«Ночной человек» [Алексей Иванович Шубин] (fb2) читать онлайн

Ал. Шубин «НОЧНОЙ ЧЕЛОВЕК»

1

Никита Засухин был молчалив тягостно и обидно для окружающих. Когда люди молчат оттого, что им нечего сказать, это воспринимается как должное, но Засухин был молчалив по-особенному — сосредоточенно и, пожалуй, даже пренебрежительно, будто своим молчанием хотел сказать: «Зачем попусту говорить? Все равно не поймете». И хотя он ни разу никого не обидел, обращались к нему редко, с опаской, тщательно выбирая слова и обязательно на «вы», точно не говорили, а писали письмо малознакомому человеку.

И все же однажды бойкий на язык сержант Канев не выдержал. На отдыхе, когда все лежали, греясь на солнце, в вытоптанном и выломанном фруктовом саду, он громко заговорил с Засухиным:

— Давно уже, товарищ старший сержант, собираюсь вас про один предмет спросить, только не доводится все… Почему это вы разговариваете с нами неохотно? Мы вас уважаем и даже гордимся тем, что между нами храбрый орденоносец сражается, а вот разговора откровенного у нас не выходит…

Засухин приподнялся на локте и, повернувшись к Каневу, спокойно и холодно улыбнулся. Потом осмотрел заинтересованные лица товарищей и заговорил неторопливо и глухо:

— Считайте, товарищи, вина в том моя, что разговора не получается, — такой уж я родился… На что жена, можно сказать, самый родной человек, а и та жалуется: «И люблю, говорит, тебя, и, кроме хорошего, от тебя ничего не вижу, а молчание твое мне от тебя нестерпимо…» Это не чужой человек, а жена говорит.

Засухин помолчал, зачем-то отломил и повертел в руках кусочек грушевой коры и, не глядя на товарищей, добавил странные и вовсе непонятные слова!

— Оттого это, должно быть, что родился я ночным человеком.

Если бы сказал это не Засухин, а кто-нибудь другой, хором спросили бы: «А что это за птица такая — ночной человек?» Смешливые расхохотались бы. Но тут все промолчали. Непонятные слова, полные для говорившего скрытого смысла, были приняты всерьез.

На том разговор закончился.

Рассказывая о Засухине новому, недавно назначенному командиру роты, старшина Миусов дал ему такую характеристику:

— В разговоре молчалив, а поступки совершает резкие.

При этом, насколько ему позволяла поза докладывающего подчиненного, Миусов пожал плечами, выражая недоумение, даже неодобрение.

— Резкие поступки? — переспросил лейтенант Трофимов. — Как это понять — жестокие, что ли?

— Крайне решительные и самостоятельные, — подыскал подходящие слова Миусов. И рассказал, как недели три назад, вернувшись из разведки, Засухин, к немалому удивлению всей роты, принес на руках исхудалого, одичалого, но довольно рослого козленка. Это было связано с немалым риском, требовало силы и ловкости.

— Вот эт-та трофей! — не удержался какой-то насмешник.

Нашлись, разумеется, задним числом и советчики.

— Вы бы эту скотину рогатую там прирезали — битую-то нести легче…

Засухин промолчал. Отвел козленка на лужок неподалеку от блиндажа и, привязав к пеньку, пустил пастись.

Наутро козленок пропал. Когда об этом сказали старшему сержанту, он даже глаз не поднял, ограничившись одним словом:

— Знаю…

Только через три дня дознались, в чем дело. Ночью Засухин поручил уходившему в госпиталь бойцу отвести козу бабке Романихе. Старуха жила километрах в шести от переднего края, ютясь в крохотной землянке имеете с тремя сиротками-внуками. Семья жестоко бедовала.

Поступок разведчика неожиданно обернулся понятной стороной и был одобрен.

— Шефство, значит, взял…

— Для сирот козу отвоевал!

Заготовлять сено старухе не пришлось. Изголодавшиеся по осмысленному труду бойцы, уходя на отдых, неизменно заглядывали к ней и, играя щербатой, ржавой косой, навалили прорву травы.

Часть долго стояла в обороне, и за судьбой подарка все внимательно следили.

— Растет коза, — рассказывал кто-нибудь, побывав у Романихи. — Сережки здоровущие, — видать, молочная будет…

Говоривший поглядывал в сторону Засухина, но тот молчал, ничем не проявляя интереса к сообщению о козе. Даже переданную на словах бабкину благодарность он принял молча.

— Вот и пойми его после этого! — развел руками Миусов, закончив рассказ.

— Это вы называете резким поступком? — спросил Трофимов.

— Понятно… Да он и всегда так. Не советуясь, надумает, сделает, словно отрежет, — и все…

— Вот что, товарищ старшина: пусть завтра вечером в шесть часов старший сержант Засухин явится ко мне.

2

Засухин спускался в блиндаж медленно, скользя большими корявыми сапогами по сбитым глиняным ступеням. Рослый, несколько сутуловатый, он произвел на Трофимова впечатление очень сильного, но неловкого человека, и это его удивило. Уж очень не вязался такой облик с громкой славой мастера ночного поиска.

Лейтенант Трофимов не был новичком на фронте. До госпиталя он шесть месяцев командовал взводом и давно привык полагаться на свое умение распознавать подчиненных.

— Садитесь, старший сержант, — проговорил он. — Позвал вас, чтобы познакомиться… Курите?

Чиркнув зажигалкой, Трофимов постарался рассмотреть лицо разведчика. Было оно худое, с желтоватыми, обтянутыми скулами, с густыми черными, спускавшимися вниз усами, закрывавшими уголки длинных и тонких губ. Глаза, глубоко посаженные под сросшимися бровями, щурились от света. Вот и все, что увидел Трофимов. Лицо старшего сержанта не выражало ни ожидания, ни заинтересованности, ни почтительности к начальству, Оно было спокойно до безразличия.

— Я много слышал о ваших ночных поисках, — начал Трофимов. — Теперь нам предстоит вместе служить. Думаю, скоро научимся понимать друг друга…

Фраза получилась вялой и ненужной. Засухин промолчал.

— Будет хорошо, если мы с самого начала узнаем один другого, — поправился Трофимов и резко задал вопрос: — Меня вот что заинтересовало: вы, говорят, однажды в разговоре себя ночным человеком назвали?..

— Было… Старшина небось сказал? — спокойно проговорил Засухин и снова замолчал.

— Что вы хотели этим сказать?

Тррфимов заметил, как при вспышке папиросы усы Засухина шевельнулись, но была ли это усмешка или удержанное желание заговорить — сказать было трудно.

— Вас товарищи не поняли, да и я, признаться, недопонимаю… Очевидно, вы хотите сказать, что любите ночь и молчание?

На этот раз Засухин заговорил:

— Кто же поймет, коли самому неизвестно? Я ведь, товарищ лейтенант, вовсе не об ночи говорю, я особое качество свое хотел высказать.

Засухин с трудом находил слова.

— Спокойную мысль люблю… Такую, какая ночью бывает. Днем ведь суета да колгота…

— Любите бодрствовать и думать ночью?

— Бывает…

Старший сержант придвинулся ближе.

— Я не то чтобы против товарищеского разговора, а против шума лишнего. Иной раз и сказал бы сам, да как скажешь? Чудные думки на ум идут. Узнал бы кто — посмеялся бы.

Мысль, что Засухин действительно может думать о смешном, показалась лейтенанту нелепой, но он понимал, что на прямой вопрос — какие думки — Засухин сейчас не ответит.

После долгого молчания он сказал:

— Склонность к размышлению — качество хорошее. На войне есть над чем подумать.

Разговор оборвался. Старший сержант шевельнулся, точно собирался встать.

— Что ж, — проговорил Трофимов, поднимаясь с обрубка, заменявшего стул, — я с вами согласен — без своих мыслей жить неинтересно.

Уходил Засухин, как пришел, — медленно и грузно, точно ему было лень передвигать большое и тяжелое тело.

3

Над фронтом нависла душная безлунная ночь. Казалось, обожженная огнем и солнцем земля не отдыхала, а мучилась в лихорадочном бреду. В пропыленном небе звезды горели тускло и бесцветно, а за горизонтом сердито метались вспышки далеких зарниц.

Фронт был тих. Поднявшись из блиндажа, лейтенант Трофимов сел на небольшую кочку и оперся спиной о шершавый ствол сосны. Внизу, в блиндаже, ему казалось, что под открытым небом будет спокойней и легче, но здесь его сразу захватило тревожное чувство недоверия к лживому ночному покою. И он ничуть не удивился, почувствовав рядом с собой чье-то безмолвное присутствие.

— Кто? — негромко спросил он.

— Старший сержант Засухин, товарищ лейтенант! — глухо и совсем близко ответила темнота.

— Не спите?

— Тяжелая ночь нынче…

— Думаете? — вспомнил дневной разговор Трофимов.

Засухин промолчал, но Трофимову показалось, что он придвинулся ближе.

— Разрешите вопрос один задать?.. — заговорил после долгой паузы Засухин. — Только посторонний вовсе.

— К войне посторонний?

— Так, вообще… К войне постороннего ничего нет… Просто, может, ненужным или смешным вам покажется…

— Отчего же ненужным? Если появился, значит, нужный. Задавайте, сумею — отвечу…

— Как по-вашему, товарищ лейтенант, может земля боль чувствовать?

Трофимову этот вопрос не показался странным.

— Нет, не может, — серьезно сказал он.

Было слышно, как вздохнул в темноте Засухин.

— А я так полагаю — чувствует и мучается…

Оба помолчали, потом Засухин проговорил:

— Мне еще в мирное время книжка одна попалась, так там про земную историю полная геология написана, и, между прочим, рисунок имеется — какая в каменное время, когда, значит, каменный уголь складывался, земля была… Удивительное дело, какую она могучую зелень несла и каких зверей питала! Сколько же силы в ней в ту пору было, уму непостижимо!..

— Но и сейчас леса есть и животные водятся.

— Теперешние-то?.. — бросил Засухин. — Не то! А все потому, что мы землю мучаем.

— Чем же?

— Чем? Да мало ли чем! И огнем ее жжем, и дымом душим, железным паром обвариваем, одежду с нее зеленую рвем, дерьмом да падалью пачкаем… Разве можно такое вытерпеть?

Трофимов обдумал:

— Это вы про войну говорите, но ведь этак по-вашему выйдет, чтобы землю не трогать, и шахт прокладывать, и заводов строить, и дорог сооружать нельзя?

— Почему нельзя? — оживился Засухин. — Самое это и нужно. Об этом и весь толк: что человеку на пользу, то и земле на радость. А завод или там, скажем, дорога — первое для нее украшение и обнова. А война — и человеку и земле смерть…

Разговор все больше заинтересовывал лейтенанта.

— Позвольте… Какая же для земли разница — взорвется ли снаряд фугасный или если мы при прокладке дороги скалу взорвем? И тут и там одно и то же — порох да взрыв…

Засухин ответил вопросом:

— А какая, товарищ лейтенант, разница, ежели мы убийство сделаем или операцию целебную? И тут нож да кровь, и тут… А разница большая.

— Это так, — согласился Трофимов. — Но если война губит землю, то, пожалуй, выйдет, что и воевать не надо? Сами-то вы кто? За что вам орден дали?

— Орден мне за боевые дела дали, — серьезно и сухо ответил Засухин и отрывисто спросил: — Наша армия за что сейчас сражается?

Трофимов почти рассердился нарочитой наивности заданного вопроса.

— Это вы, товарищ старший сержант, наверное, сами знаете…

— Все знаю. А вот как двумя словами сказать — за что мы сражаемся?

