Рассказы змеелова [Василий Иванович Шаталов] (fb2) читать онлайн

Рассказы змеелова

СМЕРТЕЛЬНЫЙ БУКЕТ

Говорят, что профессия журналиста сродни нелегкому труду старателя. И это, пожалуй, верно. В самом деле, попробуй-ка найти золотой самородок весом, примерно, с пуд или в тысячу карат волшебный камень алмаз. Такое бывает нечасто.

Не балует судьба и журналиста. Встречается он со множеством людей, но редко его пути сойдутся с человеком исключительным: либо своей увлеченностью, либо своим служебным занятием, требующим огромного мужества и терпения, либо яркой, неповторимой биографией, где каждый шаг связан с риском, а прожитый день — подвиг.

У меня поиск такого человека длился года три. Правда, этот срок можно было бы намного сократить, но тут вина только моя. И, как ни странно, провинился я перед своим же собратом — редактором Всесоюзного радио, обладавшим, к счастью, железным терпением и не менее крепкой настойчивостью. Если бы не он и не эти его замечательные качества, я наверно, так и не встретился бы с героем моего рассказа.

А все началось вот с чего.

Однажды редактор позвонил в Ашхабад, ко мне на квартиру.

— Салам-алейкум! — воскликнул он, приветствуя меня на восточный манер. — Ну, как ты там, в пекле-то, жив еще? Ну и чудесно! Послушай, старик, ты не смог бы для нашего отдела сделать небольшой радиокадрик минут… на пять, на шесть? Сроком тебя не ограничиваю, но прошу: пожалуйста, не тяни.

— Тема? — спросил я бодро.

— Польза змей для сельского хозяйства. Ну, немного расскажешь и о самом змеелове…

В разговоре со мной редактор был предельно краток. Он даже не объяснил как следует задание, всецело полагаясь, видимо, на мою осведомленность, мой опыт и журналистский энтузиазм.

Но осведомленности насчет змей у меня-то как раз и не было! Тем не менее, не желая ударить лицом в грязь, я дал обещание выполнить задание.

— Будет сделано! — весело заверил я редактора. — Значит, польза змей для сельского хозяйства? Сделаю. Все будет в ажуре!

Как только разговор закончился, я почувствовал приступ такого смеха… какого не испытывал за всю жизнь. Я хохотал до слез, до изнеможения.

«Змеи и сельское хозяйство!» Да это черт знает что такое! — думал я с горькой иронией о милом и добром редакторе, которому ничего более путного не пришло в голову, кроме этих ядовитых гадов. Какая там и кому от них польза, если столько людей гибнет ежегодно от их укусов, гибнет скот?!. Тоже мне, нашел пользу!..

Мое заблуждение, вернее, невежество относительно значения змей — сейчас многим тоже может показаться смешным. Сейчас любой школьник расскажет вам о пользе змей не только для сельского хозяйства, но и в борьбе со многими недугами человека.

А тогда — это было в начале 50-х годов — о змеях писали редко. К тому же особого интереса я к ним не проявлял.

Прошло около месяца после нашего разговора с редактором, и снова в моей квартире раздался телефонный звонок из Москвы.

— Ну, как там с записью змеелова? — сухо спросил редактор. В ответ я только тяжело вздохнул.

— Плохи дела. Нет пока подходящей кандидатуры. Не знаю, что и делать…

— А ты, брат, духом не падай, продолжай искать. Сам знаешь: кто ищет, тот обрящет.

Редактор, как я уже сказал, был терпелив и настойчив. Он звонил мне каждый месяц, подбадривая меня и горячо уверял, что змей в Туркмении — хоть пруд пруди. А там, где водятся змеи, должны быть и охотники на них.

Так продолжалось довольно долго. И ни разу за это время редактор не возмутился, не рассердился и не повысил на меня голоса. Он только изредка напоминал о своем задании и просил его выполнить, как можно скорее.

В конце концов во мне заговорила совесть, и я решил всерьез взяться за поиски змеелова.

Однажды эти поиски привели меня в ашхабадский Дворец пионеров. Здесь, на краю игровой площадки тенистого и просторного двора, стоял скромный одноэтажный домик. Несколько окон, выходивших во двор, были забраны решетками.

Я вошел в небольшой коридор и постучал в дверь.

— Войдите, — послышался голос. Я смело переступил порог и… в ту же секунду вздрогнул от грозного, предостерегающего шипения. Откуда исходило оно, пока было неясно.

Посередине комнаты стоял длинный стол, сверкавший черным лаком, а вдоль стен теснилось несколько небольших столиков, уставленных тускло блестевшими банками, баночками, колбами, стеклянными ящиками, А в них — разные змеи, жуки, пауки, ящерицы, скорпионы и фаланги. На стенах — красочно пестрели коллекции бабочек, пучки каких-то цветов, сухих растений.

Из оцепенения меня вывел приветливый голос человека, сидевшего в конце длинного стола:

— Входите, пожалуйста. Не бойтесь!

Это был Иван Иванович Ирпеньев, заведующий отделом юннатов ашхабадского Дворца пионеров. Он был похож на коренастого веселого цыгана. Его смуглое добродушное лицо, с широким, слегка приплюснутым носом и яркими карими глазами показалось мне знакомым. В темных коротко остриженных волосах едва заметная седина. На нем была цветастая сорочка с короткими рукавами и легкие, песочного цвета брюки. Ивану Ивановичу уже перевалило за пятьдесят, но выглядел он молодо, был подвижен и весел.

Мы поздоровались. Он крепко сдавил мою руку. «Ого! — подумал я. — Вот это рука! Такая сильная да тяжелая… Как раз для охоты на змей».

Я рассказал о цели своего визита и, как бы между прочим, спросил:

— Скажите, Иван Иванович, а змеи имеют какое-нибудь отношение к сельскому хозяйству?

Он ответил сразу, будто только и ждал этого вопроса.

— А как же! Конечно! Ведь змея самой природой приспособлена к тому, чтобы залезать в норы грызунов и уничтожать их там вместе со всем потомством. Ну, как, скажите, не любить змей, если они помогают нам сберегать урожай! Лично я, — продолжал Ирпеньев, — за всю свою жизнь убил всего-навсего одну эфу — одну из тридцати с лишним тысяч отловленных мною ядовитых змей. И то… это убийство произошло из-за моей лихости, что ли… из-за потери осторожности. Я накрыл эфу сорочкой, когда она пыталась уйти. Правда, это убийство едва самому мне не стоило жизни. Отравление было настолько сильным, что несколько месяцев я пролежал в больнице, потеряв почти половину своего веса. А всего я перенес тринадцать змеиных укусов.

Весь рассказ змеелова я записал на магнитофонную пленку. Говорил он весело, остроумно, пересыпая свою речь пословицами, поговорками, неожиданно свежими сравнениями.

Но больше всего запала мне в память цифра: тридцать тысяч. Тридцать тысяч поединков со смертью! Каким же надо обладать мужеством, хладнокровием и терпением, чтобы проделать такую работу!

Каждый раз человек шел на риск. Во имя чего? Разумеется, не ради праздной забавы или острых ощущений.

Змеиный яд в малых дозах целебен. В свое время Иван Иванович много его добывал для институтов Москвы, Ленинграда, Ташкента и Ашхабада, которые работали над проблемой внедрения змеиного яда в медицину. Кстати, о его целебных свойствах еще в древности знали в Китае, Тибете, Индии, Египте, Греции, Риме и на Филиппинских островах. Использовали также отдельные части тела змеи для приготовления лекарств против таких страшных болезней, как оспа, холера и проказа. Употребляли змеиный яд и в косметике.

Но на научной основе эта проблема стала разрабатываться сравнительно недавно — с конца прошлого столетия.

Интересным было наблюдение техасского врача Зельфа. Ему принадлежит описание случая, когда гремучая змея укусила человека, страдавшего эпилепсией. После укуса у больного прекратились припадки. Так было положено начало лечению этого недуга змеиным ядом.

Препаратами, в которые входит змеиный яд, лечат и другие заболевания: бронхиальную астму, гипертонию, некоторые виды злокачественных опухолей. И препаратов таких с каждым годом становится все больше. Это: «Випралгин», «Випразид», «Випрокутан», «Випраксин», «Випросал». Многие другие препараты проходят клиническую проверку.

Для приготовления таких лекарств необходимо много змеиного яда. Его добычу ведет небольшой отряд ловцов — людей самоотверженных, храбрых, умудренных опытом. К числу таких людей относится и Иван Иванович Ирпеньев. Не одну тысячу километров прошел он в поисках змей.

Когда наша первая встреча со змееловом близилась к концу, Иван Иванович вышел из-за стола и, остановившись посередине кабинета, вдруг спросил:

— Вы не торопитесь?

— Нет, а что?

— Да вот… хочу вам кое-что показать.

Сняв со стеллажа одну из стеклянных банок, он опрокинул ее над столом. Из банки плюхнулась на стол огромная рыжая фаланга.

«Что он делает? — похолодел я, — она же удерет!»

Но фаланга и не думала удирать. Подобрав мохнатые ноги, она застыла на месте, совершенно не беспокоясь о том, какая участь ей уготована.

Мне же при виде страшного паука стало не по себе, и я отошел подальше: чего доброго, возьмет да прыгнет. Где-то я читал, что укус фаланги чуть ли не смертелен.

Между тем Ирпеньев взял хворостинку, подошел к фаланге и… начал ее стегать. Фаланга задрала голову, зорко следя за своей обидчицей, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Когда ярость ее дошла до предела, змеелов отбросил хворостинку и приблизил к пауку большой палец правой руки. Фаланга мгновенно вцепилась в него. Потом, как ни в чем ни бывало, Иван Иванович вытянул перед собой руку, на конце которой шевелился рыжий паук.

Я не мог понять, почему змеелов не боится укуса фаланги.

— Иван Иванович, а не опасно вот так подставлять ей палец?

— Нисколько! — ответил он. — У меня на пальце кожа твердая, и фаланге она не по зубам. Так что я совершенно спокоен. И ваш палец она тоже не прокусит. Хотите попробовать?

