Верность сестер Митфорд [Мари Бенедикт] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Мари Бенедикт Верность сестер Митфорд

This edition published by arrangement with Laura Dail Literary Agency, Inc and Synopsis Literary Agency.

* * *

Поклонники исторических романов о Второй мировой войне не смогут оторваться от этой книги.

Library Journal

Глубокое исследование сложных уз сестринства. Бенедикт отлично передает тревогу и неуверенность межвоенных лет в Англии и напоминает об опасности аристократической вражды. Динамичный роман, помогающий понять суть вещей.

Фиона Дэвис, автор бестселлера New York Times «Дворец магнолий»

В новой книге «Верность сестер Митфорд» Бенедикт погружает читателей в мир юных, гламурных, харизматичных британских дебютанток, а затем переворачивает этот блестящий мир с ног на голову. Меня потрясла эта правдивая история сестер Митфорд, их роль в нацистском движении и борьбе с ним. Бенедикт дает читателям все, за что ее любят и чего от нее ждут: внимание к деталям, изящество и восхитительную историю.

Аллисон Патаки, автор бестселлера New York Times «Великолепная жизнь Марджори Пост»

Бенедикт решительно отдергивает легкомысленный занавес и открывает трагедию, таящуюся за полуумолчаниями, она пристально вглядывается в темный час семьи Митфордов: принятие ими фашизма и заигрывание с изменой родине перед лицом Второй мировой войны.

Лорен Уиллиг, автор бестселлера New York Times «Потерянное лето в Ньюпорте»

«Верность сестер Митфорд» — роман своевременный и напряженный, он показывает, какое ужасающее обаяние таит в себе фашизм для некоторых людей, а также мужество и моральную цельность, которые заставляют других людей сопротивляться, даже когда друзья, любимые и семья уже сдались.

Дженнифер Чиаверини, автор бестселлера New York Times «Женщины сопротивления»

В книге Мари Бенедикт оживают темные страницы Второй мировой войны. Благодаря выдержке и упорству три сестры — одна другой ослепительней и умнее — прокладывают себе путь на самый верх. Что бывает, когда сестры, выросшие вместе, перестают признавать друг друга? Почему забота сменяется безразличием и черствостью? Как любовь превращается в соперничество? Когда встает выбор — притворяться слепой или разоблачать? Героине этого захватывающего романа придется решить, кого она предаст: сестру или страну? Мастерски.

Джанет Скеслин Чарльз, автор бестселлера New York Times «Библиотека в Париже»

Глава первая НЭНСИ

7 июля 1932 года

Лондон, Англия

Чарующие звуки симфонии летят по бальному залу. Слуги разливают золотистое шампанское в хрустальные бокалы. В легендарном особняке на Чейни-уок всё, вплоть до мельчайшей детали, сияет совершенством, а прежде всего хозяйка.

Там, в центре просторного бального зала, стоит она — восхитительная, статная, в длинном платье-футляре из шелка, платиновый оттенок которого перекликается с ее серебристо-голубыми глазами. Она протягивает свои унизанные бриллиантами руки навстречу гостям, излучая безмятежность и невозмутимое, неподражаемое спокойствие. Если бы мы были едва знакомы, я бы сочла эту ее сфинксову улыбку напускной или того похуже, но я знаю ее очень близко, как саму себя. И знаю: она именно такая, какой кажется, ведь она — Диана, моя сестра.

Я окидываю взглядом сверкающий позолотой и мрамором бальный зал, легко вмещающий три сотни гостей. Когда приглашенные начинают разбиваться на пары для танцев и занимать места, кажется, что они рассеиваются вокруг Дианы, как лучи вокруг солнца. Так происходит с самого нашего детства: она всегда сияет в центре, а мы, сестры, веером вкруг нее, как лучи. И не важно, что в прессе нас, сестер Митфорд, всех шестерых называют «золотой молодежью»: звезда — она.

Вечер скорее выглядит как новоселье Дианы и ее добрейшего мужа-красавчика Брайана Гиннесса в их фешенебельном особняке, чем как дебютный бал нашей младшей сестры Юнити. Куда, кстати, она подевалась? Я скольжу взглядом по залу, высматривая поразительно высокую восемнадцатилетку. Ей никогда не было дела до светских условностей, вот и в этот раз она, кажется, ушла в тень вместо того, чтобы привлекать к себе внимание — чего следовало ожидать на мероприятии в ее честь. Наконец я обнаруживаю ее в темном углу, увлеченно болтающую с Памелой, нашей сестрой, и Томом, нашим единственным братом, нашим золотым мальчиком. Из нас, семерых молодых Митфордов, тут нет только Джессики и Деборы, они еще слишком юны, чтобы выходить в свет.

Юнити, хоть и притворяется, что слушает, очевидно куда больше увлечена наблюдением за гостями вечеринки, чем беседой с Томом и Памелой. По крайней мере, здесь, на Чейни-уок, ей не придется дважды приседать в реверансе и отводить ножку назад, как перед королем и королевой, когда ее представляли ко двору в Букингемском дворце. Бедняжка Бобо, как мы зовем ее между собой, не славится грацией, так что мы, сестры, затаив дыхание держали друг друга за руки, пока она не завершила представление, не споткнувшись и не прыгнув на колени к одному из величеств. Но и тут не обошлось без неловкости: отводя ногу назад, зацепилась каблуком за подол, и душераздирающий звук рвущейся ткани разнесся по знаменитой приемной.

Серебристое мерцание, плывущее по бальному залу, привлекает мой взгляд, это Диана пробирается сквозь толпу. Как же они похожи на расстоянии — Диана и Юнити, думаю я. Обе высокие, с мягкими чертами лица и светлыми, сияющими волосами. Совсем другое впечатление, если присмотреться вблизи, и дело не в том, что наряд Дианы словно гладкая серебристая колонна, а Юнити щеголяет в серо-белом платье, которое на удивление плохо сидит, несмотря на бесчисленные визиты к портному. В который раз я благодарю судьбу, что родилась с блестящими черными волосами и зелеными глазами, а не голубыми; меньше всего на свете мне хотелось бы выглядеть «чуть-чуть недо-Дианой».

Музыка смолкает, и в другом конце зала я замечаю Ивлина Во. Восторг и тепло переполняют при виде милого друга. Сильнее я обрадовалась бы, только если бы появился мой неофициальный жених. Но это невозможно: мне ли не знать, ведь Хэмиш сам заявил, что не сумеет прийти, дав моим родителям, Муле и Пуле, еще один повод себя недолюбливать — вдобавок к нашей слишком уж затянувшейся многолетней помолвке. «Что за дела помешали твоему шальному женишку пойти на бал в честь сестры невесты?» — уничижительно поинтересовался Пуля во весь голос.

В такие мрачные моменты я задаюсь вопросом, не лучше ли было принять предложение сэра Хью Смайли: хоть он и сама банальность, но союз с ним спас бы меня от нынешних финансовых забот. И избавил бы от бормотания Мули, мол, хватит уже понапрасну болтаться в свете, ведь мне уже под тридцать, а мужа все нет.

Ивлин смотрит в мою сторону, и я машу ему рукой, приглашая присоединиться к нашему дружескому кружку. Эти люди, среди которых поэт Джон Бетжемен и фотограф Сесил Битон, — моя избранная семья. Почему бы не назвать их так? Те качества, которые Муля и Пуля, да и большинство знакомых мужчин, презирают во мне, эти парни обожают, им нравятся моя начитанность и остроумные замечания, особенно колкие. Только эти люди по-настоящему близки мне, и потому, конечно, Пуля презирает моих «денди». Даже среди своих пяти сестер я всегда чувствовала себя чужой. Все в доме вечно разбивались на парочки, начиная с детства — Джессика и Юнити, Памела и Дебора, Диана и Том, золотые двойняшки, — а я чаще бывала одна.

Прежде чем приветственно улыбнуться навстречу Ивлину, я скольжу языком по зубам, чтобы на них не осталось ни пятнышка сочно-красной помады. Разглаживаю руками платье, припоминаю про себя остроты, которые приберегла к нашей встрече. Все должно быть безупречно; никто из нас не хочет попасться на язык к насмешливому и язвительному Ивлину. Когда он шутит про людей не из нашего кружка, это очень забавно, но когда про тех, кто внутри, — уже не очень.

Но Ивлин не подходит. Более того, он вдруг разворачивается, словно его магнитом потянуло в другую сторону — в сторону Дианы. Мне делается дурно, и я знаю, что сама виновата. Когда-то Ивлин был только моим другом. Но он задумал написать книгу о выходках высшего общества и попросил познакомить его с Дианой, которая еще дебютанткой стала звездой и настоящим магнитом для журналистов благодаря красоте и обаянию. Я представила их друг другу на тропической вечеринке, которую Диана с мужем устраивали на своей яхте «Дружба».

Я не волновалась: знала, что Ивлин собирался невзлюбить молодую парочку и сделать их легкомысленными героями своего романа «Мерзкая плоть». Но стоило Ивлину подпасть под чары Дианы, как все изменилось. Теперь он так чертовски загипнотизирован, что я замечаю, как он морщится, если я называю ее Бодли — этим озорным прозвищем, обыгрывающим название издательства Bodley Head^[1], я наградила ее еще в детстве, потому что ее голова всегда была непропорционально большой по сравнению с телом. Этакое крошечное несовершенство, практически незаметное другим, потому что красота ее поистине ошеломляюща.

Я быстро отворачиваюсь: не хочу, чтобы Ивлин или другие заметили мой пристальный взгляд. Не дело так таращиться, это выдает недопустимую слабость. Чтобы скрыть свою оплошность, я говорю:

— Похоже, поездка леди Теннант в Баден не принесла того «исцеления», которое так рекламируют спа-курорты.

Хотя раздается ожидаемый смех, я ненавижу себя за то, что опустилась так низко, добиваясь его. Как бы мне порой хотелось, чтобы моим оружием были не только острый язык и перо. Но тут друзья тоже начинают сыпать наблюдениями, и каждое следующее остроумнее предыдущего, так что в конце концов я буквально рыдаю от смеха. И только вытирая глаза, осознаю это.

Диана стоит, окруженная мужчинами, — привычная картина. Но она не смотрит ни на кого из них. И не влюбленный и богатый муж тому причиной. Ее серебристо-голубые, сверкающие глаза устремлены через многолюдный зал к тому, кого я меньше всего ожидала увидеть.

Глава вторая ДИАНА

7 июля 1932 года

Лондон, Англия

Диана делает шаг назад — прочь от устремленных на нее глаз, в толпу. Гости расступаются перед ней, пытаются пожать руку или поцеловать в щеку. Кончики пальцев касаются ее сверкающего серебристого платья. Если б ей была свойственна ложная скромность, она могла бы сказать себе, что все тянутся к ней лишь потому, что она хозяйка этого роскошного вечера, на котором собрались ее родные, светские друзья и «золотая молодежь». Но ей ни к чему себя обманывать; она Диана Митфорд-Гиннесс, и мир готов предложить ей все. Так было всегда.

Сквозь шум голосов она слышит, как Уинстон Черчилль, муж кузины Клементины, разносит висящую на стене картину Стэнли Спенсера. Видимо, изображение военного мемориала в Кукхеме не совсем точно и заметить это мог только старина Винни. Диана гасит его пыл — редкий случай, обычно его политические соображения ей интересны, хоть она всегда с ними не согласна. Обрывает она и резкую отповедь сына Черчилля Рэндольфа; он близкий друг ее единственного и любимого брата Тома и, как она давно догадывается, неравнодушен к ней.

Красивый, обожающий муж подходит к ней. Осознавая, как эффектно они смотрятся вместе, Диана поднимает руки, унизанные бриллиантовыми браслетами, чтобы дать знак музыкантам и танцорам. Сила, что исходит от нее, подчиняет музыкантов и гостей, все следуют ее сигналу. «Все это — мое», — проносится в голове, самой ей не до конца в это верится. Сказочно обставленный особняк на Чейни-уок, с обюссонскими коврами даже в детских. Загородное поместье восемнадцатого века Биддлсден, где в сезон можно принять сколько угодно гостей. Ее двое замечательных мальчиков, Джонатан и Десмонд, которых она отчаянно любит с того самого момента, когда они с ревом ворвались в ее жизнь. Разумеется, ее муж, Брайан, наследник пивоваренной империи Гиннессов, барон. Ватага настоящих друзей, семья, знакомые — все готовы ради нее на что угодно.

И вот при этом при всем — почему же ей так скучно? Конечно, не постоянно. Летучие искры веселья вспыхивают на вечеринках, подобных этой, или от острот дружочков вроде Ивлина Во. Порой она ощущает умиротворение, читая на ночь своим сыновьям. Но глубокое чувство бесцельности и тревоги пронизывает почти каждый день.

«Не обращай внимания, — твердит себе Диана, — неприлично такое и думать». У нее нет никакого права скучать. Прямо за дверями особняка полно лондонцев на грани отчаяния, и всех их выводит из себя ее процветание на фоне мировой экономической депрессии. Как смеют они с Брайаном тратить состояние на бессмысленные вечеринки и покупки, когда многие едва выживают и голодают из-за безработицы, вопиют они.

Люди думают, что она не знает, или того хуже, что ей плевать на эти разгневанные толпы и голоса. Но это не так. Она точно знает, сколько людей собралось снаружи и чего они хотят. Красота неспособна оградить от правды. Но что она может поделать? Даже ее знакомые мужчины не готовы уйти с головой в проблемы тонущего общества, даже Брайан, у которого есть деньги, связи и ум, не хочет ничего предпринять. И это ее злит.

Музыка затихает, она чувствует, что внимание дирижера и гостей снова устремлено на нее. Она как-то позабыла, что бальный зал ждет, какой танец она предложит следующим. Она снова поднимает руку, и все вокруг оживляются, словно пробуждаясь ото сна. Смычки снова берутся за дело; вокруг нее, Брайана, Ивлина и других избранных кружатся пары, а она снова видит его. Темноглазый брюнет на другом краю танцпола не сводит с нее глаз, глядит не мигая, и ресницы его не дрогнули, даже когда какая-то пара чуть не врезалась в него. Ее щеки вспыхивают. Вообще-то она даже не ожидала, что он и правда придет. Сэр Освальд Мосли, ее М.

Она отвечает ему взглядом — долгим, гораздо более долгим, чем прежде. И вдруг, впервые за бог знает какое время, чувствует себя невероятно живой.

Глава третья ЮНИТИ

7 июля 1932 года

Лондон, Англия

Юнити жалеет, что не взяла с собой на бал крыса. Ратулар отлично разместился бы у нее в сумочке, и можно было бы заводить о нем речь каждый раз, как повиснет неловкая пауза — а такое неизбежно случается. Но, возможно, у малыша не было бы шанса блеснуть, ведь даже в бальную книжечку Юнити нет желающих записаться — притом что, боже правый, бал на Чейни-уок дают в ее честь. Но по крайней мере мягкая шерстка и щекотные усики Ратулара утешили и успокоили бы ее, а это так нужно. Как же ей хочется спрятаться под ближайшим столом: дома она всегда так делает, когда настроение портится.

От неловкости она тянется к бретельке своего серо-белого платья от Хартнелла. Диана специально заказала его для сегодняшнего вечера, не желая, чтобы сестра надела еще раз единственный свой приличный бальный наряд, тот, с новой меховой накидкой, в котором она уже появлялась в Букингемском дворце, когда ее представляли ко двору, — все, разумеется, было куплено Дианой. Ни у кого в семье кроме нее лишние деньги не водятся.

В этом ужасном дебютном сезоне Диана стала для нее настоящей опорой, думает Юнити. От нее было гораздо больше пользы, чем от любой из сестер — понятно, что ее любимая Джессика, которую они зовут Деккой, ничем помочь не могла, она еще слишком юна, — но что насчет Нэнси? Она бросает взгляд на старшую сестру: та, как всегда, окружена своими умными друзьями и совсем не хочет, чтобы Юнити присоединилась к беседе.

Ох, ничего себе, неужели это Нина Стэрди стоит в пределах слышимости Нэнси? Юнити вздрагивает. Меньше всего ей сейчас хотелось бы поболтать с кем-то из бывших одноклассниц из школы Квинс-Гейт или колледжа Святой Маргариты. С кем-то из этих ненавистниц, кто может помнить, как преподаватели назвали Юнити «неподходящей» для их заведений и «советовали» ей вернуться домой под крыло Пули и Мули, к огромному их огорчению. Юнити знала, что мать сделала для нее исключение из своего правила «девочкам — домашнее образование» лишь потому, что хотела отдохнуть от уникальности Юнити, как она выразилась. Но сегодняшней ночью, единственной из всех ночей, ей больше всего хотелось бы слиться с толпой, а если уж и выделяться — то достойно и респектабельно, как от нее и ожидается. Не так-то просто с ростом почти шесть футов.

Только теперь она замечает Диану: та направляется в угол зала, где молодые мужчины налегают на напитки с таким усердием, будто от этого зависит их жизнь. И еще она замечает, как сестра склоняется к самому высокому, худому и неуклюжему из всей компании, шепчет ему что-то на ухо, а остальные трое в этот момент буквально замирают. Словно само присутствие Дианы среди них уронило температуру до арктической. Как бы Юнити хотелось так же действовать на мужчин. Или на одного мужчину в особенности.

Долговязый отделяется от компании друзей — как ей кажется, неохотно — и направляется к ней. Он улыбается, и ей приходится одернуть себя, чтобы не улыбнуться в ответ. Из-за пломб передние верхние зубы посерели, отталкивающее зрелище. Так что выходит гримаса вместо улыбки.

Рожки и скрипки подают голоса, когда он спрашивает: «Могу ли я пригласить вас на танец?» Она кивает и, все еще думая про свои зубы, прежде чем заговорить, стремится переместиться в ту часть танцпола, что освещена похуже. Они начинают кружиться по залу, и она чувствует признательность к Диане за то, что та прислала кого-то выше шести футов. Домашние вечеринки, три бала и уроки, которые она брала по настоянию Мули два раза в неделю, — вот и весь ее танцевальный опыт, так что Юнити не уверена, что сможет подладить свой шаг к партнеру ниже ростом.

— Какая музыка вам нравится? — спрашивает он. Один из тех вопросов, которые инструктор по танцам рекомендовал как «подходящие» для разговоров на балу. Она жалеет, что не спросила то же самое первой.

— Я обожаю оперу. — Она отвечает честно — просто не может выдать ложь, рекомендованную инструктором. Понимая, что оплошала, она нервничает и становится еще болтливей. — Особенно немецкую. Мои дедушка с бабушкой были близкими друзьями семьи композитора Рихарда Вагнера, поэтому родители и дали мне второе имя Валькирия.

Его лицо безучастно — совсем не то благоговейное выражение, на которое она надеялась. Может, он не знает, кто такой Вагнер? Не знает, что это мировая знаменитость? Может, пояснить ему немножко, думает она, и добавляет:

— В честь его самой знаменитой оперы, цикла «Кольцо Нибелунга».

— А-а-а, — отвечает он. — Интересно.

Но по его тону понятно: разговор максимально далек от «интересного», она ему скучна. Она пытается сменить тему:

— Любите ли вы крыс?

Он отстраняется, пристально вглядываясь в ее лицо, но не прерывая танца. И она тоже продолжает двигаться. В конце концов, они приближаются к Диане, и Юнити не хочет разочаровать любимую сестру.

Но когда они оказываются на расстоянии вытянутой руки от Дианы и Юнити ждет от сестры одобрительного кивка, вдруг обнаруживается, что та ее не замечает. Она увлечена разговором с каким-то мужчиной, чье лицо кажется Юнити знакомым, но она не сразу может его узнать, и стоят они с сестрой неуместно близко. И тут Юнити лихорадочно вспоминает его имя; это же фашист-проходимец, как называет его Пуля, сэр Освальд Мосли. С чего бы, ради всего святого, Диане разговаривать с ним, настолько сблизившись?

Глава четвертая НЭНСИ

24 января 1933 года

Лондон, Англия

— Ты уверена, Бодли? Ты еще слишком молода, чтобы принимать такие решения, — ты же практически новобрачная. — Я придвинулась поближе к своей младшей сестре, пытаясь отыскать в ее глазах сомнение или неуверенность. Даже их тень помогла бы мне выполнить миссию, с которой меня сюда прислала Муля. Но все, что я вижу в ее глазах, — возбужденный блеск: Диана красива, как никогда.

— Нэнс, ты всегда была моей верной, а часто и единственной союзницей в этих делах, — смеясь, говорит она, и голос ее чудесно звенит, когда она произносит прозвище, придуманное ею для меня еще ребенком. Словно я рассказала ей очаровательную шутку, а не пыталась пробраться к ней в сердце и отговорить от самого разрушительного шага в жизни. — Я настолько немолода, что уже пять лет прожила в браке и родила двоих сыновей, а значит, достаточно стара и для того, чтобы точно знать, что — и кого — я хочу.

Я знаю, она не собиралась ранить меня этим словечком «стара» — ведь она умудрилась уложиться с браком и рождением детей к двадцати двум годам, я же, дожив до двадцати девяти, не смогла ни того ни другого. Спасибо Хэмишу Сент-Клеру-Эскину и его бесконечному списку оправданий, чтобы отложить свадьбу. Но все-таки она меня ранит, и я припрятываю эту обиду до будущих времен. Мы, сестрички Митфорд, никогда ничего не забываем. Только притворяемся, что прощаем.

— Просто не хочу, чтобы ты потом пожалела. — Я глубоко затягиваюсь сигаретой, оглядывая небольшой дом, который она сняла на Итон-сквер, — ему далеко до ее бывшего особняка Чейни-уок или поместья в Биддлсдене, но он гораздо лучше моей квартиры. — Неужели ты не можешь просто закрутить с ним чертов роман? Обязательно разводиться с чудесным мужем и сбегать, чтобы выйти за него? Честно, я уверена, что Брайан скорее уступит вам супружескую кровать, осыпав ее розами, чем согласится потерять тебя навсегда.

Она снова мелодично смеется, на этот раз озорно: — Кто сказал, что я собираюсь за него замуж?

На долю секунды я теряю дар речи, а такого со мной еще никогда не случалось. Когда я, наконец, снова открываю рот, я брызжу слюной:

— Ну… Мы все предполагали…

«Да и как нам было не предположить этого?» — думаю я. Если уж Диана посмеет бросить примерного, ручного, боготворящего ее мужа, редкостного представителя своего пола и класса, почему бы семье не вообразить, что она сделала это из пылкой преданности распроклятому «М»? Могли ли мы заподозрить, что всё это ради утоления похоти? Муля и Пуля уязвлены поведением Дианы — они запретили остальным сестрам видеться с нею, и эта моя бесплодная миссия «по приведению в чувство» — единственное исключение, но запрет станет еще строже, когда они узнают ее результат. Даже боюсь представить, как разозлится отец, когда поймет, что Диана не собирается замуж. Интересно, сколько фарфоровой посуды падет жертвой его ярости? В нашем детстве немало чашек и тарелок было перебито вдребезги и из-за гораздо менее серьезных проступков — вроде разлитого варенья.

Как всегда невозмутимая, Диана продолжает:

— Нэнс, дорогая, то, что я попросила у Брайана развод, еще не означает, что планируется свадьба с М.

Ее лицо оттенка слоновой кости слегка розовеет при упоминании драгоценного «М». Меня выводит из себя ее отношение к сэру Освадьду Мосли — политическому авантюристу, безусловно харизматичному, но запросто нарушающему партийную дисциплину, если ему это выгодно, в придачу он еще и отъявленный повеса.

— Видишь ли, М не планирует расставаться с женой. А меня вполне устроит проводить с ним столько времени, сколько он сможет мне уделить. И, честно говоря, мне не помешало бы чуть больше времени наедине с собой. Брайан был несколько навязчив.

Я в ужасе. Почему Диана решила довольствоваться крохами? Каждый готов преподнести ей полный, не надкусанный пирог. Вместо этого она, похоже, в восторге от того, что будет делить любовника с его женой, Симми, наследницей огромного состояния Керзона, с которой он прожил уже тринадцать лет, а также со всеми, кто ему еще приглянется, — и таких, по общему мнению, будет не счесть.

Я как раз собираюсь задать этот вопрос, когда с лестницы доносятся шаги — кто-то спускается. Может, это Джонатан или Десмонд? Я думала, няня повела мальчиков в парк. День сегодня хоть и холодный, но не по сезону солнечный.

— Леди, — раздается из холла звучный голос, и я сразу понимаю, кто это. Бобо. Только она время от времени называет меня «Леди», и она самый громкий человек из всех, кого я знаю.

Я встаю, чтоб поцеловать Юнити в обе щеки, и замечаю, что она втиснулась в одно из твидовых платьев Дианы. Смотрится вульгарно, и хотя меня так и подмывает сделать замечание, я не решаюсь нападать на нее в такой щекотливый момент. Если Юнити закатит истерику, дальше уже никакого разговора не получится.

— Бобо, разве до тебя не дошло распоряжение Мули и Пули насчет Бодли? Она у нас теперь персона нон грата. Мы не должны с ней общаться.

Мне-то можно пропускать мимо ушей наставления родителей — мне двадцать девять, и они не поддерживают меня финансово, так что не могут мне диктовать, а вот Юнити все еще у них под каблуком. Я удивлена, что она нарушила их приказ.

Она улыбается, открывая свои нелепые серые зубы.

— Как я могла не зайти к Нарди, раз я в Лондоне? Особенно в такой сложный момент. — Юнити смотрит на Диану с нескрываемым обожанием и называет ее прозвищем, которое обычно пускает в ход, когда ее переполняет нежность к сестре.

Муля и Пуля поддались на уговоры Юнити и разрешили ей пожить в Лондоне на время светского сезона и заняться рисованием в отчаянной надежде, что круг ее общения расширится настолько, что рядом появится заинтересованный поклонник. Не стоило мне забывать, что Юнити выходит из дома гораздо чаще, чем того требует светская жизнь, поскольку посещает занятия на Харли-стрит.

— Я тоже в Лондоне, а меня ты игнорируешь, — шутливо говорю я. Хотя, наверное, я должна была бы обидеться на невнимание Юнити, на самом деле я не получаю от ее общества никакого удовольствия. Ее настроение так переменчиво, а интересы так своеобразны, что я нахожу ее утомительной. Не говоря уже о том, что я терпеть не могу Ратулара! Боже милостивый, кому придет в голову держать домашнюю крысу!

— Для таких как я вы слишком заняты, Леди. Все эти твои писательские дела и приятели, — отвечает она, плюхаясь рядом с Дианой и хватая ее за руку. Интересно, как Диана находит общий язык с Юнити? О чем они говорят наедине? Странно так часто видеть их вместе. Раньше Том был ее родной душой, по крайней мере в детстве, но теперь все изменилось. Он не может простить Диане, что она бросила его друга Брайана, к тому же наш единственный брат целиком поглощен собственной личной жизнью.

Я не обращаю внимания на язвительность сестры:

— Что ж, рада встрече, Бобо. Кажется, целая вечность прошла со времен каникул в Свинбруке.

Муля и Пуля, а также наши младшие сестры Памела, Декка и Дебора (она же Дебо), живут в Свинбрук-хаусе в Оксфордшире, отменно приятном, просторном загородном доме, который мы ненавидим за все, чем он не является — это не замок Бэтсфорд-парк, не усадьба Астхолл-Мэнор, где мы когда-то блаженно резвились, пока Пулины финансы не пришли в расстройство из-за череды неудачных решений и общего экономического упадка, в результате чего мы и оказались в Свинбруке. Когда растешь так, как росли мы, — будто стая диких кошек, в изоляции, общаясь только друг с другом (мы избегали праздного Пули и нервной Мули), то окружающая обстановка играет огромную роль, она становится буквально всем. И как теперь вернуть разговор к разводу Дианы, когда рядом с ней маячит Юнити? Едва мой мозг начинает выстраивать план, звонит телефон. Горничная, оставшаяся у Дианы после «сокращения штата прислуги», стучит в дверь гостиной со словами:

— Простите, что прерываю, миссис Гиннесс, но мисс Нэнси Митфорд звонят.

Кто может звонить мне сюда? О том, что я на Итон-сквер, знают только Муля и Пуля. Но они бы не посмели звонить сюда после своего решительного выступления против Дианы.

Я тушу сигарету и поднимаюсь с кресла, обшитого шелком цвета морской волны. Представление Дианы о лишениях и жертвах сильно отличается от общепринятых, думаю я, рассматривая роскошную мебель, сделанную на заказ.

Я протискиваюсь в телефонную комнатку, примыкающую к холлу, беру трубку и настороженно здороваюсь. К своему изумлению, я слышу голос Хэмиша.

Глава пятая ДИАНА

24 января 1933 года

Лондон, Англия

Нэнси вспархивает с кресла словно птичка, чтобы ответить на звонок. Кресло приехало в этот новый дом на Итон-сквер всего три недели назад из Чейни-уок, как и остальная мебель. Брайан настоял, чтобы Диана забрала всю — разве не она выбирала ее, спросил он с тоской — честно говоря, эта история с разводом совершенно его подкосила. Она поблагодарила его за мебель, но отказалась взять фамильные драгоценности Гиннессов и предметы искусства, вернула их обратно, когда он прислал их в Итоньерку, как она называет свой новый дом; они принадлежат его семье, твердо заявила она, хотя бриллиантов, конечно, будет не хватать. В последний момент, глядя в его добрые, милые глаза, Диана пожалела, что не смогла сохранить брак, но что поделать, она твердо знает — ее будущее связано с М.

Она трепещет при одной мысли об М. С того самого момента, как они встретились — их посадили рядом в феврале на званом ужине у Сент-Джон Хатчинсов в честь двадцать первого дня рождения Барбары, — ее неодолимо тянет к нему. Вначале ее привлекли его завораживающе бескомпромиссные взгляды на политику и бедственное положение Великобритании. Тут они оказались единомышленниками: оба считали, что нынешние политические партии и люди, стоящие за ними, неэффективны, что нужна встряска. К концу разговора она поверила, что Освальд Мосли — тот человек, которому это по силам, Диана так ему и сказала. И к лету, когда он взялся организовывать Британский союз фашистов, он покорил и ее разум, и ее тело. Воспоминание о тайном свидании, случившемся во время fête champêtre^[2], который они с Брайаном устраивали в Бидлсдене, проносится в ее голове, и она чувствует, как по телу разливается приятное тепло.

Диана возвращается мыслями в залитую солнцем гостиную своего нового дома, к сидящей рядом Юнити. Она рада, что Хэмиш наконец-то позвонил, — ее порядком утомил разговор с Нэнси, которая все кружила вокруг темы развода и еле подобралась к расспросам об М. Диана даже хотела ей сказать, что нечего тут деликатничать: то, что Диана теперь с М, уже ни для кого не секрет, и она знает — Муля и Пуля послали Нэнси в отчаянной последней надежде спасти ее от бесчестья. Их спектакль весь как на ладони. Загадка, почему они решили, что Нэнси справится, когда противостояние с М уже проиграли и объединенный фронт Пули и отца Брайана, и нежные уговоры Тома, выступавшего посланцем Брайана. Но Нэнси обычно ловко обрывает ниточки, которыми пытаются повязать ее родители, надеясь сделать своей марионеткой, поэтому Диана допускала, что Нэнси приехала ее поддержать. Очень мило с ее стороны, хоть это все равно ничего не изменит.

Диана поворачивается к Юнити и шепчет:

— Нэнси думает, будто она здесь, чтобы спасти меня от меня самой.

Юнити фыркает, видимо, пытаясь усмехнуться. Диана старается не морщиться от неуклюжести младшей сестры.

— Думаешь, она бы пришла в Итоньерку, если бы догадывалась о твоем плане? — спрашивает Юнити словно бы с насмешкой. Диане ясно: Юнити в восторге от участия в сегодняшнем секретном замысле, о котором она узнала случайно — лишь потому, что неожиданно заявилась на порог за час до запланированного приезда Нэнси.

— Сомневаюсь. Ей не понравится, как я ее сегодня спасаю. По крайней мере, не сразу. Но в конечном счете она скажет спасибо, — отвечает Диана. Стыдно признаться, но она тоже наслаждается своей сегодняшней уловкой. Как это утомительно — всегда быть воплощением идеала пассивной женственности. Ей хочется чувствовать, жить, действовать, а не просто сидеть и принимать восхищение, которым Брайан был готов ее бесконечно одаривать.

Диана слышит вскрик. Они с Юнити вскакивают и бегут к телефонной комнате. Диана надеется, что поступила правильно по отношению к Нэнси. Она просто не могла сидеть сложа руки и смотреть, как Хэмиш водит сестру за нос. Бесконечные отговорки и переносы свадьбы на руку только ему, а для Нэнси в них нет ничего хорошего, ведь ей уже под тридцать — и все без обручального кольца. Откладывание свадьбы было для Хэмиша идеальной ширмой, за которой он прятал свои отношения с мужчинами.

Нэнси годами обманывала себя, веря, что Хэмиш сможет поменять свои сексуальные предпочтения, если захочет. Но на самом деле его романы совсем не похожи на те мимолетные, обычные для закрытых школ-интернатов интрижки, которые были у их брата Тома с однокашниками по Итону: теперь Том встречался с замужними и одинокими женщинами. Нэнси заслуживает лучшего, чем Хэмиш может ей дать, и новая, пробужденная Диана не может позволить своей сестре и дальше терять время. Поэтому Диана встретилась с Хэмишем и убедила его разорвать отношения с Нэнси, солгать ей, будто заключил помолвку с другой — Диана знала, что только такое объяснение убедит Нэнси отпустить его.

Сестры подбегают к телефонной комнате, дверь в нее закрыта, но они слышат, как внутри кричит Нэнси: «Что? На ком ты женишься?» От ее пронзительного голоса Диану на мгновение мутит. Правильно ли она поступила? Она в замешательстве, хотя обычно не сомневается в себе.

Ненадолго повисает тишина, и снова вопль Нэнси: «И это после всех лет, что я ждала тебя, Хэмиш! Я никому не давала и шанса, упустила все возможности, только бы быть с тобой. И вот чем кончилось!»

В телефонной комнате становится тревожно тихо, затем слышится глухой удар. Диану накрывает волна паники. Как там Нэнси? Что ее сильнее расстроило — потеря Хэмиша или осознание, что долгое ожидание было бесплодным, шансы упущены? Что же Диана натворила!

Диана дергает ручку двери в телефонную комнату, но та заперта.

— Нэнси! Нэнси? — кричит она и колотит в дверь. — Открой!

Тишина.

Юнити с грохотом трясет дверь, они окликают Нэнси — безрезультатно. Диана вызывает горничную, просит поискать запасной ключ.

Пока прислуга роется в кухонных шкафах, Диана и Юнити безуспешно обыскивают ящики в гостиной, в холле и столовой. Наконец, в библиотеке Диана находит огромное кольцо, увешанное ключами. «Какой-нибудь из них подойдет», — говорит она Юнити. Она перебирает семнадцать ключей, прежде чем замок поддается и дверь в комнатку со скрипом открывается. Там ее умная, уверенная в себе, острая на язык и равнодушная к оценкам и насмешкам окружающих сестра сидит, скорчившись, на полу. Ее лицо мокро от слез, хотя она уже не плачет. Но не это заставляет Диану вздрогнуть. И без того бледное лицо Нэнси стало пепельным-белым, она уставилась на стену, словно в трансе.

Юнити и Диана присаживаются рядом на корточки, обнимают сестру. Нэнси не ощетинивается, не отпускает своих знаменитых шуточек. Она необычно молчалива, это-то и тревожит сильнее всего. Диана клянется, что не отпустит ее отсюда, из Итоньерки, пока сестра не станет прежней Нэнси. А она станет, притом еще сильнее и лучше, чем раньше.

Диана отчаянно надеется, что о ее тайной роли в произошедшем Нэнси не узнает никогда, хотя, конечно, случившееся — во благо сестре. Или, если вдруг ей станет все известно, Нэнси ее простит.

Глава шестая ЮНИТИ

24 января 1933 года

Лондон, Англия

Юнити обвивает руками худые плечи старшей сестры. Нэнси кажется такой хрупкой, думает Юнити. Того и гляди сломается, если сильные руки Юнити стиснут ее покрепче. Она отдает себе отчет, насколько эта мысль неуместна, и перескакивает на другую — о том, какое же облегчение, что в кои-то веки не она оказалась в нелепом положении. Сегодня это язвительная Нэнси, та, кто постоянно высмеивает Юнити, ее увлечения и манеры, в то время как Диана всегда терпеливо, с сочувствием выслушивает ее. И у Юнити поднимается настроение.

— Нэнс, — мягко говорит Диана. — Позволь нам проводить тебя в библиотеку и принести чашечку чая. Думаю, он поможет осушить этот потоп.

Нэнси поднимается с пола, опираясь на сестер.

Когда они встают, Юнити слышит тихий треск. Неужели платье? Хоть бы нет, ведь она одолжила его у сестры только сегодня. Изысканное синее платье из твида с люрексом едва на нее налезло. Примеряя его, она крутилась из стороны в сторону и надеялась, что благодаря ему глаза ее сделаются такими же серебристо-голубыми, как у Дианы, и она станет почти так же хороша, как и сестра. Хотя никаких доказательств перемен к лучшему не появилось, она не собирается сдаваться: сегодня она вдобавок пыталась повторить макияж сестры. В конце концов, как же ей выделиться среди сестер, если она не умеет ни остроумно шутить, ни быть особенной? Разве что своим высоким ростом и своеобразными, мягко говоря, манерами.

Они усаживают Нэнси в то же самое кресло, в котором она сидела до телефонного звонка, и Диана просит горничную принести чай. Диана пододвигает свое кресло поближе к сестре и берет ее за руку. Она нашептывает расстроенной Нэнси слова утешения и поддержки, Диана целиком сосредотачивается на ней. И это совсем не нравится Юнити. Она пришла в Итоньерку не для того, чтобы ее задвигали на второй план.

Ей хотелось бы полностью завладеть вниманием Дианы. Кроме того, она не стала бы возражать, если бы и драгоценный Дианин М выказал ей участие. На прошлой неделе, когда она была в гостях, Мосли, стоя внизу лестницы, поприветствовал ее: «Привет, фашистка». Юнити знала, что это высший комплимент в устах основателя нового Британского союза фашистов, так она эти слова и восприняла. Так как Юнити давно верила в фашистскую политическую систему и разделяла убежденность Дианы, что Мосли — человек, в котором нуждается нация, она на самом деле была искренне тронута. Но из-за того, что Юнити до сих пор не понимала, как к нему обращаться — в правилах этикета ничего не говорилось про общение с любовником сестры, — она просто поздоровалась.

— У меня есть кое-что для тебя, — сказал он и потянулся к карману пиджака. Подарок? Юнити не могла припомнить, когда в последний раз кто-то радовал ее сюрпризом. Она спустилась с последней ступеньки в холл, приняла от него завернутый сверток и сорвала обертку. Внутри оказалась золотая булавка с эмблемой Британского союза фашистов, БСФ. Ее не только приняли в члены БСФ, но и дали ей особый статус — золотая булавка тому доказательство. Она застыла немой статуей, а когда голос вернулся, взвизгнула от восторга.

— Позволите? — спросил Мосли, потянувшись приколоть значок.

Опасаясь, что не найдет подходящих слов, Юнити лишь кивнула. Он приблизился, чтобы прицепить булавку к ее лацкану. Она почувствовала запах его одеколона, рассмотрела усы и легкую щетину пониже их. Опьяненная близостью к Мосли, которого сестра порой величала Вождем, в тот момент она ощутила себя Дианой.

Но сегодня не будет ни Мосли, ни комплиментов, ни скромных даров. Только Нэнси. Резкая, нахальная Нэнси превратилась в грустную и жалкую. Юнити придется утешиться тем, что на этот раз она тут не лишняя, и подождать, когда Диана переключится на нее. Ожидание, судя по всему, может затянуться.

Тут, к величайшему удивлению Юнити, Нэнси тянется к ее креслу, стоящему чуть в отдалении, пожимает ей руку и шепчет:

— Спасибо, дорогая. Ты была так добра, это очень много значит.

Юнити цепенеет от этой неожиданной теплоты. Когда к ней возвращается пусть не дар речи, но хотя бы способность думать, в голове проносится: «Может, это сигнал, что отношения изменятся?» Может, эта ласковость — предвестник будущей близости, и сестринской, и иного рода? Может даже удастся привлечь Нэнси к общему делу, думает она и с трудом сдерживает улыбку, когда воображение начинает строить ее собственный секретный план.

Глава седьмая НЭНСИ

28 апреля 1933 года

Лондон, Англия

Я смотрю на Питера. Тут, в гостиной моей сестры, в моем любимом кресле, скользя взглядом из-под копны темно-русых волос по газете, сидит мой жених. Как же мне нравится произносить это слово, даже думать его про себя приятно. И я знаю, что в какой-то мере нужно благодарить Диану за этот чудесный поворот событий. Если бы она не нянчилась со мной в Итоньерке целый месяц — выделила мне отдельную спальню — до тех пор, пока я не перестала печалиться о Хэмише, а потом не вытолкнула бы меня обратно в свет, я бы никогда не встретила Питера Родда, банкира, сына дипломата лорда Реннела, совершенно блестящего — он учился в Баллиол-колледже Оксфорда. И мы бы никогда не обручились.

То был месяц отчаяния — я размышляла о жизни без Хэмиша, впадала в ярость от его подлости, злилась за украденные у меня годы, а потом наконец успокоилась: поняла, что сама себя дурачила — убеждала себя, что он любит меня и нас ждет совместное будущее. А Хэмиш всегда любил только себя и, мимолетно, мужчин, с которыми он развлекался. И никогда, никогда — меня.

Я больше не жалкая. Я помолвлена с ровней себе, к тому же человеком гораздо более эрудированным, несмотря на его оксфордское образование, дразнюсь я; на темной, пыльной полке, где отсиживаются те из нас, кому не удалось обручиться в дебютный сезон, меня больше нет. И каким-то чудом рядом с Питером улетучились мои вечные страхи, связанные с браком, — что я превращусь в клушу, только и думающую, что о нянях, поварах, хозяйстве, режиме дня детей и настроении мужа. Возможно, все эти страхи были навеяны воображаемым браком с Хэмишем и не имеют никакого отношения к реальной супружеской жизни. Это брак будет счастливым, я планирую в этом убедиться.

В моменты затишья, когда я одна в квартире со своими бульдожками Милли и Лотти на коленях, шальная мысль закрадывается в мою голову. Может быть, я так радуюсь этому браку потому, что он станет моим первым триумфом над вечно превозносимой Дианой? С тех пор, как она ушла от Брайана к Мосли, она больше не звезда лондонского общества, а пария, в то время как меня повсюду поздравляют с помолвкой — ничего общего с безразличием и косыми взглядами, какими меня награждали, когда я объявила о своей помолвке с Хэмишем много лет назад. Даже Муля и Пуля мною довольны, хотя для меня не секрет: Питер в их глазах недотягивает до идеала жениха. Но, без сомнения, он кажется им намного лучше Хэмиша.

Я слышу легкие шаги Дианы, спускающейся по парадной лестнице, а следом — торопливый топот Юнити. Кажется, они теперь неразлучны, по крайней мере пока Диану не позовет Мосли. Если бы только Муля знала, как вопиюще Юнити нарушает ее указ.

— Прод? — окликаю я Питера, по митфордианской традиции мы с сестрами придумали ему прозвище, сократив Питер Родд до очаровательного и забавного словечка Прод.

Он поднимает глаза от газеты: — Да, дорогая? — Выходим?

Питер встает, а я думаю, как же лихо он выглядит в черной рубашке. Я не спеша приближаюсь к нему и провожу пальцем по лацкану.

— Ты так хорош в этой форме, что нам, наверное, надо почаще ходить на митинги.

Он усмехается: — Ты тоже хороша.

Он склоняется ко мне, чтобы поцеловать, и тут из холла доносится голос Дианы:

— Машина ждет! Мы отстраняемся друг от друга, и я кричу в ответ: — Минуточку, Бодли! Только нос припудрю! Я шепчу Питеру:

— Прихвати с собой чего-нибудь покрепче. Думаю, лишним не будет.

Теперь слышен крик Юнити:

— Боже, Леди, нет никакой нужды пудрить нос! Мы едем на политический митинг, а не на бал.

После того как я оправилась от разрыва с Хэмишем, Юнити больше не зовет меня Нэнси или ласково «Нэнс», теперь у нее снова в ходу прозвище «Леди», которым она обычно пользуется, когда я ее чем-то раздражаю. Порой мне хочется понять, чем же я ее за это время обидела.

Я не обращаю внимания на крики Юнити и задерживаюсь перед зеркалом, пудрю нос, подкрашиваю губы. Затем мы вчетвером — все в сочетании с обычной одеждой еще и в черных рубашках — втискиваемся в машину, которую прислал за нами Мосли. Все какие-то мрачные, так что я пытаюсь поднять настроение репликой:

— Кто бы мог подумать, что черный цвет нам так идет!

Диана неодобрительно оглядывается на меня:

— Нэнс, черные рубашки носят не ради красоты. Члены Британского союза фашистов носят черный, потому что это символ фашизма. Так мы опознаём друг друга и убеждаемся, что мы заодно, независимо от богатства и социального статуса.

Она забывает упомянуть, что по «совпадению» форма БСФ такая же, как у Бенито Муссолини, которым восхищается Мосли.

Боже мой, она уже говорит словами Мосли. В последние месяцы я провела множество часов в Итоньерке в обществе этого человека, хорошо узнала его взгляды на фашизм, государственную политику Великобритании и всего континента. Мосли любит разглагольствовать: дескать, он основал БСФ, чтобы подтолкнуть страну от старомодной, экономически и социально несостоятельной демократии к более современной и эффективной автократии. Образец для него — правительства Италии и Германии, хорошо бы и в нашей стране было такое же руководство, считает он. Он недавно вернулся в Лондон из Италии, где общался с Муссолини. У Дианы загораются глаза всякий раз, как Мосли начинает вещать о своих политических планах. И это меня тревожит.

Хотя я убеждена, что стране нужны перемены — у нас три миллиона безработных, финансовый кризис, коммунисты наступают на пятки, но бог мой — взгляды Мосли слишком радикальны. Я центристка и вряд ли согласилась бы поехать сегодня вечером на большой митинг фашистов, если бы Питеру не было так любопытно туда заглянуть. И если бы Диана не умоляла присоединиться к ней.

Мужчина, с головы до ног одетый в черное, приветствует нас, когда машина подъезжает к Альберт-холлу, и с военной четкостью провожает нас к местам в первом ряду. Мы усаживаемся в кресла, и я рассматриваю людей вокруг. Настоящее море черного. Но не только этот цвет объединяет участников митинга: большинство из них принадлежит к среднему классу, хотя, говорят, и среди представителей высшего общества появляются сторонники фашизма. В зале в основном румяные парни, попадаются угрюмые мужчины средних лет и жизнерадостные моложавые женщины.

— Не такого я ожидал, — шепчет мне Питер, озираясь по сторонам.

— Нет, это не шайка хулиганов, — отвечаю я тоже шепотом. Я ожидала увидеть в толпе подстрекателей.

— Тсс, — шипит на нас Диана: Мосли выходит на сцену, его приветствует лес вскинутых вверх рук. Лицо сестры сияет, когда она смотрит на него снизу вверх.

Сторонники устраивают Мосли бурную овацию, едва завидев своего мужественного темноволосого лидера, отрастившего черные усы. Я слышу выкрики «БСФ!» и замечаю в толпе несколько рассредоточившихся полицейских, видимо, для поддержания порядка.

Мосли перестает напыщенно расхаживать по сцене и останавливается, уперев руки в бедра и взирая на толпу, выпячивает грудь колесом. Мне кажется, что он специально надел облегающую черную водолазку вместо официальной черной рубашки на пуговицах, как у всех у нас, чтобы выставить напоказ свое сильное, как у льва, тело.

Я словно под гипнозом наблюдаю, как он перемещается по сцене, грозит пальцем, топает ногой, разговаривая со своими помощниками и готовясь произнести речь. Такого Мосли мне видеть еще не доводилось, и теперь я наконец начинаю догадываться, что в нем так привлекает Диану. Что привлекает к нему всех сторонников.

Однако чем больше он старается, тем более его движения выглядят наигранными. Внезапно вся эта напыщенная обстановка, вся срежиссированная торжественность кажутся ужасно глупыми, и меня разбирает смех. Диана, прищурившись, смотрит на меня, губы ее сжимаются в ниточку, а брови сердито хмурятся, пока я отчаянно пытаюсь подавить смешок. Но тут взгляд мой скользит по Юнити, и мне моментально становится не до смеха. При виде ее жалкой преданной физиономии мне становится до дрожи страшно.

Глава восьмая ДИАНА

28 апреля 1933 года

Лондон, Англия

М будет так рад, думает Диана, глядя из первого ряда вверх, на сцену. Ей удалось заманить на митинг не только верную Юнити, но и других членов семьи — Нэнси и Питера. Если бы только Муля и Пуля смилостивились и согласились встретиться с нею и Мосли, они, без сомнения, тоже были бы очарованы. Они бы увидели то, что видно ей: что у М есть ответы на безотлагательные вопросы, касающиеся оздоровления правительства и общества. А пока что на ее предложения такой встречи отец лишь сердито ворчит, если вообще отвечает на звонок.

Ее жизнь до встречи с М кажется совершеннейшей пустышкой. Обманка вместо золота, если не упоминать Джонатана и Десмонда, конечно. М дал ей цель в жизни, превосходящую ее самые смелые фантазии, и она сделает все, что может, способствуя ему и его делу, его БСФ. На самом деле она сделает ради него вообще что угодно.

Хотя она раньше уже видела немало выступлений Вождя и слушала множество его речей, так грандиозно не было еще никогда, и никогда еще — в присутствии Нэнси. Диане хочется, чтобы старшая сестра, которой так трудно угодить, оценила силу и магнетизм ее возлюбленного. Наверное, это подспудное желание развеять последние сомнения Нэнси в том, что расставание с Брайаном было верным решением. После встречи с Питером взгляды Нэнси на М заметно смягчились. Хотя, если бы Диана могла говорить откровенно, она бы поделилась опасениями насчет Питера — банального и не блещущего талантами. Может, он и умен, но слывет волокитой и вряд ли годится для счастливого супружества. Но у нее нет права на такую искренность, она лишилась этой привилегии, как и многих других, когда ушла от Брайана.

Музыканты слева от сцены ударили в барабаны, предваряя выступление М, и этот ритм заставляет сердце Дианы биться чаще. Почему она так волнуется сейчас, ведь когда она влюбилась в М и ушла от Брайана, она почти не тревожилась? Неужели она так трепещет из-за того, что возлюбленный стоит на огромной сцене? Или из-за того, что чувствует себя причастной к чему-то грандиозному, намного больше ее самой, — к истории?

Диана отдается своим чувствам, ее потряхивает, когда М марширует по сцене — человек действия, не похожий ни на кого из ее знакомых; она очень довольна, что Симми, жена М, решила не ехать на митинг. Только благодаря этому Диана смогла появиться здесь. М шагает уверенно, его нисколько не смущают тысячи обращенных к нему глаз; кажется, он не только может держаться непринужденно перед толпой — он способен управлять ею. Страстное желание захлестывает Диану, она живо вспоминает умелые касания М, исследовавшие и будоражившие каждую частичку ее тела, которое иначе так и осталось бы непробужденным.

Может, это его сексуальность накрепко привязала ее к нему? Или все-таки ее опутали, словно осьминожьи щупальца, его сила и целеустремленность? Этого она не знает, ясно лишь одно: ее к нему неудержимо тянет. Уже после их первой ночи вместе она полностью отдалась и ему, и его делу, стараясь не задумываться, какое место ей отводится в его жизни.

Это было нелегко. Диана привыкла быть центром внимания, особенно для мужчины, с которым она живет. Вся жизнь Брайана вращалась вокруг нее. Они не были похожи на другие знакомые пары: почти каждый день они вместе обедали в «Савое», и даже на балах, где мужу и жене не полагалось держаться вместе, она чувствовала, что он смотрит на нее с другого конца зала. Поначалу это обожание подкупало, но с годами стало угнетать. Возможно, поэтому М такая интересная задачка для нее. Он ей не принадлежит и ясно дал понять, что никогда принадлежать не будет.

С ним рядом всегда будет его жена Симми, сказал он Диане, и этот обидный для нее факт стал очевиден в начале месяца, когда Симми отправилась с ним в Рим и во всех газетах появились фотографии М и его жены в компании с Бенито Муссолини на балконе Палаццо Венеция. Даже для сестер Симми — Александры, по прозвищу Бабá, и Ирен, похоже, М гораздо доступнее, чем для Дианы, и все же она готова терпеть и довольствоваться тем временем, что он сможет ей предложить. И, как знать, может, он заметит, как она смотрит на него из зала, как болеет за него, и выберет ее, а не Симми.

С последними звуками барабанов зал затихает и М подходит к микрофону, единственный прожектор светит прямо на него. Взгляд Дианы фокусируется только на нем, их глаза встречаются. Какой-то краткий миг кажется, что они лишь вдвоем, лицом к лицу переплелись телами в ее постели. Он кивает ей и начинает речь.

— Леди и джентльмены, мы собрались здесь сегодня вечером, чтобы услышать о политике британского фашизма, — выкрикивает М, и по ее спине пробегает дрожь, совсем не такая, как обычно. Она знает каждое слово, которое он собирается произнести: они вместе репетировали эту речь. И все-таки с этой сцены, перед этой толпой, его громовым голосом слова звучат совершенно по-новому. Они заново завораживают ее, а вместе с нею и весь зал.

Люди приветствуют М, и Диана обнаруживает, что кричит вместе со всеми, к изумлению Нэнси. Как чудесно ослабить самоконтроль и отдаться порыву момента, особенно если в центре всего — М.

— Пришло время осудить так называемых лидеров, втянувших нас в кризисы 1914 и 1931 годов, нарушивших все обещания, данные нашей любимой Великобритании. Пришло время новым рукам поднять наш опозоренный флаг и вернуть ему былую славу, — продолжает он. Тридцать минут Мосли удерживает внимание своих последователей, уверяя, что его авторитарная власть — если БСФ возглавит правительство — справится со всеми кризисами, введя жесткую дисциплину в обществе и экономике. Похоже, он абсолютно уверен в успехе своего курса и в том, что рожден для этого. Диана, конечно же, согласна и представить не может, что кто-то думает иначе.

Затем он произносит слова, которые прошептал в их первую ночь. Но теперь она слышит их по-новому, иначе: «Что ж, начнем наше великое приключение!»

Глава девятая ЮНИТИ

28 апреля 1933 года

Лондон, Англия

Как смеют Нэнси и Питер хихикать и потягивать принесенные с собою напитки во время выступления Мосли? У Юнити руки опускаются: до чего аполитична ее семья, за исключением Дианы, конечно, и Декки, которая по какой-то чудовищной причине решила, что спасением английского народа станет коммунизм, а не фашизм. Как остальные могут не понимать, что мир стоит на грани перемен, что общество, каким они его знают, будет уничтожено, когда эта метаморфоза случится? Юнити полна решимости оказаться в центре перемен, быть во главе них и не позволить руководить собой.

Оглядывая зал, ряды крепких молодых мужчин-фашистов, она одергивает свою черную блузку, специально купленную для этого первого из длинной череды митингов БСФ; фалды заправлены, чтобы подчеркнуть ее высокий рост. Муля хочет, чтобы она тратила свои небольшие карманные деньги на платья к светскому сезону, но Юнити знает, что стремительно дешевеющие в депрессивные времена фунты лучше вложить в политические начинания. Это движение — ключ к ее будущему. Она никогда не будет блистать на светских сезонах, а тут, возможно, найдет свое место.

Ее план родился не в одночасье, как у Дианы, которая лишь недавно «очнулась» и осознала, что со страной надо что-то делать и фашизм — самый верный путь. Политические мечты Юнити формировались уже давно. Еще с тех пор, когда они с Деккой делили спальню в Свинбруке и, оглядываясь друг на друга, выстраивали свои общественные взгляды. Чем более яростной поклонницей коммунизма становилась Декка, тем сильнее Юнити верила, что справиться с бедами стране помогут фашизм и два ее кумира — Муссолини и Гитлер. «Только твердый, изобретательный лидер приведет Великобританию к успеху! — кричала она Декке, а затем добавляла: — Нельзя идти на поводу у людей и их прихотей. На народ можно положиться, лишь когда он под контролем государства».

В какой-то момент ситуация настолько обострилась, что сестры физически разделили спальню пополам, проведя посредине линию — с одной стороны коммунизм, с другой — фашизм, каждая оформила свой угол соответственно. У Декки были коммунистическая библиотечка, бюст Ленина и выпуски «Дэйли Воркер», у Юнити — фашистские значки и флаги, фотографии Муссолини и Гитлера, новая фашистская эмблема — свастика, а также коллекция записей нацистских и итальянских молодежных песен. И все это несмотря на знаменитую ненависть Пули к «гуннам», как он называл немцев еще со времен Первой мировой войны, на которой он с ними сражался, и несмотря на его приказы убрать все нацистские символы.

Некоторые прозвали Декку салонной коммунисткой, но Юнити уважает ее серьезный подход — любая заинтересованность в политическом будущем страны лучше, чем безразличие. Несмотря на разногласия, Юнити обожает свою энергичную младшую сестренку, их споры всегда казались ей гораздо благороднее, чем легкомысленные перепалки, которые устраивали другие их сестры из-за одежды, заколок для волос или книг. Они с Деккой могут быть политическими противницами, но в остальных отношениях — они настоящие подруги.

Пока Мосли произносит речь, Юнити не упускает шанса рассмотреть толпу. Среди мужчин в черных рубашках — на некоторых на них ее взгляд задерживается — встречаются и женщины. Как и мужчины, они одеты в черные рубашки разных фасонов — есть с круглыми воротничками, и с мужскими галстуками, — но все смотрятся одинаково серьезно. Может, они ее настоящее племя, может, с ними у нее гораздо больше общего, чем с погрязшей в мелочных интересах семьей, размышляет Юнити. И тут одна женщина привлекает ее внимание.

Вместо черного эта девушка выбрала красный кардиган. «Идиотка, — думает Юнити. — Как из всех цветов она могла выбрать красный для митинга фашистов?» Красный — цвет коммунизма, антитезы фашизму. Неужели она не понимает, символом чего она для всех тут выглядит? Разве не боится реакции, которую может вызвать? Девушка оборачивается, и Юнити ахает: та поразительно похожа на ее сестру, Декку. Что, черт возьми, она тут делает? Юнити качает головой: скорее всего она обозналась. Муля никогда не отпустила бы Декку на фашистский митинг, Юнити даже представить не может, как она могла бы сюда попасть.

Речь Мосли достигает крещендо, и Юнити теряет девушку из виду. Рискуя раздразнить патрульных, контролирующих проходы, несколько смельчаков зажигают спички, и в их мерцающем свете, когда голос Мосли звучит во всю мощь, зал кажется почти священным.

Через толпу словно проходит электрический разряд, вибрация проникает в Юнити, входит с ней в резонанс. Юнити в восторге от слов Мосли, хотя уже читала манифест и слышала, как он ранее репетировал речь в Итоньерке. Но здесь те же самые фразы словно ожили. «Могу представить, — думает она. — Насколько завораживающими они были бы в искусном, гипнотическом исполнении Гитлера».

— Я принес вам новую, революционную концепцию политики, экономики и самой жизни, — гремит голос Мосли, и Юнити не может думать ни о чем, кроме той выдающейся роли, которую хочет сыграть. И сыграет.

Судьба ведет ее к этой роли. Судьба соединила Диану с Мосли, чтобы через сестру открыть Юнити суть фашизма. Затем судьба познакомила ее с Мосли и ведущими деятелями британского фашизма. И вскоре судьба призовет ее оставить позади анемичный британский фашизм и проникнуть в самое сердце явления, живое и пульсирующее, — в Германию.

Глава десятая НЭНСИ

3 сентября 1933 года

Лондон, Англия

И почему я надеялась, что сестры хоть ненадолго отвлекутся от собственных удовольствий и помогут мне спланировать и отпраздновать нашу с Питером свадьбу? Почему позволила доброте и великодушию Дианы, которая утешала меня, пока я оплакивала Хэмиша, усыпить мой разум? «Вот балда», — говорю я себе, вспоминая, что рассчитывала на Диану, Юнити и чуть меньше — на любительницу сельской жизни Памелу, надеялась, что они помогут мне насладиться месяцами перед свадьбой и проводят в замужнюю жизнь, на пути в которую я изрядно подзадержалась.

Вместо этого я осталась наедине с Мулей, потому что Декка и Дебо слишком малы для таких дел, а Памела вызвалась управлять молочной фермой Брайана, площадью триста пятьдесят акров, хотя Диана и Брайан разведены, — скорее всего потому, что за городом ей всегда нравилось гораздо больше, чем где-то еще. Признаюсь, никогда по-настоящему не понимала любви Памелы к сельской жизни, мы прозвали ее «Женщиной» из-за этой странной привязанности и из-за всех ее женских привычек. Как бы там ни было, Памела предпочла ферму домашней жизни с Мулей и Пулей. Диана и Юнити почему-то решили, что должны отправиться в Германию.

— Дорогая, — окликает меня Питер, держа в руках фарфоровую тарелку с пышным цветочным узором. Почему он схватил именно ее из всего выставленного в «Эспри» фарфора?

— Да? — отзываюсь я, стараясь не морщиться от этого чудовищного зрелища. Конечно, он не спрашивает меня, не выбрать ли нам такой сервиз. Наверняка он просто схватил, что было под рукой, лишь бы поскорее закончить и перейти к коктейлям, которые ему были обещаны в награду по окончании этой рутины. Такой викторианский фарфор можно было обнаружить в шкафах бабушки, леди Клементины Огилви, пока она еще была жива и ее вещи не разошлись среди потомков.

— Как насчет этого? О нет, он в самом деле спросил это. — Честно? — рискую уточнить я.

— Всегда, — отвечает он с красивой ироничной улыбкой, в которую я влюбилась, но я-то знаю, что ему не нужна абсолютная честность во всем. Ни одному мужчине этого не нужно. Но в этом вопросе, наверное, можно быть откровенной. В конце концов, благодаря щедрости одной из тетушек Питера, которая предложила купить нам фарфор в подарок на свадьбу, мне предстоит смотреть на эти тарелки всю оставшуюся жизнь. Не хочу зажмуриваться каждый раз, как сажусь пить чай.

— По-моему, на редкость чудовищно, — произношу я.

Питер хохочет, и я рада. Мой жених понимает и ценит мой юмор, а на это способны лишь редкие мужчины за пределами моего дружеского круга. На самом деле большинству мужчин мой ум неприятен. Я тянусь к мужу и целую прямо здесь, в «Эспри», радуясь, что у меня хватило мудрости немедля принять его предложение. Хотя, когда он его сделал, голос его звучал шутливо.

— Нэнси… — прерывает нас Муля, поправляя выбившийся из-под шляпки темный локон и разглаживая а-ля викторианские оборки своей блузки. Она замолкает, и я понимаю, что она недовольна нашей демонстрацией чувств. После всех этих бесплодных лет ожидания Хэмиша — почему она не порадуется моему счастью? Я думала, она будет в восторге, что я распрощаюсь со статусом старой девы. Может, она вообще мною недовольна? Ей определенно не нравится скромный успех, который принесли два написанных мною легкомысленных романа про конфликты между «золотой молодежью» и старшим поколением — «Происшествие в горах» о безумной вечеринке в загородном доме в Шотландии и «Рождественский пудинг» о празднике в Котсуолдсе, — она считает сходство между персонажами и нашими общими знакомыми неприличным. Особенно то, как я завуалированно изобразила ее саму.

Нет смысла напрямую говорить с ней об этом, так что я пускаю в ход хорошо отработанную тактику переключения внимания. Я указываю на элегантный, простой сервиз в стиле ар-деко на соседнем стеллаже и замечаю:

— Вот этот великолепен.

Фарфор выбран и коктейли выпиты, Муля и я прощаемся с Питером, оставляя его в баре «Савоя». У нас встреча в Мэйфере в салоне Нормана Хартнелла, дизайнера, чьим современным стилем я восхищаюсь, особенно тем, как он конструирует основу платья, а затем дополняет ее романтичными, интересными деталями. Одно из них я и собираюсь примерить и не хочу до знаменательного дня показываться в нем на глаза жениху, чтобы не навлечь неудачу. Неудач с мужчинами с меня хватит.

Мы входим в потрясающий салон на первом этаже, весь из стекла и зеркал в стиле арт-модерн. Я заранее попросила продавщицу повесить платье в примерочной, чтобы сразу появиться во всем блеске перед Мулей и сразить ее. Так мои шансы на успех повышаются. Если я покажу ей свое платье, пока она будет рыться среди других, она найдет миллион поводов раскритиковать его. А мне надо подладиться под ее вкус, потому что она и Пуля оплачивают платье, церемонию в церкви Святого Иоанна на Смит-сквер и последующий завтрак на Ратленд-Гейт, в лондонском доме, снятом ими для Юнити на светский сезон.

Пока продавщица помогает мне надеть шифоновое пирожное, скроенное по косой, элегантное и простое, за исключением лифа, сшитого крест-накрест, Муля устраивается на шелковом диване, принимает угощение от продавщицы и спрашивает:

— Питер будет в форме, когда вернется в офис?

— Что ты имеешь в виду? — отвечаю я, слушая вполуха. Платье занимает меня куда сильнее, чем ее вопрос.

— Он уже хорошенько выпил, когда мы оставили его в «Савое». — Голос ее какой-то надтреснутый и чопорный, мы с сестрами передразниваем его без свидетелей. Я настораживаюсь, потому что начинаю догадываться, к чему этот вопрос.

— Не беспокойся, Муля, — говорю я. — Он выходит на новую работу после медового месяца, когда мы вернемся из Рима. Сейчас ему не надо возвращаться в офис.

Стоит мне произнести это, я тут же понимаю, что совершила ошибку. Я еще не говорила ей, что Питер уволился из Банка Англии и что он не будет работать до января, до нашего возвращения в Лондон. Он отчаянно боролся, чтобы получить новую должность после того, как однажды после обеда уволился с работы.

— Новая работа? Вот так дела! Так он не работает в банке?

Я стараюсь придать голосу бодрости.

— Я разве не рассказывала тебе, какие перспективы у него открываются в Гамбургском банке? Слишком великолепные, чтобы отказываться, и к тому же Гамбургский даже предложил ему приступить после медового месяца!

Хотя я с нетерпением жду замужества, едва ли не сильнее я жду нашего медового месяца, который мы проведем в римских апартаментах родителей Питера в Палаццо Джулия, а вот обустройство дома меня не слишком занимает.

Муля ничего не отвечает мне напрямую, но я слышу ее тихое ворчание из-за двери примерочной. Кажется, она пробормотала — мол, надеется, что этот «перерыв в работе» не выльется в еще один неприятный разговор с родителями Питера о денежной помощи. Меня чуть не стошнило, когда я услышала, как наши родители спорят о том, кто заплатит меньше, словно мы с Питером были ковром на египетском рынке, который они собирались купить по дешевке.

«Пора отвлечь ее этим сногсшибательным платьем», — решаю я. Я выхожу из примерочной и встаю перед Мулей. Мельком взглянув на себя в зеркало у нее за спиной, я поворачиваюсь то одним, то другим боком, довольная и силуэтом платья, и тем, как мерцающая ткань оттенка слоновой кости подчеркивает мои черные волосы и глаза, как они гармонируют.

Муля щурится, изучает платье и меня в нем.

— С деньгами не настолько туго, Нэнси, — наконец говорит она.

Я отшатываюсь от этого замаскированного оскорбления.

— О чем ты, черт возьми? — восклицаю я, хотя знаю, что не стоит этого делать.

— Слишком простецкое.

Я почти плачу. Хоть бы раз она подумала о моих чувствах, о том, что они есть. Неужели она считает, что раз я сыплю колкостями, то я толстокожая? Когда мы выбирали свадебное платье Диане, Муля была сама благожелательность и радость, на каждом шагу делала комплименты моей прекрасной сестре. Кроме того, за Дианой следовала целая группа поддержки — мать Брайана и кузины Гиннесс.

Мне отчаянно хочется, чтобы Диана была здесь и сгладила Мулину резкость. Будь здесь Декка и Дебо, они тоже могли бы смягчить ее, но она не разрешила им присоединиться, потому что потом мы пойдем по магазинам выбирать интимный гардероб для моего приданого. Памела отговорилась тем, что слишком занята на ферме. И хотя странноватая угрюмая Юнити — так себе компания, но даже она стала бы хоть каким-то буфером.

И что за неотложные дела заставили Диану и Юнити отправиться в Мюнхен на весь сентябрь?

Глава одиннадцатая ДИАНА

3 сентября 1933 года

Нюрнберг, Германия

Синхронный топот тысяч ботинок отдается внутри нее, словно биение сердца. Звук подхватывает ее как волна и возносит с ревом «Хайль Гитлер». Затаив дыхание она наблюдает за Партайтагом, съездом нацистской партии; эта уникальная немецкая форма фашизма заставляет ее чувствовать себя невероятно живой. «Будет что рассказать М», — думает она. Если, конечно, удастся поговорить с ним по возвращении.

