской практичности.
Без силы в наш е время невозможно быть поэтом, без спаси
тельного упорства в своем миросозерцании не мож ет сущ ест
вовать ни один человек с поэтическим призванием. С м е й л ю
б и т ь ! — вот девиз и бранны й крик каж дого истинного поэта
307
в наш е время ан ал и за и практической мудрости. Смей любить
то, что ты лю биш ь,— иначе ты не будешь стоить звания,
самого утеш ительного м еж ду всеми званиям и. Смей любить,
ибо любовь твоя зиж дется на законах м ира, в который ты по
ставлен своим даром, на неисповедимых путях божества, ко
торому ты служ иш ь. Смей любить все то, к чему прикреплен
навеки талант, тебе данный, все то, с чем он сросся от твоего
рож дения, все то, посреди чего он крепнул и развивался. Смей
лю бить ту природу, на которую глядели твои очи, просветлен
ные двойным зрением поэта; смей любить ее, хотя бы по законам
полож ительной мудрости эта природа оказы валась бесцветнее,
беднее и бледнее природы чуж дого, не сроднившегося с душою
твоей края. Смей любить общество, посреди которого ты ж ил
полною ж и зн ью ,— хотя бы разум н ая толпа, преданная мудрой,
прозаической деятельности, и уверяла тебя, что общество это
кипит пороками, требую щ ими кары и исправления. Смей лю
бить людей, посреди которых ты взрос, которые тебя любили,
огорчали или теш или; смей любить их, хотя бы разум твой ясно
сознавал, что они во многих отнош ениях несовершенны. Смей
лю бить д аж е то, что многими несомненно умными лю дьми пре
дается посмеянию, к ак ж и зненная пош лость,— взгляд несом
ненно умны х людей м ож ет быть крайне зорок, но ему никогда
не увидать того, что видится двойному зрению поэта истинного!
Смей лю бить — и открыто воссоздай плоды любви своей в ряде
гармонических образов,— за это твой светский товарищ, п ож а
луй, назовет тебя отсталы м чудаком , но поэт-ценитель и вслед
за ним потомки твои дадут тебе другое, не в пример славнейшее
название!
И стория наш его столетия, так обильного духом анализа,
так проникнутого общ ественно-положительной мудростью, х р а
нит, однако же, на своих страницах имена поэтов, сильно з а
подозренных в ж итейской отсталости. Скотт, один из вели
ч айш и х людей В еликобритании, мудрой, коммерческой, разви
той Великобритании, мог назваться удивительны м чудаком,
если обратить на него умный взгляд практического смертного.
Отсталость его политических убеждений, причудливость его
сим патий м ож ет произвести самое комическое впечатление,
если мы примемся обсуж ивать все дело, не приним ая во вни
м ание вековечных и своеобразных законов мира поэзии. По мне
нию писателя, сейчас названного нами, серые, безлесные холмы
Ш отландии представляли из себя ряд картин невообразимой
прелести, собрание чудес, созерцая которые надо было сгореть
душ ою и восторженно благодарить бога за то, что живеш ь на
свете. У мный ам ериканский турист, которому означенные чу
деса были показаны с абботсфордской баш ни самим сэром В аль
308
тером, только п ож ал плечам и и снисходительно поглядел на
поэта. В этой короткой сцене, на верхней террасе готического
здания, для нас скры т смысл весьма глубокий: в ней сказы
вается точка любопытного столкновения м еж ду миром умного
реалиста и миром поэта истинного. Тот ж е Вальтер Скотт, если
судить его, ставш и на место какого-нибудь историка-памф летиста, экономического человека, опять оказы вался причудни
ком. Сердце его горело при воспом инаниях об исторической
старине, о лю дях и нравах времени, всем светом признанного
за время весьма бедное, грубое, обильное всякого рода неправ
дою. При виде массивной руины, в которой, без всякого сомне
ния, когда-то соверш ались буйства и преступления,— при
взгляде на какой-нибудь зарж авлен н ы й меч, которым, м ож ет
быть, было сделано несколько убийств на большой дороге, наш
добрый сэр Вальтер ум илялся духом, улетал далеко-далеко из
мира разумной действительности в мир свирепства, неурядицы ,
междоусобий и грабеж а вооруженной рукою. Д ля него ж естоко
сердный ры царь К лавергоуз, дилетант в кровопролитии, я в л я л
ся лучезарны м юношей, исполненным м еланхолической пре
лести,— храбры й, но сумасбродный Ричард, прогулявш ий
и промотавш ий собственное царство, представлялся веселым
рыцарем без страха и упрека! В самые бурные годы наш его
столетия, когда царства падали, когда гром Н аполеоновских
битв разносился по изумленной Европе, наш поэт, по разум у
своему, был сыном современной Б ритании, но по сердцу оста
вался кавалером и якобитом, человеком партий, давно уж е не
существующих. К ак граж д ан и н своей земли и как п ракти
ческий смертный, он сверш ал свое назначение, служ и л в опол
чении, говорил речи на м итингах, удобрял поля, делал добро
беднякам; но как поэт — он готов был пить тосты в честь И ако
ва Второго, не переставая считать В ильгельм а Оранского, осно
вателя величия А нглии, злобным похитителем престола21.
В ж изни и делах великий бард вел себя, как истинный сын ро
дины ,— а м еж ду тем симпатии его сердца л е ж а л и ко всему от
живш ему, устарелому, исторически-осужденному. И великую
заслугу миру оказал сэр Вальтер Скотт через свою верность
симпатиям сердца, и благотворный пример подал он всем
поэтам настоящ им и будущим! Он смело любил, повинуясь со
кровеннейшим законам м ира поэзии, не променивая этих зако
нов ни на какие практические соображ ения,— и за то им я его
стало славным именем, а великие творения его, плод истинно
поэтической души, составивши радость целого поколения, н а
веки останутся в истории европейского искусства. Достигнул ли
бы он того ж е самого, подчиняя свое поэтическое миросозер
цание законам житейской и практической мудрости, гася свою
лю бовь и отторгаясь от законов м ира поэзии в пользу других
современны х законов и соображ ений? Ответа, как каж ется,
тут произносить незачем.
. Бессмертнейш ий и лю бимейш ий из поэтов России, П уш кин,
по творческим своим сим патиям , был несравненно менее при
чудлив; но и он, по своему поэтическому миросозерцанию,
часто становился в р азл ад с житейскою практичностью .
В смысле поэтической мудрости он был передовым человеком
всей России, просветителем массы своих соотечественников;
но в смысле учености, граж д ан ски х познаний, практических
взглядов он неоспоримо отставал от передовых людей своего
времени. Он был любовно прилеплен душою ко всему сущ ест
вую щ ему, прочному, ж ивом у при всех своих недостатках: он
лю бил мир, к а к влю бленные ж енщ ины лю бят дорогого им че
ловека, с его пороками и слабостями. Д ля его поэтически про
светленного гл аза было противно все несложивш ееся, неясное,
хаотическое. П уш кин душою своею не рвался к миру утопий,
хотя бы благотворны х д л я общества; в этом отношении он со
верш енно сходился с великим Гете и разнился от своих поэти
ческих наследников. Он смело любил все то, к чему его преем
ники впоследствии подступали с духом анализа, недовольства
и сомнения. В отнош ениях к природе своей родины П уш кин был
смел и прост, как величайш ий худож ник-ф лам андец: родные
п ей заж и родной губернии, самой незатейливой изо всех русских
губерний — воссоздались рядом сияю щ их картин в его «Ев
гении Онегине». А м еж ду тем он видал Крым и К авказ, знал
лучш е всякого о красотах И талии, где пел Торквато величавый,
Где Рафаэль живописал,
Где в наши дни резец Кановы
Послушный мрамор оживлял,
И Байрон, мученик суровый,
Страдал, любил и проклинал!22
И все это нисколько не помеш ало певцу Онегина избрать
сценою лучш его своего создания северную псковскую губернию,
где ничего не растет, кроме берез и сосен! И людей, и общество,
и героинь своих наш поэт лю бил так ж е смело, так ж е беспре
дельно, нисколько не возм ущ аясь их недостатками, их нераз
витостью , их темными сторонами. Т атьяна Л арина, взятая как
ж ивое существо, как провин циальная бары ш ня, может быть
осмеяна сто раз, если на нее взглянуть глазам и общественного
ю м ориста,— но как пленительное поэтическое создание, она
стоит в дивном свете, посреди лазури небесной: вспомним, как
вся ч и таю щ ая Россия всколы хнулась, когда критик, так доро
гой целому м ы слящ ем у поколению, вздум ал поднять свою руку
310
на этот восхитительный д л я нас образ!23 Великий певец наш ,
всегда послуш ный законам поэтического м ира, нигде не дер
ж ится их с такою силою, как при создании своей Татьяны.
Смешно было бы думать, что практический разум П уш кина не
признавал недостатков Татьяны , как неразвитой, начитавш ейся
романов девуш ки; что великий творец «Онегина» одобрял
«Мельмота» и «Сбогара», к ак лучш ую пищ у д л я девической
душ и, что он не признавал ж итейской пош лости в среде, окру
ж авш ей Татьяну. Все это разум ел он лучш е, чем кто-либо из
его ценителей,— разум ел и, невзирая на то, остался твердым
в своем поэтическом воззрении. Он не и злом ал законов своего
дарования в пользу обыденных взглядов света, а напротив
того, смело устремил свой вдохновенный взор туда, где под вре
менною и почти пошлою оболочкою кры лись перлы поэзии. Так
поступал П уш кин во все периоды своей деятельности, таким
путем дошел он до той ступени, на которой он теперь стоит в н а
шей словесности — пленительны м , смелым, могучим, лю бящ им
поэтом России!
Мы знаем, что г. Тургенев ценит и разделяет воззрения, нами
сейчас вы сказанны е; что он, мож ет быть, первый изо всего ряда
даровиты х товарищ ей наш их, радостно приветствовал начало
так называемой пуш кинской реакции, поднявш ейся в последние
годы с новым изданием П уш кина, биографией поэта, писан
ной г-м Анненковым, и ж урн альн ы м и статьям и по поводу с к а
занного издания. Но мы знаем и то, что не всегда автор «Записок
охотника» думал таким образом. Он принес много ж ертв духу
своего времени и, двигаясь по литературной дороге заодно с пе
редовыми м ы слителям и из современников, подчинял свою поэ
зию идеям и законам , не для нее составленным. Он не был смел
на любовь, невзирая на то, что любовь ко всему родному м огла
назваться корнем его поэзии, невзирая на то, что дух ан али за
и юмора, властвовавш ий в литературе при н ачале деятельности
Тургенева, нисколько не подходил к самому складу его даро
вания. По этой причине, весьма понятной и чрезвы чайно легко
усматриваемой в общей массе произведений наш его повество
вател я,— часть его деятельности до сих пор представляет собой
нечто неровное, недосказанное и, так сказать, зыбкое. Откло
няясь от законов поэтического мира, про которые мы говорили,
не осмеливаясь повиноваться тем самым условиям, без которых
невозможно развитие лучш ей стороны в его таланте, г. Тургенев
часто вредит сам себе и, отторгнувш ись от своего корня, пона
прасну ищ ет себе другой точки опоры. Он часто преграж дает
ток своей поэзии, силясь заменить ее или юмором, или а н а л и
зом, или временным элементом в искусстве, или поползновением
на лиризм несколько памф летического свойства. Но судьба,
811
сд ел авш ая Тургенева поэтом и по преимущ еству лирическим
поэтом, упорно отказы вает ему во всех тех качествах, с по
мощ ью которых гораздо слабейш ие его сверстники составляли
себе славу и целую деятельность. Юмор его не имеет свежести:
сати ра Тургенева не страш на, но забавно-м ила, к а к каприз ди
тяти; дидактические его странички звучат нотой с чужого
голоса. По сущ еству своему, как мы уж е сказали, поэтический
д ар автора не имеет в себе ровно ничего насмешливого, сатири
ческого, врем енно-дидактического,— в нем даж е видно полней
шее отсутствие того страстно-энергического порыва, который
сообщ ает такую силу поэзии Байрона, Лермонтова, Ж орж
Санда (в его первы х произведениях). А м еж ду тем, увлекаясь
передовыми современными м ы слителями, Тургенев за первые
годы своей деятельности почти всегда силится подчинить свою
м узу их миросозерцанию. По причине сказанной двойствен
ности, м еж ду поэзиею писателя наш его и миром, им изображ ае
мым, постоянно высится какая-то плотина современного изде
ли я, плотина, упорно сдерж иваю щ ая собою волны его дарова
ния. Само собою разум еется, поэтическую реку трудно сдер
ж а ть хитросозданною плотиною, река эта все-таки будет проры
ваться, где возможно, иногда большой массою воды, иногда тон
кой струей, иногда в виде мелких, но непрерывны х капель. То
ж е и сдарованием Тургенева, особенно в первые годы его дея
тельности. Поток, зад ерж ан н ы й им самим, бушует и прорывает
ся самы м причудливы м образом, иногда кидаясь по сторонам,
п а д а я не туда, куда бы ему следовало падать, вы пуская мелкие
струйки на место ш ирокого каскада, низвергаясь нежданны м и
волнам и там, где никто не предвидел этого падения. В какомнибудь «Разговоре на большой дороге» нет и следов поэтическо
го потока: так изнасиловано в нем призвание поэта. В «Петуш
кове», навеянном гоголевским элементом, невзирая на чудную
м ы сль, залож енную в его основании, поэзия едва-едва сочится
кап л ям и , как вода в зам кнутом фонтане; в «Трех встречах» она
уж е бьет постоянною сдерж анною струею; наконец в «Муму»,
в «Двух приятелях», в «Затиш ье», в «Переписке», в «Фаусте»
поток поэзии проры вается со всею силою, срывает преграды,
м ечется по сторонам, и хотя не вполне получает свободное те
чение, но уж е вы сказы вает и богатство свое, и свое истинное
направление.
К счастию д л я автора наш его, в деятельности его первых
годов находилась одна сторона, до крайности утеш ительная.
В пору величайш их колебаний и бесплодной погони за духом
века он успел, однако ж е, прикрепиться одной стороной своего
тал ан та к прочной и благотворной почве. Подобно мифологи
ческому Антею, непобедимому борцу, становивш емуся сильней
всякий раз, когда его ноги касались земли, многоплодной его
м атери,— г. Тургенев спас всю свою молодую деятельность
через одну поэтическую точку опоры, о которой ему никогда
забы вать не следует. Эта точка (а редкий из поэтов истинны х
в этом с ним разнствует) есть его родная сторона, место его дет
ства и воспитания, небольш ая полоса одной из центральны х
русских губерний. Д ля того из читателей, кто бы вал в этом
уголку, разъяснятся лучш ие стороны тургеневского дарования,
а самые милые страницы «Затиш ья», «Рудина», и «Записок
охотника» засветятся новою прелестью. В своем небольшом
уголку наш поэт, сам того не ож идая, увидал себя так ж е силь
ным, как Вордсворт около лю бимых озер или Крабб на бесплод
ном берегу, возле своего Альдборо. В нем он хозяин и наблю да
тель, исполненный любви истинной. Тут д аж е не вредят ему
оковы современного дидактизм а, дух иронии и анали за, вопло
тившиеся в его сверстниках по деятельности. «Записки охот
ника», исполненные таким тонким пониманием русской приро
ды, потому имеют необыкновенную важ ность во всей деятель
ности Тургенева, что ими определялся ш ирокий путь д л я повест
вователя, что человек, их написавш ий, всеми силам и душ и своей
прикрепился к месту их действия. Сцены, набросанны е в этих
«Записках», люди, в них действую щие, зародились именно
вследствие той любви, о которой мы сейчас говорили так много.
Здесь все преграды м еж ду поэтическим даром Тургенева и м и
ром, им изображ аем ы м , не могут назваться преградою : поток
поэзии, перевысив их, низвергается с значительною силою.
Успех «Записок охотника» навел Тургенева на целый ряд в а ж
ных мыслей, и следы того мы видим во многих произведениях
нашего автора, особенно произведениях последнего времени.
Но пора приостановить общие соображ ения и ближ е ознако
миться с главнейш ими из повестей г. Тургенева в трех томах
разбираемого нами собрания.
4
После первой своей повести автор «А ндрея Колосова» совер
шенно оставил стихи и утвердился в новой деятельности. П о
вести и рассказы автора нашего, вош едш ие в собрание сочине
ний, теперь находящ иеся перед нами, за исклю чением некото
рых, а о них сказано будет ниж е, имею т в себе нечто ш аткое
и как бы недозревшее. В них много поэзии, немало ум ны х
мыслей, слог их изящ ен до крайности, но они бедны той поэти
ческой силою, без которой, как было сказано в свое время,
нельзя ж ить истинному поэту. П роза Тургенева, до лучш их
и последних его произведений, во многом напоминает поэзию
г. О гарева, так как мы определили ее при наш ем разборе поэмы
«Зим ний путь»,24 на который теперь и ссылаемся. Подобно ав
тору «Зимнего пути»,сочинитель «Трех портретов» и «Лишнего
человека» к ак будто не осмеливается петь во весь голос, ко
леблется м еж ду двум я противополож ны м и направлениями.
Он не дает простора своим сим патиям , в отрицании своем он
ш аток и неэнергичен, голос его иногда слаб и всегда имеет в себе
что-то ленивое. Рисуя такую -то картину природы, он как бы
извиняется в ее бедности, изоб раж ая данного человека, он
словно совестится пош лости своего героя. Дух анализа, совер
ш енно лиш него при вдохновении, не дает ему покоя и вторгается
повсю ду,— то в виде ш утки, то какого-нибудь холодного зам е
ч ан и я, не чуж дого дендизм а, то краткого сатирического отступ
ления, не ведущего к делу. Возьмем, например, хотя «Бреттера» (о котором будет в свое время сказано несколько других
зам ечани й): первые строки ее свежи и ясны, как обыкновенно
бы вает н ачало повестей Тургенева, после этих строк младш ий
герой повести, корнет Кистер, лицо привлекательное, юное, и без
всякого сомнения, симпатическое автору, изображено в виде
какого-то ж алкого дурачка, м еж ду тем как дальнейш ий ход
произведения совершенно противоречит этому описанию. Поэт
словно остановился над прелестью первы х строк и сказал сам
себе: «А не пора ли подлить в них жизненной пошлости?»
«Три портрета», напротив того, начинаю тся самой охлаж д ен
ной вы ходкой против «соседства», с о с т а в л я ю щ е г о о д н у и з в е л и
ч а й ш и х н е п р и я т н о с т е й с е л ь с к о й ж и з н и . Только что сообщив
нам следую щ ие слова: «Слава богу, у меня нет соседей», автор
говорит, что у него есть, однако, один сосед хорош ий, а сказав
ш и, что у него один сосед хороший, спешит доказать нам, что
этот сосед совсем не так хорош, как было сказано. Читатель,
утом ленны й этими эволю циями и контрэволю циями, приготов
ляется бросить рассказ, когда, после выш еприведенных речей,
не идущ их к делу, вдруг вы даю тся перед ним полторы стра
нички, исполненные истинной поэзии...
К аж ется, отчего бы автору «Трех портретов» не начать п ря
мо с этих трех страничек. В поэтическом моменте ж изни чело
веческой нет ничего недостойного для творчества, хотя бы при
чиной этого момента был хорош ий обед после охоты. Ничто так
не изображ ает поэта, как его способ обращ аться с мелочами,
и м елочи следует изучать тому, кто ж елает узнать всю сущ
ность наш ей литературы за сороковые годы.
Повесть «Ж ид», набросанная в 1846 году, зам ечательна по
крайней простоте зам ы сла и излож ения; она, очевидно, напи
сан а в светлые минуты д л я г. Тургенева и оттого стоит войти
314
в собрание «избранных произведений» наш его автора, если ему
когда-нибудь вздум ается издать в свет подобное собрание.
Взамен того «Петушков», непосредственно следую щ ий за «Ж и
дом», производит на читателя впечатление неловкое и неприят
ное. Здесь Тургенев смелейш ими ш агам и подходит к океану
жизненной пошлости, но едва устремивш и взоры в эту бездну,
так не подходящ ую ко всему складу его дарования, сам п у га
ется своей смелости, а затем повторяет зады , давно уж е сказан
ные и когда-то сказанны е гораздо.лучш е. М ысль Петуш кова,
как мы сказали, есть мысль превосходная. И зобразить запой
любви в простом и вялом человеке, в первый раз отозвавш емся
на могучий призыв природы, представить нам это доброе, но
ничтожное существо под совершенным обаянием недостойной
страсти, изобразить его горькую долю и окончательное пад е
ние — тема, достойная самого Гоголя! И Гоголь, к а к будто в от
плату за идею, у него перебитую, насмеш ливо стал на дороге
г. Тургенева во всем своем оруж ии, со всей своею неотразимою
силою. По всей повести в ослабленном виде вы сказы вается
взгляд великого юмориста, его м анера, д аж е особенности его
слога, вкравш иеся туда, по всей вероятности, независимо от
произвола ее автора. И Петуш ков, и слуга Онисим, и Бублицын, рассматриваю щ ий свои сапоги, и толстая П расковья И в а
новна, и чуланчик в булочной, и леж ание на кровати без дела —
все это нам знаком о и было знакомо гораздо ранее повести Тур
генева. В одной Василисе, доброй, беззаботной и ленивой девуш
ке, как будто м елькает нечто самостоятельное. От всего произве
дения пахнет какой-то затхлой и душ ной каморкою , где целый
день валяю тся, спят и нескладно говорят спросонья некоторые
небритые люди, недостойные взглядов самого праздного из н а
блюдателей. Это ли столкновение с ж итейской пошлостью,
так, каким понимал его Гоголь? Это ли беспощ адная погоня
за правдою житейской? Есть ли тут спасительны й смех, спо
собный разогнать и не такую затхлую атмосферу? Есть ли тут
твердая смелость творчества, вследствие которой самые пош лые
лица приобретают право ж ить полною ж изнью ? Смелость, про
которую говорим мы, ч у ж д а всем подраж ателям Гоголя, оттого
и деятельность их не принесла с собой ничего д л я русской лите
ратуры . А какий А какиевич, самое страж дущ ее и загнанное из
созданий Гоголя,— есть богатырь перед Петуш ковы ми, Голяд
кины ми и так далее. Гоголь знал, что делает; рисуя героя ш ине
ли, он был уверен в своем призвании, не поддавался никакой
двойственности в згл яд а ,— оттого его А каки й А какиевич стоит
на своих ногах, посреди целого подходящ его к нему мира.
О других героях творца «Мертвых душ» и говорить нечего: они
смелы, они правдивы , они на своем месте и сами про то знают.
Его Н оздревых, М аниловых и П лю ш кины х никто не назовет
госпитальны м и ф игурам и, кисло взираю щ ими на свет божий.
Н икто лучш е Гоголя не поним ал своих подраж ателей, и если б
великий писатель повнимательнее следил за новою русскою
литературою , его совет был бы в высшей степени полезен писате
л ям , им увлекш им ся. Вот что говорил он, например, П. В. А н
ненкову, по поводу повестей Гребенки25: «Вы с ним знакомы —
напиш ите ему, что это никуда не годится. Непременно напиш и
те, чтоб он перестал подраж ать. Что ж е это такое в самом деле.
С каж ите просто, что я серж усь и не хочу этого. В е д ь о н ж е р о
д и л с я г д е - н и б у д ь , у ч и л с я ж е гр а м от е г д е - н и б у д ь , в и д е л л ю д е й
и д у м а л о ч е м - н и б у д ь . Ч е г о ж е е м у б о л е е д л я с о ч и н е н и я ? Зачем
он вм еш ивается в мои дела? Если уж е нуж но ему за другими
ухаж и вать, так п у с т ъ в ы б е р е т кто п о б л и ж е к н е м у ж и в е т ... в с е
ж е б у д е т л е г ч е . А м еня пусть оставит в покое, пусть непременно
оставит в покое».
Впрочем, г. Тургеневу не нужно было читать подобной мо
рал и за его «П етуш кова». Еще не кончив повести, он сам понял,
что взял ся за дело неподходящее. В кратком заклю чении по
хож дений влюбленного И вана А ф анасьевича сквозит ж елание
поскорее отделаться от несимпатической темы, с тем, чтобы уж е
никогда не подходить к м иру П етуш ковых и Бублицы ных. По
странной прихоти ф антазии, собственно нам при чтении П етуш
кова представляется карти н а очень грациозная, но совершенно
не совместная с целью автора повести. Нам грезится м илая,
сты дливая, детско-кокетливая м уза Тургенева в виде капризной
девочки, прогулявш ейся по луж е, вымочивш ей весь свой убор,
свои крош ечные баш м ачки и свои круж евны е панталончики.
П рихоти никто не воспрепятствовал: подвиг совершен, л у ж а
пройдена, обш арена, в луж е не наш лось ни рыбок, ни раковин
с ж ем чуж и н ам и , и самой музе стало совестно за свою прихоть.
Она подж им ает под себя нож ки, стыдливо улыбается, глядит
на читателя гл азам и оробевшей газели, будто говоря ему: «Мол
чи только, я уж больше никогда не стану ходить по луж ам!»
Ч итатель смеется, прощ ает все, и зъ яв л яя готовность перенести
на своих плечах м аленькую , так дорогую ему ш алунью по
дальш е от луж и, в запущ енны й сад какого-нибудь деревенского
дома Орловской губернии.
С «Петуш ковым», «Тремя портретами» и «Разговором на
большой дороге» (q u ard a е passa! взгляни и проходи мимо этого
разговора!) оканчивается разряд повестей Тургенева, самый
слабы й как по форме, так и по миросозерцанию, в них вы ка
завш ем уся. В «Колосове» по крайней мере стоила особливого
вним ания смелость зам ы сла, в повестях, нами названны х, не
найдем мы ничего подобного: автор наш уж е достаточно созрел
ів
для увлечений исклю чительны ми теориями и в то ж е время
как будто не дорос до самостоятельны х воззрений на ж и зн ь
с обществом. К другому разряду, несравненно высшему, нами
здесь обозначенному, необходимо отнести и «Ж ида», вещь от
лично обработанную, но, при всей своей поэтической свежести,
не имеющую важ ного значения; повесть «Три встречи», хотя
и исполненную проблесков поэзии, но невы держ анную и д аж е
темную по содержанию ; наконец рассказы «Муму» и «Постоя
лы й двор», превосходно рассказанны е, украш енны е присутст
вием благородно-поучительной мысли и все-таки представляю
щие собою интерес умного анекдота, никак не более. Два послед
ние произведения доставили Тургеневу много славы , и дей
ствительно, стоят того по своей отделке, по тому простору, какой
дается в них лучш им сторонам авторского дарования, наконец
по идеям, положенным в их основание. Если Проспера Мериме
хвалит вся читаю щ ая Европа за «Матео Ф альконе» и «Prise
de la redoute»26, если «Толстый джентльм ен» Ваш ингтона
И рвинга27 обошел Европу и А м ерику, если крош ечные рассказы
граф а К. де-М естра28 доставили ему репутацию классического
писателя, то мы не находим причины, по которой слава «Муму»
могла бы казаться преувеличенною . Не надо забы вать того, что
не вся деятельность Тургенева поглощ ена м иниатю рны ми к а р
тинкам и вроде «Муму» и «Ж ида», так нами ценимыми. В ы ра
баты вая эти вещи, наш автор не вдавался в мелочность работы,
не ж ертвовал для формы идеею, наконец не преры вал общего
потока своей деятельности, многосторонне вы сказы вавш ейся
в других, м ож ет быть, и не до такой степени вы держ анны х
творениях. Об этой-то самой деятельности, так как она является
нам в новой серии повестей Тургенева, намерены мы теперь
говорить с необходимой подробностью.
Серия эта начинается с повестью «Бреттер», написанной
в 1846 году, двум я годами после «Колосова», но ранее «Трех
портретов» и «Петушкова», до такой степени неудовлетвори
тельны х в строго художественном отношении. Затем она пре
рывается на шесть лет и вновь начинается с «Запискам и л и ш
него человека». После краткого интервала она проявляется сно
ва и уж е представляет собою непрерывную цепь, в которой,
как звенья, обозначаю тся «Два п риятеля», «Затиш ье», «Яков
Пасынков», «Рудин» и наконец «Фауст». Достоинства всех
сейчас названны х повестей различны : по форме своей они
весьма несходны меж ду собою, а м еж ду тем к аж д ы й вним а
тельный ценитель по прочтении книги Тургенева тотчас ж е
сгруппирует их вместе, совершенно отделив эти произведения
от произведений, выше нами разобранны х. М ежду ними есть
неразры вная связь, которая сама сказы вается с первого р а за ,—
317
ими, к а к столбами по большой дороге, обозначается весь арти
стический путь г. Тургенева, как мыслящ его деятеля в русской
литературе. Поэтому-то, несмотря на все умствования, мы никак
не м огли бы провести разумной п араллели м еж ду «Муму»
и «Ф аустом», хотя обе вещи сходны по изящ еству отделки: пер
в ая представляется нам цветущ им лугом, на котором поэт зад у
м ал ся в праздную м инуту,— тогда как вторая стоит зваться
последней гранью симпатического нам тал ан та в его настоящем
развитии. Повесть «Пасынков» по небрежности отделки неда
леко отходит от «П етуш кова», но «Петушков» есть н е ч т о отно
сительно деятельности Тургенева, тогда как повесть «Яков
П асынков» обозначает известный ш аг поэтического воззрения,
протест против современной иронии, много лет царапавш ей то,
что стоило любви, а не иронии. Так и рассказ «Жид» м ож ет быть
во многом объективнее и стройнее иных глав «Рудина»: но го
воря о «Ж иде», мы не найдем возможности даж е коснуться
сущ ности тургеневского м иросозерцания, м еж ду тем как в «Ру
дине» сказы вается нам весь его автор в данны й момент разви
тия, с его колебаниям и, успехами, сознанием прошлого зн а
чения и готовностью на дело в будущем. Мы надеемся, что
к а ж д ы й почти поклонник г. Тургенева разделяет взгляд, нами
сейчас вы сказанны й, а потому и не упрекнет нас за неполноту
этю да, неполноту более каж ущ ую ся, чем настоящую.
В преды дущ ей главе наш ей мы уж е указали на странное
н ачал о повести «Бреттер», на его первые строки, не подходящ ие
к первым страницам , на его первые страницы, противоречащие
дальнейш ем у ходу всей повести, но теперь нам предстоит ска
зать то, что, будь дальнейш ий ход произведения сообразен с его
откры тием , мы не стали б и говорить о «Бреттере», как о вещи,
заслуж иваю щ ей вним ания. Таить греха нечего: г. Тургенев н а
ч а л второе прозаическое произведение своей молодости по самой
рутинной методе наш ей беллетристики сороковых годов. Он
сж ал и обессилил экспозицию, поторопился поставить своего
молодого героя под невыгодный угол зрения, подлил достаточ
ное количество ж итейской пошлости в изображ ение семейства
своей героини; в одном только отклонился он от системы обще
принятой: своего ж елчного и озлобленного А вдея Л учкова не
захотел он облечь в привлекательную форму. Печорин и сколки
с П ечорина ж и л и у всех в пам яти, воображению дидактиков ми
лы были эти изображ ения сильны х людей, не находящ их себе
места в современном обществе, а разреш аю щ ихся бедой и ги
белью при всяком своем столкновении с пошлостью обыденного
м ира. Тургенев, однако, благодаря своему поэтическому такту,
в п е р в ы й р а з з а в с ю с в о ю д е я т е л ь н о с т ь не покорился совре
менны м требованиям, а требования эти были сильны и явно
:ПЗ
клонились к тому, чтобы принуж дать писателей на составление
своих произведений по заданном у рецепту. П равда, он уступил
один ш аг, порядочно отличив людей, с которыми его бреттер
стал в коллизию ; но когда потребовалось, по рецепту, открыто
перейти на сторону ж елчного бреттера, он уперся и, отреш ив
шись от рутины, вы искал себе точку воззрения, делаю щ ую ему
большую честь, как поэту и мыслителю . М ожет быть, сам не
сознавая верности дела, им задуманного, м ож ет быть, не отда
вая себе полного отчета в своем зам ы сл е,— он смело потребовал
к суду единственное с и л ь н о е лицо в своем произведении. Со ста
ранием обрисовавши лицо Л учкова, тщ ательно наделивш и его
всеми энергическими достоинствами персонаж ей, по тогдаш не
му вкусу первенствующ их, поэт наш вдруг обманул все о ж и
дания умных рутинеров своего времени. Сообразно современ
ным воззрениям м рачны й бреттер долж ен был завладеть всей
симпатией читателя, подавить все мелкие личности, ему про
тивопоставленные, в грустном величии обрисоваться посреди
картин мирской пошлости, так не подходящ ей к его могучей,
хотя враждебной обществу природе. Ничего подобного не сде
л ал Тургенев, благодаря зоркости, которая всегда присущ а
истинным поэтам, невзирая ни на какие колебания. В самую
минуту завязки и столкновения м еж ду лицам и повести он
смело подошел к своему м рачном у герою, подош ел затем , чтоб
сказать ему с небывалой дотоле смелостью : «Прочь с пье
дестала : ты не демон и не энергический герой великой
силы ,— ты злой человек и тебя надо судить к а к злого че
ловека».
Так, бреттер Л учков есть злой человек; дурны м и озлоблен
ным человеком признает его наш автор,— а напасть на злого
или озлобленного человека было не так-то легко в 1846 году,
когда еще Печорин, поняты й с угрюмосовременной точки зре
ния, пользовался большим кредитом в литературе и обществе.
Вообще у нас (особенно с той поры, как Гоголь сказал : от д о б р о
д е т е л ь н о г о ч е л о в е к а о с т а л и с ь т о л ь к о к о с т и и к о ж а)29 и писатель,
и ценитель до сих пор через меру снисходительны к ч е л о в е к у
о з л о б л е н н о м у , не д авая себе труда разъяснить, на чем держ ится
это так приятное для них озлобление. Н есмотря на то, что в н а
шей литературе на озлобленном человеке ездили весьма много,
от него остается еще нечто большее, чем к о ж а и кости,— он еще
не объезжен вконец, ибо на нем ездили осторожно, с ним обра
щ ались ласково, его держ али в холе и приволье. Суровейшие
мудрецы с уваж ением обходили озлобленного человека, к а р а я
какого-нибудь беззащ итного пош ляка без усталости, они опус
кал и бич сатиры перед «человеком озлобленны м». Д аж е один
из наш их поэтов высокого дарования с простодушием сам н а
зы вает себя человеком озлобленны м ,— черта очень многозна
ч и тел ьн ая, ибо, по наш ему мнению, такого названия следовало
бы не д ерж аться с любовию, а скорее совеститься перед дру
гим и лю дьми. Великий министр Ш тейн30, задолго до нашего
времени, зн ал лучш е нас цену озлобленным лю дям, ибо нам
осталась от него одна зап и ска такого содерж ания: «Дошло до
моего сведения, что советник N. N. чрезвычайно груб
к а к с своими подчиненны ми, так и со всеми людьми, имеющими
до него надобность. П ри зн авая такое обращение следствием
жестокого, мизантропического и озлобленного нрава, я строго
вы ставляю г. советнику на вид его обращение, присовокупляя
к тому, что при повторении подобных ж алоб он будет отрешен
от долж ности, как несовместной с его характером ». Само собою
разум еется, что записка Ш тейна передана нами здесь не во всей
подробности, мы взяли из нее только то, что касается до «озлоб
ленности» в ее общ ественных проявлениях.
Так глядел на значение «озлобленного человека» один из
благотворнейш их деятелей нового времени; но наш и беллет
ристы и ценители периода сороковых годов дум али не совсем
сходно с бароном Ш тейном. Обилие озлобленны х героев было
весьма зам ечательно в наш ей новейшей литературе, а уклоне
ние от этой рутины и причин, ее произведш их, долж но быть
вменено в немалую заслугу Тургеневу. Одной доброй идеи мало,
если выполнение дела ей не соответствует, а г. Тургенев чист
и в этом последнем отнош ении: его «Бреттер» очертан рель
ефно, четко, почти художественно. Самостоятельность, вы ска
за н н а я поэтом при задум ы ваний А вдея Л учкова, привела его
к результату не только высшему, чем было в Колосове,— но
просто прекрасному, невзирая на неполноту и слабые частности
всей повести. К ритики, просмотревшие «Бреттера» за его не
своевременностью, через несколько лет после этой повести при
ветствовали г. Авдеева за его замечательное противодействие
лермонтовскому элементу в «Т ам арине»31; а м еж ду тем, отдавая
долж ную справедливость даровитому писателю, они не сообра
зили того, что другой писатель, ранее его, вывел наруж у гнилые
стороны озлобленны х героев нашего времени. Очень может
быть, что, набрасы вая А вдея Л учкова, сам Тургенев не помыш
л я л о борьбе с худы м и сторонами наш их Печориных, что он
не собирался повернуть м едали или показать изнанку души
в несоциальны х и м рачны х натурах: ценителю до этого нет
дела, ибо если зарож дение идей смутно, зато сама идея сказы
вается нам с полнейш ей ясностью. В бреттере Лучкове до такой
степени раскры та и знанка наш их доморощ енных Печориных,
что сам грустно-изящ ны й герой Лермонтова отчасти страдает
вследствие такого раскры тия. Несмотря на всю силу своей
натуры, Авдей гадок перед другими действую щ ими лицам и по
вести, самыми нехитры ми, самы м и будничны ми лицами. И де
ревенская бары ш ня М аш а, и не совсем привлекательны й нем
чик Кистер милы по сравнению с этим грубым созданием.
Попробуем поставить каж дое из дурны х качеств Л учкова подле
лучш их сторон в Героях наш его времени — и мы увидим, что
Л учковы — те же герои, только выведенные на свежую воду,
сведенные с м елодраматического пьедестала. Озлобленный ге
рой, взяты й так, как его поним али в сороковых годах, зол вслед
ствие разны х таинственных причин, вследствие недостатка де
ятельности для своей персоны,— Авдей Л учков озлоблен вслед
ствие зависти к другим и сознания своего ничтож ества. Модный
герой оскорбляет ж енщ ин от пресыщ ения и разочарован и я,—
бреттер оскорбляет их вследствие своей грубой натуры , недос
тойной любви от кого бы то ни было. Герой Лермонтова и его
наследники отпускаю т меткие слова охлаж денного свойства,—
бреттер Тургенева тоже острит и любит ф разу, но в словах его
все тупо и нескладно, хотя и наполнено охлаж д ением ,— Печо
рин и его собратия убеждены в своем превосходстве над дру
гими смертными, Авдей Л учков так ж е самолюбив, как и они,
но его самолюбие не сглаж ено ни воспитанием, ни блестящ ей
обстановкою, а оттого оно вы сказы вается во всей своей ди
кости. Убийца бедного прапорщ ика Груш ницкого рисуется пе
ред нами как какое-то неумолимое создание, сотворенное д л я
беды другим лю дям, величественное в самом зл е,— этого не н а
ходим мы в злом бреттере Тургенева, таком ж е убийце, как
и Печорин. Сведите вместе обоих героев, откиньте поэтическую
грусть, которой так много пошло на создание Героя наш его
времени, поставьте А вдея Л учкова на несколько ступенек выше,
относительно блеска и просвещ ения,— вас поразит обилие об
щ их черт уж е в том, как и в другом характере. Озлобленность,
жесткость натуры , фразерство, отсутствие нежности и общ и
тельности наполняю т собой душ и этих охлаж денны х смерт
ны х,— оба они сходны с грубым толстяком в толпе, который
кричал и ж аловался на тесноту, сам тесня и толкая своих
соседей.
Все приклю чения А вдея Л учкова, самый выбор идеалиста —
Кистера в его соперники — вполне обозначаю т ясны й взгляд
г. Тургенева на личность бреттера. Мы можем пож алеть только
об одном: зачем означенная повесть написана в 1846, а не
в 1854 году. В 1854 году наш автор дум ал о своем Якове Пасынкове, об оправдании светлых и симпатических сторон старого
и деализм а,— о м ечтателях чистых душою, над которыми ког
да-то немало глумились наш и умники. Тогда он не зад ум ал бы
изобразить в корнете Кистере тупого м альчика, тогда он взгля21
2073
нул бы на столкновение м еж ду двум я своими героями глазом
серьезного м ы слителя. Сверх того, новая критика лучш е бы
оценила «Бреттера», чем это сделала критика старая. А в этом
отнош ении твердое одобрение ценителя было бы весьма по
лезно.
И так, по наш ему мнению, повесть «Бреттер» заслуж ивает
особливого вним ания м еж ду всеми произведениями Тургенева.
Она важ н а еще потому, что з ней хранится, так сказать, залог
на дальнейш ее развитие, а залог этот (помимо достоинств ху
дож ественны х) есть сила в анализе, не допускаю щ ая писателя
отреш аться от самостоятельности в воззрениях. Иногда и в за
блуж д ен и ях человека сказы ваю тся нам лучш ие способности
его духа, очень часто колебания даровитого писателя кидаю т
свет на степень талан та, ему данного. То ж е и с Тургеневым,
к а к мы имели случай видеть при разборе «Колосова» и «Брет
тера». В зам ы сле первой вещи он вполне поддался чуж ды м
вли ян и ям , но вы купил свой грех прелестью излож ения; во вто
рой он начал с рутины , а покончил дело, как разумны й м ы сли
тель, умею щ ий быть независимы м. В других слабейш их вещ ах
он не д авал воли своему поэтическому призванию , бесплодно
подчинял себя духу современного ан али за, но у него уж е за
р о ж д ал ся свой ан али з над анализом , свой собственный суд над
современностью. Поэтический кругозор нашего автора еще не
мог назваться огромным, но взам ен того он не был узок.'Он-то
пом еш ал Тургеневу всю его ж изнь ходить по избитым тропам
и оттого его ж орж -сандизм окончился с «Колосовым», его
псевдореальность ум ерла с «Петушковым» и «Разговором на
больш ой дороге». Взамен того, раз коснувш ись круга идей, до
пускаю щ их простор тал ан та, идей, еще не испош ленных и под
даю щ ихся самостоятельной разработке, наш повествователь,
несмотря ни на какие колебания,— приучился не отходить от
них после первой попытки. Он не закончил «Записок охотника»
двум я или трем я рассказам и, он вел их долго, укрепляясь
в силах, освоиваясь со своей задачей по мере ее развития. Точно
так ж е не покончил он с строгим анализом современного героя,
до такой степени удачно вы полненным в «Бреттере». От стра
дальцев озлобленны х переш ел он к страдальцам м еланхоли
ческим и потребовал их на суд, хотя и несравненно снисходи
тельнейш ий, чем суд, заним авш ийся особой бреттера Лучкова.
Года через четыре после повести «Бреттер» наш ему автору
п риш ла в голову плодотворная м ысль о «Лишнем человеке» —
та мысль, в которой таилось зерно многих будущ их созданий,
«Рудина» м еж ду прочим.
322
5
«Дневник лиш него человека» был напечатан в «Отечествен
ных записках» за 1850 год. Повесть им ела вид вещи недоде
ланной, написанной через силу,— а что всего невыгоднее: ее
как бы насквозь проникал тот зауны вно-тусклы й тон рассказа,
который успел опротиветь русскому читателю через частое,
многолетнее повторение. П ублика встретила «Дневник» доволь
но холодно: иные ценители, невзирая на все свое сочувствие
к Тургеневу, заметили во всеуслыш ание, что в наш ей новой
словесности и без «Лишнего человека» слиш ком много госпи
тальны х фигур, сетующих на свою судьбу да ум ираю щ их от
чахотки по разны м уны лы м захолустьям . И зам ечани я цени
телей, и холодность публики им ела свое основание. Действи
тельно, наш а беллетристика за целое десятилетие успела уж е
прискучить своим направлением — кислы м , печальны м, тос
кливым, однообразно нахмуренны м направлением . П исатель,
конечно, волен касаться всех возм ож ны х сторон ж изни, никто
не долж ен препятствовать ему в разработке сам ы х темных про
явлений в обществе, но в видах искусства необходимо, чтоб ска
зан н ая разработка производилась с силою поэтическою, а не
с той бессильной леностью, которая дает рассказчику вид че
ловека, говорящего с читателем нехотя, к а к бы из милости. Гог
голь в этом отношении (и мы о том говорили уж е один раз
в нашей статье). представлял всем новейш им писателям при
мер, достойный вним ания. Ничто не мож ет быть грустнее по
хож дений П оприщ ина, А к ак и я А какиевича, наконец х у д о ж
ника Пискарева в «Невском проспекте». Болезненные и за гн ан
ные судьбой люди, сейчас названны е, конечно, не пробудят
в читателе идиллического или панглосовского настроения, но
имеют ли они в себе хотя что-нибудь кислое,— принадлеж ит ли
историограф к Числу лиц, говорящ их нехотя? О тразились ли
на манере Гоголя, могучего творца объективны х образов, болез
ненные особенности героев, им избранны х? О треш ился ли наш
великий худож ник, хотя бы в одной слабой подробности, от
частицы энергии, его таланту свойственной? Нет и ты сячу раз
нет, скаж ем мы с полным убеждением. Гоголь ни разу не гово
рит читателю : «Говоря о печальны х делах, я приму печальную
мину; изображ ая бедные личности, я потороплю сь сам сделать
гримасу покислее». Тон его остается одним и тем ж е в «Ш ине
ли» и в «Старосветских пом ещ иках»; рука, набросавш ая «Порт
рет», так ж е твердо держ ит свою кисть, рисуя лицо «Сумасшед
шего». Он всегда одинаков с читателем, ибо всегда стоит одина
ково высоко над миром, им изображ аем ы м . Он не допускает сен
тим ентализма ни в светлую, ни в темную сторону. Его глубоко
323
оскорбило бы известие о том, что читатель, пробегая повести
Гоголя, сидит в унылом полож ении, с опущенной головою, с бес
плодно-плаксивы м и колебаниям и в сердце. В Гоголе не найдем
м ы ничего тусклого и унылого: при самы х грустны х расска
за х взгляд его не менее зорок, речь не меньше энергична, как
при рассказах, исполненны х смеха или светлой поэзии. Всего
этого не видали многие из хвалителей Гоголя да и все его лите
ратурны е последователи. По милости этих особ, не лиш енных
дарования, но чересчур субъективных в своих творениях, наш а
новая ли тература и приобрела тот госпитальны й запах, от кото
рого не легко ей было отбиться. В i8 6 0 году зап ах, о котором
говорим мы, был откры т и указан, его уж е начинали вы кури
вать прочь,— а как всегда водится в подобных случаях, общее
сознание о присутствии неприятного зап ах а делало его еще
более ощ утительным.
В такую -то невыгодную пору подоспел «Дневник лишнего
человека». Тон рассказа, м ож ет быть доставивш ий бы ему силь
ный успех за пять лет н азад, в 1850 году показался крайне уста
релы м , а потому вся повесть встречена была совсем не так, как
она того заслуж и вал а. Ныне она появляется сызнова, после
«Рудина» и «Двух приятелей», разливаю щ их особенный свет
на ее некоторые загадочны е стороны. Ш есть лет, протекшие
м еж ду двум я изданиям и «Дневника», прош ли не бесплодно
к а к д л я литературы , так и д л я многих вопросов, нераздельны х
с ходом словесности,— а потому мы и находим возможность
отдать справедливость лучш ей стороне сказанного произведе
ния.
В «Дневнике лиш него человека», как и следует ож идать,
один только герой: больной помещ ик Ч улкатурин, сам себя н а
зы ваю щ ий лиш ним человеком. Почему именно признает он себя
существом лиш ним на свете,— об этом дневник его дает нам
понятие ь немногих словах, обильных горькой иронией.
«Я именно человек лишний. К другим людям это слово неприменимо...
Люди бывают добрые, злые, умные, глупые, приятные или неприятные, но лиш
ние... нет!... Бесполезность не главное их качество, и вам, когда бы говорите
о них, слово «лишний» не первое приходит на язык. А я... про меня ничего
другого и сказать нельзя... лишний, да и только. Сверхштатный человек —
вот и все. На мое появление природа, очевидно, не рассчитывала и вследствие
того обошлась со мной, как с нежданным и незванным гостем. Недаром про меня
сказал один шутник, большой охотник до преферанса,— что моя матушка мною
обремизилась... Во все продолжение моей жизни я постоянно находил свое
место занятым, может бытъ, оттого, что искал это место не там, где бы следо
вало...»
В этом литературном отрывке (а продолжение его вполне
достойно н ачал а) сказы ваю тся нам и здравость авторского за
м ы сла, и богатство поэтического воззрения в повествователе.
32 1
У ступая современной рутине в тоне рассказа, Тургенев отходит
от нее во многих частностях, особенно в чрезвы чайно зн ачи тель
ном вы раж ении: «Во все продолж ение моей ж и зни я постоянно
находил свое место заняты м , м ож ет быть, оттого, что искал это
место не там, где бы следовало». Светлую эту м ысль необходимо
иметь в виду всякому ценителю, пы таю щ емуся комментировать
последние произведения наш его автора, исходом которых всетаки служ ит Ч улкатурин, невзирая на его отчасти госпиталь
ные качества. Человек, не находящ ий себе места на свете, по
тому, м ож ет быть, что ищ ет себе места не там, где следует,—
не есть уж е простой, захандривш ийся герой, так лю бимый н а
ш ими старыми нувеллистами. С традания его уж е не принадле
ж а т к ведению одной медицины или скорее — ее отдела о д у
ш евных болезнях. На горести его никто не имеет права глядеть
с уны лы м вы раж ением бесплодного сож аления, ибо они крою т
ся не в одном расстройстве организм а физического, не в одном
раздраж ении тленных мыслей, не в одной вялости нравствен
ной. Лицо лиш него человека м ож ет назваться лицом довольно
редким в современном обществе, но никак не исклю чительны м .
В создании его поэт не увлекся ни причудливостью , ни п о д р аж а
тельностью; труд рассказчика здесь не м ож ет н азваться пес
ней с чуж ого голоса или дидактическим памф летом. Больной
и уны лы й Ч улкатурин — есть тип своего рода, тип, принадле
ж ащ ий круж ку небольшому, но зам ечательном у. Он истинно
лиш ний человек, один из тех лиш них людей, без которых не
существует ни одного молодого общества.
Чтобы достаточно оценить законность «Лишнего человека»
в литературе, необходимо будет вдаться в некоторые общие
соображения как о самом субъекте, так и о недуге, которому
он подвержен. Всякое общество, в особенности юное и быстро
просвещающееся, м ож ет указать на некоторое число лиц, по
своему нравственному развитию достойных зваться передовыми
лю дьми известного народа. По уму своему, по воспитанию, по
избытку благородных чувств, наконец, по счастливо слож ив
ш имся событиям первой юности такие лю ди не только зовутся
цветом всего общества, но совокупностию своей деятельности
приносят ему богатые плоды в будущем. Из таких людей вы хо
дят мыслители и администраторы , поэты и герои, артисты
и дж ентльм ены (приним ая это слово в его истинном значении).
Но, к сожалению , из того ж е класса людей зарож даю тся или
страдальцы своего гения (впрочем, подобные люди редко оста
ются непризнанными), или, что бывает гораздо чащ е, лица, гиб
нущ ие от неспособности употребить свои силы д л я блага себе
и своим собратиям. П ричина бедствия тут весьма понятна. Ч ело
веческое общество не есть торговое депо, где всякий товар, при325
годны й и раскупаем ы й тотчас же, находит себе место по и зъ яв
лении на него потребности, а одаренные люди не имеют сход
ства с сыры ми произведениями, отсы лаемы ми для сбыта туда,
где оказы вается на него наибольш ий спрос. С другой стороны,
и одаренны е лю ди по временам бессознательно уклоняю тся от
своего долга, состоящего в том, чтоб добросовестно искать
в обществе почвы, необходимой для их деятельности. От раз
л а д а м еж ду двум я силам и, необходимыми одна для другой,
беспрерывно происходят печальны е явления и в самом обществе
и, еще более, в сущ ествовании людей, щедро одаренных приро
дою. Тут надо искать основание героев, на первый взгляд к а ж у
щ и хся озлобленны ми, м рачны м и, уны лы ми, непрактическими,
в ял ы м и ,— наконец л и ш н и м и . Закон природы тут часто прихо
дит на помощь подобным натурам , пом огая им сж иваться со
всеми несоверш енствами света. Но не все натуры , подготовлен
ные к полезной общественной деятельности, бывают способны
на тяж елую и сугубую борьбу, за которой часто следует слава
с примирением. Не все развиты е деятели практичны по своей
натуре, не все они одарены нравственною силою, способностью
к труду и терпением. Многие уклоняю тся от дела при самом
его начале. Многие, н ачавш и труд важ но и благородно, сами
производят себя в лиш ние люди и, вдобавок, еще грустно те
ш атся своим бессилием.
Л иш ние лю ди бы вали всегда и во всех обществах, только
видоизм енения их различны в каж дом поколении. Во всех про
свещ енны х классах каж дого народа они чахнут и ж ивут, но
типы их бываю т несходны м еж ду собою. Г. Тургенев видал на
своем веку немало лиш них людей и имел случай изучить их
добросовестно. На его гл а зах вы ступил в мир науки, литературы
и граж д ан ской деятельности целый круг юношей, щедро ода
ренны х природою, исполненных веры во все прекрасное. Мно
гие из этих сверстников его ученических годов сразу поняли
свое призвание и оты скали для себя утеш ительную деятель
ность. Иной из них отдал всю свою душ у науке, другой стал
сл уж и ть отечеству более практической службою, третий про
славил свое им я в мире поэзии. Другим ж итейский успех д ался
труднее. Ж итейская деятельность не принесла с собой лавров
и роз; но они, после нескольких колебаний, твердо пошли по
своей скромной и, м ож ет быть, самой счастливой дороге. Третьи
не наш ли себе места д л я деятельности, м ож ет быть, потому, что,
к а к чахоточны й Ч улкатурин, искали это место не там, где
его искать следовало. Общество их не поняло, и они не за
хотели уразум еть общества, а потому их век стоит назвать
ся веком истинно лиш них людей, достойных одного сож а
ления.
326
Остается нам сказать несколько слов еще об одном, не
сколько низшем разряде людей лиш них. Этот разряд — до
вольно многочисленный и самый несчастны й в мире состоит
из лиц далеко не передовых по дарованию , но по положению
своему стоявш их некоторое время в круге наиболее развиты х
личностей своего времени. Вовлеченные в мир людей сильны х
по уму и просвещению, подготовленных к ж изненной борьбе,
они сами ни к чему не готовы и ни в чем не имеют силы. От
сознания своей слабости в них развивается с особенной силою та
стыдливость, мнительность, раздраж и тельность, которые дела
ют этот разряд лиш них людей еще более негодным к п ракти
ческой деятельности. Таким несчастливцам не бывает прию та
нигде — ни в водовороте ж итейских здоровы х интересов, ни на
прохладны х м етафизических верш инах, часто посещ аемых бо
лее одаренными, хотя и лиш ними их сверстниками. И х стра
дания никого почти не трогают, их голос не слуш ается никем, их
болезненное самолюбие вечно пугается и м учится от самой про
стой причины. В толпе бесполезнейш их членов общества, в за д
них рядах науки и литературы , на задних дворах наш ей ж у р н а
листики имелось всегда несколько ж а л к и х лю дей такого разбо
ра, очень часто добрых по натуре, но остаю щ ихся без дела или
вдаю щ ихся в постыдные крайности от сознания своего ничто
жества. К таком у плачевном у разбору людей надобно быть
ж алостливы м и сострадательны м, хотя бы они, по-видимому,
стоили противного, хотя бы они, в безнадеж ном своем ослеп
лении, изры гали хулу на все то, что мы считаем прекрасны м
в мире искусства. Если бы люди, издеваю щ иеся над ж ал ки м и
литературны ми крикунам и, над бездарны м и зоилам и ничтож
ного разряда, знали достаточно, сколько горя и страдания
скрыто в этих, по-видимому, смеш ных лиш них ч удаках, их бы
отзывы и ш утки прекратились в минуту. Но пора перейти
к «Дневнику лиш него человека».
Ч улкатурин г. Тургенева есть нечто среднее м еж ду высшим
и низш им разрядом лиш них людей: он недостаточно даровит
д л я того, чтоб иметь право на ш ирокую деятельность в свете,
но не столько бездарен, чтоб быть ниж е какой бы то ни было
деятельности. Он умен, но ум его сходен с умом дитяти, оза
даченным массою только что приобретенных сведений, постав
ленном в невозможность сделать из них какое-либо прим ене
ние. Он образован настолько, чтоб отделиться от массы невежд
и пош ляков обыденного м ира, но не настолько, чтобполучить
полное сознание своего долга к обществу и лю дям . Он мнителен,
ребячески самолюбив и даж е ж елчен; но ж ел чь Ч улкатури н а,
как это всегда бывает у подобных людей, обращ ается на него
самого, не на что-либо другое. Ч ул катури н до такой степени
327
проникнут сознанием своей неспособности тягаться с жизнью ,
что д аж е не м ож ет едко говорить о ж и зн и : он едок, лиш ь говоря
о себе самом, на себя самого изливает он горький юмор, нако
пивш ийся в его душ е за долгое время испытаний. Сознание
собственной неспособности, о которой говорим мы, в «Лишнем
человеке» есть черта типическая, даю щ ая ж изнь и красу всему
представлению . Кто из нас не встречал в ж изни целого разряда
несомненно хорош их людей, опустивш их руки, съеж ивш ихся
нравственно и повторяю щ их при всяком столкновении с миром
действительности: «Я здесь ничего не могу сделать, я человек
м ы сл и ,— я существо неспособное». Нечего и говорить о том, что
в больш ей части особ, так говорящ их, нет никакой неспособ
ности или несостоятельности,— что они сами напустили на се
бя это несчастное сознание и вяло слож или руки там, где
всякий трудится, исполняя свой долг по мере средств, ему
данны х.
Готовность поминутно признавать себя неспособными, пе
чальное уклонение от всякой ж итейской деятельности есть
серьезная болезнь многих просвещ енных людей нашего вре
мени. М ечтая о подвигах, д л я них недоступных, такие люди
упускаю т из вида настоятельны й долг ж изни, сказы ваю щ ийся
им поминутно, н а п р яга я свое зрение не в ту сторону, куда
следует, они не видят предметов, стоящ их перед их носом.
Зам кнувш ись в своем уны лом рефлекторстве, они обманывают
и себя и общество, имеющее право требовать от них труда
на пользу общую. П одумаем о том, сколько зла происходит
в свете от преувеличенного мнения многих умны х людей по
поводу своей неспособности. Сколько у нас благодуш нейш их
идеалистов, не ж елаю щ их заним аться своим имуществом, по
ручаю щ их его управлению наемщ ика, избегаю щ их всякой
м ы сли о порядке в имении — и все это на основании своей
мнимой неспособности к практическому делу! Мало ли у нас
чиновников, истинно ж елаю щ их добра, поставленных в воз
м ож ность бороться с злоупотреблениям и,— а вместо добра
и борьбы со злом повторяю щ их с вялостью : «Я человек
слабы й, у м еня нет сил на такое дело!» И в мире науки,
и в простой светской ж и зни сколько найдем мы таких же
в ял ы х героев, с их странны м и понятиям и о самих себе, с не
доверием к силе человеческой воли, с бесплодными началам и
ф атал и зм а в убеж дениях! Так, полезное предприятие, зад у
м анное превосходно, глохнет от недостатка энергии в основа
т е л я х ,— в другом месте лю ди становятся похож и на гнилое
дерево, к которому страш но прислониться, потому что оно
сейчас затрещ ит и свалится. Вялые и нравственно-неряш ливые
лю ди зарож д аю т вокруг себя атмосферу нравственного не
ряш ества, с которою знаком всякий, кто сколько-нибудь ж и л
в современном обществе. Не от лж и , не от злонамеренности
людей совершается великое количество неправды в обществе:
она происходит по большей части от наш ей вялости, от непо
ним ания человеческого достоинства, от неумения просве
щ енных людей стоять на своих ногах. Когда-то мы были
уж очень горды и упивались «Корсаром» Байрона; теперь
мы ум алились духом до того, что нам стало ни во что считать
себя лиш ними персонами в обществе. Мы раскисаем , под
даемся моральному неряш еству, боимся смело глядеть в гл аза
другим лю дям, реф лекторству ем и хан д ри м ,— а во всем этом,
конечно, часть вины вы падает на долю лю дей лиш них или
зовущ их себя лиш ними.
