Г Л А В А ПЕРВАЯ
олдень. Солнце в зените. Жарко, словно в раскален
ном тандыре1. На дорогах ноги обжигает толстый
слой мельчайшей лессовой пыли. Гармсель — ветер
пустыни— дует из Каракумов, пышет в лицо колючим пламенем, пере
хватывает дыхание, сушит губы. Все живое словно вымерло, птицы
молчат, муха не прожужжит!
Люди, с самого рассвета косившие клевер Матчон-туры, к полудню
изнемогли. Измученные жарой, обессиленные, распластались они
в тени густолиственного карагача.
Ибрахим-ата, высокий худой человек лет шестидесяти, внезапно
приподнялся, выпил из кувшина холодного айрана и сел, прислонясь
спиной к стволу. Жилы у него на висках вздулись — старик не отставал
от других, косил все утро без передышки.
— Отец, отец! — услышал он совсем рядом голос младшего своего
сына, шестилетнего Шернияза. Ибрахим-ата, не оборачиваясь, протя
нул руку в сторону и своей жесткой сухой ладонью провел по головке
малыша. Подбежал и средний сын, Бекджан, мальчик лет одиннадца
ти. Он пас неподалеку отсюда корову Матчон-туры, а заодно присма
тривал и за братцем Шерниязом. Малышу такая опека совсем не нрави
лась, и, когда Бекджан уходил домой за лепешками для косарей,
Шернияз просто прыгал от счастья. Он вдруг начинал покрикивать на
корову, замахиваться на нее хворостиной, топая ножками, заставлял ее
идти то в одну, то в другую сторону... Корова угрожающе косилась,
потряхивала рогами, но Шернияз не унимался.
Голоса братьев разбудили вздремнувшего рядом с отцом старшего
сына — Палвана. Он поднялся с земли, выпрямился во весь рост, потя
нулся. Весной ему исполнилось двадцать один. Высокий, широкий
в плечах, тонкий в поясе, сильный, ловкий, он оправдывал свое имя
Палван — силач, богатырь. Под круглой бараньей шапкой, чугурмой,—
ее носили тут все от мала до велика,— сверкали черные глаза, черны
ми были и густые брови, и маленькие усики, которые очень шлй К его
чуть удлиненному лицу. На праздниках он уже мерился силой с просла
вленными борцами...
Палван хмуро спросил у Бекджана:
1 Т а н д ы р — глиняная печь для приготовления лепешек.
7
— Мать не приходила?
— Нет, новая жена туры не пустила ее...— грустно ответил маль
чик.
— Работы в доме туры всегда хватало,— произнес Ибрахим-ата.
Палван что-то буркнул про себя, будто выругался.
Редко, очень редко улыбается Палван.
Ибрахим-ата снял с головы старую, потрепанную чугурму, вытер
платком пот со лба. Надел чугурму снова, вздохнул тяжело:
— Что мы можем сделать, сынок? Рабы мы, рабы Матчон-туры.
Раб... Давно, с тех пор, как помнит себя, знакомо это слово Палва
ну. «Раб!», «Эй ты, сын раба!» — кричали ему еще недавно, а сейчас
кричат так в семье туры на Бекджана и Шернияза. Отчего такая до
ля — горькая, страшная... И вечная? Не об этом ли всегда думает Пал
ван? Для людей он уже гордый богатырь, а для туры был рабом, ра
бом и остался.
— А т а ! 1— резко сказал он старику.— Почему же это я раб? Разве
я родился таким?
Ибрахим-ата пристально посмотрел на сына:
— Да, ты родился рабом.
— А вы?
— Я тоже.
— А дед наш?
— Дед? Твой дед был сыном вольного человека, а потом стал
рабом.
— Как же так? Отец вольный, а сын раб?
— Вольный отец был бедняком, вот потому и продал сына
в рабство.
— Отец продал сына?
— Да, и никогда уже больше его не видел.— Ибрахим-ата добавил
потише: — Не по своей воле, сын.
— Как же это случилось?
Старик взглянул на Бекджана:
— Сынок, как там чай?
— Сейчас закипит, ата.
Ибрахим-ата, поглаживая голову притихшего Шернияза, нехотя
произнес:
— Тут, сынок, и рассказывать-то особенно нечего.
— Ну все-таки, как это случилось? — спросил нетерпеливо Палван.
— Просто. Мы потомки иранских узбеков. Дед твой родился далеко
отсюда, в Иране. Семья их жила хотя и бедно, но имела свой клочок
земли. Так вот. В засушливый год остались без хлеба, без денег. Заняли
у бая-торговца. И снова неурожай. Тогда бай отобрал землю — за дол
ги. В доме умирала от голода жена. И чтобы спасти жену, пришлось
продать в рабство сына-подростка. Приезжий бай купил твоего деда,
а потом продал его в Хиве отцу Матчон-туры. Вот так твой дед и стал
рабом. Он всю свою жизнь проработал на отца Матчон-туры и не по
1 А т а —отец, уважительное обращение к старшему.
8
лучил ни одной таиьги. Ел, пил, что дадут, спал на голой кошме. И же
нился только в сорок пять лет. Он, может, всю жизнь и прожил бы
бобылем, но туре нужны были новые, совсем даровые рабы, поэтому
он его и женил. А меня женил сын туры — Матчон-тура. Нас уже не
покупали, мы рабы, доставшиеся по наследству. Пусть только справед
лив будет наш благодетель. Ведь Матчон-тура может нас и прибить,
и убить...
Ибрахим-ата осторожно уложил сомлевшего Шернияза на охапку
скошенного клевера и прикрыл сверху пестрым чапаном в заплатах.
Палван смотрел в землю. Вдруг Бекджан, точно опомнившись, вскочил,
побежал к очагу. Вернулся с кумганом1 горячего зеленого чая, провор
но налил в пиалу и учтиво протянул отцу. Ибрахим-ата молчал, делая
мерные круговые движения пиалушкой с чаем. Старик был доволен
своими детьми, но судьба их сильно беспокоила его. С глубокой трево
гой думал он об их будущем.
Думы старика прервал внезапно появившийся Пирнафас-ака —
невысокий, крепкий человек с добродушным лицом и желтыми, лихо
закрученными усами. Он владел двумя с половиной танапами землицы
по соседству с землями Матчон-туры. Вольный был человек Пирнафас,
и хоть трудился он с утра до ночи, но жил со своей женой и дочерью
Джумагуль впроголодь, пожалуй ничуть не лучше семьи Ибрахимаата.
Бекджан живо вскочил и, молча поклонившись, отошел к очагу,
чтобы заварить гостю свежий чай. Палван шагнул навстречу соседу,
учтиво приветствовал его:
— Ассалям алейкум.
— Ваалейкум ассалям.
Ибрахим-ата поднялся на ноги, пригласил:
— Мархамат — пожалуйста.
Палван, расстелив перед гостем дастархан2, пестрый от заплат, но
довольно чистый, махнул рукой Бекджану. Бекджан тут же подбежал
с двумя кукурузными лепешками. Таков был обычай бедняков. Надо
уважить гостя, а тем самым соблюсти и собственное достоинство. Глотая слюнки, Бекджан тихо положил лепешки на дастархан и отошел.
Он считал неудобным присутствовать при разговоре взрослых.
Обычно Пирнафас, вежливо осведомившись о здоровье Ибрахимаата и его родных, подолгу молчал, пощипывая кончики желтых усов.
Нынче же, не успев присесть, сразу выпалил:
— Слышали новость?
Ибрахим-ата и Палван насторожились.
— Нет.
— Какая новость?
— Хан Мухаммад-Рахим при смерти!
Ибрахим-ата и Палван, точно не веря своим ушам, воскликнули
одновременно:
1 К у м га н — медный кувшин.
2 Д а с т а р х а н — скатерть, скатерть с угощением.
9
— Что! При смерти? Хан?
Пирнафас молча кивнул головой и, видя их замешательство,
продолжил:
— Даже знаменитые лекари — табибы — не могут ему помочь.
Ведь он тоже человек смертный, вот и помирает. — Последние слова
Пирнафас произнес так, словно хотел сказать: «Туда ему и до
рога !»
Однако Ибрахиму-ата и Палвану действительно было чему уди
вляться. Хан был один, а подданных тысячи, сотни тысяч. Но ни одно
го из подданных не обходил хан своим вниманием. Во всех городах
и кишлаках, по всему ханству казии, муллы, мингбаши — тысячники,
эликбаши — пятидесятники вершили суд от имени хана. Собирали на
логи, кидали непокорных в темницы, уводили дочерей в гарем, пуска
ли по миру, казнили и миловали по приказу хана. Каждому подданному
всю жизнь — от рождения до старости — хан напоминал о себе угрозой
разорения, угрозой смерти. И вот хан умирает... Не может быть! Даже
Бекджан, услышав восклицания взрослых, забыл о приличии, подошел
поближе и жадно ловил каждое слово. Шутка ли, ведь ханы рож
даются и умирают не каждый день.
Хан Мухаммад-Рахим правил долго, больше сорока лет. После взя
тия Хивы русскими войсками он, поддержанный могущественной Рос
сией, быстро усмирил своих братьев, претендентов на престол. Кончи
лись кровавые междоусобицы, которые были страшным бедствием для
простого народа.
Хан слыл любителем музыки и поэзии, даже сам писал стихи под
именем Феруз. В его дворце часто устраивались поэтические состяза
ния, здесь звучали голоса известных хорезмских поэтов: Агахи,
Камила, Табиби, Надыма и совсем еще молодого Аваза. Выделялся
Аваз не только своим дарованием, но и непокорностью — он не писал
в честь хана хвалебных стихов. И Мухаммад-Рахим то всячески
ублажал строптивого поэта, то гневался на него, а однажды про
сто-напросто приказал избить Аваза. Ведь поэт Аваз тоже был его
подданным.
Пирнафас-ака гордился своим родством с Авазом — поэт был бра
том его жены Мастуры. Пирнафас любил поэта, жалел его...
И вот теперь Мухаммад-Рахим терял власть над своими подданны
ми. Окруженный табибами, готовился он к переходу в иной мир. Со
дня на день престол должен был занять один из его пяти сыновей. Кто
именно? На базарах городов и кишлаков Хивы начались пересуды
и толки. Хотя никому еще не приходилось слышать, чтобы где-нибудь
в дальних или близких землях правил хороший и добрый хан,
все равно в глубине души у людей жила какая-то надежда на
лучшее.
Пирнафас-ака рассказал о том, что услышал сегодня на базаре. Х а
ном будет Ибадулла, средний сын хана, у него лицо добрее, чем у дру
гих,— говорили одни. Ханом будет жестокий Инак, он любимец
отца,— сокрушались другие. Как самый старший, ханом будет нарко
ман Саид-Абдулл а ,— вздыхали третьи. Однако большинство склоня
10
лось к тому, что ханом будет Исфандияр, самый младший из братьев.
Этого добьется Ислам-Ходжа, иначе зачем ему было выдавать за Ис
фандияра свою красавицу дочь Одилбику. Ислам-Ходжа и так самый
богатый человек в ханстве. Значит, он хочет власти. Пирнафас-ака
был убежден, что после смерти хана белый царь отдаст престол
Исфандияру.
Собеседники долго молчали. Ибрахим-ата вопросительно посмо
трел на Пирнафаса, который с хмурым видом пощипывал кончик уса.
— Так думает и Аваз,— правда, хан еще не умер, во дворце пока
все по-прежнему, но это уже никого не может обмануть,— сказал
Пирнафас-ака.
— А нам-то что с вами? — спросил старик. — Хан Ибадулла, хан Ис
фандияр— все равно хан.
— Так-то оно так, — вздохнул Пирнафас,— но если ханом провозгла
сят Исфандияра, черной жизнь моя станет. Чует мое сердце. Ведь Мат
чон-тура, известно ли это вам, близкая родня Исфандияру.
— Всем будет худо.
— Мне особенно, ата. Матчон-тура давно зарится на мою землю.
Разорит он меня, если придет к власти Исфандияр, по миру пустит.
Джумагуль уж плачет...
При этих словах соседа Палван, до сих пор сидевший молча, вдруг
изменился в лице, крикнул:
— Не будет этого!
— Сынок,— грустно произнес Пирнафас,— Аваз говорит: еще хуже
будет при новом хане. Не станет наш поэт болтать попусту.
Палвану несколько раз посчастливилось видеть Аваза и говорить
с ним в доме Пирнафаса-ака. Слова Аваза глубоко запали в душу йиги
т а 1. После знакомства с поэтом он как-то невольно стал запоминать
наизусть прекрасные газели Аваза, ходившие по рукам, певшиеся наро
дом. Близко к сердцу принимал теперь Палван все, что говорилось по
этом. А он сказал — будет еще хуже... Джумагуль... Сердце йигита тре
петало от смутной тревоги. Что-то будет с ней?
Ибрахим-ата исподлобья взглянул на сына, кашлянул и, словно же
лая утешить его, произнес:
— Аваз говорит, что при новом хане будет хуже. Но ведь ему в про
шлом году по приказу Мухаммад-Рахима дали сто палочных ударов.
Разве может быть еще хуже?
— Если его не отпустят от ханского двора, все может быть,—
ответил Пирнафас,— Но даже если отпустят, куда от них денешься?
Долго молчал Ибрахим-ата, потом сказал, смотря прямо в глаза
Пирнафасу:
— Не сокрушайтесь уж очень, Пирнафас. Все отнять у вас не могут.
Мы рядом с вами.
Сердцем чувствовали соседи, что в тяжелые дни не оставят они
друг друга. Но вслух об этом никогда не говорили. Только вот разве
сегодня...
1 Й и г и т — молодой человек, мужчина.
11
Солнце уже начинало склоняться к горизонту. С озера повеяло про
хладой. Дышать стало легче... Ибрахим-ата и Палван поднялись, сер
дечно простились с Пирнафасом и отправились к своему участку. Их
ждало клеверное поле Матчон-туры.
Бекджан, разбудив Шернияза, посадил его к себе на спину и пота
щил на луг, где привязал к колышку свою корову. Увы, коровы он не
увидел. Бекджан побледнел, он перепугался не на шутку. Опустил
братца на землю. «Где же она? А, проклятая!» Корова выдернула
колышек и, перейдя через арык, забрела на хлопковое поле Матчонтуры. Бекджан со всех ног кинулся к ней. Поймал конец веревки, потя
нул, но не тут-то было: корове явно понравились листья хлопчатника.
Наконец всякими ласковыми словами Бекджану все-таки удалось зама
нить корову к арыку. Но дальше дело не пошло. Долго возился с ней
Бекджан, никак не мог заставить сдвинуться с места. Наконец, переки
нув конец веревки на другой берег, он приказал Шерниязу: «Тяни!»,
а сам изо всей силы толкнул корову сзади. Корова будто только этого
и ждала — сиганула через арык, а Бекджан с шумом плюхнулся в воду.
Шернияз с испугу выпустил конец веревки, отскочил в сторону. Бекд
жан вынырнул, лицо его было залеплено грязью, и маленький Шер
нияз, опомнившись, сначала робко улыбнулся, а потом залился ве
селым смехом. Да, сердиться тут было не на кого, разве что на корову,
и Бекджан тоже захохотал.
К счастью, никто из людей Матчон-туры не видел, что корова за
брела на хлопковое поле...
Мальчики уселись у арыка и услышали разносившийся над полями
звонкий голос брата Палвана. Он пел газель Аваза.
Пусть друг не будет никогда, как я, разлукою пленен,
Как я, чей ворот горе рвет и ум тревогой помрачен \
Зашло солнце. Уже пастухи пригнали стадо Матчон-туры, уже ^авно вернулись в кишлак Бекджан и Шернияз, а отец и брат все не
появляются.
Бекджан сунул голодному захныкавшему братишке кусочек лепеш
ки, но долго сидеть с ним не мог: все, кому не лень, посылали его по
всяким пустякам, и он бегал по двору, выполняя поручения домочадцев
Матчон-туры,
Уже стемнело, когда наконец Бекджан, чуть не валясь с ног от уста
лости, пришел в глинобитную хибару, где они жили всей семьей. Шер
нияз сидел у порога. Мальчики зашли вместе и прилегли на кошму,
вслушиваясь, не идут ли отец и старший брат. Они не боялись окутав
шей их густой тьмы, давно уже привыкли к темноте. Так и не дождав
шись своих, дети уснули.
1 Все стихи в романе, кроме отмеченных специально, переведены Семеном
Виленским.
12
ГЛ А В А ВТОРАЯ
Далеко, широко раскинулся сад Мухаммад-Рахим-хана. Много надо
времени человеку, чтобы пройти этим садом из конца в конец — от
ограды до ограды. Удивителен в саду ханский пруд с мраморными бе
регами, всплывают на поверхность, стремительно гонятся друг за дру
гом диковинные рыбы, внезапно выпрыгивают из воды и падают в зо
лотых и серебряных брызгах...
Вокруг пруда стоят могучие карагачи. Лучи солнца запутываются
в их густой мелкой листве, теряют свою силу, и на земле играют лишь
слабые редкие отсветы, блики. В жару мраморные блестящие берега
ханского пруда непрерывно поливают водой. Неподалеку на возвыше
нии установлена роскошная широкая тахта хана, а земля вокруг устла
на знаменитыми пунцовыми туркменскими коврами. Каждый из этих ко
вров, длиной в тридцать, шириной в двадцать аршин, специально был
соткан для ханского сада.
Чуть поодаль от пруда — низкие пахучие базилики. Тут же рядом
благоухают красные, желтые и белые розы, левкои, тихо светятся ро
зовые астры, горят яркие георгины... За цветниками начинаются вино
градники с разными сортами: дарои, хусайна, якдона, чарас, кишмиш...
За виноградником — целый яблоневый сад — красный налив, белый на
лив, бархатный, осенний, зимний... Искусные садоводы у хана! Под тя
жестью плодов до земли сгибаются, несмотря на подпорки, яблоневые
ветви... А дальше — груши растут, сливовые деревья, инжир, айва...
Причудливо звучат в саду крики павлинов, то здесь, то там вспыхивает
на солнце их волшебное оперение. Порхают, подражают крикам па*
влинов невесть откуда завезенные сюда попугаи...
Огромный, сказочный сад у Мухаммад-Рахим-хана...
Наступил вечер. Музыканты, поэты, певцы собирались группами во
круг хауза. Настало наконец время выхода повелителя.
Вечера поэзии, музыки были для больного хана как бальзам. Его со
бственные стихи, стихи Феруза, читал специальный поэт-чтец. Музы
канты сразу же писали на них музыку, а певцы тут же разучивали,
исполняли...
Четыре нукера1 вынесли из дворца высокий паланкин с ханом. Все
поднялись со своих мест. Слуги усадили хана на тахту, застланную
множеством шелковых ковров, под спину, под бока подложили бар
хатные подушки. Худое, бледное лицо хана все было в морщинах,
глаза глубоко запали. Хан с трудом поднял руку, бессильно опустил
ее — все стали усаживаться.
Слуги зажгли бесчисленные фонари, и ночь обратилась в день. По
лно было яств на дастарханах, непрерывно подавали зеленый кок-чай.
1 Н у к е р — воин-стражник; слуга.
13
По знаку хана музыканты заиграли грустную щемящую мелодию.
Под напевы газелей Агахи хан предался воспоминаниям — где теперь
сам Агахи, бывший украшением вечеров? Где Камил, поэт с ред
костным даром? Они уже прошли через этот мир. Не хотелось хану по
кидать райский сад, поэтов, музыкантов, прославлявших его, не хоте
лось хану умирать.
Певцы запели газели Феруза, хан, низко опустив голову, слушал
свои стихи. Болела грудь, спина, он не мог удержаться от старческого
покашливания. Внизу, подняв глаза на хана, сидели четыре его сына:
Саид-Абдулла, Инак, Юсуф и Ибадулла, не было лишь самого млад
шего — Исфандияра. Исфандияр не любил такие вечера. Правда, под
нажимом отца пытался и он писать стихи, но они получались у него
бесцветными, вялыми. Однако младший сын был неглуп — к такому
убеждению давно пришел хан. Может, все-таки завещать ему престол?
Но тогда старшие братья, прежде чем передраться между собой, по
стараются убить Исфандияра...
Подали плов, потом опять кок-чай. Хан слушал новые стихи Табиби. Затем перед ханом низко склонился Сахиби.
— Ваше величество, ваши прекрасные газели... Мои стихи перед
вашими — прах...
Хан сделал нетерпеливое движение, скривился. Слуги поспешили
помочь ему поудобнее устроиться на тахте...
После Сахиби читали свои рубаи еще несколько поэтов. Хан тер
глаза рукой, морщился.
— Мавляна, ваши стихи далеки от совершенства,— сказал он по
следнему из выступавших и медленно перевел свой взгляд на Аваза.
«Ну, была не была»,— подумал Аваз и поднялся с места. Э то был
молодой человек лет двадцати пяти, смуглый, с широким лбом и мягки
ми черными глазами. Он стоял сейчас прямо в своих мягких ичигах,
в длинном шелковом халате. Поэт смотрел вдаль, поверх огней, в тем
ноту ночи.
Пусть мое глупое сердце с прядью шелковой, что ветром сейчас
разметало, не разлучается,
Пусть мое слово живое, падая с уст этих нежным кораллом,
не разлучается,
Пусть же глаза мои вечно, чтоб не тонуть им во тьме,
С солнцем веселым щек ее алых не разлучаютсяI
Аваз забыл обо всем на свете. Если бы кто-нибудь сейчас вскрик
нул, он бы не услышал.
Чтобы сердца не разбились, пусть они будут рядом:
Сердце твое и нежное сердце подруги твоей.
С жасминогрудой в разлуке пленник я злых испытаний,
Пусть же никто не узнает горечи этих дней.
Хан не сводил с поэта глаз. В глубокой тишине звучал бархатный
голос Аваза.
14
Я — с розой разлучен — брожу один во тьме.
Смятенный соловей пусть не теряет солнца.
Как я, Аваз, с любимою своей,
Пусть никогда никто не расстается.
Стихи очень понравились хану. Он даже почувствовал себя лучше.
По его знаку Аваз снова начал читать, и снова все смотрели на поэта...
— Хвала тебе! — слабым голосом произнес хан. Он что-то шепнул
нукеру, то т опрометью кинулся в беседку, через мгновение вернулся
и накинул на плечи разгоряченного Аваза шелковый чапан. Аваз низко
поклонился и сел на свое место.
— Хвала тебе, хвала,— зашуршало со всех сторон.
Выдвинув вперед свою козлиную бородку, процедил сквозь зубы
слова поздравления и Сахиби.
* * я*
Табибы не в силах были вылечить Мухаммад-Рахим-хана.
С каждым днем ему становилось все хуже.
Седьмого числа месяца шабана 1328 года1 по старому летосчисле
нию он умер. На черном сверкающем камне гробницы высекли
надпись: «Мухаммад-Рахим-хан (Феруз)».
На другой день после погребения Исфандияр вместе со своим те
стем Ислам-Ходжой отправились в Турткуль. Там их встретил хаким —
начальник Амударьинского отдела полковник Гульшановский. На уч
тивый поклон Исфандияра и Ислам-Ходжи полковник, придав своему
лицу постное выражение, ответил:
— Нас сильно опечалила безвременная кончина вашего отца Му
хаммад-Рахим-хана, верного слуги нашего монарха. Прошу вас, госпо
да, садитесь.
Исфандияр и Ислам-Ходжа робко присели напротив полковника,
который, помолчав, продолжал:
— Могу сообщить вам приятную новость,— обратился он к Исфандияру.— По высочайшей милости государя императора вы объявляе
тесь...
Исфандияр выпрямился, приложил руку к сердцу...
На другой день полковник Гульшановский при сабле и орденах вме
сте с Исфандияром и Ислам-Ходжой переправились через Амударью,
направляясь в Хиву. Их сопровождал отряд казаков.
Когда они прибыли во дворец, там уже собралась вся знать.
Каждый занял место, соответствующее его положению и званию.
Сверкали богатые чекмени и мягкие сапоги — ичиги, с загнутыми
вверх носками, обильно украшенные золотом и серебром. Особо выде
лялось духовенство в огромных чалмах.
Казаки стали на караул во внутренних помещениях крепости. Сна
ружи ворота охранял Нурджан-батыр со своими нукерами.
1 7 августа 1910 года.
15
Исфандияр,— а ему уже было за тридцать,— высокий, сухощавый,
с острой бородкой, восседал на туркменских коврах и, несмотря на всю
значительность момента, был как будто чем-то расстроен, во всяком
случае на лице его не было радости. Возможно, ему представлялось,
что старшие братья, объединившись, идут во главе своих нукеров,
чтобы возвести на престол Саида-Абдулл у.
После того как полковник Гульшановский еще раз обратился к Ис
фандияру со своими поздравлениями, верховный судья, кази-калян, по
спешил дать фетву — одобрение, основанное на догматах шариата.
И тут Исфандияру почему-то показалось, что кази-калян молится
о чем угодно, только не о даровании благополучия, долгих лет жизни
ему, новому хану Хивы.
Наконец Исфандияр, поддерживаемый с обеих сторон слугами, мед
ленно поднялся с места. Уже другие слуги церемонно облекли его пле
чи в златотканый чекмень, на голову надели украшенную драго
ценными камнями высокую папаху, опоясали Исфандияра широким
ремнем с золотыми узорами, прицепили к ремню саблю с блистающим
эфесом. Полковник Гульшановский через своего переводчика, молодого
татарина в очках, обратился ко всем с такими словами:
— Государь император высочайше повелел провозгласить Исфан
дияра ханом Хивы... Все вы отныне беспрекословно должны подчи
няться Исфандияр-хану.
Сначала Ислам-Ходжа, а вслед за ним и другие влиятельные при
дворные поспешили поздравить нового хана. Самой искренней была
радость Матчон-туры. Сын чиновника Ахмаджана Али, поэт Табиби,
придворный историк, золотым пером спешил увековечить происходя
щее... Были посланы глашатаи в город.
— Ханом стал Исфандияр! Ханом стал Исфандияр!
Весь путь от Кухна-Арк до Нурлавой \ по обычаю, был полит во
дой. Вблизи арыков не было, воду пришлось доставать из глубоких ко
лодцев. Люди по цепочке передавали ведра из рук в руки. Все
прилегающие улицы, все гузары — перекрестки — подмели чисто,
полили водой. Нукеры Нурджан-батыра то и дело пускали в ход
плетки.
На площади перед крепостью было полно народу, карнаи и сурнаи,
надрываясь, предвещали выход нового повелителя.
Но вот раскрылись ворота, и показался Исфандияр-хан. Он ехал на
белом жеребце, позвякивающем золотыми и серебряными украшения
ми. Коня с обеих сторон держали под уздцы доверенные нукеры. Свиту
нового хана возглавляли ясавулбаши — глава войска, диванбеги — на
чальник канцелярии, кази-калян — верховный судья и улемы — высокие
духовные лица.
— Хан едет! Хан едет! — кричали глашатаи. На обеих сторонах
улицы люди кланялись до земли.
В эту ночь в Нурлавой пиршествовали до самого утра.
1 В Хиве было несколько ханских дворцов: Н у р л а в е й —дворец СаидаАбдуллы, Н у р л а в о й — дворец Исфандияр-хана и другие.
16
В ответ на поздравления красавицы Одилбики хан поцеловал ее
и назвал царицей. «Спасибо вашему отцу»,— прошептал он.
Одилбика, четвертая, самая молодая жена хана, была стройной,
белолицей женщиной с черными глазами, осененными длинными
ресницами.
Одилбика втайне любила красивого молодого Рахимбергана, по
мощника своего отца. Но, став женой Исфандияра, она смирилась со
своей участью. «Был бы только жив Рахимберган, и то хорошо»,— ду
мала она.
В эту ночь Исфандияр пообещал красавице Одилбике, что не же
нится больше, что облагодетельствует ее братьев, что отца ее, ИсламХоджу, назначит вазири-акбаром — главным визирем, и еще много чего
он обещал. Одилбика слушала молча.
С первого же дня новый повелитель стал вводить при дворе свои
порядки. Прежде всего на самые высокие, должности он назначил
своих людей. Ислам-Ходжа стал вазири-акбаром. Прежний ясавулбаши
Кутлумурад был изгнан, его место занял Шерназарбай. Исфандияр-хан
беспощадно покарал своих явных врагов — будь то простолюдины или
беки, а за тайными своими врагами, всякого рода подозрительными
людьми учредил слежку.
* * *
Ислам-Ходжа был, пожалуй, самым богатым человеком в Хиве. Т е
перь, став главным визирем, он приступил к осуществлению своих дав
нишних планов. Инженеры, приглашенные им из России, разрабатыва
ли проекты фабрик, заводов. Ислам-Ходжа, хорошо владея русским
языком, сам объяснялся с ними. Началось строительство почты и теле
графа, прокладывались новые дороги, строились мосты, У главного
визиря было немало врагов среди придворных. Особенно глубоко, не
смотря на внешнюю почтительность, ненавидел его новый ясавулбаши
Шерназарбай, толстый человек с хитрющими глазами, который пола
гал, что именно он, а не Ислам-Ходжа достоин быть вазири-акбаром.
Шерназарбай не брезговал никакими средствами, всеми способами ста
рался выслужиться перед ханом, войти в еще большее доверие...
Однажды Шерназарбай направился к главному визирю. Ислам-Ход
жа сидел на шелковом ковре и рассматривал чертежи.
— Ассалям алейкум, господин вазири-акбар,— произнес ясавулбаши,
прикладывая ладони к груди.
— Ваалейкум ассалям.
Шерназарбай сел, поджав под себя ноги, Ислам-Ходжа, протянув
гостю пиалушку с чаем, вопросительно посмотрел на него.
— А мы в срок взыскали налоги,— сказал ясавулбаши,— оказавшие
сопротивление взяты под стражу.
— Говорят, многие арестованы без основания. Люди слишком часто
жалуются на ваших нукеров.— Главный визирь забрал в ладонь свою
густую черную бороду и продолжал: — Заточение в тюрьму невинных
не делает чести верховной власти, позорит государство.
17
— Мы слуги нашего повелителя хана, вам и мне надлежит забо
титься о его казне,— осторожно промолвил Шерназарбай.
— Но справедливо ли будет, заботясь о красоте бровей, выкалы
вать глаза? Как вы считаете?
Ясавулбаши, однако, не растерялся и ответил вопросом:
— А справедливо ли тратить казну на бесполезные затеи?
— Что вы имеете в виду?
— Почту, телеграф.
Главный визирь насмешливо улыбнулся:
— Ни двор, ни население просто не могут уже сейчас обходиться
без почты и телеграфа.
Его собеседник как будто только и ждал этого объяснения.
— Я согласен, согласен с вами, но зачем же надо было тратить
деньги хана? Вполне можно было их построить всем миром, хашар
объявить.
С этими словами Шерназарбай поднялся, считая свой визит окон
ченным.
Хитро улыбаясь, шел он по двору и на пороге своей канцелярии —
ясавулхана — едва не столкнулся с Ашир-махрамом — чиновником для
особых поручений. Глаза Ашир-махрама сияли.
— Привез хану красавицу,— шепнул он Шерназарбаю.
— Откуда?
— Из кишлака Киёт. Жених сопротивлялся, так мы его...— и Аширмахрам провел ребром ладони по горлу.
— Молодец, очень кстати такой подарок...
Исфандияр-хан провел ночь с новой наложницей, а на другой день
приказал одарить шелковыми халатами догадливых Шерназарбая
и Ашир-махрама.
— Мы поручаем вам выполнить и другое наше повеление,— произ
нес хан твердым голосом, не отрывая взгляда от своего ясавулбаши,—
надо прогнать со двора дармоедов.
Шерназарбай знал, что раньше хан в шутку называл так поэтов, му
зыкантов, ученых, певцов. Теперь он не шутил. Слово «дармоеды»
прозвучало серьезно.
— И поэта Аваза тоже? — уточнил на всякий случай ясавулбаши.
— Да, если только он не захочет остаться писарем в диванхана.
* * *
В гареме было неспокойно, тут снова появилась многоопытная
сводня старуха Хатира.
Узнав о новой наложнице, старшие жены, не стесняясь крепких вы
ражений, поносили Шерназарбая и Ашир-махрама, плакали. Только
Одилбика молчала, но возмущению ее не было предела — хан нару
шил слово!
18
Шерназарбай велел собрать всех «дармоедов» в ясавулхана.
На стенах этого большого помещения во множестве были разве
шаны старинные сабли, пистолеты, ятаганы.
Поэты и ученые с недоумением переглядывались, покашливали.
— Зачем нас сюда позвали, вы не знаете? — спросил Сахиби дрожа
щим голосом.
— Должно быть, ясавулбаши решил сделать нас нукерами. Не всех,
конечно,— очень серьезно ответил ему Табиби.
Черные глаза Аваза сверкнули.
— Шерназарбай выслуживается, из кожи вон лезет. Может быть, он
метит в гарем — на место старухи Хатиры? Тогда, конечно, он опреде
лит вас, Сахиби, стражником — охранять гарем.
— Тише, тише, разве можно так громко...
В дверях показался Шерназарбай. Все встали со своих мест, покло
нились. Ясавулбаши был немногословен.
— Я собрал вас сюда для того, чтобы объявить волю нашего вели
кого хана. Вам должно быть известно, что расходы двора растут.
К тому же нам нужны новые нукеры. Наш повелитель отпускает
вас всех...
Первым направился к двери Аваз. Ясавулбаши возвысил голос:
— К вам, Аваз, великодушный хан проявил милость. Вам дозволено
остаться писарем в диванхана.
Аваз остановился перед самой дверью, резко обернулся.
— Я не потомственный диванбеги. Отец мой был цирюльником, от
чего бы мне не заняться его ремеслом...
Шерназарбай ухмыльнулся:
— Посмотрим, жирный ли будет плов цирюльника, понравится ли
он поэту после ханского стола!
— Посмотрим... Не только яства и стол, залитый вином, источник
вдохновения для поэта.— И Аваз, плотно прикрыв за собою дверь, вы
шел из ясавулхана.
Сахиби умолял Шерназарбая оставить его писарем вместо Аваза.
Шерназарбай обещал сказать хану о его просьбе.
Г Л А В А ТРЕТЬЯ
Матчон-тура, кланяясь до земли, пятясь, вышел от хана. Он прижи
мал к сердцу только что подписанный указ, по которому в окрестно
стях кишлака Пишканик ему отходили еще двести танапов земли. Мат
чон-тура аккуратно свернул указ вчетверо, положил в карман.
Поправив на голове высокую ширазскую папаху, ударил плеткой по
голенищам своих высоких лаковых сапог. Сверкая златотканым чекме
нем, он гордо прошел мимо стражников — миршабов, не отвечая на их
поклоны.
19
Миршаб, стоявший у ворот, увидев Матчон-туру, быстро зажег чи
лим — кальян, затянулся разок, чтобы раскурилось, и угодливо, мундш
туком вперед, поднес его туре:
— Пожалуйста, господин.
Тура с шумом втянул в себя дым и, вынув из кармана несколько
таньга, небрежно бросил их миршабу. Тот в ответ забормотал слова
благодарности.
Палван, державший поодаль двух коней в поводу, быстро подвел
их к господину.
— Ну, Палван, счастье улыбается мне. Великий хан подарили две
сти танапов земли!
— Пусть всегда удача сопутствует вам, ага ,— глядя себе под ноги,
тихо сказал Палван.
— Один танап дам твоему отцу в аренду. Будете отдавать только
половину урожая!
— Вы очень милостивы, ага...
Тура вдел ногу в серебряное стремя и с помощью Палвана уселся
в дорогое туркменское седло, покрытое для мягкости бархатной
попоной.
«Какие земли попали к нему в лапы?» — думал Палван. Опасаясь
выдать себя, он старался не смотреть на своего господина.
— Ну, теперь самое время возблагодарить аллаха,— промолвил ту
ра, трогая коня.
Через ворота Бахча они выехали на площадь Кухна-Арк, на кото
рой ханы Хорезма издревле творили суд и расправу. Здесь же
были монетный двор, летняя мечеть, зал для приема иностранных
послов.
Миновали ворота Ата-дарбаза, затем медресе Мадамин-хана —
крупнейшее в Средней Азии, высоченный минарет— и перед ними
засверкали на солнце золотые шары на огромном зеленом куполе ма
взолея Пахлавана Махмуда, почитаемого мусульманами второй после
Мекки святыней.
Изнутри все стены, арки и сам купол мавзолея облицованы синими
майоликовыми плитками с бесконечными гирихами — звездчатыми узо
рами.
На черных мраморных плитах были высечены имена покоящихся
под ними ханов. Здесь были погребены ханы кунгратской династии,
а также Аллакули-хан и Мухаммад-Рахим-хан.
Над черными плитами кари — чтецы корана — непрерывно читали
молитвы.
Со словом «бисмилло» — во имя аллаха — Матчон-тура подошел
к двери в ханаку — молельню. На этой двери, покрытой искусной резь
бой, виртуоз каллиграф начертал, что.мавзолей воздвигнут в 1113 году
хиджры \
Нашептывая молитву, тура протянул вперед руки со сближенными
ладонями.
1 В 1701 году.
20
—* А теперь — в караван-сарай,— облегченно вздохнул тура, выходя
из мавзолея.
Палван по-прежнему молча следовал за турой. «Чьими же землями
одарил его хан?» — неотступно думал он. Проехали по крытым сверху
торговым улицам мимо древней Джума-мечети, к воротам Пашшабдарбаза. Кони скользили, ступая по липкой грязи.
Вот и Пашшаб-дарбаза. По обе стороны от ворот — мрачные сы
рые дома с подземельями — темницами. Вечером на двери этих подва
лов навешивают гигантские замки.
Направо, в торговом ряду под куполообразной крышей,— бака
лейные, ювелирные, мануфактурные лавки. Проехали мимо таможни,
где взимали обязательный сбор с торгующих, и свернули к караван-са
раю, в котором было больше сотни худжр — келий. В этих кельях оста
навливались купцы, прибывавшие в Хиву из Китая, Индии, Ирана, Тур
ции, Афганистана...
В самом караван-сарае — лавки богатых купцов, торгующих ку
сковым сахаром, китайским и индийским чаем, русским ситцем, шелка
ми.
Купец, завидев Матчон-туру, чуть не уронил пиалушку с чаем,
проворно вскочил, взял коня за повод, согнул спину в низком по
клоне.
— Прошу вас, будьте моим гостем, отведайте чаю...
— Некогда! Пошлите мне пять отрезов зеленого шелка, три отреза
бархата, пуд сахара. Китайского чаю двадцать фунтов.
— Будет исполнено, господин.
— Вот деньги.
— Сию минуту пошлю.
Купец вытащил из-за пазухи кольцо, поблестел им в полумраке
караван-сарая.
— В Москве купил для вас, хороший подарок для вашей младшей
жены...
Колечко понравилось туре.
— Теперь на базар,— бросил он Палвану, выезжая на свет,— Вот
тут, налево, раньше рабами торговали... Твоего деда, слышал я, мы
тоже здесь купили...
Тура ценил Палвана, как ценят хорошего раба. Не раз говорил ему:
— Ты отличный работник, я сам женю тебя на красивой девушке.
Во время приездов в город Палван, словно нукер, должен был всю
ду следовать за турой. И всякий раз, знакомясь с новыми улицами, лю
буясь древними зданиями, Палван испытывал восторг.
— Что рот разинул— в первый раз Хиву видишь?
— Такой большой город, ага, все сразу не разглядишь..-.
И впрямь, было чему удивляться в древней Хиве. По крепостным
стенам, двойным кольцом окружающим город, можно проехать на
арбе. Повсюду высокие минареты с не блекнущими от веков яркими
красками, на каждом шагу медресе с мечетями. А крыши домов так
тесно прижались друг к другу, что по ним# кажется» можно пройти по
всему городу» из конца в конец*
21
Неподалеку от базара Матчон-тура на мгновение придержал коня*
Из какого-то дворика донеслась до них песня:
Пусть никогда не будет день слезою друга освещен,
И пусть несбыточной мечты в своем не носит сердце он.
— Какая песня! — не удержался Палван.
— Нравится?
— Да...
— Дурак, ничего не понимаешь. Э ту гадость сочинил Аваз, его как
собаку хан прогнал со двора.
«Аваза прогнали? Может быть, ему надо помочь? Обязательно пой
ду к нему сегодня,— мелькнула мысль у Палвана.— Хорошо, что Пир
нафас-ака объяснил, где он живет».
Вот и базар— рядом с Хазараспскими воротами.
Базар... Неумолчный шум, гвалт, пыль, духота, арбы, верблюды,
навьюченные ослы...
В самом центре базара — виселица. Народ в ужасе смотрел на пове
шенного йигита. В толпе перешептывались:
— Кто это?
— Отважный йигит из Киёта.
— За что его?
— Не подчинился хану... За любимую свою вступился... ее в гарем
увезли...
Сердце Палвана сжалось от боли.
Тура, взглянув на повешенного, сплюнул. Вошел в принадлежа
щую ему большую лавку. С него тут же сняли чекмень, поднесли
чилим.
— Как баранов продаете? — спросил тура, отставив пиалушку
с чаем.
— Выгодно продаем, ага...
— Палван, пойди спроси у Мадраима Черного, где деньги за про
данную пшеницу.
— Иду, господин...
— Да скажи ему, чтоб жареного сома принес...
— Хорошо, господин.
Палван произносил слова машинально, а глазам его все представля
лось тело йигита из Киёта. «Разве мало хану своих жен? У человека
отобрали невесту, да еще за это повесили, что же это такое делает
ся...» А вокруг на все лады расхваливали свой товар ремесленники,
надсаживались от крика продавцы айрана — молока, разбавленного
ледяной водой.
— Айран холодный! Бери пиалу — легче будет ходить в жару.
Во всю силу своих легких кричал прочий торговый люд:
— Налетай, народ, клади халву в рот.
— Сом! Жареный сом! Деньги надо, а то ел бы сам. Прошу две
таньга, за одну отдам!
— Эй, чилимщик, поднеси чилим!
— Груши! За полцены отдадим.
22
Грудью и локтями прокладывая себе дорогу в толпе, Палван вы
полнил поручение Матчон-туры.
— Так, теперь вот тебе записка, отнесешь купцу на улицу
Гадои.
Палван обрадовался. Поэт жил близко от этого купца.
...Палван поднялся на небольшую веранду и сквозь решетчатую
дверь увидел Аваза, который весело возился со своими детьми. Он
стоял на четвереньках, а его маленькие сыновья пытались удержаться
вдвоем на спине отца. Это им не удавалось. Конь был ретивым, он
«ржал» и все норовил встать «на дыбы». Ребятишки сползали, падали,
снова карабкались, визжали... Жена поэта Розияхон, грустно улыбаясь,
смотрела на эту сцену. «Как будем жить дальше?» — словно было на
писано на ее лице.
Палван легонько постучал в дверь, и поэт со смущенным видом
поднялся с кошмы. В этой комнате, наверно, жили только зимой. Свет
проникал через маленькое отверстие в потолке. Посредине комнаты —
очаг, стены и потолок черные от сажи и копоти.
Аваз тепло поздоровался с Палваном.
— Как здоровье вашей семьи, как поживает Ибрахим-ата, ваши
младшие братья?
— Все живы-здоровы. Привет вам передают.
Палван вытащил из переметной сумы две дыни, протянул их
детишкам.
— Аваз-джан, я слышал, вы покинули ханский дворец...
— Да, ушел, и хорошо сделал. Вон дети как радуются... — И Аваз
выразительно посмотрел на свою жену. Розияхон пошла приготовить
чай.
— Как здоровье Пирнафаса-ака, хорошо ли живет моя племянница
Джумагуль?
— Ничего, слава аллаху...— Палван решил не расстраивать поэта
раньше времени. Может, Матчон-тура и не имеет в виду землю
Пирнафаса-ака.
В это время на веранде появился младший брат Аваза, Рад
жаб.
— Принимайте гостей,— весело сказал он, уступая дорогу кузнецу
Сабиру и горшечнику Маткариму.
— Рад видеть вас, друзья мои,— Аваз пошел навстречу, обнял
вошедших.
Кузнец Сабир пристально посмотрел на своего друга.
— Неплохо выглядишь. Почему ты раньше от хана не ушел? Не
бось словно из темницы вырвался.
Горшечник похлопал его по плечу.
— Ну, неизвестно, что хуже: тюрьма или ядовитая рожа Исфан
дияр-хана...
Все рассмеялись.
— Послушай-ка, мавляна Аваз, а где же твой отец Отар-бува?
— Да понимаешь, соседу нашему не повезло, упал с лошади, вы
вихнул ногу. Отец сейчас у него.
23
— Вправит... Отар-бува — лучший табиб Хивы, мудрый чело
век...
Палван думал, что отец Аваза цирюльник, бороды стрижет, а тут
оказывается...
Отар-бува действительно имел цирюльню возле Кухна-Арк, он за
крыл было ее, больше нравилось лечить людей. Но теперь цирюльня
потребовалась Авазу,— благо, он еще подростком освоил это ремесло.
Только вот где взять денег на ремонт...
— Для всех нас Отар-бува словно отец. Заболеет кто, дети наши
или родственники,— лечит, лекарство дает, а денег ему не надо, оби
жается... Мы тебе поможем, друг...
— Конечно, поможем,— неожиданно для себя произнес Палван.
— Все на хашар придем...
— Спасибо, друзья, спасибо,— только и мог сказать Аваз.
* * *
В большом городском доме Матчон-туры было тихо. Тура сразу по
сле базара отправился в комнаты своей четвертой жены —молодень
кой Бикаджан-бики, которой только что исполнилось шестнадцать лет.
Ее, дочь волостного правителя, он всего лишь три месяца назад привез
из Гурлена. Палван подскакал к дому, спешился. Он не имел права за
ходить во внутренний двор, поэтому отдал сторожу письмо, которое
вручил ему купец в ответ на записку Матчон-туры. Затем он привязал
коня к яслям и пешком отправился домой, в родной кишлак Пишканик. Разбитая дорога утопала в пыли, с базара возвращались
дехкане — большинство пешком, иные на лошадях, ослах, а казахи
на верблюдах... Все несли или везли домой гостинцы, покупки. Только
Палван шагал с пустыми руками. В горле у него пересохло от
пыли. Наконец он добрался до берега прозрачного пруда — хауза.
Однако пить на голодный желудок он раздумал. Теперь путь его
лежал вдоль канала, проведенного в Пишканик. По обе стороны
канала тянулись земли Матчон-туры — хлопковые поля, дынные
бахчи... а за ними на обширных пастбищах табуны коней, стада
баранов...
Пишканик. Летняя усадьба туры. Здесь живут три его жены. Сколь
ко слуг, рабов, батраков... Палван подошел к хаузу во внешнем дворе,
снял халат, посидел немного, передохнул. Берега хауза подметала ста
руха служанка.
— Проголодался я, вынесите лепешку,— обратился к ней Пал
ван.
— Хорошо, я спрошу у старшей госпожи, а ты пока наколол бы
дров...
— Ладно.
Старуха, волоча ноги, ушла во внутренний двор, обнесенный
высоким дувалом,— там в просторных, добротных домах с боль
шими верандами живут мать туры и его жены. Поодаль от гос24
подеких домов ютятся в приземистых темных мазанках служанки,
батраки. Посредине внутреннего двора — большой хауз с берегами,
выложенными мрамором, осененный ветвистыми старыми карага
чами... Все как у великого хана Хивы, только цветов поменьше да
нет павлинов.
Палван уже давно покончил с дровами, а старуха все не появля
лась. Наконец она принесла лепешку, Палван поспешно ее проглотил,
запил водой... и побежал в сад — ведь поливать надо!
Позади сада туры маленький дворик и два танапа земли, принадле
жащие Пирнафасу-ака. А дальше снова земли туры.
Палван работал в саду и все поглядывал на маленький домик Пир
нафаса-ака, где жила Джумагуль. Так ему хотелось ее увидеть. Хоть
бы вышла, показалась на мгновенье...
Уже окутали сад вечерние сумерки. Темнело небо.
Палван оперся на длинную ручку лопаты, задумался, уставившись
в мутную воду арыка.
Ведь на двести танапов получил тура ярлык. Кто ему теперь поме
шает?.. Неужели гордая Джумагуль станет служанкой, Пирнафасака — батраком? Как горько в этом мире!.. Где правда, где справедли
вость?..
— Палван-ага, Палван-ага,— вдруг услышал он голос брата.
— Я здесь, Бекджан, иди сюда! — закричал Палван.
— Палван, мама пришла. Готовит гуджу, пойдем есть.
— Сейчас, вот только эту сторону полью,— ответил Палван, запру
живая арык дерном. Он пустил наконец воду в яблоневый сад туры
и взглянул на младшего брата, который тер глаза руками.
— Ты что, спать хочешь?
— Устал немного. Сын туры приказал пасти корову у озера...
Подступала ночь. Тонули во мраке деревья, дома.
Братья вошли под огромный навес, простирающийся до внутренних
помещений дома. Направо — крупорушки, маслобойня, мельница. На
лево — конюшня, коровник. Под тем же навесом в маленьких закоп
ченных худжрах живут батраки с семьями.
Ибрахим-ата, услышав голоса своих сыновей, подбросил корма
коням и выбрался из конюшни. Под навесом было темно даже
днем.
Ибрахим-ата подошел к своей худжре. Вонюче дымила плошка, по
средине комнаты шипели сырые дрова — горел костер. Ни одного
оконца. Дым выходил через маленькое отверстие в потолке. Мать Пал
вана, Айша, возилась у очага, готовила гуджу. Палван не садился.
Он ждал, когда отец пройдет на почетное место. Ибрахим-ата снял
поясной платок, передал его Палвану и обратился к среднему
сыну:
— Полей-ка мне на руки...
Бекджан, моргая слезящимися от едкого дыма глазами, поспешил
выполнить просьбу отца.
Палван в это время постлал замасленный, весь в заплатах дастар
хан. Ибрахим-ата, покашливая, прошел на свое обычное место, сел на
25
подгнивший войлок, торчащий клочьями. Палван опустился на цинов
ку, маленький Шернияз подобрался поближе к костру. Бекджан помо
гал матери.
— Ну, наконец-то все собрались вместе...
— Молодая жена туры велела мне прийти в город пораньше, я уйду
на рассвете,— сказала вполголоса Айша.
— Мама раз в неделю навещает, отец поздно приходит, Палван-ага
часто прямо в поле ночует... Мы тут с Шерниязом сидим одни в темно
т е ,— пожаловался Бекджан.
— Что мы можем поделать, сынок? Судьба,— тяжело вздохнула
мать.
— Судьба! — Ибрахим-ата рассердился.— Не съедят тут вас волки.
Когда мой отец умер, я был поменьше вас. Один здесь ночевал, не
боялся. А вас — двое. Ты что, хочешь, чтобы из-за тебя матери попа
ло? Без куска хлеба можем остаться! — Ибрахим-ата гневно посмотрел
на сына, но, поняв, что обидел его, сразу же смягчился, привычно по
гладил Шернияза по голове. — Не от нас зависит, сынок... Разве матери
не хочется приходить каждый день?
— Очень уж стала капризная младшая госпожа. Чего ни захочет —
вынь да положь! И тура там каждый день. Три служанки у них, а все
равно и мне покоя нет. Стираю, готовлю, подметаю, ни одной минуты
без дела не сижу, а она хмурится, ругает...
— Самая младшая жена — вот и куражится. А как надоест туре,
возьмет еще одну — сразу капризов меньше будет.
— Похоже, что возьмет еще... Ненасытный он.
— С жиру бесится. Богач! А когда деньги говорят, то правда
молчит...
— Ладно, жена, подавай, проголодались.
— Сейчас, сейчас.— Айша попробовала гуджу на вкус,— Вот еще
тут кусочки от лепешек у них собрала...
— Они людей водой кормят, а собак — жирным мясом,— сказал
Палван сквозь зубы.
— Потише, сынок, не дай бог дойдет до ушей туры... Ну, готова,
что ли, гуджа?
Гуджа. Ни маслица, ни кусочка мяса в ней. Джугара, вода, соль — и
только. Да и то похлебка такая — раз в день. «И за это спасибо алла
ху»,— произносит часто Ибрахим-ата.
В большое деревянное блюдо с гуджой накрошили остатки от куку
рузных лепешек. В доме только один почерневший деревянный ковшик
и одна ложка с трещиной. Вот этой единственной ложкой и едят по
очереди гуджу, а очень редко, когда расщедрится тура, еще и шурпу
с мясом. Но что-то трудно припомнить, когда в этом доме готовили
плов.
— Тура получил от хана ярлык на двести танапов земли,— сказал
Палван, передавая ложку отцу.
— На двести танапов? — испуганно переспросил Ибрахим-ата.— Ну,
значит, у Пирнафаса наверняка землю заберет, тура давно на его уча
сток косится...
26
— Что же тогда будет с Пирнафасом-ака?
— Некуда ему деваться. Станет батраком туры. Без земли человек
себе не хозяин.
Палван погрузился в глубокое раздумье. Ему уже представлялось,
что семья Пирнафаса-ака, лишившись земли, переходит в собствен
ность туры, и тогда, значит, Джумагуль не сможет выйти замуж без
разрешения господина. Чернее ночи будет ее судьба...
— Он, наверно, всю землю до самых песков захватит,— прошепта
ла Айша, убирая дастархан.— До чего же ненасытный...
— Больше станет нас, издольщиков, еще больше. И так задарма ра
ботаем... Только пикни теперь,— старик закашлялся.
— Все земли Пишканика хочет захватить тура,— внезапно почти
выкрикнул Палван.— Всех дехкан хочет сделать своими батра
ками...
— Потише, прошу тебя, потише,— зашептал Ибрахим-ата.— Хиву,
весь Хорезм хотел бы он заграбастать... Таковы все богатеи, труд
но вам это понять... Жена, стели, все мы завтра чуть свет
встаем...
Шернияз уже спал, вытянувшись на голой земле. Айша при
нялась стелить что-то большое, пестрое, невероятно изодранное.
Это когда-то было курпой — ватным одеялом, а сейчас — заплата на
заплате.
Палван никак не мог уснуть в эту ночь.
«Да будет милостив к ним аллах, да не разорятся они, да минует
беда Джумагуль»,— шептал он про себя...
Г Л А В А ЧЕТВЕРТАЯ
Поэт и музыкант Юсуф Харратов, известный под именем Чокар, жил в одной из худжр — келий медресе Мамат, что на улице
Калта Минор. В тот день у него были гости — Аваз, Сахиби, Ше
рози...
Хозяин был занят приготовлением плова, а Сахиби углубился в чте
ние книги на персидском языке.
Аваз повесил на гвоздь свой чапан — стеганый халат из полосатой
ткани, расстегнул ворот суконного камзола и подсел к Шерози, ко
торый настраивал танбур.
— Аваз-ака, трудно вам придется теперь,— сказал Шерози.
— Нисколечко,— невозмутимо ответил Аваз.— Как раз этого я и хо
тел. А с голоду не умру.— Он посмотрел на Сахиби: — Мавляна, а кто
остался при дворе?
— Я, только я.— Сахиби отложил персидскую книгу, помолчал
мгновенье и продолжал с некоторым сочувствием и в то же время с на
зиданием : — Аваз, братец, язык у тебя злой, очень злой. Слушался бы
27
во всем хана... Посвятил бы ты ему оду,— глядишь, взяли бы писарем
в диванхана... Похвалил бы Шерназарбая,— он человек благодарный,
замолвил бы словечко перед ханом. А что с тобой теперь будет — не
знаю, просто не знаю... Я тебе сочувствую. Ты ведь лучший среди луч
ших наших поэтов. Боюсь, как бы не иссяк родник твоего вдохнове
ния...
— Благодарю за сочувствие, мавляна. Ты советуешь мне посвятить
хану оду — совесть не позволяет мне сделать это. А Шерназарбая
я просто видеть не могу. Пусть другие лицемерят, если им это нравит
ся. Возможно, мои слова кое-кому придутся не по душе,— что по
делаешь, такой уж у меня характер.
— Тогда уж поступил бы приказчиком к какому-нибудь туре или
купцу...
— Нет, лучше мусор подметать, чем быть у баев на побегушках!
— Ну тогда, может, станешь имамом1 нашей мечети? Ведь у тебя де
ти, не забывай,— произнес Сахиби.
— Не хочу я обманывать народ!
Сахиби потерял терпение, вскочил.
— Так чем же ты хочешь заняться?
— Я уже сказал тогда Шерназарбаю — бороды брить буду.
Сахиби рассмеялся:
— Это ты, брат, сказал тогда сгоряча... Брадобрей! Придется тебе
стричь всяких слепых, больных, с паршой, нищих. Намыливать им бо
роды, пачкаться. Фу! Грязная работа. Ведь ты же поэт! Вчера прохо
дил я по Кухна-Арк, видел вашу цирюльню. Стены покосились, облезла
вся крыша, того и гляди, рухнет.
— Мавляна, не беспокойтесь, у меня есть друзья, они придут на хашар, отремонтируем. Как ты сказал — слепые, больные, нищие? Ты
к ним равнодушен, а я их люблю, какие люди, какие чистые сердца!
Красота души таится в жилищах кузнецов, дехкан, землекопов. А
в прекрасных хоромах — Шерназарбай. Ну ладно, хватит...—Аваз
с улыбкой обратился к Шерози: — Спойте что-нибудь веселое, развесе
лите Сахиби, а то горе свалит этого человека. Он так переживает за
меня...
Шерози тихо запел на слова Агахи...
Обычно люди, когда пел Шерози, откладывали все дела, невозмож
но было его не слушать, он умел брать за живое. Ни одна свадьба не
обходилась без Шерози, народ от души любил, почитал его. А сейчас,
в присутствии Аваза, он пел особенно проникновенно. Хозяин, Юсуфака, сам отлично игравший на танбуре, дутаре, чанге, слушал Ше
рози с восхищением, закрыв глаза. А танбур так и пел в руках
у певца.
возрадуйся, печальная душа: любимая придет, едва лишь ночь настанет.
Чиста, благоуханна, как цветок, с коралловыми нежными устами.
1 И м а м —духовный наставник; духовное лицо, руководящее молением
в мечети.
28
— Вы доставили нам истинную радость,— с волнением в голосе ска
зал Аваз.— Хвала вам. Я слышал, что вы научились играть на русской
гармони. Это правда?
Шерози утвердительно кивнул.
— Очень хорошо. Вы делом подтверждаете свою любовь к рус
ским.
Шерози немного смутился от искренней похвалы Аваза.
— Юсуфджан,— внезапно обратился Аваз к хозяину,— я написал
вчера стихотворение.— Он вынул из кармана сложенный вчетверо лист
бумаги и начал читать:
Кто на земле несчастней нас и кто слабее нас, народ?
Меч угнетенья на куски тебя рассек сейчас, народ!
Доколе будешь ты рабом и слезы лить из глаз, народ?
У притеснителей твоих ни совести, ни чести нет,
Лекарства нет, хотя твой взор уже почти погас, народ.
Виня во всем жестокий рок, ты умираешь без борьбы,
Все так же далека та цель, что пред тобой зажглась, народ,
Твоим правителям чужда забота о родной земле,—
Для проходимцев и воров был жертвой столько раз, народ!
Народы мира с каждым днем становятся мудрей, сильней,—
Века на месте ты стоишь, ты в темноте погряз, народ.
Когда-нибудь взойдет заря, когда-нибудь прозреет век,
Страданья кончатся твои,—так говорит Аваз, народ!1
Во время чтения Сахиби сидел как на иголках. Ну и ну! Если он
раньше надеялся, что Аваз одумается, что его снова могут призвать ко
двору, то теперь уже никаких сомнений не было. «Стихи бунтовщика!
Он теперь не сможет вернуться, даже если бы захотел. А жаль! Все-таки талант!»
— Не говорил ли я, что язык у тебя злой, а теперь у тебя стихи та
кие...— пробормотал Сахиби.
— Ведь я и раньше писал не только о розах и девушках. Правда, не
все читал...
Сахиби почувствовал, что пора уходить.
— Аваз, вы избрали опасную дорогу, с вами может случиться худое.
Нам не по пути... Жаль... Очень жаль... Прощайте, поэт!
— Прощайте...
* * *
Цирюльня отца Аваза, Отар-бувы, доставшаяся ему в наследство,
находилась, как мы уже знаем, около площади Кухна-Арк. Обладатели
бороды и усов в Хорезме были в большинстве своем народ требова
тельный, придирчивый. Под подбородком брили начисто. Тонкие кра
сивые баки переходили в изящно-круглую, овальную или даже в окла
дистую бороду — в зависимости от вкуса. Молодые люди обычно
1 Перевод С. Пипкина.
29
предпочитали иметь небольшую бородку и укороченные, тонкие, за
кручивающиеся усики.
В свое время парикмахерская Отар-бувы славилась на весь Хорезм.
И в самом деле, он стриг так легко, красиво, что это никак нельзя бы
ло назвать ремеслом,— это было искусство.
«...Я успел передать свое мастерство сыну. Теперь,— думает Отарбува,— волей судьбы мой Аваз снова берет в руки бритву и ножницы.
Но как быть с парикмахерской? Совсем обветшала...»
В назначенный Авазом день его друзья собрались на хашар.
Из кишлака Пишканик с заступом и кетменями пришли Пирнафасака и Палван. Много нужных для ремонта инструментов притащил куз
нец Сабир; казан и все другое, необходимое для плова, принес
Маткарим.
Не медля ни минуты, приступили к делу. Палван, разобрав крышу,
извлекал подгнившие балки, Пирнафас-ака длинным плотничьим топо
ром затесывал новые. Раджаб, брат поэта, месил на соломе глину. Аваз
помогал ему, таскал воду. Кузнец Сабир мастерил новую оконную ра
му. Маткарим колдовал над пловом. Самая тяжелая работа пришлась
на долю Палвана. Длинную толстую балку, с которой бы и трое
человек не справились, он один поднимал на крышу.
Аваз восхищался:
— Ну и здоров же ты! Хвала твоему отцу, да будет счастье тебе,
дорогой брат.
В обед Маткарим насмешил всех своими шутками, расска
зами.
— Мой тура Саид-Абдулла, брат великого хана, сами знаете, без
опиума дня прожить не может. Как-то опять послал меня за этой отра
вой. Ну, я не очень торопился. Так он все глаза проглядел, ожидая ме
ня. А когда я пришел, так от радости весь затрясся, ей-богу! Стоит ему
накуриться зелья, так сразу начинает выказывать разные штуки. Кри
чит мне: «Эй, плешивый, пойдем к дружку». А дружком он называет
Дурди-бику, любовницу ясавулбаши. Они ведь почти рядом живут.
Надоело мне их караулить, дай, думаю, проучу тебя, чтобы надолго
запомнил. До «дружка» рукой подать, а я повел его, пьяного, кружной
дорогой по задворкам всяким, закоулкам, пустырям. Встретился нам
арычок, я его живо перепрыгнул, оглянулся, а он все назад пятится,
потом разбежался, прыгнул — и прямо в воду. Вылез весь в грязи, гово
рит мне: «Очень широкий арык, будь осторожнее». А я ему: «Вы, гос
подин, прямо как сказочный палван — реку чуть не перепрыгнули». Он
приосанился, грудь выпятил: «Еще увидишь, на что я способен!» Ско
ро нам повстречался и в самом деле широкий арык. Саид-Абдулла
только фыркнул. «Стой, не лезь вперед. Это для меня не преграда».
Занес ногу и опять плюхнулся. Еле вытащил его — глубоко. Шелковый
чапан, лакированные сапоги — все в глине, сам промок до нитки. А
я вдруг закричал: «Вон, вон видите?» Никого там не было, это я про
сто так. «Да, вижу,— а сам глаза зажмурил,— это дэв, дэв идет, а-а30
а!» — «Да нет, не дэв, это Шерназарбай. Госпожа Дурди-бика вышла
проводить его. К нам приближаются». Саид-Абдулла задрожал: «Бе
жим, бежим скорее, поймает — убьет!» Ну и посмеялся я над ним в тот
день. Бугорок принимает за гору, любую тень за дэва, прячется за ме
ня, плачет. С трудом приволок его домой. Ну, все-таки проспался,
утром вызывает меня. «Ты мой самый преданный человек,— говорит.—
О т Шерназарбая мы ушли, одурачили его»... Ну что смеетесь? — нео
жиданно сказал Маткарим. — Вам бы всё анекдоты слушать. За работу!
Пора.
Скоро старая цирюльня Отар-бувы преобразилась, словно помоло
дела... В широкое высокое окно лился яркий закатный свет, отражался
в зеркалах — и вся она сверкала, лучилась. Э то казалось тем удиви
тельней, что большинство цирюлен в Хиве были темными, грязными,
и нередко мушиный рой осаждал голову клиента. Отар-бува вер
нулся из Хазараспа, увидел, во что превратилась его цирюльня, и
ахнул.
— Спасибо твоим друзьям. Руки у них золотые, а души — слов
но цветы. Ты посмотри только — какой тут рай! Работай себе спо
койно.
— Мне говорили, отец, что я детей не прокормлю. Вы мудрый чело
век, обучили меня нужному ремеслу.
— Да, сынок, с хорошим ремеслом не пропадешь. Но ведь недаром
говорят — для йигита и семидесяти ремесел мало. Хорошие стихи пи
шешь, да вот только по ночам не спишь,— это плохо, вредно для
здоровья.
На следующий день Аваз рано пришел в свою цирюльню. Разложил
на столике отцовский инструмент, направил бритвы и широко распах
нул дверь: входите, люди.
В клиентах недостатка не было.
Аваз быстро освоился на новом месте. Засучив рукава и подоткнув
полу чапана за пояс, он искусно работал ножницами и брит
вой.
Сейчас он брил голову дехканину, высокому худому старику с иссу
шенным ветрами и солнцем лицом. Э то т человек, казалось, настолько
привык к зною, что уже не чувствовал его, между тем солнце палило не
милосердно, и в цирюльне было невыносимо жарко и душно, пот ка
тился по лицу Аваза.
В это время к цирюльне на выхоленном коне подъехал Шерназар
бай.
— А, поэт, жаришься в собственном поту,— крикнул он и захохо
та л .— Сахиби при дворе неплохо живется, а ты упрям. Есть еще время,
пойди к хану, извинись. Одумайся, цирюльник!
— Премного благодарен за совет. Если захотите, я снесу острой
бритвой все лишнее, что обременяет вашу шею.
— Нет, бриться я у тебя не буду,— ответил Шерназарбай и, до
вольный собой, тронул коня.
Старик дехканин поднял голову и, лукаво улыбаясь, посмотрел на
Аваза.
31
Г Л А В А ПЯТАЯ
К осени Матчон-тура прибрал к рукам всю распаханную целину— до
самых песков. Теперь он подбирался к землям своих вольных сосе
д е й — дехкан. Начал он это черное дело с ближайшего своего сосе
да — с Пирнафаса-ака.
Однажды Матчон-тура призвал к себе аксакала — старосту кишла
ка — и имама.
— Уважаемый аксакал, земля и двор Пирнафаса принадлежат
теперь мне — вот ярлык хана,— и Матчон-тура небрежно протянул
вчетверо сложенную бумагу. Потом достал несколько золотых мо
нет.
У аксакала затряслась белая борода.
— Да умножатся ваши богатства, господин, мы все для этого
сделаем...
— Вот магарыч, выносите решение, срок вам даю десять дней.
Аксакал ощерился в улыбке, принял деньги обеими руками.
— Будьте спокойны, господин, не сомневайтесь, все будет в поряд
ке.— Не разгибая спины, он попятился назад, опустился на корточки
и воздел руки для молитвы.— Да поможет аллах нашему господину, да
минуют его беды, да возвеличится он, да сопутствует ему удача
в делах...
Имам, находившийся чуть поодаль, после каждого слова аксакала
успевал низко кланяться, а напоследок чуть было не стукнулся лбом об
пол от усердия. Угодливо, снизу, посмотрел он на туру. Тот кинул ему
несколько таньга, имам схватил их, как хватает дичь охотничья соба
ка, и почтительно поцеловал полу господина.
Старый батрак расстелил перед аксакалом дастархан, принес
чай.
Матчон-тура облокотился на пуховую подушку.
Он сидел на шелковом ковре на берегу своего хауза. Легкий вете
рок, напоенный ароматом осеннего сада, чуть слышно шелестел в ли
стве карагачей.
Матчон-тура лениво протянул руку в сторону участка своего
соседа:
— Во-он бывшая землица Пирнафаса. Сад я там выращу...
— Д а исполнится... желание ваше,— аксакал чуть не подавился
лепешкой.
— Огорожу высоким дувалом...
— Что скажете, то и будет, — сладко улыбнулся имам.
— Не уступил по-хорошему, пусть теперь попробует пикнуть...
— Мы уж прищемим ему язык,— прочавкал беззубым ртом ак
сакал.
Между тем на дороге показался Пирнафас-ака. Его подталкивали
в спину два вооруженных нукера.
— Неблагодарный, почему я должен тебя ж д а т ь ! — громко закри
чал тура.
32
— Господин, я был в песках, за дровами ходил,— тихо ответил Пир
нафас-ака, опускаясь на колени.
— Ты! Пришлось людей за тобой посылать!
— А ну говори,— прикрикнул аксакал,— песку, что ли, наелся или
камень проглотил?
— Исполним, что ни прикажет наш господин,— процедил сквозь
зубы Пирнафас-ака, покосившись на аксакала.
Белобородый помахал у него под носом ханским ярлыком.
— Знай же, что с этого дня земля твоя отходит к туре.
Пирнафас-ака опустил голову, согнулся, горе огромным камнем
придавило его.
— Ты в долгах по уши, так теперь и отдашь свою землю в уплату.
Вот ярлык хана!
— Твой участок как соринка в глазу туры!
Пирнафас-ака поднял голову. Он сильно побледнел, губы у него
дрожали.
— Сжальтесь, не дайте разориться, дети у меня...— с этими словами
Пирнафас-ака упал на камни.
— Прочь, наглец! — крикнул аксакал.— Не хотел по-хорошему...
По знаку туры слуга принес чилим, подал его обеими руками
господину.
— Я не хочу, чтобы ты разорился,— степенно проговорил тура.
— Да будут счастливы ваши дети, господин, смилуйтесь, пожалей
те...
— Я имею право отобрать у тебя землю за долги, — продолжал ту
ра, не слушая его.
— Жить вам до скончания века, да будет щедр к вам аллах...
— Ради твоих детей дам тебе за дом и землю сто золотых. Но твой
отец умер, задолжав мне сорок золотых, сам ты занял у меня девять,
налог за воду я за тебя платил — это пять золотых, а подоходный —
это уже шесть, сам понимаешь. Всего ты мне должен, выходит, шесть
десят. Да, а еще ты занимал у меня на чистку каналов три золотых,
просрочил на два года, с процентами будет шесть. На, возьми оста
т о к — тридцать три золотых.
— Господин, господин, я не помню, чтобы мой отец брал у вас
в долг, а кроме того, моя земля стоит пятьсот золотых. Вы сами рань
ше давали триста, — триста! — крикнул Пирнафас-ака.
— Босяк, бери скорее, благодари, не серди нашего господина,— бы
стро прошептал имам.
— Правду говорят, окажи бедняку честь — так он в грязных ичигах
полезет на шелковое одеяло... Неблагодарный, не возьмешь, тебе же
будет хуже — прикажу наказать тебя! — возвысил голос тура и махнул
рукой нукерам. В то же мгновение нукеры, подняв плетки, подскочили
к Пирнафасу-ака.
— Господин наш, вы уж его простите,— имам словно бы заступался
за бедняка,— простите его, сейчас он возьмет деньги...
По знаку Матчон-туры нукеры опустили плетки.
2
Д. Шарипов
33
— Дурак, бери скорее, не плати злом за добро,— затряс бородой ак
сакал,— бери скорей, а то умрешь под плетью...
— Господин,— взмолился Пирнафас-ака,— подумайте сами, зима
скоро, куда я с детьми денусь?
— Хоть в могилу,— пробурчал тура.
— Будьте милостивы, дайте три дня сроку...
— Знай мое великодушие,— подумав, ответил тура,— я согласен
ждать три дня...
Пирнафас-ака опустил голову и побрел к своему дому.
Джумагуль подоила козу, отодвинула подальше от нее широкую
глиняную чашу. Вытерев ладонью капельки молока, брызнувшие в ли
цо, она поправила сползший на глаза платок, и взору явилось ее лицо,
сиявшее, точно полная луна.
Матчон-тура только раз видел Джумагуль, в ту пору она была еще
совсем маленькой, но и тогда опытным глазом он сразу определил —
«вырастет красавицей». И не ошибся.
«Не богатством, а дочкой-красавицей наградил аллах бедняка»,—
подумывал теперь тура, охладевая к своей четвертой жене, совсем еще
молоденькой Бикаджан-бике.
Палван был на четыре года старше Джумагуль, но в детстве, как
все соседские дети, они часто играли вместе, бегали друг к другу.
А когда родился Бекджан, Джумагуль ухаживала за ним, точно за
своим братишкой. «Хорошенькая моя, умница»,— только и говорила ей
мать Палвана Айша. Палван, в свою очередь, бывая у соседей, мигом
исполнял все, о чем бы ни попросила мать Джумагуль: колол дрова,
таскал воду, сбивал с тутовника ягоды, помогал Пирнафасу-ака
в поле.
Больше всего Джумагуль и Палван любили качаться вместе на ка
челях, которые сладил Ибрахим-ата. Иной раз, сидя на веранде, тетя
Айша, лукаво улыбаясь, говорила Джумагуль: «Доченька моя, выра
стеш ь— будешь невестой Палвана». Девочка краснела, а Палван отво
рачивался и убегал.
Когда Джумагуль исполнилось одиннадцать, мать вместо паранджи
купила ей халат, и в этом халате девочка таскала еду отцу, работав
шему в поле. Встретившись по дороге с Палваном, она обращалась
к нему словно к брату, расспрашивала его о здоровье Ибрахима-ата,
тети Айши, братишек. Палван отвечал на ее вопросы, шагал рядом.
Уже тогда ему казалось, что Джумагуль самая приветливая и добрая из
всех девушек кишлака. Когда два года назад Джумагуль достигла со
вершеннолетия, мать сказала ей:
«Доченька, ты стала уже большая, теперь ты, по обычаю, не долж
на показываться людям».
В прошлом году Палван, возвращаясь с поля, внезапно увидел Джу
магуль. С неожиданным волнением и тоской смотрели они друг на дру
га. Тихо поздоровавшись, молча разошлись. С тех пор Джумагуль ча
сто стало сниться лицо Палвана, его глаза... А молодой йигит все
34
приходил к месту их случайной встречи, мечтал хотя бы издали еще
посмотреть на Джумагуль... Стыдясь своих родителей, боясь всяких
пересудов, они волей-неволей должны были избегать друг друга.
По дороге домой Джумагуль споткнулась, каса — глиняная ча
ша — в ее руках наклонилась, и несколько капель молока упало на зем
лю. «Что бы мы делали без козы»,— с тревогой подумала девушка.
И в самом деле, эта коза много значила для них. Почти весь урожай
с двух танапов земли уходил на выплату поземельного, водного, паст
бищного налогов. Им удавалось запастись на зиму только джугарой,
которой едва хватало до весны, а там снова приходилось выпраши
вать на семена у Матчон-туры. Сына-помощника в семье не было,
и поэтому Джумагуль стала для Пирнафаса как бы дочерью и сыном.
Она не только стирала и готовила еду, но нередко еще и кетменем ра
ботала, и косила...
Когда Джумагуль увидела отца в сенях, на нем лица не было.
— Несчастье, доченька, несчастье...
Джумагуль обняла отца.
— Что случилось, ата?
— Тура отбирает у нас и дом и землю.— Рукавом халата Пирнафасока вытирал слезы, струившиеся по щекам.
Девушка, ни разу еще не видавшая отца в таком состоянии,
заплакала.
Появилась мать Джумагуль, Мастура.
— Что случилось? — спросила она с удивлением.
— Горе нам, жена. Х о тят нас совсем разорить, пустить по миру.
Скоро у нас не будет денег даже на саван. Тура землю отбирает, дом...
Три дня сроку дал. У него ярлык от хана...
— Вай, да сгорит дом туры, да ослепнет он, поганый, да встанет
ему наша земля поперек горла,— заплакала, запричитала Мастура...
Узнав о несчастье, к Пирнафасу пришли Ибрахим-ата со старшим
сыном. Склонив голову, опустив глаза, стояли они в доме соседа.
— Надо посоветоваться с Авазом, он напишет жалобу кази,— нако
нец вымолвил Палван.
— Аваз, конечно, напишет жалобу, всей душой поможет, но ведь
Матчон-тура родственник хана...— тихо возразил Ибрахим-ата.
— Что же делать? Говорят: «Правота — половина дела». Надо все
же написать жалобу, пойти к кази, а если не поможет, то еще выше,—
сказал с отчаянием в голосе Пирнафас-ака.
Палван поднял голову, глаза его засверкали. Перед Джумагуль
стоял сейчас богатырь, способный разрушить все препятствия. Палван
представил себе, как он врывается к туре, хватает его за горло... Но
тут же припомнились вооруженные до зубов нукеры, днем и ночью сте
регущие дом господина.
— Ну, все равно это ему так не пройдет!
2*
35
— Сынок, что ты говоришь, все в их власти, может случиться
и худшее,— испугался Ибрахим-ата.
— Д а я его...— Палван протянул свои сильные руки, напряг
пальцы.
— Боже упаси, сынок. Всех нас погубишь. Живыми в землю зако
пают. Ведь он родственник хана. Разве с ханом сладишь?..
На следующий день Палван вместе с Пирнафасом-ака отправились
в город.
Г Л А В А Ш Е С ТА Я
— Аваз, к нам пришла беда, помоги,— прямо с порога начал
Пирнафас-ака.
Поэт, сидевший за низеньким столиком, живо вскочил, поклонился,
пригласил сесть.
Палван опустил хурджун 1 на пол.
— Аваз-ака, помогите, тура хочет разорить нашего соседа, землю
отнимает, дом. Всего три дня сроку дал... Жалобу напишите кази.
— Все они псы! — нахмурился Аваз.
Он взял перо и со слов Пирнафаса быстро написал жалобу. Палван
и Пирнафас-ака обрадовались, словно в их руки попало само счастье,
и побежали с бумагой в казихака, у дверей которой всегда толпилось
много народу. В этой казихана, находившейся около медресе Мадаминхана, вершил суд сам главный судья — кази-калян Мухаммад-Салимахун.
Сюда стекались истцы и ответчики не только из Хивы, но и из дру
гих городов и кишлакоз Хорезма. Пирнафас-ака просидел у дверей ка
зихана до самого вечера, но очередь его так и не подошла. Пришлось
вернуться в кишлак. Ночью он глаз не сомкнул, а ка рассвете вместе
с Палваном снова томился у дверей казихана. У каждого, кто приходил
сюда, было свое горе. Народ жаловался на несправедливость и жесто
кость баев, ростовщиков, купцов, жаловался на землемеров Шерказарбая. Люди сидели тут с утра до ночи. А толстосумы в шелковых хала
тах заходили в казихана без всякого спроса. Других, успевших всучить
взятку, вызывал сам мирза — писарь. Наконец Пирнафас вручил свою
жалобу писарю, тот дважды прочитал ее и поморщился, из чего следо
вало по крайней мере два вывода: первый, что за чаевые жалобу
он, писарь, и сам бы мог написать, и второй, что вообще напрасно
связываться со всесильным Матчон-турой, все равно ничего не до
бьешься.
Писарь молча вернул жалобу и скрылся в казихана. Пирнафас-ака
и Палван переглянулись.
1 X у рд ж у н — переметная сума.
36
— Сердится на наш/ недогадливость,— хмуро произнес Пал*
ван.
— Знаю, сынок, знаю, но откуда нам денег взять? — грустно сказал
Пирнафас-ака.
У Палвана было несколько таньга, которые он заработал, перета
скивая купцам тюки на базаре. Он хотел было дать их теперь писарю,
но, вспомнив, что надо одарить и судью, промолчал.
Снова настал вечер, из казихана стали выходить писаря, а затем,
в огромной, точно котел, чалме, появился и сам кази-калян. Звонко по
стукивая посохом, он прошествовал мимо, небрежно кивая в ответ на
низкие поклоны. Когда дверь закрылась, мирза крикнул в толпу:
— Расходитесь, расходитесь, завтра тоже день будет...
«Что делать, если пройдет срок?» — сверлила мысль голову Пирна
фаса-ака.
Палван вытащил из кармана свои три несчастных таньга, протянул
соседу:
— Может быть, пригодятся вам.
— Не надо, сынок, оставь себе.
— Говорят же: «К кази без денег не ходи», да вы и сами видите.
Прошу вас, ата, возьмите.
— Рахмат, сынок, да сопутствует тебе счастье,— поблагодарил рас
троганно Пирнафас-ака.
Наконец Пирнафасу-ака удалось добиться приема. Но кази-калян
Мухаммад-Салим-ахун, предполагая, что бедняк явился к нему с пусты
ми руками, почти не слушал его. Тогда Пирнафас-ака вынул деньги
и положил их перед кази:
— Возьмите, пожалуйста, остальное за нами.
Кази-калян недолго думая ловко смел с низенького столика деньги,
сунул в карман и сразу же как будто подобрел:
— Значит, Матчон-тура хочет оттягать у тебя землю.— Кази быстро
пробежал глазами жалобу,— Да, так мусульмане не поступают, это
против шариата.
Пирнафас-ака опустился на колени, сказал почтительно:
— Точно так, господин, точно так.
— Мы вызовем Матчон-туру, а вы теперь можете идти, решение бу
дет,— вымолвил кази-калян, глядя на стену поверх очков,— да, мы вы
несем решение согласно шариату.
Пирнафас-ака ушел довольный. Кази-калян тоже был доволен: еще
бы, жалоба бедняка сулила ему немалую выгоду,— туре, для того
чтобы откупиться, надо будет раскошелиться не на одну сотню таньга.
Прошло три дня, и Мадраим Черный — нукер Матчон-туры — пред
стал перед Пирнафасом.
— Тура зовет тебя,— изрек он и, пропустив бедняка вперед, пошел
за ним следом.
— Ну вот и кончился срок, который ты у меня просил,— тихо ска
зал Матчон-тура.— Было время подумать. На вот, подписывай бумагу.
37
— Господин, я был у кази,— робко начал Пирнафас.
— У кази?! — тура вытаращил глаза.— А я-то думал, ты скромный
человек, настоящий мусульманин. Значит, судиться со мной хочешь?
— Но, господин...
— Заткнись, дурак. Теперь ты у меня по-другому запоешь. В тюрьме
сгною, чтобы и другим неповадно было.
Матчон-тура быстро набросал письмо кази и вместе с увесистым ко
шельком передал Мадраиму:
— Отведи этого мошенника к кази!
— Будет исполнено, господин.
Так они и отправились в Хиву — впереди пешком Пирнафас-ака, за
ним Мадраим Черный на коне. По дороге нукер без передышки поно
сил грязными словами Пирнафаса-ака.
У дверей казихана Мадраим Черный спешился, привязал коня за по
вод к колышку и прямо пошел к кази-каляну.
— Вместе с письмом наш господин передают вам и это,— Мадраим
вытащил из кармана кошелек.
Глаза кази сверкнули, он поспешно спрятал деньги, провел ладоня
ми по лицу и воздел руки для молитвы:
— Д а умножатся богатства Матчон-туры, да сопутствует ему удача
во всех делах!
Мадраим Черный тоже провел ладонями по лицу. Затем он довери
тельно зашептал кази-каляну, принявшемуся за чтение письма:
— К вам приходил босяк, оборванец Пирнафас. Наш господин
очень обиделся.
— Да, был ту т такой... Я его прогнал.
— Но он снова пришел...— произнес Мадраим Черный.
Кази-калян велел позвать Пирнафаса, ожидавшего снаружи. Пирна
фас-ака вошел, почтительно сложил на груди руки, низко поклонился.
— Почему не уплатил долг туре? Почему его оклеветал?
«Купили»,— подумал Пирнафас.
— Говори, мошенник! — снова закричал кази-калян.
— Из-за пустячного долга лишиться земли, имущества— разве это
справедливо?
— А долг твоего отца? Сорок золотых!
— Какой долг, где расписка? — спросил, осмелев, Пирнафас-ака.
Но кази-калян предпочел не услышать этих его слов. Громко повто
ряя: «Клеветник, мошенник», он объявил о своем решении, по которо
му земля Пирнафаса весной переходила к туре в счет долга. В случае,
если бы он согласился стать батраком туры, дом мог остаться ему во
временное пользование.
— Что, съел? — шепотом спросил Мадраим Черный.
В тот же день Пирнафас-ака пришел к Авазу, рассказал об этом
решении.
Поэт закрыл глаза ладонью, глубоко задумался. «Что делать, как
помочь?»
38
У Пирнафаса голова шла кругом.
— Грабеж средь бела дня! Где же справедливость?
— Справедливость... эта птица далеко летает...
— Будь что будет, напиши жалобу диванбеги, если и там ничего не
получится, пойду к ясавулбаши, все же большой начальник, или
к главному визирю,— говорят, он человек справедливый, вот и пожа
луюсь...
Аваз, в глубине души сознавая, что из этого все равно ничего хоро
шего не получится, писал все новые жалобы и заявления.
Пирнафас-ака чуть не каждый день ходил теперь из Пишканика
в Хиву и обратно. Ходил в грязь, в холод, в дождь, в снег.
Прошла осень, наступила зима, а дело все не продвигалось. Мучи
тельно в зимнюю стужу целыми часами простаивать перед роскошны
ми хоромами Нурлавой. Одна за другой были поданы жалобы диванбеги, ясавулбаши, главному визирю. Боязно, страшно входить
в приемные сильных мира сего. У ворот стража, во дворе полно нуке
ров, у дверей телохранители с саблями наголо...
Никто толком не прислушивался к словам Пирнафаса-ака. Писаря,
нукеры, стражники смеялись над ним, оскорбляли.
— Ишь ты, справедливости захотел.
— Не морочь голову людям, оборванец.
— Дурак, с турой связался...
Вконец измучился Пирнафас-ака.
— Теперь одна у меня надежда,— стал говорить он Авазу,— пойду
к хану, он меня выслушает.
Поэт покачал головой:
— Не надо... Боюсь, как бы ты себе хуже не сделал...
— Хуже некуда. Я тебя прошу: напиши хану жалобу.
Аваз молча подсел к столу, исписал два листа.
— Вот твоя жалоба, я тебе сейчас прочитаю.
Пирнафас-ака прослушал внимательно до конца.
— Как хорошо ты пишешь! Даже человек с каменным сердцем за
плачет, услышав такое...
И случилось, как пожелал того Пирнафас. С о своей жалобой пред
стал он перед самим ханом.
Хан восседал на троне, по обе стороны стояли высшие придворные
чины, духовенство, знать. Хан уставился на бедняка.
— Народа благодетель, Хорезма богатырь, у меня к вам жалоба,—
начал Пирнафас.
Хан едва заметно кивнул.
— Великий хан! Я, выросший в кишлаке неуч и невежда, в глаза не
еидел раньше ни казихана, ни диванхана, ни ясавулхана. И вот при
шлось узнать, испытать. Я просил, умолял выслушать меня, решить все
по справедливости. Не нашел я правды. Вы — моя последняя надежда.
Неужели отнимут единственное, что имеет моя семья,— клочочек
земли?
Хан тяжело молчал, не зная, о чем идет речь, на кого жалуется
бедняк.
39
Пирнафас между тем продолжал:
— Повелитель мира, дехканину нельзя без земли. Чем земли лишить
ся, лучше умереть. Я ни на чью долю не покушался. Я говорю о своей
земле. Правда, я, как и всякий дехканин, брал в долг, но расплатился
же, совсем немножко осталось, будет срок — верну. Неужели из-за тако
го ничтожного долга мне придется по миру пойти?
Хан потерял терпение, взглянул на ясавулбаши: в чем, мол, дело.
Однако тут поднялся с места Матчон-тура и низко поклонился хану.
Пирнафас, подбодренный тем, что его так долго слушают, по
думал: «Ну, Матчон-тура, сейчас хан тебя проучит».
Но хан уже не обращал никакого внимания на бедняка, кази-калян
что-то шептал хану на ухо, ясавулбаши частыми кивками головы под
тверждал сказанное кази-каляном. Узнав, что дехканин жалуется на
Матчон-туру, хан сделал нетерпеливый жест рукой — довольно, мол.
— У вас, великий хан, у вас, нашего отца и покровителя, ищу
я справедливости,— сказал Пирнафас.— Прикажите, чтобы не отбира
ли у меня дом и землю.
— Хватит, — внезапно произнес повелитель Хивы. А следующие его
слова точно молния поразили Пирнафаса: — Ищешь справедливости,
а сам не платишь долги отца?
— Великий хан, о смерти своей я ведаю, а о долгах отца ничего не
слышал. Мой господин не показывал мне расписку отца,— с дрожью
в голосе сказал Пирнафас.
Тут Матчон-тура вытащил из-за пазухи какую-то бумагу и протянул
ее хану обеими руками:
— Повелитель, вот документ.
Хан пробежал глазами бумагу и нахмурил брови.
— Здесь приложил палец твой отец, кроме того, на расписке есть
подписи уважаемых в кишлаке людей — аксакала и имама.
— Великий хан, расписка поддельная! Ее не было, когда нукер гос
подина Мадраим Черный приходил в казихана.
Матчон-тура посмотрел на кази-каляна, как бы приглашая его
в свидетели.
Кази-калян Мухаммад-Салим-ахун качнул огромной головой, вели
чественно поднялся и начал степенно:
— Повелитель, этот мошенник хочет оклеветать нас всех. Я сам
ставил печать на расписке! А этого клеветника, подвергающего сомне
нию шариат, мы просим заточить в темницу.
— Взять его,— изрек хан.
Пирнафас-ака побледнел как смерть, в ушах у него зазвенело. Ноги
сделались ватными.
Два нукера подскочили к нему, заломили руки за спину, связали.
Матчон-тура с усмешкой взглянул на Пирнафаса и, низко поклонив
шись, обратился к хану:
— Светоч справедливости, я прошу вас пощадить этого человека.
Он не в своем уме. Если вы позволите, я сам накажу его для примера
другим.
Хан кивнул, махнул рукой. Нукеры развязали бедняге руки.
40
Матчон-тура, конечно, предвидел исход тяжбы. Теперь, на примере
Пирнафаса, он собирался проучить и других своих соседей. С этой
целью он собрал их всех в одном месте. Явились также имам
и аксакал.
— Зачитайте свидетельство,— произнес Матчон-тура.
Имам медленно, с расстановкой, чтобы все слышали, стал читать
бумагу, заготовленную им заранее:
— «Настоящим свидетельствую, что я, житель кишлака Пишканик
Пирнафас, сын Шарифа-бобо, 16-го числа месяца навруз 1329 года
хиджры по собственной воле продал за сто тилла унаследованные от
отца и соседствующие с землями Матчон-туры два танапа земли и двор
длиной в двадцать аршин и шириной в пятнадцать аршин вышеупомя
нутому Матчон-туре, от которого деньги получил наличными.
По причине своей неграмотности приложивший палец Пирнафас,
сын Шарифа-бобо».
Имам читал медленно, и каждое слово этого лжесвидетельства вон
залось в грудь Пирнафаса точно стрела.
— Приложи палец!
— Тебе говорят!
Имам больно схватил бедняка за руку, плюнул на его большой па
лец, намазал чернилами и с силой придавил к документу.
Ничего не видя вокруг себя, Пирнафас, словно помешанный, стук
нул себя кулаком по лбу и, шатаясь, пошел прочь.
— Срок десять дней, не уйдешь сам — сгоним! — крикнул вслед ему
аксакал.
Многих дехкан постигла в этот день судьба Пирнафаса. «Купляпродажа» продолжалась до самого вечера. Одних запугали, других из
били палками.
Глаза Матчон-туры сияли. Он был доволен. Под конец одарил бо
гатыми одеждами аксакала и имама, угостил их жирным пловом. Воз
вращаться в городской дом к молодой Бикаджан-бике было уже позд
новато, и Матчон-тура остался у старшей жены Пашшаджан-бики,
которая с благоговением несколько раз наполнила ему вином золотую
касу...
А Пишканик, прекрасный кишлак Пишканик, погрузился в траур.
Словно зашаталась под ногами людей земля, обуглились их сердца. Из
домов доносилиськрики, проклятия, приглушенные рыдания. Сколько
дехкан покинут теперь свои дома, уйдут в степь, пустыню, где их ждет
голод, холод! Или станут бродить, нищенствуя, переходя из города
в город, из кишлака в кишлак! Или же, превратившись в рабов, будут
гнуть спину на Матчон-туру!
Несчастье и горе и вовсе могли бы доконать людей, если бы не их
взаимная поддержка, участие...
Им было с кем поделиться своим горем... Но стоило кому-нибудь
упомянуть имя Матчон-туры или Исфандияр-хана, как их сердца на
полнялись гневом, кулаки сжимались...
Джумагуль, проливавшая слезы в ичкари — во внутреннем помеще
нии для женщин, услышала вдруг громкий голос Палвана:
41
— И тура и х а н — бешеные собаки!
— Что теперь будешь делать, друг? — спросил Ибрахим-ата у Пир
нафаса, сидевшего с опущенной головой.
— Уйду отсюда, займусь рыбной ловлей.
— А если тура предложит стать его батраком?
— И видеть его не хочу! Эй, Джумагуль, принеси чаю! — крикнул
Пирнафас-ака.
— Разве до чая нам теперь? — Ибрахим-ата встал с места. Вслед за
ним поднялся и Палван, поднялся так медленно, будто его внезапно по
разил тяжкий недуг.
Г Л А В А СЕД ЬМ АЯ
Хивинское ханство — владение Исфандияр-хана — простиралось по
левому берегу Амударьи до Аральского моря (сюда входили насе
ленные туркменами города Ташауз, Илоли, Кухна-Ургенч, а также
города Кунграт, Ходжейли, в которых большинство составляли кара
калпаки), с юга его окаймляли пески Каракумов, с запада — снова
пески...
Главный визирь Ислам-Ходжа, забрав в ладонь густую черную
бороду, задумчиво смотрел на карту Хивы: «Древняя история давно
кончилась, настала пора перемен. Будут и у нас фабрики, заводы,
банки...»
У высокого ростом, белолицего Ислам-Ходжи был широкий и яс
ный лоб, прямой нос, из-под густых бровей глядели большие умные
глаза. Один из самых образованных людей в Хиве, он побывал не
только в крупных городах России, но и во многих странах Европы,
много читал, в совершенстве владел персидским и арабским языками.
Ходил он обычно в шелковом чапане или же в златотканом чекмене.
Из-за красивого наборного пояса торчала серебряная рукоять кинжала.
Мизинец левой руки украшало золотое колечко. На ногах — лаковые
ичиги в галошах.
Отец Ислам-Ходжи, Ибрагим-Ходжа, занимал при дворе МухаммадРахим-хана пост главного визиря и был одним из самых крупных зем
левладельцев. Мухаммад-Рахим-хан, восхищаясь умом сына ИбрагимХоджи, говорил не раз: «Заменит своего отца, быть ему главным
визирем». Предсказание сбылось.
Ведение всех отношений с Россией новый хан доверил Ислам-Ход
же. Главный визирь призвал в свой дом русских учителей, которые обу
чали его детей и братьев. Сам он уже давно свободно разговаривал
по-русски. Это очень помогало ему в переговорах с Россией. Министры
царя относились к нему благосклонно.
Склонясь над картой Хивы, отпечатанной в русской типографии, он
думал: «Край наш богат хлопком, шелком, шерстью. Какие возможно
42
сти для торговли! Была бы железная дорога, дело бы пошло... Стал
бы Хорезм развитым государством...»
Ислам-Ходжа вновь перечитал составленное им письмо царю от
имени хана Исфандияра. «Хан должен подписать это письмо, должен
понять меня. Ведь я его правая рука — главный визирь, да к тому же
тесть». Тревога промелькнула на лице главного визиря: «...Только бла
годаря моим действиям восемь месяцев назад Исфандияр взошел на
престол. Теперь он уже об этом стал забывать. Гарем открыл, позорит
мою дочь, Одилбику, меня позорит... Интриги Шерназарбая...»
Когда Ислам-Ходжа вошел к Исфандияру, тот заканчивал разговор
с Шерназарбаем.
Шерназарбай хотел было удалиться, но хан взглядом остановил
его. Ислам-Ходжа, намеревавшийся побеседовать с ханом наедине, вы
нужден был протянуть письмо.
— Ваше величество, в этом письме белому царю1 содержатся мысли
о необходимости для нашего края железной дороги. Петербург должен
нам помочь в постройке, прошу, ваше величество, подпишите.
Хан взял письмо и подмигнул Шерназарбаю, который улыбнулся
в ответ. Все это не ускользнуло от внимания Ислам-Ходжи, тем не ме
нее он произнес спокойно:
— Уважаемый ясавулбаши, думаю, тоже одобрит наше намерение.
— Наша обязанность пополнять казну, ко кое-кто предпочитает ее
опустошать,— с иронией произнес Шерназарбай.
Хан усмехнулся, потом сказал серьезно:
— На почту и телеграф вы взяли деньги из моей казны, этого
достаточно...
Повелитель не подписал письмо, больше того, он, по наущению
Шерназарбая, без одобрения отнесся к совету Ислам-Ходжи помочь
купцам, намеревавшимся начать строительство хлопкоочистительных
заводов.
— Ваше величество,— сказал Шерназарбай,— они незеры, кяфуры,
эти купцы читают газеты, открывают джадидские школы. Грех давать
им в долг деньги, особенно Палязу-хаджи.
— Паляз-хаджи — умный человек, он может принести пользу хан
ству,— упрямо сказал Ислам-Ходжа.
— Мы глаза и уши нашего великого хана...
— Но это не значит, что можно говорить все, что взбредет в голо
ву,— резко произнес Ислам-Ходжа и, поклонившись, удалился, чем вы
звал раздражение хана.
Беседа эта еще более усилила тревогу Ислам-Ходжи. «Шерназарбай
опытный интриган. Теперь ему не по душе пришелся и Паляз-хад
жи...»— думал главный визирь. Рассеянно вошел он в диванхана, отдал
кое-какие указания диванбеги и снова вышел и даже не заметил, как
снова оказался во дворе. Тут взгляд его упал на женщину в шелко
вой парандже, выходившую из дверей гарема. Когда женщина напра
вилась в сторону ясавулхана, главный визирь признал в ней старуху
1 Белый
ц а р ь —так называли в Средней Азии русского царя.
43
Хатиру. «Еще одну отыскала, сводница»,— отметил про себя ИсламХоджа и глянул на высокую дверь поодаль, за которой находились
жены хана, его дочь Одилбика... «И зачем ты родилась женщиной, не
счастная...» Сердце чадолюбивого визиря сжалось, в глазах блеснули
слезы.
Ислам-Ходжа в фаэтоне отправился в Тазабаг. Вздымая густую
уличную пыль, лихо летели выхоленные кони. Ясавулбаши Шерназар
бай по-прежнему занимал мысли главного визиря. «Почему хан так жа
лует его? Почему он доверил ему казну? Хорезм некогда славился свои
ми мастерами и учеными. Где они теперь? Шерназарбай тянет страну
назад, препятствует постройке заводов, не ценит науки. Неужели все
это надо ему растолковывать? И хану? А если он не захочет понять?
Кази-калян, придворные обязательно поддержат хана, на них он
опирается...»
Ислам-Ходжа смотрел в окно. Фаэтон катил теперь по узким улоч
кам, кони шли медленнее. На чорсу — перекрестках, протянув руки, ря
дами стояли оборванные, грязные нищие. Главный визирь отвернулся.
Выехав из ворот города, фаэтон, то и дело проваливаясь в ухабы, при
ближался к воротам Тазабага. Прохожие спешили посторониться, низ
ко кланялись.
Вот и Тазабаг. Тут главного визиря встретил приказчик Рахимбер
ган, высоко ценимый своим хозяином.
— Инженеры прибыли ? — спросил Ислам-Ходжа.
— Да, таксы р1,— ответил Рахимберган, стоявший в почтительной
позе.
— Хорошо принял?
— Все как полагается, таксыр. Пришли также Паляз-хаджи
и Аллакулибай.
Ислам-Ходжа, пройдя мимо дома, построенного на европейский
лад, очутился в большом саду. Гости сидели на супе — глиняном возвы
шении, устланном коврами,— в прохладной тени карагачей у берега
пруда. При появлении Ислам-Ходжи все встали.
— Не беспокойтесь, господа, садитесь.
Слуга ловко снял с главного визиря чекмень, унес его в ичкари. По
здоровавшись с гостями, Ислам-Ходжа прошел на почетное место.
В Тазабаге в последнее время собирались Ялманбай, Аллакулибай,
Паляз-хаджи — известные баи Хорезма. Каждый из них, будучи
крупным землевладельцем, имел также хлопкоочистительный или ри
совый завод. Именно они отправляли в Россию хлопок, каракуль,
шелк-сырец, шерсть, наживая огромные богатства на этой торговле.
Таким образом Хорезм выполнял статьи мирного договора, подписан
ного с Россией в 1873 году. Из года в год все больше сеялось хлопка,
а это, в свою очередь, требовало постройки новых хлопкоочисти
тельных заводов.
— Сколько же заводов у нас сейчас? — продолжая есть плов, спро
сил Ялманбай у Ислам-Ходжи.
1 Т а к с ы р — господин.
44
— Около пятидесяти, крупных тринадцать. Этого, конечно, мало»
А маслобойных и вовсе только один, да и тот принадлежит Мануйло
ву. Из тринадцати крупных хлопковых заводов только пять принадле
жат нашим баям,—-с горечью говорил Ислам-Ходжа.— Наши баи
устраивают пышные свадьбы, увеличивают число своих жен, налож
ниц, ни о чем другом и думать не хотят! Надо создавать банки, компа
нии. Надо строить типографии, печатать книги, газеты. О т них и зна
ния и выгода. — Ислам-Ходжа погладил бороду, задумавшись на
мпювение, продолжал: — Для управления заводами, фабриками, банка
ми нам нужны ученые люди. Вот этого не понимает Шерназарбай! О т
кроешь новую школу — плохо, читаешь газету — тоже плохо. Все им не
нравится. Сегодня,— обратился он к Палязу-хаджи,— Шерназарбай на
звал вас, хаджи-бува, неверным...
При последних словах главного визиря баи рассмеялись, потому что
уж кто-кто, а Паляз-хаджи не пропускал ни одного из пяти поло
женных намазов, молился весьма усердно. Несмотря на свою моло
дость, он уже дважды совершил паломничество в Мекку. Поэтому его
часто называли «хаджи-ата» или «хаджи-бува».
— Можно подумать, что сам Шерназарбай читал наши мусульман
ские книги,— улыбнулся Паляз-хаджи.
Толстый Аллакулибай, вытирая пот со своего пухлого лица,
спросил:
— Таксы р, вы просили помощи? Хан
поможет нам день
гами?
— Просил, хан отказал,— коротко ответил Ислам-Ходжа.
Аллакулибай, посмотрев на русских инженеров, сидевших на дру
гом конце стола, сказал еле слышно:
— Да ладно уж, деньги как-нибудь найдем...
Один из инженеров развернул перед Ислам-Ходжой большой лист
бумаги:
— Фасад вашего завода...
— Очень, очень хорошо,— произнес Ислам-Ходжа, пристально
вглядываясь в чертеж.
— Ваш завод будет вдвое больше завода в Хиве...
Ялманбай и Аллакулибай завистливо переглянулись, но тут же, со
владав с собой, угодливо улыбнулись главному визирю. Бай Назир-кур,
до сих пор сидевший молча, спросил у инженеров:
— Допустим, я дострою свой завод, а откуда техника возьму? Или
вызвать из Москвы?
— А Иван Гаврилович? — спросил Ялманбай.
— Он политический ссыльный, большавой1, — многозначительно
сказал Паляз-хаджи.
— Мне все одно, лишь бы работал,— ответил Назир-кур.
Беседу прервал ханский гонец. Рахимберган принял от гонца пись
мо и обеими руками передал его Ислам-Ходже. Главный визирь пробе
жал письмо глазами и взялся за бороду.
1 Б о л ь ш а в о й — искаженное «большевик».
45
— Белый царь приглашают их величество хана и меня в Петер
бург. Это очень кстати. В Петербурге я переговорю о многом. По
прошу у белого царя разрешение провести железную дорогу в
Хорезм.
Баям, сидевшим за столом, на мгновение показалось, что железная
дорога уже построена, что в их карманы текут рекой деньги...
Проводив гостей, главный визирь долго не мог заснуть: все обдумы
вал предстоящее путешествие.
* * *
Ревность, тоска совсем одолели красавицу Одилбику. Наконец,
с трудом испросив разрешения у свекрови, она села вместе со своей
кормилицей в крытую арбу и на рассвете выехала в Тазабаг.
Ранняя весна. Небо подобно голубоватому мрамору. Тихо, прохлад
но... Струи свежего утреннего ветерка играли, целовали золотистые
волосы дремлющей Одилбики.
Из-за горизонта, сверкая ослепительными лучами, выкатился ог
ненный круг солнца. Одилбика раскрыла глаза, светло и ярко было во
круг. Арба с монотонным скрипом медленно продвигалась вперед. Кор
милица, любившая Одилбику как родную дочь, сидела с ней рядом,
восхищалась ее красотой. Чтобы не сглазить Одилбику, суеверная ста
руха то и дело дула себе на грудь.
— Не печалься, моя душа. Все ханы такие жестокие...
— Люди, наверно, думают, что я счастливая... жена хана, дочь
главного визиря... А я плачу над своей судьбой...
— Ненасытный наш хан, жена у него ну что тебе луна, что солнце,
а он еще на рабынь глаза пялит,— попробовала утешить Одилбику
старуха.
— Лучше смерть, чем такая жизнь...
— Нет, нет, не говорите так, пусть умирают плохие люди.
Арба въехала в Тазабаг, Одилбика вздохнула с облегчением.
— Выпрягай коней! — крикнул слугам Ислам-Ходжа, увидев при
ехавшую дочь.
Одилбика низко поклонилась отцу, который, пристально вглядев
шись в нее, сказал с тревогой:— Что с тобой, дочь моя? Может быть,
заболела?
— Нет. Давно вы не видели меня, вот потому вам и кажется,— отве
тила Одилбика.
Но Ислам-Ходжа сейчас прислушивался не столько к словам доче
ри, сколько к ее голосу.
Ему казалось, что дочь упрекала его: «Зачем выдали меня за этого
человека, живу как в темнице».
— Дочь моя...
— Отец...
Одилбика внезапно с рыданием прижалась к груди отца. ИсламХоджа, отвернувшись, едва сдерживая слезы, сказал:
46
— Дитя мое, дочь моя, не надо, не мучай меня. Бессильны мы, ведь
он хан...
Главный визирь тихонько подвел дочь к берегу пруда, усадил на
супу.
— Надо смириться, дочь моя... Такая, видно, у тебя судьба... Я вме
сте с ханом отправлюсь в Петербург. Какие подарки тебе при
везти?
— Ничего не нужно, отец,— ответила Одилбика, низко опустив
голову.
* * *
Техник Иван Гаврилович Семенов, названный Палязом-хаджи «по
литическим ссыльным», был родом из Иваново-Вознесенска. Старший
брат его погиб во время декабрьского вооруженного восстания в 1905
году, а сам Иван Гаврилович за участие в забастовках был выслан на
Урал, но и там он продолжал революционную работу. Его снова аре
стовали и отправили в далекий Турткуль.
Опытный техник, мастер на все руки, Иван Гаврилович был, что
называется, нарасхват. Компания ярославских промышленников по
строила в Новом Ургенче хлопкоочистительный завод, потом техник
понадобился на хлопковых заводах в Хиве, Гурлене, Ташаузе. Иван
Гаврилович везде устанавливал хлопкоочистительные машины, учил
обращению с ними. Трудившиеся на этих заводах узбеки, туркмены, ка
ракалпаки получали жалкие гроши, жили впроголодь, одежда на них
была рваная, в заплатах, иные ходили полуголые. Поначалу Иван
Гаврилович объяснялся с ними знаками, но постепенно совместная ра
бота и сама жизнь помогли ему научиться разговаривать по-узбекски.
Иван Гаврилович сблизился со многими из этих рабочих. Его привлека
ли их доброта и трогательная любовь к детям. В детях находили эти
несчастные и забитые люди утешение и радость.
— Каратай-ака,— обратился в минуту отдыха Иван Гаврилович
к узбеку-грузчику,— баранчук бар?..1
— Семь баранчук есть. Мать, жена есть — всего десять нас, а рабо
таю один я. Вчера с утра до вечера работал, а получил двадцать ко
пеек, по две копейки на каждого. А что купишь на две копейки? В киш
лаке был батраком у бая, измучился очень, ушел оттуда, поступил на
завод, думал, легче будет, ошибся. Т ут даже хуже, чем в кишлаке. Ну
хоть бы еще немного прибавил денег хозяин, убавились бы его
богатства?
— Все богачи одинаковы. И в Москве так, сосут кровь рабочих,—
ответил Иван Гаврилович.
После монтажа машины богача Ялманбая Ивану Гавриловичу раз
решили остаться в Хиве. Он жил неподалеку от кузницы Сабира, друга
Аваза. Однажды принесли ножную швейную машину. Пообещал С а
1 Баранчук
бар? — Ребенок есть?
47
бир починить, но, как он ни бился, ничего не получалось... «Пойду
к Ивану-ака»,— решил он. Принес машину к Ивану Гавриловичу, тот
осмотрел, сказал кратко:
— Приходите завтра, вместе починим.
На следующий день к вечеру машина была в полном порядке.
— Если еще что-нибудь понадобится, приходите, не стесняй
тесь.
Кузнец Сабир протянул было деньги, но Иван Гаврилович остано
вил его руку: «Не надо, подумаешь, тоже труд». Сабир-ака растрогал
ся, поблагодарил.
Когда Сабир рассказал об этом Авазу, тот ответил:
— Русские рабочие — добрые люди.
ГЛ А В А ВОСЬМ АЯ
— Аваз-ака, может быть, еще что-нибудь сделать...— смущенно
произнес Палван.
— Спасибо, дорогой, оставь это, давай-ка лучше я сведу тебя
в одно место...
Этим «местом» оказался дом Ивана Гавриловича. Когда Аваз пред
ставил Палвана, русский широко улыбнулся:
— Очень рад. Будьте как дома, ведь недаром же говорят: друзья
наших друзей — наши друзья.
— Иван-джан учит меня русскому языку,— сказал Аваз.
— Со всей душой стараюсь, но, видно, слабоватый я учитель.—
Иван Гаврилович вытащил из сундука какую-то большую книгу и вру
чил ее Авазу: — Вот это вам очень поможет... Палван, расскажите о ва
шем отце, братьях, о вашем кишлаке.
Спокойно, доброжелательно смотрел русский на юношу. Палван
стал говорить, и робость его прошла как-то сама собой, и чем дальше,
тем свободней чувствовал он себя в этом доме. Он уже было решился
рассказать и о Пирнафасе-ака, о постигшем его несчастье, но вдруг
умолк.
Дверь распахнулась, и вошла русская женщина. По тому, как Иван
Гаврилович в величайшем изумлении застыл на месте, можно было
предположить, что случилось что-то необыкновенное.
— Оля, О ля! — закричал Иван Гаврилович и крепко обнял жен
щину.
— Ваня, подожди, ты бы познакомил меня с людьми...
— Аваз — это узбекский поэт, Сабир-ака — наш сосед, кузнец. А вот
мой новый друг — богатырь из кишлака, зовут его Палван.
Женщина, растерянно улыбаясь, попеременно протягивала каждому
руку. Когда она сняла платок с головы, ее красивое лицо стало еще
красивее. Поправляя вьющиеся волосы, она сказала:
48
— Я думала, тут, на краю земли, мой муж один-одинешенек, а у не
го столько друзей!
— Ольга, как ты сюда добралась? Как получила разрешение? — все
еще не мог опомниться Иван Гаврилович.
— Не спрашивай лучше. За тобой хоть на край света...
Гости стали прощаться...
У ворот Аваз протянул Палвану сверток:
— Передай, Палван, этот скромный подарок моей племяннице.
Здесь ситец на платье. Я скоро их навещу.
Вместе со своей семьей Пирнафас жил теперь в маленьком шала
ше около озера Пишканик. Он приобрел лодку, сети, багор, уди
лища...
Жилья вокруг не было, озеро со всех сторон обступали пески. Бере
га заросли камышом, но ближе к середине озеро становилось все глуб
же, а вода все светлее. Иные места были настолько прозрачными, что
их называли «лунными», сюда рыба заходила чаще всего. Пирнафас
рыбачил целыми днями, иногда и ночь прихватывал. А в базарные дни
Пирнафас навьючивал своего ишака, гнал в город, сам шел пешком.
На вырученные деньги накупал зерна, соли. Кое-как удавалось сводить
концы с концами.
Летом и даже весной в шалаше еще можно было жить. А как зи
мой?! И ко всему этому, не сегодня-завтра должна была родить жена
Пирнафаса.
Джумагуль, стоявшая около шалаша, сказала матери, которая в это
время чистила рыбу:
— Анаджан, кто это везет в нашу сторону дрова на осле?
— Откуда мне знать, доченька, дровосек какой-нибудь...
— Шапка его очень похожа на чугурму Палвана-ага,— продолжала
вглядываться Джумагуль.— Но откуда быть у него ослу?
— Все у тебя, доченька, похожи на Палвана.
Тетя Мастура направилась к очагу.
Дровосек тем временем приблизился.
— Ну и глаза у тебя острые, доченька. Действительно, Палван
джан !
Босой Палван гнал перед собой большого белого осла, навьючен
ного чуть не целой арбой саксаула.
— Как здоровье твое, сынок? Как здоровье матери, отца, Бекджана,
Шернияза? Благополучны все? — засыпала вопросами тетя Мастура.
— Все живы-здоровы, кланяются вам.
— В такую жару ходил в пески за дровами, сынок?
— Матчон-туру пригласил к себе в гости отец младшей жены — Бикаджан-бики. Вот мне и удалось улизнуть, привез вам дрова.
Палван свалил гору саксаула со спины осла, который, освободив
шись от ноши, вдруг неистово заревел. Джумагуль отвела его в сторо
49
ну, привязала к колышку. Когда она вернулась, Палван протянул ей
сверток: «Аваз прислал вам подарок».
Палван быстро нарубил саксаул и начал аккуратно складывать
мелкие поленья.
— Джумагуль, что ты опустила голову, помоги Палвану,
— Не надо, я сам.
— Спасибо тебе, сыночек, за то, что не забываешь нас,— растро
ганно сказала тетя Маетура.
Наконец Джумагуль не выдержала,— прикрывая лицо платком, ста
ла помогать Палвану.
— А где ваш отец? — Палван старался не смотреть на нее.
— Ушли сеть ставить,— тихо ответила Джумагуль.
Вдруг зашуршали неподалеку камыши, и стая уток с кряканьем
взлетела вверх. Скоро показалась лодка. Пирнафас, промокший до
нитки, оторвался от весел. Палван схватил лодку за нос, предваритель
но успев поклониться Пирнафасу-ака.
— Эге, Палванджан, не уставать тебе!
— Живите, не уставать и вам!
— Как отец твой, здоров?
— Хотели тоже прийти, но побоялись туры. Передавали салям вам.
Пирнафас обнял Палвана.
— Да будет всегда здоровым отец твой. Хоть мы и лишились зем
ли,— продолжал бедняк,— но не лишились друзей. Тысячу раз спасибо
твоему отцу, сынок.
— Аваз-ага передали привет вам, скоро навестят...
— Если придет Авазджан, моя радость достигнет небес,— с чув
ством произнес Пирнафас, привязывая лодку к свае на берегу.
Тетя Мастура вкусно зажарила рыбу. Мать и дочь расположились
внутри шалаша, Пирнафас-ака с Палваном снаружи.
— А т а ,— прервал молчание Палван,— как-то вы тут будете зи
мой?
— Вот это и мучит меня, сынок. Хоть сейчас и лето, но в груди
моей зима,— вздохнул бедняк.
— А если дом построить?
— На какие же деньги?
— Были бы хоть какие доски, балки... Поможем,— я, отец, Бекджан,
да и друзья в кишлаке есть. Мы вас не оставим... Свезем раз пять на
осле древа на базар.
— Спасибо, сынок, посмотрим, как там получится. Да ты ешь, что
перестал?
— Хватит, спасибо,— Палван вытер руки.— Я для вас сделаю все,
что в моих силах.
— Д а расцветет твое счастье, сынок.— Пирнафас, сложив ладони,
произнес краткую молитву.
Наступил вечер. Джумагуль подоила козу, тетя Мастура начала
печь лепешки в горячей золе. Вокруг назойливо зажужжал комариный
рой. Пирнафас принес кизяк, устроили дымокур, но это помогло мало.
Комары кусали безжалостно. И эту муку семья бедняка терпела
50
каждый день. Полчища комаров удерживались в воздухе даже при по
рывах ветра.
— Что, больно? — сочувственно спросил Пирнафас.
— До чего злые! — отвечал Палван, то и дело хлопая себя по шее,
по щекам.
— Д а сгорит дом Матчон-туры! Это он обрек нас на такие дни,—
грустно промолвила тетя Мастура, убирая дастархан.
Палван засобирался в дорогу.
— Сынок, оставайся уж сегодня, поможешь мне. Да и тебе интерес
н о — ты ведь ни разу ночью не ловил.
Стало светлее. Засияла в небе большая луна. С о стороны песков
подул теплый ветер. Словно вода в арычке, зашумел, зашелестел
камыш. Пирнафас, несмотря на все свои несчастья, уже успел, кажется,
полюбить озеро и вот такие лунные ночи...
— Ну, Палванджан, пошли, лодка ждет.
—Вернемся поздно, спите! — крикнул Пирнафас жене и дочери, ког
да лодка уже отплыла от берега.
Лунный свет пробивался между тростниками, серебром разливался
по воде. Пирнафас правил, Палван сидел на веслах. Совершив не
сколько сложных поворотов, они выплыли на открытое место. Там бы
ла заброшена сеть. Палван, сняв халат, полез в воду. Поддерживая ру
кой конец сети, он зашагал в сторону, указанную Пирнафасом. Там,
где ноги не доставали до дна, приходилось плыть. Пирнафас, ухватив
шись за другой конец сети, сам направлял теперь лодку в глубокие ме
ста. Стали вытягивать сеть. Палван тянул изо всех сил. «Легче, сынок,
легче!» — крикнул Пирнафас. Сеть показалась из воды, попавшие в нее
рыбины подпрыгивали, извивались, разевали рты...
— Выше, сынок, а то уплывут...
Палван старался нащупать ногами дно. Когда это ему не удалось,
он подплыл к камышам. Ага, есть! Палван стоял на мели, высоко дер
жа над собой сеть.
— Молодец, сынок, живи,— похвалил довольный Пирнафас.
Стали втягивать сеть в лодку, опрокидывать туда рыбу.
— Столько я бы не изловил даже за неделю,— радовался бедняк.
— Да, одному человеку тяжело, конечно,— отозвался Палван.
— Теперь поедем вон туда, на «лунное» место. Там у меня удочки...
Между свай, вбитых в дно, над отблескивающей серебром водой
была протянута длинная, прочная бечевка. С бечевки свешивалось
в воду около шестидесяти лесок. Вода здесь и в самом деле была на
диво прозрачная.
— Вон, смотри, тянет.
— Попалась?
— Конечно.
— Снова в воду лезть?
— Нет, вытянем так.
Лодка пошла вдоль бечевки, и они стали вынимать попавшую
на крючки рыбу. Там, где наживка была ободрана, насаживали
новую.
51
— Тут, наверно, крупная рыба попалась.
— Леску оборвала?
-Д а .
Продолжая грести, Палван смотрел на воду, на небо и все удивлял
ся. Это же просто чудо... Казалось, что в мире две луны: одна —
там, где ей полагается,— в небе, другая — в воде. «Плыть бы так
на лодке до самого рассвета, рядом тихо пела бы Джумагуль...»
Внезапно Палван увидел что-то темное, крупное, плывшее за лод
кой.
— Ата, что это плывет за нами?
Пирнафас обернулся, всмотрелся, сказал тихо:
— Подай копье! Теперь греби правее, такая рыба хвостом уда
р и т— лодку может опрокинуть.
— А проглотить человека может?
— Таких рыб тут нет.
Пирнафас медленно поднялся, отвел назад руку с копьем.
— Тише греби... Еще тише... Стой!
В лунном свете блестел острый металлический наконечник копья.
Рыба продолжала плыть за лодкой, словно не замечая людей.
Пирнафас метнул копье. Оно вонзилось в самую голову рыбы.
— Видал?! — крикнул Пирнафас.
— Как это вы попали?
Рыба вместе с копьем ушла под воду, и это снова удивило Пал
вана.
— Никуда не денется, все будет в порядке,— Пирнафас говорил уже
спокойно.
Действительно, очень скоро огромная рыба всплыла, уже кверху
брюхом. Палван еле втащил ее в лодку.
— Ну и ночка сегодня, спасибо тебе, сынок!
Миновав камыши, лодка подошла к берегу. Комаров как будто ста
ло меньше. Кизяк дымил по-прежнему.
Привязали лодку.
— Джумагуль,
эй,
Джумагуль! — позвал
Пирнафас-ака
свою
жену \
— Иду, иду,— отозвалась тетя Мастура. Дочь будить не пришлось.
Она не спала, поджидая рыбаков.
Пирнафас и Палван вытащили огромную рыбу на берег. Джу
магуль, увидев рыбу, стала тереть глаза, проговорила в изум
лении:
— У-у... как корова.
Пирнафас рассмеялся:
— Это все благодаря Палвану, дочь.
— Ну, я пойду,— не в силах скрыть внезапно нахлынувшую грусть,
произнес Палван.
1 Прежде в семьях узбеков и каракалпаков жену звали по имени одной из
дочерей.
52
— Остался бы, сынок.
— Вы же знаете туру. Не приду до рассвета — накажет.
Пирнафас, приговаривая: «Для братцев твоих, для отца твоего, для
матери твоей», насыпал Палвану полмешка рыбы.
Г Л А В А Д ЕВЯТАЯ
Матчон-тура в сопровождении двух вооруженных нукеров отпра
вился в сторону песков для того, чтобы осмотреть еще раз свои новые
земли. Батраки и чайрикеры — издольщики, работавшие на его полях,
встречали спесивого туру низкими поклонами.
Вот они проехали мимо бывшего участка Пирнафаса. Здесь уже ус
пели снести дом, посадить саженцы...
— Ага, — произнес один из нукеров, поправляя на боку саблю, — ког
да прикажете огородить сад забором?
— На днях.
Новые земли туры, около тысячи танапов, простирались от стен
Хивы до самых песков...
Десять до зубов вооруженных нукеров туры сторожили его дом
в городе и кишлаке. И куда бы он ни отправлялся, на охоту, или к от
цу Бикаджан-бики, или в свои владения, всюду и всегда его сопрово
ждали нукеры. Тура постоянно испытывал страх перед разоренными
им людьми.
После долгой езды тура наконец добрался до границы своих зе
мель. Несмотря на усталость, он был очень доволен. Ведь отец перед
смертью завещал: «Увеличивай свои земли, обстраивайся, и будет у те
бя золота не меньше, чем у хана». Завет отца тура выполнял: за де
сять лет он вчетверо расширил свои сады, построил много домов. Те
перь ему хотелось построить дворец, который бы принес ему славу.
«Батраков хватит...— думал тура.— А сколько еще голодных, разутых
скитается в поисках работы по кишлакам».
— Ага, сколько у вас земли теперь? — желая польстить самолюбию
туры, спросил нукер Мадраим.
— Даже счет потерял,— ответил тура, играя плеткой.
— У Ибадуллы меньше земли? — снова прозвучал угодливый голос.
— Пока нет, но скоро у меня будет больше...
Доехав до хлопковой плантации, они слезли с коней, пошли в поле.
В то время в Хорезме хороших, высокоурожайных сортов хлопка не
было, поэтому и урожай был невелик. А спрос — большой. Тура ста
рался засевать хлопчатником как можно больше земли.
Батраки, обливаясь потом, окучивали хлопок. Тура сквозь зубы про
цедил традиционное: «Не уставать вам».
— Живите, ага, живите, а га ,— наперебой отвечали батраки, выпря
мляя согбенные спины.
53
— Как работа?
— Неплохо, господин.
— А живется как?
— Под покровительством вашим, господин...
Тура взглянул на одного из нукеров, приказал:
— Завтра же пришлите им все необходимое для плова.
— Будет исполнено, ага.
— Ваш труд тяжел,— снисходительно произнес тура.
— Благодарим за заботу, господин,— тихо ответил старый батрак,
склонив голову.
Тура отлично знал, что такая его «щедрость» в конце концов обер
нется для него выгодой.
Стегнув коня плеткой, он направился дальше.
— Поедем вдоль озера.
— Как прикажете...
— И уток постреляем.
Солнце уже клонилось к закату. Со стороны озера повеяло прохла
дой, кони пошли рысью, и сразу же загремели, зазвенели доспехи
и оружие нукеров. Испуганно взлетали хохлатые жаворонки, кормив
шиеся на дорогах, снова садились, и опять им приходилось поднимать
ся в воздух...
В это самое время Джумагуль с матерью возвращались от больного
Ибрахима-ата. Они и опомниться не успели, как их нагнали конные. Ис
пуганные женщины поспешили закрыть лица, отвернуться в сторону.
Но тура все-таки успел заметить лицо юной Джумагуль. Осадив коня,
он замер на месте. Женщины, не оборачиваясь, спешили к своему ша
лашу. Тура все смотрел им вслед. Нукеры переглянулись...
— Чья дочь? — вымолвил наконец тура.
— Пирнафаса,— поспешил ответить Мадраим.
— Замужем?
— Нет.
— Где живут?
— Около озера.
— А ведь недавно совсем еще маленькой была...
— Д а, таких красавиц редко встретишь,— подкручивая усы, тихо
сказал один из нукеров.
Тура хотел было прикрикнуть на этого нукера за то, что тот, как
показалось ему, невнятно произнес слово «красавица». Взметнувшаяся
с озера стая уток перебила его мысль.
— Господин, на уток будем охотиться?
— Нет...
«Бай-бай \ до чего прекрасна, неужели она будет принадлежать ка
кому-нибудь оборванцу... А я, друг хана, уступлю ему такое счастье...
Конечно, Пирнафас не захочет отдать за меня свою дочь... Но я могу
ее купить: деньги есть, власть, все в моих руках... Пусть только попро
бует не отдать, забью плетьми!»
1 Б а й - б а й — возглас удивлен ия.
54
Волнение туры передалось нукерам. Они хоть сейчас готовы были
догнать Джумагуль, схватить, доставить...
— Ага, я ее сейчас! — крикнул один.
— Не надо!
— Одного вашего слова достаточно,— произнес второй.
— Сказал же, не надо!
Не заезжая в усадьбу, тура поехал прямо в городской дом. Около
больших ворот его встретили нукеры, помогли сойти с коня. Пройдя
под длинным навесом, освещенным свечами в канделябрах, он очутил
ся в просторном дворе, выложенном кирпичом и мраморными плитами.
С трех сторон были высокие веранды с колоннами, украшенными изы
сканной резьбой,— здесь потрудились искуснейшие мастера Хивы. Ве
ранды вели в комнаты, в которых жили мать и четыре жены туры.
Сейчас эти комнаты были свободны,— три жены туры переехали на
лето в усадьбу. Веранды были устланы огромными, толстыми, очень
дорогими коврами. Ниши забиты шелковыми, бархатными, парчовыми
стегаными одеялами. Одеял, пуховых подушек могло бы хватить не на
четыре жены, а по меньшей мере на сорок. Это однообразное украше
ние комнат считалось первым признаком богатства. Тура не хотел уда
рить в грязь лицом перед другими баями. В городском доме разных
жилых помещений было не меньше пятидесяти. В стороне от них,
в специально построенных маленьких, сырых, глинобитных мазанках,
ютились служанки и батраки.
Останавливаясь в городском доме, тура обычно удостаивал своим
вниманием молоденькую Бикаджан-бику. Но на этот раз он взошел на
пустовавшую веранду отца. Бикаджан-бика не заметила своего госпо
дина. Она гляделась в зеркало, прихорашивалась. Две рабыни прислу
живали ей. Дорогая фарфоровая посуда, золотые и серебряные безде
лушки украшали комнату Бикаджан-бики. В нишах шелковые одея
ла, по стенам висели суконные, златотканые чекмени и халаты
туры.
Мать Палвана, Айша, завидев туру, хотела было известить о его
прибытии Биканджан-бику, но другая служанка опередила ее:
— Наш тура прибыли...
— Где он?
— На половине старшего ага...
— Что это он прошел туда?!
Белолицая Бикаджан-бика, поправляя бриллиантовые перстни на
пальцах, кокетливо повела бровями. Нарядившись во все самое лучшее
и красивое, надев кявуши с изогнутыми носками в золотых прожилках,
она приблизилась к туре с томным выражением на лице и поклонилась.
Тура, словно бы не замечая ее, задумчиво сидел на широкой деревян
ной кровати. Бикаджан-бика подошла вплотную к кровати и поклони
лась еще ниже.
— Господин мой, вам нездоровится? — нежно произнесла она.
Тура по-прежнему не замечал ее.
55
— Отчего вы грустите? Случилось что-нибудь? — еще более нежно
и покорно проворковала красавица.
— Ничего не случилось, подите к себе,— довольно холодно ответил
тура и отвернулся.
— Может быть, есть хотите, принести?
— Н ет,— грубо оборвал тура.— Вина!
Бикаджан-бика быстро вышла и через мгновенье, снова низко по*
клонившись, поднесла ему наполненную вином золотую касу.
Тура стал медленно цедить вино...
— Оставьте меня в покое, устал я...
Красавица, пораженная столь резкой переменой, попятилась назад,
по-прежнему низко кланяясь.
Очутившись на своей веранде, оскорбленная Бикаджан-бика от
швырнула ожерелья, бусы, закричала на служанок:
— Почему сразу не сказали о прибытии господина?
Служанки переглянулись, затем одна из них ответила робко:
— Айша первая заметила туру...
— Позови ее!.. Ты первая увидела моего господина? Почему не ска
зала сразу? — зло крикнула Бикаджан-бика подошедшей Айше.
— Я хотела сказать...
— Молчи!
— Простите, госпожа. Меня опередили...
— Пошла вон!
Бикаджан-бике казалось, что тура отверг ее потому, что она недо
статочно быстро вышла к нему, не встретила сама у калитки...
Половину своей жизни провела Айша в городском доме и ничего,
кроме ругани и оскорблений, не слышала, не видела. Порядки и нравы
этого дома были ей хорошо знакомы. Так, если тура поселялся на ве
ранде отца, это обычно кончалось тем, что он брал новую жену. «Зна
чит, у туры на примете уже другая,— подумала Айш а.— А ведь еще
и года не прошло, как он женился на красавице Бикаджан-бике!..»
Г Л А В А Д ЕСЯТАЯ
К мужу своей сестры, Пирнафасу, поэт приехал не один. Вместе
с ним были его друзья — кузнец Сабир и Маткарим.
По дороге они зашли в кишлак Пишканик и прихватили с собой
Палвана и его отца, Ибрахима-ата.
Вот и озеро, розовые на закате камыши, шалаш... Радостные вос
клицания хозяина...
Первым делом Аваз вручил скромные подарки своей сестре и пле
мяннице и, пожелав им здоровья и благополучия, вернулся к мужчинам.
Гости привезли с собой все необходимое для плова. Сабир и Матка
рим, весело смеясь и перешучиваясь, тут же начали готовить еду.
56
Пирнафас обратился к Палвану:
— Палванджан, ты бы покатал поэта на лодке, показал бы ему на
ше озеро...
Юноша согласился с явным удовольствием. Поговорить с любимым
поэтом да к тому же еще родственником Джумагуль! Через несколько
минут они с Авазом уже плыли по озеру.
Таинственно шелестели камыши...
— Как много тут уток, в следующий раз приеду с ружьем.— Глаза
Аваза заблестели.
— Аваз-ага, я очень люблю ваши газели, был бы грамотный, все
бы переписал. Много ваших газелей наизусть знаю: раз услышу — за
помню.
— Ну так спой тогда хоть одну. Прошу тебя.
Палван не заставил поэта долго упрашивать. Он перестал грести,
полной грудью вдохнул свежий озерный воздух.
Ты, милая, моим владея сердцем, его своим молчаньем
не сжигай
И грудь мою, пронзенную тоскою, познавшую страданья,
не сжигай...
Волны озера, казалось, замерли, прислушиваясь к этим словам.
Печален я, и, туч ночных темнее, разлука
нависает надо мной.
Любимая, не будь такой жестокой, надежду на свиданье
не сжигай.
— Хвала, хвала твоему отцу, Палванджан,— произнес восхищенный
Аваз. Простой парень-дехканин предстал сейчас перед ним человеком,
которому близки и понятны вдохновение, восторг, поэзия. Авазу захоте
лось сделать для Палвана что-нибудь хорошее, доброе.— Слушай,
друг,— обратился он к парню,— я, если буду жив, помогу совершиться
твоей свадьбе. Ты знаешь, я верю, настанут такие времена, когда вы
все будете счастливы.
Палван забыл даже грести, с величайшим вниманием прислушивал
ся он к словам Аваза. Маленькая лодочка тихо плыла по течению.
Как только они пришли в шалаш, им подали жареной рыбы. Запи
вали ее зеленым чаем.
К шалашу на берегу озера никто не мог подобраться незаметно,
и поэтому друзья, давно не собиравшиеся вместе, высказывались без
утайки.
— Эти минуты я не променял бы ни на какие богатства,— говорил
Аваз. — Друзья, душа у нас сейчас одна. Мы закованы в цепи, точно
рабы, но никто не может сковать наши желания, наши мысли. Я хочу
прочитать вам мое новое стихотворение.
Пусть тьма мне выклюет глаза,— рванется сердце и замрет.
И выкупом мой дух живой пусть будет за тебя, народ.
Жить для людей и умереть за обездоленных людей —
Одно желание мое, желанья прочие не в счет.
57
Еще никто не разорвал зловещий плен небытия.
Бегите, дети наших дней, по праху моему вперед!
Пусть распахнутся двери школ, пусть загорится добрый свет.
Любой из вас — мой храбрый лев, моя надежда, мой оплот.
Скажи, Аваз, есть на земле достойней, сладостней удел,
Чем, кровью жертвуя своей, спасти отчизну от невзгод!
Стихотворение всем пришлось по душе.
— Когда покинул я ханский дворец,— продолжал Аваз,— думали,
что я буду нищенствовать... что среди простых людей буду я одинок...
А сейчас снова зовут меня ко двору. Если не приду, будут угрожать, на
верно, опять накажут, но не дождутся они меня...
Палван ловил каждое слово поэта, он готов был слушать беско
нечно...
— Они хотели бы купить мой голос, мое перо. Никогда им это не
удастся...
— Хан и тура что захотят, то и сделают, братец. Отняли же у ме
ня дом, землю...— промолвил Пирнафас-ака, наливая чай.
— Если бы ты был при дворе, так мог бы передавать хану наши
жалобы? — неуверенно сказал Ибрахим-ата.
— На кого жалобы? — спросил Аваз.
— На аксакала...— произнес так же неуверенно Ибрахим-ата.
— Но ведь аксакал близкий к туре человек...
— На самого туру...
— Тура родственник хана: один корень, одно тело. Хан — бич,
тура — плетка.
Кузнец Сабир понимающе посмотрел на Аваза, кивнул головой.
Сабир, будучи единственным сыном, в детстве имел возможность
посещать школу.
Отец его, прожив трудную и тяжелую жизнь, не раз говорил своему
сыну: «Сын мой, смотри учись, а то останешься темным, неграмотным,
будешь, как я, мучиться, задыхаться возле горна...»
Способный Сабир очень быстро научился грамоте, стал читать
книги Машраба, Суфи Аллояра1. В свободное время он помогал отцу,
постигал ремесло кузнеца. В восемнадцать лет Сабир поступил в ме
дресе Шергози-хан. Без особого труда запоминал он многие газели На
вои, Физули, Махтумкули. Отец женил своего единственного сына, ког
да ему было всего девятнадцать лет. Невестка родила близнецов, но
недолго радовался старик, в тот же год умер от воспаления легких. На
Сабира свалились все заботы по хозяйству. Чтобы прокормить семью,
ему пришлось оставить учебу, продолжить дело отца. Сабиру исполни
лось только сорок лет, но все лицо его уже было в морщинах, а ладо
ни одеревенели от мозолей. Кузнец Сабир, готовый все сделать для
друга-бедняка, глубоко сочувствовал горю Пирнафаса.
А Пирнафас-ака между тем вымолвил:
— Д а, я узнал богатых. Теперь ничего не боюсь, даже смерти*
1 М аш раб, С у ф и Ал л о я р — известные поэты.
58
— Знаем твое бесстрашие. Потому и любим тебя,— сказал Аваз.—
Не на богачах мир держится. Мы вам поможем.
— Не оставим вас в шалаше на зиму. Построим дом,— вмешался
наконец в разговор Палван.
— Верблюд в караване не пропадет,— произнес, покашливая,
Ибрахим-ата.
Маткарим, взявший на себя обязанности повара, наконец поставил
перед друзьями большущее блюдо ароматнейшего плова.
— Если неудачный, за мной долг...
Однако повар беспокоился напрасно.
— Матчон-тура отнял у вас вашу землю. Мы отплатим ему за
это ,— обратился Маткарим к Пирнафасу-ака. Это прозвучало серьезно.
Шутник Маткарим был человеком слова.
ГЛАВА О Д И Н Н А Д Ц А ТА Я
Исфандияр-хана и Ислам-Ходжу, приглашенных в Петербург, про
вожали Шерназарбай, Матчон-тура и другие сановные лица. Они еха
ли на конях десять дней до самого Чарджоу.
С неподдельным изумлением смотрел хан на пыхтевший паро
воз, бегущие по железным полосам вагоны. Все это было ему в ди
ковинку. Особенно удивил его железнодорожный мост через Аму
дарью.
В мае тысяча девятьсот одиннадцатого года Николай Второй при
нял Исфандияр-хана в Царском Селе.
Хан преподнес царю лучшие образцы труда ремесленников Хорез
ма, различные изделия из жемчуга и изумруда. Великолепные залы лет
него дворца, цветной паркет, канделябры, статуи, картины знаме
нитых художников — все это производило на хана впечатление, на все
это он смотрел разинув рот. Однако было заметно, что произведения
искусства поражают его только своей необычностью, но не заключен
ной в них душой творцов.
Николай Второй возвел хана в чин генерала, наградил его ордена
ми. Награждены были также Ислам-Ходжа и Мухаммадвафокараванбаши.
Исфандияр-хану и в голову не приходило извлечь из своего пребы
вания в Петербурге какую-либо пользу для Хорезма, занимали его
только пиры и приемы. Нацепив на дорогой драповый чекменьгене
ральские погоны, ордена, медали, ленты, надев на голову круглую
туркменскую шапку, он с важным видом расхаживал по залам и ал
леям. Хану с его болезненным худым лицом, маленькими, точно щелки,
глазками и козлиной бородкой никак не шли генеральские регалии. Не
смотря на это, он то один, то со всей своей свитой позировал перед
газетчиками.
59
Не в пример хану Ислам-Ходжа развернул бурную деятельность.
Он вошел с разными предложениями в сенат, министерства, уже дого
ворился с инженерами о проектах железнодорожных мостов. Во время
обеда на одном из торжественных приемов, выбрав подходящий мо
мент, Ислам-Ходжа обратился к царю:
— Ваше величество, уважаемые господа, Ашхабад, Мары, Чарджоу
уже соединены железной дорогой с Россией, так же как и Бухара, С а
марканд, Ташкент. Только Хорезм остается в стороне. Мы взываем
к вашей высочайшей милости.
Николай вопросительно посмотрел на министра путей сообщения,
который в ответ медленно наклонил голову.
И действительно, уже на следующий же день Ислам-Ходжа догово
рился с министром о проектно-изыскательских работах. Главный ви
зирь был доволен. «Какой просвещенный человек»,— говорили о нем
при дворе. Исфандияр-хану, несмотря на все положенные офи
циальные почести, не придавали особого значения. Все это не осталось
не замеченным хитрым, завистливым ханом. Поэтому, когда однажды
главный визирь явился к нему с докладом, Исфандияр сказал, не скры
вая своего гнева:
— Вазири-бузрук, разве не говорил я вам прежде, что на железную
дорогу нет денег в казне?
Ислам-Ходжа не знал, что возразить.
— Великий хан, я забочусь о процветании государства...
— Ваша забота может разорить меня!
Повелитель пристально и недобро смотрел на своего визиря.
Прожив в летнем дворце девять дней, хан отправился обратно
в Хиву, а заболевшего в Петербурге визиря, повезли на Кавказ.
И снова прибыли в Чарджоу для встречи хана сановники во главе
с Шерназарбаем, который, низко-низко поклонившись, поспешил по
здравить хана с высокими наградами. Довольный хан ласково потре
пал своего слугу по плечу.
Развалившись в карете, запряженной шестеркой коней, Исфандияр
хвастливо описывал оказанные ему в Петербурге почести. Потом, на
хмурившись, сказал:
— Вазири-бузрук и там начал своевольничать, говорил царю о же
лезной дороге.— Т ут хан показал рукой на пески: — Разве через эту
мертвую пустыню можно провести железную дорогу? Сколько денег
надо! Того и гляди, разорит меня тесть.
На этот раз хан вместо обычного «вазири-бузрук» иронически про
изнес «тесть».
Шерназарбай не упустил случая попасть в тон хану:
— Вазири-бузрук приказал мне давать ему все сведения о налогах...
— Ну, теперь вы будете отчитываться только передо мной.
Карета, покачиваясь, плыла по сыпучим пескам, точно парусник по
волнам моря. Многочисленная свита на конях следовала за каретой,
глотая мелкую щекочущую горло пыль, обливаясь потом.
60
* * *
Выздоровев, Ислам-Ходжа вернулся с Кавказа. Он задумал произве
сти в ханстве некоторые, как он считал, необходимые реформы.
С этой целью он вместе с Хусаинбеком разработал ряд проектов: ре
монт дорог, постройка больниц, использования вакуфных1 денег на
просвещение, подсчет приходов и расходов в казне ханства и, наконец,
новые налоги.
Из всех этих проектов хану пришлись по душе только пункты, ка
сающиеся взимания новых налогов. «А зачем вести счет казне? Ведь
я хан, а кто-то другой будет распоряжаться казной?..» После этого Исфандияр-хан вовсе охладел к своему главному визирю. Он стал искать
случая, чтобы унизить, а потом и убрать не в меру деятельного, как
ему казалось, и умного визиря. С этой целью хан призвал к себе Шер
назарбая и протянул ему проекты, ознакомившись с которыми ясавул
баши с улыбкой взглянул на хана.
Хан начал степенно:
— Сокол мой Шерназарбай, мне нечего от вас скрывать. ИсламХоджа зазнался, он слишком многое на себя берет, не считается с моей
волей. В Петербурге он выслуживался перед белым царем больше, чем
передо мной. Если будет так продолжаться...
Шерназарбай, понявший хана с полуслова, забрал бороду в ладонь,
надул щеки.
— Великий хан,— произнес он,— мы исполним любое ваше приказа
ние...
— Эту проклятую бумагу я показал также и уважаемому кази-каля
ну, он тоже был очень разгневан.
Выходя от хана, ясавулбаши думал: «Нелегкое дело взвалил на те
бя повелитель, надо быть очень осторожным. У Ислам-Ходжи влияние
немалое, а богатством он не уступит и хану. Надо так повести дело,
чтобы и хан был доволен и себе не повредить. Прежде всего надо
найти общий язык с опорой царства — с верховным судьей МухаммадСалим-ахуном. Коли случится беда, так он поддержит, а шариат будет
защитой...»
Ясавулбаши застал верховного судью в казихана. Мухаммад-Салимахун восседал на мягких коврах на почетном месте, в глубине простор
ной светлой худжры, около михраба — ниши, указывающей направление
к Мекке. На голове у него была пышная чалма. Он беспрерывно пере
бирал четки, нашептывая что-то. Мирзы-секретари, сидевшие в ряд по
обе стороны, непрерывно скрипели камышовыми перьями. Когда Шерна
зарбай вошел в казихана, все мирзы, как один, встали, поклонились ему.
Он же поздоровался только с кази-каляном, по знаку которого мирзы
направились в свои худжры. Молодой писарь принес дастархан, чай.
Мухаммад-Салим-ахуну было уже лет восемьдесят, но, несмотря на
это, ходил он без посоха, держался прямо. Будучи кази-каляном в тече
1 В а к у ф — движимое и недвижимое имущество, подаренное мусульман
ским религиозным организациям.
61
ние многих лет, он пользовался в ханстве немалым влиянием, ибо знал
подноготную баев, беков, крупных купцов, посвящен был в тайны их
жизни, так что многие остерегались и боялись его. Помимо всего про
чего, он распоряжался тысячами танапов вакуфных земель в Хорезме.
Ему подчинялись казии всего ханства, каждый из которых помимо де
нежных взяток пудами посылал ему пшеницу, рис, маш, джугару и все
возможные фрукты.
Шерназарбая он встретил очень приветливо. После нескольких веж
ливых фраз ясавулбаши спросил осторожно:
— Таксыр, их величество хан ознакомили вас с проектом вазириакбара?
— Да, знакомили,— степенно произнес кази-калян и тоже задал во
п р о с:— А что думаете по этому поводу вы?
Шерназарбай не растерялся.
— В проекте сказано: «использовать вакуфные деньги на просвеще
ние». А ведь вакуфные деньги подвластны только вам. Не так ли, све
точ справедливости?
Убедившись в том, что Шерназарбай пришел за помощью, пришел
заключить союз против Ислам-Ходжи, власть и влияние которого дав
но были не по душе и кази-каляну, верховный судья высказался теперь
откровенно:
— Дела Ислам-Ходжи противны нашей вере, противны нашей
совести. Если великий хан не примет мер, померкнет чистота на
шей веры, появятся безбожники, которые навлекут на нас гнев
аллаха.
— Их величество хан соизволили сказать, что нужна жалоба, под
писанная большими людьми ханства...
— Наш долг и обязанность перед шариатом наказать неверного,—
сказал кази-калян и тут же пояснил Шерназарбаю содержание будущей
жалобы, перечислил даже лиц, которые должны были подписать жа
лобу: «Мухаммад Салих, Саид-ахун, Давлят-кази, Накиб, кази Хикматулло...»
— Я сам поговорю с ними,— прибавил он в конце.
Люди, перечисленные кази-каляном, были цветом духовенства.
В свою очередь ясавулбаши назвал должностных лиц при дворе, ко
торые непременно должны были подписать жалобу.
— Таксыр,— сказал он,— Фахриддин-ходжа, Сардарбай, Мехтар,
Нурилло-мираб также настроены против Ислам-Ходжи и его людей.
Они за нас всей душой. Подпишут! Ну а вы сами, наш светоч? — Шер
назарбай вопросительно взглянул на кази-каляна.
— Я бы и подписал и печать поставил, но, думаю, будет лучше, ес
ли я буду действовать втайне... Я продиктую жалобу, завтра вам до
ставят ее.— После этих слов кази-калян, сложив ладони, произнес мо
литву, которую закончил словами: — Д а дарует аллах долгие лета
нашему светлейшему хану, пусть мусульман беды-несчастья минуют,
а неверных гнев аллаха испепелит!
Хозяин и гость поднялись с места. Кази-калян проводил Шерназар
бая до дверей.
62
Уже на другой день хану была вручена жалоба, заканчивавшаяся
словами: «Мы, покорные воле аллаха слуги вашего престола, просим
вас, великий хан, не только отстранить Ислам-Ходжу от государ
ственных дел, но и выслать неверного за пределы Хорезма». Прочитав
жалобу, подписанную такими влиятельными лицами, хан подумал:
«Ведь он тесть тебе... Что скажет Одилбика?.. И к тому же немало
у него сторонников. Нет, так сразу действовать нельзя...» В голове ха
на начал созревать коварный план, повергший впоследствии в изумле
ние даже видавших виды царедворцев.
Однажды хан, призвав к себе Ислам-Ходжу, приказал ему начать
в Нурлавой постройку зимнего дворца, который не уступил бы дворцу
царя Николая. Если бы Ислам-Ходжа отказался, то в тот же день... Но
главный визирь ответил коротко:
— Великий хан, мы воздвигнем дворец, который будет достоин вас.
ГЛ АВА Д ВЕНАД ЦАТАЯ
Ислам-Ходжа приступил к подготовительным работам по строи
тельству зимнего дворца. Согласно проекту, высокие сводчатые по
стройки с колоннами, составляя единый комплекс, должны были окру
жать с четырех сторон основное здание. По замыслу проектировщиков,
дворец должен был неузнаваемо изменить облик Нурлавой. Несколько
зданий намечалось также построить вдоль канала Сирчали.
Начальником всех строительных работ Ислам-Ходжа поставил вер
ного ему человека — Рахимбергана.
Зимний дворец, по своей архитектуре чисто европейское здание,
предполагалось украсить наилучшими образцами национальной резьбы
и росписи. Строительство должно было продлиться три года.
На нескольких танапах земли против арзхана уже развернулись ра
боты. Т ут собрались сейчас для деловой беседы Ислам-Ходжа, архи
тектор из Москвы и Рахимберган. Ислам-Ходжа, развернув чертеж,
обратился к Рахимбергану:
— Ты, наверное, уже успел изучить проект, но, если возкникнет чтонибудь непонятное, обязательно спрашивай у него,— и Ислам-Ходжа
повернулся к русскому архитектору.
— Хорошо, ага...
— Мы вызовем немцев из Ак-Мечети1, они отличные плотники. Из
Бухары прибудут резчики по ганчу, из Москвы — художники. Сегодня
аеликий хан подписал указ о привлечении на стройку народа.
Действительно, на другой день глашатаи во всех городах и кишла
ках, надсаживаясь от крика, призывали народ на стройку. Согласно
1 В хорезмском кишлаке Ак-Мечеть жили немцы.
63
указу хана, каждый должен был отработать по двенадцать дней без
всякого вознаграждения. Больше того, надо было явиться с лошадью,
с арбой, если же таковых не имелось, то с кетменем, киркой или лопа
той. Даже искусные мастера-умельцы должны были работать за ни
чтожное вознаграждение.
Матчон-тура, посылая на работу Ибрахима-ата с Палваном, прика
зал:
— Старайтесь, если не хотите, чтобы вас наказали!
На строительство пригнали даже туркмен и каракалпаков из дале
ких аулов и кишлаков.
Возле Хазараспских ворот заработали десять огромных печей для
обжига кирпича. Сотни арб везли камыш с озер. Еще больше арб были
заняты перевозкой извести с горы Юмри, отстоявшей за сто верст.
Мрамор везли с горы Султан Вайс, которая, говоря попросту, и вовсе
находилась у черта на куличках.
Рахимберган и днем и ночью неусыпно следил за всем, что дела
лось на строительных площадках.
Как-то он крикнул Палвану:
— Ты и в самом деле Палван — богатырь! Придется дать тебе са
мую большую тачку.
Однако Рахимбергану нельзя было отказать в доброте, ибо он, на
пример, сказал Ибрахиму-ата, должно быть приняв во внимание его
возраст:
— Вы, ата, будете кипятить чай.
Палван возил, не зная устали, огромную тачку, которую едва мо
гли сдвинуть с места несколько человек. Мастера не могли нахвалить
ся им.
Палван познакомился и быстро сдружился со многими людьми, при
бывшими из других кишлаков. Несмотря на молодость, он был опыт*ным борцом, нередко выступал в состязаниях. Однажды к нему подо
шел молодой высокий туркмен с бронзовым лицом и горящими глазами
и обратился запросто:
— Брат-богатырь, салям. Давай руку, я хочу быть твоим дру
гом!
Искренность парня тронула Палвана, он немедленно протянул руку.
Туркмена звали Сафаргалди, прибыл он из Илоли. Сафаргалди почти
не отходил от Палвана. Они стали друзьями.
— Если у тебя больны мать и дед и смотреть за ними некому, зачем
же ты пришел сюда? — спросил Палван.
— Не по своей воле. Заставил Бобо, правитель Илоли.
Скоро у Палвана и Сафаргалди появились новые друзья: Якуббай
из Гурлена и Киличбай из Хазараспа.
Однажды Палван, как обычно, катил перед собой тачку. Внезапно
раздался крик глашатая:
— Эй, народ, не говорите, что не слышали...
Палван прислушался. Ибрахим-ата, оставив чайники, подошел
к сыну:
— Что он там говорит?
64
— Йигит-каракалпак из Шабаза уклонился от работ...
Палвану не надо было продолжать, Ибрахим-ата все понял. Все по
валили на площадь неподалеку. Сюда же явились Шерназарбай, казикалян и прочие чины. Молодого каракалпака в потрепанной бараньей
шапке, босого, со связанными руками, пригнал на площадь палач Худойзар, который по своей свирепости уступал только лишь палачу
Джумёзу Курносому. Первый душил жертву, второй резал.
Нукеры Шерназарбая окружили площадь. Кази-калян вышел на се
редину площади и прочитал указ хана. Ясавулбаши сделал знак пала
чу, Худойзар поставил йигита на колени и продел его голову в петлю,
концы которой были прикреплены к палке. Палач хотел было уже на
чать душить, как вдруг йигит, точно желая сказать что-то, взглянул
на Шерназарбая. Ясавулбаши остановил палача.
— Друзья! — во весь голос крикнул йигит. — Никого у меня нет!..
Ничего я не имею! Прощайте! Не виноват я! Я...
Ничего больше он не успел сказать, Шерназарбай махнул
рукой.
Палач Худойзар начал закручивать свой страшный жгут. Петля за
тягивалась все туже. Лицо йигита страшно исказилось. Он откинул го
лову назад, рот его широко раскрылся. Палач с усилием повернул пал
ку еще раз и концом веревки, завязанным в тугой узел и походившим на
огромный кулак, изо всей силы ударил свою жертву по голове. Йигит
испустил дух.
В глазах у многих блеснули слезы, люди отвернулись. Палван
скрипнул зубами, задрожали губы у Сафаргалди.
— Дворец этот, кажется, будет построен на костях и крови лю
дей,— прерывающимся голосом произнес Маткарим.
— Тише, сынок, кругом рыщут сыщики хана,— предупредил Ибра
хим-ата;
С посуровевшими лицами, опустив глаза в землю, расходились люди
с места казни.
Повешение, удушение, отсечение головы в хивинском ханстве были
обычным явлением.
И все-таки, какими бы жестокими ни были казни, все больше стано
вилось непокорных.
Между тем на место строительства все прибывал и прибывал строи
тельный материал для дворца. В лиман Ташсака пароход привез длин
нющие, толстые доски. Лодочники по Палван-каналу сплавляли лес.
У Гамакуприк его вытаскивали на берег. Немцы из Ак-Мечети мастери
ли из привезенного леса двери, рамы.
На строительство прибыли Ислам-Ходжа и русский архитектор. Их
встретил Рахимберган.
Ислам-Ходжа все проверял, но ему было мало дела до людей, ра
ботающих на строительстве. А ведь многие из них были постоянно го
лодны, полураздеты...
Хан вызвал к себе Ислам-Ходжу. Помимо всего прочего, он хотел
поговорить с главным визирем о сокращении сроков строительства зим
него дворца. К этому времени в его голове уже полностью созрел план,
3
Д. Шарипов
65
немало удививший Ислам-Ходжу. Главный визирь, явившись к ха
ну, низко поклонился. Исфандияр кивнул и начал без всяких пре
дисловий:
— Вазири-бузрук, мы видим ваши старания. Но нам хотелось бы,
чтобы все было быстрее. Надо построить для народа большое медре
се. Потом для наших прогулок вы создадите парк-сад, который превзо
шел бы все другие сады. И то и другое должно быть к северу от
Палван-канала.
— Все будет исполнено,— произнес главный визирь и затем опять
заговорил о своем: — Ваше величество, вчера я получил письмо из Пе
тербурга, спрашивают, можно ли посылать техников для проведения
изыскательских работ по строительству железной дороги.
— Чилим! — крикнул хан.
Слуга, стоявший за дзерью, появился в мгновение ока с чилимом,
отделанным янтарем и золотом. Хан жадно затянулся, при этом вода,
налитая в чилим и служившая для охлаждения проходившего через нее
дыма, забулькала. Хан, не глядя на слугу, вернул чилим. Слуга, пятясь,
неслышно удалился.
Ислам-Ходжа знал, что если хан, таким вот образом прерывая бесе
ду, кричит «чилим», то это значит, что он чем-то недоволен. И дей
ствительно, хан сказал с раздражением:
— Ваша поездка в Петербург дорого обходится нашему государ
ству, Зачем вы обременяете нас ненужными заботами?
— Вот почта, телеграф пригодились ж е...— тихо ответствовал Ис
лам-Ходжа.
— Почта и телеграф не богатство! Надо прикупать и увеличивать
земли, земли! В этом деле нам помогут баи, беки, улемы. Надо на них
вам опираться. А вы все водитесь с этими купцами, с Ялманбаем, Аллакулибаем! Обезьяны любят подражать. Вот так же и ваши Ялманбай.
В Казани открыли Высшую школу, и им этого хочется. В Ташкенте за
вод построили, и им подавай завод. Только железной дороги не хвата
ло! Может быть, им мешают и стены нашего священного, древнего го
рода, узкими стали для них улицы Хивы! — разгневанный хан в упор
посмотрел на Ислам-Ходжу.
—Около ворот Гандимиён Ялманбай построил хлопкоочисти
тельный завод. Если оттуда начать строительство нового города...—
начал было Ислам-Ходжа, но хан грубо перебил его:
— Вы слышите, о чем я говорю! Может быть, вам и хан не
нужен? — Помолчав мгновение, Исфандияр сказал с расстановкой: —
На вас поступила жалоба, ее подписал также и ясавулбаши.
— Что за жалоба, ваше величество?
— Отталкиваете от себя людей, навлекаете на себя их гнев.— Хан
протянул жалобу Ислам-Ходже.
Исфандияр был расчетлив. Прочитав жалобу, думал он, главный
визирь откажется от своих замыслов, или же в крайнем случае удастся
усилить вражду между сторонниками Ислам-Ходжи, сильными своим
влиянием за пределами двора, и сторонниками диванбеги и ясавулба
ши, потомственными царедворцами.
66
Читая арз — жалобу, Ислам-Ходжа то хмурил брови, то удивленно
качал головой. Хан внимательно следил за выражением его лица и на
конец произнес:
— Вы мой тесть, вы верно служите мне. Унижая вас, они унижают
и меня. Все это дело рук Шерназарбая...
Ислам-Ходжа задумчиво перебирал золотую цепочку карманных
часов.
— Ясавулбаши Шерназарбай опасный человек. Он хочет разлучить
нас с вами. В темницу его! — неожиданно крикнул хан.
Хан добился своего, вызвав в Ислам-Ходже глубокое презрение
к Шерназарбаю и всему его роду. Однако от удара, который так не
ожиданно обрушился на голову противника, растерялся и сам главный
визирь. Задумчивый, вошел он в диванхана. Все писаря встали с мест
и низко поклонились. Поэт Сахиби, главный над писарями, угодливо
улыбался. «Одописец»,— брезгливо называл его Ислам-Ходжа.
Словно бы оправдывая свое прозвище, Сахиби вытащил в эту ми
нуту из-за пазухи какую-то бумагу и протянул визирю:
— Таксыр, ваш покорный слуга посвятил вам...
— О д у ?— резко перебил Ислам-Ходжа. — Я вам советую оставить
это занятие. Берите пример с Аваза, своими газелями он распростра
няет просвещение.
Сахиби, ничем не выказав обиды, сказал покорно:
— Буду стараться, таксыр.
На вопрос визиря: «Почему не призовете Аваза ко двору?», произне
сенный почти что тоном приказа, Сахиби отвечал: «Приглашал, отка
зался. Буду просить еще».
По приказу хана Шерназарбай и некоторые из его приверженцев
были арестованы, имущество их конфисковано в казну.
Очень быстро распространились слухи: «Главный визирь, восполь
зовавшись своим положением, жестоко расправился со своими давними
врагами. Хан тут ни при чем». Исфандияр был доволен такими слуха
ми. Баи, беки, чиновные люди, относившиеся к главному визирю с ува
жением, недоумевали. Затаил гнев и злобу Матчон-тура.
ГЛАВА ТР И Н А Д Ц А ТА Я
Никто, ни один посторонний не должен видеть жену мусульманина.
Поэтому и Матчон-тура держал своих жен взаперти. Мало того, он
огородил свой двор высоченными заборами, вокруг которых день
и ночь расхаживали стражники. Но не промах были и жены Матчонтуры. Подкупив нужных людей, они проводили время с теми, кто им
был по душе. В этом им усердно помогали сами же нукеры и йигиты
Матчон-туры, из среды которых они и выбирали себе любовников. Чи
стой оставалась только третья жена, Якут-бика, по простоте души
3*
67
долгое время не подозревавшая о проделках старшей жены Пашшаджан-бики и средней жены Халджан-бики. Но у Якут-бики была тайна,
которую она скрывала не только от других, но и от себя. В прошлом
году, выйдя в сад, она случайно увидела работавшего там Палвана
и невольно загляделась, залюбовалась... С тех пор она стала задумчи
вой, рассеянной, молчаливой. Такая перемена не осталась не замечен
ной другими женами, которым очень хотелось, чтобы наконец появил
ся любовник и у Якут-бики. Ведь в этом случае они, вечно
враждовавшие между собой, могли бы не бояться возможного разобла
чения.
И вот однажды старшая жена Пашшаджан-бика, немало повидав
шая и пережившая на своем веку, вкрадчиво и ласково заговорила
с ней:
— Якут-бика, дорогая, до каких пор вы будете оставаться в неведе
нии о сладостях этого мира? Красоте вашей могут позавидовать и луна
и солнце. Жалко мне вас, губите вы свою красоту... Мы хоть и сопер
ницы ваши, но не враги... ведь есть, наверное, у вас желанный, так же
как и у Халджан-бики, и у... Да что мне скрывать от вас...
Слова эти сильно напугали Якут-бику. Неужто у них любовники?
Разве не боятся они туры?.. А может быть, ее решили испытать или за
манить в ловушку? Или нет? В ее душе рождалось любопытство. Сама
того не желая, она теперь не прочь была бы убедиться в достоверно
сти слов, услышанных от Пашшаджан-бики. Случай для этого пред
ставился скоро...
Любовником Халджан-бики был батрак Раим. И хотя Пашшаджанбика умолчала о себе, у нее тоже был любовник — нукер Мадраим
Черный. Тура, которого повсюду сопровождал Мадраим, большей
частью останавливался в своем городском доме. К Пашшаджан-бике,
жившей в летней усадьбе, тура заходил редко. Но зато сюда часто на
ведывался Мадраим. Проведя ночь с женой своего господина, он успе
вал к утру вернуться в город.
Однажды Якут-бика, проснувшись среди ночи, услышала чей-то
мужской голос, смех, раздававшийся со стороны дома старшей жены.
Она тихонько поднялась и осторожно подкралась к окошку Пашшад
жан-бики. Окошко было занавешено, но в комнате горела лампа. На
бравшись смелости, она заглянула в щелку и в ужасе отскочила: нукер
Мадраим целовал старшую жену туры. Заглянув в переднюю, она от
крыла дверь комнаты, в которой жили служанки. Служанки спали бес
пробудным сном. Направляясь к себе, Якут-бика сделала еще одно от
крытие: увидела батрака Раима на берегу пруда вместе со средней
женой туры!
— Приходите почаще,— сказала ему на прощание Халджанбика.
Якут-бика поспешила скрыться в своей комнате. Доверчивая, ис
кренняя, не умевшая лгать и обманывать, молодая женщина была
близка к отчаянию. «Что творится на этом свете?! Позор, позор!
Бесстыдницы!..— Но, говоря так, она думала о Палване...— Что мне
делать, что делать?» В эту ночь заснуть ей не удалось.
68
* * *
Тура поручил нукеру Мадраиму Черному огородить новый сад гли
нобитным забором — дувалом. Слуги и батраки туры с утра принялись
за дело: таскали воду, месили глину, подавали ее мастерам, которые
медленно возводили стены. Палван, отработав свой срок в Нурлавой,
выполнял по приказу Мадраима самую тяжелую часть работы: когда
стена становилась уже довольно высокой, именно он должен был по
давать наверх мастерам большие куски глины.
Нукер Мадраим, сидя под раскидистым карагачем и попивая зе
леный чай, наблюдал за работавшими. Стоило кому-нибудь из них рас
прямиться и посмотреть по сторонам, как он тут же кричал, потрясая
плеткой:
— Эй, спину почесать, да?
— Ага, проголодались мы,— не вытерпел наконец один бат
рак.
— А что ты сделал для того, чтобы проголодаться?
— С глиной нелегко возиться, ага, да и время за полдень перевали*
ло...— сказал второй.
— Я тебе поговорю!
Голодные люди снова принялись за работу.
«Тура знает, кому поручить дело, я с ними умею обращаться»,—
рассудил про себя Мадраим, уписывая за обе щеки лепешки с кайма
ком. Нажравшись, он с пиалушкой зеленого чая стал наблюдать за
Палваном, который, точно мячик, играючи подбрасывал вверх
огромные куски глины. «Не человек, а дэв»,— с завистью подумал
Мадраим.
И Ибрахим-ата и Бекджан беспрекословно выполняли все, что ни
приказывал нукер. Ибрахим-ата месил глину. Шернияз, подавая то чи
лим Мадраиму, то воду работавшим, носился словно ветер.
— Шернияз, подай ведро!
— Шернияз, еще воды!
Он только было присел отдохнуть, как Мадраим закричал:
— Эй, дурень, сбегай за айраном!
Шернияз очень боялся плетки этого нукера, со всех ног бросился он
исполнять приказ.
Вот солнце уже в зените. Соленый горячий пот щипал глаза батра
ков и дехкан. Иные из них уже едва двигались от усталости. Рубашка
Палвана промокла до нитки.
Только теперь Мадраим бросил повару:
— Гуджа готова?
— Сейчас будет готова, ага.
— Не зевайте, скоро конец! — крикнул нукер, молодецки подкручи
вая усы.
— Умрешь тут с голоду,— произнес вполголоса какой-то йигит.
— Ах ты лодырь несчастный! — Мадраим поднял плетку.
— Ага, вы несправедливы. Мы работаем, стараемся, а вы
еще...
69
— Что? Д а я у тебя язык вырву!
Плетка нукера свистнула в воздухе, но ударить смельчака сн не усПел. Палван, мигом очутившийся рядом, поднял руку:
— Ага, ведь он хорошо работает.
— Сын раба, не вмешивайся!
Палван побледнел.
— Такого я даже от туры не слышал...
— А вот теперь слышишь от меня, сын раба!
— А вы щенок туры!
Гордо и смело смотрел Палван на Мадраима Черного.
— Э ге ,— вытаращил глаза нукер и поднял плетку,— видать, ты, не
счастный, ожирел от лепешек туры. Д а я тебя...— Однако Палван ус
пел схватить его за руку и стиснул ее с такой силой, что Мадраим уро
нил плетку,— Ну, постой...— вымолвил нукер.
Т у т раздался стук копыт, и выехал из-за угла Матчон-тура. За ним
два нукера.
— Салям, господин!
— Не уставать вам,— не слезая с коня, буркнул тура.
Мадраим, желая выказать свою преданность и рвение, в самом деле
забегал вокруг туры, точно щенок.
— Мадраим, это все, что с утра наработали? — затягиваясь чили
мом, спросил тура.
— Господин, ту т смутьяны...— промолвил Мадраим, бросив взгляд
на Палвана. Любо было смотреть, как работал в эту минуту бога
тырь.
— Палван гору сокрушит,— сказал тура.
— Вот он-то и есть смутьян, мой господин,— тихо произнес нукер,—
настраивает против меня людей.
— Палван?!
— Вы бы наказали его, для примера...
— Тебе поручаю,— тура нахмурился. Лицо Мадраима просветле
ло.— Возьми нукеров и проучи его хорошенько... Только после работы.
За ночь отлежится.
— Слушаюсь, господин.
Тура слез с коня и, заложив руки за спину, обратился к Мадра
иму:
— Смотри, чтобы кончили скорее, а то без летнего солнца дувал
прочным не будет.
— Не беспокойтесь, господин, все будет в порядке!..
Тура посмотрел на работавших, поморщился. Ему подвели коня.
Только он с помощью нукеров успел сесть в седло, как конь рванулся
с места, полетел ветром. Разметались, словно черные крылья, полы
чекменя туры.
Тура подскакал к летнему дому, и сразу старшие жены засуетились,
забегали вокруг него. Стараясь опередить друг друга в услужливости,
они, мешая друг другу, взяли из его рук плетку, сняли пояс, чекмень.
Каждая, склонившись в поклоне, приглашала на свою веранду, только
Якут-бика стояла в стороне, молчала, уставившись в землю. Туре хоте
70
лось пройти к ней, на ее веранду, но старшая жена, почувствовав это, сделала Якут-бике знак, означавший: «Проваливай отсюда
скорей».
— Как ваше здоровье?
— Не жалуюсь, мой господин,— тихо произнесла Якут-бика.
— Вам чем-нибудь не угодили?
— Нет, ничего...
Якут-бика отвечала через силу. «Не спрашивал бы больше ничего*
уйти бы к себе»,— думала она. Несколько дней назад она снова увиде®
ла Палвана. И теперь ее чуть не тошнило от внимания туры, поэтому
после знака старшей жены она, рискуя навлечь на себя гнев туры, по
спешила уйти. Опытная Пашшаджан-бика увела туру на свою веран
ду, где дастархан был уже полон яств... Халджан-бика, робко взойдя
на веранду, преподнесла туре вина в китайской фарфоровой чаше*
Служанки сняли с господина сапоги, вымыли ему ноги, вытерли пу«
шистым полотенцем...
ГЛАВА ЧЕТЫ РНАДЦАТАЯ
— Тетя Айша, приходите к нам в гости завтра, моя мама вас
приглашает...
— Хорошо, доченька, приду, а ты бы осталась, уже поздно.
— Нет, мне пора, а то будут беспокоиться.
Джумагуль простилась с Айшой. Только она свернула на проселоч
ную дорогу, как увидела Палвана, возвращавшегося с работы. Парень
остановился. Он не верил своим глазам. «Почему Джумагуль так позд
но идет домой?» Палван посмотрел вокруг. Ни души. Он быстро до
гнал ее, негромко окликнул:
— Джумагуль, салям.
— Салям, Палван-ага.
— Откуда идете?
— У вас была.
— Так поздно возвращаетесь, не боитесь?
— А кого мне бояться? — улыбнулась Джумагуль.
Они пошли рядом.
Луна только что взошла. Палван смотрел на тени деревьев и не мог
найти слов, не знал, что сказать любимой, которую так долго не видел.
До чего же они длинные, эти тени! Тихо было вокруг, и еще тише
плыла по синему необъятному небу луна.
— Как здоровье вашего отца? — спросил Палван.
— Хорошо,— тихо ответила Джумагуль.
Потом они довольно долго шагали молча. Монотонно скрипели
кузнечики, где-то далеко вдруг залаяли собаки. Палван усмех*
нулся.
71
— Что это вы?
— Д а вспомнил этих хвастунов, нукеров...— проговорил Палван
И рассказал, что произошло с ним вчерашней ночью: — Темней было,
чем сейчас, луна еле проглядывала. Вдруг из кустов вышли трое, заго
родили мне дорогу. Я спросил у них: «Что вам нужно от меня,
братцы?» — и услышал голос Мадраима Черного: «Зачем держал сто
рону бедняка?» — «Но ведь вы его ни за что обругали, ага».— «А тебе
какое дело, сын раба! Бейте его!» Ну, я им сказал, чтобы они лучше
со мной не связывались. Тут они начали меня бить — кто по голове, кто
по спине. Я им все говорю: «В чем моя вина, братцы? Перестаньте».
Куда там, не слушают. Пришлось их оттолкнуть. Мадраим было взялся
за саблю, да я дал ему пинка. Второй наткнулся животом на мою голо
ву, а третьего я, кажется, задел кулаком по скуле. Оба покатились. Хо
рошо, что Мадраим больше не лез, а то я его и вовсе бы мог пристук
нуть. Они там остались лежать, а я пошел к себе домой.
— Так им и надо,— произнесла Джумагуль.
— Теперь они будут преследовать меня.
— А нельзя вам уйти от туры?
— Как с долгом рассчитаюсь...
Джумагуль знала, что такое быть должником туры: проценты рас
тут, расплатиться невозможно. Она не стала мучить Палвана лишними
вопросами.
Они уселись под тополем возле арычка. Журчала вода, плыли, дро
жа, в небе маленькие звезды.
Тихий ветерок развевал платок Джумагуль. Еще и еще раз где-то
рядом плеснула рыба.
— Какие они беззаботные...— задумчиво сказала Джумагуль, вперив
взгляд в воду.
— Э то потому, что рыбы ничего не знают про Матчонтуру.
Джумагуль улыбнулась, потом с тревогой спросила:
— А озеро тоже его?
— Да. Говорят, тура вас увидел?
— Когда шла с матерью...
Сердце Палвана сжалось. Как никогда, хотелось ему сейчас защи
тить Джумагуль от всех бед на свете, прижать к себе...
— Пойдемте, уже поздно...
— Посидим еще...
Джумагуль теребила кончик платка. Палван молчал. Наконец он
робко произнес:
— Джумагуль, мы оба дети бедняков...
— Да, так...
— Вы очень красивая; если пришлют свах, то, возможно, ваш
отец...
— Отец и мать очень любят меня...
— А если пришлет свах тура?..
— Пусть земля проглотит его!
— А если я пошлю? — взволнованно спросил Палван.
72
Джумагуль молчала.
Палван смотрел в ее черные звездные глаза.
— Я люблю тебя,— сказал он и крепко обнял девушку.
— Вай, не надо так, отпустите...
— Пока не ответишь, не отпущу...
— Д а ,— тихо сказала Джумагуль. Лицо ее пылало.
Палван проводил свою любимую до самого озера.
* * *
Возвращаясь домой, Палван, не в силах сдержать радость, запел во
весь голос:
Я не в силах стерпеть зной разлуки — тоску,
Дай припасть мне к губам твоим, как к роднику,
Ты прекраснее всех, я забыть не могу
Твои волосы в звездном сиянии.
Старая служанка, дремавшая около чигиря — водяного колеса,
вздрогнула, услышав песню, поднялась, вышла на дорогу, тихо
позвала:
— Палван, эй, Палван!
Когда он подошел к ней, служанка с упреком сказала:
— Заждалась я тут, пойдем, тебя зовет моя госпожа.
— Какая госпожа? Что ей нужно? — удивился Палван.
— Якут-бика, пойдем же, дурень,— торопила старуха.
— Якут-бика?! В такой поздний час?..
— Счастье улыбнулось тебе, йигит, ну, что стоишь, идем же!
— Зачем?
— Откуда мне знать? Наверно, хочет что-нибудь сказать тебе. Да,
сынок, птица счастья села на твою голову.
Палван растерялся: «Во сне или наяву? Испытать меня хотят,
ловушка ?»
— Не пойду! — решительно сказал он.
— Глупый ты. Не пойдешь, беду на себя накличешь. Пойдем же, сы
нок, не подводи меня...
Обещанная награда могла уплыть из рук, поэтому старуха стала
умолять еще настойчивее:
— Идем же, ну идем, никого там сейчас нет, нукеры спят.
Палван не стал больше слушать, пошел прочь.
— Сынок, сынок, постой...
Якут-бика, не смыкавшая глаз в ожидании старухи, услышав шо
рох, вскочила с места:
— Пришел?
— Тура послал его в пески, не дождалась я.
Якут-бика тяжело вздохнула, сказала грустно:
— Завтра снова пойдешь... Сегодня, значит, не судьба...
73
* * *
Матчон-туре загорелось во что бы то ни стало жениться на Джума
гуль. Но шариат позволяет иметь только четырех жен. Матчон-тура
размышлял об этом очень долго, но, так ничего и не придумав, пригла
сил в свой городской дом аксакала. Хорошо угостил его, подарил ча
пан, обласкал и лишь потом приступил к делу.
— Мне нечего от вас скрывать,— доверительно начал тура.
— Мы всегда к вашим услугам, господин,— отвечал аксакал.
— С тех пор как я увидел Джумагуль, дочь Пирнафаса, потерял по
кой и сон... Никогда не видел такой красавицы. Я хочу взять ее
в жены, никаких денег не пожалею...
— Но ведь по шариату, господин...
— Я об этом и думаю,— произнес тура, совершая мерные круговые
движения пиалушкой с чаем.
— Родители ваших жен знатные люди, одна дочь кази, дру
гая...
— Ну разве я не знаю об этом? Вот потому я и позвал вас...
— К тому же великий хан как отнесутся...
— Великий хан имеет сорок жен...
— Но в браке только с четырьмя.
— Остальные наложницы, хотите сказать?
— А что, если вы старшей жене...
— Нет, нет, с ней не разведешься, надо найти другой путь,— Мат
чон-тура уставился на аксакала.
Аксакал, превосходивший, как о нем говорили, в изворотливости
и хитрости самого шайтана, глубоко задумался. Наконец он захватил
в горсть свою седую бороду.
— Мы готовы исполнить все, что вы прикажете.
— Говорят: «Что ведомо старику, то неведомо и аллаху». Уж вы,
аксакал-бува, изыщите путь...— решительно сказал тура.
Пообещав еще подумать, аксакал удалился.
ГЛАВА ПЯ ТН АД Ц АТАЯ
При Исфандияр-хане в особенно тяжелом положении находи
лись каракалпаки и туркмены. С давних времен они были освобож
дены от земляных работ, Исфандияр же заставил их заняться этим,
да к тому же обложил новыми налогами. Народу стало невмо
готу.
— Не будем копать!
— Не будем платить налоги!
— Хан не властен над нами!
74
Возмущались не только кочевники, скотоводы. Бурно проявлялось
недовольство ханом и в городе Илоли, среди оседлых туркменремесленников.
В Илоли, в низенькой глинобитной хибарке, жил новый друг Пал
вана Сафаргалди. Он только что пришел домой из Хивы и стоял
сейчас босой, с посохом, в стареньком пестром чапане, в круглой
черной бараньей чугурме. Он смотрел в сторону базарной пло
щади.
— Сафаргалди, Сафаргалди, ты куда? — спросила старуха мать.
Сафаргалди махнул рукой, вышел.
На окраине города собралась большая толпа. Сегодня был базарный
день. Уже и вечереть стало, а люди почему-то не расходятся, не разъ
езжаются. Поодаль пасутся среди колючих кустарников верблюды, ле
жат охапки клевера перед лошадьми.
Что тут случилось? На той собрались? Торжество какое? Непохоже.
Он подошел ближе и услышал возбужденные голоса:
— Пусть хан сам землю роет!
— Замучил он нас!
— Нечем платить налоги!
Никто не созывал сюда народ. Это случилось так: утром глашатаи,
присланные правителем — хакимом — Илоли Бобо-деваном, прокрича
ли указ хана, который требовал новых налогов и непременного уча
стия туркмен в земляных работах. Э та новость мгновенно распростра
нилась по всему базару, люди возмущались, из-за поднявшегося
смятения прекратилась торговля. На площади было неспокойно, шум
но, точно в разоренном улье. Сафаргалди только что сам испытал тя
жесть и несправедливость ханского указа. Он был единственным сы
ном-кормильцем, братья и сестры его умерли от разных болезней, самый
же старший брат был замучен в темнице хана. Сегодня люди хакима
Илоли увели у матери Сафаргалди единственного теленка — надежду
семьи. Поняв, что здесь происходит и отчего так взволновался народ,
Сафаргалди вскочил на арбу, которая стояла посредине площади,
крикнул:
— Друзья!
Все обернулись на его мощный голос, притихли. И Сафаргалди вы
сказал тут все, что у него накипело. Наверно, он выразил чувства всех,
кто слушал его, потому что после его слов: «До каких пор будем тер
петь»— по площади разнесся общий крик боли и гнева*
— К хакиму! — зазвенел чей-то голос.
Толпа всколыхнулась и двинулась к дому хакима — правителя Ило
ли. Вооруженные нукеры, прослышав о бунте, разбежались. Выломав
двери дома, народ ворвался внутрь. Все бумаги в мгновенье ока были
вытащены наружу, преданы огню. Скоро заполыхала и сама резиден
ция. Перепуганный хаким послал гонцов к хану, который немедля от
рядил в помощь своих нукеров, приказав им: «Поймать Сафаргалди,
доставить живым». Но не тут-то было! Сафаргалди с десятком таких
же, как он, храбрых молодцов скрылся в Каракумах. Хаким вызвал
к себе сотника — юзбаши — Султана и приказал: «Возьми отряд нукеров
75
и доставь мне Сафаргалди живым или мертвым». Юзбаши Султан был
одним из тех палачей, что после приказа «доставь тюбетейку такогото» доставлял вместе с тюбетейкой и голову... Не сумев поймать С а
фаргалди, он явился к его дальнему родственнику Муродкаху, ко
торый, как он надеялся, должен был знать, где скрывается Сафаргал
ди. Ничего не добившись, он прирезал Муродкаха, а у жены его Кумуш
отрезал косы. Лишившаяся мужа, опозоренная, босая явилась она
с причитаниями и воплями в дом отца. Не успела Кумуш рассказать
о случившемся, как ее брат Шомми Лысый, вскочив на коня, прискакал
к старейшине племени бахши Шомураду. Шомурад выслушал его
и произнес: «На все воля хана». Жаждущий мести Шомми Лысый со
брал своих родственников, дружков. Прослышав о нанесенном оскорб
лении, к ним присоединилось много других вооруженных йигитов. Лы
сый ворвался со своими людьми в дом Султана-юзбаши. Не обнаружив
его, он приказал поджечь дом, а имущество поделил между своими йигитами. Явившись затем в дом правителя, Шомми Лысый узнал, что ха
ким бежал вместе с юзбаши Султаном под защиту хана. Йигиты Лысо
го разграбили дома бежавших и арестовали их родственников. После
этого обеспокоенный хан, призвав к себе старейшин нескольких турк
менских племен, приказал им переговорить с Лысым, дабы он перестал
творить беззакония и явился к хану с повинной.
Выслушав старейшин, Лысый выставил свои требования:
— Снять Бобо-девана с поста правителя Илоли, выдать мне на рас
праву Султана-юзбаши за пролитую кровь Муродкаха.
Когда хану доложили об условиях Шомми Лысого, он пришел
в ярость: «Быть ему без головы».
Шомми Лысый начал набирать себе людей. Семьи, которые от
казывались дать человека, подвергались ограблению.
Лысый был человеком лет пятидесяти, худым, жилистым, не по го
дам подвижным. Если ему случалось снять лохматую чугурму, в кото
рой он даже спал, то люди приходили в ужас при виде его красной го
ловы в пятнах болячек. Он стрелял так метко, что, как говорили,
попадал в глаз парящей в небе птицы. И наездник был лихой — не сы
скать ему равных. Шомми Лысый был вспыльчивым, жестоким, мсти
тельным. Взяв Газават, он устроил резню, он расправился даже с не
винными людьми, не выступавшими против него.
Теперь Лысый подумывал о наступлении на Хиву.
По приказу Исфандияра юзбаши Джумакул и Мухаммад Ризо пошли
со своими нукерами на бунтовщика. Но одолеть его они не смогли,
а Мухаммад Ризо был убит в стычке. Хан после этого перепугался не
на шутку, ему показалось, что скоро Лысый доберется до него
самого.
В конце концов он призвал к себе кази-каляна, надеясь услышать от
него хороший совет. В фаэтоне, специально посланном ханом, кази-ка
лян прибыл в Нурлавой, нукеры, подхватив его под мышки, по
могли слезть. Кази-калян шел очень медленно, беспрерывно бормоча
молитвы и перебирая четки. Хан, встречая его, слез с трона, по
клонился.
76
— Мы призвали вас затем,— сказал хан, как только кази-калян усел
ся,— чтобы вы дали нам совет. Юзбаши Мухаммад Ризо погиб в сраже
нии. Кому же теперь возглавить войско?
Кази-калян думал недолго, ответ у него был готов заранее:
— Шерназарбай! Непобедимый богатырь!
Хан улыбнулся, согласно кивнул головой.
Кази-калян продолжал:
— Ваш верный раб, льву подобный Шерназарбай без вины брошен
в темницу. Он жертва клеветы злых людей. Великий хан, явите ми
лость своему невинному рабу, и всемогущий аллах наградит вас. Шерназарбаю надо вернуть прежний сан. Он богатырь богатырей.
Ханвелел немедленно вызвать Ашира, недавно назначенного на
должность ясавулбаши. «Освободить Шерназарбая, привести ко
мне!» — приказал хан.
Ашир поспешил исполнить приказ — освободил своего покровителя
и дружка. Как только явился Шерназарбай, хан в знак своего особого
расположения одарил узника златотканым чекменем, объявил о поми
ловании. Ясавулбаши, казалось, не очень удивился столь быстрой
перемене в своей судьбе. «Ты все знаешь, все дело в главном визире» —
вот только этих слов не говорил хан, а все остальное происходило как
по нотам. Кази-калян воздел руки, дабы сотворить молитву вездесуще
му, всесильному и всемогущему аллаху.
Узнав о помиловании Шерназарбая, главный визирь обратился
к хану:
— Ваше величество, разве Шерназарбай перестал быть клеветни
ком?
— В государстве нашем неспокойно. Надо подавить смуту, поймать
Шомми Лысого. С этим справится только Шерназарбай.
Ислам-Ходжа, подумав мгновенье, возразил:
— По-моему, если попросить помощи у начальника Амударьинского
отдела, то русские солдаты...
Хан точно не расслышал слов главного визиря и, сославшись на го
ловную боль, удалился на женскую половину.
ГЛАВА Ш ЕС ТН АД Ц АТАЯ
Как ни милостив был хан к Шерназарбаю, опытный царедворец
знал, что все его будущее зависит теперь от исхода сражения с Лысым.
Если бы, не добившись победы, он уцелел в схватке, то все равно был
бы умерщвлен ханом. Отец, дед и прадеды Шерназарбая не только за
нимали крупные должности при дворе, но были также и военными
людьми — ясавулбаши. Шерназарбай и сам не раз участвовал в сраже
ниях, имел немалый опыт ведения боев. Его люди каждый день до
кладывали о численности и перемещениях отрядов Шомми Лысого.
77
Шерназарбай, во главе двухтысячного войска, приготовился идти на
город Газават, ставший опорным пунктом противника.
Хан напутствовал Шерназарбая такими словами:
— Наш великий, льву подобный ясавулбаши, только вы можете со»
крушить Шомми Лысого.
— Великий хан, наши ничтожные жизни принадлежат вам. Всемогу
щий аллах поможет нам, мы живым бросим к вашим ногам смутьяна!
По приказу ясавулбаши из Манака с пятьюстами нукеров явился
Нурджан, привели с собой людей Джумакул из Кухна-Ургенча и сотник
Пахлаван из Ташауза. Теперь под началом Шерназарбая, подступивше
го к Газавату, было около трех тысяч вооруженных нукеров.
Газават — древний город. Хоть и не было в нем внутренней крепо
сти, стены его были такими же высокими, как у Хивы. Они могли слу
жить надежной защитой. Однако войска ясавулбаши были хорошо во
оружены, к тому же у них были пушки. Это обстоятельство внушало
тревогу Шомми Лысому.
Ворота Газавата были заперты. Все окрестное население, еще не
знавшее, с какой стороны грозит опасность, скопилось в одном из киш
лаков близ города. Женщины, старики, дети в декабрьскую стужу пря
тались среди камней и гробниц кладбища. Дети плакали от голода
и холода, стонали калеки и больные. К вечеру пошел снег, засвистел,
завыл ветер. Люди, не зная, куда себя деть, лезли в открытые могилы,
тесно прижимались там друг к другу, чтоб хоть как-нибудь согреться.
Перед боем Шерназарбай приказал наказать мирных жителей киш
лака. Нукеры только этого и ждали, ворвались в дома. Они брали с со
бой все, что могли взять, а остальное сжигали вместе с домами.
Длинные языки пламени лизали небо, точно чудовищные языки
драконов.
Старик, упав на колени, умолял:
— Не жгите мой дом, какая вам польза от этого?
Нукер замахнулся саблей:
— Вот тебе польза...— Голова старика слетела с плеч.
На виселицах, сколоченных посредине кишлака, висели трупы, они
висели также и на ветвях карагачей, и даже на балках калиток. По
приказу Шерназарбая отрезанными головами невинных туркменов на
полняли хурджуны и отправляли их в Хиву к хану, который дол
жен был принимать эти «трофеи» за головы воинов Шомми Лы
сого.
Узнав о скоплении народа на кладбище, ясавулбаши приказал уда
рить туда из пушек. Многие из людей, забравшихся в могилы, остались
там навсегда. Уцелевшие, обезумев от ужаса, бегали по красному от
крови снегу с криками: «Ал-амон, ал-амон» — пощады, пощады.
Начался бой за город-крепость Газават. Войска Шерназарбая сразу
же понесли большие потери, ибо люди Шомми Лысого, усыпавшие
стены крепости, стреляли довольно метко. Пулей в лоб был убит Нурд
жан. Пушки, так «удачно» стрелявшие по кладбищу, теперь, хоть
и грохотали страшно, пока что не наносили особенного вреда укрепле
ниям. К вечеру камень, метко брошенный со стены крепости, размоз»
78
жил голову сотника Джумакула. Шерназарбай приказал еще усилить
огонь. Купола рушились под ударами ядер, однако никому еще не уда
лось взобраться на стену. Лысый, собрав своих наиболее опытных
и отважных воинов, совершил неожиданную дерзкую вылазку. В завя
завшемся жестоком сражении полегла не одна сотня нукеров Шерна
зарбая.
Исфандияр-хан, узнав об этом, спешно снарядил Ислам-Ходжу
в Турткуль к начальнику Амударьинского отдела полковнику Ликушину, который вместе с визирем во главе отряда казаков по
спешил на выручку. Расправляясь по пути со всеми туркменами,
подозреваемыми в сочувствии мятежникам, отряд Ликушина очень
скоро начал наступление на крепость Газават с тыла. Шомми
Лысый, при попытке совершить еще одну вылазку, был наголову
разбит, после чего с небольшим отрядом своих людей прорвался
в пустыню.
Шерназарбай тогда призвал к себе старейшин нескольких туркмен
ских родов, влиятельных людей..
— Изловите мне Лысого, я испрошу для него у великого хана поми
лование. Если этого не сделаете, вам же хуже будет...
Прошло несколько дней. Шерназарбай с пойманным Шомми Лысым
и с большой добычей торжественно вернулся в Хиву. Хан, пополнив
свою казну награбленным золотом, серебром и драгоценностями, сде
лался чрезвычайно милостивым к Шерназарбаю, щедро наградил его
и назначил одного из его братьев хакимом Газавата.
Шомми Лысый, доставленный в Хиву, четыре часа стоял со свя
занными руками перед воротами Нурлавой. Когда наконец хан вышел,
Лысый низко поклонился ему, при этом шапка с его головы упала. Хан
рассмеялся, увидев человека, который еще недавно казался таким
грозным. Вслед за ханом засмеялась вся свита, и громче всех Шерна
зарбай.
— И как ты это поднял бунт с такой лысой головой,— захлебы
ваясь от смеха, еле вымолвил хан. Затем, брезгливо поморщившись,
бросил: — Закройте его вонючую лысину.
В этот момент туркмены-старейшины низко поклонились хану. Один
из них произнес:
— Ваше величество, простите этого грешника. Покаялся он...
— Его надо заточить в темницу,— возразил Ислам-Ходжа.
Шерназарбай глянул на главного визиря, улыбнулся хитро, затем
поклонился хану.
— Великий хан, ваши подданные славят ваше великодушие. Поло
житесь на ваших верных старейшин, простите грешника.
— Ваше величество, если вы пощадите его...— снова попробовал
возразить Ислам-Ходжа, но Шерназарбай резко перебил его:
— Великий хан, проявите ваше великодушие, и вы приобретете
верного раба. Простите его...
Хан, ценивший в людях изворотливость в сочетании с жестокостью,
знал, что еще не раз прибегнет к услугам ясавулбаши, в преданности
которого он был убежден.
79
— Отпустите Лысого, — произнес повелитель.
В тот же день Шомми Лысый был гостем Шерназарбая. Пообещав
щедрое вознаграждение за заступничество, он уехал в свой аул.
* * *
Между тем отношения между Ислам-Ходжой и Шерназарбаем все
обострялись.
— Ясавулбаши, ваши действия к добру не приведут,— сказал Ислам-Ходжа, когда прочитал указ о помиловании Лысого.
— Вазири-бузрук, народ должен видеть великодушие нашего вели
кого хана.
— Нам следует опасаться нового кровопролития,— ответил ИсламХоджа.
— Мы с вами должны верно служить хану. Разве мы можем проти
виться его воле? Вы к тому же близкий ему человек, тесть...
Ислам-Ходжа не стал продолжать разговор, лишь посмотрел на
Шерназарбая, и было в этом недолгом взгляде то превосходство ума
над глупостью и хитростью, которое всегда столь оскорбительно для
людей посредственных и самовлюбленных.
Жизнь при дворе научила Ислам-Ходжу терпимо и внешне добро
желательно относиться даже к тем, кого в душе своей он глубоко пре
зирал. И главный визирь навлек на себя гнев придворных не своим от
ношением к ним, а теми нововведениями, которые он задумал
и настойчиво пытался проводить в жизнь. Это знал, разумеется, и про
ницательный Ислам-Ходжа, но, увлеченный своим делом, стремясь вы
вести Хорезм из застоя, он не слишком-то обращал внимание на мыши
ную возню придворных,— он был уверен в своих силах, его
поддерживали крупные баи. Да и в самом дворце... Разве без его помо
щи стал бы Исфандияр ханом!
В полдень главный визирь отправился в фаэтоне на строительство
новой школы.
Школа эта, около медресе Палванпир, поражала всех своей не
обычностью: деревянные полы, изразцовые печи, высокие окна — все
было внове. Предполагалось, что новая школа будет джадидской, то
есть дети баев и купцов, обучаясь в ней светским наукам, должны
будут затем управлять различными канцеляриями, заводами, фаб
риками.
Строительству помогали деньгами купцы Ялманбай, Аллакулибай.
При каждом удобном случае они расхваливали всячески Ислам-Ходжу,
который, по их словам, больше всех заботился о благе и просвещении
народа. Они приводили в np-имер постройку почты-телеграфа, боль
ницы, зимнего дворца, а теперь вот и школы. Люди молчаливо слуша
ли, а потом между собой говорили:
— Какая нам разница, что хан, что Ислам-Ходжа? Один грабит,
разоряет нас, а другой заставляет даром работать.
Фаэтон Ислам-Ходжи остановился около медресе Палванпир. Ви
зирь сошел на землю и, подойдя к знаменитому хивинскому мастеру
80
Ниязу-уста, приветствовал его в изысканных выражениях. Нияз-уста,
тронутый таким вниманием, растаял...
— Все идет хорошо, господин,— сказал он, низко поклонившись.
— И ваши дети будут учиться в этой школе,— со значением произ
нес Ислам-Ходжа.
Маткарим, тащивший на спине огромный мешок, туго набитый са
маном, остановился возле Ислам-Ходжи, сказал негромко:
— Да простит хозяин нашу дерзость. Не мы жалуемся, а животы
наши, карнаи уж там ревут, урчат...
— Я дал указания распорядителю работ,— довольно вежливо отве
тил Ислам-Ходжа.
— Сытый голодного не разумеет, говорят, есть такая пословица...
В это время подошел сохибкор,— надсмотрщик. Хмурый взгляд,
брошенный на Маткарима, не произвел действия, шутник в ответ
улыбнулся дерзко и зашагал дальше.
Ислам-Ходжа продолжал свой разговор с Ниязом-уста.
— За пять-шесть лет неузнаваемо изменится Хива, мы построим
новый город...
— Я живу, когда строю,— ответил старый мастер.
Сохибкору хотелось, чтобы главный визирь обратил внимание и на
него.
— Аллах дарует вам долгую жизнь, хан наградит вас, и народ не
забудет ваших заслуг,— заискивающе сказал он Ислам-Ходже.
Главный визирь, выступая защитником баев, купцов и вообще всех
денежных людей, с каждым днем приобретал среди них все большее
влияние. Это начинало тревожить хана, опиравшегося в основном на
потомственную знать, на духовенство и на некоторых крупных земле
владельцев.
Однажды хан Исфандияр, призвав к себе кази-каляна, Ашир-махрама, Мухаммадвафо-караванбаши и других должностных лиц, решил
торжественно наградить Шерназарбая. Казначей положил перед ханом
туго набитый деньгами шелковый мешочек и, пятясь, отошел назад.
— Наш уважаемый ясавулбаши, за ваши заслуги перед троном, за
вашу львиную отвагу перед врагами дарю вам семь тысяч рублей,— во
всеуслышание произнес хан, слегка касаясь пальцами мешочка
с деньгами.
Ясавулбаши приблизился, низко поклонился.
— Щедрость ваша подобна щедрости солнца вселенной,— громко
сказал он и протянул было руку к мешочку, как вдруг произошло нечто
совершенно неожиданное.
Ислам-Ходжа, стоявший справа от хана, отстранил руку ясавул
баши:
— Господа, эти деньги лучше уплатить мастерам, работавшим на
строительстве зимнего дворца и ханского медресе. Абдулла,— он по
смотрел на казначея, стоявшего поодаль,— заберите эти деньги
в казну.
81
Опозоренный Шерназарбай, не удержавшись, метнул на визиря
злобный взгляд. Затем он повернулся к хану:
— Ваше величество, радость моя вознеслась до небес, ибо вы по
дарили мне свою щедрость. Я словно получил не семь тысяч, а семьде
сят тысяч рублей,— и Шерназарбай низко поклонился.
Хан вскочил. Ни на кого не глядя, ничего не говоря, он почти побе
жал во внутренние покои. Главный визирь, словно бы и не обратив
внимания на гнев повелителя, взял мешочек с деньгами и передал его
казначею Абдулле.
После этого случая распря между ханом и главным визирем уже ни
для кого не была секретом. Хан не имел достаточной силы и влияния
для прямой расправы с главным визирем. Настало время прибегнуть
к помощи ясавулбаши Шерназарбая.
На следующий же день он сидел с ним за достарханом, полным раз
нообразнейших яств. Когда беседа стала достаточно откровенной, яса
вулбаши, насквозь видевший своего повелителя, сказал, опорожнив ча
шу вина:
— Ислам-Ходжа ваш и мой враг.
— Как же нам от него избавиться? — прямо спросил хан.
— Я готов хоть сейчас его...— ясавулбаши провел по горлу ребром
ладони.
— Хвала вам, мой сокол, мой лев. Но только не своими руками...
Чтобы не вызвать никаких подозрений...
— Ясно, повелитель мира, ясно...
Хан молча наполнил вином чашу...
ГЛ АВА СЕМ Н АД Ц АТАЯ
«Ольга, милая, трудно тебе ту т,— думал Иван Гаврилович.— Пере
носить ссы лку— это уж моя доля, ту т никуда не денешься... Но ей-то
каково? Ведь-Хива — это тебе не Иваново-Вознесенск. Ни друзей, ни
знакомых, никого, кроме меня. В Хиве русских мало, а женщин даже по
пальцам пересчитать можно. Да и те жены офицеров, сторонятся жены
политического ссыльного... Небось скучает по родственникам, по род
ному городу. И письма очень редко, а то и вовсе не приходят, теряют
ся в пути. Эх, до чего же далеко забросило нас! Хорошо еще в послед
нее время появилась у Ольги подруга — Айманхан, жена кузнеца Саби
ра; трудно им, конечно, разговаривать, да ничего: глазами говорят, ру
ками говорят, а что хотят сказать — скажут»'.
Айманхан встречала Ольгу как самую дорогую гостью, расстилала
перед ней дастархан, сажала на почетное место. С болью в душе рас
сказывала Ивану Гавриловичу жена о тяжелой жизни семьи кузнеца.
— Ничего,— говорил он,— будет и на нашей улице праздник. По
строит трудовой народ новый, счастливый мир. И Хива в стороне не
останется.
82
На днях прибыло зашифрованное письмо от товарища из Москвы.
Он писал, что в Москве, несмотря на усиление реакции, все чаще про
исходят демонстрации и забастовки. В письме много говорилось о по
литических требованиях и лозунгах рабочих. Оно заканчивалось сло
вами: «Революционер, где бы он ни был, в любых условиях должен
вести революционную работу...» Прочитав письмо, Иван Гаврилович
уже не в первый раз отметил про себя: «...Мало все же у меня това
рищей среди местных, недостаточна связь с ними...»
*
* *
Кузнеца Сабира знал весь город. В народе говорили о нем: «Этот
кузнец и человека смастерит из железа». Замки, кетмени, лопаты,
подносы, кувшины и многое другое он умел делать лучше всех
мастеров. Часто ему доверял заказы и ханский двор.
Сабир работал вместе со своим сыном Балтабаем. Нестерпимо жар
ко и душно было в тесной, дымной мастерской. Обнажившись до по
яса, обливаясь жарким потом, Сабир длинными железными щипцами
вынимал из бушевавшего горна раскаленное железо, клал на наковаль
ню и, продолжая придерживать его щипцами, хватался свободной ру
кой за небольшой молот, сын же, оставляя на время мехи, бил молотом
большим. Мерно и быстро поднимались и падали молоты, под их уда
рами красное жаркое железо послушно изменяло свою форму. И откуда
только у этих людей бралась сила! Если в кишлаке ели гуджу, то в го
роде — похлебку из муки без мяса и масла. Вкусная еда в доме Саби
р а — гостья очень редкая. Отдыхал Сабир, наверно, всего несколько
дней в году. О т постоянного напряжения жилы на его висках набухли,
глаза глубоко запали. И все-таки, несмотря на все это, крепок, муску
лист и вынослив был Сабир.
Когда Аваз пришел в мастерскую, Балтабай, открыв сундучок, вы
нул оттуда и положил перед поэтом закопченный, залатанный дастар
хан. Развернув его, он разломил на четыре части лепешку, большую,
точно крышка котла, и тонкую, словно скатерть. Затем из чайника, по
ставленного на горячую золу, налил в пиалушку чай и протянул Авазу.
Поэт отпил глоток и вдруг чему-то засмеялся, начал рассказывать:
— Вчера шел я по улице, а навстречу мне ишан Муслим. Я опустил
голову, хотел было пройти мимо. Д а не тут-то было. Он остановил ме
ня, говорит: «Аваз, почему не здороваешься?» — «Простите, таксыр, не
заметил я».— «Видать, хорошо тебе живется, если глаза твои заплыли
жиром — никого не замечаешь», — ответил он и засмеялся. Разозлился я,
пришел домой, написал о нем стихотвореньице...
— А ну прочитайте,— нетерпеливо сказал Сабир, подкидывая куски
угля в горн.
— Пожалуйста, ага, прочитайте,— попросил и Балтабай.
Тот, кто зовется имамом, ходит в желтом халате,
Он первый в городе сводник, ему все жулики братья.
Взгляните на лик его гнусный! Не знает нужды и страха
Жирный этот, хитрющий, ленивый осел аллаха.
83
В сеть превратил мечеть он, ни дня не живет
без обмана.
Не знаю, люди, кто этого осла превратил в имама.
Как только Аваз умолк, отец и сын расхохотались. Усталость их
как рукой сняло.
— Я тут еще написал одну песню для Шерози, надеюсь, он сочинит
мелодию.
— Да, Шерози хороший мастер.
— Слава о нем гремит по всему Хорезму,— отозвался Сабир-ака.
— Слава-то гремит, да вот только его недавно по приказу ясавул
баши избили,— грустно сообщил Аваз.
— Избили? — удивился Сабир, и тогда Аваз рассказал то, что услы
шал от самого Шерози.
— ...Вы знаете Абдуллу из махалля Каптархона, ну, того, который
шьет кожаные ножны. Он решил женить своего сына. За неделю до
тоя пришел к Шерози и говорит: «Братмшка, я женю своего сына.
Хоть и занял я у ростовщика Ниязмата, не осталось у меня денег для
музыкантов. Выручи, братишка. Обрадуй бедняка». Шерози согласился
и в назначенный день явился у нему вместе с бубнистом Матякубом.
Шерози на тое пел стихи Маш раба, Агахи, играл на гармони. Люди из
Урды, Патрака, Алакчи и Калта-Минора пришли его послушать. Ве
селье было на славу. Радости Абдуллы не было предела, он уже и не
знал, как выразить свою благодарность Шерози, прослезился даже.
И вдруг явился нукер Шерназарбая и говорит: «Шерози, вас вызывает
к себе домой ясавулбаши». Шерози ответил: «Я не могу покинуть той».
Старик Палван, аксакал махалля, велел прогнать нукера. Когда яса
вулбаши узнал об этом, он велел немедленно пригнать к нему Шерози
и аксакала, послал за ними еще трех нукеров, которые свадебный той
повергли в траур. Они избили Абдуллу, аксакал был вынужден бежать.
Шерози и бубниста Матякуба притащили прямо в гостиную, где яса
вулбаши пировал со своей любовницей Дурди-бикой. Только он увидел
Шерози, вскочил с места, дал ему пощечину, потом схватил плетку и,
приговаривая: «Я научу тебя послушанию», стал хлестать его по лицу,
по рукам... Разбил гармонь. Выручил слуга, чилим принес. Шерози по
ставили на колени, и так, на коленях, он должен был петь до самого
рассвета...
Выслушав рассказ Аваза, Сабир в сердцах стукнул молотом по на
ковальне. Эх, если бы вот так по голове Шерназарбая!
Они помолчали.
— Да, я послал Пирнафасу-ака скобы, гвозди. Он их получил? На
чал строить дом? — спросил Сабир.
— Получил, спасибо вам за это. Палван настоящим йигитом оказал
ся. Приходит со своими друзьями из кишлака, помогает во всем...
Внезапно послышался конский топот. Двое вооруженных стражни
ков, звеня доспехами, осадили коней около мастерской. Сабир надел
халат, встал в дверях, поклонился:
— Чем могу вам служить, господа? Коней подковать?
— Почему не подчиняешься закону?! — закричал один из нукеров.
84
— Что случилось? — удивился кузнец.
— Вот мы тебе сейчас растолкуем, собачий сын! Почему не упла
тил налоги? — Нукер яростно замахал бумагой в воздухе.
— Я все уплатил, а га ,— с прежним удивлением произнес куз
нец.
— А ханский налог? А базарный? А за наем? — укрощая вздыбивше
гося коня, крикнул нукер.
Сабир побледнел, растерянно посмотрел на Аваза, потом удивленно
уставился на стражников:
— Вы пугаете меня или шутите?
— Не выворачивайся! Плати сейчас — или к кази!
— Я только ханский налог не уплатил, но взамен этого сделал
двадцать пять кетменей, тринадцать замков и кое-что другое. Кушбеги
знает обо всем этом,— произнес Сабир-ака.
Аваз, до сих пор сидевший молча, спокойно сказал:
— Он уплатил налоги. Зачем же вы обижаете бедняка?
— Аваз, вы уж занимайтесь своими газелями, нас послал сам ясавул
баши,— хмуро сказал первый нукер.
— Возможно, он послал вас к другому кузнецу, вы ошиб
лись,— возразил Сабир.
— Ты что, за дураков нас принимаешь? Тебя вся Хива знает. Поды
майся, пойдем к кази.
— Все я уплатил, никому не должен!
— Расскажешь об этом в казихана, пойдем, если не хочешь попро
бовать этой штуки...— усмехнулся нукер, поигрывая плеткой.
Кузнец побледнел, сильнее вздулись жилы на висках...
Нукеры привели Сабира к кази, поставили коленями на кирпичный
пол. Кази, задав несколько вопросов нукерам, протянул Коран куз
нецу:
— Если солжешь, в том мире гореть тебе в вечном огне.
Кузнец поцеловал Коран.
Начался допрос.
— Почему не уплатил базарный налог?
— Клянусь священной книгой, уплатил, таксыр.
— Почему не уплатил за наем?
— Аллах свидетель, все я уплатил.
— И ханский налог ты не уплатил. Знаешь ли ты, что нет больше
го греха перед аллахом, чем посягательство на казну хана?
— Таксыр, если я лгу, пусть лишусь детей, пусть ослепну. Поэт
Аваз свидетель. Если позволите...
— Где документы?! — закричал кази.
— Вы сами знаете, что никаких письменных документов не выдают.
Если вызовете Аваза...