Стоя рядом с Юнити на трибуне для тысячи почетных гостей, Диана наблюдает за марширующими в унисон войсками. Даже мальчишки в коричневых рубашках из гитлерюгенда шагают в ногу, и ее охватывает благоговейный трепет при виде этого. Юнити, в таком же изумлении, хватает ее за руку и пожимает ладонь.

— Сколько же здесь солдат? — спрашивает она Путци Ганфштенгля, верзилу с квадратной челюстью, секретаря по связям с зарубежной прессой нового канцлера Германии Адольфа Гитлера, который и пригласил их на это мероприятие.

— Четыреста тысяч, — отвечает он на безупречном английском. Он рассказал, что его мать была американкой и сам он учился в Штатах в Гарварде.

— Я и представить не могла, что в Нюрнберге расквартировано так много солдат.

Когда они с Юнити приехали на днях из Мюнхена, Диана была очарована древним баварским городом, его остроконечными крышами, крытыми красной черепицей, и каменными соборами. Очарование усиливали красные нацистские знамена, вывешенные почти на каждой улице и в каждой витрине, город казался красиво упакованным рождественским подарком. Невозможно было поверить, что когда-то эта страна воевала с Великобританией и сам Пуля сражался здесь.

— Они прибыли на съезд со всей Германии на специальных поездах. Всё, чтобы отпраздновать победу нашего канцлера, — говорит он с ноткой триумфа в голосе. Ганфштенгль ждал этого момента почти так же долго, как и сам Гитлер. Ведь он и его семья приютили Гитлера после путча 1923 года, оставались его сторонниками, пока тот был за решеткой, а когда Гитлер решил бороться за власть, помогли с финансированием и познакомили с нужными людьми.

Диана изумленно качает головой, смотрит на тысячи точно расставленных военных, с ее места они кажутся игрушечными солдатиками, с которыми Том играл в детстве. Хотя Диана знает, эти солдаты — не игрушки. Это живой символ власти Гитлера, и по сравнению с происходящим здесь митинги Мосли кажутся детскими утренниками. Но она, конечно, никогда не скажет такое любимому.

«Слава богу, что Юнити уговорила меня поехать в Мюнхен, — думает Диана. — И не только потому, что я вижу все это своими глазами».

Диане совершенно невозможно было оставаться в Лондоне. С тех пор как в мае умерла Симми — от молниеносного перитонита после разрыва аппендикса — М был безутешен. Хотя Диана с самого начала знала, что Симми останется его женой, она убедила себя, что это лишь официально. Но глубина горя М поразила Диану, она поняла, что его чувства к жене были так же сильны. И как теперь быть Диане?

Она держалась ровно и безмятежно, как всегда, старалась не навязываться М и моментально откликалась, когда он ее звал, не требуя ничего сверх того. Она держалась так и когда он признался ей, что раскаивается за многочисленные измены покойной жене, приступы чувства вины чередовались у него с бешеной активностью во благо БСФ. Но когда она узнала, что он искал утешения не только у нее, но и у Бабá, сестры Симми, которая тоже была им увлечена, и что еще хуже — они запланировали трехмесячное автомобильное путешествие по Франции, оставив троих детей на нянь, хотя М обещал Диане, что эти отношения останутся чисто платоническими, — она поняла, что ей нужно уехать далеко-далеко. Следовало напомнить Мосли, что Диана не из тех женщин, которых можно ни во что не ставить.

В июле как нельзя кстати случилась встреча с Ганфштенглем. Диана приехала на ужин к дальней родственнице Брайана, миссис Ричард Гиннесс, и увидела за роялем такого неуклюжего великана, что рояль на его фоне казался безделушкой. Но его игра вовсе не была неуклюжей. Звуки Брамса привлекли ее, а стоило пианисту закончить, как миссис Гиннесс засыпала его вопросами о нацистском режиме. Он отвечал громогласно, вполне в соответствии со своим ростом: «Я здесь, чтобы ответить на все ваши вопросы о нацизме, Германии и развеять слухи, будто мы третируем евреев. Официально приглашаю всех присутствующих в Германию, вы будете моими гостями и лично засвидетельствуете потрясающие перемены, начатые канцлером Гитлером».

После этих заявлений и обращенного ко всем приглашения миссис Гиннесс представила Диане Ганфштенгля как близкого друга Гитлера. Он же сказал, что наслышан о Диане и надеялся с ней познакомиться. У Дианы внутри все перевернулось, стоило ей представить, какие ужасные сплетни о ней ему передали, но он лишь упомянул, что слышал, будто она тоже верит в фашизм.

Под конец разговора он пригласил ее стать почетным гостем на съезде партии, который Гитлер впервые проведет в качестве канцлера, и пообещал представить самому фюреру; она должна своими глазами увидеть, что происходит в Германии, сказал он. Диана знала, что это вызовет в М ревность — и мужскую, и профессиональную, и решила, что это как раз то, что нужно. Отчаянное желание Юнити отправиться в Мюнхен стало последней каплей, и когда Брайан забрал детей на летние каникулы, Диана решила поехать в Германию с сестрой.

Диана оглядывается на Юнити, у той сияют глаза. Она уже ярая фашистка, ее не надо дополнительно убеждать в верности нацистской политики. Но по огонькам, пляшущим в глазах сестры, Диана понимает, что для той фашизм — не просто убеждения.

— Только встреча с Гитлером может сделать этот день еще лучше, — мечтательно восклицает Юнити.

Диана молчит в ответ. Юнити уже спрашивала Ганфштенгля, будет ли у них возможность встретиться с Гитлером, и Диана не хочет, чтобы она снова задала этот вопрос. Принимая приглашение на съезд, Диана думала, что запросто познакомится с Гитлером, но теперь, увидев сотни тысяч солдат, осознав, насколько тщательно охраняют Гитлера, она понимает, что встретиться с ним будет не так-то просто. Кроме того, они с Юнити оказались единственными англичанками среди почетных гостей, и Диана опасается привлекать к себе дополнительное внимание, Юнити и без того уже перестаралась. Война закончилась не так давно, воспоминания о потерях и жертвах еще слишком свежи. Да и Пуля так яростно ненавидит Германию, словно война шла еще вчера.

Но Ганфштенгль услышал просьбу Юнити.

— Канцлер выступит с этой самой сцены, не позже чем через час он будет стоять вот на этом подиуме, — он указывает на помост.

Юнити оборачивается к Ганфштенглю, и Диана замечает выражение одержимости на ее лице. Прежде чем она успевает вмешаться, Юнити спрашивает:

— Надеюсь, не шутите?

Он одаряет ее благосклонной улыбкой и тут же на глазах серьезнеет.

— Я никогда не шучу насчет канцлера. И если будет возможность представиться, — он протягивает Юнити идеально отглаженный льняной носовой платок, — я бы посоветовал вам стереть помаду. Вы с сестрой — идеальный образец арийской женственности, но канцлер предпочитает естественность: только натуральная красота, которую дарят солнце и спорт.

Юнити, на мгновение смутившись, прижимает салфетку к губам, а Диана задумывается, не для того ли их с сестрой пригласили на это знаменательное событие, чтобы доказать, что даже английские «образцы арийской женственности» поддерживают нацизм. Как раз в этот момент шестеро отборных солдат маршируют на сцену, расчищая широкий проход среди почетных гостей. В него вступает темноволосый мужчина с заметными усиками, в светло-коричневой униформе с поясом и с малиновой повязкой на рукаве. Судя по реву толпы и по тому, как мужчина держится, это и есть Гитлер.

Толпа почтительно замирает, когда он приближается к микрофону. Как жутко, что одно его присутствие может заставить стольких людей умолкнуть, думает Диана, и насколько же это впечатляюще. И тут он начинает.

Хотя они с Юнити могут наблюдать за Гитлером, произносящим речь, лишь со стороны и издалека, сила его голоса неоспорима. Диана наблюдает, как преображаются лица солдат. Ей даже не нужно понимать слова, чтобы догадаться, что слышат в этом послании люди, униженные Версальским договором и мировой экономической депрессией: надежду.

«М выйдет из себя, когда узнает, где я была», — думает Диана, и тут же ей приходит в голову еще одна мысль. Возможно, эта поездка не только станет способом наказать любовника, но еще и поможет ей упрочить свое положение рядом с ним. Что если знакомства, которые она завела в Нюрнберге, помогут Мосли войти в сеть могущественных фашистов Европы: такие связи очень важны для успеха, но наладить их может только Диана. С этого момента она уверена, что все изменится.

Глава двенадцатая ЮНИТИ

3 сентября 1933 года

Нюрнберг, Германия

Поверх голов фаланги солдат, окружающих Гитлера, Юнити изо всех сил старается рассмотреть его. Никогда еще она так не радовалась тому, что в ней почти шесть футов роста. Но даже ей сейчас приходится привстать на цыпочки, чтобы лучше видеть. Внезапно пара суровых офицеров расступается, и она видит его во всех мельчайших подробностях. У нее перехватывает дыхание. Это на самом деле он — мужчина, чья фотография висела у нее на стене много лет. Гитлер.

Голос Гитлера усиливается, его кулак обрушивается на трибуну, и Юнити вздрагивает. От его слов по толпе бежит рябь, и Ганфштенгль напрягается всем телом. Что он такое говорит? Юнити сожалеет, что не знает немецкого, особенно когда толпа начинает оглушительно реветь. Как она сможет общаться с Гитлером, если не говорит на его родном языке? Она тут же решает учить немецкий. Может, здесь, в Нюрнберге, или даже в Мюнхене?

Чтобы погрузиться в изучение языка, ей придется найти какое-то правдоподобное объяснение для Мули и Пули или в крайнем случае соврать им. «Обманывать их не так уж и сложно», — думает Юнити. Знали бы родители, сколько времени она провела в прошлом году в запрещенной Итоньерке в компании verboten^[3] сестры, они бы с ума сошли. А если бы они заподозрили, что они с Дианой вместо мюнхенских галерей, оперы и баварских памятников архитектуры отправились на сцену для почетных гостей Гитлера в Нюрнберге, они бы совершенно обезумели — особенно Пуля, ведь он ненавидит гуннов. Просто потрясающе.

Представив их реакцию, Юнити посмеивается про себя и не может не восхититься, как искусна она стала во лжи. На скольких вечеринках с воображаемыми друзьями она «побывала», в то время как на самом деле ходила на встречи фашистов, чтобы поделиться мыслями о «Чернорубашечнике» и познакомить других с этим текстом, написанным лидером БСФ. Разумеется, чтобы продолжать в том же духе, она всегда должна возвращаться домой вовремя, ходить на светские рауты и получше прятать булавку, подаренную Мосли.

Пока что Муля и Пуля думают, что она обычная дебютантка, как и ее сестры и другие девушки их круга. Ну, может не совсем обычная. Про Юнити никогда так не говорили. Но она совершенно уверена, что сможет еще раз обвести родителей вокруг пальца, чтобы изучать немецкий в Германии: это на шаг приблизит ее к столь желанному знакомству с Гитлером.

Юнити вспоминает про разговор, который они начали с Ганфштенглем до появления Гитлера. Ей пришлось сменить тему, когда Ганфштенгль начал раздражаться от ее бесконечных расспросов о личной встрече с Гитлером. И тогда она выпалила: «А я, между прочим, родилась в городке с названием Свастика».

Диана закатила глаза, Юнити напряглась. Неужели она опять сделала что-то не то? Но, к ее радости, у Ганфштенгля изумленно округлились глаза. «Это правда?» — уточнил он у Дианы, словно Юнити не могла сама точно знать место своего рождения. «Да, правда, — криво улыбнулась Диана. — Наши родители были одержимы золотоискательством в Канаде и всем таким. Они жили в избушке в шахтерском поселке под названием Свастика, когда родилась Юнити».

Ганфштенгль одобрительно кивал Юнити, слушая Диану. Он словно впервые увидел ее. «Наш канцлер очень верит в судьбу, — сказал он. — И, хотя я стараюсь не говорить за него, но, думаю, он счел бы рождение в Свастике знаком».

Щеки Юнити вспыхнули. Неужели она хоть раз сделала что-то правильно? Неужели впервые ее странность сослужила ей хорошую службу? Ее фантазии о собственной судьбе и реальность начали совпадать?

Речь Гитлера заканчивается, на сцену выходит фотограф в военной форме, Ганфштенгль жестом подзывает его.

— Полагаю, канцлеру Гитлеру было бы приятно получить фото на память о вашем визите на Партайтаг. Не согласитесь ли вы позировать? — спрашивает он Диану и Юнити.

Диана колеблется, но Юнити хватается за этот шанс предстать перед Гитлером, пусть даже посредством фото.

— Для меня будет честью позировать для канцлера.

Уловив нежелание Дианы, Ганфштенгль без лишних слов провожает одну лишь Юнити в центр группы офицеров, отмеченных наградами. Приблизившись к Юнити, он выправляет воротник ее черной блузки из-под твидового пиджака. Кивает фотографу, и на английском и немецком языках командует:

— Пожалуйста, салютуйте для снимка!

Мерцает вспышка фотокамеры, и Юнити охватывает возбуждение. Действительно ли Ганфштенгль передаст Гитлеру снимок и расскажет историю о рождении Юнити? У нее все внутри трепещет от этой мысли. Просто Юнити знает: Гитлер — ее судьба, и шестеренки провидения, возможно, уже пришли в движение.

Глава тринадцатая НЭНСИ

8 июня 1934 года

Лондон, Англия

— Питер, дорогой, неужели обязательно всегда приходить на митинг с коктейлями? — спрашивает Диана своим нежным голосом. Остальные приглашенные к ней на ужин уже отбыли на съезд БСФ, но мы, три сестры, едем в компании Питера на автомобиле, нанятом Мосли.

Я приподнимаю серебряную фляжку и бросаю на Диану делано-серьезный взгляд:

— Бодли, коктейль для машины, для митинга — виски.

Питер смеется, и у меня появляется чувство, будто я одержала скромную победу. Напряжение царит в эти дни в Роуз-коттедж на Странд-он-зе-Грин, что в живописном районе Чизвик, омываемом Темзой и застроенном хорошенькими домиками; тут поселились мы с мужем. Месяцы перед свадьбой и сама церемония были волшебным сном. До нашего приезда в Рим на медовый месяц я не осознавала, как это все далеко от реальности и насколько я наивна. Дни мы проводили, притворяясь, будто осматриваем достопримечательности: я — шатаясь на каблуках и с распухшей лодыжкой, а Питер — в постоянных поисках очередного бара, чтобы «перехватить по-быстрому» и к вечеру отключиться.

Диана не смеется вслед за Питером. Она выглядит мрачной, и, похоже, я должна благодарить свою счастливую звезду за то, что не вступает Мосли, чтобы прочитать мне пространную лекцию. «Фашистский митинг и пьянство несовместимы. Это бросает тень», — выговаривает Диана чопорно, словно школьная учительница, которых в нашей жизни не было совсем. Наши родители не посчитали нужным дать формальное школьное образование шести дочерям, только Тома отправили в Итон и Оксфорд. Остальные кое-как справлялись с помощью случайной гувернантки, пока ее не выгнали, и бесплатной домашней библиотеки; поразительно, чему можно выучиться самостоятельно и чему — нет.

— Точно ли они совершенно несовместимы? Если так, то это серьезное препятствие для полноценного погружения в фашизм, — шучу я. Я немного устала от ханжества в Итоньерке, которое нарастает, так как фашизму симпатизируют все более широкие слои английского общества. И даже поразительное количество аристократов, которые опасаются, что если вместо него силу наберет коммунизм, это плохо скажется на их судьбах. Хотя дом Дианы — не штаб-квартира БСФ, иногда кажется, что так оно и есть, особенно когда там маячит Мосли — буквально или фигурально. В разговоре с Питером я зову Мосли «сэр Людоед».

Мой муж согнулся пополам от смеха, слушая этот обмен любезностями, которому я и хотела придать ироничный, но не смешной оттенок. Интересно, может, его это так забавляет, потому что речь про его любимое занятие — выпивку? То, что забрезжило в Риме, по возвращении в Лондон стало рутиной, и Питер вылетел со своей новой работы в банке из-за того, что неоднократно не возвращался в офис после затяжных пьяных обедов. Теперь мы живем на мой писательский заработок и те гроши, которые дают родители, Питер при этом настаивает, чтобы мы не стеснялись в тратах, словно наши средства безграничны. К нам уже наведывался судебный пристав, чтобы взыскать неоплаченные долги Питера, а мы еще и года не женаты.

— Вы двое… — Диана неодобрительно качает головой, но не запрещает напитки. Думаю, она понимает, что без них нас на митинг не заманишь. А ей нужно выставить там всю семью Митфорд.

Юнити входит в гостиную в полном фашистском облачении, включая грубые кожаные перчатки.

— Боже правый, Нэнс, — говорит она, но не уточняет, что ее раздосадовало. Но, учитывая, что ей нравится исключительно все фашистское и после поездки в Германию этаприверженность только усилилась, список претензий ко мне может оказаться бесконечным. Никому не под силу соответствовать ее ожиданиям, разве что Гитлеру, ее герою, по которому она сходит с ума после того, как мельком увидела его в Нюрнберге. Факт, о котором родители, конечно, не подозревают. Пулю хватил бы удар, если бы он узнал, что его дочери делали в Германии в компании гуннов.

Для нас, как всегда, припасены места в первом ряду на спектакле Мосли, хотя сегодня мы не в Альберт-холле, не в привычном месте. Поддержка ведущих газет, в том числе «Дэйли Мэйл», принесла БСФ множество новых, самых разных сторонников, и Мосли снял более просторный зал — Олимпия-холл в лондонском районе Хаммерсмит. Он сказал Диане, что ожидает более десяти тысяч участников, и, когда я окидываю взглядом огромное пространство и вижу не только привычную молодежь в черных рубашках, но и рабочих в спецодежде и даже целые семьи с детьми, я верю, что так и есть. Питер тянется за фляжкой, лежащей в моей сумочке, оркестр трубачей исполняет патриотические песни, по проходу марширует шеренга мужчин с черно-желтыми флагами БСФ. Значит, и Мосли скоро появится? Мы ждем уже полчаса, и толпа, обычно дисциплинированная, уже начала беспокоиться. Как и я.

Свет в зале начинает тускнеть, оставшиеся лучи света падают на сцену, создавая драматический круг света, в который вступает Мосли. «Наконец-то, — думаю я. — Мы услышим его речь». И мне все равно, что это будет та же самая риторика, которую я уже слышала не раз, главное — вечер движется. При появлении лидера БСФ из толпы раздаются фашистские приветствия, но, как ни удивительно, я также слышу, что его освистывают. Мы проходили мимо группы протестующих — среди них были коммунисты, пацифисты, лейбористы, — но я ожидала, что чернорубашечники не позволят им проникнуть в зал. Возможно, они нарядились в черные рубашки, чтобы замаскироваться.

Выкрики стихают, когда Мосли подходит к микрофону, но стоит ему открыть рот, чтобы начать речь, как с одной из галерей начинают скандировать: «Долой Мосли! Долой фашизм!» Чернорубашечники, выстроившиеся было рядами, разрушают строй, перепрыгивают через стулья, чтобы добраться до ругателей из галереи. С приближением чернорубашечников протестующие замолкают, и Мосли начинает речь.

Но ему удается произнести лишь пару слов, когда раздается женский выкрик: «Долой фашизм!» Спустя секунду одна из электрических ламп начинает раскачиваться, и в ее свете зрители могут рассмотреть, как чернорубашечники выталкивают из зала женщину, заломив ей руки за спину. Я поражена тем, сколько сил они вкладывают в подавление этих словесных протестов, но БСФ и не скрывает, что требует порядка.

Мосли опять пытается заговорить, и опять тщетно. На этот раз, кажется, свист и улюлюканье несутся со всех сторон. Агитаторы, должно быть, тщательно продумали, где им встать, чтобы усилить эффект своего протеста. Через несколько секунд чернорубашечники шныряют по всему залу, я слышу глухие удары и крики боли.

Вскоре весь зал взрывается, а Мосли продолжает стоять на сцене, один в свете единственного прожектора, он тщетно пытается успокоить публику, пока огни блуждают по залу, выискивая протестующих. На участников сыплются антифашистские брошюры, свет выхватывает потолочную балку на высоте более 150 футов. Там сидит мужчина, он осыпает толпу брошюрами и кричит: «Долой фашизм!»

Чернорубашечники карабкаются вверх по балкам, как муравьи, и устремляются к этому человеку. Он перепрыгивает на свободную, еще не занятую охранниками балку, все вокруг меня визжат. Включая меня. Боимся ли мы, что протестующий или чернорубашечники упадут и разобьются насмерть или что, падая, они раздавят нас? У меня нет времени раздумывать над ответом, потому что внезапно по залу разносятся ужасные вопли и грохот.

Люди в панике бегут из зала. Сестры и я застыли, ошеломленные жестокостью вокруг. Но тут толпа чернорубашечников с дубинками, преследуя стайку молодежи с плакатами в руках, разворачивается в нашу сторону, и мы тоже бросаемся бежать. Питер хватает меня за руку и тянет к выходу.

— Диана! Юнити! — кричу я через плечо сестрам, но теряю их лица из вида, увлекаемая мужем все дальше и дальше от наших мест.

— Нэнси! — я слышу голос Дианы, который тут же стихает.

Мы добираемся до дверей, и я чувствую, как кто-то хватает меня со спины за куртку и тянет назад. Я отпускаю руку Питера и падаю на пол, чувствую, как чьи-то ноги шагают по моей спине. А потом все погружается во тьму…

Глава четырнадцатая ДИАНА

8 июня 1934 года

Лондон, Англия

«Как там М?» — спрашивает себя в панике Диана, замерев в своем кресле. В Олимпия-холл царит хаос, и ей не видно сцену, лучи фонарей шарят по толпе. Все, что она может чувствовать, — это парализующий страх за М. Лишь бы его не ранили. От него слишком многое зависит. От него зависит она.

Как они посмели наброситься на М? Неужели они не понимают, что он печется о британском народе? Что лишь он может спасти их от экономического и душевного отчаяния? Без него все пропадут. У него есть план, как покончить с массовой нищетой и безработицей, охватившими нацию, он знает, как вернуть Великобритании ее былую славу: он хочет объединить Европу, а не преумножать старую рознь, и все же он мудро выступает за то, чтобы Британия была на всякий случай во всеоружии. Как могут все эти протестующие выскочки, одурманенные своими иллюзиями коммунизма и пацифизма, не понимать этого? Они ничуть не лучше, чем неэффективные слабаки, что сейчас у власти.

Из ниоткуда появляются чернорубашечники и берут ее за руку. Они помогают ей встать, и старший офицер говорит:

— Вождь попросил нас доставить вас в безопасное место, миссис Гиннесс. Он ждет вас за кулисами.

Они тащат ее к ступеням, ведущим на сцену, она упирается.

— А как же мои сестры? Мы не можем уйти без них, — настаивает она, оглядываясь на пустой ряд кресел позади себя. Она в панике осматривает пол — не попали ли они под ноги толпы, валившей из зала. Но Юнити и Нэнси нигде не видно.

Что, черт возьми с ними? Диане хочется закричать — совершенно не типично для нее. По крайней мере, у Нэнси есть Питер, каким бы он ни был. Но Юнити? Она сама по себе. Если что-то случится с Юнити, Муля и Пуля никогда не простят ее, тем более что они категорически запретили ей приводить Юнити сюда. Они и так с ней почти не разговаривают.

— Миссис Гиннесс, нужно торопиться, — говорит офицер.

Она позволяет им выстроиться вкруг себя. Они слаженно, словно единый организм, двигаются против потока убегающих людей, поднимаются по короткой лестнице и пересекают пустую сцену. Они добираются до гримерок, где, как она предполагает, укрылся под защитой М, и тут из темного коридора на нее бросается женщина.

Она валит Диану на пол, рвет ее волосы и кричит: — Как ты могла связаться с этим мерзким фашистом?

Ее пальцы скользят по щеке Дианы, а та думает о своих славных мальчишках, Джонатане и Десмонде, и все, чего она хочет, — это вернуться к ним целой и невредимой. Кто станет им матерью, если она исчезнет? В последний раз они были все вместе, когда позировали для портрета русскому художнику-сюрреалисту Павлу Челищеву, он изобразил их с длинными золотистыми волосами в окружении голубых теней. Если бы только она могла вернуться в тот мирный миг…

Чернорубашечники дубинками отгоняют от нее женщину. Диана заставляет себя встать, пригладить волосы, поправить платье. Ее руки дрожат, но она не может появиться перед М недостаточно идеальной.

Когда один из чернорубашечников уводит женщину со сцены, сковав ее руки за спиной наручниками, Диана произносит:

— Теперь я готова предстать перед Вождем. — Конечно, мэм.

Охраняя ее со всех сторон, они сопровождают Диану в гримерку, где перед дверью дежурит еще больше чернорубашечников. Офицеры обмениваются кивками, один из них толкает дверь, Диана заходит внутрь.

Там стоит ее любимый М. Большие пальцы рук заложены за широкий черный пояс, подчеркивающий его мощную грудь, он выглядит именно таким лидером, каким и должен быть. Она добьется, чтобы он стал именно таким лидером. Она бросается в его объятия, утыкается лицом в его шею.

— Дорогая, — говорит он, приподнимая ее подбородок к свету. — Что с твоим лицом? На тебя кто-то напал?

— Ничего страшного, милый. Просто небольшая царапина, которая благодаря твоим людям не оказалась огромной. — Она лучезарно улыбается ему. — Главное, что ты в безопасности.

— Небольшая заварушка не собьет меня с курса, — со смешком отвечает он, но звучит это как-то натянуто. Она отмечает, что его смуглая кожа бледнее обычного. Он испугался, но, конечно, не хочет, чтобы она это обнаружила.

— Я отсиживаюсь здесь, лишь чтобы избежать ненужных разговоров, которые пойдут, если я ввяжусь в драку, — он сжимает кулаки. — Хотя я бы еще как приложил этих крикунов.

— Конечно, М, — шепчет она, придвигаясь к нему еще ближе. — Глупой бы я была, если бы думала, что ты должен рисковать собой.

М обнимает ее, и она ощущает, что он хочет ее. Даже здесь его желание сокрушительно. Но шум под дверями отвлекает его.

— Надеюсь, этот нелепый протест не отвратит публику от БСФ. Нам нужна поддержка, — говорит он.

Диана рада, что пришел момент раскрыть ее план. Вот он, идеальный момент, чтобы М понял, насколько полезна Диана может быть ему и его делу. Какой незаменимой она может стать.

Глава пятнадцатая ЮНИТИ

8 июня 1934 года

Лондон, Англия

Юнити наблюдает столпотворение в Олимпия-холле. Протест кажется ей дерзким, грубым, но сейчас БСФ вызывает у нее отвращение не меньшее, чем демонстранты. Как могла политическая организация, выступающая за порядок и авторитет, допустить протестующих на свой митинг? Гитлер удалил бы несогласных, как хирург — опухоль. Позволив крикунам испортить митинг, Мосли выказал свою слабость.

Куда подевались Нэнси и Питер? Юнити тянется изо всех сил и во весь свой рост, чтобы глянуть поверх обезумевшей толпы, валящей из зала. Но не замечает ничего похожего на приметную шляпку сестры или белокурую голову ее мужа; она оглядывается — невозмутимой Дианы, безмятежно сидевшей, элегантно подобрав ноги и сложив руки на коленях, тоже нет на месте. Слава богу, что сегодня вечером она не взяла с собой Ратулара, его могли и задавить в этом месиве.

И что ей делать теперь, когда сестры испарились? Вряд ли она найдет телефон, чтобы позвонить Муле и Пуле и попросить их о помощи. Они бы с ума сошли, узнав, что она здесь.

Она ищет выход, и человеческая масса наваливается на нее, втягивает в свое движение. Ее руки и ноги переплетаются с ногами и руками мужчин и женщин всех возрастов и положения, даже с детскими, сохранять равновесие почти невозможно, толпа несет ее к ближайшим дверям. Но она знает, что, если упадет, ее не просто ранят — ее затопчут.

Они протискиваются под балконом роскошных лож, и Юнити кажется, что кто-то зовет ее. Она думает, что это, наверное, Диана, и оборачивается к их местам, но сестры по-прежнему нигде не видно. Где же она, черт возьми? Неужели она бросила Юнити и побежала искать своего драгоценного Мосли? Юнити нравится думать о себе как о самодостаточной и сильной, но ей обидно и больно чувствовать себя брошенной.

— Юнити! — теперь уж явственно слышит она. Юнити оглядывает толпу, пытаясь понять, кто же ее окликает. Возможно, это Нэнси и Питер, оказавшиеся впереди? Но затем она слышит: «Сюда, наверх!» Юнити поднимает глаза к балкону и видит силуэт женщины в красном свитере. Может, это та же женщина — с того, другого митинга?

Разумеется, во всей толпе больше нет и намека на красный цвет, это не может быть случайным совпадением.

Женщина с балкона наклоняется вперед, подставляя лицо свету, и это лицо, которое Юнити меньше всего ожидала увидеть здесь. Сверху смотрит Декка, ее семнадцатилетняя сестра.

— Что ты тут делаешь? — кричит ей Юнити, не в силах понять, что младшая Митфорд, коммунистка до мозга костей, делает на фашистском митинге? Она пришла сюда протестовать? Что бы об этом сказали Муля и Пуля?

— Сейчас не время рассуждать, — кричит Декка. — Просто поднимись по лестнице справа, и встретимся наверху. Здесь безопаснее!

Юнити замечает лестницу, спрятанную под правым балконом, — она пуста, все стремятся в противоположном направлении. Выбравшись из толпы, она мчится вверх по ступеням. Сестра ждет ее наверху, и Юнити еще никогда не была так рада видеть ее. Какое облегчение.

— Декка! — почти кричит Юнити, протягивая руки для объятия.

— Бобо, моя драгоценная Буд, — вворачивает та сразу два прозвища Юнити и похлопывает ее по спине. — Ты цела? Похоже, ты попала в серьезную заварушку. Что ты тут делаешь?

— Это я должна задавать тебе подобные вопросы, младшая сестренка. Муля и Пуля умерли бы, если б узнали, что ты здесь, да еще и с протестующими. Да еще и одна!

— Я не одна, Бобо. Я с кузеном Эсмондом, — она указывает на знакомый силуэт, выступающий из темноты коридора на свет. Мать Эсмонда Ромилли, Нелли, приходится Пуле двоюродной сестрой, как и ее сестра Клементина Черчилль, жена политика Уинстона Черчилля. Что делает младших Митфорд и отпрысков Ромилли и Черчиллей троюродными братьями и сестрами.

Юнити и Эсмонд здороваются, а Декка продолжает:

— Родители разозлились бы не меньше, если бы обнаружили, что ты тут.

— Вряд ли. В конце концов, я старше. И я не одна. Я пришла с Нэнси и Дианой.

— Это гораздо хуже, чем пробраться сюда тайком с Эсмондом, — смеется Дэкка. — Нэнси и Диана уже достаточно взрослые, чтобы понимать, что к чему. А нам с Эсмондом пока простительны глупости.

Юнити осознает, что должна злиться на Декку из-за сегодняшней акции, но она не может таить обиду на ту, что зовет ее Буд. Пусть Декка заблуждается, сердце у нее — что надо.

— Даже если вы пришли протестовать? От имени коммунистов? — Как только Юнити увидела Эсмонда рядом с Деккой, она поняла, что происходит. Ни для кого не секрет, что Декка симпатизирует коммунистам («Да у нее полспальни оклеено плакатами с серпом и молотом», — думает Юнити), но еще ни разу родные не видели, чтобы она действовала в соответствии со своими убеждениями. А вот шестнадцатилетний Эсмонд из другого теста. Он провозгласил себя коммунистом в пятнадцать и уже успел выпустить журнал, пропагандирующий его взгляды, написал пару передовиц, сколотил собственную политическую ячейку и провел несколько маршей. И хотя Эсмонд — член семьи, Муля и Пуля пришли бы в ярость, узнав, что Декка была здесь, да еще с ним.

Щеки Декки вспыхивают, и Юнити понимает, что подловила ее. Но, по правде говоря, они обе сели бы в лужу, если бы родители обо всем узнали. Декка парирует:

— А что если они узнают, что твой поход сюда — часть грандиозного плана переехать в Мюнхен и стать нацисткой?

— Хорошо, я не скажу Муле и Пуле, если ты тоже промолчишь, — предлагает Юнити, гораздо больше заинтересованная в том, чтобы ничто не помешало ее планам, чем в том, чтобы отвадить Декку от коммунистов.

Сестры пожимают друг другу руки, и Декка произносит:

— Нас здесь не было.

Глава шестнадцатая НЭНСИ

4 октября 1934 года

Лондон, Англия

Я просыпаюсь с шумным выдохом, вырываясь из повторяющегося кошмара, который снится мне после потасовки в Олимпия-холле. Во снах я так или иначе оказываюсь на полу, вокруг меня ноги, а я не могу ни подняться, ни вдохнуть. Но, каким бы ни был сюжет, заканчивалось всегда одинаково: задыхаясь, я жадно делаю последний судорожный глоток воздуха и просыпаюсь.

Я сажусь на постели и тянусь рукой по шелковому стеганому одеялу ручной работы, подаренному Дианой, чтобы коснуться плеча Питера и успокоиться. Но там пусто. Часы на прикроватной тумбочке показывают три часа ночи. Где его, черт возьми, носит? Хотя лучше было бы спросить: почему я удивлена и злюсь? Вечно где-то пропадающий муж — единственное, что есть постоянного в моей супружеской жизни.

Я снова ложусь, ворочаюсь пятнадцать минут и понимаю, что больше не усну. Образы из сна не идут из головы, вдобавок я переживаю, где же Питер. Может, поработать? Приближается срок сдачи черновика моего нового романа «Потасовка», и нам отчаянно нужны деньги, которые я получу, как только его отправлю. Питера опять уволили с работы, и весь его финансовый вклад в семью сегодня — гонорары от редких статей, которые он пишет в газеты.

Настраиваясь на работу, я расхаживаю по Роуз-коттеджу, останавливаясь, лишь чтобы прикурить сигарету. Глубоко затягиваясь, я меряю шагами гостиную, ожидая мягкого рассветного сияния, когда лучи заиграют на ряби Темзы. Обожаю смотреть, как их отражения играют на потолках тесных комнат нашего дома, превращая его в лодку, плывущую в далекую страну. Как же все изменилось с тех пор, как мы впервые сюда приехали: тогда меня переполняли планы устроить маленький, но основательный дом для нас с Питером, стать замечательной домохозяйкой. Теперь я просто играю эту роль, и кажется символичным, что прежде в доме жил Великий Сикха, неприкаянный артист викторианской эпохи, который наряжался вождем коренных американцев и выступал в этом образе, хотя был истинным англичанином. Оба мы шарлатаны.

Я сажусь за свой крошечный элегантный письменный стол, вывезенный из Свинбрука. Стол я поставила в гостиной у огромного эркерного окна, выходящего на реку. Я не успеваю написать ни слова, как слышу топотанье. Милые бульдожки — Милли и Лотти — смотрят на меня сонными, затуманенными глазами, словно осуждая за ночные блуждания. Но потом сворачиваются у моих ног, согревая, а я возвращаюсь к рукописи.

Как и два моих предыдущих романа, «Потасовка» — комедия, и я снова отталкиваюсь от людей и событий из собственной жизни. Но на этот раз вопросы, скрытые в этой безделице, по-настоящему терзают меня. Сюжет строится вокруг пышного фашистского шествия в тихой английской деревне, а главная героиня по имени Евгения Мальмайнс очень похожа на Юнити, она произносит на загородной лужайке пламенные речи о фашистах (в романе они стали «Джекорубашечниками» в честь капитана Джека, похожего на Мосли лидера вымышленного движения «Юнион Джек»). Я не могу не замечать политические события, разворачивающиеся вокруг, особенно в моей собственной семье, и не переживать из-за этого. Желание сделать фашизм главной темой книги выросло из моей собственной эволюции, из моего отношения к политическим движениям.

После митинга в Олимпия-холле и насилия, которым чернорубашечники, несомненно по приказу Мосли, ответили на незначительную провокацию, я больше не могу даже притворяться, что мы с сестрами в одном политическом лагере. Разве в нашем обществе не гарантирована свобода слова? Неужели Мосли не может вынести даже малейшей критики БСФ и себя как его лидера? Напыщенность, позерство, размахивание флагом, бравада, над которыми я посмеивалась в узком кругу, теперь кажутся скорее пугающими, чем смешными, мне хочется в своем романе разоблачить Мосли и его головорезов. Интересно, может ли мое творчество повлиять хотя бы на сестер, заставить их очнуться от безумия?

Но я с самого начала знала, что не могу в лоб нападать на Мосли и верхушку БСФ. Разве я посмею прямо написать, что фашизм — безумие, а Мосли и Гитлер — сумасшедшие? Диана — целиком под влиянием Мосли, да и Юнити в каком-то смысле. Напасть на Мосли значило бы напасть на них, а я не хочу отдаляться от сестер. Поэтому я придумала написать забавное, лукавое разоблачение, которое будет посмеиваться над британским фашизмом и, надеюсь, приоткроет людям глаза на опасность, которую он представляет. Им стоит только заглянуть немного дальше — в Германию, чтобы увидеть, что происходит, когда фашистский лидер захватывает власть.

Конечно, Диана расстроилась, когда узнала, о чем я пишу: она опасается, что я выставлю Мосли посмешищем. Ее нисколько не заботят насмешки над нею самой или Юнити, ведь они, по ее словам, лишь рядовые солдаты великого Вождя. Мне хочется, чтобы люди поняли как раз это. Что без людей вроде Дианы и Юнити, добровольно отдающих себя в подчинение, у фашистских лидеров не было бы власти. Мы не должны склоняться перед их тиранией, как это происходит в Германии и как может случиться в Великобритании. Хотя как раз этого-то мои сестры и хотят, и как раз поэтому они против публикации моей книги.

Порой я совсем не понимаю своих сестер. И не только потому, что они фашистки.

Я возвращаюсь к черновику главы, которую отчасти набросала, перечитываю обмен репликами между моими «заместителями» Мосли, БСФ и Юнити — Капитаном Джеком, «джекорубашечниками» и Евгенией Мальмайнс. Не слишком ли далеко я зашла, изображая преданность Евгении фашизму? Не слишком ли резка ее речь — не звучит ли она скорее грубо, чем забавно? Я опираюсь на собственное чутье — как и все писатели, я читаю краткую «речь» вслух и сравниваю с одной из обличительных речей, написанных Юнити. Сходство тона и духа поразительно — я решаю оставить текст как есть.

Внезапно с грохотом распахивается дверь, я подпрыгиваю от неожиданности.

— Прод? — кричу я, злая на мужа из-за его долгого отсутствия. Куда исчезли те ночи, когда мы возвращались домой с первыми лучами солнца в вечерних нарядах — после бала в Бленхейме или полуночных коктейлей с друзьями — и натыкались на раннюю смену рабочих, спешащих открыть прачечную «Пирс Хаус» неподалеку от Роуз-коттедж? Я в смятении, но все-таки лучше бы дверь распахнул муж, а не какой-нибудь грабитель.

Спотыкаясь, входит Питер, выглядит он далеко не красавцем — волосы растрепаны, взгляд блуждает, походка неуклюжая.

— Это ты, Нэнси? — спрашивает он, щурясь на меня, словно в тумане. Полагаю, он и правда видит все вокруг словно сквозь туман.

— Она самая, — отвечаю я, не поднимая глаз. Мне не хочется с ним разговаривать, не хочется, чтобы он бодрствовал. Пусть лучше ляжет в постель, отоспится, придет в себя, чем я скажу что-то и пожалею об этом. Он обшаривает кухню, гремят банки, звенят стаканы.

— Все еще сидишь над этой глупой книжкой? — спрашивает он.

— Разумеется, — я не в силах удержаться от ответа. — Надо же как-то оплачивать счета.

На минуту в кухне воцаряется тишина, затем слышится звон льда в хрустале, звук приближается, муж входит в гостиную.

— Отличное решение, Нэнси. Рад, что ты не вымещаешь всю свою злость на Джаспере Аспекте. Ты ведь оставляешь немножко и непосредственно для меня?

Учитывая, что свое раздражение я обычно приберегаю для книжных страниц — например, в «Потасовке» второстепенный персонаж Джаспер, охотящийся за богатой наследницей, похож на Питера, хотя мой муж и не очень преуспел по части наследниц, — я удивлена, что он все-таки уловил мои подлинные эмоции. И особенно изумляет, что он смог сформулировать свою претензию, будучи «под парами». Я знаю, что лучше не начинать спор, когда он пьян, поэтому не отрываю глаз от страницы, жду, пока он уйдет и отключится на нашей кровати. Во всяком случае, почти каждую ночь происходит именно так.

Наконец я слышу его шаги на лестнице и вздыхаю с облегчением. До свадьбы я старалась не обращать внимания на все плохое, что слышала о Питере, потому что отчаянно хотела замуж. И даже теперь, когда закрывать глаза на его недостатки уже не получается, я стараюсь изо всех сил сохранить брак. В конце концов, я на самом деле хочу детей и боюсь клейма разведенной женщины, от которого ежедневно страдает Диана.

Но это не значит, что я буду все терпеть в полном молчании. У меня есть и другие способы поделиться. Я возвращаюсь к главе про Джаспера, бездельника, пьяницу и бабника, про которого жизнь мне ежедневно поставляет материал. В его уста я вкладываю собственную мысль, что брак — это такая ужасная авантюра, что надежнее было бы сделать ставку на лошадь.

Глава семнадцатая ДИАНА

4 октября 1934 года

Мюнхен, Германия

Диана не без грусти покидает симпатичную квартирку на Людвигштрассе в самом центре Мюнхена. Эти несколько недель, проведенные в окружении мебели в стиле бидермайер, старательных горничной и поварихи, в атмосфере фашизма, стали настоящим наслаждением. Юнити выступила для нее отличным гидом, она много почерпнула в частной школе, основанной баронессой Ларош. Хотя, поразмыслив, Диана понимает, что самую полезную информацию Юнити собрала не в школе, а благодаря собственным изысканиям. Младшая сестра оказалась неожиданно находчивой!

Но славные малыши-сыновья ждут Диану в Лондоне, там же и ее любовь. «М будет поражен тем, чего мне удалось добиться ради нашей общей цели», — думает она. Связи, которыми она обзавелась здесь, в Мюнхене, а также в Нюрнберге во время Партайтага в этом году, очень пригодятся в ближайшие месяцы и годы, помогут сделать БСФ ведущим политическим игроком Великобритании. Она уже рассказала М, какую роль могла бы сыграть в политическом партнерстве Великобритании и Германии, в объединении нацистских лидеров, и теперь она в восторге, что вернется домой, отлично справившись с первым этапом плана. Дома больше никто не знает, что именно ради этого она и поехала в Мюнхен; для семьи и даже для Брайана она просто отправилась проведать младшую сестру, пока сыновья были с отцом. Только Юнити знает часть правды.

Диана вспоминает, как же многое ей удалось за недели, прошедшие после Партайтага в этом году. Когда 5 сентября они с Юнити приехали в Нюрнберг, у них не было билетов ни на одно из множества праздничных мероприятий, и даже остановиться им было негде. Они, конечно же, попросили помощи у Ганфштенгля, ведь в прошлом году он был так рад их визиту. Но он решительно отказался помочь им с билетами — в прошлом году ему досталось за то, что он привел на трибуну двух сильно накрашенных англичанок. Диана оскорбилась таким ответом и отступила.

Поскольку им не удалось найти гостиницу в Нюрнберге, Диана готова была сдаться: ночевать на вокзале ей совсем не хотелось, но в дело вступила Юнити. Сестра твердо нацелилась побывать на Партайтаге, и ничто не могло ее удержать — ни отсутствие гостиницы и билетов, ни совет Ганфштенгля держаться подальше. Упорство Юнити вызывало восхищение, когда она не направляла его на всякие сумасбродства.

Их поезд до Нюрнберга отправился раньше, чем в Мюнхене забрезжил рассвет, но когда они вышли на платформу на конечной станции, улицы уже были забиты людьми, а в каждом кафе яблоку было негде упасть. Увидев это, Диана вытащила из сумочки железнодорожное расписание и начала смотреть поезда обратно. Но Юнити это не испугало.

Она обернулась к Диане с широченной улыбкой, такая довольная, что забыла спрятать за губами свои серые зубы, как делала обычно.

— Как здорово, Бодли! Разве ты не в восторге, что мы приехали?

Прежде чем Диана успела ответить, Юнити схватила ее за руку и потянула в пивную рядом с вокзалом.

«Куда она так спешит?» — удивлялась Диана, пока Юнити тащила ее сквозь толпу, без умолку болтая. У Митфордов, да и вообще у людей их круга, не принято было спешить.

— Представляешь, если мы займем сегодня местечко на улице, будем его караулить всю ночь, то у нас будет преотличный вид на фюрера во время утреннего парада! Зачем нам вообще отель!

Диана думала иначе, и хотела уже сообщить об этом, как вдруг два пожилых господина встали со своих мест за общим столом. Пустые стулья! Теперь спешка Юнити стала понятна.

Когда они устроились и, несмотря на утренний час, заказали по пиву у проходившей мимо официантки, Юнити начала болтать с соседями по столу по-немецки. Хотя Диана взяла у Юнити несколько уроков немецкого и собиралась посещать школу Берлица по возвращении в Мюнхен, она не могла понять, о чем шла оживленная беседа.

Наконец, после особенно затяжного обмена репликами между Юнити и их товарищами по столу, Юнити обернулась к сестре и воскликнула:

— Разве это не великолепно, Нард!

— Что великолепно, Бобо? — Диана без стеснения использовала их домашние имена на публике, поскольку сомневалась, что кто-то из этих простых людей говорит по-английски.

Юнити указала на седого господина с растрепанной бородой.

— Он один из первых ста тысяч членов партии! — почти закричала Юнити, хлопая в ладоши от восторга.

«О чем, черт возьми, она говорит?» — подумала Диана. Но вслух ничего не сказала — по нетерпению на лице Юнити было ясно, что она и без расспросов сейчас все выложит.

— Видишь этот золотой значок у него на груди? — спросила Юнити.

Диана кивнула.

— Только первые члены нацистской парии — первые сто тысяч — носят такие значки.

— На самом деле у меня сотый номер, я стал сотым человеком, примкнувшим к нацистам, — вставил мужчина по-английски, окинул взглядом сидевших за столом и для них добавил на немецком: — Parteigenosse Nummer Hundert^[4].

Глаза Юнити округлились — то ли из-за услышанной информации, то ли из-за того, что этот человек заговорил по-английски — Диана не знала.

— Сотый! — закричала Юнити по-английски. — Тогда вы, наверное, знали фюрера еще в те дни!

Мужчина просиял.

— Действительно, знал, но с тех пор наш фюрер пошел очень далеко. Приятно видеть здесь двух красивых англичанок, почитающих фюрера. Надеюсь, вы передадите его послание своим соотечественникам!

Он поднял бокал за них, и сестры сделали по глотку вместе с пестрой компанией бывших солдат и баварских домохозяек, сидевших с ними за столом.

— Где вы остановились? — спросил седой господин.

Когда Юнити обрисовала их бедственное положение, весь стол пришел в ужас: не могут же две молодые англичанки ночевать на улице весь Партайтаг! Мужчина достал из кармана куртки листок бумаги и карандаш, неразборчиво нацарапал пару слов, оторвал и сказал:

— Идите с этим листком в нацистское управление, отвечающее за размещение, они о вас позаботятся.

Он указал на небольшое здание с черепичной крышей. Юнити тут же выпалила множество немецких слов, видимо, это были благодарности, догадалась Диана, потому что пару мгновений спустя все бросились по очереди обнимать их.

«Какой удачей оказалась эта случайная встреча», — думает Диана, упаковывая чемоданы перед отъездом домой. Она не только услышала в переводе Юнити воодушевляющие речи обо всем, чего нацисты достигли за прошедший год — создали множество рабочих мест, добились успехов в сельском хозяйстве и промышленности, улучшили инфраструктуру, и обо всем этом ничего не сообщалось в британской прессе, которая кричала только об антисемитизме нацистов, — но также познакомилась со множеством влиятельных членов партии. Когда они с Юнити вернулись в Мюнхен, Диана постаралась упрочить эти отношения, устраивая званые обеды у себя в квартире на Людвигштрассе и посещая оперу. Все ради М и будущего БСФ. Представить только, чего может достичь ее любовник, имея за спиной мощь Третьего рейха!

Укладывая последние платья в чемодан из бычьей кожи, Диана размышляет о своем успехе. Ничего удивительного, что ее планы воплотились. В конце концов, если она ставит перед собой задачу, то всегда с ней справляется. И раз уж сильнее всего на свете Диане хочется быть рядом с М, она сделает все необходимое, чтобы он был ее — весь, целиком, ведь она даст ему то, что не в силах дать больше никто, особенно эта жалкая Бабá. Она добьется поддержки Нацистской партии для М.

Глава восемнадцатая ЮНИТИ

4 октября 1934 года

Мюнхен, Германия

Уроки немецкого на сегодня закончились, и Юнити выскакивает из-за парты. Она мчится мимо других девушек, живущих в школе благородных девиц баронессы Ларош, и мимо англичанок, которые просто берут здесь уроки, вприпрыжку сбегает по лестнице и выскакивает через парадную дверь. Ей нельзя опаздывать.

— Фройляйн Митфорд! — доносится ей вслед знакомый голос. Замечтавшейся Юнити он кажется голосом тюремной надсмотрщицы. Она возвращается к роскошному семейному особняку баронессы, расположенному в когда-то элитном, аристократическом районе Мюнхена: Великая война нанесла серьезный урон финансам баронессы, понадобились деньги, и теперь здесь предлагают пансион и обучение девушкам из богатых семей. С позволения родителей Юнити живет и учится здесь. С тех пор, как они с Дианой прошлой осенью побывали на Партайтаге, она знала, что ее будущее — в Германии. Но лишь после того, как Декка успешно «завершила свое образование», прожив год в Париже, Юнити удалось убедить Мулю и Пулю позволить ей то же самое в Германии — задачка оказалась непростой, учитывая ненависть Пули к гуннам. Юнити повезло, что младшая сестра сдержала слово и не рассказала родителям о ее деятельности во имя фашизма. В отличие от Декки, Юнити попросилась в Германию, она притворилась, что приятно проведет время, изучая немецкий язык, культуру и посещая светские мероприятия. Муля всегда вздыхает с облегчением, когда находится подходящее место, куда можно пристроить Юнити.

— Ja^[5], фрау Баум? — отвечает Юнити и почтительно склоняет голову, как и положено. Проявлять уважение — одно из главных правил немецкого общества, этот культурологический урок она усвоила в первую очередь.

— Вы ушли, не спросив разрешения. — Лицо фрау Баум сурово, как и полагается той, которая должна держать в узде подопечных экзальтированных девушек. — И не сообщили, куда направляетесь.

— Bitte verzeihen Sie mir^[6], фрау. Такого больше не повторится. — Юнити не отрывает глаз от земли.

— Прекрасно, фройляйн Митфорд, но все-таки куда вы сейчас направляетесь? — настаивает фрау Баум. Ее обвести вокруг пальца сложнее, чем Мулю и Пулю, но Юнити все-таки нашла способы.

Она хлопает себя ладонью по лбу, словно не может поверить, что забыла ответить. Конечно, она точно знает, куда пойдет, потому что почти каждый божий день — это одно и то же место, но отвечать ей не хочется. По возможности она предпочитает говорить правду, ведь в липкой паутине лжи так легко запутаться, поэтому она добавляет хотя бы каплю правды в ответ.

— Я планирую прогуляться по Английскому саду с моей подругой Ариэль Теннант и ее двоюродным братом Дереком Хиллом.

И это правда. Юнити действительно планирует прогуляться с ними. Но в выходные, не сегодня.

Фрау Баум мерит ее полным скепсиса взглядом. Она открывает рот, и Юнити боится, что ей прикажут остаться сегодня в пансионе. Но тут изнутри элегантного особняка баронессы Ларош доносится голос, кто-то окликает фрау Баум. Юнити свободна!

Она почти бежит по мощеной улочке и замедляет шаг, лишь приблизившись к цели, стирает помаду. Она не может появиться в «Остерия Бавария» растрепанной, запыхавшейся или с помадой на губах. Расхлябанный и безвкусный вид не соответствует представлению нацистов об идеальной арийской женщине, которая должна быть статной блондинкой, с румянцем и загаром от занятий спортом на свежем воздухе, голубоглазой, приличной и вежливой. Нацисты описывают такую красоту словом auffallend^[7], и Юнити воображает себя воплощением всех этих качеств. Представьте себе, они даже ее рост находят привлекательным!

В тот момент, когда Юнити распахивает дверь ресторана на углу небольшой каменной пятиэтажки, часы бьют два. Хоть фрау Баум и задержала Юнити, она прибыла идеально вовремя. Она оглядывает уютный зал, обшитый деревянными панелями, стены, украшенные акварелями и офортами в рамках, и отмечает, что в зале в этот послеполуденный час, как обычно, немноголюдно, лишь за несколькими столиками посетители потягивают кофе. В глубине зала, за деревянной перегородкой, официанты накрывают стол на восемь персон, расставляют лучший фарфор и серебро «Остерии».

«Он придет», — с дрожью думает Юнити. Возможно, сегодня тот самый день.

Она кивает владельцу ресторана, господину Дойтельмозеру, который выглянул поприветствовать ее, и устраивается за столиком на двоих рядом с входной дверью. Достает из сумочки роман Рудольфа Бидинга «Великая жертва» и просит официантку Эллу принести кофе: она чередует романы, воспевающие различные регионы Германии, и книги, пропагандирующие нацистские идеалы, такие как «Народ без пространства» Ганса Гримма, который она носит в своей сумочке рядом с зачитанным томиком классика Уильяма Блейка. Пристроив на столе книгу, чашку и блюдце так, чтобы отлично видеть вход, она начинает читать, старается погрузиться в текст.

Тишину ресторана нарушает телефонный звонок. Господин Дойтельмозер отвечает и подает сигнал сотрудникам, всё тут же приходит в неистовое движение. За столом на восемь персон разливают напитки, зажигают свечи, рядом с главным блюдом расставляют корзиночки с хлебом, у каждой тарелки кладут меню. Официанты встают за стульями и ждут гостей. Юнити тоже ждет.

«Как же легко оказалось выяснить распорядок дня фюрера», — думает она, наблюдая за секундной стрелкой на часах. Когда Гитлер приезжает в Мюнхен, он живет на Принц-регент платц, 16, это площадь в богатом районе. Обычно он обедает позже большинства горожан, и почти всегда в «Остерия Бавария». Почти каждый день кавалькада черных «мерседесов» доставляет его сюда в компании охраны и практически неизменного окружения: фотографа Генриха Гофмана, пресс-секретаря Отто Дитриха, руководителя канцелярии нацистов Мартина Бормана и помощников. Достаточно было грамотно дать чаевые и попросить понежнее и понастойчивей, и ей перепали эти лакомые сведения и возможность часто быть вблизи обожаемого Гитлера.

Снаружи раздается рев «мерседесов», слышно, как хлопают их дверцы. Руки в вызывающих трепет черных перчатках распахивают двери ресторана, те скрипят. Два вооруженных офицера входят первыми, прокладывая путь. А потом, наконец, вступает Гитлер, в одной руке у него хлыстик, во второй — поводок с пристегнутой к нему овчаркой.

Юнити едва может дышать. Хотя она видела фюрера множество раз, его появление всегда производит на нее одинаковый эффект. Его аккуратная форма, его темные, гладко причесанные волосы, выразительные голубые глаза — все это доводит ее почти до обморока. Почти теряя самообладание, она не отрывает от него глаз, когда он проходит мимо, — а вдруг их взгляды встретятся?

Когда Гитлер и его люди усаживаются за свой стол, Юнити притворяется, что вернулась к книге и кофе. На протяжении всего двухчасового обеда она наблюдает за ним из-под опущенных ресниц, так, чтобы не насторожить охрану, и медленно переворачивает страницы книги. Фюрера постоянно разыскивают и преследуют толпы женщин, распахивают перед ним плащи, надетые на голое тело, и Юнити не хочет, чтобы ее заподозрили в чем-то неподобающем. Ганфштенгль рассказал им с Дианой, что фюреру отвратительно такое поведение. Поэтому она ждет. Тихо. Прилично. Терпеливо. Пока он снизойдет до нее.

У ее столика появляется Элла, милая седовласая официантка в баварском платье, ее смены всегда совпадают с дежурствами Юнити. Но вместо того чтобы долить ей кофе и предложить пирожное, на что Юнити частенько соглашается, Элла склоняется и шепчет:

— Фройлян, я думаю, вас это заинтересует.

— Что? — так же шепотом, с опаской, спрашивает Юнити. Неужели эта женщина принесла записку от стола Гитлера? Ведь она только что разливала там напитки. Но на такое Юнити не смеет и надеяться.

— Сегодня фюрер спросил меня, кто вы такая.

— Правда? — Сердце Юнити бешено колотится, голос дрожит. Неужели это происходит на самом деле? Неужели сейчас случится знакомство, которого она так долго добивалась?

— Правда, — Элла едва сдерживает улыбку. — Он обратился ко мне со словами, что видел вас тут уже несколько раз. А я ответила, что знаю только ваше имя. И тогда помощник фюрера сказал, что вы похожи на англичанку, которая приехала в Мюнхен учиться.

— Он сказал еще что-нибудь? Он захотел встретиться со мной?

— Нет, но глаза его загорелись, когда другой господин упомянул, что вы англичанка.

Юнити тянется к руке Эллы и легонько пожимает ее:

— Спасибо. Вы не представляете, что это значит для меня.

Как бы Юнити хотелось, чтобы Диана была сейчас рядом с ней. Как-то несправедливо, что Гитлер наконец заметил Юнити как раз в тот день, когда ее сестра уезжает из Мюнхена в Лондон. Все эти недели, пока Диана снимала тут квартиру, они вдвоем ждали такого шанса за этим самым столиком. И вот Юнити на шаг приблизилась к своей цели, к головокружительному достижению, которое теперь целиком и полностью — ее заслуга.

Глава девятнадцатая НЭНСИ

14 ноября 1934 года

Лондон, Англия

Высокий ажурный стеклянный потолок рассеивает дневной свет, и зал ресторана «Палм-корт» отеля «Ритц» залит мягким, теплым сиянием. «Неудивительно, что дамы любят встречаться за чашечкой чая здесь, а не в своих клубах», — думаю я. Теплый свет льстив, он даже дряхлой развалине поможет выглядеть на несколько лет моложе и существенно добрее, чем предполагают ее возраст и репутация. «Внешность обманчива», — думаю я, скользя взглядом по занятым столикам, стоящим среди элегантных пальмовых ветвей и мраморных колонн с золочеными капителями; я подмечаю, сколько же тут молодящихся матрон, которые без грима — само убожество.

Интересно, маскирует ли свет тонкие морщинки вокруг моих глаз и складки-марионетки вокруг рта, что я уже начинаю замечать в зеркале? Питер любит отпускать комментарии об этих приметах возраста, когда напьется. Я машинально провожу кроваво-красным ногтем по морщинам на своем лице.

«Стоп, — говорю я себе. — Ты не можешь себе позволить провалиться сейчас в переживания из-за ссор и неприятностей с Питером. Не сегодня уж точно». Сегодня день легкости и юмора, по крайней мере внешне, — иначе я не смогу убедить Диану.

Стоит мне подумать о ней, как моя прекрасная сестра входит. Хотя дамы в «Палм-корте» делают вид, будто не обращают на нее никакого внимания, гул голосов в зале меняется, и не только из-за скандальной известности Дианы, оставившей красавчика Гиннесса и идеальную жизнь с ним ради enfant terrible, британского фашиста. Кажется, будто богиня неторопливо шагает по мраморному паркету навстречу смертным. Все мы меркнем рядом с ее серебристым пламенем, когда она проходит мимо, начинается суета поправления причесок и нарядов. Привыкну ли я когда-нибудь к тому эффекту, который Диана оказывает на людей? На меня?

Я встаю, мы обмениваемся поцелуями в щеку. Интересно было бы взглянуть на нас глазами посетительниц «Палм-корта» — мой черный с ее белым.

— Как поживает Прод? — спрашивает она, пока официант разливает чай, в который Диана выжимает лимон. Время для вопроса выбрано очень обдуманно,чтобы не пришлось смотреть мне в глаза, задавая его. Неужели она надеется, что если отведет взгляд, то я разоткровенничаюсь? Сомневаюсь, что Диана хочет знать всю правду: о многом она уже догадывается, но вряд ли ей это всерьез любопытно. «Если человек не может радоваться, он должен хотя бы веселиться, не так ли? — это лучший ответ, который я могу дать, не пускаясь в слезливые жалобы, до такого я не опущусь. — И у меня есть поводы для веселья».

— Парни все еще увиваются вокруг? — Ей не нужно перечислять имена, и так понятно, что она имеет в виду Гарольда, Джона, Ивлина и остальных из числа «золотой молодежи»; вот уж интересно, не порастеряли ли мы блеска за почти восемь лет с тех пор, как получили это прозвище? Раньше приятели крутились и вокруг Дианы, пока в ее обители М не стал играть главную роль. «Золотая молодежь» и Мосли — коктейль, который не смешивается.

— Несмотря на все усилия Прода — да, мы видимся. Роуз-коттедж стал для них вторым домом. — Я отпиваю чай, надеясь скрыть, что, мягко говоря, преувеличиваю. Но я не могу удержаться от продолжения: — Возможно, именно поэтому Прод так часто уходит из дома.

Я грустно хмыкаю, и Диана обеспокоенно смотрит на меня.

— У тебя все нормально, Нэнс? Я расправляю плечи, улыбаюсь и говорю: — Вполне.

Я не допущу, чтобы меня жалела женщина, которая сама находится в весьма жалком положении. Шашни Мосли с собственной невесткой обсуждают на каждом углу, его флирт с сестрой недавно умершей жены отвратителен всем, и даже если это всего лишь слухи — всеобщее осуждение Дианы недавно сменилось жалостью.

Диана кивает. Она не верит, что у меня все нормально, да и я сама в это не верю. Но если я доверюсь ей, покажу, как мне тревожно и одиноко, я никогда не справлюсь со своей задачей. Поэтому я меняю тему, заговаривая о ее жизни.

— А как поживает Мосли?

— Очень хорошо, — отвечает она, опуская глаза. Ее щеки румянятся, и я поражаюсь, что после двух лет связи с ним, несмотря на его измены, он по-прежнему имеет над ней такую власть. Кажется, я не могу простить Питеру его блуждающего взгляда, потому что подозреваю, что блуждает не только он, но и его руки и другие части тела.

— Он не против твоих поездок в Германию? — Я уже сбилась со счета, сколько раз Диана в одиночку ездила в Мюнхен за последний год. «Бога ради, что там требует столь частого ее присутствия? Фашизма, кажется, и дома вполне хватает. Не надо ехать за границу, чтобы заразиться им», — думаю я. Эту тему мы, сестры Митфорд, и даже порою Том при всей его безудержной лояльности к Диане, часто обсуждаем в связи с Дианой и Юнити. Неужели она присматривает за Юнити? В то время как Муля воспитывала нас, мягко говоря, небрежно, Диана ведет себя так, словно она — мать Юнити, а не ее сестра, и всем нам это кажется очень странным, учитывая, что раньше эта роль нисколько ее не привлекала.

— Напротив, — отвечает она, но в подробности не вдается. Памела поспорила со мной на полфунта, что Диана не сознается, зачем ездит в Германию, и я, честно говоря, несколько обижена, что так оно и вышло. Пусть между нами, молодыми Митфорд, и существует мелочная ревность и соперничество, я считаю, что я ближе Диане, чем остальные сестры и брат. И то, что в детстве они с Томом всегда ходили парочкой, не играет роли.

— Он поддерживает твои цели? — провоцирую я ее. Если я слишком уж надавлю, чтобы вытянуть информацию, она ни за что не скажет. «Но немножко полюбопытствовать же можно?» — думаю я.

Она ничего не отвечает, просто делает глоток чая и одаривает меня своей безмятежной улыбкой. Как только она превратится в непостижимого сфинкса, ее мысли будут скрыты от меня, словно мумия под повязками, а дополнительные усилия лишь насыплют сверху еще больше песка.

Я продолжаю так, словно она мне ответила:

— С твоей стороны очень мило время от времени контролировать Бобо. Кто знает, что она может натворить, надолго предоставленная сама себе.

Смеясь, мы вспоминаем выходки Юнити во время ее дебютного сезона, особенно появление с Ратуларом на последнем балу. У Мули, должно быть, гора с плеч свалилась, когда Юнити отправилась к баронессе Ларош.

Мы ненадолго умолкаем, пока нам подливают чай, и когда официантка уходит, Диана серьезнеет.

— Ты слишком сурова к Бобо в «Потасовке».

«Вот оно», — думаю я. Вот зачем Диана позвала меня встретиться. Мой последний роман, который я отправила почитать Диане и Юнити, прежде чем сдать рукопись в издательство.

— Что ты имеешь в виду? — невинно спрашиваю я, хотя, конечно, знаю, что она имеет в виду. Я ожидала такой реакции, но не могу же я опубликовать книгу без их ведома?

— Ради бога, Нэнс. Этот нелестный портрет, образ Евгении Мальмейнс откровенно списан с Юнити, — говорит Диана.

— Я признаю, определенное сходство есть, но Бобо сказала, что ей нравится описание Евгении Мальмейнс — в том числе параллели и все остальное, — уклончиво защищаюсь я, не упоминая о ее недовольстве изображением фашизма в целом.

— Просто ты изобразила Евгению красавицей, а мы все знаем, как Юнити жаждет комплиментов. Благодаря этой лести она и смирилась с тем, как ты подала ее преданность фашизму.

— В романе она выглядит помешанной на фашизме ничуть не сильнее, чем в жизни. Она же преследует Адольфа Гитлера! Сильнее уже некуда! — восклицаю я, и матроны за соседними столиками оглядываются на нас. Я понижаю голос: — Евгения по сравнению с Юнити очень благоразумна.

Диана выпрямляется, выгибает бровь. Я вижу, что теперь она собирается выступить с речью про Мосли, и это и есть истинная причина ее недовольства «Потасовкой». Сомневаюсь, что ее сильно тревожит, как выставлен в книге двойник Юнити, но ее волнует, в каком свете выставлен Мосли и его движение. И не важно, что я старалась быть с ним поосторожнее.

— Я также против того, как ты обошлась с бедным М, — говорит она.

— Мосли нет в «Потасовке», — парирую я. — Я даже слово «фашизм» не использую и никаких атрибутов, которые могли бы навести на мысли о Мосли и БСФ.

Диана усмехается:

— Нэнс, кого ты дурачишь? Ты не слишком старалась, когда маскировала Мосли под именем капитана Джека. Можно хотя бы к БСФ отнестись деликатно? Обязательно выводить чернорубашечников Мосли под видом «джекорубашечников»? Боже, ты даже другое слово поленилась выдумать!

— «Потасовка» — это книга не о Мосли или фашизме, Бодли. Это буффонада о любви, браке и деньгах, действие которой разворачивается в дни расцвета фашизма. Это просто фон.

— Тебе не надо впрямую называть Мосли, чтобы насмехаться над ним. — Она почти в ярости, но сохраняет самообладание. Пока. Сдержанным, ледяным тоном она добавляет: — Я вынуждена настаивать, чтобы ты не публиковала «Потасовку». Я не смогу с тобой общаться, если она выйдет в свет.

Как она может просить меня об этом и так страшно угрожать мне? Неужели она не понимает, что мы с Питером балансируем на грани между выживанием и бедностью и что один неверный шаг опрокинет нас в нищету? И я не говорю о том, насколько лицемерно ее требование. Почему я не могу высказать свои взгляды, а они могут пропагандировать свою ересь всюду? Почему Декке можно проповедовать коммунистическое учение — которое прямо противоречит фашизму, — а мне мою правду высказать нельзя? И как можно судить меня за то, что я пытаюсь повлиять на людей единственным доступным мне способом — своими книгами?

Но ничего из этого я не говорю, потому что знаю, к чему приведет спор.

— Я вынуждена опубликовать эту книгу, — произношу я вместо этого. — Нам с Питером нужны деньги на жизнь. У меня нет 2500 фунтов ежегодной поддержки от бывшего мужа.

Диана вздрагивает при упоминании о щедрой сумме, которую Брайан дает ей и детям. Мне кажется жестоким упоминать еще и о щедрой финансовой помощи от Мосли. Это может оттолкнуть ее, и я стараюсь смягчить свои слова.

— В любом случае упоминания «джекорубашечников» и капитана Джека — просто шутка, это всем читателям будет ясно. Даже если они уловят связь. Подозреваю, что книга скорее привлечет людей к фашизму, чем оттолкнет от него. Но если какие-то моменты нежелательны, ты могла бы указать мне на них, и я постараюсь их вычеркнуть, — говорю я с легкой улыбкой.