Вот на какую точку зрения ценитель долж ен стать для
того, чтоб с полным сознанием судить о типических сторонах
лиш него человека так, к а к они вы раж ены в повести г. Тур
генева. Ч улкатурин, конечно, заслуж и вает некоторого пре
зрения за свою нравственную вялость; но к а к человек, взяты й
из действительности, олицетворяю щ ей собою известные стороны
своего поколения, он имеет право на все наш е внимание.
Если б он и не был тем кротким, убитым судьбою, поэтически-развитым существом, какое является нам в «Дневнике»,
мы и тогда признали б в нем своего рода симпатичность.
Н ельзя не пож алеть о том, что Тургенев представил нам
Ч улкатурина чахоточны м, умираю щ им, прощ аю щ им ся с
ж изнью . Вследствие этой прихоти, имеющей в себе нечто
рутинное, сочувствие ценителя, отвращ аясь от страданий
Ч улкатурина, как человека лиш него, тянется к тому ж е ге
рою, как к бедному и одинокому пациенту, осуж денному
на скорую кончину. Д ля того, чтоб наблю дать за тонкими
сторонами душ и человеческой, надо видеть ее в нормальном
полож ении,— не в период безнадежности или неисцелимого
отчаяния. Не грустны й мотив повести нам неприятен, неприят
но нам то, что грусть, ее наполняю щ ая, частию происходит
от причин внеш них и нарочно придум анны х сочинителем.
К ак дневник безнадежно-больного, записка Ч ул катури н а совер
шенство в своем роде — некоторые его страницы словно н ап и
саны после тяж кого пароксизм а лихорадки; другие ж е н а
поминаю т нам, если позволено так вы разиться, с в е т л ы е м и
н у т ы б о л е з н и , с оттенками успокоения неж ной мечтательности,
трогательны х душ евных порывов. И все-таки за интересом
патологическим отчасти меркнет психологическая сторона рас
сказа, а сам лиш ний человек действует перед читателем лиш ь
в одном эпизоде своей ж изни, эпизоде любовном, как про
то можно догадаться.
329
Вообще наш автор (как мы уж е видели при разборе «Ко
лосова») слиш ком часто вредит зам ы слу важ ны х повестей
через свое пристрастие к любовным приклю чениям. Конечно,
он весьма силен в рассказах, основанных на любви; конечно,
сам а тема, по своей неистощимости, представляет много просто
ра его дарованию , но бываю т обстоятельства, при которых
повествователю небесполезно сдерж ивать себя по сказанной
части. Если б «Дневник лиш него человека» составлял целую
книгу, история Ч у л кату р и н а и Л изы Ожогиной нисколько бы
не вредила идее всей вещи; но теперь, при небольшом объеме
повести, она поглощ ает собою целы й «Дневник» и всего ге
роя. Только через этот эпизод, и то м имоходом,— признаем
мы в бедном Ч улкатури н е человека, исполненного благородных
стремлений, кроткое существо, ж аж дую щ ее любви, способного
и на счастье, и на труд, и на примирение с ж изнью . Мы
видим в нем и ум, и нравственное развитие, и образование
несравненно высшее той бедной сферы, куда судьба его бросила.
Вся история Л изы и Ч ул катури н а делает величайш ую честь
автору,— но значительно ли она подвигает нас в познании
лиш них людей? Обнимает ли она собою ж изнь и духовный
м ир героя, долж енствую щ его оказаться лицом типическим?
К а к ни вял и как ни хрупок Ч улкатурин, всякий юноша
скаж ет вам, что не м ож ет ж е человек взрослый вконец по
гибнуть от одной неудачной любви к кому бы то ни было.
К аж д ы й строгий исследователь современных недугов пож елает
увидать лиш него человека в столкновении с другими важ ны м и
сторонами ж изни, а столкновения эти, составляю щ ие сущность
всего зам ы сла повести, совершенно упущ ены из вида ее автором.
Ж и зн ь наш а состоит не из одной любви и не из одних умозре
ний над своею персоною: есть в ней практические стороны,
с которыми ни один смертный не избегнет коллизии; а меж ду
тем, Ч улкатурин, лиш ний человек современного общества, ж и
вет как бы вне света и всех его интересов. Мы даж е не
знаем , к ак он воспиты вался, чем добывал он себе кусок хлеба,
почему именно он дает заметить, что искал себе места, может
быть, не там, где бы следовало. Есть еще одна совершенно
неразъясн ен н ая черта в лиш нем человеке: рассказы вая о своей
несчастной старости, он набрасы вает страницы восхитительной
прелести...
Страницы эти, исполненные высокой поэзии, не есть ав
торская прихоть, не представляю т р азл ад а с общим изложением
дневника. Г. Тургенев не заставит ничтожного человека го
ворить так очаровательно: ни Петуш ков, ни А стахов в «Запис
ках» у него не произнесут такой кры латой лирической речи.
Стало быть, мы получаем право признать в «Лишнем человеке»
330
дух поэтически развиты й, очи, не чуж ды е высокого просвет
ления. Этому грустному дитяти века наш его судьба послала
на помощь кры латого гения поэзии,— если не той поэзии,
которая идет в печать и дает славу смертны м ,— то по крайней
мере той, что озаряет и о с м ы с л и в а е т всю ж изнь наш у. Лю
бимая девочка в роще, при солнечном закате, еще не вырвет
могучего поэтического звука из душ и, не одаренной способ
ностью на подобные звуки. Герой г. Тургенева, как мы имеем
право его понимать, был вооруж ен одним лиш ним доспехом
для борьбы жизненной, по какой ж е причине мы, едва позна
комивш ись с ним, видим его безоруж ным, слабым, истекаю щ им
кровью? Мы ж елаем знать, в подробности знать о том, далеко
ли провож ал его на пути ж изни кры латы й гений, ему послан
ный, сколько раз освещал он тернистую дорогу несчастного
смертного, вследствие каких причин отлетел он от него, после
долгой борьбы, в существовании которой сомневаться невоз
можно? На вопросы эти «Дневник лиш него человека» дает
мало ответов. Ч итателю предоставляется право думать, что
вся история лиш него человека зам кнута в карти н ах его бедной
лю бви,— но мы не можем так думать, несмотря на все наш е
доверие к рассказчику.
Мы обсудили, насколько могли, главны е достоинства и гл а в
ные недостатки одной из повестей Тургенева, наиболее важ н ы х
в цепи его произведений. Затем, общий вывод скаж ется сам
собою. «Дневник лиш него человека», невзирая на многие не
совершенства исполнения, стоит назваться явлением отрадным
и много обещающим. По идее своей он касается тонких и в
высшей степени зам ечательны х явлений в современном об
щ естве,— исполнение его, хотя и имеющее весьма заметны й
разлад с сказанной идеею, стоит великой похвалы в худо
жественном отношении. Ф орма дневника, допускаю щ ая неко
торые уклонения от объективности в представлениях, как
нельзя лучш е подходит к дарованию автора, за него взяв
шегося. Не во многих повестях Тургенева встречаю тся про
блески поэзии столько ж е сильные, как в «Дневнике лиш него
человека».
И, наконец, что может быть важ нее всего в повести:
мысль ее показы вает нам г. Тургенева поэтом более и более
крепнущ им в своем миросозерцании, достаточно подготов
ленным к тому, чтобы в последую щ их своих произведениях
снова коснуться важ ной темы, только что затронутой в «Днев
нике лишнего человека».
331
6
Томас К арлейль, в одной из своих знамениты х статей
о германской литературе, вы сказы вает замечание, отчасти ту
манное, но исполненное правды в его нравственном приме
нении. «Когда спящ ий человек (таковы слова К арлейля), во
врем я сонных грез, говорит себе: «К аж ется, я сплю и виж у
сны», значит м инута его пробуж дения не заставит ж д ать
себя долго».
Когда первоклассные писатели данного периода словесности
начинаю т анализировать то направление, которому сами
преж де служ или с юношескою ревностью,— значит, от них
не далеко пора новых воззрений на ж изнь и искусство.
Так было всюду, так было и у нас. Время падения ф ран
цузского вкуса совпадает в России со временем первых по
пы ток нападения на псевдоклассические воззрения д рам а
тургов. Первые признаки здравого реализм а в искусстве быстро
повлекли за собой падение ром антизм а с идеальностью; едва
литературны й реализм пробудил, по своим несообразностям,
некоторое охуж дение в деятелях молодого поколения,— зло
употребления реализм а стали невозможны в наш ей словесности.
Тоже в мелочах и частностях. Еще ф разеология Марлинского повергала в восторг массы читателей, а уж ее ф альш ивые
стороны были указаны , приняты к сведению и устранены
новейш ими писателям и. Еще сумрачны е герои Б айрона вол
новали умы публики, а в литературе наш ей перевелись корсары
и М анфреды. Еще уны лое направление наш ей словесности
после Гоголя восхвалялось ж урнальны м и ценителям и,— а уж е
первые из наш их повествователей всюду искали новой колеи
д л я своих талантов, со страстью предпринимали охоту за новым
словом в искусстве.
Г. Тургенев, как мы видели при разборе «Лишнего чело
века», не отстал от общего движ ения, хотя, по причине ко
лебаний, неразлучны х с его первой деятельностью , и оказался
гораздо смелейш им на замы сел, чем на выполнение своих
замы слов. В излож ении «Дневника» он полож ительно вдается
в уны лую рутину, по которой в то время писались все повести;
он составляет действую щ ие лица по мизантропическо-юморис
тическому рецепту своих годов; он д аж е по временам смотрит
на своего героя как на нормальное, совершенно необходимое
и законное произведение современного общества, как на лицо,
не подлеж ащ ее осуждению , хотя бы очень снисходительному.
«Завернись в тогу,— лож ись на бок и ум ирай»,— вот заклю
чение, которое можно вынести из всего произведения. «Все
мы, больные дети больного X IX века, все мы Ч улкатурины ,
3 .3 2
все мы лиш ние лю ди,— все мы не находим себе места и вянем
в неотразимом бездействии». Все мы не находим себе м еста,—
так, но автор прибавляет еще: не находим его потому, что
ищем этого места, м ож ет быть, не там, где следует. В закл ю
чении этом леж ит сила зам ы сла, начало плодотворного а н а л и
за, начало твердого суда над лиш ними сущ ествами. Ч ас про
буж дения, о котором говорит К арлейль, был уж е весьма близок
для повествователя.
Самый порядок трудов вел г. Тургенева к освежению всего
своего литературного направления присутствием новых взгл я
дов. «Записки охотника» кончились и зам кн ули в себе все
то, что могло быть в них вы сказано; публика, пристрастивш ись
к дарованию их автора, делалась все требовательнее и ж д а л а
от него чего-то вполне достойного предш ествовавш ей деятель
ности. Повесть «Три встречи» уж е раз обм анула ее ож идания;
даж е рассказ «Муму», невзирая на мастерство, в нем вы сказан
ное, не удовлетворил вним ательны х ценителей. Когда повество
ватель или поэт поставил себя в подобное отношение к своим
почитателям, ему бывает необходимо идти вперед во что бы
ни стало. Тут ему не пособят ни задерж ки ш ага, ни осмотри
тельная медленность, ни мелкие произведения, превосходно
отделанные. Голос больш инства читателей становится слышнее
и слышнее; он громко говорит любимому автору — и д и , и д и ,
как говорил какой-то насильственный голос Вечному Ж иду
в нелепом романе, столько раз переведенном на русский язы к
во времена наш ей молодости32. Редкий из известных лите
раторов безвредно выносит такую эпоху кризиса; редкий пе
реж ивает ее с полным успехом. Мы не можем сказать, чтобы
г. Тургенев представился в этом отношении каким -то исклю
чением из общего правила, но грешно будет не признать
того, что, при начале новой деятельности, он не остался позади
общего литературного движ ения, не обманул своих поклон
ников, не уклонился от законны х требований читателя.
С повести «Два приятеля» (1853 года) откры та бы ла наш им
автором целая серия произведений, которую мы можем назвать
плодом его зрелого возраста. Период дидактической санти
ментальности окончился д л я Тургенева. Он отбросил от себя
цепи поэтической инерции, так спуты вавш ие тал ан т главны х
сверстников его молодости и в особенности вредивш ие его
собственному призванию . П рощ аясь с прохладны м и гуманическими верш инами, где приш лось ему растратить часть моло
ды х своих сил, он обратился к ж изни с той непосредствен
ностью, к а к а я только была для него возм ож на. Потому воззре
ние его прояснилось, и запутанны е ум ствования перестали со
ваться м еж ду самим поэтом и его героями. В «Двух приятелях»
мы уж е не видим ни байронизма, ни ж орж -сандизм а, ни
гоголевского элемента, понятого с мизантропической точки
зрения. Герой повести уж е не юноша, чуж ды й спасительных
оков долга, не озлобленны й м ечтатель, считаю щ ий мир за
нечто себя недостойное, не убитый судьбою Ч улкатурин,
которому остается завернуться в свой плащ и умереть не
без иронического прощ ания со светом. Герой «Двух приятелей»
есть человек действительно лиш ний, но не оправданны й сочи
нителем. Вязовнин г. Тургенева оказы вается лиш ним по своей
собственной совращ енности, по своему собственному непо
виновению свящ енны м законам общества, обрекающим к а ж
дого смертного трудиться в поте лица, иметь какое-либо
серьезное дело в ж изни. В Вязовнине, как и в Чулкатурине,
метко у к азан а болезнь угасш его поколения людей, ныне уж е
излечивш ихся или сходящ их со сцены за неспособностью.
Но в «Дневнике лиш него человека» недуг изображ ен еще
законны м и неотразим ы м , тогда как в «Двух приятелях»
предана на общий суд ап ати я человека, не умеющего бороться
с означенны м недугом.
Мы уж е зам етили в одной из статей наш их, что не один
из героев Тургенева каж ется нам бесцветным по неопреде
ленности своего общественного полож ения. В строгом смысле
слова, едва ли не одни герои «Записок охотника» изъяты
от такого нарекания, ибо они, так сказать, прикреплены к
известному уголку России, сж ились с ним, представляю т собой
его интересы, его зан яти я, его светлые и темные стороны.
Перед этими пом ещ икам и и м уж ичкам и, которые ходят на
охоту, спят у костров, пьют водку, копят или проматываю т
деньги, паш ут поля, ездят в гости и рассказы ваю т друг другу
дела своей ж изни, и Колосов, и Л учков, и Ч улкатурин, и ге
рой «Трех встреч» каж у тся иноземными гостями, не имеющими
никакого места в раздолье русской ж изни. Все они имеют
около себя атм осферу некоторой необщ ежительности или ки
тайскую стенку хитрого изделия, отделяю щ ую их от п рак
тической стороны их родного света. Человек с такою ж е
стенкою вокруг себя действует и в «Двух приятелях», но
Вязовнин, про которого теперь идет наш а речь, имеет одно
преимущ ество перед своими старш ими товарищ ам и, он ст р а д а ет
от своей общественной неопределенности, по мере своих слабых
сил в с т у п а е т с н е ю в б о р ь б у , вы держ ивает ее худо и за то
переносит наказание, законность которого сознает со всею
полнотою. Он уж е представляется нам не как необходимое
произведение современности, не как полезное звено в р а
зумном обществе, но как создание нездоровое по своей вине
и признаваемое нездоровым. Вязовнина не выдает нам г. Тур
334
генев за лицо, достойное любви или удивления — автор только
дает нам заметить, что м еж ду нами имеется много Вязовниных, что д аж е всякий из нас носит в себе некоторые н ачал а
характера, им обрисованного. П оставивш и дело таким образом,
он делается совершенно правы м и с помощью расчета, де
лаю щ его честь его повествовательной ловкости, извлекает вы
году из некоторой бесцветности, даж е бесхарактерности своего
главного героя.
Содержание повести чрезвы чайно просто, а м еж ду тем
умно и глубоко. Борис А ндреич Вязовнин, молодой поме
щ ик, лет двадцати шести, порасстроив свои домаш ние обстоя
тельства службою в Петербурге, приезж ает в свое имение —
не в виде господина и хозяина, д аж е не в виде утомленного
смертного, которому так сладка мысль об отды хе,— но скорее
в образе некоего иностранного гостя, из числа гостей, о ко
торых мы сейчас лиш ь говорили. Хозяйством заним ается он
вяло, с соседями не знаком ится по лености, а м еж ду тем
скучает одиночеством до того, что при первой встрече с со
седом своим, отставным поручиком Крупицы ны м , делается
почти неразлучны м другом этого плохо образованного, ле
нивого и до крайности неизящ ного человека. Ч ерта подме
чена верно, и, при достаточной разработке, м огла бы при
вести автора к полезным выводам о значении человека в
глуш и, о силе необходимости, так м ирящ ей нас с людьми,
ставящ ей нас в такое разумное к ним отношение. К ак бы
то ни было, прям одуш ны й Крупицы н, не читаю щ ий книг
и даж е носящ ий бархатны е галстухи, делается необхо
димостью для Вязовнина, становится его нравственным опеку
ном. С зоркостью русского человека он сознает причину уны ния
в своем соседе, пытается как-нибудь прикрепить Вязовнина
к сфере, в которой ему надо сж иться во что бы ни стало,
и подает ему совет, старый, но вечно разум ны й, как все
л ен н ая,— то есть совет ж ениться. Два п риятеля ездят по р а з
ным соседним семействам, что дает возможность автору н а
бросать несколько комических сцен, не лиш енны х зан и м ател ь
ности; но поездки долго не ведут ни к чему: невесты, вос
хищ аю щ ие Крупицы на, не подходят к понятиям его англофранцузско-германского спутника. Таких невест, с бойкими
манерами, с игрой на фортепьяно и ф ранцузским язы к ом ,—
Вязовнин мог бы найти и в Петербурге. Вкус молодого че
ловека достаточно развит для того, чтоб не благоговеть перед
наруж ны м лоском; Вязовнину д аж е противно все то, что н а
поминает собою, в несколько опошленном виде, столичный
быт и столичное изящество. Он д аж е способен понимать просто
ту, даж е увлекаться простотою. Но способен ли наш бедный
335
ю нош а всем сердцем отдаться простоте житейской, об этом
мы сейчас узнаем*.
Мы не извиняем ся ни перед читателем, ни перед г. Тур
геневым в длинноте этой выписки — иначе поступить было
нельзя, ибо место, здесь приведенное, может назваться едва
ли не самым характеристическим во всех трех томах «По
вестей и рассказов». Оно не только поэтично и прелестно
в высш ей степени, но оно как нельзя полнее подтверж дает
главную наш у м ысль о сущности всей поэзии г. Тургенева,
поэзии тихой и юношески светлой, чуж дой всему унылому,
всему преднамеренно суровому. Поэт наш писал много сцен
м рачны х, сатирических, ю мористико-поучительных; но осмели
ваем ся спросить, написал ли он, увлекаясь сумрачной стороною
своих воззрений, хотя что-нибудь несколько подходящ ее к
сейчас вы писанны м нам и бесподобным страницам. Не из любви
к идиллии, не вследствие глупо-розового взгляд а на ж изнь
недовольны мы Тургеневым-юмористом, Тургеневым-мизантропом, Тургеневы м-сатириком — будь в складе его таланта сила
в полной мере ю мористическая, сатирическая и разры ваю щ ая
сердце — язы к наш не повернулся бы на вызов поэта к дея
тельности ему несродной. Тогда мы осуж дали бы в писателе
наш ем поползновения к идилличности, точно так же, как
теперь с сокруш енным сердцем указы вали на его колебания
в сторону ж орж -сандизм а и дидактики. Дело не в идеалах,
какие берет себе поэт, но в верности этих идеалов сущности
его дара. Вопрос д аж е не в том, имеет ли право данны й
писатель п л акать или улы баться, но в том, не насилует ли он
данного ему таланта, устрем ляясь в сторону ж изни, с ним
несовместную. Лермонтов, если б он вздум ал описывать к а
кие-нибудь радости счастливого поселянина, солгал бы перед
своей музой точно так, к ак солгал бы перед своей богиней
наш П уш кин, затеявш и олицетворить в Татьяне некую истер
занную Лелию современного общества. Ж итейская скорбь и ж и
тейское блаж енство сами по себе всегда истинны, всегда стоят
песни поэта; но поэт мож ет быть правдив или неправдив,
силен или бессилен, смотря по тому положению, какое он,
с натурой своего дарования, примет относительно того и Дру
гого. М ожно быть сентименталистом из сентименталистов, взи
р ая на мир и дела света с самой отчаянной точки зрения,
точно так же, к а к при всей идеальности, даж е ребяческой
наивности воззрений, иной поэт скаж ется нам истинным и
* В журнальном варианте статьи следовал пояснительный абзац и отры
вок из повести «Два приятеля», рассказывающий о визите героев к Барсуко
вым. В 7 томе собрания сочинений Дружинина эта часть статьи была опущена
редактором Н. В. Гербелем.— Ред.
сильным поэтом. Сравните хотя бы М ишле (в его пам ф летах
и последних исторических сочинениях) с Б еранж е, к а к певцом
анакреонтических предметов, достойных самой ветреной
юности,— который из двух окаж ется сентим ентальнее?33 Пови
новение своему призванию ,— вот залог правды в писателе,
вот основание прямоты в его направлении. Тот поэт ч уж д
сентиментализма, который честно служ ит своей музе и не
уклонно идет лиш ь по одному пути, ею указанном у.
П еречитывая много раз прелестный отрывок, взяты й нами
из повести «Два приятеля», мы более и более убеж даем ся
в том, что поэзия его вся основана на сущ ности тургеневского
дарования. В нем, как во многих лучш их страницах «За
писок охотника», автор сказы вается нам как прям ой ученик
пуш кинской ш колы, как блистательны й истолкователь наш ей
родной ж изни, поставленной под самым светлым или под
неж но-меланхолическим углом зрения. Не во многих книгах,
отмеченных печатью высокого гения, найдем мы сцену более
пленительную, вы держ анную и целостную, чем сцена, при
веденная нами. Она пропитана ароматом деревенской тишины,
она сияет любовью к лю дям ; поэтическая прелесть, по ней
разли тая, касается даж е беззубого сутяги, «которого стоит
держ ать на цепи в пугачевской башне». Без этого неприв
лекательного лица весь концерт способен расстроиться и очерки
лиц могут потерять свою рельефность. Поспешаем, однако,
возвратиться к повести и досказать ее содерж ание.
Вязовнин влю бляется в Верочку, ж енится на ней и на
первы х порах считает себя счастливейш им из человеков. В пер
вое время все шло прекрасно. Верочка, как отличная хозяйка,
привела весь его дом в порядок. Он лю бовался ее неш ум
ливой, но заботливой деятельностью , ее постоянно ясным
и кротким нравом, назы вал ее своей м аленькой голландкой
и беспрестанно повторял К рупицы ну, что только теперь узнал
счастие. Потом он заметил, что у ж ены его м ало ресурсов.
Потом от стал скучать, потом зам етил, что Верочка ему не
пара, потом вздум ал рассеяться и уехал один за границу,
где и утонул по неосторожности. Верочка погрустила о нем,
вы ш ла зам уж за Петра Васильевича К рупицы на и теперь
н аслаж дается совершенным счастием. Отец ее, хворавш ий и
грустивш ий во все время первого зам уж ества Верочки, переехал
на ж итье ко второму зятю , воскрес, ож ивился и стал попреж нему тем кротким, счастливы м стариком, какого мы знали
прежде.
Рассказ наш весьма сж ат, д аж е отрывист; но следует з а
метить, что окончание его выш ло не очень гладко и у г. Тур
генева. Там именно, где долж на начаться глубокая нравствен
22
2073
н ая д рам а, наш поэт, по своему неисправимому, постоянному
кап ри зу, сбивает весь рассказ в шесть или семь страничек,
набросанны х усталой рукою. Где следует устремить поэтически-испы тую щ ий взгл яд на своего героя, в подробности р а
зобрать его поступки и причину, их породивш ую ,— он ста
новится небрежнее и небреж нее к своей теме. Дело, наконец,
доходит до того, что г. Тургенев, будто не зная, что делать
с своей задачей, повергает Вязовнина в морские волны, не
отступая перед проделкой, совершенно недостойной всего рас
сказа. Таким образом, вместо интересного следствия, мы имеем
одно торопливое заклю чение судьи, вместо важ н ы х доку
ментов — краткое излож ение общего вывода. И даж е к общему
вы воду автор подступил неверным ш агом: половина обвини
тельны х пунктов составляется не им самим, а его читателем,
если он внимателен.
Н а последних, довольно ском канны х страницах «Двух при
ятелей» сам Вязовнин говорит слова, осуж даю щ ие его пол
нейш им образом: «Если бы я бы л,— говорит он,— к а к о й н и б у д ь н е м е ц и л и у ч е н ы й или если бы у меня было п о с т о я н н о е
з а н я т и е , которое поглощ ало бы большую часть моего времени,
подобная ж ена бы ла бы находка; н о т а к ].. Неужто я об
м анулся...»
Тут сказы вается нам клю ч к пониманию господ вроде
Вязовнина, людей, ж и вущ и х т ак, без роли и постоянного
за н я ти я в обществе, да еще вдобавок считаю щ их себя лицами
высоко развиты м и. Д л я них не м ож ет существовать счастия,
ибо они не понимаю т простых отношений к ж изни, пре
небрегаю т своим долгом, к а к члены известного общества, и кон
чаю т тем, что само общество вы киды вает их из себя, как
л иц ему совершенно ненуж ны х. Такие люди, по-видимому,
способны увлекаться простотой, добром, правдою ,— так и Вя
зовнин на несколько дней увлекся Верочкой, но в них са
м их нет порыва к простоте, они ее не ценят и не лю бят
всем сердцем. Ж енясь на милой и достойной женщ ине, Вя
зовнин искал в ней не подпору, не товарищ а, не тихого
спутника ж и зн и ,— а какую -то хитрую игруш ку, нескончаемую
заб аву всей ж изни. Человек, полный душевной вялости, чудак,
неспособный прикрепить себя ни к чему человеческому, Вя
зовнин вознам ерился наполнить всю свою пустоту одной ж ен
щ иной — не женщ иной-матерью , не женщ иной-другом, не женщ иной-хозяйкой, а женщ иной-лю бовницей. Вышло то, чего и
следует ож идать при всех подобных случаях. Д ля бедняка,
не умеющего ходить на своих ногах, не м ож ет существовать
338
н и какая посторонняя помощь. Девуш ка, которая сам а тре
бовала помощи и развития, не получила ничего через своего
вялого друга и сам а не бы ла в силах ож ивить его опус
тивш ую ся душу. А Вязовнин после напрасной попы тки осмыс
лить свое существование остался до кончины тем самым,
чем он был и прежде, невзирая на свое тонкое белье и пре
восходно повязанны е галстухи, то есть — нравственны м не
ряхой неисправимого свойства.
Несмотря на все недостатки заклю чительного эпизода в
«Двух п р и ятел ях » — повесть была принята читателям и так,
к ак того заслуж и вал а и мысль, и многие очаровательны е
частности всего произведения. Тем из ценителей, которые ока
зались позорче своих товарищ ей, сказалась с особенной яс
ностью значительная перемена м анеры в повести сравнительно
с манерой предш ествовавш их вещей Тургенева. Простота по
стройки (хотя и наруш енная в конце историей утопления),
поэтическая непосредственность в отнош ениях к изображ аем о
му быту, наконец (и это важ нее всего) отсутствие всякого
уныло-тусклого колорита в рассказе — вот достоинства «Двух
приятелей», достаточно отметивш ие повесть и к а к бы поста
вившие ее началом нового ряда произведений Тургенева.
«Затиш ье», напечатанное вскоре после повести, сейчас нами
пересказанной, вполне подтвердило дальнейш ие ож и д ан и я ч и
тателей.
В «Затиш ье», как и в «Двух п риятелях», продолж ает при
водиться та ж е мысль о лиш них или неспособных лю дях,
за которую мы уж е столько раз отдавали дань похвалы н а
ш ему автору. Героев в повести два, и оба они достойны н а
зваться порядочны ми неряхам и с моральной точки зрения.
Первый, Владимир Сергеич А стахов на поверхностный взгляд
имеет нечто общее с наш им стары м знаком цем , Вязовниным;
но автор искусно затем нил это сходство, во-первых, умными
подробностями зам ы сла, а во-вторых, комическим положением,
в которое А стахов помещен относительно других лиц «За
тиш ья». А стахов гораздо более, чем Вязовнин, нады ш ался
ф альш иво-практическим воздухом П етербурга: в нем уж е ум ер
ли сознание своих пороков и порывы к разумной стороне
сущ ествования, да и сердцем, как каж ется, он от природы
суше Бориса А ндреича. Тщ ательно развивая своего щ еголе
ватого героя и, по мере развития, сам вдум ы ваясь в его
значение, г. Тургенев по временам доходит до черт истинно
поэтических. Несмотря на то, что А стахов играет не совсем
важ ную роль в повести, да сверх того никогда не распоясы
вается перед другими ее лицам и — всякий человек, бывавш ий
в столицах, подметит в нем особенности целого класса пе
339
тербургских юношей, неспособных на ж и знь вследствие самой
их ж изни, принявш ей лож но-практическое направление. Кто
из нас не встречал этих чинных, благообразны х, но беспо
лезны х, душою иссуш енны х несчастливцев, которые несчастны
еще потому, что в своем бессердечном ослеплении имеют ве
ликую веру в свою полезность? Такие люди обыкновенно
н равятся в первую беседу, потом становятся скучны, а на
последок поселяю т отвращ ение д аж е в ближ айш их к ним
особах. И ногда они бываю т умны, д аж е трудолюбивы; но
у них нет воображ ения, нет горячей крови, нет здравой идеаль
ности в воззрениях,— потому их ум утомляет, а труд их ни
ком у не приносит ни пользы , ни наслаж дения. Полные детской
самонадеянности, зараж ен н ы е атмосферой мелкого щегольства
и м елких интересов, они находят себе место лиш ь в больших
городах, и преимущ ественно в столицах, посреди довольно
и зящ н ы х м уравейников, где окончательно совершается их
опошление. Раз выведенные из своего мелочно-озабоченного
круга, поставленные в необходимость столкнуться с ж изнью ,
в ее разнообразны х проявлениях, эти чопорные, бездушные
господа уподобляю тся м андаринам , которых бы насильно вы
толкнули из м чра десяти тысяч церемоний и заставили оку
нуться в действительны й мир людской, с его тревогами и ра
достями. При подобной перестановке всякий ш аг их делается
неловкостью, во всяком чуж ом слове им грезится оскобление, всяким поступком навлекаю т они на себя смех и осуж
дение общее. Редкие из них, несколько времени поживш и
таким образом, наконец начинаю т извлекать спасительное по
учение из своего опыта, д л я большей части А стаховых опыт
ж и зн и проходит бесплодно, да и самый их разл ад с зд р а
вой практичностью ж и зни не причиняет им никаких важ ны х
страданий. Собственную свою негодность они большею частью
переносят на других людей, снисходительно считая своих
сограж дан и сверстников уродами, невеж дами, дикарям и, меч
тателям и, чуж ды м и всякой практичности в понятиях.
Дело в том, что ж изнь наш а, рассм атриваем ая с самой
практической, только з д р а в о - п р а к т и ч е с к о й точки зрения, имеет
свои законы , свои условия, которыми пренебрегать нет воз
мож ности. К ак ни сж им айте вы сферу чувств человека, как
ни подводите вы его понятия в ряд сухих формул — пока
у этого двуногого ж ивотного без перьев имеется орган, н а
зы ваем ы й сердцем, пока у него есть мозг и нервы, и кровь,
им ею щ ая способность приливать к сердцу,— вы его не удов
летворите одним узким кодексом так называемой полож итель
ности. И деальность требований душ евны х м ож ет быть смешна,
если ее довести до ф альш ивого; но едва ли не смешнее в
340
человеке ф а л ь ш и в а я п о л о ж и т е л ь н о с т ь , исклю чаю щ ая собою
все сердечные движ ения, делаю щ ая всю наш у ж и зн ь однооб
разны м переходом по избитой тропинке. В одной из евро
пейских столиц, где дома так высоки и места дороги, умер
недавно старый чудак, ж ивш ий в м аленьком одноэтаж ном
домике посреди населеннейш ей из улиц. За домиком тянулся
сад, и сад до такой степени пространны й, что место, им
без пользы занятое, ценилось в огромную сумму. Спекуляторы
и богачи предлагали чудаку чуть не м иллионы за то, чтоб
он уступил им место, не приносившее н и каки х выгод, перенес
свою резиденцию в дальний квартал, где за полученны е им
деньги легко было приобрести целый палаццо, пож алуй, с
парком и п рудам и,— но все усилия полож ительны х людей
остались напрасны . Старик лю бил свой домик и свой сад:
по его расчету, никакие суммы не м огли вознаградить его
за их потерю, и он умер небогатым человеком, имея воз
можность сказать одно слово, стоящее огромных денег. Нам
нет дела до причин такого упорства, но нельзя не пред
полож ить их сущ ествования. Каковы они ни были, ясно, что
чудак не хотел променять их на м иллионы . И он был со
вершенно прав, с здраво-полож ительной точки зрения. С ладкая
привы чка, отрадное воспоминание, прихоть сердца — все это
не имеет никакого курса на бирж е, а м еж ду тем способно
наполнить ж изнь самого развитого человека. Сад, насаж енны й
моими рукам и, мож ет иметь одну цену с садом моего со
седа, а я не отдаю его ни за какие деньги, потому что
д л я меня собственно он имеет ценность идеальную , во сто
крат высшую всех добросовестных оценок. Ж изнь правильно
развитого смертного полна аном алиям и вроде сейчас нами
приведенных, а потому ее нельзя подводить под мелочные
кодексы и ряд арифм етических чисел. Тот человек один может
зваться полож ительны м, который дает простор всем сторонам
своего сущ ествования, сам развиваясь всесторонне и всесто
ронне сочувствуя ж изни своих собратий.
Следующий за А стаховы м герой «Затиш ья», П авел Алексеич Веретьев, отчасти привлекательнее своего столичного
сверстника. Зато он вреднее его, ибо в А стахове столичная
мелочность погасила даж е способность на зло, делать которое
невозможно без ш ум а, ответственности, нервны х потрясений
и других неудобств, страш ны х каж дом у полож ительном у дж ен
тльмену. Веретьев представляет резкую противоположность
с Владимиром Сергеичем, хотя и нельзя сказать, чтобы люди
вроде Веретьева были чем-нибудь лучш е А стаховы х. «Из Веретьевых никогда ничего не вы ходит,— говорит нам сам ав
тор «Затиш ья»,— хотя иные люди и дум али о Веретьеве, что,
841
не погуби он себя, из него черт знает что бы вышло...»
Ю ноши вроде А ндрея Колосова почти всегда кончают, как
Веретьев: виною тому тож е своего рода полож ительность,—
конечно не ф альш иво-дж ентльм енская полож ительность, з а
м еченная нами в А стахове, но та грубая, н еряш ливая п о л о
ж и т е л ь н о с т ь в и в ё р а 34, которая проявляется в слиш ком бесцере
монном обращ ении с ж изнью , с ее законам и и потребностями.
На Руси имеется Веретьевых столько же, а может быть,
и более, чем А стаховы х. А стаховы процветаю т по большим
городам и считаю т за стыд носить темные перчатки вечером,—
Веретьевы ж ивут по усадьбам и другим вольным уголкам,
носят бархатны е курточки и перчатки надеваю т только для
танцев. В А стаховы х не имеется ничего талантливого, они
не лю бят искусства «и не ищ ут знаком ства с поэтами» (так
сказан о в «Затиш ье»); напротив того — особы вроде Веретьева
п ораж аю т обилием м а л е н ь к и х дарований. Молодость первых
проходит по-старчески, молодость вторых всегда бурна, всегда
им еет в себе несколько поэтических сторон. Астахов при
н ад л еж и т к числу несчастны х людей, не позволивш их себе
ни разу быть пьяны ми; Веретьев, напротив того, страдает про
тивополож ны м пороком. А стаховы в силу своего столичного
дж ентльм ен ства ж ен ятся на уродах, д л я связей и богатства:
они никогда не допускаю т себя до сильной любви к женщ ине;
Веретьевы ж е действуют совершенно иначе: вся их молодость
проходит в страстном, хотя и провинциальном донжуанстве.
Веретьевы гоняю тся за ж енщ инам и не из щ егольства, не из рас
чета или самолю бия но вследствие велений их собственной
разм аш истой натуры , необузданной в минуты задора. Они
л ю бят прож игать ж изнь, думаю т, что эта любовь избавляет
и х от всякой ответственности за свои поступки, и, вследствие
того, вовсе не разборчивы в своих неж ны х похож дениях. Им
д ел а нет до того, что их страсть м ож ет погубить любящую
девуш ку (как это случилось с М ашей в «Затиш ье»), наруш ить
покой чуж ой жены , возбудить против себя общественное мне
ние, повести к позору и ответственности перед совестью: они
п рож и гаю т ж и зн ь,— и дело кончено! Они не берегут с е б я ,
за что ж е беречь других людей на свете! А стахов, при не
сомненной испорченности своей натуры , отступил бы с него
дованием, если б кто-нибудь посоветовал ему соблазнить Марью
П авловну; Веретьев далеко не так щ екотлив, хотя в сердце
его гораздо более свежести, чем у Владимира Сергеича. Оба
героя «Затиш ья» — современные эгоисты, да еще сверх того
эгоисты, зараж ен н ы е полуобразованием. Корень их злы х к а
честв в дурной почве, на которой они взросли; этим последним
соображ ением объясняется интерес, возбуж даемы й в нас, со
342
временных читателях, обоими лицам и молоды х людей, дейст
вую щ их в «Затиш ье». Автор повести, наперекор своей обыч
ной небрежности в постройках произведений, м астерски про
вел обоих своих героев, с тщ анием подготовил д л я них ин
тересные и крайне характеристические столкновения. П ервая
встреча происходит в деревне, посреди полного зати ш ья, в ко
торое Владимир Сергеич попал совершенно случайно, собираясь
держ ать себя со всей величавостью столичного денди. И вели
чавы й денди Санкт-П етербурга ж ал ок, к ак нельзя более, перед
острым, развязны м , даровиты м Веретьевым. Он смешон д аж е
перед другими, несколько пош лы м и особами, являю щ им ися
в повести: его полож ительность не возбуж дает ни в ком
изум ления, его уклончиво-сухая речь не находит д аж е ни одно
го внимательного слуш ателя. «К исляй!»— говорит про него
Веретьев; «К исляй!»— думаю т про него лица, близкие к Веретьеву. И действительно, вне своей мелкой столичной сферы,
Владимир Сергеич не что иное, как кисляй, н ен уж н ая особа,
полусонный ротозей, сую щ ийся туда, где его не спраш иваю т,
да в придачу еще оскорбляю щ ийся своим лиш ним положением.
Говоря высоким слогом, ему нет места на пире ж изни, хотя бы
и провинциальном пире. Пусть ж изненны й пир случается
хотя в мелком уездном городиш ке — быть на нем лиш ним
гостем — не может назваться радостью. Посреди общих страс
тей, забав, горестей и наслаж дений А стахов проходит без
страсти, горести, наслаж д ен и я и д аж е без веселости; д аж е
наблю дая за ж изнью , кипящ ей вокруг него, наш А стахов
не ощ ущ ает ничего кроме сознания своей неловкости. Поло
ж ение его на уездном бале, ссора с Стельчинским, будущ им
м уж ем сестры Веретьева, ночь в ож идании дуэли — все это
очертано с большой живостью, все это понятно не одному сто
личному юноше полож ительного свойства, а какой из подоб
ны х юношей когда-нибудь не бы вал в полож ении А стахова?
И в беседах, и в деревенских веселостях, и м еж ду ж енщ инам и
Веретьев вконец забивает А стахова, и м ало того, что подав
ляет петербургского денди всей своей особою, но д аж е вы
ручает его из беды, становится м еж ду ним и уездным бреттером,
одним словом, является во всем блеске своего превосходства.
Д аж е в последнем деревенскомэпизоде, делаясь свидетелем са
моубийства преданной и покинутой М арьи П авловны, А стахов
не может не сознавать над собой превосходства порочного
Веретьева : из-за В ладимира Сергеича ни одна ж енщ ина не спо
собна броситься в воду!
Проходит лет восемь после первой встречи двух молодых
людей, и мы снова встречаем их обоих: уж е не посреди сель
ского простора, не на провинциальном бале, с его ож ивленною
343
толкотнею ,— а в Петербурге, на Невском проспекте, в час свет
ских прогулок. В ладим ир Сергеич А стахов идет по тротуару,
п од ж и д ая ж ену свою и кл ан яясь бесчисленным знакомым. Он
во зм у ж ал в эти восемь лет, отпустил бакенбарды, стал еще до
вольнее своим положением. Он чувствует себя йак дома на этом
тротуаре, посыпанном песочком; он богат по ж ене и имеет боль
ш ие связи, на стогнах П етрограда наш А стахов уж е не спа
сует перед сонмом Веретьевых или Стельчинских. И вдруг —
около П ассаж а — на него наты кается господин в альм авиве35 и
ф ураж ке, особа самого дурного тона, с краш ены м и усами,
с заплы вш им и гл азам и , с лицом сильно изношенным. «А,
г. А стахов, здравствуйте,— бойко кричит незнакомец неопрят
ного ви д а,— я видел вас много лет тому назад, в Т— ской гу
бернии. Меня зовут Веретьевым!»
М едаль повернулась другой стороною — теперь Астахов
у себя дома, теперь ему достается покровительственно гл я
деть на Веретьева. Снисходительно приветствуя старого зн а
ком ца, он уж е не робеет перед ним, но глубоко признает
все свое величие перед этим худо одетым, сбившимся с толка
беднягой. Он величаво расспраш ивает Веретьева о старых
знаком ы х, о его сестре, о деревне, напоминает ему страшное
событие, смерть М арьи Павловны.
«Да, да, это уж асно, это уж асн о,— торопливо перебивает
Веретьев.— Да, да. А помните, как вы чуть не подрались
с моим тепереш ним зятем?»
«Гм! помню! — с расстановкой возразил В ладимир,— мне
иногда это все представляется как сон какой-то...»
«К ак сон!— отвечает Петр А лексеич,— как сон! нет, это
не был сон, по крайней мере для меня. Это было время
молодости, веселости и счастия, врем я бесконечных надеж д
и сил неодолимых... А вот мы с вами теперь постарели, поглупе
ли да ни на что не стали годны, как разбитые клячи, повы ходились, повытерлись, да усы красим, да ш ляем ся по Невс
ком у — вот это скорей сон, и сон самый безобразный... Ж изнь
прож ита, и даром, нелепо, пошло прож ита — вот что горько...
А впрочем, прощайте...»
«П оглупели,— вино пьем ,— усы красим ,— parlez pour vous,
m on ch er» 36,— подум ал про себя Астахов, но со всем тем
отчего-то нахм ури лся и почувствовал прилив негодования.
А Веретьев быстро удалился; но, поравнявш ись с одной
из кондитерских, остановился, вошел в нее и, выпив у буфета
рю м ку водки, отправился через бильярдную — всю тусклую
и тум анную от табачного ды м а — в заднюю комнату. Там он
наш ел нескольких преж них товарищ ей, людей немолодых и
так ж е изнош енны х, как он сам, людей, до сей поры считавш их
344
его за очень даровитого, необыкновенного человека. Тусклая
и тлетворная трактирная ж и зн ь раскинулась вокруг когда-то
блистательного Веретьева,— но в утро своей встречи с А стахо
вым он не отдался ей с обычной скоростью. Его м рачны й
вид и ж елчны е речи на несколько м инут озадачили друзей
Петра А лексейча,— затем он сам поуспокоился,— затем... все
пошло своим обычным порядком».
7
К повести «Яков П асынков», напечатанной в 1855 году,
мы долж ны отнестись строже, неж ели ко многим из более
неудачных произведений наш его автора. П ричина тому — пре
восходная мысль «П асынкова», до последней степени страдаю
щ ая от несовершенств рассказа, взятого в художественном
отношении. Страстные поклонники Тургенева пы тались уверять
нас, что «Пасынков» есть эскиз, что никто не мож ет помеш ать
лучш ему худож нику писать эскизы на тему, им самим из
бранную. Мы не менее их любим тал ан т наш его повество
вателя и, невзирая на то, не можем согласиться с подобным
оправданием. Эскизная м анера,— и д л я кисти, и в особенности
для пера, имеет свои условия, свои границы . Относительно
этой манеры худож ник-литератор не м ож ет позволять себе
того, что дозволяется худож нику-ж ивописцу. Ж ивописец го
раздо свободнее литератора, ибо для него самы й небреж ный
эскиз может быть зародыш ем дивной картины , тогда к а к пи
сатель, у кл ад ы вая могучую мысль в какой-нибудь недоде
ланны й очерк, как бы прощ ается с своим правом на мысль
эту. Над вещью, пущенною в публику, всеми прочитанною
и утративш ею свежесть новизны, писатель никогда не са
дится вновь, как засиж ивался, например, Рубенс над сю жетами,
когда-то уж е набросанны ми им самим в легких очерках. Мы
можем представить себе К а л а м а 37, строго воссоздающего на по
лотне один из своих рисунков черным карандаш ом , но ре
ш ительно не можем вообразить себе Тургенева над вторичной
обработкой «Пасынкова» в строго-художественном смысле.
В живописи вся картина м ож ет пересоздаться от небольшого
числа новых подробностей, от одного прикосновения мастерской
кисти,— а несмотря на то, и великим м астерам не следует
слиш ком увлекаться эскизной м анерою ,— что ж е после этого
сказать о худож нике-писателе, зам ы каю щ ем какие-нибудь пре
восходные мысли в ряд несовершенных очерков? Какое упо
требление может он сделать из труда наскоро накиданного
и наскоро кинутого публике? К аким и способами подогреет
345
он — со временем — ту мысль, которая стоила прочной обра
ботки, но которая м еж ду тем пом еркла, охладела и выдохн ул ась от своего безвременного появления на свете?
День, в который нам удалось в первый раз прочитать
«Я кова П асы нкова», был для нас днем некоторого разоча
рования. Мы не имели случая прочесть повести в рукописи,
но знали, на какой идее она построена, верили, что автор
отделы вает ее с больш ой любовью. Предыдущ ие повести Тур
генева по серьезности воззрений, в них залож енны х, по справед
ливом у вниманию , С каким они встречены были в обществе
и в круге литераторов, совершенно извиняли ож идания наши.
Н овый герой новой тургеневской повести будто сам просился
в свет. Он был нуж ен после Вязовниных, А стаховы х и Веретьевы х; в нем им ела сказаться нам оправдательная, м илая
сторона той среды, из которой вы ш ли лиш ние люди нашего
времени, с их порокам и и страданиям и. Тургенев должен
бы л вывести на сцену одного из тихих, благородны х идеа
листов, мож ет быть, последнего из идеалистов в нашем об
щ естве — какой простор д л я его ф антазии, к а к а я гармония
м еж ду счастливой темой и всем складом авторского дарования!
В самом благородстве дела мог он, наш лю бящ ий и светлый
поэт, найти столько силы на его исполнение! Кто в наше
врем я не смеялся над П асы нковы м и, не кидал камней в тихих
ром антиков, не издевался над бедными ф антазерам и, забы вая
о том, что весьма часто самый увлекаю щ ийся ф антазер, даж е
с здраво-полож ительной точки зрения, бывает умней и полезней
лож но-полож ительного человека! И деалист — Пасынков, член
одной семьи с Вязовниным, Веретьевым и А стаховым, один из
многочисленны х типов поколения, вместе с нами взросшего,
н у ж д а л ся в ж ивой, горячей защ ите. По каком у праву люди,
лиш ние во всех отнош ениях, испорченные и бесплодные, у к а
зы в ал и пальцем на П асы нкова, снисходительно смеялись, по
м и н ая его имя, вы д авали его головою в приятельских беседах,
считали его чудаком и почти уродом? За что ему мешали
чи тать немецких лириков, носить в сердце образ навеки лю
бимой девуш ки, говорить о Ш иллере, о славе и о любви3,
с другим и благодуш ны ми, ему подобными чудакам и? За чтс
над ним издевались все, все без исклю чения, и Педант А нтро
пофагов, и величавы й Помпонский39, и спиваю щ ийся с круга
Веретьев, и бессердечный А стахов, и даж е вялы й неряха Вязовнин, крепкий лиш ь в сознании своего лож ного дж ентль
м енства? По каком у праву П асынковым пренебрегали и горде
ливы е старцы, и д аж е девуш ки, зараж ен ны е светским ядом
тщ еславия? Разве идеалист Пасынков, при всей ограниченной
сфере своей деятельности, не был во сто крат счастливее,
346
разумнее, п о л е з н е е людей, кидавш их в него кам еньям и? Разве
он не носил целого м ира новостей в своей чистой душ е, разве он
не умел умереть с твердостью, разве он не любил много?
Он прож ил свою ж изнь, разл и вая из непорочной душ и своей
тихий свет, так отрадны й д л я всех, кто к нему п риближ ался.
После беседы с П асынковым юноши уходили, чувствуя благородный трепет сердца, люди, избитые в ж изненной борьбе,
отды хали в присутствии этого кроткого и лю бящ его человека.
То поколение людей не пропало, которое, м еж ду сотнями
Веретьевых и А стаховы х, дало нам десяток П асы нковы х. У ж е
одна мысль: «Заступиться за П асы нковы х», делал а величай
шую честь господину Тургеневу.
Дело кончилось почти что одной м ы слью ,— говорим это
не без душевного сож аления. Если бы еще сама м ысль не вы ска
зы валась со всей полнотою, если бы сам повествователь смутнее
разум ел всю важ ность личности П асы нкова, мы были бы
в состоянии пройти всю повесть м олчанием. Теперь этого
нельзя сделать: испорченное творение всегда приковы вает к се
бе взгляд ценителя, мож ет быть не остановивш ийся бы на
произведении полож ительно слабом. Тургенев знал, что такое
Пасынков, в задаче его не могло быть ничего непрочувство
ванного и недозрелого. К огда он сам приним ается судить
своего героя, его взгляд ясен до чрезвычайности! «П асын
ков,— это слова автора наш его,— был ром антик, один из по
следних романтиков, с которыми мне случалось встречаться.
Ром антики теперь, как уж е известно, почти вывелись; по край
ней мере, м еж ду нынеш ними молодыми лю дьм и их нет. Т е м
х уж е д л я н ы н еш н и х м о л о д ы х л ю д ей !»
«В устах этого че
ловека,— сообщает нам г. Тургенев ж е ,— слова — д о б р о , и с
т и н а , ж и з н ь , н а у к а , л ю б о в ь , как бы восторженно они не
произносились, никогда не звучали лож ны м звуком. Без н а
пряж ения, без усилия вступал он в область идеала; его
целомудренная душ а во всякое время была готова предстать
пред «святыню красоты» — она ж д ал а только привета, «при
косновения другой душ и...». «К ак ни охваты вал П асы нкова
ж изненны й холод, горький холод опы та,— неж ны й цветок,
рано расцветш ий в сердце моего друга, уцелел во всей своей
нетронутой красе. Д аж е грусти, даж е задумчивости не прояви
лось в нем ■с годами; он по-преж нему был тих, но вечно
весел душою...»
А вот чувства, вы сказанны е автором по поводу смерти
П асы нкова:
«...Весь этот вечер я думал, все думал о моем милом, незабвенном
Пасынкове,— об этом последнем из романтиков, и чувства, то грустные, то
нежные, проникали с сладостной болью в грудь мою, звучали в струнах
347
еще не совсем устаревшего сердца... Мир праху твоему, непрактический че
ловек, добродушный идеалист! и дай бог всем практическим господам, кото
рым ты был всегда чужд и которые, может быть, даже посмеются теперь
над твоей тенью,— дай им бог изведать хотя сотую долю тех чистых наслаж
дений, которыми, наперекор судьбе и людям, украсилась твоя бедная и сми
ренная жизнь!*
Все это превосходно, все это показы вает зрелость, глубину
и здравость зам ы сла, но строки, нам и приведенные, еще не есть
повесть. Соответствует ли объективный П асынков — Пасынкову
задум анном у, обставлен ли герой произведения сообразно его
смы слу, вы сказы вается ли он всецелым образом в делах, нам
переданны х его биографом? Н а такие вопросы восторженней
ш ий из почитателей автора наш его не ответит утвердительно,
м еж ду тем к а к самы й поверхностный ан али з повести поможет
нам самим проследить всю ее несоответственность с идеею
о Якове П асынкове, последнем романтике.
Вся история начинается рассказом постороннего человека
(не реш аем ся сказать авторским рассказом) о проделке не сов
сем чистого свойства с письмом одной влюбленной де
вуш ки. После холостого обеда, на котором участвует сам рас
сказч и к,— некий г. А санов хвастается своими любовными ус
пехам и, кидает на стол письмо, писанное к нему девицей,
в которую влюблено и лицо о нем говорящ ее,— вследствие
чего и происходит первы й эпизод повести. Под влиянием
любви, ревности, досады и, может быть, честного ж елания
остановить девуш ку от влечения к недостойному хвастуну
рассказчик видится с нею, делает нескромность и впадает
в самое горькое, унизительное положение, из которого вы
ручает его Яков Пасынков, пансионский товарищ и последний
из романтиков. К ратким описанием юности Пасынкова, рас
сказом о его прям одуш но-симпатическом поведении во всей
только что переданной истории кончается первая половина
произведения.
Во второй половине мы снова встречаем милого идеалиста
одиноким, больным, приготовляю щ им ся к смерти. Много лет
спустя после нескромности, о которой было сказано, рассказ
чик, п роезж ая по уездному городу отдаленной губернии, встре
ч ает слугу П асы нкова, Елисея. От него узнает он о печальном
полож ении своего товарищ а. Яков сл уж и л в Сибири, был ранен
при поимке контрабандистов и, пробираясь в Одессу на ле
чение,— увидел себя вы нуж денны м , по слабости здоровья, оста
новиться в бедном городиш ке бедного захолустья. Трогатель
ное свидание друзей при н ад леж и т к числу лучш их отрывков
повести. П асынков безнадеж но болен, но его кроткая душ а
не потрясена близостью кончины, п ечальн ая развязка небогатой
348
ж изни не наполняет душ и его горечью ,— он так ж е добр, к ак и
прежде, он по-преж нему светел разумом, восхитительно ласков
сердцем. У мирая, Пасынков поверяет другу свою любовь
к Софье Злотницкой, той самой девуш ке, которую он при
м ирил с рассказчиком и которая досталась недостойному Асанову. Смертью Якова кончается рассказ, слегка дополненный
несколькими подробностями о Софье Н иколаевне Асановой
да еще об одной крестьянской девушке, Маше, любивш ей
бедного идеалиста самой кроткой и простодуш ной любовью.
Вот постройка повести «Яков П асы нков»,— постройка не
только слабая и неполная, но вдобавок еще как бы расп ав
ш аяся на две груды , нестройные поодиночке, не подходящ ие
одна к другой, если их взять в общей слож ности. Ни интриги,
ни характеров, ни ан али за высоких духовны х ощ ущ ений не н а
ходим мы в рассказе о последнем романтике, он весь скорее
состоит из намеков на интригу, характеры и анализ. Оно тем
горше для читателя, что иные из намеков прекрасны . Само
появление любящего рыцарского ид еали ста,— в м инуту нравст
венного униж ения для его д р у га,— придум ано к а к нельзя
лучш е; но прочтите всю сцену и вы удивитесь ее бедности.
Ю ношеские воспоминания героя о П асынкове проникнуты д у
шевною теплотою, но чтоб добраться до них надо проглотить
жесткое повествование о письме А санова, о семействе Злотницких, повествование, написанное не только с неохотой, но
как будто с отвращением. Последние дни Я кова очень хорош и:
в правильно обработанном произведении мы не ж ел ал и б встре
тить лучш его отры вка,— но что значит хорош ий закл ю ч и
тельный отрывок там, где нет самого произведения. Небрежное,
неласковое обращение Тургенева с задачей своею сказы вается
нам всего лучш е в одной особенности П асы нкова: к а ж д а я
его страница, им ею щ ая в себе теплоту, состоит или из ав
торского рассуж дения, или из лирической речи, влож енной в ус
та Я к ова;— сочинитель даж е не дает себе труда воспользо
ваться своим вдохновением, не стремится воплотить его в ряде
образов или хотя в ож ивленном разговоре. Так поступать
с своим даром м ож ет лиш ь начинаю щ ий юнош а по неопытности
или умный, но бесталанны й нувеллист, окончательно убеж
денный в своей неспособности на малейш ую степень твор
чества. За слабые частности П асынкова мы не находим слов,
достаточно строгих для г. Тургенева. Больш ого недоверия
к силе, ему данной, к той силе, которая д л я всех нас пред
ставляет предмет радости и гордости,— до П асы нкова вы
не встречали еще ни в одном из произведений высоко даровитого
товарищ а нашего.
По причине несовершенств формы, лиш ь слегка указан н ы х
349
нам и в сж атом очерке, превосходно задуманное лицо Пасынкова не только утрачивает часть своей привлекательности,
но теряет свое типическое значение. С помощью одного побочно
го эпизода и нескольких рассуж дений, написанны х не без теп
лоты , еще не исчерпаеш ь поэзии, которая леж ит в основании
последнего ром антика. М илая, сим патическая личность, свежий
плод целого умного поколения, еще не обрисуется в картине
и д еал и зм а на его смертном одре. Чтоб проследить за л ич
ностью Я кова П асы нкова, чтоб разъяснить читателю всю пре
лесть и законность этого отрадного явления, м ало одних наме
ков, к а к бы хорошо они ни были придуманы . Повесть, как мы
сказал и , написана нам екам и, из которых самый небольшой
труд мог бы создать нечто выясненное до художественности.
Р ассказч и к говорит в одном месте: «В детстве я привы к лгать...
Перед Яковом у меня я зы к не поворачивался на лож ь». И более
ничего не говорится в пояснение этой вы сокознаменательной
черты , которая, в худож ественном пояснении, помогла бы
нам вы яснить перед своим воображением всю важ ность личнос
ти П асы нкова. В последнем эпизоде больной Яков вы раж ается
таки м образом после чтения стихов Л ермонтова: « И я пы тался
пуститься в поэзию и н ач ал одно стихотворение «Кубок ж и з
ни» — ничего не выш ло. Н а ш е д е л о , б р а т ,— с о ч у в с т в о в а т ь ,
н е т в о р и т ь /» Опять я р к а я искра в темноте, опять намек на ис
тину, над которой стоит задум аться. Отчего ж е не зад у
м ал ся над нею наш автор?
О бращ аясь к практическим лю дям , г. Тургенев ж елает
им изведать хотя м алую часть тех чисты х наслаж дений, кото
ры м и бог украсил тихую и безвестную ж изнь П асынкова. Тут
клю ч всего зам ы сла, зерно повести, бедное зерно, не давшее
плода по авторской прихоти. Р азъясни г. Тургенев цепь н асл аж
дений, о которых он здесь упом инает,— и какой поэтической
прелестью окруж и л ся бы его Яков Пасынков, как глубоко
врезалась бы в умы чи тателя мысль о законности Пасынковых,
о здравости романтического н ачала, вечно живого и вечно
сильного на свете! И кто из новейш их писателей м ож ет наз
ваться способнее Тургенева на подобное дело, чей талант
богаче его тал ан та неж ны м лиризмом, глубокою симпатич
ностью, тут необходимыми? М ежду всеми нами, сильными
и слабы м и труж еникам и современного искусства, один г. Тур
генев м ож ет сказать лучш ее слово о здравом романтизме,
о м узы ке душ и человеческой, о радостях непорочной любви,
о возвы ш енны х стрем лениях к идеалу, о блаж енстве святой
д руж бы , понимаемой святы м образом. Опыт ж изни не расхоло
дил и не озлобил поэта нашего, а напротив того, еще более
разви л его светлый дух, к а к бы взлелеял собою его любящие
350
способности. Над Яковом П асынковым, будь он обработан
в тиш и сельского уединения, п л акали бы самые зачерствелы е
из читателей,— теперь он пробуж дает приятны е чувства лиш ь
в ценителях, очень зорких, да еще очень близких к душ евному
миру самого автора.