Кази зевнул, переговорил о чем-то с сидевшим рядом ахуном — ду
ховным лицом, потом повернулся к кузнецу:
— Их величество хан посланник аллаха на земле. Грех перед алла
хом подвергать сомнению слова людей, коим верит сам хан. Устами
ясавулбаши говорит истина, ты лжешь без всякого стыда. Говорят, ты
85
и в мечеп» не ходишь. А еще зовешь в свидетели Аваза, да ведь он та
кой же босяк, как ты сам.
— Таксыр, будьте справедливы, клянусь же вам Кораном, уп
латил я.
— Твоими устами говорит глупость. Признайся во лжи, и сам аллах
простит тебя,— наставительно сказал кази и протянул кузнецу Коран.
Кузнец, брезговавший ложью, смело взял в руки Коран и поклялся, что
он никому ничего не должен.
И, несмотря на это, кази вынес приговор, по которому Сабир дол
жен был уплатить все три налога. Он должен был уплатить также
штраф, наложенный на него кази.
Выслушав приговор, кузнец взмолился:
— Где же справедливость? Пожалейте хоть моих детей!
Т у т появился сам кази-калян Мухаммад-Салим-ахун, Сабир с на
деждой посмотрел на него, но верховный судья, слышавший послед
ние слова кузнеца, подал нукерам недвусмысленный знак. Страж
ники с остервенением накинулись на кузнеца, стали избивать его
кулаками, плетками, пока он не упал без сознания на красный
кирпичный пол.
ГЛАВА ВО СЕМ НАД ЦАТАЯ
Гостиная Ислам-Ходжи в Тазабаге. На огромном ковре сидят Аллакулибай, Ялманбай, Паляз-хаджи, Назир-кур, на почетном месте,
подложив под бок мягкую подушку,— главный визирь> Различные
яства разложены на шелковом достархане, привезенном из Петер
бурга.
— В Петербурге я беседовал вот с этими министрами,— Ислам-Ход
жа показал собравшимся большую фотографию.— Мне объяснили, что
такое сенат, что такое дума. Я бы хотел и у нас ввести такие же по
рядки, как и в России. Например, все министры, чиновники получают
там зарплату. Фабрики и заводы там строят не только фабриканты
и заводчики, но также князья, духовные лица и даже сам царь. У нас
этого не понимают. Смеются над нашими купцами, называют москов
скими баями. Новые же школы, оказывается, несовместимы с шариа
том. Э то очень огорчительно. К тому же Шерназарбай... он пытается
поссорить меня с ханом. Но все равно их величество отличают белое
от черного, хорошее от плохого, наша уверенность в этом непоколеби
ма. Кази-калян, Ашир-махрам поддерживают Шерназарбая. Вот и Шом
ми Лысый отпущен на волю. Этим самым Шерназарбай хочет располо
жить к себе туркменских мухрдоров. Но ведь это не приведет к добру.
Правда, хаджи-бува? — Последние слова Ислам-Ходжа произнес, обра
щаясь к человеку лет сорока пяти, широколобому, с приплюснутым но
сом и острой бородкой.
86
Э то был Паляз-хаджи. Наделенный умом, проницательностью, он
побывал во многих странах, постоянно читал газеты и журналы, изда
вавшиеся в Казани, Ташкенте и Оренбурге. Одно время он даже со
стоял переводчиком при хане.
Паляз-хаджи глубоко уважал главного визиря, признавал его пре
восходство, старался подражать ему.
— Многочтимый вазири-бузрук, вашими деяниями гордятся наши
патриоты — купцы и баи. Вы не обходите своей милостью также и уле
мов. Ханское медресе построено вами около Куша-дарбаза, да еще ме
дресе вашего имени с голубым минаретом... Перед ними блекнет даже
медресе Мадамин-хана. Ваша деятельность, ваша жизнь ценны для нас
всех. Поэтому, наш великий вазири-бузрук, я хочу предупредить вас об
одном: опасайтесь людей Шерназарбая. Я слышал, что за вами наблю
дают, что к вам приставлен человек.
— Ну и пусть приставляют, будь они прокляты,— громко сказал На
зирбай, владелец крупного магазина около Кухна-Арк.
Назирбай был полной противоположностью Палязу-хаджи: легко
мысленный, хвастливый. Иногда, чтобы обратить на себя внимание,
он совершал дикие поступки. Например, на тоях он забавлялся тем,
что, облив керосином осла или верблюда, поджигал их. И, наблюдая,
как мучается объятое пламенем животное, Назирбай хохотал до упаду.
Он производил очень неприятное впечатление — слепой на один глаз,
длинный, тощий, грубый со всеми. У него уже было три жены, он
сватался к четвертой.
Обычно Назирбай, напившись, болтал без умолку, отвечал не
впопад, перебивал разговор. Подобным же образом вел он себя и
сейчас.
Паляз-хаджи попытался урезонить его:
— Послушайте, Назирбай, внемлите речам. Цель ясавулбаши —
оставить в распоряжение их величества казну государства. Наш вази
ри-бузрук преследует иную цель, то есть...
— Понял, понял, по-моему...— перебил Назирбай, но Паляз-хаджи
вежливо и решительно остановил его:
— Нет, вы не поняли еще. Вазири-бузрук не против хана... Суть де
ла в том, чтобы некоторые порядки России перенести в Хорезм. Не так
ли, таксыр? — спросил Паляз-хаджи.
— Да, та к ,— ответил Ислам-Ходжа.
Все умолкли и смотрели на главного визиря, который после долгой
паузы снова начал говорить:
— Мы должны побольше открыть джадидских школ, в них надо
преподавать и точные науки. Сыновья наши должны стать инженера
ми, агрономами, врачами, техниками. И не только хлопковые заводы
надо строить...
— Это очень хорошо, но надо бы хоть на первое время освободить
от налогов наших баев-заводчиков,— произнес Ялманбай, собирая по
своему обыкновению хлебные крошки с дастархана.
— И об этом следует подумать, — поддержал его Ислам-Ходжа.
Аллакулибай, похваставшись своими хлопковыми заводами в Хиве,
87
Ургенче, Турткуле, сообщил также о своем намерении построить завод
и в Ханка. Затем он обратился к Ислам-Ходже:
— А когда великий вазири-бузрук начнут строительство своего
завода?
— Если будем живы, то очень скоро.
— Вы правильно сделали, отняв деньги у Шерназарбая, возвратили
их казне,— сказал Ялманбай.
— Нехорошо получилось. Хан очень недоволен.
— Хан недоволен?.. Пусть на себя пеняет! — закричал вконец опья
невший Назирбай.
Разговоры в гостиной Ислам-Ходжи уже на другой день стали из
вестны Шерназарбаю, который донес об этом хану в таких сло
вах:
— Великий хан, в доме вазири-бузрука состоялось тайное собрание
его сообщников, которые имели дерзость задеть вашу честь. Вазирибузрук совсем зазнался, и неизвестно, что будет следующим его шагом.
В глазах хана загорелись маленькие злобные огоньки.
— Недолго же он будет вредить мне. Готовься, мой сокол, но будь
осторожен.
— Ваше величество, все будет в порядке. Ищу нужных людей...
* * *
Палван ияз-хаджи Юсупов (народ называл его Паляз-хаджи) жил
в Хиве на улице Ур, в большом доме с двумя верандами, с внутренним
и внешним двором. Он принадлежал к именитому роду, который назы
вали «корди» — степенный, важный. Паляз-хаджи разбогател довольно
быстро. Он был приказчиком диванбеги Хусаинбека, ездил по тор
говым делам в Москву, Петербург, Нижний Новгород, доставлял отту
да в Хиву мануфактуру, сахар и другие товары. Он довольно быстро
овладел русским языком. Познакомился с русскими купцами и заводчи
ками. Объединившись с большими баями, Паляз-хаджи открыл хлоп
коочистительный завод. Он имел несколько сот танапов земли и, ску
пая еще земли вокруг Хивы, сеял на них хлопок.
С тех пор как в 1873 году Муххаммад-Рахим-хан признал себя «по
корным слугой» императора всероссийского, в ханстве постоянно уве
личивались посевы хлопка. К началу двадцатого века многие богатые
землевладельцы, и в их числе приближенные хана, были связаны с рус
ским капиталом. «Т-во большой ярославской мануфактуры», «Москов
ское торгово-промышленное общество», «Стукен и К°», «Братья
Крафт» и другие фирмы имели своих представителей в городах хан
ства. Тогда появились хивинские хлопкозаводчики.
Вскоре после революции 1905 года Хусаинбек, Паляз-хаджи, Бобоахун, Мулла-Джуманияз и Назир Шаликаров организовали в Хорезме
группу «Молодые хивинцы». Их целью было проведение в Хиве бур
жуазных реформ. О революционной деятельности и насильственном
свержении хана они и не помышляли.
88
* * *
— Верно говорят: один строит, другой разрушает,— обратился Рахимберган к Ислам-Ходже, пристально вглядывавшемуся в какой-то
план.— Сколько вы зданий возвели и все строите, не знаете по
коя...
— Все мы гости в этом мире. Поэтому старайся оставить память
о себе. Пройдут года, и люди вспомнят... Каждый, насколько хватит
у него способностей, должен оставить после себя добрый след: как по
эт, как ученый, как музыкант, как мастер. Тысячу лет назад в Хорезме
жил Бируни, он написал много книг, его помнят до сих пор. Или Агахи
из вашего кишлака Киёт. Стихи его прекрасны, кроме того, он прав
дивый историк, замечательный переводчик, как много смог он сделать,
несмотря на болезнь и увечье. Или же мастер Худойберган, какой изу
мительной тончайшей росписью покрывает он стены зимнего дворца.
Его, конечно, тоже будут помнить. Но я, занятый государственными
делами...
Рахимберган смотрел на главного визиря во все глаза, словно уче
ник, внимающий изречениям мудреца. Поскольку мудрец уже довольно
долго хранил молчание, Рахимберган произнес робко:
— Измучился я, пока доставил сюда шпалы из Чарджоу. И когда
только будет железная дорога?
Ислам-Ходжа оставил этот вопрос без ответа, его глаза помрачне
ли, вздохнув тяжело, он сказал:
— Хан приказал ускорить строительство зимнего дворца, работать
не только днем, но и ночью — при зажженных фонарях.
Главный визирь простился с Рахимберганом и пешком направился
на строительство нового дворца, который возводился недалеко от его
дома. Это здание, стоящее в саду, должно было производить еще боль
шее впечатление, чем зимний дворец хана в Нурлавой: предполага
лось, что оно все будет отражаться в огромной мраморной чаше
пруда.
Ислам-Ходжа подошел к знаменитому мастеру Худойбергану, высе
кавшему на мраморных плитах стихи Агахи. Старик в пестром чапане и
в старой меховой шапке работал сосредоточенно. Тем не менее он
заметил приближение Ислам-Ходжи, хотел подняться, но вазири-бузрук
произнес предупредительно:
— Продолжайте, продолжайте, ата.
Понаблюдав некоторое время за работой мастера, Ислам-Ходжа
пришел в восторг.
— Был бы жив А га х и — низко бы вам поклонился...
— Таксыр, если успею, увековечу на мраморе каждое слово Агахи.
Великий смысл в каждой его строке! Не деньги хана меня привели сю
да. Меня увлекает мое искусство.
— Сколько вам лет, ата?
— Еще совсем молодой, только за восемьдесят перевалило.
Ислам-Ходжа засмеялся:
— Ну* вы совсем йигит.
89
— Таксыр, любимое дело молодит человека.
Ислам-Ходжа подошел к воротам сада, там уже стоял фаэтон, за
пряженный булаными конями. Выехав из ворот, фаэтон повернул нале
во и помчался, вздымая вихри дорожной пыли. Впереди, освобождая
дорогу, с криком «пушт-пушт» скакал нукер. Ислам-Ходжа ехал к хан
скому медресе, строительство которого уже завершалось.
Побывав в просторном зале, он осмотрел затем одну за другой все
комнаты первого этажа, потом поднялся на второй, взобрался даже
на крышу. Спустившись снова вниз, он внимательно осмотрел, хо
рошо ли пригнаны двери, окна — словом, проверил качество всех
работ.
Подойдя к пруду и глядя на воду, подернутую рябью, главный ви
зирь задумался: скоро это здание начнет служить делу. Преподаватели
из Ташкента и Казани будут читать лекции по физике, математике, гео
метрии, географии. Муллавачча — учащиеся медресе — будут познавать
логарифмические формулы, над открытием которых некогда трудился
Ал-Хорезми.
Обычно Ислам-Ходжа по утрам объезжал все крупные стройки,
а уж потом занимался государственными делами. Не знал он покоя
и ночью. Часто приходилось бывать на строительстве зимнего дворца,
где работали при свете фонарей. Подходил к немцам, устанавливавщим двери, рамы, к бухарским и хорезмским уста — великим мастерам
резьбы по ганчу, к художнику из Москвы, расписывавшему потолки.
Ислам-Ходжа был не только главным визирем, но и как бы главным
строителем ханства.
* * *
Хан принимал новый дворец. Он выступал спесиво, за ним, в знак
почтения сложив руки на животах, степенно шагали кази-калян, яса
вулбаши, кушбеги и прочие высокопоставленные лица. Чередовались
великолепные залы, украшенные тонко выполненными голубыми, зе
леными орнаментами; висели на стенах огромные позолоченные кан
делябры; на окнах богатые шелковые портьеры; кресла специально
были выписаны из Петербурга; сверкающий разноцветный паркет не
уступал, казалось, паркету Царского С ела; переливались всеми цвета
ми радуги камины, доставленные из России. При виде всего этого
даже у алчных придворных, ценивших по-настоящему только золото,
мелькнуло в глазах подобие восторга, восхищения. Для освеще
ния дворца была построена электростанция, единственная на весь
Хорезм.
Ислам-Ходжа повернул выключатель, и засияли ярким светом сотни
лампочек в канделябрах. Хан снисходительно улыбнулся. Ему здесь по
нравилось: все это очень напоминало Царское Село... Но одобрение,
промелькнувшее на лице хана, не понравилось Шерназарбаю. Он под
толкнул Ашира, зашептал: «Говори, говори скорей».
— Про что?
— Про русское медресе.
90
Ашир, приблизившись к хану, начал расхваливать зимний дво
рец.
— Такого дворца нет и у бухарского эмира. Меркнут перед ним да
же дворцы шахов Афганистана и Ирана... Но...
— Что за «но»?
— Ваше величество...
— Говори!
— Этим дворцом был бы доволен даже белый царь, но медресе ва
шего имени... не медресе, а школа урусов.
— Уважаемый вазири-бузрук, правду говорит Ашир? — спросил
хан.
— Ваше величество, уважаемый Ашир преувеличивает. Медресе —
это значит высшая школа. Вот это назначение высшей школы и будет
выполнять медресе вашего имени.
Ислам-Ходжа холодно, осуждающе посмотрел на Ашира, который
хоть и побаивался главного визиря, но в эту минуту произнес реши
тельно:
— Пусть светоч мира сами осмотрят медресе, и, если я вру, пусть
смерть будет мне наказанием.
— Не медресе, а гостиница неверных,— произнес ясавулбаши.
Хан не сказал ни единого слова благодарности за дворец ни глав
ному визирю, ни мастерам...
Осматривая медресе, хан недовольно хмурился, словно и в самом
деле убеждался в правдивости слов Ашира и Шерназарбая.
— Наш многочтимый кази-калян, похоже ли это здание на мед
ресе?
— Нет, нисколько, ваше величество! Убежище еретиков тут! — не
моргнув глазом ответил Мухаммад-Салим-ахун.
— Вы правы, светоч справедливости. Великий грех называть это
здание — медресе,— скорчив гримасу, произнес Ашир.
— Не знаю, что уж ту т построил вазири-бузрук вместо медресе. Не
боится он шариата! — с наигранным возмущением сказал Шерназарбай
и добавил т и ш е :— Пропали деньги, пропал труд!
Главный визирь, молча выслушавший все эти упреки, наконец не
выдержал.
— Повелитель мира,— начал он,— вас хотят ввести в заблуждение.
Времена изменились, государство не может процветать без ученых.
В медресе просвещенных народов изучают светские науки. Почему же
во вред себе мы должны пренебрегать ими? Мы останемся верными
шариату, вере ислама, но, ваше величество, наши муллавачча должны
изучать также и современные науки.
Хан слушал главного визиря равнодушно, полузакрыв глаза. Свита
во время речи Ислам-Ходжи также едва удерживалась от зевков.
— Ашир! — внезапно позвал хан.
— Слушаю, повелитель!
— Вели разрушить это медресе!
— Будет исполнено!
Хан уехал, и, словно свора собак, последовала за ним свита.
91
Главный визирь прислонился к стене, на лбу его выступили капли
пота.
Через несколько дней хан, призвав к себе Шерназарбая, произнес
нетерпеливо одно только слово: «Скорей!»
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Шерназарбай наконец пришел как будто к окончательному реше
нию. Он позвал к себе своего сына Абдухалила.
— Ата, предоставьте это дело мне, справлюсь!
— Как?
— Сотник Курбанбай...— протяжно произнес сын.
— Точно! И я о нем думал,— обрадовался ясавулбаши.
Очень скоро Абдухалил сколотил шайку из верных ему людей и по
ставил во главе их сотника Курбанбая.
— Никаких следов не оставлять после себя. Но если вдруг попаде
тесь, то ни при каких обстоятельствах не должны называть ни мое
имя, ни имя моего отца... Вот вам пока...— Абдухалил протянул
кошелек.
Курбанбай взял золото с неподдельной радостью, пряча кошелек
в карман, сказал:
— Не беспокойтесь, ага, не вчера мы обучены этому делу.
— Когда и где, об этом мы скажем вам особо.
Хан определенный день и час не назначил, но приказал, чтобы все
было кончено на этой неделе. Значит, удобное время должен был вы
брать сам Шерназарбай.
За полночь, когда кругом все уже спали, сотник явился в дом Шер
назарбая, где его ласково встретили сам ясавулбаши и Абдухалил.
Яства и водка на достархане понравились Курбану не меньше, чем
преподнесенные недавно деньги.
— Знаете, чем порадовать меня, а га ,— сказал он угодливо.
— Самая лучшая халва еще впереди,— снисходительно произнес
Шерназарбай.
Трое, склонившись низко над достарханом, долго шептались. Когда
Ислам-Ходжа выедет из дворца, с кем и по какой дороге поедет в Т а
заб аг— обо всем этом рассказал своим сообщникам осведомленный
ясавулбаши.
— В двадцать первый день рамазана, в ночь на пятницу, у зарослей
камышей,— уточнил он день и час убийства. Затем добавил: — Запом
ните, только кинжалом. Выстрел может погубить вас...
— Все ясно, господин,— ответил Курбанбай.
По знаку ясавулбаши сын его вынес чекмень и облачил в него со
тника. Курбанбай, молитвенно сложив руки, поблагодарил за по
дарок.
92
— Наш великий хан также не оставит вас без милости,— сказал на
прощанье ясавулбаши. Сотник снова прочел благодарственную мо
литву.
Внезапно пошел дождь, очень скоро превратившийся в ливень. В ок
на задувал холодный ветер. Сотнику очень хотелось, чтобы поскорее
настала та желанная ночь, когда смерть главного визиря принесет ему
счастье и богатство.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Жена Пирнафаса-ака родила девочку. В тот свой приезд Аваз на
прощанье сказал ему: «Если родится сын, назовите Рустамом, а если
дочь — Айджамал». Родилась дочь. Джумагуль, влюбленная в сестрич
ку, без конца играла с ней, радовалась каждой ее улыбке. Пирнафасака, похоронивший в давние годы своего первого ребенка — ма
ленькую дочурку, чувствовал теперь себя необыкновенно счаст
ливым.
— Ну иди ко мне, моя Айджамал,— протягивая руки, говорил он
часто.
— Нет, не дам,— шутливо отвечала Джумагуль.
Пирнафас-ака за всю жизнь не сказал жене ни единого грубого сло
ва. Хоть и не видели они друг друга до свадьбы, но брак их оказался
счастливым, они крепко полюбили друг друга. Мать Пирнафаса-ака не
могла нахвалиться своей невесткой. Уже на другой день после свадьбы
Мастура, засучив рукава, принялась наводить порядок в доме.
Повседневная, непрерывная опека, оскорбления по самому что ни
на есть ничтожнейшему поводу, требование беспрекословного повино
вения — всего этого, к счастью, не пришлось испытать Мастуре. Когда
же родилась внучка Джумагуль, свекровь нежно заботилась о ней. Бы
вало, невестка работает в поле, а она целыми днями сидит в тени,
баюкает внучку.
«Ах, был бы жив мой старик, не нарадовался бы он, глядючи на
такую невестку и внучку»,— часто вздыхала старуха. Но добрая ста
рушка и сама недолго прожила после мужа.
— Счастья вам до старости, сынок. Коли обидишь мою невестку, не
будет тебе моего благословения ни на том, ни на этом свете,— умирая,
сказала Пирнафасу-ака старуха.
* * *
Раньше старшие жены туры относились к Якут-бике с нескрывае
мой ненавистью. Но это продолжалось до тех пор, пока он не взял се
бе четвертую жену, Бикаджан-бику. «Теперь она не самая младшая, не
самая желанная. Мы теперь сравнялись»,— радовались они.
93
Скандалы и драки стали редкими,— ведь пока не было среди них
Бикаджан-бики, виновницы, как им казалось, всех их несчастий. Тура
берег ее в своем городском доме... Но познакомить их надо было так
или иначе, этого требовал обычай. И вот однажды он послал ее в свой
летний дом.
— Чтоб ты сдохла! Чем ты лучше нас? — произнеслаПашшаджанбика.
— Не долго же тебе властвовать,— съязвила вторая жена.
Якут-бика надела златотканую безрукавку, на ноги — кявуши, наки
нула на голову шелковый китайский платок и, приличия ради, вышла
к молодой женщине, поздоровалась. Она не завидовала новой жене,
скорее жалела ее. Ведь и Якут-бика прошла когда-то через это. Недол
го был ласков с ней тура...
Чтобы привлечь к себе внимание туры, старшие жены не брезгова
ли никакими средствами, не говоря уже о том, что без конца наговари
вали друг на друга, сплетничали. К ссорам и сплетням не оставались
безучастными и служанки, каждая из них заступалась за свою госпожу.
Только Айша тихо и молчаливо выполняла порученную работу, стара
лась держаться подальше от скандалисток, которые, потерпев пораже
ние, всегда были не прочь накинуться на безответную жертву. Но
стоило появиться туре, как споры и брань мгновенно прекращались.
Жены лишь обменивались злобными взглядами да строили друг другу
рожи.
* * *
Завидев двух женщин, прошедших за калитку, мать Джумагуль, Ма
стура, поспешно встала с места.
— Проходите, милые мои,— ласково произнесла она, здороваясь
с Айшой и ее соседкой по дому.
Справившись о здоровье их домочадцев, пожелав счастья и благо
получия их дому, Мастура спросила:
— Каким хорошим ветром вас занесло к нам, как это вы вспомнили
про нас?
Гостьи скромно промолчали. Мастура, кажется уже догадавшаяся
о цели их прихода, вела себя не суетливо, не спеша расстелила до
стархан, принесла чай.
Некоторое время женщины сидели, разговаривая о том о сем. Нако
нец соседка Айши, выразительно взглянув на хозяйку дома, приступило
к делу:
— Мастура-биби, мы прежде всего пришли повидать вас. Ну, а если
не обидитесь, то поведаем вам одно желание наше: мы пришли про
сить вашу дочь за Палванджана.
Тетя Айша добавила:
— Уж вы не обижайтесь, Мастурахон. В доме девушка на выданье,
все могут свататься — и царь и нищий. Мы считаем вас за близких себе,
вот почему явились к вам с надеждой.
Тетя Мастура, уняв волнение, выдержала положенную в таких слу
чаях паузу и ответила степенно:
94
— Если Палванджану приглянулась наша дочь, то радость моя вы
ше неба. Знаем мы, что Палванджан разумный, трудолюбивый йигит.
Перед силой его даже гора не устоит. Лучшего жениха для дочери
своей я не желаю. Но и отец ее и Аваз-ага должны свое слово сказать.
Сами знаете, судьбу двух людей решаем, надо подумать...
Довольные свахи ушли, тепло попрощавшись.
* * *
Аксакал и имам, получившие от туры подарки, не могли придумать,
как им быть с Джумагуль. Долго они спорили, кричали, даже разо
шлись в толковании некоторых догматов шариата, но, так ничего и не
решив, они сами пришли с подарками к кази города, попросили у него
совета.
— Лишь бы получить согласие родителей девушки, а все остальное
можно согласовать с шариатом,— ответил тот, поглаживая пушистую
бороду.
— Таксыр, отца мы уговорим, он низкого происхождения, деньгами
его ублажим,— произнес имам.
— И так можно,— продолжал кази,— ведь дело не в четырех женах,
а в желаниях нашего великого туры. Раз ему захотелось взять новую
жену, мы должны помочь. Ну, а если родители не согласятся, есть еще
и другие пути...— прибавил он.
Аксакал и имам на другой же день прискакали на конях к Пирнафасу-ака. Только они разложили подарки туры, как сразу же были обес
куражены краткими словами бедняка:
— Дочь моя помолвлена.
С кем?
— С Палваном.
Аксакал и имам переглянулись растерянно, ибо знали, что расторг
нуть помолвку значило, по шариату, совершить тяжкий грех.
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь ПЕРВАЯ
Выросший в семье ткачей, Иван Гаврилович трудился с ранних лет
и теперь, работая на заводе Ялманбая, очень увлеченно обучал
местных рабочих. Именно эта увлеченность и любовь к Ольге помогли
ему пережить тяжелую весть о смерти отца в Иваново-Вознесенске.
Жена стала теперь для него единственным родным человеком.
Ольга, по натуре такая же общительная, как и Иван Гаврилович,
быстро освоилась в новой для нее среде, привыкла к здешним нравам
и обычаям. Отзывчивая, добродушная, она легко располагала к себе
женщин-узбечек, рассказывала им о России. Особенно нравилась ей
Айманхан, жена кузнеца Сабира. Ольга стала частой гостьей в их
95
семье, приносила детям подарки, играла с ними, учила их разговари
вать по-русски. Жизнь узбекского кузнеца, как ее увидела Ольга, была
тяжелой, беспросветной. Когда Сабира избили у кази и заставили еще
раз уплатить налоги, Ольга поняла, что на этот раз ему не выкрутить
ся. «Что делать, Иван, как ему помочь, ведь он кузницу продаст, совсем
разорится... А у него семеро детей и все мал мала меньше». Иван Га
врилович подумал немного, ответил: «Попробую устроить Сабира на
завод, обучу на мастера».
Однажды Иван Гаврилович, вернувшись домой после четырнадца
тичасового рабочего дня — работали без перерыва с шести утра до
восьми вечера,— помылся наскоро, поужинал и отправился к Авазу,
чтобы переговорить с ним о Сабире. «Кстати и побреюсь»,— подумал
он, выходя из дома.
Аваз встретил Ивана Гавриловича радушно.
— Соскучился я по вас, садитесь, пожалуйста,— проговорил он,
улыбаясь и любезно подвигая табуретку.
Затем Аваз, точно догадываясь, с чем пришел Иван Гаврилович,
сказал:
— Сабир ходил с жалобой к хану. Тот ему все объяснил: «Не
счастный, сын нищего, будешь еще клеветать на кази-каляна, как
раньше клеветал на ясавулбаши!» Ну, разумеется, его наказали палка
ми. Не знал он как будто, что хан покровительствует кази-каляну, а ка
зи-калян — ясавулбаши. Да что поделаешь, утопающий хватается за
соломинку.
— Хана поддерживает белый царь. Но белая собака или рыжая —
все одно собака,— решительно произнес Иван Гаврилович. После этих
слов Аваз взглянул на него, точно хотел спросить: «Ну, а есть какойнибудь выход?» Иван Гаврилович кивнул. Эти два человека уже пони
мали друг друга с полуслова.
Иван Гаврилович посмотрел на себя в зеркало, улыбнулся: «Совсем
молодой человек». Действительно, после бритья и стрижки он помоло
дел необыкновенно: голубые глаза сверкали, черные усы резко выде
лялись на белом лице. Он встал, выпрямился во весь рост, чуть не кос
нувшись при этом потолка.
— Без царя, хана, баев и заводчиков — вот какой!
Такие слова Аваз слышал впервые. Они были для него новостью,
откровением. Раньше ему приходилось слышать от людей Ислам-Ход
жи такие только разговоры: «Пусть хан сидит на престоле, но нужны
реформы».
— В России много партий. Но лишь одна партия большевиков защи
щает трудящихся, показывает им путь к освобождению.
— И в Ташкенте тоже есть большевики? — спросил Аваз.
— Да... Есть и в Самарканде и в Ашхабаде. Но работают они тай
но, конспиративно... Кто, спрашиваешь, руководит ими? Ленин! Он
учит рабочих и дехкан, как свалить царя, как взять власть в свои ру
ки... Я тоже большевик. Многие тюрьмы повидал... Но от своих убе
ждений никогда не откажусь. Почему? Да потому, что у большевиков
великая идея, они идут по верному пути.
96
«Вот это человек,— подумал Аваз, — теперь я понимаю, за что он
был сюда сослан».
— Сабира, дорогой поэт, я хочу устроить на завод Ялманбая, сам
буду учить его...
Кузнец оказался легок на помине. Он явился вместе с Маткаримом.
Вид у него был совершенно потерянный. Деньги от продажи кузницы
все пошли кази-каляну. Сабир остался без работы. В довершение не
счастья его обязали уплатить еще сто таньга, в противном случае его
должны были провести по улицам, избивая палками.
Тогда Сабир, взяв в свидетели Маткарима, пришел к ростовщику
Ниязмату, чтобы занять у него денег под залог дома. Ниязмат, человек
со впалыми щеками, жиденькой бородкой и бегающими глазками,
встретил их хищной улыбкой. Он всегда так улыбался, ибо знал, что
к нему идут либо затем, чтобы взять в долг под проценты, либо затем,
чтобы возвратить разбухший долг.
На слова Маткарима: «Ага, дайте в долг нашему кузнецу» — ростов
щик ответил: «Со всей душой, ибо услужить человеку наш долг и на
ша обязанность». Потом добавил: «И процент небольшой, всего две
таньга за десять». После долгих препирательств и ругани ростовщик,
согласился взять по полторы таньга. Деньги Сабир-ака отнес казначею
Абдулле. И прямо оттуда — к Авазу: жить не на что, беда еще не мино
вала, надо посоветоваться.
— Знаете,— сказал друзьям Маткарим,— Ниязмат со всех берет по
полторы таньга с десяти, а с нас хотел по два. Еле оторвали эту пияв
ку. На прощанье он швырнул в меня посохом. Не попал. А всего-то
я ему сказал: «Ниязмат-ага, вас вызывает к себе Азраил — ангел смер
ти, вы, оказывается, задолжали ему».
Аваз рассмеялся.
— Сабирджан, не печальтесь. Наш брат Иван Гаврилович поможет
вам, мы уже поговорили тут...
Сабир с благодарностью посмотрел на русского.
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь ВТО Р АЯ
Слух о том, что тура хочет взять в жены Джумагуль, очень быстро
дошел до ушей его жен. Значит, он уже охладел к Бикаджан-бике, зна
чит, скоро одну из них переведут в рабыни, ибо шариат освящает брак
только с четырьмя... На кого же падет несчастье?
Особенно испугало это Пашшаджан-бику. А Якут-бике было как-то
все равно, у нее была своя радость в жизни — любовь к Палвану. В по
следнее время она покоя не давала своей кормилице: «Почему ты его
не найдешь, где он?»
И вот однажды среди ночи скрипнула дверь садовой калитки. Серд
це Якут-бики отчаянно заколотилось. Но и на этот раз через калитку
прошла одна только старуха.
4 Д. Шарипов.
97
— А где Палванджан?
— Около карагача,— прошептала кормилица.
— Почему ие пришел?
— Госпожа моя, он...
— Ладно, я сама выйду.
Было тихо, тепло, светила луна. Молодая женщина направилась
прямо к карагачу, в тени которого она, напрягая зрение, заметила тем
ную фигуру.
— Салям, йигит,— грустно сказала Якут-бика.
— Салям, госпожа.
— Почему не зашли, побоялись?
— Я всегда к вашим услугам,— тихо ответил Палван, уверенный
в том, что ему дадут какое-нибудь поручение.
— Грудь у вас как гора, а сердце точно у зайчишки. Садитесь, я хо
чу вам кое-что сказать.
Луна освещала лицо Палвана. Заметив, как пристально смотрит на
него Якут-бика, парень смущенно опустил голову.
— Я дочь богатого человека, не так ли?
— Да, так, госпожа.
— Наверно, думаете, вот, мол, как унижается жена Матчон-туры —
сама вышла к вам... Наверно, очень боитесь, как бы кто не увидел?
Палван молчал.
— Вы, наверно, слышали о жизни жен Матчон-туры,— с расстанов
кой произнесла Якут-бика.
«Да»,— хотел ответить Палван.
— Я знаю, вы думаете, что моя жизнь— рай, а ваша — ад. Но это
неверно. Моя жизнь беспросветней вашей. Правда, мы ни в чем не ну
ждаемся. Нас хорошо кормят, одевают... Но все равно, хоть тура и ие
купил нас, мы — рабыни! Ни любви, ни воли... Ах, зачем я только ро
дилась в этом мире!
Услышав этот из глубины души вырвавшийся вздох, Палван почув
ствовал себя увереннее. Не госпожу он видел сейчас — несчастную,
страдающую женщину.
— Чем я могу вам помочь? — мягко спросил Палван.
— Мне ничего не нужно, ничего! Я только хочу встречаться с моим
любимым! Видеть его!
Палван все понял по-своему.
— Я знаю этого йигита?
— Да...
— Кто же он?
— Вы! — чуть слышно произнесла Якут-бика.
Палван невольно вздрогнул.
— Тура не сегодня-завтра женится снова,— быстро заговорила
женщина.— Одну из нас он переведет в рабыни. А хоть бы и Меня! Не
хочу я оставаться в этой душной темнице!
— Чью дочь он хочет взять?
— Джумагуль, дочь Пирнафаса.
— Джумагуль?! — в ужасе крикнул парень.
93
Такая бурная реакция не на шутку перепугала Якут-бику.
— Не будет этого! — скрипнул зубами Палван.
— Пускай, не в этом дело,— ничего не поняв, сказала умоляюще
Якут-бика,— Палван-ага, милый, увезите меня куда-нибудь, в степь,
в пустыню, в пески, далеко, далеко... Увезите, век вас буду любить...
— Не могу, ведь я... У меня есть любимая, мы обещали друг другу.
Якут-бика закрыла лицо руками.
Уже приближался рассвет. Палван хотел было встать.
— Палван, милый мой, не уходи, выслушай,— женщина схватила
его за руку, заговорила с мольбой в голосе.— Увидела тебя в прошлом
году — не знаю, что со мной сделалось... Все время о тебе думаю...—
Якут-бика зарыдала, горячие слезы закапали ка руку Палвана.— Ты
уже любишь... За какие грехи наказывает меня аллах?.. Я не могу от
пустить тебя. Как я буду жить? Бежим вместе! Я...
Палван осторожно разжал пальцы. Якут-бики, низко поклонился
и пошел прочь. Тысячи разных мыслей роились у него в голове.
Надо скорей что-то предпринять, надо скорее предупредить Джума
гуль. Палван и сам не заметил, как добежал до озера.
Он распахнул дверь и увидел свою любимую: она играла с крош
кой Айджамал.
— Ты слышала, Джумагуль? — прямо с порога крикнул Палван.
— О чем, ага? — тревожно спросила девушка.
— Тура хочет жениться на тебе.
— Да провались он...
— А если будет настаивать твой отец?
— Никогда!
— А если тура захочет взять тебя насильно?
— Он может меня убить... Но зачем ему это? Все равно ничего не
добьется!
* * *
По «милости» туры Ибрахим-ата получил внаем на вновь распа
ханных землях участок в два танапа. Условия были самые что ни на
есть кабальные. Ибрахим-ата должен был вспахать землю, засеять,
вырастить урожай. А потом люди туры заберут три четверти всего,
что вырастет на этой земле. И еще — воду для полива «своего» участка
приходилось у господина вымаливать слезно.
Просить же у туры верблюда было и вовсе бесполезно — тут уж ни
какие мольбы не помогали. А из дехкан кто мог помочь: ни у кого нет
лишнего быка, верблюда, лошади... В конце концов самим пришлось
впрячься В чигирь;
Чигирь... и вспомнить больно это слово.
Чигирь в Хорезме — это горе, непосильный труд. Сколько лошадей,
верблюдов, изранив свои спины, заболевали, издыхали из-за этого про
клятого чигиря. Вода в Амударье течет низко, поэтому и разветвляю
щиеся от нее арыки проложены по низовьям. Каждый дехканин, вырыв
на границе своей земли маленький водоем, устраивает у впадения в не4*
99
го арычка чигирь. Это колесо, от которого веером расходятся спицы,
к ним прикреплены глиняные кувшины. Верблюд с шорами на глазах,
мерно шагая по кругу, вращает чигирь, кувшины при этом зачерпы
вают воду, и она затем сливается в желоб. Человек, ни на минуту не
отлучаясь, криками подбадривает верблюда. Так орошается маленький
клочок земли. Ну а если нет тягла, то впрягайся и вращай чигирь сам.
Сколько слез, сколько пота впитала в себя древняя земля Хорезма! Не
зря старики говорят в шутку, что богата земля Хорезма солью.
Чигирь вращают Ибрахим-ата и Палван, а Бекджан кетменем за
пруживает воду на грядках, время от времени становясь на место
уставшего отца. Немилосердно жжет солнце, градом струится пот.
Отец и сын все шагают и шагают по кругу. Они не могут позволить
себе передышку: по истечении времени, отведенного для них, воду
перекроет сосед.
Видя, что отец совсем выбился из сил, Палван один продолжает
вращать чигирь.
— Не надорвись, сынок! — беспокоится Ибрахим-ата.
— Скорей чигирь надорвется, чем я,— успокаивает его Палван.
Наступил вечер. Люди измучились, проголодались. Вот бы теперь
горячей пищи. Но вместо нее только по кукурузной лепешке каждому.
Палван наскоро съедает свою и снова принимается за дело. Вот и тетя
Айша пришла помочь мужчинам. Шернияз, кипятивший под карагачем
воду, подходит к чигирю и тоже впрягается, но его силенок хватает
всего на несколько минут.
— Когда же господь избавит нас от этих мук? — с тяжким вздохом
произносит Ибрахим-ата.
В этом адском труде люди изнывают до самого утра. Тягуче, моно
тонно скрипит чигирь, царапает тишину ночи, раздирает душу. Над
Хорезмом желтая луна. Тени трех людей, то удлиняясь, то укорачи
ваясь, движутся по кругу до самого рассвета.
* * *
Неудача со сватовством Джумагуль особенно мучила аксакала.
Ведь именно благодаря покровительству туры он долгие годы катался
как сыр в масле. Аксакал был грозой для бедняков. Тучный, с заплыв
шей жиром шеей, но все еще подвижный для своих шестидесяти лет,
он обычно спесиво вышагивал по улицам кишлака, повторяя про себя:
«Захочу — казню, захочу — помилую». Будучи неграмотным, аксакал
тесно сошелся с имамом, который был у него как бы секретарем. Мат
чон-тура был уверен в успехе порученного им дела. Однако, встретив
их как-то и заметив, что они прячут от него глаза, он спросил
резко:
— Что случилось?
— Плохие дела, господин...
Услышав эти слова, тура преобразился в мгновенье ока. Вперив
в аксакала злобный взгляд, крикнул:
— Говори!
100
— Она помолвлена,— заплетающимся языком ответил имам#
— Убью! — прорычал тура.
Аксакал и имам замерли от ужаса. Будь сейчас рядом хотя бы нора
крысы, они юркнули бы в нее...
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь ТРЕТЬЯ
В пятницу поздним вечером хан вызвал к себе Ислам-Ходжу и Рахимбергана. Все допытывался, почему это они медресе его имени осме
лились сделать похожим на школу неверных. Ислам-Ходжа и Рахимберган терпеливо отвечали. Хан же, точно доискиваясь чего-то, снова
и снова задавал им разные вопросы. Особенно бесцеремонно, с раздра
жением обращался он к Рахимбергану, и, разумеется, все, кто там был,
прекрасно понимали, что этим самым хан выражает свое недовольство
главным визирем. Было уже за полночь, когда хан разрешил ИсламХодже удалиться, добавив, что с Рахимберганом ему еще надо
поговорить.
— Таксыр, прикажете дожидаться Рахимбергана? — спросил В03НИца Алланазар, когда главный визирь уселся в фаэтон.
— Езжай! — коротко приказал Ислам-Ходжа.
— Ночь уж очень темная, таксыр...
— Езжай, не съедят тебя волки!
Нукер, поклонившись, открыл ворота Нурлавой. Фаэтон, проехав
по мосту через канал Сирчали, свернул направо. Алланазар взмахнул
плеткой над головой, и буланый помчался во весь дух.
Главный визирь был расстроен. В его ушах все еще звенели грубые
слова хана. «Неужели он ничего не понимает, неужели его интересуют
только интриги? Неужели его сердце вконец очерствело и судьба род
ной земли безразлична ему?»
Вокруг чернела ночь, и в тишине далеко разносился топот буланого
коня да звон колокольчиков.
...Всадник, прижавшийся к стене у перекрестка, замер, напрягая
слух, и, уловив далекий звон, резко повернул коня налево, с силой стег
нул его плеткой, помчался ветром...
Всадник быстро достиг большого сада Ибадуллы и, проехав метров
четыреста вдоль стены, резко остановился у огромного карагача. Т ут
же кто-то появился из-за низкого дувала.
— Готовьтесь, едет,— прошептал всадник и исчез в темноте.
...Фаэтон мчался мимо древнего заболоченного кладбища, потонув
шего в зарослях камыша. Это место считалось страшным даже днем.
Вознице Алланазару все чудились какие-то видения.
...Сотник Курбан тихим голосом отдавал приказания своим лю
дям:
— Только фаэтон подъедет, бросаться всем сразу!
101
Долго сколачивал Курбан свою шайку. Хотя, готовясь к этой мину
те, все изрядно выпили, опьянения никто не чувствовал.
— Заждались мы ту т,— недовольно проворчал один.
— Выпить бы еще немного...
— Тихо, едут...
— Тебе так кажется...
Головорезы замерли, притаились.
Наконец все услышали бренчанье колокольчиков, а затем и конский
топот. Курбан крепко сжал рукоять кинжала, подаренного Шерназсрбаем. Фаэтон приближался... И как только конь миновал переднего из
шайки, люди в масках ринулись на дорогу. Кто-то, ловко схватив коня
за уздцы, осадил его на всем скаку, кто-то ударил саблей Алланазара.
Ислам-Ходжа не успел даже опомниться, не успел даже вскрикнуть,
как рот ему заткнули платком, связали руки, ноги и поволокли на
кладбище, где несколько раз вонзили в его грудь кинжал, а затем пере
резали горло.
Так был умерщвлен неугодный хану и ханскому двору просве
щенный визирь.
Испуганный буланый вихрем помчал фаэтон, унося истекающего
кровью Алланазара в Тазабаг. Алланазару перерубили руку.
Нукер, услышав звон знакомых колокольцев, поспешил открыть во
рота. Через несколько мгновений глазам его предстала страшная кар
тина. На крик нукера сбежались служанки, батраки, из ичкари1 выско
чили сын и жена Ислам-Ходжи. Поднялся плач, начали сбегаться
соседи. Перевязали руку Алланазара, лицо его сбрызнули водой. Ктото услышал, как он прошептал:
— Вазири-бузрук в камышах... кладбище...
На лошадях, арбах, пешком люди устремились к кладбищу, впере
ди всех мчался в своем фаэтоне брат Ислам-Ходжи, Исхак-Ходжа, ря
дом с ним рыдал Абдусалям-Ходжа, сын визиря.
Скоро на кладбище мелькали уже десятки фонарей. Люди шарили
в камышах.
* * *
Когда весть об убийстве визиря дошла до хана, он закричал так
страшно, что приближенные испугались, как бы с ним не случился
удар.
— Поймать разбойников, повесить! Немедленно! Обыскать все
дома!
Хан при всех до хрипоты кричал на Шерназарбая:
— Это вы потворствуете разбойникам, лишили нас вазири-бузрука,
всех вас надо повесить, казнить...
Искусно придав своему лицу выражение крайней печали, хан по
явился перед Одилбикой.
1 И ч ка р и — женская половина дома.
102
— О, лучше бы мне не говорить, а вам не слушать, царица моя. Тя
желое горе обрушилось на нас, тяжелое горе,— хан в отчаянии стук
нул себя кулакомг по лбу.— Переломано наше правое крыло. Потеряли
мы вазири-бузрука, вашего отца...
Одилбика коротко вскрикнула и лишилась чувств.
— Казню убийц, весь их род изничтожу, всех повешу! — хан бил се
бя в грудь, то и дело посматривая на Одилбику. Но так как она не
приходила в себя, не открывала глаз, хан крикнул: — Эй, сюда ско
рей ! — и выбежал из ее покоев.
Во дворце началась суматоха. Хан в фаэтоне, запряженном четвер
кой, помчался в Тазабаг.
Приверженцы Ислам-Ходжи искренне сожалели о его смерти.
Много народу пришло на похороны визиря.
Хан шел впереди процессии, поддерживая переднюю ручку гроба.
Тело главного визиря было погребено в медресе Моруйжона, им же
и построенном.
После церемонии погребения хан вызвал к себе Абдусалям-Ходжу,
сына покойного.
— Теперь я сам буду тебе отцом. Мы отомстим убийцам, сын мой.
— Благодарю, ваше величество,— глядя на хана сквозь слезы,
еле вымолвил Абдусалям-Ходжа.
— Мы тоже сильно опечалены, сын мой, — энергично сказал хан.
В то т же день хан имел беседу с братом Ислам-Ходжи, Исхак-Ходжой, и попробовал натравить его на Шерназарбая:
— Люди говорят, что твоего брата убили люди Шерназарбая.
Я арестую его, произведу расследование. Вам же будет предоставлена
достойная вас должность при дворе.
Вокруг смерти главного визиря ходило много разных слухов, тол
ков, догадок, некоторые из них не лишены были основания. Для отво
да глаз хан вынужден был арестовать Шерназарбая. На должность
главного визиря возвели Мухаммадвафо-караванбаши, Ашир-махрам
был назначен на место Шерназарбая.
Николай Второй, узнав об этом убийстве, послал в Хиву для рассле
дования генерала Соболя, который был встречен ханом с пышными
почестями.
Хан вызвал к себе нового главного визиря и приказал:
— Подарить генералу сорок тысяч рублей.
— Будет исполнено, ваше величество,— Мухаммадвафо был во всем
послушен хану.
На ужине, устроенном в честь генерала, хан торжественно произ
нес:
— Тяжелое горе свалилось на нашу голову, но мы найдем виновни
ков, ваша светлость.
Хан явился на ужин в генеральском мундире. Рядом с ханом сидел
новый главный визирь Мухаммадвафо-караванбаши в мундире полков
ника, также полученном из Петербурга.
Генерал Соболь на слова хана ответил именно то, что от него
ждали.
10Э
— Ваше величество произведут расследование сами,— сказал он.
Через несколько дней генерал Соболь отбыл в Петербург, при этом
хан устроил ему пышные проводы.
Скоро слухи и толки об убийстве главного визиря понемногу начали
стихать. Не за горами был день, когда можно было бы освободить
и Шерназарбая.
«Все же это нужный человек,— думал хан.— В свое время нужным
был и этот непонятный Ислам-Ходжа... Все же хорошо, что дал ему
достроить мой зимний дворец»,— хан усмехнулся, окинул взглядом рос
кошный приемный зал.
Тихо, с низким поклоном вошел Ашир-махрам:
— Великий хан, вам прислан подарок из Гурлена.
Хан знал, что это за подарок.
— Ну, выпей за верную службу,— он протянул Ашир-махраму чашу
вина.
Новый ясавулбаши снова поклонился — так низко, что чуть не кос
нулся губами носков повелителя.
Исфандияр направился в гарем к только что привезенной прекрас
ной наложнице.
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь ЧЕТВЕРТАЯ
Избавившись от строптивого тестя, Исфандияр развязал себе руки.
Теперь уже никто не пытался ограничивать его власть, смущать его
покой всякими там проектами и нововведениями. Присмирели, затаи
лись «Молодые хивинцы». Новые главный визирь и ясавулбаши бес
прекословно исполняли все, что бы ни приказывал хан. Теперь Исфан
дияр мог, не оглядываясь ни на кого, удовлетворять все свои прихоти.
Прослышав о какой-нибудь красавице, он тут же приказывал Аширмахраму: «Доставить!»
Люди Ашир-махрама — старухи Гулджан, Хатира и другие им по
добные — рыскали по городам и кишлакам ханства, в поисках краса
виц.
Еще совсем молоденькие, неокрепшие девочки, обесчещенные ха
ном, долгие годы томились, изнывали в гареме.
Ашир-махрам стал самым близким к хану человеком. Не легко это
далось ему. Сколько лет пришлось унижаться при дворе, чего только
он не видел, не испытал за это время, в каких только интригах не
участвовал. Ложь, клевета, измена стали его непременными спутника
ми. Ради собственной наживы, ради того, чтобы еще больше втереться
в доверие к хану, он готов был на любую низость и подлость, мог
оклеветать и отправить на плаху даже родного отца. В хитрости он
превосходил самого Шерназарбая. «Со всей душой», «Я ваш раб»,—пе
регнувшись пополам, отвечал он на любое приказание хана, привычно
104
сносил ядовитые издевки Исфандияра, называвшего его «Аширом-сводником», «Аширом-скорпионом», «Аширом-лисой».
— Ашир, покажи себя, положи конец всем этим разговорам о Шерназарбае,— сказал ему как-то хан.
— Со всей душой, ваше величество,— подобострастно ответил
Ашир, вмиг понявший, что хан хочет освободить его дружка из-под
ареста. Но для этого надо было изобрести убедительные доказатель
ства невиновности Шерназарбая. Недолго думая, Ашир-махрам вызвал
к себе Рахимбергана, с которым некогда был в дружбе, и сказал ему:
— Друг, тебе уже известно, что хан приказал разрушить медресе
его имени. Поэтому тебе придется возвратить деньги, потраченные на
его строительство.
— Вы шутите, Ашир-ага? — испугался Рахимберган.
— Выкладывай деньги,— грубо сказал Ашир.
— А га ,— умоляюще начал Рахимберган,— сделайте и вы доброе де
ло — не разрушайте медресе, ну можно же как-нибудь использовать
его.
Ясавулбаши замахал на него руками:
— Шайтан попутал тебя. Хочешь, чтобы и меня постигла судьба
Ислам-Ходжи? Раз хан приказал — наше дело разрушить. Выполняй
приказание по-хорошему...
Рахимберган, задетый за живое — хан в свое время ничего не гово
рил ему о том, чтобы взыскать с него деньги,— ответил раздраженно:
— Что ж, хан вам приказал, вы и разрушайте, а денег у меня нет.
Ашир-махрам вытаращил глаза.
— Уже нет твоего покровителя, а язык твой такой же длинный...
смотри, будь осторожней. Ты ведь мне друг. Попробую уговорить ха
на, чтоб он тебя не разорил. В самом деле, не по твоей воле построено
такое медресе. Ислам-Ходжа повелел...— Ашир внимательно посмо
трел на Рахимбергана. — Да, тяжело тебе без твоего покровителя... не
счастный род Ислам-Ходжи... Вот и дочь его Одилбика тяжело больна»
дни ее сочтены. Ты, кажется, знал ее в детстве?..
Лицо Рахимбергана дрогнуло.
На следующий день Ашир-махрам вызвал к себе старуху Хатиру,
— Рахимбергана знаешь?
— Как не знать!
— Он мой закадычный друг. Вчера поздно ночью пришел ко мне
сильно пьяный, излил душу. Оказывается, уже много лет он больше
жизни любит Одилбику. «Хоть бы раз увидеть мою Одилбику, а там
даже готов умереть от сабли хана»,— сказал он мне со слезами. Гово
рил, что и Одилбика его тоже любит. Сделаем дело, угодное аллаху,
если поможем бедняжкам свидеться. Вот поэтому я и вызвал тебя, ведь
ты все можешь. Много денег получишь, Хатира.
— Одилбика не согласится...
— Э, дура, ведь она еще молодая, тоже небось мечтает... По-моему,
никто ничего не заподозрит, если привести к ней Рахимбергана
в парандже.
— Тогда я...— начала было старуха, но Ашир резко перебил ее:
105
— Ты скажи Рахимбергану, что Одилбика больна, умирает, просит
его прийти, иначе он побоится... Проводи его к ней в ичкари. А уж там
они поймут друг друга...— добавил он со смешком.— Вот тебе деньги,
вот тебе бархатная паранджа...
Старуха Хатира, выйдя от Ашира, задумалась. Что делать? Отка
заться? Но это было бы еще более опасно. Д а и то сказать: дело обе
щало немалые деньги, ради которых старуха была готова на любую
подлость. И деньги же, это она знала по опыту, могли выручить ее из
любой беды.
Хатира пришла к своей подружке Гулджан, знавшей при дворе все
ходы и выходы. Никто лучше этой хитрюги не мог устроить тайное
свидание. Выслушав подругу, Гулджан сказала спокойно: «Ничего,
сладим».
Через несколько дней Рахимберган, закутанный в бархатную па
ранджу, явился в Нурлавой.
Чтобы попасть в комнаты жен хана, надо было пройти через трое
ворот и свернуть в коридор налево (коридор направо вел в покои на
ложниц). Стражник у первой двери не обратил внимания на бархатную
паранджу. Второй стражник сказал им вслед: «Хатира, будет тебе по
дарок от хана». Третий стражник сказал про себя: «Слава аллаху, на
конец-то пришел, мерзавец!» Как только повернули в коридор налево,
стражник остановил их. Т ут же выскочили нукеры Ашира, прятавшие
ся в небольшой пристройке около третьих ворот. Один из них поднял
чачван бархатной паранджи: на нукера, бледный точно сама смерть,
смотрел Рахимберган. Его вмиг повалили, связали по рукам и
ногам.
Главный визирь Мухаммадвафо, допрашивая Рахимбергана, ударил
его кулаком по скуле.
— Хан искоренит весь твой род до седьмого колена!
Ашир покачал головой, сказал:
— Светлейший визирь, этот нечестивец был мне когда-то другом.
Не знал я, что он может опуститься до такой подлости. Прошу вас: не
доносите хану, ведь это позор для всех нас... Отдайте мне его, я сам
с ним поговорю...
Главный визирь то ли был посвящен в дело, то ли по какой другой
причине, но он внял просьбе ясавулбаши без возражений. Сказал толь
ко: «Пусть все останется в тайне».
Ашир привел Рахимбергана к себе и развязал ему руки.
— Раз была у тебя на сердце такая тайна, сказал бы мне, я бы по
мог. А вдруг теперь главный визирь не выдержит, разболтает хану!
Ведь он подумает, что ты и раньше ходил к его жене. И Одилбике не
жить, и весь твой род уничтожит... А я хочу тебе добра...
Рахимберган начал умолять:
— Ашир-ага, нет у меня никакой тайны. Старуха Хатира пришла
ко мне и говорит: «Одилбика, потеряв отца, занемогла от горя, лежит
при смерти. Хочет что-то сказать тебе на прощанье». Я и сглупил... Ви
жу теперь — вы истинный друг мне. На все готов для вас, себя мне не
жалко, только пощадите, пожалейте Одилбику и моих детей...
106
— Хорошо,— сказал Ашир,— я спасу Одилбику, спасу твоих детей.
Только ты должен подписать вот эту бумагу.
Так Рахимберган подписался под признанием, из которого следова
ло, что в убийстве Ислам-Ходжи повинен не кто иной, как он,
Рахимберган.
Обрадованный Ашир поспешил к хану, который, прочитав бумагу,
улыбнулся довольно, сказал: «Хвала тебе!» Вслед за этим Исфандияр,
собрав своих приближенных, объявил им: «Нашелся убийца всеми на
ми уважаемого Ислам-Ходжи. Мы придумали достойную такого пре
ступника казнь. Приказываем закопать убийцу заживо». Немедленно
все наложницы были переведены в ичкари, двери гарема закрыты. Не
подалеку от пруда возле дувала вырыли глубокую яму. Полюбоваться
казнью пришли хан, кази-калян, главный визирь и ясавулбаши. Палач
Худойзар вынес Рахимбергана, связанного по рукам и ногам, и швыр
нул в яму. Рахимберган дико закричал; палач, не обращая на это ника
кого внимания, начал засыпать яму землей. Несчастный кричал, хри
пел, бился о стены. Хан и кази-калян смотрели нахмурив брови,
Мухаммадвафо и Ашир улыбались. Уставшего палача сменил Ашир.
Рахимберган заметил его и, кажется, только в это мгновение постиг
безмерную подлость своего бывшего друга. Рахимберган, собрав по
следние силы, поднял голову и, оглядев всех, крикнул нечеловеческим
голосом: «Палачи!»
Так страшно погиб еще один из немногих просвещенных людей
Хорезма.
Хану хотелось также быстрей избавиться от сына и брата ИсламХоджи. Снова он вызвал к себе Ашира.
Уже через несколько дней у ясавулбаши были убедительные доказа
тельства того, что вместе с бывшим главным визирем в растрате ка
зенных денег участвовал и его сын Абдусалям-Ходжа.
— Н у,— сказал Ашир Абдусалям-Ходже,— будет скрывать. Вот до
казательства. Признаетесь — каш великодушный хан смягчит наказание.
— Не в чем мне признаваться, ничего я не знаю,— юноша был
в полной растерянности.
— Думаешь, если сказал «не знаю», так от всего и избавишься? Так,
выходит? — с ядовитой усмешкой спросил ясавулбаши.
— Клянусь аллахом, ничего я не знаю о делах отца!
Ашир заскрипел зубами:
— Ребенком притворяешься! Казненный Рахимберган открыл перед
смертью все! Ваш дядя тоже был соучастником, он тоже попался к нам
в руки.
Юноша зарыдал:
— Ага, пощадите. Отец вас уважал...
— Да, отец твой уважал меня, и я его... Поэтому и хочу тебя спа
сти, а то ведь хан давно приказал бросить тебя в темницу...
Юноша совсем потерял голову.
— Спасите меня, спасите,— взмолился он.
Ашир будто ждал этого, подвинул к нему заранее заготовленный
документ:
1Q7
— Если подпишешь, хан не тронет тебя.
Абд/салям-Ходжа поспешно подписал бумагу, в которой черным по
белому было написано:
«Я и мой дядя Исхак-Ходжа просим у великого хана помилования
за растрату казенных денег. Убийца моего отца не Шерназарбай,
а Рахимберган».
Прочитав эту бумагу, хан рассмеялся.
— Арестовать обоих. Все их имущество— в казну! Ну и лиса же
ты ,— сказал он, обращаясь к Аширу.— Шерназарбай у меня храбрец,
а ты — хитрец.
В ту же минуту были посланы нукеры для ареста сына и брата Ислам-Ходжи. Одновременно был выпущен из темницы Шерназарбай.
Глашатаи немедленно возвестили об освобождении невинного Шерна
зарбая и о смертных грехах арестованных Абдусалям-Ходжи и ИсхакХод жи.
Ашир-махрам щедро был награжден ханом, Шерназарбай вновь за
нял свое место.
Молча выслушала Одилбика весть о заточении в тюрьму брата
и дяди. Вытирая слезы кончиком черного длинного рукава, она дума
ла: «О аллах, во сне все это или наяву?» Одилбика все никак не могла
постигнуть смысла этих страшных для нее событий. Только иногда ей
точно мерещилось какое-то чудовище, говорившее голосом мужа — Ис
фандияр-хана.
Исфандияр больше не разрешал ей ездить в отчий дом. Все чаще
она ощущала в груди колотье, сердцебиенье. Ночами долго не могла
заснуть, а чуть только смыкались веки, чудовище кричало голосом ха
на, тянулось к ее горлу. Она вздрагивала, просыпалась.
За окном — закованный в мрамор и гранит двор, огороженный вы
сокой стеной. И чудится ей, что за этой стеной стоят ее убитый отец
и заживо погребенный Рахимберган. Одилбика шла на веранду, будила
няню: «Боюсья, пойдем ко мне». Няня быстро вставала, зажигала лампу,
всматривалась в бледное лицо госпожи, начинала утешать: «Не бойся,
родная моя, все будет хорошо, будут еще на воле и дядя и брат твой...»
Няня — самый близкий человек для Одилбики. Только ей она может
излить боль своей души, только ей доверяет свои думы.
Измученная женщина наконец засыпает и видит сон: весенняя по
ра... в саду Тазабага пир — той. Женят ее брата Абдусалям-Ходжу...
В сторонке на супе1, что у пруда, сидит ее отец, опершись о посох...
К нему подходит дядя и спрашивает: «Ага, почему вы так печальны?»,
а отец говорит: «Нет на тое моей любимицы Одилбики. Его величе
ство хан не разрешили ей прийти или она заболела?» Одилбика, при
таившаяся за деревом, хотела было сказать: «Атаджан, я тут», но не
могла выдавить из себя ни звука... Хотела подойти к отцу, а ноги не
повинуются... «Атаджан!» — крикнула она наконец и проснулась.
Одилбика, дрожа от волнения, рассказала свой сон няне, которая
утешила ее словами: «Вам приснился той, это к хорошему...»
1 С у п а — глиняное или деревянное возвышение.
108
Няня вскипятила чай, разостлала дастархан, но Одилбика ни к че
му не притронулась...
— Красавица моя, поешь, исхудала ты, лица на тебе нет,— умоляла
няня.
— Милая, ты знаешь, мне жить не хочется...
* * *
Муки и страдания народов Хорезма, угнетаемых ханом, баями, уле
мами и через их посредство чиновниками белого царя, становились все
более нестерпимыми. Хива, с ее высокими крепостными стенами и с за
пираемыми на ночь воротами, была огромной тюрьмой, отданной во
власть хану-чудовищу, кази-каляну пауку, палачу ясавулбаши. Но ни
стены, ни ворота, ни темницы, ни плетки не могли сломить волю наро
да, убить его мечты о лучшей доле.
Кто бы мог подумать, что Киёт — невзрачный на вид кишлак — ста
нет центром больших событий? Кто бы мог подумать, что кишлак этот
войдет в историю? Что же случилось? Почему народ стекается сюда
и пешком, и на конях, верблюдах, ослах?
Люди Ашира насильно увезли из кишлака для гарема хана красави
цу девушку Асилджан. Когда об этом узнал отец девушки, бывший до
этого в отъезде, он собрал йигитов кишлака и явился к хакиму Гурлена
Худойбергану. Но так как хаким не помог им, йигиты, не стерпев позо
ра, сказали: «Пойдем в Хиву, пожалуемся хану, вызволим Асилджан».
Хаким волей-неволей вынужден был последовать вместе с ними. За
смелыми йигитами двинулся весь кишлак, взбудоражилась вся округа —
города Катли, Ходжейли и другие. «Расскажем все хану!», «Нет больше
терпенья!» — кричали люди. Народ заставил идти вместе с собой также
аксакалов и начальников крепостей. В потоке, стремящемся к Хиве,
смешались узбеки, туркмены, каракалпаки, казахи...
— Что случилось?
— К хану!
— Столько-то людей?
— А Хива не лопнет?
— Идем!
— Покажем им! — все неистовее кричали люди, смутно надеявшиеся
найти справедливость в Хиве. Э то т поток увлек за собой и Сафаргалди
и Палвана, которые шли сейчас вместе, крепко взявшись за руки.
Бурлящее людское море, которому, казалось, не было конца и края,
затопило кишлак Киёт. К ночи зажглись костры, факелы.
Во весь свой долгий век кишлак Киёт не видел такого стечения от
чаявшегося — и страшного в своем отчаянии — мятежного народа...
Хан бросил в темницы представителей, пришедших к нему изло
жить жалобу от имени всех собравшихся в кишлаке. По приказу хана
заключили в тюрьму и начальников крепостей. «Будут знать, как пота
кать черни»,— сказал хан.
Народ, оставшийся в Киёте, с надеждой ждал возвращения своих
представителей.
109
— Завтра сам хан явится к нам,
— Накажет он мухрдоров.
— Арестует сборщиков налогов.
Жестокое разочарование ожидало наивных людей. По приказу хана
Исфандияра на рассвете большие вооруженные отряды конных нуке
ров, предводительствуемые Шерназарбаем, подступили к кишлаку Киёт
со стороны Хивы. С тыла подошли царские войска, которые хан при
звал на помощь для подавления назревавшего восстания. Народ ока
зался между двух огней. С саблями наголо ринулись на безоружную
толпу отряды конных нукеров Шерназарбая. Творилась жестокая,
бессмысленная расправа. Вот, намереваясь бежать, в ужасе вскочил с
места старик. Но не успел он и ш ага сделать — сверкнула сабля, и го
лова его упала на землю, точно камень. Падали убитые, зарубленные
насмерть, кричали, звали на помощь раненые. Но были и такие смель
чаки, которые сопротивлялись. Однако, поняв, что голыми руками все
равно ничего не сделаешь, они, клянясь отомстить убийцам, кто как мог
выбирались из кишлака. Среди этих йигитов были Палван и Сафаргалди.
Так хан потопил в крови веру людей в его справедливость.
Отец Асилджан и народные представители были повешены. Сама
отважная девушка брошена была в темницу.
Беки же и мухрдоры, которые, спасая свои шкуры, временно при
мкнули к народу, были освобождены стараниями Шерназарбая.
Хан отметил победу над народом роскошным тоем. Но торжество
его было недолгим, скоро пришло известие, что в Газавате поднял мя
теж Шомурад-бахши. Для подавления мятежа хан послал ясавулбаши
Шерназарбая и Ашира.
ГЛ А В А Д В А Д Ц А Т Ь ПЯТАЯ
Осень. Ветер срывает с деревьев последние листья. Хоть небо и за*
волакивается тучами, ко дождь, как это обычно бывает в Хорезме, не
идет до самой поздней осени, а если и начнется, то, словно опомнив
шись, сразу и перестанет. Стада поднимают на дорогах тучи пыли,
а внезапно налетающий ветер, взвихрив ее столбом, уносит вдаль.
Уже собрали в садах яблоки, груши, гранаты, скоро начнут укуты
вать на зиму расстеленные по земле виноградные лозы. На бахчах еще
продолжают собирать потрескавшиеся от спелости, налитые сладким
соком дыни. Особенно хорош сорт хитои: кожура тонкая как бумага,
а внутри — ну мед, да и только. А есть еще поздние— их можно хра
нить всю зиму...
Дыни Пишканика особенно нравятся городскому люду. Ими лако
мятся и стар и млад. А знаменитые чарджоуские дыни, по сути, тоже
ведь из Хорезма.
Дехкане, проходившие все лето босиком по раскаленной, точно
сковородка, земле, не чувствовали сейчас особых неудобств оттого,
110
что их твердые, словно из железа, подошвы ступают по почве, уже
чуть тронутой морозцем.
Ибрахиму-ата и Палвану становилось жарко при одной мысли
о том, что нукеры туры увезут на арбах три четверти с таким трудом
взращенного урожая.
При дележе клевера нукер начисто ограбил Ибрахима-ата.
— Ага, ведь и от клевера нам положена наша четверть,— сказал
старик.
— Нет у тебя ни лошади, ни быка, кого ты будешь кормить клеве
ром? Да к тому же и семена ты получил от туры...
— Семена я купил сам, а если нет у меня лошади — что поделаешь?
Но клевер можно продать, купить хлеб детишкам...
— Ладно, получишь восьмую часть.
— Несправедливо будет, ага...
— Несправедливо?! Ну тогда ничего неполучишь!— зло крикнул
нукер.
— Ага, пожалейте детишек, все голодные, раздетые...— умоляюще
Произнес Ибрахим-ата.
Палван, нахмурив брови, стоял в стороне.
Ни мольбы, ни слезы не подействовали на нукера. Он увез весь кле
вер. Как тяжело работали, сколько было пролито пота — и все
впустую.
* * *
Вечером кто-то постучал, жена имама, бесцельно бродившая по
двору, подошла к воротам, спросила:
— Кто там?
— Милая, дамля имам тут живут? — раздался за калиткой женский
голос.
— Зачем вам?
— Дочь я привела, полечить...
— Сейчас...
Имам, открыв калитку, пригласил войти в ичкари. Каково же было
его удивление, когда в одной из женщин он узнал Пашшаджан-бику,
старшую жену Матчон-туры!
— Мы не вовремя пришли? — спросила ока, сделав знак своей нянестарухе, которая тут же со словами: «Проведаю-ка госпожу» — ушла
в комнату жены имама.
— Вы, наверное, догадываетесь, зачем я пришла? — спросила Паш
шаджан-бика.
— Не знаю, госпожа,— ответил имам, успевший прийти в себя.
— Отвратите молитвами сердце туры от красавицы, на которой он
хочет жениться. — Женщина протянула деньги: — Вот вам вознагражде
ние...
— Д а можно было бы и без этого...
— Возьмите уж,— бесцеремонно сказала Пашшаджан-бика.
Имам взял деньги, воздел длани для молитвы.
111
— Ваша жена не войдет сю да?— женщина кокетливо повела
бровями.
— Нет, нет, не беспокойтесь...— улыбнулся имам.
«Чем он хуже нукера Мадраима? Тот приходит раз в месяц, а этот
под боком и послушный...» — подумала про себя Пашщаджан-бика.
Имам как бы невзначай дотронулся до ее руки и, не услышав слов
протеста, приготовился к дальнейшим действиям. Однако женщина по
качала головой. Тогда имам сказал смущенно:
— Мы готовы исполнить любое ваше приказание.
— Жду вас завтра,— со значением произнесла Пашшаджан-бика.
— Благодарю, уважаемая госпожа.
— Позовите старуху.
Вошла няня.
— Она встретит вас возле калитки и проведет ко мне. Вот паранд
жа для вас,— сказала имаму на прощанье старшая жена Матчон-туры.
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь Ш Е С ТА Я
У Асилджан было теперь очень много времени для того, чтобы по
думать о тяжких испытаниях, выпавших на ее долю. Ведь она лежала
одна в сырой каменной темнице.
...Воспользовавшись отсутствием отца, хитрая старуха обманом
увезла ее, доверчивую и добрую, в закрытой арбе в Хиву. Проведя де
вушку через целый ряд длинных и темных коридоров, старуха наконец
открыла какую-то дверь, и они очутились на светлой красивой веран
де. «Тут живет х а н !» — сказала она. Долго не могла прийти в себя ис
пуганная девушка... Однако все кругом так радовало глаз, было отде
лано с таким искусством и красотой, что Асилджан понемногу
отвлеклась от мрачных мыслей, начала любоваться чудесной комна
той.
Через некоторое время старухи свели девушку в баню, потом разло
жили перед ней богатые одежды. Асилджан заупрямилась и лишь по
сле настояний купавшей ее служанки нарядилась в них. «Одевайся, до
ченька, все это теперь твое». Старуха Хатира подмигнула своей
подруге Гулджан: ну, мол, каков товар?.. «Хороший подарок получишь
от хана»,— ответила та.
На достархане перед красавицей лежали всякие вкусные вещи.
Асилджан видела их впервые, но есть ничего не хотелось.
Чудесные туркменские ковры, золотые, серебряные украшения на
поминали Асилджан слышанные ею в детстве волшебные сказки.
Через одну из потайных дверей на веранду вошел пьяный хан. Х а
тира низко поклонилась ему:
— Ваше величество, пожалуйте в ичкари. Там вас ждут...
Исфандияр, увидев Асилджан, от радости опьянел еще больше.
112
— Ей еще и шестнадцати нет,— грязно улыбнулась старуха. Затем,
шепнув на ухо девушке: «Не прекословь их величеству» — и разлив
вина в позолоченные пиалы, ушла.
Асилджан тут же убежала в дальний угол комнаты. Хан ласково
пригласил ее к дастархану. Бедняжка молчала, дрожа от ужаса. Тогда
хан, шатаясь, подошел к ней и, схватив за руку, усадил перед достар
ханом, протянул ей пиалу с вином. Асилджан отстранилась. Хан попы
тался обнять ее, девушка вскочила с места, сверкнув глазами, прошеп
тала:
— Не подходите ко мне, не смейте...
Тогда Исфандияр бросился на девушку, но Асилджан оттолкнула
его с такой силой, что он едва удержался на ногах. «Нет, я, кажется,
слишком пьян. Не сегодня, так завтра»,— решил он и, упав как подко
шенный на шелковые одеяла, захрапел. Бедная пленница просидела
в своем углу до самого утра.
Когда хан открыл глаза, перед ним стояла старуха Хатира. Хан
морщился, тер лоб ладонью, голова с похмелья раскалывалась. С тру
дом он вспомнил о вчерашней девушке, буркнул:
— Отведи ее к наложницам.
Хатира провела побледневшую за ночь девушку по сверкающим
полам через три смежные веранды в большой двор гарема. В середине
двора — пруд.
Здесь Асилджан увидела девушек: они играли в мяч, качались на
качелях, катались на лодках. Обнаженная белотелая стройная девуш
ка только было ступила на мраморный берег пруда, как вдруг шалов
ливая подруга столкнула ее в воду. Смех рассыпался звонкими коло
кольчиками. Девушка, выбравшись на берег, погналась за подругой,
при этом длинная иссиня-черная коса змеей обвила ее стан. Догнать
подругу ей никак не удавалось. Вокруг поднялся крик, визг. Асилджан,
зажмурившись, отвернулась. «Куда они девали стыд, совесть?» — с воз
мущением думала она. Внезапно старуха Хатира злобно процедила:
«Заткнитесь!» — и все наложницы сразу притихли, замерли.
Хатира тронула Асилджан за рукав и глазами показала ей на ма
ленькое круглое окошечко. «Их величество рассматривают отсюда
своих голых красавиц, любуются ими...»
Собрав всех наложниц в одной комнате, старуха сказала:
— Э ту девушку из Гурлена зовут Асилджан. Научите ее уму-разу
му.— И, помолчав, Хатира добавила: — С ней их величество хан еще
не справился...
Наложницы с любопытством уставились на новенькую.
Как только старуха ушла, они, почувствовав себя свободнее,
плотным кольцом окружили Асилджан, стали знакомиться, расспраши
вать.
— Неужели он так тебя и не тронул?
— Не сегодня, так завтра он снова к тебе придет...
— Пусть приходит. Все равно не покорюсь,— решительно сказала
Асилджан.
— Недавно одна заупрямилась... так ее уже на тот свет отправили.
113
— Убили?! — почти вскрикнула Асилджан.
— Ну что ж, придется тебе рассказать. ...Один туркменский мухрдор прислал из Ташауза «в подарочек хану-ага» вот такую, как ты,
красавицу. Когда хан вошел к ней, она закричала так, будто сам Азраил пришел забрать ее душу. Когда же хан бросился на нее, она ему
чуть палец не откусила. Хан выскочил из ичкари, приказал:
«Сжечь!» — «Будет исполнено»,— тут же ответили старухи сводницы.
Они вытолкали бедняжку во двор, на наших глазах связали ей руки,
ноги, а потом на голову ей поставили раскаленную докрасна жаровню.
Бедняжка дико взревела, мы не стерпели, бросились ей на помощь, но
она уже умерла...
Асилджан под впечатлением рассказа несколько минут молчала, но
потом произнесла с прежней решимостью:
— Отец не знает, что меня увезли сюда. А как узнает, убьет бека
Гурлена, старуху Хатиру зарежет, меня вызволит.
— Вряд ли, подружка, получится так...
— Если меня не смогут увезти, я убью себя. Смерть лучше по
зора.
С тайной завистью и восхищением смотрели наложницы на отваж
ную девушку.
— Подруженьки,— сказала вдруг одна из них,— пусть захлебнутся
нашей кровью ведьмы Хатира и Гулджан. Давайте-ка лучше споем...
Девушки стали в круг и, наигрывая на дутарах и танбурах, мерно
ударяя в бубны, запели старинную хорезмскую песню:
Жингир-жингир жумалак,
Что, ага, от меня вы хотите?
Вы зажгли мое сердце огнем,
А теперь вы и сами горите.
А через несколько минут зазвучала веселая, озорная мелодия танца
«лязги». Можно с уверенностью сказать, что в Хорезме не сыскать че
ловека, который не умел бы танцевать «лязги».
Асилджан, до сих пор грустно сидевшая в сторонке, вдруг махнула
рукой и, вскочив с места, присоединилась к танцующим...
Через два дня вечером старуха Хатира, прошипев Асилджан на ухо
наставления, снова оставила ее одну. Хан вошел, потирая руки. Де
вушка сразу же взмолилась:
— Ваше величество, пожалейте меня... Век буду молиться за вас...
У меня уже есть любимый...
Но разве может пожалеть, проявить великодушие изверг!
Даже сила не помогла хану, снова гордая девушка дала ему отпер.
Взбешенный хан, крикнув старуху Хатиру, приказал: «В темницу!»
И вот уже много дней Асилджан лежит в сыром подземелье.
Первое время ее донимала старуха Хатира:
— Чтобы тебя земля поглотила! Из-за тебя отца твоего повесили,
сколько людей убили, а ты все ломаешься...
После этих слов старухи Асилджан упала без чувств. Когда она
пришла в себя, над ней по-прежнему стояла Хатира.
114
— Заморю тебя голодом, кусочка лепешки не получишь. Ты посмо
три на других наложниц — какие они веселые, какие цветущие, а все
потому, что умели угодить его величеству хану. Не то что ты, прокля
тая! Покорись, тебе говорят, покорись!
Асилджан заплакала.
— Один вред от тебя, несчастная,— снова прошипела старуха.
Дни проходили за днями. Слух об отважной девушке распростра
нился по городу. Люди молились за нее.
Наложницы, сочувствуя узнице, украдкой подсовывали под дверь
темницы кусочки лепешки. У нежной, некогда веселой Асилджан глу
боко запали глаза, опухли веки...
Наконец она словно бы решилась на что-то. Приветливо она встре
тила злобную старуху, вымолвила смущенно:
— Я согласна.
Хатира сказала почти ласково:
— Вот так бы давно, вижу, ты поумнела, доченька.
— У меня есть просьба к его величеству. Я хочу ее высказать. Но
пусть хан будет не один. Если можно, приведите еще кого-нибудь.
Хатира посмотрела подозрительно, но девушка успокоила ее: «Я
скажу его величеству только хорошее». Старуха вывела Асилджан из
темницы и приказала служанкам:
— Искупайте ее хорошенько, нарядите.
Служанки переглянулись, одна даже произнесла с упреком: «Не
сдержала свое слово Асилджан...»
Хан решил, что воля девушки сломлена.
«Наверно, хочет покаяться, на людях будет умолять меня
о прощении...»
Скоро в одной из комнат дворца собрались главный визирь Мухам
мадвафо-караванбаши, ясавулбаши Шерназарбай, кази-калян Мухаммад-Салим-ахун, Ашир и другие придворные. Из внутренних помещений
гарема в сопровождении старухи Хатиры появилась в парандже
Асилджан. Она остановилась поодаль, шагах в двадцати от хана, ко
торый с улыбкой кивнул ей.
Сперва Асилджан испугалась всех этих богато одетых и, как она
была уверена, жестоких людей. Поколебавшись немного, она обрати
лась к старику в огромной чалме:
— Кази-ата, кем являются для народа их величество хан?
— Их величество хан являются отцом народа,— недолго думая от
ветил кази-калян.
— Их величество хан — отец народа? — переспросила девушка.
— Так, доченька, так,— снова подтвердил свои слова Мухаммад-Салим-ахун. Все притихли, хан, довольный словами кази-каляна, улы
бался.
Тогда Асилджан произнесла отчетливо, громко, так, чтобы слыша
ли все:
— Являясь отцом народа, не позор ли покушаться на честь дочери?
Совместимо ли это с шариатом? Ответьте мне на это, казиата...
115
Кази-калян, перебирая четки, в ужасе зашептал молитву. Лицо хана
исказилось.
— Гулджан! — взревел он.— Убить, обварить ее кипятком!
Асилджан сорвала с себя паранджу и громко захохотала. Все по
смотрели на нее как на сумасшедшую. Внезапно смех оборвался. Гордо
подняв голову, девушка громко сказала:
— Я не боюсь тебя! Не боюсь смерти! Позор хуже смерти. Вам, низ
ким людям, этого не понять. Будьте ж вы прокляты — вот вам мои по
следние слова. А теперь, палач, вяжи мне руки.
Видавшие виды придворные стояли онемев от удивления. Впервые
они слышали такое от женщины. Первым опомнился хан.
— Заткнуть ей глотку!
Через несколько минут Асилджан умертвили.
Узнав о смерти девушки, многие люди плакали.
Народ сложил о своей гордой дочери такую песню:
Асилджан луноликая, всех ты светлей,
Ты достойней всех девушек наших дней,
Ты и смерть приняла, не страшась палачей.
Пусть же хан захлебнется кровью твоей.
Эту песню услышала и Джумагуль, спела ее Палвану, когда они
сидели у озера на сухих вязанках камыша позади дома Пирнафаса.
В лицо им светило в эту пору особенно нежное осеннее солнце.
— Джумагуль, а ведь наша свадьба будет весной...
— Да...
— Тогда будут цвести цветы и петь соловьи.
— Вы уж и поэтом становитесь!..
В это время в бешике — колыбели — заплакала Айджамал.
Джумагуль поднялась с места, чтобы пойти к сестренке.
— Подожди! — Палван протянул своей невесте перстень, сказал: —
Наш скромный подарок...
Перстень заиграл на солнце. Джумагуль обрадовалась как ребе
нок.
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь СЕД ЬМ АЯ
По приказу туры аксакал велел высечь Пирнафаса-ака якобы за то,
что он не ходит в мечеть, не молится. Пирнафас не выдержал побоев,
слег.
Палван, услышав об этой расправе, сильно разгневался. Но он был
бессилен предпринять что-нибудь против туры. Поразмыслив, Палван
решил отомстить аксакалу.
Пирнафасу-ака надо помочь деньгами, но где их взять? «Спать не
буду, но заработаю», — решил он.
116
Теперь, мало того что с утра до вечера работал у туры, Палван
стал наниматься на ночь и к соседям. Продавал собранные в степи
дрова и наконец, накопив десять таньга, пришел к отцу Джумагуль.
Пирнафас-ака, сам щедрый и добрый к друзьям, с благодарностью
принял помощь, сказал сдержанно, с достоинством:
— Облегчаешь ты наше горе, сын. Да расцветет твое счастье.
Палван догадывался, за что наказали Пирнафаса-ака. Тура, отняв
землю, дом, вконец разорив дехканина, затем обычно обращал его
в своего батрака. Но Пирнафас-ака был человеком, верным своему
слову. «Лучше умру, чем буд^ батраком у Матчон-туры».
— Выше голову, Палван. Йигит никогда не должен вешать носа.
Если бы хороший человек причинил мне зло, было бы больно и обид
но, а от туры я ничего доброго и не ждал: отец его был живодером,
а сын еще хуже... — Пирнафас-ака помолчал мгновенье, затем, взглянув
на звездное небо, сказал со вздохом: — Где счастье для бедняка? Не бу
дем же мы вечно терпеть такую жизнь!
Палван, взглянув прямо в глаза Пирнафаса-ака, ответил многозна
чительно:
— Еще найдутся люди, которые отомстят за вашу обиду.
— Спасибо тебе, сынок. Только уж ты не замышляй там ничего, не
повреди себе...
Палван, медленно попивая чай, невольно сравнивал своего отца
с Пирнафасом-ака. Оба бедные, оба безземельные. «Что уготовано нам
в этом мире, от рождения написано на нашем лбу. Что тура захо
чет, то и сделает. Судьба наша такая, сынок»,— так говорил часто
отец. А Пирнафас-ака не мирился с тем, что люди называют
судьбой.
Палван пришел к своему другу Салиджану и рассказал, как люди
туры унизили, избили Пирнафаса.
— Пирнафас-ака — мой будущий тесть, ты знаешь об этом? — спро
сил Палван.— Так неужели мы не отомстим за него?
— А как это сделать?
Палван оглянулся по сторонам, а затем тихо сказал:
— Завтра в кишлаке Ангарик будет большой той, аксакал обяза
тельно туда придет. А когда он будет возвращаться...
— Ну? — нетерпеливо спросил Салиджан...
На той в кишлак Ангарик пришло очень много народу. Баи в шел
ковых чапанах или изукрашенных чекменях, опоясавшись узорными
платками, поскрипывали лаковыми сапожками на высоких каблуках,
щеголяли в бархатных папахах. Бедняки пришли в полушелковых,
пестрых чапанах, в сапогах из желтой сыромятной кожи с выгнутыми
кверху носками, головы их украшали сшитые специально для тоев
круглые бараньи шапки. Люди усаживаются по кругу, богатые — от
дельно, бедные — отдельно. Повсюду кричат и визжат дети.
117
Чего только не увидишь тут! Конные скачки, устраиваются бои пе
тухов, собак, баранов; демонстрируют свое искусство канатоходцы,
веселят собравшихся шутники — кизикчи...
На просторной площади начинается хорезмский кураш — это та же
народная борьба, что и в Ташкенте и в Фергане, только тут борцы
имеют право давать подножку друг другу.
Вот, демонстрируя силу и ловкость, борются два знаменитых
богатыря — палвана.
Как всегда, люди разделяются на две группы. Одни болеют за бо
гатыря из Ханка, другие за богатыря из Гурлена.
На почетном месте восседают, заключают пари друг с другом
Абдулла-тура, диванбеги, кушбеги и другие крупные баи Хивы. Здесь
же Матчон-тура и его тесть Абдулла-тура. На менее почетных местах
сидят аксакал, имам...
— Надир-палван, не сдавайся!
— Надир-палван, поднатужься!
— Кучкар-палван, не разоряй меня!
— Кучкар-палван, сто таньга за тебя поставил!
И палваны стараются. Вот один из них, Кучкар, поднял в воздух
противника, закрутился с ним, как бы примериваясь, в какое место по
ложить его на лопатки, но тот каким-то непостижимым образом извер
нулся и упал на руки.
— Нажми! Жми на плечо! — закричали болельщики. Однако упав
ший делает неуловимо быстрое движение ногой, Кучкар валится на
бок, противник же, мгновенно переведя упор на другую руку, прижи
мает его к земле... Богатырь Надир из Ханка взял верх над богатырем
Кучкаром из Гурлена! Толпа приветствует победителя восторженными
возгласами. Многим казалось, что никто в этот день не сможет в силе
и ловкости превзойти Надира, который сидел, с важным видом попивая
чаек, и не обращал внимания на восторги своих поклонников. Еще бы,
сколько прославленных богатырей поборол он сегодня! Теперь ему
оставалось победить только Палвана, не испытавшего еще, несмотря
на свою молодость, горечи поражения...
Надир не рассчитывал встретить серьезное сопротивление и начал
борьбу немного беспечно, с прохладцей. Вдруг все ахнули. Палван,
обхватив противника, внезапно закружился вихрем и так же внезапно
попытался опрокинуть его на лопатки... Не удалось! Опытный Надир,
коснувшись земли, успел-таки высвободиться.
Страсти разгорались. Борьба привлекла даже внимание диванбеги,
не любившего кураш. Сейчас он сидел разинув рот, держа в руках
пиалушку с чаем. Кушбеги замер с чилимом в руках. Кто-то уронил до
рогую папаху и не думал поднимать, человек, сидевший ниже, маши
нально подняв ее, не оборачиваясь подал назад.
Однако исход затянувшейся борьбы уже был предрешен, всем ста
ло видно, с каким трудом переводил дыхание Надир, как он устал,
обессилел. Палван, издав победный клич, снова поднял Надира в
воздух и уверенно, под ликующие возгласы положил его на обе
лопатки.
118
На Палвана-победителя, как полагается в таких случаях, надели
чапан. Что же касается денег, то весь сбор пошел Матчон-туре, пото
му что он представлял сторону Палвана.
Той продолжался. К вечеру зажгли факелы. При их свете один за
другим стали выступать музыканты и певцы.
Шерози, круглолицего, густобрового, черноглазого йигита в краси
вой папахе, с гармонью в руках, посадили на самом видном месте.
Своим не очень сильным, но чистым голосом он проникновенно пел га
зели Агахи, Феруза, Аваза...
Чтобы послушать, увидеть Шерози, люди залезали на заборы, к ще
лям дверей льнули женщины...
Наконец разнесли плов, при этом из одной большой тарелки ели
сразу несколько человек. Повара стремились не обидеть и детей.
На огромной двухколесной арбе привезли невесту. Разожгли костер,
запели знаменитую свадебную песню «Яр-яр».
Той здесь веселый с песней красивой — твой он, яр-яр,
Друг тонкобровый с улыбкой счастливой — твой он, яр-яр,
Дом с порогом из золота чистого — твой он, яр-яр,
Мир, засверкавший днями лучистыми,—твой он, яр-яр.
Но, как луна в тумане,, бледен у девушки лик...
Жених на руках унес невесту. Той продолжался.
Вдруг в стороне раздался крик, поднялся хохот. Нукер Мадраим,
расталкивая людей, поспешил туда и увидел распластавшегося на зем
ле аксакала. Рот его забит был обгорелой тряпкой, лицо вымазано са
жей. Нукер вынул тряпку, подоспевший имам долго вытирал бороду
аксакала своим платком.
— Что за негодяи напали на вас?
— Не заметил.
— Били? — спросил подоспевший Матчон-тура.
— Н ет,— хмуро ответил аксакал.
— Позор хуже побоев! — крикнул кто-то из толпы.
* * *
— Так ему и надо, мучителю,— сказал Пирнафас-ака, устраиваясь
поудобнее на старом, залатанном бязевом одеяле.— Но какой же это
смельчак так отделал его?
Палван, не успевший прожевать кукурузную лепешку, едва заметно
улыбнулся.
— И за меня отомстил,— поправляя подушку, проговорил Пирна
фас-ака.
Салиджан подмигнул Палвану:
— Да, теперь народ не забудет позора аксакала.— И добавил не
определенно: — А того человека, сколько ни искали, сколько ни рас
спрашивали, не нашли. Правда, аксакал почему-то Палвана подозре
вает...
— А что подарили победителю на кураше?
119
— Только чапан, а все денежки, весь сбор тура получил,— ответил
Палван.
— Вот шакал!
Палван, вынув из кармана пятнадцать таньга, протянул их Пирнафасу:
— Чапан-то я продал, возьмите, прошу вас.
Бедняк не отказался, сказал, глядя прямо в глаза Палвану:
— Никогда не забуду твоей доброты.
Раздался конский топот, какие-то всадники остановились около ка
литки Пирнафаса-ака. Все замерли. Через мгновенье ворвались два во
оруженных человека — нукер туры Мадраим и нукер ясавулбаши. Пал
ван и Салиджан встали, поклонились.
— Кто тут рыбак Пирнафас?
Пирнафас-ака поднял голову от подушки:
— Я...
— Ловишь рыбу на озере?
— Нет, а га ,— с трудом произнес Пирнафас.
— Больше там рыбу не лови, их величество хан сдали озеро в арен
ду Матчон-туре,— произнес нукер.
Когда нукеры ускакали, Пирнафас-ака тяжело вздохнул:
— Теперь уж, кажется, и податься некуда...
* * *
Придя домой, Палван не застал ни отца, ни Бекджана — еще не вер
нулись с поля. Шернияз сидел один и плакал.
— Что случилось? — спросил старший брат.
— Не пойду больше в школу!.. Дамля-имам вместо уроков все за
ставляет воду таскать, холодно, на ногах у меня болячки...
Палван вымыл брату посиневшие ноги, завязал тряпкой. Когда он
брал из ниши одеяло, чтобы постелить Шерниязу, на землю упал ма
ленький узелок.
— Что это такое?
— Оставила служанка Якут-бики, сказала: цДпя брата твоего
Палвана-ага».
Палван уложил Шернияза и развязал узелок, в котором оказалось
письмо и три золотых таньга. Тихонько прикрыв за собой дверь, он
вышел наружу... «Кто же грамотный в нашем кишлаке? Только Сали
джан. Писать он не умеет, но зато хоть прочитает».
Когда Палван явился к другу, тот утешал своего маленького брата.
— Сказал, не пойду в школу,— значит, не пойду,— злился маленький
человечек.— Ведь он меня бьет!..
— Ну ладно, не ходи,— согласился Салиджан.
Палван протянул другу письмо: «А ну, прочти». Салиджан зажег
плошку и начал медленно, по складам читать письмо, которое оказа
лось очень коротким.
— «Нижайший поклон дорогому Палвану-ага. Если, получив это
письмо, не пожалеете для меня хотя бы одно свое слово, радость моя
120
вознесется до небес. Берегитесь никчемных людей, которые следят за
вами. Поздравляя вас с победой на кураше, шлю вам свой нестоящий
подарок. Всегда думающая о вас...» Кто же это такая, даже не подпи
сала,— проговорил Салиджан, вертя письмо в руках, с изумлением гля
дя на Палвана.
То т отвел глаза и сказал только:
— Подписала, наверное, посмотри лучше...
Поблагодарив друга, Палван отправился обратно. «Почему это она
меня любит? И что это за никчемные люди, которые следят за мной?..»
ГЛ А В А Д В А Д Ц А ТЬ ВОСЬМ АЯ
Однажды Аваз, явившись к Ивану Гавриловичу, сказал:
— Иван-ага, сходим-ка на охоту? И Сабира прихватим. Сейчас на
озере самая пора — утки.
— Я бы с удовольствием, но из чего стрелять?
— У меня двустволка, у Пирнафаса-ака старенькое ружьишко.
И Палван тоже пойдет с нами. Вот только патроны надо приготовить.
— А если нас увидят вдвоем? Это для вас опасно. Ведь я ссыльный.
— Выйдем в сумерки, поохотимся на рассвете, вернемся вечером.
Никто не увидит. Ну, а если увидят, неизвестно еще, кому попадет —
вам или мне,— улыбнулся Аваз.
Вечером друзья встретились на озере. Кузнец Сабир пришел позже
всех.
— Не обижайтесь, Пирнафас-ака, раньше не мог прийти. Хозяин не
разрешил...
— Знаю Ялманбая... — усмехнулся Пирнафас-ака.
Палван вышел наружу, наколол дров, принес воды, затем, взяв чай
ник из рук улыбавшейся ему Джумагуль, вернулся в дом. Разговор там
был в самом разгаре:
— Хан Исфандияр отдал озеро Матчон-туре. Избивает, терзает на
род, позорит наших дочерей. И тура берет с него пример.
— Маленькая арба идет по следу большой арбы,— поддержал С а
бир Пирнафаса.
— Тура все шлет сватов к моей дочери. Пусть даже смертью при
грозит, но дочь свою ему не отдам.
Все с уважением посмотрели на гордого бедняка, а Палван по
думал: «Пусть только посмеет тронуть Джумагуль...»
— Я все думаю о нашем «великом» хане,— вступил в разговор
Аваз. — Хан сам убил Ислам-Ходжу и сам же как ни в чем не бывало
возглавил похороны. Затем, испугавшись слухов, посадил в тюрьму
Шерназарбая. Ну, а чем это кончилось? Чтобы вызволить Шерназар
бая, убил невинного Рахимбергана. И снова Шерназарбай сел на свое
место. Какое коварство, какая подлость!
1Z1
— И царская власть и ханская власть основаны на обмане, хитро
сти, насилии,— произнес Иван Гаврилович.— Белый царь превосходит
во всем этом хана Хивы и уж во всяком случае не уступает... Один —
эфес сабли, а другой — острие... Недавно я получил письмо из Москвы.
Большевики борются за свержение царя. Мы должны объединиться,
поддержать друг друга.
— Очень хорошо,— горячо сказал Аваз.
— А Ислам-Ходжа,— продолжал Иван Гаврилович,— хоть и рато
вал за просвещение, но только для богатых.
— Верно говоришь, Иван-ага,— произнес кузнец Сабир,— все они
одна стая. Хоть и грызутся между собой, а угнетают нас вместе.
Сколько я ни хлопотал, отняли-таки у меня мастерскую.
— А у меня-то, у меня, Сабирджан! — вырвалось у Пирнафаса.
С глубоким сочувствием посмотрел на него Иван Гаврило
вич.
— Паляз-хаджи решил продолжить дело Ислам-Ходжи,— задумчиво
сказал Аваз.— Сразу после русской революции тысяча девятьсот пято
го года он организовал группу «Молодые хивинцы», в которую вошли
баи, купцы и другие богатые люди. Конечно, о борьбе с ханом они
и не помышляли.
Как и в прошлый раз, друзья отвели душу, засиделись чуть не до
самого рассвета. Приближалось время охоты. Аваз, Иван Гаврилович
и Палван, сняв со стены ружья, вышли из дома.
Полная луна отплывала к западу, молочно-белый свет разливался
вокруг. Петухи в третий раз возвестили о приближении рассвета. Пал
ван уже сидел на веслах, сбоку от него — два утиных чучела — приман
ка. Аваз и Иван Гаврилович залезли в лодку. У ног Аваза примостилась
его охотничья собака. Палван подал Авазу маленький, полый внутри
деревянный шарик, оклеенный волосами из конской гривы. Аваз,
увлажнив водой руку, потянул эту «гриву». Раздался звук, очень похо
жий на крик утки. Лодка выплыла на открытое место, и Палван спу
стил чучела на воду. Затем он снова погнал лодку в камыши. Вот-вот
должно было показаться солнце, а пока небо цветом своим напоминало
отполированный пепельно-серый мрамор. Внезапно показалась стая
уток, летевшая в сторону озера. Аваз потянул за «гриву», утки, услы
шав кряканье и, должно быть, приметив «своих», стали садиться.
Охотники успели выстрелить по два раза. Собака кинулась в камыши
за подранками. Потом была еще одна стая, и еще. Опускались на озе
ро и лысухи. К вечеру в лодке лежало немало уток и лысух. Иван Га
врилович то и дело восхищался меткой стрельбой поэта. Все остались
довольны охотой.
* * *
Ткачи, работавшие с утра до поздней ночи не разгибая спин; девоч
ки, стареющие за иголкой; юноши, изнуряющие себя на кустарных
маслобойнях; кузнецы, обреченные на чахотку,— весь этот полуго
122
лодный, полураздетый люд Хивы ютился в темных, сырых, грязных,
недостойных людей жилищах. Не легче, если не тяжелее, было дех
канам. «Почему же так? — думал Аваз.— Почему страдает народ? В Х о
резме не очень уж много баев, беков, кази, чиновников, но в их руках
все богатства, вся земля, все плоды ее...»
Прежде Аваз считал, что всему виной — почти поголовная негра
мотность народа. Поэтому он вместе с поэтами Камилом, Табиби и дру
гими пытался распространять просвещение. Однако впоследствии
он прозрел, понял истинную причину бедственного положения
народа.
Чиновникам взятки нужны,
Святошам достатки нужны,
Но разве нам, беднякам,
Такие порядки нужны*1
Стихотворение это дошло до ушей хана; поэт был жестоко избит.
Такая же судьба постигла и многих других: одного избивали за то, что
не совершает намаз, другого за то, что не уступил свою жену хану, бе
ку или баю. Большинство бедняков, лишившись крова, имущества, впа
дали в нищенство.
«Как помочь народу, как облегчить его участь?» Аваз шел по узким
улочкам Хивы, по улицам, где проживали ремесленники, и на каждом
шагу видел страшные приметы нищеты: вот в едкой уличной пыли го
лодный, худой — кожа да кости — мальчик; вот старуха в лохмотьях...
Нищета, горе. Где-то рядом зазвучала незнакомая мелодия. Аваз оста
новился и вдруг услышал свои слова. Пели песню на его стихи! Кто-то
громко, безбоязненно распевал сейчас во весь голос:
Кто на земле несчастней нас и кто слабее нас, народ?
Меч угнетенья на куски тебя рассек сейчас, народ!
Глубоко взволнованный, Аваз медленно направился в сторону Ташауза. Придя домой, он зажег лампу, снял с себя длинный камзол с от
ложным воротничком. Взял из ниши чернильницу, бумагу, камышовое
перо, положил на низенький столик. Бесшумно вошла его жена Розияхон, поставила на стол зеленый чай и так же тихо удалилась. Аваз на
кинул на плечи пестрый чапан, снял с головы круглую черную чугурму. Присев на кошму, поэт глубоко задумался. Перед его глазами
вставал Хорезм: безвинные люди, гниющие в темницах, Пирнафасы,
согнанные с земли, Сабиры, лишенные возможности заработать на ку
сок хлеба, не знающие отдыха голодные Палваиы... А над ними — хан,
баи, кази и, наконец, улемы, которые, ловко истолковывая догматы
шариата, могут оправдать любую несправедливость... «Они-то всё мо
гут оправдать... Но им самим нет оправдания, лживым людям с черны
ми сердцами. Пусть все знают, что я о них думаю»,
В этот вечер родилось стихотворение «Улемы».
1 Перевод С. Липкина.
123
О вы, что темный фанатизм своим законом сделали!
Народ сровняли вы с землей, испепеленным сделали!
Стал казием один из вас, как муфтий славится другой.—
И тот и этот столько зла под небосводом сделали!
Людей боитесь вы учить, боитесь школы открывать,
Во тьму повергли вы народ, скотом клейменым сделали.
Мы истину хотим найти,—с пути сбиваете вы нас,
Мой край родной слепым рабом, в тюрьме плененным, сделали.
Когда-нибудь проснется мир, и люди спросят, как Аваз:
О подлые, зачем народ вы угнетенным сделали?!1
Едва Аваз начисто переписал это стихотворение, как пришел его
брат Раджаб.
Послушав «Улемы», Раджаб сказал:
— Замечательно, но тебя снова могут наказать...
— Пусть даже убьют,— все равно стихи будут жить.
* * *
Аваз каждый день утром читал книги своих великих учителей. Се
годня он читал «Хамсу» Алишера Навои, переписанную одним из
самых искусных каллиграфов Хорезма. Ему помешал поэт Сахиби, ко
торый обладал способностью всегда приходить не вовремя. На госте
был златотканый халат и дорогая чугурма.
— Что вы читаете?
— Навои,— тихо сказал Аваз,— прошу, мавляна, садитесь.
— Когда бы я ни пришел, вы все читаете Навои.
— О т гения Навои светлеет душа...
— И у Феруза есть хорошие стихи,— улыбнулся Сахиби.
— Верно, и у Феруза есть хорошие стихи, но лучше брать уроки
у учителя, чем у ученика,— ответил Аваз.
Сахиби поморщился:
— Я не думаю так... Впрочем, зачем нам спорить. Меня послал хан.
Он, подобно отцу своему Ферузу, хочет устроить вечер поэзии. Вы
приглашены...
— Но он ведь разогнал всех поэтов...
— Ислам-Ходжа разогнал...— не очень уверенно возразил Сахиби,
выдвинув вперед свою козлиную бородку.
— Слепой теряет свой посох только раз...
— Воля ваша, уважаемый Аваз...
— Ну хорошо. Я тут написал стихотворение «Улемы». Вот оно.
Сахиби надел очки, быстро пробежал глазами по строчкам и сказал
испуганно:
— Аваз, уважаемый, да сохранит вас аллах, никому не показывай
те. Услышит кази-калян или дойдет до ушей хана, и ваша жизнь будет
на волоске.
1 Перевод С. Пипкина.
124
— По-другому я писать не могу...
— Аваз, я желаю вам добра,— не показывайте это никому. Вы же
знаете ясавулбаши...— умоляюще прошептал Сахиби и поспешил уда
литься.
Новое стихотворение Аваза, переписанное от руки друзьями и при
ятелями его брата Раджаба, в тот же день распространилось по горо
ду. Многие заучили его наизусть. Разумеется, дошло оно и до врагов.
Кази-калян, прочитав стихотворение, сказал:
— Э-э, Аваз, с ума сошел, от аллаха отрекся, неверный.
— Вы правильно изволили заметить, таксыр, шайтан сбил его с пу
ти ,— поспешил согласиться с кази-каляном один из улемов.
— Однако его надо проучить,— сказал муфтий, потрясая огромной
чалмой.
— Не только проучить. Сжить его со свету — это наш долг пе
ред шариатом. Иначе аллах покарает нас,— медленно произнес казикалян.
— Таксыр, а что, если забросать неверного камнями?
— Уважаемый муфтий, чернь не допустит этого. Нам же хуже бу
дет. Лучше обойтись без риска.— Кази-калян выпрямился и добавил
громко: — Его надо изгнать!
Предложение кази-каляна всем пришлось по душе.
— И еще,— начал аглям — знаток шариата,— надо посоветовать
ясавулбаши и его людям, чтобы ловили и сажали в тюрьму всех, у ко
го найдут это стихотворение.
И это предложение нашли весьма мудрым.
— Но это еще не все,— обратился ко всем кази-калян,— муллавачча, дамля и имамы должны повсюду распространять слух о сумасше
ствии Аваза, должны втолковывать черни, что его газели противны
шариату...
* * *
— Анаджан, Аваз-ага проучил всех дамля и имамов! — крикнула
еще от калитки Джумагуль.
— Как же так, доченька?
— Я была в Пишканике у своих подруг, полный дом собрался. Так
вот, одна прочитала стихотворение Аваза-ака. Ох, как он их всех!..
Я не все запомнила, но вот послушай:
Когда-нибудь проснется мир, и люди спросят, как Аваз:
О подлые, зачем народ вы угнетенным сделали?!
Осенью Джумагуль исполнилось семнадцать лет. Она выросла де
вушкой сильной, закаленной. Жара Каракумов, сухие, пыльные ветра
были бессильны перед ее расцветшей красотой. Она была прекрасна
даже в грубом своем бязевом платье, которое только и мог купить еще
не оправившийся после разорения Пирнафас-ака.
125
* * *
Одилбике с каждым днем становилось все хуже и хуже.
Хан, прослышав о ее болезни, задумался: «Если умрет Одилбика,
никто не поверит, что такая молодая, цветущая женщина умерла своей
смертью... Снова поползут слухи... вспомнят об Ислам-Ходже. А по
явлюсь у нее, приласкаю,— все равно не поверит... Пожалуй, надо про
явить великодушие...»
Хан вызвал к себе Ашира и сказал:
— Возьми от этих смутьянов по расписке на семь тысяч таньга, ска*
жешь, что в казну... Потом можешь их отпустить.
Ашир поспешил исполнить приказ.
Хан пришел к Одилбике.
— Царица моя, несмотря на их преступления, я ради вас освободил
вашего брата и дядю.
Одилбика смотрела на повелителя и не верила своим ушам.
Хаи ласково взял ее за руку.
— Как только вам станет лучше, ш можете навестить своих
родных.
Хан заметил выступившие на ее глазах слезы и поспешил удалить
ся. Одилбика даже не заметила, как он ушел. «Были бы у меня крылья,
полетела бы, обняла брата...»
Несмотря на слабость, Одилбика решила встретиться с братом не
медленно. Подходя к закрытой арбе, она тихо сказала няне: «Скажи,
чтобы ехали побыстрее».
С о слезами на глазах Одилбика перешагнула порог отчего дома.
Отшвырнула паранджу... Абдусалям-Ходжа, увидев сестру, кинулся
в ее объятия, с юношеской поспешностью стал рассказывать о своих
мытарствах, не забыл он и о долговых расписках. «Да, «милостив»
мой супруг, великий хан», — гневно сказала Одилбика.
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь Д ЕВЯ ТАЯ
По приказу хана Шерназарбай для подавления бунта Шомурадабахши направился к Газавату, имея в своем отряде пушки. Справиться
с Шомурадом-бахши оказалось куда легче, чем с Шомми Лысым.
У Шерназарбая был уже немалый опыт по подавлению подобных бун
тов. К тому же он ловко воспользовался распрей между Шомурадомбахши и Вакилом* Суть их вражды состояла вот в чем: Шомурад-бахши, как один из начальников канцелярии в Ярмуте, хотел поставить во
главе одного туркменского племени некоего Хасана Амана Ягли; Вакил же, начальник другой канцелярии, хотел поставить во главе того
же племени бека Аталика. Хан, к которому Шомурад-бахши обратился
за помощью, отказал ему в поддержке. Вакил, узнав о происках Шому126
рада-бахши, ждал удобного случая для мести. И вот такой случай
представился. Вакил выступил против него с оружием на стороне Шер
назарбая. Многие участники бунта были повешены, расстреляны,
заколоты. Победитель Шерназарбай с награбленным добром и
с плененным Шомурадом-бахши вернулся в Хиву. Хан сно
ва щедро наградил своего любимца, снова назвал его с б о и м со
колом.
Но волнения не прекращались; под Газаватом появился Джунаид,
который своими обещаниями улучшить жизнь туркмен пытался при
влечь на свою сторону простой народ. На самом же деле прежде всего
он стремился стать правителем Хорезма. Он даже объявил себя ханом
и завел соответствующую печать. Скоро Джунаид взял Газават. В этом
ему помогли туркменские мухрдоры. Особенно усердствовал туркмен
ский ишан Хан-ишан, благословивший его словами: «Своими деяниями
вы защищаете веру ислама, вы совершаете дело, угодное аллаху».
Своих сыновей и родственников Джунаид назначил начальниками от
рядов. Он сжег немало узбекских и казахских селений, убивал всех, кто
отказывался вступить в его войско. Много оружия он получил из-за
границы. Его хорошо вооруженные отряды состояли из таких же, как
он сам, отчаянных головорезов. Шерназарбай всячески избегал сраже
ния с войском Джунаида. Хан назначил командующим Ашира, который
с пушками пошел на мятежника. Но Ашир, не имевший военного опы
та, потерпел сокрушительное поражение в первом же бою. Джунаид,
обратив в бегство Ашира, убил его помощника Мамата, захватил
много оружия. Ашир же, босой, с непокрытой головой, едва пробрался
в Хиву. После этого военного успеха многие стали называть победите
ля Джунаид-ханом.
Э то был плотный, сильный человек лет за пятьдесят с толстой, лос
нящейся шеей. За черными бровями и густыми ресницами почти не
видно было глаз. Неутомимый, выносливый, он мог по нескольку дней
кряду не сходить с коня. Внешность его внушала страх. Вечно
гневный, он отличался беспредельной жестокостью. Когда к нему при
водили пленных, он произносил только: «Как собак...» Люди Джу
наида без промедления исполняли его приказы: пригоняли людей в
пустыню, расстреливали, трупы оставляли на съедение волкам и
шакалам.
Джунаид-хан готовился К наступлению на Хиву. Шерназарбай,
ощутив опасность, посоветовал хану:
— Ваше величество, не пришло еще время рисковать, надо заклю
чить с ним договор.
Хан вынужден был согласиться. Он послал улемов во главе с казикаляиом к Джунаиду. Был заключен договор, по которому мятежник
получил многие привилегии.
И снова баи и беки хвалили Шерназарбая. «Избавили вы нас от
бед»,— говорили они.
— Шерназарбай — мудрый человек,— вторили улемы.
В честь особых заслуг ясавулбаши Матчон-тура в своем городском
доме устроил большой той, на который приехали кази-калян, караван127
баши и другие крупные чины ханства. На той пришли все четыре
жены Матчон-туры: Пашшаджан-бика, Халджан-бика, Якут-бика и Би
каджан-бика, а также жены и дочери других знатных баев. В ичкари
непрестанно бегали служанки, кормилицы, повара. За порядком в доме
следил Мадраим Черный с нукерами. Палван и Бекджан кололи дрова,
таскали воду, Шернияз словно челнок сновал между внутренним
и внешним дворами.
На самом почетном месте восседел Мухаммад-Салим-ахун, справа
и слева от него после Шерназарбая и Мухаммадвафо-караванбаши си
дели беки, баи и родственники Матчон-туры. Опять заговорили
о Джунаиде.
— Что такое Джунаид перед нашим ханом? Вчера никто о нем не
знал, а сегодня говорят все,— сказал Мухаммадвафо-караванбаши,
уплетая гумма — слоеный пирог с мясом.
— Если бы мы потерпели еще одно поражение, Джунаид стал бы
ханом Хивы. Хорошо, что у нас есть такой мудрый ясавулбаши,-^
произнес Матчон-тура.
Все повернулись к Шерназарбаю, полное лицо которого лоснилось
от сытости и самодовольства.
— Джунаид все-таки очень силен. Ему помогают все туркменские
мухрдоры. Надо уметь настроить их против Джунаида, здесь нельзя
допускать легкомыслия,— важно проговорил Шерназарбай.— Таксыр
кази-калян поддержит нас в этом. Не так ли?
— Так, конечно, так, и не удивительно, что этот мудрый совет ис
ходит от вас,— ответил кази-калян.
Тут Шерназарбай, названный не только смелым, но и мудрым, рас
хваставшись, начал рассказывать, хотя это и так все знали, как он по
бедил и пленил Шомми Лысого и Шомурада-бахши, как он поджигал
селения туркмен. Сказав несколько одобрительных слов про Ашира,
он, как бы между прочим, вставил: «Пока он еще не очэнь смыслит
в военных делах».
В это же время в ичкари жены туры превозносила мудрость и герой
ство Шерназарбая. Особенно красноречива была Пашшаджан-бика.
«Такой стройный, такой отважный. Хан назвал его соколом, богаты
рем...» Одна только Якут-бика не принимала участия во всех этих раз
говорах, мысли ее по-прежнему были заняты Палваном...
Шум, гвалт стоял во дворе и во всех комнатах, повсюду горели
лампы, свечи. Той продолжался до самого утра.
* * *
Палван всю ночь напролет обслуживал гостей туры. Под утро он
было прилег, как вдруг услышал голос Бекджана:
— Палван-ага, вас кто-то зовет.
— Кто? — недовольно спросил Палван.
— Какой-то туркмен, вон там,— Бекджан показал рукой.
Палван вскочил с места и направился к большому карагачу, в сто
рону от дороги. «Кта бы это мог быть?» — думал Палван. Смотрит,
128
около дерева пасется ишак, вокруг никого не видно. Слышен только
шелест стеблей джугары. Вдруг раздался громкий шорох, стена сте
блейджугары раздвинулась, и появился йигит-туркмен в папахе и пе
стром чапане.
— Сафаргалди! — воскликнул Палван и обнял друга. — Как ты здесь
очутился ?
Сафаргалди отказался идти в городской дом туры, и друзья напра
вились в Пишканик, на озеро, к Пирнафасу-ака. По дороге Сафаргалди
рассказывал Палвану о своих приключениях.
— ...После того как мы с тобой разошлись в Киёте, я никак не МОГ
отделаться от одного нукера — он все время следил за мной. Попробо
вал я от него убежать, он выстрелил и ранил меня в ногу. Я кое-как
приполз к какой-то калитке. Из ичкари вышел старик, увидел меня,
и больше я ничего не помню. Очнулся в хлеву, в яслях. Нога была
чем-то перевязана. Зашел тот старик с каким-то молодым парнем; по
том я узнал, что это был его сын. Они меня подняли и отнесли в сарай,
а сын старика, пусть даст ему аллах счастья в жизни, носил мне еду.
Он мне рассказал, что нукеры перевернули в доме все вверх дном, не
заглянули только в ясли. Через два дня они привели ко мне лекаря, ко
торого называли Отарбува.
— Э, он самый большой табиб в Хорезме, отец поэта Аваза,— не
выдержал Палван.
Сафаргалди продолжал:
— Замечательным человеком оказался этот лекарь. Он промыл мою
рану, чем-то смазал. Чтоб перевязать ее, старик, приютивший меня,
дал кусок кисеи, которую он приготовил себе на саван. Ночью отвезли
меня на арбе домой. Рана понемногу стала заживать. А потом в Илоли
я про тебя услышал: «В Пишканике объявился богатырь по имени
Палван. На большом тое он победил даже знаменитого богатыря На
дира». Очень я обрадовался. Только поправился, начал ходить, как
вдруг ко мне нагрянули йигиты Джунаида. «Присоединяйся к нам»,—
говорят. Я сослался на больную ногу. Ну, они дали мне отсрочку.
А как взял Джунаид Газават, нукеры его снова пришли ко мне, как раз
в день, когда умер мой дед. «Хорони скорей, и едем с нами в Газават».
Многие йигиты из нашего аула убежали в пески, спасаясь от Джунаи
да. Я простился с матерью и тоже ушел в Каракумы. Джунаид уже по
мирился с ханом Хивы, а его люди все преследовали беглецов, пойма
ли бы — убили. Много йигитов убежало на ту сторону реки, другие
ушли в Муйнак, а я — к тебе...
— Там Джунаид, а здесь Исфандияр,— невесело сказал Палван,—
весь народ за горло держат.
Пирнафас-ака тепло встретил друзей в своем озерном доме, накор
мил их рыбой.
С этого дня Сафаргалди вместе с Пирнафасом стал ездить в пески
за дровами, а ночевал он у Ибрахима-ата, который принял его, как
родного сына. Скоро Сафаргалди с помощью Маткарима нанялся пас
ти в степи баранов Ибадуллы.
5
Д. Шарипов
129
ГЛ АВА ТРИД Ц АТАЯ
Кази-калян, муфтий и аглям пришли для утреннего поклона в Нур*
лавой к Исфандияр-хану. Миновав диванхана, ясавулхана, они вдоль
высокой зубчатой стены направились к зимнему дворцу. Пройдя через
белый, красный и бирюзовый залы, они остановились перед открытой
дверью. Голубой зал. В камине, сложенном из мраморных плит, горел,
потрескивая, саксаул. Пол был устлан коврами, специально сотканны
ми в Мерве. Золотые и серебряные украшения переливались в лучах
утреннего солнца. На троне, в златотканом чекмене поверх бархатного
камзола, сидел Исфандияр-хан. Высокую папаху на его голове венчало
павлинье перо. На поясе в золотых ножнах висела кривая сабля. На
плечах хана сверкали погоны. По обе стороны о т хана сидели раз
одетые визири, ясавулбаши, диванбеги, кушбеги. Вошедшие в голубей
зал кази-калян, аглям и муфтий один за другим низко поклонились хану
и вручили ему свои «скромные» подарки. Сегодня хан вершил суд
и расправу. Мимо нукера с секирой, застывшего в дверях точно свеча,
два стражника провели в зал оборванного, босого дехканина, который,
поклонившись хану до земли, стоял теперь низко опустив голову. Хан
вопросительно посмотрел на ясавулбаши.
— Ваше величество, этот мошенник не подчиняется вашему указу,
отказался работать на строительстве нового медресе,— произнес Шер
назарбай.
Хан поправил саблю,— и дехканин побледнел, задрожал от страха.
— Откуда? — не глядя на виновного, обратился хан к ясавулбаши.
— Из Хазараспа, ваше величество.
Так и не взглянув на дехканина, хан негромко сказал: «Зарезать...»
И тотчас же с точильным камнем на поясе и с кинжалом в руках по
явился палач.
— Ваше величество, светоч справедливости, за мной нет никакой
вины. На строительстве медресе работали я и мой сын. Спросите у лю
дей, таксыр. Ведь детишки у меня, солнце вселенной,— упав на коле
ни, со слезами на глазах начал умолять дехканин.— Простите, ваше
величество, не...
Хан отвернулся. Нукеры в мгновенье ока выволокли за дверь осуж
денного. З а ними последовал палач Джумёз Курносый, с вытара
щенными глазами, которые, казалось, так и жаждали крови.
Стражники ввели в зал человека с низким лбом и маленькими бе
гающими глазками. Э то был известный вор, убийца многих людей. Ди
ванбеги что-то шепнул кушбеги, последний сделал знак ясавулбаши.
Шерназарбай кивнул головой,— все, мол, будет в порядке.
Хан, оторвавшись от чилима, посмотрел на ясавулбаши.
— Говори,— приказал Шерназарбай вору.
— Покровительство владыки мира дарит нам благоденствие и зажи
точность,— начал убийца.— Один негодяй, туркмен из Ярмута, пялил
глаза на мою жену. Я убил его, как того требует шариат... Пощадите
вашего раба, таксыр.
После истории с Джунаидом хан Исфандияр был сильно зол на всех
130
туркмен вообще, и об этом было втолковано вору. На самом деле он,
ограбив одного бедняка, при нем же обесчестил его дочь, а затем убил
его...
Ашир, поклонившись хану, произнес:
— Туркмены после договора слишком зазнались. Чтобы досадить
вам, они издеваются над вашими подданными. Э то т раб хотел вам
услужить.
Хан долго не раздумывал.
— Отпустить!
Вмиг разомкнули кандалы на ногах и руках убийцы, который, низко
поклонившись повелителю, подумал: «За тысячу золотых таньга мож
но купить не только ясавулбаши, но и самого хана...»
Неожиданно поднялся кази-калян Мухаммад-Салим-ахун. Держа
перед собой арз — жалобу, он начал:
— Защитник шариата, убежище справедливости! Разрешите сказать
два слова.
— Пожалуйста, я слушаю вас,— ответил хан.
— Поэт Аваз оскверняет нашу исламскую веру. Он пишет газели,
которыми смущает души мусульман, отвращает их от истинной веры.
Ваше величество, поэт Аваз опасен для государства и трона. Аллах на
казал его, лишил ума. Ваше величество, он сумасшедший.
— Плети не научили его разуму? — спросил хан.
— Не научили, ваше величество; если бы научили, он не писал бы
вот такие газели,— кази-калян протянул стихи хану.— Аваз оскверняет
шариат. Не могут ли подтвердить это аглям-дамля?
Аглям вскочил с места:
— Подтверждаю, ваше величество!
Хан обратился к поэту Сахиби, стоявшему в стороне, поодаль от
всей знати:
— Не повесить ли нам Аваза?
— Наш мудрый хан, будучи сами непревзойденным поэтом, как из
вестно всему миру, являются отцом и покровителем всех поэтов. Аваз
по своей дурости совершил великий грех, но ради нашего спокойствия
простите его, ваше величество. Чернь любит Аваза, если повесить, мо
гут взбунтоваться...
— Уважаемый ясавулбаши,— обратился хан к Шерназарбаю,— с
этого дня следите за каждым шагом Аваза. Предупредите его в послед
ний раз и объявите миру о его сумасшествии.
— Будет исполнено, ваше величество,— ответил Шерназарбай.
Кази-калян, поклонившись низко, промолвил: «Мудрое решение,
мудрое решение».
Хан медленно поднялся с трона. Он устал. Пропустив его вперед,
все медленно поднялись с мест.
Приближенные степенно шагали вслед за ханом. Когда он скрылся
за дверью гарема, они так же степенно разошлись.
Хан остановился около мраморного берега пруда во дворе гарема.
В летние дни он любил сидеть на высокой веранде, отсюда он наблю
дал за резвившимися в воде голыми наложницами. Сейчас в пруде во
5*
131
ды не было. Хан направился в зал, где наложницы встретили его низ
кими поклонами, сняли с него златотканый чапан. Заиграла музыка.
Исфандияр прошел на почетное место. Дастархан был полон яств...
Четыре юные девушки одна красивей другой протягивали хану напол
ненные вином чаши. На пальцы их были нанизаны золотые, руби
новые, жемчужные перстни, в ушах золотые серьги, на головах вы
шитые золотом гладкие тюбетейки... По знаку хана запели, закружи
лись под музыку танцовщицы с насурмленными бровями и ресницами,
с пальцами, окрашенными хной. Юные наложницы окружили хана,
две из них уселись на его коленях. Особенно усердствующих хан на
граждал поцелуями.
Как ни много было у него наложниц, сластолюбивый, погрязший
в разврате хан без конца пополнял свой гарем новыми красавицами.
Прежних же, предварительно сняв с них наряды и украшения, евнухи
по приказу хана дарили нукерам.
Для похищения новых красавиц Ашир придумал даже особую
арбу...
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь ПЕРВАЯ
Неподалеку от ворот Гандимиён Ялманбай построил хлопкоочисти
тельный завод. По одну сторону обширного двора навалены мешки
с очищенными семенами, по другую — высокие трапециевидные ящики
с хлопком, в глубине двора — хлопкоочистительные машины, которые
все здесь называют «джиннами». Шум, пыль, грязь. В сторонке сидят
и беседуют Иван Гаврилович и кузнец Сабир.
— Вот возьми меня,— раскуривая козью ножку, сказал Иван Гаври
лович,— я такой же мастеровой, как и ты. И я пострадал от богатеев,
лишился своего дома. Мы, Сабир, должны наконец стать настоящими
хозяевами в своей стране.
— А как?
— Ленин сказал, что надо свергнуть царя...
— А кто Ленин?
— Ленин — учитель бедняков. Он им всем хочет дать счастье, та
ким, как ты, как я...
— А ты сам видел Ленина?
— Нет, к сожалению, не видел. Я читал его книги.
— А где он живет?
— Везде...
Иван Гаврилович увидел внезапно появившегося хозяина Ялман
бая — и беседа прервалась, каждый принялся за свое дело. Иван Гав
рилович смотрел за «джиннами», кузнец Сабир помогал грузчикам. Они
грузили тюки хлопка на огромные арбы. Ялманбай подошел к арбакешам И сказал заискивающе:
132
— Братцы, пароходы-каюки уж давно грузить надо. Вы уж до утра
справьтесь с этим...
— Будет исполнено, бай-ага...
— Еще раз напомните капитану, братцы: надо везти не в сторону
Арала, а в Чарджоу...— сказал бай и пошел в глубь завода, к машинам.
Рабочие приветствовали его, почтительно сложив руки. Ялманбай не
гнушался здороваться с ними.
Он был одним из немногих новых баев, ибо наследство от отца по
лучил совсем небольшое. Первое время он портняжил, кроил камзолы,
жилетки, мужские рубашки, потом научился шить одежду для женщин.
Прикрывая обман ласковыми словами, он «экономил» на материале за
казчика. Будущий бай «экономил» во всем, этому искусству быстро на
училась также и его жена. Редко они готовили что-нибудь мясное,
больше обходились машем, горохом, свеклой. Соседи то и дело захо
дили к ним попросить в долг. Ялман-портной встречал их очень любез
но — еще бы, за каждые данные десять таньга он получал потом один
надцать. В особую тетрадь записывал имена должников, отмечал, кто
и когда должен вернуть. Приезжали к ростовщику также и из ближай
ших кишлаков. Ялман наживался быстро. Деньги он складывал в боль
шой, обитый железом сундук. А скоро и вовсе оставил портняжное де
ло. Съездил в Ургенч, заключил договор с «Ярославской мануфактур
ной компанией». Ей он стал продавать хлопок, который скупал
у дехкан в окрестностях Хивы. Получив от компании большой аванс,
он с еще большим размахом стал заниматься ростовщичеством. Ялман
сам разъезжал по кишлакам, не желая «утруждать» бедняков. «Я слы
шал, к весне вам трудно стало, так я приехал помочь вам, братцы»,—
говорил он дехканам. Осенью он собирал «урожай» — и хлопком
и деньгами. Купив неподалеку от ворот Гандимиён большой участок
земли, он прежде всего построил там большой амбар для хлопка. Так
Ялман-портной превратился в Ялманбая. Но бай по-прежнему эконо
мил деньги, по-прежнему одевался кое-как. «Одежда ведь рвется. Бязь
лучше ситца, потому что и дешевле и теплее, — любил говорить он
и обращался к жене: — Не так ли, жена?» Жена охотно соглашалась,
кивала головой.
Скоро Ялманбай поехал в Москву по делам компании. Побывав там
на заводах и фабриках, он сказал себе: «Это самое выгодное дело».
Ялманбай договорился в Москве с инженерами, и года через два у него
уже был свой завод. Теперь имя его гремело. Он не какой-нибудь там
портной, а бай, да к тому же еще и заводчик! Но по-прежнему он но
сил старый чапан, старые кявуши. «Для лошади нужен корм, для фаэ
тона — возница, а в шелковом халате разве явишься на завод?»— такая
у него была поговорка. В отличие от других баев, он не заводил ни
бухгалтеров, ни приказчиков, все делал сам, всюду поспевал. Когда на
ставала пора взимать с дехкан долги, он усаживался на старом войло
ке под навесом, клал перед собой тетради, счета. «Дружба счет лю
бит»,— часто приговаривал он, запанибрата обходясь с должникамидехканами, которые привозили ему хлопок на арбах, на верблюдах.
Приняв хлопок, он заглядывал в свои бумаги, щелкал на счетах, а по
133
том ласково объявлял: «Братец, немного за тобой осталось, всего де
сять таньга».
Бедный дехканин диву давался, как это столько лет он сдает хло
пок, а материнский до л г1 каким был, таким и остался.
О т Ялманбая никто никогда не слышал грубого слова, все только
«братец» или даже «сынок», В гости его приглашали— ходил, но к се
бе никого не звал — «лишние расходы».
Однажды Ялманбай, подходя к своему дому, увидел у калитки ни
щего. Вдруг из дома выбежал младший сын и подал нищему пятак. Ял
манбай пришел в ярость. Он выхватил пятак у нищего и с улыбкой
обратился к сыну: «Поди, маленький, вынеси дяденьке немного хлеб
ца... Он, наверно, проголодался».— «Да»,— кротко согласился ни
щий.
Ялманбай же вошел в дом и сказал сыну: «Сын мой, никогда, нико
му не давай даром денег. Знай же: деньги родят деньги, одна таньга —
десять, а десять — тысячу».
Сейчас, проходя по заводу, бай заботливы м оком осматривал свои
М аш ины. Навстречу ему рабочие, гл о та я пы ль, та щ и л и тяж ел ы е тюки.
— Не уставать вам, братцы!
— Живите, бай-ага...
«Надо построить еще один завод, это мне уже по силам»,— подумал
Ялманбай. Через минуту он подозвал к себе кузнеца Сабира.
— Сабирджан,— ласково начал бай,— хорошей специальностью ты
овладел. Молодец! Пусть же у нас будут свои мастерские. А теперь, ты
уж извини, я тебе дам братский совет: ты не очень-то якшайся с Ива
ном. Во-первых, он неверный, да к тому же ссыльный большавой. Не
связывайся с ним, худо тебе будет. Он, говорят, и с Авазом дружен, вот
уж сошлись. Слышал я, что Аваз и к тебе заходит. Ну подумай-ка сам:
кто такой этот Аваз? Кази-калян объявил его сумасшедшим, какой же
тебе толк от дружбы с ним? Брось ты с ними водиться, а то ведь — ни
чего не поделаешь — придется нам расстаться... Подумай о Жене,
о детишках...
* * *
С благословения кази-каляна улемы в своих проповедях не устава
ли проклинать отступника Аваза. Люди ясавулбаши рыскали вокруг
дома поэта: кто приходит к Авазу, с кем он дружит, беседует, куда хо
д и т — их все интересовало. Суфии и имамы, проводившие большую
часть своего времени под навесами у входа в свои мечети или медре
с е — на них в Хиве натыкаешься на каждой улице,— должны были при
приближении поэта говорить: «Вот идет сумасшедший, дурак».
Однажды на базаре какой-то мирза сказал Авазу:
— Что ты здесь делаешь, дурак?
— Ищу собак...— ответил поэт.
Люди, занимавшиеся куплей-продажей, переглянулись.
1 М а т е р и н с к и й д о л г — основной долг.
134
— Здесь нет собак! — сердито крикнул мирза*
— Есть, есть! — улыбнулся Аваз.
Мирза и ялман,
Улемы и кази-калян.
Как может один дурак
Встревожить стольких собак...
Мирза остолбенел. А люди вокруг захохотали.
В то т же день мирза подал кази-каляну жалобу на поэта. «Сума*
сшедший Аваз оскорбляет людей, угрожает им, его надо заковать в це
пи»,--* писал он.
Друзья Аваза поспешили отомстить и мирзе и кази-каляну. Первому
устроили «темную» и шепнули на ухо: «Будешь еще жаловаться — жиз
ни лишишься». А ворота дома кази-каляна обмазали навозом. В карма
не же он обнаружил записку, в которой были такие слова: «Поэта
тронешь — утонешь».
Маткарим, собрав вокруг себя толпу на базаре, потешал народ:
— Прошлой ночью, говорят, у того мирзы что-то с языком случи
лось. Ну никак не может он теперь говорить!
— Э х и мастер же ты врать, Маткарим!
— Если я вру, пусть мертвая ворона выклюет мне глаза. Мирзе ска
зали: «А ну, покажи, каким языком ты хулил Аваза». Высунул он язык,
йигиты посмотрели и решили заменить его язык на новый.
— Ну, а еще какие новости, Маткарим?
— Да кази-каляну приснился сон, будто его самого обмазали наво
зом...— начал было Маткарим, как вдруг кто-то крикнул:
— Раис едет!
Все разбежались. Показался раис, восседавший на белой лошади»
голова его была обмотана огромной чалмой. Вслед за ним с розгами
в руках следовали муллы. Раис въехал в самую гущу базара. Под его
взглядом мастера, ремесленники, дехкане униженно кланялись — от
раиса всего можно было ожидать. Вот два муллы привели старика дех
канина, одетого в старый, латаный-перелатаный халат.
Раис с лошади крикнул дехканину:
— Почему мало молишься?
— Таксыр, мы народ темный...
— Связать руки неверному!
Муллы связали старику руки.
— Б ей те!— крикнул раис.
Муллы принялись избивать розгами старика. Привели связанного
ремесленника, после нескольких вопросов был избит и он. Потом
били какого-то юношу. Наконец раис и муллы начали проверять
весы.
Один мулла пристал к мыловару:
— Гири у тебя легкие!
Мыловар, понимая, чем ему грозит такое обвинение, быстро протя*
нул деньги.
135
Маткарим, наблюдавший за этим, крикнул:
— А теперь, таксыр, гири стали тяжелее?
— Э й ,— заорал мулла,— держи вора!
Однако Маткарим скрылся в толпе.
Наполнив свои хурджуны товарами, муллы удалились.
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь ВТОРАЯ
Джумагуль, для того чтобы помочь своей семье, нанималась сти
рать, печь лепешки. Она была мастерицей на все руки. Но особенно ей
нравилось вышивать тюбетейки тахя, такие жесткие, твердые, что их
нельзя было ни сложить, ни согнуть. Щелкнешь по такой тюбетейке
пальцем — раздастся характерный звук.
Девушки сидят в большой комнате вокруг очага. На дворе зима, но
лица подружек розовеют, точно весенние тюльпаны. Девушки шьют
тюбетейки тахя. Одна кроит, другая простегивает, третья наворачи
вает вату на длинную проволоку и продергивает ее через заготовки.
У Джумагуль самая сложная работа: она вышивает по тесьме, и кант
тюбетейки постепенно покрывается цветными узорами.
— Давайте, подруженьки, споем,— предложила Джумагуль.
Одна из подруг начала звонким голосом:
Я в руках тюбетейку твою верчу,
Я увидеть тебя этой ночью хочу,
Если сам не найдешь меня до рассвета,
Я дорогу тебе фонарем освещу.
— Ой и голос у тебя!..
— Все про любовь поешь...— засмеялась другая.
— А разве тебе не нравится? Вот еще:
Черноокая, стала моей ты судьбой,
Я пойду за тобой по дороге любой.
Ну, а если шагов ты моих не услышишь,
Обернись, посмотри, что случилось со мной.
Джумагуль не выдержала, тоже запела:
На тебе камзол с перламутром красивый,
Я тебе поклонюсь —ты пройдешь горделиво.
Но уйти далеко от меня ты не вздумай,
Без меня, мой родной, ты не будешь счастливым.
Вошла мать Джумагуль, девушки засмущались... Полюбовавшись
вышитыми тахя, Мастура ласково потрепала Джумагуль по плечу. «До
чего красиво, милые мои. Руки у вас золотые...»
136
Джумагуль молча продолжала работать, и Мастура, чтобы не стес
нять девушек, ушла.
Молва о тахя, вышитых Джумагуль, распространилась по всему
кишлаку. Несколько девушек благодаря ей тоже стали мастерицами.
Но одну тюбетейку она вышила так красиво, такой был на ней тон
кий узор, что даже сама Джумагуль удивилась: до чего хороша. Еще
бы! Ведь она вплела в эту тюбетейку и свою любовь.
— Подружка, отнеси ее Палвану-ага, но только смотри, чтобы ни
кто не видел.
Палван смотрел, смотрел на тюбетейку, все никак не мог налюбо
ваться...
* * *
«Конечно, несложное дело убить Пирнафаса, — рассуждал про себя
Матчон-тура.— Есть кому поручить. Хотя бы тому же Мадраиму Чер
ному... Но не прогневается ли на меня аллах, если возьму пятую жену,
пролив кровь тестя?..»
Матчон-тура велел Мадраиму Черному свезти к Пирнафасу арбу
дров и мешок муки.
— Тура кланяется вам,— сказал Мадраим.— Они послали вот эту
арбу,— может быть, Пирнафас-ака нуждается, все же зима...
Бедняк в первое мгновенье растерялся, не зная, что ответить. Но
когда Мадраим начал разгружать арбу, Пирнафас-ака остановил его:
— Не смей! Мы еще не помираем с голоду. А если бы и помирали,
у туры куска хлеба не стали бы просить... Можешь ему это передать.
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь ТРЕТЬЯ
— Скоро навруз, жена.
— Зима еще не кончилась,— отозвалась Айша.
— Эх, кабы женить нам к весне Палвана.
Айша сидела у очага, чинила старый халат и то и дело отодвигала
подальше от огня ноги заснувшего рядом Шернияза. Ибрахим-ата под
ложил дров, они зашипели как змеи.
Комната наполнилась дымом, от горького чада защипало в глазах.
Пришлось приоткрыть дверь. Ибрахим-ата высушил портянки и подви
нул ближе к огню промокшие насквозь сапоги.
Айша начала беспокоиться: старших сыновей еще не было.
— Когда же они приходили рано, слуги туры, наверно, заставили
что-нибудь делать,— буркнул старик и кинул в чугунный кувшин ще
потку зеленого чая.
— Няня Якут-бики...— начала тетя Айша и остановилась. «Якут-би
ка полюбила Палвана»,— хотела она сказать.
137
— Ну что? — нетерпеливо спросил Ибрахим-ата.
— Заболела,— только и вымолвила Айша.
— Болтаешь разное, жена. Ты еще, наверно, начнешь рассказы
вать, какой сон приснился Якут-бике. И без того голова болит... Вот
как с сыном? Были бы деньги,— женил, а уж там можно и помирать...
— Может, аллах пошлет нам денег в навруз...
Да, навруз— весенний праздник молодости, любимый праздник на
родов Хорезма. Много свадеб играют в эти дни, а после навруза разго
рается работа на полях: роют новые арыки и каналы, чистят старые,
пашут, боронят, сеют. Дети радуются наврузу не меньше взрослых. На
площадях и базарах города устраиваются разные зрелища. Показы
вают свое искусство канатоходцы, кизикчи, певцы, музыканты и тан
цоры. Но самое интересное — перестрелка яблоками. Йигиты при этой
игре залезают на крепостные стены, на дувалы, а девушки — на кры
ши домов. Йигиты кидают в любимых яблоками или крашеными яйца
ми — ведь яблоки весной трудно достать. Иные проказники, сговорив
шись, забрасывали красавицу сырыми яйцами... Девушка старалась
поймать яйцо или увильнуть от удара.
Навруза ждут все — и старые и малые. Всем хочется принарядиться
к празднику.
К Палвану прибежал младший брат — весь в слезах.
— Палван-ага, у нашего соседа сын младше меня, а у него новый
чапан. Отец купил ему к наврузу, а у меня нет...
Но На какие деньги Ибрахим-ата может справить обнову де
тям?
Деньги Якут-бики Палван хотел подарить Пирнафасу-акам. Палван
поцеловал Шернияза.
— Шер (так коротко звал младшего брата Палван), я куплю тебе
новый чапан, такой пестрый, что все только на тебя смотреть будут.
Слезы еще не просохли на щеках Шернияза, а он уже подпрыгивал
от радости.
Палван сдержал слово (он всегда выполнял свои обещания) и купил
брату новый чапан. Оставшиеся деньги он отнес Пирнафасу-ака как
подарок к празднику. По обычаю, Палван подарил также деньги
и Джумагуль, чтобы она была на празднике в новом платье. Навруз
приближался.
* * *
Матчон-тура еще раз попытался помириться с Пирнафасом. «Пого
ворю-ка с ним по-хорошему, пообещаю денег...»
— Господин, вы звали меня,— подойдя к порогу гостиной, произнес
Пирнафас-ака.
Матчон-тура живо поднялся, с улыбкой подошел к нему.
— Все живы-здоровы? Что-то вы забыли наши края. Я все вам
простил.
По знаку туры нукер вслед за чаем принес жирный плов и поставил
перед Пирнафасом-ака,
138
— Я хочу вернуть вам вашу землю и еще столько же земли
подарить...
Пирнафас-ака едва прикоснулся к плову, вытер руки и прямо взгля
нул на туру:
— Что вы от меня хотите, господин?
Тура начал поносить аксакала, который хотел «ноготь с телом
разлучить».
Пирнафас-ака молчал.
— Вот, купите что-нибудь жене, дочери,— тура положил на достар
хан деньги.— И еще, я построил новый дом, хоть сегодня переезжай
те... И это не в долг, я вам все дарю...
«Не надо, не нуждаюсь»,— хотел сказать Пирнафас-ака, но тура,
точно бы опережая эту его мысль, сказал:
— Не в долг, даю насовсем.
Пирнафас-ака сказал мрачно:
— До сих пор не умерли с голоду, как-нибудь обойдемся и дальше.
— Берите у меня все, что хотите. Все мои богатства ваши. Мое
сердце, сами знаете, к вашей...— запнулся тура.
— Понял, господин, все понял. Но вы ошибаетесь. И у нас есть
свои надежды. Мы больше вас любим своих детей, мечтаем об их
счастье. А вы? У вас четыре жены, и все вам мало. Землю вы у меня
отобрали, дом разрушили, а теперь хотите сделать несчастной мою
дочь? Пока я жив, вам ее не видать, будь вы даже ханом. Что хотите,
то и делайте со мной. Не боюсь я вас!
О т удивления Матчон-тура лишился дара речи.
* * *
Пригревает солнышко, клубится пар над землей, ранняя весна. Бед
няки, всю зиму мерзшие в своих рваных халатах, несказанно радуются
теплу.
На тополях, если подойти поближе, можно увидеть малюсенькие
сверкающие листочки...
Девочки вплетают в косички зеленые веточки тала и весенние
цветы.
Вот и начался навруз! Отовсюду стекается народ к Хиве.
Перед тем как показаться Джумагуль, принарядился как мог и Пал
ван. Вместе с Бекджаном, который нес в хурджуне крашеные вареные
яйца, отправились они в город.
На базарной площади перед Хазараспскими воротами покупают
и продают баранов. Здесь же показывает свое искусство мальчик-кана
тоходец. Он в одних узких штанах из красного бархата. Площадь за
бита народом. Канатоходец, держа перед собой щит, пританцовывая,
медленно продвигается вперед.
— Хвала, сын, хвала,— подбадривает его снизу отец.
Все, затаив дыхание, смотрят на мальчика, который наконец до
брался до сиденья, венчавшего сильно провисший канат. Люди облег
ченно вздохнули, закричали восторженно:
139
— Хвала!
— Живи!
— Молодец!
Заливаются карнаи и сурнаи, гудят и трещат барабаны.
Наездники, кукольные представления. Вот, раскрыв от изумле
ния рты, люди во все глаза смотрят на масхаробоза \ изрыгающего
огонь.
Юноши, набив карманы яблоками и яйцами, полезли на стену кре
пости. На крышах близлежащих улиц показались девушки, одни — в
паранджах, другие — в накинутых на голову платочках. И полетели
в них яйца и яблоки. Девушки смеются, взвизгивают, кричат.
Собирая яйца и яблоки, скачут с крыши на крышу ребятишки.
Палван с Бекджаном также взобрались на стену. Сколько девушек!
Нелегко найти среди них Джумагуль.
— Вон она! — показал брат рукой.
Палван быстро бросает яйцо — мимо! Джумагуль, откинув чачван,
лукаво улыбается. Палван, опьяненный этой улыбкой, не очень ста
раясь целиться, бросает яйца, яблоки. Но вот одно все-таки настигает
Джумагуль. И тут, будто рассердившись, она сразу ловко ловит яйцо
и бросает его в Палвана.
Смех, крик, визг. Какой-то йигит, не переставая бросать яйца,
напевает:
Вот тебе, любимая, яблоко — поймай!
Хочешь, и меня с ним сразу забирай.
Сердце мое ты зажгла любовью,
А теперь влюбленного долго не терзай.
В такой день отцы, матери предоставляют молодым некоторую сво
боду. Пусть, мол, посмеются, позабавятся, полюбуются друг другом хо
тя бы издали.
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь Ч ЕТВЕРТАЯ
После навруза хан Исфандияр приказал своим подданным присту
пить к ежегодным земляным работам.
Мутны воды Амударьи, река несет слишком много ила. Поэтому ка
налы и арыки быстро мелеют. Прежде всего очищается головной ка
нал, затем его ответвления, потом арыки и арычки. Каждый человек
должен был отработать в общей сложности тридцать шесть дней или
же уплатить налог в двенадцать таньга. Э то т закон одинаково приме
нялся и к баю, владевшему тысячами танапов земли, и к бедняку-дехканину, имевшему всего-навсего четверть танапа. Баи, конечно, отку
1 М а с ха р о б оз — клоун, шут.
140
пались или посылали своих батраков. Человек обязан был приходить
на земляные работы со своей едой и лопатой.
На людных перекрестках и базарах глашатаи хана возвещали:
— Э-эй, стар и млад, имущий и бедняк! Чтобы вас розгами не нака
зали, выходите на рытье сами! Выходи-и-ите! Выходи-и-те!
Аксакалы, составив списки, посылали людей пешком за сто верст
к головному каналу. Здоров ты или болен — никому до этого нет дела.
Не хочешь идти — откупайся. Но откуда у бедняка деньги!
— Уважаемый аксакал, у меня четверть танапа земли, я стар, не
дойду,— умолял горбатый дед Шариф.
— Не болтай, горбатый, выполняй приказ хана.
— Сил нет никаких, ноги у меня опухли. Уж вы сжальтесь...
— Откупись или давай за себя человека! — закричал аксакал.
— Нет у меня денег. Да принесут вам счастье ваши дети, пожалей
те старика...
Но ни мольбы, ни слезы не действовали на аксакала. Горбатый Шариф-ата простился со своей старой женой, завернул в пояс лепешку и
с калчой — совком — на плечах и посохом в руке, прихрамывая, отпра
вился в путь.
«Может быть, тура посчитается с нами, ведь знает, что мы женим
Палвана, отправит вместо него другого»,— думал Ибрахим-ата. Но
в списках оказался не только Палван, но и он сам! Ибрахим-ата пошел
на поклон к туре.
— Ага, Палван каждый год ходит на работу, уж вы оставьте его
в этом году. Джан-ага, да возрастут ваши богатства, если мы его же
ним, то и ваша слава возрастет... «Тура женил своего раба»,— будут
говорить люди. Дайте Палвану заработать на той, пошлите другого
человека.
— Вернетесь — сам его женю и в долг дам,— ласковым голосом ска
зал тура.
— Ага, если Палван пойдет, то почему в список включили меня?
— Ты арендовал у меня землю, вот и включили,— беспечно ответил
тура.
— Но ведь такого закона нет...
— Есть! — нахмурился Матчон-тура.
У старика сразу пропало всякое желание задавать еще вопросы.
Отец и сын, заткнув полы чапанов за пояс, вышли из дома и вли
лись в бесконечный поток людей, направлявшихся к головному каналу
пешком, на лошадях, ослах, арбах. Казалось, переезжал весь Хорезм.
Головной канал. Опустившись на дно, дехкане орудуют лопатами,
совками, кетменями. Мираб отмеривает каждому его долю. Заложив
руки за спину, наблюдает за работающими надсмотрщик. На холме не
подалеку поставили большую юрту для Шерназарбая. Хан послал его
сюда для устрашения бедняков...
Народ работал с утра до ночи, без горячей пищи, без чая. Люди
ели принесенные с собой лепешки, запивали их холодной водой. Стои
ло кому-нибудь отвлечься, как ту т же мираб, надсмотрщик или нукер
кричали:
141
— Работай, собака!
— Плетки захотел!
Мирабы и надсмотрщики старались превзойти друг друга в жесто
кости. Тяжелейшая работа изнуряла даже таких богатырей, как Пал
ван. Болеть здесь нельзя — погибнешь под плетками: «Не будешь
притворяться!»
Когда Палван увидел горбатого Шарифа-ата, сердце его сжалось
от боли. Старик копал, согнувшись почти пополам. Глина, которую он
пытался выбрасывать, скатывалась к нему по склону обратно. Палван,
и так работавший за двоих— за себя и за своего отца, стал помогать
несчастному старику, который со слезами на глазах благодарил его:
«Пусть даст тебе аллах достигнуть желаемого».
Надсмотрщик стоял над Шарифом-ата и говорил ему, поигрывая
плеткой:
— Что, шайтан горбатый, опять притворяешься?
Старик знал, что за этим последует. Набрав руками землю в совок,
он пополз наверх, бросил и, не удержавшись, скатился вниз. Он повто
рил это несколько раз и вконец обессилел, перед глазами у него поплы
ли круги, он упал вниз лицом К грязную жижу, при падении лезвие кет
меня рассекло ему щеку.
— У этой собаки снова падучая,— задумчиво сказал надсмотрщик
и крикнул: — Эй, давай его сюда.
Два нукера вытащили старика наверх. Надсмотрщик пнул его
ногой.
— Старый шайтан, каждый год с ним мучаюсь. Избить!
Палван видел все это и не вытерпел, подскочил к нукерам.
— Пожалейте его, братцы, ведь он болен, умереть может.
— Не мешай!— буркнул нукер.
— Несправедливо же! — вырвалось у Палвана.
— Несправедливо, говоришь!— усмехнулся надсмотрщик и, развер
нувшись, изо всей силы ударил Палвана по лицу.
Богатырь не шелохнулся, только у него сжались кулаки.
— Может, ты еще и руку на нас подымешь? — прошипел нукер.—
Смотри, проучит тебя твой тура.
— Какой тура? — спросил надсмотрщик.
— Матчон-тура...
— Палван, сынок, поди сюда,— позвал Ибрахим-ата.
Палван спустился вниз, молча принялся за свое дело.
Подскакал на коне Шерназарбай, и надсмотрщик доложил ему
о том, что здесь произошло.
Шерназарбай поехал к себе и вскоре через нукеров вызвал к себе
Палвана. Ибрахим-ата сказал умоляюще: «Не прекословь им, сын,
будь осторожен...» Палван, гордо выпрямившись, зашагал к ясавулбаши, который пил зеленый чай, сидя на ковре около своей юрты.
Палван поклонился.
— Поднял руку на надсмотрщика? Не знаешь, куда силу девать? —
процедил Шерназарбай.
Палван молчал. Он не раз слышал о жестокости этого человека.
142
— Ты что, земли наелся, собака?.. Говори же, сын раба!
Палван задрожал от гнева. Он мог снести любые побои, но слово
«раб» было для него х/же смерти. «Чему быть, тому не миновать»,—
подумал Палван и сказал тихо:
— Бай-ага, вы осторожнее словами...
— Постой, постой, я что-то не понимаю. Ты что, угрожаешь мне?
— В чем моя вина? Я только заступился за больного Шарифа-ата.
— Заткнись, раб! — закричал ясавулбаши.— Ты знаешь, с кем ты
разговариваешь?..
— Да, знаю. Вы нас называете рабами, а сами? Перед ханом?..
Шерназарбай ударил Палвана по лицу.
— Ну, это тебе так не пройдет. Я бы тебя сейчас повесил, если бы
не Матчон-тура... Мы с ним вместе казнь для тебя придумаем... А пока
иди работай, раб. Я скажу, чтобы тебе утроили норму.
Шариф-ата к вечеру скончался. Нукеры не успели бросить его тело
в яму,— Палван, Ибрахим-ата и Салиджан похоронили старика.
Ночью люди дрожали под своими чапанами. Холод, сырость пронизывали до костей.
* * *
— Хан!
— Хан едет!
Землекопы, возившиеся на дне канала точно муравьи, вскарабка
лись наверх: вздымая пыль, приближалась подаренная хану белым ца
рем застекленная карета, запряженная шестеркой лошадей. За каретой
следовали диванбеги, кушбеги, нукеры с обнаженными саблями. Каре
т а остановилась около берега. Весь работающий люд поклонился до
самой земли. Шерназарбай доложил хану о ходе работ и о случаях не
повиновения властям. Хан отдавал короткие приказы: «Пятьдесят ро
зог», «Сто», «Двести», «В темницу!», «Повесить!»
Вместе с ханом прибыл и Матчон-тура. Он посоветовал. Шерназарбаю посадить Палвана в темницу, казнить его не здесь, а в Хиве.
Вдоль канала поставили грубо сколоченные виселицы. Хан сеял во
круг себя смерть и муки. Народ сложил про него такую песню:
Правитель наш Исфандияр жесток:
Он нам лепешки черные испек,
Залил сердца он наши черной кровью,
На смерть и на страданья нас обрек.
А ночью до ушей ясавулбаши донеслось такое:
Плеть хана до костей моих дошла,
Жестокий хан, и месть его страшна.
Что делать нам, истерзана душа.
Настало время горя и стенаний.
Народ сложил эту песню и пел ее с болью. Нельзя закрыть луну чугурмой — и так же невозможно было заставить народ замолчать.
143
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь ПЯТАЯ
Так ничего и не добившись ни лестью, ни силой, Матчон-тура ре
шил отомстить Пирнафасу и одновременно выслужиться перед ханом.
Явившись к Аширу, Матчон-тура сказал:
— В нашем кишлаке живет одна девушка, зовут ее Джумагуль. Кра
сотой она затмевает солнце. Дарю ее повелителю.
Ашир доложил об этом хану и услышал в ответ:
— Матчон-туру наградить. Послать в кишлак мувардак-арбу...
Внутри этой арбы, под зонтом, покрытым сверху узорным ковром,
все было устлано красивыми шелковыми одеялами, лежали там и пу
ховые подушки. На них восседали старухи в бархатных халатах, ко
торые подарил им хан. Старухи обычно брали с собой еды на не
сколько дней пути. Арбакеш как свои пять пальцев знал все улицы
города, все кишлаки. Он туго натягивал поводья, умеряя прыть сытого
иноходца. Все другие арбакеши, не дожидаясь окрика, освобождали
ему дорогу, отворачивали морды лошадей, низко кланялись. Обгонять
мувардак-арбу и даже близко подходить к ней было запрещено.
Ашир через доверенных старух разыскивал красивых девушек, раз
узнавал про их родителей, затем посылал эту самую арбу, которая раз
лучила навеки десятки влюбленных. А сколько девушек отравилось,
предпочитая смерть позору!
Мувардак-арба остановилась около дома Пирнафаса. По подстав
ленной арбакешем лестнице, произнося «бисмилло», спустились две
укутанные в шелковые паранджи женщины и направились к калитке.
Очутившись в ичкари, старуха Гулджан, воздев руки, начала молиться:
«Да сохранит аллах этот дом от несчастий, да пошлет ему радость
и празднества...» Но глаза ее так и шарили по сторонам.
— Где ваша дочь? — спросила наконец старуха Гулджан.
— В тюрьму пошла, — со страхом и ненавистью глядя на нее, отве
тила Мастура.
— А что там делать девушке?
— Несчастье обрушилось на голову нашего жениха. Вот наша дочь
и ходит каждый день то в город, то в Пишканик... — Женщина
заплакала.
Старухи ушли ни с чем.
* * *
— Господин, сжальтесь над своим рабом, сын мой без вины сидит
в темнице.
— Как без вины? Их величество хан приказали.
— Ведь вы родственник нашему хану. Помогите, господин,-умолял
Ибрахим-ата.
— Не м о г у , — улыбнулся Матчон-тура.
Ибрахим-ата сильно сдал после несчастья с Палваном. Он как-то
весь сгорбился, руки стали дрожать, лицо потемнело, он уже не мог хо144
дить без посоха, без конца кашлял, задыхался. То и дело присаживался
отдыхать.
— Несчастные мы, жена,— говорил он, глядя в землю, и по впалым
щекам его катились слезы.
Айша была в отчаянии.
— Отец, нельзя ли все-таки что-ниб/дь сделать?
— Нет.
— Сходили бы к ясавулбаши...
— Деньги нужны,— ответил старик,— чем бросать сына в темницу,
лучше бы меня убил хан...
Темные круги появились под глазами Джумагуль.
Она почти каждый день вместе с Айшой или Бекджаном приходила
к темнице, относила Палвану лепешки, но увидеть его так и не удава
лось. Сегодня она отправилась вместе с Ибрахимом-ата. Старик шагал
босой, в залатанном чапане, в рваной, замасленной чугурме.
— Джумагуль, доченька, душно мне, отдохнем немножко,— просил
Ибрахим-ата, опускаясь на землю и смотря на девушку потухшими
глазами.
— Хорошо, атаджан,— отвечала Джумагуль, поправляя на голове
рваную паранджу.
Наконец дошли до Кухна-Арк.
Темницу, что возле ханского медресе, охраняли стражники. Ибра
хим-ата поклонился им всем поочередно.
— Пришли повидать сына, а га ,— обратился он к одному из нукеров.
— А разрешение у тебя есть? Твой сын большой преступник...
— Ага, а если обратиться к ясавулбаши, поможет? Ведь Палван ни
в чем не виноват!
— За кого ты принимаешь ясавулбаши? Золото у тебя есть? — с из
девкой спросил нукер, показывая на пустые руки старика.
— Откуда у нас быть золоту, ага?
— Иди, иди отсюда, старик! — крикнул начальник стражи.
Джумагуль протянула нукеру узелок:
— Передайте Палвану.
...Когда Джумагуль пришла на озеро, глаза ее были красны от слез.
— Ну как, доченька, видела? — спросила Мастура.
— Н е т !— Джумагуль отшвырнула паранджу.— Стражники прогна
л и .— И девушка, обняв мать, заплакала.
— Доченька, беда за бедой идет... приезжала мувардак-арба, захо
дили эти ведьмы...
Джумагуль побледнела как смерть.
— Что будем делать, анаджан, ведь они снова могут приехать!
— Уходи в город, мой брат, Аваз-ага, поможет...
Еще не начало светать, как Джумагуль, за ночь не сомкнувшая глаз,
встала, засобиралась в дорогу. Поцеловав спящую Айджамал, она
сказала:
— В чем мы провинились перед аллахом?.. Мама... пусть меня
убьют, как Асилджан, пусть повесят, но на хана я не взгляну...
Джумагуль обняла мать и вышла за калитку.
145
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь Ш Е С ТА Я
Стражник съел самое вкусное из того, что принесла Джумагуль. За*
вернув остальное обратно в узелок, он потянул на себя тяжелую дверь.
Десять узников, закованных в кандалы, зажмурили глаза от света.
Стражник вошел, закрыл за собой дверь, и снова все погрузилось
в темноту. Кандалы узников были прикреплены к цепи, которую дер*
жали два железных столба.
Стражник, то и дело спотыкаясь, добрался до Палвана и швырнул
ему лепешку:
— Жри!
Голодный Палван не мог дотянуться рукой до лепешки, встать тоже
было невозможно.
— Хоть одну руку освободите, а га ,— взмолился Палван.
— Вытяни шею, прокаженный! — крикнул стражник.
Узникам никакой другой пищи не полагалось, кроме той, что при
носили родные и близкие. Не у всех они были... Сосед Палвана не мог
отвести взгляда от лепешки. Как не помочь товарищу? Палван разде
лил лепешку пополам. Все здесь стали похожи друг на друга —
бледные, худые, обросшие бородами. Черви, вши ползали по ним днем
и ночью. Не сразу, наверное, Джумагуль узнала бы среди этих не
счастных Палвана...
Стражник, играя плеткой, наступал на узников ногами, раздавал
пинки.
— Воды, воды! Умираю...— захрипел кто-то.
— А вот это тебя не оживит? — пригрозил стражник плеткой»
Несчастный умолк.
— Эй, ш акал,— ткнул носком сапога стражник,— почему не кла
няешься?
Несчастный вздрогнул:
— Замерз, ага...
— Погреться захотелось...— И стражник ударил его плеткой.
— Не бейте, больной он...— сверкнул глазами Палван.
— Эй ты, баран, лучше не связывайся с мясником! — прошипел
стражник и вдруг брезгливо поморщился: — Собака здесь, что ли»
сдохла?!
— Вон, смотри...— показал Палван.
В углу темницы лежал старик.
— Когда помер?
— Вчера.
Стражник изо всей силы пнул труп ногой и пошел к выходу.
В сырой, холодной темнице люди словно в могиле.
Каждый день уводили одного из них на казнь, притаскивали нового.
А в те дни, когда приходил ясавулбаши, узникам начинало казаться,
что они видятсамого Азраила. Шерназарбай, войдя в темницу, сразу
начинал орать, хлестать плеткой. Все узники старались приподняться
и поклониться ему.
146
На этот раз ясавулбаши подошел к Палвану.
— Кто он?
— Раб Палван из Пишканика, на земляных работах...
Шерназарбай узнал его не сразу. Лицо Палвана обросло бородой,
глаза глубоко запали, одежда повисла клочьями...
— Где же я тебя видел?.. А , Пал ван-йигит,— улыбнулся он ядови
т о .— Ну, кто же из нас палван? Опять глаза таращишь, раб.— Ясавул
баши наотмашь ударил Палвана плеткой по лицу. Брызнула кровь.
Ясавулбаши, наслаждаясь местью, бил и бил Палвана по голове, по
спине, по ногам...— Теперь понимаешь, на кого ты тявкал? Что мол
чишь? Кровью захлебнулся? Ты, говорят, был тогда в Киёте. А где
твой друг туркмен? Говори, собака!
Палван скрипел зубами, молчал. Уставшего ясавулбаши сменил
стражник — этот орудовал толстой палкой... Наконец Палван потерял
сознание. Стражник вылил на него ведро воды, однако Палван не
шелохнулся.
Шерназарбай и стражник пошли к выходу. Юноша, сосед Палвана,
пронзительно крикнул им вслед:
— Палачи! Людоеды!
Потом он подполз к Палвану: «Палванджан, Палванджан». По лицу
юноши текли слезы. Вдруг он захохотал, стал рвать на себе волосы,
биться головой о землю... Забыв о своих кандалах, он все порывался
встать, плакал, смеялся...
Палван пришел в себя.
Он попытался протянуть руку и погладить по голове безумного
юношу, успокоить его, однако от резкой боли в плече снова впал
в беспамятство.
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь С Е Д ЬМ А Я
Назир-кур только что построил свой собственный хлопкоочисти
тельный завод. Ялманбай уступил ему на время Ивана Гавриловича
вместе с Сабиром.
Назир-кур допытывался у русского:
— Ну, как машины, Иван?
— В порядке, хозяин.
— Кого мастером назначим? — прищурившись, спросил бай.
— Сабира...
— Да он же не сможет...
— Сможет, я обучил...
Назир-кур колебался — вдруг Сабир не справится, но, с другой сто
роны, иметь мастера-узбека неплохо, ведь ему платить можно по
меньше.
Ближе к вечеру Назир-кур затащил в контору на плов инженера
и Ивана Гавриловича, угостил их водкой,
147
— Договор выполнен, теперь бы рассчитаться,— проговорил Иван
Гаврилович.
— Деньги? — спросил Назир-кур.— Пока нет. После возьму из банка
и отдам...— Подвыпивший бай уже сидел на полу.
Э то т разговор прервал сын Паляза-хаджи:
— Вас зовет к себе отец.
— Сейчас...
Качаясь, Назир-кур явился к Палязу-хаджи. Там уже сидели Бобоахун, Хусаинбек, Ялманбай, Аллакулибай.
Поздоровавшись с ними, Назир-кур похвастался:
— Мои «джинны» уже работают...
— Назирбай, вы читаете газеты? Война все разгорается,— степенно
произнес Паляз-хаджи.
— А нам до этого дела нет... Х о тя...— Назир-кур попробовал со
браться с мыслями.— Значит, войска белого царя уйдут из Хивы?
— Войска белого царя — опора хана,— тихо сказал Паляз-хаджи.
— Война, да тут еще смуты разные: с одной стороны туркмены,
с другой стороны свой народ...— проговорил Бобо-ахун, склонив голо
ву набок, словно под тяжестью огромной чалмы.
Все помолчали.
— В такое время,— начал Аллакулибай,— хан должен советоваться
с нами, прислушиваться к нашим словам. Денег в казне не больше, чем
у нас. Оттолкнет нас, так ему же хуже...
Аллакулибай, похожий на тандыр для выпечки лепешек, был, на
верно, самым толстым человеком в Хорезме. «Вы не умеете насла
ждаться богатством,— говорил он, смеясь, Ялманбаю,— какой вы бай,
если у вас только одна жена! Вот я скоро женюсь на четвертой...»
Одевался он в шелк и бархат.
Слава об Аллакулибае гремела в Ургенче, Турткуле, его приказчики
не уставали повторять: «Наш хозяин щедрый человек, всегда заботит
ся о бедняках». В каждый хаит — праздник после поста — он жертвовал
барана для мечети, теленка для каландархона. Иной раз он говорил
жене: «Бедняка одного встретил... Вконец обносился малый. Дай ему
старый халат, что ли...» Умирая, отец Аллакулибая сказал: «Сын,
оставляю тебе все свое богатство, на сто лет тебе хватит. Похорони
меня с почестями, еще больше разбогатеешь». Сын внял деловому со
вету отца: похороны были торжественные, роскошные. Поверх гроба
рассыпали даже серебряные монеты.
После погребения целых семь дней народ угощали пловом и утром
и вечером. Дамля и имамы получили богатые подарки. Немало было
зарезано баранов. «Аллакулибай — щедрый, великодушный. Разве
сравнить с ним Ялманбая-жадюгу»,— говорили о нем.
Очень скоро Аллакулибай начал строить завод, причем люди рабо
тали на него даром — раз такой человек объявил хашар, как не при
йти! «Щедрого аллах награждает, помогать ему обязанность мусуль
манина»,— говорили дамля и имамы. Так что «щедрость» бая
оборачивалась для него немалой выгодой. Вот этот-то хитрый человек
и сказал сейчас: «Денег в казне не больше, чем у нас».
148
— Что денег у вас много, все мы знаем, пусть ваше состояние, ваши
богатства возрастут еще больше,— молвил Паляз-хаджи. Все оберну
лись к нему. — Но не плохо было бы и нам издавать свою газету, кото
рая сообщала бы о событиях в мире и внутри нашей страны... Вот, на
пример, в Ташкенте, Самарканде, Фергане баи это понимают...
Вот...— Он поднял с ковра кипу газет и журналов: «Зеркало», «Садои
Туркестан», «Чиён».— Господа, вы согласны со мной?
Все были согласны с Палязом-хаджи.
— Вот вы, уважаемый, и помогли бы в этом деле,— обратился он
к Аллакулибаю, который явно не ожидал такого поворота.
— Все свободные деньги я израсходовал на похороны отца,— ска
зал Аллакулибай и потерял всякий интерес к беседе. «Газета — дело пу
стое,— решил он,— щедрость тут не принесет пользы».
Наступило молчание, никто денег на газету не дал...
Наконец Ялманбай — в первый раз за весь вечер — открыл
рот:
— Если Германию и Турцию победят русские с союзниками, то мы
будем с Россией, ну, а если победят Турция и Германия, то мы обратим
свои взоры к Турции. Не так ли, Хусаинбек-эффенди?
Хусаинбек получил образование в Стамбуле. Он часто употреблял
турецкие слова, щеголял в турецких одеждах.
— Уважаемый Ялманбай сказал очень мудрые слова. «Одна мысль,
один язык, одна душа» — вот лозунг турецких купцов.
— Иншалла, обратимся к милости аллаха. Да сопутствует благо
денствие Хорезму. Да сопутствует правлению хана справедливость со
гласно исламу, да процветает шариат, да приумножатся богатства на
ших передовых баев,— эти слова произнес Бобо-ахун, служивший
в казихана.
Паляз-хаджи издавна был дружен с ним, часто советовался. Через
него же он пытался оказывать влияние на духовенство. Бобо-ахун, со
своей стороны, тоже был рад дружбе с человеком, посетившим Мекку,
продолжавшим после Ислам-Ходжи его дело.
— Господа, будем молиться тут? — спросил Бобо-ахун.
Совершив омовение, все опустились на корточки. Бобо-ахун, выпол
няя обязанности имама, прошел вперед. Позади всех уселся пьяный
Назир-кур.
ГЛ А В А Т Р И Д Ц А Т Ь ВОСЬМ АЯ
Даже девятилетний Шернияз тяжело переживал разлуку с братом:
похудел, пожелтел, плакал часто.
Наконец Айша пришла к Якут-бике, сказала со слезами: «Помогите,
век буду молиться за вас». Молодая женщина давно уже ломала себе
голову: «Как помочь Палвану? Сказать туре?.. Отцу?.. Или подкупить
стражника?..»
149
Якут-бика пообещала Айше помочь всем, чем только сможет. Но не
легко было выполнить вто обещание. Как выбраться из дома?
Толстые, высокие стены... Тура, свекровь, коварные жены-соперницы...
Скажут туре, так он велит привязать ее к конскому хвосту. Или прика
жет завязать в мешок вместе с кошками — искусают до смерти... К вече
ру кто-то ворвался во двор, закричал пронзительно: «Дайте суюнчи,
дайте суюнчи!»1 Оказывается, родила жена брата Якут-бики. Это бы
ло двойной радостью: нашелся повод для поездки в город! Давно не
была она у брата, соскучилась по нему. Свекровь раньше все говори
ла: «Поедете завтра, поедете в навруз, поедете в хаит...» Но теперь
уже она не могла пойти против обычая...
На радостях Якут-бика подарила служанке три таньга и сообщила
новость свекрови, которая вынуждена была ответить:
— Поезжайте, доченька, поезжайте, поздравьте и от нашего имени#
— Поедемте вместе,— приличия ради пригласила Якут-бика.
— Как-нибудь...— ответила свекровь.
Подошла Халджан-бика, попросила;
— Возьмите меня...
— Ладно уж, поезжайте...— опять не смогла возразить свекровь.
Люди сторонились крытой арбы туры, в которой ехали женщины;
спешили укрыться за калиткой — подальше от греха. Такая предосто
рожность не была излишней, ибо плетка в руках арбакеша не разбира
ла ни правого, ни виноватого.
Халджан-бика ехала в город для того, чтобы увидеть Шерназар*
бая, в которого она влюбилась на тое. Она была года на четыре стар
ше Якут-бики.
— Говорят, Палван убил кого-то, но я в это не верю. Ои такой
безобидный...— произнесла, поправляя платок, вторая жена туры.
— Разное говорят, но в темницу посадил его Шерназарбай. Навер
но, Палван ему нагрубил...— посмотрела на нее исподлобья Якут-би
ка.— Если Палван по-прежнему будет сидеть в темнице, тура опять на
чнет свататься к Джумагуль... А вдруг она согласится? Тогда кому-то
из нас придется стать рабыней. Вот что: ваш брат дружит с Шерназарбаем — попросите его... А я скажу моему отцу — он близок к великому
хану...
Арба проезжала мимо мечети Саиджана-кари, все муллавачча по
прятались. Даже ювелиры около ворот Пашшаб и те вмиг исчезли, по
закрывали свои лавки. Но как ни старались баи уберечь своих жен от
постороннего глаза,— все было напрасно. Для хитрых жен словно бы
и не существовало высоких стен, они обходили жестокие обычаи; не
помогали тут ни строгая-престрогая свекровь, ни крытая арба. Недол
го гостила в доме отца Якут-бики вторая жена туры. Вместе с няней,
давно ею подкупленной, заторопилась она к своим «родственникам»...
Пройдя под широким и длинным навесом, они поднялись на веран
ду, где сидела, попивая чай, мать Шерназарбая. Старуха встала, обня
ла Хапджан-бику.
1 С у ю н ч и — подарок за радостную весть.
150
— Прошу, проходите.
— Пройдите уж вы...
— Как здоровье вашей мамы, сестры? Как поживают Пашшаджанбика, Якут-бика? — начала расспрашивать старуха.
— Вам привет передавали,— тихо сказала вторая жена туры и,
свернув паранджу, положила ее в нишу.
Служанка принесла чай.
— Мы сыты, не надо...
— Что вы, в кои-то веки пришли, обижусь... Младшая-то моя не
вестка укатила на той в кишлак. Другие невестки тоже в гости поеха
ли... Сижу тут одна, скучаю... И вдруг — гости! Вот хорошо, что
пришли...
Начали пить чай, и Халджан-бика рассказала старухе, о чем она
собирается просить ясавулбаши.
— Д а наградит аллах моего сына, он готов излечить любого, всем
рад помочь, ну а уж таким уважаемым людям, как вы, и вовсе...
Скоро появился и Шерназарбай. Громыхая доспехами, он прошел
на вторую веранду, словно бы невзначай взглянув на женщин. Мать
пошла за ним, объяснила, что у нее за гостья.
Шерназарбай знал, что Халджан-бика — вторая жена Матчон-туры,
слышал о ее черных глазах, способных пронзить сердце... Он знал так
же, сколько жен у всех других беков и баев, чьи дочери их жены, ка
ковы они собой... Ведь ясавулбаши сам возглавлял все эти свадебные
той!
«Сама, значит, пришла, красотка»,— подумал Шернарзабай и обра
тился к матери:
— Попросите ее сюда...
Халджан-бика, поправляя паранджу, села напротив Шерназарбая.
— Чем могу вам служить? — ласково спросил ясавулбаши.
— Старший сын одного нашего раба без вины посажен в темницу.
Отец и мать его все умоляют меня, не дают покоя...
— Как его зовут? — Шерназарбай как-то странно посмотрел на нее.
— Палван...
Шерназарбай, словно не зная, о ком идет речь, начал задавать
вопросы.
Старуха принесла чай. Халджан-бика своими белыми полными ру
ками потянулась к пиале. «Теперь увидеть бы и личико...» — чуть не
вслух сказал ясавулбаши.
— Поможем, это в наших силах... Но с одним условием: чтобы все
осталось между нами, вы жена туры, а я, сами знаете...
— Я понимаю...— Халджан-бика начала было вынимать из мешоч
ка золотые монеты, но Шерназарбай остановил ее:
— Не надо — обижусь. Вашу просьбу выполню — пойду сейчас к их
величеству хану, добьюсь, чтобы они издали приказ об освобождении
Палвана. К вечеру ждите...
Однако вернулся он только поздно ночью.
— Принес приказ, разбуди гостью,— сказал он матери И ушел
в ичкари.
151
— Вставайте, доченька, сын принес приказ, ему уходить надо, хо
чет что-то сказать вам,— тихо произнесла мать ясавулбаши.
Халджан-бика, накинув платок, вышла к Шерназарбаю.
— Я все сделал, хан подписал приказ,— Шерназарбай показал ей
какую-то бумагу.— Прошу, откушайте вместе с нами...
Женщина молчала. Ясавулбаши прикоснулся к руке Халджан-бики,
она отпрянула, и тут платок упал с ее головы. Увидев близко лицо
Халджан-бики, ясавулбаши хрипло прошептал:
— О, да вы царица!..— и кинулся на нее точно зверь.
На другой день вторая жена туры, усталая, но довольная, говорила
Якут-бике:
— Оказывается, Палван тяжело провинился, не сегодня-завтра по
приказу хана его могут зарезать. Мой брат просил Шерназарбая по
мочь, но тот ответил: «Сестра ваша — жена уважаемого человека,
пусть лучше не вмешивается...» Брат даже поругал меня,— Халджан-би
ка отшвырнула паранджу,— я обиделась на него. Всю ночь не могла
заснуть!.. Оставьте, не печальтесь из-за такого пустяка. Пусть лучше
Палван пеняет на себя. Д а и кто он такой? Раб...
* * *
— Ну, приехала Якут-бика? — спросил у жены больной Ибрахимата.
— Д а будет долгой ее жизнь... Сколько ей пришлось вытерпеть...
Умоляла помочь отца, Абдулла-туру, он ей ответил: «На все для тебя
готов, доченька, попрошу хана».— Айша отвела глаза, она собрала все
свои силы, чтобы не разрыдаться: не дай аллах, чтобы умирающий
муж узнал страшные слова Шерназарбая.
Жар мучил Ибрахима-ата. «Воды, воды...» — простонал он. Шернияз
быстро принес воды, Ибрахим пристально посмотрел на младшего сы
на, из тусклых глаз его выкатилось несколько слезинок. Шернияз обнял
отца, сказал ласково: «Атаджан, не плачьте, Палван-ага скоро при
едет...»
Ибрахим-ата бредил всю ночь и к утру скончался.
Так и не довелось старику увидеть Палвана...
Похоронили его на кладбище около Дешавузбобо.
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь Д ЕВЯТАЯ
Матчон-тура, узнав об исчезновении Джумагуль, пришел в ярость
и послал к Пирнафасу аксакала.
Аксакал начал злобно:
— Говори, где она?
— Сами знаете, с кем она была помолвлена... А когда Палвана по
садили в темницу, сказала: «Лучше умереть, чем жить без него». Мы ее
152
утешали, а она ночью возьми да и уйди за калитку. Так и не возврати
лась. Искали мы ее, искали...
— Врете,— крикнул аксакал,— сами устроили ей побег!
— Взрослой-то дочери?! Боюсь, как бы ее не убили плохие люди...
Могла и в воду кинуться...— Пирнафас-ака, всхлипнув, отвернулся.
— Знал, что от хана свахи были?
— Породниться с ханом — ведь это счастье! Когда пришла мувардак-арба, она к Палвану ходила, в темницу...
Аксакал сообразил, что прежде всего надо попробовать поискать
Джумагуль у родственников Пирнафаса...
С двумя нукерами туры аксакал явился к Авазу.
— Джумагуль не видели? — спросил он поэта.
— Нет, не была. А что с ней?
— Да убежала куда-то...
— Как убежала? Куда? А вдруг ее поймали нукеры Джунаида?
А вдруг ее увезли люди сотника Курбана?— забеспокоился Аваз.
Слова поэта произвели впечатление...
* * *
Аваз спрятал Джумагуль в доме кузнеца Сабира. Об этом пока зна
ли только Пирнафас-ака, Мастура и Айша.
В последний раз Айша сказала Авазу со слезами:
— Авазджан, наш Ибрахим-ата умер, не увидев сына. Неужели и
я его не увижу? Пропадет он там! Умоляю вас, помогите...
Аваз понимал, что, если бы проведали о том, что он скрывает Джу
магуль, ему не миновать рук палача Джумёза. Ну, а если освободить
Палвана... за это не только его, Аваза,— детей, весь род истребят.
И все же после долгих раздумий он решил, что надо готовить побег.
Посоветовался с кузнецом Сабиром и с Иваном Гавриловичем.
— Авазджан, можете положиться на меня, я открою все замки
в этой темнице, вот только стражник...— сказал кузнец.
Иван Гаврилович коротко ответил: «Я готов на все...» — и рассказал
о своем побеге из московской тюрьмы.
— Надо найти смелых йигитов, которые не побоялись бы даже
смерти.— Иван Гаврилович вытащил из кармана маленький пистолет,
повертел его в руках и сказал: — Это тоже пригодится.
— Сафаргалди, Пирнафас-ака, Салиджан, Бекджан, Маткарим...—
стал перечислять Аваз.
* * *
Теперь на людях Аваз часто беседовал с муллаваччами, аккуратно
молился в медресе. Кази-калян и улемы стали говорить с одобрением:
«Аваз становится человеком...»
Поэт часто оставался в одной из худжр медресе, где жил муллавачча Сафо Мугани, с которым поэт был знаком с давних пор. Вместе они
читали газели Навои, Бедила. Сафо Мугани был очень худ, носил ичи
153
ги, пестрый чапан. Как-то, помешивая уже давно кипевшую шурпу, он
сказал поэту:
— Сегодня я очень расстроился. Утром в наше медресе с вакуфных
земель прислали пять баранов и два мешка риса. Четырех баранов
сразу отправили в дом кази-каляна и весь рис — туда же. Одного бара
на зарезали, но мне даже и кусочка мяса не перепало. Так и остался
с разинутым ртом,.. Спасибо, Аваз, что принесли еду, не знаю, как жил
бы без вас.
— Вы еще не знаете многих тайн медресе. Вот в этой худжре на
против нас живет молоденький муллавачча, помните его? Так он толь
ко для вида муллавачча. На самом деле с этим безбородым развлекает
ся кази...
Сафо Мугани недоверчиво посмотрел на Аваза.
— Когда все уснут,— продолжал поэт,— подойдите к этой худжре,
прислушайтесь и во всем убедитесь сами. В медресе процветают пьян
ство и азартные игры, обжорство и разврат. Я бы сюда не приходил,
если бы не вы, мой друг...
Друзья вместе поели вкусной шурпы. Потом Сафо Мугани при тус
клом свете лампы прочитал свое стихотворение. Аваз слушал, кивая
головой, сказал после паузы:
— Э то мне нравится, но стихи надо писать для народа. Вы недо
вольны кази-каляном, который обирает вас, вот об этом и напишите.
Вы читали мои «Улемы»?
— Нет, не слышал...
— За это стихотворение и ненавидит меня кази-калян.
Легли спать. Аваз быстро заснул. Чтобы убедиться в достоверности
его слов, Сафо Мугани тихо поднялся, подошел к двери той самой
худжры, прислушался. Среди других пьяных голосов выделялся виз
гливый голос молоденького муллавачча, которого сейчас, видимо, за
ставляли танцевать. Сафо Мугани брезгливо поморщился и поспешил
вернуться в свою худжру.
# * *
Из тюрьмы, что около Куша-дарбаза и Нурлавой, многим удавалось
бежать, но о том, чтобы кто-то бежал из темницы, что напротив Кух
на-Арк, еще никто не слышал. Пройти через ворота внутренней
и внешней крепости и не наткнуться на стражников, рыскающих в но
чи, было делом почти невозможным.
Но недаром Аваз в последнее время так часто навещал своего дру
га Сафо Мугани. Ведь его медресе находилось совсем близко от КухнаАрк, и Аваз имел возможность изучить все подступы к темнице... План
побега во всех деталях был наконец готов.
%* *
Наступила назначенная Авазом ночь. Тихо вокруг. Темно — хоть
глаз выколи. Салиджан стоит в условленном месте на чорсу — пере
крестке. Тихо отворилась дверь парикмахерской Аваза, и оттуда вы»
154
шли Сафаргалди, Бекджан, кузнец Сабир и Маткарим. То ползком, то
бегом, чутко прислушиваясь к звукам ночи, они стали пробираться
к Кухна-Арк. Вот и стенд темницы. Сафаргалди, пригнувшись, осто
рожно пошел вдоль стены, за ним двинулись остальные. Вот уж до две
ри темницы всего несколько шагов. Сафаргалди остановился, замер.
«Кажется, храпит»,— прошептал он. Все обнажили кинжалы, сабли.
Сафаргалди бросился на стражника, зажал ему рукой рот и в то же
мгновенье вонзил в грудь кинжал. Стражник не проронил ни звука. С а
бир вытащил из его кармана ключи, открыл дверь. С зажженными све
чами вошли они в темницу.
— Палван-ага,— позвал Бекджан.
— Кто это?
— Мы, мы пришли...— голос Бекджана задрожал.
— Брат...— вырвалось из груди Палвана.
Сабир без промедления принялся за свое дело: размыкал кандалы.
В темнице кроме Палвана было еще четыре узника. Их тоже освобо
дили.
Узникам казалось, что все это происходит во сне...
Вышли из темницы, первым — Сафаргалди, последним — Сабир.
В условленном месте их встретил Салиджан. Затаив дыхание, пробира
лись они мимо медресе Мадамин-хана к стене крепости. «Сюда, сюда!»
Палван услышал голос Аваза, подбежал к поэту, крепко его обнял. С о
стены свисала толстая веревка. Первым птицей взлетел наверх Сали
джан.
— Никогда вас не забуду...— сказал Авазу Палван на прощанье
И тоже начал карабкаться вверх.
Последним поднимался Сафаргалди, и, когда он растворился в тем
ноте ночи, Аваз стряхнул пыль с чапана и пошел в медресе к Сафо
Мугани.
По ту сторону стены, внизу, беглецов встречали Иван Гаврилович
и Пирнафас-ака. Со слезами на глазах Палван поблагодарил русского
и простился с ним. Сабир тоже остался в городе. Теперь беглецам надо
было преодолеть вторую, внешнюю городскую стену. Они подошли
к ней по болотистому пустырю Шамолгох. Шагая по колено в грязи,
добрались наконец до пролома в стене и очутились за городом.
Здесь Пирнафас-ака рассказал Палвану, что Джумагуль, тетя Ма
ету ра и Шернияз ждут их далеко в песках, в развалинах крепости Тешик-кала, куда он отвез их за три дня до побега.
— Друзья, выслушайте меня,— тихо сказал Палван,— хан будет
преследовать всех нас. Т ак что одна у нас дорога... Все бежим
в Тешик-кала?
— Теперь будем вместе,— послышалось в ответ.
Утром по Хиве пронесся слух: «Какие-то смельчаки убили стражни
ка и освободили узников из темницы Кухна-Арк».
Шерназарбай, рыча на своих нукеров, велел взять под стражу всех
подозрительных лиц. Схватили и Аваза, но после свидетельских пока
заний Сафо Мугани поэта выпустили на свободу.
155
По приказу Шерназарбая было увеличено число стражников у всех
ворот города. Обыскали также все караван-сараи, все обители каландаров. Запасшись провизией и водой, отправился на лошадях в погоню
за беглецами отряд нукеров.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Взвихренный ветром песок колет лицо, забивается в уши, скрипит
на зубах. Восемь человек идут цепочкой. Их следы расплываются на
песке, исчезают, точно люди идут по воде. Недавних узников качает от
слабости...
— Не могу, нет сил,— раздался стон.
— Вынес сорок мук, вынесешь и сорок первую...
— Когда мы придем?
— Еще не скоро, крепись...
Порозовел на востоке край неба, близился рассвет. Из-за бархана
показался огромный огненный шар солнца. Засверкали под лучами
песчинки. Оставляя за собой извилистый след, заскользили невесть ку
да гадюки. Ящерицы, подняв головы, удивленно смотрели на людей
и вдруг исчезали, словно их и не было. Жуки вместе со своей добычей
спешили зарыться в песок. Пустыня... Кажется, что вот-вот подползет
и смертельно ужалит тебя страшный паук кара-курт. Среди этих одно
образных, похожих на волны барханов ничего не стоит заблудиться,
пропасть человеку. Но для Сафаргалди пустыня— это родина. Здесь
он вырос. В этих же песках и в зной и в холод собирали саксаул Пир
нафас-ака и Палван...
Все гуще становились заросли саксаула, все сильнее припекало
солнце...
Беглецы, босые, с непокрытыми головами, все шли и шли за С а
фаргалди. Воды — ни глотка! Мучительно жгло в горле. Беглецы часто
падали и вставали уже только с помощью Бекджана или Салиджана.
Сафаргалди шел впереди.
На глаза Пирнафасу-ака то и дело попадались человеческие кости
и черепа. Да, много страшных тайн погребено в песках, пожалуй, не
меньше, чем в безбрежном океане...
* * *
Можно было пройти мимо древней крепости Тешик-кала и ее не за
метить. Остатки построек из сырцового кирпича были покрыты пе
ском, поросшим верблюжьей колючкой и полынью. Рядом находился
колодец. Люди сторонились этого места, ибо здесь, по преданию, оби
тали джинны. Сюда-то по совету Аваза и привез Пирнафас-ака свою
семью.
156
...Уже под вечер Джумагуль заметила в волнах песчаного моря точ
ки, которые то появлялись, то исчезали. Она тут же позвала мать
и Шернияза. Шернияз взобрался на гребень ближайшего бархана, по
смотрел вдаль из-под ладони и крикнул:
— Восемь человек идут!
Джумагуль испугалась. «Почему их так много? Значит, не свои». Ве
лика же была ее радость, когда в; высоком йигите, который опередил
остальных, она узнала Палвана! Палван остановился в двух шагах от
девушки. Влюбленные затуманившимися глазами смотрели друг на дру
га... Обняться им не позволял обычай. Мастура расплакалась. Палван
крепко обнял своего младшего брата, расцеловал. Бекджан принес во
ды; путники пили, пили и никак не могли напиться. Наконец принялись
за кукурузные лепешки, которые сейчас для голодных людей были же
ланнее самого плова. Насытившись, узники от души благодарили С а
фаргалди и Пирнафаса-ака.
— Братом и отцом стали вы для нас!
— Да принесут вам счастье ваши дети!
— Ну, теперь давайте знакомиться,— сказал Палван.— Это Якуббай
из Гурлена. Без всякой вины год просидел в темнице... А йигит Киличбай — из Хазараспа, он моложе меня, а вина его еще больше моей:
забыл поклониться своему туре и вместе с отцом попал в темницу.
Отца его там насмерть забили. А это наш брат туркмен из Газава
та, обругал хакима и три года просидел в темнице, его зовут Кутлукмурад,— и Палван показал на невысокого бородатого чело
века.
Ровесник Бекджана йигит Кадыр сам рассказал про себя:
— ...Я родом из Ш авата. У отца было три танапа земли. Исполни
лось мне восемнадцать лет, и он решил меня женить. Сначала показы
вали мне дочерей дальних родственников. Ни одна не понравилась.
Однажды на тое в соседнем кишлаке я заметил одну девушку. Мы не
сколько раз посмотрели друг на друга, и с тех пор я только о ней и ду
мал. Под разными предлогами стал ходить в этот кишлак. Спросить
о ней — не спросишь, имени-то не знаю... На многих тоях искал я ее.
Но вот как-то шел я по этому кишлаку, уставившись в землю, и вдруг
чей-то голос раздался: «Салям!» Она! О т радости я чуть не подпрыг
нул... Ну, тут уж я узнал все. Девушку звали Камар, она, оказывается,
тоже обо мне расспрашивала. Начали мы готовиться к свадебному
тою. Нелегко это было: Камар бедная, как и я. И вот в день нашей
свадьбы вдруг поднялся крик, шум. Оказывается, старуха по имени Хатира, прослышав про Камар, пригнала на той мувардак-арбу. «Камар
достойна самого хана»,— кричала она. Аксакал меня за руку схватил:
«Отдай по-хорошему, Кадыр...» А в это время Камар уже затащили
в мувардак-арбу. Я кинулся, схватил лошадь под уздцы, но арбакеш
оттолкнул меня. Я уж себя не помнил, выхватил нож, хотел вонзить
ему прямо в сердце... Нукеры бросились на меня, связали... Вот какая
у нас была свадьба. Мать волосы на себе рвала. А меня связанного по
волокли на веревке за мувардак-арбой... Камар там металась, рыдала,
а старуха ей: «Не плачь, будешь женой хана». В Хиве меня сразу
157
в темницу. Смерти ждал. Теперь я на все готов... Не уйду, даже если
гнать будете, надо отомстить хану...
«Д а,— подумал Палван,— теперь у нас всех одна судьба. Если попа
демся — виселица. Остается одно — биться насмерть...»
...Наутро беглецы принялись освобождать от песка древние полу
разрушенные худжры. Они хотели приспособить их под жилье. Потом
таскали воду, запасались дровами.
Поздним вечером Палван и Джумагуль сидели обнявшись на гребне
бархана. Внезапно Палван заметил вдали слабо мерцающий огонек.
Он спустился вниз, разбудил Сафаргалди и Бекджана. «Видел костер.
Пойдем посмотрим, что за люди». Друзья подбирались к костру мед
ленно, осторожно, опасаясь засады. Неожиданно до них донесся лай
собак, блеяние овец. «Значит, отара? Чабаны?»
У костра сидели три человека. Друзья подошли к ним, поклонились.
Человек, поднявшийся им навстречу, крикнул вдруг:
— Не Палван ли ты?
— Рустам-ака! — обрадовался Палван.— Знакомьтесь, Бекджан —
мой брат, Сафаргалди— друг.
Рустам-ака обнял всех троих.
— Не сразу даже узнал. Давно не видел я тебя. В кишлаке редко
бываю — стадо не на кого оставить... Как живет Ибрахим-ата, как здо
ровье тети Айши, Шернияза?
— Отец умер...
— Да попадет душа его в рай, хороший он был человек. Мы слы
шали, что тебя, Палван, посадили в зиндан, убежал, значит?
— Вот они меня оттуда вытащили,— и Палван обнял одной рукой
Сафаргалди, а другой — Бекджана.
— А теперь познакомьтесь с моими друзьями,— сказал Рустам-ака,—
это Бердибай из Кята, он скрывается от Джунаида, а это Кусберган из
Ходжейли...
Т у т подошла к костру молоденькая девушка-каракалпачка
с круглым личиком и узкими глазами, принесла в деревянной чаше
шурпу.
— Это моя сестра,— произнес Кусберган.— Отец и мать у нас рано
умерли, сестра стала служанкой, а я — пастухом... Бек Ходжейли уви
дел ее однажды и захотел подарить хану. Пришлось бежать в пусты
ню... Намучились мы, прежде чем нашли Рустама-ака.
Рустам-ака затянулся чилимом и обратился к Палвану:
— Ты хорошо знал Шермата и Яхшибая? Ну, тех, что земли лиши
лись — Матчон-тура отобрал. Так они тоже скрываются, и недалеко
отсюда — всего верст восемь будет... Там много и других йигитов.
Один бежал от хана, другой от Джунаида, третий от своего туры, че
твертый — из темницы... И все хотят отомстить... Да, натерпелся на
род... Я и сам — увидел бы сейчас туру, так бы и задушил.
Палван подумал: «Эти йигиты — смелые люди. Они готовы пойти
не только на туру — на самого хана! Только надо кому-то собрать их
всех в одно место, поговорить с ними...»
158
ГЛАВА СОРОК ПЕ РВ АЯ
По требованию союзников Николай Второй бросал на фронт все
новые и новые силы. Были мобилизованы русские, жившие в Турткуле,
Ургенче и в Хиве. Послали на фронт даже ссыльного Ивана Гаврило
вича.
Ольга сидела у окна, вязала шерстяной платок. Давно она не полу
чала писем с фронта: ранен муж, попал в плен, а может быть, убит,—
неизвестно. Внезапно в дверь постучали. Почтальон принес письмо.
Ольга дрожащими пальцами надорвала конверт.
«Милая Ольга! Прости, что долго не писал. Меня легко ранили, по
лежал в госпитале, а сейчас снова на фронте. Всем надоела эта про
клятая война!
Милая! Как ты живешь, работаешь ли на заводе? Бываешь ли
у Айманхан? Привет всем от меня. Поцелуй за меня Марию.
Твой В а н я » .
Ольга еще и еще раз перечитывала письмо, плакала. А потом села
за стол, исписала целых три страницы,— что работает портнихой, что
дочь Маша уже ходит, что Аваз и кузнец Сабир заготовили ей дрова
на зиму. А потом о Палване, что он поджег усадьбу Матчон-туры, раз
делил его имущество между бедняками... И везде — это уж он прочитал
между строчкам и-лю блю тебя, Иван, люблю...
* * *
Шло время. Палван и его йигиты, постепенно набираясь боевого
опыта в стычках с нукерами хана, стали уже тревожить баев в окрест
ностях Хивы...
Джумагуль часто оставалась одна в войлочной юрте, которую Пал
ван с помощью Сафаргалди поставил неподалеку от развалин крепо
сти. По ночам, сверху, через отверстие в юрте светились яркие звезды.
Палван приезжал обычно поздним вечером, но, как бы он ни устал,
всю ночь был готов проговорить с Джумагуль, любоваться ею... На
этот раз он приехал днем. Джумагуль, встретившая Палвана у юрты,
с испугом дотронулась до его левой руки, перевязанной платком из
кисеи.
— Что случилось?
— Ничего, так, небольшое происшествие,— беспечно ответил Палваи.
О на очень боялась этих «небольших происшествий». И попросила
его рассказать обо всем.
— Понимаешь, три дня назад прискакал ко мне Кили^ай из Хазараспа. Оказывается, ясавулбаши вызвал к себе сотника Юсуфами при
казал ему доставить меня к хану живым или мертвым. Отец мой,— так
159
теперь Палван называл Пирнафаса-ака,— говорил мне: «Не смей идти
на Юсуфа, он опытный в этих делах человек, может погубить тебя».
И все же я решил, что лучше напасть на Юсуфа как можно скорей,
а то хуже будет. Сафаргалди и Кадырбай поддержали меня. За нами
увязался и Бекджан, никак не могли его отговорить. Целый день при
шлось ехать, к ночи добрались до кишлака Инак-туры и узнали, что
Юсуф со своими нукерами пирует в его доме. Юсуфу, наверно, и не
снилось, что мы можем нагрянуть,— не выставил даже караульных!
В глубине комнаты на почетном месте сидел Юсуф, а перед ним танце
вал какой-то безбородый. Музыканты играли. Нукеры как раз над чемто смеялись,— наверно, им уж казалось, что Палван пойман, стоит со
связанными руками. Ну, тут я им и крикнул: «Руки вверх, кто шелох
нется — застрелю!» Они все замерли, а потом один протянул руку
к винтовке, и Киличбаю пришлось его застрелить. Тогда все подняли
руки, а Юсуф — все же смелый человек — кинулся на меня с кинжалом.
Я его уложил, но левую руку он успел мне оцарапать. Тут стали умо
лять музыканты: «Палван-ага, пощадите, Юсуф насильно заставил нас
играть.,.» Мы их, конечно, не тронули, только приказали им нукеров
связать. Инак-тура от страха чуть не умер! Утром мы роздали кое-что
из его имущества беднякам. Много людей собралось. Я им сказал, что
если Инак-тура посмеет их тронуть, то останется без головы. Пусть
знают беки и баи, что мы им отомстим за все.
Бедняки обрадовались, а одна старуха поцеловала меня в лоб:
«Спасибо тебе, сынок, говорит, да продлится твоя жизнь» — и рану мне
платком перевязала. А потом бедняки-йигиты стали проситься к нам
в отряд. Вместе с ними и уехали оттуда. Вот и все происшествие...— за
кончил свой рассказ Палван.
Джумагуль гордилась своим мужем. «Не только за себя мстит баям
П алван— за весь народ. Поэтому его и любят...»
— Палван-ага,— чуть слышно сказала Джумагуль,— у меня, навер
но, будет сын... Шевелится...
— Сын? — обрадовался Палван и осторожно обнял жену...
Утром он опять уехал к своим йигитам.
Джумагуль поиграла с Айджамал, помогла матери замесить тесто
для лепешек. Между тем солнце поднималось все выше. Все сильнее
накалялся песок. Джумагуль затошнило, и она ушла в свою юрту.
Ей сейчас очень захотелось кисло-сладкого граната. Но откуда бы
ло взяться гранату в песках?
В юрте тоже нельзя было спастись от жары. «Эх, если бы сдох
Матчон-тура... Поехали бы в Пишканик», — думала она.
* * *
До Аваза доходили слухи о действиях Палвана — народного мсти
теля. Одно время он подумывал — не податься ли и ему в Каракумы,
биться с врагами с оружием в руках... Однако здоровье поэта ухудша
лось, и он продолжал бороться с ханом и его приближенными своими
стихами:
160
Знайте, в городе нашем ж ивет
Т о т, кто хуж е разбойников всех.
О н и в слуги себе берет
П роходим цев и ж уликов всех.
Все прекрасно понимали, что «некто» — это Исфандияр-хан...
Высмеивая хана, ясавулбаши, следивших за ним шпионов, он писал
свои стихи, придавая словам двоякий смысл. Но народ прекрасно пони
мал своего поэта.
Одно четверостишие Аваза попало в руки Шерназарбая, и он ре
шил, что этих четырех строк достаточно для того, чтобы бросить по
эта в темницу. Однако, прежде чем так поступить, он вызвал Сахиби.
— Прочитайте, за это Аваза надо живым в землю закопать.
П е ч ал ь ни к я о времени своем,
Я — как слеза, ч то льется неустанно.
Д а разве сти хо тв о р е ц я, Аваз?
Я — бр итва острая для шеи хана.
— Уважаемый ясавулбаши, я не вижу здесь ничего плохого. Аваз пи
шет, что он болеет за свой народ, любит свой народ, поэтому хотел
бы чем-нибудь услужить нашему великому хану. К тому же, таксыр,
Аваз, как вы знаете, не только поэт, но и парикмахер.
— Скажите Авазу, чтобы он не писал таких скверных стихов,—
грозно предупредил Шерназарбай.
Сахиби пришел к Авазу домой.
— Вы, наверно, в самом деле сошли с ума. Однажды я уже спас вас
от смерти, а тут вы еще такое написали...— накинулся он на Аваза.
— Может быть, прикажете мне вообще не писать больше стихов?
— Не упрямьтесь. Измучился я, защищая вас... До сих пор я делал
все, что в моих силах. Теперь пеняйте на себя...
Г Л А В А С О Р О К ВТОРАЯ
Джунаид, вознамерившийся стать ханом всего Хорезма, сейчас был,
как никогда, близок к своей цели, потому что большинство русских
солдат из гарнизона Хивы отправилось на фронт, в Галицию.
Джунаид написал Исфандияр-хану письмо с требованием капитули
ровать.
— Если бы тут был мой богатырь, мой сокол Шерназарбай... Но он
в Чарджоу, — молвил хан и посмотрел на своего главного визиря, Мухаммадвафо-караванбаши, который, почтительно сложив на груди ру
ки, произнес:
— Ваше величество, надо посоветоваться с начальником Амударьинского отдела полковником Колосове ким...
Через два дня главный визирь привез ответ Колосовского: «Хорезм
подчинен русскому царю. Мы не отдадим Хиву на разграбление ворам.
Сил у нас, правда, маловато, но мы отправим телеграмму в Ташкент».
6
Д. Шарипов
161
Утром 11 февраля 1916 года Джунаид начал наступление на Хиву,
и его нукеры заняли ханский сад вблизи ворот Гандимиён. Колосовский
послал против них две роты солдат и около восьмидесяти казаков. Во
ины Джунаида отступили под натиском русских солдат, но затем им
снова удалось захватить сад. Между тем из Ташкента была получена
телеграмма, что генерал Галкин уже в пути.
Перестрелка становилась все ожесточеннее, на Хиву, казалось,
обрушился свинцовый дождь.
Начался штурм.
Нукеры Джунаида приставили к стенам высокие лестницы. Мало
того, накинув петли на зубцы стен, они полезли вверх по веревкам.
Многие из них под меткими выстрелами с криком летели вниз, но напа
давших было много, в несколько раз больше, чем защитников. Нукеры
Джунаида дрались саблями уже на стенах крепости, а скоро, отбросив
кипы хлопка, им удалось открыть и ворота... Полчища Джунаида хлы
нули в город и устремились к зимнему дворцу хана, который охраняли
русские солдаты Актушина. Они заняли круговую оборону и даже не
помышляли о сдаче, но появился переводчик и передал Актушину
просьбу хана прекратить сопротивление. Тогда Актушин в полном по
рядке отступил и присоединился к русским солдатам, защищавшим по
чту и больницу.
Ушак-бек и Саид Мухаммад, ближайшие помощники Шерназарбая,
вместе с нукерами Джунаида на руках вынесли Исфандияр-хана из его
гарема. У ворот дворца в окружении своих беков гордо сидел на коне
Джунаид. Исфандияр согнулся в низком поклоне, дрожащим от страха
голосом произнес:
— Слава и хвала богатырю.
Джунаид молчал. Тогда хан подбежал к нему, начал лобызать его
руки...
— Возьмите денег сколько хотите, но пощадите мою жизнь!
И тогда Джунаид въехал в Нурлавой на коне! До сих пор никто не
решался на такое. Исфандияр же, точно слуга, держал лошадь под
уздцы. У веранды хан помог Джунаиду слезть, и то т сказал ему нако
нец тоном, не допускающим возражения:
— Шестьдесят тысяч манат!
Исфандияр мгновенно согласился. Нукеры приволокли за ноги глав
ного визиря, Мухаммадвафо-караванбаши. Вслед за ним ввели казначея
Абдуллабая и Кадырбергана, человека, близкого хану, полуголых,
босых, со связанными руками. Трясясь от страха, опустились они на
колени перед новым повелителем. Исфандияр согласился дать за них
выкуп, но Джунаид крикнул:
— К собакам!..
Все трое были обезглавлены.
Джунаид отдал город на разграбление, предварительно разделив
его на районы — махалля— для того, чтобы отдельные отряды нуке
ров не передрались между собой. Отряд Эшши, сына Джунаида, при
нялся грабить караван-сараи, магазины и лавки в центре города. Т а
щили все, что попадалось на глаза: мануфактуру, каракулевые
162
шкурки, чапаны, чекмени... ювелирные изделия... Ка>кдый оказывав
ший сопротивление тут же лишался головы.
Несколько нукеров во главе с сотником ворвались с факелом в дом
на улице Балыкчи. Сотник кинулся к девочке, обнаруженной в чулане,
она закричала что было мочи.
— Бери все, что хочешь, только не трогай нашу дочь,— взмолились
старики родители.
— Займитесь ими,— сказал сотник своим нукерам и потащил девоч
ку в ичкари. Она отчаянно сопротивлялась, укусила сотника за палец.
Через несколько минут старики, вбежавшие в ичкари, нашли свою де
вочку мертвой и тут же упали под ударами сабель нукеров.
Вопли, крики, раздирающие душу, раздавались в ту ночь до самого
утра. Не щадили даже младенцев в их колыбелях — бешиках.
Сохранивший свою жизнь Исфандияр рабски прислуживал Джунаи
ду. «Мы ваш подданный теперь»,— говорил он. Начиная с этого дня
Исфандияр и его приближенные звали Джунаида «Джунаидхан».
Люди Джунаида отправили награбленное добро в Газават на двух
стах верблюдах и ста арбах. Пять же верблюдов, нагруженных золо
том и серебром, Джунаид послал в Бедеркент, где он строил для себя
новый дворец.
Исфандияр сам надел на Джунаида златотканый чекмень, препод
нес ему золотое оружие и шестьдесят тысяч манатов — выкуп за свою
жизнь.
А русские солдаты, засевшие на почте и в больнице, по-прежнему
отбивали все атаки...
Г Л А В А С О Р О К ТРЕТЬЯ
Туркменские разведчики донесли Джунаиду о приближении русских
войск генерала Галкина. Через два дня Джунаид потерпел крупное по
ражение у стен Хивы и был вынужден отступить в Газават.
Паляз-хаджи, Назир-кур и Хусаинбек выбрались из своих убежищ
и отправились на поклон к Исфандияр-хану. Исфандияр, едва не со
шедший с ума о т радости, готовился к торжественному обеду в честь
генерала Галкина. Длинные столы, установленные в огромной зале,
ломились от блюд...
Паляз-хаджи переводил хану каждое слово генерала. Первый тост
подняли за здоровье белого царя, второй— за здоровье генерала
Галкина.
— Сколько вы потерпели убытка от грабителя Джунаида? — спро
сил герой дня у Исфандияра.
— Не счесть, ваше превосходительство...
Генерал покачал головой и сообщил о предстоящей посылке
к туркменам карательных отрядов...
6*
163
...2 мая он доносил в Петербург:
«В ханстве полностью восстановлен порядок. Народ встречает хана
по-прежнему. Нет никаких оснований полагать, что туркмены в бли
жайшие годы снова нарушат порядок. Для окончательной ликвидации
бунта достаточно оставить в ханстве две дружины, две мелкие бата
реи и две особые сотни».
Объехав усмиренные города, Галкин отдал разоренное и униженное
туркменское население на растерзание хану и возвратился в Ташкент.
Джунаид бежал в Иран.
Исфандияр лично руководил расправой с туркменами,жившими
в Газавате, Ташаузе, Илоли и Кухна-Ургенче.
Он решил отомстить всему туркменскому народу — наложил на него
контрибуцию в миллион рублей.
— Потерянное возвращаем сторицей,— говорили улемы и баи.
Исфандияр снова начал устраивать той, предался разврату и пьян
ству. Теперь в его гарем доставлялись также и красавицы туркменки...
Лишь одно известие встревожило в это время хана: Палван, о котором
уже знал весь Хорезм, разбил наголову крупный отряд нукеров, по
сланный на его поимку. С Палваном теперь приходилось считаться —
к нему десятками, сотнями стекались люди, разоренные Исфандияром
и Джунаидом дехкане, ремесленники, чабаны...
Хан через глашатаев объявил, что простит Палвана, если он сдаст
ся ему на милость... Не дождавшись ответа, хан пообещал, что тот,
кто доставит ему голову Палвана, получит 50 тысяч таньга.
В конце месяца раджаб в четверг в Хиве началось затмение солнца.
День обратился в ночь. Поднялся ветер. Люди в панике побежали
в мечети и медресе. На крышах, воздев длани, читали молитвы имамы,
суфии и муллы. Стоны и плач раздавались отовсюду. «Светопреставле
ние!» — кричали люди. Одни умоляли аллаха отвратить гибель, дру
гие, уже не надеясь на спасение, прощались с родными и близ
кими.
Причину затмения кази-калян Мухаммад-Салим-ахун объяснил хану
так:
— Аллах гневается на нас, ибо люди потеряли совесть, зарятся на
чужое. Баи лишены щедрости, бедняки — терпения. Потеряли стыд
женщины... Да сохранит нас аллах...