Диана не улыбается в ответ. Она встает и вместо ответа пальчик за пальчиком надевает свои мягкие, блестящие кожаные перчатки.

— Я воспользуюсь твоим предложением, Нэнси, и просмотрю книгу еще раз. И если я что-то найду, мои условия остаются в силе.

Глава двадцатая ДИАНА

14 ноября 1934 года

Лондон, Англия

Простыни опутывают их тела, так что Диана уже не уверена, где заканчивается рука М и начинается ее. Когда их тела так близки, такие разгоряченные и утомленные, ей хочется, чтобы время остановилось. «Как мимолетны эти мгновения восторга и единения, — думает она, — и все же именно они привязывают меня к нему». Ей хочется сохранить этот момент, словно бабочку под стеклом, но М разрушает его атмосферу.

— Что сказала Нэнси? — спрашивает М, голос его все еще хриплый, дыхание сбивчивое.

— Что роман на самом деле не о фашизме и беспокоиться не о чем. Что читатели увидят в книге только то, что она задумала.

Диана сама не знает, почему, когда речь заходит о Нэнси, она выгораживает сестру, даже перед своим возлюбленным. Она знает, что слова Нэнси ничего не стоят и нельзя соглашаться с тем, как сестра изображает БСФ и Мосли. В конце концов, большинство читателей будут знать о связи Нэнси с Дианой, а Дианы — с Мосли, и подумают, что в тексте немало правды. И все же сестринская преданность перевешивает.

— И ты ей веришь? — спрашивает он.

— Хотелось бы верить. — Она утыкается лицом ему в грудь.

— Словом, надо действовать. Давай подадим иск о клевете, вроде того, который я подал против «Дэйли Ньюс» из-за статьи, которую они опубликовали в «Стар»: мол, у меня наготове оружие для госпереворота.

Диана тянет с ответом. Она научилась выдерживать паузы, заставлять его ждать ее слов, ее появления, даже ее тела. М дорожит чем-то, только если это достается ему с усилиями.

— Хм, — говорит она, выводя легкими прикосновениями пальцев круги на его груди. — Не бросит ли этот шаг тень на тебя в глазах сторонников, особенно учитывая, что иск о клевете против романа выиграть невозможно?

Она могла бы привести гораздо более очевидный аргумент: «Нэнси — моя сестра», но она знает, что выбранная ею тактика более эффективна.

Ее пальцы скользят вниз по его груди, он закрывает глаза и стонет от удовольствия.

— Ты, как всегда, права, моя богиня. — Он открывает глаза и смотрит на нее. — Но надо же что-то сделать, чтобы остановить Нэнси!

— Она предложила нам отредактировать в книге все, что мы сочтем оскорбительным, до отправки рукописи издателю.

— Правда? Как тебе удалось ее уговорить? — спрашивает он, впечатленный.

— Я пригрозила, что перестану с ней общаться. — Диана сама до конца не верит, что выдвинула Нэнси такой ультиматум — сестре, с которой она наиболее близка, даже ближе, чем с Томом. Ей не хочется представлять себе жизнь без колкостей Нэнси, ее яркого остроумия, без ее поддержки, и она надеется, что ей не придется узнать, каково это. Но она готова пойти на эту жертву ради М — хотелось бы, чтобы и он в ответ пошел на такую же. Оставил Бабá.

Обнимая ее покрепче, М шепчет ей в волосы: — Ты чудо.

— Говорят, да, — шепчет она в ответ и садится на него сверху. Они целуются, и как только она растворяется в поцелуе с ним, в его прикосновения к ее груди, он отстраняется.

— Я не могу, — стонет он, затем садится и гладит ее по коже костяшками пальцев. — Мне на самом деле хочется, но я не могу.

Диана не может поверить, что он отвергает близость с нею. Одно дело не затевать любовную игру, но совсем другое — отказаться в самый разгар. Она заворачивается в простыню, словно шелковая ткань персикового оттенка может защитить ее от ощущения отверженности, и перебирается на другой конец кровати.

Он тянется к ней, но она отталкивает его. Они борются, пока она снова не оказывается в его объятиях. Она почти сдается, когда он говорит:

— Знаешь, мы встречаемся с Баба сегодня вечером. На самом деле уже меньше чем через час.

Диана замирает. Он действительно выскальзывает из этой постели ради свидания с Баба?

Несколько месяцев назад она узнала, что М и Баба стали любовниками, он заверил ее, что вынужден заниматься с невесткой сексом, чтобы она продолжала заботиться о его детях от Симми и поддерживала их финансово, и это ничуть не умаляет его чувств к Диане. Она смогла заглушить в себе обиду на это предательство, убедив себя, что у М сугубо деловые отношения с Баба. Но чтобы дошло до такого? Отказаться от близости с Дианой из-за предстоящего свидания с Баба? Он, что ли, бережет свою сексуальную энергию для нее? Тщательно подавляемая ярость, которую вызывает в Диане Баба, ярость, которую она всегда направляла на себя и никогда — на него, вдруг вырывается, угрожая разрушить так старательно выстроенный фасад самообладания.

— Диана, такого больше не повторится. Я обещаю. — Он глубоко вздыхает и выпаливает: — Я не хотел тебе говорить, но она помогает мне с БСФ.

— В каком смысле? — И голос, и тело Дианы становятся жесткими.

— У нее есть связь с графом Дино Гранди, послом Муссолини в Лондоне. Своими методами она добилась, чтобы Дуче поддержал БСФ.

«Это признание, должно быть, далось ему больнее, чем признание, что он и его дети финансово зависят от Баба», — думает Диана. Мосли хочет казаться сильным, властным, независимым, самостоятельно идущим к успеху. А теперь выясняется, что Баба помогает ему наладить отношения с Муссолини, от которого БСФ получает серьезное финансирование, — просто поразительно, какая ирония и какое разочарование! Ведь она тоже хотела добыть для него поддержку из-за рубежа.

Диана заставляет себя промолчать; надо все обдумать и спланировать. Под ее молчанием и неподвижностью копится ярость, собираются силы, которые станут острым клинком. Это оружие поможет ей, и М будет принадлежать ей одной.

Глава двадцать первая ЮНИТИ

14 ноября 1934 года

Мюнхен, Германия

Ее нога постукивает в такт секундной стрелке часов. Сначала синхронность возникла случайно, но, пока тянулись минуты, а затем и целый час прошел, она стала делать это намеренно. Юнити не хочет, чтобы кто-то подумал, что она слишком уж жаждет увидеть фюрера. Он терпеть не может жеманных, неразборчивых в связях поклонниц, которые повсюду его преследуют. Она хочет казаться полной их противоположностью, воплощением которой для нее стала Диана.

Разумеется, Юнити нервничает. Она всегда нервничает, ожидая в «Остерия Бавария». Она поднимает чашку кофе, чтобы сделать еще глоток, и старается держать ее ровно, а нога меж тем продолжает барабанить по ножке стола. Она боится, что если прервет это движение, то у нее возникнет какой-то другой, гораздо худший тик. Как было в прошлом месяце, когда Муля и Пуля навестили ее.

Она привела их в «Остерия Бавария» в обычное время, чтобы они взглянули на Гитлера. Хотя она еще и словом не перемолвились с фюрером, он уже знал, кто она такая и кивнул ей, проходя мимо. Юнити надеялась, что это джентльменское поведение расположит родителей к нацизму. Если Муля ничего не имела против политической ситуации в Германии и конкретно против фюрера — все что угодно, лишь бы не коммунизм, считала она, к тому же немцы были слишком уж сурово наказаны Версальским договором, — то Пуля был настроен воинственнее прежнего по отношению к гуннам, особенно после «ночи длинных ножей», которая случилась после прихода Гитлера к власти, и из-за новостей о его ужасном обращении с евреями.

В тот день, к радости Юнити, Гитлер не просто кивнул. Он поклонился в ее сторону. Этот жест так тронул ее, что она вскочила, но, к счастью, эта чрезмерная реакция осталась незамеченной им, потому что он вместе со своим окружением уже направился к столу.

Ее щеки вспыхивают при воспоминании об этом импульсивном действии; она думает, как же ей повезло, что Гитлер не обратил внимания. Если бы он это увидел, он бы никогда не сделал следующий шаг и не пригласил ее к себе за стол, уверена Юнити.

Она возвращается к кофе и книге, и тут около ее столика возникает Элла, хотя она совсем недавно уже подлила ей кофе. Юнити вежливо улыбается доброй женщине, а та делает вид, что наполняет ее чашку, и шепчет:

— Я подслушала: он попросил своего охранника подойти и пригласить вас присоединиться к нему.

Хотя Юнити мечтала об этом миллион раз, она не может поверить в происходящее. Она аккуратно приглаживает волосы и отворачивается облизать зубы, чтобы на них не осталось ни пятнышка помады. Ей страстно хочется выглядеть так, как ее описала Нэнси в «Потасовке» под именем Евгении Мальмейнс.

Минуту спустя один из охранников Гитлера, из подразделения шутцштаффель, в черной форме и коричневой рубашке, подходит к ее столику со словами:

— Guten Nachmittag^[8], фройляйн Митфорд. Фюрер хотел бы узнать, не согласитесь ли вы присоединиться к нему за ужином.

Ее голос дрожит:

— Ja, ich würde so mögen. Danke^[9].

Спрятав книгу в сумочку, она следует за охранником к столу Гитлера. Она так часто воображала себе этот путь, что совсем нет ощущения, будто это в первый раз. Шаг за шагом, половица за половицей, она приближается к группе мужчин, которые обычно сопровождают Гитлера на обед: это фотограф и политик Генрих Гофман, глава канцелярии нацистской партии Мартин Борман, глава пресс-службы Отто Дитрих, шеф-адъютант Юлиус Шауб, личные врачи Гитлера Теодор Морелль и Карл Брандт и его личный телохранитель Вильгельм Брюкнер. Когда она приближается к столу на расстояние вытянутой руки, Гитлер вскакивает со стула, приветствуя ее. Он улыбается, глядя ей в глаза, слегка кланяется и отодвигает стул рядом с собой, предлагая ей сесть.

Присев на стул, Юнити старается не смотреть в его глубокие голубые глаза. Его близость, его светлая кожа, его тщательно расчесанные каштановые волосы, его элегантные белые руки — все вызывает в ней благоговение. Она ждет, когда с ней заговорят.

— Мы обсуждали оперу, фройляйн Митфорд. У вас есть любимая опера? — спрашивает фюрер.

Юнити подозревает, что до ее появления никакой речи о музыке за столом не шло и что этот вопрос — просто тест. Совпадет ли ее ответ с арийской точкой зрения? О, она не подведет, точно не в этом вопросе!

— Mein Führer^[10], я восхищаюсь операми многих талантливых немецких композиторов, например Моцарта и Бетховена. Но, признаюсь, особое место в моем сердце занимает творчество Рихарда Вагнера, а именно цикл «Кольцо Нибелунга».

Гитлер выпрямляется, явно довольный ответом:

— Так вы поклонница Вагнера? Очень необычно для девушки ваших лет.

Воодушевленная, Юнити продолжает. Она много раз проигрывала этот разговор в своей голове и теперь повторяет по памяти:

— Да, mein Führer. Видите ли, мой дедушка, Бертрам Митфорд, был большим другом семьи Рихарда Вагнера, особенно сына композитора Зигфрида. Так что я выросла, слушая музыку великого музыканта в кругу его семьи.

Как это приятно — делиться своими подлинными чувствами и встречать приятие. Совсем не так, как было с теми парнями, с которыми ей пришлось танцевать во время своего дебютного сезона, смотревшими на нее косо при упоминании оперы вместо джаза.

Все за столом умолкают, словно не могут поверить ее словам. Юнити полагала, что ее слова понравятся фюреру, но теперь, наблюдая застывшие взгляды этих мужчин, она уже не так уверена. Она сказала что-то не то? Неужели Вагнер впал в немилость? Невозможно поверить, что Гитлер, который так высоко ценил Вагнера и видел в его операх отражение немецких идеалов, резко поменял свое мнение.

— Ваша семья близка с Вагнерами? — Он не сводит с нее напряженного взгляда.

— Да, mein Führer. — Она на секунду смолкает, опуская ресницы, и застенчиво смотрит на него сквозь челку. Эту уловку она подсмотрела у Дианы и долго тренировала в своей комнате в пансионе баронессы Ларош. — По настоянию бабушки и дедушки мне даже второе имя дали в честь господина Вагнера.

Гитлер склоняется к ней, их руки почти соприкасаются, и Юнити видит, как другие мужчины тоже потянули шеи в ее сторону. Похоже, от ответа на вопрос, который сейчас задаст Гитлер, зависит многое. По ее телу пробегает дрожь.

— И какое у вас второе имя? — спрашивает он.

— Валькирия. В честь второй из четырех частей «Кольца…» Вагнера. Ее дед больше всего любил, — говорит она и снова встречается с ним взглядом. Она теряется в глубине его глаз, чувствует восхитительное единство с ним.

«Если бы я умерла прямо сейчас, все равно я была бы счастлива», — думает она.

— Die Walküre, — повторяет он, и добавляет: — Девы-воительницы, выбирающие самых достойных воинов, чтобы проводить их в Валгаллу. Валькирии приносят удачу тем, кого они выберут.

— Да, mein Führer.

— Может, и вы мне принесете удачу, фройляйн Юнити Валькирия Митфорд. — Его глаза блестят, его рука касается ее руки. — Сама судьба скрестила наши пути.

Глава двадцать вторая НЭНСИ

28 июня 1935 года

Лондон, Англия

И зачем я старалась, вырезала из книги целых три главы, если Диана все равно разгневалась? Во время нашей натянутой встречи в «Ритце» я предложила ей отредактировать «Потасовку» и сократить те места, которые, по ее мнению, оскорбляют Мосли и его движение. Они с любовником бессовестно долго держали у себя рукопись, искровавили своими красными ручками почти каждую страницу, абсолютно убежденные, что я выполню все их требования. И не важно, что из-за этого издатель может отказаться публиковать книгу, а мы с Питером не получим ни фунта аванса, в котором так нуждаемся. У Дианы есть талант всегда добиваться своего и разить своими желаниями, как мечом справедливости.

— Нэнси? — Голос возвращает меня к действительности. Я поднимаю глаза и вижу Джона Бетжемена в голове очереди, выстроившейся ко мне за автографами на презентации книги.

— Могу я попросить свою старую подругу подписать для меня новую книгу?

— Только если ты не будешь называть ее старой, — отвечаю я с усмешкой, прежде чем вскочить и обнять Джона. — Сто лет, сто зим, дорогой!

— Если бы ты и твой великолепный муж не жили в Чизвике — пустыне с точки зрения света, — мы бы виделись почаще! — смеется он, и я вместе с ним. Как же я скучала по друзьям, особенно по Ивлину. Хоть я и сказала Диане прямо противоположное, Роуз-коттедж не стал прибежищем для моих друзей: он далеко от центра города, а Питер им слишком неприятен, чтобы проводить у нас много времени. Никто не хочет слушать, как он пьяный бубнит про пункты оплаты дорожных пошлин. Я совсем отдалилась от старых приятелей, если не считать случайных совместных коктейлей то тут, то там.

— Вот умеешь ты сказать, — улыбаюсь я в ответ. — А где Пенелопа?

Два года назад Джон женился на Пенелопе Четвуд, очаровательной, дерзкой дочери фельдмаршала, служившего в основном в Индии. Церемония была тайной, и поселились они где-то за городом, то ли в Бершире, то ли в Оксфордшире — никак не могу запомнить, где именно.

— Ты же знаешь Пен, у нее свои культурные предпочтения. Что-то касающееся Индии, кажется? Хотя что ни возьми — все про Индию.

Джон протягивает мне экземпляр «Потасовки», оглядывается на очередь позади себя и кричит на весь книжный магазин:

— Слышал, это будет бестселлер!

Я со смехом наблюдаю, как несколько зевак переходят от книжных полок в конец очереди. Я одними губами говорю ему «спасибо», прежде чем вернуться на свое место и взяться за ручку.

Кода я начинаю писать личный автограф на титульном листе, Джон склоняется ко мне и шепчет:

— А еще я слышал, из-за книги случился семейный скандал?

— Правда? — говорю я, не поднимая глаз, хотя мне отчаянно хочется разузнать, что болтают.

— Да, я слышал, что среди поклонников Мосли бурление, а прекрасная Диана испереживалась. — На его лице играет понимающая улыбка, та, которой улыбаются, когда узнают особо восхитительную сплетню. Интересно, где он об этом услышал?

Я лукаво посматриваю на него и бросаю крошечное семечко, как противоядие от слухов:

— Такие слухи очень полезны для продаж, ты же понимаешь?

Он шумно выдыхает:

— Какое восхитительное коварство! Ты сама и устроила этот трезвон — какая хитрая уловка!

— Да, порой и мне кое-что удается. — Мы встречаемся с Джоном взглядами, и впервые за долгие месяцы я ощущаю, что меня по-настоящему понимают. Какая странная ирония судьбы, ведь я только что солгала Джону: слухи о реакции Дианы правдивы.

К нам торопливо приближается Питер.

— Джон, дружище, как я рад! Принести тебе коктейль? У нас тут импровизированный бар для друзей и близких.

Муж указывает на бутылки спиртного, содовой и тоника, которые он выстроил на полке. Это самый существенный его вклад за все время со дня свадьбы, хотя, конечно, двигало им исключительно желание поднять себе настроение во время автограф-сессии.

Джон подмигивает мне, а потом обращается к Питеру: — Какой же ты умный парень!

Какую-то секунду, любуясь, как муж дружелюбно болтает с моим старым приятелем, я думаю, как он красив, как много в нем заложено. Почему же он позволяет выпивке, женщинам и лени уничтожать свой потенциал? За последний год его поведение порой так злило меня, что я вложила всю эту ярость в образ Джаспера. Не насмешка ли, что я посвятила роман Питеру? В конце концов, большинство мерзких фраз о женщинах, которые произносит Джаспер, я записала непосредственно за Питером. Я чувствую, что оказалась на распутье и ни один из простирающихся передо мной путей не привлекает меня.

Я вздыхаю и возвращаюсь к очереди. На презентации нет никого из Митфордов. Я и не ожидала Диану и Юнити. Не удивлена я и тем, что Муля и Пуля не пришли, ведь Муля приняла сторону Дианы в споре из-за «Потасовки», а Дебо всего пятнадцать, и она делает, что скажут родители. Но Памела? Неужели она так занята своим Дереком Джексоном, эксцентричным физиком и любителем конкура, с которым она начала встречаться и который настолько увлечен фашизмом, что прежде аполитичная Памела внезапно тоже прониклась этой идеологией? Почему она не пришла? И Декка сама принимает за себя решения, несмотря на молодость. Она не поклонница фашизма, так почему же она не появилась? Но больнее всего почему-то из-за отсутствия Тома. Мой красивый, остроумный, невозмутимый брат всегда сглаживал споры между нами, сестрами. Похоже, даже тот единственный Митфорд, в поддержке которого я была уверена, покинул меня.

А больше всего разочаровывает, что я надеялась книгой открыть сестрам глаза на ужас фашизма, разверзающийся пред ними, а эффект получился обратный: это лишь подтолкнуло их к фашизму и его лидерам.

Я возвращаюсь к автографам и болтовне с посетителями достопочтенного «Хэтчардса», старейшего книжного магазина в Англии, одного из самых моих любимых. Я подписываю очередную книгу, поднимаю глаза и с удивлением вижу в очереди два знакомых митфордианских лица. Муля и Пуля.

Мне хочется выскочить из-за стола и спросить, почему они передумали, но я остаюсь на своем месте. Покупатели ждали в очереди больше часа, и родители, раскритиковавшие меня за эту книгу, не заслуживают особого отношения.

Я наблюдаю, как они постепенно, шаг за шагом, приближаются ко мне, и когда наконец они оказываются у столика, я говорю:

— Рада видеть вас здесь.

Муля высоко приподнимает воротник, словно защищаясь от холода, который от меня исходит, а папа откашливается, прочищая горло. Наконец он произносит:

— Мы гордимся тобой, и неважно, что думают твои сестры.

Я не удивлена, что оливковую ветвь мира мне вручает именно он, а не мама. Когда я черпала материал для своих ранних книг в собственной семье, это никого не беспокоило, кроме матери. Пулю это, кажется, даже забавляло.

Мать отмалчивается, ни одного доброго слова от нее. Видимо, я должна поблагодарить ее уже за то, что она не отчитывает меня.

— Спасибо, Пуля! — Я чмокаю его в щеку. — Юнити в конце концов не возражала, хотя вряд ли можно найти более ярую фашистку, чем она.

Юнити прислала мне единственное письмо, в котором просила не публиковать книгу, но потом между нами вновь наладилась обычная легкомысленная болтовня с подтруниванием и упоминаниями Гитлера.

— Но Дианы-то здесь нет, как видишь. — Муля многозначительно обводит зал взглядом. — Ты ужасно расстроила ее и Мосли. Ты все превращаешь в шутку.

— А надо было представить это все как трагедию? Лучше смотреть на жизнь легко, чем мрачно. И, между прочим, я вычеркнула из книги три главы про капитана Джека по их просьбе, можно сказать, по их требованию, и теперь ни он, ни его движение вообще не появляются в тексте, лишь косвенные отсылки. И все-таки Диана не хочет меня видеть.

— А чего ты ожидала? «Потасовка» высмеивает чернорубашечников. Фашистское движение — не повод для насмешек, твои сестры очень верят, что оно изменит мир к лучшему, — продолжает Муля.

Что, черт возьми, она несет? Диана перетянула Мулю на свою сторону? Или недавняя поездка в Мюнхен, где, как я слышала, Гитлер кивнул ей, так повлияла на нее?

— Если это движение так сильно, как они думают, то немного смеха не разрушит его, — говорю я.

— Опять ты шутишь, Нэнси. Но твои шутки не заманят сегодня вечером твою сестру в «Хэтчардс».

— Однако они помогут оплатить счета. Если бы не доход от книги, мы с Питером не смогли бы оплатить аренду Роуз-коттеджа. Диане о таких вещах не приходится беспокоиться.

Я могла бы огорчить родителей и вызвать их сочувствие вместо гнева, если бы рассказала, куда деваются деньги, которые я по глупости несу домой: Питер вытаскивает их из моего кошелька и тратит на выпивку и азартные игры.

Муля открывает рот и тут же закрывает его. Что они с Пулей могут сказать? Их с отцом неудачные финансовые инвестиции на фоне мирового экономического кризиса оставили нас, семерых детей, без финансовой подушки, которая есть у большинства наших сверстников. И теперь каждый из нас должен сам себе прокладывать путь в этом мире.

Может, поэтому бойкот со стороны Дианы так ужасно меня огорчает? Потому что я чувствую, что меня уже бросили на произвол судьбы родители, а потом предал и обманул еще и Питер? Поверить не могу, что Диана отказалась от меня из-за слепой преданности мужчине, который поставил ее в двусмысленное положение, сделав своей любовницей и отказавшись на ней жениться. Диана жертвует своей семьей ради него, в то время как он не отказывает себе ни в одном эгоистичном удовольствии ради нее, если верить слухам о его непотребных отношениях с невесткой.

Боже мой, как далеко Диана готова зайти ради Мосли?

Глава двадцать третья ДИАНА

28 июня 1935 года

Мюнхен, Германия

Руины замка, осенние поля, высокие церковные шпили, время от времени заснеженные вершины гор. Пейзажи Германии за окном мчащейся машины напоминают Диане французские, отличаются только дорожные знаки. Как чудесно и привольно ехать из одной страны в другую в полном одиночестве, в волосах — ветер, руки — на руле.

«Без сомнения, — думает она, — эта машина — лучший подарок из всех, что М когда-либо мне делал».

Он подарил ей этот гладкий серебристый «вуазен» с изогнутой крышей и вытянутым капотом недавно, во время поездки в Париж. За рулем она чувствует себя африканской кошкой, мчащейся по саванне. Она рада, что машина уже ждала ее в Париже, когда Юнити позвала ее к себе.

Удивительно, что сейчас так много зависит от Юнити. Ее странная младшая сестра приобрела такое влияние благодаря настойчивости и одержимости. Именно сейчас, когда Бабá обеспечила М неожиданную поддержку, Диана отчаяннее всего нуждалась в том трофее, который наметила себе еще в первый Партайтаг. Приближение к цели воодушевляет Диану, и одновременно улетучивается ее досада на Нэнси, которая, несмотря на протесты сестры, опубликовала роман.

Диана заканчивала сеанс позирования русскому художнику-мозаичисту, Борису Анрепу, для вестибюля Лондонской национальной галереи, когда прибыл посыльный. Анреп попросил одиннадцать друзей позировать для мозаичных изображений девяти муз, плюс Аполлона и Диониса, которые он собирал на полу холла знаменитого музея. Избранные модели облачились в тоги и застыли в томных позах — Клайв Белл в роли Диониса, Вирджиния Вулф в роли Клио, Грета Гарбо в роли Мельпомены и Диана в роли Полигимнии, музы духовной музыки и ораторского искусства. Почтальон в униформе вручил ей конверт с пометкой «срочно». На мгновение ее сердце бешено забилось, она испугалась, не случилось ли что с Джонатаном или Десмондом, за которыми сейчас присматривал Брайан.

Она извинилась перед Анрепом и другими моделями и отошла в тихий уголок Национальной галереи, дрожащей рукой вскрыла конверт. Записка была от Юнити: «Немедленно приезжай в Мюнхен. Я встретилась с НИМ. И он хочет познакомиться с тобой». В волнении Диана тем же вечером отправилась в Париж, чтобы дальше поехать за рулем «вуазена».

Пейзаж меняется, он уже не такой буколический, более урбанистичный, но все равно по-баварски живописный, если, конечно, не обращать внимания на следы недавней войны. Начинают мелькать дома с двускатными крышами в стиле Тюдоров, выстроившиеся вкруг центральных площадей и церквей, полей становится все меньше, постепенно деревни сливаются в один разросшийся город. Диана въезжает в Мюнхен, и сегодня он кажется ей таким же прекрасным, как в тот день, когда она приехала сюда впервые. Интересно, она так обожает немецкую архитектуру и облик здешних городов, потому что дедушка прививал младшим Митфорд любовь ко всему тевтонскому? Или это потому, что каждая поездка сюда на шаг приближает ее к полному обладанию М, ведь она знакомится со все более влиятельными представителями нацистской элиты? Как бы там ни было, это место очень многообещающее.

«Вуазен» громыхает по мостовым, Диана петляет по улицам города. Она несколько раз ошибается и сворачивает не туда — оказывается, передвигаться по Мюнхену за рулем совсем не то же самое, что ездить по нему на такси или бродить пешком. Наконец улицы и здания становятся более знакомыми, вот уже и Шеллингштрассе, она почти на месте.

Она видит вывеску «Остерия Бавария». Притормаживает и с радостью замечает необычно просторное место для парковки — очень кстати для такой длинной машины, как у нее. Она смотрит на себя в карманное зеркальце, слегка подкручивает кончики волос и решает не освежать губную помаду. Ганфштенгль предупреждал их о том, как Гитлер относится к косметике, тем более губы у нее и так достаточно розовые.

Первое, что замечает Диана, войдя в ресторан, — лицо сестры, которая смотрит на нее из-за своего обычного столика. Юнити вскакивает и стискивает сестру в объятьях. «Получилось! Наконец-то получилось!» — почти поет Юнити Диане на ухо. Лишь она знает, как много это знакомство значит для Дианы и М.

Диана уговаривает Юнити сесть за стол, заказывает два бокала вина, чтобы успокоить нервы. Ее сердце трепещет при мысли о том, какие ошибки Юнити может совершить в этот ответственный момент, если будет перевозбуждена.

— Он здесь? — спрашивает Диана, оглядывая зал.

Юнити делает глоток вина и качает головой. Она указывает на большой стол в нише, за которым обычно сидит фюрер: сейчас он пуст. Неужели Диана проделала весь этот путь, почти на неделю оставила детей на попечение няни — и все впустую? Что если Гитлер уехал в Берлин?

— Но, — добавляет Юнити, — стол накрыт к его приезду. И Элла, — она кивает в сторону пожилой официантки, обслуживающей столик в глубине зала, — сказала, что его ждут в обычное время. В два часа.

Диана бросает взгляд на часы с кукушкой на стене у входа. Сейчас без пяти минут два. Хорошо, что она приехала в «Остерию Бавария» до, а не после того, как Гитлер сел за стол. Это сильно уменьшило бы шансы получить приглашение на обед. Теперь ей хочется, чтобы минутная стрелка двигалась поскорее, ведь Диана уже почти у цели.

Словно исполняя ее желание, входная дверь широко распахивается, входят два солдата. За ними следует темноволосый мужчина в униформе, но его лицо загораживают спины охранников. Диана замирает. Это он? Она не хочет выглядеть чересчур взволнованной и тянуть шею, но ожидание невыносимо.

Наконец мужчина останавливается и, кажется, поворачивается к их столу, охранники замирают рядом с ним. Блестящие черные ботинки, которые только и может рассмотреть Диана между ног охранников, приближаются. Охрана расступается, Диана видит знакомый профиль и усы. Это он.

Чего требуют приличия в такой ситуации? Надо ли ей встать? Диана редко бывает растеряна, но сейчас она разрывается между тем, чего, по ее мнению, требует протокол, и тем, чего требует вежливость. Обычно леди ждет, пока джентльмен засвидетельствует свое почтение. Пока она колеблется, решение уже принято за нее.

Гитлер кланяется им с Юнити и говорит по-немецки: — Вы, должно быть, миссис Гиннесс.

Глава двадцать четвертая ЮНИТИ

30 июня 1935 года

Мюнхен, Германия

Звуки «Фей» разносятся по залу. Юнити знает, что серьезные знатоки музыки считают эту первую из опер Вагнера о сказочном королевстве простоватой и незрелой, но она обожает легкость музыки и сюжет. Юнити хотелось, чтобы Диана задержалась еще хотя бы на день и пошла вместе с нею, но та не может надолго оставить детей.

Юнити теряет голову при мысли об Аде, фее, отказавшейся от собственного бессмертия ради жизни со смертным мужчиной, Ариндалем, которого полюбила. Ей не терпится обсудить это с Гитлером. Люстры над головой загораются ярче, сигнализируя о начале антракта, Юнити и другие девушки из пансиона баронессы Ларош встают со своих мест. Они пробираются по проходу вслед за фрау Баум в фойе, где предлагают прохладительные напитки. Культпоходы в оперу устраивают раз в квартал, и девочки знают, что нужно взять с собой достаточно денег на сладости.

— Какая невероятно романтичная история! — мечтательно восклицает Юнити.

— Романтичная? — почти взвизгивает в ответ Мэри Сент-Клер-Эрскин.

Ей вторит Мэри Вудиз и добавляет:

— Не могу представить, чтобы я отказалась от бессмертия ради мужчины!

— Особенно ради такого уродливого, как этот Ариндаль, — хихикает первая Мэри. Актер, который играет эту роль, настоящий толстяк. Юнити обычно во всем подлаживается под первую Мэри, хоть ее брат Хэмиш и разбил сердце Нэнси, но не сейчас.

— А я бы смогла, — говорит Юнити. — Я бы с радостью отдала жизнь за фюрера.

При упоминании своего кумира она чувствует укол вины: ведь из-за сегодняшнего культпохода — поездки из Мюнхена в Дахау на оперу и прогулку — она пропустила дежурство в «Остерия Бавария». Она надеется, что Гитлер не забудет ее за время отсутствия.

При упоминании Гитлера девушки пугливо оглядываются по сторонам и быстро меняют точку зрения.

— Ну конечно, мы бы тоже, — исправляется первая Мэри. — Но он не простой смертный.

Никто из них не хочет, чтобы кто-то подслушал этот разговор и донес на них.

Фрау Баум и ее подопечные направляются к прилавку с десертами, там есть и медово-миндальный биненштих, то есть «Пчелиный укус», любимый пирог Юнити. С тарелками в руках девочки пытаются отыскать свободные стулья в фойе. Они пробираются сквозь толпу зрителей, и Юнити врезается в молодого блондина в форме.

Извиняясь, она прикладывает свободную руку к груди:

— Es tut mir leid, Offizier^[11].

— Nein, es ist meine Schuld^[12], фройляйн, — извиняется он и ловит ее биненштих, который чуть не соскользнул с тарелки на пол.

Оба смеются. И тут она понимает, что мужчина — не простой солдат. На нем коричневая рубашка и узнаваемая черная униформа шутцштаффеля, элитного подразделения СС, основная задача которого — охранять фюрера и других высокопоставленных нацистов. И он ей знаком. Юнити точно знает, где его видела — в «Остерия Бавария».

Он тоже узнает ее. — Фройляйн Митфорд? — спрашивает он.

— Ja, — отвечает она. — Вы из личной гвардии фюрера. Я много раз видела вас рядом с ним в «Остерии».

— И я вас. — Он кланяется ей. — Вы любимица нашего обожаемого фюрера.

Ее щеки вспыхивают, и она надеется, что из-за румянца она не покажется ему вульгарной или неженственной, а просто скромной. Арийские стандарты женственности очень строги.

— Мне посчастливилось побывать в компании фюрера, — говорит она.

— Он часто называет вас редким примером истинно арийской англичанки.

Глубоко тронутая, Юнити прижимает руку к сердцу. Большего комплимента она и представить себе не может, ей не верится:

— Фюрер так говорил обо мне?

Офицер шутцштаффеля улыбается, осознавая важность своих слов для Юнити:

— Да, он правда так говорил. Лицо его серьезнеет:

— Я должен еще раз извиниться перед вами. Крайне невежливо с моей стороны, что я до сих пор не представился. Унтер-фельдфебель Шварц, один из адъютантов фюрера, — говорит он с поклоном, щелкнув каблуками.

— Рада познакомиться с вами, унтер-фельдфебель Шварц, — отвечает она.

Он указывает на только что освободившийся столик у окна и спрашивает:

— Можно мне посидеть с вами, пока вы наслаждаетесь своим биненштихом?

Польщенная и обрадованная тем, что другие девушки увидят, с кем она разговаривает, Юнити кивает и идет за ним к столику на двоих. Они непринужденно беседуют, в основном про Гитлера, его вкусы и пристрастия, в частности про его любимый фильм «Кавалькада» — о том, как две английских семьи пережили Великую войну и последующие годы. Когда разговор смолкает, Шварц указывает в окно и говорит:

— Видите то здание вдалеке?

Она щурится, пытаясь разглядеть строение в тускнеющем дневном свете.

— Кажется, да, — отвечает она.

— Это лагерь Дахау. Мне посчастливилось побывать там на экскурсии с фюрером на прошлой неделе, и мы очень гордимся им. — Он улыбается ей.

Она улыбается ему в ответ, поджав губы, и, хотя она никогда не слышала о лагере Дахау, чувствует, что должна сказать что-то восторженное:

— Как не гордиться!

— Мы прекрасно переоборудовали заброшенный завод по производству боеприпасов. Теперь там может содержаться много политических врагов, которые не желают выполнять приказы нашего фюрера.

Теперь Юнити понимает, какой это важный объект:

— Разумеется, все, кто выступает против нашего фюрера, должны отправиться в тюрьму.

— Туда они и отправляются. В будущем там окажутся идругие враги рейха, но мы рады, что образец для подобных тюрем находится прямо здесь, вблизи Мюнхена.

Верхний свет начинает мигать — знак, что антракт заканчивается, зрителям пора вернуться на места, чтобы увидеть второй акт «Фей», и за спиной у Шварца вырастает фрау Баум. Она в крайнем изумлении смотрит на свою подопечную, беседующую с нацистом из элитного подразделения. Юнити видит, что наставница буквально разрывается: она не смеет прервать разговор с членом шутцштаффеля, но правила требуют, чтобы воспитательница вернула всех девушек в зал к началу представления. Но фрау Баум напрасно беспокоится. Шварц берет дело в свои руки:

— Позвольте проводить вас на ваше место? Кажется, опера вот-вот начнется снова.

Юнити кивает, представляя, как бы посмеялась Декка, увидев свою смелую, свободолюбивую сестру играющей роль осмотрительной арийской девушки: друг с другом сестры никогда не скромничали. Впрочем, Декка, конечно, как никто другой догадалась бы, что Юнити находится прямо в сердце своей детской мечты.

Юнити входит в зал под руку с офицером, он говорит:

— Для меня было бы огромной честью, если бы вы согласились встретиться со мной еще раз, фройляйн Митфорд. Может быть, поужинаем вместе или сходим в кино?

Щеки Юнити снова вспыхивают: на самом деле ей хотелось бы пойти на свидание с этим симпатичным солдатом, таким же ярым нацистом, как и она сама. Но как к этому отнесся бы Гитлер? Наверное, потом будет неловко, если во время следующего обеда с фюрером Шварц будет стоять и смотреть? Она не может решиться, и это, видимо, легко прочесть по ее лицу, потому что Шварц говорит:

— Только если наш фюрер не будет возражать.

Юнити благодарно кивает — здорово, что он понимает ее преданность Гитлеру и разделяет ее.

— Если он не будет возражать, — соглашается она.

Шварц провожает ее к креслу и откланивается, и на Юнити тут же обрушивается шквал вопросов. Кто этот солдат? Ну разве он не красавчик? У него есть девушка? В каком он звании? Подражая своей бесподобной сестре Диане, Юнити терпеливо и сдержанно отвечает на все вопросы, пока наконец не звучит тот, которого она так ждет.

— Откуда ты его знаешь? — спрашивает Мэри Сент-Клер-Эрскин.

Юнити хочется подпрыгнуть и закричать на весь мир, что она обедала с Гитлером больше двадцати раз, но она скромно опускает глаза и тихо произносит:

— Унтер-фельдфебель Шварц служит в личной охране высокопоставленных нацистов, я встречалась с ним несколько раз, когда обедала с фюрером.

Фрау Баум ахает, а девочки визжат. Но прежде чем они успевают засыпать ее новыми вопросами — уже о самом Гитлере, — начинается второй акт. В полумраке зала Юнити чувствует на себе взгляды девочек и их наставницы, и неожиданное ощущение могущества захлестывает ее. Она словно плащом окутана этим чувством собственной несокрушимости и важности. Это отблеск величия фюрера, и она сделает все, чтобы сохранить его.

Глава двадцать пятая НЭНСИ

12–13 июля 1935 года

Суррей, Англия

Почти как в старые добрые времена. Муля и Пуля смеются в компании величавой кузины Клементины, которую все зовут просто Клемми, в то время как ее не выпускающий изо рта сигары муж Уинстон пьет виски вместе со своим сыном Рэндольфом и Томом, они давние друзья. Декка и троюродный брат Эсмонд переговариваются о чем-то в углу, а Дебо на танцполе, и приглашений у нее больше, чем она может принять. Даже Диана здесь. Она не сказала мне ни слова, но оживленно беседует с Памелой и Дереком, и я задаюсь вопросом, не потому ли она так сияет, что Дерек связался с фашистами, а теперь, в какой-то степени, и Памела тоже. Или, возможно, дело в том, что Мосли здесь нет и она может излучать свой свет на всех.

Политические потрясения, семейные разногласия, экономическая нестабильность — все это где-то там, с кем-то другим. Но не здесь, в Черкли-корт, поместье лорда и леди Бивербрук в графстве Суррей, на их ежегодном летнем празднике. Здесь каждый сверкает драгоценностями из семейных шкатулок, ошеломляет и впечатляет на фоне безупречного оштукатуренного особняка с тосканскими колоннами, в обоих крылах которого выступают шестиугольники эркеров. Дом стоит в окружении идеально ухоженных садов, куда с нижней террасы, окаймленной парапетом, ведут широкие ступени. Жаль, что у меня теперь нет доступа в гардеробную Дианы и я не могу блистать соответственно этому месту, мне приходится довольствоваться старым темно-синим платьем, которое я отдавала местной портнихе перешить лиф. Но мне не одурачить этой переделкой никого из гостей, никто не примет это платье от Вионне с косым вырезом образца 1928 года за модель из вечерней коллекции Коко Шанель 1935 года.

Где же Питер? Мы приехали вместе на взятой напрокат машине и всю дорогу молчали, муж то и дело отхлебывал из серебряной фляжки, с которой не расстается. Должно быть, он все еще переживает вчерашнюю ссору, разгоревшуюся из-за его вызывающего флирта за вечерним бриджем с миссис Мэри Сьюэлл. На самом деле мне не хочется быть с ним на этом празднике, но, если бы я поехала одна, я бы беспокоилась о том, где он и в какие еще неприятности влип. Извинившись, я выхожу на террасу, полагая, что он там.

В темном углу слева я замечаю две фигуры. Их движения кажутся взволнованными, мне кажется, что они дерутся. Я делаю шаг в их сторону. Стук каблуков отлично слышен на пустой террасе, но те двое даже не оборачиваются. Но тут мой каблук попадает в стык между плитами каменной кладки и раздается скрежет, и тогда они разлепляются и оглядываются на меня. Я понимаю, что двое не дерутся, а целуются, и это мой муж и какая-то женщина.

Я разворачиваюсь и почти бегу обратно в Черкли-корт. К своему ужасу, я попадаю прямо в гущу жарких дебатов между Уинстоном, лордом Бивербруком и Дианой, стоящими в центре большой компании. Я не доставлю Диане — или Питеру, если вдруг он войдет, — удовольствия видеть меня расстроенной. Трясущейся рукой я прикуриваю сигарету, беру у проходящего официанта хрустальный бокал шампанского, осушаю его одним глотком и спрашиваю:

— Из-за чего шум?

— Миссис Родд… — оборачивается лорд Бивербрук, по-видимому, собираясь разглагольствовать. Но мне внезапно становится невыносимо, что меня называют «миссис Родд». «Какая ирония», — думаю я. Я столько лет стремилась к браку, а сейчас супружество ощущается как отвратительное ярмо, а не как приятный союз.

Я прерываю его:

— Лорд Бивербрук, полагаю, мы знаем друг друга достаточно долго, чтобы вы могли называть меня просто Нэнси.

Диана приподнимает бровь, удивленная моим фамильярным обращением с уважаемым хозяином. Канадский газетный магнат и политический кукловод — человек баснословно богатый и обладающий властью. Он занимал посты в кабинете министров, а потом основал газету «Дэйли Экспресс», которая обращается к консервативным представителям рабочего класса, хотя ему и в голову не пришло бы пригласить кого-то из них на свою вечеринку. Сколько я себя помню, он всегда был закадычным другом Уинстона, и для меня удивительно, как они умудряются оставаться друзьями, несмотря на то, что в прошлом были политическими оппонентами. Не говоря уже о том, что кузина Клемми не поклонница лорда Бивербрука, а она имеет огромное влияние на своего мужа, Уинстона.

— Я буду звать вас Нэнси, если вы будете называть меня Макс, — говорит он приятным шутливым тоном.

— Как я и говорил, — рявкает Уинстон, явно пытаясь вернуться к прерванному мной спору. — Мы не должны сводить глаз с этого парня Гитлера. Он уже нарушил несколько условий Версальского договора, и, как сообщают мои источники, он готовит войска и оружие проворнее, чем мы можем их посчитать. По сути, он в шаге от того, чтобы развязать войну на континенте.

Лорд Бивербрук фыркает и открывает рот, чтобы ответить. Но, прежде чем он успевает заговорить, вмешивается Диана:

— Я думаю, вы неправильно понимаете намерения фюрера, кузен Уинстон. Ему нужны вся эта помпезность и антураж, чтобы поднять дух своего народа, который больше десятилетия был подавлен после Великой войны. Главная его задача — укрепить экономику Германии, дать людям жилье и работу. И я осмелюсь сказать, что он лучше нас знает, что важно для его народа.

Уинстон несколько секунд молча смотрит на Диану. Молчание для него редкость, и я готовлюсь к следующей тираде.

— Он фюрер, не так ли? Он ваш фюрер? Вы знаете, что это слово переводится как «абсолютный лидер»? И что он получил титул не благодаря волеизъявлению своих драгоценных граждан, а благодаря воровству, узурпации, насилию и лжи?

Диана колеблется, и лорд Бивербрук не готов допустить, чтобы дискуссия шла без него. Он не упускает паузу.

— Может и так, Винни, но это не значит, что мы должны ввязываться в войну. От последней мы еле оправились. Британцы совсем не жаждут сражений и потерь, а тебе подавай народ на военные учения и на заводы по производству боеприпасов для спешного перевооружения. Я думаю, Чемберлен поступил правильно: давайте сохранять мир.

— Вы готовы закрыть глаза на то, что Гитлер вытворяет с евреями в своей стране? А на то, что он еще для них приготовил? Мне сообщают, что он собирается обнародовать целую систему законов, которая еще сильнее их ущемит.

Он смотрит на Диану со странной улыбкой чеширского кота.

— Но, возможно, эти идеи очень нравятся некоторым в вашей семье, Диана. Я слышал, что ваша младшая сестра, Юнити, опубликовала антисемитский манифест в немецкой газете «Штюрмер», причем в заголовке упоминалось, что она моя родственница.

У меня пересыхает во рту. Похоже, что новость о выкрутасах Юнити уже всем известна. Мы узнали о ее поступке непосредственно от самой Юнити, она прислала Муле вырезку из газеты с опубликованной статьей и приложила перевод. Она с гордостью сообщила, что публично объявила себя «ненавистницей евреев». Мне стало плохо, когда Муля показала мне письмо. Как они позволяют ей оставаться в Мюнхене, если таковы результаты? Я спросила об этом мать, но Муля сделала вид, что не услышала меня.

Мне кажется, или Диана покраснела? Неужели моя безмятежная сестра окончательно потеряла свое легендарное самообладание? Она не отвечает на укол Уинстона, и мне интересно, звучал бы ее голос громче, взялась бы она спорить, если бы Мосли был здесь? На мгновение я даже забыла о предательстве, которое застала на террасе.

Я с нетерпением жду ответа Дианы, и тут меня кто-то трогает за плечо. Я поворачиваюсь и вижу Питера.

— Мы можем поговорить? — заплетающимся языком спрашивает он, взгляд его затуманен.

У меня желудок сжимается от отвращения — и к нему, и к себе, — но я киваю. Я не собираюсь выяснять с ним отношения здесь, в Черкли-корте. Не хочу, чтобы он ставил меня в неловкое положение перед уважаемыми людьми и Дианой. Перед Дианой в первую очередь.

Мы отходим в угол комнаты.

— Как ты мог? — шиплю я. — Ты хоть знаешь, кто эта женщина?

— Прости, Нэнси. Все дело в выпивке. Я обещаю бросить… — Он заикается, покачивается с трудом выдавливает из себя слова. — Все изменится, когда мы будем в Венеции.

Завтра в полдень мы отправляемся в путешествие в Венецию и по Адриатике. Я надеялась, вдруг это поможет нам начать все сначала после месяцев ссор, но сейчас мне невыносима сама мысль остаться с ним наедине на целых три недели.

— Не хочу обсуждать это здесь. Надо отвезти тебя домой, пока ты не набрался еще сильнее и не выставил на посмешище нас обоих.

К счастью, рядом появляется Том: — Все в порядке, Нэнс?

— Не совсем. Нужно как можно скорее отвезти Прода домой, чтобы он не разрушил нашу репутацию. Ты будешь таким лапочкой, если уведешь его отсюда, а я поищу машину.

Он пожимает мне руку.

— Конечно. Пошли, дружище, — говорит он Питеру и уводит его в фойе.

Прежде чем уйти, я хочу сделать одну вещь. Я обвожу взглядом зал в поисках Дианы. Куда она делась? Часы пробили всего лишь час, так рано прием покидают только гости в возрасте. Я не знаю, когда мне удастся увидеть ее в следующий раз, и я хочу поговорить с ней с глазу на глаз, без Мосли. Возможно, даже извиниться за «Потасовку», из-за которой Мосли навсегда запретил мне появляться там, где будет он, и в их с Дианой доме. Несмотря на наши разногласия, я не хочу терять сестру навсегда. Мне и так слишком одиноко.

Глава двадцать шестая ДИАНА

12–23 июля 1935 года

Суррей, Англия

Диана выскальзывает из Черкли-корта, едва заканчивается их беседа с лордом Бивербруком и Уинстоном. Она запрыгивает в свой «вуазен» и хвалит себя за предусмотрительность: она поехала сама за рулем и попросила прислугу припарковать машину на подъездной дорожке у дома, чтобы легко сбежать. По правде говоря, она рада, что неожиданно жесткий разговор с Уинстоном о Гитлере, Юнити и евреях закончен, но сбежала она не из-за него. У нее назначено свидание с М.

Взглянув на свои наручные часы, она понимает, что выехала позже, чем планировала. Они с М договорились провести вместе в городе две ночи, прежде чем он с детьми уедет на летние каникулы в Италию. Она намерена сделать эти вечера незабываемыми, потому что хотя она и присоединится к их отдыху на вилле Реннеллов на мысе Позиллипо в Неаполе во вторую неделю каникул, всю первую неделю он будет там наедине со своей бывшей невесткой. Диана хочет затмить Бабá как своими политическими умениями, так и постельными.

Она мчится по проселочным дорогам Суррея, вот уже показался город, Диана с облегчением выдыхает. Между Белгрейв-сквер и Кадоган-плейс пять дорог сходятся в один опасный перекресток, она сбрасывает скорость, маневрируя в удивительно плотном для этого позднего часа потоке машин. Вдруг на перекресток из ниоткуда выскакивает огромный черный «роллс-ройс» и врезается прямо в ее автомобиль. Ее руки упускают руль, машина вылетает с полосы, ее крутит, а потом выбрасывает с дороги в кювет.

Время замедляется. Она слышит ужасный хруст и чувствует, что летит внутри автомобиля, но словно сама по себе, и воздух стал вязким, как вода. Машина падает на гравийное дно придорожного рва мягко, как на подушку — так кажется Диане, глаза ее закрываются, и она будто уплывает куда-то.

Но ненадолго. Чьи-то руки поднимают ее, вырывая из сна, и уносят прочь. Она слышит шепот голосов, какая-то женщина, заикаясь, говорит: «Н-не смотри на нее, дорогая. Кошмар, что у нее с лицом».

Диана внезапно ощущает тепло в своих волосах и на щеке. Титаническим усилием подняв руку, она касается одним пальцем своего лица. Липкая субстанция, шершавая от крошечных камешков, стекает с ее лба, покрывая щеки и нос. «Что бы это могло быть?» — думает она и снова проваливается в забытье.

Когда она просыпается, свет ослепляет так, что она инстинктивно закрывает глаза. Ресница за ресницей она разлепляет веки снова, понимая, это не яркие лучи средиземноморского солнца, как она надеялась, а слепящая белизна обстановки вокруг, пронзительный верхний искусственный свет. Она в больнице.

Она тянется к своему лицу, смутно припоминая теплую влагу, которую там ощущала. Была ли это кровь? Вместо плавных изгибов скул и изящного патрицианского носа она чувствует грубые шрамы, глубокие раны и слои бинтов, она кричит.

Монахини в рясах вбегают в ее палату, и Диана понимает, что это церковная больница.

— Ну, ну, дорогая. Скоро приедут ваши родные. — Монахиня с одутловатым лицом похлопывает ее по руке.

Диана может думать только об М. Он будет переживать, почему она не приехала.

— Можно мне телефон, пожалуйста? Мне нужно позвонить, — говорит она или пытается сказать. Кажется, разборчиво получилось сказать лишь одно слово — «телефон».

— Тише, дорогая, — отвечает добрая монахиня, и снова похлопывает Диану по плечу. — Вам нельзя волноваться. Уверена, ваша семья позаботится о вас. Вам надо отдохнуть после этой ужасной аварии.

Диана протестует, но быстро выдыхается и на нее снова опускается тьма. Так проходит день, то есть она думает, что это один очень сумрачный день с краткими проблесками, когда она приходит в сознание и видит попеременно Мулю, Пулю, Дебо, Тома и Нэнси. Но не М. Никогда М.

И затем внезапно она совершенно приходит в себя. Резко садится на кровати, замечает дремлющего рядом в кресле отца.

— Пуля, — шепчет она неожиданно беззащитному, скрюченному старику. — Пуля! Что случилось?

Он распахивает глаза, улыбается: — Рад, что ты вернулась, дорогая.

— Где же я была? — спрашивает она полушутя. Она пытается улыбнуться, но от усилия по ее лицу разливается боль. Она оставляет эту попытку.

— С чего начать рассказ? — спрашивает он, тоже шутливо, потирая глаза и прогоняя сон. — Попробую так: все началось с ужасной автокатастрофы. Понадобились две операции, чтобы восстановить твое прекрасное лицо. И благодаря поддержке и щедрости лорда Мойна…

Какое, черт возьми, отношение лорд Мойн имеет к ее лечению?

Она перебивает: — Отец Брайана?

— Да, он бросил все силы, чтобы собрать Шалтая-Болтая обратно, и настоял, чтобы за это взялся лучший хирург в Лондоне, доктор из Новой Зеландии Говард Джиллис. И слава богу, что он так встревожился: теперь врачи говорят, что ты выйдешь из этой больницы такой же красавицей, как и до аварии. Вряд ли это удалось бы, если бы остались грубые широкие швы.

Она вздыхает с облегчением. — Я в неоплатном долгу перед ним.

Пуля кивает, и новые вопросы начинают роиться в ее голове. Он сказал, что она перенесла две операции? Она не помнит ни одной из них, ей кажется, что она попала в больницу вчера вечером. Или, возможно, день или два назад.

— Давно я здесь? — спрашивает она.

— Дней десять. Нет, — он задумывается, — одиннадцать, если считать день, когда тебя привезли.

— Одиннадцать дней? — Она в шоке.

— Да. Если ты беспокоишься о Джонатане и Десмонде, не переживай, пожалуйста. Они у Брайана, разумеется, с няней, и мы с Мулей навещаем их. Мы не хотели, чтобы они видели тебя в таком состоянии, поэтому не приводили их сюда.

Она любит своих мальчиков, но уверена, что Брайан и няня отлично заботятся о Джонатане и Десмонде. Нет, не из-за них она встревожена:

— А что с М?

Отец напрягается. Он никогда даже не пытался скрывать свою неприязнь к М, он не может простить Мосли, что тот разрушил брак Дианы.

— Так что о нем слышно? Он, наверное, ужасно волнуется. Где он?

Отец колеблется и отводит взгляд, наконец отвечает нехотя:

— Диана, я не знаю. Он не появлялся в больнице. — Почему? Он знает, что произошло?

— Да. В ту ночь, когда ты не приехала к нему, он позвонил нам с мамой, а когда мы не ответили — Нэнси. Он узнал обо всем от нас. Но, кажется, он планировал отвезти детей в Италию и решил не менять планов.

Ее начинает подташнивать. М уехал в Италию со своей невесткой, когда она была без сознания, когда ей делали операции? Она старается глубже дышать, чтобы успокоиться.

— Ты нормально себя чувствуешь? — спрашивает Пуля.

— Да, — тихо отвечает она, сгорая от стыда, что это унижение приходится переживать на глазах отца. Хорошо еще, что не Нэнси ей об этом рассказала.

Чтобы сменить тему, она спрашивает: — Сколько меня продержат в больнице? — Кажется, доктор сказал, около месяца.

— Месяца? — Она ошеломлена. Она считает в уме, и срок лечения не укладывается у нее в голове. Вот-вот начнется вторая неделя отпуска М, она должна быть с ним там, чтобы обойти Баба — раз и навсегда. Если Диана в ближайшее же время не доберется до Италии, та решит, что окончательно вытеснила соперницу. Диана этого не допустит. И ее переживания из-за бесчувственности М сейчас не важны, слишком многим она пожертвовала ради него, ради их общего будущего, чтобы пренебречь этим всем из-за его минутного эгоизма. Диана выиграет эту битву.

— Пуля, ты должен мне помочь… — Несмотря на то, что у нее болит все тело, особенно лицо, она тянется к нему поближе. Монахини ни слова не должны расслышать.

Он подается вперед в своем кресле, на лице, обычно хранящем стоическое выражение, читается тревога.

— Все что угодно, Диана. Хочешь, я вызову медсестру? Нужно еще обезболивающих? Или, может, позвонить маме?

— Я хочу, чтобы ты помог мне сбежать в Италию.

Глава двадцать седьмая ЮНИТИ

23 июля 1935 года

Гессельберг, Германия

Она не видела фюрера уже почти четыре недели. Если бы Юнити спросили, она бы с точностью ответила, сколько прошло дней, даже часов, но никто не спрашивает. Девушки в пансионе баронессы Ларош, фрау Баум и даже ее мюнхенские друзья, с которыми она сошлась благодаря Эрне, сестре Эрнста Ганфштенгля, по ее лицу могут видеть, что Гитлер далеко, и газеты подтверждают: он побывал в Берлине, Каринхолле, Хайлигендамме и Розенхайме — где угодно, но только не в Мюнхене. После совместных обедов, разговоров, смеха Юнити уже не может вынести жизни без него, это все равно что потерять смысл жизни. В его отсутствие она становится беспокойнее день ото дня. И все более безрассудной.

Она жаждет быть рядом с ним, это становится буквально физической потребностью. Когда унтерфельдфебель Шварц приглашает ее в кино, она решает, что не будет ждать возвращения Гитлера и его разрешения, и соглашается. В укромной темноте кинотеатра она воображает, что это он, а не Шварц, сидит рядом с ней в нацистской форме. Задыхаясь от желания, она наклоняется к нему и целует, но не парня, что рядом с ней, а вождя, которого он поклялся защищать.

Однако близость со Шварцем не приносит утоления, и Юнити решает рискнуть и привлечь внимание Гитлера издалека, показать ему свою неизменную и глубочайшую преданность. Когда Юлиус Штрейхер, ответственный за нацистскую пропаганду и курирующий газету «Штюрмер», просит ее высказаться по еврейскому вопросу, она соглашается, но с условием, что издание изменит свою позицию в отношении Мосли и БСФ. Прежде газета обвиняла Мосли в мягкости по отношению к евреям, и Диана попросила Юнити сделать все, что в ее силах, чтобы склонить нацистов к сотрудничеству с БСФ. С подачи Штрейхера Юнити пишет в газету открытое письмо и заходит в своих заявлениях намного дальше, чем когда-либо прежде, и даже дальше того, во что на самом деле верит — она яростно выступает за исключение евреев из немецкого и английского общества и называет себя ненавистницей евреев.

После публикации письма Штрейхер просит ее выступить на нацистском митинге в Хессельберге, и Юнити с радостью соглашается. Мероприятие пройдет в историческом местечке на севере, где во времена язычества праздновали середину лета, и нацисты позвали на митинг местных жителей; они будут слушать речи партийных лидеров, наряженные в традиционные костюмы и повязки со свастиками на рукавах.

«Мерседес-бенц», в котором она едет на митинг, следует в середине кортежа, окно опущено, ветер развевает ее волосы. Юнити сидит между двумя женами нацистских чиновников, Магдой Геббельс и Анной фон Риббентроп, им уже доводилось весной встречаться на званых обедах у Гитлера. Толпа расступается перед впечатляющей черной процессией, подобно Красному морю в Библии, хотя Юнити знает, что в этой компании лучше не припоминать Ветхий Завет. Ее забавляет, как горожане в своих тяжелых национальных костюмах разбегаются перед кавалькадой «мерседесов». Такова власть фюрера.

С военной четкостью автомобили паркуются перед сценой, выстраиваясь в идеальную линию. Дежурные унтерфельдфебели спешат распахнуть дверцы машин, а оркестр начинает играть зажигательную «Песню Хорста Весселя», неофициальный гимн нацистов. Выходя из автомобиля, Юнити щурится от яркого солнечного света и идет вслед за высокопоставленными офицерами и их женами вверх по лестнице на помост, украшенный нацистскими знаменами. Она поднимается на сцену уверенно — неуклюжая дебютантка осталась в прошлом — и становится рядом с важными гостями лицом к толпе. Она наслаждается своей ролью в этом торжестве, она с трудом сдерживается, чтобы не улыбнуться слишком уж открыто и не показать зубы. «Даже Нэнси не посмела бы сейчас смеяться надо мной», — думает она.

Юнити наблюдает за отрядами гитлерюгенда, солдат и местных жителей; алые нацистские флаги, которые они несут, трепещут на ветру, словно маковое поле. Волнение людей нарастает в ответ на речи рейхсмаршалов Германа Геринга и Штрейхера, они стучат кулаками по трибуне, подчеркивая каждую фразу, как и их лидер. Юнити ждет своей очереди выступать, и нервы ее вибрируют. Прозвучат ли ее слова достаточно подобострастно? Передадут ли ему детали ее выступления, расскажут ли о ее энтузиазме и преданности? Когда Штрейхер жестом приглашает ее встать рядом на подиуме, аплодисменты и одобрительные возгласы придают ей куража и тревога испаряется. «Это все ради фюрера», — думает она и начинает говорить.

Юнити вскидывает руку в нацистском приветствии, на ней для пущего эффекта черные перчатки, в ответ раздается одобрительный рев. Воодушевленная, она кричит: «Хайль Гитлер!», склоняется к микрофону и произносит хорошо отрепетированную речь о своей преданности народу Германии и его борьбе, единении с Нацистской партией, которая принесет процветание. Она повторяет самые яркие пассажи из собственного письма в «Штюрмер», люди из толпы яростно кричат в ответ, а Штрейхер и Геринг похлопывают ее по спине.

Когда Юнити возвращается в строй гостей на сцене, Магда и Анна одобрительно улыбаются. «Странно», — думает она. Здесь, в рядах нацистов, она чувствует себя гораздо более в своей тарелке, чем при английском дворе, когда ее представляли королеве как дебютантку. Эти лидеры и их жены действительно выбрали ее. Им, в отличие от семьи, английского света и Короны, ничто ее не навязывало — ни происхождение, ни положение.

Вне себя от радости она поднимает руку в заключительном нацистском приветствии и оглядывается на ликующую, торжествующую толпу. «Несомненно, этот шаг привлечет внимание Гитлера и вызовет его одобрение», — думает Юнити. А может, как знать, даже его любовь, и Еве Браун придется потесниться? Юнити молится об этом. Ведь что у нее есть без Гитлера? Что она сможет предложить Диане? Кто она без него?

Глава двадцать восьмая НЭНСИ

20 августа 1935 года

Оксфордшир, Англия

Неужели я и правда дурочка? Ивлин ведь наверняка так про меня скажет, когда узнает обо всем на этой неделе за коктейлем. Или я просто позволила золотому итальянскому солнцу и теплым водам Адриатики околдовать себя, как они околдовывали других столетиями? Потому что, когда мы с Питером возвращаемся с наших летних каникул, я решаю сохранить брак.

Двадцать один день, что продолжалось путешествие, Питер держал слово, которое дал мне в Черкли-корте, хотя и давал его, будучи пьяным и застигнутым с поличным. Пока мы катались в гондолах по каналам Венеции, ужинали на террасах палаццо и купались в море, он оставался трезвым и внимательным, глаза его сосредоточенно смотрели исключительно на меня. Словно медовый месяц, которого у нас не было.

Хотелось бы мне, чтобы так продлилось как можно дольше.

Питер за рулем, гравий подъездной аллеи хрустит под шинами автомобиля, мы приближаемся к Свинбрук-хаусу, дому в Оксфордшире, который Пуля построил в 1926 году, когда из-за финансовых проблем ему пришлось продать дом нашего детства. Мы с сестрами даже сочинили скорбную песнь о нисходящей спирали семьи, которая переехала из Бэтсфорд-парка в поместье Эстхолл, а потом в Свинбрук-хаус. Человеку стороннему Свинбрук, должно быть, покажется величественным с его высокими тремя этажами, просторными и симметричными, и очаровательной обзорной площадкой на холме. Но для нас, младших Митфорд, дом этот не идет ни в какое сравнение с заколдованными особняками, где прошло наше детство, — похожим на замок Бэтсфорд-парком с десятью тысячами акров угодий или Эстхоллом с его запутанными коридорами, где комнат было так много, что некоторые никогда не открывались, с прилегающим парком в две тысячи акров — пусть меньшим, чем в Бэтсфорде, но все равно огромным. Там, в тех местах, остались наши детские воспоминания, а не в этом строгом новом доме на восемнадцать спален. В Свинбрук-хаусе нет чулана для багажа почетных гостей, того уютного теплого чулана, где мы прятались и делились секретами: этот дом не дышит магией.

Мы подходим к дому, и я думаю о Диане. Я отправила ей письмо с дороги, но не получила ответа. Надеюсь, она оправилась от аварии и время облегчило ее боль. Как она меня сегодня встретит? Она по-прежнему обижена из-за «Потасовки», или пережитая опасность заставила ее забыть мелкие ссоры?

Внушительная входная дверь широко распахивается прежде, чем мы успеваем постучать, и Рози приветствует нас так радушно, что я понимаю, как давно не была здесь. «Мистер и миссис Родд, вот так радость!» Почти все последние годы родители постоянно были в городе, приглядывая за выходом сестер в свет, и мне не было нужды приезжать сюда. Но стоило заглянуть в этот дом, чтобы повидаться со слугами: в конце концов, именно Рози, няня Блор и горничные дарили нам свою неизменную любовь и привязанность, которых невозможно было дождаться от вечно занятой Мули и флегматичного Пули.

Я крепко обнимаю Рози. Сколько раз она была мне защитой от придирок сестер? Сколько раз успокаивала и укладывала обратно в постель после ночных кошмаров — ведь если побеспокоить сон Мули и Пули, можно нарваться лишь на гневную отповедь.

Мы недолго общаемся с Рози, а затем она провожает нас на террасу, где будет подан обед.

— Родители уже там, и кое-кто из детей, — говорит она, распахивая перед нами широкие стеклянные двери террасы. — Они вас ждали.

— Я бы лучше осталась здесь с тобой, — говорю я, пожимая ее руку.

— Ах, дорогая, мне ли не знать. Но долг зовет, — отвечает она, кивая и слегка меня подталкивая.

Мы выходим на каменную террасу, с которой открывается вид на живописную деревню, где есть паб «Лебедь» и больше нет ничего. Муля и Пуля сидят по разные стороны длинного кованого стола, словно на официальном приеме, а Том, Декка, Дебо, Памела и Дерек расположились на стульях посредине. Том замечает нас первым, тушит сигарету о балюстраду и вскакивает, чтобы поздороваться.

Протягивая руку Питеру, Том говорит: — Как дела, старина?

— Кажется, получше, чем в нашу последнюю встречу, — отвечает Питер, намекая на свое жалкое состояние на приеме у Бивербруков.

— Не переживай, приятель! — Том крепко обнимает меня. — Не сегодня, когда благодаря тебе моя сестра так прелестно улыбается.

Я посмеиваюсь, признательная Тому за эти слова. Нечасто мне в этом кругу делают комплименты. Никто больше не встает, поэтому я обхожу стол, целуя каждого по очереди в щеку.

— Где Диана? А Юнити? Я думала, после Мюнхена она поехала сюда.

— Скорее, была отозвана сюда из Мюнхена, — бормочет себе под нос Декка.

— И так быстро уехала? — уточняю я. — И этого хватило, — фыркает Памела.

Негромкие комментарии сестер все же не ускользнули от внимания Мули, и она награждает их испепеляющим взглядом.

— Что? — спрашивает Декка с вызовом, в последнее время она все чаще себе такое позволяет. Она далеко не тихоня. — Или мы собираемся притворяться, будто вы с Пулей не настаивали на ее возвращении домой, когда ее выходки заполонили первые полосы газет? И что как только она здесь оказалась, вы дождаться не могли, чтобы она убралась обратно?

Пуля кряхтит, а Муля меняет тему: — Нэнси, Питер, может по коктейлю?

Я оглядываюсь на мужа, гадая, не придет ли сейчас конец его похвальной выдержке.

— Я бы предпочел лимонад, — к моему огромному облегчению, говорит он.

— И я тоже. Не помешает освежиться.

Я хочу расспросить о Диане, не ответившей ни на одно мое письмо. Сильнее всего я надеялась сегодня помириться с сестрой, я скучала по ней.

— Я думала, Диана тоже будет здесь с Джонатаном и Десмондом… — И тут мне в голову приходит ужасная мысль. — Она же выписалась из больницы?

Декка и Дебо хихикают, и Декка спрашивает: — Ты разве не знаешь? — О чем?

— Пуля помог ей сбежать из больницы Святого Георгия через неделю после аварии, — говорит Дебо, довольная тем, что в кои-то веки в курсе сплетен.

— Мне казалось, она должна пробыть там больше месяца. — Я в замешательстве. Я задержала наш с Питером отъезд на Адриатику, чтобы дождаться результатов ее второй операции, и только когда доктор заверил, что она идет на поправку, позволила себе уехать.

— Должна была, — хмыкает Дебо. — Но не смогла вынести разлуки с Мосли. Он с детьми уехал в Италию через несколько дней после аварии.

— Так и было, — вмешивается Декка. Видимо, подошла ее очередь сообщать скандальные новости. — Так что Пуля вытащил ее из больницы, помог сесть на поезд до Неаполя, а оттуда она полетела на виллу к Мосли.

