тренировок, тяжелой работы над собой, после сводящего с ума ожидания хороших погодных условий в Ки-Уэст остается только первый прыжок. Это неописуемое облегчение.
Я беру курс на Voyager, пришвартованную правее. Эта лодка будет сопровождать меня. Она не только помогала мне на Ки-Уэсте, Voyager — мой маяк, призванный направлять меня в моих попытках. Я всем существом сейчас люблю этот 11-метровый катамаран, являющийся для меня путеводителем и защитником. Это больше, чем просто судно. У нее есть душа. Мы – одно целое. Voyager – морское судно, с кормовой части которого Бонни и Помощники следят за мной. Штурвал установлен справа по борту, а не в центре, как раньше. Так Ди Бреди и его люди смогут четко следовать курсу, заданному нашим гениальным штурманом Джоном Бартлеттом. Они должны двигаться в соответствии с пожеланиями Джона. Главное, чтобы Voyager не обгонял меня и не отставал даже на минуту. Человеку за штурвалом необходимо быть всегда сконцентрированным. Он и его люди должны все время следить, чтобы Бонни с лодки всегда могла меня видеть. Никто не разговаривает с ними за исключением Бартлетта, Бонни и Марка. Если я оторвусь от Voyager, то возможность проплыть кратчайшим путем от Гаваны до Флориды будет утрачена. Добавочные ярды, которые я проплыву в поисках Voyager, могут превратиться в мили, и моя почти не реализуемая цель станет абсолютно невыполнимой.
Каюта Джона находится на корме, над нижним наблюдательным пунктом. Я поглядываю на него время от времени, когда поворачиваю голову налево и делаю вдох. Бартлетт перепроверяет карты, роется в груде инструментов, переговаривается с Бонни и остальными через окно каюты. Внезапно наши взгляды сталкиваются. Они выражают общее стремление и братство. Джон сможет говорить с Бонни и Командой прямо через окно его навигационной кабины. Также он сможет спрыгнуть на палубу и перемолвиться словом с Марком Соллинджером – шефом нашей чрезвычайной Команды, или с другими членами экипажа, которые будут там находиться. Последние уверены, что предугадают появление акул поблизости. Днем в местах, где проходит Гольфстрим, видимость позволяет различать силуэты и движение на полмили в глубину. Но ночью все по-другому. Мы не используем осветительные приборы в темноте. Они могут привлечь медуз и акул, то есть свет сделает меня настоящей приманкой для хищников. Без лунного света сегодня ночью мы не увидим дальше собственной руки. А ее, между прочим, тоже разглядеть весьма непросто. Мои Помощники уверены, что я все еще возле Voyager, на расстоянии 21 фута. Об этом им сообщает звук хлопков по воде.
В темноте, черной как смола, только двое дежурных байдарочников видят меня. «Акулий щит»[4] прикреплен ко дну каждой из байдарок. Гребец справа ведет каяк так, чтобы датчик находился на близком расстоянии, не более трех футов от меня. Прямо за моей спиной находится второй байдарочник, с еще одним электрическим щитом. Он готов остановиться практически одновременно со мной, если я прекращу движение. Эти двое идут параллельно Voyager, прикрывая меня, пока остальные четверо переводят дух на своих лодках, чтобы затем сменяться по двое на протяжении Экспедиции.
Бонни уже переместилась на Voyager и заняла свое место. Я прикладываю все больше усилий, чтобы не предаваться фантазиям о красоте моря и его спокойствии. Силы мне пригодятся для совершенно иных целей. Не стоит делать резких неуверенных движений. Я пытаюсь просто «скользить по воде». Обычно уже предвкушение первых секунд марафона позволяет мне чувствовать себя на миллион долларов. Так что, пока у меня есть возможность свободно продвигаться вперед, я делаю это. Первый гребок, за ним еще и еще. Следует найти ритм, подходящий для столь долгого заплыва. Пока мы на отмели, надо, чтобы кто-нибудь вычерпал из лодок всю воду, потому что мы не сможем сделать этого в дальнейшем. Бонни показывает жестами: «Успокойся! Сбавь скорость!» В 20 лет я работала, как настоящий секундомер, делая ровно 60 гребков в минуту. В любое время, в любом месте! Я отсчитывала шесть часов, разбивая их на блоки по 60 гребков. Час я считаю по-английски, час – на немецком языке, час – на испанском, час – на французском, затем полчаса английского отсчета, полчаса – немецкого. Предпоследние полчаса я считала по-испански, а последние – по-французски. Выходило заветных 6 часов. Не 5 часов 58 минут и не 6 часов и одна минута… Ровно шесть. Теперь я плаваю вольным стилем, моя средняя частота равна 52–54 гребкам в минуту. Бонни командует ускориться до 58 и плыть так, сколько возможно.
Сумерки сгущаются. Я прикладываю все свои усилия, чтобы не думать о том, что скоро наступит ночь, не воображать, насколько долгой она будет. На то нет никаких причин, но я счастлива. Я пою. Закат тает, как кусок сливочного масла, стекает по левой стороне горизонта – я делаю вдох, когда поворачиваю голову налево. Все окутано золотисто-оранжевой дымкой, вышитой апельсиновыми нитями. Очертания Гаваны медленно превращаются в