Хан ответил:
— Объявите имамам и муфтиям, что Палван, осмелившийся поднять
на нас руку, может стать причиной гибели народа...
— Будет сделано, таксыр,— поспешил заверить кази-калян.
Однако призывы улемов не могли отвратить народ от Палвана^
* * *
Палван обычно не задерживался долго на одном месте. Его йигиты
вихрем налетали на кишлаки, захватывали у баев верблюдов и коней,
раздавали их имущество беднякам... Потом отряд исчезал так же вне
запно, как и появлялся.
164
Нередко Палван заманивал преследовавших его нукеров в пус
тыню...
Баи давно уже не осмеливались выезжать по ночам из Хивы, Но те
перь на дорогах и днем было небезопасно.
Исфандияр-хан вынужден был послать за головой Палвана сзоего
«сокола», своего «льва» Шерназарбая.
Впереди хорошо вооруженного отряда ясавулбаши ехали конные
разведчики, которые то и дело натыкались на засады. В решающем
ожесточенном сражении Шерназарбай потерял половину своих нуке
ров. Однако поредели и ряды йигитов Палвана...
Отчаянно рубились Сафаргалди, Бекджан, Кадырбай. Грозой для
нукеров хана были туркменские йигиты-снайперы.
Ясавулбаши не рискнул преследовать своего противника, отступив
шего в пустыню, возвратился в Хиву и доложил Исфандияру: «Мы раз
били воров, уцелевшие бежали в Каракумы. Я привез в мешках отруб
ленные головы сотников Палвана. Предлагаю выставить их на шестах
для устрашения народа».
...Ночью у перекрестка Амин вдруг раздались выстрелы, крики...
Нукеры остановили троих ремесленников, бежавших со всех ног в сто
рону Нурлавой.
— В чем дело, что случилось?
— Палван наступает!
— Палван?!
И нукеры поспешили укрыться за крепкими воротами.
— Удалось... напугали. Давай, Маткарим, действуй быстрее...
Утром нукеры увидели на шестах вместо голов йигитов Палвана
чучела, очень похожие на головы хана, Шерназарбая, Ашира...
* * *
Мировая война обогатила не только заводчиков и фабрикантов Рос
сии, но также и молодую буржуазию Хорезма... Цены на хлопок
и шерсть повысились... Стало больше так называемых «московчи
баев», которые были тесно связаны с московскими промышленниками.
В последнее время род диванбеги сблизился со сторонниками Паля
за-хаджи. Диванбеги же Хусаинбек считал их передовыми людьми го
сударства, его опорой. Хусаинбек давал им для прочтения газеты
и журналы, прибывавшие из Турции и Казани, показывал им письма го
сударственных деятелей Турции, советовался с ними в политических
вопросах. Хусаинбек был нитью, связывающей хана с Палязом-хаджи.
Шерназарбай пригласил к себе на той Хусаинбека, Аллакулибая,
Паляза-хаджи, Назир-кура и богато угостил их. Гости были польщены.
Паляз-хаджи обратился к Шерназарбаю с льстивой речью:
— Многочтимый ясавулбаши, ваши подвиги известны не только
нам, но также и русским генералам... Вы разбили Шомми Лысого, Шомурада-бахши, сколько мятежей подавили! Вы достойны великой
похвалы.
— Верные слова, — вставил Хусаинбек.
165
— Но полного покоя в стране еще нет,— продолжал Паляз-хад
жи.— По-прежнем/ опасно на дорогах...
Назир-кур воспользовался паузой:
— Вора Палвана еще не поймали! Он даже хуже Джунаида. Попа
демся мы ему в руки,— всех повесит. Его надо, уничтожить как можно
скорее. Он мешает торговле!
— Мудрые слова, Назир-ага,— подтвердил Хусаинбек.
— Э то т проклятый Палван поджег дом Матчон-туры, раздал его
баранов беднякам. Хоть войска у него мало, но чернь любит его,
укрывает...
— Если он доберется до Ургенча, то потопит наши пароходы, по
дожжет все запасы нашего хлопка вместе с заводами,— произнес Аллакулибай, вертя в руках чилим.
— После жалобы Матчон-туры великий хан разгневались и поручи
ли Аширу изловить Палвана,— поглядывая на своих гостей, начал
Шерназарбай,— однако он отказался, сославшись на болезнь. Тогда ве
ликий хан в конце концов поручил эту задачу нам. Господа, я должен
вам сказать, что поймать его очень трудно. Он налетает ветром и тут
же исчезает. Он сам раб, и рабы его любят. С ним заодно туркмены
и каракалпаки... Никто не может мне сказать, где он будет сегодня,
а где завтра...
— Как бы там ни было, избавьте нас от него. Деньги, оружие — все
дадим...
* * *
В степях Багата, на озерах Хазараспа, в туркменских аулах и во
многих других местах побывала Джумагуль вместе с Палваном. Она
старалась повсюду следовать за ним. Никак он не мог уговорить ее по
жить подольше с матерью и Шерниязом в каком-нибудь отдаленном
кишлаке. Иногда Джумагуль одевалась по-мужски, бывали минуты,
когда она брала в руки и винтовку, и кинжал. Однажды произошел
случай, глубоко взволновавший Палвана.
— Понимаешь,— говорил он Сафаргалди,— жена спасла меня от
смерти.
Джумагуль, поскольку рассказ был именно о ней, хотела уйти, но,
уступая просьбе мужа, осталась.
— В то т день,— продолжал Палван,— я прискакал к юрте уже под
вечер. Устал очень. Поел наскоро, только прилег на кошму — сразу ус
нул. Вдруг слышу, вроде кто-то говорит: «Палван-ага, Палван-ага».
Мне показалось, что я разговариваю во сне с Кадырбаем. И опять:
«Палван-ага, Палван-ага». Я открыл глаза — в юрте полно народу.
А Джумагуль мне письмо протягивает.
Палван вытащил из кармана вчетверо сложенный лист бумаги. С а
фаргалди покачал головой.
— Ты же знаешь, я не умею читать...
— А я это письмо на всю жизнь запомнил:
' И, думая, как бы это совершить свое черное
дело, он, прикинувшись мардикером, начал работать на строительстве.
Работая ревностно, не жалея себя, заслужил он доверие мастера. И од
нажды этот самый лазутчик, улучив удобный момент, подал усте от
равленный чай. Уста к вечеру умер. Отравившего, сколько ни искали,
не нашли, он сбежал. Другие мастера, сколько ни старались, не могли
достроить. Вот так медресе Мадамин-хана осталось недостроенным.
Другие рассказывали, что уста — мастер сбежал из Хивы, сделал се
бе крылья и, поднявшись на вершину недостроенного минарета, взмах
нул ими и улетел,— от сердобольных людей он узнал, что хивинский
хан, чтобы не переманил его мастера какой-нибудь другой властелин,
решил ослепить его, как только будет окончен минарет.
Говорили еще и такое, будто вовсе и не в мастере дело, а недостроен он потому, что Мадамин-хан умер, а новый хан, его брат, пере
стал отпускать на строительство деньги. Минарет тот назывался не его
именем, а брата...
Легенды легендами, рассказы рассказами, но минарет и в самом де
ле очень высок. Семь потов сойдет, пока преодолеешь бесчисленные
крутые ступени, добираясь до его вершины. Вот и сейчас муэдзин, взо
бравшийся на минарет, обессилел вконец. Кажется, что подхватит
и унесет его ветер. Кое-как отдышавшись, он закричал, призывая лю
дей на намаз:
— Аллах-акбар! Аллах-акбар!
Далеко разносится его голос, до самых дальних уголков Дишанкалы, слышен даже в окрестных кишлаках. И стекаются со всех сто
рон на намаз люди. Пришли к Мадамин-хану прихожане всех мечетей.
Собрался и весь цвет духовенства. Были ту т Аскар-Хикматулла-ахун,
слывший искусным оратором, Ибрахим-ахун, Худайберган-ахун, муф
тии, аглямы и имамы. Из кишлака Пишканик пришли имам, суфии
и аксакал.
Вот все готовятся к намазу. Очень старый, но все еще бодрый казикаяян проходит вперед, чтобы исполнять обязанности имама.
Все стоят, выстроившись цепочками. Не сумевшие попасть в медре
се и на площадь перед ним, вмещающую не меньше тысячи человек,
совершают обряд моления на соседних улицах. После намаза кази-калян взобрался на невысокую, оштукатуренную ганчем трибуну. Все
ждали от него чего-то важного.
— Мусульмане! — хрипло закричал он.— В мире все идет наоборот,
близится светопреставление. У людей ни совести, ни справедливости.
Дехкане забирают чужую землю. Это покушение на чужую долю, по
кушение на собственность! Попирают религию и шариат. Присоеди
няются к кяфурам, говорят: «Мы обойдемся без кази». Мужчины сбрили
бороды, отпустили волосы, носят короткую одежду. У женщин ни сты
да, ни совести.— Кази-калян откашлялся и снова крикнул: — Злобными
становятся люди, уже не страшатся покушаться на чужое. Бога не
боятся. Рушится жизнь, поэтому бог разгневался на нас. Святые про
клинают нас. И, если дальше пойдет так, быть светопреставлению. Со
всем этим надо покончить. Пусть наш хан снова сядет на свой трон!
240
Муфтий, стоявший рядом с кази-каляном, громко крикнул:
— Пусть Саид-Абдулла сядет на свой трон! Народ требует этого.
— Нам нужен х а н — защитник шариата,— сказал аглям Ибрахимахун.
— Верно, верно!— закричали разом Сайфи-аксакал и дамля-имам.
Кази-калян поднял руку, и все затихли.
— У нас есть опора и избавитель — народ! Джунаид-хан сказал:
«Пока Саид-Абдулла не станет ханом над Хивой, не дам я вам покоя.
Воевать буду!» Не оставайтесь в неведении, правоверные мусульмане!
Среди собравшихся поднялся шум и гомон. Один, одобряя слова ка
зи-каляна, говорил: «На трон Саида-Абдулл у!», другой же старался
перекричать его: «Не нужны нам теперь ни хан, ни туры!»
Матчон-тура, ожидавший кази-каляна в его худжре, как только тот
появился, разгневанно произнес:
— Чернь! Ни ума, ни понимания.
— Наберитесь терпения, наш уважаемый тура, путь к вершинам
славы не легок, дело мусульманства должно претворяться медленно,
потихоньку. Дело только теперь началось, тура мой,— успокоил его
кази-калян.
— Верно, верно,— заговорил аглям,— надо поднять народ на мятеж
не только в Хиве, но и в Ходжейли, и в Кухна-Ургенче, и в Кунграте,
и в Хазараспе, и в Ханке, во всех наших городах.
Несколько человек заговорщически склонились в полутемной худж
ре.
❖ ❖^
В кишлаке Пишканик Мадраим Черный встретился со своим прияте
лем дехканином Раимом. Рассказав ему о себе, спросил:
— Что теперь делать, джура?
— Мадраим, у тебя, видно, голова не работает. Зачем ты бежал
вместе с турой?
— Он — хозяин...
— Нет, теперь он нам не хозяин... Вот и мне землю дали, дза танапа... Ну, подумай сам: ни земли у тебя, ни дома! До каких пор ты бу
дешь странствовать? — сказал Раим, сочувствуя ему.
— Что же мне делать, посоветуй...— нахмурился Мадраим Черный.
— В нашем кишлаке есть красный аксакал. Пойди
кнему,покайся
в своей вине. Вот, мол, ошибался, а теперь прозрел.
— А кто красный аксакал?
— Пирнафас-ака,— ответил Раим, протягивая ему чай.
Услышав имя Пирнафаса, Мадраим вздрогнул и переспросил:
— Пирнафас, говоришь, красный аксакал?
— Да.
— А ты что, забыл, как мы поймали его и избили?
— Да, было такое... Тура велел. Но мне ничего не
сказали,прости
ли, не хранят они в сердце злобы.
— Боюсь все же...
— Не съест же тебя Пирнафас-ака. Он вовсе не такой, как Сайфиаксакал. Бедняк он, как мы с тобой.
В этот же день Мадраим явился к Пирнафасу. Почтительно поздоро
вавшись с ним, сказал: «Вот, вернулся я» — и, сложив на груди руки,
опустил голову.
— До чего же ты изменился, лица на тебе нет. Уж не болен ли ты ?
Ничего из того, что посулили тебе, не нашел. Э х, и зачем ты бежал
в пески? — участливо говорил Пирнафас-ака.
— Матчон-тура принудил, вы уж простите.
— Ты был рабом его верным, горой за него стоял. Э т о мы знаем.
Х о ш 1, что теперь намерен, делать?— спросил Пирнафас.
Мадраим промолчал. Ему все казалось, что это не настоящее, что
вот-вот начнется настоящее. Пирнафас-ака закричит на него, прибегут
люди, и его, Мадраима, отведут в зиндан. Но ничего этого не произо
шло. Слова Раима оказались верными.
— Мадраим,— тихо, проникновенно произнес Пирнафас-ака,— мы
сбросили хана с престола. Джунаид-хан бежал, и твой тура исчез не
весть куда. Теперь началась свободная жизнь, все вольные: и ты и я,
все, понимаешь? Захочешь, дадим землю, и ты будешь работать в на
шем кишлаке, а хочешь — работай в городе, женишься, обзаведешься
семьей...
Пирнафас-ака еще что-то говорил, успокаивая Мадраима и желая,
ему добра, но то т уже почти не слушал. Его поразило, что этот
красный аксакал Пирнафас и не подозревает о том, где теперь нахо
дится тура, в то время как он в Хиве, во дворце хана С айда-Абдуллы.
«Дураки же вы все. Еще не было такого в мире, чтобы люди жили без
хозяина. Вот приедет Матчон-тура в Пишканик, и будете вы в ногах
у него ползать».
Сказал же он Пирнафасу-ака совсем другое: «Устал я, скрываясь
в пустыне, еще не решил, что делать и где жить. Посоветуюсь
с родственниками».
Через три дня Мадраим Черный возвратился в Хиву, он спешил рас
сказать Матчон-туре о том, что видел в Пишканике. Он успел там тай
но встретиться с бывшим аксакалом и еще двумя верными туре людь
ми, которым то т велел явиться в Хиву. Во дворце Саида-Абдуллы ему
сказали, что туры сегодня нет, велели приходить завтра.
Снедаемый желанием побыстрее рассказать хозяину обо всем уви
денном и услышанном в Пишканике, Мадраим Черный и сам не заме
тил, как приблизился к городскому дому туры. Встреча с Раимом,
с красным аксакалом Пишканика и бывшим аксакалом, вчерашние ба
траки, говорящие о земле Матчон-туры как о своей собственной,— все
это одно за другим проходило перед его глазами. «Возможно, Матчонтура давно здесь»,— подумал он и вошел во двор. Там никого не было.
Кругом темно, лертвая тишина. Под потолком далана, где раньше го
рели люстры, тускло поблескивала свеча. Мадраим постучал в калит
ку, ведшую в ичкари. Через некоторое время вышла служанка Паш1 Х о ш —ладно, хорошо!
242
шаджан-бики. Узнав Мадраима Черного, поклонилась, привела его
в гостиную, пригласила сесть, расстелила дастархан, вынесла на под
носе чашку каймака и лепешки.
— Пашшаджан-бика кланяются вам, они очень рады вашему при
ходу.
Мадраим оглядел гостиную. Вместо многих, игравших своими кра
сками, ковров был постлан один старый туркменский. Н ет ни шел
ковых курпа, прежде возвышавшихся горой на сундуке, ни тонкой, ра
зукрашенной фарфоровой посуды, ни люстры под потолком, Мадраим
невольно подумал: «А каков-то был это т дом прежде! Никогда не
переводились знатные гости, все играли и пели музыканты. Батраки
и слуги не знали покоя, бегали, подавали гостям то еду, то вино.
Каждый день пиры до рассвета. Прежде ни один бедняк, ни один по
сторонний не смел зайти сюда. Не спала стража, ржали буланые кони.
А теперь никого и ничего, точно бы выехали отсюда хозяева. Матчонтура, еще недавно бывший турой над всеми турами, близкий к самому
хану, теперь вынужден тайком пробираться в город, В собственный
дом прийти боится. Как изменился мир!»
Через некоторое время служанка Пашшаджан-бики принесла еду
И сказала.
— Моя бика послала вам.
— Как живут они? — спросил Мадраим.
— Очень хорошо, как веселы они были прежде, так и теперь, такие
же радостные и приятные...
— Кто есть в доме?
— Старая бика, Пашшаджан-бика, Бикаджан-бика, сыновья, ма
ленькие туры. Я да еще две служанки. И больше никого. Все батраки,
конюхи, чабаны ушли. Сторожем у ворот то т же самый старик-бува,
да он больной, ночует у себя в каморке.
— Тура дома?
— Нет, приходил один раз вечером... Мадраимджан, вы, наверное,
устали, останьтесь тут. Стоит ли на ночь глядя в кишлак идти? Подо
ждите немножко туру, не придет — закроете ворота, а теперь я пойду,
у меня в ичкари дел много,— сказала служанка-старуха и ушла.
И в самом деле, Мадраиму ночью в кишлаке делать нечего. Ни до
ма у него там, ни жены, ни родителей. Так и остался он сидеть один
в большой гостиной, очень довольный гостеприимством Пашшаджанбики. «Вот ведь какая заботливая красавица хозяйка, пусть обходят ее
стороной болезни».
Долго еще ждал туру Мадраим. Потом пошел и крепко запер
ворота.
Вскоре, что-то неся в руке, вошла в гостиную Пашшаджан-бика.
Мадраим т у т же вскочил, пригласил ее сесть на почетное место
и сказал:
— Наконец-то удалось нам свидеться, бика.
— Вот вам подарок,— Пашшаджан-бика поставила на дастархан
бутылку вина, выложила из платка теплые пирожки.
— Тура теперь не придет. Вы закрыли ворота?
243
— Закрыл. Пойду еще проверю.
Подойдя к воротам, Мадраим подергал цепь, замок и, успокоив
шись, вернулся.
Долго длилась их беседа. А на рассвете радостная и довольная
Пашшаджан-бика прошептала:
— Мадраимджан, не расставайся с турой, и мы будем часто
видеться.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
— Ты знаешь, в медресе Мидамин-хана улемы провозглашали: «Саи
да-Абдуллу на трон!» Боюсь, что это начало контрреволюции. Надо
быть начеку,— говорил Сафо Мугани Юсуфу Чокару, на что Юсуф-ака
отвечал:
— Ничего у них не получится, хотят забить гвоздь в камень. Прошу,
входите,— широким жестом он пригласил гостей в дом.
Баяни, Шерози, Сафо Мугани, Курбан-ата, Мутриби и Матякуб про
шли на айван. Эти самые талантливые в Хорезме поэты и музыканты
поочередно собирались друг у друга, беседовали, оценивали новые
стихи и мелодии. Что же касается Чокара, хозяина дома, то он, из
вестный поэт, с первых дней Хорезмской революции посвятил себя
культурному строительству, открывал новые школы — он был помощ
ником назира просвещения.
Только гости уселись, как явился Сахиби и, пройдя бесцеремонно
в глубь комнаты, сел рядом с Баяни, по старшинству занимавшим по
четное место. Чокар поставил на дастархан чай, лепешки и спросил:
— Что вы попросите приготовить хозяйку?
— Юсуфджан, ничего не надо, мы сыты. Пусть хозяйка не утру
ждает себя. Чаю попьем, и все,— отмахнулся Шерози, но Сахиби то
ном, не допускавшим возражения, сказал:
— Да так, мой друг Чокар, пусть особенно не хлопочет. Подайте
нам жареного мяса, потом пельмени с яичками, плов же приготовь сам.
Ты ведь на это мастер. Я помогу тебе, так что хозяйка пусть особенно
не хлопочет.
Все переглянулись, захохотали.
— Да, Сахиби поможет... уплетать плов,— в тон ему произнес Сафо
Мугани.
— Э то т человек не Сахиби, а человек — сахий, щедрый человек, он
мастер раздавать чужое. «Это тебе, а вот это тебе»,— Баяни насмеш
ливо взглянул на Сахиби.
— Могу сейчас же доказать вам, что я щедрейший среди щедрых!
Поднялись и пошли ко мне,— ответил Сахиби, отлично понимая, что
никто из этих людей к нему не пойдет. В прежние времена не ходили,
а теперь и подавно.
— Хитер ты, Сахиби, из-под мельничного жернова выйдешь невре
димым,— холодно сказал Сафо Мугани.
Гости переглянулись. По всему чувствовалось, что им, да и самому
244
хозяину, Сахиби не очень-то по душе, но он недолго занимал их внима
ние. Все были взволнованы последними событиями в медресе Мадаминхана, речью кази-каляна, являвшейся открытым вызовом революционе
рам со стороны высшего духовенства,
Сахиби не принимал участия в общем разговоре. То, о чем сейчас
с такой страстью говорили его собратья по искусству, было чуждо ему.
С безразличным видом прислушивался он к их словам и, чуть шевеля
губами, распутывал нить собственных мыслей. «Жизнь еще не устоя
лась, борьба не окончилась, и аллах ведает, кто победит, и вообще не
известно, уцелеют ли эти горячие головы. С одной стороны, конечно,
их можно понять. Какой же образованный, культурный человек будет
против того, чтобы люди уважали друг друга, хотя бы просто за то,
что они люди, чтобы они не страдали от неправых судей и самона
деянных невежд. Но в том-то и загвоздка, что дело, которому теперь
так преданно служат собравшиеся здесь поэты и певцы, вовсе и не де
ло, а всего лишь призрачная мечта, и хоть кровь за нее льется каждый
век, но она как была недосягаемой, так и осталась. Мечты хороши
в поэзии, а в жизни им нет места... Птица летит на крыльях, но садить
ся на землю ей помогает хвост. Небо высоко, а земля тверда».
— Эх, был бы сейчас среди нас Аваз-ага! — воскликнул Сафо Мугани,— Как бы ликовала его душа! Какие стихи написал бы! Он жаждал
революции. Вы вслушайтесь.— Голос Сафо Мугани дрогнул и вдруг
стал каким-то особенно светлым, певучим, свободным, как поток, вы
рвавшийся из теснины:
Жить для людей и умереть за обездоленных людей —
Одно желание мое, желанья прочие не в счет.
«Сидите здесь и не смотрите на меня,— с обидой подумал Сахи
би,— а ведь сколько раз я умолял несчастного Аваза не читать никому
эти газели — не внял доброму совету, и вот результат: били палками
и наконец сумасшедшим объявили... Уже оставил он этот мир, а ведь
ровесник мне... Все говорил: «Трусость убивает твой талант». Конечно
же он преувеличивал. И потом, какая радость в том, что тебя награ
ждают за твои стихи палками. Нет уж, от такой участи избавьте».
— Прочитайте нам что-нибудь из своих новых стихов,— сказал Че
ка р.— Пусть возрадуется дух Аваза.
Мугани не спеша начал читать. Взгляд его был устремлен вдаль,
И в ясный день таким не видел прежде
Тебя, Хорезм, мой благодатный сад,
Лучи свободы яркие горят,
И наши исполняются надежды,
— На это стихотворение я сочинил музыку,— сказал Сафо Мугани
и, взяв саз, начал играть.
Мелодия понравилась Шерози, и он, все более воодушевляясь, за
играл на дутаре, потом зазвучал танбур Юсуфа-ака и бубен Матякуба.
Мелодия маленького дружного оркестра поплыла над вечерней Хивой.
Каждый из находившихся сейчас в доме Чокара был поэтом, компо
245
зитором и певцом. Каждый играл на танбуре, дутаре, сазе и на бубне.
А Юсуф-ака еще и на чанге-цимбале и мог на слух записывать
мелодии.
Юсуф-ака прочитал свое стихотворение «Хурият» — «Свобода»,
вскоре ставшее известным во всех уголках Хорезма. Вслед за ним Ше
рози пропел «Красной Армии Хорезма», причем мелодия к этим стихам
была сочинена им ту т же у всех на виду и преподнесена словно све
жая, только что выпеченная в тандыре лепешка.
Настоящее имя Шерози — Мадраим. Шерози его стали называть по
тому, что он носил шеразскую папаху.
Любовь к песням пробудилась в Мадраимджане еще в детстве. Он
удостоился похвалы и благосклонности многих уважаемых людей. Од
нажды на пиру у Абдулла-туры Шерози спел свои песни. Все были во
схищены им, а Абдулла-тура выразил желание взять подростка к себе
в дом, чтобы то т был его слугой и певцом. Но Шерози не согласился,
за что тура засадил его в тюрьму.
На шестой день заключения известный хорезмский мастер Аташуста помог ему бежать в Гурлен. Обладая редкостным даром, он пел
в домах разных людей, прислуживал им, мучаясь от сознания своего
униженного положения.
Через некоторое время он получил письмо из Хивы от своего отца
Матякуба: «Сын мой, положение мое очень тяжелое, мне дали послед
ний срок для уплаты пятидесяти тиллей1, которые я брал у бая. Если
я не уплачу в течение трех дней, то меня подвергнут сазойи — связав за
спиной руки, посадят на ишака головой к хвосту и так будут возить по
улицам, после чего побьют и кинут в зиндан. Если что-нибудь не при
думаешь, если как-нибудь не выручишь, почитай меня мертвым».
С утра до вечера бегал Шерози по людям, упрашивал их дать ему
в долг кто сколько может, но собранных денег не хватило, и он про
дал все, что имел, и, завернув в платок пятьдесят тиллей, явился в Хи
ву. Увидев его, отец даже заплакал от счастья.
Выручив из беды отца, Шерози остался в Хиве. Его звонкий, за
дорный голос очаровывал всех. Слава его росла с каждым днем. Все
чаще зазывали его на той и торжества, не раз пел он во дворце хана
Феруза, знатока и ценителя искусства.
Когда Шерози исполнилось двадцать лет, он был уже знаменитым
певцом, известным всему Хорезму. Он познакомил народ со многими
новыми мелодиями и напевами и впервые стал играть в Хорезме на
тульской гармонике.
Второго февраля 1920 года, когда Саид-Абдулла-хан был низложен
И была провозглашена Хорезмская народная советская республика,
у Кухна-Арка собрались тысячи людей. И вот голос Шерози, запевшего
песню о свободе, зазвучал над древней Ичан-калой, над ее голубыми
минаретами, полетел далеко-далеко. В первые же дни революции по
просьбе Шерози его зачислили в Красную Армию Хорезма, он стал ее
музыкантом. Переходя из отряда в отряд, он воодушевлял бойцов свои1 Т и л л и —старая денежная единица в Средней Азии.
246
ми песнями, а в трудный момент и сам брался за оружие. В Хорезма
и стар и млад говорят о нем: «Наш Шерози!» Его коллеги, музыканты,
певцы и поэты, любовно зовут его «Мадраим-ага». Вот почему белобо
родый с лучезарным лицом Баяни в знак особого уважения усадил Ше
рози рядом с собой.
Современник Агахи, Табиби, Феруза, обходительный и деликатный,
много повидавший на своем веку, Баяни был талантливым поэтом. Со
зданный им диван — сборник стихов — он назвал «Диван Баяни». Как
каллиграф Баяни не имел себе равных среди современников. Рукописи
его были подлинными произведениями искусства. Выдающийся музы
кант, он своими руками создавал музыкальные инструменты и славился
как искусный табиб. Многие годы он писал историю Хорезма, продол
жая труд своих предшественников Муниса и Агахи.
И вот сейчас, глядя на Баяни, не скупившегося на похвалу поэтам,
славящим революцию, Сахиби думал: «Почему этот почтенный, всеми
уважаемый человек, как не знающий жизни юнец, очертя голову кинул
ся в эти темные, страшные волны борьбы за власть? Ведь он-то пони
мает, чем все это может кончиться».
И пока Сахиби пытался понять, почему же Баяни ведет себя столь
неразумно, общим вниманием завладел поэт Мутриби, известный пере
смешник, мастер рассказывать анекдоты.
— Новостей у нас в Хиве много,— начал он,— Оказывается, снова
появился здесь Матчон-тура. Пришел он к назирам — министрам на
шим — и говорит: «Вот вернулся я от Джунаид-хана, хочу батракам
своим землю отдать». А назиры ему отвечают! «Батраки ваши ее сами
взяли». Услышал эти слова Матчон-тура и заплакал! «Еще, говорит,
беда на мою голову, не дают сотворить доброе дело». И тогда пожа
лели его назиры: «Не плачь, Матчон-тура, не плачь, оставайся и живи
в Хиве, как ягненочек».
Гости заулыбались. Им был известен свирепый нрав этого туры,
а Мутриби продолжал с невозмутимым видом:
— «Ягненочек» этот спрашивает: «Палван здесь?» — «В пустыне
он,— отвечают,— ловит этого проклятого волка Матчон-туру»,— «Ну,
тогда ладно,— согласился тура,— останусь в Хиве».
— Что правда, то правда,— подтвердил Юсуф-ака,— чтобы избе
жать встречи с Палваном, тура этот готов у мышки норку за тысячу
таньга купить.
— А я слышал,— сказал Курбан-ата,— что Матчон-тура, потеряв
власть и богатство, не отчаивается. Хотя днем его и не видно, многое
успевает сделать...
— Люди не помнят прошлого, не знают будущего, они видят лишь
настоящее,— вдруг неожиданно для самого себя произнес Са
хиби.
Все повернулись к нему. Сахиби помолчал, как бы взвешивая го
товые вырваться слова, а потом продолжил:
— Кто думал вчера, что всесильный Матчон-тура будет бояться
своего раба Палвана, кто знает сегодня, что будет завтра... Да, време
на меняются. Глядишь, и сын раба ханом станет. Собственно, в этом
247
нет ничего удивительного... Кстати, я слышал, Палван и его нукеры
разграбили какие-то драгоценности. Вы ничего не знаете об этом? —
бесстрастным голосом спросил Сахиби.
— Э то лож ь!— возмутился Сафо Мугани.
— Такое могли придумать только враги республики,— брезгливо
сказал Курбан-ата.
Хозяин дома Юсуф Чокар укоризненно покачал головой:
— Поэту не к лицу повторять слова клеветников. Вы бы, Сахиби,
лучше сделали что-нибудь для народа. Ну, написали бы хоть одно сти
хотворение о пользе знаний — мы напечатаем его в газете «Вести Хо
резма» и через Отдел просвещения распространим по школам.
— А я и не знал, что стихи мои могут кому-то помочь, не знал,
оказывается, себе цену,— усмехнулся Сахиби.
— Кто не знает цену себе, тот не знает цену своему народу,— тихо
сказал Баяни.
Г Л А В А Д ЕВЯТАЯ
— Хаджи-бува, хочу поговорить с вами по одному важному вопросу,—
сказал Шайдаков, вызванный в Хиву для участия в подготовке мирного
договора с Джунаид-ханом.
— Пожалуйста, к вашим услугам.
Паляз-хаджи и Николай Алексеевич вошли в ЗОЛ, посреди которого
за заваленным бумагами столом сидел Матякуб, заместитель ответ
ственного секретаря Временного правительства — смуглый йигит в кав
казской рубашке с множеством пуговиц, перепоясанной ремнями. По
глощенный работой, он не заметил, как они появились.
— Матякуб, где председатель? — спросил Паляз-хаджи.
Матякуб вскочил, почтительно поздоровался.
— В комиссии по выборам.
— Мы хотим поговорить с товарищем Шайдаковым,— сказал ПалЯЗхаджи и отворил дверь в кабинет председателя.
Шайдаков и Паляз-хаджи не были лично знакомы, но немало слы
шали друг о друге.
Когда в Хорезме победила революция, Паляз-хаджи находился
в Ташкенте, а потом Шайдаков, командовавший общими войсками
и Красной Армией Хорезма, все время гонялся по пустыне за бандами
Джунаид-хана. И вот теперь они впервые встретились лицом к лицу.
— Вы человек уважаемый в Хорезме, руководитель младохивинцев.
Хочу открыто поговорить с вами,— степенно начал Николой Алексее
вич.
— Люблю искренних людей,— произнес Паляз-хаджи, не сводя
с Шайдакова внимательного, настороженного взгляда.
— Вы знаете Палвана?
— Кто не знает в Хорезме Палвана-батыра? Он герой-командир.
— Да, это так, хаджи-бува. Он действительно очень хороший ко
мандир и честный человек.
248
Паляз-хаджи сразу почувствовал, к чему сказаны эти слова, но не
подал виду.
— Так вот, хаджи-бува, какие-то бесчестные люди распространяют
слухи, что Палван и его красноармейцы занимаются грабежом.
— Откуда вы это взяли?
— Побывавшие в Хиве командиры сообщили мне, что на этом ос
новании Палван исключен из списка делегатов на курултай.
— Я не занимаюсь вопросами выборов, на это есть специальная ко
миссия, специальное положение,— сказал Паляз-хаджи, давая понять,
что он не имеет никакого отношения к этому.
В самом деле, в Хиве была создана центральная избирательная ко
миссия, было утверждено положение о выборах. Согласно ему, депу
таты избирались открытым голосованием в каждом городском районе,
в каждом кишлаке. Таким образом, кто получит больше голосов изби
рателей, то т и пройдет. Но в выдвижении самих кандидатов большую
роль играли члены комиссий, прибывшие из центра. Верховодили же
в этих комиссиях младохивинцы из числа самых близких к Палязухаджи.
— Выборы в Хорезме — это дело граждан Хорезма, но я не могу
молчать, когда жертвами клеветы становятся командиры и бойцы
Красной Армии Хорезма. Не кажется ли вам, хаджи-бува, странным,
что от Красной Армии Хорезма в делегаты не выдвинут ни один
человек?
Паляз-хаджи изменился в лице, но тут же, овладев собой, ответил:
— Вы располагаете неверными сведениями, но комиссия действи
тельно порой допускает ошибки. Теперь я это вижу. Что же касается
Палвана, то на этот счет можете быть спокойны, мы снова предложим
его кандидатуру, а всем клеветникам рот не заткнешь, сами знаете,—
примирительно сказал Паляз-хаджи.— Нельзя забывать, что такие вы
боры в Хорезме проводятся впервые, дело это новое и сложное.
Проводив Шайдакова, Паляз-хаджи тяжело опустился- в кресло
и стер со лба пот. «Вчера каши коммунисты потребовали, чтобы пра
вительство проверило работу центральной избирательной комиссии,
а сегодня нам предъявляет претензии иностранец... Почему Шайдаков,
эта немытая ложка, вмешивается в наши дела? Он слишком хорошо
знает здешние условия и настойчив... Его дальнейшее пребывание
в Хорезме опасно для нас. Он нашел общий язык с узбеками и туркме
нами, народ его любит, о нем поют песни. Во что бы то ни стало надо
избавиться от него».
Решив так, Паляз-хаджи стал обдумывать вопрос не менее важный,
чем выборы в курултай: как избавиться от хорезмских коммунистов.
«Открыто выступить против них? Но ведь сейчас тысячи бедняков
надеются, что все будет принадлежать им, и знают, что русские боль
шевики по нашей просьбе прислали в Хорезм войско, помогли сверг
нуть хана, оказывают республике большую помощь... Об этом все
знают. Нет, нельзя действовать с открытым лицом. Верующие в проро
ка, истинные сыны нации, мы уже далеко зашли в своей игре с боль
шевиками. Даже республика называется советской. Теперь у нас толь
249
ко один путь: надо смешаться с ними и опозорить их в глазах народа.
Пусть наши люди идут в их партию. В конце-то концов важна не выве
ска, а чем купец торгует»,— усмехнулся Паляз-хаджи, бывший некогда
приказчиком Хусаинбека.
* * *
Разгневанный тем, что о Палване и его бойцах в Хиве распростра
няются клеветнические слухи, и к тому же неудовлетворенный разгово
ром с Палязом-хаджи, Шайдаков пришел в Политическое управление
Красной Армии Хорезма, разместившееся в бывшем доме Маткаримамахрама.
В комнате у начальника управления Хамзы Мусаева он застал
Сабира-ака, Ивана Гавриловича, Салиджана и Рузмата Юсупова. Еще
в далане он услышал их громкие голоса и кашель Ивана Гаври
ловича.
Шайдаков тепло поздоровался со всеми и, закурив папиросу, молча
посмотрел на Мусаева, рослого, со сверкающими глазами йигита, кото
рого, несмотря на его молодость, люди почтительно называли Хамза*
ака, и, помолчав, спросил:
— Ну, как идут дела, Мусаев?
— Не так, как хотелось бы, трудно нам, в Хиве коммунистов оста
лось мало, почти все в армии. Центральная избирательная комиссия
работает из рук вон плохо. Те, кого она предлагает избрать на курул
тай, далеки от интересов народа. Все это баи, купцы...
— Мириться мы с таким положением не будем,— возмущенно заго
ворил Сабир-ака.— Вы знаете, товарищ Шайдаков, порой мне кажется,
что в этой комиссии собрались слепые. Они не видят, что ремесленни
ки, дехкане, мелкие торговцы, присоединившиеся накануне революции
к младохивинцам, теперь переходят к нам, коммунистам.
— Поэтому-то их и не предлагают делегатами на курултай,— про
молвил Иван Гаврилович.
— До выборов еще многое изменится,— уверенно произнес Салиджан.— Наш товарищ Мусаев говорит: «Дела идут не так, как хоте
лось бы». Вот мы и должны постараться, чтобы было так, как хоте
лось. Перед вашим приходом мы решили устроить собрание коммуни
стов армии.
Слушая Салиджана, Шайдаков впервые за этот день улыбнулся.
* * *
— Назирбай, вы знаете, о чем говорили на собрании коммуни*
стов? — спросил Паляз-хаджи, входя в гостиную Шаликарова.
— Все знаю. Если и. дальше так пойдет...
— Плохо придется нам.
— Что же делать?
— Я об этом подумал. Прежде всего надо опорочить в глазах лю
дей русских коммунистов, выслать Шайдакова из Хорезма# Конечно,
это дело нелегкое. Он командующий..#
250
— На то т свет...— Назир-кур проеел краем ладони по горлу.
— Нет, нет, это опасно. Можно и по-другому избавиться. Надо на
писать письмо чрезвычайному представителю Турккомиссии Бройдо,
что трофеи разворовывают, грабят. Письмо это кое-кто подпишет, но
ни в коем случае не пишите своей рукой, стойте в стороне. Да и Пал
ван тоже пусть будет указан в жалобе.
— Понял, хаджи-бува, это мы сделаем.
— Надеюсь на вас.
— Хаджи-бува,— сказал Назир-кур, протягивая чай,— я собираюсь
устроить той. С почтением прошу вас быть дорогим гостем.
— Спасибо. Очень благодарен вам за приглашение, но времена сей
час, как сами видите, тяжелые, предпочтительнее воздержаться от
большого тоя, Назирбай.
— А кого я боюсь? Свои деньги...
— Дело не в этом. Пойдут разговоры... Незачем дразнить сейчас
этих голодных. Ну, а там как знаете сами, Назирбай. Я пойду, у меня
дела срочные. Советую быть осторожнее...
Оставшись один, Назир-кур задумался. «Разве у меня денег меньше,
чем у любого бая? Чем я хуже этого хаджи-бувы? Из Той-тепа, кишла
ка возле Ташкента, привез себе четвертую жену, казашку. У Аллакули
бая четыре жены, у Матпанбая тоже четыре жены, а у меня только
три. Все равно женюсь и сделаю большой той. Ведь девочка, которую
я беру, из богатой семьи Хивы. Если не сделаю пышный той, автори
тет мой среди людей упадет, грош будет мне цена. Сделаю такой же
той, как и в прежние времена, во всяком случае не хуже. Глашатаи со
зовут народ со всех окрестных махалля. Ведь кто я? Назирбай! Назир
бай Шаликаров! Что захочу, то и сделаю. Имею право...» — говорил он
сам с собою, выпятив грудь.
* * *
Паляз-хаджи явился к Бройдо.
— Что вы, хаджи-бува, такой грустный?
— Чувствую себя неважно. Настроения нет. Отдохнуть бы от всех
дел.
— В такое горячее время?
— Что поделаешь? Бестолковые люди так расстроят негодными де
лами своими, так измучают, что и заболеешь,— сказал Паляз-хаджи
с таким видом, будто у него мучительно болела голова.
— Кто же эти люди? — Бройдо пристально взглянул на него.
Паляз-хаджи, по своему обыкновению, заговорил быстро:
— Положение тяжелое. Еще неизвестно, как пойдут наши дела
с Джунаид-ханом. Некоторые говорят: «Хорезм — не самостоятельное
государство». К этим разговорам, по-моему, нельзя относиться беспеч
но. Ведь в Бухаре еще не произошла революция, а эти толки могут
сказать нежелательное влияние на весь ход дел.
— Кто это вмешивается в ваши внутренние дела? — спросил обеспо
коенный Бройдо.
251
Паляз-хаджи, не отвечая на вопрос, продолжал свое, представляя
дело все более мрачным:
— Да тут еще строят козни английские колонизаторы.
Бройдо заметно терял терпение.
— Хаджи-бува, что вам мешает высказать свои опасения откры
т о ? — спросил он.
— Сказать открыто, так командующий Шайдаков вмешивается
в наши внутренние дела,— сказал Паляз-хаджи.— Говоря «избирайте
того, этого», он предлагает h g m выдвигать кандидатами людей с тем
ной репутацией, вчерашних разбойников, которые сейчас почему-то
попали в герои.
Внимательно слушая его, Бройдо думал: «Еще не созван Первый ку
рултай, а уже кипят страсти, начались скандалы, интриги, в которые
замешан подданный РСФСР. Соответствует ли это нашей политике?
Хаджи-бува — авторитетный деятель Хорезма, руководитель младохивинцез, не прислушаться к его словам нельзя, особенно надо быть осто
рожным сейчас, когда так остро поставлен вопрос о политике на Востоке».
А Паляз-хаджи между тем все пел:
— Шайдаков приказывает нам: «Почему в список кандидатов не
включен Палван, исправьте эту ошибку». Что же это такое? Палвана
я хорошо знаю, не только я, его знают многие в Хорезме. До револю
ции он был разбойником, убивал людей, грабил. На его счастье, про
изошла революция, он поехал в Турткуль и присоединился там к Шайдакову. Это, конечно, неплохо, и то, что он командир, тоже похвально.
Но зачем избирать его делегатом на курултай? Ни грамотности у него,
ни соображения! Не поймите меня так, будто я хочу, чтобы от крас
ноармейцев вообще ие было делегатов. Вот возьмите Мухаммаджана
Абдалоза. Совсем другой человек! Если пройдет делегатом именно он,
то все одобрят, ведь он человек ученый, авторитетный. Надо ли,
чтобы во все наши дела вмешивались наши братья-иностранцы? Ни
к чему хорошему это не приведет... Вы ведь понимаете, наверно, что
у нас здесь немало людей, напуганных резолюцией...
— Хаджи-бува,— сказал, крепко призадумавшись, Бройдо,— мы не
допустим, чтобы кто-либо вмешивался в дела Хорезма.
В этот момент дверь отворил председатель военного трибунала
Фонштейн. В руках его были какие-то бумаги.
— Хаджи-бува, видел, что вы пришли, и решил обратиться с прось
бой. Есть кое-какие важные материалы. Вы бы перевели мне?
— Со всей душой,— сказал Паляз-хаджи.
Это были материалы, касавшиеся Шайдакова. В них говорилось
о том, что по его приказу похищены золото и бриллианты, принадле
жавшие Исфандияр-хану, что Шайдаков не раз являлся в дома состоя
тельных людей и отбирал у них ценности. Бройдо слушал все это, и во
лосы у него становились дыбом. Он заглядывал в бумаги, шелестевшие
в тонких пальцах Паляза-хаджи, и верил и не верил своим глазам.
Паляз-хаджи, очень хорошо владевший русским языком, переводил
точно, не упуская ни одного важного слова. Ведь это именно он не
сколько лет до этого был переводчиком во время переговоров генера252
м Галкина с Исфандияр-ханом. Тогда в знак особого расположения
хан одарил его дорогим халатом.
Кончив переводить все заявления и жалобы, Паляз-хаджи протянул
их Бройдо, чтобы тот посмотрел на подписи.
— Уважаемые люди: аксакалы, муфтии, ответственные работники
учреждений. Вот этот из Мангита, этот из Ходжейли, а этот из Хивы,—
давал пояснения Паляз-хаджи.
— Что же будем делать? — спросил Фонштейн у Бройдо.
— Тщательно проверь эти материалы, потом доложи мне о резуль
та та х ,— хмуро ответил Бройдо, затем обратился к Палязу-хаджи: — Вы
бы просмотрели и проект будущего договора с Джунаид-ханом. Надо
подумать также о переговорах с представителем Джунаид-хана Чсйракбаем. Он уже здесь, в Хиве.
Г Л А В А ДЕСЯТАЯ
Председатель военного трибунала вызвал к себе Шайдакова.
— Товарищ Шайдаков, на вас поступили важные материалы, мы
вынуждены проверить. Скажите мне, куда вы дели драгоценности?
— Какие драгоценности? — удивился Шайдаков.
— Золото, бриллианты...
— Вы что, шутите?
— Нет, не шучу. Где драгоценности, похищенные из ханского
дворца ?
— Понятия не имею, я ведь всеэто время провел в походах.
— Где драгоценности?
— Партия послала меня в Хорезм не для того, чтобы я зарился на
золото. Товарищ Фонштейн, неужели вы мне не верите?..
— Дело не в моем доверии к вам, я должен проверить поступившие
материалы и доложить о результатах.
Направляясь в посольство, Шайдаков думал, зачем его вызывают,
но подобное ему даже и не снилось. Поклеп этот ошеломил его. Уже
третий год он сражается за советскую власть на разных фронтах, не
раз был ранен и снова брался за оружие. Сколько побед одержано,
сколько городов и кишлаков освобождено, сколько вырастил он
боевых командиров из представителей местных национальностей?!
И за все время никто не заподозрил его в чем-либо плохом, а теперь
вот эта невиданная, мерзкая клевета... Обвиняют не в чем-нибудь, а
в грабеже, будто он ограбил, обокрал народ... Все это болью отозва
лось в груди Шайдакова, ранило его душу.
— Вот, кроме этой головы и солдатской одежды, ничего у меня нет:
ни кола ни двора, ни даже семьи. Произведите обыск, дознавайтесь, на
все согласен. Пока не выясните в точности, можете забрать мое ору
жие,— сурово сказал он председателю военного трибунала и положил
на стол пистолет: — Пожалуйста!
Произнося последнее слово, командующий поднялся и, твердо сту
пая, вышел.
253
Но, сколько ни проверял председатель военного трибунала, ничего
порочащего Шайдакова не обнаруживалось. А между тем по Хиве по
ползли слухи. «Уважаемые люди обвиняют Шайдакова в грабеже.
Шайдаков послал к себе домой трофеи на нескольких верблюдах, при
обыске у него нашли золото и бриллианты хана».
—■Чтобы не осложнять это дело еще больше, придется его временно
держать под стражей,— сказал Бройдо председателю трибунала.—
Надо отправить его в Ташкент, там будут судить. Вы согласны
со мной?
— Д а ,— ответил Фонштейн, глядя в потемневшее, осунувшееся ли
цо посла.— Придется...
Председатель военного трибунала подписал приказ о взятии Шай
дакова под стражу, и после этого его поместили в каменную тюрьму
у Куша-дарбаза.
Достигнув своей цели, Паляз-хаджи, Назир-кур и все их приспешни
ки теперь твердили на каждом углу: «Шайдаков и подобные ему —
красные колониалисты, которые продолжают политику царского пра
вительства. Им надо рубить головы».
Весть о заключении Шайдакова в тюрьму с быстротой молнии раз
неслась по всем городам Хорезма.
Находившийся в Кухна-Ургенче Кушмамат-хан, услышав об аресте
Шайдакова, сперва не поверил, затем, чтобы в точности удостоверить
ся во всем самому, ветром прилетел со своими воинами в Хиву. Явив
шись прямо в русское посольство, зашел, вернее сказать — ворвался,
к Бройдо. Хотя Кушмамат-хан, как член Временного правительства,
мог без чьего-либо разрешения пройти в тюрьму, он счел это не
уместным. Получив разрешение, он тотчас направился со своими во
инами в тюрьму.
Когда стражник открыл темную тяжелую дверь камеры, Кушмаматхан не сразу сообразил, во сне он все это видит или наяву: распухшее
лицо командующего обросло бородой, у рта горькие складки, глаза по
краснели. Он был без головного убора, без ремня, на ногах вместо
хромовых сапог — ботинки поверх солдатских портянок. Кушмаматхан, увидев командующего в таком виде, еле сдержал слезы; крикнув:
«Друг мой Шайдаков!», он кинулся к нему. Боевые соратники крепко
обняли друг друга.
Боже! Командующий, повергавший в дрожь врагов, слава о кото
ром только вчера гремела по всей Хорезмской долине, сегодня вот
в таком положении!
Долго не разнимали объятья друзья, наконец Кушмамат-хан выпу
стил узника из своих рук.
— Что с тобой, друг мой Шайдаков? Что случилось? — спросил он
с невыразимой мукой.
— Кушмамат,— обратился к нему Шайдаков,— никакой вины за
мной нет. Оклеветали меня. За то, что навестил, спасибо, друг,— ска
зал он грустно.
— Я со своими нукерами сейчас же освобожу тебя,
— Не надо.
254
Стоило сейчас Шайдакову сказать «давай», и Кушмамат, примчав
шись сюда со своими воинами, в момент обезоружил бы стражу, выло
мал бы ворота и вызволил Шайдакова. Но последствия такого своево
лия могли быть тяжелыми, могло бы произойти кровопролитие.
Знавший это Николай Алексеевич сказал:
— Кушмамат, рахмат тебе, если я виновен в чем, пусть наказывают.
Но мне ли не знать себя? Меня выпустят, я в это верю. Ведь в Ташкен
те находятся не кто-нибудь, а товарищи Фрунзе и Куйбышев. Они не
допустят несправедливости.
Кушмамат-хан, нервно игравший плеткой, спросил:
— Еды хватает?
— Хватает. Хорезмские друзья не забывают меня. О т Палвана есть
вести ?
— Он далеко, у Аччик-кудука. В последнее время нет вестей.
— Передай от меня привет добровольцам-красноармейцам, Палва
ну, если увидишь его, всем моим друзьям,— сказал Шайдаков, про
щаясь.
— Долго ли еще земля будет терпеть клеветников? — сказал Кушма
мат-хан и, еще раз обняв Шайдакова, стремительной походкой вышел
из тюрьмы.
Успокоившись насчет здоровья своего командира, он не успокоился
душой. Наоборот, растревожился еще больше. Разные мысли приходи
ли ему: «А вдруг расстреляют при попытке к бегству? Разве люди, так
низко и подло оклеветавшие его, не могут решиться на такое? Всего от
них можно ожидать! Не поговорить ли мне об этом с Бройдо? Ну,
а что думает Паляз-хаджи?»
Последний вопрос показался ему существенным, и он решился на
встречу.
— Хаджи-бува, такой большой командир несправедливо посажен
в тюрьму. Что вы думаете об этом?
— Сердар, и я этому удивляюсь. Посадить человека, проявившего
героизм при освобождении Хорезма, разве это справедливое дело? Т а
кое может породить среди людей недобрые слухи.— Паляз-хаджи
печально покачал головой, делая вид, что переживает случив
шееся.
— Вы можете помочь? — спросил Кушмамат-хан по-узбекски.
— Конечно, конечно, попытаюсь,— должно быть, его оклеветали.
Я пойду в русское посольство и потребую объяснений. Как можно стер
петь такое, когда героя, освобождавшего Хорезм от кровавых ханов,
сажают в тюрьму? Но и вы,— сказал он Кушмамат-хан у,— должны ему
помочь, вы — член правительства, пойдите к Бройдо и поговорите
с ним, и я тоже поговорю с влиятельными людьми,— пообещал он.
Прямодушный и честный Кушмамат-хан поверил словам этого че
ловека, как говорится, испробовавшего змеиного яда.
Когда он зашел в кабинет Бройдо, там сидел только что назна
ченный новый командующий Дубянский. Они обсуждали условия пере
мирия с Джунаид-ханом.
Кушмамат-хан поздоровался с ними и сразу же спросил:
255
— Почему наш друг Шайдаков посажен в тюрьму, есть ли какая
причина?
— Поступили кое-какие сведения о нем,— сказал Бройдо.
— Ничто не угрожает ему? — спросил сердар, поигрывая плеткой,
что свидетельствовало о его чрезвычайном волнении.
— Абсолютно ничего. Пошлем под конвоем в Таш кент,— сказал
Бройдо, затем, пристально взглянув на него, продолжал: — Нельзя
оставлять без внимания заявления уважаемых людей. Чтобы проводить
мудрую, правильную политику, надо учитывать все. Да, оттого, что
Шайдакова посадили в тюрьму, тяжелее всего нам, щемит сердце.
— Жизни Шайдакова ничто не угрожает?— снова с суровым,
с очень суровым видом спросил Кушмамат-хан.
— Нет, сказал же — нет, а ну садись, поговорим,— сказал Бройдо
и предложил ему стул.
Но Кушмамат-хан не стал задерживаться.
— Зайду потом, сейчас не могу, дела у меня срочные.
Кушмамат-хану казалось, что над Шайдаковым нависла угроза
смерти, что если вот сейчас, немедленно не принять какие-то меры, по
том будет поздно. Прискакав к своим воинам, он приказал: «Следите за
всем, что касается Шайдакова, что узнаете, немедленно сообщите
мне». После этого его воины, поочередно сменяя друг друга, дежурили
около тюрьмы. Они то и дело спрашивали у начальника тюрьмы:
«Нет худых вестей?»
Через некоторое время Шайдакова перевели под конвоем в Ургенч,
а затем в Турткуль. И куда бы ни переводили Шайдакова, его сопрово
ждали бойцы Кушмамат-хана, они по-прежнему бдительно следили за
всем.
Палван услышал об аресте Шайдакова, находясь далеко от Хивы,
в глубине пустыни, у колодца Аччик-кудук. «Это козни врагов. Эх, по
лететь бы в Хиву, размозжить им головы. А может быть, все это ложь?
Может быть, это слух, пущенный для того, чтобы посеять смятение
в душах красноармейцев?»
Палван отправил гонца в Хиву.
ГЛАВА О Д И Н Н А Д Ц А Т А Я
В Хиве заканчивались переговоры с представителями Джунаид-ха
на. Командование отдало приказ о возвращении отрядов из глубины
пустыни в Кухна-Ургенч и Илоли.
Прибыв со своим отрядом в Илоли, Палван отправил больных и ра
неных в Хиву, а затем зашел в ревком Илоли договориться об отдыха
истомившихся в походах бойцов, о продовольствии и фураже.
— Продовольствия нет, все захватили басмачи,— ответил председа
тель ревкома.
256
— Хош, так что же нам делать? Бойцы мои дрались с врагом в пе
сках, измучились от голода и жажды, исхудали вконец. Кормить их
надо,— сказал Палван.
Потрескавшиеся, обветренные губы Палвана сжались.
— Не знаю, как это сделать.
— Да ты понимаешь, что говоришь?! Неужто бойцы должны тут от
голода умереть? — не сдержал своего гнева Палван.
— Хош, а если не найдем, что, расстреляете нас? — задал вопрос
председатель ревкома, затем закричал неожиданно: — Откуда я тебе
достану? Сам народ тоже голодает, да к тому же денег у нас нет,
в Хиве валюту нам не дают.
— А если поискать пшеницу и рис, припрятанные бывшим хакимом
Илоли...
— Сейчас его нельзя трогать.
— Почему же? — удивился Палван.
— Он прошел делегатом на курултай.
— Делегатом?
— Да, на Первый курултай, с решающим голосом. Выборы провел
человек, посланный Палязом-хаджи.
— Этого бывшего хакима? Избрали? Кто участвовал в выборах?
— Уважаемые, грамотные люди: аксакалы, дамля, имамы и ишаны,
— Кого еще делегатами избрали? — спросил обескураженный и рас
строенный Палван.
— Нурулла-ахуна, Исламбека, кази города...
— А от народа нет делегатов?
— Нам сказали: надо избирать людей грамотных и уважаемых.
— Гм...— Палван с болью в душе задумался. «Принесшему воду—
презрение, разбившему кувшин — уважение» — не напрасно, значит, го
ворят так. Нет делегатов ни от трудящихся, ни от красноармейцев,
чудно!..»
Палван, медленно поднявшись, сказал:
— Эти грамотные и уважаемые люди поймут, наверно, что и армия
не может жить без пищи. Попробуйте написать письмо.
Председатель ревкома написал письмо делегатам, известным баям:
«Нашим славным защитникам — Красной Армии протяните руку помо
щи». Письмо это послал с гонцом.
— У нас нет пшеницы...
— Все разграбил и захватил Джунаид...
— Не осталось даже на семена, а то дали бы со всей душой...
Вот такие ответы получил гонец и вернулся с пустыми руками. Пал
ван понял, что при сложившихся обстоятельствах выудить у баев-делегатов продовольствие невозможно. Подумав, он спросил у председате
ля ревкома:
— Может быть, получим под расписку? Хош, денег у тебя нет, пе
чать есть.
— Зачем тебе печать?
— Если на расписке будет печать, они проникнутся доверием. Разве
ты не знаешь баев? Их душу радует и расписка, а если на ней будет
9
Д. Шарипов
257
еще и печать, совсем развеселятся. Даром они не дадут и лепешки уми
рающему с голоду. Сытое брюхо к несчастьям глухо. Пиши расписки,
заверяй печатью!
Председатель ревкома и Палван дали баям заверенные печатью
расписки, затем просили, умоляли их, и только после этого
баи смилостивились — втридорога продали им пшеницу, мясо и
масло.
Возмущенный проведенными в Илоли выборами, Палван написал
в Политуправление армии такое письмо:
«Ставим вас в известность, что товарищи, прибывшие проводить
выборы делегатов от Илолинского района, не интересуясь мыслями
и чаяниями трудящихся Илоли, не спрашивая, кто тут является сторон
ником революции, вынудили народ избрать делегатами на курултай
бывшего хакима и больших баев1. Но разве такие люди будут защи
щать интересы трудящихся? О т Красной Армии, которая сражалась
с басмачами, не избрали ни одного делегата — всем думающим об
этом очень обидно и больно. Просим провести выборы в Илоли
заново».
Письмо это, подписанное Палваном, председателем ревкома и не
сколькими бойцами, возымело действие.
* * *
Достав наконец для своего отряда продовольствие, Палван не
сколько успокоился и вместе с тем почувствовал, как безмерно устал.
Вечером он решил погулять. Пройдя через цветущие урючные и перси
ковые сады, Палван вышел к анхору и медленно зашагал вдоль него
по узкой, едва заметной тропинке.
Вокруг широкий простор, поля, сады, укрытые синей мглой.
Теплый, ласковый ветерок играл, кружился возле Палвана, ове
вая его пряным запахом трав и ароматом цветов. Постепенно
деревья у анхсра темнели. Луна еще не взошла, но в небе замерцали
звезды.
И вот из-за далекого горизонта медленно начала подниматься луна.
Ее белые лучи сверкнули на поверхности воды, и через минуту показа
лось, что в огромном анхоре текла не вода, а откуда-то из бесконечно
сти широким потоком лился легкий лунный свет.
Палван глядел то на луну, то на анхор, то на цветущие урючные
и персиковые сады, еще более прекрасные при лунном свете. Э та ска
зочная красота очаровала его, и ему вдруг страстно захотелось, чтобы
Якутай была рядом, видела, чувствовала все это. «Зачем ты думаешь
о ней? — с укором спросил он себя.— Ведь ни одна женщина не заменит
тебе Джумагуль, не сможет, как она, любить твоего сына». Так гово
рил он себе не раз, так говорит и сегодня... Но сердце Палвана не слы
шит его слов, оно зовет Якутай. И сквозь даль лет доносится к нему из
1 Большими баями в Хорезме называли крупных богачей.
258
сада Матчон-туры ее голос: «Палван мой, джаным1, подожди, не ухо
ди, дай мне свое сердце открыть. Ты, наверное, думаешь: вот жена
туры, жизнь ее проходит, как в раю. Нет, если не считать наших укра
шений, мы, его жены, такие же, как и вы, рабы, хотя нас не покупают,
но все равно доля наша рабская. Ни любви, ни жизни... Что я могу
поделать с собой, ведь с тех пор, как увидела тебя, навсегда лишилась
покоя. Только мечтая о тебе, продолжаю я жить. Если бы ты мог уви
деть пламень моей любви, то будь твое сердце даже каменным, и то
расплавилось бы. Вызвольте меня из этой темницы, Палван-ага». Вот
после этих ее слов Палван бежал к Джумагуль. Сколько с тех пор уте
кло воды...
«Да, Якутай тоже не легко. В жизни ее еще не было ни одного сча
стливого дня. Ни мужа, ни отца, ни матери, ни детей. Находится вда
леке от Хорезма, живет одна, с тоской и нетерпением ждет самой ма
ленькой весточки из родного края! Почему бы мне не написать ей
братское письмо, которое бы утешило ее. Почему бы мне не высказать
ей свою благодарность за ее материнскую заботу о моем брате. Ведь
я несправедлив к ней».
Увлеченный своими мыслями, Палван не заметил, что тропинка
свернула в сторону от анхора. Только когда его лица коснулась влаж
ная от росы ветка, он увидел, что забрел в сад. Пройдя еще немного,
он очутился возле хауза. Дохнуло прохладой воды, благодатной тиши
ной, и чудно и хорошо стало на душе. В лунном сиянии этот неболь
шой хауз был словно плывущее, светлое облако. Над ним чуть слышно
шумели старые, достигающие неба карагачи-гуджумы.
За хаузом виднелись глухие стены домов. Теперь Палван понял, ку
да привела его тропинка. «Кушмерган... Кишлак Кушмерган. Вот здесь,
на берегу этого хауза, Шайдаков собрал командиров перед боем с джунаидовцами. Вот здесь он сказал мне: «Ты будешь наступать на врага
со стороны восхода солнца». Где теперь наш командующий? Что
с ним?»
И только Палван вспомнил о том, что случилось с Шайдаковым,
как в глазах его сразу поблекла прекрасная лунная ночь. Тяжело ды
ша, он прислонился к стволу гуджума и долго смотрел на странные,
похожие на тени, глухие стены кишлака.
Вернувшись в казарму, Палван написал письмо Якутай.
«Уважаемая Якутай! Шлю Вам свой братский привет. Простите ме
ня за то, что до сих пор не ответил Вам. О положении в Хорезме Вы,
наверное, сами хорошо знаете. Хоть и произошла революция, в стране
неспокойно. Только недавно мы отбили нападение Джунаид-хана.
Волк пустыни снова бежал в пески. Для примирения прислал своих
представителей. Теперь обсуждаются условия примирения. Вот в эти
дни стало немножко спокойнее, я вернулся из пустыни в Илоли.
Сейчас идет подготовка к Первому Всехорезмскому курултаю. Сло
вом, Якутай, новостей много. В Хиве начали выходить газеты «Инки1 Д ж а н ы м — милый.
9*
259
лаб куеши» — «Солнце революции» и «Хоразм хабарлари» — «Вестник
Хорезма». Из них я узнал, что в ближайшее время впервые будет от
крыта в Хиве женская школа. Надеемся на то, что, вернувшись в Хиву
по окончании учебы, Вы будете преподавать в этой школе. Якутай,
тысячу раз рахмат Вам за заботу о моем брате Шерниязе. Вы просили
фотокарточку Баходира. Как только прибуду в Хиву, сфотографирую
его у Худайбергана Деванова и пошлю Вам.
Премного раз салям Вам от моей матери и братишки Бекджана.
Передайте от меня теплый привет ученикам — землякам из Хорезма.
Поцелуйте за меня в лоб моего брата Шернияза. Напишите мне под
робнее о себе, как идет Ваша учеба, как Ваше здоровье, как проводите
свой досуг.
До свидания. С коммунистическим приветом
П алван.
1920 год, апрель ».
ГЛ А ВА Д ВЕ Н А Д Ц А ТАЯ
В эти дни по-восточному яркая и красочная Хива была празднична
и шумлива. Из Кухна-Ургенча, Ташауза, Даргана-ата, Кунграта, Ход
жейли, Тахиа-Таша — со всех городов и кишлаков Хорезма съезжались
сюда на курултай делегаты. На голове одного была чугурма, у друго
го папаха, у третьего телпак. Узбеки, туркмены, казахи, каракалпа
ки — каждая делегация в своей национальной одежде. Всех разместили
в специально приготовленных помещениях.
Как ни сопротивлялись руководители младохивинцев, на Первый
курултай Хорезма были избраны Палван, Сабир-ака, Сафаргалди, Кус
берган и другие коммунисты.
Палван, делегат от Пишканика, приехав в Хиву, в тот же день от
правился к Бройдо узнать о судьбе Шайдакова.
Увидев Палвана, Бройдо удивился. Трудно было поверить, что этот
богатырь с таким хорошим лицом именно и есть тот самый разбойник,
о котором рассказывал Паляз-хаджи.
Для разговора с послом Палвану не требовался переводчик: еще
в Турткуле он научился говорить по-русски, ему помогли в этом рус
ские бойцы и сам Шайдаков, знавший узбекский язык.
— Я тоже переживаю за Шайдакова, он был хорошим командиром.
Народу Хорезма он сослужил великую службу, а теперь что-то про
изошло. На него поступило много жалоб. Мы сообщили обо всем этом
в Ташкент, и нам приказали отправить Шайдакова из Хорезма, так что
дело его будет разбираться в Ташкенте,— сказал Бройдо.
— Где находится сейчас Шайдаков? Можно ли его видеть?
— В Турткуле, скоро его отправим.
— Под конвоем? — спросил Палван.
260
— А разве виновного с музыкой посылают? — произнес Бройдо,
в голосе его Палван уловил иронию.
— Коммунист, командир с чистой совестью, преданный боец нашей
партии, один из руководителей Хорезмской революции! Кто осмели
вается посылать такого человека под конвоем в Ташкент?
— Все, что вы говорите о Шайдакове,— сущая правда, но потом он
совершил преступление.
— Это ложь! — крикнул Палван. И, тут же овладев собой, спросил
т и х о :— Вы получили мое письмо?
— Да, получил, но...
— Хош, что за «но»?
— На Шайдакова поступили жалобы от самых уважаемых людей
Хорезма, оставить их без внимания было невозможно,— сказал Бройдо,
приблизившись к Палвану.
— Кого вы называете уважаемыми людьми Хорезма? Свору, одер
жимую желанием мести? Без дознания, без проверки посадить в тюрьму
командующего, который, не щадя своей жизни, боролся за советскую
власть! Разве этим вы не радуете врагов?
— Палван, не будем разводить дискуссию насчет Шайдакова. Ведь
решено же: дело это будут проверять в Ташкенте, военный трибунал
вынесет справедливое решение.
— Да, такие преданные ученики Ленина, как Фрунзе и Куйбышев,
сумеют отличить друга от врага. Я твердо верю, что Шайдаков не из
менил делу революции. Он не совершил никакого преступления. Мы,
командиры Красной Армии Хорезма, напишем об этом в Таш кент,—
сказал Палван и поднялся с места.
— Как бы не оконфузились.
— Кто будет прав — это покажет будущее. До свиданья, я на
курултай.
— Если Шайдакова оправдают, то мы будем только рады,— сказал
Бройдо вслед Палвану. Вскоре и он вышел из посольства.
— В Нурлавой,— бросил он, садясь в фаэтон.
* * *
1920 год. 27 апреля. Большой зал зимнего дворца Нурлавой. Пар
кетный пол устлан коврами. Делегаты, кто поджав под себя ноги, кто
стоя на коленях, смотрят в конец зала, где расставлены столы и стулья
для президиума. Почти все они видят Нурлавой и зимний дворец впервые.
Все изумляет их здесь: и огромные окна, и украшенные позолотой и се
ребром стены, и бронзовые люстры с незнакомыми им электрическими
лампочками, а глядя на потолок, на котором изображены летящие ан
гелы, некоторые даже рты раскрывают.
Наконец все делегаты расселись по местам, и курултай открылся.
Среди избранных в состав президиума Паляз-хаджи, Мулла-Джуманияз
Султанмурадов, Мулла-Бекджан Рахманов, Кушмамат-хан, Шакиров,
Бройдо и Бобо-ахун.
Слово предоставляется Сабиру-ака.
261
— Братья, мы предлагаем избрать почетным председателем вождя
трудящихся всего мира, избавившего народы Хорезма от гнета,— на
шего учителя Ленина!
Слова его вызвали бурные аплодисменты. Все делегаты встали,
раздались возгласы: «Да здравствует Ленин!», «Да здравствует вождь
мировой революции Ленин!» Сабир-ака начал читать телеграмму,
адресованную Ленину.
В телеграмме говорилось, что собравшиеся делегаты народа, из
бранные на Первый курултай Советов Хивинской республики, горячо
приветствуют вождя мировой революции, который ведет трудящихся
к великому миру социализма.
Далее делегаты писали, что курултай Хивы единогласно избрал то
варища Ленина почетным председателем, что трудящиеся массы Хи
винской республики вместе с пролетариатом России вступили на путь
созидания и твердо верят: в ближайшее время Восток будет освобо
жден и восторжествует справедливый социалистический строй.
— Д а здравствует единство трудящихся всего мира!
— Д а здравствует вождь трудящихся всего мира!
И снова гром аплодисментов и возгласов потряс зал.
Делегатов курултая поздравили и пожелали им успешной работы
посольство РСФСР, Коммунистическая партия Хорезма, Коммунистиче
ский Союз Молодежи, профессиональный союз и другие организации.
Затем выступил Паляз-хаджи. Из его слов можно было понять, что
между коммунистами и «молодыми хивинцами» нет никакой разницы,
поскольку и те и другие защищают советскую власть.
—■Джуралар! Друзья! — начал поднявшийся на трибуну Палван.—
Ценою великих жертв мы одержали победу. Но борьба еще не оконче
на. Враги ненавидят нашу молодую республику. Только напрасно они
зубы точат. Их надежды не осуществятся.
Для находившихся здесь чабанов, дехкан, ремесленников эти слова
Палвана звучали точно музыка. А большие баи и купцы, впервые
в жизни сидевшие рядом с простолюдинами, дивились всему происходя
щему, они вставали вместе со всеми и аплодировали вместе со всеми.
Глядя на Паляза-хаджи, они думали: «Хаджи-бува знает, что делает,
значит, так надо».
Уверенность, звучавшая в словах Палвана, встревожила Палязахаджи: «Неужто может говорить так остро и смело батрак, родивший
ся от рабыни? Смотри-ка, и не робеет перед огромным залом, под
взглядами стольких людей... Дерзок же оказался этот питавшийся
объедками, спавший на отрепьях...»
В конце своей речи Палван сказал:
— О т имени коммунистов я вношу предложение об утверждении ос
новного закона Хорезмской Народной Советской Республики.
Согласно утвержденному курултаем основному закону, начиная с 30
апреля 1920 года во всех документах территории бывшего «Хивинско
го ханства» должны именоваться «Хорезмской народной советской рес
публикой». Вновь восстановлено было древнее название этого края —
Хорезм.
262
На Первом Всехорезмском курултае был образован Совет назиров*
Председателем его был избран Паляз-хаджи Юсупов, первым замести
телем Мулла-Джуманияз Султанмурадов, вторым заместителем Кушмамат-хан Мамедов, ответственным секретарем Назир Шаликаров,
вторым секретарем Мулла-Навруз. Кроме того, были организованы де
сять назиратов и назначены назиры — министры. Большинство из них
были указаны Палязом-хаджи. Согласно решению Первого курултая,
был создан также Верховный революционный трибунал.
Во главе правительства очутились в основном старые друзья Паля
за-хаджи из числа «молодых хивинцев». Паляз-хаджи был безмерно до
волен результатами выборов.
* * *
Палван съездил за сыном в Пишканик и привел его к Худайбергану
Деванову — единственному фотографу не только в Хиве, но и во всем
Хорезме. Фотографировать он научился еще до революции в Москве,
оттуда же и привез нужные аппараты. Он чрезвычайно удивлял людей
своим искусством. После революции Худайберган-ака занялся государ
ственными делами. Но даже будучи назиром, он не оставил своего лю
бимого занятия. Он снимал выдающихся людей Хорезма, запечатлевал
исторические события, виды города.
— Худайберган-ака, я хочу послать в Ташкент фотокарточку сы
н а,— сказал, тепло поздоровавшись с ним, Палван.
Деванов сразу же усадил его на стул.
— Палванбай, с удовольствием сфотографирую вас. Давненько
ждал этого момента. Не знал, как поймать вас. Вот теперь сами яви
лись, избавили меня от лишних хлопот. А ну возьмите вашего ягненоч
ка на колени.
Деванов направил на него фотообъектив.
— Внимание... Готово! Скоро и отпечатаю.
— Чем скорее, тем лучше. А то мне надо возвращаться в Илоли.
— Будет сделано, Палванбай,— сказал Деванов и, провожая его,
вдруг спросил: — Что все-таки произошло? Почему арестовали Шай
дакова? Вы, Палванбай, наверное, знаете. По-моему, не мог такой че
ловек позариться на ханское золото.
— Головой своей за Шайдакова ручаюсь,— ответил Палван, беря
сына на руки.— Зачем ему золото? Ему, кроме дружбы нашей, ничего
не надо.
— Вот и я так думаю... А ведь арестовали... Кому-то это нужно
было.
То, что кому-то нужно было избавиться от Шайдакова, это Палван
прекрасно понимал. В дни курултая он говорил об этом с Миршараповым и другими командирами Красной Армии Хорезма.
— Миркомил, командующий стал жертвой клеветы. Что ты посове
туешь делать?
— Напишем в Таш кент,— сказал Миршарапов, положив руку на ши
рокое плечо Палвана.
263
* * *
Сцена эта, болью отозвавшаяся в сердцах многих, произошла дней
через десять после курултая. Салдавчилар — бурлаки, медленно про
двигаясь вдоль берега, тянули по бурливой Амударье каюки, везшие
в Чарджоу раненых. Когда миновали Дарган-ата, уставшие бурлаки
остановились, чтобы передохнуть. Раненые также вышли на берег.
Вскоре все заметили группу людей, которые, тяжело ступая по пескам,
приближались к ним. Вот они уже рядом. И тут произошла встреча
двух боевых командиров. Одним из них был Николай Щербаков, ра
ненный в плечо в Бедиркенте, второй же Николай Шайдаков. Первый
с незаживающей раной после лечения в госпитале Турткуля отправлял
ся на операцию в Ташкент, второй, едва волоча ноги по пескам, следо
вал под конвоем в Чарджоу.
Сошедшие на берег раненые пристально смотрели на приближаю
щихся к ним, облепленных пылью и грязью, обросших, изможденных
арестантов. Смотрел на них и Николай Щербаков. Он не узнал Нико
лая Шайдакова, шагавшего под конвоем. Да и трудно было узнать его.
Лицо опухло, брови обвисли, глаза запали. Но вот кто-то из раненых,
стоявших на берегу, воскликнул в удивлении: «Командир Шайдаков!»
Раненые словно застыли, затем, преодолев оцепенение, двинулись бы
ло, чтобы поздороваться с ним, но возглавлявший конвой крикнул:
— Нельзя! Не приближаться к арестованным!
— Коля!
Услышав этот возглас, Николай Шайдаков поднял голову, обвел
взглядом раненых. Увидев знакомых, замер на мгновенье, затем кивком
головы поздоровался с ними.
— Эй, арестованный, что ты там стал? Шагай вперед! — крикнул
начальник конвоя.
ГЛАВА ТР И Н А Д Ц А ТА Я
Заставив прохожих шарахаться в сторону, фаэтон стремительно
промчался по узким улицам Хивы и остановился у Нурлавой. Палязхаджи в хорезмском шелковом чапане и голубой чалме, поддержи
ваемый услужливым фаэтонщиком, сошел на землю и степенно заша
гал к раскрывшейся перед ним парадной двери зимнего дворца. Здесь
разместился недавно созданный Совет назиров. Пройдя через светлую
и просторную приемную, он вошел в свой великолепный кабинет, усел
ся в кресло, провел рукой по бархатной обивке и блаженно сощурил
глаза. И тут же ему вспомнился один дворцовый прием, происходив
ший здесь в недавнем прошлом. Исфандияр-хан устроил этот прием
в честь генерала Галкина. По обе стороны длинного стола сидели офи
церы, прибывшие из Ташкентского генерал-губернаторства, и долж
ностные особы Хивинского ханства. В торце стола на почетном месте
264
сидели Исфандияр-хан и генерал Галкин. Поверх шелкового чапана
хан был облачен в генеральский мундир с высокими погонами, весь об
вешанный лентами и орденами — наградами русского царя. Позади ха
на и Галкина сидел он, Паляз-хаджи, служивший им переводчиком.
И вот волею судеб он сидит теперь в этом великолепном зале. «Хан
был здесь хозяином, а теперь я»,— подумал Паляз-хаджи, и самодо
вольная улыбка заиграла на его лице. «Хану, конечно, было много
легче. Хан имел поистине безграничные права. Что ни говорил, в тот
же момент исполнялось. Другое дело — председатель Совета назиров.
Все дела и решения надо обсуждать на собраниях, все время прислу
шиваться к советам Коммунистической партии, а тут еще Союз молоде
жи, Политическое управление, профессиональный союз, Союз дехкан!
Эге, сколько этих союзов! Разве легко со всеми ими управиться?! Ну,
да будь по мне, заставил бы всех руководствоваться единством рели
гии, единством нации, единством языка. Да, не легко все же работать
председателем»,— говорил он сам себе.
Вошедший в этот момент заместитель ответственного секретаря Ма
тякуб протянул ему на подпись какие-то бумаги.
— Матякуб, твой отец был кузнецом, ты сам кузнец. По-фарси куз
ницу называют «ахангар». Поэтому с сегодняшнего дня твоя фамилия
будет Ахангаров.
— Очень хорошо, хаджи-бува,— сказал Матякуб и унес подпи
санные председателем бумаги. И с этой поры Матякуб Джуманиязоглы стал значиться во всех бумагах как «Матякуб Ахангаров».
После Матякуба со спесивым видом вошел в кабинет Назир-кур.
— Хаджи-бува, я возлагал на вас такие надежды! И что же!.. Не
ужто у вас нет для меня другого дела, кроме писанины? Всем этим
может заниматься Матякуб-деван.
— Но ведь ответственный секретарь, Назирбай, это самое доверен
ное лицо председателя.
— А чем я хуже любого назира — министра? Мне нужно самостоя
тельное дело! — сказал Назир-кур, нахмурив брови.
— Так чем же вы хотите заняться?
— Внутренними делами, наблюдать за порядком... Дайте мне адми
нистративный отдел.
Паляз-хаджи, не зная, что ответить на это требование, молчал. На
конец, понимая, что между своими людьми не должны возникнуть рас
при, нехотя произнес:
— Хош, а еще какие у вас требования?
— Дадите лично мне пять-шесть нукеров, мандат Совета назиров,
чтобы я имел право войти в любой дом, произвести там обыск.
И чтобы мне никто не препятствовал.
— Зачем вам это?
— В стране увеличиваются беспорядки, своеволие. Все больше ста
новится воров, расхитителей. Я хочу установить порядок в Хорезмской
республике,— сказал Назир-кур, вытирая платком свой стеклянный
глаз.
— Подумаем,— ответил Паляз-хаджи.
265
* * *
Немного времени прошло, и Назир-кур, назначенный начальником
административного отдела, приступил к работе. Собрав знакомых ему
людей, он вооружил их и с этой личной охраной носился из конца в ко
нец Хивы в запряженной четырьмя конями карете бывшего хана.
«Хаджи-бува может обойтись другой каретой»,— решил он про себя.
Для Назир-кура готовили специальные повара. В кабинете его был
всегда в запасе самый лучший мусалас1 Хорезма, который он мог пить
в любое время, как только его душа возжелает.
Однажды, созвав к себе знаменитых джарчи — глашатаев Хорезма,
Назир-кур сказал:
— Теперь все вы будете подчиняться мне. Вещайте только от моего
имени.
В те времена глашатаи играли в жизни Хорезма немалую роль. Они
доводили до сведения народа все важные вести. Напуганные угрозами
Назир-кура, глашатаи, почтительно сложив руки, сказали: «Слушаем
ся, ага, что вы скажете, то и будет» — и, получив от него задание, тот
час же рассеялись по улицам, гузарам и начали объявлять во весь го
лос приказы Назир-кура.
— Эй, народ! Кто не услышит сейчас, покается через час... Назирбай Шаликаров повелевает вам...
Впоследствии вместо «повелевает» стали говорить «по указу Назирбая Шаликарова».
— Пошт-пошт, берегись, берегись! — кричал фаэтонщик во весь го
лос. Впереди кареты ехали, гремя оружием, четыре нукера, позади еще
четыре. Народ, видевший карету, запряженную четырьмя конями,
говорил:
— Назирбай едут...
— Хаким администрации едут...
— Прочь с дороги! — кричал возница.
Многие из встречных низко кланялись Назирбаю, но он проезжал,
не обращая на них никакого внимания, или же, если видел старых
своих знакомых, величественно кивал им головой. Однажды, когда его
фаэтон только что свернул на совсем узкую боковую улицу, возница
увидел ехавшую навстречу арбу. Арбакеш, то ли он был глуховат, то
ли не счел нужным обращать на них внимания, с невозмутимым видом
продолжал понукать свою клячу. При звоне колокольчиков кареты Назирбая все арбакеши спешили дать дорогу, ибо карету нельзя задержи
вать ни на одно мгновение, об этом объявляли и глашатаи. А вот этот,
чуть ли не наехав на них, остановил карету. Невиданно! Остановил
карету Назирбая! Арбакеш наконец, кажется узрев содеянное им,
остановился.
— Эй, несчастный, как ты смеешь! Не видишь разве, что едут Назир-ага! — крикнул один из нукеров.
1 М у с а л а с — виноградное вино.
266
Старик арбакеш молча поворачивал лошадь в сторону, освобождая
дорогу. Т ут второй нукер крикнул:
— Глупец, поклонись Назиру-ага...
Но старик, видно, не пожелал кланяться, и тогда нукер схватил ста
рика за шею и согнул его чуть не до земли.
На основании мандата, полученного от Совета назиров, Назир-кур
начал производить обыск в домах отпрысков хана, бывших беков
и тур, приступил к конфискации их имущества, но многое из конфиско
ванного не попадало в казну государства. Среди народа распростра
нился слух: «Назир-кур был баем, теперь стал большим баем». При
близив к себе ответственного секретаря Совета назиров Мухаммаджана Абдалова, Назир-кур делал все, что заблагорассудится его
душе.
Однажды вместе с Абдаловым в сопровождении своих нукеров он
заявился в городскую усадьбу Матчон-туры.
— Назирбай приехал...
— Адмотдел приехал,— запричитали женщины в ичкари.
Старая бика, не понимая, что значит «адмотдел», спросила:
— Адамер— людоед явился?
— Произведут опись,— ответила одна из служанок.
Старая бика, мать Матчон-туры, дрожа от страха, спросила у стар
шей невестки:
— Пашшаджан, этот Назирбай из Хивы или из Ташкента?
Пашшаджан-бика видела, что растолковать сейчас что-либо све
крови трудно, да и некогда. Она спешила скорее явиться к Назир-куру,
приятным обращением расположить его, исполнить все, что он прика
жет. Но, поскольку свекровь не отставала, она ответила:
— Сын богатея-мельника, бывший приказчик Хусаин-мамата.
— А, Назир-кур, значит, хулиган, который поджег осла, облив его
керосином, а теперь большой среди властей. Что же, идите скорей,
ублажайте его душу.
Тем временем Назир-кур, пройдя в глубь веранды, бесцеремонно
уселся, поджав под себя ноги, на большой кровати Матчон-туры. Он
ту т же начал повелевать: «сделайте то», «сделайте это». Пашшаджанбика разостлала перед ним дастархан.
— Ассалям алейкум, Назир-ага, пожалуйста, просим,— сказала она.
Сама старая бика тоже подошла и поклонилась:
— Назирбай, сынок, как ваше здоровье? Как здоровье вашей мате
ри? Здоровы ли ваши дети? Мы как родные были с ней, очень прият
ная она женщина. Как услышала, что навестили вы нас, так сразу же
и захотелось взглянуть, какой у нее сыночек. Смилостивитесь над на
ми, ага, не забудем вашего благодеяния, не останемся в долгу перед
вами,— умоляла она.
В ответ Назир-кур, точно она была глухой, во весь голос крикнул:
— Где золото и серебро?
— Сынок, сперва разграбил нас Джунаид-хан, потом Палван, а что
осталось, все унесли наши рабы, ничего не осталось у нас, сынок,—
сказала она, вздыхая и, взяв из рук служанки чайник, с поклоном поста
267
вила его перед ним, затем, приложив рук/ к груди, сказала: — Сынок,
я принесу вам сейчас гумму.
Назир-кур величественно сидел на кровати сбежавшего хозяина,
словно хан на троне.
— Где Матчон-тура?
— Уже давно его не видели,— ласково сказала Пашшаджан-бика
и из-за краешка косо накинутого платка взглянула на Назир-кура.
— А где Бикаджан-бика? Почему не видно?
— Здесь, здесь наша бика, своими руками готовят вам плов,— отве
тила она, улыбаясь.
Вот, как-то странно пританцовывая, сама старая бика принесла
в фарфоровой тарелке гумму, она, должно быть, впервые прислужива
ла постороннему мужчине. Мухаммаджан Абдалов, сидевший рядом
с Назир-куром, шепнул что-то Пашшаджан-бике, та быстренько подня
лась и вынесла из ичкари кувшин вина. «За такую проворную, смыш
леную бику и жизнь отдать не жалко»,— Мухаммаджан похотливо
улыбнулся и в большой касе туры протянул Назир-куру вино.
— Попробуем сперва горячую гумму.
— Назир-ака, будьте здесь как дома, а я пойду, помогу Бикаджанбике плов готовить,— сказала Пашшаджан-бика. Э та старшая жена
туры бегала, исполняя любое их желание, словно проворная служанка.
— Дружок, выпей в касе туры и сам,— милостиво предложил Назиркур Мухаммаджану.
— Ага, чем же вы хуже туры? Как подумаешь, вы ничем не усту
паете и самому хану. Кем был этот Исфандияр-хан? Чахоточный! Ни
газет не читал, ни речи не мог сказать, и зарезали его, как барана.
А вот теперь жены и рабыни его без присмотра... Так что, Назир-ага,
все в вашей воле, они точно прирученные вами птицы, скажете
«гах» — и усядутся на вашу руку.
Назир-кур давно знал, что Мухаммаджан Абдалов — пьяница и раз
вратник, вот поэтому и сошлись, наверно. Гласит же пословица: «Про
каженный прокаженного узреет в темноте».
— Дружок, я слыхал, младшая жена Матчон-туры Бикаджан-бика
куда приятнее и прелестнее, чем жены хана. Она-то мне и нужна
в этом пристанище. О, если бы дарована была нам ее красота...
— Ага, дело это вполне осуществимое, стоит нам только сказать
Пашшаджан-бике. Говорят же: «Мясник думает о мясе, а овца — о
своей жизни», вот точно так же Пашшаджан-бика печется о своем иму
ществе,— сказал Мухаммаджан* наливая вино.
— Если бы узрели красоту Бикаджан-бики, ничего не тронули бы
мы здесь, — сказа л Назир-кур и осушил полную касу.
И в самом деле, утрата богатства казалась Пашшаджан-бике утра
той жизни. Она готова была на все, чтобы сберечь то, что осталось
у нее. «У меня есть сыновья-наследники, а Бикаджан-бика одна, завла
деть этими домами не сможет, да и зачем ей это. Молода, красива, до
каких же пор она будет ждать туру. Времена-то такие, что все проис
ходит наоборот. Захочет, может уйти, выйти за другого. Словом, дай
бог справедливости Назир-баю. Что он ни скажет, исполню, лишь бы
268
не тронул моего богатства». Пашшаджан-бика сновала из сторо
ны в сторону, точно бузчининг макисидай — челнок ткацкого
станка.
Угощали и нукеров, расположившихся в ташкари, и коням их насы
пали овес. У всех была одна забота: любым путем ублажить Назир-ку
ра. И Бикаджан-бика хлопочет у очага... Назир-куру удалось увидеть
ее лицо, когда она лила из кумгана воду на руки Мухаммаджана. Уви
дев бику, Назир-кур онемел от удивления, дрожь пробрала его, он про
ворно слез с кровати и, засучив рукава, уставился на молодую женщи
ну. Бикаджан-бика начала лить на его руки воду. «До чего же ты
прекрасна, с тобой и луна не сравнится»,— подумал он про себя.
— Бика, как поживают ваши родители?
— Слава богу,— ответила бика, поправляя накинутый на голову
платок.
— Вы нисколько не стесняйтесь, мы пришли навестить вас,— ска
зал, улыбаясь, Назир-кур.
В этот момент Пашшаджан-бика принесла вина и сделала Бикаджан-бике знак: говори, мол.
— Назир-ага,— сказала Бикаджан-бика, взглянув на него своими
колдовскими глазами, — с тех пор, как уехал тура, мы одни, как бы еще
кто не пришел и наше имущество...
— Пока я есть, никто не посмеет,— сказал Назир-кур, беря из ее рук
полотенце.
— Раз Назир-ага сказал, можете быть спокойны. Кто поднимет руку
на вас, у того рука сломается, кто словом обидит, языка лишится,—
подтвердил Мухаммаджан, глядя на бику.
Поблагодарив их, Бикаджан-бика вышла легкой, игривой походкой.
Назир-кур проводил ее жадным взглядом.
— Ну как, Мухаммаджан, верны мои слова?
— Провидец вы, ага, провидец! Невиданная красавица!
Вскоре Бикаджан-бика вернулась, неся плов в фарфоровом китай
ском блюде, которое Матчон-тура привез ей в подарок из Макрие1. Би
каджан-бика поставила его перед гостями и тихо произнесла:
— Прошу, пожалуйста.
Много повидавшая Пашшаджан-бика стала несколько успокаивать
ся. Вот по ее знаку снова принесли вина. Опьяненный Назир-кур
крикнул:
— Никто не смеет обижать этот дом. Он священный!
Стоявшая в сторонке Бикаджан-бика сказала ласково прозвучавшим
голосом:
— Да будет ваша жизнь долгой, ага.
Старая бика, желая одарить гостей, суетилась, кричала на служа
нок: «Несчастная, принеси то!», «Презренная, принеси это!»
— Мухаммаджан, дружок, будем пировать тут до утра,— сказал На
зир-кур, протягивая пятерню к плову.
1 Ма к р и е — так называли в Хорезме Макарьевскую ярмарку близ Нижне
го Новгорода.
269
— Ага, тут не совсем подходящее место, вот дом Дурди-бики — дру
гое дело. Там и наша красотка...
— Чудно, скажи, пусть завтра придут.Удостоюсь красавицы Бикаджан, и не останется у меня больше неудовлетворенных жела
ний.
После плова Бикаджан-бика снова полила воды на руки Наэир-куру
и протянула ему полотенце. Назир-кур, ни на кого не обращая внима
ния, пожирал ее взглядом.
Перед самым их уходом старая бика вынесла узелок и протянула:
— Назирбай, нестоящий подарок от нас.
— Будьте спокойны,— забормотал он, едва ворочая языком.— Я...
пока я... никто вас не тронет.
Назир-кур, ворвавшийся в этот дом бураном, вышел тихий, шел
ковый, провожаемый женами туры, служанками. Когда очутились под
навесом, Мухаммаджан шепнул Пашшаджан-бике:
— Назир-ага пришлет завтра за вами закрытый фаэтон.
ГЛАВА ЧЕТЫ РНАД ЦАТАЯ
Из Хивы пришел приказ: «Быть с отрядом в Тахте не позднее 26
мая». Преодолев пески, Палван со своими бойцами прибыл в Ташауз,
а затем в назначенный срок в Тахт.
В тот же день для встречи с Джунаид-ханом в Т ах т явились предсе
датель Революционного военного совета Бабаджан Якубов, глава рус
ского посольства в Хорезме Бройдо и Бакир Белоусов. Хотя Джунаидхан согласился сдать здесь оружие, Бабаджан на всякий случай кое-где
расставил свои отряды.
Кроме Палвана в Тахте находились со своими бойцами Ахмаджан
Ибрагимов, Джавак-Сари Кучкаров и другие командиры Красной Ар
мии Хорезма.
Сдержит ли свое слово Джунаид-хан, не обманет ли? — этот вопрос
волновал всех.
Все с нетерпением ждали Джунаид-хана в условленном месте. Но он
явился не в Тахт, а в дом Шомурада-бахши. Узнав об этом, Якубов ре
шил послать к Джунаид-хану Ахмаджана Ибрагимова.
Ахмаджан поехал к нему один, без охраны.
В большом дворе нукеры Джунаид-хана поили и кормили лошадей,
сотники и юзбаши сидели на супе, попивая чай и покуривая чилим. Ви
дя, как спокойно, с поднятой головой идет посланец большавоев, все
с удивлением уставились на него. Сыновья Джунаида Эшши и Амир
преградили было ему дорогу, но затем сами привели Ахмаджана в го
стиную к отцу. Джунаид, скрестив ноги, сидел на почетном месте на
красивом туркменском ковре и, попивая зеленый чай, беседовал со
своим духовным наставником Хан-ишаном.
270
Ахмаджан Ибрагимов поздоровался с ним:
— Ассалям алей кум, хан-ага!
— Ваалейкум ассалям, Ахмад-персиян, как твое здоровье? Подходи,
на, пей чай,— Джунаид-хан протянул ему чай,
— Хан-ага, вас ждут...
— Мы устали, отдохнем и завтра сообщим,— сказал Джунаидхан.
Ахмаджан вернулся в Т а х т и рассказал о своей встрече с Джунаи
дом.
* * *
Согласно предварительной договоренности с Белоусовым, Джу
наид-хан, после подписания мирного договора, должен был поселиться
где-нибудь в стороне Ашхабада. Но впоследствии он заявил, что изме
нил свое решение, что хочет жить не там, а вблизи Хивы.
«Что он еще выдумал? Д а и приедет ли вообще?» Бакир Белоусов
нервно ходил взад-вперед.
Т ак и есть. Джунаид снова не сдержал своего слова. Он не явился
ни к полудню, ни к вечеру.
— Поедем к Исмомут-бобо, помолимся умершим,— сказал он своим
приближенным и стеганул коня.
Место погребения «святого» Исмомут-бобо находилось в пятнадца
ти верстах от Тахта, на границе с пустыней, у дороги в Газават и Хи
ву. Э то т Исмомут, настоящее его имя Махмуд, был одним из предводи
телей завоевателей арабов, напавших на Хорезм в восьмом веке. Здесь
находились его гробница и воздвигнутая рядом с ней мечеть. В книге
«Фирдавсил-икбал» сказано, что в восемнадцатом веке Абдурахманмехтар на месте старой его гробницы воздвиг новую.
Э то место издавна считалось святым, таким же, как И хивинский
Шахимардан. Утверждали, что после совершенных здесь пожертвова
ний исцеляются бесплодные женщины, а палваны, совершившие сюда
паломничество, одерживают победы в курашах. Погребенные же здесь
не отвечают на том свете за то, что совершили на этом, их души
прямым путем направляются в рай. Должно быть, поэтому на кладби*
ще Исмомут-бобо везли умерших не только из Тахта, Бедиркента, нд
и даже из Хивы.
«Где бы я ни умер, похороните в Исмомут-бобо»,— завещал Джу
наид-хан. Там были погребены его родичи.
Джунаид-хан сошел с коня в почтительном отдалении от гробницы.
Следуя его примеру, спешились и все его всадники. Джунаид-хан подо
шел к гробнице со словом «бисмилло». Шагавшие за ним повторяли
все, что делал их хан-ага. По его приказу шейху, хранителю гроб
ницы, дали пару баранов и чекмень. После прочтения суры из Корана
Джунаид-хан поцеловал «святую» землю и поклялся:
— Пока есть душа в теле, буду бороться против кяфуров, не допу
щу, чтобы растоптали это место паломничества. Я снесу головы тем,
кто попрал святые обычаи. О всевышний, помоги же мне!
271
— Повергай, себя не давай повергнуть, побеждай сам, не давай по
бедить врагу, пусть враг твой обратится во прах,— благословил его
шейх, молитвенно воздев руки.
«После паломничества в Исмомут-бобо поедем в Тахт» ,— полага
ли все сопровождавшие хана, но он поехал в сторону Бедиркента.
— Хочу увидеть родные места,— сказал он.
...Джунаид скакал к Бедиркенту, и перед его глазами проходили
картины недавнего прошлого... Он видел свои необозримые поля, свои
табуны и отары... Вот в этих местах, здесь в песках, всего в пяти вер
стах от Бедиркента, паслись его кони и овцы... Он видел себя бо
гатым, довольным жизнью. Видел себя предводителем — сердором, сло
во которого для всех закон.
В 1918 году, уничтожив Исфандияр-хана, он стал правителем Хорез
ма и с тех пор начал благоустраивать Бедиркент. Он воздвиг здесь се
бе дворец, построил электростанцию. Зубчатые стены этого дворца
видны издали. И вот теперь Джунаид-хан вспоминает красивые дома,
своих жен, цветники на берегу как зеркало чистого хауза и посреди мо
щеного двора юрты из белого войлока.
В Бедиркент с жалобами шли к Джунаид-хану люди со всего Хорез
ма. А к хану-марионетке Саиду-Абдулле мало кто шел. «Бедиркент бу
дет столицей Хивинского ханства»,— дал себе слово Джунаид и делал
все, чтобы это желание осуществилось. Грабя страну, он свозил все бо
гатства в Бедиркент. «Соскучился по Бедиркенту, целы ли мои дома
и заводы? Буду ли я когда-нибудь снова владеть ими? Поддержит ли
меня всевышний ?» Занятый такими думами, он и не заметил, как подъ
ехал к Бедиркенту и оказался перед своим дворцом. И тут все его вос
поминания как рукой сняло. Глаза Джунаид-хана сузились, лицо по
бледнело. «Где резные ворота из толщенных карагачей?! Где мои
великолепные дома с вознесшимися к небу порталами?! Где зубчатые
башни? Где то священное место, откуда я правил? Все разрушено! Во
сне ли это или наяву? Все пошло прахом!»
Джунаид-хан подозвал сыновей:
— Вот, глядите, какими жалкими стали ваши родные места!
Он соскочил с коня у высохшего хауза, где на месте цветников буй
но разрослись сорняки. Джунаид-хан вошел в ичкари. В комнатах его
двух жен-туркменок и жены-казашки, которую он как добычу привез из
Турткуля, были содраны резные узоры, двери сорваны, все разворо
чено.
Джунаид-хан заскрежетал зубами.
— Я вырву руки, которые разрушили эти дома.
Не в силах больше глядеть на свой заброшенный дворец, он напра
вился в сторону заводов и электростанции. Там — ни души. Батраки,
охранники, слуги — все ушли. Поглаживая бороду, Джунаид-хан по
думал: «Если я помирюсь с кяфурами, ничего из этого уже не вернется
ко мне, от былого великолепия не видать мне и искры. Если сдам ору
жие, стану живым трупом, от прежнего Джунаид-хана останется одна
тень».
272
— В Эш ак-мираб поеду,— сказал он приближенным.
Он подошел к нетерпеливо ржавшему ахалтекинскому коню и, вло
жив ногу в стремя, одним стремительным движением вскочил на него.
Э то т шестидесятилетний старик был силен и ловок. В мохнатой
туркменской папахе и шелковом чапане, накрепко перепоясанном плат
ком, из-за которого торчали пистолеты, он ехал медленно, сдерживая
рвущегося вперед коня, сжимая в руке плетку, отнятую у Исфандиярхана.
Окруженная низким забором, усадьба Эшак-мираб расположена
чуть ли не у самых песков. Посреди нее большой дом с открытой,
обращенной на север, верандой. Возле веранды пруд — хауз, окру
женный карагачами. Человек, пришедший из пекла пустыни, чувствует
себя здесь как в раю, отдыхает на веранде в благодатной прохладе за
чайником зеленого чая и, обретя силу и бодрость, отправляется даль
ше. Э та усадьба, находящаяся невдалеке от Дарелик2, с ее про
сторными конюшнями и хлевами, служит для путников каравансараем.
Хозяин усадьбы, большой бай Эшмухаммад-мираб,— на редкость
упрямый человек, за что народ прозвал его Эшак-мирабом. Джунаидхан, отправляясь в пустыню или возвращаясь из нее, обязательно оста
навливался тут на ночевку. Сейчас Эшак-мираб, стараясь угодить,
кружился вокруг Джунаид-хана и преданно заглядывал ему в
глаза.
Весть о том, что Джунаид-хан отправился теперь в Эшак-мираб,
была воспринята членами делегации как прямое оскорбление. «Джу
наид-хан дурачит нас»,— сказал Бакир Белоусов.
— Что ему делать у Эшак-мираба? Наверно, снова хочет бе
жать в пустыню,— гневно произнес председатель Военного совета
Я кубов.
— Как детей, хочет провести нас, — рассердился Ахмаджан Ибраги
мов.
— Джунаид коварен. Дело, которое я начал, сам и доведу до кон
ца,— сказал Бакир Белоусов и с разрешения делегации отправился
к Эшак-мирабу.
Белоусов — человек слова, что скажет — сделает. Он проявил нема
лую отвагу на просторах России, сражаясь с белогвардейцами. Стоял
насмерть и побеждал в знойных пустынях Закаспийского фронта.
Прибыв в Эшак-мираб, Бакир остановил свой отряд в стороне от
усадьбы, а сам вместе с адъютантом явился к Джунаиду, поздоровать
ся с ним. Джунаид, точно он собрался куда-то в дорогу, сидел на ве
ранде в накинутом на плечи шелковом чекмене. Позади него у двери,
ведущей во внутреннее помещение, стоял Эшши. Он, казалось, ждал
от отца какого-то приказа. Против Джунаид-хана сидел, скрестив ноги,
Чайракбай. После приветствия Бакир прошел туда, где сидел Чайракбай, сел рядом с ним и степенно спросил:
1 Э ш а к — осел.
2 Д а р е л и к — древнее русло А м ударьи.
273
— Хан-агаг почем/ же вы не пришли?
— Э-э, когда пожелаю, тогда и приду,— беспечно ответил Джу
наид.
— Вы ведь дали слово, вас ждут члены правительства.
В этот момент младший сын Джунаид-хана Амир подошел к своему
старшему брату, пошептался с ним и, видимо получив какие-то указа
ния, вышел во двор. С его появлением там началось подозрительное
движение. Через некоторое время нукеры Джунаида попрятались за
заборами, за стогами соломы, некоторые из них забрались на
крышу.
Стоявшие в отдалении красноармейцы заметили, как замелькали на
крыше папахи басмачей.
А на веранде Белоусов продолжал свои переговоры с Джунаид-ханом.
— Захочу — поеду, захочу — не поеду, что ты поделаешь со
мной?— Джунаид, поигрывая плеткой, посмотрел в сторону сына.
Хотя этот пренебрежительный ответ задел самолюбие Бакира, он
сдержанно и твердо сказал:
— Надо подписать мирный договор.
— Мои полководцы не желают. Не морочь мне голову!
О т такой наглости закипело в груди Бакира. Но он снова сдержал
себя.
— В Тахте ждет правительственная комиссия. Вам надо только под
писать договор, а там живите, где хотите.
— Иди, не тяни,— грубо ответил Джунаид.
Бакир не выдержал, вскочил с места и крикнул:
— О т имени правительства РСФ СР объявляю тебя аресто
ванным.
И в это же мгновение выстрел от двери из-за спины Джунаида по
разил Белоусова. Началась перестрелка. Джунаид-хан кинулся во вну
треннее помещение, замешкавшийся Чайракбай получил пулю в грудь.
Ждавшие сигнала басмачи открыли стрельбу по красноармейцам, ко
торые тоже отвечали выстрелами.
В Т а х т поскакал гонец.
Нукеры Джунаид-хана начали окружать красноармейцев. Пробрав
шись по арыкам, они зашли им в тыл и замкнули кольцо. Действиями
басмачей руководил Эшши. Подгоняемые им басмачи ползли вперед,
не считаясь с потерями. И вот, когда от взвода, сопровождавшего Ба
кира, осталось всего несколько человек, кто-то из басмачей, находив
шихся на крыше, закричал:
— Красноармейцы!
Через несколько минут мощное «ура» потрясло Эшак-мираб. Впере
ди своего отряда, размахивая саблей, мчался Палван. Но здесь уже не
осталось ни одного басмача. Они бежали в пустыню.
Тела убитых в этом бою тринадцати красноармейцев были приве
зены в Хиву и торжественно погребены в братской могиле около ворот
Куша-дарбаза.
274
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Отряд Палвана преследовал Джунаида в песках Каракумов. Но как
трудно найти хищника, нырнувшего в воздушный океан, так же трудно
было обнаружить Джунаид-хана, нырнувшего в океан пустыни.
Вскоре стало известно, что он перешел афганскую границу. Он сно
ва явился в посольство Англии к своим покровителям, просил у них по
мощи. Теперь Джунаид намерен был собрать, войско куда больше
прежнего.
Не * *
В конце мая состоялся Первый курултай хорезмских коммунистов.
Делегаты, избранные от местных партийных организаций, один за дру
гим начали прибывать в Хиву. Курултай открылся в бывшем доме караванбаши Баккалова. К стволу большого карагача был прикреплен
портрет Ленина, реяли красные знамена.
Секретарь Центрального Комитета зачитал делегатам отчет о ра
боте Организационного комитета.
— За короткое время выросла Коммунистическая партия Хорезма*
расширились ее ряды, большинство младохивинцев вошли в нашу пар
тию. Теперь в Хорезме одна-единственная партия — Коммунистическая.
Опустив на колени свои тяжелые руки, Палван сидел на скамье ря
дом с Хаджи Большаковым. К радости, которую он испытывал оттого,
что здесь собрались его товарищи, примешивалась горечь вместе
с тревожным предчувствием тяжелых испытаний. Среди собравшихся
Палван видел не только тех, с которыми он готов был пройти из конца
в конец пустыню, но и людей, не внушавших ему доверия, видел куп
цов, баев. «Молодые хивинцы» объявили о роспуске своей партии,
и создалось такое положение, что любой из них мог вступить в Комму
нистическую партию Хорезма.
— Джуралар, друзья,— начал свою речь Палван, окинув взглядом
присутствующих,— есть среди нас и волки в овечьей шкуре. Немало
и таких, которые обманным путем пробрались в партию, которые ради
должности и денег продали свою совесть и позорят звание коммуниста.
Палван говорил медленно, тяжело подбирая слова, потому что при
вык говорить о людях хорошее. А Назир-куру казалось, что Палван го
ворит именно о нем, именно его пронизывает своим острым взглядом.
«О боже, — думал он со страхом,— лишь бы этот щенок не тронул
меня».
Большинство участвовавших в прениях поддержали Палвана, гово
рили, что в партию надо принимать не сразу, а узнав человека, при
нимать только тех, кто предан идее социальной справедливости.
Курултай продолжался несколько дней. Закир Бекчурин был избран
секретарем Центрального Комитета Коммунистической партии Хорез
ма. Среди избранных двадцати двух членов Центрального Комитета
был и Палван.
275
ГЛ А ВА Ш ЕСТН А Д Ц А ТА Я
— В Центральный Комитет прошли наши враги. Плохи теперь будут
наши дела,— встревоженно сказал Назир-кур, явившись к Палязу-хаджи.
— Пока я жив, никто ничего не сделает вам, но советую по-брат
ски: бросьте пить, ведите себя скромней, старайтесь не вызывать не
нужных разговоров, — поучал его Паляз-хаджи.
Ничего не ответив, Назир-кур отправился в административный
отдел.
То, что в Коммунистической партии оказалось теперь много «мо
лодых хивинцев» и в их числе Назир-кур, Паляз-хаджи считал делом
неплохим. «Слова коммунистов оказались сегодня для народа более
привлекательными, — рассуждал он, — поэтому пусть мои джадиды идут
к ним, надо же иметь и среди коммунистов своих людей. Потом все
переменится, действительно, не будут же мусульмане терпеть власть
безбожников, покушающихся на собственность уважаемых людей».
Сам Паляз-хаджи вступать в Компартию не желал. Как человек глу
боко религиозный, он полагал, что, став коммунистом, даже только
для вида, он может превратиться в кяфура. Но это свое нежелание
вступить в Компартию он объяснял иначе: дескать, в нынешнее тре
вожное время, когда все еще не устоялось, беспартийный председатель
Совета назиров, глава правительства, фигура более привлекательная
для довольно значительной части населения.
Паляз-хаджи взглянул на часы и торопливо встал. Совершив омове
ние, он отправился на намаз. Работавшие в Совете назиров и раз
личных правительственных учреждениях старались во всем подражать
Палязу-хаджи. Подобно ему, совершали намаз, соблюдали уразу и
в хаит делали жертвоприношения.
Намаз большей частью совершали на большой веранде зимнего
дворца, рядом с которой был пруд с белыми мраморными берегами.
Площадку перед верандой подметали чисто-начисто, веранду же усти
лали хан-ковром. Соблюдавшие намаз, поглядев на свои часы, говори
ли: «Уже время» — и один за другим шли сюда. Роль имама большей
частью исполнял назир — министр юстиции Бобо-ахун, а в его отсут
ствие место имама занимал Паляз-хаджи.
* * *
Когда Назир-кур пришел в административный отдел, там уже ждал
его Мухаммаджан Абдалов. Как только он увидел Назир-кура, лицо его
просветлело. Небрежным движением он отодвинул лежавшие на столе
бумаги и поставил бутылку водки и кябаб1. Закрывшись в кабинете,
они подняли рюмки за здоровье друг друга.
— Хаджи-бува говорит, что мне надо бросить пить,— начал Назиркур, протирая свой стеклянный глаз,— Безбородых юношей не держи,
1 К я б а б — мясное блюдо.
276
с женщинами не водись. Д а эдак умереть можно, Махаммаджан.
— А вы не обращайте внимания, Назир-ага, отвечайте «слушаюсь»,
а сами делайте» что вашей душе угодно. Не понаслаждаешься в этом
бренном мире, так где же еще? — сказал с усмешкой Мухаммаджан,
медленно наливая водку.— Назир-ага, привести сегодня Бикаджанбику?
— Нет, нет, все нюхать один и то т же цветок надоест! Сегодня
позовешь вдову Исфандияр-хана, красавицу Нурджан-бику и дочь
мехтара1 Гулсум-бику. Попируем, насчет денег можешь не беспокоиться.
— Назир-ага, исполним все, что ни прикажете.
— Люблю тебя, дружок. Кто сделает тебе худое, того я сам нака
жу, из-под земли его достану, руки у меня длинные...
— Не дает мне покоя этот Большаков, требует: «Протоколы Сове
та назиров посылайте в ЦК». Какое имеет право пришелец вмешивать
ся в наши дела?
— Ты ничего не говорил хаджи-буве?
— Говорил, посмеялся он, и только. Мол, Палван, Сабир и все эти
Большаковы — одна свора. Он прав, конечно, а этот Палван, будь он
неладен, вечно встает на моем пути. Один его друг, татарин, полюбил
мою жену, ту, что в Турткуле живет. А женщина, сами знаете, как ко
шечка, кто приласкает, к тому и льнет. И она, значит, тоже хочет от
правиться к этому татарину.
— Но ведь ты бросил эту свою жену лет пять назад? — Назир-кур
вопросительно посмотрел на своего дружка.
— Бросить-то бросил давно, но еще не развелись. И как это можно,
чтобы какой-то пришелец, запродавший свою душу кяфурам, взял себе
мою жену? Разве это не попрание шариата? Кто имеет право нарушать
его законы?
— Никто не имеет. Нет во всем Хорезме лучшего толкователя ша
риата, чем хаджи-бува. Да ты напиши ему заявление, я тоже помогу
тебе. Прикажу своим нукерам, чтобы они привезли твою жену из Турт
куля, и они ее бросят к твоим ногам, пусть прислуживает твоим мо
лодым женам. Будешь доволен, дружок, если получится так?
— Благодарить вас не перестану, дорогой мой ага.
...Ночь опустилась над Хивой. Тьма-тьмущая на ее крытых улицах.
Ни единого огонька или хотя бы тусклого лучика. Вот в такое время
Назир-кур и Мухаммаджан явились в дом Дурди-бики, одинокой бога
той женщины, бывшей прежде любовницей ясавулбаши. Тут их уже
ждали Нурджан-бика и дочь мехтара Гулсум. На достархане всего бы
ло в изобилии — слоеные пирожки, самса, холодное мясо...
— Я велел позвать хромую Анаш, почему ее нет? — недовольно
спросил Назир-кур.
— Два раза посылала людей, но она не пришла,— пожаловалась
Дурди-бика.
— Хоть и хромая, а упрямая,— проворчал Назир-кур.
1 М е х т а р — ханский чиновник.
277
— А все-таки была бы эта Анаш-халфа \ повеселила бы она нас,—
кокетливо произнесла Дурди-бика. Ей, любившей веселье и песни,
очень хотелось, чтобы эта известная всему Хорезму халфа — певица —
была сегодня ночью здесь, Назир-кур взглянул на Мухаммаджана.
— Дружок, придется тебе самому за ней съездить. Возьми с собой
нукеров, доставь немедленно, чтобы даже ногами не успела коснуться
земли.
— Будет исполнено, ага.
Назир-кур чувствовал себя сейчас Исфандияр-ханом. Еще бы, в его
руках вдова хана, красавица Нурджан-бика, да еще и Гулсум-бика,
а любовница Шерназарбая Дурди-бика прислуживает ему. Что он ни
пожелает, все исполняется, пирует вовсю, теш ит себя. И как тут Назир-куру не возомнить себя ханом? Д а что там хан! Он чувствует себя
ханом над ханами. Вот подобная лучу света Нурджан-бика с нежной
улыбкой протягивает ему вино.
— Быть мне вашим рабом,— говорит Назир-кур, чокаясь с ней,
И выпивает.
И дочь мехтара не оставляет его без внимания:
— А га, возьмите из наших рук.
— Вах, вах, да обойдут все недуги ваши руки,— говорит Назир-кур,
беря из ее рук рюмку.
Дурди-бика, глядя на этих любовниц одноглазого Назир-кура, с гор
достью вспомнила, что была любовницей ясавулбаши, жаль только,
теперь состарилась. Но, поглядев в зеркало, сказала сама себе: «А не
дурна еще!» Она, словно черта, боялась Назир-кура с его стеклянным
глазом и испуганно прислуживала ему: то теплую гумму принесет, то
жареную курицу, то еще что-нибудь.
Наконец Назир-кур оценил ее старания и, протянув ей рюмку,
произнес:
— Дурди-бика, вы радуете меня своим гостеприимством. За здо
ровье хозяйки!
Пивший с утра и теперь окончательно захмелевший, он целовал
в лицо и глаза то Нурджан-бику, то Гулсум-бику, а затем закричал:
— Почему не пришла Анаш?
А в это время Анаш-халфа, напуганная тем, что в такое позднее
время в ее дом ворвались Мухаммаджан с нукерами, спрашивала
в страхе:
— Что такое?
— Почему ты не пришла к Дурди-бике? Назир-ага велел немедлен
но доставить тебя.
— Я не могу петь там, где мужчины,
— Там есть и женщины.
— Поздно уже...
— Гляди же, как бы наш Назир-ага не наказал тебя...
О т этих его слов Анаш-халфа еще больше заупрямилась.
1 Х а л фа — певица.
273
— Хоть стрелять будете — не пойду. Не боялась Исфандияр-хана,
грозившего опозорить, не побоялась Джунаид-хана, велевшего избить
меня, так неужели Назир-кура испугаюсь, — она так глянула на Мухаммаджана, что он не решился везти ее насильно, сказал только: «Худо
тебе будет, Анаш-халфа» — и, с силой хлопнув дверью, вышел#
Рано утром Анаш пришла к Айманхан, жене Сабира-ака.
— Айманхан-апа, может быть, я избавлюсь от обидчиков, если ело»
маю свой саз. Надоел мне это т Назир-кур со своими приставаниями,
угрозами...
— Что случилось, сестричка? Не надо, не плачь.— Айманхан при
жала ее голову к груди, поцеловала.
— Назир-кур совсем обнаглел. Ни совести, ни стЫда у него.
Сабир, слышавший это т разговор, вышел на айван и спросил:
— Анаш-джан, что случилось?
Анаш рассказала, что было этой ночью.
— Много негодного совершил этот Назир-кур, идет расследова
ние,— нахмурясь, сказал Сабир.
— Но ведь он большой начальник.
— Да пропади пропадом такой начальник! Наглец и хулиган он,—
гневно проговорила Айманхан.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Центральный Комитет Коммунистической партии Хорезма принял
решение направить коммунистов в кишлаки для создания там Союзов
кушчи — Союзов дехкан.
— Народ тебя знает и уважает, ты должен помочь нам,— сказал
Палвану секретарь Центрального Комитета Закир Бекчурин.— Начи
най со своего кишлака.
Поручив своему помощнику командовать отрядом, Палван отпра
вился в Пишканик.
Подъезжая к родному дому, он увидел игравшего с детьми Баходи
ра. Мальчик издали узнал отца и бросился ему навстречу. Палван со
скочил с коня, поцеловал Баходира, угостил сахаром. Одной рукой ве
дя коня в поводу, а другой прижимая к груди сына, он пришел к
матери. Айша-хола, как только увидела его, заплакала о т радости.
— Палван мой, баладжан мой, сыночек мой! — воскликнула она и,
казалось, растаяла в объятиях могучего сына.
— Анаджан! — Палван, уже давно не видевший мать, говорил с ней
ласково, точно ребенок.
Прежде у Палвана не было своего дома, его детские годы прошли
в далане туры, где он ютился в темной, сырой каморке. А вот теперь
сын привел его в светлый дом туры. Вот эти две большие комнаты вы
делил сельсовет семье Палвана. «Из ада попали в рай,— радуется Ай
279
ш а.— Если в таком светлом, просторном доме буду жить с сыном до
конца жизни, не останется у меня неисполненных желаний».
Едва Палван отдал матери подарки, как начали заходить и здоро
ваться с ним соседи-дехкане. Горячо обняли его Пирнафас и Мастура,
родители Джумагуль. О т Пирнафаса он узнал о том, что теперь уже
все земли Матчон-туры поделены между батраками и бедняками дехка
нами, что люди чувствуют себя все увереннее. Те же, кто думал, что
новая власть продержится недолго, теперь проникаются к ней дове
рием.
— Мадраим Черный тут? — спросил Палван.
Пирнафас-ака покачал головой:
— Не показывается в кишлаке, говорили ему, что дадим землю, все
равно не приходит, не поймешь его.
— Не может расстаться с Пашшаджак-бикой,— сказал какой-то
озорной йигит, рассмешив всех.
— Слышали мы здесь — Матчон-тура никак не успокоится,— вме
шался в разговор Шакир-ака,— эта сволочь распространяет разные
плохие слухи, что, мол, советская власть скоро падет, а Саид-Абдулла
снова станет ханом...
— Собака — она и есть собака, пусть лает...— спокойно сказал
Палван.
Уж сколько времени Палван не был со своим любимым сыном.
И вот теперь он удостоился этой радости. Где-то стоят сейчас в карау
ле его бойцы, а Палван спит так крепко, так сладко, точно на земле
уже наступил мир.
Айша, как всегда, встала до восхода солнца. Чтобы не разбудить
сына, вышла из дома тихонько, на цыпочках.
...Первые яркие лучи вплетаются в дрожащую от ветра листву.
Медленно выкатывается из-за горизонта красный шар солнца. Еще
только начинается утро, но Айша уже успела и подмести двор, и раз
жечь в очаге огонь, и сходить на другой конец кишлака к родичам за
свежими сливками для сына. Только подошла к своему новому дому,
а тут соседка выносит сдобные, горячие лепешки, замешенные на мас
ле: мол, для твоего Палвана.
Рядом с Айшой ее сын-первенец! И что только не делает она,
чтобы хоть чем-нибудь порадовать его: чистит ему сапоги, покрепче
пришивает пуговицы к гимнастерке, поит и кормит его коня. Все ее
думы о Палване. «Женился бы мой Палван, баладжан, помогала бы
ему во всем, нянчила бы внучат. А какое счастье, если бы женился
и Бекджанбай! Была бы я около сыновей, невесток и внуков. Ах, ис
полнилось бы это, и не было бы больше у меня никаких же
ланий !»
Вот сын проснулся... Айша достает из очага кумган, в котором уже
забулькала вода, и, ополоснув кипятком чайник, заваривает приве
зенный Палваном зеленый чай «лунка».
...К вечеру около хауза начали собираться дехкане. Те, кто жили
далеко, у самых песков, приехали на конях, ишаках и верблюдах,
а некоторые оттуда пришли пешком.
280
Над хаузом, навевая благодать, струится прохладный ветерок. С та
рики сидят на супе, устланной кошмой, а остальные на камышовых
циновках и просто на земле.
Своими словами Палван сразу же привлек к себе внимание
людей.
— Отцы, братья, друзья, а ну скажите, разве еще недавно мы, рабы
и батраки, могли собраться в таком чудесном месте? Разве мы по
смели бы войти в такой великолепный дом туры? Нет. А вот теперь
мы сами хозяева этих домов, садов. Нравится вам такая жизнь,
братья ?
Он обвел взглядом собравшихся.
— Говорят, что овца, отбившаяся от своего стада, попадает в пасть
волка. Э то верные слова. Без единства нет силы. Наш вождь Ленин го
ворит, что революция это только полдела. Наша заветная цель сде
лать людей счастливыми. Ее не достичь, если мы будем жить порознь.
Один конь пыли не взметнет, а если и взметнет, то не добудет славы.
Мы должны действовать дружно, должны объединиться, организовать
Союз бедняков — Союз кушчи.
Выступившие после Палвана Пирнафас-ака, Шакир-ака и другие
уважаемые в Пишканике люди одобрили его слова. Дехканин Раим то
же хотел выступить, но все никак не мог осмелиться. Палван, заметив
ший это, сделал ему знак: говори, мол.
— У меня теперь своя земля. Раньше мне такое даже и не снилось.
Раз в нашем кишлаке создается Союз кушчи, возьмите туда и меня.— И,
засмущавшись, что говорил перед столькими людьми, опустил глаза
и сел на место.
— А если придет тура и скажет «отдай мою землю обратно», что
ТЫ тогда скажешь? — внезапно спросил у него Пирнафас.
— А почему это я должен отдать ее? Да ни за что! Сколько лет
я на него задарма работал! А теперь... Я ее вспашу, засею, пролью со
лба своего пот, а он скажет «давай мне землю», так? Вот ему,— пока
зал Раим-дехканин.
Все засмеялись.
— Если мы объединимся, то не только тура, но и все туры вместе
ничего не могут сделать с нами,— сказал Палван.
Но кое-кто все-таки не пожелал объединяться. «Если мы вступим
в этот союз, не лишимся ли мы веры? А может, там женщины будут,
так это же позор для нас!» Другие говорили: «Пока не вступим — по
глядим». Но большинство было на стороне Палвана.
В тот же вечер в Пишканике был создан Союз кушчи.
Палван пришел к матери довольный.
— Анаджан, поедемте со мной в город.
— Обзаведись в городе семьей, хозяйством, вот после этого мы
с Баходиром и приедем.
— Как вы хотите, мама. Теперь я буду приезжать часто. Завтра по
еду в Кият, потом в Саят. Там тоже создадим Союз кушчи.
— Останься еще на несколько дней, отдохни тут, сынок. Не нагля
делась я на тебя...
281
— Анаджан, сейчас не время отдыхать, дел много.
Прощаясь с сыном, Айша сказала:
— Где бы ты ни был, будь здоров, сынок. Вручаю тебя богу.
Палван вскочил на коня. Долго смотрела Айша вслед сыну.
* * *
Палван ездил из кишлака в кишлак, часами убеждал осторожных,
неподатливых дехкан объединиться, создавал в кишлаках Союзы
кушчи.
Выполнив поручение, он вернулся в Хиву.
Когда он проезжал через ворота Ата-дарбаза, прошлое всплыло
перед его глазами. Вот его хозяин Матчон-тура получил в дар от хана
двести танапов земли и отправился в макбара1 Пахлаван Махмуда воз
благодарить аллаха, и он, Палван, с ним ехал, со страхом думая: «Не
отберет ли теперь тура землю у Пирнафаса-ака, отца Джумагуль». За
видя Матчон-туру, люди вскакивали на ноги, низко кланялись... По
этим улицам скакал он, Палван, чтобы спасти свою жену Джумагуль,
которую казнили около Арка...
Вот и базар. Неумолчный шум в пыльном оглушенном воздухе. Тор
говые ряды, арбы, верблюды, навьюченные ослы... «Людей много, то
варов мало,— невесело подумал Палван,— обнищал народ, да ведь че
твертый год война терзает Хорезм, все никак мирная жизнь не
установится».
Он уже проехал базар, но все еще слышал его шум и прон
зительные голоса торговцев, оравших во всю силу своих лег
ких:
— Айран холодный, бери пиалу, легче будет ходить в жару!
— Сом! Жареный сом!
Проезжая мимо бани Аллакули-хана, Палван заметил под навесом
ханскую карету, запряженную четырьмя конями, и несколько нукеров.
Какой-то человек, поспешно поклонившись им, хотел было пройти
в баню, но нукеры задержали его:
— Нельзя, Назир-ага купаются...
— Но ведь в бане-то много отделений?
— Есть приказ Назира-ага. Сказал же тебе — нельзя, или ты бестол
ковый, не понимаешь? Пошел вон!
Человек, так и не попав в баню, вынужден был молча повернуть
назад.
Видя и слыша это, Палван пришел в ярость. «Неужто теперь воз
можно такое? Ведь этот Назир-кур поступает хуже Матчон-туры».
Сколько ни пытался Палван усовестить нукеров, не помогло. А тот, ко
торый не попал в баню, стал утешать его:
— Джура, не расстраивайся. Назир-кур спешит властью своей насы
титься. «Хоть рот кривой, всех учит сын бая»,— не напрасно же так
говорят. Баню эту купил приятель Назир-кура, купец Ялманбай, он
1 М а к б а р а — мавзолей.
282
и Хиву всю не прочь бы проглотить» И сарай1 стал его, и скотный ба
зар! Пока есть Паляз-хаджи и Назирбай, альчик Ялманбая выигрывает
кон. «Бай смотрит на бая, вода течет к саю» — ты, наверно, слы
шал такое. Пойдем, джура, напрасно упрашиваешь их, не надо,
не стоит.
Палван еле сдержался, так ему хотелось вытащить из бани Назиркура. «Подожди, не горячись,— успокаивал он себя,— надо быть терпе
ливым, иначе с ним ничего не сделаешь».
Явившись в Центральный Комитет, Палван отчитался о том, что он
сделал в кишлаках. Закир Бекчурин похвалил его:
— Очень хорошо, йигит, иди теперь отдохни.
И тут Палван взорвался:
— Кого вы приняли в партию? Где были ваши глаза?! Э т о т ваш
Назир-кур хуже Матчон-туры!
Палван с такой злостью посмотрел на секретаря, будто тот был ви
новат во всем этом.
Закир Бекчурин отвернулся к окну, потом взглянул на Палвана
и спокойно сказал:
— Зайди к Сабиру-ака.
Палван рассказал Сабиру о том, как Назир-кур купается в бане, на
что то т ответил:
— Нечто подобное я уже знаю. Вот видишь, — он указал на кипу бу
маг.— Э то все жалобы на Назир-кура. Полмесяца расследую его
дело, двадцать человек опросил, и хоть бы один сказал о нем
доброе слово.
— Надо скорее предпринять что-то,— возмутился Палван.
— Верно говоришь: развратник, пьяница, заступник торговцев,
гнать его надо из партии.
— Он вовсе не коммунист, а настоящий бай! — сказал Закир Бекчу
рин, выслушав Сабира.— Ты вызови его в ЦК, надо избавиться от это
го мерзавца.
— Закир-ака, он пренебрегает мною. Вызываю — не приходит, го
ворит: «Не всякий имеет право указывать члену правительства».
— Хорошо, я с ним поговорю сам.
Закир Бекчурин ту т же послал человека к Назир-куру. Услышав,
что его зовет секретарь Центрального Комитета, то т вынужден был
прийти. В Центральном Комитете с Назир-куром говорили сдержанно,
вежливо.
— Вы признаете свою вину? — спросил Хаджи Большаков, протянув
ему кипу жалоб.
Увидев Палвана в кабинете секретаря ЦК, Назир-кур взъярился, на
чал кричать:
— Все это клевета, за мной нет никакой вины. Подлые всегда по
ступают подло. Кузнец Сабир и Палван оклеветали меня.
— Назир Шаликаров, говорите тише, мы не глухие,— холодно про
изнес Закир Бекчурин.
1 С а р а й — торговый ряд.
283
— Да как же можно терпеть такое! Почему вы разрешаете клеве
тать на таких революционеров, как я?! — Назир-кур, грозно размахивая
руками, показал на Палвана.— Э то т негодник покушается на мой авто
ритет. Ведь этот неблагодарный вместе с Шайдаковым похитил золото
и бриллианты! Шайдаков в тюрьме, а он еще на свободе. Чем меня,
лучше этого грабителя арестуйте. Неужто сын собаки будет хакимом
над нами?
Назир-кур кричал злобно, яростно. Те, кто слышал его, находясь во
дворе, говорили: «Назир-кур разошелся».
Закир Бекчурин снова предупредил:
— Говорите тише. Революционер никогда не бьет себя в грудь. Вот,
мол, я лучше других. Знайте же это, Шаликаров.
— Вы забываете, что я сражался против хана! Кто в семнадцатом
году крикнул Исфандияр-хану «Замолчи!»? Почему вы об этом
забываете?
— Хош, вы, значит, истинный революционер? — вмешался в разго
вор Палван.— Где вы были в первые дни Хорезмской революции? В ка
ком сражении вы участвовали? В отряде Щербакова? В отряде Шай
дакова? С винтовкой в руках ходили на Джунаид-хана? А ну говорите,
потомок знатных! Почему молчите? Вы явились после революции, яви
лись на готовенькое, явились на готовый плов! В Мангите у вас хлоп
ковый завод, в Каптархане хлопкоочистительный завод, горы риса
у вас, к своим землям прикупили еще, имея трех жен, женились еще
раз. Все это приличествует революционеру?
— Хош, стыдитесь в глаза смотреть нам! — сурово заговорил Эрма
тов.— Мы еще не сказали про то, как вы за взятку отдали купцу Ялманбаю сарай — торговый ряд, где он, как в прежние времена, народ
обирает.
— Ложь! Разве магарыч можно считать взяткой?
— Резвились дома с безусыми юнцами...
— Они мои слуги! — закричал Назир-кур.
— Тыча пистолетом, оскорбляете людей. Тех, кто не кланяется вам,
наказывают ваши нукеры.— Сабир-ака показал на бумаги.— Что вы
скажете про эти свои преступления? Вы опозорили звание коммуниста.
Вы перещеголяли Шерназарбая, ясавулбаши, и Матчон-туру. Считаете
себя беком и ханом, почему же вы теперь онемели? А ну-ка говорите!
Но Назир-кур говорить не стал, ушел, злобно хлопнув дверью.
Дело Назир-кура рассматривалось четвертого июня на общем соб
рании членов партии. В принятом решении говорилось:
«...За то, что в это революционное время Назир Шаликаров, будучи
членом Коммунистической партии, шел не по пути большевиков-комму
нистов, а поступал, как прежде ханы и баи, за то, что он заставлял
кланяться и унижаться перед собой людей и в противоречии с закона
ми и положениями Республики угрожал оружием невиновным, вывести
Назира Шаликарова из состава правительства, как не оправдавшего
доверия. Создать комиссию для расследования его преступлений».
Копию решения о Назире Шаликарове под номером двенадцать по
слали в Совет назиров.
284
Прочитав это решение, Паляз-хаджи глазам своим не поверил, про
читал его второй раз, «Ну и дела!» Свое возмущение он выразил во
шедшему в этот момент Мухаммаджану.
— Мухаммаджан, что же это такое? Эти наши татары издали реше
ние о Назирбае, его хотят арестовать!
С тех пор как в первые дни Хорезмской революции в Хиву прибыло
несколько татар-большевиков, Паляз-хаджи, ненавидя своих земляковкоммунистов, как правило людей неимущих, называл их всех татарами
и иностранцами.
Вышедший из себя, Паляз-хаджи не заметил, что обвис кончик его
голубой чалмы. Мухаммаджан поправил его чалму. Видя, как раз
гневан председатель, поспешил принести ему крепкого зеленого
чая.
К вечеру спешно было созвано заседание Совета назиров. Бобоахун, Исо-ахун, Мулла-Бекджан вопросительно переглядывались. Па
ляз-хаджи показал членам правительства решение ЦК.
— Я полностью против этого решения. Э то дело пришельцев,— ска
зал он.— Мы должны заявить протест.
Другие члены правительства поддержали Паляза-хаджи. По его
предложению было решено создать комиссию для расследования обви
нений, предъявленных Шаликарову. Это решение было прямым вызо
вом Коммунистической партии Хорезма.
Много претерпевшие от Назир-кура глашатаи думали про себя не
раз: «Эй, притеснитель, до чего ты надоел нам, когда же ты умрешь
и когда мы известим об этом народ?» И вот они, довольные, прокрича
ли у всех четырнадцати ворот Хивы весть о том, что Назир-кур ли
шился власти.
Вместе с глашатаями ходил бедняк Маткарим, друг Палвана, из
вестный всей Хиве острослов.
— Еще вчера вы вещали по приказу Назир-кура, а нынче ваш хаким — я, кричите теперь так: «Эй, народ! Не говорите, что не слыша
ли, чтобы не каяться потом. Назир-бай, не сумев взобраться на трон
хана, пал!»
На улице возле Арка задиристый Маткарим — народ звал его Гуса
ком — повстречался со своим приятелем Нони.
— Ну как, Нони, какие руки у партии! Добрались-таки до Назиркура...
— Преотлично получилось, приятель. Э то т нахал Назир-кур заста
вил меня работать на себя и не заплатил ни маната...
— Не зря говорят: «Не миновать суда ни льву, ни разбойнику». Э то
только начало — мы еще всем этим баям покажем.
— Гусак, ты, смотрю, большим хакимом стал!
— Конечно, видишь, глашатаи, что скажу им, кричат. А ты разве
слабый, Нони? Назир-кур тебе должен, вот и возьми у него свое.
— А как возьмешь, говорят, его в зиндан посадили.
— Эх, ты, — сказал Гусак, — не понимаешь, что делать. У него четы
ре жены, возьми за долги одну. Ведь Аскар-тура взял твою сестру за
долги...
285
— Назир-кур не дал расписку, что должен мне.
— Чудак ты, чудак! Что значит сейчас бумага кази! Ты ведь гово
рил мне, что средняя жена Назир-кура заглядывается на тебя. Вот
и возьми ее. Ему теперь и трех много... Стой-ка, Нони.— Гусак заши
пел, зашептал что-то про себя и вдруг засмеялся. — Пойдем, джура, на
учим глашатаев: «Эй, народ, Назир-кур уже не начальник, рот ему за
ткнули, обратился он в ничто».
ГЛАВА ВО СЕМ НАД Ц АТАЯ
Матчон-тура, тайно разъезжая по городам и кишлакам, сплачивал
сторонников бывшего хана. Мадраим Черный был его телохранителем
и связным, выполнял все его поручения. Он один знал, где скрывается
тура, и заранее предупреждал его об опасности. Он доставлял письма
туры в Хиву муфтиям и ахунам.
Вместе с кази-каляном Хикматуллой Матчон-тура стал во главе за
говорщиков, решивших уничтожить Хорезмскую республику и восста
новить ханство.
Многие годы кази-калян — верховный судья Хикматулла — был
самым доверенным лицом хана: основываясь на догматах религии, он
решал любые вопросы. Его слово было последним, он мог разорить че
ловека и бросить его в зиндан, мог казнить и миловать, он разбирал
тяжбы, касающиеся земли и имущества, мог признать или не признать
долговые обязательства — судьбы подданных хана, особенно простых
людей, были в его руках. После революции права кази-каляна были
резко ограничены, многие вопросы решались советскими организация
ми, все меньше становилось людей, приходивших к нему. Кази-калян
был не просто недоволен новой властью, он ненавидел ее и вместе
с послушным ему высшим мусульманским духовенством ждал момента,
когда можно будет направить против нее гнев правоверных.
Черносотенным силам особенно помог приказ назира просвещения
№ 171 от 7 июля 1920 года.
— В нашем государстве мало школ, надо открыть новые. Для этого
необходимо уточнить количество детей в республике,— сказал заве
дующему школьным отделом Матюсуфу Атаджанову назир просвеще
ния Мулла-Бекджан.
— Уважаемый эффенди, что вы скажете, то сразу и выполним,—
ответил тот.
Матюсуф начал писать приказ, который диктовал ему Мулла-Бек
джан:
— «...Выяснив число мальчиков и девочек в возрасте от семи до
одиннадцати лет, составить список обучающихся и необучающихся де
тей и передать его в десятидневный срок Назирату просвещения. Не
подчинившиеся этому приказу люди будут преданы главному револю
ционномусуду».
286
Когда Мулла-Бекджан ознакомил с этим приказом своих сотрудни
ков, большинство из них открыто выступили против.
— В настоящих условиях издание подобного приказа может поро
дить непонимание. Поползут разные слухи,— предупредил назира его
помощник Юсуф Харратов.
— По-моему, ничего не случится. Ну ладно, на всякий случай пока
жу этот приказ председателю,— сказал Мулла-Бекджан и отправился
в Совет назиров.
— Хороший приказ вы написали, узнаем количество детей и в со
ответствии с этим будем вести дела,— одобрил его Паляз-хаджи,
— Некоторые сотрудники в нашем назирате говорят, что послед
ствия этого приказа могут быть нехорошими.
— В условиях Хорезма можно ожидать всего, — сказал, задумавшись,
Паляз-хаджи.
— Тогда не издавать, что ли, приказ? — спросил Мулла-Бекджан.—
Но до начала занятий немного осталось, вот скоро и сентябрь.
— Издавайте, — дал свое согласие Паляз-хаджи.
На следующий день этот приказ вступил в силу. А вскоре начались
волнения по всему краю.
— Наших мальчиков хотят взять в бачча1, а девочек в рабыни.
— Если прежде гарем был только у хана, то теперь будет
у назиров.
— Наших детей хотят обратить в неверных.
И в городах и в кишлаках начали ловить уполномоченных Назират а просвещения.
— Бей кяфуров!
— Убивайте неверных!
Из ближайших кишлаков прибывали в Хиву и собирались у медресе
Мадамин-хана муллы, суфии, аксакалы. «Конец мира настает!», «Про
иски нечистых!» — возглашали они, будоража и пугая горожан.
К Матчон-туре, скрывавшемуся теперь во дворце Саида-Абдуллы,
один за другим приходили заговорщики. Э то т самый приказ был для
них прямо-таки бесценным подарком, он был сигналом к восстанию
был как спичка, поднесенная к пороху.
Люди туры начали созывать народ:
— Правоверные! Идите к медресе Мадамин-хана.
В полдень у этого медресе собралась тысячная толпа, были здесь
и сыновья бывшего хана Саида-Абдуллы: Тилла-тура, Сагдулла-тура,
Саид-тура, и его младшие братья Мухаммадьяр-тура, Мухаммад-Юсуфтура, и почти все его родственники, и бывший советник хана Абдурахимбай Баккалов, и высшее духовенство Хивы во главе с кази Хикматуллой, и баи, и купцы, и ростовщики, и даже бывший недавно членом
Временного правительства Одам ахун Артык-оглы.
...В мощенном кирпичом дворе рядами стоят сотни муллавача, уча
щихся медресе, прибывших сюда из разных городов Хорезма.
— Отменить приказ назира просвещения! Наказать назира!
1 Б а ч ч а —мальчик, танцор, живущий обычно у богатых людей.
287
— Закрыть новые школы!
— Открыть религиозные школы!
Чтобы довести эти требования до сведения правительства, избрали
делегатов из числа известных улемов. Делегаты отправились в Нурла
вой, в Совет назиров.
После революции не только в Хиве, но и в других городах и киш
лаках Хорезма были открыты новые школы, в них преподавались
только светские науки. Новые советские школы резко отличались от
старых, религиозных школ. Дети сидели не на полу, а за партами,
в домах тур и отпрысков хана, переданных под школы. Над этими
школами и интернатами шефствовал комсомол, здесь пели новые рево
люционные песни. Духовенству все это было чуждо и ненавистно.
Паляз-хаджи принял улемов с почтением, выслушал, низко опустив
голову.
— Хаджи-бува, мы хорошо знаем вас, вы не допустите, чтобы по
пирали шариат, вы человек, подобный святому Мухаммаду...
— Алхамдулилло, да, мы мусульмане, иллохо иллобло, Муххаммадул-расулилло,— как клятву, произнес Паляз-хаджи.
— Поэтому мы надеемся, что вы выполните требования верую
щих,— сказали улемы.
— Какие же требования?
— Вот тут написано.
Председатель взял бумагу и, прочитав, показал ее Бобо-ахуну, Атамахсуму и Мухаммаджану Абдалову.
— Да, мы требуем отменить приказ назира,— решительно ска
зали улемы,— Если наши требования не будут приняты, мы скажем
об этом народу, собравшемуся у медресе Мадамин-хана, побойтесь
его гнева.
— Созвать бы совещание Совета назиров и обсудить все это,— ска
зал Бобо-ахун, многозначительно взглянув на Паляза-хаджи.
— Мы вам не про свои сны рассказываем, Хаджи-бува, подумайте
о своей судьбе, — сказал один из улемов.
— Хаджи-бува, вам надо соглашаться, ну что вам это стоит,—
обратился к председателю заместитель назира юстиции Ата-махсум.
Паляз-хаджи почувствовал, что если сейчас не уступит этим пред
ставителям, то последствия могут быть самыми плохими. Поэтому он
отменил приказ № 171 назира просвещения и заявил о смещении Муллы-Бекджана с поста назира просвещения. Улемы потребовали выдать
им соответствующее решение. Когда бумага была готова и Паляз-хад
жи подписал ее, они выдвинули новое требование:
— Отдать Муллу-Бекджана народу, собравшемуся у медресе Мада
мин-хана!
Требование это напугало Паляза-хаджи. Если он отдаст бывшего
назира в руки фанатиков, того могут закидать камнями, разорвать на
куски. Желая спасти Муллу-Бекджана, он стал выгораживать его.
— Господа, Мулла-Бекджан не виноват, его принудили другие.
— Кто эти другие?
— Принудили наши русские братья, наши друзья-татары.
288
Услышав такое, улемы ничего не сказали. Они взяли документ с пе
чатью, отправились к медресе Мадамин-хана.
— Мы одержали победу,— заявили они.— Приказ назира просвеще
ния отменен, а сам Мулла-Бекджан теперь уже не назир. Правоверные,
этот приказ, оказывается, заставили издать русские и татары.
Их слова подлили масла в огонь. Раздались крики:
— Гнать большавоев из Хорезма!
— Пусть русские и татары уезжают из Хорезма в свою страну! —
кричали чалмоносцы1.
На кирпичную трибуну медленно поднялся престарелый кази-калян
Хикматулла:
— Наши мусульмане, поправ веру и шариат, присоединились
к большевикам. Сбрив бороды и усы, они отогнали от себя ангелов,
мужчины же, отпустив волосы, приняли облик женщин, надев короткие
одежды, они уподобились кяфурам. Изобилие и благодать покинули
страну. Близится светопреставление! Подобные Палвану перестали со
блюдать уразу, присоединившись к кяфурам. Коммунисты и комсо
мольцы сбивают народ с пути истины, их надо покарать!
В конце своей речи Хикматулла воскликнул:
— Кто не хочет попасть в ад, пусть убивает кяфуров!
Когда он сходил с возвышения, его подхватили под руки.
Один из организаторов этого сборища, Саиджан-кари, закричал:
— Мы не признаем советскую власть!
И тут же Мухаммад-муфтий воскликнул:
— Убивший неверующего свят, убитый за веру велик!
Затем, призывая к мятежу народ, закричали аглямы и муфтии:
— Хорезму нужен хан!
— Хан нужен! Хорезму нужен хан!
— Пусть страна снова станет ханством.
Народ гудел. Повсюду были развешаны короткие, но кровавые
лозунги:
— Убивайте кяфуров!
— Раскромсать сбривших бороды и отпустивших волосы!
— Забросать камнями носящих короткие одежды, посещающих
новые школы!
В это время к медресе пришел сам бывший хан Саид-Абдулла. Мат
чон-тура и другие знатные помогли ему взобраться на трибуну. Со
бравшиеся на площади разом вскочили на ноги и поклонились. СаидАбдулла призвал народ хранить веру и силой оружия изгнать из
Хорезма кяфуров. Ему казалось, что собравшийся народ усадит его сей
час на белый войлок и снова вознесет на трон.
— Дети мои! Пускайте в ход все, что у вас есть: ружья, сабли, то
поры и ножи... Джунаид-хан прислал мне письмо. Это письмо прочтет
вам мой племянник.
1 В Хорезме чалму носили только такие высшие религиозные чины, как
ахуны, аглямы. В Ташкенте, Самарканде и Бухаре чалму носили и простые
мусульмане.
10
Д. Шарилов
289
Матчон-тура взобрался на трибуну к Саиду-Абдулле и поклонился
на все четыре стороны. Под шелковым чапаном туры, надетым поверх
камзола, оттопыривался маузер.
«Глядите, сам Матчон-тура!», «Сам Матчон-тура!» — загудели со
бравшиеся.
— «Гоните большевиков, я же приду к вам на помощь со своим вой
ском,— читал Матчон-тура.— Мы восстановим веру и шариат, храня
верность обычаям отцов и матерей, будем жить в дружбе с тюркскими
народами».
Закончив читать письмо, Матчон-тура обратился к народу:
— Благородные туры, уважаемые улемы, почтенные мусульмане!
Джунаид-хан передает привет народу Хивы. Здоровье нашего велико
го покровителя, слава богу, хорошее. Нукеров и оружия у него хва
тает. Я передаю вам его нижайшую просьбу. Наш полководец сказали:
«Пусть ханом будет Саид-Абдулла». Да, Саид-Абдулла снова будет
ханом! Такова наша воля! С нами шариат, святые поддержат нас.
Только он сошел с трибуны, раздались возгласы:
— Пусть Саид-Абдулла будет ханом!
— Пусть Матчон-тура будет вазири-бузруком!
Медресе Мадамин-хана сотрясалось от возгласов: «Пусть Саид-Аб
дулла будет ханом!», «Пусть Матчон-тура будет вазири-бузруком!»
Кази-калян Хикматулла, молитвенно воздев руки, призвал к газава
т у — священной войне.
— Убивший за веру свят, погибший за веру — велик. Будете святы,
если даже убьете своего сына-кяфура. Да поможет вам бог, побеждай
те и не будьте побеждаемыми! Аминь!
Все молитвенно провели ладонями по лицам, затем толпа колыхну
лась и поплыла к Нурлавой.
Возле Ата-дарбаза, ворот, ведущих к Нурлавой, с красными знаме
нами выстроились коммунисты и комсомольцы, — предвидя такой ход
событий, Центральный Комитет создал добровольные отряды.
Заполнив улицы, мятежники кричали:
— Аллах-акбар! Аллах-акбар!
— Ур-хо ур! Ур-хо ур! Бей же, бей!
Вот они уже бегут к Ата-дарбаза.
— Народ! Не проливайте напрасно кровь. Вас обманули! — крикнул
один из комсомольцев, стоявший на крыше ворот, и тут же упал от пу
ли Матчон-туры.
Крытые улицы сотрясались от возгласов:
— Газават!
— Убивший свят!
— Павший за веру велик!
— Если твой сын большавой, убей его!
Толпа напирала. Ее уже не могли остановить выстрелы в воздух.
Вдруг показались всадники. Размахивая саблями, они неслись к воро
там. Кто-то пронзительно завопил: «Палван скачет!»
Началась паника. С криками «Назад!», «Убьют!» люди, налетая
друг на друга, начали разбегаться в разные стороны.
290
Бойцы Палвана и отряд комсомольцев через несколько минут рас
сеяли мятежников.
Решением Хорезмского военного революционного суда от 12 июля
некоторые руководители этого контрреволюционного выступления бы
ли расстреляны, а бывший хан Саид-Абдулла и его родственники вы
сланы из республики. Матчон-тура исчез. Говорили, что он бежал
к Джунаид-хану.
После подавления мятежа Паляз-хаджи и его сторонники чувствова
ли себя героями. Они говорили коммунистам: «Мы крепко наказали
контрреволюционеров — сторонников хана», а явившись в медресе на
намаз, оправдывались перед духовенством: «Вся эта смута произошла
из-за большевиков. Приговор также вынесли они».
ГЛАВА Д ЕВЯТНАД ЦАТАЯ
В Хиву между тем все прибывали добровольцы. В большинстве без
грамотные, в жизни не держали они в руках ни карандаша, ни книги.
Их распределяли по взводам и ротам. Из этих добровольцев были соз
даны новые армейские части: первый хорезмский конный полк, ко
торый размещался в Нурлавей — поместье бывшего хана Саида-Аб
дуллы; первая пехотная рота — в саду Матюсуф-туры, вторая — в
Тазабаге, там же находились и русские красноармейцы — в поместье
Ислам-Ходжи.
Первым хорезмским конным полком командовал Миркомил Мирша
рапов. Беседуя с Палваном, он не раз сетовал на то, что бойцы его со
вершенно безграмотные.
— Палван, ты хорошо знаешь всех руководителей Хивы, они тебя
уважают. Объясни им, что надо учить красноармейцев, пусть дадут
учителей.
На следующий день Палван пришел к Юсуфу Харратову.
— Юсуф-ака, мы хотим обучить грамоте красноармейцев.
— Очень хорошее дело.
— Нужны учителя!
— У нас не хватает учителей.
— Знал, что именно так и скажете. Но вы уж как-нибудь помогите.
Юсуф-ака после долгого раздумья пообещал Палвану:
— Ладно, откроем вечерние курсы.
— Вот это дело! Живите, Юсуф-ака.
— Но...
— Хош, что еще за «но»?
— Но у нас нет ни черных досок, ни парт, ни стульев.
— Вот тебе и раз! — Палван почесал затылок.— Да ладно уж,
черные доски найдем. Столы, скамейки сами сделаем.
— Карандашей и бумаги тоже нет,— сказал Юсуф-ака.
10 *
291
— Выходит, в Назирате просвещения ничего нет.
— Друг мой, все это присылают нам из Ташкента. Дороги длинные,
письмо мы написали давно, но ничего еще нет,— ответил Юсуф-ака.
— Из оберток для чая — тетради... Из камыша карандаши сделаем.
— Книг тоже нет...
— Э-эй, что вы говорите, Юсуф-ака? — покачал головой Палван.
— Нет книг. Все, что было, отдали школам. Есть несколько буква
рей, да они на татарском, для детей.
— Юсуф-ака, со всем мы справимся, но вот уж с книжками
помогите.
— Но где их взять?!
— Юсуф-ака, если красноармейцы станут грамотными, потом они
сами смогут оказать вам большую помощь — один человек обучит гра
моте десятерых, только вот сейчас уж вы помогите.
— Палванбай, вы, как говорится, за что схватитесь — отрежете.
Ладно уж... Окажем вам посильную помощь, на этот счет можете быть
спокойны,— сказал Юсуф-ака и проводил его до дверей.
Вскоре были открыты курсы по ликвидации неграмотности в армей
ских частях. Назират просвещения выделил двух учителей. А Палван
привлек к этому делу Салиджана и всех грамотных бойцов: «Кто-то
вас выучил, вот и вы теперь товарищам своим помогите».
Молодые принялись за учебу с большим рвением, но великовоз
растные норовили придумать разные причины, лишь бы не учиться.
Иные говорили так:
— Палванбай, к чему вам обучать нас? Что мы, будем мударрисами
в медресе Шергази-хана или хакимами? Стрелять мы умеем, колоть
штыком тоже, ну и хватит с нас. Точно мы мальцы какие, читать по
слогам: «Па-па», «ма-ма», ну разве не стыдно это? Да и к чему нам?
— Нужно, джура, неграмотный подобен слепому, не зря отцы наши
называли неграмотных «темнотой».
Занятия с бойцами проводились каждый день — утром и вечером.
Один учебник был на десятерых, одна тетрадь на пятерых. Хорошо,
что спустя некоторое время в адрес Политуправления Красной Армии
Хорезма прибыл из Ташкента целый вагон книг и тетрадей.
* * *
— Пожалуйста, пожалуйста, каким это ветром тебя принесло? Став
большим коммунистом, совсем забыл меня,— не без иронии произнес
Паляз-хаджи, здороваясь с вошедшим к нему в кабинет Закиром
Бекчуриным.
— Дел много, хаджи-бува,— тихо сказал Бекчурин.
— У всех много дел, но ты отделился от нас, отвернулся от старых
друзей, а ведь было время...— Слово «время» Паляз-хаджи произнес
с особым ударением: дескать, совсем еще недавно ты шел за мной,
был джадидом.
— Время изменяет людей, хаджи-бува...
292
Постукивая по столу пальцами, Паляз-хаджи взглянул на Бекчурина. «Этот не то, что Назирбай. Тот — цепкий, как колючка, живучий,
как дьявол, годится лишь для темных дел. Э то т Закир совсем другой
человек. Я о нем думал: «Побольше бы таких джадидов, было бы на
кого опереться». И вот тебе на — отбился от рук, стал главным среди
неверных. Зачем ему это? Не иначе, как хочет подрезать мне
крылья...»
Закир Бекчурин молча смотрел на Паляза-хаджи. Порвав с «Мо
лодыми хивинцами», он в глубине души продолжал питать к этому че
ловеку теплое чувство. Ему все казалось, что умный, образованный Па
ляз-хаджи, объездивший много стран, в семнадцатом году бежавший из
Хивы в Ташкент под защиту большевиков, в конце концов отойдет от
всех этих баев и купцов, встанет на сторону трудового народа.
И, нарушив молчание, Закир заговорил доверительно, проникно
венно:
— Зачем вы так думаете, хаджи-бува? Какая польза Хорезму, если
мы будем друг от друга отделяться? Я бы хотел работать с вами
долгие годы... И сейчас вот пришел к вам по важному делу. Цент
ральный Комитет предлагает взыскать в пользу республики деньги
с больших баев и торговцев. Надо, чтобы Совет назиров обсудил
этот вопрос.
— Подумаем,— ответил председатель.
— Красной Армии нужны продукты, надо открывать новые школы,
надо обеспечивать служащих... на все нужны средства...
— Можешь не учить, сам знаю, эх ты, кяфур-татар! — засмеялся
Паляз-хаджи.
Закир почувствовал себя оскорбленным.
— Хаджи-бува, что это вы в последнее время...
— Шучу, шучу, Закир-эффенди, ведь ты свой человек...
— Никогда не называйте меня эффенди, пора моего эффендийства прошла, до свидания,— сказал Бекчурин и, расстроенный,
вышел.
Паляз-хаджи проводил его взглядом и, когда дверь закрылась, не
громко сказал:
— Предатель!
5^
5^
Вскоре правительство распорядилось обложить богатеев налогом.
Паляз-хаджи понимал, что если он будет открыто противодействовать
этому, то может попасть в неловкое положение. Скажут: «Защитник
баев», «Выступил против партии».
— В этом деле надо соблюдать осторожность,— сказал он министру
финансов Хакиму-боджману,— а то, знаете, иному велишь принести
тюбетейку, а он приносит голову. Эдак мы можем лишиться своих дру
зей. Список составляйте с толком, со знанием дела, не обижайте наших
красных баев, таких, как Ялманбай, Аллакулибай. В налоговую комис
сию кроме вас должны войти Шакиров, Абдалов, Тиллабаев. Работай
293
те дружно. Вся тяжесть падает на вас, заставить радоваться или трепе
тать — все это в вашей воле,— сказал Паляз-хаджи.
— Я понял, хаджи-бува.
— После того как составите список, покажите мне.
Хаким-боджман вместе с членами комиссии три дня составлял спи
сок тех, кто должен был заплатить налог. После этого он еще раз про
смотрел список, желая удостовериться, что сюда не вошли те люди,
о которых говорил Паляз-хаджи. И только тогда явился к нему.
— Хаджи-бува, я исполнил ваш приказ, вот список.
— А ну почитай,— велел Паляз-хаджи.
Хаким-боджман надел очки и не торопясь начал:
— Авазбаю-кази
Мухаммадьярову — десять
миллионов
рублей,
Наджмиддинбаю — два миллиона, Ахмаду-Гуйику — миллион, Баккаловым — десять миллионов, Эшчан-пешаку Бабаджанову — десять мил
лионов, Дустджан-чулаку Бекджанову — десять миллионов, Ата-сигирчи Палванову — пять миллионов, Мухаххаду-Рахимзаргару — де
сять миллионов, Мухаммаду-Кариму-Мухсуму — десять миллионов,
Мухаммаду-Якубу-кари Эрниязову — десять миллионов, Абдулрахимбаю-боджману — два миллиона, Хикматулле-кази — десять миллионов,
Адамбаю-насфурушу — пять миллионов, семье Урлик-Гуджум — четыре
миллиона, Ибрагиму Худжаеву — пять миллионов, Юсуф-бале Ах
медову — пять миллионов.
Список был длинным-предлинным. Паляз-хаджи сказал назиру:
— Дайте сюда, я внимательно прочитаю, завтра поговорим.
В список вошли почти все баи и торговцы Хорезма. Паляз-хаджи
просматривал его до позднего вечера, иных вычеркнул, другим умень
шил, совсем мало вписал баям со своей улицы Ур. На следующий день
он вызвал назира финансов и протянул ему список.
— Утвердите в комиссии и действуйте.
— Хаджи-бува, изъять эти деньги ой как будет нелегко,— сказал
Хаким-боджман, задумавшись.
— Постарайтесь как-нибудь.
По приказу назира финансовые инспекторы отправились в города
и кишлаки, но почти все они вернулись с пустыми руками. Как и пред
видел Хаким-боджман, порученное ему дело оказалось не легким.
Большие баи и торговцы находили тысячи разных отговорок, при
кидывались нищими: мол, уплатили бы со всем желанием, да вот бе
д а — денег нет.
— Джунаид-хан начисто ограбил нас.
— Эшши-хан ограбил нас.
Некоторые же давали ничтожные суммы. Самые богатые люди Хо
резма, хлоп коза вод ч ики братья Баккаловы, вместо десяти миллионов
рублей заплатили только миллион. Мало того, многие из указанных
в списке, недовольные налогом, начали подавать жалобы на имя пра
вительства и Паляза-хаджи. Чтобы повысить свой авторитет перед
баями, он сплошь и рядом уступал им, уменьшал налог.
Мухаммад-Гуджум из его махалля пришел к нему вместе со своим
братом Сагдуллой и, чуть не плача, пожаловался:
294
— Хаджи-бува, мы с вами вместе были во времена Идараи машрут а 1. После того как вы ушли, нас притеснял хан, потом явился явмут2,
говоря «вы сторонники свободы», отнял наши дома, потом нам же про
дал их. Из-за него мы столько страдали! На наше счастье, всевышний
послал вас. Хаджи-бува, сжальтесь, откуда мы возьмем пять миллио
нов?
После него начал Сагдулла:
— Нас три брата, в семье тридцать душ, в год нам требуется три
ста пятьдесят батманов пшеницы, а ведь еще нужны мясо, масло, рис,
одежда, сколько денег истратим на все это! Хаджи-бува, проявите
великодушие.
Паляз-хаджи, немного подумав, сказал:
— Сократим на четыре с половиной миллиона, остальные пятьсот
тысяч манатов придется уплатить.
Они не согласились и на это.
Тогда Паляз-хаджи, смеясь, спросил:
— Пятьсот тысяч манатов — разве это много? Разве вы найдете та
кого глупца, который даст вам за них пять серебряных рублей? О чем
вы со мной спорите? Или вы хотите, чтобы коммунисты говорили, что
я поддерживаю своих людей? — Паляз-хаджи посмотрел на упрямых
братьев-купцов и, отчеканивая каждое слово, продолжал: — Можете
быть спокойны: деньги, которые вы дадите, придет время, вернутся
к вам.
Только после этих слов, Мухаммад-Гуджум согласно кивнул го
ловой.
И в самом деле, миллионы, о которых шла речь, мало что стоили.
В первые дни Хорезмской революции начали выпускаться деньги, на
зывавшиеся «манатами». Их печатали на шелковой материи, затем
в ход пошла бумага. Вначале хорезмские деньги шли наравне с деньга
ми РСФСР, Туркестана и Бухары, но вскоре они настолько пали в цене,
что стали выпускаться достоинством в «пять тысяч», «десять тысяч»
и «двадцать тысяч».
Когда Паляз-хаджи вместе с Хакимом-боджманом рассматривали
поступившие жалобы, пришли его давние друзья, хлопкозаводчики Аллакулибай и Ялманбай.
— Ассалям алейкум, все нужные нам господа ту т,— начал красно
щекий толстяк Аллакулибай, утирая с лица пот.
Паляз-хаджи усадил их на ковер, приказал дивану — секретарю —
принести крепкого зеленого чая. Затем сел рядом с ними, скрестив
ноги.
— По какому делу явились? Мы готовы оказать вам помощь.
Диван принес чай, лепешки. В кабинете председателя Совета на
1 И д а р а и м а ш р у т - правительство, созданное младохивинцами в апре
ле 1917 года.
2 Так некоторые люди называли Джунаид-хана, принадлежавшего к роду
иомудов (явмутов).
295
зиров заводчики чувствовали себя, как в своем собственном
доме.
— Мы безгранично довольны Советом назиров, который возглав
ляете вы,-—сказал Аллакулибай, попивая чай.— Заводы наши в наших
руках, но хлопка мало, дехкане не продают, ведь в этом году урожай
был неважный...
— Хлопок стал дорогой,— сказал Ялманбай, собиравший с достар
хана хлебные крошки и отправлявший их в рот. — Кроме того, нельзя
посылать хлопок в Россию, дороги опасны.
— А вы постройте ткацкую фабрику,— предложил Паляз-хаджи.
— Построить можно, но средства нужны!
— Помните,— начал Паляз-хаджи,— как мы для постройки завода
попросили помощи у вазири-бузрука. Тот благородный человек под
держал нас, а Исфандияр-хан сказал: «Помогать джадидам все рав
но что помогать кяфурам». Считайте, что теперь во главе прави
тельства вы сами, какая бы помощь ни потребовалась, мы вам
ее окажем.
— Хвала вашей щедрости, хаджи-бува. Сейчас баям нелегко.
С одной стороны, побаиваемся Джунаид-хана, а с другой стороны, на
лог...— точно бы с него сдирают кожу, скорчившись, произнес Аллаку
либай.
— Вы наши красные баи, поэтому контрибуция обошла вас,— пора
довал их Паляз-хаджи.
— Благодарим, очень благодарим, никогда не забудем этого,— Ал
лакулибай приложил руки к груди.
— Но...— протяжно произнес Ялманбай,— нашего друга Ата-сигирчи вы напрасно обложили налогом.
— Да... пожалуй. Ну ладно, поручу комиссии. Пересмотрят. А ска
зать вам, друзья, правду, из-за этих денег мы оказались в очень затруд
нительном положении. Что ни божий день, поступают жалобы, вот
и сейчас перед вашим приходом мы рассматривали с Хакимбаем жа
лобы. Не мы придумали эту напасть. Назирату финансов это и не
снилось, не так ли, Хакимбай ? — Паляз-хаджи взглянул на назира,
тот утвердительно кивнул головой. Паляз-хаджи продолжал: — Приказ
о налоге издала партия. Закир Бекчурин вынудил нас составить
этот список. Но сколько бы ни старались наши друзья-татары и
все пришельцы, все равно Хорезм будет принадлежать таким людям,
как мы.
— Трудно вам, хаджи-бува. Предатели, подобные этому Закиру,
оказывается, очень опасны,— посочувствовал Аллакулибай.— Да, чуть
было не забыл, старость же, вы возле Хазарасп-дарбаза купили много
танапов земли. Поздравляю!
— И я поздравляю,— присоединился Ялманбай.
— Благодарю, благодарю,— приложил руки к груди
Палязхаджи.
— Хаджи-бува, мы и дальше можем спать спокойно, никто не будет
покушаться на наши заводы? — спросил Ялманбай.
Паляз-хаджи ответил:
296
— Все ваши богатства дарованы вам богом. Ни один раб божий не
посмеет поднять руку на ваше имущество. Пока мы есть, можете быть
спокойны. Или дать расписку?
Довольные словами Паляз-хаджи, все дружно рассмеялись.
— Да будет долгой ваша жизнь, хаджи-бува, успокоили вы нашу
душу,— сказал Ялманбай.
Помолившись за Паляза-хаджи, заводчики ушли.
Председатель Совета назиров и Хаким-боджман снова принялись
рассматривать жалобы.
— Гулям-Али-хан, обидевшись, написал письмо.
— А ну, что ему там не нравится?
Хаким-боджман начал читать:
— «...Премного раз шлем свой салям нашим друзьям Хаджи Палванкиязу и Хакимбаю-боджману Бабаджанбаю. Ставим вас в известность,
что поскольку Адамбаю, наряду со всеми баями, повелели внести день
ги, мы написали вам просительное письмо. В ответе на сие наше пись
мо вы сообщили: «Вашу просьбу насчет Адамбая мы приняли». Об
стоятельству сему мы были чрезвычайно рады. Ныне же мы
услышали, что Адамбая обложили налогом и изъяли у него деньги.
Услышав об этом, мы были весьма опечалены. Неужто, будучи вам то
варищами, мы бессильны воздействовать на вас двоих... Поскольку
Адамбай является нашим другом, а мы с вами товарищами, мы засту
паемся за сего почтенного человека... Не причиняйте обиду Адамбаю,
не слушайте врагов, что, мол, он пользовался кое-какой добычей... ес
ли окажется виноватым подобный Адамбаю человек, то остальные
и подавно. По сей причине прошу вас, господ, если Адамбай и вино
ват, то простить его. Надеющийся на вашу милость и написавший сие
почтительное письмо 17-го 1338 года лунного летосчисления ГулямАли-Сардар бин Али».
Прочитав послание, Хаким-боджман посмотрел на председа
теля :
— Хош, что вы на это скажете?
— Вы напишите Гулям-Али-хану письмо о том, что мы, в соответ
ствии с его просьбой, отменили налог на Адама-насфуруша1, а после
этого заместитель председателя Совета назиров Кушмамат-хан снова
обложил его налогом.
— Если об этом услышит Кушмамат, то он заместитель ваш...
— Гулям-Али-хан постоянно ругает Кушмамат-хана. Это письмо,
наверно, не покажет ему. А покажет, ну и пусть, напишем, что мы не
ведаем об этом, не покажет — еще лучше, начнутся между ними рас
при,— если туркмены будут раздирать друг друга, мы будем пребывать
в покое. И ты это письмо не пиши как попало, шаляй-валяй! А так пи
ши, чтобы хоть между строчек, но смысл был нужный.
— Понятно, хаджи-бува.
1 Н а с ф у р у ш — торговец насом, нюхательным табаком.
297
ГЛ А В А Д ВА Д Ц А ТА Я
Возвращаясь на летние каникулы в Хорезм, йигиты и девушки,
учившиеся в Ташкенте, добирались поездом до Чарджоу. Там они пере
саживались на лодки и плыли в Ургенч, где их уже ждали родственни
ки, загодя приезжавшие на арбах к Ургенчскому лиману. И Бекджан,
прибывший сюда много дней назад, с нетерпением ждал своего брата
Шернияза. Вот большая лодка, в которой находился и Шернияз, оста
новилась около Шават-канала, у старого моста. Бекджан крепко обнял
своего младшего брата.
— Как ты вырос, Шернияз! Ах ты дорогой мой братишка,— гово
рил Бекджан, а между тем глаза его, ища кого-то, вглядывались в тол
пу. Вот наконец он увидел Сабира-ака и рядом с ним его дочь Султанпашшу. Бекджан подошел к ней:
— Салям, как вы доехали?
— Рахмат, как вы сами поживаете, Бекджан-ага? — смущенно улыб
нулась Султан-пашша и, взглянув на Бекджана своими иссиня-черными
глазами, уставилась в землю.
На пристани царил радостный шум. Возгласы... Улыбки... Смех..,
Отцы и матери, истосковавшиеся по своим детям, торопились побы
стрее увезти их домой, словно опасались, что те сейчас снова сядут
в лодки и уплывут. Но Бекджан ничего этого не замечал. Он видел
только Султан-пашшу, свежую, краснощекую, прелестную, рядом с ее
отцом Сабиром-ака, широкоплечим великаном, будто высеченным из
огромного темного камня.
Все четверо — Сабир-ака, Бекджан, Султан-пашша и Шернияз — се
ли в одну арбу. За оживленной беседой они не заметили, как доехали
до Хивы. Сабир-ака с дочерью сошел у своего дома, а Бекджан повез
брата в Рафаник, где был расквартирован отряд Палвана.
Шернияз издали увидел Палвана, соскочил с арбы и бросился
к нему.
— Палван-ага, я очень соскучился по вас.
— И я соскучился, сколько раз ты мне снился.
— Палван-ага, Якут-апа передала вам привет. Через месяц кончит
школу и приедет,— сказал Шернияз, целуя брата.
Три брата впервые за долгое время собрались вместе.
* * *
С тех пор как окончились занятия в школе, Айша с тоской и нетер
пением ждала Шернияза. Услышав скрип колес или стук копыт, она
выходила из дома, глядела на дорогу — все глаза проглядела. И сегод
ня, взяв внучка Баходира, вышла на дорогу.
Старая, большая дорога... Много проезжает по ней людей, а вот ее
сынозей все нет и нет... Вон вдали снова показались всадники, не они
ли это?
293
— Баходир, гляди, не а к а 1 ли твой едет? Погляди хорошенько,—
сказала она, не отрывая взгляда от конных.
Баходир, узнав отца, вприпрыжку побежал навстречу. Айша заша
гала посередине широкой дороги в ослепительных лучах осеннего
солнца, мешавшего ей увидеть сыновей. По краям дороги тянулись
кусты джиды, сплошь усыпанные красными бусинами благоуханных
плодов. Воздух был напоен их ароматом.
— Анаджан! — услышала она голос Шернияза.
— Баладжан мой, сынок мой!
Какая-то сила подняла ее и понесла навстречу детям.
— Сынок мой, баладжан мой!
Впервые за эти годы Айша увидела всех трех сыновей вместе. В ее
дом пришел праздник.
Услышав о приезде Шернияза, стали заходить соседи.
— Айша-хола,— сказал Шакир-ата, увидев ее среди сыновей,— ты
помолодела, о, если бы все это видел Ибрахим-ата...
— И не говорите, мой бедный старик, не дождавшись этого
счастья, умер в муках,— сказала Айша, утирая слезы.
Палван встречал гостей. Бекджан помогал матери: то принесет во
ды, то дров. А Шернияз вместе с Айджамал, дочерью Пирнафаса-ака,
уселись на берегу хауза. Он рассказывал ей про Ташкент, какие там
широкие красивые улицы, как со звоном бегут трамваи, как по утрам
кричат на все голоса собранные в одном парке сотни разных зверей
и птиц. Айджамал слушала его так, словно бы он рассказывал ей ка
кую-то волшебную сказку.
Много людей пришло, чтобы повидать Шернияза. В свои четырна
дцать лет он неожиданно стал знаменитым человеком. Еще бы, ведь за
всю историю их кишлака он первый увидал великий город Ташкент.
«Раньше в Ташкент ездили только баи и купцы, а теперь там побывал
и сын Ибрахима-ата»,— с изумлением говорили люди.
— Сынок мой, Шернияз, иди сюда, что это за Ташкент? А ну рас
скажи и нам,— попросил один старик.
Шернияз подошел к гостям и начал свой рассказ:
— Ташкент на Хиву не похож. Большой, красивый, чистый город.
По обе стороны дороги белые дома, возле них высокие деревья. По
самой середке улицы ходит трамвай.— Шернияз заметил, что никто
здесь не знает, что такое трамвай, и объяснил им: — Посреди большой
улицы лежат стальные полосы, по ним мчатся дома на колесах.
Вот, пока я вам говорю, такой дом мог бы добежать отсюда до
Хивы.
Люди слушали его затаив дыхание. Шернияз удивлял их все боль
ше и больше.
— По обеим сторонам улицы — арыки, в них чистая-пречистая вода
течет...
— Что-что, на улицах арыки и по ним течет вода? — с удивлением
спросил кто-то.
1 В Хорезме дети называют иногда отца «ака» — брат.
299
— Да, вода, и еще какая! Не мутная и грязная, как в наших ары
ках, а прозрачнее стекла, голубее неба. Пьешь и еще пить охота, на
мед похожа.
Людям сейчас казалось, что к ним явился не Шернияз, а само при
станище рая— Ташкент.
Охваченная радостью, Айша то приносила гостям чай, то присмат
ривала за готовившейся едой, то подходила к Шерниязу и слушала его
рассказ.
Когда гости разошлись, Айша еще долго беседовала со своими сы
новьями. Затем постелила всем, уложила спать и, перемыв посуду, при
ведя все в порядок, улеглась рядом с младшим сыном Шерниязом.
«Слава богу,*—прошептала она,— трое моих сыновей рядышком со
мной. Дай бог им долгую-предолгую жизнь, все они у меня умные, ла
сковые, заботливые».
* * *
Бекджан каждую пятницу приезжал в свой кишлак Пишканик и по
могал матери по хозяйству.
В этом году невиданный урожай дынь. Скороспелки трескаются
прямо на глазах. Здесь на бахче, на возвышенном месте, Бекджан по
строил себе чайлу — шалаш, в нем и ночует.
Как-то он сказал матери:
— Анаджан, дыни наши очень сладкими стали. Пригласили бы по
гостить Айманхан-апа.
— Приглашу, сынок, конечно, приглашу. Султан-пашша, наверно,
тоже придет,— ответила она и на следующий день отправилась в го
род позвать гостей на праздник саиль1.
Мать и дочь поднялись на рассвете и отправились в дорогу. Когда
вышли за городские ворота, Султан-пашша сняла туфли и так резво
зашагала, что Айманхан-апа еле поспевала за ней.
— Ты потише иди, доченька, устала я,— сказала она.
Султан-пашша взяла из рук матери узелок. Она старалась идти мед
леннее, но ноги сами несли ее вперед, ветром летела она, положив на
голову узелок.
— Духота в городе, мама, а как привольно дышится тут, как
хорошо!
— А вот выдам тебя за йигита из кишлака! — засмеялась мать.
— В нынешние времена девушки выходят замуж сами.
Увидев, как нахмурила брови дочь, Айманхан успокоила ее:
— Как хочешь, доченька, разве стану я неволить тебя!
1 С а и л ь — гулянье. Саиль бывает двух видов: маленький саиль и боль
шой саиль. Большие саили устраиваются в дни праздников или в честь какихлибо больших событий, в них участвует весь народ; выступают канатоходцы,
масхаробозы, даются кукольные представления, устраивается борьба — кураш.
На маленькие саили, например на тутовые, на дынные, на тюльпановые и дру
гие, собираются друзья-приятели, они отправляются в поле, сад или на озеро,
веселятся и отдыхают.
300
Айша-хола и Бекджан вышли навстречу гостям. Они провели их
прямо на бахчу в чайлу — шалаш. Бекджан выбирал самые отборные
дыни и давал Шерниязу, а тот относил их гостям. Баходир также при
мчался в шалаш с атласного цвета андаляком1, разбил ударом о землю
и разделил всем поровну.
— Ах ты мой малыш гостеприимный,— сказала Айманхан и поцело
вала его в лоб.
Айманхан отведала вместе с Айшой дыни разных сортов: души
стую гуляби, сладкую как мед, ширин печак, гурвак, карикиз, хитойи.
Они долго сидели и беседовали о былом, прожитом. Султан-пашша
подошла к Бекджану и спросила:
— Почему в других местах не бывает таких сладких ды нь?
— Только у нас в Хорезме такая земля и такой воздух.
— Я ни на что не променяю Хорезм.
— Тогда оставайтесь, будем вместе работать.
— Учеба моя еще не окончена. Лучше бы вы поехали вместе с на
ми. Ташкент очень красивый город.
— Пусть сначала поуспокоится в нашем крае... Пойдемте попла
ваем на лодке.
Они подошли к озеру, сели в лодку. Бекджан взялся за весла. Про
скользнув меж стенами зеленого камыша, лодка выплыла на озерный
простор. И вот она уже на айдине, сверкавшем точно стекло, самом
глубоком, «лунном» месте озера. Султан-пашша с восторгом глядела
на изумрудную воду, на голубое небо.
— Бекджан-ака, до чего озеро красиво...
— А вы к его красе еще красу добавили...
— Не верится...
— Правду говорю, как кончатся каникулы, уедете в Ташкент, Хива
опустеет, и озеро это не будет таким...
Султан-пашша молча слушала Бекджана, зачерпывая пригоршней
холодную чистую воду.
— Вы увозите с собой мое сердце,— сказал Бекджан и опустил вес
ла. Султан-пашша прикрыла глаза рукой, потом вдруг посмотрела на
Бекджана открыто, смело — и все сказал ему этот взгляд.
Бекджан изо всех сил ударил веслами по воде и начал грести стре
мительными рывками, то кружа лодку по озеру, то, как стрелу, пуская
ее то в одну, то в другую сторону.
Ухватившись за край лодки, Султан-пашша смеялась, запроки
нув голову, и Бекджан смеялся, и озеро смеялось, и все смеялось
вокруг.
* * *
Окончив курсы по подготовке учителей, Якутай вернулась в Х о
резм. Она не ждала, что ее будут встречать в Ургенче, и была приятно
удивлена, увидев на пристани Палвана, Айманхан и Султан-пашшу.
1 А н д а л я к и — сорт дыни.
301
Оно подошла к ним с радостной улыбкой. Айманхан и Султан-пашша
обняли ее, расцеловали.
— Якутай, как ваше здоровье? Поздравляю, вы теперь у нас учи
тельница,— сказал Палван и крепко пожал ей руку.
— Рахмат,— ответила Якутай,— у меня все хорошо. А как поживает
Айша-хола? Баходир вырос, наверно, ягненочек?
— А ну садитесь на арбу, отправились к нам,— сказала Айманхан.
На своем буланом коне Палван ехал рядом с арбой, в которой сиде
ли женщины. Когда его взгляд встречался со взглядом Якутай, у нее за
мирало сердце.
Палван проводил их до дома Сабира-ака и, прощаясь, сказал:
— Я тороплюсь к своим бойцам. Мы скоро встретимся...
— Якутай, вот этот дом ваш, можете здесь жить вместе с моей до
черью,— сказала Айманхан-апа, показывая комнату, окна которой бы
ли обращены на веранду.
— Рахмат,— тихо ответила Якутай.
— Ападжан, когда кончатся каникулы, я уеду в Ташкент, и дом
этот останется вам,— сказала Султан-пашша, кладя чемодан Якутай на
сундук.
— Если ты уедешь, буду скучать,— промолвила Якутай.
— Не дадим скучать, доченька.
Айманхан-апа расстелила перед гостьей дастархан.
На следующий же день Якутай пришла в Назират просвещения
и показала свои документы. Ее сразу же определили учительницей
в недавно открытую женскую школу. Вечерами она преподавала на
курсах по ликвидации неграмотности.
Она ходила по Хиве без паранджи под обжигающими ненавистью
взглядами. И хотя понимала, что на любой улице возле любой мечети
ее могут забросать камнями,— не это было причиной ее тревоги, не это
высекало слезы из ее глаз. Она чувствовала себя одинокой и несчаст
ной, и, когда вечером оставалась одна, сердце ее разрывалось от
боли.
После смерти матери, тихой и доброй женщины, два человека были
для Якутай дороже земли и неба — ее отец Абдулла-тура и Палван. Но
отец проклял ее... «Ты продалась кяфурам... Нет у меня дочери».
После событий у медресе Мадамин-хана его выслали из Х о
резма.
Теперь единственным дорогим для нее человеком был здесь Пал
ван, она любила его, но он казался ей недосягаемым.
Айманхан спросила:
— Дочь моя, отчего вы такая грустная? Наверно, тоскуете по свое
му родному дому?
— Да, я хотела бы пойти домой, да матери нет, отца, сами знаете...
— Есть мачеха, братишки, навестили бы их, а то еще мачеха по
думает: «Дочь наша приехала в Хиву, а навестить не пожелала, ви
дать, зазналась».
302
— Айманхан-апа, не хочется идти к ней,
— Дочь моя, забудьте, что говорилось, уже три года, как вы не ви
дели своих родственников, навестите их вместе с Султан-пашшой, че
ловечно это будет,— все настаивала на своем Айманхан.
В конце концов Якутай вынуждена была согласиться.
Завернув в платок привезенные из Ташкента душистое мыло, пла
ток, тюбетейки и еще кое-какие вещи, она отправилась вместе с Сул
тан-пашшой в родительский дом.
Городская усадьба Абдулла-туры, высокие зубчатые стены, укра
шенные искусной резьбой высокие ворота. Как только увидела их Яку
тай, перед глазами возникла пора ее детства... Вспомнилось, как мать
баловала ее, свою единственную дочь. Надевала на нее самые кра
сивые платья, наряжала ее, точно куклу. Когда ее, совсем еще моло
денькую, отдали Матчон-туре, у которого уже было три жены, мать,
сама испытавшая подобную судьбу, проклиная свет, плакала день
и ночь. Якутай казалось, что ее ласковая мать выйдет сейчас ей на
встречу и со словами «моя милая доченька, моя любимая, моя нена
глядная» прижмет ее к груди.
Когда Матчон-тура, узнав, что она помогла Палвану, дал ей трой
ной развод, Якутай снова вернулась вот в этот дом, под крыло отца.
И потом, проклятая им, ушла отсюда, накинув на голову паранджу
и проливая горькие слезы. И вот теперь, по прошествии стольких лет,
уже без паранджи, снова пришла в дом, где провела детство. Все здесь
было ей близким.
Как только она вошла во двор, к Якутай бросились сводные братья,
стали целовать ее и потом, взяв за руки, повели к айвану. Там в это
время мачеха что-то выговаривала старушке служанке. Увидев Якутай,
она так и замерла. Якутай подошла и обняла мачеху;
— Салям, анаджан.
Затем она подошла к старой служанке:
— Как ваше здоровье, любимая бабушка?
Мачеха готова была выгнать Якутай за то, что та пришла без па*
ранджи, но, скрыв это, тихо поцеловала ее со словами:
— Дочь моя, Якут-бика моя,— и пригласила Султан-пашшу на по*
четное место.— Во сне или наяву, каким ветром, дочь моя?
— Я из Ташкента приехала, анаджан.
— Соскучились мы по тебе, дочь моя, отец твой до недавнего вре
мени, вспоминая тебя, говорил: «Дочь свою я напрасно обидел, вино
ват я».
В глазах старой бики засверкали слезы, она вытерла их и закричала
на служанку:
— Что ты разеваешь рот, пропади ты этакая, Якут-бика пришла,
пойди принеси каймак!
— Анаджан, вам, братишкам я привезла подарки из Таш кента.— С
этими словами Якут-бика начала вынимать из узелка подарки и разда
вать их.
Хотя у старой бикй при виде подарков глаза разгорелись, она все
еще продолжала в душе гневаться на Якутай за то, что та пришла без
303
паранджи. «Тавба, та в б а1. Видно, конец мира настает, точно Маруся
русская».
Старая служанка принесла чай.
— Э н а г а 2, вот и вам подарок из Ташкента! — сказала Якутай и уку
тала ее голову шелковым платком.
В глазах старухи сверкнули слезы, губы ее задрожали. Она броси
лась целовать Якутай руки, лицо. Видя это, мачеха стала грознее тучи.
-— Якут-бика дарит служанке шелковый платок? — сказала она
Исейчас же хотела его отнять, но постеснялась гостьи.
И все-таки, не вытерпев, она обернулась к Якутай и сказала
сердито:
— Даришь даже этой низкой?
— Анаджан,— Якутай показала на стоявшую рядом старую служан
ку,— она в детстве ухаживала за мной, я обязана ей. Вот теперь я вер
нулась учительницей, буду учить ее дочерей.
После этих слов мачеха снова пришла в ярость, как говорят, на
дела чапан навыворот. Только что целовавшая Якутай, теперь стала
всячески поносить ее:
— Да ты еще намерена учить детей служанки! Значит, служанки
уйдут из наших рук? Мало того, что сослали твоего отца? В такое свя
щенное место пришла без паранджи, продалась кяфурам. Был бы здесь
твой отец, он бы тебя по голове не погладил!
— Анаджан, ведь тут гостья,— тихо сказала Якутай, показывая на
Султан-пашшу.
— И ты тут тоже гостья,— прошипела старая бика и, с ненавистью
взглянув на нее, продолжала: — Наверно, пришла сюда за наслед
ством! Но запомни: дочери, которую проклял отец, ничего не достан ется!
— Что вы так кричите, анаджан, я пришла навестить вас, отцов
ское наследство мне не нужно.
— И не дадим! Ты, несчастная, хочешь обмануть нас, как малень
ких детей, дешевыми подарками. Посмотри на себя, всю совесть поте
ряла, бездомная!
Этих слов Султан-пашша не смогла стерпеть. Не в силах совладать
со своим гневом и отвращением, она поднялась и, уходя, бросила бике
в лицо:
— Вы думайте, что говорите, бика-хола! Почему вы мою Якутай
называете бездомной? Она со мной живет. Пусть наш дом не такой
пышный, но для нас он хорош!
Якутай, в которую проклятия старой бики впивались, как иголки,
стоя у двери, сказала:
— Я знала вас с детства, поэтому и не намерена была идти сюда,
да вот Айманхан-апа уговорила. И я согласилась, решила навестить
своих братьев. А вы — настоящая бика, все мысли у вас о богатстве,
трясетесь над копейкой. Весь мир изменится, а ваш нрав не изменится,
1 Т а в б а — возглас удивления.
2 Э н а га — нянечка.
304
высокомерие ваше и жестокость не исчезнут. Хотя и открыты ваши
глаза, не видите, не ведаете, что происходит вокруг. Не чувствуете,
как изменилось время! Знайте же, слуги тоже люди! Сейчас уважаемы
в нашем крае не бики, госпожи, а бывшие слуги. Времена тур и бик
прошли. Да пропади оно пропадом, все это богатство, способное унич
тожить человека! Пусть никогда не увидят мои глаза дома, который
вы сделали пристанищем тьмы!
Якутай, как только вышла на улицу, заплакала.
— И мать мою мучила вот эта колдунья — старшая жена, всю жизнь
терзала, и меня она отдала человеку, который имел несколько жен.
Сердце мое растерзала эта с каменным сердцем.
Султан-пашша старалась утешить, успокоить ее.
— Оставьте эту злосчастную старуху, хуже колдуньи она,— но Яку
тай все не могла унять своих слез.
— Глядите-ка, что она выдумала! Будто я явилась за наследством,
будто я требую дом!
В тот же день, узнав о возвращении Якутай, Айша вместе с внуком
Баходиром приехала в город. Дома, кроме Айманхан, никого не было.
Через некоторое время пришли Якутай и Султан-пашша. Баходир, как
только увидал Якутай, воскликнул «апабий!», подбежал к ней и крепко
обнял, Якутай прижала его к груди.
Прошло немного времени, и явились Сабир-ака, Палван и Бекджан.
Они были какие-то особенно веселые, возбужденные, шутили, смея
лись. В доме воцарилось праздничное настроение.
— А знаете, какая у нас новость? — начал Сабир-ака.— Палван
с правительственной делегацией поедет в Москву.
— Значит, Ленина увидите,— сказала Султан-пашша.
— Давно я желал этого.
— Долго будете в Москве? — спросила Якутай.
— Нет, должно быть, скоро вернемся. Ведь в Хорезме-то у нас дел
невпроворот.
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь ПЕРВАЯ
Как ни был занят Ленин, он с первых же дней Хорезмской револю
ции внимательно следил за событиями, происходившими в этой моло
дой Советской республике. Это он, Ленин, посоветовавшись с руково
дителями центральных организаций, оказал необходимую Хорезму по
мощь, дал указания Комиссариату иностранных дел, чтобы приняли все
необходимые меры для упрочения дружеских отношений с Хорезмом.
Месяц спустя после победы Хорезмской революции Ленин получил
от правительства Хорезма телеграмму, в которой говорилось, что Джу
наид-хан наступает. Хорезмская народная советская республика про
сит братскую Российскую советскую республику срочно оказать по
мощь.
305
Ленин попросил немедленно соединить его с Ташкентом. Выслушав
Фрунзе и удостоверившись, что приняты действенные меры для отра
жения наступления Джунаида — ставленника англичан, он пригласил
к себе Чичерина и Карахана.
— Прежде всего,— начал Владимир Ильич,— здесь, как никогда,
надо исходить не из абстрактных положений, а из конкретной действи
тельности. Э та народная советская республика создана в бывшей цар
ской колонии. Всем известно, что независимость Хивинского ханства
была фиктивной. Хан являлся приказчиком русского царя. Вместе с тем
власть этого хана над своими подданными была безгранична, народ
жил в условиях средневекового рабства. Теперь там решается вопрос:
возможен ли некапиталистический путь развития для страны, долгое
время находившейся в колониальной зависимости, промышленно нераз
витой, в которой абсолютное большинство населения составляет
крестьянство? Сейчас, после победы революции, к власти пришла ши
рокая коалиция. Кто будет преобладать, доминировать в ней? Комму
нисты или буржуазно-националистические элементы? О т этого зависит
будущее Хорезмской республики. Конечно же там начнется необычай
но острая борьба. Может ли народ Хорезма при поддержке пролета
риата России начать строительство социализма? О т ответа на этот во
прос, от практического результата этого исторического опыта во
многом зависит дальнейшая судьба всех колониальных и зависимых
народов.
— Да, Владимир Ильич,— начал Чичерин,— английские консерва
торы это неплохо понимают, они буквально завалили Джунаида ору
жием,— по всей видимости, рассчитывают на то, что успех этого хана
явится сигналом для выступления контрреволюционных сил во всем
Туркестане.
— Товарищ Фрунзе действует энергично, так что надо надеяться,
англичане и здесь просчитаются.
Ленин протянул Чичерину папку с бумагами:
— Георгий Васильевич, с благодарностью возвращаю вам мате
риалы о Хорезме, которые вы мне прислали.
— Владимир Ильич, экономическое положение Хорезмской респуб
лики также крайне тяжелое,— сказал Карахан.
Ленин встал и прошелся по кабинету.
— Лев Михайлович, хотя и нам сейчас очень не легко, мы выпол
ним свой интернациональный долг, окажем им всестороннюю помощь.
Э то т вопрос обсудим сегодня на заседании Совнаркома, а теперь, то
варищи, я хочу поделиться с вами своими мыслями по поводу основ будущего договора с Хорезмской республикой.
Хорезмскую советскую народную республику мы считаем равно
правным, в полном смысле суверенным государством. Поэтому устрой
ство ими своей жизни по собственному желанию отвечает нашим це*
лям. Мы считаем отныне недействительными все кабальные договоры,
которые заключило царское правительство с хивинским ханом. Все
имущество России в Хорезме — земли, заводы, учреждения — мы отдаем
безвозмездно народу Хорезма. В договоре в первую очередь должны
306
6 Ыть представлены интересы Хорезмской республики. Надо уделить
особое внимание пунктам, которые способствовали бы ее расцвету
и прогрессу. Молодежь Хорезма, как и всего Туркестана, без всякой за
это платы будет учиться в Москве, Петрограде и в других городах Рос
сии. Мы обеспечим этих студентов общежитием, стипендией, я уже
подписал такое решение. Весь мир должен увидеть, что договор, за
ключенный между Хорезмской советской народной республикой и Рос
сийской, является самым справедливым договором!
Георгий Васильевич, когда представители Хорезма прибудут в Мо
скву, я попрошу уведомить меня об этом, хочу побеседовать с ними.
* * *
В сентябре 1920 года между РСФСР и Хорезмской Советской Народ
ной Республикой были подписаны «Договор о военном и политическом
союзе» и «Договор об экономическом союзе».
— Я от души поздравляю вас, наших дорогих хорезмских брать
ев,— сказал народный комиссар иностранных дел Георгий Васильевич
Чичерин.
Отвечая ему от имени хорезмцев, Мулла-Ураз поблагодарил Совет
ское правительство и поздравил Чичерина с успешным завершением
переговоров.
— Завтра вечером в Кремле Владимир Ильич примет представите
лей Хорезма,— сообщил им Чичерин.
Палван с нетерпением ждал наступления нового дня. Ему не
спалось.
Утром, у здания посольства Хорезма, на Арбате, остановились две
машины. В одну из них сели Салимов, Мулла-Ураз, Мулла-Нурмухаммад и переводчик Бурнашев; во вторую — Палван, Кусберган, Сафаргалди и сотрудник Комиссариата иностранных дел.
Проехав по вымощенной брусчаткой площади, они остановились
у Спасских ворот. Сотрудник Комиссариата иностранных дел предъ
явил пропуск и повел их к зданию, в котором работал Ленин.
Ждать им пришлось недолго.
— Прошу, пожалуйста, проходите, Владимир Ильич ждет вас,—
сказала секретарь Ленина и открыла дверь.
Ленин радушно встретил представителей Хорезма. Он подошел
к ним, поздоровался с каждым в отдельности, после чего пригласил
сесть. Сам же он сел напротив них в простое плетеное кресло.
— Я очень рад видеть вас,— начал он,— народы Хорезма первыми
на Востоке совершили революцию, избавились от своих угнетателей.
Мы, большевики, еще в семнадцатом году сказали: «Мы совершенно не
хотим, чтобы хивинский мужик жил под хивинским ханом. Развитием
нашей революции мы будем влиять на угнетенные массы...» И вот се
годня мы имеем возможность беседовать с дорогими нам представите
лями свободного народа.
Мулла-Ураз развязал узелок, вытащил Из него хорезмский шелковый
чапан и Надел на Ленина, затем надел ему на голову чугурму — папаху
307
и повязал чапан шелковым поясом. Члены делегации радостно пере
глянулись. В этом одеянии Ленин стал похож на жителя Хорезма. Вла
димир Ильич горячо поблагодарил их за подарки и спросил:
— Х алат этот сшит в Хорезме?
Мулла-Ураз ответил:
— Да, его сшили своими руками трудящиеся Хорезма. Они еще на
курултае решили подарить вам все это.
— Спасибо, передайте, пожалуйста, народу Хорезма мою благодар
ность,— сказал Ленин.
Посидев некоторое время в чапане, Ленин попросил разрешения
снять его, на что Мулла-Ураз ответил:
— Чем дольше вы будете сидеть в этом одеянии, тем счастливее мы
будем чувствовать себя.
Ленин кивнул и остался в подаренном ему халате.
Представители Хорезма долго беседовали с Лениным. Палван ни
на мгновение не отрывал от него взгляда. С величайшим вниманием
вслушивался в каждое его слово. «Вот ведь какой человек,— думал
Палван,— а держится так просто».
— Вчера товарищ Чичерин сообщил мне о том, что подписан дого
вор между нашими республиками,— продолжал Владимир Ильич.—
Поздравляю вас, друзья. Ваша республика — первая народная совет
ская республика. В этом отношении создание ее имеет огромное
историческое значение. Она является государством нового типа. Мы
верим в то, что колониальные народы Азии и Африки последуют ваше
му примеру. Если не сегодня, то завтра они будут свободны. Сегодня
мы помогаем вам, а завтра правительство Хорезмской республики, как
и правительство РСФСР, будет оказывать им бескорыстную помощь.
Вы довольны договором? — обратился Ленин к делегатам Хорезма.
— Да, он по душе нам...
— Какие у вас еще пожелания?
Делегаты несколько минут переговаривались между собой, затем
Мулла-Ураз сказал:
— В Хорезме тяжело с водой, чигирями орошаем землю.
Палван также обратился к Ленину:
— Край наш далек, бездорожье мучает нас, если бы построили же
лезную дорогу, народу Хорезма жилось бы много легче.
Слова эти не были для Владимира Ильича неожиданными.
— Очень верно говорите. Железная дорога тесно связала бы между
собой обе республики, но пока что претворить это в жизнь трудно. Ра
бота нашей промышленности как следует не налажена, и вообще по
ложение еще тяжелое. Сами понимаете, не месяцы — годы воевать
пришлось... Вот погодите, окрепнем немного, построим железную доро
гу...— Владимир Ильич подошел к висевшей возле дверей карте Сред
ней Азии.— Если построим железную дорогу от Чарджоу до Гурьева,
тогда путь в Хорезм по сравнению с дорогой Ташкент — Москва сокра
тится на тысячу верст... Все это пока, конечно, одни мечты. Ну, а что
касается воды, это не только для Хорезма, это вопрос чрезвычайной
важности для всей Средней Азии. Мы сначала предоставим Хорезму
308
пятьсот миллионов рублей, вы проложите каналы, наладите мелиора
цию, затем снова окажем помощь.
— Краю нашему, народу нашему не дает покоя Джунаид-хан,—
вмешался Сафаргалди. Он рассказал Ленину о коварстве и жестокости
Джунаида. — Вот наш командир, которого больше всех не любит Джу
наид.— Сафаргалди показал на Палвана.— Его отряд вместе с русски
ми красноармейцами наголову разбил Джунаида у стен Илоли и потом
преследовал его в пустыне.
Владимир Ильич взглянул на Палвана:
— Как проявили себя наши красноармейцы в боях?
— Хорошо,— по-русски ответил Палван и по-узбекски добавил: — И
командиры, и красноармейцы.
Переводчик Бурнашев перевел его слова.
— Джунаид-хан, терпя поражение за поражением, будет стремиться
разрушить вашу республику изнутри,— задумчиво сказал Ленин,— вам
приходится действовать в сложных условиях, когда враг следит за
каждым шагом и воспользуется любой вашей ошибкой, но я верю, что
революционеры Хорезма победят в этой нелегкой борьбе. Наше пер
вое в мире пролетарское государство будет оказывать вам всесторон
нюю помощь. Мы будем защищать братскую Хорезмскую республику.
Делегаты разговаривали с Лениным, как с давно знакомым близким
человеком. Речь шла обо всем, что нужно в первую очередь молодой
республике,— от оружия и боеприпасов до карандашей и бумаги.
— О всех ваших просьбах я сообщу Совету Народных Комиссаров.
Конечно, окажем помощь. А вам советую: смелее выдвигайте дехкан
на руководящие посты, учите грамоте народ, в безграмотной стране
строить социализм невозможно. Уделите особое внимание раскрепоще
нию женщин, укрепляйте народную власть.
Беседа с Лениным длилась несколько часов. В конце ее делегаты
Хорезма сказали:
— Биродар Ленин, приезжайте в Хорезм, народ наш очень хочет
видеть вас.
Ленин ответил:
— За приглашение благодарю. Если появится такая возможность —
приеду.
ГЛ А В А Д В А Д Ц А Т Ь ВТОРАЯ
Когда перед Палязом-хаджи поставили вопрос об открытии образцо
вой военной школы, он придумывал разные причины, вроде «нет де
нег», «нет помещения»... И только после того, как военный назир, во
енный министр Хасанов сказал: «Используем турецких офицеров»,—
подписал указ.
Образцовая военная школа открылась в большом саду Ибодуллатуры в Рафанике. Для преподавания в ней были привлечены турки, за
309
хваченные в плен русскими войсками во время первой мировой войны
и вывезенные в Хорезм. Они были одеты в форму турецкой армии, хо
дили в красных фесках, хромовых сапогах, в руках трость. В первые
же дни они установили в образцовой военной школе турецкие порядки.
Команды подавались на турецком языке:
— Сога дун1.
— Сула дун2.
— Иллари бок3.
«Сог-сул», «сог-сул», «сог-сул»,— беспрерывно кричали они. Кур
санты чувствовали себя так, словно бы обучались в турецкой военной
школе.
Вот, выстроившись в ряд, они поют:
Яша, яша, яша турк эли, яша...
Яша, яша, яша Мустафа-паша.
(Да здравствует, да здравствует, да здравствует турецкий народ..,
Да здравствует, да здравствует, да здравствует Мустафа-паша.)
Один из курсантов запевает, остальные подхватывают.
— Сог-сул, сог-сул, сог-сул,— командует турецкий офицер, поигры
вая тростью.
Однажды военный министр Хасанов пригласил председателя Паля
за-хаджи в образцовую военную школу. По этому случаю там состоял
ся парад, курсанты прошли строем мимо председателя и военного
министра.
— Хаджи-бува, глядите, как шагают курсанты,— сказал довольный
Хасанов.
— Прямо землю сотрясают, вот они — будущее Хорезма,— произнес
Паляз-хаджи.
— Из вас выйдут очень хорошие, дисциплинированные командиры,—
похвалил курсантов Хасанов.
Паляз-хаджи давно знаком с Хасановым и знает, что на него можно
положиться. И очень даже хорошо, что такой верный ему джадид, как
Хасанов, числится коммунистом. Ведет себя осторожно, ни с кем не
ссорится, слова лишнего не скажет — не то, что этот пьяница Назиркур, сколько глупостей он натворил, заведуя административным отде
лом! С каким трудом удалось уберечь его от гнева коммунистов, оста
вить на работе в Совете назиров.
Паляз-хаджи, наблюдая военные занятия курсантов, посоветовал
Хасанову:
— Надо привести в казармы нукеров Кушмамат-хана и научить их
порядку.
— Очень верно сказали вы, хаджи-бува, его нукеры похожи на ста
до баранов. Но их и на веревке в эту школу не затянешь.
1 Налево.
2 Направо.
3 Гляди вперед.
310
— Да, туркмены — степной народ, очень горячий, очень драчливый,
отпустите поводья, так и норовят опрокинуть, — задумчиво сказал
Паляз-хаджи.
Беседа, начавшаяся в образцовой военной школе, была продолжена
в кабинете Паляза-хаджи. Мнение обоих о Кушмамат-хане оказалось
одинаковым.
Недисциплинированны не только нукеры Кушмамата, но и он сам.
«Не подчиняется мне,— пожаловался Хасанов,— признает только Мусаева — начальника Политуправления армии».
— По-моему, нукеров Кушмамата надо распустить. Хоть Гулям-Алихан пока смотрит на нас с уважением, нужно разоружить и его конных,—
сказал Паляз-хаджи решительно.— Нам не нужны эти отряды длин
ноголовых, предводители которых сами себе хозяева.
— И я об этом думаю, но Гулям-Али-хан член правительства,
а Кушмамат ваш заместитель,— сказал Хасанов.
— Вопрос этот сложный. Надо предпринять нечто такое, что стук
нуло бы их по голове. Надо действовать очень осторожно. Туркме
ны — народ горячий, как бы они еще вас...
— Меня и смерть не возьмет,— сказал Хасанов сердито,— они еще
узнают меня, как отрежу, так и сошью.
Отец Хасанова был в Ургенче портным, и сам он некогда занимал
ся портняжным делом. Приехав в 1917 году в Турткуль, он примкнул
к «Молодым хивинцам», записался в армию, стал командиром. И вот
недавно, по предложению Паляза-хаджи, был назначен военным
назиром.
Паляз-хаджи знал, что Хасанов человек тщеславный, самолю
бивый, и играл на этом...
— Вы человек благородный. Я хорошо знаю о вашем геройстве.
И заранее одобряю все ваши действия. Хотя Кушмамат мой замести
тель, перед вами он ничто!
— За доверие рахмат, хаджи-бува.
— Об этом мы поговорим еще раз. Но помните одно: поскольку
распустить их не в наших силах, с ними надо покончить сразу,— сказал
он, провожая военного назира до дверей.
Оставшись один, Паляз-хаджи задумался: «Авторитет Кушмамата
высок, может повредить моему делу. После заключения в тюрьму Шай
дакова стал смотреть на меня с подозрением, не учуял ли он что-ни
будь? Если теперь не уберу его со своего пути, это дорого может
стоить мне».
Кушмамат-хан был первым заместителем председателя Совета на
зиров. Собственно, членом правительства Кушмамат только числил
ся — со своими шестьюстами хорошо вооруженными и закаленными
в боях нукерами он стоял в своем кишлаке неподалеку от Кухна-Урген
ча, в двух днях езды от Хивы.
Равнодушный к богатству и власти, уверовавший, что на земле Х о
резма вот-вот установится полная справедливость, Кушмамат-хан пря
мо и откровенно высказывал свои мысли вслух, говорил: «Давайте
смешаем кровь, чтобы больше никогда не ссорились узбеки и турк
311
мены, будем отдавать друг другу своих дочерей». Но если к такому его
плану установления мира в Хорезме Паляз-хаджи мог относиться со
снисходительной улыбкой, то слова Кушмамат-хана: «Если у нас со
ветская власть, то к чему нам иметь баев в правительстве» — заставили
его крепко призадуматься. Вот и сейчас он вспомнил эти слова.
«Нынче так говорит доверчивый, как ребенок, туркмен. Правда, не
льзя не признать, что в его словах есть своя логика. А что, если завтра
так заговорят коммунисты, свившие себе гнездо в Политуправлении
Хорезмской Красной Армии? И я и мои джадиды не можем чувствовать
себя уверенно, пока армия не в наших руках. Разве Кушмамат-хан,
Миршарапов, Палван, получив от меня приказ, не спросят в Полит
управлении—надо ли этот приказ выполнять? В правительстве есть во
енный министр, но с ним мало считаются. Пора покончить со всеми
этими татарами и кяфурами. Иначе будет поздно...»
Паляз-хаджи встал и нервно заходил по кабинету.
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь ТРЕТЬЯ
— Надо ехать в Бухару на помощь Фрунзе. Вы останетесь здесь,—
сказал Кушмамат-хан брату Яхшикелдибеку.
Услышав «юлдаш Фрунзе вызывает», Яхшикелдибек, довольный,
подумал: «Моего брата знает даже юлдаш Фрунзе».
— Есть письмо? — спросил он.
— Да, есть письмо от Совета назиров,— ответил Кушмамат-хан,—
пришел приказ Паляза-хаджи и Хасанова: я должен отправиться со
своими нукерами сперва в Хиву, а затем в Бухару.
Вызвав к себе сотников, Кушмамат-хан сказал, что поход предстоит
далекий и трудный, поэтому надо хорошо позаботиться об амуниции.
Приказал заменить старых коней молодыми, сильными и на следую
щий день провел смотр своим нукерам.
Вот они стоят в мохнатых папахах и красных, пестрых чапанах,
перепоясанных набитыми патронташами,— его гордость, его сила,
шестьсот его конных нукеров. Кушмамат останавливается около каж
дой группы и придирчиво осматривает своих йигитов. Люди выглядят
хорошо, кони сильные, надежные. Кушмамат доволен. Вздыбив своего
огненно-рыжего коня, он поднял искалеченную в бою руку и обратил
ся к йигитам:
— Товарищ Фрунзе зовет нас в Бухару, мы поможем трудящимся Бу
хары, мы должны помочь им совершить революцию.
* * *
Хасанов доложил Палязу-хаджи:
— Кушмамат-хан согласен ехать в Бухару.
— А Гулям-Али-хан ? — поспешно спросил Паляз-хаджи.
312
— Об этом не ведаю. На письмо мое не ответил.
— Да, нюх у него неплохой. Учуял, значит... Э то т не то, что Куш
мамат, этот, пожалуй, и с Джунаид-ханом поладит... Надо будет от
править к нему русского командира — одного из тех, кому он доверяет.
Тогда приедет...
— Телегина, — подсказал Хасанов.
*
* *
Кушмамат-хана, прибывшего в Хиву 19 сентября 1920 года, хорошо
встретили люди Паляза-хаджи. Его конный отряд из шестисот всадни
ков разместили в бывшем ханском саду — Арка Тазабаге1, а тридцать
пять командиров в доме Таза-махрама. Сам он отправился к жене. Ска
зал ей по-узбекски:
— Соскучился по тебе, как только меня вызвали в Хиву, прилетел
на крыльях.
Обрадованная его приездом, она быстро принесла чай, затем при
нялась готовить плов. Как же не радоваться! Все глаза проглядела,
ожидая мужа, молодая жена. Кушмамат доволен ею: приятна, провор
на, трудолюбива, скромна. Вот уже готов вкусный плов. И тут засту
чали в калитку. Он
вышел и увидел фаэтонщика Совета
назиров.
— Назначено заседание Совета назиров, приглашают вас,— сказал
фаэтонщик.
Кушмамат тотчас сел в повозку и приехал в Нурлавой.
Встретивший его Паляз-хаджи провел Кушмамата через зал-атанак — шестигранный зал — в свой кабинет, усадил в мягкое кресло и за
говорил о предстоящей поездке в Бухару.
