Отец [Мария Семеновна Корякина-Астафьева] (pdf) читать онлайн

ПЕРМСКОВ
КНИЖНОЕ
ИЗДАТЕЛЬСТВО

ОТЕЦ

ПОВЕСТЬ

ОТЕЦ МОЙ
РАБОТАЛ
СЦЕПЩИКОМ

мое прошло в уральском рабочем городке,
Детство
приютившемся среди гор. Дымил в нем завод, чадила
дымом и угольной пылью станция. Дыму было так много,
что перед ненастной погодой деревянные низкие дома то­
нули в мутном тумане.
Была в городе одна прямая улица — центральная, с
булыжной мостовой. Осенью и весной все движение и вся
жизнь сосредоточивались на этой улице и возле железно­
дорожной линии, потому что по другим улицам и переул­
кам из-за грязи становилось ни проехать, ни пройти.
Летом было наоборот. На этих улицах и в переулках
зеленела трава, они обновлялись, светлели и делались
вроде бы шире. На мостовой же бывало до того пыльно,
что пыль зачерпывалась в неглубокую обувь, кружилась в
воздухе, скрипела на зубах, серым слоем оседала на стри­
женых ребячьих головах, и стоило кого-нибудь из них
хлопнуть по голове, как от него, словно от мучного мешка,
густо клубился и медленно-медленно оседал пепельно-се­
рый бус.
Люди в городке жили разные: и победнее, и побогаче.
И гостились-роднились они соответственно.
На нашей Линейной улице вдоль железнодорожной
линии стояли в ряд одноэтажные деревянные дома с пали­
садниками и без палисадников. Народ здесь жил трудо­
вой, спокойный, жил по-соседски уважительно и дружно.
На центральной улице было больше домов двухэтаж­
ных, и жили там люди интеллигентные: учителя, врачи,
продавцы и начальники. К начальникам мы относили тех,
кто на работу ходил с портфелями или с папками и в чис­
той одежде.
Была в городе еще одна улица, пожалуй самая зна­
менитая, звалась Коммунальной. Вся она была сплошь из
бараков, новых и старых, уже покосившихся и по окна
вросших в землю. Бараки эти почему-то назывались дома8

ми жилкооперации. Из-за них и улицу чаще называли
Жилкооперацией. Говорили, например: «В Жилкооперацию нынче мануфактуру привезли», или: «Из Жилкоопе­
рации бабы сказывали...», или еще: «Йа Жилкооперации
пожар случился...»
Наш дом стоял в низине, двумя окнами выходил на
линию и двумя в огород. Внутри он был разделен на ком­
нату и кухню. В кухне с потемок и до потемок хозяйнича­
ла мать: хлопотала у печи, громыхала ухватами и чугуна­
ми, варила семье обед, готовила пойло корове, стирала.
Находились на кухне дела и для нас: надо было толочь
вареную картошку курицам, мыть посуду, носить воду,
щепать лучину, цедить квас, чистить медный самовар.
Комната была по семье — большая. В простенке меж
окон, выходивших к линии, стоял большой стол, над
ним висело зеркало с выбитым внизу углом, от которого
наискосок бежала трещина, сначала прямая и широкая,
потом она тоньшала и уже чуть заметным волоском
обрывалась, не достигнув верхнего угла. Когда мы ссо­
рились между собой, то в первую очередь непременно
делили это зеркало пополам, по трещине, и с боями от­
стаивали «свою» половину. Дело доходило до того, что
мы гамозом взбирались на стол, шаткий, с проносив­
шейся на углах клеенкой, хватались за зеркало, толкали
друг дружку. И плохо бы тому зеркалу пришлось, если
бы из кухни не выходила мать.
Однажды бой за зеркало разгорелся особенно жар­
кий. Галка, ухватившись за угол рамки, с такой силой
рванула его на себя, что повалилась со стола. Гвоздь из
стены вырвался и повис на пеньковом шнурке, на кото­
ром держалось зеркало. Мы оцепенели, но зеркало из
рук не выпускали. Гвоздь раскачивался на шнурке, и в
разом наступившей тишине было слышно, как он позвя­
кивал о зеркальное стекло.
6

Выскочила из кухни мать. Галка захныкала, мы,
прислонив зеркало к стене, начали сползать со стола.
Мать поглядела пристально на каждого, с силой давнула себе ладонью грудь, поморщилась и сказала:
— Завтра же велю Антону записать которых на пло­
щадку. — И ушла в кухню.
Галка с Нинкой стали ходить на детскую площадку,
организованную летом в пустующей железнодорожной
школе. Площадка эта была вроде пионерского лагеря,
только ходили туда на весь день и школьники, и ма­
лыши. Я любила провожать сестренок на площадку, лю­
била смотреть на воспитательницу тетю Дусю, ласко­
вую, красивенькую, с часами на руке.
Отец вбил новый гвоздь, повесил зеркало на место,
и мы с той поры больше его не делили.
В переднем углу был приколочен угловик, над ним
полочка с иконами, перед которыми в канун праздников
и в праздники мать зажигала лампадку. В другом углу
один на другом стояли два кованых сундука, покрытых
пестрыми ковриками из лоскутков. В верхнем сундуке
лежали рубахи, белье, полотенца, в уголке — сверток
с документами и домовая книга. Туда же мать убирала
письма, нечасто приходившие от родственников, и от­
цовскую получку. В нижнем сундуке хранились ска­
терти, Ольгино новое одеяло и другие вещи поценней.
У заборки, разделявшей избу на комнату и кухню,
стояла узкая железная кровать, заправленная одеялом
из разноцветных клинышков. Одну спинку кровати при­
крутили проволокой к гвоздю в заборке — чтоб не ша­
талась. На кровати спала старшая сестра Ольга; а ино­
гда отдыхал отец.
На окнах висели филейные шторы в половину окна:
мы их сами вязали и расшивали. Крашеный пол по
праздникам застилали домоткаными половиками в ши7

рокую полоску, стол и угловик покрывали кружевными
скатертями, которые когда-то давно связала мать, — и в
избе у нас сразу делалось красиво. В такие дни мы вели
себя смирно, по полу ходили босиком, не возились, чтоб
не сбить половики и не запачкать скатерть. Но такое
житье быстро надоедало, и мы бурно радовались, когда
наступали будни, половики с полу снимали, вытрясали
и укладывали на Ольгину кровать под матрац, а ска­
терти убирали в сундук — до следующего праздника.
Еще в комнате было много табуреток, отцовская седуха и стояла на кирпичах чугунная печка. А в просте­
нок у порога было вбито с десяток гвоздей, и на них на­
деты катушки из-под ниток — вешалки.
На ночь мы стол отодвигали, стлали на полу от сте­
ны до стены постель и спали на ней вповалку.
Линия перед нашим домом делала пологий изгиб,
будто нарочно подворачивала поближе, й оттого, навер­
ное, когда мимо проходил состав, особенно товарный
и особенно ночью, изба наша начинала мелко подраги­
вать, сначала потихоньку, затем сильнее, сильнее, и ка­
залось, она вот-вот сорвется с места и тоже помчится
вслед за составом. Но шум постепенно затихал, и изба,
еще чуть подрожав, успокаивалась, замирала до сле­
дующего поезда. Мы, ребятишки, могли безошибочно
отличить басовитый свисток «Феликса Дзержинского»
от густого гудка «Серго Орджоникидзе», а уж от тонких,
пронзительных свистков маневрушек — и подавно.
Семья у нас большая: девять ребят и отец с матерью.
Старшая сестра Ольга — невысокая ростиком, белоли­
цая, плотная, как репка, подвижная и веселая. Русые
волосы ее вились крупными кольцами. Мать рассказы­
вала, как Ольга маленькая тяжело болела скарлатиной,
как ее еле выходили, как она медленно и трудно потом
выздоравливала. Но еще медленнее отрастали ее стри8

женые волосы. Зато как отросли, так и закучерявились.
На левой щеке у Ольги отметина, как родимое пят­
нышко: в детстве ее клевал петух. Смеялась Ольга
звонко, заразительно, делала все ловко и споро. Она хо­
дила в рукодельный кружок и дома между делами стро­
чила для себя наволочки и комбинации. У Ольги уже
был синий шевиотовый костюм и коричневые туфли на
венском каблучке, с двумя ремешками крест-накрест.
Для нас обутки шил и чинил отец, а вот Ольге сшили
туфли на заказ. И еще лежит в нижнем сундуке голубое
сатиновое одеяло, легкое и пышное. Мы сами его стежили, и мать уверяла, что красивей и лучше никто выстежить не мог, — это Ольге приданое.
С Ольгой мы жили дружно, я ее очень любила, и мне
нравилось наблюдать, как она старательно и красиво
вышивает. Я только часто думала, что, наверное, трудно
быть в семье старшей: уж очень много приходится де­
лать, да еще с маленькими возиться. И самое удивитель­
ное, Ольга все исполняла, что бы ни заставила мать, не
сердилась, не препиралась, как мы, не говорила: «Опять
я?» Глядя на Ольгу, и мы старались не отлынивать от
дел, слушаться матери и не досаждать ей.
За Ольгой шли братья, Коля и Володя, близнецы,
спокойные, трудолюбивые, очень дружные и очень похо­
жие друг на друга. Светлые волосы у обоих крутыми ко­
зырьками торчали над лбом, руки были крепкие, губы
полные, голоса грубоватые. Они носили одинаковые ру­
бахи и фуражки, одинаковые сапоги с союзками. По
имени их никто почти не называл, им говорили «парни»
или «ребята». И дела для них подбирали такие, которые
сподручней делать вдвоем: копны на покосе носить, дро­
ва пилить, навоз в огород вывозить.
Были у парней и свои занятия: они выстругивали из
липовых поленьев фигурки разные, еще делали сапож9

ные колодки и гнули из фанеры самодельные чемода­
ны— маленькие и побольше. Все свободное время они
возились, летом под навесом, зимой возле буржуйки,
пыхтели и так же тихо радовались, если выходила удача.
Отец уважительно относился к увлечению сыновей,
по-своему одобрял, иногда в их отсутствие подолгу рас­
сматривал чемодан или замысловатую фигурку, чуть за­
метно улыбался и бережно клал на место. Когда надо
было прошивать стельки или делать деревянные шпиль­
ки, отец не отрывал парней от заделья, а, если время
терпело, откладывал работу до другого раза.
Антон, третий брат, был двумя годами моложе близ­
нецов и вовсе на них не походил. В семье он вел себя на
особицу, самостоятельно, при случае командовал нами,
проверял тетрадки, сам учился хорошо. Из пионеров пе­
решел в комсомол и стал выполнять много обществен­
ных поручений: отвечал за школьный уголок природы,
по вечерам чертил какие-то диаграммы, графики и схе­
мы. Со старшеклассниками в школе разговаривал как
равный, если было дело, смело входил в учительскую,
отчитывал на перемене раздурившуюся малышню. И в
школе и дома за такое поведение Антона часто ста­
вили в пример.
Было и у Антона свое увлечение: он любил рисовать
портреты. Срисовывал их с открыток, с картинок, со
старых учебников. Широко располагался за столом, до­
ставал жесткую белую бумагу, клал перед собой каран­
даш, линейку, резинку, расчерчивал лист на клетки, на
такие же клетки делил портрет или картинку и стара­
тельно, по клеткам срисовывал. Мы, бывало, облепим
стол со всех сторон, глядим и не дышим, чтобы не под­
толкнуть. После мы подолгу с завистью и интересом
рассматривали портрет Ленина, Пушкина или Гоголя,
нарисованный Антоном. С испугом и восторгом мать
Ю

смотрела больше и пристальней на Антона, чем на порт­
рет, глаза ее постепенно влажнели, и делалось понятно,
что именно на Антона мать возлагает какие-то особые
надежды.
Может, так оно и было бы, если б не случай...
Однажды мы не успели разойтись из-за стола, как
Антон поднялся и решительно заявил, обращаясь к ма­
тери:
— Мама, завтра мы будем убирать с церкви крест,
будем закрывать церковь — постановление такое вышло.
И нам тоже надо снять иконы. Религия — это темнота
и дурман, отсталость и опиум... Ты сама или мне?...—
смешался Антон, посмотрев на мать, изготовившуюся
перекреститься после еды.
А она, с занесенной ко лбу рукой, так и окаменела.
Так и стояла. Так и глядела на Антона пристально и го­
рестно.
Все молчали. Васютка стал слезать со скамейки, за­
гляделся, не дотянулся ногами до полу, упал и захныкал.
Мать очнулась:
— Вот что, сынок, — она медленно опустила руку,
оглядела всех и устало, но твердо заговорила: — Что вы
там решили насчет церкви — дело ваше, раз решать
взялись. Токо что я тебе скажу: переделывать нас не те­
бе. Мал еще. Да и поздно... А не глянется — так вот тебе
бог, — мать кивнула на иконы, — а вот тебе порог, — со
смыслом посмотрела она на дверь, а потом на Антона.
После она никогда не вспоминала этот случай, но к
Антону сделалась настороженней и, если соседки по при­
вычке ставили его в пример, хмурилась и разговор такой
не поддерживала, будто не слышала.
Антон остро почувствовал перемену в матери, пере-*
живал, даже выслуживался перед ней, но безуспешно,
зато к нам неожиданно сделался ближе, добрей.
11

Я в семье средняя, и положение мое в семье было
несколько странное. Иногда мне говорили, что я боль­
шая, в другое время — что еще мала. И всякий раз я не
знала, куда меня причислят, к большим или к малень­
ким, и чем мне лучше заниматься, делами или играми,
и как вести себя.
И, наверное, оттого, что я часто не знала, какая же я
на самом деле, большая или маленькая, я очень привя­
залась к отцу и любила его тихой, затаенной любовью.
Отец это, видимо, как-то чувствовал и никогда меня не
обижал. Правда, он вообще никого из нас за всю свою
жизнь ни разу пальцем не тронул, но меня, как я теперь
понимаю, незаметно ласкал и баловал. __
Моложе меня — Ленька, с голубыми чуть навыкат
глазами и большой головой на тонкой шее. Ленька с ма­
лолетства боялся коров, любил поспать и мог на спор
с разбегу лбом открывать настежь дверь из избы.
За Ленькой — Галка, тоненькая девчонка. У нее жи­
денькие до плеча косички, острые глаза, маленький твер­
дый носик и покладистый характер.
Нинка и Васютка пока малы, и говорить о них много
нечего.
Мать у нас небольшая, полногрудая, крепко сбитая
и неутомимая. Волосы она заплетала в нетолстую ко­
сицу и закалывала на затылке шпильками. Держала она
нас в меру строго, иногда маленько баловала, но тер­
петь не могла, если мы болтались без дела и слонялись
из угла в угол, если у кого-то оборвалась пуговица, про­
носилась пятка либо рукав порван на локте. Она и сама
была всегда опрятна и всегда занята. И, наверное, по­
этому мы смотрели на других мам не очень серьезно и ду­
мали, что вот у нас мама — настоящая мама!
Все она делала быстро и ловко, ничего не проливала,
не роняла. Если выкраивала ребятам рубахи или нам
12

