затягивалась.
– Ну, и когда же появилась в твоей жизни легендарная подруга?
— Во втором классе.
Зимой после каникул к нам пришла новенькая. Таня, Татка. Ее привела завуч, и стали говорить, что ее папа какой- то важный городской начальник. Это было видно по поведению нашей учительницы Марии Афанасьевны, которая просто- таки обтекала новенькую своим пышным телом. Она предложила ей сесть за первую парту и отослала на последнюю девочку в очках. Наша Мария Афанасьевна была добрым человеком и справедливой учительницей, но очень боялась начальства.
На первой же перемене второклашки стали водить вокруг Татки хоровод.
" В нашем букете есть много цветов,
Мы собирали их из разных садов.
Роза, фиалка, лилия там есть,
Надо для Танечки веночек исплесть…"
Татка стояла в центре, набычившись, красная от смущения. Резинка на одном чулке отстегнулась, и он сполз вниз гармошкой, открывая острую коленку.
В какой- то момент мне показалось, что это не она стоит в круге, а я. И это у меня паника и голова идет кругом от верчения множества орущих детей.
Тогда я разбила цепь из рук, как в игре "Вожатый- вожатый, подай пионера", схватила Татку, и мы помчались по длинному коридору…
Нина замолчала.
— Я помню вашу школу в те годы, — задумчиво сказала Елизавета Петровна. — На первом этаже были ужасные полы. Длинные гнилые доски, и еще пружинили под ногами.
Послушай, Наташа Стеблова, балерина, не с вами училась?
— Нет, она старше. Когда Наташа Снежную королеву танцевала, мы с Таткой снежинок изображали. Нас даже для газеты снимали.
— Нина! — засмеялась Листовская. — Так это я к вам с фотографом приезжала. Тебя я, прости, не помню, а Стеблову, как сейчас вижу. В зале печку не топили, холод был, как на настоящем Северном полюсе. Изо рта пар идет, а девочка в пуантах, и губы у нее синие.
— А нас, малявок, спасибо пожалели. Сфотографировали так, чтобы не видно было, как из- под пачек выглядывают наши тощие ноги в чулках и валенках.
Обе рассмеялись.
— Мы сТаткой все время садились вместе за последнюю парту, там было свободное место, а нам этого не разрешали. Меня оставляли, а Татку усаживали на первую. Потом в школу пришла Таткина мама и попросила посадить нас вместе.
А знаете, тетя Лиза, у Таткиной мамы было очень редкое имя. Очень…
— Какое? — спросила Елизавета Петровна из вежливости.
— Гликерия. Как у Лики Мезиновой …Ой, я ведь так и не вернула вам Чехова!
— Та- ак! — встрепенулась вдруг Листовская. — Очень интересно.
— Мы три с половиной года были неразлучными друзьями, а в шестом классе маму уволили с должности заведующей библиотеки. Мы переехали в другой район города, и я стала учиться в новой школе. А Татка через год навсегда уехала из Житина. Куда — неизвестно. Так и не суждено нам было больше увидеться.
— Ну, просто сентиментальная история в духе мадам Чарской! Ты что, дорогая подруга, не могла узнать в школе, куда пересылали документы твоей Татьяны? Хотя бы у твоей доброй Марии Афанасьевны.
— Тетя Лиза! Я же в шестом классе училась! Что я соображала? А мама — это же пятьдесят второй год был — мне сказала, что, судя по слухам, у Таткиного отца какие- то неприятности на работе, и не надо их семье о себе напоминать. Им только хуже будет из- за нашего «пятого пункта». Мы же евреи, а значит потенциальные космополиты и дружить с нами опасно..
— Хорошо. Тебя мама к Тане не пускала, а она к тебе приходила?
— Да. Два раза. В первый раз мама напоила нас чаем на кухне. Потом я отправилась провожать Татку. Ни о каких неприятностях у родителей на работе она не знала. Сказала, что живет с домработницей Лизой, потому что папа в Москве в больнице, и мама поехала за ним ухаживать. Забрать к себе Татку не может.
Во второй раз я болела с высокой температурой, и Татку ко мне не пустили.
Больше она не приходила, а телефона у нас не было.
Я только потом узнала, что отец ее не в больнице был, а под следствием, по какому- то политическому доносу. Из- за этого в школе с ней даже разговаривать боялись. Те, кто хороводы раньше вокруг нее водил…
Может она и обо мне тогда думала, что я такая же, как эти девочки. А для меня мамино слово было закон. И если она сказала, что Тане от нашей дружбы будет одно горе, так как же мне было не поверить. Только мама тогда вовсе не о Татке думала, она меня в очередной раз спасала.
Нина вдруг заплакала, поднялась с дивана и пошла в ванную.
Листовская вздохнула и подумала с досадой, что чего- чего, а таких пустопорожних переживаний она от Нины не ожидала.
Не девочка уже. Какие еще рыдания по детской дружбе?!
Нина все не возвращалась, и Елизавете Петровне постепенно становилось неловко за свои пусть и не высказанные ей упреки.
Разве ей самой не ближе всех Никопольская подружка Женька, хотя и живет она теперь за тысячу верст в самом прямом смысле этих слов. Если она, Лиза Листовская, отпрашивается на недельку к ней в Москву, то говорит в редакции, что едет к сестре.
