Стихи и эссе [Ингер Кристенсен] (fb2) читать онлайн

Ингер Кристенсен Стихи и эссе

Книга издана при содействии Государственного фонда поддержки искусства Дании

В книгу выдающейся датской поэтессы и писательницы Ингер Кристенсен (1935–2009) вошли переводы полного корпуса стихов и двух книг эссе.

В 2015 году увидел свет небольшой том «Избранное», содержавший стихотворные сборники «Свет» (1962), «Трава» (1963), «Стихотворение о смерти» (1989) и реквием «Долина бабочек» (1991). При подготовке настоящего издания многие из переводов были исправлены и доработаны. Полная версия цикла «Это» (1969), «Апрельское письмо» (1979) и «alphabet» (1981) публикуются на русском языке впервые. Эссе из книг «Часть лабиринта» (1982) и «Состояние тайны» (2000), кроме четырех из первой книги, ранее по-русски не выходили.

© Inger Christensen & Gyldendal, Copenhagen, 1962, 1964, 1969, 1971, 1975, 1977, 1989, 1991, 2000

Published by agreement with the Gyldendal Group Agency

© А. П. Прокопьев, перевод стихов, статья, примечания, 2018

© М. Е. Горбунов, перевод эссе, статья, примечания, 2018

© А. В. Бессарабова, оформление обложки, 2018

© Ariel förlag, 2015, 2018

© Издательство Ивана Лимбаха, 2018

М. Горбунов, А. Прокопьев Я их речь

Ингер Кристенсен принадлежит к числу писателей, которые всю жизнь пишут одну большую книгу. Все её поэтические сборники, книги эссе и проза выстраиваются в единое целое. Это поэт-математик, поэт-инженер, поэт-строитель. Её грандиозные построения не менее интересны, чем то, что она хочет сказать о мире. Но и говорит она о нём весьма нетривиально – изобретая способ письма, который создаёт реальность, не описывая её, а накапливает лексический материал для возведения визионерских конструкций. По мере строительства мир этот всё время уточняется, демонстрируя динамический процесс становления, никогда не завершающийся с последней точкой. Финала нет, конец всегда открытый. И всё это величие замысла не имело бы никакого смысла, если бы не мысль, постоянно бьющаяся внутри квазирациональных схем. Кристенсен ещё и поэт-мыслитель.

Выдающаяся датская поэтесса и писательница, одна из ключевых фигур не только скандинавской, но и мировой литературы второй половины XX века, Ингер Кристенсен состояла в Датской королевской академии (1978), в Европейской поэтической академии (1994), являлась членом Билефельд-ского коллоквиума, Берлинской академии искусств (2001). Была лауреатом Литературной премии Шведской академии (1994), Австрийской государственной премии по европейской литературе (1994), Премии города Мюнстер за международную поэзию (1995), Литературной премии Америки (2001), Премии Тумаса Транстрёмера (2005) и других. На протяжении многих лет она считалась одним из наиболее вероятных претендентов на Нобелевскую премию.

Ингер Кристенсен выросла в рабочем квартале города Вайле в семье портного. Из троих детей она была старшей. Мать до замужества работала кухаркой.

Воспоминания детства нашли отражение в эссе «Портновский дом» и «Гармония». Ингер Кристенсен всегда подчёркивала, что портные были блестящими рассказчиками:

И разумеется, мы были частью собиравшегося летом сообщества, где старики-портные по воскресеньям рассказывали о тех временах, когда им едва удавалось отдохнуть в выходной. Мысли о бесконечных рабочих днях вселяли в нас страх, что что-то может угрожать дому – и особенно яблоням, так что яблоки не поспеют. Но два очень старых, сухощавых и седых портных, которые были совершенно фантастическими рассказчиками, каждый раз так громко смеялись после рассказов о минувших днях, что мы уже начинали думать, что всё это было не достоверным повествованием, а выдумкой в духе детских книжек о рабстве в экзотических странах.

(Ингер Кристенсен. «Портновский дом»^[1])

С тех пор Расмус Раск занимался лингвистикой. Неутомимый трудяга, но одновременно и неутомимый мечтатель, с особым взглядом на будущее. Отец, безусловно, заложил в нем отвращение к религии, но он заложил в нем и желание выйти за пределы обыденного. Как очень многие портные, он был блестящим рассказчиком…

(Ингер Кристенсен. «Расмус Раск в раю»)

Её отец, дважды проходивший курсы в народных школах, настолько гордился своей одарённой дочерью, что его работодатель предложил ему отдать Ингер в среднюю школу при гимназии. Это позволило ей сдать экзамен на аттестат зрелости.

Неотъемлемой частью ремёсел является желание делать всё как следует; этому я научилась и от отца, и от матери, наблюдая за тем, как она вела домашнее хозяйство. …У родителей может быть невысказанное стремление к чему-то, что выходит за рамки повседневности, или, по крайней мере, понимание этого. Проявляться это может по-разному, например, в том, что они поют песни из песенников для народной школы или для рабочих. И это не мелочь, с тем же успехом отец мог бы быть и профессором…

(Петер Эвиг Кнудсен. «Ингер Кристенсен. Поэт случайности».

Из книги «Детям не следует играть в полнолуние. Портреты писателей». – Peter Øvig Knudsen. «Inger Christensen. Tilfældets poet». Fra bogen «Børn skal ikke lege under fuldmånen – forfatterportrætter», 1996)

После школы в 1954 году она уехала в Копенгаген, где поступила в университет, одновременно работая замещающим учителем в департаменте образования Копенгагенской коммуны. В 1955 году Ингер отправила свои первые стихи Торбену Брострёму, редактору газеты «Пшеничное зерно» («Hvedekorn»).

Однако из-за недостатка средств будущей литературной славе Дании пришлось оставить мечту об университетском образовании и перейти в Педагогический колледж в Орхусе, который она закончила в 1958-м. В том же году происходит встреча с Поулом Борумом, спустя полгода они поженились. Их брак продолжался 17 лет. В 1973 году у них родился сын Петер. Несмотря на развод в 1976-м, их глубокая внутренняя связь прервалась лишь со смертью Поула Борума в 1996 году.

Дебютный сборник стихов «Свет» («Lys», 1962) писался в то время, когда его автор работала учительницей в Кнебеле. В 1963 году выходит «Трава» («Græs», 1963). Ингер Кристенсен и Поул Борум уже преподают в Школе искусств в Хольбеке, где их учениками были другие будущие известные писатели, такие как Хенрик Норбранн и Стен Каалё. С 1964 года Ингер Кристенсен полностью посвящает себя писательскому труду.

«Свет» и «Трава» вобрали в себя музыку повседневной речи. Здесь мы впервые сталкиваемся со взглядами Ингер Кристенсен на темы, к которым она в дальнейшем обращалась в течение всей своей жизни: первичность природы, загадочная граница между «я» и миром, роль языка как посредника между человеческим опытом и реальностью, между природой и интеллектом. Оба сборника близки по стилю поэтике Клауса Рифбьерга, Айвана Малиноуски, или Йоргена Густава Брандта. Упоминание музыки в связи с этими сборниками не случайно: ряд стихотворений Ингер Кристенсен пела, вызывая немалое удивление участников литературных семинаров 1960-х годов; движения, аналогичного авторской песне, в Дании не было. Донельзя взволнованная интонация, буйная метафорика, сюрреалистическое письмо сочетаются с чётким осознанием собственного пути, вдали «от ваших муравьиных троп».

Но всё меняется спустя шесть-семь лет с появлением цикла «Это», когда Пер Хойхольт, Ханс Йорген Нильсен, Йорген Лет и другие начали создавать экспериментальные направления в литературе: конкретизм и системную поэзию. Цикл стихов «Это» («Det», 1969) стал для 1960-х одной из ключевых книг. «Это» не просто художественный подвиг, но и текст, подытоживающий ряд тенденций того времени. Йорген Лет назвал его «провидческим озарением, сконцентрировавшим опыт целого поколения». «Det» – назовём его лирическим эпосом – создан по канонам системной поэзии, и его сложное смысловое содержание гармонично сочетается с рамками строгой формальной схемы. Понятие системной поэзии, введенное литературным критиком Стефеном Хальсковом Ларсеном в 1971 году, охватывает тексты, построение которых в большей мере опирается на формальные принципы, такие как числовые ряды, и в меньшей степени – на содержание или нарратив. Система как литературный инструмент играет решающую роль в произведениях Ингер Кристенсен, в особенности это относится к сборнику «alfabet» (1981). Жёсткие рамки формальных ограничений не являются проблемой. Парадоксальным образом они генерируют новый поэтический язык. Часть «творческой свободы» поэт жертвует во благо обретения языком большей степени самостоятельности, поскольку творить начинают сама система и сам язык. Между Ингер Кристенсен и другими современными ей поэтами, такими как Ханс Йорген Нильсен, Свен Оге Мадсен, Пер Хойхольт и Клаус Хек, образуются связующие звенья.

«Det» делится на три большие главы. В качестве введения выступает «Prologos», содержащий 526 строк. Далее следует средняя часть под заглавием «Logos», и завершает весь текст «Epilogos» в 528 строках. Ингер Кристенсен ведёт речь о творении и о творческой силе языка, которую она помещает в рамки строгой философской системы. Несмотря на значительный объём, «Это» нельзя назвать необозримым или хаотичным, напротив, его композиция максимально выверена.

В «Prologos» и «Logos» описано, в духе Ветхого Завета, сотворение мира, а «Epilogos» описывает страх его гибели. Так каким же образом происходит сотворение мира? Цикл начинается словом «это» («det»), которое разрастается и из которого наконец вырастает некий текст. Датское слово «det» обладает исключительной многозначностью: оно является и местоимением «это» или «оно», и связкой «то, что», и определённым артиклем, используется для субстантивации других частей речи. Такая многозначность придаёт датскому языку интонационную гибкость, которой виртуозно пользуется Ингер Кристенсен. За словом «det» следует одно из идиоматических выражений, в котором оно используется дважды в разных значениях: «det var det» (дословно «это было это») – «ну вот и всё», или «это было – и всё на этом». В конечном итоге из одного слова «это» возникает целый мир. Так Ингер Кристенсен указывает на творение как на космологический феномен, но и на творчество как на феномен языковой – оба феномена взаимозависимы в рамках человеческого понимания мира. Сложное соотношение между языком и миром в целом является центральным пунктом в цикле «Это», как и в творчестве Ингер Кристенсен во всей его целостности. Так, например, говорится: «Сжатый мир, окаменевшая перспектива, непроходимый фиксированный смысл», – но одновременно обнаруживается твёрдая вера в возможность творчества, которое язык раскрывает в системе.

«Это» является текстом, который своими многочисленными повторами и удивительным ритмом может воздействовать гипнотически, если читать его на едином дыхании. Его языковые обороты и выражения, кажется, постоянно рождают новый язык. Впрочем, если верить Ингер Кристенсен, она начала писать «Это» совершенно случайно.

Был май 1967 года, я писала «Азорно». И тут это неожиданно случилось. В тот день, когда роман был завершён, и я сидела и раскладывала листы рукописи и упаковывала их в конверт, у меня неожиданно вырвалось: «Это. Это было – и всё на Этом» – И весь вечер я, не переставая, работала над тем, что стало началом «Это».

(Ингер Кристенсен. «В начале была плоть»)

Это. Это было – и всё на Этом. Так Это – началось. Это есть. Это продолжается. Движется. Дальше. Возникает. Превращается в это и в это и в это. Выходит за пределы Этого. Становится чем-то ещё. Становится бо́льшим. Превращается в Нечто. Нечто новое. Нечто постоянно обновляющееся. Становится тут же столь новым, сколь Это только может быть. Выдвигает себя вперёд. Выставляет себя напоказ. Прикасается, испытывает прикосновения. Улавливает сыпучий материал. Растёт все больше и больше.

(Ингер Кристенсен. «Это»^[2])

Быстро пришло понимание того, что результатом будет что-то вроде рассказа о творчестве. И по тому, как двигались мои краткие фразы, и по тому, как они всё время взаимодействовали друг с другом и с собственным движением и только движением, я видела, что они стали бы страшно сопротивляться, если бы я вдруг ни с того ни с сего навязала им какого-нибудь человека, город или что-либо ещё по своему произволу. Мне пришлось начать всё сначала и наращивать текст постепенно, так чтобы дело шло естественным образом.

Затем я задумалась над фразой: «В начале было слово, и слово стало плотью…» – я подумала: если бы можно было помыслить немыслимое, – что плоть могла говорить, что одна клетка могла посылать сигналы другой клетке, – то весь бессловесный мир обретал следующее невозможное (для человеческого сознания невозможное) знание: В начале была плоть, и плоть стала словом.

<…>

В попытке утвердить одновременно оба эти положения, эти парадоксальные исходные предпосылки, я начала создавать то, продуктом чего являлась сама.

В начале я фактически допустила, что меня как бы нет, что это («я») являлось просто некой говорящей плотью, – допустила, что я просто некий побочный продукт становления языка, или мира. Поэтому первую главу я назвала Prologos. То, что (пусть и фиктивным образом) лежит вне слова, вне сознания. Окружение, допущения, точки зрения. Театральный пролог.

(Ингер Кристенсе. «В начале была плоть»)

Изначальное «это» в «Prologos» выступает как нечто чисто потенциальное и потому может обозначать что угодно и стать чем угодно. Процесс сотворения становится всё более определенным и дифференцированным по мере того, как «механизм» стихов захватывает всё большее пространство, что прослеживается и в графическом представлении главы «Prologos». Первые части текста предстают как единый большой блок из 66 строк, которые постепенно делятся на меньшие блоки, чтобы завершиться 66 отдельными строками в заключении главы.

В средней части «Logos» Ингер Кристенсен размышляет об отношении человека к природе, об освобождении женщин и молодёжном бунте конца 1960-х. Бунт как феномен молодёжной культуры, связанный с деятельностью левых сил, был попыткой молодёжи обозначить себя как особую категорию населения и реакцией на изменения в обществе и в сознании людей. Свобода и принуждение, психическая норма и отклонение от неё – вот основные темы. Ингер Кристенсен вдохновлялась британским психиатром Рональдом Дэвидом Лэйнгом, идеологом движения антипсихиатрии, важной фигурой своего времени. Здесь образы застывшего и отчужденного существования сменяются образами мятежа на грани разума и безумия.

Системообразующими в «Это» являются числа 3 и 8: глава «Logos» состоит из трёх разделов, «Сцена», «Действие» и «Текст», они, в свою очередь, делятся на 8 категорий (симметрия, транзитивность, непрерывность, связность, вариативность, расширение, целостность, универсальность), которые Ингер Кристенсен заимствует из теории предлогов датского лингвиста Вигго Брёндаля. И наконец, каждая из категорий делится на 8 нумерованных текстов.

Соответственно, саму «пьесу» было уместно назвать logos. Слово, вызывающее вещи из небытия. Вещи, которые волею сознания появляются на сцене, приходят в движение, между ними возникают определённые отношения.

На этом месте я бы наверняка застряла, если бы мне в руки не попала «Теория предлогов» Вигго Брёндаля. Его попытку проанализировать и систематизировать части речи, выражающие грамматические отношения, можно без натяжки прочитать так, как будто речь идёт о той системе отношений, которые как бы мимоходом выстраиваются стихами. У Брёндаля я выбрала восемь слов, которые могут поддерживать непрерывное движение и при этом позволяют сохранить равновесие: симметрия, транзитивность, непрерывность, связность, вариативность, расширение, целостность, универсальность.

Одновременно с этим я обратила внимание на то, что Брёндаль писал об универсальности: «По-настоящему всеобъемлющий синтез должен в конечном счёте охватить все области и степени типов отношений: абстрактные, конкретные и комплексные, центральные и периферические. Подобная всеобщая связь могла бы, в силу своей природы, находиться на пределе самой мысли, она, в качестве выражения качества переживаний, могла бы носить почти мистический характер».

(Ингер Кристенсен. «В начале была плоть»)

Со своими изощрёнными числовыми системами и туманными отсылками как к труднодоступным языковым теориям Брёндаля, так и к немецкому романтику Новалису «Det» может показаться эзотерическим и герметичным произведением. Исключительную роль как в ряде эссе Ингер Кристенсен, так и в цикле «Это» играет неоднократно явно или подспудно цитируемое положение Новалиса о том, что дух – это внешний мир, обволакивающий внутренний мир тела, и при этом мир внешний является миром внутренним, возведённым в состояние тайны, но, возможно, и наоборот. Важным толчком к созданию цикла «Это» стала генеративная грамматика, которая приводит Ингер Кристенсен к пониманию человечества как удивительного биологического проекта, делающего Землю уникальной, и языка как способа самопознания Вселенной:

<…> моё знакомство с генеративной грамматикой Хомского и его же трансформационной грамматикой, его идеями о врождённой способности к овладению языком и об универсальных формальных правилах составления фраз, которые являются определяющими для структуры языка, но которые одновременно допускают и порождение бесконечного множества предложений. Пророческие лингвистические идеи Хомского наполнили меня фантастическим ощущением счастья. Недоказуемый, но несомненный факт, что язык – это прямое требование природы. Что я имею такое же «право» говорить, как дерево шелестеть листьями. Если бы я только могла начать с молчания, прокрасться в первые строки, спрятаться в них, как в воде, и пусть вода несёт меня дальше, пока не появится первая рябь, и вот-вот родится слово, предложение, и ещё, и ещё.

Ближе к завершению книги пришло стихотворение, которое отразило эту умиротворённость:

Я вижу лёгкие облака

Я вижу лёгкое солнце

Я вижу как легко они рисуют

Бесконечный поток

Как будто они доверяют

Мне стоящей на Земле

Как будто они знают что я

Их речь

(Ингер Кристенсен. «В начале была плоть)

А когда пьеса окончена, приходит эпилог. После слова. Где я могла бы сделать вид, будто слово ничего не вызывало из небытия. Будто это просто кусочек информации. Так это происходило. Или: Так, кажется мне, это происходило (происходит).

Так и жизнь вписана в смерть.

(Ингер Кристенсен. «В начале была плоть»)

В период с 1966 по 1975 год Ингер Кристенсен написала пять радиопьес: «Зеркальный тигр» («Spejltigeren», 1966), «В одежде, чтобы выжить» («Klædt på til at overleve», 1967); «Неслыханная игра» («Et uhørt spil», 1969), «Много снега для голодающих овец» («Masser af sne til de trængende får», 1971) и «Вечер на Новом королевском рынке» («En aften på Kgs. Nytorv», 1975). В то же время выходит либретто оперы «Молодой парк» («Den unge park», музыка: Иб Нёрхольм, Ib Nørholm, 1970), и драма «Интриганты» («Intriganterne», 1972). В 2017 году Иб Нёрхольм положил на музыку пять стихотворений Ингер Кристенсен.

В этот же период она обращается к прозе и пишет три романа: «Вечный двигатель» («Evighedsmaskinen», 1964), «Азорно» («Azorno», 1967) и «Расписанная комната» («Det malede værelse», 1976).

Возвращение к поэзии происходит 1979 году с «Апрельским письмом» («Brev i april»). Это серийное произведение из семи частей написано в Париже; разделение частей следует структурной схеме, изменяющемуся ряду из 5 чисел, которую Ингер Кристенсен, по её собственному свидетельству, заимствовала из техники последовательной пермутации, используемой Оливье Мессианом.

И уже через два года следует «alfabet» (1981), где она использует так называемую «последовательность Фибоначчи», «серию чисел с порядком 1, 2, 3, 5, 8, 13, 21…, в которой каждый член является суммой двух предшествующих, как это объясняется в примечании.

«…Я верю, – сказала она в разговоре 1986 года с норвежским писателем Яном Кьёрстадом, – что, когда я пишу что-то, что частично является моим „я“, а частично явлено в мире, – в „alfabet“ это математика, – то сочетание чисел и моих слов становится чем-то вроде естественного организма <…> Я использую модели, чтобы не быть совершенно предоставленной игре случайностей. Под „игрой случайностей“ я имею в виду мой случайный темперамент, который является результатом одного из миллиардов совпадений. Когда обнаруживаешь это, то придумываешь, какое этому действию можно найти противодействие, как в математике. Математические формулы весьма отличаются от мыслей, которые возникают, например, при ходьбе и уборке дома. Другими словами, вот одна из причин, почему я пишу серийно: мне хочется сказать что-то другое, нежели то, что просто приходит на ум. Потому что первое, что приходит человеку на ум, это то, что обычно говорят, ходя вокруг да около и описывая окружающие тебя вещи. Системное письмо помогает найти нечто, приходящее откуда-то ещё, не только из собственных „глубин души“, а из всяких странных, неожиданных закоулков. Поскольку я как человек постоянно сталкиваюсь с системными формами, я хочу, чтобы и стихи, которые я пишу, создавались в ходе встречи с чем-то подобным. Таким образом, когда комбинации мира и меня становятся стихами, то они сильно отличаются от стихов, которые пишут обычно из „глубин“ своей личности».

Стихотворение «alfabet» отображает как язык, так и материальный мир, но алфавит здесь не только организовывает мир по усмотрению своего собственного порядка, он обнаруживает жизнеспособность, находя свободу как раз ввиду формальных ограничений. Весьма уместно, что регулирующие элементы этого произведения имеют форму чисел и букв. Это человеческие символы, которые несут значение на самом обыденном уровне, что в случае с Кристенсен также является уровнем самым глубинным. Кроме того, заголовок словно бы указывает на принципиальную «читаемость» мира и принципиальную незавершённость, ведь автору пришлось остановиться на 14-й букве: строк стало слишком много. Читая «Det» и «alfabet», ощущаешь, что параллельно языку движется нечто большое и важное, похожее на саму жизнь.

Все эссе Ингер Кристенсен входят в книги «Часть лабиринта» («Del af labyrinten», 1982) и «Состояние тайны» («Hemmelighedstilstanden», 2000). Название второго сборника непосредственно отсылает к Новалису. Множество вдохновенных строк в эссе Кристенсен посвящены развитию того же круга идей, что очерчен в её стихах, в первую очередь в «Это». И наоборот после прочтения эссе стихи становятся гораздо менее «зашифрованными», чем может показаться вначале.

Первая книга «Часть лабиринта» включает эссе, опубликованные между 1964 и 1981 годом. Часть из них были написаны для радио– и телепрограмм. Они посвящены размышлениям о нашем отношении к миру, о времени, о возрасте, о конкретном и абстрактном, о языке. Сборник открывается двумя эссе, навеянными воспоминаниями детства («Портновский дом» и «Гармония»), хотя их содержание далеко не сводится к воспоминаниям. Уже в первом тексте возникает тема экзистенциального страха:

Что такое обыденный человеческий страх, с которым сталкиваешься каждый день, знали все, и он тоже был частью лета, но этот каменный колосс был из другого мира – по ту сторону эстетических впечатлений.

(Ингер Кристенсен. «Портновский дом»)

В эссе «Мне снится город» Ингер Кристенсен пишет о городе и массовом обществе, понимания которых нам до сих пор недостаёт, и роли писателя в их осмыслении. Важной темой становится история как переплетение разума и слепоты и роль случая, но также и роль писателя в их осмыслении («Бесклассовый язык»). И здесь Ингер Кристенсен приходит к пониманию задачи писателя как попытки влиять на слепоту, «занятие невозможным, недостижимым, тем, что находится не здесь, опыты по использованию языка, который не существует, – пока не существует». Тема общности писателя и мира как общности их нечитаемости раскрывается на примере «Божественной комедии» Данте («Общность нечитаемости»).

Эссе «Разум не принадлежит времени» написано от лица Кристины, жены Тихо Браге, и речь в нём снова идёт о времени, об истории и о случае:

Я задумываюсь о том, можно ли написать историю случая. Показать, как случай врывается в отдельно взятую жизнь. Как случай помогает лишь тем, кто готов к этому. Но и это недолго, поскольку там, где есть постоянство, случай перестаёт быть случаем и оказывается связанным с воспоминаниями и с мечтой о будущем.

Понимаемая как случай, любовь лишена постоянства и превращается или в равнодушие, или в брак, или и в то и в другое сразу. Как и всему, что вершится на заданном Богом расстоянии от естества, так и этому превращению можно дать лишь неполное объяснение, которое в гораздо большей мере призвано утешать, нежели доносить истину. Вот потому-то я никогда и не стремлюсь вычитать истину из своих тетрадей. Истина давно ушла из этого мира, её можно пронести лишь под видом более лёгкой на подъём вечности.

(Ингер Кристенсен. «Разум не принадлежит времени»)

В эссе «Я мыслю, следовательно, я часть лабиринта» исследуется эпоха барокко с присущей ей борьбой между правом богов на вымысел и таким же правом людей.

Кто кого выдумал, кто кого рассматривает? «Я мыслю, следовательно, существую», – писал Декарт в том же столетии.

Это изречение запросто могло бы оказаться куда более барочным: я мыслю, следовательно, я часть лабиринта.

Лабиринта как общего стиля мышления, ленты Мёбиуса между людьми и миром, – и живут в таких лабиринтах, в сущности, лишь дети, для которых он стал домом: они одухотворяют волшебство, превращая его в реальность.

(Ингер Кристенсен. «Я мыслю, следовательно, я часть лабиринта»)

Образ лабиринта очень важен в творчестве Ингер Кристенсен. Мы должны быть как дети, для которых лабиринт стал действительностью и потому граница между реальным и нереальным отменена. Нахождение в лабиринте вызывает смятение, головокружение, растерянность и потерянность, – но оно же порождает и ясновидение. Здесь находится выход в иное измерение. Тема лабиринта продолжается в эссе «Седьмая грань игральной кости»:

Я не могу не представлять себе лабиринты лабиринтов внутри самого большого и подвижного лабиринта. Один лабиринт, например, для музыки. И один особо тонкий лабиринт – лабиринт для математики. И язык как лабиринт, в котором ходы постоянно меняются, поскольку слова выстраивают их мимоходом в своём бесконечном стремлении к вещам, чья тень погребена где-то под обрушившейся стеной. И все эти лабиринты дышат, открываются и закрываются, поворачиваются, отражаются и отражают друг друга, и эти отражения просачиваются друг сквозь друга как дыхание картины мира.

(Ингер Кристенсен. «Седьмая грань игральной кости»)

В этом эссе Ингер Кристенсен затрагивает тему Бога и человека: человек, обладающий языком, появляется как средство самопознания Вселенной.

Бог не умер, – говорю я себе. Бог – та беседа, которую человек ведёт со Вселенной, или наоборот: та беседа, которую Вселенная ведёт с человеком, чтобы осознать себя.

(Ингер Кристенсен. «Седьмая грань игральной кости»)

Эссе «О коде души» и «Тень пережитого» обращаются к классической датской поэзии и рассказывают о поэтах Йоханнесе Эвальде (Johannes Ewald; 1743–1781) и Карле Людвиге Эмиле Аарструпе (Carl Ludvig Emil Aarestrup; 1800–1856), практически неизвестных российскому читателю, так как их стихи, по всей вероятности, на русский до сих пор не переводились. Таким образом, в переводы этих эссе вошли и первые русские переводы Эвальда и Аарструпа.

Эссе «Бегущая вода» примыкает к поэтическим текстам, написанным по канонам системной поэзии. Оно делится на разделы, а те делятся на строфы, и ритм от части к части ускоряется. Текст отсылает к тому времени, когда Ингер Кристенсен жила в Риме, работая над романом «Азорно». Он передаёт ощущение жары во время сиесты, когда время словно остановилось.

Эссе «5 × 25 зимних заметок к летнему проекту» – это текст остросоциальной направленности; упоминание исправительной колонии напрямую отсылает к Кафке. Текст построен по канонам системной поэзии и складывается в стихотворение сложной формы. Каждая из пяти глав посвящена одному из аспектов общественной жизни (праву собственности, привычкам, власти, труду и общественному мнению), состоит из двадцати пяти максим, включающих цитаты из словарей, конституции, религиозных текстов, их пародийное парафразирование и собственные размышления – и заканчивается многоточием:

Когда мы наконец сжуём последний кусочек хотя бы одного из элементов нашей Солнечной системы…

Когда мы наконец скажем последнее слово хотя бы об одном из вариантов развития нашей Солнечной системы…

Пока мы не добудем последний баррель нефти…

Пока последняя капля не упадёт в кружку жадности…

Пока у ангелов крылья не станут из воска…

Эссе «Ирреализация», «Труд», «Энергия» и «Братство» были написаны для первых выпусков серии «Кризис и утопия» («Krise og utopi»), издававшихся с 1979 года Ингер Кристенсен, Нильсом И. Майером и Оле Тюссеном. Они были объединены общим заглавием «Попытка утопического словаря» («Et forsøg til en utopisk ordbog»). Ключевым понятием здесь является «ирреализация». Оно оборачивает соотношение субъекта к реальности, стоящее за понятием «самореализация». Попыткам субъекта обрести власть над вещами, преобразуя мир в «наличную реальность», противостоит понимание реальности как «не-места» (= утопии), которая независимо от субъекта постоянно создаёт себя заново.

Если эта утопия исчерпана, то в тот день, когда ребёнок вступает в то, что мы называем рядами взрослых, он начинает реализовать себя, чтобы что-то непременно имело место, вместо того чтобы ирреализовать себя, поскольку всё уже и так на месте.

(Ингер Кристенсен. «Ирреализация»)

Последнее эссе «Снег», также написанное для серии «Кризис и утопия», описывает страх войны. Январские снегопады 1981–1985 годов становятся образом всеобщего хаоса.

Идёт снег, снегом заметает все следы.

Мы окольными путями идём на курсы защиты всех и каждого от всех и каждого. Курсы сопротивления всем и единомыслия со всеми. Обструкции, саботажа и ледяной вежливости. Пока идёт снег и все следы заметает снегом. И пока атомная гонка бродит по заснеженной Европе, мы всё сидим, примёрзнув к экранам, и смотрим, как снег, несмотря ни на что, идёт, заметая все следы.

(Ингер Кристенсен. «Снег»)

Второй сборник «Состояние тайны», состоящий из эссе, написанных по заказу, обладает выверенной композицией. «Тень истины» посвящена гравюре У. Блейка «Ньютон». На первый взгляд, Ньютон здесь вполне соответствует классическому образу «героя». Но Блейк помещает обнажённого учёного в мистический подводный мир. При ближайшем рассмотрении становится ясно, что Ньютон изображён как незащищённый человек, выброшенный на скалы, чтобы увидеть связь всего со всем, и ему приходится разрываться между миром людей и миром природы.

Но впечатление такое, что он, во всей своей нагой невинности, похитил огонь у богов, и в качестве кары за своё бунтарство прикован к утёсу, выброшен на скалы не сердца, но разума, внутри своего же черепа. Образ блистательной человеческой беспомощности, в котором Ньютон своим циркулем, распахивающим крылья и превращающимся в орла, истязает сам себя. День за днём всё те же пафосные старания замучить истину до смерти и заставить рассудок выведать обиталище Бога.

(Ингер Кристенсен. «Тень истины»)

Именно это описание максимально точно характеризует и всю книгу или даже шире – все эссе Ингер Кристенсен. Речь о способности и стремлении непрестанно описывать отношение между органами чувств и тем, что они ощущают. Это описание ведёт читателя в путешествие между наукой и размышлениями об игре случая («Упорядочивающее действие случайности») и постоянно возвращается к теме текста и его слепоты по отношению к самому себе («Как глаз, не видящий собственной сетчатки»).

Размышления в эссе «Шёлк, пространство, язык, сердце» приводят Ингер Кристенсен к китайскому поэту Лу Цзи (261–303) – его двустишиям и афоризмам – как аутентичному и архетипичному образу художника, что позволяет ей описать части речи, их имманентные соотношения.

Мне бы попросту следовало избегать наречий. Сколь возможно. Но наречия весьма своевольны. И довольно навязчивы. Они всегда найдут лазейку. Как, очевидно, нашли сейчас. Наречию обязательно нужно пристроиться перед прилагательным «бесконечное». Досадно, когда наречие без особого вреда способно пристроиться перед столькими прилагательными. Мнимо одинокими. Мнимо беспомощными, мнимо неподвижными. Но что есть, то есть. Впечатление такое, что место перед бесконечным для большинства наречий зияет пустотой, притом что не слишком-то многие из них горят желанием пристроиться именно здесь. Ни довольно бесконечное, ни весьма бесконечное, ни очень бесконечное. И даже ни безумно бесконечное, ни, на худой конец, чрезвычайно бесконечное. Может быть, неизменно бесконечное. Но «мнимо» вписывается лучше всех. Мнимо бесконечное. И, как и во всех прочих наречиях, есть в нём что-то покровительственное. Что-то ранжирующее. Оценивающее. Так что существительное и прилагательное лишь с немалым трудом выторговывают право остаться наедине и делать что хотят. Взглянем на цитату из Лу Цзи. Наречие стало бы для неё полной катастрофой. «В одном-единственном метре шёлка содержится мнимо бесконечное мировое пространство». С шёлком так не обращаются. Тем более если имя твоё Лу Цзи и ты полагаешься на силу воображения – и свою, и других людей.

(Ингер Кристенсен. «Шёлк, пространство, язык, сердце»)

Так же как и грамматические категории, «я» неразрывно связано с окружающим миром («Как глаз, не видящий собственной сетчатки»). Человек ощущает мир, и мир посредством человека тоже ощущает себя. «Состояние тайны», таким образом, вовсе не является попыткой разрезать закрученную ленту Мёбиуса, скорее это зеркало, которое позволяет упорядочить бесконечное.

В 1988 году для цикла «Сентябрьские рассказы» Ингер Кристенсен написала «Натальины рассказы» («Nataljas fortællinger»). Этот цикл представляет собой коллективный декамерон, написанный семью разными писателями. Семеро мужчин и женщин, спасающихся от атомного заражения, в течение семи дней рассказывают друг другу свои истории.

И вновь её посещает лирическое откровение. После невероятно сложного в концептуальном плане «Стихотворения о смерти» («Digt om døden»,1989), опять-таки с интервалом в два года, в 1991-м появляется ещё один шедевр, «Долина бабочек», с подзаголовком «Реквием». «Долина бабочек» впоследствии была включена в Датский культурный канон (Kulturkanonen), состоящий из 108 произведений искусства, признанных неотъемлемой частью датской культуры. С чисто формальной точки зрения это пастиш, поскольку венок сонетов в конце XX века трудно назвать свежим. Такой заход, с попыткой формально ограничить интеллектуально-стиховой поток, пережил свой поздний расцвет в конце XIX – начале XX века. Казалось бы, и с содержательной точки зрения это так, поскольку тема смерти, никогда не оставлявшая нашего автора, продолжает ту же линию, что и написанное два года назад стихотворение. Но устаревшая форма оказывается сверхактуальной для новой системы письма. Мало того что здесь подхватывается барочная эмблематическая формула (катрены соответствуют pictura, а терцеты subscriptio^[3]), но и содержание разговора – динамика рефлексии. И мы наблюдаем не только разветвления одной и той же темы, а полемизирование с предшествовавшими размышлениями, спор с самой собой. Всё это можно рассматривать на разных уровнях: безрифменная, без ясного метра, хотя и ритмизованная, сдержанная поэтическая речь «Стихотоворения о смерти» сменяется жёсткой метрической схемой и взволнованными интонациями. Но волнение это передаёт не одно какое-то случайное состояние, а семиозис «я», раскрытие и цветение знаковой системы. Это и Ангел света и Смерть. И бабочки, которые одновременно и знаки и символы – скажем, умершие близкие. Но метафизическое возникает только на уровне метафоры. «Реальность» бабочек в реальном мире (долина Брайчина – реальный топоним на карте Европы, на границе между Грецией и Македонией) редуцируется дважды: до химических соединений и до оптических явлений. Содержанием их наделяет автор, задающийся вопросом о существовании объективно данного смысла жизни. Не есть ли чередование смерти и рождения всего лишь «печаль симметрий»? Всего лишь рифмоидная структура без особого содержания? Когда одно объясняется и производится через другое, как эмблема в барокко, из которого лучше всего мы вынесли урок vanitas vanitatis? Как считают многие комментаторы, Кристенсен, следуя за развитием своей мысли, приходит к решающим словам в X сонете. (Чисто математически это как бы терцет высшего порядка, то есть десятый сонет в венке сонетов, состоящем из 14 сонетов, плюс магистрал, как из 14 строк состоит один сонет, что соответствует subscriptio.) Речь идёт о Радужницах, которые в период окукливания становятся похожими на листья ивы, становятся «изображением», именно поэтому говорится, что гусеницами они поедают свой собственный образ, те самые листья ивы.

Эта подмена запускает мерцание причины и следствия, как это часто бывает в биологии, мерцание внутреннего и внешнего, образа и оригинала, предмета и изображения, жизни и смерти. Эту подмену автор называет «воровством» и решает быть с миром не менее хитроумной / изворотливой. Она видит в бабочках любимых умерших. В этом, как ни странно, нет ни упования на Абсолют, ни на «Deus ex machina», ни на чудо. Более того, божественное пародируется в образе бабочки Арлекина, этакого трикстера, достающего мир из рукава жестом фокусника, как обманку. В ответ на такие «фокусы» автор метафорически преображает мир. Нет никаких иллюзий, Смерть глядит на тебя с крыльев бабочки, и это человек смотрит сам на себя, словно в зеркало. Здесь полемика со «Стихотворением о смерти»:

Но если бы не было жизни, видимой благодаря Ангелу света, благодаря ярким пятнам «исполненного мгновения» (Эрнст Блох), не было бы ни образа, ни изображения. У автора есть язык, его реальность побеждает смерть.

Перу Ингер Кристенсен принадлежат и две детские книги: «Большое путешествие в неизвестность» («Den store ukendte rejse», 1982) и «Микель и весь его зверинец» («Mikkel og hele menageriet», 1990), а также несколько пьес, вошедшие в книгу «Зимний вечер в Уфа и другие пьесы» («En vinteraften i Ufa og andre spil», 1987).

Ингер Кристенсен умерла в 2009 году в возрасте 73 лет.

В книгу вошли переводы полного корпуса стихов и двух книг эссе.

Стихи

Свет (Lys, 1962)

Когда стою

С щемящей нежностью прижимаюсь к ночи

Что есть моё мёртвое в трещинах тело?

В диком одиночестве гор

Водяная корка

Зима

Сандемусе^[4]

План путешествия

Преходящесть

Ванная

Отец – сын

Печаль

Торпедой

Мания

Мне всегда думалось

Душевный лепет

Это очень странно

Как шиферно-серое море

Увядший побег

Моя в судороге рука

Врастопырку

В животрепещущей точке рожденья

Сижу на ветке своего рассудка

Я

Мужские голоса

Заговор

Есть в слове «одна» привкус «почему»

Наклон в мозгу

Зрачок в который засасывает тебя

Расправив крылья над войной

Медузы

Внутри

Синие шесты (№ 11, 1952)^[7]

Рассвет

Человек-город

Красным вдруг пятном

Ты проходишь мимо меня

Свет

I

II

III

IV

V

После первого утра

В этот золотистый час

Он

Трава (Græs, 1963)

Голуби в поле растут

Зелень

За городом

Под крики чибиса

Шелестящие ноги травы

На обочине

Сентябрь

Войти

Слова

Каждый на своём море

Серый туман

Оцепенение

Напряжённость

Томление

Свидание

Контакт

Любовь

Летняя открытка жизнь

Никто не придёт

Иначе – испытав прикосновение света

Иного касаясь

Встреча

I

II

III

IV

V

VI

VII

Это (Det, 1969)

Prologos

Это. Это было… и всё на Этом. Так Это началось. Оно есть. Идёт дальше. Движется. Дальше. Возникает. Превращается в это и в это и в это. Выходит за пределы Этого. Становится чем-то ещё. Становится [чем-то] бо́льшим. Сочетает Что-то-ещё с Тем, что вышло за пределы и Этого. Выходит за пределы и этого. Становится отличным от чего-то-ещё и вышедшим за пределы этого. Превращается в Нечто. В нечто новое. Нечто постоянно обновляющееся. Сразу же становящееся настолько новым, насколько Это только может быть. Выдвигает себя вперёд. Выставляет себя напоказ. Прикасается, испытывает прикосновения. Улавливает сыпучий материал. Растёт все больше и больше. Повышает свою безопасность, существуя как вышедшее за пределы себя, набирает вес, набирает скорость, завладевает [чем-то] бо́льшим во время движения, продвигается дальше по-другому, помимо других вещей, которые собираются, впитываются, быстро обременяются тем, что пришло изначально, началось столь случайно. Это было… на Этом всё. Столь иным Это началось. Столь непохожим. [Вот] уже – различие между этим и этим, поскольку ничто не есть то, чем Это было. [Вот] уже – время между этим и этим, между здесь и там, между тогда и сейчас. [Вот] уже – протяжённость пространства между ним и чем-то ещё, чем-то бо́льшим, неким Нечто, чем-то новым, что сейчас, в этот момент, было, и тем, что сейчас, в следующий момент, продолжается. Движется. Заполняет [пространство]. Уже достаточно погрузилось в себя, чтобы различать внешнее и внутреннее. Играет, переливается, клубится. Это: снаружи. И уплотняется: Это внутри. Обретает ядро, вещество. Обретает поверхности, изломы, переживает перепады, падения, возбуждения между отдельными частями, свободную турбулентность. Делает оборот, совершенно новый оборот. Обращается и вращается, его обращают и вращают. И не останавливается в своём развитии. Ищет форму. Оглядывается на прошлое. Оборот за оборотом обретает иной оборот. Берётся в повторную обработку. Виток за витком находит новое выражение. Обретает структуру в непрестанном поиске структуры. К вариациям внутри Этого добавляется материя вовне Этого. Меняет суть. Локализует необходимости, делит текущие функции на новые функции. Функционирует, чтобы функционировать. Функционирует, чтобы другое могло функционировать и потому что нечто другое функционирует. В каждой функции – необходимость новых функций в новых вариациях. Демаскировка всё ещё обращающегося сыпучего материала как катализатор для всего уже слишком твёрдого, того, что нашло свою собственную инерцию и утратило тенденцию к свободным соединениям. Необходимость внешней энергии для замкнутых частей. Неиссякаемой энергии. Толчка извне. Это было тем, чем собиралось быть. Собирается. Это, заставляющее другое делать что-то другое, нечто непосредственное. Принуждает к неудержимому исходу. Принуждает инертное Это к движению. Принуждает всё Это произойти. Это происходит. Это никогда бы не произошло без постороннего Это. Это никуда бы не пришло без враждебного Это. Это и это и это могли бы прекрасно функционировать, но без напряжения, без мощи, без введения в действие отдельных частей, без установления своих правил игры. Без заблуждений. Без ошибок и ловушек, шараханий в сторону и возможностей. Обретшее бытие Это никогда бы не обрело сущности, если бы не существовало существенно отличающееся Это и от своего преизбытка не раздавало бы смерть – настолько медленно, что это напоминает жизнь.

Это стало столь иным, что всего лишь напоминает [жизнь]. Столь сильно преобразившись. [Вот] уже – гораздо больше различий между жизнью и жизнью, чем между смертью и жизнью. [Вот] уже – время в большой степени может быть измерено только в жизни. [Вот] уже – безусловная пустынность пространства, сведённого к вещам. Оказавшихся в предуготовительной игре. Редуцированных до удержанных деталей, которые постоянно отделяются, делятся и дифференцируются, ища различия, ища видимости. Крутятся и переплетаются, извиваются, обращаются, принимают случайный оборот, изгибаются, синхронно искривляются в случайном проявлении, ища очевидную систему. Переформулируют. Подпитывают большие амбиции отдельных элементов: спроектировать Всё или Все-ленную по своему собственному малому образцу. Хотят выглядеть чем-то другим. Не хотят больше выглядеть самими собой. Варьируются столь случайным образом. Испытывают скачкообразные бифуркации. Флуктуируют диффузно.

Модулируют, обретают нюансы, которые сами модулируются, нюансируясь в процессе модуляций. Как попало. Ориентировочно. Ищут форму. Формируют форму, формирующую форму. Выходят за пределы этого. Сохраняют видимости. Ищут не-жизнь, которая не есть смерть. Играют роль. Невозможную для постижения. Входят в роль и не впускают пустоту. Относятся свободно к чужому, враждебному Это – с тем, чтобы быть чужими для себя. Имеют это в себе. Обращаются к враждебному, невовлечённому Это, будучи вовлечены в него. Обуславливают его. Соглашаются с ним. Это вводит в правила игры неотступные нарушения этих правил, как если бы это было неким правилом. Как будто неотступный смертный час был бы само собой разумеющимся оборотом. Как будто ему нужно было лишь правильно обернуться. Смертный час, где же теперь невеста твоя? Столь иначе теперь, в плену системы. Столь свободно.

Это горит. Это Солнце – оно горит. Так долго, сколько требуется, чтобы сгореть солнцу. Так долго до и так долго после эпох, которые измеряются жизнью или смертью. Солнце сжигает само себя. И сожжёт. Когда-то. Когда-нибудь. Промежутки времени, к продолжительности которых не существует восприимчивости. Не существует даже нежности. И когда Солнце погаснет – что жизнь, что смерть давно уже будут одним и тем же, как это было и всегда. Это. Когда Солнце погаснет, Солнце освободится от всего. И от Этого тоже. Это было… на Этом всё. В то же время иногда Солнце всё ещё достаточно избыточно, чтобы раздавать смерть настолько медленно, что она выглядит как жизнь, пока жизнь продолжает фикционировать. Между тем Солнце встаёт, Солнце садится. Свет и тьма сменяют друг друга. Это освещается, проясняется, ослепляет и делается явным в дневное время, готовясь к тому, чтобы стать приглушённым, покрыться тенью, остыть, потемнеть, спрятаться. Это небо – иногда небеса, а иногда тьма. Звёзды отмечают пунктиром расстояния и маскируют пустоту, горят до тех пор, пока Это длится. Или тьма – тотальна, и пустота затянута облаками, темнота скрыта темнотой, временная ночь во временном небе вместо Ничто, напоминает то, что будет дальше, чем будущее. После того, как. После того, как. До тех пор, пока Это длится. В этом сейчас. В следующий миг задаётся расстояние как молния между тьмой и тьмой. Электрические разряды, магнитные бури, химия маскируют эту статику. Эта гармоническая память о Ничто, о тьме без тьмы, о небе без неба и о пустоте без недостающей пустоты, том Ничто, чья гармония гармонических гармоний камуфлируется свободой. Возмещается видимостью. Удерживается вне той жизни, где Солнце восходит и Солнце садится. Так свободно, как только может конфликт формулировать свою устойчивую модель. Так же страстно, так же чувственно, как только может жизнь формулировать свою продолжительность, своё единственное движение. Солнце восходит. На равнине света ложатся в дрейф белые облака. В лавине света вокруг ворочаются бесцветные туманы и сгущаются в водяные фигуры, родные земле, фиксированные в меняющемся цвете. Выставляют себя напоказ. Двигают. И двигаются. Как попало. На ощупь. Ищут форму. Находят игру. Играют роль, формируют игру, в сильном восходящем потоке перекатывают инертный пар по небу, как будто ведут речь о свободе. Так, значит, речь о свободе. Солнце восходит и солнце заходит. Системная игра. Более реальное небо.

Это медлит. Находит место в мире и медлит в каком-то другом мире. То место, нпрм., где Тихий океан перекатывает один, два, три континента в Атлантический, и наоборот. Нпрм. Но медлит в каком-то другом мире. Это встаёт, бросается в начала, быстро превращается в пену и распыляется на усовершенствованные части en masse. Но медлит в каком-то другом мире. Формирует свет длинными волнующимися периодами, цитирует попутно небо, рефлектирует, плетёт блестящие идеи, они уже проявляются в цвете, но медлят, темнея, в другом мире. Впадают в крайности и останавливаются на сверкающей поверхности: ламе, сатин, люстрин. И натягивают ткань. Статическое, гладкое, скользит над всем, как если бы это было всё. Но в каком-то другом мире? Пропитывают безупречную чистоту пятнами, обостряют её до светочувствительного, нового экстаза. Мнут то, что гладко, сжимают то, что податливо, бросаются в бегство от самих себя, стихий(-ное) смешивание. Вода и воздух. Анти-свет и свет, внутри-светящееся, само-светящееся Это. Море, льющее через край кислород и солнечные блики, поднимающее в день полного штиля божественную солнечную бурю, находит гиперболическое выражение полёта и перетекает в седьмое небо, в интерференцию между волнами света и воды, рушится, уходит под поверхность, где море купается в море света. Но не горит, ещё более смертоносное: это море Икара. Другой мир. Нпрм., беззвучный мир звуков, что молчит в своём собственном мире. Мир поверхностей, погружённый в самого себя.

Или постоянно кипящий, бурлящий, переливающийся жемчугом мир, под наркозом тишины. Неугомонный, беспокойный мир анестезии, светящаяся тьма, где свет и тьма – это лишь проявления недостатка интерференции между светом и тьмой. Жизнь, что гораздо более опасна, чем Это. Другой мир, что функционирует как образ смерти в мире.

Так ощутимо. [И вот] уже – разница между смертью и смертью гораздо больше, чем между жизнью и смертью. [И вот] уже – пространство в целом может быть измерено смертью. Отсутствующая безусловная пустыня сводится к бытию. Ожидание. Медлит в другом мире. Захвачена своей вечной игрой. Сводясь к неудержанным деталям, что постоянно сближаются и соединяются, сопоставляются, комбинируются, ищут уплотнений. Ищут видимости, находят, нпрм., бездомное Это. Это – Летаргическое море.

Это пришло, чтобы остаться. До тех пор, пока Это длится. Это нашло своё окончательное местоположение. В течение некоторого времени. Отлилось в устоявшиеся формы. (Которые могли бы быть сформированы по-другому.) Нашедшее своё устойчивое проявление. (Которое может свободно обратиться в другое Это.) Привело себя в порядок, установило себя, нашло себе место. Мир пришёл в мир. Внутри мира. Привёл свою видимость в порядок. Нпрм., в мире камня, нпрм., в очертаниях континентальных шельфов, незыблемых скрытых смыслов, что ведут свой путь через горные хребты, приходят однажды как скальные формации, слой за слоем непроходимых затверженных смыслов, так хорошо проработанных, в своём собственном мире. Глубже смысла, без всякого смысла, в химическом сне, утихомиренно. Это было то, что двигалось, находило себе место и теперь постоянно успокаивается. Как слюда, гнейс и гранит. Как серный колчедан и кварц. Как усмирённая лава, базальт, диабаз. Ища окаменелую перспективу. Находя её застывшей в блеске преувеличенных проявлений. Одухотворений. Прозрений, замешанных – на киновари и цинковых белилах. На золоте и серебре, платине. Твёрдые формы явной видимости, видимости чистого значения. Подземные игры. Нпрм., играющие тёмные кристаллы, отдающие свои светящиеся краски вслепую. Чёрный рубин, сапфир, бирюза. Чёрное прозрачное стекло, алмаз. Чёрные белые опалы. Чёрное белое. Тонкие структуры организованных беспорядков, скрытые переходы между жизнью и смертью. Неуязвимая игра. В уязвимом мире.

Это словно взято из воздуха, и распространяется, формируется, а может и словно распуститься из Этого, распускается и приносит плод. Столь экзальтированный. Свет и СО₂, явленные однажды в уникальной зелё-ной ткани, прибавляющей в объёме. Лето. Набирающее силу, как трава, маскирующее папоротником землю, тайные следы к возобновлению, покрывает её деревьями, кустарниками. Рост. Достигает адекватного выражения, но все же эта адекватность никогда не полна, всегда остаётся подразумеваемое, движение в тень листвы. Оборачивается наизнанку, приходит со скрытыми отсылками к отсутствующему, враждебному, к экстазу. Прибегает к новым методам, чтобы сыграть страсть, страсть к зелёному, увертюру, где неуязвима только сама уязвимость. Одно лето. [Которое] лета не делает. Но лето изморённое, что приходит опять и опять, лето опустошённое, что откладывается до возвращения своего следующего щедрого прихода, лето пыльное, восстающее из пыли, делает смерть бессмертной. Как будто не отводящее от себя глаз Это обращено в себя, отцветшее Это] и есть цветение, а продуктивность – весь жалкий результат. Лето, определяемое как зима. Носящее маску. Играющее свою игру до конца, свою двойную игру. В красочном поединке с самим собой. Носит небрежно свой зелёный плащ, накинув на оба плеча, готовое к тому, чтобы выглядеть как лето. И повторяет: Лето умерло, лето прекрасно может распуститься зеленью. Ещё раз выгнать свежие побеги, чтобы достичь самого сочного проявления, повторить цветущий распад.

Это вернулось к себе самому. Пришло постоять само за себя. Эволюционировало из некой массы и достигло единственного в своём роде. Описало развитие и достигло самим собой описанного проявления. Преследовало себя и случайно нашло само себя. Как нечто само собой разумеющееся. Пришло держать ответ за себя. И может начать [работать] само на себя. Экспериментировать с рядами отдельно стоящих, свободно парящих проявлений. Иногда с непосредственно плавающими проявлениями. Сновидящее. В другом мире. Заключать в себе себя. Это было то (Это), что было необходимо. Необходимо сейчас. Это, наконец, заставляет самого себя сделать что-то другое. Принуждает себя играть роль, роль кого-то другого, кроме самого себя. Как само собой разумеющееся. Заключать в себе себя как чужого, но вести себя подобно чужому для всего возможного другого, кроме себя самого. Чуждое и враждебное, постороннее. И понимающее, то есть принимающее твою сторону. Наконец, имеющее глаза на голове и озирающееся вокруг. Относящееся свободно, нпрм., к миру камней, к царству растений, к воздуху, к воде и к своему собственному миру. Как к другому миру. Наконец-то. Может стоять на своих ногах и уйти от своей собственной смерти. Совершенно свободно. Хотя никогда не совершенно свободно. Всегда как часть преображения, дорогой ценой. С такой совершенной интуицией, как может только животное проигрывать свою смертность. Со всей страстью. Забывая себя. В погоне за всем возможным другим, кроме самого себя. Забывая свою смерть. Продолжая убивать. Всё, что можно. Кормясь этим. Питаясь смертью кого-то другого. Опорожняясь ей. Притворяться, что это просто что-то так выглядит. Когда-нибудь. И в другом мире.

Это максимально упорядочивается. В своём собственном мире. Координирует, субординирует, надординирует. Как будто речь о системе. Антецеденты и постпозитивы. Как будто речь о центре. Это речь о подвижных вставках, случайных скобках, о той именно степени раздражимости, что называется жизнью. И которая движется дальше. Выставляет себя напоказ, прикасается и испытывает прикосновения. Которая ведёт себя от амёбы к амёбе. Преследует случайные проявления, чтобы поймать индивидуальность: специфический круглый вакуоль, специфическую однородную плазму, странным образом раздвоенный энергетический центр, или в сумме: специфическую форму жизни, которая постоянно систематизирует своё бессилие: образует жгутиковые камеры, кремнистые спикулы, геммулы. Заключает несколько уровней симметрии в пределах одной медузы. Просто чтобы умирать и умирать.

Просто чтобы перемещаться между здесь и там. Просто чтобы начать производить то ли иное. Производить ряды совершенно одинаковых, совершенно свободных индивидов, что движутся, просто чтобы перемещаться между здесь и там. Но никогда не совершенно свободно. Просто чтобы всегда опять и опять вводить в действие видимость. Сохраняя жизнь в форме. Размножаясь^[10]. Сохраняя смерть бесформенной. За пределами фиктивной формы. Всегда так опрометчиво прикрываясь забвением. Всегда тайно оставаясь в живых между здесь и там. Как будто речь о бесконечной протяжённости. Речь о точке перенаселённости. Всегда там, где смерть работает под прикрытием. Хотя никогда не совершенно прикрытая. Никогда не открывая раковину мидии, позволяя мягкому Это исчезнуть. Под покровом.

Как будто мягкое Это, это мягко исчезающее, бесформенное, в химическом сне, утихомиренное забвение было единственное. Это. Было единственное. Это. Как будто вот это и это и это было меньше, чем Это. Как будто даже устойчивые выражения, стандартные обороты, меньше, чем это невыразительное, поддающееся Это. Как будто жизнь меньше, чем смерть. Да, меньше. Жизнь, которая больше, – это по определению смерть. Может снять маску и повторить: жизнь есть смерть. Так что пусть жизнь идёт своим чередом. Опять и опять формируя свои формы, чтобы достичь более плотной бесформенности, повторяя формирующую фо́рмальность. Фо́рмальное различие между морскими звёздами и змеехвостками; морскими огурцами и морскими лилиями, трематодами, гребневиками, коловратками, плеченогими – листоногими – усоногими, повторяя чисто фо́рмальное различие между раками и бабочками, пауками и блохами.

Повторяя: головохордовые – личиночнохордовые – мшанки, смерть, круглоротые – скаты – пластиножаберные рыбы, исчезающие, земноводные, змеи, мягко исчезающие, бесформенные, ящерицы – вараны – птеродактили, утихомиренные в глубоком химическом сне. Есть Это единственное. Забвение есть единственное Это. Паутина, скомканная ветром, пыль, что улетает, отступая, окрашивая крылья бабочки в серый, в цвет придавленной землёй, увядшей от холода улитки, жуки – кузнечики, они сгорают, рыба сохнет на солнце, мёрзнет во льду, устойчивые выражения, которые вырываются, трепещут, превращаются в пыль, на ощупь ищут форму, находят случайным образом, нпрм., нечто бесформенное, это место в непрестанном движении между жизнью и смертью, то место, где, невыраженное в невыразительном, находит однако своё выражение. Несвязанно. И поэтому действительно щемяще-нежно.

Столь же свободно, как только конфликт может свободно формулировать свою стабильную модель. И потому даже шемяще-нежно, настолько ощутимо, как только жизнь может формулировать свою продолжительность, своё единственное движение. Птица взлетает эмпирически. Стая следует за ней наугад. Машет крыльями, выставляет себя напоказ. Перемещает и перемещается. Как будто речь о свободе. Но дело и идёт о свободе: птица, которая взлетает, стаи, что следуют за ней, ни более ни менее, крылья, что несут её между здесь и там так свободно в принудительном воздухе. Именно что никогда не совершенно свободно, всегда в принудительной конфигурации, спешат, чтобы в конце концов упасть и исчезнуть. Птица, что падает, стая, что следует за ней. Со всей страстью. В лавине жизни, той жизни, что, будучи сорвана и отброшена в преходящем, формируется спеша в бесформенное Это. Просто чтобы сказать: жила́.

На границе, в бесконечно исчезающем пространстве между движением и изолированным состоянием покоя, в скрытых переходах между жизнью и смертью, в Этом, преходящее организует свой непокой, распределяет функции, развивает органы, системы, ткани и скелеты, обостряет свой опыт и повторяет закреплённое проявление, существующий порядок. Функционирует, потому что Это функционирует или что-то другое может функционировать или потому, что другое функционирует, сохраняя свои невозможные, а со временем осознанно тщетные попытки уйти, величественно дистанцироваться от своей собственной смерти, выжить и остаться на неопределённое время между здесь и там. Как будто есть от чего уходить. Как будто существует не-жизнь, которая не есть смерть. Как будто человеческое не есть человеческое. Нпрм.

Некий мир пришёл в этот мир в этом мире. Сжатый мир, окаменевшая перспектива, непроходимый фиксированный смысл, так хорошо поддерживаемый, с бетонными фундаментами, стальными конструкциями, с укреплёнными сваркой массивными блоками, колоссальными конфигурациями, затвердевшими в иллюзиях выспренних выражений, пришёл в мир, упорядочил себя – установил себя – нашёл себе место, город, стандартизированный хаос, с упорядоченными видимостями.

В некотором смысле город – это масса. Такая пористая масса. Глыба с кавернами и трещинами, с дырами, шахтами, путепроводами и трубами, с туннелями, пустотами, подземными коммуникациями, замкнутыми каморками. Коробки, сбитые, подвешенные, наугад соединённые между собой, наконец функционируют, служа главным образом для того, чтобы закрывать со всех сторон специально в-житых туда жителей. Для того, чтобы сгруппировать их, отделить их друг от друга, дать им место, где они могут лежать, пока ждут.

В некотором смысле город – это окаменелость, полый объект, превратившаяся в известь заимствованная губка из бетона, чьи лабиринтообразные ответвления и тупики заставляют временно присутствующих жителей искать. Этот поиск распределяется по дорожной сети, автобусным маршрутам, сетке железных дорог, далее через парадные двери до лестницы, лифта, идут через проходы, коридоры, наконец, через передние помещения, подсобные помещения в помещения, где ждут.

В некотором смысле город представляет собой лабиринт. Лабиринт, состоящий из лабиринтов поменьше, чьи временно перемещающиеся жители содержат видимости в порядке, размеренно перемещаясь, нпрм., на фабрики, адаптируясь, перемещаясь регулярно, к заданным пунктам назначения, нпрм., к сохраняющимся во времени и пространстве временно присутствующим вещам, что перемещаются размеренно, а стало быть, регулярно, привязанные к видимости, поддерживаемой жителями.

В некотором смысле город является видимостью. Это система функций, функционирующая, чтобы функционировать, благодаря чему что-то другое может функционировать и потому что что-то другое функционирует. Система видимостей, которая симулирует, чтобы симулировать, благодаря чему что-то другое может симулировать и потому что что-то другое симулирует. Временная функционирующая видимость находящихся во временном порядке временно функционирующих офисов и т. д. и т. п., пока видимость функционирует.

В некотором смысле город – это офис, центральная администрация по управлению, перемещению, иллюзии. Случайные жители – случайная жизнь – случайная смерть зарегистрированы, проанализированы, преобразованы в рисунки и таблицы статистических данных. При достаточно большой случайной выборке и с достаточно большим материальным накоплением жизни иррациональных элементов, смерть становится возможностью обеспечить иллюзии логическую форму.

В некотором смысле город является логической формой. Производство, которое производит потребление, которое потребляет продукцию, и т. д. Производство временно присутствующих жителей, что потребляют себя самих, в то время как они производят временно присутствующие вещи, которые они также потребляют. Этим двойным потреблением содержатся в порядке те видимости, которые, в свою очередь, держат жителей в порядке, так что они могут жить, следуя логике вещей.

В некотором смысле город является двойным забвением. Система потребления, способная скрывать все скрытые переходы между жизнью и смертью. Забвение, которое избегает рассматривать себя как забвение. Забвение, о котором забыли. Оно скрывается под очевидным присутствием вещей, присутствующих во временно присутствующих магазинах, оно же – тонкая структура вещей, которая организует беспокойство жителей как спокойствие.

В некотором смысле город есть покой и порядок. Все присутствующие жители, что характеризуютсяперемещением и беспокойством, сохраняют спокойствие и стабильную занятость, где всякое перемещение, всякий перемещающийся житель адаптированы ко всем присутствующим вещам и где любое беспокойство, любое неспокойствие отдельного жителя канализируется в коллективное производство всех присутствующих вещей, которые сохраняют спокойствие и порядок.

В некотором смысле город представляет собой круг. Временно перемещающиеся жители приводят самих себя и друг друга в движение и тем самым приводят в движение круг. Иногда круг приводит видимость в движение, если временные жители медленно перемещаются, по-прежнему стоя в парках, на площадях или сидя на скамейках, в ресторанах и кинотеатрах, как если бы речь шла о свободе. Значит, речь о свободе.

В некотором смысле это и есть речь о свободе. О том, чтобы забыть и быть забытым. Прикрыть случайную смерть случайной жизнью. Устроить лабиринты, чтобы исправить то, что скрывает это место, те места, где город мимоходом опорожняется тем, что он потребил: склоняемая склонность, недвижное движение и не имеющая иллюзий иллюзия. Соответствующие количества случайных жизней, что даёт случайной смерти логическую форму.

Они распределяются по большим или малым домам, в больших или малых домах, в большем или меньшем количестве. Нпрм., большим числом в маленьком доме или наоборот. Распределение лишь случайное.

Они ждут в спальне, гостиной, прихожей, кухне, туалете во дворе или ждут в гостиной, столовой, в гостиной с камином, в комнате с выходом в сад, в телевизионной, в помещении для торжеств, в гостиной, в холле, на крыльце и в спальнях.

Они ждут на улицах, в проездах, во дворах. В подвалах, на чердаках. В сараях, кладовых и клозетах. Или ждут в садах и садах на крыше. В патио, на верандах. Укрывшись от ветра на террасе, в баре, у бассейна.

Они ждут в башнях, в секционных домах, в таунхаузах, в старых и новых городских кварталах, в многоэтажках, в старых и новых районах, в неистребимых трущобах, в посадах и в тёмных бараках. В жилищах для рабочих. Или ждут в спальных районах.

Они ждут в кинотеатрах. Они ждут в автобусах и универмагах, ждут в выставочных залах, на рекламных демонстрациях. Или же ждут в театрах, на приёмах, на гала-концертах среди публики.

Они ждут на заводах, где пыль столбом из хлопка, металлов, пыль из ядов, кислот и угля, скрытые проходы между жизнью и смертью. Или они ждут на встречах, где пыль – с полированных столов.

Они ждут в профессиональных организациях, ассоциациях. Словно город может растягиваться до бесконечности. Но есть предел перенаселённости, где смерть действует под прикрытием. Или они ждут в ратушах, советах и комиссиях.

Они распределяются более или менее по функциям большего или меньшего значения видимости. Нпрм., по основным функциям незначительного или исчезающе малого значения видимости. Для того, чтобы поддерживать видимости сообщества на плаву.

Они функционируют, потому что они функционируют или что-то ещё функционирует и потому что что-то другое функционирует. Потому что видимости функционируют. Потому что случайная жизнь, случайная смерть будет иметь смысл в видимостях сообщества.