И, не дожидаясь ответа, Засухин наклонился и с силой ударил ладонью по земле:

— За зеленую землю идем!

— За советскую землю?

— Это все одно, потому что советская земля скрозь прорастает, — значит, зеленая. Молодая земля!

Трофимов мало-помалу начинал явственней различать силуэт стоявшей перед ним человеческой фигуры.

— Рассвет уже?

Засухин не ответил.

Внезапно земля дрогнула, и в ту же секунду, всколыхнув лесную тишину, пророкотал гул далекого взрыва.

— Партизаны… — уверенно догадался Засухин. — Ночь нынче подходящая…

На этом разговор кончился.

Ползущий по земле рассвет разогнал тревожное напряжение, и Трофимов почувствовал усталость.

Но отдохнуть ему не пришлось. Еще не рассвело по-настоящему, когда телефонист передал распоряжение немедленно явиться в полковой штаб.

Штабная землянка была незаметно вкопана в кустистый склон оврага. Нагибаясь, чтобы пройти вглубь, лейтенант потрогал рукой подбородок и поморщился — он не успел побриться. Но вряд ли находившиеся в землянке могли это рассмотреть. В синеве керосиновой копоти и табачного дыма жалко, точно недоумевая, мерцала небольшая лампа, освещая изможденные духотой и бессонницей лица командира полка, начальника штаба и разложенные на столе карты.

— Садись, лейтенант! — просто проговорил подполковник, протягивая Трофимову руку. — Ну, как у тебя, тихо?

— Тихо.

— А когда затишье бывает?

— Перед бурей, говорят…

Оглядывая землянку, Трофимов заметил, что на узком топчане, за спиной подполковника, вытянув ноги в начищенных до блеска хромовых сапогах, лежал офицер, лицо которого было накрыто серой танкистской пилоткой. Он спал сладко, ритмично похрапывая, как спят здоровые, молодые, сильно уставшие люди.

Заметив взгляд Трофимова, подполковник осторожно приподнял лежавшую на лице офицера пилотку.

— Знакомься — новый мой адъютант лейтенант Бовыка.

Лицо у лейтенанта Бовыки было такое свежее, молодое и бездумное, что и подполковник и Трофимов улыбнулись.

— Пусть спит, — сказал подполковник, скова накрывая Бовыку пилоткой. — Я его вчера загонял и сегодня покоя не дам… Да ты садись рядышком, без чинов. Подъема-то ведь еще не было…

Подполковник подвинулся, освобождая место, и Трофимов сел на топчан, упершись спиной в теплые колени спящего адъютанта.

Начальник штаба сидел напротив, на ящике из-под консервов, и, видимо, упорно боролся со сном. Перед ним лежала бумажка, в разных направлениях исписанная одной и той же алгебраической формулой: «а² + 2ав + в²». Бессмысленность этой механической работы была очевидна, но она говорила о непрерывном, напряженном размышлении и о крайней усталости.

«Тут тоже всю ночь не спали», — догадался Трофимов.

Несколько секунд подполковник просидел с закрытыми глазами, потом открыл их и пристально посмотрел на лейтенанта. Чувствовалось, что сосредоточиться для разговора ему было не легко.

— Сладкая ночь была! Закуривай, лейтенант, — одно наше спасение…

Он пододвинул портсигар.

— А теперь слушай… Прежде всего давай еще карту посмотрим, хоть и все знаем, а лишний раз не мешает…

Он показал на карту, малейший штришок которой был уже рассмотрен и изучен Трофимовым. Расположение его роты, занимавшей участок на склоне лесистой высоты, было несколько раз очерчено красным карандашом.

— Начнем по порядку. Высотку 337.4 видишь? За ней лесок… Вчера авиаразведка довольно определенно сообщила, что гитлеровцы изволят сосредоточивать здесь танки. Цель их ясна — опрокинуть нас в реку Нетечь. И тем самым ликвидировать неприятный для них плацдарм. Возможно, они мечтают и о большем. Это, в конце концов, естественно.

Голос подполковника внезапно стал отрывистым и резким.

— Наша цель — опередить их, плацдарм удержать. И не только удержать, но и расширить, ликвидировав их опорные пункты: Ряхово, Лузниково и Большой Вал… И сделать это, не дожидаясь конца их приготовлений. Понятно?

По старой привычке командовать и отдавать приказания подполковник незаметно для себя перешел на «вы».

— Теперь извольте внимательно рассмотреть эти пункты и, в частности, соединяющие их дороги. Учтите, что наиболее удобная дорога через болотистую пойму лежит на нашем участке… Вызвал вас я сейчас потому, что вашей роте предстоит разрешить особо важное задание. Мы тут вот что наметили: накапливаясь в ложбине, здесь, вы овладеваете высоткой, затем врываетесь в Ряхово и создаете возможность дальнейшего продвижения, тщательно, однако, закрепившись за селом на линии развилки дорог. В то же время второй батальон выходит в направлении шоссе, перерезая ближние коммуникации немцев. Взаимодействие, как видите, полное, но предупреждаю: главная роль будет принадлежать вам. Рота будет выполнять отдельное боевое задание. Придадим пулеметный взвод, взвод ПТР, дадим, разумеется, пополнение…

— Идемте-ка, лейтенант, свежим воздухом подышим.

Раннее утро встретило их сухостью и пыльной желтизной солнечного света. За ночь земля не остыла.

— Жаркие дни идут! — сказал подполковник, и нельзя было понять, подразумевает он погоду, предстоящие бои или то и другое вместе.

— Вот что, голубчик, — помолчав, мягко проговорил он, беря Трофимова за портупею. — Я крепко на полк надеюсь, а на тебя — как на каменную гору… Боевое приказание ты получишь особо, по всем правилам, когда это будет нужно, а сейчас готовься. Отдыхать больше нельзя, а то опередят — уж больно тихо что-то… Хотел, понимаешь, сегодня ночью заснуть, и часок выдался, а не мог…

Было похоже, что подполковник шел провожать Трофимова.

— Это… Засухин-то у тебя как сейчас — в форме?

— Да ничего, беседовал с ним.

— Вот что: зря его трогать не надо, но на этот раз, сам понимаешь, дело серьезное — пусть-ка он нам «языка» достанет. Чтобы без шума, без грома. Он это умеет… Восемь «языков» в разное время доставил. Привести не может, так на себе приволочет. И что удивительно: всегда один ходит. С виду неуклюжий, а поди ж ты…

Подполковник засмеялся:

— Когда ему орден вручали, насмешил он тогда и генерала и нас всех.

— Насмешил? — удивился Трофимов. — Он мне вовсе не показался смешным.

— Дело было так. Приехал на вручение орденов представитель армейской газеты и начал записывать, кто, да что, да как… Доходит до Засухина: «Как это, — спрашивает, — вы, товарищ Засухин, «языков» добываете?» — «Да так, мол, добываю». — «А как все-таки?» — «Овладеешь, значит, и доставишь». — «Силою?» — «Нет, говорит, сахаром заманиваю». Корреспондент, понятно, обиделся. «Вы, говорит, опытом делиться не желаете». А тот ему: «Какой же в моем деле опыт может быть, ежели что ни человек, то совершенно новый случай. В моем деле правила нет». — «А что есть?» — «Это, говорит, я сам не знаю». — «Так, выходит, вам просто везет?» — «Не потому, что везет, а потому, что я ночью действую. Ночной я человек». А корреспондент все записывает. «Как же вы ночным человеком стали?» — «Да это, говорит, очень просто: я в Москве на Якиманке ночным дворником служил, там и привык». Серьезно так отвечает…

Подполковник снова усмехнулся.

— Так вы ему приказание дадите. Пусть уж постарается. Сорок восемь часов срока…

Подполковник еще некоторое время шел рядом с Трофимовым, потом остановился и потер себе лоб.

— Еще что-то вам сказать хотел, да забыл. Прямо из головы вон. Что-то такое, этакое…

Он неопределенно покрутил пальцами.

— Может, потом вспомните?

— Нет, брат, здесь «потом вспоминать» нельзя. Уж сейчас постараюсь. Что-то такое… Тьфу, черт, пошли обратно!..

Трофимов, недоумевая, двинулся за подполковником, быстро и весело направившимся к штабной землянке.

Было в ней все так же по-ночному темно и душно. Начальник штаба спал, положив на стол белую лысую голову.

Стараясь не шуметь, подполковник достал висевшую на стене фляжку, отвинтил пробку и налил стакан бурой жидкости.

— Выпей! Поздравляю…

— С чем?

— Пей, тогда узнаешь.

Недоуменно улыбаясь, Трофимов выпил вино, и подполковник протянул ему небольшую вчетверо сложенную бумажку с фиолетовым штампом.

— Поздравляю с производством, старший лейтенант!

Бумага пришла из штаба фронтовой части, где до ранения служил Трофимов. В официальном ответе на запрос сквозила товарищеская теплота.

— Понял, пишут-то как: «…к сожалению командования и товарищей офицеров, выбыл из строя по причине ранения…» Жалеют о тебе, значит. У полковника вашего губа не дура. Небось хотел бы, чтобы тебя ему вернули. Ну а ты как — свой полк любишь?

Подполковник хитро прищурился, глядя на Трофимова.

— Понятно, люблю, — твердо произнес Трофимов, заранее чувствуя, что такой ответ в какой-то мере будет неприятен подполковнику. Но что иное он мог ответить?

Подполковник пожевал губами.

— Ну, это, понятно, правильно. Ты здесь еще мало пробыл… Полюбишь и нас. Пройдем вместе километров полтысячи, и полюбишь… А впрочем, сдружиться и на десяти метрах можно… Пока все! Звездочки новые чтобы сегодня же на погонах были!..

— У меня запасных нет.

— Нет? Подожди-ка, где-то я недавно много звездочек видел?

Подполковник взял полевую сумку адъютанта и вытащил из нее небольшой сверток.

— Гляди-ка, запас какой! Только тише… Это он себе, значит, с таким расчетом приготовил — на старшего лейтенанта и капитана… А это что? Я даже не заметил. Майорские, сукин сын, припас!..

Подполковник весело рассмеялся:

— Вот молокосос, вот бестия!.. А ведь хорошо, что ни говори, а молодец! Едет на фронт и мечты везет. Ведь, правда, хорошо?

4

Боевое задание добыть «языка» Засухин принял спокойно, даже равнодушно, точно речь шла о суточном наряде по казарме.

— Один пойдете? — спросил у него Трофимов.

— Разрешите одному. Мне одному легче.

— Как знаете.

Трофимов медлил отпустить Засухина.

— До вечера отдыхайте. Если что понадобится, скажите, а перед выходом зайдете ко мне.

Как и при первой встрече, Засухин казался неуклюжим и медлительным, но теперь Трофимов успел рассмотреть его руки. Очень белые, большие, с короткими ногтями, они казались мягкими и мирными.

Засухин заметил взгляд офицера и, подняв кисть, сжал ладонь в кулак, затем разжал и сжал снова.

— Это, товарищ старший лейтенант, главное мое вооружение.

В уверенном и плавном движении белых рук разведчика Трофимов вдруг почувствовал непомерную их силу, но на одну только секунду, — руки опустились спокойно и даже лениво.

По-видимому, Засухину не хотелось быстро уходить. Он переступил с ноги на ногу.

— Разрешите спросить, товарищ старший лейтенант?.. Вот мы с вами ночью разговаривали — смешно нам было?

— Чего ж смешного? Мыслите вы интересно, только…

— Что только?