— Одна?

— Да, с забинтованным лицом, — встревает Дебо, не желая оставаться в стороне. Я обращаю внимание, что Памела помалкивает: наверное, ей не хочется, чтобы Дерек видел нашу семью с этой стороны. Она просила нас, чтобы в его присутствии мы называли ее исключительно «Памела» и никогда «Женщина».

Я поражена. Даже для Дианы, даже при ее абсолютной преданности Мосли, это слишком безрассудно. И опасно. Но еще сильнее я ошеломлена тем, что отец помог ей. Я оглядываюсь на него, вспоминая, как мы в детстве ходили на цыпочках, лишь бы не разбудить в нем «зверя», и лишь когда нам становилось нестерпимо скучно, мы набирались храбрости и устраивали соревнования проделок, чтобы посмотреть, чья станет последней каплей и доведет его до белого каления. Юнити обычно проигрывала. Но сейчас его лицо привычно бесстрастно, он невозмутимо отрезает ветчину. Как, черт возьми, он согласился на этот опрометчивый план? Я бы спросила, но опасаюсь «разбудить зверя» прямо сейчас.

— Может, поедим? — спрашивает Муля, словно не происходит ничего необычного.

За едой нас с Питером засыпают вопросами о Венеции и Адриатике, и я жду, пока подадут восхитительный десерт — «итонскую мешанину» с клубникой, чтобы вернуться к разговору о Юнити.

— Как же прошел визит Юнити?

За столом воцаряется тишина. Что, во имя всего святого, случилось, пока нас не было? Еще никогда Митфорды не обедали в тишине.

— Что случилось? — настаиваю я. — Ничего, — бормочет Муля.

Даже Декка и Дебо опускают глаза и поджимают губы. Наконец Пуля решается:

— Ну, она решила попрактиковаться в стрельбе из пистолета во время церковного праздника.

— Простите?

Я ослышалась? Не мог же он сказать, что Юнити начала палить из настоящего пистолета во время ежегодной летней ярмарки в Сент-Освальде, любимого мероприятия, на котором местные дамы устраивают лотереи и соревнуются, у кого лучшие розы и бисквиты, дети бросают кольца и состязаются, а мужчины потягивают эль. Должно быть, он про какую-то игру, которую устроили прихожанки церкви.

— Да, — отвечает он, зачерпывая последнюю ложку «итонской мешанины». — Ускользнула с праздника в разгар конкурса бейквеллских пирогов и отправилась пострелять из пистолета за церковью. Конечно, все прибежали. Думали, кого-то убили.

— Где она взяла пистолет? — Я ошеломлена и не знаю, смеяться или плакать.

— Можно только догадываться, но, полагаю, в ее компании нет недостатка в оружии, — говорит он.

— Мы надеялись, что возвращение домой поможет ей прийти в себя, — замечает Муля.

— Может, она и пришла в себя, Муля? Может, ее «истинное я» и есть нацистка со свастикой и пистолетом в руках? — говорит Декка, даже не пытаясь скрыть ярость.

«Как же ей, наверное, тяжело видеть сестру в объятьях фашизма, враждебного всему, что дорого Декке», — думаю я.

Муля не отвечает, но я спрашиваю:

— Она что, носила повязку со свастикой даже тут, дома?

— Даже на церковный праздник, — отвечает Декка. — Даже в паб «Лебедь», — добавляет Дебо.

— О боже, — восклицаю я, откидываясь на спинку стула.

Пуля говорит:

— Уинстон считает, нацисты используют ее для пропаганды, чтобы англичане думали о них хорошо. Мол, если одна молодая английская аристократка готова дружить с Гитлером и счастливо жить в «Новой Германии», вы тоже можете. Что-то в этом роде.

— Неужели нацисты не понимают, что Юнити, скорее, оттолкнет от них людей? — хихикает Декка.

— Джессика! — сердится Муля.

Я бросаю взгляд на Питера — у него отвисла челюсть, и это, на мой взгляд, самая правильная реакция на этот разговор. Он, наконец, закрывает рот, а потом снова открывает его, чтобы сказать:

— Почему мы сидим и беседуем так, словно поведение Юнити совершенно нормально? Шутим об этом? Одно дело, когда она вместе со старшими сестрами посетила несколько митингов Британского союза фашистов. Но преследовать Адольфа Гитлера? Носить свастику в Свинбруке? Стрелять на церковном празднике? С ней нужно что-то сделать для ее же собственного блага.

Я чуть не расцеловала его. Это первое здравое суждение о Юнити из всех, что я тут услышала.

— Питер прав, — говорю я. — Мы должны что-то сделать, чтобы спасти ее. А начать надо с того, чтобы вытащить ее из Мюнхена.

— Да, — вторит мне Питер. — Во-первых, почему ей вообще позволили туда вернуться?

Муля смотрит на нас надменно, потому что, разумеется, это камешек в их с Пулей огород.

— Предлагая нам вытащить Юнити из Мюнхена, вы исходите из того, что ее убеждения неправильны. Юнити имеет право на свои взгляды — согласны вы с ними или нет — так же, как вы двое или, осмелюсь заметить, Декка.

Мулю, сколько я ее помню, не очень-то заботили права других людей на политические взгляды, и хотелось бы мне понять, что ею на самом деле движет — желание держать Юнити подальше, в Германии, или она просто хочет поставить меня на место. И то и другое может оказаться правдой, а может и обе причины сразу.

— Муля, мы не против убеждений Юнити. Нас беспокоит ее поведение. Она может поддерживать политическое движение, голосуя на выборах или даже участвуя в акциях протеста, но это совсем не то же самое, что переехать в другую страну, преследовать тамошнего политического лидера, а потом вернуться домой в полном фашистском облачении с оружием, — говорю я как можно спокойнее.

К моему крайнему изумлению, Пуля кивает: — Нэнси права, Сидни.

Муля широко распахивает глаза, и он ненадолго замолкает, прежде чем продолжить.

— Но, может, не обязательно возвращать ее домой. Что если послать кого-то из детей присмотреться к поведению Юнити и ее компании? Рассказать нам обо всем?

Муля обдумывает его идею, и по блеску ее глаз я вижу, что это предложение нравится ей гораздо больше, чем возвращение Юнити.

— Может быть, послать Диану? Она хорошо знает Германию.

— Сомневаюсь, что Диана сейчас способна принимать правильные решения, — говорит Питер. — Не она ли только что выписалась из больницы, чтобы пролететь через пол-Европы ради встречи с любовником? И, кроме того, разве ей не надо восстановиться после операций?

Декка и Дебо фыркают, и даже Памела хмыкает. Муля молчит. И что она может сказать?

Я подхватываю мысль Питера:

— Кроме того, она уже неделями была с Юнити в Мюнхене в компании нацистов и ни разу не забила тревогу по поводу ее поведения. Боюсь, она не тот человек, который сможет привезти ее домой. И вообще, Диана ведь еще в Италии с Мосли?

— Да, Диана восстанавливается там. Может, и напрасно мы беспокоимся за Юнити. — Муля прищуривается, поворачиваясь ко мне. — Может, ты просто снова нападаешь на своих сестер, потому что не разделяешь их взглядов, как в «Потасовке»?

Как же я устала от ее раздражения и неприятия! Интересно, задумывалась ли когда-нибудь Муля, что мне пришлось отточить язвительность, стать клинком, чтобы выжить в этой семье? Я отчаянно хочу покончить со всеми дрязгами и вернуться к ускользающему покою, который обрела с Питером на Адриатике. Но разве можно оставить Юнити в такой ситуации? Она подвергает риску себя и других, и я никогда не прощу себе, если не попытаюсь помочь. Особенно учитывая, что никто другой, очевидно, за это не возьмется.

Питер касается моей руки и заглядывает в глаза. Он, должно быть, видит, что внутри я разрываюсь на части, мне хочется сбежать подальше, но совесть велит помочь. Он оказывается на высоте и ведет себя как муж, которым поклялся быть.

— Почему бы не послать Тома? — говорит он вместо меня.

Глава двадцать девятая ДИАНА

20 августа 1935 года

Неаполь, Италия

Через Неаполитанский залив Диана глядит на Везувий, взгляд ее задерживается на острове Капри, выступающем из лазурного моря. Каким же наслаждением стал их день на Капри наедине с М, они плавали, ужинали, пили и занимались любовью на его яхте «Вивьен» — тридцатифутовой, с тремя каютами. Ее восстанавливающееся лицо надежно защищали от яркого солнца потрясающие широкополые шляпы. Ни детских голосов, ни взглядов Бабá. В тот день, стоя рядом с М, Диана почувствовала, что победила.

День, когда она прибыла на виллу в Позиллипо, еще не стал днем ее триумфа. Она недооценила степень своих травм и сложность путешествия: перелет из Кройдона в Марсель, потом гидросамолетом до Италии, а затем поездом до этого богатого района Неаполя, что раскинулся на склоне зеленого холма с потрясающим видом на Неаполитанский залив. Обессиленная и потрепанная, она прибыла в разгар официального ужина, устроенного М в честь наследных принца и принцессы Италии, которых Баба знала с юности.

Взгляд М, когда лакей проводил его к Диане — половина ее лица была скрыта изысканным шелковым шарфом, — был непередаваемым.

— Диана, н-не может быть, — пробормотал он, а затем обвил ее своими мускулистыми руками. — Моя бедняжка, драгоценная богиня, как тебе это удалось?

— Ты всегда говорил, что я чудо, — прошептала она ему в шею, и он осыпал самыми нежными поцелуями ее израненное лицо.

Хотя М, извинившись, покинул ужин, чтобы поселить Диану в одной из многочисленных комнат для гостей, она слышала, как они с Баба ссорились в коридоре. Разъяренный голос Баба змеился по коридору и проникал в роскошную комнату для гостей, под Дианины выглаженные хлопковые простыни, словно стремясь задушить ее. И это очень обрадовало Диану; в конце концов, она приехала сюда, чтобы внести раскол.

Следующие три дня М держал обеих женщин порознь, что было не очень сложно, учитывая, что Диане нужно было отдыхать и набираться сил. К ее спальне примыкала терраса с видом на залив, и Диана была вполне счастлива, перемещаясь с кровати на шезлонг, где отдыхала, прикрыв лицо от солнца, и только любовник время от времени навещал ее. Она не позволяла себе терзаться мыслями о том, что Баба и М вместе в такой непосредственной близости от нее, потому чтознала — ее присутствие на вилле вбивает клин между ними. Она никогда не предъявляла ему претензий за время, проведенное в обществе бывшей невестки: Диана вела игру вдолгую.

После трех дней такого сосуществования Диана услышала, как Баба носится по вилле, приказывая слугам паковать ее вещи. Громкие крики «недопустимо» и «невыносимо» разносились по лестницам и коридорам, и был ли этот гнев направлен на Диану или на М, оставалось неясным. Когда М вернулся на виллу, отвезя Баба на вокзал, Диана уже устроилась в главной спальне, оставленной ее заклятой соперницей. Следующие несколько недель они ходили под парусом, обедали и играли с детьми, поездка прошла именно так, как она надеялась.

— Дорогой, — говорит она, обнимая его. — Ты точно взял все, что нужно?

— Ну… — Он утыкается носом в ее шею, и тепло разливается по всему ее телу, он движется осторожно, чтобы не задеть несколько оставшихся пластырей на ее лице. — Как у меня может быть все, что нужно, если там не будет тебя?

Она смеется, глаза сияют под ресницами:

— Я буду ждать здесь твоего возвращения, и это всего на четыре коротких дня.

— Четыре важных дня, — уточняет он и добавляет: — Благодаря тебе.

Блаженно улыбаясь — словно ей ничего не стоило устроить обед в его честь, который даст в Мюнхене сам Гитлер, — она говорит:

— Ты заслуживаешь этого, никак не меньше.

— Возможно, это поможет БСФ набрать силу, — мягко произносит он. После отъезда Баба М кое в чем признался Диане. Муссолини финансировал БСФ, предоставляя пять тысяч фунтов стерлингов ежемесячно в течение нескольких лет. Деньги в разных валютах поступали через компанию с международными связями, принадлежащую старому другу М. Но после потасовки в Олимпия-холле ряды БСФ сильно поредели, и советники Муссолини убедили его, что британский фашизм не добился той широкой поддержки, на которую они рассчитывали. Выплаты сократились, и это поставило под угрозу будущее БСФ, к тому же после «Олимпии» М потерял еще и покровительство лорда Ротемира. М был в восторге, когда Диана сказала, что нашла выход, хотя, конечно, она не упомянула, что надеется решить сразу две проблемы благодаря организованному ею обеду с Гитлером — усилить БСФ и сделать так, чтобы М перестал нуждаться в помощи Баба. М должен верить, что сам решил оставить Баба.

— Обязательно, дорогой. Я знаю, что так и будет, — говорит она и долго, томно целует его.

Закрыв за ним дверь, она хватает бутылку шампанского, хрустальный бокал и спускается по сотне ступенек от виллы к пляжу. На великолепную бухту опустились сумерки, почти все лодки вернулись в доки, и море перед нею необычайно спокойное и синее. Диана наливает шампанское в высокий бокал, поднимает тост за себя и выпивает до дна одним глотком. Затем скидывает белое шелковое платье и ныряет в море, упиваясь триумфом.

Глава тридцатая ЮНИТИ

22 августа 1935 года

Мюнхен, Германия

«Слава богу, Том приедет только на следующей неделе», — думает Юнити. Хотя ее брат свободно говорит по-немецки, получил степень юриста в Берлине и давно обожает все тевтонское, никогда не угадаешь заранее, что он скажет. Юнити совсем не хочется ставить все под угрозу из-за его непредсказуемости, к тому же обстоятельства его приезда слишком уж подозрительны: похоже, родители послали брата шпионить за ней, и она переживает, как он поведет себя среди нацистов.

Сегодня особенный вечер. Ее уже приглашали раньше на обеды и пикники для высокопоставленных нацистов, но те были гораздо многолюднее. «Им нравится выставлять меня напоказ, словно трофей», — с улыбкой думает она. А сегодня вечером она впервые приглашена на мероприятие для узкого круга, возможно, потому что сама идея этого ужина принадлежит ей.

Когда она получила письмо Дианы о финансовых проблемах БСФ из-за того, что Муссолини сократил поддержку, она догадалась, что всемогущая сестра таким образом просит о помощи для Мосли. Юнити неописуемо тронуло, что она может чем-то помочь сестре. «Просто невероятно, как легко оказалось устроить знакомство Мосли с Гитлером, как только я на это решилась», — думает она.

Это письмо значит для нее очень много, особенно после ужасающей поездки домой. Никто не оценил ее по достоинству в родительском доме. Они даже были против, чтобы она носила ту же одежду, что и в Мюнхене, — черную, с яркой красной повязкой на рукаве, а иногда, если день выдавался прохладный, еще и черные кожаные перчатки. Юнити знала, насколько эффектно она смотрится в нацистской униформе, и ужасно огорчилась, когда вместо того, чтобы осыпать ее комплиментами, которых она ждала, родные раскритиковали ее наряд. И это еще цветочки по сравнению с шумом, который они подняли из-за того, что на скучнейшем церковном празднике в Сент-Освальде она решила поупражняться в стрельбе. Почему нельзя немного пострелять по мишеням, когда вокруг никого нет? Ей хотелось бы, чтобы все эти недалекие англичане — особенно те, которые разбегались в Сент-Освальде при звуках ее голоса, — увидели ее сейчас, в сердце нацистской власти, где ее чествуют за ее взгляды и одежду, а не поносят.

Юнити обводит взглядом квартиру Гитлера, где он дает приватные обеды. Она уже четырежды бывала здесь на небольших посиделках, а сегодня полные произведений искусства комнаты украшены еще и живыми цветами, столы накрыты белыми скатертями, хрусталем и серебром — и в гостиной, и в столовой. Список гостей тоже впечатляющий: кроме уже привычных высокопоставленных военных Гитлер пригласил еще и немецких аристократов, знаменитостей, в том числе дочь кайзера, герцогиню Брауншвейгскую и членов семьи прославленного композитора Рихарда Вагнера.

«Диана будет довольна, — думает Юнити. — Ведь если Мосли произведет здесь хорошее впечатление, он может получить финансирование».

— Фройляйн Митфорд! — К Юнити обращается Винифред Вагнер. Лавируя меж гостями, Юнити пробирается к вдове Зигфрида Вагнера, дедушкиной подруге, думая о том, как неразрывно переплетены их с фюрером жизни, как много общего привело к тому, что происходит в этот судьбоносный момент. Она знает, что она часть чего-то большего, ей предназначено быть рядом с Гитлером.

— Как приятно видеть вас, фрау Вагнер, — она приветствует Винифред на английском, тепло обнимая ее. Хотя Винифред в восемь лет была удочерена немецкой родственницей и сама себя считает немкой, она родилась в Англии и родители ее были англичанами. — Надеюсь, у вас все хорошо?

— Под руководством фюрера разве может быть иначе?

Сияющие глаза Винифред устремлены на обожаемого вождя, с которым она и ее покойный муж дружили более десяти лет. Ходят даже слухи, что когда Гитлер был в заключении в 1920-х годах, Вагнеры носили ему в тюрьму еду и канцелярские принадлежности, с помощью которых он и написал автобиографию «Майн Кампф».

— Полностью согласна с вами, фрау Вагнер, — отвечает Юнити.

— Я вижу, вы стали очень близки с нашим другом, — с доверительной, почти материнской улыбкой говорит Винифред.

К своему ужасу, Юнити чувствует, как у нее запылали щеки. Ей бы не хотелось, чтобы Гитлер или кто-то из его ближнего круга догадались о ее амбициях.

— Да, мне повезло общаться с фюрером.

— Он благоволит тебе, маленькая Валькирия. Ты можешь этим гордиться. — Винифред похлопывает Юнити по руке. — Он упоминал, что хотел бы устроить на Байройтском фестивале что-нибудь персонально для тебя.

Во время этого ежегодного фестиваля оперы Вагнера исполняют в специально выстроенном театре.

Юнити не верит своим ушам — это была бы невероятная честь:

— Для меня?

— Да, но, возможно, это должно стать сюрпризом. Пусть это останется между нами.

Юнити согласно кивает, мимо проходит Мосли и шепчет ей:

— И снова здравствуй, моя маленькая фашистка.

Большую часть времени с момента его вчерашнего приезда они провели вместе, Юнити рассказывала ему всевозможные подробности про Гитлера. Сегодня, она знает, Мосли нацелен на местных лидеров — он должен наладить отношения и убедить их в важности БСФ для общего дела нацизма. Она организовала ему переводчика, чтобы легче было строить беседу с теми, кто не в совершенстве владеет английским.

Мосли следует за Штрейхером, они останавливаются и заговаривают с незнакомым Юнити чиновником. Она внимает рассказу Винифред о расписании Байройтского фестиваля и о переделке его знаменитой сцены, и одновременно прислушивается к разговору Мосли и его собеседников.

— Полагаю, для нас желательно, чтобы БСФ сильнее сблизился с нашими ключевыми убеждениями, — говорит Штрейхер Мосли через переводчика, и второй джентльмен выразительно кивает.

— Мы уже очень тесно сблизились с нацистской идеологией, не предвижу здесь никаких проблем, — отвечает Мосли самым любезным тоном, какой Юнити доводилось от него слышать. — Есть ли какой-то конкретный вопрос, на который вы хотели бы обратить внимание?

Штрейхер улыбается своей странной, пугающей улыбкой.

— Однако БСФ только намекнул на проблему евреев. Думаю, если бы БСФ выступил с заявлением и публично осудил контроль британской еврейской общины над прессой, фабриками, банками и даже кинотеатрами, мы бы это приветствовали. Если БСФ готов пойти дальше и призвать положить конец еврейской коррупции не только в Англии, но и в Европе, — ухмылка становится шире, — то, полагаю, это помогло бы убедить фюрера, что наши интересы совпадают.

Юнити замечает, что Мосли морщится, однако он поспешно соглашается:

— БСФ почтет за честь сделать заявление, в котором провозгласит, что разделяет нацистские убеждения о евреях.

Штрейхер складывает руки на своем огромном животе и произносит:

— Превосходно, я надеялся, что вы так и скажете. Позвольте представить вас нашему хозяину, герру Гитлеру. Думаю, он будет очень рад.

Мужчины пересекают комнату и направляются в угол, где сидит Гитлер. Юнити с улыбкой снова сосредотачивает все свое внимание на Винифред. Диана оценит ее усилия, верит она.

Глава тридцать первая НЭНСИ

28 июля 1936 года

Лондон, Англия

Сохраняйте спокойствие и равновесие. Придерживайтесь режима дня. Берегите перышки и избегайте конфликтов. Не перетруждайтесь. Такие рекомендации дает мне врач в связи с тем, что мы с Питером уже два года безуспешно пытаемся завести ребенка.

Такие советы мне давали и раньше, но только после летней ссоры из-за Дианы и Юнити я решаю им на самом деле последовать. Конечно, сработало и то, что Питер держится ровно и сдержанно; похоже, у нас вошло в привычку быть любезными друг с другом, и это может быть, в конце концов, важнее любви. Его на удивление постоянное присутствие помогает мне держаться подальше от семейных и политических распрей — а все стало намного хуже после вторжения итальянских фашистов в Эфиопию, из-за которого я еще больше переживаю за Юнити и сильнее опасаюсь распространения фашизма, — и вместо этого сосредоточиться на здоровых начинаниях.

Отвлечься от семейных разногласий и общественной напряженности помогает мой новый проект. Он захватывает и занимает меня целиком, к тому же обеспечивает столь необходимый доход, но при этом не слишком обременителен. Появился он неожиданно, когда кузен и друг Эдвард, лорд Стэнли из Олдерли, обратился ко мне с предложением.

Стэнли из Олдерли — это не просто родственники. Долгое время они были столпами британской аристократии, и когда Эдвард унаследовал фамильный замок в Шотландии, он обнаружил там настоящий клад — письма разных столетий. Он хочет, чтобы я не только составила каталог тысяч посланий, но и помогла донести их историческую ценность, превратила в зеркало прошлого. Я идеально подхожу для этого дела, сказал он, и не только из-за писательского таланта, но и потому что тесно связана с семьей, понимаю ее причуды и особенности времени. Отец Пули — мой «несносный дедушка», как мы называли его за вызывающие манеры и порой предосудительное поведение, — был женат на леди Клементине Огилви, дочери графа Эйрли, принадлежавшей к семье Стэнли. Итак, через Пулину мать я и сама, выходит, Стэнли, так что в каком-то смысле я пишу и свою собственную историю. Непривычный покой снисходит на меня за маленьким письменным столом в эркере Роуз-коттеджа. С каждой пожелтевшей, хрупкой страницей писем Стэнли, которые я извлекаю и изучаю, мне открывается частичка меня самой и нашего общего прошлого. Из всех восхитительных сокровищ, что хранятся в коробках, меня особенно привлекает переписка середины девятнадцатого века между Марией Джозефой, леди Стэнли из Олдерли, и ее невесткой Генриеттой Стэнли. Мария, родившаяся в 1771 году, была необычайно сообразительной и получила домашнее образование, намного превосходившее общепринятое, она стала известна благодаря тому, что писала о праве девушек самим выбирать себе мужей, и тех же взглядов придерживалась ее невестка Генриетта, сторонница женского образования. Я чувствую родство с этими удивительно современными дамами.

— Ты только послушай, Прод, — кричу я Питеру, который сидит в своем кабинете, курит и читает. — Мария похвалила свою невестку Генриетту за то, что она отчитала своего мужа Джона — который, конечно же, был сыном Марии — за то, что он недостаточно яростно защищает права женщин. Просто невероятно!

— Звучит, словно это написали сегодня, а не семьдесят пять лет назад, — отзывается он.

— Совершенно верно, — отвечаю я. — Думаю, современным читателям будет интересно узнать, как много у них общих забот и убеждений с женщинами прошлого. У них есть чему поучиться.

— Ты думаешь писать только о Генриетте и Марии? — он задает тот самый вопрос, который крутится у меня в голове.

— Возможно, — отвечаю я. — Как тебе название для книги «Леди Олдерли»?

— Превосходно, очень в твоем духе, — говорит он.

Обдумывая этот вариант, я наклоняюсь погладить Милли и Лотти, которые, как обычно, сидят у моих ног. Почему моя семья не похожа на этих Стэнли, Генриетту и Марию? Почему бы не использовать свой интеллект, общественное положение и связи для позитивных перемен, а не зацикливаться на том, как привести фашистов к власти здесь и за рубежом? Из газет и Мулиных писем я знаю, что Диана и Юнити сейчас в Мюнхене на Олимпийских играх. «Какое растранжиривание талантов и возможностей, и какой хаос они могут посеять». Что еще я могу поделать со своими сестрами, их опасными взглядами и друзьями, кроме как писать книги вроде «Потасовки»? И должна ли я? Ощущение, что я прозябаю на обочине жизни, в то время как мир разрушается, пока я жду беременности, которая, возможно, никогда не наступит.

«Стоп», — говорю я себе. Мысли о сестрах и их политических выходках только разволнуют меня и расшатают нервы, а ведь в последние месяцы я так удивительно спокойна. Скорее всего, от их внушающего беспокойство поведения не будет никаких последствий, кроме моей тревоги. Так что я глубоко вдыхаю и возвращаюсь к восхитительному письму Марии. Хотя их с Генриеттой политический мир кажется устаревшим, он также кажется удивительно надежным по сравнению с сегодняшним днем.

Я слышу шаги Питера, он входит в гостиную. Муж гладит меня по плечу и смотрит на Темзу, сверкающую в золотисто-медных лучах заходящего солнца.

— Прекрасный свет этим вечером.

Я кладу голову ему на руку, думая о том, как чудесно, когда рядом есть человек, на которого можно положиться. В конце концов, пока я росла, у меня такого не было.

— Может, заскочим в «Колокол и корону» на ужин? — спрашивает он.

Если бы кто-нибудь сказал мне пять лет назад, что вскоре идеальным днем я стану считать тот, когда удалось покопаться в старинных письмах, а потом поужинать в пабе с мужем, я бы взвизгнула. И Ивлин бы завопил. Но я теперь почти не вижусь с Ивлином, так что это предложение чудесное.

— Давай.

Скучаю ли я по диким вечеринкам и пьянству времен моей юности и jeunesse dorée^[13]? Хочется ли мне с хохотом заваливаться домой в вечернем платье около шести утра, когда обычные люди спешат на работу? Порой да. Но потом я вспоминаю, какими утомительными и одинокими на самом деле были те ночи, и тогда я вполне довольна, что закрылась в Роуз-коттедж и прошлом от хаоса тех бушующих дней и ночей. По крайней мере пока.

Глава тридцать вторая ДИАНА

28 июля 1936 года

Берлин, Германия

«Идиллическая обстановка», — думает Диана. Аскетичный чиновничий дом украшен цветами. Строй высокопоставленных нацистских офицеров вокруг. В теплом летнем воздухе — звуки музыки Вагнера, льющиеся из граммофона. Туника из бледно-золотистого шелка поверх длинной черной бархатной юбки. Букет из роз, хризантем и гвоздик. На свете мало женщин, которые захотели бы такую свадьбу. Но Диане и М это идеально подходит.

Церемония совсем не похожа на ее первую свадьбу, торжественную и пышную. Тогда Диана шла перед сотнями аристократов и представителей знати и по длинному роскошному проходу церкви Святой Маргариты в Вестминстерском аббатстве, а длинный шлейф несла за ней одна из одиннадцати подружек невесты. Свадьба попала на обложки почти всех английских газет, их с Брайаном объявили «парой десятилетия». Позолоченный фасад, скрывающий пустоту.

Эта простая приватная церемония совсем не похожа на другие и потому совершенна. Им с М нужна была тайная свадьба из-за интереса прессы ко все более противоречивой деятельности БСФ и всему, что связано с Митфордами. Мосли также опасался, что, если Бабá узнает про свадьбу, то разгневается и захочет отомстить, а она может смешать его имя с грязью в глазах публики и добиться, чтобы он потерял поддержку и деньги, которые он все еще получает из Италии и от аристократов — сторонников БСФ.

Диана и Мосли обсуждали, не провести ли свадьбу в Великобритании, но там не получилось бы пожениться тайно. Даже если бы удалось устроить приватную церемонию, они обязаны были бы опубликовать объявление о своем браке и оно, конечно, не осталось бы незамеченным; журналисты преследовали бы их расспросами о женитьбе, и в первую очередь на них насел бы надоедливый сын Уинстона Рэндольф. Диана заговорила с Гитлером о свадьбе в одну из своих поездок в Берлин, где бывала все чаще после того, как однажды получила приглашение от фюрера, и обнаружилось, что им обоим приятно проводить время в обществе друг друга в его апартаментах в Старой канцелярии.

Вечера проходили на удивление непринужденно и приятно, они ужинали простыми вегетарианскими блюдами, смотрели фильмы и ничего больше; он никогда не претендовал на интимное или сексуальное сближение, напротив, держался сдержанно в духе хороших манер. В разговорах они редко касаются политики — Гитлер считает, это не женское дело, — но если вдруг эта тема все-таки всплывает, Диана играет роль ярой фашистки. И хотя ей далеко до пылкости Юнити или М, они с Гитлером полностью совпадают в желании мира между Германией и Великобританией. Самое большее, чего Гитлер ожидает от этих уютных вечеров, — это рассказов о том, что ей удалось подслушать об англо-германских отношениях, особенно насчет действий кузена Уинстона Черчилля. Учитывая будущую финансовую поддержку БСФ, ей кажется, что это вполне безобидная услуга за услугу.

— Мы с Мосли хотели бы пожениться, — произнесла она в ответ на вежливый вопрос Гитлера об их будущем, после того как объяснила ему необычность их с М ситуации, умолчав о тесных отношениях Мосли с Баба — она опасалась реакции фюрера. Диана обнаружила, что Гитлер может быть поразительным моралистом.

— Естественно, вы хотите замуж. Все женщины хотят, большинству мужчин это тоже нужно, — ответил он. Диана слышала это уже не в первый раз; интересно, однако, что, решительно выступая за супружество и семейные ценности, сам лидер не спешит жениться на собственной любовнице.

— Но не вам, фюрер. Вы не большинство.

Он усмехнулся. Диана знала, как он падок на легкую, невинную лесть.

— Мои обязательства перед Германией не позволят мне быть преданным мужем и семьянином, как того требует нацистский идеал.

— Ваша самоотверженность и самопожертвование — большая удача для Германии, — произнесла она, и в ответ он нежно похлопал ее по руке.

— Надо найти способ исполнить ваше желание. Женщина вашей красоты и положения должна иметь возможность выйти замуж, когда и как ей пожелается. — Он замолчал и, когда она уже собралась поблагодарить его за добрые слова, он встал. — Что если вы поженитесь здесь, в Германии? Я могу получить специальное разрешение Рейха на ваш брак, и не надо будет делать никаких публичных заявлений в Англии.

— Вы можете пойти на это ради нас? Вы окажете нам эту великую честь? — Она поднялась со стула и повернулась к нему.

Он осторожно взял ее руку в свою бледную ладонь.

— Для арийской красавицы, которая связывает Германию с Англией? С превеликим удовольствием.

Использовала ли Диана этот любезный жест Гитлера, чтобы слегка надавить на Мосли и подтолкнуть его к браку? Возможно. В конце концов, раньше он ловко уклонялся от обязательств или давал лишь расплывчатые обещания, ускользал, и Диана уже устала от этого. Не то чтобы Диана когда-то жаловалась или навязывалась, а в итоге ей это оказалось и ни к чему. За нее все сделал Гитлер.

Наконец перед нею регистратор и М, она станет его женой. «Как долго я шла к этому дню», — думает Диана и глубоко, удовлетворенно вздыхает. Если бы только ее сыновья могли быть здесь; ей мучительна разлука с ними в этой долгой поездке, в которой свадьба — лишь начало, ведь мальчики уже подросли и замечают ее отсутствие, но так надо. Эти постоянные поездки в Германию утомительны, но она знает, что должна оставаться приближенной Гитлера ради Мосли. И ради нее самой.

Ее внимание привлекает Юнити, единственная свидетельница на свадьбе. Диана видит, как она взволнована своей ролью единственной подружки невесты и единственной представительницы семьи, и понимает, что должна присматривать за своей неистовой, слегка истеричной сестрой. Близость Юнити к сердцу немецкой верхушки слегка беспокоит ее, но о возвращении сестры в Англию, на которое намекают Муля и Пуля, сейчас не может быть и речи. Родители позволили Юнити остаться в Германии, когда Том сообщил, что с младшей сестрой, похоже, все в порядке. Диане нужно, чтобы Юнити оставалась тут из-за ее доступа к Гитлеру. Будет странно Диане ездить в Германию, если пропадет предлог «проведать сестру».

Диана отводит взгляд от Юнити и улыбается любимому. Его темные волосы, широкие плечи и властная осанка сегодня так же покоряют ее, как и в вечер их первой встречи. Чтобы заполучить его, потребовалось гораздо больше времени и самоотверженности, чем она предполагала, но она никогда не сомневалась в успехе. Она всегда верила в силу своей воли.

И вот, пусть рейхсминистр пропаганды Геббельс и не обожает Диану — он с подозрением относится ко всем британцам, — его берлинский дом стал их с М свадебной часовней, а его вилла в Ванзее — местом их свадебного завтрака, и не приехал никто из членов семьи, только Юнити в роли свидетельницы. Нетрадиционно, да, но путь, избранный Дианой, незауряден.

Глава тридцать третья ЮНИТИ

1 августа 1936 года

Берлин, Германия

Зрелище настолько впечатляющее, что дух захватывает, даже на Партайтагах Юнити такого не доводилось видеть. Неописуемое воодушевление охватывает ее при виде олимпийского огня, въезжающего, к восторгу более ста тысяч зрителей, на огромный стадион, часть недавно построенного спортивного комплекса. Как она гордится тем, что стоит здесь, за трибуной Гитлера, на местах для почетных гостей, в день открытия Олимпийских игр; она — неотъемлемая часть этой новой, могущественной Германии — и ключ к немецко-британской гармонии. Гитлер заверил ее, что это и его цель тоже.

Гитлер выходит на помост, и аудитория затихает. Все взгляды устремлены на него, а он принимает цветы от маленькой девочки, и Юнити рада, что остальной мир может хоть мельком увидеть доброго фюрера, которого она так хорошо знает. Живого человека, взявшего на себя роль твердого и могущественного лидера, которым он всегда предстает. На стадионе по-прежнему царит тишина, пока Гитлер поднимается по ступеням к трибуне и готовится выступить. Зрители ожидают услышать экстатическую, драматичную речь, подобную тем, которые они видели в бесчисленных кадрах кинохроники, но Юнити знает, что он выбрал для этого случая другой тон.

Фюрер стоит перед микрофоном, выдерживая паузу. Спокойно, медленно и с минимальной жестикуляцией он произносит:

— Объявляю одиннадцатые международные Олимпийские игры современной эпохи открытыми.

На долгий миг на стадионе воцаряется полная тишина, все ждут, что еще скажет Гитлер. Юнити сдерживает смешок, наслаждаясь тем, как мастерски и непредсказуемо фюрер сегодня опрокинул ожидания всего мира. Когда, наконец, он кивает — дает сигнал к началу парада, — аудитория разражается оглушительными аплодисментами. И парад начинается.

Первая из сорока девяти наций начинает свое шествие по стадиону, проходя сначала мимо трибуны для почетных немецких и иностранных гостей, на которой сидят Юнити и Диана. Почти 4000 спортсменов, одетых в национальные костюмы своих стран, маршируют и приветственно машут. Германию представляют почти 450 участников, а главным ее конкурентом будут Соединенные Штаты.

После почти часового шествия Юнити и Диана по примеру окружающих их людей садятся. Но не фюрер. Он с упорной выдержкой стоит все это время, и Юнити задается вопросом, обожала ли она его когда-нибудь сильнее.

Гитлер салютует каждой команде, и Юнити замечает, что только итальянцы — люди Муссолини — любезно отвечают ему тем же. Британские спортсмены отказываются поднять руки в ответном жесте, и, хотя Юнити считает себя патриоткой, она смущена и пристыжена их неуважением. Она больше, чем когда-либо, жаждет, чтобы Мосли удалось превратить БСФ в видную политическую партию; если бы он победил, сегодня британские спортсмены тоже вздымали бы руки в нацистском приветствии. Юнити никогда не призналась бы в этом Диане, но она сильно сомневается, что Мосли когда-нибудь добьется такого же успеха, как Гитлер. Однако, возможно, всего лишь возможно, Юнити удастся склонить чашу весов в его пользу. Она горячо надеется на это — как еще она может осуществить свою мечту о союзе Великобритании и Германии?

Сквозь грохот многолюдного духового оркестра Юнити слышит, как один из нацистских чиновников на трибуне говорит другому:

— По-моему, это не очень похоже на бойкот.

Она понимает: они имеют в виду призыв активистов из Британии и Америки бойкотировать Олимпиаду из-за идеологии Третьего рейха, утверждающей превосходство арийцев. Исключение еврейских спортсменов из спортивных команд и ассоциаций подогрело протест, в частности, в сборную Германии не допустили боксера, чемпиона Германии в супертяжелом весе, Эриха Зелига, а также выдающегося теннисиста, участника кубка Дэвиса, Даниэля Пренна, и Гретель Бергманн, прыгунью в высоту мирового класса.

Второй чиновник фыркает:

— Проклятые британцы и американцы подняли эту шумиху и выглядят лжецами, вот и все, чего они добились.

— Ведь в Берлине нет никаких свидетельств дискриминации евреев! — усмехается первый.

— Старина Геббельс позаботился об этом.

Юнити вспоминает, какая бурная деятельность развернулась здесь за несколько месяцев до Олимпиады в ожидании тысяч гостей со всего мира. Многочисленные запреты, ограничивающие права евреев, стирали со стен, а из газет исчезли статьи с критикой еврейства и обвинениями его во всех бедах, постигших Германию в прошлом и настоящем.

— Блестящий ход — позволить этой еврейской фехтовальщице Хелен Майер выступить за Германию.

— О каком преследовании евреев в Германии может идти речь, если на Олимпийских играх страну представляет спортсменка-еврейка? Так ведь?

— Точно! Хотя меня и тошнит, когда я вижу, как она салютует нам.

Юнити делается неуютно от услышанного, и она отводит глаза от мужчин. И почему это чувство появилось именно сегодня, в такой особенный день? Ведь она поддерживает все, абсолютно все, за что выступают нацисты. Она поддерживает их и в частных беседах. И в газетах. И на митингах. Она должна была бы радоваться сегодняшнему дню, но что-то тревожит ее совесть. Она не хочет слышать этот голос, приказывает ему замолчать.

И вдруг чувствует на себе чей-то взгляд. Неужели кто-то заметил, как ее передернуло из-за комментариев о Хелен Майер? Ей следует быть осторожней. Другие высокопоставленные нацисты завидуют ее особым отношениям с Гитлером, и она знает, что они воспользуются любой ее оплошностью. Она не позволит себе ничего, что поставило бы под угрозу ее общение с фюрером. Она скажет и сделает все, что угодно, чтобы укрепить их отношения и выполнить миссию.

Она украдкой оглядывается по сторонам. Диана не смотрит на нее и пытается подавить зевок. Юнити знает, что Диана скучает на любых спортивных соревнованиях — она никогда не любила метать диски и все такое, — но осознает важность происходящего, и, хотя Юнити переживает из-за встреч Гитлера и Дианы à deux^[14], она счастлива, что сестра рядом. Они потрясающий дуэт.

И именно в этот момент Юнити замечает Еву Браун. Они изредка пересекались прежде, и враждебность Евы всегда бросалась в глаза, очевидно из-за слухов, которые распространяют недоброжелатели вроде Геббельса. Юнити надеялась, что ревность утихнет, как только Гитлер поселит Еву в Бергхофе и официально признает своей женщиной. Ева должна понять, что у них разные, хотя и равноценно важные роли в судьбе Гитлера. И Юнити будет той, благодаря кому он станет Верховным фюрером Европы, ведь это суждено ему от Бога.

Глава тридцать четвертая НЭНСИ

4 октября 1936 года

Кент, Англия

Они и правда ожидают, что я буду сидеть здесь и слушать эту легкомысленную светскую болтовню? Разговоры о женах, любовницах, ночных пирушках и нарядах? Они что, не понимают, насколько это все неважно? С каждой упомянутой мелочью внутри меня разверзается все более глубокая бездна. Хочется закричать, но вместо этого я выдавливаю из себя жалкое подобие улыбки — ради Мули и кузины Клемми, — извиняюсь, встаю из-за чайного столика и оставляю Дебо и Памелу продолжать разговор.

Я подхожу к окну, смотрящему в сад кузена Уинстона. Как уверяет Клемми, этот дом — целиком затея Уинстона, это ему захотелось купить Чартвелл несколько лет назад, когда она родила их младшую дочь Мэри, и она никогда не собиралась тут хозяйничать. Сад — полностью его вотчина, и множество наполовину воплощенных затей, разбросанных вокруг, включая полувозведенную кирпичную стену, очевидно, задуманы Уинстоном. Я не могу представить его в рабочей одежде, по локоть в растворе среди кирпичей.

Зачем я пришла сегодня и подвергла себя этому давлению нормальности? Месяцы проходят, мои надежды на беременность улетучиваются, и я все четче понимаю, что в компании с прошлым мне безопаснее. С пожелтевшими, во влажных подтеках письмами Стэнли. Будоражащий и обнадеживающий обмен мыслями между Марией и ее невесткой Генриеттой. Там я могу безопасно заблудиться, не боясь огорчиться или разозлиться, никаких посягательств на мои мысли или эмоции.

Если все не повернется к лучшему — если и в этом месяце я не забеременею, — может, я навечно потеряюсь в прошлом? И навсегда останусь на обочине жизни, наблюдая ее со стороны? Легко представляю себе будущее, в котором я годами просматриваю эти письма и том за томом пишу историю семьи Стэнли. Все это время откладывая в долгий ящик свое собственное печальное будущее. Одна.

В воздухе появляется запах сигары, я оглядываюсь и вижу рядом Уинстона. Как такому крупному мужчине удается так бесшумно передвигаться? Ни одна половица не скрипнула, пока он пересекал комнату и шел ко мне.

— Вы продержались в разговоре дольше, чем я предполагал, — говорит он, задумчиво затягиваясь.

— А сколько вы предполагали?

— Пятнадцать минут. — Он смотрит на свои наручные часы. — Вы продержались двадцать три. Гораздо больше, чем смог бы я.

— Не могу представить, чтобы вы присоединились к нашему столу.

— Я трезво оцениваю свои возможности. Я смеюсь и говорю: — Полагаю, ваши возможности широко известны.

Как и его причуды. Мы с сестрами часто размышляем о том, как элегантная, сдержанная Клемми терпит его особые запросы и распорядок дня здесь, в Чартвелле, и даже потакает ему: многочасовые ванны, работа в постели в пижаме почти до полудня. Возможно, Клемми предпочитает эту удаленность от общества, чтобы избежать неловких ситуаций, в которые она, видимо, попадала в более популярных местах, где они жили раньше? Там над нею и ее мужем посмеивались, игнорировали из-за заявлений Уинстона, будто нацисты опасны, а миролюбивая политика премьер-министра Чемберлена не несет Англии ничего хорошего. Люди не хотят слышать правду; гораздо приятнее жить в иллюзиях.

— Знаете, я уже давно хочу поговорить с вами тет-а-тет.

Что, ради бога, от меня нужно Уинстону? Мне всегда казалось, что он считает меня и сестер чересчур легкомысленными, хотя, конечно, если бы он обстоятельно побеседовал с нами, такого впечатления не сложилось бы. Он всегда предпочитал общаться с Пулей и Томом, прихватив в компанию своего сына Рэндольфа.

— Правда? И чему я обязана таким удовольствием?

Он на мгновение вытаскивает сигару изо рта и указывает ею за окно:

— Может, прогуляемся по саду? Погода, похоже, не испортится.

— Звучит божественно, — отвечаю я. А что еще я могла сказать?

Мы прогуливаемся по саду Уинстона вокруг искусственного прудика, обсуждаем ландшафтный дизайн и будущие улучшения. И вдруг, безо всякой подготовки, он произносит:

— Послушайте, говорил ли я вам когда-нибудь, что мне очень понравилась «Потасовка»?

Я замираю как вкопанная. — Вы читали «Потасовку»?

Он лукаво улыбается одним уголком рта, справа от сигары.

— Почему вы так удивлены? Мои читательские пристрастия широки и разнообразны.

Я улыбаюсь в ответ.

— Никогда не сомневалась в широте вашего кругозора. Просто «Потасовка» — довольно пустячная вещь и в нашей семье не пользуется популярностью.

Он фыркает:

— Догадываюсь почему. Ведь многое в книге списано с Мосли и Юнити, верно?

Я с недоумением смотрю на него:

— Не понимаю, о чем вы. Капитан Джек и Евгения — полностью вымышленные персонажи.

Он не обращает внимания и продолжает:

— Ваши взгляды на фашизм — что угодно, только не пустяк.

— Вы правы. Писать — это мой способ высказаться. На самом деле у женщин не так много способов добиться того, чтобы наши голоса были услышаны, — говорю я, шагая рядом с ним.

— Я разделяю ваши взгляды. — Он останавливается и пристально смотрит на меня. — Я видел парней Гитлера в деле, следил за его махинациями с помощью своих источников. Что бы ни говорил этот идиот Чемберлен, фашизм представляет угрозу для нашей страны. И германский, и наш доморощенный.

— Я не эксперт по немецкому фашизму, но я своими глазами вижу, какой вред может нанести и уже нанес английский… — Я делаю паузу и добавляю: — Сатира и юмор — мое единственное оружие, но правда слишком ранит некоторых моих родных.

— Я беспокоюсь об этих людях, Нэнси.

Ему не обязательно упоминать Юнити и Диану, и так понятно, что речь о них.

— Я тоже, — соглашаюсь я, удивляясь, почему Уинстон вдруг заинтересовался благополучием моих сестер. Многие считают, что он давно питает нежность к Диане, которая в компании Тома и сына Уинстона, Рэндольфа, провела в Чартвелле больше времени, чем все мы, вместе взятые, но сомневаюсь, что он хоть сколько-то привязан к Юнити. Мало кто к ней привязан не из родных.

— Диана и Юнити много рассказывали вам о Гитлере? — спрашивает он. Вопрос меня не удивляет. Уинстон зациклен на Гитлере и его планах, все об этом знают, но мало кто с ним согласен в администрации Чемберлена и аристократических кругах: большинству нравится фашизм, потому что он кажется противоядием от коммунизма.

— Не могу сказать, что мы особо тесно общаемся сейчас с Дианой. Вы, полагаю, догадываетесь, что «Потасовка» сыграла в этом определенную роль. А Юнити нечасто показывается в Англии. Она живет в Мюнхене, а у меня нет большого желания ехать туда.

— Понимаю. Хотя у меня уже не то положение, что раньше, кое-какие связи в британских властных кругах у меня остались и я опасаюсь, что Гитлер, возможно, использует ваших сестер — Юнити больше, чем Диану. С каждым днем это становится все более важным: у меня есть надежные сведения, что Италия и Германия планируют заключить союз.

Я вздрагиваю при мысли, что две фашистские державы объединят свои силы.

— Что вы имеете в виду, когда говорите, что Гитлер использует моих сестер? Для пропаганды? — в замешательстве спрашиваю я. Я могу понять, что держать под руку прекрасную Диану на пресс-конференции или другом мероприятии приятно, но Юнити и в лучшие времена — словно пистолет с взведенным курком.

— Отчасти. Он, конечно, выставил их на всеобщее обозрение на Олимпийских играх. Присутствие Дианы и Юнити среди нацистов делает Гитлера более привлекательным для англичан. Думаю, этого он и добивается. И Юнити повторяет все его антиеврейские взгляды.

При этом неприятном напоминании я поеживаюсь. — Это очень огорчительно. Но есть что-то еще? — Он вытягивает из них информацию.

— Думаете, Гитлер может получить от Юнити какую-то ценную информацию? — Я смеюсь. — Ее занимает только, как бы разузнать, какие десерты предпочитает ее драгоценный фюрер, ничего общего с военной стратегией. Даже о полезности Дианы можно говорить лишь с огромной натяжкой. Не похоже, что у Мосли есть доступ к рабочей правительственной информации или ключевым решениям в международной политике, включая Германию.

— Вероятно, ваши сестры не хотят ничего плохого. Но также вероятно, что они не осознают важности того, что слышат в английском обществе и могут разгласить или уже разгласили что-то. — Он попыхивает сигарой, любуясь пейзажем. — А может, и осознают. Ваше положение позволяет это выяснить или остаться в стороне от надвигающейся битвы и просто написать об этом еще один роман.

Я молчу, не вполне уверенная, что правильно понимаю его просьбу, ошеломленная тем, как хорошо он понимает мое душевное состояние.

Чувствуя мое замешательство, Уинстон продолжает:

— Это приглашение, Нэнси. Приглашение помочь определить будущее мира.

Глава тридцать пятая ДИАНА

4 октября, 1936 года

Лондон, Англия

Как властно выглядит ее муж на недавно сколоченной трибуне на Кейбл-стрит в лондонском Ист-Энде, выступая перед чернорубашечниками БСФ, собирающимися продолжить шествие после митинга, устроенного на Роял-Минт. «Мой муж», — снова думает она. Как же она обожает так называть М. Хотя она уже была раньше замужем, ощущать себя его женой — и быть через него связанной с могущественной партией — для нее непередаваемый восторг. Тут М смотрит в ее сторону, и глаза его округляются от удивления. Он предупреждал, чтобы она не приходила, но ей хотелось быть здесь, увидеть этот триумф. На следующий день после его отъезда из их нового дома под названием Вуттон-Лодж на севере Англии — волшебного каменного особняка семнадцатого века, расположенного в окружении длинных буковых аллей у подножия заснеженного холма Уивер, где ее мальчики могут кататься на санках почти круглый год, а М может ловить форель в озерах поместья, — Диана самовольно сбежала в Лондон, чтобы внезапно появиться на митинге. И теперь она замечает, как на его лице выражение удовольствия сменяется разочарованием, когда он замечает ее вблизи толпы протестующих.

Евреи Ист-Энда, антифашисты и коммунисты собрались на демонстрацию против Мосли и митинга БСФ. Диане кажется, их тут тысячи. Публичные антиеврейские заявления БСФ вызвали огромное недовольство. После визита Мосли в Германию позапрошлым летом и их свадьбы в прошлом году БСФ все громче стал заявлять, что евреи представляют опасность, перешел к открытой атаке на них, перестал отмалчиваться — а ведь когда-то в своем манифесте «Великая Британия» Мосли и словом не обмолвился о евреях. Буквально на прошлой неделе М дал интервью, в котором, по сути, провозгласил, что так называемая воля народа — всего лишь результат манипуляций еврейских финансистов.

Мосли сделал то, что пообещал Штрейхеру во время их первой встречи, и в ответ БСФ получил щедрую поддержку Рейха. Хотя публично Гитлер никак не прокомментировал происходящее — он предпочел, чтобы выглядело так, будто БСФ независимо встал на эти позиции, — в частном разговоре он признался, что удовлетворен, и Диана осталась довольна своей закулисной ролью, пусть это было и не всегда приятно. Она лишь хочет, чтобы британцы оценили достоинства предложенной М социальной реформы, без всех этих примитивных глупостей, но без поддержки Гитлера БСФ может прекратить свое существование, и это ей прекрасно известно. И где тогда будет М? Так что эти высказывания — неизбежное зло.

Гул в толпе нарастает. Протестующие вздымают кулаки и плакаты с надписью «Вам не пройти», кричат, чтобы чернорубашечники убирались из Ист-Энда — в этом районе особенно велика доля еврейского населения, поэтому М и выбрал его для проведения митинга. Протестующие попытались запретить марш еще до его начала, но правительство согласилось с аргументами М, что он и его организация имеют право на свободу слова, так что марш все-таки санкционировали. Хоть власти и встали на сторону Мосли, Диана знает, что многие политики шепчутся о неприязни М к действующему британскому правительству. Но с чего бы ему быть снисходительным, думает Диана, ведь существующая система рушится прямо у них на глазах. Нынешняя система благоволит старой гвардии, а не британскому народу, и М имеет полное право действовать и идти на риск. И не важно, что граждане Великобритании ненавидят перемены.

«Убирайтесь из нашего района!» — кричит какой-то задиристый парень. «Убирайтесь!» — вторит ему толпа, ее крики заглушают скандирования и песни БСФ. И вдруг в воздухе начинают летать кирпичи, стулья, стеклянные бутылки — все это проносится над толпой и падает с оглушительным грохотом. Поднимаются другие крики — не боевые, протестные, а стоны раненых. Диана видит, как кровь стекает по лицу молодой женщины, и пятится, пока не упирается в кирпичную стену рядомс витриной мясного магазина.

«Не стоило игнорировать предупреждения М», — думает теперь Диана, уворачиваясь от брошенной кем-то стеклянной бутылки из-под молока. Муж говорил, что возможны стычки, и она кивнула, словно согласилась. Но, как и всегда, Диана действовала по собственному плану и сегодня вечером она собиралась поддержать М здесь. Как бы это ни было опасно. И вот она здесь.

Она оглядывается по сторонам и понимает, что из толпы не так-то просто выбраться. Но она с облегчением замечает прибывших полицейских. Протестующие теперь нападают не только на членов БСФ, но и на полицию, некоторые из них размахивают ножками стульев, обмотанными колючей проволокой. Они набрасываются на полицейских, потому что злы на правительство, разрешившее митинг?

Диана в ловушке. Со всех сторон она заперта — протестующими, бесполезными полицейскими, баррикадами, блокирующими выход, и даже офицеры БСФ никак не могут выбраться из толпы вокруг трибуны, на которой все еще стоит М. Огромный булыжник со свистом пролетает мимо ее головы и разбивает витрину мясной лавки, осыпая толпу осколками стекла. Толпа вздрагивает и рвется куда-то, Диану толкают. Спотыкаясь, она почти падает на землю, но в последнюю секунду встает на ноги. Она тяжело дышит, понимая, что только что ее могли растоптать и спасло ее лишь чудо.

Глядя поверх толпы, поверх голов, она видит, что М разговаривает с мужчиной, в котором она узнает сэра Филипа Гейма, комиссара полиции. «Что он делает?» — недоумевает она. М ни в коем случае нельзя соглашаться с требованиями протестующих или правительства, если оно вдруг передумало по поводу марша. Если он согласится, в глазах Гитлера это будет выглядеть непростительной слабостью, а ведь Мосли лишь недавно удалось убедить фюрера в своей силе и преданности. Такой поворот событий стал бы катастрофой, разрушил бы партнерство, которое наконец удалось выстроить. Благодаря ее уговорам.

Она почти в ярости. Неужели М сведет на нет весь прогресс, которого она так кропотливо добивалась бесконечными уговорами, расточала Гитлеру нежности и любезности, чтобы убедить фюрера: Мосли — его человек в Англии? Он правда выставит ее на посмешище из-за собственной слабости? Наконец рядом с ней появляется один из людей Мосли и утаскивает ее в переулок, подальше от драки. Но Диана может думать лишь об М, о том, не совершает ли он сейчас величайшую ошибку. Где он и что делает прямо сейчас? На что еще Диане придется пойти, чтобы доказать Гитлеру, что ее муж и его движение заодно с нацистами?

Глава тридцать шестая ЮНИТИ

4 октября 1936 года

Мюнхен, Германия

Юнити меряет шагами свою новую квартиру, просторную и элегантную, одним взмахом руки подаренную Гитлером с нежным поцелуем. Она радостно захлопала в ладоши при виде просторной гостиной с прекрасным видом на Английский сад и бросилась его обнимать за такой щедрый подарок. Он отмахнулся от ее благодарности — сказав, что это пустяки, что евреи, которые здесь жили, в квартире больше не нуждаются, — но под его усами она увидела намек на улыбку. И, как всегда, ей было приятно сделать приятно ему.

Но сейчас только одно могло бы обрадовать ее — присутствие фюрера.

Присев на подлокотник темно-серого дивана, доставшегося ей вместе с квартирой, она тут же снова вскакивает. Ей нет ни секунды покоя. Если бы Муля увидела, как она мечется, курит и бормочет что-то себе под нос, она бы сказала, что дочь «как неприкаянная». Но Юнити понимает, что «неприкаянная» — слишком слабое слово, чтобы описать ее внутреннюю тревогу. Она сгорает изнутри.

«Где Гитлер?» Она знает, что Германия и Италия ведут переговоры о союзничестве и Гитлер занят этой титанической задачей, но ее это не успокаивает. Она хочет разыскать хоть кого-то из его офицеров и прокричать ему в лицо вопрос, который терзает ее денно и нощно, но знает, что если завопит, то не получит ответа. Такое публичное неистовство не подобает арийской женщине. Надо придумать что-то другое.

Юнити не видела Гитлера уже два месяца, по сути, с Олимпийских игр. Ей не удавалось застать его ни в одном из привычных мест — ни в их ресторанчике «Остерия Бавария», ни на площади Кёнигсплац, окруженной правительственными зданиями, ни у него на квартире на Принцрегентенплац, ни в пивной «Хофбройхаус ам платц», где он часто бывает со своими военными. Она днями и часами ждала его в тщетной надежде увидеть хоть мельком свою любовь, предназначение своей жизни. Он ускользал от нее в Мюнхен, Берлин, в свою официальную штаб-квартиру и резиденцию. Единственное место, где она не искала его, — это квартира Евы на Вассербургерштрассе, недалеко от квартиры самой Юнити, и только потому, что опасалась реакции известной ревнивицы, которая пойдет на все что угодно, лишь бы удержать внимание фюрера. Она готова покуситься даже на собственную жизнь.

Почему он лишил Юнити своего общества? Что она натворила, чем заслужила это наказание? Неужели он и правда настолько занят? Слезы текут по ее щекам от боли разлуки, самой долгой из всех, что ей выпадали, и единственной, когда он ничего не объяснил ей и даже не прислал записки. Нить, связующая их, натянута до предела, того и гляди оборвется, и боль от одиночества и предчувствия расставания невыносима.

Юнити прикуривает новую сигарету от тлеющей предыдущей, глубоко затягивается. Если бы только она знала, почему он перестал ее приглашать, она бы загладила свою вину. Она неправильно повела себя на Олимпийских играх? Или с Евой, или с Геббельсом? Она знает, что безразлична министру пропаганды Гитлера, ведь она англичанка, но благодаря дружбе Дианы с его женой Магдой его отношение к Юнити слегка потеплело. Неужели Диана умудрилась как-то оскорбить фюрера? Она клевала носом во время олимпийских церемоний и игр, и это могли заметить. Возможно, фюрер теперь думает, что на знаменитых сестер Митфорд нельзя положиться во время публичных мероприятий?

Глядя из высоких арочных окон гостиной на верхушки кленов в Английском саду, на их листья, тронутые позолотой, Юнити разговаривает сама с собою. Точнее, ведет воображаемый диалог с Дианой, которая всегда умеет успокоить ее расшатанные нервы и поднять настроение. «Полно, Бобо, — с серебристым смешком сказала бы Диана. — Ты же знаешь, что герру Гитлеру нужно управлять страной, провести ремилитаризацию Рейнской области, покорить континент? Его отсутствие — это не молчаливый знак, что он больше не привязан к тебе, а свидетельство его трудолюбия. Постарайся не обижаться, дорогая». И Юнити, возможно, смогла бы посмеяться над собой. Но здесь, в одиночестве собственной квартиры, эта беззаботность совершенно недостижима и представляется только самое худшее. Изгнание.

Одинокий солдат СС марширует по внешней дорожке Английского сада, и у Юнити возникает идея. Она мчится в ванную, красит губы, поправляет блузку, затем бежит в спальню, снимает твидовую юбку, надевает черную фашистскую форменную куртку и юбку, натягивает кожаные перчатки. Одобрительно кивнув своему отражению в зеркале в полный рост, она покидает квартиру, спускается по винтовой лестнице и выходит через парадную дверь на дорожку, обрамляющую парк.

На мгновение она замирает, выискивая взглядом солдата, а потом шагает к нему по тротуару. Она низко опускает голову и не отрывает взгляда от земли, направляясь к нему. Она сдерживает слезы, что кипят в глазах. Они сталкиваются друг с другом именно так, как Юнити и запланировала.

Подняв полные слез глаза, она заглядывает в лицо солдата и восклицает:

— Es tut mir leid!^[15]

— Mach dir keine Sorgen, Junge Dame^[16], — добродушно отвечает он и окидывает ее взглядом, проверяя, что она невредима.

— Я просто ужасно расстроена из-за нашего фюрера, — произносит она на безупречном немецком. «Как пригодились часы учебы и практики, — думает она. — Я не могу думать ни о чем, кроме его безопасности и здоровья».

Молодой младший офицер СС, безупречный ариец с копной светлых волос и голубыми глазами, такими светлыми, что они кажутся полупрозрачными, выпрямляется, на его лице тревога.

— Что-то случилось с нашим фюрером? По радио что-то объявили? — До этого солдата, похоже, тоже дошли слухи о Германии и Италии.

— Нет, нет, — успокаивает она его. — Просто… — Голос Юнити звучит все тише, словно она не в силах произнести продолжение фразы.

— Просто что?

— Мне приснился ужасный сон о нашем любимом фюрере, — шепчет она, и слезы снова текут по ее щекам. — Если бы я только могла увидеть его и убедиться, что с ним все в порядке, я бы успокоилась.

На его лице читается облегчение, на губах появляется благодушная улыбка.

— Junge Dame, если бы что-то случилось с нашим фюрером, я бы знал. Я знаю его распорядок дня, и все в порядке. — Теперь его улыбка светится гордостью. — В конце концов, я член шуцштаффеля.

Слава эсэсовцев — лишь отраженное сияние фюрера, которого они защищают, они ничто в сравнении с ним. Тем не менее Юнити знает, что ее реакция — важнейший элемент этого мини-спектакля, затеянного ею, и надо выглядеть впечатленной, если хочешь достичь своей цели. Она распахивает глаза и складывает губы в удивленную «о». Про себя она молится, чтобы ее лицо выглядело поестественней — артистизм никогда не был ее сильной стороной, — и спрашивает:

— Вы член СС?

— Да, — говорит он, похлопывая ее по плечу. — И, честное слово, если бы наш фюрер был в опасности, я бы знал.

Юнити кладет свою руку поверх руки солдата. — Как же мне повезло столкнуться с вами. Они смеются над ее шуткой, и она добавляет:

— Однако все-таки хотелось бы взглянуть на нашего фюрера. Надеюсь, я не выгляжу из-за этого в ваших глазах корыстной или недостаточно благодарной за вашу доброту.

— Вовсе нет, Junge Dame. Вы говорите как преданная нацистка, а это лучшее украшение женщины.

Юнити скромно опускает взгляд и тихо говорит:

— Могу я пригласить вас на чай к нам домой в знак благодарности?

Он окидывает взглядом дома вокруг Английского сада — дорогие, внушительные, только самые богатые немцы могут жить здесь. Или любимчики Гитлера.

— Вы живете поблизости? — он даже не пытается скрыть удивление.

Юнити указывает на свой дом:

— Вот тут. — Зная, что в его глазах девушке неприлично жить одной, она спешит добавить: — Я живу с родителями и экономкой, но они сейчас путешествуют.

Он смотрит на свои наручные часы, а затем на Юнити:

— Что ж, служба на сегодня почти закончена, и, полагаю, стоит сопроводить вас домой, учитывая ваше встревоженное состояние.

Юнити кивает и тянется к его локтю, опирается на него. Вместе они идут к ее квартире, разговаривая только о фюрере и славной судьбе Германии. По мере того, как они сближаются, Юнити понимает, что она сделает все — не пожалеет ни души, ни тела, если потребуется, — чтобы втереться в доверие к этому молодому офицеру СС и выяснить местонахождение Гитлера. Она должна найти своего обожаемого фюрера и снова доказать ему свою ценность.

Глава тридцать седьмая НЭНСИ

23 января 1937 года

Лондон, Англия

Я веду своей новой авторучкой «Монблан Майстерштюк» по плотной писчей бумаге оттенка слоновой кости, и в спальне слышится чарующий шорох. Этот звук намного приятнее, чем звон кастрюль на кухне, где хозяйничает горничная Мэри, или сердитое хлопанье входной двери, когда Питер отправляется «на работу» или куда он там уходит каждый день, делая вид, что трудится. Какое облегчение — взять ручку и заглушить эти неприятные звуки, погрузившись в историю Леди Олдерли, такую далекую от вечно тлеющих супружеских ссор и нескончаемых тревог из-за операции от бесплодия, которая уложила меня в постель на две недели.

Я возвращаюсь к «введению» для книги. Как трудно собрать воедино все богатство тем, произрастающих из жизни Марии и ее невестки Генриетты, за которых я испытываю непреодолимую семейную гордость. Боже, моя родственница леди Стэнли основала Гиртон-колледж в Кембридже в 1869 году, чтобы дать женщинам возможность получить образование мирового уровня. Как моя семья прошла путь от такого возвышенного взгляда на женщин и образование до отказа моих собственных родителей отправлять нас, девочек, в какое-либо учебное заведение, сделав исключение только для Юнити, лишь бы сбыть ее из дома? Уму непостижимо.

Закрыв на мгновение глаза, я спрашиваю себя, почему прошлое семьи Стэнли так отзывается во мне? И ответ приходит. Меня привлекают спокойные, устойчивые политические взгляды, какими бы старомодными и основанными на аристократическом превосходстве они ни были. Меня трогает, что решения принимались исходя из желания достойно заботиться о гражданах, в том числе женщинах. Это так не похоже на сегодняшние хаотичные, переменчивые политические метания между идеологиями, когда из-за страха финансовых потерь люди отказываются и от здравого смысла, и от альтруизма. Может, я обожаю писать «Леди Олдерли», потому что тоскую по ушедшей, давно исчезнувшей Англии? Не думала, что я такая ретроградка.

Размашисто ставлю точку в заключительном предложении на последнем листе бумаги в стопке. Кладу ручку на столик, который пристроила на коленях, разглядываю ее черную эмалевую и платиновую поверхность и качаю головой, вспомнив, что я чуть не вернула этот неожиданно прекрасный рождественский подарок Питеру.

— Ты купил мне «Монблан Майстерштюк»? — воскликнула я, увидев ручку немецкого производства. — Еще бы нацистскую свастику положил под рождественскую елку, украсив бантиком.

Даже Муля и Пуля, не большие поклонники Питера, цыкнули на мою колкость в канун Рождества, подтолкнули извиниться и принять подарок. Честно говоря, я сорвалась скорее из-за того, что он опять где-то пьет и пропадает ночами, чем из-за рождественского подарка, произведенного в Германии. Думаю, он все еще не простил меня, а я не простила его. Но он мне все еще нужен. Хотя бы ради ребенка.

Я тянусь с кровати за новой пачкой бумаги, и в области таза меня пронзает боль. Я в панике хватаюсь за живот. Неужели я повредила себе этим неосторожным движением? После выскабливания, которое мне сделали, чтобы справиться с бесплодием, мне нужен отдых и покой для восстановления, так сказал врач. Я спросила, можно ли мне писать, сидя в кровати со столиком на коленях, он отмахнулся, мол, от этого занятия вреда не будет. Но доктор недооценил, как мечется мой беспокойный, подвижный ум и как тянется за ним тело.

Боль утихает, а вместе с нею и страх. Я напоминаю себе, что доктор предупреждал — будут тупые, ноющие боли, а порою и резкие, но они пройдут и все будет хорошо. Должно стать хорошо.

Глубоко вздохнув, я кладу на столик свежий лист бумаги и снова начинаю писать. Меня прерывает стук в дверь спальни, Мэри окликает:

— Мэм?

— Да? — отвечаю я, изо всех сил стараясь не выдать голосом раздражения.

— Простите за беспокойство, но к вам посетительница.

— Посетительница? — Вчера никто не звонил мне, чтобы предупредить. С другой стороны, «золотая молодежь» никогда ничего не планирует. Хотя они уже не так и молоды, о чем я и напомнила Ивлину и Энтони Пауэллу, заходившим пару дней назад. Они поежились от укола, но смолчали, потому что так и есть. Ивлин, войдя в комнату, первым делом раскритиковал мое решение сделать операцию от бесплодия, ведь она может навеки привязать меня к несносному Питеру. «На твоем месте я бы поискал мужчину получше» — вот что он сказал, он всегда так думал. Его слова задели меня, в основном потому что это правда.

— Кто там? — спрашиваю я. — Ваша сестра.

А нельзя ли чуть конкретнее, в конце концов у меня пять сестер, есть из кого выбрать?.. Но я знаю, что нельзя выказывать раздражения, мы и так постоянно испытываем терпение Мэри. И мы не можем провоцировать ее уйти. В самом деле, мы едва можем позволить себе прислугу на наш единственный доход — мои писательские гонорары.