— Пожалуй, не стоит. Как-нибудь в другой раз, — произнес я, как можно спокойнее, хотя от такого любезного предложения меня кинуло в дрожь.

— Да вы не бойтесь, — уговаривал меня Иван Иванович, — вот, если она укусит там, где кожа понежнее, тогда опасно.

Стряхнув отвратительного паука в банку и закурив, змеелов сказал:

— Могу еще кое-что показать.

Подойдя к стеллажу, Ирпеньев снял оттуда другую банку, поменьше первой. Подставив под нее ладонь, он высыпал на руку целую горсть скорпионов. Примерно, штук тридцать.

Банку поставил на стол, а из кармана брюк достал пинцет. Некоторые из скорпионов зашевелились и пустились бежать вверх по руке. Беглецов Иван Иванович ловил пинцетом и отправлял в банку. Но большинство скорпионов преспокойно лежало на ладони. Я знал много случаев, когда после укуса скорпиона люди кричали по нескольку суток от невыносимой жгучей боли. А тут — целая горсть и никакого опасения, что хоть один из них ужалит.

— Хотите, я вам отсыплю немного скорпиончиков? — улыбнувшись, пошутил Иван Иванович.

Я содрогнулся.

Но все увиденное мной не шло ни в какое сравнение с тем, что произошло дальше.

Слева на стене висел небольшой мешочек из белой плотной ткани. Ирпеньев снял его с гвоздя и принес к столу. Развязав мешочек, вытряхнул его содержимое на стол. И в тот же миг на нем поднялась тонкая серая пружина с треугольной плоской головкой.

— Кто это?

— Кавказская гадюка, — ответил змеелов, не спуская с нее глаз. Гадюка заметно волновалась. Из ее рта то и дело показывался черный раздвоенный язычок, который неправильно называют жалом. Маленькие узкие глазки злобно поблескивали. Когда Ирпеньев приближал к ней руку, гадюка делала короткие выпады головой, готовясь укусить.

— Ядовитая? — спросил я.

— Укус смертелен, — коротко пояснил змеелов, не поворачиваясь ко мне.

— Где вы ее поймали?

— Подарок друга…

Меня интересовало, каким же образом гадюка снова будет спрятана в мешок. Для змеелова это оказалось делом простым и легким. Правой рукой он быстро накрыл гадюку сверху, сжал ее, как пружину, и бросил в мешочек.

Потом мы подошли к одному из стеклянных ящиков, откуда тотчас же послышалось грозное шипенье. Его издавали две взрослые гюрзы — отвратительнейшие создания: серые, мрачные, злобные. Это они так напугали меня, когда я входил в кабинет юннатов.

Иван Иванович отодвинул крышку террариума, сунул руку внутрь и вынул оттуда обеих гюрз. Это была игра со смертью. От укуса гюрзы человек погибает в течение 15—20 минут^[1]. А тут в абсолютно не защищенной руке — сразу две гюрзы! Это был ни с чем не сравнимый букет. Букет смерти.

Серые, копьевидные головки змей с недобрыми взглядами немигающих глаз почти касались смуглой руки Ирпеньева. От этого взгляда веяло могильным холодом. «Гробовая змея», «Ужас ночи», «Царица мертвых» — такую славу, снискала себе гюрза в Средней Азии. Один вид ее бросал в трепет, внушал древний инстинктивный страх. Достаточно было доли секунды, чтобы змеи наказали человека за смелость.

Я стоял не дыша, в страхе перед трагедией, которая могла сейчас произойти.

К счастью, все обошлось благополучно. Подержав гюрз несколько секунд, змеелов осторожно опустил их в ящик. Все эти секунды, показавшиеся мне очень долгими, я находился в состоянии какого-то оцепенения и облегченно вздохнул только после того, как над змеями плотно задвинулась крышка террариума.

Почему же все-таки гюрзы пощадили змеелова, не бросились на него? Этот вопрос почему-то неловко было задавать ему в тот момент. Мне хотелось самому найти объяснение мирному поведению ядовитых рептилий.

Безусловно, в лице человека они видели жестокого и коварного врага. Ведь это он поймал и заточил их в тесную тюрьму. Не исключено, что об этом они еще хорошо помнили. Но для них была неожиданной смелость и доверчивость человека, рискнувшего вынуть их из ящика. Может, у этих гюрз теплилось еще что-то вроде надежды или мечты, что тот, кто поймал и упрятал их в холодный ящик, сжалится, наконец, над ними и отпустит на свободу?

Впрочем все это не больше, чем мои домыслы.

Когда мы вернулись к столу, за которым работал Иван Иванович, я еще раз оглядел его опасный кабинет.

— Ну, и обстановка у вас, — сказал я, — волосы дыбом встают, а вам хоть бы что!..

Мое замечание явно развеселило Ирпеньева.

— Поверьте, обстановка тут самая нормальная, — весело поглядывая на меня, — сказал змеелов. — Вы бы тоже привыкли к ней. Только для этого надо любить свое дело и… немного мужества.

— Но ведь бывают, наверно, случаи, когда змеи убегают?..

— Такие случаи были. Но каждый раз я ловил беглянок и водворял на место. Если хотите, как-нибудь я расскажу вам и об этом. Помню несколько довольно-таки любопытных случаев.

Сделав несколько коротких затяжек, Иван Иванович погасил папиросу и доверительно сказал:

— Вы знаете, у меня и дома почти такая же обстановка. Змеи дома тоже не переводятся. Моя жена очень любит молодых кобрят. Террариум с ними постоянно стоит у нас на подоконнике. Известно, что кобра очень эмоциональная змея и, если можно так выразиться, с большим эстетическим вкусом. Много раз уже писалось о том, как индийские факиры игрой на дудочке выманивают кобр из ящика и заставляют их раскачиваться под музыку.

Еще замечено, что кобры неравнодушны к луне, к лунному свету. В яркие лунные ночи мы часто с женой наблюдаем за кобрятами. Они поднимаются в ряд прямые, как свечи, и долго и тихо любуются луной.

Прощаясь со мной, Иван Иванович сказал, чтобы я запросто заходил к нему домой потолковать обо всем.

И вот я в гостях у Ирпеньева.

Скромно обставленная комната: ни хрусталя, ни дорогих ковров, ни живописных полотен прославленных мастеров кисти.

И все же я был очарован одним необычным украшением квартиры, придававшим ей веселый праздничный вид. Это была богатейшая коллекция бабочек, собранных, должно быть, со всего света.

Бабочки занимали почти полностью две смежные стены. Оранжево-красные, как закат над бескрайней пустыней, беловато-синие, как ледяные вершины Гиссара, темно-бордовые, как спекшаяся кровь, бархатисто-черные, прозрачно-голубые, зеленые, розовые, они все еще казались живыми. Вся комната так и цвела и сверкала обилием необычных красок. Эти краски были ярче луговых цветов, ярче радуг весенних, пестрее и чище узоров любого ковра.

Бабочки завораживали взгляд. Я молча и долго разглядывал их, потрясенный великой щедростью и тончайшим мастерством природы, создавшей такое множество изумительных эфемерид. Что-то загадочное и возвышенное чудилось мне в их названиях: падалирии, сатириды, мелонаргии, сатурнии, ванессы… Я слушал эти названия и уносился в далекие страны, о которых когда-то читал, страны, где рождались, порхали и умирали эти нарядные создания.

Мне виделась пампа — весенняя, шумящая ветром и травами, ровная пампа, море цветов и гордые высокие деревья, увенчанные кронами, похожими на темные облака. Мне виделись холмы и желтые степи африканской саванны, зеленый сумрак тропической сельвы и ласковая синь морской лагуны, на берегу которой, слегка покачиваясь от легкого бриза растут королевские пальмы. И всюду — бабочки — живые, яркие, летающие цветы.

Иван Иванович вынул одну из них из-под стекла и поднес к моим глазам. Никакой особенной красоты в ней не было. Ее передние крылья имели мягкий агатовый цвет, а два нижних — изумрудный. На этих нижних крыльях я и заметил по одной светящейся крапинке, похожей на зернышко топаза.

Лукаво взглянув на меня, Ирпеньев спросил:

— Как по-вашему: какого цвета эти крапинки?

— Светлые, конечно.

— Ну, что вы, так сразу… не подумавши? — с мягкой укоризной сказал змеелов. Пристально вглядываюсь в крапинки и вижу, что они горят яркими рубинами.

— А сейчас что скажете? — весело допытывался гостеприимный хозяин.

Чудеса да и только! Странные крапинки сверкали уже чистейшей бирюзой!.. Правда, от моего взгляда не ускользнул один факт: все эти цветовые изменения на крыльях бабочки происходили в результате их медленного вращения на булавке вокруг оси.

Встреч у нас с Ирпеньевым было много. А самая первая из них положила начало нашей дружбе. Каждая из этих встреч открывала характер змеелова с новой, не знакомой мне стороны. Оказалось, что он не только змеелов, но и охотник, и страстный рыбак, и птицелов, и дрессировщик, и опытный, умелый воспитатель юных натуралистов. Тысячи километров исходил он с рюкзаком за плечами по горным долинам Памира и Копетдага, по берегам Мургаба и Амударьи, по жгучим просторам Каракумов. И в каждом странствии, в каждой экспедиций, — незабываемые приключения, интересные случаи, борьба с опасностью, удивительные находки.

Обычно при встрече Иван Иванович радостно сообщает о своих приобретениях:

— Что не заходишь? Приходи. Посмотришь на новых бабочек. Целых четыреста штук!

В другой раз:

— Давненько мы не видались. А я только что — с Мургаба. Сто эф отловил. Приходи, покажу. Симпатичные змейки, хотя и ядовиты.

— К чему так много?

— Как?! Ты разве не слышал: тут москвичи фильм снимают. Так вот… для них. То есть для экзотики.

А однажды, придя к змеелову, я увидел у него на столе свежий номер журнала «Совьет лайф», изданный в Америке.