платья, то расчерчивала и резала материал уверенно,
а после терпеливо показывала Ольге и мне, как заделы­
вать обшлага на рукавах, как петли метать.
У других ребята, бывало, ластятся к матери, льнут.
У нас такого не было. Если мать и присаживалась не­
надолго, то колени ее никогда не бывали свободными:
на них всегда шараборил ручонками, ворковал или по­
сапывал у груди маленький.
Отец работал составителем поездов. Прежде их про­
сто сцепщиками называли. Работа у составителя тяже­
лая и опасная.
Особенно трудно отцу приходилось зимой. Промас­
ленные рукавицы не удерживали тепло, руки в них коче­
нели еще пуще, а голой рукой ни к чему не притро­
нешься. Колеса у вагонов гулко скрипели, еле крутились,
стрелки в стылом тумане были чуть различимы. Всюду
скрежет, стук, скрип и простуженное пыхтенье парово­
зов.
Большой палец на правой руке отец рассек на по­
косе литовкой. Прошло время. Зажил палец, только сги­
баться перестал, смешно оттопыривался и мерз пуще
других. Мать обшила напалок рукавицы изнутри мехо­
вым лоскутом — и стало получше.
Придет отец утром после ночной смены: кончик его
большого с горбинкой носа озноблен, брюшки пальцев
у рук — тоже. Шагнет отец в избу, впустит клубы гу­
стого холодного тумана, постоит с минуту, поставит
в угол фонарь, похожий от куржака на большую елоч­
ную игрушку, и начнет с трудом, медленно развязывать
и снимать башлык, шапку-ушанку. Затем снимет полу­
шубок, огладит усы. Заметив перед собой сухие теплые
валенки, подставленные кем-нибудь из нас, тяжело опу­
стится на табуретку и одним только взглядом попросит
того, кто поблизости, пособить снять стылые валенки.
13

Мы кинемся к отцу, и не по одному, а сразу двое,
а то и трое — нас же много!—тянем валенок, хохочем,
а то и подеремся. Отец смотрит, смотрит на нас тепло,
устало и скажет:
— Ну, ладом же надо. Вот та-ак.
И все.
Переобувшись, отец умывался, шумно сморкаясь, и
садился за стол. А на столе — двухлитровая кринка мо­
лока с порыжевшими от печного жара краями. Молоко
холодное, топленое, с затвердевшей золотистой короч­
кой, да каравай хлеба, только что вынутый из печи,
круглый, мягкий, пахучий. Мать приноравливалась ис­
печь хлеб к приходу отца, знала, как он любит, пуще
пирогов, такой горячий, мягкий хлеб.
Отец опять оглаживал усы, ногтем большого, несгибающегося пальца протыкал хлеб сначала вдоль,
потом поперек. Похрустывала под его пальцем корочка,
и по избе разносился хлебный дух. Затем отец бережно
брал каравай в руки, разламывал его по этому пунктиру
на четыре части и клал перед собой еще горячие, ноздристые куски. Неторопливо наливал в кружку молока
и принимался есть.
Съест отец весь каравай до крошечки, и молоко все
выпьет. Тут же, не выходя из-за стола, свернет цигарку,
покурит уже сомлело, спокойно и отправится на печку
спать.
Мучительно тянулось время, когда отец работал в
ночную смену. Тогда мать строго-настрого наказывала,
чтобы никого и слышно не было. Мы все это понимали,
разговаривали только шепотом, рисовали, стругали, ши­
кали беспрестанно друг на дружку и все поглядывали
на печь: скоро ли отец выспится?
Он просыпался часа через четыре, и мы сразу ожи­
вали: можно было шуметь, играть и даже драться.
14

Игры у нас в основном были железнодорожные. Мы
играли в составителей и машинистов, в кондукторов
и проводников. Играли шумно, содомно. Иной раз рас­
ходились до того, что мать на секунду хваталась за го­
лову, закрывала глаза, а после брала полотенце и оха­
живала им тех, кто постарше, в назидание младшим.
Если же по ходу игры у нас случались крушения, мать
бранилась и тут же находила всем дело: раз, говорит, не
умеете играть ладом, то пособляйте по дому.
Отец, немного отдохнув после дежурства, закури­
вал, усаживался на седуху возле окна — на свое обыч­
ное место — и, если дело было зимою, подшивал валенки.
Время от времени, когда мы от шума уже плохо слышали
друг дружку, он доглядывал на нас и взглядом говорил,
что угомониться бы маленько надо. Но если дело дохо­
дило до полотенца, он откладывал неподшитый валенок
и несердито, но укоризненно говорил:
— Да велик ли ум-от у них? Ну, поиграют, пошумят
да и перестанут, — и принимался свертывать цигарку
с ученическую ручку величиной, только раза в три тол­
ще. Закуривал и брался за отложенный валенок.
Отец курит, попыхивает, а табак-самосад пощелки­
вает, искрами сорит. Прогорит эта цигарка в семи, а то
и в десяти местах и сделается похожей на флейту. Одну
цигарку докурит отец — маленько погодя другую свер­
тывать принимается. Подол рубахи у него всегда был
в дырочках от табачных искр, и мать — не понимали мы,
в шутку или всерьез, — обещала заказать отцу рубаху
на завод, железную.
Улица наша зимой напоминала длинный, казалось
бесконечный, снежный коридор. По обочинам железно­
дорожной линии вырастали высокие снежные наметы.
Они тянулись беспрерывной грядой и вместе с линией
уходили вдаль. У подножия железнодорожной насыпи
15

в глубине отсверкивала полозновицей неширокая езжа­

лая дорога. От нее к каждому двору, пробиваясь в глу­
боком снегу, ползли узкие, как траншеи, прогребенные
тропинки. Дома заносило снегом по самые окна, а
иные — и того выше. Снег рыхлыми папахами лежал
на крышах, ватой свисал над карнизами, от него дома
делались ниже, приземистей, подслеповато выглядывая
на заснеженную, но серую от копоти железнодорожную
насыпь.
На улице мороз. На станции сипло кричат паровозы,
на заводе машины ухают, деревянные дома потрескива­
ют, и над ними столбы дыма, прямые, застывшие.
А дома теплынь.
Дома печка-буржуйка топится, гудит, пощелкивает.
Когда старшие делали уроки, разместившись за большим
столом, мы пристраивались тут же и играли в школу.
Отец приносил нам с работы старые, использованные ко­
решки накладных. Они были как тетрадки, только по­
меньше, и одна сторона вся в цифрах да в названиях, за­
то другая сторона чистенькая — беленькая или голубень­
кая. Каждый из нас своей половинкой карандаша учился
писать буквы. Но буквы писать скоро надоедало, и мы пи­
сали сразу слова, как взрослые пишут, писали неправиль­
но, конечно, но мелко и быстро. Потом рисовали или
играли в «пешки».
Нинка с Васюткой к столу не лезли, у них есть катуш­
ки из-под ниток, снизанные на шнурки, да спичечные
коробки — и они довольнехоньки. Если надоедали им ко­
робки да катушки, малыши переворачивали табуретки
кверху ножками, двигали их по полу, пыхтели и свисте­
ли: они тоже играли в паровозы.
А еще в зимние вечера мы рассаживались поближе к
свету и вязали носки и варежки, чинили одежонку, а то
стежили одеяла или расшивали филейные скатерти и
16

шторы, для себя и в люди. Парни, засветло управившись
во дворе, усаживались подле отца, помогали ему — дела­
ли деревянные шпильки, прошивали стельки или тянули
с нами дратву.
Антон засиживался за уроками дольше других, и
только потом, без особой охоты, но и без понуканий, то­
же подсаживался к парням.
Все за делом — и всем хорошо. Пели песни или мать
рассказывала про свою жизнь. Как она тоже маленькой
была и тоже озорничала. Она хорошо, интересно расска­
зывала, только мы всё это воспринимали так, будто гово­
рит она о ком-то другом: девчонкой свою мать предста­
вить мы не могли.
Отец слушал, попыхивал цигаркой и помалкивал.
Мы тоже помогали ему — делали дратву. А она тем
лучше, чем длиннее, значит, тянем мы нитки через всю
избу. Напутаем, бывало, дратвы, как тенета, мешаем друг
дружке, потихоньку вредничаем.
Но как ликовали мы, когда слышали отцовскую по­
хвалу! Хвалил же он нас на свой лад:
— Вот варнаки-то где! Вот изладили дратвы так из­
ладили! Большому так не изладить — ровненькие, наво­
щенные... Вот варнаки!..
Мы от радости с ноги на ногу переступали, едва сдер­
живались чтобы не зашуметь, и после делались необычно
дружными, тихими и гордыми.
Приходили соседки, приносили разношенные, с дыря­
выми подошвами валенки.
— Елизарович, подшей, пожалуйста. Да поскорее бы...
— А эти, если можно, так изнутра...
Отец принимал валенки, осматривал, примеривал под­
шивку, складывал все это в угол и, маленько помолчав,
говорил:
— Ладно, излажу.
17

Тогда соседки присаживались и глядели на нас, на
ораву. Если заставали нас за делом, то хвалили, говори­
ли, что помощники вот подрастают. Если же мы бегали
по избе, дурили, то они сочувственно спрашивали:
— Ох, Елизарович, и как только вы живете? Ребят-то
у вас — как шишек на елке. Накормить всех надо, обуть...
Отец потихоньку, в себя, улыбался и вроде как шут­
ливо отвечал:
— Да что, живем вот... Иной раз подумаю — так хоть
не живи, а опять раздумаюсь — так хоть заживись... Жи­
вем вот...
Летом, когда наступали короткие ночи и зеленая соч­
ная трава томилась от зноя, отцу переставали приносить
в починку расхудившуюся обувь. Под вечер, когда зной
спадал, отец выходил во двор, располагался под навесом,
сворачивал огромную цигарку, чтоб надольше хватило,
закуривал и принимался внимательно осматривать граб­
ли, вилы и литовки, лежавшие до времени на сарае.
Мы тоже тут. Делали клинышки, строгали зубья к
граблям или просто мешали отцу. Но он не ругался, по­
пыхивал своей «флейтой» и учил, как надо стеклышком
полировать зубья.
Управившись с делами по хозяйству, утомившиеся
за день, добрые соседки направлялись по вечерней про­
хладе к нам. Они присаживались на крашеные ступеньки
крыльца, разговаривали с матерью и, повременив, спра­
шивали отца:
— Елизарович, когда косьбу начинать думаешь?
Отец молча докуривал цигарку, поднимался с чурба­
ка, стряхивал с коленей табачные крошки и стружки,
ласково щурясь, всматривался в небо и уходил в огород.
Там он ходил по меже, мял в пальцах какую-то траву,
иной стебелек срывал и брал в рот, останавливался, о
чем-то думал и возвращался из огорода.
18

Соседки замолкали, выжидательно и доверчиво гля­
дели на отца.
— На исходе недели зачинать стану.
Соседки согласно кивали головами, прощались и ухо­
дили.
Каким-то крестьянским мудрым чутьем угадывал
отец нужное время и в стога метал сухое зеленое сено.
Перед страдой он ходил в баню, жарко парился. Пос­
ле, чистый, светлый и благодушный, шел в церковь, куда
ходил два раза в год: перед сенокосом и после него. Ве­
чером маленько выпивал и, исполнив этот извечный свой
обряд, на другой день еще до свету уходил на покос.
В последнее перед школой лето меня часто оставляли
домовничать. Все старшие на покосе. Дома со мной Гал­
ка, да Нинка с Васюткой — вся малышня. Васютка лежит
в зыбке, сестренки по полу бродят, из шалей да из поло­
тенец кукол делают. Я в избе прибираю, все по углам
расталкиваю, чтоб на середине порядок был.
Прибрала так однажды и пошла с чайником по воду.
Прихожу и вижу: стоит Галка на табуретке перед зыб­
кой, листочки от березового веника обрывает и Васютке
в рот толкает. Толкает и наговаривает:
— Вася ты Вася, есть ты хочешь, да грудя-то у меня
нету.
Тут и Нинка с табуреткой тащится к зыбке. А малый
лежит, листочки выплевывает, ножонками прядает и пла­
чет, заливается во весь дух. Галка зыбку трясет. Нинка
смеется. Рассердилась я на них поначалу, посмотрела в
упор, не мигая, как это мама делает, когда сердится, по­
том кинулась к зыбке и стала напевать, успокаивать Васютку. Парнишка угомонился, девчонки развеселились.
Галка в зыбку забралась и давай раскачиваться, как на
качелях. А палка-то — очеп, — на которой зыбка подве­
шена была, скрипела, скрипела да и переломилась.
2*
19

Упала зыбка. Пуще прежнего заревел Васютка. Заре­
вели и мы в голос. Поревели, поревели и успокоились,
стали зыбку по избе катать.
И вдруг...
Вдруг открывается дверь: покосники пришли. Мать
корзину с грибами на лавку сунула, к малому кинулась,
гладит его, ощупывает, не повредил ли чего. А он ворку­
ет, смеется, ручонки к матери тянет.
С тех пор меня за старшую не оставляли. Домовнича­
ла Ольга. Она умела и хлеб испечь, и со скотом упра­
виться.
А на покосе еще лучше: раздолье, птицы поют, речка
на перекатах журчит, будто хохочет, как наш Вася-ма­
ленький.
Идти только далеко, да еще через гору. Но я не жало­
валась. Отец подбадривал меня:
— И ведь мала девка, а бежит ходко, вперед всех!
Ну и помощница! Ну и умница!
Я от радости не знаю что бы сделала! Забегаю впе­
рёд, подпрыгиваю, остановлюсь ягод шиповника нащи­
пать на бусы, приотстану да пуще прежнего бегу, а сама
про себя думаю: «Вот какая я бойкая да сноровистая!»
И от одного этого мне так радостно, что даже в груди
маленько побаливает.
Отец на покосе делается каким-то необыкновенным,
бодрым, вроде даже молодым. На нем белая рубаха
навыпуск, ворот расстегнут. Ветер рубаху на спине пузы­
рем надувает, волосы пошевеливает. А отец косит да ко­
сит, широко расставив ноги, далеко за спину замахиваясь
косой. Ж-ж-жить, ж-ж-жить — валится скошенная трава
и поблескивает на солнце срезами. Запах такой, что голо­
ва кружится. Отец косит, косит и вдруг позовет:
— Кланя, гляди-ко, какой тут варнак сидит! Едреный!
Забирай-ко его в корзину.
20

Я приседаю перед красноголовиком, срезаю его, а ря­
дом еще один, еще. Отец улыбается, радуется моей ра­
дости и высматривает, нет ли где еще грибов поблизости.
К вечеру так, незаметно, и набирали мы с ним полную
корзину.
Перед закатом солнца наваливался гнус, и тогда отец
снова завертывал большую цигарку, дымил ею, попыхи­
вал как паровоз и косил да косил, неходко, но податливо.
Однажды день был знойный, сено сохло хорошо. Отец
остожье для зарода готовил, парни копны таскали, Ан­
тон сено из кустов вытаскивал, мать сухое в копны сгре­
бала, а мы с Ленькой ворошили сено в валках где грабля­
ми, где руками. Под вечер собирались метать. Но вдруг
кругом заволокло, тучи по небу заходили, темные, низ­
кие, ветер подувать начал. Мать заторопилась, тоже коп­
ны таскает. Отец заспешил было, да остановился, поша­
рил в карманах, пошарил, потом сел и сидит. Мать к нему:
— Чего расселся? Торопиться надо! Замочит сено-то...
— Курева нету.
— Ну и потерпи маленько. Гляди вон, тучи! Метать
надо...
— Я те говорю, курева нету.
Знала мать отцовскую натуру, не стала упрашивать,
уговаривать его, а побежала на соседский покос:
— Малафеевич, дай завертки на две табаку. Метать
надо, а сам-от сидит — «курева нету!» — передразнила
мать.
— На, на, Архиповна. Без табаку, и верно, Елизаро­
вич не работник...
Закурил отец, повеселел, потом старательно загасил
цигарку, припрятал за ухо окурок и принялся метать сено.
Хорошо на покосе.
Но совсем другое дело, когда отец заканчивал страду
и приплавлял сено. Тогда уж мать ублажала его как
21

только могла, сама за вином бегала, угощения перед от­
цом всякие ставила.
Отец опять парился в бане, опять отправлялся в цер­
ковь. Потом, улыбаясь и оглаживая усы, садился за стол,
с чувством пил вино, закусывал и разговаривал с нами.
Но хмелел отец быстро, глаза его наполовину закрыва­
лись. Он подпирал щеку рукою и заводил свою любимую
протяжную песню:
По сере-е-ебряной реке-е-е-е-е,
Да во злато-ом песо-очке-е-е-е...