— Фантазер вы большой, товарищ Засухин. Не каждый вас поймет. В поиск охотно идете?

— Иду.

— Охотно?

— Охотно — слово не то, но кабы воля моя была, каждую ночь к нему ходил бы.

— Интересно?

— Чтобы интересно — тоже сказать нельзя… Разве война интересной бывает? Азарт во мне.

— Азарт? — удивился Трофимов.

— Ну, как это назвать?.. Разрешите пояснить… Перебираюсь я, примерно, к нему, ползу по кустам, по лесу… и радостно. А отчего? Он думает, что захватил землю, под свой фашистский закон поставил, а я лежу на ней грудью и чувствую — моя земля… Защищенная земля, потому что я на ней. И то ли глупость, то ли мудрость сам не пойму. Муравейник, гнездо птичье или дерево какое-нибудь… Смотришь и думаешь: «мое гнездо», «мой муравейник», «мое дерево». И все вокруг наше, и все я защитить могу. И такой я жадный бываю, что иной раз не удержишься, возьмешь и глупость сделаешь.

— Глупость?

— Да вот… До вас это дело было… Послали меня в разведку. Зашел я к нему в тыл и, по дневному времени, в подлеске укрылся. Вовсе меня под папоротником не видно. А я вижу: неподалеку фрицы блиндаж строят. Они мне не мешают, и мое дело вовсе особое было, не было такого задания, чтобы нападать, — лежи, смотри, и все. Но тут так получилось: идут двое фрицев в лес прямо на меня, пилу несут и приглядывают дерево, чтобы повалить, значит. Подходят, останавливаются рядышком у сосны. И что же вы думаете? Смотрят вверх и улыбаются — понравилась она им. Глянул я вверх, и, поверите ли, сердце оборвалось: до чего же сосна хороша показалась! Ровная, гладкая, а вверху — шапка непроглядная. Ну красавица красавицей. Прилаживаются они ее пилить, потому что полагают, что это их сосна, а я знаю, что она наша, советская и что я ей есть хозяин и защитник. Ну, я и не выдержал. Защитил…

— Как же?

— Подошел к ним потихоньку. Одного прикладом положил, а другого взял за ворот и головой о сосну. В общем, сражение им дал. Не мог иначе, жадность у меня появилась. Но в донесении, понятно, о том не сказал, — не было мне в тот раз приказания фрицев беспокоить… Мне из-за такой вот жадности, должно быть, в наступлении погибать придется. Два раза ходил и оба раза по недоразумению жив остался.

— Почему же по недоразумению?

— У рубежа остановиться не могу. Да и подумать, в самом деле, где он, рубеж-то? Где я, там и передний край… Сзади — свое, отвоеванное, спереди — земля полоненная. Нужно, бывает, лечь в укрытие, коли ямка подвернулась, а я все до следующей ямки норовлю. Добегу до нее, там следующая ямка манит… Опасно мне в наступление ходить…

Старший сержант подумал и добавил:

— Но это дело дневное, ночью-то я главный хозяин…

Казалось, он хотел сказать еще что-то, но в это время в блиндаж спустился старшина Миусов. Глянув на Засухина, он по-уставному вытянулся перед Трофимовым.

— Разрешите доложить, товарищ лейтенант, пополнение прибыло!

— Хорошо, начинайте принимать, я сейчас приду…

Засухин поднялся. Кивнув головой в сторону быстро исчезнувшего Миусова, он неожиданно добродушно проговорил:

— Проштрафился старшина…

— Чем?

— Глазаст, а новую звездочку на погоне у вас просмотрел. Ему по положению раньше всех все замечать надобно…

5

«Глазастый», по определению Засухина, старшина роты Миусов был человеком в своем роде незаурядным.

Не будучи службистом ради карьеры, он был воплощением служебного долга и порядка.

Небольшого роста, сухощавый, хорошо сложенный, он, казалось, не замечал опасности, и никто в роте не догадывался, какую мучительную работу внутри себя ежеминутно проделывает этот человек.

Дело в том, что Миусов не был храбр. Назначенный в роту из запасной части, он первое время непрерывно и остро переживал страх смерти. Ни безукоризненное знание устава, ни значок отличника боевой подготовки не спасали его от приступов страшного уныния, которое каждую минуту готово было сковать его волю.

Но в маленьком теле старшины жило непреодолимое упорство. Он боялся смерти, однако во много раз больше боялся проявить этот страх, оказаться трусом. Он сознательно испытывал и воспитывал себя, стараясь под огнем не делать лишних движений и не поддаваться гнетущему чувству тоски. Как завидовал он подчас беспечной удали Канева, взвинченному подъему храбреца Ходжаева или непонятному спокойствию Засухина! И в конце концов Миусов достиг своего. Боевым качествам товарищей он смог противопоставить спокойную, невозмутимую деловитость.

Сегодня, собрав точно в положенный час солдат, пришедших с пополнением, и весь свободный состав роты в хорошо замаскированном уголке леса, Миусов развернул свежий номер армейской газеты и приступил к выполнению возложенных на него обязанностей агитатора.

Читал он излишне быстро и, что еще хуже, невыразительно: от этого чтение его сливалось в равномерное, убаюкивающее журчание.

Кончая ту или другую заметку, Миусов обычно делал остановку и спрашивал:

— Все понятно?

— Понятно…

Отвечали правильно, потому что действительно каждое отдельное слово можно было понять, но слова в чтении Миусова так походили одно на другое, что казалось, будто он без устали повторяет одно и то же.

Закончив чтение материалов, отмеченных красным карандашом, Миусов посмотрел на часы и, убедившись, что сумел сэкономить несколько минут, стал разыскивать, что бы прочесть еще.

— Сейчас прочитаю вам заметку «Подвиг разведчика Дербанова».

В заметке этой рассказывалось о том, как, пробравшись в расположение неприятеля, сержант Дербанов встретил трех немецких минеров и, убив двух, захватил в плен третьего.

Заметка была написана пространно: помимо рассказа о действиях разведчика в ней немало места было уделено описанию природы, что, по мнению Миусова, делало ее особенно ценной в смысле передачи опыта.

«Стояла туманная и пасмурная ночь, — читал Миусов, — когда разведчик Дербанов, миновав пост нашего боевого охранения, углубился в расположение противника…»

Читая, Миусов поглядывал на Засухина. Тот лежал во весь рост на животе и внимательно рассматривал ползущего по траве червяка. У Миусова создалось впечатление, что старший сержант не интересуется чтением. Он приостановился.

— Старший сержант Засухин, я читаю об опыте разведки. Вам это должно быть особенно интересно.

— Я слушаю, товарищ старшина.

Закончив чтение, Миусов снова повернулся к Засухину.

— Вот, товарищи, хотелось бы, чтобы, так сказать, в порядке обмена боевым опытом старший сержант, орденоносец товарищ Засухин рассказал, как он понимает данный случай и какое имеет о нем суждение.

Засухин поднялся.

— Вы слышали заметку?

— Слышал.

— И что можете сказать?

Засухин помолчал, потом осмотрел всех и сказал:

— Случай понятный и интересный, только опыта здесь нету…

— А мастерство разведчика?

— Какое же здесь мастерство, когда сначала туман был, а затем, в самую нужную минуту, луна осветила? Выходит так, что не было бы луны, значит, и подвига не было бы?..

Миусов обдумал возражение и строго отчеканил:

— Туман был сначала, а потом он рассеялся и действительно луна засияла. Значит, здесь имеется полная перемена обстановки. Мастерство сержанта Дербанова в том и заключается, что он эту перемену использовал. Так ведь?

Засухин ответил с явным усилием, видимо стремясь высказать свою мысль как можно короче:

— Так… использовал! А чего бы он использовал, если бы луна не глянула? Да и фрицы-то ему, видать, легкие попались.

— Легкие фрицы?

— Ну, иначе сказать, не упорные… Персоны-то у людей разные.

Миусов растерялся. Сама терминология разведчика, делившего врагов на «легких» и «тяжелых», шла вразрез с его представлением о неприятельской армии, состоявшей как бы из стандартных, совершенно одинаковых единиц. Но отказаться от начатой беседы было уже невозможно — слишком большой интерес в солдатах возбудили брошенные Засухиным слова. Да и снайпер Ходжаев подогрел его репликой:

— Старший сержант правильно говорит: совсем разный фриц бывает. Один сам на мушку идет, другой мимо смотрит, шибко хитер бывает…

— Что вы называете «легким» фрицем? — обратился к Засухину Миусов.

— Ясно: персона, говорю, у людей разная.

— Но все-таки?

— Объяснить трудно… Ну вот, допустим, ночь… И встречаемся мы с вами, и я вроде — я, а вы вроде — фриц. Друг друга не знаем, но один на другого в бой идем. И тут что выходит? Каждый на себя надеется. Я на себя, а фриц, ежели он тяжелый, тоже на себя надеется. Тут уж насмерть бой… Ну, а коли легкий, он на себя не надеется и поддается… Я не говорю, что обстановка значения не имеет. Тут, понятно, и местность, и снаряжение — все в расчет идет, но только главное — решимость… Объяснить словами — скоро не объяснишь, но только сразу действовать надо. Вот, скажем, я на вас иду…

Большое его тело насторожилось, напряглось, и он легко и решительно сделал большой шаг к Миусову, тот от неожиданности дрогнул. Засухин сразу вытянулся, вяло и медленно опустив руки.

— Объяснить словами тут, товарищ старшина, никак не объяснишь…

Но то, что Засухин не мог объяснить словами, было красноречиво разъяснено движениям Засухина и Миусова. Последний быстро оправился.

— Тут вы, старший сержант, вполне правы. Решимость и воля к победе — залог успеха…

Но это были только слова. В глубине души старшина Миусов остался собой не очень доволен.

6

Снова духота. Вечер не освежает, не приносит облегчения. Недопетыми обрываются песни, нехотя вяжутся неинтересные разговоры. Солнце садится в желтое пыльное марево.

С вечера разгорелась перестрелка, начатая снайпером Ходжаевым. Она лениво, с перерывами продолжалась даже тогда, когда Ходжаев вернулся со своей позиции. Он скинул тяжелую каску, и на лбу у него резко обрисовались оставленные ею красные рубцы. Подойдя к блиндажу, снайпер нетерпеливо схватил консервную банку, превращенную в кружку, зачерпнул из ведра теплую воду и жадно напился. Потом намочил себе голову.

— Чего воду зря переводишь? — с усмешкой спросил Канев.

— А ты попробуй!..

Схватив липкой рукой руку Канева, Ходжаев прижал ее к каске.

— Сейчас остыл еще. Днем очень горяч был. Голова болел…

Мокрые волосы черным ежиком ерошились над желтым лбом снайпера, придавая ему ребяческий вид.

По ходу сообщения проходил Трофимов.

— Ну как, Ходжаев, охота?

— Сначала один, потом еще один стрелял. Один толстый — за два считать будем.

— Молодцом!

В другое время Трофимов, наверно, остановился бы для разговора с Ходжаевым, но сейчас он был занят размещением пополнения. Вновь прибывших солдат нужно было распределить по роте так, чтобы они оказались рядом с опытными фронтовиками.

Когда Трофимов возвращался к своему блиндажу, его внимание привлек веселый разговор, то и дело прерывавшийся смехом. Под кустами лежала группа новичков, только что прибывших в роту. Один рассказывал:

— Старшина, значит, и говорит: «Какие такие разные персоны?» А тот отвечает: «Вот, допустим, ты есть фриц, а я — советский воин, и мне требуется тебя один на один порешить», да как по-серьезному к старшине шагнет, старшина тут и осел.