Листаю журнал. И вот… почти на целый разворот — знакомый образ. Змеелов запечатлен на снимке как бы в движении. На нем сетчатая белая майка. Вся фигура слегка наклонена вперед. Бронзовое от загара цыганское лицо повернуто к зрителю. Обвив его шею, на голом плече улеглась серая в черных пятнах змея, так называемый большеголовый полоз. Его плоская маленькая головка — рядом с поседевшей головой змеелова. Таких необычных, я бы сказал, эффектных снимков у Ирпеньева немало. Он показывал их почти при каждой нашей встрече. И много было рассказов змеелова. Особенно он был разговорчив, когда находился в добром, приподнятом настроении, которое редко его покидало.

Вернувшись от Ирпеньева, я садился за стол и, вспоминая только что услышанный рассказ, записывал в свой блокнот. Разумеется, я не мог записать его слово в слово. Да к этому я и не стремился. Тем более, что никто меня не контролировал и никто не требовал точности. Пользуясь свободой, я вольно обращался с фактами, нередко добавлял свои, произвольно изменял сюжетную основу.

Записи свои я держал в секрете, надеясь однажды преподнести змеелову в качестве сюрприза целый сборник его рассказов. Я не сомневался, что он обрадуется подарку. Но вышло иначе, чем я предполагал.

Когда рассказов набралось изрядно, я отпечатал их и принес Ирпеньеву.

— Вот прочтите-ка, пожалуйста, — торжественно протянул я ему увесистую папку.

— Что это? — вскинув на меня глаза, весело спросил Иван Иванович.

— Ваши рассказы, — в тон ему ответил я, и в ту же секунду заметил, как с лица моего друга мгновенно сошла улыбка.

— Мои рассказы?! — строго взглянул он на меня. — Странно! Ну, да ладно. Оставьте. Прочту.

Ирпеньев закурил свой любимый «Памир», опустил глаза и надолго замолчал. В тот день впервые, кажется, за время нашей дружбы разговор у нас не клеился. На мои вопросы Иван Иванович отвечал сухо, односложно и даже неохотно. А когда я уходил, он попросил зайти к нему через недельку.

Тянулась она томительно долго. Все это время я жил в какой-то смутной тревоге. Ощущение было такое, будто я в чем-то провинился, за что неотвратимо должно было последовать наказание.

И вот спустя неделю я снова у знакомой двери и снова справа вверху нажимаю на кнопку электрического звонка.

Дверь открыла жена змеелова.

— Входите смелее, — пропуская меня в комнату, проговорила она. — Иван давно уже ждет вас.

Я вошел в знакомый кабинет, в котором плавал синий сигаретный дым. Сам хозяин стоял в проеме балконной двери и курил, выпуская на улицу дым, но ветер упорно загонял его в помещение.

Услышав мои шаги, Ирпеньев повернулся, холодно кивнул в знак приветствия и потушил о пепельницу окурок. Там же на столе, рядом с пепельницей, лежала папка с рассказами змеелова. Никогда я не видел его таким печальным, таким расстроенным, как тогда.

Я приготовился было расспросить, в чем дело, но он опередил меня.

Усаживаясь напротив, на другом конце стола, Ирпеньев сказал:

— Я всегда считал, что мы достаточно хорошо знаем друг друга, а вот… оказалось, что знаем, да не очень. Скажете, разве я похож на какого-нибудь афериста, проходимца или захребетника, на человека, который стремится погреть руки за счет другого или примазаться к чужой славе?

— Да что вы! Я далек… — едва успел я вымолвить несколько слов в свое оправдание, но змеелов даже не обратил на них внимания.

— Конечно, есть люди, — продолжал он, — готовые влезть в соавторы чужого открытия, крупного научного труда, изобретения, бесстыдно, не моргнув глазом, поставить свое имя под чужим литературным произведением. Вот такому бы эти рассказы! На седьмом небе был бы от радости. Но ведь я-то — другого поля ягода. Я считаю, что в дружбе должна быть честность и чистота. Иначе это — не дружба. Как же я могу присвоить чужие рассказы, если я не писал их?

— Но вы же рассказывали…

— Э-э, братец, нет!.. Одно дело — рассказывать, другое — писать. Мало ли что можно намолоть языком-то… А вы — да, действительно, писали. Поди, тонну бумаги извели и не меньше ведра чернил. Так что, — змеелов сделал паузу, взял папку со стола и протянул мне, — такую жертву от вас я принять не могу.

«Что же делать с нею? — подумал я о папке. — Положить на стол и уйти? Нехорошо. Можно дружбу порвать». И снова стал думать, но ни к какому решению так и не пришел.

Спросил у Ирпеньева. Тот сказал:

— Что хочешь, то и делай. Можешь издать, но только… под своим именем.

Я стал возражать.

— Зря горячишься, — потеплевшим голосом сказал Иван Иванович. — Надо учиться у классиков, ну… хотя бы у Лермонтова, например. Ведь издал же он дневник Печорина под своим именем и даже в предисловии к роману об этом рассказал. А мы-то знаем, что никакого печоринского дневника не было. Так что валяй, издавай под своим именем!

— А можно сделать иначе, — Иван Иванович хитро улыбнулся, блеснул карими глазами и сразу стал похож на старого веселого цыгана. — Так и быть! Я дарю тебе эти рассказы! Могу я позволить себе хоть раз такую щедрость? А то ведь несправедливо как-то с моей стороны: я и автор, и рассказчик, и герой повествования.

Я хорошо знал упорный характер друга, поэтому спорить не стал.

От Ивана Ивановича я слышал не раз, что он «кое-что записывает». Это надо было понимать так, что он «кое-что сочиняет». А что? — не говорил.

А вот незадолго до своей кончины он пришел ко мне и принес две толстые тетради. Положив их на стол, сказал:

— Вот, мой друг, подарок тебе. — И, грустно улыбнувшись, добавил: — Может, последний… Думаю, если немного поправить текст, тетради могут пригодиться.

Я открыл одну из них и прочел: «Записки змеелова»» Мои попытки отказаться от подарка успеха не имели» Пришлось его принять.

А умер Иван Иванович трагической смертью. Прошлой весной отправился он в Каракумы, куда-то в район Ербента. Рядом с ним никого не было. Нашли его геологи в палатке. Экспертиза установила, что Иван Иванович Ирпеньев умер от укуса небольшой, но ядовитой самки паука каракурта.

ФАИНА

Свой первый отъезд в Закаспий, в Туркмению, я помню, как сейчас.

Это было давно, еще в начале 30-х годов. Учился я тогда в Киевском университете на предпоследнем курсе биологического факультета. Помню, еще не наступила весна, а мы, будущие биологи, с лихорадочной поспешностью развернули подготовку к первым своим экспедициям, чтобы на собранном материале написать дипломную работу.

Закаспий в ту пору был для меня далеким и загадочным краем. И все же именно сюда потянуло. Почему? Сказать трудно. Но думаю, не последнюю роль сыграли тут жажда приключений, романтика, желание осуществить свою мечту о научных открытиях, о борьбе с трудностями, мечту, которая жила во мне с детства, как живет она, вероятно, в каждом мальчишке и девчонке.

Готовясь к поездке, я прочел несколько подвернувшихся под руку книг о бывшей Закаспийской области, о Средней Азии. От прочитанного в голове была такая мешанина!.. Тут и имена ханов и султанов, полководцев и везиров, поэтов и историков, названия городов и крепостей. Но специальных сведений о растительном и животном мире края я почерпнул совсем немного. Или же казалось, что — немного. А меня очень интересовали пресмыкающиеся и особенно змеи. И, как вы увидите чуть позже, не только меня одного.

Большое внимание я уделил подбору дорожного снаряжения. За что ни возьмись, все казалось нужным. Порвешь одежду — без ниток, без иголки не обойтись. Заночуешь в степи — нужны палатка, фонарь, спички, керосин. Не мог я рассчитывать и на готовое угощение — знал, самому придется кашеварить. Поэтому я взял с собою примус, кастрюлю, ложку, немного муки; сахару, сухарей, чая. Прослышал я, что в Туркмении свирепствует малярия, пришлось доставать хины, аспирина и других лекарств.

Немало набралось и специального снаряжения, состоявшего из гербарных папок, ватных матрасиков, пинцета, скальпеля, морилок. В общем все мои вещи едва уместились в одном рюкзаке и небольшом чемодане.

Накануне отъезда я забежал в университет. Надо было проститься с друзьями — однокурсниками и профессором Артоболевским — общим любимцем нашей студенческой братии, человеком мягким, широко образованным и доступным. Профессор сам просил зайти.

Нашел я его в деканате.

— Присаживайтесь, — указал он на стул, стоявший возле стола.

Я сел и почувствовал, что волнуюсь. Еще бы! Такое внимание…

— Ну-с, молодой человек, — внимательно разглядывая меня, весело сказал профессор, — стало быть, едем?.. Что ж… Как говорится, счастья вам и удачи! Поездка ваша должна быть весьма интересной. Эх, было бы мне поменьше лет и занятости по науке, махнул бы и я с вами!

Профессор замолчал, посерьезнел, словно вспоминая только что ускользнувшую мысль.

— Да! Вот что! — радостно воскликнул он. — Хочу попросить вас вот о чем. Если фортуна вам улыбнется, а она непременно должна улыбнуться, привезите, пожалуйста, хотя бы парочку эф. Как бы украсили они наш зоологический музей! Ведь там, кажется, только эф и не хватает?..

Я пообещал, что при первой же возможности выполню это поручение, поднялся и хотел уйти, но профессор меня остановил.

— И еще есть просьба, — молвил он, понизив голос, и в нем послышалась теплая отеческая нотка. — Просьба очень убедительная: не горячитесь. Будьте осторожны. Помните: змеи никогда не упускают случая, чтобы отомстить за свой плен.

…После затяжного ненастья, наконец-то выдался первый, по-настоящему весенний денек с ослепительным блеском солнца, со звоном искрящейся капели и ошалело метавшимся по городу влажным ветром. Но снег еще лежал повсюду — на улицах, на домах, на деревьях. И было еще довольно холодно.