Тем временем Шайхиддин Хасанов вместе со своим адъютантом Хамидулиным поскакал к дому заведующего армейским продоволь
ственным складом Шамгуна Шихобуддинова.
— Где ключ от склада? — спросил у него Хасанов.
— Зачем?
— Отвечай, когда спрашивают!
— Ключ дома.
— Принеси, живо! — приказал Хасанов.
— Зачем?
— Показать тебе зачем! — крикнул Хасанов. В сумерках вороной
конь военного назира казался черным, как вороново крыло.
Когда Шамгун принес и отдал ему ключи, Хасанов крикнул:
— Быстрее иди на склад, чукинган2, на склад, понял?
— Понял,— ответил Шамгун.
1 В Хиве два Тазабага: Кибла (западный) Тазабаг —сад Мадрахим-хана Са
ни и Арка (северный) Тазабаг, заложенный Исфандияр-ханом в полутора кило
метрах от Хивы.
2 Ч у к и н га н —так пренебрежительно говорят о человеке, принявшем чу
жую веру.
313
Хасанов и Хамидулин пустили коней вскачь и тотчас же исчезли из
глаз.
Вскоре у склада, на крышу которого накануне затащили стог сена,
остановился закрытый фаэтон. Из него торопливо вынесли пулемет.
Не успел Шамгун появиться на складе, как Хасанов, показав ему на
пулемет, приказал:
— Помоги втащить наверх.
Шамгун принес лестницу. Курсанты быстро установили пулемет на
крыше и замаскировали его. Хасанов тоже залез на крышу, с нее хоро
шо был виден дом Таза-махрама.
Командиры Кушмамат-хана сидели, распивая чай, в большом ка
зане варился плов. Посреди веранды были составлены в козлы вин
товки.
Удостоверившись, что туркмены ни о чем не подозревают, Хасанов
спустился на землю, подозвал к себе турецкого офицера:
— Действуйте осторожно. Окружите дом.
— Понял.
— На помощь вашим курсантам вот-вот прибудут нукеры.
Хасанов вскочил на своего вороного и помчался к дворцу, где в это
время ничего не подозревавший Кушмамат, думая, что вот сейчас нач
нется заседание Совета назиров, спокойно беседовал с Палязом-хаджи.
Дверь приоткрылась, и кто-то позвал председателя. «Посиди, сынок,
здесь, я сейчас вернусь»,— сказал Паляз-хаджи, и только он вышел — в
кабинет ворвались Хасанов, его адъютант Хамидулин и еще несколько
солдат, направили на Кушмамат-хана дула винтовок и пистолетов,
обезоружили его, скрутили руки.
— Ия, Хасанов! Что же это такое? — произнес Кушмамат-хан
и взглянул на Хасанова.
Хасанов приказал ему:
— Иди за мной!
— Разве я в чем виноват, товарищ Хасанов?
— Никто тебя не считает виновным, просто нам нужны кое-какие
сведения.
И в зале-атанак и в большом зале у дверей стояла стража. «Неужто
меня... нет, нет, тут какое-то недоразумение»,— подумал Кушмаматхан.
Через несколько минут они подошли к Управлению милиции. Пре
жде здесь находился административный отдел Назир-кура.
Мимо стоявшего в дверях дежурного (в тот день дежурил милицио
нер Аминбаев) Хасанов провел Кушмамат-хана в кабинет начальника
милиции и тут же выстрелил ему в голову.
Все происходило по намеченному заранее плану. В городе было
объявлено военное положение, на мостах выставлены пулеметы,
у всех ворот крепостей прохаживалась стража, появляться на улицах
без пропусков было запрещено.
Переводчика Кушмамат-хана Самандара привезли в Нурлавой и
поместили в комнате слева от входа.
— Самандар, дай сюда винтовку,— сказал Хамидулин.
314
Самандар протянул свою отделанную серебром винтовку, ремень
которой был из разноцветной кожи.
— Сиди тут, никуда не ходи.
— Пожалуйста.
Самандар ничего не понимал. Точно бы все происходило во
сне.
Хасанов вскочил на коня и поскакал вместе с адъютантом к армей
скому складу. Туда уже прибыли нукеры. Вместе с курсантами образцо
вой военной школы они окружили дом Таза-махрама, в котором нахо
дились командиры Кушмамат-хана. А те, ни о чем не подозревая, мирно
беседовали, пили кок-чай. И тут по приказу Хасанова отсоединили
провода. В доме погас свет. Веранду освещал только отблеск разведен
ного во дворе костра.
Курсанты осторожно подкрались к дому Таза-махрама и начали
взбираться на крышу. Какой-то командир-туркмен, услышавший шо
рох, спросил у своего соседа:
— Хаит, там на крыше вроде кто-то лазит?
Сосед ответил: «А провались он» — и на всякий случай выстрелил
вверх. И тут турецкий офицер приказал курсантам открыть огонь.
С крыши склада начал бить по веранде пулемет. На веранде началось
что-то невообразимое. Люди метались из стороны в сторону, не пони
мая, что происходит. Потом все кинулись во внутреннее помещение,
толкаясь, налетая друг на друга.
Нукеры и курсанты выломали ворота и вихрем ворвались во двор,
вбежали на веранду и открыли огонь по комнате, в которую набились
туркмены. Потом Хасанов ударом ноги настежь открыл дверь
и закричал:
— Если шелохнется один, пристрелю всех!
После этого ворвавшиеся в помещение курсанты уперли в туркмен
штыки.
— Ножи, кинжалы, любое другое оружие бросай! — пронзительно
закричал Хасанов.
В этот момент зажегся свет. Попавшие в западню командиры-турк
мены еще не понимали, что, собственно, произошло. Они отдали свои
пистолеты, ножи, кинжалы.
— Выходи по одному! — приказал Хасанов, держа в руках маузер.
Около дверей турецкий офицер и курсанты обыскивали командиров
и затем, проведя их через веранду, вталкивали в маленькую неосве
щенную комнату.
— А ну проходи, не зевай!
— Вот сюда, эй ты, остолоп! — И они грубо толкали коман
диров.
Всех командиров заперли, повесили большой замок. Потом обыска
ли раненых, которые остались на веранде.
Хасанов был доволен дерзко проведенной операцией. Оставив ох
рану, он повел нукеров и курсантов в Тазабаг.
К тому времени Арка Тазабаг был уже окружен, на его ворота была
наведена пушка.
315
Убедившись, что туркменам отсюда не вырваться, Хасанов отпра
вился в штаб и, явно хвалясь содеянным, сообщил, что Тазабаг окру
жен, и тут же велел привезти в штаб Самандара, переводчика Кушма
мат-хана. Самандар, услышав обо всем происшедшем, заплакал. Он
хотел было объяснить, что Кушмамат-хан и его красные нукеры ни
в чем не повинны, но Хасанов прервал его:
— Самандар, Арка Тазабаг окружен нукерами, пойди скажи туркме
нам, что, если они еще хотят свидеться со своими семьями, пускай
сдают оружие и уходят.
Начало светать, когда Самандар подошел к воротам Арка Тазабага. Подошел и начал окликать знакомых ему людей:
— Киличбай, Дурдинияз!
— Наматджак1, Самандар-ака? — переспросили оттуда.
— Аваз-кака, Тайиб-бала!
— Тут мы! — закричали из-за ворот.
— Если хотите увидеть жен, детишек, если хотите жить, сдавайте
оружие и выходите, дарбаза окружена аскерами, будете стрелять —
уничтожат. Таков приказ Хасанова.
Изнутри ответили:
— Эй, мы с большевиками не будем стреляться, мы будем стрелять
ся с Джунаид-ханом.
— Тогда сдавай оружие,— сказал Самандар-переводчик.
— Ладно.
Дарбаза чуть приоткрылась, и тут туркмены увидели, что по обе
стороны ворот, с винтовками наготове, стоят аскеры2. Туркмены выхо
дили по одному, сдавали свое оружие и, став на указанное место,
ожидали дальнейших приказов. Выстроив по двадцать пять человек
в ряд, их отвели в медресе при Нурлавой и заперли там.
Вскоре все шестьсот нукеров были разоружены.
Весть о расстреле Кушмамат-хана быстро распространилась по Хи
ве. Люди Паляза-хаджи сеяли слухи:
— Кушмамат-хан хотел устроить государственный переворот.
— Его нукеры начали перестрелку и убили много красноармейцев.
Глава правительства Паляз-хаджи отдал приказ о расстреле десят
ников, сотников и других командиров Кушмамат-хана.
Адъютант Хасанова Хамидулин дружил с Шамгуном. Близко к вече
ру Хамидулин, проезжая в фаэтоне возле Кухна-Арка, заметил Шамгуна, остановился и предложил ему:
— Поедем со мной. У меня дело одно небольшое. Быстро управ
люсь, потом погуляем.
— Пойду лучше домой, устал я4
— Давай садись! — настоял Хамидулин.
Фаэтон остановился у тюрьмы, рядом с Куша-дарбаза. По приказу
Хамидулина из тюрьмы вывели пятнадцать явмутов с завязанными за
спиной руками. Они были в одном белье.
1 Что хотел сказать?
2 А с к е р ы — солдаты.
316
— Куда ты их поведешь? — спросил Шамгун.
— В баню,— смеясь, ответил Хамидулин.
Простоватый Шамгун поверил, но, когда он увидел, что аресто
ванных повели не в баню, а на старое кладбище, расположенное слева
от Куша-дарбаза, он испугался. Арестованных заставили вырыть яму
у стены, поставили к краю и дали по ним залп. Тех, кто сразу не упал,
зарубили кривыми хорезмскими саблями.
Шамгун не вынес этого зрелища и бросился бежать.
Так были расстреляны, зарезаны последние из тридцати пяти ко
мандиров красных нукеров. Шестьсот же нукеров с завязанными за спи
ной руками, соединенных друг с другом цепью, погнали пешком к бе
регу Амударьи — было решено изгнать их из Хорезма. Почти все они
умерли в пути.
*
*
*
Телегин по приказу военного назира Хасанова отправился к ГулямАли-хану. Он знал туркменский и узбекский языки, как свой родной,
как и Шайдаков, изучал обычаи тех мест, где работал в качестве воен
ного или политического руководителя, дружески сходился с местными
жителями. В Хорезм его послал Фрунзе. Подобно Шайдакову, Телегин
жизни своей не щадил, сражаясь за советскую власть.
Гулям-Али-хан заранее узнал от своих разведчиков о приближении
Телегина и о том, сколько у него бойцов. Ему уже было известно, что
произошло с Кушмаматом. Находившийся в ту пору в Хиве торговец
насом Адам-насфуруш, бросив все свои дела, прискакал к Гулям-Алихану:
— Хан-ага, целью вызова вас и Кушмамат-хана в Хиву была месть.
После этого он подробно рассказал обо всех кровавых событиях.
— Кушмамат-хан простак, несчастный глупец, а меня они не прове
дут,— в черных глазах Гулям-Али-хана сверкнули искры.
И в самом деле, Гулям-Али-хан — другой человек: он прежде всего
думает о себе, во всем ищет выгоду. Раньше был с Джунаидом, а раз
били этого хана, присоединился к Красной Армии. Он и теперь на вся
кий случай ведет тайные переговоры с Джунаидом.
Гулям-Али-хан призвал к себе своих командиров.
— Окружите Телегина, если будет сопротивляться, расстреляйте,—
приказал он.
— А если потом Придут аскеры?..
— Что-нибудь придумаем,— сказал Гулям-Али-хан, закуривая чилим.
И вот нукеры хана ночью вышли на большую дорогу и в местности
Карайилчин, притаившись за деревьями на берегу канала, стали
ждать. Когда отряд Телегина достиг Карайилчина, они незаметно
окружили его. Ехавший впереди бойцов Телегин направил коня к мосту
через канал, и тут нукер Гулям-Али-хана остановил его:
— Стой, двинешься дальше, стрелять буду!
— Я — Телегин, хочу поговорить с ханом-ага,— сказал он нукеру
По-туркменски.
317
— Есть приказ хана-ага: дальше не пускать.
— У меня к нему важное дело.
— Хан-ага придет сюда.
Во время этого разговора Телегин заметил, что из-под моста выхо
дят все новые и новые нукеры.
Телегин удивился. Отчего такая встреча? О Тазабагской трагедии
он не знал. В Ташаузе получил приказ пригласить Гуляма-Али в Хиву
и вот едет...
Сердце его сжалось. Он обернулся и увидел несущихся вскачь всад
ников. «Неужто это нукеры Джунаид-хана?» — подумал он и пригото
вил взвод к обороне. Но во главе сотни конных, мчавшихся с ого
ленными саблями, скакал Гулям-Али-хан.
— Телегин, бросай оружие! — крикнул он издали.
— Хан-ага, послушай меня.
— Брось оружие, будем говорить.
Телегину эти слова показались хуже смерти. Посмотрел направо,
налево: из арыков выходили вооруженные нукеры. Окружен со всех
четырех сторон.
— Хан-ага, есть приказ от правительства,— смело сказал Телегин.
— Знаю. Не бросишь оружие, стрелять будем,— отрезал Гулям,
с трудом сдерживая коня.
Телегин не подчинился приказу, не бросил оружия. Назад тоже не
повернул. «Бей их!» — крикнул Гулям-Али.
Началась перестрелка. Взвод Телегина расстреливали триста нуке
ров. Телегин в последний раз крикнул во весь голос:
— Ю лдаш лар!1 Мы же свои, почему стреляете?
— Заткнись! — крикнул Гулям-Али-хан.
Пуля попала Телегину прямо в лоб.
Красноармейцы отчаянно сопротивлялись. Но силы были неравны
ми. О т всего взвода не осталось в живых ни одного бойца.
Когда стало известно об убийстве Телегина и его бойцов, военный
назир Хасанов, договорившись с председателем Палязом-хаджи, по
слал под предлогом борьбы с бандами Джунаид-хана карательный от
ряд в туркменские аулы. Многие туркмены, бросив дома, бежали со
своими семьями в Каракумы.
О кровавых событиях, происшедших в крае, коммунисты Хорезма
сообщили в Ташкент, в Турккомиссию. 24 сентября В. В. Куйбышев, на
ходившийся в то время в Бухаре, направил в адрес Турккомиссии сроч
ную телеграмму относительно событий в Тазабаге:
«События, происходящие в Хиве, должны привлечь внимание Рос
сийской республики, ибо при дальнейшем развитии в направлении на
циональной розни они могут погубить молодую республику и скомпро
метировать советскую власть на Востоке».
Турккомиссия вынесла специальное решение о «Тазабагской траге
дии». В Хорезм была послана Чрезвычайная комиссия, главой русского
посольства в Хорезме был назначен Валентин Сафонов.
1 Ю л д а ш л а р - друзья.
318
«Виновные будут преданы суду военного трибунала!», «Прибыл С а
фонов — новый посол»,— такие вести быстро распространились по
Хорезму.
— Не тревожьтесь напрасно,— успокаивал Паляза-хаджи Назиркур,— не обращайте на все это внимания. Они сняли с работы своих
людей, вам-то ничего не будет.
— А если займутся Хасановым?..
— Без вас с ним ничего не могут сделать.
— Расследуют дело...
— Вы никакого письменного приказа не давали, документов на этот
счет никаких, а раз нет, значит, все и кончено.
Паляз-хаджи старался убедить народ Хорезма, что уничтожение
Кушмамат-хана и его красных нукеров — трагическая необходимость.
«Доказать невиновность погибших,— рассуждал он,— не так-то про
сто — сами они не заговорят. А исполнители не заинтересованы в уста
новлении истины — она им не нужна. После всего случившегося нач
нутся военные действия с туркменами, произойдут новые события, они
заслонят первопричину. Кроме того, мы так сделаем, что наш человек
не попадет под трибунал, а пойдут пришельцы — кяфуры, а это удар
и по нашим коммунистам». Собственно, ради этого он, Паляз-хаджи,
и старался.
Расстрел Кушмамат-хана и его нукеров, действия отрядов, по
сланных в туркменские аулы, вызвали гнев и ярость туркмен. Джу
наид-хан сразу же поспешил воспользоваться этим. Его люди агитиро
вали:
— Убивайте кяфуров!
— Любишь родину — присоединяйся к Джунаид-хану!
Джунаид между тем получил от английского правительства оружие,
переправил его через границу, в глубь песков, и вновь начал собирать
войско.
— Вот, большевики поубивали своих же людей, разве можно дове
рять Советам! — такое говорил на разные лады среди туркмен пир
Джунаида, его духовный наставник Хан-ишан.
Приободрился и Матчон-тура. Его люди сновали из кишлака
в кишлак.
— Пришла напасть не только на туркмен, но и на узбеков,— гово
рили они.— Народ в отчаянии. Мусульмане, присоединяйтесь к Джу
наид-хану!
Силы Джунаид-хана росли, из волка пустыни он превращался
в тигра.
*
* *
Расправившись с отрядом Телегина, Гулям-Али-хан захватил Т а
шауз. Услышав об этом, Джунаид сказал своим главарям: «Распри на
чались между ними, теперь они сами съедят друг друга».
Не теряя времени, Джунаид-хан вышел из глубины песков, действуя
319
с быстротой молнии, занял Илоли, Газават, Шават и, готовясь к на
ступлению на Хиву, остановился у Куйиктама. Здесь он принял пред
ставителей Гулям-Али-хана, они договорились о совместных дей
ствиях. Гулям-Али присоединился к Джунаиду. Объединенное воинство
басмачей угрожало теперь не только Хиве, но и Ургенчу. Дорога ме
жду этими крупнейшими городами Хорезма была перерезана, телефон
ная связь нарушена. В городах и кишлаках подняли голову враги
республики.
Центральный Комитет Хорезмской коммунистической партии объя
вил о мобилизации всех коммунистов и комсомольцев. По его настоя
нию правительство обратилось с просьбой о помощи к новому послу
РСФСР в Хорезме Сафонову.
— На основе дружеского договора между нашими странами мы ока
жем помощь Хорезму, мы не кинем на произвол судьбы молодую рес
публику,— ответил Сафонов.
Вскоре, несмотря на возражения Паляза-хаджи, было создано еди
ное командование хорезмских и российских воинских частей.
Джунаид-хан, намеревавшийся с ходу взять Хиву, встретил упорное
сопротивление отрядов Красной Армии и добровольцев. Из его рук бы
ли вырваны Газават, Шават и Ташауз.
Палван вернулся в Хиву в самый разгар наступления Джунаид-хана.
Он сразу выехал в сторону Илоли, где находился его отряд.
Полученный им приказ выбить басмачей из Илоли был выполнен.
Но ворвавшийся в Илоли отряд Палвана сразу же оказался в окруже
нии. На помощь Джунаиду явились Гулям-Али-хан и Тимур-Али-хан
с отрядами. Среди осаждавших город был и Анна-бала со своими
нукерами.
Отряд Палвана оказался в исключительно тяжелом положении.
Прежде всего необходимо было отправить гонца в Хиву. Но как это
сделать? Выручил давний друг Палвана Кутлимурад.
— Кутлимурад-ака, вот эту бумагу надо отвезти в Хиву,— сказал
Палван,— чрезвычайно важная бумага. Кто отвезет?
— Я сам отвезу. Я здешний. Знаю эти места как пять пальцев,— ска
зал он.
Кутлимурад нарядился в лохмотья и под покровом темноты покинул
Илоли. К утру он успел довольно далеко отойти от города. Потом, за
видев на дороге басмачей, смело пошел им навстречу, как дервиш, вос
клицая «е ху, е олло». Басмачи задержали Кутлимурада и даже обы
скали его, но, к счастью, письма не нашли. Им и в голову не пришло,
что он идет из Илоли. Он благополучно прибыл в Хиву и вручил пись
мо командующему. На помощь защитникам Илоли был послан отряд,
но пробиться к городу он не смог.
Не ведая обо всем этом, Палван думал, что Кутлимурада убили
басмачи.
В боях за Илоли особенно отличился Мулла-Ураз, совсем недавно
подписавший дружеский договор между Хорезмом и РСФСР. Э то т че
ловек, принадлежавший к племени машрик, пользовался уважением
среди туркмен. Он привел в Илоли отряд добровольцев. Это были бат320
I»мки и безземельные дехкане из разных племен: маиирик, така, салах,
емроли.
— Уже больше месяца, как мы в окружении, может, снова пошлем
I онца? — спросил Мулла-Ураз, глядя на Палвана покрасневшими от
бессонницы глазами.
— А как послать? Со всех сторон окружают нас аскеры Джунаида,
пюди нашего бывшего друга Гуляма-Али, стоят у всех дарбаза, у каж
дой дыры. Если спустить гонца с крепостной стены, его подстрелят;
откроешь дарбаза — могут ворваться скопом. В Хиве, конечно, знают,
что мы здесь держимся. Если быбасмачи взяли Илоли, то сразу бы рас
трубили об этом по всей долине... Надо ждать. Придут нам на выруч
ку... Эх, был бы в Хорезме Шайдаков! Был бы Кушмамат! Предатели
те, кто его убил!
К ним подошел помощник Палвана.
— Патронов мало осталось. Что прикажете делать?
Палван гневно взглянул на него:
— Хош, так что же нам делать, сдаваться?
— Палван-ага, разве я говорю «сдаваться»? Но ведь положение
тяжелое...
— Прекрати! Патронов хватит. Пусть стреляют пореже. И паек
придется урезать.
— И так крохотный...
— Другого выхода у нас нет. Будем сражаться до последнего.
Перед рассветом Палван взял фонарь и, как всегда, начал обход го
родских ворот. Небо обложено черными тучами, в разрывах их про
глядывает тусклый свинцовый свет. Улицы пустынны. В такую пору
начинают голосить петухи — предвестники рассвета, но их в Илоли не
осталось.
— Стой, кто идет? — крикнул постовой.
— Свои! — ответил Палван и произнес пароль.
Палван подошел к красноармейцам, охранявшим дарбаза, поздоро
вался с ними. Они окружили его.
— Товарищ командир, когда же помощь прибудет? Уж больше ме
сяца, как мы в осаде. Или не помогут?
— Конечно, выручат нас. Если не сегодня, то завтра. Теперь уже
ждать недолго. Командование не оставит нас в беде. Потерпим еще
немного...— подбадривал их Палван.
И сегодня ни свет ни заря аскеры Джунаида снова пошли на штурм.
Точно саранча, густо усеяв землю, они ползли, приближаясь к город
ской стене. В руках у одних были арканы, у других — лестницы. Вот
уже карабкаются на стену. Только теперь красноармейцы открыли
огонь. Короткими очередями заговорили пулеметы.
Враги отхлынули, но через недолгое время с криками «урхо-ур»,
«урхо-ур» снова полезли на стены. И так с рассвета дотемна. День за
днем. Скоро уже два месяца.
Освободить Илоли малочисленной Красной Армии Хорезма было
трудно. Понимая это, глава русского посольства Сафонов телеграфи
ровал в Москву, прося оказать республике помощь. В Хорезм был по
11
Д. Шарипов
321
слан конный полк из Чарджоу; красные кавалеристы, преодолев не
имоверно тяжелый путь, вынеся холод и ветер пустыни, наконец
прискакали к Илоли и сразу же вступили в бой. Одновременно с ними
действовал и конный полк Миршарапова. Войско Джунаида откати
лось в пустыню.
Многоопытный Джунаид увильнул от открытого боя. На этот раз
он сохранил свои основные силы.
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь ЧЕТВЕРТАЯ
В пору тяжелых Испытаний, когда многим казалось, что Хорезмская
республика доживает последние дни, когда головорезы Джунаида рва
лись к Хиве, известная всему Хорезму Анаш-халфа, собрав жен бедня
ков и вдов, нуждавшихся в куске хлеба, создала в Хиве первую жен
скую артель. В бывшем доме Али-махрама они ткали бузу — материю,
которая шла на одежду красноармейцам и учащимся. Чего только не
говорили мракобесы и фанатики об Анаш-халфе и этой артели.
— Собирают женщин-развратниц...
— Анаш-халфа попрала религию...
— Открыт публичный дом...
Маткарим, посланный Сабиром-ака на помощь артели, привозил на
арбе мешки с хлопком, разносил их по цехам, рубил дрова, приносил
воду, подметал двор, а ночью был сторожем. Словом, не знал ни ми
нуты покоя, сам себе находил работу.
Видя это, Анаш говорила:
— Маткарим-ака, да будет вам изобилие, до чего же вы замеча
тельный йигит, да не увидят недуга ваши руки. Мы никогда не забудем
этих ваших добрых дел.
— А вы, Анаш-апа, хоть и женщина, работаете за десятерых. Баи,
видя успехи нашей артели, сгорают от зависти,— отвечал Маткарим.
— Пусть ярятся еще больше, Маткарим-ака, — махнула рукой Анаш
и неожиданно спросила: — А у вас много детей?
— У такого, как я, бедняка даже жены нет. Куда нам жениться?
Годы идут, так, наверно, и проживу один...
— А мы женим вас и на тое погуляем!
— Да принесут вам счастье ваши дети, Анаш-апа.
В перерывах, когда Анаш играет на сазе, поет, ткачихи забывают
усталость, лица светлеют, иные даже начинают танцевать.
— Живите долго, Анаш!
— До чего же у вас сладок голос!
— Да не посетит вас никакое горе!
Дела артели шли успешно, она росла. Прежде, когда Анаш прихо
дила к женщинам и уговаривала вступать в артель, те отвечали: «Муж
не разрешает», «Отец мой против», «У меня грудной ребенок», «Если
322
вступим, не станут ли звать нас кяфурами?» Теперь же говорили сами:
«Анаш-апа, возьмите и нас».
Однажды в артель пришел Хаджи Большаков. Увидев, как хорошо
налажена работа, похвалил:
— Сестричка, ты начала великие дела. Многие в республике после
дуют твоему примеру. Рахмат тебе.
— Вы помогли нам,— сказала Анаш, сидевшая перед ним в па
рандже.
— Сестричка, еще одно хочу посоветовать тебе,— немного смущен
но сказал Хаджи Большаков.
— Что же это за дело, Хаджи-ака?
— Сбрось паранджу. Сделай это ради женщин и девушек всего
Хорезма.
— Боюсь соседей.
— Не бойся, сестричка, мы все поддержим тебя, старые времена те
перь прошли. До каких же пор вам жить, не видя белого света?
— Если сниму паранджу одна, дамля и имамы забросают меня
камнями.
— Пусть только посмеют поднять руку! Не. бойся. Вот и Якутай хо
дит без паранджи.
— Якутай училась в Ташкенте.
— А ты тут сбрось, не бойся!
У Анаш была подруга, учительница Хайриманат. Она открыла при
артели курсы по ликвидации неграмотности. Приходила сюда в па
рандже, но, очутившись за воротами, сразу же швыряла ее в сторону.
Хайриманат-апа говорила работницам о свободной, счастливой жизни,
о равноправии женщин. В то же время ее мучила совесть: «Какое там
равноправие, когда сама-то все еще хожу в парандже». И однажды
она сказала:
— Анаш-апа, опротивела мне эта паранджа!
— И мне тоже. Руковожу артелью, а сама себя прячу. Тягостно хо
дить по учреждениям в проклятой сетке. Ко всему,— Анаш показала на
свои ноги,— калека я. Иногда запутаюсь в парандже и чуть не падаю.
Смеются надо мной. Из-за этой напасти не вижу белого света. Давно
бы я ее сбросила, но боюсь разговоров, ведь и так сколько сплетен во
круг нашей артели.
— «Собака лает — караван идет»... Я — член Центрального Комите
та комсомола, учительница, вы же поэтесса, певица, руководитель пер
вой в Хорезме артели. И мы с вами ходим в парандже! Если не мы ее
сбросим первыми, то кто же тогда?
Вот после такого разговора они и решились.
...Большой цех ткацкой артели. Сюда пришли коммунисты, комсо
мольцы и представители профессионального союза. Работницы еще не
знают, из-за чего здесь собрались все эти люди.
— Революция уравняла женщин и мужчин,— начал Хаджи Больша
ков.—Женщины обрели свободу. Некоторые из них поехали учиться
в такие большие города, как Ташкент и Самарканд. Вот и Якутай, про
клятая своим невежественным отцом, училась в Ташкенте. Она верну
11*
323
лась, окончив школу, и первая в Хорезме ходит без паранджи, обучает
теперь грамоте наших девушек. Вот и вы, женщины, сидевшие взапер
ти в четырех стенах, заняты теперь свободным трудом в этой артели.
Все это плоды революции, сестры! Теперь надо открыть огонь против
паранджи, которая светлый мир обращает в темницу!
При этих словах Анаш вскочила с места, крикнула:
— Пропади, проклятая! — и, скинув с головы паранджу, отшвырну
ла ее.
Все увидели ее прекрасное, подобное луне, белое лицо, густые бро
ви, сияющие черные глаза. Работницы с восторгом и любовью смотре
ли на нее.
Следом за ней на середину комнаты вышла Хайриманат, отшвыр
нула паранджу. Их примеру последовала совсем еще молоденькая Биби-джамал. Она скинула паранджу и стала топтать ее ногами.
Это событие в жизни артели эхом отозвалось не только в Хиве, но
и во всем Хорезме. В честь трех бесстрашных женщин, первых ласто
чек новой весны, сложил свою песню Шерози.
Теперь Анаш заимела еще больше врагов. Духовенство и вовсе воз
ненавидело ее. О т простого суфия до кази-каляна, от маленького тор
говца до «московского купца» — купца, ездившего по торговым делам
в Москву,— все точили на нее зубы, называли колдуньей. Больше всех
возмущался помощник назира юстиции Ата-махсум. Войдя в медресе
Мадамин-хана, он сказал: «Анаш хромую надо изгнать».
Когда Анаш без паранджи, с открытым лицом проходила через гузары — людные перекрестки, вслед ей неслось:
— Ведьма!
— Проститутка!
— Развратница!
Первое время Анаш-халфа, придя домой, рыдала. Но в конце кон
цов сказала себе: «Что будет, то будет, неужто я стану обращать вни
мание на этих подлецов?»
Она не знала, что кази-калян уже сказал свое слово: «Надо убить
колдунью!»
ГЛ А В А Д В А Д Ц А Т Ь ПЯТАЯ
Защитники Илоли возвращались в Хиву. Палван ехал впереди свое
го поредевшего отряда. Два месяца непрерывных боев, голод и бес
сонные ночи — все это не прошло бесследно. Осунувшийся, обросший
бородой, со вздувшимися венами на висках, он мало походил на преж
него Палвана.
Когда через ворота Шахимардан они вошли в Хиву, народ встретил
их музыкой и песнями.
Салиджан обнял Палвана, поздравил с победой.
324
— Палван-джура, не съездить ли нам в кишлак, не повидать ли нам
родителей? Как раз завтра пятница. Поедем?
— Хош, хоть сегодня поедем. Соскучился я по дому.
...Дорога в Пишканик. Куда ни глянешь — ровная, как ладонь, до
лина. Ни холмов, ни впадин, ни оврагов, только маленькие горки грун
та, вынутого из дренажных каналов. И вся эта долина такая — от бе
рега Амударьи до самых Каракумов. По ней разбросаны кишлаки
с высокими глинобитными дувалами, и сами дома здесь из глины, кото
рая так замешена и прокалена, что дома эти стоят век и более. Нет
в Хорезме ни одного клочка необработанной земли, и нет в его кишла
ках ни одного дома без сада. Сады хорезмских кишлаков прекрасны,
воздух их чистый, целебный.
После городской толчеи и шума друзья окунулись в удивительный
покой. Ночной дождь вымыл листья деревьев и виноградников, и те
перь они по-весеннему светятся, радуя глаз.
Дехкане, разделившие между собой земли Матчон-туры, давно уже
убрали свой урожай. На вспаханных полях хозяйничают скворцы,
воробьи и галки. С легким шумом перелетают их стаи с места
на место.
Почуя волю, дружно бегут кони. В лицо веет чистый, бодрящий воз
дух. Дышится легко. И далеко-далеко видно.
— Знаешь, я люблю вот такую позднюю осень,— сказал Палван,
глядя вдаль.
— Да...
— Как-то все виднее в эту пору.
— Д аЧто с ним? Почему отмалчивается? Палван бросил на Салиджана
быстрый взгляд.
— Салиджан, джура, отчего ты печален?
— Да так, ниотчего. Ты прав, Палван, хорошо жить на земле. Толь
ко есть такие, которые пятнают эту красивую жизнь. Возьми, напри
мер, Мухаммаджана Абдалова. Он большой хаким, секретарь в Совете
назиров. Должен быть примером для всех, а получается наоборот..
Много лет назад он дал развод своей жене Момоджон, а сейчас, хотя
у него две, снова забрал ее себе. А почему, джура, думаешь, он посту
пил так? Нуруллинов,— ты его знаешь, работал вместе со мной в По
литическом управлении,— полюбил Момоджон, женился на ней. Узнав
об этом, Абдалов озлобился, пришел к кази и потребовал: «Верните
мне жену, с которой я обручен». Кази сразу же вынес решение в его
пользу. Тогда Нуруллинов пожаловался в Совет назиров. Так вот, Па
ляз-хаджи собственноручно написал на его жалобе: «По причине пра
вильности решения народного кази и мы, желая подтвердить нашу вер
ность шариату, утверждаем это решение». Я сам видел это решение,
Нуруллинов показывал его и, чуть не плача, спрашивал: «Где же спра
ведливость? Хотят увести мою любимую жену». Я тут же пошел к Палязу-хаджи, а он поучает меня: «Лучше не вмешивайтесь, ничего изме
нить нельзя». И как же обернулось все это? Люди Назир-кура насильно
увели Момоджон от Нуруллинова. А Абдалов взял ее в дом и сделал
325
служанкой своих молодых жен. Нуруллинов, не стерпевший всего это
го, уехал из Хорезма. Такие, джура, дела.
— Плохие дела,— ответил Палван и, помолчав, продолжал: — Вот
я и думаю, что зря так много доверяем Палязу-хаджи. Какой же он ре
волюционер, если за все старое держится? Не только с басмачами,
с ним самим бороться надо.
— С басмачами легче воевать, они убивают, у них в руках ору
жие,— тихо сказал Салиджан.
— А ты не думаешь, джура, что и он убивает: убивает надежды
людей, убивает их веру в народную власть. Я видел Ленина и теперь
знаю: председатель нашего Советского правительства должен быть
совсем не такой, как Паляз-хаджи.
Они подъехали к кишлаку.
— Побудешь с матерью, сыном и приходи ко мне,— сказал Сали
джан.
Как только Палван переступил порог своего дома, он увидел Якутай. Она играла с Баходиром. Мальчик бросился к нему. Палван под
нял его на руки, прижал к груди. Лаская сына, он заметил, с какой
нежностью смотрит на них Якутай. Он отпустил Баходира, и тот сразу
подбежал к Якутай, прижался к ней, как к матери.
— Ягненочек ты мой, милый ты мой,— сказала она.
«Словно Джумагуль»,— подумал Палван.
— Баходир такой сладкий, приятный,— улыбнулась Якутай.
— На отца похож,— засмеялся Палван.
Якутай опустила глаза.
— Ага, вы в Хиве долго пробудете?
— А кто его знает. О т Джунаида зависит. Коварный он. Снова бе
жал в пески. А соберет войско...
Вошла Айша-хола.
— Ой, Палванбай, ты здесь? Сегодня у меня двойной праздник,—
ока поцеловала сына.— Утром гляжу, моя дочь Якутай идет... А теперь
ты приехал... Вы сидите, сидите, детки, беседуйте, а я пойду еду
приготовлю.
Айша взяла Баходира за руку.
— Пойди, побегай, внучек, во дворе.
Они вышли.
Якутай взглянула на Палвана, словно хотела сказать: я слушаю,
ага, продолжайте.
— Так что вот не знаю, надолго ли я в Хиву. А как ваши дела, как
вам работается в школе? Никто вас не обижает? Ведь это не просто —
без паранджи ходить...
— Палван-ага, люди разные... К новому не легко привыкают. Ко
нечно, фанатиков много, но жизнь в Хорезме меняется. Обидней всего,
что и многие назиры наши за старое держатся. На словах одно, а как
до дела доходит...
— Да, некоторые люди творят лицемерные дела,— начал Палван
и рассказал Якутай то, что узнал сегодня от Салиджана.
Якутай выслушала его и сказала с горечью:
326
— Знаете, Палван-ага, мне кажется, что Паляз-хаджи не хочет но
вого, боится его. Странно... такой образованный человек. Вот послу
шайте, что случилось с Хадичой. Отец Хадичи задолжал Худайберганбаю. Когда настал срок платежа, тот говорит: «Давай деньги», а
у него их нет. И вот он вынужден в счет долга отдать молодую Хадичу старому Худайберганбаю. Хадича умоляла отца не делать этого,
и мать ее плакала: «Не дам дочь, она еще ребенок». Но все бесполез
но, калым получен, обручальная молитва прочитана. Видя, что ничто
ей не поможет, Хадича убежала из дома. Целый год она где только не
скиталась. И вот после революции она пришла в дом Закира Бекчурина и рассказала о своей беде его жене Халиме-апа. Та прониклась
к ней сочувствием, написала жалобу на имя Паляза-хаджи. Хадича по
шла к нему. Паляз-хаджи хорошо ее встретил, внимательно выслушал
ее горький рассказ и сказал: «Дочь моя, ты очень измучилась, мы не
допустим, чтобы тебя, такую юную, выдали за старого бая, иди к себе
домой». Хадича вернулась домой довольная. Но тут же приехали двое
конных и закричали: «А ну пойдем, мы вернем тебя твоему мужу». Х а
дича им ответила: «Сам хаджи-бува сказал, что никто не тронет меня.
Никуда я не пойду». Тогда один из нукеров, замахнувшись на нее плет
кой, закричал: «Нас послал сам хаджи-бува. Не допустим, чтобы нару
шались наши обычаи. Чтобы попирали шариат. Не тяни! Пойдем! Ты
самим аллахом данная Худайберганбаю!»
Что было делать? Хадича пошла впереди конных. Шагала, плача,
и думала: «Не могли удержать меня нукеры хана. Не смогли поймать
меня люди Джунаида. Теперь попадаю в силки из-за хитрости Палязахаджи».
На перекрестке, у поворота в узкую улочку, она неожиданно от
швырнула паранджу и бросилась бежать. Пока нукеры сошли с коней
да пока привязали их, Хадичи и след простыл. Из одного двора пере
бралась в другой, а там и в дом Халимы-апа.
В это время и я была там. Смотрю: вся дрожит, лицо бледное. О то
шла немного и рассказала обо всем. «Джан Халима-апа, не отдавайте
меня в руки этого злодея»,— умоляла она.
— А где сейчас Хадича?
— В доме Халимы. Закир Бекчурин, наверно, поможет ей. Ведь он
секретарь Центрального Комитета,— закончила свой рассказ Якутай.
— Что случилось у Халимы-апа? — спросила вошедшая с полным
блюдом юмурта-бараги1 Айша.
Палван и Якутай переглянулись.
— Нет, апа, ничего у нее плохого не случилось, так просто разгова
риваем,— ответил Палван.
Только они поели, Палван сказал:
— Апа, я поеду к Салиджану, обещал ему, заночую там. А вы, се
стричка,— обратился он к Якутай, — не ходите по дорогам одна, в киш
лаках разные люди есть.
— Хорошо, ага.
1 Ю м у р т а - б а р а г а — пельмени с яйцами.
327
ГЛ А В А Д В А Д Ц А Т Ь Ш ЕСТА Я
После уничтожения красных нукеров Кушмамат-хана Паляз-хаджи
решил ликвидировать Политическое управление Красной Армии Хорез
ма и таким образом вырвать ее из-под влияния коммунистов. Заявив
своим назирам, что в условиях Хорезма Политическое управление не
оправдало себя, он приказал назиру финансов не давать больше этому
управлению денег.
— Хаджи-бува, вы знаете, какую мы проводим работу? — спро
сил явившийся к нему Хамза Мусаев — начальник Политуправле
ния.
— Не тяни. Говори, что тебе надо.
— Уж три месяца, как сотрудники не получают зарплату.
— А чем я могу помочь?
— Дайте приказ Назирату финансов...
— Что им мой приказ, если денег у них нет!
— Но ведь...
— Никаких «но», денег нет, и все.
Мусаев, еле сдерживая гнев, молча вышел. Он давно уже был не
согласен с политикой, проводимой Палязом-хаджи и его сторонниками,
но такого от них все же не ожидал.
На следующий день, когда Паляза-хаджи пригласили в Цент
ральный Комитет, он высказал там свое мнение о Политическом
управлении.
— Республика в тяжелом положении, финансовые дела скверные.
Но, если бы у нас даже и были лишние деньги, я этому учреждению не
дал бы ни гроша, ибо засевшие в нем татары настраивают узбеков
против туркмен, а туркмен против узбеков.
— Хаджи-бува, то, что вы говорите, противоречит фактам,— ре
шительно заявил Закир Бекчурин.— События, порочащие нашу рес
публику, произошли отнюдь не по вине Политуправления. Напро
тив, благодаря его работе повышается классовое и политичес
кое сознание не только красноармейцев, но и трудящихся всего
Хорезма.
— Военный назир со своими помощниками, командующий со своим
штабом, Политуправление со своими пропагандистами... Не кажется ли
вам, биродар Бекчурин, что у нашей маленькой армии слишком много
хакимов? Я считаю, что в современных условиях Политуправле
ние нужно временно упразднить. Надо, чтобы и армия имела тоже
одного хозяина. Все это очевидные истины,— мягко заговорил Палязхаджи.— Поверьте мне, ведь у меня немалый опыт революционной
борьбы. То, что хорошо в России, не всегда полезно в наших
условиях.
— Но ведь Политуправление — правая рука партии. Почему же вы,
хаджи-бува, хотите его упразднить? В чем все же причина? Вам не нра
вится, что Хамза Мусаев татарин ? — спросил Сабир-ака с болью в го
лосе.— И потом вот что еще, хаджи-бува, нам непонятно, почему вы
328
назначили Шаликарова назиром иностранных дел. В свое время Цен
тральный Комитет потребовал, чтобы его вывели из правительства,
а вот теперь мы узнаем...
— Нет, нет, вы не правы,— перебил его Паляз-хаджи.— Нельзя так
строго судить революционера. Вы еще понятия не имели о политиче
ской борьбе, когда он крикнул самому Исфандияр-хану: «Замолчи!»
Биродар Назир Шаликаров — человек увлекающийся, горячий, совер
шил ошибки. Мы его наказали, он исправился...
— Хаджи-бува,— медленно начал Закир Бекчурин,— правительство
до сих пор не дало нам вразумительного ответа о причинах Тазабагской трагедии. Вы, подписавший смертный приговор командирам-туркменам, должны представить нам доказательства их вины.
— Вам что, мало этого красного туркмена Гуляма-Али, убившего
Телегина и потом примкнувшего к Джунаиду?.. Все они такие: сегодня
с тобой дружат, завтра — воюют, это у них в крови. Разбойники,
аталыки! Разве Кушмамат не присоединился в девятнадцатом году
к Джунаиду?
— Присоединился против своей воли! Вы это прекрасно знаете,—
вскочил с места Хаджи Большаков.— Вспомните, как это было. Джу
наид тогда обезглавил Исфандияр-хана, ему принадлежало все хан
ство. Он мог уничтожить и племя Кушмамата. Но уже в то время Куш
мамат послал своих представителей
в Шаабаз договориться
с Шайдаковым о совместной борьбе против него.
— А кто этот Шайдаков? Грабитель, вот кто он такой! — запальчи
во проговорил Паляз-хаджи.
— Умный вы человек, хаджи-бува, проницательный,— внимательно
взглянув на него, продолжал Закир Бекчурин.— А вот не догадались
почему-то, что герой нашей революции Шайдаков не мог быть граби
телем... Товарищи, на днях суд в Ташкенте полностью оправдал
Шайдакова.
— Или теперь суд ошибся, или здесь произошла ошибка, время бы
ло сложное,— ответил Паляз-хаджи, заметно волнуясь.— А вам я, как
своим людям, могу сказать одно: нам всем надо благодарить назира
Хасанова. Не прояви он тогда решительности, валялись бы наши го
ловы перед Кухна-Арком.
— Центральный Комитет требует доказательства вины Кушмама
т а ,— настойчиво повторил Бекчурин.— Мы возмущены тем, что под ви
дом борьбы с шайками Джунаида в туркменские аулы были посланы
карательные отряды,— это противоречит целям и политике нашей пар
тии. Хаджи-бува, ставим вас в известность, что при Центральном Ко
митете образован туркменский отдел. Мы обращаемся с воззванием
к туркменам, в котором объясняем, что мы не причастны к происшед
шим событиям, и предлагаем правительству объявить амнистию, рас
пространив ее на все туркменское население.
— Ну что же, с последним вашим предложением Совет назиров мо
жет согласиться. Худой мир лучше войны. А насчет Политуправления
армии подумайте...
— Мы уже подумали, хаджи-бува. Другого решения не будет.
329
* * *
Разговор с руководителями хорезмских коммунистов сильно обеспо
коил Паляза-хаджи. Мало того, что они не согласились ликвидировать
Политуправление, они еще и разговаривали с ним с нескрываемым не
доверием и, что особенно его пугало, смотрели на него с каким-то да
же любопытством, словно перед ними находился человек, у которого
две тени: своя и убитого им Кушмамата. Нет, о чем-то дознались...
Иначе бы не смотрели так эти Закиры и Сабиры. А тут еще Шайдакова
оправдали в Ташкенте. Одно к одному.
Палязу-хаджи вспомнилась его последняя встреча с Шайдаковым.
...Бывшего командующего вели под конвоем по улице, а навстречу
в карете хана ехал он, Паляз-хаджи. Уступая ему дорогу, конвоиры
свернули в сторону, и он перехватил в эту минуту полный удивления
и презрения взгляд Шайдакова...
А Кушмамат, которому он устроил ловушку у себя в кабинете, а все
эти убитые туркмены...
Он стоял у широкого окна своего кабинета, где недавно доверчиво
разговаривал с ним Кушмамат-хан, стоял, глядя на вечереющее над
Хивою небо, на приглушенное сумерками красное пламя заката.
«О аллах, прости мне пролитую кровь,— чуть слышно прошептал
Паляз-хаджи,— ведь я защищаю в Хорезме извечный, освященный ша
риатом порядок. Пусть сгинут покушающиеся на него кяфуры. О ал
лах, дай мне силы их уничтожить».
* * *
По решению Центрального Комитета Политуправление армии на
правило коммунистов-туркмен в туркменские аулы — разъяснять наро
ду, что Кушмамат-хана и его нукеров убили враги республики, баи, на
ционалисты, и что виновники этого преступления будут найдены
и наказаны.
...Туркменский аул. На площадь стекается из юрт и глинобитных
кибиток народ. Старики, йигиты, женщины, дети. Скрестив ноги, люди
уселись в большой круг. В центре его — Сафаргалди, только что при
бывший из Хивы. Обращаясь к народу, он говорит:
— Братья, Кушмамат-хана убили не большевики, а враги Советов.
Теперь уже туркмен никто не тронет! В Центральном Комитете органи
зован туркменский отдел. Пусть все возвращаются из песков, будет
всеобщая амнистия. Кто не выступает теперь против Советов, тот бу
дет прощен.
«Виновные будут наказаны». «Туркмен никто не тронет» — эти
слова из воззвания Коммунистической партии Хорезма к туркменскому
народу как эхо разнеслись по всей Каракумской пустыне. Туркменские
племена одно за другим выходили из песков.
Гулям-Али-хан, послав своего человека в Ташауз, также узнал
о всеобщей амнистии. После этого его нукеры вернулись в родные
аулы и занялись мирным трудом.
330
— Хорошо у нас в Хорезме гостить, но работать трудно, ох как
трудно,— с сочувствием говорил Паляз-хаджи послу РСФСР Валентину
Сафонову.— К тому же прибыли вы к нам в самое тревожное время. Да
и сейчас еще неспокойно. Туркмены вернулись в свои аулы, но, я ду
маю, они затаили месть... Некоторые горячие головы предлагают про
вести туркменский съезд. Пусть, мол, правительство пошлет своих
представителей. Я, естественно, не могу на это согласиться. Где гаран
тия, что туркмены не убьют наших назиров. В условиях Хорезма все
возможно.
— Исходя из заключенного между нашими республиками договора о
военно-политическом союзе, —неторопливо заговорил Сафонов, —мы го
товы сделать все для прекращения национальной розни, угрожающей
самому существованию Хорезмской Народной Советской Республики.
Паляз-хаджи задумался. «Конечно, Сафонов уже знает об этом пред
ложении наших коммунистов. То, что я сейчас сообщил, для него не
новость. И вот теперь он пытается повлиять на нас, чтобы мы провели
этот съезд».
— Мы ценим ваше дружеское участие, благодарны вам за помощь,
оказанную Хорезму в трудное время, но согласитесь, вопрос о туркмен
ском съезде совершенно особый... Я могу издавать указы и постановле
ния, но я не вправе рисковать жизнью своих назиров. Мне бы не хоте
лось, чтобы эти деятели нашей революции погибли от пули
какого-нибудь басмача.
— Да... да... я вас понимаю,— ответил Сафонов,— но если бы такой
съезд состоялся... Интересно все же, как отнеслись бы туркмены к при
сутствию на нем посла РСФСР.
— Это бы содействовало успеху съезда. Но мы не можем допустить,
чтобы ваша жизнь...— Паляз-хаджи пристально посмотрел на-Сафоно
ва.— Вы наш искренний друг, но все же стоит ли так рисковать?
— Каждый наш красноармеец здесь рискует не меньше.
— Ну что же, тогда считайте, что правительство Хорезма уполно
мочило вас провести этот съезд. Подробнее об этом деле мы поговорим
в следующий раз. — По лицу Паляза-хаджи скользнула загадочная
улыбка. — Как говорят у нас: «Добрые намерения — половина счастья,
а от хорошего слова — в мире светло». Желаю вам успеха, дорогой
наш биродар.
Пожимая Сафонову руку, Паляз-хаджи думал: «Коза до Мекки дой
дет, если волк не съест»... Надо надеяться, туркмены убьют этого кяфура, русского посла, а ведь съезд затеяли наши коммунисты... Они
и ответят мне. Объявлю чрезвычайное положение. Расстреляю Мусаева. Разгоню это проклятое Политическое управление».
* * *
Туркмены послали делегатов на свой Первый курултай в городок
Пурсув. Туда прибыли делегаты из Кухна-Ургенча, Ташауза, Тахта,
Даргана-ата, Садвара и других мест.
331
Курултай открылся 20 января 1921 года. В президиум избрали пред
ставителей всех племен, был среди них и брат Кушмамат-хана
Яшхикелдибек.
После предательского уничтожения красных нукеров Кушмамат-ха
на и начавшейся затем междоусобицы, взбудоражившей весь Хорезм,
объединить разобщенные племена, восстановить доверие туркмен к но
вой власти было не так-то просто. Призыв устроителей съезда к друж
бе и миру должен был быть подкреплен не просто словами, а какимито очевидными, впечатляющими фактами. В этом устроителям съезда
очень помог приезд Сафонова. То обстоятельство, что русский посол
прибыл без всякой охраны, что ради них, туркмен, этот большевик
рискует своей жизнью, сразу же вызвало у делегатов уважение и симпа
тию к нему. Они расценили присутствие Сафонова на съезде как свиде
тельство того, что могущественная и справедливая Советская Рос
сия, имеющая свои войска в Хорезме, берет туркменский народ под
свою защиту, гарантирует ему мирную жизнь и равные со всеми
права.
— Друзья, — сказал, обращаясь к делегатам, Сафонов, — скоро будет
первая годовщина Хорезмской революции. Но в республике все еще
нет спокойствия. Продолжаются распри, убийства. Почему так?
Сафонов ответил на этот вопрос сам: расстрел Кушмамат-хана,
расправу над красными нукерами он расценил как злобную месть вра
гов Хорезмской республики. «Зачинщики этого тяжелого преступления,
надо полагать, будут найдены. М ы в этом убеждены». Он призвал ве
сти самую решительную борьбу с теми, кто разжигает межнациональ
ную рознь.
Делегаты поддержали Сафонова. Курултай принял решение об
окончательной ликвидации банд Джунаид-хана.
Надежды Паляза-хаджи не оправдались. Сафонов вернулся в Хиву
целым и невредимым и в тот же день представил правительству Хорез
ма отчет об итогах Первого курултая туркмен.
Паляз-хаджи, умеющий выкрутиться из любого положения, ска
зал :
— Перед открытием курултая разные мысли приходили мне в голо
ву... Смотрите-ка, а ведь все хорошо получилось. Под руководством
биродара Сафонова успешно справились с трудностями. Я вношу пред
ложение объявить благодарность Сафонову от имени правитель
ства.
— Я присоединяюсь к этому предложению,— сказал Назир-кур.
— Таково и наше желание,— согласно кивнул Бобо-ахун, качнув
своей большой чалмой.
Когда совещание Совета назиров закончилось и Паляз-хаджи остал
ся один, он стал думать о том, что произошло.
«Каким это образом Сафонов нашел путь к душам темного, невеже
ственного народа! Смотри-ка, сдружил племя салах с племенем укуз,
племя емроли с племенем машрик, племя емут с племенем куклинг. То
го гляди сделает кровными братьями кяфуров и узбеков. Авторитет его
в Хорезме растет. Чем больше будут уважать русского посла-бол ьше332
вика, тем увереннее будут вести себя наши коммунисты. Да... Э то т С а
фонов оказался способным на все. С ним надо быть осторожным, а то,
как говорится, разрушит твою мельницу. Как бы мне этого маллаваярыжего, подобно Шайдакову, изгнать из Хорезма».
* * *
Сабир-ака и Хаджи Большаков передали секретарю Центрального
Комитета Закиру Бекчурину отчет о своем пребывании в киш
лаках.
«Земли у баев не изъяты, к принадлежащим духовенству вакуфным
землям не прикоснулись, а между тем одни только вакуфные земли со
ставляют пятьдесят процентов всех земель. Положение бедняков-дехкан тяжелое... Пользуясь этим, баи скупают у дехкан землю. Если так
будет продолжаться, дехкане обнищают, превратятся в батра
ков».
— Такое положение далее нетерпимо,— сказал Закир Бекчурин.—
Мы образуем специальную комиссию, обсудим этот вопрос, а пока,
я думаю, вам надо пойти в Совет назиров и разъяснить там, в каком тя
желом положении оказались дехкане.
Когда Хаджи Большаков и Сабир-ака явились к Палязу-хаджи, тот
молился.
— В дни уразы работа кончается рано, если позднее придем, может
уйти,— сказал Хаджи Большаков.
Они стали ждать. Совершив намаз, Паляз-хаджи принял их и сте
пенно спросил: «Чем могу служить?» Они передали ему копию своего
доклада Центральному Комитету. Паляз-хаджи прочитал его и, слегка
улыбнувшись, сказал:
— Это не новость. Что положение дехкан надо улучшить — знает
и простой человек, но в нынешнее тяжелое время, когда дороговизна
и голод...
— Дехкане надеются, что правительство поможет им,— сказал
Сабир-ака.
— У правительства пуста казна, и амбары наши пусты.
— Дехкане за бесценок продают свои земли ростовщикам, которые
стали сейчас хуже баев.
— Дехкане как хотят, так и распоряжаются своей землей. Ведь им
не скажешь: «Умри с голоду, но землю свою не продавай». Это было
бы бессмысленно,— нахмурившись, проговорил Паляз-хаджи.
— Дехкане лишаются своих земель, а выращенный на вакуфных
землях урожай должны будут отдать духовенству.
Услышав это, Паляз-хаджи перебил Сабира-ака и бросил резко:
— Хватит, хватит, о вакуфных землях и рта не раскрывайте, вакуф
придуман не мной. Он существует века, перешел к нам от наших дедов
и прадедов. Он появился по воле бога.
— Вакуф стал средством обогащения некоторых людей. Если
мы...— начал было Большаков, но Паляз-хаджи закричал:
333
— Пусть меня переедет арба, пусть мне будут угрожать смертью,
я не позволю даже говорить о вакуфных землях! Пока я жив, я не до
пущу, чтобы попирали законы шариата! Покушающиеся на земли вакуфов презираемы людьми. Народ может забросать их камнями. Обо
всем этом вам лучше никогда не говорить больше.— «Зачем, собствен
но, я трачу на них время, надо поскорее кончать этот разговор»,— по
думал Паляз-хаджи.— Все, что вы написали, я еще раз внимательно
прочитаю, потом поговорим.
Через некоторое время он вызвал к себе Бобо-ахуна и Назира
Шаликарова.
— Вот полюбуйтесь, что придумали наши кяфуры,— брезгливым
движением он протянул им исписанные неровным почерком Хаджи
Большакова страницы.
Прочитав доклад, оба молча уставились на председателя.
— Господа, что же это такое? Эти оборванцы пришли учить меня,
хотят забрать вакуфные земли. Нет уж, руки коротки! — бегая по каби
нету, проговорил Паляз-хаджи.
— Так-то оно так, но эти наши коммунисты крепко взялись за дело,
они много стали понимать,— сказал Бобо-ахун и, помолчав, доба
вил: — Русский посол Сафонов стал у нас здесь очень уважаемым чело
веком, а они дружат с ним, советуются...
— Надо написать в Ташкент и Москву, что посол Сафонов позво
ляет себе слишком много, что он вмешивается в наши внутренние де
л а ,— посоветовал Назир-кур.
— Назирбай говорит верно. Потому пусть он сам и напишет письмо.
Надо, чтобы это важное письмо повез в Москву какой-нибудь автори
тетный человек. Мы бы попросили многоуважаемого Мухаммаджана
Абдалова...— предложил Бобо-ахун.
— Да, да! Пусть это письмо повезет он и разъяснит там наши мыс
ли,— сказал Паляз-хаджи. Взглянув на свои часы, он сообщил, что на
стало время разговения.
В соседнем зале был накрыт дастархан, полный разнообразных
яств: нишалды, халвы, фруктов и фиников для разговения.
На сегодняшнее ифторлик — разговение — Паляз-хаджи пригласил
уважаемых людей Хивы: кази-каляна, аглямов, ахунов и муфтиев. Их
привез в своем фаэтоне Гайиб-ака, а встретил сам председатель Совета
назиров. Прибывшие на ифторлик довольны Палязом-хаджи: они сидят
в бывшем ханском дворце, отмечают здесь ифторлик, как в былые хан
ские времена.
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь СЕД ЬМ АЯ
Работники посольства Хорезма в Москве с возмущением сообщили
Центральному Комитету Коммунистической партии Хорезма, что в Мо
скву прибыл Мухаммаджан Абдалов с письмом Назирата иностранных
334
дел, в котором выдвигается требование об отзыве из Хорезма посла
РСФСР Сафонова. По этому поводу было созвано бюро Центрального
Комитета,
на
котором
присутствовали
партийные
работники
Хивы.
— Обойти в политическом вопросе Центральный Комитет, действо
вать против друга народов Хорезма, как все это можно расценить? —
сурово и твердо произнес Хамза Мусаев.
Члены бюро решили выразить благодарность русскому посольству
за помощь, оказанную Хорезмской республике. В то же время они по
требовали от правительства снять с поста назира иностранных дел
Шаликарова, который хотел нанести удар по дружеским отношениям,
сложившимся между Советской Россией и Хорезмом.
Довести это решение до сведения правительства поручили Султанукари и Палвану.
— Ассалям алейкум, хаджи-бува,— приветствовали председателя
Султан-кари и Палван.
— Ваалейкум ассалям, пожалуйста, проходите, дети мои. Садитесь,
что-то вас не видно было, ну, как ваше здоровье? — церемонно привет
ствовал их Паляз-хаджи.
Султан-кари вытащил из нагрудного кармана сложенный вчетверо
лист и сказал:
— Хаджи-буза, министр иностранных дел Назир Шаликаров послал
в Ташкент и Москву полное клеветнических измышлений письмо отно
сительно посла Сафонова. Кроме этого, за ним много и других провин
ностей. Поэтому о Шаликарове принято специальное решение Цент
рального Комитета. Мы принесли его вам.
Паляз-хаджи надел очки и начал читать. Слова «Назира Шалика
рова рекомендуем снять с поста министра иностранных дел» он
произнес вслух и, взглянув на пришедших, сказал резко:
— Это невозможно. Вмешательство партии в дела правительства
противоречит закону.
— Хаджи-бува, почему это противоречит закону? А ссорить нас
с братской страной, обманывать ее — разве это не противоречит зако
н у ?— спросил Палван.
— Народ избрал Шаликарова членом правительства, а правитель
ство его назначило назиром иностранных дел. Снимать или не снимать
его с поста, вопрос этот может решить только правительство. В про
шлый раз мы уже напоминали об этом партии,— сказал Палязхаджи.
— Хаджи-бува, вы противопоставляете Совет назиров Центрально
му Комитету Коммунистической партии. Разве это приличествует чело
веку, который считает себя революционером! Проявлять черную
неблагодарность к правительству России и русскому народу, кото
рые помогли нам избавиться от ханского гнета,— кому все это надо?
Почему вы жалуетесь на русское посольство? Что вы преследуете,
стремясь поколебать дружбу двух государств? Вы тоже подписали
письмо, посланное в Москву ? — требовательно спрашивал Пал
ван.
335
Паляз-хаджи не стал отвечать на эти прямые, дерзко заданные во
просы, брошенные ем/ в лицо.
Если бы Палязу-хаджи пришлось назвать в Хорезме двух человек,
которых он особенно яро ненавидел, то одним из них был бы Палван.
Если бы ему пришлось назвать одного человека, то этим человеком то
же был бы Палван.
Паляз-хаджи предвидел, что рано или поздно столкновение с Палваном неизбежно. И вот теперь, не зная что сказать, он молчит. Разные
мысли приходят ему в голову: «Почему я не заточил его в зиндан вме
сте с Шайдаковым, тот момент был самым подходящим. Сам виноват,
упустил время... Палван дружит с русскими, близок с туркменами, бра
тается с татарами. Разве этот низкий знает, что такое нация? Это мы
болеем за свой народ, а какое дело до этого сыну раба? Смотри-ка,
как он уставился на меня, точно хочет сказать: выполнишь, не выпол
нишь постановление, придется тебе теперь освободить Нурлавой. Дай
ему волю — задушит своими огромными лапами. О аллах, как мне изба
виться от этого разбойника!»
— Я поговорю со своими заместителями, послушаю, что они ска
жут. Разве легко, думаете, снять с поста члена правительства,— тихо
сказал Паляз-хаджи.
— Незачем откладывать решение этого вопроса, вы не выполнили
первое постановление Центрального Комитета о Назире Шаликарове.
Если не выполните теперь...
— Палванбай, вы, гляжу, уму-разуму меня учите,— язвительно заме
тил Паляз-хаджи.
— Хаджи-бува, я не поучать вас пришел, я выполняю поручение
партии, ее приказ для меня закон.
— Понял, сынок, понял, ты стал самым что ни на есть большеви
ком, взял пример с русских, татар, иностранцев.
— Мы, коммунисты, не делаем различия между нациями, мы...
— Хорошо, хорошо, сынок, не сегодня-завтра созовем заседание
Совета назиров.
Палван и Султан-кари поняли, что дальше говорить бесполезно,
и поднялись.
— Центральный Комитет рекомендует на пост назира иностранных
дел Муллу-Ураза, полагаю, об этом вы также подумаете, хаджи-бу
ва,— сказал Султан-кари перед уходом.
Это неожиданное появление Палвана и Султана-кари, передавших
ему решение партии, и сказанные ими горькие слова Паляз-хаджи вос
принял как грозное предупреждение. 11 января 1921 года он был выну
жден созвать Совет назиров и поставить вопрос о Шаликарове. Реше
нием правительства Шаликаров был снят с поста назира иностранных
дел. Но в самом решении причина этого не указывалась, было записа
но только: «Дела назирата будет вести впредь заместитель Шаликарова Джуманияз Аллакутов». Кандидатура Муллы-Ураза, рекомендован
ного решением Центрального Комитета на пост назира иностранных
дел, даже не обсуждалась.
336
ГЛ А В А Д В А Д Ц А ТЬ ВО СЬМ АЯ
Приближался Второй курултай. Уже пришло письмо в Совет нази
ров от руководства Компартии Хорезма о необходимости начать сов
местную подготовку к нему. Паляз-хаджи понимал, что этот курултай
для него вопрос жизни и смерти. Теперь он и его сторонники невольно
должны были подумать о работе с сотрудниками Центрального Коми
тета. 21 февраля в Нурлавой было созвано объединенное расширенное
заседание Совета назиров, Коммунистической партии, профессио
нальных союзов, Политического управления армии и Союза молодежи.
— Второй Всехорезмский курултай мы решили созвать в апреле ме
сяце,— начал Паляз-хаджи.— Сегодняшнее совещание чрезвычайно
важное. По нашей просьбе здесь присутствует глава русского посоль
ства, уважаемый нами биродар Сафонов. Братья, до выборов остается
всего два месяца. Времени мало, не лучше ли на сей раз не создавать
центральную избирательную комиссию, а послать делегацию в кишла
ки и города? Или есть какой-нибудь другой путь?
— Надо создать Центральную избирательную комиссию,— сказал
Закир Бекчурин.
Другие выступавшие одобрили его предложение.
Паляз-хаджи снова взял слово:
— Братья, я внес свое предложение, учитывая, что у нас действи
тельно мало времени. Кроме того, мы и без комиссии успешно можем
провести выборы. А такую комиссию создадим в следующий раз. Ува
жаемый посол, мы надеемся, подаст нам свой совет.
— Если созывается какой-нибудь съезд,— сказал Сафонов,— то, как
правило, создается Центральная избирательная комиссия. Она же вы
рабатывает предложения, которые утверждаются вышестоящими ор
ганами. Так ведется дело, например, в РСФСР, в Туркестанской
республике.
Присутствующие внимательно выслушали слова Сафонова.
— Я остаюсь при своем мнении,— сказал Паляз-хаджи.
Вопрос о подготовке к выборам затянулся надолго. Предложение
Паляза-хаджи не прошло. Решено было создать Центральную избира
тельную комиссию из трех человек: Хасана Мухаммаджанова, Шакира
Сиддикова и БабаджанаЯкубова.
Комиссия приступила к работе, но и Паляз-хаджи не сидел сложа
руки. Еще не было составлено и утверждено положение о выборах,
а он уже послал своих людей в кишлаки и города: Бобо-ахун отпра
вился в родной ему Гурлен, Аллакулибай в Ургенч, Ялманбай в Ханку.
Паляз-хаджи и Назир-кура не оставил без дела.
— Назирбай,— сказал он, вызвав его к себе,— от вашего пребыва
ния в Хиве нет пользы. С делами тут, надеемся, мы справимся сами.
Вы поезжайте в кишлаки, проверьте, как идет подготовка к выборам.
Ведь это для нас очень важно.
— Хаджи-бува, на этот счет можете быть спокойны. О т Хазараспа
пройдет Сабирбай Курбанбай-оглы, от Питнака Мадримбай Аллана337
зарбай-оглы, от Ханка также наш человек — во всем этом я уверен.
Я поеду в Мангит, посмотрю, как там идут дела на моем заводе, и
о выборах побеспокоюсь... Пусть они меня там изберут.
По мере приближения выборов все громче зазвучали в мечетях
и медресе голоса высшего духовенства — аглямов, ахунов:
— Надо избирать истинно верующих, нельзя уступать дорогу кяфурам.
Но в Хорезме действовала и другая сила — коммунисты, комсо
мольцы. Они говорили народу:
— Власть должна принадлежать тем, кто трудится, баев и купцов
не избирайте!
Вскоре стало известно, что Паляз-хаджи не утвердил выработанное
Центральной избирательной комиссией «Положение о выборах». По
требованию коммунистов снова было созвано расширенное заседание
Совета назиров.
— Вот в этом проекте «Положения о выборах» сказано: «Исполь
зующие чужой труд не имеют права быть избранными и выбирать».
Что же это такое? — обратился Паляз-хаджи к собравшимся.— В голову
не вмещается. У меня есть земля, я сдаю ее в аренду половинщику или
чайрикеру, нанимаю одного человека или пятерых. Разве можно оста
вить землю незасеянной? А раз посеял, то надо собрать урожай. Хош,
а как же я один со всем этим справлюсь? Конечно, нанимаю человека.
И за это, значит, я не могу быть избранным? Или возьмите Матпанбая,
земли у него много, десять батраков у него. Выходит, и он, в соответ
ствии с этим положением, не имеет права быть избранным? Разве вы не
знаете, что это авторитетный человек, уважаемый также и правитель
ством. Хош, если не нас избирать, то кого же следует избирать? Нет,
условиям Хорезма это положение не соответствует, поэтому Совет на
зиров не поддержит его.
Тут Мусаев бросил ему реплику:
— Почему господин председатель говорит от имени всех назиров?
Пусть они выступят и сами.
— В самом деле, ведь правительство состоит не из одного челове
ка,— поддержали его присутствующие.
Воспользовавшись тем, что Мусаев не подданный Хорезма, и желая
обратить собрание в скандал, Паляз-хаджи вдруг заявил:
— Раз иностранцы вмешиваются в нашу жизнь, я подаю в отставку.
После этих слов он сошел вниз и сел у окна. В зале поднялся шум.
Назир юстиции Бобо-ахун вскочил с места, подошел к председа
телю.
— Хаджи-бува, мы признаем только вас,— сказал он и, поддерживая
Паляза-хаджи под руки, отвел его на председательское место.
Сафонов поднялся.
— Уважаемый господин председатель, мы никогда не вмешивались
и не будем вмешиваться в ваши внутренние дела,— и вышел.
— Хаджи-бува, здесь нет никаких иностранцев. Надо знать, что го
ворить. Д ело в том, что народ вами недоволен, вы не считаетесь с его
интересами,— решительно заявил Палван.
338
Тут же выразил свой протест и Сабир-ака.
— Вам не нравится «Положение о выборах», хаджи-бува, но зачем
же срывать зло на представителе Советской России, которая оказывает
нам бескорыстную помощь!
Исмаил Ваисов, работавший в Центральном управлении про
фессиональных союзов, поднялся с места и, сжав руку в кулак,
произнес:
— Мы знаем, что хаджи-бува называет простых людей «нищими»,
«оборванцами». А эти люди совершили революцию, и судьба этой ре
волюции в их руках!
Затем сразу же поднялись с места представители партии, Союза мо
лодежи, профессиональных союзов, Союза кушчи.
— Вы поистине баем были, баем и остались... Правда скоро вы
явится, вот тогда мы поговорим с вами!—-С этими словами они поки
нули собрание.
На заседании остались только люди Паляза-хаджи. Они перегляну
лись: что, мол, теперь будем делать?
Паляз-хаджи сказал:
— Хорошо, что они ушли. Когда это было, чтобы низкие людьми
стали. Господа, я предлагаю принять такое решение: «В упомянутом
«Положении о выборах» исключить статью третью, гласящую: «Ис
пользующие чужой труд не могут быть избранными и выбирать». Есть
ли возражающие? — председатель оглядел всех.— Нет. Значит, прини
мается единогласно.
После этого собрания Центральный Комитет Коммунистической
партии Хорезма решил начать борьбу с правительством Паляза-хаджи,
обратиться к народу и объяснить ему, что правительство препятствует
проведению свободных выборов.
В Хорезме начались демонстрации протеста.
* * *
События развивались стремительно. 6 марта на улицы вышли тыся
чи жителей Хивы. Со всех концов города спешили они к Хазараспским
воротам на площадь Романдон. Там еще накануне ночью комсомольцы
соорудили высокую трехметровую трибуну. Рядом с ней на длинных
шестах было натянуто полотнище с лозунгами: «Долой правительство
баев!», «Да здравствует Коммунистическая партия!»
Была ранняя весна, земля еще не успела обсохнуть, но из-за тысяч
прошедших по ней ног она отвердела, точно по ней чем-то били. Вол
ны народа текли на площадь. Играл духовой оркестр.
Когда площадь была запружена людьми до отказа, начался митинг.
Один за другим на трибуну поднимались руководители партии, комсо
мола, профессиональных союзов. Обращаясь к народу, они говорили,
что во главе правительства находятся баи, которые выдают себя за
революционеров. Паляз-хаджи и его сторонники, вместо того чтобы
помогать беднякам-дехканам, рабочим, ремесленникам, поддерживают
339
баев, заводчиков и купцов, противятся избранию на курултай
представителей трудового народа. На митинге горячо выступил
Палван.
Последним на трибуну взошел вожак хорезмских комсомольцев Рузмат Юсупов.
— Кто натравливает наших кровных братьев — туркмен на узбеков?
Паляз-хаджи и его приспешники! Кто убил нукеров Кушмамат-хана?
И это можем сказать открыто: правительство Паляза-хаджи. А если
так, то мы не могли доверять правительству, друзья. Долой его!
— Верно!
— Так надо!
— Давно пора!
С развевающимися красными знаменами демонстранты направились
к Нурлавой.
— Весь Хорезм поднялся! Неужто в Хиве столько народа? — удивля
лись люди.
И в самом деле, за всю свою историю Хива не знала такого ше
ствия: когда головные колонны демонстрантов подходили к Нурлавой,
то конец этого людского потока находился еще у медресе Палванкари.
В тот день многие назиры, услышав, что к демонстрантам присое
динились войска, не пришли в свои учреждения. Многие из них, сказав:
«Мир перевернулся», поспешили покинуть Хиву.
Назир-кур, запыхавшись, вбежал в кабинет председателя:
— Хаджи-бува, народ идет к Нурлавой, они устроили демонстра
цию!
— Вызовите ко мне начальника роты сторожевого охранения.
— Никого нет, все на демонстрации...
—■Вы знаете, чем кончаются в Хорезме демонстрации ? — скорого
воркой спросил Паляз-хаджи и вскочил с кресла.
— Надо бежать, иначе поймают и убьют,— сказал Назир-кур.
Достигнув Нурлавой, демонстранты с возгласами «Долой прави
тельство баев!», «Хорезму нужно народное правительство!» собрались
на площади у дворца.
«Вызвать Паляза-хаджи!», «Вывести Назир-кура!», «Пусть держат
ответ назиры!» — восклицал разгневанный народ. Нескольких назиров
вывели к демонстрантам. Их заставили стать на колени перед наро
дом. Но Паляза-хаджи и Назир-кура во дворце не было. Из толпы раз
давались возгласы: «Послать к ним домой!», «Вытащить оттуда, где
попрятались!»
У входа в Нурлавой под древними зубчатыми стенами собрались ру
ководители демонстрации. Взобравшись по ступенькам на супу, Ахмад
Махмудов громко крикнул:
— Народ! Можно ли считать, что с этого дня правительство баев
пало?
И в ответ ему над площадью разнеслось:
— Правительство баев пало!
— Назиров, обманувших народ,— в зиндан!
340
ГЛ А В А Д В А Д Ц А ТЬ Д ЕВЯТА Я
Через четыре дня, 10 марта, был создан Временный револю
ционный комитет Хорезма, в большинстве своем состоявший из ком
мунистов. На одном из первых заседаний он утвердил представ
ленное Центральной избирательной комиссией «Положение о выбо
рах».
Для борьбы с контрреволюцией Временный комитет создал Чека.
Председателем Чека был назначен Ахмад Махмудов. Его заместителя
ми были Пулат Матчанов и Бобо Матчанов. Чека разместилась в шко
ле, где прежде учился Тимур-Газ и-тура — сын Исфандияр-хана. Это
было двухэтажное здание полуевропейского-полу восточного типа
с балконами и широкими окнами.
Чека сразу же начала беспощадную борьбу с терроризировавшими
население Хорезма разными басмаческими шайками и действовавшими
в самой Хиве агентами Джунаида.
Были приняты меры для розыска Паляза-хаджи и Назир-кура: их
искали и в самой Хиве, и в загородных садах — словом, во всех воз
можных местах. Обыскали все магазины, принадлежавшие Назир-куру,
его мельницу в Каптархане, его завод в Мангите. Но сколько ни иска
ли, найти не могли.
А между тем Назир-кур скрывался в Хиве в своем собственном доме.
Его выручала паранджа. Когда приходили к нему домой с обыском,
то он, накинув паранджу, уходил к ближайшим соседям. Когда же
обыск заканчивался, он снова возвращался домой. Никому и в го
лову не приходило, что под паранджой скрывается Назир-кур. В те
времена задержать женщину в парандже или заглянуть под ее
чачван было делом рискованным. Такого человека тут же могли
избить. Назир-кур весьма ловко пользовался этими «достоинствами»
паранджи.
В газетах «Инкилаб кусши» и «Хоразм хабарлари» были поме
щены объявления: «Если Паляз-хаджи и Назир-кур явятся добро
вольно, их жизнь и имущество будут сохранены». Но они не
явились.
Однажды к председателю Чека Махмудову его друг Маткарим при
вел молодого человека, рыжего, кареглазого, обутого в ичиги
и кявуши.
— Ахмаджан, это Джуманияз — тот самый йигит, о котором я гово
рил тебе. Потолкуй с ним, а я спешу,— сказал Маткарим и, попрощав
шись, вышел.
— Возьмите меня на работу, я много претерпел от знатных. Теперь
вижу, баи и духовенство снова бесятся, хотят уничтожить новую
власть, — проговорил йигит.— Куда ни прикажете — пойду: хоть
в огонь, хоть в воду.
— У нас работа не легкая: на каждом шагу смерть подкараули
вает,— предупредил его Махмудов.
— Однажды я уже избежал смерти... побывал в ханском зиндане...
341
Так что остаток жизни могу считать подарком и распоряжаться им, как
хочу.
Махмудов вызвал сотрудника Чека Раима-така и представил ему
йигита:
— Вот тебе помощник, постарайся вместе с ним найти Назиркура.
Выйдя из кабинета председателя Чека, они обсудили это дело и ре
шили подежурить у дома Назир-кура.
Назавтра они направились на улицу Ур и стали около маслобойки,
рядом с медресе Палван-кари, невдалеке от дома Назир-кура — самого
большого дома на этой улице. Место для наблюдения хорошее, по
стоять долго здесь нельзя: можно привлечь к себе внимание. Пришлось
залезть на крышу медресе, с которой хорошо просматривалась вся
улица.
Спустя некоторое время Джуманияз и Раим-така увидели двух жен
щин, идущих к дому Назир-кура. «Как-то странно шагает одна из
них, та, что в бархатной парандже»,— разом подумали сотрудники
Чека.
Женщины вошли в дом. А что, если под паранджой скрывается На
зир-кур? Не попытаться ли в следующий раз, будто в шутку, припод
нять чачван? А если там женщина? Тогда обидчиков камнями забро
сают...
И на следующий день с крыши медресе они снова увидели этих
женщин. Опять насторожила походка одной из них. Потом целую не
делю женщины не появлялись. Джуманияз и Раим-така уже устали пря
таться на крыше.
И вот наконец снова эти две женщины появились на улице. «Да
вай!»— подтолкнул Джуманияз Раима-така.
Они проворно спустились вниз и преградили женщинам путь.
— Куда вы идете? — спросил Раим-така.
— В дом Назира-ага,— едва слышно вымолвила женщина в андрасовой1 парандже.
— И вы тоже идете к Назирбаю? — спросил Джуманияз у той, что
была в бархатной парандже.
— Да...
— Кем вы приходитесь Назирбаю?
— Отвечайте, кем?
— Сестрой...— раздался тоненький неестественный голосок из-под
Паранджи.
«Была не была, трус на коня не садится...» И Джуманияз сорвал
чачван с ее лица.
«Ба! Да это Назир-кур!»
— Следуйте за нами! — строго сказал ему Раим-така.
1 А н д р а с — полушелковая полосатая материя.
342
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
В Хорезме начался казув. Несмотря на угрозы Джунаид-хана: «Кто
послушается кяфуров, пойдет на казув, то т не только имущества — жиз
ни лишится»,— узбеки, туркмены, каракалпаки — весь народ, вооружив
шись заступами, лопатами и кетменями, направился к берегам каналов и
арыков. Вода-кормилица, желтая, мутная амударьинская вода все лето
течет по анхорам и арыкам, и к осени откладывается ил в полметра и
более толщиной. Не очистишь от него каналы и арыки, следующим
летом вода не пойдет. Без казува — рытья и очистки оросительных
систем — народ Хорезма никогда не жил. Э то была тяжелая, изнури
тельная работа, унаследованная от дедов и прадедов. Прежде всего
углубляли большой анхор — головной канал, затем его ответвления,
потом арыки и арычки. Каждый год, по повелению хана, народ гнали
на казув. Человек, имевший землю, должен был отработать 36 дней.
Причем не имело значения, сколько у него земли: один танап или тысяча
танапов. Тяжело приходилось бедняку, а бай, конечно, никогда сам не
шел на казув, посылал своего слугу, батрака или же какого-нибудь
несчастного за ничтожную плату. Сколько невинных людей гибло на
этом злосчастном казуве! В народе так про него говорили: «Казув на
чался — с плетки ясавулбаши кровь капает». Ясавулбаши хан посылал
для устрашения бедняков.
— Казув начался!..— кричат глашатаи, далеко разносятся их голо
са.— Эй, стар и млад, чтобы вас палками не наказали, выходите на
рытье сами! Выхо-ди-и-те, выхо-ди-и-те!
И, заткнув полы чапанов за пояс, люди выходили на дорогу, беско
нечной лентой тянулись они к головному каналу: кто на ишаках, кто
на лошадях, а большинство пешком.
Теперь другое дело, теперь земли ханов, тур отданы семьям бедня
ков и красноармейцев, теперь люди трудятся на себя и пришли
к головному каналу добровольно. У каждого кишлака здесь свой
участок.
Чтобы первый после революции казув прошел успешно, на самые
тяжелые участки руководителями работ посланы коммунисты, и в их
числе командиры Красной Армии Хорезма.
...Палван трудится с утра до ночи, не зная покоя. Он следит за хо
дом работ, старается обеспечить казувщиков всем необходимым. И сам
он роет, как все: вооружившись лопатой, кидает вверх огромные комья
глины.
— Не уставать вам, Палван-бай,— закричал его земляк Раим, видя,
как рьяно работает Палван,
— Живите, Раимджан.
— Странно...— улыбнулся тот.
— Чему вы улыбаетесь, Раимджан?
— Разве сахибкар1 сам роет? Сахибкар смотрит, как роют дру
1 С а х и б к а р — руководитель, управляющий.
343
гие, дает распоряжения. Прикажите, чтобы вам поставили ша
тер...
— Поставить шатер, лежать там на ковре, поглаживая себя по жи
воту, как Шерназарбай — ясавулбаши. Так, что ли? Может, и людей,
как он, плеткой бить?
— Не знаю... но что-то в голове у меня все это не умещается... та
кой большой сердар с лопатой... У вас и без того дел много,— сказал
Раим, с силой выбрасывая на берег грунт. — Вы отдохните, Палванага, мы вас не подведем.
— Некогда отдыхать, Раимджан. Надо скорее кончать казув. Сей
час время дорого.
Палван подходил то к туркменам, то к каракалпакам, советовал,
помогал.
Обращаясь к тем, кто старше его, он с почтением говорил «ага» —
старший брат, а молодых йигитов от души называл «иным» — младши
ми братьями.
В большом анхоре — головном канале — полно людей. Каждый рев
ностно работает на своем участке, не жалеет сил. Кипит в анхоре
работа.
Палван подошел к казувщикам из Пишканика, которых возглавлял
Пирнафас-ата.
— Не уставать вам, ата!
— Живи, сынок!
— Дела у вас, смотрю, неплохо идут, ата.
— Из нашего кишлака здесь много сильных йигитов, оттого и дело
движется.
— Рахмат, вечером к вам приедет Шерози. Большое там аш а1
устроит.
— Да будет в доме твоем изобилие, сынок! Казувщики благо
дарны тебе.
Люди, услышав о том, что к ним приедет Шерози, очень довольные
этим, говорили:
— Шерози приедет!
— Шерози увидим. До рассвета веселье будет!
...Поднявшаяся из-за горизонта полная луна залила своим сиянием
анхор и его берега. Ночь ранней весны еще довольно холодная, люди
сидят у костров. Вот послышалось: «Идут музыканты», и тут же все
повалили на просторный луг, заменявший здесь площадь. У всех в ру
ках факелы.
Музыканты пришли усталые. Они только что выступали на другом
участке. Шерози выпил пиалу зеленого чая и начал налаживать саз.
Матякуб погрел на костре свой бубен. Все смотрели на них. Наигрывая
на сазе, Шерози начал петь.
Весенний ветер уносил его песни от берегов анхора к волнам Аму
дарьи. Мелодии Шерози — они тревожны, они так же широки, как Аму
дарья. Они то ласковые и безмятежные, то беспокойные, страстные.
1 Т а м а ш а — зрелище, представление.
344
Светом залиты й канал в тонком узоре ветвей.
Весь обнимая простор, ярко л уна сияет.
Ч е рн ы е виж у глаза лун о по д о бн о й моей,
С б ерега на меня см о тр ит она и взд ы ха е т,—
глядя на анхор, пел Шерози.
Как л а ско во ж у р ч а т П а л ва н -ка н а л а воды .
Ч то в целом мире сладостней и лучш е,
Чем песня их? Ее не ста р я т год ы ,
И т а к она пленяет наш и д уш и.
Прекрасны весенняя ночь и залитый лунным сиянием берег канала
в тонком узоре ветвей.
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь П ЕРВАЯ
Анаш-халфа сдержала свое слово, которое дала когда-то Маткари*
му: «Я сама женю вас и послужу на вашем тое».
Маткарим полюбил работавшую в артели девушку — сироту Кундуз.
Дети бедняков, они стремились навстречу друг другу. Узнав об этом,
Анаш стала свахой и соединила двух одиноких, устроила в просторном
дворе артели той. На этот маленький, но, как говорится, добрый той
пришли близкие и друзья невесты и жениха.
Э то был первый красный той, где тон задавали коммунисты и ком
сомольцы, тут не считались с религиозными обычаями, не читали мо
литв, все было по-новому. Мужчины и женщины сидели вместе, лицо
невесты было открыто. Палван, как самый близкий друг Маткарима,
встречал приходивших гостей. На столах были расставлены разные
угощения и вазы с букетами первых весенних цветов Хорезма.
Жених и невеста поднялись на сцену и сели за стол, устланный
красным полотнищем. Раздались крики одобрения. Хаджи Большаков
поздравил молодых. Затем от имени всех работниц артели пожелала
молодым жить дружно Айманхан. Анаш вручила им подарки. Айман
хан и Якутай ухаживали за гостями, не знали ни минуты покоя.
Шерози взял в руки саз и заиграл веселую, озорную мелодию, а из
вестный всем танцор Вавак, который вот уже сколько лет не расстает
ся с Шерози, ставшим ему самым близким другом, вышел на середину
и, танцуя, запел:
Т в о е ю о п ьяненны й красотой,
Х о ж у один я, о тебе мечтая.
Не расцветет мой сад в тени н о чной,
Т ы для него, как солнце, д о р о га я .
Вавак танцевал задорно, с огоньком. Знаменитый танцор и певец,
он владел еще одним удивительным искусством: ударяя языком по не
бу, он мог имитировать звуки танбура и тут же губами подражать сазу.
345
При отсутствии танбура и саза этот веселый йигит один мог заменить
целый оркестр.
Только замолк саз Шерози, как взяла свою гармонь Анаш. Она про*
вела по клавишам и запела:
П о д твоим и бровями, ка к утр о , с и н е ю т глаза,
Голос твой — он нежнее, чем все голо са .
Проникновенно звучит голос Анаш. Ее лицо прекрасно. Она сама
организовала этот первый в Хорезме красный той и поет радостно:
Нам те п е р ь д р у г без д р уга не ж и т ь н и ко гд а ,
С моею звездою твоя повстречалась звезда.
Песни Анаш привлекли сюда много людей. Им уже не поместиться
в большом дворе. Женщины, дети, подростки взбираются на крыши,
на навесы, даже на заборы. Каждый хочет услышать ее.
М ы с т о б о ю вы росли в киш л а ке одном,
О тебе мечтаю, весь горю огнем.
П л а тье тво е ш елковое в та н ц е развевается.
Б ы ть б ы нам, лю би м ая, ка ж д ы й день вдвоем,—
пела она, улыбаясь.
Направо от калиточки
Алчовые сады.
Ах, разлучиться с милой —
Н е т тяж елей беды .
Она пела все новые и новые песни, люди слушали ее, как
зачарованные.
— Теперь ваша очередь, покажите свое искусство, повеселите лю
дей,— Анаш взглянула на Бобо Матчанова, прозванного в народе
Бобо-масхаробозом.
— Бобо, танцуй,— поддержал ее Палван.
Рузмат Юсупов также подошел к нему и потянул за руку:
— А ну поднимайся!
Тут же раздались голоса:
— Бобо-масхаробоз!
— Бобо-масхаробоз, выходи в круг, не ленись!
— Д а я... я уже давно...
— Ладно уж отговариваться, вставай,— подал ему знак Ахмад
Махмудов.
Когда же Сафо Мугани сказал: «Дружок, все мы тут свои люди»,
Бобо Матчанов — высокий йигит лет тридцати — поднялся с места.
— Бобо-масхаробоз!
Думаете, найдется в Хорезме человек, который не знал бы Бобомасхаробоза! Его знают в республике все от семи до семидесяти лет.
346
Он участник многих и многих тоев. Посмотреть на него приходят лю
ди из дальней дали.
Сафо Мугани заиграл на сазе озорную мелодию, и Бобо Матчанов
тут же преобразился: надел широкий чапан шиворот-навыворот, на го
лову водрузил что-то похожее на колпак. И когда в таком обличье он
скривил рот, все захохотали. Он все более входил в роль. И вот, широ
ко раскрыв глаза, запел старинную, известную всем песню масхаробозов:
В печали пр о ш ла моя жизнь.
Б л а го р о д н ы х,
В е щ а ю щ и х истину я не встретил.
И вот уш ел навеки в п усты н ю ,
Т у д а , где то л ь ко пески и ветер.
Из уст н и ч ь и х не вы рвется правда.
А ч то всевы ш нем у л ж ив ое слово!
Вконец о т похлебки мучной исхудаеш ь,
М астава не исцеляет б о л ьн о го.
Н е т в этом бренном мире о п о ры ,
Кроме вороха листьев — слов.
У ко н ю ш н и супы не бы ва е т,
У савана рукавов.
В раг тр уб и т, яму роет.
Т а к а — племя тр уб и т, яму роет,
Рать ш а ха одолела рать та ка ,
Рать та к а одолела рать ш а ха .
Т яж ело ступ а е т иранец,
Н у, а в наш ей стране — та н ц о р ы ...
Под эту песню он выделывал какие-то замысловатые движения ру
ками и ногами и, казалось, танцевал, не касаясь земли. Потом, когда
Бсбо-масхаробоз начал танец огня, изо рта его стали вылетать искры,
их становилось все больше, они рассыпались по сторонам. А он пел:
О го н ь я сею , огн е р о б,
О ста вь о го н ь и сей золу.
Бобо-масхаробоз подлетал то к одному, то к другому и точно бы
опалял пламенем, вырывавшимся из его рта, и при этом пел. А люди —
одни обмирали от страха, другие разевали рты от удивления: как это
столько огня могло вместиться в нутро Бобо-ака. Представление это
длилось полчаса. Сколько искр высек за это время из своего сердца Бо
бо-ака! Закончив танец огня, он стал кланяться народу, но тут же раз
дались возгласы:
— Чудо-тарелку теперь!
— Чудо-тарелку!
Быстро принесли большую глиняную тарелку, а народ между тем
все просил его показать свои фокусы. «Что прикажете — все сделаю,
повелевайте!» — сказал Бобо-масхаробоз и взял в руки деревянные тре
щотки, затем, согнувшись, положил на спину глиняную тарелку и, по
щелкивая трещотками, завертелся, запел песню:
347
Вот э то и есть игра п и р и -к у к о л 1,
И гр а , капи-фу, капи-фу.
Н а туто в н и к я взобрался, капи-фу,
Н а необъезженном коне, капи-фу,
Вот этому а га хо ч у б ы ть рабом, капи-фу.
Распевая песню и прищелкивая в такт трещотками-кастаньетами,
Бобо-масхаробоз крутился, извивался, а тарелка со спины передвига
лась к шее и обратно. Приговаривая заклинание «капи-фу», «капи-фу»,
он ловкими движениями передвинул тарелку на затылок, а потом и на
макушку, затем на лоб, на нос, и оттуда тарелка, как живая, сползла
на шею. Теперь тарелку надо было передвинуть на спину. Он снова за
вертелся в людском кругу. Точно рассчитанные движения, озорная пес
ня и снова заклинание: «капи-фу», «капи-фу» — и вот чудо-тарелка уже
на спине.
— Молодец! Хвала тебе!
— Живите, Бобо-ага!
— Да будет вам изобилие!
Люди еще долго не отпускали Бобо Матчанова, ему пришлось по
казать все свое искусство масхаробоза. Да он охотно делал все, что
его просили. Ему и самому было сегодня хорошо и весело.
Пусть на этом первом красном тое не было выпито ни пиалушки
вина, ни рюмки мусаласа, все равно здесь царили веселье и смех.
Впервые народ чувствовал себя на тое так легко и свободно. Люди го
ворили: «Глядите-ка, йигит и девушка женятся по любви, а в прежнее
время жених и невеста не видели друг друга, знакомились только
в день свадьбы за пологом, в углу. Жених, чтобы сделать той, на всю
жизнь погрязал в долгах, а теперь никакого калыма; женщин и деву
шек считают людьми, сидят они вместе с мужчинами, невеста не пла
чет, говоря: «Ухожу к чужому», теперь она счастлива со своим лю
бимым. Хорошо, если всегда так будет».
Все были довольны. Жених, по обычаю поднося Палвану, прислу
живающему на его тое, горсточку плова, сказал:
— Ага, теперь ваш черед. И мы хотим послужить на вашем тое.
* * *
Гости разошлись поздно. Палван провожал Якутай в общежитие
женской школы.
Мягкая весенняя ночь. Белесый лунный и фиолетово-серебристый
звездный свет. Тишина... Только издали доносится крик петухов.
Палван и Якутай узкими улицами подошли к большому городскому
пруду — хаузу. Таких прудов в Хиве несколько. Люди зимой и летом
пьют из них воду.
Залитый лунным светом хауз кажется какой-то бесконечной доро
гой. Раскидистые карагачи переплели в нем свои фантастические тени.
1 П и р и- к у к о л — ч уд о -го р ш е ч н и к.
348
— Якутай, посидим тут немного,— сказал Палван, показывая на ма
ленькую супу на берегу хауза.
— Ага, уже поздно, завтра у меня уроки, — сказала она, хотя соглас
на была сидеть тут до рассвета.
— Прислуживая на тое с утра до вечера, вы, наверно, устали. По
сидим,— настаивал Палван.
— Ну хорошо, посидим,— Якутай тихонько подошла к супе и села.
— Да будет долгой жизнь Анаш-апа, она хорошо провела
той,— сказала Якутай, глядя на серебристую, подернутую рябью
воду.
— Теперь такие красные той должны войти в обычай,— сказал
Палван, не в силах оторвать взгляда от красивого, такого нежного
в лунном сиянии лица Якутай.
— Очень хорошо получилось, пропади эти старые той, разве они
той? Вот это той! Расцвело счастье Маткарима-ака, и Кундуз оно улыб
нулось! Анаш-апа сделала их счастливыми, а вот себе обрела новых
врагов,— продолжала Якутай, играя кончиком платка.
Палван не стал спрашивать, каких врагов, он знал, что баи и духо
венство ненавидят Анаш. Теперь же она прямо в артели организовала
красный т о й — это, конечно, вызовет ярость ее врагов.
— Руки у них коротки. Те, кто хочет отомстить Анаш-апа, сами бу
дут уничтожены,— решительно сказал Палван и, зачерпнув пригорш
ней воду, с удовольствием выпил. Вода эта пахла медом.— Давно ли
мы беседовали с вами в саду туры? А сколько уж лет прошло с тех
пор,— задумчиво сказал Палван. И сам ответил: — Почти десять лет,
а мне кажется, точно бы вчера.
Они вспомнили былое.
— Вроде бы не успели глазом моргнуть, а сколько событий... Не за
мечает человек, как проходит время,— сказал Палван, закуривая
папиросу.
Якутай кивнула головой:
— Да, все это словно было вчера, а я уже старею.
— Вы нисколько не изменились, Якутай.
— Нет, ага, стара я уже,— грустно произнесла Якутай.
Палван невольно улыбнулся.
— Да вам еще только двадцать шесть. Еще жить и жить... Как гово
рят, из сорока ваших цветочков еще ни один не раскрылся.
— Ну, это не так, вы посмотрите на меня моими глазами.
— И вы посмотрите моими глазами. Вы все та же, Якутай, которая
одним своим глазом заставляла загораться души многих. Даже луна на
небе ревнует к вам.
— Вот ведь как расхвалили... Вы, ага, оказывается, мастер го
ворить приятное, но, знаете, есть и такие, которым я не по
душе.
— Пусть ослепнут глаза тех, которым вы не нравитесь,— с чувством
сказал Палван.
Якутай, довольная его словами и несколько смущенная, заговорила
ласково:
349
— П алван-ага, если бы Баходир хо ть недолго погостил у меня,
я бы не скучала то гда, было бы мне хорошо.
— Трудно вам будет с ним, у вас ведь в школе работа и на курсах.
— Н ет, нисколько не трудно. И девушки помогут, присмотрят за
ним.— Якутай с тоской взглянула в черные глаза П алвана.
— Мать останется одна.
— А почему бы ей не приехать в город?
— Говорит, что в городе ей тоскливо. Н ичего... Вот только станет
в стране спокойнее, тогда я все налажу, заберу сюда мать. Якутай , мне
надо поговорить с вами...
Якутай посмотрела вдаль, на подожженный заревом серебряный
горизонт.
— Вы посмотрите, ага, светает. И люди уже идут на намаз.
— Д а ... День начался.
Палван проводил Якутай до общежития.
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь ВТО Р АЯ
П ятнадцатого мая в Нурлавой открылся Второй Всехорезмский ку
рултай. Д елега ты , состоявшие в основном из представителей трудово
го народа, приняли решение о создании Центрального Исполнительно
го Комитета. Председателем его был избран батрак из Гуриланша
Мухаммад-Раим Аллаберганов. Председателем Совета назиров был на
значен Ибняминов.
На этом курултае Ата-махсуму, бывшему заместителю назира юсти
ции в правительстве Паляза-хаджи, удалось представить себя врагом
контрреволюционеров. Таким образом он вошел в состав нового
правительства.
Жизненный путь Ата-махсума, человека крайне честолюбивого,
был сложным. Ата-махсум родился и вырос в кишлаке Бузхона, в трех
верстах от Х и вы . Образование он получил в медресе в Хиве. Там же
он и остался жить. Его отец — муфтий — хотел, чтобы и сын стал муф
тием. В конце концов Ата-махсуму удалось получить звание муфтия.
В первые же дни революции он посчитал выгодным объявить себя
красным улемом и с те х пор работал в правительственных учрежде
ниях. Как и Паляз-хаджи, он молился пять раз в день, но тайно.
С представителями духовенства на виду у людей не общался. С по
мощью Паляза-хаджи он быстро поднялся до должности заместителя
назира юстиции. И теперь, после Второго курултая, он сохранил эту
должность.
Вскоре энергичный и волевой Ата-махсум взял в свои руки весь Н а
зират юстиции. Он всячески стремился заслужить доверие Центрально
го Исполнительного Комитета и Совета назиров. Ата-махсум то и дело
ругал бывшее правительство Паляза-хаджи и хвалил Центральный Ис
350
полнительный Комитет, возглавляемый председателем Аллабергановым, говоря: «Вот это правительство, истинно народное правитель
ство». При Палязе-хаджи он заявлял: «Если есть правительство, то
к чему партия и Союз молодежи, кто их придумал? Кто придумал это т
Союз дехкан? Надо вы гнать татар из Хорезма». Теперь же Ата-махсум
говорил совсем иное: «Правительство без партии все равно что тело
без головы, молодежь — наша опора. Попробуйте прожить один день
без дехкан — с голоду помрете, татар ы — наши друзья, они такие же
мусульмане».
*
*
*
Глава русского посольства в Хорезме Валентин Сафонов за корот
кое время своими делами расположил к себе жителей Хорезма, стал по
льзоваться большим уважением. И теперь, вызванный на работу в Мо
скву, прощался со своими хорезмскими друзьями. Проводы Сафонова
обратились в большое торжество. В посольство РСФ СР пришли руко
водители республики, коммунисты, комсомольцы, члены профессио
нальных союзов. Все собравшиеся тепло прощались с Сафоновым, со
жалея, что он уезжает.
— Валентин-ака, вы увозите с собой наши сердца, не забывайте
н а с,— говорил Палван, пожимая своими сильными руками руку Сафо
нова.
— Рахм ат вам за все, что вы сделали для Хорезма, — Рузмат Юсупов
обнял его.
— Народ Хорезма будет помнить вас,— сказал Ахмад Махмудов, це
луя его.
— Братиш ка, ты должен поехать учиться в Москву, я помогу те
б е ,— Сафонов положил ему руку на плечо.
Растроганный всеми этими словами и такой искренней симпатией,
он не знал, что ответить, губы его дрожали:
— Прощайте, мои дорогие хорезмские друзья.
Новый посол Бик, назначенный вместо Сафонова, быстро окунулся
в работу. Чтобы дать мир молодой республике, надо было изолировать
Дж унаида, лишить его возможности оказывать влияние на глав турк
менских племен. Помочь правительству Хорезма привлечь на свою сто
рону Гулям-Али-хана и противопоставить его Джунаиду — это посол
считал одной из своих первостепенных задач. Переговоры с ГулямАли-ханом прошли успешно.
Вскоре на заседании Центрального Исполнительного Комитета Гулям-Али-хану была вручена охранная грамота. Председатель Аллаберганов громко зачитал:
— «Сия грамота вручается главе племени емут салах, нашему брату
Гулям-Али-хану, который по своей воле сложил оружие и признал над
собой власть Советского правительства. Ввиду всего этого никто не дол
жен покушаться на свободу и имущество нашего брата Гулям-Али-ха
на, коему разрешается жить в прежнем месте, с тем чтобы он, мирно
занимаясь дехканством, способствовал росту благосостояния народа.
351
Всем военным учреждениям и советам городов мы, подписавшиеся
и поставившие свои печати, вменяем в обязанность соблюдать сей
указ».
Прочитав грамоту, председатель продолжал:
— Я выражаю твердую уверенность в том, что Гулям-Али-хан на
вечно будет нашим другом, окажет нам помощь в разгроме общего
врага.
После этих слов он под аплодисменты вручил грамоту. Гулям-Алихан поцеловал ее, затем поднял над головой и сказал:
— Дорогие друзья, я выражаю благодарность за ваше доверие.
В ответ на справедливую просьбу Хорезмского советского правитель
ства мы поднимем против Джунаида племя салах.
* * *
В маленькой комнате Миркамила Миршарапова собрались его
друзья, командиры Красной Армии Хорезма: Киргизов, Эрматов, Пал
ван, Ахмаджан Ибрагимов и Матназар Худайназаров. Через некоторое
время, опираясь на палку, прихрамывая, вошел Хасан Мухаммаджанов — военный назир. На этот пост он был назначен недавно, после
Второго курултая, когда бывший военный назир Хасанов был аресто
ван как один из главных виновников Тазабагской трагедии. Собствен
но, военным назиром сначала хотели назначить Миршарапова; все по
нимали, что этот боевой, заслуженный командир — самая подходящая
кандидатура, но он был подданным Туркестана, а не Хорезма. Поэто
му Мухаммаджанову, еще не оправившемуся после тяжелого ранения,
пришлось согласиться возглавить Военный назират.
— Как ваше здоровье? — спросил вошедшего Миршарапов.
— Плохо, Миркамил, нога болит.
— Надо ехать лечиться в Таш кент,— посоветовал кто-то.
И снова продолжалась прерванная его приходом оживленная
беседа.
— Молодец, Матназар, как только ты стал комиссаром образцовой
военной школы,— продолжал Миршарапов,— положение там совсем из
менилось. И команды теперь там отдаются не на турецком языке, а на
нашем. Ты ведь получил военное образование в Ташкенте...
Миршарапов расстелил посреди комнаты дастархан.
— Некоторые турецкие офицеры,— сказал Матназар,— оказывают
нам, коммунистам, яростное сопротивление. Подали на меня жалобу
в Центральный Исполнительный Комитет...
— Ты что, боишься этих турецких офицеров? — спросил Пал
ван.
— Ничего я не боюсь.
— По-моему, лучше было бы закрыть образцовую военную шко
лу,— сказал, покашливая, Хасан Мухаммаджанов,— очень уж нена
дежные эти турецкие офицеры, того гляди могут поднять голову уце
левшие сторонники Паляза-хаджи.
352
— Закрыть ее проще простого, ломать всегда просто,— вмешался
Палван.— Не об этом думать надо. Надо постепенно заменять турец
ких офицеров своими, сведущими в военном деле людьми.
— Ты прав, Палван,— поддержал его Эрматов.
— Миркамил,— очень серьезно сказал Мухаммаджанов,— если я
поеду в Ташкент лечиться,— а это, видимо, надо,— ты заменишь
меня.
— Но я ведь не подданный Хорезма... Я командир, воевать — это
мое дело. Какой из меня назир!
Все знали об удивительной скромности Миршарапова. Тому, кто
хвалил его, он говорил открыто: «Друг мой, второй раз не повторяйте
эти слова».
— Ради общего дела стань подданным Хорезмской республики!
— Хасан говорит дело,— Киргизов взглянул на Миркамила,— надо
помочь Хорезму.
— Да, я гляжу, вы все пришли ко мне в дом не без умысла,— за
смеялся Миршарапов. — Давайте-ка готовить плов.
Палван подошел к Миршарапову:
— Миркамил, мы считаем тебя своим братом, подумай же хоро
шенько, Хорезм такая же народная советская республика, как
и Туркестан.
— Бери пример с меня,— сказал Эрматов.— Я стал подданным
Хорезма.
— Да, и сразу же на твою голову свалились все заботы, назначили
назиром внутренних дел, и теперь разбираешься во всех этих запу
танных историях.
— Не бойся трудностей, мы тебе поможем,— сказал Матназар.
— Дело не в том, кто будет назиром. Сейчас основной вопрос —
уберечь Хорезм от врага. Для этого надо, чтобы в армии дисциплина
стала железным законом. Дать знания бойцам — это тоже наша первая
задача. Вот о чем надо думать,— сказал Миршарапов.
— Действительно, все это необходимо сделать. Но ты уклоняешься
от главного: ведь нужен деятельный руководитель, а Хасан болеет,
ему это не под силу. Так что нет у тебя другого выхода. И потом вот
еще.— Эрматов продолжал, смеясь: — Самым красивым назиром в Хо
резме будешь.
Миршарапов и в самом деле хорош собой, стройный, ладный йигит.
Он и в детстве был красив. Мать Миркамила молилась за него: «О ал
лах, сохрани сына от сглаза! Сделай его добрым и смелым». Да, сразу
видно, его не сглазили. Мужества, смелости, доброты и деликатности
ему не занимать. Он оправдал доверие Фрунзе, направившего его
в Хорезм.
— Да, чтобы разбить Джунаид-хана, нужна большая и дисциплини
рованная армия,— сказал Киргизов, помогая Миршарапову готовить
плов.
— Я говорил об этом на Втором курултае, говорю и сейчас. Надо
быстрее создать пятитысячную армию, - ответил ему Миршарапов.—
Видимо, все же придется мне заняться этим делом. А то вы, хорез
12
Д. Шарипов
353
мийцы, от меня не отстанете, вы уж такой народ, если во что-нибудь
вцепитесь — все, не отпустите, добьетесь своего.
Миркам ил взял со стены дутар и стал налаживать его. В этот мо
мент вбежал адъютант:
— Наводнение! В Хазараспе наводнение!
* * *
Когда Якутай узнала, что Палван ушел на борьбу с наводнением, ее
охватила тревога. Она просыпалась среди ночи и, выйдя на айван,
подолгу смотрела в темную даль. Общежитие женской школы находи
лось недалеко от ханского сада, ночной воздух здесь веял свежестью
только что распустившейся листвы. И до Якутай долетал страстный,
самозабвенный голос соловья. Но эти ясные, звучные, радостные ве
сенние ночи словно бы не касались ее. Она думала о своем: «Как там
Палван, что с ним?» Страшные видения одолевали ее.
Чтобы забыться, Якутай с головой окунулась в работу. Кроме уро
ков в женской школе и на курсах по ликвидации неграмотности, она
много временй проводила в разных махалля города, вела там агита
ционную работу, объясняла привыкшим к своему бесправию женщи
нам, какие возможности открывает перед ними новая власть.
Когда Якутай без паранджи, с открытым лицом проходила по ули
цам Хивы, люди внимательно осматривали ее с ног до головы.
— Идет дочь Абдулла-туры...
— Кто она? Жена Матчон-туры?
— Д а, та самая Якут-бика, которой дал развод Матчон-тура...
— Бросила паранджу, кяфуром стала!
Некоторые хмурили брови, в глазах других сверкал огонь. Они го
товы были растерзать ее. Вслед ей неслись оскорбительные слова:
«Бесстыдница, совесть потеряла!» А она, уже привыкшая ко всему это
му, победившая свой страх, шла гордо, ни на кого не обращая внима
ния, точно бы ничего не слышала.
В общежитие Якутай возвращалась поздно вечером и тотчас же
принималась за дело: проверяла тетради, исправляла ошибки, готови
лась к завтрашним урокам. Изредка она поглядывала на фотографию
Палвана с сыном, висящую над ее кроватью. «Сколько лет я люблю
его, так люблю, что готова стать его тенью... Только бы ничего с ним
не случилось! Только бы он жил на земле...» — думала она.
В один из этих тяжелых дней к Якутай в женскую школу пришла
Султан-пашша.
— Ападжан,— обратилась она к ней,— я не хочу бездельничать во
время каникул.
— Давай уроки на курсах.
— А я еще не умею преподавать, страшно как-то.
— Я тебе помогу. Сможешь...
— Учить, наверное, труднее, чем учиться.
— Легких дел нет, сестричка.
354
Султан-пашша начала преподавать вместе с Якутай на курсах по
ликвидации неграмотности. Она сдружилась с ней теперь еще больше,
чем в Ташкенте, часто оставалась у нее ночевать.
Султан-пашша еще совсем юная, с румяными тугими щечками. Ее
черные большие глаза спрятаны под густыми ресницами, длинные
косы свисают до пояса. Она, закаленная в труде, здоровая девушка, не
только помогала матери, а случалось, помогала в кузнице своему отцу.
Сабир-ака сам обучил ее грамоте и послал вместе со своим сыном
учиться в Ташкент.
В то время среди обучавшихся в Ташкенте хорезмийцев было очень
мало девушек. Их буквально можно было сосчитать по пальцам.
Все свободное от ученья время землячки проводили вместе. Султан*
пашша занималась охотно, была, пожалуй, среди них самой способ*
ной. Она быстро научилась говорить по-русски. Климат Ташкента, ка
жется, пошел ей впрок, очень скоро она стала видной, статной
девушкой, привлекавшей к себе внимание.
В каждом молодом сердце свои тайны, были они и у Султан*
пашши.
— Апабий...
— Слушаю тебя, Султан-пашша...
— Скажите мне, вы тоже любили? — смущенно спросила она. Гра
натовые щеки девушки покраснели еще больше, как будто чувство
любви было ведомо только ей одной.
— А то как же! — не раздумывая, ответила Якутай. Ответ этот при*
ободрил Султан-пашшу.
— Скажу вам... перед моими глазами все время Бекджан-ага.
— Бекджанбай умный, отважныййигит, достойный своего брата
Палвана.
— Так скучала по нему в Ташкенте, а теперь он здесь, рядом, а по
чти не видимся, вы знаете, как у нас здесь... Начнутся разные пере
суды, к тому же Бекджан такой стеснительный.
— Бекджанбай — йигит, которого стоит любить,— тихо сказала
Якутай.
* * *
Великая Амударья рушила свои берега. Она ревела, точно пьяный
верблюд, валила векозые деревья, смывала дома, сметала мосты.
Огромные волны, ударяясь о дамбы, плотины, разбивали их вдребезги.
Народ Хорезма не напрасно зовет Амударью «сумасшедшей рекой».
Люди не знали, куда бежать, как скрыться от ее взбесившихся волн.
На затопленных местах, взобравшись на ветви карагачей, плакали
и кричали дети.
Если бы не были предприняты срочные меры, то Хазарасп, Багат,
Ханка, Бешарык, Хива, Шават, Газават — словом, целый ряд городов
Хорезма оказался бы под водой.
Срочно организованная комиссия по борьбе с наводнением во главе
с назиром внутренних дел Эрматовым работала круглосуточно. Со
12*
355
всех кишлаков и городов Хорезма тысячи людей на лошадях, верблю
дах, на арбах спешили к бунтующей реке. Эрматов и его помощники
направляли этот людской поток. На борьбу с наводнением была дви
нута Красная Армия Хорезма. Миршарапов, Палван и Киргизов приве
ли свои отряды на самый тяжелый участок в район Хазараспа. Здесь
было труднее всего. В районе Хазараспа Амударья в нескольких ме
стах прорвала плотину Палван-канала — магистрального канала. На
род кипел и бурлил на его берегах. Люди, вооружившись кирками
и лопатами, наступали на воду, точно на врага, а она с ревом накиды
валась на них. Ни на минуту не прекращалось сражение. Недалеко от
верхней части канала было озеро. Наконец людям удалось, разрушив
в четырех-пяти местах ими же построенные дамбы, направить в него
грозные воды. Поток, смяв камышовые заросли, ворвался в озеро. По
сле этого натиск воды несколько уменьшился. Но все равно в низинной
части канала вода захлестывала, рушила берега, устремлялась в доли
ну. Здесь, забыв об усталости, не щадя себя, боролись со стихией лю
ди. На арбах они везли и везли сюда огромные камни, землю, балки,
ветки, нагромождая их на пути воды. И все это кидали, словно в пасть
чудовища, но оно не насыщалось.
Палван, стоя в ледяной воде, бросал тяжелые глыбы, вдавливал
в нее целые арбы ветвей. Глядя на него, бойцы преодолевали страх,
работали в бушующем потоке, швыряли в него камни, глину, дерн,
хворост, возводили преграду на пути вод.
— Опрокидывай!
— Кидай!
— Дерн клади! Скорей! Скорей!!
Эти крики сотрясали воздух.
Каждый знал свое дело. Один вез на арбе землю, другой камни, тре
тий рубил ивы, старики связывали их ветви, как снопы, йигиты тут же
грузили на арбы и везли к воде. Каждый торопился сам и поторапли
вал других:
— Опрокидывай!
— Кидай!
— Скорей! Скорей!!
Как ни силен был взбаламученный желтый поток, кипевший, ярив
шийся, он нехотя стал покоряться воле людей. Борьба еще шла, но ис
ход ее был предрешен.
Сражение с Амударьей длилось пятнадцать дней и ночей. Наконец
берега каналов были укреплены. Река вернулась в свое русло.
Несмотря на проявленный героизм, ущерб от наводнения был огро
мен. Партия и правительство не скрыли от народа горькую правду. Га
зета «Вести Хорезма» в августе писала: «На головы жителей Хазарас
па обрушилась огромная беда: около пяти тысяч танапов земли
оказалось под водой... Судя по полученным сведениям, примерно
половина посевов всех зерновых в Хорезме затоплена и по
гибла».
— Сумасшедшая река!
— Джинн-река!
356
— Всех разорила, всех в отчаянье ввергла,— говорили дехкане,
оставшиеся без посевов.
После наводнения в стране все вздорожало. Пуд пшеницы нельзя
было купить даже за многие, многие тысячи манатов. Хорезму угрожал
голод. Братские республики протянули ему руку помощи. Туркестан
ская республика послала в Хорезм зерно, РСФСР — около тысячи пудов
масла, сахар, промышленные товары, строительные материалы, тка
ни. Все это привозилось пароходами по Амударье и сгружалось в лима
не Чалиш.
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь ТРЕТЬЯ
К бойцам Красной Армии, проявившим героизм в борьбе с наводне
нием, прибыли секретарь Центрального Комитета Коммунистической
партии Хорезма Бекчурин и председатель Центрального Исполнитель
ного Комитета Аллаберганов. Они объявили бойцам благодарность от
имени партии и правительства. Многих премировали.
Бекчурин обнял Палвана:
— Рахмат, джура, все хвалят тебя.
— Закир-ака, вы преувеличиваете.
— Нет, нет, я говорю то, о чем знает весь народ.
Палван смутился, покраснел, ответил тихо:
— Беда эта никого не обошла, все работали не покладая рук, и я со
всеми.
Части Красной Армии отвели на отдых, многие получили от
пуска.
Рано утром, вернувшись в Хиву, Палван случайно встретил Маткарима. Тот держал в руках газету «Солнце революции».
— Давай суюнчи: тебя в газете хвалят. На, прочти. Теперь по тебе
будут вздыхать девушки, которых матери берегут, точно нежные цве
точки. Все красавицы Хорезма на тебя заглядываться будут. А как уз
нают, что ты холостой... Нет, так дальше дело не пойдет, тебе надо
жениться. К примеру я, женился и чувствую себя как в раю. А ты что,
после Джумагуль совсем решил отказаться от радостей этого бренного
мира?
— Оставь, оставь,— махнул рукой Палван.— Скажи лучше, как там
дела у Анаш-апа. Эти негодяи не дают ей покоя.
— Пока ты там сражался с наводнением, здесь объявили всеобщую
амнистию, в Хиву приехал Матчон-тура, говорят, он покаялся перед
властями.
— Значит, все же опомнился, прикрыл подолом свои грехи.
— Палван, этот волк в овечьей шкуре не успокоился... Я узнал, что
какой-то его человек следит за Якутай.
Услышав эти слова, Палван вздрогнул.
— В самом деле следит?
357
— Конечно, ходит за ней, разве в Хиве есть что-нибудь, о чем я не
ведаю. Я уж принял меры — предупредил своих друзей. Пойдем, Пал
ван, ко мне, моя молодая жена приготовила плов. Ну, идешь, а то у ме
ня нет времени водиться с такими холостяками, как ты, — засмеялся
Маткарим.
— За приглашение спасибо, но сейчас я тороплюсь.
Дома Палван застал мать, сына и Якутай. В глазах матери сверкну
ли слезы радости.
Якутай, почтительно склонив голову, приветствовала его:
— Салям, ага!
Утерев слезь», Айша проговорила:
— Гляди-ка, не напрасно, значит, сегодня поднялась с правого бока:
бог послал тебя, — сказала она и погладила сына по плечу. — Устал ты,
наверно. Сейчас заварю чай.
— Ну, как вы здесь поживаете? Как ваши дела? — спросил Пал
ван.
— Дел много. Сегодня утром увидела Бекджана. Он мне сказал, что
приехала мать с Баходиром. Вот я и поспешила сюда.
— Очень хорошо, Якутай, а я как раз собирался к вам в школу.
Знаете, что... Вы вечерами не ходите одна...
— Что случилось, ага? — встревоженно спросила Якутай.
Палван рассказал ей, что он узнал от Маткарима. Якутай тяжело
вздохнула.
— А я думала, что навсегда избавилась от этого палача... Неужто
и теперь он не оставит меня в покое?
— Собака поступает по-собачьему, будьте осторожны, Якутай.
Баходир крепко прижался к Якутай.
— Не ходите одна, апабий,— повторил он слова отца.
Палван и Якутай невольно улыбнулись.
Айша-хола принесла чай:
— Пейте, дети.
Она посмотрела на Палвана, на его осунувшееся лицо, и сердце ее
сжалось от боли.
— Сынок, очень ты сдал...
— Нелегко было... Сколько людей погибло, посевов... Сколько жи
лищ разрушено...
Палван, наливая в пиалу и снова сливая в чайник чай, чтобы он
лучше заварился, стал рассказывать о причинившем немало горя и
бед наводнении. Никто, казалось, не замечал, как проходило время.
Когда он кончил говорить, Якутай взглянула на часы:
— Ой, уже пора в школу. Не хочется уходить, а надо,— и подня
лась с места.
Баходир вцепился в нее и начал капризно:
— Никуда вы не уйдете, не пущу.
— Я приду к тебе снова, приду,— успокоила его Якутай и прости
лась со всеми.
Палван поднялся проводить Якутай...
Когда он вернулся в дом, Айша подошла к нему и тихо начала:
358
— Сынок, Якутай очень хорошая женщина, умная, добрая. Баходи
ра любит, как своего сына. Послушай меня, женись на Якутай,
и счастье твое расцветет, сынок. Такой невесткой можно и похвалить
ся. Ну, до каких пор ты будешь ходить холостым? Лет-то тебе уже
немало — тридцать. Говоришь, что подумаешь? А что тут ду
мать?
— Мама, пусть успокоится жизнь в стране, будет у нас дом...
— Понимаю, ты не можешь забыть Джумагуль. Но что поделаешь,
уж сколько лет прошло, будет тебе тосковать, сынок. Против судьбы
не надо идти. Д а и я уже стара стала, трудно жить без невестки,—
упрашивала его Айша-хола.
— Анаджан, я подумаю, подумаю,— сказал Палван и начал играть
с сыном в «лошадки».
Не *
*
Хайриманат, подруга Якутай, была смелой девушкой. В первые же
дни революции она вступила в комсомол, а потом и в партию. Всю
свою жизнь она посвятила делу раскрепощения женщин Хорезма. Она
открыла школу для женщин, сама преподавала там. Она ничего не жа
лела для школы, продала все свое приданое, на эти деньги купила те
тради, карандаши, книги. Во всех учреждениях она решительно от
стаивала интересы женщин. Была настойчива и с характером.
Однажды Хайриманат явилась в Центральный Комитет и сказала:
— Надо отдать под женский клуб дом Мамат-махрама ясавулбаши.
— Да, это самый красивый, большой дом, но там же помещается
Чека.
— По-моему, начальник Чека не против предоставления свободы
женщинам,— сказала Хайриманат, приятно улыбнувшись.
Хаджи Большаков, подумав, поддержал ее:
— Я поддерживаю предложение Хайриманат.
— И я,— сказал Сабир-ака.
— Придется мне поговорить об этом с председателем Чека,— сказал
Иван Гаврилович.
Председателю Чека Ахмаду Махмудову не очень-то хотелось осво
бождать этот дом, но что не сделаешь для женщин... Чека переехала
в другое здание. В великолепном доме Мамат-махрама открылся
первый в Хорезме женский клуб. Хайриманат привлекла к работе жен
ского клуба Анаш и Якутай. Для Анаш женский клуб стал вторым до
мом. Днем она руководила работой артели, а вечерами приходила
в клуб и пела. Собрав талантливых женщин, она учила их игре на ду
таре, танбуре, бубне и гармони, учила их танцам. При клубе рабо
тали курсы по ликвидации неграмотности, там преподавали Якутай
и Султан-пашша.
Как-то вечером, когда Якутай и Султан-пашша собрались уходить,
Хайриманат остановила их и сказала:
— Вам не надо возвращаться одним, подождите немного, придут
комсомольцы.
359
— Да кто нас тронет? Никого мы не боимся,— сказали они и
ушли.
Когда они отошли от клуба, какой-то человек, притаившийся за ка
рагачем на берегу анхора, пошел следом. Словно тень, крался он за
ними.
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь ЧЕТВЕРТАЯ
Матчон-тура сидит один в гостиной своего городского дома,
хмурый, задумавшийся. «Кто только не бывал прежде в этой гостиной:
кази-калян, ясавулбаши, а сколько тур, беков, больших людей Хорез
ма. Даже Исфандияр, когда был наследником престола, также изволил
побывать здесь. Э то т мой дом всегда был светлым, многолюдным. Кат
кие здесь устраивал я пиры! Знаменитые музыканты и певцы Хорезма
услаждали моих гостей. А сколько тут было слуг, служанок... А теперь
дом опустел. Совсем опустел. Скольких богатств лишился я. Все отня
л и — земли, сады... Как жить теперь? Того гляди станешь последним
бедняком. Нет, нищему легче — он привык к своей нищете. Да еще
этот позор... Сбросив паранджу, Якут-бика ходит с открытым лицом —
это хуже смерти. Любую муку стерплю, но такое — никогда. Убить эту
бику надо — другого выхода нет».
В гостиную вошел Мадраим Черный.
— Чем ты меня обрадуешь? — не поднимая головы, спросил Мат
чон-тура.
— Тура мой, не повезло снова, караулил и сегодня. Якут-бика не хо
дит одна, ее всегда кто-то сопровождает,— сказал Мадраим Черный,
хмуря брови.
— Плохо стараешься.
— Трудно, тура мой.
Матчон-тура молча взглянул на него: «Вся моя надежда на тебя. Ты
получишь богатый подарок, возьмешь все, что захочешь. Ты ведь
преданный мне человек, одному тебе доверяю».
— На, выпей,— сказал он и налил вина в касу. Затем приказал: —
Закрой на запор ворота, теперь уж никто не придет.
В ичкари мать туры и его молодая жена Бикаджан-бика. Стар
шая — Пашшаджан-бика — ушла, сказав: «Пойду в дом ака, останусь
там, не ждите». В последнее время тура часто ссорится со старшей же
ной. Он то и дело говорит ей: «Из-за твоих слов, негодная, я дал раз
вод Якут-бике. Вот, гляди, что ты сделала, стала она теперь кяфуром,
сбросила паранджу. Разве всему причиной не ты?» После этого он на
чинает вспоминать прошлые мелкие ссоры, всякие сплетни многолет
ней давности, иногда даже поднимает руку на нее, вот-вот ударит.
В таких случаях Пашшаджан-бика накидывает на голову паранджу
и уходит к своим родственникам, предпочитая заночевать там. Если
360
прежде бика ездила в крытой арбе или в фаэтоне, то теперь она ходит
пешком, точно простая женщина, сторонясь арб, чтобы они ненароком
не задели ее. Вот и сегодня в отместк/ м/ж/ она отправилась к сво
ему брату. Тура даже не стал спрашивать ее, когда она вернется,
ведь теперь он большую часть времени проводит с младшей женой
Бикаджан-бикой. Чтобы угодить мужу, она выполняет все, что
он ни потребует, как служанка, моет ему ноги, массирует поясницу и
спину.
— Среди моих жен ты оказалась самой совестливой,— ласково го
ворит ей тура.
Бикаджан-бику трогали эти излияния туры, и в благодарность она
делилась с ним услышанным от служанок. Вот и сейчас она сообщила
ему:
— Люди говорят, у Якут-бики не осталось ни стыда, ни совести.
Говорят, что она вместе с развратницей Анаш-хромой устраивает
пиры.
— Хорошо, что я дал ей развод.
— А в доме ее отца Абдулла-туры каждый день траур, проклинают
эту Якут-бику: «Осрамила, опозорила она нас, из-за нее ходим мы,
уставившись в землю».
— Не надо, не напоминайте мне про эту поганую. Как услышу ее
имя, злость вскипает. Дайте-ка мне лучше вина,— говорит Матчон-тура, сидящий перед ней на кровати, поджав под себя ноги.
Выпив принесенную бикой полную касу вина, он вытер свои усы
и бороду с проседью. Глаза его раскраснелись, и он, пьянея, начал
обещать:
— Все мои богатства твои; если Пашшаджан-бика станет обижать
тебя, ты сразу же скажи мне. Я покажу этой колдунье...— Тура
захрапел.
На Мадраима Черного выпитая каса вина подействовала по-иному,
сон от него ушел, он все думал, думал: «Ни дома у меня, ни жены, ни
детей, ни земли. Не послушался я Пирнафаса-ака, а ведь он, кажется,
говорил дело: «Дадим землю, потом обзаведешься женой, детишками».
Не поверил я ему тогда, думал — эта новая власть ненадолго. А смотри
ведь... Тура же все обманывает меня, говорит: «Мадраим-джан, я сам
женю тебя, в моем доме будешь жить», и не женил он меня, и места не
дал, обманул, совсем обманул, насыпал мне за пазуху пустые орехи.
Надоело все это. Как-то надо избавиться от туры, от этого дома. Но
куда я пойду? Смотри чего теперь захотел — велит убить Якут-бику.
Говорит мне: «За смерть кяфура аллах карать не будет, наоборот, ду
ша твоя направится прямо в рай». Так-то оно так, а если попадусь?
Эх, бренный мир этот, сколько-то в нем хлопот,— думал он и, налив
себе вина, продолжал рассуждать так: — Пора моего йигитства прохо
дит. А что я видел в этом мире? Ничего!» В этот момент кто-то посту
чал в ворота. «Кого это принесло в такое позднее время?» Он зажег
ручной фонарь и осторожно подошел к воротам.
— Кто там?
— Мадраим, это я.
361
Мадраим, услышав знакомый голос старшей жены туры, сразу
же открыл ей. Пашшаджан-бика кого-то яростно ругала и прокли
нала:
— Чтобы сдохнуть ей, чтобы стоять стоймя в могиле этому
дьяволу.
— Бика моя, что случилось?
— Поссорилась со своей снохой, пусть в лицо ей собаки смотрят.
Что за напасть такая, из-за этой проклятой революции женщин не уз
нать стало, у моей снохи тоже язычок появился,— сказала бика, снимая
паранджу.
Когда она вошла в гостиную, Мадраим спросил:
— Бика, что, собственно, случилось? Объясните.
— Что, что!! Говорит, что отдаст свою дочь в эту проклятую жен
скую школу, уперлась на своем. Что ты с ней поделаешь! А там, знае
те, учит детей Хайриманат-татарка и эта самая моя кундош1 Якут-би
ка. Я ей сказала было: «Чему может научить твою дочь эта развратная
женщина, ведь муж дал ей развод». Сказала я так, а она как напала на
меня, кричит, словами разными ругает. «Эх, сноха,— говорю,— пойми
те же мои слова, вы же мою племянницу в кяфура обращаете». Куда
там, не слушает. Сама дочь низкой, вот теперь ее кровь и заговорила.
Не вытерпела я, накинула на себя паранджу и домой.
— Правильно поступили.
— Кто там, в ичкари? — спросила Пашшаджан-бика.
— Тура...
— И тура этот надоел мне. Как что, так сразу бранится. О т прежне
го туры не осталось и искры. Из-за этой Якут-бики ругается, увидит
бросившую паранджу женщину — снова ругается. Все пьет да пьет. Все
со своей любимой Бикаджан. Я брошена, унижена. Ко мне уж и не хо
дит, а если придет, отвернется и храпит. Разве это жизнь?
Мадраим Черный начал утешать ее:
— Трудно вам, конечно. Не обращайте внимания. Ведь в каждом
месяце одна половина темная, другая — светлая. Настанут и для вас
хорошие денечки.— Говоря так, он вертелся и крутился вокруг нее.—
Бика, устали вы очень, расстроились. Выпейте вот это, и все забудется.
Ну, за ваше здоровье.— Он протянул вино. Бика выпила одну, потом
еще одну пиалушку и весело захохотала. Мадраим Черный взял со
стены дутар и тихонько заиграл.
— А ну, бика моя, потанцуйте.
— Голова у меня кружится.
— Выпейте вот еще. Как кобылица здоровой будете.
Пашшаджан-бика, бросая на Мадраима кокетливые взгляды, затан
цевала. Заколыхалось ее уже порядком располневшее тело.
Близко к рассвету служанка Пашшаджан-бики, открыв дверь ичка
ри, пошла в дровяной сарай. В это время Пашшаджан-бика, точно бы
она только что явилась, в накинутой на голову парандже, зашла в ич
кари и направилась в свою комнату.
1 К у н д о ш — д руга я ж ена мужа.
362
* * *
Поутру к туре неожиданно приехали из Пишканика Сайфи-аксакал
и имам. Вслед за ними двое дехкан привезли на арбе дыни, арбузы
и пшеницу. Они согнулись в поклоне перед турой и затем начали бы
стро разгружать арбу.
— Вот эти дехкане оказались истинными мусульманами, они доста
вили вашу долю собранного с вашей земли урожая,— сказал имам,
— Они знают, что покушающийся на чужую долю будет гореть
в адском огне. Эти совестливые мусульмане боятся гнева бога! — вто
рил ему аксакал.
Мадраим привязал лошадей, задал им корма и затем начал помо
гать дехканам. Один из дехкан, заносивших привезенное в ичкари, ска
зал Матчон-туре:
— Это вам первый патир1. Остальное за нами.
— Да будет долгой жизнь нашего дамля-имама, он объяснил нам,
что ждет неверующих и неблагодарных. Мне из ваших земель дали
два танапа, и вот, как подоспел урожай, задумался я: земля-то чужая,
если я присвою себе урожай, то подохну, как свинья. И вот привез
я вам, как положено, половину урожая,— сказал второй дехканин, с по
чтением обращаясь к туре.
Тура милостиво кивнул головой: мол, доволен я вами. Дехканин же
продолжал:
— И сосед наш не сегодня-завтра привезет вашу долю.
— Слава аллаху, есть еще люди,— степенно сказал имам.
Дехкане, разгрузившие арбу, попросили у Мадраима холодной воды
и затем, простившись, уехали.
Тура пригласил аксакала и имама в гостиную, вынес из ичкари
дастархан.
— Хош, что нового в кишлаке?
— В кишлаке много нового, тура мой. Э то т Пирнафас, да будет не
счастной его судьба, став красным аксакалом, возгордился неимоверно,
нас уж они и за людей не считают. Собрал вокруг себя оборванцев,
нищих, сбивает с пути истинного народ, открывает там разные школы
и курсы... Дал им, безлошадным, кому коня, кому быка. Что хотят, то
и делают,— сказал имам, покусывая кончик бороды.
— Испортились люди. Возьмите, к примеру, Шакира — отца этого
Салиджана. Прежде и слова молвить не смел. А сейчас, видели бы вы,
каким стал говоруном: «Настало время дехкан, старые долги не плати
те, туре ничего не давайте». Союз дехкан оказывает помощь батракам.
— Так, так,— мрачно сказал Матчон-тура.
Наступило короткое молчание.
— Тура мой, верно, значит, говорят: «Коль беду приносят свои, чем
беде такой помочь»?! — осторожно начал имам.— В кишлак приехала
Якут-бика, собрала девочек-сирот и увезла их в Хиву, в школу-интер-
1 П а т и р — лепешка.
363
нат. Э та бросившая паранджу бика потеряла стыд и совесть. Учит
женщин вольной, грешной жизни, сеет смуту в их душах. Если и даль
ше пойдет так — с нашими женщинами сладу не будет. Не посоветуете,
что нам делать? Как избавиться от этой напасти?
— Избавление есть, избавление — смерть! — сказал тура.— Если она
снова придет в кишлак — задушите ее.
— Да, да. Убивший кяфура — свят,— поддержал его имам.
Аксакал задумался.
— Тура, это женское племя, как кошка, чуть поласкаешь — и за
мурлыкает. Ведь эта, потерявшая совесть, была вашей женой, да
и знатного она происхождения, дочь уважаемого человека. Может
быть, поэтому она все еще не выходит замуж. Будь на ее месте другая
женщина, такая красивая, давно бы нашла себе мужа. Наверное, все
думает о вас, ведь вы первый, кого она узрела, кто открыл глаза ей на
этот мир...
— Взять обратно в рот свой плевок, для нас это хуже муки,— отре
зал тура, но аксакал продолжал:
— Тура мой, если бы она снова вернулась к вам, это послужило бы
примером для народа, люди сказали бы: «Продавшаяся кяфурам обра
зумилась, признала аллаха». Сами подумайте, тура мой, ведь справед
ливы слова наших отцов: «Раз послушайся совета старшего, раз — со
вета младшего»... Мы очень почитаем вас...
— Да, да, во всех наших делах вы наша опора, тура мой. Аксакалбува верно сказал. То, что делается по доброму совету, не пропадает.
Дело с Якут-бикой можно поправить. Не надо ее убивать. Если бы вы
пошли к ней сами, поговорили бы... Ведь хорошими словами можно
и гадюку из гнезда выманить, а плохими словами мусульманина веру
растоптать. Подумайте еще раз,— сладким голосом говорил имам.
Когда они ушли, Матчон-тура подумал и решил, что надо встре
титься с Якутай.
И вот он, в простой одежде, пешком, отдавая поклоны встречным
и поперечным, подошел к дому Мамат-махрама, где теперь был жен
ский клуб. Встал в стороне от него, на берегу анхора. Он видел, как
женщины то входили в клуб, то выходили оттуда. Многие были в па
рандже. У некоторых в руках книги и тетради. Войти в клуб тура не
решился, он попросил одну женщину вызвать Якутай. Через некоторое
время Якутай появилась. Матчон-тура подошел к ней, поклонился
и чуть отступил. Перед ним стояла женщина, прекрасная в расцвете
своей красоты. В его глазах зарябило. «До чего же хороша»,— поду
мал он. Якутай в упор взглянула на туру: зачем, мол, пожа
ловали?
— Как ваше здоровье, бика, мне хотелось бы кое-что сказать вам.
— Тура, вы уже давно сказали все.
«Якут-бика сейчас опозорит меня, прогонит»,— подумал тура и на
чал нежно, вкрадчиво:
— Бика моя, простите меня. Я, послушавшись шайтана, обидел вас.
Теперь я осознал свою вину. Лежачего не бьют, говорят. Ну, а вообще-то воля ваша. Вы имеете право сказать все, что хотите. Я пришел
364
к вам с одной просьбой: вернитесь к себе домой, моя бика, все мы же*
лаем этого, я хоч/ искупить свою вину. Все, что я имею, — ваше. Де
лайте что хотите, можете ходить с открытым лицом, можете учить де
вушек. Я на все согласен. Времена изменились. Говорят же: «Если тебе
не нравится время — сумей понравиться ему». Теперь я смирился со
всем. Я даже готов помочь новой власти, нашему народу и стране. Х о
тите — будем жить в кишлаке, хотите — в городе.
Якутай пыталась прервать его, хотела уйти, но Матчон-тура делал
вид, что волнуется, все давал и давал ей разные обещания.
— Тогда я обидел вас сгоряча, считайте, что вы все еще в браке со
мной. В ы — дочь истинно знатного человека. Вернитесь же, и я дам
развод всем своим женам.
Якутай, гордо подняв голову, ответила ему:
— Дочерьми истинно знатных людей вы называете дочерей тур
и беков. Ошибаетесь. Когда вы, истинно знатный человек, тура над ту
рами, прогнали меня из своего дома, когда проклял меня отец, считаю
щий себя потомком святых, разве тогда какой-нибудь знатный протя
нул мне руку помощи? Нет, меня поддержали бедняки, которых вы
называете низкими, которых вы презираете. Э то они направили меня
на истинный путь. Только они совестливы. Вот их я и считаю истинно
знатными. Раньше я не знала их, теперь мои глаза открылись. Пусть
все ваши богатства останутся при вас, тура. Вы говорите, что пришли
ко мне по своей собственной воле, что добровольно смирились. Нет,
нет! Вас вынудило это сказать наше время. Но прежде чем смыть свою
вину передо мной, покайтесь перед матерью Джумагуль. Ведь это вы
отдали Джумагуль палачу, это вы кинули в зиндан Палвана, это вы за
ставили умереть в муках его отца. Попросите прощения у них. По-ва
шему, я должна вернуться! Но ваш дом — не мой дом. Для меня он был
зинданом, из которого я с трудом вырвалась. Я стала теперь человеком.
Я живу для людей, несу им свет. Прощайте, пусть эта наша встреча
будет последней!
К Якутай подошли две девочки и, взяв ее за руки, повели в клуб.
Матчон-тура стоял точно громом пораженный. Затем сжал кулаки,
нахмурил брови:
— Так подожди же!
* * *
Матчон-тура медленно зашагал домой. Пожалуй, он никогда в жиз
ни не испытывал еще такого удара. Даже лишившись всех своих бо
гатств, он был не так удручен. «Неужели это я услышал столь оскор
бительные слова? И от кого... О т женщины с длинными волосами
и коротким умом. Странные вещи происходят в мире... Все переверну
лось. И зачем это я пошел к ней? Ничего... Теперь, пока не убью эту
проклятую, не успокоюсь. Жизнь и смерть ее в моих руках»,— говорил
он себе, кипя от гнева.
В воротах дома его встретил Мадраим Черный.
— Ибрахим-кур приехали.
365
Тура хорошо знал Ибрахим-кура. Э то т человек был связным
Джунаид-хана.
— Ты почему называешь почтенного служителя бога куром — сле
пым?— зло сказал тура.— Ты должен называть его Ибрахим-махсумом.
— Простите, тура мой, пришли Ибрахим-кари1,— ловко вывернулся
Мадраим.
Тура зашел в гостиную и увидел Ибрахим-кура, который тут же
проворно вскочил с места.
— Салям вам от хана-ага,— сказал он и протянул туре письмо.
Тура начал читать. Письмо было довольно пространным. Джунаидхан давал указание расшатать экономику республики, выпустив
в обращение фальшивые деньги. Он просил также закупить для него
оружие и боеприпасы..
— Когда мне приехать за ответом? — спросил Ибрахим-кур.
— Я сам вызову вас. Надо поговорить с людьми...
Матчон пригласил к себе Сабира-мухркона, который когда-то рабо
тал в ханской типолитографии. О т своего отца он научился вырезать
печать, поэтому его и называли «Сабир-мухркон». Когда в 1918 году
Джунаид, убив Исфандияра и поставив на его место марионетку Саи
да-Абдул лу-хан а, стал всесильным правителем, он пустил в обращение
бумажные деньги, которые отпечатал для него Сабир-мухркон со свои
ми дружками.
— Ты снова возьмись за свое старое дело. Оправдай доверие ханаага. Он велит печатать деньги,— сказал Матчон-тура Сабиру.
— Это очень трудное дело.
— Поэтому я тебя и позвал.
— Нужна специальная бумага, машина, краски... Словом, многое
нужно.
— Ты ведь печатал деньги. У тебя и машина, конечно, припрятана,
которая печатает.
— Наверно, уже заржавела. Вырыть ее надо, найти дом, устано
вить. На все деньги надо.
— Насчет денег можешь не беспокоиться,— сказал Матчон-тура,—
тебе принесет их мой батрак Мадраим Черный. Бумагу, краски найдем.
Вознаграждение за службу будет достойное. Знай, на эти деньги для
хана-ага надо купить вооружение, боеприпасы, продукты...
— Понимаю... Все сделаю. Хан-ага на меня не обидится. Тура, есть
один человек, который в этом деле может помочь.
— Кто он? — спросил тура.
— Маткарим-пиён2.
— Понял, нужно дать и ему деньги. Вот, возьми это,— сказал тура,
вынув деньги из кармана. — Будь осторожен.
В письме Джунаид-хана кроме приказа начать печатание фаль
шивых денег говорилось еще и о том, что надо наладить связь с Ма1 Слово «кари» употребляется в Хорезме в двух смыслах: так называют
человека, который читает Коран, а также слепого.
2 П и ё н — пьяница.
366
драимбаем из Питнака, с Сабирбаем из Хазараспа, которые теперь
являются членами правительства. Джунаид-хан советовал также завя
зать близкие отношения с Абдукаримом-гунчи, с Уста-Хусейн-заргаром,
с Аташем-хаджи и с Машриф-ахуном, от которых можно получить
нужные Джунаиду сведения. Хлопкозаводчикам Аллакулибаю и Ялманбаю Джунаид посылал привет.
Матчон-тура ознакомил нужных людей с посланием Джунаид-хана,
затем сжег его.
Сабир-мухркон нашел своего приятеля, близкого друга Маткаримпиёна, увел его к себе домой и напоил.
— Маткаримджан, профессия у нас с вами хорошая, таких людей,
как мы с вами, в Хорезме можно сосчитать по пальцам, но не ценят
нас. Зарабатываем мы с вами неважно...
— Очень верно говоришь, джура, за деньги, которые заработаешь
за тридцать дней, не купишь и пуда пшеницы, одна курпа стоит мил
лион манатов, один пестрый чапан — триста тысяч манатов. Заработ
ков не хватает даже на два метра ситца! Как можно жить,— без умолку
тараторил захмелевший Маткарим-пиён.
— Джура, будешь делать то, что я тебе скажу?
— Когда это я пренебрегал твоими советами, скажешь умри — умру,
скажешь делай так — буду делать, джура!
— Не врешь?
— Ей-богу, правда,— поклялся тот.
— Тогда для начала на это,— Сабир протянул ему деньги.— А де
лать будешь вот что...
Хорезмский народный банк ежемесячно выпускал огромные кипы
бумажных денег. Деньги со дня на день все более обесценивались. Хо
рошо знавший обо всем этом Матчон-тура говорил про себя: «Пусть
будет еще хуже». В последнее время он часто встречался с Сабирмухрконом, с Маткарим-пиёном и уточнял, что именно им требуется
для того, чтобы приступить к печатанию денег.
— Так вот, бумага, которая вам нужна, нашлась. Да будет долгой
жизнь Ялманбая, не отказали они нам. Теперь быстро можете начинать
дело. Печатайте самые крупные купюры по двадцать пять тысяч ма
натов. Вот вам для начала,— сказал он и протянул им деньги.
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь П Я ТА Я
Заместитель назира юстиции в правительстве Паляза-хаджи, удер
жавшийся на своем посту и после того, как это правительство пало,
Ата-махсум действовал осторожно и расчетливо. Он последовательно
и настойчиво расчищал себе путь к власти. Назначенный членом ко
миссии по расследованию преступлений бывших назиров, он вскоре
ополчился против ее председателя.
367
27 июня в газете «Известия Центрального Исполнительного Комите
та Хорезмской народной советской республики» была напечатана
статья секретаря Центрального Исполнительного Комитета Шакира
Сиддикова «Саботаж ревизионной комиссии», в которой он подверг
критике работу этой комиссии, затягивающей рассмотрение дел быв
ших назиров.
Прочитав статью, Ата-махсум сразу же явился к Сиддикову.
— Шакирджан, ваша статья мне очень понравилась, поскольку
я член комиссии, скажу все открыто. Наш председатель человек нере
шительный, к тому же все делает медленно, сорок раз проверяет одно
и то же. Статья ваша нанесет удар по этим недостаткам. Замечатель
ная статья!
— Уж слишком вы захваливаете меня,— сказал оказавшийся в не
ловком положении Шакир Сиддиков.
— Вы и в самом деле достойны похвалы... Если мы быстро не рас
следуем всех дел старого правительства и не примем мер против быв
ших назиров-контрреволюционеров, народ будет недоволен нашим
правительством.
— А если бы вам предложили стать председателем этой комиссии,
как бы вы посмотрели на это...— на всякий случай спросил Шакир
Сиддиков.
Ата-махсум сразу же ухватился за это предложение.
— Как вы пожелаете. Мы примемся за любое дело, которое нам
поручат.
Вскоре Ата-махсум был назначен председателем комиссии по рас
следованию деятельности бывших назиров.
Хотя Шакир Сиддиков помог Ата-махсуму стать председателем
столь о-гветственной комиссии, Ата-махсум побаивался его: «Человек
этот горячий и решительный. С ним надо быть очень осторожным».
О председателе же Центрального Исполнительного Комитета Аллаберганове он думал иначе: «Малограмотный, темный. Его можно и не
бояться».
В эти дни в Хиву вернулся из заграничной командировки Мадраим
Нуруллаев, не без помощи Ата-махсума — его дяди — ставший назиром
торговли. Он преподнес Ата-махсуму подарки.
— Рахмат, племянник, за то, что ты не забыл меня.
— Дойиджон — дядюшка, разве можно забыть вас? Сколько хоро
шего вы мне сделали,— сказал, улыбнувшись, Нуруллаев.
— Племянник, ты много повидал, поездка твоя окончилась хорошо,
дела твои также удачны. Теперь созови сильных мира сего и устрой им
угощение, расположи их к себе, авторитет твой возрастет. Сейчас
в Хорезме очень большим человеком стал Шакир Сиддиков, ведь не
кто-нибудь, а ответственный секретарь Центрального Исполнительно
го Комитета. О т него много пользы может быть, племянник. Его, ко
нечно, позови,— Ата-махсум похлопал Нуруллаева по плечу.
— В эту субботу не получится: его позвал к себе Бабаджан Якубов,
в будущую субботу позову я.
— И пить, наверно, будете...
368
— А что за угощение без вина?
Ата-махсум, подумав, посоветовал племяннику:
— Много не пей, соблюдай осторожность.
Когда Нуруллаев вышел, Ата-махсум повторил про себя его слова:
«В субботу позвал Бабаджан Якубов... А что за угощение без вина?..»
«Да,— подумал он,— настал самый удобный момент. Теперь только не
выпустить добычу из рук».
Ата-махсум тайно послал в дом Бабаджана Якубова двух милицио
неров, работавших в Назирате юстиции.
— Кто придет к нему? Будут ли пить? Проследите осторожно и ска
жите потом мне.
Милиционеры выполнили его поручение и доложили:
— Пир и веселье там. Водка и коньяк текут рекой.
Ата-махсум вызвал к себе следователя, приказал ему записать, что
рассказывают милиционеры, и сразу же передал этот протокол в Цен
тральный Исполнительный Комитет.
Когда председатель Центрального Исполнительного Комитета Аллаберганов ознакомился с показаниями милиционеров, он прямо-таки
пришел в бешенство. Вызвав к себе Нуруллаева, спросил:
— Скажите правду, в доме Бабаджана Якубова действительно была
пьянка?
— В наших руках есть документ. Если скажете правду, вам ничего
не будет.
— Бабаджан-ака пригласил нас к себе,— тихо ответил Нурул
лаев.— Ну, мы и посидели немножко.
— А кто еще там был?
— Шакир Сиддиков, Мануйлов, Назаров.
— Допускаете такое непотребство в то время, когда в Хорезме за
прещены спиртные напитки. Как это понимать? — гневно спросил
Аллаберганов.
Нуруллаев отвечал робко и пугливо:
— Я не виноват... Меня пригласили в гости...
— Х о ш ,— сказал Аллаберганов,— напиши подробно о происше
ствиях в день пиршества в доме Бабаджана Якубова.
Нуруллаев, не зная, как поступить, явился к Ата-махсуму и спро
сил:
— Что мне теперь делать?
— Об этом пиршестве узнал председатель Совета назиров Ибняминов, узнали и в Центральном Комитете. Дело принимает скверный обо
рот, племянник. Не говорили ли вы плохих слов в адрес правитель
ства?
— Что вы, дядюшка!
— Напишешь все, как было, племянник.
— А если меня обвинят?
— Ты пришел туда как гость, ответственность падает на хозяина,—
утешил Ата-махсум.
— Значит, писать? — неуверенно спросил Нуруллаев.
369
— Другого выхода нет. После того как напишешь, покажешь мне.
Двадцать пятого августа на заседании правительства был рассмо
трен вопрос о пьянстве в доме Бабаджана Якубова.
— Уважаемые члены правительства,— сказал Ата-махсум.— Поистине такого отвратительного события до сих пор не бывало. То, что
в это тяжелое преступление замешан мой племянник, не уменьшает
моего гнева. Как можно терпеть отвратительные выходки этих ответ
ственных работников, которые попрали изданный в нашей республике
закон о запрещении спиртных напитков. В отношении этих лиц необхо
димо принять самые суровые меры. Чего ждать от других, если такой
ученый человек, как Шакир Сиддиков, занимающий высокий пост
в правительстве, вступил на путь распущенности, нанес ущерб автори
тету правительства. Подобным ему нет места в Хорезме!
Сидевший с очень расстроенным видом председатель Аллаберганов
произнес:
— Я полностью присоединяюсь к словам Ата-махсума. Подобная
мерзость не прощается ни шариатом, ни нынешними законами! Если не
принять мер против этих безобразий, то это нанесет вред нашей респу
блике.— После этого он обратился к Нуруллаеву: — А ну, Мадраим-деван, скажите, правда, что в доме Бабаджана Якубова происходило
пьянство?
— Правда,— ответил Нуруллаев.
После этого короткого ответа председатель продолжал:
— Всех участников этого гнусного дела предлагаю отправить
в ссылку. Что же касается русских граждан Назарова и Мануйлова, то
их следует выдворить из Хорезма. Согласны ли члены правительства
с этим предложением? — спросил он.
Нуруллаев, услышавший это предложение Аллаберганова, вздрог
нул. Точно бы желая сказать: «Что же это такое, помогите же», он
взглянул на Ата-махсума, но последний, не обратив внимания на него,
поднялся и заявил:
— Э то справедливое предложение, все мы присоединяемся к нему.
В единогласно принятом членами правительства решении говори
лось:
«Стало всем известно, что председатель экономического совета
и назир торговли Мухаммадрахим Нуруллаев, ответственный секретарь
Центрального Исполнительного Комитета и назир просвещения Ша
кир Сиддиков, будучи на угощении в доме Бабаджана Якубова, преда
вались пьянству и подобным же непотребным делам, противоречащим
шариату и закону. После обсуждения их поведения пришли к выводу,
что деяния этих бывших ответственных работников правительства
и известных народу людей не сообразуются ни с совестью, ни с зако
ном. А посему решено выслать их за пределы хорезмской земли».
Все трое в тот же день были заключены в тюрьму.
— Аблах — сволочь! — сказал Шакир Сиддиков Нуруллаеву.
— Коварный! — сказал Бабаджан Якубов, дав кулаком ему под бок.
Назначенный ответственным секретарем Матякуб Халмухаммедов
на следующий день, сняв копию с решения, послал ее в русское по
370
сольство. Посол Бик издал приказ об освобождении от должностей рус
ских граждан Мануйлова, Назарова и высылке их из Хорезма.
Через несколько дней после этого события Ата-махсум, занимавший
пост заместителя назира юстиции, стал назиром юстиции.
Новый назир юстиции под предлогом проверки состояния тюрем
решил навестить Нуруллаева, который содержался не вместе со
своими приятелями, а отдельно. Нуруллаев выглядел больным, подав
ленным.
-Т а к у ю -т о помощь вы оказали мне! — сказал он гневно.
— А ты не печалься, племянник,— ответил Ата-махсум,— горят
и сухие дрова, и сырые. Подумай сам, мог ли я на этом собрании дер
жать твою сторону. Разве члены правительства не сказали бы: «Атамахсум защищает своего родственника»? А что касается твоей ссылки,
то здесь мы решили так: направим тебя в распоряжение нашего пред
ставителя в Москве, обладающего высокими полномочиями. Глядишь,
будет созван Третий курултай, а на каждом курултае объявляют амни
стию, объявят такую амнистию и на этом курултае. Но, возможно, еще
до курултая мы что-нибудь придумаем. Пусть пройдет время, и дело
это немножко забудется.
— Но ведь Шакир Сиддиков тогда совсем не пил, он ни в чем не
виноват...
— Его оставь, теперь он уже не увидит Хорезма, ты о себе думай,
племянник! — сказал на прощание Ата-махсум.
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь Ш Е С ТА Я
Кончались каникулы. Учащиеся начали готовиться к отъезду
в Ташкент.
Из Ташкента пришла телеграмма. В ней сообщалось, что Ташкент
ское восточное отделение Коммунистического Интернационала Моло
дежи приглашает на совещание заведующих отделами Центрального
Комитета комсомола Хорезма Матякуба Деванова и Бекджана Ибрахимова.
— Палван-ага, телеграмма пришла. Вместе с Матякубом Девановым едем в Таш кент,— радостно сообщил Бекджан.
Братья сразу же отправились в Пишканик к матери.
Айша, услышав, что и средний сын едет в Ташкент, всплеснула
руками:
— Теперь и ты, сынок, увидишь Ташкент, а твой несчастный отец
не побывал даже в Ургенче.
— Анаджан, я как-нибудь вас с Баходиром свезу в Ташкент, посмо
трите, полюбуетесь им,— ласково сказал Палван.
Айша испекла в тандыре чуреки — лепешки, замешанные на молоке
и масле. После тандыра такие чуреки несколько дней сушат на солнце.
371
Они очень вкусные, сытные и долго не портятся. Кроме того, Айша
приготовила сыновьям в дорогу хорошо зажаренную баранину.
В начале двадцатых годов пароход между Чарджоу и Ургенчским
лиманом ходил очень редко. Пассажиры большей частью плыли на
баржах — каюках. В центре палубы каюка устанавливали длинную
мачту из карагача, на которой, в случае попутного ветра, крепили
большой парус. К каюку привязывали длинный и толстый пеньковый
канат, а к нему веревки покороче. Перекинув их за плечи, салдавчилар — бурлаки — тянули каюк против течения.
Вот на каюк уже погружены кипы хлопка, продукты и вещи отъ
езжающих. Настал момент отплытия, пассажиры стали прощаться
с родственниками и близкими. Сабир-ака смотрел на Султан-пашшу и,
едва сдерживая слезы, говорил:
— Почаще пиши, дочь.
— Бекджанбай, гляди лучше за своим братишкой,— сказал Палван,
обнимая и целуя Шернияза.
— Хайр — до свидания!
— Счастливого пути! — восклицали провожающие.
Когда отъезжающие уселись на палубе, дарга — капитан — стал на
носу и, держа в руках огромный шест, дал команду к отплытию. Бур
лаки перекинули веревки за плечи и медленно потянули каюк. Все они
были босы, в грязных, замасленных чугурмах, в латаных-перелатаных
халатах. Их лица, прокаленные солнцем, были черны, точно уголь.
Покинув свои кишлаки ради того, чтобы прокормить семью, чтобы за
работать хоть какие-то деньги, они стали бурлаками, отдали себя на
милость дарга. Дарга — человек, который много лет проплавал по Аму
дарье, знает ее отмели и водовороты, знает нрав этойбешеной реки.
...Крича «хов-хо-хо», «хов-хо», медленно бредут вдоль берега бур
лаки, обливаясь потом, задыхаясь, тянут каюк. Их босые ноги шагают
по колючкам, расползаются на скользкой глине, шлепают по лужам,
вязнут в топях. Цепкие ветви кустарников до крови царапают тело,
хлещут по лицу. Возгласы бурлаков «хов-хо-хо», «хов-хо» замирают,
глохнут, словно бы впитываясь в болота и тугаи. Вот теперь надо пре
одолеть песчаные барханы... И ноги бурлаков погружаются в обжи
гающий песок.
Шернияз подошел к Султан-пашше и опустился на палубу рядом
с ней.
— Апабий, до чего тяжел труд бурлаков!
— Не забывай о них, Шернияз.
Один из пассажиров спросил у дарга:
— За сколько дней доберемся до Чарджоу?
— Д аст бог, за пятнадцать дней, если не попадем на мель... А то
и за месяц не доплывем.
Пассажир, видно плывший в Чарджоу впервые, неволь+ю вздохнул.
А бурлаки между тем все тянулись, тянулись по берегу, размеренно
восклицая: «Хов-хо-хо», «Хов-хо», и каюк с характерным шумом —
шиг-шиг — разрезал волны. Иные пассажиры, убаюканные качкой,
спали, иные развлекались игрой в карты и шашки.
372
Солнце уже клонилось к закату, а бурлаки все шли, отбрасывая
длинные тени. Только поздно вечером они остановились, вбили в зе
млю огромный кол, привязали к нему конец каната, закрепив каюк,
разожгли костер и, поев горячего, растянулись тут же на песке. Боль
шинство пассажиров также устроилось на берегу.
Ночь была теплой. Утомленный приготовлениями к дороге и всеми
впечатлениями этого длинного дня, Бекджан, прижав к груди братиш
ку, крепко заснул. А Султан-пашше не спалось. Отгоняя назойливо
жужжащих комаров, она глядела на полную луну и под мерный плеск
волн думала о Бекджане, и ей было немного обидно, что он спит в та
кую красивую, такую неповторимую ночь. Но вот шум реки убаюкал
и ее.
Еще только светало, а бурлаки по прохладе уже потянули каюк.
На восходе солнца подул сильный встречный ветер. Река вскипела.
Волны становились все выше и сильнее. Они накинулись на каюк,
стремясь отбросить его назад. Но бурлаки были сильнее. Упираясь
в землю, наваливаясь на лямки, тянули каюк вперед. И вдруг...
толстый, натянутый, как струна, канат оборвался.
— Эй, несчастные, бросайтесь в воду, держите конец! — неистово
закричал дарга.
Течение понесло каюк назад. Бурлаки бежали вслед за ним, неко
торые из них бросались в реку, но им никак не удавалось поймать ка
нат. Лица пассажиров побледнели. Одни молились, другие закрыли
глаза руками.
Сильные волны, словно щепку, подхватили тяжелый каюк, понесли,
стали раскачивать его. Султан-пашша, прижав к себе Шернияза, шеп
тала ему:
— Не бойся, не бойся.
Сколько трагедий помнит эта своенравная река, сколько каюков
увлекло ее бурное течение и, ударив о берег, разбило вдребезги. Не
редко случалось и такое: огромные волны опрокидывали каюки, и ре
ка поглощала их в своей пучине. Сколько жизней затянула она в свою
пучину!
И теперь смерть была рядом. Это понимали все: и дарга,
и пассажиры.
Каюк несся по течению, обгоняя бежавших за ним бурлаков.
Когда, казалось, были потеряны все надежды, Бекджан разделся
и бросился в воду. Волны сразу накрыли его с головой. Султан-пашша
вскрикнула и тут же снова увидела его. Бекджан вынырнул, схватил
конец каната и, перепоясавшись им, поплыл к берегу. Прилагая
огромные усилия, он выбрался на берег. Встал, пытаясь удержаться на
месте. Но каюк тянул за собой, валил с ног. Матякуб и еще несколько
человек кинулись в воду, выбрались на берег и помогли Бекджану.
Подоспели и бурлаки. Каюк остановился. Находившиеся на нем вздох
нули с облегчением. Раздались голоса: «Молодец, йигит! Хвала твоему
отцу!» Султан-пашша глядела на Бекджана восторженно: «Мой лю
бимый Бекджан-ага! Мой смелый джан Бекджан! Властитель мой! До
чего же я счастлива».
373
Многие пассажиры, сойдя на берег, стали помогать бурлакам.
Снова раздались возгласы: «Хов-хо-хо», «Хов-хо». Каюк поплыл вперед.
Встречный ветер начал ослабевать, а вскоре и вовсе стих.
Бурлаки все тянули и тянули каюк.
На пятый день подул попутный ветер, и тут лицо дарга проясни
лось. Ветер усиливался.
— Поднять парус!— крикнул дарга.
Бурлаки на время оставили свое дело, подняли огромный тридца
тиаршинный парус, надежно закрепили его на мачте.
Каюк вышел на середину реки и помчался, подгоняемый ветром.
Словно жалея бурлаков, ветер за один час выполнял их дневную
работу.
Бурлаки макали хлеб в воду и ели. Затем, возблагодарив аллаха,
блаженно растянулись на палубе и заснули под теплыми лучами
солнца.
В ушах пассажиров звучал шум волн, где-то в отдалении разбиваю
щихся о берег. Теснившиеся за кормой маленькие волны, ударяясь
о борт, рассыпались разноцветными брызгами, освежавшими глаза
и лица.
О, как прекрасны эти мгновения. Какую усладу они навевают. Аму
дарья так спокойна. И каюк под белым парусом словно плывущее по
небу облако.
Настал вечер. Полная луна выглянула из-за барханов, замерцали
звезды. И торопливые, мутные воды превратились в широкую, ослепи
тельную дорогу. Как прекрасен этот лунный вечер на Амударье.
И каюк на ней словно родинка на белом лице.
Бекджан тихо подошел к Султан-пашше, сел рядом с ней.
— О чем вы думаете?
Она повернула к нему лицо.
— Глядите, как хорошо, луна какая. Ничего нет красивее ее.
— Есть,— уверенно произнес Бекджан.
— Что? — спросила с удивлением Султан-пашша.
— Вы... И лицо ваше, и сердце ваше прекрасны.
Султан-пашша подняла на него лучистые глаза.
— Вы, — восторженно повторил Бекджан.
...Они прибыли в Чарджоу. Все здесь для Бекджана внове: широкие
прямые улицы, железная дорога, вагоны на стальных рельсах...
«У домов, оказывается, бывают колеса»,— удивился он.
А Матякуб, и прежде бывавший в Ташкенте и Чарджоу, ничему не
удивлялся. Он повел Бекджана в Хорезмское консульство. Там им по
могли достать билеты в общий вагон.
Поезд, прибывший на станцию, был битком набит пассажирами. Не
тск-то просто забраться в вагон: люди сбились в кучу, напирали со
всех сторон, тесня друг друга, протискиваясь к тамбуру.
У Бекджана было много груза, к мешку с одеялом и подушкой он
привязал узелок Султан-пашши и перекинул все это через плечо. Обе
руки его были заняты, он вспотел, запыхался, стремясь залезть в вагон,
но все бесполезно. И у Матякуба груза не меньше, чем у Бекджана.
374
Прилагая отчаянные усилия, они помогли забраться Султан-пашше
и Шерниязу, а затем залезли в вагон сами. Все места давно уже были
заняты, кое-как разместились на третьей полке, под потолком. Воздух
в вагоне был спертым, удушливым, махорочный дым ел глаза.
Поезд тянулся медленно. Бекджан не знал, почему народ называет
эти поезда «максимами», он думал, что, должно быть, в честь какогонибудь прослывшего лодырем священнослужителя «махсума».
В вагоне царил невообразимый шум: плакали маленькие дети, мате
рились пьяные, кричали во все горло картежники. Тускло светилась
свеча внутри фонаря над дверью.
Бекджан и Матякуб, чтобы, не дай бог, не обокрали их, поочередно
караулили вещи.
На следующий день, когда взошло солнце, они позавтракали чуре
ком и кавурдаком — жареным мясом — и стали смотреть в окно.
Ранняя осень. Дехкане убирают урожай, на склонах холмов пасутся
овцы.
Бекджан и Матякуб редко выходили на станциях и то только за сы
рой водой, достать кипяток было трудно.
Через два дня поезд остановился на одной из станций вблизи Самар
канда и стоял тут до самого рассвета. Вечером, при тусклом свете за
жженных свечей, Султан-пашша и Шернияз заснули. Матякуб Деванов,
стоявший около окошка, взглянул на Бекджана:
— Джура, ты мой самый близкий друг. Мне нечего от тебя скры
вать. Однажды, когда я дежурил в ЦК комсомола, прибежала в слезах
высокая девушка лет пятнадцати. Я ее успокоил, и она рассказала, что
родители обручили ее с одним стариком, должниками которого они
были. Сколько она ни умоляла, ни упрашивала, не послушались ее*.
В конце концов она, подобно своей сестре, вынуждена была бежать из
дома. Тогда я сразу же послал ее на учебу в Ташкент...
— Знаю о ней — это Фатима из Патрака, ее сестра Хадича — сосед
ка Хайриманат-апа. Рассказывай дальше.
— Как-то я приехал в командировку в Ташкент и увидел там Фати
му. За год она выросла, стала красавицей. Мы с ней часами гуляли по
городу, по садам. И я понял, что полюбил ее. И вот однажды она мне
говорит: «Матякуб-ака, моим подругам вы очень нравитесь, боюсь,
кто-нибудь из них отнимет вас у меня».
— Она любит тебя. Женись! О чем еще рассуждать,— произнес
Бекджан.
— А если из-за этого сорвется ее учеба? Ты знаешь, как я живу.
Мой бессовестный отец, кинув пятерых детей, женился на Момоджонбике, жене своего бывшего хозяина Мамат-махрама. После этого все
заботы о младших братьях пали на меня. Думаешь, легко прокормить
шесть душ.
— Пожалуй, ты прав, Матякуб... Женишься на ней, как только она
вернется в Хорезм.
— Хотим, чтобы стали образованными, а сами того и гляди отста
нем от них. Как бы там ни было, поеду в этом году учиться в Москву.
Фатима советует работать и учиться. Что заработаю, буду посылать
375
матери и братишкам,— сказал Матякуб, поправляя в фонаре оплыв
шую свечу.
В Ташкент прибыли на четвертый день.
Матякуб и Бекджан остановились в доме консула Хорезмской респу
блики, а затем отправились в Ташкентское восточное отделение Ком
мунистического Интернационала Молодежи. Там их встретил Итин,
принимавший участие в создании хорезмского комсомола. Он разгова
ривал с ними, как с родными, расспрашивал о своих хорезмских
друзьях.
— Сегодня отдохните,— сказал он,— погуляйте по Ташкенту, а за
втра ровно в десять приходите на заседание.
— Как Шайдаков? — спросил Бекджан.
— Шайдаков работает в штабе Туркфронта, сегодня скажу ему, что
брат Палвана приехал.
Вечером Султан-пашша показывала Бекджану город. Они ходили
много часов, не чувствуя усталости, счастливые в людской толпе. Про
хладный ветер ранней осени ласкал их лица, развевал волосы. Потом
они купили билеты в кинематограф, уселись в самом последнем ряду,
глядели друг на друга, не замечая, что происходит на экране. «Султанпаш ш а,— шептал Бекджан,— я буду любить тебя всю жизнь».
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь СЕД ЬМ АЯ
Ставший назиром юстиции Ата-махсум делал все, чтобы подняться
еще выше. Вскоре он был назначен членом Центрального Исполни
тельного Комитета и председателем только что созданного Высшего
революционного суда.
Дни проходили за днями. Бывшие назиры правительства Палязахаджи, заключенные в тюрьму около Куша-дарбаза, ждали рассмотре
ния своих дел, но Ата-махсум не спешил...
Эти назиры были его приятелями и единомышленниками. «Глав
ное — не доводить дело до суда,— рассуждал он.— Время все сглажи
вает. Аллах даст, можно будет освободить этих уважаемых людей.
Они еще послужат мне».
После того как стараниями Ата-махсума ответственный секретарь
Центрального Исполнительного Комитета Шакир Сиддиков был выс
лан из Хорезма за нарушение закона о запрещении спиртных напитков,
на его место был назначен Матякуб Халмухаммедов, человек малогра
мотный, еще недавно бывший рядовым бойцом в отряде Миршара
пова.
Но и Халмухаммедов торопил назира юстиции Ата-махсума, на
стаивая ускорить рассмотрение дел бывших назиров. Правда, этого но
вого ответственного секретаря Ата-махсум легко водил за нос, при
думывая все новые и новые отговорки. Потом он просто стал избегать
376
встреч с Халмухаммедовым, а когда они случайно столкнулись, загово
рил первым:
— Клубок всех этих дел упирается в Паляза-хаджи, пока он не по
падется в наши руки, довести дело до конца трудно.— И чтобы дать
почувствовать ответственному секретарю, как трудно заниматься этим
делом, решил пригласить его самого на коллегию Высшего суда.
Обращаясь к членам коллегии, Ата-махсум сказал:
— Сюда изволили прийти ответственный секретарь Центрального
Исполнительного Комитета уважаемый нами Халмухаммедов. Вопрос
очень важный. Следует тщательно и строго рассмотреть дела бывших
назиров. Если они виновны, определить им меру наказания, если не ви
новны — оправдать. Вот обо всем биродар Халмухаммедов скажет вам
сам.
— Вопрос этот очень затянулся, ведь уже больше семи месяцев про
шло, а бывшие назиры все еще валяются в тюрьме и не знают своей
судьбы... Будет ли конец всему этому или нет? — спросил Халмухамме
дов.
На его вопрос сам Ата-махсум не стал отвечать. Он взглянул на
своего заместителя, и тот начал приводить «веские» причины.
— Вам всем известно, что н и в Назирате юстиции, ни в Высшем суде
нет опытных, квалифицированных следователей. У нас нет не только
законоведческой школы, но даже юридических курсов, которые могли
бы подготовить таких следователей. Следователи же, лишенные опы
та, тянут и запутывают дело. А между тем оно сложное. Подумайте са
ми, легко ли решать судьбу почти двадцати человек. Кроме того, это
дело касается не только их. Любая ошибка здесь может привести к пе
чальным последствиям. Надо найти хорошего следователя, пусть все
проверит. Я еще раз говорю, дело серьезное. Э то не бязь красить —
окунул в краситель, и готово.
Халмухаммедов просмотрел список следователей. Их действительно
было немного, кроме того, одни слишком молоды и неопытны, а дру
гие из богатых семей — доверять им особенно нельзя.
В конце концов по предложению Ата-махсума дело поручили одно
му следователю — муллавачче.
Когда заседание кончилось, Ата-махсум остановил назначенного
следователя и побеседовал с ним.
— Расследуйте это дело вдумчиво, не спеша. Вы знаете, что люди,
слишком горячо взявшиеся за разоблачение бывших назиров, сами выс
ланы из Хорезма. Не забывайте Шакира Сиддикова и Бабаджана
Я кубова!
* * *
Между тем военный назир Мухаммеджанов, рана у которого не за
живала, вынужден был отправиться на длительное лечение. На его ме
сто на время был назначен член Центрального Исполнительного Коми
тета Халмухаммедов. Одновременно ему было поручено исполнять
обязанности назира иностранных дел. Не то что с тремя, с одной такой
377
должностью справиться малограмотному Халмухаммедову было не под
силу. Всеми этими свалившимися на него должностями он был обязан
Аллаберганову. Решением Второго курултая председатель Централь
ного Исполнительного Комитета Хорезмской республики был наделен
особыми полномочиями, в частности он мог смещать и назначать нази
ров. Занимавший эту должность Аллаберганов, бывший батрак, более
всего доверял такому же, как и он, бедняку Халмухаммедову.
Все дела Военного назирата вел Миркамил Миршарапов, он сам пи
сал приказы, давал необходимые указания военным организациям.
Придавая особое значение набору пяти тысяч добровольцев, он соста
вил проект соответствующего закона и вручил его Халмухаммедову.
— А ну, Миркамил, прочитай мне эту бумагу сам.
Миркамил Миршарапов, знавший, что Халмухаммедов разбирает
написанное медленно и с трудом, прочитал ему проект закона.
— Хвала твоему отцу, как много ума у тебя! Как тебе все это уда
лось написать, ну, и мулла же,— похвалил он Миршарапова,— а мне,
джура, ох как трудно — ответственный секретарь, военный назир, на
зир иностранных дел...
— Я по мере своих сил буду помогать вам в военных вопросах,—
утешил его Миршарапов.
Центральный Исполнительный Комитет без всяких изменений утвер
дил составленный Миршараповым «Проект закона о прохождении во
енной службы в рядах регулярной армии гражданами Хорезмской на
родной советской республики».
Матякубу Халмухаммедову, занимавшему столько должностей, не
было и тридцати. Образования он не имел, но был говорлив. На засе
даниях Центрального Исполнительного Комитета он часто брал слово
и критиковал руководителей правительства, занимался этим упорно
и ревностно. Заняв высокие посты, он сначала несколько растерялся.
А потом, видя, что назираты работают, решения принимаются и что
в общем-то страх, который он в душе испытывал перед большими дол
жностями, был напрасен, он как-то сразу переменился. Возомнил о себе,
стал падким на похвалу и лесть. Ата-махсум быстро распознал это.
— Матякуббай,— говорил он,— у нас председатель Аллаберганов,
но народ идет с жалобами к вам. Были бы вы сами председателем рес
публики, свободно справились бы с делами.
— Да ну, неужели?..
— Я говорю вам от всего сердца, вы мне нравитесь все больше!
Когда Халмухаммедов слышал такое, его распирала гордость и он
начинал перечислять свои дела. «В самом деле, если бы не было нас,
то что стало бы с республикой?!» — говорил он торжественно. Теперь
даже дом бывшего бая, в котором он совсем недавно поселился, пока
зался ему ничтожным, недостойным его жилищем. И вскоре, по совету
Ата-махсума, он стал подыскивать себе дом просторнее. Кончилось
тем, что он переехал в пышные хоромы Назира-махрама, бывшего чи
новника хана. Держался он теперь важно, надежно. Ездил в фаэ
тоне, запряженном четырьмя конями, завел множество слуг, пова
ра, охранников... Словом, не отставал от Назир-кура.
373
Теперь он хотел чем-то прославиться, ввести какие-то нововведе
ния. Призвав однажды к себе Ата-махсума, он сказал:
— Махсум, вы, как назир юстиции, должны ставить перед прави
тельством большие вопросы, покажите себя...
— Разве можем мы сметь делать что-нибудь, когда есть вы,— произ
нес Ата-махсум, не уступавший в хитрости лисе.
— Мы и ставим вопросы за вас,— начал Халмухаммедов, выпячивая
грудь.— Вот, например, в Хиве неверно идут часы, а из-за этого люди
опаздывают на работу. Разве нельзя тут что-нибудь придумать?
— Глядите-ка, какой интересный вопрос подняли вы, а я почему-то
об этом даже и не подумал.
— А я уже подумал. По-моему, каждый день в двенадцать часов
надо стрелять из пушки.
— Ах, ах, какой мудрый совет! Вы такой большой человек, занятый
чрезвычайно важными делами, уделили внимание даже этому,— засуе
тился Ата-махсум.
— Когда ради революции, ради народа работаешь не на страх,
а на совесть, то тогда обо всем заботишься. Вы от моего имени напи
шите докладное письмо в Центральный Исполнительный Комитет.
— Будет исполнено,— ответил Ата-махсум, прижав руку к груди.
И в тот же день Центральный Исполнительный Комитет принял пред
ложение Халмухаммедова, вынес соответствующее решение.
С той поры каждый день в двенадцать часов стреляли из пушки,
и Халмухаммедов, глядя на часы, говорил: «Вот теперь дела пойдут на
лад».
— Сколько полезного для Хорезма вы делаете, Матякуббай,— гово
рил Ата-махсум, зазвав его к себе домой,— все ваши предложения осу
ществляются. И председатель во всем считается с вами. Благодаря ва
шим действиям все более возрастает авторитет Центрального Испол
нительного Комитета, ко надо поднять его еще выше.
— Как?
— Надо, чтобы Центральному Исполнительному Комитету подчиня
лись и Союз дехкан, и Союз молодежи.
— Да, да, слава о Центральном Исполнительном Комитете должна
греметь на всю страну, мы должны поднять ее до самых небес. Все уч
реждения в Хорезме, конечно, должны подчиняться Центральному Ис
полнительному Комитету,— кивнул Халмухаммедов, попивая вино.
— Я уже заготовил проект,— сказал Ата-махсум и прочитал его.
Восьмого сентября Халмухаммедов поставил этот вопрос на заседа
нии Центрального Исполнительного Комитета.
— Это в высшей степени полезное предложение нашего друга Хал
мухаммедова надо принять,— сказал Ата-махсум. Многие поддержали
это предложение, но некоторым оно показалось сомнительным. И тог
да Халмухаммедов снова взял слово:
— Что тут особенно раздумывать, все ясно. Давайте голосовать.
Большинством голосов предложение прошло.
Комсомольцы, недовольные Хал мухам медовым, пришли в Цен
тральный Комитет партии.
379
— Халмухаммедов действует, точно хан и бек. Надо положить ко
нец этому, — возмущался Рузмат Юсупов.
— Дела, которые творит Халмухаммедов, приведут к плохим по
следствиям,— сказал Ахмад Махмудов в одной из бесед с секретарем
Центрального Комитета Закиром Бекчуриным.
По настоянию Центрального Комитета Коммунистической партии
решение Центрального Исполнительного Комитета о комсомоле и Со
юзе дехкан было 14 сентября отменено. Халмухаммедову предложили
немедленно изменить свое поведение, но он уже не мог остановиться,
то и дело созывал к себе музыкантов и певцов, устраивал пиры. Под
предлогом того, что проводит дома важные собрания, он заманивал
к себе женщин-музыканток, в том числе Анаш, которые приходили
и пели для него. За всем этим, разумеется, внимательно следил Атамахсум. Посланные им люди подробно записали все, что делает
Халмухаммедов.
Анаш рассказала Сабиру-ака о том, что происходит в доме
Халмухаммедова.
— Хочу поговорить с тобой по-коммунистически,— сказал Сабирака, позвав его к себе.— Твои дела противоречат пути партии. Опом
нись, посмотри на себя со стороны. Еще недавно ты был бойцом Крас
ной Армии, а теперь ведешь себя как самый настоящий бай.
Но Халмухаммедов не обратил внимания на это предупреждение,
продолжал пировать и веселиться. Однажды, когда он послал челове
ка к Анаш, та решительно заявила: «В таких сборищах участвовать не
хочу».
— Вы благородный йигит, любите искусство, — раззадоривал Хал
мухаммедова Ата-махсум,— в этом бренном мире надо попить
и понаслаждаться.
Одновременно Ата-махсум начал вызывать свидетелей, которые
подтвердили, что Анаш несколько раз пела в доме Халмухаммедова.
«На этот раз я до тебя доберусь, Анаш-чулак»,— сказал про себя
Ата-махсум. Помимо свидетелей, присутствовавших на пирах в доме
Халмухаммедова, Ата-махсум вызвал к себе своих давних знакомых
Мухаммада-Карима Туфан-оглы и его жену Хуржон-бику, проживав
ших на улице Мевастан в доме Мухаммаджана-аксакала, и заставил их
оговорить Анаш, написать заявление, полное клеветнических измышле
ний.
Все собранные материалы Ата-махсум послал председателю Хивин
ского городского исполнительного комитета, затем с наслаждением по
тер руки: «Попались же в мои сети...»
ГЛ А В А Т Р И Д Ц А Т Ь ВОСЬМ АЯ
Как только Центральный Исполнительный Комитет принял закон
о прохождении военной службы в рядах хорезмской армии гражданами
Хорезма, Миршарапов вызвал Палвана.
380
— Джура, тебе поручается важное дело: собери в районе Гурлена
и Мангита отряды добровольцев и приведи их в Хиву.
— Будет исполнено. Завтра же отправляюсь,— сказал Палван
и поднялся.
Палван побывал в казарме, передал отряд своему заместителю и,
завершив дела, вернулся домой. Зажег керосиновую лампу, посмотрел
газету, полистал книгу, потом вышел во двор, задал лошади корм. За
ходить в дом не хотелось, не хотелось быть там одному: сегодня
ночью Бекджан опять дежурит.
Палван уселся на глиняной супе, закурил папиросу: «Поговорить
бы сейчас с близким человеком... Нет ничего хуже одиночества, вот
зайду в комнату и буду там ходить из угла в угол. Сколько лет все
один, молодая жизнь моя проходит без радости. Мать говорит мне:
«Долго ли будешь один, женись, сынок, и я хочу невестку иметь».
Друзья тоже советуют: «Сколько лет ходил холостым, хватит уже».
И Маткарим все пристает: «Разве жизнь холостяка — жизнь?» Только
одна Якутай и понимает, почему я до сих пор не женюсь, она не раз
говорила мне: «Разве можно так быстро забыть такую замечательную
женщину, как Джумагуль!» Сколько уж я передумал, сколько разных
мыслей приходило в голову. Да, Якутай тоже трудно. До сих пор не
выходит замуж, до сих пор одна. Понапрасну проходит ее молодость.
Она хорошая женщина, мать моя верно говорит: «Совестливая, спра
ведливая, умная, богатая красотой». И в самом деле, лицо у Якутай
всегда светится. Если уж жениться, то только на ней. Глядите-ка, по
встречалась недавно с Матчон-турой и так приструнила его, что он те
перь не будет искать с ней встречи. Раз и навсегда сказала ему «нет!».
Якутай ждет только меня. С ней будет хорошо моему сыну. Она будет
дочерью для моей матери, она любит меня. Но сколько она может
ждать, ведь всякому ожиданию бывает предел! Хош, а чего ждешь ты
сам, в чем еще хочешь испытать ее, разве женщине, которая столько
вынесла, нельзя сказать открыто: «Давайте сделаем той, будем всю
жизнь вместе»? Если все это трудно сказать, напиши ей письмо, то, что
у тебя на сердце, доверь бумаге. Пусть наконец все узнает, скажет свое
слово...»
На рассвете Палван пришел к своему другу Маткариму.
— Я сейчас еду в Гурлен, у меня к тебе просьба. Если тебе не труд
но, то вот это письмо...
— Понял, понял, джура, как только ты рот раскрыл, я догадался.
Якутай! Так?
— Да, только смотри, чтобы никто...
— Можешь быть спокоен, давно надо было написать. Сейчас же
пойду, все сделаю, как надо. Можешь не беспокоиться.
— До свидания, счастливо тебе оставаться,— сказал Палван.
— Куда ты спешишь, зайди в ичкари, попьем чаю...
— Что я тут, чаю не пил, еды, что ли, не ел? Я сейчас спешу, джу
ра, пока солнце поднимется, знаешь, сколько я проеду. До свидания.
Палван вскочил на коня.
Маткарим в тот же день увидел Якутай.
381
— Вот это мне не терпелось вручить вам,— сказал он и протянул ей
письмо.— Палван по срочному делу уехал в Гурлен, передал вам
привет.
— Д а будут здоровыми они. Ну, а как вы, Маткарим-ака, живете?
— Счастливый я. Кундузхан оказалась отличной женой, очень она
мне по душе. Трудолюбивая, не знает ни минуты покоя. Дай ей бог из
обилия. Заходите и вы в наш дом, посмотрите, как мы живем. Неплохо
живем, да и не хвастаясь скажу, что свою жизнь на жизнь разных там
богачей не променяю.
— Да, вы правы. Нет в них человечности: только о своей пользе
и думают. За один манат готовы броситься с крыши.
— Вот-вот, хвала вам, сестричка, отличаете белое от черного, по
нимаете бедняков. Работницы нашей артели любят* вас. «Якутай от
крыла нам глаза»,— говорят. И я всегда к вашим услугам, что бы вы
ни сказали, выполню, со всей душой выполню.
Когда Маткарим ушел, Якутай зашла в ичкари и нетерпеливо нача
ла читать письмо:
«Уважаемая Якутай! Душевный мой салям Вам!
По очень важным делам отправляюсь в районы, хотел бы прийти
к Вам и проститься, но не было возможности.
Якутай, уж давно я хожу и мучаюсь, не в силах произнести идущие
из глубины души слова. Наконец я дерзнул сказать их вот в этом
письме.
Якутай! Вот уже сколько лет мы хорошо знаем друг друга. Мое го
ре было и Вашим горем. Вы воспитывали и лелеяли моего сына Бахо
дира, как своего родного. Сын мой после моей покойной жены нашел
в Вас свою истинную мать. Любовь, которую Вы подарили моему сы
ну, говорит, какая Вы замечательная женщина. Ваше чарующее сердце
притягивает меня к Вам. Мать всегда говорит Мне: «Сын мой, Якутай
совестливая, разумная, добрая женщина. Она заступит место Джумагуль, сделает тебя счастливым». Якутай, я всю жизнь посвящу Вам.
Я буду верен Вам всем сердцем, всем своим существом. Быть моей
дальнейшей жизни счастливой или нет — зависит от Вас.
До свидания. С самыми искренними пожеланиями. Навеки пре
данный Вам П а л в а н » .
Она снова и снова читала письмо Палвана, и все светлее и радост
нее становилось у нее на душе.
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь ДЕВЯТАЯ
На первой сессии Второго курултая, открывшейся в начале ок
тября, произошло событие, совершенно неожиданное для Аллаберганова и Халмухаммедова. И на этой сессии на голову Ата-махсума опу
стилась птица счастья. Аллаберганова за то, что он не справился
382
с обязанностями председателя республики, и Халмухаммедова за не
приглядные действия подвергли сильной критике и сняли с работы.
Ата-махсум и на этой сессии сумел представить себя ревностным за
щитником революции, защитником советской законности и сумел завое
вать доверие большинства. Он был избран председателем Центрально
го Исполнительного Комитета. На должность военного назира
и председателя Военного совета был избран принявший хорезмское
подданство Миршарапов.
Ата-махсум в тот же день обнародовал: «На основании решения
сессии Второго курултая я принял на себя должность председателя
Центрального Исполнительного Комитета».
* * *
Вступив в должность военного назира, Миршарапов устроил инспек
ционный смотр всем воинским частям. Это помогло выявить недо
статки и подтянуть дисциплину в армии.
Довести численность армии до пяти тысяч бойцов, вооружить их,
построить новые казармы, отремонтировать старые, обмундировать
армию, обеспечить ее зимней одеждой — все это в тех условиях было
делом нелегким. Миршарапов не знал покоя ни днем ни ночью. Он по
слал командиров-коммунистов в образцовую военную школу и сам на
чал преподавать там. До той поры бойцы Хорезмской Красной Армии
не принимали воинской присяги. Миршарапов сам составил ее текст,
получивший одобрение на заседании Центрального Исполнительного
Комитета 27 октября 1921 года.
На организованном в Хиве военном параде армия Хорезма впервые
приняла воинскую присягу.
— «Я, сын трудового народа Хорезма, принимаю звание красноар
мейца, защитника бедняков и дехкан,— читал Миршарапов, а крас
ноармейцы повторяли за ним.— Перед лицом трудящихся всего мира
клянусь свято беречь честь Красной Армии, не жалея сил, изучать во
енное дело, беречь от хищения и разграбления военное имущество.
Клянусь строго соблюдать революционную дисциплину Красной Ар
мии, клянусь неукоснительно выполнять приказы командиров, назна
ченных правительством бедняков-трудящихся! Клянусь не совершать
плохих поступков, а также пресекать всякое действие, направленное
на опорочивание власти трудового народа Хорезма. Клянусь все свои
силы отдать делу освобождения бедняков-трудящихся всего мира. Кля
нусь по первому зову встать на защиту республики! Если я нарушу эту
клятву, пусть меня покарают по самому строгому закону республики.
Пусть меня покарает гнев трудящихся всего мира!»
После принятия присяги войска прошли мимо трибуны, где стояли
Миршарапов и члены Военного совета. О т топота тысяч ног стара
тельно шагавших красноармейцев, казалось, сотрясались земля и небо.
Воодушевленный всем этим, Миршарапов говорил членам Военного со
вета: «Пройдет немного времени, и мы, конечно, одолеем Джунаидхана!»
383
По настоянию Миршарапова милицию временно перевели в ведение
Военного назирата. Миршарапов сделал все возможное, чтобы воору
жить милицию как следует, повысить ее дисциплину.
Джунаид-хан через свою агентуру получил сведения о том, что про
исходит с армией Хорезмской республики. Он понимал также, что вре
мя работает не на него.
Именно то обстоятельство, что Красная Армия все более усилива
лась, позволило начать переговоры с Джунаидом. В этом вопросе боль
шую помощь оказал Миршарапову посол РСФСР Бик. Они сочли воз
можным воспользоваться услугами бывших мухрдоров — хранителей
печати и некоторых представителей высшего духовенства, сохранив
ших влияние на туркменских ханов. Благодаря их посредничеству они
вошли в контакт с ближайшим советником Джунаида Хан-ишаном.
— Судя по полученным достоверным сведениям, Джунаид-хан со
гласен на заключение перемирия с нами. Готов подчиниться правитель
ству Хорезмской республики,— сказал Миршарапов, явившись к Атамахсуму.
— Надо не мириться с ним — разбить его надо, — решительно произ
нес Ата-махсум.
— Раис-эффенди...
— Раис-джумхур — президент республики,— поправил Ата-махсум.
— Простите, господин президент. Вы еще недавно сами говорили
о необходимости заключения мирного договора. Вы ведь знаете, что
измученный народ Хорезма жаждет мира. И теперь, когда появилась воз
можность принудить Джунаида к капитуляции, зачем ею пренебрегать.
На лице Ата-махсума появилось выражение недовольства. «Неужто
он обиделся за то, что я не назвал его президентом республики?» — по
думал Миршарапов.
Уже на следующий день после избрания на должность председателя
Центрального Исполнительного Комитета Ата-махсум во всех без ис
ключения документах полностью указывал свою должность, даже, на
кладывая резолюции на разного рода заявления, подписывался пол
ностью: «Президент республики Ата-махсум ахун бин Мухаммад-Рахим
муфти».
— Вы военный назир Хорезмской республики,— хмуро проговорил
Ата-махсум,— не забывайте, что вы непосредственно подчиняетесь
мне, президенту республики. Вы теперь подданный Хорезма, занимаете
высокий пост. А мы самостоятельная республика, в наши дела не дол
жны вмешиваться иностранцы. Судя по тому, что мы слышим, вы ре
шаете дела, вступая в контакт с русским посольством...
— В договоре о военном и политическом союзе, заключенном с Со
ветской Россией, ясно сказано о совместных действиях против общего
врага. Русские бойцы героически сражались с бандами Джунаида,
и представители РСФСР в Хорезме, так же как и мы с вами, заинтере
сованы в установлении мира.
— Положите конец своим переговорам с послом Биком. Как предсе
датель республики я не допущу, чтобы вы решали вопросы государ
ственной важности с иностранцами...
384
— Речь идет о мире, который нужен Хорезму...
— Я разговариваю с вами не на татарском, если не понимаете, могу
повторить еще раз...
— Я тоже разговариваю с вами на нашем родном языке — узбек
ском, господин президент республики. Но вы почему-то сегодня говори
те совсем не то, что говорили вчера.— Сказав это, Миршарапов под
нялся и вышел.
* * *
В тот же день к Ата-махсуму явился секретарь Центрального Коми
тета Коммунистической партии Хорезма Бекчурин.
— Со слов военного назира я понял, что вы хотите начать сей
час военные действия против Джунаида. Э то что — мнение Централь
ного Исполнительного Комитета и правительства? — спросил Бек
чурин.
Ата-махсум выжидающе промолчал.
— На каком основании,— продолжал Бекчурин,— вы запрещаете
Миршарапову консультироваться с представителями братской нам Со
ветской России? Если все это так, Центральный Комитет будет настаи
вать на созыве внеочередной сессии курултая.
Ата-махсум удивленно взглянул на Бекчурина.
— Военный назир неправильно меня понял. Я говорил, что Хо
резм — самостоятельная республика и что это должен почувствовать
Джунаид-хан. Никто Миршарапову не запрещает, пусть ведет перего
воры, но пусть все-таки не забывает, что он подданный Хорезмской
республики.
— Миршарапов в боях доказал свою преданность нашей республи
ке, жизни ради нее не жалел... Значит, вы не против переговоров? — в
упор спросил Бекчурин.
Ата-махсум кивнул головой и заговорил о другом.
«Изворотлив, как змея,— подумал Бекчурин.— Только избрали пред
седателем, и вот уже, глядишь, другой человек. Дай бог, чтобы
я ошибался».
ГЛ АВА СОРОКОВАЯ
Ата-махсум прилагал все усилия, чтобы полностью лишить Ком
мунистическую партию Хорезма влияния на Центральный Исполни
тельный Комитет. По его настоянию президиум Центрального Испол
нительного Комитета принял специальное постановление, официально
позволявшее не отчитываться н и в чем перед Центральным Комитетом
Компартии.
— Хорезм— самостоятельное государство, а коли так, оно должно
установить дипломатические отношения со всеми государствами,— зая
13 Д. Шарило*
385
вил он и в срочном порядке добился принятия закона об установлении
дипломатических отношений с Ираном, Афганистаном и Турцией. По
слом в Афганистан был назначен ближайший друг Паляза-хаджи — Бобо-ахун, а помощником посла — Мурад-тура.
Одновременно с этим он выступил против действий посла РСФСР
Бика, стремившегося к укреплению дружбы между обоими государства
ми. Послу Хорезма в Москве Султсну-кари Джуманиязову он дал теле
грамму, чтобы тот вступил в переговоры с правительством России об
отзыве Бика. Но Султан-кари, будучи настоящим коммунистом, выра
зил свой протест против клеветы на посла РСФСР и подал в отставку.
Э то не смутило Ата-махсума, он сразу же принял отставку и вместо
Султана-кари назначил близкого себе человека. Работников Назирата
иностранных дел, которые протестовали против отставки Султана-ка
ри, он начал преследовать.
Вызвав в Хорезм коммунистов-послов, он назначил вместо них своих
друзей — муфтиев, ахунов. Он принялся также и за чистку центральных
учреждений от людей, не внушавших ему доверия, и стал заменять их
священнослужителями под предлогом того, что они «образованные лю
ди». Поскольку таких своих людей уже не хватало, он, говоря:
«Оказывается, за ним нет никакой вины», стал освобождать из тюрем
своих друзей, бывших назиров, и назначать их на ответственные
посты.
Под тем же предлогом: мол, за ним не оказалось никакой вины, он
освободил и своего племянника Мадраима Нуруллаева. Он назначил
его редактором газеты «Известия Хорезма» — органа Центрального Ис
полнительного Комитета. Новый редактор без конца печатал в своей
газете статьи, восхвалявшие Ата-махсума.
Теперь Ата-махсум, как прежде ахуны и муфтии, поселился в худжре медресе Араб-хана. Раз в неделю он приходил домой, навещал
семью, детей. Совершая намаз в той же мечети, он подолгу беседо
вал с ахунами, муфтиями и аглямами, которые советовали ему, кого
именно надо привлечь к государственным делам, а против кого надо
бороться.
Бывший ответственный секретарь Матякуб Халмухаммедов, перед
которым еще несколько дней назад Ата-махсум лебезил, был посажен
в зиндан по его приказу. Он назначил своего человека председателем
Высшего суда и приказал ему: «Ускорь разбирательство дела Халму
хаммедова, связав с ним Анаш-чулак. Она в его доме пела... Надо сде
лать так, чтобы ее выслать из Хорезма, чтобы и след ее здесь
простыл».
Его указание было выполнено, тотчас состоялся суд и был вынесен
приговор.
Дела бывших назиров не разбирались восемь месяцев, а его дело
расследовали стремительно.
Решение Высшего суда должен был утвердить Центральный Испол
нительный Комитет. И здесь у Ата-мухсума все было налажено. В со
ставе Центрального Исполнительного Комитета было много верных
ему людей: Мадримбай Алланазарбай-оглы, Сабирбай Курбанбай386
сглы, Абду pax им-хаджи и другие. Они исполняли все, что ни говорил
Ата-махсум.
Созвав президиум, Ата-махсум зачитал приговор суда:
— «Мухаммад-Якуб Халмухаммад-оглы, будучи членом Централь
ного Исполнительного Комитета, а впоследствии его ответственным
секретарем, злоупотреблял своим положением: взяв из казны прави
тельства четыре миллиона сто тысяч рублей, израсходовал их на свои
нужды. Из вещей, принадлежащих республике, присвоил себе ковры
и разные другие товары, которые должны быть оценены по мень
шей мере в пятнадцать миллионов рублей... И хотя он признался
во всех этих хищениях, определенного наказания он все еще не
понес...
...Вместе с женщинами Анаш-чулак Сафар-кизи и Хурджон-бика,
Атаджан-кизи он допустил развратные дела. Будучи на ответственном
посту в правительстве, он своими делами порочил репутацию прави
тельства среди народа. Ради примера другим людям, стоящим во главе
правительства, Хал мухам мада-оглы следовало бы расстрелять, но,
принимая во внимание его прежние заслуги перед республикой, суд
решил:
Первое, Мухаммад-Якуб Халмухаммад-оглы должен быть выселен
за пределы Хорезма и всю жизнь находиться в ссылке в России, за
пределами Туркестанской республики. Второе, претворение в жизнь
этого приказа о Халмухаммедове должно быть поручено Назирату вну
тренних дел. Третье, женщин развратного поведения, о коих сказано
выше, взять под арест и материалы о них рассмотреть в соответствии
с законом».
— Уважаемые члены правительства,— сказал Мадраимбай Алланазаров,— я предлагаю утвердить это решение без изменений.
— Верно. Утвердить. Справедливое решение.
— Господин председатель республики, приказ о взятии под стражу
Анаш-чулак мы просим написать вас, у вас острое перо,— сказал
Абдурахим-хаджи.
Члены президиума поддержали его.
Ата-махсум написал приказ и затем, вызвав ответственного секрета
ря Абдурахима-хаджи, сказал:
— Вы вместе с председателем Экономического совета идите в ткац
кую артель и зачитайте им этот приказ.
— Будет исполнено,— ответил секретарь.
С комиссией из трех человек он явился в артель, собрал там жен
щин, зачитал:
— «Приказ Центрального Исполнительного Комитета Хорезмской
Народной Республики за № тридцать один.
Несколько женщин, под предлогом того, что будут вырабатывать
ткань для народа, открыли артель, в которую привлекли девушек
и женщин. Говоря: «Настала свобода, и каждый может поступать по
желанию своей души, женщины могут не считаться с волей мужей, сло
ва: брак, развод и шариат — пустые слова», они толкают женщин Хо
резма на путь разврата. Они обнаглели до того, что стали приходить
13*
387
в дома совестливых и честных женщин и сбивать их с верного пути.
Заставляя их выйти из повиновения мужьям, они уводили их в свою ар
тель и тем самым разрушали семьи бедняков. Э та ткацкая артель ни
капельки не отличается от публичных домов времен Николая.
Народ Хорезма, услышав об этом учреждении, увидев его, подвергает
теперь сомнению направление, взятое правительством. Дело доходит
до того, что иные уже выражают свое недовольство.
Разумеется, должны быть организации женщин, так как женщины
составляют половину населения страны. Конечно, такие женские орга
низации должны проводить нашу политику в соответствии с нашими
убеждениями. В деле создания таких организаций мы возлагаем на
дежды на учащихся, обучающихся пока в школах. Ткацкую же артель
нельзя признать такой организацией. Ее руководительница Анаш-чулак
Сафар-кизи, сама будучи развратной, вовлекла в порок совестливых
женщин. Издан приказ о высылке ее из Хорезма. В соответствии с при
веденными доводами вышеупомянутую ткацкую артель считать отны
не распущенной, а все ее имущество, взяв на учет, отдать в распоряже
ние Экономического совета.
Председатель Центрального Комитета: Ата-махсум ахун бин Мухаммад-Рахим муфти.
Ответственный секретарь: Абдурахим-хаджи Мухаммад Якубоглы».
Выслушав приказ, женщины подняли шум. Одни были тут же под
паранджами,другие толпились за дверью. Отовсюду неслись крики,
плач. Вот на середину вышла Бибиджамал и воскликнула:
— А ну, кто видел нашу распущенность, кто может доказать это?
Где этот бессовестный? Скажите!
— Анаш-апа не виновата, выпустить ее!
— Послать в ссылку того, кто клевещет на Анаш-халфу!
— Жена-развратница у того самого человека, который написал
этот приказ.
Женщины кричали:
— Не трогайте Анаш-халфу!
Абдурахим-хаджи уже каялся в том, что сам пришел в ткацкую ар
тель зачитывать этот приказ. Он и его помощники постарались побы
стрее уйти, провожаемые слезами и проклятиями.
Анаш-халфу заключили в тюрьму.
* * *
Ата-махсум вызвал к себе председателя Совета назиров Ибняминова и сказал:
— Экономическое положение государства плохое. Какую пользу мы
извлекли из того, что отобрали заводы? Все равно бездействуют, надо
вернуть заводы тем, кто может наладить работу.
Вскоре был издан приказ:
«Заводы и мастерские, экспроприированные в пользу народа Хорез
ма, до сих пер бездействуют. Поэтому, принимая во внимание тяжелое
388
экономическое положение Хорезма, правительство решило вернуть эти
заводы и мастерские их владельцам. Они должны наладить работу
этих предприятий и отчислять десять процентов прибыли в пользу рес
публики. Тем, кто не может пустить в ход свои предприятия соб
ственными силами, правительство предоставит ссуду».
По распоряжению Ата-махсума к рассмотрению принимались толь
ко те бумаги, которые были написаны на узбекском. Остальные воз
вращались назад: мол, нет переводчиков.
Однажды Ата-махсум в беседе с Миршараповым сказал:
— Все письма, приходящие из Политического управления армии, на
писаны на татарском языке. А кому нужны эти слова: «шулай-ук», «ибдаш», «бик яхши»1. Скажите, кто их понимает? Отныне все подчи
ненные вам учреждения пусть ведут переписку на узбекском.— С этими
словами он протянул Миршарапову письмо.
Миршарапов знал об этом письме, недавно он сам переслал его
в Центральный Исполнительный Комитет.
В этом письме татарин-командир из отдаленного района сообщал,
что заведующий правительственным магазином передает товары бас
мачам... И просил принять срочные меры.
— Я сказал вам, что все письма должны писаться на узбекском.—
Он даже не поинтересовался содержанием этого письма.
В те же дни Ата-махсум подписал приказ об изучении основ мусуль
манской религии в новых школах.
Не Не *
Ата-махсум пришел в тюрьму и участливо заговорил с Анаш-халфой:
— Анашджан, как твое здоровье, кизим?2
— Хорошо.
— Детей твоих к тебе пускают?
— Д а ,— тихо ответила она.
— Приговор дали тебе в руки?
— Дали.
— Кизим, в эти дни я очень много думал. О т тебя даже не поступи
ло прошения о помиловании. Пришлось мне самому прийти. У тебя
двое детей, я желаю тебе добра. Кизим, сверни с опасного пути. Весь
народ Хорезма любит тебя. Зачем же ты открыла свое лицо? Ты, ки
зим, должна быть верующей, совестливой. Паранджу придумали не мы,
она завещана нам всевышним. Ты должна быть тихой, примерной
атин-биби — ученой женщиной. Подумай о своих детях. Зачем тебе
ехать в «Барса-келмес»3. Оттуда нет возврата. Неужели ты не хочешь
1 «Между тем», «товарищ», «очень хорошо».
2 К и з и м — моя дочка.
3 «Барса-келмес» — дословно «откуда нет возврата», здесь имеется в виду
ссылка.
389
жить в своей стране? Сверни с этого проклятого пути, и я сегодня же
отменю решение.
— Мой путь — верный путь,— твердо ответила Анаш .— Если я сно
ва надену паранджу, значит, я стану совестливой, добродетель
ной?
— Так, доченька, та к ,— ласково сказал Ата-махсум.
— Может быть, вы еще скажете мне: «Сломай свой саз, не пой пес
ни»? Знайте же, как хан не смог заставить умолкнуть голос Аваза, так
и вы не сможете заставить умолкнуть мой голос. Вы оклеветали меня
и теперь отрываете меня от родных мест, от детей моих и гоните
в «Барса-келмес». Но придет день, и вы за все это будете от
вечать.
— Анаш, смотри, как бы не пришлось тебе потом каяться. Я даю
тебе отеческий совет. Признай свою вину, напиши заявление. Я прошу
тебя, не противься же, кизим.
Анаш отвернулась от Ата-махсума. Разгневанный, он поднялся
с места.
— Да сгниешь ты в «Барса-келмес», да съедят тебя там черви! —
сказал Ата-махсум и вышел.
Он приказал начальнику тюрьмы:
— Никого не допускайте к Анаш-холфе, и детей ее тоже.
В день отправления Анаш в ссылку к тюрьме явились двое ее сыно
вей, родственники, подруги, работавшие в артели женщины. Тут же
были Хайриманат, Якутай, Айманхан, Ольга-апа.
Бибиджамал подошла к начальнику тюрьмы и сказала:
— Если не покажете нам Анашджан, крики и стенания каши услы
шит вся Хива.
— Покажите нам Анаш-апа! — закричали пришедшие.
Начальник тюрьмы вынужден был разрешить проститься с ней.
Слезы навернулись на глаза тех, кто увидел Анаш, когда она, желтая
точно саман, прихрамывая, вышла из ворот тюрьмы. К ней подбежали
сыновья. Акащ, обняв, прижала их к груди. Девушки и женщины, про
щаясь, обнимали ее и говорили:
— Мы никогда не забудем вашей доброты.
Когда Анаш увидела, сколько людей, болевших за нее душой, при
шли сюда, слезы невольно потекли из ее глаз.
— Будем бороться за твое освобождение, не оставим тебя в ссыл
ке,— утешала ее Хайриманат,
— Не беспокойся, Анашджан, я сама буду воспитывать твоих де
тей,— сказала Айманхан.
Женщины-работницы испекли ей в дорогу целый мешок чуреков.
Вот прикатила арба, конвоир приставил к задней части арбы лест
ницу, сказал:
— Анаш, залезайте в арбу.
Анаш-апа в последний раз прижала детей к груди.
— Анашджан, возьмите нас с собой,— просил ее старший сын, Гайиб, а младший, Саиджан, цепляясь за ее подол, плакал:
— Возьмите нас с собой.
390
— Несчастная я,— шептала Анаш, целуя детей в щеки, глаза, при
стально вглядываясь в их лица.
— Залезайте на арбу,— приказал второй конвоир.
Она начала прощаться со всеми. О т плача людей, казалось, сотря
салась Куша-дарбаза.
Второй конвоир помог Анаш взобраться на арбу. Дети, точно
птенцы, все порывались к ней.
— Хайр — до свидания, мои ласковые сестры, мои любимые
дети!
— Хайр, будьте здоровы, да увидеться нам скоро! — говорили
женщины.
В этот момент начальник тюрьмы подошел с паранджой к Анаш
и сказал:
— Приказ Ата-махсума, а ну наденьте.
Анаш-апа отшвырнула паранджу:
— Пусть он сам ее носит!
Арба отправилась, двое конных милиционеров ехали по сторонам.
Нигде не останавливаясь, арба подъехала прямо к берегу Амударьи,
где стоял каюк, большая лодка, которая сразу же отправилась
в Муйнак.
Анаш смотрела на позолоченные солнцем волны и вспоминала
своих детей. Мерно ударяли веслами гребцы, и лодка быстро спуска
лась вниз по течению. Дарга искусно правил рулем, направляя ее по
безопасному пути.