— Сдрейфил, значит?

— Понятно. Только тот дальше пугать его не стал.

— Ловко! А старшина?

— Вроде бы ничего.

— Вовсе не сдрейфил старшина, — заступился кто-то. — Просто от неожиданности в недоумение пришел.

— Ну, уж это считай как хочешь. Я так полагаю: если в настоящем деле в недоумение прийти — живому не быть, — уверенно возразил новичок.

Трофимов подошел ближе.

— О чем это вы балакаете?.. Да сидите, сидите… Здесь и покурить можно, — сказал он, подсаживаясь.

Бойкий молодой паренек, рассказывавший товарищам подробности политбеседы, сразу потерял словоохотливость.

— Так, товарищ старший лейтенант, промеж себя о том о сем балакаем.

Лицо у паренька было округлое, мягкое, но насмешливые складки у губ и спокойные прищуренные глаза говорили о хитрости и веселости.

— О чем же балакали?

— Да вот услышали, как фрицы у себя в окопах на гармошке наяривают, и план такой разработали, чтоб ту гармошку на трофей переделать.

Приятели рассмеялись находчивости паренька. Засмеялся и Трофимов и погрозил ему пальцем.

— Гармошка-то, положим, от нас не уйдет. А ты вот тут о «разных персонах» говорил — о старшине да старшем сержанте?

Поняв, что командир роты слышал добрую половину рассказа, паренек тряхнул головой и вкратце повторил рассказ снова. Трофимову его смелость понравилась.

— Ну, а какого же вы мнения? — проговорил он.

— Старший сержант прав, выходит. Тут опыт один: на себя надейся. Я вот, товарищ старший лейтенант, когда пацаном рос, самый отчаянный драчун был. Меня зареченские ребята как огня боялись. Бьют, бывало, наших, а я жду. Потом выберу одного, который посильней да позадиристей, и на него сразу. И уже заранее знаю, что мой верх будет, потому что налетаю без всякого сомнения и опомниться ему не даю: раз-раз-раз! А потом другого тем же манером. Очень меня зареченские боялись. А дело тут самое простое: коли расчет сделал — кроши не задумываясь, сомневаться нечего.

— Ну, а если противник попадется такой же решительный?

— Не встречал что-то…

— Молодец, коли так, — хороший солдат будешь. До мобилизации где работал?

— В разных местах.

Новичок, по-видимому, хотел уклониться от ответа. Трофимов понял это и настаивать не стал. В конце концов, не столь важно было, где, кем и когда работал стрелок Евстигнеев, если чутьем фронтовика Трофимов угадывал в нем смелость, находчивость и умение ориентироваться. Кроме того, Трофимов знал и другое: он сам, Трофимов, мог ошибиться в человеке, но этой ошибки никогда бы не сделала рота. С непостижимой быстротой умеют солдаты-фронтовики разгадывать качества новых товарищей. Трофимов заметил, что необстрелянный, ничем еще не проявивший себя новичок Евстигнеев сразу же стал пользоваться в роте авторитетом. В этом случае товарищи как бы верили ему в долг.

Еще раз окинув взглядом ладную фигуру Евстигнеева, Трофимов спросил:

— В разведчики хотите? Нам хорошие разведчики нужны.

— Хоть в парашютисты, товарищ старший лейтенант, не испугаемся… — быстро ответил Евстигнеев.

7

Разостлав под сосной плащ-палатку, Трофимов лег и сейчас же почувствовал огромную, навалившуюся на него тяжесть всего сделанного, продуманного и прочувствованного в течение двух бесконечных суток.

В сосновом лесу, насквозь прогретом солнцем, воздух был неподвижен и душен. Пахло смолой, и Трофимов сердито подумал? «Как все-таки врут писатели. Всегда пишут «свежий смолистый воздух». Если смолистый, то уж обязательно «свежий». А между тем в лесу воздух далеко не всегда свеж».

Когда-то раньше, дома, засыпая душной ночью, Трофимов любил вытянуть руки и взяться за холодный металл кровати. Ощущение металлического холода было приятно. Он протянул руку и с отвращением нащупал теплый, пыльный мох.

Сквозь кроны сосен были видны по-вчерашнему тусклые и желтые звезды. Отчетливо было слышно, как далеко, вероятно на участке соседней дивизии, протявкал немецкий пулемет. Наши не ответили, и стрельба постепенно смолкла.

Трофимов приподнялся. Совсем рядом, на опушке, чернела высокая заросль пышных сорняков, густо прикрывших землю, и Трофимову почему-то пришло в голову, что там, должно быть, темно и прохладно и что очень хорошо было бы стать вдруг маленьким и скрыться в этих бурьянах. Или, наоборот, чтобы эти бурьяны разрослись и скрыли в дремучей заросли и его и все окружающее.

— Это от усталости, — вслух сказал Трофимов и поднялся.

Он почти обрадовался, увидев приближающийся к нему черный силуэт высокого сутуловатого человека.

— Засухин!

— Я, товарищ старший лейтенант.

Трофимов крепко потер лоб.

— Идти вам скоро?

— Через часок двинусь.

— Ничего не забыли?

— Забывать нечего: автомат, гранаты, фонарь да компас.

— Часы есть?

— Часы имею. Только мне такие хорошо было бы, чтобы стрелки светились.

— Возьмите мои.

— А вы как?

— Огнем посветить могу.

— Ну, а ежели я… не верну?

— Вернете!

Засухин усмехнулся.

— Наперед знаете? И мне душа говорит, что верну собственноручно.

Слева по фронту заколыхалась синяя ракета.

— Трусливы немцы по ночам, — сказал Засухин. — И то сказать: в чужом дому кошка страшнее медведя кажется.

Разговаривая с Засухиным, Трофимов чувствовал, как мало-помалу исчезает усталость. Лаконичность собеседника была приятна.

— Присядьте, старший сержант.

Засухин сел совсем близко, опершись на автомат.

— Вот песни у нас сейчас поют, — по обыкновению не сразу, заговорил он. — Кто эти песни выдумывает, товарищ старший лейтенант?

— Музыку — композиторы, а слова поэты пишут.

— Платят им что за это?

— Нужно думать, — да. Всякий труд оплачивается.

— Разве труд это?

Засухин замолчал, по-видимому считая разговор оконченным, и никак нельзя было понять, о чем он думает.

— Почему вы о песнях заговорили?

— Думка есть — самому песню сложить. Только вовсе необыкновенную. Чую, что можно, а как сложить, еще не знаю.

— Необыкновенную песню?

— Чтобы для души от нее радость была.

— Но ведь у нас и сейчас есть хорошие песни.

— Есть. Только я про необыкновенную песню, про свою песню говорю.

Помолчали снова. Первым заговорил Трофимов:

— Слушайте, старший сержант, а из еды вы что с собой берете?

— Не до еды сейчас мне. В поиск идешь — об еде не думаешь.

— А сегодня вы ели?

— Воздержался.

— Но ведь вам есть хочется?

— Уж если очень захочется, на такой случай у меня припас есть — колотый сахар всегда при себе держу. Захочется есть — пососешь, холодным чайком запьешь из фляжки, и полегчает, а тяжести от того не бывает. Обыкновенная моя манера.

Засухин глянул на часы и поднялся.

— Ну, мне идти пора. За часики не беспокойтесь, целы будут.

Оставшись один, Трофимов почувствовал, что заснуть ему снова не удастся. Спустившись в блиндаж, он поправил дымный огонек коптилки, лег на разостланную шинель и раскрыл книгу.

8

В условленный момент на участке второго батальона защелкали частые выстрелы. Немцы ответили. В небе поплыли яркие ракеты. Потом стрельба стала смолкать. На фронте так бывает часто; покажется что-нибудь солдату в боевом охранении, он и поднимет тревогу. Потом разберутся с обеих сторон, что нет ничего, и успокоятся.

Но на этот раз перестрелка имела определенный смысл. В тот самый момент, когда она стала стихать, Засухин незаметно переполз линию фронта. Через полчаса он был уже далеко. Места были ему знакомые, к ночной темноте леса и кустарников он успел привыкнуть, да и хорошо знал, что немцы лесной темноты боятся и избегают.

Село Ряхово осталось влево, когда, подойдя к болотистой опушке, Засухин рассмотрел белевшее шоссе. Место было тихое, но опасное: у небольшого мостика на шоссе постоянно стоял часовой. Поэтому Засухин обошел его стороной и, постепенно замедляя шаги, вышел на дорогу, затерявшуюся во влажном осиннике. Дорога была хорошо укрыта, и поэтому немцы охотно ею пользовались. Опустившись на землю, Засухин выполз на полотно, развернул плащ-палатку и накрылся ею, стараясь не тревожить густую глинистую пыль. Вспыхнувший под палаткой фонарь помог определить: по дороге недавно проходили автомашины, по обочинам были видны следы велосипедных покрышек.

Летом лес никогда не бывает тих. Даже в самую безветренную погоду он полон слабых звуков, непонятных и тревожных. Но Засухин научился распознавать лесные шорохи и не обращал на них внимания. После полуторачасового ожидания он увидел, как по дороге, слабо освещая бурую пыль полупритушенными фарами, быстро прошел, по-видимому, порожний грузовик. Засухин пропустил его. Рисковать он не хотел. Спокойно присел под осину, отдыхая и с наслаждением дыша грибным воздухом густого осинника.

Около двух часов ночи далеко на дороге показался маленький колеблющийся свет велосипедного ацетиленового фонаря.

Велосипедист не очень торопился. Избегая густой пыли, он ехал бровкой, и было видно, как подпрыгивал и качался фонарь, когда машину подбрасывали корни деревьев. Засухин услышал легкое металлическое дребезжание, а затем шелест резиновых покрышек.

Он положил на землю автомат и, прильнув к дереву, приготовился к броску. Было мгновение, когда казалось, что свет фонаря упадет на разведчика, но луч скользнул мимо.

Засухин шагнул вперед.

Вероятно, велосипедисту показалось, что его сшибла неожиданно развернувшаяся очень сильная стальная пружина. Седло машины выскользнуло из-под него, он повис в воздухе, а затем опустился в пыль: Засухин не сбросил, а положил его.

Все это произошло, если не считать приглушенного пылью падения машины, почти бесшумно. Испуганный велосипедист хотелкрикнуть, но сделать этого он не успел. Рука схватившего его человека, очень большая и очень крепкая, безжалостно и грубо зажала ему нижнюю половину лица.

Пленник рванулся, до предела напрягая свои силы. Разведчик удержал его. Немец попытался схватить его за горло, но он еще крепче сжал пальцы правой руки. Пленник застонал и обмяк. Тогда Засухин медленно приподнялся и несколько высвободил лицо противника.

— Сдаешься или капут?! — тихо спросил он и, взяв немца за руку, стиснул ее и прижал к земле.

Едва ли сам Засухин сознавал, как последовательны и необходимы были его движения. После первых почти бессознательных рывков немец получил время только для того, чтобы убедиться в своем бессилии.

— Сдаешься или капут? Ну? — подождав немного, совсем спокойно сказал Засухин. Ни гнева, ни злобы в этом коротком вопросе не было, голос Засухина звучал властно и угрожающе.

Немец что-то пробормотал. Понять его было невозможно, но по обмякшей мускулатуре Засухин узнал, что он сдается.

— Не шуми! — шепотом сказал он и освободил лицо пленника. — Вставай! Ну?

Немец мог не понимать слов, но инстинкт безошибочно подсказал, что ему надлежало делать: следовало повиноваться так, как он не повиновался никому ни разу в жизни, — до полного отказа от самостоятельных движений.