На перроне Киевского вокзала, куда я приехал на извозчике, была сутолока, как на базарном толчке. Люди метались по перрону, сталкиваясь друг с другом, разбрызгивая жидкий потемневший снег. У кого — мешок за плечами, баул или чемодан в руке, или же обернутая рогожей пила. Перед глазами мелькали кепи, ушанки, буденовки, лисьи воротники, кожаные куртки, серые солдатские шинели, зипуны.

В то время во многих районах страны разворачивались крупные стройки, и люди, покинув насиженные места, торопились втиснуться в вагоны, боясь отстать от поезда или остаться без места. А без места никак нельзя. У всех пассажиров дальние дороги: на Урал, в Сибирь, Среднюю Азию, на Дальний Восток.

Я тоже пробился в вагон, занял полку, оставил свои вещи и вышел на перрон.

Над влажным изумрудом вокзальной башенки, над темным острым шпилем ее, предчувствуя близкую весну, то и дело вспархивали крикливые галочьи стаи. Их крики мешались с отрывистыми гудками паровозов, пассажиров и провожающих. Словно белопарусные корабли куда-то вдаль уплывали облака. И не было им дела до людской суеты, земных страстей и тревог. В проемы между облаками, словно в окна, проглядывала небесная лазурь — по-весеннему густая и бездонная.

Кроме родственников, меня провожала Фаина — моя однокурсница и первая моя любовь!

Кто-то сказал (сейчас не припомню кто): «Сколько невесту ни выбирай, все качества в одной женщине не найти».

Этого я не сказал бы о Фаине. Она была так красива, и я любил ее так страстно и нежно, как можно любить только в первый и последний раз и только в ней одной находил все качества. Она была в меру высока и очень стройна, добра, отважна и весела.

Лицо Фаины… Я не мог на него наглядеться! Оно притягивало к себе внимание каждого, кто находился с нею рядом или проходил мимо. У нее были яркие и свежие губы, чуть заметно выступавшие скулы и удлиненные, косо поставленные глаза. Фая, судя по ее внешности, была удивительным сплавом тюркской и славянской крови. Мне нравились ее едва заметная скуластость, смуглый цвет кожи и светлые волосы, ниспадавшие к плечам и там же закипавшие золотым прибоем.

Но главная прелесть этой девушки заключалась в ее глазах. В этом, по словам поэта, «златокарем омуте», как в зеркале, отражались тончайшие движения ее души. Нравилось мне также и то, что Фаина любила постоянство, которое проявлялось даже в выборе духов. Я хорошо помню их запах. Он часто снится мне по ночам — такой тонкий, благородный и немного грустный.

После защиты дипломных работ мы условились пожениться. Хотели сделать это раньше, но родители Фаи — люди старого закала — и слышать об этом не желали! Они твердо стояли на том, что спешить нам некуда. А поспешишь, только людей насмешишь.

«Прежде всего, — говорили они, — вам надобно на ноги встать. А как встанете, то и женитесь в свое удовольствие. Пока же ты родителям в рот смотришь, какой же из тебя жених или невеста? Такому грош цена в базарный день».

Пришлось подчиниться, тем более, что Фаина не хотела огорчать «стариков».

Мы могли бы вместе поехать в Туркмению. Я настаивал на этом. Вдвоем нам было бы очень удобно. Но все по той же причине, чтобы не огорчать «стариков», не дать им повода для подозрений и беспокойства, Фаина отклонила мое предложение. Вслед за мной с группой однокурсниц она должна была уехать на Кавказ и там собрать материал для своей дипломной.

…Я взглянул на часы. Времени до отхода поезда оставалось совсем немного. Людская толпа на перроне заметно поредела и мы почувствовали себя свободней. Но говорили мало, больше молчали. Я взял руку Фаины и — один за другим — поцеловал ее пальцы.

— Имя твое, — сказал я тихо, все еще держа ее руку в своей, — звучит почти так же как Фея, добрая волшебница. И такой я считаю тебя всегда, с первой нашей встречи. Есть и другое значение этого слова: красивая женщина. Для меня ты — самая красивая на свете. Так пожелай же мне, мой друг, милая фея, что-нибудь хорошее и чтобы это хорошее обязательно сбылось. Это в твоих силах. Ты ведь волшебница!

Фаина слушала меня, не поднимая головы, так что я почти не видел ее глаз. Но по дрожанию руки я чувствовал, как сильно она взволнована.

— Мой дорогой, я желаю тебе удачи, только удачи… — голос Фаины дрогнул, — будь счастлив, мой милый!..

Желая подавить минутную слабость, она резко тряхнула головой, и из ее глаз упало несколько крупных, как горошины, слез. Одна из них, еще теплая, упала мне на руку, остыла и начала холодить.

…Что это с нею? — думал я о Фае, я никогда не видел ее такой расстроенной.

Наконец, она подняла свои глаза, полные слез, и заговорила снова, но так сбивчиво, так бессвязно…

— Прости… Я не могу сдержать себя… Я плачу, — тихо, сквозь слезы, сказала она. — Но у меня такое предчувствие, как будто мы расстаемся навек.

— Навек? — я почувствовал холодок тревоги и обнял Фаю за плечи. — Такого быть не может.

«Расстаемся навек». Мысль об этом казалась мне до того нелепой, противоестественной, что не укладывалась в голове. Молодой, здоровый, полный несокрушимой веры в прекрасное будущее, я не очень-то задумывался над тем, что человека подстерегает случай, несчастье, болезнь. Поэтому Фаиной тревоге я не придал глубокого значения.

— Успокойся, ради бога, — сказал я ей. — Ты проста утомилась. Поверь, пройдет месяц, ну, от силы — полтора и мы встретимся снова. А потом никогда разлучаться не будем. Не будем?

В знак согласия Фая тряхнула головой и вытерла слезы.

Зазвенел колокол. Острой болью отозвался в моем сердце его резкий звук. Прижавшись ко мне, Фаина несколько раз торопливо поцеловала меня в губы и щеки. Отстранилась. Посмотрела в глаза и тихо сказала: «Ступай».

…Поезд уже тронулся, когда я вскочил на подножку вагона. Ускоряя шаг, Фая шла рядом, махала перчаткой и грустно улыбалась. Теперь я видел ее как бы со стороны, и клянусь, она никогда не была такой красивой, как тогда, в тот короткий прощальный миг. Я запомнил ее лицо, обрамленное легким золотом волос, темно-зеленый жакет с воротничком из меха норки, ее короткую коричневую юбку и туфли на высоких каблуках. Все на ней было ладно, все подчеркивало ее природную красоту, изящество, стройность и легкость: и все в этой девушке было для меня близким и дорогим.

Когда поезд набрал скорость, Фая отстала и скрылась из виду. Разве мог я тогда подумать, что вижу ее в последний раз!

МЕРТВОЕ СЕРДЦЕ СРЕДНЕЙ АЗИИ

Поезда в те годы ходили так медленно и так безнадежно выбивались из графика, что до Туркмении пришлось добираться чуть ли не три недели! В жестком вагоне, который за всю дорогу ни разу не проветривался, стоял крепкий запах махорочного дыма, селедки, каменного угля и несвежих портянок.

Место я занимал боковое, у окна. От безделья не знал, куда себя деть. Играл в карты — наскучило. Пытался читать, но вагон так трясло, что пришлось оставить это занятие до лучших времен. Ночами, пока во вздрагивавшем над дверью фонаре, оплывая, горела свеча, я смотрел в окно на глухие, без единого огонька, заснеженные просторы. Зеленоватый снег, залитый лунным сиянием, искрился и сверкал. И нескончаемой чередой уплывали назад утонувшие в сугробах столбы.

Я смотрел в окно и думал о Фаине. Думал часами, до боли в висках, и засыпал только под утро.

Словом, путешествие мое, сверх ожидания, было утомительным и однообразным, если не считать одного случая где-то под Куйбышевом. Проснувшись ранним утром, я ощутил глубокую тишину. Я глянул в окно: сливаясь с серым облачным небом, до самого горизонта расстилались снега. В это время рядом со мной раздался унылый голос проходившего по вагону проводника.

— Мужики, встаньте, помогите «Максиму». Застрял, окаянный, сдвинуться не может.

Эти слова проводник повторял в каждом купе. И мужики — в одном нательном белье, наскоро всунув ноги кто в сапоги, кто в валенки, кто в ботинки — выскакивали из вагона, упирались в него плечом, руками, помогая поезду вырваться из снежного заноса, — видимо, последнего и самого щедрого подарка зимы.

Чем дальше я подвигался на юг, тем все больше теплела погода, светлее и выше становилось небо. Долго ехал я по широко распахнутым степям Казахстана, кое-где покрытым тонким слоем снега.

В Голодной степи снега сошли на нет, и я с волнением увидел сочную зелень озимых и люцерны.

Азия встретила меня ранним теплом и могучим половодьем солнечного света.

Вначале я приехал в Мары — центр древнего Мургабского оазиса — и остановился в единственной на весь город гостинице. Вечером начался дождь, вскоре превратившийся в ливень. Над каменным двухэтажным зданием, в котором я ночевал, с треском и оглушающим грохотом выстреливал гром. Внезапный, ослепительный свет молний кидался в глаза, заливал номер. Какой уж сон во время такой пальбы!..

В перерывах между ударами грома я слышал, как шумит в водосточных трубах вода, как несется она по узким булыжным мостовым.

К утру дождь затих. Выглянуло солнце, и деревья, еще накануне совершенно голые и черные, к утру оделись влажной сверкающей листвой.

Я шел по центральной улице города, пересекавшей Мургаб, и дивился всему, что видел. Здесь все было иначе, чем там, на моей родной Украине. На белых с зарешеченными окнами домах не было ни двускатных, ни шатровых крыш. И вид у домов был какой-то незаконченный, словно им чего-то недоставало. Другие были люди, деревья, выше небо, и даже воздух был другой — более сухой и резкий, отдававший пыльным запахом пустыни.

Как же я попал в Мары?