Они симулируют, потому что то, что они симулируют, это общество, потому что они не единственные, кто симулирует, и потому что они, со своими случайными жизнями, которая есть единственное действие, не хотят считать свою случайную смерть формой видимости.

Они симулируют, потому что то, что они симулируют, это свобода, потому что они вынуждены хотеть мыслить себя свободными, потому что, когда они думают, что свободны, они забывают, что такое свобода, и забывают свою собственную случайную смерть.

Они симулируют, потому что это порядок – то, что они симулируют. Следя за порядком в своей жизни, они думают, что они следят за порядком в смерти. Они заботятся о жизни и стандартизируют хаос, и всё это происходит в то время, как смерть упорядочивает всё.

Они симулируют. Как будто есть что-то, от чего можно было бы уйти. Как будто смерть, утихомиренная в химическом сне забвения, есть что-то другое, как будто человек не человек. Как будто жизнь не есть функция. Смерти.

Они симулируют. Как будто есть что-то, чего можно ждать. Как будто жизнь не всё более глубокое забвение – химический сон – умиротворение, или человек не человек, сорванный и отброшенный, мчащийся в бесформенное.

Они симулируют, потому что они симулируют жизнь. Симулируют так же свободно, как только разве что конфликт может симулировать свою устойчивую модель. Так интуитивно, как только жизнь симулирует свою продолжительность, своё единственное движение. Свою смертность.

Они распределяются по жизням различной длительности. Размещаются временно в состояниях различной продолжительности. Размещаются в состоянии, длительности которого они не знают и внезапного прекращения которого они ждут, всё время ждут.

Они ждут в кюветах для новорождённых, в кроватке, в коляске, в детских яслях и в подготовишках. Ждут в школе, в тюрьме, дома и в приёмном покое. В среднеобразовательных школах, интернатах для трудновоспитуемой молодёжи и в учреждениях высшего образования.

Они ждут во дворце спорта, в школе верховой езды, в бассейне. Ждут в автомобилях и каретах «скорой помощи», в отделениях неотложной помощи. Ждут и ждут в операционной комнате и потом, подключённые к аппаратам искусственного дыхания во всё более глубоком химическом сне – забвении – умиротворённости.

Они ждут в казармах для военных и отказников. В бараке для инфекционных больных и нищих. Ждут на командно-диспетчерских пунктах, в постоянных комиссиях и сверхзвуковых самолётах. В Совете Безопасности. У пусковых установок.

Они ждут в лагерях беженцев, добровольцев и солдат. Ждут в центрах реабилитации, социального обеспечения и культуры. В секретариатах, ведомствах, министерствах, комитетах. И в рекламных агентствах. В газетных синдикатах.

Они ждут в больницах, в школах для взрослых, в частных лечебницах. Ждут в институте радиологии, медицины и искусственных органов. Ждут в домах престарелых и различных заведениях для немощных, страдающих одышкой или поражённых раком.

Они ждут в тех местах, где они живут, пока они ждут. Ждут, чтобы жить, пока они ждут. Жить, чтобы жить. Пока ждут. Жить, чтобы жить. Пока они живут. Пока они ждут. Пока они живут. Ждут. Живут.

Они вступают в контакт друг с другом и, следовательно, не могут избежать, нпрм., того, чтобы пожирать друг друга, чтобы есть друг друга всю оставшуюся жизнь. В первую очередь убивают часть себя самих, чтобы быть уверенными, что все оставшиеся части, даже если их мало, сохранялись и/или, по возможности, использовались.

Они находят свою собственную инерцию и теряют свою склонность к свободным отношениям с другими людьми, потому что они должны найти себя в инерции друг друга. Или же они стремятся изменить характер друг друга и нуждаются, нпрм., в том, чтобы избежать изменения своего собственного характера и сокращения своих собственных потребностей.

Они ловят друг друга в предварительной игре, сводя жизни друг друга к сдержанным деталям жизни, которая только получает случайное выражение. Они функционируют отлично, но без напряжения, без мощи, не привнося свои особенные части, свои правила в игру, которая заключается в том, чтобы любить друг друга. Они вживаются в свои роли, чтобы исключить пустоту, и свободно относятся друг к другу, в частности будучи незнакомы друг с другом.

В то же время пока они всё ещё имеют достаточно избытка, чтобы раздавать смерть настолько медленно, что это выглядит как жизнь, – они пытаются любить ненависть друг друга. Они находят своё место в мире и медлят в другом мире, находят точное место, нпрм., где они медлят, чтобы найти друг друга.

Они погружаются в поверхность друг друга, прорастают немо в звуки друг друга, функционируют друг в друге, как смерть, в беспокойном мире анестезии. Они смешиваются друг с другом, ныряют друг в друга, тонут друг в друге, переливаются друг в друга, но они не горят: они слишком смертны для этого.

Они пришли, чтобы остаться друг в друге, до тех пор, пока Это длится, и достичь своего окончательного размещения друг в друге, хорошо бы на всю оставшуюся жизнь. Они замораживаются друг в друге, располагаются друг с другом, держат ситуации друг друга под контролем, а видимости друг друга в порядке.

Они разместили слой за слоем непроходимо определённое значение внутри друг друга, чтобы наконец получить непоколебимое значение друг друга. Они носят маски друг друга, чтобы играть в свою игру до конца, свою двойную игру, и чтобы наконец убить себя, просто поубивав друг друга.

И они могут снять маски друг друга и повторить: жизнь есть смерть. Пусть жизнь идёт себе своим чередом. Обустроить свою смерть, чтобы повторить жизнь. После того как они преследовали друг друга и нашли друг друга, отвечали друг за друга, нпрм. за убийство друг друга, они размножаются.

После того как они сохранили жизнь друг друга в форме размножения, они начинают держать смерть друг друга бесформенной и экспериментировать.

Они экспериментируют со свободой друг друга и начинают говорить о свободе друг друга, пока они экспериментально не начнут делать вид, что она существует.

Они экспериментируют с конфликтами друг друга, с общими конфликтами и формулировками и формулируют все конфликты друг друга в стабильных общих моделях.

Они экспериментируют с формулировками друг друга, к примеру с формулировками друг друга о продолжительности жизни и возможных будущих перспектив.

Они экспериментируют с границей между друг другом, границей между движением и изолированным покоем, а это – жизнь, в которую они инвестируют, и смерть, которую они получают.

Они экспериментируют с функциями друг друга, системой органов, тканей и скелетов друг друга и обостряют человеческий опыт друг друга.

Они экспериментируют с попытками пережить друг друга и дистанцируются от смертельной опасности друг друга, начинающейся бесформенности.

Они экспериментируют с не-жизнью друг друга, как если бы она была смертью, и существуют, нпрм., люди, как если бы они не были людьми.

Они существуют как мир внутри мира друг друга, и в частности служат для хранения друг друга, одной химеры внутри другой.

Они существуют как лабиринты внутри лабиринтов друг друга, чьим непредсказуемым поворотам они следуют, как они следовали конкретным системам.

Они существуют как видимости друг друга, как образы, накапливающиеся в иллюзиях друг друга, но делают вид, как будто это язык логических форм.

Они делают вид, что их стабильное производство потребления друг друга находится в соответствии с их собственной глубокой жаждой потребления друг друга.

Они делают вид, что можно забыть случайную смерть друг друга в мире, где присутствие, движение, иллюзия создают свой собственный мир.

Они делают вид, что их случайная жизнь не является функцией смерти, не чем-то сорванным и отброшенным, уже бесформенным, но является другим миром.

Они делают вид, что жизнь не является постоянно всё более глубоким забвением химическим сном умиротворением всё более медленным ошеломляющим падением и исчезновением. Ничем.

Они делают вид, что они ждут, чтобы жить, чтобы сделать возможным для кого-то жить, и, как во сне, всё пытаются сделать вид, будто они живут.

Кто-то заходит в дом и смотрит из своего окна на улицу.

Кто-то выходит из дома и смотрит с улицы на своё окно.

Кто-то ходит по улице и видит других по пути.

Кто-то заходит по пути и смотрит на дом как на свой собственный.

Кто-то всегда в пути и не обращает внимание на дома.

Кто-то не обращает внимание на других, идущих по улице.

Кто-то обращает внимание на себя, когда выходит на прогулку.

Кто-то идёт по улице, чтобы обратить внимание на себя.

Кто-то обращает внимание на себя и заходит в дома других.

Кто-то выходит из домов других, но не смотрит на них.

Кто-то приходит к себе домой, но не включает свет.

Кто-то не хочет, чтобы на него смотрели, но и сам по себе сидит в темноте.

Кто-то ходит в темноте – ищет свет в доме.

Кто-то зажигает свет в своём доме, но не ждёт, что кто-то придёт.

Кто-то всегда ждёт кого-то, но забыл включить свет.

Кто-то ждёт кого-то, кто придёт, чтобы впустить его в дом.

Кто-то кому-то показывает, что дом исчез между другими домами.

Кто-то показывает кому-то, что это не тот дом.

Кто-то выключил свет в том доме, что нужно, а затем ушёл.

Кто-то пошёл на прогулку, чтобы не сбить кого-то с пути.

Кто-то ушёл, потому что он видел дом не в том свете.

Кто-то сбился с пути, потому что он увидел свет в каком-то доме.

Кто-то пошёл правильной дорогой, когда кто-то указал ему, что он не прав.

Кто-то сбил кого-то с пути и входит в дом, чтобы включить свет.

Кто-то включает свет в нужном доме, но сам не видит этого.

Кто-то слеп и не имеет никакой потребности найти нужный дом.

Кто-то может использовать дом, но недостаточно слеп.

Кто-то достаточно нуждается в ком-то другом, чтобы быть слепым.

Кто-то показывает кому-то дорогу сам, хотя никогда не видел её раньше.

Кто-то исчез, потому что ему показали правильный путь.

Кто-то исчез для кого-то, с кем вместе он раньше шёл.

Кто-то ушёл с кем-то, кто ему раньше не был нужен.

Кто-то слеп к тому, кто обычно шёл с ним вместе.

Кто-то преследуется кем-то, кто в противном случае исчез бы.

Кто-то преследуются так сильно, чтобы исчезнуть в доме.

Кто-то исчез в доме и вряд ли подойдёт к окну.

Кто-то исчез в другом доме, который бы в противном случае был заброшен.

Кто-то исчез на улице и не показывался никому.

Кто-то ушёл и появляется только с наступлением темноты.

Кто-то покидает свой дом, в который он больше никогда не вернётся.

Кто-то врывается в дом и живёт там, пока возможно.

Кто-то живёт в доме, который в противном случае был бы заброшен днём и ночью.

Кто-то живёт в доме, чьи окна не выходят на улицу.

Кто-то живёт в доме без окон и перестал видеть.

Кто-то живёт в доме без света и никогда не смотрит на себя.

Кто-то больше не ждёт никого и никогда не выходит.

Кто-то перестал смотреть на свет и наконец ослеп.

Кто-то перестал показывать, как он одинок в темноте.

Кто-то исчез в своём доме и больше никогда не видел себя.

Кто-то сидит один в своём доме и никогда не нуждается в других.

Кто-то исчез между другими, и с тех пор его не видели.

Кто-то пребывает наедине с самим собой и никогда не знал других.

Кто-то пребывает наедине с другими и никогда не знал себя.

Кто-то одинок, потому что он не был в состоянии мыслить себя иначе.

Кто-то одинок, потому что был в состоянии мыслить себя иначе.

Кто-то одинок, потому что исчез в своих мыслях.

Кто-то всегда одинок и считает себя умирающим.

Кто-то умер и лежит в доме с окнами на улицу.

Кто-то умер и лежит в доме, где горят все огни.

Кто-то умер в доме, который иначе был бы полностью заброшен.

Кто-то умер там, где никогда не ожидали найти кого-то.

Кто-то умер и внезапно появляется среди всех остальных.

Кто-то умер, и виден тем, кто всё равно проходит мимо.

Кто-то умер, и его вынесли из дома с наступлением тьмы.

Кто-то умер, и его рассматривают те, кто наконец ослеп.

Кто-то стоит не двигаясь и наконец оказавшись наедине с другим умершим.

Logos

Сцена симметрии

1

2

3

4

5

6

7

8

Сцена транзитивности

1

2

3

4

5

6

7

8

Сцена непрерывности

1

2

3

5

6

7

8

Сцена связности

…si l’Être est caché,

cela est un trait de l’Être

M. Merleau-Ponty^[11]

1

Avec comme pour langage

rien qu’un battement aux cieux

Stéphane Mallarmé^[12]

2

…l’horreur liée à la vie

comme un arbre à la lumière

Georges Bataille^[13]

3

Vous étes déjà mortes au monde

Sade^[14]

4

Les causes peut-être

inutiles aux effets

Sade^[15]

5

Le monde ne peut être dit

«humain» que dans la mesure ou il

signifie quelque chose

A.-J. Greimas^[16]

6

Vieil océan, ô grand célibataire

quand tu parcours la solitude

solennelle de tes royaumes

flegmatiques…

Lautréamont^[17]

7

…la pleine réalité: J’imagine

le début d’un livre…

Philippe Sollers^[18]

8

Сцена вариативности

1

2

3

4

5

6

7

8

Сцена расширения

1

2

3

4

5

6

7

8

Сцена целостности

1

2

3

4

5

6

7

8

Сцена универсальности

1

2

3

4

5

6

7

8

Действие симметрии

1

2

3

4

5

6

7

8

Действие транзитивности

1

2

3

4

5

6

7

8

Действие непрерывности

1

2

3

4

5

6

7

8

Действие связности

Eternity is in love with the

productions of time

William Blake^[21]

1

1. Они выходят в пустыню и встречают энергию

2. Время которое в своём огромном целом может быть измерено только жизнью

3. Нпрм. слово пусто ли оно в самом себе отрицает ли оно само себя

4. Тепло. Осмотическое давление между телом и воздухом исчезает

5. Человек сделанный из песка. Человек приводящий пустыню из песка в движение

6. Вещество вселенной в теле. Хмель производящий нашу любовь

If the fool would persist in his folly

he would become wise

William Blake^[22]

2

1. Вопиющие к небу. Это то (Это) что они есть

2. Столь свободно сколь лишь конфликт формулирует свою устойчивую модель

3. Пульс без тела

4. Он ложится на коврик у двери любимой

5. Она отказывается есть пока они не поймут

6. Уж лучше безумие чем отвращение к другим

If Sun & Moon should doubt

They’d immediately Go out

William Blake^[23]

3

1. Они ложатся спать друг с другом как дерево которое расцветает

2. Запылённое лето поднимающееся из пыли

3. Полное молчание языка обо всем этом что не происходит

4. Избыточные движения как признак жизни

5. Избыточные формулировки как признак жизни

6. Они пылают. Они бессмертны

In her trembling hands she took

the new born terror howling

William Blake^[24]

4

1. Я ведь зову тебя когда я думаю что ты оставляешь меня

2. В скрытых переходах между жизнью и смертью

3. Я не хочу притворяться что я мёртв (мертва, мертво). Я боюсь

4. Я принимаю своё бессилие потому что отрицаю его

5. Пою. В синеву

6. Мы выживаем только потому что используем слова

Exuberance is beauty

William Blake^[25]

5

1. Они танцуют на улицах. С цветами во рту

2. Завуалировать случайную смерть случайной жизнью

3. Как в бреду радость оттого что ты ничего не значишь

4. Они разговаривают с незнакомыми людьми

5. Не сравнивают а создают собственное перевоплощение

6. Они знают что этого достаточно. Более чем достаточно

God made Man happy and Rich, but

the Subtil made the innocent Poor

William Blake^[26]

6

1. Все что у нас есть мы украли друг у друга

2. Как будто человек не был человеком

3. Мир находящийся во мне как вещество которое мы разделяем друг

с другом

4. Мы делимся пищей

5. Мы даже делимся существованием

6. Живи так чтобы у тебя были будущее и надежда

I then asked Ezekiel why he eat

dung & lay so long on his right

& left side? he answer’d, «the

desire of raising other men in-

to a perception of the infinite»

William Blake^[27]

7

1. Они идут воевать друг за друга Воевать друг против друга

2. Иногда все ещё имея достаточно избытка чтобы раздавать смерть так медленно что она похожа на жизнь они стремятся любить ненависть друг друга

3. Это ты. Это я. Это наше недопонимание

4. Голые как Джон и Йоко Оно

5. Иисус рассказывающий фантастическую историю Так выпьем же!

6. Мы все семафоры друг другу

…all that has existed in the space of six thousand years,

permanent & not lost nor vanished, & every little act,

word, work & wish that has existed, all remaining still

William Blake^[28]

8

1. Нам есть над чем вместе работать

2. Кто-то вламывается в дом и живёт там как можно дольше

3. Счастье – это изменение которое происходит со мной когда я описываю мир, Оно (Это) происходит с миром

4. Мы живём друг в друге

5. Мы продолжаем жить друг в друге

6. Легитимность отношений сгущается и смещается

Действие вариативности

1

2

3

4

5

6

7

8

Действие расширения

1

последний раз видели на экране / стоп / в Праге / стоп / вычитали

в русской газете / стоп / текстовая машина / стоп /в текстовой машине всё пошло наперекосяк / стоп / восторг / стоп / его главные произведения / стоп / о травматической химии системы / стоп / 15 экз. / стоп / естественное политическое сознание / стоп / у всех / стоп / отдельным изданием / стоп / непристойная мазня / стоп / в старой записной книжке / стоп / сохранено / стоп / надо издать / стоп / депортация / стоп / реклама / стоп / нужно следовать ритуалу / стоп / следовать за утопией / стоп / не знаю его / стоп / у него должна быть какая-то функция / стоп /

2

Пжл., 319 / стоп / заказал доставку пищи / стоп / есть ставни для / стоп / вооружён / стоп / телеграммы / стоп / подслушано / стоп / лирично / стоп /речь идёт о его метаболизме / стоп / он любит гейшу / стоп / Япония / стоп / you know / стоп / хвалится своей эрекцией / стоп /

в Бруклине / стоп / Эвелин / стоп / замужем / стоп / за адвокатом / стоп / Миллер / стоп / 27 Commercial Road / стоп / чувствует что голова его треснет / стоп / слишком много воздуха в кишечнике / стоп / это всё из-за гейши / стоп / код / стоп / рак лёгкого / стоп / но нам-то что

с того / стоп / за исключением эстетических / стоп /

3

он завтракает с Буддой / стоп / очевидно новые методы / стоп / м. пр. они посадили дерево / стоп / не взошло / стоп / настаивают на том чтобы сидеть в тени / стоп / солнечный удар / стоп / ожог / стоп / их завтрак невидим / стоп / воздушные ножи воздушные вилки / стоп / едят описание / стоп / пустота / стоп / нирвана / стоп / избегать слухов / стоп / съешь телеграмму / стоп /

4

карта области / стоп / деревья отмечены / стоп / но не то дерево где он сидит / стоп / он говорит как сова / стоп / он зубоскалит / стоп / гашиш / стоп / поговорил с ним / стоп / присутствовал когда дерево взошло / стоп / изображение / стоп / трудно доказать / стоп / он говорит полиция это фикция/ стоп / you know / стоп /

5

последовали за ними / стоп / в автомобиле / стоп / в лес / стоп / пешком к дереву / стоп / разметка следует / стоп / поединок / стоп / отчёт / стоп / высокий / стоп / «прыгай говорит мир» / стоп / тьма / стоп / «мир полностью застыл» / стоп / пули прошили мозг / стоп / они лежат —

там / стоп / справься у Маркса / стоп / ждут распоряжений / стоп /

6

а больше ничего / стоп / его выследили / стоп / чаще всего сидит в кафе / стоп / свистит / стоп / каждый раз одно и то же / стоп / ноты следуют / стоп / 11 час. / стоп / забросил свои морфологические исследования / стоп / 15 час. / стоп / купил магнит / стоп / играет им / стоп / сосунок / стоп / выкури это из меня / стоп / он не услышал / стоп / 17 час. / стоп / реплика / стоп / эй мир / стоп / 19 час. / стоп / он повторил / стоп / эй мир / стоп / и свистнул / стоп / систему можно найти / стоп /

7

встретились с ней / стоп / разговаривают / стоп / и любят / стоп / сразу / стоп / просто потрясающее занятие / стоп / нечего больше сказать об этом / стоп /

8

эй clown / стоп / всё это доступно / стоп / сцена / стоп / ясно / стоп / никогда не было таким большим / стоп / эй / стоп /

Действие целостности

1

внутри первой фабрики вторая, внутри второй третья, внутри третьей четвёртая и т. д. фабрика

внутри завода № 3517 стоит мужчина у станка

на фабрике № 1423 стоит человек у станка

Человек № 8611 всё время что-то нёс о свободе

В конце всех объединённых заводов стоит человек и зарабатывает деньги

2

Внутри первого барака второй, внутри второго третий, внутри третьего четвёртый и т. д. барак

Внутри барака № 3517 люди уложены штабелями в кучи

В бараке № 1423 люди совершенно одинаковы

Человек № 8611 всё время что-то нёс о мире во всём мире

В конце всех объединённых бараков сидит сумасшедший генерал

3

Внутри первого учреждения второе, внутри второго третье, внутри

третьего четвёртое и т. д. учреждения

В учреждении № 3517 собраны все определённо ненормальные

В учреждении № 1423 – индивиды, говорившие, что ненормальные нормальны

Человек № 8611 всё время что-то нёс об обществе

В конце всех объединённых учреждений заседает экспертная комиссия

4

Внутри первого парламента ещё один, внутри второго третий, внутри третьего – четвёртый и т. д. парламент

В парламенте№ 3517 обсуждается вопрос о власти

В парламенте № 1423 обсуждается вопрос о власти

Человек № 8611 всё время что-то нёс в духе «проявим чуть больше

фантазии»

В конце всех объединённых парламентов сидит хорошо оплачиваемый консультант

5

Внутри первой канцелярии другая, внутри другой третья, внутри

третьей – четвёртая и т. д. канцелярия

В канцелярии № 3517 сидит консультант консультирующий управляющего

В канцелярии № 1423 сидит управляющий управляющий консультантом

Человек № 8611 всё время что-то нёс об осмотрительности

В конце всех объединённых офисов сидит хорошо оплачиваемый

соглядатай

6

Внутри первого банка другой, внутри второго третий, внутри третьего четвёртый и т. д. банк

Внутри банка № 3517 сидит человек и рассчитывает общие военные

расходы на оплату

В банке № 1423 сидит человек и рассчитывает общие военные доходы

Мужчина № 8611 всё время что-то нёс о справедливом распределении

В конце всех объединённых банков сидит умный спекулянт

7

Внутри первого концерна другой, внутри второго третий, внутри

третьего четвёртый и т. д. концерн

Внутри концерна № 3517 сидит человек и рассчитывает трудозатраты рабочего

В группе № 1423 сидит человек и рассчитывает продолжительность

жизни рабочего

Человек № 8611 всё время что-то нёс о праве индивида на собственную жизнь

В конце всех объединённых групп сидит династия финансовых магнатов

8

Внутри общества другое, внутри второго третье, внутри третьего

четвёртое и т. д. общество

Внутри общества № 3517 сидит человек, который размышляет об

обществе (о судьбах общества)

В обществе № 1423 сидит человек и раздумывает об обществе (о судьбах общества)

Человек № 8611 всё время что-то нёс о счастье

В конце всех объединённых обществ сидит мистер… и улыбается:

Очень рад знакомству. Вы мой самый первый пациент

Действие универсальности

1

2

3

4

5

6

7

8

Текст симметрии

1

В первый день они придумали песок. И песок ложился спокойно, как они и представляли это себе и внутри себя. Когда песок лёг, они проверили, возможно ли пройти по нему. Да, это вполне было возможно. Когда они шли, то немного проваливались в него, но не так сильно, чтобы беспокоиться об этом. И они увидели, что в песке остаются отметины. От каждого шага, который они делали в песке, оставались отметины. Они назвали их «следы». Теперь они могли легко видеть, где сами же они шли. Это было хорошо. А поскольку ветер и дождь они не придумали, следы оставались там, где были. Точно так же и другие могли последовать за ними. Если у кого-нибудь возникло бы такое желание. А разве это не хорошо. Так что уже в первый день они оставили много следов на песке. Весь первый день они просто ходили туда и сюда и оставляли следы на песке. Когда они оставили много следов на песке, они сели отдыхать и наслаждаться результатами своих трудов. Они рассматривали бесконечную поверхность и описывали её друг другу. И когда они закончили описывать её друг другу и им больше нечего было сказать друг другу ни о песке ни о множестве следов, которые они оставили на бесконечной поверхности, они увидели, что чего-то не хватает. И один из них сказал: я буду входить в эту пустыню и выходить из неё, когда захочу.

2

На второй день они придумали свет. И свет распространился сам собой, как они и представляли это себе и внутри себя. Когда свет закончил распространяться и когда свет стал повсюду, они увидели, что могут видеть песок. И тут же начали описывать то, что видели. Жёлтый и золотистый, сказали они. И зелёный, и синий, и красный, сказали они. И чёрный и белый сказали они. И серый, сказали они. И они сказали это множество раз. В конце концов у них действительно появилось ощущение, что они видят одно и то же. И это было хорошо. Чуть позже они увидели, что они также могут видеть друг друга. Мы можем видеть друг друга, сказали они. Именно так сказали они. И поскольку они сказали именно так, у них появилось ощущение, что они видят одно и то же. И это было хорошо. В полдень, когда свет был очень сильным, они обнаружили, что свет был очень сильным, и они закрыли глаза и сели на песок чтобы отдохнуть и не потеряться. Они, собственно, не подумали, что свет будет таким сильным. Он отнял у нас власть, сказали они. И пока они сидели на песке с закрытыми глазами, они весьма страдали от жара всего этого света, который они придумали. Ведь ветер и дождь они ещё не придумали. Так что прохлады совсем никакой не было. Отвлечёмся на момент от всего этого, сказал один из них. Так они и сделали. И у них действительно было ощущение, что они видят одно и то же. Я вижу свет перед собой, сказали они. И таким образом они вдруг поняли, что всегда любили друг друга.

3

На третий день они придумали воду. Иначе вода могла бы появиться сама собой. Выглядит так, будто она появилась сама собой, сказали они. И затем они попытались походить по ней. Но не смогли. Они все время проходили сквозь неё. И когда они вернулись на песок, у них были мокрые ноги, облепленные песком. Затем они сели и счистили песок с ног. Сначала это было сложно, потому что песок был влажным. Но постепенно стало легко, потому что песок стал сухим. Поэтому они стали беседовать о песке и воде и о влиянии их друг на друга. И они вспомнили, как уже в первый день они ощупывали песок. Он исчезал, проходя между пальцами. Затем они пощупали воду. Она исчезала, проходя между пальцами. В конце концов они стали щупать и свет. Такое ощущение, будто исчезли пальцы, сказали они. И они почувствовали тогда, что получили подтверждение своей любви.

4

На четвёртый день они придумали траву. Когда трава стала такой зелёной, как они это представляли себе, они увидели, что они не видят песка. И все следы, которые они нанесли на бесконечную поверхность, исчезли. В воздухе были птицы, в воде были рыбы, и, когда они лежали на траве, они чувствовали её прикосновения к коже. Это было чудесно. Но хотя это было чудесно, они были одни в мире. И захоти кто-нибудь найти их, он наверняка не смог бы их найти. После того, как следы исчезли, а бесконечная поверхность покрылась травой. Затем они поднялись и обсудили сложившееся положение. В конце концов они договорились двинуться сквозь траву и посмотреть, что произойдёт. Ничего не произошло. Весь четвёртый день они шли сквозь траву, и, когда трава становилась высокой, они держались за руки, чтобы не потеряться, но ничего не произошло. Они не оставляли следов, трава смыкалась позади них, и они ушли от воды. И они поняли, что здесь недоставало больше, чем они сначала подумали.

5

На пятый день они придумали летнюю жару. Когда летняя жара достигла своего максимума, такого, какой они представляли себе, они отдыхали, полностью погрузившись в себя. Они не знали, зачем они придумали летнюю жару. Это было совершенно избыточным. В полдень свет был и так настолько сильным, что он был сильнее, чем даже самая сильная летняя жара. Но, возможно, они забыли, что придумали свет. Точно так же они начали испытывать жажду после того, как придумали воду.

И особенно после того, как они ушли от воды. Почему мы постоянно делаем избыточные и бесполезные вещи, сказали они. Но как только они спросили, они поняли, что вопросов существует поистине в избытке. Этот избыток и есть истина, сказали они. И если кому-то захочется, они, вероятно, найдут нас. Они будут любить нас именно потому, что любить нас совершенно избыточно. Таким образом, они рано или поздно придумают нас. И они увидели, что нет ничего, чего бы им не хватало.

6

На шестой день они придумали бумагу. Когда бумага стала такой белой, какой они её себе представляли, они увидели, что не видят песок, или свет, или воду. В конце концов они не видели даже травы. И летняя жара давно исчезла. Это было очень опасное положение. Это было самое опасное положение, в котором они когда-либо находились. Бумага была абсолютно повсюду. Со всей этой бумагой выходит полный перебор, сказали они. И они рассматривали бесконечную поверхность. Она была белой. Они, собственно, и не представляли себе, что это всё должно быть таким белым. Она отняла у нас власть, сказали они. А ведь это всего лишь бумага, сказали они. Вот как они описали всё это. Жёлтая и золотистая, писали они. И зелёная и синяя и красная, писали они. И чёрная и белая. И серая. И они писали это множество раз. В конце концов у них действительно сложилось ощущение, что они пишут одно и то же. И когда они были абсолютно уверены, что они пишут одно и то же, они начали писать о первом и втором дне, о песке и свете. И они писали о третьем и четвёртом дне, о воде и траве. И о пятом дне писали они, о летней жаре. Наконец они стали писать о бумаге. И у них действительно сложилось ощущение, что они пишут одно и то же. И это было хорошо.

7

На седьмой день они придумали снег. И снег ложился спокойно, как они это и представляли себе и внутри себя. Когда снег лёг, они проверили, возможно ли пройтись по нему. Да, это вполне было возможно. Когда они шли, они немного проваливались в него, но не так сильно, чтобы беспокоиться об этом. И они увидели, что в снегу остаются отметины. От каждого шага, который они делали, в снегу оставались отметины. Они назвали их «следы». Теперь они могли легко видеть, где сами же они шли. Это было хорошо. А ветер и дождь они не придумали, поэтому следы оставались там, где были. Точно так же и другие могли последовать за ними. Если у кого-нибудь возникло бы такое желание. А разве это не хорошо. Так что уже в седьмой день они оставили множество следов на снегу. Когда они оставили множество следов на снегу, они сели отдохнуть и наслаждаться результатами своих трудов. Они рассматривали бесконечную поверхность и описывали её друг другу. И когда они закончили описывать это друг другу и им больше нечего было сказать друг другу ни о снеге, ни о множестве следов, которые они оставили на бесконечной поверхности, они увидели, что всё покрыто снегом. Всё снова появится само собой, сказали они, когда снег растает.

8

На восьмой день они придумали кровать. Весь восьмой день они отдыхали и любили друг друга. Это было здорово. Таким образом, они наконец стали достаточно избыточными.

Текст транзитивности

1

2

3

4

5

6

7

8

Текст непрерывности

1

Они не могут взять и сказать что не видят меня. Просто я люблю их и хочу одного чтобы они все были счастливы. Так что я знаю что они прекрасно видят меня. Вчера был особенно плохой день. Когда они пришли за мной. Они сказали что если я буду плакать у меня сильно понизится давление. А если я не буду плакать у меня будет слабый пульс. Не думаю что они поняли меня. Мы катались по саду. И я попытался/лась объяснить им что меня не нужно привязывать к носилкам: Разве вы не любите цветы сказал/ла я. Нет мы их любим конечно. Нет не думаю что они меня поняли. Один из них сказал что здесь просто рай для таких как я. Вот не поверите. У нас очень многим разрешено вести нормальную половую жизнь. Они видимо думали что я не в состоянии запоминать такие длинные фразы. А то бы ни за что не сказали этого. Но теперь-то во всяком случае они не могут взять и сказать что не видят меня. Я ведь в раю. То что я действительно в раю я могу видеть хотя бы по тому простому факту что везде много песка. А ведь в первый день как раз и придумали песок. Он хранится в больших контейнерах повсюду. Чтобы было куда помочиться. Прошлой ночью я вышел/ла тайком и прикрепил/ла записку к одному из них: (Скелет чувствует себя в безопасности) Но не думаю что они меня поняли. Во всяком случае они меня снова привязали. Зато я могу писать на бумаге. Меня не слишком заботит рай. Я вхожу и выхожу из этого рая когда вздумается.

2

Сегодня я попросил/ла ещё бумаги. В качестве оправдания я сказал что вчера забыл сказать кое-что жене. Или если я женщина я забыла сказать что-то мужу. Я просто хочу рассказать тебе что рай – это безграничный сад но ты не должен бояться что заблудишься войдя сюда а всё что касается границ всё ещё на своём месте и ты можешь несомненно видеть когда ты дойдёшь до них потому что они действительно придумали свет и тут повсюду светло. Какой-то тип постоянно заглядывает из-за моего плеча пока я пишу это. А теперь он спрашивает не шифровка ли это. Вот почему я отвечаю ему вопросом: а ты что всё время стоишь и онанируешь прямо на скелет? но не думаю что он меня понял. Это было названо эксцессом и свет был надолго выключен. Но ведь это просто означало что я его люблю. Такие вещи порой просто необходимо зашифровывать. Иначе можно напугать людей. Когда свет вернулся я увидел/ла что он все ещё здесь. Мы видим друг друга сказал/ла я. Я сказал/ла это потому что мне обязательно нужно было чтобы он понял что не было ничего плохого в том что я сказал/ла раньше. Но он никогда не плачет. Поэтому не думаю что он меня понял.

3

Теперь я попытался сосредоточиться на своей задаче объяснить почему мы счастливы и почему мы любим друг друга. Это невозможно сделать без боли. Но мы можем принять во внимание боль друг друга и хотя мы ничего не можем сделать прямо сейчас мы всегда сможем сделать это позже когда у нас будет время. Нет никого для кого мы ничего не могли бы сделать даже если это невозможно. Позже врач сказал что он сам сумасшедший. Но я сразу понял что это всего лишь для того чтобы я мог отождествить себя с ним. Я не могу. Во-первых потому что я не сумасшедший. Я просто хочу чтобы люди поняли что любят друг друга. Во-вторых потому что он не говорил этого всерьёз. Ну я тем более не хочу играть с ним. Поэтому я сказал ему: они совсем не сумасшедшие. Они мертвы. Но он решил продолжать в том же духе и сказал: По сути мы все мертвы. Я понял куда он клонит. Он хотел чтобы мы прошли весь курс и вместе из солидарности потеряли перспективу. Но это также и политический вопрос. И хотя он старался хорошо сыграть свою роль и говорил о воде сперме и тонких облаках и сказал что именно он придумал воду я прекрасно понимал что он никогда не сможет быть сумасшедшим. Потому что он считает что можно что-то для кого-то сделать. Но это было не то что я сказал. Я сказал: Нет никого для кого бы мы не могли бы ничего сделать даже если это невозможно.

4

Сегодня были некоторые затруднения. Как ты знаешь они придумали траву. Сегодня кто-то помочился на траву, и вот трава стала слишком высокой, потому что трава может достичь известной высоты. Вот почему нам сказали чтобы мы мочились на песок, в песочницах, которые предназначены для этого. Но это также политический вопрос. Потому что трава не должна становиться настолько высокой чтобы сомкнуться за ними так что нельзя будет различать людей. Я очень хочу выбраться отсюда потому что всё время происходит так много вещей которые отвлекают моё внимание. Нпрм., сегодня когда мы стояли и заправляли наши кровати один из врачей ворвался с ножом в руке. Хей-хей, я молния, крикнул он и порезал все наши покрывала в клочки. Затем он сел в уголок и засмеялся и закричал и он стал совершенно шаловлив и игрив почти как юная девушка. Но я не думаю что кто-то из нас поверил ему. Вероятно это был спектакль который они сыграли чтобы мы не слишком буйствовали из-за запрета мочиться на траву.

5

Мне придётся попросить тебя принести моё свидетельство о том, что мы любим друг друга. Не грусти по этому поводу, ты же знаешь, что я-то тебя люблю. Но им оно нужно для некоего тестирования. Сегодня один из прочих проходил какой-то тест. Вы свинья, сказали они ему, не будете ли так любезны опустить пятачок и похрюкать. Они ведь правы, удивительно, что мы постоянно делаем избыточные и бесполезные вещи, но я правда не думаю, что они это имели в виду. Всё происходило в коридоре, и было много младшего персонала, и этот человек действительно захрюкал. Но потом мы все могли видеть, как в его глазах появилась печаль. Я не отвечаю за то, что случится, если сотрудники и пациенты однажды сойдутся вместе и облекут в слова ту потребность мятежа, которая нас переполняла. Любовь сильна. И это хрюканье было действительно сигналом. Я знаю, что это может продлить моё пребывание здесь, но я не мог не угрожать дежурному врачу. Но он просто улыбнулся и сделал вид, что живёт в своём собственном мире, и сказал: В середине нашего жизненного пути жизнь просто становится уродливой, и глупой, и опустошённой. Он всё ещё не хочет верить, что я вижу его насквозь. Я ведь прекрасно знаю, что он не сумасшедший, он просто литератор. Я сказал это ему в ответ. Но он только покачал головой и записал мой ответ, и в круглых скобках прибавил: состояние ухудшилось из-за летней жары.

6

Сегодня я попросил, чтобы меня оставили в покое. Я боялся сойти с ума, а тогда мне пришлось бы забыть о своём задании. Я попросил ещё некоторое количество бумаги, но они сначала притворились, что не понимают меня, но тогда я притворился сумасшедшим и, не переставая, бегал и кричал: Посмотрите на моё сердце. В нём бьётся речь под кожей. И там была уборщица, которая сказала, что это звучит очень красиво, то, что я сказал, и они испугались и дали мне много бумаги. Конечно, они никогда не признают, что испугались. Они просто обрадовались, что получили немало материала, который они могут архивировать и использовать против меня. Я мог бы легко задушить их, чтобы уйти отсюда. Я бы, пожалуй, попробовал сделать это позже. Нет никого, для кого ничего нельзя было бы сделать, даже если это невозможно. Теперь у меня, во всяком случае, много бумаги. Я очень благодарен, что они придумали бумагу. Я знаю, что агитация запрещена. Вот почему я пишу это так красиво. Но я уверен, что они это понимают. Мне очень хочется полюбить твою боль, пишу я. Я написал это на множестве листов и со всей предосторожностью поделился ими как с персоналом, так и с пациентами. Так что теперь мы сможем видеть, что происходит.

7

Сегодня мы, все пациенты, договорились сделать вид, что на улице снегопад. Мы заняли наши места под окнами, и прижались лицом к стеклу, и радовались снегу, и описывали его, и мечтали о том, как замечательно будет с ним играть. Тем временем сияло солнце, и врачи были смущены нашим единодушием и думали, не притвориться ли им, что они сошли с ума, и сказать, да, снегопад, или они должны опять-таки притворяться, что они сошли с ума, и сказать, что нет никакого снегопада. Тем временем мы увидели, что персонал выбежал в сад и стал делать вид, что он полон снега. Я не знаю, подействовала ли наша агитация, или они просто воспользовались общей суматохой, чтобы немного ощутить свободу и выйти на улицу, и подурачиться, и понаслаждаться солнцем. Но какая теперь разница. Потому что приехали корреспонденты и стали снимать и фотографировать сотрудников, которые бегали и бросали снежки, катались на санках, и лепили снеговиков, и валяли друг друга в снегу. В газетах писали, что весь персонал был охвачен безумием. У них были цветы в волосах, они вывалялись в земле и траве. Такие вещи как раз и оказывают давление на мир. И один из них просто засмеялся в телекамеру и закричал: Мне очень хочется полюбить твою боль. Даже если завтра нам придётся вернуться к нормальным условиям, я не думаю, что кто-то из них забудет об этом.

8

Сегодня я весь день лежал на кровати. Ты же знаешь что они придумали кровати. И сегодня они нас всех привязали к ним. Понятно что нас наказывают за вчерашнее. Теперь я знаю что ты вот-вот начнёшь бормотать что-то о всех мелких грязных больных убийствах мира и начнёшь планировать скорый захват власти. Но я прошу тебя успокоиться. У нас всё хорошо, и они не могут продолжать держать нас в таком положении. Потому что мы просто отдыхаем и любим друг друга. И хотя нам не разрешают прикасаться друг к другу, это чудесно.

Текст связности

Wir brauchen nicht lange nachzuforschen, eine leichte Vergleichung, nur wenige Züge im Sande sind genug, um uns zu verständigen. So ist uns alles eine grosse Schrift…

Novalis^[29]

1

Немалое количество функций тела особенно хорошо подходят для их демонстрации. Это относится прежде всего к функции желёз и кишечника, но также и к движениям половых органов, когда они предоставлены самим себе. Невооружённым глазом можно также наблюдать, как обнажённая внешняя поверхность движется в одиночку на основе механической работы сердца. Но мы можем двигаться дальше, и пока мы всё ещё лежим, растянувшись на песке, мы можем мысленно пройти скелет: череп, позвоночник, таз, плюс все прилегающие кости. Но не теряя ощущения. Кроме того, стоит отметить, что мы всегда можем чувствовать себя комфортно именно потому, что так хорошо можно было бы лежать и во всех других местах. Позже мы можем приблизиться друг к другу и перейти к собственно прикосновениям.

Die Sprache ist Delphi

Novalis^[30]

2

Во время собственно прикосновения важно свободно формулировать свои впечатления. Нужно просто помнить, что слёзы, вздохи и крик, смех и пение есть часть такого формулирования и что используемый шифр может иногда сильно зависеть от языковой физиологии вовлечённого тела. Во время кульминации самого сексуального контакта может возникнуть кратковременный миг, который не поддаётся описанию ни в положительных, ни в отрицательных выражениях. Я слышал, как люди испуганно говорили, будто пальцы их ног брали на себя задачу формулирования, когда они пребывали в любовном обмороке. Это выражено несколько неловко, но просто показывает, что нет причин бояться, в конце концов каждый лежал и ждал этого бесчисленное множество раз, когда оставался один.

Jede Krankheit ist ein musikalisches Problem

Novalis^[31]

3

Тем не менее большинство людей всё равно будут утверждать, что испытывают страх. Это можно назвать естественным, тем более если учесть, что страх – это опыт, а не невроз. Поэтому протестующим, когда они выходят на площади и улицы и настаивают на своих требованиях, следует посоветовать не скрывать ничего. Вначале их нагота привлечёт внимание, но на самом деле люди придут посмотреть на их страх и радость. И важно, чтобы люди получили возможность пережить то, что они знают. Более того, это политический вопрос. Люди должны научиться воспринимать политику как нечто естественное: Нет никого, для кого мы не можем ничего сделать, даже если это невозможно.

Sich nach den Dingen oder die Dinge nach sich richten – ist Eins

Novalis^[32]

4

Само собой разумеется, могут возникнуть известные трудности. Во многих местах будет запрещено ходить по траве, а в некоторых местах трава будет настолько высокой, что никто не сможет увидеть, что происходит. В большинстве мест вообще не будет травы, так что поверхность придётся описывать как жесткий и неподходящий асфальт, нпрм., и булыжник, и плитка, и лестницы. Поэтому демонстрантам рекомендуется приносить с собой маты. В случае возникновения дополнительных трудностей, таких как запрет на использование матов, большинство людей, безусловно, смогут настаивать на своих требованиях без матов или, взмжн., стоя. Если будет запрет на саму процессию, вероятно, будет понятно, как самоорганизоваться. В конечном счете демонстрация будет обречена на успех. Не нужно паниковать, нет причин для агрессии в ответ на любые запреты.

Menschheit ist eine humoristische Rolle

Novalis^[33]

5

Если отдельные демонстранты будут арестованы, нужно – я подчёркиваю, нужно немедленно требовать, чтобы им разрешили надеть одежду, по возможности, их собственную. И если кто-то из арестованных услышит, что его обзывают, нпрм., свиньёй, то, безусловно, принесёт пользу делу, если он просто утвердительно кивнёт головой. В своё время, когда об этом упомянут в газетах, это вызовет как минимум довольно сильную симпатию к протестующим. Если же, напротив, ему заявят, нпрм., «И вы ещё называете себя человеком», то тут и вовсе нельзя будет поручиться за то, что произойдёт, особенно если читатели газет и демонстранты найдут общий язык и облекут в слова переполняющее их стремление к бунту. По всей видимости, они питают сильное сочувствие к жизни как таковой.

Bosheit ist nichts als eine Gemütskrankheit die in der Vernunft ihren Sitz hat und daher so hartnäckig und nur durch ein Wunder zu heilen ist.

Novalis^[34]

6

В этой связи интересно отметить, что любое действие, совершаемое в границах разумного, на самом деле абсурдно, поскольку оно заканчивается слепо и автоматически разрешается в простоте. Хотя совершенно абсурдный поступок в действительности разумен, потому что он заканчивается в видении и автоматически приводит порядок во всех наших воспоминаниях (in all our minds). Когда демонстрант находится в своей камере и ему говорят, что он сидит там, чтобы восстановить свой разум, желательно, чтобы тот же самый демонстрант попросил большое количество бумаги. Когда он начнёт писать, он должен тщательно выбирать слова, чтобы то, что он пишет, было удивительно и красиво. Если это удастся и его записки подвергнутся цензуре, он будет немедленно освобождён. У охранников всегда есть инструкции, что можно воспринимать всё, что странно и красиво, как разумное, если только это написано на большом количестве бумаги. Ведь они не злые. Они просто не видят, что есть кое-что, о чём можно было бы поразмышлять.

Gemeinschaftlicher Wahnsinn hört auf Wahnsinn zu sein und wird Magie, Wahnsinn nach Regeln und mit vollem Bewußtsein.

Novalis^[35]

7

Вначале тенденция притвориться сумасшедшим будет замечена в отдельном демонстранте. Сам факт, что он голый, заставит его найти укрытие в безумии как в норме. Но как только он столкнётся с другими протестующими и они начнут валять друг друга в снегу или прикасаться друг к другу, вставать, играть и танцевать и свободно формулировать свои впечатления – с цветами в волосах и перепачкавшись землёй и травой, – он поймёт, что это своего рода безумие, чтобы действовать так, как если бы существовал индивидуум. Именно это понимание его должно непременно дисциплинировать. Чтобы постоянно удерживать движение в мягкой форме, человек должен быть жёстким по отношению к самому себе. Безумие – это способность сделать невозможное. Магия – воля к этому.

Ich bin Du

Novalis^[36]

8

Как уже было сказано, ваше местоположение не имеет значения. Нужно просто бессознательно стремиться непосредственно к невозможному. Конечно, нужно соблюдать баланс. Но только при условии, что баланс становится неопределённым. Всё более неопределённым.

Тексты вариативности

1

2

3

4

5

6

7

8

Текст расширения

1

2

3

4

5

6

7

8

Текст целостности

1

2

3

4

5

6

7

8

Текст универсальности

1

2

3

4

5

6

7

8

Epilogos

Апрельское письмо (Brev i april, 1979)

По каким-то ландшафтам мы путешествовали, в каких-то жили, – и чаще всего это были совершенно разные ландшафты.

Есть перенос сознания из этих ландшафтов и их превращение

в осязаемое пространство, в той мере, в какой разные отдельные ландшафты срастаются.

Есть наша работа с образами (и) словами, чтобы вернуть все вещи в ландшафт, из которого они происходят. В тот, что всегда один и тот же.

I

II

III

IV

V

VI

VII

Примеч. переводчика:

При сочинении «Апрельского письма» Ингер Кристенсен, жившая в это время в Париже, ориентировалась на серийную технику Оливье Мессиана. Произведение состоит из семи разделов, каждое по пять строф, пронумерованных кружками от 1 до 5. Эта нумерация (соответствующая некоторым «следам» в тексте) следует композиционному принципу стихотворения, «симметричной пермутации», часто использующейся в музыке. Используется некоторый ряд, например, для первого раздела

5 4 1 2 3

и читается следующим образом:

5-й элемент, 4-й элемент, 1-й… и т. д. элемент композиции

3 2 5 4 1,

так что следующий за ним ряд будет читаться:

1 4 3 2 5.

Пермутируя дальше, рано или поздно он вернётся к первоначальному. В нашей последовательности с первым рядом совпадёт седьмой:

54123

32541

14325

52143

34521

12345

54123

alphabet (alfabet, 1981)

1

2

3^[40]

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

Примеч. автора:

Длины разделов определяются рядом чисел Фибоначчи, т. е. математическим рядом 1, 2, 3, 5, 8, 13, 21…, каждый элемент которого равняется сумме двух предыдущих элементов.

Церебеллум (лат. cerebellum, сокращено до cerebrum) – мозжечок.

Армагеддон – согласно «Откровению Иоанна» (16, 16), место последней битвы между Богом и богопротивным народом.

Настический – цветок, раскрывающийся по утрам и закрывающийся вечером, является примером настических движений, которые, в противоположность тропизмам, не зависят от того, с какой стороны находится раздражитель, вызывающий это движение.

Наос – внутренняя часть греческого храма, где расположены статуи богов, то же, что лат. cella.

Стихотворение о смерти (Digt om døden, 1989)

^*

^*

^*

^*

^*

^*

^*

Долина бабочек: реквием (Sommerfugledalen, 1991)

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

Эссе

Часть лабиринта (Del af labyrinten, 1982)

I

Портновский дом

Свобода, равенство и братство на даче

Куда поедете летом отдыхать? – И в ответ мы называем одно или несколько источающих тепло названий из числа «настоящих» летних курортов Средиземноморья, – но тогда – между 1939-м и 49-м – мы могли ожидать или «не едем никуда», или, может быть, «двинемся на дачу». Первое означало, что мы остаёмся в Вайле и не увидим ничего, кроме обыкновенной городской улицы, второе же, – что, когда отец возьмёт отпуск, нам предстоял короткий переезд на южную сторону фьорда, в местечко неподалёку от Мункебьерга, где у профсоюза портных была своя дача.

Именно здесь – в родном городе и в «Портновском доме» – слово «лето» обрело для меня свой смысл и пропиталось теми впечатлениями, которых потом хватило, и, наверное, даже с избытком, чтобы наполнить собой и все мои прочие летние воспоминания, лето как болото и буйная растительность; тем не менее тогда я была склонна воспринимать всё это скорее как недостаток впечатлений, – а особенно если каким-то летом «двинемся на дачу» отменялось.

Мы говорили «двинемся на дачу», а не просто «поедем на дачу», скорее всего, потому, что дача находилась очень высоко, – на самом деле, на совершенно фантастической высоте, и навьюченный велосипед приходилось толкать вверх по тропе, – но за это полагалось вознаграждение: дача называлась «Луэрбьерг», – это и было источающим тепло названием настоящего летнего курорта.

А самое сильное летнее впечатление связано, наверное, с теплом, с ощущением того, как оно без остатка наполняет тело, что уже нет разницы, нет ощутимого перехода между воздухом и кожей. Когда это состояние наступало, всегда находился кто-то, кто говорил: «Сегодня лето», и притом с этим особым нажимом на слове «сегодня», означавшим и «наконец-то лето наступило», и «завтра оно уже кончится». Опустишься на стул или в траву, в тени или на солнцепёке с этим неожиданно начинающимся и затем уже непрекращающимся ощущением тепла в теле – аромат и пот, перемешанные в том отношении, которое придаёт реальность или хотя бы её возможность всякому ощущению тепла, духоты, жары, обжигающего солнца и т. д.

Такова череда мимолётностей, образов, ясных воспоминаний, в которых лето возникает в тебе и проникает в тебя: тропа на задворках завода Датской газовой компании, где хрустели под ногами чёрные остатки кокса и где на солнечной стороне всегда во множестве водились жёлтые улитки, подобные тихим язычкам пламени, – это было на пути к саду возле гавани, где засохшая земля разбегалась трещинами и где мы всё время что-то находили, потому что раньше там была свалка; иногда земля была белёсой и такой твёрдой, что об неё можно было пораниться, как о куски фарфора, которые мы там подбирали, – или тот вечер, когда мы на пути домой узнали слово «штиль». Или ещё один вечер и ещё один вечер. И мы говорили: «Сегодня лето». Кокс, фарфор и неподвижная вода.

Но среди всех проникнутых теплом образов лета есть несколько ярких впечатлений, особенно вспоминаются три: широкий луг, поросший сердечником, полдень, – и я играю в мяч, который отскакивает от пышущей жаром стены дома, грозовой вечер, – а мы сидим на кухне и едим землянику.

Это три совершенно банальных и ожидаемых воспоминания – многие видели и делали то же самое, – но для меня они остались самыми яркими, были в течение многих лет почти неземными, я и сейчас не могу их описать, и о том, что мне лучше их так и оставить не воплощёнными в слове, я знаю уже давно, потому что понимаю, что они принадлежали не просто ребёнку, а человеку, – мои первые эстетические впечатления. Но уже и тогда эти три воспоминания стали тем, что я могу назвать лишь сейчас: нечто открытое, бесконечно прекрасное, энергия без ясной цели, чувство защищённости, потому что я не одна.

Когда мы всё же «двигались на дачу», лето было спасено. У нас была целая страна, которую мы должны были покорить. И у нас был дом. Принадлежал ли он только нам, – ведь на самом деле он принадлежал и другим, – нас, кажется, не сильно заботило, мы, пожалуй, вообще не придавали этому значения, – но сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что он действовал на нас изнутри и стал, выражаясь возвышенно, образом свободы, равенства и братства. Солидарность, общая добровольная работа в саду и по дому была непререкаема, ведь всё это было совершенно естественным, – во всяком случае, нам, детям, так представлялось: нечто естественное, о чём мы никогда не раздумывали, мы просто участвовали в этом все вместе, валили деревья, строили лестницы из шпал, рвали яблоки, красили садовую мебель, разбрасывали щебёнку, обустраивали купальню, пили кофе, играли в мяч, поднимали флаг, пели и качались на качелях, висевших на дереве, усеянном августовскими яблоками. Сейчас, по прошествии лет, я знаю, что кому-то многое могло и не нравиться, что те, кто участвовал, смотрели косо на тех, кто не участвовал. Но таков уж взрослый взгляд на вещи. (Большей частью, впрочем, это происходило во время войны, но летом мы войны не замечали, место войны было в подвале в нашем городском доме, там было убежище, там поставили скамейки, и, собственно, только там мы и чувствовали себя частью войны, особенно по ночам и особенно зимой; война принадлежала исключительно зиме; даже если мы всё лето просиживали дома, мы не замечали войны; летом всё так быстро забывалось.)

И разумеется, мы были частью собиравшегося летом сообщества, где старики-портные по воскресеньям рассказывали о тех временах, когда им едва удавалось отдохнуть в выходной. Мысли о бесконечных рабочих днях вселяли в нас страх, что что-то может угрожать дому – и особенно яблоням, так что яблоки не поспеют. Но два очень старых, сухощавых и седых портных, которые были совершенно фантастическими рассказчиками, каждый раз так громко смеялись после рассказов о минувших днях, что мы уже начинали думать, что всё это было не достоверным повествованием, а выдумкой в духе детских книжек о рабстве в экзотических странах.

Так воскресенья учили нас тому, что были и другие семьи, кроме нашей, мы не просто были с ними знакомы, но и составляли с ними единое сообщество. (Но конечно, никто этого не говорил, такие вещи не говорят.) Внешне это могло выглядеть, как будто мы только пили кофе, болтали, сплетничали, ели то, что каждый принёс, – но за этим стояло главное и невысказанное, составлявшее наш образ лета: мы не одни.

Каждой весной мой брат и я начинали ныть, что надо бы «двинуться на дачу», и не просто на воскресенье или в какой-нибудь особенно светлый и ясный летний вечер, но и на отцов отпуск. И каждый год маме это казалось слишком уж трудным и хлопотным. Разумеется, для взрослых это было и хлопотно, и трудно; одеяла, одежда, провизия – всё надо было навьючить на велосипеды, и с этим неимоверным грузом – тюки по высоте бывали вровень со спиной отца, который ехал первым, – мы начинали путь по узким и очень извилистым ухабистым лесным тропам, где было ужасно много подъёмов и спусков, петлявшим вдоль фьорда, пока мы наконец, на пределе сил, не одолевали последний крутой подъём – и не вступали в дом триумфирующими победителями.

В ближайшие восемь, а то и четырнадцать дней нам предстояло жить не в городской квартире, а в доме с садом, лесом и видом на фьорд. У нас была спальня с балконом и умывальником, по утрам мы пили кофе на террасе, где ласточки вили гнёзда. В комнате были сушилка для посуды, раскладная кровать, цветные стёкла в окнах, выкрашенная в белый цвет мебель – всё, чем мы никогда не пользовались по будням, в кухне были плита и глубокий холодный подвал, где хранилось пиво и газированная воды из «Звезды». – И ещё была комната с вешалками и зеркалом, в которой женщины переодевались для купаний. – И ещё был сарай с колодой, на которой рубили мясо, а рядом росли синие сливы, которые никогда не успевали созреть.

Сам дом был фахверковым с просмолённым цоколем, который, казалось, вот-вот потечёт, а внизу, под склоном, поросшим ракитником, проходила железная дорога. И мы могли видеть внизу все поезда, ходившие между Вайле и Фредерисией – или между нами и прочим миром, —

и не было ни одного, в котором мы не успели бы пересчитать вагоны, помахать рукой пассажирам, долго прислушиваясь к шуму сначала подходящего, а затем исчезающего состава; мы уверяли, что из-за них мы даже не спали по ночам.

Это сочетание жёлтого и чёрного, смола, шпалы и ракитник, опасные поезда и мигающие сигналы, солнце и духота, когда очень долго лежишь, давало лету полную свободу, точно так же как и куски кокса и жёлтые улитки у газового завода, – и лето достигало своего апогея.

И, не признаваясь в этом самим себе, мы переживали этот страх в низшей точке лета, когда выходили собирать чернику или ежевику и отец с матерью исчезали в густом кустарнике, где водились гадюки. Но ведь на нас были резиновые сапоги, мы были героями, у каждого были амбиции собрать больше всех.

Дело в том, что всё наполнял собой и накладывал свой отпечаток на всё прочее вовсе не страх. Этот страх был естественным, в нем были та же лёгкость и та же тяжесть, как и в радости; он становился частью какого-нибудь шевеления, вот неожиданно случается то одно, то другое, лёгкий шелест, ветер шевелит лист крапивы, – и все чёрные глаза застывают, прикованные к нему.

Или ещё: мой брат и я лежим на животе на мостках и смотрим на крабов, рыбу и солнечные блики, пока ждём отца и мать, поехавших в город после обеда, мы высматриваем их в каждой маленькой точке, которая движется вдоль извилистого берега, гадаем, не они ли это, и когда наконец это оказываются они, бросаемся бежать так быстро, что это помнится и сейчас, – и всё тело становилось одним выплеском чувства, как это можно видеть у собак.

Лето – это тепло и много всего хорошего, но это и гроза, и гадюки, и много всего захватывающего. Вот ещё и этот страх. Я познакомилась с ним в раннем возрасте, он воплотился в индюке, моём первом смертельном враге, от которого меня спасал пёс по кличке Кроха. Позже я пережила страх, кажется, не столь открыто, но сильней и глубже, в образе очень большой – во всяком случае, тогда так казалось – статуи, стоявшей возле домика странствующих подмастерьев, ближайшего соседа «дачи». Меня подняли, чтобы я могла пожать большую протянутую руку, тёплую, как смола, я увидела это лицо и чёрную широкополую шляпу, и меня объял страх. Сейчас я этого не помню, но уверена, что я подумала: он живой. Но зато я точно знаю, что я тогда думала, будто эти странно одетые люди, странствующие подмастерья, были какими-нибудь странниками из подземелья, троллями или гномами, только очень большого роста; и когда они сидели на поляне за грубым деревянным столом, чокались и что-то громко выкрикивали, а нам надо было пройти мимо них, то мне становилось страшновато за портных. Померяться силой со статуями они точно не могли.

Позже я, конечно же, поняла, что поздороваться с этим застывшим, миролюбивым странствующим подмастерьем, дружески протягивавшим свою вымазанную в краске каменную руку, было забавно – и совсем не страшно, особенно забавно это было, когда светило солнце. Но когда я сейчас об этом вспоминаю, – а, проезжая эти места, я всегда сажусь в поезде с той стороны, с которой его можно увидеть, – я чувствую, как он превращается в воплощение того, что, как мы каждый год страшились, могло помешать нам «двинуться на дачу». Он стоял у входа на настоящий летний курорт. И мимо него надо было пройти. Против него у тебя не было ни одного шанса. Что такое обыденный человеческий страх, с которым сталкиваешься каждый день, знали все, и он тоже был частью лета, но этот каменный колосс был из другого мира – по ту сторону эстетических впечатлений.

Гармония

Когда мне было девять лет, миру тоже было девять лет. Во всяком случае, между нами не было ни разницы, ни вражды, ни отстранённости. И мы носились как угорелые с восхода до заката, кружилась я, и кружился мир. И между нами не было произнесено ни одного злого слова по той простой причине, что между нами не было произнесено вообще ни одного слова, никогда ни одним словом мы не обмолвились друг с другом, я и мир. Наше сосуществование вершилось вне языка – а следовательно, и вне времени. Мы были одним большим пространством (которое, разумеется, было и очень маленьким).

И вот как раз в этот момент (когда ещё не было никаких моментов) нам пришлось выучить всё о моментах времени в этом мире. Впервые у нас появилась «мировая история», и мы безумно радовались этому переходу в число посвящённых, а особенно тому, что закончилась скучная и нудная «датская история», которая нас к тому времени изрядно утомила, и к тому же Дания была уже недостаточно велика для нас, впрочем, тогда всё было для нас недостаточно велико. Мы – это на самом деле тридцать, чуть больше или меньше, неважно, школьниц-переростков, которые всегда носили клетчатые платья, хотя от нас требовали носить однотонные; – и всякому было ясно, что платья вышли совсем не такими, как было задумано, и уж тем более мы сами вышли совсем не такими, как было задумано. То, как мы росли, было просто уму непостижимо, – и не только ввысь, но и вширь, и в тех местах, которые наиболее бросаются в глаза, и места для нас становилось маловато, и перемещаться в оставшемся пространстве становилось тесно.

Но даже «мировая история» не могла ничего изменить в этой нашей интимной связи с пространством. Мы оставались с ним единым целым, и даже появившаяся округлая грудь была лишь предвосхищением чего-то большего, каких-то подвижек в земной коре, которые хоть и подогревали страсть к сенсациям, но уж никак не были сколь-нибудь большой катастрофой. И времени во всём этом не было. То есть оказалось, что «мировая история» вообще не имеет отношения к времени. Единственное, что происходило, – это то, что мы влюблялись в учителя истории, а наколдованная им Спарта стала частью этой влюблённости. Мы делали всё, что только было в наших силах, чтобы добиться ответа на нашу пылкую любовь, дошли даже до того, что полностью отождествили себя с тем закалённым, как сталь, спартанским мальчишкой. И если мы не могли сделать учителя мужчиной, то уж во всяком случае мы могли сделать его богом. Мы с гордостью и послушанием прилежно выполняли предписанные им спартанские упражнения и записывали изречённые им максимы в наши поэтические тетради:

И если наше пространство, наше мировое пространство не приобрело временной координаты, то в нём, во всяком случае, появилась глубина. И уж в эту глубину мы погрузились с головой. Хотя миру по-прежнему было всего девять лет, на него накатывали головокружения, хватало в нём и аскезы, и невнятных сновидений.

Когда же мне исполнилось десять лет, миру стало неожиданно десять миллионов миллиардов лет. Как так вышло и в какой момент это случилось – не знаю. Возможно, тем вечером, когда я в первый раз посмотрела в телескоп. Но было бы, пожалуй, слишком большим упрощением, да и слишком большим приукрашиванием, считать, что время может войти в чью-то жизнь таким образом. А впрочем, кто знает. И как определить, что время вошло в твою жизнь? Как это можно почувствовать? Во всяком случае, это не было связано с тем, что я неожиданно ощутила, что мне десять лет. Потому что, когда мне было десять, я вообще не ощущала того, что мне десять. Примерно так, как сейчас, когда мне тридцать пять, я редко ощущаю, что мне тридцать пять, зато я время от времени неожиданно замечаю, что веду себя так, как будто мне было десять и осталось десять, и я сама осталась такой же по-детски любопытно-наивно-несуразной и смешливой. В общем, тогда я этого не ощущала. Мои ощущения соответствовали не столько 10-летнему, или младшему, сколько старшему возрасту: как будто вдруг моё тело неожиданно, изо дня в день начинало заниматься тем, на что я не имела ни малейшего влияния, как будто у меня было 20-летнее, 25-летнее, даже 35-летнее тело, которое заставляло меня выполнять новые, чуждые мне движения, я даже заставила некоторые свои клетки посмотреть друг на друга со взрослой определённостью, знанием, уверенностью и пониманием трагичности происходящего.

Короче говоря, мои клетки были словно разделены на два лагеря, как будто меня и моё пространство рассекла невидимая преграда, и клетки по одну сторону могли рассматривать клетки по другую сторону. Могли вступать друг с другом в борьбу, и возникало давление и противодавление. Осмос был необходим, и он действительно возникал.

Как борьба между анонимным телом и официальной личностью (между телом в пространстве, в природе и личностью во времени, в определённой культуре).

Как обмен между пространством, которое постепенно превратилось в тюрьму, и временем, которое постепенно могло превратиться в свободу.

То, что до этого было вполне нейтральным сосуществованием, неожиданно преобразилось в насыщенную гармонию.