Анаш сидела тихая, задумчивая.
Но вот над мутными волнами зазвучал ее голос, она вложила в пес
ню всю боль своего сердца:
Страданий таких я не знала вовек,
О них не расскажешь словами.
Будь проклят коварный и злой человек,
Разлучивший меня с сыновьями.
Заслушавшись, опустили весла гребцы. «Где найдешь в Хорезме
второго такого соловья?» — думали они. Внезапно лодка стукнулась
о мель, дарга не удержался и свалился в реку. Руль-шест в его руках
сломался и острым концом вонзился Анаш в бедро. Вскрикнув, она упа
ла. Молодой гребец склонился над ней и осторожно вынул острый ко
нец шеста. Из раны потекла кровь. Стиснув зубы от боли, Анаш сорва
ла с головы платок и перевязала рану, но кровь все еще текла. Анаш
стала бледной как полотно.
— Надо наложить жженый войлок,— сказал кто-то.
— Скорее, не разевай рот,— торопил конвоир.
Как только приложили жженый войлок, кровь сразу остановилась.
Каждый старался помочь Анашг один подносил холодный зеленый
чай, другой говорил: «Успокойтесь, все будет хорошо!» Анаш широко
открытыми, полными страдания глазами смотрела на людей. Потом,
придя в себя, грустно промолвила:
391
— И так прихрамывала на одну ногу, а теперь и эта. Несчаст
ная я.
— Анаш-апа, как вы себя чувствуете? Простите меня,— сказал
да рга.
Ее доставили в Муйнак и положили в больницу.
Г Л А В А С О Р О К ПЕРВАЯ
Палван вернулся в Хиву с тремя сотнями добровольцев.
— Мы выдвигаем тебя на новую работу, — сказал ему военный на
зир Миршарапов.— Решили назначить начальником Политического
управления Красной Армии Хорезма вместо товарища Мусаева, его
отозвали в Ташкент. И еще одна новость: вчера правительство вклю
чило тебя в состав комиссии по примирению.
— Вы сами председатель этой комиссии? — спросил Палван.
— Нет. Председатель — Хасан Эрматов, а мы с тобой его помощни
ки. Джунаид долго думал и наконец после того, как по просьбе посла
Вика с ним встретился Гулям-Али-хан, согласился вести переговоры.
Теперь комиссия по примирению вместе с его представителями должна
выработать условия «Бирликнома»1.
— А кто представители Джунаида?
— Шихнафас Халнияз-оглы и Джумагалди. Завтра они прибудут
в Хиву. Ты сейчас иди в Политическое управление, прими дела, а за
втра встретимся у Эрматова.
Ближе к вечеру Палван пришел к Якутай.
— Салям, Палван-ага, проходите, пожалуйста,— Якутай пригласила
его в свою комнату.
Выслушав рассказ Палвана о поездке в Гурлеи и Мангит, Якутай,
протягивая ему чай, спросила:
— Вы, наверно, слышали — Ата-махсум изгнал Анаш-апа из Хорез
ма, отправил ее в «Барса-келмес». Каково теперь ей, несчастной! Мо
жете вы оказать какую-нибудь помощь?
— Сделаю все, что в моих силах,— ответил он, не отрывая взгляда
от Якутай.— Вы по-прежнему с утра до вечера все пропадаете в шко
ле, устали очень?
— Уже привыкла,— сказала Якутай и хотела начать готовить еду,
но Палван остановил ее:
— Не утруждайте себя, мне надо идти. Приезжают представители
Джунаида, а я теперь член комиссии по примирению.
— Да, уже не раз с ним велись переговоры... Палван-ага, наступит
ли мир и спокойствие в нашей стране? Очень люди устали.
— Якутай, мир наступит — не сегодня, так завтра. И в Хорезме
начнутся той... — Палван поднялся и подошел к Якутай, взял ее за руку
и спросил: — Вы получили мое письмо?
1 «Бирликнома» —договор о примирении.
392
Якутай утвердительно кивнула головой. Палван, глядя на нее глаза
ми, полными желания, спросил:
— А когда будет ответ?
Якутай искоса взглянула на него и прелестно улыбнулась.
— Якутай, я буду ждать ответа.
Не *
*
Комиссия по примирению составила проект «Бирликнома». 5 ноября
Эрматов зачитал его представителям Джунаида:
— «Пункт первый. В соответствии с решениями Второго курултая
межнациональная рознь между узбеками, туркменами, казахами и кара
калпаками должна быть ликвидирована.
Пункт второй. Если Джунаид-хан и все, подчиненные ему, прекра
тят военные действия против Хорезмской народной советской респуб
лики, сдадут всё оружие и будут подчиняться законам республики, пра
вительство амнистирует их. Это будет подтверждено вручением им
соответствующего мандата.
Пункт третий. Правительство разрешит этим людям жить в любом
выбранном ими месте.
Пункт четвертый. Они будут подчиняться всем законам и приказам
правительства.
Пункт пятый. Они сдадут правительству все военное снаряжение
и возвратят всех имеющихся у них пленных. Мы также предоставим
свободу их пленным.
Пункт шестой. Людям Джунаид-хана, которые будут приезжать
в города Хорезма по своим делам, правительство не станет чинить
препятствий.
Пункт седьмой. Если же люди Джунаид-хана снова будут допускать
разбой и грабежи, правительство примет против них самые реши
тельные меры. И во все это не будет вмешиваться Джунаид-хан».
— Согласны вы с этим «Бирликнома»? — спросил у представителей
Джунаид-хана Эрматов.
— Мы присоединяемся ко всему тому, что написано в «Бирликно
ма», но кое-что из второго пункта повторяется в четвертом. Надо на
писать их как-то по-другому, а может быть, вообще зачеркнуть чет
вертый пункт,— сказал Шихнафас, державший в руках «Бирликнома».
Джумагалди поддержал его.
Тут вмешался Палван:
— Четвертый пункт нужен, от него никак нельзя отказываться, ибо
в нем подчеркивается, что Джунаид-хан беспрекословно должен под
чиняться всем приказам и законам правительства.
Разгорелся спор, обе стороны приводили свои доводы. В конце кон
цов представители Джунаида согласились оставить четвертый пункт.
Затем составили специальный протокол, который подписали обе
стороны.
— Я этот «Бирликнома» должен показать нашему хану-ага,— сказал
Шихнафас.
393
— Конечно, покажите,— сказал Эрматоз, отдавая ему один экзем
пляр документа.
— Если Джунаид-хан согласен с этим «Бирликнома»,— предложил
Палван,— пусть он напишет свое мнение Центральному Исполнитель
ному Комитету.
Эти слова Палвана не были лишены основания. Джунаид уже не
сколько раз начинал переговоры о примирении, но, как только дело до
ходило до подписания договора, обманывал Хорезмскую республику.
Это было известно всем, особенно сидящим тут.
— Подходит,— тихо сказал Шихнафас.
По окончании переговоров представителям Джунаида сделали
плов. На рассвете они отправились в путь.
Среди юрт, раскинувшихся в беспредельной пустыне, выделялась
белая юрта Джунаид-хана. Сюда собрались военачальники хана,
главы племен, священнослужители. По приказу Джунаида Шихнафас
прочитал «бирликнома». Нагнув голову и нахмурив брови, Джунаид
погрузился в глубокое молчание. Договор не понравился ему, но
что поделаешь, времена изменились, не одобрить его сейчас он не
может!
— Ждут вашего ответа,— сказал Шихнафас.
— Чилим! — крикнул Джунаид-хан, и тут же его желание было
исполнено.
Он покурил, булькая, и затем приказал:
— Мирза, пиши ответ.
Мирза тут же написал с его слов письмо:
«...Полностью осведомленные о содержании «Бирликнома» в семи
пунктах от 5 ноября 1921 года под протокольным номером 47 касатель
но узбеков и туркмен, мы одобрили его и утвердили. Подтверждая сие,
мы, Джунаид-Мухаммад, приложили свою печать 15 числа месяца раби-уль аввал1 1334 года».
Когда письмо было прочитано, Джунаид-хан приложил к нему свою
серебряную печать величиной с небольшую монету, на ней значились
все его титулы: в центре — «Ибн Хан Джунаид», и чуть ниже — «Му
хаммад Курбан Сердар».
Письмо Джунаид-хана Шихнафас доставил в Центральный Испол
нительный Комитет. После этого «Бирликнома» был утвержден на за
седании правительства. На этом заседании почему-то не было предсе
дателя республики Ата-махсума, председательствовал его заместитель
Янгибай Мурадов. Теперь «Бирликнома» должен был подписать Джу
наид-хан. Все согласились, что доведение до конца этого дела должно
быть поручено председателю комиссии Хасану Эрматову или же Миршарапову. Но вышло по-другому. На заседании Центрального Испол
нительного Комитета 9 ноября Ата-махсум не поручил эту задачу ни
Эрматову, ни Миршарапозу.
Он послал к Джунаид-хану другую делегацию, возглавляемую Мадримбаем Аллаберганбай-оглы.
1 Название третьего месяца мусульманского лунного года.
394
* * *
Джунаид-хан хорошо встретил делегацию, присланную Ата-махсумом, проявив при этом особое уважение Мадримбаю, в знак чего ука
зал ему на почетное место в глубине юрты.
Джунаид лично знал Мадримбая из Питнака и много слышал от лю
дей об этом известном всему Хорезму большом бае, побывавшем во
многих странах.
Мадримбай и Джунаид-хан сразу поняли друг друга. Уединившись,
они долго беседовали. Осторожный, расчетливый Мадримбай до не
давнего времени держался в тени. Ярый враг советской власти,
он ждал тех дней, когда можно будет нанести ей смертельный
удар.
— Вот это письмо,— начал Мадримбай,— своею рукой написали вам
их превосходительство президент республики Ата-махсум. Они молят
всевышнего даровать вам здоровье и счастье.— Он протянул Джунаиду письмо.
— Да будет долгой жизнь президента республики,— сказал Джу
наид-хан.— Мы осведомлены о хороших делах Ата-махсума, о том,
что они приказали изучать в школах Коран, возвеличивают шариат
и что они холодно относятся к болыиавоям. Словом, мы обо
всем осведомлены. Вот поэтому я всячески поддерживаю правитель
ство Ата-махсума.
— Мы смело продолжим политику, которую начали их превосходи
тельство Ата-махсум,— сказал Мадримбай.— После того как в состав
Центрального Исполнительного Комитета вошли состоятельные люди,
такие, как Сабирбай из Хазараспа, мы действуем дружно. В мечетях
и медресе мы привлекаем народ на свою сторону, настраиваем их про
тив короткохвостых1. Мы многое делаем... Мы назначим вас военным
назиром, вы будете нашим защитником — сердаром. Мы даже готовы
скрепить нашу дружбу тайным договором, указав в нем, по какому пу
ти мы пойдем с вами,— тихо сказал Мадримбай.
— Слова, которые вы сейчас сказали, можем произнести и мы,— не
торопливо ответил Джунаид.
В тот же день Мадримбай и Хан-ишан — самый близкий советник
Джунаида — составили текст тайного договора.
На следующий день в белой юрте Джунаида собрались его прибли
женные, а также прибывшие из Хорезма делегаты. Все хотели видеть
своими глазами, как Джунаид-хан наложит на «Бирликнома» свою пе
чать и тем самым признает над собою власть правительства Хорезм
ской республики. Джунаид-хан исподлобья взглянул на сидевших
и медленно приложил печать к «Бирликнома». И тут все с облегчением
вздохнули, словно гора свалилась с их плеч.
— Мы признаем правительство Ата-махсума и подчиняемся этому
правительству,— коротко сказал Джунаид и протянул один экземпляр
1 Короткохвостыми поборники старого называли людей,
стюмы. Т ут намек на коммунистов и комсомольцев.
носивших
ко
395
«Бирликнома» главе делегации Мадримбаю.— А вот эту «Мухаббатнома»1 передайте в руки президенту республики.
— Со всей душой.
После этого все с большим аппетитом съели плов, приготовленный
по приказу Джунаида.
Спустя некоторое время Джунаид пригласил к себе Мадримбая
и Хан-ишана.
— Договор готов? — спросил он.
— Готов, хан-ага.
Вход в юрту прикрыли, после чего Хан-ишан тихо прочитал
тайный договор и протянул его Джунаиду. Тот, послюнявив палец,
увлажнил печать и скрепил ею договор. Затем договор подписал Ма
дримбай. Они поздравили друг друга и тут же условились, что, кроме
них и Ата-махсума, никто об этом не должен знать.
Делегаты собрались в обратный путь, проводить их вышел Джу
наид-хан.
— Ата-махсуму передайте от нас привет,— дружелюбно произ
нес он.
По прибытии в Хиву делегаты явились прямо к Ата-махсуму. Отда
вая ему «Бирликнома», подписанный Джунаид-ханом, и личное письмо,
Мадримбай произнес:
— Мы исполнили все ваши задания.
— Хвала вам! — сказал Ата-махсум и начал читать вслух послание
Джунаида.
— «Вместе с дружеским приветом доводим до вашего сведения, что
мы получили «Бирликнома» и ваше полное любви письмо. Мы утверди
ли состоящий из семи пунктов «Бирликнома» и тем самым положили
конец кровопролитию в государстве Хорезм, в коем виноваты были не
мы одни. Наша цель — работая на пользу живущих в Хорезме мусуль
ман: узбеков, казахов, туркмен и каракалпаков, установить между ними
мир и согласие. Кроме этой, никакой иной цели нет у нас. Но урусы
и нугаи2 вмешивались в наши дела и, по причине незнания наших нра
вов и обычаев, настроили некоторых видных предводителей-туркмен
против Советского правительства... Мы не причиняем никакого вреда
узбекам и казахам, которые не стреляют в нас. И впредь также не будем
причинять. Мы желали бы, чтобы пришельцы не вмешивались во
внутренние дела Хорезмской республики и не обрекали на страдания
хорезмских мусульман. Теперь, слава аллаху, благодаря вам сыновья
узбеков и туркмен стали братьями и ликвидирована вражда между
ними».
Поскольку остальная часть письма касалась пленных, Ата-махсум
не стал читать ее вслух.
— Вот и Джунаид-хан подчинился нам, и он наш единомышленник
в отношении пришельцев. Если мы сможем остаться мусульманским
правительством Хорезма, Джунаид-хан никогда не будет воевать с на1 «Мухаббатнома» — «послание любви», личное послание.
2 Н у г а и — татары .
396
ми,— сказал он сидящим рядом.— Я объявляю благодарность главе де
легации Мадримбаю и членам делегации, которые прекрасно справи
лись с поручением Центрального Исполнительного Комитета. Теперь
устроим в нашем государстве большой саиль — праздник.— Ата-махсум
высоко поднял над головой «Бирликнома» и письмо Джунаида.
Члены делегации, поклонившись, вышли из кабинета. Мадримбай
осторожно протянул Ата-махсуму тайный договор. Тот, прочитав его,
взглянул на Мадримбая.
— Олично все получилось. Хвала вам. Теперь у нас есть опора,
и нам под силу любое дело. В Хорезме не место пришельцам. Они и са
ми не заметят, как покинут Хорезм, мы вынудим их это сделать. И ком
мунисты наши должны будут умолкнуть...
— Кроме четырех человек, никто не знает об этом договоре,— пре
дупредил его Мадримбай.
После подписания «Берликнома» Джунаид-ханом в крае начались
празднества, состоялись скачки. Всюду звучала музыка. Охваченный
радостью, народ Хорезма говорил: «Теперь будем жить в мире».
Центральный Исполнительный Комитет объявил амнистию аресто
ванным, а также находящимся в бегах. Из тюрьмы были освобождены
последние из назиров бывшего правительства Паляза-хаджи.
Брат Назир-кура подъехал к тюрьме в фаэтоне, запряженном двумя
конями. Назир-кур гордо уселся в фаэтон, будто он выходил не из
тюрьмы, а возвращался из путешествия. Кони, звеня-заливаясь своими
бубенцами, помчались через гузары и чорсу — перекрестки. Снова видя
Назир-кура, народ удивлялся: «Ничего не случилось с ним, даже по
правился». А Назир-кур, похлопывая по плечу сидевшего рядом млад
шего брата, говорил:
— Есть Ата-махсум, и поэтому наши дела идут на лад.
Не *
*
Тяжелое положение государства, вызванное наводнением и не
скончаемыми набегами басмаческих шаек, еще более усугубилось
в связи с появлением фальшивых денег. С каждым днем их станови
лось все больше. Из разных мест сотрудники Чека начали присы
лать в Хиву поддельные ассигнации разного достоинства. Кто и где
их печатал, выяснить не удавалось. Сотрудники Чека предложили
на вновь выпускаемых деньгах ставить печать Центрального Испол
нительного Комитета. И хотя на деньги теперь ставили печать На
зирата финансов, это не помогало. Фальшивомонетчики работали
так искусно, что было трудно отличить поддельные деньги от
настоящих.
Фальшивые деньги распространились по всему Хорезму. Сотруд
ники Чека с помощью представителей местной власти изымали их
у населения. Отовсюду в Хиву посыпались жалобы, даже из самых
отдаленных районов и кишлаков. В Центральный Комитет начали
приходить письма: «Примите меры, иначе простые дехкане вконец
разорятся, положение становится невыносимым...»
397
И в самом деле, безграмотный дехканин продает свою корову
и получает за нее деньги, а потом эти деньги отнимают у него, да
еще грозят: «Ты почему ходишь с фальшивыми деньгами?» А ему
и в голову не приходило, что деньги, которыми расплачиваются
люди, могут быть ненастоящими.
Предпринятые меры не давали результатов. Тогда решили новые
ассигнации выпускать с подписями председателя Центрального Ис
полнительного Комитета и назира финансов. Но Сабир-мухркон
и тут нашел выход — легко подделал и вырезал обе эти подписи.
Сотрудники Чека долго ломали голову, как найти фальшивомо
нетчиков. Дело это было поручено Атаджанову, одному из первых
хорезмских коммунистов, который с самого начала революции муже
ственно боролся против врагов советской власти.
По его просьбе была изменена расцветка денег, а необходимые
краски выдавались печатникам строго по норме,— ровно столько,
сколько нужно было для того, чтобы выпустить очередную кипу ас
сигнаций. Кроме того, на каждой ассигнации ставился номер.
— Все дороги нам закрывают, что же делать? — сказали Мадраиму Черному фальшивомонетчики.
— А я чем могу помочь? — хмуро ответил Мадраим.— Поговорите
с турой.
Они встретились с турой, тот сказал: «Найдите какой-нибудь вы
ход, я вознагражу вас».
Чекисты, одевшись простолюдинами, ходили по базарам. И
у торговцев, и у покупателей — целые мешки денег. Поди разберись,
у кого именно из них фальшивые! Поддельные ассигнации исчезают
в море денег, точно камень, брошенный в воду.
Тот, у кого изымали фальшивые деньги, гневался, выходил из
себя:
— Откуда мне знать, какие фальшивые, а какие настоящие?
— Кто же тебе их дал?
— Интересно вы говорите, на базаре тысячи людей, кого здесь
много, так это покупателей, а денег — миллионы. Вот даже у меня
целый мешок. Да... нет уважения к деньгам.
— Объявляли же глашатаи, когда продаете что-нибудь, то не бери
те деньги сразу, осмотрите их с одной стороны и с другой.
— Теперь поумнел, буду смотреть...
ГЛ А В А С О Р О К ВТОРАЯ
В день своего рождения Хайриманат пригласила к себе самых близ
ких людей. Небольшой дом на улице Патрак, в котором она жила, от
личался от других небогатых хивинских домов замечательным садом.
Весной и летом этот сад необычайно красив, особенно когда расцве
таю т розы и райхоны — базилики.
393
В комнату Хайриманат можно попасть не только с веранды, но
и прямо с улицы. Гости так и зашли и, отворив двустворчатую дверь,
оказались в светлой комнате. К Хайриманат пришли Сабир-ака с же
ной Айманхан, Палван, Якутай, Бибиджамал и еще несколько человек.
Все они от души поздравили ее, пожелали здоровья и хорошей жизни.
Хозяйка пригласила гостей к столу.
— Была бы сейчас с нами Анаш-апа! Как я скучаю без нее,— сказа
ла Айманхан.
Все сразу притихли.
— Ата-махсум оказался не тем человеком, за кого себя выдавал,—
задумчиво проговорил Сабир. — Пока он во главе правительства, Анаш
трудно вызволить из ссылки. Провел он всех, но, как говорится, судьба
обманщика не балует.
— Невозможно мириться с такой несправедливостью,— сурово ска
зал Палван.
Марьям, младшая сестра Хайриманат, принесла гумму и поставила
перед гостями:
— Пожалуйста, берите.
Хотя в этом доме жили дети Ромазака-нугая, татарина, они пол
ностью восприняли местные обычаи, и даже говор у них был хорезм
ский. Вот Мадрахим — старший брат Хайриманат — в белых сапогах,
чугурме и красном шелковом чапане. Он принес дутар и, тихо напевая,
заиграл старинную хорезмскую мелодию.
— Поддержите, а га ,— обратился он к Палвану.
Палван запел, голос его, тихий вначале, зазвучал широко, свободно.
Думаю, все думаю, о тебе мечтая,
Я л ю бл ю тебя, своей участи не зная.
Тонкостанная, я — семя красного цветка.
Посади в своем саду — расцвету тогда я.
— Живите, Палван-бай,— сказал Сабир-ака.
— Молодец! — зашумели гости.
Айманхан взглянула ка Якутай: мол, теперь ты. Якутай потупилась.
Бибиджамал подошла к ней.
— Сестричка, тут нет чужих. Очередь твоя.
— Просим, просим,— поддержали ее все.
Якутай поправила волосы и в наступившей тишине запела:
Расплела косу я, заплести нет силы,
Д о чего л ю бл ю тебя, мой жестокий милый,
Будь же, как ди в а н а 1, одержим любовью,
Чтоб с такой же силой и тебя томила.
Как только умолк голос Якутай, запел Палван:
Разве любящее сердце милую забудет.
Как тоскую по тебе, разве знают люди.
1 Д и в а н а — одержимый.
3S9
А увидит кто мои муки и страданья,
Поднесет к глазам рум ал1, горько плакать будет.
Якутай светло улыбнулась и ответила ему песней:
Возле красного цветка бы ть хочу всечасно,
Мне ночами снится сад весь в цветенье красном.
Там любимый ходит мой тихо меж цветами,
Руку дать хочу ему, не страдать напрасно.
— Живите, Якутай! Вот вы какая, оказывается.
— Да расцветет ваше счастье!
О т чарующего голоса Якутай Палвана охватило необыкновенное
волнение, и он запел:
Букеты красные — словно зари крыло.
Утро настало, но солнце мое не взошло.
Ж гу т меня муки любви безответной,
И одиночество камнем на сердце легло.
Ни Якутай, ни Палван не уступали друг другу, отвечали напесню
песней. Долго боролись два любящих сердца.
Хайриманат смотрела на Палвана. О, если бы около нее был лю
бимый! Как бы она пела вместе с ним, но, увы, нет его.
Когда в 1916 году Джунаид-хан захватил Хиву, он казнил иее отца
Ромазана, и ее любимого йигита. Палачи Джунаида искали и Хайрима
нат, но ей удалось бежать в Турткуль. И вот уже столько лет Хайрима
нат одна. Всю нерастраченную любовь отдает она своим сестрам, ко
торых воспитала, научила грамоте.
— Рахмат, Якутай,— сказала Хайриманат, когда они вдвоем вышли
на веранду,— я и не знала, что ты так хорошо поешь.
— Нет, я петь не умею, но в день вашего рождения...
— Очень хорошо получилось. А до чего приятный голос у Палва
на. Песни его так волнуют сердце, Якутай, сколько тебе можно жить
одной ?
— А вы?
— На меня не смотри — у меня другая судьба... Моего жениха Джу
наид убил.
— А жену Палвана — Исфандияр. И Палван тоже верен ей. Он те
перь ошибается, думая, что может быть счастливым с другой. А разве
эта другая может отнять его у Джумагуль?
Они помолчали.
Из комнаты донеслись голоса, звали хозяйку.
— Без Палвана не будешь счастливой. Запомни это, сестричка,—
сказала Хайриманат, уходя.
Якутай вышла в сад. Вечерний воздух здесь был напоен прохладой
и скупым запахом осенних цветов. Небо — все в разорванных облаках,
луна, словно играя в прятки, то светила, то исчезала. Якутай медленно
1 Р у м а л — платок.
400
шла, подставив лицо прохладному ветру. И вдруг она увидела
Палвана.
— Якутай, я не знал, что вы так поете, словно соловей.
— Палван-ага, вы смеетесь?
— Нет, нет, я говорю то, что у меня на сердце. Скажите, Якутай,
почему вы не ответили на мое письмо?
— Не желали?
— Вы так же не сразу отвечали на мои письма.
— Тогда я воевал.
— Значит, времени не находили.
— Якутай, вы мне мстите?
— Нет, я не умею мстить.
— Хош, почему же не ответили на письмо?
— А зачем, ведь вы рядом.
— Якутай, будьте моею спутницей, будьте матерью моему сыну. Мы
построим счастливую жизнь. Согласны ли вы на это? — горячо, страст
но говорил Палван.
Но Якутай не отвечала.
— Почему молчите? Я не боюсь одиночества, привык к нему. Дело
вовсе не в нем. Сердце мое всегда стремится к вам. Мне хочется видеть
вас, вы околдовали меня. Все, что я писал вам, правда. Ладно, я
подожду, подумайте еще. Как вы скажете, так и будет. На все
согласен.
Якутай молчала, она выглядела необыкновенно растерянной. Пал
ван сказал:
— Я жду ответа, Якутай.
— Палван-ага, я подумаю, сейчас нехорошо тут стоять. Нас, навер
но, ждут...
Они вернулись в дом в самый разгар веселья.
Г Л А В А С О Р О К ТРЕТЬЯ
По просьбе правительства Хорезмской республики правительство
Туркестана направило в Хорезм работников просвещения и культуры,
среди которых был и Хамза Хаким-заде Ниязи. Все ждали от него
письма или телеграммы. Он же, не желая никого тревожить, не уведо
мил о своем приезде. Прибыв в Хиву, Хамза поселился в маленькой
худжре около Карагуз-мечети. И тут же он принялся за дело.
— Кто тут знаменитый хафиз? — спросил он у людей.
— Шерози.
— А где его можно найти?
— Дом его около Бахча Чорсу. Только спросите — вам каждый
покажет.
На Бахча Чорсу Хамза спросил у одного человека:
401
— Где дом Шерози?
— Пойдемте, отведу вас к нему. Он мне родственник.
Они подошли к дому. Войдя в далан, Хамза услышал чей-то кра
сивый голос и звуки саза. Через широкую веранду вошли в гостиную —
просторную комнату с высоким ганчевым потолком и кирпичным по
лом.. Окна ее глядели на веранду. Здесь было чисто и светло1. Увидев
гостей, Шерози отложил саз. Человек, приведший Хамзу, сказал:
— Мадримджан, пришел дорогой гость.
Шерози пригласил гостя на почетное место в глубине комнаты.
— Я — Хамза, прибыл из Ташкента.
— Рад вас видеть,— Шерози прижал руку к груди,— мы давно вас
ждали.
Родственник Шерози расстелил дастархан, принес чай, лепешки.
— Мадримджак-ага,— сказал Хамза,— мы также влюблены в искус
ство. Сыграйте, спойте свои любимые песни, порадуйте, усладите мое
сердце.
Шерози сразу же послал человека за музыкантами Муллой-Юсуфомата и Джуманиязом-кара. А пока они беседовали об искусстве Хорезма
прошлом и настоящем.
— У нас здесь люди, совершившие революцию, особенно молодежь,
жадно тянутся к искусству, организуют драматические кружки, разучи
вают революционные песни,— сказал Шерози.
— Женщины также участвуют в этих кружках?
— Почти нет... Была Анаш-халфа...
— Что же случилось с ней? — спросил Хамза.
— Председатель республики Ата-махсум выслал ее из Хорезма.
Шерози объяснил гостю, как это случилось, и закончил свой рассказ
просьбой:
— Вы такой уважаемый человек, прибыли из Ташкента, поговорили
бы с Ата-махсумом.
— Попробую.
В гостиную, поклонившись, вошли музыканты. Они уселись и за
играли удивительно нежную, лирическую мелодию «Алакамбар». За
тем Шерози исполнил песни на газели Агахи. Сладкозвучные, задорные
мелодии Хорезма покорили Хамзу. Выражая свой восторг, он то и дело
говорил Шерози и музыкантам: «Да будет долгой ваша жизнь».
Ко времени прибытия в Хорезм Хамзе было тридцать два года, но
он успел прожить большую жизнь, многое сделать. Еще в молодости
Хамза открыл школы для детей бедняков, сам писал учебники и сам
преподавал. С первых же дней революции он присоединился к больше
викам, оказывал помощь советским организациям Туркестана, писал
пламенные стихи, драмы. Организованная им краевая драматическая
труппа ставила для красноармейцев революционные пьесы. Э та труп
па была в распоряжении Политического управления штаба Туркестан
ского фронта и участвовала в работе агитпоезда, появлявшегося в раз
1 Дом Шерози сохранился в Хиве до настоящего времени. — При м. переводчи
ка.
402
ных местах Закаспийского фронта. Случалось, эти
артисты
и музыканты сражались против басмачей и белогвардейцев. Впослед
ствии труппа Хамзы выступала перед красноармейцами Ферганы.
Именно там, в Фергане, Хамза создал первый узбекский советский театр.
Он сам писал драмы и сам ставил их. Особенно известной была его
пьеса «бай и батрак».
Узнав о том, что в доме Шерози находится Хамза, туда пришли му
зыканты Сафо Мугани, Курбан-сазчи, а вслед за ними Хаджи Больша
ков, Палван, Чокар, Миркамил Миршарапов. В дом Шерози явился
и старейший поэт и историк Хорезма белобородый Баяни.
В доме воцарилась та особая торжественная праздничность, кото
рая бывает там, где встречаются люди, близкие по духу, движимые
высокими помыслами. Среди собравшихся здесь были лучшие поэты,
музыканты — мастера своего дела, понимавшие друг друга с полу
слова. Здесь говорили о будущем. Вместе с революционными стихами
этих дней здесь звучали стихи поэтов, живших столетия назад,— словно
не два десятка человек находилось за достарханом, а все лучшие сы
ны Хорезма, жившие в разные времена.
— Теперь я вижу,— сказал Хамза,— что новое поколение Хорезма,
родины Бируни, аль-Хорезми, Муниса, Агахи и Аваза, не только разви
вает прекрасные традиции своих учителей, но и рождает новое искус
ство, новую революционную литературу.
Друзья и приятели Шерози наперебой приглашали Хамзу в свои
дома.
— Дорогой, будьте гостем у нас.
— Посетите мой дом.
— Будем счастливы видеть вас под нашей кровлей,— говорили они.
Впервые в жизни Палван был на таком вечере, и он запомнился ему
навсегда.
Когда гости разошлись, Шерози и Хамза еще долго беседо
вали.
— Я хочу здесь поставить спектакль, найдется ли место? — спросил
Хамза.
— Есть хороший зал. Недавно там выступала татарская труп
па...
На следующий день Шерози повел Хамзу в Нурлавой и показал ему
большой зал в бывшем гареме Исфандияр-хана.
— Отличный зал, — обрадовался Хамза, — Но как созвать народ, как
это сделать?
— О, наши глашатаи, если захотят, приведут к вам всю Хиву,—
сказал Шерози и послал человека к Ата-джарчи.
Через некоторое время Ата-джарчи, а вместе с ним и другие глаша
таи возвещали на улицах:
— Зй, народ! Не говорите, что не слышали, чтобы не сожалеть по
том. В Хиву приехал Хамза-ага. Он зовет вас в Нурлавой. Будет удиви
тельное, замечательное зрелище, будет выступать и Шерози. Если хо
чешь увидеть зрелище, хочешь увидеть Хамзу и Шерози, направляйся
в Нурлавой!.. В Нурлавой!,.
403
По просьбе Хамзы в зале расставили скамейки, а место, которое
должно было служить сценой, задернули черным занавесом.
Вот понемногу начал стекаться народ и рассаживаться по скамей
кам. Те, кому не хватило места, стояли в проходах. «Что же это такое
здесь будет?» — спрашивали друг у друга. Музыканты, приглашенные
Шерози, расположились на возвышении у входа в зал. По знаку Хамзы
они заиграли и запели.
Представление началось. Раздвинулся занавес, и глазам представи
лась такая сцена: жирный бай со свирепым выражением лица ругал
и избивал своего батрака, заставляя его работать. Сидевшие в зале со
чувствовали батраку и даже плакали. Им очень хотелось помочь не
счастному и расправиться с этим ненавистным баем.
Вдруг бедняк с силой оттолкнул бая и, гордо подняв голову, обра
тился к людям в зале. Он запел:
Эй, люди, вы, кто, вечно трудясь,
Жили, счастья не зная,
Защищайте народную власть,
Не подчиняйтесь деспотам-баям!
Роль бая исполнял Хамза, роль батрака — ученик Хамзы Тожизода.
Хамза показал народу и другие сцены. Ему горячо аплодировали.
Очередь дошла до Шерози. Он пел долго. Люди не отпускали его.
В конце вечера Хамза обратился к народу:
— Мы и в дальнейшем будем выступать здесь. Приходите, пожалуй
ста.
После этого Хамза показал в Хиве спектакли «Кто правдив?», «На
казание клеветников». Он написал о жизни Хорезма пьесу «Как угнетал
народ Исфандияр-хан» и поставил ее в Нурлавой. Все роли исполняли
юноши и девушки Хорезма.
Слава об искусстве Хамзы распространилась по всему Хорезму.
Дехкане, пришедшие из соседних кишлаков, впервые узнали, что такое
театр. «Руки Хамзы как цветы,— удивлялись они.— Руки его говорят
больше слов».
Хамза делал все для развития в Хорезме театрального искусства.
Он работал и днем и ночью. Однажды к нему пришли представители
Центрального профессионального союза.
— Мы благодарны вам за помощь, которую вы оказываете народу
Хорезма. Мы хотим открыть при нашем союзе отдел искусства, хотим
назначить вас заведующим,— сказал Худайберган-Мухаммад Али-оглы.
— А справлюсь ли я с этим?
— Хотя в Хорезме работать трудно, вам все под силу. Кроме этого,
мы назначили вас заместителем заведующего отделом просвещения.
— Ого, сколько должностей сразу! Этак вы сделаете меня большим
начальником, а кто же будет писать стихи, пьесы?! — засмеялся Хамза.
— В Хорезме пока мало образованных коммунистов, уж вы помоги
те, Хамза-ага,— умоляя, произнес Худайберган.
Возглавив отдел искусства, Хамза развернул работу. Он создал де
сятки драматических и певческих кружков, давал концерты, привлек
404
в театр молодые таланты, воспитывал их, помогал им проникнуть
в тайны искусства. Поздно вечером, валясь с ног от усталости, он воз
вращался в свою худжру. И тут еще работал, писал пьесу о Хорезм
ской революции.
Вот, взяв в руки карандаш и бумагу, он присел у маленького окош
ка. Глядя, как над Хивой светлеет небо, он слагал стихи:
Ты , превращающий пусты ню в цветники,
Земли хозяин истинный — дехканин,
Ты жил, как все в Хорезме бедняки,
И знал одни лишенья и страданья.
Ты был бесправным пасынком страны,
Т ы был рабом, ты был унижен всеми.
Проснись! О ткрой глаза свои, взгляни!
Тираны сметены, твое настало время.
Окончив стихотворение, Хамза вышел из худжры. На востоке уже
взошло солнце.
* * *
— Палванбай, вы начальник Политического управления Хорезм
ской Красной Армии. Вы знаете, что меня послало сюда Политическое
управление Туркфронта. Я приобрел здесь много друзей, они помогают
мне во всем.
— Хамза-ага, какая бы помощь ни потребовалась вам, мы ее ока
жем сразу же.
— Я хотел бы поговорить с вами об Анаш-халфе. Ее надо вернуть
на родину и ввести в состав драматической труппы.
— Очень хорошо, что вы за это взялись. Пойдемте к председателю
республики,— сказал Палван.
Они направились к Ата-махсуму.
Ата-махсум был хорошо осведомлен о деятельности Хамзы. О т од
них он слышал в адрес Хамзы похвалу, от других — проклятья. Одним
словом, никто в Хиве не был равнодушен к Хамзе. Ата-махсум недоу
мевал: «Отчего этот человек так горит здесь, ведь Хорезм не его роди
на, пришелец он. Нет, талант у него не от бога, это дьявольский та
лант, иначе бы он не стал высмеивать в своих пьесах баев и ишанов».
У Ата-махсума уже имелись письма от духовенства с требованием из
гнать Хамзу из Хивы, но председатель республики предпочитал
избавиться от него каким-либо иным, не столь скандальным спо
собом.
Когда Хамза с Палваном пришли в Нурлавой к Ата-махсуму, он
приветливо встретил их.
— Рад вас видеть, уважаемый господин Хамза. До сих пор мы с ва
ми не встречались, а я слышал, как много вы сделали в Хиве. Мы бе
сконечно благодарны вам за это. Оказывается, вы живете в маленькой
худжре. Это никуда не годится. Мы предоставим вам дом какого-ни
будь туры...
405
— Благодарю, господин председатель республики, но я уже привык
к этой худжре.
— С какой просьбой, господин Хамза, вы пожаловали к нам, чем
мы можем услужить вам? — спросил Ата-махсум.
— С небольшой просьбой...
— Со всей душой окажем вам помощь,— сказал Ата-махсум, прижав
руку к груди.
— В театре, который мы организуем, некому играть женские роли.
Если бы вы вернули Анаш-халфу из ссылки...
Услышав эти слова, Ата-махсум пристально взглянул ка Палвана,
потом с раздражением в голосе перебил Хамзу:
— Палванбай, вы, значит, не сказали господину Хамзе о причине
ссылки?
— Сказал, что не понимаю, по какому такому закону можно изгнать
певицу, которую любит народ,— решительно произнес Палван.
Хамза поддержал его:
— Анаш-апа не может жить без искусства, оно для нее как воздух,
и она нужна искусству.
— Палванбай, этот человек приехал издалека,— продолжал Атамахсум,— не из нашего края он. Не вводите его в заблуждение. Вы же
говорите разныенесуразности и заставляете гостя повторять их.
— Э то т человек не гость, а наш дорогой а га ,— ответил Палван.
— Палванбай, поймите меня правильно, я вовсе не говорю, что
этот дорогой эффенди не наш человек,— с иронией в голосе произнес
Ата-махсум, — я только хотел сказать, что кое о чем наш дорогой гость
и не подозревает.
— Да, я не родился в этой священной стране, но я прибыл сюда,
готовый отдать свою жизнь за Хорезмскую республику,— начал Хамза,
пытаясь скрыть свою обиду.— Я прошу председателя республики вер
нуть Анаш-халфу. Я слышал, что эта несчастная женщина за
болела.
Лицо Ата-махсума стало непроницаемым. Он смотрел на Хамзу так,
словно не слышал его слов, с холодным безразличием. Хамза невольно
стиснул пальцы, ему показалось, что перед ним сидит сам дьявол.
Здесь, в Хиве, Хамза уже слышал, что Ата-махсум грубо обращается
с молодежью, не желает раскрепощения женщин, что он вообще про
тив всего нового. И этот муфтий смеет называть его, Хамзу, пришель
цем. Хамза еле сдерживался.
— Господин председатель,— гневно сказал Палван,— вы лучше ме
ня знаете, что Анаш-халфа ни в чем не виновата, тем не менее...
Но Ата-махсум снова перебил его:
— Из Хорезма певицу Анаш выслал не я — таково решение прави
тельства.— И затем он обратился к Хамзе: — Вы умный человек, но
безответственные люди заморочили вам голову, заставили вмешаться
в такое скандальное дело. И еще скажу вам откровенно: республика
наша велика, и просвещать народ надо не только в Хиве. И в других
местах нужны ученые люди, особенно в Ходжейли. Правда, обстанов
ка там тревожная, случается, и басмачи беспокоят. Но если вы не бои
406
тесь трудностей... Конечно, за такую помощь мы были бы вдвойне
благодарны вам.
— Я немедленно отправлюсь в Ходжейли,— спокойно произнес
Хамза и, чуть поклонившись, вышел.
Палван пронизывающим взглядом в упор посмотрел на Ата-махсума
и, ничего не сказав, последовал за Хамзой.
* * *
После неприятного разговора с Ата-махсумом Хамза пришел в свою
худжру и долго ходил там из угла в угол. «Странно все ж, какой-то
озлобленный муфтий — председатель Центрального Исполнительного
Комитета. Мои действия здесь не понравились этой лисе, хочет от меня
избавиться. Ну что же, в Хиве сделано немало. Надо ехать в Ходжей
ли. Судя по всему, положение там действительно тяжелое. К тому же,
если не поеду, этот муфтий будет говорить, что коммунисты боятся
басмачей, берегут себя».
Утром Хамза пришел к назиру просвещения.
— Хочу работать в отдаленных районах, пошлите меня в Ходжей
ли.
— Хамза-ага,— ответил тот, не скрывая волнения,— вы напрасно
так поступаете. В Ходжейли басмачи убили заведующего интернатом
и скрылись. Положение там тяжелое, трудно придется вам.
— Я привык к трудностям,— коротко сказал Хамза.
Хамза был человеком слова. И сейчас заставить его отказаться от
принятого решения было невозможно. Сколько ни уговаривал его назир,
Хамза стоял на своем. В конце концов назир назначил Хамзу Хаким-заде заведующим интернатом в Ходжейли. Вручив ему приказ об этом на
значении, назир сказал:
— Счастливого пути! В чем будете нуждаться — пишите, поможем.
Хамза простился с друзьями и на арбе отправился в Ходжейли. На
третий день он увидел этот небольшой городок-крепость, в котором
было всего несколько улиц и гузар. Пройдя мимо прилепившихся друг
к другу низеньких домов, он очутился перед байским домом, где был
теперь интернат. Хамзу сразу окружили дети. Одеты они были во что
попало, на некоторых чапаны, на других ватные телогрейки, все по
рванное, в заплатах. Здесь жили и учились дети-сироты. Хамза поздо
ровался с детьми, сказал им: «Я — ваш новый заведующий».
Единственный воспитатель, работавший в этом же интернате, пока
зал новому директору общежитие и классы. Все помещения темные, без
окон, без печек, пол земляной. Теперь, в дни поздней осени, здесь было
холодно, в некоторых комнатах прямо на полу разводили огонь. И на
вошедшего с улицы Хамзу пахнуло горьким дымом.
— Это вот — спальня,— сказал учитель, проводя его в комнату, на
полу которой было раскидано сено*
— Спальня, гозорите? — удивился Хамза.
-Да.
— А где кровати, одеяла?
407
— Их у нас и в помине нет, вместо тушаков1 — солома, а накры
ваются своим тряпьем.
Хотя назир и предупреждал Хамзу о плохом положении дел в ин
тернате, но такое застать здесь Хамза не предполагал. Классы выгля
дели не лучше спален, в них не было ни парт, ни досок. Дети сидели
на полу, дрожа от холода.
— Эффенди-директор, пойдемте, я покажу вам вашу комнату,—
сказал расстроенному Хамзе учитель и повел его в комнату около
ворот.
Учитель отворил красивую резную дверь, и они очутились в холод
ном помещении с низким потолком. Циновка на полу, на ней — старый
войлок, грубо сколоченный стол, керосиновая лампа — вот и все, что
здесь было.
— Он жил здесь? — спросил Хамза.
Учитель молча кивнул головой.
Хамза постоял, задумавшись, а потом тихо сказал:
— Все надо начинать сначала.
На следующий день Хамза пришел к председателю городского ис
полнительного комитета Кусбергану. Рассказав подробно о делах в ин
тернате, Хамза попросил:
— Помогите обеспечить интернат самым необходимым.
В этот момент зазвонил телефон.
— Салям, Палванбай. Да, Хамза-ага уже здесь, вот сидит рядом со
мной. Да, да, окажем помощь, можете быть уверенными. Палванбай,
хорошо, что вы сами позвонили. Басмачи совсем уже взбесились, напа
дают на кишлаки даже днем. Срочно окажите нам помощь.
Положив трубку, Кусберган взглянул на Хамзу:
— Палванбай передает вам привет. Вы слышали наш разговор, так
что соблюдайте осторожность. Не выходите один за город.— Он взял
карандаш.— Хош, в чем нуждаются дети?
Вскоре в интернате закипела работа. Классы и спальни побелили,
установили в них чугунные печки, на арбах привезли саксаул. Кусбер
ган действовал энергично, раздобыл для детей одежду. Теперь наконец
Хамза смог сводить детей в баню и переодеть их в чистую теплую оде
жду. Жизнь в интернате преобразилась. Начались нормальные занятия.
Г Л А В А С О Р О К ЧЕТВЕРТАЯ
Ата-махсум часто приходил на намаз в медресе Мадамин-хана.
К этому времени умер уже Мухаммад-Салим-ахун, который был казикаляном до девяноста лет. Место его занял Худайберган-ахун, один из
самых близких друзей Ата-махсума.
1 Т у ш а к — матрас.
408
Он относился к Ата-махсуму с большим почтением. Обращаясь
к нему, называл его «яшули»1, хотя тот был моложе его. Когда Атамахсум приходил в медресе Мадамин-хана, Худайберган-ахун всячески
подчеркивал свое уважение к председателю республики. И сегодня со
брались в медресе почтенные, уважаемые люди: ахуны, аглямы,
муфтии.
— Вот и господин председатель республики идут,— сказал один
муллавачча, увидев Ата-махсума в белой чалме.
Вошел Ата-махсум, а вслед за ним Абдурахим-хаджи, Мадримбай
и Сабирбай. Сидевшие в знак уважения поднялись. Ата-махсум покло
нился кази-каляну и прошел на почетное место.
— Да будет мир и достаток, да будет долгой жизнь председателя
республики, аминь! — произнес кази-калян.
Вслед за ним все также произнесли «аминь» и молитвенно провели
ладонями по лицам.
— Мы довольны вашими указами и делами. Духовенство и народ
изъявляют особую радость по поводу того, что в школах изучается Ко
ран, что вы возвеличиваете шариат,— сказал кази-калян, покачивая
своей огромной чалмой.
— Господин президент республики,— начал Матпанабай,— позволь
те выразить вам благодарность за то, что вы спасли нас, бывших назиров, брошенных в зиндан.
— Уважаемый господин президент республики, уже прошло два го
да со времени смерти Аваза, а его безбожные стихи все еще печатают
в газетах. Как же это понимать? — спросил один из ахунов.
— Это дела наших «друзей»,— ответил Ата-махсум, делая ударение
на слове «друзья».
Все засмеялись.
— В Хорезме около ста медресе, около тысячи мечетей, — начал ка
зи-калян.— Им принадлежит немало земли. Разве можно представить
себе медресе или мечети без вакуфных земель? Покушаться на ва
куфные земли — значит покушаться на ислам, поднимать мятеж против
самого аллаха. Вступившие на путь шайтана хотят забрать вакуфные
земли. Уважаемый господин президент, вы совершенно правильно
остановили их. Ваша жизнь будет светла не только в этом мире, но и
в загробном. Вы попадете прямо в рай...
С тех пор как Ата-махсум стал президентом, все важные государ
ственные дела обсуждались в этом медресе. Здесь были подлинные
единомышленники Ата-махсума и его советники.
— Хоть я и президент республики,— обратился к собравшимся Атамахсум,— и власть моя велика, но не все, конечно, могу решить сразу.
Вот мы открыли посольство в Афганистане. Теперь надо отправить по
сла в Иран. Но чтобы держать посла за рубежом, нужна валюта, а
в Хорезме ее нет. Вот я и думаю об этом. Одно из самых богатых госу
дарств — Англия. Что, если обратимся к ней, возьмем в долг?
Все одобрительно закивали головами.
1 Я ш у л и — уважительное обращение к старшему по возрасту.
409
Послышался голос муэдзина, созывающего правоверных на намаз.
Присутствующие поднялись, кази-калян прошел на предназначен
ное для имама место. Ата-махсум, произнося «аллах акбар», начал
молиться.
* * *
— Раим-така, поручаю тебе важное дело,— сказал один из руково
дителей Чека Атаджаноз.— Надо проверить Маткарима-пиёна. Очень
подозрителен этот человек. Пьет беспрерывно, гуляет, как купец в Макрие, а откуда берет деньги, непонятно. Он стал завсегдатаем каландархоны, последи за ним.
— Будет выполнено,— ответил Раим-така.
Раим-така сразу направился в каландархону, находившуюся на
окраине Хивы, рядом с махалля Элакчи. Тут было довольно много
строений, большой двор с грязным хаузом, вокруг которого росли
большие, в три обхвата, карагачи. Даже в самые жаркие дни в их тени
было прохладно. При входе в каландархону справа и слева были по
натыканы низенькие, словно вросшие в землю, домики, служившие при
станищем для каландаров — бездомных, одиноких, курильщиков опиу
ма, для дивана, нищих и странников. По преданию, вся эта усадьба
принадлежала богатому туре — курильщику опиума, который в состоя
нии сильного опьянения подарил ее каландарам. И с тех самых пор
она стала называться калаидархоной. Тура этот здесь же и погребен;
место, где находится его могила, каландары называют «азиз авлие»1.
Каландархома служила своего рода гостиницей. В каждой комнатке
обычно проживали три-четыре бродяги. Некоторые жили здесь по не
скольку лет, другие же — дервиши и маддахи2 — приезжали сюда из
разных городов на несколько дней.
Вот Раим-така заметил грязного оборванца с распухшим лицом, по
желтевшим, точно вода от чилима. Оборванец даже не ответил на его
приветствие.
Согнувшись, Раим-така вошел в темное и сырое помещение. Нахо
дившиеся рядом с дверью приняли его за человека, решившего подать
им милостыню, и протянули руки. Перед молодым чекистом предстала
такая картина. Один каландар, булькая чилимом, курил, затем, тяжело
и надрывно кашляя, передавал чилим другому, а сам в изнеможении
растягивался на полу. Третий, уже накурившийся, сидел на кошме,
уставившись в одну точку. Видимо, он воображал себя султаном, воссе
дающим на престоле, движения его рук свидетельствовали, что он от
дает приказы, повелевает. Иногда, покручивая усы, он вскрикивал:
«Этому дать десять плеток, этому дать сто плеток, этого бросить
в зиндан».
Протянувшие руки за пожертвованием, не получив подаяния,
кричали:
1 А з и з а в л и е — дорогой наш святой.
2 М а д д а х и — уличные рассказчики житий святых.
410
— Что ты тут делаешь?
— Ищу одного знакомого,— тихо ответил Раим-така, испытывая не
вольный страх.
— Если тут не видишь, то ищи вон в той худжре. Пошел!
Раим-така выбрался из смрадной комнаты и вошел в другую, не ме
нее вонючую и дымную. Т ут каландары занимались разными делами:
один варил джугару, другой латал свою рваную одежду, третий пы
тался залепить глиной отверстие кувшина, в котором приготовил само
дельное вино, видимо собираясь выставить его на солнце.
Не найдя и тут Маткарима-пиёна, молодой человек поспешил вы
скочить наружу. И, точно освободившись от чего-то, застрявшего
в горле, вздохнул свободно.
И тут он заметил полуголого старого дивана — нищего, гревшего
на солнце свои кости. Он был так худ, что можно было пересчитать
все его ребра. А из другого домика доносились азартные крики.
«Играют в кости. Наверно, Маткарим-пиён тут»,— подумал Раимтака.
С возгласами «еху-дуст, е олло», «еху-дуст, е олло» во двор вошли
несколько одетых в рубища калан даров, на боку каждого из них висе
ла тыквенная коробка с дымящимися благовониями. Один из каландаров повертел своей коробкой вокруг головы Раима, за что тот возна
градил его цветной бумажной ассигнацией.
Каландары, видимо пришедшие издалека, уселись на айване и опу
стили на пол свои котомки. В этот момент из дома, откуда доносились
азартные крики, шатаясь, вышел Маткарим-пиён. Он был пьян, едва
держался на ногах.
— А что ты тут делаешь, йигит? — спросил он.
— Ищу одного знакомого... — сказал, озираясь по сторонам, Раимтака.
— Никуда не убежит, пойдем лучше поиграем в альчики,— предло
жил Маткарим-пиён.
— Д а я домой тороплюсь.
— Никуда твой дом, джура, не убежит. Я сейчас в альчики про
играл много денег. Может, ты выиграешь. Новичкам везет. Подожди,
я сейчас принесу денег.— Маткарим-пиён, шатаясь, вышел из каландархоны.
Раим-така стал терпеливо ждать. Через некоторое время Маткаримпиён явился с деньгами — то ли принес из дома, то ли занял у приятеля.
Он схватил за руку Раима-така и потащил его к игравшим в аль
чики.
Молодой чекист умел хорошо играть и в альчики, и в карты. По
славший его сюда Атаджанов это знал.
...На кону гора бумажных денег. Больше всех проигрывает Маткарим. Азартно крича «гярт кям», он бросает кости и тут же выклады
вает из кармана манаты достоинством в десять и двадцать пять тысяч.
Чтобы узнать, что это за деньги, их надо выиграть — Раим-така про
тиснулся в круг. Игроки для начала решили угостить его хорезмским
вином — мусаласом. Но Раим-така, сославшись на то, что табибы за
411
претили ем/ пить, отказался. Он взял костяшки, погремел ими и, крик
нув «гярт кям», кинул. С первого же раза ему повезло. А затем он на
чал выигрывать один кон за другим. Все напряженно следили за его
движениями. Нет, он играл честно, а между тем гора денег таяла.
В конце концов все они перекочевали в его карман. Пьяные ненавидя
щими глазами уставились на Раима-така, они готовы были съесть его.
Как побежденный в кураше рвется встать и снова бороться, так и эти
проигравшие требовали продолжения игры. Пьяный Маткарим злобно
приставал к нему: «Или будешь играть, или отдавай деньги назад».
Пообещав прийти завтра, Раим-така с трудом вырвался из этой компа
нии. Он пришел к Атаджанову. Когда проверили выигранные деньги,
они оказались фальшивыми.
* * *
Закир Бекчурин собрал членов бюро Центрального Комитета Ком
мунистической партии Хорезма. Обращаясь к ним, он сказал:
— Многие коммунисты, комсомольцы, члены профессиональных со
юзов пишут нам о неправильных действиях председателя Ата-махсума.
И в самом деле, он всячески тормозит революционные преобразования
в нашей республике, снимает с ответственных должностей коммуни
стов и во всех основных вопросах действует, не советуясь с партией.
Человек, еще недавно называвший себя красным улемом, требует от
зыва посла РСФСР товарища Бика и в то же время стремится заручить
ся поддержкой англичан. За два месяца пребывания его на посту пред
седателя исполнительного комитета, злоупотребляя своими правами,
он заполнил государственный аппарат враждебными революции людь
ми. Он поддерживает больших баев, деже вернул многим промышлен
никам их заводы, он ввел изучение Корана в новых школах, пресле
дует женщин, снявших паранджу. Наши чекисты наконец поймали
фальшивомонетчиков Сабира-мухркона и Маткарима-пиёна. Оказы
вается, они действовали по заданию Джунаид-хана. Третий участник
этой преступной группы, Мадраим Черный, бежал к Джунаиду. Выяс
нилось, что Ата-махсум знал об этих делах. Чекистам удалось также
перехватить письмо, тайно отправленное Ата-махсумом Джунаиду. Из
него следует, что между ними заключен какой-то секретный договор.
После Бекчурина выступили многие товарищи, и в том числе пред
седатель Чека Ахмад Махмудов. Он ознакомил членов бюро с мате
риалами, разоблачающими враждебную республике деятельность Атамахсума.
Бюро Центрального Комитета образовало комиссию для проверки
имеющихся материалов и заявлений, связанных с деятельностью Атамахсума. Председателем этой комиссии был избран Палван. В комис
сию вошел и представитель Чека. Члены комиссии беседовали с совет
скими служащими, партийными работниками, учителями, работниками
Назирата иностранных дел. После всёго этого Палван пришел в Цен
тральный Исполнительный Комитет и спросил у Матякуба Ахангарова,
работника канцелярии Ата-махсума:
412
— Председатель республики у себя?
— Ушли на намаз.
— Матякубджан, мы вас хорошо знаем, вы с первых же дней рево
люции работаете здесь. И хотя вы не член партии, Центральный Ко
митет верит вам,— начал Палван и затем рассказал ему о работе ко
миссии, которая расследует жалобы на Ата-махсума. — Вы поможете
нашей комиссии? — спросил Палван.
— Со всей душой помогу. Давно надо было создать такую комис
сию. Кому-кому, а мне уже ясно, что председатель ведет двойную игру.
Вот я вам сейчас найду документы,— с чувством сказал Матякуб и, пы
таясь найти нужные материалы, начал поспешно открывать ящики
письменного стола.
В это время явились Сабирбай и Мадримбай. Увидев происходив
шее, они спросили:
— Матякуб, что вы ищете для биродара Палвана?
— Да так, кое-какие бумаги нужны ему,— неопределенно ответил
Ахангаров.
— А мы слышали, что из Центрального Комитета сюда прибыла
комиссия?
— Комиссия придет к председателю республики, его заместителю,
ну, поговорит еще с такими, как вы, большими людьми, а я здесь ма
ленький человек.
— Вы, я вижу, из скрытных людей,— сказал, улыбнувшись, Мадрим
бай и ушел вместе с Сабирбаем. Они на всякий случай решили срочно
разыскать Ата-махсума и пошли в медресе Мадамин-хана. Действи
тельно, он был там.
— Господин президент республики, в Центральный Исполни
тельный Комитет пришел Палван, он о чем-то договаривается с Ахангаровым, тот ищет для него какие-то документы. Мы слышали, что
этот Палван Ибрахимов председатель какой-то комиссии, расследую
щей жалобы. Кажется, это касается вас.
Ата-махсум побледнел. Только сегодня он узнал, что посланный им
к Джунаиду человек пойман чекистами и заключен в зиндан. Ата-мах
сум о чем-то пошептался с Сабирбаем и Мадримбаем и быстро отпра
вился в Нурлавой.
— Матякуб, все в порядке? — поспешно спросил Ата-махсум, войдя
в свою приемную.
— Все в порядке. Из Центрального Комитета партии приходил Пал
ван Ибрахимов, спрашивал вас,— ответил Ахангаров.
— Ну, а что его интересует?
— Мне он ничего не сказал, хочет поговорить с вами.
— А что ты сам делаешь? — вежливо спросил председатель респу
блики.
— То же, таксыр, что делаю каждый день,— не поднимая головы,
тихо ответил Ахангаров.
— Без моего разрешения не давай Палвану Ибрахимову ни одной
бумаги.
— Понял, таксыр.
413
Ата-махсум зашел в свой кабинет, достал ключ, открыл ящик стола
и, сунув за пазуху какой-то конверт, тут же вернулся в приемную.
— Матякуб, я иду в Совет назиров, скоро вернусь.
Когда Палван, теперь уже вместе с членами комиссии, снова при
шел в приемную Ата-махсума, Ахангаров сказал ему, что председатель
был и вот-вот вернется. Они стали ждать, но он все не приходил. Пал
ван позвонил в Совет назиров, оттуда ему ответили: «Председатель ре
спублики у нас не был». Послали гонца в медресе, где жил Ата-махсум,
но и там его не оказалось.
Несколько дней его ждали, разыскивали повсюду, но он не появил
ся. И всем стало ясно: Ата-махсум сбежал.
Правительство объявило через глашатаев, что Ата-махсум должен
дать знать о себе. Но это не помогло.
Двадцать седьмого ноября в Нурлавой состоялось расширенное со
вместное заседание Центрального Исполнительного Комитета, бюро
Центрального Комитета Коммунистической партии, Совета назиров.
На этом совещании были руководители Коммунистического Союза Мо
лодежи, Центрального комитета профессиональных союзов, Союза
кушчи, руководители партийных и советских организаций многих горо
дов. Тут были руководящие работники из Хазараспа, Даргана-ата,
Ходжейли, Кухна-Ургенча, Мангита, Кията, Ташауза, Кунграта. На по
вестку дня был поставлен вопрос о контрреволюционных действиях
Ата-махсума.
Палван доложил о результатах работы комиссии, занимавшейся
проверкой деятельности Ата-махсума. Из материалов, доложенных со
бранию, следовало, что наряду с заключением «Бирликнома» Ата-мах
сум вел тайные переговоры с Джунаид-ханом. Приводилось письмо
Джунаида, в котором тот предлагал Ата-махсуму сделать все, чтобы
татары-коммунисты покинули Хорезм.
— Кроме «Бирликнома», возможно, имеется и тайный договор, но
этого договора мы не нашли,— сказал Палван,— надеемся, найдет
Чека.
После Палвана слово взял Атаджанов, занимавшийся делом фаль
шивомонетчиков.
— Вот вам еще один документ. Из него следует, что оружие для
Джунаида закупалось на фальшивые деньги и что Ата-махсум знал об
этом. И тем не менее он не помог Чека, не сообщил.
В зале зашумели:
— Найти его надо. Пусть держит ответ!
— Товарищи,— начал Ахмад Махмудов,— оказывается, Ата-махсум
имел немалую долю от доходов с вакуфных земель трех мед
ресе.
— Вот почему он был против того, чтобы вакуфные земли отдали
дехканам!
— Арестовать контрреволюционера Ата-махсума,— внес предложе
ние Бобо Матчанов.
Заседание длилось до позднего вечера. Приводились все новые
и новые доказательства враждебной республике деятельности Ата-мах414
сума. В конце заседания было принято решение о смещении Ата-махсу
ма с поста и о его аресте. Председателем Центрального Исполнитель
ного Комитета был избран Янгибай Мурадов.
Материалы совещания были опубликованы в газете «Вестник
Хорезма».
Ата-махсум скрывался в разных местах. Однажды, когда он тайно
явился в медресе, где ночевал время от времени, мутавалли сказал
ему:
— А сегодня приходили, искали вас, будьте осторожны.
— Крепко закрой дарбаза,— тихо ответил Ата-махсум и скрылся
в своей худжре.
Войдя в худжру, он сразу же достал спрятанные там доку
менты и задумался: «Если случится, что их найдут, это может повре
дить моим друзьям, особенно Мадраимбаю. Эти бумаги нсдо унич
тожить».
Он развел огонь в очаге и начал жечь документы. Вот тайный до
говор, составленный вместе с Джунаид-ханом, вот письмо, в котором
он просил о помощи английское правительство. Вот и другие важные
бумаги горят, полыхают. И пламя их отражается в глазах Ата-махсу
ма.
Уничтожив эти опасные бумаги, он несколько успокоился, прилег,
но сон не приходил. Ему мерещилось, что кто-то подкрадывается
к двери худжры. «А что, если кто-то из муллавачей по наущению мута
валли пошел в Чека и теперь возвращается сюда с милицией? Нет,
здесь оставаться опасно, пойду-ка лучше домой».
Он поднялся, вышел во двор. Дарбаза были заперты. Будить мута
валли он не решился. Он вернулся, зашел сначала в свою худжру, по
том в другую пустую худжру, где еще с вечера случайно заметил длин
ную свернутую веревку. Прихватил ее, забрался на крышу медресе,
посмотрел вокруг. Смутно различались в темноте купола мечетей и ме
дресе, силуэты высоких минаретов.
Издали доносился лай собак. Ата-махсум привязал конец веревки
к каменному зубцу и начал спускаться вниз. Сердце его бешено билось.
Когда до земли оставалось совсем немного, веревка оборвалась. Атамахсум полетел вниз, стукнулся головой о стену и распластался на вы
мощенной кирпичами дорожке. Придя в себя, он поднялся, но тут же
снова упал от мучительной боли. Оказывается, во время падения он
сломал ногу. Ползком он добрался до своего дома, который был неда
леко от медресе. Дотянулся до калитки, и тут силы покинули
его.
На рассвете, когда люди отправлялись на намаз, близкий родствен
ник Ата-махсума открыл калитку и увидел лежащего ка земле челове
ка. Ата-махсум! Оглянувшись вокруг, он поднял его, занес в ичкари
и уложил там. Отер кровь с лица. Ата-махсум, так и не приходя в со
знание, к вечеру скончался. Родственники сообщили правительству
о его смерти. Явился врач, установил причину смерти и составил акт.
На похоронах Ата-махсума кроме жены и детей было всего несколько
человек.
415
* * *
Анаш все еще лежала в больнице Муйкака. Ее рана только начала
заживать. Из окна палаты Анаш видела беспредельную ширь Арала.
«Это море огромно, как моя печаль»,— думала она.
Врачи и сестры хорошо относились к ней, из Хорезма приходили
письма от подруг. Нет, и в ссылке ее не забыли, не покинули, но ей
было тяжело и одиноко. Она не могла жить без людей, которых люби
ла всей душой.
Дни тянулись медленно.
Однажды медсестра принесла ей письмо. Анаш торопливо разорва
ла конверт, начала читать и невольно вскрикнула. Слезы радости за
светились в ее глазах. Хайриманат-апа и Якутай сообщали ей, что
Ата-махсум разоблачен как враг республики.
Вскоре последовал приказ об освобождении Анаш из ссылки.
Через несколько дней после выхода из больницы Анаш по дороге
в Хиву завернула в Кунграт. Э то т древний город принял ее с распро
стертыми объятиями. И вновь закипел родник ее вдохновения. Она пе
ла песни женщинам, притягивая к себе их сердца. Выступала перед
красноармейцами. Однажды Сергей Кавшин, начальник Кунгратского
гарнизона, сказал ей по-узбекски:
— Анаш-апа, к вам у меня большая просьба.
— Со всей душой исполню.
— Будет той Анна-балы, если пригласят— не отказывайтесь.
— Идти на той басмача? — удивилась Анаш-халфа.
— Да, так надо.
ГЛ А В А С О Р О К ПЯТАЯ
Паляз-хаджи знал об объявленной Вторым курултаем всеобщей ам
нистии, но продолжал скрываться. Думал: «Прибуду в Хиву, заключат
в зиндан». Он все еще чего-то ждал, предпочитая действовать по по
словице: «Будешь терпелив — из незрелого плода халву получишь,
а нетерпение погубит тебя».
Уже пришла зима. А он один, в нетопленном доме, в покинутом жи
телями кишлаке, на краю пустыни. Несколько раз в месяц сюда тайно
приезжает его родственник, привозит продукты. Последний раз был
дней десять назад. Оказывается, Ата-масхум пал. Наверно, тоже скры
вается где-то... Эх, жизнь!
Паляз-хаджи принес в дом кусты саксаула, зажег в очаге огонь,
стал греть руки. «Сколько всего перевидал я! Был приказчиком Хусаинбека, ездил в Москву, Петербург, видел Запад, дважды побывал
в Мекке. Со мной беседовал мудрый вазири-бузрук Ислам-Ходжа. Вме
сте с Хусаинбеком мы создали группу «молодые хивинцы». Потом, ког
да в России произошла Февральская революция, мы под защитой рус
416
ских солдат пришли к хану и сказали ему, что просим предоставить
нам свободу. Он обманул нас, убил вскоре Хусаинбека. А я, по воле
аллаха, сумел вырваться из Хивы, уехал в Ташкент. И снова вернулся
в Хиву — с помощью большевиков. Я думал, они придут в Хорезм и уй
дут. Разве мог предполагать, что в Хорезме появятся свои коммунисты,
что уважавшие меня люди, такие умные, такие знающие, как Закир
Бекчурин и Хаджи Большаков, возглавят их. Я стремился к власти, бо
ролся за нее, достиг ее, потерял. Оказывается, власть — это огонь, ко
торый быстро превращается в золу... А все эти Ялманбай, Аллакулибаи, эти наши заводчики, на которых я хотел опереться, многого ли
они стоят! А я устал. Теперь уже все равно, что будет. Это волчье оди
ночество опостылело мне».
Паляз-хаджи подбросил в очаг саксаул и встал. «Пойду в Хиву».
Он явился прямо в Нурлавой, в Центральный Исполнительный
Комитет.
— Ассалям алейкум, господин председатель, вот я пришел, отдаю
себя на вашу милость.
— Проходите, проходите, хаджи-бува, садитесь, пожалуйста,— ска
зал председатель Центрального Исполнительного Комитета Янгибай
Мурадов.
— Господин председатель, я на все согласен, если проявите снисхо
ждение, остаток своей жизни буду служить народу. Вот вам мое
заявление.
— Мы рассмотрим ваше заявление,— сказал председатель.
В тот же день на заседании Центрального Исполнительного Коми
тета было принято такое решение: «После тщательного обсуждения
признано целесообразным амнистировать Палваннияза Юсупова, коему
разрешено явиться в свой дом».
Слезы катились из глаз Паляза-хаджи, омывали его бороду. Предсе
датель протянул ему копию решения.
— Хаджи-бува, идите к своей семье, детям, Советское правитель
ство простило вас.
Паляз-хаджи поблагодарил председателя, поклонился и вышел.
Он пришел в свой дом на улице Ур. Сказал своей семье, что про
щен. К нему в объятья кинулись дети, внуки. В доме воцарился
праздник.
— Паляз-хаджи в Хиве!
— Он явился с повинной к правительству,— такие вести распро
странились по городу и кишлакам.
Через несколько дней Паляз-хаджи уже был инспектором в Назирате финансов. Теперь он, поднявшись еще до рассвета и совершив на
маз, спешил на работу. Он работал старательно, с немалым рвением
выполнял все поручения назира финансов.
Как-то, возвращаясь с работы, он повстречал около моста Назиркура. Тот был пьян, едва держался на ногах.
— Назирбай, неужели вы не можете жить без вина!
— Разве я пьян ? — отзетил Назир-кур, раскачиваясь, как бого
молец.
14
Д. Шарипов
417
— Живите по-человечески. Разве вам не стыдно показываться в та
ком виде? Что люди скажут!
— А что мне люди, пусть говорят что угодно.
— Назирбай, не кричите, идите домой, выспитесь...
— А какой вам толк от работы в старости? Стуча своим посохом,
идете пешком на работу. Лучше бы на базаре открыли лавку и сидели.
Там ваши копеечки умножились бы. Ведь должен же человек знать се
бе цену! За эту вашу работенку кто вам скажет рахмат?
— Не шумите, Назирбай.
— А вы стали бояться этих босяков! — закричал Назир-кур на всю
улицу.
— Я не глухой,— сухо сказал Паляз-хаджи,— до свидания.
— О т былого в нем ничего не осталось,— проворчал Назир-кур,
глядя вслед Палязу-хаджи.
* * *
Единомышленники Ата-махсума Мадримбай и Сабирбай, стремясь
уйти от разоблачения и повести Чека по неверному следу, приняли
свои меры.
Во время обыска в доме Юсуфа-девана — доверенного лица Атамахсума — были найдены списки членов организации «Миллий-иттиход»1. Среди тех, кто значился в этих списках, были коммунисты Х а
сан Эрматов и Миркамил Миршарапов, а также несколько работаю
щих в Хиве подданных РСФСР.
По распоряжению Назирата юстиции все они были арестованы. На
чалось следствие. Были опрошены многие люди, подняты разные доку
менты. Однако пока ничего, кроме найденного списка, не подтвержда
ло существования этой организации.
Руководство хорезмских коммунистов после истории с Шайдаковым
понимало, что враги республики идут на любые провокации.
— Ата-махсум ненавидел Миршарапова и Эрматова,— говорил на
заседании Центрального Комитета Палван,— считал их пришельцами.
Как же они могли стать членами организации, созданной Ата-махсумом? Что общего у них с теми, кто бежал к Джунаиду? Почему мы
должны верить этим фальшивым спискам? Верить надо своим боевым
товарищам. Закрыть путь клевете! Некоторые, зная, что Миршарапов
и Эрматов настоящие коммунисты, говорят: «Пусть их оправдает суд».
Я хочу спросить у этих товарищей: зачем доводить до суда неви
новных?
В результате вмешательства Центрального Комитета Коммунисти
ческой партии Хорезма Центральный Исполнительный Комитет вынес
решение об освобождении подданных РСФСР Юнкерова, Трегулова,
Мурадова и Агайдарова и передаче их посольству РСФСР. Что же ка
сается бывших русских подданных Миршарапова и Эрматова, то,
1 М и л л и й - и т т и х о д — союз наций.
418
учитывая их большие заслуги перед Хорезмской революцией, решено
было также передать их в распоряжение посольства РСФСР.
Посол Бик сразу же отправил всех переданных ему в Таш
кент.
Вскоре и само дело об организации «М илл ий-иттиход» за отсут
ствием улик было прекращено.
Г Л А В А С О Р О К Ш ЕС ТАЯ
Во время первого курултая Союза кушчи, объединяющего дехканбедняков, Пирнафаса-ака избрали председателем этого союза.
Был конец декабря. Все шел и шел снег. В правлении кишлачного
Совета было холодно, но народу собралось много. Среди пришедших
было всего несколько женщин. Пирнафас-ака сообщил, что уже не мо
жет быть больше председателем кишлачного Совета — красным акса
калом.
— Поэтому,— объяснил он,— вы должны выбрать себе другого
аксакала.
Собрание продолжалось долго. Один предлагал избрать Ра има-дех
канина, другой называл Сайфи-аксакала.
— Джуралар, по-моему, пусть председателем Совета будет Айшахола,— сказал седобородый LLJакир-ата,— глядите, каких сыновей она
вырастила! Кто не знает в Хорезме Палвана-батыра! Все в мире ме
няется,— продолжал он.— Даже большие реки меняют свое русло. Это
ничего, что Айша-хола женщина. Она трудную жизнь прожила, и ума
у нее много. А вынесла горя столько, что не каждому мужчине под си
лу.— Шакир-ата обвел взглядом собравшихся.— Наверно, во всем Хо
резме нет еще ни одной женщины — председателя кишлачного Совета.
Вот пусть у нас в Пишканике будет. Аллах за это на нас не
прогневается.
Многие поддержали его, но тут вмешался суфий мечети.
— Айша-хола неграмотная, как же ее выбирать?
— А вот так и выберем,— сказал Раим. — То, что неграмотная, это
ни ей, ни нам не помешает. Главное, справедливая, людей не обидит.
А грамотные йигиты в кишлаке есть. Что надо, напишут.
— В самом деле, в Хорезме еще нет ни одной женщины — председа
теля Совета, и разве плохо, если такая первая женщина выйдет из на
шего кишлака,— сказал Салиджан, прибывший на это собрание из
Хивы.— Айша-хола для всех нас словно родная мать. Если мы ее избе
рем, то будет кому заботиться о нашем кишлаке.
Айша сидела, прижимая к себе своего внука Баходира. Она то и де
ло поправляла накинутый на голову халат: ведь сидит среди мужчин.
— Дети мои, я женщина старая, не хватит у меня сил на такое
дело.
14*
419
Земляки зашумели.
— Айша-хола, не бойтесь, мы будем помогать вам.
— Пусть, кто хочет, чтобы Айша-хола стала председателем киш
лачного Совета, поднимет руки,— предложил Пирнафсс-ака.
Подсчитали поднятые руки. Оказалось, хотят почти все. Только бы
вший аксакал кишлака, имам и суфий мечети были против:
— Вот это и есть конец света!
— Женщину с длинными волосами и коротким умом назначили гла
вой целого кишлака!
— Что же это такое?! Сами навлекаем на себя гнев бога! Плохое
дело начали вы, правоверные.
Когда Айша-хола пришла домой, она застала там сыновей, только
что приехавших из Хивы.
— Вот, дети, стала я председателем Совета,— растерянно сказала
сна, поздоровавшись с Палваном и Бекджаном.
В дом Айши начали заходить женщины.
— Да будет долгой жизнь ваша, шуро-апа \ — говорили они.
Палван, обнимая мать, сказал:
— Значит, мы пришли прямо ка той.
— Трудно, детки мои, быть женщиной-аксакалом,— сокрушалась
Айша-хола. — Мир-то ведь не наступил. На тех, кто пошли в пески за
дровами, напали люди Джунаид-хана и убили многих. Грабитель этот
снова поднимает голову.
— Пока есть Джунаид-хан, в нашем крае не будет мира, анад
жан,— тяжело вздохнул Палван.
* * *
Палван был прав. Пока Джунаид-хан господствовал ка беспре
дельных просторах пустыни, его кровавое присутствие ощущалось
в Хорезме каждый день.
После разоблачения Ата-махсума, когда стало известно о его
тайных переговорах с Джунаид-ханом, правительство Хорезмской на
родной советской республики уведомило Джунаида, что тайное согла
шение, заключенное им с Ата-махсумом, объявляется незаконным и что
он, Джунаид, должен заново подписать «Бирликнома». Сделать это
Джунаид отказался. Снова начал собирать нукеров. Из-за границы ста
ли прибывать к нему груженные английским оружием караваны. Во
еначальники Джунаида, расплачиваясь фальшивыми деньгами, покупа
ли сотни коней, а тех, которые не отдавали своих коней, расстрелива
ли на месте.
Джунаид-хан старался как можно лучше приготовиться к задуман
ному им большому наступлению.
И вот наконец, решив, что все сделано, он велел позвать мирзабаши — главного писаря.
1 Ш у р о - а п а — женщина, председатель Совета.
420
— Мы начинаем большие дела,— сказал Джунаид-хан.— О т моего
имени напишите приказ всем моим тысячникам и сотникам: через три
дня мы начнем наступление на Кухну.
— Будет исполнено, а га ,— тихо сказал мирзабаши и вышел.
* * *
Секретарь Центрального Комитета Бекчурин уехал на учебу в Таш
кент. На его место избрали Шарафутдинова. Новый секретарь, чтобы
узнать положение в дальних районах и оказать помощь на местах, по
слал туда нескольких ответственных работников. Палван вместе
со своим заместителем Махмудом Свободиным был направлен в Ташауз.
— Ты, Палван, стал меня забывать. Ничего о себе не сообщаешь,—
сказал председатель Ташаузского ревкома Ахмаджан Ибрагимов, явно
обрадованный неожиданным приездом своего друга.
— Не обижайся, джура, дел много. Посылают то в Хазарасп, то
в Гурлен, то в Ханку... А у вас тут как, спокойно?
— Да, у нас спокойно,— ухмыльнулся Ибрагимов.
Палван сразу понял, какое здесь «спокойствие».
— Нас послал секретарь Центрального Комитета выяснить обста
новку и помочь, если понадобится. Так что придется поездить...— ска
зал Палван.
— С чего начнем? Может, сначала поедем в Кухна-Ургенч,— спро
сил Ибрагимов,— ознакомимся там с положением, да и Махмуду не ме
шает посмотреть древнюю столицу Хорезма.
— Я и сам хотел предложить тебе это,— сказал Палван.
Вместе с несколькими конными милиционерами они отправились
в путь.
О т Ташауза до Кухна-Ургенча верст сто. Дорога тянется по пус
тынным местам. Вокруг белеют солончаки, искрятся под солнцем как
снег.
Как только путники миновали городок Пурси, вдали показался
минарет Кухна-Ургенча, пожалуй самый высокий и замечательный не
только в Хорезме, но и во всей Средней Азии. И хотя до него было
еще много верст, казалось, что он совсем недалеко.
— Кундим е р 1,— сказал Ахмаджан Ибрагимов, показывая на одино
кий холм справа от дороги.
— А почему он так странно называется? — спросил Махмуд Свобо
дин.
— Рассказывают,— объяснил Ахмаджан,— что очень давно один из
ханов Хорезма начал украшать свою столицу Кухна-Ургенч велико
лепными зданиями, мечетями и медресе с величественными порталами
и высокими минаретами. Однажды он вызвал к себе знаменитого в Хо
резме мастера Шарифа-уста и сказал: «Постройте такой минарет,
1 К у н д и м ер — место посадки летящего.
421
чтобы равного ему не было ни в Самарканде, ни в Бухаре и даже
в Мекке и Медине. Пусть он будет самым высоким среди всех минаре
тов мира».
Шариф-уста собрал в Кухну1 всех прославленных мастеров и начал
дело. Много тысяч дехкан согнали на эту стройку со всего Хорезма.
Они доставляли сюда с гор каменные глыбы и, обтесав их, укладыва
ли в основание минарета. Затем пошли в ход кирпичи. Их обжигали
в огромных круглых печах. Шариф-уста клал кирпичи, облицовывал
их глазурью, украшал письменами.
Минарет поднимался все выше и выше. Когда его возвели до поло
вины и измерили, то оказалось, что он и недостроенный выше знамени
того минарета Бухары, не говоря уже о минаретах Самарканда.
...Прошли месяцы. И минарет Кухна-Ургенча стал выше минаретов
Стамбула, Мекки и Медины. И так он украсил город, так Кухна-Ургенч
засверкал, что непонятно было, откуда исходят лучи — то ли от солн
ца, то ли от этого минарета.
Он не был еще закончен, а слава о нем уже гремела повсюду.
В Кухна-Ургенч приходили люди из Бухары, Багдада, Каира и говори
ли Шарифу-уста: «Постройте такой же минарет в нашем городе, и наш
повелитель озолотит вас с головы до ног». Но Шариф-уста, отказывая
всем, отвечал: «Только в Хорезме будет стоять такой минарет!» И при
ходившие возвращались в свои страны ни с чем.
Хан Хорезма, зная обо всем этом, задумался: «Ему обещают не
сметные сокровища, перед таким соблазном не устоит и святой. Ша
риф-уста, закончив мой минарет, поедет работать к тому, кто больше
даст. Он может воздвигнуть в Бухаре или Багдаде такие минареты, что
перед ними померкнет мой. Не лучше ли, пока не поздно, уничтожить
его». Решив так, хан велел позвать ясавулбаши и приказал ему:
«Как только будет закончен минарет, бросьте Шарифа-уста в
зиндан».
В этом месте своего рассказа Ахмаджан заметил:
— Все они, ханы, такие, и те, что давно были, и те, что недавно.
— Так что же произошло с мастером? — нетерпеливо спросил Свободин.
Взглянув на минарет, Ахмаджан продолжил:
— Так вот, об этом приказе хана узнал один из учеников Шарифауста. Долго он думал, как сообщить об этом своему учителю, как по
мочь ему бежать. И наконец в последние дни, когда минарет был по
чти совсем готов, он нашел способ. Он высек на кирпиче слова: «Вас
хотят убить» — и отправил этот кирпич наверх. Уста, клавший кирпи
чи, заметил эти слова и в удивлении подумал: «Минарет получается
даже лучше заказанного ханом, так за что же он хочет убить меня?»
Но недолго думал проницательный уста. Зная, как предан ему ученик,
он послал вниз такое письмо. «Отправь мне гладко обтесанные тонкие
доски и толстую бумагу». Ученик выполнил просьбу своего учителя.
И тогда уста сделал себе крылья и, стоя на минарете, достигавшем
1 Кухна-Ургенч называют иногда коротко — «Кухна».
422
вершиной облаков, взмахнул крыльями и полетел. Увидев это, все за
мерли в изумлении. Ясавулбаши и его нукеры разинули рты, не зная,
как тут быть. А Шариф-уста помахал всем рукой, как бы говоря «до
свидания», и скрылся из глаз. И вот, пролетев много верст, он спустил
ся на этот холм, который теперь зовут Кундим ер.
— Значит, первый летчик вышел из Хорезма,— сказал кто-то.
— Выходит, та к ,—улыбнулся Ахмаджан.
Солнце приложило голову к земле. Скоро вечер. Путники погнали
своих коней быстрее. И вот перед ними древний Кухна-Ургенч. Молча
проехали мимо великого минарета, мимо гробницы Турканахоним.
«Сколько веков прошло, а они все хранят свою красоту,— подумал
Свободин, но его более всего удивило, как хорошо сохранилась кре
пость Кухна-Ургенча, ее стены и дарбаза.— Они и теперь неплохая за
щита от врага».
Палван, Ахмаджан и Свободин сразу же отправились к начальнику
штаба Кухна-Ургенчского гарнизона Ваничкину. Он объяснил им об
становку. Оказывается, Джунаиду удалось снова собрать войско. Он
стоит теперь недалеко от Ходжейли. Один из его главарей, Тимур-Али,
со своей конной сотней напал на казахов и угнал четыреста пятьдесят
верблюдов и две тысячи баранов. Чтобы преградить ему путь, послали
отряд. В бою наши потеряли троих убитых. Часть скота удалось
отбить.
— Басмачи Джунаида наглеют все больше,— сказал Ваничким.—
Чуть не каждый день происходят с ними столкновения.
— Не кажется ли вам, что Джунаид готовится к наступлению? —
спросил Палван.
В этот момент прискакавший гонец сообщил:
— Джунаид идет на Кухну!
*
* *
Матчон-тура по совету своих друзей поступил на работу в Управ
ление финансов. Он разъезжал по отдаленным районам, собирал в счет
налога сельскохозяйственные продукты. Чтобы заслужить доверие
назира, он работал с великим рвением, носился из одного кишлака
в другой, не давая отдыха ни себе, ни людям.
Вот и теперь Матчон-тура направился в Ходжейли взимать на
лог. Его поездка не случайно совпала с наступлением Джунаида.
Прибыв в один из каракалпакских аулов, он собрал старшин и грозно
обратился к ним:
— Почему вы не платите налог правительству? Или вы храните
зерно и мясо для разбойника Джунаид-хана?
— Мы не признаем кровавого Джунаида. Наш народ ненавидит
его. Мы признаем только наше народное правительство. Хотя сей
час нам трудно уплатить налоги, вы назначьте срок, и мы к этому
времени соберем все, что должны,— сказали они.
Матчон-тура вытащил из хурджуна толстую тетрадь и, словно
щелкая на счетах, начал перечислять:
423
— Дадите триста батманов риса, десять голов крупного рогатого
скота, четыре батмана масла... Соберете все за три дня.
— Будет исполнено,— ответили старшины.
Каракалпакские старшины в срок собрали зерно, скот и свезли
все это во двор аксакала аула. Но ка третий день вместо Матчонтуры в ауле появились йигиты Тимура-Али.
— Нас послал сюда хан-ага. Вы дадите нам триста пятьдесят
батманов риса, пять батманов масла, двадцать голов крупного рога
того скота,— повелительно сказал перепоясанный вдоль и поперек
патронташами Тимур-Али.
— Мы все собрали и отдали уже правительству,— сказали стар
шины.
— А Джунаид-хан разве не правительство? А ну пошевеливай
тесь, или вам жизнь надоела? — закричал Тимур-Али.
— Откуда же нам взять, ага...
— У народа не осталось ни зерна.
— Если найдем, то не миновать вам смерти,— сказал Тимур-Али,
покручивая ус, и тут же велел обыскать весь аул.
Его люди быстро нашли продукты, собранные в счет налога, по
грузили их на верблюдов и увезли, а скот угнали. Тимур-Али пой
мал аксакала аула, схватил его за язык и, крикнув: «Этим языком
ты соврал», отсек язык кинжалом.
На следующий день в аул явился Матчон-тура с двумя милицио
нерами и велел мирзе-писарю:
— Позови аксакала.
— Не могу, он лежит при смерти, язык отрезали ему.
— Кто?
— Тимур-Али.
— А налог собрали? — спросил в волнении Матчон-тура.
— Они увезли.
— Кто?
— Йигиты Тимура-Али,— ответил мирза и заплакал.
Матчон-тура принялся ругать его.
— Когда я пришел в прошлый раз, сказали, что налог не собра
ли, а в этот раз говорите, что басмачи увезли. Все это ваши хитро
сти. Биродар милиционер, вы слышали, что он мне говорит? Будете
свидетелем...
Матчон-тура приказал собрать старшин. Когда все они явились,
он произнес такую речь:
— Дорогие братья, уважаемые старшины, если вы не уплатите
налог, то найдут причины и не будут платить налог и в других ау
лах. Так чем же мы будем кормить красноармейцев? Что же тогда
будет с ними? Вы должны уплатить налог. Вот здесь все записа
но,— Матчон-тура перелистал свою тетрадь.
— Да, братья,— начал милиционер,— трудно и налоговому ин
спектору, и вам, уж вы найдите выход из положения, чтобы не крас
неть нам перед правительством. Подумайте сами, что будет с наро
дом, с красноармейцами, если вы не дадите продуктов.
424
— У нас нет времени задерживаться здесь, в другие аулы ехать
надо, так что сами отвезете налог в ближайшую крепость,— сказал
Матчон-тура.
— Да, сделайте так, ведь вы уважаемые люди аула,— поддержал
его второй милиционер.
Г Л А В А С О Р О К СЕД ЬМ АЯ
Отряды Джунаид-хана начали наступление на Кухна-Ургенч.
Джунаид-хан велел поставить ему юрту в Карахудже, в шестидеся
ти верстах к западу от Кухна-Ургенча, и отсюда отдавал своим глава
рям короткие и страшные приказы. Сжимая кольцо вокруг Кухна-Ур
генча, он захватил Пурси, Кукчегул и другие города и кишлаки.
Палван, возглавивший оборону Кухна-Ургенча, объявил мобилиза
цию.
Были созданы новые отряды, которыми командовали Ахмаджан
Ибрагимов, Ваничкин и Свободин. А пока Палван счел нужным на
править к Джунаиду парламентеров с письмом, в котором говори
лось, что правительство Хорезмской народной советской республики
не нарушило «Бирликнома», подписанного Джунаид-ханом, поэтому
и вторая сторона — Джунаид-хан — не должна нарушать этот до
говор, чтобы сохранить спокойствие и мир в Хорезме.
Джунаид-хан встретил парламентеров грубо.
— Я подписал «Бирликнома» с Ата-махсумом. Он умер, поконче
но и с договором, — грозно заявил Джунаид.
— Хорезмская народная советская республика требует, чтобы вы
полностью соблюдали договор.
— С большевиками не буду мириться, иди и объяви об этом
правительству!
Густые брови Джунаид-хана сошлись. Он не дал больше сказать
парламентерам ни слова.
— Пока не постигла вас собачья смерть — убирайтесь!
Выслушав парламентеров, Палван сказал со сдержанной силой:
— Мы хотели мира, а Джунаид-хан решил, что мы слабые. Те
перь хорошенько встретим его.
Где бы ни появлялись басмачи, они учиняли зверскую расправу
над коммунистами и комсомольцами.
В городе Пурси, когда туда прибыл Джунаид, они привели к нему
одного молодого туркмена-коммуниста, затем приволокли его бе
ременную жену с ребенком. Бросили перед Джунаид-ханом, как
добычу.
— Большавой, жена его учительница,— сказал один из басмачей.
— Сперва брось в огонь ее ребенка, затем распори живот жен
щине, пусть большавой видит все, а потом выколи ему глаза,— при
казал Джунаид-хан.
425
Посреди площади басмачи развели костер и на глазах у людей
кинули в огонь младенца. Обезумевшая мать рвала на себе волосы,
страшно кричала.
В тот день в Пурси басмачи расправились со всеми попавшими
к ним в руки советскими активистами. Они вешали их на деревьях,
на балках домов.
Люди, отовсюду бежавшие в Кухна-Ургенч, рассказывали о ди
ких зверствах басмачей. Охваченные чувством священной мести, они
вливались в ряды добровольцев, рвались в бой.
На рассвете третьего дня Джунаид-хан окружил Кухна-Ургенч и
тут же приказал начать штурм города. С криками «урхо-ур», «урхоур» опьяненные ненавистью басмачи взбирались ка стены. Особенно
сильным был их натиск на участке Ахмаджана Ибрагимова. Нукеры
Джунаида, извиваясь, словно змеи, один за другим лезли вверх.
Джунаид-хан то и дело скакал к своим главарям и отдавал им
приказы. Но сколько он ни старался, его отряды не могли проник
нуть в город.
Наступил вечер, перестрелка ослабла. Обе стороны начали гото
виться к еще более жестокому бою.
Перед рассветом бойцы отряда Ахмаджана Ибрагимова вышли
из города, не замеченные басмачами, притаились в высохшем зауре — широком дренажном канале — и ползком начали приближаться
к противнику. Джунаид-хану не могло даже присниться, что крас
ноармейцы решатся на столь дерзкую вылазку. Установив невда
леке от басмачей пулемет, они вдруг открыли по ним ураганный
огонь.
Ибрагимов, подняв руку с маузером, крикнул:
— Вперед!
Бойцы бросились в атаку. Завязался штыковой бой. Нукеры
отступили.
Основательно потрепав басмачей, отряд Ибрагимова вернулся
в город.
...Джунаид-хан снова и снова штурмовал город. Красноармейцы
мужественно оборонялись.
Поняв, что штурмом Кухна-Ургенч не взять, Джунаид-хан решил
взять его измором. Он знал, что за этими крепостными стенами на
ходятся многие тысячи беженцев, а запасы продовольствия в городе
невелики. «Я заставлю сдохнуть от голода и жажды большавоев»,—
сказал он своим главарям. И действительно, в городе начался го
лод. Но на помощь защитникам Кухна-Ургенча спешили красные
отряды.
В тот день, когда Джунаид повел басмачей на решительный и,
как он считал, последний штурм города, ему вдруг сообщили, что
со стороны Хивы скачут красноармейцы.
Джунаид-хан поднес бинокль к глазам и увидел, как стремитель
ной лавой приближаются конники.
Среди басмачей началась паника, они бросились к своим коням
и, вскочив на них, помчались кто куда.
426
— Наши скачут!— закричали красноармейцы, стоявшие на сте
нах.
Открыли городские ворота, и бойцы, которых привел помощник
военного назира Волошин, въехали в Кухна-Ургенч.
Люди обнимали их, как братьев.
— Палван, за все спасибо тебе,— сказал Волошин.— Пусть Ибра
гимов и Ваничкин остаются здесь. Ты со Свободиным веди отряды
в Ходжейли. А я со своими бойцами погоню дальше этого степного
волка.
* * *
Начало марта. Только что начал цвести урюк. Порывистый,
игривый ветерок ласкает лицо.
В эту пору, когда взволнованно бьются молодые сердца, когда
девушки украшают свои косички первыми цветами, Палван и Яку
тай гуляли за городом. Вот они уселись на берегу анхора.
По-весеннему торопливо, взволнованно пели птицы, словно разго
варивали о чем-то своем. Лучи солнца, как сквозь зеленое сито, ли
лись сквозь едва прикрытые молоденькими листьями ветви деревьев,
рассыпались на воде тысячами искр.
— Якутай, вы подумали? — спросил Палван, вплетая цветы урюка
в ее косы.
Якутай
безмолвно
смотрела на золотистые водыанхора. Она
была безмерно счастлива рядом с Палваном. Ей хотелось — нет,
не сказать, крикнуть: «Палван-ага, я люблю только вас. Моя жизнь
принадлежит вам, мое будущее в ваших руках».
Но она мол
чала. Наверно, потому что людям, истинно любящим, свято бере
гущим свое чувство, трудно и даже немыслимо выразить его сло
вами.
Палван
внезапноприжал Якутай к своей груди
и поцеловал
в губы. О т этого первого поцелуя Палвана лицо Якутай зарделось,
стало подобным тюльпану. Она хочет освободиться из сильных, го
рячих объятий Палвана, но куда там!
— Якутай...
— Пустите...
— Пока не скажете, не отпущу... — глаза Палвана рядом с ее
глазами, его дыхание слилось с ее дыханием.
— Да, — едва слышно прошептала Якутай.
Тихо журчали золотистые воды анхора, пели птицы.
— В ближайшие дни устроим той.
— Нет, нет, надо подождать до летних каникул.
— Значит, летом, когда созреют фрукты, в пору изобилия... Так,
Якутай?
— Так.
Одно это слово подарило Палвану невыразимое счастье. Он
снова стал молод, снова почувствовал, как хороша жизнь.
— Палван-ага, пойдемте...
427
Проводив свою невест/ до школы, Палван сразу же отправился
в Пишканик, к матери.
— Анаджан, можете готовиться к тою ,— сказал он и, как девоч
ку, поднял Айшу своими сильными руками.— Якутай согласна.
Палван осторожно опустил на землю свою худенькую, уже со
всем седую мать. Айша-хола поцеловала его в лоб.
— Да состаритесь вы вместе, да будут у вас сыновья и дочери,
внуки и правнуки,— помолилась она за сына, затем спросила: — А
когда будет ваш той, сынок?
— Летом, анаджан, летом, когда созреют фрукты, в пору изоби
лия.
— А я, сынок, в надежде, что состоится твой той, тихонечко го
товилась к нему. До лета все успею сделать.
ГЛ А В А С О РО К ВОСЬМ АЯ
На открывшейся 12 марта 1922 года сессии Центрального Испол
нительного Комитета была оглашена телеграмма, полученная от
правительства РСФСР. В этой телеграмме выражалась благодар
ность Хорезмской народной советской республике за то, что она
в самые тяжелые для народов России дни, несмотря на собственные
трудности, оказала большую помощь голодающим России. В свою
очередь Советская Россия направила теперь в Хорезм ткани, керо
син, бумагу, сахар — товары, в которых она и сама крайне нужда
лась. Отношения между двумя советскими республиками были брат
ские. Сразу после создания Хорезмской народной советской респуб
лики правительство РСФСР безвозмездно передало ей все хлопко
очистительные, кожевенные, маслобойные заводы и ремесленные
мастерские, принадлежавшие подданным России и русским акцио
нерным обществам. В Хорезм были направлены из РСФСР врачи,
инженеры, агрономы. Была оказана жизненно необходимая молодой
республике военная помощь.
Когда на этой сессии председатель Исполнительного Комитета
Янгибай Мурадов сообщил о награждении Владимира Ильича
Ленина орденом Труда Хорезма, все присутствующие встали и привет
ствовали это решение аплодисментами.
Орденом Труда Хорезма были награждены также председатель
ВЦИКа РСФСР Калинин и нарком иностранных дел Чичерин.
Для вручения этих наград в Москву были направлены Палван
Ибрахимов и Мулла-Ураз.
...И вот они снова увидели Ленина.
Держа в руках орден Труда Хорезма, Палван, волнуясь, сказал:
— Уважаемый товарищ Ленин, правительство Хорезмской народ
ной советской республики наградило вас орденом Труда Хорезма.
428
Примите, пожалуйста, этот орден как выражение беспредельной
любви и уважения к вам народа Хорезма. Разрешите зачитать вам
послание нашего Центрального Исполнительного Комитета.
«П РЕД СЕД АТЕЛ Ю СО ВЕТА НАРОДНЫ Х
КОМ ИССАРОВ РСФСР тов. В. И. ЛЕНИ НУ
Дорогой товарищ!
С радостью извещаем Вас, что мы приступили к мирному строи*
тельству Советского Хорезма...
Мы принялись за устройство жизни наших дехкан, следуя Вашим
словам, которые глубоко запали в сердце каждого из нас. Мы заня
лись организацией своей промышленности, развития которой не до
пускала прежняя царская колонизаторская политика, и в этом опятьтаки руководствуемся Вашими начертаниями новой экономической
политики. В память второй годовщины Хорезмской революции мы
установили орден Труда для наших героев труда. Мы просим Вас,
дорогой и любимый наш учитель, принять этот орден согласно по
становлению Центрального Исполнительного Комитета и носить его
как символ освобождения труда на Востоке после многовекового
рабства.
С коммунистическим приветом
Председатель Центрального Исполнительного
Комитета Хорезмской народной
советской республики
Янгибай
Ответственный секретарь ЦИК
Абдулла
Мурадов
Ходжаев»
Зачитав послание, Палван прикрепил к груди Ленина орден Тру
да Хорезма. Владимир Ильич крепко пожал руку Палвану и побла
годарил за награду.
В середине ордена Труда Хорезма, украшавшего грудь Ленина,
было написано арабскими буквами «Хорезмская народная советская
республика», а чуть выше русскими буквами — «ХСНР». На посере
бренной поверхности ордена были слова «Пролетарии всех стран,
соединяйтесь!» и, как символ союза рабочих и крестьян, скре
щенные молот и лопата. Орден был обрамлен изображением снопов
пшеницы, а в самом верху его сверкала красная звезда.
*
sfe *
В тот день, когда Палван, Мулла-Ураз и бывший вместе с ними
у Ленина посол Хорезмской республики Султан-кари Джуманиязов
вернулись из Кремля в здание хорезмского посольства на Арбате, их
уже ожидали обучающиеся в Москве студенты-хорезмцы. Они долго
расспрашивали делегатов о встрече с Лениным.
429
Рузмат Юсупов, Рахмат Маджиди, Джуманияз Калантаров показа
ли Палвану и Мулле-Уразу Москву, повели их в Московский универ
ситет, где в ту пору находился Университет народов Востока.
На следующий день в торжественной обстановке орден Труда
Хорезма был вручен Калинину и Чичерину.
Простившись со своими друзьями, Палван и Мулла-Ураз выехали
поездом в Ташкент.
Ранним утром на вокзале в Ташкенте их встретили Шайдаков,
Миршарапов, Эрматов и консул Хорезма Якубов. Оказывается, Султан-кари сообщил в Ташкент об их приезде.
Друзья наперебой приглашали Палвана и Муллу-Ураза к себе
в гости. В конце концов все пошли к Миркамилу Миршарапову. За
втрак затянулся до обеда. Боевым друзьям никак не хотелось рас
ставаться.
— На днях я выезжаю в Чарджоу,— сказал на прощание Палва
ну Шайдаков.— Есть приказ товарища Фрунзе укрепить амударьинскую флотилию, а я, ты знаешь, моряк.
— Будете недалеко от Хорезма, обязательно заезжайте к нам,—
пригласил Мулла-Ураз.— Народ Хорезма любит вас.
— Даже песню о тебе сложили,— сказал Палван.— Хочешь, спою.
Разорил нас не знающий жалости
Матчонбек, кровожадный басмач.
Если завтра убьют его красные,
По нему не поднимется плач.
Шайдаков из Турткуля примчался к нам,
Пулеметов слышны голоса.
Матчонбека йигиты напуганы,
Закрывают быстрей дарбаза.
Дарбаза Матчонбека разломаны.
Он грозить нам теперь не придет.
Шайдакова — батыра бесстрашного —
Никогда не забудет народ.
Шайдаков слушал песню, задумавшись, смущенно опустив голову,
а потом, когда она кончилась, взглянул на друзей. «Смотри-ка, как
мой друг Шайдаков сразу помолодел от песни»,— подумал Пал
ван.
— Я провел свои молодые годы в Хорезме,— сказал Шайдаков.—
Народ Хорезма добрый, работящий, гостеприимный. Быстрее доби
вайте этого проклятого Джунаида, тогда жизнь в Хорезме сразу
расцветет.
Простившись с друзьями, Палван отправился в интернат пови
дать своего брата Шернияза.
— Палван-ага, я вступил в комсомол,— сообщил радостно встре
тивший его Шернияз.
— Да ведь тебе не исполнилось еще четырнадцати.
— На один год увеличил, иначе не взяли бы,— улыбнулся Шер
нияз и поправил значок КИМа на груди.
430
ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ
Между тем снова дал о себе знать Джунаид-хан. Он насильно
увел в пустыню явмутов, живших возле Кухна-Ургенча.
- Х а н - а г а , что же мы будем есть? — осмелился спросить его
один старик.
— Никто из вас не умрет от го л о д а ,зл о б н о закричал Джунаид.
По приказу Джунаида, его нукеры ограбили кишлаки и аулы во
круг крепости Пурси. Забрали весь хлеб, весь скот.
— Говорил же, что не умрете с голоду, вот пшеница, вот скот,
берите,— сказал Джунаид-хан, обращаясь к тем, кого он угнал.
Джунаид-хан все более наглел. Чтобы разгромить его банды,
правительство создало Чрезвычайную комиссию. Председателем ее
был назначен Волошин, секретарем Абдулла Ходжаев, в ее составе
был и Палван.
Прибыв в Кухна-Ургенч, Чрезвычайная комиссия направила пись
мо Джунаиду с требованием отпустить по домам и аулам людей,
насильно угнанных им в пустыню. Джунаид-хан отказался принять
послов. Отдав письмо мирзе—писарю, они стали дожидаться от
вета.
— Что там написано, читай,— приказал Джунаид-хан вошедшему
в юрту мирзе.
Тот начал читать:
— «Джунаид-хан. Людей, приведенных вами в пустыню, следует
отпустить в свои селения, чтобы они могли заниматься дехканством.
Если не будет выращен урожай, в стране может наступить голод».
Брови Джунаида сошлись у переносицы, что явно было призна
ком закипавшей злобы.
Прочитав письмо, мирза сказал:
— Послы ждут ответа.
— Не будет ответа! — крикнул Джунаид.— Подать чилим!
— Хан-ага, пусть те, которые с оружием, останутся. Остальных
надо отпустить, и в самом деле начнется голод, — посоветовал один
из аксакалов.
Джунаид взглянул на Хан-ишана, желая знать его мнение.
— Не следует отвечать на письмо,— решительно произнес тот.
Джунаид приказал мирзе:
— Пойдите и скажите послам, чтобы они больше не смели сюда
показываться. Пусть руководители сами сеют и сами поливают.
Обескураженные послы вернулись ни с чем.
— Он, видно, совсем забыл, как его били. Надо напомнить. По
пробуем написать в последний раз, посмотрим, что получится! — ска
зал председатель комиссии Волошин.
Абдулла Ходжаев вторично написал письмо и отправил его с те
ми же послами. Джунаид-хан, явно польщенный таким вниманием,
в ответ на письмо Чрезвычайной комиссии продиктовал мирзе ответ:
«Вы воюете со мной три года и ничего не добились. Я вас ни431
сколько не боюсь. Когда бы вы ни пошли на меня, я готов к встре
че. Если же не начнете вы, я сам пойду на вас. Джунаид-хан».
— Позови послов! — приказал он.
Отдавая письмо послам, он сказал:
— Вот это мое последнее слово, если вы еще раз придете
с письмом, отрежу ваши головы! Поняли?
— Поняли, хан-ага,— сказали послы.
Джунаид-хан и в самом деле не стал ждать, во главе своего пя
титысячного войска начал наступление на Ак-Тепа, 14 апреля захва
тил его и двинулся на Кухна-Ургенч. Однако успех Джунаида был
кратковременным. Уже 16 апреля конные отряды красноармейцев,
вышедшие из Кара-Йилгина, Мангита, Килибая и Пурси, соединились
и пошли на Джунаид-хана. Все попытки Джунаид-хана взять КухнаУргенч ни к чему не привели. Здесь, в районе Кухна-Ургенча, 18 апре
ля он был разбит и, понеся большие потери, бежал. 26 апреля
его настигли красные отряды у Карасача. Завязался бой, Джунаиду
снова пришлось отступить. Угнанные им в пески из района Кухна-Ур
генча четыре тысячи туркмен, начали возвращаться в свои аулы.
28 апреля в местности Айри-Чигил основные силы Джунаида были
разгромлены. В результате этого шесть тысяч человек, бежавших
вместе с ним в пески, также вернулись к своим племенам.
У Джунаид-хана осталось только триста конных нукеров. 10 мая
он устроил привал у колодца в местности Декча. У него почти не
осталось патронов. Послали за патронами человека в Кунграт, но
он вернулся ни с чем.
Один из приближенных Джунаида, Тимур-Али-хан, прихватив ты
сячу чапанов и другие вещи, 17 мая вместе со своими людьми
скрылся, только его и видели.
Балабай и Дурды-Килич-хан приехали в Карасач, поговорили
с Волошиным и Палваном, а затем ночью увезли от Джунаид-хана
свои семьи.
Шахсулгун и Анна-бала отправились за патронами в сторону
Тахта и не вернулись. Теперь у Джунаида осталось не более ше
стидесяти нукеров. Таким образом, весеннее наступление Джунаида
окончилось для него полным провалом. Тем не менее он и не думал
сдаваться.
На обширной территории еще действовали мелкие басмаческие
банды. Со многими из них он поддерживал связь. Некоторые басма
чи в одежде милиционеров и красноармейцев творили грабежи, ры
скали по аулам и кишлакам, а иные даже пробирались в отряды
Красной Армии. Вот так, среди белого дня, в Кунграте был убит
басмачами начальник гарнизона Сергей Кавшин.
* * *
Поисками убийц Кавшина занялись ответственные работники
Чека Атаджанов и Махмуд Свободин, прибывший в Кунграт из Хивы
с отрядом бойцов.
432
В Кунграте они опросили многих жителей и красноармейцев,
в отряд которых пробрались басмачи. Узнали имена тех, кто дезер
тировал из отряда. Чекисты отлично понимали, что басмачи
были в отряде не под своими именами, так что напасть на их слад
нелегко.
В это время в Кунграте находилась Анаш-халфа. Атаджанов за
шел к ней. Анаш давно его знала... Атаджанов недурно играл на
дутаре, пел, был веселым йигитом. Увидев земляка-хивинца, Анаш
обрадовалась:
— Заходите, будьте гостем.
В другое время Атаджанов не ушел бы из этого дома, не послу
шав песен Анаш, да и сам бы взял дутар. Но теперь...
— Вы, наверно, уже слышали, Анаш-апа, что убили Кавшина.
— Д а ,— с болью в голосе сказала Анаш .— Убили нашего дорогого
Сергея-ака. До чего же он замечательный человек был. Многим оказал
помощь, многих поддержал. И ко мне он так хорошо относился. Ж ал
ко, очень жалко его.
— Анаш-апа, мы ищем его убийц. Нам нужна ваша помощь.
— Хорошо, но что я могу сделать...
Атаджанов подробно объяснил, в чем именно она должна помочь
чекистам, и попросил сохранить этот разговор в тайне.
В эти дни Анаш пригласили на той, который устраивали в ау
ле, расположенном в двадцати—двадцати пяти верстах от Кунграта.
— Анаш-халфа приехала!
Когда она вместе с чилдирманчи1 явилась на той, стар и млад
встретили ее с почтением и радостью.
— Ну, теперь той разгорится!
Слух о том, что в ауле находится знаменитая певица из Хивы, через
узун кулак быстро распространился по этому степному краю. Услышав
о приезде Анаш на той, стали прибывать люди из самых разных мест,
даже из пустыни.
...Горят факелы. Сотни людей сидят на земле, образовав широкий
круг. На одной стороне круга йигиты и девушки, а на другой стороне
пожилые люди. Все смотрят на Анаш-халфу, каждому хочется что-то
сделать для нее, оказать ей уважение. Некоторые даже не слезли с ко
ней, чтобы лучше ее видеть.
Анаш-апа взяла в руки гармонь и сразу заиграла веселую, искромет
ную мелодию, а затем вдруг тихо запела старинную грустную туркмен
скую песню. Молодые смотрели на нее горящими глазами, старики
одобрительно кивали головами. «До чего сладок ее голос», «До чего
хорошо поет эта халфа»,— говорили люди, не в силах оторвать взгля
да от Анаш. Когда Анаш замолкла, собравшиеся на той люди, многие
из которых не виделись годами, расспрашивали друг друга о делах,
здоровье, делились новостями. До слуха Анаш-апа доносились обрыв
ки этих бесед. Она внимательно прислушивалась к разговорам, но ни
1 Ч и л д и р м а н ч и — бубнист.
433
чего такого, что могло заинтересовать Атаджанова, она не узнала.
Люди вновь и вновь обращались к ней:
— Спойте, спойте еще нам!
— Анаш-апа, усладите душу. Когда еще вас услышим,— упрашива
ли они.
И Анаш пела. Голос ее становился все звучнее и звучнее.
Очаровала ты душу мою.
Кажется, не был обижен судьбой,
Столько красавиц признались «люблю»,
Но ни одна не сравнится с тобой!
Анаш вдруг заметила среди гостей Раима-така в лохмотьях попро
шайки-дивана. Он явно кого-то искал, время от времени поглядывая
по сторонам. Анаш-апа понимала, зачем этот чекист пришел сюда.
Отложив в сторону гармонь, халфа принялась пить чай. И тут она
ясно услышала, как рябой человек сказал стоявшему рядом прия
телю:
— Худайберган, который бежал в пески, назад вернулся, ногу сло
мал, упал с лошади.
Они разговаривали очень тихо, и других слов разобрать Анаш не
смогла. Вдруг рябой ударил по плечу своего дружка, потом подошел
к Анаш и спросил у нее:
— Если мы позовем на той, придете?
Анаш ответила:
— А почему же нет, с радостью приду,— и спросила у него, в каком
ауле будет той.
Потом она отозвала в сторону бубниста, который тоже был послан
сюда Атаджановым, и шепнула ему:
— Скажите Раиму-така, чтобы он хорошенько пригляделся к этому
человеку.
Вернувшись в Кунграт, Анаш-апа рассказала обо всем виденном
и слышанном Атаджанову. Он получил в тот день и от других людей
немало важных сведений.
С помощью своего друга, старого туркмена Тура-Мурада-оглы,
Атаджанову удалось поймать Худайбергана, о котором услышала тог
да Анаш. Удалось установить, что он записался в красный отряд под
фамилией Сагаев и потом сбежал в день убийства Кавшина.
Атаджанов пытливо смотрел на Худайбергана своими проница
тельными глазами:
— Нам все известно, лучше сами расскажите, как это произошло.
— Абдулла-бала — сотник Джунаид-хана — обманул всех, записался
в Красную Армию. Он стал давать мне и еще двум красноармейцам
деньги. Потом-то мы узнали, что это деньги Джунаид-хана. Ну, од
нажды напоил он нас водкой и повел в дом командира Кавшина. Тот
как раз крепко спал. Абдулла-бала сказал: «Убивший кяфура свят» — и
выстрелил Кавшину в лоб. А потом, хоть он был уже мертв, Абдуллабала пристал ко мне: «Стреляй, боишься, что ли?» Я не стал стрелять.
434
Тогда Абдулла-бала приставил наган к моему лбу. Ну, значит, и
я выстрелил.
— Куда они бежали?
— В Сары-Камыш.
— На лошадях?
— Да.
— А где Джунаид-хан?
— Этого я не знаю.
— Правда?
— Да, правду говорю. Он сегодня тут, а завтра там.
Атаджанов задумался. Если они проедут через Сары-Камыш, зна
чит, присоединятся к Джунаид-хану. Но путь этот далекий и тя
желый...
Отряд Чека отправился в Сары-Камыш. Места здесь такие, что
можно целый день ехать, не встретив человеческого жилья. Но про
воднику Тура-Мураду-оглы места эти были знакомы, он знал пустыню
как свои пять пальцев. Проводник ехал рядом с Атаджановым и
с жадным интересом слушал его рассказы о Бируни, Замах-Шари, Агахи и других великих людях Хорезма. Но при этом Тура-Мурад-оглы не
переставал вглядываться в даль, обшаривать песчаные барханы своим
зорким взглядом. Вот он, уперевшись ногами в стремена, приподнялся
над седлом и, подняв камчу, поскакал вправо, где возле большого бар
хана что-то темнело. И красноармейцы, пришпорив коней, поскакали
за ним. Темное пятно у бархана оказалось двумя всадниками. Один из
них повернул коня и кинулся прочь. Атаджанов приказал чекистам
поймать его, а сам подъехал ко второму всаднику, оказавшемуся старым
каракал паком-чабаном.
— Ассалям слейкум, а т а ,— ласково поздоровался Атаджанов.
— Ваалейкум ассалям,— тихо ответил старик.
— Ата, почему вы испугались? Вы же видите, что мы не басмачи,
мы красноармейцы.
— Вижу, сынки мои, а я ведь еду в аул. Заставили меня красноар
мейцы привезти муку, рис,— сказал старик, внимательно оглядев его.
— Красноармейцы не заставляют народ возить им продукты, атаджан.
— Как знать, уж зарезали трех баранов, командиром у них какой-то
Абдулла-бала, вот вынудил меня...
— Абдулла Мустафаев? — заинтересованно спросил Атаджанов.
— Не знаю точно. Раньше у Джунаид-хана был какой-то Абдуллабала. А этот Абдулла, хоть и одет он по-красноармейски, похож на то
го. Говорит: «Если не получим муку и рис, уведем всех ваших баранов,
а вас убьем». Я испугался, сказал ему: «Все принесу», но он не поверил,
видно, послал со мной своего человека.
— Ата, мы их разыскиваем. Они совершили большое преступление
и бежали,— сказал Матякуб Атаджанов, слезая с коня.
— А вы не Матякуб-чека?
— Да, это я. И вот прошу у вас помощи.
— Помогу, помогу вам,— сказал старик, заново здороваясь.
435
— Ата, Абдулла-балу надо поймать как можно быстрее, а то он
убежит к Джунаид-хану,— сказал Атаджанов и тут увидел двух своих
бойцов, которых отправил в погоню за басмачом. Один из них вел
в поводу коня.
— Что случилось? — спросил Атаджанов, когда они приблизились.
— Сколько мы ему ни кричали, не останавливался. Пришлось по
слать пулю вдогонку, уложили,— объяснил чекист.
Слышавший это старик сказал:
— Детки мои, пойдемте, я покажу вам дорогу.
К вечеру чекисты настигли и окружили расположившихся на при
вал беглецов.
— Бросайте оружие! — крикнул Атаджанов.— Вы окружены!
Перепуганные дезертиры в страхе подняли руки. Чекисты собрали
их оружие.
— Где Абдулла Мустафаев? — грозно спросил Атаджанов.
Дезертиры стояли точно немые. Они действительно не знали, куда
он спрятался.
Чекисты начали искать его. Оказывается, басмач Абдулла-бала,
он же Абдулла Мустафаев, был недалеко. Он спрятался за холми
ком, а когда чекисты приблизились, начал стрелять, ранил одного,
остальные залегли. Свободин и Тура-Мурад, чтобы взять Абдулла-балу
живым, поползли к нему с двух сторон, держа в зубах кинжалы.
Абдулла-бала стрелял то в Свободин а, то в Тура-Му рада, пули сви
стели над их головами. Они приблизились к басмачу почти одновре
менно.
— Абдулла, выходи, бросай оружие! — закричал Свободин, взяв
шись за кинжал.
И в это время Тура-Мурад оглушил басмача, ударив по голове ру
кояткой нагана.
ГЛ А В А ПЯ ТИДЕСЯТАЯ
— Разрешите мне поехать в сторону Кунграта и организовать там
Союзы кушчи,— сказал Пирнафас-ака секретарю Центрального Коми
тета Шарафутдинову.
— В той стороне дороги опасные. Идут бои с Джунаидом...
— Опасные дороги, Джунаид, Тимур-Али... Если ждать, пока все
успокоится, дела наши будут стоять. У туркмен и каракалпаков мало
кишлачных и аульных Союзов кушчи.
— Подождите немного, к весне там поуспокоится.
— Прошли те времена, когда я боялся смерти, да и лет мне немало,
если не разрешите, обижусь,— твердо стоял на своем Пирнафасака.
— Вы поговорите с Сабиром-ака...
— Если он разрешит, можно ехать? — спросил Пирнафас*
436
— Да.
Пирнафас-ака вошел в кабинет Сабира-ака и сказал:
— Сабир, дело теперь за тобой, разреши.
— В чем, собственно, дело?
— Разреши, я отправлюсь в Кун грат.
— В Кунграт? — удивленно переспросил то т.— Нет, нет, туда нельзя
ехать, бои там идут, да и разбойники на дорогах, так что пока подо
ждите. Вот получим письмо из Кухны, всего три-четыре дня, как его
освободили от осады, а там видно будет.
— И в Кухну поеду, и в Ходжейли побуду, и в Кунграте среди кара
калпаков Союз кушчи создам, иначе зачем председателем избрали ме
н я ?— начал горячиться Пирнафас.
Сколько ни уговаривал его Сабир-ака — не помогло, пришлось
разрешить.
Взяв с собой Маткарима и дивана — служащего из правления Союза
кушчи, Пирнафас отправился в путь.
Прибыв в Илоли, они сразу же отправились к туркмену Сафаргал
ди — председателю городского Совета.
— Юлдаш, как твои дела? — спросил Пирнафас-ака у Сафаргалди,
которого давно и хорошо знал.
— Дел, как всегда, очень много. К тому же женился я,— Сафаргал
ди улыбнулся,— скоро отцом буду.
Как только он это сказал, вмешался Маткарим:
— Джура, и моя жена вот-вот должна родить. Если сын будет — на
зову его Сафаргалди.
— Если у меня будет сын, назову Палван,— сказал Сафаргалди, уго
щая гостей чаем.
— Кстати, а где Палванбай? — спросил Пирнафас-ака.
— Сейчас в Ходжейли.
— Юлдаш, правда, что дороги в Ходжейли и в Кунграт опасны? —
спросил диван.
— Басмаческих шаек много здесь орудует. Мадраим-бала — сотник
Джунаида — задерживает дехкан на дорогах, грабит, убивает,— тихо
ответил Сафаргалди.
— Уж не слуга ли это Матчон-туры, Мадраим Черный? — спросил
Пирнафас-ака.
— Э то т самый негодяй. На всякий случай я вам дам завтра
милиционеров.
Сердце от рождения робкого дивана гулко застучало, и чай ему те
перь показался горьким.
На следующий день Сафаргалди привел нескольких милиционеров,
которые должны были проводить их до Ходжейли.
Пирнафас-ака и Маткарим взяли с собой ружья, а диван отказался
от предложенной ему двустволки, сказав: «Я не умею стрелять». После
того как он услышал о Мадраиме Черном, он не мог заснуть ночью,
и теперь каждая тень казалась ему басмачом.
Под вечер Пирнафас-ака и его спутники остановились в одном ау
ле, недалеко от Ходжейли, в доме председателя Союза кушчи.
437
Когда в ауле узнали, что из Хивы приехал председатель Централь
ного Союза кушчи, в дом, где он остановился, один за другим
стали приходить дехкане. У них было много вопросов к Пирнафасу-ака.
— У нас до сих пор не поделили земли беков между бедняками. По
чему так?
— А кто же вам должен делить, вы теперь хозяева, делите сами.
У вас же есть свой Союз кушчи.
— А от людей, которые получили земли туры, требуют, чтобы они
платили за нее деньги, как если бы они взяли ее внаем.
— Кто требует?
— Эти туры, их родственники.
— Но ведь земли-то эти уже ваши. Они получены вами не внаем.
Почему же вы должны платить за них этим обиралам? Ни маната не
платите!
Пирнафас-ака решил, что нужно рассказать этим людям о правах
членов Союза кушчи. Но только он начал, как где-то невдалеке раз
дался выстрел. Все сразу вскочили на ноги, схватили винтовки и выбе
жали во двор.
Пирнафас-ака, Маткарим, милиционеры вместе с жителями аула
приготовились встретить басмачей, а перепуганный диван при первых
выстрелах забрался в хлев, затаился там.
— Мадраим-бала пришел,— встревоженно говорили люди.
После того как были арестованы фальшивомонетчики, Мадраим
Черный, страшась возмездия, бежал к Джунаиду. Сперва он собрал не
большую банду, затем, когда конных у него прибавилось, стал сотни
ком. Теперь он пользовался у Джунаида еще большим доверием. Он
поддерживал связь со своим бывшим хозяином Матчон-турой, получал
от него деньги, продовольствие. Мадраим чувствовал себя здесь,
в окрестностях Ходжейли, ханом и беком, творил все, что захочет.
До зубов вооруженные головорезы Мадраима со всех сторон окру
жили горстку защитников аула. Вот уже убит один из милиционеров.
Пирнафас-ака, видя, что долго им здесь не продержаться, сказал
Маткариму:
— Попробуй пробиться в Ходжейли.
— О т вас никуда не уйду. Если умирать, то вместе с вами.
— Не тяни, езжай скорей. Расскажешь все Палвану. Если не встре
тимся больше, прощай.
Маткарим быстро вывел со двора коня, вскочил на него и помчался
под жужжание пуль.
Басмачи наседали. Пирнафас-ака и жители аула вынуждены были
отступить в большой двор и запереть ворота. Нукеры Мадраим-балы,
окружив двор, дико и неистово кричали.
Прятавшийся в хлеву диван выскочил во двор и забился в стог сена,
возле ворот.
Пирнафас-ака залез на крышу дома и оттуда стрелял в басмачей,
пули его не пропадали даром. И бывшие с ним жители аула вели себя
мужественно, не давали басмачам приблизиться к дому. Но вот один из
438
басмачей, оказавшийся ловчее других, проскочил к воротам и застучал
в них со всей силой:
— Открой ворота, а не то спалим твой дом!
— Так тебе и открыли. Чем сдаваться вам в плен, лучше сгореть
в огне,— сказал йигит-комсомолец.
— Открой, тебе говорю, открой, а не то с детьми зажарим.
Дивана, лежавшего в стоге сена, охватил ужас. Ему казалось, что
сено вот-вот загорится, он уже видел себя в огне. «Если открою воро
та, они не тронут меня, я сохраню себе жизнь». Подумав так, он вы
шел из своего укрытия и, дрожа как лист, подошел к воротам. Отбро
сил щеколду и выскочил было наружу, но тут его сразила пуля,
посланная из дома.
Басмачи успели ворваться во двор, перестрелка началась в самом
доме.
— Взять их главного живым! — закричал Мадраим-бала.
Басмачи вскарабкались на крышу. Двоих Пирнафасу-ака удалось
сразить, и тут патроны у него кончились. Басмачи схватили его, скру
тили руки за спину и потащили к Мадраим-бале.
— Пирнафас! А я-то думал, что имею дело с Палваном. Хош, большавой, что ты поделываешь в этих местах?
Пирнафас-ака не отвечал.
«Хоть и не Палван он, но свекор его один из больших большавоев,
отвезу его как добычу в подарок ха ну-а га», — подумал Мадраим.
— Привяжите его к дереву,— велел он своим людям.
Басмачи принесли большой казан, стали готовить плов. Запахло
водкой. Звериные крики и дикий хохот басмачей наполнили и дом
и двор...
...А между тем Маткарим, вырвавшись из аула, стрелой мчался
в Ходжейли. Среди ночи он разбудил Палвана, рассказал ему обо всем.
Через несколько минут конники Палвана уже мчались в аул.
Г Л А В А П Я ТЬ Д Е С Я Т ПЕРВАЯ
Попавший под всеобщую амнистию Нуруллаев знал, что в новой
обстановке, с новыми людьми надо вести дело куда тоньше. Поэтому,
где бы теперь он ни появлялся, он всюду хулил Ата-махсума: «Про
гнал меня из родного края, отправил в ссылку, подлец он из подлецов,
так ему и надо, бесчестному!»
Нуруллаев мечтал о возвращении на прежнюю должность. «Вот Ханиф Канеев стал ответственным секретарем Центрального Исполни
тельного Комитета. С ним нужно дружить, с помощью Ханифа я могу
перейти на большую работу».
Он пришел к Ханифу Канееву. Тот был занят делом, готовился
к докладу. Нуруллаева это не остановило.
439
— Джура, сам знаешь, Шакира Сиддикова и меня Ата-махсум по
слал в ссылку. Даже не посчитался с тем, что я его родственник.
— Видишь, занят я, поговорим в другое время.
— Получил от Шакира письмо, передает тебе привет, пишет мне,
если трудно, иди к Ханифу,— соврал Нуруллаев и тут же сам поверил
своей лжи. — Ханиф мой друг, он поможет тебе, пишет Шакир.
— В другое время придешь, поговорим после,— отмахнулся Ханиф
Канеев.
— Ханиф, вижу, ты очень занят, приду завтра.— Простившись, Ну
руллаев вышел.
Вслед за этим он, низко склонив голову, явился к Бабаджану
Якубову.
Бабаджан Якубов, увидев его, сразу же отвернулся, но от Нурулла
ева не так-то просто было отвязаться.
— Прости, джура, я виноват, но причина всех наших бед — Атамахсум. И ты ведь об этом знаешь. Подлец он, обманом завлек меня
в свои сети. И я сам тоже пострадал!
— Нуруллаев, меня назначили консулом в Ташкент, готовлюсь к отъ
езду. Оставь меня в покое, лучше уйди, не то обижу,— сказал Бабад
жан Якубов, нахмурив брови.
— Ладно, ругай, наказывай, все, что ни сделаешь, прощу тебе,—
сказал, нагнув голову, Нуруллаев.
Якубов побагровел: «Ох и наглец, и ничего с ним не сделаешь, луч
ше помолчу, иначе только себя расстроишь».
— Приходи завтра к нам, большой человек будет у нас в гостях.
— Умру и то не буду сидеть вместе с тобой за одним достарха
ном,— сказал Бабаджан Якубов, едва сдерживая гнев.
— Я все равно не отстану от тебя,— сказал Нуруллаев и, засмеяв
шись, вышел. И тут же отправился к дому Атабая-ахуна.
На стук вышла молодая жена Атабая и, улыбаясь, взглянула на Ну
руллаева. Узнав, что ее муж уехал в другой город, Нуруллаев весело
потер руки.
— Очень хорошо получилось, вечером приходите к нам, есть что
сказать.
— Если будет ваша...
— Насчет этого не беспокойтесь.
Когда Нуруллаев пришел домой, жена его, возившаяся с детьми,
сразу же кинулась к нему, сема сняла с него пальто и надела на форму
его шеразскую папаху, затем начала мыть ему ноги. Пока все это про
исходило, Нуруллаев не произнес ни единого слова, гордо безмолвство
вал. Да и вообще никто никогда не слышал, чтобы он по-человечески
разговаривал с женой, даже есть не садился вместе с нею. Она всегда
была у него в чем-то виновата, он вечно ни за что ни про что ругал
ее: «Низкая ты», «Из кишлака ты», «Несчастная ты». Бедная женщина
молча терпела все. Сейчас, вытирая ноги Нуруллаеву, она, словно из
виняясь, сказала:
— Заходил братишка, мама моя сильно больна, если...
Нуруллаев посмотрел на жену сверху вниз и не дал ей договорить:
440
— Не разрешаю, завтра гость придет, кто для него готовить будет?
— Навещу маму, а рано утречком вернусь.
— Сказал же, нет! Собачье отродье, ты почему возражаешь мне?!
В глазах жены засверкали слезы. В этот момент вошламать Нурул
лаева, услышавшая крики сына.
— Что такое, сынок?
— Вот эта несчастная, вот эта кишлачная обнаглела совсем— хо
чет идти к матери.
— И в самом деле, мать ее больна, об этом известили нас, мы жда
ли твоего прихода, и я пойду, повидаюсь со своей сватьей. Сынок, не
будь таким, с каменным сердцем, разреши ей.
Нуруллаев уступил, обернувшись к жене, сказал:
— Чтобы до рассвета была тут!
В большом доме Нуруллаева много комнат. Сам Нуруллаев боль
шую часть времени проводит в просторной, богато убранной гостиной.
Сюда не смеют входить ни жена, ни дети.
Как только наступила темнота, не постучав в ворота, вошла жен
щина в парандже и из далана направилась прямо в гостиную. Когда
она открыла дверь, Нуруллаев расцвел.
— Пожалуйста, пожалуйста, проходите сюда, на почетное место,
во всем нашем большом доме никого нет, кроме меня.
Молодая женщина, сбросив паранджу, смело села на указанное хо
зяином место. Ей было лет двадцать пять, стройная, румяная, в хак-атласном платье, весьма шедшем ей. Она давно была знакома с
Нуруллаевым.
Нуруллаев вытащил из кармана колечко с бриллиантом.
— Это колечко носила жена Исфандияр-хана, купил у Назир-ку
ра,— заговорил он, надевая колечко на ее тонкий палец.— Джаным,
у меня к вам большая просьба.
— Интересно, какая же это просьба?
— Вы знаете, сколько я выстрадал, сколько вынес, был ка большой
работе, потом несправедливо посадили меня, послали в ссылку, и вот
теперь тоже страдаю: не могу поступить на приличную работу.
— Кто же вам мешает?
— Палван,— зло сказал Нуруллаев, наливая в рюмку мусалас.— Э та
сволочь не дает мне жить. Э то т сын раба через каждые два слова
вставляет: «Мадраим-диван — слуга Ата-махсума, только о себе и ду
мает». Закрыл мне все пути. Помогите же мне.
— Для вас, ага, все готова сделать.
— Да будет долгой ваша жизнь, красавица моя, этот щенок при
стает к жене Матчон-туры Якут-бике...
— Якут-бика, говорят, любит его...
— Разве дочь туры будет любить щенка? Разве не опозорит она
свой род саидов-святых, если полюбит какого-то низкого? Ведь род
саидов ведет свое начало от потомков пророка.
— Если Якутджан умна, она не выйдет за карача *— низкого.
1 К а р а ч — представитель низшего сословия.
— Вот это верные ваши слова, бика моя! Палван хитростью хочет
прибрать к рукам Якут-бику. Хочет воспользоваться своей властью. Но
муж Якут-бики еще жив, а уж если на то пошло...
Нуруллаев хотел сказать: «А уж если на то пошло, есть люди, ко
торые любят ее», но счел за лучшее выразить это несколько подругому:
— А уж если на то пошло, она свободна. Кого из потомков истинно
знатных полюбит, за того и выйдет. Сейчас времена другие.
— Судя по этим вашим словам, Якут-бика завладела и вашим серд
цем,— засмеялась жена ахуна.
— Она даже вашего ногтя не достойна,— сказал Нуруллаев, обни
мая гостью.
Поздно вечером, когда гостья собиралась уходить, Нуруллаев про
тянул ей какую-то бумагу:
— Бика моя, подпишите это маленькое заявление.
— А что в нем? — спросила она кокетливо.
— Да так... Палван, Якутай... знаете, как он ее пресле
дует...
— Пусть лучше голова врага будет отсечена, чем будет отказано
йигиту,— сказала жена старика ахуна, подписывая заявление.
Г Л А В А П Я ТЬ Д Е С Я Т В Т О Р А Я
Прискакав к аулу, захваченному Мадраим-балой, Палван и его
бойцы спешились и, соблюдая величайшую осторожность, бесшумно
подобрались к дому, в котором ночевали басмачи. Около ворот, держа
в руках ружье, подремывая, сидел басмач. Подкравшись к часовому,
один из бойцов набросился на него и в мгновение ока, не дав ему даже
вскрикнуть, заколол кинжалом.
Красноармейцы открыли ворота, вошли во двор. Кто-то из басма
чей, заподозрив неладное, выстрелил. Те, кто спал, вскочили на ноги.
В этот момент дверь в гостиную распахнулась.
— Руки вверх! — крикнул басмачам Палван.
Вслед за Палваном в комнату вбежали его бойцы, направили вин
товки на басмачей. Мадраим Черный потянулся за наганом. Заметив
это, Палван предупредил его:
— Не шевелись, застрелю.
Тогда Мадраим поднял вверх руки. Следом за ним подняли руки
и остальные.
Милиционеры сняли винтовки с гвоздей, обезоружили басма
чей.
— Мадраим, где Пирнафас-ака? — спросил Палван.
— Говори, сволочь!
442
— Возле веранды.
Басмачей загнали в сарай, заперли на замок и приставили
стражу.
Палван спустился в сад. Темно, хоть глаз выколи. Он вернулся, взял
маленькую коптилку и, прикрывая фитилек рукой, начал искать.
И вдруг он увидел человека, привязанного к дереву.
— Пирнафас-ака! — закричал он.
Услышав знакомый голос, Пирнафас застонал:
— Палван, сынок...
Палван выхватил кинжал и перерезал веревку.
— Сын мой, Палван мой! — не веря глазам своим, шептал Пирна
фас-ака.
Палван поднял его на руки и отнес в теплую комнату. Тут же
бойцы поднесли Пирнафасу чаю.
— Рахмат вам, дети мои! — поблагодарил он.
Только начало светать, Палван открыл дверь сарая и прика
зал:
— А ну, выходи по одному!
Басмачи, нагнув головы, начали выходить. Последним появился
Мадраим Черный. Вид у него был потрепанный, жалкий.
— Мадраим-кара \ манглайи-кара2, а ну-ка, кара3, на кого ты по
хож. Разве ты Мадраим-бала, ты Мадраим-бало4,— сказал с презре
нием Маткарим.
...Когда Палван с бойцами вели по улицам Ходжейли Мадраим-балу
и его головорезов, на улицы высыпал весь город. Люди с отвращением
и гневом смотрели на этих убийц и грабителей. В толпе Палван заме
тил Хамзу. Подошел к нему, почтительно поздоровался.
— Вы избавили народ от злодеев,— сказал Хамза с чисто хорезм
ским напевным выговором.
— О, вы уже стали настоящим хорезмцем, — произнес приятно удив
ленный Палван.
Настал базарный день. Изо всех окрестных аулов собрались в Ход
жейли люди. Народу на площади невпроворот, как говорится, пере
ливает через край.
По всему Ходжейли разносятся голоса глашатаев:
— Эй, народ, не говорите, что не слышали, чтобы не сожалеть потом!
Идите на базарную площадь!.. Идите на базарную площадь... Будут
судить Мадраим-балу!.. Мадраим-балу...
Базарная площадь. В центре ее на кирпичной площадке на скамьях,
называемых здесь «черными скамьями», сидят басмачи. За спиной их
милиционеры. Напротив басмачей — Хамза. Он здесь народный обви
нитель. Рядом с ним — приехавший из Хивы Бобо Матчанов, он — пред
седатель суда.
1
2
3
4
Кара —
Мангл
Ка ра —
Бал а —
черный.
а й и - к а ра — несчастный,буквально «с черным лбом».
взгляни.
мужчина, б а л о — горе (игра слов).
443
— Подсудимый Мадраим Черный, признаете ли вы предъявленное
вам обвинение?
— Признаю,— еле слышно отвечает тот.
— Почему вы ушли к басмачам?
— По темноте своей.
Люди на площади засмеялись.
— Вы были батраком Матчон-туры. Все батраки в вашем кишлаке
получили землю. Почему вы не стали брать землю? Кто вынудил вас
бежать к басмачам? Отвечайте!
Мадраим Черный молчит. Не знает, что сказать. Назвать туру?..
Нет, нет. На туру вся надежда, может, еще поможет, спасет в послед
ний момент. Может, в город сейчас ворвутся люди Джунаида, может,
сам Матчон-тура здесь. Взгляд Мадраима торопливо ищет его в много
тысячной толпе.
— Почему вы убивали ни в чем не повинных людей? — спрашивает
народный обвинитель Хамза Хаким-заде Ниязи.
— А разве в этой спешке разберешь, кто виноват? Что хан-ага при
казывает, то и делаем,— нагло отвечает ему Мадраим и смотрит на
Хамзу своими тусклыми глазами.
Услышав эти слова Мадраима, толпа на площади загудела. Разда
лись крики: «Гад!», «Палач!»
Преступлений на совести Мадраима и его подручных было столько,
что если перечислить их все, то суд затянулся бы до вечера. Да басма
чи и не отрицали свою вину, понимали, что это бесполезно.
Председатель суда предоставил слово народному обвинителю Хам
зе. Тот сначала читал по бумаге, а потом отложил ее в сторону, про
стер к народу руки и сказал:
— Братья, может показаться, что на этих черных скамьях сидят лю
ди. Но люди ли они? Не черные ли ящерицы или пиявки, жаждущие
крови? Верно говорит народная мудрость: если пожалеешь волка, он
же и загрызет тебя. Чего можно ждать от этих басмачей? О т этих гра
бителей и убийц? Они не ведают ни справедливости, ни жалости. Люди,
если не хотите дать уничтожить себя, будьте бдительны. Я говорю от
вашего имени, от имени народа, который грабят и убивают такие вот
палачи. Народ! Настанет день, когда на этих черных скамьях будут
сидеть и Джунаид-хан, и Зшши, и Анна-бала, и Тимур-Али! Наста
нут дни, когда трудящиеся Хорезма заживут мирной и спокойной
жизнью.
В заключение своей речи Хамза громко произнес:
— Смерть палачам!
Посовещавшись, судьи огласили приговор. Его зачитал Бобо Матчанов.
Мадраим Черный был приговорен к расстрелу. Все остальные бас
мачи — к десяти годам тюрьмы.
Приговор Мадраиму Черному был приведен в исполнение на глазах
народа, под крепостными стенами Ходжейли. «Собаке — собачья
смерть!» — говорили, расходясь, люди.
444
Г Л А В А П Я Т Ь Д ЕС Я Т Т Р Е Т Ь Я
— В этот приезд ты ни разу не был у меня дома, пойдем ко мне,
прошу,— сказал старый друг Палвана Кусберган — председатель го
родского Совета Ходжейли.
— Давай сначала навестим Хамзу-ага.
Они пошли в интернат и там застали Хамзу и Шерози. Друзья
обнялись.
— Мадраим-ага, давно вы тут? — спросил Палван.
— Уже несколько дней. Наш друг Хамза готовит здесь новый спек
такль, пригласил меня как музыканта.
— Приглашаю вас к себе домой, будете дорогими гостями,— ска
зал Кусберган.
— Э, нет, к тебе мы пойдем после, а сейчас поведи нас к реке, дав
но рыбы не ел, полакомиться хочется. Река-то, кажется, близко отсю
да. Хамза-ага, вы согласны со мной? К реке пойдем. Веди нас! Веди! —
шутливо потребовал Палван.
Кусберган повел гостей к Амударье. Они не заметили, как вышли
к берегу реки. Хамза поднялся на высокий камень и посмотрел вокруг.
Ветер трепал его волосы, развевал полы халата. Восторженно глядя
на Аму, Хамза вдруг заговорил, и слова его зазвучали словно стихи:
— Как прекрасна Амударья, как переливаются все волны под луча
ми солнца! Глядите, как она стремится вперед, как полноводна, как ве
личественна. Э та золотая река дарит жизнь народам, живущим на ее
берегах. Разве можно не любить Аму? Не любить ее — да это не лю
бить саму жизнь. Глядите, как летят чайки, как они скользят над ее
волнами.
— Хамза-ага, на том берегу Нукус. Вон там, видите? — сказал Кус
берган, отвязывая лодку.— Садитесь, погуляем по реке.— И взялся за
весла.
Палван занял место рулевого.
Они поплыли вниз по течению. Хамза окунал руку в холодную воду
и играл брызгами, точно ребенок, и то и дело с наслаждением проти
рал лицо.
Они причалили к маленькому острову на середине реки. Там, под
высокими деревьями, было тенисто и прохладно. Пели, заливались на
разные лады птицы,
— А ну, ага, скажите, какую птицу подстрелить, в какое место ей
угодить, в глаз или в крылышко? — не без хвастовства спросил Кусбер
ган, показывая на летевших птиц.
— Нет, нет, не стреляйте,— сказал Хамза, удерживая его руку.—
Прошу вас, не стреляйте, пусть поют, пусть летают, наслаждаются,
пусть не разлучаются со своими птенцами. Вслушайтесь в их песни —
какая это нежная музыка. Да это же целый мир.
Пока Шерози и Хамза гуляли по тенистому острову, Палван с Кусберганом наловили рыбы, стали жарить ее.
Когда принялись за трапезу, Хамза сказал:
445
— Удивительно сладкая рыба Хорезма, да и повара у нас от
личные. Только вот один женат, а другой еще нет, жалко его. Ну ниче
го, Палванбай, теперь в стране наступает спокойствие, начнутся той.
Может, и ты женишься.
— Хамза-ага, вы угадали, скоро будет наш той. Приходите вместе
с Кусберганом. А ты, Мадраим,— обратился Палван к Шерози,— бу
дешь главенствовать на тое. Согласен?
— Конечно, согласен,— ответил то т.— Все придем.
* * *
Прибыв в Хиву, Палван участвовал в работе Третьего курултая. Он
остался доволен его результатами.
— В правительство вошли в основном бедняки,— сказал Палван С а
би ру-а ка и Атаджанову, пришедшим к нему в Политическое управле
ние Красной Армии Хорезма.— Это наша победа, это достижение боль
шевиков Хорезма. Председатель Центрального Исполнительного Коми
тета — Абдулла Ходжаев, на него можно положиться. Да и Карим
Сафаев, и Худайберган Деванов — благородные, достойные люди. Но
вот то, что в правительство вошел этот ловкач Нуруллаев, мне
совсем не нравится. Конечно, он сыграл на том, что Ата-махсум
изгнал его из Хорезма.
— А меня беспокоит, что в составе Центрального Исполнительного
Комитета остались Сабирбай и Мадримбай. Не верю я им,— промолвил
Сабир-ака.
— Говорят «от казана сажа пристает, от плохого — напасть». Тот,
кто поведется с этим Нуруллаевым, наживет себе бед,— сказал Атад
жанов.
В кабинет Палвана вошел Маткарим. Услышав последние слова
Атаджанова, он сказал:
— Матякуб, ты, вижу, стал мудрым, точно много повидавший ста
рик. А раз ты такой мудрый, то ответь: когда мы отведаем жирный
плов в честь ордена, которым тебя наградило правительство? Или все
будешь увиливать?
— Пойдемте хоть сейчас...
— Маткарим-ака просто так говорит,— улыбнулся Палван.
Маткарим, действительно готовый хоть сейчас идти в гости,
возмутился:
— Совсем не просто так, я всерьез! Мы в любое время...
— Маткарим-ака, что вы, никогда не ели плов Атаджанова? Пого
дите, у нас важный разговор,— сказал Палван, но Маткарим перебил
его:
— Что вы все про дело да про дело!. Когда же плов бу
дет?
Маткарим упрямо стоял на своем.
— Плов отведаете на тое П а л в а н а , — засмеялся Сабир-ака.
446
* * *
Весть о том, что Палван женится на Якутай, дочери Абдулла-туры,
облетела Хиву. Простые люди были довольны, говорили: «Хорошо,
что они нашли друг друга, да состарятся они вместе, да будут у них
дети». А те, которые еще вчера кичились своей знатностью и богат
ством, злобно ворчали: «Разве может карач стать мужем дочери туры,
разве уйдет к низкому такая красавица! Э та Якут-бика лишилась
ума!»
Теперь Палван часто виделся с Якутай. Они встречались в Тазабаге — бывшей усадьбе Ислама-Ходжи, куда переехала женская школа.
Якутай работала теперь заведующей учебной частью, и, как всем учи
телям этой школы, ей предоставили хорошую комнату.
...Еще не кончился в школе последний урок, а Палван уже тут, в Тазабаге, у текущего в саду анхора, где ветви плакучей ивы купают в во
де свои косы. Палван и Якутай каждый раз встречаются на этом месте.
Сейчас она появится вон на той дорожке, возле куста жасмина, и, уви
дев Палвана, побежит к нему. Последнее время они, как дети, гоняют
ся друг за другом, брызгаются водой. Якутай такая быстрая и провор
ная, поймать ее не так-то легко.
Палван прислушивался к каждому шороху: не идет ли, и все же не
заметил, как Якутай появилась. Сегодня она какая-то особенно светлая
и радостная.
— Джан-ага, сорвите для меня вот ту фиалку,— попросила Якутай.
Палван подошел к прятавшемуся в траве цветку, наклонился над
ним и замер в изумлении: на листке цветка в крохотном хрусталике ро
синки отражалось небо.
Погуляв, они прошли в дом. Якутай расстелила дастархан. Беря
чай из нежных рук Якутай и глядя ей в глаза, Палван спросил:
— В будущую пятницу быть нашему тою, Якутай?
-Да.
— Наш той будет в этом прекрасном саду, среди цветов.
— Палван-ага, как вы пожелаете, так и будет.
Якутай взглянула в окно: «Кто-то идет сюда. Кажется, Салиджанака».
Палван тоже посмотрел в окно. Да, это Салиджан. Сердце Палвана
сжалось от недоброго предчувствия. Он вскочил с места и бросился
навстречу.
Когда они оба зашли в комнату, Якутай тревожно взглянула на
Палвана.
— Военный назир посылает меня в Питнак.
— Зачем? — Голос Якутай дрогнул.
— Сагдулла-бала поднял мятеж, разгоняет Советы.
Якутай молча налила чай Салиджану.
— Палванбай скоро вернется,— успокаивал ее гость,— мы в Питкаке не задержимся. Покончим с басмачами — и домой.
«Снова отдаляется мое счастье. Палван-ага, когда же вы теперь
вернетесь?» — говорил взгляд Якутай.
447
И вот пришла та самая пятница, которую они с Палваном теперь
так ждали. Уже и люди готовились к их тою, и Шерози предупредил
своих друзей-музыкантов. А ждавший этого дня Палван уже дважды
побелил свою комнату, в которую впервые должна войти Якутай.
И вот вдруг все отодвигается. Палван должен уехать из Хивы. Снова
не спит Якутай ночами, волнуется за него.
В эту пятницу Якутай поднялась чуть свет. Вместе с Назирой, одной
из своих учениц, она направилась в Пишканик навестить Айшу-хола.
Еще только алела заря и рассеивался туман. Дорога была без
людна.
— Якутай-апа, мне тоже хочется быть учительницей, — доверчиво
говорила девочка.
— Очень хорошо решила, народ наш уважает учителей. Почти все
наши сестры неграмотны, за четырьмя стенами... Их надо учить.
— Я буду преподавать в нашей школе, где работаете вы.
Якутай улыбнулась.
— Сестричка, к тому времени в Хорезме будет много школ. В ка
ждом кишлаке — школа. Все девочки будут учиться. Они не будут
знать ни паранджи, ни оскорблений. Да, такие дни настанут. И скоро.
Ты увидишь их своими глазами.
Дорога тянулась вдоль анхора. А по другую сторону стеной стояла
высокая, в рост человека, джугара. Якутай дышала полной грудью.
Как хорошо здесь, как тихо. И все здесь словно живое: и мокрые от
росы кусты тала на берегу анхора, и это молочно-белое туманное по
ле, и сама эта дорога в Пишканик, укрытая мягким слоем серебрящей
ся лессовой пыли. Так неслышно идут они по ней... Но что это? Якутай
услышала, как в тишину грубо впечатываются чьи-то тяжелые шаги.
Она остановилась и вдруг увидела выскочившего из-за кустов челове
ка. Ударом по голове он сбил девочку с ног и замахнулся кинжалом на
Якутай.
— Продавшаяся кяфурам, вот тебе! — с этими словами он вонзил
кинжал в ее грудь.
Вскрикнув, Якутай упала.
Убийца постоял на дороге, вглядываясь в ее лицо. Потом вывел из
зарослей джугары коня, вскочил на него и, огрев плеткой, умчался.
Якутай на мгновение открыла глаза и, застонав, закрыла их снова.
Г Л А В А ПЕРВАЯ
ассветало, и все заметнее поблескивали серебром мок
рые от росы кусты прибрежного тала. Тихо и отре
шенно звучала вода в анхоре. А за дорогой, покрытой
легкой лёссовой пылью, за молочно-белым туманным полем, еще
дышавшим ночным покоем, обхватывала край неба яркая, как пламя
саксаула, июльская заря. С каждым мгновением она разгоралась, ши
рилась. И вот уже птицы, со щебетом вылетев из своих гнезд, ликуя
встретили благодатное утро. Поднявшиеся спозаранок дехкане, заки
нув за плечи кетмени и заступы, потянулись полевыми тропинками
к своим бахчам, садам и огородам.
Вставало ослепительное солнце. Потоки его ярких лучей, затопив
поле, хлынули на дорогу, обняли, овеяли теплом безжизненно распро
стершуюся Назиру. Утренний ветерок коснулся ее лица. Девушка от
крыла глаза, огляделась. Увидела лежащую в дорожной пыли свою
учительницу Якутай. Пошатываясь, с трудом поднялась. Подошла
к Якутай и чуть было снова не потеряла сознание: из груди учитель
ницы, блестя на солнце, текла кровь. Дрожащими руками Назира раз
вязала у подбородка свой кисейный платок, сняла его с головы и, свер
нув вчетверо, приложила к кровоточащей ране, затем поднялась на
взгорье и закричала срывающимся голосом: «Вайдод! Вайдод! Люди,
помогите!»
Дехкане, работавшие на своих участках, устремились на крик. При
бежав и сбившись в безмолвную толпу, они с ужасом глядели на окро
вавленную, лежащую в пыли женщину. Наконец один из них опом
нился:
— А может, жива она?
Кто-то, сняв халат, накрыл им Якутай, другой побежал за водой.
Старый дехканин, с опаской взяв ее руку, облегченно вздохнул:
«Жива!» И тут раздался звон бубенчиков. Э то катил фаэтон министра
просвещения. Вот фаэтон, запряженный двумя лошадьми, подъехал
к толпе. Из него вышел министр, склонился над женщиной.
— Да это же учительница Якутай!
Лицо Якутай окропили водой, она тяжело дышала, воду из чаши
выпила, не открывая глаз.
— Поворачивай, повезем в больницу,— сказал министр, взглянув на
кучера.
15*
451
Раненую осторожно подняли и усадили в фаэтон. Седобородый ми
нистр в высокой черной папахе — чугурме и школьница Назира, в пе
стром ситцевом платье и тюбетейке с длинной пышной кисточкой,
с двух сторон поддерживали Якутай. Она так и не открыла глаз, лицо
ее было безжизненным.
Испуганно рванулись кони. Через Тазабагские ворота фаэтон влетел
в город. Шарахались в сторону сторожа, подметавшие пустынные
улицы, посылали проклятия вслед ошалевшему вознице. Недалеко от
Кушадарбаза — двойных ворот с башенками под голубыми куполами —
фаэтон остановился.
Одноэтажное здание больницы утопало в зелени сада. Калитку им
открыл хромоногий старик, бывший здесь садовником и сторожем. По
казывая дорогу, он помог перенести Якутай в приемную.
— Оляхон! Олкхон! — начал он звать медсестру, заковыляв по
больничному коридору, в конце которого за стеклянной дверью была
летняя открытая веранда — айван.
В одной из палат на рассвете задремала медсестра Оля, и сейчас,
услышав какой-то шум, она вскочила с кровати и побежала в прием
ную, натягивая ка ходу халат и пряча волосы под косынку. Увидев на
кушетке безжизненное тело Якутай, кинулась в операционную, бросив
на ходу:
— Ата, быстрее зовите доктора Машкова!
Шум и суета привели Якутай в сознание. Она медленно открыла
глаза, и ее взору предстали светлый квадрат окна, нависший потолок,
белоснежная салфетка на тумбочке, термометры, торчащие из стакана.
И тут же тяжелые веки стали слипаться, и последнее, что увидела Яку
та й ,— темный от крови платок, тяжелым камнем давивший ей на
грудь.
Когда пришел доктор, Оля уже успела все приготовить в опера
ционной. Втроем со сторожем они перенесли Якутай, положили ее на
стол, и Машков стал мыть руки.
Э та больница, единственная не только в Хиве, но и во всей Хорезм
ской республике, была построена в 1911 году главным визирем ИсламХоджой. Знаменитый хивинский зодчий Хударкан Мухркам воздвиг это
полное света, похожее на дворец здание, облицованное разноцветными
глазурованными кирпичами. Больницу построили, но еще долгое время
народ не ходил сюда лечиться.
«Кто вьетьет снадобье шайтана, тот станет кяфуром»,— твердили
муллы и ишаны. «Что тебе начертано судьбой, то и будет. Один аллах
сохранит от всех напастей»,— говорили люди, с опаской глядя на
больницу. Но проходило время, и народ привыкал к русским врачам.
Их было двое: Машков и Мацкевич. Волей-неволей они стали здесь
врачами-универсалами.
Тимофея Осиповича Машкова судьба давно забросила в эти края.
Приехал он сюда молодым, думал — ненадолго, а потом привык
к здешней жизни, привязался к людям, знал все их горести и беды, ви
дел, что нужен им, да так и остался в Хиве. Жил он при больнице
в маленьком домике з саду. В те дни, когда больных было меньше
452
обычного, ходил по городу, навещая своих пациентов, интересовался
здоровьем их домочадцев, осматривал взрослых, детей и в беседе за
пиалушкой зеленого чая объяснял, как уберечь себя от болезней. Все
жители Хивы почтительно здоровались с ним при встрече, да и он уз
навал старых знакомых, которые хотя бы однажды с чем-то обраща
лись к нему.
Намыливая руки щеткой, Машков, наклонив голову, искоса взгля
нул на бледное лицо Якутай со слегка заострившимся носом и подумал,
что совсем недавно это было красивое, полное жизни лицо молодой
женщины. Кажется, он однажды видел ее, да, видел, и даже помнит
где — возле Джума-мечети. Конечно, она. В Хиве не так-то часто уви
дишь женщину без паранджи.
Враг нанес удар в сердце, и, видимо, только какое-то неуловимое
защитное движение спасло Якутай от мгновенной смерти. Удар при
шелся чуть ниже ключицы, оставив небольшую рану, вокруг которой
запеклась кровь. Каждое прикосновение причиняло Якутай страдания,
ресницы ее начинали мелко дрожать, а из груди вырывался стон.
Обработав тщательно рану, Машков наложил несколько швов,
а потом — стерильную повязку.
Между тем не терял времени и назир — министр. Он поднял на ноги
милицию и Чека. Конные милиционеры уже скакали в сторону Тазабага, а люди из Чека настойчиво расспрашивали дехкан, кого они виде
ли с вечера на Пишканикской дороге.
* * *
Близилась ночь, когда отряд Палвана, так и не обнаружив даже
следа басмачей, повернул в сторону Питнака. Бойцы вконец устали, да
и кони то и дело спотыкались, с трудом шагали по старой караванной
тропе.
«До Питнака еще далеко, час поздний, надо дать передохнуть лю
дям и коням. Ночевать будем тут»,— решил Палван, завидев темный
силуэт одиноко стоящего в пустыне беката — постоялого двора.
Подъехали ближе.
Э то т хорошо знакомый Палвану постоялый двор был не очень ве
лик, но, как и все неведомо когда возникшие на караванных тропах го
стиницы пустыни, казался крепостью, вросшей в песок. Между полуто
раметровыми в основании глиняными стенами и фундаментом —
толстый слой спрессованных вязанок камыша, десятилетия, а может,
и века предохраняющий эти стены от сырости. Грубые, тяжелые воро
та из карагача. Возле них глубокий колодец — единственный на десят
ки верст источник жизни, начало и первооснова всего сущего здесь. Его
водой замешивали глину, когда строили бекат. И старые карагачи,
росшие около него, пока они не углубили корни в землю, поливали во
дой из этого колодца.
Палван не раз находил здесь приют еще в те времена, когда глаша
таи объявляли во всех концах ханстза, сколько золота и серебряных
тиллей получит принесший его голову.
453
«Золота и серебряных тиллей»,— повторил про себя Палван и,
взглянув на покрытый толстым войлоком колодец, спешился. Рукоят
кой камчи негромко постучал в ворота и стал ждать хозяина, которому
многим был обязан.
Спустя некоторое время ворота чуть приоткрылись, и не спеша вы
шел седобородый высокий старик. Палван поздоровался с ним, почти
тельно приложив руку к груди. Старик шагнул вперед, стараясь рас
смотреть в сумерках, кто к нему пожаловал.
— Палванбай, сынок, ты ли это?
Они обнялись.
Хозяин беката открыл ворота и пропустил красноармейцев, ведших
в поводу коней.
За воротами сразу начинался длинный коридор — далан, справа там
комнаты для путников, слева — закрома, конюшня, хлев, в конце его
дверь, ведущая на зимний айван. К этому айвану примыкает еще один,
открытый, где летняя кухня и тандыр.
Путники, останавливающиеся здесь, сами готовят себе еду и чай.
Переночевав, дав отдохнуть своим верблюдам и лошадям, на рассвете
отправляются в путь: кто в сторону Хивы и Ургенча, кто в Чарджоу
и дальше — в Мары, Ашхабад или Ташкент.
Приходили люди* уходили люди, знакомые и незнакомые, храни их
аллах в пути, а последнее время басмаческие шайки Агаджана-ишана,
Сагдуллы-бала, Шакира-бала вконец разорили его: перестали тут про
ходить караваны, останавливаться путники. Старик отвез семью
в Питнак, а сам вернулся в пустыню, сторожить свой бекат. Но басма
чи не оставили его в покое, вели себя как хозяева. Не обращая ника
кого внимания на его слова: «Акалар — братья, я закрыл свой бекат»,
они кричали:
— Оборванец, принеси чаю!
— Несчастный, напои коня!
Напившись чаю, обобрав хозяина до последнего и не заплатив да
же пула — мелкой монетки, да еще обругав, исчезали.
И вот теперь старик воспрянул духом: аллах услышал его молитвы,
прислал на помощь батыра Палвана с молодыми аскерами. «Разбегут
ся теперь басмачи, воцарится мир и покой, снова откроется кара
ванный путь»,— радуясь, думал Рузмат-ата.
А тем временем йигиты Палвана завели лошадей в конюшню, при
вязали к коновязи и, войдя в михманхану — комнату для гостей, почти
все тут же распростерлись на полу. У них не было сил даже для
чаепития.
Палван обошел постоялый двор, вглядываясь в темнеющую даль
и по привычке прислушиваясь к пустыне.
— Через два часа сменю, гляди в оба,— сказал он часовому у ворот.
— Аджаб — будет исполнено, Палван-ага,— ответил красноармеец.
Палван зашел в бекат, закрыл ворота, а часовой не заметил, как
кто-то шевельнулся в арыке, качал отползать. Время тянулось медлен
но. Часового клонило ко сну, и, как он ни напрягался, пытаясь бодр
ствовать, ему это все-таки не удалось. Не напрасно же говорят, что
454
сон свалит и льва. И, словно ждали этого, вдали замелькали всадники.
Вот, соскочив с коней, пригнувшись, стали ползти по сухому арыку,
окружили постоялый двор. Один с кинжалом в руке тихо подкрался
к часовому, но внезапно наткнулся на старое ведро. Часовой вздрогнул
и, не успев ничего понять, выстрелил, и тут же в горло ему вонзился
кинжал. Красноармейцы, разбуженные выстрелом, выбежали в далан
и начали стрелять по тем, кто снаружи пытался открыть ворота. Бас
мачи отскочили в сторону и в свою очередь открыли огонь. В далане
послышались стоны. Несколько йигитов вместе с Палваном залезли на
крышу и оттуда начали обстреливать врагов.
Сагдулла-бала, стоявший возле колодца, заорал во все горло:
— Палван, бросай оружие, сохраню жизнь!
В ответ на это Палван выстрелил в его сторону.
— Сдавайся, а не то сдохнешь! — раздался гнусавый голос Шакирабала. Тут же мимо его ушей прожужжала пуля Палвана.
Басмачи приволокли лестницу, но забраться на крышу им не удава
лось. Сраженные падали, глухо ударяясь о землю.
Не ожидавший встретить такое сопротивление, Сагдулла-бала
рассвирепел.
— Сжечь их живьем! — приказал он своим головорезам.
Все, что ни попадало под руки — ветви саксаула, кукурузные снопы,
вязанки таловых прутьев, басмачи тащили к воротам, сваливали в кучу
и затем, забросав ее охапками соломы, подожгли.
Языки пламени рванулись к небу. Загорелись ворота. Едкий дым
и чад наполнили далан и комнаты. Стало трудно дышать.
Палван знал, что красноармейцы отходят на айван, волоча за со
бой коней. Сейчас главное не дать басмачам двинуться с места. Надо
стрелять как можно чаще. Пусть думают, что все, кто находился в до
ме, залезли на крышу.
Между тем красноармейцы, собравшиеся на айване, действовали
отчаянно. Открыв летнюю дверь, они бросились к арыку и уничтожи
ли в коротком кинжальном бою залегших там басмачей.
Бекат горел. Высушенные годами балки жутко трещали. Огонь при
ближался к Палвану и его йигитам. Они перебрались на айван и через
минуту оказались за бекатом, возле своих товарищей. Палван приказал
занять круговую оборону, подозвал адъютанта:
— Бери моего коня. Во что бы то ни стало доберись до Питнака.
Пусть скачут сюда.
Хозяин, глядя, как горит его постоялый двор, яростно проклинал
басмачей. Но что мог сделать этот человек, никогда не державший
ружья в руках? Услышав слова Палвана, он взмолился:
— Палван, сынок, пошлите меня в Питнак. Боец пусть останется
тут. Я хорошо знаю пустыню, проскочу в Питнак кратчайшим путем.
Сообщу о беде большим людям. Не бойтесь, басмачи меня не убьют.
Только дайте быстрого коня. Не успеют и глазом моргнуть, проскочу
мимо.
— Рузмат-ата, возьмите моего коня, вынесет из воды и огня, дулдул — молния! — Палван крепко пожал руку хозяину.
455
В это время одна за другой с грохотом начали рушиться раска
ленные потолочные балки. Сагдулла-бала злорадно засмеялся: «Пал
ван превратился в золу!» Но тут вдруг, запыхавшись, подбежал йигит.
— Ага, красные вышли из язяваны1.
— Что?! Скорее туда!
Сагдулла-бала, собрав йигитов, бросился к язяване. Завязалась
яростная перестрелка. Басмачи залегли.
Проклятия, стоны раненых, град пуль, зловещие отсветы горящего
беката.
* * *
Когда к вечеру Якутай пришла в себя, около нее сидели врач и ме
дицинская сестра Ольга. Якутай приоткрыла глаза, чуть приподняла
голову и, словно опьяненная ярким закатным светом, снова впала в за
бытье. Так продолжалось несколько раз, пока она очнулась и почти
беззвучно, одними губами попросила пить.
Три дня к Якутай никого не пускали. Наконец врач сказал, что
самым близким можно на несколько минут войти к ней в палату.
— Якут-апа, уж три дня тут, в саду, и мои родители и все ваши
друзья, — заговорила Султан-пашша.
— Рахмат им,— тихо произнесла Якутай.
Она глядела на высокую, стройную Султан-пашшу, дочь Сабираака, и в голубизне утреннего света вдруг почудилось ей, что рядом
с Султан-пашшой стоит Бекджан—брат Палвана, но тут же они рассту
пились, исчезли, и Якутай увидела Палвана и себя в тишине и спокой
ствии летнего дня, в саду Тазабага, отразившихся на зеркальной глади
хауза. Видение это промелькнуло стремительно. Якутай повернула го
лову и заметила цветы на тумбочке. В глазах ее сверкнули слезы.
— Якутай, успокойтесь. Рана ваша заживет, операция прошла удач
но,— сказала сидевшая рядом Ольга.
К вечеру пришла мать Палвана, Айша-хола. Она принесла маставу2 с мелко нарезанным мясом, покормила Якутай.
— Баходир здоров? — тихо спросила Якутай.
— Да что ему, доченька, бегает вприпрыжку.
— Соскучилась я по нему. Если позволят, приведите,— сказала Яку
тай, и тень улыбки скользнула по ее усталому, измученному лицу. Ре
сницы Якутай смежились. Но через несколько минут, прошептав: «Пал
ван-ага, Палван-ага», она очнулась.— Анаджан, я видела плохой сон.
Почему ко мне не приходит Палван-ага?
— Придет, придет, доченька. Боец он. Сегодня в горах, завтра
в степях. Как узнает, что с тобой, на крыльях прилетит.— Айша с тру
дом сдержала подступившие к горлу рыдания. «О аллах, за что ввер
гаешь ты моего Палвана и меня, несчастную, в пучину бед? Зачем тог
да не убила меня весть о том, что невестке моей, светлоокой
1 Я з я в а н а — дверь, ведущая в л етню ю половину дома.
2 М а с т а в а — рисовый суп.
456
Джумагуль, палач на площади перед Кухна-Арком отрубил голову.
Осиротел ягненочек мой, внучонок мой Баходир. Рвался в бой, кидал
себя под пули и сабли мой Палванбай. Наконец ты услышал мои моле
ния, послал сыну эту нежную пери, добрую душу.— Айша глянула
в большие, как у газели, глаза Якутай.— Жена туры, она предпочла
ему сына раба, моего Палвана. Как мать, полюбила она нашего вну
чонка. О, быть бы мне самой жертвою злодея. О, горе мне, всевыш
ний! Вместо веселого тоя — эта белая, страшная комната и смерть за
плечами».
* * *
О том, что ранили Якутай, узнали и ее сестры. Гульчехра в паранд
же, а младшая, Мавжуда, набросив на голову халат, отправились
в больницу. По дороге купили на базаре виноград, гранаты, хурму.
Когда они вошли в палату, Якутай спала. Лицо ее казалось безжиз
ненным. Гульчехра положила узелок с фруктами на тумбочку и села на
табуретку, а младшая стояла рядом, то и дело утирая слезы.
Вот Якутай открыла глаза.
— Ассалям, апа-биби,— сказали сестры.
— Ваалейкум ассалям,— ответила Якутай, еще не разобравшись, ви
дит ли она сестер во сне или наяву.
— Как вы себя чувствуете, вам лучше?
— Да, немножко лучше.
— Все наши родные передают вам салям.
— Да будут все они здоровы.
— О беде этой мы узнали только сегодня утром. Когда сидишь до
ма безвыходно, ни о чем и не ведаешь.
— А зачем вы сидите в четырех стенах, поступили бы учиться.
Сестры промолчали.
Гульчехра, которой недавно исполнилось четырнадцать, развязала
узелок и выложила на тумбочку принесенные фрукты.
— Рахмат, напрасно вы себя утруждали.
— Да какой это труд! Апа, вы знаете, кто напал на вас?
— Нет, все случилось так внезапно.
— Пусть покарает аллах человека, который ударил вас кинжа
лом,— сказала, плача, Гульчехра. А Мавжуда молча подошла и погла
дила бледные руки сестры.
— Апа-биби, что вам принести?
— Ничего не надо, все у меня есть.
— Завтра придет мама...
Якутай, услышав, что придет мачеха, задумалась. Вспомнился ей
то т день, когда ока, окончив учебу в Ташкенте, прибыла в Хиву.
С подарками для мачехи и сестер явилась в родной дом, а они встрети
ли ее почти враждебно, мачеха же закричала пронзительно, зло: «Кяфур-девушка, отец проклял тебя. Недостойна ты наследства».
Якутай взглянула ка своих сестер и тихо сказала:
— Не надо, не утруждайте ее.
457
— Мать просит прощения за то, что обидела вас.
— Д а я уж давно забыла...
— Отец в каждом письме спрашивает про вас. Они мучаются из-за
того, что плохо относились к вам.
— В жизни все бывает, сестрички. Поживете — узнаете. Главное,
глядите, какое время настало! До каких пор будете ходить во тьме
паранджи?
— Сбросим паранджу, так и нас...
— Не бойтесь, милые. Вам суждена счастливая жизнь.
* * *
Наступило утро. Из-за горизонта выкатилось солнце. Постоялый
двор все еще горел.
Теперь Сагдулла-бала, зная, что патроны у красноармейцев на ис
ходе,— не случайно же они редко отвечали на выстрелы его йиги
тов,— решил зря не рисковать: «Подождем, спешить некуда, колодецто в наших руках. Пусть большавои обалдеют на солнце, тогда их
голыми руками возьмем».
Палван, глядя на свой поредевший отряд, тяжело думал, что пред
принять. Вырваться днем из окружения невозможно, а пока стемнеет,
люди совсем лишатся сил. Нужна вода, спасительная тень карагачей.
Выход один: отбить у басмачей колодец. Любой ценой!
Забросав басмачей гранатами, бойцы Палвана рванулись вперед.
Закипел бой. «Кости ломайте большавоям!» — закричал Сагдулла-ба
ла, подбадривая свое воинство, и вдруг заметил всадников, прибли
жающихся со стороны Питнака.
— Красны е!— завопил кто-то.
Басмачи бросились к своим коням. Первым ускакал Сагдуллабала.
* * *
— Позовите мне Назиру,— попросил здоровенный, широкоплечий
йигит, придя в женскую школу.
— А вы кто будете? — спросила дежурная ученица.
— Брат ее, Матёз.
— Назира ушла в больницу.
— Она что, заболела?
— Д а нет, пошла к нашей учительнице Якутай. Какой-то разбойник
ударил ее кинжалом и скрылся. О т верной смерти чудом спаслась и ва
ша сестра. — Девушка, ей не терпелось поделиться новостью, подробно
рассказала о случившемся.
Матёз, молчаливый, замкнутый йигит, батрак Аллакулибай, был
вечно в хозяйственных заботах: кормил, чистил лошадей хозяина, ко
лол дрова, подметал двор. Огромного куч ка ра — бойцового барана —
кормил также Матёз. Никто другой не смел приблизиться к этому бара
ну — искалечит. Матёз досыта кормил его жмыхом, отрубями, сочной
458
травой. Баран был огромен, силен и побеждал во всех боях. До
вольный Аллакулибай хлопал Матёза по плечу и говорил:
— И сам ты, как кучкар, йигит-батыр. Но смотри, коли похудеет,
силы лишится, несдобровать и тебе, не миновать палок...
Матёз, едва выбравший время, чтобы навестить сестру, услышав
слова школьницы, замер от удивления. Потом вдруг ощутил потреб
ность действовать. Ему захотелось сейчас же увидеть сестру, самому
убедиться, что она здорова и ничего страшного с ней не произошло.
И он отправился в больницу, но по дороге, вспомнив, что не задал кучкару дневного корма, повернул обратно. Кучкар этот, упаси боже не
покормить его вовремя, обязательно сорвется с железной цепи, и бед
тогда не оберешься.
Так и случилось. Проголодавшийся кучкар сорвался с цепи, выбе
жал из хлева. Пятеро батраков хозяина не смогли поймать его. Благо
получно миновав их, кучкар выскочил на улицу и побежал, перевали
ваясь, точно медведь, и волоча звеневшую цепь. При виде этого
чудовища каждый спешил скрыться во дворе да еще надежно запереть
калитку. Люди боялись не только Аллакулибая, но и его кучкара.
— Беги, кучкар сорвался с цепи!
— Забодает до смерти, беги!
Матёз еще издали услышал эти крики, он зашагал быстрее, затем
побежал. Увидев приближающегося кучкара, стал посреди улицы, за
городил ему путь. Вот кучкар рядом. Метнулся в сторону, помчался
дальше. Матёз бросился вдогонку, настиг, схватил цепь, с силой потя
нул на себя.
— Стой! С то й ! — закричал он на всю улицу, не на шутку испугав
шись сам. Боялся он, конечно, хозяина, а не кучкара.
Кучкар волок батрака за собой, а тот, перебирая руками цепь, на
конец с силой уперся ногой в землю. Кучкар остановился.
— Пойдем, бедняжка,— сказал Матёз, намотав цепь на рога, и куч
кар, повинуясь йигиту, покорно пошел за ним. Люди, следившие за ни
ми сквозь щели калиток, теперь снова вышли на улицу.
— Рахмат, Матёз, с
этим зверем, кроме тебя, никто несла
дит.
— Хорошо, что ты подоспел, а то мог бы и насмерть пырнуть
рогами.
Не обращая внимания на эти похвалы, Матёз торопливо шагал до
мой, боясь, что хозяин начнет его бранить: «Куда ты запропастился,
скотина, палок захотел?» И хорошо, что Аллакулибая не было дома.
Матёз привязал кучкара крепко-накрепко, потом задал ему корма и ши
рокой своей ладонью ласково провел по крутошерстой спине. Кучкар
поднял голову, взглянул в глаза человеку.
Э то т кучкар был не только сильным, но и на редкость упорным.
Матёз вспомнил сейчас последний большой бой.
Широкая площадь. Люди, пришедшие сюда со многих улиц и гузаров Хивы, образовали широкий круг. На одной стороне круга двое
слуг держат кучкара караванбаши. На другой люди купца Гавдона —
459
огромного крутошерстого кучкара. Приведены сюда кучкары Назиркура, Ялманбая, Юнуса-таджанга, а вот этого кучкара держит на же
лезной цепи он, Матёз, батрак Аллакулибая. Матёз видит, как дети
пробираются вперед, усаживаются и, разинув рты, смотрят на гро
мадных, страшных кучкаров. Площадь забита народом. Яблоку негде
упасть. Многие как праздника ждали этого дня. Они волнуются, им не
терпится увидеть начало боя. А у хозяев кучкаров свои тревоги: чей
победит? Конечно, каждый надеется — мой! Ведь сколько затрачено
сил и стараний, не говоря уже о кормах. Неужто этот день вместо
счастья победы принесет поражение и позор!
Толпа растет. Шума все больше. Люди спорят, горячатся, заклю
чают пари.
— Ставлю на кучкара караванбаши.
— На кучкара Гавдона.
— А я говорю, верх возьмет куч кар Аллакулибая.
— Да куда ему, старый, как хозяин!
Аллакулибай, услышав эти слова, хмуро глянул на Матёза: дескать,
если мой куч кар обратится в бегство, несдобровать тебе.
Каждый бай, владелец кучкара, ставил деньги на кон. Деньги эти
лежали грудами около распорядителя.
И вот бой кучкаров начался. Когда йигит, державший кучкара Гав
дона, начал ослаблять цепь, так же поступил и слуга Ялманбая. Метя
друг другу в лоб, кучкары ринулись вперед, сшиблись, аж искры посы
пались. Потом медленно попятились, разошлись. Кучкар Ялманбая раз
бежался — и вновь удар. Ноогромный кучкар Гавдона и с места не
сдвинулся; немного отступив, он пригнул голову, ринулся на сопер
ника.
Долго бились они. И при каждом ударе раздавался такой треск,
словно от сильного ветра ломалось на корню дерево.
— Раз... два... три... четыре,— считали люди.
А кучкары между тем продолжали бой: пятились, расходились и,
разбежавшись, сшибались что есть силы. Счет продолжался.
— Пять... десять... пятнадцать...
В счете не ошибались — считали вслух.
Вот кучкары столкнулись в двадцатый раз, но ни один из них не
одолел. Должно быть, приустали.
Разойдясь в стороны, озираются. Хозяева, боясь ничейного исхода,
подошли к своим кучкарам, направили их рогами друг на друга и ста
ли подталкивать за курдюки. Кучкары снова разбежались — и снова
рога в рога, с налета. Люди продолжали считать:
— Двадцать один... двадцать пять... тридцать...
И тут кучкар Гавдона, собрав все свои силы, разбежался и боднул
так свирепо, что соперник грохнулся на землю. Говорят, мало, что
умер, так еще топчут! Кучкар Гавдона начал бодать поверженного
в бока, в живот, в ноги, куда придется. Удержать его было невозмож
но. Кучкар Ялманбая, видимо почувствовав, что еще немного — и его
забодают насмерть, кое-как поднялся и пустился наутек. Толпа закри
чала, заулюлюкала, затем раздались торжествующие возгласы:
460
— Кучкар Гавдона победил!
Бой продолжался. Теперь в кругу кучкары караванбаши и купца
Назир-кура.
— Если мой будет побежден, я его тут же зарежу,— объявил
Назир-кур.
— Назир-ага, не сделаете вы этого,— раззадоривали сумасбродного
купца дружки.
— Вот увидите, раз я сказал, сделаю! — похвалялся он, не отрывая
взгляда от своего кучкара и жадно затягиваясь чилимом. А караванба
ши, большой любитель таких боев, казался совершенно спокойным.
Много дней он сам, можно сказать, не отходил от своего купленного
в Ташаузе породистого кучкара, не доверяя слуге, кормил и поил его.
Кучкар рос прямо-таки по часам. День ото дня становился сильнее.
Матёз много раз слышал от знающих людей: «Кучкар караванбаши
обратит в бегство любого другого».
И впрямь он наносил сильнейшие удары. После двадцатого кучкар
Назир-кура бежал. Назир-кур в ярости вскочил с места и, мстя за пора
жение, с размаху влепил слуге пощечину.
— Отведи в сторону и зарежь,— приказал ему Назир-кур.
Тут подошел какой-то йигит, которому стало жаль кучкара, и
попросил:
— Продайте мне. За ценой не постою.
Но Назир-кур настоял на своем. И сразу же ушел. Вслед ему смея
лись: «Своего не упустит. Кто знает, может быть, продал мясо кучкара
владельцам собак».
Бой продолжался. Наступил черед кучкаров Аллакулибая и Юнусатаджанга. «О боже, дай силы моему кучкару»,— молил Матёз.
Эти кучкары сражались долго, яростно, не суетясь, словно под ка
кую-то слышимую лишь им музыку. Кружились, пятились, били то
с разбегу, то с прыжка, то с разворота, и при этом казалось, что их
длинные закрученные рога вот-вот сломаются и рассыплются на куски,
но, твердые, как камень, и упругие, как пружина, они только глухо гу
дели. Люди, напряженно следившие за боем, насчитали уже более пя
тидесяти ударов. И с каждым новым ударом увеличивалось количество
державших пари.
— Победит кучкар Юнуса-таджанга!
— Да отсохнет твой язык,— прорычал Аллакулибай и так взглянул,
что сказавший эти слова тотчас спрятался за чью-то спину. Шутки
с Аллакулибаем плохи.
— Див, не переживай,— промолвил худой бронзоволицый старик,
обращаясь к Матёзу. — Твой кучкар победит.
У Аллакулибая, глядевшего на огромную кучу денег на кону, каза
лось, глаза вот-вот выскочат из орбит. Он ласково обратился к своему
батраку Матёзу.
— Матёз, сынок, да будет тебе удача. Покажи свое искусство! Бы
вает кучкар хоть и сильный, но, испугавшись чего-то, может побежать.
Поддержи его как-нибудь. Если наш кучкар выиграет, то половину денег
тебе.
461
Матёз, поглощенный боем, только кивнул головой. Он следил за
каждым движением своего кучкара и, когда заметил, что тот чуть про
медлил и получил тяжелый удар, приблизившись к нему, сказал ласко
во: «Не уступай, дорогой мой!»
Не напрасно же говорят: «Верблюду подмога и понуканье «хайт».
Словно поняв Матёза, кучкар с новой силой бросился на противника,
стал наносить удары.
То ли люди ошиблись в счете, то ли устали, только после «пятьде
сят восьмого» они перестали считать и теперь восклицали: «Хвала!»
И в самом деле, таких бойцовых баранов, такого упорного поединка
давно уже никто не видел. Удар за ударом. Рога в рога с налета, аж
искры сыплются. Упорный бой! Честный бой!
Кучкар Юнуса-таджанга заметно устал: у него дрожат ноги, изо
рта вырывается пена. Уже сам Юнус-таджанг включился в бой: под
талкивает кучкара, заставляет драться. И люди, стоящие близко, заме
чают, что ноги дрожат и у барана и у хозяина, им даже кажется, что
из раскрытого рта Юнуса выступает пена. Они видят, как суетится
Ю нус,— знать, не зря прозвали его «таджанг» — беспокойный. Но на
прасны старания Ю нуса: его кучкар в последний раз боднул соперника
и, свалившись, вытянулся. Кучкар Матёза мог бы сейчас рогами иска
лечить его, но не стал этого делать. Ждал, когда поднимется. Но по
верженный подняться не мог. Юнус-таджанг сам помог ему, потянув за
рога. Кучкар с налившимися кровью глазами в отчаянии бросился на
врага и ту т же полетел вверх тормашками. Затем, каким-то чудом
встав на ноги, бросился наутек.
— Кучкар Юнуса-таджанга побежден!
Матёз под одобрительные возгласы толпы: «Хвала тебе!», «Жи
ви!»— целовал кучкара в глаза, прижимаясь к его потным бо
кам.
Аллакулибай же сгреб широченной ладонью лежавшие на кону
деньги, сунул их в карман и ушел, не обратив внимания ни на скотину,
ни на Матёза. Совсем недавно обещал поделить выигрыш пополам, а не
дал ему ни маната. Матёз и не думал о деньгах, не заметил даже, как
бай ушел... Давно это было, уже полгода прошло...
Как только Матёз вышел из хлева, появился и хозяин.
— Видел сестру, поговорил? — непривычно ласково спросил Алла
кулибай, отирая платком пот, струившийся с толстой шеи.
— Н ет,— коротко ответил Матёз.
— Почему же, не показали, что ли?
— Кто-то ранил кинжалом учительницу Якутай, и Назира с ней бы
ла, едва спаслась от смерти.
— Да... однажды, как эту Якут-бику, найдет кинжал и твою се
стру,— такой будет участь каждого, кто присоединится к кяфурам. На
зира не оценила нашей доброты. Послушавшись Якут-бики, бежала из
нашего дома, бесстыдница. И тебя опозорила. Вот отец твой взамен
долга отдал мне и тебя и сестру. Отца твоего похоронил, сколько мне
это стоило...
— Бай-ата, все знаю, рахмат. Если бы не вы, не пришел бы и омы462
вальщик трупов, не нашелся бы даже саван,— сказал Матёз, не подни
мая головы.
— Сестра твоя все забыла. Ушла, неблагодарная. Придет день, бог
накажет и ее, скует паралич ей ноги. Эти новые школы урус придумал.
Девушки в них отрекаются от религии, вступают на путь разврата.
Матёз, снова иди к ней, упроси домой вернуться. Сделаешь так, я сам
женю тебя. Вон те две комнаты с айваном отдам тебе. Устрою той,
а затем за потомственного человека выдам и твою сестру. Ведь ты мне
как сын, а Назира как дочь. Завтра же иди к ней, поговори хорошень
ко. А с твоими делами управится Нурмат-куса. Пойди позови сюда это
го безбородого.
Матёз думал всю ночь. Был доволен тем, что жива-здорова оста
лась сестра. Могло случиться и худшее. «Бай-ата верно говорят. Надо
забрать Назиру из этой школы. Сколько их, сбросивших паранджу, по
пало в сети шайтана. Позор мне, что она ходит с открытым лицом.
Чем такое видеть, лучше умереть».
На следующий день Матёз пришел в женскую школу и вызвал
сестру.
— Ассалям, ага, как ваше здоровье?
— Слышал я, какая беда случилась. Сама-то ты здорова? Ничего
у тебя не болит?
— Голова все еще болит от удара...
— И вчера заходил, ты в больнице была.
— Каждый день навещаю Якут-апа. Сгореть бы этому разбойнику
вместе со своим домом, такую женщину ударить кинжалом. Хорошо,
что доктор спас ее.
Матёз, внимательно слушавший Назиру, окинул ее взглядом. Пре
жде сестра его ходила чуть ли не в лохмотьях, босая, теперь же на ней
новое ситцевое платье, ботинки новые. Совсем другой стала. Словно
бы не сирота-батрачка, а дочь богатого человека.
Брат и сестра сели на скамейку в саду.
— Сестра, одета ты хорошо, прямо как невеста, но...
— Хош, что «но»...
— А то, что боюсь я, как бы и тебя не постигла участь муаллимы — учительницы. Того гляди, убьют тебя. Лучше уйди отсюда, бу
дем жить в покое, не белый хлеб, так кукурузный, не ситцевое платье,
так бязевое, но зато спокойнее. Пойдем, сестра!
— Ага, туда я больше не вернусь.
— Почему, сестра?
— Видеть не хочется бая, злобного, как Азраил. Жена его и того
хуже. Сколько раз избивала она меня. А крики, ругань их дочерей?
Что ни слово — «рабыня», «грязнуля лохматая», «зараза», «дочь нище
го»... Не отставала от них и самая младшая: все норовила плюнуть
мне в лицо, руки мне царапала. Разве вы не знаете об этом! Снова хо
тите в ад меня ввергнуть? А тут живешь — радуешься. И учеба, и под
руги, и одевают, и кормят сладко — все, как душа желает.
— Неужто, сестра, ты продалась за хорошую одежду, за сытную
еду?
463
— Ага, почему вы так говорите? Я как птица, вырвавшаяся из
клетки.
— Тут ты откажешься от религии, присоединишься к кяфурам. Мне
уже и на людей глядеть стыдно: «Смотри, говорят, сестра твоя ходит
без паранджи, забыла приличия!» На позор ты обрекла меня, неужто
не любишь своего единственного брата, не слушаешься его. Что же
это такое? Бай-ата пообещал, теперь никто тебя не будет ни ругать, ни
бить. Ослепнуть нам, если мы ответим на добро злом, забудем, что сде
лал для нас с тобой бай-ата. Ведь он до сих пор давал нам хлеб-соль,
одевал. Наш отец пожертвовал тебя баю. Потому и имя твое Назира —
жертва. Знаешь же, что отца похоронил Аллакулибай. Джан-сестричка, пойдем, пусть возрадуются души наших усопших родителей. Я обе
щал баю-ата привести тебя, а ведь лев не возвращается по следу,
йигит не изменяет своему слову.
— Ага, оставьте, никуда я не пойду. Школа стала мне домом, а учи
теля — родителями. И вы, ага, поступайте в школу, ну хоть в армию
запишитесь. Палван-батыр...
Кровь прилила к лицу Матёза. В глазах сверкнул гнев.
— Не говори мне про него. Он любовник Якут-бики,— повторил Ма
тёз слова Аллакулибая. Сейчас он был уверен, что именно Палван
и Якут-бика сбили с пути истинного его сестру, толкают ее в пропасть.
Матёз поднялся со скамейки.
— Назира, не тяни, пойдем!
— Нет, — решительно ответила сестра.
— Гляди же, плохо все это кончится для тебя.
* * *
Недавно избранный Центральный Исполнительный Комитет и пра
вительство Хорезма прилагали немало усилий, чтобы восстановить
разрушенное войной хозяйство. Ремонтировались дороги, приводилась
в порядок оросительная система, посевы хлопчатника уже приближа
лись к довоенному уровню, наладилось судоходство по Амударье.
Двенадцатого октября 1922 года на совместном заседании Цен
трального Исполнительного Комитета и правительства обсуждался
новый договор с Советской Россией.
— Уважаемые члены правительства,— начал свое выступление вто
рой секретарь ЦК Компартии Хорезма Ахмад Махмудов, — в двадцатом
году между нашими странами был заключен экономический договор,
благотворно сказавшийся на жизни Хорезма. Прошло два года, и обе
стороны поставили свои подписи под новым экономическим договором.
Махмудов, подробно охарактеризовав каждую статью договора,
сказал в заключение:
— Как вы только что убедились, обе страны, согласно этому до
говору, обладают равными правами. Отныне торговля между РСФСР
и Х Н С Р будет производиться государственными и частными торговца
ми свободно, существующая граница ликвидируется и никакие налоги
ни с одной из сторон не взимаются. Великая Россия такую маленькую
464
республику, как Хорезм, считает равноправным партнером — это и есть
осуществление на деле великих идей Ленина.
Все члены Центрального Исполнительного Комитета единодушно
одобрили договор и утвердили его.
— Из Питнака мы получили радостное письмо,— сказал председа
тель ЦИКа Абдулла Ходжаев.— Посланный туда отряд Палвана раз
громил крупные банды Сагдуллы-бала и Шакира-бала, оставшиеся
в живых басмачи вместе со своими предводителями бежали в пески.
Дорога Питнак — Хазарасп очищена от врагов. Предлагаю воздать
должное мужеству Палвана и его бойцов и объявить им благодар
ность. Что думают по этому поводу члены Исполнительного Ко
митета?
— Конечно, конечно! — поддержали председателя Мадримбай Алланазарбай-оглы и Сабирбай Курбанбай-оглы.— Палван достоин выс
шей награды.
Говорили они и о жестокой мести, жертвой которой стала Якутай.
— Как же мы могли допустить, что удар кинжалом настиг учитель
ницу! Это дело наших заклятых врагов. Прискорбно и то, что до сих
пор преступник не найден. В том, что случилось, виновен отчасти
каждый из нас.
— Правильно. Это не только дело Чека, — сказал Махмудов. — Надо
вынести специальное постановление, направленное против тех, кто ме
шает раскрепощению женщин.
...Прошло уже немало дней, но, сколько ни старались работники
Чека и милиции найти совершившего нападение на Якутай, не могли.
Сначала подозрение пало на бывшего ее мужа Матчон-туру, но домо
чадцы его сказали: «Тура уже давно занимается заготовкой шерсти
в Кухна-Ургенче, уже месяц, как уехал из Хивы». Точно так же ответи
ли в Назирате торговли, где работал Матчон-тура. Задержали несколь
ко жителей Пишканика и хивинцев, но отпустили, после того как выяс
нилась их непричастность к преступлению.
Преступление оставалось нераскрытым. Чрезвычайно расстро
енный этим, Бекджан, брат Палвана, явился к председателю Чека Бо
бо Матчанову.
— Бекджанбай, пойми, нет никаких следов и ни одного свидетеля.
Дело сложное, но мы постараемся... Твой Палван-ага вернулся из
Питнака?
— Нет, наверно, скоро приедет.
Г Л А В А ВТОРАЯ
Прочитав письмо брата, Палван широкими шагами, молча ходил по
айвану. Голова гудела, как будто в ней кричали тысячи муэдзинов.
В тот же час он отправился в путь. Горяча буланого коня, мчался, не
останавливаясь на маленьких постоялых дворах. «Лишь бы Якутай
465
осталась жива. Скорее в Хиву... Скорей! Скорей!..» Трехдневную доро
гу Палван одолел за сутки.
И вот он в больнице. Впервые в жизни. В белом халате проследовал
в палату Якутай. Поздоровавшись с матерью, наклонился над кро
ватью, тихо произнес:
— Я кутай!
Она только что забылась легким сном. Перед глазами медленно
проплывали картины коротких встреч с Палваном, после которых
всегда оставалось невысказанным что-то очень-очень важное. И сей
час ей снился солнечный весенний день. Они с Палваном вдвоем
в большом саду. Все цветет, и белый цвет вишневых деревьев перепле
тается с нежно-розовым персиковых. Вокруг веселый мир, пьянящий
аромат. Якутай протягивает руки к Палвану: «Ага, послушайте, что
я вам скажу...»
Заскрипела дверь, и вдруг все исчезло.
— Якутай!
Э то т голос она узнала бы из тысячи и все же не могла поверить.
Медленно открыла глаза. Увидев Палвана, просияла, улыбнулась
сквозь слезы.
— Садись, сынок,— пригласила Айша.
Палван придвинул табурет, сел, взял бледную, легкую руку Якутай,
тихо погладил.
— Сынок, на наше счастье, дочь наша осталась жива, да быть мне
жертвой уруса-доктора, он спас ей жизнь и очень хорошо лечит. А те
бя все нет и нет...
— Далеко был. Сагдуллу-бала мы гнали до самого Садвара1.
Айша вышла. Палван снова склонился над Якутай, поцеловал
в лоб, в глаза. Погладил ее волосы.
— Джан моя, Якутай! Да будет черной судьба того, кто вверг вас
в беду.
— Ага, я ждала вас каждый день, прислушивалась к малейшему
шороху, боялась, что умру, не увидев вас.
— Не говорите о смерти, Якутай. Пусть умирают плохие.
— Ага, счастлива я, что вижу вас.
— Джаным, вы спаслись от смерти,— значит, век ваш будет долгим.
* * *
Однажды, когда Якутай уже чувствовала себя лучше, Палван спро
сил у нее:
— Вы не запомнили, кто ударил вас кинжалом?
— Нет, он был в маске.
— А как одет?
—- Тоже не помню.
— И ничего не сказал?
Якутай задумалась, вспоминая.
1 Крепость на южной границе Хорезмской народной советской республики.
466
— Сказал: «Ха» попалась мне в руки. Продавшаяся кяфурам, вот
теб е!»
— А голос у него не был похож на голос туры?
— Испугалась я тогда... Не знаю... Д а ведь он в жизни не брал
в руки нож» боялся зарезать даже курицу. Он не способен на
такое.
—Якутай! Сколько лет прошло с тех пор, как вы ушли из его дома!
Сколько воды утекло, сколько талов свалено! Вы же знаете, что
у туры отняли все земли, все богатство. Лишиться богатства — лишить
ся жизни, говорят. Тура в первые же дни революции присоединился
к Джунаид-хану. Тот, кто водится с палачом, и сам возьмет в руки кин
жал, станет убивать людей. Тура — враг, по нему тюрьма плачет. А он
вот попал под общую амнистию. Может, увидев, что вы ходите без па
ранджи, возгорелся местью...
— Как знать...
Когда в больницу пришла мать, Палван отправился к председа
телю Чека Бобо Матчанову. Был выходной день, пятница, и дома
у Матчанова собрались его сотрудники: Матякуб Атаджанов, Мах
муд Свободин, Раим-така, и Абдул-Салах.
Красивый, рослый, брови вразлет, Матякуб Атаджанов наигрывал
на дутаре. Под его пальцами, волнуясь и замирая, пели струны, и звуки
их сливались с глубоким голосом певца. В другое время Палван заслу
шался бы, забыв обо всем, но сейчас ему было не до песен. Словно по
няв его состояние, Матякуб отложил дутар в сторону и сказал» обра
щаясь к Палвану:
— Джура, мы обнаружили золото и каракулевые шкурки!
— Находите зарытое золото, а преступника, ударившего кинжалом
комсомолку, никак не найдете. Что же это такое?
— Золото лежит себе в одном месте, а у преступника ноги и голова.
Он сегодня тут, завтра там. Д а и никаких примет его у нас не имеется.
Может, ты подозреваешь кого?— Абдул-Салах вопросительно посмо
трел на Палвана.
— Я подозреваю Матчон-туру.
— В тот день Матчон-туры в Хиве не было, ходил по своим делам
по Кухна-Ургенчу,— ответил Махмуд Свободин.
— Откуда вы это знаете?
— У нас есть официальный документ.
— А разве трудно написать такой документ? Разве вы забыли исто
рию с фальшивыми деньгами?
— Джура, не ты один подозреваешь Матчон-туру, и мы так думали.
Что ж, проверим еще раз эту версию, понаблюдаем за ним,— пообещал
Бобо Матчанов.
Палван что-то хотел еще сказать, но только взглянул на него стро
го. Он недолго побыл с ними и, простившись, ушел.
— Трудно Палвану, очень переживает, торопился на той, а чуть не
попал на похороны. Теперь не знает, куда себя девать,— сказал
Раим-така.
Матякуб Атаджанов повесил дутар на гвоздь.
467
— Я только вчера слышал: недалеко от места преступления нашли
плетку с узорной рукояткою. Не иначе — богача. Если раздобыть ее, бу
дет за что зацепиться. Вот найду я эту плетку, потом направлюсь
в Кухна-Ургенч. Повстречаюсь с Матчон-турой.
— Матякуббай, возьмите и меня,— попросил Раим-така.
— Вы только вчера прибыли с афганской границы, отдох
ните.
— Достаточно и того, что я дышу через нос,— захохотал Раим-та
ка, маленький коротконогий толстяк.
— Матякуб, тебе будет помогать Абдул-Салах,— посуровевшим го
лосом сказал Бобо Матчанов.
* * *
Якутай сидела у окна, поджидая Палвана. Каждый день он прихо
дил к ней в больницу.
Дни... не мало их промелькнуло с тех пор, как она оказалась здесь.
Вот уж и осень подступает. Словно лошади на скачках, мчатся дни
друг за другом. Светят, догорают, гаснут в ночах. «Это только кажет
ся, что жизнь долгая и время медленно течет,— думала Якутай, глядя
на розовый куст, благоухающий у самого окна.— Вот и ты, роза, про
щаешься со мной, зажигаешь свои последние солнечно-желтые бутоны.
О цветущая, веющая свежестью роза! Ты благоухаешь, западая части
цей добра и в грубое, как камень, сердце. О добрый и жестокий мир!
О краткий путь бытия!»
Якутай поправлялась, рана, хотя и медленно, заживала. Врачи раз
решили ей вставать, потом — понемногу ходить по палате, а теперь
вот даже гулять в саду.
Сегодня ждала Палвана, а тут еще радость: со своим внуком Баходиром в больницу пришла Айша. Якутай медленно, неуверенной поход
кой вышла встретить их в больничный сад.
— Доченька, зачем ходите? Надорветесь, ложитесь скорее,— испу
ганно сказала Айша.
— Надоело лежать, доктор разрешил мне выходить в сад.
Баходир бросился к Якутай, обнял ее. Увидев это, Айша рассерди
лась, потянула его за руку:
— Эй, сорванец, не висни на ней, апа-бий
больна. У нее может забо
леть рана.
— Анаджан, я уже выздоравливаю,— сказала Якутай, целуя Бахо
дира.
— Ого, сегодня праздник у нас, — раздался голос Палвана. Погла
див по курчавой головке Баходира, Палван взглянул на Якутай: — Гу
ляете без разрешения врача, не станет ли вам хуже?
— Вон доктор-ага,— показала Якутай на выходившего из больницы
доктора Машкова.
Тимофей Осипович не сразу заметил Якутай и ее друзей. Он медлен
но шагал, глядя, как томно и ярко цветут розы. Он любил этот h g c ,
когда светло, но дневной свет уже на исходе.
468
Палван подошел к доктору, поздоровался.
— Доктор* а га, когда выпишете Якутай?
Тимофей Осипович задумался. Перед глазами всплыло то тревожное
утро, когда привезли Якутай. Он и сам мало верил, что, потеряв столь
ко крови, молодая женщина выживет. Да, молодость — верный помощ
ник врача. К тому же больная — незаурядная личность, в смелости
и воле ей не откажешь. Имеет цель в жизни, друзей. Любит и любима.
Ну что ж, пусть будут счастливы. А дела-то у нас не плохие, выздора
вливает, голубушка. И тем не менее рана Якутай все еще беспокоила
его. Конечно, торопиться с выпиской нельзя.
— Будем лечить еще недели две,— сказал Тимофей Осипович и по
смотрел на Якутай.— На сегодня хватит, а то еще простудитесь. Идите
в палату.
— Если бы не этот наш доктор, да будет долгой его жизнь, не было
бы меня давно.
Палван промолчал. Поддерживая Якутай, зашел в палату.
— Да, слышали, Матякуб-чека нашел плетку. Не приходил он
к вам?
— Приходил. Показал плетку, узнала сразу. Туры плетка. Наверно,
одолжил лошадь с плеткой кому-нибудь...
— Раз Матякуб-чека взялся за дело, то разберется. Сегодня плетку
нашел, завтра — за руку схватит. Тура, видимо растерявшись, даже за
был подобрать плетку.
— Я ведь ничего плохого не сделала туре, да и сам он вроде бы че
ловек тихий, на такое не способен.
— Подождем, что скажет Матякуб-чека, вернувшись из Кухна-Ургенча.
В глазах Якутай мелькнула тень. Палван от души пожалел, что на
чал этот разговор. Поспешно стал рассказывать Якутай разные город
ские новости, а потом заговорил о Пишканике, вспомнил их первую
встречу. Голос Палвана становился все нежнее, тише. Они сидели у ок
на, и в саду, окутанном сумраком, тускнели розы, и странная полуулы
бка блуждала на губах Якутай.
* * *
На следующий день — была пятница — Палван отправился на дын
ный базар. В Хиве базарные дни — среда и пятница. Пятничный базар
считается большим.
Для того чтобы попасть туда, надо пройти через несколько
базаров.
Сначала Палван оказался на клеверном базаре и всей грудью жад
но вдохнул запахи осенней земли. Здесь по сторонам большой до
роги продают снопами высушенный и свежий клевер, с арб и в мешках
продают джугару, вязанки стеблей джугары и другой корм для
скота.
За клеверным — рыбный базар. Т ут жарили в казанах сомов и саза
нов. Хорезмийцы искусно поджаривают рыбу: нарезают ее тонкими,
469
точно бумага, ломтиками, затем бросают их в казан с кипящим маслом.
Румяные ломтики до того вкусны, что, не отведав, не пройдешь мимо.
Палван купил полфунта ломтиков сома и с удовольствием съел вместе
с большой тонкой хорезмской лепешкой.
Вот он прошел через пшеничный базар. И тут полно народу. Возле
возов и арб, в чапанах и высоких чугурмах — папахах, горожане
и дехкане из всех кишлаков Хорезма. Огромные мешки, наполненные
золотистым зерном, выстроились в ряд. Тут и белая, словно хлопок,
пшеничная мука, а рядом продают муку из джугары, кукурузную муку,
ячменную... Чуть поодаль все сорта кораллово-белого риса — покупай,
сколько хочешь! Все тут есть! Покупай! Если деньги у тебя водятся, то
все твое. Всем ты люб. Не зря шутят: «На хивинском базаре и отца
и мать купишь».
Хивинский базар— огромный, многоцветный ковер, солнечный, ра
дующий глаз.
За зерновым базаром — тюбетеечный, чапановый, войлочный, ко
вровый базары; за ними — бесчисленные лавки, возле которых разве
шаны ситец, шелк, сукно, разная одежда. Все яркое, броское, слов
но хочет сказать: остановитесь, купите меня! А хорезмские чапаны!
Какими только цветами они не переливаются на солнце, сколько
на них затрачено труда, света глаз и жара сердец хорезмских
швей!
Ковровый базар. Все краски природы — в коврах и паласах Хорез
ма: багровые, точно тюльпаны, небесно-голубые, нежно-зеленые,
словно мурава лугов. Трудно оторвать от них взгляд.
А впереди особенно яркий и оживленный фруктовый базар.
Хивинский базар — яркий цветник и прибой жизни. Театр, в котором
одновременно разыгрываются тысячи сцен. Здесь узнаешь все новости,
здесь солнце и небо слушают разноголосый мелодичный шум напори
стой быстротекущей жизни. И когда в хивинском доме после долгой
разлуки и невзгод вновь, смеясь и радуясь, собираются близкие люди,
кто-то из них подумает, а кто-то и скажет: «Хорошо и весело, как на
базаре».
Хивинский базар... Люди в тюбетейках, в высоких черных чугур
мах, в фуражках, в красных и пестрых чапанах, в белых сапогах с
загнутыми кончиками. Узбеки, туркмены, казахи, каракалпаки, рус
ские, татары, немцы из Белой Мечети. Каждый во все горло расхва
ливает свой товар. Ряды, лавки, груды фруктов на земле. Дня
не хватит, чтобы обойти весь хивинский базар, вернее, все его
базары.
Палван радовался, видя горы зерна и множество всяких товаров.
Правда, пока еще все дороговато, но жизнь налаживается. Совсем не
давно наступил в Хорезме мир, а какие щедрые уже принес плоды!
О мой трудолюбивый, золоторукий народ! Увы, большая часть этого
богатства принадлежит баям, купцам, перекупщикам, владельцам база
ров, ростовщикам. Вон в большой мануфактурной лавке, склонив тол
стую бычью шею, попивая зеленый чаек, сидит Аллакулибай. В другой
лавке бойко продаются товары Ялманбая. Сколько тут лавок род
470
ственников Гуджумбая, Караванбаши... А вот и лавка «революционе
ра» Назир-кура, товары продает его младший брат. Сам же Назир-кур,
длинный, худой, с нездоровой желтизной на лице, покачиваясь, ходит
около своей лавки. Видимо, заложил с утра. Откуда-то из толпы выны
рнул чилимкаш — разносчик кальяна1. Кальян украшен перламутром
и бирюзой.
— Ага, есть любимый вами табак.
— Возожги!
— Сию минуту, ага! — ответил чилимкаш. Раскрыл один из мешоч
ков, набил ургутовым табаком головку кальяна, раскурил, затем, доба
вив опиума, раскурил снова, издавая при этом характерный звук «хурхур», и, обтерев кончик трубки, отдал ее купцу. Назир-кур жадно
затянулся чилимом— табак прямо-таки заполыхал; затянулся еще раз,
выпуская клубы дыма изо рта и носа, накурился всласть. Опиум сразу
же подействовал на него. Блаженно улыбаясь, Назир-кур хлопнул по
плечу кальянщика и дал ему чаевые. Не обратив внимания на чувстви
тельный удар, кальянщик благодарно склонился в поклоне и отправил
ся дальше вдоль рядов преподнести свой кальян другому охотнику до
зелья.
Чтобы не попасться на глаза опьяневшему Назир-куру, Палван хо
тел было скрыться в толпе, но высоким ростом и своей могучей статью
он выделялся в ней, точно отметина на лбу коня.
— Эй, Палван, жиром, что ли, заплыли твои глаза? Где твой
салям?
— Ага, извините, вы курили кальян, не хотелось мне перебивать
вам удовольствие.
— Ты пришел на базар, что-то купить хочешь, вот — в нашей лавке
все есть. Тебе мой братишка отпустит по дешевке.
— Рахмат, ага, я иду на дынный базар.
Палван, простившись, удалился. Назир-кур выругался вслед ему:
«Отродье рабское, не дает нам житья».
Когда Палван проходил мимо лавки Ялманбая, один дервиш подо
шел к баю и, исполняя ритуал заклинанья против сглаза, повертел во
круг его головы медной чашей с дымящимися пахучими травами и на
распев прочитал молитву. Затем, поставив на землю чашу, начал
массажировать худые плечи Ялманбая. Это, должно быть, понрави
лось баю, он кивнул головой: продолжай, мол. Дервиш массажировал
ему шею, плечи, голову, дергал за пальцы, хрустел ими.
Палван скользнул взглядом по торговым рядам и, обмениваясь
приветствиями со знакомыми, которых было немало, прошествовал
дальше на дынный базар, находившийся вблизи Хазараспских
ворот.
Был жаркий безветренный полдень. О т недавно съеденной жареной
рыбы Палвана начала мучить жажда. Вдруг перед ним возник такой
же могучий, как он сам, йигит-водонос с бурдюком.
1 К ал ья н — восточный курительный прибор, в котором табачный дым
охлаждается и очищается, проходя через воду.
471
— Ледяная вода, вода жизни, пейте, услаждайте душу! — кричал
он.
Палван остановил водоноса. Тот вытащил из мешочка пиалу, чуть
приоткрыв отверстие бурдюка, сполоснул пиалу, затем, наполнив ее,
протянул Палвану:
— Вот, ага, пейте. Говорят, дашь воды — жажду утолишь, дашь
огня — испепелишь.
— Да сопутствует вам удача, вкусная вода,— сказал Палван.— Налейте-ка еще пиалушку.
Водонос наполнил пиалушку. Палван с наслаждением выпил, вытер
увлажнившиеся усы платочком, подаренным Якутай, свернув его вче
тверо, положил в карман и протянул деньги водоносу.