Мать тут же начинала готовить постель. Знала она:
запел мужик — значит, все, готов и вот-вот успокоится
в глубоком сне.
Плавить сено по Комасихе — дело трудное и риско­
вое. Но вывозить его зимой на лошадях через гору — то­
же не легче. Надо лошадей в горкомхозе хлопотать, по­
том дорогу прогребать, сено к дороге вытаскивать. Да и
дрова на зиму заготовлять все одно надо. Вот и плавил
отец сено по реке.
Покос наш выходил к Комасихе одной ложбиной.
Травянистая и веселая, она пологим спуском выбегала
на камешниковый берег, поросший осокой, копытником,
диким луком да пиканником. Пока пиканы были сочные
и мягкие, мы отрывали от них махровые верхушки, сди­
рали кожуру и ели. К концу сенокоса пиканник твердел.
Мы вырезали нетолстые дудки и стреляли из них ряби­
ной, а из дудок потолще делали брызгалки.
Выше ложбины, километрах в двух, Комасиху разде­
лял остров, все называли его Ивановым островом. Один
рукав реки, широкий и полноводный, прибойно ударял в
наш берег и, обогнув остров, с бурлящим шумом устрем­
лялся навстречу другому рукаву, радостно сливался с
ним, будто успел стосковаться в недолгой разлуке. Тут

Комасиха разливалась в широкое плесо и достигала на
другом берегу отвесных скал в темных пятнах ельника.
Когда покосники после обеда отдыхали, мы выбегали
на обрывистый берег плеса, складывали руки трубой и
кричали:
— Кто украл ключи от магазина?
— Зина... Зина... Зина... — отвечало эхо, отскакивало
от скал, западало в ельниках и терялось в далеких синих
горах.
— Кто была первая дева?
— Ева... Ева... Ева...
Мы, затаив дыхание, слушали, как истаивало, умирало
эхо.
И еще часто мы усаживались на этом берегу перед
закатом солнца, глядели. Спокойная вода то в одном, то
в другом месте расплывалась кругами: это кормились и
играли щуки и хариусы. А ближе к берегу живыми се­
ребряными серпиками выскакивали из воды ельцы, свер­
кали в воздухе, хватали зеленоватых мошек и булькали
в воде. Табуны мошек легким газовым платком то опу­
скались низко над водой, то взмывали, столбились, кру­
жили высоко в воздухе, будто поднятые ветром, и снова
медленно оседали.
Дальше Комасиха текла, как и всякая горная река, то
тихо, почти сонно, то шорохтела камешником на перека­
тах — а перекатов, больших и маленьких, на ней было
множество, — то с силой наваливалась на податливый
берег, подмывала яр, мутнела от осыпающейся глины и
усмирялась.
В одном месте Комасиха делала унырок.
Может, в весенний разлив, может, от повального вет­
ра налегла она когда-то на скалистый берег, промыла
под камнем себе дорогу и теперь почти вся в этом месте
с шумом, будто очертя голову, уходила под скалу, скры23

валась во мраке. Может, она там и билась о каменистые
глыбы, ворочалась, ревела и изгибалась в неволе, но на
свет река показывалась прозрачная и спокойная, прини­
мала в себя неширокую излучину и катилась дальше.
Ходили слухи, будто немало Комасиха подхватывала за­
зевавшихся или не очень сноровистых пловцов и вместе
с лодками, и даже с плотиками затаскивала под скалу,
так что обратно они уже не выплывали. Все могло быть,
потому что иногда выныривали из-под скалы обломки
жердей, ощепье разное. Кружились, уходили под воду,
снова всплывали и, когда попадали в русло, устало, успокоенно покачивались на воде и исчезали вдали.
На Ивановом острове был шалаш, крытый ивняком
и осокой. Летом в нем жил Иван-заика. Он охотился,
плел лапти и корзины, рыбачил, валил и разделывал на
дрова сушняк.
Видела я Ивана-заику только однажды, когда первое
лето стала ходить с нашими на покос. Был он сутуловат
и сонлив. Но отец утверждал, что Иван-заика только с
виду такой, на самом же деле у него ума и силы на дво­
их хватило бы. Рассказывал, как Иван помогал ему гру­
зить на плоты сено: поддевал на деревянные трезубые
вилы не какую-нибудь охапку, а сразу копну — черен у
вил прогибался — и нес навильник перед собой на вытя­
нутых руках, как физкультурники на праздниках знаме­
на носят.
Помогал он отцу и плоты собирать. Подберет бревно
к бревну, чтоб гнилые не попали или пустотелые, потому
как плоты эти шли в хозяйстве не только на дрова, а и
на дело: баню ли подрубить, либо у стайки нижние брев­
на сменить, сруб ли для овощной ямы соорудить.
Иван-заика, когда скреплял плоты поперечинами, гвозди
вбивал так, что шляпки впивались в плахи. Однако отец
осматривал плот и все-таки стукал обухом топора по
24

этим шляпкам: для пущей надежности. Иван-заика видел
это, но на отца не сердился. А отец и дома так: приколо­
тят парни к сапогам набойки на каблуки —шляпки в ко­
жу войдут, — а он смотрит работу и все равно стукнет
раз-другой. Парни иногда обижались, но чаще посмеива­
лись над отцом.
Летом я видела Ивана-заику в первый и в последний
раз, потому что зимой он скоропостижно умер. Сушняка
к этой поре на острове почти не осталось. Заготавливать
лес на плоты приходилось все дальше. И силы у отца
заметно поубавились: успел, видно, надорваться с пло­
тами.
Ленька рассказывал, как плавил однажды с отцом
сено.
На каждом перекате отец бродил в студеной воде,
сталкивал плот с отмели. В одном месте даже сгружать
сено пришлось, потому что плот осел низко и столкнуть
его отцу было непосильно.
Когда доплыли до унырка, отец велел Леньке уби­
раться с плота, бежать по берегу, а сам натужился из
последних сил и перетаскивал плоты по кромке воды,
чтобы течением не затащило в унырок. Когда миновал
стремнину, причалил к берегу. Закрепив плоты за мерт­
вяк, отец долго лежал с закрытыми глазами на желто­
ватой жесткой траве и тяжело дышал. Мокрые штаны
и рубаха облепили тело и, казалось, еще больше затруд­
няли дыхание, кожа на руках и ногах сделалась дряб­
лою и покрылась мелкими белыми морщинками, взбух­
шие вены на шее медленно расслаблялись.
Немного отдышавшись, отец разделся донага, выкру­
тил штаны и рубаху, вздрагивая всем телом, натянул
сырую одежду и попросил Леньку свернуть ему цигарку.
Закурил, огладил мокрые усы, посмотрел на реку, на
плоты, мельком взглянул на Леньку и сказал:
25

— Ну, слава богу, теперя доплывем. Гляди дак еще
засветло успеем. Опасаться боле нечего. — Помолчал,
докурил цигарку, вдавил окурок в землю. — Больно-то
дома не болтай. Мать и так беспокоится. Если озяб, дак
бежи пока берегом. Согреешься — и тогда уж на плот...
Мать за свою жизнь настолько изучила характер и
норов отца, что знала загодя и наверняка, как и когда
с ним надо обходиться.
Вот в огороде копать подоспело. Старшие в школе, да
и домой им уроков помногу задают, мы — помощники
незавидные пока. Так мать к этой поре всегда бражку
ставила. Подгадает, когда у отца два выходных кряду,
угостит его бражкой, хорошо закусить даст, все честь
честью сделает, а затем маленько его рассердит.
И все.
Уйдет отец в огород — не докличешься. Половину
огорода вскопает — и хоть бы что. Копает, цигаркой ды­
мит. Рубаха на крыльцах потемнеет от пота. Обедать
пора, а он и ухом не ведет. Мать всех нас по очереди
посылает звать отца. А он — как не слышит, копает себе
да копает и никакого на нас внимания. Остановится,
свернет цигарку и дальше пошел. Сердится отец.
Явится, уж когда мать сама уговорит его пообедать...
Еще одна история часто приключалась у нас. Уся­
демся, бывало, за стол, начнем есть, и тут кто-нибудь из
старших ткнет другого в бок и покажет на оттопырен­
ный отцовский палец, смешно торчащий кверху. Тот не
удержится, захихикает, за ним Ольга — это уж обяза­
тельно! И пошло. Мать смотрит-смотрит да и турнет изза стола того, кто первым начал. За ним и Ольгу. А мы
уж сами уходим гуськом из-за стола, не в силах удер­
жаться от нахлынувшего не ко времени смеха.
Отец, оставшись за столом с матерью да с малы­
шами, посмотрит на нее и тихонько скажет:
26

— Ну вот, теперь свободно, ешь...
Мать не выдержит: или заругается, или заплачет.
Тогда мы снова садимся за стол и едим уже молча.
А как я любила ходить с отцом по малину! Встанем
рано, почти до свету, соберемся тихохонько, наедимся
молока с хлебом и отправимся. Лапти отец сплел мне
маленькие, аккуратненькие. Они, когда идешь, чуть
слышно поскрипывают, и ногам в них легко и удобно.
Отец — с берестяным туесом, вставленным в кошель
с лямкой, а я — с чайником, большим, голубым, на бо­
чонок похожим, в котором воду носила. Крышка к чай­
нику привязана. Заберемся в малинник и собираем яго­
ды. Крышка потихоньку позвякивает, ягод в чайнике все
прибывает да прибывает.
Жарко. Пить хочется. Но я помалкиваю. Жду, когда
спустимся к речке обедать. На обед у нас по куску ко­
лотого сахара и хлеб. Отец встанет на колено подле
воды, в одной руке сахар, в другой хлеб. Макнет сахар
в воду, откусит. Я так же делаю. Еда — лучше не при­
думаешь. После еды, я уж знаю, отец свернет цигарку,
закурит и в чайник ко мне заглянет. Заглянет и улыб­
нется:
— Вон девка-то у меня! Вон она сколь набрала!..
И дома потом так же рассказывает:
— Вон девка-то сколь набрала. Руки у ней малень­
кие, а проворные! Берет и берет... Ведь мала еще, а ста­
рательная. Купить ей надо галоши, — однажды пообе­
щал он и, уже обращаясь ко мне, утвердительно доба­
вил: — Вот во школу пойдешь — и купим.
Я и без того не могла дождаться, когда в школу
пойду, старшим завидовала. Уж очень мне хотелось учи­
тельницей стать либо портнихой. Вот уж представляю,
как учительницей стала, красивая, высокая. Голос у ме­
ня громкий. И ребята все смотрят на меня, удивляются
27

да любуются. Хожу я по классу, в тетрадки к ученикам
заглядываю, замечания делаю. Затем на доске мелом
пишу быстро так, правильно. Или рассказываю что-ни­
будь интересное. Рассказываю, рассказываю и сама себя
заслушаюсь: так хорошо да складно все у меня полу­
чается...
И в этот самый момент слышу:
— На што ей галоши? Ботинки починил — и ладно.
Мала еще...
Я от обиды забралась тогда на печку, на отцовскую
постель, и тихонько заплакала. Но меня никто не искал,
никто не успокаивал, я поревела-поревела да и покинула
свое убежище.
Однако галоши мне все равно купили, черненькие,
блестящие. Ходить в них пока еще не разрешали — сухо,
и я заворачивала галоши в тряпицу, на ночь клала
в изголовье и нарочно шевелилась, чтобы слышать, как
они поскрипывают и как от них незнакомо и очень при­
ятно пахнет.
Как-то утром проснулись мы, глядим в окно — а там
снежок беленький лежит на земле. Красота! Соскочила
я быстрехонько, собралась и отправилась в школу в но­
веньких галошах, даже завтракать не стала. Иду, ша­
гаю по снегу, а на нем следы остаются, в клеточку.
И думаю: все узнают, что тут я шла, что это мои новень­
кие галошки такие узоры на снегу оставили.
Только не повезло мне с этими галошами. В школе
на большой перемене все выбежали в коридор. И я вы­
бежала. Не сидеть же мне в классе в новеньких-то гало­
шах! У других они старые, тусклые, а у меня блестящие,
первый раз надетые. И придумали же игру: кто дальше
скинет с ноги галошу или тапочек. Стали играть. Вот
и моя очередь настала. Сердце замирает, радуется и пу­
гается, не потерялась бы моя галоша. Утвердилась я на
28

одной ноге, другую отвела назад и со всего маху за­
пустила...
Недалеко моя галоша улетела, в уборщицу попала.
Та заругалась, подняла галошу, спросила: «Чья?» —
и унесла в учительскую.
Сердце мое так и упало. Сижу на уроке, молчу, почти
не слышу, что учительница говорит, про галошу думаю.
После уроков учительница отдала мне галошу, но ска­
зала, чтобы завтра я привела с собою мать. Услышала
я это и онемела: ведь даже из-за братьев мать в школу
не вызывали...
Уж не так радостно поскрипывали да бежали мои
галошки домой. Матери дома не было — отлегло ма­
ленько. Уроки сделала, посуду вымыла, и еще бы чтонибудь делала, только бы мать не узнала про галошу.
Ребята из школы пришли — ничего не говорят: не знают
еще, что со мною приключилось. Скоро и отец с работы
пришел. Все пока идет хорошо. Мать вернулась из ма­
газина. Стали обедать.
И только я есть принялась, мать и начала. Она, ока­
зывается, встретила нашу учительницу на улице, и та ей
все рассказала.
Отец ничего не сказал, только чуть наклонил голову
и не то тихонько улыбался, не то вздыхал.
Мне было очень жалко отца...

РУЧЕЙ
ТАК
БУШЕВАЛ...