Еще в дороге один из пассажиров, ехавший со мной, уверял меня, что в окрестностях города полно разных змей и другой ползучей твари. Разумеется, эти сведения надо было проверить. Где и как, я уже знал. Я зашел в городской отдел здравоохранения: только медики и могли правильно указать мне надежное место для охоты. Ведь они, как никто другой, знали о большинстве случаев змеиных укусов и об их исходе — благополучном или смертельном.

Заведующий отделом, пожилой русский врач, выслушав меня, поправил пенсне, прокашлялся и доверительно сказал:

— Все верно. Возле нашего города змейки водятся. Но здесь их все-таки не так много. Я посоветовал бы вам чуточку продернуть на восток, ну километров этак на двадцать, до города Байрам-Али. Вот там, среди развалин старых крепостей, их сколько душе угодно! Сообщение старого врача окрылило меня… Байрам-Али в ту пору был не велик, но озеленен прекрасно, особенно его центр, был уютен, чист, хорошо обеспечен водой.

И все же самое сильное впечатление произвел на меня не город, а древняя крепость, вплотную подступавшая к нему с севера и как бы приподнявшаяся над ним. На крепостной стене через ровные промежутки повторялись полукруглые, в виде полубашен, выступы. А на флангах были круглые, совершенно целенькие башни. Всюду — и в башнях и в выщербленных временем стенах цитадели, виднелись щели для стрелков, сквозь бойницы голубело ясное чистое небо.

Крепость, что так гордо вознеслась над городом, все еще была воплощением великой мощи и несокрушимости. Вместе с этим она напоминала бледно-розовый призрак давно минувших времен, призрак, который внезапно возник перед глазами и тут же исчезнет, как мираж пустыни.

Откуда, из какой глубины веков выплыл этот призрак, кто и когда укрывался за стенами крепости, кто строил ее, какие сражения кипели на подступах к ней? Все это не могло не волновать, не будоражить чувств, мыслей, не повергать в раздумье и долгое созерцание.

А ведь в тот, первый день приезда в Байрам-Али, я увидел всего лишь часть одной крепости, как странник, едва ступивший на незнакомую землю.

Приютили меня медики Байрамалийской санитарной станции. Сделали они это из доброго чувства ко мне, молодому пилигриму, и из уважения к моей профессии. В мое распоряжение они отдали отдельную, весьма просторную комнату, но… на изрядном расстоянии от других жилых помещений станции, чтобы я спокойно мог отдыхать после утомительных походов и был бы подальше со своими ядовитыми находками, если они разбегутся. В комнате был добротный стол, несколько стульев, кожаный диван. Даже электричество было? Тогда это считалось роскошью.

По соседству с санитарной станцией, за глиняным дувалом, шумел огромный парк. В тесном кругу деревьев прятался каменный дворец, построенный в восточном стиле: с куполом, арками и лоджиями. Все это — и роскошный парк и добротно сделанный одноэтажный дворец было подарено Николаю II местной правительницей Гюльджемал. С последним из Романовых, у нее, как говорят, были дружеские связи. Ханша не раз наезжала в Петербург, в гости к царю, возила туда подарки, но ни сам Николай и никто из царской семьи никогда в Байрам-Али не были. Позже «Царево имение» перешло в собственность государства и превращено в почечный санаторий — единственный в нашей стране.

Потушив свет, я лег на диван и стал думать о плане своих действий на завтра, как вдруг… со стороны парка до меня донеслось звонкое соловьиное щелканье. Услышав его, я даже затаил дыхание. А соловей, словно осмелев, стал рассыпать одну трель за другой. Вскоре откуда-то из глубины парка ему откликнулись еще несколько таких же звонкоголосых певцов.

Я снова вспомнил о Фаине, и сладкой болью защемило сердце. Фаина! Здорова ли она, все ли у нее в порядке? Очень хотелось знать, чем она занята в этот теплый весенний вечер. Мало ли чем! Может гулять в компании подруг, может читать или отдыхать и перед сном думать обо мне, так же как я думаю о ней.

* * *

Наутро, сложив в рюкзак охотничье снаряжение, я налегке отправился в путь. Был воскресный день. От работников санитарной станции я уже знал, что в эти дни на северной окраине города проводятся базары. Ну, разве мог я пройти мимо такого зрелища! Ведь многое из жизни и быта любого народа можно постигнуть только через базар.

Я пересек полотно железной дороги и, пройдя с километр по городу, вышел на территорию просторной крепости. Слева, за чайханой и другимиторговыми постройками, шумел восточный базар, так вдохновенно описанный множеством авторов. Поэтому я с сомнением думаю о том, хватит ли у меня мастерства и красок, чтобы рассказать о нем также правдиво и ярко.

Запомнилось, что весь он бурлил, двигался и был наполнен многоголосым, слитным шумом. И было здесь всего два доминирующих цвета: малиново-красный, принадлежавший блестящим, словно отлакированным халатам мужчин, и черный. Это цвет кудрявых бараньих папах. Надо сказать, что благодаря этим высоким шапкам все их обладатели выглядели настоящими гигантами с лицами темными от загара. Длинные кудряшки шапок трепетали при каждом повороте головы и притеняли от солнца глаза.

Иногда на фоне малиновых и красных халатов вдруг появлялся черный, как сажа, белудж в своих белоснежных, с волнистым напуском шароварах, в такого же цвета чалме и в черной или серой жилетке, надетой поверх белой рубашки. Шаровары у белуджей были таких колоссальных размеров, что им наверняка позавидовал бы знаменитый герой гоголевской повести «Тарас Бульба». Кстати, чалма — это не только головной убор. Человек, умерший во время странствия, в дороге, будет завернут в нее, как в саван.

И туркмены и белуджи были в праздничных нарядах. Базар — это место, где можно себя показать и других посмотреть. Несмотря на теплую погоду на многих мужчинах было по два или три новых халата. Такое обилие халатов на одном человеке — признак богатства, благополучия.

Меня изумили украшения женщин. Цвет их одежды — длинные шелковые платья, легкие халаты, головные, расшитые узором, накидки — курте, — был такой же как у мужчин: малиновый, розовый, пурпурно-красный. Но сколько было на каждой всевозможных украшений! Начиная от высокого головного убора — борыка, вершка на полтора прибавлявшего туркменке рост и придававшего ей величавый вид — женщины буквально были осыпаны изделиями из серебра и золота. Их нагрудные украшения — круглое, как блюдце, гульяка и тонкие серебряные бляшки так горели на солнце, так вспыхивали и переливались, что глядя на них можно было ослепнуть. Эти же и многие другие украшения мелодично позванивали, словно песенку пели, когда женщина шла по базару своей гордой независимой походкой в туфлях на высоченной платформе.

«Кто же создает эти драгоценности? — подумал я. — Хорошо бы взглянуть на них. Ведь это должно быть, большие мастера, талантливые люди».

Я смешался с толпой и едва сделал несколько шагов, еще не зная, с какой стороны начать осмотр базара, как вдруг возле уха моего раздался оглушительный вопль, туркмена. Он кричал на ходу и быстро прошел мимо, но я успел запомнить его загорелое лицо, полузакрытые глаза под кудряшками черной папахи, широко раскрытый рот и крупные вены на шее. Между пальцами правой ладони, ребром приложенной к щеке, у кричащего были заложены деньги. Не сразу я догадался, что оглушивший меня своим криком человек — это базарный глашатай, джарчи. За определенную плату он рекламировал привезенные на базар товары, ориентировал, как мог, покупателя. И себя, как глашатая, рекламировать не забывал. Деньги-то он не зря держал на виду, между пальцами. Внимание заказчика хотел привлечь и успешно конкурировать с другими джарчи, голос которого то и дело раздавался где-то в конце огромного базара.

Вышло так, что я очутился в ряду, где продавались гончарные изделия: глиняные чаши, блюда и кувшины для хранения воды.

— Какой кувшин самый хороший? — спросил я мастера, сухощавого старичка с редкой седенькой бородкой.

— Тот, — ответил он, — который хорошо потеет. В таком кувшине вода всегда холодная…

Много своих изделий привезли на продажу сельские кузнецы и оружейники: прекрасные в костяной оправе ножи, топоры, серпы, лопаты, дверные скобы, крючки, петли. Больше всего мне понравились ножи, к которым с детства я питаю особую страсть. Ножи были разных размеров: от вершка до метра.

— И кого же резать таким кинжалом? — разглядывая длинный, тяжелый нож, обратился я к хозяину, торговавшему холодным оружием.

— Резить? Зачем резить? Не надо резить! — гневно вращая глазами воскликнул продавец ножей, с виду добродушный, розовощекий толстяк.

Пошарив в кармане халата, он вынул узорчатую, величиной со средний огурец оранжевую табакерку «наскяди», раскупорил ее, запрокинул слегка голову и, постучав тыквочкой о зубы, отправил под язык добрую порцию зеленого наса. После этого лицо толстяка как будто немного подобрело. Зажмуривая узкие глаза и не открывая рта, чтобы не выронить нас, он с усилием, но ласково промурлыкал:

— Резить не надо. Зачем резить? Надо бурблюд привязить. Понымаешь? Бурблюд…

«Ах, вот оно что! Этот огромный нож для того, чтобы привязывать верблюда. А я-то!.. Кого резать… Вот так и впросак недолго попасть».

В одном ряду с оружейниками и кузнецами расположились туркменские ювелиры — зергары — хранители самобытного искусства, его тайн и вековых традиций. Ювелиров было немного — человек пять или шесть на весь базар. Все они были уже в солидном возрасте — бородатые, убеленные сединой. Сидя на ишачьих или лошадиных седлах, зергары молча, с гордым достоинством взирали на все, что происходило вокруг. Они знали цену себе, своему призванию. И даже между собой они редко вступали в разговор.

На коврах и переметных сумах — хурджунах была разложена их работа — украшения из серебра, излучавшие свет, слепившие глаза.

Зергары никого не приглашали и никому не предлагали свой товар. Тот, кто захочет порадовать дорогим подарком жену или украсить серебром дочь к свадьбе, тот и так, без приглашения подойдет и купит все, что нужно.