Дверь спальни открывается, и входит Диана, как всегда блистательная. Я так потрясена ее появлением здесь, в моем маленьком доме, что теряю дар речи. Я не видела ее уже несколько недель, с конца декабря, со дня свадьбы Памелы с Дереком Джексоном, этим человеком эпохи Возрождения, который одинаково увлечен физикой, верховой ездой и фашизмом. Но там мы с сестрой едва ли обменялись и парой фраз. Приглашенных было так много, что Диана легко ускользнула от меня: она, по правде говоря, была очень занята, Памела часто обращалась к ней, они очень сблизились в последнее время с Памелой на почве симпатий Дерека к фашизму. К тому же на свадьбе люди только и говорили, что о шокирующем отречении короля от престола из-за любви к миссис Симпсон: такое даже вообразить было невозможно. «Кто отказывается от трона ради женщины?» — казалось, это был главный вопрос.

— Нэнси, — произносит Диана вместо приветствия своим шелковистым голосом. Я всегда могу догадаться о ее чувствах ко мне по имени, которым она меня называет. Прозвища «Нэнс» я не слышала от нее с тех пор, как опубликовала «Потасовку», почти два года. Она по-прежнему считает, что я ее предала.

— Диана, какая нежданная радость, — осторожно говорю я.

— Муля рассказала мне о твоей операции, и я решила заскочить, посмотреть, как у тебя дела, раз уж я в Лондоне. Ведь Муля и Пуля уехали в Германию с Юнити на ее новой машине.

Меня так и подмывает спросить Диану, почему она не присоединилась к ним — она же то и дело катается в Германию, — но я придерживаю язык. Этот визит — неожиданная и очень желанная оливковая ветвь, и я не хочу, чтобы воссоединение закончилось, не начавшись. Я скучаю по любимой подруге детства. И напоминание о наших политических разногласиях наверняка все разрушило бы.

— Мне очень приятно. — Я обвожу рукой комнату, затем указываю на свой халат. — Как видишь, иду на поправку.

Она мельком глядит на постель, затем на меня — без слов спрашивает разрешения присесть. Я киваю, и она изящно опускается на край кровати. Даже это едва заметное движение матраса отзывается болью в моем животе, я морщусь.

— Как ты, Нэнс?

От этого ласкового прозвища у меня на глаза наворачиваются слезы. Я тереблю завязки своего шелкового халата, чтобы не встречаться с ней взглядом.

— Все идет по плану, — отвечаю я и меняю тему. — Скучаю по твоим мальчикам. Им нравится ваш новый дом?

Я удивилась, узнав, что они поселились в Вуттон-Лодже, поместье в далеком Стаффордшире: Северная Англия далеко не центр светской жизни, а Диана привыкла блистать. Но, наверное, Мосли так удобнее добираться по делам в Манчестер, а то, что он оказался подальше от других женщин, вполне устраивает Диану.

Она тут же буквально засветилась:

— Они тоже скучают по тебе. М полюбил ловить форель в окрестных озерах.

При упоминании Мосли лицо ее становится мечтательным. Поразительно, как этот человек продолжает держать в подчинении мою прекрасную, непроницаемую сестру! Что в нем такого особенного?

— Такое наслаждение — наблюдать, как он пусть ненадолго сбрасывает с себя тяжкий груз лидерства.

Я не уточняю, что спрашивала о Джонатане и Десмонде, а не о Мосли, и что Мосли меня ни капельки не волнует. Я удерживаюсь от колкостей и все-таки перевожу разговор на племянников:

— Мальчикам там нравится?

— Они наслаждаются лесами, полями в колокольчиках, по которым можно мчаться верхом или бродить осенью и весной, и снежными холмами, с которых можно кататься на санках зимой, — отвечает она с блаженной улыбкой.

— Звучит идеально. А ты как? Приятно вернуться к природе, которой мы так наслаждались в детстве? — с улыбкой спрашиваю я.

Она улыбается в ответ:

— Мне нравится бывать там. Но в последнее время я много путешествую. Помогаю М в его делах.

Диана имеет в виду свои поездки в Германию? Она ездит только туда да на летние каникулы на Средиземное море. Интересно, что она называет свои поездки в Германию работой: раньше она притворялась, будто ездит в Мюнхен присматривать за Юнити. Тревожный звоночек, напоминающий мне о странном разговоре с Уинстоном. Уж не подтверждение ли это его подозрений? Мои сестры на самом деле так привязаны к Германии не только из-за странного увлечения фашизмом? Со времени того разговора ставки еще больше выросли, поскольку Германия собирает союзников: сначала Италия в октябре, а затем в ноябре Япония.

Я пристально всматриваюсь в свою сестру, ее ледяную красоту, ее загадочную полуулыбку. Если я продолжу свое тайное расследование, придется быть осторожной. Сфинкс всегда славилась тем, что яростно охраняла свои секреты.

Глава тридцать восьмая ДИАНА

4 января 1937 года

Лондон, Англия

Диана знает, что люди глазеют. Пялятся на ее одежду, прическу, украшения, на ее очаровательных сыновей. Она хочет оградить своих обожаемых детей от грязных взглядов и сплетен — совершенно недопустимое поведение в церкви. Но она также знает, что не может напрямую воздействовать на других прихожан церкви Святой Маргариты — ни словами, ни действиями, — иначе ее объявят еще большей грешницей, чем уже считают из-за развода с Брайаном Гиннессом и так называемого адюльтера с Освальдом Мосли. Она не может так поступить с мальчиками, и она напоминает себе, что все это не имеет значения, а со временем, когда их планы осуществятся, отвращение в глазах этих людей сменится чем-то вроде благоговения.

Священник начинает службу, и Диана не сводит глаз с алтаря. Она кладет ладони на затылки своих белокурых мальчиков, заставляет себя сосредоточиться на проповеди. За спиной священника возвышается изысканное витражное распятие шестнадцатого века, картина завораживает ее, пока Диана не замечает, что там также изображен союз Генриха VIII и Екатерины Арагонской, полная противоположность тому союзу, которого она желает с Мосли. Когда служба заканчивается и толпа начинает расходиться, она намеренно ждет, пока освободятся скамьи, прежде чем вести своих мальчиков по проходу.

— Диана, Диана, — окликает ее голос, который кажется знакомым.

Она притворяется, что не слышит, и они с мальчиками не останавливаются.

Позади раздаются шаги, и она чувствует руку на своем плече.

— Диана?

В такой близи этот голос уже невозможно не узнать. Теперь Диана жалеет, что пришла сегодня в церковь и что рядом нет родителей — они бы ее прикрыли. Сейчас она нечасто посещает церковную службу и очень редко бывает с мальчиками. Но им уже пять и шесть лет, и скоро регулярные походы в церковь станут частью их школьной рутины — она хочет, чтобы они привыкли к скамьям, ритуалам и долгой мессе.

Обернувшись, она заставляет себя улыбнуться: — Доброе утро, Уинстон. Дивно встретить вас здесь.

— Дивно? Это слово никогда не относилось ко мне, только к вам, Диана, — отвечает Уинстон, не выпуская из губ отвратительную потухшую сигару. Он тянется к ее руке, и ей приходится отпустить милые пухлые пальчики Десмонда. Затем толстяк кланяется и удивительно нежно целует ей руку. Диану едва не передергивает, но она сдерживается.

«Как же он заблуждается в своих разглагольствованиях о Гитлере и нацистах». Так очевидно, что он отчаянно пытается вернуть себе власть. Неудивительно, что он оттолкнул от себя большую часть общества и почти всех своих товарищей по партии. Он понятия не имеет, о чем говорит, и его обвинения обернутся против него самого. Но ничего из этого она сказать не может. Пока не может.

Ее время придет — когда Мосли будет у власти.

— Какой приятный случай — встретить вас здесь. Я как раз думал о вашей беспокойной бедняжке сестре, когда шел из дома в церковь, — бормочет он, пока они идут бок о бок по проходу после того, как Диана уговаривает Десмонда взять Джонатана за руку вместо нее. Лондонская квартира Уинстона и Клемми недалеко от Вестминстерского аббатства, на территории которого находится церковь Святой Маргариты, и они ходят сюда, когда Уинстон покидает Чатвелл ради своих бездарных политических интриг.

— О которой из сестер? У меня их много.

— И все они беспокойные? По-моему, беспокойной можно назвать только Юнити.

— Я бы сказала, что это просто мнение: все дело в том, как посмотреть, — уклончиво отвечает она.

— Сегодня во время утренней прогулки я размышлял о том, как нацистский пропагандист Юлиус Штрейхер использует Юнити и при этом всегда представляет ее как родственницу Уинстона Черчилля.

Он делает паузу, но Диана никак не реагирует. Она ясно видит, к чему он клонит, но не собирается идти у него на поводу. Ничего хорошего из общения с Уинстоном сейчас не выйдет, так что никаких признаний. Ради нее и Мосли.

— А вы разве не переживаете о сестре? — подталкивает он ее, зная, что она не сможет уклониться от такого прямого вопроса.

— С чего бы мне переживать? Юнити всегда была очень тверда и непоколебима в своих убеждениях, и в Германии она не только свободна их высказывать, но и может служить делу, в которое верит.

— А вас не тревожит, что ваша сестра стала… — он запинается, подыскивая слово, что весьма необычно для такого говорливого человека, как Уинстон, — спутницей Гитлера? Его рупором?

Диана знает, на что он намекает: до нее дошли сплетни о Юнити, которые обсуждают и в Германии, и в Англии. Будто бы Юнити спит с офицерами СС, чтобы добывать через них информацию о местонахождении Гитлера. Что этих офицеров целая вереница. Что она устраивает с ними оргии. Что к тому же она любовница Гитлера. Диана не наивна: она догадывается, что у Юнити близкие отношения с одним или даже несколькими охранниками Гитлера. Свидетельства тому она сама видела в квартире Юнити. Но остальные сплетни — будто она меняет мужчин как перчатки, устраивает оргии и к тому же любовница Гитлера — это просто досужие разговоры завистников. По крайней мере, Диана себя в этом убеждает.

— Почему меня должна тревожить дружба Юнити с Гитлером, Уинстон? Я сама провела немало времени с фюрером, на обедах, в опере и на фестивалях. И я нахожу, что он джентльмен.

— А его политика вам не отвратительна? Его решения и шаги?

— С чего бы мне возражать против политики, которая возвращает Германии ее былую славу после прозябания в позоре со времен Великой войны? Что отвратительного в экономических мерах, снижающих безработицу?

Они выходят из темной церкви Святой Маргариты в ясное воскресное утро, и солнечный свет ослепляет ее. Ей приходится прищуриться, глядя на Уинстона, который уже парирует:

— А как насчет его манеры отправлять своих противников в концентрационные лагеря? А как насчет Нюрнбергских законов? — молотит он.

Диана ловко обходит ловушку с евреями и сосредотачивается на обращении Гитлера с диссидентами.

— Разумеется, я считаю неправильным сажать кого-то в тюрьму без суда. Нельзя отправлять людей за решетку просто из-за того, что они придерживаются других взглядов. Но как мы можем критиковать Германию за то, что Великобритания не раз делала сама? В Северной Ирландии, в наших колониях в Индии и Африке, и список можно продолжать. Тому, кто живет в стеклянном доме, не стоит бросаться камнями — разве не об этом говорил священник в сегодняшней проповеди?

— Touché^[17], — усмехается Уинстон. — Но Юнити пропагандирует нацистский антисемитизм как свои собственные убеждения, и теперь ее регулярно цитируют как ненавистницу евреев. Вас не беспокоит, что Гитлер оказал на нее такое влияние? Даже боюсь представить, на какие сомнительные поступки она может пойти ради достижения его целей.

Диана делано смеется:

— Очевидно, вы плохо знаете Юнити, кузен Уинстон. Никто не может похвастаться такой сильной волей, как у нее, и никто не может заставить ее делать то, чего она сама не хочет. Ни Муля, ни Пуля, ни сестры, ни Гитлер. Так что я бы не стала тратить время на беспокойство о том, что она… по-вашему, Уинстон, она загипнотизирована?

— А как насчет вас? — спрашивает Уинстон, пристально изучая лицо Дианы.

— Меня? — вскипает Диана, бровь ее негодующе изгибается. — Вы думаете, я слишком сильно подпала под нежелательное влияние?

На его лице сменяются выражения морального превосходства, нетерпения, и наконец он полушутя говорит:

— Так вы подпали?

— Как вы смеете! — выплевывает Диана, расправляет плечи и пристально смотрит на низенького, полного, напыщенного мужчину. Ее раздражает, что этот самозванец думает, будто другие, даже такие, как Гитлер или Мосли, могут манипулировать ею, когда на самом деле сила за ней. Ей требуется весь ее немалый самоконтроль, чтобы сохранять сейчас внешнее спокойствие.

Уинстон не отвечает, просто затягивается своей поганой сигарой и пристально смотрит на нее. Как будто она новый вид млекопитающих и он пытается разобраться в отличительных признаках, чтобы присвоить ей латинское имя.

К ней возвращается самообладание, Диана улыбается и говорит:

— Кузен Уинстон, разве не вы сами написали однажды, что мы не должны судить о человеке, пока дело всей его жизни не завершено и не лежит перед нами? Мне кажется, время еще не пришло — работа всей жизни Гитлера далека от завершения, как и моя.

Глава тридцать девятая ЮНИТИ

25 января 1937 года

Мюнхен, Германия

Смех Мули эхом отражается от высоких позолоченных потолков гостиной. Пуля вторит ей, а вскоре присоединяется и хозяин. Юнити улыбается, слыша это, поражаясь, как же ей везет. Ее самые любимые люди — Муля, Пуля и Гитлер — собрались все вместе, очевидно, что они восхищаются друг другом, и все пространство искрится от их веселья. Кажется, Юнити еще никогда не была так счастлива.

Как же хорошо, что Диана решила остаться в Лондоне и не присоединилась к Юнити и родителям в этой поездке. Юнити, разумеется, довольна, что ее прекрасная сестра разделяет ее страсть к нацизму, но в то же время Диана предпочитает быть единственной Митфорд в центре внимания, затмевая младшую сестру. Юнити часто задается вопросом, почему и здесь, в Германии, Диана стремится монополизировать всеобщее восхищение, ведь у нее и так его полно, повсюду. Не говоря уже о том, что во время визитов Дианы в Берлин Гитлер замечает только ее. Юнити просто хочет немного Гитлера для себя, и, наконец, сегодня ее желание исполнилось. Словно и не было тех долгих, мучительных недель разлуки.

— Еще эклер, леди Митфорд? — спрашивает Гитлер Мулю, Юнити переводит вопрос, его рука уже поднимает со стола серебряный поднос со штруделями и эклерами. Фюрер сидит в глубоком кресле сливового цвета рядом с Пулей, а Муля и Юнити устроились на стульях напротив них. Юнити провела здесь несколько вечеров наедине с фюрером, лакомясь деликатесами и рисуя наброски; Гитлер и сам художник, так что он хорошо понимает, сколько радости таит в себе скетчбук, они обсуждают роль искусства в политике.

— Как любезно с вашей стороны, герр Гитлер. Пожалуй, еще один, — отвечает Муля, Юнити переводит. Муля не сразу тянется за пирожным.

— Это особая честь, — говорит она Гитлеру, зная, что Юнити в точности передаст и ее слова, и интонацию.

Гитлер жестом предлагает эклеры Юнити и Пуле, они послушно берут. Еще никогда она не видела своего буйного, взрывного отца таким притихшим и присмиревшим. Хотя восьмикомнатная квартира Гитлера на Принцрегентенплац по-настоящему роскошна и украшена цветами, она знает, что именно личность Гитлера произвела на Пулю впечатление, а не его резиденция.

Юнити, конечно, познакомила их уже давно. Ее родители бывали в компании Гитлера на двух Партайтагах, нескольких митингах, встречались с ним в «Остерия Бавария». Но тут совсем другая история. «Приглашение на чай в узком кругу в квартире Гитлера? — недоверчиво переспросила Муля. — Только мы вчетвером?» Даже Пуля засомневался, правильно ли Юнити все расслышала. И когда она сообщила им, что такую неописуемую честь оказывают лишь немногим — только самому близкому окружению — и что фюрер отложил поездку в свой дом в горах ради этой встречи, Юнити с удовольствием наблюдала благоговение на их лицах.

— Теперь я вижу, от кого у ваших дочерей такие чудесные голубые глаза, леди Редесдейл, — говорит Гитлер, осторожно ставя поднос обратно на стол, пока Юнити переводит.

Муля заливается румянцем? Юнити сомневается, что ей прежде доводилось видеть, как мать краснеет. Муля игриво хихикает — подтверждаются наихудшие подозрения. Юнити съеживается. Неприлично матери держаться так по-девичьи кокетливо. Даже с Верховным вождем. Особенно с ним.

Пуля, видимо, не замечает ничего неподобающего в поведении Мули, потому что отваживается на остроту.

— Определенно, они унаследовали их не от меня, мой фюрер.

Гитлер хмыкает, а Юнити отмечает про себя, что отец только что впервые назвал Гитлера «мой фюрер» — «мой вождь». Его взгляды на нацистскую партию изменились; он публично поддержал речь Иоахима фон Риббентропа на банкете в лондонском англо-германском клубе, где все они побывали незадолго до Рождества и свадьбы Пэм, но прежде он воздерживался так называть Гитлера. Полностью ли он теперь разделяет точку зрения Юнити на нацистов и ее мечту об альянсе Германии и Великобритании? Муля вот точно с ней заодно.

— Я уверена, что они унаследовали от вас мудрость, лорд Редесдейл, раз уж не цвет глаз, — отвечает Гитлер, поглаживая усы. — И, очевидно, вы передали детям выдающийся писательский талант, который сами продемонстрировали в письме, опубликованном «Таймс» прошлой весной.

«Теперь Пулина очередь краснеть», — думает Юнити, пересказывая отцу слова Гитлера. Как это необычно. Не терпится поделиться с сестрами. Особенно с Деккой. И пусть политические убеждения Декки, ближайшей по возрасту сестры, полярно противоположны, это собрание произведет на нее должное впечатление, как и поведение отца.

— Что ж, ф-фюрер, — говорит Пуля, и Юнити подмечает, что титул в его устах звучит неестественно, — я нахожу, что отношение к Германии после войны было откровенно неанглийским и определенно неспортивным, и я подумал, что кому-то давно пора об этом заявить. Конечно, я сначала озвучил свои взгляды в Палате лордов.

Все младшие Митфорд были поражены, когда их отец отправился в Лондон, чтобы поделиться своими новообретенными взглядами. Прежде он пользовался правом заседать в Палате лордов — относительно новым правом, поскольку Пуля был всего лишь вторым лордом Редесдейлом, — только когда его привилегии пэра оказывались под угрозой.

Гитлер еще сильнее выпрямляется в кресле, хотя он и так всегда сидит очень прямо, и кивает:

— Я бесконечно признателен за это. Сегодня у нас, немцев, не так много сторонников в Великобритании.

Он не упоминает имени Уинстона вслух, но все сами про него вспоминают. Родственная связь с Черчиллем постоянно смущает Юнити, и она счастлива, что сейчас занята переводом и может не говорить об этом.

Пуля перевод взгляд на Юнити, затем снова на Гитлера:

— Юнити открыла нам глаза на то, что на самом деле происходит в Германии. Как и на ваши выступления, конечно.

— Я рад, — отвечает Гитлер и умолкает. Видимо, он надеется, что Пуля нарушит воцарившуюся в комнате тишину.

Пуля краснеет, и Юнити видит, что это не прежний румянец смущения от похвалы Гитлера, а гнев. Она надеется, что отец не слишком разойдется.

— Я сказал всем этим самодовольным аристократам и политикам в Палате лордов, что они ничего не понимают. Как они могут разглагольствовать о Германии, когда большинство из них даже не побывали здесь, не видели своими глазами, как вы выправили этот корабль!

Юнити бросает взгляд на своего отца, пересказывая его слова на немецком. Он говорит верно, но не годится разражаться сейчас одной из своих безумных тирад.

Отец замечает ее взгляд и смягчает тон.

— Взять хотя бы их узколобую критику немецкого обращения с евреями. Я видел здесь много евреев, и с ними обращаются с полным уважением, если они следуют правилам, которые для них установили. Лишь вы можете знать свой народ и решать, что и кто представляет для него угрозу, — и если вы чувствуете, что это самый безопасный способ управлять вашим еврейским населением, кто мы такие, чтобы судить? И им была предоставлена возможность уехать, если они пожелают. Мы просто не обладаем той информацией, которой располагаете вы, и недопустимо, чтобы некоторые из моих соотечественников вели себя так, будто они знают лучше вас. Пришло время поставить их на место.

Гитлер прикладывает руку к груди, когда Юнити повторяет слова своего отца по-немецки, на глазах ее выступают слезы при виде того, как тронут фюрер.

— Как проницательно, лорд Редесдейл. Мы в долгу перед вами за ваше благородное служение. — Он смотрит на Юнити и добавляет: — Невозможно сделать для нас больше, чем вы уже сделали, учитывая, что вы позволяете мне наслаждаться обществом вашей драгоценной дочери здесь, в Мюнхене. Постоянная компания моей личной Валькирии не только утешает, но и вдохновляет, внушает веру, что однажды мы сможем добиться союза Германии и Великобритании ради общей цели. Это ее заветное желание, и мое тоже.

У Юнити перехватывает дыхание, когда она слышит, как ее любимый Гитлер признается, что мечтает о том же, о чем и она. Это ее самое сокровенное желание, о котором она шепчет ему, когда они остаются наедине. Хотя, по правде говоря, они никогда не остаются наедине. Вокруг него всегда эсэсовцы, защищают величайшее достояние Германии.

— Мы все на это надеемся. В конце концов, некоторые из нас все еще помнят об исторических связях между Великобританией и Германией — политических, культурных и кровных.

Гитлер практически подпрыгивает на своем стуле при словах Пули:

— Ваши слова драгоценны и приятны, как оперы Вагнера.

Разволновавшаяся Юнити вмешивается:

— Мой отец поможет вам, чем сможет, в Великобритании, мой фюрер. Он так же твердо, как и я, верит, что мы должны способствовать миру между Великобританией и Германией. Если нам суждено объединиться, мы должны дружить.

Она поворачивается к отцу. — Так ведь, Пуля? Юнити знает, на чьей стороне сейчас сила.

Глава сороковая НЭНСИ

20 марта 1937 года

Сен-Жан-де-Люз

Такое чувство, будто это задание дали мне, потому что мне нечего терять. Ни титула, ни высокого положения. Ни достойной карьеры. Ни подающего надежды мужа. И никаких детей, разумеется. Наверное, я должна быть благодарна, ведь это поручение вытащило меня из дома в мир.

Муля категорически отрицает, что меня выбрали по вышеперечисленным причинам. Она твердит, что я идеально подхожу для спасения Декки просто потому, что только моя политическая позиция — а я социал-демократка, если на меня надавить, — не вызывает отвращения у моей младшей сестры и, таким образом, у меня больше шансов вернуть ее, чем у кого-либо другого. Ко всеобщему ужасу, одна из моих сестер стала убежденной коммунисткой и сбежала в Испанию с Эсмондом Ромилли, тоже коммунистом и сыном кузины Нелли, сестры Клемми. Я должна убедить ее вернуться домой, в фашистское лоно нашей буржуазной семьи.

«Как?» — позвольте спросить. Понятия не имею. Декка приятнее в общении, чем Юнити, — она была симпатичной и популярной дебютанткой, хоть и без особого желания участвовать во всем этом, — но ничуть не менее упряма. И Эсмонд, скорее всего, такой же, судя по тому, что он сбежал из закрытой школы, чтобы издавать левый журнал, а потом присоединиться в Испании к антифашистским Интернациональным бригадам, с Деккой на буксире.

Вся эта чертова история нелепа и обречена на неудачу. Но мы с Питером отправились на побережье Франции встречать английский военный корабль «Эхо», на борт которого беглецов уговорили подняться, но только когда посол сказал Декке и Эсмонду, что без их сопровождения туда не пустят испанских беженцев. Гениальный, надо отметить, ход. И вот я среди грузов и такелажа в порту Жан-де-Люз, где стоит в доке «Эхо», думаю, как, черт возьми, я собираюсь притащить Декку домой к Муле и Пуле, ускользнув от внимания кружащих вокруг репортеров.

— Боже, это они? — Питер указывает на палубу эсминца, там юная пара стоит плечом к плечу среди смуглых испанцев. Я поразилась, когда бывший муж вызвался сопровождать меня в этой спасательной миссии: я думала, мне придется справляться в одиночку. — Нужно присматривать за маленькой мисс на случай, если характером она пошла в свою семью, — сказал он, подмигнув, и я тут же вспомнила, почему я с ним.

Щурясь на корабль на ярком средиземноморском солнце, я пытаюсь разглядеть пару, на которую указывает Питер. Наконец я замечаю свою прелестную младшую сестру, гибкую и темноволосую. Несмотря на то, что «Эхо» быстро приближается к оживленному французскому причалу, ее взгляд прикован к Эсмонду, глаза сияют.

— Чертова девчонка влюблена до безумия, — шепчет мне Прод, и это самое проницательное замечание, которое он когда-либо делал.

К коммунизму Декка пришла вполне осознанно и объяснимо — в ответ на ярый фашизм, который навязывала ей с самого детства Юнити, ее соседка по комнате, — но появление еще и романтического сюжета неизмеримо усложняет мою задачу. Думаю, теперь сестра в два раза крепче привязана к коммунизму.

Мы наблюдаем, как парочка неторопливо спускается по трапу, держась за руки, всего лишь с двумя небольшими сумками. Их беззаботные улыбки испаряются, когда я поднимаю руку, чтобы помахать им, и они меня замечают.

— Ты несносная девчонка, Муля реки слез пролила. Настоящий потоп.

— Что, черт возьми, вы тут делаете? — спрашивает она, а затем объявляет всем, кто готов слушать: — Это засада.

Я глубоко затягиваюсь сигаретой, прежде чем ответить, стараясь не сорваться на сестру.

— Дорогая, я бы не стояла здесь, в Сен-Жан-де-Люз, если бы ты не подделала письмо от друзей, якобы пригласивших тебя погостить во Франции, и не сбежала с Эсмондом. — Я машу рукой в сторону своего троюродного брата, с которым время от времени сталкивалась на каникулах у кузины Клемми и находила его неприятно воинственным. — Муля и Пуля буквально обезумели от беспокойства, как только узнали, что тебя нет в Дьеппе. Ты хоть представляешь, что пока мать Эсмонда не получила письмо, в котором сообщалось, где вы и что вы, возможно, поженились, наши родители только и делали, что сидели у телефона, ожидая звонка от вас или полиции? Они думали, что ты погибла.

На лице Декки мелькает тень сожаления, но недолгая — пока она не переводит взгляд на Эсмонда. Он, напротив, всем своим видом бросает вызов, и когда она это замечает, ее выражение лица тоже меняется, подстраиваясь под его. Она говорит:

— Какое ты имеешь право читать мне свои аристократскиенотации? Мне уже восемнадцать, и я сама могу решать, что делать. Я хочу быть в корпусе прессы на Гражданской войне в Испании, вместе с Эсмондом.

Звучит так, словно эти слова родились в голове Эсмонда. Что случилось с моей сестрой? Она выглядит сердитой:

— Это ты подстроила, чтобы мы оказались на корабле? Из-за тебя власти нажали на нас и заставили подняться на борт?

Питер вмешивается:

— Полегче, Декка. Тут повсюду вокруг репортеры. Ваше маленькое приключение попало в заголовки новостей, и нам не хотелось бы, чтобы об этой встрече узнали газетчики. Но на всякий случай: правительство вмешалось по просьбе матери Эсмонда, а не твоей сестры или родителей, так что ты злишься не на тех.

Эсмонд усмехается и громко заявляет:

— Пусть репортеры все слышат. Как можно больше англичан должны знать, что происходит в Испании. Это первые бои великой битвы между фашистами и коммунистами, которая начинается на континенте и на которую британцы закрывают глаза, оберегая свой комфорт.

Неприятный парнишка, на мой взгляд, прав, но сейчас не время и не место для политической дискуссии. К тому же его манеры отвратительны. Надо взять ситуацию под контроль.

Но Питер ничего не может с собой поделать и выпаливает:

— С меня довольно ваших поучений, молодой человек. Мы с Нэнси вам не враги; мы приехали убедиться, что с вами все в порядке, и предложить поддержку от семьи Митфорд, если Декка вернется в Лондон. Вы должны…

Ситуация становится взрывоопасной, а это совсем не поможет выполнить доверенную мне миссию. То, что Питер смотрит сверху вниз на невысокого молодого человека и разыгрывает старшего брата, только заставит Эсмонда — а вслед за ним и Декку — еще сильнее упираться: я заметила, как покраснело его лицо при упоминании финансовой поддержки семьи. Здесь не нужно давления, нужно сопереживание, на которое, я знаю, моя сестра способна.

Я перебиваю своего мужа:

— Питер имеет в виду, что мы беспокоились о вас и просто хотим немного поболтать. За углом есть тихое кафе, где подают вкуснейшую курицу в вине. Мы приглашаем вас пообедать и выпить.

Глаза Декки и Эсмонда загораются при упоминании еды, и мне интересно, сколько времени прошло с тех пор, как они в последний раз нормально ужинали. Не дожидаясь, пока они ответят, я подхватываю сумку Декки, а Питер перекидывает через плечо сумку Эсмонда, и мы отправляемся за пару кварталов отсюда в кафе.

Эсмонд за моей спиной выкрикивает:

— Мы согласились поговорить с вами, только потому что ты написала «Потасовку». Остальные Митфорды — нацисты.

Мне отчаянно хочется как-нибудь язвительно поблагодарить за комплимент, но я молчу. Хорошо, что я сдержалась, потому что сестра догоняет меня и начинает шагать рядом, так что я могу спросить:

— Как, черт возьми, вы смогли себе это позволить?

Муля сказала, что они с Пулей дали Декке тридцать фунтов на поездку, думая, что она отправляется во Францию к друзьям, но эти деньги, наверное, давно закончились. Насколько я понимаю, помимо этого их единственный источник дохода — скромное жалованье Эсмонда от агентства «Рейтер».

Она задорно хихикает:

— Ты же знаешь, у меня всегда была заначка на случай побега.

Я смеюсь в ответ, вспоминая, что Декка припрятывала деньги еще со времен, когда была малышкой:

— А я и запамятовала.

Мы с Дианой и Юнити частенько дразнили Декку, высмеивая ее тайные клады пенсов и фунтов, которые она копила для побега. Похоже, деньги наконец-то пригодились.

— Как ты, Декка? Мы все беспокоились о тебе, — говорю я, обнимая свободной рукой ее тонкие плечи. Она всегда была хрупкой, но за время пребывания в Испании совсем исхудала.

К моему облегчению, она не стряхивает мою руку, а вместо этого кладет свою ладонь поверх моей.

— Это было потрясающе… — Она замолкает, понимая, что такой восторг не очень-то сочетается с описанием войны в Испании. — Я хотела сказать, что обожаю быть рядом с Эсмондом и работать вместе над чем-то значительным, более важным, чем мы сами.

— Даже если это означает жить с Эсмондом вне брака?

— Особенно это, — отвечает она с дьявольским смешком. — Эсмонд уверяет, что брак это такая старомодная, буржуазная конструкция.

— Еще бы ему не утверждать, — шепчу я себе под нос, стараясь не отпугнуть Декку и не подтолкнуть ее к длинной проповеди о чудесах коммунизма.

Мы заходим в кафе, усаживаемся за столик с мраморной столешницей, Декка спрашивает:

— Почему Юнити не заберут из Мюнхена? Почему Муля и Пуля послали вас двоих только за нами?

— Чертовски хороший вопрос, — бормочет Питер. Я не могу винить его, поскольку он упорно спрашивает об этом моих родителей, но сейчас его комментарий нам только помешает.

Я бросаю на него взгляд и, как могу, отвечаю на вопрос, которым и сама не раз задавалась:

— Полагаю, потому что она спросила разрешения перед отъездом в Мюнхен и пошла привычным путем: остановилась в приемлемом пансионе в центре города, начала изучать язык и так далее. Она не сбежала тайком с молодым человеком, соврав, будто едет в отпуск с приятелями.

Бровь Декки изгибается, когда я сравниваю их с Юнити ситуации. Затем, взглянув на Эсмонда, она спрашивает:

— Как можно допустить, чтобы Юнити жила одна в квартире, подаренной ей Гитлером, отнятой у евреев, которых, скорее всего, отправили в лагерь? В квартире, куда она приглашает офицеров СС, когда ей заблагорассудится, и бог весть чем с ними занимается, да еще и развлекает самого Гитлера? Неужели наше с Эсмондом желание помогать Испании и всем людям, которых из-за их коммунистических взглядов третируют и мучают фашисты, более предосудительно?

Я лишаюсь дара речи от ее вопроса, и на мгновение Питер и Эсмонд тоже. Декка попала в самую суть, указав на неоднозначность моей миссии, на лицемерие наших родителей и им подобных. Думаю, Муля и Пуля парировали бы, что Юнити в безопасности, потому что соглашения, достигнутые Чемберленом и Гитлером, будут неукоснительно исполняться, а если эти соглашения не устоят, то, вероятно, Британия и Германия найдут общий язык, когда у руля встанет Мосли. А вот Декка серьезно рискует. Но это было бы ложью. Правда в том, что отношение родителей к фашизму совсем не такое же, как к коммунизму, и дело тут в их собственных интересах и страхах. Насколько все-таки политика затрагивает личное.

Глава сорок первая ДИАНА

20 марта 1937 года

Берлин, Германия

Диана сочла разумным отказаться от поездки с родителями и Юнити в Мюнхен в январе. «Берлин, — нашептывала она себе, — вот правильный путь». В Берлине она полностью завладевает вниманием Гитлера, там нет нескончаемой подобострастной болтовни Юнити, и там ей гораздо проще влиять на него. Но может, это откладывание поездки до весны было самонадеянностью, ужасной ошибкой? Сейчас все английские газеты пестрят заголовками про Декку и Эсмонда: «Еще одна анархистка Митфорд», на этот раз коммунистка. Хотя Юнити и постаралась, чтобы немецкая пресса не пронюхала про выходки Декки, Гитлер, несомненно, знает о случившемся. Не оттолкнет ли это его, не сорвутся ли теперь все планы Дианы?

Она расхаживает по своему номеру в отеле «Кайзерхоф», крутя нитку жемчуга на шее и прислушиваясь к тиканью каминных часов. «К вечеру будет ясно, насколько правильно я поступила, когда фюрер перезвонит мне и пригласит в свою резиденцию в рейхсканцелярии или не перезвонит».

Прилетев в Берлин из Лондона, она действовала как обычно: позвонила в его штаб-квартиру, чтобы сообщить секретарям, что она тут. Обычно к шести вечера ее телефон звонил и она получала приглашение. Затем она бежала через Вильгельмплац в апартаменты Гитлера, и они весь вечер с удовольствием болтали и смотрели фильм. Диана знает, что люди сплетничают и строят домыслы, насколько порочно и развратно они проводят время наедине; они бы сильно разочаровались, узнав, что Гитлер восхищается ею, не касаясь ее. Похоже, он любуется ею как примером совершенной, чистой тевтонской женственности, наслаждаясь ею на расстоянии. Она порой задается вопросом, а как бы она поступила, если бы он все-таки попытался сблизиться.

К семи часам ее все еще не пригласили, и на нее наваливается страх. Может быть, из-за нелепой испанской авантюры Декки и Эсмонда Гитлер теперь считает фамилию Митфорд запятнанной? А может, он просто не может уделить ей время сегодня? Или хочет дистанцироваться от нее насовсем? Это стало бы катастрофой, она лишилась бы рычагов влияния на М.

Диана уже близка к тому, чтобы, подобно Юнити, начать преследовать Гитлера. Она знает все его любимые места здесь, в Берлине, она могла бы даже словно между делом заглянуть в рейхсканцелярию. «Если бы он увидел меня, — думает она про себя, — тогда все сразу наладилось бы».

Внезапно ее поражает чудовищность собственного положения. Вот она, сидит в одиночестве в гостиничном номере в Берлине, а ее дети за шестьсот миль отсюда брошены на няню. Она никого не знает в столице Германии, кроме фюрера. Хотя она всегда убеждала себя, что все в ее руках, в реальности она на побегушках у одного из самых безжалостных и жестоких мировых лидеров. И не важно, что он всегда разыгрывает роль идеального джентльмена.

Что, черт возьми, она делает? Оправданны ли все эти риски? «Как странно задаваться такими вопросами», — думает она.

И в этот момент звонит телефон. От звука звонка ее подбрасывает, она бежит к телефону и, запыхавшись, снимает трубку.

— Guten Abend^[18].

— Gnädige Frau, wollen Sie zu uns hierüber kommen?^[19]

Да, именно этого звонка она так долго ждала.

— Es wäre mir ein Vergnügen^[20], — смиренно отвечает она.

Она вешает телефонную трубку и начинает метаться по комнате, проверяя, в порядке ли ее наряд — строгий бледно-голубой твидовый костюм, правда, с облегающей фигуру юбкой, — и ее лицо — немного пудры, но без помады или макияжа; все идеально. Затем, с сумочкой в руке, она спускается по парадной лестнице отеля «Кайзерхоф» и выходит на Вильгельмплац. Ей приходится буквально сдерживать себя, чтобы не побежать через огромную, просторную площадь в логово Гитлера.

Перейдя площадь и оказавшись в охраняемых комнатах фюрера, она позволяет себе откинуться на подушки глубокого кожаного кресла. Диана потягивает свой фиалковый ликер и смотрит на огонь, притворяясь расслабленной и умиротворенной. Красно-оранжевые языки пламени танцуют в огромном камине, заливая гостиную притягательным теплым сиянием. Воздух пахнет горящими поленьями, она смотрит на Гитлера — он выглядит таким же спокойным, какой притворяется она. Сейчас самый подходящий момент.

Они непринужденно обмениваются сплетнями об общих знакомых, такой разговор расслабляет его, знает Диана. Потом возвращаются к своим напиткам и огню, и она задорно говорит:

— Надеюсь, доктор Геббельс больше не сердится на меня. Когда мы встретились в прошлом декабре, он явно был не в духе, а мне невыносимо, когда кто-то из вас думает обо мне плохо.

Гитлер кривовато улыбается:

— Как кто-то может обижаться на прекрасную Диану Митфорд? — Выдержав паузу, он притворяется, что ошибся: — Прошу прощения, леди Мосли.

Скромно потупившись, как он любит, она отвечает: — Вы слишком добры ко мне, мой фюрер.

— Я всего лишь говорю правду, леди Мосли, — все так же криво улыбаясь, отвечает он. — Мне ведь можно называть вас леди Мосли, даже если все остальные не знают о вашем браке?

Диана замечает, что ему приятно иметь с нею общий секрет, и говорит:

— Конечно, герр Гитлер. Я знаю, что могу доверить вам свои тайны.

Офицер в черной форме появляется из темного угла комнаты с двумя хрустальными графинами. Он освежает бокал Дианы и подает минеральную воду Гитлеру. Она приступает к главному, ради чего приехала в Берлин:

— Значит, доктор Геббельс простил меня, какой бы грех за мною ни числился? Может быть, мы побеспокоили его тем, что устроили свадьбу в его доме? Я искренне обожаю его жену Магду; надеюсь, он не настроит ее против меня.

— Не тревожьтесь, леди Мосли. Геббельс всеми всегда недоволен, вам ли не знать. Конечно, он ворчал по поводу 100 000 фунтов стерлингов, которые партия перевела в банк Моргана в декабре прошлого года для движения лорда Мосли. Но это никогда не изменит моего отношения к вам. Да и ничто не изменит.

Изящным наманикюренным пальцем она проводит вдоль его рукава. Он едва заметно вздрагивает, и Диана понимает: вот он — шанс.

— Не могу выразить, какое облегчение услышать это, мой фюрер. Я спать не могла, пытаясь разгадать, почему Геббельс мною недоволен, и меня успокаивает, что дело в финансовой помощи БСФ и я лично ни в чем не провинилась.

Диана не говорит, насколько важным был для организации Мосли декабрьский денежный транш от нацистской партии, который она выбивала долгих восемь месяцев, ведя тщательно продуманные беседы, полные тонких намеков. Поскольку финансовая помощь от Муссолини почти прекратилась, БСФ оказался в тяжелом положении, Мосли пришлось заложить собственное имущество, чтобы удержать группу на плаву, и серьезно сократить личные расходы, из-за чего он вместе со своими детьми, Дианой и ее детьми переехали в Вуттон-Лодж. Это взбесило его бывшую любовницу Бабá, которая не хотела, чтобы Мосли или его дети жили под одной крышей с Дианой. С декабря собирать деньги для БСФ стало еще сложнее: правительство приняло Закон об общественном порядке, который давал полиции право отменять общественные собрания и шествия, на которых партия собирала пожертвования. Диана не делится этим с Гитлером, опасаясь, что он сочтет БСФ слишком слабым игроком, недостойным союза.

— Вы — никогда, — почти шепчет Гитлер.

— Мне стало намного легче, спасибо вам, — отвечает она. — Я надеюсь, знаете ли, что преданные последователи БСФ готовы поддержать дело фашизма в Великобритании и Германии, несмотря на попытки британского правительства подорвать его влияние и финансирование.

— Чертово правительство. Это возмутительно, — бормочет он, и его серо-голубые глаза пылают яростью. На секунду Диане впервые становится страшно рядом с ним. Должно быть, он чувствует ее замешательство, потому что на лице снова появляется великодушная, джентльменская улыбка. — Разумеется, я знаю, что БСФ разделяет ценности и цели нашей нацистской партии. Мосли показал себя верным сторонником.

Диана готова расплакаться. Ее никогда не волновало, что Геббельс думает о ней, — она заговорила о его недовольстве, только чтобы вывести Гитлера на тему финансирования БСФ, чтобы он первым заговорил об этом, — но ее очень волнует мнение Гитлера о Мосли и БСФ. Его заявление превосходит ее ожидания и обещает удачу ее плану.

— Вы, я, Мосли, Юнити… Я верю, что у всех нас общая мечта. Чтобы Германия объединилась с Великобританией, как бы это ни произошло. — Она встречается взглядом с Гитлером. — Мы хотим быть уверены, что БСФ будет сильным, когда этот день настанет, чтобы он стал вашим надежным союзником в Британии. Мы признательны за вашу недавнюю поддержку, но не хотим, чтобы вы думали, будто финансовое благополучие БСФ вечно будет зависеть от вашей партии. У нас есть план, как обеспечить себя.

Под его усами играет ухмылка: — Что же вы задумали, леди Мосли? — Просто Диана, — предлагает она.

— Диана, — медленно повторяет он, смакуя звук ее имени.

— Коммерческое радиопредприятие.

Глава сорок вторая ЮНИТИ

20 марта 1937 года

Мюнхен, Германия

Юнити просматривает немецкие газеты — национальные и региональные. «Мюнхенер Беобахтер», «Мюнхнер Нойесте Нахрихтен», «Берлинер Тагеблатт», «Берлинер Морген-Цайтунг», «Берлинер Абендпост», «Нойе Прусише Цайтунг», «Франкфуртер Цайтунг унд Хандельсблатт» и даже «Байройтер Тагблатт». Она запросила все газеты, чтобы изучить каждую страницу и убедиться, что ее просьба выполнена. Так и есть: до сих пор там не было ни единого упоминания об ужасном инциденте с участием Декки и Эсмонда. Это молчание — огромное облегчение для Юнити: она не хочет, чтобы стало известно, что ее сестра коммунистка. Это может испортить ей репутацию ярой нацистки, ведь коммунисты — очевидные враги. Гитлер сдержал свое обещание, что новость не станет достоянием немецкой публики.

Но все-таки ее настроение портится, когда она думает о Декке. Как случилось, что ее бедняжка сестра так ужасно сбилась с верного пути?

«Впрочем, неудивительно», — думает Юнити. Она вспоминает их детскую спальню: сторона Юнити была украшена гирляндами со свастикой и самыми красивыми портретами Муссолини и Гитлера, в то время как Декка рисовала серпы и молоты на оконных стеклах со своей стороны. Они прочертили политическую границу по центру комнаты, но это каким-то чудом не помешало их сестринской дружбе, у них был свой собственный детский язык, «будлдидж», понятный только им и немножко Дебо. Их привязанность выдержала даже прошлогодний плохо спланированный круиз по Средиземному морю, организованный Мулей, чтобы отвлечь Юнити, Декку и Дебо от того, что Пуля в это время из-за финансовых проблем продавал Свинбрук-хаус и 1500 акров оксфордширской земли. Даже спор из-за того, можно ли Юнити появляться перед герцогиней Атолл с подаренной Гитлером булавкой, изображающей фашистскую свастику, был быстро забыт и прощен.

Завидует ли Декка ее успеху у Гитлера, спрашивает она себя, может быть это ее и подстегивает? В конце концов, лучшее, чего удалось добиться Декке на ее коммунистическом пути, — это сбежать на задворки Гражданской войны в Испании в качестве любовницы Эсмонда Ромилли, в то время как Юнити находится в самом сердце нацизма, она личный друг фюрера. Она, разумеется, никогда не использовала таких слов в письмах сестре, которая описывала свой побег как грандиозное приключение, но губы Юнити сами собой растягиваются в улыбке при мысли о собственном триумфе.

Раздается решительный тройной стук во входную дверь, и Юнити точно знает, кто это. Она подбегает к двери и приветствует вошедшего нацистским салютом. Это красивый, невозможно белокурый офицер СС — Эрих Вайденер. Тот, с кем они «случайно» столкнулись в прошлом году в Английском саду.

Она жестом приглашает его войти в темную квартиру, сумерки в которой все сгущаются — в Мюнхен приходит вечер. Он осматривает гостиную, отмечая, что повсюду валяются скомканные газеты.

— Вижу, мой лейтенант доставил газеты, которые вы просили.

Протянув ему руку для рукопожатия, она нараспев произносит:

— Спасибо вам. Я очень ценю вашу любезность. Он притягивает ее ближе и шепчет на ухо:

— Мне нравится что-то делать для вас, чтобы вы были у меня в долгу.

— А мне нравится быть вашей должницей, — шепчет она в ответ. — Предвкушаю момент расплаты. Когда я захочу, конечно.

Эрих наклоняется, чтобы поцеловать ее, но она отворачивается и притворно сопротивляется. Эта игра в борьбу — уже привычная между ними, она нравится Юнити. Пока что победа всегда за ней.

Притворяясь, что вырывается из его объятий, она извивается, но ему удается прижаться губами к ее губам. Только тогда она сдается. Вдыхает аромат его одеколона и хозяйственного мыла, которым выстирана его безупречная униформа; ее губы и руки исследуют его тело, пока она не убеждается, что он в ее власти. Ее пыл усиливается, когда она воображает, что перед нею Гитлер.

Затем она внезапно отстраняется.

— Кажется, вы обещали мне еще кое-что помимо газет.

Его глаза блестят от желания, он вновь притягивает ее к себе.

— Нет, нет, нет, — игриво уворачивается она. — Нет, пока я не получу то, что вы обещали. — Юнити пристально смотрит на Эриха, продолжая его отталкивать, восхищаясь собственной властью над ним, над ее собственным офицером СС.

В отличие от всех предыдущих раундов игры, сегодня он не останавливается. Юнити знает, что у нее хватит физических сил остановить его, но она уверена, что это не понадобится. Ей достаточно намекнуть на свое положение Vertraute^[21] фюрера.

— Не думаю, что вы на самом деле хотите сделать это, — говорит она. Предупреждение ясно слышится в ее тоне, хотя она и старается говорить тихо и ровно.

Эрих останавливается, опуская руки по швам. Вся страсть, только что полыхавшая на его лице, исчезает, сменяется страхом.

— Я… Извините, Юнити. Сам не знаю, что на меня нашло.

Юнити хочется расхохотаться при виде ужаса на лице бедняги Эриха. «Забавно, — думает она. — Мне одинаково нравится наблюдать и его похоть, и его страх». Но не стоит увлекаться, ей ни к чему, чтобы он ее слишком уж боялся: этот эсэсовец ей нужен. Он невероятно полезен — у него она добывает информацию, именно благодаря ему их пути с Гитлером снова пересеклись и общение возобновилось, будто ничего не произошло.

— Не извиняйтесь, дорогой Эрих, — бормочет она, стараясь успокоить его. — Я понимаю, как можно увлечься. Я сама совершенно околдована вами.

— Правда? — он тянется нежно погладить ее по щеке.

«Оскорбить Юнити — все равно что оскорбить фюрера», — вспоминает он.

— Определенно, — отвечает она, переплетая свои пальцы с его. Затем свободной рукой она проводит ногтем вверх-вниз спереди по его униформе. Понизив голос, чтобы он звучал глубже и многозначительней, она спрашивает:

— Так вы принесли обещанный подарок?

— Принес, — в его голосе слышится облегчение от того, что она вернулась к их игре и, кажется, забыла, как далеко он позволил себе зайти.

— Так не томите меня, и я не буду томить вас, — говорит Юнити, медленно расстегивая серебряные пуговицы его униформы. — Когда фюрер вернется в Мюнхен?

— К концу недели, — отвечает он, дыхание его учащается, становится сбивчивым.

— Где он? В Рейнской области? — Она продолжает продвигаться вниз по его униформе. Собственное предположение кажется ей логичным, ведь с тех пор, как Гитлер почти год назад ввел в регион три тысячи военных, многое пришлось улаживать — к большому огорчению ряда европейских стран, которые обвинили Германию в нарушении Версальского договора.

— Нет. В Берлине.

Юнити задумывается, пытаясь вспомнить, какие неотложные дела могли вызвать Гитлера в столицу. Во время их последней встречи он не упоминал ничего такого, и ей кажется странным, что он поехал без важной причины. Гитлер предпочитает Мюнхен Берлину, это всем известно.

— Зачем он в Берлине? — спрашивает она. Эрих пристально смотрит на нее: — Не может быть, чтобы вы не знали. Она отрицательно качает головой. — Он встречается там с вашей сестрой.

Глава сорок четвертая НЭНСИ

28 декабря 1937 года

Лондон, Англия

Мы переступаем через какой-то непонятный мусор и зажимаем носы носовыми платками, чтобы заглушить вонь. Питер шепчет, что его вот-вот стошнит, но я, пытаясь справиться с собственной тошнотой, убеждаю себя, что это не запах гниющих отбросов, а морской воздух. Что не совсем уж и неправда.

Квартира Декки в Ротерхите, на юго-востоке Лондона, довольно близко к морю. Но дом — настоящие трущобы, а прибрежный район представляет собой действующий док, переполненный сквернословящими матросами и складами, зловоние которых сравнимо только с их мерзостью. С трудом могу поверить, что моя младшая сестра живет в таких условиях: теперь я вижу, что Муля не преувеличивала. Когда мы с Питером не смогли убедить Декку и Эсмонда поехать с нами домой из Сен-Жан-де-Люз, Муля и мать Эсмонда, Нелли, отправились в Байонну, куда сбежала эта парочка. Поскольку Пуля был потрясен тем, что его дочь живет в грехе с коммунистом, матери преисполнились решимости поженить этих двоих, особенно когда узнали, что Декка беременна. Свадьба действительно состоялась, Декка была на ней в шелковом платье из «Хэрродс», привезенном Мулей из Лондона. Впоследствии матери уговорили молодоженов вернуться в Англию — ради новорожденного, — но они не понимали, что возвращение домой не вернет семейной близости. Пара поселилась в бедном районе, и Митфордам разрешалось появляться у них на квартире, только когда Эсмонд уходил на работу, в рекламное агентство.

Питер опускает носовой платок, чтобы рукой в перчатке постучать в хлипкую деревянную дверь. Никто не отвечает, и он стучит еще раз. Только тогда я слышу тихий голос:

— Привет! Кто там?

Мы с Питером недоверчиво переглядываемся — никто из нас никогда не жил в доме, где не было бы хотя бы одной горничной, которая могла бы отворить входную дверь. Рот Питера беззвучно открывается — молча, что для него нехарактерно. Я берусь за ручку и толкаю дверь.

— Декка, это Питер и Нэнси. Можно войти? — спрашиваю я, заходя прямо в комнату, которая, как я предполагаю, является и кухней, судя по древней на вид черной плите и потрескавшейся эмалированной раковине.

— Я тут, — доносится голос сестры из соседней комнаты. Я рада, что в квартире есть и другие помещения: возможно, они получше этого. Мы с Питером в три шага пересекаем крошечную прихожую-кухню и попадаем в комнату, которая, должно быть, служит одновременно спальней и гостиной. Как я догадалась? Потому что там находится узкая кровать, а в ближайшем к камину углу — детская кроватка, при этом в центре комнаты стоят два стула и диван, на котором сидит моя бледная, исхудавшая сестра. Тут я замечаю ночной горшок рядом с кроватью. От ужаса перед этой нищетой я лишаюсь дара речи. Как они могли выбрать такое для себя и своего ребенка?

— Рад видеть тебя, Декка. — Питеру удается взять себя в руки быстрее, чем мне, и он добавляет: — Это ведь малышка у тебя на руках?

— Она самая. — Декка с явной гордостью поворачивает к нам розовый сверток. — Это Джулия.

В первый момент кажется, что Декка протягивает нам стопку одеял. Но потом я замечаю крошечное, нежное личико среди складок, такое же розовое, как одеяло, в которое она завернута. Ее глаза закрыты, как и ее губы, похожие на бутон розы, и меня охватывает острая тоска.

Я бросаю свою сумочку на пол и тянусь к ней. — Можно мне подержать ее? — Конечно, Нэнс.

Декка встает и протягивает мне драгоценный сверток.

— Джулия, это твоя тетя Нэнси.

Я баюкаю невероятно крошечную малышку на руках, склоняюсь, чтобы вдохнуть ее аромат.

— Божественно, Декка. Ты молодец, — говорю я своей младшей сестре, думая о том, как легко ей дался этот незапланированный ребенок: на фоне трех долгих лет, что мы с Питером безуспешно пытаемся стать родителями, это настоящее чудо. Но когда я вижу, с каким восторгом Декка смотрит на меня с малышкой на руках, я могу только порадоваться за нее.

— Тук-тук! — по квартире разносится безошибочно узнаваемый нежный голос, и лицо Декки вытягивается. После того как Муле разрешили приехать в Ротерхит, Декка позволила навестить себя и сестрам. Но только когда Эсмонд уедет на целый день.

Диана входит такая же холодная и элегантная, как если бы она входила в «Савой». Заметив Джулию в моих объятиях, она всплескивает руками:

— Молодчина, Декка!

— Спасибо, — отвечает та, принимая из рук сестры замысловато упакованный подарок для малышки. — Право, не стоило. У нас есть все, что нам нужно.

Диана оглядывает квартиру.

— А, по-моему, нет, — говорит она, сморщив свой изящный носик, как будто почуяла неприятный запах — что вполне возможно, учитывая присутствие младенца и эту местность.

— Нэнси, — приветствует она меня. Сегодня не «Нэнс», но зато с улыбкой. Вряд ли Мосли был бы таким же любезным. Хотя он позволил Диане видеться со мной, но мне по-прежнему запрещено появляться там, где будет он, — еще со времен «Потасовки». Я совсем не против, я и сама рада его не видеть. Я отзываюсь на приветствие сестры:

— Диана.

Она даже не пытается взять ребенка на руки. Вместо этого она предлагает Декке:

— Открой подарок.

Та понимает, что сопротивляться властной Диане бесполезно, и разрывает толстую кремовую оберточную бумагу, идет в кухню (если так можно назвать это пространство) за ножом и срезает бантики. Достает пышное кружевное детское платье, похожее на пену. Декка возвращает его Диане:

— Оно очень милое, Диана, но мы совершенно не можем его принять.

Диана огорчается: — О чем ты?

— Я бы никогда не нарядила свою дочь во что-то настолько буржуазное. Это противоречит моим убеждениям. Джулия прекрасно выглядит в своем простом хлопковом наряде. — Помолчав, она добавляет: — И Эсмонд никогда бы не принял от тебя подарок — учитывая ваши с Мосли взгляды.

Сестры смотрят друг на друга, и на этот раз мне нечего добавить. Сдержанная и твердая Декка сделала то, что удавалось очень немногим, — выбила Диану из колеи. Интересно, смогла бы Декка держаться так же уравновешенно, если бы знала, что буквально вчера вечером Диана и Мосли были почетными гостями на приеме в посольстве Германии, где также появились и мои родители, и родители Питера, и все лондонское высшее общество, включая Черчиллей. Я почувствовала настоящий прилив любви к Питеру, когда он отклонил наше приглашение, написав ответ на идише.

Я пытаюсь примирить сестер: — Диана, хочешь подержать Джулию?

Диана распахивает объятья, берет малышку Джулию на руки и идет на кухню. Я слышу, как она заговаривает с Питером, и вскоре из другой комнаты доносится воркование. Декка смотрит на меня.

— Как ты можешь так благожелательно держаться с ней, Нэнси? Я читала «Потасовку». Я знаю, ты все понимаешь так же ясно, как и я: подъем фашизма в Европе, и доморощенного в исполнении Мосли, и жуткого немецкого, что выращивает Гитлер, ведет к катастрофе.

Сама себя об этом спрашиваю. Я подавила в себе все эмоции, за исключением редких вспышек огорчения и смятения из-за поведения сестер. На самом деле эмоции отключились много из-за чего: из-за моего неудавшегося брака, отсутствия ребенка, нестабильности нашего мира. Наверное, я боюсь, что если позволю себе почувствовать хоть что-то, то меня захлестнет волна эмоций. И я не переживу потоп.

— Возможно потому, что у меня нет таких твердых убеждений, как твой коммунизм. Мне просто не нравятся фашисты, — говорю я первое, что приходит в голову.

— Тебе не обязательно вступать в коммунистическую партию, чтобы бороться против политики, за которую выступает Диана. — Она осуждает Диану, это очевидно, но почему-то она не говорит ничего подобного о Юнити. — Она отвратительна.

— К Юнити у тебя такие же чувства? Ведь она, по-моему, еще более яростная фашистка, чем Диана.

— Мой ответ покажется странным, учитывая, что Юнити еще со школы увлеклась нацистами. Боже, я это знаю лучше всех — мне приходилось каждую ночь перед сном любоваться фотографиями Муссолини и Гитлера. Но нет. Я виню Диану за то, что она привезла Юнити в Мюнхен, помогла ей войти в нацистское общество и затем стала использовать ее и ее связи в собственных интересах, а точнее, в интересах Мосли. Она знает, насколько Юнити внушаемая, как она легко впадает в крайности, и это Диана связала судьбу Юнити с Гитлером. Если бы не она, одержимость Юнити Гитлером и всем нацистским зачахла бы и умерла. — Она качает головой. — Я бы никогда себе не простила, если бы не выступила против фашизма. Ради Джулии я не могу допустить, чтобы мир захватили диктаторы, я должна бороться ради нее.

Слова Декки вызывают во мне необъяснимую грусть и ощущение невероятной собственной бесполезности.

— Может, я могу себе позволить быть благодушной, ведь у меня нет никого, о чьем будущем я бы беспокоилась. Только о своем собственном. — Я бросаю это замечание небрежно, будто уже не раз говорила подобное.

Младшая сестра смотрит на меня с такой печалью в глазах, что я понимаю: на этот раз мне не удалось скрыть свою тоску. Ее сочувствие так неожиданно, я так к нему непривычна, что наворачиваются слезы. Она пожимает мою руку, осознавая, что этот разговор нечаянно разбередил мою боль. Невысказанную, но такую очевидную.

Вместе с горем пробуждается нежданный гнев, я чувствую, как какая-то часть меня оттаивает. Почему мы никогда не говорим о том, что на самом деле волнует — как в малом, так и в большом? Мое горе из-за бесплодия. Наш общий страх за Юнити, подпавшей под влияние нацистов. Презрение к Диане, лебезящей перед Гитлером ради Мосли, к тому же использующей Юнити в своих целях. Моя тревога за Декку, юность которой так рано завершается из-за материнства и коммунизма. Назревающая по всему континенту великая битва между фашизмом и коммунизмом, которая призовет к ответу каждого из нас.

Почему мы притворяемся нормальными, когда времена сейчас совсем не нормальные?

Мне хочется кричать, но вместо этого я вспоминаю призыв Уинстона четырнадцатимесячной давности. Останусь ли я себялюбивой писательницей, которая прячется в прошлом либо высказывает свои мнения, лишь хорошенько замаскировав их под вымысел, или буду смело отстаивать свои убеждения? Я чувствую, как во мне вспыхивает искра. Я знаю ответ.

Глава сорок четвертая ДИАНА

1 января 1938 года

Бранденбург, Германия

— Полагаю, ваша очередь, мой фюрер, — восклицает Магда Геббельс с деланым весельем в голосе. Диана почти слышит, как та думает про себя: «Неужели герр Гитлер и правда сидит в моем загородном доме и играет в салонную игру в канун Нового года?»

— А я полагаю, что сейчас очередь леди Мосли. — Гитлер кивает в сторону Дианы, и хотя все они знают, что фюрер играет не по правилам, никто не осмелится сказать это вслух. По какой-то, понятной только ему причине он хочет, чтобы Диана была следующей.

— Конечно, мой фюрер, я ошиблась, — извиняясь, говорит Диана и склоняет голову. Магда пожимает ее руку под столом, и Диане приходится сдерживаться, чтобы не рассмеяться. Из множества удивительных событий, случившихся за годы ее общения с нацистской верхушкой, дружба с золотистой блондинкой, статной Магдой Геббельс — самое удивительное. Неофициальная первая леди нацистской партии, лидер узкого круга женщин, которыми восхищается Гитлер, Магда — хитрое, уравновешенное, светское создание, мало чем отличающееся от самой Дианы, но если Диана холодна, то Магда тепла. Иногда Диана удивляется, что женщина, которая безупречно играет идеальную арийку, может быть такой проницательной и скрывать это.

— Дайте мне подумать, дайте мне подумать, — говорит Диана, постукивая длинным ногтем по столешнице, хотя точно знает, как ответит на этот вопрос в игре. Она начала планировать свой ответ еще с того момента, как Магда объявила, что после ужина они будут играть в ассоциации. Глядя на сидящих полукругом у стола Магду, гитлеровский Umgebung, или маленький двор, она слегка улыбается Гитлеру.

Только когда она замечает, что Гитлер подается вперед, ожидая ответа, она говорит:

— Цветочная ассоциация нашего фюрера — тигровая лилия.

Вот зачем он перетасовал порядок игры — чтобы послушать, что думает о нем Диана. «Любопытно, — думает она, — откуда у будущего мирового лидера такая неуверенность».

Umgebung затаил дыхание, ожидая реакции Гитлера. Он улыбается и громко хохочет, остальные вслед за ним тоже. Эти люди не раз становились свидетелями его многочисленных тирад — взрывов и наказаний даже для ближайшего окружения, — и сложно не почувствовать их облегчения от его доброжелательной реакции. Диана же никогда не сомневалась в своей способности очаровать его.

Еще через несколько ходов игра заканчивается. Словно по сигналу, в гостиную входят две горничные, одна с подносом эклеров и сладостей, а другая с бутылкой минеральной воды для фюрера и кофе для всех остальных. Они начинают обходить гостей, и тут Гитлер тихо произносит:

— Десерт подадут здесь, а не в столовой?

На секунду вся комната замирает. Доктор Геббельс, Umgebung, Магда и служанки парализованы тихим замечанием фюрера, словно их заколдовала злая ведьма из сказки братьев Гримм. Магда приходит в себя первой.

— Конечно нет, фюрер. Служанки неправильно поняли инструкции, они будут наказаны по справедливости. Десерт будет подан в столовую.

Гости встают и начинают выходить из гостиной, как всегда чутко наблюдая за настроением Гитлера. Он машет им рукой:

— Идите вперед. Я хочу поговорить с леди Мосли наедине.

Диана глубоко вдыхает, когда комната пустеет, и они остаются только вдвоем. Про себя она молится, чтобы Гитлер задержал ее для разговора о ее коммерческом предложении касательно радио, а не по какой-то другой причине. Мосли в последнее время постоянно мрачен и то и дело срывается, он больше не может финансировать БСФ. Даже приток средств, которые Диане удалось раздобыть у нацистской партии, лишь на некоторое время отсрочит неизбежное. И что тогда будет с ней и Мосли?

Если бы только Гитлер ухватился за ее идею коммерческого радио, БСФ мог бы снова процветать. Они с Мосли были бы при деньгах, подобно члену парламента от консерваторов капитану Леонарду Плугге, который выкупил эфирное время на французских радиостанциях и создал успешную коммерческую станцию «Радио Нормандия», вещающую на английском языке. Хотя планы Дианы гораздо более амбициозны: она надеется объединить сеть радиостанций в Германии и в итоге охватить всю Великобританию развлекательным вещанием, которого сейчас нет, и людям его, несомненно, не хватает. Диана надеется, что Гитлер увидит не только финансовую, но и политическую выгоду от этой схемы.

Диана обращает всю мощь своего взгляда на Гитлера, который сидит напротив нее в кресле из воловьей кожи, украшенном декоративными головками мебельных гвоздей. Затем она говорит:

— Для меня большая честь, что вы решили поговорить со мной, мой фюрер.

— Я подумал о вашем предложении.

Не так легко заставить сердце Дианы биться чаще, но и оно может затрепетать.

— То, что вы отвлеклись от управления Германией, создания международных союзов и экспансии в другие германские регионы, чтобы рассмотреть мою маленькую идею, очень много значит для меня.

Она убаюкивает его комплиментами, на которые, она знает, он падок, и перечисление его недавних достижений — особенно союза Германии с Италией и Японией в рамках Антикоминтерновского пакта — заставляет его глаза сиять от удовольствия.

— Мои советники не одобряют эту идею, — говорит он, всматриваясь в ее реакцию на его слова. — Но я думаю, что у плана есть потенциал, который они не осознают, и я лучше, чем кто-либо другой, понимаю силу радио. Пожалуйста, опишите мне все еще раз. Поделитесь, пожалуйста, своим видением.

— С удовольствием. Как вы знаете, Би-би-си имеет лицензию на вещание на всей территории Великобритании и Северной Ирландии и борется с любыми попытками покуситься на ее монополию. Тем не менее Би-би-си предлагает очень мало развлекательных программ, и мы чувствуем, что в Великобритании и Северной Ирландии есть на такое вещание спрос и рекламодатели готовы щедро заплатить за доступ к этому рынку. Если бы БСФ смог построить коммерческую радиосеть за пределами Британии, строго придерживаясь развлекательного формата и транслируя при этом свои программы на Британию, тогда движение Мосли и наши инвесторы смогли бы получить стабильный финансовый поток. Идеальным местом для создания такой коммерческой радиосети — как по финансовым, так и по политическим причинам — является Германия. — Она делает паузу и почтительно опускает взгляд. — Но только с вашего благословения и разрешения, конечно.

Гитлер молчит. Он складывает руки домиком и пристально смотрит на нее. Понравилась ли ему ее короткая презентация или это ужасающая тишина перед жестоким приговором, про какие она много раз слышала, но ни разу не испытывала на себе? Диана не знает, следует ли ей говорить дальше или подождать от него сигнала. И второй раз в жизни ее охватывает нечто похожее на страх. Первый раз, конечно, тоже был с Гитлером.

Диана решает броситься вперед с той прямолинейностью, с которой они с Юнити всегда держатся с Гитлером. Стараясь, чтобы голос не дрожал и не выдавал ее нервозности, она говорит:

— Мы уже создали корпоративную структуру, чтобы скрыть участие Мосли от общественности и не дать британской разведке поводов для расследования против радиостанции или нас. Все готово на случай, если мой фюрер решит, что этот план стоящий.

— Мудро, очень мудро, — прерывает ее фюрер, но прежде, чем Диана успевает расслабиться, он спрашивает: — Что выиграет Германия, содействуя созданию этой радиостанции, кроме финансовой отдачи от своих инвестиций?

Диана удивлена вопросом. Ей казалось, что взаимная польза сотрудничества нацистской партии с БСФ так очевидна, что ей не придется проговаривать, какие перспективы перед ними открываются, все и так на поверхности. Но, видимо, Гитлер хочет, чтобы она четко обозначила свои обязательства, а Диана не ради того пожертвовала своим первым браком и репутацией, чтобы оказаться женой политика-неудачника. При поддержке Гитлера она сделает БСФ и Мосли успешными, чтобы они могли послужить Гитлеру, когда его партия будет править всей Европой.

— Это позволило бы БСФ твердо стоять на ногах, мой фюрер, и когда вы будете готовы возглавить Великобританию и Северную Ирландию, местное правительство будет к вашим услугам. — Она делает драматичную паузу. — А также радиостанция, чтобы обратиться к вашим новым подданным и командовать ими.

Глава сорок пятая ЮНИТИ

4 января 1938 года

Мюнхен, Германия

— Verdamtes Englishes Mädchen, — слышит Юнити мужской голос с хрипотцой, доносящийся из библиотеки.