ГАРМОНИЯ: между одновременным пленом и свободой. Впервые я её пережила 4 мая 1945 года, когда мне было десять лет и я услышала диктора, сообщавшего о завершении мировой войны или, точнее, об освобождении Дании. У меня забилось сердце, и одновременно я размякла. Впрочем, «размякла» – сказано слишком сильно. Или слишком рано. Скорее всего, произошло вот что: сердце забилось, а остальные части тела немедленно мобилизовались, чтобы привести сердце и прочее тело в соответствие друг с другом. Как будто сердце в один прыжок было притянуто миром и свободе немедленно напомнили о её месте, которое, без всяких сомнений, было в том же мире, но в качестве пленника. Так что теперь самое время сказать, что я размякла. В плену всегда размякаешь. Размякаешь настолько, что при известной хитрости можно повернуть это так, будто ты размяк от свободы. Это ощущение размякания обычно любят прикрывать излишне возвышенными и патетическими порывами. А потом начинаешь размякать от патетических порывов. И так далее. В плен вечно попадаешь тогда, когда ты свободен.

Это 4 мая положило начало ритуалу, в котором это сердцебиение повторялось, усиливаясь и теряя однозначность. Тогда отслужили благодарственный молебен, и 1000 молодых людей как один стояли и вопили «Король королей, сможешь лишь ты»*^[48] так громко, чтобы сам Иисус, который парил в вышине на фреске, окружённый радугой, мог их услышать, а там, глядишь, и избавить кого-нибудь от участи, уготованной козлищам, а он, пряча одну руку, словно пленник, виновато подавался назад, но, протягивая вперёд другую руку, повелевал овцам шествовать через пространство к свету и свободе. Так мы и стояли с бьющимся сердцем, выставив напоказ свою праведность. Но одновременно с этим понимали, пусть и уголком сознания, сколь неуютно было так себя вести, и в другом уголке сознания мы спешили, проявив хитрость, которой нас, видимо, наделила мать-природа, вовлечь всех присутствующих в нашу обращённую к Небесам мольбу. Примитивным образом то, что было переживанием личным, указало на что-то внеличное. На эту гармонию, заложенную в человеке, которая, когда индивид пытается её игнорировать, властно на-поминает о себе, даже если он сам этого не замечает, даже если он всегда сможет привести все возможные прочие и более примитивные причины этого. Например, потому, что он испугался своей гордыни. А гордыня-то откуда взялась? С чего это вдруг стало неприемлемо молиться за себя одного о том, чтобы не оказаться среди козлищ? А все оттого, что это значило бы предать ту глину, из которой ты слеплен. Глину, которую ты делишь с миром, а значит, и с другими людьми. Впрочем, «предать» – сказано слишком сильно. Слово «предать» означает, что должна быть возможность предать. Что должна быть грань между глиной, из которой ты слеплен, и твоими поступками. Но её нет. Физический и психический мир образуют единое и неделимое целое. Наша физическая гармония друг с другом – это реальность. Поэтому и психическая гармония – тоже реальность. Тело и образ тела движутся по одним и тем же необъяснимым принципам. Наше единственное утешение по поводу этой необъяснимости состоит в том, что неумение объяснять является общим для нас. Утешение – это наша интерсубъективная среда, наша коллективная психика или психоз, наша общая несвобода. Именно внутри этой несвободы следует искать общую свободу. Поэтому-то и нет никаких причин для занятия индивидуальными переживаниями, индивидуальной психологией. Это фикция, которая создаёт видимость того, что существует какая-то другая свобода, нежели чисто материальная, та, которой мы обладаем только в гармонии с миром и друг с другом. Поэтому я считаю, что важнее постулировать объяснение мира, пусть ложное, чем найти объяснение самого себя, которое может оказаться верным. И важнее постулировать реальность образа, чем сослаться на существование тела. Важнее усилить контроль всех сознаний над незримой гармонией, чем заниматься контролем отдельного сознания над своей отдельной фиктивной областью.

В другой раз, когда я пережила эту гармонию между свободой и несвободой, она лежала в той хорошо известной плоскости, которая от этого не становится менее материальной. Дело было весной, и я вдруг, посреди дикой спешки, присмотрелась к себе. Так замечаешь, что бежишь уже вовсе не затем, чтобы бежать, а чтобы все видели, что ты бежишь, как тот, кто мог бы бежать от всех других прохожих (ведь мальчишки росли так медленно) и кто ни за что не стал бы бежать так, как молодые женщины, когда те кокетливыми и причудливыми рывками мчатся по улице, выделывая зигзаги без пяти минут двенадцать, потому что забыли купить соль к картошке. И неожиданно замечаешь, что сердце бьётся, в боку покалывает, во рту появился привкус крови и что ты бежишь из последних сил, но не только затем, чтобы убежать, а ещё и затем, чтобы быть пленённой. Каким-то мальчишкой.

Так в первый раз узнаешь, каким образом свобода торжествует в плену. Как будто смертельная обида на то, что тебя пленили, изнутри себя преобразилась и стала высшей наградой. Плен и свобода были частью друг друга. И знали это. Поскольку в этой сценке существовала полная гармония между двумя сознаниями. Постулат: эта гармониясуществует между всеми.

Мне снится город

Что сны, что сочинение стихов, что хорошие манеры – сам не замечаешь, а они уже глубоко в тебя вошли и создали множество чрезвычайно живучих клише. Стоит только раз увидеть именно тот сон, какой следует видеть по Фрейду, и начинаешь видеть его раз за разом; стоит единожды увидеть, как что-то повторяется, видишь это снова и снова – и вскоре перестаёшь видеть что-либо другое: поэтические нормы приличия, призрак во всеоружии.

Среди прочего, сюда относятся и те самые настоящие ветряные мельницы, с которыми вступает в бой всякий писатель, когда критикует свою работу, а тем самым и свою жизнь. Несколько лет назад шведский писатель и критик Йоран Пальм высказал примерно такую мысль: к чему писать о лошадях, когда известно, что у большинства фермеров трактора. Впрочем, и тогда, когда лошади ещё были, и тогда, когда их уже не стало, многие строили свою поэтическую тактику по сходным рецептам. Многочисленные хромированные части, которые в наши дни сверкают в наших стихах тем же глянцем, как в былые дни лошадиная сбруя, – это нечто вполне естественное. Но почему бы не довести всё до логического завершения, не продвинуться дальше и не изменить поэтическую стратегию? Зачем, в сущности, писать о природе, если большинство людей живут в городах?

Если будет позволено, я бы сказала так: разумеется, всё это разговоры. Но есть в этом и доля истины.

Когда пару лет назад я жила в Кнебеле, в заповеднике Мольсе, из моего окна я видела деревья, поле и небо. Я вела длинные беседы с этим пейзажем, продолжала их во время долгих прогулок; там всегда можно было подобрать какое-нибудь замечание, оброненное на пляже, на холмах или между прижавшимися друг к другу домами и садами. Беседа, которая велась столетиями и которую я более или менее терпеливо продолжала сплетать дальше – примерно столь же терпеливо, как пашет крестьянин, и неважно, тянет ли его плуг лошадь или трактор. Но однажды этот крестьянин сказал: барыш маловат и едва покрывает расходы; в городах лучше. Это классическое объяснение бегства из деревни в город меня вполне устроило; я уложила ручку, бумагу и уехала. И хотя на самом деле всё произошло далеко не так просто, сейчас мне кажется, что всё достаточно просто и никакое другое объяснение не подойдёт лучше.

Ирония же в том, что теперь, когда я живу в Копенгагене, я вижу в окно всё то же: деревья, поле и небо. Но вот беседы, которые мы ведём, в силу разных причин далеко не те же самые. Впрочем, главная причина этого для меня одна: здесь слишком много людей.

Эту фразу можно, конечно, понять, как немногословное и провинциальное выражение замешательства при виде миллионного города и всего, что с ним связано, клише, выуженное из кармана турагента и лишь слегка изменённое; сон об одурманивающем движении и сладости жизни среди толп.

Но ведь и не все сны – клише. Во всяком случае, мне много раз, хоть и не подряд, случалось увидеть сон, который не удалось или пока не удалось втиснуть в мой личный наборный ящичек. А уж ему-то не грозит опустеть. В сущности, основные клише оттуда повторяются из раза в раз всё точнее, меняются лишь детали. Начинается всё, кажется, с того, что я вхожу в ванную, выложенную плиткой и уставленную всякой всячиной. Меня это не удивляет, хотя я совершенно не собиралась туда заходить. Без малейшего удивления вижу, что это больше не ванная, а пекарня, маслобойня, скотобойня или баня, и в то время, как помещения непринуждённо меняются, а я иду дальше по длинным коридорам мимо бассейнов, через офисы и покои с дымчатыми стёклами, через комнаты и переходы, ведущие в залы, где заседают члены правительства, через столовые, трамвайные вагоны и т. д., я начинаю понимать, что попала в город тем единственным способом, каким в город можно попасть: изнутри. И когда я наконец останавливаюсь и осматриваюсь на площади или в парке, а затем не спеша двигаюсь по зелёным лужайкам, я чувствую себя совершенно счастливой. И не столько из-за самого города, сколько из-за тех бесчисленных людей, которые везде, где я прохожу, чем-то заняты, как сейчас они заняты чем-то в этом парке. Некоторых из них я узнаю, потому что когда-то и где-то встречалась с ними, других, большинство, я не знаю, но всё время без всякого удивления, совершенно естественно, я вижу, что нет никакой разницы в моём отношении к знакомым, незнакомым или узнанным. Именно это и делает меня счастливой. Огорчает лишь одно: я не могу разговаривать ни с кем из этих людей. Но я успокаиваю себя: это потому, что они существуют лишь в моём сознании. Тут я просыпаюсь.

Одно, разумеется, сон, другое явь – или нет? Даже наяву мне совершенно ясно, что моё сознание стало чем-то вроде города, и барыш от переезда на новое рабочее поле пока многократно превышает расходы. От достаточной обозримости и вполне определённого количества возможностей конфронтации и соответствующего этому ровного пульса я свалилась туда, где неотвязно ощущение необозримости, где сознание оторвано от окружающей среды и где анонимность, более чем что-либо ещё, становится данностью.

В этой анонимности мне хочется жить как можно ближе к центру.

Я бы хотела жить на Ратушной площади, постоянно имея за окном этот образ города, с которым можно вести беседу. Часто в умиротворённом воображении я представляю себе город, огромный, как Сьёлланд. Короче говоря, я бы хотела ощущать, что живу в том массовом обществе, в котором я на самом деле живу. Это и есть то необозримое и анонимное массовое общество, которое я имею в виду, когда заявляю, что писатель может чувствовать обязанность соприкасаться с определённой средой.

Разумеется, этой анонимности боятся и правильно делают, что боятся. Это равнозначно тому, что сам по себе каждый беззащитен, одинок и никому не нужен, – людей ведь и так слишком много. А если на минуту задуматься о движущих силах, которые все эти люди порождают в обществе, то анонимность становится почти ужасающей: одни невиданные прежде товары приводят к появлению других невиданных прежде товаров и т. д. в слепой надежде на то, что все эти многочисленные плоды бесчисленных действий окажутся полезными. Сильнейшее впечатление, производимое подобной анонимностью и, в любом случае, бросающимся в глаза устойчивым ускорением работы самого общественного механизма, может легко перерасти у отдельного индивидуума в чувство самодостаточности. А стоит этому взгляду на вещи утвердиться, как возникает реальная опасность, что массовое общество двинется в направлении массового уничтожения, физического или психического.

Но массовое общество, исходя из тех же предпосылок, может, наоборот, призывать к участию в судьбах незнакомых людей, будить любопытство и потребность понимать, что же, собственно, происходит. В самом деле, разве это не прекрасное поле деятельности для писателя? Политики делают всё, что в их силах, согласуя и связывая то, что происходит, с тем, что должно происходить. Я считаю, что за эту работу следует браться с разных сторон; и, не будучи ни слишком амбициозной, ни излишне скромной, я думаю, что одна из этих сторон принадлежит писателю. Этими мыслями о жизни в городе – странной среде, где нет того, что образует любую среду, нет границ, – и о доброжелательности по отношению к обществу я хочу воспользоваться, чтобы критически взглянуть на работу писателя.

По-моему, слишком много значения придаётся самореализации. По-моему, в качестве противовеса к необозримости мира возникает культ индивидуальности и даже необозримости индивида; это попытка восстановить равновесие, но на ложной основе. И если писатель не может утвердиться иначе, он всегда может отграничить свою область; может обратиться к документалистике и тем самым хотя бы на время оправдать противоречия общества. Или можно обратиться к сфере таинственного, ползать по подвалам и канализации, выворачивать душу наизнанку или прятаться на чердаках среди сохнущего белья.

Возможно, иначе и быть не может. Впрочем, не уверена.

Джесс Эрнсбо в последнем номере «Розы ветров»* написал, что «литература в стабильном обществе может сохраниться лишь за счёт более или менее выдуманных кризисов, конфликтных ситуаций», и далее: «…начинает заявлять о себе последняя проблема, отсутствие проблем».

Я так не думаю.

Неужели писателя нужно обязательно подстёгивать кризисами, конфликтами и проблемами?

А если так, то как же быть с такой проблемой: в чём, собственно говоря, мы все участвуем? Что такое массовое общество? Что такое этот город – произведение искусства, детская вертушка, строительный материал или что-то ещё? Ведь наверняка можно заняться осмыслением этого.

В тот день, когда мы отправим массовое общество в копилку наших клише, мы, вероятно, найдём для него новое имя. Ведь, несмотря ни на что, мы мечтаем о достойном наименовании того, где все вместе живём.

II

В начале была плоть

За что ни возьмись, всё началось давно. К тому дню, когда я поняла, что умею и стоять, и ходить, я уже довольно долго перемещалась по этому миру. К тому дню, когда я поняла, что, собственно, я ем, я уже довольно долго что-то поедала. К тому дню, когда я поняла, что ты постоянно что-то начинаешь понимать, мозг уже довольно давно обдумывал самые странные вещи. И продолжает в том же духе. Предположительно. Хочется надеяться. Меня не должно удивлять, что сейчас, пока я вот это пишу, он где-то внутри ворочает туда-сюда эти плитки, о которые он споткнулся где-то по дороге, а теперь пытается уложить их поровнее. И может быть, когда-нибудь я смогу по ним пройтись и не упасть.

И может быть, когда-нибудь я буду сидеть и писать что-то, не зная сама, что я это уже знаю.

Поведаю же кое-что о тех плитках, о которые я споткнулась – и это я знаю, – на пути к тому, чтобы записать «Это». И возможно, немного о том, как их уложить поровнее.

ПЛИТКА № 1. 1965. Эссе в «Bonniers Litterära Magasin»*. Ларс Густафсон*: «Проблема длинных стихов». Мне это показалось дерзко-вызывающим. Он писал, среди прочего:

1: «Проблема длинных стихов заключается в борьбе с их длиной. Она возникает из стремления объединить длинные строки, обстоятельность и связность с нетронутой свежестью переживания».

2: «Можно ли сформулировать такие принципы формообразования, в которых определённые базовые элементы определяют повторение этих же элементов в других местах стихотворения, но то, что повторяется или варьируется, – это не слова или строки, а что-то вроде сочинительской парадигмы или установки?»

3: «Найдётся ли в совокупности опыта, как он проявляется в наших понятиях, в научной картине мира, признаваемой нами, в нашем видении общества и традиции достаточное количество общего – тех общих исходных точек, которые могут образовать основу для аллегорического стихотворения, которое в своей многозначности могло бы впитать и фактичность, и самовыражение».

Я подумала, что чего-то меньшего в любом случае было бы недостаточно. Меньшего, чем эта попытка.

ПЛИТКА № 2. Примерно тогда же. Или немногим позже. Выставка в Шарлоттенбурге с длинной серией картин шведского графика Пера-Гуннара Теландера*.

В качестве исходной точки он взял «Рождение Венеры» Боттичелли – этой грациозной и величественной иностранки, чистой, рождённой морской пеной, спокойной, как будто ничего не произошло, на белой симметричной раковине, посреди невероятной синевы.

Эту боттичелливскую даму Теландер с точностью копирует. Копия была не особенно большой, повешена немного косо, как будто это была какая-то очередная художественная открытка, волей случая оказавшаяся на его письменном столе.

Но тут-то процесс и начинается, и притом всерьёз. Итак. Как Венера первая, «истинная» явилась из пены и воплотилась на полотне Боттичелли, так же «истинная» Венера Боттичелли снова воплотилась теперь в своей неподдельности. В качестве картины, которой она некогда была, её снимали и копировали, целиком и по частям, при разном освещении. Её таскали из одной фотокюветы в другую, вертели так и этак, проявляли, закрепляли, промывали и сушили снимок за снимком – до тех пор, пока женщина, которая рождается, не начала сама рождать, пока рот, принимающий пищу, не начал сам что-то изрекать, и пока рука, тасующая фотографии, не стала рукой, тянущей пенные нити ко рту, который выдувает Венеру как мыльный пузырь. Венеру № 117, «истинную», которая сама себя поднимает за волосы.

Увидев эти картины, я подумала, что, пожалуй, Теландеру стоило бы нарисовать обложку для моей следующей книги стихов. И на огрызке бумаги я записала: Фотоячейки… Биологические принципы в применении к слову. Растение из воды, и камня, и слова.

ПЛИТКА № 3. Просто моё знакомство с генеративной грамматикой* Хомского* и его же трансформационной грамматикой*, его идеями о врождённой способности к овладению языком и об универсальных формальных правилах составления фраз, которые являются определяющими для структуры языка, но которые одновременно допускают и порождение бесконечного множества предложений. Пророческие лингвистические идеи Хомского наполнили меня фантастическим ощущением счастья. Недоказуемый, но несомненный факт, что язык – прямое требование природы. Что я имею такое же «право» говорить, как дерево – шелестеть листьями. Если бы я только могла начать с молчания, прокрасться в первые строки, спрятаться в них, как в воде, и пусть вода несёт меня дальше, пока не появится первая рябь, и вот-вот родится слово, предложение, и ещё, и ещё.

Ближе к завершению книги пришло стихотворение, которое отразило эту умиротворённость:

Впрочем, о том, что я добралась до конца книги, тогда ещё не могло быть и речи. Я её даже не начала. Даже и не думала о том, чтобы начать. Был май 1967 года, я писала «Азорно». И тут это неожиданно случилось. В тот день, когда роман был завершён, и я сидела и раскладывала листы рукописи, и упаковывала их в конверт, у меня неожиданно вырвалось: «Это. Это было – и всё на Этом». – И весь вечер я, не переставая, работала над тем, что стало началом «Этого».

Быстро пришло понимание того, что это будет что-то вроде рассказа о творчестве. И по тому, как двигались эти краткие фразы, и по тому, как они всё время взаимодействовали друг с другом и с собственным движением, и только движением, я видела, что они стали бы страшно сопротивляться, если бы я вдруг ни с того ни с сего навязала им какого-нибудь человека, город или что-нибудь ещё по своему произволу. Мне пришлось начать всё сначала и наращивать текст постепенно, так чтобы дело шло естественным образом.

Потом я задумалась над фразой: «В начале было слово, и слово стало плотью…» – я подумала: если бы можно было помыслить немыслимое – что плоть могла говорить, что одна клетка могла посылать сигналы другой клетке, – то весь бессловесный мир обретал следующее невозможное (для человеческого сознания невозможное) знание: В начале была плоть, и плоть стала словом…

В попытке утвердить одновременно оба эти положения, эти парадоксальные исходные предпосылки, я начала создавать то, продуктом чего являлась сама.

Вначале я фактически допустила, что меня как бы нет, что это («я») являлось просто некой говорящей плотью, – допустила, что я – это просто некий побочный продукт становления языка, или мира. Поэтому эту главу я назвала «Prologos». То, что (пусть и фиктивным образом)

лежит вне слова, вне сознания. Окружение, допущения, точки зрения. Театральный пролог.

Соответственно, саму «пьесу» было уместно назвать «Logos». Слово, вызывающее вещи из небытия. Вещи, которые волею сознания появляются на сцене, приходят в движение, между которыми возникают определённые отношения.

На этом месте я бы наверняка застряла, если бы мне в руки не попала «Теория предлогов» Вигго Брёндаля*. Его попытку проанализировать и систематизировать части речи, выражающие отношения, можно без натяжки прочитать так, как будто речь идёт о той системе отношений, которые как бы мимоходом выстраиваются стихами. У Брёндаля я выбрала восемь слов, которые могут удерживать в непрерывном движении и одновременно противостоять тому головокружению, которое движение непременно вызывает: симметрия, транзитивность, непрерывность, связность, вариативность, расширение, целостность, универсальность.

Одновременно с этим я обратила внимание на то, что Брёндаль писал об универсальности: «По-настоящему всеобъемлющий синтез должен в конечном счёте охватить все области и степени типов отношений:

абстрактные, конкретные и комплексные, центральные и периферические. Подобная всеобщая связь могла бы, в силу своей природы, находиться на пределе самой мысли, она, в качестве выражения качества переживаний, могла бы носить почти мистический характер».

А когда пьеса окончена, приходит эпилог. После слова. Где я могла бы сделать вид, будто слово ничего не вызывало из небытия. Будто это просто кусочек информации. Так это происходило. Или: так, кажется мне, это происходило (происходит).

Так и жизнь вписана в смерть.

Говорить, видеть, делать

О чём мы не говорим

Есть немного, весьма немного вещей, достойных того, чтобы о них говорить, – и о них мы не говорим. О них мы не можем говорить. Например, жизнь, смерть и любовь. Мы называем их великими, драгоценными словами, клоня к тому, что они вроде платья, столь дорогого и красивого, что нам неловко в нём выходить. Мы стесняемся. Мы боимся. И давайте не будем об этом больше говорить! Такие слова могут прекрасно повисеть в шкафу, пока мы используем милые, обычные и, главное, практичные слова для нашего будничного общения.

Мы боимся. Но принимаем всё таким, какое оно есть. Мы боимся одиночества и боимся общества, боимся того, что было и прошло, и кончилось подозрительно хорошо, боимся того, что ещё не прошло, того, что ещё в движении и не пришло ни к какому порядку, – и боимся чувственности, боимся смерти. Но принимаем всё таким, какое оно есть. Впрочем, бояться мы, конечно, боимся, но вот принимаем ли это?

Не исключено ведь, что и войны мы продолжаем вести потому, что боимся сказать друг другу, что боимся друг друга и вообще всего. Для меня это выглядит так, будто мы упорно выходим на улицу в дождь – и упорно не хотим изобрести резиновые сапоги и плащ.

Чего мы не видим

Мы не говорим о том, о чём мы ничего не знаем, о том, с чем ничего не можем поделать, о том, чего не видим. Но именно это нас восхищает. Если человек выглядит привлекательно, то, в сущности, это связано не с каждой его чёрточкой по отдельности, а с внутренней гармонией между ними. А гармония – это нечто невидимое. Мы бы очень хотели угадывать мысли друг друга, суметь поставить себя на чьё-либо место, – поди пойми, что происходит в чужой голове, говорим мы. Мы только и знаем, что происходит там не то, что мы видим, и что видим мы далеко не всё.

По этому поводу – старинный анекдот (рассказывает его Сен-Симон*): как-то зимой было изготовлено множество восковых масок, слепков с естественных лиц персон, приближенных ко двору. И вот на одном празднестве люди носили эти маски под другими, более привычными масками, а когда маски сняли, то остальные по ошибке приняли восковые маски за настоящие лица других людей, присутствовавших при этом. Под масками скрывались совершенно другие люди. Над этой шуткой очень тогда смеялись.

Чего мы не делаем

Под масками скрываются совершенно другие люди. Безусловно, стоило бы поговорить о том, как добиться, чтобы эти другие, запуганные и беззащитные люди показали свои настоящие лица, чтобы они больше не боялись быть беззащитными, о том, что нужно бороться, чтобы победить свой страх. Заметка Гуннара Экелёфа*: «Мне довелось – в своих фантазиях – пережить всё то бесстыдство и всю ту бессовестность, из которых состоит первая половина XX века. В очень раннем возрасте мне также довелось видеть бледных и шокированных людей на Унтер-ден-Линден*, в тот же год я видел поля боев, где не осталось ни одного единственного дома, ни дерева. Это было в 1920 году. Затем война в Испании. Затем Вторая мировая, потом Корея, Вьетнам, расовая ненависть на всех фронтах, власти предержащие на всех фронтах. Я хотел служить… Но я никогда не забуду того, что видел и о чём думаю постоянно. Как человеку стать хорошим. Порой мне кажется, что это злобный зверь, а порой мне кажется, что я различаю какие-то проблески, видимо, тогда, когда меня обнимает женщина.

Я не усматриваю никакого иного решения для человечества, нежели подспудное… Тайная Вечеря, подспудное сопротивление всем начальствующим…

Кто-то сказал: мы можем измениться, если изменится мир. Но это не по-христиански, а по-язычески. Так я смотрю на вещи».

Примерно так же смотрю на это и я. Каждый должен переменить самого себя. Показать, что под маской скрывается другой.

Что мы тем не менее делаем

«Мне довелось – в своих фантазиях – пережить», – говорит Экелёф.

В фантазиях – значит в слове. Он говорил о том, что боялся и как в конце концов перестал бояться того, чтобы бояться, поскольку он осознал и принял, что он вообще никто: «В действительности ты никто», – и нашёл в этом нечто вроде утешения. Важно то, что он посмел рассказать об этом другим и повторять снова и снова: «Я боюсь. Я никто». Ты ведь тоже так думаешь, разве нет?.. А иначе как сможем мы выдавить из себя облечённого властью?

Что мы тем не менее видим

Мы, разумеется, отлично видим, что это так. Только нам не нравится смотреть правде в глаза. И если мы наконец это делаем, мы немедленно зажмуриваемся, чтобы увиденное не смогло вырваться и докучать нам снова. Мы считаем, что мы нашли для истины столь подходящее место, что она уже и не должна, да и не сможет пошевельнуться. Но это никакая не истина. Это лишь движение по направлению… нет, не к истине, может быть, по направлению к лучшему человеку, к лучшей жизни друг с другом. Многие говорят внутри себя, что, мол, стихи – это то, что должно сообщать человеку истину (или, во всяком случае, парочку истин). Но стихи не истина – это даже не мечта об истине: стихи – страсть, стихи – игра, возможно, даже игра трагическая – игра, в которую мы играем с миром, который играет с нами в свою собственную игру.

О чём мы тем не менее говорим

Старый китайский анекдот о чистой страсти:

Учитель обратился к своим последователям: «Мне требуется тот, кто доставит весть Кси-тяню; кто отправится к нему?» Ву-фень сказал:

«Я пойду». «Как собираешься ты передать ему весть?» – Ву-фень сказал: «Когда увижу Кси-тяня, я сообщу её ему». – «Что же ты скажешь?» – «Когда вернусь, расскажу тебе».

Выше я постаралась обозначить моё отношение к моим читателям.

Я бы хотела подвигнуть их к тому, чтобы они заговорили, о чём они не говорят. О том, о чём мы в глубине души вполголоса, несмотря ни на что, сами с собой говорим.

Я бы хотела подвигнуть их к тому, чтобы они увидели то, чего они не видят. То, что мы тем не менее всё время видим, но боимся назвать это словом.

Я бы хотела подвигнуть их к тому, чтобы они сделали то, чего они не делают. То, что мы все-таки хотели бы сделать, если бы только смогли стать для этого достаточно беззащитными.

Бесклассовый язык

Я не посредник.

Я не рассматриваю писателя как посредника. И поэтому я не рассматриваю ни каналы, ни рабочие места, ни тюрьмы как нечто, требующее от меня занять определённую позицию. В мои планы не входит быть ни посредником, ни законодателем мнений или идей, и если, против моего желания, меня используют в таком качестве – возможно, со злым умыслом, – я предпочту рассматривать это как побочный эффект или необходимое зло.

Итак, в качестве первоочередной задачи писателя я не рассматриваю влияние на общественное мнение, я даже не рассматриваю воздействие на разум людей как какую-то особо центральную задачу.

Я хочу влиять на слепоту.

Люди творят Историю в причудливом сочетании разума и слепоты.

Разум нам известен, у него есть свои вариации, легко может оказаться, что они станут многочисленными, практически необозримыми, но в принципе разум – это фактор известный.

А влиять всегда стоит на неизвестный фактор.

Но ведь наши поиски истины не могут влиять на слепоту.

Ничьи взгляды не могут влиять на случай.

На результат бросания костей влиять вообще нельзя.

А требуется повлиять именно на результат бросания костей.

В качестве задачи писателя я рассматриваю создание кода, который позволяет считывать результат бросания костей.

Изобрести такую систему координат, которая случай делает необходимостью, представить себе такую знаковую систему, которая транслирует слепоту, короче говоря, в качестве задачи писателя я рассматриваю занятие невозможным, недостижимым, тем, что находится не здесь, опыты по использованию языка, который не существует, – пока не существует. Этот несуществующий язык я называю бесклассовым языком. Точно так же, как несуществующее общество многие называют бесклассовым обществом.

III

Общность нечитаемости

Как бы то ни было, существуют три причины читать Данте:

во-первых, это его нечитаемость,

во-вторых, это совершенная несуразность всей его идеологии,

и в-третьих, Данте, с одной стороны, а с другой, Ад, Чистилище, а отчасти и Рай – это почти синонимы.

С подобными застывшими представлениями дело обстоит примерно так же, как с впечатлениями детства: ты их хранишь, возможно, просто потому, что тебя так учили, но толку от них нет никакого, это что-то вроде иероглифа, которым мы прикрываем наши страхи или фобии, не умея их точно определить. Но они-то и определяют всю нашу дальнейшую судьбу.

У меня ощущение, что точно таким же образом и Данте определил всю дальнейшую судьбу литературы.

«Первая причина его читать – это его нечитаемость», – сказала я. Для меня это напрямую связано с его собственным осознанием принципиальной нечитаемости мира.

Если он вообще сумел написать «Божественную комедию», то лишь потому, что пережил Рай как нечто неподдающееся описанию, – и если он тем не менее сумел описать Рай, то лишь потому, что, изобразив тот Ад и Чистилище, которые были частью его самого, он сумел отречься от опыта личного в пользу опыта, отстоявшегося в слове.

Значение этого шедевра не вписывается ни в круг добра, ни в круг зла:

«идея» существует раньше её художественного воплощения, но существует мимолётно, неосязаемо, нечитаемо;

лишь когда идею вызволяют из её принципиальной нечитаемости, возникают художественная структура и философская система. Дело вовсе не в том, что мы можем пропустить мир через себя (в непрестанной конфронтации), и уж тем более не в том, что мы можем отказаться от личных переживаний (сведя всё к экземплификации);

нет, структура и система / искусство и философия скорее движимы силой, порождённой сплетением разных стремлений и направленной к единству – тому единству, которое лишь при условии, что перо художника творит прекрасное, можно воссоздать там, где его и позаимствовали, – в принципиально нечитаемом мире.

Этот клубок проблем, стоящих перед художником, может восприниматься как отражение средневекового определения Бога, к которому Данте возвёл свою «Божественную комедию»:

Сознательный выбор буквального воплощения этого определения можно назвать почти детским, а сравнить его можно лишь с высшей точкой человеческой жизни – рождением.

Сознательный выбор воссоздания мира невидимого, невозможного, невыразимого в слове, притом воссоздания в языке, можно сравнить лишь с отчаянной попыткой обуздать нарастающее отчуждение.

Но обуздать лишь на вполне определённых условиях… как их для него формулирует Беатриче:

И он учит, и притом успешно. В последней песни, в Раю, он говорит уже не для самовыражения и уж тем более не для того, чтобы поведать нам что-либо важное, а исключительно затем, чтобы избыть свою тоску и увести свою собственную жизнь в принципиальную нечитаемость.

Вот откуда нечитаемость Данте. «Вторая причина его читать – совершенная несуразность всей его идеологии», – сказала я. Это, конечно, верно, если видеть лишь внешнюю сторону Комедии, всю эту средневековую классификацию небес с точным определением их отношения к Аду и т. д. Но если повнимательнее посмотреть на то отчуждение, на которое изгнанник Данте решился не закрывать глаза, чтобы его преодолеть – и выжить, и если прочесть его путешествие через Ад и Чистилище в Рай не столько как горизонтальный срез какой-то системы, а скорее как вертикальный срез разума, души, то откроется, что этот человек, «земную жизнь пройдя до половины», пришёл к тем же, в сущности, понятиям об отчуждении, какие были у Маркса на его земном пути по его жизни.

Процитирую книгу Анри Лефевра о социологии Маркса:

«По Марксу, отчуждение может быть определено лишь в отношении к возможному вовлечению при практически реализуемой возможности вовлечения. Худшее отчуждение – то, которое блокирует, делает невозможным развитие.

Эту триаду – истина, преодоление, вовлечение – превосходно резюмируют тексты Маркса в их последовательной совокупности».

И эту идеологию назвать несуразной никак нельзя.

«Третья причина его читать, – сказала я, – это то, что Данте, с одной стороны, а с другой, Ад, Чистилище, а отчасти и Рай – это почти синонимы». Теперь же, после той цитаты, я скажу, что синонимы – это Ад и Истина / Чистилище и преодоление / наконец, Рай и вовлечение. Хотя я вовсе не собираюсь утверждать, что Данте был примерным марксистом. Но не исключено, что Маркс сохранил смутное воспоминание о своём литературном детстве с Данте. В любом случае тем, как Данте исследовал соотношение между теорией и практикой, остался бы доволен сам Маркс. Ибо Данте не был синонимичен своему творению. Он был одновременно и тем, кто действует, и тем, кто инициирует действие. Можно даже сказать, что в Комедии речь идёт о политической акции, что Данте доводил свою теорию и свой опыт до их крайних следствий, до ясного видения образа нового мира, новой жизни. Он писал, чтобы образ, изначально стоявший перед его мысленным взором, обрёл ясность. Он писал, чтобы сделать мир читаемым, писал вплоть до момента, когда сам писатель обретает общность с миром: общность нечитаемости.

Разум не принадлежит времени

Разум не принадлежит времени, но у него есть длинная, неведомая нам и совершенно естественная история:

Я пишу это в 1602 году, – так я начинаю летний день, сидя в своей кухне, пока слуги спят.

Я записываю то, что вижу, и то, что помню, что было и чего не было, и что знаю понаслышке.

Меня зовут Кристина, мне 43 года, и самое важное из того, что происходит в моем сознании, – смятение и радость, перемешанные столь удивительным образом; ведь мне уже никогда в жизни не вернуться в Данию после того, как мой возлюбленный муж, Тихо Браге, был пышно погребён здесь, в Праге, так что я уже не смогу его покинуть.

Каждый день я направляюсь к нему в Тынский собор, где он лежит с 24 октября 1601 года, когда, умирая, пожелал, чтобы жизнь его была прожита не напрасно.

И нам теперь так хорошо, почти так же, как в самом начале, когда мы вместе изучали звёзды и я помогала ему строить первые инструменты, а он научил меня столь многому, – но я почти всё забыла, пока росли дети.

Единственное, что я не забыла, – это наше первое общее сокровенное знание: бездна неизбывна.

Каждый из нас жил в душе другого, но неважно, двигались ли мы при этом быстро или медленно, – бездна не отставала.

Мне кажется, то же самое и с пониманием безразличного мира: мы все вместе можем составить его картину, но будет ли она простой или сложной, бездна всё равно никуда не денется.

И я даже не знаю теперь, то ли Земля находится в своём центре, а Солнце – в своём, с обращающимися вокруг него другими планетами, но без Земли, – как Тихо вычислил и доказал. Или же в центре всего – Солнце, как всегда утверждал, но так и не доказал Коперник. Время покажет. Но Солнце не в большей и не в меньшей мере находится в центре, чем любой другой предмет.

Когда я смотрю на свою историю, я вижу много разных историй – не знаю, сколько их, и каждая сама по себе, со своим случайным началом и закономерным концом, но ни одна из них не завершается там, где начинается другая или другие, а если между ними и возникает связь, то скорее лишь воображаемая.

По большей части нам, как и людям других времён, оставить свой след позволили поступки, совершенные не нами.

Но и эти антипоступки тоже оказали своё влияние на сдвиги и перемены в наших общих переживаниях, которыми мы жили.

Когда я припоминаю времена на острове Вен, я снова вижу это движение в пространстве между всеми участниками тех событий, между Тихо и его учениками, между крестьянами и мной, наверное, даже между зверями и ангелами и приезжими гостями, – которые в конце концов сгустились и воплотились в мире, что был делом рук людских.

Когда мы жили в Ураниборге и в Стьернеборге, мы проживали в мире, в котором все ставки делались целиком и сразу, без раздумий, как будто их можно было забрать обратно.

Когда мы сидели на первом этаже на открытой террасе и смотрели на наш прекрасный остров как на корабль в открытом море, мы чувствовали, что сам Господь направляет нас, так что и мы могли править нашим миром. Миром, в котором все жестокости – и разума, и общества, наводнения и сумерки – были как будто где-то вдалеке, зато одновременно сиял и летний день, и зимняя ночь нарастала столь быстро, что перед нами разворачивалась целая панорама жизни и смерти, которая до того была от нас сокрыта.

И мы говорили о небесных телах, посылающих свои лучи по всему мирозданию, а глубоко в глазах Тихо мне виделось это огромное небесное здание, совершенные и удивительные расположения звёзд, и величественные гармонии их движений, – и я знала, что наша жизнь станет шедевром.

Весь остров Вен был поделён на части и возделывался согласно гармонии чисел, в которой всё было кратно пятнадцати. Уже в одном этом я усматривала высшее Провидение, ведь мне и самой было пятнадцать, когда я стала женой Тихо и переехала в его дом, пристанище философа, и посвятила свою жизнь изучению и толкованию мироздания.

Теперь я знаю, что мы просчитались. Думаю, у нас была первая в мире действующая обсерватория. Но Тихо не понимал того, что далеко не все, начиная с мальчишки-садовника до лучшего его ученика-астронома, были одержимы работой день и ночь, чтобы воплотить небеса здесь, на Земле. Сам-то он часто выполнял работу и садовника, и плотника. Всё равно дело доходило до того, что крестьяне сбегали, король был недоволен, мне же приходилось тратить всё больше времени на уговоры озлобленных людей, прикармливать их, чтобы со временем обуздать; ничего из этого не выходило. Только Тихо умел есть с рук, не поступаясь своей гордостью.

Ну а кончили мы вот здесь. Я – у своего окна на Лоретанскую площадь, а Тихо – в своём гробу. Под голову ему подложили его подушку, на голову надели его берет из позолоченного вельвета, а тело я обернула в тот самый темно-красный шёлковый плащ, в котором он был тем вечером, когда забрал меня у моего отца.

Моему отцу это определённо не понравилось бы, но когда я читаю Евангелие от Иоанна, то вместо орла представляю себе моего любимого Тихо: «Ибо подобен есть орлу, парящему высоко в облаках и взирающему на палящее солнце отверстыми очами, ибо столь же высоко пишет об Иисусе и его несокрушимом и сияющем Царстве».

О самом Иисусе мы никогда не говорили много – только о божественном; а о новой звезде, которую Тихо открыл в Кассиопее ноябрьским вечером, когда я его ещё не знала, он записал в своих тетрадях, что «она возникла в небесах не по обычным законам естества, а по воле Бога, Творца Машины Мира, в самом Начале, и лишь теперь была явлена Миру, который приближается к своему Закату. Ведь Царь небесный действует свободно, он не связан законами Природы, но, если только захочет, остановит воды в реках и повернёт звёзды вспять».

Наш брак был такой звездой. Он возник на Земле не по обычным законам, и он вобрал в себя вечность, словно помутнение разума. Но в мире не нашлось никого, кто признал бы этот прекрасный союз, потому что он никогда не был освящён в церкви и никогда не был благословлён священником. И если они молчаливо терпели его столь долго, то это лишь потому, что думали, что наш свободный брак, который со стороны казался адом, должен был стать для нас наказанием и в конце концов распасться и сокрушить наши бездушные тела. Но если кто-то и просчитался, так это они.

У меня перед глазами часто стоит цветущий луг в Дании. Один и тот же вечно зеленеющий луг, год за годом. И я представляю себе, что возвращаюсь по времени на 150 лет назад и ко мне подбегает маленький мальчишка и рассказывает, что ему пять лет и зовут его Мортен Бёруп и он только что научился косить траву. Он гордится, и радуется, и пребывает в естественном согласии с миром. Как и все дети. А потом всё может измениться, например, так, как я прочитала в записках моего отца:

«Однажды он отправился под Скаденборг и косил траву, и побил его фогт* палкой – как это всегда безнаказанно делалось – за то, что он был последним в звене, да и потом ещё грозился, что буде он не поторопится, так прибьёт его на месте, потому как поворачивался он слишком медленно.

Напуганный этими словами, швырнул он серп в траву и в сердцах обещал себе никогда больше не возвращаться на это место или к этой работе».

С Данией Тихо попрощался на удивление решительно. Не с небом – небо осталось с ним. И не с работой – работа осталась с ним. И ушёл он не оттого, что король оставил его без денег; и не потому, что его обвинили в небрежении своих крестьян, или в том, что он не зажигал светильник на маяке в Куллене, или в том, что из-за него пришла в упадок королевская усыпальница в Роскильде. Он ушёл оттого, что подданные Кристиана IV были настолько недалёкими, что им не давала покоя его верность мне. Они угрожали выставить меня порочной и сумасбродной бабой. После двадцати лет нашего брака до них дошло, что расплата не явится сама собой, и они принялись понуждать Тихо бросить меня за борт и впредь в одиночку править островом Вен как ни в чем не бывало. Они полагали, будто Вен был построен на королевские деньги, они спекулировали на крестьянском поту. Но фундаментом этих крепостных стен была необъяснимая любовь. «Что сверху, – говаривал Тихо, – то и снизу, а что снизу, то и сверху; и то и другое вершит одно и то же чудо».

Тихо не пытался защитить меня словом. Мы просто переехали, сначала в Росток и Вандсбек, а затем и сюда, в Прагу. Никто не звал нас назад, потому что если они и завидовали Тихо, то не из-за его работы; тут у них не было ровно ничего общего, и они это хорошо знали. Их зависть вызывала любовь – то, что они знали и ощутили на своей шкуре, и они затрачивали столько сил, чтобы её обуздать, и ввести в привычные рамки, и отделить от всего в мире, от чего только можно, чтобы придать ей вид опасного чудища, грозящего жизни, и здоровью, и работе. Они ещё могли стерпеть, что он любил звёзды и всё неведомое, но уж никак не то, что он любил женщину, которую они знали и потому осуждали. Как будто последнее – самое трудное.

И вот я пишу, чтобы примириться с тем, что каждый день что-то исчезает из памяти; о том, что мне ближе всего и останется таким впредь, – о том, что всегда стремится избежать тех связей, которые в конце концов могут стать мучительными; так же как звёзды никогда не смогут прочесть звёздный каталог, столь педантично составленный Тихо, так же никто и никогда не сможет вычитать историю бездны и помутнения рассудка из нашей жизни; установленные разумом законы внешнего мира исчезнут, когда исчезнем мы; и если когда-нибудь в будущем пытливый человек обратит на нас свой взор, он не увидит ничего; «лишь на сияющих небесах встретятся наши взгляды, как не сумели встретиться на Земле»; может быть.

Я задумываюсь о том, можно ли написать историю случая. Показать, как случай врывается в отдельно взятую жизнь. Как случай помогает лишь тем, кто готов к этому. Но и это недолго, поскольку там, где есть постоянство, случай перестаёт быть случаем и оказывается связанным с воспоминаниями и с мечтой о будущем.

Понимаемая как случай, любовь лишена постоянства и превращается или в равнодушие, или в брак, или и в то и в другое сразу. Как и всему, что вершится на заданном Богом расстоянии от естества, так и этому превращению можно дать лишь неполное объяснение, которое в гораздо большей мере призвано утешать, нежели доносить истину. Вот потому-то я никогда и не стремлюсь вычитать истину из своих тетрадей. Истина давно ушла из этого мира, её можно пронести лишь под видом более лёгкой на подъём вечности.

И вот я читаю о нашем браке, что «брак есть неразделимый союз между мужем и женой в верности и вечной любви, который Бог-творец ниспослал мужчине и женщине в помощь, утешение и успокоение, как защиту от греха и порока, для приумножения людского рода и племени, во славу Божию среди людей, себе в услужение, помощь и подспорье».

И меня радует и утешает то, что это никакая не абсолютная истина, просто моя жизнь раскрывается как прекрасный образ. Я хорошо знаю: говорят, что картина мира, зависимой и в какой-то мере объяснимой частью которой ты перестаёшь быть, сама перестаёт быть картиной мира. Возможно, больше всего меня радует именно то, что у меня нет картины мира. У меня есть лишь разрозненные кусочки, из которых вряд ли что-то можно сложить.

Меня радует, что множество естественных феноменов могут выступать с интервалом в столетия, а замечают их разве что с праздным удивлением или с благоговейным страхом. Я чувствую, что ненаблюдаемая природа является лучшей защитой для нашей Земли, если ей придётся существовать столько, сколько пожелает случай, а не столько, сколько думают люди.

Разум не принадлежит времени. История Дании – это то, как датчане упорядочивают и оценивают вещи, документы и отдельные истории жизни, которые они постоянно носят с собой, и не более того.

А Тихо они попытались предать забвению; но именно этот антипоступокпозволил ему проскользнуть во всеобщую историю, в которой идейный климат задаётся сразу на столетия.

Когда мы приехали в Прагу, нас приняли как известных людей.

Но Данию они не знали. Единственная вещь, которую они могли нам показать, как что-то по-настоящему датское, был смехотворный орден слона*, который «был сделан наподобие слона и под ним зеркало с окровавленным терновым венцом и три окровавленных гвоздя». Монахи-капуцины целуют его и используют наряду с другими тайными знаками и магическими заговорами. В нем воплощены поездки Кристиана I в Рим к папе и та мощь, которую он некогда являл. Именно такие безделушки нас всегда учили помнить. Собирая их и передавая детям по наследству, мы должны узнавать историю власти и богатства. Но нашим шестерым детям мы пытались рассказать другую историю. Мы рассказали им, что учение Католической церкви о неизменности звёздного мира лишь кажется простым и ясным, и два года назад, когда казнили Бруно, мы собрали их, Кеплер тоже был с нами, и мы им рассказали об идеях Бруно, о бесконечном, безграничном мироздании – с бесконечным количеством миров внутри, а возможно, и снаружи, с множеством солнц – по одному в центре каждого мира, – и хотя Тихо говорил, что Земля должна находиться в центре всех центров, мы радовались все вместе при мысли о том, что в других местах этого здания находились человеческие существа, такие же как мы.

А затем мы пели псалом, который сочинил Стен* и лично подарил нам перед тем, как мы уехали из Дании:

И, как сказал Тихо, Кеплер выглядел так, как будто счастье не просто ему улыбалось, а было совершенно естественной и неотъемлемой его частью. И весь вечер мы пили вино, и танцевали, и играли, как будто у каждого был свой небосвод, а другие были звёздами на нем. После этого мне досталась уборка, а все остальные легли спать. И я подумала, что, возможно, в мире вообще нет и не будет единого центра, пока сон и смерть могут даровать нам полную свободу.

Я мыслю, следовательно, я часть лабиринта

Барокко – это период от 1600 до 1700 года, или, безотносительно ко времени, то, что демонстрирует своё глубочайшее внутреннее единство лишь после того, как поразит нежеланием следовать стандартам, разнообразием и асимметрией. По-португальски perola barroca означает жемчужину неправильной формы, жемчужину с пороком. И барокко как раз и есть такая асимметричная жемчужина; великолепная, странная, бессмысленная, пожалуй даже безвкусно-вычурная, жемчужина, наконец, жемчужина, совершенная в своём несовершенстве.

Или, вернее, так: барокко недостаточно быть совершенным, ему ещё необходимо, чтобы совершенство открылось как несовершенство и асимметрия нашего подхода к формированию картины мира.

В один из первых дней 1600 года сжигают Джордано Бруно, сжигают за то, что он верит сразу во множество картин мира. Он верит в христианство в обществе людей и между людьми и Богом, но также верит в то, что в мировом пространстве существует множество миров. Сам он не испытывает никаких затруднений с тем, чтобы жить, восхищаясь этими взаимно противоречивыми и явно несоединимыми картинами. Но средневековые блюстители совершенства считают сумасшествием способность мыслить вещи вне единого порядка. И Бруно сжигают.

В это же время Шекспир сидит и пишет о Гамлете, о том, как рушится миропорядок, в котором тот живёт, и принцу приходится играть сумасшествие, скрывая, что он сумел разглядеть этот крах.

И эта игра в весеннее обострение распространяется повсеместно. На самом деле год уже знает множество времён, но родители пожирают собственных детей в попытке попридержать мир, чтобы поспеть за ним и забыть, что умирать придётся всё-таки им.

Костры пылают по всей Европе, и зеваки стекаются, чтобы насладиться зрелищем по примеру других зевак.

Власти предержащие разыгрывают новейшую пьесу, а публика превозносит режиссёров как властителей умов. И эта власть над умами кроется не в пьесе как таковой, а в вызываемом ею злорадстве.

Пока зрители демонстрируют единство в своём ликовании по поводу кары, постигшей индивида, они доказывают, что сами и в мыслях не имели выступать в качестве таковых.

Быть покорным власти – предложение, от которого большинство не отказывается, поскольку это их единственное надёжное укрытие.

Итак, в один из первых дней века на площади Кампо деи Фиори полыхает костёр. Человек, гибнущий в пламени, – Джордано Бруно. Он обнажён и прикован цепью к железному столбу, во рту у него кляп.

Если бы он мог воззвать к присутствующим, он бы наверняка ещё раз попытался увлечь их мировым пространством, идеей о том, что Земля движется вокруг Солнца; и не только этим, он бы убеждал их в том, что неподвижные звёзды, которым нет числа, сами представляют собой солнца со своими планетными системами.

Кто знает, вдруг эти униженные и оскорблённые нашли бы утешение, узнав, что в далёких мирах кто-то страдает так же, как они?

Или, вернее, так: они могли бы поднять мятеж, если бы узнали и поверили, что их заставили играть роль не в той пьесе. Не в той, не потому, что была и «та», истинная, пьеса, а потому, что она не была единственно истинной.

Потому, что существовали другая пьеса, другой миропорядок, много других миропорядков или пьес, а среди них, возможно, и такие, в которых действие определяли бы они сами.

Потому, что вполне мог найтись мир, где сами люди, сколько бы их ни было, вершили власть, просто живя по правде.

Потому что, возможно, и на Земле справедливость состоит в чем-то очень простом, в том, чтобы жить правильно, по-человечьи подражая правильному движению планет и звёзд.

И прежде чем заткнули его рот, Бруно успел, помимо прочего, высказать – и записать в разговоре с собой: «Непрестанно продвигай нас в познании того, что такое на самом деле небо, планеты и звёзды, чем каждый из этого бесконечного числа миров отличается от прочих, почему в бесконечном пространстве не просто возможно, а и необходимо, чтобы бесконечная причина порождала бесконечное следствие. Научи нас, что такое на самом деле вещество, материя и происхождение мира, кто творец всего и как всякая тварь создана из одних и тех же элементов и начал! Убеди нас в учении о бесконечной Вселенной! Опровергни эти выдумки о сводах и хрустальных сферах, которые должны ограничивать столько-то небес и стихий! Распахни дверь, чтобы мы смогли узреть этот беспредельный звёздный мир».

Бруно записал это в разговоре с собой. Кто это прочёл? Из 50 миллионов европейцев 80 % были неграмотны.

Даже и шестьюдесятью годами позже Леонора Кристина Ульфельдт*, будучи заключённой в Синей башне, писала об одной из своих надзирательниц:

«Я предложила научить её чтению, буде азбука её заинтересует. Она только язвительно рассмеялась: „Все решат, пожалуй, что я тут рехнулась: читать она, вишь ты, учится“. Я попыталась доводами разума убедить её, что нужно же иметь что-то для провождения времени; ничуть не бывало: она и так уже знала столько, что ей было довольно».

Для большинства было важно знать лишь то, что нужно знать. Чаще всего считалось, что этого более чем достаточно. Те же, кто знали больше или просто знали что-то лучше, были несчастными изгоями, ибо знание без возможности действовать в соответствии с этим знанием плодит безумие.

«O God! I could be bounded in a nutshell, and count myself a king of infinite space, were it not that I have bad dreams», – говорит Гамлет.

«О боже! Заключите меня в скорлупу ореха, и я буду чувствовать себя повелителем бесконечности. Если бы только не мои дурные сны!»

Люди всегда выстраивали картину мира вокруг своего сознания, примерно так, как устрица выращивает жемчужину вокруг песчинки.

В Средневековье все люди порождали одну и ту же совершенную жемчужину, и сознание было предусмотрительно заключено под священный церковный купол и все вышележащие хрустальные небесные своды, как в скорлупу ореха.

Во времена Ренессанса сознание всё большего числа людей стало вырываться из системы. Песчинки и инородные тела двигались где хотели, а выраставшая жемчужина была человеческим телом, человеком божественным, который готов был вобрать в себя Бога и обосноваться в ничто как повелитель бесконечного пространства.

Барокко было вынуждено быть сразу и тут и там, поэтому оно оказалось между: в бездне с дурными снами. Зажатая между этими гигантскими раковинами картина мира приняла форму асимметричной жемчужины, и люди могли выжить, сохранив лишь видимость своего достоинства, свыкнувшись с дурнотой и рассматривая бытие как что-то вроде заколдованного хаоса.

Ничто было на деле бо́льшим, чем оно представлялось. Небо было уже не небо, а пустота, и человек не возродился, а оказался предоставлен собственному хитроумию.

Что же, если мировое пространство приоткрыло свои бесконечные лабиринты, множимые миражами, то тем же должен ему ответить и человек.

И если человек потерял свою идентичность в Боге, то взамен должно найтись идентичностей столько, сколько на небе звёзд.

Это театральное действо постепенно преображало европейский мир в сцену, и толпам людей было уже не различить переходов между вымыслом и явью. Сами они так и остались рабочими сцены и статистами, – даже в качестве публики они были статистами, а если взглянуть шире, они были солдатами, бродягами и ведьмами – всеми видами жертв железной хватки большой машины.

Охота на ведьм приняла такой масштаб, что приводила к заметному сокращению численности населения. Лейпцигский профессор уголовного права Бенедикт Карпцов* хвастался тем, что подписал 20 000 смертных приговоров, большей частью в процессах над ведьмами.

Для более зажиточных и утончённых людей эта пограничная область меж вымыслом и явью стала перманентным пристанищем, где они упражнялись в забвении того, что основы бытия, их маскировка и тайные амбиции могли вот-вот обернуться самой кровавой реальностью.

Сен-Симон в своих мемуарах, относящихся к концу столетия, рассказывает о маскарадах при дворе «короля-солнца», где в ходу были восковые маски придворных. Маски были неотличимы от настоящих лиц, и во время празднеств их тайно носили под обычными масками.

В тот момент, когда маски снимали, все думали, что вот оно – настоящее лицо, на самом же деле это была восковая маска, а скрывался под ней некто совершенно другой.

Наступает момент истины – и истина оказывается ложью, неотличимой от правды.

Природа – вселенная, если угодно, – сыграла с человеком недобрую шутку, скрыв своё лицо, а человек, по-детски наивный, всё пытается жить по необъяснимым законам воскового мира.

В 1605 году Сервантес отправляет Дон Кихота в мировое странствие, чтобы поймать лживый мир на слове. Благородный рыцарь хочет, чтобы слово материализовалось, хочет превратить явь в вымысел, иными словами, хочет переделать мир по-своему.

Он скачет в картонном шлеме и ржавых доспехах, которые считает первоклассным рыцарским облачением, и своим появлением всюду производит фурор. Его абсурдная фигура, воплощение крушения всех иллюзий, вызывает взрывы смеха, такого же смеха, что звучал в устах черни столетием позже по случаю похорон Людовика XIV. Вслед его гробу швыряют камни, на улицах горят костры, – и мало-помалу мы начинаем различать призрак будущей революции.

Однажды вечером в мае 1968 года я стояла на пустынной темной улице в Париже. Фонари были почти не видны за распустившимися кронами деревьев. Мимо меня быстро прошёл какой-то человек и мимоходом спросил: «C’est par là, la révolution?» – энергично указывая в том направлении, в котором и так продолжал двигаться. «Это сюда к революции?» Тогда я не успела ему ответить, а сейчас, в 1978 году, вспомнила, что французское слово révolution означает вращение, «круговое движение, при котором подвижное тело постоянно возвращается в исходное положение». Например, можно говорить о вращении планеты.

А если подвижное тело – это человек, то, добавлю я, он всегда возвращается в исходное положение, но преображённым, непременно преображённым.

Впрочем, то же самое может относиться и к планетам, возможно, и они возвращаются в исходное положение преображёнными.

Справедливости в движении планет мы до сих пор не разглядели.

В наших транспортных системах мы продолжаем вести себя так, будто Земля плоская.

Кеплер открыл первые два закона движения планет в 1609 году.

К тому времени Земля уже давно не была плоской.

Но хотя законы Кеплера были мало кому известны – в большинстве люди ничего не знали, а просто бежали туда, где, по слухам, было лучше, – люди всё же чувствовали, что у них буквально уходит почва из-под ног.

Но если реальный мир не мог застыть неподвижно, то можно было создать модель мира, придав ей желаемую степень неподвижности. Мир превратился в сцену, где собиралась пёстрая толпа людей, гонимых страхом потерять или власть, или жизнь, чтобы играть роли, следуя точнейшим указаниям режиссёров.

Празднества по случаю свадьбы Леопольда I в Вене явились чрезвычайно зрелищной демонстрацией магии власти. Всё выглядело как заклинание стихий, хотя на самом деле было заклинанием подданных, переодетых стихиями. Если вы расступитесь по моему велению, то расступятся и воды, и мир застынет.

Празднества продлились больше года, и «большой лошадиный балет» в 1667 году стал его кульминацией. Выступали целые полки всадников, украшенных всяческими драгоценностями и представлявших четыре стихии: воздух, огонь, землю и воду.

Вот свидетельство современника:

«Стихии принимают торжественную позу, вступают друг с другом в ожесточённую перебранку, а затем по сигналу фанфар обнажают оружие. Начинается балет: искусно украшенные всадники ведут множество битв, исход ни одной из них не решён. И в момент наивысшего напряжения боя над войсками неожиданно растекается яркий свет и голос взывает: „В пылу битвы – замрите!“

После чего все рыцари стоят как заворожённые… и вот, в тот же миг расступаются тучи и неожиданно храм вечности плавно опускается на борющиеся стихии, и во вратах храма показывается император, верхом на коне, объезжает площадь, останавливается перед своей невестой, чтобы выказать ей своё почтение. В заключение император становится ведущей фигурой ещё одного грандиозного лошадиного балета!»

И в самом деле, народными стихиями повелевает абсолютизм, смиряя их гнев, так что они верят, что защищены от всех форм буйства.

Но на крупнейших мировых подмостках, где замки естественным образом превращались в кулисы, в реальности буйства и его фатальных последствиях сомнений не возникало.

Массовые казни ставились, как спектакли, со своей сценографией и режиссурой, приговорённых вели процессией, босыми, во власяницах и колпаках, вместо беглых выносили их изображения, умерших выносили в гробах, – и изображения, и гробы, и кающихся босоногих грешников казнили без разбору.

Представления такого рода не обходились без рецензий самых взыскательных искусствоведов. Рассказывают, что массовые казни 1680 года в Мадриде оказались самыми «удачными» из всех, когда-либо имевших место.

Нечто подобное было разыграно в Копенгагене в 1663 году. Леонора Кристина из своей тюрьмы в Синей башне описывает, в каком театре жестокостей ей довелось жить:

«Через несколько времени после отъезда Курпринца было решено казнить доску с изображением (собственно, с изображением ее мужа Корфица Ульфелдта. – И. К.), утром камеру, расположенную под моей, отпёрли, подмели, убрали, посыпали песком. В полдень дверь отворили, какая-то женщина, стоя на лестнице, беседовала с кучером, затем во-шла, села ко мне на кровать, прикинулась удивлённой и поспешно мне сказала: „Господи Иисусе! сюда везут вашего мужа!“ Известие меня испугало, что ей не составило труда заметить, ибо, когда она это говорила, я поднялась на кровати и вытянула правую руку, а согнуть её обратно не могла. Она, видно, тут же раскаялась в своих словах, ибо я всё сидела и не могла вымолвить слова, и она сказала: „Моя госпожа, это изображение вашего мужа“. Я на это отвечала: „Покарай вас Бог!“ Она выбранила меня последними словами, сказав, что это я заслужила кару, а не она, много она мне наговорила. Я прикусила язык, ибо была бесправной, и не мне было спорить.

Днём я услышала гомон толпы во внутреннем дворе замка, когда палач провёз изображение на повозке по улице и внёс его в башню прямо под моей темницей. Утром, когда пробило 9, этот гнусный палач стал всячески издеваться над изображением, только оно не произнесло ни звука. За обедом женщина – замковый фогт – рассказывала, как палач отрубил изображению голову, четвертовал и колесовал тело, а голову вывесил у ратуши. Чиновница была в соседней камере, но говорила так громко, чтобы я все слышала, и повторила свой рассказ три раза. Я лежала и раздумывала, что мне делать, мне не следовало дать им понять, что меня это не слишком расстроило, ибо тогда они выдумали бы что-то ещё, похуже <…> На насмешки я внимания не обращала, ибо во Франции было множество примеров высокопоставленных господ, чьи изображения или чучела сжигали палачи, но потом они снова оказывались в почёте».

Безусловно, было бы гораздо хуже, если бы казнили живого человека, а не изображение. Хуже, но не страшнее.

Другой пример: мне всегда представлялось, что самым пугающим в Дон Жуане, как в жупеле, было именно то, что в реальности казни подлежит доска с изображением, или вымысел.

Приговаривают не реального человека, не того, кто возделывает землю или оплодотворяет женщину во имя прогресса или светлого будущего. Потому что судьи тем самым осудили бы себя и свою приверженность закону и порядку.

Приговаривают вымышленного человека, который вообще никак не содействует прогрессу, но подворачивается со своими пороками в самый подходящий момент. Разумеется, этим судьи всё равно осудят и себя, но лишь за то, что они обнаружили свой страх перед хаосом. Они изначально едины в том, что этот страх превыше закона, как властелин превыше народа.

Дон Жуан выходит на сцену в 1630 году, демонстрируя удивительный синтез преданности и паники.

Тирсо де Молина выбрал правильной момент. Умер Кеплер, и опубликованы его наблюдения солнечных пятен. В Италии свирепствует чума, которая уносит два миллиона жертв. Есть все основания для того, чтобы более или менее цинично предаться минутным утехам и сбросить со счетов свой страх.

Преступление этого персонажа, Дон Жуана, в том и состоит, что он сбросил со счетов свой страх.

Он преобразил страх в панику, и в этом, по крайней мере, его человечность.

По своей дурости он отрывается от плоской Земли и отравляется прямиком в бесконечность.

Только так, по-эстетски, он сочетает цинизм и невинность.

Он не хочет быть человеком, не хочет содействовать прогрессу, он предпочтёт свыкнуться с дурнотой и свернуть числовой ряд в жемчужину, пусть даже и с изъяном.

Дон Жуан не вписывается в реальность. Чем меньше реальности, тем лучше. Единственная реальность, которую он носит с собой, – это его человеческое тело, которому он придаёт черты, свойственные области вселенной, чуждой человеку. Области, которая никогда не обладала знанием. Области, которая не была телом, наделённым зрением.

Дон Жуан не видит реальности. Он не видит женщин. Он видит лишь их исчезающие тени, а остаётся он сам и соотношение его тела и безраздельной паники. Впрочем, как знать, возможно, вселенная ведёт обратный отсчёт, пока мы упорно ведём прямой.

Люди осуждают его за то, как он обращался с женщинами.

Судьи – за недостаток страха.

Боги – за то, что он волочит за собой доску с изображением, а реальность где-то бросил.

Его свобода не столько бунт против земного порядка, сколько эксперимент над небесным хаосом.

Барокко – это борьба между правом богов на вымысел и таким же правом людей.

Кто кого выдумал, кто кого рассматривает? «Я мыслю, следовательно, существую», – писал Декарт в том же столетии.

Это изречение запросто могло бы оказаться куда более барочным:

я мыслю, следовательно, я часть лабиринта.

Лабиринта как общего стиля мышления, ленты Мёбиуса между людьми и миром, – и живут в таких лабиринтах, в сущности, лишь дети, для которых он стал домом: они одухотворяют волшебство, превращая его в реальность.

О коде души

1. Об Эвальде

Что он родился 18 ноября 1743 года.

Что он был крещён именем Йоханнес.

Что отец его звался Эневольд Эвальд, и был он прославленным пиетистским проповедником.

Что его мать, его пережившая, не оставляла его в своей заботе и нежной преданности.

Что матери опасаются дурмана, а ищут трезвого продолжения рода.

Что Эвальду исполнилось одиннадцать, когда он потерял отца, и тогда его отослали в Шлезвиг к Й. Ф. Лихту, ректору и владельцу потрясающей библиотеки. Что библиотека заменила ему отца.

«Первым романом, попавшимся мне в руки, волею случая оказался „Робинзон Крузо“, <…> вскорости после того, как я его прочёл, ректору пришлось возвращать меня силой, когда я был всего в четырёх милях от дороги на Голландию, а оттуда я собирался отправиться в Батавию в невинной надежде высадиться по пути на том или ином необитаемом острове».