одну сторону дома была ограда, просторная, всегда
Поприбранная.
В глубине ограды — навес. Рядом с на­
весом в стайке жила корова.
По середине огорода протекал ручей, быстрый и хо­
лодный. На той половине огорода, что примыкала к до­
му, мать сеяла морковь, садила огурцы, репу и другие
овощи. Гряды были ровные, неширокие и тянулись до
самой бани, приютившейся возле ручья, в конце огорода.
За стайкой были две гряды покороче — на них отец
сажал табак.
Намывшись в ‘бане и пробегая бороздкой к дому, мы
очень любили вырвать за космы морковину или репу,
обшоркать с нее землю ботвой и, не заходя в избу,
схрумкать холодную и сочную овощь. Ни в какое другое
время морковь и репа не казались нам такимивкус­
ными, как те, которые мы с хрустом и опаской жевали
после бани, корчась и приплясывая на ветру.
По другую сторону ручья, за черемухами и тополями,
росла картошка.
Ручей в огороде — это, конечно, очень хорошо и удоб­
но. Из него мы брали воду на поливку, на мытье и на
стирку. Правда, весной ручей разливался широко, и до­
рога в этом месте делалась на время непроходимой.
Разлившаяся по ледяному дну снеговая вода была до
того прозрачна, что казалась голубой. Из нее то тут, то
там дыбились снежные пирамиды — остатки сугробов.
Как островки на географической карте, они цепочкой тя­
нулись от нашего дома до Стрижовых — соседей по дру­
гую сторону ручья. Если внимательно приглядеться, то
пирамидки эти напоминали крохотные айсберги, саха­
ристо отливающие в тени и ослепительно сверкающие на
солнце.
День ото дня они делались все меньше, ниже, будто
оседали, проваливались в тартарары.
31

Весеннее половодье бушевало недолго. Вода скаты­
валась, и ключ втискивался в свои крутые бережки. Но
плохо бывало летом, когда после ливневых дождей ру­
чей этот дичал, разливался вширь и затоплял гряды.
Однажды этот ручей наделал особенно много беды.
Лето в тот год стояло теплое, сухое, дожди перепа­
дали редкие и короткие. Мы играли на поляне перед
нашим домом в «чижики». Солнце палило несносно,
и камешниковая насыпь возле линии отдавала жаром.
Вдруг небо сразу будто упало и придавило землю. Во­
круг стало сумеречно и тихо. Ветер рванул и разом
стих. Сделалось до того темно и жутко, и мы так оро­
бели, что на какое-то время замерли.
Первым опомнился Генка Стрижов, самый смелый
из нас. Прищурившись, он поглядел на небо и ринулся
к нам в ограду, под навес. Мы опрометью бросились
за Генкой, расселись на бревна, скатанные к стайке.
Ветер снова поднялся, даже не поднялся, а налетел
вихрем и понес с грохотом и воем все: мусор, ветки,
банки, бумагу какую-то. На деревянной крыше навеса
тоже начало шорохтеть, и тоже понесло с нее всякую ме­
лочь. Навес над нашими головами скрипел, надувался и
казалось, он вот-вот подымется и полетит, помчится, как
ковер-самолет, не разбирая пути-дороги. За оградой, вы­
соко подпрыгивая, мчалось старое ведро, кружились
в воздухе щепки, тряпки, пух, тучами металась пыль.
Куры содомно квохтали, громоздились все на один
насест, и то одна, то другая срывалась вниз, заполошно
хлопая крыльями. Сорвался и петух. Угодив между
бревнами, он хрипло, с надрывом прокукарекал, выпро­
стал застрявшую лапу, поводил головой из стороны в
сторону, будто хотел убедиться, не смеются ли над ним
хохлатки. Курам было не до смеха. Петух, прихрамы­
вая, отошел к двери стайки и затих.
32

Хлынул дождь, тяжелый, плотный и отвесный, как
стена. Он шумел, дико бился о землю, о забор, свирепо
барабанил по железной крыше дома и все набирал
и набирал силу. В ограде уже начали скапливаться
мутные лужи. Они быстро наполнялись, делались шире,
глубже, почти достигали уже забора и стены сенок, воз­
ле которых окаемом зеленела, топорщась остренькими
вершинками, невытоптанная трава.
Мы очень любили после дождя носиться босиком по
лужам, с визгом и хохотом бегали по теплой воде, раз­
брызгивая ее. Но сейчас мы смотрели на эти лужи со
страхом, потому что дождь все еще хлестал как из вед­
ра и переставать не собирался.
Небо постепенно светлело. Генка запрокинул голову,
сморщился, опять всмотрелся в небо, почесал бородавку
над глазом, не удержался и ринулся из-под навеса. Но,
не добежав до середины ограды, вернулся. С него, как
с водяного, стекали струи.
Забежав под навес, Генка с разбегу запрыгнул на
чурбак, ладошками провел по стриженой голове, потом
выкрутил подол рубахи, прошелся ладонями по штанам
от бедер до щиколоток, выпрямился, посмотрел в ого­
род и ахнул:
— Ох ты! В огороде-то! Ручей-то!..
Мы тоже повскакали на чурбаки и, цепляясь друг за
дружку, приподнимаясь на цыпочки, глядели через за­
бор в огород.
В огороде делалось такое!..
Ручей бушевал как могучая река. Из него выбури­
вали мутные водяные валы и раскатывались по огороду
все шире и дальше. Вот затопило все борозды и начало
заливать гряды. Вода все прибывала. Она уже разли­
лась большим озером, и некоторые валы достигали за­
валин дома. Вокруг черемух и тополей завихрилась ко33
3
М. Корякина

ричневая, как брага, вода. У тополей подрагивали стволы,
будто от холода, рябили листья, но они держались стой­
ко и прямо. А черемухи скоро обессилели, клонились все
больше, все ниже опускали свои зеленые гривы по те­
чению.
Вода прибывала так быстро и так буйствовала, что
уже крутыми валами гуляла от забора к забору, зали­
валась в выдавленное окно бани, скрыла завалины дома.
У нас захватило от страха дух. Галка хотела пере­
ступить с ноги на ногу, но соскользнула, полетела с чур­
бака и угодила прямо в воду. Оказывается, пока мы
глядели в огород, вода и тут появилась. Она уже нака­
тила под навес, разлилась до чурбаков. Это что! Вода
журчала у дверей дома, процеживалась меж дверных
досок и шумно переваливалась через порог.
— А дома-то мама да малышня... А в подпольето!.. — в ужасе прошептала я.
Генка, не долго раздумывая, снова ринулся под
дождь, добрел до дверей в сенки, навалился плечом,
чтобы открыть, да не тут-то было! Вода подняла поло­
вицы и подперла двери в избу и на улицу.
— Ох ты! — закричал Генка, вброд возвращаясь под
навес. — Чего же делать-то?
— И папка на работе. И парней дома нет, — ото­
звался наш Ленька. Он тут же что-то сообразил, уселся
на чурбак и стал разуваться. За Ленькой начали разу­
ваться и мы. Скидали на сеновал сандалии, тапочки, бо­
тинки и стали пережидать дождь.
Дождь редел. Даже солнышко проглянуло. Мы раз­
веселились, подобрали подолы, парни закатали штаны,
сцепились все крепко за руки и, покрываясь гусиной ко­
жей, цепочкой двинулись по холодной воде в огород,
к кухонному окну. Генка брел первый, за ним Ленька,
за Ленькой Лизка и Танька Исуповы, наши подружки,
34

а за ними уж мы с Галкой. Пока шли по ровному, смея­
лись и брызгались водой. Но скоро начались борозды
и гряды, все стали то и дело оступаться и падать. Галка
наша да Танька захныкали, обратно запросились. А до
ворот было уже дальше, чем до окна. Генка Стрижов
цыкнул на них и, дрожа посиневшими губами, уверенно
повел нас к дому.
Очень мы обрадовались, когда выбрались на зава­
линку, как зайцы на островок. Стали по очереди загля­
дывать в кухонное окно.
С печки высовывалась светлая Васюткина голова
и свешивались босые Нинкины ноги. Мать, придерживая
юбку, всплывающую на мутной воде, бродила по избе,
сбрасывала на печь постель, опрокидывала на кухонный
стол табуретки, чугуны и все оглядывалась по сторонам
да сокрушенно качала головой. Увидев нас, мать обра­
довалась, но тут же чего-то испугалась, стала кричать
нам, маячить. Мы не могли сквозь стекло разобрать, что
говорила она нам. Тогда мать распахнула створку и
распорядилась:
— Галка и Танька, полезайте в окно и забирайтесь
на печку, к ребятишкам. Генка и Ленька, бредите обрат­
но к сенкам.
Она подала им клюку и велела просунуть ее в при­
твор двери, чтобы осадить половицы.
Мы с Лизкой тоже влезли в окно, взяли ведра и при­
нялись вычерпывать из избы воду.
На линии толпился народ. Все смотрели, как плавает
наш дом, что-то кричали Генке с Ленькой, махали ру­
ками.
Когда парнишки добрались до дверей в избу и рас­
пахнули ее настежь, мать похвалила их и велела нести
сухих дров. Галка и Танька слезли с печКи и стали по­
могать нам выскребать нанесенную грязь из-под столов
з*
35

и из-под кровати. Ленька с Генкой стали вытаскивать
ведрами грязь да в этих же ведрах носить нам на мытье
воду.
Мать растопила печку, вымыла руки, сбросала сухую
одежонку, чтобы мы переоделись. Пока мы разбирались
кому что надеть да переодевались, на столе уже был
нарезан хлеб, кучкой лежали деревянные ложки, пегие
от сносившейся краски, стояла большая чашка исходив­
шего паром супу.
Тем временем воды во дворе почти не осталось, трава
оправилась, затопорщилась и зазеленела пуще прежнего.
Когда пригнали из лесу стадо, корова наша долго
выщипывала самые сочные травинки и после с большой
неохотой убралась в стайку.
Из огорода вода уходила медленно и страшно. Она
уносила с собою землю вместе с посаженной картошкой
и овощами.
Утром отец сходил в огород, вернулся угрюмый, по­
сидел на табуретке, посмотрел на нас, разметавшихся
на просторной постели, на мать, в раздумье похлопал
себя руками по коленям и спросил:
— Чего же делать-то будем, мать?
Мать посмотрела в окно, вздохнула, утерла передни­
ком глаза и ушла на кухню.
Когда отец снова вышел на улицу, я толкнула в бок
Галку. Галка дотянулась через Нинку и ткнула Леньку.
Все тихонько приподнялись, поглядели в окошко и об­
мерли: там, где еще вчера, распирая землю, топорщи­
лись крепкие картофельные всходы, бархатистой щети­
ной зеленела морковная гряда, пунцовыми корешками
отсвечивали молодые свекольные всходы, — ничего не
осталось. Огород весь был вывернут наизнанку. Между
36

уцелевшими темными пятнами земли холодно серели
оголившиеся каменистые плешины. И нигде никаких
признаков растительности, кроме тополей, стоявших попрежнему прямо, упиравшихся вершинами в небо, да
черемух, измученных, растрепанных и ободранных.
Сильные черемуховые ветки, стряхнув с себя ил и мусор,
уже воспрянули и шелестели поврежденным листом.
Другие, согнувшись в дугу, все еще безвольно полоскали
свои гривы в мутном потоке переболтанного ручья.
А ручей журчал, светлел и бежал еще быстрее и ра­
достнее, сверкая на солнце перекатными бугорками.
Ох как трудно нам пришлось в тот год!
Ведрами и на тачках таскали мы землю с Жучихиных
ям, где когда-то был отвал и сейчас получился хороший
перегной. Помогали нам все соседи: и Стрижовы, и
Князевы, и Исуповы...
Мать благодарила их, а нам в который уж раз наста­
вительно говорила:
— Робята, когда вырастете большие, своим хозяйст­
вом жить станете, дак помните пословицу: «Не живи с
сусеками, а живи с соседями».

КОЛДУНЬЯ

князевский дом мало походил на другие
Пятистенный
дома. Он скорее напоминал крепость или тюрьму —

так мне казалось. Дом большой, двор крытый, темный.
Окна были маленькие и подслеповато поблескивали вы­
соко над землей. В трех из них, обращенных в сторону
оврага, играло закатное солнце, и тогда стекла в окнах
загорались и долго полыхали загадочными красно-фиоле­
товыми огнями. Не знаю, как другие ребята, а я не лю­
била глядеть на эти полыхающие князевские окна.
Однажды тетя Тина Стрижова, тетя Нюра Исупова,
наша мать и Князиха ходили по грибы. И тетя Нюра
рассказывала потом:
— Ходила, — говорит, — я, ходила, всё грибы собира­
ла, и не заметила, как утянулась в сторону, заблудилась.
Покричала, — говорит, — покричала — никто не отзывает­
ся. Тогда стала продираться сквозь пихтовник, через лог,
где, если по солнышку судить, — дорога... Не успела,—
говорит, — еще выбраться из лога, как увидела: стоит
Князиха и тихонько разговаривает с каким-то незнако­
мым мужиком. Глянула на мужика этого и чуть ума не
лишилась: до того мужик тот страшен был, до того худ
да длинен, что голова его поверх елок маячила. А голос
у мужика, — говорит, —громовой, раскатистый ноги, как
ходули, прямые да тощие, рубаха на мужике красная
и огнем отсвечивает... Выворачивает, — говорит, — мужик
свои карманы, огромные, как мешки, и выкладывает из
них грибы в корзину Князихе!..
Тетя Нюра, рассказывая об этом, для убедительности
нешибко стукала себя кулаком в грудь — мол, не вру,—
опасливо озиралась по сторонам и торопливо божилась,
осеняя мелкими, суетливыми крестиками широкоскулое
лицо.
— Вышла, — говорит, — я на дорогу, постояла, еле в
себя пришла. Маленько погодя бабы на дорогу выходить
39

стали, расселись в тени передохнуть да по куску съесть
перед дорогой. Я, — говорит, — подальше от Князихи
уселась, не разговариваю с ней, только со страхом погля­
дываю на ее полнехонькую корзину, хотя посудины у
всех были полны грибов. Посмотрю — и еще дальше ото­
двинусь. И домой когда возвращались, все впереди шла
да все на Князиху оглядывалась.
И решила тогда тетя Нюра, что Князиха — колдунья!
И иначе, как колдуньей, ее с тех пор не называла.
Дурная слава о Князихе разнеслась быстро. И кто
знает, может, тете Нюре все это померещилось, но с ее
легкой руки и другие соседки стали за глаза Князиху
колдуньей звать, хотя не сторонились ее, как тетя Нюра.
Но случилось все же так, что и мы с Князевыми боль­
ше не жили по-соседски, хотя и дома наши, и огороды
были рядом. Правда, дядя Володя иногда заметит отца
в огороде, затолкает кисет да трубку в карман и напра­
вится к нашему забору. Какое-то время он разговарива­
ет с отцом на расстоянии, потом молодецки перекинет
через прясло одну ногу, другую — и шагнет по меже в
борозду. Усядутся они рядышком на крыльце или под
навесом, покуривают. Дядя Володя трубкой дымит, отец
своей огромной цигаркой, тихо беседуют, время от време­
ни поглядывают на небо, на горы, на реку Комасиху, сты­
лой полосой видную вдали, и опять сидят да попыхивают.
Если говорить по правде, то Князиха нас, ребятишек,
и прежде не очень любила, ругала чаще. И в доме у них
мы бывали редко: когда Князиха надолго уходила или
уезжала. Да и невесело, сумрачно как-то было у них в
доме, пустынно, прохладно, темно, словно и не жили в
нем вовсе.
Перед домом Князевых была широкая ровная поляна.
Она раньше всего вытаивала и зеленела. На этой поляне
мы часто играли в «бить —бежать» или в «матки». Мячик
40

то и дело залетал к Князевым в палисадник, плотно
загороженный с улицы крашеными досками от разобран­
ных товарных вагонов и воспаленно краснеющий среди,
других заборов.
Иногда за мячом бегала Верка. Князиха Князихой,
а с Веркой, темноволосой худенькой девчонкой, мы иг­
рали дружно. Верка добрая и услужливая. Но пока она
откроет ограду, пока обежит вокруг дома, пока в огороде
появится — ждать надоест, и потому чаще залезал в ого­
род кто-то из нас. Перелезая за мячом, мы нечаянно1
надломили в изгороди несколько узеньких, тонких досок
и примяли малинник.
Князиха, завидев нас в огороде, выбегала из дому,
грозилась отобрать мяч да еще и крапивой отхлестать.
Но вконец соседские отношения испортились из-за то­
го, что повадилась в наш огород князевская свинья. Мы,
бывало, только и слышим:
—■ Ребята, выгоните-ка свинью из огорода1
— Ленька, князевская свинья по морковной гряде
ходит!
— Галка, свинья гряду роет!..
Вот и носимся мы за свиньей по огороду как угоре­
лые. Только выгоним, а она уж опять где-то поблизости
хрюкает... Мы ее и камнями, и метлой понужали, а
свинье этой проклятой все равно неймется.
Под вечер дело было. Коров на ночь угнали. Отец
вычистил в стайке, распахнул в ней настежь дверь, что­
бы проветрилось. Он следил за порядком в стайке и пар­
ней к этому приучал. Навоз всегда выкидан, пол подме­
тен, подстилка сменена. На стене два медных ботала
висят на ремнях — одно большое, другое поменьше.
И попались же эти ботала на глаза Генке Стрижову.
Посмотрел Генка на ботала, звякнул ими раз-другой,
бородавку над глазом почесал и сказал решительно:
41