Теперь Засухин не торопился. Сняв с немца автомат, он не побоялся нагнуться, чтобы отбросить в кусты лежавший на дороге велосипед. Потом толкнул пленника в спину и повел его впереди себя.

9

Перед Трофимовым на столе лежат часы Засухина. Большие, с темным желтым циферблатом, они напоминают лицо хозяина; стрелки их, показывая без двадцати четыре, походят на опущенные книзу усы разведчика. Впрочем, так кажется от усталости.

Но об отдыхе нет и речи — нужно переодеть белье, помыться, побриться и обойти взводы.

Холодная вода несколько освежает. Намочив голову, Трофимов нарочно ее не вытирает — это дает недолгое ощущение прохлады.

Пленный стоит возле одного из солдатских блиндажей. Его узкоплечая фигура темным пятном выделяется среди выгоревших на солнце зеленых гимнастерок. При появлении Трофимова все вытягиваются и смолкают. Подражая другим, вытягивается и пленный. Он козыряет старшему лейтенанту, смешно поднеся к виску два пальца. Рука у него трясется.

О чем думает этот чужой, большеглазый, уже не очень молодой человек? Опустив руку, он улыбается жалкой, заискивающей улыбкой. Похоже, что он вообще ни о чем не думает, а просто радуется, что опасность смерти миновала и ему предстоит жить. Русские, по-видимому, не испытывают к нему ничего, кроме холодного и презрительного любопытства.

Пленному даже кажется, что он перехитрил русских. Отправляясь в поездку, он надел старое заплатанное обмундирование, и эта фальшивая бедность русским понравилась.

Один даже ткнул в заплату пальцем:

— Что же это Гитлер барахлишка для тебя пожалел?

Пленный вопроса не понял, а на всякий случай с готовностью ответил:

— Гитлер капут!

Такое заискивающее смирение показалось противным. Евстигнеев, в первый раз увидевший живого врага, даже сплюнул.

— Это мы и без тебя знаем, что капут.

Потом, повернувшись к Засухину, стоявшему около дерева, он проговорил;

— Персона-то вам на этот раз нетяжелая попалась.

— Может, он курить хочет? — спросил кто-то.

Вопрос был задан так, точно речь шал о кормлении попавшего в клетку дикого животного.

— Мало ли чего он хочет! Они к сигарам приучены…

Пленному, должно быть, показалось, что будет лучше, если он прикинется простачком. Он достал из кармана губную гармонику и, что-то пробормотав, показал ее солдатам.

— Ну, ну, сыграй!..

Немец кивнул головой.

— Катуша, — проговорил он и поднес инструмент к губам.

Но неожиданное концертное выступление не имело успеха. Знакомая песня, исполненная на сиплом, непривычном для уха инструменте, звучала фальшиво.

Кто-то сердито крикнул:

— Будет шута валять!

— Песни и те крадут, сволочи! — проговорил другой.

В это-то время и подошел к блиндажу Трофимов. Глядя на пленного, он сказал Миусову:

— Обыскать и сейчас же отправить в штаб!

Увидев Засухина, Трофимов приветливо улыбнулся:

— А вы, старший сержант, теперь можете отдыхать.

Миусов аккуратно складывал на землю найденные в карманах пленного вещи. Кроме гармошки у немца оказался пакет со штабными бумагами, часы, синий носовой платок, портсигар, зажигалка, перочинный нож и объемистый бумажник с документами и деньгами, немецкими и советскими. Обилие денег снова вызвало недоброжелательство окружающих, но присутствие Трофимова сдерживало бойцов.

— Все! — проговорил Миусов, собирая сложенные на земле вещи.

— Нет, товарищ старшина, похоже, не все, — с усмешкой сказал Евстигнеев и ощупал пояс пленного. — Здесь вот, под пояском, что-то имеется.

— Вынь! — распорядился старшина.

На этот раз пленный подчинялся неохотно.

— Ишь, руки-то у него трясутся.

— Шнеллер! — счел нужным по-немецки поторопить Миусов.

— Чего это он там заховал?

Пленный прекрасно понимал, что от него требовали, но явно оттягивал время, возясь с пряжкой брючного ремня. От волнения на его лбу выступил пот. Под поясом, поверх майки, у него был ловко прилажен зашитый в клеенку объемистый, но плоский, облегающий тело сверток.

Миусов недоуменно повертел его в руках.

— Вскройте! — приказал Трофимов.

— Ножом пороть придется…

— Распорите.

Пока окруженный солдатами Миусов резал клеенку, пленный стоял молча, упорно глядя вниз.

— Деньги здесь!

— Деньги?

Аккуратно сложенные тысячами, лежали деньги, немецкие и советские.

— Либо казенные ему носить препоручили?

— Это в тайном-то месте?

— Ежели бы казенные, то наши зачем?

Раньше всех разрешил загадку Евстигнеев, зорко наблюдавший за Миусовым, считавшим деньги.

— Грабитель это. Вон сторублевая кровью вся залита.

— Разрешите-ка, товарищ старшина, ее глянуть.

Сторублевая кредитка пошла по кругу. Рассматривали ее молча, передавая из рук в руки.

Гневное молчание разрядил Засухин. Шагнув вперед, он выхватил у старшины пачку денег и, повернувшись к пленному, с силой швырнул их ему в лицо.

Очевидно, Засухин в эту минуту был страшен. Ужас отразился на лице немца, он весь сжался и, завизжав, кинулся бежать.

Снимая на ходу автомат, вдогонку за беглецом кинулся Засухин. Кое-кто поднял оружие, но Трофимов успел скомандовать:

— Отставить!

Немец и Засухин бежали слишком близко друг от друга.

Немцу уйти было трудно. Он пробовал кидаться в разные стороны, но обмануть преследователя ему не удалось. Тот точно догадывался о каждом маневре мечущегося беглеца, и расстояние между ними все время сокращалось. Это походило на детскую игру. Походило до тех пор, пока Засухин не размахнулся автоматом и на голову немца не обрушился страшный удар…

Засухин даже не посмотрел на убитого. Он медленно пошел обратно, вешая на ходу автомат.

10

Рота занимала выдавшийся вперед участок. Это была опушка старого соснового бора, густо прикрывшего изрезанную оврагами возвышенность. Ниже шло неглубокое болото, должно быть пойма полноводной когда-то роки, бесследно исчезнувшей с географической карты. Извилистые края болота отмечались порослями осоки и круглыми сизыми кустами тальника, а дальше отлого поднимались огороды села Ряхово.

Фронт долго стоял без движения, и бойцы успели обжиться в блиндажах, надежно укрытых капризными краями оврага и замаскированных густой зеленью. Система ходов сообщения связывала блиндажи со стрелковыми окопами, огневыми точками и далеко вынесенными наблюдательными пунктами. Обжились настолько, что блиндажи стали казаться чем-то родным и постоянным.

Но в последние дни у солдат начало складываться приподнятое и даже торжественное настроение. Из тыла шли неопределенные, но бодрые вести.

— Ехал я из госпиталя, — рассказывал побывавший в тылу солдат, — а по дороге все танки, все танки… Днем стоят замаскированные, а ночью идут… Здоровущие, броня на них — во! Никакой снаряд не возьмет.

— Снаряд-то, может, и не возьмет, а ежели старший сержант кулаком стукнет?

— Тут и Засухин ничего не сделает… И все новенькие идут и идут, и счета им нет… А артиллерии сколько!

— Несдобровать теперь немцу.

Рассказчик делает таинственное лицо:

— И еще я слышал от одного писаря из штаба дивизии, что вскорости обязательно дело будет. От чирья писарь там лечился.

— Ежели танки идут, понятно, дело будет.

— А что он говорил, писарь тот?

Прибывший из госпиталя, испытывая терпение товарищей, неторопливо закурил.

— Да уж говорил…

— Начал рассказывать, так рассказывай!

— Говорил он, братцы, что на нашем участке самый главный прорыв будет — от нас все дело пойдет. И дают нашей армии пополнение — пять дивизий танковых и тысячу самолетов, одних только штурмовиков. Вызывают это, значит, во фронтовой штаб нашего генерал-лейтенанта и спрашивают: «Сколько тебе надобно гвардии и всякого вооружения?» Он, понятно, высчитал. «Ладно, говорят, дадим и на всякий случай еще резерв добавим». И еще, значит, предлагают ему всякое вооружение, хоть советское, хоть американское, хоть английское. Ну, он советское взял. Такое условие сделал, чтобы ему танки с Кировского завода дали.

— Складно! Еще что знаешь? — вмешался в разговор Евстигнеев.

Рассказчик обиделся:

— А ты чего? Вчера пришел, еще живого фрица не видел, а за людей цепляешься?

— Да я ничего… Ты лучше скажи, у писаря-то, что в госпитале лежал, чирей куда сел — на голову или на задницу?

— Чего тебе надо?

— Очень существенный вопрос, а ты ответить не хочешь. Ежели на голове — то никак ему верить нельзя, ну а ежели на мягком месте, тогда дело иное, — значит, правда сущая.

Толстяк ефрейтор Коптев, большой весельчак и плясун, погладил Евстигнеева по голове:

— Люблю таких парней, второй день на огневой, а уже как дома.

— Понятно, дома, ежели аттестат сюда сдан.

— Вот только как он с фрицами воевать будет? — попробовал отыграться обиженный рассказчик.

— Как воевать буду? А очень просто: попрошу тебя фрица поймать да подержать, а сам котелком по морде обхаживать стану. Я вояка сердитый…

11

Когда вместе живет много людей, не бывает скучно. Так было и в роте. Начавшийся вечер принес новые разговоры, новые хлопоты, новые развлечения.

Сегодня для этого постарались фрицы. Один из них, нахальный горластый шалопай, несколько вечеров подряд, пользуясь рельефом местности, подбирался к нашим позициям и на ломаном русском языке орал:

— Рус, слушай… Художественный перетача… Називается «Русский утро». Отделение полушал паек. Один стояль, тикаль пальцем, другой держаль бумашка. Кому? — Иваноф… — Кому? — Петроф… — Кому? — Сидороф… — Кому? — Тшукин…

Два дня назад к Трофимову подошел снайпер Ходжаев и попросил разрешения переменить позицию.

— Зачем? — удивился Трофимов.

— Ребята просят: стрели фрица — шибко нехорошо кричит.

Но предложенная снайпером позиция была слишком опасна, и Трофимов отказал.

После этого разговора он прошел по солдатским блиндажам.

— А вам-то что? — говорил он. — Кричит фриц — ну и пусть горло рвет.

— Обидно, товарищ командир, каждый вечер дразнит.

— Обидно? — улыбнулся Трофимов. — А что наши города да села горят, это не обидно?

— Это само собой, а это уж…

— Расплачиваться, так за все…

— Так-то так, товарищ старший лейтенант, но добраться до него нужно.

И вот сегодня не успел немец закончить вводную часть своего выступления, как над открытым пространством между нашими позициями и селом Ряхово загудел раскатистый и веселый бас Коптева.

— Это еще что? — спросил, прислушиваясь, Трофимов у Миусова.

Миусов, докладывавший о поступлении боеприпасов, знал столько же, сколько и Трофимов.

— Узнайте и немедленно прекратите!

Узнать, в чем дело, было нетрудно, но прекратить — немыслимо.

Один из бойцов, служивший боцманом в речном флоте, по просьбе Коптева соорудил ему из консервных банок рупор. Рупор этот покрасили зеленой краской, и вооруженный им Коптев, к великому удовольствию роты, вступил сегодня в словесный поединок с немецким горлодером.