Впоследствии Эвальд создаст образ мистических приключений души, не оставляемой дурнотой:

2. О душе

Что вот как он описывает свою 12-летнюю душу:

«Те, кто знал меня, твердили мне ежедневно, и с немалою долею истины, что я строил воздушные замки. Я же убеждён, что сии излишества были одновременно и первыми вынашиваемыми мною трудами <…> Моя кипящая душа не оставляла мне ни месяца, когда бы я желал лишь воспеть героев, – нет, я желал сам быть героем».

Что душа в возрасте 15 лет была засажена за штудирование теологии в Копенгагенском университете и потому имела вольность «вдруг – неожиданно – с первой молнии-взгляда» влюбиться в Арендсе.

Что Арендсе 15 лет, – и это брачный возраст.

Что Эвальду 15 лет, – и он беден.

Что Датский Закон Кристиана V гласит, что никто не может быть возведён в священнический сан, а значит, не может и обладать Арендсе ранее достижения полных 25 лет.

Что эта влюблённая душа бросается в прусскую Семилетнюю войну в 1759 году рядовым пехотинцем в войске Фридриха Великого, чтобы побыстрей разбогатеть и тогда жениться.

Впоследствии Эвальд, уже в зрелом возрасте, вновь переживёт это детское знание: богатство воображаемое может преобразиться в богатство реальное.

3. О всемогуществе

Что ему так и не довелось ни разбогатеть, ни жениться. В реальности разбогатеть. И в реальности жениться.

Что он перебежал на сторону Марии Терезии в надежде побыстрее достичь чинов, но дослужился до барабанщика.

Что он лежал смертельно больной в Праге, пережил бомбардировку Дрездена в 1760 году, выдержал выпускной экзамен по теологии в 1762 году и был всерьёз близок к смерти в 1764 году, когда Арендсе вышла замуж за Расмуса Рибера.

«Я повидал горы, скалы, одиноко лежащие в густых лесах монастыри; я был свидетелем немалого числа великих и волнующих явлений, что врезались в мою память и возвысили мою душу, и, ничем не замутняя её, я выучился теперь чувствовать чудесное, великое наслаждение, доставляемое Природой, хотя и не испытываю потребности постоянно ей подражать и не страдаю чрезмерно, не видя её».

Эта форма лукавого отречения, к которой прибегают всякий раз, когда последующая работа из чего-то само собой разумеющегося должна претвориться в призвание, даётся лишь тому, кто решил всеми средствами бороться с богами за право определять мир.

4. О дремлющих силах

Что Эвальд теперь сознает свои способности.

Что он, когда уходит Солнце, может вообразить угаснувшие лучи.

Что он в этих воображаемых лучах может смотреть в пруд как в зеркало и – заметим – не сбежать при виде собственной жалкой фигуры.

Что он может задаться вопросом, возможно ли одновременно принять мир и преобразить его.

Во всяком случае, понимает ту цену, которую придётся заплатить за положительный ответ. Иными словами, та божественная сила, с которой Эвальд ведёт разговор, и есть та сила, которую он создал в своих снах, но одновременно и та сила, которая не явилась бы ему во сне, если бы она уже не существовала, как та действительность, частью которой является его сон.

«Ода к душе» Эвальда – одновременно и воспевание, и заклинание. Одновременно и пропасть, и мост между действительностью как она есть постольку, поскольку мы люди, – жестокой и чудесной, и действительностью, как она есть вопреки тому, что мы люди, – милостивой и непознаваемой. В тоне Эвальда слышится курьёзная забота, когда он пишет об орлёнке, внушающем жалость: можно подумать, что он в самом деле верит в падшую душу, хотя он явно говорит обратное.

5. О Владыке дня

Солнце – «Владыка дня».

«Тот, кто возжёг Херувима горящие мысли», – это Владыка дня.

«Дух, под чьими крылами ты ранее ожил, тебя самого в удивленьи заставший» – это Владыка дня.

«Огнь молнии», «Зрак судии», «Дух света» – это Владыка дня.

«Блаженный луч Голгофы».

Что свидетельствует о том, что здесь господствует христианская идеология.

Что опять же свидетельствует о том, что эта идеология маскирует те силы, которым Эвальд противоборствует.

Поскольку он человек, принадлежащий определённому обществу, где христианство переплелось с разговорным языком, оперировать которым приходится и ему. Ему приходится говорить, что христианство истинно, чтобы получить хоть какую-то возможность сказать, что оно ложно.

Всё стихотворение есть приближение к истине, которое не приближает истину, но меняет языковой баланс между истинным и ложным до их неразличимости.

6. О том, чтобы очнуться от гордой мечты

Преображать. Знать, как должна вести себя душа, если она хочет научить тело преступать социальные нормы.

Всё стихотворение в своей динамике – это процесс мечтания. Слова перемещают тело.

И возникает удивительное ощущение: одновременно с тем, как пишущий/читающий восстаёт, поднимается также бунт против бунта. Одновременно с публичным покаянием, слово за словом, пока душа опускается до единения с изначальным прахом и глиной, в которую Господь вдохнул жизнь, – одновременно с этим возникает язык, являющийся слепком души, самодостаточный и естественный как дыхание.

И в том, что язык является частью или продолжением творческих сил природы, и он же постепенно сжигает наши силы на протяжении отведённых нам, скажем, семидесяти лет, состоит парадокс, в результате которого одновременно возникают пропасть и мост как величины и совместимые, и несовместимые.

7. О бессилии

Фантазия – это повествование о возможном. Это мостик, связующее звено, которое прощупывает ещё не пройденную местность.

Так в походе дети, забежав вперёд и вернувшись, рассказывают о непроходимых чащах, о бездонных ущельях, сильно всё преувеличив, потому что так интересней.

Мы, взрослые, говорим, что дети не знают реальности, что всё происходит от их тяги к таинственному.

Но дети знают реальность. Свои игры они строят из элементов реальности. Их знанием о том, что они должны обладать властью над вещами, правит, по сути, их бессилие.

Если же, наоборот, бессилием начинает править знание, как чаще всего случается в нашем обществе, это оборачивается катастрофой.

Всякий раз, когда нашим стремлением подчинить себе будущее правит наша жажда власти (а это относится и к власти над языком, проявляющейся в идеологии), мы себя калечим и лишаем будущего. Мостик или рушится, или просто становится никому не нужным, вроде правды на коротких ногах, которой не добраться ни до одной пропасти.

8. О душе

В таком прочтении об «Оде к Душе» Эвальда можно говорить как о коде души.

Эти стихи лишают душу последних остатков свободы, оставляя право на спасительное вознесение исключительно за Богом.

Но в то же время эти стихи с их возвышенным языком, с их ёмким словом создают образ души, фактически поднимающей себя за волосы.

Потому я и называю их кодом души, того, чем вообще является то, что мы называем душой.

Предполагают, что слово «душа», по-немецки Seele, происходит от слова «See», означающего море. А моря, как верили многие, – это те места, где пребывают неродившиеся и умершие.

И, значит, речь идёт о встрече. Не между личностью и Богом. И уж тем более не между душой и Богом. Скорее между душой и тем, что сама душа назвала бы душой, если бы язык был неотделим от творческих сил, оставивших след в языковой памяти.

9. Об Эвальде

Что он умер в 1781 году, но и теперь, 200 лет спустя, в его языке всё ещё дремлют силы.

Тень пережитого

Происходит так много всего, что не происходит ничего.

Мир тиражирует свои красочные события столь быстро, что цвета расплываются и сереют. И восприимчивости отдельного сознания недостаточно, чтобы дифференцировать оттенки серого и воссоздать нюансы.

Результат – беспомощность, и именно перед лицом ключевых событий. Они текут мимо всех нас – и мимо нашего сознания. Они становятся внешними обстоятельствами вроде дождя за окном… к ним привыкаешь… они больше не пища для ума. Естественному взаимодействию наблюдения и фантазии приходит конец.

Что остаётся делать отдельному сознанию? Тот, у кого есть достаточно интересная специальность, посещает специальные мероприятия из своего круга интересов; тот, у кого интересной специальности нет, а есть лишь неинтересная работа, посещает случайные мероприятия вне своего круга интересов; тот же, у кого нет ничего из этого, но кто позиционирует своё собственное интересное сознание в качестве своей специальности, тот ограничивается своими личными мероприятиями, большей частью не интересными никому.

Начинаются разговоры о поклонении личным переживаниям, быстро возникает культ вокруг обмена частными впечатлениями, в основном сексуального, мистического или политического характера.

Тут мы подходим к Аарструпу*. Дело в том, что его стихи я начала читать примерно с такими мыслями о поклонении личным переживаниям. Я ожидала увидеть такое поклонение у него, в его эротических описаниях, в его кратких или развёрнутых зарисовках о женщинах и природе. Но оказалось – во всяком случае для меня, – что он не в большей мере поклоняется переживаниям, чем тени пережитого… да и «поклонение» не самое подходящее слово… он наблюдает, и самое поразительное то, что сквозь его наблюдения всех возможных переживаний проступает наблюдение невидимого, которое его фантазия пытается сделать видимым.

На снегу

Что же, тень добивается того, чего никогда не добиться ему самому. Но в то же время это он добивается в своей фантазии того, чего никогда не добиться тени. В реальности они не добиваются ничего. Ни один из них. Тем не менее именно в промежутке между подобными невозможностями происходит нечто. Фантазии присуще неукротимое стремление вмешиваться в реальные отношения и придавать им импульс в направлении принципиально недостижимого… Тогда рождаются образ, стихотворение, но прежде всего образ одновременного принятия и отвержения судьбы человеком.

Заметьте, как в следующем стихотворении Аарструп является то самим собой, то шпалерой и как женщина рядом с ним становится то женщиной, то розой, – точнее так: речь не столько об их пребывании в двух этих плоскостях (к чему свелось бы механистичное понимание), сколько о раздумье по поводу предпосылок этого: они ни реальны, ни ирреальны… они реализуются.

На ветру

Он постулирует реальность образа. В образе заключена страсть. Она заключена не в переживании… которое является игрой случая… а в контроле сознания над ирреальным. Он принимает реальность образа, принимая его ирреальность.

Лучшие стихи Аарструпа являются примерами такого соотношения образа и действительности – или его интерпретациями. Образ объясняет реальность, бросая на неё тень сомнения и придавая ей импульс в направлении к ирреальности, которая необходима, чтобы реальность обрела импульс. В не самых лучших образцах его поэзии, напротив, речь не идёт об интерпретации, но о попытках ранжирования – ранжирования, которое уместно в философии, а философом Аарструп не был. Тем не менее стоит привести несколько околофилософских цитат, которые дадут представление о мыслях, которые у Аарструпа как частного лица были по поводу понимания жизни поэтом Аарструпом.

В одном месте он спрашивает:

В другом месте:

В третьем месте он уже явно призывает сновидения:

В этом, конечно, не слишком много философии, но уже возникает ощущение той постановки проблемы, которая могла бы вылиться в философию и которая, во всяком случае у Аарструпа, могла вылиться в стихи.

В своём анонсе собрания эссе Вилли Сёренсена* «Между прошлым и будущим» Торбен Брострём* не так давно написал: «Искусство стоит над философией, в не меньшей мере и над философией как наукой, поскольку переживание и выражение составляют единство, произведение искусства само является переживанием. Оно является непременным выражением личного понимания жизни, тогда как философия есть непременное выражение личного ранжирования жизненных ценностей».

Аарструп продвинулся не слишком далеко в своём ранжировании, оно так и осталось бессистемным, не вышло за пределы мечтательности и однозначности, но и оно позволяет многое понять в его отношении к многозначности в его лучших стихах.

Из розочек и лютиков

Но это вовсе не грёза. Он очень точно воспринимает и наблюдает. Ему недостаточно грезить, чего ему достаточно – так это вскрыть эстетическую структуру стихотворения как необходимую предпосылку, как действительность, для принятия которой ему как раз и требуется настаивать на её сновидном характере.

Характерно, что он использует целый ряд средств, расширяющих пределы сознания: розы, букеты переплетающихся цветов, дождь и потоки воды – и целый ряд несовместимых качеств: открытое и закрытое, радость и страх. Как будто он ни на миг не теряет контроля над тем потоком, которому позволяет себя увлечь. Поэтому он и осмеливается назвать его сном. Единственное, что для него является определённым, – это выбор неопределённости: ни жизнь, ни смерть.

Аарструп со своей виртуозностью и прозрачностью – тем, на что нередко смотрят с недоверием и что называют изяществом, – был в состоянии поддерживать шаткую гармонию между наблюдением и фантазией.

Страх

всякому известно, что пузыри исчезают почти в ту же секунду, как образуются, и сама форма – собственное течение времени этого стихотворения напоминает пузыри в ручье – приводят к трансформации амбивалентного соотношения или—или. Два взаимоисключающих переживания как будто сливаются друг с другом, и этим же схвачена их мимолётность, которая примешивается к страху, и не то чтобы страх от этого ослабевал, напротив, он ширится и из простого беспокойства превращается в эстетическую дурноту, из или—или в ни—ни. Эстетическое эхо смерти превращает биологию в тикающее сознание. То, что мы ощущаем, не есть ни жизнь, ни смерть, – ни переживание, ни тень пережитого, но их взаимное стремление друг к другу и к тому, о чём мы ещё не помышляли. Большой шаг в направлении к этому контролируемому неопределённому состоянию Аарструп делает в стихотворении «Легенда о гобелене в замке», где он в заключение сам становится частью возводимой им структуры – или, вернее, его сон сливается с гобеленом, поскольку гобелен является ещё одним из используемых им средств, расширяющих пределы сознания.

В заключение он сам появляется на гобелене – закончив писать, проникает в ту область, о которой ещё не помышлял… ещё не грезил.

Легенда о гобелене в замке

IV

Бегущая вода

I

1 Фонтан на пьяцца Никозия был построен в 1572 году. Джакопо делла Порта был тогда модным архитектором.

Пьяцца Никозия, собственно, не площадь. Это северо-западное ответвление виа ди Монте Брианцо.

Я сижу за столиком, передо мной конверты и стакан. Обслуживать начинают не раньше часа.

На площадь выезжает красный «Ягуар». Сворачивает на виа Леккоза и исчезает.

Солнце сияет. Вода отражает свет. Лак проносящегося мимо красного «Ягуара» отражает свет.

2 Мраморный фонтан на пьяцца Колонна* был построен Россо деи Россо в 1575 году. Россо был родом из Флоренции.

Над площадью доминирует колонна (42 м) с вычурным барельефом, повествующим о победоносном походе Марка Аврелия.

Я сижу за столиком с тёплым капучино, стаканом и графином воды.

Красный «Ягуар» останавливается на зебре. Светофор переключается с Alt на Avanti*. У людей недовольные лица.

Солнце сияет. Лак красного «Ягуара» отражает свет. Воды́ не разглядеть за машинами.

3 Фонтан на пьяцца Кампителли вполне мог быть создан Джакопо делле Порта в 1589 году. Хотя точно никто не знает.

Пьяцца Кампителли раскинулась перед церковью Святой Марии на Кампителли. Рядом есть довольно милый ресторан.

Я стою в противоположном углу площади между двумя жилыми домами, принадлежащими римскому муниципалитету.

По площади проносится красный «Ягуар». Он выезжает с виа Кампителли и исчезает за углом на виа Дельфино.

Солнце сияет. Вода отражает свет. Лак проносящегося мимо красного «Ягуара» отражает свет.

4 Фонтан на виа дель Прогрессо относится ко второму периоду творчества Джакопо делла Порта – построен в 1591 году.

Виа дель Прогрессо соединяет виа ди Санта-Мария дель Пьянто с Лунготевере деи Ченчи.

Я сижу на ступеньках церкви Святой Марии дель Пьянто. Это единственное место, где можно присесть.

Красный «Ягуар» припарковался наискосок перед палаццо Ченчи.

Солнце сияет. Вода отражает свет. Лак красного «Ягуара» отражает свет.

5 Фонтан на пьяцца Фарнезе вполне мог быть создан Джироламо Райнальди в 1628 году. Но точно никто не знает.

Пьяцца Фарнезе находится там же, где фонтан, потому что палаццо Фарнезе находится там же, где и пьяцца. Фонтанов, собственно, два. Два одинаковых.

Я обхожу площадь кругом.

Какой-то красный «Ягуар» ощупью пробирается вдоль домов.

Солнце сияет. Вода и лак красного «Ягуара» отражают свет.

II

1 Три мраморные ступени образуют подножие фонтана на пьяцца Никозия. Фонтан восьмигранный, верхнюю чашу поддерживают четыре дельфина.

Пьяцца Никозия непримечательна. Здесь расположено отделение почты.

Я изучаю меню. Pomodori ripieni, фаршированные томаты, для начала сойдёт, хорошо, если они с базиликом и мятой.

А красный «Ягуар» срывается с места и уносится с виа дель Прогрессо.

А солнце всё сияет, а вода всё падает из верхних чаш и журчит в бассейне.

2 Фонтан на пьяцца Колонна обнесён ограждением. Бассейн имеет форму эллипса, рассечённого четырьмя прогибами. Дельфины размещены в раковинах мидий. Два и два.

Пьяцца Колонна примечательна. На фасаде «Иль Темпо»* висит доска объявлений. Здесь можно прочесть о забастовке работников почты (sciopero).

Мой кофе остыл. Со стакана капает. Пакетик с сахаром намок.

А красный «Ягуар» выезжает на пьяцца Кампителли третий раз подряд.

А солнце сияет, а падающая вода свисает, как вуаль, с чаши посреди бассейна. Журчит – вода. За машинами её не видно. За машинами её, впрочем, и не слышно.

3 Фонтан на пьяцца Кампителли обнесён низенькой оградой. Он выполнен из трёх сортов мрамора: снизу сероватый бассейн, сверху розовая чаша, между ними белая балюстра.

Пьяцца Кампителли ни примечательна, ни непримечательна. Она ухожена.

На углу между домами все заглядывают в колодец, где видны руины и кошки.

А красный «Ягуар», вероятно, скрывается с пьяцца Никозия.

А солнце всё сияет, а вода всё падает из розовой чаши в серый бассейн, а из серого – через маски в жёлоб, прорезанный в угловатом основании. Дельфинов – нет. Журчит – вода.

4 Две мраморные ступени образуют подножие фонтана на виа дель Прогрессо. Фонтан выполнен из мрамора, который, как говорят, брали из гробницы Нерона. Маски есть, а дельфинов нет.

Виа дель Прогрессо в настоящее время непримечательна. В настоящее время она весьма невыразительна.

Я закуриваю сигарету.

А красный «Ягуар» трогается, потому что на пьяцца Колонна зажегся зелёный свет.

А солнце всё сияет, а вода всё падает из верхней чаши и журчит в бассейне.

5 Фонтан на пьяцца Фарнезе частично обнесён загородкой с проёмами. Он выполнен из египетского гранита, из которого некогда были выстроены термы Каракаллы. Дельфинов нет, зато есть маски и львы. Львы обосновались на особом бассейне. Форма у него вроде ванны.

Пьяцца Фарнезе примечательна, поскольку палаццо Фарнезе примечателен.

Я смотрю на примечательный фасад палаццо Фарнезе.

А красный «Ягуар» уезжает с пьяцца Никозия по виа Леккоза, или с пьяцца Кампителли по виа Дельфино, или с какой-то ещё пьяцца.

А солнце всё сияет, а вода всё падает из верхней чаши и через маски, ванну и львов в большой бассейн, который и угловат, и округл. Журчит – вода.

III

1 Четыре дельфина застыли на фонтане на пьяцца Никозия.

По случаю забастовки почта закрыта.

А я всё жду, пока подадут клубнику с сахаром и белое вино.

А кто-то вылезает из красного «Ягуара» на пьяцца дель Пополо.

Извещает что солнце сияет вода падает и вода и лак красного «Ягуара» отражают свет.

2 Четыре дельфина застыли на фонтане на пьяцца Колонна.

По случаю забастовки можно прочесть объявление о забастовке на фасаде «Иль Темпо».

А я всё жду, чтобы выпить воды из стакана, с которого капает, так чтобы ничего не закапать.

А кто-то вылезает из красного «Ягуара» на пьяцца дель Пополо/пьяцца ди Спанья.

Извещает что солнце сияет вода и лак красного «Ягуара» падают и отражают свет.

3 Четыре маски застыли на фонтане на пьяцца Кампителли.

По случаю забастовки можно обнаружить письмо среди кошек в колодце.

А я всё жду, пока кто-то, принадлежащий к римскому муниципалитету, не выйдет из какого-нибудь дома, принадлежащего римскому муниципалитету.

А кто-то вылезает из красного «Ягуара» на пьяцца ди Спанья / пьяцца Барберини.

Извещает что солнце сияет вода и лак и свет падают и отражаются.

4 Четыре маски застыли на фонтане на виа дель Прогрессо.

По случаю забастовки в настоящее время нет никого, кто бы интересовался виа дель Прогрессо в настоящее время.

А я всё жду следующей сигареты.

А кто-то вылезает из красного «Ягуара» на пьяцца дель Пополо /

пьяцца ди Спанья / пьяцца Барберини / пьяцца Венеция.

Извещает что солнце и вода и лак и свет сияют и падают и отражаются.

5 Дважды по четыре маски и дважды по два льва застыли на двух фонтанах на пьяцца Фарнезе.

По случаю забастовки палаццо Фарнезе можно читать как письмо.

А я всё жду письма от кого-то.

А кто-то вылезает из красного «Ягуара» на пьяцца дель Пополо /

пьяцца ди Спанья / пьяцца Барберини / пьяцца Венеция / пьяцца делла Репубблика.

Извещает что солнце и вода и лак и свет сияют и падают и журчат и отражаются.

IV

1 Четыре дельфина приходят в движение.

А письма пахнут белым вином и сахаром.

А я всё думаю о множестве фонтанов, воздвигнутых Джакопо делла Порта.

Извещает дель Пополо Переключается Никозия Красный «Ягуар».

Извещает что вода переливается.

2 Четыре дельфина приходят в движение.

А письма размокают и буквы расплываются.

А я всё думаю о воспоминаниях Россо деи Россо о Флоренции.

Извещает ди Спанья Переключается Колонна Красный «Ягуар».

Извещает что солнце переливается.

3 Четыре маски приходят в движение.

А письма принадлежат римскому муниципалитету, в котором буквы расплываются.

А я всё думаю о том множестве фонтанов, которые Джакопо делла Порта не успел воздвигнуть.

Извещает Барберини Переключается Кампителли Красный «Ягуар».

Извещает что свет переливается и тает.

4 Четыре маски приходят в движение.

А письма повествуют о буквах, которые расплываются.

А я всё думаю о том, какого мнения Джакопо делла Порта был о фонтанах Россо.

Извещает Венеция Переключается дель Прогрессо Красный «Ягуар».

Извещает что лак переливается и тает.

5 И маски, и львы приходят в движение.

А палаццо Фарнезе читается, как расплывающееся письмо.

А я всё думаю о том, какого мнения Райнальди был о Джакопо делла Порто и о Россо.

Извещает Репубблика Переключается Фарнезе Красный «Ягуар».

Извещает тает.

V

1 А дельфины пляшут по всей пьяцца Никозия.

А письма можно открывать и пить, как белое вино.

Извещает Джакопо делла Порта в красном «Ягуаре».

Извещает дель Пополо Тает Никозия.

Переключается.

2 А дельфины скачут в потоке воды по всей пьяцца Колонна.

А расплывшиеся буквы писем пьются и опьяняют, как белое вино.

Извещает Россо деи Россо в красном «Ягуаре» Переключается Джакопо делла Порта в красном «Ягуаре».

Извещает ди Спанья тает Колонна.

Переключается.

3 А маски с бормотанием плавают по водам по всей пьяцца Кампителли.

А расплывшиеся буквы писем пьются и опьяняют, как белое вино.

Извещает делла Порта Переключается деи Россо Извещает делла Порта 17 лет спустя всё в том же «Ягуаре».

Извещает Барберини Тает Кампителли.

Переключается.

4 А маски поют в бурлящей массе воды, несущейся по дель Прогрессо.

А буквы проникают в кровь.

Извещает делла Порта Переключается деи Россо Извещает делла Порта Переключается делла Порта 19 лет спустя всё в том же «Ягуаре».

Извещает Венеция тает дель Прогрессо.

Переключается.

5 А маски и львы всё танцуют и поют и скачут в водопаде по всей пьяцца Фарнезе.

А кровь пускается за ними.

Извещает делла Порта деи Россо Переключается делла Порта делла Порта извещает Джироламо Райнальди в том же «Ягуаре».

Извещает Репубблика Тает Фарнезе.

Переключается.

VI

1 А дельфины всё пляшут на месте, и пьяцца Никозия исчезает бесследно.

Извещают что письма повествуют о фонтанах дель Пополо.

Извещают делла Порта.

Тает Никозия дель Пополо.

Переключается.

2 А дельфины всё скачут с фонтана на фонтан, и пьяцца Колонна исчезает бесследно.

Извещают что письма повествуют о фонтанах ди Спанья.

Извещает деи Россо Тает делла Порта.

Тает Колонна ди Спанья.

Переключается.

3 А маски всё бормочут о вольности дельфинов, и пьяцца Кампителли исчезает бесследно.

Извещают что письма повествуют о фонтанах Барберини.

Извещает деи Россо Тает «Ягуар» делла Порта.

Тает Кампителли Барберини.

Переключается.

4 А маски всё поют о вольности масок, и виа дель Прогрессо исчезает бесследно.

Извещают что письма повествуют о фонтанах пьяцца Венеция.

Извещают делла Порта Тает деи Россо делле Порта «Ягуар»

Тает дель Прогрессо Венеция.

Переключается.

5 А маски и львы свели компанию с дельфинами и Фарнезе исчезает бесследно.

Извещают что письма повествуют о фонтанах пьяцца делла Репубблика.

Извещают делла Порта «Ягуар» Тает деи Россо делле Порта Райнальди.

Тает Фарнезе Репубблика.

Переключается.

VII

1 Извещает что дельфины сидят за столом и пьют воду: делла Порта Никозия дель Пополо.

2 Извещает что дельфины едут в красном «Ягуаре»: деи Россо Колонна ди Спанья.

3 Извещает что маски пахнут сахаром и белым вином Ягуар Кампителли Барберини.

4 Извещает что маски едут в красном «Ягуаре»: дель Прогрессо Венеция.

5 Извещает что львы читают красный «Ягуар» как письмо: Райнальди Фарнезе Репубблика.

VIII

1 Дельфины маски и львы из мрамора

2 Душистый сахар и вино из мрамора

3 Красные ягуары из мрамора

4 Письма из мрамора

5 Вода из мрамора

5 × 25 зимних заметок к летнему проекту

A beau mentir qui vient de loin —

Тому врать легко, кто был далеко (фр.)

Только это я нашёл, что Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы.

(Екклесиаст 7, 29)

I. Право собственности – общественный закон тяготения

1

Мы жадны, скупы и алчны и в продолжение этих наших свойств мы создали право собственности.

2

Право собственности неприкосновенно. Никто не может быть лишён своей собственности, кроме как если того требует общественное благо.

(Конституция § 73 ст. 1)

3

У кого всего много, тому всего мало.

4

Всё, чем мы владеем, было у кого-то украдено.

5

Не укради. Что это значит? Мы должны бояться и любить Бога так, чтобы не отбирать у ближнего своего денег или имущества его.

(Катехизис 1909)

6

Золото является образом солнечного света и божественного разума. Вот и в Дании примитивное поклонение Солнцу самая распространённая религия. Всегда приятно что-нибудь иметь на чёрный день. Кубышка греет душу. И кто вспоминает, что с собою в гроб кубышку не положишь?

7

Около 600 миллионов лет назад во всех живых организмах начала появляться сходная организация клеток в различные структуры.

Мы говорим, что живём в 1975 году от Рождества Христова. Но мы живём, наверное, в шесть миллионов седьмом году от появления первой примитивной системы кровообращения.

8

Время – эквивалент денег.

9

Или так: поскольку живые существа являются исчезающе малой и очень «особой» частью известной нам вселенной и поскольку мы решили измерять долготу дня и года по отношению к Солнцу, так что же мы не решаемся вычислять количество лет по отношению к Солнцу, то есть начать летосчисление с того момента, когда родилось Солнце? Или в тот момент, когда родилась Земля? Парой лет больше или меньше, роли тут не играет.

10

Говорят, что ни Солнцу, ни смерти мы не можем посмотреть в глаза.

Но с точки зрения Солнца, которое уменьшается, постепенно исчезает и умирает, удивляет, что, несмотря на это, мы верим в слепой рост.

А с точки зрения Земли, которая равномерно вращается и вокруг самой себя, и вокруг своего Солнца, удивляет наша вера в ускорение.

11

Нет противоположности пище

Нет противоположности воде

Нет противоположности воздуху

Противоположность любви – ненависть.

Предложение: пусть любовь выражается в пище, воде и воздухе.

12

Принадлежишь ли ты к тем изгнанным и потерянным, кто изначально обречён покупать и потреблять, или же принадлежишь ли ты к тем немногим избранным, кто призван производить и продавать?

13

Всяк своего счастья кузнец.

14

Есть люди, которые трудятся не ради денег. Они утверждают, что трудятся ради самого труда. Нередко можно видеть, как они из кожи вон лезут, чтобы произвести хорошее впечатление на Провидение. Они надеются избежать смерти.

15

Кто не продал свою душу дьяволу? Может быть, не всю сразу, а по кусочку. Современные души на удивление легко расщепляются.

Нужно просто начать инвентаризацию там, где ты живёшь, прекрасно можно начать с мелочей: стол и стул, и кровать, и соль к яйцу, масло к хлебу, плюс одежда, в которой стоишь и сидишь; кончишь всё равно списком без конца, который можно регистрировать на бирже.

16

Право собственности неприкосновенно. Никто не может быть лишён своей жены / своего мужа, кроме как если того требует общественное благо.

17

У замужней женщины нет мужчины, а есть муж.

У женатого мужчины нет женщины, а если и есть, то женат он не на ней. Ту он называет женой. Но человек – мужского рода: имена животным давал Адам.

18

Женщина женщине врагиня. Мужчина мужчине товарищ.

19

Верх и низ, восток и запад, свет и тьму, прогресс и регресс мы называем противоположностями.

Нет противоположности женщине.

Нет противоположности мужчине.

Но сами они исполнены противоречий. А иначе как бы человечеству удалось выжить?

20

П. А. Хайберг* ещё мог написать своей будущей жене:

«Нет никакой надежды обладать тобой ранее чем через полдюжины годов».

А в наши дни мы говорим, что мы не можем или не должны обладать друг другом. Языку требуется немало поколений, пока он вызовет мутации в нашей биологической программе действий. Так скажи что-нибудь!

21

Право собственности неприкосновенно. Никто не может быть лишён своего места под Солнцем у господского стола, кроме как если того требует общественное благо.

22

У третьего мира нет особых причин для отрыжки.

23

Надо есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть.

24

Пентагон защищает наше право рыгать, наше право блевать, наше право считать и прибавлять. Больше защищать нечего. Выглядит это как не слишком удачный бизнес.

25

Когда мы наконец сжуём последний кусочек хотя бы одного из элементов нашей Солнечной системы…

II. Привычка – коллективная тупость

1

Мы тщеславны, надменны и завистливы и потому создали полицию, общественные институты и нормы приличия.

2

Никто не обязан лично участвовать в любом ином поклонении богам, кроме того, к которому он сам привержен.

(Конституция, § 68)

3

Или следуй обычаям, или из страны вон!

4

Лучше сойти с ума, чем чувствовать отвращение к другим людям.

5

Не имей иных богов, кроме материальных благ.

6

Орнамент – это символ космоса, он означает выход из хаоса. Орнамент имитирует движения воды, воздуха, огня и Земли.

7

Когда мы прекратили поклоняться Земле, мы прекратили поклоняться воде, воздуху и свету и начали поклоняться друг другу и нашему единению в страстной торговле товарами и ценностями. Мы поедем на природу*.

8

Чего не видно, того нет.

9

В современном массовом производстве конструкций из бетона орнамент или исчез, или превратился в лабиринты в лабиринтах гладких поверхностей, прямых углов и бесконечных просторов бездорожья.

10

Назад к естеству?

Город естественен.

Неестественна лишь иерархия ценностей.

11

Единственный закон, который по-настоящему уважают, – это закон предложения и спроса. К нему относятся с таким благоговением и трепетом, как будто это закон природы.

12

Сколько людей, 40, 30 или, может быть, всего 20 человек, могут сказать, что доверяют больше своему восприятию и своим наблюдениям, нежели общепризнанному?

13

Привычка – наша вторая натура.

14

И законы природы являются законами лишь потому, что существуют люди, признающие их таковыми.

15

Мечта о порядке, в котором яблоки падают вверх.

16

Никто не обязан лично участвовать в любой иной утопии, кроме той, к которой он сам привержен.

17

Шизофреник изобретает язык, который понимает лишь он сам. Шизофрения общества становится острой, когда отдельные его члены перестают говорить на одном языке. Они больше не разделяют одно и то же общественное бытие.

18

Живёшь с волками – так и выть изволь по-волчьи.

19

Мы как дети: когда мы уже не смеем надеяться на откровенный ответ, мы перестаём спрашивать.

20

Товары длительного пользования – это полезное понятие.

Вечные ценности – это смешное понятие.

Комплексная сделка – это полезное понятие.

Жизненная философия – это смешное понятие.

Продукт разработок – это полезное понятие.

Сотворение мира – это смешное понятие.

21

Никто не обязан лично участвовать в любом ином миропорядке, кроме того, к которому он сам привержен.

22

Трудно привыкнуть к своей душе.

Трудно отвыкнуть от своей души.

Кто так делает, никогда не станет весел (покинут, один).

Кто так делает, будет всегда солидарен.

Что непрактично, – только то и практично в конечном счёте.

(Экелёф)

23

Можно так долго приучать себя к плохому, что в конце концов начнёт казаться, что плохое – это хорошее.

24

Мы экспериментируем с отношениями между мужчиной и женщиной. Дискутируем. Обсуждаем. Необходимо? Всё равно?

А как насчёт брака между Баллерупом* и Куангнамом*? Они уже расстались, развелись, или же речь идёт лишь об очень долгой, возможно, несколько старомодной помолвке? Или они давно женаты, и на ком же тогда лежит обязанность и бремя заботы о семье?

Или что там с семейством в «Желании Хеллерупа*» – оно разве не обосновалось в Гонконге?

25

Когда мы наконец скажем последнее слово хотя бы об одном из вариантов развития нашей Солнечной системы…

III. Власть – религиозное эхо смерти

1

Мы неразумны, злобны и деспотичны и потому создали власть правительства, власть Бога, коррупцию и общественное благо.

2

За свои высказывания в парламенте никто из его членов не может быть привлечён к ответственности вне парламента без согласия последнего.

(Конституция, § 57)

3

На каждую косу найдётся свой камень.

4

Война за мир между участниками рынка рабочей силы. Время больших религиозных войн.

5

То, как принцип гегемонии большинства постепенно утверждался, невозможно проследить в деталях, однако несомненно, что к нему впервые обратились как к единственному средству обеспечить принятие решений без борьбы, при этом полагали, что партия большинства наверняка, как правило, будет и сильнейшей.

(Энциклопедический словарь Сальмонсена*)

6

Символы основной массы людей – это огонь, море, дождь, реки, леса, хлеба, ветер, песок и кубышка.

7

Унылые вопросы:

Можно ли объединить огонь и воду?

Можно ли реки повернуть вспять?

Может ли ветер дуть достаточно долго, не меняя направления?

Могут ли хлеба сами заглушить плевелы?

Может ли лес видеть за собой деревья?

Может ли дождь падать именно тогда, когда он нужен?

Может ли песок стать плодоносным?

А как там насчёт кубышки?

У пустого бюджета и кони дискутируют.

8

Худая трава быстро растёт.

9

Природа не идиллия. Идиллией её считаем только мы, чтобы получить право стремиться назад к природе, чтобы там стать свободными для того, чтобы стремиться в будущее. А если нам уже некуда стремиться, как стремятся куда-то дети, то мы не сможем и выработать общей политики, а сможем лишь решать отдельные проблемы, и то навыворот.

10

Природа – всё дикое – дикая мысль находятся по ту сторону добра и зла. Человек победил дикое вместо того, чтобы победить злое.

Именно поэтому мы потеряли свою самостоятельность.

11

Мы ещё долго будем разжёвывать законы саморегулирующихся механизмов, которые необходимы тогда, когда люди сообща делают то или это. Мы ещё будем задумываться о нашей ответственности за коллективные действия, хотя бы в эти действия мы и не были вовлечены, ни явно, ни неявно.

12

Слово «власть» употребляется, помимо прочего, для обозначения отношений, при которых человек, в силу того, что он обладает большой физической силой, располагает военной мощью или иными средствами, или же в силу своего умственного превосходства, или же поскольку он наделён соответствующим правом или полномочиями, – может добиваться осуществления своей воли, отдавать приказы другим людям, управлять ими или иметь на них решающее влияние.

(Большой датский лексикон)

13

Мелких воров вешают, а перед большими шапки ломают.

14

Противоположность мощи – немощь. Противоположность силы – бессилие, слабость (болезнь, смерть). Если не особенно задумываться над словами, то всяк инстинктивно предпочтёт мощь, силу, то есть власть.

15

Власть – это сила, энергия, жизнь, поэтому она сопряжена с авторитетом и престижем.

Облечённый властью имеет силу (физическую) или способности (талант), которые его легитимируют, наделяют влиянием, значимостью, возможно, даже магией.

Соответственно, власть действует как магнит на все имеющиеся в распоряжении средства: ресурсы, деньги, материалы, запасы, оружие, на группы населения с соответствующей адаптацией (социальной и экономической) – (Чернь вечно кучкуется там, где можно примазаться к свите облечённого властью. Брандес*).

16

За свои высказывания наедине с самим собой никто не может быть привлечён к ответственности.

17

События говорят сами за себя. Говорим мы, когда предпочли бы о них не высказываться.

Потому что мы бы сами предпочли не делать из них выводов.

18

Кто много говорит, тот много лжёт.

19

Достойно порицания не то, что мы ощущаем магнетическую силу, исходящую от облечённых властью, а то, что возводим это в культ. Это ратифицирует отгороженность человека от самого себя.

20

Из порядка очень легко скатиться в беспорядок.

Если каждый любой ценой хочет жить упорядоченно, общество заканчивает апологией хаоса.

21

За свои высказывания во сне никто не может быть привлечён к ответственности наяву.

22

Наша часть света спит. Видит сны. Мучается кошмаром. Потеет. Извергает всё больше и больше отходов. Во сне ходит. И видит сон, будто не может заснуть. Ей снится, что она считает овец, снится, что у неё нечистая совесть.

Мечется в подушках. Выворачивает наизнанку воздух, – вот уж и воздуха больше нет, и небо рушится наземь.

23

Кто спит, не грешит.

24

Выворачивает наизнанку Землю в поисках последних ресурсов: нефть, уголь, уран, свинец и как там они ещё называются (имена животным давал Адам).

С тем знанием, которым мы обладаем, совершенно ясно, что мы должны иметь власть над вещами.

25

Пока мы не добудем последний баррель нефти…

IV. Труд – организованное безумие

1

Мы склонны к хандре, сластолюбию и лени, и потому мы создали индустриальное общество и абсолютную гегемонию экономических законов.

2

Для содействия общественному благосостоянию следует стремиться к тому, чтобы каждый трудоспособный гражданин имел возможность работать по своему желанию, чтобы обеспечить своё существование.

(Конституция, § 75, ст. 1)

3

Власть превыше права.

4

Время, которое в общем и целом можно измерить только жизнью.

5

Справедливость существует ровно столько, сколько и споры по поводу того, как делить добычу.

6

Кнут – символ власти и превосходства. Он выражает идею наказания и очищения и в примитивных культурах использовался (используется) во многих ритуалах плодородия.

7

В былые дни у надсмотрщика над рабами был кнут. В наше время он стоит с таймером в руках.

8

Чтобы он что-то совершил, над ним надо стоять с кнутом.

9

Принуждение и талант покорять.

Сдельная работа и талант подчиняться обществу.

10

Если можно поболтать и покурить и побыть самим собой только в течение пятиминутного перерыва в набитом туалете, то что-то явно идёт не так. Это уже не работа, а исправительная колония.

11

Если ты не умеешь использовать инстинкт самосохранения твоих ближних, то ничего-то из тебя не выйдет.

12

Годовой оборот у датского государства меньше, чем у транснациональных корпораций.

13

Большая рыба маленькую целиком глотает.

14

Деньги, которые владельцы предприятий получают в банке под процент, чтобы увеличить прибыль, – в том числе и твои.

15

Ты выполняешь некоторую работу и получаешь за это оплату. Считается, что ценность денег отвечает ценности выполненной работы.

Но если подняться одной ступенькой выше, то вдруг оказывается, что капитал, вкладываемый в производство, ценнее рабочей силы.

Как такое может быть?

В чем же разница между обычными деньгами и капиталом?

16

Для содействия общественному благосостоянию следует стремиться к тому, чтобы каждый трудоспособный гражданин имел возможность фантазировать по своему желанию, чтобы скрасить своё существование.

17

Концентрация международного капитала как снежный ком, который катится и становится всё больше и больше.

На вершинах царит холод. Единственное, что может расти, – это вечный снег.

18

Довлеет дневи злоба его.

19

Это цинизм? Да.

Это злость? Да.

Это насилие по отношению к человечеству? Да.

Но с ответственностью дело обстоит так же, как и со снежным комом, упавшим на землю.

Он тает, тает и в конце концов исчезает. Как туман под солнцем.

20

Объем работы: измеримая производительность труда рабочего. Это не функция его сердца.

Это не функция его почек или мускулов. И не функция мозга.

Всё измеряют временем. Но время всего лишь время, когда оно измеряется жизнью.

21

Для содействия общественному благосостоянию следует стремиться к тому, чтобы каждый трудоспособный гражданин имел возможность любить по своему желанию, чтобы преобразить своё существование.

22

У многих народов есть своя могила неизвестного солдата. Не могли бы транснациональные корпорации обустроить могилу неизвестного рабочего?

23

Зачем нам делать что-то для потомков, ведь они ничего не сделали для нас.

24

Почему первый мир и второй мир должны добывать пищу для третьего?

Это будет справедливо только в том случае, если третий мир создаст для первого и второго условия для добычи пищи.

25

Пока последняя капля не упадёт в кружку жадности…

V. Общественное мнение – сердечный ритм общества

1

Мы живём и дышим, чтобы сохранять терпимость, веру, надежду, любовь, справедливость, мудрость и доблесть в идеальном порядке, и поэтому мы создали институты опросов общественного мнения, средства массовой информации и реалистичный взгляд на вещи.

2

Каждый имеет право на то, чтобы в печатных изданиях, письменно и устно делать свои мысли достоянием общественности, но и нести за это ответственность по суду. Цензура и прочие упреждающие меры ни в коем случае не могут быть снова введены.

(Конституция, § 77)

3

Надо принимать мир таким, как он есть.

4

Мир, в котором мы живём, – «человечен» ли он?

Только в том случае, если он что-то для нас значит. —

Но человек – мужского рода: имена животным давал Адам.

5

Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу. Ради всего святого, что бы это значило?

Могу предложить одно (или не одно?) сознательное искажение этой фразы: отдайте кесаря и всё кесарево бедным, отдайте Бога и всё Божие богатым – во всяком случае не поступайте наоборот.

6

Зеркало – символ фантазии или сознания, поскольку оно отражает формы видимого мира.

Символ мысли, поскольку предположительно человек думает о самом себе, когда он смотрит на себя в зеркало.

Маленькое ручное зеркальце, которое мы носим в сумочке или кармане, фактически должно быть символом истины.

7

Вселенная – это огромный Нарцисс, который рассматривает собственное отражение в человеческом сознании. Интересно, может ли Вселенная узнать себя.

8

Амальгама обманчива.

9

Входишь в комнату, думаешь, что в ней никого нет, и в испуге отшатываешься, заметив, что кто-то там всё-таки есть. Но и тот, другой, так же точно отшатывается в испуге. Это было всего лишь зеркало.

10

Дверь должна быть или открыта, или закрыта. Теперь ты должен решить: наружу или внутрь?

Зеркало отворачивают к стене или занавешивают черным, если в доме покойник.

Этот или тот, другой, могли бы пройти через него и по ту сторону нахвататься идей.

11

Есть что-то монотонное в роде людском. Большинство людей работает большую часть времени, чтобы жить, и незначительное свободное время, оставшееся у них, настолько тревожит их, что они всеми способами стараются избавиться от него.

(Гёте)

12

Мы говорим, что обстоятельства понуждают нас смотреть на вещи реалистично, действовать реалистично, писать реалистично, думать реалистично, реалистично смотреть на ситуацию, мечтать реалистично, иметь реалистичные идеи. Короче говоря, проводить реальную политику.

Но с реальной политикой мы непрестанно продолжаем плести ту сеть, которая заставляет обстоятельства выглядеть как законы природы.

Чтобы в следующий раз и следующий за этим раз чувствовать себя всё более в плену обстоятельств, если только посмотреть на всё мало-мальски реалистично.

13

Никому не дано избежать судьбы.

14

У политиков нет сил, а возможно, нет и никакого стимула, ни внутреннего, ни внешнего, чтобы рассматривать граждан своей страны как нечто иное или хотя бы нечто большее, нежели производители и преступники, что-то вроде рационально функционирующих механизмов.

Если день за днём они находят увлекательным или просто считают необходимым изучать, дискутировать и комментировать небольшую таблицу, то это, видимо, потому, что они вроде больших мальчишек, которые не плачут из-за такой мелочи, а имеют мужество и мужские сердца, чтобы смотреть в глаза грубой реальности.

15

Прогресс, говорим мы и чувствуем своё бессилие. Прогресс идёт столь быстро, что мы за ним не поспеваем. Нет, на это у нас есть уважительные причины, поскольку развиваемся не мы сами, а все эти наши биопродукты, вся эта наша переработка отходов и макроэкономические показатели окружающей среды. А парламенты сплошь сидят и что-то подсчитывают, когда деньги все уже истрачены.

А деньги – это мы.

А мы состоим из солнца, и ветра, и дождя, и растений, камней и зверей, и Бога, и бренности.

И в этом совершенно никакого прогресса нет.

Но, возможно, есть своя идея.

16

Цензура и прочие упреждающие меры ни в коем случае не могут быть опять введены. В этом нет необходимости. Они и так уже есть.

17

Мы – сознание планеты.

Мы называем её другой планетой, поскольку отказываемся любить своё тело. Наше единственное общее тело.

А себя называем лишёнными наследства, потому что считаем, что унаследовать Землю должны мы. А на самом деле нас должна унаследовать Земля. Мы называем себя лягушками неизвестной породы. Но когда мы лежим на земле, Земля узнаёт нас и принимает такими, какие мы есть, частью земного тела.

18

Должно ли яйцо учить курицу?

19

Мы говорим, что мы страна – как будто по ошибке?

Мы говорим, что мы семя – как будто по несчастью?

Мы не страна и не семя, мы не тут и не там. Мы пошли обратным путём. Раскрывает себя Земля, а не мы.

20

Мы – сознание Земли.

Но царя в голове нет.

21

Каждый имеет право на то, чтобы в печатных изданиях, письменно и устно давать имена животным. Но с ответственностью перед Землёй.

22

Если твоя печаль станет как вода

Если ты жрёшь с рук мира

Если

23

Нужда свой закон пишет.

24

Не став снова маленьким зверьком, например динозавром, ты никогда не сможешь давать людям имена.

25

Пока у ангелов крылья не станут из воска…

Седьмая грань игральной кости

Бог не умер, – говорю я себе. Бог – та беседа, которую человек ведёт со Вселенной, или наоборот: та беседа, которую Вселенная ведёт с человеком, чтобы осознать себя.

Будучи человеком, я могу представить себе, что Вселенная действительно хочет что-то узнать о себе.

Я могу себе представить, что химия Вселенной, словно бы споткнувшись о себя, выделила биологию в качестве особого опытного поля, включающего человеческое сознание. И вот в этой недолговечной биосфере мы обращаемся, как подопытные кролики Вселенной. Мы знаем то, что знаем, то, без чего нам не обойтись, без чего нам не жить, хотя, собственно, я вполне могу поверить, что всё это абсолютно несущественно, – важно то, что химия Вселенной подвергает себя испытанию в человеческом сознании, чтобы «познать» себя.

Я могу представить себе, что Вселенная – это столь многогранный процесс, что лишь в силу слепого случая рано или поздно в нем неизбежно выпадает то откровение, которое называют человечеством.

Это человечество, составляющие его люди, их общество, порождённые в рамках биологии, по-видимому, выходят за пределы биологии или природы, концентрируя в себе их ресурсы и немедленно пуская их в оборот. Как будто мы изначально знали, что будем существовать лишь несколько секунд на фоне истории развития жизни, насчитывающей миллиарды лет.

У меня перед глазами поразительный календарь 1977 года для школьников: 4 миллиарда лет земной истории сжаты здесь в один календарный год. Если 1 января у земного шара образовалась твёрдая кора, то нам придётся ждать до 15 марта, пока первые зачатки жизни не превратятся постепенно в первые живые бактерии и синезелёные водоросли, а мы продолжаем листать до 21 ноября, пока на сушу не выйдут животные: клещи и многоножки. 14 декабря уже есть птерозавры, а к Рождеству первые обезьяны начинают карабкаться на деревья. Лишь в последний день года в полпятого вечера первые обезьяноподобные люди, наши прародители, начинают борьбу с другими обезьяноподобными людьми. И лишь когда на часах будет почти без четверти двенадцать, появимся мы, без пяти двенадцать мы создадим пещерную живопись, а без одной минуты двенадцать приручим корову. На этой временной шкале мы изобрели пиктографическое письмо 40 секунд назад. 12 секунд назад в Дании поднялись первые буковые леса. А с того момента, как мы начали уничтожать другие виды животных, прошло три секунды.

Невероятны сами события, и невероятно наше знание об этих событиях. Я вижу нечто чрезвычайно возвышающее в гармонии между этими двумя невероятностями, которые представляются взаимными отражениями во всей бесконечности в рамках конечной истории.

Это силовое поле между неизбежным и случайным, это сочетание того, что я знаю, и того, чего я не знаю, и того, что я называю идеей, определяющей мою модель мира, – мир, представляемый мной, чтобы мир смог увидеть, что он собой представляет.

Именно эти витки спирали и то, что она никогда не заканчивается, заставляют меня думать, что если я что-то и хочу выразить, так это то, что человеку суждено что-то себе представлять, что-то более или менее неопределённое, являющееся выражением чего-то определённого, что человек не может представить себе.

Когда я сижу и бросаю кость, которая раз за разом катится до тех пор, пока не выпадет 1, или 2, или 3, или 4, или 5, или 6 в случайной последовательности, я развлекаюсь мыслью об ощущении устойчивости, единственной причиной которого было бы то, что на кости никогда бы не выпадало ни 1, ни 6, – ни 2, ни 5, – ни 3, ни 4, но эти противопоставленные друг другу величины продолжали бы свой круговорот вокруг невозможного единения внутри, в центре кости, в неостановимом движении трёхмерной седьмой грани.

Почему я представляю себе такое? Почему я постоянно играю мыслью о том, что невозможное должно быть возможным? Что непонятное должно быть понятным? Что случай может попасться в собственную паутину? Я смотрю на себя как на крошечную частицу человечества, которое отчаянно отрицает, что оно порождено случаем.

Отрицает случай настолько, что неустанно плетёт эту огромную всеохватывающую паутину, которую называет Богом, чтобы в неё уловить и запутать не знающую покоя жертву случая, не желая понять, что эта жертва и есть само человечество.

Ни человека, ни качество, ни Бога нельзя удержать, рано или поздно они выпутаются. Не удержать ни сознание, ни тем более всё человечество, не перейдя к другим стадиям этого таинственного процесса, который продолжается необязательно только вперёд или назад, но, скорее, кружась подобно веретену и плетя это проникновенное повествование, которое Вселенная ведёт сама для себя в сознании человечества.

Мерло-Понти* пишет столь скрупулёзно о не поддающихся описанию движениях, вызывающих то помутнение рассудка, которое в течение последнего столетия мы всё с большей оглядкой продолжаем называть Богом, поскольку «мы должны представить себе лабиринт из спонтанных шагов, продолжающих друг друга, идущих то наперерез, то в такт друг другу, но после бесконечного числа отклонений через океаны беспорядка – мы всё же оказываемся в барыше».

Я не могу не представлять себе лабиринты лабиринтов внутри самого большого и подвижного лабиринта. Один лабиринт, например, для музыки. И один особо тонкий лабиринт – лабиринт для математики.

И язык, как лабиринт, в котором ходы постоянно меняются, поскольку слова выстраивают их мимоходом в своём бесконечном стремлении к вещам, чья тень погребена где-то под обрушившейся стеной. И все эти лабиринты дышат, открываются и закрываются, поворачиваются, отражаются и отражают друг друга, и эти отражения просачиваются друг сквозь друга как дыхание картины мира.

Нам рассказывают историю. О ежесекундной одновременности всего сущего. Так же, как Новалис пишет о том, что «естественные науки более не должны изучаться по разделам или дисциплинам – они должны стать континуумом, историей, органичным растением – деревом – или животным – или человеком».

Мы в течение столь долгого времени вырываем вещи из их контекста, нарушаем естественный порядок частей природы, делаем это ежедневно в таких количествах, что наконец и сами видим, что искажаем её целостность.

Наконец мы и сами видим. Можем ли мы теперь понять, поменять, возможно, снова полюбить уготованную нам роль?

Можем ли мы проникнуться оптимизмом Новалиса, который пишет: «Мы поймём мир, когда мы поймём сами себя, поскольку мы и мир есть две неразрывные половины. Божьи дети, божественные ростки – это мы. Когда-нибудь мы станем тем, чем является наш Отец»? Или как у него вырывается: «Богу нужны боги».

Не всё дозволено, – говорю я себе. Но если бы Бог не существовал, то дело принципиально обстояло бы так, что дозволено было всё. Единственным исключением, если люди живут в обществе, будет то, о недозволенности чего они смогут договориться. Но эти вещи илизаконы изначально ограничены миром людей. Нам запрещено убивать друг друга, разве что во время войны. Нам запрещено красть друг у друга, разве что можно украсть вдохновение или человеческое достоинство.

Если мы выплачиваем людям вознаграждение, которое может легко показаться слишком высоким, за то, что они зверски вкалывают на бойне или на другой аккордной работе в промышленности, мы, разумеется, оплачиваем им их усилия, возмещаем им затраченное время деньгами, но одновременно крадём у них что-то невозместимое, неоплатное – качество их будней, а это половина того, что позволяет им ощущать себя людьми.

Если бы Бог существовал, такое не было бы дозволено. Не Бог создал религию – или Бог как человеческая забота обо всём сущем, включая воздух, море и землю. Ибо всякая тварь становится землёю, водою и воздухом, когда умирает, так чтобы впредь твари сущие могли дышать, получать довольно пищи и питья, чтобы размножаться и давать новую, возможно, даже лучшую жизнь.

Забота, которая, будучи обращена на человека, обращена и на вещество, из которого человек создан.

Забота, которая исключает изготовление веществ, угрожающих веществу, из которого создан человек.

Забота, за недостаток которой не откупишься ни деньгами, ни аргументами.

Забота, обращённая на всё от малого до великого, и незримые связи всех частей, и их взаимную уравновешенность.

И здесь человек – не малое и не великое, не лучшее и не важнейшее, ведь даже в самом широком понимании он отличается от природы лишь тем, что умеет использовать слово «Бог». Тем, что заставляет множество форм природы, включая человеческие формы познания, двигаться к их непознаваемости.

Живое определяется как особый тип объектов, поведением которых управляет определённая цель – то, что они стремятся осуществить, поскольку оно само стремится осуществиться в них.

Человек в таком случае является существом многозначным, как книга, выходящая в заранее запланированной редакции, но которая остаётся нечитаемой, поскольку записана она будет лишь тогда, когда будет уже истолкована сознанием.

Это вовсе не означает, что человек может слепо следовать инстинктам, влечениям и эмоциям, а затем оправдывать свои поступки, называя их судьбой.

Поскольку нам дано знание, на нас возложена и ответственность за то, чего мы не знаем. Поскольку мы делаем нашу жизнь читаемой, на нас возлагается и ответственность за принципиально нечитаемое. Поскольку мы можем толковать отдельные аспекты бытия и мира, на нас возлагается и ответственность за многозначность целого.

Для меня эта многозначность столь же важна, сколь непросто в ней существовать. Почти каждый день, когда я выхожу на улицу, ступаю на землю, неподвижно и умиротворённо лежащую у меня под ногами, я должна внушать себе, всему своему существу, что она в то же время вращается.

Когда сажусь в поезд дальнего следования, мне часто снится бесконечно длинная поездка. Я знаю, что я в поезде, который обычно идёт по точному расписанию, что время прибытия в пункт назначения точно определено, но тем не менее я отдаюсь этому ощущению длящейся бесконечности, которое прекращается, лишь когда поезд останавливается, например, в небольшом европейском городке, где кто-то красит штакетник, пока жена начальника станции ухаживает за розовыми кустами, и я думаю, что это я могла бы так возиться в огороде под тёплыми солнечными лучами среди огненно-красных роз. Или под проливным дождём стоять в старом плаще и выкапывать картофелины в саду где-нибудь в Германии. Или часами сидеть в привокзальном ресторане, пока сознание продолжало бы прерванное путешествие в какую-нибудь другую бесконечность.

Где-то у Беккета я прочла: «И я вошёл в дом и записал: „Полночь. Дождь стучится в окно“. Была не полночь. Не было дождя».

Столь просто можно описать первые шаги к двойной жизни, которая является введением в жизнь множественную.

Проблема в том, как можем мы оставаться верными многозначности, лежащей в иной плоскости, нежели любые человеческие системы, оставаясь при этом самыми прилежными устроителями систем в мире.

По большей части мы ползём от страха этой многозначности в более или менее авторитарную религию, в какую-нибудь туманную астрологию или в наивный фашизм или же рядимся в героев, пытаемся спланировать то, что уже произошло, и называем это политикой.

Наверное, это у нас получается столь ловко, потому что сведения, которые мы друг другу сообщаем, лежат в ограниченных рамках языка религиозных метафор, фашистского языка рекламы или малодушного языка политических идеологий. Не говоря уже о самодостаточных апокрифических языках наук.

Когда читаешь заявления о правах человека или прочие всеобщие декларации, то всё это и хорошо, и верно, и вселяет надежду, но всё время тебя не покидает мысль о том, будет ли из этого какой-то толк, прежде чем мы сами будет к этому готовы, ведь большей частью информация, которой мы обмениваемся, касается денег и власти над материальными ресурсами (которые, в сущности, принадлежат сами себе, существуя лишь во взаимном балансе).

На их основе должны взрасти та одержимость и те силы, которые смогут создать если не всеобщее счастье на Земле, то хотя бы человеческие или нормальные условия. Экономика, здравый смысл и справедливость – это необходимые привходящие явления. Они могут обеспечить временный успех в ограниченных областях, они могут сослужить службу спонтанным революциям и заранее спланированному разделу власти, но они никогда не откроют того, что все эти улучшения – лишь трюк иллюзиониста и не более того, поскольку прийти к представлениям об иной власти можно лишь вне языка экономики, здравого смысла и справедливости. Попробуй скажи, что власть принадлежит вовсе не человеку. Кто посмеет сказать, что вот уже тысячелетия, как мы все боремся за то, как бы получше поделить власть, которой не имеем.

Я могу представить себе, что власть принадлежит Земле. Я могу представить себе, что она привела в равновесие свою физико-химическую среду, прежде чем занялась творением того, что она непрерывно создаёт, того, что воспроизводит принцип воспроизводства, например каштановые деревья или людей.

Я могу представить себе, что человечество стремится к образному языку, чтобы выразить эту власть и её естественное равновесие. Что отдельно взятый человек в своей целостности является зеркалом состояния Земли, а все люди вместе являются химической поэмой во славу Земли и её Солнца.

Нас охватывает уныние, когда мы взираем на загаженную природу. Но природа ещё сумеет исцелить наши сновидения, она ещё подарит нам образы и вдохновение, вознаградит наши любовь и труд, воодушевление и творчество.

Мы не обречены на свободу, – говорю я себе. Принято считать, что мы обречены, поскольку не мы сотворяли себя и не мы решали, быть ли нам здесь; принято считать, что мы обречены на свободу, поскольку мы одиноки и Бога нет, во всяком случае, мы несём ответственность за все свои деяния.

Оставаясь в рамках этой метафоры, я бы сказала, что мы скорее похожи на толпу оправданных по суду, которые в разные периоды своей жизни побывали в мировой тюрьме.

При нашем знании о химии и об электрических зарядах Вселенной кажется чудом, что мы не камни, и лишь волею случая я не макрель, выросшая из икринки где-нибудь под буровой платформой в Северном море.

Мне здорово повезло. И вот я, словно малое дитя, говорю: я камень, или я рыба и плаваю бок о бок с тысячами других рыб. Хотя всякий и каждый видит, что я вроде похожа на человека, есмь человек. Но я могла быть всем. И в этом заключено главное.

Мы можем накапливать знания о камне, о рыбе, о нас самих. И мы можем использовать это знание.

Но это знание в полном смысле слова может лишь углублять то высшее знание, которым мы уже обладаем, когда говорим: «Я камень», «Я рыба», «Я человек».

Я не ощущаю это «я» как творение. Я ощущаю, как ежесекундно Земля перераспределяет слова своего языка, и в том особом слове, которым мы, как люди, называем население Земли, заключены миллиарды способов сказать «я», но их корень – это один-единственный способ сказать «Бог».

Я не ощущаю в этом «я» свою непричастность к решению о том, что ему надлежит пребывать здесь. Я не ощущаю себя ни как нечто определённое, ни неопределённое.

Я ощущаю, что в бухгалтерии природы единственно важным является то, что мы формируемся так же, как медузы и орланы и миллиарды прочих существ, в которых превращаются те, кто жил раньше, которые растут и сами превращаются в других, которым тоже отведено своё время, пока и они не превратятся снова в то, что существует всегда.

Я ощущаю, что вопрос о смысле и цели вообще нельзя ставить перед бытием. Оно и есть свой собственный смысл. Оно не подлежит обсуждению, поскольку это оно и задаёт вопрос.

Оно задаёт вопрос, связывая часть своей программы воспроизводства с особым состоянием духа, называемым «я». Оно ставит перед сознанием вопрос о том, возможно ли при наличии непрестанно движущихся структур, развитых сознанием (которые люди называют мозгом), достичь точного отражения того смысла, который был изначально в нем заложен.

Я не воспринимаю это «я» как нечто, вышвырнутое в свободу вместе с неразрывно связанной с ней единичной ответственностью.

Я ощущаю, что у нас есть разные степени свободы, и они проявляются в стиле. В формах, даже в формах социального поведения, в которых сознание описывает само себя или свою собственную структуру.

Именно этих форм я инстинктивно придерживаюсь. Как птица, вьющая гнездо в своей естественной среде. Именно красота и истина, заключённая в этих формах, заставляет меня ощущать ответственность за свои поступки.

Волею случая я с тем же успехом могла бы быть камнем, рыбой, просто кем-то другим – собственно, от этого другого, которым я могла быть, я и не могу убежать. Речь не о свободе, а том, чтобы расширить понимание этой связи с тем, другим – другим человеком или другими людьми в этом мире. В конечном итоге речь о том, чтобы расширить ответственность практически до абсурда, до того, что не только все вместе, но и каждый лично несёт ответственность за каждое преступное деяние, хоть бы даже оно и было совершено совершенно посторонним, другим человеком.

Это ни практика, ни теория. Это магия. Но можно воспользоваться и менее затасканным словом. Это стиль. И связано это вот с чем. Поскольку люди используют (или использовали) слово «Бог», Бог существует (продолжает существовать) как величина, обозначающая наши догадки о связи между всеми атомами Вселенной. (Так что легко может оказаться, что «Бог» – затасканное слово.)

Я воспринимаю то, что мы именуем стилем, как наилучшее приближение к выражению этой неизмеримой величины. Стиль с его переменами темпа, распределениями тяжести и его квантовыми неопределённостями, всякий раз поражающими воображение, стиль, как он представлен, например, в музыке или в наших формах общежития и в их архитектуре.

Та более и менее завершённая иерархия систем, которую мы неустанно выстраиваем и называем общественным порядком, возникает как защита от хаоса, который, как мы полагаем, царит вне пределов того, что мы сумели упорядочить и объяснить. Поскольку мы боимся смерти, тишины и темноты – с одной стороны, и бурь, вулканов и всех возможных земных катаклизмов, с другой, мы переносим наш страх на наше понимание природы как единого целого и противопоставляем её стремлению мира людей к порядку, окультуриванию, власти и прогрессу.

Как вид, мы всё более надменно смотрим на природу как на собеседника. Текущий порядок является лучшим просто потому, что он наш, а поскольку в действительности он установлен на столь малой территории, то поддерживать его можно лишь постольку, поскольку мы сами же и нарисовали ту карикатуру, с которой ведём диалог. Но природа, наш собеседник, чей ясный язык является нашей неотъемлемой частью (всё равно как если бы мы в трезвом уме играли сами с собой в шахматы), природа, объединяющая в себе нашу среду обитания и источник вдохновения, в своей целостности является выражением царящей свободы. Она как таковая не имеет ровно ничего общего с той пародией, на которую мы держим курс по размагниченному компасу нашего страха и трепета.