Я ничего покупать не собирался, и, присев на корточки перед зергаром, углубился в разглядывание ювелирных изделий, тех самых, в которых так гордо щеголяли по базару богатые женщины.

Особенно много тут было нагрудных украшений.

Вот широкая узорчатая пластинка со множеством подвесок, на конце которых негромко позванивали колокольца. Это свадебная букава. Другие букавы — в виде тонкой серебряной вязи. Внизу и по бокам этой вязи — два пучка таких же певучих колокольцев.

Из квадратных пластинок и круглых штампованных бляшек состояли длинные нагрудные чапразы. Здесь колокольцев еще больше — четыре пучка.

Запомнились серьги, похожие на маленький развернутый веер; соединенные тонкой цепочкой кольца — сразу на все пальцы женской руки; массивные браслеты — билезик; круглые броши — гульяка; девичье головное украшение шельпе, которое навешивается на тюбетейку. Шельпе означает «сосулька». Эти острые блестящие «сосульки» обычно венчает серебряная трубочка-гуппа, куда для красоты вставляется перламутровый султан осеннего камыша.

Каждое изделие — будь то чапразы, гульяка, кольца, браслеты, букавы или же серьги — обильно и со вкусом инкрустировано любимым камнем зергара — сердоликом: светло-красным, оранжевым, ярко-желтым и почти лиловым, как цветок бессмертника. Любят зергары этот камень за то, что он легко поддается обработке, и еще за то, что сердолик, по древнему преданию, обладает магической силой оберегать все живое от смерти и болезней, даровать людям счастье и покой.

От зергара я перешел туда, где продавались ковры. Тут было особенно оживленно. Народу — не пробьешься: спорят, горячатся, бьют по рукам. Каждому покупателю хотелось бы иметь такое чудо у себя в доме, как эти ковры! Оно лежало, это чудо, прямо на земле длинной, изогнутой, красной дорогой. Любой цветник, любая весна померкли бы перед ним.

Рядом с ковроделами, разложив многочисленные мешочки с красками, сидели бухарские евреи. Один из них — приветливый и добрый человек, — сказал мне, что краска, полученная из марены красильной, может давать до 400 оттенков красного цвета. Марена растет в горах, и краски из нее не блекнут и не тускнеют на коврах века.

Там же, в центре базара, продавались и сладости. На столах, составленных в ряд, лежали груды колотой кунжутной халвы, прозрачного, как горный хрусталь, сахара нобат, пестрели горки самодельных конфет и леденцов.

В больших кастрюлях аппетитно белела густая медовая пена, и было много желающих отведать ее. Продавец деревянной лопаточкой черпал из кастрюли белопенное лакомство и накладывал его покупателю прямо на подставленную лепешку.

Все продавцы сладостей были людьми веселыми, громогласными, отличного здоровья. На каждом — поверх одежды — длинный белоснежный фартук. Народ к ним так и валил. Наверно, каждый сельский житель покупал сладости обязательно и вез их в подарок семье. И все же продавцы громко расхваливали свой товар и зазывали к себе покупателей смешными шутками-прибаутками.

То тут, то там слышались их голоса:

А на окраине базара, в тени дувала, ограждавшего караван-сарай, во всю старались частные парикмахеры. По 20—30 человек усаживали в ряд: кому голову брили, кому — бороду.

Усадив клиента на корточки и, на всякий случай, прислонив его к дувалу, парикмахер приступал к делу. Смочив голову клиента теплой водой, он начинал тереть его волосы. Долго тер. Можно только удивляться выносливости и долгому терпению бедного клиента. После такого натирания в намыливании головы уже не было нужды. Волосы и так были мягкими. Начиналось бритье. Звеня, бритва делала вдоль головы — от макушки до лба — одну за другой длинные светлые просеки.

Наконец, бритье закончено. И клиент с видимым удовольствием наслаждался свежестью своей голой синеватой головы.

Там же, на базарной окраине, промышляли и те, кто обслуживал любителей курения. Специальные приспособления для курения устраивались прямо на земле из глины и тростниковой трубки. Глина нужна была главным образом для того, чтобы удерживать трубку в вертикальном положении.

В небольшое углубление на земле, перед трубкой, насыпался табак — чилим, его разжигали и — пожалуйста — кури!

Желающих — хоть отбавляй. Одновременно курили по 10—15 человек. Курильщик опускался на колени, припадал к трубке и, ни разу не выдохнув, делал несколько глубоких затяжек. После, подняв лицо, с минуту, словно из паровозной трубы, выпускал изо рта густой табачный дым. Потом поднимался с земли и, чуть пошатываясь, шел на базар, либо торговать, либо делать покупки.

Такое курение называлось «ер-чилим».

Кто был богаче, мог, подобно турецкому паше, возлечь на ковер и курить кальян. Мягкие ковры и курительные приборы из фигурного стекла, до половины наполненные водой, находились рядом с «ер-чилимом». Само собой, курение кальяна стоило дороже. А как заманчиво хорошо булькала вода в стеклянном сосуде!.. Так хорошо, что лицо курившего, слегка окутанное-дымком, излучало неподдельное блаженство!

Все было хорошо. Базар сдержанно шумел и неустанно двигался. Мелькали лица, одежды, товары. Высоким голосом кричали джарчи.

И вдруг… на базарную толпу словно вихорь налетел и в одном месте закрутил десятка полтора людей. И в этой людской сутолоке вдруг раздался звонкий негодующий голос:

— Ур!!!

Это означало: «бей».

Кого? Я, разумеется, тут же догадался: вора, пойманного с поличным.

Вслед за тем, как прозвучал призыв бить вора, кверху взметнулись десятки рук, сжатых в кулак.

Потом последовал другой призыв, более конкретный:

— Ур келлесине!!!

То есть: «Бей по голове!»

И десятки рук, сжатых в кулак, в одно мгновение упали на невидимого вора, положению которого вряд ли можно было позавидовать, тем более, что призыв «бей по голове» повторился несколько раз и столько же раз падали на вора тяжелые кулаки.

Насмотревшись всего вдоволь, я вырвался наконец из длинной сутолоки базара и отправился на охоту.

Обогнув крепость с юга, дошел до западной ее стороны и обнаружил здесь каменные ворота. Они назывались Тебризскими. Правда, самих ворот уже не было. Зато мощные круглобашенные устои, соединенные вверху стрельчатой аркой, на которых когда-то держались ворота, были как новые. Нетрудно было представить, как, может, еще не так давно размеренным шагом в них входили купеческие караваны, отряды воинов или же какой-нибудь странствующий монах — дервиш.

Отсюда дорога лежала на восток, к другой крепости, где виднелся точно такой же проход, какой я только что миновал.

Справа пестрел базар, а рядом с ним, по обеим сторонам моего пути, было шумное скопище ослов. Каждый из них был привязан за отдельный кол на такую длину, чтобы не мог дотянуться до соседа, а ослы, между прочим, только к тому и стремились, чтобы еще до привода хозяина, свести знакомство друг с другом, отчаянно дергали ногой, пытаясь оборвать веревку, и оглушительно, со свистом ревели.

На крик ослов прибегал откуда-то смотритель. Он колотил их железной цепью и долго не мог утихомирить. Это были те самые ослы, на которых семьями из окрестных сел приехали на воскресный базар керамисты и кузнецы, ювелиры и ковроделы, чабаны и земледельцы, садоводы и виноградари, сапожники и портные. Ослы в то время были самым популярным видом транспорта.

Пыльная дорога, по которой я шел, слегка поднялась вверх. Остались позади и шумный базар, и буйное скопище ослов. Я миновал ворота и очутился на территории другой крепости, чуть меньше первой.

Здесь было тихо, как на погосте. Вдоль северной стены ее лежали в руинах несколько жилых домов. Вид у них был такой, словно их разрушило землетрясение. Один из домов сложен был из желтых обожженных плиток, и видимо, принадлежал какому-то феодалу или самому правителю области. От дома уцелели лишь крыша и две смежные стены.

Не спеша я обследовал руины, груды камней, кусты бурьяна, полыни, прошел в другой конец крепости, усеянной могильными холмиками, над которыми на воткнутых шестах — как последняя дань покойному мусульманину — трепетали на ветру разноцветные лоскуты — но ничего живого не нашел. И лишь, возвращаясь обратно к развалинам, я встретил сидевшую на камне пятнистую ящерку. Заметив меня, она юркнула в нору… и больше не показывалась. Вот и все. И ни одной змеи, ни одного змеиного следа, ни одной змеиной линьки — прозрачной, круглой, как трубочка, кожи, оставленной где-нибудь на кусте или в камнях.

«Так-то, друг мой, — остановившись, произнес я вслух самому себе. — Не везет и все, хоть лопни».

«А ты как хотел? — заговорил во мне кто-то другой, насмешливо-веселый, — пришел, увидел, победил? Во всяком случае, змеи не считают себя обязанными лежать где-нибудь на виду и с нетерпением ждать твоего прихода».

Все это верно. Но меня все больше охватывало сомнение: «А не надул ли меня тот старый врач, у которого я побывал в Мары? Послал меня сюда, а сам, поди, ехидно посмеивается: пусть, мол, дурак порыщет по крепостям в поисках змей, которых здесь не было и нет».

«Во-первых, о людях нельзя так скверно думать, — строго урезонил я себя, — а, во-вторых, не надо падать духом. Будь настойчив, не жалей сил, ищи».

Но куда же направиться?

Дело в том, что крепостные стены со всех сторон заслоняли горизонт. Поэтому вначале надо было отыскать высокое место и с него хорошенько оглядеться вокруг.

Так я и сделал.

По твердому пандусу я поднялся на пыльную площадку угловой башни, а отсюда по стрелковой галерее передвинулся влево. Ухватившись руками за верх парапета, который был на уровне груди, я глянул вниз: до основания крепости было метров тридцать. Вдоль нее тянулся глубокий ров, наполненный темно-голубой спокойной водой, в котором белой ватой плавало весеннее облако.