Она не узнает этот голос, что неудивительно, учитывая, сколько тут собралось незнакомых высокопоставленных нацистских чиновников. Что ее действительно удивляет, так это сами произнесенные слова — «чертова английская девчонка». Сегодня на вечеринке только одна англичанка, так что, очевидно, они имеют в виду ее. Чем она их разозлила? Она знает, что ее близкие отношения с фюрером вызывают у некоторых ревность, но открыто нападать на нее — совсем другое дело. К тому же, учитывая, что их лидер думает иначе, это еще и опасно.

— Was sind ihre Motive^[22]? — спрашивает второй голос в ответ, и этот голос кажется ей знакомым. Он записан где-то глубоко в ней, словно она разговаривала с этим человеком когда-то, и его голос все еще звучит в ней, живой, но поблекший.

Этот разговор все сильнее пугает ее. Как смеет кто-то сомневаться в ее мотивах? Какие могут быть мотивы, кроме желания поддерживать Гитлера и восхищаться им? Его успех — это их общий успех, успех всего мира, и ей непонятно, как кто-то может заподозрить иное? Разве не все они участники этого грандиозного замысла?

Стоя в коридоре, она разворачивается от библиотеки назад в гостиную, пытается вернуть себямыслями к вечеринке, своего рода празднованию Нового года, поскольку саму новогоднюю ночь Гитлер провел с Геббельсами. Она очень старательно поднимала себе настроение, чтобы забыть, что Диана имела честь провести с ним целый день. Но все-таки это огорчает ее, и скрытое раздражение из-за очередной победы сестры в битве за привязанность Гитлера прорывается наружу. Юнити на мгновение замирает, натягивая на лицо улыбку, прежде чем вернуться в гостиную. В коридор доносится продолжение разговора:

— Конечно, она делает это не ради материальной выгоды. Фюрер оплачивает ее квартиру и путешествия, но она могла бы позволить себе все это и без него. — Лед звенит о хрусталь, и она понимает, что незнакомый собеседник делает паузу, чтобы выпить. — Может ли она шпионить в пользу британцев?

Шпионить? Они обвиняют ее в том, что она шпионка? Как они смеют! Нет никого, кто был бы сильнее предан герру Гитлеру, чем Юнити, даже среди его так называемых офицеров. Как эти мужчины могут не понимать, что она обожает Гитлера? Верит в его величие и радуется, просто сидя рядом с ним? Как могут они сомневаться, что она хочет того же, что и все они: успеха фюреру и согласия с другими европейскими нациями, включая Великобританию? В ней начинает закипать ярость, и требуется вся ее выдержка, чтобы не ворваться в библиотеку и не наброситься на этих двух мужчин.

— У нее хорошие связи в британском высшем обществе, откуда происходит большинство их политиков. Она родственница этого надоедливого комара Уинстона Черчилля, который решительно намерен настроить британских политиков и общественное мнение против фюрера. Может быть, он подговорил ее на это?

— Или она работает на МИ-5? Это объяснило бы, почему она знает местонахождение Гитлера и его маршрут лучше, чем мы. Она всегда поджидает его в любом ресторане или чайной, куда бы он ни направился, это давно вызывает подозрения.

При этих словах Юнити сдерживается, чтобы не фыркнуть от смеха. Как глупы и наивны эти так называемые нацистские лидеры. Они понятия не имеют, до чего хорошо осведомлены личные охранники Гитлера из СС и насколько сблизилась Юнити с некоторыми из них, особенно с Эрихом. Возможно, этим двум разглагольствующим чиновникам Гитлер не доверяет — и не стоит им доверять.

— Надо установить за ней слежку. Фюрер очень неосторожно разговаривает в ее присутствии, не хотелось бы, чтобы она делилась его секретами со своими английскими контактами.

— Рискну предположить, что в ее присутствии он говорит о том, о чем он не прочь сообщить в Англию. И вообще, я думал, что слежку уже приставили.

— Похоже, что нет. — Следует долгая пауза, а затем объяснение: — Фюрер до сих пор сопротивлялся этому. Он слишком очарован эксцентричными английскими манерами этих сестер Митфорд, чтобы всерьез считать их опасными. Он почему-то находит обаятельной их дерзость, которая в других его так отталкивает. И совсем не видит опасности.

— Немного безрассудно, да? Не следить за ними?

На долгое мгновение воцаряется тишина, и Юнити собирается уйти в гостиную, когда слышит, как один из мужчин шипит на другого:

— Ты называешь фюрера безрассудным?

— Нет, нет! — бросается защищаться знакомый голос. — Я просто имел в виду, что немного безрассудно не приставить слежку к Юнити, наверняка это решение принял какой-то младший лейтенант. Фюрера никто не назовет беспечным. Никогда. К тому же наш Верховный вождь предложил блестящую идею использовать Юнити для пропаганды. Штрейхер хорошо реализовал ее, опубликовав интервью в «Мюнхенер Цайтунг» и «Письмо английской девушки» в «Штюрмере».

— Не забывайте о митингах, — добавляет другой офицер.

— Да, — отвечает офицер со знакомым голосом, явно испытывая облегчение от того, что собеседник согласился с ним. — Она отлично выступала на митингах и вполне могла повлиять на отношение Англии к нацистской партии. В конце концов, если кто-то из них, к тому же родственник Черчилля, находит наше правительство привлекательным…

Другой подхватывает: — Кто знает, сколько еще людей могут проникнуться?

— Именно. Это может обеспечить нам гораздо более теплый прием, когда мы будем кататься по улицам Лондона.

Вспышка гордости пронзает Юнити, прежде чем она вспоминает, с чего начался этот разговор — с направленных на нее подозрений. И она помнит предательские комментарии знакомого мужчины о Гитлере — что он был безрассуден. И она знает, что должна сделать; этот человек заслуживает наказания за свою измену, за то, что не верит беззаветно в нацистское дело и в самого Гитлера. Она только хотела бы знать, кто этот преступник.

— Путци, — спрашивает незнакомый голос, — как, по-твоему, нас встретят, когда мы появимся на улицах Чехословакии и Польши?

Юнити перестает слушать. Ее разум взбудоражен тем, что оскорбивший ее человек — Путци Ганфштенгль, глава Бюро иностранной прессы. Тот самый Путци, который когда-то дистанцировался от Юнити и Дианы, обнаружив, что их макияж не соответствует арийскому идеалу. Она не может позволить этому предателю оставаться рядом с фюрером.

Она даже не старается приглушить звук шагов, проходя по коридору мимо библиотеки в гостиную c серебристыми обоями «дамаск» и отделанной серебром мебелью, которую оживляют яркими красками любимые цветы Гитлера — белый эдельвейс, имеющий для него символическое значение, и красные оранжерейные розы, чей цвет перекликается с нацистским флагом. Юнити хочется заплакать при мысли о том, что она нарушит эту мирную обстановку своими новостями. Сильно ли разозлится ее фюрер?

— Мой фюрер, — говорит Юнити Гитлеру, опускаясь в мягкое кресло рядом с ним, которое он специально для нее зарезервировал.

— Где вы были, mein Schatz^[23]? — вежливо спрашивает он, бросая взгляд на Магду Геббельс. — У нас была очень интересная беседа, о том, в какой мюнхенской чайной подают самые вкусные эклеры.

Юнити знает, как нравятся Гитлеру такие легкомысленные разговоры с женщинами из его ближайшего окружения, и ей не хочется менять тему. «Но, — напоминает она себе, — это ради его безопасности и блага партии». Она собирается с духом, готовясь разочаровать его, и шепчет:

— Мой фюрер, я должна сообщить вам кое-что важное. Это касается Путци Ганфштенгля.

Пока они негромко беседуют, Юнити думает о том, что она, возможно, наконец выиграла битву за любовь фюрера в продолжающемся состязании с Дианой. Она разоблачает предателя.

Глава сорок шестая НЭНСИ

24 марта 1938 года

Лондон, Англия

Я устраиваюсь в жестком деревянном кресле на галерее для посторонних. С моего места в первом ряду открывается вид на парламентские дебаты с высоты птичьего полета, и, я полагаю, слышно будет тоже хорошо. Но я надеюсь не услышать одно конкретное выступление сегодня.

Я в буквальном смысле посторонняя в галерее для посторонних. У меня никогда раньше не было никакого желания посещать Палату лордов. Зачем мне тратить свое время на разглагольствования тех же дряхлых стариков, что ошиваются по периметру танцпола на любом балу? Если бы я хотела поскучать в их компании, я бы много лет назад приняла их приглашения потанцевать.

Но сегодня все по-другому. Сегодня я отчаянно пытаюсь не допустить катастрофу. Ту, первые признаки которой расслышала еще вчера вечером за ужином с Мулей и Пулей и которую, я надеюсь, мое присутствие поможет предотвратить. Эта катастрофа начала надвигаться не прошлым вечером, нет. Не могу сказать точно, когда все началось, но, если попытаться угадать, я бы предположила, что все началось во время первой поездки родителей в Мюнхен, куда они отправились проведать своенравную Юнити. Уродливые намеки на будущее бедствие прорастали в течение многих лет, но постепенно, пока две недели назад ситуация не достигла апогея.

11 марта, меньше двух недель назад, в Би-би-си и газетах появились первые сообщения, что войска Гитлера в нарушение всех договоров пересекли границу с Австрией. К воскресенью 13 марта газеты объявили о полной аннексии Австрии Германией. В одних источниках писали, что австрийцы плясали от радости по поводу воссоединения со своими немецкими кузенами — даже кровными братьями, по мнению некоторых, — в других сообщалось, что они в ужасе от нападения. Полагаю, что в реальности были и те и другие, все зависело от политических пристрастий человека, а больше от того, был ли он диссидентом или евреем.

Родители, конечно, тоже заговорили о захвате Германией Австрии, поскольку Юнити постоянно рапортует им о фашистских славных победах. Им, но не мне, я для нее персона нон-грата по политическим мотивам, ведь я поставила под сомнение ее решение жить в квартире, которую раньше занимали изгнанные евреи. Вчера вечером за ужином в ресторане «Кваглино» — одном из немногих, куда отец ходит, бывая в Лондоне, — Муля заметила, как «славно», что Юнити смогла своими глазами увидеть вход нацистов в Вену.

— Славно наблюдать, как одна нация захватывает другую? — спросила я, шокированная ее комментарием. Как могла мать назвать жестокий захват одной страны другой «славным»?

Ее правая бровь приподнялась в ответ на мой вопрос.

— Приятно видеть, что австрийцы и немцы воссоединились, они теперь одна страна, им есть что праздновать. В конце концов, они — единый народ. — Она фыркнула. — Не надо язвить по поводу таких прекрасных событий, Нэнси. Ты всегда такая ядовитая, — пробормотала она.

Питер пришел мне на помощь:

— При всем уважении, некоторые бывшие австрийцы отнюдь не празднуют.

На встречах с родителями он был настоящим чудом, жаль, что нигде больше.

— Юнити в своих письмах сообщает другое, а она была в Вене с самого начала событий. Думаю, она в состоянии различить, выглядят горожане счастливыми или наоборот. — Муля снова фыркает. — Не знаю, какую лживую газетенку вы читаете, но любая уважающая себя газета напечатала бы правду о счастливом союзе Австрии и Германии.

Пуля врезал кулаком по столу, от чего содрогнулась половина ресторана. Обычно на публике ему удается сдерживаться, но в тот момент он был слишком взволнован разговором.

— Черт возьми, Нэнси, — произнес он. Отец всегда выговаривает мне, даже если разозлил его Питер. — Хватит, довольно. Вы не были в Германии; вы не встречались с Гитлером; вы не можете судить о воссоединении Австрии и Германии. Если бы вы слышали, как фюрер говорил об этом плане, вы бы согласились, что намерения его правильны и справедливы. Несогласные могут уехать, но, насколько я понимаю, большинство австрийцев поддерживают это. Если бы мы, британцы, просто держались подальше от Гитлера и позволили немцам заниматься своими делами, не пришлось бы волноваться об еще одной проклятой войне.

— Но как насчет… — Куда делся мой отец, постоянно ругавший гуннов, с которыми сражался на Великой войне? Где отец, гонявшийся за нами со своими охотничьими собаками, когда мы притворялись теми самыми гуннами в якобы веселой игре, которую он называл «Охота на детей»?

Он прервал меня, не дав закончить фразу:

— Никаких «но», Нэнси. Не надо приходить сюда и нести чушь, которую ты вычитала в дрянных газетах. Я сыт по горло твоими ни на чем не основанными мнениями, и я планирую завтра выразить свое в Палате лордов.

Он вгрызся в свой стейк, а мы с Питером переглянулись.

После безуспешных попыток отговорить его от столь опрометчивого поступка — «Одно дело верить в эту чушь и совсем другое поддерживать ее публично», убеждала я, — в итоге я сдалась и решила прийти сегодня в парламент.

Неужели я и правда верю, что Пуля откажется от своей обличительной речи или смягчит ее, если увидит, что я смотрю на него сверху с галереи для посторонних? Пожалуй, нет, но я не прощу себе, если хотя бы не попытаюсь.

Стук молотка, и заседание объявляется открытым.

— Милорды, мы собрались здесь сегодня, чтобы обсудить реакцию Великобритании на захват Австрии Германией, — объявляет лорд Снелл своим гнусавым голосом и тянется за стаканом воды, прежде чем продолжить. Меня радует, что лорд Снелл сказал «захват» вместо столь популярного в газетах мягкого слова «аннексия». Значит, он хорошо понимает суть действий Гитлера, Снелл известен своей жесткой позицией против роста фашизма и потакания нацистам.

Возможно, сегодня я не одинока в своих надеждах.

Отец встает перед своими соратниками, и у меня внутри все переворачивается.

— Сегодня я хочу высказать точку зрения, которую, как мне кажется, разделяют многие, но о которой почти не говорят. — Он прочищает горло, я вижу, что Пуля нервничает. Хотя он раньше уже выступал здесь и намекал на свою поддержку Германии, даже он понимает, что это другое. Я пристально смотрю на него, желая, чтобы он встретился со мной взглядом и еще раз подумал, прежде чем начать эту речь, но он решителен и смотрит куда угодно, только не на галерею для посторонних. В конце концов я очень громко кашляю, и он поднимает на меня глаза — узнавание, а затем упрек читаются на его лице. Я медленно качаю головой и складываю руки в умоляющем жесте.

Он еще раз откашливается, начинает свою речь, и я вижу, что все мои усилия оказались напрасны.

— Я думаю, все мы понимаем неизбежность присоединения Австрии к Германии. Коллеги-лорды упоминали об этом здесь и сегодня, и на предыдущих заседаниях. — Он делает глубокий вдох, чтобы усмирить волнение, затем продолжает: — Но мало кто обратил внимание на теплый и восторженный прием, оказанный герру Гитлеру австрийским народом. Я полагаю, что большинство бывших граждан Австрии считают немецкого фюрера своим героем и рады теперь снова называть себя немцами. Не обращайте внимания на тех немногих коммунистов, евреев и либералов, которые не согласны. Нам стоит поблагодарить Гитлера за то, что он смог воссоединить эти две страны без кровопролития или войны, подобной той, что происходит сейчас в Испании.

Пуля продолжает. В галерее посторонних слышны и восторженные возгласы, и громкое улюлюканье. Улюлюканье меня не удивляет, но крики поддержки неожиданны.

А больше всего я поражена тем, что слова Пули звучат так, словно говорит не он, а Юнити. Или, точнее, — Гитлер. Крайне неожиданно слышать это от человека, всю жизнь на грани бешенства ненавидевшего гуннов, вслед за ними всех инородцев в Великобритании, потом лягушатников, как он называет французов, американцев — словом, практически всех, кроме детей, жены и нескольких друзей из загорода. «Боже мой, — думаю я, — как моя семья стала рупором Гитлера?»

Как и зачем Диана и Юнити добились этого? Если бы я не написала когда-то «Потасовку», они и меня втянули бы в это? Ведь и я когда-то согласилась надеть черную рубашку.

Некоторые Митфорды превратились в сорняки, посаженные в английскую почву в надежде, что мы уничтожим местные растения. Я должна стать неутомимой садовницей и разобраться с этой странной новой порослью. Должна ли я вырвать эти сорняки с корнем?

Глава сорок седьмая ДИАНА

24 марта 1938 года

Стаффордшир, Англия

Она неподвижно лежит на кровати.

«Если я не пошевелю ни единым мускулом, ни единым пальцем, — думает она, — возможно, тошнота пройдет». Возможно, это ослабит безжалостную хватку токсикоза, и она сможет снова стать самой собой, а не страдающей оболочкой, в которую превратилась из-за беременности.

Голоса Джонатана и Десмонда, играющих на большой лужайке перед западным входом в Вуттон-Лодж, проникают в ее спальню через приоткрытое окно. Слыша их смех, она и сама улыбается и поворачивает голову к окну. А вот это зря. Стоило ей пошевелиться, как накатывает новая волна тошноты, Диана близка к тому, чтобы воспользоваться фарфоровым тазиком у кровати.

Она пытается отвлечься от дискомфорта и переключиться на радиопрограмму. Голос Фреда Астера поет: «Им не отнять этого у меня», волны музыки омывают ее, а потом отступают, унося с собой образ певца, исполняющего серенаду для Джинджер Роджерс на затянутой туманом палубе корабля в фильме «Давайте потанцуем». С кем она смотрела этот фильм? С Ивлином? Она не может вспомнить, таким напряженным был прошедший год. Старая дружба испарилась из-за многочисленных новых обязанностей.

Голос диктора заглушает финальные звуки трубы, возвращая Диану в настоящее к ее болезненным ощущениям. Выпуск новостей усугубляет ее страдания, ей кажется, что пока она лежит в постели, возможности ускользают у нее из рук. Диктор рассказывает, с каким восторгом австрийский народ приветствовал Гитлера и его войска, когда они маршировали через границу почти две недели назад; в передаче не упоминается о передовых войсках, которые схватили тысячи несогласных и отправили их в лагеря, чтобы они не мешали шествию Гитлера. «Может, люди об этом не знают», — думает Диана. В конце концов, это Юнити посвятила ее во многие скрытые подробности: ее младшая сестра находилась в Австрии с момента прихода нацистов и, кроме того, имеет доступ к самому Гитлеру. Репортаж завершается кратким рассказом о том, как государственная власть над Австрией беспрепятственно перешла к нацистской Германии, а другие страны в это время лишь негромко выражали протесты, несмотря на явное нарушение Версальского договора.

Как бы Диане хотелось быть там. Она хорошо знает, как приятен фюрер, когда все складывается так, как он задумал, и ничто не может осчастливить его сильнее, чем успешное воссоединение его родной страны Австрии с любимой Германией. Если бы она могла сейчас поехать в Австрию — и ее бы при этом ни на кого не стошнило, — она смогла бы завершить переговоры о радио, которое так отчаянно нужно М. Вместо этого она лежит здесь, заложница собственного тела и ребенка в нем.

Конечно, она хочет родить от Мосли, но сейчас момент для этого крайне неудачный. Об их браке еще не объявлено официально: они боялись рассердить Бабá и навлечь на себя не только ее гнев, но и финансовые лишения. С деньгами туго, а Баба, пусть и неохотно, но выделяет Мосли деньги из состояния Керзонов. Но теперь, когда ребенок на подходе, они вряд ли смогут и дальше скрывать брак. Мосли хочет, чтобы Диана родила его ребенка, а не только растила детей от Гиннесса. Ее это умиляет, и, конечно, она рада всему, что может навсегда связать ее с этим неуловимым мужчиной.

Однако Мосли, похоже, не осознает, насколько роль Дианы важна для его будущего. Неужели он не понимает, что без ее интриг в Германии не будет коммерческой радиосети, которая смогла бы поддерживать БСФ сейчас и обеспечить ему место среди нацистов в будущем? Что если бы не Диана, у него не было бы никакой связи с Гитлером и с нацистами? Что Гитлер лично пообещал ей: после Австрии у нее будет «своя волна»?

Все эти долгие, изнурительные поездки в Берлин и Мюнхен, когда она на полную использует свой шарм и интеллект, налаживая отношения между нацистами и БСФ, позволят Мосли расцвести, когда случится неизбежное — во время нового нацистского аншлюса, на этот раз — Великобритании. Иначе М может оказаться на задворках истории. Или того похуже. Диана этого не допустит.

Она вздыхает, пытаясь силой воли прогнать тошноту. Игра, которую она ведет, скоро будет выиграна, и эта мысль восстанавливает ее душевное равновесие лучше, чем что бы то ни было.

Глава сорок восьмая ЮНИТИ

24 марта 1938 года

Вена, Австрия

Юнити сбрасывает туфли, широко распахивает двери на балкон в своем номере отеля «Империал» и любуется Хельденплатц. Площадь героев, названная так в честь солдат, освободивших город от Наполеона в девятнадцатом веке и турок в семнадцатом, простирается перед ней, широкая и раздольная. Сегодняшним вечером лишь группки людей рассеяны по ней, периметр охраняют солдаты, но Юнити помнит, что всего лишь несколько дней назад толпа в 250 000 человек заполнила каждый сантиметр площади, приветствуя Гитлера. При мысли, что народ восславляет Гитлера, ее охватывает восторг.

Она выбрасывает вперед руки, как это делал Гитлер на балконе дома, неподалеку от этого, несколько дней назад, и на пару секунд представляет, что все это обожание предназначалось ей. Она кружится и вальсирует на балконе до головокружения, а потом падает от смеха. Как она рада, что примчалась из Мюнхена в Вену, чтобы принять участие в аншлюсе, воочию увидеть историю. В результате повсюду в Вене ее останавливают незнакомцы и спрашивают разрешения поцеловать руку, потому что к ней прикасался фюрер. Ей кажется, что австрийцы поклоняются и ей тоже, ощущение восхитительное.

Она уже несколько недель догадывалась: надвигается что-то важное, особенно после того, как австрийские нацисты надавили на канцлера Курта Шушнига и заставили его назначить нацистов на несколько государственных постов в Австрии. Затем были неотложные консультации австрийцев с Германией. Перешептывания среди высокопоставленных офицеров, которые тут же прекращались, стоило ей приблизиться. Ликующий настрой Гитлера. Но никто не хотел посвящать Юнити в подробности, даже ее драгоценный эсэсовец Эрих.

Когда 11 марта она наконец узнала, что Шушниг был вынужден уйти в отставку и Гитлер назначил на его место своего человека Артура Зейсс-Инкварта, она догадалась, что военные действия не за горами. Но она не ожидала, что все начнется так скоро. 12 марта, поздно вечером она получила от Эриха известие, что Восьмая армия немецкого вермахта вступает в Австрию.

Даже не собрав чемодан, она запрыгнула в свою машину и помчалась догонять процессию Гитлера — нога на педали газа, на лацкане поблескивает драгоценная золотая свастика, которая защитит ее, если вдруг кто-то остановит. Пристроившись в хвост официальной процессии, она проследовала за Гитлером через границу сначала в Браунау, затем в Линц и наконец прибыла в Вену вскоре после него. Наблюдая, как ее любимого фюрера приветствуют ликующие граждане бывшей Австрии — одни с букетами и венками, другие размахивают нацистскими флагами, — она чуть не расплакалась. Она-то знает, как долго готовилось это воссоединение.

Несмотря на близкие отношения с Гитлером, она не ожидала, что ей окажут теплый прием в Вене. Поспать можно и на скамейке в парке. Она просто хотела быть в Австрии в этот знаменательный момент. Но, видимо, один из охранников фюрера заметил ее и сообщил руководству, так что фюрер предоставил ей номер в отеле «Империал», недалеко от собственного. И, собираясь произнести речь перед народом на Хельденплатц 15 марта, Гитлер пригласил Юнити постоять рядом на балконе во время его выступления, вместе с самыми влиятельными членами партии.

Еще никогда Юнити не испытывала такой гордости. Гитлер произнес речь, ради которой он был рожден, он сказал, что Рейх вступил в Австрию как освободитель, чтобы вернуть ее на родину, на ее законное место в составе немецкой нации, и что вместе они становятся «Великой Германией». Разглядывая своего драгоценного кумира в такой непосредственной близости, она расплакалась от счастья.

К вечеру торжества утихли, и она села за бело-золотистый письменный стол в своем богато обставленном гостиничном номере, украшенном красным дамасским шелком, и положила перед собой лист фирменной письменной бумаги отеля «Империал», хотя и была немного навеселе после пары бокалов шампанского в честь праздника. «Пуля, ты ни за что не угадаешь, где была твоя Бобо в эти дни», — вывела она, и подробно описала продвижение по Австрии и восторженный прием народа. Она предложила отцу рассказать об этом всем, потому что «британские газеты, несомненно, представят совсем другую историю — лживую, про насилие и террор, которых не было». Потом она написала такое же письмо Уинстону, мужу кузины Клемми, который доставлял столько беспокойства бедному Гитлеру. Юнити должна сделать все, что в ее силах, чтобы изменить ужасные британские представления о фюрере, чтобы судьбы Великобритании и Германии соединились и ей не пришлось бы разрываться меж двух огней.

В дверь стучат, она поворачивается на звук от балкона к двери. В коридорах стоят нацистские караульные, но слухи о несогласных не дают ей покоя. Она не видела ни одного протестующего, но это не значит, что все они исчезли. «Перестань, — убеждает она себя. — Не надо поддаваться негативным мыслям и паранойе в духе Нэнси и Декки, надо безоговорочно верить в Гитлера и его планы».

Набрав побольше воздуха в легкие, она подходит к двери и широко распахивает ее.

— Мой фюрер! — она практически взвизгивает от удивления. Придя в себя, она делает реверанс и произносит: — Большая честь видеть вас. Я знаю, что вы были чрезвычайно заняты аншлюсом, ни за что бы не подумала, что у вас найдется время для меня.

— Для вас у меня всегда найдется время, meine Walküre, — с присущим ему шармом отвечает Гитлер.

Юнити прижимает руку к сердцу. Когда он называет ее этим ласковым именем, это так трогательно, что слова убегают от нее. Ей так хочется порадовать его.

В воцарившейся непривычной тишине он говорит:

— Особенно после того, как ваш отец, достопочтенный лорд Редесдейл, с таким уважением высказался о Рейхе сегодня в Палате лордов. Он произнес мощную речь в поддержку возвращения Австрии в состав Германии.

— Он выступил, правда? — Такого Юнити не ожидала. Она знала, что поездки Пули в Германию смягчили его настрой против гуннов, но она и предположить не могла, что он решится публично высказаться в парламенте.

— Да, он выступил. — Улыбка Гитлера под усиками широкая и такая родная. — В своей речи он сослался на свидетельства, полученные из первых рук, что австрийский народ приветствовал наши войска. Эта информация, я полагаю, исходила от вас.

Юнити смотрит в глаза Гитлеру, но не может выдержать его взгляд. Непрошеная, ей приходит на ум строчка из пьесы Шекспира, которую Декка или Дебо бесконечно цитировали в своей болтовне: «Мне чудится, иль вижу я три солнца?»^[24] Раньше никто и никогда не относился к ней с таким восхищением и нежностью; и уж точно к ней так не относились ее родители и сестры, для которых она всегда была чудачкой и обузой. Юнити сделает все, чтобы еще раз увидеть обожание в глазах любимого фюрера.

Глава сорок девятая НЭНСИ

27 сентября 1938 года

Лондон, Англия

Моя рука зависла над дверным молотком на Ратленд-Гейт, 26. Я не хочу быть здесь. Я хочу вернуться в свою кровать, под одеяла и валяться в полдень в ночной рубашке. Или сидеть на диване в брюках и свитере с бокалом бренди, бордо, шампанского или хереса — до чего окажется проще дотянуться — в руке в пять вечера, только чтобы вернуться в постель через пару часов. Лишь в этих местах мне более-менее терпимо в последние недели, и только наедине с самой собой и собаками. Я не готова выдержать натиск семьи и тревоги.

Но надо.

Когда в начале месяца я потеряла ребенка — единственное чудо, что зародилось в моей утробе за все эти три года, — я дала себе две недели, чтобы оплакать нерожденного малыша, едва поселившегося в моем животе. Четырнадцать дней, чтобы плакать, пить, курить, потакать любой своей нелюдимой или разрушительной прихоти, чего бы ни захотелось. Четырнадцать дней, после которых я опять вернусь к жизни, оставив позади эти три года, когда я отчаянно пыталась стать матерью.

Я не отвечала на звонки и письма от родных и друзей, даже от Ивлина, и, хотя я не просила Питера оставить меня одну, он нашел множество других постелей, где можно провести ночь, — некоторые из них принадлежали другим женщинам. Мне было все равно: наш брак построен не на любви, а на вежливости и на постоянных усилиях стать родителями. Я хотела прожить свое горе в одиночестве, особенно потому, что знала: мои страдания покажутся другим чрезмерными по сравнению со смертью уже рожденного ребенка. Моя бедная сестра Декка потеряла дочь Джулию — девочка заболела корью в конце прошлой весны. Смерть милой малышки подтолкнула Декку и Эсмонда переехать в Америку этим летом, хотя они объяснили свой отъезд ужасными политическими событиями в Европе. Муля и Пуля плакали из-за эмиграции их предпоследнего ребенка и смерти внучки, которую Пуля даже ни разу не увидел — так он думал наказать Декку за ее поведение.

Мои четырнадцать дней закончились, и теперь я должна следовать за той искрой, что загорелась во мне после аншлюса и удручающей речи Пули в Палате лордов и из которой я раздула настоящее пламя. Прошлой весной, еще до того, как забеременеть, я начала вести список поездок Дианы в Германию и записывать обрывки разговоров о ее деятельности, а также о деятельности Юнити, просматривала старые письма и припоминала сказанное ранее, пытаясь понять планы сестер и оценить, представляют ли они опасность. Предложение Уинстона постоянно звучало в моей голове. Но когда этим летом я наконец забеременела, то очень серьезно отнеслась к рекомендациям врача и легла в постель. Старания оказались напрасными, и теперь я возвращаюсь к наблюдению за двумя коварными сестрами Митфорд. Сегодня я приступаю к этому новому плану.

Я поднимаю дверной молоток и опускаю его. Раздается громкий стук, но никто не появляется, чтобы открыть дверь. Я барабаню костяшками пальцев в перчатках — громко, насколько позволяет вежливость. Почему лакей или горничная не открывают? Я знаю, что с деньгами у Мули и Пули плохо после финансовых неудач — недавно пришлось продать поместье Свинбрук и тысячи акров земли, чтобы покрыть растущие долги, — но не могли же они уволить самую необходимую прислугу?

Дверь по-прежнему не открывают, и я обхожу фасад четырехэтажного особнячка девятнадцатого века в фешенебельной части Найтсбриджа. Вход расположен слева, так что я иду к широким эркерам по центру и справа. За окнами я вижу свою семью, они не замечают меня. Я стучу в стекло, Диана оборачивается в мою сторону.

Она машет рукой, давая понять, что сейчас откроет, и я возвращаюсь к входной двери, к крыльцу в тосканском стиле. Диана распахивает дверь, и поначалу я вижу лишь ее ослепительную улыбку. Какое счастье, что между нами снова все хорошо, что она смогла оставить в прошлом гнев из-за «Потасовки», что мы снова общаемся, хотя и не в присутствии Мосли. Но тут я вижу фигуру сестры, и кажется, будто мне отвесили пощечину.

Она очень беременна. Конечно, мне сообщили о беременности Дианы, летом мы с ней весело поболтали по телефону, думая, что у нас будут дети-ровесники. Но я не видела ее несколько месяцев — она пропадала то в Вуттон-Лодже, то в Германии, а я по совету врача залегла в постель, — и мне невыносимо видеть, как она ласково гладит свой живот. Какое ранящее, почти физически болезненное напоминание о моем горе. Она тянется обнять меня, воркует «Нэнс». Я позволяю ей обвить себя. Но когда я чувствую, как ее круглый живот прижимается к моему плоскому, мне хочется высвободиться.

— Как Юнити? — спрашиваю я, не упоминая о состоянии Дианы.

Я не уверена, что смогу говорить на эту тему спокойно.

— Сейчас сама увидишь, — отвечает она, провожая меня в гостиную. При звуке наших шагов Юнити, в полном нацистском облачении, вскакивает с дивана и салютует мне фашистским приветствием, не обращая внимания на причитания Мули, что ей нужно отдыхать.

— Так рада тебе, Нэнс. Очень сожалею о…

Я перебиваю ее, не желая, чтобы она говорила о потере. Я сажусь рядом с нею, беру за руку:

— Спасибо, Бобо. А теперь присядь обратно и отдохни, как советует Муля.

Мы неловко устраиваемся в гостиной, и Юнити снова ложится. Моя младшая сестра не в силах удержаться от болтовни, она теребит свою золотую булавку с нацистской свастикой и произносит:

— Нэнс, Диана сейчас рассказывала нам уморительную историю. Продолжай!

— Можете представить, что мои шеф-повар Гримвуд и дворецкий Джеймс подали уведомление в один день и в одно и то же время? — спрашивает Диана своим самым забавным голосом.

— Не может быть, — отвечаю я, надеясь, что это прозвучало не слишком саркастично. Неужели Диана не понимает, что Муля и Пуля в таких стесненных обстоятельствах, что обходятся без минимальной прислуги? Что и у меня почти нет прислуги — лишь одна горничная «на все руки»? Не очень-то тактично на этом фоне жаловаться на промахи своего обширного персонала. На самом деле, как только выйдет срок аренды этого дома, родители откажутся от лондонской резиденции и переедут жить на небольшой шотландский остров Инч Кеннет, купленный Пулей по случаю. Я туда еще не ездила, но Дебо — с которой мы встретились у друзей сегодня после обеда — говорит, что обстановка там убийственная.

— Ты не дослушала, самое смешное впереди, Нэнс! — вопит Юнити, она, как всегда, совершенно не может держать себя в руках.

Диана бросает на Юнити холодный взгляд, и наша младшая сестра немедленно замолкает. Интересно, в кругу нацистов Диана так же контролирует Юнити?

— На самом деле они уведомили меня с пола кухни, куда я отправилась на разведку, когда ни один из них не появился в гостиной после прибытия группы гостей. Вот уж не ожидала найти их на линолеуме, на полу, среди осколков дрезденского фарфора, в луже собственной крови, — продолжает Дина и делает паузу, чтобы мы посмеялись, но я не вижу ничего смешного. Я выдавливаю из себя улыбку.

— Они ужасно поссорились, подрались и решили оба подать в отставку, — встревает Юнити с объяснениями.

А Диана продолжает:

— Им стало невыносимо работать вместе, и они подумали, что уволиться одновременно — решение проблемы.

Муля усмехается: — Подумать только! Диана смеется вместе с ней:

— Клянусь, легче было убедить привередливых немецких министров одобрить нашу сделку по коммерческому радио, чем уговорить Гримвуда и Джеймса остаться в Вуттон-Лодже.

«Ах, вот оно что, — думаю я, наблюдая, как вспыхивают щеки сестры, осознавшей, что проговорилась. — Сделка по коммерческому радио с немцами». Вот о чем все эти перешептывания в течение года, если не дольше, и вот вероятное объяснение множества поездок в Германию. Что это за сделка по радио и кто ее заключает? Видимо, какая-то компания под контролем Мосли, а также, я полагаю, некая немецкая правительственная организация. Сомневаюсь, что сейчас подходящее время налаживать сотрудничество между британской компанией и правительством Германии в области радио — здесь все контролируется Би-би-си, надежно защищенной британским правительством. В конце концов, разве премьер-министр Чемберлен не провел в Германии несколько недель, разговаривая сначала с Гитлером, а затем с Муссолини и французским премьером Эдуардом Даладье, в попытке достичь соглашения и предотвратить войну между Великобританией, Францией и Советским Союзом с одной стороны и Германией, Италией и Японией с другой стороны из-за аннексии Германией Западной Чехословакии? Кажется, тут скрывается что-то большее, чем мне сейчас известно, и мне придется заново изучить свои записи о сестрах и их поездках, с учетом этой новой информации.

— Ну неважно… — Диана быстро меняет тему, осознав свою ошибку. — Давайте лучше спросим Юнити, как она себя сегодня чувствует.

— Почти выздоровела, — отвечает та, слегка закашлявшись.

Юнити заболела пневмонией во время своей ежегодной поездки на Байройтский фестиваль этим летом, и так расхворалась, что Муля поехала в Германию ухаживать за ней.

— Посмотрим, что скажет доктор, — ворчит Пуля, и на то есть веские причины. Ведь это ему пришлось отправиться в Нюрнберг через несколько недель после возвращения Мули из Байройта, чтобы привезти домой Юнити, слегшую с тяжелейшим гриппом после Партайтага. Он не без причины полагает, что она еще не вполне оправилась от пневмонии, поэтому и подхватила такой тяжелый грипп.

— Как бы то ни было, врач Гитлера, доктор Морель, сказал, что будет лечить меня, когда я вернусь в Мюнхен. Лучшего, по-моему, и ожидать нельзя, — радостно говорит Юнити. Гитлер предоставил в распоряжение Юнити своего личного врача в Байройте, и она чрезвычайно гордится этим фактом.

— Не очень-то тебе это помогло в первый раз! Ты вскоре снова слегла, — рявкает Пуля.

— Я выздоровела. И я возвращаюсь, нравится тебе это или нет, — огрызается в ответ Юнити.

Мы стараемся не обращать внимания на сердитого отца и продолжаем обсуждать здоровье Юнити и рекомендации местных врачей. Они не возражают, если Юнити через неделю отправится в Мюнхен. Но возникает другой вопрос, причем острее, чем когда-либо прежде. Почему Муля и Пуля позволяют ей отправиться в политически нестабильную и агрессивную страну в такое время? В страну, которая вполне может оказаться в состоянии войны с Великобританией, если Чемберлену не удастся заключить мир? Представляю, что сказал бы об этом Уинстон. Хорошо, что Питера тут нет, он бы уже схлестнулся с Мулей, Пулей и Дианой. Чем больше я думаю об этом, тем настойчивее спрашиваю себя: надо ли мне что-то предпринять?

— Вы правда думаете, что Юнити разумно возвращаться в Германию? — спрашиваю я.

Все оглядываются на меня так, словно у меня голова Медузы Горгоны. Я тоже всматриваюсь в них и понимаю, что у каждого из них есть свои причины, чтобы позволить Юнити вернуться назад в паутину и даже подтолкнуть ее к этому. Муля и Пуля не справляются с настырной и неуправляемой Юнити, а Диане нужен доступ к Гитлеру и высокопоставленным нацистским чиновникам, который сестра ей может обеспечить, не говоря о том, что Юнити станет идеальным прикрытием для постоянных поездок туда. Все молчат, а Юнити выпаливает:

— Перестаньте говорить обо мне так, словно меня здесь нет. Нэнси, я знаю, что твои взгляды на фюрера не изменились со времен «Потасовки»: я простила тебя за них, но не забыла.

Ярость в ее голосе так искренна, что я пугаюсь.

— Мои взгляды на Гитлера тут ни при чем. Я говорю о политических и военных беспорядках на континенте. Что если Чемберлен не сможет заключить мир? Ты застрянешь в тылу врага, а я беспокоюсь о младшей сестре.

Я смотрю на нее и вижу потерянную, одинокую девушку, какой она всегда и была.

На ее губах появляется самодовольная улыбка, она уже не сердится.

— Нэнс, не переживай обо мне. Среди нацистов я в безопасности. Гитлер и его люди будут защищать меня до победного конца. В конце концов, я их Валькирия.

Ее слова настораживают, но я просто разозлю и оттолкну ее, если скажу об этом. Пока я обдумываю свои следующие слова, она восклицает:

— В конце концов, мой фюрер скоро будет править нами всеми. Просто подождите, и вы увидите, что будет после Чехословакии.

Я обвожу комнату взглядом, чтобы посмотреть, какое впечатление ее слова произвели на остальных, и вижу, что только Диана, похоже, не удивлена. Я хочу спросить Юнити, на что она намекает, но тут в комнату заглядывает няня.

— Мэм, — окликает она Диану. — Дети хотят вас кое о чем спросить.

— Иду, — отзывается Диана и заставляет себя встать. Она медленно направляется к дверям и на ходу говорит: — Наверное, мне не стоило приводить Джонатана и Десмонда повидать тетю Юнити. Они слишком назойливы.

— Ерунда! — одновременно вопят Муля и Юнити. — Вовсе нет! Мы хотели их увидеть!

Диана уходит, в комнате воцаряется тишина. Внезапно мне приходит в голову, что я тоже хотела бы увидеть мальчиков. Я вскакиваю со словами:

— Я сто лет не видела Джонатана и Десмонда. Заскочу к ним.

Я шагаю по коридору к кабинету, где, как я предполагаю, мальчики Дианы прячутся вместе с няней, поскольку я не видела и не слышала их с тех пор, как приехала. Дверь кабинета с легким скрипом приоткрывается, и я заглядываю внутрь, не показываясь пока, надеясь сделать мальчикам сюрприз. Из-за неприязни Мосли я редко их вижу и на секунду с тревогой задумываюсь, помнят ли они меня.

В приоткрывшуюся щель я вижу, что Диана опустилась на колени перед сыновьями и поправляет их позы. Что она делает, особенно в ее положении? Затем она резко встает и отдает команду:

— Хорошо, мальчики, теперь, когда вы правильно стоите, давайте я вас послушаю.

Она отступает назад, открывая моему взгляду Джонатана и Десмонда. Очаровательные светловолосые мальчуганы прикладывают руки ко лбу в приветственном жесте. Что, черт возьми, здесь происходит? Они салютуют и выкрикивают: «Хайль Гитлер!»

Восторженно хлопая в ладоши, Диана широко улыбается и говорит:

— Прекрасно! Нужно будет только еще потренироваться, чтобы все было идеально. Важно, чтобы к приезду фюрера все было безупречно, верно?

Мальчики энергично кивают головами, а она спрашивает:

— Ну что, я ответила на ваш вопрос, как правильно приветствовать нашего фюрера? Тогда я вернусь к вашим бабушке с дедушкой и тетям.

Мне хочется закричать от этого ужасного зрелища, свидетельницей которого я только что стала, но я зажимаю рот рукой. Бесшумно отступаю от двери, стараясь не скрипнуть половицами. Я поворачиваюсь, чтобы пройти по коридору назад в гостиную и вижу няню мальчиков, застывшую в тени. На секунду наши взгляды встречаются, и я замираю, но притворяюсь, будто ничего предосудительного не случилось. Няня очень странно смотрит на меня, и мне хочется остановиться и расспросить ее. Но я не могу.

Вернувшись в гостиную, я начинаю демонстративно громко прощаться. Я хочу, чтобы Диана слышала мои слова, чтобы она поверила, будто я была здесь все это время. Что она сделает, если узнает, что я видела ее предательство? На что, интересно, способна моя сестра?

Глава пятидесятая ДИАНА

27 сентября 1938 года

Лондон, Англия

Диана плотно закрывает за Нэнси входную дверь. Требуется усилие, чтобы щелкнул дверной замок, но она инстинктивно толкает еще сильнее, чем надо, — для уверенности. Ее нервы натянуты до предела, того и гляди лопнут. Визит Нэнси в лондонский дом их родителей и такое на редкость близкое общение ее с Юнити оказались более рискованными и опасными, чем Диана предполагала.

Конечно, она любит свою старшую сестру. В каком-то смысле Нэнси — темная сторона Дианиного света, ее вторая половина. Но с годами политическая и человеческая пропасть между ними все шире, и близкие отношения уже почти невозможны. Потому что изобретательная, сверхнаблюдательная Нэнси — единственная, кто мог бы разгадать весь план Дианы. А этого Диана не может допустить.

Задержавшись в прихожей, она гадает, что Нэнси могла подслушать перед уходом. «Глупо», — думает Диана. Почему она не настояла на том, чтобы проводить Нэнси? Потирая живот, Диана знает почему: усталость от этой несвоевременной беременности делает ее рассеянной.

Она вспоминает, о чем они говорили с родителями и Юнити после того, как Нэнси демонстративно громко со всеми попрощалась, обняв каждого, даже Пулю, который всегда от объятий отбивается, ивечно ледяную Мулю. Юнити снова заговорила, что Гитлер аннексирует Чехословакию, несмотря на все договоренности, которых могут достигнуть Чемберлен, Муссолини, Даладье и фюрер. После многочисленных обедов, которые Диана устраивала в Берлине для нацистских лидеров, она хорошо знает, что Юнити права. Но утечка этой информации к широкой публике — или даже к лидерам британского правительства — испортила бы ее игру, и в мгновение ока они с Мосли превратились бы в британских шпионов или предателей, а не в прозорливых коммерческих и политических партнеров, которыми они хотят выглядеть, когда Гитлер неизбежно захватит господство.

Диана вспоминает, что, к счастью, она пренебрежительно отреагировала на болтовню Юнити и сменила тему разговора. Она не знала, ошивается ли Нэнси все еще поблизости, но не хотела, чтобы ее родители знали, что Гитлер проигнорирует любое соглашение, которого сможет добиться Чемберлен, — все это могла подслушать Нэнси. Ее родители так замечательно поддержали нацистский режим, особенно Пуля с его речью и письмами, и она не хочет подвергать их опасности. В предстоящие дни они должны будут выступить единым фронтом, и ей придется еще многих убеждать, когда Гитлер войдет в Чехословакию.

«Вот удача, — думает она. — Мои комментарии были совершенно безобидными». Она шумно выдыхает, а потом вдруг вспоминает. Сразу после того, как Нэнси демонстративно вышла, а Диана поспешно опровергла болтовню Юнити о нацистах в Чехословакии, Муля спросила Диану, не поедет ли она вместе с Юнити в Германию, чтобы заодно продолжить переговоры о коммерческой радиостанции. И Диана ответила, что не может, потому что ребенок вот-вот родится и в любом случае все необходимые немецкие разрешения на открытие радиостанции в Германии и вещание на Бельгию и частично Великобританию уже почти получены. «Черт побери, — думает она. — Что подумала бы Нэнси, если бы подслушала это?» И, что еще важнее, что она сделала бы с этой информацией?

Дина пытается прокрутить в голове этот момент. Что делала Нэнси после того, как вышла из гостиной? Медленно, палец за пальцем, надевала перчатки? Рылась в своей сумочке, притворяясь, будто что-то ищет? Тщательно красила губы своей фирменной кроваво-красной помадой перед зеркалом в прихожей? Как бы она повела себя, если бы Диана застукала ее за подслушиванием? Самое главное, почему ей так важно было подслушать?

— Диана, — зовет из гостиной Муля, прерывая ее размышления.

— Да, — отзывается Диана, она не хочет спешить без особой нужды. Хотя до рождения ребенка остается около двух месяцев, она уже чувствует себя огромной и неуклюжей.

— Тебе звонят.

Кто знает, что она здесь? Прислуга из лондонского таунхауса, который они с Мосли сдают?

— Кто? — Мосли.

При звуке имени своего возлюбленного — теперь мужа, о чем она все еще иногда забывает, — она спешит к телефонному столику. Должно быть, он допросил всех и нашел ее. Она берет у Мули трубку и отворачивается в угол, чтобы хоть немного уединиться.

— Привет, дорогой, — полушепчет она.

— Ты не говорила, что собираешься сегодня с мальчиками в Ратленд-Гейт.

— Не хотела нагружать тебя пустяками вроде нашего визита к Юнити и моим родителям, — отвечает она, стараясь не упоминать Нэнси. Для Мосли она по-прежнему враг и всегда, вероятно, им будет. — Я же знаю, что ты занят подготовкой поездки в Париж.

Хотя Диана этим летом согласовала основные условия сделки по радио с людьми Гитлера, она не хотела, чтобы М чувствовал себя на вторых ролях. Хотя они оба знали, что без нее этого бы никогда не случилось. Поэтому, когда пришло время обсудить тонкости организационной структуры, Диана предложила Мосли и их адвокату встретиться с немецкими участниками переговоров — бизнесменом, экономическим экспертом нацистов Йоханнесом Бернхардтом, инвестиционным банкиром Куртом фон Шрёдером и помощником Гитлера капитаном Фрицем Видеманом в Париже. Она знала: эти последние детали сделки могут оказаться непростыми, учитывая, что правительство Германии может выдать лицензию на вещание только немецкой компании — правило, которое их юристы пытались обойти, создавая сложнейшие схемы и учитывая жесткие ограничения на содержание программ. Это помогло бы М чувствовать себя защищенным от британской разведки и, что более важно, не чувствовать себя приниженным триумфом жены.

— Я надеялся обсудить с тобой до отъезда оставшиеся детали сделки, — говорит М, и раздражение ясно слышно в его голосе. — Ведь ты же настояла, чтобы до сегодняшнего дня переговоры шли через тебя.

Диана ощетинивается. Только благодаря ее очарованию и блестящей тактике их радиоплан зашел так далеко. Намекать, будто она монополизирует переговоры ради собственного удовольствия, нелепо и оскорбительно. Но она не произносит этого. Она знает, какой будет реакция Мосли на такие резкие слова, ей ни к чему отталкивать единственного мужчину, которого она хочет больше всего на свете, ведь только он никогда не поддается на ее уловки. Не сейчас, когда они наконец могут добиться всего, что им нужно как паре, — финансовой стабильности, надежного источника дохода для их политического движения и права сидеть рядом с Гитлером, когда он завоюет Великобританию, — и всего, чего она хочет как женщина: быть женой Мосли и выносить его ребенка.

Два года по настоянию Мосли они держали свой брак в секрете от всех, кроме, разумеется, ближайших родственников. Поначалу он боялся разозлить Бабá, но со временем стало ясно, что из-за отношений с Дианой, неважно — оформленных или нет, невестка лишит его финансовой поддержки. Однако к тому времени у них появилась еще одна причина для секретности. Переговоры о радио шли полным ходом, и Диане было важно, чтобы Мосли официально не был связан со сделкой, дабы не привлечь внимания британской разведки. Но теперь, когда и рождение ребенка, и завершение сделки уже близки, приходит время открыться.

— Мы с мальчиками скоро будем дома. — Диана проглатывает свое недовольство и обещает поскорее вернуться, чтобы подготовить мужа к переговорам о радио.

Глава пятьдесят первая ЮНИТИ

27 сентября 1938 года

Лондон, Англия

Юнити вскакивает с кушетки, на которой все это время лежала как выздоравливающая, и пытается выхватить телефонную трубку из рук Дианы.

— Стой! — кричит ей сестра, отгоняя, как надоедливую мошку. Юнити терпеть не может, когда с ней так обращаются, особенно когда себя так ведет Диана. Она опять чувствует себя маленькой девочкой, странной и неуклюжей на фоне божественных сестер. И хоть она и сейчас порой завидует сестре, ее красоте и обаянию, не говоря уже о том, как легко ей удалось наладить отношения с фюрером, Юнити восхищается Дианой, даже в какой-то степени боготворит ее. И Юнити поверила, что ее чувства взаимны, что Диана по крайней мере признательна ей.

— Но я хочу поговорить с Мосли, — скулит Юнити, и звук собственного голоса кажется ей мерзким, но остановиться она не в силах. Она ужасно скучает по Гитлеру и хочет, чтобы он знал, что его Валькирия скоро вернется в Германию. — Я должна продиктовать ему сообщение, которое он передаст капитану Видеману при встрече в Париже. Важное сообщение, которое капитан Видеман отвезет моему фюреру.

— Откуда Юнити знает, что я еду в Париж и с кем я там встречаюсь? — Мосли обращается к Диане, но его голос в телефонной трубке достаточно громок, чтобы Юнити все расслышала. — Что ты ей рассказала?

Его слова поражают Юнити. Почему он хотел скрыть от нее свою поездку в Париж и цель этой поездки? Разве они все не на одной стороне? На стороне фюрера и фашизма? На стороне, которая должна убедить Великобританию, что мир между родиной Юнити и ее приемной родиной Германией на пользу обеим великим державам? Что вместе они должны править всей Европой?

— Тс-с-с, — шепчет ему Диана. Она пятится от Юнити, насколько хватает телефонного шнура.

— Не затыкай мне рот! — практически кричит Мосли. И хотя Диана отошла с телефоном в угол гостиной, его голос слышен всем. Не только Юнити, но и Муле с Пулей, которые пристально смотрят на Диану.

— Она тебя слышит, — шипит Диана.

— Да мне плевать, пусть меня слышит хоть чертов Гитлер. Ты моя жена, и я не потерплю, чтобы ты затыкала мне рот. Уж точно не из-за проклятой Юнити.

— Нам нельзя отталкивать Юнити, мы не можем себе этого позволить, — приглушенно отвечает Диана. — И как бы там ни было, ты не можешь так говорить о моей сестре.

Юнити не обратила никакого внимания на просьбу Дианы отойти и по-прежнему нависает над нею, наблюдая, как вытягивается изящное личико ее сестры, как горбится ее всегда прямая спина. Как смеет этот жалкий Мосли так разговаривать с ее сестрой? Он псевдофашист в лучшем случае — трижды менял партии, прежде чем остановиться на фашизме, — и не заслуживает ее. Юнити знает, что именно Диана по-настоящему верит в Гитлера и Рейх, и ее вера проявляется, разумеется, через Юнити.

Возможно, думает Юнити, Мосли недостоин партнерства с Гитлером. Возможно, кто-то другой гораздо лучше послужил бы делу фюрера, когда Великобритания заключит с ним союз. Возможно, это Диана. А может быть, и сама Юнити.

Холодная решимость пронзает ее, и она отворачивается от сестры. Она подходит к телефонному столику, не реагируя на крики матери, которая умоляет ее вернуться на кушетку. Даже Пуля зовет ее, когда Юнити начинает кашлять. Но она не отступит. Она должна защитить свою сестру и две ее родины — Германию и Англию, — и всё одним движением.

Юнити подходит к телефону. Она протягивает указательный палец к черному бакелитовому аппарату, слышит, как ее сестра кричит «нет!». Но ничто не может ее остановить, она нажимает на «отбой», рассоединяя Мосли и Диану. Никто не встанет у нее на пути.

Глава пятьдесят вторая НЭНСИ

2 августа 1939 года

Перпиньян, Франция

— Сеньора, сеньора! — кричат мужчины сквозь забор из колючей проволоки. Они просовывают руки между острыми шипами, старясь схватить меня за рукав или за брючину. Отчаяние, исходящее от беженцев, осязаемо и душераздирающе.

— Lo siento^[25], сеньоры, — отвечаю я одной из немногих испанских фраз, которые смогла выучить в перерывах между дежурствами. Хотела бы я предложить им больше. Что им мои извинения, когда их желудки пусты, а будущее неопределенно.

Я иду через убогий лагерь в женскую его половину, где так же за забором из колючей проволоки находятся женщины, будто они преступницы, хотя на самом деле единственное их преступление — побег во Францию из Испании, подальше от массовых казней, которые устраивает фашистский генерал Франсиско Франко и его армия. Глядя на этих грязных, истощенных женщин, многие из них с детьми — малыши цепляются за подолы их тонких хлопковых платьев, виснут на их худых руках, вокруг крутятся собаки и домашний скот, — я в миллионный раз задаюсь вопросом, как они пересекли грозные Пиренейские горы, чтобы спастись. И как могла Франция не приветствовать их с распростертыми объятьями, когда эти бедные, несчастные люди наконец пересекли границу? Хотя я полагаю, что французы больше озабочены подготовкой к войне против Германии, чем наплывом беженцев, и, надо отдать им должное, они хотя бы не отправили людей обратно в Испанию, но разместили в лагерях, в подвешенном состоянии, и теперь нужно множество добровольцев, чтобы заботиться о них. Пока мы ищем страну, которая согласится принять толпы обнищавших, голодных людей, ресурсы стремительно утекают.

Я подхожу к охраннику у ворот и сообщаю, что принесла лишь весточки от родственников из мужского лагеря, еды нет. Хоть я и без продуктов, женщины окружают меня, стоит мне войти, они улыбаются. Ради соблюдения приличий организаторы лагеря беженцев разделили мужчин и женщин, даже семейных, и эти весточки — единственный способ общения. Я понимаю, по каким причинам людей разделили, но все-таки это решение кажется неоправданно суровым, когда жизнь и без того невообразимо тяжела.

Я уже огласила примерно половину испанских фамилий, наверняка произнеся их не совсем верно, когда чувствую, как кто-то касается моего плеча.

— Нэнси? — спрашивает знакомый голос, я оборачиваюсь и вижу Питера.

Я удивилась, когда весной мой муж отправился в Перпиньян, чтобы помочь сотням тысяч беженцев, спасающимся от жестокостей фашизма Франко, — альтруизм, родившийся из разочарования от бездействия. Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы, вдохновившись его газетными статьями и частыми письмами, присоединиться к нему. После выкидыша мне нужен был смысл жизни, а слежка за сестрами не давала никаких дополнительных важных улик, ради которых стоило бы оставаться в Англии. То, что Диана воспитывала своих детей в духе гитлерюгенда, недостаточно весомо. По крайней мере, на мой взгляд. Пока нет.

Если бы я приехала сюда ради общения с Питером, а не ради помощи людям, я была бы жестоко разочарована. Питер поприветствовал меня на вокзале рассеянным поцелуем в щеку и тут же направил меня к другому волонтеру, чтобы я помогла раздать порции хлеба за ужином. И с тех пор он почти постоянно был недосягаем, занят и днем и ночью: праздный лондонский джентльмен, озабоченный лишь планами на вечерний коктейль, здесь оказался полезен, стал частью эффективной системы управления лагерем. Его просто не узнать, но мне интересно, сколько понадобится времени, чтобы лондонская рутина засосала его обратно и стерла весь налет целеустремленности? А сколько времени понадобится, чтобы стереть мой?

— Да. Я могу чем-то помочь? — отвечаю я, передавая оставшиеся письма охраннику.

— Я бы хотел, чтобы ты распределила семьи беженцев по каютам и койкам корабля, направляющегося в Мексику. У нас есть список людей, которые должны оказаться на борту, фамилии расположены в порядке очередности, по дате прибытия сюда, в лагерь. И каждому надо подобрать место. — Он целует меня в щеку. — Попробуешь? Ты же отличный организатор!

— Почти получилось польстить, — иронично улыбаюсь я.

Он тоже улыбается в ответ, и на какую-то долю секунды передо мной предстает прежний Питер из бара «Савой», распивающий поздний коктейль с Ивлином в завершение званого вечера, но муж тут же снова напускает на себя деловой вид.

— Задача непростая, Нэнси. — Он похлопывает меня по руке, словно я лишь коллега, а не жена. — Не хотелось бы, чтобы они передрались, когда поднимутся на борт.

Разглядывая меня так, словно впервые видит с момента моего приезда более месяца назад, он говорит:

— Почему бы тебе не прилечь на пару часов? Ты выглядишь совершенно измотанной, а у тебя есть время до завтрашнего полудня, чтобы распределить каюты и койки.

Очень милосердно с его стороны. Надо быть поосторожнее, а то я могла бы влюбиться в этого Питера, так не похожего на того парня, с которым я обменялась свадебными клятвами и делила дом в Мейда-Вейл, куда мы переехали после Роуз-коттеджа. Я могла бы захотеть остаться женой этого Питера.

— Ну, если ты настаиваешь… — говорю я.

— Настаиваю, — отвечает он, целуя меня в макушку, и поворачивается к своим помощникам Дональду и Хамфри, которые терпеливо дожидались, чтобы задать ему свои вопросы.

Я пожимаю на прощанье его руку и в сумерках бреду к палаточному городку, где расселили волонтеров. Я думаю, как прекрасно было бы отдыхать здесь, в прибрежном городке на юге Франции с видом на лазурное Средиземное море и потрясающий замок из оранжевого кирпича, возвышающийся над горизонтом. Однако вся окраина города и прибрежные районы превратились в лагеря беженцев.

Я добираюсь до своей палатки, задержавшись, лишь чтобы вымыть покрытые коркой грязи руки в тазу со свежей водой, который припас на столе кто-то заботливый. Пока я вычищаю грязь из-под ногтей — вот бы Муля фыркнула, — я задаюсь вопросом, как мои сестры, а с недавних пор и Том, могут поддерживать режим, который породил эту гуманитарную катастрофу, выгнал сотни тысяч отчаявшихся людей из дома. Режим, одержимый властью и идеологией, а не благополучием собственных граждан, которым должен бы служить. Продолжили бы Диана и Юнити восхвалять своего драгоценного Гитлера, если бы они увидели страдания матерей и детей, с которыми я только что столкнулась в женском лагере? Если бы они своими глазами увидели сотни младенцев, многие из которых родились в лагере или родятся на корабле?

«Стоп», — думаю я. Если я позволю себе пуститься в рассуждения о том, как Юнити и Диана могут размахивать этим чертовым нацистским флагом и предавать собственную страну, делясь секретной информацией с тем, кто скоро станет нашим врагом, я не усну и потеряю позволенные мне три коротких часа сна. «Стоп», — приказываю я себе снова, когда подбираются мысли о деловых и стратегических союзах, которые Диана создает, чтобы помочь Гитлеру в будущем править Великобританией. «Стоп», — шепчу я вслух, когда начинаю ругать себя за то, что смогла собрать лишь довольно безобидные сведения о Юнити и Диане — списки мест, где они побывали, даты поездок, имена нацистских чиновников, с которыми они встречались, и тому подобное, но ничего существенного, связывающего их фашистские убеждения с деятельностью, направленной против Британии. А потом все равно не набралась смелости поделиться этим с Уинстоном. Но затем эта мысль запускает другую спираль: почему я хочу узнать что-то ужасное о своих сестрах?

Я пытаюсь успокоиться и напоминаю себе про три часа сна — это все, что удалось выкроить. Это на три часа больше, чем у меня было прошлой ночью, и на три часа больше, чем у Питера за двое суток.

Я не обращаю внимания на блокноты, сложенные стопкой рядом с моей койкой, — в них я набрасываю роман, в котором пытаюсь разобраться в политическом безумии, окружающем меня, и роли в нем моих сестер. Я слишком измотана. Сейчас мне не до них, я снимаю с себя пропотевшую одежду и обтираюсь, задаваясь вопросом: когда я решила, что шпионить за Дианой и Юнити — недостаточная для меня борьба с фашизмом? Когда я решила, что должна сделать больше, чем делиться информацией о подозрительных связях моих сестер в Германии и публиковать романы об этом, чтобы повлиять на эту ужасную эпоху? Я не могу вспомнить точный час или даже день, но однажды я проснулась и искра разгорелась в неудержимое желание присоединиться к Питеру в Испании, чтобы помочь беженцам от войны Франко. Я хотела нагрузить свои изнеженно-белые руки реальной работой и помощью жертвам фашизма вместо осторожного сбора информации о местонахождении моих сестер, вместо описаний вымышленных персонажей в схожих обстоятельствах. Возможно, чтобы помешать сестрам насаждать нацистскую тиранию, мне нужны перед глазами реальные последствия их поступков.

Глава пятьдесят третья ДИАНА

4 августа 1939 года

Байройт, Германия

— Еще чаю, леди Мосли? — спрашивает Гитлер Диану с любезной улыбкой. Порой ей сложно поверить, что этот добрый джентльмен с безупречными манерами — тот самый человек, который в марте так смело и неожиданно нарушил Мюнхенское соглашение. Соглашение, которое на время сделало вернувшегося с переговоров Чемберлена героем и миротворцем. Не обращая внимания на четырехсторонний пакт между Великобританией, Францией, Италией и Германией, в котором Гитлер согласился удовлетвориться «возвращением» Судетской области, региона, где проживало много немцев, всего несколько месяцев спустя он захватил всю Чехословакию — к ужасу всего мира.

— Звучит заманчиво, мой фюрер. Спасибо, — отвечает она, подставляя прекрасную фарфоровую чашку с изящной золотой гравировкой в виде свастики. Как Гитлеру удается обеспечить, чтобы в ресторане байройтского отеля «Голденер Анкер», где он остановился на время фестиваля, чай подавали в нацистском фарфоре, изготовленном на заказ? Возможно, его тут хранят на всякий случай?

Наблюдая, как он наливает ароматный напиток, Диана мечтает оказаться дома и прижать к себе сладко пахнущего восьмимесячного Освальда Александра, которого они называют просто Александром. Сейчас у него такой чудесный возраст, хотя его появление на свет было не из простых. Ей и Мосли пришлось публично объявить о своем браке после рождения сына, и это вызвало неожиданно бешеную бурю. Негодование и возмущение Бабá было предсказуемо, но шок и огорчение бедняжки Николаса, сына М, стало для них болезненным. Диана старалась заботиться о детях Мосли, хотя они не всегда отвечали взаимностью — Баба прочитала им слишком много сказок о злых мачехах, — но его сыновья обожали Джонатана и Десмонда, и это согревало ей сердце.

Однако с приближением пасхальных каникул в школе-интернате Николаса ситуация успокоилась, и Диана посчитала, что все уладилось. Она наслаждалась возможностью подольше пожить в Вуттон-Лодже со своими тремя сыновьями и Мосли, время от времени их навещали его дети — до тех пор, пока Гитлер не решил оккупировать всю Чехословакию, щелкнув по носу Чемберлена, Муссолини и Даладье. Она ожидала подобного развития событий, но народ и близкие оказались сильно угнетены этим. И хотя премьер-министр Чемберлен не объявил в ответ войны, всех охватило дурное предчувствие, Мосли тоже был в замешательстве. Только восторженная, на удивление многолюдная толпа на его июльской встрече в выставочном зале Эрлс-Корт — демонстрация за мир с Германией и против войны — смогла на какое-то время успокоить М.

Но затем Мосли опять начал переживать о финансовом положении БСФ. Состоится ли сделка по радио, если будет объявлена война? Как он будет поддерживать деятельность БСФ до тех пор, пока Гитлер не захватит Великобританию — М верил, это случится, немецкие войска неудержимы, — без денег, которые могла бы зарабатывать радиостанция? Разговоры об этом постоянно шли в Вуттон-Лодже, и никакие увещевания не успокаивали мужа. Бедняжку Александра пришлось оставить на попечение няни, а Диана опять отправилась в Германию, чтобы сотворить чудо. И вот она сидит тут.

— Вы предвкушаете сегодняшнюю оперу? — спрашивает она, стараясь придать голосу волнение и искренний энтузиазм. Честно говоря, она скучает в опере и любовь фюрера к занудной музыке — один из самых неприятных моментов в этой поездке. Когда же, наконец, наступит удобный момент, чтобы заговорить о том, ради чего Мосли послал ее сюда: завершена ли сделка, можно ли запускать работу радио, в силе ли договоренности, несмотря на происходящее с Мюнхенским соглашением?

— О да, — благоговейно отвечает он. — «Летучий голландец» должен быть очень вдохновляющим.

Пока она болтает с Юнити и Гитлером о сегодняшней постановке и великолепии роскошных декораций в Фестшпильхаусе, про себя Диана думает о том, как отличается в этом году фестиваль. Настроение царит подавленное, и стало гораздо меньше белокурых молодых, яблочно-румяных солдат, которые повсюду сновали тут в предыдущие годы. Зато появились перебинтованные и хромающие военные, которых привезли сюда, чтобы Вагнер вдохновил их на скорейшее выздоровление, и хотя Диана сомневается, что тяжеловесные постановки Вагнера — это то, что доктор прописал, она также знает, что никто не отклоняет приглашений Гитлера.

— Для меня бальзам на душу, что вы обе, милые леди, будете моими почетными гостьями, — говорит он, любезно кивая и улыбаясь каждой. Диана знает, что ему на самом деле нравится появляться на Байройтском фестивале под руку с аристократками, сестрами Митфорд, особенно учитывая близкую связь их семьи с самим Рихардом Вагнером. — Ваше присутствие помогает успокоить мой мятежный дух и внушает надежду на мирное будущее Великобритании и Германии.

Юнити сжимает руку Гитлера. Диана хорошо знает, что благополучие фюрера для сестры важнее всего.

— Что с вами? — спрашивает Юнити.

— Мое тело в порядке, meine Walküre. Только мой дух томится.

— Я на все готова, лишь бы помочь вам, — жалобно тянет Юнити.

— Я знаю, — отвечает он, похлопывая ее по руке. — Но над этим вы не властны. Вы много раз говорили со мной об этом и умоляли меня, и мне больно, что мой священный долг призывает меня сделать то, что расстроит вас.

«О чем, черт возьми, он говорит?» — думает Диана.

А вот Юнити, кажется, догадалась, потому что глаза ее расширяются и она вскрикивает:

— Нет!

Взгляд Гитлера метнулся к его телохранителям, рассредоточенным по ресторану. Несколько других гостей даже не взглянули в их сторону, хотя не могли не расслышать громкий вскрик Юнити. Не осмелились.

Что же такое знает ее сестра, почему она в такой панике? Какой следующий шаг собираются предпринять нацисты? Диана не может спросить напрямую; нетерпение и откровенный интерес неуместны. И все же Диана молится, чтобы, какой бы приказ ни отдал Гитлер своим войскам, проклятый Уинстон не оказался прав: дескать, стремясь к миру, Чемберлен добился войны.

Фюрер подается к Диане и Юнити. Он берет каждую из них за руку, понижает голос и произносит:

— Ради вашей безопасности я сообщу вам кое-что абсолютно секретное, об этом знает только высший генералитет и министры. Вы обе должны вернуться в Великобританию сразу после сегодняшнего представления. Скоро вам будет небезопасно оставаться в Германии.