Птицы поют, неожиданно наступает весна, гиены пожирают падаль, и звёзды странствуют по Вселенной как ни в чём не бывало. Звёздное время необычайно медленно, ритм его расписан до мелочей – нужны огромные человеческие цивилизации, чтобы понять процесс изменения звёздного пространства как музыку. Пространство птиц, особенно певчих, обладает малой протяжённостью, но имеет глубину и столь недостижимо прекрасно, что приводит нас в восхищение, но это чистое восхищение, которое, я думаю, отвечает электрохимическим модуляциям в нашей биологии, заглушает наш природный метроном, этот сердечный ритм, связывающий наше ощущение темпа, тяжести и смысла. Пространство гиен, привычных к тем местам, где черви неслышно касаются наших тел, окутывает своим еле слышным шёпотом, как если бы туман над лугами можно было бы угадывать по приглушённым звукам или если бы примитивные процессы, сводящиеся к разложению, ожидающие нас, можно было бы ощутить как звуковое покрывало, сотканное из времени, которое расползается и исчезает.

Человек не выдумал человека, – говорю я себе.

Не думаю, что человек обладает особой свободой. Это плод нашего воображения, поскольку мы большей частью думаем о нашей жизни как о последовательности частных состояний сознания.

Если я представлю себе, что я ограничусь лишь мыслями о времени, прошедшем до настоящего момента, в то время как мой монотонный пульс испуганно отсчитывает секунды, оставшиеся до смерти, то я могу посмотреть на эту жизнь как на злую карикатуру.

Но если я ощущаю, воспринимаю свою жизнь как пример чего-то, что живёт несмотря ни на что, что лишь иногда даёт знать о себе – во мне, как и в других людях, – тогда я вижу свою жизнь как анонимную картину с неуловимо меняющимися человеческими чертами.

Когда мой ребёнок всеми силами добивается, чтобы я выказала ему свою любовь и преданность, несмотря на то что проявлений родственных чувств было в избытке, то я в первую очередь воспринимаю это не как то, что ребёнок хочет непременно настоять на своём, получить власть, а как потребность получить подтверждение реальности любви в этом мире ещё до того, как мы узнали друг друга. Смесь эгоизма и любви, поскольку тут выражается причастность, принадлежность к общности с этим миром.

Где невозможно выдумать себя самого как человека свободно, ответственно и с чистого листа, а можно лишь следовать человеческому образу и подобию, воспроизводить их, что и будет стремлением к истине, заложенной в нас с рождения.

Так же обстоит и с тем, что я написала. Обращаясь к себе как к кому-то другому. В твёрдом убеждении, что это на все возможные лады уже было не раз написано и что все явные противоречия разрешаются тем, что они являются частью формы. Такой должна быть колыбельная, которую волны пишут на воде:

Человек не одинок и не покинут, – говорит она себе.

V

Ирреализация

Не исключено, что речь идёт о слове-комете. В «Словаре датского языка» есть обозначение крайне редкого использования – слово или словоформа возникают ненадолго и исчезают – знак кометы:

Чтобы дать слову шанс, я начну с того, что сделаю его словом печатным: я ирреализую саму себя. Я исхожу из того, что это выражение что-то означает, и займусь сейчас выяснением его значения.

Я знаю, что означает реализовать что-нибудь. Я реализую свои мечты, замыслы и идеи. Я могу реализовать свой скарб, и я могу реализовать себя. Да, не ставя культуру ни во что, я могу взять и реализовать всё и начать с чистого листа. – Но можно ли всё ирреализовать и начать с листа исписанного?

Меня учили, что хорошо претворять слова в реальность и что умно претворять вещи или природу в наличность. Более того, просто замечательно претворять наличность не пойми во что: скажем, в ценные бумаги, или в 200 000 неоплаченных рабочих часов, из которых сотканы персидские ковры, или в причастность Рембрандта к вездесущей бедности и т. д.

Короче говоря, меня научили всё время что-то во что-то претворять и заручаться видимым результатом, наличной реальностью.

Заручаться, да. Потому что меня научили ещё и чувствовать, что какая ни на есть порука лучше, чем вообще никакой.

Итак: точно так же, как я учусь претворять природу плюс труд в наличность, а эту наличность в более долговечные вещи, – я учусь не только претворять слово в реальность, но и претворять эту реальность в более долговечное слово, а именно в слово, которое уже единожды прошло этот круг. Вот так разговорное клише становится внешним выражением того, что значение имеет лишь ограниченная, видимая, наличная реальность.

И если демагогам столь просто мухлевать, так это потому, что их важнейшим средством являются именно клише, основа нашей круговой поруки. «Arbeit macht frei» («Труд освобождает»)*.

И коль скоро я схватываю всё на лету, меня легко подвигнуть к тому, чтобы провернуть весь процесс реализации за одну сделку: и тогда говорят, что я реализую себя в своём труде.

Реализуя себя в своём труде, я добиваюсь власти над вещами, но тем самым я – вольно или невольно – ещё и подтверждаю, что в конечном счёте я стремлюсь лишь к тому, чтобы обладать властью над вещами.

Моя самореализация, моя власть над тем, как я провожу и распределяю своё время, заручаясь видимым результатом своего труда, становится слепком с того, как западная культура реализует всё, за что ни возьмись, в своей модели безудержного роста.

Реализует со страстью, как будто вся эта культура пропитана верой в то, что начать с чистого листа можно, лишь дойдя до конца этого пути. Реализовав себя и добившись и царства, и силы, и славы.

Направляя религиозную энергию на более приземлённые цели и используя её для производства материальных благ мира, созданного человеком, мы обожествляем сами перемены, прогресс, развитие, экономический рост; Бог трансформируется, переходит из категории необъяснимого упорядочивающего принципа в его нынешнюю категорию второстепенного объяснения движения прочь от хаоса как исключительного атрибута человечества.

Это выглядит так, будто мы считаем, что в существующей Вселенной сплошной беспорядок. Как будто мы могли бы реализовать её лучше, если бы присутствовали с самого начала. Но хотя мы и появились слишком поздно, мы ещё покажем, что можем навести здесь порядок.

Но мы забываем, что та власть, которую мы себе приписываем, есть религиозное эхо смерти. Мы живём, постоянно отсрочивая смерть. Мы предпочитаем не думать о том, что нам придётся умирать. И поскольку мы изначально приняли, что Земля ожидает основательной уборки, то выходит, что, умерев, мы уже не застанем здесь покоя и порядка.

Так, откладывая судный день, мы отняли у себя последнее место успокоения. Но при этом мы не забываем воздавать отмщение, особенно самим себе. Превращая свою культуру в практичное божество, мы сами себя караем.

И в этом отношении символичным является то, что наша культура дошла до нейтронной бомбы, способной сохранить наличную реальность и истребить людей, её реализовавших.

Можно гадать, с чего это «случаются» изобретения именно такого, а не совершенно иного рода. На это есть множество культурологических и неутешительных ответов. Но в любом случае, мне представляется мыслимым, что на это существует и естественный ответ, нечеловеческий – данный самой природой, ответ, о котором человек может пока лишь догадываться: так случилось, поскольку биологическое пространство как целое сумело наконец дать человеку – наиболее интеллектуальной части этого пространства – возможность изобрести средство уничтожить человека и тем это целое спасти.

Как правило, именно в ответ на столь трагическое осознание мы начинаем лучше реализовывать себя и продвигаемся ещё ближе к нашей сокровенной действительности. В сущности, человек благ, просто он ещё не реализовал свою истинную сущность.

Мы уже подбираемся к тому, чтобы критически описать, как наличная реальность заручается тем, что мы непрестанно и всё более эффективно участвуем в этом круговороте и называем это репрессиями, цензурой (даже самоцензурой), подавлением и самым обыденным воспитанием в духе чувства реальности.

Но и сама наша критика круговорота становится его частью. Мы критикуем созданную нами реальность с позиций иной, лучшей реальности, но, в принципе, реальности того же толка, то есть ожидающей своей реализации.

Мы чувствуем, что постепенно сможем сойтись на том, что живём в нереальном мире, но наш до сих пор единственный ответ на это чувство нереальности состоял в иной, более реальной реальности. Как будто мы постоянно сбиваем цену в нашей попытке реализации новой и лучшей реальности. В конце концов мы реализуем мини-модели этой реальности. Мы реализуем мини-демократии. Мы реализуем мини-утопии. Но выглядит это так, будто наши самые рьяные критические нападки на наличную реальность лишний раз подтверждают именно идею реализации.

Я, может быть, и знала о том, что существуют различные градации соотношения между чувством защищённости и подавлением, но подозревала ли я, какова природа этого соотношения?

Природа – всё дикое, безудержный рост – находится по ту сторону добра и зла. Если я говорю, что безудержный рост человечества, – которое, будучи продолжением природы, точно так же лежит по ту сторону добра и зла, – является энергией, управляющей моим различением добра и зла, то становится ясным, что я ограничена в способности такого различения в той же мере, в какой и безудержный рост переносится в монополизированную реальность.

Но именно в результате этого переноса мы становимся в полном смысле неимущими. В тот самый момент, как мы продаём безудержный рост капитализированной действительности, мы теряем способность к узнаванию и должны сначала переделать все вещи, прежде чем понять, что они собой представляют.

С одной стороны – перенесённый безудержный рост, ставший неуправляемым, поскольку он потерял то, чем он должен управлять, то есть функцию, состоящую в том, чтобы быть образом человеческого различения между добром и злом.

А с другой стороны – человек по ту сторону возможности выжить, которая как раз и состоит в различении между добром и злом.

И остаётся ощущение жизни в нереальном мире, который мы не в силах изменить, поскольку наше понятие реальности изначально обессмысливает всякое изменение.

Как будто мы непрестанно пытаемся осознать реальность через осознание того, что мы как с писаной торбой носимся с множеством сокровенных вещей, которые мы попросту забыли реализовать.

Но при этом всё обстоит так, будто само осознание нарастающего количества самых сокровенных тайн изначально замаскировано тем и в том, как мы реализуем это осознание.

Вот поэтому я призываю на помощь ирреализацию. Звучит это, разумеется, как ещё более изощрённая замаскированная реализация. (Как сказано, речь идёт, возможно, о слове-комете.) Или же оно звучит как банальное противопоставление: если реализовать значит сделать что-то реальным, то ирреализовать значит сделать что-то нереальным. Да и кто не предпочтёт реализовать себя в видимом и значимом мире, вместо того чтобы скатиться в непроглядный хаос?

Но предположим, что речь всё же идёт не о противопоставлении. Потрясения, постигшие классическую противоположность между субъектом и объектом, явно привели к тем переменам отношений, о которых стоило бы основательно задуматься, но, скорее, сейчас самое время научиться с ними жить.

Быть субъектом буквально означает быть подчинённым; быть объектом – значит быть главенствующим, высшим, бросающимся в глаза, быть тем, что лежит непосредственно перед нами, тем, что можно наблюдать и, следовательно, узнавать и познавать.

Но по мере того как этот объективный, главенствующий мир (который мы сами же и создали и потому знаем, что он собой представляет) разрастался, субъект оказывался всё более привязанным к наблюдению этого представляемого мира, оказывался подчинён своей собственной схеме.

Но субъективное фактически является подчинённым на ином уровне, отличном от того, на котором объективное является схемой.

Это согласуется с тем, что «я» как субъект предложения является местоимением, замещающим словом, исполняющим замещающую функцию, тогда как объект, который «я» представляет (в самом буквальном смысле: представь себе, скажем, мир), есть замещающая реальность.

Слово «я» на этом уровне можно ощущать как замещающее лишь для данного мира как целого (вселенная, если угодно, природа, биологическое пространство), и если мы начинаем понемногу понимать, что такое подобие всеобщего инстинкта самосохранения, то лишь в связи с удивлением и верой в то, что мы подчинены этой замещающей функции.

Биологическое пространство связывает часть своей программы воспроизводства (человека) с особым состоянием духа, называемым «я».

Это «я» является тем же, что и слово «я» в поэзии или в любом ином виде искусства, – и говорит не личность «я», а биологическое пространство, мир, использующий слово «я», чтобы познать себя.

Этот данный мир в своей целостности ставит перед сознанием вопрос о том, возможно ли при наличии непрестанно движущихся структур, развитых сознанием (которые человек называет мозгом), достичь точного отражения того, что существует.

Именно жизнь в этой замещающей функции я имею в виду, когда говорю о том, что я ирреализую себя.

И вот почему: мы рождаемся со знанием о мире, с единой и неделимой идеей мира, с приверженностью к миру. В тот самый момент, когда мы открываем глаза, мир присутствует во всей своей реальности. И здесь-то я и начинаю ирреализовать саму себя. Со своей исключительной приверженностью (всем тем, что обеспечивает мою коммуникацию с другими) я осознаю мир одновременно и в том качестве, в каком он есть, непрерывно имеет место, и в том качестве, в каком он места не имел. Не имел места ранее. И это не-место всякий раз, когда рождается человек, можно с полным правом назвать утопией.

Если эта утопия исчерпана, то в тот день, когда ребёнок вступает в то, что мы называем рядами взрослых, он начинает реализовать себя, чтобы что-то непременно имело место, вместо того чтобы ирреализовать себя, поскольку всё уже и так на месте.

Труд

Сколь большое число ни выбирай, всегда найдётся ещё большее.

Несчастный натуральный ряд чисел словно нарочно создан для работы по найму, подсчёта ВВП, переговоров за круглым столом и тому подобных форм религиозных войн.

Но что, если натуральный ряд в действительности отсчитывается в противоположную сторону?

Если Земля имеет свой часовой механизм с обратным отсчётом, который уже отсчитал множество неизвестных нам чисел?

И поскольку мы знаем пусть не всё, но многое, на нас возложена и ответственность за то, чего мы не знаем.

Попробуем переформулировать: сколько бы велико ни было число деревьев на Земле, всегда найдётся место для ещё большего их числа.

А это уже очевидно не так.

Даже если мы сверх меры засадим деревьями все города, даже если мы будем строить один за другим корабли, засаженные тенистыми рощами, и покроем зеленью морские волны, речь всё же будет идти о конечном числе.

Мы живём в лабиринте числовых рядов, на практике являющихся конечными, находящихся в неостановимом движении, и единственное место, где бесконечные ряды могли бы иметь смысл, – наша догадка о высших порядках иерархии отношений между этими конечными величинами. Единственное, что можно пересчитывать до бесконечности, – это наше неведение и его отношение к неизведанному. – К неизведанному порядку/свободе/красоте, называемых также истиной, которой мы подчинены.

Сказать, что мы подчинены (как субъекты) на этом уровне (уровне мира, не являющегося творением человека), лишь на одном этом уровне, который в то же время обеспечивает наше право здесь пребывать, – то же, что сказать, будто мир, который мы только замышляем или уже воздвигаем (как объекты) вокруг себя, мир, сотворённый человеком, должен был бы выступать в качестве функции того исходного подчинения – и если это не так, мы теряем право пребывать здесь.

Я говорю (самой себе, например), что «я» имеет место вместо того, что места не имеет.

Что «я» есть функция утопии, – но функция, понимаемая так, как если бы она была ирреализацией мира, не являющегося творением человека.

Живое определяется как особый тип объектов, поведением которых управляет определённая цель, – то, что они стремятся осуществить, поскольку оно само стремится осуществиться в них.

Если мы, осуществляя нечто, забываем, что мы делаем это, потому что нечто осуществляется внутри нас, значит, мы оборвали все связи с биологическим пространством как целым.

То, что отличает нас от прочих живых существ, – это, пожалуй, не столько сознание как таковое, в себе и для себя естественное сознание, – скорее это наше осознание сознания, способность накапливать и координировать знание во множестве слоёв сознания – и куда радикальнее мы отличаемся от всего прочего тем, что мы в общем и целом используем слово «Бог».

В обществе, как мы его обустроили, мы следуем узкой тропинкой натурального ряда чисел в его самоочевидности.

Когда мы осуществляем нечто, мы не прислушиваемся к тому, будет ли нечто осуществляться также и в нас.

Обладая сознанием, мы и реализуем сознание, но мы пока не научились прислушиваться ко множеству слоёв нашего общего сознания, которые могли бы дать нам картину того, что мы, каждый для себя, могли бы ирреализовать и тем самым осмыслить.

То, что не даёт нам сойти с тропинки, и то, что подвигает нас к тому, чтобы реализовать самих себя сверх всякой меры, – это капитал; возможно, и не капитал как таковой, а скорее то, как он инвестируется.

Капитал инвестируется непосредственно в разум.

Мы приходим в этот мир и уже знаем, что нужно что-то делать. Не проходит и нескольких минут, как мы с непостижимой энергией принимаемся за нашу первую работу, начинаем сосать молоко из приспособленной для этого материнской груди. Но грудь вовсе не какой-нибудь автоматический насос, а источник, заслуженно вознаграждающий маленький, напряжённо работающий ротик и в ответ дарящий молоко щедрее, чем обещали затраты труда.

С самого начала мы не только знаем, что труд существует, но знаем также, что такое труд и зачем нужно трудиться. Знаем, что труд есть не больше и не меньше, чем это единство; что мы можем/должны/будем нечто осуществлять, поскольку нечто осуществляется в нас.

Капитал инвестируется непосредственно в это многослойное отношение и делит его на чётко разграниченные, однозначные функции.

Он инвестируется именно туда, где он рассекает жизненный нерв между нашим ощущением того, что мы хотим осуществить нечто, и причиной этого ощущения, состоящей в том, что нечто хочет осуществиться в нас.

Капитал инвестируется так, что «я» фактически может забыть о том, что оно является функцией утопии.

Перенося обоснование того, что мы трудимся, в мир, сотворённый человеком, где важен результат (и чем он важнее, тем убедительней обоснование), происходит обожествление самого этого переноса и его важнейшего средства – капитала.

Капитал становится чистой энергией. Он становится абсолютным «потому что». Можно сказать, что капитал стирает образ той причинной связи, которая должна направлять нас как людей в нашем труде и совместной жизни, и, поступая так и превращая свой принцип «у кого всего много, тому всего мало», проекцию бесконечного числового ряда, в змея, сторожащего темницу с заключённой истиной (порядок/свобода/красота), капитал прогоняет не трёх сказочных богатырей, а миллионы молодых людей сквозь миллионы испытаний, пока они наконец (и всякий раз, когда начинается борьба за освобождение труда) не доберутся до змея и не начнут напрямую корчевать корень зла. Но: в жизни всё совершенно не так, как в сказке, змея не удаётся полностью победить, хоть в сказке зло покоряется добру; ибо в силу самого охраняемого сокровища змей находится по ту сторону добра и зла; но дело не только в этом – взамен отрубаемой головы у змея вырастает три, ведь в рубящем мече изначально заключён тот же принцип – проекция бесконечного числового ряда: «у кого всего много, тому всего мало», что составляет сущность змея; это принцип самой жизни, энергия, связанная и превращённая в пародию на себя.

Несмотря на эту пародию на сказку, где добро никогда не сможет победить, делать остаётся лишь одно: продолжать требовать прибавки «5 эре» к почасовой оплате, продолжать требовать улучшений условий труда, продолжать требовать сокращения рабочего времени, а сверх того – уже как пародии на пародию – продолжать требовать работы.

Но – и это самое важное – продолжать требовать, чтобы вся эта бессмыслица рассматривалась как пародия, каковой она и является.

Последний и решительный бой идёт уже не из-за отношений капитала и труда прежде всего потому, что труд свёлся к работе по найму, к гротескной пародии, к издевательскому подражанию движению капитала по узкой тропинке.

(И не стоит обольщаться тем, что работа по найму имеет ряд привлекательных побочных действий, если можно так выразиться: я тренирую своё тело, я нахожу, на что потратить те силы, которые у меня есть, я реализую себя в своём труде, с пользой препровожу время, и мне не требуется даже придумывать, как бы его убить, потому что время надо же как-то убивать.)

Всё указывает на то, что решительный бой кипит из-за отношений между капиталом и энергией.

Дистанцироваться от борьбы государств за энергию и полезные ископаемые – самого конкретного выражения того стираемого капиталом образа – значит бередить рану.

Пока мы отождествляем себя с работой по найму или, скорее, с зарплатой и теми вещами, которые мы мечтаем (может быть, по чьему-либо наущению) на неё купить, мы лишь слегка царапаем зажившую рану, частью которой мы сами и являемся.

Но в той же мере мы можем отождествить себя с энергией – источником радости в этом мире – и в той же мере мы можем обрести надежду, что нам удастся отринуть ту фикцию, при которой капитал в нашей жизни обретает роль защитника практически каждого нашего движения.

Вольно парафразируем: «Вы нефть земли; если нефть потеряет свою силу, то чем вы будете топить?»*

Пока капитал определяет, что такое труд, каждый вынужден упражнять своё и без того уже хорошо развитое умение использовать чужой инстинкт самосохранения.

Мы хорошо знаем, что это неправильно. Мы хорошо знаем: определение того, что такое труд, было дано и продолжает уточняться биологическим пространством как целым. Мы же слишком глупы и трусливы, чтобы к этому прислушаться. Всё оказывается слишком запутанным и ненадёжным, когда нет совершенно ничего абсолютного, за что бы можно было ухватиться.

Многослойный образ, непрестанность взаимного динамического равновесия всего, непрерывное стремление искать приближения к истине, как будто речь идёт о великом эротическом искусстве, – это не для нас.

Мы скорее сядем в нами же воздвигнутые тюрьмы, чтобы и дальше играться с абсолютной истиной: если ты не рабочий, значит, безработный, если ты не ребёнок, значит, взрослый, если ты не используешь инстинкт самосохранения ближнего твоего, значит, тебя самого будут использовать, и т. д.

Но что, если мир в эротических приближениях и есть единственный сущий, что, если молния, которая время от времени низвергается (как будто совокупление связано с чем-то вроде общего инстинкта самосохранения), – если эта молния единственный мимолётный, непостижимый для нас след истины. Ирреализовать эту истину и значит работать. Это и значит, что человек под своим трудом понимает нечто – нечто более или менее неопределённое, как выражение чего-то определённого, чего человек не в силах себе представить.

Я прихожу в лес и не понимаю, отчего растут деревья, удивляюсь тому, что деревья вообще существуют, могу назвать тому множество подходящих оправданий, как то: кислород для воздуха, тень от Солнца, топливо на зиму, бумага для газет, и вообще это красиво, но отчего они растут – нет. Я валю дерево. Остаётся пень. На земле лежит ствол. Я тут же вижу, что пень – это стол. Я сажусь на ствол. И он становится стулом. Я утаскиваю ствол к себе домой и делаю «настоящий» стол и «настоящий» стул. Но если они непременно должны быть «настоящими» так, чтобы можно было провести чёткую грань между ними и гарнитуром из пня и ствола, который остаётся равным срубленному дереву, они должны, уже и в новом обличье, продолжать вызывать всё тот же вопрос: отчего вообще существуют деревья? Такие слова, как добротная работа, вдумчивость, стиль, радость труда, все вместе указывают на нашу попытку сохранить то первое удивление, перенести его в мир, сотворённый человеком, и добиться здесь его символического присутствия.

И если нам не будет помехой наша гордость по поводу того немалого мира, который мы сами построили и который является нашей предварительной оценкой того, что поддаётся познанию, нам следует вернуться к нашему исходному пункту и посадить дерево. В благодарность за то удивление, которое дарит мне энергию и способность различать между хорошим и дурным.

Так это просто и так трудно.

Именно это удивление и есть та цена, которую мы платим, когда мы уступаем желанию капитала навязать своё определение труда.

Для содействия общественному благосостоянию следует стремиться к тому, чтобы каждый трудоспособный гражданин имел возможность работать на условиях, обеспечивающих его существование (Конституция, § 75, ст. 1).

Пока порукой существования рабочего является капитал, эта порука останется чистой пародией. Маленьким безумным вечным двигателем, в котором страх перед будущим и жажда досуга кружатся, подстёгивая друг друга.

Рабочий может потребовать назад свой страх, свою жажду и своё будущее. Без них не обойтись, если удивление, с которым мы рождаемся и которое заставляет нас чувствовать за всем смысл, не полностью ослабло. Поэтому трудиться – значит сохранять жизнерадостность. А как этого достичь, если мы испытываем удивление раз в год, летним вечером, наблюдая из кемпинга особенно красивый закат? А всё прочее – сплошной кавардак, лучше бы мы совсем не трудились.

Энергия

В то, что мы называем бесконечностью, фотоны уносят поток солнечной энергии; врезаясь в земную поверхность, они мгновенно теряют импульс и отдают энергию, которая становится теплом.

Мне представляется, что жизнь могла возникнуть, чтобы слегка сгладить вызванное этим состояние шока.

Что деревья, подобные перевёрнутым пирамидам, стали форпостом Земли на пути света, чтобы смягчить этот процесс, но в самом этом смягчении лежит дифференциация, в дифференциации – числа, а в числах – познание и разум.

Поэтому можно представить себе, что и числа существуют помимо человека, и хотя вслух считаем мы, счёт – молча, про себя – ведут феномены, существующие как числа с той же неизбежностью, с какой они существуют как феномены: растения, кристаллы, элементы (назовём, во всяком случае, те феномены, в понимании чьего числового выражения мы уже достаточно продвинулись).

Речь вовсе не о том, что мы извне привносим ту или иную доморощенную числовую последовательность, которую навязываем существующим феноменам, чтобы навести порядок в царящем беспорядке.

Всё наоборот. Порядок существует. И числа, как они представляются нашему сознанию, являются лишь приближением к образу того порядка, в котором числа материализуются в динамических структурах.

Далее, я представляю себе, что динамические структуры, стоящие за развитием природных феноменов, идентичны структурам, лежащим в основе развития человека и человеческого общества.

Что человек является частью попытки земной жизни смягчить шоковую волну, излучаемую Солнцем. Что нам, разумеется, недоступен тот непосредственный обмен веществом со светом, каким обладают планеты. Но что мы, по мере сил строя свои последовательные приближения к истине, дифференцируем неделимую трансформацию солнечного света.

Так что мы с нашими телами, принадлежащими биологическому пространству, являемся чем-то вроде громоотводов, защиты от резкой и недифференцированной траты тепла, чем-то вроде упреждения, отсрочки смерти Солнца – отсрочки, которую мы называем жизнью.

С этой точки зрения мы являемся чем-то вроде сглаживания разрывной функции, ряби на поверхности падающей воды, – мы слились в единое целое с той дымящейся раной, которую пытаемся исцелить непрестанными метаморфозами.

Наша устремлённость в будущее, наше продолжение рода и наш труд, вся наша утопическая функция есть наша способность к преобразованию энергии и смягчению, возможно, даже к украшению процесса её высвобождения самим фактом нашего существования.

Это также означает, что конфликт между людьми или между миром, сотворённым людьми, и биологическим пространством вполне можно констатировать и дискутировать на языке слов, статистики и вычислений, и, следовательно, он может вылиться в борьбу; какой-то результат это даст, но проблема конфликта возвращается, явно или замаскированно – ибо проблему нельзя решить, но можно пережить.

Быть добрым или злым – это не выход.

Но в той же мере мы можем отождествить себя с энергией – источником радости в этом мире, и в той же мере мы можем обрести надежду научиться различать добро и зло.

Полагаю, что если столько людей убеждены, что ветряные мельницы и солнечные коллекторы поставляют более правильные формы энергии, так это потому, что навеваемый ими образ энергии бередит нашу душу и даёт ясное ощущение того, что различать добро и зло не просто стоит – но и возможно.

И напротив, образ энергии атомной электростанции по своей сути всегда будет внушать разуму формы страха, не имеющие совершенно ничего общего со статистикой. И можно сколько угодно доказывать, что ни аварий, ни катастроф случиться не может, что энергия эта – самая безопасная, чистая, мирная, какая только может быть, – решающим всё равно останется то, что наше сознание не греет образ энергии, получаемой с минимумом трансформаций.

Мы готовы всё отдать за живописнейшие, извилистые и наиболее поучительные окольные пути к цели.

Ведь каждый ребёнок знает, что в этом мире никуда не придёшь, если идёшь по прямой. Если идёшь по бордюру, надо балансировать, по ступенькам – скакать, войти в калитку, обогнуть дерево, а если даже по пути никаких особых дел нет, а перед тобой просто мощёный тротуар, то запреты и опасности надо выдумать и ступать медленно, сосредоточенно, во что бы то ни стало избегая краёв плиток.

Точно так же как ребёнка нельзя научить одними лишь словами и наставлениями идти прямым путём от А до Я, также нельзя запретами раз и навсегда внушить различие между добром и злом, между опекой и насилием. Надо измерить свои силы, измерить гармонию сознания и этих сил, надо перегнать смерть и найти самый окольный путь в лабиринте – и лишь тогда можно быть абсолютно уверенным, что насилие трансформируется в градации опеки.

То, что я называю ирреализацией, есть подобное сотрудничество с изначально присутствующей глубинной энергетической плоскостью.

Раз уж несущий смерть солнечный свет прибывает сюда точно с той отсрочкой, которая делает его животворящим, то и нам следует продолжать наш труд как образ этой отсрочки.

Первая и самая важная отсрочка случится само собой, если мы разделим пищу, имеющуюся на Земле, между всеми поровну.

И под пищей я понимаю пищу.

Пока мы не почувствуем себя обязанными делиться энергией, мы никогда не придём к тому, чтобы поделиться способностью различать добро и зло.

Братство

Недавно мне довелось прочитать о сплавах, которые при определённых температурах могут, как мы бы сказали, «помнить» те формы, в которых они пребывали при других температурах.

Я представляю себе братство как такой сплав, как ирреализацию общей памяти о первоэлементах бытия.

Я представляю себе, что для человека возможно при определённых температурах – а душевные порывы в обществе всегда отмечены определённой температурой – помнить те формы, формы поведения и языковые пространства, в которых он пребывал при иных температурах.

Точно так же как поэзия в своих лучших образцах всегда исходит из первоэлементов языка, устанавливая между ними живые связи, – так же в обществе существуют формы поведения, приметы и обычаи, которые, хотя чаще всего и выглядят весьма неуклюже, исходят из первоэлементов общества и воссоздают телесную память о самых глубинных живых связях, без которых мы, возможно, и рождались бы свободными и равными, но никогда не смогли бы прожить жизнь как браться и сестры.

Свободу и равенство можно закреплять законодательно, законы можно постепенно оттачивать, улучшать, но о братстве нельзя ни договариваться, ни принимать постановлений, ни предписывать обязательных к исполнению законов и нормативных актов. «Возлюби ближнего своего, как самого себя» никогда не могло стать § 1 ст. 1 никакой конституции, пусть даже самой демократичной. Я представляю себе братство, выражающееся непосредственно, без чрезмерных знаков внимания, почти как если бы речь шла о чем-то противозаконном, – как нечто почти спонтанное, не связанное никакими рамками, как если бы мы продвигались по незнакомой местности, испытывая полное доверие к первым попавшимся на пути людям.

Доверие как основа демократии.

Демократия означает власть народа – народ правит сам собой, поскольку в обыденной жизни люди управляют сами собой.

Особый образ правления, который в идеале характеризуется тем, что он же является и образом жизни.

Если люди в своём общежитии должны управлять и собой, и друг другом, то возникают своего рода мемы как особые силовые поля между демократией как образом правления и демократией как образом жизни.

Существуют три слова, обладающие в нашей культуре особым статусом, а именно: свобода, равенство и братство. (Впрочем, самое эффектное совпадение между демократией как образом правления и демократией как образом жизни в настоящий момент, кажется, ирреализуется там, где братство является сестринством.)

И в общем-то, нет ничего удивительного в том, что из этих трёх слов: свобода, равенство и братство – лишь свобода и равенство могут и должны получить точное, законодательно закреплённое определение.

Это связано с тем, что три эти величины как образы жизни ведут себя совершенно по-разному.

Братство как образ жизни, будучи последовательно реализованным, повлекло бы идентичность демократического образа правления и образа жизни. И речь идёт, стало быть, об ирреализации. О выражении отношений, являющихся главенствующими в такой мере, что, даже будучи слепо реализованными, они будут представлять собой ирреализацию.

Свобода же, будучи реализована последовательно как образ жизни, повлечёт максимально возможное неравенство, точно так же как и равенство, реализованное последовательно как образ жизни, повлечёт максимально возможную несвободу.

И значит, свобода и равенство должны именно не реализоваться, а ирреализоваться по отношению друг к другу, а в совокупности опять же ирреализоваться по отношению к братству, которое, будучи само живым процессом, выражается как ирреализация общей памяти о первоэлементах бытия.

И значит, в определённом смысле братство становится предметом естествознания. Так же, как Новалис пишет о том, что «естественные науки более не должны изучаться по разделам или дисциплинам – они должны стать континуумом, историей, органичным растением – деревом – или животным – или человеком».

Братство – называемое также социализмом (от лат. socius – товарищ, общий, совместный), должно поэтому стать «человеком».

И поэтому я полагаю, что идея демократии состоит в парламентаристской ирреализации этого понимания социализма.

Идея того, чтобы люди правили сами собой, состоит в том, чтобы они стали братьями в процессе разговора.

Мы могли бы, например, поговорить о равенстве, как говорил Уолт Уитмен, «как если бы оно вредило мне, давая другим такие же шансы и права, как и мне, – как если бы оно не было обязательным условием для моих собственных прав, которыми все другие владеют, как я».

Мы могли бы, например, поговорить о свободе как о нашей принадлежности к единой общности. А значит, и о расширении ответственности индивида практически до абсурда, до того, что не только все вместе, но и каждый лично несёт ответственность за каждое преступное деяние, хоть бы даже оно и было совершено совершенно другим, посторонним человеком.

И мы могли бы поговорить о братстве как о потребности получить подтверждение реальности любви в этом мире ещё до того, как мы узнали друг друга. Смесь эгоизма и любви, поскольку тут выражается причастность, принадлежность к общности с этим миром.

Где невозможно выдумать себя самого как человека свободно, ответственно и с чистого листа, а можно лишь следовать человеческому образу и подобию, воспроизводить их, что и будет стремлением к истине, заложенной в нас с рождения.

Я человек в своём неизменном облике, но лишь в определённых ситуациях я похожу на человека, равна человеку.

«Наконец-то ты более или менее стал похож на человека», – говорят родители, когда необузданный ребёнок появляется чисто вымытым и причёсанным, после того как ворвался в дом в образе какого-нибудь борова со своих нецивилизованных игрищ.

Цивилизация, культура облагают своих членов чем-то вроде налога (это может быть всё, что угодно, – от напомаженных волос до религии), и случайность того, что я человек, должна быть оплачена необходимостью не просто обладать человеческим обликом, но быть равной человеку.

И вот в культуре бытует представление о том, что люди должны равняться людям, а не просто называться людьми, – и тем самым установлена цель, равенство человеку.

Каждый индивид решает сам, как ему достичь равенства человеку, но, поскольку равенство предполагает сравнение, каждый индивид должен быть готов равняться на образец, и притом так, чтобы это было заметно другим.

А раз цель культуры в том, чтобы каждый индивид ежедневно стремился достичь равенства человеку и в то же время к этому же непрестанно стремились все люди, возникают два разных вида движения к достижению этой цели:

с одной стороны, индивид (или меньшинство) пытается найти равенство, равняясь на равенство прочих (или на большинство), с другой же стороны, все прочие (или большинство) пытаются включить в это равенство как можно больше различий в качестве альтернатив, так чтобы цель была достижима не для одних лишь избранных, а для всех, по отдельности и сообща.

Если это осмотическое движение между различиями и равенствами не поддерживать в качестве живого процесса, в культуре начинается застой.

Но именно это и есть культура: регулировка живых процессов, например, когда пашут землю, которую красит Солнце, или люди пытаются найти справедливость, то есть пытаются жить правильно.

Регулировка различий и равенств.

Мы рождаемся со знанием о мире, с единой и неделимой идеей мира, с приверженностью к миру. В тот самый момент, когда мы открываем глаза, мир присутствует во всей своей реальности. И здесь-то я и начинаю ирреализовать саму себя. Со своей исключительной приверженностью (всем тем, что обеспечивает мою коммуникацию с другими) я осознаю мир одновременно и в том качестве, в каком он есть, непрерывно имеет место, и в том качестве, в каком он места не имел. Не имел места ранее. И это не-место всякий раз, когда рождается человек, можно с полным правом назвать утопией.

Я полагаю, что мы ещё в состоянии наблюдать за вещами внешнего порядка, распознавая или отмечая различия и равенства, но требуется исключительная чуткость, способность мыслить множество вещей одновременно, чтобы «наблюдать» за вещами сокровенного порядка, за тем, при помощи чего мы познаём, вещами неназываемыми, которые делают возможным то, что различия и равенства вообще воспринимаются.

Если мне приходит в голову сказать «я рыба», то это, разумеется, не означает, что я равна рыбе, да и на рыбу я вовсе не похожа́, – но главное состоит в том, что, сказав это, я что-то могу узнать не только о рыбе, но и о себе, – то, что я не смогу узнать иначе.

Странным образом это будет то же самое, что сказать «я человек». Разумеется, я человек, я равна человеку, но, прислушиваясь к самому суждению, – а прислушиваться – значит удивляться, – я узнаю что-то не только о себе, но и о человеке. И здесь начинается братство как ирреализация моего удивления тому, что я человек.

Снег

январь 81

Идёт снег. Я сижу и вспоминаю, как в январе 79-го я получила письмо: отправитель писал о неожиданно появившемся страхе снега; в мгновение ока кружащийся и падающий на землю снег стал ядом, душащим всё живое.

Идёт снег. Помнится, ещё какой-то фермер рассказывал по теле-видению, как он в раннем ноябре шёл по своим полям в Техасе, и первый снег, ослепительно-белый и рыхлый, пылал, как пламя. Но дело и тогда уже было давнее, и верить этому никто не хотел. И это несмотря на то, что едва ли не каждый ребёнок знает, что снег и огонь больше не являются противоположностями, во всяком случае в радиоактивном мире.

В общем, идёт снег: и снег уже больше не снег, но идёт всё равно.

Мы так боимся, что мы больше не боимся, но всё равно страх расползается, серый как камень, и его уже, наверное, можно назвать скорбью.

Мы наблюдаем за происходящим и радуемся тому, что не происходит ничего. Сравниваем ужасное с ещё более ужасным. Ограниченную ядерную войну сравниваем с тотальной ядерной войной, и сравнения лишают нас последних остатков естественной брезгливости.

Видим тысячи мёртвых птиц, видим тысячи мёртвых и обезображенных солдат, тысячи убитых надежд, их мертвенный оскал, но пока мы смотрим на эти разрушения во всех их прекрасно известных формах, мы что-то видим, а пока мы что-то видим, полное разрушение ещё на наступило.

Страх тем самым становится на удивление бесполезным чувством, вытесненным за ненадобностью, и над хаотично раскиданными клочками страха, который некогда был обществу так необходим, расползается скорбь. Будущее погребено, а работа над тем, чтобы претворить себя из одного из скорбящих спасшихся в одного из выживших или просто в жизнеспособного индивида, ещё только началась.

По вечерам мы сидим, прикованные к экрану, и вечер за вечером случается всё то же: сначала появляется Рейган, затем Хейг*, и вечер за вечером Рейган заявляет, что мы настроены оптимистично, и вечер за вечером Хейг заявляет, что никто – воистину никто – не обладает монополией на добродетель.

Нет, мы и вправду больше не боимся.

У нас, разумеется, висит карта Дании, где наглядно показано, что случится, когда атомной бомбе настанет срок упасть в самом центре Копенгагена. Копенгаген полностью закрашен красным, и лишь Западный Юланд чуть посветлее – розовые невидимые радиоактивные осадки.

Но мы уже не в состоянии делать выводы. Не пакуем в коричневый чемоданчик всё необходимое для эвакуации и уж тем более не строим баррикад из мешков с песком ни в спальне, ни в прихожей. Мы прекрасно видим, что происходит. Но знать заранее ничего не можем – да и не хотим. А происходит вот что: в лучшем жюльверновском стиле мы погружаемся в мечту о том, как преодолеем все опасности, целыми и невредимыми доберёмся до цели – а там и зароемся глубоко под сибирским снегом в какой-нибудь горной пещере.

январь 82

Идёт снег. Идёт не переставая. Радио передаёт музыку и сводки погоды, музыку и сводки погоды, населению предлагают воздержаться от поездок, не звонить по телефону без необходимости, не способствовать хаосу своим дерзким отношением к погодным божествам, а постараться добраться домой, пока дороги не завалит, пока область за областью не выкинет белый флаг и наконец вся Дания не будет парализована. К тому времени военные машины на гусеничном ходу будут единственными, кто способен пройти по непроходимому снегу, единственными, кто сможет доставлять продукты семьям, отрезанным от внешнего мира, единственными, кто даст материал для пафосных радиопередач о рождении и смерти среди снежных заносов.

А тем временем на экране появляется Хейг. Я неоднократно заявлял, говорит он, и заявляю снова, что никто не обладает монополией на добродетель. Если СССР полагает, что обладает монополией на добродетель, то США найдут средства, чтобы эту монополию пере-ломить. И любая добродетельность в нашем мире должна знать, что если она грозит нарушить американские интересы в области прямого и немедленного доступа к добродетели, то Соединённые Штаты обладают достаточной силой, а также способностью и, наконец, волей к применению этой силы для защиты добродетели. Ибо добродетель не есть неотчуждаемое добро, – нет, её следует завоёвывать снова и снова, и следует помнить, что мировая держава, хотя и может утратить добродетель, но этого не произойдёт без борьбы, ибо мировая держава никогда не утратит своего величия и не позволит себе потерять лицо.

Мы обсуждаем роспуск комиссии. Было бы очень неплохо, если бы мы были менее уязвимы, особенно в снежную бурю. Было бы очень неплохо, если бы мы были менее зависимы от попыток генерала Хейга превратить то ли необходимость в добродетель, то ли наоборот. Было бы очень неплохо, если бы мы обладали большей жизнестойкостью, сидя в убежище в тот день или в ту ночь, когда в последний и решительный бой со снегом двинется русская полярная техника, а датские гусеничные машины будут тем временем спешить на помощь датским автомобилистам. Было бы вообще очень неплохо, если бы во всём этом был какой-то смысл.

январь 83

Идёт снег – впрочем, это неважно.

У генерала Хейга берет интервью министр иностранных дел Хейг или наоборот – впрочем, неважно.

Нейтронная бомба пущена в производство, а тем временем мы тратим время разумно, как только возможно; мы со страстью что-то изолируем, исключаем всё, что только можно исключить, живём в своих квартирах в боевой готовности, тушим жаркое с таким расчётом, чтобы оно поспело точно к началу датской «Военной игры» на ТВ. «Я спрячусь в кладовке, когда начнётся война, – произносит младший, – там так хорошо, тепло».

Нейтронная бомба пущена в производство, но есть, разумеется, и планы по инспекции убежищ гражданской обороны. Мы так и не поняли, действительно ли водой полагается запасаться самостоятельно.

Я сижу и думаю о том, почему только скаредность и страх могут подвигнуть нас к столь разумным занятиям, которые, строго говоря, разумны лишь потому, что правит всем глупость. Почему бы нам не воспользоваться своим разумом для установления мира, своим инстинктом – для сохранения жизни? Мирная жизнь людей не обязательно ведь должна столь сильно отличаться от мирной жизни птиц, как мы склонны полагать. Их музыкальное деление местности, так чтобы каждый индивид мог позаботиться о себе и, значит, нести заботу о продолжении рода, – в общем и целом явно лучшая идея, нежели наше экономическое деление.

Это просто смешно, разве можно это сравнивать, люди не птицы, а если и птицы, то по большей части хищные.

Но именно в этом всё и дело. Все люди – это воробьи, жаворонки, чижи, попугаи и тому подобное. Они жертвы случая. Но долго и поучительно в качестве жертвы не прожить, если не выработать всеобщую систему предупреждений, не приобрести детальное знание своей территории с сетью убежищ.

январь 84

Идёт снег: видимость сильно ограничена.

Если в прежних войнах сотнями гибли солдаты, а своих мертвецов оплакивали мирные жители, то теперь в случае войны, вероятно, миллионами будут гибнуть мирные жители, солдаты же останутся в живых – они и оплачут мертвецов.

Да и как иначе? Ведь после того, как жизнь в тылу будет полностью парализована, а то и вовсе уничтожена, и солдатам тем самым станет нечего защищать, то выжить любой ценой будут стараться именно они, во множестве стекаясь, чтобы закопаться в своих подземных бункерах.

Во всяком случае, у них имеются противогазы, и дозиметры, и защитные костюмы, а уж провиант у них точно есть. Я так и не поняла, помнят ли они о том, чтобы запастись водой; да нет, вода-то у них точно будет, наверное, у них даже сыщутся такие машины, которые из зловонного отравленного снега смогут добыть жидкость, по свойствам напоминающую воду.

январь 85

Идёт снег, снегом заметает все следы.

Мы окольными путями идём на курсы защиты всех и каждого от всех и каждого. Курсы сопротивления всем и единомыслия со всеми. Обструкции, саботажа и ледяной вежливости. Пока идёт снег и все следы заметает снегом. И пока атомная гонка бродит по заснеженной Европе, мы всё сидим, примёрзнув к экранам, и смотрим, как снег, несмотря ни на что, идёт, заметая все следы.

Идёт снег: видимость сильно ограничена. Мы не смеем отойти от телевизора. После того, как атомная бомба упала в горное ущелье в Иране, и тем более после того, как фолькетинг проголосовал за ограничение участия Дании в НАТО, а Хейг мимоходом, отодвинув в сторону журналистов, сказал, что для НАТО невозможно принимать во внимание «однобокое решение маленькой страны», и после того, как был закрыт Ормузский пролив, после того, как не стало нефти, после того, как мы начали замерзать, телевизор работает не переставая. Он греет, и он, во всяком случае, создаёт ощущение боевой готовности. И пока мы видим атомный взрыв на экране, мы знаем, что это не у нас. Пока у нас ещё есть надежда, что нам привезут противогаз, на который мы все вместе сумели скопить денег. Пока мы можем сказать, что где жизнь, там и надежда. Нам, возможно, что-то удастся придумать. Ибо никто не обладает монополией на смерть.

Состояние тайны Hemmelighedstilstanden, 2000)

Уильям Блейк. Ньютон. Гравюра на меди. 1795.

Оригинал выполнен пером и акварелью

Тень истины

Взгляд первый. То, что я вижу, пожалуй, напоминает классический образ героя. Греческий атлет, несущий весть. Под вечер в горах, наверное, где-нибудь между Спартой и Афинами, гонец присел на краю дороги и развернул свой свиток. Может быть, чтобы сверить маршрут, кратчайший путь между исходной точкой и целью, может быть, чтобы перечитать послание – во всяком случае, чтобы успеть сориентироваться, пока не наступила кромешная тьма и прежде чем он помчится далее. Образ героя – в пути, с насущной вестью. Но разве не удивительно, что небеса как будто из камня? Разве не удивительно, что дорога, на которой развернут свиток, похожа на морское дно? И разве не удивительно, что растения на скале напоминают водоросли? Во всяком случае, впечатление такое, будто нечто вроде медузы, актинии или каракатицы укрылось под скалой в преддверии темноты.

Взгляд второй. Есть ли связь между классической фигурой героя, едва обозначенным подводным миром и каменным небом на заднем плане? Поиск ответа я начинаю с названия гравюры. То, что я вижу, следует дополнить тем, чего я не вижу. Вижу я, разумеется, этот свиток с чертежом из греческой геометрии, – я полагаю, что его следует доставить из одного места в другое. Но в то же время мне не избежать ощущения, что за тем, что я вижу, стоит имя. Точнее, два имени. Ньютон – имя, ставшее названием гравюры, и Блейк – имя автора гравюры, который сделал гравюру символичной, назвав её «Ньютон». И значит, герой не просто нёсся из Спарты в Афины или наоборот – он нёсся по всему пути европейской истории, пока в 1795 году Блейк не поместил его на этой обочине в образе Ньютона, – обнажённая фигура человека, которому уже недостаточно просто свериться с посланием и с маршрутом, нет, он конструирует само послание, он сам и есть тот путь, которым послание следует. Мы ведь знаем, что Ньютон, так сказать, во время передышки на бегу изменил всю нашу картину мира. Но эта перемена и связана с образом открытого небесного пространства. С незримой способностью планет перемещаться сквозь нечто, похожее на ничто. Так почему же Ньютон помещён под небом, похожим на застывшую лаву? Почему же он сидит в столь напряжённой позе на скале, похожей на вулканический риф? Неужели он не заметил эту каракатицу – или что это там за подводное чудище, – с которой он поделил этот мир?

Взгляд третий. Я продолжаю поиск разгадки гравюры, теперь вне её – в энциклопедиях, справочниках и т. д. Разумеется, созданный Блейком двойственный образ греческого атлета и Ньютона внешне не похож на того Ньютона, которого мы знаем по прижизненным портретам, в кружевной манишке, бархатном камзоле и завитом парике. Но я верю Блейку на слово, что этот обнажённый атлет и исчислитель есть не кто иной, как физик, астроном и математик Исаак Ньютон, кембриджский профессор, директор Королевского монетного двора и президент Королевского общества, первооткрыватель закона тяготения и разложения белого света в спектр, и прочая, и прочая. Кроме этого, от меня не укрывается, что Блейк сознательно сделал иллюзию более правдоподобной, позаимствовав чертёж на свитке из одной из собственных книг Ньютона по оптике. Герой в качестве философа, того, кто раскрывает устройство мира. Если же привлечь умозрительное соображение, что чертёж на свитке явно представляет собой равносторонний треугольник, символ Бога, и что внутри треугольника прочерчена дуга окружности, опирающаяся на основание, и, значит, дуга могла бы быть геометрическим местом всех точек, откуда можно увидеть основание с точки зрения Бога, – то мы вплотную приблизимся к культу героя в полном смысле, Ньютон в качестве обнажённого ранимого человека, проникающего в глубинную связь всего со всем. Но всё же почему он оказался брошен в этот мир вод, исполненных тьмой? Почему не в воздушных просторах, исполненных света? Почему он повернулся спиной к карминным краскам утёса и не отрывает взгляда от свитка с его черно-белым модельным миром? И постепенно я начинаю видеть: он выброшен на край утёса*, который сам вполне бы сошёл за треугольник, – как будто, рассматривая треугольник на чертеже, гонец не ведает, что в действительности балансирует на его внешней грани. Как будто Ньютон пал жертвой собственной иллюзии.

Взгляд четвёртый. Я выхожу всё дальше за пределы гравюры: выясняется, что в универсуме ранних гравюр Блейка имеется след, ведущий прямиком к гравюре с Ньютоном. Уже в начале 1780-х Блейк копирует гравюру Адамо Гизи*, на которой представлен персонаж с фресок Микеланджело в Сикстинской капелле – иудейский царь Авия: о нем известно, что, стоя на высоком утёсе, он воодушевлял своих солдат, шедших на войну, унаследованную им от отца, войну, в которой он победил. Вся эта история на гравюре Блейка не читается, но Авия изображён с такой же согнутой спиной, с такой же чеканной мускулатурой, как у Ньютона, что возникает искушение сказать, что и Ньютон унаследовал войну и теперь вынужден судорожно поворачиваться спиной ко всему пёстрому миру, чтобы победить в этой войне. Ещё один след отыскивается в одной из иллюстраций из серии «Естественной религии не существует»: на ней изображён старик, стоящий коленями на земле, на которой он циркулем чертит иллюстрацию к подписи Блейка: «Выводы. Тот, кто видит во всём сущем бесконечное, видит Бога. Тот же, кто видит только рациональное, видит одного лишь себя». И в этом есть, безусловно, и победа, и озарение, и героическое человечество, которое в лице Ньютона отыскивает истину; но в тот самый момент, когда истина найдена, выявляется её ограниченность. Ибо найденная истина вечно пребудет истиной, будь то законы Ньютона или прочие научные абсолюты, но одновременно с тем, как раскрывается истина, на сцену выходит и заблуждение. Заблуждение – это, так сказать, тень истины. И чем больше разрастается истина, тем больше разрастается её тень. Ибо, как пишет в одной из заметок Блейк: «…Все мы, жители Земли, объединены мыслью, ибо невозможно мыслить, не имея перед собой образа чего-либо земного» (цитирую по книге: Northrop Frye. «Fearful Symmetry. A Study of William Blake». Нортроп Фрай*. «Пугающая симметрия: изучение творчества Уильяма Блейка»).

Взгляд пятый. Невозможно видеть предмет, не направив на него взгляд, который сам является частью предмета. Поэтому созданный Блейком двойственный образ героя является одновременно и образом тени героя, этого монументального, многозначного утёса под нависшими сумрачными небесами – утёса, от которого неотделим сам герой, не подозревающий, что свет, который он узрел, – это свет, исходящий из его собственного взгляда. Помещённый на эту гравюру, где свет перемешан с тенью, Ньютон мог бы вполне напомнить Прометея. Разумеется, сердце, гениталии и печень Ньютона не изображены явно, но находятся точно по центру изображения, так что никакому орлу не выклевать печень при свете дня и никакому Зевсу не заставить её вырасти заново под покровом ночи. Но впечатление такое, что он, во всей своей нагой невинности, похитил огонь у богов и в качестве кары за своё бунтарство прикован к утёсу, выброшен на скалы не сердца, но разума, внутри своего же черепа. Образ блистательной человеческой беспомощности, в котором Ньютон своим циркулем, распахивающим крылья и превращающимся в орла, истязает сам себя. День за днём всё те же пафосные старания замучить истину до смерти и заставить рассудок выведать обиталище Бога.

Наивный читатель

Сочиняя стихи, я могу делать вид, будто пишу не я – пишет сам язык.

Я делаю вид, будто можно, сместив акцент с собственной личности, фактически наблюдать за языком извне, как будто я сама никогда им не пользовалась.

В общем, я делаю вид, будто между языком и миром существует особая связь. Будто бы отдельные слова без моего участия напрямую прикасаются к явлениям, на которые указывают. Так для мира становится возможно найти смысл в самом себе. Смысл, существующий изначально.

Вот так – просто делаю вид. Но чувство такое, что иначе нельзя. Мне нельзя не искать смысл мира, и не потому, что таково моё решение, наверное, даже не потому, что таково моё желание, а потому, что я, как любой другой, кто вырос на Земле, так же как на Земле вырастает дерево, в сущности, как органичная часть мира не могу не творить смысл, тот смысл, который существует изначально и который непрестанно поворачивает сам себя новыми гранями, – смысл, который мы вкладываем в понятие выживания.

Я могу выразить это иначе. То, что я говорю сейчас, в принципе не отличается от того, как деревья шелестят листьями. Самовоспроизводящиеся, саморегулирующиеся биологические системы по своей сути подобны друг другу, будь то деревья или люди.

Как человек, я могу, разумеется, возразить, что вот я сижу здесь у окна и вижу дерево, при этом я исхожу из того, что дерево меня не видит. Но что означает «видеть»? Слово на птичьем языке людей… Разумеется, это верно, что дерево ничего не видит, но ведь по-своему оно всё же увидело меня, ощутив присутствие человека если не напрямую, то хотя бы по загрязнению воздуха.

Можно сказать, что это указывает, в сущности, лишь на то, что человек расположен в иерархии выше дерева и обладает властью над вещами, короче, именно мы решаем, должно ли дерево умереть, а не наоборот. Но кто знает, какими именно гранями следует поворачивать смысл? То, что выглядит как гибель леса, возможно, является знаком того, что в опасности мы сами, что погибнуть предстоит нам самим – вслед за лесами, конечно.

Хотя в данном случае мы вслед за лесами или наоборот – леса́ это занимает гораздо меньше, нежели нас. Мы-то не обладаем способностью, умерев, восставать из праха, а если взглянуть на семена растений, пролежавшие в египетских пирамидах и взошедшие в наши дни, можно исходить из того, что деревья просто укроются в земле и прорастут снова, когда придёт время, как только исчезнет загрязнение воздуха – и люди. Деревья выживут, но при таком сценарии скорее вместе с тараканами, чем с нами.

Говорить так, конечно, нехорошо. И всё же. Это показывает, что мир в действительности может и читать, и быть прочитанным. Что возможен сбор впечатлений, как сбор винограда. Что возможна жатва знаков, как жатва пшеницы. Что мы как люди можем считывать множество знаков, от движения звёзд и облаков, через перелёты птиц и миграцию рыб, вплоть до муравьиного языка и водоворота в кухонной мойке. Всё от астрономии и незримой химии до биологии в её связи с климатом. Но читать могут и муравьи. И деревья читают и в течение секунд узнают, когда им следует поникнуть листьями, если под угрозой их цветение.

И всё же мы уникальны, но лишь постольку, поскольку уникальна Земля. Ведь это Земля в своей биосфере разработала проект, именуемый человечеством. Которое уникально не столько потому, что поблизости, в нашей области мирового пространства, нет другого человечества, подобного нам, и не столько потому, что мы способны считывать мировые знаковые системы и пытаться перевести их на наш собственный язык, и уж тем более не потому, что мы можем прочитать саму естественную и историческую эволюцию этой читаемости, – нет, если вдуматься, то уникальны мы лишь потому, что используем слово «Бог».

Ибо мы можем представить себе, как мы сами, завершив прочтение самих себя и всего остального в придачу, в конце концов достигнем предела читаемости. И возможно, именно эта пограничная линия, предвосхищаемая нами, и делает нас уникальными. Там вдали у этой пограничной линии, лежащей на самом деле в глубинах нашего рассудка, мы и ведём между делом эту беседу между читаемостью и нечитаемостью, которую мы эмпирически именуем Богом.

И ведём мы её уже очень долго. С тех времён, когда у нас ещё не было письменности. Может быть, почти с тех времён, когда не было устной речи. Во всяком случае, с тех времён, когда мы ещё ни устно, ни письменно не сочинили первого стихотворения, ибо стихи заложены в нас изначально – собственные стихи Вселенной.

Между делом мы не раз пытались уловить эти стихи, и мы называли их как угодно, от откровения до науки. С тех пор как явились миру первые священные писания, например Библия, до Новалиса, затем до Малларме, а в науке и вплоть до новейших теорий о структуре Вселенной, существовало представление о книге мира, той книге, которая способна выразить всё и тем самым является логическим завершением беседы между читаемостью и нечитаемостью, вписанной в слово «Бог».

Представление, вечно подпитываемое собственной нереализуемостью. Библия, безусловно, называется откровением, но это откровение ограничивается тем, что мы смотримся в него как в зеркало, видя загадку, но в своё время посмотрим и лицо в лицо – когда-нибудь, когда открываемого мира больше не будет.

И также, когда Новалис пытается отыскать всеохватывающий сплав слова и феномена – «Das Äußre ist ein in einen Geheimniszustand erhobenes Innere» («Внешний мир есть возведённый в состояние тайны мир внутренний») – и подходит вплотную к формуле архетипической книги, его труд разрастается всё более беспорядочно, ибо чем больше он собирает, чем больше во всё это вчитывается, тем больше, кажется, всё рассеивается, так же точно, как впоследствии у Малларме начинают говорить скорее паузы между словами, чем сами слова.

Также и предпринимаемая наукой попытка написать книгу мира во всей целостности состоит в создании постоянно пересматриваемых теорий возникновения, устройства и эволюции Вселенной, теорий, которые возникают на самой пограничной линии, где беседа между читаемостью и нечитаемостью только и может вестись на языке теорий хаоса, фракталов и суперструн, – но лишь потому, что слово «Бог» слишком уж навязло в зубах.

Но как буквы в книге сами никогда не прочтут эту книгу, так и нам никогда не прочитать мира. Буквы, разумеется, даже и не попытаются читать. Мы же, напротив, не можем не продолжать чтения. И с нами вечно будет происходить то же, что и в знаменитом рассказе Борхеса о карте, которую чертили всё крупнее и подробнее, которая в конце концов приняла размеры целого мира, покрыв собой то, что на самом деле должна была раскрыть. В масштабах человека карта может быть сокращением. Так же, как язык может быть сокращением для читаемости мира как таковой. Поэтической аббревиатурой для всех лексем Вселенной, в чьи соотношения и подвижки мы не можем не вчитываться. Тем, что Новалис называет «das seltsame Verhältnisspiel der Dinge» («удивительная игра между соотношениями всех вещей мира»). Эта игра соотношений проявляется в любых самовоспроизводящихся системах и их переплетениях. С точки зрения мира людей, прежде всего в языке и математике и в их переплетении в нас. Помимо прочего, в форме стихов.

Если теперь мы делаем вид, будто Вселенная может прочитать и написать самоё себя, то мы являемся строками стихотворения, называемого теорией Большого взрыва. Когда родилась Вселенная, произошло вот что: всё, что в начале было спрессовано почти в ничто (где-то между 0 и 1), взорвалось и начало расширяться во всех направлениях, движение, которое будет продолжаться, пока расширение не станет столь большим, что покажется, что всё исчезло и вновь обратилось в ничто или почти в ничто. В общем, ещё один образ. Или стихи, которые находятся где-то далеко в нечитаемости, и одновременно с этим мы на нашем человеческом языке пытаемся сказать, что они смогут прочесть себя.

Но пишутся ли стихи так или этак, делаю ли я вид, что пишу я или пишет язык, беру ли я и попросту читаю мир или говорю, что я часть мира, читающая мир, а стало быть, мир читает себя, я есмь и пребуду наивным читателем, жителем Земли, которому никогда не увидеть свой мир снаружи. И мои стихи будут так же относиться к Вселенной, как глаз к своей сетчатке. В любом случае глаз видит. И продолжает чтение.

Наше повествование о мире

У природы своя непреложность, своё течение, свой зов.

Цветок не может ни с того ни с сего застыть, решив не цвести.

Ребёнок не может, передумав рождаться, остаться жить в уютном чреве.

Так же и Земля не может, сменив орбиту, сделать один оборот вокруг Юпитера, а то и вовсе вне пределов Солнечной системы.

А как же с искусством?

Есть ли и здесь нечто, что можно назвать непреложностью, течением, зовом искусства?

Возникает ли искусство с той же непреложностью, которая порождает пчелиные соты, пение жаворонка и танец журавлей?

Является ли оно выражением естества, проявляющимся с неизбежностью, как дополнение к уже существующему? Природный феномен, как все прочие, который с естественной неизбежностью сам по себе пробивается, используя человека лишь по случаю в качестве орудия производства?

И является ли оно для человека столь же непреложным условием поддержания жизни, как соты для пчёл, пение для жаворонка и танец для журавля?

Согласимся, что нелегко назвать Микеланджело орудием производства.

Но ведь он не станет менее великим, если сказать, что искусство раскрывается через него, нежели что он раскрывается через искусство. Верно ведь и то и другое.

И в этом едином и неделимом раскрытии и Микеланджело, и искусство связаны с таинством непреложности природного феномена.

Пусть всё случайно и непостоянно – это так, лишь поскольку существует и порядок.

Лишь поскольку сквозь переменчивое и непредсказуемое в любой момент могут проступить порядок и красота.

Ибо хоть и нельзя войти дважды в одну и ту же реку, всё же существует река имярек, Ганг, Миссисипи или По, в которую мы входим.

Вся быстротечная изменчивость, несомая изменчивостью вечной. Микеланджело как рябь на поверхности искусства.

Можно сказать, что непреложны не отдельные произведения искусство, но искусство как таковое.

Как разговаривали первые люди, так говорим и мы, сами не замечая, как получается, что наша речь преображается, становясь ритмичной, становясь песней или стихами, не просто воскрыляя, но и становясь торжеством по случаю воскрыления.

И точно так же все обычные движения, производимые нами, могут взять и преобразиться в танец.

И в звуках инструментов, которые мы используем при работе, мы вдруг слышим музыку, которая уносит нас и не смолкает, пока мы продолжаем работу или оставляем её ради музыки.

Вот так, поскольку работа наших чувств никогда не прерывается, на нашей кухонной утвари появляются орнаменты, на наших тканях появляются цвета и узоры. И мы делаем игрушки для наших детей, и могилы для наших усопших, и всё это оказывается жизненно необходимым.

Ибо если и ветер может чертить на воде и на песке, шелестеть листьями и завывать в печной трубе, гнать облака так, что те и танцуют, и умирают, то и Микеланджело может и чертить, и рисовать, дуя при этом в свирель, и видеть ещё не созданное как сонм кишащих видений.

Вопрос состоит в том, может ли человек отказаться от постройки лодки, если он видел, как плавает деревяшка, и вдобавок убедился, что она может поддерживать на плаву его самого.

Можем ли мы вообще обойтись без искусства, если уже единожды оно в чём-то возвысило нас, пусть даже в шутку и лишь на время, но тем указав нам на неделимую целостность Вселенной.

Разумеется, можно просто брать и пить воду из-под крана. Но единожды увидишь струю воды, бьющую из пасти льва, рыбы или дракона, клюва лебедя или уст божества – и тебя уже не оставит жажда воды, бегущей из фонтанов, независимо от того, сколь доступен обычный водопровод.

И дело не в развлечениях. А в том, что они могут восприниматься как части нашего повествования о мире, в котором мы доносим друг до друга, в рисунках, знаках, персонажах, фигурах, мысль о том, что существует, хоть и скрыт, гармоничный смысл мира.

Смысл, независимый от того, знаем ли мы, что обозначают отдельные элементы повествования. Ибо смысл может выступать столь же ясно, возможно, даже ясней и твёрже, непосредственно и беззнаково, как, например, в музыке или в абстрактном искусстве.

Хотя и отдаление искусства от чистой фиксации реальности проходило не без проблем.

Как, например, изобразительное искусство двигалось к абстрактным образам самой подвижности, пронизывающей реальность.

И изображало не сами вещи, а отношения, в которых состоят вещи. Те трещины и смещения, которые создают или не создают гармонию.

И создавало образы, указывая на ту бесстрашную радость от попыток понять сосуществование цветов и форм.