Повесть «Переписка», и зд ан н ая после П асы нкова, отчасти
соприкасается к разряду повестей, нами теперь разбираем о
м у,— отчасти составляет некоторый h o rs d ’oeuvre40 в общей
их связи. Герой ее, А лексей Петрович, имеет кое-что сходное
с личностями, на изображ ении которых столько раз останав
ливался г. Тургенев в последние года своей деятельности;
с другой стороны, автор не придал ему никакого типического
значения, а история, случивш аяся с А лексеем Петровичем,
м огла произойти со всяким другим лицом из современного
света. Вся интрига — и проста, и зам ы словата. Умный молодой
человек, не раз сходивш ийся с любящ ею и нравственно-разви
тою девушкою, не обращ ал на нее особенного вним ания, потому
что во время знаком ства с нею был заинтересован другою
женщиною. Когда старая любовь вы горела, он почувствовал
потребность в умном, симпатическом существе, мимо которого
ему столько раз случалось проходить с холодностью. В свою
очередь, и М арья А лександровна, преж де не п и тавш ая никакой
искренности к Алексею П етровичу, н ач ал а не без удовольствия
вспоминать о его особе. М ежду бывш ими, но теперь разлучен
ными, приятелям и началась переписка, ум ная, благородная
переписка, может быть, отчасти слиш ком ум ная, к а к они сами.
После первых посланий, А лексей почти влю бился в Марью
А лександровну и М арья А лександровна почувствовала еще
большее влечение к Алексею. К азалось, обоим корреспондентам
судьба готовила на долю целые годы прочной, тихой привя
занности. Уже молодые лю ди условились повидаться летом
в деревне, уж е письма их приняли нежно-откровенное нап рав
ление,— как вдруг Алексей Петрович перестал писать и уехал
куда-то за границу. Через два года после прекращ ения перепис
ки М арья А лександровна получила одно, последнее письмо
от человека, с которым не дано было ей породниться душою...
Алексей Петрович писал из Дрездена: «Я не хочу умереть,
не простившись с вами. Я осуж ден докторами и сам чувствую,
что ж изнь моя на исходе». После этого письма, к а к сказано
в начале повести, А лексей действительно умер.
В чем ж е заклю чалась причина внезапного разры ва м еж ду
наш ими корреспондентами? Почему не развилась их тихая,
разум н ая любовь, к которой оба они стремились со всею искрен
ностью? Д ругая любовь, «ни дать, ни взять холера или лихо
радка», неистово вторгнулась в сердце героя и вы теснила
351
из него все тонкие чувства, о которых он так много говорил
в письм ах к М арье А лександровне. «Я влю бился в танцовщ и
ц у ,— признается А лексей П етрович.— С роковой минуты, в ко
торую я увидел эту ж ен щ и н у,— я п ри н ад леж ал ей весь, как
собака п ри н ад леж и т своему хозяину; и если я, и теперь, ум и
р а я, не п ри н ад леж у ей, так это только потому, что она меня
бросила».
Последнее письмо А лексея П етровича пропитано могучим
лиризмом , едва ли подходящ им к положению умираю щего
человека; но в том нет нуж ды , если лиризм, о котором мы
упом инаем , так изящ но соглаш ается с лучш ей стороной таланта
в самом сочинителе.
В этих порывисто-поэтических страницах последнего по
сл ан и я личность А лексея П етровича вы ясняется перед нами,
насколько оно возм ож но д л я его живописца. В друге Марьи
А лександровны видим мы человека хорошего и достойного,
правильно развитого по ум у и сердцу,— но, подобно многим из
предш ествовавш их героев Тургенева, страж дущ его н е д у г о м
в о л и , если можно так вы разиться. П рекрасны м и умствованиями
пы тается он узаконить явление, не имеющее ничего необходи
мого, энергическим дифирамбом хочет он извинить последние
годы своей ж изни, погибшие вследствие отсутствия энергии
в его собственной натуре. О том, что страсть не есть хрони
ческая болезнь, мы не считаем долгом распространяться: если
бы оно было так, мир о казал ся бы не тем миром, в котором
мы обитаем, а каким -то любовным Бедлам ом 41, приютом
влю бленны х несчастливцев. В признаниях А лексея Петровича
м ногозначительна одна особенность — его пассивное поведение
перед страстью и всем миром униж ения, ею навлеченным.
И в старое врем я лю ди гибли от любви и будут гибнуть
еще через сотни лет,— но только в наш е время нравственной
вялости могут встретиться примеры подобной инерции перед
злом, от любви происходящ им. Ры царь старого времени, эпику
реец прош лого столетия, охлаж денны й герой в Гарольдовом
п л ащ е,— все сейчас названны е личности, попади они. в по
лож ение А лексея П етровича,— не пали бы нравственно без не
которой борьбы за свою волю. Один призвал бы на помощь свою
гордость, другой уцепился бы за свой эгоизм, третий хотя
за тщ еславие. Но А лексей Петрович, больное дитя современного
общества, признает бесполезную самую мысль о защ ите. У него,
к а к у м ногочисленных его сверстников, в голове сидит одна
идея, корень всей слабости:«С трасть сильней человеческой
воли, бороться с нею невозможно, да и не стоит». Вся ж изнь
их проходит под влиянием такой идеи, чувство долга для
них не более, к а к тум ан н ая ф раза; от того при первом силь352
ном натиске страсти этих людей, не подготовленны х к ж и з
ненной борьбе, ж дет один только исход коллизии, то есть
неизбежное нравственное падение.
Только поглядев на героя «Переписки» с сейчас обозна
ченной нами точки зрения, мы начинаем сознавать, почему
предсмертное послание этого, чуть знакомого нам человека,
производит на душ у читателя такое сильное действие. В груст
ных признаниях А лексея Петровича, по поводу униж ений,
данны х ему на долю его последнею, и мож ет быть, единст
венною страстью ,— дорог нам голос правды , вздох страдания,
не раз подслуш анны й нами самими от наш их друзей и родствен
ников. Ч ервяк, сглодавш ий это честное, но больное сердце,
не раз м елькал перед наш ими собственными глазам и. Недоста
ток воли, недостаточное сознание долга, отсутствие нравствен
ной энергии,— вот причины страданий, о которых рассказал
нам г. Тургенев с поразительной верностью поэтического слова.
Из последних признаний А лексея П етровича невозможно вы
кинуть ни одной ф разы , ибо в них к а ж д а я строка рисует нам
образ всего человека, знаком ит нас с уны лы м ф атализм ом
воззрений, в нем обитающ их. Так тихо, кротко, беспощадно
о своем нравственном позоре м ож ет говорить лиш ь один п а
циент из современного общества.
По форме своей повесть «Переписка» представляет большую
противоположность с «Пасынковым». Обе вещи накиданы без
большого старания, этого скры вать нечего; но первая имеет
долж ную стройность, тогда как д ругая представляет из себя
не отделанную повесть, которой листы вдобавок еще перепутаны
в типографии. Разница происходит от весьма понятной причи
ны: письменная или, как говорилось в старину, эпистолярная
манера повествования дается г. Тургеневу легче всякой другой
манеры. Она дает простор м ысли и лиризм у, она легче до
пускает импровизацию , наконец она не требует той объектив
ности в изображ ении лиц, к которой мы так привы кли за пос
леднее время. В письмах, да еще в дневниках, представляется
такое раздолье каж дом у тонко образованному писателю, осо
бенно писателю, не имеющему привы чки усидчиво зан и
м аться каж дою своей страницею! «Переписка», «Дневник
лишнего человека» и, наконец, «Фауст» окончательно убедили
нас в том, что для г. Тургенева имеется впереди одна форма
произведений, к ак нельзя ближ е согласую щ ихся с его даро
ванием. Не отказы ваясь от строгой повествовательной формы
в трудах, наиболее им любимых, наш автор смело м ож ет при
бегать к манере писем или дневника там, где время или
настоятельная потребность вы сказаться принудят его к быстрой
работе.
23
2073
8
1855 год долж ен был сделаться важ ны м годом для автора
разбираем ы х нам и «Повестей и рассказов». И товарищ и и по
читатели г. Тургенева знали, что он привез с собой в Петер
бург новое произведение, крайне серьезное по идее и объемом
своим превосходившее все его повести, до той поры напеча
танны е. Н а основании предш ествовавш их вещей и обществен
ны х взглядов, в них залож енны х, можно было догады ваться
о будущ ем значении «Рудина» в общей связи трудов поэта
наш его. Дело, начатое Дневником Ч улкатурина, продолж ав
ш ееся в «Двух приятелях» и «Затиш ье», слегка затронутое
в «Пасынкове» и «Переписке» (тогда еще не напечатанной,
но уж е известной в литературном кругу), долж но было подверг
нуться новому, м ож ет быть, окончательному рассмотрению в це
лой больш ой повести, задум анной строго и обработанной с лю
бовью. В течение пяти лет трудясь над одной из больных
сторон наш его поколения, посвящ ая свое внимание на иссле
дование истории людей лиш них в обществе, Тургенев все еще не
охваты вал всего вопроса с долж ной полнотою. Его Веретьевы,
В язовнины, Ч ул катури н ы имели в себе много жизненного, мно
го близкого к наш ему сердцу,— но им не приходилось ни разу
действовать на просторе, становиться в соприкосновение с ж и з
нью, ш ироко понятою. Эти герои страдали и ж и ли по м а
леньким уголкам , сталкивались с не очень богатыми личностя
ми, всюду приходили как чудаки-гости, вы езж аю щ ие из своих
логовищ только лиш ь по крайней необходимости. В «Рудине»,
сказы вал и нам, читателю предстояло увидеть нечто другое.
В новой повести долж ен был явиться весь современный чело
век, рассмотренный с точки зрения его м оральны х несовер
шенств, смягченны х горьким их сознанием, его бессилия перед
разум но-практической стороной ж изни, но бессилия, отчасти
вы купаемого другими утеш ительны ми сторонами характера.
Рудин, лицо взятое из действительности, долж ен был слу
ж и ть олицетворением целого класса м ы слящ их и благонамерен
ны х людей, понапрасну растративш их свои силы от неумения
привести свое сущ ествование в гармонию с тою сферой, где
долж но было протекать это существование. Короче сказать, в
повести ож идали мы встретить нечто вроде исповеди целого
поколения, имевшего важ ное влияние на собственное развитие
наш е. Г. Тургенев, м еж ду всеми современными писателями,
им ел все данные, необходимые д л я подобной задачи. Заслуги
и заб луж ден и я благородны х, но несколько лиш них товарищей
его собственной юности могли в нем, более чем во всяком
другом поэте, встретить судью зоркого, но любящего и неозлоб354
ленного. Наконец, он имел и право, и возмож ность с помощью
поэтической силы, ему данной от природы, возвести в ряд
симпатических образов весь запас своих долгих, добросовест
ных наблю дений над современными недугам и современных
труж еников ж изни.
«Рудин» появился в январе 1856 год а,— вторая часть по
вести не заставила ж д ать себя долго, и все произведение
закончилось в том ж е году, в ф евральской кн и ж к е «Современ
ника». Общий отзыв читателей, и очень развиты х, и очень
неразвиты х, сказал ся весьма скоро, в одной и той ж е форме.
Самый тонкий ценитель и самый ветреный дилетант согла
сились в одном приговоре: «Рудин есть вещ ь истинно зам е
чательная и, местами, неудовлетворительная». Когда ж е при
шлось определять точнее степень достоинства и недостатков
новой повести,— отзывы разделились и представили из себя
нечто сбивчивое. И дея произведения, по своей глубине, м огла
вы держ ать какой угодно анализ, хотя и тут одни ценители
наш ли, что Тургенев обошелся с Рудины м весьма слабо, тогда
как другие почти обвиняли автора в чрезмерной строгости
приговора. Х удож ественная сторона повести, напротив того,
сама давала на себя оруж ие многим чересчур взы скательны м
ценителям. Во многих местах «Рудина» вместо ж ивы х сцен тя
нулся голый рассказ от авторского лица, вместо личностей,
рельефно-очертанных, появлялись фигуры, едва обозначенные
не совсем верною кистью. И со всем тем повесть «Рудин»,
рассм атриваем ая д аж е с самой строго худож ественной точки
зрения, признана была всеми за новый, важ н ы й ш аг в дея
тельности Тургенева. В ней не было недоконченностей и не
брежностей, бросавш их такую тень на многие предш ествовав
шие повести автора наш его: она отличалась богатою и много
стороннею поэзиею, наконец ее идея гарм онировала с формой,
насколько оно было возможно при трудности задачи. Переход
от целого ряда эпизодических эскизов к произведению, имею
щ ему почти вид романа, всегда вы ходит труден, а г. Тургенев
сладил с этим переходом, как следовало честному и добро
совестному писателю его дарования. Вся его новая вещь носила
на себе привлекательны й след серьезной мысли и, благодаря
этому следу, поэтические частности «Рудина» имели в себе не
что разительное, свежее, новое. Короче сказать, повесть осо
бенно полюбилась лю дям , коротко знаком ы м со средствами ее
сочинителя, ценителям, очень хорошо знаю щ им , каки х дос
тоинств они вправе ж д ать от Тургенева и с каким и слабыми
сторонами поэта они долж ны м ириться по необходимости.
Мы не намерены с подробностью разбирать повести, еще
никем не позабытой, повести, о которой было так много гово55
рено и писано. Статья наш а и без того вы ш ла гораздо обшир
нее, чем мы предполагали при ее начале. Вещи, подобные
«Рудину», всегда оставляю т след в обществе. Потому-то, дорожа
временем и рассчиты вая на воспоминания читателей, мы позво
ляем себе предполож ить, что в пересказы вании интриги, за
вязки и развязки повести «Рудин» в настоящ ее время не
настоит никакой надобности. Несколько слов о герое всего
произведения будут сказан ы нами теперь же.
Что такое Дмитрий Н иколаевич Р уд и н ?— вот вопрос, от раз
реш ения которого зависит законность и правда всей повести.
В какой мере этот человек, исполненный силы и слабости, вя
лости и энергии, в какой мере он правилен, как действую
щ ий герой художественного создания, верен себе, как общест
венный тип наш его времени? Есть ли м еж ду нами много
Рудины х и не носит ли каж д ы й из нас, современных русских
людей, в душе своей какую -нибудь частицу Тургеневского
Р удина? Смело отвечаем — д а на все вопросы, сейчас сделан
ные. Рудин есть дитя своего времени, своего края и своей
переходной эпохи. Рудины ж или и ж ивут м еж ду нами, делая
пользу и вред лю дям , их окруж аю щ им . Многие из нас в юности
увлекались Рудиным, многие из нас, в былое время молодости,
слуш али рудинские им провизации так, как в повести, нас
заним аю щ ей, простодуш ный студент Басистов слуш ал вдох
новенные рассуж дения Д м итрия Н иколаевича. Не одна девуш
ка с теплой душою лю била людей вроде Рудина и горько
п л ати л ась за свою привязанность. Не один практический смерт
ный, подобный Л еж неву, глядел на Рудина с дружеским
состраданием, не один презренный злоязы чник вроде Пигасова
устрем лял стрелы своего остроумия на бедную, измученную
ж изнью особу Рудина. Рудины были не бесполезны обществу
в свое время, мож ет быть, они нуж ны ему и теперь,— во всяком
случае никто не имеет права кидать камнем в этих вечных
странников ж изни, бесприютных «инвалидов мысли». Рудин
много греш ил, но ему долж но быть прощено многое за огонь
любви к истине, в нем горевшей, за неутомимое стремление
к идеалу, за его сочувствие к слабым, за его враж ду к житейской
неправде. Рудин много служ ил делу доброго слова, хотя всю
ж и зн ь свою не мог возвыситься до поним ания д е л а , до воз
мож ной и необходимой гармонии с средой его окружаю щ ей.
В разъединении д е л а и с л о в а леж ит корень всех недостатков
Р у д и н а,— основание всей его грустной, но близкой к нам
личности. Рудин есть живой плод нашего раннего, быстро
развиваю щ егося, порывистого просвещения. Рудина нельзя
назы вать ни русским человеком, ни космополитом, ни герман
цем или каким-нибудь другим иноземцем. Он застрельщ ик
меж ду двумя армиям и, усталы й часовой м еж ду двум я л агер я
ми. Европейское современное просвещение, не примененное
к ж изни, дало нам Рудина, но м атериал, из которого создалось
это лицо,— взят из нашего отечества, из круга людей, ж и в
ших м еж ду нами.
Рудин долж ен назваться человеком просвещ енным: сердце
его смягчено знанием, благородная ж а ж д а идеала словно ро
дилась с ним вместе. По уму и душе он опередил многих
просвещенных людей одного с ним края, опередил — и оста
новился посреди блестящ его пути, не умея воспользоваться
сокровищами, только что добытыми. П ричина такого бездейст
вия, разреш ивш егося полным бессилием перед практическою
жизнию , заклю чается в отсутствии в о л и , в неспособности к п р а
в и л ь н о м у в о с п р и я т и ю начал истинного просвещ ения. М ожно
до глубины существа нашего пропитаться добрым словом,—
и при всем том оказаться детски слабым в те минуты, когда
предстанет необходимость сделать дело из доброго слова. Ч е
ловек просвещается тем ж е путем, как и общество, к а к и госу
дарство. Человек, просвещ ающ ий себя, долж ен быть д л я своего
нравственного мира в некотором смысле тем же, чем был
великий преобразователь России, государь Петр В еликий,—
для края, богом ему вверенного. Подобно тому, как наш
великий просветитель усилиям и могучей своей воли вводил
великие идеи, им добытые, в ж изнь и быт России, всякий
честный и слабый человек, обогащ аясь сокровищ ами мудрости,
обязан, во что бы то ни стало, сроднить эти сокровищ а с своей
жизнью , применить их к средствам и потребностям среды, его
окруж аю щ ей. Мало одной горячей любви к правде,— надо
проводить эту правду во всей ж изни наш ей. Мало проводить
правду с упорством и необузданной горячностью ,— надо быть
мудрым, практическим, с в о е в р е м е н н ы м в ее применении. Одно
го идеала мало для просвещения, с одной благородной горячкою
ничего не сделаешь, с одним красноречивым словом не уй
дешь далеко. Необходимо просвещенному деятелю ж изни ко
ротко знать все средства той среды, где ему судьбой назначено
ж ить. Он не долж ен требовать от м ладенца того, что мож ет
дать лиш ь мудрец, ему подобный. Он не имеет права возму
щ аться несовершенствами общества и, уединяясь на п рохлад
ные метафизические вершины, считать свою человеческую обя
занность исполненною. П ламенно восприняв из просвещ ения то,
что каж ется ему светлым и плодотворным — он исполняет
лиш ь одну вступительную часть своей задачи. Сама зад ач а
заклю чается в ж изни, в посильном и непрелож ном примирении
с ж изнью , в неотступном и благотворном влиянии на об
щество, среди которого он родился.
Рудин и целая семья Рудины х — не поняли той задачи,
о которой мы говорили сейчас — за вступительной ее частью
(а эта часть бы ла ими изучена в совершенстве) они забыли
всю сущность своей науки, упустили из вида весь долг своего
сущ ествования. Ч уж езем н ая мудрость их не столько извра
тила, сколько отум анила, сердце их осталось человечным, но во
л я их, слиш ком п арали зован н ая развитием созерцательных спо
собностей, не пош ла с ними в уровень. Говоря метафорическим
слогом, Рудины явились на ж изненную битву (b attle of life)
с полным воображением и готовностью на подвиг, но подвигов
не могли соверш ить, потому что самое поприще боя было им
совершенно незнакомо. Не ознаком ясь со средствами своего
противника, не им ея понятия о местах, ими зан яты х ,— наш и
бедные бойцы м ысли с первых ш агов увидали себя окру
ж енны м и, смятыми, сбитыми с позиции. П ервая ж итейская
неудача была д л я них неудачей всей ж изни, потому что для
лю дей вроде Рудина нет середины м еж ду бесконечным дове
рием к своей силе и полным упадком всякой энергии. Д ля Р у
дины х нет ни ж итейского, благородного упорства, ни искусного
отступления после неудачи, ни несокруш имой веры в свое
назначение.
После всего нами сейчас сказанного читателю будет по
нятно, что тип человека вроде Рудина никак не может быть
удовлетворительно развит в одном эпизодическом рассказе. Сам
Гоголь, при всей своей невероятной силе на создание ж ивы х
лиц, не взялся бы за такую задачу, уж асаю щ ую по ее много
слож ности. Чтоб Рудин мог вы сказаться в художественной
полноте создания, надо ввести читателя в запутанны е изгибы
этой запутанной душ и и, м ало того, развить перед ним много
стороннюю картину столкновений Рудина с действительностью.
Ф орма биограф ическая, письм енная тут придется лучш е обык
новенной повествовательной формы с рядом обыкновенных
сцен и представлений. Нитей оказы вается слиш ком много для
того, чтоб затян уть их в один узел, без огромных усилий
над этой работой, сверх великого труда требующей еще ве
ликого хладнокровия в труж енике. Мы еще не настолько
отдалились от Рудины х, чтоб с беспристрастием глядеть в глаза
этих страж дущ их собратов наш их: мы сами еще носим в себе
много рудинского. Можно осуж дать или оправды вать героя
последней большой повести Тургенева, но отнестись к нему
спокойно и беспристрастно едва ли кто-нибудь в силах. Рудин
не властвует над дум ам и целого известного поколения, как,
например, властвовал Печорин в свое время, но зато в наши
дни Печорин есть лицо отж ивш ее и сведенное с пьедестала,
чего о Рудине сказать невозможно.
358
Г. Тургенев не только вполне сознавал важ ность дела, им
предпринятого, но и принял все зависящ ие от него меры
к серьезной борьбе с своею задачею . Повесть была писана
во время тихих сельских досугов, без торопливости, без переры
вов в труде. Она была много раз прочитана в кругу людей,
которых мнением дорож ил автор, она исправлялась и переделы
валась вплоть до того дня, когда обычаи наш ей спешной
ж урнальной деятельности могли терпеть такую медленность.
Нет спора в том, что несколько лиш них месяцев работы много
бы дали Р удину,— но перед нами теперь то, что сделано авто
ром, а не то, что мог бы он совершить при ины х условиях. Не
обинуясь говорим, что обработка повести нас крайне обрадова
ла, что в ней мы увидели тот почтенный и серьезный элемент
труда, который еще более подкрепил наш у всегдашнюю сим па
тию к таланту Тургенева. На борьбу с трудной темою, на вы яс
нение личности Рудина, так трудно поддаю щ ейся объективному
представлению, пош ла целая сокровищ ница лучш их приемов
поэта. Всюду, д аж е в бледнейш их страницах повести, сказы вал
ся его светлый ум, его тонкая поэтическая наблю датель
ность, его многосторонне-симпатические воззрения на ж изнь
наш у. Любители строгой художественности могли ратовать
против многих частностей Рудина; для ценителей тонко р а з
витых по уму, д л я читателей, лю бящ их загл яды вать в душ у
любимого писателя, д л я литературны х лаком ок одним словом,
повесть «Рудин» могла назваться дорогим подарком.
По замы слу Тургенева, главны м эпизодом повести, тем
эпизодом, который долж ен был составлять собою как бы ключ
к уразумению всей личности Рудина, считается история любви
Дмитрия Н иколаевича к Н аталье Ласунской. Так как «Рудин»
не есть дневник или биография или автобиограф ия, торасчет
автора в этом случае весьма понятен: идея повести не может
никогда раздробляться на несколько равносильны х эпизодов,
без ущерба всему произведению. Во всяком труде повествова
тельного свойства полезно сводить все нити рассказа к одному
центру: об этом спорить никто не будет. Но можно спорить
и задум ы ваться о том, соответствует ли главны й эпизод Рудина
значению всей повести, сосредоточивает ли он в себе все
данные к разумению личности героя, короче сказать, дает ли его
худож ественная ф орма достаточное разъяснение на всю мысль,
заданную себе автором. По наш ему личном у мнению, до этого,
во что бы то ни стало необходимого результата не достиг
наш автор. Нечего и говорить о том, что он предпринял
свой труд с благородным рвением, что он зад ум ал его добро
совестно и выполнил совершенно честно: невзирая на все это,
невзирая на поэтическую силу, красящ ую собой весь эпизод,
359
нам и теперь рассм атриваем ы й, гл авн ая интрига повести отли
ч ается неполнотою. Отношения Рудина и Н атальи задум аны
превосходно, худож ественная коллизия м еж ду словом и делом,
м еж ду страстью и фразой, м еж ду юной решимостью и вялы м
отсутствием воли — стоит всего вним ания ценителей. Перед
честной, тихой, девическою энергией семнадцатилетней девуш
ки ярко выступаю т все противоположные недостатки Рудина,
и сам герой разоблачается во всей своей грустной действи
тельности. И, несмотря на то, Рудин и после эпизода
с Н атальей остается тем ж е загадочны м , не вполне разъяснен
ным страдальцем , каким он был до своего последнего сви
д ан и я с лю бящ ей девуш кой. Сам автор видит это, и, подобно
мифологическому Сизифу, снова принимается за труд, только
что конченный, стараясь с помощью заметок Л еж нева и его
последнего, превосходного разговора с Рудиным дополнить то,
что необходимо. У ж е одно то обстоятельство, что прощание
Н атальи с Дмитрием Н иколаевичем не заним ает собою послед
них страниц повести, говорит о неполноте ее главного эпи
зода. Почему ж е произош ла так ая неполнота, почему весь
характер Рудина не обозначился перед читателем через основ
ной узел всей нами разбираемой повести?
Недостаток полной гармонии м еж ду идеей повести и глав
ным эпизодом по части ее воплощ ения, по наш ему мнению,
происходит от двух причин. Во-первых, любовь' Рудина к Н а
талье не есть та любовь, при которой все силы человека при
ход ят в напряж ение и вследствие того сосредоточиваются в од
ном фокусе, драгоценном для худож ника-наблю дателя чело
веческой природы. Г орячая страсть действительно заставляет
всякого человека вы сказы ваться с возможной полнотою, но дело
в том, что Д митрий Н иколаевич Рудин не имеет горячей
страсти к Н аталье. Л еж нев, назвавш ий Рудина кокеткою, хо
лодны м энтузиастом, человеком, лиш енным крови и натуры,
превосходно обозначил всю разницу, которая проявилась между
блистательны м говоруном и тихой, неразговорчивой девушкой
им заинтересовавш ею ся. Н атал ья Л асунская ж ивет любимым
избранником, не говоря ни одной ф разы ; Рудин, в свою оче
редь, так и сыплет ф разам и ,— а расставш ись с любящей де
вуш кой, вспоминает слова Дон-Кихота Санхо-Пансе: «Свобода,
друг мой Санхо,— это одно из драгоценнейш их достояний чело
века!» Вот что говорит Рудин в те минуты, когда у любящей
девуш ки сердце разры вается на части! Н аталья готова на все
ж ертвы , на все доказательства своей преданности, на целую
ж и зн ь нуж ды и тревоги; в ответ на все стремления возвышенной
девической натуры Дмитрий Н иколаевич говорит ей: «Ваша
м атуш ка не согласна. Нечего и дум ать об этом». Объяснение
Рудина с Н атальей превосходно, но своим совершенством оно
только подтверж дает мысль наш у о том, что, проследив за исто
рией рудинской любви, читатель все-таки не видит перед собой
в ясном образе самого Рудина.
Из обстоятельства, сейчас нами разъясненного, истекает и
другая причина несовершенства повести. Р у д и н ы н е п о я с н я ю т с я
через
ст раст ь — об этом
совершенно позабы л наш автор.
П редположив Д митрия Н иколаевича безумно и горячо
влюбленным (всякие чудеса случаю тся на свете), создавш и д ру
гой тип ж енщ ины и придумавш и самую характеристическую
коллизию меж ду двум я лицам и, мы все-таки увидим себя
в невозможности разгадать Рудина по истории его страсти.
Рудин влюбленный, даж е отчаянно влю бленный, поступит
в разряд любопытнейших явлений для психолога, но несмотря
на то, судить по нем о настоящем и всем нам современ
ном типе будет так ж е неудобно, как судить о свойствах
и характере незнакомого человека, наблю даемого в минуты
тяж кой болезни. Д ля натур, подобных Рудину, страсть к ж ен
щине может быть горячкою, холерою (как д л я А лексея Петро
вича в «Переписке»),— никак не норм альны м проявлением
всей их души, как это бывает с натурам и здоровыми. Л еж нев
или Волынцев во влюбленном состоянии останутся преж ним и,
твердыми, обыкновенными лю дьми, объясняемы ми их стра
стью: эта страсть выдвинет н аруж у их добрые качества, рас
кроет перед наблю дателем их стремления и затаенны е помыс
лы — подобного результата никогда не произойдет с влю блен
ным Рудиным. Люди, не способные к страсти, но почему-либо
ею захваченны е, всегда будут представлять собой явление ис
клю чительное и как бы оторванное от общей связи явлений
их прошедшей ж изни. Рудин, влю бленный истинно, не будет
тем Рудиным, который философствовал в Берлине, отпускал
горячие импровизации на вечерах у Покорского, гостил
у Дарьи М ихайловны и расстраивал первую любовь Л еж
нева (смотри разговор М ихаила М ихайлы ча с А лександрой
Павловной). Теперь из заклю чений наш их по этому поводу
немудрено будет вывести полное суж дение о причинах, почему
в повести Тургенева главны й эпизод всего произведения не
достаточно знаком ит читателя с личностью Д м итрия Ни
колаевича.
И так, вот наш беспристрастный и, по возможности, осмотри
тельный вывод о всей вещи. В постройке «Рудина» есть та
роковая неправильность, которую мы в свое время выследили
в постройке «Колосова», первого из всех произведений автора
нашего. Герой произведения, взяты й как тип, как объектив
ная личность, проявивш аяся в главном эпизоде задуманного
труда, не имеет достаточной, собственно ему принадлеж ащ ей
ж и зн и . П ерсонаж Д м итрия Рудина, подобно личности А ндрея
Колосова, не вы ясняется перед нам и в совершенстве, не со
п рикасается с теми сторонами действительности, с которыми
он (по идее, залож енной в его создание) долж ен был сопри
касаться всеми своими нравственными сторонами. Колосов
в приклю чении с Варинькой проявил нам лиш ь самые слабые
стороны своей душ и; Рудин в эпизоде с Н атальей вы казал
себя существом далеко худш им, неж ели он есть на самом
деле. В обеих повестях автор счел долгом для оправдания
и истолкования обоих героев ввести в дело пояснительные
аргум енты как от своего лица, так и от лица других персо
н аж ей, действую щ их в его рассказе. Обе вещи исполнены поэти
ческой прелести, которая во многих местах с избытком выкупает
недостатки объективного творчества, р азъ ясн яя и истолковывая
частности произведений, в том нуж даю щ иеся. Тут и кончается
п ар ал л ел ь м еж ду одним из первы х и одним из последних
трудов Тургенева. Более сближ ать их м еж ду собою не предстоит
ни надобности, ни возможности. Н езрелая, хотя чрезвы чай
но и зящ н ая, повесть «Колосов» никак не м ож ет равняться
с «Рудиным» ни в поэтическом, ни в художественном отноше
нии. Н евзирая на все несовершенства главной постройки, «Ру
дин» Тургенева есть глубокий этюд над современным чело
веком, творение, делаю щ ее честь и поэту, им занявш емуся,
и литературе, его породившей. Год, ознаменованны й подобными
произведениями искусства, не мож ет назваться годом, по
напрасну пролетевш им д л я одного из наш их даровитейш их
писателей. М ожно находить большие неоконченности в «Руди
не», можно спорить о «Рудине», можно из своей головы по
полнять авторское воззрение на личность Р уд и н а,— но холодно
пройти мимо этой личности и художественного создания, ее
разъяснению посвященного, не дозволяется ни одному из чти
телей русского искусства.
Труд наш по поводу повестей Тургенева окончен; долгая
и м ногослож ная зад ач а выполнена нами по мере наш их сил
и способностей. О «Фаусте» уж е было говорено в нашем ж у р
нале; сверх того, эта зам ечательная повесть, к аж у щ аяся нам
началом новой деятельности в ее авторе, долж на быть рас
смотрена в связи с другими произведениями, которых мы
ож идаем и вправе ож идать от дальнейш ей деятельности ав
тора «Записок охотника». Мы кончаем наш у последнюю статью
под влиянием самого приятного впечатления: издалека до
несся до нас голос привета и одобрения, голос того самого
дорогого нам писателя, которого отзыв о наш ей рецензии
д л я нас теперь ценнее всех возм ож ны х проявлений читатель362
ской симпатии. Мы трудились не напрасно и можем сказать,
что по крайней мере первая часть зад ач и не была д л я нас
трудом неблагодарным. Пусть ж е долго и долго звучит в д ру
жеском круге нашем и в молодой наш ей литературе тот сим
патический и любимый голос поэта-прозаика, к которому так
хорошо подходит звание любезнейшего и любимейшего из
современных русских писателей!
1857
«ОЧЕРК ИСТОРИИ РУССКОЙ п о э з и и »
А. М И Л Ю К О В А .
Спб..., 1858
К нига г. М илюкова, о которой мы давно уже сбирались
поговорить с наш ими читателям и, представляет весьма прият
ное явление в наш ей литературе, а второе издание ее пока
зы вает, что она, при некоторых несовершенствах и устаре
л ы х вы водах, все-таки имеет в своем содерж ании много прочно
го и полезного. В человеке, много читавш ем русских пи
сателей, книга, нами разбираем ая, возбудит охоту к противо
речию, но, если мы не ош ибаемся, «Очерки истории русской
поэзии» составлены не д л я знатоков и не д л я специалистов.
К нига эта в особенности полезна для иностранцев, вы учив
ш ихся по-русски, но еще не знаком ы х с русской литературой,
для светских людей, за недосугом не знаю щ их истории своих
родных писателей, для молодых учеников, которых хороший
наставник захочет познакомить с общей картиной развития
русской поэзии. Само собой разумеется, что при чтении книги
г. М илюкова, м нения и выводы, в ней приводимые, долж ны быть
приним аем ы cum g ran o salis*, с дополнениями, пояснениями,
а иногда и с совершенным недоверием, впредь до новых и более
полны х исследований; но ото обстоятельство не вредит ни за
ним ательности излож ения, ни искусной группировке фактов,
то есть — главны м достоинствам всего труда. Автор «Очерка»
в больш ей части своих приговоров строго придерж ивается
теорий и заклю чений, вы сказанны х лучш им и наш ими крити
кам и в обильное трудами десятилетие с 1838 по 1848 год.
К нига его, так сказать, ском пилирована из статей Белинского
о Д ерж авине, Пуш кине, Гоголе и так далее, из годовых отчетов
о русской литературе, помещ аемы х в старое время в «Оте
чественных записках», ж урн ал ьн ы х трудов гг. Г алахова, Дуд ы ш к и н а1 и других наш их критиков. За исключением некото
ры х отклонений, о которых мы скаж ем вскорости, вся книга
* «с крупицей соли» (лат.); здесь — критически.
представляет из себя как бы свод отзывов о русской поэзии,
появлявш ихся в наш ей ж урналистике лет за пятнадцать до
настоящего времени. Ч и тая ее, любитель словесности как бы
снова вы зы вает перед себя наш у ж урн али сти ку сороковых
годов с ее благородны ми порывами, зоркой независимостью
и любовью к знанию , с ее молодой заносчивостью , молодой
пылкостью и другими молодыми грехами. Если иному из чи
тателей не полюбятся кой-какие, слиш ком резкие страницы
«Очерка», он может примириться с ними, вспомнив о том, к ак
много в наш ей литературе учебников и очерков русской литера
туры, писанны х под влиянием взглядов, совершенно противуполож ны х взглядам наш ей новой и новейшей критики. Там, где
устарелые идеи вы сказы ваю тся до такой степени смело и откры
то, очень понятна книга с преувеличенным противодействием
устарелой критике. Если писатели и профессоры стары х времен,
не стесняясь никаким и соображениями, печатаю т, что все
труды нового литературного поколения — одна грязь и ничто
жество, то отчего ж е представителям обвиняемого поколения
не защ ищ ать своего дела с такою же... энергиею. Мы же,
как члены поколения, более молодого, чем обе спорящ ие п а р
тии, впоследствии откинем их преувеличения и каж дом у тру
дящ емуся воздадим по его заслугам .
И так, повторяем еще раз, автор «Очерка истории русской
поэзии» составил книгу дельную и полезную, хотя эта книга
могла бы при некоторой большей обработке быть еще полезнее
и дельнее. Эксцентрические выводы и разны е преувеличения,
уж е замеченные нашей критикою в труде г. М илюкова,
до крайности вредят всему сочинению, м еж ду тем как автору
весьма легко можно было избегнуть этих недостатков. П ри
норовляя свой взгляд на наш у старую и новую поэзию к теориям
лучш их ценителей, трудивш ихся в наш ей ж урналистике соро
ковых годов, составитель «Очерка», по наш ему мнению, сделал
одну страшную ошибку, печальны е результаты которой отра
зились на всей книге и, так сказать, прош ли через нее
от первой страницы до последней. Ошибка эта заклю чается
в полном забвении того обстоятельства, что и с т о р и и к а к о й
бы
то
ни
бы ло
п оэзи и
невозм ож н о
созидат ь
по
ж урн ал ь
. М атериалы , послу
ж ивш ие основою книги, нами разбираемой, чрезвы чайно важ ны
как пособие, как уваж аемое мнение даровиты х критиков,
но в стройную систему их можно подвести лиш ь с помощью
дружеского, симпатического и, со всем тем, строго беспри
страстного пересмотра. Все склоняло г. М илюкова к подобному
пересмотру: и десять обильных поучением лет, истекш их
со времени первого издания «Очерка», и заслуги новейших
ным
ст ат ьям
и
ж урн ал ьн ы м
рец ензи ям
критиков, и более установивш ийся взгляд на искусство и, на
конец, собственное указан и е автора на то, что второе издание
«Очерка» вы ходит с дополнениями. А м еж ду тем, в «Очерке»
мы не видим даж е попы тки суда над преж ним и судьями
наш ей литературы ; в нем нет д аж е никаких признаков того,
что автор считает подобный суд нуж ны м , возможны м, плодо
творным. Он словно забы вает о временном, скоропреходящем
элементе, без которого не м ож ет существовать н и какая ж у р
налистика, вверяется разнохарактерны м приговорам, как
будто авторитетам глубочайш их мыслителей. Где печатались
все, без исклю чения, труды критиков периода сороковых годов?
В наш их ж у р н ал ах . В какую пору они печатались? В пору
борьбы за новую м ы сль — в пору почти общего, временами
ожесточенного, противодействия новым критическим героям.
Н еуж ели ж е при таки х условиях, предполагавш их собою
и необходимую поспешность труда, и политический тон, и стес
нительны е условия ж урнальной работы, и необходимость энер
гического напора на старые авторитеты, и крайности во взгля
д ах, и самую изменчивость взглядов этих, по мере прибы
ваю щ их идей и м атериалов, неуж ели, говорим мы, при таких
условиях труда приговоры старой критики, по прошествии
пятн ад ц ати лет с лиш ком , могут войти в спокойный «Очерк
поэзии» без долж ной проверки или переоценки, без отделения
от них того политического, ж урнального и памфлетического
нап лы ва, когда-то, м ож ет быть, необходимого, во всяком случае
понятного, но теперь совершенно лишнего. Вот вопрос великой
важ ности, о котором автор не дал себе труда подумать и через
то добровольно отклонился от прямой дороги для тропинок
опасны х и ненадеж ны х. О тказавш ись от суда над бывшими
судьям и русской поэзии, г. М илюков, по существу дела,
не мог остаться верным их преемником в настоящ ее время.
З а пятнадцать лет времени в наш ей литературе изменилось
многое: споры, несогласия и раздоры, волновавш ие ж у р н а
листику сороковых годов, давно уж е улеглись и сгладились —
после этого всякий вправе спросить автора разбираемой книги,
на каком основании он снова переносит нас в период, уже
переж иты й наш ей словесностью. Обвиняя г. М илюкова в не
достаточной оценке материалов, которыми он руководствовал
ся, мы вовсе не ставим ему в вину его уваж ения, даж е
благоговения к теориям Белинского и товарищ ей Белинского.
Заслуги сказан ны х критиков велики, и мы весьма далеки от
м ы сли — меш ать кому бы то ни . было из ценителей идти
по следам критики сороковых годов. М атериал, вошедший в ос
нование нами разбираем ой книги, имеет в себе много драго
ценны х сторон, но тем нужнее было, по наш ему мнению,
366
обратить внимание на временный, ж урн альн ы й оттенок ска
занного м атериала. Мы вовсе не требуем, чтоб автор «Очерка»
переиначивал выводы, оставш иеся от критики сороковых годов,
или приноравливал их к выводам критики более современной.
У беждения г. М илюкова весьма почтенны, хотя вовсе не сходят
ся с наш ими, но они нисколько не пострадали бы от симпа
тического пересмотра стары х взглядов наш ей критики, от све
дения их в одну спокойную группу основательны х и ч уж ды х
всякого памфлетического характера пригозоров. Оставив основ
ную часть своих теорий в том самом виде, как она досталась
ему за столько лет назад, во всей своей ж урнальной непол
ноте и поспешности,— г. М илюков сам ведет себя к край
ностям приговоров, сам лиш ает свою книгу ученого, спокойного
характера и, мало того, греш ит перед критикам и, которых
трудом беспрестанно руководствуется. Подобно тому, как неко
торые ученики Гегеля, увлекш ись полемическою стороною идей
своего учителя, начинали и скаж ать теории, от которых сам
Гегель отворачивался с неудовольствием,— г. М илюков, строго
держ ась идей Белинского и лиц, с ним вместе трудивш ихся,
приходит к таким полож ениям, на какие немедленно воору
ж ились бы эти самые деятели. Б л агод аря Бога, в наш ей л и
тературе до сих пор ж ивут и трудятся критики, начавш ие
свое поприще в сороковых годах, во всем соглаш авш иеся
с выводами Белинского и трудивш иеся с ним много лет в одних
и тех ж е ж у р н а л а х ,— спросите ж е теперь этих почтенных пи
сателей, признаю т ли они справедливы м и многие полож ения,
вы сказанны е автором и как будто прям о вытекш ие из их
собственных сочинений? Мы упомянем о них вкратце, чтоб за
м ечания наш и не казались голословными. Который из критиков
и ученых людей нашего времени согласится сказать с автором
«Очерка», что русскую народную поэзию (песни, сказки и стихи)
долж но «равнять с теми произведениями суздальского гравиро
вания, где все является грубым и яр ки м ,— где небо состоит
из синего пятна, зем ля — из зеленой полосы, лю ди раскраш ены
синькой и суриком, где не существует ни переливов света и тени,
ни физиономии лиц, но одни только ф игуры, безобразные
и грубые». Кто реш ится, в наш е время, обильное драгоценны ми
изы сканиям и по части древней поэзии всех народов, серьезно
упрекать русские сказки в чудовищ ности, в о т с ут с т в и и г р а
ц и и , в беспрестанном проявлении м атериальной силы, одним
словом, во всех недостатках, общих ей со всеми сказкам и
юных народов, и ю ж ны х, и северных, и европейских, и не
европейских. Едва ли кто-нибудь из сам ы х неуклонны х х в а
лителей сатирического направления в наш е время согласится
с автором «Очерка» в том, что сатира есть отличительны й
367
характер всей новой наш ей литературы , что она служ ит как бы
продолж ением реформы Петра Великого, что русский писатель,
если он не является обличителем пороков и, так сказать, деше
вым королевским прокурором (P ro cu reu r du roi) современного
общ ества,— долж ен явиться эгоистом и человеком без убеж
дений! П ереходя от общих взглядов к частным оценкам писате
лей, кто реш ится сказать с г. М илюковым, что песня К оль
цова относится к старой русской песне, как мастерская гр а
вю ра худ ож н и ка к суздальской лубочной картине, или что
права Д ерж авина на им я в потомстве состоят опять-таки
в сатирическом направлении некоторых его стихотворений.
К аж ется, мы привели довольно примеров очень странных,
за которые, по-видимому, ответственность долж на падать
на одного автора книги, нами разбираемой, но стоит только
всмотреться в дело поглубж е, и мы увидим нечто совсем
иное. Г. М илюков в вы водах этих и отклонялся, и не откло
н ял ся от своих учителей. Он не придум ы вал парадокса, не метил
на самостоятельность во что бы то ни стало, он просто брал
из критики сороковых годов те места и страницы, где она,
увлекаясь полемикою, временным значением писателей и усло
виям и ж урнальной деятельности, сам а греш ила против основ
ных своих принципов. Вооруживш ись страницам и старых ж у р
налов, наш автор вместо того, чтоб очистить их от следов
борьбы или предать заслуж енном у забвению, опирался на них,
к а к на непрелож ную истину, как на принцип, вытекш ий из
долгого и хладнокровного м ы ш ления, разрабаты вал их со тщ а
нием и, конечно, доходил до необыкновенных результатов.
Не только по наш им русским, вечно спорящ им меж ду собою
ж у р н ал ам , но по ж урнальны м статьям других народов, более
привы чны х к литературном у делу, невозможно составлять
ни курса истории литературы , ни д аж е очерка какой-либо
поэзии. Наш автор забы л эту истину, а оттого самые подроб
ности его книги, как весьма дельно было замечено в «Оте
чественных записках», по характеру своему колеблю тся меж ду
историей и полемическим памфлетом. Скажем более: если бы
мы не у важ ал и г. М илюкова как писателя и не были вполне
уверены в чистой искренности его взглядов, некоторые места
из его книги могли бы показаться нам злой насмешкою над
деятелям и, оставивш ими по себе яркий след в истории русской
критики. Так, например, ценители сороковых годов, противудействуя преувеличенны м теориям о значении русской старины,
были холодны к ее поэзии, но г. Милюков не ограничивается
одной холодностью: он ведет дело далее и смотрит на старую
русскую поэзию довольно презрительно,- да еще смеется над
лю дьми, иначе на нее смотрящ ими. К аж ется, в таком деле, как
народные песни и сказки, ссориться не из-за чего, но автор
«Очерка» так и ж елает, говоря о нем, кольнуть людей, «под
видом патриотизма ратую щ их за старые предрассудки». К ри
тика сороковых годов делала переоценки старым русским
поэтам, начиная с Ломоносова и кончая К арам зины м , при этой
оценке с зам ечательны х наш их деятелей была снята часть
незаслуж енной ими славы; автор «Очерка» увеличивает стро
гость приговора, сбрасывает остатки лавров с чела седовласых
старцев и дает пощ аду лиш ь тем из них, у которых имелось
в таланте кое-что сатирическое. Так, взвесив отзывы и хвалы
г. Милюкова, мы можем придти к заклю чению , что Милонов
сделал (опять-таки за сатиру!)2 д л я искусства русского больше,
чем Гнедич, переводчик «И лиады», или что Сумароков, сочиняя
свои сатиры (которые, конечно, писал из п од раж ан и я Буало),
долж ен стоять выше К арам зина, того К арам зина, который внес
в наш у словесность новейшие идеи своего времени, был в ней
представителем европейской многосторонности, цивилизации
и мягкости душевной (gentleness). Д аж е из мелочей и неваж ны х
подробностей наш автор созидает опоры д л я самых неож и
данны х и неправдоподобных выводов. В одной из своих
последних, предсмертных статей Белинский зам ечает в П уш ки
не пристрастие к генеалогии и аристократическим преда
ниям — из этого зам ечания наш автор делает поэту ф ормальное
обвинение и обвинением своим подтверж дает, как мы увидим
впоследствии, несправедливое мнение об упадке пуш кинского
значения в русской публике. Старая критика не без основания
винила комедию Грибоедова в несоверш енствах драматических
и художественны х, а в «Очерке» уж е сказано, что «Горе от ума»
как худож ественная комедия не вы держ ивает самой слабой
критики! Через несколько строк автор, однако, говорит об ис
кусстве Грибоедова в изображ ении характеров самы х типи
ческих.
Обозначивши кратким и словами странность многих выво
дов, встречающ ихся в «Очерке» г. М илюкова, мы видим себя
в необходимости вернуться к тем из них, которые, так сказать,
послуж или началом для прочих и, таким образом, прош ли через
всю книгу в ущерб ее многим достоинствам. Выводов этих
два, и вред, от них происшедший, распался поровну на обе
части, из которых состоит «Очерк истории русской поэзии».
И о том, и о другом мы сейчас упом янули вкратце: один
из них заклю чается в узком полупрезрительном взгляде
на старую поэзию допетровской Руси, другой — в преувели
ченном взгляде на значение сатирического элемента в новой
русской литературе. Оба вывода, как мы зам етили в своем
месте, заимствованы из ж урналистики сороковых годов, ко24
2073
369
торой поспешные и обусловленные временными обстоятельства
ми заклю чения доведены наш им автором до крайних резуль
татов. П остараемся же, насколько позволяю т пределы краткой
рецензии, проследить за развитием двух сказанны х взглядов
в их отнош ении к русской критике и к сочинению, нами раз
бираемому.
Н аш а критика сороковых годов не симпатически относилась
к старой русской поэзии, и причин такому недружелю бию было
очень много. Во-первых, представители названной критики
не были специалистам и по части старины, а поэзия древней
России, м ало разработан н ая и разъясненная в то время, требо
в ал а больш их усилий д л я своего уразумения. Во-вторых, эти
критики м ало ж и л и с народом, м еж ду тем как близкое знание
простого русского человека, с его интересами, поверьями и пре
даниям и, служ ит больш им пособием к пониманию народной
поэзии, хотя бы самой старой. В-третьих, они имели против
себя м алочисленную , но не бездарную партию людей, прослав
л явш и х старую Русь, и ее поэзию, безмерно и вопреки всякому
правдоподобию. И наконец, в-четвертых, споры о сущности
и подробностях поэзии старой России как бы прикры вали
собою споры другого рода, только частью относящ иеся к пред
мету, а именно споры о достоинствах и недостатках старого,
допетровского общества. Четвертый пункт здесь самый глав
ный, и о нем надо говорить подробнее.
Всякому известно, какие важ ны е ш аги вперед свершила
история литературы как наука за третье и четвертое деся
тилетие наш его века (от 1820 до 1840 года). В этот период
времени, ознам енованны й усиленной деятельностью ума чело
веческого, н аука, о которой говорим мы, утвердилась на
новом основании, и из перечня стары х и новых авторов
стал а тем, чем ее признаю т ныне. И сторическая критика
и разумное обобщение добытых фактов озарили новым светом
прош лы е века человечества и водворили порядок в хаотическом
сборе поэтических данны х. От частностей восходя к глубоким
вы водам, история литературы , разрабаты ваем ая новыми дея
телям и, тем не менее зан и м алась делом откры тия, сортиро
вания, переоценки зам ечательнейш их созданий ума человечес
кого. Н икогда еще литература разны х народов, как могучее
проявление народной ж и зни в разны е эпохи, не оказы вала
таки х услуг европейским историкам; взамен того, никогда
еще история политическая не сл уж и л а таким плодотворным
пособием для новейш их критиков и ценителей литературы .
Обоюдное сближ ение двух наук оказы валось плодотворным
историческим методом в критике. Вследствие этого метода
влияние разны х политических эпох на произведения ума че
ловеческого было повсюду раъяснено и оценено, истолковы вая
истинное значение писателей, выводя из м рака сочинения,
когда-то пользовавш иеся славою, и объясняя причины явлений,
до тех пор как бы стоявш их особняком в каж дой литературе.
В самы х рутинны х учебниках словесности произвол и безос
новательность приговоров стали невозможностью . Все эти
века Периклов, Медицисов и Людовиков X IV 3, выросшие
подобно грибам без причины и подготовки, истребились из
книг и не могли никого обманы вать своей непоследователь
ностью. Критик и историк литературы стали ясно понимать,
что для их дела мало одного хорошего вкуса и уваж ения
к élégance4 — им приходилось бродить в мраке, если они
не имели прочных исторических познаний и большого зн а
комства с политическими наукам и. Д ля изучения народной
поэзии приш ла пора не одним ф анатикам старины ; поэзии
этой уж е не дозволялось отводить нескольких голословных
страничек в порядочном курсе литературы . Подобно тому, как
пам ятники и предания м ладенчествую щ их эпох цивилизации
оказали услугу даровитейш им историкам, история политичес
кая д ала светильник к оценке и распознаванию этих п ам ят
ников, этих преданий. С развитием и правильны м примене
нием метода исторической критики история литератур сделала
великие ш аги к усовершенствованию, а труды даровитейш их
германских, английских и ф ранцузских историков литературы
окончательно узаконили откры тия, в ней за последнее время
совершенные.
Все, нами сказанное, есть лицевая сторона м едали, теперь
не меш ает взглянуть на другую ее сторону. Во всякой науке
дело обобщения (généralisation) добытых ф актов считается
самым трудным делом; в истории литературы оно труднее,
чем где-либо, потому что при бесконечном разнообразии дел
ж итейских и произведений мысли человеческой всякое мнение
ценителя, даж е весьма парадоксальное, м ож ет быть подкреп
лено нем аловаж ны м количеством точных доводов. Если лучш ие
историки литературы и первоклассные критики наш его вре
мени при обсуждении вопросов политических и литературны х
до такой уж асаю щ ей степени рознятся друг от друга, если
при всей ясности ума, при всей добросовестности в оценке
м атериалов гениальнейш ие ученые разнствую т м еж ду собой,
чуть дело доходит до общих выводов, то как не сказать,
что трудная задача, и им часто даю щ аяся с усилием, вы ходит
совершенно не по плечу деятелям второстепенным. А в периоде
сороковых годов европейская литература кипела деятелям и
второстепенными, как по части истории политической, так и по
части истории литературы .
371
В былое врем я подобные деятели ограничивали бы себя
и работами второклассного разбора, но теперь эти люди, обод
ренные успехом передовых людей, поощренные модой и при
хотью публики, смело брались за труд не по силам. Обобщать
исторические ф акты и делать глубокомысленные обзоры лите
ратур по периодам н ачали туманнейш ие из немецких профес
соров, вертлявейш ие из ф ранцузских публицистов. Дух полити
ческой партии и литературны х несогласий, вмешавшись в
дело, увеличил начинаю щ ую ся путаницу, а легкость труда,
основанного на произвольном комбинировании уж е добытых
и ранее нас подготовленных фактов, еще более повредила
науке. В трудах второстепенных (но иногда очень блиста
тельны х) историков метода усиленного обобщения сказалась
недобросовестностью, историческим памф летом, пустозвонным
лиризмом, произвольны м вы искиванием фактов, подтверж дав
ш их лиш ь одну сторону вопросов, сообразно авторской прихоти.
В критике и истории литературы она повела к многословию,
пристрастному взгляду на периоды словесности (согласно
политическим взглядам ценителей) и, наконец, что всего
хуж е, подчинению художественной стороны дела элементу
политическому. И стория политическая, в трудах первоклас
сны х знатоков литературы служ ивш ая дорогим освещением
и ключом к уразумению сокровеннейших тайн поэзии, у
неловких подраж ателей сделалась всеобъемлющим, все погло
щ аю щ им , всюду сую щ имся элементом оценки, не пособием,
а суровой необходимостью, не клю чом для разъяснения
новы х сторон в делах мысли человеческой, но тяж елы м
орудием для сокруш ения всего, что не подходило к ее приго
ворам. П ределы статьи наш ей не позволяю т нам проследить
весь тот вред, который произош ел в исторической критике
и в новейших историях литературы от излиш него стремления
писателей к поспешному обобщению исторических фактов, от
добровольного подчинения их литературны х приговоров эле
менту историко-политическому, который сам по себе может
быть хорош им пособием д л я критики, но ни в каком случае
не долж ен поглощ ать собою всех его воззрений. Предмет
и нов, и крайне интересен, но мы не можем заняться
им в настоящ ее время. Достаточно будет сказать, что в трид
цаты х и сороковых годах, в эпоху начинаний и развития
лучш их русских критиков, ф ранцузские и особенно германские
историки литературы (за весьма немногими исклю чениями)
всеми силам и своими вдались в крайность, о которой мы
сейчас говорили. П рим еняя историческое воззрение к разным
периодам своей родной или чуж естранной словесности, они
не видели никаких путей для критики вне этого воззрения.
372
По их теориям, при оценке того или другого периода данной
словесности, первым, единственным и непрелож ны м пособием
была оценка политических событий, ознам еновавш их собою
данны й период. Мысль была справедлива, но слиш ком деспоти
ческое ее применение вело к узкости взгляда, особенно при
разборе источников темных и м ало разработанны х. «П олити
ческое и социальное положение известного народа в данны й
период,— говорили нам многие немцы и ф ран ц узы ,— обуслов
ливает собою литературу этого периода». Таким образом,
все бесконечное разнообразие мысли и поэзии человеческой
было подчинено тяготению от причин политических и общест
венных. Человек весь поглощ ался государством и его судьбами
по идее новых историков литературы , бедственный истори
ческий период непрелож но вел за собою печальны е явления
в словесности. Период борьбы и энергии долж ен был озна
меновываться произведениями энергическими. Период мира
и преуспеяния вел за собой цветущее состояние поэзии. Пе
риод исторических несчастий, неустройства и порабощ ения
вел за собой в поэзии ж алобы и стенания. С тарая
народная поэзия, как наиболее непосредственная сравнительно
с книж ной поэзиею новых времен, еще более согласовалась
с историческими преданиям и. У народов, д виж ущ ихся р азу м
ным движением, она была блистательна и роскош на, у народов,
бедствовавших в политическом отношении, она в ы р аж ал а бед
ность, нуж ду или враж ду к утеснителям. Все это было отчасти
дельно и, во всяком случае, остроумно. Все это чрезвы чайно
облегчало труд ценителя и историка словесности, у казы вая
ему легкий путь д л я выводов и пом огая ему группировать
ф акты по рисунку, заранее подготовленному.
После всего, сказанного нами, не трудно будет сообразить,
каким и именно крайностям и долж ен был ознаменоваться
взгляд лучш их русских критиков на значение старой русской
поэзии. Метода усиленного и поспешного исторического обобще
ния сбивала с толку многих историков литературы в Гер
мании и во Ф ранции,— очевидно, она д олж н а была сказаться
и в трудах наш их писателей. Оно так и случилось: рассм атри
вая пам ятники старой Руси, их хвалители и хулители впали
в ошибку, обусловленную самим методом исследования. И те,
и другие подступили к оценке поэзии допетровской Руси
с неизменным и раз навсегда приняты м взглядом об исто
рическом значении той эпохи, которой поэзия под леж ала
их оценке. Д рузья старины, убежденны е в соверш енствах ста
рой России, откры ли в русской древней поэзии ты сячи совер
шенств, подтверж давш их их историко-политические воззрения,
м еж ду тем как защ итники нового порядка вещ ей5, припом иная
373
все недостатки России до времен П етра Великого, осуж дая
политическую слабость, невежество и безнравственность, рас
пространенную во всех сословиях, искали в пам ятниках
этого периода лиш ь одного подтверж дения своим взглядам
на его историческое значение.