— Все! Будет дело!
А какое дело — не сказал. Генка ждет, домой не ухо­
дит. Мы тоже ждем. А чего ждем — не знаем. Мать доса­
дила капустную рассаду, полила и ушла из огорода.
Нам надоело ждать у моря погоды, и мы начали
играть в «лунки». Генка играть отказался, а все поха­
живал, на князевский дом поглядывал и ждал. Но вечер
же: Князиха свою свинью давно уж заперла...
На другой день, прибирая в ограде, вдруг слышим:
— Ребята! Свинья-то всю рассаду вырыла!..
Генка первым ринулся в огород, будто того только и
ждал, и уже оттуда приказал:
— Айда за мной!
Мы ринулись в огород, друг дружку топчем, бегаем
по бороздам, гряды осыпаем — стараемся помочь Генке
свинью выгнать. А он вдруг в стайку метнулся, сдернул
со стены ботало и опять в огород. И дверь за собой
запер.
Мы свинью по огороду гоняем, направляем к двери,
а Генка, как бес, рванул через гряду, упал на свинью
верхом и — раз ей на шею ботало!
Свинья остановилась, очумело помотала головой. Бо­
тало звякнуло. Свинья шарахнулась в сторону, в одну, в
другую, бежит быстрей-быстрей на коротеньких-то нож­
ках. И чем быстрее бежит, тем ботало сильнее брякает.
Упадет свинья, соскочит, хрюкнет и опять помчится. Мы
хохочем, животы поджимаем. А свинья падает да бегает,
падает да бегает... И до того добегала, что брякнулась
возле тополей и подняться уже не может. Насилу мы вы­
тащили ее из огорода, поставили на ноги. Она постояла,
пошаталась и опять бухнулась. Лежит свинья и глазки
закрыла. Мы орем, пинаем, щекочем ее — лежит...
Оттащили ее подальше, сняли ботало и забрались на
сеновал — ждать, что будет.
42

Что было — и вспоминать неохота.
Князиха прибежала, руками машет, ревет, ругается.
— Твои, — говорит, — Архиповна, ребята свинью на­
шу загубили... Не по-соседски, — говорит, — это... Мы ни­
кому худа не делаем... Ваша вон корова тоже житья
никому не дает...
Корова у нас действительно была с характером, бодучая, не всех любила и не всех слушалась. Была она до­
морощенная, то есть не купленная, а выращенная из те­
ленка, еще молоденькая, с красивыми, гнутыми, как
ухват, рогами, черная, с белыми пятнами на голове и на
боках, да еще кончик хвоста белый.
Звали нашу корову странно — Девкой. Может, за
уросливый характер, может, за красоту.
Утром в стадо Девку провожала мать, а встречать
ее приходилось нам. Будь наша Девка путней коровой,
так встретить ее пара пустяков. Но это ж Девка!
Против нашего дома, за линией, в гору шел переулок,
длинный и прямой. Он пересекал три улицы. Тот, кому
подошла очередь встречать корову и загонять ее в стай­
ку, заранее усаживался так, чтобы видеть дальний конец
переулка, заметив стадо, со всех ног помчаться ему на­
перерез и перехватить Девку, пока она не увильнула
куда-нибудь.
И все-таки перехватить ее удавалось редко.
Завидев нас, Девка круто поворачивала в сторону.
Коровы теряли курс, шарахались по переулку, мычали,
мотали головами, а когда успокаивались — Девки нашей
и след простыл!
Правда, мы уже вызнали некоторые ее лазейки и, по­
петляв по улочкам, настигали корову на полпути к хле­
бозаводу. Очень любила наша Девка ходить на хлебо­
завод, даже больше, чем в лес! Ее на хлебозаводе уже
знали все. Сколько раз заставали мы Девку в окружении
43

рабочих! Одни гладили ее с восхищением и опаской, за­
метив острые крепкие рога и диковатый взгляд. Другие
совали ей белую булку, а то и пирог. Девка нежадно,
осторожно принимала угощение, медленно жевала, при­
крывала глаза и за это позволяла погладить себя по кру­
той гибкой шее или похлопать по спине. Всякий раз ве­
ликих трудов стоило выгнать ее из ограды хлебозавода
и, как вздуревшую реку в русло, направить домой.
Если же удавалось перехватить корову вовремя и
гнать домой, все равно приходилось постоянно быть на­
чеку. Случалось, уже у самой ограды она вдруг улавли­
вала момент, вскидывала рогатую башку, отталкивалась
от ворот, как бегун со старта, в несколько скачков дости­
гала князевской ограды и напролом врывалась в чулан.
Широким языком она слизывала с ларя шаньгу или ку­
сок хлеба — что ближе лежало, — роняла с лавки крин­
ки или сельницу с мукой, неуклюже разворачивалась в
тесном чулане, отфыркивалась, норовисто мотала голо­
вой и, удовлетворенная,-покидала соседскую ограду.
Характер свой Девка показывала постоянно. Пойдем,
бывало, зимой в баню. А баня-то в конце огорода, и до­
рожка к ней прогребена узенькая. В первую очередь
мылись обычно парни, затем мы: Ольга, я и Галка. По­
том мать мыла малышей, мылась сама, и последним
шел отец. В первый пар он ходил редко, только когда
хотел попариться или недомогал.
Мы моемся, отец в стайке чистит. Корова по ограде
носится, хвост трубой: застоится, видно, в стайке-то. Го­
лову пригнет так, будто промеж ног затолкать ее норо­
вит, а рога острые ухватом вперед торчат, как у носо­
рога. Скачет Девка, зад подкидывает, веселится.
Только высунемся мы из бани, а иной раз уж до се­
редины дорожки добежим — она тут как тут, будто на­
рочно дожидалась! Остановится, поглядит на нас своими
44

оловянными, с ложку величиной, глазами, мотнет баш­
кой и помчится галопом. Мы — в сугроб! Девка проне­
сется мимо, остановится, постоит маленько — и обратно
таким же манером. А мы сидим, колеем в сугробе. И кри­
чать не смеем, потому что она и в сугроб вскочить мо­
жет!
Если случалось, что отец не успевал приплавить сено
по реке и его вывозили зимой, для Девки наступал
праздник. Свалят возы в ограде, а коней уведут на кон­
ный двор. Пока сено не сметано на сеновал, отец опять
выпустит Девку, чтобы порезвилась и сена поела бы на
воле.
На нашем покосе в любой год бывало великое мно­
жество земляники. Вот мы и ползали по духовитому,
шуршащему сену, выбирали засохшие вкусные ягоды.
Жует Девка сено, роется, головой от удовольствия мо­
тает и на нас глаза косит. Ленька подальше от коровы
по сену ползает, но и он однажды увлекся, забыл про
осторожность, припал к сену возле коровы. Девка пере­
ступила с ноги на ногу, всхрапнула, поддела крепким
рогом Леньку за хлястик пальто и в огород закинула!
Мы — врассыпную. Ленька в снегу барахтается. Нам
смешно и боязно. А Девка, как ни в чем не бывало,
жует да жует сено, выбирает тонкие зеленые стебельки.
...Отец домой вернулся поздно. Мать ему про свинью
утром рассказала.
Отец слушал молча. Когда позавтракал, поднялся изза стола и ушел в огород. Там он обошел изгородь —
все исправно. Оказывается, свинья подкопы делала. За­
глянул отец в стайку, увидел на полу у порога ботало,
повесил на место. А когда вернулся в избу, посмотрел
на нас, разом сробевших да смиреных, и сказал:
— На место класть надо.
Вот с тех самых пор и рассохлась соседская дружба.
45

КОСТЯОКОЛЫШ

с Князевыми жили Исуповы: дядя Костя, тетя
Рядом
Нюра да Лизка с Танькой. Дядя Костя, или, как его

чаще называли, Костя-околыш, черноволосый, красивый,
еще не старый мужчина. У него небольшой ровненький
нос, малиновый и очень аккуратненький, как у красной
девицы, рот, а над ним точно две черные капельки —
усики. В глазах его, серых и открытых, как в зеркале,
было видно: весело ему или грустно.
Давно-давно, когда еще Лизки и Таньки на свете не
было, Костя-околыш работал в милиции. В ту пору ми­
лиционеры разъезжали на лошадях, и работа эта была
дяде Косте очень по сердцу. В молодости он служил в
кавалерии, привязался к коням и после уж не мыслил
без них жизни. Когда лошадей в милиции не стало, дядя
Костя уволился и поступил работать на конный двор,
старшим конюхом.
Зимой дядя Костя иногда приезжал домой обедать,
на лошади, запряженной в сани. Завидев его, мы с шу­
мом и криками бежали навстречу, сворачивали с дороги
в снег, давали лошади промчаться мимо и, если удава­
лось, тут же валились в сани. Удавалось это редко, и
тогда мы с криками бежали за санями, почти настигали
их и норовили упасть на шуршащую солому. Но, не рас­
считав, падали мимо. Запинаясь за нас, падали другие.
Пока мы барахтались и поднимались, сани уже были да­
леко. Дядя Костя, обернувшись, смеялся, придерживал
коня, и мы, измученные и возбужденные, забирались
в сани...
Потом мы терпеливо ждали, когда дядя Костя поест,
опять усаживались в сани, ехали до хлебозавода и от­
туда возвращались пешком, наперебой рассказывая, кто
как упал, как уселся, кто кого придавил.
На работе дядю Костю уважали и хорошо ему пла­
тили. На радостях он часто выпивал и, возвращаясь с
47

работы навеселе, все пытался петь свою любимую песню.
Голоса у дяди Кости не было вовсе, он просто по слогам
резко выговаривал слова песни и отчаянно тряс головой,
беззвучно продолжая мелодию.
Н-на-чи-на-ют-ся дни з-за-ла-тые,
Вар-равс-кой, н-ни-пра-даж-най л-л-люб-ви!..
Где ж вы, кон-ни м-маи вар-р-ра-ны-я,
Чер-ны вор-р-ра-ны, кон-ни м-маи!..

Приближаясь к дому, дядя Костя выговаривал слова
песни тише, мягче, а подходя к калитке, вовсе затихал,
потому что тетя Нюра уже заждалась мужа, не на шут­
ку освирепела и встречала его у калитки с руганью и
кулаками. Она называла дядю Костю шалопутным иша­
ком, бездельником и паразитом и по-женски несильно
пинала мужа, тыкала кулаками в бок, подпрыгивала,
чтобы дотянуться до его черных вьющихся волос, беспо­
рядочно развалившихся по голове.
Сначала дядя Костя принимал тети Нюрины подза­
тыльники безропотно, потом начинал увертываться, за­
тем не выдерживал и давал расходившейся жене сдачу.
Мы часто при этом присутствовали и видели, как у
тети Нюры постепенно темнели глаза, пальцы стискива­
лись в дрожащие кулаки, а желтоватая кожа на широ­
ких скулах белела. И нам делалось жалко тетю Нюру.
А Танька с Лизкой вели себя удивительно: не ревели, не
убегали, а с интересом наблюдали за родителями и толь­
ко иногда выкрикивали:
— Дай ты ему по шее!
— Та-ак, правильно!
— Во, дал так дал!
— Эх ты!
— Подножку ему, подножку! Он и с костылей долой!..
Кончалось это обычно тем, что тетя Нюра, обессилев,
начинала потихоньку причитать, дядя Костя обнимал ее
48

за плечи, уводил в избу, усаживал на табуретку и при­
нимался утешать, а то и сам пускал слезу.
Девчонки тянулись за родителями в дом, какое-то
время снисходительно смотрели на них и убегали на ули­
цу. Потом тетя Нюра направлялась в поликлинику —
мыть полы. Дядя Костя провожал ее.
Если погода была ненастная, сестры забирались на
деревянную широкую кровать и укладывались спать
валетом.
Дом Исуповых своим видом напоминал фонарь или
скворечник. Крыша вместе с козырьком-карнизом и не­
большим круглым чердачным окном сунулась вперед, и
вид у дома был такой, будто он прислушивался к че­
му-то, наклонив голову, или заглядывал себе под ноги,
на завалинку. Окна без наличников, с выносившейся под
подушками берестой, не занавешенные шторами или подшторниками, открыто глядели на улицу, на железнодо­
рожную линию, на мир. Они так же открыто позволяли
людям, проходившим мимо, заглядывать и в нутро дома.
Никаких построек и пристроек возле исуповского
дома не было. В просторной ограде — а дядя Костя гово­
рил о ней: «У меня ограда до Ленинграда!» — в дальнем
ее углу некрутой насыпью возвышалась куча дров, ко­
лотых и неколотых.
Огород у Исуповых был загорожен по-чудному: изго­
родь пестрела досками, жердями и дверными полотнами,
заменявшими в городьбе целые звенья. Местами городьба
эта кренилась, а иногда и вовсе падала. Костя-околыш,
заметив дыру в огороже, плевался и кликал тетю Нюру.
Они сообща отыскивали в куче сваленных дров бревеш­
ко, жердь или толстую доску и подпирали завалившееся
прясло.
Порядка в огороде у Исуповых не было никакого.
Овощи и картошка росли буйно, часто вперемешку — ре49
4
М. Корякина

па с морковью, лук с чесноком, — а то и сами по себе.
Межи возле изгороди к середине лета густо зарастали
конопляником, и воробьишки там содомили с утра до
ночи. Лизка и Танька еще до посадки вооружались лопа­
тами, выбирали в огороде место на свое усмотрение, де­
лали грядки и сеяли на них цветы: ноготки, мальвы, кра­
сотку и мак. Цветы эти иногда всходили и даже расцве­
тали, иногда, угодив под морковь или под картошку, пе­
рекапывались и захоранивались глубоко в землю,
навечно.
Особенно родились у Исуповых бобы. Это было извест­
но всей улице. Если дядя Костя бывал в хорошем
настроении, он выходил на крыльцо, минуя единственную
ступеньку, шагал сразу на землю и отправлялся в огород,
громко выговаривая слова песни:
Ус-те-лю т-ваи сан-ки кав-ра-ми!
В гр-р-ривы конс-кия л-ленты вппле-ту1..
Пра-ле-чу, пр-ра-зве-ню бу-бен-ца-ми
И те-бя н-на ле-ту пад-хва-чу!