— Ага, вы дали лишнее, возьмите сдачи.
— Купите подарки своим детишкам. Да будет ваш дом как полная
чаша!
Хазараспские ворота... Дынный базар. Дыни на арбах и высо
ченными кучами ка земле. Дыни всех сортов: кара-чурвак, ак-чурвак,
куча-зеленые, шакар-пора, хитои, ак-кават, ширин-бешак, джитагуя,
ак-гуляби, ичикизил,— все тут есть. Теснятся дыни, тугие, исполосо
ванные клетками, ждущие ножа или удара о камень, изнемогающие от
спелости, кажется, вот-вот на глазах лопнут. Съешь ломтик и долго
ощущаешь их несравненный аромат. Хорезмские дыни, одна другой
душистей и слаще, на весь мир знамениты они! И до чего дешевые! За
небольшие деньги можно купить целый мешок. Дыни привозят на ба
зар дехкане из дальних и близких кишлаков, они стремятся как можно
скорее продать их и, купив нужный в хозяйстве товар, возвратиться
домой и не очень торгуются, продадут дешево — не переживают.
«Дело дехканское, урожай нескончаем. Сам бог дает»,— говорят
они.
Дынь много, но и покупателей тоже хватает. Приезжие, купив ды
ню, тут же усаживаются в тень арбы, искусно нарезают ее продолго
ватыми кусками и едят. Городские покупают по три-четыре дыни. Не
которые — полный мешок, чтобы хватило от базара до базара. Иные
же целую арбу, ведь дыни могут храниться долго. В Хорезме дыни не
продают на вес — это считается постыдным. Продают поштучно или
оптом.
По базару снуют подростки. Денег у них нет, и они добывают дыни
по-своему. Вот несколько мальчишек подходят к дехканину. Один, что
постарше, спрашивает:
— Дыни у вас сладкие?
— Очень!
— А почем они?
Дехканин не спеша называет цену. «Покупатель» тоже не торопит
ся с ответом. А тем временем второй мальчуган незаметно передает
дыню третьему, который, улучив момент, скрывается. «Покупатель»,
видя благополучный конец операции, объявляет:
— Дехкан-ата, дыни ваши дорогие!
— Сынок, скажите, сколько дадите. Я уступлю,— отвечает добрый
472
и простодушный дехканин. А тем временем, прихватив дыню, спокой
но уходит второй, будто бы он купил ее в другом месте. Когда он те
ряется в толпе, торговавшийся кричит:
— Ловите вора!
— А чью дыню он украл?
— Вашу, какой же вы простак!
Если дехканин устремится вслед за вором, то и «покупатель» исчез
нет, прихватив не одну, а две дыни. Но этот и бровью не шевельнул,
произнес невозмутимо:
— Что останется от жуликов, и того хватит нам.
Палван очутился возле дехканина, у которого только что
украли дыни. После взаимных приветствий спросил, откуда тот.
Палван хорошо знал кишлаки, где созревают особенно вкусные
дыни.
— Купите, хорошо бы продать их до конца базара,— с надеждой
сказал дехканин.— Вижу, вы хороший йигит, сколько дадите, за столь
ко и уступлю.
Палван не стал торговаться, сразу согласился с ценой, названной
дехканином, и арба с дынями направилась вслед за ним. Когда она
остановилась возле дома, Всходир принялся таскать дыни в ичкари,
помогая отцу.
Палван ничего не жалел для своего единственного сына. Сам, слу
чалось, недоедал, но покупал ему сладости, к каждому празднику да
рил книжки с картинками. Придя домой, часто превращался в «лошад
ку» Баходира, носился по кругу то галопом, то рысью, наслаждаясь
его смехом.
Черты лица Баходира отцовские, но глаза черные, как у Джумагуль. Когда палач хана казнил Джумагуль, Баходир был младенцем.
Палван, глядя в черные т е з а сына, вновь и вновь переживал былое.
Ночуя дома, он всегда спал рядом с Баходиром, рассказывал ему сказ
ки, убаюкивал и незаметно сам погружался в раздумья: «Моя бедная
Джумагуль, не суждено было ей видеть улыбку сына, слышать его
сладкий лепет. Ни разу не обняла его, не приласкала. И ты, сынок, не
насытился нежностью матери».
Утром он умывал сына, одевал его в чистую, выстиранную ба
бушкой одежду, завтракал вместе с ним, глядел в его ясные
глаза.
И теперь Палван с радостью наблюдал за сыном, который, по
хрустывая, вгрызался в дыню своими ровными перламутровыми зуб
ками.
— Ата, до чего сладкая дыня!
— Ешь, сынок, вот какую выбрал для тебя.
— Якут-апа-бий уже не больна?
— Скоро выздоровеет.
— Вы говорили, что приведете домой Якут-апа-бий.
— Привести?
— Да, я сам сберегу ее от басмачей, — и Баходир поднял свой игру
шечный пистолет и показал, как он «бабахнет» по басмачам.
473
— Д а быть мне жертвой моего сыночка, отважного, как Рустам,—
Палван ласково похлопал сына по плечу.— Хорошо, пусть твоя Якутай-апа совсем выздоровеет. Я приведу ее сюда.
Баходир обнял отца за шею, прижался к его щеке.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Десятого июля 1920 года сторонники бывшего хивинского хана
Саида-Абдуллы подняли мятеж против советской власти. Э то т мятеж
был быстро подавлен, а Саид-Абдулла, его сыновья, ряд родственни
ков хана, и в их числе Абдулла-тура, были высланы в Россию. Вместе
с ними были высланы советник хана, самый крупный землевладелец
Хорезма Абдулрахимбай и наиболее враждебные новой власти уле
мы — представители высшего духовенства. Многие из них оказались на
юге России, где не бывает сильных холодов. Через два года, в связи
с пятой годовщиной Октябрьской революции, в Хорезме была объявле
на всеобщая амнистия, и всем, кроме хана и его сыновей, было разре
шено вернуться.
Первое, что услышал Абдулла-тура, переступив порог своего дома,
была черная весть о Якутай.
— Вашу дочь Якутай ударили кинжалом.
— Она жива? — тихо спросил Абдулла-тура.
— Д а. В больнице сейчас.
— Кто этот злодей?
— Говорят, ваш зять Матчон-тура.
— Что, что? Матчон-тура? — отшатнувшись, спросил ужены Абдул
ла-тура.
-Д а .
Э т а злосчастная весть вонзилась в сердце отца, точно отравленная
стрела. Абдулла-туре принесли чаю, расстелили дастархан, но он не
прикоснулся к еде и, ничего не видя вокруг, погрузился в глубокое
раздумье.
«Это я сам сделал несчастной свою дочь, не внял мольбам матери.
Отдал ее, совсем юную, человеку, у которого уже были три жены. Сам
погубил только что распустившийся цветок. И мать ее умерла от горя.
Когда Матчон-тура дал моей Якутай тройной развод, я, прижав ее
к своей груди, приласкал, затем снова послушался шайтана, проклял
несчастную. И вот теперь бывший муж нанес ей удар кинжалом. Да
разве ему, глупцу этакому, мало было тройного развода! И меня он
вверг в беду: тайно возглавил мятеж, вместе с ним подняли руку на
власть и мы. Сколько пришлось из-за этого претерпеть в ссылке. Д а
погибнешь ты от своего же яда! Д а стоять тебе стоймя на могиле! Да
гореть тебе в огне ада!»
474
Яростно проклинал Абдулла-тура своего бывшего зятя Матчон-ту
ру. Но, страдая безмерно, изнемогая от своей бездеятельности и покор
ности судьбе, он тем не менее на виду у всех держался бодро. Как и
в прежние годы, гордый и неприступный проходил по улицам Хивы,
направляясь в мечеть.
* * *
Якутай сидела в прохладной тени на берегу хауза. Был по-летнему
жаркий полдень, и на зеркальной глади хауза отражалось сверкающее
безоблачное небо. Внезапно она увидела приближающегося к ней
человека в чугурме и шелковом чапане. Якутай сразу же узнала отца,
поднялась, подошла к нему и поклонилась.
За эти годы отец сильно изменился, похудел, постарел, но все та же
торжественно-спокойная походка, то т же теплый проницательный
взгляд из-под густых бровей... И теперь, как в детстве, когда она,
играя на улице, увидев отца вдали, бежала ему навстречу, она могла
бы узнать своего отца среди тысяч людей.
— Дочь моя!
— Отец!
Из глаз Абдулла-туры текли слезы.
— Стосковался я по тебе, дочь моя. Отбыл ссылку в Астрахани,
вернулся домой, услышал о постигшем тебя горе. Благодарение богу,
что на мое счастье ты жива, и вот мы снова свиделись. Как ты себя
чувствуешь?
— Слава богу, гораздо лучше мне,— тихо ответила Якутай.
— Из дома передали, угощайся, дочь,— сказал отец и протянул ей
узелок.
— Рахмат.
Абдулла-тура снял с головы чугурму; опустившись на берег хауза,
омыл лицо, руки. Якутай пристально вглядывалась в отца. Очень он
изменился, бороздки морщин проложили следы по его щекам, белая бо
рода закрывает грудь, но в нем еще чувствуется сила. Стан его прям
и взгляд не погас.
— Как вы жили в Астрахани?
— Измучился я там. Работал с утра и до ночи, нуждался в медяке,
жил впроголодь, ходил в лохмотьях, бывало — сам себе стирал. В ссыл
ке, оказывается, ко всему привыкаешь, все выносишь,— ответил Аб
дулла-тура и как-то странно, виновато улыбнулся, подумав про себя:
«Может быть, дочь, проклятая мной, простит меня».— Соскучился я по
Хорезму, по широкой тени старых гуджумов, по берегам хаузов, по
всему хорезмскому стосковался. Два года не был в Хорезме. Слышал я,
что за это время тут многое переменилось.
— Да, все переменилось, и страна и люди, — взволнованно заговори
ла Якутай.— Народ строит новую жизнь. Наши люди удостоились газет
и книг. Сколько открылось школ, интернатов. И для женщин настала
новая жизнь, они сбрасывают свои паранджи. С детских лет нам вну
шали, что мы хуже мальчишек, что мы должны прятать свои лица,
475
а жизнь наша пройдет в темном ичкари. Мало кого из нас обучили гра
моте, мало кто из нас мог взять в руки книгу и узнать, как богат и ве
лик мир, сколько таинств он хранит в себе. Здесь держали женщину за
высокими дувалами, видели в ней служанку. С какой силой тянется она
теперь к знанию. Теперь хорезмийка может стать и учителем и даже
врачом — все это дали нам те кяфуры, которых ненавидели вы. Взгля
ните, как за эти два года изменился Хорезм. Трудно обо всем сразу вам
рассказать. Но многое еще изменится. Наш Хорезм станет другим —
красивым, богатым, и люди в нем будут счастливыми.
Абдулла-тура слушал молча, поражаясь, как изменилась его
дочь. Слушал, не останавливая ее ни словом, ни взглядом. Пусть
все накипевшее в душе бросает в лицо ему, отцу, который про
клял ее.
— Многочтимый отец! Вы помните, что говорили про Палвана-ага
и его друзей? «Из раба не выйдет человека, раб останется рабом, бося
кам издревле уготовано нищенствовать, попрошайничать, мыкаться,
они должны покориться судьбе; мы избранники аллаха — хаджи, они —
карача, плебеи...» А они, презираемые вами, ведут теперь за собой
народ.
— Дочь моя, зачем вспоминаешь прошлое?
— Нет, нет! Надо вспоминать. Без этого не оценишь настоящего.
Вы отдали меня кундошлик — многоженцу. «Кундошлик — души стра
данье». «У жены кундошлик — жизнь беспросветна» — так говорят лю
ди. А вы разве этого не знали? Да разве нас считали в ту пору людь
ми? Муж мог дать тройной развод, а сверх того и отец родной
проклясть.
Последние слова заставили Абдулла-туру вздрогнуть.
— Говори, дочь, облегчи словами свое полное страданий сердце.
Видимо, ты их все приберегла для меня.
— Нет, нет, ведь мы могли и не увидеться. Но что поделаешь,
правдивые слова — горькие слова. Говорят, правда выявится и через
сорок лет. Для правдивого слова нет смерти. Нет, отец, не карача,
а сын потомственных людей, взяв в руки кинжал, как разбойник, пре
следовал меня. Сначала не могла поверить, а теперь не удивлюсь, ес
ли узнаю, что не подкупленный разбойник, а сам Матчон-тура пролил
мою кровь. Хорошо, что есть люди, которые для вас кяфуры, но ко
торые спасли меня. Истинно благородные не хаджи, а карача.
— Дочь, все грешны...
— Ата, не думайте, мол, дочь учит меня уму-разуму, я говорю вам
только правду, которую постигла сама. Даже не приближайтесь к тем,
которые против новой власти.
— Дочь, я хочу спокойно свершать свой пятикратный намаз и уме
реть своей смертью. Д а дарует тебе бог исцеление, дочь моя!
— Д а будет по-вашему,— тихо сказала Якутай, уставившись в
землю.
— Пойду я теперь, но напоследок хочу сказать одно: будь всегда
здорова! Д а сопутствует тебе счастье. Увидел тебя, и успокоилась моя
душа, этого и хватит мне. Хайр, дочь.
476
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Недолгими были мирные дни. Получив оружие из-за границы, Джу
наид-хан снова собрал свое воинство. Из Тахта, Бедиркента, Газавата,
Шавата и других крепостей и кишлаков скакали гонцы в Хиву, они
приносили страшные вести о грабежах и насилиях, чинимых шайками
басмачей. Положение становилось все более угрожающим.
Руководители молодой республики, собравшиеся на совещание
в Центральном Комитете Компартии Хорезма, отлично понимали, что
активизация врагов советской власти в разных районах не случайна,
что Джунаид-хан пытается дезорганизовать жизнь, запугать народ,
распылить силы Красной Армии Хорезма, а затем, выбрав момент, на
чать решающее наступление.
— Мы должны разрушить планы врагов,— сказал первый секретарь
ЦК Компартии Шарафутдинов.— И не толькосилой оружия. В каждом
кишлаке, в каждом ауле надо объяснить людям смысл происходящей
борьбы. В басмаческих бандах не только наши классовые враги, есть
там и простые дехкане, обманутые баями и муллами. Надо сделать
все, чтобы они поняли, что, не признавая законного Советского прави
тельства, помогают своим же врагам. Пусть все увидят, что людям, до
бровольно сложившим оружие, советская власть прощает их заблужде
ния.
Вслед за Шарафутдиновым выступили многие.
Сообщив о действиях отрядов Красной Армии Хорезма, посланных
для ликвидации басмаческих банд, военный назир Волошин заявил:
— Бороться с басмачами чрезвычайно трудно. Сегодня они напа
даю т на одну крепость, завтра — на другую. Ночами они совершают
набеги, грабят, убивают, а днем многие трудятся, их не отличишь от
мирных дехкан. Конечно, им будет много трудней маскироваться, если
в каждой крепости появятся организованные из местных жителей от
ряды добровольцев.
На этом заседании была создана специальная комиссия по борьбе
с басмачеством, которую возглавил председатель Чека Бобо Матчанов.
Членами этой комиссии были назначены: председатель революционной
прокуратуры Мансуров и начальник Политического управления Крас
ной Армии Хорезма Палван Ибрахимов.
* * *
И сегодня утром Тимофей Осипович Машков, подтянутый, вы
бритый, в белоснежном халате, вошел, как всегда в сопровождении
Ольги, в палату Якутай.
— Самый счастливый день для больных, когда они, выздоровев,
покидают больницу. Сегодня и для вас такой день настал.
— Спасибо, хороший доктор,— сказала Якутай по-русски.
Машков с чувством пожал протянутую ему руку и, почему-то сму
тившись, обратился к Ольге, преданно глядевшей на него:
477
— Смотри, что придумала: «хороший доктор». Нет, обычный до
ктор, такой, как все.
— Спасибо, хороший доктор,— волнуясь, повторила Якутай.
Палван, усадив Якутай в фаэтон, повез ее в Тазабаг.
— А га, меня ударили кинжалом вон там,— Якутай указала на холм
у берега анхора. Палван скользнул взглядом по холму, прищурил
глаза.
— Матчон-тура бежал к Джунаид-хану, теперь это точно известно.
Совершил черное дело и сразу же исчез. Чека нашла людей, которые
видели его тогда, в рассветный час, на Пишканикской дороге, невда
леке от того места, где вас ранили.
— Д а не примет земля этого негодяя, да торчать ему на могиле
стоймя! — гневно прокляла туру Якутай.
Как только фаэтон подъехал к школе, его сразу же окружили де
вушки. Они обнимали свою учительницу, расспрашивали о здоровье.
Соскучившаяся по ним, довольная встречей, Якутай преобразилась,
на лице ее заиграла улыбка. Палван радовался вместе с ней, ему не
хотелось уходить.
— Отдыхайте, берегите себя,— сказал он Якутай, когда она, окру
женная школьницами, ласково взглянула на него.
— Ага, почему вы так спешите? — Голос Якутай дрогнул.
— Сегодня отправляемся в Кунграт. И там басмачи подняли голову.
Мой брат Бекджан будет навещать вас.
— Уходите?
— Якутай, иначе нельзя.
И снова Якутай долго глядела вслед Палвану. Вот фаэтон исчез за
поворотом, и дорога, которой она недавно радовалась, превратилась
в тень разлуки.
Вечером Якутай записала в дневнике:
«1922 год, 5 ноября. Сегодня я провела свой первый после выздоро*
вления урок. По правде сказать, и не мечтала об этом. Видать, сча
стливая я, нужна на земле, иначе бы не спаслась от верной смерти».
* * *
Мадримбай Алланазарбай-оглы и Сабирбай Курбанбай-огльг,
члены Центрального Исполнительного Комитета, встречались со свои
ми единомышленниками, соблюдая величайшую осторожность, тайно,
только в ночную пору.
И сегодня, когда уже давно стемнело, они пришли в дом Аллакули
бая, где собрались верные люди, и в числе их Худайберган-кази-калян.
— Мы пришли сюда с риском для себя, потому что дело срочное,—
тихо сказал хозяину Мадримбай.
— Просим, отведайте плова,— предложил Аллакулибай, почтитель
но, стоявший у двери, сложив руки на толстом животе.
— В этом священном месте мы едали плов. Но сейчас не до этого.
Центральный Исполком работает и ночами, все собрания да собрания.
Могут кинуться искать нас, скорее уходить нам надо.
478
— Что ж, господа, посоветуемся,— сказал Сабирбай, упершись коле
нями в одеяло.
Сын Аллакулибая принес лепешки, чай и хотел было уйти, но отец
дал ему поручение:
— Сынок, выйди к калитке и поглядывай, в случае чего сразу же
дай знать.
Мадримбай, видимо чувствуя себя здесь главным, заговорил важно,
неторопливо:
— Господа, вот уже три года, как Джунаид-хан не дает покоя большавоям. Теперь он снова собрал большие силы. Если будет угодно
аллаху, на этот раз победит. Надежда наша велика. Господа, мы
должны всячески помогать нашему избавителю Джунаид-хану. Мы
с Сабирбаем знаем о многих тайнах правительства, о многих его
делах.
— Очень хорошо, что вы пробрались к высшей власти. Да поможет
аллах сардору исламского воинства Джунаиду с нашей и вашей по
мощью уничтожить кяфуров,— сказал кази-калян.
— Господа, в моих руках есть документ, из которого видно, как
правительство решило бороться с нашим избавителем. Э то т документ
надо срочно доставить Джунаиду,— Сабирбай вытащил из кармана
бумагу.
Ялманбай, как всегда подбиравший крошки с дастархана, ска
зал:
— Таксыр, дайте его мне. Я пошлю Ибрахим-махсума. Вы ведь
знаете, он и раньше доставлял наши письма Джунаид-хану.
Э то т Ибрахим-махсум, ловкий и лукавый, известный как вор
и лжесвидетель, тем не менее заслужил доверие своих хозяев. Сабир
бай протянул документы Ялманбаю.
— Правительство, создав Чрезвычайную комиссию, посылает ее
в низовья Амударьи. Членам комиссии даются большие полномочия.
Палван тоже среди них. Да, Палван этот как кость в горле. Вы ведь
знаете, многие, даже надежные люди, услышав его имя, начинают со
мневаться в нашей победе. Нашелся бы храбрый йигит и отправил бы
этого отпрыска рабов в преисподнюю,— сказал Мадримбай.
— Палван — правая рука большавоев, убить его — угодное богу де
ло,— разъяснил Худайберган-кази-калян.
— Кому поручим? — спросил Ялманбай, потирая виски длинными
восковыми пальцами.
— Йигит, который укротит его, должен быть надежным... Если, не
дай бог, наши тайны станут известны, Чека доберется до всех
нас...— и Сабирбай начал говорить о том, сколь осторожно надо пове
сти дело.
Каждый высказывал свои соображения, советовал, каким образом
с наименьшим риском можно избавиться от Палвана. Наконец нашли,
что это дело надо поручить Матёзу — батраку Аллакулибая.
Договорившись и о прочих делах, встали и направились к ка
литке.
Черные тени исчезли в ночной тьме.
479
ГЛАВА ПЯТАЯ
Матёз еще раз навестил сестру, снова пытался уговорить ее бросить
школу, но ни угрозы, ни мольбы не помогли. Расстроенный и озло
бленный Матёз пришел к своему хозяину.
— Бай-ата, остался только один выход: надо убить Назиру*
Аллакулибай вкрадчиво и ласково заговорил:
— Сынок, я понимаю тебя. Йигиту лучше смерть, чем позор, гово
рят. Сестра обрекла тебя на позор, но поднимать кинжал на женщину,
к тому же свою сестру, не дело для мужчины. Если подумать поглубже,
то выходит, что вся вина вовсе не на твоей сестре и даже не на Якутбике. Есть люди, которые сбили с пути эти слабые создания. Спро
сишь, кто они, скажу тебе. Бобо-масхаробоз, Матякуб-чека, Палван —
это они заставляют отрекаться от веры невинных девушек, чтобы
потом отдать их на потеху большавоям-назирам. Подумай сам, кто
сбил с пути Якут-бику? Палван! Когда Якут-бика забрала твою сестру
в школу, кто ей помогал? Снова скажу тебе — Палван. Якут-бику, за
мужнюю женщину, совратил. Все знают, что OHq предалась разврату
с Палваном. Вот увидишь, и твою сестру сделает своей любовницей.
Слушая эти слова, Матёз все больше хмурился, наливался злобой,
скрипел зубами, пальцы его сжались в кулак. Аллакулибай прекрасно
понимал, что это он сам распалил парня, и тем не менее невольно от
ступил назад: настолько страшен был рассвирепевший, на все готовый
Матёз.
— Бай-ата, правдивые ваши слова. Вся беда от Палвана. Вот сегод
ня, разговариваю я с сестрой, а тут Якут-бика подошла, начала советы
свои давать, а потом еще и Палван вразумлять стал. Я ему: «Не мо
рочьте мне голову. Все равно заберу сестру!» А он смеется: «Не утру
ждай себя, руки коротки. Теперь девушкам ни бай, ни брат не хозяин.
Всех, кто выступает против свободы, будут крепко наказывать. Как бы
и тебе не очутиться среди них». Правду скажу, едва сдержал себя. Байата, посоветуйте мне, что же теперь делать? — Матёз налившимися
кровью глазами уставился на хозяина.
— Надо отомстить Палвану,— решительно произнес Аллакули
бай.— Другого пути нет.
— А как?
— Вот тебе деньги, вот тебе острый кинжал, да поможет тебе
бог,— он протянул Матёзу деньги и кинжал.
— Что ж, да сбудется месть!
— Слышал я, что Палван направляется в низовья Аму, это — отда
ленный край... Много потайных, укромных мест...
— Понял я, бай-ата.
— Сынок, сделаешь дело, прощу тебе все долги, женю тебя, ста
нешь счастливым. Но будь осторожен, упаси боже попасть им в руки.
Возьми в конюшне любого коня. Счастливого пути тебе. Д а будут тебе
спутниками святые пайгам-бары и авлие!
— Клянусь, что отомщу.
480
* * *
Комиссии по борьбе с басмачеством были приданы агитаторы и хо
рошо вооруженный отряд. Командовал им Палван.
В какой бы район комиссия ни прибывала, она не оставляла без
внимания ни один кишлак. С помощью дехкан ловили басмачей, суди
ли и наказывали их.
Однажды к Палвану явился босой йигит.
— Я много слышал про вас, Палван-батыр, В нашем кишлаке есть
головорез по имени Рустам. Ночами он со своими дружками творит
черные дела, а днем копается в земле, молится богу. Один аллах знает,
сколько домов он ограбил, сколько людей загубил,
— Где он сейчас? — спросил Палван.
— Дома.
— Как бы незаметно пробраться к нему?
— Я сам поведу вас.
Прихватив десяток бойцов, Палван отправился к дому Рустама.
Дехканин показывал дорогу,
* * *
Матёз тайно следовал за Палванон. Уж не в одном кишлаке и ауле
побывал он, но никак не мог застать Палвана одного, всегда тот окру
жен или дехканами, или красноармейцами, или же при нем адъю
тант.
Матёз едет, предаваясь мрачным размышлениям:
«Мея сестра сбросила паранджу. Не стыдясь людей, ходит откры
той, не питает уважения ко мне. Палван и Якут-бика взяли ее в свои
руки, учат не слушаться меня. Если сегодня она ходит открытой, то
что же будет дальше? Не совратится ли она, не ввергнет ли в страда
ния духов наших усопших родителей? Не скажут ли духи: «Матёз, у те
бя глаз нет, что ли? Или ты вовсе ослеп? Как ты можешь терпеть та
кое поведение своей сестры, да вонзи нож в сердце тому, кто сбил ее
с пути истины». Аллакулибай сколько денег дал и еще пообещал. Дом
даст, женит и счастливым сделает. Что еще нужно человеку? О боже,
подставь под мой кинжал врага моего, поддержи меня, как бы не за
дрожали мои руки, не сковало меня малодушие в решительную
минуту».
* * *•
Уже стемнело, когда отряд Палвана, ехавший по высохшему руслу
анхора, приблизился к дому Рустама. Йигиты сошли с коней, молча по
следовали за Палваном и затаились за огромным куполообразным ка
рагачем напротив дома Рустама. Тут из калитки вышел человек, погля
дел по сторонам — видимо, ждал кого-то. И действительно, вскоре
подъехал конный.
16
Д . Шарипоз
431
— Неожиданно к нам заявились гости, кое-как избавился от них,—
сказал он, спешившись, и, ведя коня в поводу, вошел в ворота*
— Уже все собрались, ждем тебя, прошу в ичкари,— донесся шепеЛя вый голос.
Ворота тихо закрыли, но запирать не стали. Хозяин дома и собрав
шиеся тут, наверно, и не думали, что может прийти кто-то чужой.
Палван решил подождать: «Может, еще подъедут?» Но больше ни
кто не появился. Спустя некоторое время Палван осторожно открыл
ворота и неслышными шагами направился к михманхане — комнате
для гостей. За ним следовали красноармейцы.
Т ут кто-то вышел в коридор с двумя чайниками. Один из красноар
мейцев мгновенно заткнул ему рот платком, и тут же Палван, распах
нув дверь, закричал:
— Руки вверх!
Вслед за ним в михманхану, с ружьями наперевес, ворвались
красноармейцы.
— Кто шелохнется — пристрелим,— сказал Палван.
/плетавшие плов басмачи онемели от неожиданности. Рустам под
нял руки, другие последовали его примеру. Винтовки, висевшие на
гвоздях, маузеры и кинжалы на поясах стали добычей красноар
мейцев.
Через два дня на Шуманай-базаре состоялся суд над Рустамом и его
сообщниками. Народу собралось тьма-тьмущая. Председатель Комис
сии по борьбе с басмачеством Бобо Матчанов допрашивал обви
няемых.
Матёз глядел по сторонам. «Палван, конечно, здесь,— думал он.—
Но где? Сколько ни гляжу — нет его». Расталкивая людей, Матёз про
брался поближе к судьям, но и там Палвана не было.
— Спасибо Палван-батыру, избавил нас от злодеев!
— Батыр среди батыров, всех басмачей взял живыми, отважный
йигит!
Такие слова то и дело слышал Матёз, и чем больше хвалили вокруг
Палвана, тем сильнее вскипала в нем злоба, ему хотелось подняться
над толпой и закричать, чтобы слышали все: «Палван — кяфур!»
Над площадью раскатисто разнесся голос Бобо Матчанова:
— «Именем Хорезмской народной советской республики...»
За убийства и грабеж Рустам и двое его приближенных были приго
ворены к расстрелу, остальные басмачи — к разным срокам тюремного
заключения.
С базара Матёз ехал расстроенный, опустив поводья на гриву ло
шади, вялый, в растерянности, точно охотник, потерявший дичь. Вдруг
кто-то рядом произнес. «Матёз, друг, что ты делаешь в этих
краях?» — и положил руку на его плечо.
Вздрогнув, Матёз обернулся: Палван!
Матёз узнал и ехавшего рядом с Палваном Мансурова, одетого
в военную форму. Давеча на базарной площади он сидел среди судей.
Тогда, увидев его, Матёз решил про себя: «Большой человек!» Не раз
думывая долго, Матёз ответил Палвану:
482
— Прибыл на базар продавать лошадей, да вот тоже пошел смо
треть на суд и забыл про свои торговые дела.
Палван разговаривал с ним, точно со старым знакомым.
— Джура, народ доволен приговором. Радуются, что избавились от
мучителей. И ты доволен?
— Очень, приговор ведь справедливый.
— Чтобы продать коней своего хозяина, ты прибыл сюда из такой
дали. Выгода твоему хозяину, а тебе ни копейки. Не так ли?
— Т ак,— Матёз сам не заметил, как подтвердил правоту Пал
вана.
— Ухаживаешь за кучкаром Аллакулибая, кормцщь его скотину.
А победит кучкар — все денежки баю. До каких же пор ты будешь его
слугой? Подумай-ка, ни дома, ни земли, ни семьи у тебя... Записывайся
в Красную Армию, дадим тебе и землю и тягло. Научим грамоте. Ник
то не будет кричать на тебя, ни перед кем не будешь унижаться. Знаю
твою жизнь... Когда-то ведь сам был батраком Матчон-туры. Все пере
видал. Проклятая жизнь. Не считают человеком. Мясо осла, говорят,
поганое, а труд его чтимый, нужный. Так и у батрака: труд его люб
баям, а сам он противен им. Работаешь ради куска хлеба, не так ли?
Матёз не сказал ни «да», ни «нет», только кивнул головой, невольно
подтверждая: «Да, все твои слова верны». Стараясь смотреть на Пал
вана как можно спокойнее, он молил бога, чтобы этот кяфур-искуситель скорее отстал от него со своими советами. Тут как раз подъехали
красноармейцы. Палван поспешил закруглиться:
— Джура, подумай над моими словами, я еще ту т буду дня тричетыре, приходи ко мне, поговорим. Смотри, какая умница твоя сестра
Назира. Бери пример с нее, учись самостоятельности.
Простившись с ним, как с близким человеком, Палван ускакал.
Вроде бы кругом был прав Палван, но то, что ставил ему в пример
сестру, разъярило парня еще больше. «Других учи уму-разуму, кяфур»,— сказал Матёз вслед ему. И воровски продолжал следить за Палваном, надеясь встретиться с ним один на один, с глазу на глаз, но слу
чай такой не представился, к тому же вскоре Палван со своим отрядом
отправился в бескрайние пустыни сражаться с басмачами. Матёз со
всем приуныл. Как говорится, «арбуз выпал из его рук». «Рассчитаюсь
с ним в Хиве»,— как-то неуверенно подумал он.
* * *
Между тем Джунаид-хан вышел из песков и, продвигаясь в сторону
Кунграта, захватил ряд аулов и кишлаков.
— Большавоев вешать, учителей расстреливать, дома перешедших
на сторону кяфуров сжигать,— приказал он.
Услышав о наступлении басмачей, люди бежали кто куда, иные
прятались на кладбищах. Горели аулы и кишлаки. Награбленное
бандиты увозили на арбах и верблюдах, а скот угоняли в
степь.
16*
483
В руках йигитов Амира — младшего сына Джунаида — чадили фа
келы. Они без разбору поджигали дома, убивали всех, кто попадался
им в руки: узбеков, туркмен, казахов — как «продавшихся урусам».
Подойдя к Кунграту, Джунаид остановился в доме одного крупного
бая. Сюда созвал он своих главарей.
— Темир-Алихан, ты мой сокол, Матчон-тура, ты мой орел, вместе
с моими сыновьями на заре захватите Кунграт.
Еще до рассвета головорезы Джунаид-хана ринулись на приступ.
Охранявшие крепость красноармейцы, отряд конной милиции и добровольцы-йигиты встретили врагов огнем из пулеметов и вин
товок.
— Наступай с запада,— приказал Джунаид-хан мингбаши — тысяч
нику.
Мингбаши-сардор, надежда Джунаид-хана, снова бросил свой от
ряд на штурм, пытаясь с налета взять крепость. Но из этого ничего не
вышло. Джунаид-хан рассвирепел, глаза его налились кровью; подняв
камчу, он крикнул:
— Переходите на восток!
Темир-Алихан со своими всадниками выполнил приказ Джунаида.
Здесь басмачам удалось приставить к стенам лестницы и даже взо
браться на крепостной вал.
Началась отчаянная схватка. Стреляли в упор, в ход пошли штыки,
кинжалы. Басмачей, взобравшихся на крепостной вал, уничтожили,
а других отсекли пулеметным огнем.
В этом бою Палван был ранен в руку.
Джунаид-хан, вне себя от бешенства, спросил у сына:
— Много аскеров в крепости?
— Не очень.
— Волошин с ними?
— Нет, он в Хиве.
— Так кто же там?
— Палван-бала.
— Проклятый раб, всегда он на моей дороге!
* * *
Аллакулибай встретил Матёза приветливо:
— Сынок, ты препроводил кяфура в тот мир*
— Н ет,— ответил Матёз угрюмо.
— Почему? — спросил Аллакулибай, вскакивая с места.
— Бай-ата, никак нельзя было. Неотступно следовал за поганым,
сторожил, караулил, но ни разу не застал его одного. Все с красноар
мейцами и командирами. И ночью и днем он рыскал по аулам, а потом
и вовсе скрылся в песках.
— Скажи уж прямо, струсил?— Аллакулибай сердито взглянул на
Матёза,
484
— Э то я-то струсил? Столько лет работаю в вашем доме, и до сих
пор вы, оказывается, не знаете меня. Мы не с улицы трусливых, даже
не проходили по ней. Исполняли все ваши приказы. Говорили
«садись!» — садились,
говорили
«вставай!» — вставали.
Скажите,
я когда-нибудь струсил? Не исполнил вашего приказа! Изменил
вам?
«Смотри-ка, и этот баран Матёз стал языкаст»,— подумал бай,
— Неужто вы считаете, что я трус? — Матёз впервые в своей жизни
прикрикнул на хозяина.
— Нет, нет, так я не думаю, ты — батыр, именно потому и взвалил
на тебя это трудное дело.
— Так и считайте. Невер Палван все равно никуда не уйдет от ме*
ня, выпущу ему кишки. Пусть только вернется в Хиву.
Лицо Аллакулибая просветлело, но он все же спросил:
— Сынок, твердое ли твое слово?
— Если не сдержу слово, пусть покарает меня калламуллои-шариф — великий бог.
— Я обещал женить тебя. Так вот, пока ты там ездил, я поговорил
с нашей служанкой, Таджихон, получил ее согласие.
Матёз хорошо знал эту вдову Таджи, жившую со своим пятилетним
сыном в крохотной каморке. Один глаз ее косил. Ее прозвали так пото
му, что на ее лице была таджи — багровая бородавка. Сухощавая
сверстница Матёза, она работала с большим рвением. Муж ее был ко
нюхом Аллакулибая, вечно пропадал в темных, сырых конюшнях. За
болел там и умер. Матёз не считал ее ровней себе, но выхода у него не
было. Девушку-то за него не отдадут. Нет у Матёза денег, и взять их
неоткуда. Д а и дома своего у него нет. А годы идут. Жениться на этой
вдове можно все-таки.
Аллакулибай сдержал свое слово, женил Матёза. Созвал в михманхану пятерых стариков махалля, угостил их пловом, имам мечети про
читал обрядную молитву — так был соблюден церемониал свадебного
тоя.
После тоя бай позвал к себе Матёза, положил перед собой счеты и,
щелкая ими, подсчитал, сколько ему пришлось израсходовать на той.
Сумма получилась изрядная. Все учел, до копейки, и взвалил долг на
Матёза.
Матёз, думавший: «Если женюсь на этой вдове, не будет ника
ких долгов», превратился теперь из батрака в купленного баем
раба.
* * *
Как ни старался Джунаид-хан взять Кунграт, не смог. «Хорошо за
думанное наступление разбилось, словно волны о крутой берег. Пу
стить пламя по всему Хорезму не удалось. Кяфуры и их выученики раз
гадали мой план; не теряя времени, затушили огонь всюду, где он
вспыхнул. О аллах, враги хитрые у меня, трудно с ними бороться.
Смотри, раздали нищим наши земли, имущество, а те, конечно, и зуба
485
ми защищать его будут... Вон на стенах сколько их собралось... И во
сне смерть мою видят».
Джунаид все более мрачнел. За внешней покорностью и почтитель
ностью своих сардоров он чувствовал недовольство; слушая его при
казы, они опускали глаза. Приходилось уже думать не о том, чтобы
взять Палвана живым, а как унести отсюда ноги. Джунаид знал, что
к Кунграту движутся со стороны Хивы красные отряды во главе с Во
лошиным. Надо было снимать осаду, уходить, но из-за ненависти
к большевикам он все еще упрямо заставлял своих аскеров штурмовать
неприступные для них стены.
И только когда конники Волошина, приблизившиеся к Кунграту,
с ходу ринулись в атаку, он приказал отступать. В последний момент
уклонился от большого боя, решил сохранить свои основные силы.
Скрылся в своем гнездовье — в Каракумах.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Уже второй год Хамза жил в небольшом городке Ходжейли, зани
мая скромную должность заведующего интернатом. Но все в Хорезме
знали Хамзу. Школьники пели его революционные гимны. Его стихи
знали повсюду, его пьесы ставились во многих городах.
И в самом Ходжейли ни одно дело без него не обходилось. Он умел
беречь время. Днем работал в интернате, преподавал на курсах по
ликвидации неграмотности, принимал участие в различных собраниях
В махалля, выезжал в кишлаки... Не знавший усталости, он писал стихи
и пьесы большей частью за счет отдыха и сна.
В Ходжейли он прибыл, когда там свирепствовали банды басмачей.
Как раз перед приездом Хамзы они убили заведующего интернатом...
...С тех пор прошло немало тревожных дней. Боялся ли он смерти?
Нет. Он смотрел ей в глаза. Он ненавидел убийство, но, когда басмачи
вынуждали браться за оружие, пули, как и его слова, точно попадали
В цель.
Здесь, в Ходжейли, он полюбил Зейнаб, молодую девушку, недавно
Окончившую учительские курсы. О на была на одиннадцать лет моло
же Хамзы, и ему казалось, что в ее глазах он выглядит стариком. Он
долго скрывал свое чувство, но однажды в разговоре с ней страстно,
но с грустью и как бы шутя признался, что мечтал бы такую, как она,
девушку видеть своей женой.
— Хамза-ага, — ответила Зейнаб,— я давно люблю вас.
К Зейнаб Файзуллиной вместе с Хамзой пришло счастье. Чем боль
ше узнавала Зейнаб мужа, тем более дорогим для нее становился он.
«За дни, проведенные с таким человеком, всю жизнь не жалко от
дать»,— думала она. Бывало, слушая рассказы Хамзы, Зейнаб не заме
чала, как наступал рассвет.
486
— Хамза-ага, какая же это жена, которая не знает жизненного пути
мужа!
И, уступая настойчивым просьбам, он вспоминал прошлое, прово
дил ее по дороге своей жизни.
— ...Родом я из Коканда. Отец мой был образованным человеком,
хорошим табибом. Он даже точно записал по хиджре1 год, месяц
и день моего рождения, по новому летосчислению — седьмое марта
1889 года. Когда мне исполнилось восемь лет, отец взял меня с собой
в путешествие. Я повидал много стран, видел, как живут люди. Взрос
лел, постепенно начинал проникать в суть событий, происходивших
вокруг. Во мне горела страсть к поэзии и музыке. Как память юности
я храню свои стихи, написанные в канун двадцатого века.
Учился я в медресе, на курсах русского языка при русско-туземной
школе в Коканде. А потом сам открыл школу и бесплатно обучал
в ней детей, а вечером взрослых. Ты ведь знаешь, Зейнаб, в старых
школах и медресе человек мог находиться годами, но так и остаться
неграмотным, а все, кто посещал мою школу, через несколько месяцев
уже могли читать и писать. Осенью тысяча девятьсот двенадца
того года я женился на русской девушке Аксинье Платоновне Ува
ровой.
— Вы об этом уже рассказывали,— напомнила Зейнаб.
— Да, в самые первые дни нашего знакомства, чтобы не упрекнула
потом: «Скрыли от меня, что были женаты». Женился и обрек себя на
преследования. Ишаны, муллы говорили людям: «Хамза, женившись
на русской, стал кяфуром, не учите своих детей в его школе». Школу
мою закрыли, хотели даже забросать меня камнями. Я вынужден был
покинуть Коканд, вообще Ферганскую долину. Путешествовал по Аф
ганистану, Индии, побывал в Мекке, Медине, Бейруте, Стамбуле. Вер
нувшись на родину, открыл в Маргелане курсы учителей и школу. Со
здал книги для чтения, учебники. Царские чиновники закрыли школу
и курсы. И потом, где бы я ни открывал школы, фанатики обвиняли
меня в безбожии, а царские чиновники — в действиях против прави
тельства. И закрывали их.
А знаешь, Зейнаб, среди людей, понимавших, что я прав, были
и такие, что в другое время протянули бы мне руку помощи, но тогда
они считали это невыгодным, опасным для себя. Может быть, да
же больше своих врагов я не люблю этих осторожных, холодных
людей.
Сразу после Февральской революции я начал издавать журнал
«Кенгаш» — «Совет». Выпустил один номер, и вдруг все переменилось.
Дав отведать свободы, лишили меня возможности писать, говорить...
Против старых времен, когда был один цензор, мой журнал начали опе
кать сразу четыре цензора, да еще как! Моя совесть не могла смириться
с этим, отказался от поста редактора. В мае тысяча девятьсот семнад
цатого года, собрав около четырехсот рабочих, провел большую де
1 Х и д ж р а — бегство пророка Мухаммеда из Мекки в Медину (16 июля 622
года). Отсюда ведется мусульманское летосчисление.
487
монстрацию, стал агитатором большевиков. Мен к без конца преследо
вали. Пришлось уехать в Туркестан.
— Аксинья не уехала вместе с вами? — спросила Зейнаб, протянув
Хамзе пиалушку зеленого чая.
— Странствовал я, нигде долго не задерживался, устала она от та
кой жизни и в конце концов разлучилась со мной. Возможно, и ты...
— Нет, дорогой мой ага, я буду всегда вместе с вами.
— В Туркестане я работал в книжном магазине, учительствовал.
Как только произошла Октябрьская революция, сразу же отправился
в Ташкент, затем в Коканд, а там предатели-националисты образовали
Кокандскую автономию. Я высмеял их в сатирической пьесе «Мухторият1 или автономия?». Военный министр мухторията Эргсш Курбаши
приказал арестовать меня, но друзья предупредили, успел уехать
в Ташкент.
Потом, когда в Фергане, Мары, Ашхабаде шли кровавые бои с бас
мачами и белогвардейцами, была создана концертная труппа, высту
павшая на фронтах перед бойцами. Я был ее руководителем, режиссе
ром, актером, суфлером — делал все, что необходимо. Но мы не только
играли на сцене, порой, отложив саз и взяв винтовку, сами шли в бой.
Таких случаев на Закаспийском фронте было сколько угодно. Потом
по моей просьбе правительство Туркестана и командование Туркфронта послали меня сюда. Хорезм — древняя страна, безмерны сокровища
его искусства и литературы, но мало кто о них знает... Я хотел собрать
материал для своих будущих книг, но знал, что молодой Хорезмской
республике приходится нелегко, что у нее много врагов. Потому
прежде всего я думал о том, чтобы помочь строить здесь новую
жизнь.
— Да, я хорошо знаю о ваших делах в Хорезме. В Хиве вы органи
зовали театр. Школу, которую вам доверили, превратили в образцо
вую. Сами пожелали приехать сюда в Ходжейли, хоть и свирепство
вали здесь басмачи. Хамза-ага, когда вы везли из Хивы для школы
одежду и продовольствие, мы очень беспокоились...
— Да, каждый раз, когда бандиты покушались на долю детей,
приходилось отбиваться от них. Но было и другое, мучившее
меня...
— Что же это? — спросила Зейнаб, пытливо глядя в глаза мужу.
— Более всего ненавистны мне клеветники и интриганы. Прибыв
в Хорезм, я написал антирелигиозное стихотворение, ревностно борол
ся за раскрепощение женщин. Э то не понравилось бывшему председа
телю республики Ата-махсуму. Клеветали на меня грязно. Школе, где
я работал заведующим, по четыре-пять месяцев не давали денег.
Я обеспечил детей, продав все, что имел. Ты ведь знаешь, что у меня
нет ни денег, ни другого богатства. Лишь бы была людям польза от
меня — только это мне и нужно.
1 М у х т о р и я т —республика, созданная буржуазными националистами
в Коканде после Октябрьской революции; просуществовала недолго.
488
Многое нравилось Зейнаб в муже, но более всего — доброта. И сей
час она хотела сказать Хамзе об этом, но на глаза ее навернулись
слезы.
— Я люблю и ваши стихи, написанные на татарском. Сочините
хоть одно новое для меня,— попросила Зейнаб.
— Джаным, я напишу тебе не одно, а десять стихотворений, все
свои самые лучшие стихи я посвящу тебе.
*
* и«
Хамза поднялся еще до восхода солнца и, поспешно выпив чай,
приготовленный Зейнаб, отправился в интернат.
— Салям алей кум, Хамза-ага, что вы так рано приходите, ведь не
давно женились на молоденькой,— приветствовал его сторож, очищав
ший дорожки от выпавшего за ночь снега.
— Я привык подниматься рано, как бы поздно ни лег. Тот, кто под
нимается рано, кроме того, что дышит свежим воздухом, никогда не
станет лентяем,— смеясь ответил Хамза и, пройдя в школьный сад,
остановился, залюбовавшись деревьями, запорошенными свежим ду
шистым снегом. Зажмурил глаза и снова взглянул, словно пытаясь поновому увидеть это прекрасное — белое с голубым — утро.
В отличном настроении Хамза вошел в интернат. Убедившись, что
все дети здоровы, заглянул в столовую, на кухню: чистота и порядок.
Довольный вернулся в школу. Там уже собрались учителя, еще мо
лодые, неопытные. Они то и дело обращались к Хамзе за советом.
Ведь их директор кроме языка и литературы преподавал музыку, мате
матику, географию, естествознание.
Поговорив с учителями, Хамза вошел в класс.
* * *
После многих дней непрерывных боев Палван возвращался в Хиву.
В Ходжейли он остановил коня прямо у дома председателя городского
Совета Кусбергана.
— Палван, во сне или наяву тебя вижу? Что с твоей рукой?
— След, оставленный Джунаидом. Бандит бежал в пустыню... При
шел повидать тебя, Хамзу-ага.
— Отлично сделал. Соскучился я по тебе, друг. Глазам своим не
верю.
Кусберган принес чай.
— Как здоровье Хамзы-ага, как дела у него?
— Все у него хорошо, работает много, спит мало,— улыбнулся Кус
берган.— Д а я сейчас пошлю за ним.
— Нет, нет. Мы сами пойдем к Хамзе-ага,— сказал Палван, отстав
ляя пиалушку.
— Получили письмо из Хивы, настаивают на том, чтобы Хамза-ага
вернулся в столицу. А он не хочет, привык к Ходжейли. Мол,
работники просвещения должны жить не только в столице.
489
— Друг мой, Кусберган, сам знаешь, Хамза-ага прибыл из далекой
Ферганы, чтобы помочь Хорезму. Отказавшись от спокойной жизни
в Хиве, работает здесь, в отдаленной крепости. Думаешь, легко ему?
Ты уж, брат, как можешь, помогай.
— Помогаю... ты за него не беспокойся. Поэты, они знаешь как го
ворят: «Вот я снова пришел к вам, взывая к вашей доброте». Попробуй
откажи, последним поделишься.
...Хамза только что вернулся домой после уроков и тут вдруг увидел
Палвана и Кусбергана.
— Просим, просим, да будет благословен ваш приход. Рад, что ре
шили навестить наш дом. Поздравляю с победой, Палванбай. Эй, Зей
наб, Зейнаб,— позвал он жену из ичкари.
Вышла молодая стройная женщина, поздоровалась с гостями.
— Заходите, пожалуйста!
— Не утруждайте себя слишком,— попросил Палван.
Зейнаб быстро принесла чай и лепешки и пригласила:
— Пожалуйста, угощайтесь!
— Хамза-ага, враг отброшен, люди, ненавидевшие вас, ли
шены власти. Слышал я, что Назират просвещения вызывает вас.
в Хиву...
— Д а, Палванбай, получаю письма одно за другим.
— Найдется подходящая работа для вас и в Политическом управле
нии Красной Армии Хорезма, так что, если хотите, можете ехать со
мной.
— Спасибо за заботу, Палванбай, но я предпочитаю работать
в этом отдаленном районе.
— Хамза-ага,— с чувством произнес Палван,— вы нужны всем нам,
всему Хорезму. Ваш голос должен звучать из Хивы.
— Голос поэта слышен отовсюду,— задумчиво произнес Хамза,— а
дети, ради которых я здесь, привыкли ко мне, и я стараюсь, чтобы,
вырастая вдали от столицы, они ни в чем не уступали школьникам
Хивы. О т того, какими людьми станут эти дети, зависит будущее.
А стать они должны бесстрашными, смело мыслящими. Во всех новых
школах надо отменить изучение основ религии.
— Этому яростно воспротивятся кази-калян и все духовенство,— за
метил Кусберган.— В таком деле опасно спешить. Может, не время
еще?
— Нет, самое время,— в голосе Хамзы звучала уверенность.—
Новые школы — советские школы, а советской власть уже достаточно
сильна. Но я не удивлюсь, если некоторые члены Центрального Ис
полнительного Комитета постараются помешать принятию такого
решения.
— Может случиться и так,— заговорил Палван,— но слова их те
перь не имеют силы. Напяливший на себя овечью шкуру Ата-махсум
разоблачен, а остальные...
— Вот эти самые «остальные», Палванбай, которых не смогли тог
да разоблачить, я думаю, хитрее и коварнее Ата-махсума. Но пожи
вем — увидим... А пока что есть дело более неотложное: посмотреть
490
надо, как заживает ваша рана. Давайте снимем повязку. Отец мой был
табибом, учил меня обрабатывать раны, да и врачам русским на фрон
те помогать приходилось.
* * *
На следующий день, после того как Палван простился с Хамзой,
арба, в которой сидела Анаш, остановилась возле ворот школы. Вмиг
разнеслась весть: «Анаш-халфа приехала, знаменитая халфа — певи
ца».
Хамза и Зейнаб приветливо встретили дорогую гостью.
— Анашджан, на нашу голову опустилась птица счастья,— сказал
Хамза.
— Хамза-ага, спасибо вам, что заступились за меня, просили вер
нуть из ссылки, навеки буду благодарна вам.
— Уж вы не преувеличивайте, Анаш-апа, наших заслуг.
Зейнаб пригласила Анаш в дом, расстелила дастархан.
— Я всегда расспрашивал о вас друзей, посылал приветы со всеми,
кто направлялся в Кун грат,— сказал Хамза, подавая Анаш чай.
— Рахмат, мне их передавали. Там, в кунгратской стороне, гремит
молва: «Хамза открыл театр в Ходжейли», «интернат Хамзы — лучший
в Хорезме». Теперь, увидев ваших школьников, я в этом убедилась са
ма. Какие они воспитанные, приветливые, как чисто одеты.
— Анаш-апа, поначалу ох как трудно было. Приходилось уговари
вать отдавать детей в интернат, а теперь сами просят: «Пусть наш
сын растет в ваших руках». Сироты приходят: «Возьмите меня в ин
тернат!» Хотим построить еще одно общежитие, расширить школу. Но
и на это не дают денег. Ладно, что-нибудь придумаем. У нас здесь так:
живем на доходы от своего труда. Нашей школе местные власти выде
лили пятьдесят танапов земли. Вместе со школьниками обрабатываем.
Есть мастерские: плотницкая, швейная, кузнечная. Словом, учим детей
разным профессиям.
В это время раскрасневшаяся Зейнаб принесла румяные, только что
испеченные пирожки с мясом — парамач и, произнеся: «Угощайтесь,
пожалуйста», села напротив Анаш.
— Спасибо, сестра,— Анаш нежно взглянула на хозяйку.— Знаете,
чем угощать хивинку.— И нараспев произнесла: — Парамач, парамач,
парамач — пирожки с открытым ротиком. Ой, сколько горя пришлось
вытерпеть! Прежний председатель республики, да будет проклят его
отец, за то, что я первой в Хорезме сбросила паранджу, первой органи
зовала женскую артель, отправил меня в «Барса-келмес». В пути была
ранена. В Муйнаке лежала в больнице. Живая, а выглядела, точно
мертвая. Спасибо, выходили добрые люди. Услышала после: вы, Палванбай, и другие мои друзья вызволить меня старались, да будут долгими
годы вашей жизни. Когда пало правительство Ата-махсума, меня осво
бодили из ссылки. Почувствовала себя вольной птицей, выпущенной из
клетки. В кунгратской стороне, играя на сазе на праздниках и тоях,
служила народу. И мое искусство исцелило меня. Воскресла и стала
491
прежней. Однажды в Кунграте пришел ко мне Матякуб-чека, говорит
«Анаш-апа, командира убили басмачи, переодетые в форму красноар
мейцев, помогите нам найти их!» Я согласилась. Помогла разыскать
многих. За это мне сказали «рахмат». И надо же случиться, сама попа
ла в руки басмачей. Заперли они меня в сарай — саманхану. Всю ночь
сидела, смерти ждала. А перед рассветом дверь в саманхану тихо от
крылась, задрожала я. Думаю: «Вот и пришла смерть. Зарежут меня
при людях». Вошел йигит и вдруг говорит: «Анаш-апа, я знаю ваши
песни, влюблен в них. Слышал, на рассвете главарь сам застрелит вас
при всем народе. О т этого всю ночь не мог заснуть. Вставайте, бежать
надо! Бежим вместе!» В мире, оказывается, много хороших людей. Как
тот йигит спас меня, рассказывать долго. Видно, судьба такая. Под
счастливой звездой родилась.
— Да, жизнь ваша богата событиями, она сама как дастан — поэ
ма,— задумчиво произнес Хамза.— Слушая вас, забываешь о времени.
Но после дороги вам нужно отдохнуть. Может быть, завтра...
В этот момент вместе с учительницей вошли две девочки.
— Джан-апа, да будет долгой ваша жизнь, спойте нам несколько
песен,— попросили они.
— Со всей душой, милые.— Анаш взглянула на Хамзу,— Я уже от
дохнула. А когда я пою детям, это доставляет мне наслаждение.
...Большой школьный зал. Дети сидят на скамейках. Хамза и Анаш
вышли на сцену.
— Сегодня радостный день! Несравненный соловей Хорезма, наша
любимая Анаш-халфа соизволила посетить нас.
Все зааплодировали. Хамза продолжал:
— Мы никогда не забудем этот день. Пусть живет для нашего
счастья, пусть к ее годам прибавятся годы, к счастью счастье, пусть
всегда звенит ее чарующий голос.
Весть о том, что Анаш-халфа поет в школе, быстро разнеслась по
всему городу. Вскоре не то что в зал, в коридор нельзя было
протиснуться.
В этот день Анаш пела как никогда звучно и вдохновенно.
Г Л А В А СЕД ЬМ АЯ
Было начало декабря. Густо сыпал снег. Вокруг все серебряно-бело,
и Якутай казалось, что по всей земле до самого горизонта расстелили
скатерть. Арба катилась медленно, оставляя глубокий след. Якутай на
пряженно глядела вперед. Вон тот холм у края дороги, откуда выско
чил человек и ударил ее кинжалом. Теперь тут тихо и спокойно, так
спокойно, будто ничего и не произошло.
Когда арба через Тазабагские ворота въехала в город, Якутай
обратилась к йигиту-арбахешу:
492
— Пожалуйста, остановитесь около Чорсу, оставите меня там, туда
же и приедете за мной утром, только пораньше, а то опоздаю на
урок.
— Муаллима-апа, можете не беспокоиться. Если арбакеш сказал, то
сделает.
Якутай зашагала к высоким зубчатым воротам и, войдя в калитку,
стряхнула снег с пальто и платка.
Э та окруженная высокой стеной городская усадьба, прежде принад
лежавшая одному из родственников ясавулбаши, после революции
перешла в распоряжение городского Совета. Комнаты и айваны были
распределены между сотрудниками советских учреждений и красными
командирами. В числе их получили две комнаты с айваном Палван
и Бекджан. Палван перевез сюда из кишлака мать и сына Бахо
дира.
— Доченька, милая, заходите! — приветствовала ее Айш а.— Замерз
ли ведь совсем, пока ехали.
Тут же и Баходир бросился к гостье, радостно глядя ей в лицо. Яку
тай склонилась над ним, поцеловала в глаза.
Посреди комнаты ярко горел костер1. Над ним в потолке отверстие
для дыма, которое можно закрыть, дернув за веревочку, привязанную
к круглой крышке.
Окоченевшая Якутай сняла пальто и уселась возле огня. Айша рас
стелила перед ней дастархан.
— Доченька, совсем забыли нас. Баходир все твердит: «Хочу
к Якут-апа-бий!» А мне-то уж долгий путь тяжек, устаю.
— Сами же знаете, тетушка, школа наша в саду Ислам-Ходжи. До
города далеко, да и уроков у меня много. Сегодня вот кое-как вырва
лась,— говорила Якутай, протягивая к костру ноги.
Пламя весело полыхало, растекаясь вокруг волнами тепла и света.
Лицо Якутай раскраснелось подобно тюльпану. «Такая красивая
женщина будет моей невесткой, — думала Айш а.— Удостоюсь тоя. Ко
му же называть себя счастливой, как не мне!»
Во второй комнате, выходившей на айван, была изразцовая печь,
но ею пользовались редко, потому что, сколько ни топи, все равно хо
лодно. А в этой передней комнате зимой разводили костер, вокруг ко
торого собиралась семья. Т ут же и спали.
— Доченька, я сейчас разожгу печку в той комнате.
— Нет, нет, анаджан, не надо. Я люблю костер, особенно такой вот
костер из саксаула, ни запаха, ни дыма. Угольки такие яркие, так
долго не гаснут.
Якутай глядела на огонь. «Джан-пламень, джан-любимый»,— повто
рила она про себя слова хорезмской песни.
Вот закипел чайник, висевший над костром. Айша, заваривая чай,
спросила:
— Доченька, почему от Палванбая нет писем?
1 В старой Хиве дома обогревались по-черному, на полу разводили костер.
493
— И я не получаю. Возможно, он был далеко, в песках. Не сегоднязавтра вернется.
Они не торопясь пили чай, когда в комнату вошел Бекджан, поз
доровался, снял шинель, повесил ее на гвоздь и присел к
костру.
Бекджан совсем не был похож на своего брата Палвана. Невысо
кий, худой, с маленьким птичьим носом. Но силой духа не уступал ему,
в трудную минуту проявлял решительность, не зря люди называли его
«меджанаЧшгит», сравнивая с твердой косточкой абрикоса. Впрочем,
у них было и общее: Якутай это заметила давно, впервые увидев Бек
джана. Общим было выражение их глаз, когда они смеялись или
гневались.
— Я принес приятную весть,— сказал Бекджан.— Только что нам,
вЦентральный Комитет комсомола, звонили из Ходжейли. Оказывает
ся, Палван-ага был в Ходжейли. Еще вчера в Хиву уехал. Вот я и при
мчался, думая, что он уже дома.
Айша ласково потрепала Бекджана по плечу:
— Ах, всю жизнь целовать бы в уста принесшего такую хорошую
весть.
— Глядите-ка, и я точно чувствовала, приехала к вам сегодня,—
сказала Якутай, улыбнувшись.
— Еще одна новость: не сегодня-завтра прибудет в хиву и Анашапа.
«Сегодня я, наверно, встала с правой ноги»,— прошептала про себя
Айша. Узнав о приезде сына, она не могла усидеть на месте, прислуши
валась к Малейшему шороху, то и дело подходила к воротам, вы
глядывала на улицу.
Вся семья с нетерпением ждала Палвана.
К вечеру он явился. И в счастье этой встречи слились слезы и крик
матери: «Баладжаным, Палван мой», голос сына: «Акаджан мой»,
крепкое рукопожатие Бекджана. Одна лишь Якутай стояла в сто
роне. Поклонившись до земли, сказала с улыбкой: «Салям, Пал
ван-ага!»
Когда Палван снимал шинель, Бекджан придержал перебинтован
ную руку брата и осторожно уложил ее на перекинутый через плечо
ремень.
— Бала мой, ранен ты ? — с волнением и болью спросила мать.
— Да, — коротко ответил сын.
— Очень болит?
— Нет.
Все сидели вокруг полыхавшего костра. Палван рассказывал о боях
с Джунаидом. Слушали его молча, не прерывая, только Айша изредка
выходила на кухню приглядеть за готовившимся пловом.
— Джунаид-хан с шайкой своих конных бежал. Красноармейцы не
отступно гнались вслед за ним, но пустыня без конца и без края... Д а
1 М е д ж а н а — косточка абрикоса.
494
к тому же свирепая стужа, падали лошади, выбивались из сил бойцы.
Знаете сами, Джунаид, как разобьют его, ныряет в Каракумы, а собе
рет силы — вновь выходит из песков. И на этот раз так полу
чилось.
— Ему помогают англичане,— промолвил Бекджан, подкладывая
в костер саксаул.
— Брат, ты верно говоришь, если бы англичане не помогали Джу
наиду, уже давно установился бы в нашей стране мир и покой. При
тихли бы, поджали хвосты баи.
— Д а будет презренной участь тех, кто подвергает разорению наш
край,— прокляла Айша врага. Скользнула медленным взглядом по руке
сына, поднялась и ушла в кухню. Встал и Бекджан помочь матери. Ба
ходир же, то ли убаюкал его рассказ Палвана, то ли разморило от те
пла, заснул, положив голову на колени отца.
— Якутай, очень я стосковался,— сказал Палван и поцеловал ее
прекрасные глаза.
— Ага, сказать вам правду, я каждую ночь просыпаюсь от дурных
снов, все время беспокоилась...
— И я все время думал о вас.
— Вы настоящий батыр, отважный в бою, но женщины вы боитесь.
Помните, несколько лет назад в Пишканике я послала за вами старуху
няню, но вы тогда не пришли...
— Вы же знали...
— Хотите сказать: «Вы были женой туры, я — его рабом».
— Нет-нет, я...
— Вы хотите сказать: «У меня была любимая Джумагуль. Я горел
страстью к ней». Так? Но и я, как только увидела вас в саду, забыла
обо всем. Только вами и жила. Ради вас готова была броситься в огонь
и в воду, не испугалась ни сплетен жен туры, ни его самого, ни прокля
тий своего отца — родственника хана! Помышляя только о вас, при
шла в Хиву, в Турткуль. Что уж говорить, ходила за вами точно
тень...— Якутай гордо подняла голову, в упор глянула на Палвана.
И они вспомнили пролетевшие годы, боль разлуки, и беглую радость
встреч, и этот удар кинжалом, когда оставались считанные дни
до их тоя.
— Якутай, вы стали матерью моему сыну. Если я забуду вас, пусть
ослепнут мои глаза, пусть, как плети, повиснут мои руки.
-Т а к ?
— Д а, так. Поклясться?
— Не надо, верю.— Якутай опустила глаза.
В этот момент открылась дверь, и Бекджан на вытянутых руках
внес блюдо с дымящимся пловом. Следом шествовала Айша, неся
большой цветастый чайник. Все уселись в круг. Палван, отведав при
готовленный матерью плов, довольно кивнул головой:
— Ана, плов ваш очень вкусный.
— Я теперь состарилась. Скорее бы справили той, невестка наша
Якутай, есть бы мне из ее рук, еще вкуснее приготовит.
495
ГЛ А В А ВО СЬМ АЯ
Присланный за Анаш фаэтон, миновав многие аулы, кишлаки и го
рода, выехал на просторы пустыни между Тахтом и Газаватом. Вокруг
тишина, необозримый белый простор. О т снега и солнца слепит глаза.
Вот потянулись высокие песчаные барханы, напоминающие снежные
горы. Чем ближе к Хиве, тем труднее лошадям, они выбиваются из
сил, таща фаэтон по ухабистой дороге, разбитой огромными колесами
арб. Анаш едет, покачиваясь точно в люльке.
Долгую дорогу скрашивает песня. А для Анаш петь — что дышать.
Рядом с ней и сейчас лежит саз, ее закадычный друг, с которым она
никогда не разлучалась. Но она не поет. То ли потому, что холодно,
то ли боится привлечь внимание недобрых людей. Молчанье нарушил
йигит фаэтонщик. Поддавшись очарованию зимней пустыни, невольно
запел. Его звонкий голос разнесся далеко вокруг и, вторя ему, покати
лось эхо среди сверкающих барханов:
Нет рубашки без заплаты на плечах,
Дыма нет, хоть сердце в огненных тисках,
Душно мне в разлуке, как в тандыре,
Утки плавать бы могли в моих слезах.
Йигит пел о выстраданном — это Анаш сразу почувствовала. Она
слушала его, и ей казалось, что голосом йигита заговорила зимняя
степь.
...Ни солнца не увижу я, ни светлую весну,
Пока в глаза любимые я вновь не загляну.
— Ала, теперь ваша очередь, — возница ослабил вожжи, лошади по
шли еще медленнее.
— Вы знаете мои песни?
— А то как же! В Хорезме все от семи до семидесяти лет знают их.
Мне они очень нравятся. Пойте! Не заметим, как и доедем.
— Говорят, не уважишь просьбу йигита, так отсеки голову его вра
гу,— сказала Анаш и вовсю запела среди раздольной пустыни одну из
своих любимых песен:
В сердце выросший цветок красный не увянет,
Тот, кто выбрал путь добра, сожалеть не станет.
Сколько бы любимая слов ни говорила,
Но недобрым словом никогда не ранит.
— Живите, Анаш-апа,— сказал йигит, и, полуобернувшись к ней, он
слил с ее песней свою:
У моей любимой мускус в волосах,
Две жемчужных родинки на ее щеках,
У нее возлюбленный статный и красивый,
У меня ж, несчастного,—лишь платок в слезах.
496
Арбакеш оказался не простак, достойно ответил ей. Видимо, в глу
бине души надеялся победить знаменитую певицу — халфу, но одолеть
Анаш в импровизации было трудно, на одну песню арбакеша она отве
чала двумя-тремя.
...Весть о том, что прибывает Анаш-халфа, быстро распростра
нилась по Хиве. Под голубыми башенками Куша-дарбаза — двой
ных ворот — собралось много народу. Все с нетерпением жда
ли ее.
— В ссылку — на арбе, домой — в фаэтоне, — сказал поэт и музыкант
Сафо Мугани, стоявший рядом со знаменитым певцом Шерози.
— Э то не часто бывает, когда возвращаются не только песни, но
и тот, кем они рождены,— задумчиво произнес Шерози, устремляя
взгляд на древнюю Ургенчскую дорогу, где вдали уже показался оди
нокий фаэтон.
Й игит-фаэтон щи к, подтянувшийся, выпрямившийся, ставший какимто сосредоточенным, важным, то и дело погонял коней: «Чух! Чух!»
Ослепительно ярко блестела дорога, вокруг разносился заливистый,
мелодичный звон бубенцов.
— Не торопитесь так,— который уже раз просила Анаш, а фаэтонщик словно и не слышал. Но вот, крепко держа вожжи, обернулся
к ней:
— Не могу потише, не простого же человека везу — соловья Хорезма.
Глядите-ка, даже зима улыбается, щедро, не жалея своих лучей, светит
солнце.
— Вы мастер, оказывается, сочинять.
— Я говорю то, что есть: не только все хивинские от семи до семи
десяти лет, но и луна и звезды ждут вас с нетерпением.
— Вот выдумщик! — от души засмеялась Анаш и вдруг замерла,
увидев людей, запрудивших дорогу, ведущую в город. Они все ближе,
ближе...
Анаш, как во сне, вышла из фаэтона и поклонилась народу. Девуш
ки обняли Анаш, подарили ей цветы, принесенные из оранжереи Нурлавоя — бывшего дворца хана. И вот перед ней Гаиб и Саиджан, ее
сыновья. Она прижимает их к груди, целует.
— Добро пожаловать в Хиву, Анаш-апа!
— Живите, Анаш-апа!
— Как ждали мы вас!
О, сколько здесь знакомых, родных лиц! В глазах Анаш засверкали
слезы радости, и она, плача и смеясь, все повторяет, протягивая к ним
руки: «Сестры мои, братья мои!»
Каждый приглашал халфу в свой дом.
— Доченька, нижайше просим к нам,— почтенный Курбан-сазчи
приложил руку к груди.
— Нет, нет, она будет у нас,— горячилась Айманхан-апа,— соседка
пожалует к любимой соседке. А как же иначе!
Анаш обещала всем: «Конечно, посещу ваш дорогой мне дом, толь
ко не сегодня».
Но посыльный и кучер председателя ЦИКа Маткарим-ака, из497
вестный всей Хиве острослов, прозванный Гусаком, сумел все же уговорить хал фу:
— Анаш-апа, дочь у меня родилась, мы еще не нарекли ее. Как
услышали о вашем приезде, все глаза проглядели. Нет уж, вы к нам се
годня пожалуйте, а то дочь состарится.
Все засмеялись.
— Приду,— сказала Анаш.
Простившись с людьми, пришедшими ее встретить, Анаш вместе со
своими сыновьями уселась в фаэтон.
— Ну как, Анаш-апа, выдумщик я? — спросил возница, стегнув
коней.
— Не думала я, что так б у д е т ,-т и х о сказала Анаш.
Когда фаэтон подъехал к дому Анаш, ее окружили соседи. Вместе
с женщинами она вошла в свой дом, который наполнился народом»
точно в день тоя.
*
* *
У Маткарима собрались друзья, среди них немало певцов, музыкан
тов. Рядом с Анаш и другими близкими на почетном месте в глубине
комнаты сидят Палван и Якутай. Каждый предлагает назвать младен
ца своим любимым именем, но все они одно за другим отвергаются:
Гулнар, Анар, Асилджан...
Т ут раздался голос Якутай:
— Пусть младенца назовут Умида — надежда, таким именем в Хо
резме еще никого не называли. Пусть в судьбе малютки воплотятся на
ши мечты и желанья.
— Верно, верно, пусть девочку назовут Умида,— поддержали все*
Родителям это имя тоже понравилось.
Так в Хорезме впервые прозвучало новое имя.
Многие века в Хорезме имена младенцам давали муллы. Отец ново
рожденного призывал муллу домой, тот, глядя в книгу, выбирал имя.
Затем, прошептав на ухо новорожденному азан — молитву, трижды по
вторял его имя. Иногда сами родители подсказывали мулле, как бы
они хотели назвать свое чадо, в таких случаях мулла произносил слова
молитвы:
— Хайу-алал-сало, хайу-алал-фало, лоилола илловлооо, иллов-лоо-о,— а затем говорил на ухо младенцу его имя.
Маткарим, которого фанатики называли «злоязычным безбожни
ком», первым нарушил эту традицию. Но вряд ли он думал, что именно
в его доме возникнет новая традиция, что вскоре коммунисты и комсо
мольцы Хорезма в противовес религиозному обычаю станут давать
имена своим детям не только дома, но и на больших собраниях — ку
рултаях, запечатлев в этих именах свои мечты: Азад — свобода, Куванч — радость, Эркин — вольный, Комбул — будь комсомольцем; что
наряду с такими узбекскими именами станут давать и имена интерна
циональные: Маркс, Фрунзе, Роза — в честь Розы Люксембург, Кла
ра — в честь Клары Цеткин.
498
Как только дочь Маткарима нарекли именем Умида, гости попроси
ли Анаш спеть песню. Не заставляя себя особенно упрашивать, она за
пела у них же на глазах сочиненную песню — новую, как горячая ле
пешка, только что вынутая из тандыра.
Дни сливаются в года,
Обходи наш сад, беда,
Будь же счастлива всегда,
Наш цветок Умида!
В мире разные пути,
Ты путем любви иди,
Всем, кто встретится,—свети,
Наш цветок Умида!
Средь холодных злых ночей
Ты —залог весенних дней.
Жить с тобою веселей*
Наш цветок Умида!
— Д а сбудется все, что вы пожелали моей дочери,— растроганно
сказал хозяин дома.— Пойте еще, прошу вас, порадуйте нас своим
дивным голосом.
И Анаш пела, танцевала, стройная, легкая, сияли ее глаза, пылали
щеки.
Стук каблучков красавицы
О многом говорит,
Когда она появится,
Так сердце застучит,
И в такт песням стучало ее сердце, неустанно повторяя: «Ты снова
в Хиве, снова среди друзей».
Направо от калиточки
Алчовые сады.
Ах, разлучиться с милою —
Нет тяжелей беды...
Палван слушал халфу. В этих песнях звучала его тоска. Он глядел
на Якутай, на ее широкий лоб, черные брови, чистое белое лицо. Гля
дел и не мог наглядеться.
Все собравшиеся здесь певцы и музыканты поочередно демонстри
ровали свое искусство.
— Пусть поет Сафо Мугани!
— Пусть поет Шерози! — просили гости.
В доме царила радость. Никто не замечал, как проходит время.
Анаш подошла к Палвану и сказала с улыбкой: «Сама возглавлю
ваш той!»
— Рахмат, Анаш-апа, это и будет исполнением наших желаний.
Сабир-ака, один из первых большевиков Хорезма, достал большие
карманные часы.
— Ого, как мы засиделись! Пойдемте, пусть Умида заснет, пусть от
дохнет и ее мать Кундузай,— С этими словами он поднялся. Гости по
следовали его примеру.
499
По просьбе хозяйки Анаш и Якутай остались ночевать у нее,
Якутай до дверей проводила Палвана.
— Хайр, пусть снятся вам хорошие сны,— сказала она и посмотрела
на него долгим взглядом.
— И во снах своих я вижу вас, Якутай,— Палван осторожно пожал
нежные руки своей невесты.
Анаш и Якутай постелили в отдельной комнате.
— Якутай, вы устали? — спросила Анаш, забираясь Ло^ одеяло.
— Немножко.
— Беспокоит вас рана?
— Рана-то зажила, но боль в сердце осталась, сил у меня маловато,
быстро устаю.
— Дай бог, чтобы вы излечились. Глядите, какой ваш Палван.
Он — хан, султан среди йигитов! На ваш той я приглашу самых знаме
нитых, самых прославленных певцов и музыкантов Хорезма.
Якутай промолчала.
В комнате было темно. Потом в маленькое окошко скользнул
лунный свет, мелко задрожал, чеканя серебром тени.
— Анаш-апа, вы не спите? Расскажите мне о пережитом.
— Якутай, стоит ли бередить прошлое? Там много горького,
тяжелого...
— Все равно, расскажите!
— Вот уже к сорока приблизились мои года, чего только не переви
дала,— задумчиво начала Анаш .— С юных лет я любила песни. Я ле
тела на голос халфы и, если песня мне нравилась, пела вместе с ней,
а ноги невольно сами пускались в пляс. Однажды Хоним-халфа, слава
которой гремела в народе, пришла на свадьбу к нашим соседям, а
я возьми и запой вместе с ней. Голос мой понравился халфе, она сказа
л а: «Доченька, будь моей ученицей. Научу тебя самым хорошим пес
ням». С тех пор я всегда с ней. Она не скрывала от меня тайн своего
искусства, ничего не жалела для меня, научила играть на дутаре, петь
дастаны. Все, что ни говорила халфа, я схватывала на лету. Песню,
которой она научила меня, я тут же исполняла, присочиняя от себя
новые бейты1, делая песню более нежной и привлекательной. Учила
меня и другая халфа, ее звали Момо-Талмин. Курбан-ата давал мне
уроки на сазе. Люди с наслаждением слушали мои песни, но иным,
надо сказать, они не нравились, особенно муллам и ишанам. Может, им
казалось, что мои песни отвлекают правоверных от мыслей о бренно
сти бытия.,
Однажды ясавулбаши велел Ханим-халфе, Момо-Талмин и мне
прийти во дворец Мухаммад-Рахим-хана. «Ваше величество, вот они —
неверы, забывшие стыд халфы. Играют на тоях на русском сазе — гар
мони, нечестивые песни сочиняют. Накажите их, чтобы другим было
неповадно».
Хан приказал: «Старшим дайте по сотне плетей, младшую оштра
фуйте на пятьдесят тиллей». Тут же принесли два огромных мешка,
Бе й т —двустишие.
S00
и на моих глазах каждую из халф поместили в мешок вместе с кошкой
и начали стегать. Одичав от боли, кошки бешено царапали их лица,
терзали их тела. Потом потерявших сознание халф завернули в кошмы
и отвезли на арбах домой.
Хан тогда все же пожалел меня, молодую, оштрафовал только. Ме
ня освободили с условием, что не буду играть на гармони и петь. Но
мне не хотелось расставаться с ней, а песни нужны были как вода
и воздух. Поэтому решила я бежать подальше от ханских глаз — в Ташауз. Там продолжала свое дело. Когда я пела на тоях, люди заслуши
вались, говорили: «Живи, Анаш!»
После смерти Мухаммад-Рахима ханом стал его младший сын Исфандияр. Вскоре Исфандияр-хан устроил той в честь обрезания своего
сына Темира-Гози. Торжества длились сорок дней и ночей. В Нурлавой
были созваны все певцы, музыканты, танцоры, клоуны — масхаробозы
и канатоходцы Хорезма. Каждый демонстрировал свое искусство.
И вот однажды кто-то из чиновников хана сказал: «Властелин под
небесья, слава о нашем тое разнеслась по всему миру. Если хотите еще
больше возвеличить себя, позовите Анаш-халфу, она соловей Хорез
ма». Хан приказал: «Где бы ни была эта халфа, не дав ее ногам при
коснуться к земле, доставьте сюда!»
Я сидела дома, пила чай, как вдруг в таш кари1 послышалось цо
канье копыт, затем передо мной выросли два ясавула. «Анаш, а ну
вставай! Тебя зовет хан». Я встала и застыла как вкопанная. Меня ох
ватил ужас. Слышу, ясавул говорит: «Где твой саз? Возьми с собой».
Что ж, погибать так погибать. Взяв саз, села в арбу. Приехала я в Хи
ву, а там в Нурлавое той великий, полно народу, знаменитые певцы
и музыканты. Увидев их, я несколько успокоилась. Привели к хану.
Взглянув на меня, он приказал: «Пой!» А я не то что петь, говорить не
в силах. «Захриплю и опозорюсь»,— подумала я. Только когда заигра
ла на сазе, растянув вовсю мехи, взяла себя в руки. Саз мой вселил
в меня волшебную силу. И я запела широко, смело, свободно. Все за
мерли. Даже разносившие чай и еду остановились, глядя на меня.
В Нурлавое звенел только мой голос. Потом люди закричали: «Живи,
Анаш-халфа!» Раздались голоса: «Еще! Еще!»
В тот день я не взяла в рот ни лепешки. Охваченная пламенем, все
пела. Казалось мне, что хан сжалится надо мной, что его каменное
сердце растает и он разрешит мне петь песни народу. Но ошиблась я.
Хан тихо поднял голову и сказал: «Анаш, ты хорошо тут пела, доста
вила нам удовольствие, хватит и этого. Не смей петь в других местах.
Если ослушаешься — не сносить тебе головы. Понятно?» И ту т словно
молния меня ударила. Хан ждет ответа. А я молчу, онемела. Матякубпазачи, стоявший рядом со мной, разные знаки дает: мол скажи «Аджаб!». Если бы я не ответила или отвергла приказ хана, то, наверно,
ту т же воткнули бы меня в мешок и умертвили. Я невольно опу
стила голову, промямлила: «Аджаб». Не знаю, как я ушла из этого
Нурлавоя.
1 Т а ш к а р и — внешний двор.
501
На другой день Матякуб-пазачи, хороший, добрый человек, посове
товал мне: «Анашджан, знаю, что без саза ты не можешь жить. Ты
рождена для песен. Беги в Турткуль, там тебя не достанут руки ха
на...» Якутай, не скучно вам слушать, не устали, ведь поздно уже? —
спросила Анаш.
— Нет, что вы,— ответила Якутай, подперев голову рукой.— Разве
можно соскучиться, когда слушаешь исповедь человека, который жил,
а не прозябал.
Анаш взглянула на подругу, на ее лицо, такое загадочное в лунном
сумраке, и вновь до нее донесся грудной голос Якутай:
— Я знаю, Матякуб-пазачи высоко ценил ваш талант. Возражая
моему мужу, он говорил: «Такая халфа рождается раз в сто лет».
— Ну, уж это он перехвалил меня. Я назвала его добрым, а он,
оказывается, слишком добрый человек... А как он знал музыку! Дышал
ею. Помнил тысячи мелодий. Он был учителем Шерози, Сафо Мугани
и еще многих удивительных певцов и музыкантов. Матякуб-пазачи...
Наверно, отец его делал паза — железные наконечники для сохи, отто
го и получил Матякуб-ага такое прозвище...
Так вот. «Беги в Турткуль, там русская власть»,— сказал он тогда.
Совет этот понравился мне. Я простилась с подружками и в ночную по
ру, тихонько миновав посты, отправилась в Турткуль. Поселившись
в Шаабазе, я на тоях и торжествах проклинала в своих песнях
хана:
Исфандияр, ты враг страны моей,
Не хлебом — жмыхом кормишь ты людей.
Клянусь, никто в Хорезме не заплачет,
Коль голову снесут тебе, злодей!
В тысяча девятьсот восемнадцатом году отрезали голову Исфандиярхану. Джунаид провозгласил ханом Саида-Абдулл у, но прав ил-то
сам Джунаид. Я тайком вернулась в Хорезм, пела песни в Ход
жейли. Об этом донесли Джунаиду. Он повелел: «Поймать и зарыть
в землю!»
Нукеры стали искать меня. Спасая свою жизнь, пряталась я в раз
ных кишлаках. Хорошо, что на наше счастье произошла революция.
Вздохнули свободно. А что было дальше, знаете сами, Якутай. Обма
нув народ, Ата-махсум стал председателем республики. Сколько стра
даний причинил и мне, проклятый! Отправил в «Барса-келмес»... И вот
я снова со своими друзьями, сестричка. Кроме двух сыновей и саза, нет
у меня другого богатства.
— Анаш-апа, а вы не собираетесь выйти замуж? — осторожно спро
сила Якутай.
— Сазчи словно река, которая течет всегда, сегодня тут, завтра
в другом месте. Какой муж согласится на это? Сестричка, я, видно, уже
утомила тебя своим длинным рассказом. Давай спать!
Они заснули перед рассветом.
Кругом царила тишина, и только изредка в нее вплетался плач
Умиды.
502
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Третья сессия Центрального Исполнительного Комитета, которая
должна была состояться в ноябре 1922 года, но была отложена ввиду
нападения Джунаид-хана, открылась 10 января 1923 года.
На ней после обсуждения доклада прибывшего в Хорезм от Средазбюро заместителя председателя Экономической комиссии Юсуфа Ибрахимова взял слово Ахмад Махмудов:
— В настоящее время у нас в Средней Азии созданы три советские
республики: Туркестанская, Хорезмская и Бухарская. Они оказывают
друг другу помощь, но их хозяйственные планы разобщены. Каждая
республика выпускает огромное количество бумажных денег, нанося
вред экономике всех советских республик. Поэтому Средазбюро созда
ло Экономическую комиссию и послало к нам ее представителей. Они
долгое время знакомились с экономическим положением Хорезма и на
сегодняшней сессии высказали полезные советы, касающиеся экономи
ческого и финансового объединения трех советских республик. У меня
тоже есть предложение: прежде всего выразить благодарность комис
сии.
Большинство выступивших вслед за ним делегатов согласились
с выводами комиссии, но Мадримбай, Сабирбай и некоторые другие
высказали сомнение в целесообразности экономического объединения.
Они утверждали, что оно может нанести ущерб самостоятельности
республики.
Сессия, приняв предложение Махмудова, постановила:
«Принять к сведению доклад биродара Ибрахимова, замести
теля председателя Экономической комиссии. Упомянутому биродару за
ценные, полезные сведения, представленные им, объявить благо
дарность».
Председатель ЦИКа Абдулла Ходжаев подробно рассказал делега
там о работе, проделанной Центральным Исполнительным Комитетом
после Третьего курултая, о борьбе с басмаческими бандами Джунаидхана и о мерах, принимаемых правительством для укрепления в рес
публике законности и порядка.
Прения по его докладу продолжались три дня. После чего полно
мочные представители народа единодушно приняли решение.
«Деятельность правительства после Третьего курултая и по сей
день и путь, по которому оно следовало, одобрить».
Вместе с тем правительству Хорезма был дан «обязательный для
осуществления» наказ:
«Через полномочного представителя Российской Федеративной Со
ветской Республики просить срочно правительство России оказать по
мощь, которая позволила бы быстро ликвидировать басмаческие
банды, препятствующие правительству Хорезма в осуществлении мер
по повышению благосостояния народа. Мы уверены в том, что прави
тельство России, являющееся нашим великим биродаром, внемлет этой
нашей просьбе и окажет помощь, долженствующую поднять благосо
503
стояние народа Хорезма в результате ликвидации басмачей-бсидитов
всех до единого».
После окончания сессии Палван пригласил к себе домой Кусбергана, Ахмаджана Ибрагимова, Сафаргалди и Салиджана. Э то были его
друзья, с которыми он участвовал в кровопролитных боях, терпел хо
лод и зной пустыни, делился последним глотком воды. Все они, кроме
Салиджана, работавшего под начальством Палвана в Политическом
управлении Красной Армии Хорезма, прибыли в Хиву издалека: кара
калпак Кусберган из Ходжейли, где уже несколько лет он был предсе
дателем городского Совета; узбек Ахмаджан Ибрагимов — как пред
ставитель Ташауза, туркмен Сафаргалди — из Бедиркента, где народ
избрал его своим делегатом на курултай.
Гости тепло поздоровались с матерью Палвана. Салиджан ос
тался помочь ей, а всех остальных Палван повел во вторую комнату,
посреди которой горел костер. Они сняли шинели, сели возле
огня.
— Это была важная сессия,— сказал Кусберган.— Большинство
делегатов высказались за экономическое объединение трех среднеа
зиатских республик.
— Да, конечно, экономическое положение Хорезма совершенно из
менится, если наши республики будут жить как одна семья,— произнес
Сафаргалди и, поправив свою ковровую тюбетейку, продолжил: — На
глазах вырос наш Ахмад Махмудов, каждое его слово — как отлитая
таньга. Еще недавно он был батраком, а вот, гляди, секретарь Цен
трального Комитета Компартии Хорезма.
— Мне не понравились слова Мадримбая и Сабирбая,— нахмурился
Палван.— Оказывается, если будет единая денежная система, Хорезм
утратит свою самостоятельность. Наш джура Махмудов все же заста
вил их замолчать.
— Не скромничай, и твоя в этом заслуга есть,— сказал Кусберган.
Его маленькие глаза с прищуром, казалось, всегда улыбались.
— Все три республики советские,— продолжал Палван.— Они точно
три брата, вместе все им по плечу, а порознь когда еще справятся
с разрухой. Ведь совсем обесценились деньги. За мешок их не купишь
и батмана пшеницы! Такое нас не устраивает. Но надо смотреть даль
ше, экономическое единство — это не только общее хозяйство, но
и единение душ.
— Палван, ты это верно говоришь про единение душ,— улыбнулся
Ахмаджан Ибрагимов,— ко скажи о себе, когда ж ты с какой-нибудь
красавицей объединишься? Подумай сам, разве жизнь холостяцкая —
жизнь? Дом с женщиной — цветник, дом без женщины — пустыня...
Палван опустил глаза, промолчал.
Хотя Ахмаджану было всего двадцать шесть лет, на вид ему можно
было дать много больше. Трудная жизнь наложила на него свою пе
чать. Родители Ахмаджана, прозябавшие в нищете, вынуждены были
отдать своего сына в услужение баю. Потом ради куска хлеба он вы
полнял самую тяжелую, неблагодарную работу в домах состоя
тельных людей Ташауза и Янги-Ургенча. В сердце этого молодого йи-
504
гита горела ненависть к баям и купцам. В 1917 году он бежал
в свободный Турткуль и, взяв в руки оружие, сражался против врагов
советской власти. Басмачи при одном имени красного командира Ахмаджана чувствовали себя неуверенно, он умел неожиданно нагрянуть
на врагов, повергнуть их в панику. Длиннолицый, в бархатной папахе,
с огромным браунингом, он даже видом своим наводил на них страх...
Но бойцы знали его как человека очень доброго, любящего пошутить.
Вот уже больше трех лет он председатель исполкома в Ташаузе.
— Так что, джура, долго будешь ходить в холостяках? — снова
спросил Ахмаджан.
— Палванбай хотел жениться,— вмешался в разговор Салиджан,
принесший плов.
— Что же случилось, не понравились девушки Хивы? В Илоли и Та
шаузе есть такие красавицы! — Сафаргалди поднял большой палец.
— Сафаргалди, не сосчитав, не говори сорок. Невесту Палвана бас
мач ранил ножом, едва избавилась от смерти,— с укоризной промолвил
Салиджан.
— Смотрите-ка, друг, а не написал даже. Как она чувствует себя
сейчас?
— Рана зажила, а здоровье пока не вернулось,— ответил Палван.
— Есть такие травы, что любую болезнь лечат... Ты табиба найди
знающего... А потом, разве армейскому человеку легко устроить той?
Ты только предупреди нас, когда нужно, и мы сами привезем рис, мас
ло, барана приведем,— обещал Сафаргалди.
— Мы тоже не останемся в стороне,— сказал Кусберган.— Есть
у меня теленочек, выкармливаю для твоего тоя.
— Друзья, выздоровела бы Якутай, а той не убежит. Все останетесь
довольными.— Палван взглянул на Сафаргалди: — В вашей стороне
спокойно?
— Эге, еще далеко до этого. Удивляюсь я вождям племен, трудно
их понять. Если конные Джунаид-хана нападают на племя Гулям-Алихана, то вожди других племен и бровью не шевельнут; если, скажем,
Джунаид идет на род Яхшикелдибека, то Гулям-Алихану нет дела
до этого. Сколько вреда нам приносит разобщенность и вражда
племен!
— Так и у каракалпаков, одно племя враждует с другим, а Джунаи
ду это на руку, — произнес Кусберган.
— Да, друзья, много, очень много еще должны мы сделать.— Пал
ван достал из костра уголек, прикурил, обвел взглядом собравшихся.—
Для того чтобы увидеть себя, ошибки свои понять, время нужно. Но
теперь и само время быстрее идет, на глазах меняются люди, мир ви
дят, от старого отвыкают. Конечно, на наш век зла хватит, но те, кто
сменит нас, наверно, лишь из книг узнают, как люди друг друга резали.
— Будем здоровы, и мы увидим новую жизнь,— сказал Сафаргалди.
Долго длилась их беседа: вспомнили павших друзей — Белоусова,
Кадира, Телегина, Лочина, вспомнили и первого командира Красной
Армии Хорезма Николая Шайдакова. И тогда, глядя на пламя костра,
Ахмаджан Ибрагимов тихо запел известную всем в Хорезме песню:
505
Разорил нас не знающий жалости
Матчон-бек, кровожадный басмач»
Если завтра убьют его красные,
По нему не поднимется плач.
Шайдаков из Турткуля примчался к нам,
Пулеметов слышны голоса...
* * *
Вскоре после окончания сессии Центрального Исполнительного Ко
митета было созвано совещание ЦИКа и Совета Назиров, на которое
были приглашены многие ответственные работники партии, комсомо
ла, профсоюзных и советских организаций.
Первым выступил Ахмад Махмудов:
— До отъезда нашей делегации в Ташкент на конференцию пред
ставителей трех республик по вопросу экономического объединения
осталось двадцать дней. Надо серьезно подготовиться.
—•З а такой срок невозможно,— бросил с места назир торговли
Нуруллаев.
— Если к этому вопросу мы отнесемся равнодушно, то действитель
но не успеем, — реплика первого секретаря ЦК Шарафутдинова относи
лась, несомненно, к Нуруллаеву. Последний ответил сразу:
— Никто не относится равнодушно, но надо открыто сказать, что
этот серьезный вопрос еще не изучен.
— Почему не изучен? Комиссия, прибывшая из Ташкента, работает
уже два месяца, вопрос детально рассмотрен и на второй сессии, и
в Центральном Комитете.
Чтобы выручить Нуруллаева, попавшего в трудное положение, тут
же взял слово его друг Сабирбай, член Президиума ЦИКа.
— С нашим экономическим положением не знакомы Бухара и Таш
кент. И мы не знаем их положения. Как же мы будем объединяться?
— Будем знакомиться друг с другом в процессе работы,— ответил
Махмудов.— Вместе рассмотрим бюджет. Как вникнем в приход и рас
ход, так все сразу и станет ясно.
Решительно поддержал Махмудова и Шарафутдинов:
— Было бы заблуждением считать, что мы сами справимся с
трудным экономическим положением Хорезма. То же самое можно
утверждать относительно Бухары и Туркестана. Представители трех
республик соберутся, посоветуются, конференция эта будет особенно
полезна для Хорезма.
— Дайте мне слово, — попросил Палван. Он хотел было говорить
с места, но председатель предложил ему выйти на трибуну.
Оправив гимнастерку, Палван начал:
— Вопрос экономического объединения трех республик ясен как
день. Все три республики — советские. Почему же им не вести общее
хозяйство? После слов Нуруллаева я вынужден выступить. Какую цель
преследует он? Почему не говорит о ней прямо? Ради чего пытается
склонить нас к решению не принимать участия в конференции? — Пал
ван обвел взглядом собравшихся.— Разве назир торговли не знает —
506
что куплено, что продано? — спросил он Нуруллаева под громкий смех
в зале.— Для Хорезма, разоренного войной, объединение с другими ре
спубликами просто необходимо. Конечно, надо принять участие в эко
номической конференции, которая состоится в Ташкенте. Пусть все ор
ганизации позаботятся о том, чтобы подготовить необходимые справки
и сведения.
После этих слов Палвана Нуруллаев совершенно изменился.
— И я хотел сказать то же самое. Для тех, кто отправится на кон
ференцию, должен подготовить материалы не только Назират торго
вли и промышленности, но и все организации. Дело в том, чтобы все
учреждения и организации работали единодушно.
— Значит, для всех республик будут одни бумажные деньги? —
спросил Мадримбай, точно бы совершенно несведущий человек.
Получив утвердительный ответ, он продолжал:
— Мы хотим знать, бумажные деньги будут печататься в одном ме
сте или в разных местах?
— Конечно, будут печататься в одном месте,— сказал Ахмад Мах
мудов.
— Если мы дадим бумагу, оплатим расходы, отпечатают и для нас?
А может, безвозмездно отпечатают?
Председатель Экономической комиссии Городецкий неторопливо
ответил:
— Как уже сказал товарищ Махмудов, по уяснении приходов и рас
ходов каждой республики будет составлен бюджет. Для всех респу
блик будет введена денежная система, согласно бюджету предоставят
средства. Не в долг, конечно.
Заметив, что Мадримбай исчерпал свои вопросы, его сменил
Нуруллаев:
— Мы и Бухара — самостоятельные республики. Как будем распла
чиваться с Россией за полученные товары, если объединимся?
Ясно было, что Нуруллаев и Мадримбай, задавая вопрос за вопро
сом, намеренно запутывают дело. Ответственный секретарь ЦИКа Ка
неев, кажется, склонялся на их сторону.
— Биродарлар, вопрос этот, кажется, еще не ясен. Надо его оста
вить открытым,— сказал он.
Эти слова председателя собрания очень пришлись по душе Нурул
лаев у, Сабирбаю и Мадримбаю. Они бросали выразительные взгляды
по сторонам, ища единомышленников. Если бы им удалось получить
поддержку хоть нескольких человек, то они могли бы с ходу атаковать
постановление Центрального Комитета. Почувствовав это, Пирнафас-ака поднялся с места. Канеев, хотя и неохотно, предоставил
ему слово.
Пирнафас-ака начал в шутливом тоне:
— Говорят, были некие Нурмат-наркоман и Шармат-пьяница. Все,
что у них было, они израсходовали на опиум и вино. У Шармата-пьяницы осталась только старая дырявая шуба. Они оба спали, накрыв
шись ею. Однажды пришли они на базар и, продав шубу, купили опиу
ма и вина. Нурмат всласть выпил выжимки опиума, Шармат на
507
сладился вином. Пришла пора ложиться спать, а шубы нет. Пьяница
Шармат спросил у своего друга наркомана Нурмата: «Где моя шуба?»
Нурмат ответил: «Мы ходили на базар?» — «Да, ходили».— «Шубу про
дали?» — «Продали».— «Мне купили опиума?» — «Купили».— «Тебе ви
на купили?» — «Да, купили».— «Выпили?» — «Да, выпили». Через неко
торое время Шармат-пьяиица снова спросил: «Где моя шуба?»
Нурмат-наркоман снова ответил, снова пошло: «Шубу продали — про
дали, опиума и вина купили?» — «Купили».— «Выпили?» — «Выпили...»
Шармат-пьяница, начавший дрожать от холода, снова спросил: «Где
моя шуба?» Вот нечто такое происходит и тут. Биродар Нуруллаев то
ли по знанию, то ли по незнанию, как говорится, ломится в открытую
дверь. Что такое деньги и экономика, он знает в десять раз лучше нас;
зная, морочит нам голову своими вопросами. Что он, против экономи
ческого объединения?
Нуруллаев прямо-таки взъярился:
— Уж не сравниваете ли вы меня с Нурматом-наркоманом или Шарматом-пьяницей! И это вы, руководитель профсоюзов Хорезма, так го
ворите. Жаль, жаль! Юродствуете, своими глупенькими сказками отни
маете время у людей уважаемых.
— Эй, Мадрим-деван, выбирай выражения, не оскорбляй людей
старше себя.
После этих слов председателя Чека Бобо Матчанова Нуруллаев
умолк. Не стали задавать лишних вопросов и его друзья.
Выступившие в прениях одобрили постановление Центрального Ко
митета об экономическом объединении. Совету Назиров было поручено
образовать Хорезмский экономический совет. Этой организации должен
был подчиняться ряд назиратов, в том числе Назират торговли
и промышленности.
* * *
— Джура, интернат, разместившийся в доме Таза-махрама, оказы
вается, в тяжелом положении. Надо пойти провермть( кок живут там
дети. Что ты на это скажешь? — обратился Карим Балтаев к своему
другу Давляту Ризаеву, секретарю ЦК комсомола.
— Да я и сам собирался туда... Пойдем вместе. Хочу еще позвать
Бекджана.
— А из нашего назирата пойдут, наверно, Хусейн-эффенди и Юсуф
Харратов. Так что целая комиссия составится.
Хотя Кариму Балтаеву всего двадцать два года, он исполняет обя
занности назира просвещения. Среди хивинских комсомольцев он один
из самых образованных и работящих. Немногословен. Умеет беречь
время. Взявшись за дело, доведет его до конца, хотя бы пришлось ра
ботать ночами.
В назначенный день комиссия явилась в интернат. Ничего хорошего
здесь она не увидела. Не было ни кроватей, ни подушек, ни просты
ней. Дети спали на земляном полу, на троих-четверых — одно ватное
одеяло. У всех грязное нательное белье,— видно, не меняли несколько
508
месяцев. По просьбе комиссии заведующий интернатом выстроил
детей.
— Почему у тебя так отросли ногти, почему такие грязные руки? —
спросил Хусейн-эффенди у одного мальчика.
— Ну, почему не стрижешь ногти?
— Ножниц нет,— ответил другой мальчик.
— Что это с тобой? — спросил Бекджан у мальчика, который то
и дело чесался. В этот момент начали чесаться и другие дети.
— Чесотка.
Видя такое, члены комиссии возмутились:
— Почему вы не смотрите за детьми?
— Почему сироты в таком положении?
— Хотел повести в городскую баню, да туда не пробьешься, а ле
карств у меня нет,— с равнодушно-нагловатым видом ответил заведую
щий.
— А разве нельзя было воспользоваться баней Таза-махрама? —
спросил Карим Балтаев.
— Нет дров, угля.
— Что вы заладили «нет» и «нет», так ибудете сидеть сложа руки?
Город же в двух шагах. Пошли бы и потребовали. Почему согласились
стать заведующим, если детей не любите? — негодовал Юсуф Харратов.— Слышали, наверно, про интернат в Ходжейли? В глуши он, а по
смотрите, рот разинете от удивления. До Хамзы там было еще хуже,
чем у вас.
— Интернат в Ходжейли не видел, но Хамзу-ага знаю,— прервал
заведующий.
— А может быть, вы видели наш городской интернат, которым ру
ководит Хусейн-эффенди? Прямо под вашим носом. Один из лучших
интернатов республики,— сказал Давлят Ризаев. — Да вы, оказывается,
не знаете, что вода течет рядом с вами. Говорите: дров нет, а сколько
сухих ветвей валяется вот здесь, в этом саду, целые арбы.
Давлят взглянул на своих товарищей. Не сговариваясь, они тут же
принялись за дело. Нашли пилу, топор. Бекджан и Давлят пилили, Ка
рим рубил, тут же суетился заведующий интернатом, складывая дрова.
Юсуф-ака отправился за лекарствами в Хиву. Хусейн-эффенди осмо
трел баню, построенную еще Таза-махрамом, и, решив, что ее можно
использовать, собрал мальчиков постарше. Они вымыли казан, напол
нили его водой, начали топить. Никто не сидел без дела, все работали.
В отделениях — мурчах выкупали детей. Больных чесоткой натерли
серным маслом. Нескольких отправили в больницу. В комнатах вымы
ли стекла. Чисто подмели земляной пол.
— Ну вот, теперь интернат стал похож на интернат.— Хусейн-эф
фенди был доволен. Усевшись в кругу ребят возле ярко горевшего ко
стра, он рассказывал им о неведомых дальних странах, о синих морях,
по которым плывут белые, как облака, корабли.
Глядя на Хусейна-эффенди, явно очаровавшего детей своим расска
зом, Карим Балтаев вспоминал уже далекие теперь дни, когда в Хорез
509
ме только что была организована Секция Коммунистического Интерна
ционала молодежи. Как он вместе с первыми комсомольцами обходил
на рассвете глухие уголки Хивы, отыскивал в заброшенных сараях
и сторожках детей-сирот и отводил их в Нурлавой, где в больших ком
натах с великолепными верандами, недавно принадлежавших женам
хана, разместился первый в Хорезме интернат. Заведовал им Хусейнэффенди. Там-то и познакомился Карим с этим скромным, мягким, но
настойчивым человеком, готовым грудью своей защитить детей. Много
лет назад Хусейн Исмаилов вместе с другими пленными турецкими
офицерами был привезен в Хорезм. С первых же дней он начал тру
диться на ниве просвещения, как будто для этого прибыл сюда.
В Хорезме все его звали Хусейн-эффенди. Где бы он ни работал:
в интернате, в школе или на ответственных постах в Назирате просве
щения, он всегда относился к делу с душой, пользовался всеобщим
уважением.
— Э то т интернат надо перевести в другое, более пригодное зда
ние,— сказал Хусейн-эффенди, подойдя к Балтаеву.
— А как думаете, куда?
— Да в Рафаник, в дом Ибадулла-туры, он с полом и печками.
— Но в нем размещена воинская часть. Что скажет военный назир,
согласится ли начальник Политического управления Палван-ага?
— По-моему, согласится.
— Я поговорю с Палваном-ага,— коротко сказал Балтаев.
Вечером дети, одетые во все чистое, собрались в большой комнате.
Мальчик лет десяти, Рахман Аллаберганов1, умело, с чувством сыграл
на кларнете старинную мелодию.
Затем мальчик чуть постарше, Шариф Рамазанов2, низенького ро
ста, белолицый, похожий на татарчонка, приник к скрипке, скользнул
по струнам смычком, и полились светлые, чарующие звуки любимой
хорезмийцами мелодии «Гульяр».
— Он еще и сам сочиняет музыку,— гордо сказал заведующий.
— Сыграй, милый, еще, услади наши души,— попросил мальчика
Юсуф Харратов, известный всем поэт и музыкант.
— Еще, еще! — закричали дети.
Снова зазвучала скрипка. Щариф играл веселые хорезмские мело
дии «Али Камбар», «Аманча-яр». Когда же раздалась игривая, огненно
озорная мелодия лязги, дети чуть не разом вскочили на ноги, пустились
в пляс.
Воистину лязги — это сама душа народа. Нет в Хорезме ни молодо
го, ни старого, которые не знали бы лязги.
Тихо наигрываемая вначале, словно бы сдерживаемая музыкантом,
страстная, будоражащая кровь мелодия вдруг вырывается на простор,
завладевает тобой, бросает наземь, под ноги, твою усталость, тоску,
1 Р а х м а н А л л а б е р г а н о в — композитор, заслуж енны й а р ти с т Узбек
ской ССР, д ир е кто р У ргенчской музыкальной ш ко л ы .
2 Ш а р и ф Р а м а з а н о в — композитор, на р од н ы й а р ти с т Узбекистана, д и
ректор Т аш кен тско й музыкальной ш ко л ы .
510
годы, и ты летишь, как выпущенная из клетки птица, смеясь, ликуя,за
быв обо всем. И сама вечность пляшет, зачарованная счастливым ми
гом бытия.
...Они возвращались в Хиву поздно вечером, когда уже ярко горели
звезды. Шли молча.
— Вы только подумайте, какие талантливые дети! — вдруг взволно
ванно заговорил Юсуф Харратов.— Вот бы открыть музыкальную шко
лу в Хорезме!
— Отлично, Юсуф-ака, вы и будете директором этой школы,— спо
койно заметил Карим Балтаев.
— Да не останутся несвершенными ваши слова,— поторопился ска
зать Юсуф-ака.
— Каримбай, откуда вы возьмете средства для музыкальной шко
лы? У нас и на обычные денег не хватает. А ведь не только здесь, но
и в каракалпакских и туркменских районах надо открывать новые
школы.— Хусейн-эффенди пристально посмотрел на молодого на
зира.
— Верно вы говорите, Хусейн-эффенди. Мы уже объяснили в Цен
тральном Комитете товарищу Махмудову, во что обойдется открытие
всех этих новых школ.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
— Уважаемые члены правительства! — обратился Ахмад Махмудов
к сидевшим в большом зале зимнего дворца Нурлавой. Взгляд его не
вольно скользнул по отливающим золотом и серебром стенам, Махму
дов чуть прищурил глаза. — Все мы знаем, что нельзя построить новую
жизнь в Хорезме без подъема просвещения и культуры его народов. На
этом пути мы уже имеем ряд достижений, но желаемых результатов по
ка не достигли, не хватает средств. Откуда их взять? Скажу прямо: из
доходов, получаемых духовенством. Вопрос о вакуфах был поднят еще
во времена Паляза-хаджи и позднее, при Ата-махсуме, но из-за их
яростного противодействия не решен. И это при том, что для кашей
советской республики он, по сути, является вопросом жизни и смерти.
Вакуф мешает нам идти вперед, он, словно тяжелые гири, тянет в про
шлое, узаконивает эксплуатацию человека человеком. К примеру,
в Хазараспе есть вакуф Атауллибек — земли, отданные авлие — свято
му, но авлие этот давно умер, он уже не поднимется, хлеба не попро
сит, одеваться ему не надо, доходы же, поступающие от вакуфа, идут
ишану и мулле. Дехкане работают в поте лица, а урожай привозят им.
Мутавалли — управляющие вакуфами, как и в старое время, живут при
певаючи: нажравшись, лежат, уставившись в небо и поглаживая свои
толстые животы. Это же паразитизм.
Сидевшие в зале с напряженным вниманием слушали Махмудова.
Чуть помедлив, он продолжал горестно:
511
— А разве в нашем государстве мало вакуфных земель? Они состав
ляют половину орошаемых земель Хорезма. Что же получается? Земли
ханов, тур, беков, за которые пролита кровь красноармейцев, почти
все обращены в вакуфные и принадлежат сейчас кучке людей — духо
венству. Такое положение нетерпимо. Считая эти земли народным до
стоянием, Центральный Комитет Коммунистической партии Хорезма
принял решение: «Все земли, конфискованные у ханов и сепаев, какими
бы они ни были, вакуфными или другими, считать собственностью го
сударства и предложить Совету Назиров издать соответствующий
декрет».
Члены правительства хорошо знали, что надо определенно выска
заться по этому вопросу, но сидели молча, опустив голову.
Слово взял Палван:
— Коль скоро вы, проявив ко мне уважение, пригласили меня под
эти высокие своды, — выражая вам свою благодарность, выскажу свое
мнение: у нас в Хорезме до революции было много вакуфов, но после
революции их стало еще больше. Отведавшие, как говорится, змеино
го яда, ловкие богачи, чтобы не выпустить из своих рук тысячи тана
пов плодородных земель, стали обращать их в вакуфные. Видите ли,
вакуфные земли — земли священные, кто попытается посягнуть на них,
того разобьет паралич. Товарищи, этим хитростям надо положить ко
нец. Решение Центрального Комитета правильное,— сказал он и, на
правляясь на свое место, добавил не без упрека: — Почему члены
правительства так холодно смотрят на это решение? Почему
молчат?
— Палванбай, для молчания есть причины. О вакуфе нельзя дерзко
говорить — это воистину священное достояние,— возразил Палвану
член Центрального Исполнительного Комитета Абдулрахим-хаджи.
— Прежде чем рассуждать с вакуфе, надо проникнуть в его суть,—
начал назир юстиции Исо-ахун.— Я хочу дать вам некоторые разъясне
ния. Прежде всего, откуда пошли вакуфы?
Он говорил долго, то и дело ссылаясь на авторитетные свидетель
ства людей, объявленных святыми, разные религиозные книги и до
гматы шариата. И свои рассуждения в конце концов заключил так:
— Вакуфные земли — земли, подаренные для божеских целей. Почи
тающие бога и шариат да не усомнятся в этом. На вакуфы никогда ни
одно правительство не покушалось и не должно покушаться.
— Мне думается, что почтенный назир Исо-ахун осветил историю
вакуфов несколько односторонне,— спокойно и твердо заговорил Ка
рим Балтаев.— Кроме того, все мы отлично знаем, что мутавалли —
управляющие вакуфами — меньше всего заботятся о том, чтобы ис
пользовать доходы, получаемые от вакуфов, на благотворительные це
ли. Для них вакуфы — средства обогащения. Погрязшие в стяжатель
стве, они глухи ко всему, в том числе и к самим установлениям
шариата. Известно также, что богачи, ставшие вакифами — жертвова
телями, по установившейся традиции получают большие доходы от
своих земель, обращенных ими в вакуфные. Одним словом, как и пре
жде, живут за счет дехкан. Между тем Советское правительство Хорез512
мо не имеет средств для того, чтобы открыть новые школы. Это изде
вательство над нашей революцией. О т имени всех работников
просвещения я поддерживаю решение ЦК.
После речей Исо-ахуна и Карима Балтаева разгорелся спор.
— Вы, конечно, помните,— обратился Пирнафсс-ака к назиру юсти
ции,— сразу после революции был принят закон о наделении семей
красноармейцев, а также батраков из бедных дехкан землей, принадле
жавшей ранее ханам, турам и бекам. Но владельцы этих земель тут же
поспешили обратить их в вакуфные.
— Да, так было,— спокойно ответил Исо-ахун.
— Разве это не нарушение закона?
— Я ведь вам объяснил, что, коль скоро кто-то сказал «добровольно
отдаю свое достояние мечети или медресе», все это достояние, будь то
движимое или недвижимое имущество, государство не может изъять
или обложить налогом. Раз на вакуфнаме — грамоте стоит печать казия, значит, все законно.
— Если все земли станут вакуфными, то что же останется в руках
народа и правительства? — бросил реплику Бобо Матчанов.
— Странно,— снова заговорил Ахмад Махмудов,— туры и беки, все
властные прежде, но лишенные советской властью привилегий, при
крываясь религией и богом, грабят дехкан. Можно ли нам терпеть та
кое? Ни за что! За эти земли народ заплатил дорогой ценой, и они по
праву принадлежат ему.
— Верно, верно! — поддержали Махмудова руководители партии
и комсомола, приглашенные в Нурлавой.
— Это заседание правительства, а не базар. Нечего здесь шуметь
и нести всякий вздор,— в гневе проговорил Мадримбай.
Обрел дар речи и Сабирбай, уже давно сидевший молчаливо
и задумчиво.
— Товарищи, это серьезный вопрос. Наше Советское правитель
ство — справедливое правительство, а мы члены этого правительства.
Народ ждет от нас уважения к справедливости. Никак нельзя нам вы
ступать против вакуфа.
— Верно, верно! — закивали головами Мадримбай, Исо-ахун и Аб
дул рахим-хаджи.
Сабирбай же продолжал:
— Подумайте сами, в нашем основном законе записано, что поку
шающегося на чужое достояние надо привлекать к ответственности,
а разве вакуфные земли достояние правительства? Конечно же нет.
А коли так, зачем покушаться на закон? Это несправедливо. Народ мо
жет отвернуться от нас. Не смейте покушаться на вакуф!
Прения затянулись надолго, некоторые ораторы выступали не
сколько раз. Председатель Центрального Исполнительного Комитета
Абдуппа Ходжаев слушал их молча, никак не выражая своего мнения.
Под конец кто-то спросил: «А что думает председатель?»
Абдулла Ходжаев произнес неопределенно:
— Это очень сложный вопрос, его еще надо основательно
изучить,— но, услышав протестующие голоса, сказал: — Уважаемые
17
Д. Шарипов
513
члены правительства, пусть сторонники предложения ЦК поднимут
руку.
Большинство назиров поддержало это решение, но Мадримбай, С а
бирбай, Исо-ахун и Абдулрахим-хаджи голосовали против.
— Джура, это большая победа,— сказал Палван Ахмаду Махмудо
ву, выходя из залитого ярким электрическим светом приемного зала
Нурлавоя.
— Пока только начало, борьба предстоит трудная.
— Да, сегодня мы лучше узнали некоторых наших друзей...
Матёз, таившийся в густой тени карагача, увидев Палвана со спут
ником, хотел было вернуться домой, но в последний момент подумал,
что они скоро расстанутся.
Палван и Махмудов, увлеченно беседуя, шли по берегу Сирчали-канала. Матёз крадучись следовал за ними.
* * *
Мадримбай вернулся домой подавленный. Он не стал зажигать
свет, ходил в темноте по комнате. «Большевики подняли мятеж против
святых, против самого бога, попирают ногами наше священное мусуль
манское право — шариат. Все это я видел своими глазами и не мог на
нести удар безбожникам. Что я за человек после этого? — Он зашагал
быстрее. Жажда мести охватила все его существо, томилась в самой
крови. Вдруг он застыл на месте, улыбнулся в темноте.— Нашел! Ви
дать, сам пророк вразумил меня... Правительственный караван идет
в Чарджоу, вместе с хлопком везут каракулевые шкурки, изделия хо
резмских ювелиров, чеканку по серебру и... секретные документы.
Надо об этом сообщить Сагдулле-бала».
...Большой караван вышел из Хивы в сторону Хазараспа. Дипкурь
ер Матназар Худайназаров, спрятавший документы в одном из тюков,
спокойно погонял верблюда. После Хазараспской крепости благопо
лучно миновали и Питнак. Переночевав там, тронулись дальше. Вне
запно повалил густой снег. Матназар, чтобы не замерзнуть, слез
с верблюда и пошел пешком. Все поверх полосатых халатов надели
шубы. На головах погонщиков верблюдов были чугурмы, довольно
теплые, но ноги, в хорезмских белых сапогах с изогнутыми носками,
мерзли. Пронизывающий ветер швырял в лицо колючий снег.
Караван прошел через плато, начались пески, потянулись один за
другим барханы. В такую пору не встретишь тут ни птицы, ни зверь
ка — кругом снег, все живое, страшась мороза, затаилось. Погонщики
верблюдов с берданками за плечами шли медленно, тихим шагом, точ
но бы измеряя землю. Слева, с Амударьи, тянул ледяной ветер, справа
лежала беспредельная, укутанная снегом пустыня. Белые, с заинде
велыми мордами и глазами верблюды едва плелись.
Внезапно загремели выстрелы. Со всех сторон налетели басмачи.
Началась перестрелка. Несколько верблюдов было ранено, их рев раз
носился над барханами, заглушая стоны раненых погонщиков. Застиг
нутые врасплох путники вынуждены были сдаться.
514
Главарь басмачей Сагдулла-бала приказал:
— Хорошенько обыскать, найти секретные письма!
Верблюдов заставили опуститься на землю. Тюки опрокинули на
снег.
Басмачи обшарили все, но писем не обнаружили.
— Где письма правительства? — глядя на старшего погонщика,
спросил Сагдулла-бала.
— Ага, мы никаких писем не возим, возим только груз в Чарджоу
и обратно,— ответил погонщик, опустившись перед ним на ко
лени.
— А где Матназар?
— Какой Матназар, ага?
— Которому доверили секретные письма правительства.
— Такого Матназара мы не знаем. Мы все — погонщики.
— Постой, плут, если найду письма, всех вас перестреляю, станете
падалью для волков... Разденьте погонщиков и обыщите их! — прика
зал он своим йигитам.
В зимнюю стужу погонщиков раздели догола, располосовали кинжа
лами их одежду, осмотрели, ощупали — но куда там, не только письма,
не обнаружили даже клочка бумаги. У окоченевшего Матназара все
беспокойней стучало сердце. Дрожа от холода, он тревожно следил
за каждым движением басмачей: «Сейчас найдут, расправятся со
всеми».
— Еще раз осмотрите поклажу! — приказал Сагдулла-бала.
Тут же стали вываливать на снег содержимое тюков и корзин.
Сердце Матназара бешено заколотилось. «Найдут, сейчас найдут»,—
думал он с ужасом. Но, на его счастье, басмач не заметил переметной
сумы, вдавленной в снег мертвым верблюдом.
Сагдулла-бала был вне себя от ярости. Его головорезы погрузили
на несколько верблюдов каракулевые шкурки, чапаны, драгоценности,
отобрали у погонщиков оружие. С криком помчались они по барханам,
исчезли в беспредельности песков.
Окоченевшие люди собрали саксаул, развели костер. Молча жались
они к огню, не зная, то ли идти в Чарджоу, то ли возвращаться назад.
Все ждали, что прикажет Матназар Худайназаров. А он, вытащив изпод верблюда суму, сказал:
— Пошли дальше, в Чарджоу.
* * *
Яхшикелдибек был доволен тем, что Джунаид-хана снова загнали
в пески, и справедливо полагал, что в этом деле есть некоторая доля
и его конников. Подобно своему погибшему брату Кушмамат-хану, он
не раз поднимал против Джунаида туркмен, живших в окрестностях
Кухна-Ургенча.
Яхшикелдибек — сардор племени укиз-салах, под его командова
нием конный отряд примерно в триста — триста пятьдесят сабель. Ли
шившись Кушмамат-хана, он всю свою любовь перенес на самого
17*
515
младшего, восемнадцатилетнего брата Эшима, в котором видел буду
щего предводителя племени.
— Нам не удалось учиться, — сказал он, как-то беседуя с Зшимсм.—
Ты же учись теперь за твоего покойного брата и за меня. Не будем же
всевать вечно. Вооружившись карандашом, руководи народом. Я хоро
шо знаю: за то, что ты стал комсомольцем, тебя ненавидят мухрдоры,
ишаны, муллы и катхудо1.
— Ну и пусть ненавидят. Я не боюсь их.
— Будь осторожен, брат. Джунаид-хан и его пир Хан-ишан охотят
ся на таких, как ты.
— Ага, я думаю, мы не допустим врагов до наших аулов,— сказал
Зшим.
— Есть у меня одно желание. Хочу женить тебя в этом году,— задум
чиво произнес Яхшикелдибек, поглаживая тронутую сединой бороду.
— Рахмат, ага, но пока что я не намерен жениться. Хочу в этом го
ду отправиться на учебу в Москву или в Ашхабад.
— Браг, твоя воля. Как жить дальше, ты понимаешь сам, все счи
таю т тебя мудрым йигитом. Где бы ни учился, лишь бы ты был здо
ров. Буду помогать тебе всем, чем могу. Вся моя надежда на тебя.
— Я отправлюсь не один — с друзьями. Мы хотим получить глубо
кие знания и служить народу.
— Д а исполнятся ваши желания.
— Я возьму с собой и свою любимую.
— А родители не будут против?
— Как-нибудь уговорим их.
— Ох, брат, не всем-то понравится твой поступок. Лишь бы все это
добром кончилось.
* * *
Джунаид-хан разбил несколько десятков юрт около большого ко
лодца в глубине пустыни. Среди них выделялась его юрта, огромная,
крытая белым войлоком. Сейчас он сидел в ней один. Его сыновья
и сотники занимались со своими конными джигитовкой и стрельбой.
Джунаид-хан налил чаю в пиалушку и, машинально вращая ее
перед собой, погрузился в глубокое раздумье.
«До недавней поры я был правителем Хорезма. Ханы Хивы пови
новались мне. Народ Хивы приходил ко мне в Бедиркент, где я вершил
суд и расправу. Со мной беседовали послы. Свой родной Бедиркент
я хотел обратить в столицу Хивинского ханства. Взметнулись к небу
зубчатые стены моего дворца. Тысячи танапов земли, табуны коней,
несметные отары овец — все это принадлежало мне. Сколько было
у меня батраков и работников, сколько служанок прислуживало коим
женам, юные рабыни украшали мой дворец. Сколько золота и серебра
хранилось в моих сундуках! Пришла революция, и все уплыло из рук.
Вот уже четыре года воюю с большавоями. Хотят уничтожить меня, но
1 К а т х у д о — ста р е й ш и н ы .
516
руки коротки. Пока не уйду из этого мира, не дам покоя ненавистным
богу кяфурам».
Джунаид-хан позвал стража и, когда тот явился, приказал:
— Матчон-туру ко мне!
В сей же миг приказ Джунаида был выполнен. Матчон-тура пред
стал перед ним, склонившись в поклоне до самой земли.
— Тура, я получил письмо от Мадримбая, он передал нам ценные
сведения. Советуют любым способом заставить Яхшикелдибека высту
пить против советской власти. Я много раздумывал над этим. После
смерти Кушмамата у него остался единственный брат Эшим. Продав
шийся кяфурам, щенок проклятый. Вот его и надо убить. Но его дол
жны убить не мы, а красноармейцы.
— Каким же образом заставить красноармейцев? — удивился тура.
Джунаид-хан усмехнулся:
— Красноармейскую форму возьмете у Яздана-хукиза1. Теперь по
нятно?
— Понятно, великий хан. Хвала вашему уму!
— Действуйте побыстрей, но осторожно.
— Можете быть спокойны. Считайте, что Эшим отправился в мир
иной.
Еще не остыл заваренный для Джунаид-хана чай, когда «красный
командир» Матчон-тура и пятеро отъявленных головорезов-«красноармейцев» уже скакали в сторону Кухна-Ургенча.
* * *
Джунаид-хан, отправив Матчон-туру «на охоту», пришел в юрту
своего пира — духовного наставника — Хан-ишана. Устланная ковра
ми, украшенная разноцветными тканями, она, подобно юрте Джунаи
да, была большой и пышной. Хан-ишан, сидя в глубине юрты на по
четном месте, что-то втолковывал своим мюридам, которые, преклонив
колени, почтительно слушали его.
Джунаид-хан, войдя со словами «ассалям алей кум», поклонился
своему пиру. Все, кроме Хан-ишана, поднялись и поклонились сардору.
Хан-ишан слегка кивнул головой и подал Джунаиду знак: садитесь,
мол. Когда Джунаид-хан сел на указанное место, все находившиеся
в юрте снова преклонили колени. И Джунаид, подобно другим мюри
дам, как преданный ученик, внимал словам своего наставника — пира.
— Те, кто изменяет вере, будут гореть в адском пламени, вечные
муки уготованы им, жалить их будут змеи и скорпионы, пиявки будут
высасывать их кровь. Каждый, кто желает попасть в рай, должен
крепко держаться нашей веры, должен стрелять в дьяволов-большавоев, поднимающих мятеж против бога. Каждый наш преданный мю
рид должен отделять болыиавоям голову от туловища.
Джунаид-хан сидел несколько ниже своего пира, почтительно сло
жив на груди руки, не пропуская ни единого слова. Вот уже сколько
1 Х у к и з — бык. Здесь прозвище басмача.
517
лет он — мюрид Хан-ишана — внемлет его советам, идет по указанному
им пути, слушает перед боем его молитвы. Каждый раз, когда сопут
ствовала удача, он превозносил Хан-ишана до небес, говорил, что
всевышний внял искренним молитвам, ниспослал победу; если же тер
пел поражение, то считал, что это результат неполного, несовершенно
го исполнения советов Хан-ишана. Он искренне верил в их чудодей
ственную силу. «Наш святейший отец», «наставник, указующий путь»,
«тень бога на земле», «губящий напасти» — такими словами возвеличи
вал он своего пира. Вот и теперь, когда пир отпустил своих мюридов,
как всегда, поведал ему о свершенных делах.
— Таксыр, чтобы убить младшего брата Яхшикелдибека — кяфура
Эшима, я послал Матчон-туру.
— бара-калло, бара-калло \ — произнес Хан-ишан, перебирая чет
ки.— Есть еще одно угодное богу дело.
Джунаид-хан, низко склонив голову, преданно взглянул на Ханишана.
— Дошло до меня, одна развратная женщина по имени Биби-Джа
мал со своим мужем Дусимом-бала разъезжает по кишлакам и аулам.
Послушавшись ее, немало узбечек сбросили свои паранджи,— Ханишан снял с головы высокую чугурму и поправил отвернувшийся уго
лок ковровой тюбетейки.— Надо, чтобы умолк голос этой кол
дуньи, дочери шайтана.
— Таксыр, мы сожжем ее на костре вместе с мужем.
— Не мешало бы отправить на тот свет Анаш-чулак2, Хайриманат
и Якут-бику.
— Мои люди следят за ними, а эта, жена Матчон-туры, уже получи
ла удар кинжалом. Перед тем как явиться к нам, Матчон-тура проучил
ее; думаю, теперь сама свернет с порочного пути.
* * *
И сегодня Якутай проснулась от ноющей боли в груди. Несколько
минут она лежала с закрытыми глазами, зная, что еще очень рано. По
том осторожно поднялась, встала, держась за спинку кровати, распах
нула окно и, жадно дыша, прислонилась к стене.
Боль постепенно отступила. Якутай подошла к столику, взяла ма
ленькое зеркальце и, растерянно глядя на свое отражение, с трудом
улыбнулась. Достав с этажерки пачку тетрадей, она начала читать со
чинения учениц выпускного класса.
Вот сочинение Назиры, совсем еще недавно пугливой батрачки,
таившейся под паранджой. Она пишет о Навои — и так, словно всю
жизнь дышала его стихами, рассуждает об искусстве слова, приводя на
память бейты из «Семи планет».
1 Б а р а - к а л л о — возглас одобрения, хва л а .
Ч у л а к — хром ая. Здесь прозвищ е певицы А н а ш .
2
518
К о гд а слова н а н и ж е т ю велир,
И х стр ойной красоте дивится м и р 1.
В конце сочинения Назиры, занявшего целую тетрадь, была припи
ска: «Муаллима-апа, вы открыли нам мир, от каждого вашего слова
светло становится на душе».
Якутай быстро отложила сочинение в сторону.
...Перед началом уроков в саду Тазабага Якутай остановила заве
дующая школой:
— Как ваше здоровье? Работаете много, может, велика для вас на
грузка? Не заменить ли вас на время?
— Спасибо за заботу, но я вполне здорова.
— Так ли это? — недоверчиво произнесла заведующая и вдруг
с улыбкой взяла Якутай за руку.— Что вы мне подарите за добрую
весть? Так вот, послушайте, ваша младшая сестричка Мавжуда с се
годняшнего дня у нас в школе. Ее прислал ваш отец Абдуллат УРа -
Отец!.. Исстрадавшийся в ссылке, но гордый, несломленный, с ко
торым и теперь почтительно здороваются на улицах и гузарах стари
ки, ей, примкнувшей к кяфурам, проклятой им дочери, доверяет
маленькую Мавжуду — свет своих очей... О-о! Насколько он выше этих
ханов и тур, погрязших в жалком тщеславии и суете. Отец!.. Он все
понял. И склонил голову не перед силой, а перед добром.
Поднявшееся из глубины души забытое дочернее чувство щемящей
нежностью захлестнуло Якутай. Она что-то сказала заведующей и бы
стро ушла, чтобы никто не увидел ее слез.
* * *
«Красный командир» Матчон-тура, спешивший к Кухна-Ургенчу, за
кричал на йигитов:
— Что за напасть, устали, что ли? Растянулись, точно тесто.
— Больше нас устали кони, долго скакали по пустыне, утомили
их,— ответили «красноармейцы».
— При выходе из песков есть постоялый двор, вот там и перено
чуем, дадим отдохнуть коням.
«Как сделать, чтобы Эшим попал нам в руки? — думал Матчон-ту
ра.— Ночью подкрасться к дому Яхшикелдибека или днем? У него йи
гитов много. Натолкнемся на них — беда. Убьют тут же. Надо действо
вать осторожно, с помощью старого аксакала, он наш верный человек,
все исполнит. Подкараулит, когда Эшим останется один, и сообщит
нам. О аллах, помоги! Трудное дело взвалил на меня наш ханага».
«Командир» и его всадники стегали уставших коней, но те едва ша
гали, с трудом вытягивая копыта из зыбучих песков.
Бесконечные барханы. Караваны барханов.
1 Перевод С . Л и п ки н а .
519
* * *
Мадримбай был доволен, что его письма своевременно доставля
лись Джунаид-хану. Связной Ибрахим-кур (Мадримбай называл его по
чтительно Ибрахим-махсумом), как челнок, сновал между Хивой и ло
говом басмачей в пустыне.
И этой ночью он явился.
— Бай-ата, я принес вам подарок,— сказал Ибрахим-кур и протянул
хозяину письмо.
— Никто не видел вас?
— Нет, мы делаем дело умеючи.
— Рахмат вашему отцу. Пока будете чай пить, ответ при
готовим.
Мадримбай прочитал письмо. В нем Джунаид-хан благодарил за по
лученные сведения, сообщал, что оружие, слава аллаху, раздобыли,
давал новые поручения. Мадримбай прочитал письмо Джуиаида еще
раз, затем сжег его. Написав ответ, позвал Ибрахима:
— Вот это вам на дорожные расходы и на подарки детям,— Ма
дримбай протянул ему деньги.
* * *
Матчон-тура как свои пять пальцев знал не только Кухна-Ургенч,
но и всю Хорезмскую долину. По многу раз бывал в каждой из крепо
стей. И здесь, в окрестностях Кухна-Ургенча, тура был знаком со мно
гими состоятельными людьми. Теперь это ему пригодилось. Он встре
тился тайком с аксакалом аула, находившегося неподалеку от дома
Яхшикелдибека. С первых же слов тура почувствовал, что тот ненави
дит Эшима. Они условились: как только Яхшикелдибек ускачет куданибудь со своими йигитами и Эшим останется один, аксакал даст знать
об этом.
И вот сигнал получен.
«Красноармейцы» Матчон-туры вихрем помчались к дому Яхшикел
дибека, одиноко возвышавшемуся на краю большой дороги. Чуть по
одаль от него стоял низенький дом соседей.
Матчон-тура громко постучал в калитку. «Странно, кто бы это мог
так стучать?» Эшим торопливо вышел и увидел незнакомого команди
ра и красноармейцев. Сын соседей, услышавший стук копыт, тоже вы
шел во двор и сквозь щель в калитке стал наблюдать.
— Говорят, что ты басмач, имеешь связь с Джунаид-ханом. Пре
датель ты ! — закричал «командир», сдерживая норовящего встать на
дыбы коня.
— Неправда это,— отшатнулся Эшим.
— Врешь, а ну проходи вперед!
— Заходите в дом, выпейте чаю, скоро вернется мой брат, тогда во
всем разберетесь,— растерянно уговаривал их Эшим.
— Пошевеливайся, не то пожалеешь!
520
Эшим хотел было еще что-то сказать, но по знаку Матчон-туры
«красноармейцы» застрелили его. Налетевшие вихрем, они снова ис
чезли в песках.
Прискакав домой, Яхшикелдибек увидел возле калитки окровавлен
ное тело брата. Вначале он онемел от ужаса, потом соскочил с коня
и бросился к брату. Зарыдал. «Кто, кто убил его?» — спрашивал он, за
дыхаясь. Сосед-йигит, едва преодолевая страх, подошел к нему и рас
сказал, что произошло. Но Яхшикелдибек качал головой, не хотел ве
рить в это. Только после слов: «Своими глазами видел, красноармейцы
убили, заметили бы меня, тоже убили бы, бог спас меня» — понял, что
йигит говорит правду.
Весть о том, что убили Эшима, быстро распространилась по
окрестным аулам. Прибыли родственники и из дальних мест. Во вну
треннем и внешнем дворах дома Яхшикелдибека в скорбном молчании
собрались мужчины. А из комнат ичкари доносился нескончаемый плач
женщин. Услышав причитания подходившей к дому родственницы или
соседки, все они поднимались, выходили ей навстречу, рыдая обни
мали ее, голося каждая на свой лад: «Родненький мой!», «Родст
венник наш милый!», «Рано ушедший брат!», «На кого ты нас
покинул!..»
Вот криком «О родной мой! О жизнь моя!» возвестила о своем по
явлении прискакавшая из отдаленного аула родная сестра Эшима.
Упав на колени, она заголосила:
Пропадите вы, дороги дальние,
Не доскачешь и на быстром коне.
Сш ить-то я тюбетейку успела,
Д а сгореть сестре твоей в горе,
Подарить не успела тебе.
Вместе с ней стонали и выли все женщины. Мужчины, находившие
ся во внешнем дворе, утирали слезы.
Пришел мойщик трупов. Вымыл усопшего, которого затем одели
в белый саван и, укутав в курпачу и бархат, положили на носилки-ка
тафалк. Катафалк вынесли в ташкари — наружный двор. Здесь жен
щины, причитая и плача, простились с Эшимом. Дальше провожали
его одни мужчины. Когда очутились в поле, катафалк опустили на зе
млю так, чтобы покойный лежал головой к северу. Вокруг столпились
люди. Старцы прошли вперед и, став позади мулл, прочитали заупо
койную молитву. Затем катафалк подняли и понесли на кладбище. Впе
реди всех, плача, шли с посохами неженатые племянники Эшима.
К этому времени могила была уже готова. Есть разница в ритуале
погребения у хорезмских узбеков и у хорезмских туркмен: узбеки хоро
нят в склепах над землей; туркмены же сперва роют глубокую яму ме
тра полтора в ширину и два в длину, затем устраивают нишу
в стене — склеп.
Покачивающийся ка руках катафалк Эшима внесли на кладбище,
положили рядом с вырытой могилой. Могильщик снял курпачу и бар
хат. Привычно действуя, спустился с трупом Эшима в яму, уложил его
521
в склеп головой в сторону захода солнца и замуровал отверстие склепа
глиняными катышами. После этого могильщик выбрался наверх и на
чал засыпать яму. Каждый из пришедших мужчин также кинул не
сколько горстей земли. Могилу засыпали, погребальные носилки разло
мали, палки воткнули в землю на противоположных концах могилы.
Лопату положили на могильный холмик лицевой стороной к земле. По
сле прочтения молитвы вернулись в дом Яхшикелдибека, раздали по
минальный плов — его не едят, только пробуют. Бархат и курпачу, ко
торыми укутывали покойного, на три дня повесили во дворе. И все это
время в дом Яхшикелдибека приходили люди, они читали молитвы, го
ворили слова ободрения и уходили.
На четвертый день Яхшикелдибек, осунувшийся, с заострившимися
чертами лица, собрал своих катхудо.
— Твоего брата Кушмамат-хана убили стоявшие во главе Советско
го правительства, а вот теперь младшего брата застрелили красноар
мейцы — будешь смотреть на все это? Мстить тебе надо, со своими йигитами иди на Хиву, пусти в дело саблю,— посоветовали они.
Горе и жажда мести терзали душу Яхшикелдибека. Но прежде чем
ринуться в бой, он решил узнать, кто же прямой виновник смерти Эши
ма. Он позвал мирзу — писаря и продиктовал ему:
— «Заседающим в правительстве молодым и великим деятелям!
Огромное горе постигло нас. Когда нас не было, пришли красные во
ины и среди белого дня без всяких вопросов и допросов расстреляли
нашего младшего брата Эшима. Это повергло нас в недоумение и му
ки. За нашим любимым братом Эшимом не было никакой вины, он по
гублен в младые лета. Мы еще не успели опомниться от горя после
убийства в сентябре 1920 года нашего брата Кушмамат-хана. Еще не
зажили раны наших сердец, как нас повергли в горе и отчаяние убий
ством Эшима. Просим вас, великих, срочно разыскать убийц нашего
Эшима и сурово наказать их. 1923 год, февраль. Приложил печать
Яхшикелдибек».
ГЛ А ВА О Д И Н Н А Д Ц А Т А Я
Ахмад Махмудов не любил предаваться воспоминаниям — он считал
их чем-то сугубо личным, отвлекающим от настоящего дела. Но те
перь, когда он заболел (врачи обнаружили у него язву желудка) и креп
ко уставал не только от работы, но и от молчаливой борьбы со своим
недугом, картины прошлого все чаще возникали в его памяти. Он ви
дел лицо матери, лучи морщинок возле ее глаз. О, как он любил эти
глаза, их ясный, но какой-то мгновенно гаснущий взгляд. Семья бед
ствовала. Мать ходила по домам, стирала людям. И он, Ахмад, и его
младшая сестричка батрачили у бая. Когда вечером все собирались за
скудной трапезой, монотонно скрипуче, как колесо чигиря, звучал го
лос отца, в который раз упрекавшего мать: «Чтобы жениться на
522
тебе, задолжал пятьсот таньга. Вот уже и дети выросли, а долг стал
еще больше, несчастные мы. Не пришло с тобой изобилие в наш
дом».
Когда произошла революция и Ахмад стал одним из первых комсо
мольцев, дамля-имам обругал в мечети его отца: «Сын твой стал урусом, продался большевикам, гони кяфура из дома». В тот же день отец
до полусмерти избил Ахмада и проклял его.
Жестокие испытания закалили характер Ахмада. С неудержимой
страстью и упорством боролся он за свободу своего народа, за новую
жизнь в Хорезме.
Каждый день в Центральный Комитет являлись к нему люди со
всех концов страны, делились с ним сокровенным своей души. Они ве
рили, что Ахмад-ага, ведь он сам из бедняков, поймет их.
Сейчас вот в его кабинете сидят активистки женотдела Хивы Хайриманат, Айманхан, Анаш и Якутай.
— Биродар Махмудов, кази обнаглели,— с горечью сказала Хайриманат,— они нарушают закон, с их помощью старики берут в жены не
совершеннолетних девочек.
— Аллакулибай взял одиннадцатилетнюю и довел ее до смерти,
а Назират юстиции никаких мер против него не принял. Теперь он за
большие деньги по обряду женится снова на двенадцатилетней. Как
можно терпеть такое! — возмущалась Айманхан.
— Мы просим Центральный Комитет срочно принять меры,— сказа
ла Якутай.
Затем вмешалась Анаш :
— Ахмаджан, руки у тебя до всего достают, ты второй секретарь
Компартии, мог бы призвать к порядку назира юстиции Исо-ахуна.
— Верно говорите. Конечно, мы не будем смотреть на это сложа ру
ки,— пообещал им Махмудов.
— ...Происходят дела, противоречащие основам политики совет
ской власти,— заявил он на очередном заседании Совета Назиров.— В
Назирате юстиции, как и в ханские времена, есть ясавулы. Они запуги
вают и оскорбляют людей. Вместо того чтобы вершить правосудие,
кази выступают против советских законов, творят преступления. Из
вестно, что наше правительство издало закон, согласно которому обра
щающиеся к кази должны платить за все их услуги современными
деньгами, но кази, не подчиняясь этому, требуют золотые монеты. Со
вершенно неправильную политику ведут кази и в женском вопросе.
Они узаконивают браки стариков с несовершеннолетними. Надо поло
жить конец этому произволу. Назират юстиции должен быть соподчи
нен советской власти. Кроме того, при Назирате юстиции следует
образовать отдел по толкованию шариата, руководить кото
рым должны самые опытные юристы. За работой отдела должны
наблюдать представитель дехкан — умудренный жизнью человек— и
представитель Совета Назиров.
И этот вопрос, как и вопрос о вакуфах, стал причиной яростных
споров. Мадримбай и Сабирбай сразу заявили, что это пренебрежение
к древним обычаям и нарушение шариата.
523
— Я удивляюсь биродару Махмудову. То, что он говорит, не вме
щается в голову. Посмотришь, так ему все не нравится: вакуфы, ша
риатский суд... Будет ли этому предел? — сказал Абдулрахим-хаджи и,
хлопнув дверью, вышел из зала.
Но, несмотря на это противодействие, правительство вынесло такое
постановление:
«Рассмотрев предложение бирадара Махмудова, члена Центрально
го Комитета, о необходимости организовать работу Назирата юстиции
в соответствии с советскими законами, одобрить предложение Махму
дова».
Когда члены правительства расходились, Мадримбай, глядя на
Махмудова, сказал:
— Ахмаджан, вы закусили удила, как бы конец не был плохим.
Сабирбай поддержал его:
— Если мы будем выступать против шариата и религии, то прави
тельство потеряет уважение народа.
Махмудов бросил на них горький, укоризненный взгляд.
* * *
Весна двадцать третьего года пришла в Хорезм рано. Внезапно на
стали теплые дни, и снег быстро растаял. Уже в середине февраля
плуг коснулся земли. Над пашней, клубясь, поднимался белый пар, по
всюду чувствовалось дыхание весны. Проклевывались почки на де
ревьях, зазеленели поля.
Четвертого марта свыше тысячи делегатов со всех концов респу
блики собрались на большой площади Нурлавоя отпраздновать трех
летие комсомола Хорезма. Площадь в кумаче и транспарантах, в цен
тре ее — большой портрет Ленина. Торжества открыл секретарь ЦК
комсомола Давлят Ризаев.
Вот на трибуну взошла Якутай, и сразу на площади перед двор
цом Исфандияр-хана стало тихо. Все глядели на нее. Делегаты
знали, что враг нанес ей удар кинжалом, что она чудом избегла
смерти.
Слова этой молодой женщины отзывались в сердцах, как крик жу
равля, рвущегося в полет. Заканчивая речь, Якутай высоко подняла го
лову, и голос ее зазвенел:
— Братья и сестры! Среди нас свободных женщин пока очень
мало, ибо у них много врагов. Кровожадные дикари пугают женщин
и девушек, сбросивших паранджу, законами шариата и адом. Они не
ограничиваются словами, они режут наших сестер, стремящихся к сво
боде, вонзают кинжалы в их грудь, рубят топорами. Но пусть враги
свободы знают: мы не боимся смерти!
О т взрыва аплодисментов и криков дрогнул Нурлавой. Делегаты
долго не отпускали Якутай.
После митинга и затянувшегося до вечера концерта Палван и Яку
тай решили погулять в ханском саду за Нурлавоем, в первые же дни
революции превращенном в народный сад. В эти дни зацвели абри
524
косы, персики, нежный весенний ветерок рассеивал вокруг них благо
датный аромат.
— Весна, но душа моя печалится.
— Что случилось, джанып?
— И сама не знаю.
— Устали, наверно, ведь очень много работаете.
— Нет, нет, работа меня не утомляет...
— Джаным, все будет хорошо.— Палван вынул из кармана гимна
стерки колечко и надел его на палец Якутай.— Мой праздничный
подарок.
— Рахмат.
— А вот это подарок от моей матери,— он протянул золотую
серьгу.
— Сегодня, значит, день подарков. А что вам подарить?
— Постарайтесь выздороветь совсем, вот это и будет вашим
подарком.
Якутай тихо склонила голову на грудь Палвана, закрыв глаза,
застонала.
— Что с вами, Якутай? — испуганно спросил Палван.
— Ничего, ничего, сейчас пройдет.
Палван осторожно гладил волосы Якутай, ее лицо. «Якутай,
джаным, да приму я боль твою».
* * *
Нуруллаев до революции работал мирзой — секретарем больших
баев, отчего его прозвали «Мадрим-деван». Человек лет сорока пяти,
низенького роста, с мелкими чертами лица, вечно заискивающий перед
«большими» людьми, ловкий, проворный, и красноречивый, он знал
языки, побывал во многих странах, поднаторел в торговых делах,
умел, как говорится, из одной такьга сделать две. После революции
был сперва мирзой, затем перешел ка большие должности, с помощью
друзей и покровителей поднимался все выше и выше, стал наконец ми
нистром иностранных дел, председателем Экономического совета.
То падал, то поднимался. Теперь вот казир торговли и промыш
ленности.
Заняв этот пост, он сразу же назначил Мадярбая Абдуллаева, одно
го из своих близких друзей, главой торгового представительства Хорез
ма в Москве. Мадярбай быстро освоился ка новом месте, наладил связи
с нужными людьми и старательно выполнял любое поручение своего
«хозяина».
Назират промышленности и торговли посылал торговому предста
вительству в Москве огромные кипы хлопка. Вместе с хлопком госу
дарственным отправляли свой хлопок Нуруллаев, его приятели Алла
кулибай, Ялманбай и другие.
Мадярбай, получив хлопок, принадлежащий Нуруллаеву, тут же
продал его зарубежным купцам — таков был приказ Нуруллаева,
а деньги перевел в зарубежные банки.
525
Посол Хорезма в Москве Каримбай Сафаев однажды пришел в тор
говое представительство на Арбате и увидел около Абдуллаева какихто коммерсантов.
— Кто они? — спросил Сафаев.
— Немцы, намерены купить хлопок у Хорезма,— ответил Мадяр
бай.
— Какой хлопок? — удивился Сафаев.
— Известно какой, из урожая будущего года.
— Сейчас же отпустите их, есть важный разговор.
Мадярбай поторопился спровадить коммерсантов и зашел в каби
нет, где находился Сафаев.
— Хорошо зная об экономическом договоре, заключенном между
Хорезмом и РСФСР, как вы посмели продавать хлопок иностранным
фирмам? Что это за политика? Разве вы не знаете, на какие только хи
трости не пускаются наши враги, чтобы вызвать распри между Хорез
мом и Россией? Вы что, попали на их удочку? — нервно ходя по каби
нету, говорил Сафаев.
Мадярбай не знал, что и возразить.
— Каримбай, почему вы так говорите, ведь я выполнял приказ нази
ра. Они, если хорошо повести дело, дадут больше денег, а вот о дели
катной стороне я и не подумал,— ответил он наконец.
— Договор, заключенный с ними, завтра же расторгните,— реши
тельно приказал Сафаев и в тот же день дал телеграмму в Цен
тральный Исполнительный Комитет Хорезма.
Вскоре на посла Сафаева взвалили еще одну обязанность — главы
торгового представительства. Мадярбай же стал его заместителем. Э то
событие произошло помимо воли Нуруллаева и, разумеется, не понра
вилось ему, но он вынужден был молчать.
Через несколько дней к Нуруллаеву явился Аллакулибай.
— Дела скверные, расторгнут договор, заключенный с немцами.
Кому теперь будем продавать наш хлопок? — спросил он, вытирая пот
с толстой шеи.
— Будем продавать финнам,— решительно ответил Нуруллаев.
— Как, каким способом?
Нуруллаев усмехнулся:
— Найду способ и сообщу вам.
* * #
— Нуруллаеву везет,— рассуждал Назир-кур, угощаясь зеленым
чаем в кабинете помощника назира финансов.
— Они знают, как взяться за дело. Приготовили хлопок и отправи
ли в Москву — это деньги, отправили оптом в Ашхабад — это тоже
деньги,— отозвался, не поднимая головы от бумаг, помощник на
зира.
— Напал на торговую жилу, сколько доходов получит! Эге, бес
счетно. А я хочу арендовать у правительства базар, пришел погово
рить насчет этого.
526
— Очень хорошо, ныне,
слава аллаху,в России и у нас нэп;те,
у кого есть деньги, берут в свое пользование базары— дровяные, ко
вровые, каракулевые... Словом, дел много. Конечно, возьмите один из
них,— посоветовал помощник назира.
— Сейчас легко разбогатеть,— рассмеялся Назир-кур.— Были бы де
нежки, ум найдется.
Увлеченные разговором, они не заметили, как неслышно отворилась
дверь и вошел Нуруллаев.
— Назир-ага, давненько не видел вас, есть дело, встретиться бы
надо, прошу вас, заходите к нам,— сказал Нуруллаев.
— А лучше, если пожалуете к нам, позовем и ваших друзей, — в тон
ему произнес Назир-кур, протирая платком стеклянный глаз.
— Чтоб Назир-ага позвал, а мы отказались, быть этого не может.
Т ут явился назир финансов Худайберган Деванов; поздоровавшись
со всеми, он пригласил Нуруллаева в кабинет.
— Есть у нас небольшое заявленьице, его подписали и наши дру
зья,— сказал Нуруллаев и протянул бумагу назиру.
Тот стал читать вслух:
— «В Назират финансов Хорезмской Народной Советской Республи
ки. Мы, нижеподписавшиеся, подаем настоящее заявление о следую
щем: арендованный нами у правительства по торговому соглашению
гончарный промысел оказался убыточным, ибо денег, вырученных от
продажи кувшинов, не хватает на оплату труда батраков и работни
ков, нам самим приходится доплачивать. Сумма, которую мы должны
правительству и гончарам, превышает наши доходы. Более того, если
мы даже продадим все наше частное имущество, и тогда не хватит. По
причинам изложенного мы просим принять обратно гончарный промы
сел и впредь избавить нас от подобных обид. Нуруллаев, Абдуллаев,
Мухаммад Шарифбай».
Назир финансов, прочитав заявление, бросил на Нуруллаева выра
зительный взгляд:
— Значит, убытки терпите?!
— Да.
— А когда заключали торг, вы не подумали о доходах и убыт
ках?
— Думали, что выгодно будет, но расчет, произведенный дома, не
оправдался. Сами знаете, сейчас все подорожало. Может быть, думае
те, что изготовить кувшины чего проще — глина и вода, не труднее,
чем достать волосок из теста.Но это далеко не так. Глину-то надо
уметь приготовить, а еще надобны дрова, уголь. Откуда мы все это
возьмем?
— Дрова не так трудно найти, они лежат близко, всего в восьми
верстах. Чего много в песках, так это дров: салин, саксаул, са
за к !..
— Да разве можно сейчас в пески идти? Кишат басмачами.
— Так идите на озера, там спокойно, полно камышей,— назир по
считал что-то.
— Да разве одним этим обойдешься?
527
— Мо поймите же, у нас с вами торговое соглашение,— сказал серь
езно назир.
— Если иного выхода нет, расторгнем его.
Назир задумался: «Нуруллаев не простак какой-нибудь, назир тор
говли, с ним еще придется иметь дело».
Поскольку Нуруллаев крепко стоял на своем, назир несколько
сдал.
— Подумаем.
— Дорогой мой, о чем тут думать, мы еще можем вам при
годиться.
Назир финансов хорошо знал, что перед ним стоит человек, знаю
щий мир, его бугры и впадины, отведавший сладкого и горь
кого, умеющий вылезти сухим из воды, поэтому в конце концов
он сдался:
— Вопрос этот мы поставим перед правительством.
И получилось так, что гончарный промысел остался в руках компа
нии Нуруллаева, но плата за аренду была значительно снижена. В это
дело внес свою лепту и друг Нуруллаева — ответственный секретарь
ЦИКа Ханиф Канеев. Повезло Нуруллаеву и на ковровом аукционе, ни
один байвачча не мог соперничать с ним.
В весьма приятном расположении духа, довольный собой, он явился
в дом Назир-кура, где его ждали Худайберган-кази-калян, Алла кулибай и Ялманбай. Все они с нескрываемой завистью глядели на
Нуруллаева.
— Назир-ага, я принес вам приятную весть: удалось устроить так,
что за малую цену можете арендовать большое озеро.
— Да сопутствует вам удача, да будет долгой ваша жизнь.
— Дела идут неплохо,— растягивая слова, заговорил Нуруллаев,
сидевший на почетном месте в глубине комнаты,— в руки наших дру
зей перешли базары: дровяной, угольный, соляной, ковровый, караку
левый, хлопковый.
— Да, уж многие базары наши,— сверкнул глазами Аллакулибай.—
Вряд ли теперь кто-нибудь посмеет выступить против нас, Мадрим
бая побоится. Баи большие и малые прислушиваются к его
словам.
— Это-то верно, но члены партии, комсомольцы,— протяжно произ
нес Ялманбай,— особенно Ахмад-урус...
— Да, да, этот невер посягнул на вакуфные земли, на обряд брако
сочетания, освящаемый муллой. Если и дальше так пойдет, то не оста
нется никакого уважения ни к шариату, ни к религии,— сказал
кази-калян.
— Нет ли возможности убрать этого Ахмада-уруса? — спросил Ал
лакулибай.
— Есть. Ахмада Махмудова можно скинуть с работы, можно поса
дить и в зиндан,— решительно произнес Нуруллаев.
— А как? — поинтересовался Ялманбай.
— А вот как,— опередил Нуруллаева Аллакулибай.— Когда Махму
дов был председателем Чека, он конфисковал имущество многих тур
528
и беков. «Взял все наше имущество и съел сам» — вот в таком духе они
должны написать заявление.
— Очень верные слова,— сказал Назир-кур.— Надо только, чтобы
писали подлинней,— тогда поверят и те, кто сидит в правитель
стве.
— Нужно взяться за это дело как следует, пусть Накиб-хаджи, тесть
Исфандияр-хана, первым пожалуется,— посоветовал кази-калян.— Накиб-хаджи ненавидит Ахмада-уруса.
ГЛ АВА Д ВЕНАД Ц АТАЯ
Только что прозвенел звонок. В Ташкентском педагогическом учи
лище окончились занятия. К Султан-пашше подошла подружка и, вертя
конверт над головой, стала дразнить:
— Давай суюнчи, тебе письмо из Хорезма.
Султан-пашша ловко выхватила у нее письмо, прошла в сад и,
усевшись под деревцем, начала читать.
«Дорогая Султан-пашша! Привет вам из далекого Хорезма, из древ
ней Хивы, от тоскующего по вас брата! Мы, живые и бодрые, здрав
ствуем в Хиве, того желаем и вам. Горячий привет от матери, от Палвана-ага, племянника Баходира, Якут-апа. Она все болеет, никак не
может оправиться после ранения.
Осенью этого года из Хорезма многие комсомольцы поедут учиться
в Ташкент и Москву. Подал заявление и я. С нетерпением жду вашего
возвращения из Ташкента.
Султан-пашша, я не получил ответа на свои прежние письма. Мо
жет, я написал что-то неуместное, и Султан-пашша обижена на меня...
Словом, всякое приходит в голову. Если невольно проявил непочти
тельность, то извините.
Султан-пашша, напишите подробно о себе, о том, как идет ваша
учеба. Передайте привет брату моему Шерниязу.
Султан-пашша! Я всегда думаю о вас. Прошу, не ввергая меня
в тоску, ответить скорее.
Преданный вам
Бекджан.
1923, март , Х и в а » .
Султан-пашша, улыбаясь, прочитала письмо еще раз. И вдруг
в глазах ее промелькнула тень тревоги: «Почему Бекджан не получил
мои письма? Может, не дошел караван. Может, ветер их гонит сейчас
по пустыне или хмурый, как туча, басмач силится прочитать мои сло
ва. До чего же ты далек, Хорезм!»
529
С болью вспоминалась Якутай: «Сколько пришлось пережить бед
няжке, и вот снова мучает ее рана». Султан-пашша взглянула на раз
вернутое письмо Бекджана, на причудливую торопливую вязь строчек,
и ей почему-то вспомнилась дорога в Пишканик и то утро, когда, при
глашенные Бекджаном на саиль — праздник угощения дынями, они
с матерью чуть свет вышли из Хивы. Тогда мать еле поспевала за ней,
резво шагавшей босиком по дороге, утопающей в мягкой прохладной
пыли. Вспомнила, как потом катались с Бекджаном на лодке, про
скользнув между стенами зеленого камыша, как светилась вода на айдине — самом глубоком месте озера, как Бекджан вдруг сказал: «Вы
увозите с собой мое сердце» — и, ударив веслами по воде, стал грести
стремительными рывками, как все светилось, смеялось, пело вокруг.
Султан-пашша подошла к окну, прижалась лицом к стеклу, походи
ла по комнате и, вырвав из тетради двойной чистый лист, принялась
писать ответ;
«Уважаемый Бекджан-ага!
Салям вам из Ташкента!
А га! Я получаю все ваши письма. Вот и сегодня пришло письмо,
и радость моя вознеслась до небес. В тот же час посылаю ответ вам.
Я здорова, учусь хорошо. Мы ходим по махаллям и помогаем сестрам
овладевать грамотой. Как только закончу учительские курсы, приеду
в Хорезм. Наша учительница Гульчехра-апа написала в мой альбом;
«Султан-пашша, никогда не забывай своих сестер и сестричек, отстав
ших от тебя, старайся, чтобы все прежде угнетенные приобщились
к знаниям».
Бекджан-ага, я предала проклятию палачей, загубивших молодость
Якут-апа. Почему приходят в мир такие мерзкие люди? Почему земля
их держит? Ага, передайте от меня привет Якут-апа. Лучше бы она
приехала в Ташкент и лечилась тут, я бы сама смотрела за ней. Ваш
братишка Шернияз учится хорошо, по пятницам навещаю его. Балтаага также здоров, хочет стать техником, корпит над книгами день
и ночь. Если вы приедете в Ташкент, то поступайте на рабфак или
в мужское училище.
Бекджан-ага, ваше письмо, полное упреков и обид, заставило заду
маться меня. Значит, мои письма не доходят. Возможно, вы не получи
те и это мое письмо и тогда разобидитесь еще больше, но я в этом не
виновата, Бекджан-ага...— Султан-пашша прикусила кончик каранда
ша, ей хотелось излить свои чувства, но девичья гордость удерживала
ее. Карандаш Султан-пашши забегал по бумаге. — Я очень тоскую по
прекрасному Хорезму, по отцу и матери, по братьям и друзьям, хотела
бы полететь, да не могу! Впереди еще много учебы...
Ага, передайте от меня привет вашей матери, старшему брату, пле
мяннику. До свидания.
С
наилучшими пожеланиями и приветами
1923, апрель, Ташкент ».
530
Султан-пашша.
* * *
Ахмад Махмудов просматривал в своем кабинете свежую почту,
когда вошел Палван.
— Джура, проводим смотр добровольного отряда комсомольцев.
Сказал бы молодым слова, острые как сабля, или у тебя нет време
ни?— Палван пристально взглянул на него.
— Когда смотр?
— Сейчас.
— Дел много, но раз предлагает Палван-батыр, время найдется,—
сказал Махмудов, медленно поднимаясь из-за стола.
— Ахмад, какой-то вид у тебя усталый, синяки под глазами. Бо
леешь, что ли? — участливо спросил Палван.
— Не надо, не говори об этом,— досадливо отмахнулся Махмудов.
...На площади перед Кухна-Арком— древним дворцом хивинских
ханов — ровные ряды йигитов с ружьями за плечами. Вглядываясь в их
мальчишеские лица, Махмудов вдруг с ужасающей ясностью вспомнил
кавалерийскую атаку под Кухна-Ургенчем, когда сабля басмача про
свистела почти у самых его глаз.
Поднявшись на трибуну, он весь подался вперед, словно для того,
чтобы лучше видеть лица, и голос его раскатился над площадью:
— Товарищи!..
Час спустя на заседании Центрального Исполнительного Комитета
Махмудов говорил подчеркнуто спокойно и даже нарочито медленно:
— Недавно мы вынесли постановление, запрещающее крупным зе
млевладельцам объявлять свои земли вакуфными. Теперь настало вре
мя позаботиться о правильном распределении доходов, поступающих
от вакуфов. Всем вам известно, что львиная доля их присваивается не
большой группой людей. До каких пор так будет? Предлагаю все до
ходы, поступающие от вакуфов, передать в распоряжение Назирата
просвещения.
— Товарищ Махмудов, а ну ответьте: если я присвою вашу зарпла
ту, будет ли это справедливо? — с ходу атаковал его Мадримбай.
Ахмад Махмудов, можно сказать, насквозь видел Мадримбая. Пре
жде Мадримбай был одним из больших баев Питнака. Отдав земли
правительству, он объявил себя сторонником нового строя. Таким
образом ему удалось прослыть революционером и даже стать членом
Президиума Центрального Исполнительного Комитета.
Махмудов не успел ему ответить, как нервно и недовольно загово
рил Сабирбай:
— В прошлый раз мы возражали против постановления о вакуфах.
Не успела затянуться эта рана, как вы затеяли новые козни. Вакуф —
извечная доля живущих в медресе муллавача и обучающих их муаллимов, и распределяется она на основе законов шариата. Не понимаю,
как можно посягать на чужую долю, как можно присваивать ее, по ка
кому закону? Еще раз говорю, посягать на нее несправедливо. Я реши
тельно выступаю против предложения биродара Махмудова. Оказы
вается, доходы вакуфные должны идти Назирату просвещения. Хош,
531
а муллавача, мударрисы1, имамы и ахуны не являются, значит, работ
никами просвещения? А ведь народ считает их людьми учеными, све
дущими, совестливыми. Так надо ли лишать наших улемов доли, кото
рой издревле награждает их сам бог? Мы-то, власти, не обеспечиваем
их деньгами, а коли так, то они вынуждены жить доходами вакуфными. Что, умирать им с голоду? Выделить деньги на цели просвещения
и культуры надо, я голосую за это двумя руками. Но не за счет вакуфов. Если наше мнение не будет приниматься в расчет, то, будьте лю
безны, освободите нас от членства в Центральном Исполнительном
Комитете.
— Ахмаджан очень неразумно поступает,— багровея, сказал Ма
дримбай.— Если мы издадим такое постановление о вакуфах, то духо
венство может возмутиться. Не забывайте о мятеже, поднятом два года
назад в медресе Мадамии-хана. Проявлять безответственность в
важных вопросах не к лицу члену правительства.
— Значит, и вы против? — спросил председатель.
— Да, и я против,— решительно ответил Мадримбай.
— Биродар Махмудов предложил нам очень сложный вопрос. Было
бы разумнее рассмотреть его, разделив на два отдельных: вакуфы,
принадлежащие мечетям, и вакуфы, принадлежащие медресе,— осто
рожно сказал Абдулрахим-хаджи.
— Правильно, правильно,— кивнул головой председатель.
Он полагал, что и другие присоединятся к этому предложению, но
Сабирбай заявил:
— Я вообще против постановки вопроса о вакуфах.
— Мы не вправе говорить о вакуфах! — в ярости крикнул Мадрим
бай.
— Почему Центральному Исполнительному Комитету не рассматри
вать этот вопрос? — с иронией спросил Махмудов.— Где же еще рас
сматривать, как не в этом высоком учреждении? Товарищи, у нас есть
проект решения, надо зачитать его и поставить на голосование.
Но тут, взглянув на часы, торопливо встал Сабирбай:
— Время намаза. Прошу объявить перерыв.
Среди пожелтевших от времени протоколов Центрального Испол
нительного Комитета Хорезмской Народной Советской Республики
хранится и этот:
«Протокол № 18, 1923 год, 11 апреля. Был рассмотрен доклад члена
Центрального Исполнительного Комитета биродара Махмудова о ва
куфах, в частности о неправильном использовании вакуфных земель
с целью обогащения отдельных частных лиц. При четырех поддер
жавших и двух — Сабирбай Курбанбай-оглы и Мадримбай Алланазарбай-оглы — воспротивившихся принято постановление: за исключением
вакуфов мечетей, все средства, поступающие от вакуфов медресе
и учебных заведений, использовать для цели знаний и просвещения,
а также для нужд обучающихся в медресе и школах и учителей, о чем
и объявить.
1 М у д а р р и с — преподаватель в медресе.
532
Совету Назиров предлагается положить конец неправильному, как
до сих пор имело место, использованию земель вакуфных».
Мадримбай и Сабирбай покинули зал Центрального Исполнитель
ного Комитета опустив головы.
— Сгноить в зиндане надо Ахмада-уруса,— сказал Мадримбай,
сверкнув глазами.
Вскоре в Назират юстиции была подана жалоба, подписанная Накибом-хаджи и еще несколькими людьми. В ней более чем на десяти
страницах подробно описывались «преступления» Махмудова.
ГЛАВА ТР И Н А Д Ц А ТА Я
Раннею весной, когда начались дожди и стало сыро, здоровье Яку
тай резко ухудшилось. Она пожелтела, похудела, и в ее глазах ясно
обозначились скорбь и боль. Все чаще кололо в груди. Ночами, когда
ей становилось душно и жарко, она откидывала одеяло, но, боясь
простудиться, куталась снова. Сон бежал от нее. Утром она поднима
лась бессильная: не хотелось ни есть, ни пить, через силу съедала
кусок лепешки и, медленно ступая, входила в класс.
Уже несколько раз доктор Машков настойчиво предлагал ей лечь
в больницу, но Якутай не соглашалась.
Однажды Айманхан привезла Якутай в свой дом. Беседуя с ней,
Якутай старалась держаться бодро, но вскоре заметила, что Айманхан
невольно отводит глаза в сторону. «До чего же болезнь довела. Уже
и вид мой людей пугает.— Якутай с трудом улыбнулась и в тот же миг
подумала: — Представляю, какой жалкой выглядит моя улыбка».
— Что-то вы сегодня очень утомлены. Берегите себя, доченька. Де
ло не убежит. Вот от Султан-пашши письмо пришло, с карточкой, про
читайте,— протянув конверт, хозяйка ушла в столовую.
Якутай прочла письмо и сидела, любуясь фотографией Султан-паш
ши, цветущей пышноволосой девушки, которую считала своей сестрой
и искренне любила.
Через некоторое время Айманхан принесла вкусную маставу и мел
ко нарезанное мясо, прожаренное в масле с луком.
— Ешьте, доченька.
— Зачем утруждали себя,— сказала Якутай, принимаясь за еду. Но
отведала всего несколько ложек и отодвинула: — Хватит, рахмат.
— Ешьте, доченька, или не нравится?
— Нет, очень вкусно, отведала же.
— Дочь, что с вами? — с тревогой и болью спросила Айманхан.
— На сердце у меня словно бы камень, все время давит.
— А русскому доктору показывались?
— Он добрый, знающий человек, но что поделаешь, когда такая
болезнь... Айманхан-апа, до чего несчастна я! — помолчав, тихо произ
533
несла Якутай, вызывая в сердце много пережившей Айманхан боль
и жалость,— До чего горька моя участь! Сколько страданий выпало на
мою долю в доме Матчон-туры, сколько лет училась вдали от Хорез
ма, и вот только что счастье было улыбнулось...— Якутай тяжело
вздохнула.— Избавилась от одной смерти, другая уже на пороге. На
верно, она унесет меня.
— Якутай, гоните такие мысли, выздоровеете вы, еще чудный той
справим.
— Не дожить мне до тоя...
— Д а унесет ветер ваши слова,— утирая слезы, сказала Айман
хан.
Вернувшись домой, Якутай бросилась на кровать, рыдая. «Сколько
света было в моем сердце, надеялась жить вместе с Палвансм-ага,
иметь детей, увидеть дни блаженства. И ничего не будет...»
Через несколько дней перед закатом кто-то постучал в дверь. Яку
тай открыла и увидела Анаш, а с ней слепую женщину, которую не
сразу узнала.
— Сестричка, пришли проведать тебя. Ана-биби упросила взять ее
с собой. Вот мы и пришли вместе,— сказала Анаш.
— И прекрасно поступили. О т души рада вас видеть.— Якутай взя
ла за руки слепую женщину лет двадцати пяти и ввела ее в комнату.
Ана-биби ослепла еще ребенком. С детских лет она любила на
родные песни. Тут же запоминала мелодии и слова, услышанные ею от
бахши и кари. Она любила играть на сазе и вскоре сама стала со
чинять песни, которые повсюду в Хорезме называли «песнями
Аджизы»1.
Лицо Ана-биби, несмотря на грубые следы оспы, было по-своему
красивым, излучающим тепло и покой.
— Люди говорят,— начала она, касаясь своими чуткими, трепетны
ми пальцами плеча Якутай,— что в глазах человека отражается его ду
ша. Мне не дано видеть отраженье, но есть люди, души которых
я чувствую, потому что они созвучны моей. И тогда я говорю себе:
«Аджиза, твоя сестра видит мир, но почему-то молчит, печалится. Спой
ей о том, что миг счастья дороже вечности».
— Спойте, прошу вас. Спойте мне! — взволнованно попросила Яку
тай, снова взяв слепую за руки и сплетая свои пальцы с ее паль
цами.
— Пой, сестра, пой,— строго и торжественно произнесла Анаш.
О, милая, хоть ты меня и оставишь, тобой буду жить.
Цветок моей жизни, хоть ты и увянешь, тобой буду жить,—
сильным,
пая:
упругим,
как
порывистый
ветер,
голосом
запела
Пусть меч занесен над моей головою, тобой буду жить*
Когда по весне прорасту я травою, тобой буду жить.
1 Ад ж и за — слепая.
534
сле
— Палван-ага, похоже, придется мне снова лечь в больницу,— ска
зала Якутай,— Возможно, больше не увидимся.
Палван вздрогнул:
— Почему вы так говорите?
— Зачем скрывать?..
— Якутай, все будет хорошо. Не зря люди говорят: кто от верной
смерти ушел, долго жить будет, вылечат вас,— я слышал, в Хорезм
приехал из Москвы новый доктор.
— Больная женщина вам не нужна,— печально улыбнулась Яку
тай.
— Якутай! Якутай, неужто вы так думаете обо мне?
В глазах Якутай сверкнули слезы.
Палван прижал голову Якутай к своей груди.
— Не отчаивайтесь, наши самые счастливые дни впереди.
— Как знать? О чем только не думаешь. Наплывают какие-то
черные тучи, недобрые предчувствия, уходят надежды. Чувствую себя
совсем одинокой.
— Джаным, пока я жив, вы никогда не будете одна.
Палван обнял любимую, поцеловал ее.
— Завтра привезу доктора.
— Рахмат,— тяжело вздохнула Якутай.
...Он возвращался в сумерках по пустынной дороге. Нетерпеливый,
норовистый конь, словно чувствуя его боль и смятение, понуро брел,
изредка встряхивая гривой.
Палван не заметил, как подъехал к Тазабагским воротам. Стражни
ки поздоровались с ним.
— Все в порядке? — безразлично и отрешенно спросил Палван на
чальника стражи.
— В порядке, товарищ командир.
В городе было спокойно. А перед Палваном все еще стояла плачу
щая Якутай. Он слышал ее голос: «Забудете меня!»
* * *
По просьбе правительства Хорезмской республики штаб Туркфронта направил в Хорезм Ивана Васильевича Гадецкого, участвовавшего
в боях с бандами Джунаид-хана в 1919 году. Сразу же по прибытии он
был назначен начальником гарнизона Хивы. Случилось это в тот день,
когда ему исполнилось тридцать лет.
Вечером в его маленькой комнатке собрались военный назир Воло
шин, члены Военного совета Рукин и Теленкевич, председатель Хивин
ского городского Совета Кариев и Палван.
Первым произнес тост Волошин:
— Друзья, мы сегодня отмечаем два события: день рождения Ивана
Васильевича и назначенье его начальником гарнизона Хивы. Мы же
лаем нашему боевому другу здоровья и счастья.
535
Потом поднялся Палван.
— У нас в Хорезме говорят: «Кто испил воды Амударьи, вернется
снова!» Вот и биродар Гадецкий через четыре года вернулся к нам.
Он стал теперь хивинцем, нашим земляком. Да будет долгой его
жизнь.
— О т имени трудящихся Хивы я поздравляю начальника гарнизо
на,— сказал в свою очередь Машариф Кариев.— Мы верим, что в Хиве
будет спокойно.
После этих слов Кариева разговор переключился на то, что волно
вало всех. Верные люди, проникшие в стан басмачей, известили: Джу
наид-хан получил из-за границы большое количество оружия, усиленно
готовится к новому наступлению.
— Иван Васильевич, надо постоянно быть начеку,— предупредил,
прощаясь, Рукин.
Гости разошлись, собрался уходить и Палван, но Иван Васильевич
остановил его:
— Палван, куда вы спешите? У них-то семьи, а мы с вами холостя
ки. Поздно уже, оставайтесь ночевать.
Заварили свежий чай и, сидя друг против друга на табуретах за на
крытым простой клеенкой столом, задумчиво, неторопливо стали
вспоминать прошлое. Медленно, как колесо чигиря, раскручивалась
память, возвращая прошедшее время.
Перед ними возникали тревожные дни девятнадцатого года, кавале
рийские атаки, рукопашные бои... Тогда, в самом конце девятнадцато
го, Джунаид напал на Турткуль.
— Палван, помнишь, как мы отбросили на левый берег Аму
басмачей?
— Конечно, помню.
— А как переправлялись через Аму, чтобы помочь восставшему на
роду Хорезма? Отрядом на севере командовал Шайдаков, отрядом на
юге — Щербаков.
— Все помню. Я вместе с Джумой Аталиевым был в отряде
Шайдакова.
— А я вместе с Ахмаджаном Ибрагимовым — в отряде Щербакова.
Палван глядел на невысокого, сухощавого Гадецкого, на висках ко
торого проступала седина. Вместе с этим русским человеком он защи
щал Турткуль, боролся за свободу Хорезма. А сколько таких ро
жденных в дальних краях бойцов и командиров отдали свою молодую
жизнь за счастье людей, языка которых они не понимали, но считали
своими братьями. Память о павших бойцах и командирах вечно оста
нется в сердце Хорезма, думал Палван, но не находил нужных негром
ких слов.
— Иван-ага,— помедлив, сказал Палван,— как быстро летит время,
как будто все происходило вчера. Но борьба не окончена. Джунаид
снова поднял голову. Получив помощь из-за границы, среди песков ско
лачивает армию. Хива прямо на границе с песками, всего в десяти ки
лометрах... Теперь ты — начальник гарнизона. Тебе превращать нашу
столицу в неприступную крепость.
536
— Вместе с вами... Но пока мирные дни, я должен стать хивинцем,
обойти здесь все улицы, гузары, дворцы, знать Хиву как город, в кото
ром жил годами.
— Ты, значит, горожанин? — спросил Палван.
— Нет, я родился в деревне. Все братья мои крестьянствовали,
лишь я, младший, учился. В июне тысяча девятьсот четырнадцатого
года, окончив учительскую семинарию в городе Паневеже, получил
звание народного учителя. Началась мировая война. Волей судеб очу
тился в Турткуле, тогда его называли Петро-Алексакдровском. Служил
солдатом во второй роте 733-й Сибирской пехотной дружины. В дни
революции солдаты нашей дружины посрывали свои погоны, вскоре
они избрали меня командиром второй роты. В начале января тысяча
девятьсот восемнадцатого года начали создаваться отряды Красной
гвардии. Мне дали задание создать из местных жителей отряд в пять
сот бойцов. И я полтора месяца, не слезая с коня, разъезжал в окрест
ностях Чимбая, Нукуса и Назархона. Затем во главе отряда прибыл
в Турткуль. Вот тут и увидел тебя... Так вот, будешь моим проводни
ком, покажешь Хиву, познакомишь с ее историей?
— Конечно, начальник гарнизона должен хорошо знать город, но,
Иван-ага, я вырос в кишлаке. Мечети, медресе и дворцы я видел много
раз, но откуда мне знать их историю, ведь я был рабом Матчон-туры.
В школе я не учился. Хорошо еще, что друг мой Салиджан научил ме
ня грамоте. По Хиве я с тобой похожу, крепость осмотрим, а чтобы
узнать, откуда что пошло, пригласим Юсуфа Харратова, поэта наше
го. Он в Назирате просвещения работает, очень образованный чело
век. Хорошо знает историю Хивы и всего Хорезма. Попросим его, ду
маю, не откажет.
* * *
Палван сдержал слово. Через несколько дней они встретились в На
зирате просвещения с Юсуфом Харратовым, который сразу же после
недолгих приветствий заговорил о столице Хорезма:
— Хива — богатый и древний город. Некоторые говорят, что он
возник в пятом веке, а другие утверждают, что гораздо раньше. О нем
упоминается и в книгах, написанных тысячу лет назад. Правда, тогда
он назывался Хейвак.
Древняя легенда рассказывает, как однажды сбившийся с пути
большой караван наткнулся на колодец с вкусной водой — Хейвак. Ка
раванщики рядом с этим колодцем построили караван-сарай. Вскоре
с разных сторон начали прибывать люди, строить тут дома и жить.
Когда же домов стало много, чтобы защищаться от захватчиков, их
обнесли крепостным валом. Так постепенно возник город-крепость. Ко
лодец Хейвак остался внутри города. Люди, прибывшие сюда с кара
ванами и проезжавшие мимо, спрашивали: «Что это за крепость?» Им
отвечали:
«Хива».
И знаете, колодец Хейвак есть и теперь на северо-западной стороне
Ичан-калы, внутреннего города. Со временем о Хиве узнали и в самых
537
дальних краях. Переселившиеся сюда люди вырыли анхоры, провели
воду из Амударьи, благоустроили вокруг степные пространства. Земли
Хивы были плодородные, климат благословенный. Трудолюбивый на
род обратил эти места в сущий рай, получал в год по два и даже по
три урожая. Но на Хиву напали захватчики, разрушили крепость, раз
грабили и сожгли город. Народ Хивы пережил эти напасти, заново по
строил город и возвел крепость, прочней прежней, с высоким могучим
крепостным валом и четырьмя воротами. Биродар начальник гарнизо
н а,— тут Юсуф-ака посмотрел на Гадецкого,— как вы видели, эта
внешняя крепость, хорошо сохранилась и сейчас, ворота из твердого
крепкого карагача, у каждых ворот — помещение для стражи. Кре
пость наша может выдержать любой натиск врага, лишь были бы от
важными ее защитники.
— Юсуф-ака, какую площадь занимает Ичан-кала? — спросил Га
децкий.
— Ее длина с севера на юг — шестьсот пятьдесят метров, а шири
на — четыреста метров.
— Значит, внутренний город занимает всего двадцать шесть гекта
ров?— с удивлением произнес Гадецкий.— А сколько уместилось в нем
зданий!
— Да, очень много, например Кухна-Арк, Ак-шейх-бобо, Джума-мечеть, гробница Сейида Аллауддина, мавзолей Юнус-хана, Уч-авлие...
Чтобы все перечислить, много времени надо. В Хиве у нас шестьдесят
медресе, из них в Ичан-кале, на территории в двадцать шесть гекта
ров,— двадцать шесть медресе и еще дворцы, мечети, минареты, ма
взолеи. А там и дома, в которых живут тысячи семей. Пойдемте,
посмотрите своими глазами. Лучше раз увидеть, чем сто раз услы
шать.
«Ученики» послушно поднялись. Пройдя через высокие ворота
Ата-дарбаза, они вышли к Кухна-Арк у, древнему дворцу хивинских ха
нов, вознесшемуся над стеной Ичан-калы двумя гранеными башнями.
Палван показал на зиндан у входа в Кухна-Арк:
— Побывал я здесь...
— Ты, оказывается, живое свидетельство тирании хана,— подняв
брови, проговорил Гадецкий.
— Когда вспоминаю дни, которые провел в этом зиндане, волосы
у меня встают дыбом.— Палван взглянул на Юсуфа-ака: — Лучше уж
вы продолжайте.
— Биродар Гадецкий,— поспешно заговорил Юсуф-ака,— вот этот
самый древний в Хиве дворец называют Кухна-Арком. Когда провоз
глашали нового хана, его несли здесь на белом войлоке к трону.
Красноармеец, стоявший в воротах Кухна-Арка, отдал им честь.
Они вошли внутрь.
— Слева от вас монетный двор, за ним — зимняя и летняя мечеть
ханов. Справа — гарем хана. Сначала мы с вами пройдем прямо по
этому коридору в курынышхану — приемный зал.
Коридор вывел их в довольно просторный двор, посреди которого
возвышалась сложенная из кирпича круглая площадка — супа. Тут ста533
пили юрту, в которой хан принимал беков и мухрдоров казахов, кара
калпаков и туркмен, устраивал им угощения.
По высоким ступеням они взошли на большой красивый айван, ос
мотрев его, оказались в приемном зале и тут замерли в изумлении.
Стены этого зала, сплошь покрытые резными ганчевыми нишами,
переливались, сверкая всеми цветами радуги.
— Вот там, против входа в зал, в глубине, на почетном месте, похо
жем на михраб — нишу, был трон, устланный шелковыми коврами. На
нем восседал хан, а по сторонам от него рядами стояли визири, деванбеги, мехтары.
Одним почти незаметным движением бровей хан мог обречь челове
ка на смерть. Сколько невинных казнили! Многим из них тут же на
площади перед дворцом палач перерезал горло.
Следуя за Юсуфом-ака, они взобрались на Ак-шейх-бобо — огром
ную глинобитную башню, стены которой примыкают к Кухна-Арку.
Э то самое высокое место в Ичан-кале, да и во всем городе. Возможно,
в прежние времена дозорные вглядывались отсюда в даль, чтобы во
время известить горожан о приближении врагов. Действительно, с это
го места виден не только весь город, но и окрестности.
— Когда была построена Ак-шейх-бобо?
— Трудно сказать, о ней упоминается и в самых древнейших кни
гах. Знаменитый арабский географ и историк десятого века Макдиси,
говоря в своей книге о Хиве, описал Джума-мечеть и Ак-шейх-бобо.
Гадецкий глядел по сторонам. Удивительная картина: целующие
небеса минареты, величественные купола, грандиозные арки медресе,
укрепленные усадьбы... Легендарный город древних сказок.
— Видите, вон там, справа, два купола,— объяснял Юсуф-ака, удер
живая шапку, которую норовил сорвать ветер.— Э то мавзолей Сейида
Аллауддина. Под первым находится сам мавзолей, а под вторым — ханака, обитель дервишей. Из стихотворения на стене ханаки можно
узнать, что она была построена одним из шейхов Бухары по имени
Мири Кулол. А вон то медресе против Кухна-Арка называется Арабхан, в нем двадцать три худжры. Судя по документам вакуфа, построено
в 1616 году при Араб-хане.
— Когда Хива стала столицей? — спросил Гадецкий.
— В древности столицей хорезмских шахов был Кухна-Ургенч,
а одно время Везир и Тарсак. Завоеватели не раз уничтожали здесь го
рода, в том числе и столицы. Кухна-Ургенч четырежды сравнивали
с землей, в последний раз, когда Тимур приказал посеять на его месте
ячмень. Но народ Хорезма снова и снова восстанавливал свои города.
В 1556 году Дустхан объявил Хиву своей столицей и построил тут
дворцы. Живший после него Араб Мухаммад-хан также считал Хиву
центром своего ханства.
— Глядите, как он переливается и сверкает на солнце! — востор
женно произнес Палван, показывая на высокий зеленый купол.
— Под этим куполом, воздвигнутым уста Мухаммад-Муратом в 1701
году, мавзолей поэта Пахлавана Махмуда — самого крупного хорезм
ского поэта XIV века. Он был пахлаваном — богатырем, обладал не
539
обыкновенной силой, к тому же был искусным портным и скорняком.
На месте мавзолея находилась его мастерская. Среди хорезмийцев
Пахлаван Махмуд славился как мудрый, бескорыстный табиб, бесплат
но лечивший больных. Его философские рубаи были известны не толь
ко в Хорезме, но и на Ближнем Востоке, в Иране, в Афганистане и
в Индии. Этого жизнерадостного, чистого сердцем человека очень лю
бил народ, и потому шейхи сочли нужным для ислама возвеличить его
как святого: стали называть «Пахлаван-бобо», «Пахлаван-пир», а
ханы воздвигли над его могилой мавзолей, рядом с гробницей построи
ли помещение для паломников — зиератхону, мечеть, худжры для
ученых. Почти шестьсот лет из близких и дальних земель стекаются
сюда паломники. Э то т мавзолей считается среди мусульман второй по
сле Мекки святыней.
Пожалуй, нигде в Средней Азии нет подобного мавзолея, так полно
отразившего стиль хорезмских зодчих, нет такого великолепного купо
ла и таких гирихов — чарующего, как музыка, орнамента. Рубаи Пахлавана Махмуда, запечатленные золотыми буквами на стенах купола,
сверкают, словно появились только вчера, и изразцы стен, резные две
ри, узорчатая, легкая медная решетка — все это, поражающее совер
шенством, оставлено нам вдохновенными мастерами Хорезма.
— Юсуф-ака, когда был построен Таш-Хавли? — спросил Палван,
указывая на бросавшийся в глаза дворец.
— Его построил в 1830—1832 годы Аллакули-хан. В этом дворце
особенно красивы четыре айвана, принадлежавшие женам хана.
Стены их украшены резьбой, ниши искусно разрисованы, позолочены.
Самое большое медресе в Хиве с девяносто девятью худжрами по
строил также Аллакули-хан. В годы его правления был построен са
рай-базар — торговые ряды под четырнадцатью куполами. Под цент
ральным из них, самым большим, размером с трехэтажный дом,— кара
ван-сарай со ста пятью худжрами для приезжих купцов.
По фермену хана, повелевшего обнести Дишан-калу стеной, из всех
городов и кишлаков, от Кунграта до Садвара, от Хивы до Нового Ур
генча, тысячи людей прибывали в столицу со своими арбами, лошадь
ми, кетменями, кирками, лопатами, со всей провизией, казанами, чайни
ками. Они должны были построить стену длиной в шесть верст.
С плеток нукеров и ясавулбаши текла кровь. Умерло несчетно народа.
Дишан-кала была построена за шесть недель. Вообще все, что вы ви
дите вокруг: мечети, медресе, дворцы,— создано посредством хашара,
за счет дарового труда народа. Так же и недавно Мухаммад-Рахим-хан
построил свой дворец Тазабаг, и Исфандияр — зимний дворец в Нурла
вое. Они присваивали не только чужой труд, но и вдохновение, му
дрость. И многим казалось, что так будет всегда. И вот революция
вернула народу все созданное им, его зодчими, мастерами.
— Много я городов перевидал,— задумчиво сказал начальник гар
низона,— но подобного Хиве не видел, ни в одном из них нет столько
минаретов.
— Хавво — верно вы говорите. А как цветут они в лучах утреннего
солнца! Колта-Минор, Палван-Кари, Ислам-Ходжа... смотрите, сколько
540
их тянется в небо. Теперь пойдемте, я покажу вам один из замеча
тельных древних памятников — Джу ма-мечеть,— предложил Юсуфака.
Оки направились вниз.
Когда проходили мимо медресе, мечетей, минаретов, устами Юсуфа-ака снова заговорила история Хивы:
— Вот медресе Ходжамбердыбая, построенное в тысяча шестьсот
восемьдесят восьмом году. Разделенное на две части, оно напоминает
хурджун, поэтому народ это медресе называет Хурджун ом-медресе. За
ним обращенное фасадом к Джума-мечети медресе Мухаммада Аминаинака. А еще далее одно из самых больших медресе Хивы — Кутлимурада-инака.
Они подошли и остановились около очень большой мечети, двери
которой были образцом искусства резьбы. Юсуф-ака продолжал:
— Историк Макдиси, как я уже говорил, посетивший в десятом веке
Хиву, описал эту Джума-мечеть. Значит, ей самое малое тысяча лет.
Своды ее покоятся на двухстах двадцати семи деревянных колоннах.
Пожалуйста, биродар начальник гарнизона, проходите, посмотрим,
открыта ведь...
Войдя в Джума-мечеть, они увидели грандиозный зал, способный
вместить почти десять тысяч человек.
— Вход в Джума-мечеть со всех четырех сторон света. Дверь с во
сточной стороны обращена к Пахлаваку Махмуду,— пояснил Юсуфака.— Вон с того мимбара — кафедры — в середине зала имам произно
сил проповеди. Знаменитый шейх Мухтар, умерший в тысяча двести
восемьдесят восьмом году, был главным имамом Джума-мечети.
Обратите внимание на деревянные колонны. Среди них есть и та
кие, которые старше самой этой тысячелетней мечети,— Юсуф-ака
осторожно прикоснулся пальцами к потемневшей от времени резной ко
лонне с лиственным выпуклым узором, с расширяющейся кверху рюм
кообразной капителью.— Предание гласит, что эти колонны были при
везены в Хиву из Кята, древней столицы Хорезма.
Потом он подвел их к нише — михрабу в южной стороне. Иван Ва
сильевич долго рассматривал резьбу по ганчу1, удивительно легкую,
похожую на кружева.
— Как же сохранилась столько столетий? — спросил он, не скрывая
изумления.
— Здесь всегда сухо,— ответил Юсуф-ака.— Хотя крыша этой
огромной мечети совершенно ровная, она ни в одном месте не проте
кает. Смотрите, как ровно уложены балки потолочного перекрытия,
как точно распределена нагрузка на колонны. Оштукатурить крышу —
тоже искусство. Хивинцы знают его секреты. Хивинцы как зеницу ока
берегут то, что досталось им в наследство. Когда минарет Джума-ме
чети обветшал, то на его месте в восемнадцатом веке был построен
еще более высокий, более величественный минарет.
1 Г а н ч — материал, получаемый в результате обжига природной смеси
гипса с глиной.
541
Они вышли наружу, подошли к минарету, взглянули на его верши
ну, запрокинув головы. До недавнего времени минарет Джума-мечети
считался в Хиве самым высоким. Но главный визирь Ислам-Ходжа ре
шил построить минарет, который был бы выше и красивее его.
И вот в тысяча девятьсот десятом году рядом с мавзолеем Пахлавана Махмуда вознесся сорокапятиметровый минарет Ислам-Ходжа.
— Надо бы взобраться на этот минарет,— сказал начальник гарни
зона.
— Я в молодости много раз поднимался на него, оттуда видна вся
Хива, пригородные кишлаки и даже пески Каракумов... Ну что ж, на
сегодня, думаю, хватит. Когда найдете время продолжить знакомство
с Хивой, я к вашим услугам,— Юсуф-ака прижал руку к груди.
— Рахмат, вы показали нам столько прекрасного... Сегодняшний
день я буду долго помнить,— с чувством произнес Иван Васильевич.
— И я тоже,— поддержал его Палван.
— У нас в России говорят: долг платежом красен. Вот настанет
мирная жизнь, побываете в наших краях... Сожалею, что пока ничем
не могу отблагодарить вас.
— Нет, пожалуй, можете,— немного смущенно заговорил Юсуф-ака.
— Каким образом?
— Скоро в Хиве откроется новый театр. Мы бы хотели, чтобы
перед началом спектаклей на площади играл гарнизонный духовой
оркестр.
— Отлично,— сказал начальник гарнизона и протянул Юсуфу-ака
руку.
ГЛАВА ЧЕТЫ РНАДЦАТАЯ
В ставку Джуиаид-хана у большого колодца в пустыне прибыли из
Хивы имам Пишканика и Сайфи-аксакал, посланцы улемов — высшего
духовенства. На белесоватой, испещренной трещинами площадке —
такыре — и в стороне от нее, среди невысоких барханов, они увидели
множество юрт.
Йигиты Джунаида давно забыли про мирный труд. Сегодня они
тут, а завтра там. Стоит их хану-ага слово сказать, вмиг седлают ко
ней и летят. Каждый конный принадлежит к кошу. Каждый кош имеет
своего предводителя, сотника или тысячника. Когда кончается еда,
долго не раздумывая, нападают на какой-нибудь кишлак или аул;
ограбив, исчезают в пустыне.
Сегодня чуть свет возле большой белой юрты Джунаида стоят его
сыновья Эшши-хан и Амир-хан, обвешанные оружием с головы до ног.
Они встречают вызванных сюда предводителей больших отрядов. Вну
три юрта увешана ярко-красными и голубыми коврами. Циновки на
полу покрыты казахским войлоком. Поверх него постланы один на
другой красочные туркменские ковры из козьей шерсти.
542
Джунаид-хан в желтой чугурме, в красном шелковом чапане, в на
кинутом на плечи суконном чекмене сидит в глубине юрты, подогнув
под себя ноги. Едва заметным кивком отвечает на приветствия своих
главарей. Они садятся по краям юрты. Молчат. Ждут, когда появится
пир Хан-иш ан— духовный наставник Джунаида. Вот он вошел в юрту
вместе с имамом и Сайфи-аксакалом. Джунаид-хан, поздоровавшись
с ними, показал Хан-ишану место справа от себя.
— Братья, вот эти почтенные люди посланы к нашему сардору уле
мами Хивы,— заговорил Хан-ишан.— Большавои растоптали ислам
скую веру, попирают святые места, мечети и медресе. Теперь кяфуры
уничтожают вакуфы, покушаются на долю ахунов, муфтиев и ишанов.
Затем поднялся седобородый имам Пишканика, он еще раз покло
нился Джунаид-хану и заговорил с расстановкой:
— Хан-ага, прежде всего я передаю вам благословение кази-каляна, аглямов и муфтиев. Сейчас в Хиве столпотворение. Дьяволы, ото
бравшие земли высокорожденных, попирая шариат, лишают духовен
ство всех прав. Доходы, получаемые от вакуфов, отдают в распоряже
ние Назирата просвещения. Дехкане, арендующие вакуфные земли,
также перестали давать нам причитающуюся долю... Хан-ага, положе
ние служителей религии очень тяжелое. Стоны их возносятся к небе
сам. Помогите нам, хан-ага! Народ ждет от вас избавления, если не
протянете руку помощи, то религия и шариат будут совершенно
уничтожены!
Матчон-тура, внимательно слушавший хорошо знакомого ему има
ма, приложил руку к груди:
— Хан-ага, как можно терпеть такое? Помогите страждущему
народу!
Пир Хан-ишан, сидевший рядом с Джунаидом, обратился к нему:
— Сардор, избавить от беды детей ислама — ваш долг и обязан
ность.— Он молитвенно воздел руки.— Воинство ислама, которое —
тень бога на земле, должно покончить со всеми кяфурами. Повер
гай, не давай себя повергнуть, пусть враг твой обратится во прах,
аминь!
Все, произнеся «аминь!», провели ладонями по лицам.
Джунаид-хан приказал готовиться к большому наступлению.
* * *
Абдулла Ходжаев и Ахмад Махмудов отправились в северные рай
оны республики, в отдаленные города и кишлаки, которым в первую
очередь угрожало нападение Джунаида. Вскоре в Хиву стали прибы
вать от них тревожные сообщения. Мадримбай, временно исполнявший
обязанности председателя Центрального Исполнительного Комитета,
читая их, радовался: «Значит, скоро наш хан-ага поднимет свое воин
ство, двинется в большой поход».
И сегодня утром мирза принес еще одно послание. Мадримбай сразу
узнал стремительный, нервный почерк Махмудова. Блаженно улыбнув
шись, он уселся в кресло и стал читать.
543
«В Центральный Исполнительный Комитет.
Секретно.
Сообщаем вам, что мы прибыли в Шихабад. Судя по полученным
ту т сведениям, хан Джунаид посылает своих лазутчиков в разные кре
пости, разведывает положение. Может внезапно перейти в наступле
ние. Наши отряды прибыли в Кухна-Ургенч. Добровольные отряды,
организованные во всех крепостях, необходимо вооружить. Гарнизонам
Бешарыка и Хазараспа дать необходимые указания с тем, чтобы они
были готовы ко всему. Сообщить об этом биродару Гадецкому.
Председатель ЦИКа
Член ЦИКа
Абдулла Ходжаев.
Ахмад Махмудов.
1923 год. 24 апреля ».
Мадримбай выдвинул ящик стола и, с опаской взглянув на дверь,
сунул это послание в ящик и закрыл его на ключ. Затем вызвал секре
таря и велел срочно отправить полученные вчера две новыежалобы
на Ахмада Махмудова в Центральный Комитет партии. «Кажется, все
рассчитано верно,— подумал Мадримбай.— Надо свалить Ахмада-уруса именно теперь, когда Шарафутдинов заболел, уехал лечиться
в Ташкент, а возглавляет Центральный Комитет новый человек».
Несколько часов спустя он явился в Центральный Комитет сам
и предупредил только что назначенного первым секретарем ЦК Адинаева, что необходимо срочно и самым серьезным образом проверить,
действительно ли Махмудов совершил, будучи руководителем Чека,
преступления, и, если совершил, примерно наказать, поскольку дела
Махмудова бросают тень и на Компартию Хорезма.
Для расследования жалоб на Ахмада Махмудова была организова
на комиссия из трех человек во главе с работником Назирата юстиции
Ходжаевым. «Хорошенько расследуй, сынок»,— напутствовал его Ма
дримбай.
До прибытия Махмудова члены комиссии побеседовали со многими
людьми. Как только Ахмад явился в Хиву, тут же вызвали его и учини
ли допрос:
— Вы, товарищ Махмудов, когда работали председателем Чека, во
время обысков реквизировали золото у богачей. Где это золото?
— Все изъятое золото по акту сдавалось в советские банки. Эти
акты сохранились,— тихо ответил Махмудов.
— Вы сдали только половину, а где остальное?
— Сдано все, есть свидетели. А кто же посеял сомнения насчет
этого?
— Биродар Махмудов, вопросы будем задавать мы. Отвечайте, где
золото и серебро, взятью вами? — резко сказал Ходжиев.
— Сперва ознакомьте меня с материалами, которыми располагаете,
и тогда я докажу вам, что все эти «факты» выдуманы врагами.
— Вы не мальчик, работаете в Центральном Комитете, занимаете
большую должность. Если создали комиссию, значит, материалы серь
544
езные. Верните все золото и серебро — комиссия простит вас. Ведь не
мало и других прегрешений на вашей совести. Вы покушались на
честь женщин и девушек, пьянствовали, оскорбляли людей. Все напи
сано. Мы уж не будем все это расследовать, если вернете присвоенное
золото и серебро,— снова повторил председатель комиссии.
— Да, пусть будет так. Вернете и избавитесь от неприятностей. За
будем это дело,— сказал один из членов комиссии.
— Тогда по решению правительства я руководил группой из трех
человек, на все изъятое составлялся акт, и все трое его подписывали.
Домой я ничего не забирал,— объяснил Махмудов.
— А где несданное?
— Все было сдано.
— Мы с вами говорим по-хорошему. Заявления написали свыше де
сяти авторитетных граждан. Для вас же лучше сразу признаться. Если
признаетесь, могут все же простить,— в голосе Ходжиева звучала
издевка.
— Поймите же, нет на мне вины. Ненавидящие советскую власть
клевещут, а вы им верите.
— Что-что, неужто вы считаете нас простачками? Нет, биродар
Махмудов, не так-то просто нас провести. Вы полагаете, что можете
ходить и по веточкам, а мы, представьте, и по листочкам.— Ходжиев
вскочил с места.— Вы разговариваете сейчас с нами не как с членами
авторитетной комиссии, созданной не случайно, а как с простыми
людьми. Вместо того чтобы признать свою вину, угрожаете — такое не
к лицу члену партии.
— Моя коммунистическая совесть чиста.
— Не выставляйте ее напоказ.
Члены комиссии то и дело прерывали Махмудова. Это возмущало
и угнетало его.
— Я хочу сказать...
— Да, вы хотите сказать, что чисты, как лист белой бумаги, как ан
гел,— язвительно улыбнулся председатель.
Махмудов никак не мог понять, почему так обращаются с ним.
— Мы известим о вашем поведении Центральный Комитет. О том,
что вы скрываете свою вину, спесивы в отношениях с нами,— все
скажем.
У Махмудова вдруг закипело внутри.
— Если в твоих силах, можешь и расстрелять!
* * *
Нуруллаев был доволен: «Дни Ахмада Махмудова сочтены. В ко
миссии свои люди, они не оправдают его. Наконец-то избавлюсь от
одного из своих главных врагов. Моя ашичка станет алчи1. Ведь
кто я ? Назир торговл и — это все равно что ходить по золотому дну. Теперь
1 О ш и г и олчи — ашичка станет алчи — идиома, выражающая везенье,
удачу.
18 Д.
Шарипов
545
самое время большие дела качать, податься в Москву. Переговорю
с Канеевым, он поможет, ведь из-за задержки с доставкой хлопка в Рос
сию ухудшилось финансовое положение страны».
— ...В прошлом году мы не успели вывезти большую часть собран
ного хлопка, заводские дворы забиты им, несть числа штабелям в ли
мане Чалиш. Они могут сгнить. Надо ускорить отгрузку хлопка и отко
мандировать толкового человека в Москву. Иначе беда! — с тревогой
говорил Абдулле Ходжаеву ответственный секретарь ЦИКа Ханиф
Канеев.
— Кого же послать? — спросил председатель.
— По-моему, Нуруллаева.
— У него, назира промышленности и торговли, и ту т много ра
боты!
— Но кто, кроме Нуруллаева, справится с таким серьезным делом,
к тому же закупит товары, необходимые Хорезму?
— Д а, пожалуй, вы правы... Ладно, свяжитесь с Советом Назиров
и готовьте приказ.
Канеев вызвал Нуруллаева.
— Посылаем тебя в Москву на три месяца. Понадобится задержать
ся дольше — напишешь.
— Пока есть у меня такой друг, как ты, все дела будут идти на лад.
Подожди, я еще тебя золотом осыплю,— сказал Нуруллаев, обнимая
Канеева.
...Днем и ночью из Хивы, Ханки, Хазараспа, Ургенча, Мангита
и других городов везли на арбах кипы хлопка к лиману Чалиш, нахо
дящемуся в нескольких километрах от Нового Ургенча. Там выстрои
лись на воде сотни больших и маленьких барж — каюков. Почти весь
очищенный хлопок вывозился из Хорезма по Амударье. Салдавчилар — бурлаки тянули тяжелые баржи против течения, а при попутком
ветре ставили паруса — так плыли до Чарджоу, там хлопок грузили
в вагоны; везли и другим путем: вниз по течению до Муйнака и потом
по Аральскому морю до железнодорожной станции Аральская.
Когда на пристани лимана Чалиш собралось около десяти тысяч
пудов хлопка, его начали грузить на каюки. Решено было плыть вверх
по реке в Чарджоу. К каюкам приставили трапы. Грузчики — хаммоллы, взвалив на спину восьмидесятикилограммовые кипы хлопка,
поднимались по шатающимся трапам на каюки и укладывали их там
ровными штабелями. Любой йигит, даже самый могучий, попытайся
он это сделать, надорвался бы и полетел в реку. С такой работой мо
гли совладать только хаммоллы, всем телом постигшие искусство
подъема огромных кип хлопка.
Погрузка была в разгаре. Хаммоллы, хмурые и суровые на вид,
в затвердевшей, впитавшей соленый пот, грязной, рваной одежде, не
зная ни минуты покоя, тянулись по трапам, подняв над собой белые,
как облака, кипы хлопка. С их лиц градом струился пот.
К назначенному сроку они погрузили на каюки весь хлопок.
И вот салдавчилар — бурлаки, перекинув веревки за плечи, с крика
ми «хов-хов-хо!», «хов-хо!» потянулись вдоль берега. Веревки эти
546
привязаны к длинному пеньковому канату, которым крепится
баржа.
Потянулись бурлаки, поплыли баржи.
День за днем с черными, опаленными солнцем лицами медленно
бредут они вдоль берега. Их босые, заскорузлые ноги упираются в зе
млю, вязнут в обжигающем песке, ш агают по колючкам, расползаются
на скользкой глине.
Бредут салдавчилар, нанятые капитаном каюка — даргой, а на
встречу им, точно взбесившийся верблюд, с пеной у рта, с ревом несет
мутные воды Аму, разрушая свои глинистые и песчаные берега.
Вместе с огромными штабелями государственного хлопка Нурул
лаев отправил и немало собственных кип. Когда Ялманбай и Аллаку
либай, способные, как говорится, услышать шевеленье змеи под зе
млей, узнали об этом, они немедленно явились к нему. Длинный как
жердь Ялманбай, морща лоб, пробубнил:
— Значит, каждый заботится о себе!
— Да, верно говорят люди, свой халат ближе к телу,— раздражен
но заметил Аллакулибай.
Хотя Нуруллаев прекрасно понимал, что их рассердило, тем не ме
нее изобразил удивление:
— Господа, у вас такой расстроенный вид. В чем дело?
— Д а так... вспомнили между прочим речения наших предков,—
сказал Аллакулибай.
Нуруллаев снова прикинулся простачком:
— Что-то вы не в духе. Видать, кто-то испортил вам настроение.
Говорите же, что случилось?
Но тут купцы взяли его в оборот:
— Значит, Мадримбай, только свой хлопок в денежки превращаете.
— Забыли про нашу дружбу. Ведь и у нас есть хлопок, который
надо послать в Россию. Сказали бы словечко, сговорились бы.
В глазах Аллакулибая мелькнула злость. Нуруллаев поднялся и,
усевшись против них на ковре, объяснил, на сколько каюков погрузили
хлопок; закончил он словами:
— Господа, разве вы не могли высказать просьбу раньше? Все каю
ки уплыли.
— Нет никакой возможности? — спросил Ялманбай.
— Уж вы каким-нибудь путем увезите наш хлопок и каракулевые
шкурки,— начал упрашивать своего приятеля Аллакулибай.
Нуруллаев, не желавший обижать их отказом, в конце концов
согласился:
— Говорят, дружба деловых людей — дружба до гроба. Ладно, уве
зем ваш товар. Скоро пароход придет. Пишите письма своим приказчи
кам.
Баи сразу повеселели.
— Вот так бы и дальше!
— Спасибо вашему ата!
— Дорогие, кому же мне помогать, как не вам. Буду в Москве, по
том в Хельсинки, в Берлине, думаю побывать и в Париже.
18*
547
— Вам везет, ваша ашичка станет алчи. И в Хорезме вместо обесце
ненных бумажных денег вводятся теперь червонцы золотого курса1.
Вернетесь, заложив за свой пояс тысячи червонцев,— сказал посмеи
ваясь Аллакулибай.
— Да, авторитет червонца сейчас высок, а будет еще выше, все
обратим в червонцы.— Нуруллаев закурил папиросу, полюбовался
плывущими в солнечных лучах клубочками дыма.— Если нужно будет,
то обратим червонцы в доллары.
— Пусть сохранит вас бог! Пусть пухом стелется дорога! Аминь! —
пожелали ему счастливого пути купцы.
— Да, кстати, председатель комиссии Ходжаев вызывал и на с —
мол, расскажите все, что знаете об Ахмаде Махмудове,— Аллакулибай
расхохотался.
— Рассказали?
— Еще бы! Содрали с этого Ахмада-уруса семь шкур.
— Повыщипали его волосики,— хихикнул Ялманбай.— Да будет
долгой жизнь Ходжиева. Все наши слова одобрил. Видать, улыбну
лось нам счастье.
— Ходжиев — наш человек, он выжмет из этого Ахмада воду,—
сказал Нуруллаев, поднимаясь.— О всех новостях пишите мне.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Палван, услышав о том, что создана комиссия, которая разбирает
какие-то дела Ахмада Махмудова, пришел к нему домой.
— Ахмад, на тебя какие-то материалы поступили. Комиссия рабо
тает. Все в порядке, джура?
— Комиссия устроила мне очную ставку с Мехтаром, вернувшимся
недавно из ссылки, с тестем хана Накибом-хаджи и еще с некоторыми
людьми, и, представь, глядя прямо в глаза мне, они нагло врали.
— Ведь это — враги, жаждущие мести.
— А комиссия утверждает, что они люди авторитетные. Расследуют
события трех-четырехлетней давности. Не все документы в Назирате
финансов сохранились — странно это. А тем, которые сохранились, не
верят.
— Джура, веди себя с ними спокойней. Береги себя, не нервни
чай !
— Когда я работал в Чека, контру, вместо того чтобы посылать
в ссылку, надо было расстреливать. Вот тут мы допустили большую
ошибку. Гляди-ка, Накиб-хаджи вплел в интригу свою дочь, и она на
1 22 июля 1923 года было принято постановление об обмене хорезмских де
нег на деньги Советской России и обнародован список касс, производящих
обмен.