Обладатель сильнейшего баса Коптев никогда за словом в карман не лазил, да этот же раз он заткнул за пояс самого себя. Недаром накануне он целый вечер усердно строчил карандашом. Товарищам, подходившим к нему, он объяснял, что пишет письмо, но на самом деле то, что он писал, меньше всего походило на эпистолярное произведение.

Коптев долго раздумывал над плодом своего вдохновения, пока не нашел для него подходящего заголовка: «Гитлеру и его матери».

Кто разберется в жанрах? По заголовку это была ода, по содержанию — памфлет, а сам Коптев называл свое детище «серенадой». Во всяком случае, он творил так, чтобы смысл произведения был понятен обеим сторонам.

Сделать это было не очень трудно: слова «Гитлер», «Геббельс», «фриц» и «капут» были известны всем. Эти слова в самых изысканных вариантах связывались в единое целое отборнейшими по силе выражениями, чисто русскими, но также хорошо понятными немцам.

Эффект выступления Коптева превзошел все ожидания. На фронте воцарилось тревожное молчание.

Трофимов отшвырнул только что начатое донесение и кинулся вдогонку за старшиной.

— По укрытиям!

— По укрытиям! — донесся голос Миусова.

— По укрытиям команда была! — кричали в отделениях.

Приказание было отдано своевременно. Не прошло и двадцати секунд, как на участок роты обрушились десятки мин и ливень, пуль.

«Черт бы его подрал! — сердито размышлял Трофимов: он знал, что из-за поднятого шума неминуемо придется объясняться с начальством. — Ох и всыплю обормоту!»

Однако, прислушавшись к голосу Коптева, невозмутимо продолжавшего свое чтение, он не мог не улыбнуться: «Да ведь это похлеще послания запорожцев!» Поэтому, встретив Миусова, он приказал:

— Коптеву дадите взыскание, если только… будут пострадавшие…

Пострадавшей от фрицевской стрельбы не оказалось, а конечный результат проделки Коптева получился совсем неожиданный. Вернувшийся в сумерках Ходжаев был весел, как никогда. Он объяснил:

— Их говорил — наш молчал. Наш заговорил — их сердился. Очень сердился — голова терял, голова из окопа показывал, я головам стрелял… Раз стрелял, два стрелял, потом три стрелял…

Однако Ходжаев казался чем-то обеспокоенным. Не прикоснувшись к котелку, в котором был оставлен обед, он разыскал Засухина.

— Старший сержант, вчера разведка ходил?

— Ходил.

— Право дороги лесом ходил?

— Ходил, — подтвердил Засухин.

— Тебя утром фриц собаком искал. Твоя нога запах давал. Собака землю нюх-нюх…

Старший сержант задумался. Обычно немцы применяли овчарок в тылу, разыскивая партизан. Появление на участке ищейки, несомненно, было результатом бесследного исчезновения велосипедиста со штабным пактом, и это не сулило ничего хорошего, — сегодня ночью Засухину предстояло снова идти в тыл врага.

Ходжаев хлопнул Засухина по колену:

— Тебе на разведка снова идти?

— Иду нынче, — ответил Засухин.

— Тогда я правильно делал — собака убил, фрица оставил. Тебе думал, тебе жалел.

Ходжаев по-детски весело хлопал разведчика по колену.

— Убил собака, а фриц пока живой ходит. Тебе собака мешать будет, а фриц нюх-нюх не может…

Засухин положил на плечо снайпера большую руку:

— Застрелил, значит, собаку? Это — спасибо тебе.

Довольный собой, Ходжаев шутил:

— Пускай собака счет идет. Фрица не бил, собака бил. Собака — фриц. С собакам восемь будет.

12

А на командном пункте тем временем происходило вот что: заранее предвидя тревогу в штабе полка, Трофимов объяснил по телефону причину разгоревшейся стрельбы. Как и следовало ожидать, разговор получился неприятный, но закончился довольно весело.

— Все-таки подтяните, старший лейтенант, — неопределенно приказал начальник штаба. — А потом еще… им у этого Коптева «серенаду» его заберите. Любопытно уж очень, шельмец, накатал. В третьем батальоне слышали, так животы надорвали.

В заключение разговора он совсем по-граждански взгрустнул:

— Сколько же талантов у нас пропадает! Вашему бы Коптеву институт кончить да фельетоны писать.

Получив приказание явиться на командный пункт к Трофимову, Коптев не подал вида, что ему не по себе.

— Ну, даст взыскание, а за что? Я ответить сумею. Ежели я Гитлера обложил, кто мне это запретить может? А разговорную трубу все равно не отдам, потому что она по моему голосу делана…

И все же, подходя к командному пункту, Коптев постепенно замедлял шаги. За короткие дни совместной службы он начал уважать Трофимова, и предстоящий разговор его тревожил.

— Разрешите войти, товарищ старший лейтенант.

— Войдите.

Трофимов ответил совершенно спокойно. Продолжая заниматься бумагами, он делал вид, что не обращает на Коптева никакого внимания, и, только уверившись, что боец терпеливо и, по-видимому, волнуясь дожидается разговора, повернулся к нему.

Смотря в упор в плутоватое рябое лицо солдата, он серьезно спросил:

— Товарищ Коптев, вы белье сменили?

Такого вопроса Коптев не ожидал и смешался.

— Не успел, товарищ старший лейтенант.

— Не успели? Почему?

— Занят был… Отлучался на время.

— Напрасно… Всем белье заменяли… Что же это вы, вшей разводить задумали?

— Заменю, товарищ старший лейтенант!

— Постарайтесь… Хорошо, что обстановка у нас, знаете, такая, что час или два большой разницы не составляют. Живем как на даче: когда захотел, тогда и переоделся, когда вздумал, тогда и отлучился…

Награжденный от природы чувством юмора, Коптев не мог не понимать насмешки, звучавшей в словах командира роты. Трофимов не щадил его.

— Если вы решили остаться в грязном белье, вас, конечно, отвлекло очень серьезное дело?

Коптев молчал, и Трофимов понял, что он сдается.

— Что вы делали, когда раздавали белье?

— Вы же знаете, товарищ старший лейтенант, зачем спрашиваете?

Тон у Коптева был смущенный, Трофимов подошел к нему.

— Я действительно все знаю и недоволен. Шутовской мат — не оружие, запомните навсегда. Это раз. Во-вторых, вы явились виновником перестрелки, которая только случайно не повлекла бессмысленных жертв. Это два. В-третьих, вы рисковали собой, прекрасно зная, что ваша жизнь принадлежит Родине, а ответственность за нее поручена мне… Это три…

Трофимов облокотился на стол.

— Я бы мог вам сказать и в-пятых, и в-шестых, и и седьмых, но все это вы знаете сами. Вы человек умный и веселый. Это хорошо. Тот, кто не унывает на фронте и умеет воевать, чего-нибудь да стоит. Но запомните: шуткам место в блиндаже, в товарищеской беседе… Взыскания я вам никакого не дам, но через полчаса вы принесете свой рупор и написанную вами «серенаду».

Коптев замялся:

— Серенада-то при мне, а насчет трубы трудновато. Я ее на позиции оставил.

— Хорошо. Поверю на честное слово, что вы до нее не дотронетесь.

— Есть, товарищ старший лейтенант…

В роту Коптев вернулся веселый, но малоразговорчивый.

— Ну что, попало? — спросили товарищи.

— Попасть мне ничуть не попало. Серенаду мою начальство взяло и в Москву издавать повезло, но передачи отменяются по политическим соображениям. Понятно?

13

Перед самым утром следующего дня Засухин прицел нового «языка» — унтер-офицера связи, которого разведчику пришлось высадить из легковой машины. Пленный хмуро молчал, отворачивался от любопытных взглядов. Это был высокий, широкий в плечах, красивый человек. Он хромал, а его лицо безобразил красный, не успевший еще посинеть кровоподтек, закрывавший всю правую щеку. Засухин вернулся без пилотки и с разорванным рукавом гимнастерки. Был он спокойнее, медлительнее и молчаливее, чем обычно.

Но Евстигнеева это не удержало от шутки:

— А что, старший сержант, этот фриц, видать, не очень-то легок был? Вы его в гости к нам приглашали, а он небось отказывался, — дай, мол, сначала за плечико подержусь, материал попробую — из чего Красная Армия гимнастерки шьет?

Пленного сейчас же отправили в разведотдел. Засухин пошел к Трофимову. Возвращая часы, он сообщил:

— Перемены у них есть, товарищ старший лейтенант.

— Какие?

— По дороге мотоциклов много ездит, и танка на прежнем месте нет.

Недели две назад Засухин высмотрел, что на окраине села стоял хорошо замаскированный, глубоко вкопанный в землю танк.

— Что же, он ушел вовсе? — спросил Трофимов.

— На опушку перегнали, временно ветвями покрыли. Он туда своим ходом пришел. Я вам на карте обозначу…

Следя за ногтем. Засухина, Трофимов отметил новую огневую точку.

— И еще, товарищ старший лейтенант, когда я дорогу стерег, человек двадцать с шанцевым инструментом прошло, — должно быть, мастерить что-нибудь думают.

— Других перемен не видели?

— Другого не заметил.

— Хорошо… Гимнастерку вы получите новую.

Трофимов был доволен. То, что сообщили ему командиры взводов, радовало. Пополнение хорошо всасывалось в роту, больных не оказалось. Правда, в первом взводе один из новичков пожаловался на живот, но когда речь зашла об отправке на медпункт, идти он не захотел.

— Мне бы порошков только…

Старшина Миусов рассердился:

— Выходит, я зря книгу пачкал?

В тот же день, пробираясь по ходу сообщения, Коптев встретился с сержантом Каневым. Несмотря на то что вокруг никого не было, он обратился к нему шепотом:

— Видать, сержант, скоро и впрямь в наступление пойдем?

— Это что — чирей в госпитале рассказывал?

— Серьезная примета есть: старшина дюже хлопочет. Опять же и пополнение идет. Да и Засухина не зря посылали… Оружие надо проверить.

Если бы Миусов обнаружил у кого-нибудь из бойцов неисправную винтовку, он, наверное, дал бы взыскание самому себе. Оружие в роте было безупречно, и то, что происходило сегодня, не было предусмотрено исполнительным старшиной.

Начал Коптев. За ним потянулись остальные. Ходили из блиндажа в блиндаж:

— Дай-ка свою протирку.

— Братцы, кто тряпочку одолжит?

Считали патроны и запалы.

Быстро покончив с чисткой, старые фронтовики подсаживались к копавшимся новичкам, помогали им насмешками, советами и делом.

Солдатское усердие нарушило распорядок дня, намеченный старшиной Миусовым.

— Полагалось оружие с пяти часов чистить, а они в отдых вычистили.

— Все? — удивился Трофимов.

— Все до одного, — растерянно говорил Миусов. — Самую обстоятельную проверку сделал… В отличном состоянии!

— Ну, а новички?

— Помогли им, значит, а Засухин — так тот Евстигнееву автомат объяснил… Какой теперь распорядок дня будет?

— Пусть отдыхают, — улыбаясь, решил Трофимов.

14

Жара становится нестерпимой. Сохнет во рту. Хромовые голенища жгут, точно вокруг ног обернуты листы раскаленного металла. Безветренная желтизна знойного дня неподвижна. В лесу душит пыльная теплота сухой хвои, в блиндажах морит парная сырость.