Л иш ним считаем говорить о том, на которой стороне нахо
дились первые деятели наш ей критики сороковых годов. Их
взгляд на историческое значение старой России, при всех своих
преувеличениях, нам каж ется более верным, неж ели взгляд
их противников, но из этого еще не следует, чтоб он вел за
собою совершенно верны й „ взгляд на древнюю русскую
поэзию. Мы вполне соглаш аем ся с тем, что старая, допетровская
Россия п редставляла из себя государство слабое и нестройное,
что она перенесла великие страдания от чужеземного ига, от
междоусобий, от своего одиночества в Европе, невежества
и дурного порядка в своем управлении. Мы готовы верить
тому, что старая Россия, как больной в поэме Данта, поминутно
ворочалась на одре своем и каж д ы м движением увеличивала
свои страдан ия. Мы верим, что политическое значение России
в ряду европейских государств было самое горькое,
что д л я нее век за веком проходил бесплодно, в несогласиях,
см утах, угнетении, невежестве, пока наконец для нее не явился
свой посланны й от неба преобразователь в лице Петра Ве
ликого. Во всем этом мы не видим ничего лживого, хотя труды
новейш их историков во многом ум алили наш и понятия о
конечности и отсутствии разумного развития в допетровской
Руси. Мы охотно признаем, что печальны е условия старой
русской ж изни, зам ед л яя государственное ее развитие, долж ны
были иметь влияние на поэзию русского народа, но тут-то
мы и считаем нуж ны м остановиться. Политическое и социаль
ное состояние всякого государства, без сомнения, не может
не отразиться на его литературе, но как именно и в к а к о й ст е
п е н и оно отраж ается, это еще вопрос, требующий бесконечных
исследований. Д ля нас ясно одно только: полного и совершен
ного подчинения народной поэзии причинам политическим
мы не м ож ем допустить ни в какой эпохе, ни в каком
государстве, ни в каком народе. Допетровская Русь могла
бы быть во сто крат блистательнее, неж ели ее нам пред
ставляю т ревностнейшие из ее почитателей, и все-таки старая
русская поэзия не представила бы нам одних светлых сторон
человеческой ж изни, не ограничивалась бы одним вы раж е
нием патриархальности, чистоты, удальства и так далее.
Д опетровская Русь могла бы оказаться вдвое невежественнее
и развращ еннее, неж ели говорят нам строгие ее ценители, и,
несмотря на это, ее поэзия ни в каком случае не представила
374
бы из себя сплошной, одной и той ж е картины невежества,
страдания, неурядицы общества, ее породившего.
Критики и историки литературы , с усердием налегавш ие на
печальные, мрачно-разгульны е, дикие и нестройные элементы
старой русской поэзии, в ущерб другим ее элементам, действо
вали под влиянием неверного и поспешного исторического
обобщения, о котором мы сейчас говорили. С тарая Русь
как политическое целое представляла для них явление пе
чальное и тягостное; этот взгляд, которого крайность ныне
уж е доказана наш ими учеными, стал д л я них клю чом к истол
кованию поэзии допетровской Руси. Старые пам ятники, песни,
сказки, предания русского народа весьма часто носили на
себе печать угнетения и всяких бедствий, вы текавш их из
политического и общественного полож ения России,— это
несомненно, но не менее несомненно и то, что в с я старая
наш а поэзия не могла служ ить одним отголоском несчастий
политических и общественных. В том, что политическое
и социальное положение известного народа мож ет и'долж но н а
лож ить свою печать на поэзию этого народа, сомневаться едва
ли позволяется. Но позволяется, и весьма позволяется, сом
неваться в том, что за исклю чением отпечатка, о котором
сейчас говорилось, народная поэзия не представляет никаких
других, совершенно к нему не подходящ их и в высшей
степени своеобразных явлений. Легко обобщать исторические
выводы и, вследствие того, признавать тот или другой народ
то счастливым, то несчастным, но, к сож алению , дела нашего
м ира не допускаю т обобщений такого рода. Во-первых, тот
или другой народ, несчастны й и слабы й в политическом
отношении, в частной ж изни отдельных личностей, его состав
ляю щ их, может представить очень много довольства, спокой
ствия и поэтических сторон. Если ж е к бедствиям внешним
примеш иваю тся неустройства внутренние, если политические
катастрофы отраж аю тся горем и бедою на частной ж изни
народа, то все-таки эти катастроф ы и бедствия не в состоянии
повергнуть весь народ в один непрерывны й и безвыходный
период страдания. Наконец, д аж е допустив подобный истори
ческий период, мы увидим что-нибудь одно — или конечное
разруш ение общества, или борьбу, за которой последует выход
из невыносимого полож ения. Если старая Русь, которую нам
так долго представляли столь несчастною, действительно
представляла крайню ю ступень бедствия для всех лиц, ее
составляю щ их, она не могла ж ить; если ж е ж и л а, то, конечно,
в ней были элементы ж изни и залога лучш его будущего.
Если поэтический голос допетровской России, то есть ее
народная поэзия, вы р аж ал
одно невежество, уныние,
375
безнравственны й разум и так далее, то как ж е голос этот
не зам олк, и тело, его издаю щ ее, не распалось в прах от
своих неизлечим ы х недугов? Старая Русь могла страдать от
ты сячи бед внеш них и внутренних, но если она имела свою
поэзию, то эта поэзия не могла вы раж ать одних ж алоб и недо
вольств ж изнию . Н икакое государство, самое концентриро
ванное, самое малое по объему, не в силах поглотить в с е й ж изни
каж дого из своих членов, не в силах слиться со всем его
сущ ествованием и подчинить себе частный, многосторонний мир
душ и человеческой. Е ж ели это справедливо в наш и времена
в государствах, тесно населенны х, сплоченных цивилизацией,
то до какой же степени оно долж но быть справедливым в
отнош ении к народу старой Руси, раскиданном у на необъятном
пространстве земли и очень слабо скрепленному с самыми боль
ными органам и своей родины. Этот народ мог иметь свою
многостороннюю поэзию, если только природа дала ему поэти
ческие инстинкты. Не одно чудовищное невежество, не одни ж а
лобы и не один бешеныйразгул долж ны были звучать
в его голосе. К ак ни печальна была историческая ж изнь
старой Руси, но истолковывать ее поэзию этой исторической
ж изнью в наш е время не приходится. Н икакие исторические
несчастия не в силах загасить поэтического голоса, данного
тому или другому народу: поэтические легенды, песни, сказки,
предания родятся не на полях сраж ений, не на лобном месте,
не по больш им дорогам, опустошенным войною, не среди го
родов, разоренны х худы м управлением, а в тихих и сравни
тельно спокойных угл ах государства, постоянно или вре
менно удаленны х от центров, на которых разы гры ваю тся глав
ные сцены исторической трагикомедии. И неуж ели старая Русь
не м огла представить таких мест во множестве при ее огромном
пространстве? Самые несовершенства в ее внутреннем
порядке во многом избавляли русский народ от гнета не
счастны х для государства событий. Отчего ж е голос русской
народной музы непременно долж ен быть голосом чудовищ ных
пороков, тупоум ия и страдания? Многие старые народы,
нисколько не превы ш авш ие старого русского народа ни обра
зованием, ни благосостоянием, имели свою блистательную
поэзию ,— если эта поэзия во всем разнообразии имеется у
индусов, краснокож их ам ериканских индейцев, исландцев, то
отчего ж наш и предки осуждены играть на одной и той же
струне и воспевать свое недовольство судьбою? Если у бедных
негров, как доказано новейшими исследователями, есть песни
изум ительной нежности и прелести, то за что же русский
простолюдин старого времени долж ен испускать одни грубо
унылы е, отчаянны е завы вания? Та ж е сам ая история, которая
376
вела наш их и иностранных критиков к великим деспотическим
взглядам на словесность, показы вает с великой ясностью, что
всякое из
европейских государств имело свой печальны й
исторический период, нисколько не лучш ий, хотя менее про
долж ительны й, чем период неустройств и смут в старой России.
К аж ды й народ страдал, и страдал жестоко, если судить его
прошлое по историческим данны м , но страдан ия эти не м еш али
проявлению его поэтических способностей, если они у него
были. Огюстен Тьерри, и зображ ая нам угнетение, которому
подвергалось саксонское племя от норманнов-завоевателей6,
подкрепляет свои доводы множеством отрывков из народны х
баллад, сказок и песен, но он не увлекается обобщением
материалов и не говорит, что вся поэзия саксонцев есть
голос народного страдания. Саксонцы были народом поэти
ческим, и их поэзия, невзирая на страдания от норманского
владычества, вы разилась в тысяче проявлений, не имевш их
ничего общего с этим владычеством. Человек всегда оставался
человеком, и никакие общественные тревоги не поглощ али
его всего, с его частными радостями, частны ми бедами и его
ограниченным, частным миросозерцанием. То ж е было и с
людьми старой Руси. Их поэтический голос во многом
мог пояснить историческое положение допетровской России,
но слепо сообразоваться с этим положением он мог только
под пером писателей или наклонны х к поспешным выводам,
или ослепленных временными и полемическими соображе
ниями.
Предмет, о котором рассуж даем мы теперь, слиш ком важ ен
и интересен, а потому мы просим позволения еще поговорить
о нем с некоторой подробностью. В истории новейших народов,
в ф актах, представляемы х современной ж изнью , мы видим
беспрестанное подтверждение наш ей мысли о том, что поли
тические и общественные бедствия государства никогда не
поглощ аю т собою всей ж изни его членов. На наш ей пам яти
загорелась, горела и погасла великая война, одна из убий
ственнейших войн наш его столетия. В трех сильнейш их д ер ж а
вах Европы (не считая двух меньш их, приним авш их в войне
участие) люди гибли толпами, капиталы уничтож ались, бед
ствия, сопряженные с политическим горем, вторгались в
частную ж изнь граж дан. Россия несла огромные пож ертво
вания, во Ф ранции и в А нглии, население которых компактней
нашего, с каж ды м бюллетенем о сраж ении улицы больших
городов покры вались людьми в трауре, что было заметно
всякому, сколько-нибудь наблю дательному прохож ему. Каж дое
из названны х государств страдало, не видя конца своим уси
лиям и страданиям. Но в то же самое время отдельные личности,
377
лз которы х было составлено каж дое из этих государств, ж или
своей собственной, многосторонней ж изнью , лиш ь временно
и не вполне соприкасаясь к политическим событиям печального
времени. И в России, и в А нглии, и во Ф ранции люди ж или
почти так же, как ж и л и они до великой войны, нанесшей
столько тягости для их родины, так ж е веселились и горевали,
так ж е заним ались своими денеж ны ми делами, так же ж ени
лись, производили на свет детей и ездили с места на место.
Семейства, лиш ивш иеся своих членов на войне, в узаконенное
врем я сним али свой траур и осуш али слезы. Сословия, призван
ные событиями политики к тяж елы м пож ертвованиям, испол
няли свой долг, расставались с частию своего достатка и,
рассчитавш ись с обязанностью граж д ан и н а, опять вступали
в тихий мир своих собственных интересов, до нового призыва
и новой необходимости. И в словесности, и в поэзии борьба
оставила свой след — литература наводнилась множеством
патриотических и, по большей части, плохих песнопений,—
н аука стала заним аться предметами, имеющими отношение
к военному делу и м еж дународны м вопросам, но весь этот
поток современности нисколько не извращ ал собою общего
направления науки и поэзии. Под взволнованной поверхностью
текли те ж е самые тихие воды, которые находились под
нею и до периода тревоги. Потому-то, когда волнение прекра
тилось, когда война перестала похищ ать свои жертвы, ход
обычных дел ж итейских установился с необычайной быстротою.
Д аж е примирение, так ж елаем ое и ожидаемое с таким не
терпением, не возбудило никаких особенных восторгов в массах
народа: мир был необходим, все были довольны миром, но
лиш ь весьма немногие из отдельных лиц, слишком близко
соприкасавш ихся к военным делам, смотрели на мир как
на спасение свое и всех своих интересов на этом свете.
Нам могут сказать, что пример, вы бранны й нами, не вполне
подходит к делу, что для таких сильны х государств, как
Россия, А нглия, Ф ранция, несколько лет тяж елой войны не
есть еще великое политическое бедствие. Мы сознаемся в осно
вательности зам ечани я и берем другой пример, более идущ ий
ко всему вопросу. По общему убеждению и единодушному
приговору даровитейш их писателей современная И спания есть
государство истинно несчастное в политическом отношении,
а народ, ее населяю щ ий, вследствие целых веков худого управ
ления, междоусобий, несчастных войн и обскурантизма, впал
в последнюю степень бедности с невежеством. Народ этот
переносил и еще переносит страдания, очень подходящ ие к стра
даниям русского народа в печальны е периоды нашей оте
чественной истории,— остроумный любитель может составить
378
п араллель м еж ду старым русским невежеством и невежеством,
порожденным инквизицией, м еж ду стары м русским взяточни
чеством и безнравственностью властей в старой и новой И спа
нии, не говорим о других неустройствах, общ их той и другой
стране. И так, подчиняя всю частную ж и зн ь народа его истори
ческому и общественному положению , мы увидим себя в не
обходимости сделать тот вывод, что испанский народ в наш е
время, за исключением небольшого числа привилегированны х
особ, томится в нескончаемы х бедствиях, а его поэзия, когда-то
столь славная и зам ечательная, вы р аж ает собою один голос
скорби и мучения. Турист, едущ ий в Испанию с таким , весьма
извинительным, убеждением, конечно, рассчиты вает увидеть на
всяком ш агу нахмуренны е лица м рачны х голяков, п рокли
наю щ их свое существование, труж еников, обливаю щ их слезам и
свой кусок черствого хлеба, отчаянны х преступников, которым
ж изнь — последнее дело, потому что она не сулит им ни
каких радостей. Если этот турист знает язы к к р а я и любит н а
родную поэзию, то он готовится слуш ать одну и ту ж е горькую
повесть угнетения, одни и те ж е ж алобы народа, доведенного
до крайности. Н уж но ли сказы вать, до какой степени он будет
обманут в своих ож иданиях, до какой степени его поразит
радуш ие и гордое самодовольство этого нищего народа, какие
поэтические, неж ны е и ры царские тоны п оразят его в народной
испанской поэзии, не старой, а новой, постоянно свежей,
каж д ы й день наполняемой новыми песнями, новыми расска
зами, новыми импровизациями. Наш турист, действительно,
найдет в Испании ты сячи доказательств ее упадка, ее по
литической слабости, ее ж алкого экономического полож ения
и, несмотря на все эти доказательства, все-таки увидит себя
лицом к лицу с народом истинно поэтическим. Он найдет
города разоренные и опустелые, едва сохранивш ие признаки
ж изни и торговли, но в этих самы х городах всякий вечер
он услыш ит песни и веселый Говор, увидит пляски и оду
шевленные собрания беззаботных жителей. Ему представятся
поля, когда-то плодородные, ныне обративш иеся в бесплодную
степь, кое-где занятую голодными поселянам и, но он увидит,
что эти голодные поселяне ласково угостят его своим куском
черного хлеба и не произнесут ни одной ж алобы на свою
долю, на свое голодное отечество. Наперекор всем своим по
литическим взглядам , путешественник, о котором говорили мы,
без труда убедится, что народ, о котором он так готовился
соболезновать, вовсе не ж елает соболезнования и даж е способен
принять его за нечто для себя оскорбительное7. И тогда-то,
может быть, он в первый раз поймет ту крайность, до которой
он был доведен своим преувеличенным воззрением на всеобъем
379
лю щ ее значение государства, воззрением, к сожалению , весьма
обыкновенным в наш е время поспеш ных выводов, и он поймет,
м ож ет быть, что самое счастливое (в политическом отношении)
общество не в состоянии дать полного счастия на частную
ж и зн ь каж дого из своих членов -— точно так же, как общество
политически страж дущ ее никак еще не превращ ает отдельных
его составляю щ их личностей — в собрание страдальцев, невежд
или преступников.
Способность народов к полному, разнообразному и, стало
быть, поэтическому существованию не только может су
щ ествовать под гнетом бедствий политических, экономических
и общ ественных, но очень часто, к изумлению наблю дателя,
сж ивается с этим гнетом и выносит его до удивительной
степени. Массы простого народа, ограниченны е в своих требо
ван и ях и не изнеж енны е довольством, по этой части счастливее
других сословий. Где образованны й класс вдается в уныние,
где поэзия просвещ енных сословий зам олкает или издает
скорбные звуки, простой народ весьма часто сохраняет всю
свою веселую бодрость, а поэзия его не представляет собою
н и каки х следов гнета, судьбой посланного на все общество.
М ожет ли, например, простой народ в А нглии, Ф ранции,
Б ельгии и в тех герм анских государствах, которые находятся
под хорош им управлением, сравниться в веселости, общ итель
ности и поэтическом чувстве с простым народом современной
нам Венеции, которую, конечно, никто не назовет счастливою
в политическом отношении? Венеция, когда-то так знам енитая
и богатая, видимо умирает. Чуж еземное владычество, нена
вистное ее народу, весьма патриотическому и памятливом у
о своей былой славе, д аж е не дало ему того, что оно до
некоторой степени дало всей Ломбардии, то есть некоторого
м атериального благосостояния. Экономическое положение Ве
неции самое незавидное, торговля ее погибла, народ беден,—
весь город, подобно ум ираю щ ему человеку, не ж ивет в своих
оконечностях,— его ж и зн ь сосредоточилась в центре, как в
сердце. Но такова ж ивучесть ее народа, так щедро одарен он
от природы способностью к ж изни, наслаж дению и поэзии,
что и до сих пор, по общему сознанию писателей и по частным
наблю дениям путешественников, этот народ как будто справ
л яет какой-то постоянный и нескончаемый праздник. Закорене
лы й м еланхолик, побродивши по улицам полумертвой Венеции,
почувствует, что у него на сердце стало свежей и веселее.
Его поразит и заставит улы бнуться эта ребяческая веселость
м уж чи н и ж енщ ин, эта веселая болтовня, которая сыплется
на всяком месте, где сойдутся два или три человека, эта
резвость в обращении, эта невероятная способность на смех
380
и шутку. Венецианец редко поет, он лучш е любит болтать
и смеяться, но и у него есть множество песен, очень поэ
тических и совершенно не согласны х с его политическим
положением. По песням этим, из которых многие весьма новы,
можно подумать, что его вечная обязанность состоит в воло
китстве, катанье по морю при свете луны и излиянии п л а
менных чувств к Нинетте, Д ж ульетте и М ариетте. Чем ж е
объяснить такое беззаботное направление народного характера
и народной поэзии? Бесчувственной ветреностью, результатом
австрийской политики и австрийских преследований? События
опровергают такое заклю чение. Эти загорелы е, едва одетые
люди, поющие про лунны й свет и поминутно перебрасы
ваю щ иеся ш уткам и, геройски вели себя во врем я последней
осады Венеции, ходили на вы лазки с М анином8 и честно
сдали свой город, не осквернивш и его никаким преступле
нием, обычным во времена народного влады чества. Эти
Д ж ульетты и М ариетты, поющие и хохочущ ие с утра до ве
чера, отдавали свои серебряные серьги и кольца, когда в городе
при конце продолж ительной осады не стало денег. Эти просто
людины, собирающиеся толпам и около всякой лавчонки, где
выставлено две-три плохих литограф ии, как нельзя лучш е
помняу про золотой век родного города, наперечет знаю т все
его палаццо и еще недавно весьма оскорбились тем, что м аркиз
М анфрини продал из своего дворца несколько картин како
му-то иностранцу. Ни ветрености, ни бесчувственности не мож ет
быть в подобном народе. Он весел и поэтичен оттого, что
судьба дала ему много ж изни. Он слиш ком ж ивуч д л я того,
чтоб осоветь вследствие политических бедствий Венеции. Он
глубоко скорбит о несчастиях родного города, но не поглощен
ими весь, и никогда поглощен ими не будет. Il n ’en m eu rt p a s9,
как говорит какая-то ф ран ц узская песня. И действительно,
если б народы ум ирали вследствие разны х несчастий в мире
политическом, уж е давно на политической арене не было
бы ни действую щ их лиц, ни даж е зрителей.
Пора, однако, покончить с наш им длинны м отступлением
и вернуться к воззрению русских критиков на народную поэзию
допетровской Руси.
Очень понятно, что ж урнальны е ценители, видевшие в
поэзии этой один голос невежества, уны ния, безнравственности
и безнадежности, долж ны были встретить сильное противо
действие со стороны той литературной партии, которая с давних
пор была известна своим сочувствием к старой России10.
Слишком резкое и холодное обращение с наш ей народной
поэзиею подало повод к другой крайности — излиш нему
ее превознесению и открытию в ней, мож ет быть, небыва
381
л ы х достоинств. Не скроем, однако же, что противодействие
им ело свою пользу и свою чрезвы чайно разумную сторону:
несм отря на свои крайности, оно вело к той мысли, что в деле
оценки пам ятников народной поэзии любовь и симпатия к ней
несравненно плодотворнее раз навсегда принятой холодности.
Т ак назы ваем ы е славяноф илы видимо греш или, подступая
к иному пам ятнику старой наш ей словесности, как к сокро
вищ у, а м еж ду тем, эта сам ая симпатия была началом многих
вы водов и воззрений истинно зам ечательны х. П ам ятники до
петровской Руси, слиш ком униж аем ы е противниками нашей
старины , нуж д ал и сь в защ и тн и ках и горячих истолкователях;
поэзия древней России, непризнаваем ая даровиты ми людьми,
д о л ж н а была иметь даровиты х адвокатов-заступников. К сож а
лению , ее заступники вследствие своего поклонения перед
стариной не стояли выше того деспотически исторического
взгл яд а, который уж е сделал столько вреда всему вопросу.
И х защ и та созидалась на исторических обобщениях, столько же
преувеличенны х, к а к и обобщения их противников. П олити
ч еская история старой России сл уж и л а орудием, с помощью
которого ее поэзию у н и ж а л и ,— та ж е сам ая история, лишь
истолкованная в другом смысле, сделалась орудием защ иты.
Х улители старой наш ей поэзии назы вали ее голосом грубого,
несчастного, безнравственного общ ества,— заступники той ж е
поэзии превознесли ее, к ак голос общества патриархального,
развитого, обильного благотворнейш ими началам и. Ни та,
ни д р у гая сторона не подум ала о неполноте исторического
метода оценки, о разграничении элементов политического и не
политического. Ни один из спорящ их не сказал своего слова
о том, что народная поэзия, нося на себе отпечатки разны х
исторических периодов, все-таки во многом остается проявле
нием частной ж и зн и народа, вовсе не зависевш ей от событий
политических. Вместо такого, весьма естественного, исхода спор
приним ал направление более и более политическое. По поводу
народной поэзии стали писать уж е не о достоинствах и не
достатках ее, но о недостатках и достоинствах допетровской
России. Несогласие становилось все менее и менее литератур
ным, и, наконец, последнее обстоятельство повело полемику
к новым отклонениям от сущности дела. К ритика новой ш колы,
н ап ад ав ш ая на русскую старину, им ела в числе своих про
тивников не одну почтенную и безукоризненную партию лите
раторов, с убеждением восхищ авш ихся старой Русью; в числе
ненавистников новой критики имелись лица, склонные к
обскурантизм у и враж дебны е всякой смелой м ы сл и ". Такие-то
ры ц ари поспеш или увидеть в н ап адках на старую Русь воль
нодумство, западничество, зловредность, неблагонамеренность
382
и неуваж ение к авторитету. Они воспользовались прод ол ж ав
ш имся спором и, под видом заступничества за старую Русь
и за ее поэтические пам ятники, повели нападение на самые
основные принципы новой критики, на ее сочувствие к ци
вилизации, на ее любовь к разум ном у историческому про
грессу. Таким образом, спор услож н ялся более и более, от
эстетики переходя к истории, от истории к интересам самым
современным и ж ивотрепещ ущ им. С той минуты, как неболь
шое число друзей обскурантизма пош ло против критики со
роковых годов, главны й предмет полемики был выпущ ен из
вида, и сама полемика, видоизм еняясь по ходу спора, пе
реш ла в горячие словопрения по поводу современной циви ли
зации и нападений на эту цивилизацию .
После всего, нами сказанного, нетрудно изм ерить всю ог
ромность ошибки, в которую вдался автор нами разбираемой
книги при своей оценке старой русской поэзии. Весь первый
отдел «Очерка», посвящ енный этой оценке, имеет интерес хо
рошей полемической статьи старого времени, но как плод
спокойного м ыш ления, как результат современного взгляда
на предмет он не м ож ет удовлетворить сколько-нибудь вн и м а
тельного читателя. Если в наш ей публике еще водятся люди,
считающ ие поэзию старой Руси чем-то вроде аркадских пес
нопений,— выводы г. М илюкова могут рассеять их за б л у ж
дение, но много ли подобных людей в наш ей публике? Если
м еж ду русскими писателями находится небольшое число лиц,
благоговеющ их перед неслы ханны м богатством наш ей н а
родной поэзии, книга г. М илюкова способна противодействовать
их заклю чениям , но кто ж е из нас в настоящ ее время благо
говеет перед богатством русской народной поэзии? Все мы
давно знаем, что сказан н ая поэзия далека от богатства и рос
коши, все мы верим, что на ней во многом отразилось пе
чальное положение старого русского общества, и, вследствие
того, все мы вправе требовать от историка русской поэзии
иных, более современных выводов. Нам уж е нельзя глядеть на
старые пам ятники с избитой, исклю чительно исторической
точки зрения, всем нам уж е приелись те очень удобные, но
состаривш иеся обобщения, вследствие которых старая русская
м уза представляется нам какой-то безнадежной, грубой стра
далицей, испускающ ей одни тоскливые звуки и только изредка
заменяю щ ей их взры вам и буйной веселости, еще более уны
лыми, чем ее страдальческий голос. Мы вправе требовать
того, чтоб ценитель наш ей народной поэзии всмотрелся в свой
предмет пристальнее и взял на себя многотрудную, но бла
годарную задачу — представить нам сущность русской поэзии
во всей ее многосторонности. Мы вправе ож идать от истории
383
старой русской литературы не одних суж дений о том, как
отразилось на ней историческое и социальное положение рус
ского человека, но глубоких, проницательны х взглядов на
поэтические стороны этого самого человека, взятого в воз
мож ной независимости от временных перипетий общества.
В строгом смысле слова все народы земного ш ара бывали
в непривлекательном полож ении русского народа допетровской
эпохи, но необходимая аналогия в историческом развитии не
причинила ж е однообразия в поэзии разны х народов. Поэти
ческие элементы, от природы врож денны е разны м семьям
человеческого общества, и в ж есточайш их политических испы
тан и ях хранили ж е свою своеобразность, свои отличительные
качества, только отчасти подчиняясь гнету внеш них событий.
И зображ ения этой-то своеобразности мы и ж елаем видеть
в спокойной оценке русской поэзии. Нам нуж ен не пам ф
лет против поклонников старой Руси, а добросовестное изу
чение ее поэтических памятников. Не полемики с защ итника
ми старины мы требуем: мы требуем взгляда на бесспорно
поэтические стороны старого русского человека, беспристраст
ного рассказа о том, как умел он вы раж ать поэтическим
словом радости, бедствия, наслаж дения и скорби своей ж изни
в ее сам ы х частны х проявлениях. Мы уж е переросли время
историко-критических обобщений. Нас уж е не убедить (с по
мощью одной выписанной русской песни, в которой есть один
только стих « с э т о г о п и в а м ы в с е п е р е д е р е м с я »), что в русских
песнях «вы найдете только буйную, дикую радость человека,
который хочет забы ть вечную печаль свою и потопить ее
в грубом упоении». (Оч. И. Р. П. стр. 31). Мы очень хорошо
знаем, что вечной печали никогда не мож ет быть ни у какого
человека, тем более у человека простого и мало развитого,
с другой стороны, знаем и то, что во многих русских песнях
на веселый лад нет ни слова о драке, буйстве и диком упоении.
Мы уж е слиш ком часто читали, например, хотя о том, что
«общественное униж ение ж енщ ины породило во всей нашей
народной ж изни холодность, скуку, бесчувствие и гру
бость», что «русский добрый молодец, грустный, печальный,
в обществе, лиш енном присутствия ж енщ ины , привы к выме
щ ать свое ничтожество на жене и на детях» (стр. 30). Нам
до пресыщ ения припом инали хороводную песню, в которой
м уж обещает ж ене ш елковую плетку, и по этому случаю
поспеш али произносить аксиому о том, что в старой русской
поэзии ж енщ ина вечно явл ял ась битою и притесненною.
Сознавая красноречие подобных рассуж дений и некоторую
основательность общего вывода, мы все-таки не принимаем
их теперь за нечто непреложное. Судя по разум у и закону
384
наш ей природы, мы никак не верим, чтоб целы й народ в д ан
ную эпоху
Лупил своих супруг и кулаком и плетью,
а обращ аясь к п ам ятникам народной поэзии, мы находим
в их числе множество песен, исполненны х неж ности, ласко
вейш их вы раж ений, относящ ихся к любимой ж енщ ине, и дру
гих чувств, конечно, не напом инаю щ их собой испанского
ры царства, но вовсе не имею щих отнош ения к плетке, кнуту
и поломанным ребрам. Подобных примеров найдем мы мно
жество, а потому-то на их основании и реш аемся сказать
историкам русской поэзии: ради Бога, поменее обобщений
и поболее заком ства с интимной, частной ж изнью старого
русского человека.
Об этой интимной и частной стороне предмета г. Милюков
заботится весьма мало. Раз остановивш ись на своем истори
ческом критериуме и произнеся слова «невежество, угнетение,
безнадежность, буйство», он ж елает подвести всю старую наш у
поэзию под одну, не весьма д л я нее лестную оценку. Общ ая
характеристика эпохи отбивает его от всех попыток частного
исследования; посреди победоносных и гром озвучны х обоб
щений наш автор забы вает о подробностях дела. Д ля него
старая Русь с ее необъятны м пространством, с ее многосто
ронними национальностями, с ее бесконечно разнохарактерной
частной ж изнью — какая-то сплош ная м асса народа, вроде
хорошо обученного баталиона. М уза истории произносит ко
мандное слово, и весь баталион м аневрирует с поразительною
точностью. Вне сплошной, компактной массы, о которой мы
говорим, для наш его автора нет старой России, в своей
команде ни одно лицо он не допускает — ни отсталы х, ни
нестроевых, ни даж е застрельщ иков. Русская народная поэзия
для него есть нечто вроде однообразной беседы, в которой
небольш ая и подверж енная всяким горестным испы таниям
семья повествует слуш ателям о своих горестях. Такой взгляд
очень удобен, об этом нельзя спорить, но он несколько рутинен,
в том тоже нет никакого сомнения.
Чтобы показать яснее, до каких крайностей рутина м ож ет
доводить самых даровиты х и добросовестных писателей, взгл я
нем хотя на то, как смотрит наш автор на русскую при
роду и ее след в наш ей старой поэзии. «В русских песнях
и сказках ,— говорит он нам на странице 2 6 ,— вы видите
всю обширную и суровую сторону, которая досталась нам
в удел, с ее ш ирокими полями, покры тыми травою шелковою
и цветами лазоревыми (как будто бы т а к а я трава и такие
цветы были исклю чительной принадлеж ностью России!), с ее
25
2073
385
дрем учим и лесам и, колеблю щ имися от буйного ветра, с ее
сы пучим и снегами, под которыми виднеется только черная
ель да белая береза, где весною поет ж аворонок на прота
линке, летом краснеет кал и н а-м али н а и летаю т ясны й сокол,
сизы й голубь да лебедь белая, а зимою все занесено снегом,
и м ертвая, п ечал ьн ая тиш ина преры вается только криком
ворона да свистом метели». Вот и все, что говорит нам автор
«О черка». Я рким и краскам и и зоб раж ая порабощение русской
ж енщ ины или грубую склонность русского молодца к разгулу,
он посвящ ает несколько ничего не зн ачащ их строк, испещ рен
ны х небольш им числом старинны х слов, самому важ нейш ем у
предмету, о котором м ож ет говорить всякий вним ательны й
ценитель народной поэзии. У словия клим атические и геогра
ф ические н ал ож и л и на русскую песню и сказку след гораздо
более глубокий, неж ели след войн, усобиц, теремов и самого
татарского влады чества. Д олгая зим а с ее холодом и п разд
ностью, короткое лето с изнурительны м и по необходимости
работам и, просторы полей и лесов, малое плодородие почвы,
затруднительность сообщений, отсутствие больш их центров
населения — вот объяснения многих особенностей русской
поэзии, ее сродства с поэзиею других северных народов, наконец
м еланхолического оттенка многих ее отголосков. Упустив из
вида подобные объяснения и силясь во всех проявлениях
народной поэзии оты скивать один политическо-социальный от
тенок, мы лиш аем себя крепкой путеводной нити по лаби
ринту, нами исследуемому. Через несколько страниц после
отры вка, приведенного нами, г. М илюков признает присутствие
поэзии в песнях уд алы х и казац ки х, в песнях приволжского
к р а я и сообщает нам, м еж ду прочим, что в них виден
отчаянны й, бешеный разгул человека, насильно оторвавшего
себя от общества и чуж дого всяких понятий о граж данствен
ности... Опять общее место, опять поспешное обобщение и опять
недостаток вним ания к существу дела. К рай приволж ский
по своему географическому положению играет важ ную роль
м еж ду областям и старой Руси. Волга и ее притоки зам е
чательны по своей важ ности в торговом отношении, и насе
ление, располож енное около этих рек и стекавш ееся к ним
во множестве, вело ж изнь, во многом несходную с жизнью
д руги х обитателей Руси. Если б приволж ский край был н а
селен одними удальцам и, д л я которых нуж ны только темная
ночь и булатны й нож, эти самые удальцы перемерли бы
с голоду, не находя д л я себя никакой поживы. П оэзия песен
приволж ского края, кроме бешеного разгул а и разбойничьих
элементов, носит на себе много других отпечатков, по которым
м ож но распознать многие стороны народной ж изни, не только
386
старого времени, но и настоящ его века. Рассмотреть эти
стороны, разъяснить их влияние на поэзию было бы гораздо
труднее, но гораздо полезнее, неж ели видеть в целом отделе
стары х памятников одни проявления буйства и неистовства
всякого рода. Сверх того, говоря о песнях уд алы х и казац ки х,
наш автор упускает из вида то обстоятельство, что не всегда
еще сочувствие народа ко всему буйному и удалом у в поэзии
показы вает в нем отчуж дение от понятий граж данственности
и интересов мирного свойства. Простой народ в А нглии любит
и всегда любил песни, рассказы , легенды про воров и р а з
бойников, в нем популярны имена Гуда, Ш еннарта, У айльда, но
этот самый народ, как мы знаем, не склонен к удальству
на больш их дорогах, не показы вает никаких признаков враж ды
к граж данском у порядку. И спанский простолю дин м ож ет
назваться одним из честнейш их созданий в свете, и, несмотря
на то, он любит воспевать подвиги Х озе-М арии12 или расска
зы вать молодецкие проделки ш айки сальтеадоров13. Очень ве
роятно, что и русский человек приволж ского к р ая любил
удалы е и разбойничьи песни, нисколько не ж е л а я оторвать
себя от общества и не собираясь кончать ж и зн ь на «двух
столбах с перекладиной». Весьма вероятно и то, что весьма
многие из таких песен слож ены не разбойникам и, а лицам и
м ирных сословий. Поэтому следует не усиленно искать в них
одного и того ж е вы раж ения грубого удальства, но, подметив
и истолковав это вы раж ение, обратиться ко множ еству других,
не зависим ы х от него, но поэтических особенностей.
О канчивая с отзы вами г. М илюкова по поводу старой рус
ской поэзии, не можем не у казать еще одного недосмотра.
Резко разделяя всю наш у поэзию на старую и новую (до
Петра и после П етра), считая оба периода поэзии радикально
несходными и не имею щ ими ничего общего м еж ду собою,
наш автор, по деспотической резкости взгляд а, лиш ает себя
возможности объяснить народную поэзию старой России бытом
и понятиям и простого наш его народа в современную нам
эпоху. По его убеждению, мы так изм енились в полтораста
лет, что оты скивать в нас общие черты с стары м и русскими
лю дьми почти то же, что н апраш иваться в свойство к каким нибудь обитателям Н ука-Г ивы 14. В згляд этот м ож ет быть
справедлив относительно вы сш их классов, но справедлив ли он
относительно народа? При перестройке верхнего эта ж а ф ун
дамент здания не остался ли преж ним ф ундам ентом? Конечно,
простой народ наш обеспеченнее, оседлее, чем это было в ста
рину, его интересы близки к сердцу правительства, но его
зан яти я, забавы, привязанности, условия ж изни не те ж е ли
самые, как за несколько сот лет? У словия природы, клим ата,
387
тем перам ента остались те же, и м енять их нет ни возможности,
ни надобности. Русский простолю дин, к а к и в прежню ю пору,
по преимущ еству земледелец, а не ф ранцузский o u v rie r15, носит
он свое преж нее платье, а не блузу, ж ивет посреди той же
природы , как и до П етра, паш ет землю так же, к а к и в былое
врем я. Его окруж ает та сам ая сфера, из которой вырабо
тал и сь главны е элементы старой народной поэзии, а потому
несомненно то, что д л я уразум ения поэзии этой необходимо
и зучить сферу, ее породивш ую . П ож ивите с простыми русскими
лю дьм и внутренних губерний, подалее от больш их дорог
и больш их центров населения, вы убедитесь в справедливости
слов наш их и, м ож ет быть, более поймете сущность старой
поэзии, неж ели посредством наиглубочайш их исторических
обобщений. Б ы т русского сельского населения в наш у пору
д аст вам ответ на вопросы, самые тонкие и эстетические,
в области исследований наш их. Вы поймете без труда, что
русский крестьянин точно тот же, каким он был задолго
до наш его времени, когда слагались самые характеристические
из русских песен и сказок: блистательны й пример Кольцова
в наш ей литературе это вполне подтверж дает. Поэт народный
и родивш ийся посреди народа, Кольцов в лучш их своих про
изведениях родной брат русским лю дям древнего времени,
слож ивш им лучш ие наш и песни. П оэзия Кольцова столько
ж е подходит к наш ем у столетию, к ак к векам давно прош ед
ш им . В ней есть все то, чем преж де отли чался простой русский
человек и чем ж ивет он до сего времени. В згляд на природу
тот самый, к а к в стары х песнях, без ам плиф икаций и ученой
глубины . И нтересы в ней самые древние и всегда ж ивые —
тр у д н ая работа, радость об урож ае, горяч ая любовь к красной
девице, р азл у к а с милою, борьба с ж итейским и неудачами,
периоды разгу л а и тяж елого раздум ья. Без головоломных
работ и исследований Кольцов воссоздал нам простую русскую
ж и зн ь такою, как она бы ла встарь, такою, какова и ныне.
Он ж и л с народом и передал нам его поэзию в совершенстве.
Н икогда не и зу ч ая русской старины, он во всем верен ее духу,
именно оттого, что сфера, им разработан ная, имеет так много
общ их сторон с старой русской ж изнью . Отчего ж е пример
Кольцова в области поэзии не мож ет открыть гл аза наш им
критикам и историкам литературы ?
А втор разбираем ой нами книги, по врож денной ему зор
кости, хорошо понял, что поэзия К ольцова служ ит как бы
постоянны м протестом против его выводов о старой русской
поэзии и в особенности ее сродстве с поэзией новою. Наш
автор только что покончил с допетровской Россиею, только
что признал всю ее поэзию «совершенно ненужною для истории
3S8
поэзии новой»,— и вдруг перед ним ок азал ся писатель высо
чайш его талан та, каж дой своей строкою напом инаю щ ий нам
трогательнейш ие и прекраснейш ие из русских песен! Откуда
мог взяться этот поэт-феномен, в доверш ении всего превосходно
приняты й читателем, по достоинству оцененный критикам и,
самыми нерасполож енны ми к поэзии старой России? П ризнать
Кольцова плодом нового времени, подвести его под разряд
поэтов п о д р а ж а т е л ь н о г о нап равлен и я не было возможности,
так ж е мало подходил он к поэтам, самобытно-сатирическим.
Всего удобнее было бы признать его подделы вателем в роде
М акф ерсона16, но автор «Очерка» д л я этого слиш ком добро
совестен и слиш ком хорошо поним ает поэзию. З н а я эти дос
тоинства, мы с особенным любопытством перечитали оценку
Кольцова около конца всего сочинения. Оценка эта, обилием
курсивного ш риф та и ф раз, взяты х в кольцовских песнях,
совершенно напом нила нам характеристику стары х русских
песен в первой части «Очерка». После похвал, вполне за с л у
ж енны х поэтом, г. М илюков сообщает нам , что, конечно, в пес
нях Кольцова «есть общее с наш ими народны м и песнями,
и в то ж е время м еж ду ними неизм ерим ая разница». В старой
поэзии,— продолж ает он,— лепет м ладенчества, в поэзии
Кольцова — сознательное чувство и г о л о с я с н о й и д е и . В тех
и других песнях м ы в и д и м о д и н м и р , но м еж ду ними т а к а я ж е
разница, как м еж ду суздальской лубочной картиной невеждысамоучки и прекрасной гравю рой, вырезанною мастерской
рукою худож ника!..
В т ех и д р у г и х п е с н я х м ы в и д и м
о д и н м и р . . . так д л я
чего ж е вы нас уверяли, что м еж ду миром старой русской
поэзии и миром поэзии новой нет и не м ож ет быть ничего
общего?
Обратимся теперь ко второй части книги, то есть к истории
русской поэзии, со времен петровской реформы.
Преувеличенное поклонение г. М илюкова перед сатири
ческим элементом новой русской словесности, уж е указанное
не одним из наш их ж урналов, н ал агает свою печать на всю
вторую половину труда и служ ит новым доказательством ро
ковой ошибки, налож ивш ей свой след на весь «Очерк истории
русской поэзии». Рассм атривая историю русской литературы
от времен Ломоносова и К антем ира до П уш кина и Гоголя,
наш автор говорит язы ком стары х наш их ж урналов, приводит
идеи и заклю чения временные, ж у р н а л ь н ы е , почти памфлетические. Сказанны е идеи и заклю чения были совершенно
объяснимы в свое время, посреди спора, в горячих ж у р н а л ь
ных статьях, но в настоящ ую м инуту (просим извинения
за вульгарность метафоры) они напоминаю т собой буты лку
389
ш ам панского, до половины выпитую и простоявшую на столе
несколько часов без употребления. Чтоб уразуметь доводы
автора, нуж но вернуться за десять лет назад, когда, например,
указан и е взяток и служ ебны х злоупотреблений считалось делом
новы м и смелым, когда в литературе наш ей едва лиш ь поднят
был голос сочувствия ее бедному А какию А какиевичу или тон
упрека на разную ж итейскую неправду. За десять лет назад
наш а ж у р н а л ь н а я критика им ела своею политикою восхи
щ аться слабы м сатирическим элементом русской поэзии;
поступая таким образом, она хорошо зн ала, что вдавалась
в преувеличение, но преувеличение было законно, ибо служ ило
законны м протестом против грехов и недостатков общества.
В периоде равнодуш ия, самодовольства и самовосхваления
всякое слово об общ ественных ранах, всякая усмеш ка сквозь
слезы им ела свой смысл и свое временное значение, но строить
на этом значении все здание новой русской поэзии в наше
врем я уж е не приходится. В наш е время всякий ребенок
знает, что мир поэзии и мир граж данской деятельности вполне
независим ы один от другого, что поэзия во время застоя
общественного мож ет быть общественным побудителем и дви
гателем , но что никакой закон не удерж ит ее в области
одних насущ ны х интересов ж итейских, чуть д л я этих интересов
будет открыто ш ирокое поле в государстве. В наш е благо
творное врем я практической деятельности нельзя раздавать
поэтических лавров за изображ ение исправника, берущего
взятки, или помещ ика, во зло употребляю щ его свое помещичье
право. Смутные стрем ления, ры царские ж ел ан и я старого вре
мени ныне переходят в область событий еж едневных, и это
самое обстоятельство полагает им предел в области искусства.
И новая публика, и новая критика теперь смеются над
и з о б л и ч и т е л ь н ы м и повестями подраж ателей Щ едрина, а еще
весьм а не далеко от нас то время, когда одна ф раза «изобли
чение общественных недостатков» была ф разой почтенною
и наводивш ею читателя на плодотворные мысли.
Сатирический элемент русской литературы , повергающий
в такое восхищ ение г. М илюкова, вовсе не составляет особли
вой принадлеж ности русской поэзии. Он проявляется во всякой
словесности и особенно процветает в тех обществах, которые
еще не дозрели до серьезного обсуж дения общественных вопро
сов в области наук и политической деятельности. В странах, не
им ею щ их гласности, не приготовленных к ш ирокой гр а ж
данской деятельности, поэзия весьма часто зам еняет собою
и трибуну, и общественное поучение; так оно было во всей
Европе, так оно было и у нас в России. К ак ни почтенны
сатиры К антем ира, как ни поучительны остроумные нападения
390
Ф онвизина на старое русское невежество — и Ф ранция, и Гер
м ания, и А нглия прежнего времени могут вы ставить мно
жество сатирических сочинений гораздо высшего достоинства.
Средние века и век В озрож дения (а вовсе не времена упадка,
как говорит автор «Очерка»), были богаты таким и творениями:
подтверж дение слов наш их читатель найдет в собрании стары х
английских стихотворений епископа П ерси17, в знаменитой
сказке «Рейнеке-Ф укс»|8, в произведениях У льриха фон
Г уттена19, в фарсе «A vocat P a th e lin » 20, наконец, в бессмертнейшем и смелейшем создании Рабле, именно «П антагрю эле»21.
Не говорим о временах позднейш их, об эпохе кард и н ала М азарини22 и целой литературе сатирических куплетов во времена
госпожи П ом падур23, о сатирах Д рай д ен а24, о язвительны х
произведениях Свифта, ныне забы ты х, но писанны х уж е в то
время, когда А нглия им ела и трибуну, и публицистов, и гл ас
ность, и ученые сочинения о граж д ан ски х делах. Везде сатира
была в чести, и представлять из нее какую -то родовую мо
нополию русских писателей м ож ет н азваться предрассудком
весьма странным. Г. М илюков вдался в этот предрассудок
со всей горячностью и восторженностью сектатора25. Л учш ие
критики сороковых годов, скаж ет он нам, ранее меня превоз
носили сатирический элемент русской поэзии. До некоторой
степени мы можем принять такое оправдание: точно, критики
сороковых годов действительно благоговели перед сатирою,
юмором, указанием общественных ран, смехом сквозь слезы.
И они были совершенно правы — правы точно так же, как
неправ г. Милюков, руководясь их идеями. Они писали за
пятнадцать лет н азад и писали в ж у р н ал ах . Он пиш ет в наш е
время и пишет не ж урнальную статью, а спокойный очерк
русской поэзии. Они только прикры вались пристрастием к са
тире для того, чтоб с большей легкостью указы вать совре
менному обществу его недостатки; подобной цели г. Милюков
иметь не может, ибо в его книге речь идет не о недос
татках современного общества, а об истории русской поэзии.
Всякий ж урнал, даж е в период полной гласности, имеет право
по поводу вопросов литературны х касаться интересов совре
менных и едва-едва связанны х с литературой, но в труде
спокойном и научном этого не долж но быть, иначе вся л и
тература вместо учены х сочинений наводнится пам ф летами.
Критики сороковых годов, и Белинский во главе их, лучш е
нас знали, что, увлекаясь сатирическим, а впоследствии
дидактическим элементом новой русской словесности, они, не
которым образом, насилую т законы искусства и идут напе
рекор эстетическим теориям, ими ж е не один раз вы сказанны м .
С ож алея о крайностях, произош едш их от такого увлечения,
391
м ы все-таки видим его необходимую и временно-законную
сторону. Эта сторона создалась вследствие положения лите
р атуры и общества, вследствие того обстоятельства, что за
двад ц ать и п ятн ад ц ать лет назад и зящ н ая литература, и
т о л ь к о о д н а и з я щ н а я л и т е р а т у р а , бы ла посредницей меж ду
м олоды м русским обществом и первы ми русскими мы сли
телям и. З а п ятн ад ц ать и двадцать лет назад наш е общество
было чересчур щ екотливо, и наш а наука отчасти не имела
долж ной крепости, отчасти бы ла связана м ногоразличными
препятствиям и. В то врем я, о котором мы говорим, не су
щ ествовало серьезного обсуж дения вопросов, относящ ихся
к граж д ан ском у наш ем у благосостоянию . Ни экономист, ни
адм инистратор, ни практический хозяин тогда не мог говорить
с публикою об интересах, их заним аю щ их, да и публика
не им ела нуж ной терпимости на то, чтоб спокойно внимать
его речи. Ч итатель старого времени приходил в азарт, если
в печати представляли неправосудного чиновника, дурного
пом ещ ика, грубого воина и так далее,— слуш ать ж е серьезного
голоса по поводу улучш ений в адм инистрации, помещ ичьих
д елах или военной служ бе он не стал бы, не оскор
бивш ись смелостью непризванны х наставников. Обскурантизм,
всегда сильны й в обществе молодом и незрелом, простирал
свое влияние на словесность, и бороться с ним следовало
всяком у человеку, ж елаю щ ем у блага своей родине. Не мудрено,
что при таки х условиях наш и первые критики на время
отодвинули в сторону вопросы чисто эстетические и взялись
за дело временного поучения. Не мудрено, что они с осо
бенной горячностью ухватились за сатирический элемент
русской словесности, к ак за орудие истинного прогресса. Их
арена бы ла крайне ограничена, их тож е стесняла взы скатель
н а я щ екотливость чи тателя, не говоря уж е о многих других
препятствиях. Только по поводу сатирического направления
и писателей с сатирическим или юмористическим дарованием
они могли говорить свое пы лкое слово о предметах, касаю щ их
ся общества, его недостатков и его смутных стремлений к усо
верш енствованию . О бскуранты, чувствуя это, оттого так и зл и
лись на писателей-сатириков, оттого они так ненавидели Го
голя, оттого они (как красноречиво и благородно сказал г. По
годин) осмеливались представлять творца «Мертвых душ» че
ловеком неблагонам еренны м и преступным в политическом
отнош ении. В преувеличении значения русской сатиры таилась
своего рода необходимость. И Белинский и д рузья его весьма
поним али, что юмор ты сячи Гоголей не пересоздаст русского
общества, что Гоголь силен как поэт, не к а к современный
мудрец, но, восхищ аясь его сатирой, всюду вы ставляя ее на
392
первый план, они видели возможность, с одной стороны, по
р аж ать обскурантизм, а с другой, наводить чи тател я на пло
дотворные мысли. Еще надобно дивиться тому, к а к при таком
ожесточенном противодействии врагов сатирического н аправ
ления спор не увлек наш их критиков в вопию щую крайность,
не расхолодил их совершенно к вопросам чистой и незави
симой поэзии. Они, действительно, увлекались дидактикой,
бывали пристрастны к писателям , плативш им дань сатире
и временному поучению, но тут и останавливалась их сим патия:
редко и весьма редко н ап адал и они на вековые законы
искусства. Эта умеренность тем замечательнее, что современная
европейская литература п редставляла несколько разительны х
примеров противного; вспомним хотя об ожесточении, с ко
торым немецкие критики тридцаты х и сороковых годов увл ека
лись своими соотечественниками, новыми дидактическим и
поэтами. Еще весьма недалеко от нас время, в которое Гервинус
и другие очень даровиты е лю ди, ослепленные политическими
соображениями, говорили, что поэзия есть произведение младенчествующ их обществ и что в наш век надобно заним аться
чем-нибудь более разумны м и сообразным с насущ ны м и инте
ресами общества. Н аш а русская критика, конечно, зап л ати л а
дань чуж езем ны м авторитетам, но она не отдалась им в рабство
и не пош ла наперекор требованиям здравого смы сла. В самую
пору сильнейш ей борьбы, отстаивая сатирический элемент
русской словесности, ан ал и зи р у я и преувеличивая заслуги пер
вых наш их юмористов, эта сам ая критика отдавала спра
ведливость деятелям , не увлекавш им ся сатирой. Гоголь и но
вейшие последователи Гоголя в ее гл азах не вредили заслугам
П уш кина и последователей П уш кина. Ей и в м ы сль не при
ходило ставить сатиру, юмор, дидактизм , «указание обществен
ных ран» непременным условием русской поэзии. Вследствие
ж урн ал ьн ы х условий, политической горячности и противо
действия обскурантам наш а критика, точно, слиш ком щ едрой
рукою р азд ав ала венки писателям нового направления, но мы
не помним, чтоб она где-нибудь н азвал а это направление
непрелож но-истинным и осудила всех новейш их деятелей на ту
роль королевского прокурора и, п ож алуй, доносчика, про ко
торую мы говорили выше.
Возвеличить сатиру во вред всем видам поэзии и поста
вить новейшую русскую м узу на обломках всего, что только
не согласовалось с ее временными особенностями, по наш ему
мнению, значит бросать тень на им я Белинского и его това
рищей, а не развивать идеи, ими вы сказанны е.
Нам весьма грустно признаться, что автор «Очерка истории
русской поэзии» именно бросает тень на им ена тех деятелей,
393
которые принесли наибольш ую пользу русской критике. Со
своим преувеличенны м сочувствием к сатирическому элементу
он не только воскреш ает и освежает в пам яти все, что было
ими сказано второпях, в ж ар у спора и в минуты увлечения,
им и ж е сознанного впоследствии, но он ведет дело дальш е
и на основании временных, полемических выходок строит
главны е свои выводы по поводу современной поэзии. Он чтит
и лю бит названны х критиков, но любовь его, не очищ енная
спокойным воззрением, м ало им приносит пользы. В частной
ж и зн и очень хорошо лю бить всей душою какого-нибудь мудрого
и благородного человека, руководиться его взглядам и, до
рож ить каж д ы м его словом, хотя торопливым и, может быть,
ош ибочны м, но в науке такого поклонения не допускается.
Истинно лю бящ ий ученик может на минуту увлечься ж ивы м
словом своего учителя, в душ е своей взлелеять д аж е его при
хоти и преувеличения, но чуть пройдет час беседы, чуть
наступит врем я спокойного сознания, он поспешит отделить
вечное от временного, а случайное от непреложного. Редкий
человек, из числа заним аю щ ихся русской литературой, читая
в наш е врем я труды русских критиков, не сумеет отличить
в них стороны ж урнальной, памф летической, случайной и
преходящ ей. Нигде эта сторона не сказы вается так ярко, как
в их воззрениях на сатирический элемент новой поэзии и его
значение. Чтоб ее не видеть, надобно закры ть гл аза, сделать
то самое, что сделал г. М илюков в своей книге. Пробегая
отзы в наш его автора о большей части новых писателей, можно
подум ать, что мы ж ивем в ту эпоху, когда Гоголя надо было
защ и щ ать от обвинений в злоумы ш ленности и когда сочи
нитель повестей, основавш и свой новый рассказец на плутнях
какого-нибудь стряпчего, считал себя просветителем общества,
исцелителем его страданий.
П ределы статьи наш ей не позволяю т нам указать всех
крайностей, в которые вовлечен наш автор своим поклонением
сатирическом у элементу русской поэзии, и опровергнуть их
во всей подробности. К нига читается так легко, что читатель
сам увидит ее слабые стороны; что до опровержения, то смеем
дум ать, что наш а современная ж изнь и наш а современная
ли тература в этом случае лучш е всех учены х доводов. Общество,
вступивш ее на такую ш ирокую стезю плодотворных реформ,
словесность, о ж и влен н ая гласностью и серьезным обсуждением
важ н ы х вопросов, полагаю т естественный предел сатире
и возвращ аю т поэзии всю ее независимость от интересов слу
чайны х. Едва несколько шагов сделало наш е отечество на
пути гласности и м огучих граж д ан ски х интересов, а уж е
сатира, временно им евш ая в нем преувеличенное значение,
394
мирно вош ла в свои границы , стала поэтической частностью,
и только. У же мы не имеем надобности преобразовы вать об
щество с помощью весьма посредственной литературы , которую
вы назы ваете беллетристикой (как сказал Гоголь в письме
к Белинскому), общество настолько созрело, что от беллетрис
тики и поэзии ж дет одних ум ственных н аслаж дений, интересы
ж е свои предоставило лю дям науки и просвещ енным а д
министраторам. Поверхностные и патетические у казан и я на
«общественные язвы» не имеют цели там, где уж е можно
серьезно писать об этих язвах и где само общество забо
тится об их врачевании. Бесполезно и смешно воспевать в прозе
плутни становых приставов там, где всякий имеет право под
ходить к административному вопросу со статьей, серьезно
научной, забавно сочинять сентим ентальны е повести о печалях
бедного м уж ика в то время, когда вопрос об устройстве
сельского населения заним ает собой всех м ы слящ их и п р акти
ческих людей в России. Сентиментальное и сатирическое слово,
когда-то почтенное (как вы раж ение недовольства при зло
употреблениях и потребности преобразования), долж но см ол
кнуть и ум алиться перед д е л о м , побасенки, хотя бы и очень
меткие, не нуж ны там, где раздается голос науки. Сатирикам,
а особенно сатирикам без призвания, теперь нечего и по
м ы ш лять об общественном значении. И х родной элемент, в ко
тором г. Милюков видит необходимое следствие реформы П етра,
борьбу ума с невежеством, основную характеристику всей
русской поэзии, теперь повторяет зады и красит собой летние
книж ки ж урналов, впредь до неминуемого и весьма скорого
изгнания даж е из летних книж ек. Поэзия совершенно свободна,
и русский поэт наконец избавлен он роли доносчика, если
он к ней не имеет особливого призвания. За что ж е вы
будете его насильно увлекать к этой роли? Ему незачем у к а
зы вать общественных ран, их и так никто не скрывает, д л я
ран этих нуж ны уж е врачи, а не указатели.
Чтоб еще более уразуметь невозможность сатирического
элемента, как непреложного и постоянного спутника русской
поэзии, достаточно только перенестись воображ ением за не
сколько лет вперед, предполагая (в чем невозможно сомне
ваться), что наш е общество не сойдет с утеш ительной стези,
по которой теперь движ ется. В настоящ ее время, вследствие
наш ей незрелости, щекотливости читателя и других подобных
причин, общественная ж изнь в России представляет еще не
сколько пунктов, не тронутых сатирою. До сих пор первые
из
н аш и х
ю м о р и сто в
или
сатириков
в б есси л и и
останавливались перед греш кам и высшего общества, перед не
достатками лиц и корпораций сильных и не очень снисхо
395
дительны х к указанию их пороков. Но время сгладит и эту
нетерпимость, сатирический элемент возьмет свою дань с об
ластей, остававш ихся нетронутыми, и даж е в этих областях
перестанет быть новостью. Ж ало иронии притупится вследствии частого и беспрепятственного употребления, притупится
соверш енно так ж е, к а к притупилось оно в словесности других
образованны х народов Европы. А тогда — в какую ж е сторону
устрем ится сатира, которой наш автор предоставляет такую
иклю чительную роль в русской поэзии? Чем поддерж ит она
огромные права, ей предоставленные, каким способом поддер
ж и т она то преобладание над всеми другими родами поэзии,
преобладание, которого она никогда не им ела и иметь не
м ож ет? Во всех общественных вопросах голос сатиры будет
покры т голосом науки и практических мыслителей. Соперни
чества в этом отнош ении поддерж ивать нельзя, и сатире, стало
быть, останется одно из двух — или медленно влачиться
по пути, уж е исследованному во всех направлениях, или (что
несравненно благоразум нее), распростивш ись с претензиями
на общественное значение, зан ять скромное, но никем у нее
не оспариваемое место в ряду других элементов, из которых
слагается наш а литература.
Защ итники взглядов г. М илюкова могут нам сделать одно
весьма уваж ительное возраж ение: «Мы допускаем ,— скаж ут
они н а м ,— что в настоящ ую эпоху сатирический элемент
поэзии отчасти потерял свое великое значение и еще более
потеряет его со временем. Но этот элемент ж ивил и х а р а к
теризовал собою целое столетие русской словесности. Не ему
ли обязаны мы тем,, что литература наш а, как голос прос
вещенной части общества, вела войну с общественными по
рокам и и, наконец, од ерж ала победу. Не он ли был первою
ступенью к усоверш енствованиям всякого рода, плодотворным
посевом, которого результат начинает оказы ваться в наш е
врем я? Очень вероятно, что с развитием просвещения, глас
ности и так далее значение сатиры в наш ей словесности
ум еньш ится еще более и самый сатирический элемент зам е
нится другим, но означенное явление еще в будущем, а бу
дущ его угады вать мы Не будем. Довольно и того, что мы
вы сказали и разъясн и ли все значение сатирического элемента
поэзии до нашего времени и в наш е время».