548
гло заявила комиссии: «Махмудов силой взял меня, а потом отобрал се
ребро и золото».
— Разве может быть честь и стыд у жены Исфандияр-хана! Любым
путем хочет отомстить за своего отца, ведь все они хранят злобу.
У клеветников руки коротки, но яд их опасен, друг мой. Надо суметь
одолеть их стойкостью и терпением. Пошли скорее письмо в Средазбюро, напиши все как есть.
Палван долго беседовал с ним.
То, что в эти тяжелые для Махмудова дни его навестил друг, по
расспросил, посочувствовал и посоветовал, вдохнуло в Ахмада силу
и уверенность. «Другие близкие не пришли, а Палван пришел, вот такто в тяжелые дни испытываются друзья».
* * *
Чтобы украсить новую пьесу Хамзы мелодиями Хорезма, Шерози
прибыл в Ходжейли. И сразу попал на репетицию — она, как всегда
здесь, происходила в саду возле интерната.
Хамза и Шерози уединились. Беседовали, сидя на супе.
— Хамза-ага, когда вы намерены провести последнюю репетицию?
— На этой неделе...
— Успеете ли?
— Придется поработать.
— Трудно вам приходится...
Шерози не успел закончить, как появился председатель городского
Совета Кусберган.
— О-о, и Шерози тут. Салям! Салям! Хамза-ага, мы созвали Совет
дехкан, устроить бы завтра для них концерт.
— Обязательно устроим,— сразу же ответил Хамза.
— Я вчера приехал, чтобы поработать над постановкой новой
пьесы Хамзы-ага. С этим делом у нас возникли кое-какие трудности,—
сказал Шерози,— нужна ваша помощь.
— Говорите, не стесняйтесь.
— Я завтра сам приду к вам,— сказал Хамза Кусбергану.
— Да, кстати, позвонил Юсуф Харратов. Второго июня открывает
ся курултай работников просвещения Хорезма. Хотят, чтобы вы
выступили.
— Если я буду критиковать недостатки, это кое-кому может не по
нравиться,— улыбнулся Хамза.
— Можете смело критиковать,— сказал Кусберган,— времена Атамахсума прошли.
— Кусберган, и вы, чтобы не очень подвергать себя критике, пото
ропитесь найти и дать Хамзе-ага все, что он попросит,— шутливо про
изнес Шерози.
— Все сделаю,— ответил Кусберган, смеясь.— Но и вы с концертом
не запаздывайте, а то люди могут обидеться, особенно дехкане из
дальних кишлаков... Да, Хамза-ага, хочу вас порадовать: разрешен во
прос о вакуфах. По предложению Махмудова издано постановление,
549
копия его поступила к нам. Теперь вздохнем свободнее. Доходы от ва
куфов послужат делу просвещения и культуры.
— Да будет долгой жизнь товарища Махмудова! Трудно ему сей
час. На него поступило много жалоб от людей, у которых он, когда
был председателем Чека, конфисковал имущество. Конечно, все их пи
сания — клевета, но создана комиссия для проверки. Лишь бы это не
отразилось на репутации Махмудова,— сказал Шерози с сожале
нием.
Выражение лица Хамзы изменилось. Он покачал головой:
— Некоторые товарищи, не понимая лицемерия и коварства наших
врагов, могут повредить своим же. Они, прикажи им принести тюбе
тейку, принесут голову. Лишь бы товарищ Махмудов не попал в руки
таких людей, иначе потом трудно будет оправиться. Много времени
пройдет, здоровье потеряет... Я сегодня же напишу письмо Ахмаджану,
приободрю его,— сказал разволновавшийся Хамза.
* * *
Председатель комиссии Ходжиев каждый раз задавал набивший
оскомину вопрос: «Увидев золото, и святой собьется с пути, так где же
золото, биродар Махмудов?»
Но на этот раз он заговорил по-иному:
— Положим, вы не брали золото и серебро, положим, все это ложь,
но скажите-ка теперь, почему вы, будучи коммунистом, стали на путь
нэпмана?
Махмудов молчал, не зная, что ответить на этот несуразный, не
лепый вопрос.
— Вы нэпман,— снова бросил председатель.
— Вот тебе и раз, теперь я нэпманом стал ! — иронически засмеялся
Махмудов.
— Да, вы нэпман. Какой вы получили доход за откуп базаров?
— Странно... невозможно даже уразуметь того, что вы говорите.
Год тому назад, по постановлению правительства Хорезма, некоторые
ответственные работники были мобилизованы в торговлю: экономиче
ское положение республики было тогда очень тяжелым. Мне, как чле
ну президиума, было поручено отдать на откуп базары. Полученный
от этого доход в сумме двести тридцать миллионов манат я сдал в го
сударственную казну, за что правительство объявило мне благодар
ность. Об этом было сообщено в газете «Постановления и приказы Х о
резмской Советской Республики» от девятого июля тысяча девятьсот
двадцать второго года. Найдите и прочитайте. А то принесу сам. Вы,
оказывается, не знаете настоящих нэпманов, тех, кто разбогател.
— Не оправдывайтесь газетой, — почти злобно произнес Ходжиев.
— Но там напечатано постановление правительства, в котором ска
зано даже та к : «Тысяча благодарностей Махмудову». А разве прави
тельство объявляло благодарность нэпманам? Что я, дома себе пона
строил или золото накопил, живу все в той же глиняной хибаре, где,
кроме войлока и старенького коврика, ничего нет. Д а и хибара доста
550
лась мне от отца, он в любое время может выгнать своего сына-кяфура. Идите обыщите, переверните все вверх дном и, если найдете ка
кие-нибудь драгоценности, можете сразу же сослать меня.
Т ут один из членов комиссии спросил:
— Если коммунист занимается торговыми делами, разве он не
нэпман?
Махмудов не удержался от улыбки:
— Вы не поняли новую экономическую политику. Чтобы улучшить
дела в государстве, каждый коммунист должен придавать большое зна
чение торговле. Это вовсе не нэпманство. Я представлю вам доку
менты. Пусть они говорят!
— Не морочьте нам головы справками и квитанциями, о вас уже
сложилось определенное мнение.
— А каково оно?
— Скоро узнаете.
Эти слова заставили Махмудова задуматься. Немного помолчав, он
спросил:
— Хош, по-вашему, в тысяча девятьсот двадцать втором году
я был нэпманом, так как же в тысяча девятьсот двадцать третьем году,
в самом его начале, меня избрали вторым секретарем Центрального
Комитета, членом Президиума ЦИКа, председателем Верховного
суда? Неужто Центральный Комитет и ЦИК не знали, кто такой Мах
мудов?
— Вы не очень похваляйтесь своим положением,— с угрозой сказал
председатель.
На следующий день члены комиссии не проронили ни слова, все во
просы задавал один председатель Ходжиев. Вел он себя подчеркнуто
грубо, то и дело перебивал Махмудова.
— Я говорю то, что есть. Я никогда не был нэпманом, напротив,
боролся против них. Вот документы, вот они,— Махмудов выложил на
стол груду протоколов и постановлений.
Ходжиев даже не прикоснулся к ним.
— Значит, вы не признаете свою вину? Спрашиваю у вас в послед
ний раз.
— Я никакого преступления не совершал. А полные клеветы за
явления врагов Советского правительства Накиба-хаджи, диванбеги
и разных мехтаров — это месть врагов, только недавно вернувшихся из
ссылки. Верно, я допустил ошибку, надо было не сажать их в тюрьму,
не высылать, а расстреливать. Не прошло и года, как их амнистирова
ли. И вот они снова подняли головы.
— Кто дал вам право называть клеветниками, затаившими месть,
черной сотней людей почтенных и авторитетных? Справедливо ли
очернять стольких людей и представлять невинным одного себя? У вас
не осталось и признака совести коммуниста, биродар Махмудов.
— Я хочу сказать...
— Не тяните, все и так ясно.
Спустя некоторое время комиссия вынесла свое заключение. В нем
на нескольких страницах излагались «преступления» Махмудова.
551
— Иван-ага, меня оклеветали, голова моя погребена под навета
ми,— горестно начал Ахмад Махмудов, входя в кабинет Ивана Гаври
ловича Семенова, члена Бюро Центрального Комитета Компартии Хо
резма.— Не понимаю, как это можно прислушиваться к словам тестя
Исфандияр-хана и жены хана, а на мои слова не обращать никакого
внимания.
Большевик, сосланный в Хорезм накануне мировой войны, Иван
Гаврилович был участником революционных событий в Хорезме, он
знал Ахмада еще в те дни, когда тот только что вступил в ком
сомол.
— Ахмаджан, я был в командировке. Вчера вернулся в Хиву
и услышал все эти наговоры на тебя. А ну, садись! Не торопясь объяс
ни, что случилось?
— Слов много, а угля, как говорится, мало, Иван-ага,— и Ахмад на
чал рассказывать.
Иван Гаврилович внимательно выслушал его.
— Ахмад, я давно знаю тебя, знаю весь твой путь. Вот теперь рабо
таем вместе в Центральном Комитете. Став вторым секретарем, ты не
возгордился, остался таким, как и был, простым, прямым, искренним.
Я зайду к товарищу Каландару Адинаеву, поговорю с ним.
— Первый секретарь Шарафутдинов хорошо знал меня, но он забо
лел, уехал в Ташкент лечиться. Вместо него совсем новый человек,
Адинаев, и вот меня...
— По-моему, Адинаев взглянет на это дело непредвзято.
В тот же день Иван Гаврилович зашел к Каландару Ади
наеву.
— Каландар, я хорошо знаю Ахмада Махмудова, он искренне, не
жалея себя, служит народу. Могу смело сказать, что он честный
коммунист.
— Материалы, которыми мы располагаем, говорят о другом.
— Я не знаю ни одного проступка Махмудова. Возможно, он совер
шил какие-то ошибки, но это простительно молодому человеку, ко
торый занимает три ответственных поста. Ведь кто идет, тот и споты
кается. Возможно, допускали ошибки и я, и вы...
— Я недавно в Хорезме и на эту должность назначен тоже недавно,
так что еще не успел совершить никаких ошибок. О деле Махмудова
я говорил с товарищем Бройдо, только что прибывшим из Ташкента.
Ознакомившись с материалами комиссии, он пришел в гнев: «Раз вто
рой секретарь Центрального Комитета совершил такие преступления,
его надо крепко наказать. И вообще решить вопрос о его пребыва
нии в партии». Я говорю это вам, поскольку вы являетесь членом
Бюро.
— Я тоже знаю Бройдо, уважаю его, но и этот товарищ ошибался.
Например, в тысяча девятьсот двадцатом году, поддавшись козням Паляза-хаджи, посадил в тюрьму полководца революции Шайдакова. Уз
нав об этом, товарищ Куйбышев был недоволен тем, что Бройдо
и другие действовали так опрометчиво. Суд, состоявшийся в Ташкенте,
тщательно проверив дело, полностью оправдал Шайдакова.
552
— Я обо всем этом слышу впервые, и все же, на мой взгляд, про
являть недоверие к авторитетной комиссии, назначенной по делу Мах
мудова, неверно.
— Когда речь идет о судьбе советского человека, коммуниста, надо
проявить проницательность и справедливость. Мы не должны исклю
чать из партии преданных нам людей, причинять боль их душам. Пре
жде надо доказать вину Махмудова. Лично я убежден, что его огово
рили враги, а комиссия высказала ошибочное суждение.
— По-моему, комиссия глубоко и всесторонне расследовала это де
ло, у нас нет оснований подвергать сомнению ее решения. Таково мне
ние и товарища Бройдо.
Ничего не изменил и разговор Махмудова с Адинаевым.
— Нет никаких доказательств, противоречащих выводам комиссии.
Вы, биродар Махмудов, будучи секретарем Центрального Комитета,
оскорбили комиссию. Разве это совместимо с коммунистической нрав
ственностью? Скажу прямо, вам надо обижаться не на тех, кто рассле
довал ваше дело, а на самого себя.
Вскоре Махмудов был освобожден от должности второго секретаря
Центрального Комитета, исключен из партии, а 30 мая ЦИК вывел его
из состава членов Президиума. Все это произошло так стремительно,
он и глазом не успел моргнуть. Пришел домой бледный, поникший.
Жена в испуге спросила:
— Ахмад-ага, что с вами? На вас лица нет!
— Оклеветали. Поеду в Москву, подам жалобу в РКП (б)1.
— А расходы на дорогу?
— Вот с этим не знаю, как быть. Теперь от меня могут отвернуться
и друзья.
— Я продам все свое приданое и соберу вам денег на дорогу.
— Рахмат, жена! Да будет долгой твоя жизнь!
Когда жена вышла, Махмудов бросился на кровать, его сердце
обливалось кровью, перед глазами мелькали черные тени.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
— Вы слышали, Ахмада-уруса выгнали из партии и сняли с ра
боты,— сказал Ялманбай, придя в большой магазин Аллакулибая.
— Слышал. Выходит, наши старания не пропали даром. Нсдо на
писать Мадриму-девану, порадовать его.
— Скажите-ка, для кого вон ту большую лавку чинят?
— Слышал, откроют каператса2,— пробубнил Аллакулибай.
1 Компартия Хорезма была секцией Коминтерна, а 1 февраля 1922 года во
шла в состав РКП(б).
2 К а п е р а т с а (искаженное) — кооператив.
553
— Прямо напротив вашей лавки! Конкурент, значит, конку
рент!
— Что и говорить, нет мне покоя даже на старости лет.
Аллакулибай и Ялманбай — богатые купцы, большие баи Хорезма,
денег и теперь у них не меньше, чем было у главного визиря хана.
Правда, после революции им пришлось отдать заводы и фабрики госу
дарству, но во время нэпа они снова разбогатели. У каждого из них —
свои приказчики, слуги, работники... Ворочают многими тысячами, а
в Назират финансов представляют заниженные сведения о своих дохо
д а х — есть у них там нужные люди, так что обязательный для всех
баев налог с доходов и патентоз выплачивают с легкостью. Помимо
торговли в Хорезме и продажи хлопка на вывоз занимаются и другими
выгодными делами: Аллакулибай скупает в туркменских аулах караку
левые шкурки и крупными партиями шлет их в Москву и Петроград,
Ялманбай же давно занимается заготовкой кишок, которые очень це
нятся на колбасных заводах России.
— Грех роптать,— тихо произнес Ялманбай,— пока что твердо
стоим на ногах. Конечно, лучше без конкурентов, но и с ними можно
поладить, если с умом дело вести... Пока твердо стоим на ногах, но
как дальше будет? — произнес он полушепотом.
— А кто нас, красных баев, посмеет тронуть? — не без раздражения
ответил Аллакулибай, смерив взглядом своего длинного тщедушного
приятеля.— Д а они без таких, как мы с вами, с голой спиной ходить
будут!
— Уже трогали... Правда, оказались руки коротки. А если отра
стут?
— Следить надо, чтобы вовремя укоротить.
Аллакулибай и Ялманбай объявили себя «красными баями» еще при
Палязе-хаджи, руководителе «Молодых хивинцев», первом председате
ле ЦИКа Хорезмской республики.
— В этом земном мире так трудно предвидеть, что ждет впереди,—
продолжал Ялманбай.— Еще совсем недавно вместе с Хусаин-беком
и Хаджи-бува мы хотели перенести в Хорезм некоторые порядки Рос
сии, но едва собрались это сделать, как там уже стали совсем другие
порядки.
— Ненужные Хорезму?
Ялманбай молча кивнул головой.
— Да что уж говорить,— снова начал Аллакулибай, вращая в руках
пиалушку,— в трудные времена сподобил нас аллах заниматься тор
говыми делами, как канатоходцы за воздух держимся. То давали день
ги почтенному визирю Ислам-Ходже на джадидскую школу: нужны же
нам управляющие, инженеры, техники разные. Потом, когда по тайно
му приказу хана убили нашего покровителя, за это чуть головой не по
платились. Помните?
— Как же не помнить! Убил его, а потом как ни в чем не бывало
возглавил похоронную процессию... Победили Советы, пришлось с на
шими заводами расстаться,— продолжал Аллакулибай,— стали, значит,
мы с вами «красными баями». И опять страх: того гляди, Джунаид
554
надвое разрубит. И с ним надо дружбу вести. Когда он деньги фаль
шивые приказал выпускать, кто-то из нас двоих бумагу для этого
раздобыл...
Ялманбай невольно огляделся по сторонам, вдруг кто услышит со
всем уже ненужные воспоминания приятеля. При этом лицо его смор
щилось, словно он только что отведал кислятины. У глядевшего на не
го огромного краснолицего Аллакулибая от смеха задрожали щеки
и тяжелый, как курдюк, тройной подбородок.
Постоянно видя Аллакулибая и Ялманбая вместе, многие недоуме
вали, как это ухитряются они, так часто зло подтрунивающие друг над
другом, столько лет дружить. Но разные характеры, привычки, всякие
толки и пересуды не могли развести этих людей, хватких, связанных
общими коммерческими интересами, снедаемых неутолимой жаждой
обогащения.
Аллакулибай любил показать себя, одевался в шелк и бархат; Ял
манбай же, как последний бедняк, ходил в заношенном чапане
и старых кявушах. Аллакулибай слыл щедрым человеком, каждый
хаит — праздник после поста — жертвовал барана для мечети, теленка
для каландархоны — приюта бездомных и странников. Среди шумной
базарной толпы мог на виду у всех угостить целую ватагу мальчишек
сладостями или сказать какому-нибудь оборванцу-бедняку в заплатан
ной одежде: «Ай-яй-яй, как ты, браток, обносился! Зайди вечером, так
уж и быть, подарю тебе свой чапан».
Ялманбай же, прежде чем сколотить состояние, прожил тяжелую
жизнь: портняжил с рассвета дотемна, кроил камзолы и мужские ру
башки, причем так, что и ему оставалась доля от материала заказчи
ков, отказывал себе во всем, месяцами не ел мясного. Потом, скопив
немного денег, занялся ростовщичеством, разъезжал по кишлакам и ау
лам, выискивал самых бедных, попавших в отчаянное положение дех
кан, и за «помощь» брал с них такой высокий процент, что сразу пере
щеголял всех ростовщиков, драл с несчастных три шкуры. С той поры
приобрел он дурную славу. То тут, то там, говоря об алчных
и хищных, вспоминали его недобрым словом,— мол, жаден, как
Ялманбай.
Отлично зная это, его приятель Аллакулибай не то что за глаза,
случалось, в лицо смеялся над Ялмакбаем, но тот как будто даже и не
обижался на него.
Вот и теперь, сидя в глубине магазина и попивая чаек, Аллакулибай
ехидно сказал:
— Боитесь потерять богатство и, хотя знаете, что жизнь наша брен
ная, не умеете пользоваться, наслаждаться им. Какой вы бай, если
у вас только одна жена! Вот я скоро женюсь на четвертой...— Аллаку
либай окинул взглядом свой просторный магазин, набитый шелком,
бархатом, сукном, красивой и добротной обувью... «Все у меня есть,—
подумал он,— кроме, как говорится, птичьего молока».
Ялманбай торопливо допил чай, поставил пиалушку на дастархан
и, желая переменить разговор, сообщил Аллакулибаю:
— Наш друг Сабирбай купил новый дом.
555
— Надо пойти поздравить его.
— Так поднимайтесь же...
Приятели сели в фаэтон и отправились к Сабирбаю в его новый
дом на улице Алакчи. Хозяин встретил их приветливо. Был там
и Мадримбай.
— Мы знаем этот великолепный дом, он построен потомками ясавулбаши Юсуфа, пусть принесет счастье ваше приобретение, да будут
той в этом доме,—* заговорили они, перебивая друг друга.
— О т души благодарю за поздравление, господа.
— На новоселье не с пустыми руками придем.
— Новый дом —* это, конечно, хорошо, но наш друг стал председа
телем Высшей контрольной комиссии! — сказал Мадримбай.
— Поздравляем, поздравляем!
— С радостью принимаю ваши поздравления,— ответил Сабирбай,
расстилая дастархан.
— Да возвыситесь еще выше, да прибавятся к вашим летам еще ле
т а ,— пожелали гости.
— Мы, конечно, довольны тем, что Ахмад-урус сброшен со своего
высокого поста. Теперь-то наши дела должны пойти на лад. — Ма
дримбай взглянул на купцов.— Но, скажу я вам, членом ЦИКа вместо
него стал Султан-кари Джуманияз-оглы,— в голосе Мадримбая появи
лись печальные нотки, — именно этот невер затянул в партию Ахмада
Махмудова и Рузмата Юсупова.
— Его назначили также председателем Верховного суда,— вмешал
ся в разговор Сабирбай, — он жесток к баям, у него крепкие связи
с Чека.
— Особенно надо бояться Матякуба-чека, надо предупредить Ну
руллаева, он может устроить за ним слежку.
Эти слова Мадримбая напугали Ялманбая, но Аллакулибай лишь
плечами пожал:
— Нуруллаев тоже не простак, и с цыгана сдерет деньги, напоив
его коня,— похвалил он своего друга.
-Т а к - т о оно та к ,— согласился Мадримбай,— но Матякуб-чека,
Махмуд Свободин не одиноки, людей у них много, им будет помогать
каждый босяк. Теперь такое время, что надо вести себя очень осто
рожно, оглядываться, но так, чтобы не заметили. Нельзя доверять да
же своим родственникам.
* * *
По настоянию Нуруллаева Хорезмское торговое представительство
в Москве, возглавляемое послом Сафаевым, было реорганизовано
в Хорезмскую торговую контору с большим штатом сотрудников. Руко
водителем ее Нуруллаев назначил своего человека — ловкого и про
нырливого Мадярбая Абдуллаева, с которым он уже давно был связан
общими коммерческими интересами.
Вскоре после приезда Нуруллаева в Москву сюда из Чарджоу был
доставлен хорезмский хлопок. Мадярбай заранее сговорился с двумя
556
маклерами и продал через них немецкому фабриканту двадцать ваго
нов с хлопком, в том числе и хлопок Нуруллаева. Расчет произвели зо
лотом и американскими долларами. Довольный делами Мадярбая, Ну
руллаев дал ему задание открыть в Берлине и Хельсинки торговые
представительства Хорезмской республики.
— Вот документы,— сказал Мадярбай.— Деньги за хлопок и аренду
вашего дома в Берлине лежат в Цюрихском банке.
Взглянув на документы, Нуруллаев просиял.
— Посол Карим Сафаев обидел вас, снял с должности, а я вернул
ее вам. Если и впредь будете так исполнять все мои поручения, то кар
маны ваши наполнятся золотом,— Нуруллаев потрепал Мадярбая по
плечу и засмеялся.
В управление Главхлопкома Нуруллаев явился с видом важным
и надменным.
— Из Хорезма я привез тридцать вагонов хлопка. Почем возьмете?
— А мы слышали, что вы привезли пятьдесят вагонов...
— На хлопок хватает покупателей. Двадцать вагонов уже продали,
и остальные с руками оторвут. Так сколько же дадите вы? — спросил
Нуруллаев, дымя папиросой.
— Двадцать восемь рублей за каждый пуд. Червонцами заплатим.
— Нет, нам ткани нужны.
— Ткани тоже дадим, предлагаем так: двадцать пять процентов то
варами, а остальные семьдесят пять червонцами, согласны? — началь
ник Главхлопкома показал прейскурант.
— Нет, нет, нам это не подходит. За все рассчитайтесь ситцем, сук
ном и шелком,— жестко произнес Нуруллаев, поигрывая карандашом.
— Понимаете, экономика наша еще не восстановлена, фабрики ра
ботают с перебоями, не хватает сырья,— начальник управления обри
совал положение в текстильной промышленности России, но Нурул
лаев стоял на своем.
— Условия наши вам известны. Согласны с ними — продадим хло
пок вам, не согласны — продадим другим. Покупателей много. Ну,
я пойду.— Нуруллаев поднялся.
— Трудную задачу вы нам задали, надо подумать, посоветоваться.
О нашем решении сообщим завтра,— не без горечи и несколько рас
терянно сказал начальник управления.
На следующий день в четыре часа Нуруллаев явился снова:
— Так что, принимаете наши условия?
В эти дни каждый килограмм хлопка нужен был текстильным фа
брикам России как воздух, поэтому Главное управление по хлопку, не
смотря на острую нехватку тканей в стране, вынуждено было шестьде
сят пять процентов стоимости хлопка возместить товарами. Нуруллаев
едва согласился на это, подписал договор.
В Хорезмскую торговую контору он пришел с видом победителя:
— Ну как, Мадярбай, силен я?
— Силен, хозяин, силен! За что схватитесь — вырвете.
— Эх, было бы вольное время...— Нуруллаев стукнул кулаком ПР
столу.— В Берлине купил бы завод, с Америкой торговал бы..
557
— Хозяин, ваши дела и сейчас не плохи. Надеюсь, выполните свое
обещание, проявите щедрость и к нам.— Мадярбай стоял перед Нуруллаевым, точно слуга, почтительно сложив руки и нагнув голову.
— Я не забывчивый, обещания свои помню.— Нуруллаев быстро
взглянул на Мадярбая.— Некоторые из товаров, предоставляемых
Главхлоп комом, в Хорезме неходовые, их по базарным ценам продади
те в Москве и других городах. Выручку поделим пополам, подходит?
— Конечно, подходит. Благодарим за щедрость, хозяин. Только
вот... Карим Сафаев не дает нам жизни, проверяет каждый наш шаг.
— Следит за вами?
О, как хотелось теперь Нуруллаеву убрать Карима Сафаева, назна
чить вместо него послом Хорезма в РСФСР своего человека, но ничего
он тут не мог поделать, ведь не был, как прежде, назиром ино
странных дел.
— Удивительно, сделали послом сына какого-то нищего! Ни земли
у него, ни состояния. Будь он разумным, нашел бы общий язык с вами.
Другим не мешал и сам бы разбогател, как говорится, от жира бы лос
нился. Но вы не очень пугайтесь этого бестолкового Карима. Если что
случится, дайте знать мне, найду на него управу.
— Хозяин, все дела да дела, ни минуты покоя у вас, устали, верно.
Не пойти ли нам в ресторан «Метрополь», приятно отдохнем, забудем
о суете, проведем время с красивыми женщинами.
Нуруллаев, точно бы ждал этого предложения, молча кивнул голо
вой. «Где еще, как не тут, вдоволь повеселиться, ведь во всем Хорезме
нет ни одного ресторана! В жизни-то короткой надо успеть вкусить бла
га мира», — думал он, улыбаясь.
В час ночи в развеселом настроении они вернулись из ресторана
в свой номер вместе с дамами и продолжили пирушку.
И в следующий день было то же. Нуруллаев гулял вовсю, офи
цианты и швейцары гнули перед ним спину, стол его ломился от доро
гих закусок, коньяков и шампанского. Он бросал музыкантам деньги,
кружился в вальсе со все новыми красотками, которых неведомо где
находил Мадярбай.
О веселой жизни назира торговли узнали в хорезмском посольстве.
Правительство Хорезма направило Нуруллаеву телеграмму: «Срочно
возвращайтесь в Хиву». Но он не обратил на это внимания, продолжал
кутить. Тогда его вызвал посол Сафаев:
— Биродар Нуруллаев, почему вы до сих пор не уехали в Хорезм?
Ведь вас вызывает правительство, пришла уже вторая срочная теле
грамма — вот она!
— Каримбай, у меня важные дела, да и срок командировки еще не
истек.
— Вы, назир, не подчиняетесь приказу правительства! Если вы и да
лее задержитесь в Москве, я буду вынужден запросить правительство
о том, какие меры в отношении вас мы можем предпринять.
Нуруллаев зло сверкнул глазами, смерил посла уничтожающим
взглядом, но ту т же решил про себя: «Далее задерживаться нельзя,
надо уезжать».
553
Сотрудники торговой конторы Мадярбай, Виктор Аронович Лими
форт и Салимджанов устроили ему проводы в ресторане Казанского
вокзала.
Нуруллаев вернулся, привезя с собой целый вагон ситца, сукна, бар
хата и много других товаров. В Чарджоу он погрузил все это на паро
ход и, очарованный прекрасными видами Амударьи, распростерся на
палубе, разомлел от солнца. Мерный звук лопастей парохода, приглу
шенные удары о борт небольших набегавших волн, нежно струивший
ся ветерок убаюкали его. Погруженный в блаженную дрему, Нурул
лаев вспоминал пиры в ресторане «Метрополь», пышнотелых красо
ток, столы, уставленные яствами. А потом он увидел золото, которое,
струясь, текло к нему прямо с неба.
* * *
— Матёз, оказывается, я напрасно женил тебя, совсем ты растаял,
обо всем забыл в объятиях своей жены,— ядовито упрекал Аллакули
бай своего батрака.
Матёз сразу же понял, чем недоволен хозяин.
— Бай-ата, знаете сами, сколько я ходил за ним, ничего не смог сде
лать, не попадается Палван один, всегда с ним вооруженные ас
керы.
— О т Ахмада-уруса избавились, из партии его выгнали, с работы
сняли, опозорился. И с Палваном давно надо было покончить, да вот
ты подвел меня. Я думал, Матёз — человек слова, а ты обманщик бе
счестный, несправедливый, неблагодарный.
Огромный, косая сажень в плечах, Матёз молча, нагнув голову, слу
шал ругань хозяина. Сейчас он походил на зайца, попавшегося в си
лок, оробевшего, боящегося шелохнуться.
Словно откуда-то издалека донесся до него крик Аллакули
бая:
— Не выполнишь мой приказ, заставлю тебя дать жене тройной
развод.
Т ут Матёз наконец обрел дар речи, не поднимая головы, ска
зал:
— Вы сами найдите какой-нибудь путь, бай-ата.
— Подай заявление, вступи добровольцем в Красную Армию.
— Я же неграмотный.
— За тебя напишет мой сын, а ты приставишь палец — и хватит.
Покажи себя у них в армии, нужно любым путем втереться в доверие к
Палвану, потом...— Аллакулибай не докончил, злобно вперился в Матёза, сверля его взглядом: мол, неужто не понимаешь таких простых
вещей?! Но Матёз не проронил ни слова, точно бы молока в рот на
брал.
Аллакулибай разъярился:
— Прокаженный, понял ли ты?
— Понял, бай-ата.
559
* * *
Бекджан в письмах, которые он посылал Султан-пашше в Ташкент
одно за другим, откровенно объяснился ей в любви. Ответ был корот
ким: «О том, что вы пишете, мы поговорим в дни каникул, когда при
еду в Хиву». Бекджан с нетерпением ждал наступления каникул. Ка
ждую пятницу он заходил в дом Султан-пашши проведать ее родите
лей.
Однажды, оставшись наедине с братом, Палван сказал:
— После смерти отца старший брат становится для младшего от
цом. Не так ли?
— Т ак,— ответил Бекджан.
— Значит, младший должен делиться со старшим всем, что у него
на душе.
— Я ничего от вас не скрываю.
— Но об одном ты молчишь. Я хорошо знаю о твоей любви к Сул
тан-пашше. Мы об этом уже поговорили с матерью и даже сделали
кое-какие приготовления к тою. Султан-пашша — девушка умная, сове
стливая, образованная. Ее родителей уважают не только в Хиве, но
и во всем Хорезме. Сабир-ака любит тебя, как родного сына. Айман
хан-апа — благородная женщина, чистая душой. Дочь такой семьи ста
нет нашей невесткой, это же счастье!
— Мне пока...
— «Пока вы не женились, неуместно жениться мне, младшему» —
так хочешь сказать? Но ведь я был женат, у тебя есть племянник, дол
жен был состояться наш той с Якутай..
— Знаю...
— Так почему же ты не думаешь о свадьбе, ведь тебе уже двадцать
четыре — самая пора. Бекджан, обо мне ты не беспокойся, придет
и мой день, пусть только выздоровеет Якутай. А сейчас мы должны
подумать о тебе. Недавно мать сказала: «Я уже все приготовила для
тоя Бекджана».
— И мне она об этом говорила несколько раз,— тихо добавил
Бекджан.
— Значит, все ясно. Ты должен жениться, мы с нетерпением ждем
этого. Справим хороший красный той. О расходах не беспокойся,—это
моя забота.
...Вот и каникулы, которых Бекджан ждал с таким нетерпением. С а
бир-ака и он встретили Султан-пашшу на пристани в Ургенче, возле
Шават-канала. Втроем прибыли в Хиву. Султан-пашша сразу же с го
ловой окунулась в работу: у хивинских комсомольцев дел хватало. По
пятницам она встречалась с Бекджаном, гуляли вокруг озера, катались
на лодке. Дни каникул пролетали быстро.
Однажды поздним вечером возвращались с городского собрания
комсомольцев. На улицах Хивы тьма-тьмущая. Луна за облаками, во
всем городе — ни одного хотя бы маленького зажженного керосинового
фонаря. Многие узкие улицы и переулочки крытые — прямо-таки
пещеры.
560
Идти по Хиве в такую пору было трудно и небезопасно. Сначала
Бекджан шагал рядом с Султан-пашшой, не смея прикоснуться к ней,
но, когда увидел, что девушка, привыкшая ходить по светлым улицам
Ташкента, то и дело спотыкается, взял ее под руку. Они зашагали,
прижавшись друг к другу.
— Ага, до чего темны наши улицы!
— Когда рядом вы...
— Что тогда? — с подкупающей непосредственностью спроси
ла Султан-пашша, произнеся слово «что» мягко, на ташкентский
лад.
— Когда рядом вы, вокруг светло.
— Вы сравниваете меня сосветильником?
— Нет, со звездой. Вы освещаете не только эти темные улицы, но
и мою душу.
— Ага, вы неплохо знаете стихи Лутфи, Агахи и Аваза.
— Эти великие люди утешают своими стихами тех, кто горит в ог
не любви, и я пробовал писать стихи, да лучше, чем Лутфи1, не
скажешь.
Нет! Состраданья я не найду в ее газельих глазах!
Видно, погибну я, пропаду, запутавшись в ее сетях..
Но как жестока она! Как горда! Как меня уязвляет всегда!
Не за меня —за себя иногда берет ее втайне страх..,
Нет, не рассыплются кудри ее никогда на ладонях моих!
Средство от гибельной участи где, в каких разыщу краях!2
Султан-пашша, я столько лет...
Бекджан хотел сказать «люблю вас», но не мог произнести эти сло
ва — ведь они лишь тень его любви.
— Султан-пашша, я не могу жить без вас. Только с вами расцветет
мое счастье.
Девушка молчала. А Бекджан говорил все взволнованнее:
— Хорошо бы справить наш той в эти летние дни... Дорогая, поче
му не отвечаете? Знаю же, вы согласны...
— А как вы это узнали?
— По вашим взглядам.
— Любопытно. Оказывается, вы видите в темноте...
— Г лазами сердца.
— Ага, мы уже подошли к дому. До свидания!
Бекджан готов был до рассвета стоять с Султан-пашшой, крепко
держа ее за руку, но тут послышались чьи-то шаги, приближавшиеся
к калитке. Шепнув: «Встретимся в пятницу, ставят новую пьесу
Хамзы-ага»,— исчез.
1 Л у т ф и (1382— 1481) — лирик, писавш ий на персидском и староузбекском
(тю р кско м ) язы ках.
2 П еревод Владимира Д е р ж а ви н а.
561
* * *
Ни в одном городе Хорезма и даже в самой столице Хиве не было
помещения для театра. С недавних пор концерты и театральные пред
ставления устраивали в большом зале гарема ханского дворца Нурлавой. Но этот большой зал был явно мал и для актеров и для зрителей,
которых набивалось столько, что, как говорится, яблоку негде было
упасть. Люди тянулись к искусству. Хиве нужен был театр.
Руководители республики хотя и с большим трудом, но кое-какие
средства на это дело выделили и посоветовали Назирату просвещения
объявить хашар.
Напротив Нурлавоя, на месте обветшалого дома Ашур-махрама,
началось строительство первого в Хорезме театра. Здесь трудились
все: и работники назиратов, и ученики новых школ, и сами артисты,
певцы, музыканты. Работали, ловя на лету каждое слово мастеров, за
быв про усталость. Из печей для обжига, что находились возле Хаза
распских ворот, безостановочно подвозили на арбах кирпичи. Пере
брасываемые из рук в руки, они попадали под конец к каменщикам,
возводившим стены. Т ут же длинные стволы тополей распиливали на
доски, а из самых прочных карагачей делали столбы-опоры. Мастера
по ганчу вырезали удивительные узоры. Никто не оставался без дела.
Построить театр было не легко, ведь хорезмским мастерам никогда
не приходилось возводить подобного рода здания.
Прошло несколько месяцев — и театр был готов. В день его откры
тия поэт Сафо Мугани написал стихотворение «Чудная сцена»:
Запомните, братья: рук ваших творенье эта чудная сцена.
Праздник жизни, души исцеленье эта чудная сцена.
Первый концерт в театре был дан для тех, кто строил его.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
В Хиве готовились к Первому курултаю работников просвещения
Хорезма. Юсуф Харратов был направлен в Ходжейли. Там он побывал
во многих кишлаках и аулах. О т Ходжей л ийского района надо было
избрать делегатов на курултай. В этом деле Харратову помог его друг
Хамза. Потом, когда делегаты — учителя и работники просвещения —
собрались в Ходжейли, Харратов нанял несколько арб. Ранним утром
отправились в Хиву.
Путь в Хиву далек, дорога тяжелая. Дни стоят жаркие. Тучи горя
чей пыли окутывают арбы. Трудно дышать. Арбы качаются, точно
лодки на волнах, проваливаются в рытвины, подпрыгивая так, что ка
жется, сердце оборвется.
562
Говорят, «муки дорожные — муки могильные», и в самом деле —
преодолеть в то время в Хорезме большое расстояние было делом
трудным. Но Хамза и Юсуф Харратов, сидевшие на передней арбе,
увлеченно беседовали, не обращая внимания на утомительную тряску.
Оба — путники бывалые, выносливые. Близкие друзья, они хорошо по
нимали друг друга. И хотя Юсуф-ака был на девять лет старше
Хамзы, тем не менее уважительно величал его «яшули». Он восхищал
ся талантом и мужеством Хамзы, считал его жизнь образцом для под
ражания. Э то он особенно горячо отговаривал Хамзу, когда тот решил
поселиться в Ходжейли, где басмачи убили заведующего интернатом.
«Вам надо беречь себя, свой талант»,— на что Хамза ответил спокой
но: «Если слова поэта не подтверждаются его делами, то он не стоит
бумаги, на которой пишет». Что же касается Хамзы, то он высоко це
нил своего друга Юсуфа-ака — собрата-поэта, известного всем под
именем Чокар. Он чувствовал пронизывающую все существо Чокара
музыкальность, которая вместе с легкостью характера и живостью ума
делала этого человека отличным собеседником.
— Юсуф-ака, мы живем с вами на грани двух эпох, нам надо запе
чатлеть прошлое и преподнести его грядущему. Вы рождены в Хорез
ме, хорошо знаете его искусство и музыку, его древних лицедеев. Кому,
как не вам, рассказать обо всем этом.
— Вы правы, я и сам хотел написать о народном искусстве, но дел
у меня теперь невпроворот: надо открывать новые школы, новые
курсы...
— Юсуф-ака, от нас с вами останутся только произведения. Мы
обязаны писать даже за счет сна и отдыха. Теперь, когда к знаниям тя
нутся тысячи, наш долг помочь им познать искусство.
— Яшулли, искусство Хорезма богато, истоки его — в дальних ве
ках. Взгляните на наших масхаробозов, этих то веселых, то грустных
мудрых клоунов, они и музыканты, и танцоры, и заклинатели, и фокус
ники. Наверно, искусство масхаробозов и есть древнейший народный
театр, не так ли, яшулли?1
— Так, но и кукольные представления имеют давние традиции,—
ответил Хамза.
— Кукольные представления устраивались с древнейших времен и
в Хорезме, и все же народ наш больше любит масхаробозов.
Что они только не вытворяют, ваши масхаробозы: вертят тарелку
на спине, причем изо рта у них вырывается пламя, наряжаются медве
дями, конями и среди этой клоунады в своих песнях, в потешных сцен
ках разоблачают обман и лицемерие шейхов, ханов, тур и беков. «Мударрис», «Сатира на хана», «Похождения дамля-кари», «Подражание
аксакалу хана»,— насколько такие острые сатирические сценки нра
вятся беднякам, настолько ненавистны они их повелителям. Многих
1 Хорезмская экспедиция (1937—1956 гг.) под руководством академика
С. П. Толстова, производя раскопки Тупрак-кала, воздвигнутого в первом векедо нашей эры, обнаружила маски масхаробозов, статуи масхаробозов, музы
кантов и танцоров,
563
масхаробозов стражники ловили и бросали в зиндан. Но все равно ис
кусство их выжило, оно переходило от одних талантов к другим, из по
коления в поколение, все более обогащаясь. И вот пришло к нам.
А музыканты Хорезма! Их искусство славилось во дворцах царей Хо
расана, Ирана и Индии.
— Юсуф-ака, великие люди Хорезма, ученые и философы десятого
века Абу Райхан Бирун и и Мухаммад ибн Муссо ал Хоразми высоко це
нили музыку Хорезма. А помните, что писал о ней несравненный
Навои:
В трудах дорога пройдена моя,
Страна Хорезма — родина моя.
Дорога музыки — русло мое,
Игра на сазе — ремесло мое.
Постиг я, музыку держа в руках,
Науку о ритмических кругах1.
— Да, нотные знаки в Средней Азии впервые появились именно
в Хорезме. Их изобрел поэт и каллиграф Камил Хоразми. Вы правы,
нужно создать историю искусства Хорезма,— взволнованно произнес
Юсуф-ака.
Так беседовали друзья-поэты под монотонный скрип арбы, забыв,
о времени и о самой дороге.
* * *
Приехав в Хиву, Хамза остановился у Шерози. Немного передохнув
с дороги, он вместе с Шерози отправился в новый, первый в Хиве
театр, где давала спектакли хорезмская драматическая труппа.
Когда в зале появились Шерози и Хамза, шла репетиция. Увидев их,
артисты бросились вниз со сцены, окружили Хамзу — человека, олице
творявшего для них искусство.
— Вот это сцена, вот это зал! — восхищенно произнес Хамза*
Шерози стал представлять ему артистов:
- Машариф Палванов,— Шерози положил руку на плечо румяному
черноглазому здоровяку.
— Очень приятно! Я много слышал о вас. Как ни далек Ходжейли,
и там звучит ваше имя, люди гордятся: «Мы видели игру Машарифа
Палванова!» — Хамза крепко пожал ему руку.
— Хамза-ага, не знаю, за что меня так хвалят, ведь я еще новичок
в театре,— Машариф посмотрел на Хамзу, и тот сразу оценил и запом
нил его проницательный, глубокий взгляд.
Машариф Палванов родом из Хивы. Когда в 1920 году в Хорезме
произошла революция, Машарифу было восемнадцать лет. Недолго
раздумывая, он распрощался со своим хозяином, вступил в комсомол
1 Перевод Семена Липкина.
564
и из Машарифа-хаммоллы превратился в Машарифа Палванова. Окон
чив курсы по ликвидации неграмотности, стал работать в Централь
ном Комитете комсомола Хорезма. Он много ездил по республике, со
здавал в городах и кишлаках комсомольские ячейки, был хорошим
оратором.
Осенью 1921 года, когда Хамза впервые прибыл в Хиву и в одном
из залов Нурлавоя устроил театральное представление, присутствовав
ший там Машариф Палванов затаив дыхание следил за событиями на
сцене, запоминал все жесты, слова. Когда на следующий день он из
образил в лицах все виденное и слышанное в театре своим друзьям,
они были изумлены.
Шерози первый угадал артистический талант Машарифа.
— Брат, у тебя врожденный талант актера и голос хороший, посту
пай в театр,— сказал он.
— Мадрим-ага, шутите вы...
— Какие шутки? Я серьезно тебе говорю.
И вот Машариф робко, неуверенно ступил на театральные
подмостки. И быстро стал настоящим артистом. Вошел в души лю
дей. Когда он говорил, в зале царило безмолвие, он прямо-таки окол
довывал зрителей, они вслушивались в каждое его слово, ловили ка
ждое его движение. Машарифом Палвановым гордились. Его выбирали
делегатом на курултаи, и, когда он говорил с трибуны, его пламенной
речи люди аплодировали стоя.
Днем Машариф Палванов работал в ЦК комсомола, вечерами ис
полнял в театре главные роли. В те времена большинство артистов
были любителями, работали в школах, учреждениях, редакциях, а ве
чером они направлялись в театр на репетиции, порою ночевали в теа
тре. Эти молодые артисты-любители жили, дышали театром. Жизнь
без него казалась им пустой. Хамза хорошо понимал их, ведь, оказав
шись в театре, он и сам чувствовал себя как рыба в воде. И сейчас ему
здесь приятно все, даже их жалобы.
— Ограниченный репертуар у нас.
— Не хватает декораций.
— Художника нет, Хамза-ага, помогите нам!
Внимательно выслушав все пожелания артистов, он обратился
к Палванову:
— Машариф, я написал новую пьесу, главную роль будете играть
вы.
— Спасибо, ага! Я хорошо знаю ваши пьесы, особенно «Бай
и батрак». Я играл роль Гафура, но знаю наизусть всю пьесу.
— Верно, он знает; если мы что забудем из роли, Машариф, как
суфлер, подказывает,— сказал один из артистов.
— Машариф, произнеси-ка монолог Гафура из третьего акта,— по
просил Шерози.
Машариф Палванов поднялся на сцену и сразу преобразился. Сидев
шие в зале пристально смотрели на него.
— «Ложь!» — это первое слово монолога разнеслось по залу словно
звук пощечины.
565
Хамза замер: «Да, именно так должен говорить Гафур».
— «Ложь! Они мои друзья! Босые и раздетые чайрикеры1, прида
вленные постоянной нуждой, насилием. Разоренные налогами, взятка
ми, поборами! Эти люди не смогли стерпеть клеветы, павшей на мою
голову. Они пришли, чтобы защитить меня — своего несчастного това
рища, истерзанного, избитого до крови только за то, что я пытался от
стоять свое человеческое достоинство, свою честь. Они хотят пожало
ваться вам на свою горькую жизнь. Рассказать о притеснениях
и обидах, которые они терпят от баев и мингбаши. Прикажите впу
стить их! Мне теперь все равно. Я сам кинулся в огонь и с открытыми
глазами иду навстречу всем бедам. Но я хочу взять под защиту этих
обездоленных, измученных людей... Неужели всю правду и справедли
вость так пригнули к земле, что уже всегда будут попирать ее ногами,
втаптывая в прах? Нет!..»
Как только закончился монолог, Хамза вскочил с места, поднялся на
сцену и обнял Машарифа.
— Брат, я восхищен твоим талантом, ты будешь знаменит не толь
ко в Хорезме, но и во всем Туркестане.
На следующий день Хамза прочитал артистам свою трехактную
пьесу «Революция в Хорезме» и тут же распределил между ними роли,
после чего обратился к Шерози:
— Мадраим-ага, я хочу сам поставить эту пьесу и еще раз восполь
зоваться вашей благосклонностью: она должна быть пронизана мело
диями Хорезма, сочините к ней музыку.
— С о всей душой.
Узнав о приезде Хамзы, в театре, что ни день, начали собираться
хивинские поэты, музыканты, певцы. Всем им хотелось сыграть хоть
самую маленькую роль в пьесе Хамзы. Особенно был настойчив Умар
Курбани, работавший в газете «Солнце революции».
— Хамза-ага, дайте мне роль, ручаюсь, не подведу вас, я художник,
нарисую декорации, я гример...
— Умар, я читал в газетах ваши стихи и фельетоны, но не пред
ставлял, что у вас столько профессий.
— Ага, я переплетчик и афиши сам набираю.
— И в литографии, значит, работаете?
— Д а, в нашей литографии, старейшей в Средней Азии, ей уже пол
века без малого.
— А когда первую книгу в ней отпечатали?
— В тысяча восемьсот семьдесят шестом году. Э то было произведе
ние Насира Феррахия «Основы чтения книг, или Детская доля».
— Говорят, для йигита и семьдесят профессий мало, а вам, видно,
до этого числа одной не хватает, но это упущение можно воспол
нить,— думаю, найдется для вас роль. И для всех других найдется...
Ладно, пусть будет по-вашему, ведь пьеса о революции, герой ее — на
род. Э то т спектакль мы посвятим первому курултаю работников про
свещения Хорезма. Все вы сможете показать в ней свое искусство.
1 Ч ай ри к е р — издольщик.
566
* * *
Как только были получены сведения о неблаговидных поступках
Нуруллаева, ГП У (Чека к тому времени была реорганизована в ГПУ)
направило в Москву своего опытного сотрудника Раима-така. По
наблюдав там за Нуруллаевым и его компанией и собрав нужные мате
риалы, он почти вслед за Нуруллаевым прибыл в Хорезм и доложил
обо всем Махмуду Свободину, который сменил на посту председа
теля ГПУ Бобо Матчанова, уехавшего на учебу в партийную
школу.
— Вот как, значит, кроме своего хлопка продал немецким фабри
кантам немалую часть государственного,— сказал Махмуд Свободин,
прохаживаясь по кабинету.
— Обо всем этом хорошо знает Мадярбай. Нуруллаев и он зава
лены золотом и серебром,— с расстановкой произнес Раим-така.
— Сколько хлопка продали, а торговая контора потерпела убыток
в двадцать три тысячи восемьсот шестьдесят манатов,— сказал Атаджанов, читая сообщение хорезмского посольства в Москве.— Теперь-то
понятно, в чем дело: полученный для Хорезма ситец они продали на
рынках Москвы на двести сорок тысяч манатов, выручку поделили
пополам.
— Сколько стоит ситец по государственной цене? — спросил Свобо
дин у Атаджанова.
— Сорок пять с половиной копеек.
— Они же продали по шестьдесят копеек,— сказал Раим-така.—
Кроме того, получили за перепродажу сукна прибыли десять тысяч ма
натов по золотому курсу.
— А еще доход от бархата, шелка и кое-чего другого,— заметил
Свободин, прикидывая на счетах.— Значит, было на что кутить Нурул
лаеву и Мадярбаю.
* * *
Якутай не знала о разговоре доктора Машкова с заведующей жен
ской школой в Тазабаге и была очень удивлена, когда заведующая
с несвойственной ей твердостью вдруг потребовала, чтобы Якутай вре
менно прекратила работу в школе. «Два месяца вы вообще не должны
появляться в школе и на курсах»,— заявила она. По тому, каким тоном
это было сказано, Якутай поняла, что возражать бесполезно.
Вынужденный отдых Якутай восприняла как еще один удар судьбы.
«Пока есть силы, нужно работать, быть с людьми, но меня лишают по
следней радости, хоронят заживо». Низко склонив голову, побрела она
по Тазабагскому саду. Тихо шагала, не разбирая дороги. И вдруг за
мерла, увидев в просвете деревьев бусинки спелых вишен. Что-то не
изъяснимо прекрасное было в них. «Как на ладони неба»,— прошепта
ла Якутай и словно впервые увидела этот ликующий летний день. «Не
умру,— сказала она тихо журчавшей воде, деревьям и небу.— Не умру,
не хочу умереть». И как-то по-новому внятны ей стали голоса птиц,
567
вплетающиеся в живой шелест листвы, и задумчивый покой сада,
и упругая сила его ветвей.
С той памятной минуты Якутай почти физически ощущала, что сад
ждет ее. Каждое утро она спешила к нему, бросая приветливые
взгляды на знакомые деревья и цветы. Часами тихо бродила она по
еле заметным тропинкам, отдыхая душой.
Прошло несколько недель, и Якутай почувствовала себя много луч
ше. Сон ее стал глубок и спокоен, отступала и уходила боль, а вместе
с ней и недобрые предчувствия.
Однажды Якутай и навестившая ее Султан-пашша пили чай ка бе
регу хауза. Вдруг они увидели Хамзу, Юсуфа Харратова и заведующую
интернатом. Когда те подошли ближе, Якутай и Султан-пашша встали
и низко поклонились. Якутай и подумать не могла, что ради нее сюда,
в Тазабаг, явится Хамза.
— Приехал в Хиву и захотел повидать вас, сестричка,— сказал он,
тепло здороваясь с Якутай.
Смущенная и счастливая, она хотела пригласить гостей в дом, но
Хамза и Юсуф-ака просили ее не беспокоиться, не утруждать себя.
— Как здесь хорошо! Что может быть в такой знойный день лучше
благодатной тени карагачей и свежести зеркально-чистого хауза,—
произнес Хамза, усаживаясь на глиняную супу.— Послушайте, как,
довольные нашей встречей, шелестят листвой эти старые де
ревья...
Хамза разговаривал с Якутай и совсем еще молоденькой Султанпашшсй как равный с равными. Он расспрашивал Султан-пашшу
о Ташкенте, заведующую интернатом и Якутай о школьных делах, то
и дело обращаясь при этом к Юсуфу-ака. Хамза был не только пре
красным рассказчиком, он и слушать умел отлично, с каким-то особым
сочувственным вниманием, воодушевляя этим своих собеседников. Яку
тай, конечно, понимала, что Хамза-ага, хотя он и не говорит ни слова
о ее болезни, явился сюда именно потому, и она была особенно до
вольна, заметив взгляды, которыми обменялись Хамза и Харратов,—
эти взгляды красноречивее слов говорили, что гости приятно удивлены
ее видом и хорошим настроением.
— Я напишу поэму о мужественных женщинах Хорезма, об их борь
бе за свободу,— сказал на прощание Хамза.
— А я должен передать вот этот мандат делегату Первого курултая
работников просвещения Хорезма,— Юсуф-ака бережно протянул Яку
тай конверт.
— Рахмат, что не забыли меня.
— Разве можно забыть вас! Вы одна из первых среди просветителей
Хорезма, заслуги у вас большие, сестричка. Все делегаты будут рады
видеть нашу Якутай отдохнувшей и порозовевшей.
Когда гости ушли, Якутай обратилась к подруге:
— Султан-пашша, гляди-ка, какой замечательный человек Хамзаага, нашел время навестить такую безвестную женщину, как я.
— Да, он добрый. В Ташкенте много говорят о нем. Поют его пес
ни... Апа-бий, вы для меня самый близкий человек, вот поэтому я хочу
568
доверить вам свою тайну,— сказала Султан-пашша, играя кончиком
головного платка.
— И я, сестричка, никогда ничего не скрывала от тебя. Говори же,
не стесняйся.
— Бекджан-ага спрашивает, нельзя ли устроить наш той во время
каникул? — Султан-пашша, глядя в землю, ожидала ответа Якутай.
— Очень хорошо было бы, Бекджан — йигит настоящий, похож на
своего брата Палвана, готов за друга жизнь отдать. Ты будешь счаст
лива с ним.
— Как знать...
— Никаких «как знать», ведь любишь его. Сестричка милая, от все
го сердца поздравляю тебя. Желаю вам обоим счастья. Вы рождены
друг для друга; если один из вас цветок, то другой — соловей! — Яку
тай прижала к груди Султан-пашшу.
* * *
Почти месяц Палван вместе с группой командиров Красной Армии
Хорезма разъезжал по северным районам республики, создавая в горо
дах и кишлаках из местных жителей вспомогательные добровольные
отряды. Вернувшись в Хиву, он сразу явился к военному назиру
Волошину.
Спустя час, вырвавшись из путаницы узких хивинских улиц на про
стор полей, Палван мчался, горяча коня, по дороге в Тазабаг. И вот
уж он едет шагом в тишине сада.
Палван, спешившись, привязал коня и направился к дому Якутай,
прошел веранду, остановился в передней, тихо постучал в дверь.
— Кто там? — донесся ласковый голос.
— Якутай, это я.
— Палван-ага, сейчас.
Якутай тихо открыла дверь, поклонилась Палвану и в следующее
мгновение растаяла в его объятиях.
Была летняя пора. В доме душно и жарко.
— Ага, пойдемте в сад, там прохладно, хорошо,— сказала Якутай,
надевая туфли.
Они вышли в сад. Благоухали пряные розы — перед загородным
дворцом Тазабаг, в котором теперь разместился интернат, был цвет
ник. Справа от него раскинулись яблоневые, грушевые, персиковые
сады, за ними на берегу анхора вздымали вершины величественные
тополя.
Якутай и Палван медленно, рука в руке, шли по дорожке. Вокруг
переливалась, светилась зеленая листва. О т анхора веял прохладный
ветерок, сквозь густые кроны деревьев прорывались лучи солнца. Ска
зочно, чудно в каждом уголке сада.
Выйдя к анхору, Палван и Якутай зашагали вдоль берега все мед
ленней, пока не остановились у знакомой им плакучей ивы.
— Ага, давайте посидим. Тут прохладно, ветерок.— Якутай смущен
но улыбнулась.
569
Палван, не отрывая взгляда от Якутай, тихо гладил ее нежные,
белые руки.
— Палван-ага, если бы вы знали, как я счастлива сейчас...
— Якутай моя. А как я рад! Вы поправились, порозовели, как пре
красно отражается день в ваших глазах. Якутай, вы даете мне жизнь,
счастье. Ни одна женщина в этом мире не может сравниться с вами.
— Палван-ага, вы всегда своими похвалами смущаете меня.
— Вы выше похвал...— Не скрывая восхищения, Палван смотрел на
свою любимую. О, как прекрасна улыбка, играющая на ее губах.
— Ага, почему вот тот холм называют «холмом Хал-батыра»?1
— Старые люди рассказывают, у одного из баев Кипчака работал
хал по имени Анджиман, он был батраком бая. Однажды в страну
вторглись вражеские полчища. Трудился этот хал в поле и вдруг уви
дел огромное, как туча, войско. «Надо оповестить народ»,— подумал
Анджиман-хал. Быстро выпряг лошадь, вскочил в нее, с перепугу при
хватив длинную палку. Кобылица, которой не терпелось увидеть свое
го жеребенка, пустилась во всю прыть. Хал растерялся, и как-то так
получилось, что он на полном скаку вонзил свою палку, словно пику,
в огромный тал, а тал-то был прогнивший, тут же и опрокинулся. Анд
жиман-хал, вцепившись в загривок кобылицы, поскакал дальше, она
же, обезумев, помчалась вдоль вражеских рядов.
Враги, видя такое, подумали: «Этот хал одним ударом опрокинул
такой могучий тал, сейчас он всех нас уничтожит». И, повернув назад,
бежали. Народ дивился, узнав о таком подвиге хала. И после этого его
уже называли не Анджиман-халом, а Хал-батыром. С той поры и этот
холм стали называть холмом Хал-батыра.
Якутай, слушая рассказ Палвана, смеялась до слез.
— И я хочу стать батыром, научите меня стрелять.
— Научу,— ответил Палван, протягивая ей руку.
* * *
Первый курултай работников просвещения Хорезма открылся
в Нурлавое второго июля.
На трибуну поднялся назир просвещения Абдурашидов.
— Уважаемые делегаты! — начал он.— До революции на террито
рии Хивинского ханства в тысяча пятистах старых школах училось со
рок пять тысяч детей. Только по названию они были школами, ничего
не давали для просвещения нашего народа. В темных, сырых, тесных
помещениях на земляном полу, устланном саманом, сидели, опустив
шись на пятки, дети. Напротив них на войлочной подстилке с длинной
палкой сидел дамля и наблюдал за детьми, учившими буквы. Сами
знаете — отец, приводя сына в школу, говорил: «Мясо ваше, кости —
наши». Дети в течение шести месяцев, держа перед собой доску с на
писанными на ней буквами, заучивали их. Потом переходили к «Хафтияку», который, будучи седьмой частью Корана, заключал в себе его
1 Х а л — лысый.
570
отдельные избранные суры — главы. Э ту книгу дети заучивали в тече
ние двух-трех лет. Потом приступали к «Чоркитабу», то есть к «Четы
рем книгам»,— своду нравов, обычаев и законов мусульманства. На эти
четыре книги, написанные на персидском, уходило от двух до четырех
лет. Все, что я говорю, кое-кто из вас хорошо знает, но здесь немало
молодых людей, которые не обучались в старых школах и медресе.
Я хотел бы, чтобы и они знали о них. После «Чоркитаба» заучивали
стихотворные книги Суфи Аллаяра. О т бесконечной зубрежки дети ту
пели, за малейшую провинность их били по голым ногам, кровоточа
щие пятки посыпали солью. После шести — восьми лет вот таких мук
дети, так и не научившись грамоте, бросали учебу, некоторые же по
ступали в медресе. В Хивинском ханстве было сто тридцать медресе,
в них обучалось девять тысяч триста муллавача. В медресе учились по
пятнадцать — двадцать лет, после чего многие не умели писать, не зна
ли смысла Корана.
В Хорезме до революции были две светские школы: одна в Урген
че, вторая в Хиве. Но они просуществовали недолго. Товарищи, не бу
дет преувеличением сказать, что обучение детей грамоте в школах на
чалось только после революции. Сейчас в нашей республике двадцать
три новые советские школы и шесть интернатов, в них — тысяча двад
цать девять детей. Они, быстро освоив грамоту, изучают математику,
географию, родной язык и другие предметы,— отчитывался назир
просвещения.
Вслед за ним выступил Юсуф Харратов.
— Я окончил старую школу, учился и в медресе. Жил вместе с Авазом в одной худжре. Действительно, учиться было трудно. Все заучива
ли наизусть. И сейчас в нашей республике те же сто тридцать медресе.
Правда, по сравнению с дореволюционным временем муллавача стало
меньше. Но хотя научиться грамоте, получить знания в медресе и
в старых школах чрезвычайно трудно, в них больше учащихся, чем
в школах нового типа, и притом в сорок раз.
На какие же средства существуют медресе, мечети и прочие рели
гиозные учреждения? На этот вопрос каждый из вас может ответить то
же, что и я. Они живут за счет доходов от вакуфных земель. Товари
щи, мечети и медресе владеют почти половиной поливных земель рес
публики. Мударрисы, имамы, меазимы, кари и прочие служители религии
распоряжаются сотнями тысяч рублей, получают тысячи батманов
пшеницы, риса, джугары...
Уважаемый назир Абдурашидов говорил нам о религиозных книгах,
изучаемых в старых школах. Стоит, наверно, задуматься и над тем, че
му учат муллавача в медресе. Преподаются там арабская грамматика,
мусульманское правоведение и догматы. Кроме того, учащиеся полу
чают кое-какие примитивные и, прямо скажем, в значительной степени
искаженные представления о логике. День за днем заучивают наизусть
на арабском и персидском языках религиозные тексты. Узбекскому же
языку вообще не уделяется никакого внимания.
В медресе, как вы знаете, срок учебы не ограничен, некоторые му
ллавача занимаются там чуть не полжизни. В основном заучивается Ко
571
ран. Никаких, разумеется, естественных наук... А что делают окончив
шие медресе? Некоторые, вроде бы освоившие премудрость богослов
ских книг, остаются преподавать в медресе, а остальные, как правило,
становятся имамами мечетей или учителями школ при мечетях; кое-кто
устраивается приказчиками у баев и богатых купцов. Так было, и, по
сути, так продолжается и сейчас. По-моему, медресе нуждается в ре
форме. Муллавача должны изучать узбекский и русский языки, есте
ственные науки: математику, геометрию, физику, химию. Медресе дол
жны выпускать людей, нужных новому Хорезму. В старых школах
и медресе не преподавали живопись и музыку, всему этому яростно
противодействовало духовенство, запрещалось, как вы знаете, рисо
вать людей, за это можно было поплатиться жизнью. Мы должны от
крыть художественные и музыкальные школы.
На курултае многие критиковали работу Назирата просвещения.
Среди них был и секретарь Центрального Комитета комсомола Давлят
Ризаев.
— Товарищ назир Абдурашидов почему-то не обратил наше внима
ние на качество обучения в школах. А между тем нет единой утвер
жденной программы, нет учебников, на десять детей приходится один
учебник «Туган-тил» — «Родной язык», написанный на татарском. На
узбекском нет даже букваря.
— Мулла Бекджан Рахманов написал букварь на узбекском,— гром
ко произнес Абдурашидов.
— Товарищ назир, все знают об этом. Но где он? Когда наконец он
будет напечатан? Кроме того, надо издать книги для чтения, включив
в них лучшие образцы узбекской литературы. Наш Хорезм — родина
многих великих ученых и поэтов: Ал-Хорезми, Бируни, Кутб-Хорезми,
Мунис, Агахи. Мы гордимся этими именами.
К сожалению, до сих пор в Хорезме нет ни одной средней школы.
Хорошо, конечно, что многие йигиты и девушки учатся в институтах
Москвы и Ташкента, но пора бы открыть техникум и полную среднюю
школу и у нас в республике. Если подойти к этому делу серьезно, оно
вполне осуществимо. Работа Назирата просвещения должна отвечать
требованиям нашего времени. Товарищи, пришла пора отменить изуче
ние основ религии в новых школах.
На четвертый день работы курултая на трибуну вышел Хамза.
— Уважаемые работники просвещения! После революции в Хорез
ме многое сделано на ниве просвещения и культуры. Но если мы будем
закрывать глаза на недостатки и упущения, то это приведет к вредным
последствиям. Товарищ Давлят Ризаев правильно сказал, нет учебни
ков и наглядных пособий. Почему назир просвещения обошел это мол
чанием? В каракалпакских районах мало школ. Назират просвещения
перестал финансировать интернат в Ходжейли, уж сколько месяцев
учителя не получают зарплаты, не дают нам продуктов для детей. Не
которые, видя такое тяжелое положение, считали, что надо закрыть
интернат. Но мы преодолели все трудности, упоминать о них подробно
не стоит. Помня мудрые слова наших отцов: «Земля — кормилица, зем
ля — сокровище», принялись за работу. Сперва мы получили для интер
572
ната двадцать пять танапов земли. Наши друзья в Ходжейли помогли
лошадьми и быками. Вспахали землю, засеяли ее, постоянно ухажива
ли за посевами. Всем этим под руководством учителей занимались сами
дети. Земля, за которой старательно ухаживали, дала хороший уро
жай. Продав излишки зерна, купили детям одежду и разное оборудова
ние для школы. Мы учим школьников столярному, кузнечному, порт
няжному, поварскому делу. К землям, которые мы получили вначале,
потом добавились новые. Мы вырастили сад. Посеяли хлопок, пшени
цу... Дети, которые учатся и овладевают ремеслом, вырастают
сильными, выносливыми.
Делегаты слушали слова Хамзы внимательно, как школьники лю
бимого учителя.
— Вы, конечно, знаете, что в Ходжейли издревле сильна религия.
Много ишанов, шейхов... Как раз напротив нашего интерната была
старая школа при мечети. Мы стали дружить с детьми этой школы, бе
седовали с ними, да они и сами видели, что их сверстники в интернате
живут интересней, быстро становятся грамотными, а к тому же овладе
вают и профессией, что более всего приводило их в восторг. И вот де
ти из той старой школы один за другим стали переходить в нашу. В ре
зультате эту школу Джумамурад-ахуна закрыли. Уменьшилось на одно
гнездо скопище суеверий.
Теперь мы хотим построить в Ходжейли новую школу. Товарищи из
назирата отказываются нам помогать, но это нас не остановит. Мы ор
ганизуем саиль — народное гулянье — и соберем нужные деньги. Про
свещение народа — дело творческое! Тут не годится предаваться лени,
своеволию, самоуправству.— Хамза горячо, взволнованно продол
жал : — Разгильдяйство, перепоручительство, леность мысли, работа по
принципу «яблочко созрей — в рот упади» — это самые отвратительные
пороки. Пока они не пустили корни, надо с ними покончить. Товарищ
назир,— обратился Хамза к Абдурашидову,— открыть новую школу —
еще не все! Если не заботиться о ребенке, плохо воспитывать его — это
не приведет к добру. То же самое можно сказать и о школе. Товарищи
из назирата, чем сидеть в кабинетах и рассылать приказы, поезжайте
в далекие районы, кишлаки, аулы. Вам необходимо видеть своими гла
зами, как обстоят там дела, поддерживать живую связь с учителями
и всеми работниками просвещения, оказывать им помощь.
В зале раздались аплодисменты.
— Товарищи работники просвещения! Воспитывать молодое поко
ление в коммунистическом духе — это наш с вами святой долг. Препо
давать теперь в школах основы религии — преступление. Это значит —
отравлять молодое поколение.
Хамза закончил свою речь под бурные аплодисменты. Но среди
делегатов были и такие, которым его слова пришлись не по
душе.
Первый курултай работников просвещения Хорезма продолжался
девять дней. Курултай запретил преподавание в советских школах ос
нов религии, наметил, что необходимо сделать для повышения куль
туры преподавания и для открытия новых школ и клубов, особенно
573
в каракалпакских и туркменских районах, и педагогического технику
ма в Хиве.
Курултай был закрыт под звуки «Интернационала».
* *
— Ваше выступление на курултае люди запомнят надолго, вы, по
добно Пахлавану Махмуду, положили на лопатки наших врагов,—
сказал Сафо Мугани, шедший с Хамзой по вечерним улицам
Хивы.
Хамза ответил не сразу.
Косые лучи заходящего солнца ярко высвечивали минареты, высо
кие порталы медресе, прощально сиял огромный зеленый купол мавзо
лея Пахлавана Махмуда.
— Мне уважаемый поэт Садриддин Айни1 показал новую состав
ленную им антологию персидско-таджикских поэтов,— заговорил Хам
за,— в ней приведены рубаи Пахлавана Махмуда, некоторые я запом
нил.
Тебе, любимая, отдам все, что прикажешь:
Отдам и жизнь, отдам и веру даже!
Лишь ближе подойди, не заставляй страдать.
Все, что ни скажешь ты, тебе отдам сейчас же.
Представляете, Сафо-ака, как бы веселился этот страстный, му
дрый человек, более всего презиравший ханжество, если бы узнал, что
его, мыслившего так вольно, возвели в святые.
— Подобных случаев в истории немало. Ведь и Джами, Навои,
Машраба также провозгласили святыми, а между тем эти поэты выс
меивали шейхов.
— Пахлаван Махмуд действительно великий поэт. Путешествуя по
Сирии, Ирану и Афганистану, я слышал многие его рубаи. Вот как он
сочувствовал людям:
Глаза туманные от слез — их взгляд всегда меня томил,
Какое б горе ни пришло —его удар жестоким был.
Тысячелетье прожил Нух2 и видел лишь один потоп,
А я за свой короткий век потопов много пережил.
А вот как смеялся над ханжами:
Бранят меня и адом мне грозят.
Любовью я объят, как саваном до пят.
Средь пышных роз зачах в саду аскет.
А для влюбленного, и ад — цветущий сад!
1 С а д р и д д и н А й н и (1879—1955) —классик таджикской и узбекской
Литературы.
2 Н у х — библейский Ной.
574
Вновь на улицах древней Хивы, как шестьсот лет назад, зазвучали
бессмертные рубаи Махмуда, и снова заговорила сама любовь к ро
дине, вера в человека, отвращение к отшельничеству и аске
тизму.
— А вот, Сафо-ака, что говорит о стойкости и мужестве Пахлаван
Махмуд:
Мы такие, что нас не столкнуть и слонам.
Как в домбру, бейте в небо, чтоб славу воздать нам.
Муравей, затерявшийся в наших рядах,
Обратится во льва, страшен будет врагам.
— Хамза-ага, в Хорезме рассказы о подвигах Пахлавана Махмуда
переходят от отца к сыну, от поколения к поколению. Хотите послу
шать один из них?
— Очень!
— Вообще-то Махмуд был портным, шил шубы, а мавзолей этот по
строек на месте его мастерской. Человек сильный, ловкий, могучий бо
рец, он в любом кураше одолевал всех своих противников. Потому
и прозвали его Пахлаваном. И в дальних странах ни разу не был он
побежден. Был он и в Индии, боролся против ее врагов, даже спас от
смерти индийского царя Рай Рапай Чунани. После этого индийский
царь сказал Пахлавану Махмуду: «Что ни пожелаешь из моих драго
ценностей — бери» — и показал ему свои несметные сокровища. Махмуд
ответил: «Не нужны мне ни золото, ни серебро, ни изумруды; у меня,
царь, к тебе только одна просьба».
«Какая же просьба?» — спросил царь Индии.
«Освободи пленников-хорезмийцев, сколько вместится их в одну бы
чью шкуру».
Царь, вспомнив про хорезмских воинов, взятых им в плен, подумал:
«Ну сколько их может вместиться в одну шкуру— самое большее чело
век десять».
«Ладно, бери!» — ответил он.
Пахлаван Махмуд нашел большую бычью шкуру и начал вырезать
из нее ленту шириной не более двух пальцев. Растянулась эта лента на
много верст. Затем расстелил он ее по краям огромной площади. И на
чали вести пленников-хорезмийцев в этот круг. Поместились в нем все
до единого. Царь, пораженный умом и находчивостью Пахлавана
Махмуда, освободил их всех, более того, дал им деньги и еду на
дорогу.
Возвращенные в Хорезм воины бесконечно любили своего избавите
ля Пахлавана Махмуда, вместе с ним сражались против Чингис
хана. Чтобы сохранить память о погибших, Пахлаван построил
гробницу.
— Э та гробница сохранилась? — спросил Хамза.
— Только руины.
— Пойдемте взглянем на них, вспомним героев#
575
* * *
— Хамза-ага, завтра выходной день, не поехать ли нам в кишлак,
навестим мою старушку мать, полакомимся тутовыми ягодами, иску
паемся в озере.
— Хорошо, Палванбай. Нашего друга Шерози вы, наверно, тоже
позовете?
Ранним утром Палван, Хамза, Шерози и Маткарим-ака, которого за
задиристость и острословие хивинцы величали Гусаком, оседлали ко
ней. Теперь вот, не торопясь, они едут по Пишканикской дороге,
а перед ними, словно разостланный дастархан, хлопковые, клеверные
поля, бахчи, огороды... Прямо у дороги запыленные колосья пшеницы
и джугары. В большом анхоре чуть слышно журчит золотистая от
утреннего солнца вода. Куда ни глянешь — широкий простор. Далеко
видно.
О т Амударьи до песков Каракумов простираются ровные как ла
донь поля; здесь нет ни холмов, ни оврагов, ни саев. Огромный, не
обозримый оазис.
Палван, ехавший стремя в стремя с Хамзой, рассказывал о недав
нем прошлом Пишканика:
— ...Все эти земли прежде принадлежали Матчон-туре, много
было у него батраков и рабов, и мы были его рабами. Время пе
ременилось, теперь дехканин — хозяин этих земель, а Матчонтура стал слугой Джунаида, свою же злобу, желчь свою пожи
рает.
Когда приблизились к усадьбе Матчон-туры, Палван замолчал, за
думался, вспоминая годы молодости, Джумагуль... Озаренные улыбкой
и искаженные злобой лица промелькнули мгновенно в его памяти. Пал
ван поднял руку к глазам, словно отрывая от них прошлое, и совсем
спокойным обычным голосом сказал:
— Хамза-ага, вот эта огромная усадьба принадлежала Матчон-ту
ре. Теперь здесь школа и Совет кишлака. В летние месяцы тут живет
и моя мать.
Айша-хола, заметившая подъезжавших конных, вместе с внуком вы
шла навстречу. Палван, как только увидел мать, спешился и поздоро
вался.
Мать ласково поцеловала Палвана в лоб, подбежавший Баходир
кинулся в его объятия.
— Анаджан, приехали дорогие гости,— Палван показал на своих
спутников,— вот этот человек и есть Хамза-ага, о котором я вам
рассказывал.
Хамза поклонился Айше-хола.
Гости направились в сад, уселись на большой супе на берегу хауза.
Все здесь дышало свежестью и прохладой, вода в хаузе была прозрач
ной, и казалось, свет исходил не только от неба, но и от этого прозрач
ного хауза.
Хамза любил утопающие в садах кишлаки Хорезма, особенно вос
хищали его огромные карагачи, раскинувшие свои ветви по берегам
576
хаузов. Сняв с себя бекасамовый 1 чапан, Хамза огляделся по сторонам
и сказал:
— Чудесный вид, такие деревья есть только в Хорезме.
Он умыл в ледяной воде лицо и руки и стал обходить цветники во
круг хауза. Палван, сорвав ароматный цветок, протянул ему:
— Хорезмский назвайи2, прекрасно пахнет.
Хамза взял цветок и долго вдыхал тонкий аромат.
— В Фергане этот цветок называют райхон, но там он нетакой
красивый и пышный.
Как только прибыли гости, друг Палвана Раим-дехканин забрался
на высоченный тутовник и стал гулко ударять палкой по его ветвям;
на расстеленную внизу белую скатерть посыпались большие, похожие
на коконы ягоды. Их ссыпали в плоские плетеные корзинки и ставили
перед гостями.
— Прекрасны не только тутовые ягоды Хорезма, но и его дыни, ви
ноград, инжир. Такая уж у нас в Хорезме земля, такой воздух,— гово
рил Шерози, лакомясь ягодами.
— Да, не напрасно Мунис, Агахи, Аваз писали, что сады Хорезма —
кущи райские,— улыбнулся Хамза.— Теперь я в этом сам убедился.
Тут вмешался в разговор Маткарим-ака:
— Помню, в детстве я взбирался на тутовник и перелетал с ветки
на ветку точно птица, наедался, выбирая самые сладкие ягоды, но
глаза мои никогда не насыщались.
К берегу хауза подошли новые гости — поэты и музыканты: Кур
бан-ата, Сафо Мугани, Факири, Юсуф Харратов. В руках каждого из
них был музыкальный инструмент.
— Вот мы и пришли на тутовый саиль, услышав, что Хамза-ага по
жаловал к Палванбаю,— сказал Факири.
— Да будет благословенным ваш приход! — ответил Хамза.
— Собрались поэты Хорезма,— значит, насладимся приятной бесе
дой, стихами,— весело произнес Маткарим-ака, ставя перед пришедши
ми большую корзину, полную тутовых ягод.
— Когда вы впервые явились в Хиву,— обратился Курбан-ата
к Хамзе,— Баяни и Мутриби, хотя были уже старыми, в тот же день на
вестили вас. Вот этих дорогих друзей теперь нет меж нами.
— В Кунграте услышал я об их смерти, долго не мог прийти в себя.
Сколько раз беседовал с ними до рассвета. Как они знали поэзию, лю
били ее! Имена этих достойных людей не будут забыты.
— Хамза-ага, верно вы говорите: поэт умирает, но труд его остает
ся,— вмешался в беседу Юсуф Харратов.— Народ наш чтит Баяни. Его
«История Хорезма», «Династия хорезмских шахов», переводы на узбек
ский язык «Страниц вестника», «Сада возлюбленных» и другихкласси
ческих произведений — это целое сокровище. Ко всем прочим достоин
ствам он был великолепным каллиграфом. Каждая страница его
рукописи — произведение искусства.
1 Б е к а с а м — полосатый шелк.
2 Н а з в а й и — душистый цветок.
19
Д. Шарипов
577
В свою очередь и Курбсж-ата сказал сердечные слова о Мутриби:
— Не могу поверить, что умер Мутриби, наш .Хона Хораби. Такой
жизнерадостный, душевный человек, сладкоязычный, добрый, общи
тельный. Увидев его хижину, хан назвал ее Хона Хораби— Домом
руин. Но поэта это нисколько не задело. Он считал, что именно в та
ком доме и подобает жить поэту нищенствующего и страдающего
народа.
Эти ученые, уважаемые люди, так тепло поминавшие Баяни
и Мутриби, ни разу не упомянули имени недавно скончавшегося
Сахиби, придворного поэта, воспевавшего хана. Он исчез бесследно,
точно камень, брошенный в реку.
— Все мы уйдем— таков закон жизни,— произнес Факири,— но ра
дует нас, что являются новые, молодые талантливые поэты, такие, как
Партав... Но, яшулли дорогие, мы пришли сюда для радости и веселья.
Столько тут певцов и музыкантов, а песен что-то пока не слышно.
Хамза-ага, вы наш гость, стоит вам пошевелить усами, любой из нас
исполнит ваше желание.
— Н ет,— возразил Хамза, — давайте решим сообща, кому на
чинать...
Т ут же раздались голоса: пусть поет Шерози!
Шерози взял дутар — и зазвучала старинная хорезмская мелодия. За
тем он спел газель Лутфи:
Нежные! Взглядами нас невзначай одаряя, пройти не спешите!
Нищего чарами глаз с падишахом равняя, пройти не спешите!
Не презирайте, все в мире мгновенно, так пусть же я стану
Прахом для вас! Вы, конями мой прах попирая, пройти не спешите!
Если умру и безвестные руки меня похоронят,—
Остановитесь хоть раз над могилой, вздыхая, пройти не спешите!
Дайте Лутори от сокровища вашего долю закята!1
Прелести юной алмаз от него не скрывая, пройти не спешите!2
— Да будет счастливой ваша жизнь, Шерози! Спойте еще. Пусть
стихи вторят стихам,— попросили друзья.
Воздав хвалу современнику Навои Лутфи, который прожил 99 лет и,
ведя жизнь нищего— дервиша, создал неумирающие стихи, Шерози
прочитал газель Навои:
В огонь— зеленый кипарис, — любимая стройней была!
Брось розу ветру, — та лицом румяней и нежней была!
О вздох мой! Ветром ледяным разлуки гору обдувай,
Чтоб, за ночь выветрена вся, степных равнин ровней была.
В разлуке с пери что ни миг мое безумие растет,
Но роковая страсть моя безумьем и при ней была.
1 3 а к я т — милостыня в размере одной сороковой части доходов, кото
рую имущие мусульмане должны раздавать беднякам.
2 Перевод Владимира Державина.
578
О шейх, ведь рубище твое кабатчик не возьмет в заклад.
Но алчность бы он взял твою,— она б ему годней была.
Твое спасенье — встреча с ней, к чему же скорбь о нищете!
Добра не будь — не знать бы зла; цель жизни бы видней была!
Прослыл Меджнуном Навои, но к пери страстью воспылать —
Безумцев участь; их любовь смешной с начала дней б ы ла!1
— Каждый раз, слушая Навои, удивляешься его силе и мощи,— за»
думчиво сказал Хамза.— Пять больших поэм, четыре дивана — пятьдесят тысяч строк каждый, и среди всего этого нет ни одного вялого,
бледного двустишия — бейта! Навои пятьсот лет назад создал узбек
ский литературный язык, показал его силу и изящество, его произведе
ния не стареют.
— Верно вы говорите,— поддержал Юсуф Харратов Хамзу.—
Каждый хорезмский поэт считает его своим учителем. Даже такие та
лантливые поэты, как наши Мунис и Агахи, обращаются к Навои, про
ся у него силу и поддержку.
— Мунис и его племянник Агахи были не только талантливыми, но
и на редкость упорными, трудолюбивыми людьми,— с чуть заметной
грустью произнес Курбан-ата.— Вдохновение — не открытый для всех
колодец, из которого можно черпать воду. До него надо дорыться
самому! Наверно, из всех поэтов после Навои самое большое наследие
оставил наш Агахи. Одни только переведенные им на узбекский язык
книги составляют более двадцати огромных томов.
— Послушать бы нам стихи Агахи,— предложил Маткарим-ака.
Факири взял в руки тамбур, Курбан-ата — саз, Сафо Мугани — бу
бен, Юсуф Харратов — чан г, Шерози — дутар.
И вот уже звуки маленького мелодичного оркестра поплыли по са
ду. Палвану даже показалось, что зазвучал и сам прозрачный, чуть го
лубоватый хауз.
Шерози вскинул голову и запел газель А гахи:
Пусть разрушится то колесо, чье вращение ложь,
То, что криво кружится, неся в исступлении ложь!
Потому что движенье обманно, обидчик в чести,
А над правым позор, и беда, и учения ложь.
Тот, кто луком изогнут, на кривде замешен, то т в цель
Попадает стрелою своей, пусть его устремления ложь...2
— Теперь, прошу вас, спойте из Аваза. Он был моим самым доро
гим другом, мы вместе с ним учились в медресе Калта-Минор, жили
в одной худжре, ели из одного казана,— начал Чокар, глядя на Хам
зу.— Черносотенцы называли Аваза кяфуром, объявив его сумасшед
шим, заковали в цепи. Но дух его сломить не могли.
Палван, прислуживавший гостям, замер, услышав знакомую газель.
Перед глазами возникла Джумагуль, племянница Аваза. В этом мире
1 Перевод Льва Пеньковского.
2 Перевод Надежды Павлович.
19*
579
нет теперь ни его Джумагуль, ни Аваза. Навеки сохранит Палван ее
образ в своем сердце, и всегда будут жить в нем газели Аваза. Сколько
он их знает наизусть! Это хорошо известно Шерози.
Подозвав Палвана, Шерози сказал:
— Брат, уж столько газелей я спел, что впору тебе пожалеть меня.
Помоги, поддержи. Давай теперь вместе споем.
Палван не смел отказать Шерози, но выступать вместе с таким
хафизом...
— Не на сцене же ты, среди друзей самых близких, да к тому же
мы твои гости,— сказал Факири и, взяв Палвана за руку, усадил его ря
дом с Шерози.
Не сговариваясь, оба запели последнюю газель Аваза:
Я верю, сердце, ясный день придет,
Израненная роза расцветет,
И соберется у моей могилы
Свободой умудренный наш народ.
Певцы умолкли, и в захлестнувшей всех глубокой тишине слышался
лишь вечный легкий шелест листвы.
Молчанье нарушил Хамза:
— Тут сидят сильнейшие поэты Хорезма, а ну, братья, пришел ваш
черед, послушаем теперь вас.
— Хамза-ага, начните вы,— ответили хорезмийцы.
— Первое слово принадлежит старшим,— с почтением произнес
Хамза, взглянув на Курбана-ата и приложив руку к груди.
— Пусть будет та к,— ответил то т,— но я спою газель Хамзы, спою
ее на хорезмский лад.
Для влюбленного вовеки нет своей любимой лучше.
А возлюбленной — влюбленный, страстью одержимый,
лучше!
Шейх, оставь чалму и четки — благочестия приметы,
Ты вином из звонкой чаши злую душу вымой лучш е!1
Курбан-ата пел тихо, но с огромной страстью. Хамза, закрыв гла
за, слушал, качаясь точно опьяненный, бросаемый волнами из стороныв сторону.
Когда Курбан-ата исполнил еще несколько песен, в большом гли
няном блюде принесли плов с куриным мясом. Маткарим-ака, ставя
блюдо перед гостями, сказал кротко и лукаво:
— Если не по вкусу придется вам, то должок за Палваном.
— Плов-то готовили вы, а почему должок должен быть за Палва
ном?— с удивлением спросил Раим-дехканин.
— Так Маткарим хвалит свой плов,— засмеялся Палван, поливая из
кумгана воду на руки Хамзы.
Плов и в самом деле удался,— ели, похваливая.
1 Перевод Сергея Иванова.
580
Попив чаю, гости решили погулять по саду. А Хамза и Палван по
шли на озеро. Там Палван отвязал старую, не раз чиненную лодку и,
придержав ее, пока усаживался Хамза, оттолкнулся веслом от берега.
Вот, миновав камыши, вышли на зеркальную гладь озера. Хамза то
улыбался чему-то, то вдруг замирал с поднятой перед глазами рукой,—
возможно, в эти минуты рождалось стихотворение или слышалась ему
новая мелодия. Палван, чтобы не мешать, греб тихо и осторожно. Че
рез некоторое время Хамза, глядя на яркую, смешанную с закатным
солнцем воду, произнес:
— Хорошо здесь!
— Мы были в этих местах с Авазом-ага. Он тоже любил, преда
ваясь раздумьям, плыть в лодке по этому озеру,— ответил Палван, опу
ская весла.
— Буду жив, напишу об Авазе.
— Да свершится ваше желание.
Они помолчали.
— Я восхищен Якутай,— произнес Хамза,— как просто, но с каким
достоинством разговаривает она с людьми. Надеюсь, на свой той вы
пригласите и меня?
— Кого же приглашать на той, если не вас, Хамза-ага?
Вдоволь налюбовавшись озером, они вернулись домой.
— Хамза-ага, понравилось вам озеро? — спросил Маткарим-ака.
— Еще как! Хорезм невозможно представить без таких озер. Они
глаза этой земли.
Затем гости поспали на берегу хауза, сон этот на супе, под струя
щимся ветерком был необыкновенно сладким и глубоким. На рассвете,
чтобы их не застала в пути жара, отправились в Хиву. Айша-хола по
желала им счастливого пути.
* * *
Доклад Хамзы на курултае привел в ярость тех, кто надеялся на
недолговечность советской власти. Говорят, прокаженный в темноте
видит прокаженного, так и затаившие месть собрались поздно вечером
в доме Аллакулибая.
— Э то т злосчастный, этот пришелец Хамза, — злобно заговорил,
раскрыв газету, Ялманбай,— все переворотил; вот тут напечатан его
доклад на курултае. Смотрите, как он бичует всех нас, оскорбляет цвет
нации, просветителей народа: и кази-каляна, и ишанов, и баев,
и купцов.
— Хамза, действуя заодно с Шерози, пристрастил хивинцев к теат
ру. Мало бед, так еще одна на нашу голову — этот театр! Показали де
легатам курултая пьесу «Революция в Хорезме». Эти бесстыдники,
лишенные чести, заставляют наших невинных девушек предаваться на
сцене греховным танцам. Как можно терпеть такое, почтеннейший! —
Аллакулибай взглянул на кази-каляна.
— Хамза не признает ни религии, ми бога! Этот дьявол, пришедший
в наш край из далеких мест, сбивает народ с пути истинного. По
581
койный Ата-махсум, уважаемый человек, прогнав его из Хивы в Ходжейли, поступил очень умно, но, сказать по правде, его вообще надо
было изгнать из Хорезма. Место его не на земле, а в аду,— мрачно ска
зал кази-калян, перебирая четки.
— Хамза учит молодежь богохульству. Рузмат, Маткарим, Матякуб,
Машариф, словно бачча, так и увиваются вокруг Хамзы. Если теперь
от него не избавимся, потом будет поздно. Надо выжить его из Хорез
ма, пусть уезжает туда, откуда прибыл. Таксыр, послушайте, какие
еретические мысли он тут высказывает.— Ялманбай снова зашелестел
газетой.— «Просим правительство отменить в новых школах изучение
основ религии».
— Астагфурулло!1— вырвалось у кази-каляна.— Это тоже написал
Хамза? Значит, большавои решили закрыть наши школы. Теперь одна
надежда на Джунаид-хана и Мадримбая с Сабирбаем.
* * *
Сойдя с фаэтона возле Нурлавоя, Мадримбай нечаянно столкнулся
с Хамзой. На лице Мадримбая заиграла улыбка.
— Биродар Хамза, я искал вас, да все никак не мог найти. Очень
хорошо, что мы повстречались. Хочу выразить любовь своего серд
ца,— мне очень понравилась ваша пьеса «Революция в Хорезме», вы
правдиво показали хорезмскую революцию, хвала вам, хвала!
— Таксыр, вы уж чересчур хвалите меня.
— Нет, нет, я говорю истинную правду, вы у всех на устах. У вас
замечательный талант, и расцвел он именно в Хорезме.
— Это вы верно сказали. Хорезм для меня нескончаемый источник
вдохновения.
— Но есть маленький недостаток... Если не обидитесь, то посмею
сказать...
— Пожалуйста, пожалуйста, я слушаю вас.
— В вашей пьесе есть стихи, задевающие служителей религии, но
ведь это Хорезм, народ здесь очень религиозный...
— Таксыр, а нельзя ли прямее сказать о недостатках пьесы...
— Такой образованный, авторитетный человек, как вы, не должен
бы заниматься делом, обижающим служителей религии, а тем более
высмеивать их. Ваши сатирические стихи и вовсе излишни.
— Но почему обижены вы? Вас-то я не осмеял?
— А есть и такие намерения? — спросил, обнажая в улыбке зубы,
Мадримбай.
— Придется к слову, и отца родного не жалей, говорят. Таксыр,
стихи пишут по велению сердца, оно и приказывает бичевать тех, кто
присваивает себе львиную долю народного достояния, кто мешает лю
дям быть свободными и счастливыми.
— Отменное желание, эффенди мой, но и Ахмад Махмудов вот так
же ретиво вел себя, и тогда истинно авторитетные люди...
1 О боже!
582
Хамза перебил его:
— Истинно авторитетные люди написали на него заявление — Мах
мудова исключили из партии. Так хотите сказать?
— Так ведь какой-то Ахмад Махмудов, а это вы — известный всем
революционер, поэт, просветитель...
— Рахмат вам за то, что вы перечислили мои достоинства, но знай
те, мое перо служит народу.— Хамза побледнел, губы его за
дрожали.
— Хамза, эффенди мой, не нервничайте, я вам желаю только хоро
шего. Вы, будучи членом партии, взяли без свадебного обряда в жены
татарку. Э то не соответствует ни шариату, ни законам нынешнего
времени, дети будут погаными.
— Я с ней расписался в загсе.
— Вы и в Коканде взяли жену из Неверов — русскую женщину.
— Вот тебе и раз, вы, я вижу, желая сделать хорошее мне, весьма
тщательно изучили мою биографию. Премного благодарен, желал мне
хорошего и ваш друг Ата-махсум... Таксыр, я спешу в Ходжейли, мне
некогда. Хайр!
Мадримбай замер на месте, руки его сжались в кулаки. «Ну, по
дожди!» — прошептал он.
Палван, Шерози и Сабир-ака, провожая Хамзу, услышали от
него:
— Мадримбай не уступит Ата-махсуму, будьте бдительны!
* * *
После разговора с Мадримбаем назир просвещения Абдурашидов,
и без того разгневанный докладом Хамзы на курултае, долго ломал го
лову, каким образом избавиться от этого пришельца, так беспощадно
критиковавшего его. На работе и дома и даже во сне Абдурашидову
виделось лицо Хамзы, слышался голос Хамзы, заглушаемый громом
аплодисментов делегатов курултая.
И вот однажды, явившись в назират раньше обычного, он приказал
отыскать старое заявление Хамзы. В нем Хамза писал: «Я несколько
раз просил о принятии мер для улучшения работы интерната, ни одна
из этих просьб не удовлетворена. Поэтому прошу освободить меня от
работы». Назир тогда наложил резолюцию: «Отказать». Теперь он ак
куратно стер эту старую резолюцию и вместо нее написал: «Освобо
дить от работы согласно заявлению», затем позвал делопроизводителя
и сказал:
— Пошлите в Ходжейли приказ об освобождении от работы Хамзы.
— Но Хамза еще в Хиве, он не закончил здесь свои дела, можно
вручить приказ ему в руки...
— Нет, пошлите по почте задним числом. Это будет законно и
в формальном отношении, поняли?
— Понятно, назир-эффенди.
В тот же день в Ходжейли было отправлено следующее письмо:
583
«1923 год, 5 июня
Приказ назира просвещения № 85.
Копия.
ЗАВЕДУЮ Щ ЕМ У КОМ М УНИСТИЧЕСКОЙ Ш КОЛОЙ
ХОД Ж ЕЙ ЛИ
Согласно поданному вами заявлению, с 1 июля вы освобождаетесь
от должности заведующего школой в Ходжейли. Сим приказывается
вам передать весь принадлежащий школе инвентарь Пир Мухаммаду
Кутли Мураду-оглы.
Подлинник сего подписан назиром просвещения Хабиром Абдурашидовым».
Однако назир радовался преждевременно: хорезмская партийная
организация настояла на том, чтобы Хамза остался на прежней рабо
те. Хамза согласился.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Все материалы о «коммерческой деятельности» Нуруллаева руково
дители ГПУ передали Центральному Комитету Компартии Хорезма.
Вскоре Центральный Комитет принял решение о проверке дела назира
торговли и промышленности Нуруллаева. Председателем комиссии
был назначен сотрудник ГПУ Хади Сайдашев; заместитель ответствен
ного секретаря ЦИКа Матякуб Ахангаров и ревизор Бурнаев были на
значены членами комиссии.
И вот однажды втроем они явились к назиру торговли. Сайдашев
объявил Нуруллаеву:
— Нам поручено проверить работу вашего назирата, хотелось бы
закончить это дело за десять — пятнадцать дней. Э то т человек,— он
показал на низенького рыжего человека лет тридцати,— биродар Бур
наев. Он является членом комиссии и будет заниматься проверкой дел,
касающихся торговли. Что Бурнаев ни попросит...
— На этот счет будьте спокойны: что ни скажет, сразу же
выполним.
Нуруллаев собрал своих людей.
— Без моего разрешения никаких бумаг комиссии не давать. Много
мы видали таких комиссий. Лишь бы мы были дружны. И тогда эти
проверяющие уйдут не солоно хлебавши, покусывая палец и почесы
вая затылок.
Сотрудники назирата без лишних слов разошлись по кабинетам. Т а
кое разъяснение сделало свое дело. О т ревизора стали утаивать
нужные ему документы.
Выведенный из себя Бурнаев пожаловался назиру:
584
—• Ибдаш 1 назир, мне не дают запрашиваемые счета и акты.
— Кто не дает? Сейчас мы это проверим.— Нуруллаев вызвал глав
ного бухгалтера.— Х о ш ! Почему не даете материалы, запрашиваемые
комиссией? — с угрозой произнес он.
— Э то т человек требует счета и фактуры торговой конторы в Мо
скве, а они пока не дошли до нас.
— Биродар Бурнаев, вы слышали, еще не прибыли, их нет. Откуда
же он вам найдет то, чего нет? — с улыбкой объяснил Нуруллаев.
Но не так-то легко было провести много видавшего, опытного Бурнаева. Разными путями он все-таки добыл нужные документы, начал
выявлять ложные счета и фальшивые квитанции.
Прошло некоторое время, и комиссия в полном составе явилась
к Нуруллаеву, чтобы вместе с ним уточнить некоторые вопросы.
— После революции у торговцев Хорезма было конфисковано три
тысячи восемьсот пятнадцать кип2 хлопка, где они? — спросил Бур
наев.
— Я не знаю, сколько кип хлопка было конфисковано, но на тысячу
восемьдесят кип документы есть.
Э то т хлопок продан.
— Хорошо, предположим, что конфисковано тысяча восемьдесят
кип, но и в таком случае нет квитанции на триста тридцать девять кип.
Где этот хлопок? — Бурнаев и Сайдашев переглянулись.
Нуруллаев неторопливо ответил:
— Вы же знаете, я не все время был назиром торговли... Кто кон
фисковал, когда и кому продавал,— мне это неизвестно.
— Правительство РСФСР в порядке помощи предоставило Хорезму
двести вагонов пшеницы?
-Да.
— Почему же нет документов на пятнадцать вагонов? — задал во
прос Ахангаров.
— Матякубджан, вы верно говорите, пятнадцать вагонов пришлось
оставить в Чарджоу.
— Почему?
— Не было мешков.
— Вернули эту пшеницу в Россию?
— Не знаю, я ее не принимал, потому и документов нет.
Председатель комиссии Ходи Сайдашев, явно не удовлетворенный
ответом назира, сказал с горечью:
— Ведь пшеницу мы получили даром, неужто не нашлось мешков
и для даровой пшеницы?!
Нуруллаев промолчал.
— Ну ладно. А почему не доставлены в Хорезм подаренные нам
Россией тридцать тысяч пудов керосина?
— Хади, не было бочек, во рту, что ли, его доставить? — язвитель
но засмеялся Нуруллаев.
1 И б д а ш — товарищ (т ат арск.).
2 В кипе хлопка примерно 70 килограммов.
58S
— Пшеница и керосин не продавались на рынках в Чарджоу? —
спокойно продолжал Сайдашев.
— А я что, был там, на рынках? Знать не знаю. Не привез, потому
что не было возможности,— с напускным гневом парировал Нуруллаев.
— Так что ж, цистерны с керосином вернули в Россию?
— Этим делом занимался сотрудник торговой конторы Лимифорт.
— Лимифорт бежал за границу.
— Найдите его и спросите, почему спрашиваете у меня?
— Биродар Нуруллаев, вы не ответили на наши вопросы, ибо,
оказывается, ни о чем не знаете... Но о договоре-то между Хорезмом
и РСФСР вы знаете — об экономическом договоре между ними?! Так
почему же, вместо того чтобы продать хорезмский хлопок России, вы
продали его фабрикантам Германии и Финляндии? — спросил Ахангаров.
— Матякуббай, удивляюсь я вам, столько лет работаете в Цен
тральном Исполнительном Комитете, о всех трудностях, пережитых*
нашей республикой, лучше меня знаете и, несмотря на это, задаете не
суразные вопросы. Поймите же, экономическое положение Хорезма бы
ло тяжелым, единственное же наше богатство — хлопок, и надо было
продавать его тому государству, которое заплатит больше!
— А Россия мало платит? Сколько стоит хлопок на мировом рынке,
столько платит и Россия. По какому праву вы нарушили наш экономи
ческий договор с Советской Россией, которая оказывает нам большую
помощь? — разгорячился Ахангаров.
— Другие государства дают за хорезмский хлопок доллары, их
принимают на всех рынках мира, ведь авторитет доллара выше, чем
золота. Я думал об улучшении экономического положения Хорезма,—
Нуруллаев откинулся на спинку кресла, сверля взглядом Ахангарова.
— Червонцы тоже идут по золотому курсу. Кроме того, правитель
ство РСФСР оказало безвозмездную помощь Хорезму в сумме пятисот
миллионов рублей, снабжает нашу национальную армию оружием
и обмундированием. Русские красноармейцы защищают нашу страну
от басмачей! Сколько продовольствия, промышленных товаров пере
дано безвозмездно нашему народу! Вы знаете об этом?!
— Знал, но руководствовался экономическими интересами Хорезма.
А коли на то пошло, то решение продать часть хлопка западным фаб
рикантам одобрено ответственным секретарем ЦИКа Ханифом Канеевым.
— Значит, вы помышляли о пользе Хорезма? — спросил Бурнаев.
— Да, только, о ней. Другой цели у меня не было.
— Если хлопок продали с большой выгодой немецким и финским
фабрикантам, то где же выручка? Где валюта? — Бурнаев, не отрывая
голову от бумаг, исподлобья взглянул на Нуруллаева.
— Хлопок продавал Лимифорт.
— Биродар Нуруллаев, зачем вы все взваливаете на человека, ко
торый бежал за границу?
— А я разве знал, что он убежит! Куплей и продажей занимался Ли
мифорт, ответчиком также должен быть он.
536
— А у нас есть сведения, что это дело возглавляли вы, нсзир тор
говли. Переговоры с представителями иностранных фирм вели вы. Д а
ли разрешение на продажу хлопка тоже вы... А теперь от всего от
казываетесь: это мне неизвестно, то неизвестно, — думаете дурачить
комиссию?
— За мной нет никакой вины.
— Биродар Нуруллаев, из проданного хлопка сколько принадлежа
ло вам? — вежливо и мягко спросил Сайдашев.
— Всего три кипы порченого хлопка.
— А стоило ли везти в Москву три кипы порченого хлопка?
Э то т вопрос Ахангарова показался Нуруллаеву язвительным, и он
ответил грубо:
— Хлопок мой, где хочу, там и продаю.
— А если больше трех кип, и притом не порченого, а чистого?
Сайдашев усмехнулся:
— О тканях, полученных для Хорезма и проданных ка рынках рус
ских городов, вы, наверно, тоже знаете? А где сахарный песок, при
бывший из Москвы?
— Мы получили тысячу девятьсот пудов сахарного песка, весь он
сдан на склад.
— Большая половина его не оприходована и, судя по документам,
не продана. Где эта непроданная часть?
Нуруллаев, точно бы не понимая вопроса, молчал. Бурнаев уточ
нил:
— Не совпадают и номера фактур — по какой причине они фигури
руют под разными номерами?
— Вы ревизор, найдите виновных, и мы привлечем их к ответствен
ности. А какие претензии могут быть ко мне? Я назир, занимаюсь об
щими вопросами.— Нуруллаев взглянул на Хади Сайдашева: — Ходи,
дружок, ты ведь работаешь в ГПУ. Чем подвергать допросу человека,
который не жалеет своей жизни для народа, морочить ему голову, не
лучше ли найти истинных преступников? Лазутчиков Джунаида много,
вот ими и займитесь,— Нуруллаев уже и покрикивать начал на членов
комиссии.— Найдите тех, которые контрабандой перевозят товары,
оружие. Сколько золота и серебра уплывает из нашего государства за
границу — до этого вам нет дела!
Слова Нуруллаева раздражали Хади Сайдашева, он хотел было
сказать: «Да ты сам матерый контрабандист, даже большой преступ
ник спасует перед тобой», но сдержался.
— В Хиве у вас великолепный дом, зачем же, Нуруллаев, вы купили
еще дом в Берлине? — как бы между прочим спросил Сайдашев и, по
двинув стул, уселся с ним рядом.
Нуруллаев смертельно побледнел. Ответил хрипло, словно его
схватили за горло:
— Никакого дома в Берлине у меня нет, это клевета!
Сайдашев вытащил из папки фотокарточку и, не выпуская ее из
рук, поднес к глазам назира:
587
— А этот?
Нуруллаев затрясся. «Неужто друзья, которым я верил, предали ме
ня?»— подумал он и вместо ответа сам задал вопрос:
— Кто вам дал фотокарточку?
— Мадярбай.— Сайдашев положил фотокарточку в папку.— Сколь
ко доходов получаете за сдачу внаем берлинского дома?
— Нет, нет! Меня оклеветали,— закричал Нуруллаев.
— Нуруллаев, возьмите себя в руки. Мадярбай, Хакимбай, Абдулла
и другие — вся эта компания доставлена в Хиву. Когда будет нужно,
устроим очную ставку.
— Конечно, устройте! Я этого требую! — Нуруллаев, закурив папи
росу, нервно зашагал по кабинету.
* * *
Весть о преступлениях Нуруллаева быстро распространилась по
Хиве. Маткарим-ака, повстречав его возле Нурлавоя, спросил много
значительно:
— Эге, Мадрим-деван, не верю своим глазам, оказывается, ты все
еще жив?
— А ты, плешивый, думал, что я в зиндане или уже умер?
— Знаешь, Нуруллаев, я сегодня видел во сне Мункара и Накира1,
они о тебе говорили: «Мы расследовали дело Мадрим-девана, много за
ним грехов, прямо в ад послали». А ты снова тут, уж не обманул ли ты
и Мункара и Накира? Знаю, пройдоха ты, волосок на сорок частей
разделишь, а вот ведь, люди говорят, попался.
— Эй, Гусак, не морочь мне голову, рассказывай свои сны бабушке.
Некогда мне шутить с тобой, или ты тоже собираешь материалы на
меня? Иди же, поторопись встретиться с Хади-нугаем, ему нужны та
кие лгуны и шуты.
Сказав это, Нуруллаев хотел было отправиться дальше, но Матка
рим-ака удержал его за руку:
— Эй, несчастный, пасть твоя точно пещера, проглотил весь товар
государства, и в реках рыбы не осталось — все ты втянул в себя. Те
перь и меня хочешь проглотить? Не делай этого, несчастный, а то
лопнешь. Если у тебя есть хоть немного ума, послушайся меня, Гусака:
по-хорошему верни правительству украденный товар, признай свою
вину.
— Гусак, хватит, уйди,— зло сказал Нуруллаев, отталкивая его
руку.
— Уйду не я, а ты, потому что твои времена уже прошли.
1 М у н к а р и Н а к и р — ангелы смерти, подвергающие допросу покойни
ков в могиле. Согласно легендам, эти страшные чудовища с рогами и заросшей
шерстью грудью являются в могилу покойного с огромными молотами. В руках
одного из них кроме молота бутылочка. Он открывает ее и подносит к носу по
койного, отчего тот оживает. После этого Мункар и Накир начинают допрос,
и если человек отвечает неправду и не клянется символом веры, то они начинают
наносить ему страшные удары молотами, терзают и мучают его.
588
Маткарим-ака ке ошибся: вскоре ввиду тяжести совершенных ими
преступлений Нуруллаев и его сообщники Мадярбай Абдуллаев, Хакимбай Назаров, Абдулла-тайлок \ Иноят Бурнашев и Эрназаров на
основании решения правительства были взяты под стражу.
ГЛ АВА Д ЕВЯТНАДЦАТАЯ
Назир-кур, услышав, что Нуруллаев и его дружки посажены
в тюрьму, несмотря на жару, напился до полусмерти и, явившись до
мой, начал измываться над женами. Он кричал на весь дом, а жены
молчали, не смели и рта раскрыть. Старшая жена торопливо раздела
его, вторая вымыла его ноги, самая младшая стала массажировать ему
затылок.
— Дура, массажируй получше! — закричал Назир-кур.
— Слушаюсь, а га ,— с дрожью в голосе произнесла перепуганная
женщина, и без того старавшаяся угодить мужу.
— А ты, неблагодарная, чего разинула рот? — Назир-кур толкнул
в бок вторую жену.— Иди принеси вина. Все вы паразитки. Всем вам
дам развод, женюсь на молоденьких.
Вторая жена тут же принесла Назир-куру полную касу вина. Он
жадно выпил и пинком отшвырнул молодую жену:
— Прокаженная, почему не массажируешь?
— Ага, вы пили...
— Дьявол, ты еще возражаешь мне! — и Назир-кур влепил ей
пощечину.
В этой состоятельной семье чуть не каждый день происходили по
добные сцены; все, боясь Назир-кура, покорно молчали, терпели его
издевательства, а он ругал их на чем свет стоит, бил, перепадало
и родной матери.
Поспав на шелковом одеяле, он выпил еще касу вина и отправился
в Каптархона проверить, как идут дела на рисовой крупорушке
и хлопкоочистительной машине. Там он сразу набросился на недавно
нанятого рабочего:
— Несчастный, почему плохо работаешь? А знаешь ли ты, сколько
я плачу правительству? Что, боишься, если будешь лучше работать,
руки отвалятся?
Рабочие, знавшие нрав Назир-кура, молчали, боялись заступиться
за товарища, но один молодой йигит не выдержал:
— Назир-ага, зачем кричите, ведь мы и так каждый день по десять
часов работаем, а есть закон правительства о восьмичасовом
рабочем дне!
1 Т а й л о к — тесто, в данном случае прозвище*
589
— Да ты еще смеешь ссылаться на законы? Законщик, значит?
А скажи-ка, будешь ли ты сыт законом? Еще молоко на губах не об
сохло, а уж возражаешь старшим! Не устраивает моя работа — катись
на все четыре стороны!
Кинув на парня уничтожающий взгляд и плюнув при этом, Назиркур пошел в новый магазин, который он недавно открыл в Каптархона, быстро подсчитал на счетах выручку за последний месяц. Оказа
лось, дела идут неплохо, и он успокоился. Приказчик, подобострастно
улыбаясь, протянул ему пачку денег.
Назир-кур покрутил усы, достал из серебряного портсигара папиро
су, закурил и, хлопнув приказчика по плечу, отправился к своей любов
нице Бикаджан-бике, младшей жене Матчонгтуры. Вскоре после того
как Матчон-тура бежал к Джунаид-хану, умерла его мать, и в большом
городском доме туры остались две его жены: Пашшаджан-бика и Бикаджан-бика. Теперь они жили дружно, не ссорясь, словно две вдовы»
которым нечего делить. Когда Назир-кур приходил к Бикаджан-бике,
старшая жена туры встречала его приветливо, ибо он приносил подар
ки и ей.
— Назир-ага, почему вы так редко приходите?— ласково упрекнула
его Бикаджан-бика.— Или вы нас забыли?
— Красавица, разве можно забыть вас! — Вот привез вам подарок из
Макрие,— и с этими словами надел на ее шею жемчужное оже
релье.
Т ут вошла Пашшаджан-бика, Назир-кур с улыбкой взглянул на нее
и протянул дорогой шелковый платок:
— Вот и вам наш подарочек, а вот это вашему сыночку.
Бикаджан-бика поднесла к глазам ожерелье и поклонилась
низко-низко, словно невеста, прошептав: «Спасибо, ага». Ее сло
ва заглушил довольно-таки грубый, хриплый голос Пашшаджанбики:
— Рахмат, Назир-ага, пусть будут долгими лета вашей жизни, да
приумножатся ваши богатства!
Пашшаджан-бика пошла готовить гумму. Из этого дома давно уже
ушли служанки, их вчерашние госпожи — бики теперь сами готовили
еду, смотрели за детьми, стирали и занимались прочими домашними
делами.
Бикаджан-бика проворно расстелила перед Назир-куром дастархан.
И вот уж он полон сдобных лепешек, тандыровой самсы, жареного мя
са и прочей снеди. Назир-кур вытащил из кармана коньяк, налил в пиа
лушки, протер платком свой стеклянный глаз, чокнулся с бикой. Выпи
ли, закусили самсой. Молодая женщина, играя ожерельем, кокетливо
поглядывала на Назир-кура*
— Бика, жизни для вас не пожалею!
— Есть кому распоряжаться вашей жизнью, хватило бы на ваших
жен.
— Не вспоминайте о них, эти дьяволицы ноготка вашего не стоят.
Я женюсь на вас — всем им дам развод!
— Ну нет, зачем превращать их детей в сирот?
590
— Рядом с вами все они тени — и жены те, и их дети,— сказал совсем
захмелевший Назир-кур.
Тут Пашшаджан-бика принесла гумму, вкусный запах которой раз
несся по всей комнате. Назир-кур, пожелав здоровья хозяйкам дома,
поднял еще раз пиалу. «Нельзя отказываться — унижать господина»,—
подумала Пашшаджан-бика и выпила.
Когда Назир-кур вернулся домой, уже прокричали вторые петухи
и начало светать. Шатаясь, вошел в комнату, бросился на кровать.
Утром он проснулся с головной болью и закричал: «Вина!» Узнав, что
нет дома младшей жены, всегда подававшей ему вино, разъя
рился:
— Где эта поганая, куда ушла?
Назир-кур, крича и сквернословя, прошел во второй двор, но млад
шей жены не было и там. И в голове Назир-кура пронеслись мысли од
на страшнее другой, ему казалось, что его красавица жена в это самое
время пирует с другим. «Где эта развратная, убью ее!» — закричал он
во всю глотку.
Тяжело дыша, прибежала мать, испуганно спросила:
— Деточка, баладжан мой, что ты так кричишь, в чем дело?
— Где эта прокаженная? — Назир-кур, разрубив ладонью воздух, по
казал на комнату младшей жены.
Старуха ответила со страхом:
— К матери своей ушла, милый. Я ей разрешила.
— Хм... Наверно, к любовнику ушла.
— Детка, не кричи так громко, соседи услышат.
— Наплевать мне на них! Зачем вы разрешили этой прокажен
ной...
— Но ведь она не сегодня-завтра родит, принести нужно кое-что
для младенца. И не одна она отправилась — с соседкой. Вот-вот вер
нется, успокойся, детка!
— Как же успокоиться, у развратницы плохой глаз, одним взгля
дом может приколдовать. Пусть только явится, все равно убью
ее!
Назир-кур залпом выпил полную касу вина.
В это время младшая жена, поднявшаяся еще до восхода солнца,
вместе с соседкой, провожавшей ее к матери, по холодку возвращалась
домой. Всю дорогу они говорили о младенце, который должен появить
ся на свет.
— Моя бедная мамочка сшила для него разные одеяльца, обещает
сама сделать бешик-той, но на душе у меня неспокойно, как бы чего
не случилось...
— Доченька, ничего не случится, родите крепкого, здорового маль
чика. Радость Назирбая вознесется до небес.
...Вот они подошли к дому Назир-кура. Соседка, произнеся молит
венно «бисмиллохи рахмони рахим»1, открыла калитку, вошла во
двор. За ней с трудом перешагнула через порог и беременная жен
1 Во имя аллаха милосердного.
591
щина. Они направились к веранде, и тут вдруг появился Назир-кур,
брызжа слюной, забегал перед ними, точно бешеная собака, затем
схватил жену за руку и толкнул с силой в ичкари — беременная жен
щина налетела на потолочную подпорку и упала.
— Назирбай, сжальтесь, ведь ваша жена беременна,— сказала со
седка, с трудом поднимая ее с пола.
— Мне не нужен ребенок от поганой!
— Почему же от поганой? — не выдержала оскорбленная жена.
— Не перечь мне, сволочь!
— Назир-ага, эти ваши слова — для меня смерть,— доведенная до
отчаяния женщина зарыдала.
— Она еще хнычет! Молчи, развратная.
Жены, слышавшие злобные крики Назир-кура, выбежали на веран
ду и, дрожа, стояли в стороне. Назир-кур пинал младшую жену, а они,
боясь его плетки, не смели подойти.
— Бейте! Убивайте! — в отчаянии повторяла младшая жена.
О т этих слов Назир-кур еще больше рассвирепел.
— Джан-балам, отпусти ее! — умоляла его мать.— Ведь это я ей
разрешила, бей лучше меня! Отпусти ее!
— Застрелю проститутку! — закричал Назир-кур, выхватив из ко
буры наган.
— Стреляйте! Убили его! Ребенок мой уже не шевелится, так убей
те и меня... Жестокий, бесчестный...
— На, получай, вот тебе! — Назир-кур нажал на курок.
К счастью, пуля прошла над головой женщины, не задев ее. Выбе
жавший во двор младший брат Назир-кура выхватил у него на
ган.
— Ага, что вы делаете?
— Убью эту поганую!
— В своем ли вы уме? Слышали, посажены еще пятеро приятелей
Нуруллаева. В такое время...
— Что ты сказал?
— Посадили и вашего друга Юсуфбая.
О т этих слов Назир-кур вмиг отрезвел.
* * *
В Хорезмской республике еще существовали шариатские суды, ор
ганы советской юстиции только организовывались, а Верховный суд
республики, в котором работало всего несколько человек, был завален
нерассмотренными делами. Именно поэтому расследовать деятельность
Хорезмской торговой конторы в Москве и допросить арестованных по
делу Нуруллаева было поручено специальной комиссии под председа
тельством Хади Сайдашева.
Управляющий Хорезмской торговой конторой в Москве Мадярбай
Абдуллаев внимательно следил за выражением лица допрашивавшего
его Бурнаева.
592
— Почем/ торговая контора понесла убыток в две тысячи триста
восемьдесят шесть червонцев?
— Понимаете, конторы этой раньше не было. На создание ее
сколько денег ушло! Торговать-то ведь не просто... Разные организа
ционные расходы... Когда же эти расходы стали окупаться, контору
ликвидировали.
— Почему ситец и другие ткани, полученные за хлопок, не отправи
ли в Хорезм, а продали на рынках России?
— Потому что это был простой ситец и ткани неходовые в Хорез
ме. О т этого товара и в России никакой выгоды нельзя было получить.
Чтобы продать его, пришлось договориться со многими людьми,
давали им определенный процент, ведь даром никто не станет ра
ботать.
— А на какие деньги вы с Нуруллаевым кутили в ресторане
«Метрополь»?
— Раис-эффенди, мы не кутили там, обедали. В столовых, конечно,
дешевле, но не знаешь, из чего там готовят, свининой могут накор
мить!
— Сейчас в Хорезме не хватает тканей, все возьмут, и простой си
тец раскупили бы сразу. Ведь такой ситец стоит дешево. Кто сказал
вам, что это были образцы неходовые в Хорезме?
— Никто не говорил.
— Зачем же вы выдумали, что они неходовые?
Мадярбай, помолчав, ответил:
— Я не сам выдумал, было указание...
— А кто дал его?
— Не назир ли промышленности и торговли Нуруллаев? — Предсе
датель комиссии пристально взглянул на Мадярбая.
— Нет, этот человек ничего такого не говорил. Наоборот, он велел
нам отгрузить товар, нужный для Хорезма.
— Для видимости вы послали в Хорезм немного разных товаров,
а все остальное продали на рынках Москвы и других городов. Нанес
ли республике большой вред. Теперь оправдываетесь, выдумываете
разные причины.
— Раис-эффенди, мы люди малограмотные, многого не понимаем.
Мадярбай нахально лгал — он был человек весьма грамотный,
многое повидавший; знал иностранные языки. Подобно пятну на лбу
лошади, заметен он был и как человек хитрый, хищный и увертливый.
Комиссия подвергла допросу также и Хакимбая, Назарова, Абдуллутайлока и Юсуфбая. Они, точно бы сговорившись заранее, твердили
то же, что и Мадярбай, характеризовали Нуруллаева как человека
«чистого, честного, знающего дело, образованного, пекущегося только
о пользе республики».
Все они верили в то, что Нуруллаев, недавно вернувшийся из ссыл
ки и сразу занявший большие должности — сначала назира ино
странных дел, затем назира торговли и промышленности, может убе
речь не только себя, но и своих друзей от любых бед.
593
* * *
Родив мертвого ребенка, младшая жена Назир-кура тяжело заболе
ла. Услышав о том, как истязал ее муж, работавшая в женотделе горо
да Айманхан вместе с Якутай и медсестрой пришли в дом Назир-кура.
Молодая женщина лежала посреди комнаты, укутавшись в одеяло.
— Сестричка, как ваше самочувствие?— ласково спросила Айман
хан.
— Мы пришли узнать, что с вами? — Якутай положила руку на лоб
женщины и почувствовала жар.
И на этот вопрос ответом был лишь полный отчаяния взгляд.
Женщина беззвучно плакала, по щекам ее катились слезы.
В комнату вошли мать и жены Назир-кура.
— Что произошло? — спросила у них Айманхан.
Они молчали.
— Где Назирбай?
— Уехал за товарами в Баку,— ответила старшая жена.
Ольга пощупала пульс, затем измерила температуру:
— Ее надо немедленно положить в больницу.
— Сейчас мы ее увезем. Побудьте пока здесь,— сказала Айман
хан,— а я пойду поищу арбакеша.
ГЛ АВА ДВАДЦАТАЯ
Бекджан вопросительно взглянул на мать: «Скоро ли?» Но Айшу то
ропить не надо — и сама старается побыстрей совершить помолвку сы
на с Султан-пашшой. Она подняла голову, улыбнулась: мол, все пока
идет хорошо.
Айша-хола вместе с соседкой уже несколько раз посетили дом Султан-пашши. В последний раз свахам сказали, чтоб они приходили
в пятницу. Э то предвещало согласие как дочери, так и отца с ма
терью. Ведь прежде определенного ответа не давали, а пятница счи
тается счастливым днем.
Еще накануне Айша-хола подготовилась к помолвке: поверх десяти
лепешек — патир, сахара, конфет положила подарки для Султан-пашши: платье, шелковый отрез, три метра атласа на шаровары, большой
головкой платок и платье для ее матери. Все это завернула в дастархан. Как договорились, соседка пришла к Айше-хола утром в пятницу.
Вдвоем они еще раз проверили содержимое узелка. Затем соседка наки
нула на голову паранджу, взяла узелок, Айша-хола обернула голову
платком, и они отправились. А в это время в доме Султан-пашши гото
вились к приему свах. Пекли лепешки, в одном казане томилась мастава, в другом — плов.
594
Айманхан-апа — мать невесты — позвала распорядительницу махалля, нескольких родственниц, свою младшую сестру и близкую соседку.
Они должны были не только представлять сторону невесты, но и по
могать хозяйке, ведь в день прихода свах нельзя рассчитывать на по
мощь дочери: она не только выходить к ним не должна, вообще не
имеет права быть дома.
Близко к полудню встретили свах. Их усадили на айване, на почет
ное место, и распорядительница, протянув к ним раскрытые ладони,
прочитала молитву:
— Да будет благословенно место, куда ступили вы, да будет мир
и спокойствие! Пусть усопшие живут в раю, а живые в благоденствии!
Пусть исполнится желание каждого!
После этих слов все произнесли «аминь!» и провели ладонями по
лицам. Затем перед свахами и гостями поставили угощение, завернутое
в дастархан. Женщина, пришедшая с Айшой-хола, оказалась самой
старшей среди собравшихся: она раскрыла дастархан и разломила ле
пешки, после чего гости начали есть.
Потом гости пили зеленый чай, сами наливали его. Лепешки, при
несенные свахами, тоже разложили на дастархане — эти лепешки не
имеют права разламывать гости и свахи, они должны есть только ле
пешки хозяев. Родственницы Султан-пашши, усевшиеся вокруг свах,
расспрашивали о здоровье всех их родственников; а те в свою очередь
тоже расспрашивали о здоровье всех членов семьи. Принесли маставу,
а спустя некоторое время — плов. Затем снова не спеша пили зеленый
чай. И вот наконец соседка Айманхан, старая, уважаемая в махалля
женщина, разломила принесенные лепешки — патиры. Э то «разламы
вание патир» означало, что помолвка уже состоялась. Женщины нача
ли поздравлять друг друга.
— С невестою вас! — говорили близкие Султан-пашши.
— С женихом в а с !— отвечали им свахи.
Родственники хозяев дома, стоявшие наготове у дверей, выражая
свою радость и удовлетворение, вынесли из другой комнаты подарки
и отдали их распорядительнице махалля: жениху — сорочку, матери
его —платье и атласные шаровары, второй свахе — шелковый отрез
на платье. Вещи эти завернули в дастархан, в котором уже лежали ле
пешки и разные угощения, приготовленные хозяйкой дома.
— Поздравляем с подарками!
— Поздравляем с невестой! — отвечали свахи.
— Да расцветет счастье невесты и жениха! Да будут у них внуки
и правнуки, аминь! — сказала распорядительница.
Произнеся «аминь», все поднялись.
Когда распорядительница вручала дастархан с подарками Айшехола, та заметила усмешку в уголках ее губ — дескать, не по-людски
поступаете: вы берете, а они, уважаемые люди, отдают свою дочь,
как непотребную девку, без калыма.
Айша-хола в тот же день отослала любимейшим и ближайшим со
седкам две патиры вместе с угощениями. Этим она извещала, что со
стоялась помолвка Бекджана и Султан-пашши.
595
* * *
Не только в старое время, но и в первые годы после революции
в Хорезме не часто можно было встретить йигита и девушку, вступаю
щих в брак по любви. Беднякам вообще было трудно жениться, ибо за
девушку назначался калым. Даже продав свой дом, они не могли за
платить его. Баи же имели по три-четыре жены. Старик бай лет семи
десяти или даже восьмидесяти мог жениться на молоденькой девушке,
а йигит-бедняк разве что на вдове с детьми.
После помолвки и уплаты калыма в доме невесты читали свадеб
ную молитву. Вместе с женихом приходили старики и йигиты. Дамля,
читающий никах — свадебную молитву, сидел на почетном месте в от
веденной для него комнате. Друг или знакомый вводил жениха в эту
комнату. Жених, согнув колени, устраивался против дамли, чуть по
одаль усаживался товарищ жениха. Чтобы ясно можно было расслы
шать слова дамли и ответ жениха, дверь этой комнаты немного при
открывали. В соседней комнате в венчальном наряде, укутав голову
в платок, сидела невеста со свахой. Дамля раскрывал Коран, читал со
ответствующую суру, затем начинался обряд бракосочетания.
Глядя на жениха, дамля спрашивал:
— Сын такого-то, согласны вы взять в жены дочь такого-то?
Уплативший калым жених, будь он молодой или старый, не раз
думывая, мгновенно отвечал:
— Хавво — согласен.
Дамля снова повторяет свои слова, жених в свою очередь так же
повторяет: «Хавво». Дамля продолжает читать молитвы; потом, глядя
на дверь, за которой сидит девушка, задает вопрос:
— Дочь такого-то, согласны ли вы бракосочетаться с сыном
такого-то?
Бедная девушка и в глаза не видела жениха, так что спрашивали ее
для вида. Все уже решено. Они помолвлены, калым уплачен. Девушке
не остается ничего другого, как выразить свое согласие, произнести
это самое «хавво». Но она медлит с ответом. Тут дамля снова
спрашивает:
— Дочь такого-то, согласны ли вы бракосочетаться с сыном
такого-то?
Ответа все нет. Сваха, сидящая рядом с девушкой, толкает ее и да
же щиплет, твердя: «Скажи!» — а ответа все нет. Когда дамля спраши
вает в третий раз, невеста наконец-то произносит:
— Хавво.
Дамля то ли не слышит это слово, то-л и делает вид, что не сльь
шит, тут уж сама сваха громко объявляет всем:
— Невеста сказала «хавво».
После этого дамля, глядя на касу, полную воды, читает молитву и,
произнося заклинания «куф-суф», преподносит касу жениху. Жених от
пивает немного, и тут же, по знаку дамли, друг жениха поднимается,
берет касу и, подойдя к приоткрытой двери, протягивает ее в щель.
Касу принимает сваха и, подав невесте, говорит: «На, пей!» Девушка,
596
робея и пугаясь, делает глоток, тут же сваха передает касу в ичкари —
внутреннюю комнату.
Тем временем дамля начинает говорить жениху о его обязанностях,
о том, что, уезжая куда-либо, он должен обеспечить жену едой и что
не должен пропадать без вести больше шести месяцев. Затем громко,
чтобы слышала девушка в другой комнате, объявляет, что она брако
сочеталась с таким-то, стала его совестливой женой, она должна те
перь во всем слушаться мужа, никуда не отлучаться без его разреше
ния и не показывать своего лица посторонним.
Свадебная молитва прочитана. Дамле протягивают деньги и завер
нутые в платок лепешки и угощенья. Всем пришедшим на церемонию
бракосочетания раздают плов. На жениха надевают чапан.
На исходе дня, после того как жених, его родичи и приятели уже
ушли, приданое невесты грузят на арбу, невеста с девушками садится
в другую арбу, женщины и старухи — в третью. Все они в паранджах.
Арбы трогаются. Медленно едут по городу. Девушки поют свадебную
песню «Яр-яр», которая звенит не смолкая до самого дома жениха.
Возле дома жениха к арбе приставляют лестницу, по которой спу
скается в парандже невеста, поддерживаемая девушками. Ее подводят
к горящему костру, заставляют, приподняв подол платья, перепрыг
нуть через пламя. Затем ведут в приготовленную для нее комнату
и оставляют одну за пологом из белого ситца. В комнате перед этим
пологом в ожидании жениха сидят женщины, родственницы невесты.
Жених с наброшенным на голову чапаном заходит в комнату и при
поднимает полог. Тут только девушка узнает, кто ее муж: плешивый
ли он, сверстник ли ее отца, старик ли, слепой ли,—- кто бы он ни был,
она его жена, купленная, словно вещь на базаре.
* * *
Близился той Бекджана и Султан-пашши. Они решили не звать дамлю, а зарегистрировать брак в загсе.
Якутай почти каждый день после работы приходила к Султан-пашше домой, помогала, как могла.
— Апа-бий, вы не очень утруждайте себя, а то переутомитесь,—
просила Султан-пашша.
— Говорила же, возглавлю ваш той.
— Милая моя апа-бий, не останусь перед вами в долгу.
Якутай сразу же поняла, что именно она хотела сказать: «И я засу
чив рукава буду служить на вашем тое».
К тою готовились основательно, шили одежду невесте, стегали
одеяла и одеяльца, покупали все нужное. И в семье жениха Бекджана
в эти дни не знали покоя. Якутай, словно бы она выдавала замуж
сестру или женила брата, как челнок сновала между двумя до
мами.
Сабир-ака и Айманхан-апа ничего не жалели для своей единст
венной дочери. «И Бекджанбай нам как сын, не хотим, чтобы он в долги
залезал»,— говорили они Якутай.
597
Кузнеца Сабира-ака в Хиве знали все. И отец, и дед, и прадед С а
бира-а ка были кузнецами, как и он, людьми бедными. И теперь, став
ответственным работником, членом ЦК Компартии, он по-прежнему
жил на улице Гадойи в старом, построенном еще прадедом доме,
с обычным для Хивы крытым двориком. Ни ковры, ни паласы, ни до
рогая посуда не украшали его дом, но Сабира-ака это нисколько не уг
нетало. «Пусть купцы и баи кичатся богатством»,— посмеиваясь, ска
зал он однажды жене. Айманхак-апа молча кивнула головой. Но была
у нее своя забота: отказывая себе во всем, она уже не первый год го
товила приданое дочери.
...Вот и настал день долгожданного тоя. Якутай и Анаш привели
в дом невесты музыкантов, танцоров и певцов — и он наполнился ра
достью и весельем.
Анаш заиграла на сазе, девушки в ярких платьях, словно бабочки,
закружились вокруг невесты.
— Доченька, да расцветет твое счастье, да состаритесь вы вме
сте,— сказала Айманхан-апа и улыбнулась сквозь слезы.
И сразу как-то особенно нежно зазвучал саз. Анаш взглянула на
Султан-пашшу:
— Милая, ты сегодня всех затмеваешь своей красотой, тебя и срав
нить не с кем.
Султан-пашша порывисто обняла халфу, прижалась щекой к ее
щеке.
...Покидая родной кров, Султан-пашша остановилась у калитки,
оглянулась и по-новому увидела и лица близких, и этот летний айван,
и потемневшие от времени две деревянные резные колонны, стройные,
изящные, легкие, поставленные кем-то из ее пред ков-кузнецов на тя
желых, грубых каменных основаниях.
* * *
Той начался в женском клубе, расположенном на берегу анхора
в доме Мамат-махрама. У входа в него духовой оркестр, а на простор
ном айване ансамбль национальной музыки, сменяя друг друга, играют
искрометные мелодии.
Вокруг духового оркестра толпятся дети. На крыше соседнего зда
ния в яркой синеве неба, как изваяния, застыли женщины и девочки.
По двое, по трое медленно подходят к клубу женщины. Айша-хола,
Мастура-хола, Айманхан-апа и Якутай приглашают их в зал. Гостей
много: и хивинцы и жители окрестных кишлаков, некоторые приехали
издалека. Из Ходжейли прибыл Кусберган, из Ташауза — Ахмаджан
Ибрагимов, из Илоли — Сафаргалди. Здесь же руководители Компар
тии Хорезма и комсомола.
Просторный зал, уставленный скамейками, наполнился народом.
В первых рядах сидят женщины и девушки. Большинство из них в па
рандже; они, чуть приподняв свои чачваны1, смотрят на сцену и нетер
1 Ч а ч в а н — волосяная сетка, закрывающая лицо; часть паранджи.
598
пеливо ждут, когда начнется той. Оркестранты, игравшие у входа
в клуб, расположились теперь перед сценой.
Вот медленно поднялся занавес, и все увидели жениха и невесту, ко
торые сидели за столом, накрытым красным полотнищем и устав
ленным цветами. Духовой оркестр заиграл туш. На сцену поднялся
первый секретарь Центрального Комитета комсомола Давлят Ризаев.
— Товарищи, сегодня мы собрались на комсомольский той наших
друзей Бекджана Ибрахимова и Султан-пашши Сабировой. Сегодняш
ний той — праздник не только двух влюбленных сердец, но и молодежи
Хивы. Смотрите, йигит й девушка сами свободно распоряжаются своей
судьбой. Такие люди построят новую жизнь в Хорезме! О т имени всех
комсомольцев желаю им навсегда сохранить свою любовь и дружбу.
Наш торжественный вечер считаю открытым.
Когда смолкли аплодисменты, Ризаев продолжал:
— Первое слово предоставляется Председателю ЦИКа Хаджи-бува.
На сцену легко поднялся Абдулла Ходжаев, невысокий человек лет
пятидесяти, которого народ почтительно называл Хаджи-бува. Он про
изнес краткое, искреннее приветствие:
— Этим детям-комсомольцам я желаю счастья. Пусть долгой бу
дет их жизнь, пусть удостоятся они внуков, правнуков, прапра
внуков!
Председатель подарил невесте шелковое платье, а жениху — часы.
Один за другим выходили люди на сцену, поздравляли молодых,
преподносили им подарки. Звучал оркестр, гремели аплодисменты. Вот
появилась с узелком в руке Анаш-халфа.
— Уважаемые родители, сестры и братья! Члены женского клуба
поручили мне поздравить молодых и надеть на жениха чапан, сшитый
их руками. Я желаю молодым целый мир счастья.— Анаш развязала
узелок и, показав всем хорезмский чапан, надела его на Бекджана, за
тем повязала голову Султан-пашши шелковым платком.— Сегодня
в Хорезме особый день. Йигит и девушка, полюбив друг друга, пришли
заключить брак в загс. Знайте все, что советский закон защищает лю
бовь, по обоюдному согласию созданные семьи.
Женщины в паранджах жадно слушали халфу, смотрели на нее.
Анаш-халфа взяла в руки саз, запела и сделала знак женщине в па
рандже, сидевшей в первом ряду: мол, выходите. Женщина поднялась,
но снова села. Потом неуверенно шагнула вперед, остановилась перед
сценой.
Оборвав песню на полуслове, Анаш сказала ласково:
— Идите сюда, не стыдитесь!
Тут к женщине в парандже подошла Якутай, за руку повела ее на
сцену и оставила рядом с молодыми.
Женщина замерла, в нерешительности сложив руки на груди.
— Не робей, сестра, брось эту паранджу-зиндан,— сказала ей Анаш.
И вдруг в напряженной тишине раздался голос:
— Да сгинет эта паранджа, сброшу ее на тое подружки! — жен
щина сдернула с головы паранджу и, отшвырнув ее, обняла невесту.
Все зааплодировали.
599
— Это лучший из всех подарков,— произнесла Султан-пашша, це
луя женщину.
И тут еще несколько женщин и девушек сбросили паранджи.
— Товарищи, торжественная часть закончена,— объявил Давлят Ризаев.— Теперь просим в сад, на плов. Потом в честь комсомольского
тоя порадуют нас своим искусством певцы, музыканты, танцоры и масхаробозы Хорезма.
В саду были расставлены рядами столы с разнообразными угоще
ниями. Один стол возвышался над всеми, там сидели жених и невеста.
Не успевшие поздравить их в клубе теперь говорили им добрые слова
и преподносили им подарки. Рядом с молодыми сидели Пирнафас-ака
с Мастурой-хола, Иван Гаврилович Семенов с Ольгой и другие самые
близкие им люди. И за всеми столами так: мужья с женами, йигитыкомсомольцы со своими сверстницами. Вот Давлят Ризаев с Хадичей
Бекмухаммедовой, рядом с ними о чем-то шепчутся Якуб Деванов со
своей возлюбленной Фатимой... Веселое застолье, шутки, смех. И вдруг
все умолкли — Шерози запел газель Навои:
С вети л ьник кр а со ты твоей л ьет в тем ноту ночей огонь,
Коснулся он моей груди, и вы ж е г знак на ней о го н ь.
Чтоб на пиру людей спалить, ночь поднимает пламень зла.
Для освещения пиров мал и таких страстей огонь.
Уже давно сгорел фитиль в лампаде сердца моего,
Испепелил его дотла любимых мной очей огонь.
Не надо факела, когда гуляем с нею мы в ночи —
Всех ярких факелов ночных ее лица светлей югонь1.
Вслед за Шерози, сменяя друг друга, пели Сафо Мугани и Анаш-халфа. Звучали веселые мелодии Хорезма, танцевали йигиты и девушки.
Кто-то воскликнул:
— Пусть Палван-ага станцует лязги!
— Просим, просим! — поддержали гости.
Палван начал отнекиваться: дескать, сами видите, прислуживаю го
стям. Но тут вмешался его друг Салиджан:
— Если не на свадьбе своего брата, то где же еще танцевать?
Вставай!
Палван невольно поднялся. Музыканты заиграли лязги. Могучий,
плечистый Палван поплыл по кругу легко и плавно, с каждым тактом
все более воодушевляясь, и вот уж он во власти волнующей, страстной
мелодии. Гости недолго любовались им, сами пустились в пляс.
Звучала музыка, лились песни. В одном конце сада устроили борь
бу — хорезмский кураш, там мерились силами богатыри — палваны,
в другом — показывали свое искусство масхаробозы. Той разгорелся
вовсю.
— Я слышала, в Москву поедут люди из Хорезма. Правда? — спро
сила Хадича у Давлята Ризаева.
— Да, на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку будут по
сланы из Хорезма двести человек, среди них и комсомольцы.
1 Перевод Всеволода Рождественского.
600
— Кто же из комсомольцев?
— Карим Балтаев, Якуб Деванов, вы, ваша сестра Анабиби Сафаева и еще несколько человек. Поедут и наши поэты, певцы, артисты:
Шерози, Сафо Мугани, Анаш-халфа, Машариф Палванов...
— А Бекджан с Султан-пашшой ?
— Нет, они вскоре отправятся в Ташкент.
Эти слова услышала Айша-хола и сразу поникла: «Только что до
стигла желанной цели, и вот, оказывается, после тоя всего только не
сколько дней пробудет в моем доме невестка, мои дети покидают
меня...»
Заметив, что мать Палвана украдкой плачет, его друг Ахмаджан
Ибрагимов, приехавший на той из Ташауза, подошел к ней:
— Анаджан, той такой веселый, а вы почему-то такая грустная?
— Дети мои покинут меня.
— Не навсегда же. Если хотите, и вас вместе с ними отправим.
— Чудной ты, сынок, как-то я покину родные места и поеду на
чужбину?
— Анаджан, и те места — тоже наша родина... Я вот завидую ваше
му сыну: была бы возможность, и сам отправился бы на учебу.
— Ты верно говоришь, сынок. В такое время обязательно надо
учиться. Где бы ни были, пусть будут здоровыми. Если удостоюсь вну
ка, назову его Ахмаджаном, чтобы вырос батыром, подобным тебе,
чтобы враги боялись даже тени его,— Айша-хола похлопала Ахмаджана по плечу, но из глаз ее еще текли слезы.
— Айша-хола, вы, наверно, плачете от радости?
— Воистину, если бы я увидела той Палванбая, то не жалко было
бы и умереть.
— Увидите, Айша-хола, конечно, увидите.
— Да исполнятся твои пожеланья, сынок. Если бы дожил до этих
дней мой бедный старик, радость его вознеслась бы до небес,— тихо
произнесла Айша-хола, глядя на Бекджана и невестку, которых друзья
усаживали в фаэтон.
Провожая их домой, женщины, сидя на арбе, пели:
Был в Зулейху Юсуф1 влюблен, яр-яр,
Томились в разлуке она и он, яр-яр.
Не плачь, девушка, твой этот той, яр-яр,
Золотом блещущий дом этот твой, яр-яр.
Смелым будет, озорным сын твой, яр-яр,
Дочь затмит всех красотой, яр-яр.
Эй, лети, песня, звеня, яр-яр.
Нынче с нами лишь друзья, яр-яр.
Быстро пролетала летняя ночь. Повсюду в саду полыхали факелы.
1 Ю с у ф — л е ге н д а рн ы й герой, со о тве тств ую щ и й
П рекрасном у и п очи таем ы й мусульманской религией.
библейскому
Иосиф у
601
* * *
В конце августа группа хорезмских йигитов и девушек, разместив
шись на каю ках— баржах, отправились вверх по Амударье в Чарджоу.
Они ехали учиться в Ташкент, Самарканд и другие города. Среди них
были Бекджан и Султан-пашша.
Там же, на берегу лимана Чалиш, собрались и делегаты на откры
вающуюся в Москве Всесоюзную сельскохозяйственную выставку —
двести с лишним человек. Они поплыли на лодках к Аральскому морю.
— Да вернетесь живыми-здоровыми! — говорили им провожающие.
Давлят Ризаев прощально махал рукой, не отрывая взгляда от Хадичи. Вот лодки уже исчезли вдали.
В Муйнаке пересели на пароход. Многие впервые увидели море. Че
рез несколько дней пароход прибыл в порт Аральский, оттуда отпра
вились в Москву поездом.
1923 год. Сентябрь. Всесоюзная сельскохозяйственная выставка.
Красочный павильон Хорезмской республики. Хлопок, яркие парчовые
и бархатные ткани, ковры, изделия гончаров, медников, чеканщиков;
тут же дары щедрой хорезмской земли: снопы пшеницы, джугары, ды
ни, гранаты, виноград...
День за днем нескончаемым потоком идут на выставку москвичи
и приезжие, и вряд ли кто из них проходит мимо этих среднеазиатских
павильонов: Туркестанского, Бухарского, Хорезмского. Экскурсовода
ми здесь работают студенты Коммунистического университета народов
Востока, а в павильоне Хорезма посетителей встречают молодые хо
резмийцы, обучающиеся в вузах столицы,— их привел сюда Рузмат
Юсупов, руководитель комитета хорезмских студентов в Москве.
...На широкой выставочной площади, носящей имя Ленина,— но
вейшие сельскохозяйственные машины и оборудование, над ними пла
кат «Так будет», а рядом, под плакатом «Так было»,— соха и прочие
допотопные орудия труда.
Здесь, на выставке, знакомились, учились друг у друга представите
ли разных народов совсем еще молодого социалистического государ
ства. Устраивались митинги и праздники народов С С С Р . Рабочие
Москвы принимали у себя на заводах и фабриках участников выставки,
среди них были и дехкане Туркестана, Хорезма, Бухары. 17 сентября
участников выставки приветствовал руководитель немецких коммуни
стов Эрнст Тельман, 30 сентября состоялся большой праздник, закон
чившийся шествием представителей разных народов в национальных
костюмах и большим концертом.
Там* на выставке, Шерози впервые встретился со знаменитым пев
цом Мулла Тойчи1, которого привело в восторг искусство Шерози.
В павильонах Туркестана и Бухары вместе с песнями великого хафиза
Мулла Тойчи и Дамля-халима Ибадова звучали и песни Шерози.
1 Му л л а Т о й ч и Х а з и ф
родный певец Узбекской ССР.
602
Ташмухамиедов
(1868—1943) — на
ГЛ А В А Д В А Д Ц А Т Ь П ЕРВА Я
Молва об аресте Нуруллаева и его сообщников распространилась
по всему Хорезму. Многие говорили: «Так им и надо, грабителям.
Пусть их судят открытым судом». Но купцы и баи твердили свое:
«Всех этих людей оклеветали, правительство посадило в зиндан
невиновных».
Члены ЦИКа Мадримбай и Сабирбай, стремясь выручить Нурулла
ева, действовали осторожно, но настойчиво.
— Разумно было бы передать дело Нуруллаева нам, в Высшую
контрольную комиссию,— сказал Сабирбай председателю ЦИКа Аб
дулле Ходжаеву.
Как всегда, Мадримбай поддержал друга:
— Раз уж правительство, проявив доверие, назначило такого до
стойного человека, как Сабирбай, председателем этой комиссии, а ме
ня ее членом, то уж, пожалуйста, предоставьте это дело нам. Мы по
справедливости расследуем работу Назирата торговли и промышлен
ности. Не понимаю, зачем надо было образовывать какую-то особую
комиссию из трех человек.
— Вот уже три года, как мы члены Президиума ЦИКа и, слава бо
гу, работаем преданно. Так? — спросил Сабирбай.
— Т ак,— ответил председатель.
— Если и это дело поручите нам, решим его по справедливости.
Председатель задумался, не зная, что ответить, и наконец сказал:
— Ну что ж, подумаем...
На следующий день, когда Абдулла Ходжаев посоветовался с дру
гими членами Президиума, те сказали: «Образована комиссия из трех
человек, они хорошо работают, так пусть и доведут дело до конца. За
чем нам отказываться от своего решения!» К этому мнению присоеди
нился и сам председатель.
Мадримбай и Сабирбай, предложение которых отвергли, решили
действовать другим путем: через своих людей посоветовали Нуруллаеву в обход комиссии, занимающейся его делом, обратиться в Прези
диум ЦИКа с жалобой.
И вот только что назначенный новый ответственный секретарь Али
Муллаяров читал ее членам Президиума:
— «...Когда я подсчитал выручку за товары, которые привез с со
бой в Россию и присланные вслед за мной, то вышло, что наш тор
говый оборот в эту поездку принес республике прибыли 906 тысяч
941 рубль и 4 копейки золотом... Единственной целью моей поездки
в Москву было лучше понять суть экономических операций и принести
Пользу Хорезму».
Письмо это на шестнадцати страницах весьма приободрило Сабирбая и Мадримбая.
— Уважаемые члены Президиума, вот вы сами видите, сколько
пользы принес Нуруллаев Хорезму, а мы такого ценного человека по
садили в тюрьму,— упрекнул Мадримбай.
603
— А как это удалось Нуруллаеву так точно вычислить, до копейки.
Миллион манатов прибыли — где они? — пожал плечами предсе
датель.
— И нас это интересует, но, чтобы ответить на этот вопрос, мы
должны провести расследование, то есть решительно требуем, чтобы
дело Нуруллаева было поручено Высшей контрольной комиссии,—
стоял на своем Сабирбай.
— Верно, верно, нельзя было поручать это дело какой-то незакон
ной комиссии из трех человек,— твердил Мадримбай.
— Если бы своими операциями Нуруллаев принес доход, то деньги
п о с т у п и л и бы в банк, а их нет,— сердито сказал Абдулла Ходжа ев.—
Вот комиссия и проверяет, куда они делись, не надо им мешать, пусть
все выяснят до конца, так считает и Центральный Комитет. Надо
передать письмо Нуруллаева комиссии, пусть проверит тщательно
и всесторонне.
Четверо из семи членов Президиума проголосовали за это предло
жение, а Сабирбай, Мадримбай и Абдулрахим-хаджи — против.
Хотя и на этот раз Сабирбай и Мадримбай остались в меньшинстве,
они, действуя сообразно пословице «И капля камень точит», не теряли
времени даром: через своих людей втолковывали арестованным,
чтобы те на допросах выгораживали Нуруллаева, держались дружно,
чтобы, как говорится, «головы торчали из одного воротника». Сделать
это было тем проще, что все арестованные по этому делу находились
в одной большой тюремной камере и знали не только о всех подробно
стях следствия, но и о спорах в ЦИКе. Сговорившись с начальником
тюрьмы и со стражей, они в полночь расходились по домам и перед
рассветом скова являлись в тюрьму, угощали стражников вкусной до
машней едой, давали им деньги. Да и в тюрьме чувствовали они себя
как дома: готовили то, что им хотелось, пили мусаллас и водку.
Стараясь любым способом вырваться из тюрьмы, Нуруллаев наду
мал прибегнуть к помощи «красного купца» Аллакулибая, с тем чтобы
тот взял его на поруки.
Хорошенько поразмыслив над этой просьбой, Аллакулибай явился
к Сабирбаю.
— Таксыр, к словам вашим прислушиваются. Помогите мне взять
Нуруллаева на поруки.
— Я бы хотел, чтобы он вообще вышел из тюрьмы. Сами знаете,
как старался избавить его от неприятностей, но ничего не вышло.
Что ж, возможно, вам отдадут на поруки...
— Таксыр, сделайте, что в ваших силах. Если дело его осложнится,
это огорчит всех нас...
— Приближается курултай, время неподходящее,— тяжело вздохнул
Сабирбай, — что будет, то и будет, но все же я постараюсь добиться,
чтобы освободили его под ваше поручительство. Если же не согласят
ся, откажусь от поста председателя Высшей контрольной комиссии.
Тут подоспел Мадримбай и тоже включился в беседу.
Этих людей не напрасно волновало дело Нуруллаева: тут, как го
ворится, под чашей была еще чашечка.
604
ГЛ А В А Д В А Д Ц А Т Ь В ТО РА Я
Чтобы помочь местным Советам провести выборы делегатов на
Четвертый к/р/лтай Хорезмской республики, в города и кишлаки были
направлены советские активисты, руководители партии и комсомола.
Мадримбай и Сабирбай, не желая остаться в стороне от этого дела,
решили пойти к председателю ЦИКа.
— И на этот раз пошлите меня в Питнак. Там все меня знают,— по
просил Абдуллу Ходжаева Мадримбай.
— А меня всегда перед выборами направляли на родину моего от
ца, в Хазарасп,— сказал Сабирбай.
— Биродарлар, вопрос этот уже решен, в Хазарасп и Питнак
направляются от Центрального Комитета Сабир-ака, от Политическо
го управления — Палван, от Союза Коммунистической Молодежи —
Давлят Ризаев. На этот раз вы будете отдыхать,— сказал предсе
датель.
— Ведь мы, прибыв на свою родину...
— Не могу изменить решение Центрального Комитета,— равнодуш
но ответил председатель и, не глядя на них, начал разговаривать по
телефону.
Мадримбай и Сабирбай переглянулись. Минуты короткого телефон
ного разговора показались им часами.
— Мы хотим, чтобы успешно прошли выборы, кто лучше нас знает
жизнь Хазараспа и Питнака? Поговорим там с народом. Сами-то мы не
будем свои кандидатуры выставлять!
Председатель, не отвечая, молча начал подписывать какие-то
бумаги.
Сабирбай повысил голос:
— Почему молчите, не доверяете нам?
— Дело не в доверии и недоверии. Вам, членам Президиума ЦИКа,
незачем объяснять, что значит для нас решение Центрального Комите
та партии.— Председатель, давая понять, что разговор закончен, под
нялся с места.
Они тоже встали, ушли понурые, помрачневшие.
— Мадримбай, похоже, что-то случилось,— тихо сказал Сабирбай.
— Что там могло случиться? Отца мы его убили или ячмень его не
дозрелым скосили?
— Нет, нет, не случайно, все это одно к одному: Нуруллаева не да
ли на поруки — это раз, мы же в знак протеста отказались участвовать
в работе Высшей контрольной комиссии, подали впопыхах заявление,
а они, недолго думая, приняли нашу отставку — это два. Теперь вот от
странили от участия в подготовке к выборам.
— Видимо, есть какая-то другая причина...— Мадримбай задумал
ся.— Недавно утвердили положение о выборах, в нем сказано: «Баи,
торговцы лишаются права голоса».
— Какое это имеет отношение к нам?
— Имеет, ведь называемся мы баями...
605
— Отдав и земли и богатства, совсем стали голыми! — гневно ска
зал Сабирбай.
— Возможно, узнали о землях, которые мы не сдали...
— Что будет, то и будет. Говорят же: на что обречена голова, суж
дено видеть глазам. Подождем, увидим, что там в конце получится.
Чуть помолчав, Сабирбай заговорил снова:
—- Но, дорогой, плохо то, что послали в наши края Палвана. Э то т
кяфур, рабское отродье, на все способен, как бы не снял с нас шкуру.
❖$
Прибыв в Хазарасп, Палван, Сабир-ака и Ризаев в то т же день
встретились на площади перед зданием городского Совета с избирате
лями. Народу собралось много.
— На Четвертом Всехорезмском курултае народных представите
лей,— начал Палван,— будет обсужден вопрос о преобразовании Хо
резмской Народной Советской Республики в Хорезмскую Советскую
Социалистическую Республику, то есть о полной ликвидации в Хорезме
эксплуатации человека человеком. Поэтому партия и правительство
предлагают вам избрать делегатами на курултай бедн яков-дехкан, ра
бочих и ремесленников и не отдавать свои голоса тем, кто живет за
счет чужого труда.
После речи Палвана выступили многие. Мнения разделились. Сама
мысль о том, что в Нурлавое будут заседать и принимать законы одни
только бедняки, казалась состоятельным людям города нелепой и бо
гопротивной. Они утверждали, что несправедливо и опасно для
страны избирать на курултай людей неученых и неимущих, что это
противоречит обычаям и установлениям шариата. Большинство же вы
ступавших составляли бедняки, те, с чьим мнением прежде вообще не
считались. Теперь они чувствовали себя гражданами, ответственными
за судьбы Хорезма, и смотрели на себя как на подлинных носителей
справедливости.
— Странно,— начал широкоплечий, со сросшимися бровями Хакйм
Якубов, работник горсовета,— вы в кишлаках советуете дехканам из
бирать на Четвертый курултай не богатых аксакалов, а бедняков. Ме
жду тем один из самых больших баев Хорезма Сабирбай Курбанбайоглы — член Президиума ЦИКа! Как же понимать это?
— Да разве у него остались богатства? Все земли, всех лошадей,
всех своих быков он сдал,— произнес кто-то из стоявших на площади.
Хаким Якубов бросил на него сердитый взгляд и продолжал:
— Молоко хоть и прольется, а в кувшине останется. У баев еще
много богатств.
— Хаким-ака верно говорит! У Сабирбая есть утаенные земли,—
сказал комсомолец-йигит, работавший в исполкоме Хазараспа,— Кто
помогает басмачу Сагдулле-бала? Конечно, баи! А самый большой
бай Хазараспа — Сабирбай! Э то всем известно!..
— Думаем, что вы вспомните об этом, когда будете выбирать деле
гатов, что Хазарасп на курултае будут представлять люди, которым
606
вы действительно доверяете,— обратился к собравшимся Сабирака.
Он не ошибся. Народ Хазараспа избрал делегатами на Четвертый
курултай бедняков.
Спустя несколько дней Сабир-ака, Палван и Ризаев направились
в Питнак. Их сопровождали вооруженные йигиты.
— Вот эти просторные поля кому принадлежали? — спросил Сабирака питнакского комсомольца, ехавшего рядом с ним на гнедом коне.
— Мадримбаю, он по своей воле отдал их государству.
— Все земли?
— Этого я не знаю.
Т ут они увидели в поле у дороги дехканина, который делил на хирмане собранный урожай на две части. Подъехали, поздоровались: «Не
уставать вам, ата!» — «Живите!» — ответил прокаленный солнцем дех
канин. Попросили воды. Он протянул им в кувшине холодную вкусную
воду.
— Ата, почему вы делите урожай? Вы что, издольщик?
— Нет.
— Вы сами пашете, сами сеете, сами собираете урожай? — спросил
Палван.
— Конечно, сам!
— Так почему же вы делите урожай на две части? — вмешался
Ризаев.
— Сынок, эти земли достались Мадримбаю от дедов и прадедов,—
сказал дехканин, продолжая работать.— Вы, сынок, сами знаете: чу
жая доля — поганая доля, польстившийся на нее попадает в ад.
— Но ведь землю-то дало вам правительство, Мадримбай не имеет
права получать с нее ни зернышка!— объяснил старику Сабир-ака.
— Мадримбай был вынужден отдать свои земли, его добровольного
согласия не было. Получил я это поле, но оно не мое. Говорят же, чу
жой кусок не прожуешь. Э-э-э! Лучше не морочьте мне голову. Видите
сами, стар я, еле волочу ноги — одна в могиле, другая на земле, не
мучьте меня, не похожи вы на хороших людей.
— Ата, ведь мы думаем о вашей пользе,— сказал с горьким упреком
Палван.— Вы что, всегда будете половину урожая отдавать Мадрим
баю?
— Буду, Мадримбай не умер, может забрать свою долю. К тому же
он большой человек в правительстве.
— Ата, если мы все эти ваши слова запишем, вы подпише
тесь? — спросил Ризаев и, достав бумагу из сумы, приготовился писать.
— Оставь, оставь, сынок! Я неграмотный, не умею подписываться.
— Палец приставите.
— А зачем? Я же не беру в долг. Палец даром не приставляют. Ког
да берут в долг, тогда приставляют. «Попал на бумагу, по
пал в огонь»,— говорят. Сынок, мы люди темные, хотим жить спо
койно.
Палван и его друзья побеседовали с другими дехканами, получив
шими земли Мадримбая. Почти все они вынуждены были отдавать по
607
ловину урожая бывшему хозяину, ибо очень боялись йигитов Сагдуллы-бала.
...Прежде чем приступить к выборам делегатов, посланцы ЦК Ком
партии Хорезма вместе с комсомольцами Питнака и учителями Шукуром Исмаиловым, Мулла Раджабом Артыковым и Мухаммад Каримом
Юсуповым провели в Питнаке и окрестных кишлаках разъяснительную
работу. В результате и здесь делегатами на курултай были избраны
дехкане и ремесленники.
Перед отъездом из Питнака Палван предупредил Шукура Исмаило
ва, совсем еще молодого йигита:
— Будьте осторожны. По всему видно, басмачи не оставят вас
в покое.
— Я ничего не боюсь. До каких пор баи будут грабить дехкан,
а они терпеть это как должное?
— Шукур,— сказал Сабир-ака,— сам знаешь, ненавидящие совет
скую власть, пользуясь темнотой дехкан, запугивают их, грозят им бо
гом, религией и шариатом. Мы этим обманутым терпеливо должны
указывать верную дорогу. Будь осторожен, а то как бы люди Сагдуллы-бала не убили тебя. Даже ложась спать, не разлучайся
с оружием.
— У меня нет оружия,— печально произнес Шукур Исмаилов.
— Сегодня же поговорю с начальником милиции, будут ружья и
у тебя и у других учителей,— решительно сказал Палван.
* * *
Член Центральной избирательной комиссии Матякуб Атаджанов,
недавно назначенный назиром внутренних дел, внимательно выслушал
сообщение Палвана, Сабира-ака и Давлята Ризаева о результатах вы
боров в Питнаке и Хазараспе.
— Товарищи, к нам в руки попало вот это письмо,— сказал он, мед
ленно открыл ящик стола и достал какую-то бумагу.— Послушайте,
что в нем говорится.
«Посылаем наше приветствие почтеннейшим аксакалам Хазараспа
и Питнака. Засим хотим вам втайне сказать, что некоторые неверы
и лицемеры сообщили прибывшему из Хивы Палвану порочащие нас
сведения, в результате чего нас не избрали делегатами. Этим подготав
ливается основа для недопущения в правительство почтенных и ува
жаемых людей. Теперь мы просим вас, господа, сообщить Централь
ной избирательной комиссии, взяв подписи у людей путем нажатия
пальцев, о том, что выборы в Хазараспе и Питнаке прошли неверно,
и таким путем выразить свое положительное мнение о наших кандида
турах. Иначе, как мы предвидим, останемся попранными босяками
и неверами.
Под сим подписались 17-го числа месяца джумадул 1 1372 года Ма
дримбай Алланазарбай-оглы».
1 Д ж у м а д у л — название шестого месяца мусульманского лунного кален
даря.
608
— Гляди-ка, этот байвачча без зазрения совести взял да и указал
свою кандидатуру,— усмехнулся Палван.
— Да, теперь они зашевелятся,— сказал Сабир-ака, глядя на Атаджанова,— надо внимательно следить за ними.
— Об этом мы уже подумали,— ответил Атаджанов.
*
*
*
Мадримбай и Сабирбай не могли не чувствовать, как изменилось
в последнее время отношение к ним большинства руководителей респу
блики. Это настораживало и пугало их.
Узнав, что нарочный, с которым они тайно отправили письмо акса
калам Хазараспа и Питнака, арестован ГПУ, они, не мешкая, той же
ночью оседлали быстрых коней и скрылись в Каракумах. Когда стало
известно об их бегстве, ГПУ и милиция отправили своих работников
в районы Хазараспа и Питнака, где предположительно они могли
скрываться. Искали долго, но и следа их не нашли. А между тем Ма
дримбай и Сабирбай, преодолев длинный путь по барханам, прибыли
в логово Джунаид-хана. Стражник позвал Эшши-хана, сына сардора.
Тот хорошо знал Мадримбая и потому сразу повел их в белую юрту
своего отца.
Войдя в юрту, Мадримбай и Сабирбай низко поклонились. В глуби
не ее, скрестив ноги, покуривая чилим, восседал Джунаид-хан.
— Прошу, прошу, Мадримбай, проходите на почетное место,—
приветливо встретил их сардор и тут же приказал зарезать ба
рана.
Джунаид-хан несколько раз встречался с Мадримбаем, вместе под
писывали договор, составленный в пору правления Ата-махсума.
Сабирбая же он не знал, но, поскольку его имя часто упомина
лось в письмах, подумал: «Другой, наверно, хаким Высшего кон
троля».
Тут Мадримбай представил своего спутника:
— Хан-ага, перед вами Сабирбай Курбанбай-оглы, человек, о кото
ром мы писали.
Сабирбай, приложив руку к груди, еще раз низко поклонился.
— О вас, высокородный, мы много слышали. Для друзей наши
объятия всегда открыты,— сказал улыбаясь Джунаид.
Бегство в пески столь авторитетных руководителей Хорезмской рес
публики, членов ЦИКа, для Джунаид-хана не было неожиданным.
«Эти почтенные люди долго не усидят в правительстве большавоев;
не сегодня, так завтра сбегут ко мне», — думал он и в каждом письме
повторял: «Когда бы вы ни прибыли, двери моей юрты открыты для
вас».
— Хан-ага, мы привезли секретное постановление правительства,—
сказал Мадримбай и, вытащив из хурджуна завернутые в платок доку
менты, подал их Джунаид-хаиу.
20
Д. Шарипов
609
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
В дни, когда всю республику облетела весть о бегстве Мадримбая
и Сабирбая, в Ходжейли проходил Второй курултай казахов и кара
калпаков, проживающих в Хорезмской республике. Заклеймив в своих
выступлениях этих предателей, делегаты заявили о своей поддержке
Советского правительства Хорезма.
По предложению Хамзы, основного докладчика на курултае, было
принято, в частности, решение обратиться в Назират просвещения
с просьбой открыть в Ходжейли школу-интернат для каракалпакских
и казахских детей. Но денег из назирата не поступало, ответили, что
в этом году не смогут выделить.
Хотя время было тревожное и в окрестностях Ходжейли все чаще
давали о себе знать басмаческие шайки, Хамза после долгого раздумья
решил собрать деньги на школу, устроив большое народное гулянье —
саиль. Он послал письмо Шерози:
«Сразу же по получении этого письма я прошу выехать в Ходжей
ли, устроим в базарный день саиль. Знаешь, я уже всем надавал обе
щаний: «На нашем саиле будет петь Шерози», так что не подведи! О т
ложи все дела и поспеши к нам. С этим письмом посылаю посвященное
тебе стихотворение. Хайр!
С выражением высокого почтения Х а м з а Х а к и м-з а д е Н и я з и.
Х од ж е й л и ».
Стихотворение понравилось Шерози.
— Хамза вызывает меня в Ходжейли,— сказал он, придя к ответ
ственному секретарю ЦИКа Муллаярову.
— Срочное дело?
— Иначе бы не торопил. Пишет: «Отложи все дела и поспеши
к нам!» И я должен ехать, нельзя пренебрегать его просьбой! Помоги
те мне добраться до Ходжейли.
— Со всей душой. Но дороги-то сейчас опасны...
— Ничего, доберемся... Лишь бы ты, Али, дал нам арбу с лошадью.
Ответственный секретарь распорядился, чтобы Шерози дали ло
шадь с арбой и оружие.
Простившись с ним, Шерози направился к Джуманиязу-буламанчи1.
Подошел к его дому, а тот стучит молотком, укрепляя деревянный
настил айвана. Застав его за этим занятием, Шерози смущенно
спросил:
— Джуманияз, поедете в Ходжейли?
— Хоть сейчас! Надоели мне хозяйственные дела, копошишься
тут...
Вместе с ним Шерози пошел к Юлдашу.
1 Б у л а м а н — музыкальный инструмент, род флейты.
610
— А ну, Юлдаш, бери свой бубен, собирайся! Поедем в Ходжейли,
очень нас там ждут.
— Почему не поехать, Мадраим, поехал бы, да на дорогах басма
чей полно.
— Д а не так уж их много... Ты что, боишься? Говорят, у труса
в глазах двоится.
— Джура, я-то не боюсь, потеряется один бубен, найдется другой.
Но если не станет Шерози — весь Хорезм погрузится в траур,— Юлдаш
явно колебался.
Шерози рассердился:
— Юлдаш, помнишь, когда мы возле Куиграта давали концерт
красноармейцам, начался бой. Взяли винтовки и сражались, как все.
Помнишь? Только раз умирать человеку! Хамза-ага нас ждет, скажи
прямо: едешь или нет?
— А дадут нам в провожатые милиционеров? — с опаской спросил
Юлдаш.
— Никаких милиционеров, никаких красноармейцев, сами воору
жимся винтовками. Ну, едешь?
Юлдаш молчал. Шерози собрался было уходить, но Юлдаш оста
новил его:
— Не обижайся, брат, куда ты, туда и я с тобой.
Выйдя на улицу, они повстречали Раима-кайракчи1. Шерози пригла
сил в Ходжейли и его, тот ответил:
— Мадраим, умрем — уснем, останемся жить — не будем тужить.
Кай раки мои со мной, другого груза нет. Отправились!
— Да сопутствует тебе удача, рахмат твоему отцу! — с чувством
произнес Шерози.
Получив ружья, друзья сели в арбу и отправились в Ходжейли.
* * *
В просторном поле за крепостной стеной Ходжейли, рядом с глино
битными усадьбами, садами и хаузами, издавна здешние жители
устраивают саили. Оттого и место это называется саильгох. Теперь
в центре его красовалась сооруженная Хамзой высокая арка, украшен
ная лозунгами и плакатами, собственноручно написанными им. Для му
зыкантов приготовили большую супу. Все было сделано так, как душе
хотелось. «Получил ли мое письмо Шерози? Не испугается ли опасной
дороги?»— с тревогой думал Хамза. На всякий случай он подготовил
выступление певцов и танцоров из городского художественного круж
ка. Одним словом, старался, хлопотал вовсю.
И вот настал день большого саиля.
Все с нетерпением ждали знаменитого хафиза.
Между тем Шерози и его друзья, твердо решив в базарный день обя
зательно быть в Ходжейли, ехали днем и ночью. Запыленные,
1 К а й р а к и — кастаньеты, выточенные из черного мрамора.
20 *
611
усталые, но без всяких неприятных приключений, они достигли нако
нец ближайшего к Ходжейли кишлака.
...Хамза до боли в глазах смотрел на Хивинскую дорогу. Увидев ар
бу, на которой сидели Шерози и его друзья, Хамза широко зашагал на
встречу гостям. О т души поздравив их с благополучным приездом,
попросил:
— Друзья мои, хоть вы и устали с дороги и все в пыли, с песней по
явитесь перед народом, люди ждут вас.
Шерози сразу же накинул на плечи ремни саза, растянул мехи, пере
бирая клавиши, улыбнулся, взглянул ка своих спутников и громко
запел.
Впереди него, ритмично ударяя кайраками, плавно танцуя, шел
Раим Аллаберганов; кай раки его стучали звонко, казалось, вот-вот
разобьются.
Толпа расступилась, раздались голоса:
— Шерози пришел!
— Глядите, что выделывает Раим-кайракчи!
— Вознаградим!
Музыкантам предложили расположиться на кровати, но они не по
желали отдохнуть — играли веселые мелодии, пели, танцевали лязги.
— Да сопутствует вам счастье! Пусть не знают недуга ваши ру
ки! — восторженно говорили люди.
Хамза поднялся на трибуну возле арки и произнес речь:
— Отцы, братья и сестры! Объявляю открытым наш саиль. Народ
Хорезма любит искусство, любит своих музыкантов, певцов и танцо
ров, так уважает их, что, как говорится, готов носить их на голове.
И вот они здесь! Несмотря на то что прибыли они из дальней дали,
преодолевтрудный, опасный путь, устали, они выступают перед нами,
доставляют нам радость. О т всего сердца рахмат им за это!
Товарищи! О т этого саиля мы многого ждем. Цель его благород
ная. На собранные здесь деньги мы хотим построить школу. Заботить
ся о будущем детей — наш священный долг. Да здравствует культура
и просвещение Хорезма! Да сгинет невежество!
Школьный ансамбль национальных инструментов заиграл «Интер
национал». Хамза выпрямился, снял с головы тюбетейку. Вслед за ним
воспитанники интерната и все пришедшие на саиль сняли свои тюбе
тейки, чугурмы, телпаки и стоя слушали гимн.
И снова запел Шерози. Потом начались выступления канатоходцев,
кукольников, масхаробозов и курашистов.
...Близилась ночь. Музыканты заиграли традиционную мелодию
танга сози — это значило, что саиль окончен. Танцор Раим-кайракчи
с медным блюдом в руках поплыл по кругу. На блюдо посыпались
деньги. Когда оно наполнилось до краев, люди стали бросать деньги
на широкую скатерть, расстеленную рядом с супой, на которой си
дели музыканты. Дарили не только деньги, но и чапаны* паласы,
ковры...
Потом выбранные народом грамотные люди составили список
подаренных вещей, деньги сосчитали и положили в сундук.
612
Саиль думали провести в один день, но народ не пожелал разой
тись. Весть о приезде Шерози распространилась по всей округе, и люди
начали стекаться на площадь из разных крепостей и кишлаков, пели,
танцевали даже ночью при свете факелов. Шерози заронил в их души
веселье, повсюду звенели песни, слышался смех; народ становился все
щедрей, теперь уже дарили не только деньги, но и овец, баранов, те
лят. На все собранное можно было построить не одну, а две школы.
В ночь накануне закрытия саиля на трибуну поднялся Кусберган,
председатель горсовета Ходжейли.
— Хамза-ага, велики ваши заслуги в деле развития культуры и про
свещения нашего народа. Вы многое сделали для Хорезма, особенно
здесь, в Ходжейли. Устроенный вами саиль навеки останется в сердцах
людей. Горсовет в знак ваших больших заслуг награждает вас почет
ной грамотой и золотыми часами.
Кусберган пригласил на трибуну Хамзу, вручил ему грамоту, часы
и крепко пожал руку. Люди зааплодировали.
— Уважаемые товарищи,— сказал Хамза,— рахмат вам за высокую
оценку моих скромных заслуг, но и почетная грамота — очень большая
награда для меня, золотые часы пусть пойдут на постройку школы.
Шерози и прибывшие с ним музыканты также были награждены
грамотами и дорогими подарками. И ониотдали подарки в фонд
школы.
Вскоре Шерози и Хамза, вместе с другими делегатами, избранными
в
Ходжейли на Четвертый Всехорезмский курултай, отправились
в Хиву.
* * *
Протяжно скрипя, арбы медленно катились вперед. Вокруг на не
обозримых степных просторах то тут, то там чернели фигурки чабанов
и проплывали похожие на облака отары овец. Вот снова потянулись
хлопковые и клеверные поля, за ними бахчи, виноградники, сады.
О благодатный осенний мир, в золоте, бирюзе и багрянце, в празд
ничном разноцветье красок, трудно оторвать от него взгляд!
Полдень.
Все залито лучами солнца,
но осень берет свое.
Прохладный ветерок овевает лица путников, играет гривами
коней.
Хамза и Шерози, ехавшие в одной арбе, подолгу молчали, зачаро
ванные щедрой красотой земли.
— Друг мой,— тихо заговорил Хамза,— второй день мы в пути, мно
гих повстречали людей, смотрю, все они приветствовали Шерози как
близкого родственника.
Шерози улыбнулся:
— Да я ведь все время среди народа. Кажется, нет в Хорезме тако
го уголка, где бы не побывал. Прекрасен, богат наш край. Земля Хо
резма, если по-настоящему взяться за дело, так возблагодарит, что
можно будет расстелить щедрый дастархан и перед народами-братьями.
613
— Да, земля здесь прекрасная, дает урожай, достойный труда. Вон
в тех багряных гранатах, растрескавшихся от спелости, сверкающих
рубиновыми зернами,— в них щедрость осени Хорезма,— Хамза пока
зал на кущи гранатовых деревьев у дороги.
Наступил вечер. Путники остановились на постоялом дворе. На до
стархане — янтарные тяжелые гроздья винограда, краснощекие, слов
но отпечатался на них девичий румянец, яблоки, налитые соком гра
наты, багряная джида, сладкий сушеный урюк, инжир. Тут и точно
бумага тонкие теплые лепешки, и источающие сладкий сок дыни саригуляби и кари-киз, только что принесенные с бахчи и поданные гостям
по-хорезмски, в виде вытянутых блюдец с искусно надрезанной мя
котью — одна другой вкусней, ароматнее...
Старый дехканин, сложив руки на груди, произнес слова молитвы.
Мужчины разом поднялись. Пора отдыхать. До Хивы еще далеко, на
рассвете снова в путь.
* * *
Четвертый Всехорезмский курултай открылся 17 октября 1923 года
во дворце Нурлавой. Делегаты, в большинстве своем дехкане, рабо
чие, ремесленники и красноармейцы, избрали в Президиум курултая
семнадцать человек, в том числе трех женщин: Хайриманат Сайдашеву, Якутай Абдуллаеву и Нарджан Абдусалямову. И это в Хорезме, где
еще совсем недавно ни одна узбечка не могла появиться на улице без
паранджи!
Председателем курултая был избран Карим Балтаев. Человек прин
ципиальный, деловой, честный, он, несмотря на свою молодость (ему
еще не исполнилось и двадцати трех лет), пользовался в Хорезме боль
шим авторитетом. Уже в первые дни революции люди, знавшие его,
говорили: Карим умен и дальновиден, он возглавит большой караван.
Карим Балтаев обратился к делегатам:
— Уважаемые представители народов Хорезма! Товарищ Ленин,
почетный председатель нашего курултая, сейчас болен. Президиум ку
рултая предлагает отправить ему телеграмму. Разрешите зачитать ее:
«Москва. Кремль. Ленину.
Четвертый курултай Хорезма шлет вам искренний привет и горячие
пожелания скорейшего и полного выздоровления.
Президиум
курултая)).
Делегаты встали, долго не смолкали аплодисменты, раздавались
голоса: «Пусть жизет на наше счастье Ленин!», «Да здравствует
Ленин!»
Затем слово было предоставлено руководителям Хорезмской
республики.
— Дорогие представители народа! — начал свое выступление
председатель Центрального Исполнительного Комитета Абдулла Ходжаев.— Вижу, среди вас много молодых, которые не знают дореволю
614
ционной жизни Хорезма, а если и знают, то поверхностно. Народ Хо
резма влачил жалкую жизнь. Бедняки брали в долг пятьдесят — сто
таньга, давали расписку в казихане и на всю жизнь становились
должниками.
Мы, чтобы узнать численность населения Хорезма, посоветовав
шись в ЦИКе, послали наших сотрудников на места, и оказалось, что
нет людей, которые не брали бы в долг у ростовщиков, баев и знати.
Как вы знаете, долговые расписки мы ликвидировали, дехкан и ремес
ленников освободили от долгов. Революция дала счастье трудовому
народу, бедняки пробудились, прозрели. Теперь в каждом кишлаке со
зданы кушчи — объединения дехкан, около десяти тысяч безземельных
дехкан получили земли. Только в одном тысяча девятьсот двадцать
третьем году распределено пятьдесят восемь тысяч танапов оро
шаемых земель. Семьи, имущество которых разграблено басмачами,
а дома сожжены, получили деньги, материалы для постройки дома
и тягло, они получили также пшеницу, рис. Нас радует, что в Хорезме
организованы кооперативы хлопкоробов. Государство выделило им
средства, созданы банки, которые дают дехканам деньги в кре
дит...
Я не буду останавливаться подробно на нашем экономическом по
ложении: о делах в промышленности и торговле сообщат председа
тель Экономического совета и другие товарищи. Скажу только, что
в руках правительства находится большинство хлопкоочистительных,
кожевенных, маслобойных, кирпичных заводов, одним словом — почти
вся промышленность. Посевы хлопка только за последний год удвои
лись, и теперь общая площадь их в четыре раза больше, чем до рево
люции. Руководство народным хозяйством осуществляется по единому
плану.
За четыре года сделано много, но есть и недостатки, упущения. Мы
полагаем, что делегаты открыто скажут о них.
Из подробных докладов председателя Совета Назиров Атаджанова
и председателя Экономического совета Усманова делегатам стало яс
но, что за четыре года их республикой пройден большой путь и что
теперь есть все предпосылки для начала социалистического строитель
ства, что прав секретарь ЦК Каландар Адинаев, призвавший их пре
образовать Хорезмскую Народную Советскую Республику в Хорезм
скую Советскую Социалистическую Республику.
В прениях выступили многие делегаты. Отметив достигнутые успе
хи, они вместе с тем подвергли резкой критике некоторых членов
ЦИКа и правительства за бездеятельность, недальновидность и даже
попустительство врагам.
Бегство Мадримбая и Сабирбая к Джунаид-хану, о чем стало из
вестно как раз накануне курултая, вызвало не только возмущение
делегатов, но и явилось причиной их настороженного отношения к
руководителям республики, не сумевшим вовремя разоблачить вра
гов.
На трибуну вышел Кутлимурад ЭшМухаммедов— делегат от крас
ноармейцев:
615
— Товарищи! Сабирбай и Мадримбай вредили нам, пробравшись
в высшие органы власти. Это должно научить нас бдительности. Надо
выбирать в правительство выходцев из бедняков.
— Сегодня четвертая годовщина нашей свободной жизни. Об успе
хах, достигнутых нашей республикой, все знают,— говорил Джуманияз
Калантаров, красный командир, с оружием в руках боровшийся с бас
мачами.— Однако были допущены серьезные ошибки. Более того, сре
ди руководителей республики оказались предатели. Наш председатель
хаджи-бува, как мы теперь видим, человек излишне доверчивый, не
смог решительно бороться с ними.
— Третий курултай вынес постановление, запрещающее выдавать
замуж девушек моложе семнадцати лет. Как выполнялось это поста
новление? — задала вопрос Хайриманат Сайдашева.
— На этот вопрос я прошу ответить назира юстиции,— сказал
хаджи-бува.
Назир юстиции Исо-ахун промолчал.
Слово предоставили Закиру Бекчурину, одному из организаторов
Компартии Хорезма. Последнее время он работал в Татарии, но по
просьбе правительства Хорезма был снова направлен в Хиву, где ему
поручили наладить работу торговой и производственной кооперации.
— Сейчас цель новой экономической политики заключается в том,
чтобы, предоставив свободу мелким торговцам, способствовать росту
кооперации. Принимая во внимание слабость кооперативов, курултай
дехкан нашел нужным просить правительство открыть в кишлаках
и аулах лавки. Но кооперации не сказана должная помощь.
В этот момент кто-то в зале крикнул:
— Эй, несчастный, сядь аккуратнее, опустись ниже!
Для большинства на курултае было непривычно сидеть на стульях
и скамейках, они сидели на полу; одни скрестив ноги, другие согнув
колени, и, должно быть, кто-то поднявшийся с места загородил своей
спиною находящимся позади него сцену. Когда председатель курултая
наконец угомонил зал, Закир Бекчурин продолжал:
— Не выполнено указание правительства о выделении кооперации
ста тысяч рублей. В Назирате финансов пообещали двадцать пять ты
сяч. Но до сих пор ничего не дали, говорят, нет денег.
Тут один из первых хорезмских комсомольцев Балта Шарипов бро
сил реплику:
— Куда девались деньги, полученные за выращенный дехканами
Хорезма хлопок? Пусть нам сообщит об этом председатель комиссии,
расследовавшей деятельность Нуруллаева.
— Верно, верно! — раздались голоса делегатов.
Слово предоставили Хади Сайдашеву. По мере того как Сайдашев
зачитывал один документ за другим и приводил цифры, красноречивее
слов свидетельствовавшие о том, какой ущерб нанес республике быв
ший назир торговли и его сообщники, делегатов все более охватывал
гнев. Последние слова Сайдашева потонули в криках:
— Судить их!
— Наказать сурово!
616
— У меня есть вопрос ко всему Исполнительному Комитету,— сказал
Карим Балтаев.— Почему Нуруллаев был назначен казиром торговли
и промышленности?
На этот вопрос не могли толком ответить ни председатель ЦИКа»
ни его заместители. Молчание затянулось. Наконец поднялся Сарсанбаев:
— Сказать открыто, когда Канеев был ответственным секретарем
ЦИКа, мы очень прислушивались к его словам. Нуруллаева на этот
пост предложил он.
Делегаты переглянулись, зал загудел. Канеев, также принимавший
участие в работе курултая, принялся было и в этом случае оправды
ваться, но его уже никто не слушал.
— Я, будучи одним из членов Центрального Исполнительного Коми
тета, должен бы защищать своих товарищей,— снова заговорил Сарсанбаев,— но я осмелюсь сказать правду. Некоторые люди в назиратах
занимаются таким отвратительным делом, как взяточничество, в руко
водство промышленности и торговли пробрались преступники. Не бы
ли приняты должные меры для беспощадной борьбы с басмачами.
Критические выступления делегатов справедливы. Каждый из нас дол
жен сам отвечать за свои заблуждения и ошибки.
На трибуну вышел один из первых хорезмских чекистов Махмуд
Свободин:
— Биродары делегаты! Мадримбай и Сабирбай всячески старались
вытащить из зиндана Нуруллаева. Не вышло у них! Видно, боялись
они, что ниточка потянется дальше... А как вел себя член ЦИКа Абдулрахим-хаджи? Когда решался вопрос о конфискации домов ханов
и тур, он заявил: «Если их имущество отдадим беднякам, это будет по
кушением на чужую собственность». Когда партия предложила отдать
беднякам земли, ранее принадлежавшие ханам и турам и обращенные
ими в вакуфные, этому яростно воспротивились не только Мадримбай
и Сабирбай, но и Абдулрахим-хаджи. Вот его слова: «Если мы ва
куфные земли отдадим беднякам, то при светопреставлении нас будут
жечь на кострах». Долой баев и их прихвостней, пробравшихся в пра
вительство! В правительство должны войти только те люди, которые
будут защищать интересы бедняков дехкан и ремесленников.
Первое заседание курултая закрылось. Объявили перерыв до утра,
но делегаты, находившиеся под впечатлением всего услышанного, не
спешили покинуть зал.
* * *
Было уже совсем темно, когда Палван вернулся домой. Айша-хола
ждала его с нетерпением.
— Сынок, что ты так запоздал? Проголодался, верно.— Она при
несла и поставила перед ним уже не раз подогревавшуюся еду.
— Анаджан, вы ложитесь, я хочу немного поработать.
— Ты совсем себя не жалеешь, работаешь по ночам, а утром снова
на работу...
— Дел много.
617
Палван подошел к десятилинейной керосиновой лампе, сел и, до
став из полевой сумки бумаги, начал просматривать их.
— Сынок, сегодня меня избрали председателем Совета махалля.
— О, какая приятная новость, поздравляю вас! — Палван обнял мать,
сказал шутливо: — Теперь и вы стали «биродаром начальником».
— Стара я, трудно мне будет, сынок.
— Анаджан, а вы не поддавайтесь старости. Кому, как не вам, быть
во главе Совета. Вы ведь знаете, кого защищать, держите сторону бед
няков, вдов и всех, кто был обездолен...
...Оставшись один, Палван раскрыл тетрадь, в которой еще неделю
назад записал, на что надо обратить внимание делегатов. Собственно,
в конспекте этом особой нужды не было. Все, что он собирался сказать
на курултае, давно уже продумано им. Хорезм должен стать социали
стической республикой — это в интересах всего народа; надо крепить
хорезмскую Красную Армию, потому что борьба с Джунаидом еще не
окончена; а к чему приводит притупление политической бдительности,
особенно очевидно теперь, после бегства двух членов ЦИКа к Джунаиду. Классовые враги, замаскировавшиеся баи, проникли в наши ряды,
и очень правильно, что на первом заседании курултая их выволокли на
свет... Что и говорить, курултай начался хорошо. Какими принци
пиальными, деловыми людьми показали себя Карим Балтаев, Давлят
Ризаез и многие другие совсем еще молодые йигиты.
Палван закурил, неторопливо прошелся по комнате. Какое-то не
совсем понятное беспокойство, невесть откуда взявшаяся горечь приме
шивались к чувству удовлетворенности. Он вдруг вспомнил, как нахму
рились брови Якутай, когда кто-то из делегатов, говоривший о Мадримбае, почти с таким же холодом и презрением произнес имя
Бабаджана Атаджанова — председателя Совета Назиров.
Палван хорошо знал Атаджанова. В восемнадцатом году Бабаджан
бежал из Хорезма в красный Турткуль, был бойцом в отряде Палвана,
вступил в партию. Работал в Чека. Потом выдвинулся, стал председа
телем Совета Назиров... В том, что не разоблачили вовремя Мадримбая
и Сабирбая, есть, наверно, и его доля вины. Все это так. Но Бабаджан
честный коммунист. Попадись он Джунаид-хану, тот не задумываясь
приказал бы бросить его в костер.
Докурив папиросу, Палван машинально достал другую. «Мы тер
пим лишения, жертвуем собой ради нашего товарищества, и если с од
ним из нас вдруг заговорят, как с врагом,— что может быть несправед
ливей и чудовищней!»
Палван сел за стол, обхватил ладонями голову. Сегодня в Нурлавое
он разговаривал с Яхшикелдибеком, сардором туркменского племени
укиз-салах. Совсем седым стал Яхшикелдибек. Еще бы, такое пере
жить! Средь бела дня прискакали красноармейцы и убили его младше
го брата комсомольца Эшима. Тогда старейшины племени посоветова
ли Яхшикелдибеку: «Иди на Хиву! Пусти в ход саблю!» Но он не
верил, что красноармейцы могут убить своего товарища. Потом точно
узнал: это дело рук Матчон-туры и басмачей, переодевшихся в форму
красноармейцев.
618
Гнев и недоверие — плохие советчики. Вот исключили из партии Ах
мада Махмудова, а за спиной писавших на него жалобы стоял Мадрим
бай... Обо всем этом надо напомнить делегатам — и не откладывая, за
втра же.
* * *
Айша-хола принимала участие почти во всех собраниях, происхо
дивших в женском клубе. Помогала она и Аймаихан, работавшей в жен
отделе города. Как с мудрой матерью советовались с Айшой жен
щины махалля, обращались к ней в трудную минуту. А теперь, когда
она стала Советом-апа — председателем Совета махалля, дел у нее
еще прибавилось.
Однажды на исходе дня в дом Айши пришла Хайриманат Сайдашева.
— Анаджан, вас приглашают на курултай.
Айша-хола удивилась: неужто старуху, не умеющую отличить бук
ву от закорючки, приглашают на великое собрание — курултай. «Нет,
нет, Хайриманат шутит»,— подумала она и сказала:
— Не смейся, дочка, не дурачь старуху! Садись, будем чай пить.
Айша-хола принялась было разжигать огонь в очаге, но Хайрима
нат взяла ее за руки:
— Анаджан, собирайтесь скорее! Когда это я вас обманывала? Всех
председателей Советов махалля приглашают в Нурлавой. Если не при
веду вас, на меня обидятся.
Пришлось все же Айше-хола одеться и вместе с Хайриманат пойти
в Нурлавой.
...Перед тем как открыть вечернее заседание курултая, Карим Бол
таев оглядел зал и приветливо произнес:
— Товарищи, мы пригласили сюда представителей местных Сове
тов Хивы, чтобы в эти радостные часы они были вместе с нами. А на
шу дорогую Айшу-хола мы приглашаем в президиум.
Раздались аплодисменты. Айша-хола, не ожидавшая ничего подоб
ного, невольно прослезилась и, не зная, как тут быть, стояла смущен
ная.
Делегаты,
улыбаясь,
снова
зааплодировали.
Якутай
взяла
Айшу-хола под руку и, проведя в президиум, усадила рядом с собой.
Палван глядел на мать сияющими глазами: его мать, еще недавно бы
вшая служанкой у бая, сегодня — председатель Совета, сидит в прези
диуме курултая!
Когда курултай принял новый Основной закон, Балтаев обратился
к делегатам:
— Начиная с сегодняшнего дня наш край будет называться Хорезм
ской Советской Социалистической Республикой. Да здравствует социа
лизм! Да здравствует Ленин! — Голос его потонул в громе аплодисмен
тов.
Под сводами Нурлавоя поплыли торжественные звуки «Интерна
ционала».
619
* * *
Лунная тихая ночь. Загадочны и прекрасны купола, порталы ме
дресе, зубчатые крепостные стены. Далеко протянулись длинные тени
минаретов.
В эту первую после окончания курултая ночь Палван решил сам
проверить посты у всех ворот города и теперь, не торопя коня, возвра
щался домой.
Над спящей Хивой звездная россыпь. Вот почти разом сорвались
две звезды, исчезли, прочертив мгновенный след. Палвану невольно
вспомнились слова Аваза: «Мир щедрый — и темные ночи приносят
нам светлую дань».
Сколько видел Палван таких звездных ночей, когда, лишенный кро
ва, скрывался от ищеек хана. О, как мечтал он в те годы жить свобод
но, открыто в добром, справедливом Хорезме. И эта мечта, казавшаяся
недостижимой, свершилась!
Палвану вспомнилась мать, какой увидел он ее в Нурлавое — со
слезами радости и улыбкой, озарившей этот полный мрачных тайн
дворец. Нет, прошлое не вернется. Никогда!
Дома он поцеловал спящего сына, поправил на нем одеяльце, подо
шел к столу, поудобней поставил лампу и начал писать:
«Мой дорогой Бекджанбай! Моя добрая сестричка Султан-пашша!
Привет вам от вашего тоскующего брата. Я получил ваше письмо.
Рад, что вы здоровы и успешно учитесь.
У нас здесь закончился Четвертый курулгай. Единогласно было
принято решение о преобразовании нашей народной республики в рес
публику социалистическую. Утверждены герб и знамя. На гербе из
ображены на красном фоне в лучах солнца лопата и молот, между ни
ми— ветка хлопка с раскрытыми коробочками и листьями; вверху
надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», внизу — «Хорезмская
Советская Социалистическая Республика».
Бекджан, многие твои сверстники, молодые коммунисты, избраны
на высшие посты. Я непоколебимо верю, что они поведут нашу рес
публику по пути социализма. Председателем ЦИКа избран Ксримберган Сафаев, первым его заместителем Ата~Мулла Мамедов, вторым за
местителем Маткарим Абдусалямов, назиром иностранных дел Сайилхан Сарсанбаев, военным назиром Гадецкий, назиром просвещения
твой самый близкий друг Давлят Ризаев...»
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь ЧЕТВЕРТАЯ
Джунаид-хан из глубин Каракумов внимательно следил за всем про
исходившим в Хорезме, известно было ему и о решениях Четвертого
курултая. Его лазутчики, шнырявшие по республике, подробно сообща
ли своему сардору о всем увиденном и услышанном. Теперь, после бег
620
ства к нему Мадримбая и Сабирбая, он приобрел советников хладно
кровных, искушенных в коварстве, как говорится, отведавших
змеиного яда. И хотя многие из приближенных Джунаида считали, что
сил уже достаточно и пора выходить из песков, Сабирбай и Мадрим
бай придерживались иного мнения: надо воспользоваться происходя
щими в республике переменами, извратить их смысл, повсюду посеять
смуту и в удобный момент стремительно захватить главные крепости,
а затем и Хиву. Джунаид-хан и его пир — духовный наставник Ханишан — внимательно прислушивались к их словам.
И сегодня разговор с бывшими членами ЦИКа Джунаид-хан начал
с уже знакомого им вопроса:
— Сколько в республике милиционеров?
Хотя Джунаид уже получил от Мадримбая эти сведения, теперь он
захотел услышать их снова и все взвесить и обдумать под глуховатый
голос Мадримбая.
— Хан-ага, в республике шестьсот шестьдесят семь милиционе
ров: в Ташаузе — сто двадцать, из них девяносто конные; в Ходжей
л и — сорок, из них тридцать конные; в Дарган-Ата — пятнадцать,
из них десять конные; в Питнаке — двадцать, из них десять кон
ные...
— Чух яхш и1, а в Хиве?
— В Хиве триста аскеров и сто пятьдесят милиционеров.
Затем на вопросы сардора отвечал Сабирбай, совсем еще недавно
председатель Высшей контрольной комиссии. Он рассказывал о руко
водителях правительства и членах Центрального Комитета партии, ха
рактеризуя каждого из них. И Джунаид-хан опять чувствовал себя так,
словно бы он обходил все правительственные учреждения со списком
их сотрудников. Все стало известно ему.
— Хан-ага, их всех надо уничтожить! — произнес Сабирбай, подо
бострастно глядя на Джунаида.
— Как собак! — процедил тот в ответ.
В юрту вошел Матчон-тура, низко поклонился Джунаиду.
— Хан-ага, пришло письмо от Аллакулибая и Ялманбая.
— Послушаем, что пишут эти «красные баи»? — усмехнулся Джу
наид.
Матчон-тура начал читать:
— «Выражая свое почтение сардору исламского воинства, спасите
лю нашему Джунаид-хану, сообщаем, что правительство большавоев,
возглавляемое проклятым Каримом-нищим, отобрало у баев заводы
и магазины, в том числе и у нас. Лишившись всего, теперь уже думаем
о том, как бы не помереть нам с голоду. Новости у нас здесь одна дру
гой ужасней: кяфуры обложили налогом и вакуфные земли, в результа
те чего муллы, ахуны, улемы, все до одного служители религии впали
в отчаяние. А еще напасть: правительство выдумало патенты, которые
надо брать владельцам лавок, мастерских и другим имущим людям,
1 Чух
я х ш и —
очень хорошо.
621
они разоряются, становятся бессильными. Словом, весь мусульман
ский мир Хорезма, согнутый тяжкой судьбой, идет к погибели. Люди
просят пощады у бога и умоляют вас спасти Хорезм от кяфуров,
избавить их от бед. Мы готовы в сей же миг исполнить любое
ваше приказание...»
Матчон-тура, дочитав письмо, воскликнул:
— Кяфуры бесчестные!
— Кяфуры не дают покоя смиренным мусульманам,— сказал, пере
бирая четки, Хан-ишан.
— И я не дам кяфурам покоя! Поднявших руку на шариат ждет воз
мездие! — Джунаид-хан оглядел собравшихся в юрте.— Вы, Матчон-ту
ра, наладьте связь с Хивой и Ургенчем. Вы, Мадримбай, тайно отправ
ляетесь в Питнак. Вы, Сабирбай,— в Хазарасп. Готовьте народ
к мятежу. Даю вам оружие и отряд нукеров. Сагдулла-бала и Агаджан-ишан придут к вам на помощь по первому зову.
Все трое, почтительно сложив руки на груди, поклонились:
— Будет исполнено, хан-ага.
В тот же день Джунаид-хан отправил конных в сторону границы,
они должны были доставить его письмо в английское посольство.
В этом письме Джунаид подробно сообщал о положении в Хорезме
и просил деньги и оружие...
Руководители республики знали, что Джунаид собирает вокруг себя
головорезов и разбойников, что день ото дня растет его воинство.
Были приняты меры для укрепления гарнизонов крепостей, в ряде мест
роздано оружие советским активистам. К командирам воинских частей
то и дело являлись йигиты-добровольцы, желавшие стать красноар
мейцами. В своих заявлениях многие писали: «Возьмите меня в Крас
ную Армию. Жизни своей не пожалею, защищая Советский Хо
резм».
* * *
Новый председатель Центрального Исполнительного Комитета Каримберган Сафаев, о котором со злобой и презрением писали Джунаиду Аллакулибай и Ялманбай, был образованным, волевым человеком,
отличавшимся ясным умом и упорством в достижении цели. С первых
дней революции он выполнял трудные и ответственные поручения
партии. Одно время руководил Высшей контрольной комиссией, затем
был назначен послом Хорезма в Москве. Последовательный револю
ционер, он питал стойкое отвращение ко всем живущим за счет чужого
труда. В Центральном Исполнительном Комитете, который он возглав
лял, не было ни одного бая и купца.
В соответствии с решением Четвертого курултая о добровольном
вхождении Хорезмской республики в состав С С С Р , для ведения пере
говоров с правительством С С С Р была создана возглавляемая Сафаевым правительственная комиссия, членами которой являлись секре
тарь ЦК Компартии Хорезма Каландар Адинаев, руководящие работ
ники республики Ата-Мулла Мамедов, Кутлимурад Эшмухаммедов
622
и другие. Бабаджан Атаджанов, бывший до недавнего времени предсе
дателем Совета Назиров, был назначен послом Хорезма в Москве
и также введен в состав комиссии. В начале декабря 1923 года прави
тельственная комиссия отбыла в Москву.
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь ПЯТАЯ
— Ялманбай, как вам понравился новый закон о земельном нало
г е ? — спросил Аллакулибай своего приятеля, показывая ему свежий но
мер газеты «Солнце революции».
— Очень понравился, чтоб сдохло это «Солнце революции», все
труды наши испепелило. Заводы, магазины отобрали, теперь к нашим
землям протягивают руки.
— Обложили налогом, а потом и вовсе отберут,— глухо пробубнил
Аллакулибай.— Да что это вы, приятель, чай не пьете?
— Чай и лепешки не лезут в глотку... На какие тяжелые дни мы
обречены!— Ялманбай тяжело вздохнул и, с отвращением взяв газету,
начал читать вслух:
— «Этот закон о налогах коренным образом отличается от всех ра
нее действовавших, отвечает интересам бедняков дехкан. Прежде оди
наковый налог платил и бай со ста пятидесяти танапов земли и бед
няк, имевший полтора танапа. Теперь такого «равенства» не будет.
В соответствии с новым законом бедняки, составляющие большинство
народа, будут платить меньший налог, а те, у кого земли много,—
больший. Те, у кого земли больше десяти танапов, за каждый танап
будут платить рубль. Э то т налог — самый народный, самый справед
ливый. Он отвечает требованиям жизни, свидетельствует о заботе пра
вительства прежде всего о бедняках».
— Да, худо нам придется при этом правительстве. Таких, как мы,
почтенных людей решили разорить,— сокрушенно покачал головой
Аллакулибай.— Если во главе правительства долго усидит ненавистник
баев Карим-нищий, то уж лучше нам заранее приготовить себе могилы.
— Дикий степняк каракалпак Адинаев, пришедший из песков кочев
ник-туркмен Ата-мулла Мамедов, кажется, намерены колоть орехи на
наших головах. Куда теперь бежать от них! Прежде в ЦИКе сидели
Мадримбай и Сабирбай, золотые люди были, понимали человека, а те
перь там одни босяки, голодранцы. Едва научились сидеть за столами,
а уже властвуют над всеми,— с отчаянием проговорил Ялманбай. На
висках его бугрились жилы, руки дрожали, морщинистое лицо было
бледным, без кровинки, он казался чахоточным, который не сегоднязавтра умрет.
— Если неприятности принимать близко к сердцу, они становятся
бедами... Спокойно надо ко всему относиться,— проговорил Аллакули
бай, глядя на приятеля.— Помню, один купец, когда ограбили его ка
623
раван, сказал: «Чем хуже, тем лучше!» И знаете, злее за дело принялся,
еще больше разбогател. Друг мой, в нашем положении нельзя опускать
руки. И по сухому руслу вода течет, если ее направить... Люди гово
рят, что Джунаид-хан очень хорошо встретил Мадримбая и Сабирбая.
Я слыхал, они теперь подались в свои родные края... Чувствуют, вид
но, за собой силу, готовят что-то... Надо бы поехать туда, встретиться
с ними...
— Нездоровится мне, сами поезжайте.
— Ялманбай, странно вы рассуждаете, я, что ли, могучий йигит?
Едва хожу, одышка замучила.
— Лучше нам не трогаться с места. Еще неизвестно, как пойдут
дела у Джунаида... Ого, время уже, пойдемте на полуденный намаз,—
сказал Ялманбай, вынимая из кармана часы. — Повстречаемся с Худайберганом-кази-каляном, послушаем, что этот человек скажет.
Вздыхая и охая, они поднялись из-за достархана и тихонечко, пеш
ком, по закоулкам и переулкам зашагали в медресе Мадамин-хана. Воз
ле одного из гузаров их заметил погонявший коней Маткарим-ака.
— А ну, господа, садитесь в фаэтон,— сказал Маткарим-ака, натяги
вая вожжи,— не к лицу вам ходить пешком, прежде всегда в фаэтоне
разъезжали. Денег с вас не возьму, в Абдал-бува, в Шахимардан — ку
да хотите, туда и отвезу...
— Гусак, не приставай, катись дальше! — на ходу бросил Аллакули
бай.
— Господин, хоть вы и слезли с коня, а за седло держитесь, на хо
рошее худым отвечаете,— улыбнулся Маткарим-ака.— Если будете
злиться и горячиться, жир ваш растопится. Ай-ай-ай, как же мы
тогда без вас жить будем?
— Низкий, не мели языком! — не выдержав, злобно крикнул Аллаку
либай.
— А кто сейчас внизу, я или вы, господа? — Маткарим дернул вож
жи.— Чу, чу, коняги! — Фаэтон покатил и исчез за поворотом.
До самого медресе Мадамин-хана купцы не проронили ни
слова.
Jjc
Jjc
Jjc
Тайно прибыв в родные места: один — в Питнак, другой — в Хаза
расп, Мадримбай и Сабирбай сразу же принялись за дело.
На постоялом дворе невдалеке от Питнака Мадримбай созвал ишанов и бывших аксакалов.
— Вы должны,— сказал он,— ходить по кишлакам и внушать дехка
нам, что правительство хочет погубить народ, для того и издало
новые законы. Не бойтесь никого, знайте, Джунаид-хан наш вла
стелин, а Сагдулла-бала и Агаджан-ишан, как скала, надежная
опора.
— Бай-ата, что прикажете, то и сделаем,— ответили собрав
шиеся.
624
— Вы, аксакалы, говорите повсюду: сидящие в правительстве не
любят народ и потому они не хотят, чтобы наша республика была
«народной». Слово «народная» они заменили русским словом, теперь
и власть у нас будет кяфурской. Глядите-ка, земли, издревле являющие
ся вакуфными, они, насмеявшись над шариатом, обложили налогом.
Можно ли терпеть такое? Долой кяфуров! — Глаза Мадримбая сверкну
ли. Он помолчал, поглаживая свою курчавую бородку.— А вы,—
продолжал он, обращаясь к имамам,— подтверждайте правиль
ность этих слов, ссылаясь на законы шариата и священные наши
книги.
Лишенные былой власти аксакалы и имамы согласно закивали
головами.
С большим размахом начатая контрреволюционная агитация дала
всходы: в кишлаках, да и в самом Питнаке открыто ругали новое пра
вительство. Между тем Мадримбай наладил связь с Сагдуллой-бала,
снабдил его деньгами и оружием и таким образом помог вдвое увели
чить басмаческую банду. Иигиты Сагдуллы-бала грабили правитель
ственные караваны на дорогах между Чарджоу и Питнаком, во многих
местах распустили кишлачные Советы, вместо них поставили прежних
аксакалов. Введение нового земельного налога и новых денег—-чер
вонцев — озлобило состоятельных дехкан.
— Не будем платить новый налог!
— Отменить его!
— Пропади эти червонцы!
— Снять Карима-нищего!
Представителей правительства, которые прибывали в кишлаки,
чтобы разъяснить положение о новом налоге, били, гнали прочь. Рас
пространились слухи:
— Джунаид-хан идет на Питнак!
— Поубивает кяфуров, уничтожит Советы!
— Отменит новый налог!
Видя, что вся округа взбаламучена им, Мадримбай, как расчет
ливый игрок, решился на давно задуманный ход: отправил своих лю
дей в дальние и близкие кишлаки созывать обманутых дехкан
в Питнак.
«Сегодня не базарный день! Отчего же столько людей спешит на
базар?» — недоумевали горожане.
Питнакский базар. Народу тьма-тьмущая. Шум, крики.
Когда на базарной площади появился председатель Питнакского
Совета, толпа чуть притихла.
— О т нового налога один вред для дехкан, отменить его надо,—
раздались голоса.
Председатель Совета пытался успокоить народ:
— Товарищи, вас обманывают, новый земельный налог бьет по
баям, им теперь больше платить придется... Вот они и мутят воду. Не
верьте лгунам!
— Сам
ты
лгун,
короткохвостый! — пронзительно
закричал
имам,
625
Как ни старался председатель урезонить толпу, шум только усили
вался. Его слова: «Братья, не поддавайтесь клевете врага!» — были за
глушены криками и руганью.
— Пойдем на Хиву! Заставим отменить новый налог! — кричали из
толпы.
Председатель Питнакского Совета тоже закричал:
— Жалобы свои передайте нам, отправим их в Хиву. Незачем всем
идти в столицу!
— Нет! Нет! Сказали, пойдем,— значит, пойдем! Дай
нам
арбы!
Председателя Питнакского Совета окружили, иные начали толкать
его, грозить дубьем. Стоявший в стороне Мадримбай, злорадно улы
баясь, науськивал людей, подливал масла в огонь.
Пробившись сквозь толпу, секретарь Питнакского партийного коми
тета воскликнул:
— Братья, успокойтесь! К чему весь этот шум и скандал? Где же ва
ши председатели кишлачных Советов?
В круг вышел седобородый старик:
— Вот, мы тут.
— Вы не председатель Совета, вы — бывший аксакал.
— А для нас он председатель Совета, — громко сказал кто-то рядом
с Мадримбаем.
— Аксакал — староста — не может быть председателем Совета!
— Не тяни. Что ты хочешь сказать, большавой? Дай нам арбы
по-хорошему! — продолжали кричать собравшиеся, потрясая кула
ками.
Вести о событиях в Питнаке, неимоверно преувеличенные слухами,
с быстротой ветра достигли Хазараспа. Сабирбай, старательно гото
вивший там почву для мятежа, в свою очередь объявил казням, има
мам, .аксакалам:
— Народ Питнака собирается идти на Хиву. Разве мы можем
остаться в стороне? Быстро соберите людей.
В Хазарасп из ближних и дальних кишлаков начали прибывать дех
кане, горожане уже давно собрались на базаре. На крышах домов, на
навесах — повсюду люди. Базар гудит, точно улей.
— Братья,— начал имам, забравшись на арбу,— народ Питнака под
нялся против кяфуров. Пусть же поднимется и народ Хазараспа. Вотвот сюда прибудут питнакские, вместе с ними пойдем на Хиву. Объеди
нимся и покажем кяфурам нашу силу. На позор обрекли они наши
головы, растоптали мечети и медресе, попирают нашу религию. Мож
но ли терпеть такое?! — И он во весь голос завопил: — Газават!
Газават!
Толпа колыхнулась. В руках у многих были дубины, заступы, мо
лоты. Немало было вооружившихся старыми саблями, ружьями.