И все ходил да ходил по огороду.
Спустя время с этой же песней дядя Костя появлялся
во дворе. Одной рукой он придерживал раздувшийся,
отяжелевший подол рубахи, набитый бархатисто-зеле­
ными толстыми стручками, другой подзывал нас. Он
ждал, пока мы не замрем перед ним, только после этого
с довольным видом опускал подол рубахи — и на траву
сыпались бугристые стручки.
Мы не теряли времени, с прищелком переламывали
мясистые бобовины, выколупывали из них желто-зелено­
ватые, а то уж начавшие лиловеть бобы, уплетали за обе
щеки.
Дядя Костя весело поглядывал на нас, на каждого
в отдельности, долгим взглядом останавливался на Лиз­
ке, вздыхал и уходил в избу.
50

Я про себя тоже всегда восхищалась Лизкой и зави­
довала ей. Слушая песню дяди Кости, я все чаще думала
о том, что как только Лизка вырастет, ее непременно под­
хватит на лету какой-нибудь молодец и умчит по степ­
ным дорожкам вдаль, в богатые хоромы...
«Меня-то никто не подхватит, — с печалью думала я
тогда. — Ростом мала, видом неказиста».
Слово «неказисто» часто говаривал отец. «Некраси­
во», «некрепко», «невелико», «несмело», «небогато» он
выражал одним словом — «неказисто». Так и я — нека­
зиста.
А Лизку подхватят — это точно! Вон какие здоровен­
ные у Лизки глазищи: серые, в мохнатых ресницах, что
озера. И кожа на лице у Лизки тонкая, гладкая и сму­
глая, и волосы темные да такие густущие и длинные, что
ни у кого из наших девчонок таких нет. И нос маленький,
ровненький, с тоненькими ноздрями, как у дяди Кости.
Лизка, наверное, и не знает, какая она красивая...
Кроме всего этого, у Лизки длинные ноги, крепкие
и быстрые, и сама Лизка смелая и справедливая.
У Лизки хороший голос. Дядя Костя песни ее слу­
шать любит. Но слушает он Лизкины песни с тревогой —
будет ли его дочь счастливая: уж больно певунья. Тетя
Нюра утверждала, будто дурная это примета, злосчаст­
ный, значит, тот человек.
Танька — совсем другое дело. Да и мала еще Танька.
Танька, как и тетя Нюра, — рыжеволосая, широкоскулая,
с острыми карими глазами.
Таньку дядя Костя, кроме как рыжей, никак не назы­
вал. Тетя Нюра из-за этого очень переживала и плакала.
А Лизка с Танькой — еще девчонки. Лизка беско­
рыстна, Танька необидчива. Сестры вместе играли, вме­
сте бегали на улице, дрались, мирились и одинаково от­
носились к своим родителям.

СМЕРТЬ
РОМАНА

в сторону оврага, за домом Исуповых, жили
Дальше
Блиновы. Дом у Блиновых новый. Когда его строили,
мы целыми днями играли в срубах, ползали по ним, как
тараканы, падали и ушибались. Но не жаловались, по­
тому что играть в срубах нам строго-настрого запрещали.
Если же заставал там нас сам Блинов, он громко ругал­
ся, грозился снять штаны с того, кто подвернется под
руку, и огреть крапивой. И мы разбегались кто куда.
Блинова звали Ефимом, и это имя, как мне казалось,
очень к нему подходило: был он высок ростом, худой до
кости, с тонким длинным носом на бледном усохшем ли­
це, с жиденькими светло-рыжими волосами, в которых
пятнами пестрела седина. Ходил Ефим ссутулившись и
всегда глядел себе под ноги, в землю, будто что-то искал
или боялся запнуться.
Фаина Блинова, жена Ефима, молчалива и работяща.
Одевалась она в будни и праздники одинаково просто и
чисто.
Роман, единственный сын Блиновых, был смирный,
светловолосый и немного чудной. С нами Роман не играл,
потому как был старше. Ровесников поблизости или не
оказалось, или он не искал себе друзей — был сам по
себе. С детства не очень крепкий здоровьем, до поступле­
ния в ремесленное училище он жил в деревне, у дедушки
и бабушки. Там и в школе учился, а на каникулы при­
езжал домой, в дымный и пыльный наш городок.
Однажды Роман подошел к нам, постоял, поглядел,
как мы носимся будто угорелые — играем в «матки».
Но в игру не вступил, а тихонько подозвал к себе Генку
Стрижова, немного с ним поговорил, еще раз поглядел
на нашу игру, повернулся и зашагал к дому.
Генка растерянно и радостно смотрел Роману вслед.
Тот оглянулся и помахал рукой. Генка ответил тем же,
подождал, когда Роман скрылся из виду, ринулся к нам:
53

— Ур-р-ра-а1 Завтра по черемуху! Ур-ра-а-а!..
Мы перестали играть, окружили Генку, ничего не по­
нимаем. Генка перевел дух и быстро заговорил:
— Роман — парень я те дам! Сам вызвался идти с нами
по черемуху. Нагнет любую — бери знай!
Мы удивились и обрадовались. Еще маленько пого­
няли мяч, но тут Генка распорядился: мол, время уже
позднее, пора по домам, чтобы завтра не проспать.
Черемухи в тот год было очень много. Но близко че­
ремуха не росла, а далеко нас одних не отпускали.
С Романом — другое дело. С Романом отпустили.
Поднялись мы чуть свет, забрали посудины, по куску
хлеба с луком прихватили и отправились. Дошли до
Блиновых, сели на бровку и стали ждать Романа.
Роман впереди идет, помалкивает да по сторонам
посматривает. Мы за ним. А идти далеко. Сначала шли
по линии, потом по железнодорожному мосту через Комасиху, потом еще шлй, шли. Сначала забудемся, разы­
граемся, отстанем, но тут же спохватимся, догоним
Романа и какое-то время идем смирно. Скоро уставать
с непривычки начали, потому что шпалы на линии распо­
ложены широко и шагать по ним трудно. Когда отошли
от моста, Роман оглянулся — мы сразу приняли бравый
вид: не устали, мол, ни капельки. Он улыбнулся, сказал,
что недалеко уж, и поспешил дальше, посматривая, как
и Ефим, себе под ноги.
Добрались до Смешного лога.
Лог этот со странным названием был такой длинный
да глубокий, что и дна не видать. Будто не лог это вовсе,
а пропасть. Крутой, обрывистый склон его зарос чере­
мушником, волчатником, папоротником да разной дурниной. Из глубины лога тянуло холодом, прелью и стра­
хом. Глянув в эту глухомань, мы попятились и разом
присмирели.
54

Роман тоже посмотрел на верхушки деревьев, провально спускавшихся в лог, свернул в сторону, оглядел­
ся и быстро отыскал едва заметную, уже заросшую кра­
пивой да малинником тропинку.
Вышли на делянку, высвеченную ярким утренним
солнцем. Тут развесисто росли рябины с еще бурыми
кистями. Вперемежку с ними отблескивали черными на­
литыми ягодами из темной листвы толстоствольные ред­
кие черемухи. Ягод на них — тьма, да разве достанешь?
Тогда черемухи ведь не рубили и не спиливали, как
нынче.
Походили мы, походили от черемухи к черемухе — и
близко локоть, да не укусишь. Много, а не достанешь.
Роман выбрал черемуху, разулся, поплевал на руки и
полез.
Роман ломает ветки. Мы сидим чуть в стороне, на об­
сохшей от росы поляне, повернулись к солнцу спинами
и обираем ягоды. Генка с Ленькой маленько погодя тоже
на черемухи забрались и тоже стали бросать нам ветки.
Время идет. Мы уж кричим, что хватит, что уж пол­
ные посудины и пить охота, да и поесть пора, а то во рту
все связало от ягод.
Ленька слез, подсел к нам, хрумкает ягоды вместе с
косточками. Генка с хохотом и выкриками принялся рас­
качиваться на вершине черемухи. Роман ухватился ру­
ками за толстый сук, вытянул шею, поглядел на Генку,
заулыбался, оголив ослепительно белые зубы, и тоже
начал раскачиваться.
И вдруг...
Огромный сук скрипнул и сухо щелкнул. Послышался
треск порвавшейся рубашки, и Роман вниз головой пова­
лился в чащу.
В первый момент мы только растерянно глядели туда,
где упал Роман. Галка с Танькой захихикали. Но прошла
55

минута-другая, а Роман не поднимался, не выходил из
чащи.
Генка перестал раскачиваться, сдирая на животе и на
руках кожу, проворно соскользнул с черемухи, зыркнул
на нас и ринулся в чащу. Мы повскакивали, кинулись
за ним.
Роман лежал с закрытыми глазами, неловко подвер­
нув под себя руку. Генка склонился над Романом, начал
тормошить его, поднимать:
— Роман!.. Ты чо? Где ушиб? Где?..
Подскочила Лизка и стала помогать Генке с Ленькой
вытаскивать Романа из чащи.
Роман долго лежал с закрытыми глазами, глухо сто­
нал и морщился. Затем медленно, будто через силу,
открыл глаза, огляделся, опираясь на руки, приподнялся,
сел и вдруг весь скорчился: у него началась сильная рво­
та. Черные от черемухи губы в перерывах между присту­
пами рвоты мелко дрожали, голова беспомощно валилась
на грудь. Но тут же снова подкатывала тошнота.
Мы здорово перепугались, решили поначалу, что Ро­
ман объелся ягодами. Лизка схватила бидон, вытряхну­
ла на траву ягоды, глянула на меня своими глазищами.
Я тут же соскочила, и мы начали продираться по крутому
откосу в лог. Генка окликнул нас:
— Вы чо, спятили? К речке ступайте! Бегом! Такой
лог!..
Когда мы вернулись с водой, Роман, бледный и обес­
силенный, уже лежал в тени под черемухой. Он недоумен­
но глядел на нас, глядел по сторонам, все время мор­
щил выпуклый лоб, будто силился что-то припомнить. В
глазах у него были испуг и растерянность. Мокрые свет­
лые волосы сосульками приклеились ко лбу. Лицо враз
опало, постарело, и Роман сделался удивительно похо­
жим на отца своего — Ефима.
56

Усталые и серьезные, мы возвращались под вечер из
леса. У дома Блиновых Роман смущенно посмотрел на
нас, на Генку, взглядом просил никому ничего не расска­
зывать. Генка сразу все понял, согласно затряс головой
и тут же свирепо глянул на нас: мол, никому ни гугу.
С той поры Роман сделался вовсе странным, неразго­
ворчивым. На лице его появилась постоянная не то вино­
ватая, не то растерянная улыбка.
Лето кончилось, но дни стояли теплые и ясные. После
школы мы подолгу играли на улице. Часто задержива­
лись на поляне перед блиновским домом: все надеялись,
что Роман выйдет. Но Роман не выходил. И в ремеслен­
ном он больше не учился. Слух прошел, будто здоровье
у Романа вовсе пошатнулось и врачи посоветовали с го­
дик отдохнуть.
Как-то бегали мы от ручья до Исуповых и обратновперегонки и заметили: напротив блиновского дома на
линии много народу собралось. Подумали, что зарезало
кого-нибудь поездом, как раз состав недавно прошел.
Помчались туда. Подбегаем и видим: в ограде у Блино­
вых, в широком, как двери, проеме сеновала, куда мечут
сено, висит на веревке Роман...
Остолбенело смотрела я и не могла постигнуть того,
что произошло. Все казалось, будто Роман покачается,
повисит, потом мотнет головой, высвободится из петли,
спрыгнет на припорошенные мелким сеном доски сено­
вала возле проема и заулыбается.
Двое мужчин отстраняли Фаину от дверей конюшни,
откуда вела лесенка на сеновал, и все оглядывались по
сторонам: не покажется ли где фельдшер скорой помощи
Иосиф Григорьевич Чернобров с милицией, чтобы все
расследовать. А Фаина, стиснув зубы, дрожащая, обезу­
мевшая, била мужиков кулаками куда попало, кусала
им руки и все рвалась на сеновал.
57

До меня донесся голос тети Нюры Исуповой:
— Роман-то две ночи дома не ночевал перед тем.
Ефим-то с Фаиной беспокоились, разыскивали его, ночей
не спали, спрашивали у всех, не видел ли кто. Вчерась
Ефим отправился в деревню. Им и не ума поглядеть на
сеновал-то...
Разговор прервал дядя Володя Князев. Он начал про­
гонять нас домой:
— Ступайте, ступайте! Нечего вам тут делать! Марш
все отсюда! Тут горе, а не спектакль...
Вскорости после этого Блиновы продали корову, сло­
мали сеновал, и тогда у них появилась коза — единствен­
ная на всей нашей улице. Была она рогатая, бодучая и
тощая. Люди кляли ее, звали деревянной скотиной и как
могли оберегали от нее огороды и палисадники.
После смерти единственного сына зажили Блиновы
вовсе отчужденно, на особицу. В тот же год они начали
строить новый дом и разводить сад.
Блиновы были уже немолоды, нигде не работали, ви­
димо вышли на пенсию. Каждое лето они выращивали
лук, очень много луку. В начале лета — батун, потом
репчатый, затем опять батун. Корзинами носили его на
базар продавать. Случалось, и мы покупали у Блиновых
лук, если к той поре не поспевал еще свой, а мать зате­
вала стряпать луковые пироги.
Фаина выносила пучок луку, перевязанный мочалкой
и подвешенный на крючке безмена, показывала, сколько
его тут, брала деньги, отдавала лук и, ни слова не го­
воря, закрывала плотную дверь ограды.
Никто не сердился на Фаину. Все знали, что после
смерти Романа она совсем разучилась разговаривать.
На улице Фаина показывалась редко. Ее можно было
увидеть с двумя огромными связанными полотенцем
корзинами, в которых густой щетиной зеленело сочное
58

луковое перо: Фаина шла на базар. В другое время
большущими крашеными ведрами-бадьями Фаина но­
сила из колодца воду. Воду в ведра наливала она вро­
вень с краями, в каждое ведро опускала по деревянному
крестику из лучины — чтобы вода не плескалась — и, ссу­
тулившись под тяжестью, твердо, чуть покачиваясь, ша­
гала; Коромысло при каждом ее шаге поскрипывало,
будто жаловалось, и нам казалось, что земля проги­
бается под ногами Фаины.
Воды она носила много, раз по двадцать иной день
ходила. Раньше, завидев Фаину, выходившую из ограды
с пустыми ведрами, мы бежали к колодцу и спешно счи­
тали на колодезном срубе, сколько бревен до воды. Ко­
гда Фаина уносила воду в последний раз, мы снова бе­
жали к колодцу, снова считали бревна и после с трево­
гой и удивлением рассуждали о том, что так вот когданибудь Фаина выносит из колодца всю воду. Теперь, за­
видев Фаину с ведрами, мы все равно бежали к колодцу,
по старой привычке считали бревна, не скрытые водой,
но, пока она носила воду, от колодца не отходили, по
очереди крутили ручку — помогали вытягивать тяжелую
бадью.
Время шло, а горе Фаины не убывало, и даже нам,
ребятишкам, было больно глядеть на нее, согнувшуюся
от тоски и тяжести.
Огород у Блиновых был загорожен высоким плотным
забором из заостренных на концах досок. В каждый
заостренный конец Ефим вбил по большому кованому
гвоздю, и этот частокол из гвоздей возвышался вторым
этажом над деревянным забором. Когда я глядела на
этот забор, мне почему-то думалось, что Ефим хотел
отгородиться не столько от воров, сколько от беды, ко­
торая после смерти Романа могла в любое время явить­
ся сюда снова.
59

РУФОЧКИНА
СВАДЬБА

Последний дом в сторону оврага, о котором мы знали
■ "все, что доступно знать ребятишкам, был дом Черно­
бровых.Самого Черноброва все называли доктором или
по имени-отчеству, потому как работал он фельдшером
скорой помощи, человек был известный и всеми уважае­
мый. Иосиф Григорьевич всегда разъезжал на лошади:
летом в плетеном тарантасе, зимой в кошевке. Посмат­
ривал он на всех свысока, поблескивал стеклами пенсне,
отчего казалось, что Иосиф Григорьевич постоянно ду­
мал о том, как лучше и быстрей вылечить всех больных
на сцоем участке, — и люди уважали его за это еще
больше.
Анна Ивановна, жена его, полная высокая женщина,
ходила важно, как пава, никогда и никуда не торопилась.
Всех она жалела, нищим подавала милостыню, одева­
лась чисто и богато—носила кашемировые да сарпин­
ковые юбки. Седые пышные волосы она по-мудреному
свивала на макушке. Голос у Анны Ивановны был груд­
ной и мягкий, лицо чистое, белое и уж очень благород­
ное, не как, например, у тети Нюры Исуповой или у дру­
гих женщин на нашей улице.
Как-то тетя Нюра разговаривала с матерью, и в это
время мимо прошла Анна Ивановна. Тетя Нюра прово­
дила ее взглядом и восхищенно произнесла:
— Белолица! Ничего не скажешь! А лицо-то у ей,
Архиповна, если хочешь знать, конопатое еще пуще, не­
жели у меня, — тетя Нюра заговорила таинственным
шепотом, — только она и утро кажное, и вечером умы­
вается парным молоком, да еще снадобья всякие в ап­
теке покупает... Время позволяет, дак чо не мазаться! —
вздохнула она и заключила с легким сожалением: —
А нашему брату недосуг.
Мать пожала плечами и никак не отозвалась. А я не­
замедлительно сбегала к Лизке, все рассказала, и мы
61