Против такого отзы ва следовало бы говорить очень много,
но труд наш уж е облегчен новейшей ж урнальной критикой.
В «Современнике», которого, конечно, никто не упрекнет
в недостатке сочувствия к сатирическому элементу поэзии,
уж е вы сказано несколько дельны х мыслей о преувеличении
зн ачен и я сатиры в наш ей словесности26. Л ицам, которые в наше
396
время еще способны думать, что общество наш е чрезмерно
обязано русским сатирикам и ю мористам, мы советуем про
честь указанную рецензию — в ней найдут они спокойное
и беспристрастное опровержение преувеличений, к которым
нас на этот счет приучили. Тут они могут увидеть, что сатира
в наш ей поэзии, так восхваляем ая и п ри зн аваем ая силь
ным общественным двигателем, на самом деле бы ла до
вольно кротка, довольно одностороння и довольна бесплодна.
Нет сомнения в том, что и она, в соединении с другими
добрыми н ачалам и русской литературы , не прош ла без всякой
пользы д л я общества, но видеть в ней какое-то особенное,
могучее орудие прогресса и признавать ее таким орудием,
преимущественно пред всеми другими элем ентам и словес
ности,— есть заблуж дение, результат преувеличенны х оценок
и заранее изготовленной теории. Мы вполне уверены, что наш е
общество немало обязано русским писателям , стары м и новым,
но кто дал нам право, говоря об этих писателях, ставить
юмористов и сатириков в отдельную группу, по преимущ еству
полезную и вы раж аю щ ую сущность русского духа? Допустим,
что эта группа людей им ела самые весокие помыслы, что
она заним алась указы ванием наш их общ ественных язв, вы
р а ж а л а враж ду образования с н ачал ам и старой ж изни, но
разве для просвещения общества нуж но одно указание об
щественных язв и враж д ы с стариною? Разве ирония, юмор,
изобличение пороков одни могут назваться орудиям и общест
венного прогресса? Разве поэзия высоких мыслей, идеальны х
стремлений душ и и сияю щ их худож ественны х образов играет
второстепенную роль в деле образования? Если оно так,
то нам следует свести Гомера, Ш експира, Гете, Ш иллера,
Д анта с их пьедесталов, а признать вож дям и челове
чества Рабле, Свифта, Ю венала. Если мы допустим, что са
тира по величию и значению своему превы ш ает все осталь
ные элементы поэзии, то все наш и понятия о деле добра
и просвещения совершенно извратятся. П оэзия чистая, востор
ж ен н ая и всеобъемлю щ ая станет праздною шуткою, забавою
изнеж енны х лакомок и ничем более. Ее значение как истол
ковательницы дел ж итейских, к а к наставницы поколений, как
стихии, очищ аю щ ей и возвыш аю щ ей душ у, совершенно по
меркнет перед самой сухой, но благонамеренной дидактикой.
П рим еняя такой взгляд к оценкам той или другой из новых
литератур, мы можем дойти и непременно дойдем до сам ы х
вопиющих крайностей. П рим еняя его к русским писателям,
мы увидим себя в необходимости поставить «Ябеду» К апниста
выш е поэм П уш кина и признать сатиры Сумарокова гораздо
полезнейш ими, неж ели все, что когда-либо было написано
397
К арам зи н ы м , Батю ш ковы м и Ж уковским. Слабые заслуги Лер
м онтова померкнут перед повестями г. Печерского, и рассказы
г. С еливанова27, обильные указан и ям и наш их общественных
язв, отодвинут на второй план половину лучш их повестей
Г оголя: «Тараса Б ульбу», «Старосветских помещ иков», «Вия»,
«М айскую ночь» и так далее.
П ри всей своей добросовестности, при всем своем понимании
поэтических сторон каж дого деятеля г. М илюков не уберег
себя от крайности в оценках новых русских писателей. Иначе
не могло быть: отп равляясь от лож ного пункта, он должен
бы л заблудиться на дороге. П ризнавш и в сатирическом эле
менте русской поэзии особенное и исклю чительное орудие
общественного прогресса, он, этим самым заклю чением , осудил
себя к неправильны м взглядам на все другие элементы поэзии
наш ей. В самом деле, если мы признаем, что у нас в России
сатира имеет иное значение, чем у других народов, что цель
ее — уничтож ение остатков варварства в наш ем отечестве,
что в сатирическом направлении наш ей поэзии живет дух
и идея великого преобразователя России, то как ж е придется
нам смотреть на многочисленную семью поэтов, не склонных
к указанию общ ественных язв и разрабаты ваю щ их одну об
ш ирную область красоты , добра и возвыш енных явлений духа?
Эта семья тотчас ж е представится нам какою-то странною
семьею обскурантов, эгоистов, болтунов, староверов. Но здравы й
смы сл не допускает такого приговора, меш ает нам признать
чистейш их и безукоризненны х двигателей словесности дур
ны м и детьми своего отечества. М ежду положительною неле
постью и полным сознанием этой нелепости остается один
путь: бесцветность отзывов. Автор «Очерка» увлекся преуве
личением, увидел нелепость, до которой почти довело его это
преувеличение, но все-таки не имел довольно решимости на
то, чтобы произнести суд над своей теорией. Оттого все его
отзы вы о поэтах не сатирического направления лиш ены ж изни,
исполнены всякого рода противоречий. Ч асть этих неловких
отзы вов уж е ук азан а в начале статьи наш ей, в настоящую
ж е минуту мы, по недостатку времени, м ож ем указать только
на самы й темный и вместе с тем самый многоречивый из
них, именно на отзы в о значении П уш кина.
«Судьба П уш к и н а,— говорит нам автор «Очерка» (по необ
ходимости мы сокращ аем страницы, нами приводимые),—
составляет поучительную страницу в истории наш ей поэзии.
П ервые его труды , еще молодые и незрелые, возбуж дали эн
тузиазм , до тех пор неизвестный. Потом, когда гений П уш кина
возм уж ал, когда его произведения явились самобытно-ориги
н ал ьн ы м и ,— публика приним ала их почти равнодуш но и без
398
участия*. Что ж е было причиной такого странного явления?
Поэт ли опередил свой век и уш ел от толпы, или общество
уш ло от него вперед с своими идеями и потребностями?
П уш кин, в начале своего поприщ а, яви лся представителем
общественных идей и потребностей**, хотя не столько по гл у
бокому убеждению, сколько по временному увлечению и юно
шеской пылкости. В них общество видело граж д ан и н а, который
гремит голосом истины и добра, карает порок и невежество,
проповедует против насилия и холодной неподвижности. Тогда
явились «Андрей Ш енье», «Лицинию», «Демон»*** и другие
пьесы, в которых личность поэта бы ла отраж ением идей,
начинавш их возникать в обществе. Но противодействие, встре
ченное поэтом на пути великого призвания, невозможность
осущ ествления его пы лких мечтаний и дум поразили его
на первом ш агу холодом бессилия. После долгой борьбы,
утомленный ею, сознав свое бессилие против судьбы, поэт
отказался совсем от пророческого призвания. Озлобленный
неудачам и и противодействием, н е и м е я с и л б о р о т ь с я с н и м и
п о н е п р о ч н о с т и у б е ж д е н и й , П уш кин уединился в область одного
искусства, предался одним наслаж д ен и ям поэзии и вознего
довал на людей. Не веря более божественному голосу, призы
вавш ему его на служ ение обществу, П уш кин сказал с горечью
и презрением:
Подите прочь, какое дело
Поэту мирному до вас28
и т. д.
Недостаток и ш аткость убеж дений были причиною, что
П уш кин совершенно отказался от идей, волновавш их его в
молодости, и увлекся новыми, в круг которых поставили его
обстоятельства и образ ж изни. С т и х о т в о р е н и я : «Родословная
моего героя», «Моя родословная» и другие д о к а з ы в а ю т , что
он
не
начал
т олько
забы л
вы сказы ват ь
ст рем л ен и я
прот ивное
своей
т ом у,
чт о
м олодост и,
п ост оя н но
но
даж е
проявл я
* Чтобы соблюсти должную последовательность в подробностях, будем
указывать слабые стороны выводов г. Милюкова по мере их появления. На
каких данных основывает наш автор охлаждение публики к Пушкину?
Чем оно может быть доказано? И как мерить успех поэта на основании
временного общего увлечения? Самые популярнейшие из стихотворений
Пушкина «Черная шаль» и «Под вечер осенью ненастной». Эти два посред
ственные стихотворения обошли всю Россию, проникли в самые низшие слои
читателей, но выказывают ли они дарование поэта? Во сколько тысяч раз
их выше хотя бы «Борис Годунов», не имевший никакой популярности
и даже критиками принятый холодно? (Примеч. А. В. Дружинина.)
** Какие же общественные идеи и потребности в «Руслане»,— в «Кав
казском пленнике»,— в первых главах «Онегина»? А сам г. Милюков говорит
о восторге, возбужденном этими произведениями! (Примеч. А . В. Дружинина.)
*** Именно эти-то произведения и не имели особенной популярности
в публике. (Примеч. А. В. Дружинина.)
399
в н а ш е й п о э з и и с о в р е м е н К а н т е м и р а . Общество скоро
поняло, что лю бимый поэт оставил его, что народные р а
дости и печали не наход ят уж е в нем горячего сочувствия
и д а ж е встречаю т холодное презреіние. Тогда публика, в свою
очередь, по невольному инстинкту, оставила поэта,— и то
общество, которое с восторгом приним ало первые, незрелые
произведения молодого певца Руслана и Л ю дмилы , оставалось
холодны м к его последним созданиям , несмотря на то, что
они были несравненно выш е по искусству. Это охлаж дение
публики сильно тревож ило П уш кина в последние годы его
ж изни. Он видел, к а к разорвалась та сим патическая связь,
которая соединяла его с обществом, и н ачал с лихорадочны м
беспокойством бросаться во все отрасли литературы , в историю,
ром ан, ж урн али сти ку, оты скивая какой-нибудь струны, ко
торая связал а бы его с публикою. Но ничто не помогало —
смерть избавила его от печальной необходимости видеть себя
ж ивы м мертвецом посреди того общества, которое преж де
рукоплескало каж д ом у его слову». (Оч. И. Р. П. стр. 176 и 177.)
П рочитавш и отзы в, приведенный нами, всякий читатель,
конечно, спросит: откуда взял г. М илюков того небывалого
и ф антастического П уш кина, которого он нам представляет?
П уш кин, забы ты й публикою , П уш кин, озлобленный и повер
ж енны й в лихорадочное беспокойство, П уш кин — ренегат,
которого одна смерть избавила от печальной необходимости
видеть себя ж ивы м мертвецом в наш ем обществе, да что же
это такое, ради самого А поллона? Н а чем основаны такие
доводы, явно противоречащ ие всему, что мы помним и знаем
о П уш кине, любимейш ем поэте России, за гробом которого
десятки ты сяч народа ш ли со слезам и и рыданием! Общество
отворачивается от поэта, которого тал ан т растет до последней
м инуты и приним ает пораж аю щ ие размеры , от человека,
который перед смертью дает ему «Русалку», «Медного всад
ника», «Каменного гостя». Нечего сказать — хорошо общество,
если оно действительно таково, каким автор «Очерка» его
считает! Сам П уш кин отказы вается от идей, волновавш их
его молодость, на народны е радости и печали смотрит с хо
лодным презрением! Где увидел подобные чудеса наш историк
русской поэзии? Д л я полноты обвинений напрасно он не упрек
нул П уш кина в том, что он не писал сатир по поводу
взяточничества и разн ы х общественных ран, указанны х
г. Селивановым! Но в этом отношении, признаемся с сокру
ш енны м сердцем, сам великий Ш експир не и зъ ят от наре
кания. А нглийские историки уверяю т нас, что при королеве
Елизавете в Британском королевстве было много всяких об
щ ественны х язв. Зем левладельцы пьянствовали и буянили,
лось
400
в судах грабили просителей, на улицах Лондона разбойники
убивали прохож их, молодые лорды заним ались нечестною
картеж ной игрой. Вместо того, чтоб громить все эти пороки,
Ш експир писал черт знает что такое: «Отелло», «Ромео и
Ю лию», «Гамлета». Вместо того, чтоб по рецепту г. М илюкова
вы раж ать интересы и потребности англичан времен Елизаветы ,
этот даровиты й чудак пры гал из И талии в Данию , из Венеции
в древний Рим, черпал свои вдохновения не из современ
ных ему толков, а из П лутарха, Саксона Грам м атика и пи
сателей, еще более устарелых! Дурной пример эгоиста
Ш експира (должно быть, и убеж дения его были ш атки) сделал
много зла, он увлек за собою всех великих поэтов и наш его
бедного П уш кина м еж ду прочими!
Пуш кин разош елся с обществом, П уш кин д а ж е в ы с к а з ы в а л
п р о т и в н о е т о м у , что в ы с к а з ы в а л о с ь в н а ш е й
п оэзи и
со вр ем ен
Что ж е такое он вы сказы вал, смеем спросить?
Идеи обскурантизма, безнравственного своеволия, враж ды
к просвещению? Чем поддерж ите вы свое неправое, опромет
чивое обвинение? Вы приводите стихотворения «Родословная
моего героя» и «Моя родословная». П озвольте ж е узнать, что
наш ли вы в этих стихотворениях несовместного с благородством
убеждений? Слабость поэта к генеалогическим подробностям,
уваж ение к своим предкам , насмеш ку над людьми, которые
ни во что не ставят заслуги своих отцов и гордятся «звездой
двоюродного дяди»? Право, все это очень извинительно и ни
сколько не показы вает поэтического ренегатства. Л ичные при
хоти человека никогда не повредят его значению , особенно
если они так чисты и безгрешны, как прихоть П уш кина.
Вспомните, что лорд Байрон был горд, как Люцифер, что
не помешало ему полож ить голову за свободу Греции. Госпожа
Ж орж Санд очень гордится тем, что она разны м и побочными
линиями происходит от М орица Саксонского. Злы е язы ки
говорят даж е, что она сама вы дум ала это родство, а м еж ду
тем посмотрите, какой бюллетень мож ет она написать при
случае! Надеюсь, что последний пример будет принят в осо
бенное уважение. Наш П уш кин, говорим это с полным знанием
дела, несравненно невиннее лорда Б айрона и Ж о р ж а Санда.
И з аристократических преданий и причуд он сохранил себе
только то, что в самом деле безгрешно, поэтично, основано на
справедливости. Он очень доволен тем, что его прародитель
был знатны й боярин, а не М итю ш ка-целовальник, но он не
говорит и не думает того, что поколение М итю ш ки-целовальника стоит презрения29. Оставьте же ему его всегдашнюю
прихоть и не считайте ее ренегатством. У держ итесь от неправды
и, что еще важ нее, от дурного примера. Если мы начнем
К ан т ем и ра!
26
2073
■і о J
упрекать поэтов за их любовь к генеалогии, то найдутся
лю ди, которые пойдут дальш е вас в своих обвинениях. Сегодня
вы упрекаете П уш кина за «Мою родословную», а завтра
найдется А ристид, который поставит поэту в вину то, что
он был светским человеком, имел имение в двух губерниях
и одевался прилично. Сегодня вы считаете П уш кина ш атким
эгоистом за его м аленькое ф ам ильное тщ еславие, а завтра най
дется человек, который провозгласит вас самих дурным гр а ж
данином за то, что вы ж ивете не на чердаке, а в чистой
квартире. В деле личны х прихотей и антипатий нет границ
и пределов. М ожет быть, иной ценитель поэзии вменит Пуш кину
в недостаток его происхож дение от боярина и недостаточное
уваж ение, с которым упом инает он им я М итюшки-целовальника. Вся эта зад орн ая игра частны х воззрений может быть
очень забавною, но основывать на ней свои приговоры о зн а
чении поэтов едва ли м ож ет быть дозволено.
«Одна смерть избавила П уш кина от печальной необходи
мости видеть себя ж ивы м мертвецом посреди общества!» —
И на такой странны й, вопиющий, полный неблагодарности
приговор вы реш аетесь в противность вами ж е вы сказанны м
похвалам П уш кинской поэзии, наперекор глубокому сочув
ствию, которое вы сами к ней питаете! Если б голос г. Ми
лю кова был голосом Зоила, не стоило бы и прислуш иваться
к нему, но наш критик чтит П уш кина, сердцем воспринял
его уроки, и только одно памфлетическое начало могло увлечь
его на подобную несообразность! К ак писатель почтенный
и даровиты й, он долж ен близко знать круг лучш их русских
писателей, своих товарищ ей, пускай ж е скаж ет он нам, кто
из числа этих лиц смотрит на П уш кина как на поэта от
живш его, кто способен говорить о нем без душевного уми
ления, без любви беспредельной? К ак автор, пользую щ ийся
вним анием публики, г. М илюков верке знает сс вкусы к был
свидетелем того, как принято публикою новое издание сочи
нений П уш кина. К ак лю битель ж урнальной литературы , ко
торой наш автор зап л ати л слиш ком тяж елую дань в книге
своей, он м ож ет припомнить о том, как говорят наш и ж у р
налы о Пуш кине. К ак ж е после всего этого вы, автор по
лезной и умной книги, реш аетесь уверять нас, что Пуш кин
бы л бы мертвецом м еж ду нами, русскими литераторам и и чи
тателям и? Вся душ а наш а возм ущ ается от этого приговора.
Если б Провидению угодно было продлить дни П уш кина, если б
он теперь ж и л м еж ду нами, мы говорим смело и с полной
уверенностью, его старость была бы завидною, великолепною
старостью . Мы окруж или бы его такой любовью, таким горя
чим благоговением, каки х до сей поры не имел ни один
402
из русских писателей. Гете под конец ж и зн и имел хулителей
и, что еще хуж е, безумных поклонников, но П уш кин не имел
бы ни одного врага, а преувеличенные восторги невоздерж ны х
хвалителей утонули бы в звуках общего сочувствия. Не мерт
вецом, но обожаемым отцом, просветителем и руководителем
считали бы П уш кина мы все, русские грамотны е люди. Мы
сумели бы отплатить ему наш ей любовью за смутную пору
'его юности, за «неотразимые обиды», нанесенные ему светом,
за былую холодность неразвитой критики, за ветреность гро
шовых прогрессистов, благоговевш их перед рукописными
стиш ками П уш кина и холодно встретивш их его последние
поэмы. Мы слишком много обязаны этому мертвецу, обязаны
ему, может быть, более чем кому-нибудь из людей, ж ивущ их
и процветаю щ их на свете. Не он ли возвы ш ал душ и наш и, не он
ли раскры л нам глаза на поэтические стороны наш ей ж изни,
не он ли вскормил в нас ты сячи светлых помыслов, не он
ли возвысил звание и значение русского писателя в молодом
наш ем обществе? Ж изнь его была так ж е благородна и бе
зукоризненна, как его поэзия, и, может быть, сотни лет пройдут,
покуда на Руси появится другая личность и д ругая поэзия,
подобные пуш кинским. Если вы наклонны к дидактике и п р я
мой социальной пользе, то и тут вы долж ны преклониться
пред заслугам и П уш кина. Поэт, облагородивш ий и просветив
ший душ и тысячи русских людей, принес отечеству своему
не менее пользы, сколько мож ет принести ему самый рев
ностный изобличитель пороков и неправды. Воспитывайте об
щество, пробуж дайте в нем возвыш енные идеи и тогда тре
буйте от него прогресса, а разве П уш кин, влиянием своей
поэзии, не воспитывал нашего общества? До сих пор че
ловек, полюбивший пуш кинскую поэзию и изучивш ий поэта
со страстию, на пути нравственного усоверш енствования стоит
выше всякого книгоеда, проглотивш его всю русскую лите
ратуру. Поколения, еще не родивш иеся, будут иметь в Пуш кине
учителя и пророка, истолкователя родной русской поэзии, уте
ш ителя в скорбные минуты, вдохновителя на все доброе и благое
в ж изни. И такого поэта вам угодно назвать мертвецом в от
ношении к наш ему ж ивому и движ ущ ем уся времени! Может
быть, он и мертвец, но пусть Бог, для блага и величия
России, посылает ей хоть одного такого мертвеца на столетие.
А нглийский эксцентрик К арлейль назы вает мертвецов вроде
П уш кина героями, вож дям и человечества, лю дьм и зрячим и
и открываю щ ими гл аза ослепленных! Откровенно признаемся,
что такое мнение нам каж ется более справедливы м , нежели
приговор господина М илюкова.
СОЧИ НЕН ИЯ А. ОСТРОВСКОГО.
Два тома. Спб., 1859
С какой стороны ни станем мы глядеть на деятельность
г. Островского, мы долж ны будем признать ее самою блиста
тельною, самою завидною деятельностью в современной нам
русской литературе. Г. Островский, один из всех ныне ж ивущ их
литераторов, подарил России два произведения, которые, если
их поставить рядом с сокровищ ами, оставш имися от предш е
ствовавшего нам литературного поколения, не померкнут и не
уступят первенства ни знаменитой комедии Грибоедова, ни дра
м атическим трудам самого Гоголя. И м я Островского знакомо
и дорого ты сячам простых людей, не читавш их русских поэтов
и никогда не раскры вавш их ни одного русского ж урнала. Над
типам и, созданны ми наш им драматургом , с любовью работали
первоклассные артисты , каких и в Европе отыщется немного;
лучш ие дни в карьере гг. Садовского и М арты нова1 неразрывно
связаны с произведениями Островского. Все, что только есть чис
того, даровитого, серьезного в русской труппе и меж ду любите
л ям и русского театра, с сочувствием рассчиты ваю т на будущую
деятельность наш его автора, и не только на будущую, но даж е
и его п р о ш л у ю деятельность. До сей поры, первое и наиболее
сценическое произведение Островского комедия «Свои люди —
сочтемся» еще не была дана ни на петербургской, ни на москов
ской сцене. Эта участь в свое время вы пала на долю «Горя от
ума» и «Ревизора», произведений, которые все-таки были н а
конец играны и составили собой краеугольны е камни русского
репертуара. То ж е будет и с комедией «Свои люди — сочтемся».
Еще немного времени наш театр будет обходиться без нее, более
и более сознавая, чего он лиш ается и чего лиш ает публику. Н а
конец, общественное мнение сгладит и последние затруднения
к постановке пьесы. День, в который нам удастся увидать пер
404
вую комедию Островского на наш ей сцене, будет днем, п а м я т
ным для всякого русского человека. Огромный сценический
успех выпадет на долю комедии, и она останется на театре до
той поры, пока русский язы к будет сущ ествовать на свете.
Переходя к странным и в высшей степени достойным вним а
ния отношениям русской критики к таланту г. Островского, мы
и здесь видим зрелищ е именно завидное. Два года тому назад,
отдавая отчет о творениях г. Тургенева, мы подробно говорили
о невыгодном положении писателя, по каком у-нибудь случаю
или просто из прихоти судьбы чересчур милого и симпатичного
для современных ему ценителей искусства. Мы вы разили свое
мнение о том, что изобилие роз и лавровы х венков по временам
бывает для литератора бесплоднее, неж ели полное невнимание
ж урнальны х А ристархов. Про нападки судей пристрастны х,
как бы они уж асны ни были, мы отозвались еще определеннее:
в них мы видели всегда и теперь видим самую благотворную
случайность для молодого и богато одаренного деятеля. Розанов
не вы падало на долю г. Островского, и пусть он от глубины души
поблагодарит за то А поллона. П ускай он горячо поблагодарит
судьбу за весь этот поток неистовых порицаний, клокотавш их
около его имени, за всю хулу, изры гавш ую ся на талант, ему
ниспосланный, за все эти яростные дифирам бы , почти доходив
шие до оскорблений, за всю ослепленную вр аж д у пристрастны х
ценителей, не отступавш их ни перед сплетней, ни перед печат
ною клеветою! П ускай теперь, завоевав себе неоспоримое место
в самом первом ряду передовых наш их деятелей, с высоты, на
которую стал он и через первые и через последние свои произве
дения, он кинет спокойный взгляд на легион навсегда притих
нувш их недругов — и от сердца скаж ет спасибо им всем, н ачи
ная с заблуж давш ихся, но честных порицателей, кончая п рез
ренными фельетонными баш ибузукам и из мелкого литератур
ного вассальства, бросавш имися на борьбу, кончивш ую ся их
собственным неизгладим ы м позором. Островский может, не
краснея, сказать это спасибо. В буре, поднятой около его имени,
писатель созрел и окреп нравственно, испы тал сам себя и, что
важ нее всего, приучился верить самому себе, в самом себе ис
кать опоры и твердости. Б лагодаря враж де и обвинениям та
лант не пошел навстречу партиям , но сумел вы ж д ать той м ину
ты, когда все партии приш ли к таланту. И наконец, помимо
пользы, о которой мы говорим, разве во всем этом крике и океане
клевет не заклю чалось чего-то такого, что несет погибель сл а
бому, но для сильных людей дает своего рода наслаж дение?
Розы ценителей, расточаемые г. Тургеневу, не лиш ат сна ни од
ного из наш их писателей: это не лавры М ильтиадовы , от кото
рых с Ф емистоклом делалась бессонница2. В Тургеневе завид
405
ны его тал ан т и его поэзия. Что до розанов, то их наш а ж у р н а
листика сы пала корзинам и на другие, менее почтенные головы.
Но терниям, которыми усыпан был первый путь человека, по
даривш его нам «Бедную невесту», позавидует не один русский
писатель с энергическою душою.
В чем ж е закл ю ч алась причина небывалых и необыкновен
ны х отнош ений русской современной ж урналистики к деятель
ности писателя, нами разбираемого? Этот вопрос весьма важ ен
и весьма многосложен, но заняться им мы намерены. Развивая
и реш ая его, мы вместе с тем долж ны будем коснуться всей
литературной деятельности г. Островского, с ее необыкновен
ным началом и ее достойным заклю чением, до сего времени.
Не ручаем ся за полноту наш его очерка, но можем поручиться,
что в нем не отыщ ет читатель ни одного льстивого приговора
и ни одного зам ечани я, сказанного для красоты слога. Первое
произведение г. Островского, комедия «Свои люди — сочтемся»,
появилась в 1849 году, в ж урн ал е «М осквитянин». Успех ее был
огромный, небывалый. Самые робкие и холодные из ценителей
открыто сознавались, что молодой московский писатель, до той
поры ничего не печатавш ий, с первого ш ага обогнал всех в то
врем я трудивш ихся русских литераторов, за исключением Гого
ля. Но и самое исклю чение это еще ничего не доказывало.
М ежду «Ревизором» Гоголя и новой комедиею не было той не
проходимой бездны, которая, например, отделяла «Мертвые
душ и» от лучш его из литературны х произведений, написан
ны х на Руси после поэмы Гоголя. Ни один из русских писате
лей, сам ы х знам енитейш их, не начинал своего поприщ а так,
к ак Островский его начал. В А нглии, Германии, Ф ранции дра
м атическое произведение с половиной достоинств новой коме
дии дало бы ее автору повсеместную европейскую славу. Р ав
нять ее с погредственностями, которыми пробавлялись театры
всей Европы, не было возможности; говоря о ней, невольно при
ходилось напом инать труды Ш еридана, М ольера, Аристофана.
И теперь, после проверки всех отзывов, после нового вним атель
ного прочтения, первые восторженные приговоры оказываю тся
нисколько не преувеличенны ми. С какой стороны ни станем
смотреть мы на комедию «Свои люди — сочтемся», она оказы
вается капитальны м , образцовым произведением, лучш им
вкладом наш его литературного поколения в сокровищницу
отечественного искусства.
Давно уж е принято, разбирая сценические произведения,
обращ ать особенное вним ание на три пункта, т. е. на постройку,
л и ц а и язы к пьесы, подлеж ащ ей оценке. М анера эта несколько
рутинна, но она имеет свою выгоду, особенно в ж урнальной
статье, где рецензенту, по необходимости, следует сдерж ивать
406
свой труд в известных пределах и всеми средствами сокращ ать
свою работу. Этой манеры намерены мы и теперь держ аться.
Комедия «Свои люди — сочтемся» удовлетворяет самым стро
ж айш им требованиям во всех трех отнош ениях, но гл авн ая и не
сравненная ее красота заклю чается в ее постройке. С этой точки
зрения ей уступаю т и «Ревизор», которого интрига не нова
и отчасти греш ит противу правдоподобия, и «Горе от ум а», где
она раздроблена и не довольно энергична. И нтрига комедии
г. Островского — совершенство по зам ы слу и по блеску испол
нения. Она истинна, проста, всеми сторонами соприкасается
действительной ж изни, без усилия приним ает в себя несколько
комических и характерны х эпизодов, обнимает собою зн ачи
тельнейшие моменты в быте русского торгового класса, ни на
один миг не зам едляется в своем течении, вполне захваты вает
собой внимание читателя и, наконец, на последних страницах
произведения, как громовым ударом, р азр аж ается катастрофой,
в которой не знаеш ь, чему более удивляться — потрясаю щ ему
ли драм атизм у положений, или простоте средств, каким и этот
драм атизм достигнут. Оттого вся драм а, взятая в целости, про
изводит впечатление, какое только могут производить перво
классны е творения. Ч итатель, окончив чтение, почти говорит
себе: «Это так просто, что, каж ется, я сам мог бы написать та
кую комедию!» Всякий год на Руси да и за границей происходят
сотни историй в роде истории Больш ова с П одхалю зины м,
всякий купец, банкир и негоциант знает и м ож ет рассказать
ты сячу подобных случаев. Отчего ж е ни в России, ни за гран и
цею до сей поры не было драмы , основанной на одном из таких
случаев? История колумбова яйца невольно приходит тут на
память.
Н еразрывно с совершенством постройки идет совершенство
в создании действую щ их лиц, и связь эта совершенно понятна:
ошибись автор хотя в одном из персонаж ей, увлекись он пре
увеличением комизма или ослабей он при создании подробно
стей, частная ошибка отразилась бы на целом и, как темное
пятно, легла бы на всю интригу. Л ица комедии ж ивы , объектив
но художественны , верны действительности в сфере, в которой
они действуют. В отношении типическом, отчасти от некоторой
исклю чительности самой сферы, но еще более отсклада автор
ского таланта, они стоят ниж е лиц грибоедовских и гоголевских.
К ак ни новы и ни правдивы П одхалю зин, Больш ов и Ризполож енский, их нельзя равнять с Х лестаковым, Скалозубом, Молчалины м , Подколесиным. Д иапазон наш их ум ерш их д рам атур
гов чище, их лица более общие и, следовательно, более типичны.
Хлестаков, например, м аленький чиновничиш ка, наделавш ий
минутного ш ума в крошечном городе, есть тип, к которому мо
407
ж ет подойти и лев, и вельм ож а, и ученый м уж , и герой истори
ческий. М олчалин ж ивет и действует во всех сферах, от кресть
янской до высшей дипломатической. Наконец, человек, одарен
ный высокими нравственными качествами, может иногда
узнать себя в Подколесине, и г. Григорьев, в порыве восторга,
сравнивш ий с ним Г ам лета, не был так странен, как это провоз
гласили наш и мудры е фельетонисты. Такой широты создания
нельзя требовать от действую щ их лиц первой комедии Остров
ского. Типичность Ризполож енского и П одхалю зина не есть
общ ая типичность, по которой всякий человек увидит в этих
л и ц ах воплощ ение той или другой частицы своего собственного
я. Эти люди совершенно на своем месте в их драме, в их сфере,
в их среде интересов. В области искусства они явление, а не про
явление, мастерское создание худож ника, но не вдохновенное
порож дение великого поэта.
Переходя к последнему пункту разбора, то есть к язы ку ко
медии, мы, при всей наш ей неохоте к восторженным отзывам,
не можем начать дело спокойною речью. Язы к, которым говорят
действую щ ие лица комедии г. Островского, не уступает язы ку
Гоголя и Грибоедова. С язы ком наш их новых писателей (кроме
двух или трех) мы и равнять его не смеем. По поводу литератур
ного язы ка, о котором нынче опять стали спорить не без озлоб
ления, мы долж ны сделать от себя одно замечание. По наш ему
мнению, писать хорошо и грам м атически правильно должен
всякий писатель, и мы вовсе не разделяем кем-то высказанного
мнения, что отделка слога есть последнее дело и что у человека,
имеющего что-нибудь сказать, излож ение пойдет само собою,
хотя бы наперекор грам м атике. Мы слиш ком хорошо знаем,
что у Гоголя, в лучш их его созданиях, встречаю тся целые пе
риоды, построенные наперекор правилам , излож енны м в грам
м атике Греча, но из этого еще не следует, чтоб люди, не имею
щ ие гения Гоголя, могли действовать так, как он действовал.
Во всяком случае, мы не придаем большой цены пуризму язы ка,
хотя и знаем, что язы ком пренебрегать не следует. Равны м
образом мы не видим особенной заслуги в том, что у порядоч
ного писателя все персонаж и говорят язы ком верным их общест
венному положению и верным действительности; это опятьтаки достоинство необходимое, и превозносить за него литера
тора почти то же, что горячо благодарить гостя за то, что он при
ш ел к нам в трезвом виде, имея на себе сапоги, панталоны
и прочее одеяние, с приличием неразлучное. Все это не тот еще
язы к , которому мы дивимся у великих мастеров дела. Мы очень
знаем, что у писателя, подобного г. Островскому, м уж ик не з а
говорит речью купца, купец — речью чиновника, а чиновник —
речью дьячка, недавно покинувшего семинарию (чему, к сож а
408
лению, есть примеры в новой наш ей словесности). Не за такие
будничные заслуги мы отдаем дань похвалы наш ему автору,
а под словом язы к Островского не понимаем мы простую гл а д
кость или верность диалогов. Я зы к, на каком говорят действую
щие лица комедии «Свои люди — сочтемся» (и всех других
произведений г. Островского), есть сила и несомненная принад
лежность первоклассного писателя, вековой ш темпель, который
он кладет на свои произведения, квинтэссенция его могущ ест
венного таланта. О таком язы ке стоит говорить и дум ать не од
ним защ итникам ч и ст от ы р у с с к о г о с л о г а . Это колорит ж иво
писца: попробуйте поговорить о М урильо3, о Рембрандте, не
касаясь их колорита! Этот язы к не тем удивителен, что испол
нен метких выходок и вы раж ений, успевш их сделаться пого
ворками, он удивителен тем, что в нем каж дое слово стоит на
своем месте и ни под каким видом, ни в каком случае н е м о ж е т
б ы т ъ з а м е н е н о д р у г и м с л о в о м . П одделаться под купеческую
болтовню мог и господин Горев4, к своему страш ному несчастию и стыду своих защ итников, недавно провозглаш аемы й
соперником Островского. П одладиться под крестьянскую речь
способен иной дю ж инны й повествователь, и не только п одла
диться, но на короткое время обмануть ценителей. Но пускай
кто-нибудь из этих или других им подобных дагерротипистов
попытается создать хоть одну ф разу, какие стоят в комедии н а
шего автора. Я зы к господина Островского не только меток, ве
рен, энергичен, пораж ает комическими особенностями — всех
этих достоинств недостаточно, чтоб поставить его наряду с я зы
ком Гоголя и Грибоедова. А втору комедии «Свои люди — со
чтемся» с первого разу далась вы сш ая н аука. Его действую щие
лица говорят так. что каж дою своей фразою вы сказы ваю т себя
самих, весь свой характер, все свое воспитание, все свое прош лое
и настоящее. Язы к, доведенный до такой худож ественной сте
пени, есть сильнейшее орудие в руках писателя, он дается толь
ко писателям образцовым, первоклассным. Пусть всякий обра
зованный человек спросит сам себя, что именно заставляет его
с наслаж дением перечитывать «Ж енитьбу» Гоголя или, рас
крыв наудачу «Горе от ума», не отры ваться от книги до самого
двустиш ия:
Ах, Боже мой! что будет говорить
Княгиня Марья Алексевна!
Н еужели причиной этого беспрестанного перечиты вания
одних и тех ж е произведений их д рам атическая постройка или
интересные столкновения меж ду действую щ ими лицам и? Н и
чуть, тут дело в прелести язы ка, благодаря которому ряд ж ивы х
лиц выходит перед нами, и не только вы ходит затем, чтоб
409
действовать в драме, но чтобы проявиться перед нами во всех
сторонах своего сущ ества. Б лагод аря художественному язы ку
худож ественного произведения оно никогда не стареется и не
-пресы щ ает ч и тателя: чем здесь внимательнее изучение, тем об
ш ирнее горизонты, при нем открываю щ иеся. Когда вещь сильно
зад у м ан а и сильно вы сказан а — в ее язы ке является своего рода
м агия, не под л еж ащ ая холодному анализу. Л учш им доказа
тельством того, что «Свои люди — сочтемся» богаты такою магиею, сл уж и т то, что не один из вним ательны х людей, читав
ш их комедии Островского, наверное, читал ее не один раз, а два,
три раза, десять раз и так далее. Что до нас, то мы счет потеряли
тому, сколько раз она нами читана. Вернее этого мерила труд
но сы скать что-либо. Роман, поэма, драм а и стихотворения, ко
торые не вы держ иваю т второго или третьего чтения, могут быть
произведениями очень почтенными, важ ны м и в ряду других
таки х ж е произведений, но драгоценны м камнем в венке родной
славы их никто не признает.
Ш ум, возбуж денны й первою комедиею Островского, был
весьма велик в публике, весьма невелик в печати и ж урн али с
тике того времени. П ричин этому было несколько. Во-первых,
ком едия в некоторых сферах, имею щ их влияние на литера
туру, была признана (как это было с комедиею Грибоедова в свое
время) печальною сатирою на некоторые классы русского об
щ ества, стало быть, много говорить о ее достоинствах — зн а
чило бы р азд р аж ать людей, и без того не очень располож енны х
к делу искусства. Во-вторых, г. Островский напечатал ее в «Мо
сквитянине», ж урн ал е не совсем любимом в Петербурге, а по
старой ж урнальной тактике очень хвалить позволялось лиш ь
своих собственных сотрудников. В-третьих, наконец (для' чего
скры вать старые грехи), больш инству судей было просто как-то
странно перед человеком совсем молодым, независимым от всех
партий, только что начавш им трудиться и сразу подаривш им
публике первоклассное произведение. Еще если бы г. Остров
ский хотя немного при н ад леж ал к лицам знакомым! Еще если
бы в комедии его были яркие недостатки, говоря о которых
А ристарх мог бы хоть на несколько строк явить себя А ристар
хом! П олож ение было действительно какое-то натянутое. Бе
линский, которому мы от душ и сочувствуем, сознавая и видя
некоторые его слабые стороны, не зад ум ал ся бы в таком случае.
Н ам приятно вообразить себе Белинского при появлении разби
раемой нами комедии. К ак бросился бы он навстречу молодому
м огучему таланту! К аким и огненными словами он бы его при
ветствовал! К ак смело отвел бы он ему место рядом с перво
классны м и деятелям и русского слова и как порывисто наки
нулся бы он на друзей рутины, если б кто из них осмелился на410
звать такой отзыв преувеличенным. Но Белинского не было на
свете, он не дож дался произведения, которое подарило бы ему
столько сладких часов и столько радости за русскую л и тера
туру. Преемники Белинского сказали несколько лестных слов
о даровании Островского5; ж урналисты попы тались войти с
ним в сношения, но, узнав, что следую щ ая комедия обещана
«М осквитянину», испы тали весьма понятное неудовольствие.
Впрочем, ни полож ительной враж ды к наш ему автору, ни сом
нений в достоинстве его будущ их трудов нигде и никем не было
высказано.
Нас никто не заподозрит в том, чтоб мы не любили от всего
сердца русской литературы и русского литературного круга,
но, может быть, эта сам ая любовь делает нас зоркими относи
тельно литературны х грехов и слабостей. Искренно сочувствуя
некоторым из наш их ж урналов и многим из современных пи
сателей, мы, однако же, не думаем, что, как заверяю т нас неко
торые энтузиасты , вся русская литература представляет собою
исконного врага ж итейской неправды и что деятели наш ей ж у р
налистики какие-то ж рецы , обличаю щ ие пороки общества и са
ми не имеющие за собой никаких пороков. Мы знаем очень хо
рошо, что всякая текущ ая словесность есть плод общества, в ко
тором она существует, что болезнь дерева сказы вается во вкусе
его плодов и что, каково бывает само общество, таким является
и литература, им порож денная. Истина эта, неоспоримая в но
вейшее время, была такою ж е истиною и за десять лет назад,
при первом появлении первых трудов г. Островского. Потому
мы нисколько не ошибемся, сказавш и, что многие лица в наш ей
литературе того времени, особенно лица м алоталантливы е и м а
лопонятливые, находились к новому писателю почти в таком
положении, в каком находится иной труж еник-чиновник незна
чительного ранга к молодому новичку без рекомендации, но
с огромными способностями и с верным ш ансом зан ять самое
высокое место по целому ведомству. Мы так часто обличаем рус
ских чиновников, что можно ж е наконец указать и на греш ки
литературного м ира, общие ему с миром чиновников. Н аш а
ж урналистика им ела своих директоров, которым казал ась
странна независимость нового человека, своих м елких секрета
рей, готовых назвать выскочкою человека, не благоговевшего
перед их начальством. Все эти скрытые и почти неуловимые
антипатии таились и ж д ал и своего времени, но существование
их стало и заметно и неоспоримо с появлением второй комедии
г. Островского, напечатанной опять-таки в «М осквитянине».
Л ица, горячо восхищ авш иеся комедией «Твои люди — сочтем
ся», признали «Бедную невесту» шагом н азад 6, а иными цени
телям и было печатно замечено, что блестящ ие надеж ды , подан
411
ные молодым автором, по-видимому, не оправдываю тся. Б оль
шое количество людей, довольны х ногюй пьесою и располож ен
ных к автору, своим молчанием как бы поддерж али сказанное
мнение.
А м еж ду тем, по наш ему крайнему и хладнокровному убеж
дению, мнение было лж иво и вдвойне лж иво. Во-первых, госпо
дин Островский, как автор, не мог подавать надеж д — надеж ды
подаю тся лиш ь поэтами, напечатавш им и одно или два стихо
творения, и ж урн альн ы м и повестями хорошего разбора. Н а
деж ды в 1849 году подавали г. Фет, в то время имевший за собой
несколько вдохновенны х страничек, гг. Ч ерны ш ов7 и Вонлярл яр ски й 8, госпожа Евгения Тур9 да гг. Достоевский и Бутков,
которы х дарования, более или менее зам ечательны е, как-то
остановились на одной точке и могли или погибнуть без следа,
или развиться благоприятны м образом. Автор комедии «Свои
лю ди — сочтемся» не мог подавать блестящ их надеж д. Пуш кин
подал надеж ды «Русланом и Людмилой», но после «Цыган»
едва ли кто реш ился бы назвать его писателем, подающим н а
деж ды . Когда «Горе от ума» в засаленны х тетрадках обошло
всю Россию, Грибоедов был молод и нов в литературе, но, верно,
никто не счел его автором с надеж дам и. На Гоголя, после «Ре
визора» и «Мертвых душ », сы палась озлобленная брань, но сам
Ф аддей Б улгарин не реш ился возлож ить надеж д на его будущ
ность. В 1849 году от г. Островского ж д ал и того же, чего мы
ж дем и теперь, чего будем от него ж д ать и в его старости, то есть
не исполнения блестящ их надеж д, а ряда произведений, более
или менее удачны х, более или менее совершенных, но всегда
зам ечательны х и всегда составляю щ их приобретение для род
ной словесности. Впрочем, об этом предмете говорить долго не
стоит — можно только мимоходом указать на наше чисто
чиновничье пристрастие к табели о рангах в литературе. Нам
все как будто хочется завести четы рнадцать классов для поэтов
и драматургов, н агр аж д ать их чинам и своего рода и, благодаря
этой методе, поддерж ивать в них усердие с некоторым чинопо
читанием. Когда мы слуш али иные толки про труды Остров
ского, являвш иеся в разное время, нам все казалось, что цени
тели сейчас скаж у т: «Вот за эту вещь стоит дать ему следующий
чин; вот эту не следовало писать в его звании; вот за эту мы
поторопились сделать его генералом. Пусть бы покуда послу
ж и л в статских советниках».
Во-вторых, взгляд на «Бедную невесту» каж ется нам л ж и
вым в другом, более важ ном отношении. «Бедная невеста» не
только не могла н азваться ш агом назад, но приходилась родною
сестрою первой комедии Островского, при н ад леж ала — так же,
как и «Свои лю ди — сочтемся»,— к числу первоклассных и об
412
разцовы х явлений в русской словесности. Н овая комедия была
не так сценична, как первая; предмет ее не приходился по плечу
каж дом у читателю , но она им ела высокое литературное зн а
чение и долж на была навсегда сделаться любимой пьесою для
людей с развиты м вкусом. Мы знаем не одного бесприст
растного знатока, предпочитаю щ его вторую комедию Остров
ского первой,— и сами отчасти разделяем это мнение. Одна по
дарит нам минуты наслаж д ен и я на театральны х подмостках —
другая очарует и увлечет читателя в тиш и кабинета. Одна по
разит мастерством хода и леденящею силою катастроф ы —
другая наведет на глубокие вопросы ж и зни и заставит сердце
наш е облиться кровью. Одна удовлетворит всякую театральную
публику при исполнении отчетливом, но самом обыкновен
ном,— другая может быть принята массою лиш ь тогда, когда
для главной роли отыщется гениальная артистка со всем обая
нием молодости, красоты и душевного благородства. Несмотря
на то, что красоты «Бедной невесты» менее доступны массе, не
ж ели красоты комедии «Свои лю ди — сочтемся», ее содерж ание
ближе к общей ж изни, ее лица типичнее. В создании действую
щ их лиц как типов виден успех автора и несомненное движ ение
вперед. Д ля многих читателей семейство Больш ова с его обста
новкой — гости, любопытные явления, лица разного ему круга,
но в «Бедной невесте» почти все персонаж и — всем нам сестры
и братья. Частиц нашего собственного я, о которых мы говори
ли выше, в них гораздо более. В Анне Петровне, бедной чинов
нице, может узнать себя первейш ая аристократка, когда-либо
вы дававш ая дочь по расчету; ты сячи изящ ны х и д аж е н рав
ственно недурных молодых людей отыщ ут родственные струны
в Мериче и М илашине; Беневоленский ж ивет и ходит м еж ду
нами — только не в виц-мундире со светлы ми пуговицами, но
иногда в изящ нейш ем фраке или пышном мундире со звездами,
иногда в купеческом наряде или в синем каф тане богатого кулака-крестьянина. Нечто подобное можно сказать и о самых
второстепенных лицах, о Дуне, о Дарье, о гостях и зрителях на
свадьбе — в этом страш ном и поэтическом пятом акте, где автор
поднялся на небывалую высоту творчества, смеш ав в одно по
трясающее целое самые простые элементы московской ж изни:
свадьбу с угощением, слезы невесты, простодушное довольство
людей, ее загубивш их, горькие ш утки покинутой любовницы,
комическую болтовню зрителей и перебранки салопниц меж ду
собою. Говорим смело — человек, который, после серьезного
чтения этого пятого акта, не увидит в нем истинно вдохновенной
г а р м о н и и т в о р ч е с т в а , лучш е сделает, если обратится к изуче
нию современной политики или наук точных, с поэзией ему
делать нечего.
413
Что ж е сказать о главном лице комедии, о девушке, вокруг
которой сплетаю тся все нити мастерски задуманной интриги?
М арья А ндреевна, бедная невеста чиновника Беневоленского,
есть истинно поэтическое создание и по личности своей, и еще
более по своему значению . Это лицо, повторяем мы, только тог
да будет понято вполне, когда на русской сцене явится гениаль
н ая артистка для вы полнения роли М арьи Андреевны. Соб
ственно, как девуш ка, бедная невеста не имеет в себе ничего
особенно геройского или обворожительного: это юное, счастли
во одаренное и чистое душою создание, каких в свете бывает
немало. Главную прелесть получает она от полож ения, в кото
рое поставлена, и самое полож ение это до чрезвычайности прос
то, без него даж е, до некоторой степени, не обходится ни одно
девическое существование. Стесненные дела семейства, глупая
м ать, в которой эгоизм, любовь, бестолковость и слезливость
перепутаны в какую -то неразрывную сетку,— красивы й и пус
тоголовый м альчик, в первый раз заставивш ий заговорить мо
лодое сердце, ж ених-взяточник... во всем этом немного нового.
Нового в полож ении — одна глубина и правда. М иллионы не
счастны х зам уж еств питаю т собою романистов и драматургов,
от Ричардсона до Дю ма-сына, от П рад он а10 до Депри и Виктора
С еж у р а11. Отчего ж е вся тема до сей поры не опош лилась окон
чательно? Оттого, что глубина и правда в обработке данного
содерж ания тем необходимее, чем само содерж ание вседневнее.
Не одна рутина вредит делу — иногда ему вредит экзальтация
и горячность. Н аш и Ж орж Санды мужского и женского пола,
всех возрастов и званий, от стары х дев до стары х Тирсисов, пы
тались произносить благонамеренны е протесты против разны х
п ечальны х полож ений в ж изни ж енщ ины — но какой из про
тестов этих стоит создания «Бедной невесты» и простого д рам а
тического и злож ен ия ее участи?
Нам истинно ж ал ь, что наш и русские дамы слиш ком мало
читаю т по-русски — и (как сказано в одном романе) уж асно
лю бят в литературе описание дворцов, придворных увеселений,
блестящ их балов, ры царских турниров или, по крайней мере,
сезона в Баден-Бадене. К этому надо прибавить, что Дамы наши
(хотя бы вследствие своего мотовства и других обстоятельств
сам и находились в самом небогатом состоянии) питаю т самое
великосветское презрение к происшествиям, имеющим сценою
бедную ком нату без гамбсовской мебели. По всему видно, что
это натуры глубоко изящ ны е, воспитанные на всякой красоте
и не понимаю щ ие любви без роз, фонтанов и статуй, без голу
бого небосклона и итальянских озер, без м рам орны х колоннад,
потонувш их в море экзотической зелени. Героини в бедном ки
сейном платье и гонитель в зеленом виц-мундире... какая тут
414
может быть драма! С богато одаренны ми н атурам и таких дамценительниц делать нечего. На всякий случай, однако же, поз
волительно предполож ить, что не все наш и дам ы воспитаны
благоуханиям и Каменного острова. М ожет быть, д л я немногих
мир еще не есть одна Д ворцовая набереж ная. У ины х при этом
ум хорошо развит и сердце понятливо. Таким-то ж енщ инам мы
советуем перечесть «Бедную невесту», где-нибудь в тишине,
с долж ны м вниманием. Они оценят поэта и возблагодарят его
от души. Много знакомого найдут они на страницах его коме
дии, может быть, подивятся тому, что в пьесе, прозванной комедиею, найдется столько горьких слез и сердце разры ваю щ их
воспоминаний. М ожет быть, они поймут и оценят не одну М а
рью Андреевну, может быть, они задум аю тся над покинутою
Дуняшею... впрочем — нет! таких уж асов мы про наш их дам
подумать не в состоянии.
Всякая вещь имеет свою цену, безусловную и относительную.
Мне мало того, что меня считают очень хорош им человеком,
но если в ряду других людей человечек весьма посредственный
пользуется одним со мною почетом, я вправе находить, что
общество передо мной не вполне право. Островский мог быть
доволен тем, что современные ценители признали его зам еч а
тельным писателем и отдали подобающую (хотя и не полную)
дань его первой комедии, но мог ли он и друзья его тал ан та ос
таться довольными о т н о с и т е л ь н о й стороной оценки. «Бедная
невеста» могла не понравиться, могла просто не быть понята
с первого раза, но, по несомненному дарованию своего автора,
она стоила отзывов почтительны х, серьезных и никак не м огла
затеряться в ряду беллетристических новостей 50 или 51 года,
годов, как и всякий знает, крайне неурож айны х в наш ей лите
ратуре. Вторая комедия Островского так же резко вы деля
лась из ряда современных литературны х, новостей, как и первая,
о т н о с и т е л ь н а я цена ее была огромна, не говоря уж е о безуслов
ной. Что же увидели мы все, давниш ние друзья и поклонники
наш его автора? Его строгое произведение ставилось на одну
доску с дамскими повестями, неоконченными эскизам и, легки
ми повествованиями, которым суждено было впасть в скорое
забвение. О «Бедной невесте» вскользь упом иналось в литера
турны х фельетонах. Около десятка порядочны х, но эфемерных
созданий заслуж и ли отзывы гораздо пространнейш ие, неж ели
«Бедная невеста». С каким-то преднамеренным упорством (в
свое время замеченным) многие судьи изящ ного видимо пы та
лись стащ ить им я Островского с высоты, на которой оно стояло,
и если не стащ ить, то, по крайней мере, зам еш ать его в десятке
других имен, может быть, хорош их, но к нему не подходящ их.
Т акая несправедливость возбудила порицание в некоторых
415
изд ан и ях, московских и петербургских, а покойный «Москви
тянин», в то врем я переж ивавш ий лучш ую свою эпоху, к пори
цанию прибавил дифирамбические хваления дарованию Ост
ровского, к а к бы поддразнивая и вы зы вая на бой всех его завист
ников. Вообще литературны е коленопреклонения никому не де
лаю т пользы, не сделали они пользы и в то время, а напротив
того, заодно и смелым порицанием пристрастной оценки, про
которое сейчас говорено было, р азд раж и ли множество людей,
давно уж е не располож енны х к таланту Островского.
Первое серьезно враж дебное отношение русских ценителей
к лучш ем у из современных нам драм атических писателей,
наконец, проявилось в приговорах и толках по поводу третьей
комедии Островского, помещенной в «М осквитянине» и игран
ной с огромным успехом на столичных театрах. Комедия эта
н азы вал ась «Не в свои сани не садись», по объему была почти
наполовину менее двух первых комедий, по литературному же
значению своему она скорее могла быть отнесена к началу целой
серии драм атических очерков Островского, которая всем нам до
ставила столько н аслаж д ен и я и еще недавно обогатилась «Вос
питанницей», возбудивш ей такое единодушное одобрение по
всюду. Н аписанная преж ним превосходным язы ком, простая
и зам ы словатая по интриге, исполненная ж изни и драм ати
ческих положений, новая комедия была преж де всего писана
д л я сцены и до сих пор остается одной из любимейших пьес
в русском репертуаре. И з персонаж ей ее, не отличавш ихся осо
бой новизною или типичностью , художественно вы давалось
прелестное лицо героини, любящ ей девуш ки с чисто русской
доверчивостью, чисто русской кротостью в характере, да еще
два или три второстепенных лица. Содержание комедии, без
сомнения, известно читателю , но мы считаем нуж ны м напом
нить о нем хотя вкратце. П ромотавш ийся ф рант и красавец
Вихорев, приехавш и в небольшой торговый город, ищет купе
ческой девуш ки с хорош им приданым. Он начинает ухаж ивать
за дочерью богатого купца Русакова и, благодаря своей н ар у ж
ности, успевает ей понравиться, но отец Д уняш и, человек чест
ный, простой и проницательны й, отвергает домогательства
авантю рьера. Вихорев, предполагая, что старик не способен
долго сердиться на обожаемую дочь, увозит ее — и только на
станции узнает, что на прощенье надеяться нечего, что Русаков
упорен в своем слове и что на его шее остается бедная девуш ка
без грош а денег. С грубостью беспутного м альчиш ки он сбра
сы вает с себя м аску и уезж ает один, оставивш и Д уняш у на до
роге, как глупую и привязчивую собачонку. Опозоренная де
вуш ка является в дом родителей к старику отцу, доведенному
до отчаяния ее поступком. В это самое время молодой купец
416.
Бородкин, давно привязанны й к Авдотье М аксимовне, вы сту
пает вперед и на слова, сказанны е про Д уняш у: «кто возьмет
ее», отвечает: «мы возьмем-с» со всей бессознательной чест
ностью прямой русской душ и, не испорченной расчетам и и ус
ловными тонкостями света.
К азалось бы, чем могла эта интрига, до такой степени чистая
и вседневная, так разд раж и ть судей и ценителей, особенно
ценителей петербургских? И ли название ее не полюбилось сто
личному наш ему люду, так способному садиться не в свои сани?
И ли в комедии были подробности, достойные осуж дения, или
тон ее не был верен действительности? Н ельзя было утверж дать
ничего подобного. Огромный успех комедии на сцене показы вал,
что она достигла своей цели, и в целом, и в подробностях она
отличалась чрезвычайной сценической стройностью. Но мысль,
будто бы скры тая во всем произведении, ож есточила особ,
соблю давших чистоту убеждений в русской литературе почти
с таким ж е рвением, как когда-то господин Б улгарин блюл
чистоту русского слога. Мысль комедии, с ожесточением гово
рили и писали многие, была нечиста, нелиберальна, неблаго
родна. Но, боже мой, в чем ж е наконец закл ю ч алась эта нелибе
ральность и это неблагородство? Тут ш ел ряд выводов, дивных
по их логичности, хотя и отзы вавш ихся аллегорией. Вихорев,
говорили новые аллегористы , есть пасквиль на п р о с в е щ е н н о г о
человека. Русаков — апофеоза русака-невеж ды . Просвещенный
человек приносится в ж ертву невеж дам. Н евеж да издевается
над просвещенным человеком, не хочет его просвещ ения, не
признает новых порядков и остается героем в своей закоснелос
ти. Просвещенный юноша беспутен и сидит без грош а, невеж да
умен и богат. Просвещенный европеец хочет ж ениться из-за
денег, невеж да-русак блюдет святость семейных привязаннос
тей. Европеец похищ ает, бросает, оскорбляет преданную ж ен
щину, русак (на этот раз в лице купца Бородкина) исправляет
все дело своим великодуш ием. Европеец попран ногами, невеж
да-русак и старовер возвышен. Сверх того, комедия напечатана
в «Москвитянине» — ж урн ал е известных славяноф ильских
тенденций. C’est une circonstance h o rrib lem en t a g g ra v a n
t e 12.
В наш е время опровергать подобных суж дений не приходит
ся. Лучшее доказательство их неверности то, что, без сомнения,
им не возобновиться уж е ни в одном, сколько-нибудь порядоч
ном, издании. Но забавно припомнить, в какую пору Остров
ского обвиняли в пристрастии к невежеству и видели в Вихо
реве пасквиль на всякого порядочного европейца. Его обвиняли
в этом именно тогда, когда наш а и зящ н ая ли тература, с одной
стороны, ж и л а полуидиллическими рассказам и из простона27 3()7,
417
родного бы та, с другой, д оканчивала свою дидактически-социальную карьеру. Л учш ие наш и писатели, по собственному
их вы раж ению , увенчивали незабудкам и головы мужиков,
а просвещ енного или полупросвещ енного барина судили с кр ай
ней строгостью. Отчего ж е то, что нисколько не оскорбляло в
Тургеневе и Григоровиче, вдруг озлобило ценителей в другом
писателе, не менее добросовестном и еще более их правдивом?
Н еуж ели честность, простота и кротость, общие хорошему рус
скому простолю дину, имеют свою цену лиш ь в соединении
с крепостны м состоянием, в заж иточном ж е купце нелепы и не
возм ож ны ? И потом, почему именно Вихорев признан был пред
ставителем униж аем ого европеизма? После этого и дурные
помещ ики в «Записках охотника» — пасквиль на русских про
свещ енных людей и на все дело прогресса. После этого и в Х ле
стакове увидим мы отрицание пользы цивилизации. После та
ких придирок и приж им ок что ж е остается делать поэту, н у ж
даю щ ем уся в полож ительном ж изненном элементе для своих
изданий, и где остановятся требования критики, если он ей
уступит хоть на одну линию ? Сегодня драм атургу запрещ аю т
вы водить на сцену честного купца, завтра его признаю т извер
гом, если он захочет изобразить дельного чиновника. После
завтр а судьи н ал о ж ат свое v e to 13 на умного помещ ика — что
ж е остается беспристрастному и всестороннему ж ивописцу рус
ской ж изни, в ее разнообразны х проявлениях? Съезжие дворы
и собрания нищ их, кабаки и дом сумасш едш их, что ли? Н ельзя
ж е всех худож ников на свете обратить в К ал л о ты 14, да, наконец,
и сам К аллот не все ж е писал оборванных негодяев.