Но нужно быть на ногах. В эти дни его, Трофимова, заменить некому. Его воля, сила и разум противопоставлены тысячам случайностей. И что, самое главное, он отвечает не только за себя, даже не за роту, а за что-то значительно большее. Теперь уже определенно известно: то, чего он ждал столько дней, случится завтра.

Может быть поэтому вынутая из планшета карта приобретает совершенно новое значение… Вот хотя бы маленькие концентрические эллипсы, обозначающие высоту… Эта высота отмечена ничего не говорящей цифрой — 337. Ее хорошо видно с опушки леса — маленький вытянувшийся в длину холм, покрытый вереском и сухой травой. Завтра здесь пройдет рота, затем она ворвется в село, перережет его, выйдет на дорогу и там закрепится… Такова задача. Сделать все это кажется сейчас совсем не трудным, и Трофимову становится непонятно, почему подполковник, пожимая ему руку, сказал:

— Наша судьба здесь…

«Почему именно Ряхово?» — спрашивает себя Трофимов. Почему этот маленький кружок, совершенно такой же, как тысячи других, разбросанных на географических картах, должен стать его судьбою?

— Почему именно Ряхово? — настойчиво повторяет Трофимов.

Может быть, смысл кроется в самом слове?

— Ря-хо-во! — раздельно повторяет он вслух, и ему представляется что-то бесформенное, коричневое, теплое и мохнатое.

«Это — Ряхово!» — успевает подумать он и засыпает…

Спустившийся в блиндаж старшина Миусов впервые за последние три дня видит командира роты спящим. Трофимов спит, положив голову на раскрытый планшет. Миусов некоторое время раздумывает, потом бесшумно уходит, спускается в соседний блиндаж, где сидят писарь и телефонист, и предупреждает:

— Без звонка из штаба старшего лейтенанта не беспокойте.

15

Давно не выдавалось такого тихого и мирного вечера. Замолк птичий щебет, все заснуло и успокоилось. Ползет по лесу мирный и теплый запах грибов и хвои, смотрятся в сумеречные болотца спокойные ветлы, не видно и не слышно человека.

Не стреляют немцы, не стреляем и мы. И чем тише становится вокруг, тем тревожней на сердце. Разговоры идут вполголоса. На что компанейский человек Коптев, и тот, когда его попросили прочитать «серенаду», рассердился:

— Ну вас!..

— Самое время посмеяться — тихо ведь.

— То-то и есть, что тихо…

Оглянулся новичок и осекся. Такие все вокруг серьезные и торжественные.

Евстигнеев нашел Засухина под кустом. Разведчик что-то писал, и поэтому Евстигнеев сразу к нему не подошел, а подождал, пока Засухин спрятал листок в бумажник.

— Можно рядком сесть, старший сержант?

То ли усами Засухин шевельнул, то ли бровью, но показалось Евстигнееву, что он согласился. Взял и присел рядышком.

— Не обидел я давеча вас своей шуткой? — заговорил он. — Я потому спрашиваю, что ребята вас побаиваются, а вы их разговором не балуете. Я все вижу… Друга мне такого, как вы, хорошо бы. Мы на пару бы что сделали!

Засухин молча глядел в серые, на этот раз очень серьезные глаза Евстигнеева.

— А что ты можешь сделать? — задумчиво спросил он.

— Мечту жизни построить. У меня, видишь, старший сержант, твердости большой нет, а смелости много.

— В чем мечта твоя?

— Коли понять можешь, скажу… Когда война началась, я в тюрьме сидел. Что хулиган я — это верно, потому что и охальничал и пил. Мог без вина обойтись, а так, из озорства: вот, мол, какой отчаянный. И раньше не таился, и сейчас не таюсь… Ничуть тюрьма меня не испугала. Сижу и думаю: «Выйду, еще удалей стану». А оказалось, что удаль вовсе не в том… Ты мне, старший сержант, сперва на один вопрос ответь: человек сам по себе?.. Или как?

— Сам по себе человек быть не может, — спокойно ответил Засухин.

— Вот!.. Ты это знаешь, а я раньше думал, что проживу. В том, может, и вся моя ошибка. Оказалось, что человек, какой он ни на есть, от родной земли отказаться не может… Накрепко к ней привязан. Сросся.

— Ну, и что же? — помолчав, спросил старший сержант.

— Теперь поправлять надо, что напортил по глупости.

Засухин обдумал.

— На войне тебе легко поправлять, а потом, на гражданке, куда удаль денешь?

— Решил уже. Вот заключится мир, возьму и завербуюсь в самую дальнюю Сибирь золото искать. Я молодой еще — мне об этом думать можно. Мое счастье в том будет, чтобы главные люди про меня сказали: «Был, мол, Евстигнеев на фронте первый воин — Родины защитник, а с войны вернулся — первым добытчиком стал…» Вот я как обдумал… Хочешь, вместе пойдем?

— Скорый ты больно, — снова задумчиво проговорил Засухин.

Может быть, и дольше продолжалась бы беседа, если бы не нарушил ее маленький рыжеватый солдат. Подбежав к блиндажу, он споткнулся о корень и упал.

— Что случилось, сухари с кашей подрались? — съязвил Евстигнеев.

— До нашего командира полковник пришел…

— Один?

— Один.

— Ну и врешь! Полковник один не пойдет… Какой он из себя?

— Молодой такой, а форма высшая командная, пуговицы золотые и погоны ясные.

— Дурья голова, ясные погоны — значит, повседневные. А на погонах что?

— Этого не рассмотрел, только видал, что ясные.

Из хода сообщения показался сержант Канев.

— Говорят, товарищ сержант, начальство приехало?

— Не видел. А что у нашего старшего лейтенанта лейтенант Бовыко сидит — это верно.

— В кителе и в повседневных погонах?

— Как водится.

— Эх ты, рыжая голова, переполоха наделал, лейтенанта Бовыко в полковники произвел!

16

К приходу лейтенанта Бовыко Трофимов успел проснуться! Пытаясь восстановить в памяти все предшествовавшее неожиданному сну, он никак не мог вспомнить, о чем он думал, засыпая, а вспомнить это ему казалось очень важным и нужным. Появление молодого офицера отвлекло его от бесплодных попыток.

Парадный вид Бовыко вызвал у Трофимова недоумение: «Зачем он вырядился в китель и, главное, нацепил эти погоны? Ведь знает же, что на фронте их носить не следует?..»

По это чувство ворчливого недовольства сразу же улетучилось, когда лейтенант Бовыко улыбнулся и заговорил. Уж очень молодо выглядел он. Перед юностью лейтенанта обвинение в фатовстве или глупости отпадало.

— Товарищ старший лейтенант, по поручению командира полка явился для передачи приказания и…

Стоя перед гостем, Трофимов размышлял: «Мальчик, совсем еще мальчик, и еще, кажется, славный мальчик».

И все время, пока лейтенант Бовыко говорил, Трофимов никак не мог отрешиться от этой мысли. А говорил Бовыко очень много и ужасно важно.

— Во-первых, мне поручено командованием ознакомить вас со сложившейся обстановкой…

— Пожалуйста, я вас слушаю.

Бовыко рассказывал то, что Трофимов сам уже знал от подполковника или товарищей — командиров подразделений, но все это звучало в устах лейтенанта по-новому, чрезвычайно таинственно и важно, потому что он особенно любовно и старательно напирал на специальные военные термины и уставные обороты речи. Так и мелькали? «Передний край обороны»… «пересеченная местность»… «исходный рубеж»… «огневые средства»… «накапливание сил». Говорил Бовыко очень приятным., мягким баском и, вопреки своей украинской фамилии, на певучем и окающем северном наречии.

«Какой ты славный мальчик!» — хотелось сказать Трофимову в то самое время, когда лейтенант отчеканил:

— По имеющимся в распоряжении нашей разведки материалам, следует считать достоверно установленным, что треугольник между отдельным деревом, развилкой грунтовой дороги и круглой высоткой заминирован…

Трофимов мог бы сообщить ему, что «данные, имеющиеся в распоряжении разведки», не что иное, как сведения, добытые Засухиным, который в течение нескольких суток следил за работой вражеских минеров.

Лейтенант Бовыко неожиданно оставил официальный тон и без всякого перехода заявил:

— Страшно вам завидую, товарищ старший лейтенант, ведь вы завтра наступать будете!

— Буду, — улыбнулся Трофимов.

— Какой вы счастливый! Вы уже имеете медаль «За отвагу», — наверное, вам приходилось ходить в атаку?

— Когда я командовал взводом.

— Это, конечно, очень важно, что вы имеете боевой опыт, — простодушно сказал Бовыко и при этом наморщил лоб.

Трофимову захотелось спросить, сколько ему лет, так захотелось, что он даже улыбнулся, но, боясь, что Бовыко обидится, переменил разговор:

— Товарищ лейтенант, вы, наверное, уроженец какой-нибудь приволжской области?

— Волгарь! — быстро отозвался Бовыко. — Я из Костромы. А почему вы узнали?

— Родным духом повеяло — вы говорите так.

— Я прирожденный волгарь…

Ровно через две минуты Трофимов уже знал, что лейтенант Бовыко два года назад окончил отличником десятилетку и к началу войны был первокурсником института речного транспорта и что в самом недалеком будущем он станет конструктором.

— Это же так интересно! — говорил он. — Вы и представить не можете, сколько перед нами, специалистами судостроения, стоит неразрешенных проблем.

«И ты собираешься разрешить их все сразу! — с ласковой иронией подумал Трофимов. — Что же, желаю тебе успеха».

— Но, конечно, нужно считаться с политическим положением страны, — продолжал лейтенант Бовыко. — Ведь сейчас страна крайне нуждается в офицерах, и я обязательно выполню свой долг… Дело в том, что военная служба — мое второе призвание. Как, по-вашему, старший лейтенант, у человека может быть два призвания?

Тут лейтенант Бовыко взглянул на часы и вскочил: стрелки показывали 0.10.

— Что же я делаю?! Ведь вам еще отдохнуть надо и вообще… А я нужен подполковнику!

Отменив уставной этикет, Трофимов крепко пожал руку Бовыко.

— Знаете, лейтенант, когда будем стоять на отдыхе, заходите запросто. Хорошо?

— Обязательно. Желаю успеха, товарищ Трофимов!

— И вам, товарищ Бовыко!

Но молодой лейтенант сразу не ушел. Его захватила новая мысль:

— Как, по-вашему, наш подполковник очень строгий?

— Нет, не очень…

— Бывают строже?

— Бывают… Но он хорошо разбирается в людях…

— Я тоже так думаю… Кстати, он очень вас хвалил. Я, конечно, не могу сказать всего, но мне кажется, что после завтрашней победы (ведь мы, конечно, завтра победим), вы получите какое-то новое назначение. Вот тогда увидите… Как бы я хотел командовать… пока хотя бы ротой… А на отдыхе я непременно зайду к вам.

17

Должно быть, Засухину в этот последний вечер перед боем хотелось о чем-то поговорить с Трофимовым. Когда стемнело, он два раза прошел мимо блиндажа командного пункта. Раз даже задержался и спросил телефониста:

— Старший лейтенант все еще занят?

— Занят. С лейтенантом разговаривает…

Засухин медленно прошел к солдатским блиндажам, где шли приглушенные степенные разговоры. Бойцы удивились, когда Засухин сел не поодаль, как обычно, а почти в центре их кружка. Соседи подвинулись, давая ему место. Но прерванный разговор не клеился, — не потому, что солдаты не хотели говорить при Засухине, просто при нем казалось неудобным говорить о мелочах. Понял это или не понял Засухин, но он спросил:

— Толковали о чем?