Поговаривали: такое кто угодно смог бы нарисовать. С тем же успехом такое могла бы нарисовать обезьяна. Такое мог бы нарисовать и мой ребёнок. Да, такое легко могла бы и я сама нарисовать, если бы только посмела.

И это одновременно и верно, и совершенно неверно.

Как бы то ни было, непреложность искусства в том и выражается, что все мы одновременно и можем рисовать, и верим в то, что можем рисовать, и в общем и целом способны проделать часть пути.

Поэтому можно счесть наградой, если художник взял и нарисовал то, что мог бы нарисовать всяк и каждый.

Тот самый всяк и каждый, обезьяна, ребёнок – да кто угодно, ибо и они являются частью художника. Ибо и они постоянно вырываются наружу. Даже в Микеланджело. Даже тогда, когда он рисует то, что не мог бы нарисовать никто другой.

То, к чему я веду, это общность и различия всего сущего на Земле.

Наши навыки, наше развитие и познание как единый проект.

Камни и насекомые, тропические леса, сообщество людей и ярусы облаков как единая непреложность.

Если бы мы не умели петь, играть и танцевать, если бы не умели рассказывать истории и повествовать друг другу о мире, мы никогда бы не смогли понять мир, и тем более мир не смог бы понять сам себя через нас.

Можно сказать, что всё знание, которым мы обладаем, собрано в великих произведениях искусства.

Поэтому и невозможно представить научное творчество, которое не основано на смутных воспоминаниях детства, на опыте общения с природой, литературой, музыкой и т. д. – на всём, что подвигло нас к удивлению, что мы вспоминаем неосознанно и что вселяет в нас желания и надежды, что мы любим, чему поклоняемся, частью чего мы себя ощущаем. Но и на том, что мы ненавидим. И на самом факте, что мы что-то ненавидим, что-то можем разрушить и умереть сами. И убить.

Где-то в первом томе своих воспоминаний «Die Fackel im Ohr» («С факелом в ухе») Канетти рассказывает, как он во Франкфурте проводил целые дни перед картиной Рембрандта «Ослепление Самсона», чтобы познать самого себя. На картине мы видим, как солдаты выкалывают Самсону глаза, а позади торжествует нанявшая солдат Далила.

«Я часто стоял перед этой картиной и учился тому, что такое ненависть. Я рано её испытал, слишком рано, мне было пять лет, когда я хотел зарубить своего приятеля. Но ты ещё не обладаешь знанием о том, что испытываешь её, сначала ты должен увидеть её у других, – лишь тогда ты её узнаешь. Настоящим знанием становится прежде всего то, что ты сам испытал ранее. Ты ещё не можешь назвать её словом, и она годами живёт в тебе, и вдруг её образ встаёт перед глазами, и то, что охватывает других, воссоздаётся в тебе как воспоминание – теперь она настоящая».

Когда пишешь поэзию, начальный толчок часто может дать медитация о языке.

И именно эта сосредоточенность на словах, самих по себе почти беспредметных, на их сочетаниях – может оживить память.

А в дальнейшем и читатель сможет оживить свою память.

Так мы начинаем жить в едином языковом процессе, где наши переживания и творчество неразрывно переплетены.

В том, что я могу видеть, но видеть могут и меня. И в том, что я могу видеть себя. И видеть, как я вижу. И видеть, как я вижу себя. Или как другие видят меня. Которые сами видят и которых кто-то видит. Одно это содержит в себе росток непреложности искусства.

«Этот водопад образов – вправду дом?»

Это цитата из моего собственного сборника стихов «Апрельское письмо», но изначально это были словамоего сына, которому тогда было шесть лет, – он произнёс их, когда смотрел телепередачу об индийской архитектуре.

Показывали храм Шивы в Мадурае – камера медленно скользила по этому потоку фигур, покрывающему стены здания. «Вот этот водопад образов – вправду дом?»

Да, вправду. Нужно лишь воочию увидеть водопад. Или же знать, что́ это. Знать, что есть нечто, называемое образами. И нужно уметь видеть образы как живой поток в противоположность нашему изначальному пониманию дома как потока застывшего.

И этот стекающий по дому поток образов, поток сознания, можно назвать и пчелиным ульем, и песнью жаворонка, и танцем журавлей.

Ибо, будучи человеком, невозможно не быть частью творческого процесса, где исток, становление и итог неразрывно связаны.

Здесь, в нашей непреложности.

Шёлк, пространство, язык, сердце

Шёлк – это существительное. Все существительные очень одиноки. Они как кристаллы: каждое обволакивает свой кусочек нашего знания о мире. Но вглядись в них – и сколь бы разной ни была их прозрачность, рано или поздно это знание проступит. Произнеси слово «шёлк», и оно, отзвучав, исчезнет, но останется эхо твоих ощущений, твоей памяти, твоего знания. Напиши его на листке бумаги, и оно останется неподвижным, хотя твои мысли и чувства будут на пути к самым отдалённым уголкам мира. И смысл одиночества существительного именно в том, что оно так и будет покоиться само в себе, как если бы оно было единственным сущим словом. Как если бы «шёлк» было единственным словом, и потому в его власти было бы взять и пробудить наше имманентное знание не просто о шёлке, но о мире как таковом. Даже о забвении. Попытайся забыть слово «шёлк», и тебе напомнит о нем летнее небо – только взгляни на него – или лепесток цветка, или плёнка между мускулами разделанной курицы.

Шёлк я обнаружила у Лу Цзи* в его «Ars Poetica». Он родился в Китае в 261 году от Рождества Христова, был казнён в возрасте 42 лет в 303 году. Как и его родители, он был военным высокого ранга; тем не менее казнили его без промедления, когда в ожесточённой битве у реки Янцзы он потерял столько солдат, что тела их перекрыли речной поток. Десять лет из своей короткой жизни он прожил отшельником, углубившись в изыскания. После себя он оставил 300 стихов и эссе, среди них небольшую книжку о писательском искусстве, где я и обнаружила шёлк.

«В одном-единственном метре шёлка содержится бесконечное мировое пространство». Так писал Лу Цзи. Он пишет китайское слово, обозначающее шёлк, выводит его своей кистью, вероятно, как и чаще всего до этого, как раз на шёлке. Своим мысленным взором я так и вижу, как он сидит, уже обмакнув кисть и готовясь её занести, – и вслушивается и всматривается внутрь себя, пока единственное, что доступно его взгляду, – это шёлк, чистый и безграничный, бесконечное мировое пространство, – и в этот момент он и вправду заносит кисть и пишет слово «шёлк».

Шёлк, наверное, был голубым. Все прилагательные очень беспомощны. Сами по себе они никогда ничего не представляют. День за днём они могут пристраиваться ко всем встречным существительным. Так «голубой» может пристроиться и к небу, и радужке глаза, и к цикорию, и колокольчику, и к сульфату меди, и к отражению неба в озёрах и морях. То же, если бы шёлк был белым. «Белый» могло бы пристроиться к снегу и рису, к лилиям и жемчужинам, и к мясу варёной рыбы, к звёздам и зубам. И шёлк, белый он или голубой, с помощью одного из этих беспомощных прилагательных уже сумел отринуть своё одиночество в качестве существительного и находится теперь на пути к снегу или небу, цикорию или жемчужине, и далее в бесконечное. Или же бесконечное на пути в шёлк. Возможно, мне следует сказать «мнимо бесконечное». Или дело обстоит таким образом, что бесконечное включает и то, что лишь мнится бесконечным? Ведь, например, и самую длинную в мире шёлковую нить нельзя было бы назвать мнимо бесконечной, не существуй представления о бесконечном.

Лу Цзи, безусловно, это знал, ибо вся его жизнь прошла с шёлком. Его семья была весьма преуспевающей, она владела и необъятными рисовыми полями, и тутовыми рощами в дельте Янцзы, и бамбуковыми рощами на нагорьях у озера Гуанчжоу. Конечно, Лу Цзи прекрасно мог бы написать слово «шёлк» и не думая о тутовом шелкопряде; но, скорее всего, он о нем думал – думал, наверное, прежде всего о шелковичном черве, живущем на листьях тутового дерева, и ткущем шёлк, и окукливающемся в маленький шёлковый кокон. Наружная ткань кокона сильно спутана, внутренняя плотная, почти как пергамент, ткань посредине тонкая и лучшая для производства шёлка, но она соткана из единой шёлковой нити длиной около 4000 метров. Так что, пожалуй, Лу Цзи никогда не смог бы написать слово «шёлк», не вспомнив об этих 4000 метрах шёлковой нити во всяком коконе. Лето за летом он наблюдал, как тысячи шелковичных червей в тутовой роще, перемалывая тутовые листья, преображали их в сплетение мнимо бесконечных шёлковых нитей. Мнимо бесконечных или бесконечных? Возможно, Лу Цзи просто убедил себя, что мнимо бесконечное – это то, что выглядит так, как выглядело бы бесконечное, если бы бесконечное можно было увидеть. Или же, не исключено, он думал, что бесконечное не просто включает в себя мнимо бесконечное, но что оно столь бесконечно, что заключено и в своей собственной мнимости, и поэтому в тот момент, когда шёлковая нить сновала туда и сюда сквозь основу, он и вправду мог видеть, как бесконечное вплетается в каждый метр шёлка.

Но возможно, Лу Цзи вообще не пользовался наречиями. Возможно, наречий в нашем понимании в китайском просто нет. Я могла бы об этом справиться. Но на самом деле это не имеет никакого значения для моих ребусов. Мне бы попросту следовало избегать наречий. Сколь возможно. Но наречия весьма своевольны. И довольно навязчивы. Они всегда найдут лазейку. Как, очевидно, нашли сейчас. Наречию обязательно нужно пристроиться перед прилагательным «бесконечное». Досадно, когда наречие без особого вреда способно пристроиться перед столькими прилагательными. Мнимо одинокими. Мнимо беспомощными, мнимо неподвижными. Но что есть, то есть. Впечатление такое, что место перед бесконечным для большинства наречий зияет пустотой, притом что не слишком-то многие из них горят желанием пристроится именно здесь. Ни довольно бесконечное, ни весьма бесконечное, ни очень бесконечное. И даже ни безумно бесконечное, ни, на худой конец, чрезвычайно бесконечное. Может быть, неизменно бесконечное. Но «мнимо» вписывается лучше всех. Мнимо бесконечное. И, как и во всех прочих наречиях, есть в нём что-то покровительственное. Что-то ранжирующее. Оценивающее. Так что существительное и прилагательное лишь с немалым трудом выторговывают право остаться наедине и делать что хотят. Взглянем на цитату из Лу Цзи. Наречие стало бы для неё полной катастрофой. «В одном-единственном метре шёлка содержится мнимо бесконечное мировое пространство». С шёлком так не обращаются. Тем более если имя твоё Лу Цзи и ты полагаешься на силу воображения – и свою, и других людей.

Кто подумает, что на изречение Лу Цзи о шёлке можно бросить тень, задавая логические вопросы, кто сочтёт, что написанное им о шёлке и мировом пространстве или фикция, или же сводится к так называемой поэтической правде, тот не понял Лу Цзи. По Лу Цзи, нет никакого смысла задавать логические вопросы поэзии. Поэтический язык бесконечен, тогда как логический язык лишь мнимо бесконечен. Язык в целом пралогичен*, логическое лишь частность с ограниченной применимостью. Очень полезная частность, позволяющая нам говорить объективно о том, что мы именуем объективным миром. Но и очень опасная частность, ибо у нас явно наличествует склонность путать этот объективный мир с миром как таковым. Но Лу Цзи не проведёшь, он ни за что не сделает язык меньше той действительности, с которой он неразрывно связан. Язык нельзя отделить от мира, не отделив мир от себя самого. Поэтому Лу Цзи даёт ответ прежде, чем задан этот предсказуемый вопрос: его изречение о шёлке выступает в связке с другим изречением, изречением о языке: «В одном-единственном метре шёлка содержится бесконечное мировое пространство; язык есть потоп, излившийся из уголка сердца». Шёлк, пространство, язык, сердце – он соединяет их в двух параллельных изречениях, пересекающихся и объединяющихся лишь далеко за пределами поля зрения.

Вся книга Лу Цзи об искусстве состоит, в большей или меньшей степени, из подобных параллелей, из строф-двустиший, которые безусловно рифмуются, но которые тем не менее не выступают в качестве достаточно связной формы, поскольку отдельные стихотворные строки нерегулярны, почти как стихотворения в прозе. Эта особая форма называется по-китайски фу. Форма фу ранее использовалась в повествовательных поэмах об исторических событиях или в хвалебных стихах, обращённых к князьям или, более общо, политическим деятелям. Но Лу Цзи даёт форме фу новую жизнь, включив её в свою поэтику. Само слово вдобавок входит в качестве второй половины её заглавия, «Вэнь фу». Внешне книгу трудно назвать всеобъемлющей. Около 30 страниц, 21 текст с очень конкретными заглавиями, акцентирующими то, что является важным для поэта, работающего со словом. И речь там об отдельных, но очень непростых вещах: как начать, как выбрать слово, или о гармонии, об оригинальности, о страхе, о вдохновении, или о том, как найти форму, и Лу Цзи даёт вполне ясные указания, какие формы уже выработаны: один из текстов так и называется «Каталог жанров». Вопреки подобной сфокусированности на чистой практике, шёлк, пространство, язык, сердце присутствуют во всех текстах, сплетённые в живой узор. Узор, который непрестанно образуется и преобразуется, сообразуясь с вещами, возникающими в их неразрывной связи со словами. Так мир, единожды зародившийся сам по себе и с появлением человека позволивший зародиться слову, ныне продолжает своё становление в стихе как знание о самом себе, о собственном сотворении и непрестанном становлении.

Все глаголы очень послушны. Они зарождаются сами по себе, когда зарождается движение. Они движутся и их можно двигать. Они всё держат в движении, в том числе и себя. Они перемещаются, меняют свою идентичность и могут заставить любое существительное забыть на время своё одиночество. Они всё время странствуют и стремятся оказаться впереди, когда нужно, задавая вопросы, исследовать, уточнять и открывать новые пути. Поэтому глаголы открыты и им легко даётся приумножение своего числа. Они расщепляют глагол бытия на неисчислимые варианты. Некоторые глаголы, в большей мере или исключительно, держатся сами по себе. Например, «мочь», «долженствовать», «хотеть», «желать» держатся сами по себе, не подверженные обычной переменчивости глаголов. Они являются перманентными маркерами, которые время от времени выступают, чтобы дать обычным глаголам толчок в нужном направлении. Но как целое глаголы подвержены флуктуациям, так что возникает искушение сказать, что весь речевой поток есть поток глаголов. И не в последнюю очередь именно глаголы делают язык потопом, речью, затопляющей всё и вся. Эта затопляющая всё речь, излившаяся из уголка сердца и ставшая языком, этот шёлк, который содержит бесконечное мировое пространство, этот неостановимый поток, снующий между сознанием и зрением, немыслим без энергии глаголов, сконцентрированной в глаголе бытия. Который делает возможным одновременно и различать, и не различать между тем, что́ и в чём пребывает. Язык пребывает в сердце, пребывающем в языке. Пространство пребывает в шёлке, пребывающем в пространстве.

Лу Цзи в «Вэнь фу» пытается проникнуть в эту мистерию, пребывающую как нечто само собой разумеющееся. И попытку эту он делает не в последнюю очередь с помощь слова «вэнь». Слово «вэнь» – одно из самых древних китайских слов, ему не менее 3000 лет; когда люди начали бросать гадальные кости на чёрный камень, так что они высвечивались как буквы в мировом пространстве, – уже тогда слово «вэнь» обозначало искусство: литературу или скульптуру. В своей этимологически исконной форме «вэнь» означает просто узор или структуру – структуру, в которой смысл и форма столь неразрывно связаны, что нельзя помыслить об одном отдельно от другого, ни о форме без смысла, ни о смысле без формы. Таким образом, «вэнь» также обозначает словесность как естественное выражение глубины или сердцевины сознания, что по-китайски обозначается словом, в котором перемешаны сердце и разум. Когда Лу Цзи употребляет слово «вэнь», оно имеет множество значений. Литература – лишь его поверхностная коннотация, в действительности оно обозначает также и ответственность; в том числе и ответственность за то, чтобы исповедовать истину, что можно определить в том духе, что вещи нужно называть своими именами.

Если вещи названы своими именами, это не значит, что имена называются, чтобы представлять вещи, это не означает и того, что язык имитирует истину как нечто отдельное от языка. Впоследствии наступает что-то вроде пограничного состояния, в котором язык и мир выражают себя при помощи друг друга. Мир, получающий своё естественное продолжение в языке, приходит к осознанию самого себя, и язык, берущий начало в мире, становится миром в себе, миром, всё более открытым. Таким образом, можно сказать, что поэт в стихах пытается произвести нечто такое, продуктом чего он сам является. Сердце, которое из своего уголка мира изливается на все стечения мировых обстоятельств, которые оно удар за ударом собирало в течение всей жизни, чтобы попытаться разглядеть в них какой-либо порядок, прежде чем оно перестанет биться, – шёлк, в котором переплелись природа и культура, неотличим от пустого пространства, он создан столь совершенным и многообещающим, что готов принять и вместить бесконечное мировое пространство, вывернуть его наизнанку, как ленту Мёбиуса, чтобы он пребывал в этом таинственном состоянии, где «внутри» перемешано со «снаружи», – об этих величинах и их соотношении, о шёлке, пространстве, языке, сердце мы бы вовсе не могли говорить, не будь у нас под рукой существительных, прилагательных, наречий и глаголов. Или, вернее, наше употребление этих одиноких, беспомощных, своевольных или послушных слов было бы невозможно, если бы они не были вписаны в ту структуру соотношений, из которой состоит и мир и невзыскательным посредником которой выступают незримые предлоги, которым не нужно ничего, кроме того, чтобы их употребляли максимально точно.

Все предлоги почти невидимы. Они поддерживают язык так же, как пространство несёт планеты. Хоть число их невелико – «над», «под», «из», «в», «за», «перед» и т. д., – они поддерживают сознание в том же движении, в котором пребывает мир. Они указывают существительным их место в их отношении друг к другу и молча убеждают нас в том, что изначально в этом мире нас поддерживает немыслимо большая, вечно существующая сравнительная основа. Я как-то заинтересовалась датским лингвистом Вигго Брёндалем, который, помимо прочего, написал книгу под названием «Præpositionernes theori» («Теория предлогов»). В ней сделана попытка систематизации предлогов, подводящая к идее о том, что указываемые ими отношения в языке изначально присутствуют в мире, из которого и происходит язык. Он делит их на категории, которые обозначает как симметрия, транзитивность, непрерывность, связность, вариативность, расширение, целостность, универсальность, и выстраивает отдельные группы предлогов в линию по возрастанию сложности. Обсуждение универсальности Брёндаль заключает следующим образом: «По-настоящему всеобъемлющий синтез должен в конечном счёте охватить все области и степени типов отношений: абстрактные, конкретные и комплексные, центральные и периферические. Подобная всеобщая связь могла бы, в силу своей природы, находиться на пределе самой мысли, она в качестве выражения качества переживаний могла бы носить почти мистический характер».

В чём тут мистика? Возможно, в том, что формы изначально присутствуют в мире. Дерево существует в образе дерева, а потому и моя жизнь или даже жизнь всего моего рода может также принять этот образ. И речь здесь не столько о сравнении, сколько именно о совпадающей форме. Которая также может оказаться формой стихотворной. И формы здесь должны рассматриваться не статически, но как динамические процессы, временами ясно осознаваемые нами при помощи нашего аппарата чувственного восприятия. Под этим углом зрения мы увидим больше общности, нежели различия, сравнивая химическую работу клеток по поддержанию тела в качестве формы с работой слов по поддержанию мира в качестве стихов. Химия слова в принципе та же, что и химия, ответственная за рост кристалла вокруг затравки. Поверхностному взгляду, выхватывающему слова в их случайном состоянии, например в словаре, они представятся хаосом. Но, в сущности, они всегда упорядочены, каждое при своём феномене. Мы же полагаем, будто это наше дело упорно упорядочивать слова в их единстве и противоположности, пока они все не будут расставлены по полочкам. Трудно представить себе что-то более ошибочное. Мы уже порядком потрудились, свыкаясь с порядком, существовавшим изначально. Провозглашённая нами противоположность между хаосом и порядком нами же и придумана. Мы смотрим на всё с определённой точки зрения, упорядочивающей вещи для нас, не видя, что эта точка зрения уже является порядком. Находимся же мы в лабиринте сросшихся между собой сознания и мира, где не разобрать, кто за кем в погоне, мир за сознанием или сознание за миром. У французского поэта Бернара Ноэля есть очень тонкое описание положения, в котором оказывается поэт: «Мы пишем, чтобы дойти до последнего слова, но движение пера постоянно его отдаляет. На самом деле последнее слово может стоять в тексте где угодно. Им может оказаться и весь текст. Так и я, когда пишу, преследую тень, – но тень потому и убегает, что я пишу».

В этом свете и нужно взглянуть на шёлк, пространство, язык и сердце. Взглянуть на них как на области, покрытые той самой тенью, которую мы преследуем. Тень шёлка, тень пространства, тень языка, тень сердца – мы преследуем их, и оттого они, клубясь, сливаются друг с другом – а там до неразличимости и с тенью Бога. Или, как не написал Лу Цзи, но, наверное, вполне бы мог написать: вещи теряются в тенях вещей и собственных тенях; но стихи возвращаются к свету с отсветом этих теней.

Таинство бытия

Я сижу и пишу (Язык). Я пишу этот очерк и получаю за это деньги (Работа). Очерк о моем мировоззрении (Органы чувств). Я (Я), которая когда-то родилась и немедленно оказалась в компании своих сотоварищей по биологическому виду (Люди), сижу и пишу в одном из копенгагенских домов. А кто-то же когда-то должен был его построить (Общество). У него есть история. Хронология – одна из многих на Земле (Природа). Земля, на которую мы теперь можем посмотреть извне. Вон там она парит. Там я живу (Мировое пространство).

(Мировое пространство с природой, с обществом, с людьми, со мной, с моими органами чувств, моей работой, моей речью и прочим – все эти величины и их взаимные соотношения внедряются в мир моих представлений, находящийся в непрестанном движении, но который тем не менее является основой моих суждений, как будто он и является тем, что мы именуем мировоззрением – мировоззрением как процессом, в котором зрение неотделимо от жизни, которая видит и которую видят, а попытка выразить увиденное лишь демонстрирует его невыразимость.)

(Мировое пространство) Вот что удивительно. Что Солнце, которое как бушующий сгусток пламени на протяжении миллионов лет пожирает само себя, создаёт жизнь. В том, что мы именуем вечностью, солнечный свет приносится именно с тем запаздыванием, которое необходимо, чтобы создать жизнь на Земле и поддерживать её. Не вечная жизнь для каждого по отдельности. Но вечная жизнь для совокупной целостности, вблизи состояния равновесия между жизнью и смертью. Вечная с точки зрения Солнца. Пока Солнце само не погаснет. Так живём мы в мире, где творение и разложение как оборотные стороны друг друга задают сердечный ритм природы. И мы можем верить, что только мы – видящие нас звери не в счёт – и знаем, что мы есть.

(Природа) Вот что, несмотря ни на что, удивительно. Я не устаю удивляться. Когда я, например, глядя на прогноз погоды по ТВ, узнаю не только, какая погода будет завтра, но и как выглядит Земля прямо сейчас. Вон там она парит. Освещённая Солнцем.

С расстояния видится такой спокойной и прекрасной. Знакомые очертания континентов. Зелень лесов и синева океанов. Там и сям проглядывает снег на фоне темных кряжистых гор и разветвления рек. Кое-где Земля окутана вихрями облаков.

И если приблизиться вплотную, с высоты человеческого роста, то она снова видится спокойной и прекрасной. Но одновременно и беспокойной и безобразной. Назойливое повторение форм и структур. Действует успокаивающе. Но и не даёт покоя то, что в любой момент всё может сорваться к катастрофе, к стадиям тлена и хаоса. Вся эта непостижимая грязь.

И вместе с тем красота во всём, что мы знаем о природе. Например, в периодической системе, в математических соотношениях, воплощённых в растениях, и в симметриях мира животных. Но одновременно и ужас во всём, что мы знаем. О проклятии красоты, которая может быть и необузданной и разрушительной.

А посреди во всей своей уязвимости – кишение тварей, человека в том числе. Зачем мы здесь? Среди всего нечеловеческого, которое есть – и всё тут. По ту сторону добра и зла.

(Общество) Не менее удивительно. Картина мировых мегаполисов, вид с самолёта, рассекающего воздух при заходе на посадку: город как воспроизведение естественных структур, пульсирующий организм, чей обмен веществ между порядком и беспорядком поддерживается самими неустанными строителями общества – нами, родом людским, которые, подобно муравьям, тащат материал со всего мира, но которые в отличие от тех же муравьёв с их точно отрегулированным потреблением, по-видимому, всё более превращают щедрый мир природы в исключительный мир людей.

В этом мире людей мы не оставляем следа феромонов, регулирующего коллективное поведение.

Мы часть природы, но одновременно с этим особая часть природы, которая может наблюдать за природой, а значит, наблюдать за собой.

Эта двойственность – состоящая, например, в том, что мы не просто злы или добры, но можем ещё и понять, что мы злы или добры, – она, безусловно, нечто, не имеющее аналогов, но от неё было бы не много прока, не будь она связана с удивлением, познанием, надеждой, сочувствием, любовью, снисхождением – со всем, что в нас есть человеческого.

С этим человеческим мы никак не можем довольствоваться тем, чтобы, предоставив всему совершаться своим чередом, быть попеременно то злыми, то добрыми или и тем и тем сразу – приняв на веру, что при доле везения примерчик сойдётся с ответом.

Именно потому, что мы видим, что природные силы (в том числе и в нас) лежат по ту сторону добра и зла – ибо природа всегда совершает лишь возможное, – мы можем совершить невозможное: не искореняя зла, поскольку мы не можем искоренить часть собственной природы, любить добро. Любить.

Поэтому-то мы и не можем, взяв и провозгласив свободу, равенство и братство, поверить в то, что искоренили зло.

Свобода и зависимость, равенство и многоликость, братство и одиночество – всё это стороны человеческой природы.

А человеческая природа есть процесс, непрестанная сопричастность. Мы должны быть свободны, но максимально зависимы. Мы должны быть едины, равны, но максимально многолики. Мы должны быть самостоятельны, индивидуальны, но максимально единодушны.

Бедность, которая, видимо, делала лозунги социализма неизбежными в их однобокости, трансформировалась в благосостояние, но в благосостояние в самом общем понимании, то есть не для всех, а стало быть, в такое благосостояние, которое раскрывает нам, что свобода, равенство и братство – это лишь одна сторона монетки. Другая сторона, зависимость, в том числе и от нашего места в природе, многоликости, многообразности, как мы наблюдаем их в природе, и индивидуальная отдельная жизнь, которую мы получаем от природы в долг, – эта сторона и должна обеспечить, чтобы мы не путали свободу с вожделением, равенство с завистью, а братство с узаконенной всеобщей слежкой.

Мы ведь склонны пускать всё на самотёк. Пусть всё идёт как идёт. Главное, чтобы мы не спорили, а делили всё поровну – а там и хапнуть можно – и, назвав минералы Земли минеральным сырьём, строить из них рукотворный мир. Вот, правда, получится мир с бедностью совершенного иного рода. Безжалостный мир.

(Люди) А что есть жалость в этом мире? Связь между удивлением и прощением? Мы обладаем зрением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием. Мы можем двигаться, есть, спать, продолжать род. И можем говорить, видеть сны, играть, работать. Но можем ли мы, познав таинство бытия друг в друге, прощать и быть прощёнными?

Сможет ли простить нас Земля? Земля, которой при её точно угаданном соотношении к Солнцу понадобились миллионы лет, чтобы создать ту естественную основу, на которой нам в какой-то случайный день календаря Вселенной удалось появиться. Мы же, не пробыв здесь и нескольких тысячелетий, уже начали представлять опасность для этой естественной основы. Тот существующий баланс между творением и разложением как оборотными сторонами друг друга разрушается нами. Этот нечеловеческий мир по ту сторону добра и зла, которым мы принуждены пользоваться, но от которого должны и защищаться, – мы вторгаемся в него, перестраиваем и перекраиваем (в том числе и биологически) – и в результате он становится в такой степени миром рукотворным, что он уже не лежит по ту сторону добра и зла. Бытие в нем становится антитаинством, а переход между продуктами распада и произрастающими из них всходами приобретает черты необратимого, как в Чернобыле.

Смогут ли люди, живущие там – или, вернее, теперь уже предпочитающие жить где угодно, только не там, – простить? Смогут ли люди, живущие в нищих странах, простить? Сможем ли мы простить сами себя? Не верю, что прощения можно достичь в результате упорного труда. Но верю, что труд может принести прощение. Не труд ради денег. Но труд ради общего выживания, а значит, и труд ради труда. Труд не ради получения власти над вещами и миром, но труд как часть процесса творчества, к сути которого труд и даёт ключ. И нет такого труда, который бы тут не подошёл, будь то уборка, производство, услуги, искусство, ремонт, уход за больным или что бы то ни было ещё. Элементы игры, которая всегда глубоко серьёзна, когда мы воплощаемся в вещах.

(Я) Я всё сижу и пишу (Язык). Я пишу этот очерк и получаю за это деньги (Работа). Очерк о моем мировоззрении (Органы чувств). «Я» может слегка отступить на задний план. Я могу оставить всё случайное, личное, что хочет получить власть над вещами, могу стушеваться, уйти в себя, дать вещам обрести своё лицо. Любовь. Я могу убедить себя, что то, что наблюдаю я, наблюдает меня. Я могу исследовать человеческое, раскрывая его в том, как я исследую вещи. Поэзия.

Состояние тайны

Читая стихи, замечаешь прежде всего движение разума. Чей это разум – поэта, твой собственный? Оба перемешаны в стихах как в безличном воплощении разума.

Когда читаешь, может показаться, что язык слишком легковесен, но если стихи хороши, то и самые тяжеловесные образы будут заключены в этой легковесности; возможно, из-за того, что отдельные слова так заряжены энергией, что осмыслить их можно миллионами способов.

Те же миллионы смыслов можно вложить в слова, когда пишешь стихи. Все смыслы во всех стихах.

Но это лишь если стихи, как мы говорим, прекрасны, – лишь тогда они содержат все возможные осмысления; стихи посредственные не содержат ничего, кроме осмысления, вложенного самим поэтом; впрочем, и оно может быть весьма посредственным.

Если стихи хороши, слова обладают такой энергией, что даже самые тяжеловесные образы могут парить; если стихи плохи, они тянут на дно не только то, что пытается вложить в них читатель, но и самих себя.

Нет надёжного метода, чтобы установить, прекрасны стихи или банальны, хороши или плохи. Лучшее, что можно предпринять практически, – это читать то множество стихов, что пишется другими; но также по-настоящему прочесть стихи, написанные тобой самим: пока ты их пишешь, ты всё время их переписываешь, пока они не начинают отбрасывать какой-то отблеск света, пока не приходит какое-то озарение, как будто они были написаны другими, другим.

Возможно, не так уж и трудно распознать хорошие стихи, когда они уже есть. Но как нащупать их след до того, как они написаны?

Откуда берутся неясные мысли и представления, как возникает связь с той действительностью, которая их сможет вызвать, чтобы выражать не только мысли, но и саму эту действительность? Откуда берутся форма и содержание, которые живут и прорастают друг с другом и друг в друге примерно так же, как растения в природе?

Всё это можно изучать, узнавать об этом из книг или писать об этом теоретические работы, и от всего этого есть польза, но польза только для формы, которой суждено кануть в забвение, прежде чем станет ясно, в чём состояла польза. Потому что писать стихи – это в любом случае начинать с нуля, с самого начала, и писать каждое стихотворение так, как будто это первое стихотворение в мире.

Так и только так – как будто оно первое. Лучше всего – но это невозможно, – если бы можно было прочесть и запомнить все стихи, какие только были написаны, чтобы в решающий момент их забыть. Забыть так, как, учась писать в школе, в один день ты вдруг забываешь движения руки и карандаша и просто можешь писать, изнутри. Если задуматься, то есть в этом какое-то таинство.

Писать стихи – в не меньшей мере таинство. Не потому, что в этом есть что-то таинственное или возвышенное. Или что-то религиозное. Это, так сказать, нейтральное таинство, существовавшее изначально, поскольку в стихах никуда не деться от языка во всей его неразрывной связи с действительностью. Вот в этой-то связи и есть таинство. В неё и должна вступить поэзия.

Она не может, как наш логически-практический язык, отвернуться от каких-то частей действительности и на заранее оговорённых условиях делать вид, что человек может сказать истину о мире.

Возможно, поэзия вообще не способна изрекать истины; но она может быть истинной, ибо действительность, за которой следуют слова, истинна. Это исполненное таинства шествие языка за действительностью есть принятый поэзией путь познания. Того таинства – возможно, того самого состояния тайны, – которое имеет в виду Новалис, когда говорит: «Das Äußre ist ein in einen Geheimniszustand aufgehobenes Innere» («Внешний мир есть возведённый в состояние тайны мир внутренний»).

Найти свой собственный подход к этому состоянию тайны нелегко. Конечно, хотелось бы сказать, что найти его можно с той же лёгкостью, с какой растение раскрывает листья и распускает цветы. Так стихи из внутреннего небосвода семени раскрываются во всём своём внешнем величии – иначе не могут ни растения, ни стихи.

В этом состоянии тайны поэт помещён посреди Вселенной, у которой вовсе нет никакой середины. Чтобы раскрыть внутреннее во внешнем, начать следует с внешнего, начать снаружи во всём видимом, которое всю прожитую тобой жизнь, во всех своих многообразных формах видимости накапливается и наслаивается во внутреннем. Что и чем должно пробуждаться, внутреннее внешним или наоборот, неизвестно, но нет сомнений, что поскольку мы с самого детства знаем о связи вещей друг с другом, то на помощь нам прежде всего придёт случай; возможно, в виде весеннего дождя или осенней непогоды, летних белых ночей или зимнего инея – явлений, которые, как и любое явление, какое только ни возьми, могут подвигнуть внутреннее в той мере, чтобы вовне потянулась ниточка мыслей, пытающаяся связать слово и явление в единое целое.

И прежде, чем ты садишься перед листом бумаги, чтобы, возможно, написать стихотворение, а возможно, и нет, и когда ты часами сидишь перед ним, тебя не покидает ощущение блужданий. Мир, который ещё мгновение назад, за утренним кофе, был вполне обозримым и обыденным, неожиданно стал слишком велик, и, хотя сознание и бродит по всем направлениям, принося обрывки речи, оно никак не находит именно того камня, того растения, того события, возможно, той непостижимости, из которой оно с помощью слова сможет найти путь обратно к миру.

Порой помогает, если ты сидишь с нарочито отсутствующим видом и просто прислушиваешься к звучанию и ритму слов, пробуешь так и этак, слушаешь эту музыку, пока наконец не приходит понимание, что у музыки есть смысл, который нужно просто высвободить; и тогда слова больше не предоставлены самим себе в их созвучности; постоянно прислушиваясь, ты начинаешь ощущать их наливную тяжесть, сумятицу и краски, чтобы наконец сквозь щёлочку приоткрытых глаз увидеть весенний дождь, или зимний иней, или всё, что угодно, и начать собирать новые слова и вещи, видимые и невидимые.

Таково начало; сильное беспокойство и смятение, страх перед прыжком, но и терпение, поскольку знаешь, что ты здесь не первый. В глубине себя знаешь: начало – это мост, построенный заранее, но заметить его под ногами ты можешь, лишь шагнув в пустоту.

Страх шагнуть в пустоту понятен. Разумеется, в истории поэзии можно отыскать карту всех видов ландшафта, на которую нанесены все возможные мосты, но в тот момент, когда надо делать первый шаг, оказывается, что ландшафт переместился, мост переместился – вместе или порознь, но они переместились, и карта, которая априори казалась столь точной в качестве путеводителя по мировой литературе, теперь выступает как лишь один из возможных вариантов, а то и просто набросок того, как любой ландшафт в принципе мог бы предстать перед твоими глазами. Так что своего рода блуждание тут действительно есть. Потому что тебе необходимо найти путь через этот ландшафт, чтобы начертить карту, но при этом необходимо чертить карту, чтобы найти путь через ландшафт.

Тут-то и понимаешь, что мост надо строить на ходу, что слова надо выбирать тщательно. Тщательность означает не обязательно осмотрительность, она может означать смелость и решительность, проницательность и щедрость. Можно идти крадучись, можно радостно скакать и в обоих случаях ощущать почву под ногами. Можно ползти и пресмыкаться, танцевать и парить или, перехитрив самого себя, просто идти. Как бы то ни было, значение имеет лишь одно: ты выбираешь слова с такой тщательностью, чтобы явления сообразовались со словами, – тогда на мост можно ступать, и пустое пространство заполняется, становясь ландшафтом.

Выбирать тщательно означает не только выбор между всеми разномастными словами. Выбрать можно и первое попавшееся слово, но сделать его необходимым. Сделать слово необходимым означает связать или сплавить вместе слово и явление. И не то чтобы это отменяло случайность – даже и после выбора слово остаётся столь же случайным, как и до него. Но во всей своей случайности оно вместе с явлением возводится в состояние тайны, в котором внутренний и внешний миры сосуществуют, как будто они никогда не были отделены друг от друга.

Если с первых же остановок путь твой пролегает через это состояние тайны, то стихи начинают принимать форму, ландшафт расширяется, и пейзаж за окном сам собой становится неотделимым от слова и явления. Там, где не было ничего, теперь появляется нечто; и притом нечто такое, что помогает двигаться дальше, поскольку все разбросанные по ландшафту форпосты начинают откликаться, все крошечные анклавы сгустков языковых ощущений, выступающие теперь как элементы реальности, – всё это вплетено в состояние тайны, всё откликается и наглядно демонстрирует не только, как следует писать, но прежде всего, что и почему можно писать, о чём всё время имело смысл писать, хотя по пути ты и полагал или, пожалуй, надеялся, что речь шла совсем об ином.

Многие поэты в своё время пытались описать эти неуловимые вещи, и их почти всегда преследует мысль, в сухом остатке сводящаяся к ощущению того, что неожиданно слова берут верх, или стихи пишут сами себя, или чего-то сходного.

Во всяком случае, давно нет нужды сидеть, сосредоточившись на слове «облака» или на самих облаках в небе за окном, раздумывая о том, поместить их в стихи или нет. Вопрос давно решён.

Точно так же решено, что неважно, будет ли слово «облака» в стихах или нет, пусть даже речь и в самом деле идёт об облаках. Ибо в тот самый момент, когда слова берут верх – именно стихотворные образы, сравнения, отношения начинают определять, следует ли слово произнести или обойти молчанием, поскольку речь идёт именно об этом слове.

Да, в этот радостный момент, в который приняты все решения, и то, что стихи пишут сами себя, решает, что то, о чём идёт речь, есть нечто, о чём ты и не думал писать, нечто, давно забытое, нечто неназванное, нечто, скрывавшееся в стихе до этого момента, чтобы наконец выманить у сознания что-то важное – войну, мир, счастье, смерть и так далее, – всё вместе указывающее на то, что у всех больших слов есть свои недоступные состояния тайны, как, например, у войны, когда ты уже за много лет, пока не начал писать эти стихи, свыкся с мыслью, что писать о ней невозможно, во всяком случае в стихе.

Если я решила поговорить об этом состоянии тайны исходя из поэтической практики, то вовсе не затем, чтобы сказать, будто оно является чем-то специфическим для поэзии.

Поэзия – это лишь одна из форм человеческого познания, и все их рассекает одна и та же грань, идёт ли речь о философии, математике или естественных науках.

Грань между тем, что полагает, что человек со своим языком находится вне мира, и тем, что видит, что человек и язык являются частью мира; и потому становится необходимым понять: посредством того, что человек выражает себя, выражает себя и мир.

Мы слышим, наверное, ежедневно, что то, как живут и дышат джунгли, является выражением состояния всей планеты. Но почему тогда точно так же не должно стать выражением состояния планеты то, как мы, люди, живём и дышим и выражаем себя, например, говоря о состоянии джунглей.

Нам следует знать, что нельзя выйти за определённый предел. Мы можем делать вид, что выйти можно. Но само то, что мы можем делать вид, и есть в свою очередь часть того, что за определённый предел нельзя выйти. Мы не можем познавать вне познания.

Вести войны, в том числе идеологические, можно лишь потому, что люди полагают, что можно выйти за предел, отграничив некую действительность.

Иной раз мне хочется прогноза – не погоды, а людских движений: движений разума, заставляющих нас рушить стены; голода, заставляющего нас странствовать по пескам пустыни подобно сбросившим листву деревьям; роя белых воротничков, заставляющего нас, подобно мириадам насекомых, давиться на бирже, – не понимаю, почему вершины познания не принесли мне прогноза погоды, объясняющего все эти людские циклоны и антициклоны как часть мгновенного состояния планеты.

Тем более что я знаю и от метеорологов, и от прочих учёных, с которыми мне доводилось встречаться, что состояние тайны им известно. Они, возможно, и не скажут, что неожиданно слова берут верх, но они скажут, что неожиданно проблема решается сама собой; они не скажут, что стихи пишут сами себя, о нет, они скажут, что вещи говорят сами за себя.

Они корпят годами, добиваясь того, чтобы сознание и зрение слились воедино, они без устали бродят по разным университетским паркам, пока мир неожиданно не впишется в них и не исчезнет различие между человеком и миром, чтобы мир смог написать сам себя в людском сознании.

Сделать это можно лишь потому, что мы привязаны к формам природы, будучи сами одной из её многочисленных форм.

Потому-то знание сопричастности всех вещей мира и не является прерогативой одних лишь поэтов, учёных и прочих исследователей отношения между сознанием и миром.

Это знание уже присутствует в мире. Во всех подобиях, из которых состоит мир в себе. Например, немыслимо, чтобы человечество сумело когда-либо избежать упоминаний того, что яблоко круглое, равно как и солнце круглое, и бесчисленное множество подобных вещей.

Вся эта сеть отношений между существующими явлениями, составляющими наш мир, должна вести нас ко всё более утончённому пониманию того, что наши формы культуры, все созданные людьми формы выражения, включая многочисленные формы поэзии, хотя и могут рассматриваться как нечто в себе, но являются прежде всего формами природы.

Потому я и апеллирую к ощущению, что нас поддерживает непостижимая в своей безмерности, изначально существующая основа всех сравнений. И в особенности к тому, что в качестве поэта ты должен учиться любить предлоги, поскольку именно они в своей доведённой почти до абсурда незримости поддерживают сознание в движении того же рода, что и движение мира.

Так что становится абсолютно необязательно реализовать себя, например в качестве поэта, для того лишь, чтоб заметить, что в мире что-то есть, – вместо того чтобы ирреализовать себя, поскольку всё и так уже есть в мире. Поэтому есть во всём этом и что-то утешающее. Если мы оказались вне мира, так это потому, что мы сами выставили себя вовне. Мы приняли это на веру. А принимать на веру как раз и не надо. Надо знать. Что ты уже пребываешь в том состоянии тайны, которое ищешь.

За всем стоят слова

«Слово создаёт то, что называет». Но как следует понимать, что слово, называя нечто, создаёт это нечто? Может быть, просто произнести слово «роза» достаточно, чтобы тут же где-нибудь обнаружить розу? Нет, разумеется, я не могу взять и сказать «роза» так, чтобы – фокус-покус! – в зримом мире тут же возникла роза. Такое бывает только в сказке, где всё случается немедленно, как только названо нужное слово: фокус-покус – и розовый куст расцвёл, «Сезам, отворись!» – и расступились горы, «столик, сам накройся!» – и будут поданы все блюда мира, «и сказал Бог: да будет свет, и стал свет».

Но, как сказано, это бывает лишь в сказочном мире – в мире фантазии, в мире наших мыслей и представлений. Но зато в этом внутреннем мире слово создаёт то, что называет.

Именно в этом мире представлений я могу сказать «роза», и стоит закрыть глаза, как перед моим внутренним взором возникнет роза, может быть, и не столь зримо, как если бы она росла в саду, но всё же зримо, и если я теперь открою глаза и произнесу «роза», как делаю это сейчас, когда я сижу и пишу это эссе, возникнет одна роза вслед за другой, целый мир роз в моих воспоминаниях: первая роза, которую мне подарил приятель, букет роз, когда родился мой сын, где-то в будущем роза на крышке гроба, и сады роз по всему миру, витраж в виде розы в Сент-Шапель в Париже, и каталог роз, который я листала, когда писала роман «Азорно», все эти названия роз: «Rosa hugonis, Rosa pimpinellifolia, Blaze Superior, Virgo и Rosa rugosa, Rosa rubiginosa, Rosa „Nevada“. Этинепрестанные разрушения» – и вот-вот все эти слова столь активно возьмутся за дело, творя то, что называют, что и я почувствую искушение забросить эссе и написать длинный цикл стихов о розах*.

Но пока я сопротивляюсь искушению отложить эссе в сторону, мне приходит в голову, что начинать его так, как оно началось, совершенно не входило в мои намерения, потому что начать-то я хотела, собственно, с того, что «в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», – но теперь уже поздно. Пожалуй, даже и хорошо, что поздно.

Потому что я замечаю, что единожды избранное мной начало неудержимо накладывает отпечаток на предстоящее продолжение, – и вот уже оно меняет цитату из Иоанна, о которой я поздновато вспомнила, и даёт мне право, оставив евангелиста Иоанна теологам, сконцентрироваться на поэте Иоанне.

На его дерзком начальном стихе о том, что «слово было Бог», из которого и следует, что «слово создаёт то, что называет», и который я истолкую прежде всего как историю о том, что есть творчество, и лишь после этого как историю о том, как была создана Земля.

И так начинается разговор о человеческом доверии к слову как таковому, к его имманентной магии, к его самопорождаемой способности создавать мир представлений как таковой. Всё это знал поэт Иоанн, когда писал своё Начало, в особенности же знал он, что за всем стоят слова. Но откуда являются слова?

Если взглянуть на это сейчас, когда мир просуществовал столь долго, то слова являются отовсюду и далеко не впервые. Но и это не всё, их множество, может быть, и не бесконечно, и тем более не бесконечно число их комбинаций, но тем не менее существует неисчерпаемый ландшафт слов, которого отдельному человеку никогда не обойти целиком. Именно здесь лежат все концы и начала, когда пишешь стихи, – в представлении об этом загадочном словесном ландшафте. Ибо стихи можно создать исключительно из слов.

Зачем и как они создаются – это уже другой, гораздо более запутанный вопрос. Но так же, как художник располагает красками, композитор – звуками, а математик – числами и формулами – и это то, чем в принципе располагают все люди, – так же поэт располагает словами – и это то, чем фактически располагают все люди.

Так почему же тогда стихи пишут не все? Ведь у всех нас слова имеются в достаточном количестве или, скорее даже, в изобилии, в избытке.

Вполне можно понять, что мы не рисуем, потому что краски недёшевы, да и неохота разводить кавардак в двухкомнатной квартире, понятно также, что мы не сочиняем музыку, потому что и музыкальные инструменты не всяк себе позволит, да и никто из нас не выучился писать ноты ещё в детском саду, а потом уже и математику осилить становится трудно, не в последнюю очередь оттого, что школа сама и делает её трудной и экзотической, – но слова – их-то мы все можем понять, они-то с нами везде и всегда, поэтому, чтобы создавать стихи, нужно лишь то, на чем писать, и то, чем писать, да даже и этого не надо, потому что я могу себе представить, что если бы я сидела в какой-нибудь тюрьме, я бы постаралась писать стихи в мыслях и каждый день их повторять, чтобы не забыть, а то и бубнить их вслух своему ближнему таракану.

В этом, наверное, и состоит главный вопрос. Ведь если человек в общем и целом, может выучиться писать стихи, то важным для него окажется и прочитать их вслух какому-нибудь таракану. Можно ли вообще быть готовым к такой крайней ситуации? Которая может быть и привилегией, но при этом психологически ты совершенно беззащитен. Как описано у Рильке: «Ausgesetzt auf den Bergen des Herzens. Siehe wie klein dort. / Siehe: die letzte Ortschaft der Worte, und höher, / aber wie klein auch, noch ein letztes / Gehöft von Gefühl. Erkennst du‘s?» («Выброшен на скалы сердца, / Смотри, там, – как оно мало, – / Видишь: последнее пристанище слов, – и выше, – / но как мал и он – / Ещё один, последний приют чувств. Разглядел?»^[67]

Тут можно спросить, можно ли вообще научиться быть «выброшенным на скалы сердца». Разве это не просто твоя неотъемлемая, врождённая часть, судьба, которую взваливаешь на себя, потому что иначе не можешь или потому что ничего иного не можешь?

Можно ли научится выбирать судьбу, или же судьба – это то, с чем учишься смиряться, поскольку такая уж она выпала?

Тут требуется не столько исследование слова «судьба» – всего то ли суждённого, то ли осуждённого в жизни, – сколько исследование того, что значит учиться.

Учить или учиться, по-немецки «lehren» и «lernen», имеет тот же корень, что в готском laisjan, собственно «узнавать в процессе поиска», который прослеживается и в готском lais, «знаю, прошел, испытал», и связано также с корнем слова «leisten» (нем. исполнять, оказывать), которое со своим исходным значением «идти по следу» вплотную примыкает к нашей основной теме: язык своим существованием предлагает, в том числе и поэту, множество следов, которые, если идти по ним, становятся реальностью.

Очень трудно объяснить, особенно словами, как слова, следуя этому воображаемому следу, находят своё место в стихах в процессе их написания. И наверное, не многим легче описать, что означают эти места, которые слова должны найти в стихе.

Но в этом у меня найдётся помощник, потому я недавно прочитала книгу Брюса Чатвина «Тропы песен». По-датски она называется «Drømmespor» («Следами сновидений»), заголовок, который как нельзя лучше подходит к тексту.

Брюс Чатвин рассказывает о лабиринте невидимых троп, которые вьются через всю Австралию; это лабиринт, который известен европейцам как «следы сновидений», или «песенные строки», а коренному населению как «следы предков», или «путь закона».

В них аборигены рассказывают мифы о сотворении мира «легендарными тотемными существами, которые странствовали по всему континенту в древние времена и пели имена для всего, что оказывалось на их пути – птиц, животных, растений, утёсов, водоёмов, – и так создали мир при помощи песни».

Австралийские аборигены верят, стало быть, что раз за разом могут создавать мир пением, а иначе он не будет существовать. «Неспетая песня – это мёртвая земля, если забыты песни, погибнет и сама страна» – а с нею, разумеется, и люди. Поэтому они и должны год за годом странствовать теми же тропами и воспевать то камень, то дерево, сырт, пустынный кустарник, не потому что это существующие явления, но для того, чтобы они возникали, чтобы они, так сказать, непрерывно обретали существование и откладывались в воспоминаниях. Для меня это наглядный пример того, как слово создаёт то, что называет.

Потому-то мне ничего не стоит сравнить эту продвинутую австралийскую стратегию с современным, а пожалуй, даже и вечным пониманием того, как пишутся стихи.

Можно сказать, что, к сожалению или к счастью, мне не нужно странствовать австралийской пустыней, своим словом воспевая или заклиная все вещи мира, так чтобы они обрели свет дня или немедленно вступили в существование, как сказал бы Кьеркегор. Тем не менее перед поэтом тоже лежит что-то вроде австралийской пустыни, а именно белый лист бумаги, и на белой бумаге невидимые следы сновидений, письмена предшественников, а в руке перо, которое долго медлит, ведь если песенные строки людей каменного века должны присутствовать в написанном, то необходимо не просто прислушиваться к случайному настоящему, но и ко всему времени, прошедшему и для меня, и для столь многих других людей, как будто оно стало огромным пространством, вмещающим все возможные следы.

Такова классическая ситуация, в которой пребывает поэт. Часы, а то и дни противоборства с белой бумагой, с осознанием того, что «в начале было слово», но какое слово? – где то слово, которое тут же примется превращать ничто во всё, во что только возможно?

Ибо в начале на белой бумаге не написано ничего. Ни слова.

Но уже примерно после пары десятков слов, – когда и написано-то всего ничего, – белая бумага совершенно преображается, и то, что было обычным листком бумаги, из которого можно было сложить самолётик, теперь уже выступает как лист бумаги, который медленно, но верно покрывается словами, – и не просто потому, что в начале нельзя написать, что на бумаге ничего не написано, потому что тогда уже и будет написано, что не написано ничего, – но также и потому, что тем самым ты пишешь о своём ожидании того, что вот-вот всё изменится, что вот-вот и слова начнут наполнять бумагу, и постепенно они действительно начинают её наполнять, вплоть до того, что из листка бумаги, на котором ничего не написано, то, что было бумагой в себе, становится образом этого Ничто, которое не написано нигде, но которое теперь уже написано между строк и в паузах между словами.

Так что бумагу можно рассматривать как образ большого Ничто, в котором заключено ещё не созданное Всё. Не потому, что его нет, но лишь потому что, сколь бы подспудным и неограниченно возможным оно ни было, извлечь его можно лишь при помощи слова.

В то время как мы побуждаем слова построить свой собственный сочинённый мир на бумаге, пробелы между словами не просто остаются пробелами, но и – поскольку слова являются в результате выбора между бесконечным числом возможностей – выступают как нечто большее, нежели та необходимая бездна пустоты, на фоне которой вырисовывается случайность слов.

Мне и самой доводилось сидеть и страшно злиться на это ничто, когда ум заходит за разум. Без малейшего намёка на хоть какой-то проблеск света. Состояние, когда все на свете слова и явления были сами по себе и совершенно изолированы друг от друга, а любое слово, за какое я только ни пыталась ухватиться, звучало невразумительно.

Здесь было бы естественно поставить под вопрос утверждение о том, что для писания стихов нужны исключительно слова и ничто в форме белой бумаге.

Можно поискать утешение в представлении о том, что стихи могут описать твоё личное переживание, эпизод из повседневности или, может быть, из поездки, несравненный закат солнца – да всё, что угодно, – или же стихи могут быть основаны на твоих размышлениях, идеях, например, о том, как следует обустроить общество, или о связи между всем живым на Земле.

Но стихи получаются не из всяких переживаний или размышлений, идей и представлений о чём бы то ни было. Стихи пишут словами.

Лишь прислушиваясь к словам, к их ритму и звуковой окраске, всей их музыке, можно выявить их смысл.

Лишь восхищаясь словами, удивляясь этим странным человеческим звукам и их разветвлённой сети отношений, можно вообще заводить речь о стихах.

Новалис в своём «Монологе» в 1798 году даёт очень точное описание своего понимания отношений поэта с языком:

«В сущности, есть что-то шутовское в словах, сказанных или написанных; настоящий разговор – это не что иное, как взаимная игра в слова. Можно только удивляться тому смехотворному заблуждению, в котором пребывают люди, полагая, будто за их разговорами стоят вещи. А о том, что сущность языка состоит как раз в том, что занимает его лишь он сам, не знает никто. Язык потому и является столь удивительным и плодотворным таинством, что, когда кто-то говорит лишь для того, чтобы говорить, тогда-то и высказываются самые прекрасные, смелые истины. Стоит заговорить о чём-то конкретном – и капризный язык вынуждает тебя нести самый нелепый и бессмысленный бред». И ниже он продолжает: «Если бы только можно было втолковать людям, что с языком дело обстоит так же, как с математическими формулами: они образуют мир в себе, они ведут свою собственную игру, не выражая ничего иного, кроме своей удивительной сущности, и именно поэтому они столь выразительны, – именно поэтому в них отражается игра отношений между вещами». И весь этот монолог Новалис завершает утверждением-вопросом: «Ведь писатель – это всего лишь энтузиаст языка?»^[68] (в оригинале Sprachbegeisterter от Sprache – язык и Begeisterung – воодушевление, вдохновение, подъем, восторг).

И здесь я возвращусь к той пережитой мной мучительной ситуации, которую я мельком упоминала. Это произошло около 1980 года, когда я писала, а вернее, никак не могла понять, как мне следует писать сборник стихов «alphabet». Я и вправду сидела перед белым листом бумаги, как сумасшедший энтузиаст языка, от чьего энтузиазма не было совершенного никакого толка.

Потому что стихи, разумеется, пишут словами. Но ведь это только если их удастся заставить что-то значить. А бывают ситуации, кризисы – как у индивидуума, так и в мире, – когда никакое слово, сколь бы красиво оно ни звучало, не удаётся заставить значить хоть что-нибудь.

Зачем писать, если белая бумага проступает сквозь слова всё белее и белее? Зачем писать в то время, когда «холодная война» достигла высшей точки холода, а человечество выдумывает всё новые средства разрушения, чтобы истребить само себя?

Зачем писать, когда если чего-то и жаждут, то это никак не поэзия, а белое всепожирающее ничто?

Сейчас это звучит как риторические вопросы, но тогда я была просто в лихорадочном состоянии.

Сама же работа началась как процесс собирания. Непонятное для меня самой занятие: писать отдельные слова на бумаге, предпочтительно существительные, ссылающиеся на конкретные феномены мира, всевозможные съестные припасы, всё весомое, грубое и зримое: абрикосы, виноград, дыни и пр. И вот все они оказались на большом белом листе бумаги: слова на a, слова на b, слова на c и т. д., и если бы я не бросила это и так невыносимо долгое занятие, то вышло бы что-то вроде крайне неряшливо составленного словаря, клубок несвязанных феноменов.

Во всяком случае, в конце концов для меня стало понятно, что речь идёт о своего рода заклинании. Молитва о том, что абрикосы, виноград, дыни и т. д. и дальше могли бы существовать в мире. И одновременно молитва о том, чтобы атомные и водородные бомбы, диоксин и т. д. обратились в прах.

Но словарь или, скорее, достаточно большое собрание слов на листе бумаги само по себе не обладает характером заклинания. Только ожидая высшей благосклонности и фантазии со стороны возможного читателя, можно представить лист формата A4 со случайной подборкой слов, начинающихся, например, на a, в качестве стихов.

И в этот момент на помощь мне пришла математика.

Ведь, хотя феномены сами по себе никогда не являются в цельной системе связей лишь потому, что им даётся имя, мне повезло и я по ходу дела, в поисках слов (в лексиконе на букву «ф») случайно натолкнулась на числа, а именно на числа Фибоначчи, которые я восприняла как откровение, как образ возникновения и расширения Вселенной, что отвечало теории Большого взрыва, которая в то время являлась доминирующей. Когда родилась Вселенная, произошло вот что: всё, что в начале было спрессовано почти в ничто, взорвалось и начало расширяться во всех направлениях, движение, которое будет продолжаться, пока расширение не станет столь большим, что покажется, что всё исчезло и вновь обратилось в ничто или почти в ничто.

В общем, ещё один образ. Или же взгляд на мир как на общность различных явлений, носящую, хотя и, разумеется, не языковой, но очень красноречивый числовой характер, – общность и красоту, которые проявляются, например, в том, что в числах Фибоначчи предметно формулируются принципы роста различных растений, когда каждое число ряда определяется как сумма двух предыдущих, и числа в силу этого растут с невероятной быстротой, по экспоненциальной кривой, идущей полным ходом в бесконечное, но и одновременно всё точнее приближающей то, что мы, люди, называем «золотым сечением».

Поэтому я ощутила желание пуститься в увлекательную авантюру, соединив эту неязыковую универсальную поэзию с созданным людьми алфавитом или, вернее, намекнув на двойственность, присутствующую в нескончаемом ряду чисел.

Так зачем же усложнять дело, сочиняя стихи? Ответ мог бы состоять в том, наверное, что как раз самое сложное в сущности просто. Что такое роза? – когда мы об этом думаем, роза очень сложна, но в то же время и очень проста. «Роза это роза это роза», как говорит Гертруда Стайн, уже одним этим настойчивым повторением указывая на загадочность существования и розы и языка.

Обычно мы смотрим на розу как на порождение природы, часть её саморазвития, но на язык мы смотрим как на нечто, созданное людьми, нечто, на что обладаем патентом только мы.

Но как мы сами являемся частью удивительного биологического проекта, делающего Землю уникальной, во всяком случае в нашей области Вселенной, так же и язык является частью этого биологического проекта.

Принять такой взгляд на вещи не означает, что мы тем самым лишаемся свободной воли и можем переложить вину за все наши несчастья на биологическое развитие. В нашей власти остаётся и написать всё, что угодно, и изобрести всё, что угодно, к счастью или к несчастью, но лишь на определённом уровне. На другом уровне и свобода воли, и язык теряют всякое значение. Сама природа Солнца, которое горит и в конце концов сжигает самоё себя, само то, что смерть существует даже на вселенском уровне, делает нашу собственную обыденную смерть здесь, на Земле, образом того, что если мы и повелеваем всем, то лишь потому, что не повелеваем ничем. А если бы мы и вправду могли повелевать всем, то точно были бы не здесь просто потому, что у нас не было бы никаких оснований пытаться выжить.

В течение долгого времени, пытаясь выжить, мы, к счастью, научились делать вид, будто язык принадлежит только нам. Будто слово – это целиком наше изобретение, призванное заклинать и усмирять мир вокруг нас. И вот наконец, настолько продвинувшись в этом усмирении, мы открыли, как это усмирение усмиряет нас самих. И речь я здесь веду не о смирении, не о самообладании – мы даже ещё не разобрались толком, как в них следует упражняться, во всяком случае в масштабе общества.

Не исключено, что я следую этой идее, поскольку не представляю, чтобы человека ущемляла мысль о том, что нужно лишь прислушаться к музыке слова, чтобы понять, что и оно создано чем-то бо́льшим, чем мы сами. Из чего не следует, что оно обязательно должно называться божественным.

Но слово обязательно должно называться двойственным. Быть двойственным. Оно должно пребывать и внутри и снаружи. Оно должно быть внутри сознания, называющего что-то божественным, но одновременно и снаружи в этом божественном, порождающем сознание. И между этими двумя уровнями в стихах должен течь нестихающий диалог.

Возможно, функцию слова можно описать, использовав образ мембраны между внешним и внутренним, мембраны, регулирующей осмотическое взаимодействие между сознанием и окружающим миром.

И лишь когда своё место в стихах нашло достаточное количество слов, тем самым вызволив из памяти достаточно много забытого, но самого важного в жизни, и знание обыденное обретает связь со знанием врождённым, – когда всё это и многое другое реализовалось, выхватывая слова из воздуха или вырывая их с библиотечных полок, то в конце концов возникает некий баланс, выравнивается осмотическое давление, и функция мембраны становится ненужной. Слово окончательно становится самим собой.

И это не означает, что больше невозможен диалог со стихами. Напротив. Это означает скорее, что во всяком случае на какое-то время найден баланс между внешним и внутренним, мембрана сделалась непроницаемой – а слово «dichten» (нем. сочинять стихи) имеет также значение «уплотнять, делать непроницаемым» – непроницаемым, поскольку больше ничто не пытается проникнуть, чтобы захватить и подчинить себе другой уровень, всё в стихах начинает парить, будучи постоянно и в движении, и в покое, как в оке тайфуна, в том, что Новалис называет «das seltsame Verhältnisspiel der Dinge» («удивительной игрой между соотношениями вещей»).

И разумеется, это желанное состояние, за достижение которого человек готов отдать многое. Ведь, наверное, мы так устроены, что это состояние, в самом буквальном смысле объясняющее мир, не сможет существовать, если слова не называют его, тем самым не создавая его снова и снова перед нашим удивлённым взором.

Упорядочивающее действие случайности

Сопутствующий случай

Как-то в пригородном поезде мне довелось услышать такой обмен репликами между двумя пожилыми дамами:

«Нет никакой необходимости во всех этих случайностях».

«Нет, конечно. Так дело не пойдёт. – Вообще слишком много дано на откуп случаю».

Я не слышала, о чём они толковали. Это могло быть всё, что угодно. И реплики эти мог произнести кто угодно. Потому что, несмотря на их обыденный тон, они выхватили нечто общее в человеческом отношении к случайному и необходимому. Лучше всего это видно, если сформулировать два более абстрактных вопроса, скрывающихся в этих будоражащих и воинственных констатациях. Во-первых: необходима ли случайность? Во-вторых: всё ли решает случай?

И если начать со второго: всё ли решает случай? – то ответ, насколько он вообще может быть известным, должен быть утвердительным. Вселенная, а стало быть, и Земля, и жизнь на ней существуют волею случая, сколь бы необходимым, упорядоченным и размеренным ни казался окружающий нас мир во всём, начиная с жизни на планете и до обращения планеты вокруг Солнца, отвлекаясь от известных пертурбаций, таких как извержения вулканы, действия людей и т. д.

Что, собственно, представляет собой случайность, – по сути мы этого, конечно же, не знаем. Мы знаем лишь, что есть нечто такое, что мы называем случайностью. Что есть нечто, что мы воспринимаем как случайность. А стало быть, у этой случайности вполне может быть и нечто, чего мы не воспринимаем. Случайность может быть вся пронизана порядком, который просто излучает не те частоты, которые могут принять наши человеческие аппараты чувственного восприятия.

Но ничего не поделаешь, мы живём в таких странных, случайных условиях, которым Жак Моно* дал потрясающее описание в приводимой цитате: «Априорная возможность того, что произойдёт определённое событие из числа всех возможных событий во Вселенной, равна почти нулю. И всё же Вселенная существует; и должны обязательно происходить определённые события, вероятность которых (априорная) была исчезающе мала. В настоящий момент у нас нет права ни утверждать, ни отрицать, что жизнь появилась один-единственный раз – на Земле, и что шансы её возникновения, до того как она возникла, были, тем самым, почти нулевыми.