Посреди азартн ы х обвинений и потока едких филиппик
г. Островский вел себя к а к нельзя проще и разумнее. Он продол
ж а л трудиться д л я той сцены, где ты сячи посетителей н а гр а ж
д али его полным сочувствием, и д л я того ж урн ал а, где по дос
тоинству ценилось его литературное дарование. Отвечать на
крики обвинителей он не располагал, слиш ком хорошо зн ая
ничтож ество и, конечно, предвидя недолговечность возводимых
на него небывальщ ин. Но мы не сомневаемся в том, что упреки
противников навели его не на одну плодотворную мысль относи
тельно дальнейш ей предстоящ ей ему деятельности. Самое ожес
точение, проявивш ееся по поводу п о л о ж и т е л ь н о й стороны его
последних действую щ их лиц, Русакова и Бородкина, должно
было показать, что в их зам ы сле имеется нечто важное. На по
средственную идею не кинутся хулители, незначительная
м ы сль не вызовет горячих опровержений. В самом деле, поло
ж и тел ьн ая и светлая сторона простой русской ж изни, до той
поры почти нетронутая русскими драм атическим и и недрам ати
ческими писателям и, п ред ъ явл ял а свои права на воплощение
418
художественное, как часть обширного целого, как свеж ая и не
обходимая нота в общей гармонии. До той поры г. Островский
следовал примеру Гоголя, у которого честный смех был един
ственным честным лицом в ком едиях, но то, что составляло ори
гинальность и самобытность предш ественника, грозило пока
заться рутиной у последователя. Героиня «Бедной невесты» мог
л а назваться первым ш агом к драм атической всесторонности,
замы сел Русакова и Бородкина, честных русских людей, был
новой ступенью правдивого сознания. Но от сознания до вопло
щ ения полного — дорога велика и многотрудна. Если М арья
Андреевна удалась — Русаков и Бородкин заставл ял и ж елать
многого в художественном отношении. Н аш автор не уклонился
от задачи, ему представивш ейся, и подступил к ней без страха.
Бы т простых русских людей, преимущ ественно ліодей торго
вых, был ему знаком в совершенстве и легко навел его на ряд
сильных соображений. В русском торговом сословии, которое
зрело и формировалось под условиями оригинальны м и и до
вольно выгодными, вне крепостного права, которое извратило
нравы крестьян и земледельцев, вне чиновничества и чуж езем
ного обезьянства, которые принесли много вреда высш им кл ас
сам общества, в этом русском сословии драм атический автор
мог искать не одних Больш овы х и П одхалю зины х, не одних
злостных банкротов и бездельников. Сверх того симпатические
и полож ительны е стороны русского купеческого быта пред
ставляли свою завлекательную сторону д л я ком ика; лица, в зя
тые из означенной стороны, невзирая на их симпатичность, бы
ли, так сказать, ж и в о п и с н е е лиц из высшего общества, их речь
могла иметь свои комические оттенки, их особенности, слож ив
ш иеся своеобразно и далекие от наш их цивилизованны х при
вычек, в самом светлом проявлении могли хранить свою часть
смешного, хотя не ядовито-смешного. Само собою разумеется,
изучение светлых сторон данной ж изни д л я Островского не мог
ло перейти в розовый цвет, односторонность или идилличность.
Д ля этого наш автор был слиш ком поэтом, то есть человеком по
преимуществу зорким. Он мог иногда не доканчивать своих
изображ ений, иногда не доходить до ясного воплощ ения своих
замы слов (как, например, в Бородкине), но до сладкой идиллии,
конечно, ему нельзя было унизиться.
Н овая комедия господина Островского «Бедность не порок»
была его новым сценическим триумфом и в то ж е время сигна
лом ж есточайш их обвинений, какие только вы падали на долю
наш ему автору. Комедия эта, в свое время сл уж и вш ая предме
том таких сильных споров, принадлеж ит к числу недостаточно
оцененных даж е друзьям и г. Островского, д аж е теми людьми,
которые в эти десять лет ни на ш аг не отступали в своей сим па
419
тии к его светлому дарованию . Поэтому мы приглаш аем всех
вним ательны х и беспристрастных судей перечитать ее сызнова,
на свободе, медленно и не увлекаясь никаким и наперед со
ставленны м и воззрениям и. В произведении этом они най
дут неоспоримые недостатки постройки, слиш ком крутую
и прихотливую развязку, некоторую бедность комических поло
ж ений, но погрешности эти с избытком вы купятся разительны
ми, первоклассны ми красотами. Мы не говорим уж е о создании
Л ю бима Торцова, сделавш ем ся а household w o rd 15 д л я всяко
го, кто любит русскую сцену. Мы не перечисляем множества
лиц ж и вы х и верных действительности. Но мы укаж ем только
на поэзию, которою проникнута комедия и которая не часто
встречается у самого г. Островского; по крайней мере изо всех
его произведений подобную поэзию находим мы лиш ь в трех,
кроме комедии нам и названной, то есть в комедии «Бедная не
веста», в драме «Не так ж иви, к а к хочется» и в «Воспитанни
це». Во множестве сцен и подробностей разл и та поэзия, нами
у к азан н ая, поэзия здоровая и сильная, от которой Русью п ах
нет, в самом лучш ем смысле этого вы раж ения. Она сказы вается
в отнош ениях Любима Торцова к бедному м альчику, его при
гревш ему, в раздираю щ ем душ у прощ ании молодых любов
ников под глазам и плачущ ей матери в отдаленном уголку дома,
в милом и симпатическом лице бойкой вдовы А нны Ивановны
и наконец в капитальной сцене всего произведения, которая
обнимает собою святочны й вечер в доме Торцова, устроив
ш ийся в отсутствии грозного хозяина. Святочный вечер в «Бед
ность не порок» у нас к ак будто перед глазам и. До сих пор, вспо
м и н ая его, словно переносиш ься в детские годы и оттого испы
ты ваеш ь сладкую теплоту на сердце. К ак м ила и приветлива
старуш ка хозяйка, которая сама когда-то лю била плясать и хо
рошо пела песни, покуда суровый м уж не полез в бары, и ста
руш ки гостьи, так весело глядящ ие на поющих девушек, и хло
потунья А нна И вановна, всегда веселая и покладливая, и эти
девуш ки с подблю дными песнями, и коза с медведем, и все эти
чистые радости, оттененные страхом, что вот сейчас все кончит
ся и наступит неож иданная катастроф а... Откинемте ж е рутин
ную высокомерность, которая гнездится во всех нас, как бы мы
просты ни были, позабудем то, что до сей поры в изображ ениях
купеческого быта видали мы лиш ь грязь и безнравственность,
постараемся взглянуть на участников этой святочной беседы,
к а к следует русскому человеку глядеть на хорош их русских
людей, и тогда, м ож ет быть, с глаз наш их спадет завеса, скры ва
ю щ ая от нас такую простую и так близкую нам поэзию!
О недостатках разбираем ой комедии мы уж е сказали вкрат
це, и ввиду красот, каким и они вы купаю тся, на них сетовать
420
невозможно, но тем не менее мы считаем долгом у казать на один
из сказанны х недостатков, ибо он м елькает в нескольких после
дую щ их трудах г. Островского и тем заставляет предполагать
в даровании нашего автора одну складку, от которой он м ож ет
и долж ен освободиться. Погрешность, о которой идет речь, есть
крутое и прихотливое обращение с интригой пьесы; обращение,
мож ет быть, еще имеющее некоторое значение на театре, но не
приятно пораж аю щ ее в чтении. Гордей К арпы ч Торцов, столько
времени заняты й дурными делам и и помыслами, столько лет
мучивш ий свою семью, пренебрегавш ий родным братом и грубо
попрекавш ий Митю его бедностью, вследствие небольшой побранки и просьб Любима вдруг обращ ается на путь добрый,
раскаивается в своем прош лом, наконец дает неож иданно бла
гополучный поворот всей истории любовников. В другом, д аж е
очень даровитом писателе, мы могли бы отнести такой грех
к бедности драматического соображ ения, но мож но ли подумать
что-нибудь подобное про автора «Бедной невесты» и комедии
«Свои люди — сочтемся». Есть заслуги, после которых непозво
лительна тень сомнения в ценителе; есть успехи, после которых
малейш ее слово осуж дения долж но быть взвеш иваемо десять
раз и потом только вы говариваться. Погрешность худож ествен
ной отделки? Но как обвинить в нехудож ническом деле того
писателя, у которого в м алейш их произведениях, ускользаю
щ их от нас по своему объему и объему статьи наш ей, всюду ви
ден ум сильного мастера и ряд неож иданны х сценических сооб
раж ений? Вернее будет предполож ить, что пьеса, нам и разби
раемая, поступила на сцену и в печать слиш ком скоро, не прочи
танная лиш ний раз автором. Н ебольш ая подготовка развязки,
несколько приготовительны х ф раз Гордея Торцова, несколько
заранее вы сказанны х объяснительны х черт его характера, мог
ли бы сгладить всю шероховатость, на которой мы теперь по
неволе останавливаемся. Такое нетрудное дело мог бы вы пол
нить драм атург только что талантливы й — у г. Островского,
быть может, сам ая сказан н ая подготовка явилась бы рядом
метких вы раж ений и мастерских подробностей.
Само собою разумеется, тотчас ж е после появления в печати
комедии «Бедность не порок» погрешность, нами у казан н ая,
не ускользнула и от строгих судей и от ценителей, полож итель
но враж дебны х Островскому. Они осудили ее на все лады , и не
только осудили с ожесточением, но за ней не увидали ни одного
из совершенств новой комедии. Б ы л а ли тут полож ительная
недобросовестность — этого мы реш ать не беремся, не беремся
потому, что и сами не сразу уразум ели все соверш енства ко
медии. Ее поэзия, которой мы теперь так сочувствуем, не далась
нам ни при первом чтении, ни при исполнении комедии на пе
421
тербургской сцене, где актеры непристойно ф арсили в купе
ческих ролях, а горничные девуш ки на святочном вечере завили
себе височки и надели ш ирочайш ие юбки. Очень вероятно, что
хулители Островского от душ и невзлю били «Бедность не по
рок», от душ и сочли ее автора ослабевш им в силах. Если б они
ограничили свое осуж дение самым строгим, даж е злобным у к а
занием неоспоримой погрешности в развязке пьесы, мы бы не
наш ли в том ничего удивительного. Но хулители не ограничи
лись этим указанием : частной ошибки в одной части комедии
им показалось слиш ком мало. Они бросились терзать всю дея
тельность автора, касаться всех его трудов, всех его идей и убеж
дений — убеж дений настоящ их, убеждений воображаемых.
Сильные удары были направлены д аж е с той стороны, откуда их
не предвиделось. «Современник», ж у р н ал до той поры истинно
располож енны й к г. Островскому, напечатал о новой комедии
статью , в которой неблагосклонность приговора могла только
равн яться с какой-то небывалой, дикой невежливостью вы раж е
н и й 16. Всякий знает, что ж у рн ал , нами названны й, давно уж е
за гл ад и л эту ош ибку своими последую щ ими статьями об Ост
ровском и всеми своими с ним отнош ениями. В газетном листке
фельетонистов осуж дения пьесы дош ли до пароксизмов неис
товства. Этим газетны м судьям суждено было еще раз поднять
свой голос по поводу г. Горева и его соперничества с Остров
ски м 17: после того они были с позором изгнаны с поприщ а их
деятельности. Но о газетах и беглой газетной брани толковать
нечего, когда в статьях длинны х, основательных, исполненных
горячности, один из сам ы х передовых и, может быть, самый
даровиты й из всех ныне ж ивущ их русских писателей был про
возглаш аем вредным идиллистом, новым Коцебу по своему та
л анту, новым Коцебу по своей ретроградности18. Ретроград
ность (просим прощ ения за это слово — русским вы раж ением
от ст а л ост ь его передать неудобно), ретроградность последних
комедий Островского сделалась важ нейш им обвинением, таким
обвинением, к которому на время присоединились д аж е люди
очень беспристрастные, но ленивые на проверку ч уж и х мнений
и слиш ком привы кш ие доверять ж урнальном у голосу, по край
ней мере на первы х порах. В чем ж е заклю чалась эта знам ени
та я ретроградность, мы сейчас исследуем, без гнева и предубеж
дения.
Всякому хорошо известно, что русская литература 1852 года
и нескольких предш ествовавш их годов находилась не совсем
в счастливом полож ении. У нас были и писатели-худож ники,
и учены е люди, и все м атериалы для превосходнейшего евро
пейского ж у р н а л а (что впоследствии и доказано «Русским вест
ником» с первых ж е дней своего основания), а м еж ду тем и зящ
422
ных произведений являлось м ало — ученые писатели м олчали,
ж урналы были простыми сборниками разнообразно энцикло
педических статей, большею частию заим ствованны х с иност
ранны х языков. Слишком строгое и недоверчивое воззрение
многих сильных лиц на литературу в соединении с р а зд р аж и
тельной щ екотливостью общества и многимидругими, слиш ком
известными, причинам и леж ало тяж ел ы м гнетом на печатном
слове и, стесняя литературное развитие, без которого невозм ож
но обойтись ни одному благоустроенному обществу, этим самым
лиш ало самое общество содействия людей, просвещ енных
наукою и по положению своему предназначенны х не в помехи,
а в помощь каж дом у благонамеренному движению . Само собою
разумеется, что все молодые и свежие силы, составлявш ие
собой литературу наш у, нелегко переносили такой гнет неблаго
приятны х обстоятельств, подозрений и препятствий всякого
рода. Русским писателям, как лю дям зорким и развиты м , были
видны многие недостатки наш его общ ества,— а общество ос
корблялось указанием этих недостатков,— русским писателям
нуж но было разумно-либеральное развитие гласности, а часть
общества в гласности видело одну клевету и оскорбление своих
прав. Понятно, что при таком полож ении дел, при тысяче недо
разумений и невозможности всякого соглаш ения,— почти вся
благонам еренная часть наш их литературны х деятелей трудам и
своими представляла как бы нескончаемы й протест против ус
ловий, их гнетущ их. В литературе того времени можно видеть
протест противу всего того, что ныне изм еняется и пересоздается
через благие стремления нашего правительства: против кре
постного права, каю щ егося в России, против казнокрадства
и лихоимства, с которыми правительство ведет благородную
борьбу, против обскурантизма, который исчезает более и более.
Протест литературы , про который говорим мы, не был ярок и
блистателен, тому м еш али многие обстоятельства, но он был
честен, обширен и даж е слиш ком повсеместен. Он сосредоточи
вался не в одних серьезных статьях и попы тках публицистики,
он проявлялся везде, где только им елся некоторый простор для
м ы сли,— в критике, в ж урн ал ьн ы х рецензиях, в повестях и ро
м анах, даж е в драм атических произведениях, д аж е в стихотво
рениях и поэмах. Постоянству и неуклонности этого протеста
наш а новая литература была одолж ена своим почетным, неза
висимым положением в обществе, своей подготовкой к благо
творной деятельности настоящ его времени, своей ролью в исто
рии нашего р азви ти я,— и крайне ош ибаю тся те ценители, ко
торые не сознают и не отдают долж ной справедливости этой
роли. Но во всем хорошем и благородном находятся свои
темные стороны, а протест, про который мы теперь рас
423
суж даем , конечно, не был исклю чением из общего пра
вила.
П реж де всего надобно заметить, что единодушное соедине
ние всех ж ивы х и свеж их литературны х сил в один протест про
тив дурны х сторон современного общества и против гнета, ими
причиняем ого делу науки и развития, влек за собою исконный
и гибельнейш ий порок наш ей словесности, именно рутину. Н а
ш а ли тература, как вследствие ее чуж еземного происхождения,
так и вследствие недостатка обширной, ф ундам ентальной обра
зованности в русских лю дях, всегда греш ила подраж атель
ности]», недоверием ко всему новому, следовательно, рутиною.
Она часто разд елялась на партии, но нигде партии не имели
такой недолговечности, к а к у нас,— чуть одна из них временно
слабела, все набрасы вались на нее, и легион людей с неустано
вивш им ися мнениями неминуемо приставал к той, которая
ка за л ас ь сельнейшею. Протест литературы , нас теперь зан и
м аю щ ий, на первых порах был слаб и повсеместно осуждаем.
Сильнейш ий из его представителей, Белинский, был вы ставля
ем почти что преступником, но чуть правда взяла свое и новые
лю ди приобрели себе достаточное сочувствие, к их ф аланге при
ступили все пиш ущ ие лю ди, из которых многие не переж или
и не перечувствовали ничего, сами не терпели ни от какого гне
та, не знали общества и ним ало не были подготовлены к делу,
за которое брались. Благородное стремление смешалось с ру
тиной; убеждение по временам стало сменяться командным
словом; глубоко прочувствованная роль — пустым скоморо
шеством. М ертвая дидактика почти неразрывно сплелась с про
чувствованны м обличительны м словом, протестовать против об
щ ественны х ран н ачал и люди, не знаю щ ие ни общест
ва, ни его недугов. Оппозиционное полож ение литературы
ко всему, что было дикого, испорченного, гнетущего, в обществе
сделалось модой — и, что еще хуж е, стеснительным делом. Пуб
лицистика н ач ал а вторгаться всюду, в стихотворения и фелье
тоны, в романы и нравоописательны е очерки, в оценку худо
ж ественны х произведений, в побранки ж урналов м еж ду собою.
Еще не имея ни одного настоящ его и достойно подготовленного
публициста, мы перетрогали все вопросы, к которым нам лиш ь
было дозволено к асаться,— и это занятие показалось нам так
привлекательно, что от поэтов и худож ников, даж е от мелких
беллетристов и от веселых болтунов мы стали требовать, чтоб
они им ели и значение и достоинство публицистов.
Само собой разумеется, что такое положение дел, нисколько
не умеряемое умным и энергическим противодействием, с какой
бы то ни было стороны, могло дойти до плачевной крайности.
У ж е в литературе н ачали раздаваться голоса, утверждавш ие,
424
что в наш е время искусство ничего не значит без социальны х
целей, что оно м ож ет иметь лиш ь единственное значение — как
голос обличения и протеста, что без этого в нем кроется одна
празд н ая забава или злонамеренность в деле прогресса. М асса
пиш ущ их рутинеров, однако ж е, с отвращ ением уклонилась
от такого мнения, оно было слиш ком ново, а рутинеры , по свое
му малом у образованию, не могли догадаться, что теория, им
представляем ая, была не нова и м огла насчитать не одно почет
ное чуж естранное им я в свою поддерж ку. П исатели развиты е
и просвещенные такж е уклонились, но со знанием дела, хорошо
поним ая всю несостоятельность вывода. Тем не менее, общее
направление литературы все-таки не очистилось от дидактики,
само появление вы ш еизлож енны х мыслей говорило о том, что
в ней совершается и почему именно стремление всей изящ ной
словесности направляется в сторону публицистики.
После всего сейчас сказанного, весьма ясно то, который класс
русских писателей был наиболее стеснен дидактическим и по
стоянно протестующим стремлением новой русской литературы .
Поэты и худож ники, по призванию своему обязанны е изобра
ж ать ж изнь и общество во всесторонних их проявлениях, уви
дели себя под двойным гнетом и, так сказать, под двойною не
благосклонною цензурою. С одной стороны, придирчивы е кл ас
сы общества не д авали им вполне вы сказаться в отрицательную
сторону, во всяком указании на общественный порок видя пре
ступную злоумыш ленность, с другой, сам а литература у к а зы
вала им путь обличения или, по крайней мере, недовольства
настоящ им, во всяком их светлом образе видя уступку и нелибе
ральность. Если я изображ ал дурного помещ ика, наверху мне
говорили, что я подрываю неруш имое крепостное право, если
в моем труде попадался помещ ик добрый и просвещенный,
снизу провозглаш али, что я отстаю от дела протеста и братаю сь
с общественными пороками.
Романисту для его интриги нуж ен был дурной губернатор,
книга его подвергалась опале. Писемский попробовал в одной
повести вывести отличного исправника, и Писемского заяви л и
чуть не ренегатом в деле прогресса. Д еятели изящ ной литера
туры, переж ивш ие сороковые годы и свы кш иеся с этим движ е
нием, кое-как подлаж ивались к требованиям своих судей в
ущерб своей производительности и складу своего тал ан та, но
новые, сильные дарования, являвш иеся с быстротою (наперекор
материальном у гнету обстоятельств), не знали, что делать
и в которую сторону броситься. Им не д авали простора в своем
же лагере, их каж д ы й смелый ш аг был заподозрен, им
почти предписы валось то, о чем они писать долж ны , а на
ослуш ников предписания п ад ал а критическая ф ер у л а19. Мяг425
кость и уступчивость худож ников, уж е успевших приобрести
авторитет (можем здесь назвать г. Тургенева — самого греш
ного по этой части и самого угодливого критике), служ или во
вред их м ладш им сверстникам : начинаю щ ие таланты в своих
колебаниях напрасно обращ ались к примеру старш их товари
щей и не могли видеть в них хотя сколько-нибудь энергической
самостоятельности. Чем сильнее было новое дарование, тем тес
нее казалось ему в круге требований общ епринятых, чем все
стороннее был склад нового таланта, тем менее простора имели
его кры лья. Орлу тесно там, где обыкновенные птицы летаю т
довольно свободно, и пределы, которые стесняют его орлиный
взм ах, каж у тся д л я воробьев и мух беспредельным простран
ством. В странном полож ении, какое было подготовлено рус
скому искусству через оппозиционную рутину и общие порывы
в область публицистики, казалось тесно лиш ь сильным деятел ям -худ ож н и кам ; простые ж е беллетристы и стихотворцы были
весьма довольны своим положением.
Д оскаж ем всю наш у мысль и вы ставим на вид последнее
и крайне важ ное соображение. Русское искусство, увлекаемое
к публицистике, социальной дидактике и постоянному глухому
протесту, через это самое становилось в положение мизерное,
оскорбительное, ребяческое. Оно лиш алось лучш ей своей си
лы — независимости от временных целей, не вы игры вая взамен
того ни вли ян и я, ни политического значения. Ж урналист,
критик, учены й человек, бросаясь в публицистику преимущ е
ственно пред другими сторонами своего дела, удовлетворял по
требностям общества, по мере сил своих вел речь серьезную,
к асал ся практических интересов, почти не вредя своему при
званию . Но мог ли не вредить своему призванию поэт и худ ож
ник, метящ ий в публицисты ? Чем мог он действовать на ч у ж
дом ему поприщ е, какое оруж ие мог он найти в своем таланте,
данном ему совершенно д л я других целей? Какие практи
ческие доводы были в его распоряж ении, кроме сказочек, а л
легорий, кислого тона, грустного колорита, тонких намеков,
сухих рассуж дений от авторского лица, по существу своему
составляю щ их недостаток в художественном создании? В ряду
писателей, борю щ ихся и двигаю щ их современными идеями,
худ ож ник-дидактик мог быть не чем иным, как сказочником
д л я неразвитого лю да, обличителем неправды посредством
кукиш а, показанного в карм ане. В тесной сфере протестующего
обличителя он бы л сперва ж ал ок, а потом смешон даж е. Д ля
х у д о ж н и ка мож ет сущ ествовать только один протест — гордое
молчание. Д ля худ ож ника нет м алой войны и м елких страта
гем 20 публициста. П ока слово его м ож ет раздаваться в сфере
искусства, оно долж но быть вполне независимо, в этом самом
426
независимом слове и доля, и заслуга, и значение худож ника.
Пусть это слово стоит на такой высоте, чтоб минута, когда оно
принуж дено будет умолкнуть, п оказалась всему обществу
страшною, бедствие предвещающею минутою. Полумер тут
быть не может, и во всякой м е л к о й борьбе худ ож ника с гнету
щей его силою кроется грустное, мизерное и ничем не изви няе
мое ребячество.
К ончая наш е отступление, возвращ аем ся к ретроградности
Островского.
Очень ясно после всего нами сейчас сказанного, что писате
лю, которого сил хватило на два таких произведения, как «Свои
люди — сочтемся» и «Бедная невеста», полож ение худож никапублициста не могло даж е казаться стеснительным, а было по
просту невозможным положением. Чем писатель сильнее, тем
он всестороннее, а могучий тал ан т Островского видимо долж ен
был развиваться во все те стороны, где только ж и л а ж итейская
правда и ж итейская поэзия. П итаться одним, заранее избран
ным и указанны м материалом это дарование не имело права,
не унизив себя, не изменив своему призванию . К огда некоторые,
по-своему благонамеренные, старцы после ш ум а, произведенно
го первой комедией Островского, говорили ее автору: «Бросьте
эти темные стороны ж изни, изображ айте нам добрых людей
посреди радостей и довольства»,— та к а я речь не м огла возбу
дить в авторе ни гнева, ни д аж е насмеш ки, он, конечно, принял
ее за ф разу из японского язы ка, за отрывок из «М агабараты »21,
короче сказать, за нечто непонятное и к делу не подходящее.
Точно так ж е и советы по-своему благонам еренны х юношей,
говоривш их: «И зображ айте нам одну отрицательную сторону
того общества, которое неправо относительно нас всех»,— д о л ж
ны были показаться ему не советом, а набором слов, нисколько
до него не касаю щ ихся. По непрелож ному и тайному закону
своего дарования Островский почувствовал поэзию, в известном
ряде светлых явлений русской ж изни и, раз ее почувствовав,
не отступил от ее воплощ ения, только что начатого в третьей
комедии и увенчавш егося успехом в четвертой. Это было его
право, скаж ем более, его п р ям ая обязанность; уклонение от
нее было бы слабостью, уступкой времени, а уступка времени,
необходимая и полезная в публицистике,— верная погибель для
худож ника. Вместе с правом всестороннего творчества Остров
ский имел другое право, право всякого честного писателя, право
не быть осуж даем ы м по одним догадкам . Благонам еренны м
старцам он мог смело сказать: «На каком моем вы раж ении,
на какой моей идее строите вы обвинение касательно предна
меренного пасквиля на часть русского общества?» Б лагонам е
ренным юношам он долж ен был ответить: «Из какого лица, из
427
какого вывода, из какого драматического полож ения в моих
труд ах выводите вы заклю чение о том, что я поблаж аю порокам
общества или братаю сь с его безобразными сторонами?» Не
при зн ать такого оправдания можно было только поправш и
вековые, незыблемые законы искусства, признавш и все край
ности социальной дидактики, а мы уж е видели, что вся масса
пиш ущ их и м ы слящ их людей в современной наш ей литературе
не п ри зн ал а ни одной из сказан ны х крайностей.
И так, ретроградность Островского как писателя — по мне
нию его хулителей и лиц, судящ их с чуж ого голоса, закл ю ч а
л ась в полном уклонении наш его автора от порядков протеста,
соверш аемого литературою против общественных пороков
и против гнета, тяготеющ его над литературою . О ставляя исклю
чительно отрицательную сферу современной русской ж изни,
даровиты й писатель отступал (по их мнению) от общ еприня
того воззрения передовых литературны х людей на общество,
их окруж авш ее; воссоздавая светлые и симпатические стороны
того ж е общества, он к ак бы кидал перчатку в лицо деятелей,
не ж ел авш и х и не считавш их за полезное дело видеть эти сто
роны. Отсюда антагонизм с общим тоном литературной речи,
отсю да и весь путь на котором нечего было ож идать, кроме
отсталости и вечного разъединения с понятиям и людей прогрес
са. Вот весь корень р азл ад а, который мог бы быть легко вырван,
если б лица, глубоко ценящ ие и понимаю щ ие автора «Бедной
невесты», вовремя возвысили свой голос, разъяснили дело, с яс
ностью указал и на роль худож ника в текущ ей литературе
с его неизбеж ны м и обязанностями и значением. Но, от понят
ного ли презрения к неистовой полемике, от неж елания ли
навлечь на себя потоки непристойной брани, лучш ие наш и цени
тели произведений искусства м едлили этим делом. Медленность
их, конечно, была вредна, но этот вред, по счастию, сгладился
силой обстоятельств. Новые идеи носились в воздухе, новые
талан ты прибывали. Фет, граф Толстой, Писемский, Гончаров
видимо не поддавались преж ней стеснительной рамке д л я х у
дож ников. Тургенев, медливш ий долее всех, поворачивал на
другую дорогу, к великом у счастию, не успевши растратить
своей силы в произведениях, несовместных с натурой его тал ан
та. Озлобление, возбужденное Островским, достигло последних
крайностей — и вдруг упало. Серьезные обвинители незаметно
ум олкли, и быстро настала та оригинальная, в высшей степени
лю бопы тная минута, в которую ц елая масса гонителей какого
бы то ни было истинного дарования, посреди гвалта и крика,
вдруг уразум евает свое бессилие и останавливается как пора
ж ен н ая громом. Ж урн ал ы , недавно поднимавш ие шум, более
или менее отступились от своих приговоров, и ш ум перешел
428
в ж алие фельетоны. Б рань по поводу ретроградности сменилась
дрянны м и газетны м и клеветам и, в ответ на которые можно
было только засм еяться и плю нуть. Яростное нападение сокру
шилось без следа, Островский победил, не сраж аясь. И змене
ние тона наш ей критики,— наконец уразум евш ей всю стран
ность и бесполезность своей враж ды к одному из даровитейш их
писателей нашего врем ени,— было чрезвы чайно заметно в с у ж
дениях по поводу следую щ ей пьесы Островского, народной
драмы в трех действиях «Не так ж иви, как хочется». Д рам а
эта не только имела в себе некоторые частности, способные дать
пищ у неблагосклонным судьям, но д аж е и по направлению сво
ему могла быть перетолкована в другую сторону, совершенно
так же, к а к были перетолкованы две предыдущ ие комедии. М а
ло того, вновь откры вш ийся в то время ж у р н ал «Русская бесе
да» поместил на своих страницах большую статью по поводу
нового произведения, статью как бы вы зы ваю щ ую петербург
ских критиков и оценивающ ую достоинства драмы, с какой-то
особенной, уж е слиш ком п а т р и а р х а л ь н о й точки зрен и я22. Но
преж ние хулители м олчали и не громили Островского за пред
полагаемую ретроградность. В озраж ая на московскую статью,
они уж е не ополчались на произведение, по поводу которого
статья была составлена. Последние остатки нерасполож ения
сказались лиш ь в том, что многие блестящ ие стороны новой
драм ы были оставлены без вн и м ан и я,— но этот пром ах мог про
исходить от недостатка зоркости в ценителях, и мы не имеем ни
какого основания считать его промахом преднамеренным.
За несколько страниц назад мы говорили, что считаем пьесу
«Не так ж иви, как хочется» одним из сам ы х поэтических со
зданий Островского,— отзыв этот основан на вним ательном
изучении и представляет собой твердое убеж дение наше. Автор
говорит нам, что содерж ание драм ы взято из народны х расска
зов, и он может прибавить: из рассказов сам ы х общ еизвестных,
самых поразительны х по своей поэзии. Кто из нас в детстве не
слы хал повестей или легенд про какого-нибудь удалого, буйного
молодца, почти загубивш его свою душ у загул ам и или дурной
ж изнью , увлеченного худым человеком от проступков к прес
туплению и, наконец, в последнюю минуту, на краю пропасти
удерж анного какой-нибудь светлою силою, проявивш ею ся или
в крестном знамении, или в случайно прочитанной молитве,
или в имени Господнем, произнесенном устам и гибнущего
человека. Подобных легенд немало у всех народов, но сам ая
распространенность сказанны х преданий делает чрезвы чайно
трудной их литературную обработку. Здесь надо быть сразу
глубоким. Здесь надо, во что бы то ни стало, ож ивить всю поэию
предания, в его самобытности, с его народны м и особенностями.
429
Г. Островский вы полнил свою зад ач у с такой силой истин
ного поэта, что вы полнению (поэтическому) не повредила даж е
некоторая несценичность развязки, самого важ ного пункта
в его труде. Страхом и сказочной величавостью веет от всей
интриги, по-видимому такой немногосложной, от всех действую
щ и х лиц, к а ж у щ и х с я таким и простыми, таким и вседневными
лицам и. С первы х сцен первого действия уж е проявляется
вся энергическая прелесть зам ы сла и в каж дом лице, являю
щ ем ся перед ч и тателя, кроется та поэтическая, легендарная
величавость, которая так часто уж ивается со всей простотой
быта, со всей естественностью, ныне требуемой от драм ати
ческого автора. Петр, главное лицо всего произведения, есть
истинно русский, сильны й человек, равно способный на подвиги
добра и на отчаянны е преступления, не знаю щ ий границ в про
явл ен и ях огненного р аскаян и я. С той минуты, когда пробуж да
ется в нем бож ий страх, и он видит пропасть, разверзш ую ся под
его ногами, он порывисто и навсегда сбрасывает с себя все
прош лое. Мы верим, что Петр, несмотря на свои грехи и козни
злого д уха, существо родственное тем сподвиж никам поры
вистого благочестия, раскаян и я и христианского милосердия,
которы е изображ ены вдохновенным пером инока П арф ения23.
П ри бурной своей натуре он все-таки не далек от своего отца,
благодуш ного и благочестивого старика, которого автор не сде
л а л м онахом только потому, что это несовместно с сценическими
условиям и. Д уш а П етра не из тех душ , которые духи тьмы
оставляю т без боя, за нее борьба идет до конца, и враг человека
бросает ее лиш ь на краю пропасти, под неотразимой силой
искренней м олитвы и крестного знам ения. По наш ему мнению,
читатель непременно долж ен иметь в виду это обстоятель
ство. Г. Островского упрекали за то, что его полуф антасти
ческий колдун Еремка, совратитель, слиш ком мелок и не стра
шен. Оно м ож ет быть так, но замы сел драм ы так силен, что не
страдает от этого. Петр, до последней сцены раскаяния, сам
носит в себе духа тьмы, и этого довольно. Если артист, испол
няю щ ий означенную роль, поймет двойственность натуры П ет
ра, в Еремке не окаж ется большой необходимости. Равны м об
разом последний монолог поразит зрителей и вполне достигнет
своей цели, если будет сказан не только с великой энергией, но
со всеми поры вами раскаян и я, какие долж ны непременно
произойти в этой натуре удалого русского человека, натуре хри
стианской и восторженно религиозной, наперекор всей юной
удали.
И з ж енских лиц драм ы лицо Д аш и не остановит нас долго.
Это тип уж е нам знаком ы й и давно лю бимый наш им автором,
тип преданной, кроткой и в о р к у ю щ е й ж енщ ины . Зато Груша,
430
дочь старухи Спиридоновны и Петрова зазноба — верх худо
жественного совершенства и пленительнейш ее ж енское созда
ние изо всех ж енщ ин наш его автора. Мы отдавали долж ную
дань похвалы М арье Андреевне в «Бедной невесте», не без ого
ворки, однако, что это лицо получает свою главнейш ую прелесть
от полож ения, в которое поставлено, и, пож алуй , от важ н ы х по
мыслов, на какие оно наводит. В лице Груш и творчество автора
является более непринуж денны м , более непосредственным. Это
ж и вая девуш ка, русская в м алейш ем своем слове, русская
в каж дом своем движ ении,— с одной стороны, художественно
оконченная до того, что, каж ется, мы ее сейчас только видели
своими гл азам и ,— с другой поэтическая так, что в ней одной
сосредоточиваются пленительные стороны русской девуш ки
всех лучш их наш их сказок и песен: простота, бойкость, сила
ф изическая и душ евная, горячность, ласковость, веселость, н а
конец, какая-то особенная у д ал ая грац и я неиспорченной расы.
Все сцены, где только является Груш а, выш е всякой похвалы .
Они даж е по достоинству своему несоразмерны с другими сце
нами комедии и иногда их подавляю т. Р азб и рая «Бедную
невесту», мы говорили, что пяты й акт этой комедии каж ется
нам вы сочайш им пунктом, до которого когда-нибудь достигали
силы Островского. Равное этому пятом у акту найдем мы в той
сцене третьего действия теперь разбираем ой нами драм ы , в той
сцене, когда Груш а встречает обманувш его ее Петра и, посвоему, м еж ду смехом и песнями после рюмки вина, выпитой
впервой от роду, подавляя свои ры дания и прикры ваясь м асляничным весельем, вы сказы вает ему все то, что хотела вы сказать.
Если б изучение и разработка светлы х явлений простой
русской ж изни привело г. Островского лиш ь к одному созданию
Груш и,— не считая ничего другого,— и тогда мы все, ценители
русского искусства, долж ны были бы поклониться автору
в пояс, а не проходить в м олчании мимо красот, им созданны х,
и во всяком случае не подбрасывать кам ней на его дорогу, без
того уж е многотрудную...
Нам остается дать отчет о последнем из больш их произве
дений Островского, о комедии его «Доходное место», года три
тому назад напечатанной в «Русской беседе». Что сказать об
этом загадочном, зам ечательном, неконченном и нестройном
произведении — единственном н е с т р о й н о м произведении м еж
ду всеми трудами Островского. Нас смущ ает не щ екотливость
в деле порицания, с этой стороны мы никогда не стеснялись
никаким и симпатиями. Если бы мы ж и ли и писали во времена
П уш кина, которого им я мы беспредельно обожаем, как им я
наш его нравственного благодетеля и просветителя, еж ели бы
мы заним ались оценкою эстетических произведений в лучш ую
431
пору пуш кинской деятельности, мы и тогда не уклонились бы,
наприм ер, признать его «Анджело» вещью странною и за га
дочною. Мы протестовали против ош ибочных мнений Б елин
ского, глубоко сочувствуя трудам этого благотворного деятеля,
и протестовали в то самое время, когда всякая тень разногласия
с Белинским м огла казаться ренегатством или братаньем с «Се
верной пчелою ». Мы не задум ы вали сь произнести первое слово
осуж дения на дидактическую литературу, теперь всеми доста
точно обруганную , но в преж нее врем я считавш ую в рядах
своих первы х деятелей имена, нам дорогие и близкие. После
всего этого нас легко заподозрить в чем угодно, только не в у к
лончивости и не в излиш ней снисходительности. Если б ко
м едия «Доходное место» казал ась нам произведением, испол
ненным одних резких и легко подмечаемых недостатков, мы бы
у к азал и эти грехи без всякого затруднения,— но беда в том,
что с к азан н ая ком едия с ее недостатками и достоинствами не
легко поддается критическому анализу. Чтоб объяснить впе
чатление, произведенное на нас первым, вторым и третьим
прочтением «Доходного места», нам приходится отступить от
простого тона рецензии и взяться за разны е уподобления.
М ожет быть, иные из наш их читателей помнят еще стран
ную и исполненную могучих мыслей повесть Б альзак а «Un
chef-d’œ uvre in co n n u » 24. Б альзак , когда-то у нас знаменитый,
и весьма стоящ ий своей знаменитости, теперь редко у кого
в руках, и мы поэтому долж ны в двух словах передать со
д ерж ан ие повести, о которой говорится. В блестящ ий или
лучш и й период европейской ж ивописи bow Ф ранции ж ивет
человек, до страсти преданны й этому искусству, близкий к
первоклассны м худ ож никам всех стран и до величайш ей
тонкости знаком ы й со всеми почти недоступными тайнам и
ремесла. Советы его показы ваю т в нем талант громадный,
но никто не видал ни одной его картины . Он трудится целые
дни и никого не пускает в свою мастерскую , а рассказы
вает только, что все его силы употреблены на одну картину
и что на картине этой долж на быть написана женщ ина,
какой никогда еще не написал ни один мастер дела. После
разн ы х приклю чений и эпизодов таинственный человек ум и
рает, не показав никому своего произведения. Н атурально,
что все собраты покойника и ценители искусства с жадностью
кидаю тся в мастерскую труж еника. Там видят они знам е
нитую картину, зад ач у всей его ж изни. Но чудо!— картина
эта представляет собою одно хаотическое смешение красок,
одни частички чего-то мощного, мастерского, но недоделанного
и совершенно непонятного! Один только уголок картины отде
л ан как следует — м аленький уголок, на котором изображ ена
432
рука (или, м ож ет быть, нога) предполагаемой красавицы . Эта
рука, эта частичка неконченного целого повергает худож ников
в остолбенение: никто из них не способен написать ничего
подобного — так огромен был талант умерш его ж ивописца.
Мы невольно припомнили всю эту зам ы словатую историю
по поводу комедии, теперь разбираемой. Это хаос из странны х
красок, блистательны х начинаний, драм атических идей, самы х
безукоризненных, и дидактических тирад, сам ы х необъясни
мых. Все лица новы и зам ечательны по зам ы слу, но из них
только одно (Юсов) обработано сообразно зам ы слу. О сталь
ные, за исключением одного или двух сам ы х второстепенных,
будто испорчены нарочно. В незначительны х подробностях
действия видим мы обычный, удивительны й язы к Островского,
в большей части главного действия комедии — небывалое
дело!— язы к вы ходит книж ны м . Ж адов, увлекаю щ ий нас
драматизм ом своей постановки, местами говорит тирады , будто
взяты е из ж у рн ал а сороковых годов; Выш невский — мос
ковский сановник и взяточник, лицо, зам ы слом авторским
почти равное Ф амусову, то вы сказы вает сам свои пороки,
подобно классическому злодею, то говорит как аллегориче
ское олицетворение целого порочного класса людей. Другие
лица наполовину отделаны , наполовину испорчены непонят
ным произволом. Так, вдова К укуш кина, прям о взятая с н ату
ры, однообразным тоном речей только и делает, что силится
вы дать скверную сторону своей личности, как будто бы она
и без того не бы ла ясна как нельзя более. В довершение
всего, самый конец пьесы, резко прихотливы й, все-таки остав
ляет интригу незаконченною и фокус света, ярко брошенного
автором в этой части произведения, словно усиливает тьму,
разлитую повсюду.
Где же именно, для доверш ения начатого нами сравне
ния, заклю чается тот уголок картины , который разителен по
своему исполнению, где та удивительная подробность, из-за
которой сильнейшие худож ники долж ны с почтением оста
навливаться пред комедиею «Доходное место»? Г. Островский
счастливее французского худож ника, изображ енного Б а л ь
заком . В его единственном нестройно-хаотическом произве
дении нас пораж ает не м елкая частность картины , вы полненная
художественно, но целая больш ая сцена, законченно вы
даю щ аяся вперед из всего, что есть в комедии неудавш егося
или недоделанного. Мы говорим про все третье действие, за
исключением первого и последнего явлений. Ж адов, герой
комедии, ж енился по любви и уж е до дна испил чаш у лиш ений,
бедствий и бесплодной борьбы, которой не миновать ни одному
честному юноше в его полож ении. Он работает не п окл ад ая рук
28
2073
433
и едва-едва зарабаты вает хлеб насущ ный, он страстно любит
ж ену, а ж ена по глупости сетует на его служебную беско
рыстность; он проникнут благородны ми убеж дениям и, и убеж
дения эти только вредят ему в гл азах родных и товарищей.
В горькую минуту разд ум ья заходит он в трактир, где перед
тем весело пообедал его родственник Белогубов с начальником
своим Ю совым и другим и чиновникам и своего разбора. Эти
лю ди гл яд ят на Ж адова без злобы. Белогубов даж е просит
его вы пить и предлагает ему свои родственные услуги, не
стесняясь сумрачны м гостем; чиновники веселятся и по душе
говорят м еж ду собою. Ж адов молча слуш ает их беседу.
В их речах нет ничего ярко безнравственного. Они даж е
добры и любезны по-своему, они совершенно безмятеж ны ду
хом, у них нет ни м алейш его сомнения в чистоте их мо
рального кодекса, они д а ж е правы по-своему, чисты перед
обществом по-своему. К акой контраст с м рачны м раздумьем
честного труж еника! Перед ним Белогубов умильно вспоминает
о своем семейном счастии, с искренними слезам и благодарит
Ю сова за его наставления и покровительство. Чиновники р а з
веселились и упраш иваю т Юсова поплясать под м узы ку тр ак
тирного органа, старик соглаш ается, не лом аясь и не делая
ничего неприличного; он танцует от всей душ и, и друзья
его в полном восхищ ении. Может быть, Ж адов улыбнулся
при этом, но д аж е и тут Юсов не рассердился очень. «Мне
м ож но п л ясать,— говорит старый чиновник, во всей ясности
своего д у х а ,— мне мож но плясать. Я все в ж изни сделал,
что предписано человеку. У меня душ а спокойна, сзади ноша
не тянет, семейство обеспечил; мне теперь можно плясать.
Я теперь только радую сь на Б ож ий мир. Птичку увиж у,
и на ту радую сь, цветок увиж у, и на него радую сь: пре
м удрость во всем виж у. П омня свою бедность, нищую братию
не забываю . Д ругих не осуж даю , как некоторые молокососы
из учены х. Кого мы можем осуж дать? Мы не знаем, что
еще сами-то будем... Вот ты нынче посмеялся, что я плясал,
а завтра, м ож ет быть, х у ж е меня запляш еш ь. Может быть,
и за подаянием пойдеш ь и руку протянеш ь. Вот гордость-то
до чего доводит! Гордость, гордость! Я никого не бюсь! Я хоть
на площ ади перед всем народом буду плясать. Мимоходящ ие скаж ут: «Сей человек пляш ет, долж но быть, душ у имеет
ч и сту!»— и пойдет всякий по своему делу!»
Речь эта вы зы вает громкое, неподготовленное «ура!» у Белогубова и других чиновников.
Н уж но ли разъ ясн ять силу и глубокое значение переданной
нам и сцены, нуж но ли указы вать ее важ ность в ряду всех
полож ений комедии, нуж но ли истолковывать значение этой
434
непоколебимой самоуверенной веселости безнравственны х
членов общества перед единственным честным зрителем ее,
зрителем, бедным по карм ану, заподозренны м по служ бе, горь
ким по семейной ж изни и уж е глубоко потрясенным в гл у
бине своего сознания? И зобразить подобный контраст невозмоя:но из одной головы своей, как бы она ум на ни была,
тут действует сила истинного, непосредственного худож ника,
хотя, по-видимому, пляска под м аш ину и тирада старого
взяточника — предметы далеко не говорящ ие вдохновению.
Таков результат истинно драматического при зван и я в писате
ле. Сцена Юсова, очевидно, вы лилась сама, без подготовки,
без остроумных соображений, и, вы ливш ись, подавила собою
всю комедию с ее достоинствами и грехам и, со всем, что
даж е не долж но бы быть в ней подавленным. Сцена, пе
реданная сейчас, обозначает собой одну из вы сш их точек,
до которых когда-либо поднималось дарование Островского.
Она менее поэтична, чем, например, пяты й акт «Бедной не
весты», менее потрясет вас, чем катастроф а комедии «Свои
люди — сочтемся», но в ней есть своя особая перед ними
сила, особая глубина ж итейской мудрости, способная удивить
всякого, сколько-нибудь развитого ценителя.
Статья наш а давно уж е вы ш ла из пределов обыкновенной
ж урнальной рецензии, а мы еще не успели слова сказать
о драм атических сценах и отдельных драм атических очерках
г. Островского, которые и по достоинству, и по разнообра
зию своему одни могут служ ить поводом к статье весьма
серьезного содерж ания. Только теперь, перечитавш и эти неболь
шие произведения, одно за другим в общей связи и в об
щем сборе, достойно их оцениваеш ь и радуеш ься тому, что
разбросанны е сочинения нашего автора наконец собраны и
изданы достойным образом. О том, что м еж ду разбираем ы м и
нами вещ ами нет ни одной не заслуж иваю щ ей вним ания
в каком бы то ни было отношении, что почти все из них
отличаю тся первоклассными красотами, конечно, знает всякий
любитель литературы , но еще не все читатели и даж е далеко
не все ценители отдали полную справедливость бесконечной
многосторонности очерков, набросанны х рукою г. Островского.
К аким удивительны м язы ком они написаны ! К аких сторон
ж изни в них не затронуто — от быта знатного, но промо
тавш егося семейства до похож дений беднейшего Ловеласа,
завиваю щ его свои кудри неискусной рукой кухарки М атрены;
от катастроф богатой помещичьей ж изни («Воспитанница»)
до горестей бедного учителя; от теньеровских сцен25 из к у
печеского быта до приклю чений купчика, который гнуш ается
своей семьей, мотает деньги и корчит европейца до тех пор,
435
пока грозное уничтож ение материнской доверенности не пола
гает предела его подвигам! Сколько лиц, ж ивы х, истинных,
очень часто типических, в высшем смысле этого вы раж ения,
восстает перед нами, чуть только мы захотим припомнить
один за другим эти драм атические очерки. Иные из лиц,
нам представляю щ ихся, годны для самой обширной и п рави ль
ной комедии — к ним уж е не добавиш ь ни одной дополни
тельной черты, ни одного лиш него ш триха. Таковы Пузатов
и Ш ирялов в «Семейной картине», старик Брусков в сценах
«В чуж ом пиру похмелье», несравненная Серафима К арповна
в пьесе «Не сош лись характерам и», Н адя и Василиса Перегриновна в «Воспитаннице».
Сколько других лиц, намеченны х и обрисованных так,
что их м ож но развивать по авторскому произволу, возводить
в типы, делать действую щ ими лицам и новых, стройных произ
ведений! Вспомним П оля П реж нева и Мишу Бальзам инова,
которы х ж и зн ь, конечно, не исчерпана вся неудачным браком
или изгнанием из дома богатой невесты, назовем А ндрея
Т иты ча Брускова, едва мелькнувш его перед нами, но имеющего
все залоги зам ечательны х полож ений в будущем. Но как
перечислить все собрание побочных, второстепенных лиц, лиц,
едва произносящ их по нескольку ф раз, лиц, не имеющих
важ ного вли ян и я на ход действия и, при всем том, новых,
правдивы х, верны х действительности, умных и глупы х, серьез
ны х и забавны х. П рактическая и бойкая на язы к М атрена,
набитая дура Н ичкина, так страдаю щ ая от ж аркой погоды
(«П раздничны й сон до обеда»), купеческий сын Капитош а,
деклам ирую щ ий по-театральному, курящ ий м ахорку и обла
даю щ ий басом, таким , что «словно кто из пуш ки выпалил»
(«В чуж ом пиру похмелье»), глубокомысленные кучера, бе
седующие о военных предметах, сентим ентальная m-me П реж
нева и болтливая У лита Савиш на («Не сошлись характерам и»),
политик П отапы ч и подьячий Неглигентов («Воспитанница»)—
все эти лица едва составляю т половину того, что следует
быть замеченным. В разбираем ы х нами сценах, во всех без
исклю чения, сам а ж изнь кипит и поминутно вы сказы вается
нам разнохарактерны м и сторонами, очень часто важ ны м и и пе
чальны м и, еще чащ е смеш ными и веселыми.
Знатоки дела, говоря о драм атических сценах г. Островского
и отдавая им долж ную дань похвалы , выше всех остальных
ставят два небольшие произведения, первое и последнее по
времени, то есть «Семейную картину» и «Воспитанницу». П риз
н а в а я справедливость этого суда, мы все-таки, под опасением
увлечься своим личны м вкусом, не можем не сравнять с
ними одного, нам любезнейшего труда: «Не сошлись х а р а к
436
терами». Что же делать? До сей поры мы парили на ту
м анны х высотах высшей критики, сличали чуж ие мнения,
тщ ательно старались не придавать своей рецензии ничего
частного и личного, поспешим же, хоть на м инуту, броситься
в прихоть, уступить чувству личного пристрастия. Со времени
появления в «Современнике» маленькой комедии «Не сошлись
характерами» мы не могли ее начитаться, почти что вы твер
дили ее наизусть, много раз видели ее на петербургской сцене
и в Москве с ж адностью кинулись смотреть ее, совершенно
сознавая, что она сценична менее других небольш их произве
дений Островского, совершенно зная, что она окончится по
лудидактическою тирадой, которую мы прослуш иваем с неудо
вольствием. Но эта несценичность так легка, эти перерывы
действия так резвы, а что до дидактической тирады , то она
напоминает собою пы линку на прекрасной м иниатю ре — стоит
дунуть, и пы линка слетит долой, не оставит по себе следа.
Это не то, что масляное пятно сумрачной дидактики, которое
портит картину, въедается в краски и с трудом отмывается.
Автору захотелось пофилософствовать, и Бог с ним, пускай
он философствует — и не такую философию простиш ь ему
за К арпа К арпы ча, за Поля с м ам аш ей и д аж е за черно
бровую М атрену. Что до Серафимы К арповны , то она предмет
нашего обож ания. Такого истинно комического типа хоро
шенькой ж енщ ины придется искать разве у Ш еридана в ко
медии «Соперники», но и мисс Л идия Ленгвиш не совсем
подойдет к сравнению : она все-таки г е р о и н я , и поэт не вы дает
вполне всех ум орительны х сторон ее характера. Серафима
Карповна беспредельно смеш на и даж е нравственно скверна,
как хотите, но мы ее любим всем сердцем, хотя ее кучер
и говорит про нее, что, это «жид, а не бары ня». За что
нам так дорога дочь К арпа К арпы ча, мы и сказать не умеем,
но мы так любим ее вздохи и глаза, устремленны е к небу,
ее счет на ассигнации, ее дельный разговор с родителями,
ее горячность в любви и ее решимость ж ить процентами
с своих денег, не трогая капитала! Н икакой из новых успехов
Островского, н и какая из изображ енны х им ж енщ ин не вытеснит
Серафиму Карповну из нашего сердца, мы ее полюбили слиш
ком горячо, слиш ком постоянно!
Хотя в пьеске «Не сошлись характерам и» веселость или,
так сказать, поэтическая резвость и злож ен и я играет весьма
важ ную роль, но нигде резвость эта не проявляется с такой
силою, как в другом небольшом очерке — «П раздничны й сон
до обеда». О нем следует упомянуть хотя бы затем, чтоб
с его помощью опровергнуть мысль, когда-то вы раж енную
самим г. Островским, мысль о том, что на русской сцене
437
не м ож ет появляться хорош их пьес, отличаю щ ихся беззаботной
веселостью. По убеждению наш его автора, русская веселость,
если ей дать полную волю, всегда приведет к чему-нибудь
грустном у. С этим мы не соглаш ались и не соглаш аемся.
В сякая ж и зн ь напом инает собой двуцветную материю с от
ливом , которой н азвать мы не умеем. Мы очень уверены
в том, что во всяком обществе, каково бы оно ни было,
грусть служ ит часто подкладкою смеху, точно так же как
смех — грусти. Но мы н и как не видим, почему правило, общее
д л я всех, д л я русского человека делается специальностью
и в особенности почему мы, русские люди, лиш ены веселого,
беззаботного смеха на театре, когда этот смех дается и п а
р и ж ски м ж ителям , и венским лю бителям сцены, и даж е и та
л ьян ц ам , которых ж и зн ь каж ется не совсем красна, по крайней
мере до настоящ его времени. Если допустить гипотезу, что
печальное историческое прош лое и печальны е тяготы современ
ного общества лиш аю т ту или другую страну права на искрен
ний и, п ож алуй, детский хохот, то немногим странам на
земном ш аре придется видеть в своей литературе забавную
повесть или комедию веселого содерж ания, но с неоспоримым
ли тературны м достоинством. В строгом смысле слова, такое
счастье вы падет на долю разве одним гр аж д ан ам республики
Сан-М арино, которая, по своему миниатю рному объему, ни
когда не зн ал а ни политических катастроф , ни войн, ни междуусобий и, каж ется, свободна от всех общественных ран,
над которыми задум ы вается Европа. Но для чего бросаться
в политику, когда из вседневного быта нашего мы можем
почерпнуть опроверж ение разбираемой мысли.Все мы люди,
населяю щ ие земной ш ар, все без исклю чения, подлеж им одной
величайш ей неприятности, к а к а я только м ож ет приклю читься
человеку, неприятности, которая больнее всех общественных
ран и от которой не отвертится ни один из наш их собратий.
Все мы приговорены к смерти, по вы раж ению одного мудреца,
или, говоря менее м удры м язы ком, все мы долж ны умереть,
а м еж ду тем мы не плачем и не злим ся на неизбежный
приговор, а очень часто бываем ребячески веселы не только
в собрании веселых людей, но даж е наедине с самими собою.
Отчего же ф акт, неоспоримый в частной ж изни отдельных
личностей, не имеет права перейти в литературу, вы раж аю щ ую
собою чувства, идеи, стрем ления и слабости общества, состояще
го из многих отдельны х личностей? Мы не говорим — отчего
русскому человеку не хохотать, когда ф ранцуз способен к
смеху, но мы рассуж даем так: если русский человек сам
с собою или в обществе двух-трех друзей может забывать
все ж итейское горе и смеяться, как м альчик, то отчего же
438
толпе русских людей, собравш ихся в театре, не хохотать при
исполнении совершенно веселой и исклю чительно веселой ко
медии?
Все это говорим мы не напрасно, по поводу драм атических
сцен Островского. Д рам атическая м уза щердо одарила наш его
автора. Она дала ему не только тот высокий дар смеха, от
которого бледнеет порок и на душе честного человека ста
новится ясно, но и другой, не столько поэтический, но почти
столько ж е редкий дар смеха резвого и беззаботно веселого.
Этот последний дар, может быть, не признанны й и не це
нимый самим обладателем, д л я нас всего яснее вы сказы вается
в пьеске «П раздничны й сон до обеда». Н азван н ая пьеска —
настоящ ая русская ш утка, в высшем и самом милом смысле
этого слова, так опозоренного наш им и водевилистами. Г. Ост
ровский может на нас гневаться, но мы скаж ем ему откро
венно, мы не видим в названны х сценах никакой печальной
подкладки, никакого перехода к грустной стороне действитель
ности — всякая тень грусти за ты сячу верст от «Праздничного
сна», когда М иша Бальзам инов перебранивается с кухаркой
М атреной по поводу уха, завитого горячими щ ипцам и вместо
волос, когда Устиновна допраш ивает его «предмет» о том,
как в нем зародилась любовь, когда К апочка боится, увидя
Б альзам инова, лиш иться чувств и что-нибудь сделать... когда
купчина Неуеденов располагается без каф тан а в доме невесты
и начинает колотить кам нем орехи, когда Н ичкину, раскис
шую от ж ару, девуш ки упрекаю т в тиранстве и уговариваю т
уйти на погребицу,— я хохочу чистейш им веселым смехом,
как ш кольник м еж ду резвы х товарищ ей, и знать не хочу
ни о какой горестной подкладке ж изни. Смешно и неблаго
разумно было бы требовать от писателя, подобного г. Ос
тровскому, м алейш их уклонений от глубоко поэтического твор
чества в пользу веселой ш утливости, но если ему вздум ается,
в пром еж утках м еж ду возвыш енными пом ы слам и, дарить нам
хоть десятки драм атических сцен, таких ж е резвых, таких ж е
неотразимо веселых, не мы упрекнем его за это, и не бедный
наш русский театр скаж ет ему слово осуж дения.
Этим признанием и заклю чим мы наш отзыв о сочинениях
Островского. Общего вывода делать незачем, он и без нас
сделан и русскою публикою, и теперешней русской критикою.
Давно уж е загл аж ен ы пром ахи людей, медливш их признать
в наш ем авторе одного из самы х могущ ественнейш их
деятелей современной русской литературы . Д иф ирам биче
ские похвалы таланту Островского, когда-то полезные, как
противодействие пристрастны м критикам , уж е более не могут
иметь значения. Кто истинно силен, от того много требуется,
439
а избыток поощ рения хорош разве для одних колеблю щ ихся
и неокрепш их худож ников. Самое симпатическое спокойствие
разлилось около имени, всем нам дорогого,— и теперь, при
появлении каж дого нового труда Островского, никто не бро
сится с яростью перед ним на колени, но и никто не пойдет
к нему с преднам еренны м, непочтительным порицанием.
И здание сочинений г. Островского очень чисто, доступно
по цене и изящ но. В тексте, однако же, есть опечатки, более,
впрочем, зам етны е своим количеством, неж ели качеством.
«ОБЛОМОВ». Роман И. А. ГОНЧАРОВА.