По телу Дианы пробегает холодок. Теперь она понимает весь этот туманный разговор.

И хотя ему не нужно пояснять, он все-таки продолжает:

— Война неизбежна. Она может начаться в ближайшие дни или недели. И самое безопасное место для моих драгоценных близких — их собственный дом.

— Но вы обещали мир между Великобританией и Германией! И это мой дом! — причитает Юнити и начинает рыдать, жалкое зрелище.

Что теперь будет с радиостанцией, от которой так много зависит? Возможно ли вести бизнес в таких обстоятельствах? Такие мысли проносятся в голове Дианы. В конце концов, британское правительство понятия не имеет об их договоренности с правительством Германии. Война не обязательно должна отменить их коммерческий радиопроект.

Гитлер отпускает руку Дианы и кладет обе свои удивительно бледные, элегантные руки на руку Юнити.

— Понимаю. Все понимаю. Вы доказали, что вы настоящая нацистка и немецкая Walküre. Но ваше правительство не хочет принять оливковую ветвь, которую я протягиваю снова и снова, не хочет признать, что Германия призвана объединить весь свой народ и все свои разобщенные земли в единую нацию. Великобритания возражает даже против того, чтобы я вернул в семью немецкий народ, который был отдан под власть поляков Версальским договором. Даже под моей защитой, meine lieblinge^[26], для вас здесь может быть слишком небезопасно.

Грудь Юнити вздымается, рыдания усиливаются, и Диана задается вопросом, есть ли еще какая-то причина, по которой Гитлер желает их отъезда. Может быть, высылая Юнити на родину, он хочет подать сигнал Великобритании, что настроен серьезно? Сработает ли возвращение Юнити на пользу его пропаганде?

Но Диана спокойна — не важно, есть ли скрытые мотивы в их высылке из Германии или нет. Главное, она знает свою цель и как ее достичь.

Она поворачивается к Гитлеру и говорит:

— Я отказываюсь верить, что это последний раз, когда я вижу вас, мой фюрер. Лорд Мосли продолжит крестовый поход за мир, и чем бы он ни увенчался, я уверена, что вы одержите победу и что мы снова встретимся в Великобритании после объединения. Мосли, Юнити и я будем ждать вас там, готовые помочь и выступить на вашей стороне.

Неужели это слезы блеснули в глазах Гитлера? Но нет, на щеке нет следа слез, должно быть, это игра солнечного света. Как бы там ни было, он заявляет с преувеличенной бравадой:

— Это моя величайшая надежда, прекрасная леди Мосли. А пока нас ждет «Летучий голландец» и весь сегодняшний вечер.

Глава пятьдесят четвертая ЮНИТИ

4 августа 1939 года

Байройт, Германия

Юнити в подробностях помнит тот момент, когда весь мир померк.

Легкий прохладный ветерок среди влажного жаркого полдня, внутренний дворик отеля «Голденер Анкер». Пар над чашками чая, который каким-то чудом освежает, несмотря на то, что горячий. Серебряный поднос с любимыми лакомствами Гитлера.

Буколический пейзаж Байройта расцвечен яркими малиновыми знаменами и флагами, трепещущими на ветру. Улыбающиеся лица ее сестры и драгоценного фюрера.

Она вспоминает, что чувствовала за минуту до ужасающих новостей. Эйфорию от оказанной ей чести лично встретиться с фюрером перед премьерой Байройтского фестиваля. На удивление, не было ни ревности к Диане, ни обиды за то, что приходится делить с нею этот момент, возможно потому, что сестра вела себя очень сдержанно. Предвкушение повышенного внимания, которое обрушится на них с Дианой сегодня вечером на премьере «Летучего голландца», когда они войдут в ложу для почетных гостей Гитлера. Спокойствие от осознания, что цель ее жизни достигнута.

Но потом пришла эта весть. Ее драгоценный фюрер произнес слова, которых она боялась, фразы, которые она умоляла его никогда не произносить. И все погрузилось во тьму.

Следующее, что она помнит, — это как она покидает отель. Ее рука лежит на плече Дианы и, кажется, сестра почти несет ее. Тело Юнити безвольно, в нем больше нет той электрической жизненной силы, которая била в ней в присутствии фюрера. А где же он? Двое его телохранителей маршируют перед ними, но она нигде не видит самого вождя.

— Фюрер ушел? — спрашивает она Диану неожиданно хриплым и измученным голосом. Как будто она долго кричала.

Диана косится на нее: — Разве ты не помнишь?

Юнити просто качает головой. Боится услышать собственный голос.

— Ты совершенно вышла из себя, когда он сказал, что мы должны покинуть Германию. Вопли. Рыдания. Слезы. Полный ужас. Когда ты начала орать и перешла все границы, фюрер пожал тебе руку и вышел из-за стола. А его охранники проводили нас к выходу. — Диана цокает языком. — Юнити, я понимаю, как ты расстроена, но нельзя так вести себя с фюрером. Его граждане могли встревожиться — что же такого он сказал этой англичанке, что она так верещит?

— А я верещала? — хрипит Юнити.

— Именно! А потом бухнулась на колени и умоляла его прекратить войну прежде, чем он ее начнет.

— О боже, — шепчет Юнити.

Диана молча уводит Юнити подальше от охраны и отеля. Она ведет ее к Хофгартену, заросшему дубами и буками парку, который тянется через Байройт, они идут без остановки, пока не оказываются на пустынной полянке. И только тут она взрывается.

— Ты хоть представляешь себе, что подумали немецкие аристократы за соседними столами? Тут только один вариант! — Диана пристально смотрит на Юнити. — Что он поделился с нами ужасными и совершенно секретными новостями. Что Германия вот-вот вступит в войну с Великобританией. И зачем ты поставила Гитлера в такое положение после того, как он поделился с нами этой конфиденциальной информацией?

— Прости, — шепчет Юнити. Диана не может скрыть отвращения:

— Это не передо мной тебе нужно извиняться, а перед фюрером. Я полагаю, тебе надо как можно скорее разыскать его и официально попросить прощения, до сегодняшнего открытия фестиваля.

— Да.

— Если он захочет видеть тебя после этого представления, — бормочет Диана. Юнити еще никогда не видела свою всегда безмятежную сестру настолько разъяренной.

«У меня было умопомрачение», думает Юнити. Но как она позволила себе зайти так далеко? Скомпрометировать любимого фюрера? Это все из-за смятения, которое охватило ее при мысли, что две страны — два народа, которые она любит и считает своими, будут воевать между собой, это свело ее с ума.

— Нам повезло, что мы живы, Юнити. Разве ты не понимаешь, что многих людей убивают за гораздо меньшее? — Диана кипит.

Юнити должна была бы испугаться после этих слов, и, видимо, такого эффекта Диана и добивается. Но происходит обратное. Ее охватывает облегчение при мысли о том, что от этой ужасной боли есть избавление. Боль была ее постоянной спутницей долгие годы, и только близость к фюреру на какое-то время дала от нее освобождение.

Юнити знает, что сделает.

— Если начнется война, а я продолжаю молиться, чтобы фюрер смог ее избежать, я не вынесу, Диана. Я не смогу смотреть, как две мои родины убивают друг друга. Мне невыносима мысль, что я не смогла этого предотвратить, не смогла переубедить фюрера. И я не переживу разлуки с ним. Если начнется война, мне конец. — Юнити поворачивается лицом к своей сестре, и все тяжелые чувства зависти и ревности, что отравляли их отношения много лет, уходят, оставляя только чистую любовь к сестре по крови и по вере. — Диана, я покончу с собой.

Глава пятьдесят пятая НЭНСИ

3 сентября 1939 года

Инч-Кеннет, Шотландия

Я брожу по унылому, продуваемому всеми ветрами дому, который теперь служит пристанищем моим родителям на Инч-Кеннете, отдаленном острове протяженностью в милю, входящем в группу Внутренних Гебридских островов. Пуля импульсивно купил его, когда пришлось продать Свинбрук. Должно быть, день, когда он решил стать владельцем острова, был великолепно солнечным, потому что хотя этот поросший травой холм, окруженный скалистыми утесами и пляжами, действительно волшебен в редкие ясные дни, в дождливые он совершенно непригоден для жизни. Но уединение всем нам сейчас не помешает.

Выкуривая сигарету за сигаретой, хотя ни одна из них не приносит желанного облегчения, я шагаю по одной и той же комнате. Именно здесь лучше всего ловит радио, а я должна услышать новости. Ультиматум, который премьер-министр Чемберлен предъявил Гитлеру два дня назад, истек сегодня в 11:00 утра. Прошло уже пять минут, а Германия так и не ответила. Вместо этого Третий рейх продолжает наступление на Польшу, что, на мой взгляд, равносильно категорическому отказу выполнить требование Чемберлена вывести войска. И все же я не перестану надеяться на мирное урегулирование, пока не услышу, как это — или противоположное — скажут по Би-би-си. «Все надежды прикованы к радио», — думаю я.

Наконец радио с торопливым треском оживает, прерывая музыкальную интерлюдию, и Муля с Пулей вбегают в комнату. Я бросаю взгляд на каминные часы, они показывают 11:15 утра. Голос Чемберлена наполняет гостиную, и я чувствую, как земля уходит из-под ног, когда он объявляет о своем разочаровании тем, что его «долгая борьба за установление мира провалилась». Я знаю, что из уст самого ярого сторонника мирного решения это может означать только одно. Мы объявляем войну.

Муля вскрикивает, Пуля падает на диван. Я замираю в недоумении. Хотя я уже давно понимала неизбежность войны, одно дело осознавать это разумом, рассуждать об этом в романе, который я начала писать в Перпиньяне, озаглавив его «Голубиный пирог», и совсем другое — принять это эмоционально. Ужасное будущее разыгрывается в моем воображении, и только когда тлеющая сигарета обжигает пальцы, я прихожу в чувство.

«Питер», — думаю я и бегу к телефону. В последнем письме он сообщил, что планирует добровольно вступить в армию, если начнется война, поскольку он слишком стар для призыва на военную службу. Неужели он уже стоит в очереди в какой-нибудь унылый призывной пункт? Или он воспользуется помощью кого-то из школьных приятелей, но с моим мужем никогда не знаешь наверняка. Несколько недель назад он вернулся из Перпиньяна и с тех пор стал настоящим фанатиком мировых перемен. Я хотела бы лично попрощаться с мужем — хотя теперь он скорее компаньон, чем муж, — но успею лишь по телефону. Я также хотела бы повидать Тома, который в последнее время, на мой взгляд, был слишком близок к фашистам, и, конечно, дорогого Ивлина.

Миновав плачущих в углу холла горничную и повара, я вбегаю в телефонную комнату и вижу там Мулю с трубкой в руках.

— Диана, умоляю тебя, я позвонила в Мюнхен, но оператор сказала, что линия Юнити не работает. Я, я… — она начинает всхлипывать. — Я ужасно переживаю за нее.

Какое-то время она молчит и слушает, потом отвечает:

— Разумеется, я понимаю, что она сама так решила и что сам Гитлер уговаривал ее вернуться домой. Но мне от этого не легче, и…

Видимо, Диана перебила ее, потому что Муля замолкает на полуслове. С каждой секундой лицо ее наливается краской, и она выпаливает:

— Да как ты смеешь! Ты писала и названивала своей сестре, когда тебе было от нее что-то надо, а теперь, когда общение с Юнити может бросить тень на вас с Мосли, ты не хочешь иметь ничего общего с бедной, нервной…

Диана настолько повышает голос, что я слышу ее крик в трубке даже из коридора. Я не могу разобрать слов, но, кажется, они чуть остудили гнев Мули.

— Я понимаю, ты должна защищать свою семью, и знаю, что ты беременна.

Беременна? Диана опять беременна? А мне никто не сказал. Не думала, что какая-то еще новость может ошеломить меня после заявления Чемберлена, но я ошиблась. Я прислоняюсь к стене, чтобы не упасть.

— Хорошо, дорогая. Я позвоню, если мы что-то узнаем. Я попрошу отца отправить ей телеграмму, раз телефон отключен. А ты пока береги себя.

Муля поворачивается от телефона и врезается в меня.

— Как ты, Нэнси? Ты вся зеленая. Конечно, объявление войны сразит кого хочешь… — И прежде, чем я успеваю ответить, она продолжает: — Я так беспокоюсь о нашей маленькой Юнити, одинокой и напуганной, в тылу врага. Не то чтобы Гитлер был нашим врагом, конечно…

Вся тревога и гнев, которые копились у меня внутри из-за войны, нездорового увлечения моей семьи Гитлером, а теперь и беременности Дианы, — взрываются.

— О чем, бога ради, ты говоришь, Муля? Великобритания воюет с Гитлером. Наша страна и наши граждане находятся в опасности! — кричу я.

— Ах, Нэнси! — отмахивается она. — Гитлер уважает британцев и наш образ жизни. Со страной все будет в порядке. Меня гораздо больше беспокоит, что британский или немецкий народ может сделать с Юнити в Германии.

— Разве ты не видела, что происходит в странах, захваченных Гитлером? Чехия? Польша? Муля, в Перпиньяне я своими глазами насмотрелась, какие ужасы фашисты творят с людьми. Не сомневайся, с британцами Гитлер сделает то же самое, а с солдатами — и того хуже.

Муля повышает голос:

— Ты не знаешь Гитлера, Нэнси. Под его руководством нам было бы лучше, чем с нашими лидерами. Знаешь, до чего нас доведет в конце концов действующее правительство? Установит какие-нибудь социалистические порядки и лишит нас положения и тех немногих денег, что у нас еще остались. Или того хуже — позволит коммунистам захватить власть. Вот увидишь.

— Я надеюсь, что никогда не увижу Гитлера у власти в Великобритании! — Громкость моего голоса вполне соответствует Мулиной.

Пуля появляется в дверях гостиной, наблюдая за нами. Мы с Мулей на мгновение замираем, мне интересно, что он скажет. Он был непривычно молчалив после вторжения нацистов в Польшу и ультиматума Чемберлена, хотя я слышала обрывки недовольного ворчания о Третьем рейхе после ввода немецких войск в Чехословакию в нарушение Мюнхенского соглашения. Продолжит ли Пуля поддерживать Гитлера и встанет на сторону Мули, или к нему вернется какое-то подобие здравого смысла?

— Старина повел себя неспортивно, — бормочет он, удаляясь от нас, и я слышу, как он бросает: — Чертовы гунны.

Я выдыхаю. По крайней мере, один из моих родителей не примкнул к поклонникам фашизма. Я продолжаю разговор с Мулей.

— Нам не нужно выигрывать эту войну, — кипит Муля. — Ради нас самих. Но особенно из-за Дианы и Юнити. Что станет с твоими сестрами, если Великобритания победит? Диана и Мосли здесь, в Англии, но они публично поддержали фашизм в целом и Гитлера в частности. Мы должны последовать их примеру и сделать все от нас зависящее ради правого дела. И Юнити… — Она не может закончить фразу.

Ее слова лишают меня дара речи. Она, как всегда, ставит интересы двух своих любимиц выше остальных детей, и более того — выше интересов всей нации. И подталкивает меня к предательству — по примеру ее и сестер.

Я действительно постараюсь сделать все ради правого дела, хотя мы с Мулей вкладываем совершенно разный смысл в эти слова. Я больше не буду откладывать и поделюсь с Уинстоном информацией, которую собрала о Диане и Юнити, какой бы скудной она ни была. Потому что, в конце концов, любимый фюрер Дианы и Юнити теперь заклятый враг Великобритании.

Высказав свое мнение, Муля завершает разговор со мной, у нее есть дела поважнее. Она догоняет отца, окликает его:

— Дэвид, нам нужно отправить Юнити телеграмму.

Оставшись одна, я спешу к телефону, но первым делом не набираю номер Питера. А выдвигаю ящик телефонной тумбочки и вытаскиваю записную книжку Мули, ищу нужный номер. Я долго откладывала этот разговор, потому что не была готова, да и улик у меня было немного, но дальше тянуть уже нельзя.

После нескольких неудачных попыток связаться с местным оператором я наконец слышу в трубке телефонные гудки.

— Алло? Слава богу, я узнаю этот голос.

— Кузина Клемми, это Нэнси Митфорд-Родд. Прости, что беспокою тебя в такое ужасно тяжелое и напряженное время. Но мне нужно поговорить с Уинстоном.

Глава пятьдесят шестая ДИАНА

3 сентября 1939 года

Стаффордшир, Англия

Диана старается не смотреть на Мосли. Если их взгляды встретятся, он догадается, что она наблюдает за ним, совершенно подавленная. И тогда он может настолько пасть духом, что уже не поднимется. Она не позволит себе отчаяться, она уже слишком многим пожертвовала, чтобы смириться с провалом. Нет, она позаботится, чтобы Мосли вознесся, как она всегда об этом заботилась.

Чемберлен продолжает бубнить по радио, но мысли Дианы далеко отсюда. Они не здесь, в уютной на вид, обшитой деревом библиотеке Вуттон-Лоджа, за французскими дверями которой щебечут птицы и благоухают цветы. Ее мысли не следуют за словами исторического заявления премьер-министра на Би-би-си, которое она слушает вместе с Бабá, Мосли и его детьми — Николасом, Вивьен и Микки, а также со своими сыновьями Джонатаном и Десмондом: все они сбежали в Вуттон-Лодж на время войны, вместе с отрядом нянь, и, конечно же, рядом в детской малыш Александр. Война… Она с трудом может даже произнести это слово про себя.

Вместо этого ее мысли сосредоточены на стратегии. Как им с мужем оставаться в безопасности и в то же время готовиться к несомненной победе Гитлера, к тому чудесному времени, когда Мосли сможет наконец возглавить страну после переговоров и подписания мира? М уверяет, что вооруженные силы Англии не идут ни в какое сравнение с немецкой военной машиной, и Диана рассчитывает на это.Она не собирается участвовать в заговоре и мятеже, ничего такого, но ей нужна схема, которая позволит убить двух зайцев одним выстрелом и вписать в план их радиостанцию.

Трансляция заканчивается, все начинают расходиться по своим делам и заботам. Диана рассеянно похлопывает по плечу плачущую горничную, когда та проходит мимо, а затем шепчет успокаивающие слова Джонатану и Десмонду, которые кажутся озадаченными и испуганными одновременно. Легко ступая, она обходит увлеченно беседующих Мосли и Баба, которые на период военного времени решили общаться цивилизованно, если не простить друг друга.

Тишина и уединение — вот что нужно Диане, чтобы продумать следующие шаги. Мосли уже сделал один смелый неверный шаг, последствия которого, как она опасается, ей придется теперь улаживать, иначе они окажутся не у дел на всю войну. Первого сентября, после ультиматума Чемберлена Германии, М опубликовал заявление, в котором провозгласил, что война на самом деле ведется из-за еврейских финансов, и призвал членов БСФ донести до британцев важность мира. Эти слова могли бы понравиться Гитлеру, но не народу и не правительству вступившей в войну Англии. «Интересно, британская разведка уже обратила внимание на это заявление?» — думает она.

Диана входит в кабинет, но там уже устроилась Вивьен; она возвращается в гостиную и видит, что Баба ушла, а Мосли стоит, глядя сквозь огромные окна на ухоженную лужайку. Она пятится на цыпочках, но деревянные половицы скрипят и Мосли оборачивается.

— О, Диана, ты-то мне и нужна! Я обдумываю фразы для публичного заявления БСФ.

Обычно Диана с удовольствием включается в обсуждение и предлагает записать мысли М, в основном чтобы иметь возможность смягчить послание и повернуть его как ей надо. Поэтому сейчас ей так тяжело ответить:

— Дорогой, ты уверен, что это разумно? В свете заявления Чемберлена? — Она не может заставить себя произнести «объявления войны». — Может, лучше через несколько недель?

Мосли вытягивается и подбоченивается, словно он на сцене, а она — одна из его последовательниц.

— Члены БСФ будут ожидать от меня указаний. Мы уже много лет прокладываем путь к миру, и у них возникнет противоречие между тем, что просит их сделать наша страна, и тем, чего требует их совесть и их политическая партия.

— Понимаю. — Она присаживается на край бледно-голубого дивана и съеживается. Инстинктивно она знает, как справиться с этой ситуацией. Хотелось бы при этом обойтись без утомительного спектакля, который ей устроит Мосли, но это вряд ли удастся. «Неважно, — напоминает она себе. — Это необходимо».

Она продолжает:

— Тебе лучше знать, дорогой. Ты всегда все знаешь, и, если ты чувствуешь, что членам БСФ нужно твое наставление, они должны его получить. Даже ценой твоей собственной свободы.

Тревога отражается на его лице.

— Что ты имеешь в виду? Ценой моей собственной свободы?

Она разводит руками, словно показывая, что свобода и его убеждения несовместимы:

— Ну конечно, как фашистская организация, БСФ теперь под лупой у спецслужб, и они будут внимательно следить за нашей деятельностью и публичными заявлениями. В конце концов, то, что безопасно говорить в мирное время, во время войны могут счесть изменой. Но я знаю, что твоя верность своим соратникам сильнее, чем страх за себя, и ты сделаешь правильный выбор в пользу БСФ.

Диана знает, что Мосли не намерен жертвовать своей свободой ради БСФ. Как она и надеялась, ее слова заставили его переосмыслить опрометчивое заявление. Он спрашивает:

— Советуешь исправить наше предыдущее заявление?

— Хм… — Она делает вид, что обдумывает его вопрос. Избегая критиковать его предыдущее выступление, она говорит: — Думаю, стоит воздержаться от слов, что война идет из-за еврейских финансов, учитывая, что Великобритания теперь официально вступила в бой. Возможно, вместо этого стоит констатировать, что война началась, и проинструктировать членов БСФ следовать распоряжениям правительства. Это поможет сбить британские спецслужбы с толка.

— Блестяще, дорогая, как всегда. — Он кивает, соглашаясь с ее предложением. — А возможно ли намекнуть, что БСФ продолжит функционировать и бороться за мир? Это не слишком рискованно? Пропаганда пацифизма ведь не вне закона?

— Нет, я думаю, это очень уместно.

Он чмокает ее в щеку, подходит к столу, берет ручку и бумагу, начинает накидывать черновик. Посмеиваясь про себя, он бормочет:

— Даже если мы хотим мира совсем не из-за пацифизма.

— Я пойду, дорогой? Мне надо узнать, как Юнити, — говорит она, хотя и не собирается звонить сейчас в Германию. Она даже представить боится, как к такому звонку отнеслись бы британские спецслужбы, которые, без сомнения, следят за телефонными линиями. Как бы то ни было, где-то глубоко в душе Диана подозревает, что если Юнити сказала правду во время их последней встречи в Байройте, ее младшая сестра уже вне досягаемости.

— Юнити? — переспрашивает Мосли и непонимающе хмурится.

Неужели он забыл о ее сестре? Той, которая принесла столько пользы их делу? Которая была так нужна для выживания БСФ и их будущего? Диана не может до конца поверить, что Юнити улетучилась из головы Мосли. Забудет ли он однажды так же и про Диану, если она перестанет быть полезной?

— Она осталась в Германии, хотя фюрер и призывал нас уехать, помнишь? — подсказывает она ему.

— Ах да… — отвечает он, не отрываясь от бумаг. «Насколько же он порой отталкивающий», — думает она.

Встревоженная, Диана поднимается по винтовой лестнице в свою спальню. Добравшись до лестничной площадки, она слышит из своей комнаты звон бьющегося стекла. Она бежит на звук, опасаясь, что ребенок ускользнул от рассеянной няни и поранился.

Она распахивает дверь в собственную спальню и с удивлением видит Баба. Она хочет спросить, какого черта несчастная бывшая невестка Мосли делает в ее святая святых, но напоминает себе, что им еще долгие месяцы, если не годы, отсиживаться вместе в Вуттон-Лодже. И тут Диана видит сваленные кучей плотные шторы, которые Баба, должно быть, развешивала. Или, по крайней мере, Баба хочет убедить Диану, что ради этого она проникла в ее личное пространство.

— Что случилось? Я слышала звон, — спрашивает Диана.

Баба смотрит вниз, на пол, на ковер, усеянный осколками стекла. Откуда, черт возьми, они взялись? И тут Диана понимает, откуда. Рамка с фотографией Гитлера, надписанной им собственноручно, которую Диана держала на своей прикроватной тумбочке, упала на пол и разбилась.

— Случайно уронила, — объясняет Баба, но не извиняется.

Но Диана видит, что это вышло не случайно. И она понимает, что в обозримом будущем ей придется столкнуться с врагами не только внешними, но и внутренними.

Глава пятьдесят седьмая ЮНИТИ

3 сентября 1939 года

Мюнхен, Германия

Юнити выкручивает ручку радио до щелчка. Долгие дни, когда она беспрерывно слушала трансляции, закончились. Ее охватывают одновременно и облегчение от того, что ожидание подошло к концу, и страх неотвратимости решения, к которому она пришла.

Она пытается унять дрожь в руках, идет в спальню, открывает шкаф. Выбирает самую официальную нацистскую форму, ту, которую приберегала для митингов и встреч с Гитлером. Надев черную блузку и юбку, она застегивает приталенный жакет, прикалывает золотую булавку со свастикой к лацкану. Идеальная арийская девушка в зеркале ей нравится, она улыбается, нанося темно-красную помаду — ее маленький бунт.

Она идет в гостиную, подходит к столу, где лежат телеграммы от Мули и Пули, нераспечатанные — она боялась внять их просьбам и дать слабину, — и еще телеграмма от британского консула, приказывавшего ей покинуть Мюнхен. Она берет письма, которые написала Диане и своей подруге баронессе фон Сент-Пол — они-то переживут любую войну и на них можно положиться: они выполнят последнюю волю Юнити в точности, до последней буквы. Письма нужно опустить в почтовый ящик, прежде чем…

Лишь после этого она достает из кармана ключ и открывает запертый ящик своего письменного стола. Там лежит самое дорогое, что у нее есть, — крошечный пистолет «Вальтер» с перламутровой рукояткой, который Гитлер подарил Юнити для самозащиты. Она расплакалась, получив этот потрясающе продуманный и щедрый подарок.

«Как красива его перламутровая ручка при солнечном свете», — думает она, стоя в лучах, падающих через открытое окно, и кладет пистолет в сумочку.

Окидывая взглядом свою квартиру, она вспоминает, как счастлива была здесь, служа фюреру, став частью его великого плана, хоть и незначительной. И пусть она подвела Великобританию, не предотвратив войну, она не сожалеет о своих отношениях с Гитлером. Хотелось бы ей замереть в этом подвешенном состоянии в Германии, но разум говорит, что она больше не может служить двум хозяевам. Остался лишь один путь.

Глубоко вдохнув, она снимает телефонную трубку с аппарата, палец за пальцем натягивает свои черные кожаные перчатки. Открывает дверь, спускается по лестнице, выходит на яркую, залитую солнцем мюнхенскую улицу.

Она идет по тропинке вдоль реки Изар, находит идеальную скамейку. Тут, в тени бука, нет ни души. Юнити садится и делает глубокий вдох. Солнечный свет рисует узоры на ее черной униформе, она сует руку в черную сумочку и достает красивый миниатюрный пистолет. «Я ни о чем не жалею», — думает она. Затем, осторожно приставив дуло к виску, Юнити нажимает на курок.

Глава пятьдесят восьмая НЭНСИ

4 сентября 1939 года

Лондон, Англия

Я думала, что уже никогда не доберусь обратно до Лондона.

После нашей ссоры с Мулей по поводу начала войны я настояла на немедленном отъезде с Инч-Кеннета. Муля не сильно-то и возражала. На самом деле ей так не терпелось избавиться от меня, что она предложила отвезти меня к небольшому причалу, где я могла сесть на паром до острова Малл. И это было только начало длинного запутанного путешествия назад в Лондон: долгая поездка через Малл, потом на лодке к побережью Шотландии и, наконец, ночной поезд из Шотландии в Лондон. Неудивительно, что Дебо зареклась когда-либо возвращаться на остров. Пока Муля везла меня на машине к причалу, она пригрозила вышвырнуть меня из машины и заставить идти пешком, если я не перестану клеветать на ее Гитлера.

Когда я, наконец, потрепанная и измученная выматывающим путешествием, оказалась на лондонском вокзале, мне показалось, что я очутилась в совершенно другом городе, не похожем на тот, который покинула всего две недели назад. Несмотря на понедельничное утро, поток бизнесменов в черных шляпах, спешащих в свои офисы, превратился в ручеек. Конечно, я ожидала, что город изменится — что увеселительные заведения будут закрыты по приказу Чемберлена, — но вид заколоченных витрин, штор затемнения почти на всех окнах и плакатов с инструкциями на случай воздушной тревоги и бомбардировки поражает меня.

Я поднимаю руку, чтобы поймать такси, которых, кажется, стало так же мало, как и народу на улице. Неожиданно ко мне подходит мужчина.

— Миссис Родд?

— Да, — осторожно отвечаю я, оглядывая незнакомца. Он похож на обычного бизнесмена — черная фетровая шляпа, пальто в тон. Кто он? И откуда он меня знает? Вряд ли Питер послал его встретить меня, потому что предугадать время моего прибытия было почти невозможно, учитывая количество пересадок, потребовавшихся чтобы добраться от Инч-Кеннета, не говоря уже о том, как часто в дороге все шло не по плану.

— С кем имею часть? — Я от вашего кузена.

О чем он говорит? Что за странные неуместные шутки? Или еще что похуже?

— А можно конкретнее? У меня куча кузин и кузенов.

— Кузен, который женат на… — Мужчина делает паузу, явно замявшись. — Клемми. Это все, что я могу сообщить, миссис Родд.

— Понимаю, — видимо, его появление связано с моим звонком кузине Клемми по поводу встречи с Уинстоном. Но мы не договорились о конкретном времени.

— Вы звонили ей, чтобы договориться о встрече с ее мужем, верно?

— Да, — односложно отвечаю я. Все это слишком уж похоже на шпионский детектив, даже для Уинстона. — Но мы не договорились ни о чем конкретном.

— Это потому, что он только что был назначен первым лордом Адмиралтейства и не может оставить военные приготовления. Он послал меня сюда, чтобы получить информацию, о которой вы говорили по телефону. — Его голос настолько тих, что я едва его слышу.

— Первый лорд? — пораженно выпаливаю я. Члены правительства в последнее время высмеивали и поносили Уинстона из-за его непопулярных взглядов, особенно на Германию, и все они по-прежнему у власти. Но, подумав еще немного, я понимаю, что он с самого начала был прав и, возможно, правительство не смогло не признать этого.

— Именно так.

— Понятно. — Детали пазла довольно хорошо сходятся, но для уверенности я уточняю: — Если вы тот, за кого себя выдаете, то что именно я должна вам передать?

Он хмурится и выглядит не слишком-то уверенным. Затем он берет себя в руки и произносит:

— Давайте назовем это маршрутом.

Мне хочется быть более уверенной, прежде чем я сообщу ему хоть что-то. В конце концов, дело касается Дианы и Юнити:

— Чьем?

— Вряд ли вы хотите, чтобы я произносил имена, так что давайте назовем это маршрутом сестер.

Я удовлетворенно киваю: — Документы у меня в сумочке.

Я ставлю чемодан и начинаю рыться в сумочке. Он кладет руку мне на плечо:

— Не здесь. Почему бы нам не зайти в чайную? Сядем за столик, закажем чай, и вы просто положите их на стол. Чуть менее явно.

Он практически шепчет.

Мы молча идем в темную чайную на вокзале. Нам наливают чаю, мы делаем по несколько глотков, и потом я, стараясь сделать это незаметно, передаю ему рукописный отчет о поездках Дианы и Юнити в Германию, их расписание там и имена нацистов, с которыми они встречались, насколько я смогла их разобрать, а также все комментарии сестер о Гитлере и его планах, какие я смогла запомнить. Больше мне нечего добавить, кроме своих подозрений, но их я не могла упомянуть в отчете, так же как и радиостанцию Дианы, потому что у меня нет никаких документальных подтверждений. Может быть, это было всего лишь беспочвенное замечание Мули, которое я неправильно поняла.

Вина захлестывает меня, когда я вижу, как он складывает бумаги и засовывает их во внутренний карман пиджака, словно газету. «Может, я зря это сделала?» — спрашиваю я себя, глядя, как он молча идет к выходу. А я остаюсь сидеть над своим остывающим чаем, и внутри меня все сжимается. Правильно ли я поступила? Я действительно верю, что мои сестры будут действовать против интересов нашей страны из-за своего увлечения фашизмом и Гитлером? Как я могу подозревать Юнити и ставить ее под удар, когда мы даже не знаем, где она и все ли с ней в порядке?

С чемоданом в руках я выхожу обратно на лондонскую улицу, думая о том, что мне нужно вызнать побольше, прежде чем я продолжу общение с Уинстоном и его безымянным посыльным. В конце концов, если я обнаружу, что все поняла неправильно, я всегда могу позвонить Уинстону и все объяснить. И тут меня внезапно посещает идея. Сегодня у меня есть уникальная возможность, какой, вероятно, больше не представится. Поэтому, сев в такси на вокзале, я даю таксисту не свой домашний адрес на Бломфилд-роуд, а адрес Дианы — Гросвенор-роуд, 129.

— Доброе утро, миссис Родд. Мне жаль, но супругов Мосли нет дома, — говорит Дороти, горничная Дианы. Она, кажется, нервничает, но кто из лондонцев сейчас спокоен.

Именно потому, что их нет в городе, я и отправилась на Гросвенор-роуд, но я, конечно, не сообщаю об этом.

— Спасибо, Дороти. Я знаю, что Мосли в Вуттон-Лодже… — Муля рассказала мне об этом во время моего пребывания на Инч-Кеннет. — Но когда Диана узнала, что я буду поблизости от ее лондонского дома, она предложила мне заскочить, чтобы забрать кое-что.

— Конечно. Простите, тут такой беспорядок. — Она жестом приглашает меня войти, оглядываясь на коридор, устланный черной тканью, и теперь я понимаю, почему она так обеспокоена. — Мы развешиваем светомаскировочные шторы, как приказало правительство. На случай, если лорд и леди Мосли вернутся в Лондон. Если б мы знали, что вы приедете, мы бы прибрались.

— Вам не за что извиняться, — отвечаю я, входя в холл. — Откуда вы могли знать, что я приду. В Вуттон-Лодже такая суматоха, что наверняка Диана забыла вас предупредить.

— Может быть, тогда и вы не говорите ей про этот беспорядок? — спрашивает Дороти.

— Считайте, что меня здесь не было, — шучу я, понимая, что время выбрано невероятно удачно.

— Спасибо, миссис Родд. Пожалуйста, чувствуйте себя как дома, — говорит она и приглашающе обводит рукой прекрасный, хорошо обставленный дом.

— Благодарю, Дороти. Не буду вас задерживать, я справлюсь сама, — предлагаю я, и она с облегчением возвращается к своему делу. По правде говоря, Дороти запаздывает с установкой плотных штор, возможно, она нервничает еще и из-за этого. Правила, требующие ночного затемнения, чтобы вражеские самолеты не могли ориентироваться по свету, были введены три дня назад.

Учитывая, что Мосли меня по-прежнему терпеть не может, мне нечасто доводилось бывать здесь. Меня приглашали только в его отсутствие, а так как Диана и Мосли обычно ездят в Лондон вместе, случалось такое редко. Тем не менее я представляю себе планировку дома и, конечно, знаю свою сестру достаточно хорошо, чтобы догадаться, где могут находиться ее тайники. Не сосчитать, сколько часов мы провели вместе в «заповедной кладовке», делясь секретами. Но я не знаю точно, чего ищу.

Я пролетаю сквозь гостиную и столовую, не тратя на них время — Диана никогда бы ничего не спрятала в месте, где бывает много людей и где любой слуга может наткнуться на тайник во время уборки. Я решаю подняться наверх и в холле сталкиваюсь еще с одной девушкой из прислуги. Я извиняюсь и понимаю, что знаю ее, я видела ее на Ратленд-Гейт, когда подсмотрела, как Диана учила своих сыновей нацистскому приветствию.

— Вы же няня мальчиков? Я думала вы в Вуттон-Лодже со всей семьей.

Девушка — на вид ей не больше двадцати, с мышино-серыми волосами и пронзительно голубыми глазами — отвечает:

— Леди Мосли посчитала, что в Вуттон-Лодже и без меня достаточно нянь и гувернанток, а еще посторонних детей и их нянек, и отослала меня сюда, чтобы я помогла заколотить окна и прислуживала им, когда они приедут в Лондон.

При этом глаза ее испуганно распахнуты, и я понимаю, что она предпочла бы остаться в глуши, где, как считается, безопаснее.

— Понимаю, — говорю я, похлопывая ее по руке, пытаясь поддержать чем могу. — Уверена, что в Лондоне вам будет отлично. Правительство надежно держит ситуацию под контролем.

— Спасибо, мэм, — слегка кивая, отвечает она и впервые смотрит мне в глаза, в ее взгляде мелькает благодарность.

— Простите, я должна идти, — говорю я, поднимаясь по широкой лестнице. Сначала я заглядываю в спальню Дианы, украшенную цветами и шелком. Роясь в ящиках, под кроватью и матрасом, перебирая сумочки и шляпные коробки, идеально разложенные на полках, я стараюсь не представлять, что в этой комнате они вытворяют с Мосли. Я ничего не нахожу.

Я вспоминаю про личный кабинет Дианы. Осторожно ступаю по ковру в изысканном, небольшом, залитом солнцем кабинете сестры, сажусь за ее письменный стол, представляя, как Диана разбирает корреспонденцию и пишет ответы своим изящным почерком авторучкой «Монблан». Прекрасная, блистательная Диана. Неужели я и правда ищу компромат на собственную сестру? Неужели и правда хочу найти что-то подтверждающее мои подозрения, будто она работает против Великобритании, — или хочу ничего не обнаружить и отозвать свои собственные слова, переданные Уинстону?

Я отхожу от письменного стола, мое внимание привлекает множество серебряных рамок на столике красного дерева рядом с обитым серым шелком креслом перед камином. Я подхожу, ожидая увидеть снимки детей Дианы и, возможно, одну или две фотографии нас, сестер. Вместо этого с фотографий на меня смотрят Диана и Юнити в компании с Гитлером, Геббельсом и высокопоставленными нацистскими офицерами, имен которых я не знаю. На фото мои сестры отдают нацистское приветствие, улыбаются на фоне строя солдат и даже обедают с лидерами нацистов. Несмотря на все, что я слышала об их близости к этим монстрам, я вздрагиваю, увидев Диану и Юнити среди них. Я наглядно вижу, кто для них важнее, кому они преданы.

Хотя за долгие годы мы не раз ссорились, я люблю сестер. Но я не могу позволить им, особенно Диане, пропагандировать тиранию и служить превращению Великобритании в рабыню Третьего рейха. Осмелев, я возвращаюсь к столу Дианы и обыскиваю каждый уголок, каждый ящик. Что именно я ищу?

Все бесполезно — я не нахожу ничего, кроме письменных принадлежностей, помад и ее записной книжки. И тут я провожу рукой по нижней стороне столешницы и нахожу потайной запертый ящик. Я вытаскиваю из волос заколку, опускаюсь на колени и начинаю ковыряться в замке — этому трюку мы научились с Дианой, когда в детстве рылись в вещах Мули и Пули. Замок со щелчком открывается, и я выдвигаю ящик. Внутри лежит стопка машинописных листов, испещренных рукописными пометками. Сначала я не могу разобрать, что в них написано, так как большинство документов на немецком языке. Но попадаются и документы на английском языке, плюс на полях всех документов есть рукописные комментарии на английском, и, читая их, я начинаю понимать, ради чего это все: используя свои немецкие связи, Диана пытается создать радиостанцию. Зачем? Что будет, если Диана и Мосли получат доступ к эфиру и внезапно кто-то еще помимо Би-би-си, правительственной организации, будет контролировать информацию, поступающую британскому народу? Возможно, это даже хуже, чем если бы мои сестры-фашистки и зять просто общались с врагами.

Ужасные сценарии начинают разворачиваться в моей голове, и я понимаю, что я должна взять кое-какие из этих документов. Поездки Юнити и Дианы в Германию, встречи с нацистами и чертовы разговоры, которые я слышала на протяжении многих лет, бледнеют в сравнении с неопровержимыми доказательствами, лежащими у меня на коленях. Это та самая улика, о существовании которой Уинстон давно подозревал. Я решаю, что если возьму несколько важных страниц, а не всю стопку целиком, Диана, скорее всего, ничего не заподозрит, когда вернется в Лондон и заглянет в этот ящик. Хотя, выбирая страницы, я спрашиваю себя — готова ли я передать их Уинстону? Если я это сделаю, пути назад не будет — ни для Дианы, ни для меня. Может, мне пока просто хранить их у себя, ждать и наблюдать? Но как долго я имею право выжидать, учитывая, что фашизм, несущий смерти и разрушения, уже у порога Великобритании?

За дверью кабинета Дианы слышатся шаги, и мне надо действовать быстро. Нет времени на колебания и раздумья. Я прячу отобранные страницы в сумочку, задвигаю потайной ящик и выхожу за дверь.

Глава пятьдесят девятая ДИАНА

4 сентября 1939 года

Стаффордшир, Англия

Мосли сходит с ума, и каждый его гулкий шаг по Вуттон-Лоджу усиливает беспокойство Дианы — потому что разъяренный Мосли далек от здравомыслия. А они больше не могут позволить себе ни единой ошибки.

— Как могли власти допустить нападение на Кингз-роуд? — кричит он, маршируя по гостиной, а Диана терпеливо ждет, пока он утихомирится. Бессилие М, его неспособность пресечь разгром главного лондонского офиса БСФ на Кингз-роуд побуждают его проявить свою власть в другом месте, например дома. Прошлой ночью она позволила ему командовать в постели, но это не утолило его жажду движения и власти.

Диана догадывается, что на самом деле Мосли не ждет от нее ответа на этот вопрос. И даже если бы ждал, она бы промолчала: объяснение очевидно и удручающе. Мосли и БСФ — давние сторонники фашизма и самого Гитлера — стали доступными публичными мишенями, на которых британский народ может выместить гнев. Властям это на руку. Им удобнее, если граждане направят ярость на офисы БСФ, чем на что-то другое. И с эскалацией войны станет только хуже.

— Где так называемый порядок и контроль, которые якобы обеспечивает это проклятое правительство? Я не вижу их ни на йоту! Гитлер не потерпел бы такого хаоса. И БСФ тоже, если бы мы были у руля!

Диана кивает, отключаясь от него и прислушиваясь к репортажам по радио. Дикторы подробно рассказывают о реакции других стран: Франция, Австралия и Новая Зеландия также объявили войну Германии, но на удивление многие государства сохранили нейтралитет, включая Соединенные Штаты. Также сообщают о военных действиях в Польше и о новом военном совете Чемберлена, но в центре внимания по-прежнему шокирующая атака на британское круизное судно, которое немцы торпедировали прошлой ночью. Лайнер «Атения» подвергся нападению по дороге из Глазго в Монреаль через Атлантику. На борту находилось более тысячи гражданских пассажиров, и сейчас спасательные команды оценивают количество жертв.

«Почему всего через восемь часов после объявления войны Великобритании Гитлер первым делом решил потопить гражданское судно?» — раздумывает Диана. В этом нет никакого смысла, такой военный гений, как он это прекрасно должен понимать. Фюрер знает, что позже, когда Великобритания подчинится его правлению, ему будет труднее завоевать расположение местного населения. Следовательно, она склонна согласиться с Мосли: потопление лайнера «Атения» вполне может быть делом рук самих британцев, уловкой, направленной на то, чтобы склонить мировое общественное мнение в пользу Британии. Однако она достаточно мудра, чтобы высказать это крамольное мнение только Мосли.

Настырные телефонные звонки то и дело слышны на фоне голосов по радио и разглагольствований Мосли. Диана проинструктировала одну из горничных отвечать на звонки, но хозяев звать только в случае крайней необходимости. Иначе они с Мосли провели бы весь день, выслушивая отчаянные причитания Мули по Юнити либо разбираясь с ерундовыми вопросами сотрудников БСФ.

Мэри заглядывает в гостиную, явно опасаясь Мосли, который по-прежнему мечется по комнате.

— Звонок лорду Мосли. Это из «Таймс».

— «Таймс» не входит в список экстренных случаев, Мэри, — Диана старается говорить ровным тоном.

— Но… но… это «Таймс», леди Мосли. И они сказали, что это срочно.

Диане хочется выместить свой гнев на этой девушке, но она понимает — винить можно только себя за то, что доверила деревенской простушке столь важную задачу.

— Мэри, пожалуйста, скажи репортеру, что лорд Мосли занят и что…

— Нет, — рявкает Мосли. — Скажи, что я сейчас подойду.

«Боже, нет», — думает Диана. В теперешнем состоянии Мосли скажет что-нибудь не то и навлечет на себя пристальное внимание британской разведки. Но если она попытается удержать его, он разъярится еще сильнее и его заявление станет еще более взрывоопасным.

Когда Мосли уходит в холл, Диана пересаживается ближе к двери гостиной. Мосли никогда бы не позволил ей слушать свои разговоры, но если она пересядет, то сможет разобрать его слова.

— Вы хотите заявление от имени Британского союза фашистов по поводу потопления «Атении»? — спрашивает он.

Репортер, должно быть, ответил на вопрос утвердительно, потому что Мосли продолжает:

— Хорошо, я продиктую его с условием, что вы опубликуете официальную позицию БСФ.

Диана вскакивает и делает шаг ближе к холлу. Она должна запомнить каждое слово, которое скажет Мосли.

— Да, это трагедия. Разумеется, я осознаю это, — говорит он. — Но пока не будет проведено тщательное расследование, откуда нам знать, что это не провокация британского правительства, направленная на то, чтобы втянуть нейтральные страны в войну?

У Дианы земля уходит из-под ног. Как он мог сказать это репортеру «Таймс»? Публично предположить, что британское правительство спланировало убийство своих граждан, включая женщин и детей? Одно дело сказать это Диане или одному из своих сторонников по партии, и совсем другое — сделать это ключевой мыслью публичного заявления.

Комната начинает раскачиваться, и ее накрывает волна тошноты. «Что делать, что делать…» Эти слова неотвязно крутятся у нее в голове. Она так усердно и так долго работала, чтобы обеспечить Мосли блестящее будущее, — дошла даже до того, что использовала собственную сестру, которая теперь неизвестно где. Даже сейчас, когда М перешел черту и может быть обвинен в подрывной деятельности, Диана ломает голову над тем, как не растерять свои достижения: тесные отношения с Гитлером, стабильное положение БСФ и радиостанцию, которая, конечно, тесно связана и с тем и с другим. Все ради него. Все для их будущего.

Голос Мосли становится лихорадочным, он спорит с репортером «Таймс». Диана не знает — винить ли в подступающей тошноте ситуацию или беременность, но, не в силах сдержаться, она мчится в ванную, едва успевая вовремя. Закончив, она садится на холодный кафельный пол, впервые в жизни сомневаясь в себе. Неужели она теряет контроль?

Глава шестидесятая НЭНСИ

4 октября 1939 года

Лондон, Англия

— Нэнси, вас хочет видеть первый адмирал, — окликает меня Хэйзел.

— Очень смешно. А тебя в туалете ждет английская королева, — отвечаю я своей кудрявой и кареглазой напарнице-водителю, не отрывая взгляд от карты Лондона.

Мне надо научиться лучше выстраивать маршруты, если я не хочу потерять должность в группе противовоздушной обороны. Национальный центр противовоздушной обороны создал местные группы защиты населения. Мы учим людей, как правильно себя вести во время налетов, распределяем оборудование и приходим на помощь в экстренных случаях. Моя работа — обеспечить прибытие группы в целости и сохранности, и я отчаянно хочу эту работу, потому что Питер, кажется, гордится, когда рассказывает о моем занятии.

Вдобавок к этому прорва свободного времени в пору этой «странной войны» — так газеты называют затишье без военных действий — позволяет мне сосредоточиться на работе над «Голубиным пирогом». Сюжет этого романа мне очень близок — светская львица идет добровольцем на войну и обнаруживает у себя под носом нацистскую шпионскую сеть, которая ведет радиопропаганду фашистских взглядов. Опровергает ли это знаменитый афоризм Оскара Уайльда о том, что жизнь чаще подражает искусству, чем искусство подражает жизни? Время покажет.

Меня отстранят от работы в противовоздушной обороне, если я не научусь лучше выстраивать маршруты, и больше всего я тогда буду скучать по Хэйзел, которая умеет привнести легкость в самые мрачные ситуации. Но даже она не может выставить в розовом свете количество моих ошибок. Она старается меня защитить, предлагая тем, кто меня критикует, самим сесть за руль машины противовоздушной обороны, поколесить по темным, хоть глаз выколи, улицам и попробовать добраться до места назначения. Да тут кто угодно попадет в парочку аварий. Она всегда так шутит. Но этот аргумент уже теряет силу.

— В самом деле, — настаивает Хэйзел, и впервые ее голос звучит серьезно.

Я отрываю глаза от карты — у напарницы и правда озадаченное лицо, а позади нее, в дверях гаража, стоит Уинстон. Как странно он выглядит во всех своих адмиралтейских регалиях в этом грязном гараже, где с самого возвращения в Лондон с Инч-Кеннета я работаю в комбинезоне из ткани шамбре. С того дня, когда мы потеряли связь с Юнити. Со дня, когда все изменилось.

Я чуть не рассмеялась его нелепому виду. Чуть… Трудно поверить, что после вражды между Уинстоном и премьер-министром Чемберленом Уинстона сразу в день объявления Чемберленом войны назначили на пост первого адмирала, возглавляющего военно-морской флот, — на тот самый пост, который Уинстон занимал во время Великой войны. Полагаю, премьер был вынужден пойти на это, потому что Уинстон оказался прав во всех своих предсказаниях насчет Гитлера и его намерений. А Чемберлен, как оказалось, ошибался относительно мирного урегулирования.

— Чему я обязана этим удовольствием, лорд-адмирал? — спрашиваю я, делая небольшой реверанс, который, я надеюсь, выглядит не слишком комичным в этом грязном комбинезоне. Я искренна. Со дня встречи на вокзале я больше не видела ни его посыльного, ни его самого, но каждый день читала в газетах о принятых им военных решениях.

Он фыркает:

— Почему титул лорд-адмирал звучит так странно из ваших остроумных митфордианских уст?

— Я ничего такого не имела в виду.

— Я знаю, Нэнси, — смеется он, поворачивается к двери и приглашает: — Прогуляетесь со мной?

Я поворачиваюсь к Хейзел — сказать, что отойду на несколько минут. Она смотрит на меня, разинув рот. Я никогда не упоминала ни из какой я семьи, ни о своих связях в правительственных и аристократических кругах, мне было легче, когда это оставалось тайной. Быть просто Нэнси. По выражению лица Хейзел я вижу, что по возвращении мне придется объясняться.

Мы с Уинстоном в сопровождении его охраны выходим на розовеющую закатную улицу, вокруг спешат рабочие со службы, матери с детьми торопятся домой выпить чаю — до наступления темноты еще час. Как только солнце сядет и станет темно, улицы опустеют. А пока здесь так же полно солдат и военной техники, но сильнее всего о войне напоминают затемненные и заколоченные досками окна.

— Как на тебя повлияла война? — спрашивает он.

— Она не совсем такая, какой я себе ее представляла — сплошные взрывы и сирены в темноте да пожары. Прозвучит странно, но такое ощущение, будто мы сидим на скамейке запасных во время детской игры и ждем, пока капитаны решают, кого они берут в свою команду, прежде чем все начнется. Германия выбрала Италию, а Англия выбрала Францию, но надо еще подождать и посмотреть, где окажутся остальные игроки, прежде чем все всерьез начнется, — говорю я, прикуривая сигарету.

— Нэнси, умеешь ты найти слова и сравнения! — усмехается он. — Я так понимаю, что твой муж стал практически героем военного времени, после возвращения из Перпиньяна он не покладая рук работает в пункте первой помощи. А ты? Села за руль машины противовоздушной обороны. И Клемми с нашими девочками тоже нашли себе дело, — говорит он. Но Уинстон никогда не заводит светскую беседу ради болтовни. Видимо, в ходе этого обмена репликами он хочет показать, что пристально следит за нами? За мной? Хотя и не выходил на связь?

— Похоже, война пробуждает в Питере все лучшее, — продолжает он. — В Томе и Рэндольфе тоже. Насколько я понимаю, Том попрощался с самыми одиозными своими взглядами, чтобы присоединиться к Девонширскому полку, а Рэндольф служит в Четвертом королевском гусарском полку, где когда-то служил я.

— Удачи им всем, — говорю я, стараясь, чтобы это прозвучало оптимистично, хотя на самом деле ужасно волнуюсь.

— Приятно видеть Питера таким. Покой и отсутствие дела портят его. Помню, как однажды ночью он разгромил «Другой клуб»… — Он смолкает, мы оба понимаем: нет смысла продолжать. Если начать перечислять проступки Питера, это может затянуться на несчетное количество дней и ночей. Удивительно, как война изменила моего мужа. Сейчас в наши отношения вернулась прежняя романтика, по крайней мере в те редкие ночи, когда наши пути пересекаются. Однако я знаю, что это мимолетно.

— Его собираются зачислить в Валлийскую гвардию. Возраст — не помеха его желанию сражаться.

— Молодчина. — Уинстон с удовлетворением затягивается сигарой. — Извини, что не смог встретить тебя лично на вокзале в тот день.

— Очевидно, у вас были более важные дела. — Я бросаю взгляд на его униформу. — Например, руководство военно-морскими силами во время войны?

С тех пор, как я передала свои списки посланцу Уинстона, прошло несколько недель, и за это время я успела обдумать, что делать дальше, с учетом того, что теперь у меня на руках документы, украденные из кабинета Дианы и подтверждающие мои подозрения, что сестра собирается запустить радиостанцию в сговоре с нацистами. Гораздо больше меня шокирует — хотя это не слишком-то важно для Уинстона — бессердечность Дианы, когда речь заходит о Юнити. Недавно Муля и Пуля приезжали в Лондон, чтобы попытаться хоть что-то разузнать о Юнити, и во время семейного ужина Диана выглядела совершенно отстраненной, не заинтересованной в том, чтобы помочь родителям в поисках младшей сестры. Учитывая, сколько времени они провели вместе в Германии, это кажется мне странным. Неужели все это было для Дианы лишь прикрытием ее целей? Ледяное безразличие к собственной сестре, оказавшейся в опасности, еще не преступление, но мое отношение к Диане меняется не в лучшую сторону.

Он усмехается моему замечанию.

— Верно. Но не думайте, пожалуйста, что я забыл о вас. И о вашей сестре Юнити.

— Муля донимает кузину Клемми письмами и телефонными звонками, извините. Мы говорили ей, что вы ничего не сможете поделать. Как только Великобритания объявила войну, возможности британских военных и разведки влиять на дела в Германии сильно уменьшились.

— Верно, — пыхтит он. — Но не вполне. У нас все-таки есть мощная разведывательная сеть. Даже в Германии.

— Все еще? — Да. И я навел справки о Юнити.

Я испытываю одновременно облегчение и замешательство. Облегчение из-за того, что некто обладающий властью на самом деле ищет мою пропавшую сестру, которая не выходит на связь. Вряд ли кто-то еще из правительства согласился бы потратить хоть секунду своего времени на поиски девушки, которая публично объявила себя нацисткой. Но мне интересно, почему Уинстон делится этой информацией со мной, а не с Мулей?

— Спасибо, — говорю я, нежно сжимая его руку. — Удалось что-то узнать?

— Я полагаю, до вас дошли слухи, что она попала в концлагерь?

В сумасшедшие недели после объявления войны появилось опасение, что такое возможно, Муля впала в истерику, родители приехали в Лондон, чтобы искать помощь в вызволении Юнити.

— Да, доводилось об этом слышать, но — возможно, ради самоуспокоения — мы не поверили этим слухам из ненадежных источников.

— Вы правильно не поверили им. Это всего лишь слухи. До меня дошла другая информация, но я прошу, чтобы это осталось между нами.

— Разумеется. — Похоже, Юнити попала в больницу.

— В больницу? Она заболела? Она проболела почти весь прошлый год, и я так и думала, что зря она слишком рано вернулась в Германию. — Я в волнении хватаю его за руку. — Или ее ранили?

— Я пытаюсь выяснить это. Но по крайней мере она жива, могу вас в этом заверить.

— Хоть какое-то утешение, — вздыхаю я. — Так вот почему вы решили рассказать мне, а не маме?

— Это одна из причин. Я знаю, что вы сможете хранить все в секрете, пока я не получу подтверждение по более надежным каналам. — Он снова затягивается сигарой: хотела бы я знать, как выносит чувствительная Клементина этот вонючий аксессуар. — Вторая касается вашей встречи с моим посыльным на вокзале и списков, которые вы передали.

Глава шестьдесят первая ДИАНА

4 октября 1939 года

Лондон, Англия

Спортивный «Бентли» петляет по извилистой дороге. Двухместный автомобиль то и дело рискует потерять сцепление с гравийным покрытием, заставляя Диану собраться, но она не боится. Она наслаждается дорогой, скоростью и находит сельские виды очаровательней, чем когда-либо. Повышает ли опасность войны привлекательность родины? С каждым километром ей становится легче, чувство вины отступает. Чувство вины, о котором она и не вспоминала до сегодняшнего утра.

Она проснулась с утра от звуков «Гибели богов», звучавших у нее в голове. Мрачная, зловещая музыка и либретто оперы, которую они с Юнити смотрели на Байройтском фестивале, преследовали ее все утро, пока она ела свой обычный завтрак — яйцо всмятку, фрукты и кофе, — принимала ванну, пудрилась, красила губы, надевала кашемировый свитер цвета слоновой кости и светлую твидовую юбку. Когда она спустилась по лестнице и поздоровалась с Бабá и детьми, высыпавшими из детской порезвиться в саду, ей казалось, что сама Юнити шепчет ей на ухо: «Приезжай и найди меня, Диана. Где ты? Как ты могла оставить меня, зная, что я задумала?»

— Прекрати, — наконец сказала Диана, встряхнув головой, словно пытаясь прогнать из нее мольбы Юнити. И только когда Баба оглянулась на нее из другого конца гостиной, она поняла, что произнесла это вслух.

Запертая в Вуттон-Лодже последние несколько недель вместе с встревоженным Мосли, ядовитой Баба, стайкой детей и их строгих нянь, потоком ужасающих новостей о войне и беспокойством из-за возможного внимания британских властей, она, что вполне предсказуемо, чувствовала себя совершенно разбитой. Неудивительно, что тревога за Юнити всплывала лишь время от времени. «Вероятно, дело не в чувстве вины, а в напряжении нервов», — сказала она себе.

Когда несколько минут спустя Мосли вошел в гостиную с пачкой бумаг в руках, она увидела решение проблемы.

— Я поеду с тобой в Лондон, — объявила она, вскакивая с дивана.

— Лондон? — изумилась Баба. — Мы же только что уехали оттуда ради нашей безопасности.

— Ты уверена, дорогая? — спросил Мосли, взглянув на живот жены. Диана услышала, как Баба с отвращением фыркнула и отвернулась.

— Более чем.

Мосли паркует «Бентли» перед их лондонским домом на Гросвенор-роуд. Обычно оживленная улица сегодня тиха, на ней непривычно много пустующих парковочных мест. Несмотря на то что Лондон замер в тревожном ожидании, Диана чувствует себя здесь более комфортно, чем в Вуттон-Лодже. Это из-за давящего присутствия Баба в Вуттоне? Или прежде милая тишина Вуттон-Лоджа теперь нашептывает ей о вине перед Юнити?

— Добро пожаловать домой, леди Мосли, — приветствует ее Дороти. Девушка выглядит испуганной, но это, видимо, из-за того, что нервы на пределе, думает Диана.

— Спасибо, Дороти. — Диана протягивает горничной плащ, который набросила на плечи на время поездки.

— Дорогая, я поработаю в библиотеке над речью, — кричит ей Мосли из арки холла.

— Я только заскочу в свой кабинет за кое-какими материалами и потом рада буду помочь.

Как приятно вернуться к их привычной рутине, в которой Диана служит выразителем и смягчителем его мыслей. Вместо беспокойного ожидания в Вуттон-Лодже, ужасной бездеятельной тревоги.

Войдя в серый шелковый кокон своего кабинета, Диана моментально расслабляется. Она создала это пространство как убежище от остального мира и наказала прислуге не заглядывать сюда, кроме случаев, когда без уборки уже не обойтись. Этот кабинет и крошечная комнатка с письменным столомв Вуттон-Лодже — единственные места, где она может позволить себе на время приспустить утомительную маску безмятежности.

Она садится за стол, там лежит стопка неразобранных писем. Она просматривает их и отмечает, что лишь одно из них требует немедленного ответа, откладывает его в сторону. Она выдвигает ящики, где хранит черновики предыдущих выступлений. И тут замечает, что запертый ящик на нижней стороне ее стола закрыт неплотно. Возможно ли, что сила, с которой она потянула ящик с речами, подцепила и запертый?

Присев на корточки, она изучает его. Если внимательно присмотреться, можно заметить крошечные царапины на замке. Кто-то заглядывал к ней в кабинет и в этот ящик? Она в панике достает спрятанный ключ, вставляет его в замок и открывает ящик. Испещренные заметками страницы соглашения о радио, к ее огромному облегчению, на месте, вместе с квитанциями, подтверждающими получение БСФ денег от нацистов. Она перелистывает страницы и не обнаруживает ничего подозрительного.

Но царапины на замке не оставляют сомнений. Что еще? Она оглядывает комнату. Поначалу кажется, что все в порядке, но тут она замечает, что фотографии на столике у камина переставлены. Она себя накручивает или здесь все-таки кто-то побывал?

Убрав документы с соглашением о радио на место, она берет бумаги с речью на этот вечер. Спускаясь, она сталкивается в столовой, внизу лестницы, с Дороти, и осторожно спрашивает:

— Послушай, Дороти, кто-нибудь бывал в доме во время нашего отсутствия?

Щеки Дороти вспыхивают:

— Кроме прислуги здесь еще были ваши родители, леди Мосли.

— Мои родители? — Странно, Муля не упоминала, что заезжала на Гросвенор-роуд, думает Диана.

— Да, лорд и леди Митфорд отдохнули в гостиной в жаркий день после полудня на прошлой неделе, они оказались поблизости.

— Больше никого? — Насколько я помню, нет, мэм.

— Диана! — окликает ее Мосли. Диана оставляет Дороти и свое расследование, проходит мимо бывшей няни Джин. Хотя эта кроткая девушка опускает глаза при приближении хозяйки, Диана успевает отметить: служанка расстроена, что ее отправили в Лондон, в то время как остальная семья находится в безопасности в Вуттон-Лодже.

— Где мои записи? — вопит М, когда она входит в библиотеку. Он роется в ящиках своего стола и уже устроил там полный беспорядок. — Не могу же я, черт возьми, говорить то же самое, что и на прошлой неделе.

Хотя у нее были опасения, стоит ли Мосли устраивать митинги в военное время, он настоял, что должен обратиться с речью к «своим людям» вдобавок к официальному заявлению, в котором обвинил в развязывании войны мировую еврейскую финансовую закулису и призвал БСФ бороться за мир. К ее удивлению, на прошлой неделе послушать его речь собралось более двух тысяч человек. Еще сильнее ее шокировало, что зрители и Мосли приветствовали друг друга фашистским салютом, хотя Диана и умоляла его придумать другое приветствие. М обвинил ее в соглашательстве в тот момент, когда они должны удвоить усилия, — и она подумала, но не сказала, что ее взгляды не изменились, только возрос уровень ее осторожности. Почему Мосли не понимает, что нужно вести себя потише?

— Они здесь, у меня, любимый, — говорит она, протягивая ему бумаги, которые принесла из своего кабинета.

В прихожей раздаются голоса и отвлекают их. Генерал Фуллер заглядывает в библиотеку:

— Так и думал, что найду тебя здесь, старина. Готовишься к сегодняшнему митингу?

Блестящий военный эксперт по бронетанковой войне стал ключевым членом БСФ после своей отставки, поскольку был разочарован медленными темпами модернизации вооруженных сил при текущем британском правительстве. Он часто заглядывал к Мосли, особенно перед мероприятиями, поскольку предпочитал появляться на митингах бок о бок с М.

Мосли шагает навстречу Фуллеру, чтобы пожать ему руку, а тот в этот момент замечает Диану:

— Прошу прощения, леди Мосли. Не выразить, как вас здесь не хватало, ваша красота освещает всю комнату.

— Вы слишком добры, — отвечает она. Генерал потирает руки в предвкушении: — Толпа сегодня вечером должна быть на взводе.

— Надеюсь, они будут на таком же подъеме, как и на последнем митинге, — добавляет Мосли.

Мило улыбаясь, Диана наблюдает за происходящим и раздумывает, говорить ли Мосли, когда они останутся наедине, о своих подозрениях, что ее стол обыскали. Стоит ли беспокоить его надуманными предположениями? Хотя Диана считает, что британская разведка вполне могла ими заинтересоваться, ей трудно представить, будто агенты ворвались в их дом и рылись в вещах. Конечно, прислуга немедленно позвонила бы им в Вуттон-Лодж, чтобы сообщить о таком событии. Нет, думает она, лучше пока оставить догадки при себе и сосредоточиться на более явной угрозе, которую Мосли представляет сам для себя. И для нее.

Глава шестьдесят вторая НЭНСИ

28 октября 1939 года

Лондон, Англия

— Дайте мне посмотреть.

Я врываюсь в Ратленд-Гейт, проскакиваю мимо горничной, открывшей дверь, и мимо Пули, застывшего в коридоре, словно оглушенный. Хотя в каком-то смысле так и есть. Возможно, Юнити повергла его в оцепенение.

Я вбегаю в гостиную. Там Муля распростерлась на диване, пристроив, к моему удивлению, голову на коленях Дебо. Не знаю, почему меня удивляет присутствие Дебо, ведь она живет тут, а не на пустынном острове Инч-Кеннет. Но она так редко бывает на Ратленд-Гейт, когда я навещаю родителей в доме, который они снова сняли. Наверное, до войны она проводила время где-то в городе, как и подобает молодой светской девушке, а теперь, как и большинство из них, добровольно помогает фронту.

Муля прижимает к груди клочок бумаги, словно спасательный круг. Она даже не шелохнулась, когда я вошла. Даже не открыла глаз.

— Мне нужно увидеть это своими глазами, Муля, — говорю я ей. Дебо молча предупреждающе качает головой.

Мать не отпускает бумагу.

— Я прочитала тебе вслух по телефону. Этого достаточно.

— Муля, пожалуйста. — Я тянусь к ней рукой. — Позволь мне прочитать телеграмму.

Я отцепляю ее пальцы один за другим. Подхожу к настольной лампе и подношу к свету короткое послание, отправленное по телеграфу Яношем фон Алмази, другом Тома и гражданином Венгрии — именно благодаря венгерскому паспорту он смог въехать в Германию.

В нескольких словах телеграммы — новость, которую мы ждали неделями, дни напролет охотясь за слухами и слушая душераздирающие отчеты, а я все это время не могла поделиться информацией, которую сообщил мне Уинстон. «Юнити в больнице, больна, но выздоравливает. Раны от самоповреждения заживают медленно. Нет возможности перевезти ее из Мюнхена», — читаю я вслух.

Я еще несколько раз перечитала эти слова про себя. Как писательнице, мне ясно видно, насколько тщательно Янош подбирал слово «самоповреждение». Как он, должно быть, потрудился, чтобы найти подходящий эвфемизм, пытаясь смягчить удар и не использовать «самоубийство».

Юнити пыталась покончить с собой. Моя бедная, заблудшая сестра. Как она была одинока и подавлена, раз поверила, будто самоубийство — единственный выход для нее!

Я падаю в кресло напротив дивана и замечаю, что в какой-то момент в гостиной появился Пуля и пристроился на краю дивана рядом с Мулей.

— Самоповреждение? — спрашиваю я, хотя все мы понимаем, что это не вопрос.

— Может, это совсем не то, что мы думаем. В конце концов, Янош — венгр. Восточные европейцы известны плохим знанием королевского английского, — говорит Муля. — Они вечно путают слова.

Даже в отчаянии Муля не может удержаться от оскорблений. А я, как бы ни старалась, не могу удержаться от возражения.

— Янош — член королевской семьи Венгрии, он получил образование в Кембридже и, вполне возможно, знает королевский английский лучше нас. Как бы там ни было, я не могу придумать другого способа понять слово «самоповреждение».

Пуля фыркает, и я воспринимаю это как признак того, что он, похоже, приходит в себя. Это важно, потому что нам придется немало потрудиться, чтобы узнать больше, и тут лорд Редесдейл будет куда полезнее, чем ошеломленный Пуля.

Муля снова плачет и, как обычно, винит меня во всех своих страданиях.

— Нэнси, почему с тобой всегда так трудно? Я изнываю от беспокойства за твою младшую сестру, а ты хочешь поссориться из-за того, насколько хорошо какой-то гражданин Венгрии владеет английским?