тайком тоже стали умываться молоком. С неделю умы­
вались, но какими были — такими и остались, и забро­
сили это дело.
Когда хозяйки утром выгоняли коров и останавлива­
лись за линией в ожидании пастуха, Анна Ивановна
рассказывала, какие женихи сватают ее дочь, какое при­
даное она готовит Руфочке.
Рассказывала, что у Руфочки одних панталон с кру­
жевами целая дюжина, а есть еще скатерти, шторы, по­
лотенца, наволочки строченые... Но тут Анна Ивановна
вдруг горестно вздыхала, печалилась лицом и начинала
сокрушаться, что, мол, как только Руфочка выйдет за­
муж, так и погибнет: очень уж она у них нежная.
Мы знали эту Руфочку. Глаз оторвать не могли, ког­
да она проходила мимо. Руфочка носила высокие, почти
до колен, ботинки со шнурком и на высоком каблучке,
белое платье с кружевами. Платье это, пышное в подоле,
в поясе было так перетянуто, что казалось, Руфочка вотвот задохнется и погибнет еще до замужества. У Руфоч­
ки очень бледное лицо, тоненькая шея. Темные волосы
над ушами и надо лбом завиты плойкой и заколоты на
макушке. Красивая Руфочка.
Она служила в госбанке кассиршей. Тетя Нюра Ису­
пова была уверена, что Чернобровы оттого и живут, как
баре, что дочь работает в банке.
— Неужели у денег да быть без денег? — Тетя Нюра
всем старалась внушить, что, мол, иначе и быть не мо­
жет, и для большей убедительности припоминала посло­
вицу:— Отсеки руку полокбт, которая к себе не волокот!..
Дом Чернобровых по красоте выделялся из всех до­
мов на нашей улице. Окна в резных наличниках, как в
деревянных кружевах, и выкрашены в светло-зеленый
цвет. Ворота плотные, высокие, в две створки. Кромки
треугольной крыши тоже оторочены деревянными кру62

жевами. Стены дома снаружи обиты стругаными ров­
ными дощечками и покрашены желтым. Все говорили: у
Чернобровых обшитый дом.
К дому примыкала веранда. Вместо стен у нее были
широкие рамы — от пола до потолка, только с мелкими
перекладинками, по которым снизу вверх летом вились
желтенькие и синенькие цветочки. Стеклянные стены ве­
ранды, как и все окна в доме, до половины занавешены
шторами.
Мы часто усаживались на поляну перед домом Чер­
нобровых. Иногда видели, как на веранде зажигался
свет, на столе появлялся блестящий пузатый самовар.
Вслед за Анной Ивановной, легко постукивая каблуч­
ками, впархивала на веранду Руфочка, и чуть погодя
появлялся Иосиф Григорьевич, в жилетке поверх белой
рубахи, в очках, с журналом или с газетой в руках.
Мы молча наблюдали, как Чернобровы пили чай из
красивых чашек, как брали с тарелки пряники или пе­
ченье, а то и по шаньге, и не по одной, неторопливо же­
вали, смотрели в чай, друг на друга, о чем-то разговари­
вали. Сидели мы так до тех пор, пока семейство не ухо­
дило с веранды, после чего она погружалась в темноту.
Если мне случалось бывать возле этого дома днем
и в ограде на веревках сушилось белье, чистое и доро­
гое, я незаметно приближалась, рассматривала кружев­
ные салфетки, Руфочкины рубашки и панталоны с кру­
жевами и ленточками и давала себе зарок: вырасту
большая, заработаю денег, куплю мануфактуры, кружев,
выучусь на портниху — сошью себе такие же!
Перед новым годом была Руфочкина свадьба!
Известие о предстоящей свадьбе, кривотолки об этом
на время спутали, взбудоражили жизнь на нашей ули63

це. Всюду только и было слышно: «Иосиф Григорьевич
дочь замуж выдает!..», «Руфочка у Чернобровых замуж
выходит! За инженера из «ДП».
По вечерам стали собираться у Чернобровых дев­
чата, Руфочкины подруги и просто знакомые. Они заси­
живались допоздна, вышивали, строчили, шили, вязали
кружева — готовили невесте приданое, хотя, по словам
Анны Ивановны, от приданого и так уж сундуки ломятся.
За несколько дней до свадьбы принялись хлопотать
стряпухи. Тетя Нюра Исупова, наша мать, Колдунья —
все помогали Анне Ивановне: теребили и потрошили кур
и гусей, палили и обихаживали телячьи ноги и голову
на студень, стряпали торты, а потом уж пекли разные
печенья, плюшки и пироги. Даже у нас, ребятишек, по­
явилось много хлопот и дел. Мы возили в бочонках во­
ду, расчищали от снега ограду Чернобровых и дорогу
перед домом, были на разных побегушках. В общем, дел
оказалось так много, что вся улица с ног сбилась.
В день свадьбы дядя Костя пригнал к дому Черно­
бровых с десяток лошадей, запряженных в кошевки. Ду­
ги с колокольчиками девчата тут же увешали разно­
цветными лентами. Народу возле дома — тьма-тьмущая.
Люди разговаривали, покашливали, похохатывали и не
спускали глаз с крыльца.
Дверь распахнулась. Из дома вышли парни, веселые,
нарядные, с красными бантами на груди. С шутками
и прибаутками принялись они расталкивать на стороны
любопытную публику и прокладывать дорогу молодым.
Вскоре показалась Руфочка в сопровождении жениха.
Не Руфочка — царица! На голове у нее вензель из
белых не то стеклянных, не то восковых цветов, прикры­
тый газовой вуалью, поверх которой накинут пуховый
платок. На Руфочке меховая шубка и лаковые ботинки
на каблучке.
64

С еще большим любопытством люди разглядывали
Руфочкиного жениха — инженера из загадочного учреж­
дения «ДП». Не только нам, ребятам, а и многим взрос­
лым «ДП» это представлялось каким-то важным секрет­
ным учреждением, а не дистанцией пути.
Жених, светловолосый, высокий, бережно вел Руфочку под руку, затем усадил ее в кошевку, укутал ноги
ей меховой накидкой и сам уселся рядышком.
В первой кошевке восседал Костя-околыш, тоже
нарядный, тоже с шелковым красным бантом и тоже
очень веселый. Он и сам смахивал на жениха. К себе
дядя Костя посадил несколько девчат и, пока усажива­
лись остальные, обнимал их, тискал и что-то весело на­
говаривал.
Вслед за молодыми сели родители, а после уж родня
и гости. И рванула с места дяди Костина лошадь! За
нею помчались другие. Зазвенели колокольцы в мороз­
ном воздухе, заполыхали разноцветные ленточки на ду­
гах! Снег веером полетел на стороны и долго еще серо­
ватой тучей клубился вослед умчавшимся лошадям.
Когда последняя подвода скрылась за поворотом, на
улице сделалось до того тихо и пустынно, будто враз
оборвалась тут жизнь. Мы еще постояли перед домом
Чернобровых, поглядели на опустевший и притихший
дом, на перетоптанный, постаревший снег и пошли до­
мой. Народ, который приходил поглазеть на пышную
свадьбу и на поезд дяди Кости, тоже разбрелся.
Дома не сиделось. Играть охоты не было. Прока­
титься бы на лошадях!..
Еле-еле тянулось время. Мы то и дело выскакивали
на улицу, прислушивались, вглядывались вдаль. Мать
начала уж ворчать, что всю избу выстудили. Но вот по­
слышался долгожданный звон колокольцев. Мы гурьбой
высыпали навстречу веселому свадебному поезду.
65
5
М. Корякина

Лошади все подъезжали и подъезжали. Закинув на
раскате кошевки, кони останавливались, норовисто вы­
гибали шеи, всхрапывали и постепенно успокаивались,
выдувая из ноздрей горячий пар. И лошадям, видно, пе­
редалось людское возбуждение.
Мы забрались на крышу дровяника — наблюдать.
На крашеном крыльце разостлан ковер. Иосиф Гри­
горьевич и Анна Ивановна вылезли из кошевки, наряд­
ные и величавые, поднялись по ступенькам, встали по
сторонам, и тут им подали по тарелочке с зерном.
Сквозь шумный и яркий людской коридор к дому
шла Руфочка. Пуховая шаль почти соскользнула с га­
зовой вуали. Руфочка придерживала шаль маленькой,
в перчатке, рукой. Ломаные темные брови ее были при­
подняты, глаза с радостным волнением оглядывали лю­
дей. Щеки разрумянились, в улыбке белели влажные
зубы...
Жених поддерживал Руфочку за локоть и тоже по­
сматривал вокруг, кому-то едва заметно кланялся, но
тут же переводил взгляд на невесту. Чисто выбритое
лицо его светилось счастьем. И счастье, по-видимому,
было так велико, что согревало его всего изнутри, и он
шел в распахнутом пальто, с шапкой в руке.
Вот Руфочка с женихом поднялись на крыльцо. Чер­
нобровы троекратно поцеловали того и другого, посы­
пали по щепотке зерна на головы молодых и уступили
им дорогу в дом.
Руфочка перед тем, как ступить на ковер, громко
топнула, взглянула на родителей, потом опустила го­
лову и, мелькнув шубкой, скрылась в дверях. За нею
прошел жених. Вслед молодым послышался ропот, раз­
дались негромкие, с усмешкой голоса: мол, под пятой
мужика держать станет Руфочка, коли топать так го­
разда! Не гляди, что насквозь светит, свое возьмет!..
66

В дом входили и входили люди. У мужиков и парней
шапки лихо сдвинуты, у кого на затылок, у кого на ухо,
полушубки и пальто нараспашку. Выбившиеся волосы
заиндевели, лица у всех возбужденные, красные. Жен*
шины в ярких полушалках, поверх которых были
накинуты большие и тяжелые суконные шали, и от них
волнами разносился нафталинный запах.
Размахивая руками, постукивал деревянной ногой
пьяненький дядя Егор — отец Генки Стрижова. Костя«
околыш, обняв тетю Нюру за плечи, смеялся во весь ма­
линовый рот и громко топал на ступеньках, стряхивая
снег с хромовых сапог.
Дальше шли незнакомые люди, старые и молодые.
Мы обрадовались очень, когда увидели аптекаря Сера­
фима. На нем шапка пирогом и черное пальто с ворот­
ником из серого каракуля. Рядом с Серафимом шла
Манефа Павловна, жена аптекаря. Возле крыльца они
замешкались, протирая запотевшие очки. На них зашу­
мели, начали волноваться сзади. Серафим смутился,
подхватил жену под руку, и они торопливо протопали
по ступенькам.
В воротах ограды показалась наша мать. Мы отпря­
нули подальше, чтоб она не заметила нас и не отпра­
вила бы домой. Она не заметила, а может, и заметила,
да виду не подала. Отец, когда поднялся вслед за ма­
терью на ступеньку, посмотрел в нашу сторону, улыб­
нулся и потряс головой: мол, нравится, так глядите,
только не упали бы...
Прошли и Колдунья с дядей Володей, и тетя Тина —
Генкина мать. Всех соседей пригласили Чернобровы на
свадьбу.
Пока мы наблюдали за гостями, лошадей угнали на
конный двор, и за оградой сделалось пустынно и непри­
ютно. А мы-то рассчитывали прокатиться на лошадях!
5*
67

Снег пестрел скорлупой от семечек и орехов, разноцвет­
ными бумажками от конфет, окурками — будто тут толь­
ко что был базар. Дорога возле линии сделалась широ­
кой, размешанной и комковатой.
А из дома уже вырывался громкоголосый говор и
смех. Нам тоже захотелось туда — посмотреть, как бу­
шует свадьба. Но кто нас туда пустит? Генка уцепился
за резной наличник, стал карабкаться по струганым до­
скам и заглядывать в окно. За Генкой полезли и мы, но
успевали только заглянуть в окно, как тут же соскаль­
зывали, срывались, и тогда уж карабкались другие.
Все-таки мы успели рассмотреть длинный стол, устав­
ленный бутылками, графинами и тарелками. За столом
тесно сидели люди, пили, ели, смеялись и говорили
громко, все враз. В дальнем конце стола под громкие вы­
крики жених то и дело целовал смущенную и счастли­
вую Руфочку, всю в кружевах, шелках и лентах.
В доме зажгли свет и окна задернули строчеными
подшторниками. Заглядывать стало неинтересно. Лизка
подошла к крыльцу и начала важно, как Руфочка, под­
ниматься по ступенькам. И только Лизка успела топ­
нуть ногой, как дверь хлопнула. Лизка пулей вылетела
из ограды.
Мы еще потоптались на улице, думая, чем бы за­
няться. Дом Чернобровых всеми окнами светился в су­
мерках и был похож на терем. Галка наша захныкала:
руки замерзли. Танька Исупова про еду заговорила.
Направились по домам.
На другой день гости и молодые катались на лоша­
дях, мы, осмелев, липли к кошевкам сзади, тоже кри­
чали, смеялись, захваченные всеобщим весельем. Дядя
Костя стоял возле свободной кошевки, хлопал по шее
вороную кобылицу и улыбался. Приметив нас, поманил
к себе пальцем.
68

Нам объяснять ничего не надо. Со свертками и узел­
ками— Анна Ивановна всех нас оделила за старание
гостинцами — повалились мы в кошевку и поехали! Вих­
рем, как нам показалось, промчались мы по нашей
улице, завернули за линию, там прокатились и, когда
стали подворачивать к хлебозаводу, дядя Костя так ра­
зогнал лошадь, что кошевка торнулась об угол забора,
встала на ребро, и посыпались мы из нее в снег, как ко­
тята. Выкарабкались, поглядели вслед кошевке — дядя
Костя и не заметил, что растерял нас! Едет себе дальше,
еще и песню выкрикивает. Принялись отыскивать да вы­
ковыривать из снега свои гостинцы.
...Летом Руфочка уже не перетягивалась в талии по­
ясом, как бывало раньше, не носила ботинки на высоких
каблуках, а ходила осторожно, плавно, выпятив вперед
живот. Губы у Руфочки распухли, глаза ввалились и по­
краснели, будто она только что долго и горестно пла­
кала. Куда и красота Руфочкина делась?
Мы глядели на Руфочку с жалостью и беспокойст­
вом, думали: всё, подходит Руфочкина пора умирать...
Танька Исупова однажды проводила ее жалостли­
вым взглядом, вздохнула по-взрослому и призналась:
— Я никогда замуж не пойду! Я думала, замуж —
это хорошо. А он, оказывается, какой страшно-ой, замужто. Ноги тонкие, худые, лицо синее, брюхо большое...
Ходит и все реве-от...
Лизка снисходительно посмотрела на сестру, полня«
лась и прошлась перед нами, смешно переваливаясь с
ноги на ногу, как гусиха, — передразнила Руфочку.
Напрасно мы за Руфочку переживали. Не умерла
она, а вскорости родила сына и сразу после этого сде­
лалась вроде Анны Ивановны, матери своей, — полная
и важная.