Потом медленным взглядом я обвел всю округу, и, признаюсь, был поражен удивительной картиной, внезапно открывшейся передо мной: я видел мертвый, без единой души город, тот самый знаменитый Мерв, который в средние века называли «Шахиджаном» — «Душой царей», «Матерью городов Хорасана», «Городом, на который опирается мир». На всем мусульманском востоке он славился тогда как блистательный культурный центр, славились его библиотеки, поэты и ученые.

Теперь он был пуст, заброшен и погружен в печальную тишину.

Что же все-таки осталось от былого Мерва — «Души царей»?

Насколько хватало глаз — повсюду виднелись странные на вид башни, замки, дворцы. Одни из них были уже такие старые, оплывшие, раздавленные временем, что навсегда утратили первоначальный вид и красоту. Другие еще держались, гордо возносясь в небо, как бы бросая дерзкий вызов стихиям, силам зла, разрушения, самой вечности.

Именно так выглядел посередине старинной крепости (более старой и низкой, чем та, на которой я находился) великолепный памятник средневекового зодчества, мавзолей султана Санджара.

Издалека я, естественно, не мог разглядеть его архитектурных деталей, но и отсюда, с крепости, можно было безошибочно судить о том, что это — грандиозное сооружение. Он состоял как бы из двух частей: высокого кубического основания и круглого барабана с выпуклым верхом. Мавзолей был устремлен в небо и рельефно выделялся своим желтоватым цветом на фоне чистой весенней лазури.

«Отличный ориентир! — подумал я об усыпальнице Санджара, — не даст заблудиться».

Так оно и было. Куда бы потом я ни уходил — мавзолей виден был отовсюду: словно он следил за мной и боялся потерять меня из виду.

Среди крепостей и холмов призрачно белели какие-то другие строения. Одни имели ребристые бока и были похожи на растянутую гармонь. (Позже я узнал, что это замки, дома-крепости). Другие напоминали высокие остроконечные шапки с наискось срезанным верхом — так выглядели мервские холодильники-яхтанги, куда зимой доверху набивали выпавший снег.

Между руин лежали ровные поля, залитые зеленью весенних трав. Рассекая эту зелень, с юга на север тянулись русла оросителей, поросшие желтым прошлогодним камышом.

Я глядел на все это, и у меня невольно родилось такое ощущение, будто я, уехав за тысячи верст от родного дома, совершил удивительное путешествие во времени: из двадцатого столетия перенесся в средние века и к ним не только можно прикоснуться взглядом, их можно потрогать руками.

Я несколько раз провел рукой по сухому шершавому верху парапета, сложенного из круто замешанной глины — пахсы. Солнце прокалило ее, превратив в камень. Стена дышала теплом. В ней, в этой глине, как бы материализовалась энергия и частица жизни тех, кто строил крепость и навсегда канул в вечность.

Постояв с полчаса на стене, я спустился по пандусу и вышел из цитадели в восточные ворота. Это были третьи по счету ворота, которые я прошел в тот день, и все они находились на одной линии.

Свой дальнейший маршрут я определил еще там, на стрелковой галерее — попытать охотничье счастье в одном из древних оросителей.

Найти ороситель не составило труда: он находился рядом. Дно канала было сухое. Видно, кроме дождей, в него давно не поступала влага. По этой же причине, очевидно, и заросли камыша в нем не были слишком густыми — канал просвечивался до самого дна.

Я спустился в ороситель и, осторожно раздвигая камыш, двинулся вперед. Сколько я сделал шагов, не помню, как вдруг совсем где-то рядом послышалось легкое шипение. Замираю на месте, гляжу под ноги, на откосы канала. Нервы, слух, зрение напряжены до предела. Даже пот выступил на лбу. Торопливые удары сердца отдаются в висках. Но поблизости — никого. Просто шелест камыша, потревоженного ветром, я принял за змеиное шипение. А в том, что змеи здесь есть, я уже не сомневался — об этом говорили многочисленные норы грызунов, вырытые на откосах канала.

Шагаю дальше. Камыш редеет, мельчает и исчезает совсем.

На душе становится так легко, словно камень падает с нее — вот что для охотника открытая местность!

Долго иду по голому руслу, но безрезультатно. Змей пока нет. Проходя мимо небольшого куста тамариска, вдруг слышу, как одна из веток ударяет меня по ноге.

Ветка ли?

Осматриваю сапог и вижу на правой ноге, чуть выше запятника несколько капель яда. Только теперь начинаю понимать, какая опасность мне угрожала: я потревожил эфу.

Нужно заметить, что в отличие от других змей эфа наиболее агрессивна. Стоило мне задеть ее ногой, как она тут же проявила свой «характер», вцепившись в мой сапог.

Теперь она хочет скрыться, извиваясь ползет по откосу вверх. Я из-за пояса вынимаю длинный пинцет и преследую эфу.

Но ей от меня не уйти, она понимает это, сворачивается «тарелочкой» и яростно шипит. Впечатление такое, будто на раскаленную сковородку кто-то маслом плещет. Голову эфа держит над «тарелочкой», чтобы в любой момент поразить врага.

Я выбираюсь на берег канала, где, ожидая меня, исходит яростью змея, останавливаюсь и твердым взглядом гипнотизера гляжу на эфу. Красавица!.. На голове — белый крест, а по всему желтоватому телу — белые пятна, яркие полосы, узоры и зигзаги.

Я подхожу к ней так близко, что она вот-вот может броситься на меня. Но отступать уже поздно да и вряд ли это нужно.

Выбрав удобный момент, я должен схватить эфу за шею, чуть ниже головы. Но, видимо, от волнения или неопытности я несколько раз промахиваюсь. Змея, клацнув о пинцет, хватается за него зубами. Я вырываю его, и только после этого мне удается поймать вконец рассвирепевшую эфу.

Не разжимая пинцета, я беру змею за шею и ощущаю неприятный холод ее изгибающегося тела. Змея пытается обвить мою руку, чтобы с помощью живых «браслетов» получить опору. Между прочим, подобным же образом ведут себя и такие грозные рептилии, как кобра, гюрза и щитомордник. Горький опыт убеждает в том, что змеиные «браслеты» на руке ловца — явление крайне нежелательное и безразличное к ним отношение чревато самыми печальными последствиями. Опираясь на кольца, змея (особенно такая сильная, как гюрза) может вырваться и нанести смертельный укус.

Итак, эфа у меня в руке. Я достаю из кармана плотный мешочек и бросаю ее туда хвостом вниз.

Воодушевленный первым трофеем, иду по открытому руслу канала и с еще большим вниманием озираюсь по сторонам. Иду долго, но ничего не нахожу. Несмотря на это, я не теряю надежды на охотничью удачу.

Когда голая часть оросителя кончилась, передо мной снова встал камыш плотной, высокой стеной. Ветер бросал его в разные стороны, катил по руслу золотой шелестящей волной. Я скрылся в камышовой чаще с головой, и пошел медленно и осторожно. И вдруг… почувствовал, что наступаю на что-то живое и мягкое: в ту же секунду раздается дикий звериный визг, злое рычанье; кто-то хватает меня за ногу и больно, как тисками, сжимает ее. От страха и боли я падаю навзничь. Во время падения вижу, как из-под моих ног, с шумом подминая камыш убегает какой-то крупный зверь. Вначале мне показалось, что это волк. Но вот зверь, повернув голову, оглядывается назад, и навсегда, как в стоп-кадре, остается в моей памяти. У зверя острая, почти лисья морда, испуганно-злые глаза и рыжая, свалявшаяся в клочья шерсть на боках. Это был самый обыкновенный шакал.

Канал, по которому я бродил, оказался замечательным заповедником змей. В нем было поймано мною не меньше двух десятков эф. Несколько полозов, ящериц, варанов я отловил в других местах: в развалинах, на полях и вдоль оросителей. Все это «богатство» я сложил в посылку и отправил в Киев. В ответ пришла лаконичная, всего из одного слова телеграмма: «Потрясены».

Всего одно слово… Но как оно согрело меня! Теперь я уже не чувствовал себя одиноким и забытым, и пробродил среди безмолвных «призраков» прошлого еще не меньше двух недель.

НЕТ ХУДА БЕЗ ДОБРА

Домой я возвращался с солидным багажом: мой чемодан был полон ценными охотничьими трофеями.

В Москве я должен был пересесть на киевский поезд. Народу на вокзале — битком. Духота. Запах дезинфекции. В этой духоте и тесноте я провел несколько бессонных ночей и все не мог закомпостировать билет. Очереди у касс были огромные, а компостировали и выдавали билетов почему-то очень мало.

Днем я вышел из зала ожидания, чтобы немного «хлебнуть» весеннего воздуха Москвы. Недалеко от вокзала, перед которым синела булыжная площадь, я сел на чемодан и предался неторопливому размышлению о массовой человеческой непоседливости и о том, как это сказывается на судьбе отдельного человека: как трудно бывает порой этому человеку осуществить самое скромное желание — сесть на самый обыкновенный пассажирский поезд и примчаться домой, в объятия родных и близких.

Но я ничего не мог поделать, чтобы ускорить исполнение своего желания. В дальние дороги двинулись даже убежденные домоседы и любители насиженных мест, жизненная философия которых укладывалась в давно известной фразе: «На одном месте и камень обрастает». И даже они, эти домоседы, «обрастать» решили на новых местах, где должны были подняться новые города, плотины, гидростанции. Мимо меня проходили, пробегали и просто вразвалочку, прогуливались люди.

Занятый невеселыми мыслями, я не обращал на них внимания. Тем более, что сидел я со слегка опущенной головой, положив подбородок на ладонь правой руки, локоть которой упирался в колено, точь-в-точь, как «Христос в пустыне» на известной картине Крамского.

Но вот в поле моего зрения попали две пары до блеска начищенных сапог. Они шагали в ряд, не спеша. Правый, самый близкий ко мне сапог, был приметен тем, что на нем, в отличие от других трех, возле носка, виднелась маленькая, не больше копейки, заплаточка.

Сапоги прошли передо мной раз, потом так же не спеша продефилировали обратно. Теперь, не поднимая головы, я невольно стал наблюдать за ними. Я был почти уверен, что эти сапоги принадлежат военным.

Я сидел и ждал, не появятся ли они снова.