И неважно, что она сама это начала.

Дебо закатывает глаза и бросает на меня сочувственный взгляд. Возможно, я слишком сурова с Мулей. Сейчас не время для моих комментариев. Я знаю это, но не могу удержаться.

— Прости, Муля. Просто я опасаюсь, что мы окажемся не готовы помочь Юнити притвориться, будто случилось что-то иное, — говорю я.

Пуля рычит:

— Какое это имеет значение, если мы не можем ее выручить! Мы даже, черт возьми, не можем вывезти ее из Германии.

С грохотом хлопает входная дверь. Пуля вскакивает, чтобы посмотреть, что за растяпа-слуга допустил такое оскорбление в это ужасное время. Я ожидаю возмущенных криков, но вместо этого слышу шелковистый голос моей сестры и сладкое щебетание племянников.

— Диана, дорогая, мы в гостиной, — зовет ее Муля — тут и «дорогая», и ласка в голосе, а со мной она даже не поздоровалась.

Входит Диана, как всегда элегантная — в бледно-голубом платье и шляпке в тон. Была ли она уже так безукоризненно одета, словно собиралась на коктейль в «Ритц», когда Муля позвонила ей с новостью о телеграмме, или облачилась в наряд, достойный леди, прежде чем отправиться в путь? За ней входят Джонатан и Десмонд в сопровождении няни, девушки с мышиными волосами, которую, как я думала, разжаловали из нянь в горничные. Почему Диана именно сегодня привела с собой детей? И тут меня осеняет: она использует их как щит, чтобы смягчить нападки, которые могут обрушиться на нее за отказ помочь вернуть Юнити.

Я периодически виделась с Дианой с тех пор, как выкрала документы о радио. Диана и дети, похоже, в основном живут в Вуттон-Лодже, куда мне ездить затруднительно с учетом моего рабочего графика. Но даже когда они в Лондоне и окрестностях, из-за вездесущего Мосли мне у них не рады. Из-за этого стало трудно «присматривать» за Дианой, как просил Уинстон.

— Дорогая, тебе не стоит так волноваться. Это вредно для малыша, — воркует Муля, поздоровавшись с мальчиками и прогнав их вместе с няней в библиотеку, вопреки желанию Дианы.

При слове «малыш» Диана машинально поглаживает свой аккуратный выпуклый животик. Я чувствую слишком знакомую боль при этом ее жесте, и мне приходится отвернуться. Только Дебо замечает это.

Диана присаживается на край самого дальнего от меня хэпплуайтовского стула с прямой спинкой и объясняет:

— На Ратленд-Гейт собралась целая толпа репортеров, они засыпали меня вопросами о Юнити. Мы едва от них отбились.

Муля прикрывает рот ладонью. — О боже! — Это все, на что она способна.

— Как, черт возьми, этот сброд узнал о Юнити так быстро? Мы сами только что получили телеграмму! — кричит Пуля.

— У них есть шпионы во всех телеграфных отделениях и на телефонных станциях. Насколько я знаю, газеты и журналы щедро платят операторам и курьерам, которые поставляют им информацию. Вероятно, они узнали обо всем раньше нас, — объясняет Диана.

У меня внутри все сжимается при слове «шпионы». Диана не взглянула в мою сторону, но я помимо воли почувствовала себя виноватой. Я еще не решила, следует ли мне отдать документы по радио, хотя сама не понимаю, чего я дожидаюсь. В конце концов, война уже началась.

Оттолкнув Дебо, Муля встает, чтобы предложить Диане чаю с подноса, принесенного горничной.

— Диана, дорогая, вы с фюрером так близки. Я чувствую, он поможет нам вывести Юнити из Германии, если ты попросишь его.

Диана ерзает на стуле, что необычно для такой сдержанной особы. Именно этой просьбы, как я догадываюсь, она и надеялась избежать, приехав со своими мальчиками.

Наконец она говорит:

— Муля, я не понимаю, о чем ты. Мы воюем с Германией. Не могу же я поднять телефонную трубку и попросить соединить меня с нашим врагом, чтобы попросить об одолжении.

Прежде чем Муля успевает ответить, Пуля бормочет: «Проклятые гунны». Какое облегчение слышать, как возвращается его старая, привычная ненависть к немцам. Такой контраст с Мулей, которая по-прежнему на стороне Германии, а не своей собственной страны, даже несмотря на то, что ее сын и зятья отправляются на войну, чтобы ее защищать.

Муля не сдается:

— Да ладно, Диана. Я знаю, что у вас тебя есть способ связаться с Гитлером. Если бы ты только дала ему знать…

Диана перебивает: — Я не понимаю, о чем ты говоришь, мама.

Муля выглядит озадаченной — Диана называет ее «мамой» только в ярости.

— Зачем ты прикидываешься дурочкой? — спрашивает Муля, приподнимая брови. — Я буквально на днях вечером слышала, как ты говорила о том, что у вас с ним есть связь, о вашем радио…

— Хватит, мама! — такого громкого и напряженного тона от Дианы мне еще не доводилось слышать. — Мне что, нужно повторить, что у меня нет способа связаться с лидером Германии, с которой воюет наша страна? И даже если бы был, я бы не осмелилась воспользоваться им, чтобы не рисковать собою и своей семьей.

— Даже ради Юнити? — Муля шокирована, Дебо широко распахнула глаза. — Она твоя семья так же, как Мосли и твои сыновья.

— Даже ради Юнити. Она сделала свой выбор, когда пренебрегла четкими инструкциями фюрера и осталась в Германии. Как бы ни было, я подозревала, что она может… — Диана делает паузу, подыскивая нужное слово, а затем останавливается на том же, которое выбрал Янош фон Алмази, — дойти до самоповреждения. Еще с лета.

Муля встает и пристально вглядывается в Диану. Дебо тоже глядит на нее — недоверчиво, как и Пуля. А я не удивлена, я в ярости.

— Почему ты не сказала нам? Мы могли бы поехать в Германию и вытащить ее оттуда, пока границы не закрылись и не стало слишком поздно. Здесь, в Англии, мы уберегли бы ее от самой себя! — кричу я.

Диана сидит прямо, словно шомпол проглотила.

— Нэнси, сама знаешь, твои слова просто смешны. Никто не смог бы уберечь Юнити от самой себя. Я не могла жертвовать собой, пытаясь спасти ее тогда и не буду делать этого сейчас, — она демонстративно потирает свой живот.

Моя ярость сменяется шоком. Мосли, фашизм и близость с нацистами изменили Диану, я давно догадывалась об этом. Но чтобы даже не попытаться остановить сестру, задумавшую самоубийство? Кто эта женщина, выдающая себя за мою сестру? Какое чудовище вселилось в Диану?

Я не могу больше и секунды находиться с ней в комнате. Я вскакиваю, собираясь выбежать из комнаты и из особняка на Ратленд-Гейт, и тут мне приходит в голову идея. Оставив Диану отбиваться от потока Мулиных увещеваний, я направляюсь на кухню, а не в прихожую, будто бы распорядиться насчет чая. И захожу в библиотеку, где отсиживаются няня и мальчики.

Девушка и мальчики устроились на полу и играют в какую-то карточную игру.

— Мисс? — прерываю я их.

Она встает, и, глядя в ее небывало голубые глаза, я спрашиваю себя, действительно ли мне стоит это сделать? Что если она расскажет Диане? Но потом я решаю попробовать. После той крайней холодности, которую я только что наблюдала, я должна рискнуть. В конце концов, эта опасность куда меньше той, которой подвергаются наши мужчины на войне — Питер и Том среди них.

— Я просто хотела узнать — может, вы чего-то хотите. Я распоряжусь насчет чая.

Мальчики требуют сладостей, а няня мягко успокаивает их.

— Мне подойдет все, что угодно, миссис Родд. Спасибо, — тихо произносит она, когда мальчики возвращаются к игре.

— Хорошо, — говорю я и делаю шаг к выходу. Затем, словно спохватившись, спрашиваю: — Простите, дорогая, напомните, как вас зовут?

— Джин, мэм.

— Джин, я хорошо помню вас по прошлой встрече, когда вы приезжали сюда с мальчиками, — говорю я и наблюдаю за ней, чтобы оценить, как мне действовать.

Она молчит. Вместо ответа опускает взгляд в пол: похоже, ее смущает то, что мы тогда увидели. Это именно та реакция, на которую я надеялась, — значит, я могу открыться.

— Джин, — шепчу я, беря ее за руку. — Я могу лишь догадываться, какие тревожные ситуации вы могли наблюдать, будучи няней этих прекрасных мальчишек. Возможно, сейчас, когда Германии объявлена война, вы видите что-то еще более огорчительное. Если вам вдруг понадобится с кем-нибудь поговорить о чем-то тревожном, что вы видели или слышали…

Джин прерывает меня тихим шепотом:

— Я подслушала, как леди Мосли говорила Джонатану и Десмонду, что не нужно переживать из-за войны, она скоро закончится, она точно знает. И добавила, что именно поэтому им надо продолжать тренироваться приветствовать фюрера.

Слезы наворачиваются на ее глаза, и она дрожащим голосом спрашивает:

— Немцы придут сюда?

Боже мой. Как могла моя сестра говорить такие вещи своим детям? Даже если она в это верит? Даже если она что-то знает? Даже если она часть плана? Меня бьет дрожь.

Бедняжка Джин в ужасе. Но я надеюсь, что она наберется смелости и сделает то, о чем я собираюсь ее попросить, чтобы не позволить Диане и Мосли столкнуть нас всех в хаос.

Глава шестьдесят третья ДИАНА

28 октября 1939 года

Лондон, Англия

Кольцо опасностей вокруг них сжимается, но неужели она единственная, кто это видит?

Добравшись кружным путем до дома — с детьми и няней вдобавок, — Диана закрывает дверь и прислоняется к ней, словно может предотвратить неприятности, просто заслонив всех собою от них. Если задуматься, эта мысль не так уж смехотворна. Много лет она удерживала на плаву Мосли и БСФ благодаря своим связям с нацистами, и, если быть честной с самой собой, именно так ей и удалось привязать к себе Мосли.

Но ее уверенность в том, что она сможет обеспечить безопасность Мосли и мальчиков, что все они будут вместе, ослабевает день ото дня, поскольку БСФ все чаще становится публичным козлом отпущения, а британское правительство расправляется со сторонниками фашизма, реальными и мнимыми. С тех пор, как в прошлом месяце объявили войну, «Закон о чрезвычайных полномочиях» позволил министру внутренних дел задерживать «враждебных иностранцев» — широкое, расплывчатое определение, которое включает всех — и тех, кто бежал от фашизма и нацистов, и тех, кто родом из Германии или Австрии, независимо от того, сколько лет они прожили в Великобритании и каких убеждений придерживались. Тысячи британских граждан отправили в лагеря для интернированных, хотя они не были ни фашистами, ни сторонниками нацистов. Почему Мосли думает, что он и члены БСФ избегут подобной участи?

Стоит в ее броне появиться единственной трещине, и это повлечет падение Мосли, а он, похоже, даже не осознает, насколько рискует. «Будь ты проклята, Нэнси, за свои сегодняшние слова», — думает она. Нэнси еще больше увеличила дыру в щите Дианы.

Конечно, Диана жалеет Юнити. Как всякий живой человек, она беспокоится и раскаивается. Но не может выполнить просьбу Мули, привлечь дополнительное внимание спецслужб к себе и Мосли. Самое главное, если она воспользуется единственным оставшимся у нее каналом связи с Германией, его может тут же раскрыть британская разведка, которая, наверное, уже следит за ними.

— Диана, это ты? — окликает ее Мосли.

— Да, дорогой, только что вернулась от родителей, — отвечает она и идет на его голос.

Как всегда, он не спросит ни о семье, ни о Юнити. Нет, стоит ей войти в библиотеку, он будет говорить о себе самом. Диана слишком увлечена Мосли, чтобы высказать недовольство его замашками. Но она все понимает.

Надеясь согреться в этот прохладный осенний день, она идет в отделанную красным деревом библиотеку, где в камине уютно пылает огонь, и видит, что М не один. Рядом с ним у письменного стола стоит чудовищных размеров мужчина, грудь колесом. Он кажется ей смутно знакомым, но Диана не может точно вспомнить, кто это такой.

— Дорогая… — говорит Мосли с абсолютно неестественной улыбкой, похожей на волчий оскал, и Диана пугается. Неужели ее опасения сбылись? Этот человек из британской разведки? Началось преследование? Господи, почему она не сожгла документы по сделке с немцами насчет радио? Она держалась за них, как за талисман, надеясь, что каким-то образом договоренность будет реализована, несмотря на войну.

— Позволь представить тебе Джонатана Симса, адвоката трастового фонда, поддерживающего наших с Симми детей. Как ты знаешь, она оставила детям значительный траст из наследства Керзонов.

— Рад познакомиться с вами, леди Мосли. — Юрист кивает в ее сторону, даже не посмотрев на Диану, и снова поворачивается к Мосли. Как необычно. Очевидно, этот человек не хочет, чтобы его отвлекали от разговора с Мосли. Что здесь происходит? С деньгами у них туго, потому что свои личные средства Мосли пускает на поддержку БСФ, а за счет траста трех своих старших детей оплачивает расходы на Вуттон и Гросвенор-хаус. В конце концов, ее пасынки время от времени навещают их здесь.

— Как только что упомянул лорд Мосли, — продолжает мужчина, — я здесь по поводу фонда Керзона для его потомков. Лорд Мосли использовал доходы от траста для финансирования расходов на Вуттон-Лодж, а также на этот дом. Поскольку это поместье не является семейным домом детей — их официально зарегистрированным местом жительства является ферма Сейвхей в Денхеме, — эти средства не могут быть направлены на Вуттон-Лодж или Гросвенор-Роуд.

Почему адвокат решил заявить об этом сейчас? В конце концов, Мосли уже много лет тратит деньги траста на личные резиденции, и никаких вопросов не возникало. Может быть, он делает это с подачи британского правительства и спецслужб, которые хотят таким образом надавить на Мосли и БСФ?

Страх, охвативший ее при входе в библиотеку, разрастается. Либо этот адвокат действует в рамках своих должностных обязанностей, и тогда у них с Мосли возникнут еще большие финансовые трудности, чем они ожидали, и им придется отказаться от домов. Либо проверка расходов Мосли инициирована правительственными силами, которые стремятся ликвидировать БСФ и, возможно, Диану и Мосли вместе с ним, — и в этом случае на карту поставлена сама их жизнь.

Комната начинает покачиваться, а голоса, обсуждающие траты Мосли, становятся все глуше.

— Джентльмены, могу я вас оставить на минуту? — говорит Диана, и Мосли выпучивает глаза. Он рассчитывает, что она будет рядом и своим присутствием смягчит адвоката.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он, и по его тону она слышит, что это не беспокойство о ее здоровье. Это завуалированное послание: болезнь — единственное приемлемое оправдание покинуть комнату. Если она не больна, Диана должна оставаться рядом с ним, помогая обезвредить эту бомбу в адвокатском костюме.

Она с трудом держится, но один вопрос твердо намерена решить. Медленно, крепко цепляясь за перила, Диана поднимается по лестнице в свой кабинет. Закрыв дверь, она достает маленький ключик из тайника в пустотелой книге и вставляет его в замок потайного ящика. Она достает оттуда стопку бумаг. Подходит к камину и бросает их в огонь.

Глава шестьдесят четвертая НЭНСИ

3 января 1940 года

Уиком, Англия

Прибытие поезда снова откладывается, я тоскую в коттедже Олд-Милл близ Свинбрука, единственной собственности, что осталась у Мули и Пули помимо Инч-Кеннета, а от аренды на Ратленд-Гейт они скоро откажутся. Я знаю, что не вправе жаловаться на долгие часы ожидания. Мне не пришлось ехать в это путешествие: вместе с Мулей отправилась Дебо. Судя по телеграммам, поездка из Лондона в швейцарский Берн и обратно была совершенно ужасной. Срывались пересадки с поезда на поезд, переправу на лодке через Ла-Манш пришлось ждать два дня, вдобавок машина скорой помощи сломалась по дороге. Не говоря уже об опасностях военного времени, которые угрожали всю дорогу, и о репортерах, которые преследовали Мулю и Дебо на каждом шагу. Но другого способа вернуть Юнити домой не было.

Мы мучительно ждали ее возвращения с тех самых пор, как узнали, что Юнити попала в больницу. Казалось, время почти остановилось, особенно после того, как меня перевели из группы противовоздушной обороны в пункт первой помощи возле Паддингтонского вокзала — у меня появилось еще больше праздных часов. Хотя «Голубиный пирог» отвлекал меня от мыслей о Юнити, рассказ о капризной молодой аристократке, ставшей волонтером в военное время и борющейся со шпионами в собственном окружении, заставил меня задуматься о масштабах и характере Дианиной измены. Не говоря уже о ее роли в «самоповреждении» Юнити. Не слишком ли эта книга автобиографична в текущих обстоятельствах, чтобы публиковать ее? А если я так сильно беспокоюсь, что готова, пусть и завуалированно, писать о содеянном ею, то что мне мешает передать документы про радио Уинстону? Неужели я надеюсь, что Диана изменится или станет изгоем, и тогда мне не придется этого делать? Или во мне говорит верность сестре, которая, боюсь, утратила всякую верность своей семье и стране?

Сворачивая бинты и описывая вымышленных немецких шпионов, я одновременно раздумываю, как вести себя со шпионами в реальной жизни — так я проводила время. До сочельника. Телефонный звонок от Яноша фон Алмази раздался во время рождественского ужина, когда подали пудинг, и стал лучшим подарком. Он позвонил моим родителям на Ратленд-Гейт, чтобы сказать: Гитлер организовал перевод Юнити из Германии в больницу в нейтральной Швейцарии. Более того: Юнити наконец-то окрепла настолько, что может вернуться домой.

Это была первая надежная новость о Юнити с момента той октябрьской телеграммы. Пуля расплакался от счастья и выпил немало вина в честь этого, и лишь потом испугался, что Юнити могут арестовать, когда она ступит на английскую землю. Сочтут ли ее военной преступницей из-за ее преданности нацистам? Пуля отправил срочный запрос старому знакомому Оливеру Стэнли, государственному секретарю по военным вопросам; если Юнити вернется лишь для того, чтобы угодить в тюрьму, то лучше ей оставаться в Швейцарии, рассудил он. И лишь уверившись, что нездоровье оградит ее от суда и тюрьмы, семья снарядила экспедицию за Юнити.

Сумерки окрашивают заснеженный пейзаж в розовый цвет, я наконец слышу шорох шин по гравию подъездной дорожки коттеджа Олд-Милл. Я прекращаю бесконечно поправлять больничную кровать, которую поставила в гостиной, чтобы Юнити не пришлось подниматься по лестнице, и бегу к двери. Натягиваю самое плотное шерстяное пальто, чтобы защититься от пронизывающего холода, выхожу на улицу. Машина скорой помощи сбавляет скорость, затем останавливается, из нее выбираются Муля и Дебо, а потом и Пуля, который присоединился к ним по дороге. Широкие задние двери автомобиля распахиваются, я спешу к ним, чтобы помочь.

Муля и Пуля топчутся у дверей, рядом с ними шофер и медсестра, которую я сначала не заметила, Дебо держится в стороне. Глаза ее покраснели, под ними залегли черные круги. Я никогда не видела, чтобы моя уравновешенная, жизнерадостная младшая сестра выглядела такой несчастной. Что случилось в дороге? Или Дебо в отчаянии из-за Юнити, а не из-за путешествия?

Она тянется к моей руке и сжимает ее с неожиданной силой.

— Если бы только Декка была здесь. Она всегда была такой сильной, и она смогла бы достучаться до Юнити, как ни одна из нас, — шепчет она, и я ощущаю, что мне тоже не хватает Декки. Как жаль, что потеря крошки-дочери и отвращение к европейской политике вытолкнули ее в Америку. Но, отмечаю я с облегчением и долей презрения, Диана не приехала, отговорившись напряженным графиком своего многочисленного семейства и переездом.

— Все так плохо? — шепчу я в ответ. — Хуже и представить сложно.

От слов Дебо меня пробирает дрожь. Она редко преувеличивает.

Муля и Пуля расступаются, и я могу теперь заглянуть в скорую помощь, где медики готовят носилки, чтобы перенести сестру в дом. Поначалу все, что я вижу, — это матрас и куча смятых белых простыней на нем.

Но потом водитель и медсестра поднимают носилки, и я понимаю, что под простынями лежит тело. Когда они проносят его мимо меня, из складок выглядывает лицо Юнити. По крайней мере, мне кажется, что это Юнити.

Изможденные, впалые щеки. Спутанные, коротко остриженные волосы. Пожелтевшие зубы. Безжизненные, пустые голубые глаза, которые, кажется, неспособны встретиться с моими. Неужели это и правда Юнити, моя рослая, решительная сестра? Девочка, которая всегда знала, что по ней, а что нет, и действовала как считала нужным, пусть ее и исключили за это из двух школ. Дебютантка, которая никогда не боялась быть не такой как все, даже если это означало принести на бал ручную крысу. Женщина, которая благодаря своему упорству и настойчивости наладила отношения с Гитлером, какими бы злосчастными они ни были. Сестра, чья преданность семье была безгранична и превосходила ее приверженность даже политике.

Я смотрю на Дебо с недоверием и ужасом. Она кивает и крепче сжимает мою руку.

— Понимаю тебя, — шепчет она единственное, что можно сказать в утешение.

— Ее невозможно узнать.

— И это не она, Нэнс. Юнити, которую мы знали, больше нет. Когда она выстрелила в себя из пистолета и пуля застряла у нее в мозгу, наша Юнити исчезла. — Голос Дебо звучит сдавленно, и мне кажется, что она едва сдерживает рыдания. — Медсестра сказала мне, что Юнити еще раз пыталась покончить с собой в больнице, проглотив свой чертов золотой значок со свастикой.

— О боже! — Я невольно зажимаю рот ладонью. Затем она добавляет:

— Можешь поверить, что сам Гитлер организовал ее перевод в Швейцарию? И оплатил ее больничные счета?

— Это меньшее, что он мог сделать! — взрываюсь я.

Слезы текут по моему лицу и замерзают на щеках. Отчаяние овладело мной, но его уже вытесняет гнев. Случилось бы это все с Юнити, если бы Диана, зная ее склонность к крайностям, не отвезла ее в Мюнхен, а потом годами не сталкивала бы в одержимость ради собственной выгоды? Кого еще Диана могла бы заманить на разрушительный фашистский путь, дай ей волю? Могут ли Диана, Мосли и их презренный БСФ растоптать не только Юнити, но и Великобританию, превратив ее в марионетку в руках их драгоценного Гитлера?

Чем сильнее я плачу, тем крепче моя решимость. Я готова к тому, чего надеялась избежать. Этот шаг гораздо серьезнее, чем передача составленных мною списков поездок Юнити и Дианы в Германию и имен нацистских чиновников, с которыми они встречались, а также конспектов их упоминаний о Гитлере. Это еще более дерзко, чем заставить одну из нянь Дианы шпионить за ней и делиться со мной всем важным, чтобы я потом рассказала об этом людям Уинстона. Я передам Уинстону документы о проклятой радиостанции.

Глава шестьдесят пятая ДИАНА

3 января 1940 года

Стаффордшир, Англия

Снежинка садится на оконное стекло. Кто-то сказал бы, что она прекрасна, но Диана видит в ней нечто поважнее красоты. Несмотря на кажущуюся хрупкость, изящество и уникальность, снежинка должна быть сильной, чтобы пережить трансформацию из воды, текущей по земле, в небесный лед.

Она переводит взгляд со стекла на двух мальчишек, которые появляются за окном. Джонатан и Десмонд, с ног до головы укутанные в шерстяную одежду, раскраснелись от холода и хохочут. Они весело катаются со склона на санках, и она думает, как ей повезло, что у мальчиков такой чудесный нрав. Несмотря на постоянные переезды от отца к матери и обратно, они остаются уравновешенными, вежливыми, гибкими и добродушными. Отчасти за это следует благодарить Брайана с его изумительным характером. Будут ли юный Александр и новорожденный малыш такими же, ведь их отец совершенно другой, их ждет военное время и бурный период в жизни родителей?

Она видит, как счастливы ее дети, и ей больно, что это их последний отдых в Вуттон-Лодже. Что бы ни было причиной расследования, затеянного поверенным траста Керзона, который выделяет деньги на ее пасынков, худшее случилось: они больше не могут использовать средства траста, чтобы платить за Вуттон-Лодж и Гросвенор-Роуд, им придется отказаться от обоих домов, ведь Баба никогда не согласится признать Вуттон-Лодж основным местом жительства детей. Теперь они вынуждены переехать на Сейвхей в Денхеме — в дом Симми, который и считается основным местом жительства наследников, и смогут себе позволить небольшую квартирку в Лондоне. Больше ничего. Денег, которые Диана получает от Брайана, не хватит ни на что сверх этого, а Мосли заложил все свои активы для поддержки БСФ.

Стучат крышки сундуков, шуршит упаковочная бумага, передвигается мебель, хлопают ящики. Звуки сборов вторгаются в приятное созерцание сыновей — одному из них восемь, другому почти десять. Тут до нее доносится ругань, она эхом отражается от стен большой гостиной, похожей на пещеру. «Что там натворили слуги?» — досадует Диана. У них осталось совсем немного прислуги, и Мосли наверняка разносит какого-то деревенского парня, нанятого помочь упаковать вещи для большого переезда, но необученного прислуживать. Ей придется вмешаться.

Она входит в большой зал, там трое слуг вытянулись стрункой перед М. Из трех только Мэри их постоянная прислуга, двое других, как Диана и подозревала, временные. Даже нянь почти всех пришлось отпустить. Трое работников с облегчением смотрят на хозяйку, и Диана знает, что только она может все уладить, прежде чем они попрощаются с этим волшебным местом.

Мосли разводит руками:

— Они почему-то не знают, что делать с серыми занавесками.

Он указывает на серебристый шелк, широкими складками обрамляющий огромные окна, — Диана собирается повесить его на ферме Сейвхей вместо океанов ситца, который предпочитала Симми.

— У меня есть дела поважнее, чем препираться с прислугой, — объявляет М, выходя из комнаты. На секунду он задерживается и, не оборачиваясь, кричит: — Диана, мы должны уехать в течение часа!

Ей остается только объяснить все работникам и успокоить единственную оставшуюся няню. Только после этого она сможет завершить еще одно дело — секретное. Поднявшись по лестнице в свою спальню, она садится за письменный столик, из-за которого открывается вид на раскинувшуюся вокруг дикую природу. Берет лист бумаги, ручку и начинает писать: «Дорогой Питер».

Она обращаться к Питеру Экерсли, одному из ведущих британских экспертов в области радиоинженерии, который также симпатизирует фашистам и входит в правление их радиопредприятия, с весьма щекотливым вопросом. Диана очень осторожно выбирает слова. Хотя Гитлер дал понять, что, если начнется война, радиостанцию вряд ли удастся запустить, она хочет это проверить. В конце концов, Гитлер не сказал напрямую, что сделки не будет, и у нее еще остались способы связаться с ним, хотя она и сказала Муле противоположное.

В расплывчатых формулировках она интересуется ходом строительства радиостанции в Остерлуге, в северо-западной части Германии, вещание с которой могло бы достигать восточной и юго-восточной Англии. Предполагалось, что первоначальное финансирование возьмут на себя немцы, а позже свой вклад внесут британские инвесторы вместе с «Рэдио Вэрайэти», организацией, созданной для производства радиопрограмм. Британские и немецкие компании сейчас по закону не могут вести совместный бизнес, но она с самого начала предусмотрительно постаралась скрыть немецкое и британское происхождение учредителей компании. Однако, несмотря на все предосторожности, деловые партнеры должны обладать определенной склонностью к риску. Готовы ли они к нему? Это она хочет выяснить.

Она не может допустить, чтобы Мосли обнаружил, что проект радио повис в воздухе. Долгие месяцы она уверяла его, что сделка состоится и у них появится доход, что переезд на ферму Сейвхей — лишь временная мера. Диане важно, чтобы Мосли продолжал зависеть от нее, особенно когда Баба опять так близко — в конце концов, они будут вместе жить вместе на ферме Сейвхей.

Тревожит ее и сегодняшнее возвращение Юнити домой. Перспектива встретиться лицом к лицу с младшей сестрой, стать свидетельницей ее физического и психического краха, пугает Диану.

Ее тяжелые размышления прерывает горничная:

— Мэм, сундуки с одеждой и коробки с припасами на следующие три недели полностью упакованы и готовы к погрузке. Остальное прибудет позже.

— Замечательно, — отвечает Диана, глядя на мелькающие за окном красные штаны своих сыновей, которые снова наперегонки взбираются на холм и тянут за собой санки. — Думаю, пора позвать мальчиков, — говорит она скорее самой себе, и голос у нее такой же удрученный, как и настроение.

Она засовывает письмо в рукав и в последний раз спускается по лестнице. Она передает послание своему самому надежному слуге и нашептывает инструкции: он должен отправить его из почтового отделения не в ближайшем городе, а в стаффордширском Элластоне, чуть подальше. Важно, чтобы следы не вели в Вуттон-Лодж.

Что ж, пора.

Широко распахнув французские двери на лужайку за домом, она кричит:

— Эй, ребята! Пора ехать.

— Еще разочек, мам! — отзывается Десмонд. — Ну пожалуйста!

Диана смеется — ну разве можно им отказать? И пусть они задержатся еще на пять минут и Мосли разозлится.

— Хорошо!

Она глядит, как ее потрясающие сыновья мчатся на санках по снежным сугробам, и странная грусть охватывает ее. Почему ей кажется, будто великолепный, счастливый период ее жизни походит к концу?

Глава шестьдесят шестая НЭНСИ

2 февраля 1940 года

Лондон, Англия

Я выхожу из неброского черного «остина» в переулке рядом с величественным зданием Адмиралтейства. Солдат в форме ждет меня и, не говоря ни слова, проводит через неприметную дверь в стене из желтого кирпича. Я следую за ним по извилистому коридору, который выходит в большое фойе, там сопровождающий жестом приглашает меня подождать на скамейке, обитой яркой сине-красной тканью с рисунком в виде морских коньков. В любом другом месте этот узор выглядел бы нелепо, но в официальной резиденции лорда адмиралтейства он вполне уместен.

Если отвести глаза и не смотреть на светомаскировочные занавески, а также представить, что в этом переоборудованном бальном зале вокруг не снуют офицеры военно-морского флота, может показаться, что тут очень мирно. Но это лишь иллюзия, хотя сейчас бомбы не падают на Лондон. Так называемая странная война все ближе к переходу в настоящую. Я слежу за тихими приготовлениями и знаю, что нацисты не дремлют, а мы готовим морские патрули, военно-воздушные войска и незаметно отправляем несколько дивизий во Францию. От того, что война не задевает обычных граждан, она не становится менее реальной.

Даже из коттеджа Олд-Милл, где я отсиживалась с Мулей и Дебо, ухаживая за Юнити, я видела, что схватка надвигается. На самом деле каждый раз, когда я меняла постельное белье для бедняги, страдающей недержанием мочи, или кормила ее с ложечки пюре, или заново учила мою младшую сестру словам, которые она забыла, или дежурила у ее постели ночью вместо Дебо или на удивление жизнерадостной Мули, мне было очевидно — война между Великобританией и Германией не за горами. А когда Пуля собрал вещи и уехал из Олд-Милл на Инч-Кеннет, потому что не мог вынести вида своей искалеченной дочери и слушать, как Муля превозносит Гитлера, я страстно пожелала, чтобы война началась всерьез. Если бы это зависело от меня, так бы и было. Я умираю от желания отомстить нацистам за то, что случилось с моей сестрой, независимо от того, какую роль она сыграла в этом сама. Единственная странная вещь, которая произошла за эти ужасные недели с тех пор, как Юнити вернулась, — это краткий визит Дианы в Олд-Милл. Ее желание сбежать поскорее было очевидным с того самого момента, как она вошла в домик, отделанный белой штукатуркой и темными балками, и увидела Юнити на больничной койке в гостиной. Хотя из нее потоком лились слова поддержки, она начала прощаться, едва успела войти. Ей было невыносимо смотреть на то, что она сотворила с Юнити. Не прошло и тридцати минут, как она неторопливо погладила свой огромный живот и объявила, что ей пора идти «ради ребенка». По крайней мере, у нее хватило порядочности не приводить Мосли.

— Леди Черчилль сейчас примет вас, — произносит секретарь, и я следую за ним вверх по центральной лестнице — видимо, в личные покои Черчилля. Я устраиваюсь на уютном диване перед потрескивающим камином и греюсь, ожидая Клемми.

Когда она позвонила в Олд-Милл-коттедж и попросила меня зайти, если я буду в Лондоне, я догадалась, зачем меня зовут. Клемми не просто хотела узнать новости о Юнити и Муле, хотя мы подробно это обсудили. Нет, Клемми приглашала меня от имени Уинстона. Если мне есть что рассказать, он более чем готов выслушать. Приглашение «навестить их семью» в Адмиралтействе лишь слегка маскировало истинные причины встречи.

Пронизывающий февральский холод заморозил меня до костей, поэтому я встаю и подхожу поближе к огню, чтобы согреться, пока жду. Я снимаю перчатки, потираю перед огнем руки и слышу позади себя шаги. Прежде чем повернуться, я произношу:

— Добрый день, кузина Клемми.

— Чертовски приятный комплимент, Нэнси, — раздается грубый, глубокий рокот позади меня. Это Уинстон. — Еще никто и никогда не принимал мои тяжелые шаги за легкую поступь Клемми.

Ему всегда удается рассмешить меня. Муля считает его невыносимым, а Пуля — слишком уж целеустремленным, но я ценю его интеллект и юмор.

— Готова на все, чтобы порадовать лорд-адмирала.

Уинстон расправляет плечи при упоминании своего титула. После столь долгого пребывания на политических задворках он, должно быть, счастлив снова оказаться на главных ролях в результате того, что все его подозрения оправдались. Конечно, он с удовольствием возглавил Адмиралтейство и теперь произносит зажигательные речи по всей стране.

— Как Юнити? — Веселье исчезает из его голоса, мы устраиваемся рядом на диване. Он лучше, чем все журналисты, вместе взятые, неотрывно следящие за падением моей сестры, знает причины ее нездоровья. Я догадалась, что полицейские, охраняющие Олд-Милл-коттедж, подобраны Уинстоном лично и держат его в курсе событий — никаких сомнений. Уверена, что они приставлены именно ради этого, а не для защиты нас от разгневанных толп и не для защиты Великобритании от нацистки Юнити.

— Это уже не Юнити. — Еще одна жертва войны… — вздыхает он. — Я тоже так считаю.

— И наши общие убеждения привели нас к этому самому моменту. — Этоутверждение, не вопрос.

— Думаю, вы это знаете.

Он улыбается, попыхивая сигарой. Вытаскивает из кармана серебряную зажигалку и спрашивает:

— Желаете закурить?

Я киваю, открываю сумочку и достаю сигарету. Держу ее наготове, Уинстон щелчком открывает зажигалку и подносит огонь.

— Я не стану спрашивать, почему вы поделились информацией, которую передали через моего человека. Полагаю, Диана дала много поводов. Возможно, и Юнити в прошлом также.

— Ваши предположения верны, — отвечаю я, затягиваясь своим «Данхиллом» и вспоминая все обрывки информации, попавшей ко мне от бывшей няни Дианы и переданной мною Уинстону. Самыми весомыми сведениями — помимо утверждений Дианы о том, что приход нацистов неизбежен, — были даты и время встреч БСФ; полагаю, Уинстон смог воспользоваться ими.

— Но самые компрометирующие документы я решилась передать, только когда увидела лицо Юнити после ее возвращения, — продолжаю я.

— Ого, — говорит он и начинает расхаживать перед камином. — Да. Думаю, такое может подтолкнуть к патриотическим поступкам.

Я устала от кружения вокруг да около. Это решение слишком давно тяготеет надо мною, и я хочу переложить это бремя на кого-то еще. Не то чтобы я верила, будто когда-то перестану сомневаться в правильности своего поступка. Вопрос об этом будет преследовать меня вечно.

Я открываю сумочку и вытаскиваю документы, которые взяла из запертого ящика стола Дианы.

— Мне нелегко передать вам это, — говорю я, вкладывая бумаги в его протянутую руку.

— Я знаю. Поэтому я и не давил. Я знал: должно быть что-то еще, но речь о вашей сестре, а вы почти моя кузина. Поэтому я не спешил. Но в конце концов я не мог больше ждать. — Не глядя на бумаги, он спрашивает: — Что в них?

— Я не слишком хорошо знаю немецкий, но судя по тому, что смогла перевести, это контракты. Похоже, Диана и Мосли открыли цепочку фирм, чтобы заключить контракт с правительством Германии и создать коммерческую радиостанцию на немецкой земле, которая вещала бы на некоторые районы Великобритании.

Глаза Уинстона расширяются, и он утыкается в документы.

— Это действительно настолько страшно? — спрашиваю я, хотя и знаю ответ.

— Нэнси, «странная война» вот-вот закончится. — Его пронзительно-голубые глаза всматриваются в меня. — Гитлеровские войска скоро снова двинутся вперед. Наша разведка предполагает, что сначала они направятся в Скандинавию, а затем во Францию. А в Норвегии, где есть партия, лидер которой Видкун Квислинг, подобно Мосли, является открытым антисемитом и нацистом, им будет проще простого победить. Квислинг встретит их с распростертыми объятиями и создаст марионеточное правительство.

— Боже мой…

— Да. И тогда нацисты обратят свой взгляд на Великобританию, и нам не стоит недооценивать атакующие возможности Германии. Понятно, что на лондонские улицы полетят бомбы, но не только: возможно полномасштабное вторжение. Представьте, какой ущерб могла бы нанести радиостанция, находящаяся в руках врага, вещающая по всей Англии — запросто соединяя врагов внутренних и внешних, распространяя пропаганду и дезинформацию среди британцев. Очевидно, нам абсолютно необходимо разгромить внутренних врагов — эту проклятую «пятую колонну», о которой вы читаете в газетах, — или они помогут Германии быстро захватить нашу страну.

Глава шестьдесят седьмая ДИАНА

2 марта 1940 года

Лондон, Англия

— Посмотрите, какого успеха того и гляди добьется Квислинг. Такого же успеха могли бы добиться и мы, — говорит Мосли на закрытой встрече в лондонской штаб-квартире БСФ.

Диана резко вдыхает при упоминании печально известного Квислинга, но когда люди оглядываются на нее, поджимает губы и смотрит прямо перед собой. Как будто она вообще ничего не слышала.

Но она ошеломлена. Как он решился сделать вне дома заявление, которое может быть воспринято как измена? Неважно, что это встреча с узким кругом высших руководителей БСФ и проходит она за закрытыми дверями и задернутыми плотными шторами. Никогда не знаешь, кто окажется предателем.

— Верно, верно! — соглашается генерал Фуллер, и все аплодируют.

При одном упоминании Квислинга присутствующие одобрительно гудят. По сведениям Мосли, Видкун Квислинг, лидер консервативной политической партии Норвегии, ведет переговоры с Гитлером по поводу пронацистского захвата Норвегии. Квислинг надеется расчистить путь Гитлеру изнутри, и этот план нравится Мосли и его ближайшему окружению. Не то чтобы Диана возражала против плана Квислинга; по сути, и они с самого начала шли к тому же. Просто ей кажется, что не стоит во всеуслышание обсуждать это.

Почему Мосли думает, будто может единолично принимать такие решения? Ведь это она упорно и долго трудилась, чтобы наладить отношения с Гитлером, без которых будущее БСФ было бы в лучшем случае призрачным. Не должен ли муж посоветоваться с нею, какую степень риска они могут себе позволить? Или, по крайней мере, она должна быть среди тех, кто принимает решения. Разве он не читал в новостях, что правительство стремится уничтожить «пятую колонну» — группы внутри Англии, симпатизирующие нацистам?

«Сохраняй спокойствие», — говорит она себе, поглаживая округлившийся живот. Остался всего месяц до появления малыша на свет. «Хватит с него потрясений после рождения, которое придется на военное время, — думает она. — А пока ему нужен покой». Она делает глубокий вдох и решает дальше слушать обсуждение вполуха.

Она вспоминает, что Мосли предложил ей не ходить на сегодняшнее мероприятие. «Ты устала, дорогая, — настаивал он. — Давай я разберусь со всем сам. Я не вынесу, если из-за политики ты заболеешь, как Симми». Мосли кажется, что его многочисленные поездки и выступления, в которых бывшая жена его сопровождала, способствовали ее болезни и смерти, но вспоминает он об этом, лишь когда не хочет, чтобы Диана ехала с ним. Ее частые и трудные поездки в Германию никогда и нисколько его не беспокоили.

Именно его предложение пропустить встречу означало, что присутствовать там необходимо. Хотя она предпочла бы с комфортом устроиться в их уютной лондонской квартирке на Долфин-сквер, в то время как маленькие дети остались на ферме Сейвхей с няней, а ее старшие мальчики — в школе-интернате. Это единственное личное пространство, которое они могут себе позволить, и на это уходят ее последние деньги, полученные от Гиннесса.

Еще одна мучительная мысль преследует ее — ответ на ее письмо Экерсли так и не пришел. Почему? Возможно ли, что почта потеряла послание и он его не получил? Или у него какие-то проблемы?

— Победа не за горами, — слышит она обрывок речи М.

Мужчины одобрительно перешептываются, и она не может расслышать, что Мосли говорит дальше, пока он не повышает голос.

— Самое большее, два года.

— Верно! Верно! — снова встревает проклятый генерал Фуллер.

Ей приходит в голову ужасающая мысль. Возможно ли, что Экерсли не ответил, потому что ее письмо перехватили? «Нет, — думает она, — если бы кто-то в британском правительстве или разведке — или французской разведке, если уж на то пошло, — прочитал мое письмо, они бы увидели в нем лишь вежливые расспросы о здоровье Экерсли и его семьи». Если бы власти действительно перехватили письмо и усмотрели в нем нечто большее, она бы не сидела здесь сейчас. Ходят настырные слухи, что сторонников фашизма и подозреваемых в нацизме арестовывают.

Звук удара кулака Мосли по столу пугает ее.

— Мы должны предложить людям альтернативу нынешнему правительству и надежду на мир.

«Это уже получше», — думает она. Призывать к миру? За такое Мосли вряд ли арестуют. В конце концов, он же призвал своих сторонников записываться добровольцами и верно служить в медицинских, полицейских отрядах и противовоздушной обороне. На каком основании их могли бы обвинить в измене, если нет документов о сделке по радио?

Глава шестьдесят восьмая НЭНСИ

23 мая 1940 года

Лондон, Англия

Звонок телефона неожиданно резкий. Я слышу его даже из сада, где развешиваю для просушки выстиранные простыни Юнити, звук долетает через кухонную дверь, открытую в этот теплый весенний день, чтобы впустить свежий воздух. Уинстон не преувеличивал. Как только война началась, события стали развиваться очень быстро. Каждая страна стремительно продвигала вперед свои фигуры на шахматной доске, пока Германия не вывела своих ладей и слонов и не вторглась в Бельгию, Францию, Люксембург и Голландию. В ответ, конечно, Великобритания выдвинула вперед свою самую сильную и умную фигуру — по иронии судьбы, ферзя, — и Уинстон стал премьер-министром после отставки Чемберлена. Он принял присягу 10 мая, сразу после массированного немецкого вторжения в континентальную Европу, и вскоре привнес в игру новое оружие — Положение об обороне 18B, поправку к Закону о чрезвычайных полномочиях, которая давала правительству право задерживать любого, кто считается угрозой национальной безопасности или подвержен иностранному влиянию, без предъявления официальных обвинений или судебного разбирательства, включая тех, кто симпатизирует нацистской идеологии. Тем не менее казалось, что опасность буквально повсюду.

Звонок обрывается, и я слышу голос Мули:

— Диана, дорогая, это ты? Я тебя не узнаю, — произносит Муля и замолкает. — Отдышись. Успокойся.

Я замираю с простыней в руках. Что происходит? Диана никогда не нуждалась в призывах успокоиться, она и без того всегда сверхъестественно спокойна.

— Что сделала полиция? — спрашивает Муля. — Прямо на твоих глазах? Ты послала к нему адвоката? — Ее голос чуть дрожит.

Адвокат? Кому он понадобился? Они говорят о Мосли? Он попал в очередную передрягу на митинге? В этом месяце на него уже напали на митинге из-за его взглядов.

— Как это никто не берется за это дело? — почти кричит Муля. — А как же постоянный адвокат Мосли, Свит? — короткая пауза. — Отказался? — Муля перестает притворяться спокойной, она в ярости. — Все отказались? Да как они смеют!

Она надолго замолкает, потом спрашивает: — Свит сказал, что это в связи с новым законом? Муля, стуча каблуками, расхаживает по комнате:

— Что это за закон, который позволяет бросать подозреваемых в тюрьму на неопределенный срок без суда и следствия? Без предъявления обвинения? Это нарушение принципа неприкосновенности личности, такое вряд ли понравится британским гражданам. Не волнуйся, Диана. Все скоро разрешится, — Муля пытается успокоить свою любимую дочь.

В тюрьму? Мосли отправили в тюрьму? К горлу подкатывает тошнота, я опускаюсь на ступеньку перед кухонной дверью. Хотя я не сомневаюсь, что Мосли заслуживает тюремного заключения, что ему нельзя позволять свободно разгуливать и сеять семена предательства накануне немецкого вторжения, мне все равно больно видеть, как переживает моя сестра. Даже вот так, опосредованно. Даже если он, скорее всего, попал в тюрьму из-за переданных мною сведений, поскольку его имя фигурировало в документах насчет радиостанции. А также потому, что люди Уинстона бывали на встречах БСФ, о которых я узнавала от бывшей няни детей Дианы.

Чуть более спокойным тоном Муля говорит:

— Ты совершенно права. Как только полиция обыщет вещи Мосли на ферме Сейвхей и в вашей лондонской квартире и ничего не найдет, они его освободят. Новый это закон или старый. В этой стране не считается преступлением придерживаться иной точки зрения.

Короткая пауза, затем Муля спрашивает:

— Где его держат?.. Но, Диана, Максу всего пять недель, ты еще кормишь грудью! — восклицает она, затем добавляет: — Скажи хотя бы, что твоя новая няня согласна остаться и присмотреть за Максом, пока ты повезешь вещи Мосли в Брикстонскую тюрьму. Хотя бы она не оставила вас? Слава богу хоть за это, — говорит Муля, и в ее голосе отчетливо слышится отчаяние. Боюсь даже представить, сколько отчаяния сейчас в голосе Дианы, и очень надеюсь, что у нее есть хорошая прислуга. Джин добровольно уехала помогать фронту несколько недель назад, и, признаться, я испытала облегчение. Я постоянно боялась, что она проболтается о наших тайных разговорах и о шпионаже на меня.

Пока Муля и Диана обсуждают, как добраться до Брикстонской тюрьмы и что Диане надо отвезти мужу, я спрашиваю себя, насколько я причастна к случившемуся. Я знаю, что МИ-5 держала Мосли и Диану на прицеле еще до того, как я начала делиться информацией с Уинстоном. Но и Мосли в последние недели вел себя крайне неосторожно. Несмотря на то что немцы прорвали линию фронта союзников всего четыре дня назад, а британские войска отступают к Дюнкерку, Мосли, чья преданность фашизму и связи с Гитлером хорошо известны, продолжал публично призывать к миру. И все это в то время, когда граждане особенно бдительно высматривают шпионов — спускающихся с неба на парашютах или готовящих бомбу по соседству, а правительство выпустило постановление, позволяющее задерживать, кого оно пожелает.

Я слышу, как телефонная трубка возвращается на аппарат, а потом — без сомнения — плач Мули. Надо ли мне пойти и обнять ее? Мы с ней не склонны взаимно утешать друг друга. Имею ли я вообще право утешать?

Глубоко вдохнув, я вхожу в дом. Рано или поздно мне придется столкнуться с чувством вины, как бы я ни старалась подальше запрятать его внутри себя. Полагаю, в конце концов вина станет моей постоянной спутницей на всю жизнь.

Глава шестьдесят девятая ДИАНА

29 июня 1940 года

Денхэм, Англия

Диана заканчивает кормить грудью малыша Макса. Какой он крепенький уже в одиннадцать недель, думает она. Аккуратно кладет его в коляску, чтобы не разбудить, и прикрывает пеленкой, чтобы защитить от солнца, гуляет с ним по саду фермы Сейвхей. Паркует коляску у скамейки в тени и устраивается с книгой «Королева Елизавета и граф Эссекс» Литтона Стрейчи.

Закрыв глаза, она вдыхает аромат душистого горошка, выросшего рядом с ирисами и георгинами, можно сказать, наслаждается ясной погодой. Но как смеет она радоваться прекрасному летнему дню, когда Мосли гниет в темной, кишащей паразитами тюрьме! Пытаясь избавиться от стыда, она начинает думать о том, что отвезти ему в следующий еженедельный визит в Брикстонскую тюрьму. Может, какую-то особенную книгу, которая его утешит и развеселит? Какую одежду ему передать? Ей придется рыться в его старых поношенных вещах — тех, в которых он ходил на рыбалку в Вуттон-Лодже или на лесные прогулки, — потому что во время ее последнего визита он попросил больше не приносить одежду деревенского сквайра. Судя по всему, из-за нее возникали «небольшие неприятности» с другими заключенными. Однако, как бы он ни просил, газет она ему не принесет. Заголовки о нем оскорбительны, и ей невыносима мысль о том, что он будет читать их в одиночестве в этом ужасном месте.

Она напоминает себе, что нужно упаковать еще одну коробку книг из обширной библиотеки фермы Сейвхей. На прошлой неделе военные сообщили ей, что поместье конфисковано в военных целях. Конечно, и остальные усадьбы постигла та же участь, но у их владельцев были и другие дома, куда они могли переехать. У Дианы и ее мальчиков вариантов не так много, тем более что она и Мосли — изгои общества. Даже Баба не предложила им кров. Диана была благодарна, что хоть кто-то из семьи протянул руку помощи: Памела и Дерек примут их в Ригнелл-Хаусе, на ферме в Беркшире. Учитывая, что Памела и Дерек открыто поддерживали фашизм, Диана и ее мальчики не нанесут репутации хозяев особого ущерба.

— Леди Мосли? — Из-за каменной ограды сада со стороны дома появляется горничная.

— Да? — Пришли люди, они хотят поговорить с вами.

— Кто? Мне не хотелось бы беспокоить ребенка, если это не срочно.

— Они не дали визитной карточки, мэм.

«Странно, — думает Диана. — Все дают визитные карточки». Может быть, это журналисты, думает она. Репортеры преследуют ее с момента ареста Мосли, даже здесь, на ферме Сейвхей.

— Что это за люди? Это ведь не журналисты? — Не похоже, мэм. Там женщина с тремя мужчинами.

Сердце Дианы начинает биться чаще. Репортеры иногда появляются парами, но не стайкой. Посетители могут оказаться полицейскими, но странно, что среди них есть женщина. Они приехали, чтобы провести еще один обыск? Через несколько дней после заключения Мосли они ворвались на ферму Сейвхей. Диана знала, что они ничего не найдут, — она уже сожгла самые компрометирующие документы, — но тем не менее разнервничалась. Неужели они распотрошат все коробки, которые она и горничные тщательно упаковали?

Этот проклятый новый закон Уинстона дает властям неограниченную власть вторгаться в дом без всяких доказательств.

Она оставляет Макса со служанкой, наказав ей не торопясь отвезти его в детскую, где няня приглядывает за полуторагодовалым Александром, пересекает сад и входит в дом. Посетители ждут ее в фойе.

— Чем могу быть полезна? — спрашивает она, изучая этих четырех странных людей. Их властный вид и убогая одежда говорят ей, что они действительно из полиции.

— У нас есть ордер на ваш арест, — говорит самый высокий из мужчин в мятой фетровой шляпе.

Арестовать? Ее? Диана переживала о безопасности Мосли, учитывая его неосторожные выступления, но она-то не участвовала в деятельности БСФ, она всего лишь любящая жена. Самое предосудительное, что сделала она, — это переговоры о коммерческой радиостанции, но никаких бумажных следов этого не осталось. Может, дружба с Гитлером — ее преступление?

Но как насчет запертого ящика, в котором она хранила контракты? Ведь на замке появились царапины и казалось, что он приоткрыт? Неужели МИ-5 все-таки побывали в ее кабинете?

— На каком основании? — спрашивает она, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал спокойно, спина оставалась прямой, а губы и руки перестали дрожать.

— Нам не нужны основания, — с самодовольной улыбкой отвечает мужчина.

Подключается женщина:

— Я провожу вас в вашу спальню. Вы можете собрать нужные вещи на выходные.

«Выходные?» — с облегчением думает Диана. Кажется, прозвучали именно такие слова. Возможно, власти просто хотят успокоить публику, демонстративно наказав «козла отпущения». Даже самые жестокосердные британцы не захотят разлучать мать с детьми на более долгий срок. Какие будут заголовки, думает она.

Женщина-полицейский следует за Дианой вверх по лестнице к спальне. Диана оборачивается к ней:

— Мне также нужно упаковать кое-какие вещи для моего ребенка. Я кормлю грудью и не могу расстаться с ним на все выходные. Он должен поехать со мной.

— В тюрьму Холлоуэй не допускаются младенцы, — отвечает офицер.

Холлоуэйская тюрьма? О боже, это самая большая женская тюрьма в Западной Европе, где сидят преступницы всех мастей. Это не камеры заключения местной Дэнхемской полиции. Воображение рисует ей железные решетки и загон в центре, охранников, которые смотрят на заключенных, словно на животных в зоопарке.

Диана замирает на ступенях, глядя на полицейскую:

— Но моему ребенку всего одиннадцать недель! Ему нельзя расставаться с матерью. Он будет голодать.

Женщина пожимает плечами. Как она может быть такой бесчувственной, когда речь идет о младенце? Разлучать его с матерью на все выходные! Диане хочется замахнуться на нее, столкнуть с лестницы, хотя и не она причина этой катастрофы. Вместо этого Диана отворачивается и продолжает подниматься по лестнице.

— Тогда нам придется зайти в детскую. Я должна сообщить няне, что она будет присматривать за обоими мальчиками — полуторагодовалым Александром и Максом, которому одиннадцать недель.

Диана подчеркивает возраст сыновей. — У вас есть пять минут. — Офицер невозмутима.

Диана преодолевает второй лестничный пролет, поднимается в детскую, огромную игровую, куда выходят спальни мальчиков и няни. Малыш Александр топает к ней с плюшевым кроликом в правой руке. Няня сидит в кресле-качалке с крохотным Максом на руках и баюкает малыша, не сводя глаз с его старшего брата.

Диана опускается на колени перед Александром и говорит:

— Маме нужно уехать в небольшое путешествие. Поцелуй ее и пообещай, что будешь слушаться няню.

Александр тянется к ней и небрежно чмокает в щеку влажными губами. Она прижимает ладонь к месту поцелуя, словно пытаясь впечатать его. «Всего лишь выходные, — успокаивает она себя, когда подступают слезы. — Я оставляла его на гораздо более долгий срок ради поездок в Германию», — напоминает она себе. Она мысленно благодарит Бога за то, что ее старшие мальчики в школе-интернате и не заметят ее отсутствия. Им необязательно даже знать об этом. Она вернется задолго до их школьных каникул.

Она поднимается, ерошит волосы Александра и идет к няне, которая встает ей навстречу. Диана обнимает малютку Макса, вдыхает его сладкий детский запах. И шепчет непостижимые слова:

— Меня везут в тюрьму.

Няня хватает ртом воздух, словно задыхаясь, плачет. Диана утешает и ее, и себя:

— Не волнуйтесь. Мне сказали, что это только на выходные, и мне чуть спокойнее, зная, что дети будут с вами до моего возвращения. Конечно, бедняжке Максу придется сложно, он будет просить грудь, но, думаю, нам придется перевести его на детское питание.

При этих словах няня начинает рыдать. Диана говорит:

— А теперь я рассчитываю, что вы будете сильной ради детей. И я надеюсь, что вы справитесь с переводом Макса на смесь. Я сейчас же пришлю горничную с бутылочками и смесью, все будет в вашем распоряжении.

Та вытирает глаза носовым платком и отвечает: — Вы можете рассчитывать на меня, леди Мосли. — Ваши усилия будут вознаграждены, обещаю.

Диана в последний раз целует Макса, прежде чем передать его няне. Ее железная воля не может удержать лишь одну-единственную слезу, а потом она снова превращается в спокойную, безмятежную, загадочную и сильную женщину, в которую влюбился Мосли. Потому что, в конце концов, все это было ради него.

Глава семидесятая НЭНСИ

20 апреля 1941 года

Лондон, Англия

Я с трудом решилась приехать сегодня. Открывала дверь дома и закрывала ее, боялась и не могла решиться. Образ Дианы в тюрьме преследовал меня уже несколько месяцев. Что если, увидев свою сестру в заключении, куда она попала по моей вине, я почувствую, что история, которую я рассказывала себе о Диане и Юнити, — ложь? История, в которую я годами сплетала их жизни, мотивы и проступки?

Действительно ли Диана и Юнити такие, какими я их себе представляла? Юнити. Я убедила себя, что она безудержно стремилась привлечь к себе внимание, из кожи вон лезла, чтобы выделиться из нашей стаи хлестких и умных сестер самыми грубыми способами. Хотя в конечном счете история Юнити — это история о том, как собственная сестра за руку привела ее к погибели. Но так ли все на самом деле? Может быть, в действительности Юнити вела за собой Диану? Или Гитлер? Или мне просто хочется, чтобы зачинщицей всего была Диана, чтобы чувствовать себя менее виноватой за то, что с ней случилось?

Диана. Сестра, которую я люблю сильнее всего и которой сильнее всего завидую. Могла ли она на самом деле преследовать это чудовище Гитлера ради собственной выгоды и манипулировать им? Не обращая внимания на то, какой вред в процессе будет причинен Юнити и всему миру? Что если история, которую я сама себе сочинила и которая подтолкнула меня шпионить, окажется ложью? Что если Диана действовала не по собственному разумению, а была марионеткой своего мужа, это затуманило ей разум, и она не осознавала разрушительность собственных действий? А может, вообще ничего страшного не происходило — возможно же и такое? Может, Диане и Юнити просто нравилось пить чай с Гитлером, а он дарил им квартиры, деньги и радиостанции просто из восхищения и в знак дружбы?

Было ли все так, как мне показалось? А может, на меня повлияли наше давнее соперничество и моя зависть Диане, которая так легко беременела? А может, оптика, через которую я воспринимала эту драму, была затуманена смесью детских обид, семейных ролей и сегодняшних домыслов? Какую роль в отношениях с сестрой сыграла моя ненависть к фашизму? Что тут факт, а что вымысел?

Мне приходит в голову, что все это может быть правдой. Что мной двигали одновременно и отвращение к фашизму, и зависть. Диана и Юнити могли искренне разделять нацистские убеждения и одновременно стремиться к славе и увлекаться недостойными людьми, будь то Мосли или Гитлер. Имеет ли это значение, пока мы думаем, что служим добру и правде? Или мы в самом деле должны быть на стороне настоящей правды? Задаваясь этими вопросами, я вспоминаю, что Диана намеренно не сообщила никому из родных, что Юнити собиралась покончить с собой, если будет объявлена война. На этот вопиющий факт нельзя закрыть глаза. Но какую роль он сыграл в клубке эмоций, мотивов и событий? Интересно, пойму ли я это когда-нибудь?

Дверь комнаты свиданий со скрипом открывается. Входит моя немеркнущая сестра, ключицы выглядывают в вырезе некогда роскошного верблюжьего кардигана, теперь заляпанного и заношенного. Но лицо ее по-прежнему бесспорно прекрасно, а осанка величественна. И, как всегда, она излучает непостижимую уверенность, которая защищает ее, словно меховая накидка в этом холодном, пустынном месте. Даже тюрьма не смогла отнять у нее этого.

— Нэнси, — приветствует она, устраиваясь в обшарпанном и жестком деревянном кресле на противоположной стороне стола. Присмотревшись, я вижу, что под глазами у нее появились темные круги, а кожа оттенка слоновой кости сухая и шелушится.

— Диана, — отвечаю я, и голос мой дрожит, что неудивительно. — Я так рада, что тюремные правила смягчились и тебе позволили принимать больше посетителей.

Наглая ложь. Совершеннейшая неправда. Для меня стало облегчением, что поначалу Диане почти не разрешали свиданий. Сейчас правила менее жесткие, и сестре скоро позволят поселиться вместе с Мосли в крошечном домике на территории тюрьмы Холлоуэй. Когда я об этом узнала, поняла, что срочно должна поехать. Позже Мосли, скорее всего, ответит отказом на мою просьбу навестить его жену, а Диана, его вечная рабыня, несомненно с ним согласится.

— Да, было довольно тяжело, когда мне были позволены лишь два письма и два посетителя в неделю. Естественно, посетителями были няня и дети, а письма приходили от няни и Мосли. Обычно я отказываюсь от особых условий и привилегий, которые предлагает Уинстон. — Ее лицо становится жестким, когда она произносит его имя. — Я полагаю, он делает это из чувства вины. Но это было бы несправедливо. Ведь большинство женщин попали в эту тюрьму из-за членства в БСФ. Но, в конце концов, я не смогла устоять перед возможностью принимать больше посетителей и быть с М. — Ее лицо светлеет при упоминании о муже, ее голубые глаза проницательно смотрят на меня. — Не передать словами, как я была рада шерстяным свитерам и грелкам, которые ты присылала с мальчиками. Не говоря уже о хлебе, сыре и вине.

Два ее старших сына, Джонатан и Десмонд, останавливались у меня, когда выезжали из школы-интерната навестить мать. И хотя мне не разрешалось видеться с ней, когда я подвозила мальчиков до тюрьмы и обратно, я передавала сестре посылки с вещами. Она жаловалась в первую очередь на страшный тюремный холод и разлуку с детьми, особенно с младшими — они часто не узнавали ее, когда приезжали с няней от Памелы, у которой они живут.

— Если бы я могла сделать больше… — произношу я по привычке и осекаюсь. Отчасти это правда, но звучит неискренне, если знать то, что я знаю, и учитывать, что я сделала. Я не хотела, чтобы Диана угодила в тюрьму. Я только хотела защитить свою страну и своих близких, в первую очередь Питера и Тома, от предательства, на которое были способны Мосли и БСФ, и в меньшей степени — Диана и Юнити. Или я сама себя обманываю? Потому что если быть честной с самой собой, если задуматься об этом поздней ночью, в постели, в одиночестве, то я, когда вручала документы Уинстону, предполагала, что такой исход возможен. И я верила, что моя сестра способна почти на все.

— Ты же не можешь сделать так, чтобы мои дети были со мной… — В ее глазах стоят слезы, но она не позволяет себе заплакать. Слезы виснут на ресницах, сверкая в флуоресцентном свете комнаты для свиданий. Как возможно, что моя сестра остается красивой даже в этом ужасном месте?

— Как проходят ваши встречи? — Я должна спросить это из вежливости, хотя не уверена, что смогу вынести ответ.

— Тяжело. Когда няня привозит их с фермы Ригнелл, они поначалу не могут вспомнить меня, особенно Макс. Как только они наконец оттаивают и вспоминают, что я их мать, вбегают охранники и заявляют, что время свидания истекло. Приходит пора плакать. — Она глубоко вдыхает. — Всем нам.

Я тянусь к ее исхудавшей руке и замечаю, что ее обычно идеально ухоженные длинные ногти сломаны. Я сдерживаюсь, чтобы не отшатнуться. Почему эта неопрятность меня огорчает и удивляет?

— Я позволяю себе плакать в этом богомерзком месте, только когда моя ярость из-за незаконного ареста становится невыносимой. — Грусть на ее лице сменяется злостью. — Мосли и я стали козлами отпущения, над которыми глумятся вместо истинного врага, а нечистоплотная пресса ухватилась за нас, чтобы состряпать сенсацию. Но если бы было разбирательство, мы были бы признаны совершенно невиновными, несмотря на мою дружбу с Гитлером. То, что я хотела бы фашистское правительство и мира вместо войны, не означает, что я готова вредить собственной стране. Я не сделала ничего против Великобритании, я просто хотела для нее другого правительства.

Я не в силах ей ответить. Я буквально не могу найти слов. Убедила ли Диана себя в истинности собственных слов? Если бы я не знала, какие документы хранились у нее в запертом ящике письменного стола, я бы ей поверила. Возможно, она тоже сочинила для себя другую историю — более приятную.

— Чем ты тут занимаешься? Может, принести что-то, чтобы скоротать время? — меняю я тему, не в силах продолжать предыдущий разговор.

— Чем больше книг, тем лучше. Чтение помогает развеяться. Оно и разговоры с другими заключенными.

— Я привезу несколько в следующий раз, — обещаю я, задаваясь вопросом, разрешит ли Мосли мне вновь навестить сестру, и молясь, чтобы у меня не нашлось недруга, который прислал бы ей экземпляр моего нового романа «Голубиный пирог». Диана ни в коем случае не должна прочитать эту книгу о нацистских шпионах, которые используют радио, и догадаться, что я причастна к ее заключению. Хотя я знаю, однажды мне придется признать свою роль.

Я снова меняю тему.

— О чем ты болтаешь с другими заключенными? — спрашиваю скорее из вежливости, пытаясь сделать разговор менее болезненным. Мне сложно представить великолепную Диану беседующей с обычными женщинами, не важно, членами БСФ или нет.

— О книгах, которые читаем. О военных новостях, которые до нас доходят. О наших семьях на воле. И-и-и… — Она чуть усмехается, прежде чем продолжить. — И, конечно, все расспрашивают меня о Гитлере. Какой он? Как ему удалось прийти к власти, взять под контроль Германию и вытащить ее из экономической ямы? Я говорю им, что человек без особой искры не смог бы превратиться из безработного художника в лидера такой огромной страны, как Германия. Рассказываю, какой он очаровательный джентльмен. — Она на секунду замолкает и продолжает: — Конечно, тут много сторонников БСФ, поэтому им особенно интересно узнать о моей дружбе с герром Гитлером. — И я отмечаю, что теперь вместо «мой фюрер» она произносит «герр Гитлер». Интересно, сложно ли ей было перестроиться?

На ее лице играет легкая самодовольная улыбка, и мне интересно, вспоминает ли она какой-то конкретный ужин или беседу у камина с Гитлером? Неужели эти воспоминания приятны ей и сейчас? «Посмотри, куда тебя завели эти странные личные встречи», — думаю я. Не говоря уж о том, что мы воюем с Гитлером, его войска угрожают нашим военным и гражданским, в том числе нашему брату, моему мужу и бесчисленным знакомым. А может, не Гитлер, а Мосли виноват в том, что она оказалась в таком положении? Или, может, я?

И снова я думаю о том же. Я соткала у себя в голове повествование, в котором сплела воедино жизни моих сестер, этот гобелен льстит мне и подтверждает правильность моего поступка. Но можно ли так же легко из тех же нитей соткать совершенно другую картину? В конце концов, я не читаю мыслей своих сестер и не знаю их чувств, но мне нужно верить, что я послужила великой цели и время это подтвердит. Каждый хочет верить в это.

Тут дверь в комнату свиданий распахивается, и я чувствую огромное облегчение от мысли, что наше время подошло к концу. Однако вместо надзирателя в комнату входит сэр Освальд Мосли, в грязной поношенной рабочей одежде, похудевший, но бесконечно самоуверенный.

— Дата перевода вашего мужа изменилась, — объясняет охранник.

Диана и Мосли встречаются глазами и бросаются друг другу в объятья. Продолжая обнимать друг друга за талию, они слегка отстраняются и, не веря своим глазам, разглядывают друг друга. Их долгая разлука наконец закончилась, даже если в обозримом будущем им придется жить в тюрьме. Кажется, что для Дианы и Мосли в этот момент все остальное исчезло, остались только они. Они снова вместе — и лишь это имеет значение.

По щекам Дианы текут слезы: — Не верится, что это и правда ты.

— Это и правда я, дорогая, — уверяет он ее. — И мы больше никогда не расстанемся.

— Никогда! — Меня поражает, с какой страстью Диана восклицает это. Хотя что меня удивляет? Насколько хорошо я ее знаю?

Моя сестра по-особенному открыто и понимающе улыбается мужу, и становится ясно, что она по-прежнему вся в его власти, точно так же, как Юнити, полагаю, была во власти Гитлера. В этот момент я совершенно уверена: Диана пожертвовала бы всем — страной, семьей, собственной жизнью — ради этого человека и его дела. Какие бы выдумки я ни сочиняла о своих сестрах, по крайней мере эта часть — правда. Оправдывает ли это мой поступок — по-прежнему неясно и, возможно, никогда не станет ясно до конца.

Насколько политика в конечном счете личное дело, думаю я. Она делает нас авторами собственных историй, мы становится патриотами и героями или, если придется, шпионами и предателями. Кто из них, интересно, я?