69

ДЯДЯ
ЕГОР

у Стрижовых дом был старенький, вросший в землю,
* с большими окнами и скрипучими половицами. В па­
лисаднике перед домом росли кусты желтой акации.
Когда акации зацветали, мы взбирались на невысокую
изгородь палисадника, обрывали желтенькие мелкие цве­
точки, ели их, упругие и сладковатые, а после маялись
животами. Потом на месте желтых цветочков появлялись
тонкие и узкие стручки. Мы опять карабкались на изго­
родь, нащипывали в подол или в карманы упругих, как
проволока, стручков, выколупывали коричневые, как мы­
шиный горох, мелкие ядрышки, откусывали тупой конец
стручка, делали свистульки и тишали кто во что горазд
с утра до вечера.
Дядя Егор, Генкин отец, раньше работал машинистом
паровоза, как дядя Володя Князев, но несколько лет на­
зад угодил под маневрушку. Тогда и лишился дядя Егор
ноги. Тетя Тина, Генкина мать, рассказывала, что когда
у дяди Егора отрезало ногу, он лежал и все упрашивал,
умолял толпившихся людей подать ему ногу. Ногу ему
никто не подал, а приехала скорая помощь и увезла дядю
Егора в больницу. И еще рассказывала тетя Тина, что
дядя Егор до сих пор стонет и мается по ночам оттого,
что нестерпимо болит его левая нога от самых пальцев
до колена, хотя на самом деле ее давно уж нет...
Я слушала эти разговоры, поглядывала на деревяшку
дяди Егора, представляла, как он, плачущий и несчаст­
ный, умоляет подать ему его ногу, и все думала: «Может,
плохо сделали люди, что не подали тогда ему ногу? Мо­
жет, легче было бы, если б подали — не так болела бы
она теперь по ночам?..»
И стал дядя Егор портняжничать: шить пальто, полу­
пальто, брюки, костюмы. В переднем углу просторной
стрижовской избы стоял длинный, как верстак, стол. На
столе, на каменной плитке — здоровенный чугунный утюг.
71

Перед окном — ножная машина. Все у дяди Егора под ру­
кой.
Перед тем как садиться за машину или кроить мате­
риал, дядя Егор надевал поверх рубахи коротенький фар­
тук с большим карманом, пришитым сбоку. В кармане
лежали наперстки, спички, кисет с табаком и носовик, как
называл дядя Егор носовой платок.
Лицо у дяди Егора было круглое, конопатое, очень
доброе. На лбу — три глубоких морщины. Они прогиба­
лись над переносицей и бугристо вздымались над бровя­
ми. И губы были привычно изогнуты, будто он все время
сжимал чубук трубки. Над кончиком носа топорщились
реденькие бесцветные волоски. Голос у дяди Егора был
низкий, с хрипотцой, шея кадыкастая, плечи широкие,
ссутуленные, а руки большие и удивительно проворные.
Толстые пальцы ловко держали иглу, будто всю жизнь
только с иглой имели дело.
Когда мы играли у Стрижовых в избе и уж очень силь­
ный шум поднимали, дядя Егор вставал из-за машины,
топал деревяшкой и хрипловато говорил:
— Сколь стювать вас надо? Ечмена-то кладь! Изба
ходуном ходит! Угомонитесь маленько! — И вскорости,
как ни в чем не бывало, снова стрекотала ножная маши­
на.
Если по линии мимо окон проходил железнодорож­
ный состав, дядя Егор прикладывал широкую ладонь к
быстро крутившемуся колесу машины, тормозил и, взды­
хая, печально глядел поверх кустов акаций на проходя­
щий состав. Проводив взглядом последний вагон, он
раздумчиво тряс головой, печально произносил «ечмену
кладь», вытаскивал из большого кармана трубку и кисет,
неторопливо раскуривал и, попыхивая ею, долго глядел
куда-то сквозь стену.
У Стрижовых в огороде мы всегда делали катушку
72

и всю зиму катались с нее. Даже перед школой иной
раз успевали забежать и прокатиться разок-другой.
Фанерок ни у кого кг было, но мы приспособились: на
одну ногу, согнув в колене, садились, другую вытягивали
вперед и мчались с катушки. Кто еще возьмет да на спи­
ну вальнется и катится. Как-то вальнулась и я. Поехала.
Но напоролась на торчавшую во льду шепку и разорвала
свою новую шубу по спине от ворота и до подола. Ра­
зорвала — как разрезала, по самой середине.
Шуба моя, по правде сказать, была не совсем новая,
ее дядя Егор перешил мне из Ольгиной. Но я-то впервые
носила такую, и жалко мне ее было нестерпимо. Явилась
я домой в рваной шубе поздно вечером, вместе со всеми.
Пятясь, пробралась за печку, сдернула шубу, вывернула
овчиной кверху и повесила под ребячью одежду.
В школу утром убежала в стареньком пальтишке.
Выждала момент, когда мать корову доить ушла, — и
убежала. А из школы прямо к Стрижовым: домой боя­
лась появляться. Генка уже рассказал отцу, что со мною
приключилось, и дядя Егор взялся помочь моему горю —
велел сбегать домой за шубой.
Долго ждала я в огороде за углом, пока кто-нибудь
не покажется из избы. Смотрю, Галка в баню за тазом
побежала. Окликнула, помаячила. Галка все сразу поня­
ла, сбегала за тазом и шубу мою потом незаметно вынес­
ла. Я с шубой со всех ног к Стрижовым.
Не напрасно говорят: дело мастера боится! Дядя Егор
колдовал, колдовал над моей шубой, и так ворочал ее,
и так, а у меня сердце не на месте: вдруг ничего не смо­
жет сделать! Но дядя Егор взял ножницы в руки, мел.
А мы с Генкой стали срисовывать с книжки Кремль. По­
ка рисовали да спорили, у кого правильней да лучше,
дядя Егор управился с делом. Глянула я на свою шубу —
и не узнала! Сердце от радости так и екнуло. Шуба моя
73

лучше новой сделалась. Вдоль спины от ворота до подо­
ла дядя Егор нашил планочку из материи, вроде наклад­
ной складки, а по планочке этой в ряд нашил пуговицы!
Ну и дядя Егор! Ну и мастер золотой!
Я от радости слова выговорить не могу, только улы­
баюсь да поворачиваюсь перед зеркалом так и этак. Ре­
бята стрижовские тоже восхищенно глядят на меня, хо­
дят вокруг да за пуговицы дергают. А дядя Егор посме­
ивается довольно, морщины на лбу у него еще глубже
сделались.
Дня через два, когда мы снова играли у Стрижовых,
зашла к ним наша мать, поздоровалась — и к дяде Его­
ру:
— Егор Малафеевич, и что это ты ребят балуешь?
Есть у тебя время пустяками заниматься! Вон девке шубу-то как изладил! Ровно на фабрике... И без фокусов
износила бы. На них вон все как горит! Теперь и Галька
такую же просит, — мать потупилась, помолчала, с бла­
годарностью поглядела на дядю Егора и тихо добави­
ла:— После, когда у вас корова доить не станет, — моло­
ком ли, как ли рассчитаюсь. А то обутки отец починит.
•Спасибо, соседушко...
А дядя Егор, удостоверившись, что все сошло гладко,
заторопился, заулыбался:
— Архиповна! Милая! Ечмена-то кладь! Охота ведь
ребятам понаряжаться! Мы-то чо видели за свою жизнь?
Ечмена кла-а-адь!..
Заслушалась я дядю Егора, и мне очень захотелось
стать портнихой, шить красивую одежду, чтобы люди ра­
довались обновке. Вон дядя Егор из простой шубейки
сделал какую модную!
С этой поры я все чаще подсаживалась к нему. Сна­
чала научилась ногами работать, после шпульки нама­
тывать стала, потом белые полоски к матросским ворот­
74

ничкам пришивала, чтобы «яблочко» танцевать. А после
и дяде Егору помогать понемножку начала: то наметку
выдергаю, то пуговицу пришью. Дядя Егор подсказыва­
ет, что и как делать надо, иногда прямой шов прострочить
даст, и только ворчит, если я наперсток на палец надеть
забуду.
Старший сын у Стрижовых служил в армии, дочь ра­
ботала стрелочницей, трое учились в школе, а двое были
еще малы.
У Стрижовых бывать мы любили. Тут все просто: что
хочешь, то и делай. Дяде Егору не до ребят: ему шить
надо. Тетя Тина, как и наша мать, вечно в делах да забо­
тах. Она радовалась, если ребята чем-то занимались, не
приставали к ней, не отрывали от дел, бесконечных при
такой семье. Захотим, бывало, в прятки играть — игра­
ем, везде лезем — и ничего. Представления разные у них
устраивали, будто в театре. Растащим у тети Тины шали,
скатерти, посуду, что-то нечаянно выпачкаем, что-то по­
рвем или разобьем. Все сходило. Тетя Тина не Колдунья,
которая из-за несчастного малинника готова не знаю что
сделать.
В концертах, которые мы устраивали у Стрижовых во
дворе, в той половине, где под навесом настлан пол —
это была сцена, — мы показывали все свои способности
и таланты. Готовились к концертам основательно: дела­
ли Лизке бусы из рябины или из шиповника, а то и из
гороху да из бобов, выкраивали из синих тряпок, которые
давал нам дядя Егор, матросские воротники, и я на ма­
шинке пришивала к ним белые полоски.
Мы с Галкой танцевали «яблочко» и матросский танец
«матлот». Наряжались в коротенькие юбки, в белые
кофты с матросскими воротниками, на головы надевали
ребячьи бескозырки и, уперев руки в бока, прыгали с ноги
на ногу, тянули невидимую веревку, хлопали в ладоши и
75

подносили к глазам руки козырьком — изображали би­
нокли.
Ленька наш читал свое любимое стихотворение «Од­
нажды, в студеную зимнюю пору». Танька плясала рус­
ского и барыню. Галка тоненько выводила «Буря мглою
небо кроет...» и «По солнышку, по солнышку, дорожкой
луговой...» Верка Князева исполняла акробатические но­
мера. Генка Стрижов вставал по стойке «смирно» и серь­
езно пел «Там вдали, за рекой, загорались огни...»
Но всех нас перекрывала и приводила зрителей в нео­
писуемый восторг Лизка Исупова. Она наряжалась не­
пременно цыганкой: поверх короткого платья повязывала
большим узлом на боку тети -Тинину шаль, бордовую, с
крупными цветами и с кистями, на шею надевала само­
дельные бусы, углем наводила себе брови, завитушки на­
до лбом и возле ушей и распускала по спине волосы. Та­
кая цыганка, только в длинной пестрой юбке, была нари­
сована на флаконе из-под духов.
Лизка уверенно, с достоинством выходила на сцену,
останавливалась перед публикой, глядела сначала по­
верх голов зрителей вдаль, за ограду, потом в пол, про­
кашливалась в кулак и запевала длинную и печальную
песню «В воскресенье мать-старушка к воротам тюрьмы
пришла...»
Лизка с чувством выводила слова песни, глаза ее
постепенно влажнели, голос начинал слегка дрожать,
переливаться вздохами, отчего песня делалась еще пе­
реживательней. И зрители, особенно взрослые, особенно
женщины, к концу песни начинали шмыгать носами и
прикладывать к глазам уголки платков или передников.
Лизке долго и громко аплодировали. Костя-околыш
называл Лизкино выступление гвоздем программы, сни­
сходительно и гордо посматривал на всех. Дядя Егор
топал деревянной ногой и кричал:
76

— Давай еще! Еще давай, Лизавета!..
А Лизка раскланивалась, как настоящая артистка,
защипнув двумя пальчиками по бокам короткое платье
и подгибая длинные ноги, потом выпрямлялась, пере­
жидала шум и запевала другую, любимую песню Костиоколыша:
Начинаются дни золотые
Воровской, непродажной любви...

Я не спускала с Лизки глаз, затаив дыхание, слушала
песню и всем сердцем хотела, чтобы Лизка пела еще луч­
ше, хотя петь лучше было уже невозможно.
Устелю твои санки коврами,
В гривы конские ленты вплету!
Пролечу, прозвеню бубенцами
И тебя на лету подхвачу!..

Пела Лизка, а я замирала, окончательно уверенная
в том, что Лизку непременно подхватит и увезет в санях
или в карете, устланной коврами, красивый жених, и
опасливо озиралась: «Не случилось бы это сейчас! Уж
больно здорово Лизка поет! — Но тут же успокаивала
себя: — Надо же ей еще вырасти, надо еще школу кон­
чить. Вот когда Лизка станет как Руфочка... И больше
не видать нам будет Лизки!»
Доведя зрителей, да и нас, артистов, до наивысшего
восторга, Лизка скидывала цыганскую шаль, слюнями
стирала со лба завитушки и танцевала умирающего ле­
бедя. Она показывалась в углу сцены и оттуда на цыпоч­
ках двигалась к публике, мелко-мелко переступая нога­
ми, размахивая, как крыльями, длинными тонкими рука­
ми. Долго ходила так по кругу, затем печально глядела в
крышу навеса, совсем закатывала свои большущие глаза,
медленно опускалась на пол, сгибалась в три погибели,
вытягивала в сторону загорелую ногу и замирала...
77

Выдавая заказ, дядя Егор получал заработанные
деньги, пересчитывал, торжественно отдавал их тете Ти­
не и взглядом давал понять, как надлежит ей поступить.
Тетя Тина знала, как поступить. Она принимала от
мужа деньги, быстрехонько переодевалась, брала мо­
чальную сумку, завязывала в уголок носового платка
деньги, оглядывала избу, семейство, затем себя и ухо­
дила.
Возвращалась тетя Тина с полной сумкой покупок, и
тогда наступал праздник, по-семейному шумный и люд­
ный большой стрижовский праздник. Потом стрижовские ребята носились по улице с конфетами и пряниками
и щедро оделяли угощением нас.
Хорошие люди Стрижовы. И ребята у них хорошие,
особенно Генка, бойкий и на выдумки гораздый. Это он
как-то придумал прицепиться к последнему вагону соста­
ва. Мы часто катались по линии на коньках, привязанных
к валенкам. Дорожка меж рельсов, правда, узкая, но
длинная, и лед на ней ровный. Вот мы и гоняли. У пар­
нишек в руках длинные крючки из проволоки: если мы,
девчонки, убегаем на коньках вперед, то ребята цепляют
нас этими крючками за воротник или за карман, а то
и за пояс, с хохотом обгоняют и мчатся дальше.
Заслышим поезд — в снег свернем, пережидаем. А
свернем-то недалеко: снег по сторонам линии глубокий,
особенно после того, как снегочист пройдет. Состав мимо
мчится, гремит оглушительно, и ветер такой от него де­
лается, что мы еле на ногах стоим и руками прижимаем
шали или шапки, чтобы не сорвало. Если семафор ока­
зывался закрытым, то состав пшикал тормозами, шел
медленней, а потом и вовсе останавливался. Тогда мы
выбредали из снега на линию и поворачивали обратно.
Однажды, когда поезд замедлил ход, Генка и пред­
ложил подцепиться к товарняку, к заднему вагону.
78

Только сказал он про это — тут же разогнался и заце­
пился проволочным крючком за чугунную петлю. За ним
Ленька. За Ленькой еще ребята. У нас проволочных
крючков нет, да и страшно все-таки. Мы отстали.
Заметив ребят, кондуктор взял лейку со смазкой и
пустил струйку Генке на голову. Расплывается по Ген­
киной шапке черная жижа, а он ничего не чувствует: так
увлекся. Мы кричим Генке, чтоб отцеплялся — не слы­
шит. Отцепился, когда смазка за ворот потекла. Скинул
Генка шапку, погрозил кулаком кондуктору и давай те­
реть ее о снег. Снег черным делается, жирным, а с шап­
ки к