Два тома. Спб., 1859
А нглийский писатель Льюиз, не тот Лью из, который сочи
нил «М онаха», повергавш его в уж ас наш их бабушек, а Льюиз,
сочинивший знаменитую биографию Гете1, в одном из своих
сочинений рассказы вает анекдот, не лиш енны й заним атель
ности. Героем анекдота был Томас К арлейль, современный
нам историк и критик, большой любитель германской лите
ратуры и германской философии. И так, выш епоименованны й
и довольно знаменитый у нас Томас К арлейль, находясь в Б ер
лине, вскоре после смерти Гете присутствовал на обеде у к а
кого-то профессора вместе с весьма смеш анною публикою,
м еж ду которой находились представители сам ы х крайних
партий в Пруссии. П ьетисты2 сидели рядом с демократам и
и новые феодалы новой прусской газеты, тогда еще не су
ществовавшей, с защ итникам и единства Германии. При конце
стола разговор коснулся недавно скончавш егося поэта и сде
л ался всеобщим. Вы можете себе представить, что тени вей
марского Ю питера досталось немалое количество порицаний.
Один гость упрекал автора «Фауста» за то, что он, не поль
зуясь своим авторитетом, мало служ ил делу благочестия и мо
рали; другой находил беззаконными два знамениты е стиха:
Напрасно силитесь, германцы, составить из себя один народ;
Лучше бы каждый из вас свободно стремился к тому, чтоб развиваться
человеком3.
Находились лица, упрекавш ие Гете в нечувствительности
к политическим стремлениям современников, были даж е чу
даки, порицавш ие его великое слово: л и ш ь в о д н о м з а к о н е
м о ж е т с у щ е с т в о в а т ь и с т и н н а я с в о б о д а . Беседа уж е переходила
в брань, а К арлейль все м олчал и вертел в руках свою
441
салф етку. Н аконец он поглядел вокруг себя и сказал тихим
голосом: «Meine H e rre n 4, слы хали вы когда-нибудь про че
ловека, который ругал солнце за то, что оно не хотело за
ж еч ь его сигарки?» Бомба, уп авш ая на стол, не могла по
разить спорщиков более этой вы ходки. Все зам олчали, и н а
смеш ливы й англичанин остался победителем.
Анекдот, сейчас рассказанны й нами, чрезвы чайно хорош,
и ш утка К арл ей л я им ела значение как противоречие край
ностям других собеседников, хотя, по наш ему мнению, мудрый
поклонник Гете немного увлекся в своих вы раж ениях. Таких
в аж н ы х сторон ж изни, как национальны е стремления, рели
гиозные потребности, ж а ж д а политического развития, не совсем
ловко сравнивать с дрянной немецкой сигаркою. Вседневные,
насущ ны е потребности общества законны как нельзя более,
хотя из этого совершенно не следует, чтоб великий поэт был
их прям ы м и непосредственным представителем. Сфера ве
ликого поэта и н ая — и вот почему никто не имеет права
извлекать его из этой сферы. П русак Ш тейн как министр
бы л несравненно выш е министра и тайного советника фон
Гете, и всякая политическая п аралл ел ь м еж ду этими двумя
лю дьм и невозм ож на. Но кто из самых предубеж денных людей
не сознается, что поэт Гете в самом практическом смысле
слова оказал ся д л я человечества благодетельнее благодетель
ного и благородного Ш тейна. М иллионы людей в своем
внутреннем мире были просветлены, развиты и направлены
на добро поэзиею Гете, миллионы людей были одолжены
этой поэзии, этому истинному с л о в у н а ш е г о в е к а , полезней
ш им и и сладким и часам и своей ж изни. М иллионы отдель
ны х нравственны х хаосов сплотились в стройный мир через
м агические поучения поэта-философа, и его безмерное влияние
на умы современников с годами отразится во всей ж изни
Германии, будет ли она единою или раздробленною Германиею. Вследствие всего сейчас сказанного вы ходка К арлейля
совершенно справедлива, невзирая на ее грубость. Великий
поэт есть всегда великий просветитель, и поэзия есть солнце
наш его внутреннего м ира, которое, по-видимому, не делает
н и каки х добрых дел, никому не дает ни грош а, а меж ду
тем ж ивит своим светом всю вселенную.
Величие и значение истинной поэзии (хотя бы и не миро
вой, хотя бы и не велик й) нигде не сказы вается так ясно,
так осязательно, как в литературе народов, еще молодых
или только что пробуж даю щ ихся от долгого мысленного без
действия. В общ ествах созревших, много изведавш их и во
многом просветленных опытом долгих лет, ж а ж д а к поэти
ческому слову бывает сдерж ана в границах, наруш ить ко
442
торые может лиш ь влияние истинного гения или могучего
провозвестника новых истин. В этих обществах и сильные
таланты стареются, забы ваю тся потомством и переходят в дос
тояние одних библиофилов; причина тому весьма понятна —
ни звезд, ни луны не видать там, где светит солнце. Но
в обществах юных мы видим совсем противное: там поэты
долговечны, там таланту воздается все долж ное и весьма
часто больше, чем должное. П оглядите, например, какою бес
конечною, непрерывною популярностью пользую тся в А м ери
ке Лонгфелло, поэт весьма не громадного разбора, Ваш ингтон
Ирвинг, писатель истинно поэтический, но н икак не ген и аль
ный, господа Ситсфильд и М ельвилль, едва-едва известные
европейскому читателю. Этих людей ам ериканец не только
уваж ает, но обожает, их он наивно сравнивает с первыми
гениями Англии, Германии и И талии. И граж данин Соеди
ненных Ш татов прав, и все молодое общество, в котором он
родился, совершенно право в своей безмерной ж а ж д е ко вся
кому новому слову в деле родной поэзии. Люди, нами н аз
ванные, не гении, все ими написанное — ничто перед одною
из драм Ш експира, но они отвечаю т потребностям своей ро
дины, они вносят свой, хотя бы и не сильный, свет в по
темки внутреннего мира своих сограж дан, они истолковывают
слуш ателям своим поэзию и правду ж изни, их охватываю щ ей,
и вот их лучш ая слава, вот их постоянный диплом на дол
говечность!
Не то ж е ли видим мы и у нас в России. В нашей
неслож ивш ейся, расплы вш ейся по ж урн ал ам , подраж ательной
и зараж енной множеством пороков литературе ни одно произ
ведение, отмеченное печатью настоящ ей поэзии, не пропадет
и не пропадало.
У нас, при всей наш ей ветрености, д аж е при временной
моде вести родословную искусства со вчераш него дня, все
истинно поэтическое — и, стало быть, м удрое,— не стареет
и каж ется лиш ь вчера написанны м. П уш кин, Гоголь и К оль
цов, эта поэтическая триада, охваты ваю щ ая собой поэзию
самы х разносторонних явлений русского общества, не только
не поблекли для наш его времени, но ж ивут и действуют
со всей силою никогда не умираю щ его ф акта. П редполож ите
на одну минуту (трудное предположение!), что наш и м ы сля
щие люди, вдруг, позабыли все, чему их научили три поэта,
сейчас нами названны е, и страш но вообразить себе, какой
м рак будет неразлучен с таким забвением! И наче и быть не
м ож ет: недаром современное общество ценит поэтов и слова,
произнесенные истинными поэтами, наш ими просветителями.
Сильный поэт есть постоянный просветитель своего края, прос
443
ветитель тем более драгоценный, что он никогда не научит
худому, никогда не даст нам правды , которая неполна и со
временем м ож ет стать неправдою. В период тревожной п рак
тической деятельности, при столкновении научны х и полити
ческих теорий, в эпохи сомнения или отрицания — важность
и величие истинны х поэтов возрастаю т наперекор всем к а
ж ущ им ся препятствиям. Н а них общество, в полном смысле
слова, устрем ляет «свои полные ож идания очи»5, и устрем
л яет их вовсе не потому, чтоб ж дало от поэтов разгадки
на свои сомнения или направления для своей практической
деятельности. Общество вовсе не питает таких неисполнимых
ф антазий и никогда не даст поэту роли какого-нибудь зако
нодателя в сфере своих обыденных интересов. Но оно даст
ему веру и власть в делах своего внутреннего мира и не
ош ибается в своем доверии. После всякого истинно худо
жественного создания оно чувствует, что получило урок, самый
сладкий из уроков, урок в одно и то ж е время прочный
и справедливый. Общество знает, хотя и смутно, что плоды
такого урока не пропадут и не истлеют, но перейдут в его
вечное и действительно потомственное достояние. Тут-то и за
клю чается причина того, почему холодность к делу поэзии
есть вещь ненорм альная в развитом члене юного общества,
а ж а л к а я идиосинкразия, нравственная болезнь, признак самый
неутеш ительны й. Когда человек, по-видимому, разумны й, го
ворит во всеуслыш ание, что ему нет дела до созданий ис
кусства и что ему в обществе нуж ны только звание и бла
госостояние, он или заблуж дается печальны м образом или при
кры вает свою собственную идиосинкразию хитросплетенными
ф разам и. Разве не сказал нам один из величайш их германских
м ы слителей: «Искусство пересоздает человека и, воспитывая
отдельные единицы, из которых состоит общество, представляет
собою верный ры чаг всех общественных усовершенствований.
Оно освещает путь к знанию и благосостоянию, оно просвет
л яет внутренний мир избранны х личностей и, действуя на
них, благодетельствует всему свету, который двигается вперед
лиш ь идеями и усилиям и немногих избранны х личностей».
То, что верно относительно первых поэтов России, точно
так ж е верно относительно их последователей. Ни один истин
ны й тал ан т у нас никогда не пропадал без внимания. Всякий
человек, когда-либо написавш ий одну честную и поэтическую
страницу, знает очень хорошо, что эта страница ж ива в памяти
каж дого развитого современника. Эта ж адность к поэтическому
слову, эта страстная встреча достойных созданий искусства
у нас давно не новость, хотя о них еще никогда не было
написано. Чем более молодое наш е общество рвется к прос
444
вещению, тем горячее оно в своих отнош ениях к талантам .
В настоящие года вся читаю щ ая Россия при всех своих деловых
стремлениях, ж аж д ет истинных созданий искусства, к а к нива
в ж аркий день ж аж д ет ж ивительной влаги. К ак нива, она
поглощ ает в себя каж дую росинку, каж дую каплю освеж и
тельного дож дя, как бы ни непродолж ителен был этот дож дик.
Общество смутно, очень смутно понимает, что внутренний мир
человека, тот мир, на который действуют все истинные поэты
и худож ники, есть основа всего в здеш нем свете и что до
той поры, пока наш собственный внутренний мир не будет
смягчен и озарен просвещением, все наш и стрем ления вперед
будут не движением прогресса, а страдальческим и движ ениям и
больного, без толку ворочающегося в своей постели. Таким-то
образом масса русских м ы слящ их людей инстинктивно у гад ы
вает ту истину, которой Гете и Ш иллер так благотворно
и так усердно служ или в период своей друж бы и совокупной
деятельности: «Bildet, ih r kônnt es, d a fü r fre ie r zu M enschen
euch aus!»6 Извольте ж после этого говорить, что «в наш е
время движ ения и зящ н ая литература долж н а стоять на втором
плане! »
Лучш им опровержением сейчас приведенного и все еще
недостаточно осмеянного парадокса служ и т настоящ ий
1859 год и литературны е дела настоящ его года. В начале
его появилось в наш их ж у р н ал ах несколько зам ечательны х
произведений, конечно, не ш експировских и д аж е не пуш
кинских, но произведений честных и поэтических. Во всей
Европе, где никогда и никто не отодвигал на задний план
созданий искусства, эти произведения имели бы почетный,
спокойный успех, очень завидны й, но не поразительны й и не
ш умливый. У нас же, вследствие сейчас сказанного парадокса,
им бы следовало тотчас же отойти на второй план и р а з
влекать собой досуги барыш ень или праздного лю да, но то
ли вышло. Успех «Дворянского гнезда» оказал ся таким , какого
мы за много лет не упомним. Небольшим романом г. Тур
генева зачиты вались до исступления, он проник повсюду и сде
лался таким популярны м , что не читать «Дворянского гнезда»
было непозволительным делом. Его ж д ал и несколько месяцев
и кинулись на него, к ак на давно ож идаемое сокровище.
Но, положим, «Дворянское гнездо» появилось в январе ме
сяце, месяце новостей, толков и так далее, роман выш ел
в свет во всей целости, при всех наиблагоприятнейш их ус
ловиях для его оценки. Но вот «Обломов» г. Гончарова. Трудно
пересчитать все ш ансы, собранные против этого худож ествен
ного создания. Оно печаталось помесячно, стало быть, переры
валось три или четыре раза. П ервая часть, всегда так важ н ая,
445
особенно в а ж н а я при печатании ром ана в раздробленном виде,
бы ла слабее всех остальны х частей. В этой первой части
автор согреш ил тем,
чего, по-видимому, никогда не про
щ ает ч и татель,— бедностью действия; все прочли первую часть,
зам етили ее слабую сторону, а м еж ду тем, продолжение ро
м ана, так богатое ж изнью и так мастерски построенное, еще
л еж ал о в типографии! Люди, знавш ие весь роман, восхищенные
им до глубины душ и, в течение долгих дней трепетали за
г. Гончарова; что ж е долж ен был перечувствовать сам автор,
пока реш илась судьба книги, которую он более десяти лет
носил в своем сердце. Но опасения были напрасны . Ж аж д а
света и поэзии взял а свое в молодом читающ ем мире. Напе
рекор всем препятствиям «Обломов» победоносно захватил
собою все страсти, все внимание, все помыслы читателей.
В каких-то пароксизм ах наслаж дения все грамотные люди
прочли «Обломова». Толпы людей, как будто чего-то ж давш их,
ш умно кинулись к «Обломову». Без всякого преувеличения
м ож но сказать, что в настоящ ую минуту во всей России
нет ни одного малейш его, безуездного, заш татнейш его города,
где бы не читали «Обломова», не хвалили «Обломова», не
спорили об «Обломове». Почти в одно Еремя с романом
г. Гончарова в А нглии появился «Адам Бид», роман Э ллиота7,
человека тож е высоко талантливого, энергического и пред
назначенного на великую роль в литературе, да сверх всего
человека совсем нового. «Адам Бид» имел огромный успех,
но сравните этот спокойный, м агистральны й успех с востор
гами, произведенными «Обломовым», и вы не пожалеете о доле
русских писателей. Д аж е в м атериальны х выгодах успеха
г. Гончаров чуть ли не опередил счастливого англичанина.
Если все это значит «отодвигать искусство на задний план» —
то дай Бог, чтобы русское искусство и русские поэты по
долее оставались на таком для них выгодном заднем
плане!
П остараемся же, по мере сил наш их, разъяснить до не
которой степени причину необыкновенного успеха «Обломова».
Труд наш не будет трудом очень тяж елы м — роман так извес
тен всякому, ^ что анализировать его и знаком ить читателя
с его содерж анием — дело совершенно бесполезное. Об особен
ностях г. Гончарова, к ак писателя с высоким поэтическим
значением , мы тож е говорить многого не в состоянии — наш
взгляд на него уж е вы сказан нами года четыре тому назад,
в «Современнике», по поводу книги наш его автора «Русские
в Я понии»8. Рецензия, о которой мы упоминаем, в свое время
возбудила сочувствие знатоков русской литературы и до сих
пор еще не устарела, по крайней мере мы, и весьма недавно,
446
встречали из нее не один отрывок в позднейш их отзы вах
о трудах Гончарова.
В писателе, подаривш ем наш ей словесности «Обыкновенную
историю» и «Обломова», мы всегда видели и вддим теперь
одного из сильнейш их современных русских худож ников —
с таким суждением, без сомнения, согласится всякий человек,
умеющий с толком читать по-русски. Об особенностях гон
чаровского дарования тож е больш их споров быть не может.
Автор «Обломова», вместе с другими первоклассны ми пред
ставителям и родного искусства,— есть худож ник чистый и не
зависимый, худож ник по призванию и по всей целости того,
что им сделано. Он реалист, но его реализм постоянно согрет
глубокой поэзиею; по своей наблю дательности и манере твор
чества он достоин быть представителем самой натуральной
ш колы, м еж ду тем как его литературное воспитание и влияние
поэзии П уш кина, любимейшего из его учителей, навеки от
даляю т от г. Гончарова самую возможность б е с п л о д н о й и сухой
натуральности. В наш ей рецензии, о которой упоминалось
выше, мы проводили подробную п араллель м еж ду талантом
Гончарова и талантам и первоклассны х живописцев ф л ам ан д
ской ш колы, параллель, как нам и теперь каж ется, дает
верный клю ч к уразумению заслуг, достоинств и д аж е не
достатков нашего автора. Подобно ф лам ан дцам , г. Гончаров
национален, неотступен в раз принятой задаче и поэтичен
в м алейш их подробностях создания. Подобно им, он крепко
держ ится за окруж аю щ ую его действительность, твердо веруя,
что нет в мире предмета, который не мог бы быть возведен
в поэтическое представление силой труда и дарования. К ак
худож ник-ф лам андец, г. Гончаров не путается в системах
и не рвется в области ему чуж ды е. К ак Доу, Ван дер-Нээр
и Остад, он знает, что ему незачем ходить далеко за пред
метами творчества. Простой и д аж е как будто скупой на
вымысел, подобно трем сейчас нами названны м великим
лю дям, г. Гончаров, подобно им, не вы дает всей своей гл у
бины поверхностному наблю дателю . Но, подобно им, он яв
ляется глубж е и глубж е с каж д ы м вним ательны м взглядом ,
подобно им, он ставит перед наш ими глазам и целую ж изнь
данной сферы, данной эпохи и данного общ ества,— д л я того,
чтоб, подобно им же, навсегда остаться в истории искусства
и освещ ать ярким светом моменты действительности, им
уловленной.
Несмотря на некоторые несовершенства вы полнения, о ко
торых мы будем говорить ниж е, невзирая на видимое всем
несогласие первой части ром ана со всеми последую щ ими, лицо
И льи И льича Обломова вместе с миром его окруж аю щ им
447
к ак нельзя более подтверж дает собой все нами сейчас ска
занное о даровании г. Гончарова. Обломов и обломовщина:
эти слова недаром облетели всю Россию и сделались сло
вами, навсегда укоренивш им ися в наш ей речи. Они разъяснили
нам целый круг явлений современного нам общества, они
поставили перед нами целый мир идей, образов и подробностей,
еще недавно нам и не вполне сознанных, являвш ихся нам
к а к будто в тумане. Силой своего труда человек с глубоким
поэтическим дарованием сделал для известного отдела нашей
современной ж изни то, что сделали родственные ему ф л а
м андцы со многими сторонами своей родной действительности.
Обломова изучил и узн ал целы й народ, по преимуществу
богатый обломовщ иной,— и мало того, что узнал, но полюбил
его всем сердцем, потому что невозможно узнать Обломова
и не полюбить его глубоко. Н апрасно и до сей поры многие
неж ны е дамы смотрят на Илью И льича как на существо
достойное посмеяния, напрасно многие люди с чересчур прак
тическими стрем лениям и усиливаю тся презирать Обломова
и д аж е звать его улиткою : весь этот строгий суд над ге
роем показы вает одну поверхностную и быстропреходящую
придирчивость. Обломов любезен всем нам и стоит беспре
дельной любви — это ф акт, и против него спорить невозможно.
Сам его творец беспредельно предан Обломову, и в этом вся
причина глубины его создания. Обвинить Обломова за его
обломовские качества не значит ли то ж е, что сердиться
на то, зачем добрые и пухлы е лица ф лам андских бурго
мистров на ф лам ан дских картинах не украш ены черными гл а
зам и неаполитанских рыбаков или рим лян из Транстевере?9
М етать громы на общество, рож даю щ ее Обломовых, по наш ему
мнению то ж е самое, что сердиться за недостаток снеговых
гор в карти н ах Рю йздаля. Разве мы не видим с разитель
ной ясностью, что в этом деле вся сила поэта порождена
его твердым, неуклонны м отношением к действительности, по
мимо всех прикрас и сентиментальностей. Крепко держ ась
за действительность и разрабаты вая ее до глубины еще никем
неизведанной, творец «Обломова» и добился до всего, что
истинно, поэтично и вековечно в его создании. Скажем более,
через свой ф лам андский, неотступный труд он дал нам ту
любовь к своему герою, про которую мы говорили и говорить
будем. Не спустись г. Гончаров так глубоко в недра обломов
щ ины, та ж е обломовщ ина, в ее неполной разработке, могла
бы нам п оказаться грустною, бедною, ж алкою , достойною
пустого смеха. Теперь над обломовщиной можно смеяться,
но смех этот полон чистой любви и честных слез,— о ее
ж ертвах м ож но ж ал еть, но такое сож аление будет поэтическим
448
и светлым, ни д л я кого не унизительны м , но д л я многих
высоким и мудрым сожалением.
Новый роман г. Гончарова, как это известно всякому, кто
прочел его в «Отечественных записках», распадается на два
неровные отдела. Под первою частью его, если не ош ибаемся,
подписан 1849 год, под остальны м и трем я 1857 и 5 8 10. И так,
почти десять лет отделяю т первоначальны й, многотрудны й
и еще не вполне вы искавш ийся зам ы сел от его зрелого осу
щ ествления. М ежду Обломовым, который безж алостно м учит
своего Захара, и Обломовым, влю бленным в Ольгу, может,
леж ит целая пропасть, которой никто не в силах уничтож ить.
Н асколько И л ья И льич, валяю щ ийся на диване м еж ду А л ек
сеевым и Тарантьевым, каж ется нам заплесневш им и почти
гадким , настолько тот ж е И л ья И льич, сам разруш аю щ ий
любовь избранной им ж енщ ины и плачущ ий над обломкам и
своего счастия, глубок, трогателен и симпатичен в своем гру
стном комизме. Черты , леж ащ ие м еж ду этими двум я героями,
наш автор не был в силах сгладить. Все его старания в этой
части пропали даром — как все худож ники по натуре, наш
автор бессилен везде, где требуется д е л а н н а я р а б о т а : то есть
сглаж ивания, притягивания, объяснения, одним словом, то,
что легко дается талантам обыкновенным. П оработав и тяж ело
поработав над невозможною задачею , г. Гончаров наконец
убедился, что ему не сгладить черты, нам и указанной, не
загрузить пропасти, леж ащ ей м еж ду двум я Обломовыми. На
пропасти этой л е ж а л а одна planche de s a lu t11, одна переходная
доска: неподраж аем ы й Сон Обломова. Все усилия прибавить
к ней что-нибудь оказались тщ етными, пропасть оставалась
прежней пропастью . Убедясь в этом, автор ром ана м ахнул
рукой и подписал под первою частью ром ана все объясняю щ ую
цифру 49 года. Этим он вы сказал свое полож ение и откро
венно отдавал себя как худож ника на суд публики. Успех
«Обломова» был ему ответом — читатель прощ ал несовер
шенства частные за наслаж дения, доставленные ему целым
творением. Не будем ж е и мы чрезмерно взы скательны м и,
а лучш е воспользуемся распадением ром ана на две части,
чтобы по обеим проследить лю бопытный процесс творчества,
вы данны й нам по поводу самого Обломова и обломовщины,
его окружаю щ ей.
Нет никакого сомнения в том, что первые отнош ения поэта
к могущественному типу, завладевш ем у всеми его помыслами,
были вначале далеко не друж ественны ми отнош ениями. Не
ласку и не любовь встретил И л ья И льич, еще не созрелый,
еще не живой И лья И льич, в душе своего худож ника. Время
перед 1849 годом не было временем поэтической независи29 20711
449
мости и беспристрастия во взгл яд ах ; при всей самостоятель
ности г. Гончарова он все ж е был писателем и сыном своего
времени. Обломов ж и л в нем, зан и м ал его мысли, но еще
я в л я л с я своему поэту в виде явления отрицательного, достой
ного казн и и по временам почти ненавистного. Во всех первых
гл а в а х ром ана, до самого «Сна», г. Гончаров откровенно вы
водит перед нами того героя, который ему сказы вался прежде,
того И лью И льича, которы й п редставлялся ему как уродливое
явление уродливой русской ж и зн и . Этот Обломов em bryo
достаточно обработан, достаточно объективен д л я того, чтоб
действовать на два или на три тома, достаточно верен для
того, чтоб осветить собою многие темные стороны современного
общ ества, но, боже мой, к а к д алек от теперешнего, сердцу
м илого Обломова, этот засаленны й, нескладны й кусок мяса,
носящ ий тож е им я Обломова в первы х главах романа! К аким
эгоизмом безобразного холостяка пропитано это существо, как
оно м учит всех его окруж аю щ их, как оскорбительно-равно
душ но оно ко всему унизительном у, как лениво-враждебно
к тому, что только вы ходит из его узенькой сферы. З л а я
и противная сторона обломовщ ины исчерпана вся, но где же
ее впоследствии п роявивш аяся поэзия, где ее ком ическая гра
ция, где ее откровенное сознание своих слабостей, где ее
п ри м и ряю щ ая сторона, успокаиваю щ ая сердце и, так сказать,
у зако н яю щ ая незаконное? В 1849 году при дидактических
стрем лениях словесности и при крайне стесненной возможности
п роявл ять эти стрем ления Обломов e m b ry o 12 мог бы восхитить
собой чи тател я и ценителя. К акие громы м етались бы на него
критикам и, какие сум рачны е толки раздались бы о среде, рож
даю щ ей Обломовых! Г. Гончаров мог бы явиться обличителем
тя ж к и х недугов общ ественных ко всеобщему удовольствию
и д а ж е к небольш ой пользе людей, стрем ящ ихся полибераль
ничать, не подвергаясь большой опасности, и показать кукиш
обществу в надеж де на то, что кукиш этот именно не будет
прим ечен теми, кто не любит показанны х кукиш ей. Но по
добного успеха наш ем у автору было бы слиш ком мало. От
талкиваю щ ий и непросветленный поэзиею, Обломов не удовлет
ворял идеалу, столько времени им носимому в сердце. Голос
поэзии говорил ему: иди дальш е и ищи глубже.
«Сон О бломова»!— этот великолепнейш ий эпизод, который
останется в наш ей словесности на вечные времена, был пер
вым, могущ ественным ш агом к уяснению Обломова с его
обломовщиной. Романист, ж аж д у щ и й разгадки вопросам, зане
сенным в его душ у его ж е созданием, потребовал ответа на
эти вопросы; за ответами обратился он к тому источнику,
к которому ни один человек с истинны м дарованием не об
450
ращ ается напрасно. Ему надобно было наконец узнать, из-за
какой ж е причины Обломов владеет его пом ы слам и, отчего
ему мил Обломов, из-за чего он недоволен первоначальны м
объективно верным, но неполным, не вы сказы ваю щ им его
помыслов Обломовым. Конечного слова на свои колебания
г. Гончаров стал вы спраш ивать у поэзии русской ж изни, у своих
воспоминаний детства и, р азъ ясн яя прош лую ж и зн ь своего
героя, со всей свободою погрузился в ту сферу, которая ее
окруж ал а. Следом за П уш кины м , своим учителем, по прим е
ру Гоголя, своего старш его товарищ а, он ласково отнесся
к ж изн и действительной и отнесся не напрасно. «Сон Обломова»
не только осветил, уяснил и разумно опоэтизировал все лицо
героя, но еще ты сячью невидим ы х скреп связал его с сердцем
каж дого русского читателя. В этом отнош ении «Сон», сам
по себе разительны й как отдельное худож ественное создание,
еще более пораж ает своим значением во всем романе. Г лу
бокий по чувству, его внуш ивш ему, светлы й по смыслу, в нем
заклю ченному, он в одно врем я и поясняет и просветляет
собою то типическое лицо, в котором сосредоточивается интерес
всего произведения. Обломов без своего «Сна» был бы соз
данием неоконченным, не родным всякому из нас, к а к теперь,—
«Сон» его разъясняет все наш и недоумения и, не д авая нам
ни одного голого толкования, повелевает нам поним ать и лю
бить Обломова. Н уж но ли говорить о чудесах тонкой поэзии,
о лучезарном свете правды , с помощью которы х происходит
это сближ ение м еж ду героем и его ценителями. Тут нет ничего
лиш него, тут не найдете вы неясной черты или слова, ска
занного попусту, все мелочи обстановки необходимы, все за^
конны и прекрасны. Онисим Суслов, на кры льцо которого
можно было попасть не иначе, как ухватясь одной рукой
за траву, а другою за кровлю избы ,— любезен нам и необ
ходим в этом деле уяснения. Заспанны й челядинец, дую щ ий
спросонья на квас, в котором сильно ш евелятся утопаю щ ие
мухи, и собака, п ризнанная бешеною за то только, что бро
силась беж ать от людей, собравш ихся на нее с вилам и и топо
рами, и няня, засы паю щ ая после ж ирного обеда с пред
чувствием, что И лю ш а пойдет затраги вать козла и лазить
на галерею , и сотня других обворож ительны х, миерисовских
подробностей13 здесь необходимы, ибо содействуют целости
и высокой поэзии главной задачи. Тут сродство г. Гончарова
с ф лам андским и мастерам и бьет в глаза, сказы вается во всяком
образе. И ли для праздной потехи всякие худож ники, нами
вспомянутые, громоздили на свое полотно множество м елких
деталей? И ли по бедности воображ ения они трати ли ж а р
целого творческого часа над какой-нибудь травкою , луковицей,
451
болотной кочкой, на которую падает луч заката, круж евны м
воротничком на кам золе тучного бургомистра? Если так, то
отчего ж е они велики, почему они поэтичны, почему детали
их созданий слиты с целостью впечатления, не могут быть
оторваны от идеи картины ? К ак ж е произош ло, что эти истин
ные худож ники, так зоркие на поэзию, до такой степени
осветившие, опоэтизировавш ие ж изнь своего родного края,
бросались в мелочи, сидели над подробностями? Видно, в наз
ван н ы х нами м елочах и подробностях таилось нечто большее,
чем о том дум ает иной близорукий составитель хитры х теорий.
Видно, труд над деталям и был необходим и важ ен для
уловлений тех вы сш их зад ач искусства, на которых все
зи ж д ется, от которых все питается и вы растает. Видно, творя
м алую частность, худ ож н и к недаром отдавался ей всей ду
шою своею, и, долж но быть, творческий дух его отраж ался
во всякой подробности мощного произведения, так, как солнце
о тр аж ается в м алой капле воды — по словам оды, которую
мы учили наизусть еще реб яти ш кам и 14.
И так, «Сон Обломова» расш ирил, узаконил и уяснил собою
м ногознам енательны й тип героя, но этого еще не было доста
точно д л я полноты создания. Новым и последним, реш итель
ным ш агом в процессе творчества было создание Ольги И льин
ской — создание до того счастливое, что мы, не обинуясь, н а
зовем первую м ы сль о нем краеугольны м камнем всей обло
мовской драм ы , самой счастливой мыслью во всей артисти
ческой деятельности наш его автора. Д аж е оставивш и в стороне
всю прелесть исполнения, всю художественность, с которою
обработано лицо Ольги, мы не найдем достаточных слов, чтоб
вы сказать все благотворное влияние этого персонаж а на ход
ром ана и развитие типа Обломова. Несколько лет тому назад,
д а в а я отчет о «Рудине» г. Т ургенева15, мы имели случай
зам етить, что типы в роде Рудина не поясняю тся любовью,—
теперь приходится перевернуть наш у сентенцию и объявить,
что Обломовы вы даю т всю прелесть, всю слабость и весь
грустны й ком изм своей натуры именно через любовь к ж ен
щине. Без Ольги И льинской и без ее драм ы с Обломовым
не узнать бы нам И льи И льича так, как мы его теперь
знаем , без О льгина взгл яд а на героя мы до сих пор не глядели
бы на него н ад леж ащ и м образом. В сближ ении этих двух
основных л иц произведения все в высш ей степени естественно,
к а ж д а я подробность удовлетворяет взы скательнейш им тре
бованиям искусства — и меж ду тем сколько психологической
глубины и мудрости через него развивается перед нами! К ак
ж и ви т и наполняет все наш и представления об Обломове
эта ю ная, горделиво-см елая девуш ка, как сочувствуем мы
452
стремлению всего ее существа к этому незлобивому чудаку,
отделивш емуся от окруж аю щ его его м ира, как страдаем мы
ее страданием, как надеемся мы ее н адеж дам и, д аж е зн ая
и хорошо зн ая их несбыточность. Г. Гончаров, к ак смелый
знаток сердца человеческого, с первых сцен м еж ду Ольгой
и ее первым избранником, отдал большую долю интриги ко
мическому элементу. Его бесподобная, насм еш ливая, бойкая
Ольга с первых минут сближ ения видит все смешные осо
бенности героя, не обманы ваясь нисколько, играет ими, почти
наслаж д ается ими и обманы вается только в своих расчетах
на твердые основы характера Обломова. Все это поразительно
верно и вместе с тем смело, потому что до сих пор никто
еще из поэтов не останавливался на великом значении неж но
комической стороны в любовных д елах, м еж ду тем как эта
сторона всегда сущ ествовала, вечно существует и вы казы вает
себя в большей части наш их сердечных привязанностей. Много
раз в течение последних месяцев нам случалось слы ш ать
и даж е читать вы раж ения недоумения о том, «как м огла
ум ная и зоркая Ольга полюбить человека, неспособного пере
менить квартиру и с наслаж дением спящ его после обеда»,—
и, сколько мы можем припомнить, все подобные вы раж ен и я
принадлеж али лицам очень молодым, очень незнакомы м
с жизнию . Духовный антагонизм Ольги с обломовщиной, ее
шутливое, затрогиваю щ ее отношение к слабостям избранника
объясняется и ф актам и и существом дела. Ф акты слож ились
весьма естественно — девуш ка, по натуре своей не у вл екаю щ ая
ся мишурой и пустыми светскими ю нош ами своего круга,
заинтересована чудаком, о котором ум ны й Ш тольц рассказал
ей столько историй, лю бопытных и смеш ны х, необыкновенных
и забавны х. Она сближ ается с ним из лю бопытства, нравится
ему от нечего делать, мож ет быть, вследствие невинного ко
кетства, а затем останавливается в изум лении перед чудом,
ею сделанным.
Мы уж е сказали, что н еж ная, лю бящ ая натура Обломовых
вся озаряется через любовь — и м ож ет ли быть иначе
с чистою, детски ласковой русской душою, от которой д аж е
ее леность отгоняла растление с искуш аю щ им и помыслами.
И лья И льич вы сказался вполне через любовь свою, и Ольга,
зоркая девуш ка, не осталась слепа перед теми сокровищ ами,
что перед ней открылись. Вот ф акты внешние, а от них
лиш ь один ш аг до самой существенной истины романа.
Ольга поняла Обломова ближе, чем понял его Ш тольц, ближ е,
чем все лица, ему преданные. Она разгл яд ел а в нем и н еж
ность врожденную , и чистоту нрава, и русскую незлобивость,
и рыцарскую способность к преданности, и реш ительную не453
способность на какое-нибудь нечистое дело, и наконец — чего
забы вать не долж но — разгл яд ел а в нем человека ориги
нального, забавного, но чистого и нисколько не презренного
в своей оригинальности. Р аз ставш и на эту точку, худож ник
дош ел до такой заним ательности действия, до такой прелести
во всем ходе событий, что неудавш аяся, печально кончив
ш а яс я любовь Ольги и Обломова стала и навсегда останется
одним из обворож ительнейш их эпизодов во всей русской л и
тературе. Кто из стариков не зачи ты вал ся этих страниц, кто
из восприим чивы х юношей при чтении их не чувствовал го
р яч и х слез на своих гл а зах ? И каким и простыми, часто к а
ким и комическим и средствами достигнут такой небывалый
результат! К акой страх, соединенный с улыбкою, возбуж даю т
в нас эти бесконечно разнообразны е проявления обломовщины
в борьбе с истинной, деятельной ж изнью сердца! Мы знаем,
что врем я обновления упущ ено, что не Ольге дано поднять
Обломова, а м еж ду тем, при всякой коллизии в их драме
сердце наш е зам и рает от неизвестности. Чего мы не пере
чувствовали при всех перипетиях этой страсти, начиная хоть
от той минуты, когда И л ья И льич, гл яд я на Ольгу так,
к ак гл яд и т на нее н ян ька К узьм иниш на, важ но толкует о том,
что нехорошо и опасно видаться наедине, до его страшного,
последнего свидания с девуш кой и до ее последних слов:
«Что сгубило тебя, нет имени этому злу!» Чего только нет
в этом пром еж утке, в этой борьбе света и тени, отдающ ей нам
всего Обломова и сближ аю щ ей его с нами так, что мы м у
чим ся за него, когда он, охая и скучая, пробирается в оперу
с Выборгской стороны, и озаряем ся радостью в те минуты,
когда в его обломовском, запы ленном гнезде, при отчаянном
л ае скачущ ей на цепи собаки, вдруг является неожиданное
видение доброго ангела. Перед скольким и частностями означен
ного эпизода добродуш нейш ий смех овладевает нами, и овла
девает затем, чтоб тотчас ж е смениться ож иданием, грустью,
волнением, горьким соболезнованием к слабому! Вот к чему
ведет нас ряд худож ественны х деталей, начавш ийся еще со
сна Обломова. Вот где является истинны й смех сквозь слезы —
тот смех, который стал было нам ненавистен — так часто
им прикры вались скандалезны е стихотворцы и биографы не
трезвы х взяточников! Вы раж ение, так безжалостно опозорен
ное бездарны м и писателям и, вновь получило д л я нас свою
силу: могущество истинной, ж ивой поэзии снова воротило к не
му наш е сочувствие.
Создание Ольги так полно — и зад ача, ею вы полненная
в романе, вы полнена так богато, что дальнейш ее пояснение
типа Обломова через другие персонаж и становится роскошью,
454
иногда ненужною. Одним из представителей этой излиш ней
роскоши является нам Ш тольц, которым, как каж ется,
недовольны многие из почитателей г. Гончарова. Д ля нас
совершенно ясно, что это лицо было задум ано и обдумано
прежде Ольги, что на его долю, в преж ней идее автора,
п ад ал великий труд уяснения Обломова и обломовщ ины п у
тем всем понятного противопоставления двух героев. Но Ольга
взял а все дело в свои руки, к истинному счастию автора
и к славе его произведения. А ндрей Ш тольц исчез перед
нею, как исчезает хорош ий, но обыкновенный м уж перед своей
блистательно одаренною супругою. Роль его стала незначи
тельною, вовсе несоразмерною с трудом и обширностью под
готовки, как роль актера, целый год готовивш егося играть
Гамлета и выступивш его перед публикой в роли Л аэрта. Г лядя
на дело с этой точки зрения, мы готовы осудить слиш ком
частое появление Ш тольца, очень ж е осуж дать его как ж ивое
лицо мы неспособны точно так же, к ак осуж дать Л аэрта за
то, что он не Гамлет. Мы не видим в Ш тольце ровно ничего
несимпатического, а в создании его ничего резко несовместного
с законам и искусства: это человек обыкновенный и не м етя
щ ий в необыкновенные люди, лицо, вовсе не возводимое ро
манистом в идеал наш его времени, персонаж , обрисованный
с излиш нею копотливостью, которая все-таки не дает нам
долж ной полноты впечатления. Весьма подробно и поэтично
описы вая нам детство Ш тольца, г. Гончаров так охл аж д ается
к периоду его зрелости, что д аж е не сообщаетнам, каким и
именно предприятиям и заним ается Ш тольц, и эта странная
ош ибка неприятно действует на читателя, с детства своего
привыкш его глядеть неласково на всякого аф ериста, которого
деловые зан яти я покры ты мраком неизвестности. Если б
в Ш тольце предстояла великая надобность, если б только
через него тип Обломова был способен к долж ном у уяснению,
мы не сомневаемся, что наш худож ник, при своей силе и зор
кости, не отступил бы перед раз заданной темой, но мы
сказали уже, что создание Ольги далеко оттеснило Ш тольца
и его значение в романе. Уяснение через резкую противо
положность двух несходных м уж ских характеров стало ненуж
ным: сухой неблагодарны й контраст зам енился драмой, полною
любви, слез, смеха и ж алости. За Ш тольцом осталось только
некоторое участие в м еханическом ходе всей интриги, да еще
его беспредельная любовь к особе Обломова, в какой, впрочем,
у него много соперников.
И в самом деле, окиньте весь роман вним ательны м взгл я
дом, и вы увидите, как много в нем лиц, преданны х И лье
И льичу и даж е обож аю щ их его, этого кроткого голубя, по
455
вы раж ению Ольги. И З ах ар , и А нисья, и Ш тольц, и Ольга,
и вял ы й А лексеев — все привлечены прелестью этой чистой
и цельной натуры , перед которою один только Тарантьев может
стоять, не улы баясь и не чувствуя на душ е теплоты, не под
ш у ч и вая над ней и не ж е л а я ее приголубить. Зато Тарантьев
м ерзавец, м азурик; ком грязи, скверный булы ж ник сидит
у него в груди вместо сердца, и Т арантьева мы ненавидим,
так что, явись он ж ивой перед нами, мы бы почли за
наслаж д ен и е побить его собственноручно. Зато холод прони
кает нас до костей и гроза поднимается в наш ей душе в ту
м инуту, когда после описания беседы Обломова с Ольгой,
после седьмого неба поэзии, мы узнаем, что в креслах Ильи
И л ьи ч а сидит и ж д ет его прихода Тарантьев. К счастию,
в свете немного Тарантьевы х и в романе есть кому любить
Обломова. Всякий почти из действую щ их лиц любит его по
своему, а эта любовь так проста, так необходимо вытекает
из сущ ности дела, так ч уж д а всякого расчета или авторской
н атяж к и ! Но ничье обож ание (даж е считая тут чувства Ольги
в лучш ую пору ее увлечения) не трогает нас так, как любовь
А гаф ьи М атвеевны к Обломову, той самой А гаф ьи М атвеевны
П ш еницы ной, которая с первого своего появления показалась
нам злы м ангелом И льи И л ьи ч а,— и увы! действительно
сд елалась его злы м ангелом. А гаф ья М атвеевна, тихая, пре
д ан н ая, всякую минуту готовая умереть за нашего друга,
действительно загубила его вконец, н авал и л а гробовой камень
над всеми его стрем лениям и, ввергнула его в зияю щ ую пучину
на м иг оставленной обломовщ ины, но этой женщ ине все будет
прощ ено за то, что она много лю била. Страницы, в которых
явл яется нам А гаф ья М атвеевна, с самой первой застенчивой
своей беседы с Обломовым, верх совершенства в худож ествен
ном отношении, но наш автор, закл ю ч ая повесть, переступил
все грани своей обычной художественности и дал нам такие
строки, от которых сердце разры вается, слезы лью тся на книгу
и душ а зоркого чи тателя улетает в область такой поэзии,
что до сих пор, из всех русских людей, быть творцом в этой
области было дано одному П уш кину. Скорбь А гаф ьи Матвеевны
о покойном Обломове, ее отнош ения к семейству и Андрюше,
наконец этот дивны й ан али з ее душ и и ее прош лой страсти —
все это выше самой восторженной оценки. Тут в рецензии
нуж но одно какое-нибудь короткое слово, одно восклицание
сочувствия — да, м ож ет быть, вы писка разительнейш их строк
отры вка, вы писка, годная на случай, если б читатель пож елал
освеж ить воспоминание обо всем эпизоде, не отмечивая кни
ги и не теряя м инуты на переворачивание ее лис
тов.
456
«Вот она в темном платье, в черном шерстяном платке на шее, ходит
из комнаты в кухню, по-прежнему отворяет и затворяет шкафы, шьет, гладит
кружева, но тихо, без энергии, говорит будто нехотя, тихим голосом, и не
по-прежнему смотрит вокруг беспечно перебегающими с предмета на предмет
глазами, а с сосредоточенным выражением, с затаившимся внутренним
смыслом в глазах. Мысль эта села невидимо на ее лицо, кажется, в то
мгновение, когда она сознательно и долго всматривалась в мертвое лицо
своего мужа, и с тех пор не покидала ее. Она двигалась по дому, делала
руками все, что было нужно, но мысль ее не участвовала тут. Над трупом
мужа, с потерею его, она, кажется, вдруг уразумела свою жизнь и заду
малась над ее значением, и эта задумчивость навсегда легла тенью на ее
лицо. Выплакав потом живое горе, она сосредоточилась на сознании о потере:
все прочее умерло для нее, кроме маленького Андрюши. Только когда видела
она его, в ней будто пробуждались признаки жизни, черты лица оживали,
глаза наполнялись радостным светом и потом заливались слезами воспоми
наний. Она была чужда всего окружающего: рассердится ли братец за напрасно
истраченный рубль, за подгорелое жаркое, за несвежую рыбу, надуется ли
невестка за мягко накрахмаленные юбки, за некрепкий и холодный чай,
нагрубит ли толстая кухарка, Агафья Матвеевна на замечает ничего, как
будто не о ней речь, не слышит даже язвительного шепота: «Барыня! по
мещица!» Она на все отвечает достоинством своей скорби и покорным мол
чанием. Напротив, в святки, в светлый день, в веселые вечера масленицы,
когда все ликует, поет, ест и пьет в доме, она вдруг, среди общего ве
селья, зальется горькими слезами и спрячется в свой угол. Потом опять
сосредоточится и иногда даже смотрит на братца и на жену его как будто
с гордостью, с сожалением. Она поняла, что проиграла и просияла ее жизнь,
что Бог вложил в ее жизнь душу и вынул опять; что засветило в ней
солнце и померкло навсегда... Навсегда, правда; но зато навсегда
осмыслилась и жизнь ее; теперь уж она знала, зачем она жила и что жила
не напрасно.
Она так полно и много любила: любила Обломова — как любовника, как
мужа и как барина; только рассказать никогда она этого, как прежде, не могла
никому. Да никто и не понял бы ее вокруг. Где бы она нашла язык? В лек
сиконе братца, Тарантьева, невестки не было таких слов, потому что не было
понятий; только Илья Ильич понял бы ее, но она ему никогда не высказывала,
потому что не понимала тогда сама и не умела... На всю жизнь ее разлились
лучи, тихий свет от пролетевших, как одно мгновение, семи лет, и нечего
было ей ждать больше, некуда идти...»
После всего нами сказанного и вы писанного, м ож ет быть,
иной скептический читатель спросит нас: «Да за что же, нако
нец, Обломов так любим лицам и его окруж аю щ им и — и еще бо
лее, за что именно он любезен читателю ? Если для возбуж дения
вы раж ений и дел преданности достаточно есть и вал яться по
диванам, не делать никакого зла и сознаваться в своей
житейской неспособности, да сверх всего этого иметь несколько
комических сторон в своем характере, то зн ачи тельн ая масса
рода человеческого имеет право на наш у возм ож ную п р и вязан
ность! Если Обломов действительно добр к а к голубь, то поче
му ж е автор не вы разил перед нам и практических проявлений
этой доброты, если герой честен и неспособен на зло, то почему
ж е эти почтенные стороны его натуры не вы ставлены перед
нами осязательны м образом? Обломовщина, как ни тяготей она
457
н ад человеком, не м ож ет ж е вывести его из круга той вседнев
ной, мелкой, насущ ной деятельности, которой, как всякий знает,
всегда достаточно д л я вы раж ен и я привлекательны х сторон
наш ей натуры . Отчего ж е все подобные вы раж ения натуры
у Обломова исклю чительно пассивны и отрицательны ? Отчего,
наконец, он не соверш ает перед нам и д аж е самого малого дела
лю бви и кротости, хотя бы дела, которое м ож ет быть покончено
без р азл у ки с х а л ат о м ,— почему он не скаж ет приветного и за
душ евного слова хоть одному из второстепенных лиц, стоящ их
около него, хотя бы в н аграду за всю их преданность? » В таком
зам ечани и чи тателя оты скивается своя доля правды . Обломов,
лучш ее и сильнейш ее создание наш его блистательного ром ани
ста, не п ри н ад леж и т к числу типов, «к которым невозможно до
бавить ни одной лиш ней черты» — над этим типом невольно
задум ы вя еш ься, дополнений к нему невольно ж аж д еш ь, но до
полнения
ковского (Библиотека для чтения: 1842. № 8), Н. Греча (Северная пчела. 1842.
№ 137. 22 июня), К. П. Масальского (Сын отечества. 1842. № 6).
32 «Кадм и Гармония» — роман М. М. Хераскова.
33 Жеронт — комический персонаж в пьесе Мольера «Плутни Скапена»,
образ отца, который тщетно навязывает свою узкую мораль детям и оказывается
обманутым в своих ожиданиях.
34 Атриды — дети микенского царя Атрея: Агамемнон (предводитель
греков в Троянской войне) и Менелай (муж Елены, герой Троянской войны).
35 Улисс — Одиссей, герой греческих мифов и поэмы Гомера «Одиссея*.
36 Марлинский (Бестужев Александр Александрович) (1797 — 1837) —
русский писатель и критик, автор романтических повестей и рассказов, которые
в 1830-е годы пользовались необычайным успехом у читателя благодаря
ярким характерам и подчеркнуто экспрессивному стилю.
Суровый приговор творчеству Бестужева-Марлинского Белинский вынес
в статье «Полное собрание сочинений А. Марлинского» (1840). Романтизм
такого рода казался Белинскому не только безнадежно устаревшей литера
турной модой, но и вредным уклонением от прямого пути к жизненной прав
де — единственно достойной цели литературы.
37 «Северная пчела» — русская политическая и литературная газета, вы
ходившая в Петербурге в 1825— 1864 гг. В период с 1825 по 1859 г., когда ее
издателями были деятели «торгашеской» журналистики Ф. В. Булгарин (со
стоявший на службе в III Отделении) и Н. И. Греч, материалы газеты, за не
многими исключениями, отличались реакционной направленностью.
38 Вокруг журнала «Русская беседа* (1856— 1860), который редактиро
вали А. И. Кошелев и И. С. Аксаков, объединялись публицисты, писатели
и критики славянофильского направления : А. С. Хомяков, И. С. и К. С. Аксако
вы, Ю. Ф. Самарин, близкий к ним А. А. Григорьев и др. В 1840— 1850-е гг.
в этом кругу важную роль играл философ и критик И. В. Киреевский. В 1845 г.
вышло три «славянофильских» номера журнала «Москвитянин», затем не
сколько сборников, но власти, подозревавшие славянофилов в антиправитель
ственных настроениях, постоянно стремились ограничить и затем вовсе запре
тить их публичную деятельность. При всех противоречиях и заблуждениях сла
вянофилы внесли в общественное сознание важный вопрос о своеобразии исто
рического развития России сравнительно с развитием Запада. Однако в ходе
полемики между западниками и славянофилами положительные и отрицатель
ные стороны в позиции последних не получали объективную оценку. Особен
но непримиримым противником славянофилов был Белинский, обвинявший их
в утопизме, в отказе от прогрессивных завоеваний европейской цивилизации,
в преклонении перед патриархальной стариной, осуждавший их за неприятие
«натуральной школы» в литературе.
39 «Библиотека для чтения» — ежемесячный журнал, выходивший в Пе
тербурге в 1834— 1865 гг. Первый его редактор О. И. Сенковский придал журна
лу преимущественно «торговое» направление, использовав самые разнород
ные беллетристические, критические, научно-популярные материалы ради
единственной цели — завоевать массового провинциального читателя. При
этом журнал публиковал как первоклассные, так и третьесортные произведе
ния, а критические выступления его часто отличались поверхностным и бес
принципным взглядом на литературу.
С 1849 г. редактором журнала стал А. Г. Старчевский, а с 1856 — Дружи
нин, которого затем сменил А. ф. Писемский. Общественные и эстетические
взгляды новых редакторов придали журналу более определенное и серьезное
направление, но это не выдвинуло его в первые ряды русской журналистики.
40 Вольтер назвал Шекспира «пьяным дикарем» в предисловии к своей
трагедии «Семирамида» (1748).
41 Кант Иммануил (1724— 1804) — немецкий философ.
42 Сведенборг Эмануэль (1688— 1772) — шведский ученый, религиозный
мыслитель-мистик.
43 Намек на то, что Белинский не владел немецким языком и знал Гегеля
только в переводах и пересказах.
44 Подразумеваются философские построения немецкого идеализма.
45 Аберрация — уклонение, заблуждение.
46 В 1840-е годы сформировалось левое, радикальное, крыло гегелевской
философской школы. «Младогегельянцы» выступили с критикой христиан
ства и учений идеалистической философии. Кроме Д. Штрауса, Б. Бауэра, мла
догегельянцем был в 1840-е годы и Л. Фейербах, провозгласивший материализм
517
единственным основанием философского мышления и при этом отвергнувший
всю философию Гегеля вместе с ценнейшей ее частью — диалектикой.
47 Терамен — персонаж классицистической трагедии Ж. Расина «Федра»
(1677).
48 «Послание о пользе стекла» — поэма М. В. Ломоносова «Письмо о пользе
стекла* (1752).
49 A rt Poétique («L ’Art poétique» — «Поэтическое искусство», 1674) —
эстетический трактат французского классициста Н. Буало (1636— 1711).
50 Берне Людвиг (1786— 1837) — немецкий писатель и публицист с ярко
выраженной социально-обличительной тенденцией; обвинял Гете в безразличии
к современным общественным вопросам.
51 Делиль Жак (1738— 1813) — французский поэт и переводчик, близкий
к классицизму.
52 Дроз Франсуа Жозеф (1773— 1850) — французский моралист и историк.
Упомянутая Дружининым книга («Essai sur l’art d’être heureux») вышла
в 1806 г.
53 Эллиот Эбенезер (1781 — 1849) — английский поэт, был близок к чар
тистам; в 1831 г. выпустил сборник «Стихи против хлебных законов», где един
ственной причиной бедствий англичан объявлялась высокая пошлина на ввози
мый хлеб.
54 Фенелон Франсуа де Салиньяк де Ла Мот (1651 — 1715) — французский
писатель и религиозный деятель, автор басен и утопического романа «Приклю
чения Телемака».
55 «Song of the Shirt» — стихотворение английского поэта Т. Гуда, повест
вующее о тяжелой доле бедной швеи.
56 «Сады» Делиля — поэма Ж. Делиля «Сады» (1782).
57 Пруц Роберт Эдуард (1816— 1872) — немецкий писатель, близкий к мла
догегельянцам; стихи его, насыщенные гражданскими мотивами и отличав
шиеся риторичностью, а также его тенденциозный социальный роман в свое
время противопоставлялись поэзии Гете.
58 Пиа Феликс (1810— 1889) — французский писатель, журналист и поли
тический деятель, автор тираноборческих пьес «Анго», «Норвежец Седрик»,
проникнутых демократическими симпатиями мелодрам «Два слесаря», «Па
рижский тряпичник».
59 «Le Meunier d’Angibault» — «Мельник из Анжибо», один из тенденциоз
ных романов Ж. Занд.
60 «Мартын-Найденыш» — «Мартин, или Найденыш» (1847) — роман
Эжена Сю (1804— 1857), французского писателя, автора сенсационных в 1840-е
годы романов, обнажавших дно французского общества. Насыщая романы
колоритными фигурами обитателей парижских трущоб, подчеркивая нравст
венные и психологические контрасты, живописуя нищету, пороки и преступ
ления, Сю добился необычайной популярности.
61 Орфей — мифический певец в Древней Греции.
62 Ферсит (Терсит) — греческий воин, дерзко вступивший в спор с вождями
во время осады Трои и поплатившийся за свою заносчивость.
518
63 Бэкон Фрэнсис (1561 — 1626) — английский философ.
64 Реформация — антикатолическое движение в Европе в X V I— XVII вв.,
приведшее к возникновению протестантизма.
65 «Кориолан» написан Шекспиром в 1607 г.; в трагедии изображаются
события римской истории V в. до н. э. Гней Марций Кориолан, ставший консу
лом и полководцем, терпит крах и гибнет, причины чего указывает другой пер
сонаж трагедии Авфидий: «слава, вскружившая ему голову», «неумение
использовать разумно то, что было в его руках», неспособность «изменить
своей природе» (д. V, явл. 7).
66 Дружинин имеет в виду политическую деятельность Наполеона Бона
парта и связанные с ней события, подразумевая, что изображенный Шекспиром
характер Кориолана может многое объяснить в действиях и личности Напо
леона.
67 Т. Карлейль в 1837 — 1840 гг. читал цикл лекций «Герои, почитание
героев и героическое в истории» (Изданы в Лондоне в 1841 г., в русском пере
воде вышли в Петербурге в 1908 г.). В этих лекциях были даны характеристики
выдающимся историческим деятелям, в том числе Кромвелю и Наполеону.
68 Арминий (Армии) — германский вождь, возглавивший в IX в. н. э. вос
стание германских племен против владычества римлян.
69 Арнт (Арндт) Эрнст Мориц (1769— 1860) — немецкий писатель; во вре
мя войны с Наполеоном выпускал патриотические стихи и листовки, носившие
часто националистический характер.
70 Кернер Карл Теодор (1791 — 1813) — немецкий писатель-романтик, его
стихи посвящены освободительной войне немцев с Наполеоном; Кернер сам
участвовал в этой войне в качестве добровольца и погиб в сражении.
71 Гете в период наполеоновских войн внешне оставался в стороне от поли:
тических и военных событий, в которые была втянута Германия. На упреки
современников и вопросы, отчего он не пишет «военных песен», Гете отвечал:
«Слагать военные песни, сидя у себя в кабинете? Вот уж не в моем духе! На
биваке, где слышишь ржание конной разведки,— куда ни шло... Служить оте
честву можно по-разному, лишь бы с затратой всех сил, отпущенных тебе бо
гом» ( Г е т е И.-В. Собр. соч.: В 10 т. М., 1980. Т. 9. С. 441). Тиртеи — здесь: поэ
ты, провозглашающие гражданские и патриотические идеи; от имени древне
греческого поэта Тиртея (VII в. до н. э.), воспламенявшего своими песнопениями
гражданские чувства спартанцев.
72 ...госпожа Сталь (Анна Луиза Жермена де Сталь) (1766— 1817) — фран
цузская писательница; восторженно относилась к немецкой философии и лите
ратуре в эпоху расцвета романтизма в Германии в начале X IX в., что отразилось
в ее книге «О Германии» (1830).
73 ...братья Шлегели — Август и Фридрих Шлегели, немецкие писатели,
филологи и философы, виднейшие теоретики и практики романтизма в немец
кой литературе.
74 Ламот-Фуке (Фридрих де ла Мот Фуке) (1777— 1843) — немецкий
писатель, близкий к консервативному романтизму, автор националистических
стихов и романов, воспевающих немецкое средневековье.
519
75 Тик Людвиг (1773— 1853) — немецкий писатель-романтик.
76 Гервег Георг (1817— 1875) — немецкий поэт (см. примем. 15).
77 Фрейлиграт Фердинанд (1810— 1876) — немецкий поэт.
78 То есть героя неоконченной драмы Гете «Прометей* (1773), бунтаря
и индивидуалиста, бросающего дерзкий вызов богам.
79 Реминисценция из стихотворения Пушкина «Поэт и толпа* (1828). У
Пушкина:
Во градах ваших с улиц шумных
Сметают сор — полезный труд! —
Но, позабыв свое служенье,
Алтарь и жертвоприношенье,
Жрецы ль у вас метлу берут?
80 «Эгмонт» — драма Гете (1788).
81 Мишле Жюль (1798— 1874) — французский историк. Историческим сен
тиментализмом Дружинин именует в данном случае приверженность Мишле
к романтическим концепциям истории и его республиканские симпатии, его
упование на осуществление политических и общественных идеалов через
«школу социальной любви*. Сходным образом оценивает Дружинин утопи
ческие идеи Луи Блана (1811 — 1882), французского утопического социалиста,
историка, деятеля революции 1848 г.
82 Ламартин Альфонс Мари Луи де (1790— 1869) — французский поэтромантик, публицист, политический деятель; в речах и в исторических сочи
нениях выступил сторонником умеренного реформизма.
83 Стерн Лоренс (1713— 1768) — английский писатель-сентименталист;
имеется в виду эпизод из его романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди,
джентльмена» (1760— 1767).
84 Пароксизм — здесь: острая, но краткая вспышка чувства.
85 Гервинус Георг Готфрид (1805 — 1871) — немецкий историк, принимал
активное участие в общественно-политическом движении 1840-х годов.
86 «Парижские тайны» — роман Э. Сю.