Мысль об этом малоприятна не только биологам как учёным. Она противна нашей человеческой склонности верить в то, что всё существующее во Вселенной в её нынешнем виде необходимо и пребудет всегда. Нам постоянно следует остерегаться этого стойкого сознания судьбы» («Le hasard et la nécessité», «Случайность и необходимость», 1970).

О тех дамах в электричке этого не скажешь. Они вовсе не остерегались сознания судьбы. Они как раз исходили из человеческой склонности полагаться на чувство необходимости, из-за которого мы и пытаемся побороть, приручить или легализовать случайное, может быть, в надежде в конце концов ему отомстить и его изжить.

Тем самым мы и признаём, что всё решает случай, и в то же время считаем его искоренение насущной необходимостью. Каждый божий день мы только и делаем вид, будто живём в царстве необходимости, и оттуда диктуем условия случаю – и не наоборот.

Так что можно и спросить: вправду ли предпосылка для нашего чувства необходимого, а пожалуй, и для нашего выживания – это наше вытеснение случайного? Разве нельзя представить себе, что мы можем жить с равной необходимостью, несмотря на то что смотрим в глаза случайности? Пожалуй, даже с большей необходимостью, если уж мы отдаём себе отчёт в том, как и каким образом она решает всё.

Тут-то, как мне кажется, и напрашивается тот самый вопрос. Вернёмся к разговору в поезде: «Нет никакой необходимости в подобных случайностях». Имеется в виду: не должно быть никакой необходимости, но она есть, очевидно. Сформулируем это как вопрос: необходима ли случайность? Является ли она и вправду необходимым партнёром, непредвзятым помощником, который, если мы поймём его сущность, смог бы изменить наш образ мыслей, а тем самым и нашу жизнь, притом к лучшему? Мы могли бы рассматривать её как нечто вроде неиссякаемого источника белого шума, из которого можно постоянно черпать музыку, если не всегда, когда только индивид того пожелает или почувствует в том необходимость, то, во всяком случае, тогда, когда индивид посмеет хотя бы чуть-чуть отвлечься от своего чувства необходимого. Мы могли бы, наверное, также представить себе случай как распределённый источник энергии, который одним своим присутствием уже оказывает упорядочивающее действие, своего рода сопутствие в нашем собственном производстве порядка. И представить себе, что посредством сопутствующего случая мы обретаем и защитника против нашего собственного перепроизводства порядка.

Интервалы

Это напомнило мне прочитанную когда-то статью о современных моделях прогноза погоды: из сети точек они собирают все мыслимые сведения в форме измерений температуры, давления, влажности и т. д. – всего, что только может вообразить метеорология. А далее была описана безумная мечта всех метеорологов об идеальных измерениях, выполненных при помощи идеальных инструментов, так чтобы на месяц вперёд можно было предсказать, будет ли светить солнце или будет идти дождь в каком угодно месте на глобусе. Всю поверхность Земли следовало покрыть датчиками, которые, расположенные с интервалом в полметра, были бы способны получать данные даже из самых верхних слоёв атмосферы, и всё это должно было непрерывно передаваться в гигантский компьютер, так чтобы не только на любой день или час, но даже на любую минуту можно было дать прогноз, будет ли дождь, и если будет, то сколь сильный, например, у нас в Копенгагене. Но как только компьютер начинает вычисления, тут же в интервалах между датчиками возникают очень малые возмущения, которые поначалу будут приводить к столько же малым вычислительным погрешностям, но которые, однако, будут распространяться и в конечном итоге нарастать в глобальном масштабе.

Я тогда даже записала, что этот эффект называется «эффектом бабочки», по названию статьи Э. Н. Лоренца*, озаглавленной «Может ли взмах крыльев бабочки в Бразилии вызвать торнадо в Техасе?».

Пожалуй, этот мысленный эксперимент говорит скорее о том, что перепроизводство порядка или абсолютное производство порядка было бы желательным, во всяком случае для метеорологов и для всех обслуживаемых ими профессий, зависящих от погоды. К счастью, такой эксперимент невозможен, так же как невозможно создание карты Земли размером с земной шар. К счастью – потому что иначе кто бы вообще стал выходить из дома, наперёд зная, что не налетит внезапный ливень, не заслезятся глаза от порыва ветра и тебя не охватит щемящее ожидание первого настоящего весеннего дня, потому что и так с точностью до минуты известно, что наступит он, к примеру, 8 марта в 12:07.

Сколь на самом деле абсурдны подобные фантазии – подобное стремление научиться с определённостью всё указывать, предсказывать и рассчитывать, – лучше всего, пожалуй, представляешь на примере подобных непрерывных измерений функций своего тела. Представим, что можно до мельчайших деталей отслеживать любые подвижки и перемены во всех процессах, протекающих в нашем теле, пока компьютер не пропикает и не выплюнет готовый ответ с точностью до минуты, когда тебе предстоит умереть. Тут и призовёшь на помощь случай, и скорее уж понадеешься, что в пику компьютеру тебя переедет автомобиль.

Так что лучше положиться на «эффект бабочки». На все эти малые интервалы, где гнездится случайность. Малые интервалы между нашими чувствами, интервалы между внимательностью и невнимательностью, интервалы между словами на бумаге, необозримые интервалы бумаги, на которой ещё ничего не написано, интервалы сна, интервалы аморфного, интервалы глухих перегонов по ту сторону действительности. Все точки, где сознание отдаётся игре случая. Так что лучше «эффект бабочки», чем тотальный порядок. Лучше позволить бесконечно малой случайности разрастись до моря случайностей, в котором сознание утонет, чем позволить ему хвататься за собственный ограниченный, а значит, и фиктивный порядок.

Фортуна

То, что в конечном итоге здесь представляется интересным, – это, очевидно, не то, в какой мере случай решает всё, а как он решает всё, и не то, в какой мере мы подчинены непреложному порядку природы, частью которого сами являемся, а как этот порядок, по отношению к которому человек одновременно является также и наблюдателем, но тем самым он его и приумножает, и углубляет, – связан с тем, что мы здесь назвали упорядочивающим действием случайности.

Фортуна, римская богиня судьбы, символ капризного произвола, царящего в мире. Она неумолима не потому, что злокозненна или свирепа, а потому, что ей безразличны последствия всех капризов случая. Её изображали с корабельным штурвалом, как кормчую шхуны жизни, но одновременно её представляли как слепую богиню и мало-помалу стали связывать со всеми богинями счастья и удачи, какие только были, так что в конце концов, помимо штурвала, ей достаётся ещё один атрибут: рог изобилия. Вся эта фигура тем самым предстаёт образом того, как слепая случайность содействует плодородию, процветанию и торжеству. Если, конечно, при таких условиях шхуной вообще можно править. А применительно к литературе мы добавим: если, конечно, при таких условиях вообще можно писать.

В обыденной жизни, как правило, дело обстоит так, что случайность маскирует свою не слишком скрываемую жестокость, так что можно и поиграть мыслью о случае. Можно, например, припомнить свою жизнь и представить, что было бы, если бы что что-то произошло совсем не так, как случилось на самом деле. Если бы ты в детстве потерялась и тебя так и не нашли, если бы ты родилась совершенно в другом месте, скажем, на каком-нибудь кладбище в Каире, если бы стала аптекаршей, синим чулком или обвенчалась бы в церкви с сыном пекаря, если бы ты не вышла из дома той дождливой зимней ночью и не влюбилась бы в бродягу, шлявшегося неподалёку, или если бы другой зимней ночью ты со случайным попутчиком отстала от поезда на каком-то полустанке и зашла в первый попавшийся дом, – но прежде всего, если бы ты никогда не начала писать стихи или вообще писать.

Но что случилось, того не воротить. Могу только констатировать, что в своё время я начала писать, надо полагать, по случаю, но мало того, что этот случай вкупе с прочими привёл меня к тому, что я держу вот эту речь, он привёл меня ещё и к тому, что речь я держу именно о случае, то есть как будто мало было, что называется, стяжать добродетель по необходимости – он заставил меня стяжать добродетель по случаю.

Так можно и поиграть мыслью: а что, если вообще не начинать писать. Но можно и мучиться мыслью: а зачем вообще было начинать. Я слышала, как многие писатели рассказывали о том, что писать они начали, в общем-то, по случайности, но и о том, как они неожиданно в один прекрасный день ясно осознавали, что писать стало для них необходимостью. И хотя это чувство необходимости, возможно, может и огорошить самого писателя, как правило, ему не так уж трудно в него поверить, а тем самым поверить и в то, что чувство случайности – пройденный этап. Потому что, когда ты пишешь, ты создаёшь порядок, возможно, и в собственной жизни, возможно даже, до такой степени, что жизненный и писательский проект сливаются воедино, так что уже невозможно провести черту между писательством и жизнью, которые становятся частями одной и той же необходимости. И это, вероятно, вовсе не плохо. Вплоть до разрешения старой дилеммы, связаны ли писательство и жизненный путь в рамках высшей необходимости или, попросту говоря, судьбы.

Можно, конечно, непрестанно талдычить о необходимости, хотя за этим может скрываться не что иное, как попытка вытеснить случайность. Почему? Уж не потому ли, что мы чураемся ощущения собственной случайности? Но возможно также, что причины этого более глубоки. Может быть, мы боимся писать, не будучи ведомыми чувством необходимости в его самом общем понимании, иными словами, боимся в процессе писания дойти то той точки, где порядок, одновременно и врождённый, и с таким трудом выстроенный писателем, может дать сбой, поскольку случайность проводит свой порядок, столь инородный, что у писателя ломается сердечный ритм, накатывает испуг, и он с недоверием смотрит на текст, хотя и написанный на этом листе бумаге его собственной рукой, но выглядящий так, будто писал это вовсе не он, по той единственной причине, что писатель при всей своей необходимости никогда не мог бы заранее это предвидеть. То есть из простого страха дойти в процессе писания до точки, где случайность присваивает труд писателя, когда он ещё даже не окончен.

Если, несмотря ни на что, этот страх удаётся преодолеть, то потому, что человек не одинок в своём желании создавать упорядочивающие формы. Ведь и в остальной природе везде мы можем наблюдать эти формы, убеждаясь, с какой лёгкостью любая прочая мыслимая материя на Земле – а чем хуже человеческое сознание? – поддаётся тому, что здесь названо упорядочивающим действием случайности. Так что утешение можно найти, представив себе, что можно писать с той же лёгкостью, с какой мороз рисует репризы и вариации ледяных узоров на стекле, или, сгущая краски, с той лёгкостью, с какой мякоть киви обволакивает черные точки семечек, а потому, наверное, можно писать серым на неотличимо сером, как на большом облаке без кромок и разрывов, которое, расплываясь, медленно-медленно раскрывает свою плотность и структуру.

Пиктограммы

И утешение состоит не в том, что эти естественные явления можно рассматривать непосредственно как образцы, которым следует в своей работе писатель. Скорее их следует считать чем-то вроде пиктограмм: то, что мы видим в ледяных узорах, в мякоти киви, в сером облаке, заставляет нас воскликнуть: «Да, именно так и надо писать!» Или, если угодно: «Да, именно так и надо жить!»

Новалис размышляет об этих пиктограммах, а в особенности, пожалуй, о их единстве, как будто все они берут начало в одном и том же писании, – и он пишет эти прекрасные строки во введении к «Ученикам в Саисе»:

Путей людских великое множество. Проследи за ними, сравни их – и перед тобой возникнут причудливые скрещения линий, принадлежащие, думается, той великой тайнописи, которую узришь повсюду: на крыльях, на яичной скорлупе, в облаках, в снеге, в кристаллах и скальной породе, на воде, подёргивающейся льдом, во внутреннем и внешнем мирах гор, растений, зверей и людей, в светописи небес, в тончайших стальных опилках вокруг магнита, в таинственной игре случая. В них подспудно чувствуешь ключ к этой завораживающей письменности [Wunderschrift], её грамматику, но предчувствие никак не хочет втискиваться в затверженные формы и, кажется, противится тому, чтобы стать прозрением^[69].

Нет, даже с предчувствием существования ключа к этой завораживающей письменности (Wunderschrift) никогда не будет легко подчиниться упорядочивающему действию случайности. Как ни крути, ни верти, никогда ты не будешь писать с той же лёгкостью, с какой дышишь. Несмотря на то, что в редкие моменты писатель ощущает эту лёгкость. Ощущает, что он, исполненный страха, добрался до той точки в процессе писания, когда за неимением лучшего можно сказать, что случайность берет верх, до точки, где язык оживает и начинает самовоспроизводиться точно так же, как из семени прорастает подсолнечник. И пусть это лишь иллюзия, он поклянётся, что действительно пережил тот момент, когда «писать» было неотличимо от «жить». Именно этого состояния отсутствующего присутствия, которое может продлиться долго, а может и коротко, писатель заранее опасается – и потому, что боится его достигнуть, и потому, что боится его не достигнуть. Но когда доходит до дела, то внутренне писатель надеется всё же на это состояние, которое, чего бы то ни стоило, способно оправдать и прочие возможные причины писать.

Именно эту надежду писатель всячески лелеет, добиваясь того, чтобы пришло это желанное состояние; а точнее, он всячески старается перехитрить себя, чтобы самому не стать помехой приходу этого состояния. Потуги, которым Карл Краус даёт точное и парадоксальное определение: «Es genügt nicht, keine Einfälle zu haben, man muß auch unfähig sein, sie auszudrücken» («Недостаточно не иметь никаких идей, надо быть ещё и неспособным их выразить»).

Ирония в том, что, когда это состояние наступает, труд оказывается вознаграждён неожиданным и бесцеремонным образом. Тут-то и выясняется, что это вовсе не писатель достиг желаемого состояния: всё дело в случае как таковом, а он делает случайным и писателя, а главное, делает в конце концов случайной и саму выстраданную рукопись. Так случайность становится синонимом тщетности. Как будто написанное вовсе не было написано. Как будто писать – значит просто дать прорасти тому, что ещё не написано.

Писатель же оказывается в тени, книга его давно живёт своей жизнью, а у него только и остаётся, что воспоминание о предчувствии, да и тому, как сказал Новалис, «никогда не стать прозрением». И тут впору процитировать ещё несколько строк из «Учеников в Саисе»: «Алкагест (по Парацельсу, универсальный растворитель всех веществ, называемый также Menstruum Universale)… алкагест, кажется, пропитал людские чувства. Лишь на мгновение сходятся в фокусе их желания, их мысли. Так рождаются предчувствия, но ненадолго – и вот уже снова, как и прежде, всё плывёт перед их взорами».

Так что писатель остаётся, беспомощный, потерянный, в чём-то расплывчатом, неясном, в чём-то бесформенном, случайном, да, именно в тени случайного, в котором он готов был прозреть внутренние связи, а теперь приходится переживать слепоту, замешательство, – и ту скудость, которую он всякий раз пытался обратить в изобилие, уже ничем не прикрыть.

В конечном итоге, когда пройдёшь через это несколько раз, волей-неволей поверишь, что можно как-то выучиться примиряться с этим неестественным положением вещей. Ведь хорошо известно, что, когда только касаешься пером бумаги, текст совершенно непредсказуем, притом что, доведённый до конца, он, напротив, будет казаться совершенно предсказуемым.

По мере того как текст пишется, он кажется всё более предопределённым по мере того как он навязывает правила, пропорции и порядок, но, когда перед тобой будет лежать готовая рукопись, она покажется случайной. Ведь это лишь потом, когда текст завершён, можно с определённостью говорить, что он с тем же успехом мог бы оказаться совершенно иным. И в той мере, в какой он мог бы оказаться иным, он и будет случайным.

Всё, что пишет писатель, с тем же успехом могло бы оказаться иным, но лишь тогда, когда книга уже написана. Так же и жизнь могла бы оказаться иной, но лишь тогда, когда её проживёшь.

Аморфное

Так зачем же бросаться вновь во всё это лишь затем, чтобы обнаружить неприкрытую скудость. Что ж, в жизнь-то хотелось бы броситься. Но вот во всё прочее, как, например, в писательство, в него-то зачем бросаться? Зачем с его помощью пытаться достичь того, чего в действительности достичь невозможно, зачем ввязываться в игру, где, несмотря на отдельные удачи, конечный итог всегда один: ты вылетаешь?

Возможно, потому, что дело здесь в особой форме одурманивания сознания, – это чувство приобщения к бесформенному без настоящего приобщения, чувство того, что ты и сам – часть этого аморфного, и тебе не надо умирать, так что если бы религии не запатентовали Бога, в том числе и в языке, я бы назвала это чувством того, что ты глина в руках Бога, это как рождение, рождаешь ли ты или рождаешься, любые ситуации с явным недостатком различия между твоим телом и окружающей средой.

И здесь не следует представлять себе аморфное как нечто исключительно безликое и неподвижное, скорее это что-то вроде места творения, неопределённого, неопределимого, как открытые в своё время благодаря преломлению света элементарные микроскопические движения вещества, далёкие от известных нам сложных органических форм и ещё более далёкие от наших описаний, из которых укажем наиболее приземлённые абстракции, например геометрию. «Почему геометрию часто называют „приземлённой“ и „сухой“? – задаётся вопросом Мандельброт и пытается дать ответ: – Одна из причин – её неспособность описывать формы, такие как форма облака, горы, береговой линии или дерева». Облака не шары, горы не конусы, береговые линии не окружности. Кора не гладкая – и уж тем более молния не прочерчивает прямую… Существование подобных форм бросает нам вызов, заставляя изучать то, что Евклид отбросил как «аморфное», а именно морфологию «аморфного» (Benoît B. Mandelbrot, «Die fraktale Geometrie der Natur», Бенуа Мандельброт. «Фрактальная геометрия природы»).

Непосредственное изучение аморфного вполне можно доверить фрактальной геометрии. Мы же удовольствуемся тем, что поразмыслим о нашем стремлении погрузиться в состояния, подобные тому, что мы называем аморфным. Возможно, в опьянении, в любовном свидании, в анонимной городской толчее незнакомых людей, в субтропиках, в тепле тела – во всём, что нас завораживает, мы можем время от времени ощутить приближение к аморфному, к безликости, к потусторонности. Но лишь приближение. Большее было бы для нас смертоносным. Ощущение явного недостатка различия между кожей и воздухом, между телом и миром, между человеком и человеком очень покойно, почти райски покойно, но доведённое в своих последствиях до крайности было бы смертоносным, попросту уничтожило бы каждого индивида. Несомненно, в этом и состоит причина того, что мы так жадно ищем симуляции этого ощущения в искусстве, как и причина того, что писатель старается достигнуть состояния языкового рая, где писатель и язык сливаются воедино, несмотря на то что раз за разом всё заканчивается изгнанием из рая, который он считает полностью своим творением.

Рай

Это могло бы выглядеть так, будто стремление писателя пробиться к упорядочивающему действию случайности и связать себя с ним, раз уж оно составляет часть нашего сознания смертности, как собственной, так и других людей, является также частью нашего представления о рае как мистическом месте безликого человеческого бытия в мире.

Слово paradeisos (рай) происходит из древнеперсидского и обозначает ограниченный, огороженный сад. За пределами этого сада лежит пустыня, где жизнь абсолютно невозможна. Но не будь пустыни, этого антисада (выражение из эссе Салаха Стетье* «Рай», Salah Stétié «Firdaws»), не было бы и сада, поскольку определяется он через своё отграничение от пустыни. Время от времени в этом уголке мира случается, что человек удаляется в пустыню на несколько дней, дабы углубиться в молитву. Возможно также, чтобы взглянуть на сад и антисад как части одной и той же тайны.

Здесь рай и изгнание из рая становятся вещами вполне реальными и обыденными. Но наши представления о мистических садах, обрамляющих жизнь всего человечества, недалекоушли от этого исходного восприятия соотношения между обычным садом и обычной пустыней. Они просто перенесены на гораздо больший масштаб, где они становятся фикцией, но от этого не менее реальными стимулами для наших поступков.

В нашей мифологии присутствуют два сада. Отчасти исходный рай, Господень рай на земле, где обрели счастье первые люди, поскольку не знали, что живут, и отчасти рай иной, небесный рай человечества, где мы когда-нибудь обретём своё счастье, поскольку не будем знать, что умерли. Этот первый рай, где человеческое бытие сливалось с естеством, и рай последний, где человек сольётся уже с небесным светом, создавшим рай первый, относятся друг к другу как сад к антисаду, как оазис к пустыне, а в конечном итоге как жизнь к смерти.

Когда Адам и Ева в своё время были изгнаны из рая, случилось это потому, что они поели от Древа Познания и тем прозрели и увидели мир и собственную жизнь. Возможно, у них тогда возникло и предчувствие упорядочивающего действия случайности. И вот, когда они стояли за вратами рая с этим предчувствием – их первым багажом, в пустыне, где они могли лицезреть не только собственную жизнь, но и её необратимый характер, у них не осталось иного выхода, кроме как обратить своё непосредственное стремление вернуться в рай в тоску, устремлённую в будущее, стремление во что бы то ни стало воссоздать потерянный рай, желательно прежде смерти, но при необходимости и после неё, в свете преображения, в который мы, наверное, даже с большим правом, чем думаем, веруем – веруем, что мы являемся его частью с начала, а значит, и до конца веков.

И значит, мы изгнаны, то есть высланы на необозримое время, чтобы жить в тоске по этому первому раю, который тождественен с раем детства, и с призрачной или, во всяком случае, половинчатой тоской по раю последнему, который, если мы не чувствуем убеждённости в его действительном существовании, более напоминает сад кладбищенский. Сад и антисад, совместить которые невозможно, разве только в самых абстрактных фантазиях.

Без сомнения, наши представления о рае выражают то, что мы, люди, не только способны представить себя в состоянии непреходящей скудости, но способны и привыкнуть к нему и, вдобавок, называть его жизнью, как, например, в литературе, где мы вечно к нему приближаемся, чтобы его преодолеть, но каждый раз оказываемся в ещё большей скудости, ещё более бездомными изгнанниками.

Можно подумать, что мы для того и выдумали рай, чтобы быть бездомными – и пребывать бездомными, поскольку, кажется, рай после смерти не слишком много сможет нам предложить. Так что будем искать рая, чтобы раз за разом было что терять, а наш разговор об утерянном, об абсолютной скудости можно было всегда продолжить.

Что же до этого разговора, то мы могли бы, пожалуй, переквалифицировать то, что мы называем раем. Если рай не просто потерян, но отсутствует в абсолютном смысле, поскольку в рай попадаем вовсе не мы, а тот прах, в который мы все без исключения рано или поздно обратимся, мы могли бы сменить направление мыслей, а там и рай сменил бы адрес.

Анаграмма

В связи с этим я нашла анаграмму, которая, пожалуй, могла бы оказаться полезной. Если взять итальянское слово, обозначающее рай, paradiso, то, переставляя в нем буквы, можно образовать слово diaspora. Диаспора – греческое слово, означающее рассеяние (по-немецки Zerstreuung), оно используется для обозначения групп, обладающих единством веры или религии, которые живут или вынуждены жить в стране с иной религией. Примером являются евреи. Называемые также еврейской диаспорой.

Упражняясь с этой анаграммой, можно понемногу добиться того, чтобы слово «рай» сменило адрес. Каждый раз, читая слово paradiso, мы можем симулировать дислекси́ю и читать его как слово diaspora. Разумеется, из рая мы были изгнаны, но, возможно, и притом в самом буквальном смысле, мы взяли его с собой, став диаспорой.

А то, как обстоит в данный момент дело с европейской историей, – это далеко не самое худшее, что могло случиться, если уж мы сумели именно в диаспоре разглядеть мистическое место безликого человеческого бытия в мире.

Фрагменты и окольные пути

Среди записей Леонардо да Винчи есть ряд наставлений для художников. Их можно прочитать в первой главе «Трактата о живописи», который был, впрочем, составлен не самим Леонардо да Винчи, но предположительно его малоизвестным другом и учеником Франческо Мельци. Эта глава, по-видимому, была составлена из всего того, что не вписывалось в более прагматичные указания последующих разделов, содержащих прежде всего сведения о том, как максимально точно изображать чудищ и стихийные бедствия, ночные сцены, деревья и прочие растения или утреннее и вечернее солнечное освещение, и так далее. Разнообразные мысли, столь плохо сочетавшиеся с практическими наставлениями, – это по большей части теоретические, профессиональные соображения по поводу видения живописцем материала в его целостности и, в самом общем смысле, о том, как приступить к работе над конкретным полотном. Там, в частности, говорится:

«Не премину среди этих наставлений поместить и способ созерцания, который, хотя и может показаться довольно странным, тем не менее весьма полезен, ибо стимулирует умственную деятельность. Метод следующий: если ты, замышляя какую-либо картину, примешься рассматривать стену, запачканную пятнами или выстроенную из разнородных камней, ты сможешь там увидеть подобие различных ландшафтов с вершинами, реками, скалами, деревьями, равнинами, долинами и грядами холмов. Ты найдёшь там также сцены битв, фигуры в поспешном движении, лица с самым странным выражением, экзотические одеяния и бесконечно много прочих вещей, чьи контуры ты, кажется, начинаешь ясно различать. С пятнами или очертаниями камней на стене происходит то же, что и со звоном колокола: в нем ты порой можешь расслышать любое имя или слово, какое себе вообразишь»^[70].

Леонардо да Винчи, как видим, бесхитростно проговаривается, что все эти случайные очертания «стимулируют умственную деятельность». Наверное, так и есть: достаточно кучки фрагментов – и мозг уже тасует их так и этак и готов найти смысл в чём угодно.

В каком же смысле запятнанную стену Леонардо или стену под окном моей кухни, которую в ходе судорожной индустриализации сляпали из разноцветных бросовых кирпичей, можно называть фрагментами? Да, эти выцветшие желтоватые, сероватые, красноватые бросовые кирпичи, оставшиеся некогда то ли от стройки, то ли от сноса какого-то дома, всей своей историей утверждают себя в качестве фрагментов как выкопанных частей уже несуществующей целостности и тем самым указывают на возможность того, что распадётся и нынешняя целостность, а между ними возникнут новые, неизвестные пока связи. Но странствование этих фрагментов из одного дворца в другой или же из дворца в лачугу бедняка, превращение в конечном счёте в кучку случайных обломков, оставленную в поле, – не следует ли разглядеть за ними странствование целостности, которое никогда не позволит нам рассматривать фрагменты сами по себе, в отрыве от всего, так что нам не останется ничего, кроме как считать их забытыми или предполагаемыми частями какой-то целостности, из которой мы и сами не можем вырваться. Если так, то какие бы фрагменты нам ни подвернулись, подобно случайным пятнам на стене Леонардо да Винчи, мы не просто можем на них посмотреть, нет, мы просто вынуждены посмотреть на них как на нечто стимулирующее умственную деятельность. То есть получается, мы так устроены, что просто приговорены к поискам смысла даже там, где смысла нет? Или как спросил Лиотар*: почему не случается такого, чтобы не случалось ничего? (см. Бернар Блистен. «Разговор с Жаном-Франсуа Лиотаром». Bernard Blistène. «A conversation with Jean-François Lyotard»).

Эденкобен

Вернусь на мгновение к въевшимся представлениям о рае. Первый рай, сад Эдема, неизменно лежит в субтропиках. Садовый ландшафт с пальмами, виноградником и т. д. Перманентное воскресение в переизбытке снеди. Во всех странах с субтропическим климатом это иллюзия благодати.

Прошлой осенью я побывала в Эденкобене, земля Рейнланд-Пфальц. Это не субтропики. Но даже осенью и даже без всяких пальм иллюзия рая безупречна, во всяком случае, когда ты приехал с севера. Уже одно название: Эденкобен. Я спрашиваю, что означает Эденкобен. Не знает никто. Эденкобен – это просто Эденкобен, земля Рейнланд-Пфальц. Виноградники повсюду. Всюду эта педантичная подготовка эйфории. Поэтому ни к чему спрашивать, что означает Эденкобен, не спрашивают ведь, зачем живут.

Окно в моей комнате с видом на раскинувшийся ландшафт – это современный образ рая. Игрушечные города, как на рождественской открытке. Фабрики, кажется, плывущие, как старинные корабли, через океан лесов. И хотя они, без сомнения, пропитывают ядом среду на много миль вокруг, сквозь их шум ты слышишь шелест Древа Познания. Поскольку твёрдо знаешь, что это может быть только древо познания.

Утром окно и весь ландшафт вместе с домом окутывает облако чего-то смутного, всепоглощающего, как первичный бульон. Тысячи птиц, кажется, скворцы, но не столь металлическо-вороного оттенка, а скорее иссиня-черные, как виноградные ягоды, возможно, дрозды, стайку которых я видела единственный раз в Ютландии и потому не уверена, в общем, птицы, которых я назову дроздами, заполнили воздух над Эденкобеном, превратив его почти в твердь. Где дрозды и гроздья винограда стали единым феноменом. Земля и воздух перестали быть двумя различными элементами, смешавшись воедино, как в бурю. Так как же дышать? Как умирать? Как задавать вопросы?

Тем же утром я рассматривала припасённые почтовые открытки. Среди прочего Гёте, «aquarellierte Federzeichnung: Farbenkreis zur Symbolisierung des menschlichen Geistes– und Seelenlebens» («перо, акварель: цветовой круг, символизирующий жизнь человеческого духа и души»), рисунок пером Г. Х. Андерсена: кипарисы на фоне итальянского ландшафта – и мумия из Египетского музея в Берлине. Все три, по сути, фрагменты рая. Особенно, пожалуй, мумия, женщина, мёртвая уже 2500 лет, увидеть её можно только благодаря тому, что гробница приоткрыта. На крышке, парящей над мумией, портрет женщины; он вырезан в дереве, и, вероятны, черты сделаны более правильными, чем её настоящее лицо, также, наверное, и волосы черней и аккуратней уложены, и, во всяком случае, улыбка загадочней, чем обычно у умерших. Художник, вероятно, знал, сколь долго придётся ждать, пока попадёшь в рай.

Эти более или менее идиллические раздумья были прерваны: с виноградного поля перед домом были выпущены автоматические ракеты, грохот и мерцающий свет выхлопа вспугнули птиц. За время своего полёта такие ракеты позволяют увидеть картину воздушных течений. Они мгновенно скрылись из вида, а рай выглядел теперь брошенным и потерянным.

Эти дрозды, собственно говоря, были райскими птицами. Райские птицы – семейство в отряде воробьинообразных, включающее 32 рода и около 129 видов. Они происходят из Новой Гвинеи и близлежащих островов. Европа познакомилась с райскими птицами благодаря кругосветному плаванию Магеллана. После этой экспедиции в 1522 году перья и шкурки райских птиц попали в Европу. Их красота и своеобразный вид вызывали глубочайшее восхищение; их описали под названием Manucodiata, Божьи птицы, и вскорости о них получили хождение бесчисленные легенды; среди прочего, они якобы жили в раю, а ног у них не было, поскольку всю свою жизнь они проводили на лету, питаясь туманом. Ног у них и вправду не было, но лишь по той простой причине, что их отрезали охотники, чтобы сделать шкурки покрасивее. Но это был не первый и не последний раз, когда фрагментация превращается в красивую интерпретацию.

В полдень я зашла в «Altdeutsche Weinstube» в Эденкобене. Девять столов, включая стол для ремесленников, завсегдатаев погребка. Между столиками прохаживался пожилой хозяин заведения. Тихо, спокойно, как будто все гости были его собственной семьёй, что само по себе бывает и делом хлопотным, но раз уж так заведено, то никуда и не денешься.

«Пожалуйста, меню», – попросила я.

«Здесь положено есть то, что есть», – ответил он; примерно так мне в детстве говорила и моя мать: «Здесь положено есть то, что перед тобой поставили». Гости за столиком утвердительно кивнули. Совершенно ни к чему обсуждать еду. Они, впрочем, правы: еда всегда хороша.

Позже, когда старик поел, уже последним, я спросила его, что означает Эденкобен.

– Ничего не означает, – отвечал он, – совершенно ничего. – И добавил: – Но Эден означает Эдем, как в садах Эдема, а Кобен – это старинное название конюшни. Конюшни, – повторил он. – Как, например, этот погребок – конюшня. Люди, приходящие сюда, вроде лошадей; пока не поедят, не выпьют, дальше не пойдут. Да и к чему, если уж так говорить, идти дальше, – добавил он. С таким видом, будто он придумал свой собственный способ устроиться в несовершенном мире.

То есть в мире, где рая недостаёт, но где время от времени отыскивается какая-нибудь конюшня, заставляющая нас вспоминать о недостающем. Место, где мы чужие, но тем не менее у себя дома. Место, где мы одни, но тем не менее вместе. Место, где мы ничто и всё-таки мы нечто. Прах, но тем не менее на какое-то время люди. И всё же, в конце концов, место, повествующее нам о том, что рая нет, поскольку в рай войдём не мы, а прах. Прах, который достаточно безлик и потому сумеет принять какую-то форму существования вне мира.

Имитация

А в нашей земной жизни нам никогда не стать столь фрагментарными, чтобы суметь существовать вне мира. Но хотя бы в продуктах нашего сознания неужели невозможно имитировать это фрагментарное существование? Можем ли мы вообще мыслить себя по ту сторону мира, в котором живём?

Разве не склонны мы рассматривать, скажем, литературный фрагмент как квинтэссенцию текста, чья концентрация отражает скрытую целостность, которой он принадлежит? Или же мы смотрим на это с другой стороны, когда фрагменты порываются отвергнуть скрытую целостность, вообще генезис любой целостности, но при этом не могут и установить связи, не принадлежащие какой бы то ни было целостности. Бланшо* возводит этот вопрос до постулата: «Le fragmentaire ne précéde pas le tout, mais se dit en dehors du tout et aprés lui». L’entretien infini, 1969. («Фрагментарное не предшествует целостности, но утверждается вне целостности или после неё». «Бесконечная беседа», 1969).

Постулаты вечно смешивают вопрос с ответом на него совершенно невозможным образом. Разумеется, нельзя утвердить что-либо вне целостности или после неё, пока сам находишься внутри. Но есть ли окольные пути, чтобы не только из имманентного естественного и культурного порядка, но также и из всех его рудиментов ускользнуть в какой ни на есть фрагмент? Или по меньшей мере возможно ли хотя бы имитировать, будто мы можем смотреть на самих себя снаружи и утверждать нечто, находящееся вне или после всего?

Имитировать, безусловно, можно. Мы обладаем этой удивительной способностью, врождённой частью нашего интеллекта, – худо-бедно делать вид, будто положение вещей совершенно не таково, каково оно на самом деле или как мы его видим. Терновый куст может заговорить, Дух Божий может парить над водами, Маленький принц может быстро вращаться вместе с вымышленной планетой, целая страна может быть заселена разговаривающими деревьями, и уж тем более ничто не препятствует тому, чтобы заговорил прах, все эти искусительные манипуляции сознанием хорошо известны из литературы, но, собственно, не только из литературы – они нам прекрасно известны по нормам повседневного общения. Здесь это искушение весьма часто начинает превращаться в широкомасштабную демагогию, как правило вполне безвредную, поскольку раскусить её ничего не стоит, но регулярно она становится и пагубной: чувствуешь себя неуютно, видя, что люди в массе готовы принять и повторять, что концентрационных лагерей во время Второй мировой войны не существовало, так что, наверное, ещё чуть-чуть, и история смоет все следы, поэтому, за отсутствием иного, попытаемся развить идею покушения на остатки общей памяти.

Я думаю, нужно как-то суметь сжиться с потерей смыслов. Искоренить представление о том, что существуют иные смыслы, нежели те, которые мы способны распознавать, отражать и имитировать, поскольку мы существуем именно как часть смысла, который может разглядеть смысл, ни больше, ни меньше. Применительно к литературе это, видимо, будет означать, что писатель хотя и может перенестись на далёкую планету и наблюдать кишение жизни на Земле, но его изображение никогда не придаст смысла ничему, кроме смысла, который присутствует здесь изначально. Бросит ли писатель писать по этой причине? Вероятно, нет. Точно так же и учёный, который тем более не бросит размышлять о связи явлений, в конце концов смиряется с тем, что Землю держит то, что мы называем тяготением, хотя он, наверное, мог бы придумать и какое-то другое, более общее объяснение, которое он пока может препоручить лишь бессмысленному.

Не новость, что искусство и наука действуют на границе между осмысленным и бессмысленным. Но не исключено, что эта граница более подвижна, чем мы привыкли полагать. Многое указывает на то, что она больше не является чёткой гранью, которая с необходимостью оттесняется развитием всё дальше в неведомое, открытое и безгранично возможное. Скорее граница переместилась внутрь замкнутой системы. И здесь рай уже потерян всерьёз. Его можно назвать раем, потерянным вновь, и результатом может стать то, что мы примемся грезить о движении внутрь вместо движения вперёд или назад.

Лягушка в космическом корабле

Трудно настроиться на то, чтобы мечтать о движении внутрь. Мы так привыкли к мечте о движении вовне, прочь от мелочной жизни, к дальним горизонтам, на другую сторону Земли, а то и в другие туманности, где, возможно, есть обитаемые планеты.

В качестве небольшой попытки мечты о движении внутрь я могла бы представить себе, что я живу в крошечном семени подсолнечника, что я стала сильно уменьшенным человеческим существом, подсолнечный человечек, который, сидя внутри, поднял взгляд в небо, может, чёрное в моем мысленном эксперименте извне, но кто знает, может быть, белое или с каким-нибудь головокружительным цветовым спектром, и я могла бы пойти ещё дальше, представив себе, что я даже не знаю, что могу выбраться из этого семени, или даже что это вовсе невозможно, или что я не подозреваю, что можно подниматься вверх по растущему стволу по мере того, как на нем появляются листья и большой круглый цветок с лепестками, жёлтыми, как языки пламени, – который, как корона, охватывает новые зёрна, и что я тем более не догадываюсь, что подсолнечник с его зёрнами и короной день за днём будем поворачиваться, кивать своей отяжелевшей солнечной головой вслед за Солнцем, которое непостижимо больше, чем он сам, – всё это я могу вполне себе представить, но какая разница, если она вообще есть, и где та точка отсчёта, по отношению к которой это представление лежит вне или внутри мира?

Я при этом читаю или прочитала в 1992 году в «Neue Kronen-Zeitung», что был запущен американский космический челнок с семью астронавтами. Космический челнок должен был за семь дней облететь Землю, почти за символическую неделю сотворения мира, а семеро астронавтов служили бы науке. Планировались биологические эксперименты с четырьмя лягушками, 180 шершнями, двумя карпами и 200 плодовыми мушками. О результатах я ничего не знаю. Но впоследствии я видела по ТВ, как улыбающийся японец среди бесчисленных приспособлений и инструментов в кабине челнока пытался научить одну из лягушек сделать свой обычный лягушачий прыжок, несмотря на отсутствие силы тяжести. Но тщетно. Она только летала животом вверх, растопырив лапы во все стороны, как раздувшийся труп. В каком-то смысле всё это напомнило случайный фрагмент Ноева ковчега. Небольшая рекогносцировка в нашем неясном стремлении покинуть Землю. Как будто мы в конечном счёте хотим улететь из Солнечной системы вовремя, прежде чем исчерпает топливо наше Солнце, и приземлиться на какой угодно планете, лишь бы там был минимум условий для обитаемости, главное, чтобы она обращалась вокруг Солнца, более долговечного, чем наше.

Вся эта неразбериха вокруг фрагмента, а также вокруг нашего фрагментированного положения и его изменения по отношению к окружающему миру согласуется с нашим амбивалентным взглядом на соотношение между природой и культурой или между природой и творением рук людских. С одной стороны, наше примитивное стремление назад к природе в нарциссической ностальгии, а с другой – полное отсутствие у нас органа восприятия для чего-то иного, нежели рукотворный мир вокруг нас. Правду сказать, мир рукотворный заполнил собой уже столь многое, что в конце концов и нам самим стал внушать страх. Но вместо того чтобы исследовать, сколь интимными узами рукотворный мир связан с природой, из которой он, несмотря ни на что, вырос, мы рассматриваем рукотворное само по себе, а природу саму по себе как непримиримые, просто-напросто враждебные величины.

Фантазии

Гротескная сторона рукотворного мира ясно проступает в фантазиях из «Расписанной комнаты» («Det malede værelse»), романа, который я написала в 1970-х о жизни художника Мантеньи в Мантуе в XV веке. Сын Мантеньи Бернардино рассказывает о местности, по которой он странствует, рассматривая картины своего отца, и его изумлённому взору раскрывается соотношение между естественным и искусственным, или пугающе искусственным:

Я немедленно тронулся в путь. Повсюду умиротворение и зелень, в большой надежде я поднимаюсь в расположенный на горе город. Я не успеваю особенно высоко подняться, как мне становится ясно: что-то здесь не так, – что-то трудноуловимое, поскольку я никогда ранее этого не видел. Я как раз достиг дерева с раздвоенным суком, на который сажусь с твёрдым намерением понять, в чём тут дело. Но я не нахожу ответа. Деревья все самые обычные, и я их прекрасно знаю; дома такие же, как и в Мантуе, или как те, которые чертят архитекторы, или как те, которые мы нашли весной, когда школа была на раскопках; поля зелены, небо голубое, и у скал обычный коричневатый, синеватый или зеленоватый оттенок; даже маленькие человечки, с которыми я надеюсь познакомиться поближе, выглядят совершенно естественно. И всё же мне никак не удаётся избавиться от мысли, что что-то не так. Не то настроение. Похоже на то, как курица бегает без головы, когда её режут.

Я слезаю и продолжаю путь. Когда я дохожу до огромной каменоломни, я останавливаюсь. К тому времени мне уже доводилось проходить мимо небольших каменоломен и подземных шахт, но лишь здесь, когда я наконец подошёл к скале вплотную и могу хорошо разглядеть всю местность, где каменщики вгрызались в удивительный мрамор, мне становится ясно, что в том, что я вижу, не так.

Гора сделана людьми. Людьми выстроен не только город на вершине горы с городской стеной и крепостью и всем прочим. Людьми создана вся огромная гора, поднимающая город к свету, – сложена с самого основания, метр за метром, так что камни выглядят почти как настоящие, у них почти такие же неправильности, почти такой же блеск, как у настоящих камней.

Я не могу этого понять. Предки этих каменщиков затратили века, чтобы построить эту гору, и всё лишь затем, чтобы их потомки пришли, заложили карьер и стали добывать камень?

А откуда они сами брали камень? Привезли откуда-то ещё? Или они и камень сами сделали? – Если камни, которые мы обычно называем камнями, настоящие камни, то камни здесь ни настоящие, ни естественные, ни божественные. Камень, которого я сейчас касаюсь, – рукотворный камень. Когда-то здесь, на этом месте, побывали люди, которые не только построили гору, но которые ещё и произвели камень, из которого построена гора.

Я поднимаюсь к надвратной башне, чтобы попросить разрешения пройти к площадке между комендантской крепостью и собственно городской стеной. Слева от башни построена развалина с короткими колоннами и низкими арками из грубо отёсанного камня. Не думаю, что недостающая часть этого здания когда-либо существовала. Без сомнения, она была сразу возведена как развалина людьми, знавшими, что руины о чём-то должны напоминать, но не знавшими, о чём именно они должны напоминать. Справа крутой, поросший деревьями склон, с пятью-шестью большими обломками мрамора, колоннами, пирамидами и сосудами – всё это произведено из рукотворного мрамора, как и тот, по которому я иду. И мне приходит в голову, что эти люди явно знали, как полагается создавать историю, вот только саму историю они забыли или никогда не подозревали о её существовании.

Образ людей, которые заведуют наслоениями фрагментов, чьё происхождение давно забыто. Карикатура на людскую способность внушать себе, что всё, что мы сами изобрели или изготовили в этом мире, столь же исключительно великолепно, как и то, что породила природа. В конечном итоге настойчивое напоминание о том, что история принадлежит нам, хотя мы и забыли, на каком фундаменте она строится. И хотя мы отлично видим, что гора Эверест, Альпы и так далее появились на свет без помощи людей, в силу склонности нашего мышления к экстраполяции мы считаем, что если бы они исчезли и если бы мы только пожелали, чтобы они снова существовали, то в наших силах было бы заново их спроектировать и построить, да в конечном итоге в нашей власти было бы фактически заново создать их, не хуже, чем если бы их создало какое-нибудь божество. Подобная спесивость появляется по той причине, что мы столь давно обустроили наш человеческий мир так, как будто он охватывает весь мир, как будто давняя тоска по раю после того, как власть у природы захватили люди, должна претвориться в вечное беспечное существование в искусственном раю. И вот теперь, когда мы, по крайней мере в некоторых точках планеты, живём в этом искусственном раю, до нас доходит, что мы скорее отгородились от природы, чем взяли её с собой в наш мир и преобразовали её. Напротив, мы сделали нашу культуру зависимой от энергии, например в форме атомных энергоблоков, природный цикл работы которых полностью отличается от нашего людского цикла. Если вообще можно сказать, что у радиоактивных веществ есть какая-то форма цикла и её можно отнести к какой-либо известной нам форме природы. Их время распада, а для нас это время заражения, составляет, может быть, 100, а может, и 1000 лет. И вместо того чтобы производить человеческую энергию из этих нечеловеческих веществ, нам бы следовало попытаться хранить тепло, идя к цели длинными окольными путями. Создавать образы с более символическим отношением к природе, которую нам, безусловно, можно и обуздать, но не до такой степени, чтобы стать рабами собственного обуздания природы.

Триумф бренности

Что могло бы стать для нас важным? Не проводить резкой грани между природой и человеческой культурой, а попытаться взглянуть на наше развитие как на часть эволюции природы. Приведу ещё одну цитату из «Расписанной комнаты»: отношение Мантеньи к тому, чтобы устроиться в этом мире и выстроить дом, описывает хорошо осведомлённый секретарь двора, которого оно вначале озадачило, а затем вызвало восхищение.

По всей вероятности, дом никогда не будет достроен.

План состоял в том, чтобы над садом-атриумом возвести купол, но эту мысль Андреа в конечном итоге отверг и поручил вырубить мраморный бассейн для сбора дождевой воды и снега.

Из пятнадцати комнат лишь у двух были закончены стены и двери. В одной из них жила экономка. Другая была почти пуста. В остальной части дома было лишь примерно намечено, где следует представить себе границы отдельных помещений: где-то на их месте было уложено несколько рядов кирпичей, где-то возвышалась пара колонн, по большей же части их можно было угадать по беспорядочным нагромождениям скульптур, раритетов и растений.

Растения чувствуют себя в помещениях даже лучше, чем снаружи. Летом они беспрепятственно пробиваются через внешнюю стену со стороны сада, ища тени и прохлады в побеленных комнатах.

Тем не менее Андреа неустанно работает над этим шедевром архитектуры и тратит всё, чем владеет и что имеет, на мрамор, на образцы красок, на глазурь и дровяные печи, на металлические сплавы и чеканку, и на прилежных, твёрдо стоящих на земле работников. Его настойчивость обходится ему дорого.

Я вовсе не говорю, будто надеюсь на то, что дом никогда не будет достроен. Я этого не говорю, но в глубине души надеюсь именно на это. Меня влечёт этот завуалированный переход между искусством и природой, и когда я вижу, как молодым студентам, приезжающим сюда для изучения черчения и видимых пропорций (перспективы), лучше удаётся срисовать ветвь с листьями, обвившую подножие колонны, чем саму эту колонну, когда они берутся воспроизводить её, – меня пробирает внутренняя дрожь. И если я вижу, как они путают цветы и плоды с различными цветными камнями, я не могу унять эту дрожь. Тогда я начинаю понимать, сколь мощен физический мир, когда он раскрывается через аристократичное сознание художника.

Это можно понять так, как будто мечта выливается в то, чтобы изначально строить руины. Мечта о том, чтобы обустроить рай, который нельзя потерять, поскольку потерян он изначально. Чтобы в какой угодно диаспоре уже видеть принадлежность к раю. Как будто можно задержать необратимое время, проводя жизнь в окружении образов триумфа бренности.

Пространство сравнения

Эту жизнь мы проводим в пространстве сравнения. Здесь нет ничего, что указывало бы исключительно на себя. Здесь всё постоянно пытается отослать к чему-то другому и т. д. Яблоко зелёное, говорим мы, но не было бы совершенно никакой необходимости называть его зелёным, если бы зелёным во всём мире было только яблоко. Яблоко зелёное лишь потому, что в пространстве сравнения можно найти столько зелёного, что мы вынуждены придумать слово «зелёное», чтобы можно было ориентироваться, то есть сравнивать.

Точно так же яблоко круглое, как всё остальное круглое в мире: Луна, Земля, Солнце, – но даже Солнце, которое направляет и распределяет все процессы в пространстве сравнения, не имеет монополии на свою круглую форму – оно тоже круглое лишь потому, что есть много другого круглого: яблоко, зрачок, медуза и т. д.

Поэтому в пространстве сравнения есть лишь окольные пути. Непрестанные движения от зелёного к зелёному, от круглого к круглому и т. д., которые никогда не исчерпают круглое или зелёное.

И всё же мы, люди, так устроены, что тратим жизнь на то, чтобы приостановить эти движения в пространстве сравнения, чтобы получше рассмотреть эти беспокоящие нас окольные пути. Лучше всего это удаётся даже не тем, кто ближе всех подходит к истине, а напротив, тем, кому в свете этой самой истины, к которой, как им кажется, они подбираются поближе, удаётся собрать столько всего, что истине уже не ускользнуть. Но, в сущности, это означает лишь, что жизнь в пространстве сравнения стала богаче.

В наши дни частенько слышишь о конце истории. Но возможно, она только-только вступает в пространство сравнения. Возможно, нам удастся свернуть нашу историю, как рулон, чтобы увидеть, нет ли в лабиринте её ходов повторов, указывающих на то, что и история разыгрывается в пространстве сравнения. Если дело обстоит именно так, то следует ли переписывать историю? – нет, ведь это переписывание стало бы перманентным, указывая тем самым на то, что истории никогда не завершиться, поскольку раз и навсегда она была заключена в пространство сравнения.

Расмус Раск в раю

«Всеми нашими свершениями обязаны мы Отечеству». Хоть это высказывание и подобает герою, не приходится ожидать, что, сказав так, ты немедленно станешь героем, – так, впрочем, никогда никем не становятся, не говоря уже о том, чтобы стать героем, просто что-то сказав. Героем ты станешь лишь тогда, когда сделаешь свой выбор и спасёшь свою жизнь, потеряв её. Отдав её в какую-то беспредельность, разбрасываясь ею, будто никогда не умрёшь; именно потому, что ты смертен. Будучи обязанным «всеми своими свершениями».

Эта фраза выбита на памятнике, воздвигнутом в честь Расмуса Раска в Брэннекилле на острове Фюн, где он родился.

И это не фраза, сочинённая поклоняющимися героям потомками. Напротив, эта фраза относится к вполне конкретной ситуации, реплика, произнесённая Расмусом Раском, когда ему, после первого, но уже международного признания его в качестве лингвиста, предложили постоянную должность в Эдинбургском университете, но он предпочёл Копенгаген.

Копенгаген, который, в свою очередь, предпочёл не предлагать ему постоянной должности. Во всяком случае, такой, которая могла бы стать фундаментом того, что он мог бы счесть делом свой жизни.

А ведь не исключено, что героем можно стать, даже имея постоянную должность. Но может вполне оказаться, что общество не может себе такого позволить, хотя бы в силу отношений, которые, как правило, диктуют, что деньги нельзя давать на то, что не даст немедленной денежной отдачи. Всё просто, и было так всегда, что же до слова «герой», то, несомненно, страстный исследователь языка Расмус Раск не мог не знать, что герой во всех европейских языках – это «отважный человек» (при постоянной должности или без оной), но слово «герой», helt имеет корни в древнескандинавском (и в исландском, который так любил Расмус Раск), где оно означало «свободный человек», holdr, а потому связано со словами huld и skøn (милый, красивый, изящный), а тем самым и с красотой сотворения мира, по отношению к которому и любое исследование, и любое искусство должно так или иначе занять какую-то позицию.

А потому у этого героя бывают и моменты отчаяния, как, например, когда Расмус Раск, вернувшись домой после поездки для исследования шведского языка в 1812 году, писал: «Только стоило мне вернуться в свою маленькую тёмную нору в Регенсене, как меня вновь обступили прежние призраки, даже щёку – и ту разнесло, и все эти дни я был как будто полубольным… Мне представляется, что пребывание в отечестве совершенно не идёт мне на пользу, здесь я не в состоянии найти себе место, чтобы почувствовать себя спокойно и умиротворённо, прежде чем всё отравляющая меланхолия укоренится в душе, разве только посчастливится заблаговременно сокрыться в какой-нибудь стране подальше отсюда».

Расмус Христиан Раск родился 22 ноября 1787 года. От среднего имени он отказался в 1812 году после теологического диспута со своим другом Бьярни Торстейнсоном. Их разговор завершился к полуночи, но уже следующим утром Торстейнсон получил то, что он назвал «длинным и мастерски написанным письмом… фельетоном против теизма, личного бога и Провидения». Немедленно вслед за этим Расмус Раск отказывается от среднего имени Христиан, «чтобы никаких остатков чего-либо христианского или иудейского (!) больше ко мне не липло».

Если уж понадобились столь основательные меры, то это потому, что Раск рос на мелком крестьянском дворе, «в безземельном доме», как он сам его называл, где отец, который был не сапожником, а портным, вдалбливал ему катехизис. У Раска явно было врождённое отвращение к тому, чтобы объяснение мира преподносилось как данное, – что-то вроде инстинкта исследователя, ещё более обострившегося, когда он в июне 1801 года пошёл в латинскую школе в Оденсе.

А случилось это как раз тогда, когда в ходе школьной реформы было введено преподавание математики, естественных наук, географии и истории, а также языков, как родного, так и новейших, помимо латыни, греческого и иврита. Влияние школьных учителей, которые сами были исследователями и составителями учебников, на судьбу Раска оказалось решающим. «Пожалуй, никогда ещё школьная премия не приносила более богатых плодов, чем „Круг Земной“*, книга, которую ректор вручил ему как награду за усердие… Не имея ни исландской грамматики, ни словаря, Раск взялся за чтение и перевод текста, положив начало языкознанию…» (Отте Йесперсен. «Расмус Раск», Otte Jespersen. «Rasmus Rask», 1918).

С тех пор Расмус Раск занимался лингвистикой. Неутомимый трудяга, но одновременно и неутомимый мечтатель, с особым взглядом на будущее. Отец, безусловно, заложил в нем отвращение к религии, но он же заложил в нем и желание выйти за пределы обыденного. Как очень многие портные, он был блестящим рассказчиком, особенно любившим повествовать о своих собственных или чужих, большей частью выдуманных подвигах в объятой войной Европе.

У Расмуса Раска был готов собственный ответ на вопрос о том, что́ есть настоящий подвиг. Вместе со школьными друзьями он разрабатывал грандиозный план поездки в Новую Зеландию. Там предстояло основать идеальную республику, государственным языком которой должен быть стать исландский, ни более, ни менее.

Для Раска эти дерзкие юношеские мечтания воплотились в реальности, только не совсем так, как это изначально представлялось. Но он действительно заговорил по-исландски и действительно основал идеальную республику, состоявшую не из различных людей, но из индоевропейских языков в их внутреннем единстве. И затем он отправился путешествовать.

Его первое путешествие было в Исландию, с 1813 по 1815 год, возникает ощущение, что именно там он и был в своём истинном отечестве и что именно этому исландскому отечеству он и обязан всеми своими свершениями.

По его письмам из Рейкьявика можно видеть, сколь основательное образование он получил в естественных науках.

Помимо прочего, ему была знакома книга Кювье «Начальные основания истории животного мира», «Tableau élémentaire de l’histoire naturelle des animaux» (написанная для использования в новых республиканских и рационалистических школах во Франции). В ней проводится различие между «специальной и общей естественной историей». Специальная естественная история включает отдельные описания всех объективных свойств с определёнными феноменами, или «телами», а также их имманентные отношения и трансформации.

«Общая естественная история (напротив) рассматривает под единым углом зрения все естественные тела и общий результат всех их действий в единой и целой природе. Она определяет законы сосуществования её свойств… И она не сможет достичь идеала, пока не будет завершена своя отдельная история каждого из естественных тел».

Именно это различение и вытекающее из него категорическое требование достижения идеала и стали определяющими для Раска как лингвиста. Сам он пишет, что «язык является естественным объектом и знание о нем равноценно естественной истории», – можно даже сказать, что в конечном счёте в лингвистике он работал как Линней, хватаясь за невозможную, необозримую классификацию языков всего мира, чтобы подняться на следующий уровень описания их родства.

Работа, сравнимая с тем, чтобы в одиночку воссоздать Вавилонскую башню из кирпичиков отдельных наречий, в своё время низвергнутых и перемешанных Богом, так что навсегда кончилось то изначальное время, когда «во всём мире был один язык и одно наречие».

Уже здесь, во время поездки в Исландию, отливается план «исследовать скандинавские языки в их древнейших истоках». А со склонностью к собиранию материалов и систематизации Раск был изначально обречён на то, чтобы неотступно следовать своему дерзкому, но жизненно важному проекту.

Потому что он не из тех, кто может набросать теорию и предоставить другим в лучшем случае доказать её; нет, он как раз из тех, кто переворачивает камень за камнем в молчаливом убеждении, что все они – осколки одного утёса, слова одного и того же естественного языкового объекта, и он находится на пути к его истоку.

А коренится это в том, как рационально он обращается с мечтой, – и вот уже возвращение к первоистоку становится долгим и трудным, даже просто невозможным.

И, повторим, заметно это уже по письмам из Рейкьявика. Непосвящённому непросто вчитаться в его описания языка, но рабочий метод Раска раскрывается, даже для обычного читателя, в описаниях ландшафта. Столь же педантично, как если бы это были языковые феномены, он описывает, воспроизводит во всех деталях подножие утёса, растительность, характер камня, бурление гейзера и его воздействие на ландшафт. Да, всё выглядит так, как будто он собрался перевернуть каждый камень Исландии, прежде чем дать его описание.

Наряду с этим, он пишет и о приятном – о приключениях – в один из будней, когда всё трудное просто фон, и не потому, что так устроен Раск, а потому, что так устроен мир: «Я совершил два в высшей степени приятных путешествия; в первом я отправился в Кьосарсюссель, где неделю пробыл у пастора Арне Хельгесена. Его двор в том, что касается дома, почти столь же удобен и хорош, как безземельный дом моего отца на Фюне. Стены его из земли, крыша из торфа, никаких кафельных печей; отапливаемый домик (кухня) стоит сам по себе, столь же маленький, как наши пивоварни, – сойдёт и как комната для занятий. Но у Арне симпатичное собрание книг, которые не лежат без дела, а зимой у него обретается и берет уроки ватага студентов…»

Раску, впрочем, ещё придётся ночевать и заниматься в гораздо более суровых условиях, нежели те, что он описывает. А пройдёт время, и у него тоже станет «обретаться ватага студентов».

В 1814 году его назначают младшим помощником библиотекаря в университетской библиотеке за 200 риксдалеров в год, жалованье, безусловно, недостаточное для финансирования проекта всей жизни, который Расмус Раск в конечном итоге сформулировал как для себя самого, так и в прошении о поддержке более длинной исследовательской командировки: «исследовать весьма спорный вопрос, в какой мере персидско-индийские древние языки, старинные религии, племена фактически роднятся с европейскими, или же их следует считать нам чуждыми».

Насчёт старинных религий и племён Раск, вероятно, дописал, чтобы потрафить авторитетным инстанциям. Потому что для тех цель путешествия была всякой экзотикой и инородными диковинками, которые Раск должен доставить и описать. Для Раска же цель была максимально далека от экзотики. Он-то как раз мечтал о том, чтобы выявить однородное, докопаться до глубинного родства, заметим, языкового.

И именно этот разрыв между собственными ожиданиями Раска и ожиданиями его деньгодателей в конечном итоге делает из Раска трагического героя. Собственные ожидания он исполняет лишь отчасти. И хотя он привозит из путешествий бесценные индийские манускрипты, этим он вовсе не исполняет ожиданий деньгодателей. Конечно же, он получает письмо от уполномоченных по финансам, извещающее его, «что Его Величество Король своим всевышним благоволением к своей большой библиотеке принял собрание индийских манускриптов, кои профессор имярек предложил Его Величеству» – экзотики в этом явно недоставало, – да и чего ещё было ожидать. Разумеется, ему бы следовало рассказать, через что ему довелось пройти. Ему бы следовало продемонстрировать, что́ ему удалось открыть. Но ничего изэтого он не делает. Перефразируя Кювье: «Общая история языка… не сможет достичь идеала, пока не будет завершена своя отдельная история каждого из естественных языков». Конечно, Расмус Раск побывал у истока, но ему ещё не удалось нанести на карту множество из языковых ручьёв и рек, с которыми он познакомился в пути.

Неисповедимый путь к трагедии вёл через Индию, и случилось это в промежутке между 1816 по 1823 годом.

«На это большое путешествие Раска в Европе возлагались огромные ожидания» (так об этом пишет его друг детства Н. М. Петерсен в «Речи о жизни Расмуса Раска», 1834 г.) – это путешествие и выбитые на него средства помогли ему стать свободным человеком, но и подорвали его здоровье: домой он вернулся и с чахоткой, и с манией преследования.

Путешествие началось 25 октября 1816 года, когда Раск поднялся на борт галеаса «София Магдалена» в Кальмаре, а завершилось, когда он в мае 1823 года вернулся домой из Калькутты на датском судне «Юлиана Мария».

А между этим двумя точками – потрясающая работа на износ.

То, что ему вообще удалось совершить что-то сверх того, чтобы пронести себя и своё огромное собрание необходимых книг через все бездорожья, – уже загадка. Но то, что при этом он сумел ещё работать столь основательно и просто гениально, – это и есть подвиг.

Путь его прошёл через Стокгольм, Петербург и Москву. Через почти пустынные казачьи земли, через калмыцкие степи, через «туркоманскую пустыню, где им лишь изредка встречались русские дома, а чаще раскиданные там и сям палаточные города». И через множество невзгод и мытарств, например с телегой, которую Расмус Раск называл не иначе, как корыто: «…лучше бы спать на голой земле, но… здесь всё настолько кишит жабами, ящерицами, червями и пауками (а то и тарантулами), что я никоим образом не могу заставить себя лечь на землю… Одну ночь я лёг было спать в юрте, но вскоре почувствовал, как огромная жаба ползает по мне; я тут же вскочил и выбрался из палатки, но, не пройдя и двух шагов, наступил на другую, ещё больше той».

Он прибывает в Тифлис, там его подозревают в шпионаже, там же он встречает сумасшедшего датчанина по фамилии Шелински, заклинателя Солнца и Луны. Он запасается оружием и продвигается дальше с татарским караваном, видит Арарат и упоминает Накхирван, где Ной вышел из ковчега. Дальше – в Тегеран, Исфахан и Персеполь, откуда он сообщает о военных действиях и беспокойствах и рассказывает, что «улицы в городе похлеще переулка Педера Мадсена», – а уж переулку Педера Мадсена возле Нового королевского рынка было чем похвастаться, он вплоть до 1875 года оставался «местом мрачным, тесным и нагоняющим тоску… о котором давно ходит дурная слава притона всякого отребья».

Всё же в конечном итоге ему удаётся добраться до Бомбея, Калькутты, Мадраса, Транкебара, Коломбо. И по пути он не преминул изучить хинди и санскрит, зенд и пехлеви, равно как и продемонстрировать, что древнеиранский язык зенд является независимым индоевропейским языком. И уж тем более не преминул он заметить в Гвалиоре, «что был сильно укреплён в своём предположении, что Один и Будда суть один и тот же». Не обошлось и без того, что он, болея всеми возможными болезнями, был не в состоянии трудиться и хотел поскорее домой: «боюсь, что воду отравили».

Тем не менее можно сказать, что на свой собственный манер он побывал в раю, откуда вышли все народы и языки.

Так писал Грундтвиг* по случаю большого празднества на Стрельбище, устроенного друзьями Расмуса Раска на его возвращение.

В свои последние годы он приобрёл достаточно врагов или по меньшей мере недоброжелателей, в чём частенько сам же и был виноват. Но что у него было и много друзей и особенно много верных и восторженных учеников, видим мы из следующего описания его похорон, которое можно найти у Карла К. Кристенсена: «Расмус Раск и его наследство», Датские Изыскания*, Carl C. Christensen, Rasmus Rask og hvad han efterlod sig, Danske Studier, 1932:

«Расмус Раск умер у себя дома, Бадстуестрэде, 126 (в настоящее время 17), 20 ноября; на похороны собралась огромная процессия, люди стекались отовсюду, чтобы проводить его к месту последнего упокоения, рядом с низкой стеной на Присутственном кладбище.

Комнаты в его квартире были завешены траурными занавесями, на полах, на лестнице, на улице перед его жилищем была разбросана зелень, катафалк ожидал у ворот дома, чтобы принять украшенный цветами гроб, когда его вынесут по лестнице.

Но катафалку пришлось уехать пустым вслед за каретой университетского похоронного распорядителя старшего управляющего Хальвора Сёеборга, ибо каждый из студентов, явившихся в очень большом количестве и в доме, и на улице, хотел оказать умершему последние почести – и они пронесли тело по улицам города до Нёррепорта, где его уложили в катафалк, а студенты выставили почётный караул, чтобы по прибытии на кладбище снова перенять тело и нести его до могилы».

За этим рассказом следует опись, столь педантичная, как будто написал её сам Раск, перечисляющая всё его наследство, всё, имевшее денежное выражение, – от сенного матраса и перины до бюро из махагони и обитого медью сундука; от красных гардин до берёзового серванта и трельяжей; от полок, ещё полок и книг до наличных риксдалеров. Затем добавлено, что Раск «без сомнения, болезненно тревожился, что не сможет в финансовом плане обойтись своим жалованьем и стипендиями, получаемыми им в качестве библиотекаря и университетского профессора».