Руководители исполкома Хазараспа немедленно сообщили прави
тельству о положении в городе.
Подобные же события произошли одновременно в окрестностях
Илоли и Кухна-Ургеича.
626
* * *
Басмачи все более наглели. Особенно тревожное положение созда
лось на севере республики, в районах, прилегающих к Ташаузу и Кунграту. Всего за несколько дней басмачи отняли у дехкан 747 коров, 227
лошадей, 84 верблюда и около тысячи баранов.
Для усиления борьбы с басмачами, оказания помощи ограбленным,
установления мира была создана Чрезвычайная комиссия во гла
ве с Абдусалямовым, исполнявшим в отсутствие Сафаева обязан
ности
председателя
Центрального
Исполнительного
Комитета.
Комиссии были приданы отряды красноармейцев и группы агита
торов.
Побывав во многих городах и кишлаках и оказав необходимую по
мощь местным Советам, комиссия прибыла в Ташауз.
К тому времени Карим Абдусалямов и его товарищи с горечью убе
дились, что немало людей поддалось контрреволюционной агитации
и что предстоят тяжелые испытания. Желая предотвратить кровопро
литие и вместе с тем выиграть время, необходимое для укрепления со
ветской власти в охваченных волнениями районах, они попыталась,
как это не раз уже делалось в прошлые годы, вступить в переговоры
с Джунаид-ханом. К пиру сардора Хан-ишану послали председателя
Ташаузского ревкома Ахмаджана Ибрагимова, который изложил ему
предложение комиссии, обещавшей от имени правительства амнистию
всем выступившим против республики, при условии, что они сложат
оружие и займутся мирным трудом. Хан-ишан сказал, что он поговорит
с Джунаидом и даст ответ через три дня.
Три дня прошло — никакого ответа. Тогда решили непосредственно
связаться с Джунаидом, послать к нему своих представителей.
Джунаид встретил их ледяным взглядом:
— Я помирюсь только в том случае, если большавои будут изгнаны
из Хорезма, аксакалы и хакимы поставлены на свои места, новые
школы закрыты, предоставлена полная свобода шариату, вакуфные
земли возвращены мечетям и медресе. Верно, таксыр? — обратился он
к своему пиру Хан-ишану.
— Да, это наше последнее слово,— сказал Хан-ишан.
— Если же не будет выполнено хотя бы одно из моих условий,
не миновать войны. Идите и передайте мои слова своим началь
никам.
Принять условия Джунаида значило бы покончить с советской
властью в Хорезме. Было совершенно ясно, что вскоре начнется круп
ное наступление басмачей.
О провале переговоров с Джунаид-ханом Абдусалямов немедленно
известил Карима Балтаева, в отсутствие Адинаева исполнявшего обя
занности первого секретаря ЦК.
Из Ташауза направились в Пурси, Ходжейли, Кухна-Ургенч. Когда
прибыли в Кунграт, туда явился гонец из Хивы. Карим Балтаев сооб
щал, что в стороне Хазараспа и Питнака создалась крайне тревожная
обстановка, что басмачи там ликвидируют кишлачные Советы, что
627
принимаются меры к укреплению обороны столицы, что новым на
чальником ее гарнизона назначен Палван. В конце письма Бал
таев просил Абдусалямова скорее завершить дела и возвратиться
в Хиву.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Несмотря на декабрьский мороз, толпы людей из Питнака и Хаза
распа, слившись в один поток, двинулись на Хиву — кто на арбах, кто
верхом на лошадях, ишаках, многие пешком. Видя такое, дехкане
Эшанбазара, Багата и Лнгиарыка выходили к дороге и с удивлением
спрашивали:
— Биродары, куда это вы?
— В Хиву, пожалуемся правительству, пусть оно отменит налог.
— Столько-то людей?
— Чем больше, тем лучше. Правительство испугается. Идите и вы
с нами.
Некоторые из стоявших у дороги, боясь вооруженных йигитов Сагдуллы-бала, зорко глядевших по сторонам,— их немало было в толпе,
другие же любопытства ради, желая узнать, чем все это кончится, сли
вались с людским потоком.
— Если ты мусульманин, признаешь шариат, присоединяйся
к нам! — кричали из толпы, проходя мимо кишлаков.
— Пойдем в Нурлавой, разыщем руководителей, пообтираем их
носы о землю.
— Проучим тех, кто сбился с пути религии!
Зима в том году в Хорезме была лютой, стояли на редкость хо
лодные дни, плевок замерзал, прежде чем упасть на землю, мороз про
низывал до костей. Те, на ком были теплые шубы, конечно, не замерза
ли, но большинство дехкан одеты были легко. Дрожа от холода, они
шли к Хиве.
Палван, недавно назначенный комендантом столицы, приказал за
крыть ее ворота. Когда дозорные сообщили, что идущие к Хиве при
близились к Хазараспским воротам, Палван вместе с начальником ГПУ
Свободиным и назиром внутренних дел Матякубом Атаджановым
встретили мятежников за крепостной стеной у закрытых ворот.
Вот толпы, нахлынувшие точно черные тучи, остановились у Хаза
распских ворот.
— Куда это вы идете? — спросил Махмуд Свободин рослого аксака
ла, стоящего впереди.
— К правительству. Открывай ворота!
— С какой целью?
— Не тебе, правительству скажем! Если не откроете, разнесем
в щепки ворота, размозжим вам головы! — заорал один из вооруженных
йигитов.
628
— Кричать не надо, криком делу не поможешь. Скажите нам, с чем
пришли, мы доведем это до сведения правительства,— неторопливо
объяснил Палван.
В ответ с разныхсторон посыпались оскорбления, зашумели,
закричали:
— Открывайте ворота!
— Не преграждайте нам путь!
— Неверы проклятые!
Толпа колыхнулась, качнулась, готовая раздавить троих смельча
ков, но тут, перекрывая ругань и проклятия, раздался властный голос
Палвана:
— Биродарлар! Пусть боровшиеся за революцию перейдут на одну
сторону.
Поняли его в толпе или нет, во всяком случае никто не сдвинулся
с места.
Разгоряченная и разъярившаяся толпа могла сейчас учинить само
суд над Палваном, Свободиным и Атаджановым, но они держались
уверенно. И на стенах крепости стояли наготове красноармейцы. Пал
ван закричал еще громче:
— Пусть бедняки, работавшие в чужих домах, перейдут на одну
сторону!
Последние слова Палвана заставили задуматься многих дехкан. Не
зная, как поступить, они смотрели друг на друга. Тут все тот же
рослый аксакал, с ненавистью глядевший на Палвана, крикнул:
— Не разделяйте народ! Все мы как один, и жалоба у нас одна. Не
верьте ему, братья!
Толпа глухо повторила его слова:
— Все мы как один, и жалоба у нас одна.
И снова раскатился голос Палвана:
— В таком случае изберите делегацию. Правительство не может
принять всех.
Шум и гомон несколько стихли. Последнее предложение, кажется,
было приемлемым для большинства. То тут, то там стали называть
имена делегатов. Всего было названо пятнадцать человек. Чтобы про
пустить представителей в город, Палван приказал открыть во
рота.
Ворота чуть приоткрыли, по бокам стали вооруженные красноар
мейцы.
— Остальные пусть расходятся по своим кишлакам, откуда прибы
ли! Делегаты ваши вернутся и доложат вам о решении правительства.
Эти слова Атаджанова не понравились вооруженным йигитам.
— Услышим, что скажет делегатам правительство, вот тогда и
разойдемся.— И они стали, напирая друг на друга, приближаться
к воротам.
Ворота тут же закрыли. Красноармейцы взяли ружья наперевес.
Махмуд Свободин предупредил толпу:
— Пока не разойдетесь по домам, делегаты не смогут пройти
в город.
629
Толпа стояла в растерянности. Некоторые уже намеревались уйти,
но аксакалы и имамы, злобно покрикивая, удерживали их. Все равно
толпа редела. Стали расходиться и самые упорные. Ворота открыли,
и пятнадцать делегатов направились в сторону Нурлавоя. Там их
приняли хорошо, пообещали продолжить переговоры завтра. Но на
следующий день, как раз базарный, человек сто пятьдесят, крича: «И
мы пойдем к правительству!», разделившись на группы, ворвались
в учреждения и назираты, расположенные в Нурлавое.
— Немедленно отмените налог! — кричали одни в Назирате земле
делия.
— Пусть снова в школах учат Коран! — требовали другие, громя
кабинет Давлята Ризаева — назира просвещения.
Они стучали по столам, ломали стулья, топтали бумаги, ловили со
трудников и били их. В Нурлавое творилось невообразимое.
Десяток здоровенных йигитов проникли во дворец Нурлавой, где
размещался ЦИК. Заместитель ответственного секретаря Матякуб
Ахангаров спокойно работал в своем кабинете. Внезапно с шумом рас
пахнулась дверь. Оторвав взгляд от бумаг, он увидел людей, воору
женных кинжалами и молотами.
— Салям, йигиты, чем могу служить? — вежливо спросил Аханга
ров.
— Деван, сейчас же найди нам раиса и его помощников.
— Раис в Москве, а помощники ушли по своим делам.
— Эй, мирзабаши, не морочь нам голову! Немедленно отыщи своего
большого начальника, ветром примчи его сюда, а не то ...— рябой вер
зила выразительно провел ребром ладони по горлу.
— Скажите мне, какое у вас дело, чем сумею, помогу. Напишите за
явление; если не сумеете, то я сам напишу за вас.
Матякуб Ахангаров достал чистый лист, взял перо и приготовился
писать.
— Брось свое шайтанство, нам нужны руководители ЦИКа, найди
их немедленно! Понял, что тебе говорят, хивинский, нажравшийся ко
шачьего мяса,— сказал один из йигитов, взявшись за рукоять кин
жала.
— Джан акалар!1 Раис в Москве, заместитель уехал в Кунграт. Вы
пришли в такое место, где решаются важные дела, нельзя тут сканда
лить, Объясните все без шума, я ваши жалобы доведу до сведения мо
лодых начальников. Ну, говорите же, а я буду писать.
— Да покарает бог тебя, чернильного дурака! Сам себя губишь,—
с этими словами Ахангарова вытащили из-за стола, вытолкнули на се
редину кабинета.— Ну, покажешь, где твой раис? — кричали они,
пикая его ногами.
Вдруг где-то невдалеке раздались выстрелы, послышался конский
топот, и тотчас «посетители», тесня друг друга, бросились наутек.
И остальные, ворвавшиеся в назираты и издевавшиеся там над сотруд
1 Джан
630
а к а л а р —дорогие братья.
никами, испугались стрельбы, разбежались кто куда. Некоторых уда
лось задержать.
После этих событий была усилена охрана Нурлавоя.
...Джунаид-хан был доволен действиями Мадримбая и Сабирбая.
Он дал им новые поручения. В Дарган-Ата, Хазараспе, Питнаке, Багате и других районах свирепствовали басмаческие банды. Головорезы
грабили народ, угоняли стада в пески, по всему краю начались беспо
рядки, многие кишлаки и аулы были объяты пламенем.
* * *
Назир-кур не знал о происходящих в Хорезме событиях. Он теперь
находился в Баку, куда был послан Назиратом торговли закупить необ
ходимые для Хорезма товары. Назир-кур там не скучал, почти все вре
мя проводил в ресторанах или развлекался в своем номере «люкс». Вот
и сейчас там сидят две молоденькие красотки. Стол ломится от заку
сок: тут и кебаб, и далма, и вина, и коньяки... Назир-куру хотя уже
и порядочно лет, но он их не чувствует, пьет вовсю. Наливает себе
коньяк, дамам — сладкое вино, чокается со звоном. Он доволен. Ему хо
рошо, и море сейчас ему по колено.
— Эффенди наш, скажите правду, сколько раз вы были женаты? —
спросила одна из дам, изрядно захмелевшая.
— Только раз, и то жена умерла,— не задумываясь ответил Назиркур, опрокидывая рюмку.
— Дети есть?..
— Была дочь, но после смерти матери ее забрала бабушка.
— Значит, холостяк?
— Так точно, красотка.
— Да, да, мужчины как вырвутся из дому, так сразу и холостые.
Почему сейчас беспричинно врал Назир-кур, скрывая, что у него
четыре жены и полон дом детей? Неужто изолгался он так, что
и пьяный не скажет ни слова правды, не выразит то, что камнем лежит
у него на душе? Нет, сказал, прорвалось!
— Ханумы, у меня были заводы, земли, магазины, все отняло Со
ветское правительство. Все, все, все уплыло из рук. Теперь ничто уж не
прельщает меня. Считайте, что нет у меня ничего: ни родины, ни до
ма, ни семьи. Ханумы, не напоминайте о прошлом! Выпьем лучше, все
горечи разом забудутся!
Стараясь утешить «несчастного», женщины с грубо размалеванны
ми лицами пели, танцевали, кокетничали вовсю, а пьяный Назир-кур
чувствовал себя, словно хан в своем гареме.
Под утро, когда ханумы уходили, Назир-кур протянул им пачку чер
вонцев. Чьи это деньги? Сколько их пущено в распыл! Кто сосчитает?
Этого не смог бы сделать, наверно, и сам Назир-кур. Да и нет необхо
димости в этом, ибо деньги у него не переводятся. Умея дать, он умеет
взять, как говорится, столкнуть деньги с деньгами так, чтобы с хрустом
рождались новые. Удачлив Назир-кур. И здесь, в Баку, ему повезло, ку
пил товары по дешевке. Пить пьет, а свою выгоду блюдет. Нужных
631
людей одаривает, угощает щедро. «Кого угостил, тот покладист» —
Назир-кур хорошо уразумел смысл этой пословицы.
Прибыв в Ашхабад, он хорошенько умаслил рот хорезмского консу
ла Хасана Шарифа и беспрепятственно продавал на базарах Ашхаба
да товары, приобретенные в Баку для Хорезма.
И надо же случиться, в самый разгар его торговых операций Хасан
Шариф был разоблачен как взяточник и арестован; обнаруженные во
время обыска в его хивинском доме золото и драгоценности конфиско
вали. Назначенный на его место Джуманияз Эшмухаммедов сообщил
в Назират иностранных дел о всех махинациях своего предшественни
ка, а заодно и о проделках Назир-кура. Вскоре выданный Назир-куру
торговый мандат был аннулирован, сам же «экспедитор» отозван в Хи
ву. Он, конечно, явился в Хиву не с пустыми руками — с деньгами, то
варами, подарками разными... И, как всегда, вышел сухим из воды. На
зир-кур порой и сам удивляется: «С тех пор как в молодости потехи
ради поджег осла, каких только дел не совершил, сколько раз был су
дим, сколько раз был приговорен к расстрелу, а ничего не берет меня!
Сы т, пьян и нос в табаке».
В Хиве Назир-кур быстро разобрался, что к чему: кто где работает,
с кем надо завязывать связи, кто что значит, кто что стоит. Все словно
на счетах прикинул.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Карим Абдусалямов задумчиво ходил по кабинету. Недавно, прово
жая правительственную делегацию в Москву, он даже помыслить не
мог, какая ответственность ляжет на его плечи. Тяжело двадцативось
милетнему йигиту исполнять обязанности председателя ЦИКа респуб
лики в самое трудное за всю ее недолгую историю время. «Джунаид
еще выжидает, еще не ринулся на города, как волк на добычу, а уже
весь Хорезм в огне. Басмачи безнаказанно грабят кишлаки и аулы, уби
вают учителей, комсомольцев, делегатов Четвертого курултая,— Абду
салямов расстегнул ворот рубашки, в прохладном кабинете ему было
душно. — Повсюду народ ждет помощи из Хивы. Конечно, если напра
вить два отряда красноармейцев — один на север, другой на ю г,— это
воодушевит там бойцов добровольных отрядов. Почувствовав опору,
они прижмут хвост басмачам. Но можно ли ослабить оборону Хивы?!
Ведь именно этого и ждет Джунаид, чтобы нанести нам решающий
удар... Нет, распылять силы нельзя!»
В кабинет вошел ответственный секретарь Али Муллаяров с кипой
писем в руках.
— Товарищ Абдусалямов, все срочные, секретные, вот это — от
председателя Ташаузского ревкома Ахмаджана Ибрагимова, а это...
— Али, прочитай-ка письмо Ахмаджана,— сказал председатель.
632
Секретарь начал читать:
— «...Двадцатого декабря до восхода солнца Анна-бала и Абди-бала, возглавив своих конных, ворвались в дом Мурада-катхудо из Карадаша. Схватили его и девана Мулла Чария и скрылись.
Когда пришло известие об этом, я взял у начальника гарнизона две
надцать русских красноармейцев, а также милиционеров и нукеров.
Сам возглавив их, явился в Карадаш. Там сожжено много домов, убиты
активисты, жены их взяты в плен... В Ташауз вернулись в три часа но
чи. В это время из ревкома Илоли пришло такое сообщение: «В Емралике конные йигиты Джунаид-хана напали на Хакимбека... в пере
стрелке убит один человек Хакимбека, пять ранено, также пали две
лошади. Конные Джунаид-хана рыщут по кишлакам, подвергая изде
вательствам народ Илоли. Просим послать в Илоли красноармейцев.
Если не примете срочные меры, то народ будет ограблен, лишится все
го. Люди разбегаются, живут, таясь в разных местах.
Председатель ревкома И б р а г и м о в .
Ответственный секретарь С у л т а н М у р а т - о г л ы .
1923 год. 20 декабря».
— Совсем недавно мы были в Емралике, встречались с Мурадомкатхудо...— с горечью произнес Абдусалямов,— Так, еще какие ново
сти?
— Их много — и все плохие. Из ревкома Гукчи сообщают:
«14 декабря возвращались с базара Ташауза гукчинские Мухаммаджан Ураз-оглы и Атамурад Мухаммаджан-оглы. Около Дарелика на
них напали примерно двадцать басмачей, отняли коней, деньги и свя
зали их. Э та же банда разграбила имущество перечисленных здесь лю
дей...— Муллаяров не стал читать список, коротко произнес «многих»
и, перевернув страницу, продолжил: — Взяв награбленное, басмачи
скрылись на западе. Мы вместе с милиционерами сели на коней, искали
их до рассвета, но не нашли...»
Муллаяров молча просмотрел еще несколько писем.
— Вот это из Ходжейли.
«...На аулы Ямут, Сафар, Кучук напали басмачи, убили трех жите
лей, пятерых взяли в плен. Забрали также семь верблюдов и пять
быков...»
— Совсем взбесились головорезы,— гневно сказал Абдусалямов.—
А как дела у Яхшикелдибека?
Муллаяров, порывшись в кипе писем, достал длинную, как свиток,
бумагу.
— А ну, дай мне!
Быстро пробежав письмо, председатель конец его зачитал вслух:
— «...Конные Джунаид-хана нападают на нас, застрелили несколь
ко наших людей. Мы с ними то и дело вступаем в перестрелку. Не
знаем покоя, день и ночь на ногах. Поскольку мы народ неимущий,
просим помочь нам, а главное — прислать винтовки и патроны...» Не
хватает оружия, патронов и в Хиве... Ты, Али, свяжись с военным на
633
зиром, чтобы срочно сообщил точные сведения о наличии оружия
и боеприпасов; пусть и он подумает, может ли помочь Яхшикелдибеку.
В этот момент вошел заместитель ответственного секретаря ЦИКа
Ахангаров.
— Карим-ага, ГПУ только что известило: предатели Мадримбай
и Сабирбай сколотили в Хазараспе и Питнаке новые вооруженные
банды. Вместе с Сагдуллой-бала и Шакиром-бала они скоро могут на*
грянуть сюда. И в городе под боком у нас действуют контрреволюцио
неры; ночью во время облавы сотрудники ГПУ задержали лазутчиков
Джунаида.
Абдусалямов встал, заговорил твердо, решительно:
— Пусть трудно, но мы не должны дать почувствовать отсутствие
наших руководителей. Дай мне, Али, все письма. Ознакомлю с ними
ЦК. Немедленно отправь еще одну телеграмму в Москву на имя АдиНаева и Сафаева!
— Есть!
— Биродар Ахангаров, подготовьте декрет об освобождении от
объединенного сельскохозяйственного налога и земляных работ крас
ноармейцев, милиционеров и красных добровольцев.
— Будет исполнено.
— Председателю горсовета Машарифу Кариеву приказываю как
можно скорее завершить строительство хивинского аэродрома. Необ
ходимо срочно открыть воздушную дорогу между Ташкентом и Хивой.
Передайте Машарифу, что в девять вечера жду его. С сегодняшнего
дня будем работать и ночами.
* * *
Центральный Комитет Компартии Хорезма помещался в городском
доме, принадлежавшем в прежние времена Матвафо-караванбаши Баккалову, одному из богатейших людей Хорезма. Все знали этот
белый красивый дом с необычными для Хивы большими окнами. По
строен он был незадолго до революции, примерно в то же время, что
и Нурлавой, и искусно сочетал в себе характерные черты восточной
И европейской архитектуры.
Абдусалямов прошел мимо часового, отдавшего ему честь, поднял
ся по ступенькам, открыл высокую двухстворчатую дзерь и очутился
в просторном светлом зале. Яркий разноцветный орнамент потолка,
стены, сплошь украшенные ганчевыми узорами, блестящая изумрудны
ми изразцами печь, зеркальный паркетный пол — вся обстановка этого
зала, яркого, праздничного, совершенно не вязалась с усталыми, тре
вожными лицами руководителей республики, сидевших за длинным
столом.
Как только появился Абдусалямов, Карим Балтаев объявил расши
ренное заседание ЦК открытым и предоставил ему слово.
Абдусалямов даже не заглянул в подготовленный конспект доклада.
Память в эти минуты работала безукоризненно. Сообщив о мерах, ко
634
торые принимает Центральный Исполнительный Комитет для норма
лизации положения в республике, он сказал:
— На севере республики Джунаид-хан, объединившись с Анна-бала, Килич-ханом и Темиром-Али, нападает на наши города и кишлаки.
На юге действуют продавшиеся Джунаид-хану Мадримбай и Сабир
бай. На западе нашей республики грабят народ и бесчинствуют басмачи
Матчон-туры и Матназарбая. Вот в этих письмах, товарищи,— он под
нял со стола объемистую папку,— горе наших сограждан и крики
о помощи.
Следом за ним поднялся начальник ГПУ Махмуд Свободин.
— Какими силами располагают басмачи на севере, вы знаете. Хочу
сказать о численности банд, действующих на юге. По последним сведе
ниям, у Шакира-бала четыреста конных, не меньше и у Сагдуллы-бала, у Агаджана-ишана — триста конных. Кроме того, Мадримбай там
собирает аскеров. Это уже не разрозненные банды, а целое войско го
ловорезов, подчиненное Мадримбаю, и со дня на день оно все более
увеличивается.
Палван взглянул на секретаря ЦК Карима Балтаева, тот кивнул го
ловой: говори, мол.
— Начиная с завтрашнего дня в республике надо объявить военное
положение. Ворота Хивы закрыть сейчас же и с шести вечера до утра
никого без разрешения в город не пускать.
Палвана поддержал назир внутренних дел Матякуб Атаджансв:
— Это лишит Джунаида возможности поддерживать связь с врагами
республики, окопавшимися в столице. Предлагаю также мобилизовать
коммунистов и комсомольцев и пополнить ими отряды ГПУ.
— Запасы продовольствия в Хиве невелики, а базары совсем опу
стели. Надо срочно перевезти сюда имеющееся у правительства зер
но,— сказал председатель горисполкома Хивы Машариф Кариев.
— Надо вооружить работников просвещения, слушателей партий
ной школы, обучать их военному делу,— предложил назир просвеще
ния Давлят Ризаев.
Все с нетерпением ждали, что скажет военный назир Гадецкий. Но
он не торопился брать слово — выступил последним.
— У врага очень много сил, у нас мало, и рассеяны они по всей
республике: в большинстве крепостей не более чем по взводу крас
ноармейцев. Предлагаю всю нашу армию собрать в нескольких ме
стах. О сложившемся здесь тяжелом положении знают в Москве и Таш
кенте. Нам окажут помощь. Но сделать это зимой, в условиях
бездорожья, не так-то просто. Несомненно, Джунаид выставил на пути
из Чарджоу в Хиву мощные заслоны. Нам надо выиграть время, про
держаться. Надо смотреть правде в глаза, все крепости сохранить мы
не сможем. Военный совет Красной Армии Хорезма наметил, какие ча
сти необходимо отозвать в Хиву. С ними вместе должны уйти в Хиву
и все советские активисты вместе с семьями. Согласны ли вы с нашим
мнением?
— Другого выхода у нас нет. Потерять Хиву — потерять все,— ска
зал секретарь ЦК Карим Балтаев.
635
Предложение Военного совета поддержали и остальные. Однако по
вопросу о введении военного положения в республике мнения разо
шлись. Большинство решило, что эта мера может побудить Джунаидхана ускорить начало большого наступления.
ГЛ А ВА Д В А Д Ц А ТЬ ВОСЬМАЯ
Вскоре после того, как возглавляемая Сафаевым делегация начала
в Москве переговоры о вхождении Хорезма в состав С С С Р , из Хивы
пришло известие о контрреволюционном мятеже. В тот же день Сафаев
и Адинаев обратились к правительству С С С Р с просьбой о помощи. Им
ответили, что в соответствии с договором, заключенным между РСФСР
и Хорезмом, помощь будет оказана. На совещании в хорезмском по
сольстве было решено, что делегация должна продолжить жизненно
важные для судеб Хорезма переговоры, а первый секретарь ЦК Каландар Адинаев немедленно возвратится в Хиву.
В ту пору в Москве находился и Ахмад Махмудов, оклеветанный,
исключенный из партии стараниями «авторитетной» комиссии, состояв
шей из ставленников Мадримбая и Сабирбая. Поскольку Хорезмская
компартия с 1922 года была секцией РКП(б), друзья посоветовали Мах
мудову поехать в Москву и там в Комиссии партийного контроля доби
ваться справедливости. В Москве он жил в студенческом общежитии
у своего друга Рузмата Юсупова, старосты хорезмских студентов в Мо
скве. Махмудов несколько раз побывал в Комиссии партконтроля,
встретился с председателем комиссии Сольцем. Товарищ Сольц внима
тельно выслушал Махмудова, изучил его дело, и в конце концор убе
дился, что тот был оклеветан. Вскоре Махмудова восстановили в пар
тии. Одновременно с этим его направили в Коммунистический
университет трудящихся Востока.
Сияя от радости, Махмудов пришел в хорезмское посольство и тут
узнал о происходящих на родине событиях. Не раздумывая долго, он
попросил направить его в Хорезм.
— Не спеши, джура,— сказал Кутлимурад, протягивая ему руку,—
прежде всего от души поздравляю тебя с восстановлением в партии.
А отказываться от учебы не торопись. Хорезму очень нужны образо
ванные, знающие руководители. Джунаид уже не раз нападал на рес
публику, загонят его в пески и теперь.
— Ты, конечно, прав, но пойми, могу ли я тут учиться, зная, что
басмачи убивают моих товарищей? Учеба подождет. Настанет мир —
вернусь в университет.
— Я тоже советую тебе остаться в Москве,— вмешался в разговор
посол Бабаджан Атаджанов.— Говорят, раз послушайся старшего, раз
младшего. Я тебе как старший брат.
Ахмад Махмудов хорошо знал Атаджанова: когда Атаджанов был
председателем Совета Назиров, Махмудов был председателем Чека.
636
Махмудов всегда прислушивался к его мнению, но на этот раз настоял
на своем.
Вечером, шагая по перрону Казанского вокзала, Махмудов мыслен
но уже был в Чарджоу, откуда предстоял ему пятисоткилометровый путь
в Хорезм, по бездорожью, под ледяными ветрами Каракумов. Он как
бы даже ощутил этот жгучий холод, сковывающий тело, пронизываю
щий до костей. И на выходе из песков ни в одном бекате нельзя будет
обогреться, теперь повсюду там басмачи, подумал он.
Махмудов закурил папиросу, несколько раз глубоко затянулся, гля
дя, как роем кружатся снежинки в свете фонаря и медленно выплы
вают из серого сумрака вагоны. Ему вспомнилась встреча в Чарджоу
с Николаем Александровичем Шайдаковым — первым командармом
Хорезмской революционной армии, а теперь начальником Амударьинской флотилии. Вспомнились сердечные слова Николая Александрови
ча, его советы, добрые напутствия. «Д а,— думал Махмудов,— не такой
Николай-ага человек, чтобы не прийти на помощь в трудные для Хо
резма дни».
* * *
«Бандами Джунаид-хана захвачен Кухна-Ургенч».
«Отряды красноармейцев оставили Дарган-Ата».
«Английские империалисты снабжают Джунаида оружием».
«Наступление басмачей продолжается...»
С каждым днем все тревожнее звучали эти публиковавшиеся на пер
вой странице газеты «Туркестан» сообщения о событиях в Хорезме.
Обучавшиеся в Ташкенте молодые хорезмийцы каждый день соби
рались во дворе консульства Хорезмской республики. Они рвались
в бой, требовали, чтобы им немедленно разрешили вернуться на
родину.
— Братья, сестры, продолжайте свою учебу. Нужно будет, позовем.
Хорезм не одинок, ему помогут Советская Россия, Туркестанская рес
публика,— успокаивал их консул Бабаджан Якубов.
Якубов старался говорить с ними как можно уверенней, но в его го
лосе звучала тревога. Консул знал, что над республикой нависла смер
тельная опасность и что все пути в Хорезм уже перекрыты басма
чами.
Сегодня Бекджан возвращался из консульства со своим другом Матназаром Худайназаровым, курсантом Ленинского военного училища.
Был солнечный полдень, ярко искрился выпавший ночью снег.
С деревьев, с крыш и дувалов срывались сосульки, — казалось, весь го
род наполнился звоном, будто ветер раскачивал тысячи маленьких
колокольчиков.
— Все равно вернусь в Хорезм! — начал Бекджан, внимательно
вглядываясь в лицо товарища. — По всему видно, басмачи окружают
Хиву. Если не пробиться сейчас — потом будет еще труднее.
— Джура, ты прав. Медлить нельзя. Надо нам ехать в Чарджоу.
Сам знаешь, я был дипкурьером, путь от Чарджоу до Хивы могу прой
637
ти и с закрытыми глазами. Известны мне и старые караванные тропы...
Завтра встретимся и все окончательно решим.
Простившись с Матназаром, Бекджан отправился домой в Шайхантавур, где они с женой снимали дешевую комнату без веранды. Войдя
во двор, Бекджан увидел Султан-пашшу. Она сидела на скамейке, опу
стив голову.
— Что, нездоровится, опять тошнит? — участливо спросил Бек
джан.
Султан-пашша молча кивнула головой.
— Какие новости в консульстве?
— Сама знаешь, студенты хотят отправиться добровольцами в Х о
резм, но им не разрешают. А мы с^Матназаром твердо решили ехать.
Как-нибудь доберемся.
— А я?
— Останешься здесь.
— Нет, я с вами.
— Тебе нельзя, ты беременна.
— Нет, нет, я одна не останусь.
— Шернияз будет с тобой. А я вернусь скоро.
Они вошли в комнату, тесную и низкую. Полземляной, потолок
оклеен темной закопченной бумагой. В одной нише книги, тетради,
в другой разная нехитрая утварь, напротив двери старая железная кро
вать, рядом грубо сколоченный стол и печка-чугунка.
Бекджан разжег печку, начал готовить еду, и сразу же едкий дым
наполнил комнату. Султан-пашша открыла настежь дверь. В это время
с мотком провода в руке вошел во двор ее брат Балта.
— Сестричка, проведу тебе электричество. Пусть светло будет и
в комнате твоей и на душе.
Балта притащил лестницу и принялся за дело. Бекджан, заварив
чай, позвал свояка:
— Балтабай, заходите в комнату, чай пить будем.
— Погодите немного, сейчас закончу. Вон, Бекджан, и ваш брат
Шернияз идет,— сказал Балта, глядя на улицу.
Калитку открыл плечистый, румянощекий крепыш. Балта протянул
ему провод:
— Вовремя пришел. Говорят же, старый приходит на плов, моло
дой — на работу. А ну, друг, помогай мне! Проведем электричество.
Небось плошка надоела им.
— У нас в школе говорят, будто Джунаид окружил Ташауз, идет на
Хиву,— правда это?
— Может, и правда, но Хивы ему не взять!
Шернияз снял пальто и стал помогать Балте. Султан-пашша вышла
во двор, присела на скамейку, кутаясь в платок. Бекджан вынес из до
ма пиалушку чая, бережно подал жене и, обращаясь к брату, ска
зал:
— Шернияз* не сегодня-завтра я отправлюсь в Хорезм, так что
ты заботься о Султан-пашше, приноси ей с базара спелые гра
наты.
633
* * *
Хива. Кабинет военного назира Гадецкого. Вместе с ним у карты
Хорезма члены Военного совета, командующий Красной Армией Хорез
ма Рукин, начальник штаба Волошин, командир Хивинского гарнизона
Палван.
— Как вы знаете, Джунаид-хан, наступая с севера, занял Кунграт,
Кухна-Ургенч. По последним сведениям, защитники Кухна-Ургенча, вы
рвавшись из окружения, отходят к Илоли. Илоли для Джуна ида —
крепкий орешек. Патронов у защитников Илоли хватит, мужества то
же.— Гадецкий обвел взглядом собравшихся.— На юге конница Агаджана-ишаиа, захватив Дарган-Ата и Садвар, движется к Питнаку.
— По данным нашей разведки,— сообщил Рукин,— англичане бес
прерывно снабжают Джунаида оружием, это его наступление превос
ходит все предшествующие. Пятнадцатитысячное войско — никогда
у него такой силы не было! А во всей нашей армии, считая и русских
красноармейцев, не более тысячи двухсот человек.
— Десять на одного,— с печальной усмешкой произнес Гадецкий.
— Нет, один на десятерых,— поправил его Палван.
* * *
Каждый день Хиву облетали мрачные слухи: Джунаид-хан окружил
Ташауз, находится у порога Тахта, Газавата, не сегодня-завтра пойдет
на Хиву; аскеров у него видимо-невидимо.
Правда переплеталась с ложью. Города, не захваченные Джунаи
дом, объявлялись взятыми им. Слухи эти вполне сознательно распро
странялись врагами республики, старавшимися создать у людей впе
чатление, что советская власть в Хорезме доживает последние дни.
16 января 1924 года Центральный Исполнительный Комитет принял
специальное постановление, призывающее народ дать решительный
отпор басмачам и противодействовать контрреволюционерам.
«В последнее время среди населения распространяются злостные
слухи, оказывающие услуги контрреволюции... Известно, что Джунаид
и подобные ему главари басмачей стремятся всеми способами склонить
на свою сторону дехкан и начать наступление на столицу. Сейчас вра
ги народной власти перешли к открытым действиям против правитель
ства. Басмачи и все контрреволюционеры готовятся к наступлению
единым фронтом. Заметно, что есть среди населения люди, поддавшие
ся их агитации.
ЦИК, чтобы решительно покончить с таким положением, счел необ
ходимым принять следующие меры:
1. Начиная с сегодняшнего дня объявить в республике военное
положение.
2. Военному назиру, командующему Красной Армией Хорезма, По
литическому управлению, а также Комиссии по борьбе с басмачеством
решительно приказывается очистить республику от контрреволюционе639
ров и принять необходимые меры для предотвращения дальнейшего
наступления басмачей.
3. Срочно вооружить всех сотрудников учреждений Хивы, спо
собных носить оружие.
4. Приказывается руководителям горсовета Хивы в течение 24 ча
сов создать из сотрудников учреждений конный и пеший отряды.
Исполнение настоящего постановления возлагается на командую
щего Красной Армией Хорезма Рукина, на председателя Комиссии по
борьбе с басмачеством Абдусалямова и на военного назира Гадецкого.
Заместитель председателя ЦИКа:
Ответственный секретарь:
Абдусалямов.
Муллаяров».
Это постановление придало уверенность защитникам республики,
заставило задуматься растерявшихся и колеблющихся, помогло им по
нять, что басмаческому произволу вскоре будет положен конец.
Председатель горсовета Хивы Машариф Кариев собрал на площа
ди перед Кухна-Арком сотрудников назиратов и учреждений. Здесь их
распределили по ротам, раздали им оружие, и сразу же начались во
енные занятия.
Большинство ворот города наглухо закрыли и заставили бунтами
хлопка. Вокруг внешней крепости Дишан-кала, с рассвета дотемна ве
лись оборонительные работы, которыми руководили Гадецкий, Рукин
и Палван. Для входа и выхода из города был установлен специальный
пропуск.
С десятком красноармейцев, взяв несколько арб, запряженных ло
шадьми, Палван отправился в Тазабаг, чтобы перевести помещавшую
ся там женскую школу в Хиву.
В Тазабаге он сразу зашел в кабинет заведующей. Там в это время
находились учительницы, среди них и Якутай. Поздоровавшись со все
ми, он спросил у заведующей:
— Вы получили указание о переводе вашей школы в Хиву?
— Да, получили, думаем теперь, как нам переезжать.
— Я привел красноармейцев, чтобы помочь вам. Арбы тоже го
товы. Скажите своим девушкам, пусть попроворнее собираются в до
рогу. Вашу школу временно займет армейская часть. Берите только
самое необходимое. Остальное сложите в амбар. Не беспокойтесь, все
будет в сохранности.
— Спасибо вам, Палван-ага! — волнуясь сказала заведующая.
— Мы привезли шинели, сапоги, красноармейскую форму, раздайте
все это учителям и ученицам, окончившим курсы медсестер.
— У нас есть и меткие стрелки,— заведующая взглянула на Якутай.
— Очень хорошо. Они нам пригодятся.
Палван вышел на веранду:
— А ну, йигиты, помогите девушкам.
Некоторое время он смотрел, как, дружно взявшись за дело, крас
ноармейцы и школьницы носят в амбар парты, столы, доски, обмени
ваясь при этом застенчивыми, но выразительными взглядами. Потом
Палван зашел в комнату Якутай.
640
— Ага, такие трудные дни!
— Ничего, все наладится. Давайте соберем ваши вещи.
— Да что у меня есть — постель да вот эти книги.
Они начали собирать вещи в комнате и в передней.
— Ага, положение тяжелое? — тихо спросила Якутай.
— Как вам сказать...
— Мне правду скажите.
— Тяжелое. С обеих сторон теснит нас враг. С севера Джунаид,
с юга — Мадримбай, Агаджан-ишан и другие негодяи. Они захватили
немало крепостей и кишлаков.
— Неужели ворвутся и в Хиву?..
— Нет, не допустим.
— Ага, почему-то тревожно у меня на душе, беспокоюсь о вас,—
сказала Якутай, кладя книги и тетради в сундучок.
— Обо мне не беспокойтесь, уцелел во многих боях, и теперь ниче
го не случится. А вот вам, Якутай, трудно одной. Моя мать будет рада,
если вы поселитесь у нее.
— Я буду вместе с добровольцами. Ведь вы сами научили меня
стрелять.
— Зима, холод лютый, а здоровье ваше!
— Я чувствую себя хорошо.
Палван пристально посмотрел на Якутай.
— Ага, вы мне не верите? — Якутай распрямилась, подняла голову.
«О, как хороша она»,— подумал Палван, и в его посуровевших от
тревог и горя глазах отразилась чуждая этим жестоким дням нежность.
Но тут же он представил себе Якутай на крепостной стене в мороз,
и ему стало не по себе.
— Прошу вас, поживите у моей матери,— дрогнувшим голосом про
говорил Палван и прижал Якутай к груди.
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь Д ЕВЯТАЯ
— Вам, хан-ага, я принес хорошие вести,— сказал Матчон-тура,
с поклоном вошедший в белую юрту Джунаида,— конница Сагдуллыбала заняла Питнак. Все большевики в Питнаке убиты. Мадримбай
просит вас пожаловать в Питнак!
— Мадримбая объявлю ханом! — сказал Джунаид.
Услышав такое, Матчон-тура помрачнел: «Какой-то степняк-бай
станет ханом, а нам нет власти. Тура над турами остался в стороне».
Джунаид, поняв его состояние, улыбнулся:
— Тура, тебя я назначу главным визирем. Все дела будут в твоих
руках. Возможно, потом...
Эти слова Джунаида утешили туру: у главного визиря власти не
меньше, чем у хана. Ему представилось, как в фаэтоне он, Матчон-ту21
Д. Шарипов
641
ра, въезжает в Нурлавой, все, почтительно сложив руки, низко кла
няются ему: еще бы, едет сам вазири-акбар — главный визирь. «Воз
можно, через некоторое время Джунаид вознесет меня на ханский трон,
сделал же он ханом Саида Абдуллу... Ладно уж, пока стану вазири-акбаром, а там видно будет... Первым делом снесу голову тем, кто отнял
мои дома и земли, брошу в костер Палвана, изничтожу все его потом
ство». Матчон-тура поднял глаза и попросил своего хана-ага:
— Джумабай-махрам очень хороший человек. Он ваш преданный
раб. Его бы военным назиром...
— Верно говоришь, тура, но и о других тоже надо подумать. По
мнишь, как Балта-ших и Заир-бала присоединились к нам. Они были
красными нукерами. Скучно им стало, ограбили каких-то путников, вот
их и посадили. Ночью они убили своих стражей и примчались ко мне.
— Хан-ага, сам бог помогает вам, они сильные йигиты.
— Балта-ших прошел мое испытание: снял головы трем большавоям
и принес их в хурджуне. «Вот, говорит, подарок вам» — и бросил го
ловы к моим ногам.
Приоткрылся полог, и в юрту, поклонившись, вошли Балта-ших,
длинный, худой, с реденькой бородкой и бегающими глазами, и с ним
низкорослый пучеглазый Заир-бала — за плечами у него висел большой
хурджун.
— Хан-ага, и Заир доставил вам подарок,— Балта-ших показал на
хурджун.
Заир-бала не спеша развязал хурджун, вытащил из него человече
ские головы и, воскликнув «кяфуры», бросил их к ногам Джунаида.
— Заир, и ты прошел мое испытание. Рахмат твоему отцу! Вот если
бы ушел от болыиавоев и Шалтай-батыр...
Балта-ших, поглаживая рыжие усы, сказал:
— Шалтай-батыр наш друг, мы послали ему письмо: «Хан-ага ско
ро завладеют Хорезмом. Возьмись за ум, пока не поздно. Присоединись
к властелину». Думаем, он не станет пренебрегать нашим советом.
— Чух яхши, с сегодняшнего дня назначаю вас сардорами.
Как только Джунаид сказал это, его сын Эшши-хан принес пару
шелковых хорезмских чапанов и облачил в них Балта-шиха и Заирабала.
— Да будет долгой жизнь нашего хана-ага! — поблагодарили они,
молитвенно сложив руки.
— Слышали,— усмехнулся Джунаид-хан,— сардоры Мадримбая взя
ли Питнак. Мы с Матчон-турой едем туда. Наш сын Эшши-хан даст
вам надежных йигитов. Готовьтесь к походу на Хиву.
— Слушаемся, хан-ага, да поможет вам бог,— сказали Балта-ших
и Заир-бала, покидая юрту.
* * *
Кладбище за крепостной стеной Питнака. Теснятся, сливаются друг
с другом заснеженные, заиндевелые надгробия. Среди них выделяется
большой мавзолей Сари Хаджи-бува авлие. Его именем и называется
642
это кладбище. Над мавзолеем стяг с изображением полумесяца. На
длинных древках развеваются разноцветные лоскутья: красные, го
лубые, белые. Место это почитаемо жителями Питнака и окрестных
аулов.
Январский морозный день. Повсюду горят костры. Десятки, сотни
костров. Возле них сидят, греясь, вооруженные люди. На заснеженных
стенах мазаров — зловещие отсветы огня.
У костра рядом с мавзолеем святого, скрестив ноги, сидят на кошме
Мадримбай и Сабирбай, чуть поодаль большие баи Питнака и Хаза
распа, дальше богатые скотоводы-баи, прибывшие из дальних мест.
К мазаристану — кладбищу — со всех сторон стекаются люди. Вот,
гарцуя на конях, прискакали со своими йигита ми Агаджан-ишан и Шакир-бала. По приказу Мадримбая в больших казанах приготовлен плов.
Повсюду слышны голоса:
— Хан Джунаид прибудет!
— Пожалует наш защитник!
Лицо Мадримбая непроницаемо спокойно, но сидящие рядом заме
чают, как дрожит чилим в его руке.
Со стороны Дарган-ата донеслось ржание коней. Решив, что едет
Джунаид-хан, многие вскочили на ноги, но это был Сагдулла-бала, он
ветром летел впереди своих йигитов.
Спешившись в почтительном отдалении от мавзолея, Сагдулла-ба
ла подошел к Мадримбаю, склонил голову:
— Бай-ата, наш подарок вам,— он показал на пленных, приторо
ченных к коням. Мадримбай сразу узнал учителей из окрестных кишла
ков, комсомольцев Шукура Исмаилова, Мулла Раджаба Артыкова
и Юсупова, которые во время недавних выборов не допустили его из
брания на Четвертый курултай.
— Хвала! Рахмат твоему отцу! — сказал Мадримбай, обняв Сагдуллу-бала, и приказал яростно: — Отрезать головы! Воткнуть на шесты!
Приказ был выполнен. Мадримбай с налившимися кровью глазами
пронзительно кричал:
— Такой будет судьба большавоев Хорезма, из их голов мы сложим
минарет!
— Такова участь кяфуров! Место им в аду! — вторил ему Сабир
бай.
В это время над песками взвился снежный вихрь. Из-за барханов,
дико заржав, вырвался вороной конь. На нем гордо восседал Джунаид.
Следом за ним мчались, приникнув к гривам, всадники. Все вскочили на
ноги. Раздались крики:
— Хан-ага едет!
— Хокан 1 едет!
Мадримбай и Сабирбай первыми, увлекая за собой толпу, поспеши
ли навстречу Джунаиду.
Вороной конь взвился на дыбы перед Мадримбаем и Сабирбаем.
С двух сторон схватив его под уздцы, они низко поклонились Джунаи1 Х о к а н —хан над ханами.
21*
643
ду. Собравшиеся на мазаристане пали на колени, коснувшись лбами
земли.
Эта торжественная встреча не произвела на Джунаида никакого
впечатления; сжав губы, он глядел надменно на распростершихся ниц
людей и не отвечал на обращенные к нему приветственные возгласы:
— Добро пожаловать, властелин!
— Живите, хан-ага!
Поддерживаемый Мадримбаем и Сабирбаем, он спешился и, словно
никого не видя, направился прямо к мавзолею святого. За ним шла сви
та. Джунаид опустился на колени перед мавзолеем. Все собравшиеся
на кладбище сделали то же самое. Шейх молитвенно сложил раскры
тые ладони:
— Повергай, себя не дай повергнуть. Побеждай, не давай победить
врагу. Пусть враг твой обратится в прах! Да поможет тебе бог, аминь!
Все повторили: «Аминь!» По приказу Джунаида шейху подарили
чекмень и барана.
Возле мавзолея постелили один на другой несколько десятков ярких
ковров, на них уселся Джунаид. Вокруг него почтительно сгрудились
люди.
В напряженной тишине раздался скрипучий, как колесо чигиря, го
лос Хан-ишана:
— Правоверные, слушайте повеление хана-ага!
Он достал из-под чекменя свернутую трубкой бумагу, развернул ее
и начал читать:
— «Мы, Мамедкурбан, сардор исламского войска, властелин Хо
резмского государства, являющиеся миру под именем Джунаид-хана,
доводим до сведения народа, что с сего дня ханом Хивы провозгла
шается Мадримбай Алланазарбай-оглы. Отныне все должны подчи
няться и покоряться ему. Вазири-акбаром назначается уважаемый
и почтенный Матчон-тура. Утверждая сие, мы, Джунаид-хан, приложи
ли свою печать».
Еще не успел ишан дочитать до конца этот указ, как Мадримбай,
а за ним и Матчон-тура подползли к Джунаиду на коленях и, склонив
шись до земли, поцеловали полы его халата. Собравшиеся на маза
ристане начали поздравлять нового «хана» и нового «главного ви
зиря».
День был морозный, и, наверно, поэтому церемония провозглаше
ния хана длилась недолго. Тут же, переговорив с Хан-ишаном,
Мадримбай объявил, что на должность диванбеги1 назначается Сабирбай, а военным назиром — Джумабай-махрам. Хакимами были назна
чены: Атабай-баззоз2 в Хазарасп, Аташ-кассоб3 в Питнак, Буваш-бала
в Ханку.
На этих «торжествах восстановления ханства» Джунаид не сказал
ни слова. Вместо него краткую речь произнес Хан-ишан:
1 Д и в а н б е г и — начальник канцелярии.
2 Б а ззоз — продавец мануфактуры. Здесь прозвище Атабая.
3 К а с с об — мясник. Здесь прозвище Аташа.
644
— Мусульмане! Дни большавоев сочтены. В наших руках уже не
мало крепостей и кишлаков Хорезма. Если ваши нукеры пойдут на Хи
ву с юга, а войско хана-ага с севера, то кяфуры будут взяты в же
лезные тиски. Убивайте большавоев. Уничтожайте Советы! Об этом
просит хан-ага. Да поможет вам бог! Побеждайте, не будьте побеж
денными!
Новый «хан» Мадримбай просил Джунаида погостить у него, задер
жаться в Питнаке, но тот отказался: «Не время, сардоры и мингбаши
ждут нас». И, садясь на коня, строго и озабоченно сказал: «И вы здесь
не мешкайте!»
Матчон-тура и Сабирбай, низко кланяясь, проводили его.
* * *
На следующее утро «хан» приказал своим сардорам начать наступ
ление на Хазарасп.
Ни свет ни заря в ревком Хазараспа примчался йигит:
— Мадримбай стал ханом, вместе со своим войском вышел в путь.
Скоро будет в Хазараспе.
— Ты это все видел своими глазами? — спросил у йигита дежурив
ший в ревкоме Бабаджан Атабаев.
— Да, войско его вот-вот подойдет к Хазараспу.
Атабаев немедленно вызвал начальника милиции Зулавова.
— Басмачи идут на Хазарасп! Быстро соберите милиционеров, бой
цов вспомогательного отряда, всех активистов.
— Три милиционера дежурят у городских ворот, а все остальные
разъехались по кишлакам.
— Пошлите гонцов, пусть скачут за ними.
Коммунисты и комсомольцы стали собираться в ревкоме.
— Биродар Казаков, в Ургенч отступим? — спросил председатель
ревкома Бабаев у секретаря горкома партии Хазараспа.
— Да. Другого выхода нет, нас очень мало. Красноармейцев в Х а
зараспе нет. Будем действовать, соединившись с ургенчским отрядом.
Атабаев едва успел предупредить жену: «Мы отступаем, скорее
спрячься!» И тут же из кишлака неподалеку от Хазараспа донеслись
выстрелы.
Примерно через полчаса после этого в Хазарасп вошло войско но
вого «хана» Мадримбая.
— Бабаева и всех бежавших поймать! — приказал Мадримбай.
Йигиты Сагдуллы-бала, стегнув своих коней, помчались догонять
Бабаева и его товарищей, но те уже были далеко.
По приказу нового «хана» в городе начались обыски, басмачи рыс
кали словно голодные волки, врывались в дома, в амбары, убивали,
грабили. Не успевших бежать работников городских учреждений
и учителей как добычу доставили «хану» на городскую площадь. Свя
зав им руки и ноги, одного за другим бросили в горящийкостер.
Такая участь постигла Аллабергана Юсупова, Нарына Хакимова,
Бури Палванова и многих других. Стоны и рыдания охватили город.
645
Басмачи поймали девушку-комсомолку Дурджан и привели к своему
«хану».
Увидев луноподобную красавицу, он, как говорится, прикусил палец,
но тут же хрипло крикнул:
— Привязать к конскому хвосту!
Длинные косы Дурджан привязали к хвосту лошади. Вскочив в сед
ло, рыжий верзила стегнул лошадь, и она, заржав, помчалась, пово
локла Дурджан. Басмачи на перекрестках и гузарах дико хохотали,
вопили:
— Сильнее стегай!
— Бей же, бей!
Девушка уже давно скончалась, но палач все стегал лошадь.
А «хан», усевшись за стол председателя ревкома, отдавал новые
приказы:
— Подожгите дома большавоев!
— Уничтожьте их семьи!
В городе творилось невообразимое. Убивали, рубили не только
взрослых, но и младенцев. Длинные языки пламени взметнулись в небо
над древним Хазараспом. Все вокруг было окутано горьким
дымом.
По приказу Мадримбая всех способных носить оружие под угрозой
смерти заставляли вступать в его войска. Тем временем басмачи Сагдуллы-бала были посланы в сторону Бешарыка и Багата. Захватив по
сле кровопролитного боя Бешарык, Сагдулла-бала сказал своим голо
ворезам: «Иигиты, теперь мы должны взять Багат, и, да поможет нам
аллах, Хива будет наша!»
ГЛАВА ТРИД Ц АТАЯ
Получив письмо от Джунаида, кази-калян Худайберган тайно со
брал в медресе Мадамин-хана аглямов, муфтиев, ишанов, бывших чи
новников хана. Был там и Аллакулибай.
— «По божьему велению пошел я на кяфуров и удостоился по
бед»,— читал кази-калян и вдруг умолк на полуслове, выразительно
взглянул на собравшихся и произнес: — Мы, служители шариата, до
стойные сыны страны и нации, считаем Джунаид-хана спасителем Хо
резма. Он послан богом уничтожить кяфуров. Пусть все пришельцы по
кинут Хорезм! Пусть закроются советские школы, воспитывающие
в Хорезме детей дьявола. Пусть женщины, отвернувшиеся от религии,
покаются и снова наденут паранджи! Пусть в Хорезмском крае снова
восторжествует мусульманский мир, вера и благоденствие. Тот, кто хо
чет этого, должен помогать Джунаид-хану! Правоверные, настал час
испытаний. Сардор исламского воинства возлагает на нас великие
надежды. Слушайте, что он пишет, и запоминайте: «Если будет угодно
646
аллаху, то скоро нападу и на Хиву. Вы же, как только мое войско нач
нет штурмовать крепость, поднимите мятеж».
Один из муфтиев, внимательно слушавший кази-каляна, сказал:
— Чтобы поднять мятеж, нужно оружие. Где мы его возьмем?
— Оружие есть,— ответил мулла Рузим, пользовавшийся особым до
верием у кази-каляна.
— Да, оружие есть! — подтвердил и сам кази-калян.— Считайте, что
оно уже в ваших руках. Но пока наше оружие — слово. Надо на
строить народ против кяфуров, вселить в сердца страх, посеять в горо
де панику.
— Почтенный таксыр прав,— начал Аллакулибай,— Паника — са
мое верное оружие. Но надо не только запугивать, но и обнадеживать.
Пусть шепчет мусульманин мусульманину: «Хан-ага не карает по
корных, не убивает правоверных, он убивает пришельцев и продав
шихся кяфурам». Надо сделать так, чтобы всех — от бакалейщика до
большого бая, от имама до ахуна,— весь исламский мир надо поднять
против большавоев. Мы, баи, не пожалеем на это святое дело
денег.
На другой день мулла Рузим начал раздавать спрятанное ору
жие надежным людям. Получили его мутавалли, суфи и многие муллавача, а сынки баев и ханских чиновников давно уже были воору
жены.
— Кому не достались ружья, когда раздастся призыв с минарета, бе
рите сабли, топоры, кинжалы,— сказал кази-калян.
Из мечетей по городу поползло:
«Правительство продалось иностранцам!»
«Пришельцы думают только о себе!»
«У Джунаид-хана тысяча тысяч нукеров!»
«Кто поднимет руку на хана-ага, поднимет ее на самого ал
лаха».
Слыша такое, простые люди думали: не конец ли света наступает.
Иные из работавших на строительстве оборонительных сооружений
говорили:
— Сами себе роем могилу.
— Хватит, не будем работать.
— Пусть пришельцы сами роют эти окопы-ямы! — и уходили, по
бросав лопаты и кетмени.
Разгневанный Матякуб Атаджанов явился в ЦИК.
— Биродар Абдусалямов, в городе вовсю действуют агенты Джу
наида. Они запугивают народ, сеют лживые слухи. Если сейчас не при
мем решительных мер, потом будет поздно.
В этот же день решением правительства была создана комиссия по
борьбе с контрреволюцией. Председателем ее был назначен Атаджа
нов. Комиссии подчинили всех работников Политуправления Красной
Армии Хорезма, ГПУ и советского суда.
В литографии напечатали «Воззвание ко всему народу Хивы», кото
рое расклеили на перекрестках и гузарах. В нем говорилось, что в по
следнее время в городе подняли голову враги, порочащие советскую
647
власть, и содержался призыв к народу задерживать контрреволюционе
ров и передавать их в руки правительства. Воззвание заканчивалось
словами:
«Доводится до сведения каждого лжеца и клеветника, что распро
страняющие ложь и наветы будут караться беспощадно.
Люди, не волнуйтесь! Правительство готово защитить вас! Смерть
клеветникам и контрреволюционерам!»
— Матякуб, рахмат тому, кто написал такое хорошее письмо, — ска
зал Маткарим-ака.— Дай и мне, буду расклеивать на мечетях
и медресе.
— Маткарим-ака, это дело молодых.
— А чем я хуже молодых йигитов? Не унижай меня!
— Ладно, возьмите.
Видя, что друг и вправду обиделся, Атаджанов протянул ему целую
кипу воззваний.
Когда Маткарим-ака приклеивал воззвание к двери медресе Мадамин-хана, где находилась канцелярия верховного судьи, кази-каляна,
к нему подошел какой-то мирза, секретарь, и спросил:
— Гусак, что это такое?
— Это то, что заткнет рот клеветникам.
— Откуда взяться клеветникам в медресе?
— Дел у меня много, не отвлекай! Если сам ты не клеветник, то
прочитай другим.
Маткарим-ака сунул воззвание за пазуху и, подняв ведерко с клеем,
пошел дальше. Как только он скрылся из глаз, мирза содрал воззвание
И принес его кази-каляну.
— Так, так... Обеспокоено, значит, правительство, испугалось слу
хов... Мирза, тебя никто не видел?
— Нет, таксыр, никого на улице не было, сразу же оторвал.
— Правильно сделал.
В это время мимо медресе проходил кто-то из комсомольцев. Увидев
на темной двери белое квадратное пятно и догадавшись, что содрано
воззвание, он тут же наклеил новое. За всем этим наблюдал мутавалли — распорядитель вакуфных доходов.
— Сгинь ты со своим воззванием. Зачем поганишь наше священное
медресе? — И мутавалли порвал воззвание.
Маткарим-ака, управившись со своим делом, снова оказался около
Мадамин-хана. Увидев, что воззвание содрано, он немедленно вошел
в медресе.
— Почтеннейший,— обратился
Маткарим к кази-каляну,— что
бы и вы защищали советскую власть, правительство послало вам
письмо, — Маткарим-ака протянул ему вчетверо сложенную бу
магу.
— Гусак, это же не письмо, а воззвание.
— Таксыр, если воззвание не письмо, то что может считаться пись
мом? Не чайная же бумага. Пусть это письмо правительства будет на
клеено на двери медресе. А вы должны прочитать его, и не как-ни
будь, а выразительно, с душой, как вы читаете молитвы прихожанам.
648
Если же кто-нибудь снова сорвет это письмо, то я скажу об этом Матякубу-чека, он сам придет и прочитает вам.
Слова «прочитает вам» Маткарим-ака произнес многозначительно.
— Не утруждайте себя,— поспешно сказал кази-калян.— Мы сами
прочитаем его правоверным, и оно будет вывешено на самом видном
месте.
— Очень хорошо, таксыр,— усмехнулся Маткарим-ака.— Очень хо
рошо, что вы все понимаете сразу, не то что мы, народ темный
и необразованный.
— Вот эту бумагу немедленно приклейте на воротах,— сказал казикалян вошедшему мутавалли,— следите за тем, чтобы какой-нибудь ху
лиган не сорвал ее.
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь ПЕРВАЯ
Джунаид-хан, заняв кишлаки и аулы у границы песков, начал на
ступление на большие крепости. После жестоких боев он, понеся боль
шие потери, взял Пурси и Кук-Чега. Еще раньше пал Кухна-Ургенч. Те
перь его банды подступили к Илоли и Ташаузу. Наступал и Мадрим
бай.
— Судя по всему, Джунаид теперь двинется на Хиву,— докладывал
на расширенном заседании ЦК военный назир.— В Хиве у нас триста
красноармейцев, сто пятьдесят милиционеров, около двухсот бойцов
ЧОНа. Из числа работников назиратов и учреждений сформировано
два отряда, в Хиве находится также отряд, организованный из бедня
ков и батраков дехкан председателем Союза кушчи Пирнафасом-ака.
Роздали оружие ста двадцати слушателям партийной школы. Всего
у нас бойцов не более тысячи. Как вы понимаете, главное сейчас не
дать Джунаиду стянуть к столице все свои силы.
Созданный на этом совещании Центральный военно-революци
онный комитет, которому была передана вся полнота власти, обратил
ся с воззванием к гражданам Хорезмской Советской Социалистической
Республики. Листовки с этим воззванием разлетелись по городам
и кишлакам.
...Просторная площадь в Ходжейли заполнена народом. Хамза за
читывает воззвание, и в наступившей глубокой тишине снова звучит
его голос:
— Дорогие отцы и братья! Сегодня неспокойно в нашей стране, не
спокойны и наши сердца. Кровожадный волк Джунаид сеет смерть
и отчаяние. А истерзанная, опустошенная страна — пепелище души.
Палач, захватив Кухна-Ургенч, Пурси, Кук-Чега, никого не щадит,
приказывает отсекать головы даже младенцам. Не сегодня-завтра он
может напасть и на Ходжейли. Иигиты, идет война. Не дело мужчин
стоять в стороне.
649
ГЛ А В А Т Р И Д Ц А Т Ь ВТО РА Я
Штаб Хивинского гарнизона располагался во дворце Таш-хаули,
обнесенном высокой зубчатой стеной. Начальник гарнизона Палван
редко подолгу задерживался там. Днем и ночью он был среди бойцов.
И они ждали его. Ждали у всех десяти ворот крепости, у окопов
и укреплений в окрестностях Хивы. Среди общей тревоги и недобрых
предчувствий им хотелось видеть этого спокойного, крепкого как скала
человека, во всем облике которого чувствовалась так необходимая
в эти дни уверенность в победе.
Вот и сегодня он побывал на батарее, расположенной рядом с Арка-Тазабагом. Большинство артиллеристов там русские красноар
мейцы, с которыми Палван познакомился еще в Турткуле в первые дни
революции. Потом он провел военные занятия с дехканами, которых
собрал защищать Хиву Пирнафас-ака. Оттуда он поехал к Тазабагским воротам на участок командира Мусы Хабина.
— Салям, йигиты! Как чувствуете себя? — обратился он к бойцам,
стоявшим у ворот.
— Рахмат, Палван-ага, здоровы как кони, мороз нас не берет. Ждем
Джунаида,— за всех ответил йигит со шрамом на щеке.
Палван крепко пожал ему руку.
— Еды маловато,— пожаловался один из красноармейцев.
— Мы вынуждены экономить продукты, еще не знаем, как долго
нам придется обороняться, пока не отгоним Джунаида. Скажу прямо,
надо довольствоваться тем, что есть. Пополнить запасы продоволь
ствия сейчас трудно: места, откуда его можно доставить, заняты вра
гом. Ничего, йигиты, туже затянем ремни, стройнее будем.
Бойцы засмеялись.
В этот момент Палвана заметил Муса Хабин, находившийся на кре
постной стене. Он хотел было спуститься, но Палван помахал рукой:
мол, жди меня там — и быстро взобрался к нему по лестнице. Муса ко
ротко и четко отрапортовал о положении на участке.
Палван хорошо знал Мусу. В марте 1920 года, в самый разгар боев
с бандами Джунаида, только что окончив военное училище имени Л е
нина в Ташкенте, Хабин прибыл в Хорезм. Командовал ротой IV Тур
кестанского полка. Прославленные красные йигиты Джума Аташез,
Закир Аминов, Шахидулла Набиев были у него командирами взводов.
Особенно отличился Муса во время двухмесячной обороны Илоли.
Палван верил в этого человека, закалившегося как сталь в тяжелых
боях.
— Муса, помнишь, как отстояли Илоли?
— Помню, те дни невозможно забыть. Вовремя вы тогда пришли
нам на помощь.
— Илоли — маленький город, а Хива — столица! Теперь здесь ре
шается судьба всего Хорезма. Твой участок обороны — один из самых
важных.
— Знаю, товарищ начальник гарнизона.
650
Палван, пришпорив коня, помчался в медресе Ислам-Ходжа. Там
была радиостанция, единственная в Хорезмской республике. Отсюда
осуществлялась связь с Москвой и Ташкентом, посылались в Ташкент
оперативные сводки.
Первым, кого встретил на радиостанции Палван, был начальник
штаба Волошин. По его лицу Палван сразу догадался, что сейчас
услышит добрую весть. И в самом деле, только что была получена ра
диограмма от командующего Туркестанским военным округом товари
ща Левандовского: 84-й конный полк направлен в Чарджоу для оказа
ния помощи Хорезмской республике. Конечно, пробиться из Чарджоу
в Хиву трудно, очень трудно: 500 километров зимней пустыни, засады,
укрепленные крепости, многотысячное войско басмачей. Но красные
кавалеристы уже в пути, идут на подмогу.
Палван вышел из медресе и остановился у минарета Ислам-Ходжа,
невольно залюбовавшись игрой солнца на его голубых изразцах.
С этого самого высокого и самого красивого в Хиве минарета теперь
постоянно велось наблюдение за всей округой. Палван открыл дверь
минарета, начал взбираться по крутым ступеням, спирально поднимав
шимся вверх. Лестница темная и такая узкая, что двоим не разминуть
ся. Ступеням этим, кажется, нет конца. Поднялся до половины, а уже
устал, трудно дышать, сердце колотится. Присел на ступеньку, отдох
нул немного. В детстве, бывало, он быстро взбирался на мезану — пло
щадку на вершине минарета, потом, правда, несколько дней болели
колени. Палван отдышался и снова, теперь уже медленнее, полез
вверх. С годами, оказывается, подниматься все трудней, особенно в тя
желых сапогах и длинной шинели. И вот наконец мезана. Выпрямился,
вздохнул облегченно. Ветер тут был такой сильный, что, казалось, мог
подхватить человека.
Палван видел сейчас всю Хиву, сливающиеся друг с другом крыши,
навесы, бесчисленные обращенные на север айваны, порталы медресе,
десятки высоченных минаретов, окружающие город и крепостные
стены... Вон кишлаки Шихлар, Паласултан и его родной кишлак Пишканик... Окраинные поля сливаются с Каракумами — пустыня совсем
рядом, всего в десяти—двенадцати верстах от города. Ровной лентой
тянете* большая дорога, ведущая к Ургенчу, зеркально светится озеро
Гавик... А вот летний дворец Мадрим-хана в западном Тазабаге и при
мыкающий к нему дворец Ислам-Ходжа...
— Товарищ командир, пригнитесь! — обратился к нему часовой.
— Почему же? — удивленно спросил Палван.
— Стреляют из города.
Палван опустился на колени, и тут же над самым его ухом прожуж
жала пуля. Пришлось отодвинуться за укрытие.
— Интересно, откуда стреляют?
Красноармеец пожал плечами.
— Давно это?
— Вчера начали.
«Врагов и в самой Хиве предостаточно»,— подумал Палван.
Спустившись вниз, Палван отправился к Матякубу Атаджанову.
651
— Джура, стреляют по наблюдателям на минарете Ходжа. Только
что я был там.
— На минареты лазишь! Детство вспомнил?
— Матякуб, брось шутить!
— Я и сам там побывал. Вроде бы звук выстрела доносится с запа
да. Прислушаешься к другому, — кажется, с востока. Это, наверно, де
ло не одного человека.
— Понаблюдайте за ближайшими к Ходж а1 минаретами и медре
се,— посоветовал Палван.
— Со вчерашнего дня этим занимаются наши работники.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Войско нового «хана» Мадримбая наступало в двух направлениях:
конные отряды Агаджана-ишана и Шакира-бала быстро продвигались
к Ханке, а Сагдулла-бала, взяв Бешарык, устремился к Багату.
Восемнадцатого января гонец вручил председателю Центрального
военно-революционного комитета Абдусалямову письмо от руководите
лей горсовета Ургенча, ближайшего к Хиве города:
«В настоящее время басмачи, захватив Бешарык, подошли к Бага
ту... не сегодня-завтра начнут наступление на Ханку, затем на Ургенч.
Мы готовимся защищать Ургенч, но своими силами противостоять
врагу мы не сможем. У нас тут всего восемнадцать милиционеров, во
оруженных берданками, а на четверых-пятерых коммунистов и комсо
мольцев приходится одна винтовка. Если басмачи начнут наступление,
то мы обречены на гибель. Просим прислать в Ургенч красноармейцев
и снабдить нас оружием и боеприпасами. Если до двух часов дня 20 ян
варя помощь не прибудет, то все мы: коммунисты, комсомольцы, на
чальники учреждений — вынуждены будем уйти в Хиву, то есть бе
жать, ибо иначе мы не сможем сохранить свои жизни. Поэтому мы
очень просим, чтобы к указанному времени в Ургенч прибыли крас
ноармейцы с оружием. Еще раз просим вас всеми силами содействовать
этому».
Абдусалямов немедленно созвал членов Военно-революционного ко
митета. Собрались Гадецкий, Рукин, Балтаев, Палван, Атаджанов, Ризаев и Муллаяров.
— Оборона Хивы наша основная задача,— начал Абдусалямов,—
но мы должны сохранить и Ургенч, и Ханку. Оба они на жизненно
важной дороге к Амударье. Лишившись их, мы потеряем многое. Но
вывести из Хивы и небольшую часть бойцов рискованно. Э то т вопрос
трудный, но его надо решить немедленно. Выслушаем сначала мнение
начальника гарнизона.
1 Так в Хиве часто называют минарет Ислам-Ходжа.
652
— Что я могу сказать?! Плохо, если из Хивы уйдет не только один
отряд, но даже один красноармеец. Но надо подумать, конечно, и
о другом. Ургенч — единственное звено, связывающее нас с правым бе
регом реки, с Турткулем и Шаббазом. Красноармейцы из Ташкента
и Чарджоу тоже могут прийти нам на помощь только через Ханку
и Ургенч. Отдать эти города врагу — преступление.
— В Ургенч надо послать из Хивы отряд Польгова, комиссарами
назначить Балтаева и Ризаева,— предложил военный назир.
— Верно, другого выхода нет,— тут же поддержал его Абдусалямов.
Все согласились с этим. Одновременно было решено перевести
в Хиву красноармейцев из Ташауза, вместе с ними должны уйти в Хиву
сотрудники учреждений Ташауза и учителя.
Балтаев и Ризаев вместе с Маткаримом-ака явились в отряд Поль
гова. Отряд тут же собрался в путь и быстро преодолел тридцать
верст, отделявшие Хиву от Ургенча. Там они услышали тяжелую
весть:
— Ханку взяли басмачи.
— Что? Что? Ханку взяли? — спросил Польгов.
— Да, Ханка ушла из рук,— подтвердил начальник ургенчской
милиции.
...Вечером следующего дня Карим Балтаев вручил Маткариму-ака
письмо:
— Отправляйтесь в Хиву и доставьте это письмо Абдусалямову.
Будьте осторожны. Беда, если эту бумагу перехватят враги.
— Будьте спокойны, биродар Балтаев, не подведу!
«Биродар Абдусалямов! Вчера в три часа дня прибыли в Ургенч.
В Ургенче было спокойно, но товарищи тут сидели перепуганные. По
сле нашего приезда настроение у них поднялось... Сразу же принялись
за дело. В городе создан военно-революционный комитет. Пытаемся
организовать оборону города местными силами, но сделать это труд
но: оружия привезли мало. В случае нападения басмачей защитить го
род ургенчские товарищи не смогут. В лучшем случае продержатся
день-другой.
...Прибыв сюда, мы узнали, что Ханку взяли иомудские. Позднее
пришел успевший скрыться председатель Совета Ханки, и этот това
рищ все нам рассказал. Сейчас мы отправляемся в Ханку со всем отря
дом, чтобы с ходу выбить оттуда басмачей.
Узнав о том, что мы уходим из города, здесь снова предались испу
гу, поэтому мы просим в срочном порядке послать сюда красноармей
цев.
По прибытии в Ханку мы напишем о последних событиях.
К.
Б ал таев,
Д.
Ри заев.
1924 год. 19 января, десять часов вечера».
Темной ночью отряд направился в Ханку.
653
И*
4*
н»
Маткарим-ака, услышав о том, что кишлак Караман, находящийся
между Хивой и Ургенчем, захвачен басмачами, дождался рассвета и,
одевшись в лохмотья, в сыромятные сапоги — чарыги, перекинув через
плечо суму, с посохом в руках, в котором было припрятано письмо,
словно нищий, отправился пешком в Хиву.
— Эй, мусульмане, ради аллаха, подайте что-нибудь. Сегодня пят
ничный вечер, сам святой Баховаддин будет покровительствовать
вам,— просил «нищий» милостыню в кишлаках.
Некоторые давали ему отвердевшие куски лепешек. Положив их
в свою суму, Маткарим-ака, прихрамывая, ковылял дальше.
В песках между Ургенчем и Хивой, он видел оборванные про
вода, опрокинутые телеграфные столбы. Заметив на дороге людей,
он начинал прихрамывать и причитать, но все они оказывались
мирными дехканами. И вдруг он повстречался с тремя воору
женными всадниками.
— Эй, нищий, что ты тут делаешь? Куда идешь?
— Братья, я иду в Караман, к себе домой.
— Открой-ка свой мешок, нет ли у тебя там оружия,— сказал всад
ник помоложе.
— Вот, братья, смотрите, зачем мне оружие? — «Нищий» раскрыл
суму и заголосил: — Братья, слепая матушка ждет меня, голодная она,
достану ей хлеба — поест, а не достану, так и лежит, причитая «аллах
справедлив». Добрые люди, не задерживайте меня!
— Сдохнешь, что ли, если будешь работать?
— Конечно, лучше работать, да нет у меня ни земли, ни лавки, все
время прислуживал в чужих домах, в прошлом году упал с лошади хо
зяина и сломал себе ногу. Бай-ата сказал: «Зачем мне хромой работ
ник?»— и прогнал меня, а после этого ничего не оставалось делать,
как просить милостыню.
Всадники обыскали «нищего» и, ничего не найдя, оттолкнули его.
Как только они исчезли из глаз, «нищий» быстрыми шагами направил
ся в сторону Карамана, расположенного у выхода из песков. Многие
дома на его окраине давно были заброшены, и их замели бродячие
барханы. Т ут же прямо на границе с песками находилась чайхана.
Едущие в Хиву или Ургенч останавливались здесь попить чаю,
отдохнуть.
«Нищий», прихрамывая, подошел к чайхане, но, услышав голоса,
настороженно остановился у двери. В чайхане было полно басмачей.
Они требовали чаю, требовали сена своим коням, грязно ругали чай
ханщика, который, не зная, какой из приказов выполнять, суетился
у очага. Стараясь разжечь отсыревшие дрова, он со всей силой дул на
угли. О т горького дыма его глаза слезились. Помрачневший, озлобив
шийся, он вдруг заметил «нищего».
— Эй, дивана1, кто тут тебе подаст лепешек, вон отсюда! — закри1 Д и в а н а — одержимый, несчастный.
654
чал чайханщик и, распрямившись, протер глаза. И вдруг крикнул сно
в а :— Эй, сам бог послал мне тебя, видишь, сколько их нахлынуло сю
да. Не успеваю чай заваривать, подсоби!
— Будет исполнено, а га ,— сказал «нищий» и принялся помогать: он
колол дрова, прихрамывая, таскал воду из колодца, давал коням кле
вер, разносил чай, осторожно прислушиваясь к разговорам.
— Возьмем Хиву, и все. Тогда и Ургенч и Ходжейли будут наши,—
прихлебывая чай, сказал басмач в рыжей чугурме.
— Хавво, верно ты говоришь, наш хан-ага не сегодня-завтра поса
дит Мадримбая на трон, а большавоев на кол.
В этот момент кто-то из сидевших напротив двери закричал:
— Эй, подавальщик несчастный, где же чай?
— Ага, сейчас принесу!
— Живо, нищий гаденыш!
— Слушаюсь, ага.
«Нищий» разносил чай, сливал спитой, а между делом и дрова успе
вал принести и подбросить их в очаг. Несмотря на хромоту, работал
старательно, быстро. Чайханщик был очень доволен им.
— Мой помощник, увидев этих йигитов, сбежал на кладбище, без
тебя пропал бы я, брат.— И тут же добавил громко: — Напои коней
этих великих!
Несмотря на усталость, Маткарим-ака таскал ведрами воду, поил
коней, делал все, что ни прикажут. Шныряя из стороны в сторону точ
но челнок, он разузнал, сколько тут басмачей и из чьих они отря
дов.
— Брат, ты брось нищенствовать. Разве это занятие? Оставайся
у меня. Будешь сыт, одет, обут, сможешь и хозяйство свое завести.
— Подумаю,— сказал Маткарим-ака, не поднимая глаз.
— Что тут думать?! Пока глупый думает, умный мост переходит.
Разве можно сейчас бродить с сумой? Сам видишь, как неспокойно
повсюду.
— Базар тут кипит вовсю, гостей много.
— Уже года три-четыре так. В один день, сквернословя и скандаля,
нахлынут эти, в другой их прогонят красноармейцы. Словом, вертишь
ся всю жизнь, как жернов мельницы. В этом году совсем плохо стало.
Может, все же... — чайханщик оглянулся и совсем тихо прошептал:—
Вот от этих избавимся. А тебе все равно терять нечего, оставайся
тут.
В это время басмачи Сагдуллы-бала с шумом и руганью приволо
кли в чайхану троих связанных йигитов. Сотник начал допрашивать
их:
— Бол ьш а во и, где ваши дружки?
Все трое молчали.
— Глухие, что ли, сволочи, говорите!
Стоявший рядом с сотником верзила достал кинжал.
— Щенок, где комсомольцы? В последний раз спрашиваю! — заорал
он, свирепо уставившись на самого молодого йигита.— Ничего, сейчас
язык у тебя развяжется.
655
Сотник псдал знак верзиле, и тот в один миг отрезал ухо молодому
йигиту. Хлынула кровь. Маткарим-ака, наблюдавший эту страшную
картину, от ужаса чуть было не выронил чайник.
Верзила поднес отрезанное ухо ко рту йигита:
— Кяфур, ешь!
Йигит глянул на него с презрением и отвернулся.
— Лучше пошлем этих большавоев к сардору, там-то они загово
рят, иначе не ушей, головы лишатся.
Маткарим-ака содрогнулся, представив себе, как головорезы Сагдул л ы-бал а будут отрезать головы комсомольцам.
— Принеси чаю, вскормленный собакой щенок, что зазевался?!
Э то т окрик заставил Маткарима-ака опомниться.
Басмачи, нажравшись плова, ковыряли в зубах, попивали чай. По
лежав некоторое время, они поднялись и отправились грабить сосед
ние с Караманом кишлаки.
Одному из басмачей, рябому, с маленькими глазками, приглянулся
посох «нищего».
— Твой посох с узорами, дай мне, отвезу своему отцу.
— Ага, я хромой, ходить без посоха не могу. Оставьте его мне,—
взмолился «нищий», крепко схватившись за свой посох. Сердце его
заколотилось, когда рябой стал тянуть посох из рук.
— Отдай по-хорошему!
Подошел чайханщик и заступился:
— Яхши йигит, видите сами, он хромец, как ему без посоха
обойтись!
Не обращая внимания на эти слова, рябой все сильнее тянул к себе
посох.
— Джан-ага, да будет благословенной ваша судьба! Да порадуют
вас ваши дети! Не мучьте меня. Я уже наказан богом, проклят святы
ми. Э то т посох дал мне мой покойный отец. Джан-ага, отпустите меня.
Сжальтесь. Буду молиться за вас.
Здорово подвыпивший басмач разъярился: «Эта сволочь смеет
перечить мне, пожалел для меня свой ничтожный посох». Вырвав с си
лой посох, разломал его о колено и отшвырнул. Маткарим-ака неволь
но зажмурил глаза, но, открыв их через мгновенье, увидел, что посох
разломан не там, где было спрятано письмо.
— Посох мой сломался. Счастье мое сломалось...— заплакал «ни
щий».
Рябой глянул на него с презрением и, покачиваясь, направился
к своему коню. «Нищий» тут же притащил откуда-то гвозди, проволоку
и починил посох.
К вечеру в чайхану прибыла новая банда басмачей — на этот раз
йигиты Шакира-бала. Их было много. Все сразу вместиться в чайхану
не могли, ходили туда по очереди. «Нищий», прихрамывая, снова раз
носил чай и потихоньку считал прибывших.
В сумерках, когда все легли, он закинул за плечо суму, посмотрел по
сторонам и, осторожно опираясь на свой посох, отправился в путь. Те
перь он шел не по большой дороге, а чуть заметными тропинками,
656
таился в высохших руслах анхоров, шагал через кладбища, продирал
ся сквозь заросли камыша...
Ни свет ни заря Маткарим-ака вошел в Хиву и вручил письмо
Абдусалямову.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Военные занятия с бойцами-добровольцами проводились в поле, за
крепостной стеной Хивы, невдалеке от Тазабагских ворот. Прискакав
сюда, Палван спешился. К нему, четко печатая шаг, подошел коман
дир отряда Салиджан и отдал рапорт.
— Джунаид приближается, не сегодня-завтра здесь будет,— спокой
но, как о чем-то обычном, сказал Палван.
Лицо Салиджана сразу посуровело.
— Встретим! Одно только плохо — винтовок в отряде не хватает.
— Знаю, Матякуб-чека передаст тебе оружие, отнятое в городе
у врагов.
Палван и Салиджан — друзья с детства, они как братья. Когда Палвана по приказу ясавулбаши бросили в зиндан, Салиджан был одним из
тех, кто помог Палвану бежать. Потом они вместе бороздили пустыню,
терпели жажду и холод, сражались с нукерами хана... Они понимали
друг друга с полуслова.
Палван взглянул на бойцов, стрелявших по мишеням, и увидел
много знакомых лиц. Были тут работники ЦК партии и Исполнительно
го Комитета, и служащие назиратов, и небольшая группа девушек
в шинелях.
— Вот что,— сказал он Салиджану,— не держи их долго на морозе:
еще успеют намерзнуться на стенах.
Салиджан кивнул.
Вдвоем они подошли к девушкам-стрелкам; среди них была и Якутай. Палван поздоровался со всеми и, слегка улыбнувшись, взглянул на
Якутай. В шинели, в сапогах, в красноармейской шапке, перепоясанная
ремнем, она была похожа на молодцеватого йигита.
— А ну-ка, посмотрим, как вы стреляете, — Палван показал на
мишени.
Якутай опустилась на колено, прищурила глаз, раздался выстрел.
Пуля попала в цель.
— Хвала! Живите, Якутай! — Палван крепко пожал ей руку.
Одна из девушек спросила у Палвана:
— Я из Газавата. Правда, что басмачи взяли его?
-Д а .
— И Багат отдали? — с болью в голосе тихо спросила другая.
— Да. Пока мы отступаем. Но Хиву не отдадим. Не волнуйтесь,
верьте, мы разобьем их, загоним в пески и будем преследовать, пока не
взмолятся о пощаде.
657
Палван окинул взглядом девушек-стрелков. И вдруг как-то совсем
по-другому увидел их осунувшиеся лица, их маленькие фигурки в ши
нелях. Сердце его сжалось.
— Всем девушкам-стрелкам прикажу сегодня выдать шубы. Получи
те их у начальника обеспечения биродара Усманова. А пока всего вам
доброго. Продолжайте занятия.
Возвращаясь в город, Палван придержал коня, заметив Матёза
в группе красноармейцев у Тазабагских ворот.
— Как дела, брат?
— Спасибо, ага, все у меня хорошо,— ответил Матёз, давший слово
своему хозяину Аллакулибаю убить Палвана.
Да что хозяин, Матёз и сам, пожалуй, готов был пустить Палвану
пулю в лоб, отомстить за свою сестру: ведь из-за этого Палвана и Якутай Назира ушла в кяфурскую школу, сбросила паранджу. Но теперь,
видя, что из-за него Палван остановил коня, Матёз смутился, опустил
глаза.
— Служи хорошо, покажи себя в боях, со Бременем станеш ь
командиром.
— Постараюсь, ага!
«Хороший вроде йигит, только уж очень скромный, застенчивый»,—
подумал Палван.
* * *
Хотя Нуруллаев и его сообщники находились в тюрьме, они знали
обо всем происходящем в республике: о победах Джунаида, о делах
Мадримбая и Сабирбая, начавших вместе с ним наступление на Хиву.
Уже то, что всех заключенных перевели из Таштюрьмы1, находившей
ся у городских ворот Куша-дарбаза, в центр города, в маленькое ме
дресе Ичан-калы, говорило об опасности, нависшей над городом. «Не
сегодня-завтра освободят нас»,— думал Нуруллаев, шагая из угла
в угол по маленькой худжре и тоскливо поглядывая на изрядно надоев
шие ему лица своих дружков.
— Джунаид-хан самое большее через два-три дня будет здесь,— за
говорил Мадярбай.
— Наши друзья спасут нас. Я в это твердо верю. Выйду из тюрьмы
и первым делом повешу за ноги Абдусалямова, Матякуба-чека, Палва
на и Хади-нугая,— мстительно произнес Нуруллаев, раскрыв ладони
и подняв пальцы вверх.
— А я позабочусь, чтобы не разграбили и не сожгли мой магазин,—
сказал пожелтевший Хакимбай.
Вошедший в это время в худжру стражник протянул Нуруллаеву
связанную узлом скатерку-дастархан и письмо.
— Ваша жена принесла.
Нуруллаев развязал дастархан. Там оказались гумма, самса, сдобные
лепешки, фрукты.
1 Т а ш т ю р ь м а — каменная тюрьма.
658
— А ну, брат, садитесь! Разделите с нами нашу трапезу,— ласково
обратился он к стражнику.
— Рахмат,— ответил то т.— Принесли передачи и другим аресто
ванным. Надо раздать их.
Стражник уже выходил, когда Нуруллаев, быстро завернув часть
продуктов в газету, чуть не насильно вложил их ему в руки.
— Не возьмете, обижусь.
— Напишите ответ жене,— сказал стражник, принимая пода
рок.
Когда дверь закрылась, Нуруллаев торопливо прочитал письмо,
и на его лице заиграла улыбка.
— Что там написано, какие новости? — спросил один из заклю
ченных.
— Новостей много, и все хорошие,— приободрил Нуруллаев своих
друзей.— Что вы смотрите, ешьте!
Достархан быстро опустошили.
— Джунаид подходит к Хиве, в городе беспорядок и паника. Нельзя
ли нам убежать отсюда? — спросил Мадярбай.
— Трудно, стены тут высокие, ворота крепкие, к тому же все воро
та Ичан-калы и Дишан-калы закрыты,— сказал Нуруллаев, вытирая
платком руки.
— Все дело в деньгах,— вмешался Абдулла-тайлок.— Не зря гово
рят: были бы деньги, шурпа повсюду найдется. Надо умаслить этих
стражников. Ходили же мы по ночам домой, сговорившись со стражни
ком Таштюрьмы.
— Тогда по ночам все спали, а сейчас война. Джунаид захватил по
чти все города. Большавои в бешенстве, они и ночами на ногах. Если
поймают, то и нас и стражников на тот свет отправят. Пока не надо
торопиться,— Нуруллаев загадочно улыбнулся.— Всему свое время.
* * *
Передовые отряды басмачей, подступившие утром 20 января к Ур
генчу, не решились атаковать его с ходу. Их главарям было известно,
что для защиты города прибыли красноармейцы из Хивы, но они не
знали, что накануне ночью отряд Польгова вышел из города и двинул
ся по бездорожью к Ханке. Перерезав дорогу, связывающую Ургенч
с Хивой, и заняв окрестные кишлаки, басмачи стали ждать подхода ос
новных сил.
Под покровом ночи отряд Польгова внезапно ворвался в Ханку
и занял хлопкоочистительный завод. Весь город освободить не уда
лось. Слишком много оказалось в нем басмачей. В отряде Польгова на
ходились работники горсовета Ханки, они вместе с красноармейцами
обороняли теперь завод.
Пока что басмачи держались в отдалении и, видимо, накапливали
силы, стягивали сюда из кишлаков новые сотни, чтобы утром начать
штурм завода.
659
Внезапно раздались выстрелы. Красноармеец, стоявший на крыше,
крикнул Польгову:
— Товарищ командир, неподалеку от завода наши ведут бой.
— А ну, посмотрю сам,— Польгсв поспешно взобрался на крышу.
Несколько минут спустя он направил два десятка конников к месту
боя.
Вскоре вместе с конниками Польгова на заводской двор въехал
взвод красноармейцев. Среди этого неожиданного подкрепления оказа
лись секретарь партийного комитета Хазараспского вилайета1 Каза
ков, председатель исполкома Бабаев и его заместитель Атабаев.
Комиссар отряда Ризаев, хорошо знавший Атабаева, спросил:
— Джура, как вы тут очутились?
— Услышав, что басмачи идут в Хазарасп, мы вынуждены были бе
жать в Ханку. Прибыв сюда, стали думать, как нам быть дальше. Ре
шили перейти на правый берег Аму, в Турткуль. В Турткуле явились
к председателю исполкома Джума Аташеву. «Джура, Мадримбай стал
«ханом», захватил Хазарасп. Помоги! Дай нам красноармейцев»,— ска
зали мы. Оказывается, он уже обо всем знал: «Конечно, поможем, това
рищи, не оставим вас в беде». Аташев сдержал свое обещание. Вчера
мы отправили Худошукура во главе отряда в семьдесят человек вы
бить басмачей из Хазараспа. Сами же со взводом красноармейцев при
были сюда, в Ханку.
— Товарищи комиссары,— сказал Польгов Ризаеву и Балтаеву,— да
вайте проверим посты.
У заводских ворот и узких окон, до половины заваленных мешками
с песком, стояли часовые. Тут же в цехах, распластавшись на полу,
укутавшись в шинели, спали утомленные бойцы. Командир и комис
сары, проверив все посты, взобрались на крышу.
Небо было чистым, светила луна, в ее сиянии заснеженный притих
ший город казался призрачным. Колючий ветер обжигал лица. Двое
бойцов, дежуривших на крыше у пулемета, мерзли и в теплых шубах.
Ночь прошла спокойно, без единого выстрела. Но едва рассвело,
басмачи, окружив завод, бросились в атаку. Завязалась перестрелка.
Заговорил установленный на крыше пулемет командира взвода Хаки
ма Якубова. Хаким — умелый пулеметчик, не дает врагу продвинуться
ни на шаг. Вот пуля попала Якубову в плечо. Пулемет замолк, но толь
ко на мгновенье. Место Якубова занял русский красноармеец.
Бой становился все яростнее, на штурм шли все новые и новые от
ряды. Глашатай басмачей, спрятавшись за толстым столетним гуджумом, кричал во весь голос:
— Большавои, не говорите, что не слышали! Вас окружили баты
ры. Если не хотите напрасно умирать, бросайте оружие и выходите!
— О чем он кричит? — спросил Польгов у Ризаева.
— Сдавайтесь, говорит.
— Вот тебе сдавайтесь,— Польгов показал кулак.
1 В и л а й е т — район.
660
Гремели выстрелы, заглушая стоны раненых. И вновь и вновь в мо
розном воздухе далеко разносился голос глашатая:
— Не говорите, что не слышали, чтобы потом не каяться. Скорее
сдавайтесь!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Захватив Газават, Джунаид-хан двинулся вдоль песков и на рассве
те 21 января остановился в кишлаке Бузхана в окрестностях Хивы, на
против городских ворот Шахимардан. Одновременно с ним почти
вплотную к Хиве с юга подступила конница Агаджана-ишана и Сагдуллы-бала, занявших Багат и Янгиарык. Еще не все отряды подошли
к Хиве, а в распоряжении Джунаида уже было двадцатитысячное
войско.
Басмачи теперь ясно видели сверкающие в утренних лучах мина
реты древнего города, порталы медресе, башни и зубчатые стены
крепости.
По приказу Джунаида его мингбаши — тысячник, взяв в руки крас
ное знамя, двинулся с четырьмя сотнями басмачей к воротам Шахимар
дан. Стоявшие на крепостной стене красноармейцы, увидев их, радост
но закричали: «Из Ташауза красные нукеры идут!» Тут же позвонили
в ревком: «Из Ташауза подмога идет!» Уже решили было устроить им
торжественную встречу у ворот.
— Не торопитесь, как бы нас не обманули: странно, что Ахмаджан,
выйдя из Ташауза, не известил нас об этом,— сказал Матякуб Атаджанов.
К красным нукерам послали отряд ГПУ. Спустя некоторое время на
чалась перестрелка. Малочисленный отряд ГПУ сразу же отступил
к городу, и за ним закрылись ворота. По врагу с крепостной стены за
строчили пулеметы. Басмачи повернули назад.
— Взять Бадирхан, Хасиян, Киёт! Окружить Пишканик и Ших! —
приказал обозленный Джунаид.
Его сардоры быстро захватили кишлаки в окрестностях Хивы. Сам
же Джунаид облюбовал себе загородный дом Таза-махрама, богатого
ханского чиновника. Дом этот находился на берегу Палван-канала, не
вдалеке от ворот Шахимардан.
— Сын мой, захватите кишлак Паласултан,— сказал Джунаид, сидя
на красном ковре.
Эшши-хан молча кивнул головой.
— Ты же объединись с Агаджаном-ишаном! — приказал он своему
зятю Бай рам-Алихану.
Вскоре йигиты Эшши-хана захватили кишлаки Гавик и Паласултан.
После этого прервалась связь столицы с Ходжейли и Гурленом. Басма
чи повалили все телеграфные и телефонные столбы, порвали про
вода.
661
В руки Агаджана-ишана и Сагдуялы-бала перешли кишлаки, распо
ложенные неподалеку от Хазараспских ворот. А кишлаки Саят, ЗероШайтан, Мултанг занял «хан» Мадримбай. Кольцо вокруг Хивы
сомкнулось. Басмачи радовались, обнимали, целовали друг друга.
В ночь на 22 января Джунаид бросил свое двадцатитысячное вой
ско на штурм Хивы. Дико крича «ур-хо-ур!», «ур-хо-ур!», басмачи ки
нулись к ее воротам и стенам, штурмовали они и загородный дворец
Кибла-Тазабаг, связанный с городом поясами окопов. Стоявшие на кре
постном валу красноармейцы и бойцы добровольных отрядов встрети
ли их ураганным огнем. Разом заговорили все восемь пулеметов и уста
новленные на толстенных стенах крепости легкие пушки, оставшиеся
еще с ханских времен.
Над городом свистели пули, они отскакивали от стен медресе
и минаретов, калеча изразцовые узоры. О т выстрелов, шума и криков
никто в городе не спал.
Звездная студеная ночь. Недавно выпал первый снег. И вдруг нача
лись невиданные здесь лютые морозы. Мерзнут бойцы в окопах, но
еще хуже тем, кто на высоких крепостных стенах. Ледяной ветер об
жигает лица, до костей пробирает даже и тех, кто в шубах. Дать обо
греться защитникам, сменить их — куда там, не до этого, ведь их нич
тожно мало! А Джунаид часть своего воинства посылает в бой, другая
в это время отдыхает. Загородный дом Машарифа-ходжи, тестя Исфандияра, битком набит людьми Джунаида, полно их в доме Атамурадбека в Гавике и почти во всех ближайших к Хиве кишлаках.
Устроившись в теплых домах, жрут плов, пьют чай, а иные и мусаллас. Потом, разогревшиеся, навеселе, идут в бой. Джунаид старается
не дать защитникам крепости ни минуты покоя, атака следует за g t q кой. В толстой шубе скачет он на вороном коне то к Шахимардану, то
к своим нукерам, наступающим с севера со стороны озера Гавик, то по
является перед йигитами Агаджана-ишана и Сагдуллы-бала, штурмую
щими крепость у Хазараспских ворот. То и дело он подзывает своих
сардоров, сам руководит всем сражением.
Перед рассветом Джунаид собрал всех своих мингбаши, юзбаши
и сардоров в доме Таза-махрама, где совсем недавно размещалась шко
ла-интернат. Столы, доски, скамейки, стулья — все выброшено во двор,
сломано, свалено в кучу.
В глубине просторного зала, сплошь устланного коврами, на почет
ном месте, скрестив ноги и покуривая чилим, сидит Джунаид. Рядом
с ним — его пир Хан-ишан, Мадримбай и Матчон-тура. Собравшиеся
затаив дыхание смотрят на своего хана-ага.
Джунаид-хан возбужден и весел.
— Мои отважные йигиты, рахмат вашим отцам! Баша храбрость
омолодила меня. Мне хоть и за семьдесят, а лечу на коне легко, k g k
стрела, пущенная в цель. Хива сейчас словно тело без головы. Мо
лодые хакимы, Карим-нищий и другие погуливают сейчас по Москве.
В городе мало аскеров, не выдержат они нашего натиска, сдадутся.
Щеки Джунаид-хана пылали, как у молодого йигита, но движения
рук были медлительны и даже ленивы. Он был похож на степного
662
волка, готового одним прыжком настигнуть и растерзать свою до
бычу.
Кончив говорить, Джунаид взглянул на нового «хана» Хивы Мадримбая. Тот, поклонившись ему, начал льстиво:
— Всевышний на наше счастье послал вас в этот мир. Все мы тыся
чекратно благодарны за это властелину небес! Молимся, чтобы вы,
опора наша, сардор исламского воинства, жили долго. Да услышит
бог наши молитвы! Чудодейственнаваша сила! По вашей воле свер
шаются великие события. Настал для большавоев смертный час! Ханага, каждое ваше слово для нас священно. Отважные йигиты готовы
исполнить любой ваш приказ, они готовы пожертвовать ради вас
жизнью!
В другое время, услышав такую речь, Джунаид бы нахмурился: он
не любил пустых слов, но теперь ему, как никогда прежде уверовавше
му в свое величие, они были желанны.
Благосклонно кивнув «хану», он взглянул на главного визиря, как
бы вопрошая: «Ну, а что скажешь ты?»
— Хан-ага, безгранична ваша мудрость,— начал Матчон-тура.— Ес
ли мы загоним всех большавоев в крепость и не будем давать им по
коя, то они подохнут от жажды, холода и голода. Мы веруем в то, что
враг будет загнан в землю! Да придаст вам всевышний силы! Да под
держат вас все святые!
«Этот тура не глуп. Правильно я сделал, назначив ханом Мадримбая, а не его»,— подумал Джунаид и, погладив бороду, снова загово
рил:
— Возьмем Тазабаг, сожмется кольцо вокруг Хивы. А тем временем
почтенные люди поднимут в городе мятеж. Об этом оповестит нас му
эдзин с минарета...
Сидевшие довольно переглянулись.
Тут один из сардоров робко спросил:
— Хан-ага, когда в наши руки перейдут Ташауз, Ходжейли и Ур
генч? Как бы большавои оттуда не ударили нам в спину.
Джунаид ждал этого вопроса, поэтому не гневаясь ответил:
— Я приказал Ушак-беку взять Ургенч; наши сардоры Анна-бала,
Балта-ших и сын наш Амир штурмуют Ходжейли и Ташауз.
— Если Ташауз не будет взят, то отряды Ахмада-персияна могут
явиться сюда,— сказал Байрам-Алихан, поигрывая плеткой.
— Ты верно говоришь: пока не будет взят Ташауз, мы не заберем
у Амира ни одного сардора, ни одного нукера... А вы, сыны мои, же
лезным кольцом сдавите Хиву.
Джунаид взглянул на Хан-ишана. Тот сказал, что подошло время
намаза. Все поднялись, построились, на место имама прошел Ханишан, за ним встали Джунаид-хан, Мадримбай, Матчон-тура, Агаджанишан...
— Пусть наш хан-ага всех повергает, пусть всегда сопутствует ему
победа, пусть отмечен будет он знаком божьим, плохи, аминь! — Ханишан молитвенно воздел руки. Все, произнеся «аминь!», провели ладо
нями по лицам.
663
После намаза подали жирный плов, потом все разошлись по своим
отрядам.
С восходом солнца воинство Джунаида начало решительное насту
пление на все десять ворот Хивы. Особенно тревожное для защитни
ков крепости положение создалось на участке у Куша-дарбаза —
двойных ворот, где йигиты Эшши-хана, взяв Арка-Тазабаг на
Ургенчской дороге, очень близко подошли к окопам красноармейцев.
Удалось басмачам захватить и Кибла-Тазабаг и примыкающий к нему
дворец Ислам-Ходжа и почти вплотную подойти к Тазабагским воро
там.
Джунаид-хан торжествовал, одаривал одеждами тех, кто принимал
участие в окружении города, обещал им большие награды: «За голову
каждого бол ьш а воя — тысячу таньга, за голову каждого молодого хакима — пять тысяч таньга». За головы же Абдусалямова, Балтаева, Ризаева, Палвана, Атаджанова, Гадецкого, Волошина, Хабина и Рукина
были обещаны не только большие деньги, но и большие должности.
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь Ш ЕС ТАЯ
В пору, когда тяжкие бедствия обрушились на голову народов Хо
резма, когда столицу республики окружил враг, скончался Владимир
Ильич Ленин.
Москва. Жгучий мороз. Костры на улицах. Людской поток, растя
нувшийся на многие километры, движется к Колонному залу.
В хорезмское посольство на Арбате пришли студенты-хорезмийцы.
Начался траурный митинг. Потом хорезмийцы, во главе с Бабаджаном
Атаджановым, неся большой венок, направились в Колонный зал. Три
дочери посла шагали рядом с отцом.
Колонный зал. Склоненные над гробом знамена. Ленин выглядит
живым, но тихие мелодии, напоенные горем, напоминают о том, что
он навеки закрыл глаза. Венки с черными, как боль, лентами. Венки...
Их уже негде положить в таком большом зале.
Вот и представители Хорезма поставили венок около гроба. О т
имени народа Хорезма стал в почетный караул хорезмский посол
Бабаджан Атаджанов.
Радио быстро донесло в Хиву черную весть о смерти Ленина.
В городе, находившемся в окружении, ЦК Компартии Хорезма и Во
енно-революционный комитет провели траурный митинг. Открывший
его Маткарим Абдусалямов не сдержал слез.
Нагнув голову, со шлемом в руке, тихими шагами взошел на трибу
ну Палван:
— Я имел счастье дважды видеть нашего вождя. Он и сейчас как
живой перед моими глазами. Великого друга Хорезма, великого челове
ка лишились мы. Остались теперь погребенными под горой боли
664
и страданий. Но, верные дети Ленина, не впадем в отчаяние, будем бо
роться до полной победы над врагом.
Сидевшие поднялись с мест и поклялись:
— Не отдадим Хиву, уничтожим врага — вгоним его в землю.
Муса Хабин, как только вернулся с траурного собрания, повел бой
цов в бой. Тазабагские ворота вдруг открылись, и полсотни конников
с черными повязками на руках, рубя басмачей, помчались вперед за
своим командиром.
Враг не выдержал этой неожиданной атаки. Окопы в окрестностях
Тазабага снова заняли красноармейцы.
* * *
Ахмаджан Ибрагимов, председатель исполкома Ташаузского вилай
ета, один из первых командиров революционной армии Хорезма, из
вестный своим мужеством, с первых же дней наступления Джунаид-хана возглавил оборону города. Три дня басмачи Амира, младшего сына
Джунаид-хана, и Анна-бала яростно штурмовали крепостные стены
Ташауза. А на четвертый день, когда, по расчетам Джунаида, Ташауз
должен был пасть, Ахмаджан Ибрагимов атаковал басмачей, рассеял
и вынудил отступить от города.
Приказ военного назира об отводе в Хиву красноармейцев Ташауз
ского гарнизона и бойцов-добровольцев до Ахмаджана Ибрагимова не
дошел. К тому времени телеграфная связь с Ташаузом была прервана,
а везший этот приказ гонец погиб в пути. Только теперь, из показаний
пленных, защитникам крепости стало известно, что Хива уже че
твертый день полностью окружена двадцатитысячным войском Джунаид-хана.
Понимая, что судьба Хорезмской революции решается сейчас у стен
Хивы, начальник Ташаузского гарнизона Аксенов, Ахмаджан Ибраги
мов и вместе с ними и другие советские работники Ташаузского вилай
ета приняли решение, оставив незначительную часть сил в Ташаузе,
с основными силами идти на помощь защитникам Хивы.
На рассвете 24 января сто двадцать русских красноармейцев гарни
зона Ташауза, около двухсот добровольцев ЧОНа и все партийные
и советские работники, способные носить оружие, возглавляемые Ахмаджаном Ибрагимовым, Аксеновым и Джуманиязом Калантаровым,
направились в Хиву.
У городских ворот к Ахмаджану Ибрагимову подошла группа ташаузских стариков, один из них взял его лошадь под уздцы и спро
сил:
— Ахмаджан, вы уедете, а враг захватит Ташауз. Что тогда будет
с народом?
— Мы поможем Хиве и сразу вернемся.
— Люди говорят, что Джунаид взял Хиву.
— Хива окружена, но Джунаид-хан не взял ее и не возьмет,—
сказал Ахмаджан Ибрагимов и, простившись со стариками, тронул
коня.
665
Вскоре после этого Амир вместе с предводителем басмаческих банд
Балта-шихом и Заиром-бала взял Ташауз.
Вблизи Манака отряд Ахмаджана Ибрагимова догнали ташаузские
милиционеры. Увидев их, Ахмаджан понял все без слов: Амир взял Т а
шауз. «Теперь двинется по нашему следу»,— тревожно подумал он.
— Быстрей, быстрей! — торопил он своих бойцов.
Недорога была ухабистая, кони, покрываясь пеной, с трудом тяну
ли единственную в отряде пушку. Людям приходилось то и дело тол
кать ее, вытаскивать из ям.
В Манаке наткнулись на басмачей, тоже идущих к Хиве. Завязался
бой. Задерживаться здесь было нельзя: сзади басмачи Амира. Ахмад
жан Ибрагимов, выхватив из ножен саблю, крикнул: «Аксенов, Калантаров, в атаку!»
Красноармейцы Аксенова и добровольцы Калантарова рванулись
вперед.
И вот уже мчатся красные кавалеристы по улицам Манака, рубя
врагов.
...Когда отряд приблизился к кишлаку Идиру, конный разведчик
взял живым стоявшего на посту басмача и доставил его Ибрагимову.
О т басмача этого, по имени Сари Казак, узнали, что возле Идира
устроила засаду банда Анна-бала.
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь С Е Д ЬМ А Я
Засверкал в лучах золотистый шар на куполе мавзолея Пахлавана
Махмуда. Над осажденной Хивой вставало зимнее солнце.
Вот с минарета Саиджан-кари зовут на утреннюю молитву. Мина
рет этот один из самых высоких в городе, голос муэдзина
разносится далеко, слышен он и в окрестных кишлаках. Голос как го
лос, раздающийся каждый день по утрам, слова как слова: «Оллоо акбар», «Оллоо акбар». И вдруг после этих привычных слов
разнеслось: «Иди на Шахимардан». «Странно, — подумал Матка
рим-ака,— или мне это померещилось?» Всю ночь он отстоял на кре
постной стене и теперь, продрогший, усталый, шагал по пустын
ной улице домой, чтобы насладиться горячим чаем и хоть часок
поспать в тепле.
«Оллоо акбар!», «Оллоо акбар!» — поплыло в морозном воздухе,
и снова: «Иди на Шахимардан!»
Маткарим-ака остановился, запрокинул голову, взглянул в сторону
минарета и погрозил кулаком: «С ума, что ли, сошел, проклятый! Хо
ронить собрался, на Шахимардан нас посылает... Постой, постой, чтото здесь не то...»
Маткарим-ака свернул в сторону и побежал в штаб гарнизона.
— Палванбай, ты слышал, что кричит муэдзин?
666
Палван, чем-то рассерженный, отмахнулся от него:
— Брось, Гусак, свои шутки!
— Не горячись, это не обычный призыв; наверно, они что-то гово
рят Джунаиду.
Палван забрался на айван и прислушался.
«Оллоо акбар, аллоо... Шахимардан куллоо, оллоо акбар, оллоо...
Шахимардан куллоо, ло плохо — олловло...»
Слова, произнесенные с минарета мечети Саиджан-кари, зазвучали
и с минарета Джума-мечети. Затем, точно эхо, повторились и с других
минаретов.
— Маткарим-ака, и в самом деле что-то не очень похоже на утрен
ний намаз, почему все муэдзины повторяют одно и то же?
Палван прислушался снова.
«Хайу-аллаа сало, хайу-аллаа фало, Куша-дарбаза алхо! Кушадарбаза алхо!» — нараспев кричали муэдзины.
Палван тут же позвонил Атаджанову:
— Джура, новый намаз выдумали, слышал?
— Слышал. Очень интересные слова есть,— сказал, смеясь, Атаджанов.
— Проверь, джура, нет ли в этих словах тайного смысла, ведь их
слышали и басмачи...
— Хорошо, но и ты, на всякий случай, особенно крепко обороняй
ворота Куша и Шахимардан.
Матякуб Атаджанов взглянул на сидящего рядом с ним сотрудника
Назирата юстиции Машарипова, человека образованного, хорошо зна
комого с обрядами и обычаями медресе и мечетей, знающего весь ре
лигиозный мир, духовенство города от суфи до ахуна. Именно Машарипов только что первым сообщил ему об этом подозрительном,
странном призыве, разнесшемся с минаретов.
— Махсум, постарайтесь побыстрее разузнать скрытый смысл этого
азана 1.
— Я думаю,— ответил Машарипов,— что вы уже разгадали его.
Палван направил дополнительные силы к воротам Шахимардан
и Куша, и не напрасно: к вечеру басмачи начали яростный штурм этих
ворот и, прорвав линию обороны, заняли ряд окопов.
В нескольких местах басмачи, накинув на зубцы стен толстые воло
сяные арканы, карабкались вверх с кинжалами в зубах, срывались,
сраженные пулями, но следом, ступая по трупам, лезли другие. Уже не
раз закипал рукопашный бой и на cgmom крепостном валу...
Не легко пришлось и бойцам немногочисленного отряда ГПУ, за
нявшего внутри города подступы к воротам Куша и Шахимардан.
Вскоре им пришлось вступить в жаркую схватку с хорошо воору
женными сынками баев, с муллами, муллавача, религиозными фанати
ками и наемными убийцами, рвавшимися к воротам, чтобы пропустить
басмачей в Хиву.
1 А з а н — призыв к молитве.
667
В это время Атаджанова разыскал раненый милиционер:
— Биродар Атаджанов, баи хотят поджечь склад под крепостью,
там керосин...
Атаджанов приказал немедленно усилить охрану склада и связался
с руководителем профсоюзов Хорезма Исмаилом Ваисовым.
— Биродар Ваисов, немедленно перевезите весь запас керосина со
склада в глубь города. Вы ответственны за это.
— Но там тысячи пудов керосина!
— Нужный груз не тяжел, джура!
Ваисов принялся выполнять задание. Поднял по тревоге горожан,
привел их на склад. Выстроившись цепочкой, они за несколько часов
перекатили бочки с керосином в безопасное место.
Чтобы вызвать в городе панику, Джунаид-хан приказал поджечь
камыш, запасенный на зиму гончарами у Хазараспских ворот.
Длинные языки пламени рвались к небу, освещая весь город. Разда
лись крики:
— Пожар!
— Горим!
— Бежим!
Чтобы успокоить людей, в махалля были посланы агитаторы. Мно
гих из врагов, умышленно запугивавших народ, пытавшихся заставить
его открыть ворота крепости, удалось задержать.
В полночь шум боя утих.
* * *
— Матякуб, с крыши мечети Каралам-бува кто-то стреляет по за
щитникам крепости,— сообщил Атаджанову один из бойцов отряда
ГПУ.
— Кто тебе сказал?
— Своими глазами видел.
Атаджанов, бросив все дела, вместе с бойцом направился к мечети
Каралам-бува. Тихо и незаметно залезли они на крышу соседнего с ме
четью дома. В Хиве с крыши одного соседа можно свободно пере
браться на крышу другого, можно даже одну за другой обойти все
крыши махалля.
Подобравшись ближе к мечети, они затаились. Атаджанов осторож
но приподнялся, и тут он увидел муллу Рузима, растянувшегося с вин
товкой на крыше айвана. Раздался выстрел. Мулла Рузим довольным
голосом что-то побормотал и, повернувшись на бок, провел черточку
на крыше айвана: его пуля сразила одного из защитников крепости,
нашла очередную жертву. Когда он прицелился снова, Матякуб Атад
жанов внезапно вскочил на крышу и крикнул во весь голос: «Руки
вверх!»
О т неожиданности мулла Рузим выронил ружье. Через мгновенье,
опомнившись, он протянул к нему руку, но Атаджанов успел отбросить
ружье ногой, оно с грохотом упало на вымощенный кирпичом двор ме
чети. Мулла Рузим поднялся и шагнул вперед, намереваясь столкнуть
668
Атаджанова с крыши. И тут на муллу бросился боец, схватил его за
руки.
Связав муллу, они, точно сноп соломы, снесли его вниз. В тот же
день мулла Рузим по приговору военного трибунала был расстрелян на
глазах у народа.
Но не зря говорится: страшней всего враг в собственном доме.
С крыш города, порталов медресе все еще продолжали стрелять по за
щитникам крепости. И нередко самые отважные из них гибли от пуль,
пущенных в спину.
Стрелявших обнаружить было трудно: они долго не задерживались
на одном месте, действовали ловко и осторожно. Но и бойцы Атаджа
нова многому научились за эти дни и ночи, к тому же им помогали мно
гие жители города.
* * *
У отряда Польгова, очутившегося в окружении на хлопкоочисти
тельном заводе, не было продовольствия, воды во флягах осталось со
всем немного — только для раненых. Но не одно это заставляло коман
дира и комиссаров крепко задуматься. Все получилось не так, как они
рассчитывали: думали с ходу освободить Ханку, на деле же забрались
в капкан. Держат их басмачи в четырех стенах, а тем временем Джу
наид может захватить почти незащищенный Ургенч.
В ночь на 22 января на заводском дворе выстроились с саблями на
голо конники. Польгов приказал открыть ворота. Красноармейцы вих
рем налетели на врагов.
Басмачи знали, что лишенный воды и продовольствия отряд попы
тается вырваться из окружения, и на этот случай выставили на ночь
десяток часовых и держали наготове конную сотню. Но натиск
красных кавалеристов был таким стремительным и мощным, что и за
слон этот, и разбуженные выстрелами басмачи не смогли собраться
с силами.
— Вот тебе плен! Вот тебе сдавайся! — кричал Польгов, мастерски
действуя саблей.
Уцелевшие в этом ночном бою басмачи бежали. Началась паника
и среди тех, кто был в самом городе: решив, что на Ханку напали
красные отряды, они стремились побыстрей выбраться за крепостные
стены. В Ханке не осталось ни одного басмача.
На рассвете бойцы Польгова похоронили павших товарищей. На
кладбище пришли почти все жители города. Прозвучал ружейный
салют.
Еще не успел народ разойтись с кладбища, как прискакал йигит на
взмыленном коне. Разыскав Ризаева, он протянул ему записку: «Ушакбек наступает на Ургенч. Скорее окажите помощь!» Несколько минут
спустя отряд Польгова уже мчался по Ургенчской дороге.
В Ханке остались красноармейцы и добровольцы, пришедшие из
Турткуля.
669
ГЛ А В А Т Р И Д Ц А Т Ь ВО СЬМ А Я
В Чарджоу ждали прибытия поезда с 84-м кавалерийским полком,
направленным из Ферганы на помощь Хорезму. Железнодорожники ос
вобождали для этого состава путь. «Экстренный рейс!», «Пропустить
вне очереди!» — отстукивали телеграфисты. Но бойцы этого красно
знаменного полка, разгромившие басмаческие банды в Фергане, еще не
видели того, кто был назначен их командиром, кто должен был вести
их в Хорезм тяжелейшим пятисоткилометровым путем по зимней
пустыне.
Человек этот ждал их в Чарджоу. В прошлом* первый командарм
Хорезмской Красной Армии, Николай Алексеевич Шайдаков уже четы
ре года занимался мирными делами, был начальником Амударьинскбй
речной флотилии и не думал не гадал, что вновь во главе красных
конников явится он в Хорезм.
Откликаясь на просьбу правительства Хорезма о помощи, Средазбюро и командование Туркестанского военного округа не случайно
вспомнили о Шайдакове. Никто другой не имел такого опыта борьбы
с Джунаидом, как он, никто так не знал Хорезма, как он, и ни одного
другого командира так не уважал народ Хорезма, как Шайдакова. По
сле победы революции в Хорезме Шайдаков за короткое время сумел
вырастить в непрерывных боях с басмачами командиров из представи
телей местного населения. Он поднял против Джунаида сардоров мно
гих туркменских племен. Покойный Кушмамат-хан, брат Яхшикелдибека, был его преданным другом.
Приказ Военного совета о назначении Шайдакова командиром 84-го
кавалерийского полка был доставлен ему в Чарджоу. Командирскую
форму для него привез курсант Ташкентского военного училища имени
Ленина хорезмиец Матназар Худайназаров. Вместе с Матназаром
в Чарджоу прибыли Бекджан и Ахмад Махмудов.
Шайдаков встретил их, как родных. Он ценил людей цельных и му
жественных, а они, первые комсомольцы Хорезма, были в его глазах
такими людьми.
— Ахмад, как решилось твое дело в Москве? — спросил он Махму
дова.
— Спасибо вам, Николай-ага, за помощь! Сняли с меня все обвине
ния, восстановили в партии. Направили на учебу в Коммунистический
университет трудящихся Востока.
— А ты сюда явился родину защищать. И вы тоже?! — Шайдаков
взглянул на Бекджана и Матназара,— Ну что ж, вместе воевать будем.
Кстати, здесь уже немало йигитов-хорезмийцев, рвущихся в бой
с Джунаидом.
В тот же день начальник гарнизона Чарджоу передал Шайдакову оружие и коней для хорезмийцев-добровольцев, записавших
ся в сформированный Шайдаковым отряд. А на следующий день
поезд с 84-м кавалерийским полком прибыл на вокзал в Чард
жоу.
670
Выстроив вместе с красными кавалеристами отряд добровольцев,
Шайдаков произнес краткую речь:
— Славные красноармейцы и добровольцы! Хорезмская Советская
Социалистическая Республика в опасности. Мы должны помочь ей раз
громить врагов. Это тяжелое, но почетное дело доверено нам. Разгро
мим Джунаида!
Мощное «ура!» потрясло чарджоуский вокзал. Произнес речь и хо
резмский консул в Чарджоу. Он пожелал воинам счастливого пути. 23
января 1924 года кавалерийский полк Шайдакова двинулся в Хорезм.
* * *
Крепостные стены Хивы, окопы, крытые улицы окутывает ночная
тьма. Стрельба утихла. Снизу, из караулки, донеслись голоса, звали
пить чай.
Медленно, путаясь в полах тяжелого тулупа, Якутай сошла с кре
постной стены и тут же очутилась в объятиях Анаш-халфы и Аджизы — слепой певицы. Якутай припала губами к щеке Аджизы.
— Мы пришли служить вам, отважным бойцам, вот наше оружие,—
сказала Анаш, показывая на свой саз.
Вскоре в большом доме, примыкавшем к крепостной стене, начали
собираться бойцы. Располагались кто на скамейках, кто прямо на
полу. В глубине, напротив двери, сидели Шерози, Анаш-халфа
и Аджиза.
Вот Шерози поднялся, поклонился бойцам и запел.
Усталым, промерзшим людям казалось, что вместе с его песней
в полутемную комнату ворвались потоки весеннего света и в ней воца
рились радость и счастье.
Шерози умолк, и вдруг в тишине совсем по-иному, торжественно
и скорбно, зазвучал его голос: Шерози пел о павших, о тех, кто уже не
увидит солнца.
Настал черед Анаш-халфы. Все взгляды устремлены на нее.
Песня моя льется
Н а д д о р о го й жизни,
О бещ ая счастье,
Услаж дая д у ш и ;
Песня стан л ю б и м о го
О бовьет, как пояс,
А врага коварного,
З л о б н о го за душ ит!
В самый разгар концерта явился Палван. Бойцы поднялись было
с мест, но движением руки он остановил их и тихо опустился на ска
мейку рядом с Якутай, у ног которой сидели девушки-стрелки.
— Как здоровье? Не замерзаете? — спросил он Якутай, когда Анаш
передавала свой саз слепой певице.
— Пока здорова, согреваемся дымом пороховым, — чуть слышно от
ветила Якутай.— Сами-то вы не бережете себя, осунулись, глаза воспа
ленные, усталые...
671
— Баран, говорят, под одной шерстью десять раз худеет и десять
раз полнеет,— кончится война, сразу поправимся. Хороший стрелок, го
ворят про вас, скольких врагов... — Палван хотел сказать «заставили
грызть землю», но умолк на полуслове, увидев, с каким напряженным
вниманием смотрит Якутай на слепую певицу.
— Я хочу спеть,— заговорила Аджиза,— вам, сестры, эту песню на
слова Агахи.
...Д евятнад цати лет т ы , царица моя.
Расцветает твой сад.
В д р а го ц е н н ы й наряд т ы себя облеки —
В круг тв о и х д евятнадц ати лет
П о л е ти т д ев я тн а д ц ати ты ся ч н ы й ш е п о т лю д ско й,
Как н очной м о т ы л е к 1.
Раздались выстрелы. Все бросились наружу. Шерози тоже, взяв вин
товку, полез на крепостную стену.
*
*
*
«Лучше всего взять Хиву измором,— рассуждал Джунаид.— У большавоев, видимо, осталось немного патронов и снарядов. С каждым ча
сом все больше берегут они их. Все реже и короче строчат их пуле
меты. Продовольствия в городе совсем мало, воды не хватает. После
того как с минаретов Хивы раздался призыв к мятежу, я, как было ус
ловлено с кази-каляном, начал штурм крепости. Тогда казалось, что
победа близка, но моим сторонникам в городе не удалось открыть во
рота. Дело ограничилось сильной перестрелкой возле Куша-дарбаза
и Шахимардан-дарбаза. Молодые хакимы не дали застать себя врас
плох, рассеяли верных мне людей. Теперь из Хивы все реже доносятся
выстрелы,— видно, муллавача и сыновья баев напуганы, сидят тихо,
как суслики, забившиеся в норы. Рассчитывать на их помощь не прихо
дится. Да и на что способны эти выросшие в четырех стенах, кроме
как писать письма... Но я все равно возьму город. Еще каких-нибудь
дней пять, и падет Хива, как перезрелая груша от легкого ветра. Все
это так, но ждать, пока они сами издохнут, нет времени: с юга к Хо
резму движется красная конница. Вот-вот подойдут к Садвару. На пути
их немало моих аскеров... А что, если все же прорвутся в глубь
Хорезма ?»
Джунаид сумрачно взглянул на сидевшего рядом с ним Хан-ишана,
процедил сквозь зубы:
— Много аскеров потеряли.
— Если даже пол войска потеряешь, но возьмешь Хиву, святые
возрадуются.
— Хотя наш сын Амир захватил Ташауз, Ахмад-персиян перехит
рил его, ушел от боя, ведет красноармейцев к Хиве.
— Останови его! — сурово промолвил Хан-ишан.
1 Перевод Н иколая З а б о л о ц ко го .
672
...Не считаясь с потерями, басмачи днем и ночью штурмовали го
род. Редели ряды защитников Хивы. Место павших занимали рабочие
и ремесленники. Теперь на крепостном валу рядом с красноармейцами
и бойцами ЧОНа то тут, то там стояли подростки и пожилые хивинцы.
Изо всех сил старались помочь защитникам города и женщины. С а
ми полуголодные, они приносили им еду, ухаживали за ранеными. Не
только с рассвета дотемна, ко и ночью при керосиновых лампах рабо
тала швейная артель, организованная Айманхан-апа. Здесь вместе
с хивинскими скорняками женщины шили шубы и теплые шапки для
бойцов. И — такого еще не знал Хорезм — в трудные часы штурма кре
пости плечом к плечу с мужчинами сражались женщины.
...После того как басмаческая пуля наповал сразила молодого йигита, стоявшего на крепостном валу рядом с Якутай, его место занял пя
тидесятилетний кузнец Сафо-ака. Первым делом этот коренастый, мо
гучего сложения человек, казалось не замечавший ни пуль, ни шума
боя, опустился на колени и стал молить аллаха, чтобы тот простил
ему кровь обманутых людей. После этого он поднял ружье, прицелился
и первым же выстрелом сразил басмача, пытавшегося приставить
к стене лестницу. И второй его выстрел был точен.
— Эгей! Несчастные! — закричал он громовым голосом.— Идите
все сюда! Ну-ну, ближе!— И, схватив огромный камень, распрямился
и с размаху бросил его на врагов.
Когда атака была отбита, он, отерев с лица пот, сказал: «Салям,
йигит!» — ко, увидев, что рядом с ним женщина, зажмурил глаза. По
том пристально вгляделся в лицо Якутай и, не скрывая удивления, про
изнес: «Здравствуй, девушка-йигит!»
Всякий раз, когда выстрелы Якутай достигали цели, он, подбадри
вая ее, восклицал: «Гульшад, хвала тебе!»
«Ага, меня зовут Якутай!» Но кузнец, словно не мог запомнить ее
имени, все повторял: «Гульшад». «Наверно, это имя его дочери,— ду
мала Якутай,— вот он и называет меня так».
И долгие годы не сближают людей так, как минуты и часы
испытаний.
— Значит, ты дочь Абдулла-туры,— в глубоком раздумье произнес
Сафо-ака, услышав из уст молодой женщины рассказ о ее суровой
судьбе. — Тебя ударили кинжалом в сердце, но ты не испугалась смер
ти, стоишь теперь с мужчинами наравне под пулями врагов. Видимо, не
зря назвал я тебя именем Гульшад, знакомым мне с детства.
«...Жили мы тогда в маленьком местечке Киз кетган 1 на берегу Аму.
Однажды спросил я отца: «Ата, почему место, где мы живем, одни на
зывают «Киз кетган», а другие «Киз кочган»?2 Какое из них правильное
и почему каш кишлак так называется?»
«Сынок, смысл этих слов один. В давкие-предавние времена пошел
с большим войском на Хорезм с иранской стороны могучий шах. Услы
шал об этом полководец Хорезма по имени Баходир, сказал своим йи1 Киз
2 Киз
22
к е т г а н — девуш ка уш л а .
к о ч г а н — д евуш ка сбежала.
Д. Шарипов
673
гитам, способным сокрушить горы: «Мы жили мирно, захватчики напа
ли на нас. Готовы ли вы сразиться с ними?» — «Умрем, но не отдадим
своей родины врагу!» — поклялись йигиты. Враг налетел саранчой, за
хватил многие кишлаки и крепости...» Как теперь Джунаид,— добавил
от себя Сафо-ака и, помолчав, продолжил: — «Йигиты Баходира дер
жались стойко, преградили путь врагу. С каждой стороны полегли ты
сячи тысяч, но у шаха было такое большое войско, что оно почти и не
убавилось.
О т людей шах слышал, что есть у Баходира прекрасная дочь по
имени Гульшад, с которой не могут сравниться ни луна, ни солнце.
И вот после этой битвы отправил шах своего воина к Баходиру с та
ким письмом: «Если ты не хочешь, чтобы я уничтожил Хорезм, отдай
мне свою дочь! Тогда я перестану воевать и вернусь в Иран. Если же
не согласишься, продолжу войну, перегорожу Амударью и направлю
ее воды в другую сторону».
Получил это письмо Баходир, разгневался и написал шаху: «Бе
счестный, не видать тебе моей дочери как своих ушей».
Разъярился шах, снова началось сражение, снова полились реки
крови. На одной стороне шло сражение, а на другой тысячи людей по
приказу шаха начали преграждать путь Амударье. С утра до вечера
везли на арбах камни, глину, деревья и все это кидали в реку. Выросла
плотина. В анхоры и арыки Хорезма перестала поступать вода. Нача
ли высыхать посевы, падал мучимый жаждой скот.
Красавица-пери Гульшад, услышав об этом, пришла к отцу
и сказала:
«Атаджан, я сердечно благодарна вам, знаю, вы не отдали на поругакье свою дочь. Но мучительно тяжело людям Хорезма, гибнут они
без воды».
«Хош, что же предлагаешь, дочь моя?»
«Я согласна стать его женой».
«Что ты говоришь!» — закричал пораженный отец.
«Чтобы спасти народ от погибели, я согласна стать женой этого
проклятого».
Сколько ни умолял отец, дочь стояла на своем. Пришлось ему
сказать:
«Ладно, поступай как знаешь».
И вот затмившая своей красотой луну и солнце Гульшад послала
с гонцом письмо шаху: «Я согласна, но есть у меня одно условие: на
берегу реки устроишь огромный той. В день тоя разрушишь пло
тину».
Падишах ответил Гульшад: «Пусть будет по-твоему!»...
Со стороны Тазабагской дороги донесся приглушенный стук копыт.
Сафо-ака вгляделся в рассветную даль.
— Джунаид проснулся. Скоро начнут... Так вот, доченька, слушай,
что было дальше...
«На берегу реки начали готовиться к великому тою, а тем временем
мудрая Гульшад велела своим верным людям в каждой из сорока стоя
нок ка пути к Амударье приготовить по одной кобылице с жеребенком.
674
Приказание ее тут же выполнили. Гульшад, простившись с отцом и ма
терью, отправилась к берегу Амударьи в стан шаха. На первой стоян
ке она пересела на кобылицу и поехала дальше, оставив на стоянке ее
жеребеночка. Кобылица увидела, что ее жеребеночка держат люди,
хотела повернуть назад, ее жалобное ржание было мучительнее плача,
только плеть заставила ее подчиниться девушке. У второй стоянки
Гульшад привязала кобылицу к колышку и пересела на другую кобы
лицу, оставив и ее жеребенка. Жеребенок, привязанный к железному
колышку, упирался ногами в землю, порываясь вслед матери. Тогда
Гульшад, обернувшись к нему и похлопав кобылицу по шее, сказала:
«Потерпите немножко и снова, мать и дитя, обретете друг друга!»
И на какую бы стоянку ни приезжала красавица Гульшад, она поступа
ла точно так же. Вот, миновав сорок стоянок, прибыла она к шатру
падишаха, и сразу устелили землю перед ней коврами. Словом, встре
тил ее шах с превеликими почестями.
«Играйте в карнаи и сурнаи, начинайте то й !» — приказал он. Гуль
шад, прежде чем зайти в шатер, напомнила шаху о своем условии. Тут
же, по его приказу, тысячи людей с лопатами и кетменями начали раз
рушать плотину. И вдруг переполненная река сама прорвала плотину,
ринулась в свое русло, разрушая дамбы, неся огромные камни и де
ревья. Река унесла и немало воинов шаха. Видевшая это и довольная
Гульшад вступила в шатер шаха.
А той разгорался. Из огромных казанов накладывали на блюда
плов, в бурдюках приносили вино, не было числа пьяным, валявшимся
повсюду. Воины, которым осточертело кровопролитие, радуясь этому
сладостному дню, напились до бесчувствия.
Осушал и шах чашу за чашей сладкое вино Хорезма и, ликуя, ду
мал: «Я достиг своей цели, унизил своего врага, красавица хорезмийка
моя, теперь и Хорезм будет мой».
Гульшад низко поклонилась вошедшему в шатер шаху и протянула
ему вино, тот жадно выпил и, одержимый похотью, приблизился было
к ней, но тут Гульшад сказала: «Мой повелитель, ведь это первая ночь,
давайте сладко побеседуем, ведь я уже ваша». И у иранцев есть такой
обычай, как у нас, хорезмийцев: первую ночь после тоя жених и неве
ста должны провести за сладкой беседой. Шах, хорошо знавший это,
решил, что невозможно не выполнить просьбу красавицы. Уставившись
на Гульшад осоловелыми глазами, он сказал: «Со всей душой, мы жа
ждем вашей беседы». Уселся шах на шелковые ковры и бархатные
курпа, облокотился на подушки, Гульшад расстелила перед ним до
стархан, протянула ему своей нежной рукой вино. Шах, произнеся: «До
чего вы прекрасны! Сам бог поспел мне вас, как я счастлив», поднял
чашу. Он пил чашу за чашей за красоту Гульшад и наконец опьянел
совершенно. Глаза его закрылись, и он захрапел. Тут Гульшад, тихо
отведя полог шатра, вышла наружу. Видит: стража, опершись на свои
пики, спит беспробудно. Гульшад вернулась в шатер, вытащила кин
жал и вонзила его в сердце шаха...»
Где-то справа у Куша-дарбаза разорвал тишину выстрел. И снова
все смолкло.
22*
675
— Спросонья кто-то...— усмехнулся Сафо-ака и долгим взглядом
встретил заалевшую над садами Пишканика зарю.
— Ага, что потом с Гульшад случилось? — спросила Я кутай.
— «Потом она подошла к своей кобылице, вскочила на нее и тихо
шепнула: «Чух, бедная, соскучилась по жеребеночку?» И кобылица по
летела ветром. Ее не надо было подстегивать, она что было сил спе
шила к своему жеребенку, который недавно так пронзительно ржал,
глядя ей вслед. Она летела все быстрее и быстрее.
На второй стоянке Гульшад пересела на вторую кобылу, и та, стре
мясь к своему жеребенку, тоже летела ветром.
Через некоторое время сардоры шаха узнали о происшедшем и ки
нулись в погоню, но Гульшад уже пронеслась через несколько стоянок.
На каждой стоянке кобылица, порывавшаяся к своему жеребенку, как
только Гульшад вскакивала на нее, неслась стрелой. Хоть захватчики
и мчались на стремительных конях, но куда им было догнать Гульшад!
Кони их начали уставать. А кобылицы, оставленные Гульшад, неслись,
не зная устали».
Сафо-ака замолк, пристально глядя из-за укрытия на земляные на
сыпи, за которыми ему почудилось какое-то движение. И в самом деле,
спустя несколько минут басмачи начали перебегать от насыпи к насы
пи, приближаясь к крепостной стене.
— Доченька, бей их меж вон теми буграми,— шепнул Сафо-ака,
прицеливаясь,— сейчас они там появятся.
Разом грянули два выстрела. Басмач в полосатом чапане уперся ру
ками в землю и тут же свалился на бок.
— Теперь, пока сотники вперед их не погонят, сами не высунутся,—
заметил Сафо-ака и, не обращая внимания на начатую басмачами
пальбу, спокойно продолжал:
— «Гульшад живой и невредимой прибыла к своим родителям
и рассказала им обо всем. Отец, поцеловав ее в лоб и прослезившись
от радости, сказал: «Не я спас Хорезм, а ты».
Весть о подвиге Гульшад распространилась по всему Хорезму.
Стар и млад, вооружившись, пошли на врага. Произошло такое
сраженье, что прошлые бои по сравнению с этим можно было бы
назвать игрой. Разбойники-захватчики, лишившиеся своего предводи
теля, обратились в бегство. Вот с тех пор Амударья снова течет по
своему руслу, а место, где ты появился на свет, называется Киз
кетган».
Так и было, доченька. Беда народа вошла в сердце Гульшад и, как
огонь, закалила его.
Н о беспокойство лучш е, чем покой.
Не знать беды — поистине б е д а 1, —
тихо произнесла Якутай бессмертные слова Навои.
1 П еревод Бориса П астернака.
676
ГЛ А В А Т Р И Д Ц А Т Ь Д ЕВ Я ТА Я
В дни осады Хивы Иван Васильевич Гадецкий изменился так, что
трудно было узнать его: глаза запали, заострились скулы, голос стал
резким и требовательным. Да, в трудное время назначили его военным
назиром. События сразу стали разворачиваться стремительно, ставя
перед ним задачи одна труднее другой.
Вот уже пятый день Хива во вражеском кольце. Много сражений он
перевидал, но в окружении оказался впервые. К тому же он не штаб
ной работник. Трудно усидеть на месте, когда надрывается телефон
и командиры чуть ли не всех участков докладывают, что держатся из
последних сил. Сколько уже раз с начальником штаба Волошиным
и своими адъютантами взбирался он на стены крепости, чтобы вместе
с бойцами сдержать натиск осатанело рвущихся в Хиву басмачей. Си
туация меняется чуть ли не ежечасно, окопы у ворот переходят из рук
в руки, басмачи штурмуют крепость, а надо все более жестко требо
вать от командиров, чтобы экономили снаряды и патроны. Трижды
в сутки он приходит на радиостанцию передавать оперативные сводки
о положении в Хиве командующему Туркестанским округом Левандовскому.
Вот и сейчас он на радиостанции в медресе Ислам-Ходжа возле ра
диста Халомана.
— Товарищ Халоман, передайте в Ташкент:
«Враг днем и ночью атакует все ворота города. Продовольствия
мало, все наличное оружие распределили. Не хватает боеприпа
сов».
Выполнив этот приказ, радист спустя несколько минут сказал:
— Товарищ назир, из Ташкента сообщили: двадцать седьмого янва
ря в Хиву прилетят представитель Туркестанского военного округа Кутякоз и секретарь ЦК Компартии Хорезма Каландар Адинаев, этими
же самолетами будут доставлены гранаты и патроны.
— Но ведь аэродром занят басмачами!
Сказанное Гадецким радист повторил слово в слово, с той же
интонацией и, не поднимая головы от аппарата, стал ждать от
вета.
Затем он снял наушники и протянул их Гадецкому, и тот отчетливо
услышал сквозь шум:
«Надо вернуть аэродром».
Минут десять спустя Гадецкий спешился возле Хазараспских ворот,
передал поводья адъютанту и по крутым ступеням быстро взобрался
на крепостную стену. За ним последовал начальник Хазараспского
участка крепости.
Гадецкий поднес к глазам бинокль и долго рассматривал простран
ство перед крепостью. Аэродром — слева от широкой Хазараспской до
роги. Сейчас за насыпями там таятся басмачи Агаджана-ишана; по
данным разведки, их около тысячи... Легко сказать: «Верните аэро
дром!» Кому из командиров поручить эту тяжелую задачу?
677
— Надо отбить у Джунаида аэродром,— сказал он стоявшему рядом
начальнику Хазараспского участка.
— Дайте бойцов, товарищ военный назир!
— Откуда я их тебе возьму! — взорвался Гадецкий.— Надо охранять
десять ворот Хивы, каждый говорит: «Дайте подкрепление!» А ну,
скажи, с каких участков снять красноармейцев? Может, от Тазабагских
ворот?
— Нет, товарищ военный назир, там положение тяжелое.
— Или от ворот Шахимардан?
— Джунаид беспрерывно штурмует их.
— Сам видишь, какое положение... Двадцать седьмого января из
Ташкента прибудет самолет. Куда мы его посадим? В городе? На кры
ши медресе и мечетей?
Лицо начальника участка напряглось, лоб рассекли глубокие мор
щины.
— Когда начнем атаку, товарищ назир?
— Вот это другой разговор,— с облегчением вздохнул Гадецкий.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
В Пишканик, кишлак, где родился и вырос Палван, прибыл Мат
чон-тура — новый «вазири-акбар» Хорезма. Конные нукеры из охраны
Матчон-туры заранее оповестили имама и бывшего аксакала Пишканика о его приезде, и те встречали туру на окраине кишлака. Как толь
ко он показался вдали, имам и Сайфи-аксакал двинулись ему навстре
чу, угодливо согнулись в низком поклоне, взяли его коня под уздцы,
поцеловали руки туры, прижали к глазам полы его чапана. Гордо вос
седая на коне, тура направился к своей усадьбе. Спешившись, прошел
в раскрытые настежь резные ворота, миновав далан, просторный ко
ридор, остановился посреди большого айвана, и тут у него вырвался
вздох облегчения: «Тысячекратное благодарение аллаху, снова завла
дел домом своих предков». Матчон-тура обошел дом, осмотрел его
придирчивым взглядом. Дом хорошо сохранился, но, странное дело,
это не столько обрадовало, сколько обозлило туру: «Заботились, про
клятые голодранцы, как о своем достоянии».
И в самом деле, когда его усадьба после революции перешла в рас
поряжение кишлачного Совета, дом этот старательно отремонтирова
ли. В комнатах, где прежде жили батраки и слуги, заново оштукатури
ли потолки и стены, а в больших комнатах хозяина и его жен,
в которых разместилась школа, был настлан деревянный пол и чисто
побелены стены.
Раим и другие дехкане, получившие комнаты в этом доме, услышав
о приближении Джунсид-хана, перебрались в Хиву с семьями. Почти
в то же время вернулись в Пишканик из городской усадьбы туры его
678
жены Пашшаджан-бика и Бикаджан-бика. Сначала они поселились
в доме бывшего аксакала, а как только нагрянули в Пишканик басма
чи, переехали в дом туры.
Когда тура вошел в ичкари, жены встретили его почтительным по
клоном, лица их сияли. Старшая сняла с туры чекмень, младшая бы
стро принесла кумган с водой, стала поливать ему на руки. Вокруг ви
лись дети, снимая с отца оружие.
По приказу туры убрали из дома все школьное имущество, унесли
в дальний амбар. Комнаты, устланные белым казахским войлоком
и туркменскими коврами из верблюжьей шерсти, приняли свой прежний
вид. У жен его снова появились служанки. Днем и ночью вооруженная
стража охраняла покой «вазири-акбара».
Вот для утреннего приветствия к туре прибыли богачи из Пишканика и окрестных кишлаков, имам, бывший аксакал.
«Настал день, когда мы свиделись с нашим повелителем», «Услы
шал бог наши мольбы», «Волею судеб снова настали благодатные вре
мена»,— говорили они, преподнося подарки.
— Куллук1, полностью восстановим старые порядки и законы,—
пообещал им тура.
Нукеры туры привели к нему председателя кишлачного Совета ста
рика Шакира, не захотевшего покинуть в беде своих земляков, и дех
канина Рахима. Тура хорошо знал Шакира и теперь взглянул на него
с лютой злобой.
— А это т,— имам толкнул Рахима в спину,— председатель кушчи,
один из тех, кто роздал ваши земли дехканам.
Тура сделал рукой знак: повесить! Тут же их подтащили к большо
му карагачу и повесили на виду у народа.
— Где Пирнафас, тесть раба Палвана? — строго спросил тура
аксакала.
— Господин наш, в Хиве он, повел туда йигитов на помощь
бол ьш а воя м.
— Место ему рядом с этими,— тура указал на повешенных.
По приказу «вазири-акбара» аксакал и имам собрали жителей
кишлака.
— Народ, советская власть в Хорезме кончилась, прежние времена
вновь вернулись к нам. Мадримбай стал ханом,— сказал аксакал-старо
ста.
Вслед за ним, поглаживая бородку, заговорил имам:
— Тура нашего кишлака стал вазири-акбаром, на Пишканик села
птица счастья.
К собравшимся подъехал на коне Матчон-тура. Все разом пали ниц,
коснулись лбами земли.
— Мой преданный народ! Все, что вы видели последние четыре го
д а,— дурной сон. Забудьте о нем. Отныне тот, кто посмеет упомянуть
слово «Советы», лишится головы, имущество его будет роздано,— го
1 К у л л у к — восклицание, в ы р а ж а ю щ е е одобрение, похвалу.
679
ворил тура жестко и холодно. — Все вы должны беспрекословно подчи
няться Сайфи-аксакалу.
Седой Сайфи приблизился к туре, поцеловал у него руку, потерся
лицом о его сапоги.
— Да будет долгой жизнь нашего господина, да умножатся его бо
гатства,— сказал он, молитвенно подняв ладони.
«Вазири-акбар» принялся за дело, из своейрезиденции в Пишканике
рассылал во все концы Хорезма приказы от имени нового хана
Мадримбая.
* * *
Кабинет председателя Центрального военно-революционного коми
тета Абдусалямова в Нурлавое. Только что отсюда ушли комсомольцы
Машариф Аллаяров и Мадрим Сайдашев. «Надежные, верные йигит ы ,— подумал Абдусалямов, — днем успевают побывать на всех участ
ках обороны, а ночью печатают в литографии газету и боевые листки.
Чуть с ног не валятся от усталости, но расслабиться себе не позво
ляют. С такими людьми отстоим Хиву!»
Абдусалямов подошел к висевшей на стене большой карте Хорезма,
тяжело вздохнул: в руках врага почти весь оазис. Везде басмачи вос
станавливают старые порядки: Советы распущены, партийные и со
ветские активисты расстреляны и повешены, крепости вручены бекам,
в кишлаках вновь вооружились плетками старосты-аксакалы, знамя
развевается только над Хивой, Ходжейли, Ургенчем и Ханкой, но и эти
города окружены бандами Джунаида.
Абдусалямов прислушался. Начавшаяся часа полтора назад пере
стрелка усилилась; казалось, бой идет совсем рядом. И не удивитель
но: северная сторона Нурлавоя, где расположен Военно-револю
ционный комитет, примыкает к крепостной стене.
Абдусалямов снял телефонную трубку.
— Палван, что там у Куша-дарбаза? Держитесь крепко?
— Басмачи взяли Арка-Тазабаг, приблизились к зданию караванбаши, где расположено русское посольство,— ответил Палван.
На лбу Абдусалямова выступил холодный пот. Э то т дворец только
недавно ценой больших потерь был отбит у басмачей, для обороны
Хивы он необычайно важен.
— Палван, необходимо атаковать басмачей, пока они там не закре
пились. Посылаю в ваше распоряжение всех работников рев
кома.
* * *
Для того чтобы вернуть Арка-Тазабаг, Гадецкий и Волошин быстро
сформировали ударный отряд из красноармейцев, снятых с разных
участков крепости.
— Снарядов осталось мало, поэтому начнем атаку с первыми залпа
ми орудий,— сказал Гадецкий Палвану.
680
...Под грохот канонады Палван выскочил из окопа:
— Вперед, за мной!
В тот же миг с маузером в руке поднялся на бруствер Гадецкий.
В едином порыве с криком «ура» кинулись в атаку красноармейцы.
Оглянувшись, Гадецкий увидел, что справа седобородый Пирнафасака ведет в атаку ремесленников и дехкан.
Вылез из окопа и Матёз. Вокруг свистели пули, но он бежал им на
встречу, стараясь не отстать от Палвана. Наконец-то настала эта
долгожданная минута, наконец-то он выполнит приказ Аллакулибая.
Пуля просвистела у самого уха Матёза. На бегу, вскинув винтовку, он
выстрелил, но не в Палвана, а в отступающих к дворцу басмачей,
и тут же промелькнула мысль: «Почему я стреляю не в него?» Снова
совсем рядом просвистела пуля. Матёз припал к земле, прицелился в го
лову Палвана, но руки дрожали. Проклиная себя, он выстрелил на
угад, и ему показалось, что Палван упал. Матёз зажмурил глаза. В этот
момент около него остановилась медсестра, спросила: «Вы ранены?»
Увидев, что он цел и невредим, сказала: «Первый раз в бою, наверно?
Не бойтесь! Глядите на нашего командира Палвана, как далеко ушел
он, преследуя врага». «Счастливый этот Палван, сам бог сберег его от
смерти», — подумал Матёз.
Выбитые из Арка-Тазабага басмачи отступили к озеру Гавик-кули.
Прискакавший туда Джукаид-хан вне себя от ярости накинулся на
своих сардоров, обвиняя их в трусости.
Г Л А В А С О Р О К ПЕРВАЯ
В двухчасовом тяжелом бою отряд Ахмаджана Ибрагимова вытес
нил басмачей Анна-бала из Идира. Решив любой ценой вернуть этот
кишлак, Анна-бала приказал своим сотникам перейти в наступление.
С диким криком лавиной понеслись они к Идиру. Подпустив их совсем
близко, Ибрагимов крикнул: «Огонь!» Застрочили пулеметы, гулко
ударила пушка. Не выдержав огня, басмачи повернули назад, и сразу
же на них вихрем налетели красные конники. Бросая свои шубы
и хурджуны, басмачи старались побыстрей унести ноги.
Однако долго преследовать басмачей красные конники не смогли.
Вдруг со стороны Идира раздался выстрел. Поняв, что на оставшихся
в Идире бойцов напали басмачи, Аксенов приказал повернуть назад.
Действительно, банды Амира и Заира-бала, приблизившись со стороны
Ташауза, атаковали отряд Ибрагимова. Бойцы встретили их пуле
метным огнем, а когда подоспели конники Аксенова, сами бросились
в атаку. Басмачи отступили.
Отряд Ибрагимова снова двинулся к Хиве, то и дело натыкаясь на
засады, оставленные Анна-бала, отступившим с основными силами
к Шавату. По пятам отряда неотступно шли басмачи Амира.
681
Между тем среди жителей Идира и других кишлаков распространи
лись слухи: «Улемы подняли мятеж в Хиве», «Муллы открыли Джунаид-хану ворота Шахимардан», «Большевики бежали из Хивы в Тазабаг, скоро сдадутся». Чтобы разузнать, верны ли эти слухи, Ахмаджан
Ибрагимов отправил к Хиве небольшую группу конных разведчиков.
Пройдя несколько десятков километров, они натолкнулись на басмачей
и почти все погибли в перестрелке. Вернувшиеся сообщили, что Хива
держится, но пробиться к ней трудно: на дорогах Джунаид расставил
заслоны, в кишлаках полно басмачей, а крепости Газават, Шават
и Кушкупир охраняют большие гарнизоны.
Когда отряд Ибрагимова приблизился к Шавату, басмачи Анна-бала, Амира и Заира-бала соединились и напали на него. Разгромить от
ряд они не смогли. Но и бойцам Ибрагимова не удалось ни взять, ни
обойти Шават. В конце концов красноармейцы заняли круговую оборо
ну в кишлаке невдалеке от Шавата.
Джунаид-хан, услышав о том, что отряд Ибрагимова уже у порога
Шавата, послал к Амиру гонца. «Хива не сегодня-завтра перейдет
в наши руки, у окруженных силы на исходе,— писал он.— Сделайте
все, чтобы не пропустить аскеров Ахмада-персияна к Хиве, задержите
их у Шавата до завтрашнего пятничного намаза, посылаю вам тысячу
нукеров».
Но вот прошла пятница, наступила суббота, но обещанные Джунаидом нукеры не появились.
— Джунаид-хан не сдержал своего обещания,— сердито сказал Анна-бала Амиру.
— И ему тоже трудно,— мрачно ответил Амир.— Уж сколько дней
осаждает Хиву, а взять не может. Не легко отдадут душу эти
хивинские.
Наконец Джунаид-хан вместо обещанных тысячи нукеров прислал
в Шават пятьсот. Наутро Амир приказал начать наступление.
*
*
*
Отряд Ахмаджана Ибрагимова, ведя непрерывные бои с басмача
ми, медленно продвигался к Хиве. Но еще труднее приходилось кава
лерийскому полку Шайдакова, двигавшемуся из Чарджоу по пустыне.
Все колодцы отравлены, постоялые дворы сожжены. Выбиваясь из сил,
промерзшие, обожженные ледяными ветрами Каракумов, приблизились
бойцы Шайдакова к Садвару — кишлаку на самом юге Хорезмской
республики, на границе с песками. В Садваре, где родился Агаджанишан, возвышается его большая усадьба. Агаджан-ишан, вместе с Джунаидом находившийся теперь у стен Хивы, заранее позаботился об
охране Садвара, оставил там полторы сотни своих йигитов. Узнав
о приближении конников Шайдакова, они залегли на крышах. Как
только красные кавалеристы оказались на окраине Садвара, их
встретил град пуль. Красноармейцы спешились и в свою очередь
открыли огонь из винтовок и пулеметов.
682
Задерживаться у Садвара не входило в планы Шайдакова. Он по
звал Бекджана.
— Видишь вон тот большой дом за дувалом — помнится, это дом
Агаджана-ишана, на крыше его полно басмачей. Возьми йигитов-хо
резмийцев и подожги его.
— Есть!
Таясь в русле высохшего арыка, Бекджан с двумя десятками бойцов
ползком добрался почти до самых ворот усадьбы Агаджана-ишана. За
метив красноармейцев, басмачи открыли бешеный огонь.
Поняв, что только атака может спасти им жизнь, бойцы бросились
вперед, швыряя на крышу гранаты. Раздались взрывы. Стога соломы
и клевера на крыше мгновенно загорелись, и вот уже весь дом объят
пламенем. Басмачи стали спрыгивать вниз, и тут же их настигали пули
йигитов Бекджана. Видя это, басмачи, стрелявшие с крыш соседних до
мов, поспешно бросились к своим коням, но немногим удалось вырвать
ся из Садвара.
Садвар взяли. Теперь Шайдаков вел своих бойцов к Дарган-Ата,
древней крепости, находящейся неподалеку от Амударьи. Вдоль доро
ги лежали опустевшие кишлаки, покинутые жителями по приказу
Агаджана-ишана. Колодцы здесь были отравлены, стога сена сож
жены.
У Дарган-Ата Джунаид намеревался надолго задержать своего дав
него врага Шайдакова. Крепость была сильно укреплена, для ее
защиты собрали басмаческие банды со всей округи. Джунаид понимал:
если не удержать Дарган-Ата, то для красных конников, идущих из
Чарджоу, откроется дорога на Питнак и Хазарасп, а это, в свою оче
редь, внесет смятение в ряды его воинов, окруживших Хиву. Поэтому
Джунаид сделал все возможное, чтобы сохранить за собой крепость.
По мере приближения к ней кавалерийского полка сопротивление бас
мачей нарастало.
Очутившись в окрестностях Дарган-Ата на ровной, как гладь озера,
местности, Шайдаков остановил свой полк. Днем ли, ночью ли, но пря
мой атакой Дарган-Ата можно взять лишь ценой очень больших по
терь: для басмачей, расположившихся на крышах домов и мечетей,
мчащиеся в наступление всадники — легкая добыча.
Когда стемнело, Шайдаков, оставив у порога города небольшой от
ряд, перед которым он поставил задачу создать видимость подготовки
штурма, направился с основными силами вдоль берега Амударьи
сквозь густые тугаи.
Безлунная морозная ночь. Уставшие люди продираются сквозь
густые кустарники и камыши, у многих уже расползлись сапоги,
в клочья изодрана одежда. Иные, не выдержав тяжести пути, усталые
и замерзшие, валятся на землю, но, подхваченные руками товарищей,
встают и идут снова.
Враг даже подумать не мог, что красноармейцы ночью пробьются
сквозь дебри колючих кустарников.
...На рассвете отряд, растянувшись длинной цепью, стал продви
гаться к стенам Дарган-Ата. Басмачи вели огонь по красноармейцам,
683
приблизившимся к городу на расстояние ружейного выстрела, застав
ляли отступать вырвавшихся вперед. А в это время вышедшие в по
лумгле из тугаев бойцы Шайдакова прорвались в Дарган-Ата со сто
роны реки.
Г Л А В А С О Р О К ВТОРАЯ
Коннице Ушак-бека не удалось с налета захватить Ургенч. Когда
басмачи уже ворвались в город, их атаковал с тыла отряд Польгова,
прибывший из Ханки. Попав под шквальный пулеметный огонь, басма
чи растерялись и, решив, что их окружают, сами поторопились вы
браться на окраину Ургенча.
Но и после этого положение защитников города было тяжелым: все
понимали, что отстоять Ургенч имеющимися небольшими силами весь
ма сложно. Поэтому было решено в крайнем случае отступить к масло
бойному заводу и в соседние с ним махалля. На маслобойный завод на
чали перевозить находящиеся в городе ценные товары, чтобы не дать
басмачам поживиться народным достоянием. Какова же была радость
руководителей Ургенчского ревкома и всех защитников города, когда
в одном из амбаров было обнаружено сто пятьдесят винтовок и не
сколько тысяч патронов. Таким образом удалось значительно увели
чить отряд ЧОНа — в добровольцах недостатка не было.
Одновременно ревком направил делегатов в Турткуль с просьбой
о помощи. Председатель исполкома Турткуля Джума Аташев хорошо
принял их.
— Джума-ака, Хива в кольце, на Ургенч наступает Ушак-бек, аске
ров у него во много раз больше, чем у нас, положение тяжелое. Помо
гите защитить Ургенч.
Аташев вызвал к себе начальника гарнизона Тарафина.
— Хива окружена, Ургенч тоже держится из последних сил. Наш
долг оказать им помощь.
— Товарищ Аташев, вам известно, сколько бойцов в Турткуле. Со
всем недавно послали отряды в сторону Хазараспа и Ханки.
— Знаю, нет у нас лишних сил, и тем не менее надо помочь.
Сутки спустя делегаты вернулись из Турткуля со ста двадцатью
красноармейцами.
...И вот Ушак-бек начал решительное наступление на город. Перей
дя Шават-анхор, занял ряд окопов и вклинился в город. Защитники Ур
генча мужественно обороняли каждый дом, каждую улицу. С обеих
сторон было много убитых и раненых. В конце концов Ушак-бек не
только не достиг успеха, но вынужден был отступить в сторону Хивы,
к кишлаку Караману. Красноармейцы преследовали басмачей.
В пустынной местности между Ургенчем и Караманом не раз завязы
валась перестрелка, доходило дело и до рукопашной. Командиры
и бойцы, спешившись, вели в поводу утомленных, отощавших коней,
шагали по барханам навстречу ледяному ветру.
684
*
* *
Ударному отряду Мусы Хабина не удалось отбить у басмачей аэро
дром. Сколько ни атаковали они врага, наталкиваясь на во много раз
превосходящие силы, вынуждены были отходить обратно. Так что
окруженной Хиве нельзя было надеяться на помощь с воздуха. Продо
вольствие в городе было на исходе, мало осталось патронов, а снаря
дов — по три-четыре на пушку. Между тем с каждым часом натиск бас
мачей становился все яростней. То там, то тут, вплотную приблизив
шись к стенам, они карабкались вверх по лестницам, падали,
сраженные пулями, и вновь волна за волной с гулом и ревом шли на
приступ. Джунаид-хан сам руководил штурмом, черной стрелой проно
сился вдоль крепостных стен его вороной конь.
— Мои отважные
йигиты! — кричал Джунаид.— Не жалейте
пуль, не ослабляйте натиск. Еще раз рванемся — и город будет
наш !
...С крепостными стенами по обе стороны от ворот Гандимьян сли
ваются бесчисленные древние кладбища, громоздящиеся одно на дру
гое. Басмачи группами ползут вверх по террасам этих кладбищ, напо
миная клубки змей. Ворота Гандимьян им не выломать: укреплены
прочно, засыпаны сзади землей и заставлены бунтами хлопка. Но поло
жение здесь тяжелое. Басмачи у самых ворот приладили лестницы, то
и дело мелькают в воздухе, точно опускаясь на зубья стены, волосяные
арканы. В отряде Теленкевича, защищающего этот боевой участок,
многие убиты и ранены. Кажется, вот-вот случится непоправимое...
И вдруг Теленкевич видит Палвана, за которым следом взбираются на
стену бойцы.
— Принимай добровольцев!— кричит Палван.
— Биродар командир, если патронов не хватит, будем глушить бас
мачей камнями,— говорит вставший рядом с Теленкевичем пожилой
рабочий.
* * *
В самый разгар боев к председателю Центрального военно-револю
ционного комитета пришли Худайберган-кази-калян, Аллакулибай, Ялманбай и Назир-кур. Абдусалямов поднялся из-за стола, встретил их
около двери.
— Нас послало население города,— начал Худайберган-кази-калян,
глядя на председателя,— пришли к вам с кое-какими полезными
советами...
— Какие советы? Я слушаю вас.
— Трудное положение, в котором очутилось правительство, трево
жит всех. Вот уже неделя, как наш город в окружении, а враг все на
ступает. Стреляют днем и ночью, кровь льется рекой... Защищать та
кой большой город, конечно, трудно! — Худайберган внимательно
посмотрел на Абдусалямова.
— Хош, таксыр, что же вы хотите посоветовать?
685
— Совет наш такой: чтобы избежать лишнего кровопролития и со
хранить древний город, надо перевести ревком и назираты в заго
родный дворец Исфандияра Арка-Тазабаг. Он много меньше Хивы,
и обороняться там было бы легче. Пока подоспеет помощь, вполне
можно стрелять из Тазабага.
— По вашему мнению, нам надо оставить Хиву? — сдерживая гнев,
спросил председатель.
— Господин председатель,— продолжал кази-калян,— жители горо
да очень замучились, стар и млад в панике, базары закрыты, в лавках
нет товаров. Если и дальше так будет, то кончится это плохо. По
думайте хорошенько.
— Если дальше так будет продолжаться, то народ Хивы начнет
умирать с голоду. Сами знаете, воды не хватает, распространится хо
лера. Мы даем вам хороший совет,— сказал, пыхтя, Аллакулибай.—
Послушайте стариков, ведь не напрасно говорят: что ведомо старику,
неведомо и святому. Если правительство временно переберется в Тазабаг, ничего не случится.
Ялманбай, заметив, как напряглось и посуровело лицо председате
ля, как нервно запульсировали жилки на его висках, заговорил
вкрадчиво:
— Маткаримбай, знаем, как трудно вам. Несмотря ка то, что у Джу
наида тысячи тысяч аскеров, красноармейцы и добровольцы держатся
крепко. Вот уж воистину герои! Хвала им! А о Палване-батыре и не
говорите, весь народ им восхищается. Такого и в сказках не было:
у Джунаида аскеров в десять раз больше, а глядите-ка, снова вернул
Арка-Тазабаг. Народ уважает и вас, Маткаримбай, одобряет приказы
ревкома. Все это так, но, видя, сколь тяжелы обстоятельства, мы за
думываемся над судьбой республики. Мы хотим, чтобы древняя Хива
не погибла, не превратилась в руины. Если столица временно будет
переведена в другое место, то вы потом снова сможете вернуться
сюда... Спасти народ от голода и болезней, от смерти и пожаров—та
кова наша цель и наши желания.
— Хош, Назир-ага, и вы такого мнения? — спросил Абдусалямов,
глядя на Назир-кура.
— Конечно. Разве можно не считаться с желанием народа? Перене
сти столицу в другое место — это хорошо и для правительства и для
народа. Но я думаю, что ее надо перенести не в Тазабаг, а куда-ни
будь подальше. Например, хорошо бы в Ханку. Если Ханка станет
столицей, то можно будет получать помощь из Турткуля. Скажите, что
Хива окружена, что дорогу преграждает враг, ну что ж, надо
прорваться...
— Значит, господа, вы советуете вывести войска из Хивы?
— Хавво, хавво,— дружно ответили «делегаты».
В этот момент в кабинет вошел Палван. Поздоровавшись с сидев
шими, сказал председателю:
— Наступление на Шахимардан-дарбаза отбили слушатели партий
ной школы.
Лицо Абдусалямова просветлело.
686
— Палван, вот этих таксыров народ, оказывается, послал делегата
ми. Они советуют перенести столицу из Хивы куда-нибудь в другое
место...
— Какой народ? — с иронией спросил Палван и хмуро взглянул на
сидевших.— Сыновья трудового народа с оружием в руках защищают
город, помогают им старики. А чьи делегаты эти господа? Делегаты
тех, которые, дрожа от страха, затаились за высокими дувалами, пря
чутся в нишах мечетей и медресе? Но разве достойны они называться
народом? Нет! Народ Хивы — там, на крепостных стенах, не боясь ни
пуль, ни холода, бьется с врагом насмерть. Э то т народ говорит: умрем,
но не отдадим врагам нашу Хиву, не позволим им топтать своими гряз
ными ногами нашу столицу. Хош, так какой же народ послал вас? Знайте
же, господа, и запомните крепко: Хива — наша столица, это написано
в нашем основном законе. А если вы, господа, решили сбить народ
с толку, то мы должны хорошенько поговорить с вами...
Лица «делегатов» побледнели.
— Да, да, господа! Столицу не перенесем, из Хивы никуда не уй
дем,— строго заговорил Абдусалямов.— Скажите это тем, кто послал
вас сюда. Не забывайте и того, что занимающихся во время войны
контрреволюционной агитацией ждет суровая кара.
— Мы только посоветовали. Еще раз повторяем, не с плохими наме
рениями пришли, желания наши добрые,— сказал кази-калян, качнув
своей огромной чалмой.
— Если желания ваши добрые, то помогайте защищать город,—
сказал председатель ревкома.
— Мы уже стары для этого,— разом ответили «делегаты».
— Ну что ж, господа, и без вашей помощи одолеем врага, разорвем
кольцо окружения.
Не проронив ни слова, «делегаты» ушли.
Г Л А В А С О Р О К ТРЕТЬЯ
Ахмаджан Ибрагимов понимал, что хотя его отряд и выигрывает
бой за боем, но и басмачи в общем-то действуют не без успеха, выпол
няют приказ Джунаида задержать продвижение красноармейцев, иду
щих из Ташауза на помощь защитникам Хивы. И в самом деле, в не
прерывных боях и стычках отряд понес уже немалые потери, а идти
еще далеко. «Если продвигаться с такой скоростью, то к весне, может,
поспеем в Хиву,— невесело подумал Ибрагимов,— Басмачи занимают
оборону, мы их атакуем, они откатываются, снова занимают оборону,
устраивают засады, нападают с флангов, с тыла. Основные силы их
теперь в Шавате... А что, если создать видимость, будто мы отступаем,
повернули назад в Ташауз, и таким образом выманить басмачей из Шавата? Конечно же они попытаются отличиться перед своим Ханом-ага,
окружить нас, уничтожить».
637
«Будь здесь этот хитрый лис Джунаид, он бы, конечно, выжидал,
прикидывал, с чего бы это нас назад, в Ташауз, потянуло. Но сын его
Амир драчлив, как молодой петух»,— говорил Ибрагимов Аксенову,
объясняя ему свой план.
Неожиданно для басмачей отряд Ибрагимова под вечер снялся
с места и, пройдя несколько верст в сторону Ташауза, остановился на
ночь в кишлаке, раскинувшемся среди зимних полей. Как и предпола
гал Ибрагимов, ночью басмачи окружили кишлак. Амир, Анна-бала
и Заир-бала стянули сюда все свои конные сотни, чтобы разом уничто
жить ташаузский отряд. Чуть свет басмачи начали наступление, и это
их погубило.
Подпустив ревущие конные лавины врага устрашающе близко, от
ряд встретил их шквальным пулеметным и оружейным огнем. Ряды
басмачей мгновенно поредели, к тому же сраженная пулей лошадь Анна-бала опрокинулась и придавила ногу сардора. Басмачи едва успели
подобрать своего полуживого главаря и в панике поскакали назад,
увлекая за собой конных Заира-бала и Амира. Красноармейцы пресле
довали их, затем повернули к Хиве. Путь к ней был открыт. Оторвав
шись от басмачей и выставив на дороге заслоны, отряд шел, почти не
останавливаясь, день и ночь.
К Хиве приблизились в рассветной полумгле.
— Смотри, смотри! — взволнованно зашептал Аксенов.
Ибрагимов вгляделся и увидел еле заметные в тумане желтые пят
на. Конечно же это костры! Басмаческий стан у стен Хивы!
Ахмаджан Ибрагимов приказал бойцам спешиться, вместе с Аксе
новым выбрал позиции для пушки и двух пулеметов. Затем по его при
казу бойцы спустились в русло сухого анхора и бесшумно двинулись
вперед. Это т глубокий анхор вел к Хиве. Вскоре уже стали слышны
голоса йигитов Джунаида. Туман рассеивался. Теперь бойцы ясно ви
дели басмачей, сгрудившихся вокруг костров, иные из них, укутавшись
в тулупы, спали. Им и присниться не могло, что прямо за их спинами
стоят красноармейцы.
Гулко ударила пушка, застрочили пулеметы, раздались оружейные
залпы.
Только что позавтракавший в доме Атамурада-девана Джунаид-хан
поспешно взобрался на крышу и не сразу понял, во сне все это или на
яву. Вокруг него свистели пули, а там впереди, у анхора, корчились
в муках раненые, грудами лежали его убитые йигиты.
То, что заухала пушка, вызвало прилив радости у обессиленных
и полуголодных хивинцев: ведь они знали, что у басмачей нет пушек.
— Помощь пришла! Помощь пришла! — зазвенели голоса на кре
постной стене. Стоявшие на командном пункте Гадецкий и Палван
переглянулись.
— Палван, слышишь бой? Это из Ташауза идет Ахмаджан.
— Молодец, пробился все же! — сказал Палван, поднося к глазам
бинокль.
Отряд Ибрагимова, не жалея пуль и снарядов, сеял смерть среди
врагов. И защитники Хивы открыли стрельбу с крепостных стен, из
688
окопов и тут же бросились в атаку. Басмачи, очутившиеся между двух
огней, все еще держались, ведя из ям и окопов беспорядочную
стрельбу.
Ибрагимов подозвал туркменов-йигитов Байрама Киличева и Маме
да Уразметова.
— Байрам, передай артиллеристам, чтобы стреляли шрапнелью.
— Булер — есть!
— Мамед, беги к Калантарову, пусть преградят путь отступающему
врагу.
Басмачи несли большие потери. Вот ранило и Байрам-Алихана, лю
бимого зятя и верного сардора Джунаида, но он, несмотря на тяжелую
рану, продолжал стрелять. Джуманияз Калантаров снова прицелился —
басмаческий сардор упал с глухим стоном.
Джунаид-хан, услышав о смерти зятя, чуть было не свалился с кры
ши. Воздев в отчаянии руки, он вдруг властно крикнул: «Коня!» Сейчас
он сам помчится за подкреплением, чтобы, явившись сюда с тысячами
аскеров, рубить своих врагов, топтать их копытами коней,— в этот мо
мент пуля попала ему в плечо. Едва пересиливая боль, он кое-как спу
стился вниз и сказал стоявшим рядом:
— Сколько лет дрался с большавоями, и ничего — цел оставался,
а теперь вот дела не идут, бог поддержал кяфуров.
Раненому Джунаид-хану перевязали кровоточащее плечо и усадили
его на_ коня.
— Йигиты! Держитесь крепко,— сказал Джунаид, распрямляясь
в седле.
Его отвезли в безопасное место и уложили.
Вскоре после этого басмачи, уже не первый день стоявшие у ворот
Куша, Шахимардан и Дашек, по приказу своих сардоров начали посте
пенно отходить, занимая удобные для обороны позиции. Это было вы
звано тем, что с севера к Хиве приближался отряд Польгова, вытес
нивший нукеров Ушак-бека из Карамана. Понеся большие потери
у западных ворот Хивы, басмачи теперь боялись оказаться в таких же
огненных тисках и на подступах к Хиве с севера.
Тем временем отряд Ибрагимова, овладев садом Мадрим-хана
и дворцом Ислам-Ходжа в Кибла-Тазабаге, приблизился к Тазабагским
воротам Хивы и наконец соединился с начавшими наступление защит
никами крепости. Ликование охватило бойцов, иные плакали от
радости.
— Хвала, Ахмаджан! — сказал Палван Ибрагимову и, заключив его
в крепкие объятия, высоко приподнял.
— Эй, джура, отпусти, переломишь мне спину!
Усталые лица Палвана и Ахмаджана сияли.
Миновав Тазабагские ворота, конники Ахмаджана Ибрагимова под
приветственные возгласы хивинцев не спеша проследовали к дворцу
Нурлавой.
Там, на площади, заполненной народом, их встретили председатель
ревкома Абдусалямов, военный назир Гадецкий и председатель комис
сии по борьбе с басмачеством Атаджанов.
689
— Рахмат вам, великий рахмат, батыры! — говорил Абдусалямов,
прижимая к груди командиров отряда.— Хорезм никогда не забудет
день 27 января 1924 года.
* * *
Отряд Польгова, не давая передышки бандам Ушак-бека, настойчи
во теснил их к Хиве и в полдень 27 января приблизился наконец к заго
родному дворцу Арка-Тазабаг, недавно отбитому у басмачей. Находив
шиеся там красноармейцы, увидев насквозь простреленное красное
знамя, поднялись из окопов и тоже бросились на врага. Басмачи об
ратились в бегство. Отряд Польгова присоединился к защитникам
Хивы.
Примерно в это же время басмачи Агаджана-ишана напали на Хиву
со стороны Хазараспских ворот. Вместе с ними яростно ринулся в бой
и сам Джунаид-хан. Собрав своих рассеянных во время утреннего боя
конников, он приказал им поддержать атаку Агаджана-ишана. То, что
раненый Джунаид-хан ведет их в бой, воодушевило его нукеров. «Если
мы умрем за нашего хана-ага, души наши будут в раю»,— говорили
они, пуская в дело винтовки, пики и сабли.
Поздним вечером 27 января на командном пункте у Куша-дарбаза
Гадецкий собрал командиров. На этом военном совете не было коман
дующего Рукина — совсем недавно он был тяжело ранен у Хазарасп
ских ворот.
— Хива все еще в опасности,— медленно начал Гадецкий. — Джу
наид-хан, Агаджан-ишан снова перешли в наступление, это утяжелило
обстановку. У нас большие потери, много раненых. Хотя с нами те
перь отряды Ибрагимова и Польгова, сил у нас все еще мало и, как
вы все знаете, на исходе боеприпасы. Представитель Туркестанского
военного округа товарищ Кутяков должен был прибыть в Хиву, но аэ
родром до сих пор в руках врагов. Они его крепко удерживают. Лю
бой ценой надо взять аэродром. Если откроется воздушная дорога, по
лучим патроны. Надо усилить ударный отряд Мусы Хабина и завтра,
двадцать восьмого января, начать атаку, поддержав Хабина с флан
гов. Пока это еще не приказ, хочу узнать, считаете ли вы такие дей
ствия своевременными и правильными.
Командиры говорили кратко. Мнения разделились. Некоторые счи
тали, что вести наступательные действия рискованно, говорили, что
бойцы измучены, с трудом сдерживают натиск басмачей, все еще
штурмующих город, что надо дождаться прибытия полка Шайдакова,
а там видно будет. Но большинство согласилось с мнением военного
казира: аэродром надо вернуть немедленно.
В ночь на 28 января Джунаид бросил на штурм Хазараспских ворот
несколько тысяч своих аскеров. По ожесточенности этот штурм не
имел себе равных за все время осады Хивы.
Едва рассвело, ворота, в которые так яростно ломились враги, вне
запно раскрылись настежь, и кавалеристы Мусы Хабина, сверкая саб
лями, ринулись на врага.
690
Рядом с Мусой Хабиным скакал молодой туркмен Анна Саидов, за
отвагу и дерзость прозванный друзьями иулбарсом — тигром.
— Анна-иулбарс, хвала! — крикнул Муса Хабин.
— Щенки, проучу я вас! — кричал Анна-иулбарс, преследуя бежав
шего врага.
Как только отряд Хабина занял аэродром, началось общее наступ
ление. Конники Ибрагимова и Польгова, отряды Палвана, Пирнафасаака, Семенова, Сабира-ака — сотни защитников крепости, измученные
бесконечными боями и бессонными ночами (многие из них всего
неделю назад впервые взяли в руки винтовку), бросились вперед,
разя врага. Ни пули, ни сабли не смогли остановить этот порыв. Вот
выстрелом в лоб убит командир эскадрона Анжелло, место его занял
друг Палвана Салиджан. Вот, вскинув руки, упал навзничь Пирнафасака. Спустя несколько минут медсестры вынесли его с поля боя.
Г Л А В А С О Р О К Ч ЕТВЕРТАЯ
Полк Шайдакова после сильных боев занял Питнак и двинулся
к Хазараспу. Извещенный об этом Джунаид скрепя сердце повелел
Агаджану-ишану, Сагдулле-бала и Шакиру-бала послать часть их от
рядов от Хивы к Хазараспу. Басмачи, поклявшись: «Умрем, но не отда
дим Хазарасп кяфурам», отправились в путь.
В ту пору в Хазараспе находились новый «хан» Мадримбай, «визири-акбар» Матчон-тура и «деванбеги» Сабирбай. Они руководили обо
роной. Коней, арб, продовольствия, фуража и, главное, боеприпасов
было достаточно.
Мадримбай и теперь внешне казался спокойным, разговаривал
с басмаческими главарями так, будто весь Хорезм был у него в ру
ках,— но это была маска, под которой таилось перекошенное страхом
лицо. Мадримбай думал об одном: как бы не попасться в руки Шай
дакова, которого он знал лично, с которым не однажды встречался
в ту пору, когда, одержимый честолюбивыми замыслами, он, Мадрим
бай, объявил себя «красным баем», стал членом ЦИКа республики. «Ес
ли поймают, будут судить на площади перед Кухна-Арком и расстре
ляю т.— Мадримбай живо представил себе площадь, до краев заполнен
ную народом, и то, как красноармейцы целятся ему в грудь. — На этой
площади меня должны были поднять на белом войлоке и возвести на
трон. Джунаид обещал, дал слово, что будет так... Красным баем себя
объявил... Джунаид — ханом меня объявил... Красным баем... ханом...—
Мысли Мадримбая путались. В глазах плясало пламя костра, в ко
торый по его приказу бросали большевиков.— Бежать надо отсюда!»
Мадримбай протер рукой глаза и услышал, словно донесшийся откудато издалека, сдавленный голос сидящего рядом с ним Матчан-туры:
— Хан-ага с таким войском не взял Хиву!
691
— И вот что мучает меня, — в тон ему ответил Мадримбай,— у Джунаид-хана и теперь самое малое пятнадцать тысяч аскеров, у нас вот
семь тысяч, а у большавоев самое большее — две с половиной тысячи.
И ничего мы не смогли сделать, десять дней топчемся под Хивой. Вот
теперь Шайдаков захватил мой родной Питнак, подошел к Хазарас
пу...— Мадримбай взглянул на «главного визиря»: — Тура, поезжайте
к Джунаид-хану и договоритесь с ним насчет наших дальнейших
действий.
Простившись с Мадримбаем, Матчон-тура, сопровождаемый охра
ной, отправился к Джунаиду.
За эти дни тура пал духом, выглядел угнетенным и рассеянным.
«Птица счастья уже опустилась было на нашу голову, торжествовали
победу, а оказалось — преждевременно. Почти все города Хорезма бы
ли в наших руках, почти всем оазисом завладели, и вот все рушится!
Отвернулось счастье от Джунаида. А может быть, аллах наказал его
за то, что провозгласил ханом не меня, а это ничтожество Мадримбая».
* * *
Прежде Шайдаков не раз бывал в Хазараспе, городе-крепости,
окруженном древними высокими стенами. «Хазарасп» — тысяча коней:
видно, в старину здесь стояло тысячное войско. «Теперь-то там, навер
но, не одна тысяча,— думал Шайдаков, глядя на запад, где уж вид
нелись минареты Хазараспа.— Конечно, этот негодяй, новоявленный
«хан», приготовился к длительной обороне. Если задержимся у Хаза
распа, и сам Джунаид может пожаловать сюда... Брать крепость надо
с ходу, одним ударом, не дав опомниться басмачам».
...После двадцатиминутного артобстрела Шайдаков во главе кон
ной лавины ринулся к городу. Рядом с ним скакали Матназар
и Бекджан.
Все ближе, ближе крепостные стены. Все яростней встречный
огонь.
— Товарищ командующий, не вырывайтесь вперед! — крикнул
Бекджан.
В этот момент голова Шайдакова как-то странно качнулась, левою
рукой он схватился за глаз и упал с лошади. Бекджан круто осадил
коня, спрыгнул на землю, осторожно приподнял голову Шайдакова.
Глаза Шайдакова были закрыты, лицо в крови.
* * *
Из Ташкента вылетели в Хиву два «юнкерса», на их борту находи
лись первый секретарь Центрального Комитета Компартии Хорезма
Адинаев, представитель Туркестанского военного округа Кутя ков и не
сколько штабных работников. Известно, что в те времена самолеты,
в том числе и «юнкерсы», летали невысоко. Случалось, их сбивали из
винтовки.
692
Когда летевшие из Ташкента самолеты находились над пустыней
невдалеке от крепости Дарган-Ата, басмачи открыли по ним стрельбу.
Несколько пуль попало в самолет летчика Арбатова. Самолет закача
ло. «Подбили, проклятые!» — раздался голос Арбатова. Найдя та
кыр — ровную глиняную площадку среди барханов, летчик благопо
лучно посадил самолет. Чуть поодаль от него приземлился
и неповрежденный самолет. Пассажиры выбрались из самолетов и по
приказу Кутякова заняли круговую оборону.
— Постарайтесь побыстрей устранить повреждения,— обратился он
к летчикам.
В гражданскую войну Кутяков был командиром стрелковой бригады
в 25-й Чапаевской дивизии, а после гибели Чапаева был назначен ко
мандиром этой дивизии. Такой же отважный, как Чапаев, он не терялся
и в самых тяжелых обстоятельствах. Басмачи, видевшие самолеты
впервые и даже никогда не слышавшие про них, не могли понять,
что это за чудища и для чего они опустились здесь, в пу
стыне.
— Поехали туда, куда он сел, посмотрим, что это такое,— сказал
один из басмачей.
— Не боишься шайтана?
— Никакого врага не боюсь, но шайтана боюсь, иди сам.
Басмачи поскакали к самолетам, но на почтительном расстоянии от
них внезапно осадили своих коней.
— А если и в самом деле из этой птицы с колесами выскочит шай
тан ? Что будем делать тогда? — говорили они.
Среди них нашелся один храбрец.
— Если из него выйдет даже не шайтан, а сам Азраил, все равно
пойду,— сказал он и ударил плетью коня, но тут же был выбит из сед
ла меткой пулей Кутякова. Остальные, решив, что там кто-то похуже
шайтана, в ужасе помчались прочь, не подобрав даже труп своего
дружка.
— Пока починим на скорую руку. Для настоящего ремонта дня
мало,— сказал пилот Кутякову.
— Действуйте. Долетим до Турткуля, там приведете его в порядок.
Через полчаса самолеты поднялись в небо.
* * *
Взяв штурмом Хазарасп, полк Шайдакова спас от верной гибели
бойцов из Турткуля. Их небольшой отряд уже шесть дней находился
в окружении неподалеку от Хазараспа. Вместе с полком Шайдакова
этот сильно поредевший отряд направился к Хиве.
Шайдаков с перевязанной головой лежал в бричке. Несмотря на ра
нение, он был в курсе всех дел: принявший командование полком его
заместитель Хорн обо всем советовался с Шайдаковым.
По приказу Джунаида басмачи старались задержать продвижение
полка к Хиве. По красноармейцам стреляли из укрытий, из-под мостов,
693
из камышовых зарослей. Поэтому шли осторожно. Впереди полка дви
гались группы разведчиков. В основном это были добровольцы-хорез
мийцы, многие из которых хорошо знали местность. Разведчики унич
тожали вражеские засады, выявляли отравленные колодцы, рыли
новые.
Преодолевшие с тяжелыми боями уже сотню верст, усталью и утом
ленные красноармейцы спрашивали у бойцов-хорезмийцев:
— Скоро Хива?
— Еще около восьмидесяти верст.
— Ого, как далеко до этой Хивы!
— Йигиты, самое трудное преодолели, теперь дорога сама под ноги
стелется,— подбадривал красноармейцев Ахмад Махмудов.
После сильных боев были освобождены от врага Ишанбазар, Бо
гат, Бешарык. Оставшиеся в живых басмачи бежали в пески.
* * *
Первого февраля на Хивинском аэродроме приземлился самолет. Из
него вышли Кутяков и Адинаев.
В Хиве Кутяков сразу принялся за дело, быстро ознакомился с об
становкой и вместе с хорезмскими военачальниками составил план пол
ного и окончательного разгрома басмачей. Для осуществления этого
плана нужны были дополнительные воинские части, техника и транс
порт. Об этом Кутяков радировал в Москву. Главнокомандующий об
щесоюзными вооруженными силами в телеграмме на имя командую
щего Туркестанским военным округом Левандовского приказал выде
лить Хорезму для разгрома басмаческих банд все, что требовал Ку
тяков.
Приняв меры для незамедлительного выполнения этого приказа,
Левандсвский вызвал к себе Миркамила Миршарапова, работавшего
в штабе Туркестанского военного округа.
— Товарищ Миршарапов, вы знаете Хорезм, были там военным назиром. Зарубежные империалисты помогают Джунаид-хану оружием
и деньгами, постоянно поддерживают его. Надо теперь окончательно
разгромить его. Командование округа решило послать вас в Хорезм.
Вы возглавите крупную армейскую часть. Возьмите с собой и команди
ров, окончивших военное училище имени Ленина. Мы очень надеемся
на вас. Задача предстоит трудная: пройти пустыню из конца в конец
и очистить Хорезм от всех банд. Желаю вам счастливого пути, Миркамил, — Левандовский крепко пожал ему руку.
jjc
jjc
jJc
Полк Шайдакова, пробивавшийся с боями к Хиве, взял в плен сотни
басмачей, многие из них сдались сами. Вблизи Хивы сопротивление
прекратилось: Джунаид-хан поспешно увел остатки своего потрепан
ного воинства на запад.
694
Третьего февраля защитники города и почти все его жители, выйдя
со знаменами на дорогу, встретили героев-конников.
Раненого Шайдакова внесли в город на руках.
Г Л А В А С О Р О К ПЯТАЯ
Сразу же после прихода полка Шайдакова в Хиву Палван и А та
джанов отправились с отрядом красноармейцев и сотрудниками ГПУ
в окрестности города, чтобы проверить, не затаились ли где враги.
Был в этом отряде и Матёз. Широкоплечий, крепкий йигит, он ехал
вслед за Палваном на захваченном у басмачей вороном коне.
Отряд прибыл в кишлак Шихлар. Пережившие осаду Хивы, не раз
видевшие смерть бойцы содрогнулись. Повсюду на улицах валялись
трупы дехкан. Из сожженных домов все еще валил едкий дым; то тут,
то там слышались стоны и стенания. Красноармейцы, похоронив по
гибших и оказав помощь уцелевшим, отправились в Пишканик — род
ной кишлак Палвана.
...Пишканик. На карагаче у ворот усадьбы Матчон-туры висит по
темневший труп председателя кишлачного Совета старика Шакираата. Ветер шевелит его седую бороду. У секретаря партийной ячейки
отрезаны уши, на лбу выжжена звезда. Матёз в ужасе прошептал:
«Астагфурулло».
Половина кишлака сожжена. Вокруг дымные пепелища, в домах,
которые, видимо, не успели поджечь,— следы разгрома, на полу ва
ляются одеяла, посуда... И что страшнее всего — во всем кишлаке ни
единой души!
Палван подошел к месту, где некогда стоял дом его тестя Пирнафаса-ака. Теперь от этого дома остались только закопченные, потемнев
шие стены. Ветер разносил по улице пепел, словно бы играл им. Не
весть откуда взявшийся котенок уселся напротив Палвана и, жалобно
мяуча, глядел ему в глаза.
Красноармейцы подобрали трупы, понесли их на кладбище.
— Палван-ага, глядите! В склепах — люди,— закричал шедший впе
реди красноармеец.
Палван замер от неожиданности. Один за другим из склепов вылеза
ли его односельчане. Лица их были в пыли и глине и казались
неживыми.
— Палванджан, ты ли это? — спросил вышедший из склепа Гадойбува.
— Хавво, Гадой-бува. Почему вы тут?
— Басмачи не решаются сунуться в склепы, боятся, что, если
осквернят святое место, паралич их хватит. Сынок, вот ведь счастье,
с вами свиделись мы,— сказал он, обнимая Палвана.— Теперь уж не
знаем, куда идти нам, куда деться.
695
— Возвращайтесь в кишлак,— дрогнувшим голосом произнес Пал
ван.
— Боимся, Матчон-тура не даст нам житья, не сегодня-завтра, гово
рят, Хиву возьмут.
— Ата, нигде вокруг ни одного басмача не осталось. Всех про
гнали.
Односельчане, окружив Палвана, начали рассказывать о жестоко
стях Матчон-туры и басмачей.
— Работавшим в Советах отрезали уши, носы, рубили руки.
— Палачи лишили нас всего достояния, дочиста ограбили.
— Весь скот угнали.
— Отняли земли.
Палван старался успокоить дехкан:
— Правительство окажет вам помощь. Пока поселяйтесь в домах,
которые сохранились.
Но дехкане боялись покинуть кладбище. «А вдруг в кишлак снова
вернутся басмачи, убьют нас», — думали они. Палван понял их состоя
ние, он дал им группу красноармейцев. Потом спросил:
— Где Сайфм-аксакал ?
— Нацепив оружие, ходит рядом с Матчон-турой.
— А имам?
— Пропади он, замучил всех нас.
Палван и Атаджанов вернулись в кишлак, вошли в дом аксакала
и сразу поняли, что он бежал с басмачами, захватив семью и имуще
ство. Постучали в калитку имама. Никто не ответил. Толкнули сильнее,
калитка распахнулась. Красноармейцы прошли через темный далан.
Обыскали все помещение — никого; они уже собирались уходить, ког
да в хлеву заржала лошадь. Направились туда, и вдруг прогремел вы
стрел. К счастью, пуля никого не задела. Прижавшись к стене, Палван
крикнул:
— Бросай оружие!
В ответ снова прогремел выстрел. Человек, видимо, не думал сда
ваться. Подобравшись к воротам, красноармейцы открыли огонь.
Пронзительно заржав, тяжело упала лошадь.
— Если хочешь остаться живым, бросай оружие! — закричал во весь
голос Палван, ворвавшись в хлев.
Человек вышел из стойла и с поднятыми руками направился к далану. Палван узнал его.
— Эге, да это имам нашего кишлака! Говорят, телок бежит не да
лее хлева, а вы не далее стойла.
— Простите, не разобрался я, думал, басмачи вернулись. Джан-адалар, неубивайте меня, нет за мной вины, буду молиться за в а с ,-т в е р
дил имам, дрожа от страха.
— Посмотрите, товарищ командир,— один из красноармейцев ука
зал на свежевыкопанную яму в углу хлева.
— А ну-ка, вытряхните хурджун этого басмача,— приказал Палван,
и словно кто-то толкнул в спину Матёза. Он подошел к убитой лоша
ди, снял притороченный к седлу хурджун и, развязав его, высыпал со
696
держимое на землю. Тускло блестя, у ног бойцов лежали золотые и се
ребряные монеты.
Матёзу, глядевшему на эти валяющиеся в пыли деньги, вдруг пока
залось, будто над ними раскачивается в сумраке хлева почерневший
труп повешенного старика. Матёз отступил на шаг. Картины басмаче
ских злодеяний одна за другой проплыли перед его глазами. «Так вот
что ждало Хиву, захвати ее Джунаид-хан! Отрубили бы голову моей
сестре, убивали бы без разбору стариков, детей... Так вот с кем я был
заодно! Так вот какое дело поручил мне Аллакулибай!»
* * *
«Глядите, Тазабагские ворота открыли», «От Шахимардан-дарбаза
убрали тюки хлопка», «Разрешили базары» — такие приятные вести со
общали хивинцы друг другу. Жизнь в Хиве входила в мирное русло.
В лавках и магазинах снова шла бойкая торговля. Теперь не вы
стрелы, а перестук молотов в кузнечном ряду возвещал о начале ново
го дня. Бойцы добровольных отрядов, сражавшиеся столько дней
и ночей с басмачами, наконец-то вернулись домой, но им на всякий
случай было оставлено оружие. Начали работать нсзираты, учрежде
ния. Дехкане, которые при наступлении банд Джунаида вместе с семь
ями укрылись в Хиве, теперь возвращались в свои кишлаки на лоша
дях, верблюдах, а кто и пешком.
В городе отменили комендантский час, но пока из десяти ворот Дишан-калы открыли пять.
— Как охраняются ворота? — спросил Абдусалямов у зашедшего
к нему в кабинет казира внутренних дел Атаджанова.
— Об этом мы позаботились, там дежурят верные люди. Я при
шел посоветоваться, как быть с пленными, их становится все
больше.
— Проверяйте каждого в отдельности,— сказал Абдусалямов.— Дела
закоренелых басмачей передавайте в прокуратуру товарищу Ниязову.
По отношению к тем, которых заманили к Джун а иду обманным путем,
надо проявить особую осмотрительность, учитывать, как долго они
были в бандах, что успели натворить, социальное происхождение. На
сильно мобилизованных Джунаидом и многодетных бедняков отпус
кайте сразу.
В это время зазвонил телефон, Абдусалямов взял трубку: «Здрав
ствуйте, доктор, слушаю вас». На лице Абдусалямова отразилась боль.
Он нервно провел рукой по волосам.
— Это доктор Машков, Пирнафасу-ака стало хуже,— сказал он
Атаджанову.— Пойдем, Матякуб, к нему.
* * *
Как только Атаджанов вернулся из больницы, позвонили
тюрьмы.
— Что, что? Нуруллаев бежал? Сейчас же примем меры.
из
697
Были подняты на ноги работники ГПУ и милиции. Они внимательно
осмотрели дом Нуруллаева, дома его близких друзей и родственников,
искали его на базарах, в мечетях, в медресе, но Нуруллаева и след
простыл.
Бежав из тюрьмы, он отправился не к себе домой, не к друзьям,
а туда, где никому не пришло бы в голову искать его: постучался
в дом Атабая-ахуна. Из ичкари донесся голос женщины:
— Кто там?
— Это я, Мадрим,— тихо произнес Нуруллаев.
Калитка отворилась.
— Кто дома?
— Никого.
— А муж?
— В кишлак уехал.
Женщина закрыла калитку на крючок и повела Нуруллаева
в михманхану.
— Бежал из тюрьмы, пришел прямо к вам.
— Не волнуйтесь, никто вас здесь не найдет.
* * *
Нуруллаев недолго был в доме Атабая-ахуна. Простившись со
своей любовницей, он надел чапан ее мужа, намотал на голову чалму
и явился ночью к Аллакулибаю.
— Весь город перевернули, ищут вас! — сказал волнуясь Аллакулибай.
— Нельзя ли мне пойти домой, повидать семью?
— Ни в коем случае! Там сидит человек из ГПУ.
— А у вас они были?
— Были, проклятые,— с сокрушением сказал Аллакулибай.
— Понимаю, находиться здесь небезопасно.
— По-моему, вам вообще надо покинуть Хорезм. Год-два быстро
пролетят, а как поуляжется, снова вернетесь.
— Это верно, но...
— Чем могу вам помочь?
— Немного денег...
— Со всей душой.
...На рассвете, когда только что открылись городские ворота, Ну
руллаев сел на коня, которого дал ему Аллакулибай, и выехал со дво
ра. Он благополучно выбрался из Ичан-калы. Никто его не узнал, не
остановил. В огромной чалме и длинном шелковом чапане он и вправ
ду был похож на ахуна. Чем ближе были ворота Шахимардан, тем
сильнее билось его сердце. Нуруллаев молитвенно провел руками по
лицу, умоляя святых спасти его. «Если благополучно миную Шахимардан-дарбаза, то пожертвую шейху барана. Только бы проскользнуть за
эти ворота — и все. Поскачу к Джунаид-хану, а после как-нибудь про
берусь за границу. А там можно жить не тужить на деньги, хранящиеся
в Цюрихском банке».
698
Нервно перебирая уздечку, Нуруллаев подъехал к Шахимардан-дарбаза.
— Таксыр, покажите ваш пропуск,— раздался голос стражника.
— Теперь же, слава аллаху, мирные дни. Кто хочет — въезжает, кто
хочет — выезжает. Зачем же еще показывать бумажки? — спросил
«ахун».
— Новый приказ пришел, пропуск надо,— отвечал стражник.
— Ну что ж, поеду за пропуском,— недовольно буркнул «ахун»
и повернул коня.
* * *
Состояние Пирнафаса-ака, который был тяжело ранен в последнем
бою у стен Хивы, было очень тяжелым. Лицо его осунулось, пожелте
ло, щеки запали. В забытьи он стонал и звал свою дочь Джумагуль,
казненную по приказу хана. Временами ему, видно, казалось, что она
где-то рядом, зовет его, и тогда Пирнафас-ака силился приподнять
ся, что причиняло ему, раненному в живот, невыносимые стра
дания.
Якутай, с ночи дежурившая возле Пирнафаса-ака, тихо кивнула
Палвану, появившемуся в палате.
Глаза Пирнафаса-ака были закрыты, он тяжело дышал. Якутай вы
терла холодный пот с его лба и тихо сказала:
— Ата, Палван-ага пришел.
Пирнафас-ака чуть приоткрыл глаза и снова закрыл их. В палате
тишина, только слышится хриплое, прерывистое дыхание раненого.
У окна, скрестив руки на груди и неотрывно глядя на Пирнафаса-ака,
стоят его жена Мастура и мать Палвана.
— Пить! — чуть слышно произнес Пирнафас-ака.
Палван смочил марлевую салфетку и поднес к его пересохшим
губам.
Пирнафас-ака, не открывая глаз, спросил:
— Палван, сынок, Хива все еще окружена?
— Нет, ата, врага прогнали, ворота открыты.
— Благодарение судьбе, что дожили до этих дней, труд наш не
пропал даром, муки наши искуплены. Сынок, мне плохо, часы мои уже
сочтены.
— Не говорите так, ата, скоро поправитесь. Правительство награ
дило вас орденом Красного Знамени.
— Рахмат нашему правительству. Палванджан, горит у меня вну
три, словно пламя бушует,— должно быть, отправлюсь к Джумагуль.
Трудно придется доченьке моей Айджамал. Сиротой останется, ни
сестры, ни брата у нее нет. Будь ей братом,— медленно, сквозь хрип,
говорил Пирнафас-ака.
По щекам Палвана текли слезы. Боль пронзила сердце Якутай; тя
жело вздохнув, она отвернулась и беззвучно заплакала.
— Айджамал и Баходир тут? — едва слышно прошептал Пирнафасака.
699
— Ата, оба они тут.
— Позовите! Хочу проститься с ними.
Айша неслышными шагами вышла в коридор. Дверь осталась при
открытой, и в палату донеслись стоны: вся больница была переполне
на тяжело раненными защитниками Хивы.
Прошло несколько минут, и вот появились Айджамал и Баходир.
Айджамал, встав на колени у постели отца, заплакала навзрыд; Бахо
дир гладил руки деда, словно бы говоря: «Вставайте, бува, вставайте
же». Губы мальчика дрожали.
— Доченька, не плачь так, я еще не умер. Палван-ага не оставит
тебя, ты никогда не будешь сиротой. Учись хорошо, доченька, будь
счастливой, моя единственная.
Вдруг Пирнафас-ака настороженно замер, услышав рыдания Мастуры-хола, с трудом открыл глаза, взглянул на нее:
— Жена, хватит, не проливай слезы, держи высоко голову. Сколько
лет прожили вместе, делили и радости и горе. Если когда обидел тебя,
прости! Жена, я любил тебя. Я всем вам желаю добра, вспоминайте
и меня добром,— произнес он и окинул близких долгим прощальным
взглядом.
Мастура-хола что-то хотела сказать мужу, но голос ей не повино
вался.
В палату вошла сестра со шприцем в руках, сказала: «Ата утомил
ся, оставьте его».
После укола Пирнафас-ака почувствовал себя значительно лучше.
Но к вечеру ему стало совсем худо. В рассветную пору, прошептав:
«Джумагуль моя, доченька, к тебе я...», Пирнафас-ака скончался на ру
ках Палвана.
* * *
Пирнафаса-ака решено было похоронить на братском кладбище,
находившемся за городской стеной, слева от Куша-дарбаза. Палван,
словно бы хоронил своего отца, всем занимался сам. Бекджана послал
к могильщикам на братское кладбище, а друга своего Салиджана — на
улицу, что рядом с мавзолеем Пахлавана Махмуда. Э ту улицу знают
все. Кто бы ни умер в городе — богатый ли, бедный ли,— на эту улицу
мойщиков трупов посылают человека, который и приводит мойщика,
мужчину или женщину, в зависимости от пола покойного. Никто другой
не имеет права омыть труп. Все рожденные на этой улице — мойщики
трупов, переехать на другую улицу им не дано. Ремесло их передается
по наследству от отца к сыну, от матери к дочери.
В отличие от Ташкента, где покойного относят на кладбище
в одном для всех гробу, который затем снова приносят в махалля,
в Хорезме для каждого покойного готовят отдельный гроб. После по
хорон этот гроб оставляют на могиле.
Палван попросил Маткарима-ака сказать гробовщику, чтобы тот
смастерил гроб на шести ножках. Пирнафас-ака, видно, не думал
о смерти, не приготовил себе даже савана. Палван дал денег, и вскоре
принесли двенадцать метров белого ситца на саван. Видевшая все это
700
Мастура-хола прошептала: «Переживала, что нет у меня сына, а вот
он, мой сын».
В дом Пирнафаса-ака пришли родственники. Дом наполнился
женщинами. Все в траурных одеждах: родственники в темно-синих, со
седи — в белых.
Салиджан привел мойщика. Палван, дав мойщику материал на са
ван, повел его в комнату, затем принес наполненный теплой водой
тыквенный кувшин.
Обмыв труп, мойщик из белого ситца скроил и сшил две рубашки:
нижнюю и другую, похожую на мешок. Надев на Пирнафаса-ака ниж
нюю рубашку, обвязал его поясом. Потом они с Палваном положили
тело Пирнафаса-ака в середине комнаты на постланное поверх ковра
одеяло. Лицо Пирнафаса-ака оставалось открытым. Мойщик, позвав
родственников Пирнафаса-ака, сказал: «Надо прощаться».
Все родственники простились с умершим. Айджамал упала на труп
отца, целовала его в лоб, рвала на себе волосы, причитала, рыдая:
«Безвременно умерли вы, атаджан мой... Навеки ушли от меня, мой
добрый, мой заботливый ата... Не достигли своих сокровенных жела
ний, ата мой». Ее едва оторвали от трупа отца.
К дому Пирнафаса-ака все прибывали люди из ближних и дальних
мест. Были здесь и бойцы-добровольцы из его отряда, которых он не
раз поднимал в атаку, с которыми стоял на крепостных стенах под ле
дяным ветром и пулями басмачей; были его земляки-ровесники, хлеб
нувшие горя дехкане Пишканика, соседи, друзья, приятели. Те, кому не
хватило места во внутреннем и внешнем дворах дома, склонив голову,
в скорбном молчании стояли на улице.
Вот в дом внесли покрытый белым ситцем гроб, положили в него
тело Пирнафаса-ака, укутанное в саван, обернутое в курпачу, сверху
покрыли коричневой тканью и чапаном.
Иигиты осторожно подняли гроб и вынесли наружу. Возгласы муж
чин: «О добрый наш!», «О отец наш!», «О наставник наш!»,— сли
ваясь с рыданиями и воплями женщин, разнеслись над махалля.
Впереди гроба в траурных одеждах встали Палван и Бекджан. Гроб
вынесли за ворота. Единственная дочь Пирнафаса-ака Айджамал с раз
вевающимися волосами причитала сквозь рыдания:
Черной землей поглощаемый, вай, ата мой!
Твердой землей поглощаемый, вай, ата мой!
Земля-то жестка, черная, вай, ата мой!
Бока-то вам сдавит, твердая, вай, ата мой!
В садах блестят яблоки, красные, вай, ата мой!
Сирота я теперь несчастная, вай, ата мой!
Гроб, качаясь на руках, точно лодка, медленно проплывал по ули
цам и гузарам Хивы, и все новые и новые люди присоединялись
к траурной процессии. Выйдя из Куша-дарбаза, свернули налево, на
братское кладбище. Гроб Пирнафаса-ака поставили на землю рядом
с продолговатым куполообразным склепом, сложенным из жженого
кирпича и только что оштукатуренным.
701
Начался траурный митинг. Над огромной безмолвной толпой раз
несся голос председателя Военно-революционного комитета Абдусалямова:
— Нас постигло тяжелое горе, геройски погиб наш джанаджан —
любимый отец, самый уважаемый, почтенный из защитников Хивы.
Мы лишились человека, который боролся за победу Хорезмской рево
люции, был другом хорезмских рабочих, ремесленников и дехкан, жил
ради их счастья. Народ Хорезма никогда не забудет его. Дорогой
друг,— голос Абдусалямова дрогнул,— прощай навсегда!
Г Л А В А С О Р О К Ш Е С ТА Я
...Большой зал зимнего дворца Нурлавой залит электрическим све
том, ослепительно сверкают люстры. Здесь собрались командиры,
красноармейцы, бойцы-добровольцы. Здесь и убеленные сединой люди
и совсем еще молодые йигиты.
Али Муллаяров читает указ Центрального Исполнительного Коми
тета о награждении орденом Красного Знамени Хорезма особо отли
чившихся в борьбе с бандами Джунаида. Абдусалямов одного за дру
гим поздравляет награжденных, вручает им ордена. Гремят аплодис
менты. Вот он пожимает руку Ахмаджану Ибрагимозу, вот зал
аплодирует Гадецкому, вот на сцену медленно поднимается еще не
совсем оправившийся после ранения Шайдаков, за ним Ризаев, их сме
няют Муса Хабин и Анна Саидов; получают ордена летчики Арбатов
и Виприх, доктор Машков,..
Муллаяров перелистывает страницы указа — награжденных сотни.
* * *
По улице шли Палван, Якутай и Бекджан. Груди их украшали
боевые ордена.
— Якутай, вот обрадуется мать, увидев вас с орденом. Пойдемте
к нам! — пригласил Палван.
— Пойдемте, Якутай-апа, почетное место в нашем доме — ваше,—
поддержал его Бекджан.
Айша-хола и в самом деле, увидев их с орденами, даже растерялась
от радости.
— Да стать мне жертвой за моих детей! Якутай, вы с орденом как
цветущая ветка,— говорила она, ставя угощение на дастархан.— Вот
теперь прогнали басмачей, война кончилась, наконец справим ваш
той.
— Мама,— тихо заговорил Палван,— война еще не совсем кончи
лась, мы должны очистить Хорезм от банд, скоро отправимся
в путь.
702
Айша-хола замерла с пиалой в руке.
— Сынок, Джунаид бежал, какая еще война? — спросила она
с испугом.
— Больше половины Хорезма в когтях Джунаида. Басмачи хозяйни
чают в Шавате, Газавате, Тахте, Ташаузе, Кухма-Ургенче, Кунграте,
во многих других городах. Пришла пора покончить с ними.
— Палван-ага, как же вы уедете, ведь вы начальник гарнизона
Хивы! — удивилась Якутай.
— Меня назначили командиром особой бригады.
Палван взглянул ка брата:
— Когда ты отправишься в Ташкент?
— Наверно, через несколько дней.
— Бекджанбай, передайте от меня привет Султак-пашше.— Якутай
поднялась.
Палван провожал ее. Они шли молча, рука в руке, по вечерним
улицам. Впереди блеснул тусклый свет керосинового фонаря. Там, за
поворотом,— женская школа, где живет Якутай.
— Джаным, я еще не сказал ни матери, ни вам — уходим в поход за
втра утром.
Якутай остановилась, подняла голову, взглянула в глаза Палвана.
Февральский вечер. Холодная мгла. Но этим двум молодым сердцам,
охваченным пламенем любви, нипочем любая стужа. Палван, точно
бы утоляя печаль предстоящей разлуки, целует Якутай долго,
страстно.
* * *
Ранним утром конники Палвана выехали из Тазабагских ворот.
Путь их лежал на запад. Утро было студеное, и все же чувствовалась
весна. Яркие лучи солнца играли на высоких крепостных стенах древ
него города, ослепительно сияя, переливались на голубых куполах
минаретов. Небо над Хорезмом было чисто и безоблачно.
С О Д Е Р Ж А Н ИЕ
КН И ГА ПЕРВАЯ. Перевод С. Виленского и М. Салиева .
.
.
.
5
КН И ГА ВТОРАЯ. Перевод С. Виленского..........................................
203
КНИ ГА ТРЕТЬЯ. Перевод С. Виленского...............................................
449
Джуманияз Шарипов
ХОРЕЗМ
М., «Советский писатель», 1979, 704 стр. План выпуска 1979 г. № 295
Худож ник И. С. Смирнов.
Редактор Н . И . Голосовская.
Х уд ож . редактор В. И . Морозов.
Тех н . редактор С. Л . Ш ерем ет ьева.
Корректоры Т. П . Лейзерович и И. Ф . Сологуб
ИБ № 1748
в набор 14.08.78.
П одписано
к печати
08.02.79.
А
00868
Ф орм ат 60 х 9 0 7 16. Бумага тип. № 1. Гарнитура Д ж илл -С анс.
Высокая печать. Уел. печ. л. 44. Уч.-изд. л. 50,22. Ти раж 100 000 экз.
Заказ № 132. Ц ена 3 р. 40 к.
Сдано
И здательство «Советский
писатель». 121069, Москва, ул. Воровского, 11.
О р д ен а О ктябрьской Революции, ордена Трудового К расн ого Знамени
Л енин градское производственно-техническое объединение «П ечатны й Двор»
имени А . М. Горького «Сою зполиграфпрома» при Государственном комите
те С С С Р по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.
197136, Л енин град, П-136, Гатчинская, 26.