Ответил за всех Коптев:

— За сегодняшний день обо всем перетолковали, товарищ старший сержант. О семьях нынче беседуем…

— Самые боевые вопросы про баб решаем! — смешливо ввернул Евстигнеев.

На этот раз веселость Евстигнеева бойцам не понравилась.

— Один как перст, так тебе и легко смеяться. А тут большой вопрос получается… Коли интересуетесь, старший сержант, рассказать можно… Получилось так, что одному нашему товарищу жена писать редко стала: холодность от нее пошла. Ну, он рассердился, приревновал и написал ей письмо. И в том письме строгий приказ дал, чтобы она немедля патефон продала. Дело так получилось: перед самой войной купил он патефон, чтобы дома веселее было. Вот сейчас и требует от жены, чтобы она не веселилась. «А то, говорит, ты там фокстроты слушаешь, и может быть, с молодыми людьми танцуешь, а мне здесь кровь проливать приходится». Вот у нас и получился разговор: прав этот товарищ или неправ вовсе?

— Жене он, значит, не верит, — добавил Евстигнеев.

Вопрос о продаже патефона решался всеми серьезно: большинство полагало, что требование о его продаже было справедливо.

— Какое мнение у вас по этому вопросу будет? — обратился к Засухину Коптев!

Засухин обдумал и медленно выговорил:

— Патефон ни при чем… если на человека надежды нет — дело иное, а музыка и веселье — само собой. Пусть жена утешается…

— Зря, значит, он потребовал патефон продать?

— Зря.

Засухин как неожиданно присел к солдатскому кружку, так и поднялся. Остановившись против Евстигнеева, он некоторое время молчал, точно пытаясь его рассмотреть в потемках, потом сказал:

— А тебе, парень, вот что скажу… Коли дружить со мной обдумал, в следующий поиск вместе пойдем. За тебя у старшего лейтенанта говорить буду…

Не дожидаясь ответа, Засухин медленно отошел от солдат.

Слова его, обращенные к Евстигнееву, так поразили всех, что некоторое время стояло молчание.

Первым выразил удивление Коптев:

— Видал? В товарищи зовет… Доверяет тебе, значит.

Евстигнеев на этот раз ответил коротко и просто:

— Чего же? Не сдрейфлю…

18

Начинался новый знойный день. Позади леса ударило наше тяжелое орудие. Потом последовало молчание. Трофимов вытянул руку, чтобы посмотреть на часы и заметить секунды. Но не успел — земля сразу же была придавлена тяжестью слившейся в непрерывный гул канонады.

С командного пункта было отчетливо видно, как поднимались темные столбы разрывов над дальней рощей, над дорогой, над селом Ряхово. Они вставали все чаще и чаще, пока бурая пыль и черный дым пожаров не закрыли видимое отсюда пространство фронта. Можно было рассмотреть только отдельные разрывы, крошившие ближайшие дзоты противника.

Миусов стоял на коленях рядом с Трофимовым.

— Дайте распоряжение, чтобы немедленно прислали на командный пункт старшего сержанта Засухина.

Миусов не расслышал, — так гудело под каской, глубоко надетой на голову.

— Что?

— Засухина ко мне! — прокричал Трофимов.

— Не слышу, товарищ старший лейтенант!..

— Засухина!!!

Десять, двадцать, тридцать минут артиллерийского боя…

Взводы размещены по исходным рубежам и ждут сигнала.

Трофимов видел, как перебегали солдаты. Движения их были резки и быстры.

Канонада стихла почти так же неожиданно, как и началась, но тишины не наступило. С оглушающим, быстро нарастающим ревом над лесом шли штурмовики. Их черные тени неслись по лугу и по облакам пыли. И снова — треск выстрелов и сливающийся рокот разрывов.

Поднявшийся с земли, бледный как полотно телефонист махнул рукой:

— Огненный вал дают!

Телефонист оговорился, сказав «огненный» вместо «огневой», но Трофимов не заметил оговорки.

Смешно раздувая щеки, со свистком во рту, с пистолетом в руке мимо Трофимова пробежал командир первого взвода. Было слышно, как кричали «ура» взбегавшие на высоту солдаты.

— Командный пункт переносится. Позиция — отдельное дерево и лощинка левее высоты!

С нового места село Ряхово казалось совсем близко; отсюда глаза хорошо различали разбитые стекла окон и обломанные ветви деревьев. Большая часть села скрывалась в дыму непрерывных разрывов и пожаров.

— Первый взвод, в атаку!.. Второй взвод, в атаку!

Пока все развивалось так, как было намечено. Но Трофимов по опыту знал, что в продуманную схему боя обязательно ворвется что-нибудь непредвиденное, порожденное чужой волей — такое, что нужно будет предугадывать и преодолевать.

И это непредвиденное наступило. Неожиданно с правого фланга, из развалин старых конюшен, казавшихся совершенно пустыми, застрекотали станковые пулеметы противника. Было видно, как под кинжальным огнем упали два бойца третьего взвода. Солдаты залегли на огородах, и почти сейчас же по зеленым бурьянам, где они скрылись, ударили первые мины. Половина роты была прижата к земле.

— Подавить огневую точку противника!

Минометчики начали пристрелку по обнаруженному вражескому доту, но в разгар боя не могло быть речи о его быстрой ликвидации.

Трофимов повернулся и увидел совсем рядом бледное и совершенно спокойное лицо Засухина.

— Вот куда ихние саперы шли… Раньше у них здесь точки не было, — проговорил разведчик, рассматривая развалины. — Обязательно укротить надо… Подержите документы мои!..

Еще плохо понимая Засухина, Трофимов взял потертый кожаный бумажник.

— Что вы хотите делать?

— Точку уйму… Сейчас управлюсь.

У Трофимова не было выбора, и, хотя он колебался, его молчаливое размышление было равносильно согласию, даже приказанию.

Засухин сбежал, вернее, сорвался с высоты и, согнувшись, пересек открытое пространство, чтобы исчезнуть в густых бурьянах незасеянных огородов.

Ни на секунду не отрываясь, следил Трофимов за слабыми движениями высоких будыльев, обозначавшими передвижение разведчика, Засухин подползал к доту.

Впереди пологий склон. Трофимов видит, как, ни на минуту не задерживаясь в естественном укрытии, выскакивает Засухин и как потом сокращается расстояние между ним и стеной разрушенной конюшни. Трофимов закрывает на секунду глаза. Открыв их, он отчетливо видит, как, широко размахнувшись, бросает Засухин первую гранату. Он бросает вторую, затем третью, но гранаты не достигают цели; бетонированный дот неуязвим. И Засухин, хромая, отбегает в сторону.

Трофимов понимает и боится понять маневр раненого разведчика. Засухин бежит наискось, достигает стены конюшни, затем бежит почти вплотную. Видно, как он в упор, с расстояния вытянутой руки, бросает что-то в узкое отверстие амбразуры. Потом он падает. Над конюшнями встает коричневое облако, летят и кружатся взброшенные вверх обломки и камни.

Люди, лежавшие на огороде, поднимаются. Поднимается и бежит Трофимов. Земля стонет от тяжелого топота.

— Ура-а-а-а!.. — гудит впереди, и этот гул нарастает, ширится, заглушая крики и выстрелы.

Изменившимся, надрывным голосом кричит сержант Канев:

— В штыки, братцы!..

— Ура-а-а!..

Трофимов бежит, размахивая пистолетом. Совсем близко вырастают темные вражеские фигуры. Он на ходу стреляет в искривленное от страха и злобы лицо, выглянувшее из-под рогатой каски. Потом перед ним встает человек. Он одет в темно-серую одежду и держит автомат. Он направляет автомат на Трофимова.

Трофимов не успевает подумать об опасности. Между ним и темно-серым человеком проносится зеленая гимнастерка. Это Евстигнеев. Он подбегает к автоматчику — и тот падает…

Потом Евстигнеев бежит дальше. Отчетливо видно, как, пыля по дороге большими сапогами, удирает от него плотный, толстозадый немец. Евстигнеев выбрасывает вперед руки с автоматом и стреляет ему в спину…

— Ура-а-а!..

Клубится пыль, густая, тяжелая. Позади остаются дома, обгоревшие, со снесенными крышами.

«Это — Ряхово», — думает на бегу Трофимов и вдруг чувствует, что именно это Ряхово он уже видел когда-то, и что оно бесконечно ему дорого и близко, и что он всегда, не переставая, любил это Ряхово, не зная его. И жадность, та самая жадность, о которой говорил Засухин, овладевает им…

«Мое Ряхово!» — радостно думает Трофимов.

Он останавливается и видит, как выходит к большаку первое отделение и как далеко впереди бегут и падают темно-серые фигуры врагов.

По дороге уползает танк… Около него один за другим рвутся три снаряда. Некоторое время он еще движется, движется бестолково, не сходя с места. За ним тянется сорванная гусеница.

— Командный пункт переносится в сад левее желтого дома! —кричит Трофимов.

Он снимает каску и расстегивает ворот гимнастерки. Сидя на краю воронки, еще пахнущей пороховым дымом, он пишет донесение. Медленно нарастающий грохот заставляет Трофимова подняться. На запад, в глубь вражеской обороны, то поднимаясь, то опускаясь на частых луговых буграх, бурей проносятся зеленые танки. Пыля, чадя, грохоча, они врываются на улицу села. Прижавшись к башням, сидят автоматчики.

Через село проходит грохочущий стальной ураган.

Бойцы Трофимова вскакивают, машут касками, некоторые пробуют бежать за танками, и он чувствует, что и ему неудержимо хочется бежать, кричать, участвовать в этом движении.

За танками катятся машины. Большие, грозные, они сверкают матовой зеленью шлемов мотопехоты, щетинятся штыками и дулами автоматов.

19

Качаются носилки, и, свесившись с них, в такт шагам санитаров качается большая мирная рука.

Санитары ставят носилки наземь.

С пугливым любопытством подходит к ним маленькая восьмилетняя девочка. У нее бледное лицо от долгой жизни в землянке, а сквозь грязную разорванную рубашку видна исхудалая и слабая грудь.

— Дяденька ранетый? — спрашивает она.

— Раненый.

Она со страхом смотрит на черные усы и бледное лицо. Но вот рука Засухина шевелится, поднимается, шарит по груди и достает из кармана разорванной гимнастерки кусок сахара. Он дает девочке один кусок. Другие падают в пыль на дорогу… Потом бессильно опускается рука. Она лежит на жесткой, вялой траве, точно лаская и успокаивая шершавую землю. А под носилками растет и темнеет большое влажное пятно.

Подходит Трофимов. Он понимает, что Засухина больше нет.

Понимает, но все-таки спрашивает:

— Жив?

Один санитар досадливо крякает, другой молчит. За них отвечает девочка. Она поднимает на Трофимова васильковые глаза. За щекой у нее кусок сахара.

— Сперва дяденька живой был, а потом мне сахару дал и вовсе помер.

Трофимов достает из кармана то, что отдал ему Засухин. В бумажнике орденская книжка и сложенный вчетверо листок почтовой бумаги. На листке очень круглым, по-детски неуверенным, съезжающим вниз почерком написано:

Стих любимой.

Надежда моя дорогая,

Душой я всегда с тобой,

Твою любовь сберегаю

И поспешаю в бой.

Обернувшись, Трофимов видит подполковника. Тот жмет ему руку и что-то говорит. Трофимову кажется, что голос подполковника звучит очень далеко.

— Понесем вперед, — говорит подполковник, всматриваясь в спокойное лицо Засухина. — Хоронить будем в Ряхове на площади перед сельсоветом… В земле, им отвоеванной.

1946