87 Речь идет о статье седьмой из цикла «Сочинения Александра Пушкина»
В. Г. Белинского.
88 Погодин Михаил Петрович (1800— 1875) — русский писатель, историк
и журналист.
89 «Переписка с друзьями» — книга «Выбранные места из переписки с
друзьями* Н. В. Гоголя, вышедшая в начале 1847 г. Представляла собой собра
ние публицистических и литературно-критических выступлений писателя,
очень разных по своему идейному содержанию. Книга отражала то мучитель
ное состояние духа, в котором находился во второй половине 1840-х годов Го
голь, пытавшийся разобраться в общественно-политических и моральных про
тиворечиях современного русского общества. Кризис усугублялся также тем,
что Гоголь видел главную свою миссию в нравственном исправлении современ
ного человека и стремился практически действовать в этом направлении всеми
средствами — и как писатель, и как проповедник. Отсюда проистекают и мо
рализаторская тенденция «Выбранных мест...», и апелляция к религиозному
сознанию русского человека, но при всей ограниченности избираемых Гоголем
путей он не ошибался в своей вере в духовные силы России, в высокое назна
чение русской литературы.
Ответом демократической критики на книгу Гоголя были прежде всего
выступления Белинского: статья «Выбранные места из переписки с друзьями»
Николая Гоголя» (1847) и несравненно более резкое и беспощадное «Письмо
к Гоголю» (впервые было опубликовано Герценом в «Полярной звезде», 1855,
ч. 1); в котором критик осуждал все попытки Гоголя найти примирительное
решение социальных проблем и обвинял его в стремлении оправдать порочный
уклад русской жизни. На эти обвинения Гоголь отвечал в «Авторской испове
ди».
Вызвавшая при своем появлении такую острую реакцию книга Гоголя в се
редине 1850-х годов расценивалась как хотя и крайняя, но закономерная
фаза его творческого развития. Гоголь «добивался писать то, что считал по
лезнейшим для своего отечества. И погиб в этой борьбе, и талант, положим, свой
во многом изнасиловал, но каково самоотвержение! Как ни озлобляет против
Гоголя все, что нам известно из закулисного и даже кое-что из его печатного,
а все-таки в результате это благородная и в русском мире самая гуманная лич
ность...» — писал Н. А. Некрасов в 1855 г. (Н е к р а с о в Н. А. Собр. соч.:
В 8 т. М., 1967. Т. 8. С. 148).
90
Это выражение Гете (*Короткие ксении*) — «Без торопливости, без от
дыха» — было взято Дружининым в качестве эпиграфа для его журнала
«Библиотека для чтения».
«ВОЕННЫЕ РАССКАЗЫ» ГРАФА Л. Н. ТОЛСТОГО.
Спб., 1856.— «ГУБЕРНСКИЕ ОЧЕРКИ» Н. ЩЕДРИНА
(«РУССКИЙ ВЕСТНИК», 1856, № 16 и 18)
Впервые опубликовано: Библиотека для чтения. 1856. № 12. Отд. VI. С.
29—46. Без подписи.
1 Перифраза — здесь: передача уже сказанного в иных выражениях.
2 Амплификация — распространение, расширение.
3 Иван Иванович — герой гоголевской «Повести о том, как поссорились
Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».
4 Дмухановский — городничий Сквозник-Дмухановский, персонаж ко
медии Гоголя «Ревизор»; поручик Пирогов — герой повести Гоголя «Невский
проспект»; Чартокуцкий (Чертокуцкий) — герой повести Гоголя «Коляска»;
Бирюк — герой одноименного рассказа И. С. Тургенева; Калиныч — герой
рассказа И. С. Тургенева «Хорь и Калиныч»; Петр Иванович А дуев — герой
романа И. А. Гончарова «Обыкновенная история» ; Иван Савич Поджабрин —
герой одноименного очерка И. А. Гончарова; Антон-Горемыка — герой однои
менной повести Д. В. Григоровича; Голядкин — герой повести Ф. М. Достоевско
го «Двойник».
521
5 Писемский Алексей Феофилактович (1821 — 1881) — русский писательреалист; развивая некоторые творческие принципы гоголевского направления,
во многих отношениях противостоял «натуральной школе». Петр Алексеевич,
упомянутый Дружининым,— герой рассказа Писемского «Плотничья артель*
(1855), Климентий — герой рассказа «Питерщик» (1852).
6 Кокорев Иван Тимофеевич (1825— 1853) — русский писатель, близкий
к «натуральной школе»; в повести «Савушка» изобразил жизнь городских
низов.
7 Аксаков Сергей Тимофеевич (1791 — 1859) — русский писатель, автор
«Записок ружейного охотника Оренбургской губернии», «Семейной хроники»,
названных здесь Дружининым «Рассказов и воспоминаний охотника о разных
охотах» (1855) и других книг.
8 ...the last not least — последний по счету, но не последний по значению
(англ.).
9 Дружинин здесь пародирует терминологию немецкой идеалистической
философии.
10 Вельский, Лидин — распространенные в романтических повестях фами
лии героев из аристократического круга.
11 Неточная цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Не верь себе...»
(1839).
ОЧЕРКИ ИЗ КРЕСТЬЯНСКОГО БЫТА А. Ф. ПИСЕМСКОГО.
Спб., 1856
Впервые опубликовано: Библиотека для чтения. 1857. № 1. Отд. V. С. 1—
20. Подпись: Ред.
1 Гондрекур Анри (1816— 1876) — французский писатель.
2 Монтепенъ Ксавье де (1824— 1902) — французский писатель, автор
второсортных романов, занимательность которых строилась на мелодрама
тизме и натуралистических описаниях.
3 «Иавата» — эпическая «Песнь о Гайа вате» (1855) американского поэта
Г. У. Лонгфелло (1807— 1882).
4 Алкид — Геракл.
5 Во времена Августа — то есть с 27 г. до н. э. по 14 г. н. э., в годы правле
ния римского императора Октавиана Августа.
6 Фридрих II Великий (1740— 1786) — прусский король.
7 Эвфуизм — изысканный и пышный литературный стиль, восходящий
к риторике средневековых латинских проповедей. Этот стиль был характерен
для английской литературы 1580— 1590-х годов.
8 «Синов» и «Хорев» — трагедии А. П. Сумарокова «Синав и Трувор*
(1750) и «Хорев* (1747).
9 «Бедная Лиза» — сентиментальная повесть Н. М. Карамзина (1792).
10 «Эраст Чертополохов» — повесть П. Л. Яковлева (1789— 1835).
522
11 Жеронт и Орган (Органт) — персонажи комедий Мольера «Плутни Скапена».
12 Буриме — стихотворение на заданные рифмы.
13 Лакедемон (Спарта) — древнегреческое государство, суровый уклад
жизни в котором отвергал занятия искусством, как дело, метающее воспита
нию граждан-воинов.
14 Хазаров и Мари Ступицына — герои повести А. Ф. Писемского «Сер
гей Петрович Хазаров и Мари Ступицына, брак по страсти» (1851).
15 Потехин Алексей Антипович (1829— 1908) — русский драматург, про
заик; в 1850-е годы пишет рассказы и повести из крестьянского быта, очерки
провинциальной жизни, романы.
16 Пузич — герой рассказа Писемского «Плотничья артель»; Егор Парменов — герой его же рассказа «Леший» (1853).
17 Говард Джон (1726— 1790) — английский филантроп, способствовавший
реформе английских тюрем.
18 Английский писатель Д. Свифт (1667— 1745) был автором политичес
ких памфлетов «Сказка о бочке* (1697), «Общественный дух вигов» (1711),
«Письма суконщика» (1723) и др.
19 «Вечный жид» и «Мартын-Найденыш» — романы Э. Сю.
20 Ричардсон Сэмюэл (1689— 1761) — английский писатель, автор по
пулярных романов «Памела», «Кларисса», «История сэра Грандисона».
В «Клариссе» героиня отстаивает свою добродетель перед лицом развратного,
хотя и блестящего, Ловласа (чье имя стало нарицательным) и перед корысто
любивыми притязаниями буржуазной среды.
21 Госпожа Дюдеван — Жорж Занд.
22 Жанлис (Мадлен Фелисите Дюкре де Сент Обен) (1746— 1830) — фран
цузская писательница, автор нравоучительных сентиментальных романов.
23 Заключения а priori — выводы, сделанные заранее, до исследования.
СТИХОТВОРЕНИЯ Н. НЕКРАСОВА.
МОСКВА, 1856
Впервые опубликовано: Некрасовский сборник, IV. Л.: Наука, 1967.
С. 243— 251.
Печатается по этому изданию.
Опубликовавший эту статью М. Г. Зельдович считает, что Дружинин рабо
тал над статьей в октябре — ноябре 1856 г.; публикация статьи тогда оказа
лась невозможной по цензурным условиям. Рукопись не имеет окон
чания.
1 Строки из стихотворения Некрасова «Праздник жизни — молодости
годы...» (1855).
2 Подразумевается диссертация Н. Г. Чернышевского «Эстетические отно
шения искусства к действительности».
523
3 Речь идет о книге «Дамский альбом, составленный из отборных стра
ниц русской поэзии» (Спб., 1854).
4 Строки из стихотворения Некрасова «Замолкни, Муза мести и печали!..»
(1855).
5 Первым в цикле «На улице» является стихотворение «Вор».
6 Morceau de resistance — зерно, ядро (фр.).
1 Mezzotermine — компромисс, «третий путь* (итал.).
8 На этом рукопись обрывается.
ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ И. ТУРГЕНЕВА.
Спб., 1856
Впервые опубликовано: Библиотека для чтения. 1857. № 2. Отд. V. С. 21 —
48. Подпись: Редактор; № 3. Отд. V. С. 1 — 38; № 5. Отд. V. С. 1— 44.
1 ...kabent Sua fata libelli — книги имеют свою судьбу (лат.).
2 Возможно, Дружинин указывает на статью Н. А. Некрасова «Русские
второстепенные поэты», напечатанную в «Современнике» (1850. № 1. Отд. VI).
Некрасов в заключение статьи с похвалою говорит о некоторых стихотворениях
Тютчева, но не подвергает их глубокому разбору, не выясняет характер твор
чества поэта, а хочет лишь обратить на него внимание читателей журнала.
3 Кукольник Нестор Васильевич (1809— 1868) — русский писатель, автор
драматической фантазии «Торквато Тассо» (1833) и ряда исторических пьес,
многим из которых свойственны верноподданический дух и напыщенность
стиля («Рука Всевышнего отечество спасла*). Более свободен и естествен
Кукольник в своих рассказах и повестях («Наденька», «Сержант Иван Ива
нович...»).
4 Бенедиктов Владимир Григорьевич (1807— 1873) — русский поэт, часто
злоупотреблявший романтическими эффектами; его стиль, тяготевший к яр
кости и необычности, нередко страдал отсутствием меры и вкуса.
5 Рассказы «Охотника» — «Записки охотника» (1847— 1851).
6 Скиццы (нем.: Skizze) — набросок, эскиз, очерк.
7 «Пасынков» — повесть Тургенева «Яков Пасынков» (1855).
8 «Лишний человек» — повесть Тургенева «Дневник лишнего человека»
(1855).
9 Далъ Владимир Иванович (1801— 1872) — русский писатель, этнограф,
составитель «Толкового словаря», был автором рассказов и повестей из народ
ного быта, написанных в духе «натуральной школы».
10 «...живые лица, которые мечутся перед глазом читателя» — перифраз
из «Мертвых душ» Гоголя (гл. XI). Дружинин, воспроизводя слова воображае
мого «дидактического» критика, хочет подчеркнуть настойчивое стремление
этой критики связать творчество Тургенева с гоголевской традицией.
11 Genre précieux — манерность (фр.).
524
12
«Любитъ ненавидя» — вероятно, Дружинин припомнил выражение Не
красова из стихотворения «Блажен незлобивый поэт...», написанного в день
смерти Гоголя 21 февраля 1852 г.:
Со всех сторон его клянут,
И только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут,
И как любил он — ненавидя!
13 ...nouvelles — повестей (фр.).
14 Строка из поэмы Пушкина «Цыганы».
15 Мерич г. Островского — персонаж комедии А. Н. Островского «Бедная
невеста» (1852).
16 О критике 1840-х годов Дружинин писал в статье «Критика гоголев
ского периода русской литературы и наши к ней отношения».
17 Огарев Николай Платонович (1813— 1877) — русский поэт и публи
цист, друг Герцена.
18 Аббат Прево — Антуан Франсуа д’Экзиль (1697— 1763) — французский
писатель, автор романа «История кавалера Де Гриё и Манон Леско», траги
ческой истории любви юного дворянина к падшей женщине.
19 Фалъстав (Фальстаф) — персонаж драмы Шекспира «Генрих IV».
20 Vile multitude — низкая толпа (англ.).
21 Яков Второй — английский король в 1685— 1688 гг., вставший на сторо
ну феодальной реакции. Вильгельм Оранский, его зять, высадился в Англии
и занял престол по настояниям оппозиции, недовольной правлением Якова II.
22 Строки из стихотворения Пушкина «Кто знает край, где небо бле
щет...» (1828).
23 Речь идет об оценке образа Татьяны Лариной Белинским (см. примеч.
к статье «Критика гоголевского периода...»).
24 Дружинин в статье «Зимний путь», поэма Н. Огарева» (Библиотека для
чтения. 1856. № 5) называет поэму «отрадным явлением», находит в ней много
«замечательных страниц», но в то же время ставит поэту в упрек «бедность,
двойственность, колебание и некоторую кислоту взгляда» на вещи.
25 Гребенка Евгений Павлович (1812— 1848) — украинский и русский пи
сатель. В его творчестве ощутимы гоголевские темы и мотивы, особенно там, где
он касается быта чиновников («Лука Прохорович», 1838; «Полтавские вечера»,
1848) или судьбы «маленького человека» («Записки студента», 1841; «Доктор»,
1844; «Заборов», 1848).
26 Мериме Проспер (1803— 1870) — французский писатель. «Матео Фаль
коне», «Prise de la redout» («Взятие редута») — новеллы Мериме.
27 Ирвинг Вашингтон (1783— 1859) — американский писатель; «Толстый
джентльмен» — его новелла.
28 Де-Местр Ксавье (1763— 1852) — французский писатель и ученый; пи
сал новеллы в сказовой манере, некоторые из них («Путешествие вокруг моей
комнаты», «Пленники Кавказа» и др.) пользовались популярностью.
29 В XI главе «Мертвых душ* Гоголь объясняет, почему им не взят в герои
добродетельный человек: «Потому что пора наконец дать отдых бедному добро
детельному человеку, потому что праздно вращается на устах слово «доброде
тельный человек»; потому что обратили в лошадь добродетельного человека,
и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом, и всем, чем ни
попало; потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет
на нем и тени добродетели, а остались только ребра да кожа вместо тела; потому
что лицемерно призывают добродетельного человека; потому что не уважают
добродетельного человека. Нет, пора наконец припрячь и подлеца. Итак, при
пряжем подлеца!»
30 Штайн (Штейн) Генрих Фридрих Карл фон (1757— 1831) — государ
ственный деятель Пруссии, осуществивший ряд административных реформ.
31 Авдеев Михаил Васильевич (1821— 1876) — русский писатель. В своих
романах продолжил тему «лишнего человека», однако пытался трактовать ее
иначе, чем предшественники. Он считал, что Лермонтов, создавая Печорина,
«вместо того, чтобы ярко выставить на вид его пороки, придал ему ложную
грандиозность». Свою задачу Авдеев видел в разоблачении такого «обмана»,
что не исключало авторской любви к герою в романе «Тамарин». Несомненна
прямая зависимость образа Тамарина, построения романа, его повествователь
ной манеры от «Героя нашего времени».
32 Речь идет об уже упоминавшемся романе Э. Сю «Вечный жид».
33 Беранже Пьер Жан (1780— 1857) — французский поэт. Песни его отли
чались политической остротой, смелостью сатирических образов, свойственны
были им и жизнерадостные эпикурейские мотивы, сближавшие Беранже
с анакреонтической традицией. Последнее обстоятельство дало Дружинину
повод говорить о Беранже как об «истинном» поэте, чьему творчеству не ме
шала обличительная тенденция. Тогда как Мишле увлекся «сентименталь
ными» историческими идеями, создал «культ народа», что отразилось в его
истории «великой революции» 1789 г., в книге «Народ» и др. (см. также примеч.
к статье «Критика гоголевского периода...»).
34 Вивер — прожигатель жизни.
35 Альмавива — широкий мужской плащ.
36 ...parlez pour vous, mon cher — примите это на свой счет, мой милый
(фр.).
37 Калам Александр (1810— 1864) — швейцарский живописец.
38 Реминисценция из стихотворения Пушкина «19 октября» (1825).
У Пушкина:
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви...
30 Помпонский — герой повести «Затишье».
40 Hors d’oeuvre — вставка, вводный элемент (фр.).
41 Бедлам — так называлось заведение для душевнобольных в Лондоне;
нарицательное название дома для умалишенных и вообще всякого беспорядка
и безумия.
526
«ОЧЕРК ИСТОРИИ РУССКОЙ ПОЭЗИИ» а . МИЛЮКОВА.
Спб., 1858
Впервые опубликовано: Библиотека для чтения. 1858. № 10. Отд. V.
С. 1—46. Подпись: Ред.
Александр Петрович Милюков (1817 — 1897) — русский историк литера
туры. Рецензируемая книга (1847) — наиболее значительный его труд —
в 1858 г. вышла вторым изданием. Во взгляде на литературу Милюков во мно
гом следует Белинскому, хотя и не без уклонений (отмеченных, например,
в статье Добролюбова «О степени участия народности в развитии русской ли
тературы», 1858).
1 Дудышкин Степан Семенович (1820— 1866) — русский критик и журна
лист, представитель так называемой «эстетической» критики; в некоторых
взглядах близок к дружининской «теории свободного искусства».
2 Милонов Михаил Васильевич (1792— 1821) — русский поэт, автор сати
рических произведений, в том числе сатиры «К Рубеллию» (1810), которая
пользовалась широкой популярностью и воспринималась современниками как
инвектива против Аракчеева. Белинский называл Милонова «истинным поэ
том», настоящим сатириком, но в то же время считал, что он был выразителем
карамзинского духа в литературе.
3 С именем Перикла (490— 429 до н. э.), стратега Афин, связывается
эпоха политического и культурного расцвета, когда Афины превратились
в центр эллинского мира. Медицисы — род Медичи, правивший Флоренцией
в 1434— 1737 гг.; происходившие из этого рода Казимо Старший и Лоренцо
Великолепный (последний — философ и поэт) способствовали развитию куль
туры Возрождения во Флоренции. Эпоха правления французского короля
Людовика X IV (самостоятельно правил с 1661 по 1715 г.) также отмечена заме
чательными явлениями в искусстве и науке.
4 Elégance — изящество (фр.).
5 Друзьями старины Дружинин называет славянофилов; защитники но
вого порядка — «западники», то есть Герцен, Белинский и др.
6 Тьерри Огюстен (1795— 1856) — французский историк романтического
направления. Упомянутый Дружининым эпизод относится к его работе «Исто
рия завоевания Англии норманнами» (1825).
7 Дружинин, сопоставляя расхожее и слишком отвлеченное представле
ние об Испании с живыми впечатлениями о стране и народе, несомненно, имел
в виду книгу русского литератора В. П. Боткина «Письма об Испании» (1847—
1848), которую Чернышевский назвал «живой и полной картиной страны».
Об этой книге см. статью Дружинина «Письма об Испании Б. П. Боткина.
Спб., 1857» ( Д р у ж и н и н А. В. Собр. соч. Т. 7. С. 381— 414).
8 Манин Даниеле (1804— 1857) — возглавлял борьбу венецианцев против
австрийского господства и руководил обороной Венеции в 1848— 1849 гг.
9 II n’en meurt pas — это не смертельно (фр.).
>0 То есть со стороны литераторов-славянофилов.
527
11 Ярким образчиком таких «лиц» был С. А. Бурачок, редактор одиозного
журнала «Маяк» (1840— 1845), программой которого было противодействие
западному просвещению с позиций «русской народности», понимаемой в крайне
реакционном смысле. Бурачок и сотрудничавшие с ним А. Мартынов, В. Зо
тов, Н. Кукольник, Н. Полевой находили «безнравственными» многие явления
в русской литературе (в том числе в творчестве Пушкина, Лермонтова, Гоголя,
Белинского), усиливали религиозно-морализаторскую тенденцию журнала.
А. А. Григорьев видел в «Маяке» целую эпоху «из истории мракобесия».
12 Хозе-Мария — испанский разбойник, известный своими похождениями
в Андалузии в начале X IX в.
13 Салътеадоры — грабители на дорогах.
14 Нука-Гивы (Нукагива) — остров в архипелаге Маркизских островов.
15 Ouvrier — работник (фр.).
16 Макферсон Джеймс (1736— 1796) — шотландский писатель; изучив
шотландский фольклор, написал две героические поэмы «Фингал* и «Темора», которые были изданы как сочинения легендарного кельтского поэта III ве
ка Оссиана и под этим именем вошли в последующую литературу.
17 Перси Томас (1729— 1811) — английский собиратель фольклора, издал
сборник «Памятники старинной английской поэзии» (1765).
18 «Рейнеке-Фукс» — нижненемецкий вариант распространенного в Европе
«Романа о Лисе», памятника «животного эпоса». «Роман о Лисе» в сатириче
ской форме изображал короля, феодальную знать, духовенство.
19 Гуттен Ульрих фон (1488— 1523) — немецкий писатель, автор много
численных памфлетов, эпиграмм, инвектив и сатир.
20 «Avocat Pathelin» — «Адвокат Патлен» («Господин Пьер Патлен») —
анонимный французский фарс X V в., в котором изображены изворотливый
плут адвокат Патлен, глупый судья, скупой торгаш и хитрый пастух.
21 Рабле Франсуа (1494— 1553) — французский писатель. «Панта
грюэль» — книга Рабле, ставшая частью его романа «Гаргантюа и Пантагрю
эль», исполненного жизнерадостного и дерзкого свободомыслия.
22 Эпоха кардинала Мазарини — время с 1641 по 1661 г., когда Д. Мазарини был первым министром Франции. Против него было направлено мно
жество литературных произведений, выражающих настроения Фронды. Авто
рами памфлетов были П. Скаррон, Г. Патен и др.
23 Маркиза де Помпадур (Ж. А. Пуассон) была с 1745 г. фавориткой фран
цузского короля Людовика XV и оказывала влияние на государственные дела,
что послужило поводом для многочисленных сатирических произведений.
24 Драйден Джон (1631 — 1700) — английский поэт, драматург и критик,
автор политической сатиры «Авессалом и Ахитофель» (1681).
25 Сектатор — член секты; человек, слепо преданный идеям и интересам
своей группы, партии.
26 Вероятно, речь идет о суждениях Добролюбова, высказанных в статье
«О степени участия народности в развитии русской литературы» (Современ
ник. 1858. № 2), где рецензировался тот же «Очерк...» Милюкова. По поводу
оценки Милюковым сатирическго направления в русской литературе Добро
любое писал: «Сатирическое направление, разумеется, хорошо; кто же об этом
спорит? Но зачем приходить от него в такой восторг? зачем приписывать ему
исправление нравов общества? зачем считать его каким-то двигателем?
Стоит всмотреться пристальнее в нашу сатиру, чтобы убедиться, что она про
поведовала зады» ( Д о б р о л ю б о в Н. А. Собр. соч. Т. 2. С. 265). Отказывая
в действенности всей догоголевской сатире, Добролюбов не соглашается с Ми
люковым и в оценке новейшей сатиры: «Мы же, со своей стороны,— пишет
Добролюбов,— признаем только плодотворность сатиры Лермонтова, Гоголя
и его школы — да и то не в таких громадных размерах, как представляет г. Ми
люков» ( т а м ж е. С. 271).
27 Печерский — псевдоним русского писателя Павла Ивановича Мельнико
ва (1818— 1883), который в 1850-е гг. выступал в общем потоке «обличительной
литературы» («Старые годы», «Бабушкины россказни» и др.). Селиванов Илья
Васильевич — русский писатель, в 50-е годы автор многих «обличительных»
произведений («Провинциальные воспоминания из записок чудака», «Мордва»
и др.).
28 Строки из стихотворения Пушкина «Поэт и толпа».
29 Ср. в поэме Пушкина «Езерский»:
Кто б ни был ваш родоначальник,
Мстислав Удалый иль Ермак
Или Митюшка-целовальник,
Вам все равно — конечно так...
Как и в стихотворении «Моя родословная», Пушкин имеет в виду плебей
ское происхождение некоторых новейших дворянских родов.
СОЧИНЕНИЯ А. ОСТРОВСКОГО. ДВА ТОМА.
Спб., 1859
Впервые опубликовано: Библиотека для чтения. 1859. № 8. Отд. III.
С. 1— 42. Подпись: Ред.
1 Садовский (Ермилов) Пров Михайлович (1818— 1872) и Мартынов
Александр Евстафьевич (1816— 1860) — выдающиеся русские актеры, вопло
тившие на сцене многие образы Островского.
2 Мильтиад командовал афинским войском в Марафонской битве. Афин
ский военачальник и политический деятель Фемистокл, попреданию, после
этой битвы не спал ночами, говоря, что слава Мильтиада не дает ему спать.
3 Мурильо Бартоломе Эстебан (1618— 1682) — испанский живописец.
4 Горев — псевдоним драматурга и актера Дмитрия Афанасьевича Тарасенкова, автора комедии «Сплошь да рядом» (1857).
5 О пьесе «Свои люди — сочтемся» писал в «Современнике» Чернышев
ский (1854. № 5). Он говорил о «единодушном одобрении» читателей, однако
сам от похвальных отзывов здесь воздержался. Более благосклонное мнение
о комедии критик высказал в статье «Об искренности в критике».
6 Такой взгляд на пьесу высказал, в частности, И. С. Тургенев в статье
«Несколько слов о новой комедии г. Островского «Бедная невеста» (Современ
ник. 1852. Кн. III). Он упрекал драматурга в появлении «ложной манеры»,
34
2073
в « раздроблении характеров». При этом Тургенев неоднократно подчеркивал,
что талант Островского все-таки еще может в будущем оправдать возложенные
на него надежды. Впрочем, перепечатывая эту рецензию в 1879 г., Тургенев
оговаривается в примечании, что он неверно оценивал в 1851 г. «одно из луч
ших произведений нашего знаменитого драматурга» ( Т у р г е н е в И. С. Собр.
соч. В 12 т. М., 1956. Т. 11. С. 137). Надо заметить, что и сам Дружинин в 1852 г.
дал не слишком высокую оценку этой пьесе. В «Письме иногороднего под
писчика о русской журналистике» (Библиотека для чтения. 1852. Т. 112. № 4)
он отмечал в пьесе, наряду с правдой характеров и живостью языка, слабость
интриги и говорил об отсутствии «нового направления» в творчестве Остров
ского.
7 Чернышов Иван Егорович (1833— 1863) — русский актер, драматург
и беллетрист, известность приобрел комедией «Испорченная жизнь».
8 Вонлярлярский Василий Александрович (1814— 1852) — русский пи
сатель, автор многочисленных романов, в которых заметно сильное влияние
французской беллетристики.
9 Евгения Тур — русская писательница Елизавета Васильевна Салиас де
Турнемир (1815— 1892). Дебютировала в «Современнике» повестью «Ошибка»
(1849), в 1850 г. вышел роман «Племянница», оба произведения получили
сочувственные отзывы критики.
10 Прадон Николай (1630— 1698) — французский драматург.
11 Сежур Виктор (1821 — 1874) — французский драматург, автор романти
ческих драм и мелодрам.
12 C’est une circonstance horriblement aggravante — это страшно отягчаю
щее обстоятельство (фр.).
13 Veto — запрет (лат.).
14 Каллот— Калло Жак (1594— 1635) — французский гравер и живопи
сец.
15 А household word — ходячее выражение (англ.).
16 Дружинин, видимо, имеет в виду статью Чернышевского «Бедность
не порок». Комедия Островского (Современник. 1854. № 5), где критик доказы
вал, что пьеса «слаба до невероятности» вследствие «ложной идеализации
устарелых форм» и «приторного прикрашивания того, что не может и не должно
быть прикрашиваемо».
17 О конфликте между Горевым и Островским газеты толковали в 1856 г.
См. заметки в «Петербургских ведомостях» (1856. № 1, 12, 96, 105, 164 и др.),
в «Вестнике московской городской полиции» (1856, № 97, 135). См. также:
Р е в я к и н А. А. Н. Островский и Д. А. Горев / / Русская литература. 1963.
№ 4.
18 Коцебу Август Фридрих (1761 — 1819) — немецкий писатель, автор мно
гих сентиментально-натуралистических драм и комедий. Н. Щербина в одной
из своих эпиграмм называл Островского «гостинодворским Коцебу».
19 Ферула — хлыст, розга; также линейка, которой били по рукам про
винившихся учеников.
20 Стратагема — военная хитрость.
21 «Магабарата» («Махабхарата») — древнеиндийский эпос.
22 В «Русской беседе» (1856. T. 1. Критика. С. 70— 100) появилась статья
Т. И. Филиппова «Не так живи, как хочется». Народная драма в трех действиях.
Сочинение А. Н. Островского. Москва. 1855». В пьесе Филиппов отмечал верный
и глубокий взгляд драматурга на нравственные понятия народа, согласно ко
торым страстность — это одностороннее развитие души и нарушение цельности
внутреннего бытия; закон же (прежде всего в семейной жизни) — начало, урав
новешивающее внутреннюю жизнь. «Г. Островский понял это,— писал Филип
пов,— и представил в своей драме страстность как зло, вопиющее против за
конного семейного начала, в совершенную противоположность тем западным
романам и повестям ( . .. ) , где выводится наоборот законное начало как зло,
губящее свободу и красоту личной жизни». Эту славянофильскую позицию
Филиппова Дружинин и называет «слишком патриархальной точкой зрения».
23 Речь, вероятно, идет о Парфении (в миру Петр Аггеев) (1807— 1878)
бывшем раскольнике, впоследствии игумене Гуслицкого монастыря. Ему при
надлежит «Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции
и Св. Земле» (М., 1856), которое пользовалось немалым успехом. Это сочинение,
а также и другие труды, посвященные обращению раскольников в православие,
имеет в виду Дружинин.
24 «Un chef-d’oeuvre inconnu» — повесть Бальзака «Неведомый шедевр».
25 Теньеровские сцены — сцены в духе фламандского мастера бытовых
простонародных полотен Д. Тенирса-младшего (Теньера).
♦ОБЛОМОВ». РОМАН И. А. ГОНЧАРОВА. ДВА ТОМА.
Спб., 1859
Впервые опубликовано: Библиотека для чтения. 1859. № 12. Отд. IV.
С. 1 — 25. Подпись: Ред.
1 Дружинин говорит об английском писателе Джордже Льюисе (Лъюизе)
(1817— 1878), авторе романов и жизнеописаний, в том числе книги «Жизнь
Гете», отличая его от английского романиста и поэта М. Г. Льюиса, автора
романа «Монах», наполненного чудесами и жуткими событиями.
2 С пиетизмом, религиозным движением в Германии, было связано не
мецкое дворянство.
3 Дружинин дает свой перевод эпиграммы «Немецкий национальный
характер», входящей в сборник «Ксении» — плод совместного творчества Шил
лера и Гете.
4 «Meine Herren» — господа! (нем.)
5 Дружинин использует выражение Гоголя из «Мертвых душ». Ср: «Русь!
чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами?
Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные
ожидания очи?..» (гл. XI).
6 «Bildet, ihr kônnt es, dafür freier zu Menschen euch ausl» — Лучше сво
бодно развивайтесь людьми — это в ваших возможностях (нем.). Вторая строка
из
эпиграммы Шиллера и Гете «Немецкий национальный характер».
7 Элиот Джордж — псевдоним английской писательницы Мэри Анн Эванс
(1819— 1880). Ее роман «Адам Бид» (1859) изображал здоровую деревенскую
жизнь, отличался строгим реализмом, отчетливостью характеров, ясностью
авторских воззрений.
8 О творчестве Гончарова Дружинин писал в статье «Русские в Японии
в конце 1853 и в начале 1854 годов...», (см. настоящее изд.).
9 Транстевере — часть Рима, находящаяся за Тибром.
10 «Обломов» был полностью опубликован в 1859 г. в первых четырех
номерах «Отечественных записок». «Сон Обломова» как «эпизод из неокон
ченного романа» был напечатан в «Литературном сборнике» в 1849 г.— эта
дата и стояла под первой частью романа в «Отечественных записках». В 1857 г.
в Мариенбаде роман был вчерне завершен, а в 1858 г. переработан.
11 -Planche de salut — букв.: доска спасения (фр.).
12 Embryo — в зачаточном состоянии, в зародыше (англ.).
13 миерисовские подробности — то есть подробности, аналогичные тщатель
но выписанным деталям на полотнах голландца Ф. ван Мириса-старшего.
14 Дружинин вспоминает строки из оды Державина «Бог»:
Ничто! — Но ты во мне сияешь
Величеством твоих доброт;
Во мне себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
15 О романе Тургенева «Рудин» Дружинин писал в последней части ста
тьи «Повести и рассказы И. Тургенева. Спб., 1856» (см. настоящее изд.).
16 Рилъ Вильгельм Генрих (1823— 1897) — немецкий публицист и пи
сатель, издавал консервативную газету.
17 Mésalliance — мезальянс, неравный брак (фр.).
18 Laissez faire, laissez passer — позволяйте делать, позволяйте идти (фр.).
Подразумевается житейский принцип — не вмешиваться в чужие дела.
СОЧИНЕНИЯ БЕЛИНСКОГО. ТОМЫ 1, 2 И З .
МОСКВА, 1859
Впервые опубликовано: Библиотека для чтения. 1860. № 1. Отд. III.
С. 1—42. Подпись: Ред.
1 Дружинин имеет в виду свою статью «Критика гоголевского периода
русской литературы и наши к ней отношения».
2 Первые статьи Белинского появились в 1834— 1835 гг. («Молва», «Те
лескоп»), последние — в 1848 г. Два «отдела» в творчестве критика, о которых
говорит Дружинин, соответствуют двум этапам идейных исканий Белинского.
Первый этап, когда Белинский решал по преимуществу эстетические проблемы
литературного развития, завершился периодом так называемого «примирения»
с действительностью (1837 — 1840 гг.). Следующий этап был ознаменован вы
движением социальной проблематики и истолкованием литературы как сред
ства борьбы за общественные идеалы.
3 Брамбеус (Барон Брамбеус) — псевдоним русского журналиста и писате
ля О. И. Сенковского (1800— 1858). Эрудированный, предприимчивый и часто
беспринципный литератор, Сенковский, по выражению Дружинина, «не любил
русской литературы* и фактически действовал в том же духе, что и Булгарин
и Греч.
4 Этот отзыв Белинского о Д. Мильтоне содержится в рецензии «О жизни
и произведениях сира Вальтера Скотта» (1835), откуда взята и приводимая
Дружининым цитата.
5 «Энеида» — поэма Вергилия; «Освобожденный Иерусалим» — поэма
Т. Тассо.
6 Эджворт Мария (1767— 1849) — английская писательница. О ней и ее
романе «Елена» Белинский писал в рецензии «Библиотека романов и истори
ческих записок...» (1835), откуда взято и приведенное суждение.
7 Коттен Мари Софи Ристо (1770— 1807) — французская романистка.
8 Отзыв взят из рецензии Белинского «Краткая история Франции до
Французской революции» (1838).
9 Дюсис — Дюси Жан Франсуа (1733 — 1816) — французский поэт и дра
матург, автор переработок шекспировских пьес. Белинский именовал его «вар
варом». Имя Гнедича Белинский ставил в один ряд с Дюси в статье «Лите
ратурные мечтания» (1834).
10 Невзоров Максим Иванович (1763— 1827) — русский писатель, автор
од и посланий, слабых в художественном отношении.
11 Эраст Чертополохов — герой одноименной повести П. Л. Яковлева.
12 Дружинин весьма неточно цитирует рецензию Белинского «Стихотворе
ния А. Коптева» (1835).
13 ...guarda е passa — взгляни и проходи (итал.), слова Вергилия, обращен
ные к Данте («Божественная комедия». Ад. III. 51).
14 Никодим Аристархович Надоумко— псевдоним русского критика и
журналиста Н. И. Надеждина (1804— 1856). Надеждин выступал против исчер
павших себя форм «псевдоклассицизма» и «псевдоромантизма», противопостав
ляя им реализм, который он называл «синтетическим» искусством. Критика
Надеждина, особенно на первом этапе, отличалась независимостью и даже
дерзкостью тона. В изданиях Надеждина «Молва», «Телескоп» сотрудничал
Белинский.
15 Неточная и с пропусками цитата из статьи Белинского «Литературные
мечтания».
16 Строка из стихотворения А. С. Хомякова «Ночь».
17 То есть статья Белинского «О русской повести и повестях г. Гоголя».
18 Статья «Стихотворения Кольцова» (1835).
19 Загоскин Михаил Николаевич (1789— 1852) — русский писатель, автор
исторических романов, написанных преимущественно в консервативном духе,
а впоследствии — и в духе «официальной народности».
20 ...sans grace, ni merci, ni trêve — без снисхождения, не зная ни пощады,
ни передышки (фр.).
21 «Фрегат «Надежда» — повесть А. А. Бестужева-Марлинского (1833).
21 Здесь Дружинин не столько цитирует, сколько пересказывает от
рывок из статьи «Полное собрание сочинений А. Марлинского» (1840).
23 Дружинин в первой половине 1850-х годов находил поспешными и из
лишне категоричными некоторые суждения Белинского, подчеркивал нетерпи
мость во мнениях критика, что отразилось в статье «Критика гоголевского
периода...». В настоящей статье Дружинин во многом смягчает свое отношение
к Белинскому.
24 Г. Э. Лессинг был крупнейшим реформатором театра в Германии. Те
ория и практика его преобразований, наметивших главные пути развития
сценического реализма, отразились в периодическом издании «Гамбургская
драматургия*.
25 Мочалов Павел Степанович (1800— 1848) — русский актер.
26 Неточная цитата из заметки Белинского «И мое мнение об игре г. Кара
тыгина» (1835).
27 Неточная цитата из «Литературных мечтаний».
28 Цитата из заметки Белинского «Московский театр» (1838).
29 Имеются в виду драмы Н. А. Полевого «Дедушка русского флота», «Па
раша-сибирячка», и др., написанные для Александрийского театра, а также
верноподданническая пьеса Н. В. Кукольника «Рука всевышнего отечество
спасла» и др.
30 Приводимые здесь суждения и выдержки взяты из «Литературных
мечтаний».
31 Статья «Горе от ума. Комедия в четырех действиях, в стихах...» (1840).
32 Название этой рецензии: «Гамлет, принц датский. Сочинение Виллиама
Шекспира. Перевод с английского Николая Полевого» (1838).
33 Название рецензии: «Сочинения Николая Греча» (1838).
34 Об этом говорится в рецензии «Арфа. Стихотворения Александра По
лежаева» (1839).
35 Николай Владимирович Станкевич (1813— 1840) — поэт и философ,
возглавлял в 1830-е годы московский литературно-философский кружок,
в котором Белинский приобщился к изучению немецкой философии и эсте
тики.
36 Дружинин намекает на М. А. Бакунина (1814— 1876), который во вто
рой половине 1830-х гг. был близок с Белинским, разделял с ним увлечение
гегелевской философией, а в 1840 г. уехал за границу и вел там рево
люционную пропаганду. Впоследствии — крупнейший теоретик анархизма.
37 То есть стали сторонниками новейших социально-политических идей;
подразумевается прежде всего А. И. Герцен, который из близких Белинскому
людей далее всех пошел в развитии материалистических и революционных
взглядов на историю.
38 Прозелитизм — страстное исповедование вновь принятых убеждений,
а также стремление обращать в них других.
39 Гумбольдт Александр (1769— 1859) — немецкий естествоиспытатель.
40 Неточная цитата из рецензии «Арфа. Стихотворения Александра По
лежаева» .
41 Цитата из статьи «Менцель, критик Гете» (1840).
Август Октавиан — 245.
Аксаков С. Т.— 230, 236.
Александр I — 60.
Александр Македонский — 204.
Алкивиад — 41.
Алъфиери В.— 70, 83, 85.
Анакреон /Анакреонт/ — 33, 37, 38, 48, 50, 99.
Анненков П. В.— 54, 55, 57, 71, 72, 74, 78, 82— 85, 89, 91, 93, 100,
311, 316.
Ариост /А риосто/ Л.— 65, 95, 99.
Аристид П. Э.— 41, 402.
Аристарх — 179.
Аристофан — 406.
Арминий /А р м и и / — 206.
Арнольд Т.—464.
Арнт /А р н д т/ Э. М.— 206— 208.
Бавий М.— 143.
Базанкур С. де — 158.
Байрон Д. Н. Г.— 34, 45, 56, 57, 65, 66, 70, 73, 76, 82, 84, 85, 92, 96, 99,
115, 116, 123, 148, 169, 247, 249, 277, 288, 293, 294, 312, 329, 332,
334, 401.
Бакхилид /В акхи л и д /— 37.
Бальзак О. де — 432, 433.
Баратынский Е. А .— 65, 288, 491.
Батте ІИ.— 180, 197.
Батюшков К. Н.— 64, 109, 247, 397, 468.
Белинский В. Г.— 215, 217, 222, 230, 248, 251, [310], 364, 366, 367, 369,
391, 392, 395, 410, 411, 424, 432, 462— 496.
Бенедиктов Б. Г.— 281, 483, 491.
Беранже П. Ж .— 99, 336.
Берне Л.— 201, 202, 207.
Бернс Р.— 92.
Берри-Корнвельс /Барри Корнуолл/ — 75, 90.
1 В указатель включены имена, упоминаемые в статьях Дружинина.
Справочные сведения и необходимые пояснения даны в коммента
риях при первом упоминании имени в тексте.
535
Бестужев-Марлинский А . А .— 192, 193, 332, 483, 484, 492.
Бетховен Л. ван — 307.
Блан Л.— 209.
Боало /Б уало/ 77.— 59, 83, 201, 202, 369.
Бобров С. С.— 188.
Богатырев С. А .— 120.
Богданович И. Ф.— 108, 187.
Борк Э.— 181.
Босвеллъ /Босуэлл/ Д.— 181.
Боткин В. 77.— 119.
Брамбеус— см.: Сенковский О. И.
Брук Д.— 118, 123, 135.
Брюллов К. 77.— 167, 232.
Брюс Д .--118.
Бугенвиле ■Л. А .— 123.
Булгарин Ф. В.— 194, 412, 417, 483, 490.
Бутков Я. 77.— 128, 412.
Бэкон Ф.— 204.
Ван-дер-Велъд /Велде/ Э.— 129.
Ван-дер-Нээр /Н еер/ А .— 129, 132, 133, 447.
Вар 77. К .— 206.
Вебер К. М. фон — 153.
Вега К. Л. Ф. де — 70.
Веневитинов Д. В. — 101, 104, 108— 117.
Виланд К. М.— 90.
Вильгельм Оранский — 309.
Вилъки /Уилки/ Д.— 134*.
Вильмен А . Ф.— 180.
Вильсон Д.— 75.
Виргилий /Вергилий/ М. 77.— 50, 61, [466].
Вольтер— 104, [323].
Вонлярлярский В. А .— 412.
Вордсворт У .— 75, 76, 84, 96, 174, 268, 313.
Врангель Ф. 77.— 119, 121.
Вяземский 77. А .— 104.
Галахов А . Д.— 190, 364.
Галилей Г.— 307.
Гамбс — 101.
Гаррик Д.— 177, 178.
Гаррис /Корнвалис — Гаррис/ У. К.— 122, 123, 125.
Гегель Г. В. Ф.— 198— 200, 367, 492— 494.
Гезлит /Х эзлитт/ У .— 75.
Гейне Г.— 50, 84, 201, 207, 209, 213, 226.
Гервег, Г.— 207, 209, 221, 226, 227, 250.
Гервинус Г. Г.— 213, 393.
Герцен А . И .—[292].
Герштеккер Ф. — 125, 136.
Гете И. В.— 32— 34, 37, 49, 55, 65, 73, 81, 87, 92, 96, 99, 117, 143, 148,
174, 175, 176, 182, 195, 201, 202, 205— 208, [226], 263, 268, 278, 293,
310, 397. 403, 441, 442, 445, 474, 492— 496.
Гибер — 125.
Гнедич Н. И.— 64, 288, 369, 466.
Гоббем /Гоббема/ М.— 129.
Говард Д.— 264.
Давыдов Д. В.— 168, [169].
Далъ В. И.— 286.
Дант /Данте/ А .—49, 59, 75, 83, 84, 93, 95, 97, 99,100, 115, 306, 374, 397.
Делиль Ж .— 201, 202.
Дельвиг А. А .— 62, 63, 65, 71, 90.
Депри /Депре/ А .— 414.
Державин Г. Р.— 61, 109, 181, 187— 189, 243, 247, 288, 364, 368, [452],
468—470.
Джеффри Ф.— 76, 180, 187, 466.
Джонсон С.— 181.
Дмитриев И. И.— 104, 107, 108, 468.
Дмитриев М. А .— 105.
Дов /Д о у / Г.— 129, 132, 133, 447.
Достоевский Ф. М.— [184], [229], [315], 412.
Драйден Д.— 391.
Дроз Ф. Ж ,— 201.
Дудышкин С. С.— 364.
Дурова Н. А .— 90.
Дюма А. /Дюма-отец/ — 109, 119.
Дюма А . /Дюма-сын/ — 109, 414.
Дюсис /Д ю си/ Ж . Ф.— 466.
Еврипид — 35, 50.
Екатерина II — 59, 60, 61, 187.
Жакмон В.— 125.
Жанлис — 266, 466.
Жуковский В. А .— 61, 64, 66, 87, 88, 104, 111, 185, 187, 189, 197, 245,
247, 288, 397, 468.
Загоскин М. Н.— 120, 483.
Измайлов А . Е.— 128.
Ирвинг В.— 317, 443.
Калам А .— 345.
Каллимах — 30, 50.
Каллот /К алло/ Ж .— 418.
Кальдерон — 70.
Кант И.— 195.
Кантемир А . Д.— 186, 188, 189, 389, 390, 400, 401.
Капнист В. В.— 397.
Карамзин Н. М,— 58, 64, 66, 73, 87, 88, 104, 109, 112, 118, 121, 185,
187— 189, 197, 245, 247, 369, 397, 467— 470.
Каратыгин В. А .— 488, 489.
Карлейлъ Т.— 60, 65, 156, 205, 211, 244, 332, 333, 403, 441, 442, 466.
Катенин П. А .— 64, 65, 70.
Катулл Г. В.— 42, 50.
Кернер К. Т.—206— 208.
Ките Д.— 34.
Княжнин Я. В.— 187.
Ковалевский Е. П.— 118, 119.
Кок П. Ш. д е— 109, 476.
Кокорев И. Т.— 230.
Кольридж С. Т.— 75, 76, 84, 174, 180, 263, 268.
Кольцов А . В.— 191, 304, 368, 388, 389, 443, 480— 482, 484, 491, 494.
Корнель П.— 65.
Костров Е. И.— 188.
Коттен М. С. Р.— 466.
Коцебу А . Ф.— 422.
Крабб /К рэбб/ Д.— 84, 174, 181, 221, 236, 268, 313.
Кузмичев Ф. С.— 186.
Кук Д.— 123.
Кукольник Н. В.— 281, 489.
Лагарп Ж . Ф.— 70, 180, 187, 197.
Ламартин А . М. Л. де — 75, 77, 84, 209, 213, 226.
Ламотт-Фуке — см.: Фуке.
Лаперуз Ж.-Ф. де Галло— 123.
Лем /Л эм / Ч.— 75.
Лермонтов М. Ю.— 50, 143, 149, 150, 186, 187, 191, 229, 232, 233, 236,
278, 282, 290, [292], 293, 300, 304, 312, [318], [319], 320, 321, 336,
350, [358], 397, 471, 480, [492], 494, [496].
Лессинг Г. Э.— 174, 187, 485.
Летурнер П.— 92.
Ломоносов М. В.—87, 185, 187, 189, [201], 369, 389, 470.
Лонгфелло Г. У .—243, 443.
Лъюиз /Л ью ис/ Д.— 441.
Лыоиз /Л ью ис/ М. Г.— 441.
Людовик X IV — 371.
538
Майков А . Я .— 144, 273.
Мазарини Д.—391.
Маколей Т. Б.— 91, 236, 466.
Макферсон Д.— 389.
Манан Д.— 381.
Марлинский — см.: Бестужев-Марлинский.
Мартынов А . Е.—404.
Медицисы /М едичи/— 371.
Мелъвиллъ /Мелвилл/ Г.— 443.
Мельников-Печерский П. И.— 397.
Мендельсон /Мендельсон-Бартольди/ Я. Л. Ф.— 94.
Менцелъ В.— 180, 202, 492— 496.
Мериме П.— 86, 317.
Мерсье Л. С.— 70.
Местр Ж.-М. де — 120.
Местр К. де — 317.
Миерис /Мирис-старший/ Ф. ван — 129, 133, 451.
Милонов М. В.— 369.
Мильман Г. Г.— 75.
Милътиад — 405.
Мильтон Д.— 93, 96, 97, 99, 100, 221, 466, 467.
Милюков А . Я .— 364— 370, 383— 396, 398— 403.
Мицкевич А .—85.
Мишле Ж .— 209, 213, 336, 466.
Мишьельс А . Ж . К.— 180.
Мольер Ж . Б.— 406.
Монтегью М.— 125.
Монтенъ М. де — 75.
Монтепенъ К. де — 243.
Мориц Саксонский — 401.
Мочалов П. С.— 486, 488, 489.
Мур Т.— 76, 84.
Мурильо Б. Э.—409.
Мэтьюрин Ч. Р.— [311].
Мюлънер А . Г. А .— 180.
Мюссе А .— 75.
Надеждин Н. И.— 473.
Надоумко Н. А .— см.: Надеждин Н. И.
Наполеон Бонапарт — 195, 205, 206, 309.
Невзоров М. И.— 468.
Некрасов Н. А .— 144, 177, 229, 230, 270— 280, 305.
Нодъе Ш.—[311].
Ньютон И.— 221.
Огарев Н. Я .— 273, 305, 314.
Озеров В. А .— 187, 189.
Орлов А. А .— 186.
Остад /Остаде/ А . ван — 128, 129, 447.
Островский А . Я .— 163, 230, 231, 247, 248, 250, 251, [287], 298, 404— 422,
427— 440, 486.
Паганини Н.— 144.
Парк М.— 123.
Парфений — 430.
Перикл — 371.
Перси T.— 391.
Петр Великий — 54, 91, 93, 357, 368, 374, 387, 388, 395.
Петров В. П.— 188.
Печерский— см.: Мельников-Печерский П. И.
Пиа Ф.— 202.
Пиндар — 31, 33, 50.
Писемский А . Ф.— 230, 231, 242, 243, 248, 250, 251— 262, 268, 269,
428.
Платон — 496.
Плутарх — 401.
Погодин М. П.— 218, 392.
Полевой Н. А .— 473, 489, 490.
Полежаев А . И .—492, 494, 495.
Полонский Я. П.— 144.
Помпадур де — 391.
Потехин А . А .— 253.
Прадон Н.— 414.
Прево /д ’Экзиль/ А . Ф.— 306, [307].
Проперций С.— 50.
Пруц Р. Э.— 202, 239, 250.
Пушкин А. С.— 32, 52— 100, 102, [105], 106, 107, 111, 115— 117,
126, 127, 133, 142, 148, [149], 150, 151, 165, 178, 179, 184— 187,
190,191,200,207,215— 217,219,228,243,245,247,267, 270,278,
290, [292], 293, 297, 302, 304, 306, 310, 311, 336, 337, 364, 369,
393, 397— 403, 412, 431, 432, 443, 447, 451, 456, 467, 468, [471],
477, 482, 484, 494.
Пушкин В. Л.— 56, 101, 104— 108, 110, 247.
Пюклер-Мюскау Г. Л. Г.— 125.
425,
121,
189,
282,
389,
472,
Рабле Ф.— 99, 391, 397.
Расин Ж .— 58, [201].
Рафаэль Санти — 116, 129, 267, 307.
Рембрандт X. ван Р .— 272, 276, 409.
Риваролъ А .— 120.
Ракорд П. И,— 119, 121.
Рилъ В. Г.— 458.
Рихтер И. П. Ф. /Ж ан П оль/— 65.
Ричардсон С.— 265, 266, 414.
Росс Д.— 123.
Россель /Рассел/ У. Г.— 158— 160.
Ростопчин Ф. В.— см.: Богатырев С. А.
Рубенс П. П.— 345.
Руссо Ж .Ж ,— 61.
Рюиэдаль /Рёйсдал/ Я. ван — 137, 448.
Садовский /Ермилов/ П. М.— 404.
Саксон Грамматик — 401.
Салтыков-Щедрин М. Е.— 227, 231, 234, 236— 241, 260, 390.
Санд Жорж — 184, 201, 202, 208, 210, 211, 214, 216, 217, 221, 226, 227,
250, 251, 265, 266, 283, 288, 292, 293, 297, 300, 312, 322, 334, 336,
401, 414, 492.
Сафо — 50.
Сведенборг Э.— 195.
Свифт Д.— 221, 264, 391, 397.
Сежур В.— 414.
Селиванов И. В.— 398, 400.
Сенковский О. И.— 465, 475, 476.
Сервантес С. М. де — 99, 306.
Сигов — 186.
Ситсфильд — 443.
Скотт В.— 59, 75, 76, 91, 175, 234, 235, 268, 308, 309.
Смит С.— 76, 466.
Сократ — 31.
Соути /Саути/ Р.— 180, 466.
Софокл — 33, 35, 36, 43, 47, 48, 50, 95.
Сталь А . Л. Ж . де — 207.
Станкевич Н. В.— 494.
Стерн Л.— 211.
Сумароков А. П.— 187, 188, [246], 369, 397, 468.
Сю а —[202], 209, [213], [264], [333].
Тасс /Т ассо/ Г.— 82, 95, 99, 310, [466].
Теннисок А .— 143, 249.
Тенъер /Тенирс-младший/ Д.— 128, 129, 132, 138, 435.
Тибулл А .— 50.
Тиверий /Тиберий/ — 50.
Тик Л.— 207.
Тициан В.— 130.
Толстой Л. Н.— 157— 176, 227, 230, 231— 234, 236, 237, 240, 248, 250,
251, 428.
Тур Е.— 412.
Тургенев А. И.— 104.
Тургенев И. С.— 79, 165, 171, 229, 230, 243, 253, 261, 262, 281— 305,
311— 363, 405, 418, 426, 428, 445, 452.
Тьерри О.—377.
Тютчев Ф. И.— 243, 251, 273, 281.
Уланд Л.— 50.
Фарнгаген Р. — 182.
Фемистокл— 31, 41, 405.
Фенелон Ф.— 58, 202.
Феокрит— 33, 36, 43, 50, 51, 61.
Ферри Г.— 119, 122, 136.
Ферсит /Терсит/ — 204, 472.
Фет А. А .— 48, 142— 156, 165, 243, 251, 273, 412, 428.
Фильдинг Г.— 70.
Фонвизин Д. И.— 118, 187, 247, 391.
Форд Р.— 119.
Фрейлиграт Ф.— 207, 226.
Фридрих Великий — 245.
Фуке /Ф . де ла Мотт Фуке/ — 207, 208.
Херасков М. М.— 105— 107, 185, 187, [190].
Хозе-Мария — 387.
Челлини Б.— 101, 129.
Чернышов И. Е.—412.
Чихачев П. А .— 118.
Шаховский А . А .— 85.
Шекспир У.— 48, 59, 70, 71, 75, 92— 97, 99, 100, 113, 117, 177, 178,
[188], 195, 204, 205, 216, 230, 306, [307], 397, 400, 401,443, [455], 468,
469, 484, 486, 489, 490, [492], 493, 496.
Шенье А . М.— 34 — 36, 82.
Шеридан Р. Б.— 406.
Шиллер И. Ф.— 33, 34, 49, 57, 75, 95, 99, 148, 154, 174, 268, 346, 397, 445,
468, 486, 493.
Шишков А . С.— 107.
Шлегель А .— 65, 75, 77, 95, 207, 492.
Шлегель' Ф.— 207.
Штейн /Ш тайн/ Г. Ф. К. фон — 320, 442.
Щедрин H.— см.: Салтыков-Щедрин М. Е.
Щербина Н. Ф.— 30— 51.
Эджворт М.— 466.
Эллиот Д.— 446.
Эллиот Э.— 202.
Ювенал — 397.
Яков Второй — 309.
Яковлев В. Д.— 119.
Яковлев П. Л.— 247, [468], [470].
Н и к о л а й Скатов. А . В. Дружинин — литературный критик
5
«Греческие стихотворения» Н. Щербины. Одесса, 1850 . . .
30
А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений.................... 52
Сочинения В. Л. Пушкина и Д. В. Веневитинова. Спб., 1855 101
Русские в Японии, в конце 1853 и в начале 1854 года.
(Из путевых заметок И. Гончарова). Спб., 1855 . . . .
118
Стихотворения А. А. Фета. Спб., 1856 .............................. 142
«Метель».— «Два гусара». Повести графа Л. Н. Толстого . . 157
Критика гоголевского периода русской литературы и наши
к ней отношения.................................................................................... 177
«Военные рассказы графа Л. Н. Толстого». Спб., 1856.—
«Губернские очерки» Н. Щедрина («Русский вестник», 1856,
№ 16 и 1 8 ) .........................................................................................227
«Очерки из крестьянского быта» А. Ф. Писемского. Спб., 1856 242
Стихотворения Н. Некрасова. Москва, 1856 ............................. 270
«Повести и рассказы» И. Тургенева. Спб., 1856
.................... 281
«Очерк истории русской поэзии» А. Милюкова. Спб., 1858 . . 364
Сочинения А. Островского. Два тома. Спб., 1859 .................... 404
«Обломов». Роман И. А. Гончарова. Два тома. Спб., 1859 441
Сочинения Белинского. Томы 1, 2 и 3. Москва, 1859 . . . .
462
Комментарии (сост. В. А . Котельников)................................... 497
Указатель имен (сост. В. А. Котельников)......................... 535
Р е д а к т о р Т. М ар у ся к
Х у д о ж н и к В. Л у к а ш о в
Х удож ественны й редактор А . Н икулин
Т е х н и ч е с к и й р е д а к т о р В. Т у ш е в а
К о р р е к т о р ы Н . Д м и т р и е в а , Г. С е л е ц к а я
И Б № 4951
С д а н о в н а б о р 0 2 .0 Ѳ .8 7 . П о д п и с а н о к п е ч а т и 0 4 .0 1 .8 8 . А 1 0 0 0 1 . Ф о р м а т 6 0 Х 8 4 / |б. Г а р н и т у р а ш к о л ь н .
П е ч а т ь о ф с е т . Б у м а г а т и п . № 1. У е л . п е ч . л . 3 1 ,6 2 . У е л . к р .-о т т . 6 3 ,2 4 . У ч .-и э д . л . 3 5 ,2 3 .
Т и р а ж 5 0 0 0 0 э к з . З а к а з 2 0 7 3 . Ц е н а 2 р. 6 0 к .
И зд а т е л ь с т в о « С о врем ен н и к» Г о с у д ар ст ве н н о го к о м и т ет а Р С Ф С Р по д е л а м и зд а т е л ь с т в , п о л и г р а
ф и и и к н и ж н о й т о р г о в л и и С о ю за п и с а т е л е й Р С Ф С Р
1 2 3 0 0 7 , М о ск в а, Х о р о ш ев ск о е ш о с се, 82
Р е с п у б л и к а н с к а я о р д ен а « З н а к П очета» т и п о гр а ф и я им . П . Ф . А н о х и н а Г осударствен н ого ком и тета
К ар ельск о й А С С Р по д ел ам и зд ател ьств , п о л и гр аф и и и к н и ж н ой торговли.
185630. П етрозаводск, ул. «П равды », 4