Что ж, вполне может статься, что таким образом Расмус Раск участвовал в создании мифа о собственной бедности. Но похоже на то, что он сам в него поверил и в соответствии с ним жил. Из страха умереть прежде, чем он всё свершит. И страх этот не был лишён основания. 14 ноября 1832 года, когда он умер, ему было всего-навсего 44 года, и дело всей жизни ему пришлось передать каким-то неизвестным потомкам. Возможно, он в них верил.

Во всяком случае, однажды, когда студенты отмечали юбилей его друга профессора Нюерупа, он написал песенку на известный мотив, начинавшуюся так:

Этой песенке не было суждено, чтобы её спели. Никто из участников праздника не захотел её петь из-за того, что Раск пользовался буквой å!

И вот прошло уже много больше ста лет, но ни å с кружком, ни изыскания, ни безрассудные поступки не забыты. Напротив. Исследования Раска стали основой пробивной силы датской школы лингвистики на международном уровне. Но это уже другая история.

Здесь же я лишь хотела дополнить историю о том, как Расмус Раск дал своему отечеству родной язык, что следует понимать максимально широко, а тем самым и всем поклонникам учения о языке дал знание о том, что, говоря по-датски, мы одновременно выходим за пределы датской речи, и значит, вавилонское смешение языков нам уже не грозит.

Край Света

По пути на Нордкап, в Нарвике видишь дорожный щит, не дающий забыть о расстояниях и ностальгии в этом мире.

Приехав из Рима, Парижа или Вены, из почтенных культурных столиц Европы, оказываешься очень далеко от дома, в 4168 км от Рима, 3257 км от Парижа, 3525 км от Вены, даже до моей Дании вовсе не близко, 2072 км до Копенгагена, где я каждый день могу слоняться в ностальгии по какой-нибудь внешней границе, точке на континенте, отсылающей в большое горизонтальное Ничто – если уж ты не годен для вертикального, на грани тошноты, восхождения на гору Эверест.

Нордкап расположен на 71° 10́ 21́́ северной широты. На самом-то деле самая северная точка Норвегии – это не Нордкап, а Кнившелльодден (расположенный неподалёку), однако Нордкап выглядит величественно, как и подобает форпосту мира. Круто обрывающийся горный колосс, чей тёмный гнейс и гранит образуют наверху отполированную ветром платформу, трибуну размером с Ратушную площадь, по которой вполне могут прогуливаться люди, а сквозь них будет просвечивать бесконечность, – и то, что должно быть фотографией улыбающегося туриста, оказывается еле различимым, нестойким контуром из рассеивающихся пылинок.

Всё это чувство ослепительного света связано, разумеется, с тем, что летом Солнце здесь не заходит. Твоё тело как будто начинает ощущать наклон земной оси в мировом пространстве. Ты застываешь посреди сияющего летнего дня, который начался несколько месяцев назад и которому длиться ещё несколько месяцев. А если так и стоять на этом месте, то в своё время ты вместе с маятником медленно качнёшься в зимнюю ночь, когда тьма длится круглые сутки, – и так следующие полгода.

Неудивительно, что вся область Финнмарк кажется нагромождением крайностей. И это относится не только к Нордкапу, но и к безжизненному Финнмаркскому плоскогорью, и к Ледовитому океану, и к Баренцевому морю. Нигде тебя не покидает ощущение, что здесь проходит граница нашего человеческого мира. Ощущение только нарастает в этом сюрреалистичном доисторическом ландшафте, когда пройдёшь мимо нескольких домишек и церковки или у здания почты на самом краю Гренсе Якобсэльва, у границы с Россией. Куда ни приди, везде край света.

В детстве до пяти лет я жила недалеко от леса, куда мы по выходным часто ходили на прогулку. Мы проходили насквозь этот тихий, пронизанный светом буковый лесок, выбирались на опушку – и оказывались на краю света.

Тогда я, конечно же, думала, что этот таинственный пятачок и был краем света. Единственным, тем самым. Выглядел он именно так. Колосящееся поле до самого горизонта, а там, за полем – ничего. Мир кончался, и ничто не начиналось. Ничто – это было воистину нечто!

Но потом я узнала, что край света в разных вариантах можно найти повсюду. Места́, несущие на себе этот особый отпечаток, побуждающий окрестных жителей присвоить им имя края света и приходить сюда, чтобы ощутить вкус того, что лежит вовне, по ту сторону заселённого и изведанного.

Как правило, расположены они у моря и смотрят чаще всего на запад, туда, где заходит Солнце; впрочем, даже и вдали от моря существует столь насущная потребность сходить на край света, что сгодится любой ландшафт, даже плоская равнина. Главное, чтобы мы могли выйти и увидеть чистое ничто. Не в качестве антипода к нечто. Скорее ничто в себе. В нас.

Г. Х. Андерсен в своём провидческом «Колоколе» рассказывает, зачем и почему нам это нужно. «По вечерам в узких улочках большого города, когда закатывалось Солнце и между печными трубами начинали проглядывать подсвеченные золотом облака, частенько то одному, то другому доводилось услышать странный звук – как будто звонил церковный колокол, – вот только расслышать его можно было лишь на мгновение, такой уж там стоял гул от экипажей и такой людской гвалт – ничего за ними не разобрать».

И вот уже многие тянутся за город в поисках колокола, но они не находят ничего, кроме всевозможных отговорок, чтобы отправиться обратно домой, и, пожалуй, большинство убеждено в том, что никакого колокола вовсе и нет, а есть лишь игра людского воображения.

И только двое не оставляли поиски. Богатый королевич и бедный юноша. «Колокол есть, и я его найду, хоть бы даже пришлось отправиться на Край Света!» – говорил королевич. Каждый своим путём, они шли всё глубже и глубже в лес, а встретились на закате на утёсе над морем – две ипостаси одной сущности. Богатому, у которого есть всё, недостаёт лишь её. Бедному, у которого нет ничего, нечего и терять – лишь её:

«Море, огромное величественное море, катившее свои плавные волны к берегу, простиралось перед ним, и Солнце возвышалось как огромный сияющий алтарь там, вдали, где сходились море и небо, всё сливалось воедино в этих пламенеющих красках, пел лес, и пело море, и им вторило его сердце; и всё естество было огромным святым храмом…»

Природа как храм. Звучит чересчур уж романтично и выспренне. В наши дни так, конечно, не выражаются, ведь с тех пор стало только больше гула и гвалта – ничего за ними не разобрать.

Но почему бы и нет? Чувство, которое и само является частью природы, никуда ведь не девается потому лишь, что мы не облекаем его в слово. Да и постоянно отыскиваются люди, готовые отправиться на Край Света, даже если он находится за пределами глобального мегаполиса. В каком же направлении им двигаться? Можно ли вообще выйти за пределы мегаполиса, если тот глобален?

Мир уменьшился, – говорим мы. Но это лишь потому, что мы ограничили его миром людей. Мир внешний, и здесь, на Земле, и вдали, в межзвёздном пространстве, стал больше и разнообразнее, чем мы когда бы то ни было могли представить и осмелились вообразить.

А уменьшился наш отдельный, людской мир. Потому что он с его духом мегаполиса расширился за счёт того, что лежит вовне. Нас миллионы, и мы всё сидим в вечной студии CNN и выслушиваем избранных граждан, в основном политиков и прочих экспертов, а они без устали разъясняют, как там обстоит дело с формами человеческого общества. Лишь когда случаются паузы, скажем, перебои в связи между потоком речи и событиями, тогда транслируют изображения того, что лежит вовне, – и начинают мелькать солнечные закаты, стаи лебедей, подсолнечники и тому подобное, скажем, мышь, живущая, как испокон веку.

Мы-то можем взять и выключить прямую трансляцию из мегаполиса. Только он от этого не перестанет существовать.

А потому я предлагаю, в подражание броскому дорожному щиту в Нарвике, в соответствующих европейских столицах написать, например, 4840 км – Нордкап, 4031 км – Карасйок* и 4576 км – Борисоглебск или сколько там на самом деле километров. Ведь это в Риме и Париже, в Вене и Копенгагене, а прежде всего, пожалуй, в Брюсселе и в мегаполисе CNN нам так необходимо знать, сколь далеко до Края Света.

Ночная тень

Бьёт полночь, и мы ничтоже сумняшеся считаем один день продолжением другого. Ночь за ночью мы движемся в той же размытой пограничной области, где лес, встающий перед нами, всегда, по сути, тот же, что и лес, исчезающий позади, и где мы едва успеваем различить силуэт пограничного шлагбаума, показывающего, что время с одной стороны 24:00, а с другой – 0:00, прежде чем мы мимоходом перемещаем старый день в новый, так что мы не знаем ни секунды покоя, ни единого мгновения вне времени.

Так к чему же играть с мыслью о том, что время застывает в неподвижности ровно в полночь? Или же новогодняя ночь в полночь должна застыть в ещё большей неподвижности, чем обычно? Время, как известно, никогда не останавливается. Во всяком случае, само по себе. Но если повезёт, то время, естественное, механическое, включая и человеческое время, может с известной помощью сменить хронологию, так что время от времени можно пережить наяву, что было бы, если бы время застыло в неподвижности. Не в какой-то запланированный, заранее вычисленный момент времени. Скорее, если случайным образом ты оказываешься столь погружен именно в случайность, что забываешь время и место, забываешь самого себя и даже забываешь различие между собой и окружающим миром.

Застыть, и притом в неподвижности, можно ночью в лесу, так же как застывают в неподвижности деревья. Ты поднимаешь руку, как ветер поднимает лист. Ты прислушиваешься к собственному шелесту, как к шелесту собратьев, к собственному дыханию, как к дыханию леса. Время твоё теперь иного рода – со столь медленными оборотами, что можно на собственном теле ощутить, как время застывает в неподвижности. За всю свою жизнь не насчитаешь столько подобных минут, сколько их наберётся в лесном времени. А взглянешь на часы – оказывается, время – твоё собственное – как всегда, шло, летело, навеки растворившись в обычно столь недоступном времени, застывшем в неподвижности.

Поэтому, в сущности, наша связь со временем оказывается очень гибкой. Захотим – войдём в него, захотим – выйдем, понадобится – укоротим, понадобится – удлиним. По нашему желанию оно может бешено нестись, а мы потом будем гадать, почему же не хватило времени, но может и еле тащиться, так что жалкие два часа покажутся нам вечностью. Мы можем расписать всё по часам, а можем следовать и собственному ритму, а на часы поглядывать лишь время от времени. Всё в конечном итоге сводится к двум стратегиям: следить за временем или позволить времени течь своим чередом – эти стратегии мы комбинируем, так что время приноравливает свой темп к странствиям сознания по пространству. Тем самым время само становится пространством, длинной последовательностью больших или малых пространств, благодаря которым жизнь и события заполняют больший объем, нежели при их чисто хронологическом течении.

Так что если что-то и не даёт нам ни секунды покоя, то речь тут не о времени – не о физическом, открытом нами времени. Оно-то позволяет нам при желании уйти на покой и спокойно делать вид, будто мы можем наблюдать за всем со стороны, если не совсем извне, то уж во всяком случае из точек, соотношение которых столь изменчиво, что возникает паутина времени, иллюзия охвата опутавшей нас сети. Эта иллюзия и есть наши краткие мгновения покоя.

Поэтому если мы не можем выйти за пределы чего-то даже гипотетически, то это никак не время. Это, если уж так говорить, жизнь. Жизнь, наша собственная, которая никогда не оставит нас в покое ни на мгновение. И слава богу, что не оставит, без колебаний скажем мы. Но почему же нам никогда не увидеть того, что находится вовне? Если мы так уж устроены, что размышляем о чём-то, лежащем вне того, о чём размышляем обычно, как о том, что лежит вне того, что нам известно. Не потому ли день и свет никогда нас не отпустят? Потому что мы дети света, как без тени сомнения поётся в псалме. Просто потому, в конце концов, что день начинается в полночь.

Или же день продолжается всю ночь, внутри наших снов, где всегда столько света, что нам ясно видно всё происходящее. И, просыпаясь, мы можем констатировать, что день не прекращался всю ночь и что жизнь так и шла своим чередом. Ночь всего лишь начало дня, так же как зима – начало года. И будь ты хоть луковицей бессмертника под снегом или ребёнком в колыбели, свет к тебе всегда пробьётся, пока ты жив. Да пока ты жив, ты и не помыслишь себя без него, без света.

Тем не менее мы вполне можем себе представить, что в мыслях или в сновидении мы время от времени соприкасаемся с ночью иного рода. С ночью, лежащей по ту сторону того, что нам известно. С ночью по ту сторону любого знания, всего ясного и объяснимого, но и по ту сторону подсознательного, неопределённого, страха и всех наших иллюзорных образов. С ночью, мыслящей себя без нас, скажем мы с некоторой обидой. Во всяком случае, с ночью без света, без всего того, чему по эту сторону мы даём имя, с ночью, определяемой как отсутствие всего. И может легко оказаться, что это «всё» включает и собственное отсутствие.

И вот оказывается, что, с одной стороны, день начинается в полночь, а с другой – дней в неделе семь, а ночей восемь. И значит, все дни окружены ночами. Но даже эти окружающие ночи – не та истинная ночь. Ночь до первой ночи. Ночь после последней ночи.

Согласно древним грекам, ночь была дочерью Хаоса и матерью Неба и Земли. Первая, изначальная ночь, наследница хаоса, имеет поэтому мало общего, если вообще что-то общее с обычными земными ночами, которые мы знаем и рассматриваем как цивилизованных и просвещённых детей матери, которой ещё в колыбели её отец Хаос отвёл роль Ночи, изначальной, чёрной, о которой нам неведомо ничего и на которую мы поэтому только и можем порой указать, подобно Малевичу, указавшему на квадрат черноты.

Эта чернота, эта абсолютная ночь расположена вплотную по ту сторону границы досягаемости наших органов чувств. Чёрное – это, разумеется, сумма всех красок, но одновременно и отсутствие красок. Говорить об обнажённом, неумолимом, необжитом, пустом было бы слишком человеческим, слишком светлым и исполненным надежды. Чёрное ещё чернее. «Чёрный цвет внутренне звучит как Ничто без возможностей, как мёртвое Ничто после угасания Солнца, как вечное безмолвие без будущности и надежды», – пишет Кандинский. А уж кому этого не знать, если не художнику.

Другой художник, который, наверное, столько не философствовал о чёрном, но тем не менее знал, что фон любой картины – это абсолютная ночь, – Рене Магритт, который раз за разом изображал двуличную игру беспредметности с большинством обыденных предметов и у которого небытие и бытность, как лабиринт, переплетены друг с другом.

И вот я сижу и рассматриваю картину Магритта. На переднем фоне чёрная – чернее некуда – земля и из неё – дерево, точно не скажешь какое, но что-то вроде тополя, возносится в воздух продолговатым конусом. Далее ряд трёхэтажных домов с наглухо закрытыми окнами, которые были бы столь же черны, как и передний план, если бы на них не падало ровно столько света, в том числе от старинного газового фонаря, что видишь уже не дома́, а темно-серых, аквамариновых тварей, кажется что-то в себе таящих. Скрывающих множество дремлющих тайн за закрытыми ставнями, пожалуй даже более пугающих, нежели тайны, бодрствующие за двумя последними окнами, где ставни ещё не закрыты. Из них исходит золотистый свет, который с равным успехом мог бы быть и восходом и закатом. Сзади к домам подступает чернеющий кустарник, как окантовка на фоне неба.

Вся картина дышит ночью. Не без тревоги, но ночь и снова ночь. Тем не менее Магритт даёт картине название «Царство света». И это, безусловно, его право и его правота. Потому что небо над чернеющей землёй и деревом, похожим на тополь, над призрачными домами с их искусственным освещением, признаком цивилизованности, небо над всей сценой – это светлое летнее небо, бледно-голубое с пролетающими облаками – их шестнадцать или семнадцать почти одинаковых пушистых модельных облаков вроде тех, что известны нам по картинам Ренессанса. Так пусть же ночь остаётся ночью, всё равно дневной свет проникает везде.

Этот мотив Магритт изобразил в различных вариантах, в разных пропорциях ночной темноты, смешанной с заговорщицким рукотворным светом, но всегда с тем же прототипом европейского летнего неба над тьмой. Сам он писал, что в «Царстве света» «лишь передал определённые ощущения, а точнее, ночной ландшафт и небо, как мы видим его днём. Ландшафт заставляет думать о ночи, а небо – о дне. Я думаю, что в таком сочетании дня и ночи есть своя сила и способность поразить и заворожить. Эту способность я именую поэзией».

В общем, художественный приём. Приём, возможно лежащий на поверхности, потому что ведь и в реальном мире бывает так, что небо в разгар лета оказывается на удивление светлым над ландшафтом, уже погруженным в сумерки, и небо даже лунным зимним вечером может выглядеть как ровно светящийся купол над улицами, погружающимися во мрак.

Но небо Магритта светлей, чем небо летней ночью. Это небо в два часа дня, а не в два часа ночи, когда оно в лучшем случае слегка светлеет. Небо Магритта статично. Оно самое светлое, какое только можно найти, и в любое время дня населено облаками, чьи очертания мы с такой нежностью узнаем и пристально в них вглядываемся. Небо Магритта – это наше собственное, дорогое нам летнее небо, когда мы, ещё детьми, лежим на спине в траве, а наши мысли где-то странствуют, и облака напоминают нам обо всём, чего только нет между небом и землёй. Самое светлое из светлого, бесконечно открытое, но, по версии Магритта, нечто, происходящее ночью, в оттенках тьмы и в предчувствии катастрофы. Истинная ночь ужасов, где всё, что угодно, может случиться, и всё, что угодно, наверное, и случается. Просто никто об этом не догадывается, поскольку небо статично и так прозрачно, а тьму и все проделки тьмы глаз, привыкший к свету, уже никогда не сможет разглядеть.

Магритт назвал картину «Царство света» парадоксальным образом, поскольку он сам, как и зритель, наверняка думал именно о ночи. Из-за этого парадокса – мы переживаем ночь и день одновременно – живопись Магритта, как правило, называют сюрреалистической и редко видят за ней что-то большее. Но то реалистическое, из которого сюрреалистическое вырастает, чтобы стать надсмотрщиком своих собственных основ, при этом никуда не девается. Поэтому, когда небо, светлое, как днём, своим сводом покрывает земную, житейскую ночь, это может казаться неестественным для наших чувств, для зрения, на которое мы единственно можем положиться, но ночью, между двенадцатью и двумя часами, когда мы закрываем глаза, мы прекрасно знаем, сколь естественным образом день остаётся с нами.

Мы прекрасно знаем, сколь привычно мы проходим сквозь день, но ночью день столь же привычно проходит сквозь нас. Ночью, когда мы доверчиво укладываемся в земной тени, мы лишь потому столь доверчивы, что знаем, что свет есть на другой стороне Земли, дающей нам это пристанище в тени. Свет и тень, неразрывно связанные в нашей форме ночи, где мы находим покой в беспокойности.

В сущности, мы живём в параллельности дня и ночи. Параллельность, или поэзия, которая учит нас, что бессмертны мы лишь, пока живём. Можно ведь и на ночной сон под покровом земной тени посмотреть как на упражнение в привыкании к абсолютной ночи. Между двенадцатью и двумя часто ведь думаешь о смерти, не называя её явно. Так же думаешь и о войне, зная, что она никогда не закончится, если только мы не возьмём многого из того, что называем ночью, с собой в день. Как? Возможно, следует вечно ходить по тротуарным плиткам, с непропорционально длинной тенью, растущей с каждым нашим шагом и напоминающей нам о небытии. Говорят, что мы просыпаемся в тот момент, когда начинаем видеть сон во сне. Наверное, и умираем мы в тот момент, когда наша тень наползает на тень.

Как глаз, не видящий собственной сетчатки

С момента появления первых священных писаний существует представление о мировой книге, где сказано всё, – книге, ставящей человека наравне с Богом.

Начиная от Библии, а затем у Новалиса и Малларме это представление подпитывалось собственной неосуществимостью.

Библия, безусловно, называется откровением, но это откровение ограничивается тем, что мы смотримся в него как в зеркало, видя пока только загадку, но в своё время посмотрим и лицо в лицо – когда-нибудь, когда открываемого мира больше не будет.

И также, когда Новалис пытается отыскать всеохватывающий сплав слова и феномена – «Das Äußre ist ein in einen Geheimniszustand erhobe-nes Innere» («Внешний мир есть возведённый в состояние тайны мир внутренний») – и подходит вплотную к формуле исчерпывающего понимания мира, его работа над архетипической книгой разрастается всё более беспорядочно, ибо чем больше он собирает, чем больше во всё это вчитывается, тем больше, кажется, всё рассеивается, так же точно, как впоследствии у Малларме начинают говорить скорее паузы между словами, чем сами слова.

Всё это представление о том, что можно записать мир как он есть, чтобы его можно было и прочитать, весь этот круг идей о совпадении языка и видимого мира, всё, что можно назвать читаемостью мира, кажется, указывает скорее на то, сколь он нечитаем. Во всяком случае, если ограничиться лишь языком. В языке читаемость мира может остаться метафорой. Но зато истоки этой метафоры лежат как в нашем обыденном опыте, так и в нашем научном знании о том, что читаемость мира существует. Только она пока не воплотилась в книге.

С такой книгой вечно происходило бы то же, что с картой в знаменитом рассказе Борхеса: её чертили всё крупнее и подробнее, и она в конце концов приняла размеры целого мира, покрыв собой то, что на самом деле должна была раскрыть. В масштабах человека карта может быть сокращением. Так же как язык может быть сокращением для читаемости мира. Поэтической аббревиатурой для всех лексем Вселенной, в чьи соотношения и подвижки мы не можем не вчитываться. Того, что Новалис называет «das seltsame Verhältnisspiel der Dinge» («удивительной игрой между соотношениями вещей»).

Эта Verhältnisspiel проявляется в любых самовоспроизводящихся системах и их переплетениях. С точки зрения мира людей, прежде всего в языке и математике и их переплетении в нас. Может быть, если распутать это сплетение, это кое-что рассказало бы нам о читаемости мира и о том, что же, собственно, идёт первым, речь или число, язык или математика?

Нужно владеть речью, чтобы досчитать до десяти. Или, вернее, нужно владеть речью, чтобы поведать другим, что умеешь считать до десяти. Но и наоборот, чтобы говорить, нужно уметь считать, хотя бы до двух. Как ребёнок, который, пытаясь что-то пролопотать – мама и я, ням-ням и я, – уже владеет числом «два», я плюс мир, а тем самым и считает, и говорит.

Во многих языках число и речь – это одно и тоже слово: tal (число) и tale (говорить), bereigning (вычисление) и beretning (сообщение), optælling (счет) и fortælling (рассказ) в датском, Zahl (число) и erzählen (рассказывать) в немецком и т. д.

Тем не менее выходит так, что по мере роста, когда мы осваиваем общественные ценности и формы социального поведения, число и речь всё более расходятся.

Когда ребёнок наконец произносит первые более или менее отчётливые слова, это воспринимается как откровение, событие мирового масштаба, которое окружающие принимают со смесью удивления и восхищения. Повод для радости – язык, наше особое пристанище, где можно укрыться от угрожающего внешнего мира, наша важнейшая способность в долгосрочной перспективе, если мы хотим выжить как вид в пустынном мироздании.

В то время как речь считается поэтому чем-то почти божественным – в начале было слово, и слово было у Бога, – хотя именно она является из всего самым человеческим, с числами дело обстоит иначе.

У нас, разумеется, есть и числовые стишки, и считалки, и игры, в которых числа задают ритм и помогают выстроить ряд из случайных на первый взгляд явлений, но, в отличие от языка, числа не вызывают ощущения общности, присущей нам в этом мире, не становятся немедленно предметом восхищения и уважения, вероятно, потому, что в числах мы обретаем общность и с нечеловеческим миром, от которого нас сразу же и столь естественно отграничивает речь.

Поэтому, видимо, числам, равно как и математике, суждено оставаться вытесненными во внешний мир, в природу, от которой мы должны защищаться, но которой в то же время стремимся и повелевать. С одной стороны, в пустоту, в так называемую не-человеческую вселенную, а с другой – в удалённые уголки человеческого разума, которые, пусты они или нет, не обусловлены напрямую социумом.

Так что числа отчасти оказываются приписаны мировому пространству, чему-то абстрактному, частью которого, казалось бы, являемся и мы, но в течение нашей короткой жизни нам этого не осознать, потому что от этого нам надо ещё и защититься, и вот числам отводится особое место в сознании – стратегический полигон, который мы обустраиваем, чтобы, сколько возможно, обуздать всё враждебное, всё то, против чего человек с незапамятных времён вынужден был защищаться.

В результате числа, которые в сущности своей являются универсальным откровением, становятся частностью, затверженным навыком, второстепенным по сравнению с более всечеловеческой природой языка. И этот навык счета в обыденной жизни имеет столь высокую практическую ценность, что числа походя теряют своё право на принадлежность к тому, что и предшествует человечеству, и следует за ним, и пронизывает его. Числа в повседневности становятся символом нашей власти над миром, в то время как мы более или менее сознательно упускаем из виду, что у чисел есть собственные прерогативы, что числа сами по себе – это неизбежное выражение нашей связи с миром.

Так что числа живут не менее чем в двух весьма зримых ипостасях. С одной стороны, в качестве знаковой системы на службе естественных наук, особенно для материй, не связанных с человеком, в которых неречевое самопонимание представляется необходимым, а с другой стороны, в качестве символьной системы в обществе, во всех наших гешефтах с миром или между собой, наших аферах, абсолютно чуждых всякой философии, – расписанные в виде торговых балансов, статистик, бюджетов и т. д.

Но в промежутках между множественными сущностями чисел в обществе они живут и сами в себе, жизнью, в которую мы настолько вросли, что она для нас почти невидима. Точно так же, как глаз не видит собственной сетчатки. Порой у нас возникает догадка о существовании мира чисел, но по большей части мы отмахиваемся от него как от вещи бесполезной.

Самой мне не довелось работать с числами в сфере науки, да и в качестве общественного существа я как-то не замечаю особой власти над миром, которую мне дали бы ежедневные сметы хозяйственных расходов. И уж тем более к тем областям практического и полезного, где и проживает порождаемая нашей культурой магия чисел, доступа у меня нет. Магия чисел как таковая кажется поверхностной – попыткой оправдать задним числом тот неопределимый страх, с которым нам жить, и потому, дабы чувствовать хоть какую-то защищённость, нам приходится вбивать себе в голову, что мы можем сделать его определимым, навесив на него определённый ярлык, как, скажем, число 13 или подобное несчастливое число.

Есть, очевидно, что-то в простых числах, объявляем ли мы их несчастливыми или счастливыми, что притягивает нас, и в этих особых, необъяснимо независимых числах мы усматриваем образ случайности неудачи и удачи, тождественной той, с которой мы сталкиваемся в нашей жизни в качестве недоумевающих индивидов на просторах Вселенной, у которой, кажется, нет ни малейшего разлада с собственными правилами.

Всем нам доводилось играться мыслью о несчастливых и счастливых числах. Подобное счастливое число есть и у меня, во всяком случае было в более романтических обстоятельствах, – а именно 11, во-первых, оно простое, во-вторых, первое простое, большее десяти, и в-третьих – что, безусловно, главное – образ: две равноправные единицы, которые с двойной силой продолжают указывать на изначальное единство и которые затем, когда мы соединяем их, притом вовсе не в качестве чистых абстракций, например, кролик плюс крольчиха, оба остаются самими собой и преобразуются, оставаясь пребывать самими собой, не как 1+1=2, а в нечто совершенное иное, нечто третье, например в крольчонка, который, в свою очередь, есть промежуточный результат непрерывного процесса. Этот взгляд на последовательность чисел как на процесс, а не просто механически выстроенный ряд для меня всегда был привлекателен как представление о мире образов, метафора невидимого мира, который бы не только отвечал отношению между языком и ежедневно поминаемым всуе видимым миром, но прежде всего проводил бы параллель между ними и структурировал их отношение.

Этим я хочу сказать, что и речь и число – это языки образов, переплетённые друг с другом и зависимые друг от друга, раз уж феномены не могут выступать без общей лежащей в их основе структуры, тогда как структуру можно распознать и вне феноменов. Тут мы, конечно, подходим вплотную к поэзии.

Когда-то я написала сборник стихов «alphabet» как одно длинное, последовательно развивающееся стихотворение, ставшее по-своему процессом, который может пролить свет на связь между числами, поэзией и языком.

Как у многих, у меня случился профессиональный кризис. Почему я работаю со стихами? Зачем вообще работать? Атомное оружие и прочие более и менее надвигающиеся напасти были в центре полемики. Можно сказать: они всегда в центре полемики – дело не в этом. Просто порой становишься чувствительней к этой полемике – и это же относится и обществу, как, впрочем, и в иные времена нам нужно, чтобы всё это быльём поросло хотя бы для поддержки активной воли к выживанию. Так же, как индивид в добром здравии – не может же он думать о смерти днями напролёт.

Но тогда я, повторюсь, пребывала в критическом состоянии, и любая моя реакция на него могла быть исключительно поэтической. Сейчас это звучит рассудочно, но тогда это было вовсе не так.

Работа началась как процесс собирания. Непонятное для меня самой занятие: писать отдельные слова на бумаге, предпочтительно существительные, ссылающиеся на конкретные феномены мира, всевозможные съестные припасы, всё весомое, грубое и зримое: абрикосы, виноград, дыни и пр. И вот все они оказались на большом белом листе бумаги: слова на a, слова на b, слова на c и т. д., и если бы я не бросила это невыносимо долгое занятие, то вышло бы что-то вроде крайне неряшливо составленного словаря, клубок несвязанных феноменов.

По мере этой «работы» выяснилось, что фаза собирания как таковая носила характер заклинания, – я поняла тогда, что собираю слова для напоминания самой себе о том, что все эти предметы существуют, и чтобы призвать надежду на их дальнейшее бытие. Характер заклинания был, но, разумеется, не хватало формы заклинания. А ведь в форме, собственно, и заключено заклинание.

Здесь обычно и появляется математика. Так и произошло тогда. Ведь хотя заклинание имеет речевой характер – и люди каменного века бубнили какие-то слова, стоя вокруг костра, чтобы отпугивать темноту, – но одновременно оно имеет и ритмический, музыкальный, а значит, в основе своей и числовой характер.

Очевидно, что стихи, которые опишут мир как целостность (по естественным причинам в очень краткой форме!), не просто случайным образом выстраивают ряд феноменов мироздания (а алфавит – он ведь случаен). Феномены сами по себе не выступят в какой-либо целостной связи лишь потому, что они названы. Связь присутствует незримо в том, что обусловило их проявление. Для нас она незримо присутствует в постоянно пересматриваемых теориях возникновения Вселенной.

Все носятся с разными представлениями о том, как устроен и развивается мир. В то время, когда писался «alphabet», теория Большого взрыва была ведущей. Когда родилась Вселенная, произошло вот что: всё, что в начале было спрессовано почти в ничто, взорвалось и начало расширяться во всех направлениях, движение, которое будет продолжаться, пока расширение не станет столь большим, что покажется, что всё исчезло и вновь обратилось в ничто или почти в ничто. В общем, ещё один образ. Этот образ почти как откровение возник у меня, когда в поисках слова я случайно натолкнулась на числа (в лексиконе на букву «ф») – это были числа Фибоначчи. Здесь мы снова возвращаемся к тем кроликам. Потому что числа Фибоначчи изначально появились как ответ на следующий вопрос: сколько пар кроликов можно получить за год, начав с одной пары, если каждая пара в течение месяца производит новую пару, которая становится фертильной на второй месяц своей жизни? 1, 1, 2, 3, 5, 8, 13, 21, 34, 55, 89, 144, 233 и т. д., где каждое следующее число равно сумме двух предшествующих.

Фибоначчи (Леонардо Пизанский) жил с 1170 по 1250 год и был одним из первых в Европе, кто ввёл в обиход арабские цифры, а далеко не только ряд популяций кроликов.

Можно, наверное, рассматривать ряд Фибоначчи как курьёз (он даёт приближение золотого сечения), но можно ведь, как я, уяснить, что если нужно поэтически выразить отношение «я плюс мир», то этот плюс раскроется как жизнь чисел в себе.

Если числа, в данном случае ряд Фибоначчи, образуют несущую конструкцию литературного произведения, они немедленно выступают как отражение связи, которую один только язык выразить не может.

В этой связи будет любопытно рассказать, что я достаточно детально познакомилась с рядом Фибоначчи лишь после того, как «alphabet» был написан, большей частью благодаря читателям, обратившим моё внимание на то, что множество растений, так сказать, используют числа Фибоначчи. Например, два последовательных листа на ветке будут находиться в отношении чисел Фибоначчи, идущих через одно*. Для яблони это отношение 2 к 5, для груши – 5 к 13. И это относится не только к листьям, к также и к веткам, цветам и семенам. У подсолнечника и ромашки, например, семена на центральном диске расположены спиралями, и числа семян в разнонаправленных ветвях спирали для подсолнечника составляют 21 и 34, 34 и 55 или 55 и 89, а для ромашки – 21 и 34.

То, что природа в себе следует числовым закономерностям, или то, что мы как часть природы способны их познать, говорит о том, что следовать им мы должны ещё вдумчивей, ибо если мы в языке хотим выразить доязыковое, а особенно если мы – что бы ни произошло в науке или вне её – хотим расслышать речь Вселенной, то возможно это лишь в союзе со скрытой речью чисел. Не исключено, что это одна из тщетных человеческих амбиций, – но кто знает, может быть, также и тщетная амбиция Вселенной, если она стремится разглядеть себя через нас или подобных нам существ.

Примечания

Часть лабиринта

Гармония

«…1000 молодых людей как один стояли и вопили „Король королей, сможешь лишь ты“» – «Король королей» («Kongernes konge»; оригинальное название «Молитва о Дании», «Bøn for Danmark», 1848, текст А. Реке, музыка Е. Хорнемана); старинная песня, в первый раз исполненная на концерте в саду Тиволи в Копенгагене 16 сентября 1848 г. и написанная по случаю трехлетней шлезвиг-гольштейнской гражданской войны, начавшейся 9 апреля 1848 г. из-за требований об отделении Шлезвига и Гольштейна от Дании, выдвинутых пронемецкими национал-либералами Шлезвиг-Гольштейна. Война закончилась 8 мая 1852 г., когда Англия, Россия, Франция, Австрия и Пруссия подписали протокол, гарантировавший гегемонию Дании над Шлезвигом и Гольштейном.

Мне снится город

«Роза ветров» – датский журнал, посвящённый литературе, культуре и политике, издававшийся издательством «Гюльдендаль» в 1954–1973 гг. Как следует из названия, журнал старался охватить все современные направления мысли. Это был существенный прорыв по сравнению с его предшественником, журналом «Эретика», в котором сотрудничал Таге Скоу-Хансен, ставший соредактором «Розы ветров» совместно с Петером П. Роде. Журнал публиковал как художественную литературу, так и рецензии, специальные статьи и эссе. С 1959 г. «Роза ветров» под редакцией Вилли Сёренсена и КлаусаРифбьерга стала ярким феноменом литературного модернизма и нового радикализма. После кратковременного сотрудничества с Джессом Эрнсбо, Торбеном Брострёмом и Нильсом Барфодом, дискутировавшими о тривиальной литературе, конкретизме и европейских национальных литературах, с 1969 г. журнал под редакцией Йоргена Бонде Йенсена и Айвинда Ларсена стал органом критики с марксистской ориентацией.

В начале была плоть

Bonniers Litterära Magasin (BLM) – важный шведский литературный журнал, публиковавший критические статьи и анонсы. Выходил в издательстве «Albert Bonniers Förlag» с 1932 по 2004 г.

Ларс Густафсон (Lars Erik Einar Gustafsson; 1936–2016) – шведский писатель и философ.

Пер Гуннар Теландер (Per Gunnar Thelander; род. 1936, Стокгольм) – шведский художник, график и скульптор. Наибольшую известность получили его графика и гравюры на меди.

Аврам Ноам Хомский (Avram Noam Chomsky; род. 1928) – американский лингвист, политический публицист, философ и теоретик. Профессор лингвистики Массачусетского технологического института, автор классификации формальных языков, называемой иерархией Хомского. Его работы о порождающих (генеративных) грамматиках способствовали упадку бихевиоризма и содействовали развитию когнитивных наук.

Генеративная (трансформационная) грамматика – психолингвистическая теория, предложенная Хомским в конце 1950-х гг., дополненная им в 1972 г. и существенно трансформированная в 1981 и 1986 гг. Ключевой во всех работах Хомского была идея о том, что язык имеет внутреннюю структуру и основан на системе правил. Хомский отмечал, что, обучаясь языку, дети практически не проходят этапа проверки гипотез, а сразу начинают пользоваться структурными правилами для построения предложений. Эта версия привела Хомского ко второму важному утверждению, согласно которому человек от природы наделён определёнными лингвистическими способностями.

Вигго Брёндаль (Viggo Brøndal; 1887–1942) – датский учёный, филолог, специалист по романскому и общему языкознанию; педагог, профессор романских языков и литературы в Копенгагенском университете. В своих работах дал опыт построения универсальной грамматики на логических принципах; особый интерес представляет его монография о предлогах (1950).

Говорить, видеть, делать

Анри Сен-Симон (Claude Henri de Rouvroy, Comte de Saint-Simon; 1760–1825) – французский философ, социолог, известный социальный реформатор, основатель школы утопического социализма.

Гуннар Экелёф (Gunnar Ekelöf; 1907–1968) – шведский поэт, эссеист, переводчик; крупнейшая фигура скандинавского модернизма.

Унтер-ден-Линден (Unter den Linden – «Под липами») – наиболее известный из бульваров Берлина.

Общность нечитаемости

«Бог – круг. Его центр повсюду. Его окружность нигде». – В работах Николая Кузанского^[73] неоднократно можно встретить рассуждения об «удивительном единстве вещей», которое является следствием единства, целостности мира. Размышляя над этим важнейшим качеством природы, Николай Кузанский, использовавший в своей философии математические модели, пришёл к выводу, что вселенная представляет собой космическую «машину мира», ибо «её окружность и центр есть Бог, который всюду и нигде».

«Познанье наше не умножат лишь / Твои реченья, – жажду научи / Свою глаголать – вот и утолишь» / – Данте. «Божественная комедия» («Рай», Песнь 17, 10–12; перевод М. Горбунова и А. Прокопьева). Ср. перевод М. Лозинского: «Не потому, чтобы ты мог сказать / Нам новое, а чтобы приучиться, / Томясь по влаге, жажды не скрывать».

Разум не принадлежит времени

Фогт – в средневековой Европе светское должностное лицо, наделённое судебными, административными и фискальными функциями.

Стен Ханс Кристенсен (Sthen Hans Christensen; 1544–1610) – датский священник, автор католических псалмов и гимнов, внесший в них сильный личный элемент. Составил книгу псалмов «Карманная книжка» («En liden Haandbog», 1578). В соавторстве с Софусом Биркетом Смитом (Sophus Birket Smith) написал назидательную пьесу «Колесо счастья» («Lykkens Hjul», 1581) о быстрой перемене судьбы путём поворота колеса.

Орден Слона (Elefantordenen) – высшая национальная награда Дании. Согласно легенде, был учреждён в 1190 г. в честь победы рыцарей, сражавшихся на боевых слонах, над сарацинами. Достоверная история ордена прослеживается с середины XV в., когда его восстановил датский король Кристиан II.

Я мыслю, следовательно, я часть лабиринта

Леонора Кристина Ульфельдт (Leonora Christina Ulfeldt, 1621–1698) – дочь датского короля Кристиана IV от морганатического брака, знаменитая мемуаристка. 9 октября 1636 г. в возрасте 15 лет она вышла замуж за придворного Корфица Ульфельдта. Ульфельдт тайно предлагал курфюрсту Бранденбурга Фридриху Вильгельму возвести его на датский престол и был на родине 24 июля 1663 г. заочно приговорён к смертной казни за государственную измену. Леонора была арестована и заключена в так называемую Синюю башню (Blåtårn) – копенгагенскую тюрьму для государственных преступников замка Кристиансборг, где провела 22 года.

Бенедикт Карпцов-младший (нем. Benedikt Carpzov der Jüngere; 1595–1666) – крупный немецкий юрист в области уголовного права, основатель современной немецкой правовой науки.

О коде души

Фисон – в Библии первая из четырёх рек (Быт 2, 11–12), вытекавших из Эдема.

Тень пережитого

Карл Людвиг Эмиль Аарструп, или Ореструп, Аареструп (Carl Ludvig Emil Aarestrup; 1800–1856) – датский поэт-лирик. Работая врачом, в свободное время занимался поэзией. При его жизни была издана лишь одна книга («Поэмы», 1838). Второй его сборник («Посмертные поэмы») был издан в 1863 г. Не признанный в своё время, ныне считается одним из самых значительных датских поэтов.

Вилли Сёренсен (Villy Sørensen, 1929–2001) – датский писатель, переводчик, философ. Основоположник датского модернизма. В 1959–1963 гг. вместе с Клаусом Рифбьергом издавал журнал «Роза ветров». Автор книг о Ницше, Вагнере, Кафке, Шопенгауэре, Сенеке, Кьеркегоре. Переводил Эразма, братьев Гримм, Кафку.

Торбен Брострём (Torben Brostrøm, 1927) – профессор Датской высшей школы преподавателей, в течение многих лет литературный обозреватель журнала «Дагбладет», писатель. Член Датской академии с 1973 г. Руководил присуждением гранта Отто Бенсона в 1972–1979 гг. В 1955 г. Ингер Кристенсен отправила свои первые стихи Торбену Брострёму, редактору газеты «Пшеничное зерно» («Hvedekorn»). Он хорошо принял стихи, и именно он рассказал ей о молодом поэте, студенте факультета литературы Поуле Боруме, за которого она в 1958 г. вышла замуж.

Бегущая вода

«Мраморный фонтан на пьяцца Колонна был построен Россо деи Россо в 1575 году. Россо был родом из Флоренции». – По рассказу самой Ингер Кристенсен, сведения о фонтанах она взяла из книги, купленной ею в букинистическом магазине в Риме, где она жила во время работы над романом «Азорно» («Azorno»). В данном случае она допускает ошибку. Фонтан на пьяцца Колонна был построен Джакопо делла Порта. Россо деи Россо – сорт мрамора, добываемого в окрестности Флоренции.

«Светофор переключается с Alt на Avanti». Alt – стойте, Avanti – идите.

«Иль Темпо» (Il Tempo, итал. время) – итальянская ежедневная газета, основанная в 1944 г. Редакция газеты находится на пьяцца Колонна в палаццо Ведекинд.

5 x 25 зимних заметок к летнему проекту

Петер Андреас Хайберг (Peter Andreas Heiberg; 1758–1841) – датский писатель и филолог. В романе «Приключения банкноты в один ригсдалер» («Rigsdalersedlens Hændelser») (1787–1793) подверг критике общественную жизнь Дании. Автор сатирических стихов, песен и комедий, в которых высмеивал мещанскую мораль и сословные предрассудки («Эти „фоны“ и „ваны“», «De vonner og vanner» 1792, и др.). За антиправительственные выступления в 1799 г. был осуждён на изгнание. С 1800 г. жил в Париже.

Баллеруп (дат. Ballerup Kommune) – датская коммуна в составе области Ховедстаден.

Куангна́м (вьетн. Quång Nam) – провинция в центральной части Вьетнама.

Хеллеруп (дат. Hellerup) – район Копенгагена.

«Мы поедем на природу». – В оригинале «Naturen, det billige Skidt», «Природа-дешёвка». Выражение принадлежит Айнару Отто Гельстеду (Einar Otto Gelsted, фамилия при рождении Jeppesen; 1888–1968) – датскому писателю, лирику, литературному критику и журналисту; члену датской Коммунистической партии с 1929 г. В собрании стихов «В непогоду» («Under Uvejret», 1934) он пишет в стихотворении «Остров лета» («Sommerøen»):

Выражение «Природа-дешёвка», ставшее устойчивым речевым оборотом, имело иронический смысл: далеко не только то, что покупается за деньги, может обладать ценностью.

Энциклопедический словарь Сальмонсена («Salmonsens Konversationsleksikon») – датская универсальная многотомная энциклопедия, выдержавшая четыре издания с 1893 по 1949 г.

Георг Моррис Кохен Брандес (дат. Georg Morris Cohen Brandes; 1842–1927) – датский литературовед, публицист, теоретик натурализма. Автор ряда работ о выдающихся представителях мировой литературы Нового времени. Брандес находился в оппозиции к эстетизму в литературе и к теории «искусство ради искусства». Он видел в литературе орган для выражения «великих мыслей о свободе и прогрессе человечества».

Седьмая грань игральной кости

Мори́с Мерло́-Понти́ (Maurice Merleau-Ponty; 1908–1961) – французский философ, один из представителей феноменологии и приверженец экзистенциализма. Создал понятие об осмысленном, открытом миру, досознательном существовании (экзистенции).

Ирреализация

«Arbeit macht frei» («Труд освобождает») – надпись на воротах нацистского концлагеря Аушвиц.

Труд

Вольно парафразируем: «Вы нефть земли; если нефть потеряет свою силу, то чем вы будете топить?» – «Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её солёною?» Евангелие от Матфея 5:13.

Снег

Алекса́ндр Мейгс Хейг-младший (Alexander Meigs Haig, Jr.; 1924–2010) – американский военачальник, государственный деятель и дипломат, известный своей жёсткой, «ястребиной», позицией. Участник корейской и вьетнамской войн. В 1975 г. был назначен главнокомандующим Европейского командования армии США и Верховным командующим силами НАТО и занимал этот пост до 1979 г. В 1976 г. выступил с инициативой создания военно-политического блока САТО – южного аналога НАТО. В 1981 г. президент Рейган назначил Хейга министром иностранных дел.

Состояние тайны

Тень истины

Адамо Гизи (Adamo Ghisi, Adamo Scultori; 1530–1585) – итальянский гравёр, скульптор, художник. Родился в Мантуе в семье художников. Его отец Джованни Баттиста Скультори и сестра Диана Скультори были художниками. Поскольку семья была тесно связана с художником Джиорджио Гизи, Адамо и его сестру часто называли Гизи. Некоторые его работы выставлены в Кливлендском музее искусств.

Нортроп Фрай (Herman Northrop Frye; 1912–1991) – канадский филолог, исследователь мифологии, литературы и языка. Автор работ о мифологических и библейских образах в словесности Нового и Новейшего времени от Мильтона до наших дней.

«…выброшен на край утёса…», «…выброшен на скалы не сердца…» – отсылка к стихотворению Рильке «Ausgesetzt auf den Bergen des Herzens…» («Выброшен на скалы сердца…»). См. также эссе «За всем стоят слова».

Шёлк, пространство, язык, сердце

Лу Цзи (261–303) – китайский поэт. Один из ведущих литераторов и теоретиков литературы в средневековом Китае. Происходил из семьи крупного чиновника. Был казнён по ложному обвинению в измене. Автор более 200 стихотворений, в том числе и поэмы «Вэнь фу» – одной из первых китайских поэтик. Эта поэма (один из самых значительных литературно-теоретических памятников раннесредневекового Китая) была переведена на русский язык академиком В. М. Алексеевым под названием «Ода изящному слову»).

«Язык в целом пралогичен». – Пралогическое мышление, дологическое мышление – понятие, введённое французским философом Л. Леви-Брюлем (1857–1939) для характеристики «первобытного» мышления (мышления народов, не принадлежащих к современному западном типу общества). На уровне «коллективных представлений» «первобытное» мышление выступает как пралогическое мышление. Логическое мышление, как его понимал Леви Брюль, – это мышление, избегающее противоречий. Первобытное мышление пралогично не потому, что оно предшествует логическому, а потому, что оно игнорирует логический закон противоречия и следует закону партиципации (закону сопричастности). Важнейшие идеи теории пралогического мышления оказали влияние на концепцию интеллекта Ж. Пиаже, глубинную психологию К. Г. Юнга, феноменологию религии Г. ван дер Леува и ряд других крупных течений современной гуманитарной науки.

За всем стоят слова

«…и написать длинный цикл стихов о розах». – Возможно, отсылка к циклу стихов Рильке «Розы» («Les Roses», на французском языке, 1926).

Упорядочивающее действие случайности

Жак Люсьен Моно (фр. Jacques Lucien Monod; 1910–1976) – французский биохимик и микробиолог, лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине 1965 года (совместно с Франсуа Жакобом и Андре Львовом) «за открытия, касающиеся генетического контроля синтеза ферментов и вирусов». В 1971 г. была опубликована его книга «Случайность и необходимость» («Le hasard et la nécessité»), освещающая природу клеточных биохимических процессов и выражающая ту точку зрения, что происхождение жизни и процесс эволюции есть результат случайности.

Эдвард Нортон Лоренц (Edward Norton Lorenz; 1917–2008) – американский математик и метеоролог, один из основоположников теории хаоса, автор выражения «эффект бабочки». В численных экспериментах впервые обнаружил аттрактор Лоренца – множество, к которому стремятся все возможные траектории движения динамической системы.

Салах Стетье (Salah Stétié; род. 1929) – французский писатель ливанского происхождения. Автор многочисленных эссе и стихов, в которых сочетал изысканный французский язык с традициями арабской поэзии. Лауреат ряда литературных премий.

Жан Франсуа Лиотар (Jean-François Lyotard; 1924–1998) – французский философ-постмодернист и теоретик литературы. В 1954 г. стал членом французской левокоммунистической политической организации «Социализм или варварство». С начала 1970-х и до 1987 г. преподавал в Университете Париж VIII. В течение следующих двух десятилетий он читал лекции в Калифорнийском университете, и в ряде других университетов по всему миру. Стал основателем и совещательным членом Международной коллегии философии в Париже. В работе «Состояние постмодерна» (1979) он утверждает, что наш век с его постсовременным состоянием отмечен «скептицизмом по отношению к метанарративам». Эти «метанарративы» – «великие повествования» – являются грандиозными, крупномасштабными доктринами и философиями мира типа исторического прогресса, познаваемости всего наукой или возможности абсолютной свободы. Лиотар утверждает, что мы уже давно не верим, будто рассказы этого типа способны представить и вместить нас всех. Мы стали более бдительными к различению, разнообразию, несовместимости наших стремлений, верований и желаний, и по этой причине постсовременность характеризуется большим количеством микро-нарративов.

Мори́с Бланшо́ (фр. Maurice Blanchot; 1907–2003) – французский писатель, мыслитель-эссеист. Перед Второй мировой войной примыкал к нацистам. В 1940 г., после нападения Германии на Францию, отказался от своих национал-социалистических убеждений и стал активным участником движения Сопротивления. В середине 1940-х гг. окончательно отошёл от политики и посвятил себя литературе. Автор романов «Тёмный Фома» (1941, вторая ред. 1950) и «Аминадав» (1942), повестей «При смерти» (1948), «В желанный миг» (1951), «Последний человек» (1957) и др. Его многочисленные статьи собраны в книге «Лотреамон и Сад» (1949), «Обречено огню» (1949). С 1970-х гг. Бланшо писал в основном сочинения, состоящие из разнородных, художественных и философских фрагментов: «Шаг по ту сторону» (1973). Размышления о литературном авангарде XVIII–XX вв. составили сборники «Пространство литературы» (1955), «Бесконечный разговор» (1969), «Дружба» (1971) и «Письмена краха» (1980).

Расмус Раск в раю

«Круг земно́й» (др. – исл. Heimskringla, Kringla heimsins) – свод скандинавских саг, крупнейший памятник скандинавской литературы XIII в.

Ожье́ Датчанин (дат. Holger Danske, нем. Holger, der Däne, англ. Ogier the Dane, фр. Ogier le Danois, лат. Olgerus dux Daniæ), известный также как Ожье́ Арде́ннский – один из героев французских эпических сказаний, в том числе цикла о деяниях Карла Великого, где Ожье представлен как один из мятежных соратников императора. С XVI в. Ожье Датчанин, трансформировавшийся в Хольгера, становится популярным героем датских мифов и легенд. Хольгер Датский трактуется уже как король, защищавший свою страну от врагов.

Николай Фредерик Северин Грундтвиг (дат. Nikolaj Frederik Severin Grundtvig; 1783–1872) – датский священник, писатель и философ. В 1850–1858 гг. член датского парламента. С 1861 г. епископ. С 1866 г. возглавлял левую оппозицию в парламенте. Инициатор создания народных университетов для взрослых. Труды и проповеди Грундтвига заложили основы современного датского национального самосознания.

«Датские изыскания» («Danske Studier») – журнал, посвящённый вопросам датского языка, литературы и фольклора. Начал издаваться в 1904 г.

Край Света

Карасйок (Karasjok) – коммуна в губернии Финнмарк в Норвегии.

Как глаз, не видящий собственной сетчатки

«…два последовательных листа на ветке будут находиться в отношении чисел Фибоначчи, идущих через одно». – Расположение листьев на стебле называется филлотаксисом (гр. phyllon лист + taxis расположение в порядке). На некоторых растениях листья прорастают из стебля по спирали. Если начать с какого-либо листа и продвигаться наверх по стеблю по этой спирали, то можно сосчитать, через сколько листьев мы дойдём до позиции на стебле прямо над исходным листом. Соотношение количества оборотов, пройденных при этом вокруг стебля, к количеству сосчитанных листьев состоит из двух чисел Фибоначчи и называется филлотаксическим соотношением. Например, соотношение листьев яблони составляет 2:5, а для листьев ежевики и лещины обыкновенной – 1:3.

Примечания

1

Здесь и далее цитаты из эссе Кристенсен в переводе М. Горбунова.

(обратно)

2

Здесь и далее стихотворения приводятся в переводе Алёши Прокопьева.

(обратно)

3

Pictura и subscriptio (subscription) – в средневековой и барочной литературе «изображение» и «подпись», то есть «смысл» (лат.).

(обратно)

4

Аксель Сандемусе (Aksel Sandemose; 1899–1965) – датско-норвежский писатель, мастер психологической прозы. Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

5

«Мужчина и женщина / Одна плоть, / Мужчина и женщина и чёрный дрозд / Одна плоть» (Уоллес Стивен).

(обратно)

6

Имеется в виду знаменитый роман Малькольма Лаури «У подножия вулкана», 1947.

(обратно)

7

«Number 11, 1952», известное также под названием «Blue Poles», «Синие шесты», – произведение американского художника Джексона Поллока (1912–1956), представителя абстрактного экспрессионизма.

(обратно)

8

Йорн Асгер (Asger Oluf Jørgensen; 1914–1973) – датский художник и теоретик абстрактного экспрессионизма.

(обратно)

9

Возможно, отсылка к Николаю Кузанскому: через вещи к Богу как к началу вещей.

(обратно)

10

В оригинале: formering.

(обратно)

11

…если Бытие сокрыто,

это признак бытия

М. Мерло-Понти

(обратно)

12

Почти и как бы имея для слова

только взмах к небесам

Стефан Малларме

(обратно)

13

…ужас, связанный с жизнью,

как дерево – со светом

Жорж Батай

(обратно)

14

Вы уже мертвы к миру

Де Сад

(обратно)

15

Причины могут быть

бесполезными для следствий

Де Сад

(обратно)

16

Мир можно назвать «человечным»

лишь постольку, поскольку он

что-то значит

A. Ж. Греймас

(обратно)

17

О древний Океан, великий девственник!

Обходя торжественное одиночество

своего флегматичного

царства…

Лотреамон

(обратно)

18

…полная реальность: я представляю себе

начало книги…

Филипп Соллерс

(обратно)

19

См. эссе «Бегущая вода»: «На углу между домами все заглядывают в колодец, где видны руины и кошки».

(обратно)

20

Ср. в эссе «В начале была плоть»: «…я имею такое же „право“ говорить, как дерево шелестеть листьями» и в эссе «Наивный читатель»: «Мне нельзя не искать смысл мира, и не потому, что таково моё решение, наверное, даже не потому, что таково моё желание, а потому, что я, как любой другой, кто вырос на Земле, так же как на Земле вырастает дерево, в сущности, как органичная часть мира, не могу не творить смысл, тот смысл, который существует изначально и который непрестанно поворачивает сам себя новыми гранями, – смысл, который мы вкладываем в понятие выживания». Тема дерева прослеживается и в других эссе.

(обратно)

21

Вечность влюблена в

творения времени

Уильям Блейк

(Перевод С. Маршака)

(обратно)

22

Если бы дурак упорствовал в своей глупости,

он стал бы мудрецом

Уильям Блейк

(обратно)

23

Если бы Солнце и Луна засомневались,

они бы немедленно исчезли

Уильям Блейк

(обратно)

24

Новоявленный ужас, рычащий,

в длани грозящей ея

Уильям Блейк

(Перевод С. Степанова)

(обратно)

25

Изобилие – это красота

Уильям Блейк

(обратно)

26

Господь сотворил человека счастливым и богатым, и лишь Хитроумие распорядилось так, что невинные бедны

Уильям Блейк

(обратно)

27

И спросил я Иезекииля, отчего он ел навоз и лежал столь долго на правом и на левом боку. Он ответил: «От желанья пробудить людей к восприятию бесконечного»

Уильям Блейк

(Перевод С. Степанова)

(обратно)

28

…всё, что существовало в течение шести тысяч лет, постоянное и непотерянное или исчезнувшее, и каждый маленький акт, слово, работа / желание, которые существовали, всё сохранилось

Уильям Блейк

(обратно)

29

Нам нет нужды начинать с длительных исследований, достаточно легчайшего сравнения, нескольких чёрточек на песке, – и к нам приходит понимание. Всё для нас – великие письмена…

Новалис

(обратно)

30

Язык – это Дельфы

Новалис

(обратно)

31

Всякая болезнь это музыкальная проблема

Новалис

(обратно)

32

Следовать за явлениями или судить о явлениях по себе – одно

Новалис

(обратно)

33

Человечество – юмористическая роль

Новалис

(обратно)

34

Злоба не что иное, как душевная болезнь, располагающаяся в разуме, и поэтому столь упорная, что излечить её можно только с помощью чуда.

Новалис

(обратно)

35

Общественное безумие перестаёт быть безумием и становится магией, безумием по правилам и в полном сознании.

Новалис

(обратно)

36

Я – это Ты

Новалис

(обратно)

37

Ср. эссе «Наше повествование о мире».

(обратно)

38

Ср. эссе «Я мыслю, следовательно, я часть лабиринта».

(обратно)

39

Отсылка к Новалису: дух обволакивает тело, это тот внешний мир, который есть «мир внутренний, возведённый в состояние тайны, возможно, и наоборот».

(обратно)

40

вариант для русского алфавита:

в

волнянки есть; васильки, вольфрам,

вишнёвые деревья; волнянки есть;

волнянки, вишни, вьюнки, вертебро

г

голуби есть; герой, гиньоль,

губители есть; голуби, голуби;

мга, гексоген и дни; дни

есть; гибельные; и гомер

есть и газель; гомер, герои, гибель

(обратно)

41

Аллюзия на стихотворение Рильке «Выброшен на скалы сердца», см. эссе «Тень истины» и «За всем стоят слова».

(обратно)

42

Джаядéва (XII в.) – древнеиндийский санскритский поэт. Автор знаменитой лирико-драматической поэмы «Гитаговинда» (песня о пастухе).

(обратно)

43

Эниветок – атолл в Тихом океане, где с 1948 по 1958 год проводились испытания ядерного оружия.

(обратно)

44

Рдест – многолетное водное растение.

(обратно)

45

Геометриды, пяденицы или землемеры – семейство бабочек. Русское название «пяденицы», или «землемеры» происходит от сходства передвижения гусеницы с движениями кисти руки человека, измеряющего длину пядью. Латинское название «Geometridae» также происходит от греческого слова «землемер».

(обратно)

46

Аврора, или зорька (лат. Anthocharis cardamines) – дневная бабочка из семейства белянок.

(обратно)

47

Перевод А. Прокопьева.

(обратно)

48

Звёздочки здесь и далее отсылают к примечаниям в конце книги.

(обратно)

49

Перевод А. Прокопьева.

(обратно)

50

Перевод М. Горбунова и А. Прокопьева.

(обратно)

51

Перевод М. Горбунова и А. Прокопьева.

(обратно)

52

Перевод А. Прокопьева.

(обратно)

53

Перевод А. Прокопьева.

(обратно)

54

Перевод М. Горбунова.

(обратно)

55

Перевод М. Горбунова и А. Прокопьева.

(обратно)

56

Перевод М. Горбунова и А. Прокопьева.

(обратно)

57

Перевод М. Горбунова и А. Прокопьева.

(обратно)

58

Перевод М. Горбунова и А. Прокопьева.

(обратно)

59

Перевод М. Горбунова и А. Прокопьева.

(обратно)

60

Перевод М. Горбунова и А. Прокопьева.

(обратно)

61

Перевод М. Горбунова и А. Прокопьева.

(обратно)

62

Перевод А. Прокопьева.

(обратно)

63

Перевод М. Горбунова и А. Прокопьева.

(обратно)

64

Перевод А. Прокопьева.

(обратно)

65

Перевод А. Прокопьева.

(обратно)

66

Перевод А. Прокопьева.

(обратно)

67

Перевод А. Прокопьева и М. Горбунова.

(обратно)

68

Перевод М. Горбунова.

(обратно)

69

Перевод М. Горбунова.

(обратно)

70

Перевод М. Горбунова.

(обратно)

71

Перевод А. Прокопьева.

(обратно)

72

Перевод А. Прокопьева.

(обратно)

73

Николай Кузанский – Николай Кузанец, Кузанус, настоящее имя Николай Кребс (нем. Nicolaus Krebs, Nikolaus von Kues, Chrifftz, лат. Nicolaus Cusanus; 1401–1464) – кардинал Римской католической церкви, крупнейший немецкий мыслитель XV в., философ, теолог, учёный-энциклопедист, математик, церковно-политический деятель. Принадлежит к первым немецким гуманистам в эпоху перехода от позднего Средневековья к раннему Новому времени.

(обратно)

Оглавление

М. Горбунов, А. Прокопьев Я их речь

Стихи

  Свет (Lys, 1962)

    Когда стою

    С щемящей нежностью прижимаюсь к ночи

    Что есть моё мёртвое в трещинах тело?

    В диком одиночестве гор

    Водяная корка

    Зима

    Сандемусе[4]

    План путешествия

    Преходящесть

    Ванная

    Отец – сын

    Печаль

    Торпедой

    Мания

    Мне всегда думалось

    Душевный лепет

    Это очень странно

    Как шиферно-серое море

    Увядший побег

    Моя в судороге рука

    Врастопырку

    В животрепещущей точке рожденья

    Сижу на ветке своего рассудка

    Я

    Мужские голоса

    Заговор

    Есть в слове «одна» привкус «почему»

    Наклон в мозгу

    Зрачок в который засасывает тебя

    Расправив крылья над войной

    Медузы

    Внутри

    Синие шесты (№ 11, 1952)[7]

    Рассвет

    Человек-город

    Красным вдруг пятном

    Ты проходишь мимо меня

    Свет

    После первого утра

    В этот золотистый час

    Он

  Трава (Græs, 1963)

    Голуби в поле растут

    Зелень

    За городом

    Под крики чибиса

    Шелестящие ноги травы

    На обочине

    Сентябрь

    Войти

    Слова

    Каждый на своём море

    Серый туман

    Оцепенение

    Напряжённость

    Томление

    Свидание

    Контакт

    Любовь

    Летняя открытка жизнь

    Никто не придёт

    Иначе – испытав прикосновение света

    Иного касаясь

    Встреча

  Это (Det, 1969)

    Prologos

    Logos

      Сцена симметрии

      Сцена транзитивности

      Сцена непрерывности

      Сцена связности

      Сцена вариативности

      Сцена расширения

      Сцена целостности

      Сцена универсальности

      Действие симметрии

      Действие транзитивности

      Действие непрерывности

      Действие связности

      Действие вариативности

      Действие расширения

      Действие целостности

      Действие универсальности

      Текст симметрии

      Текст транзитивности

      Текст непрерывности

      Текст связности

      Тексты вариативности

      Текст расширения

      Текст целостности

      Текст универсальности

    Epilogos

  Апрельское письмо (Brev i april, 1979)

  alphabet (alfabet, 1981)

  Стихотворение о смерти (Digt om døden, 1989)

  Долина бабочек: реквием (Sommerfugledalen, 1991)

Эссе

  Часть лабиринта (Del af labyrinten, 1982)

    I

      Портновский дом

      Гармония

      Мне снится город

    II

      В начале была плоть

      Говорить, видеть, делать

      Бесклассовый язык

    III

      Общность нечитаемости

      Разум не принадлежит времени

      Я мыслю, следовательно, я часть лабиринта

      О коде души

      Тень пережитого

      На снегу

      На ветру

      Из розочек и лютиков

      Страх

      Легенда о гобелене в замке

    IV

      Бегущая вода

      5 × 25 зимних заметок к летнему проекту

      Седьмая грань игральной кости

    V

      Ирреализация

      Труд

      Энергия

      Братство

      Снег

  Состояние тайны Hemmelighedstilstanden, 2000)

    Тень истины

    Наивный читатель

    Наше повествование о мире

    Шёлк, пространство, язык, сердце

    Таинство бытия

    Состояние тайны

    За всем стоят слова

    Упорядочивающее действие случайности

    Интервалы

    Пиктограммы

    Расмус Раск в раю

    Край Света

    Ночная тень

    Как глаз, не видящий собственной сетчатки

Примечания

  Часть лабиринта

  Состояние тайны

*** Примечания ***