И они появились.

Поравнявшись со мной, сапоги повернулись ко мне носками, и в эту же секунду раздалось легкое покашливание.

Я поднял голову: передо мной стояли два молодых сержанта… милиции. Один худощавый, с живой лукавинкой в серых глазах — ему-то как раз и принадлежал правый сапог с крохотной заплаткой. Другой был коренастый, с крупным добродушным лицом.

Увидев блюстителей порядка, я закипел было от гнева, но, овладев собой, принял равнодушный вид.

«Как бы еще не забрали, — подумал я. — Только этого не хватало!» Очевидно, милицию ввел в заблуждение мой багаж и мой не совсем обычный вид: цыганское лицо, курчавая бородка, а главное — чемодан…

— Позвольте узнать, — приветливо козырнул сержант с заплаткой на сапоге, — что в чемоданчике?

— Откровенно? — спросил я с таинственным видом заговорщика.

— Ну, а как же? — ответили сержанты.

— А мне ничего не будет?

Сержанты переглянулись, как бы спрашивая друг друга: всерьез я говорю или прикидываюсь простачком?

— Там видно будет.

— Да! Посмотрим… — уклонились они от прямого ответа.

— Ну так и быть, скажу: в чемодане… киевская колбаса.

После этих слов сержанты повеселели — куда и строгость девалась!

— Очень хорошо, — сказал один из них, — пойдемте-ка в отделение.

— Пожалуйста! — согласился я. — Другой бы возражать стал, а я не могу: характер мягкий.

Сержанты вновь стали серьезными. Мой тон и моя шутка им явно не понравились.

— Разговорчики! — прикрикнул на меня коренастый. — Берите чемодан, а мы возьмем рюкзак.

— Можете носильщика нанять…

— Гражданин! — строго сказал сержант с заплаточкой на сапоге. — Кончайте острить! Так будет лучше… Для вас.

Пришли в отделение. Скромное, почти тесное помещение. Две скамейки по сторонам. За решетчатой перегородкой дежурный капитан пил чай и закусывал бутербродом с колбасой. В помещении стоял такой соблазнительный, такой вкусный, такой аппетитный колбасный запах, что я тут же, как только его учуял, непроизвольно несколько раз сделал глотательное движение.

Худощавый, выступив вперед, бодро доложил:

— Товарищ капитан! Задержан гражданин, промышляющий колбасой. Вот он, голубчик, полюбуйтесь на него.

Дежурный подошел к барьеру и, посверлив меня острыми голубыми глазами, обратился к своим помощникам:

— Чемодан вскрывали?

— Никак нет! — ответил коренастый.

— Вскройте!

Вскинув чемодан на барьер, сержант начал орудовать ключом. Отпер замки, откинул крышку и… тут же в ужасе отпрянул назад. То же самое случилось и со вторым сержантом.

Оставшись без поддержки, чемодан слегка закачался и грохнулся на пол. Из него стали выползать мои пленники: ужи, полозы, удавчики, стрелки. Спасаясь от них, сержанты вскочили на скамейки. Дежурный побледнел.

Спокойным оставался только я. Чего мне было волноваться? Змеи не укусят. Только с виду страшные…

Немного придя в себя, капитан поправил гимнастерку и попросил меня собрать рассыпанную «колбаску». Да кроме меня, за это никто бы не взялся.

Когда я запер чемодан, дежурный, видимо, желая мне польстить, сказал:

— А вы, гражданин, с юмором!..

— Юмор — великая вещь, товарищ капитан, — весело ответил я, — он благотворно влияет на пищеварение и незаменим в трудную минуту жизни. Если бы не юмор… я давно бы отдал концы!..

— Ваши документы! — выслушав мою тираду о юморе, отрывисто произнес капитан. Я подал ему студенческое удостоверение, командировку, ходатайство перед местными органами власти о содействии в сборе зоологического материала.

— Н-нда… — несколько раз раздумчиво произнес дежурный, читая мои документы.

— Как же это так? — теперь уже обращаясь к сержантам, сказал капитан, — как же это: не установив личность гражданина, вы ведете его в отделение? А? Позор! Перед вами студент, можно сказать, без пяти минут — ученый! Змеелов! А вы — едят вашу курицу… не разобрав брода… А?

Я чувствовал себя неловко. Вот из-за меня вдруг неприятности двум, наверно, неплохим парням… Уж слишком глубоко они переживали свой промах — краснели, потели, бледнели и стояли, вытянувшись в струнку.

— Вот что, друзья, — не строго, по-свойски, сказал им капитан, — вам надо извиниться, то есть попросить прощения у товарища студента.

Я с удовольствием простил сержантов и даже пожал им руки в знак того, что совершенно на них не обижен. Мало ли чего не бывает, а по молодости — тем более!

Сержанты вышли.

— Ну, а теперь, молодой человек, давайте поговорим о «трудных минутах» вашей жизни. Что это за трудные минуты? — уже совсем дружелюбно спросил капитан.

Тронутый его участием, я рассказал о том, как долго сижу в Москве, о том, что не спал уже несколько ночей подряд и — что особенно тревожно — деньги на исходе, проелся окончательно. Единственное, о чем я умолчал, — это о том, как я соскучился по Фаине и как, не имея от нее ни единой весточки, тосковал по ней все дни нашей разлуки.

— Крякин! Рыкунов! — крикнул капитан.

Первым вошел Крякин, сержант с заплаточкой на сапоге. За ним — коренастый Рыкунов.

— Задание: помочь товарищу оформить билет и посадить на поезд. Действуйте!

Приказание капитана сержанты исполнили в точности. Они не ушли с перрона до тех пор, пока поезд не тронулся.

Провожая меня, они дружно махали руками.

Я тоже махал и улыбался.

СНОВА — НА ЮГ

Из Грузии Фаина не вернулась. О ее неожиданной кончине, волнуясь и плача, мне рассказали ее однокурсницы, когда я приехал в Киев.

«Неужели это правда? — повторял я про себя, потрясенный горестной вестью. — Неужели я никогда не увижу ее?»

К сожалению, все было правдой — горькой и беспощадной, против которой в мире было бессильно все.

…В то утро, не предвещавшее беды, на стареньком разболтанном грузовике девушек привезли к подножию какой-то безымянной горы, по склону которой, цепляясь за трещины, курчавился жесткий зеленый кустарник.

Разбив палатку и переодевшись во все походное, девушки позавтракали и через несколько минут собирались приступить к сбору зоологического материала.

Сидя на спальном мешке, Фая задумчиво смотрела на широкую, затянутую легким туманом долину. В это время рядом с палаткой, то сближаясь, то отдаляясь друг от друга, затеяли игру две бабочки, казавшиеся издали белыми, как молоко. На самом деле передние крылья бабочек были такие красные, словно их только что до половины окунули в киноварь или ярчайший пурпур.

— Какая прелесть! — вдруг, увидев бабочек, воскликнула Фаина, нагнулась, схватила лежавший возле нее сачок и со словами: «Надо поймать Ивану в подарок. Вот будет рад!..» — бросилась догонять их. А они, не прекращая игры, стали все выше и выше подниматься над склоном горы. Хотя бабочек и не назовешь существами разумными, а ведь поняли (а может, инстинкт подсказал), что надо уходить от опасности на недоступную для врага высоту.

Хватаясь за кусты, Фаина торопливо карабкалась вверх, и были такие моменты, когда бабочки подпускали ее на близкое расстояние, Фаина взмахивала сачком, но каждый раз они успевали увернуться и отлететь в сторону.

Вот Фая достигла вершины утеса и оттуда взглянула вниз, где виднелись как бы игрушечная палатка и рядом с нею пестрая стайка подруг, больше похожих теперь на детей, чем на взрослых. Приставив к лицу ладони рупором, они звали Фаину, делали ей знаки, чтобы она быстрее спускалась вниз, потому что пора за работу.

Но бабочки… Надо же их поймать!..

Теперь они летали у самого края скалы, то приближаясь, то отдаляясь от нее, и можно было подумать, что они специально делают так, чтобы подразнить или поиздеваться над своим преследователем.

Стоя на ровном «пятачке» скалы, Фаина, не шевелясь, следила за их полетом и терпеливо ждала, когда они подлетят еще ближе.

Наконец, она решила, вероятно, что до бабочек можно дотянуться сачком, взмахнула им резко и сильно и, не удержавшись на своем «пятачке» сорвалась со скалы. Хотя высота и не слишком была большая, но во время падения Фаина несколько раз ударилась головой об острые выступы утеса и умерла сразу, не приходя в сознание.

А в Киеве все цвело. Помолодевший, по-весеннему нарядный, он был оживлен уличным движеньем, шумом молодой листвы, обилием солнца и блеском золотых куполов. Вдоль заборов плотной щеткой лезла к свету трава. Отовсюду веяло томным, немного приторным запахом жасмина и бодрым ароматом мокрой, только что сбрызнутой коротким дождем сирени.

Но эта киевская весна, так волновавшая меня прежде, была самой печальной в моей жизни. Я ни о чем другом не думал, как только о Фаине. Мыслями о ней я полон был днем и ночью, наяву и во сне, в трамвае, в магазине, на улице, в кругу друзей и наедине с самим собой.

Нередко шагая по городу, я вдруг замедлял шаг, останавливался и начинал, не замечая прохожих, вспоминать о том, как однажды, вот здесь, на этой улице, мы любовались с Фаиной какой-нибудь необычной клумбой, позеленевшим от времени памятником или какой-нибудь церквушкой, между куполами которой где-нибудь на самом краю непонятно как держалась и каждую весну разворачивала клейкую листву тонкая березка.

Иногда, гуляя по бульвару или по улице, я говорил Фаине что-нибудь веселое или смешное, и, если мой рассказ, моя шутка нравились ей, она поворачивала ко мне лицо, сиявшее смешной блаженной улыбкой, и легонько проводила своей ладонью по моей щеке. Короткое касанье маленькой душистой руки! А счастлив я был безмерно. В такие минуты, глянув на меня вспыхнувшим взглядом своих необыкновенных глаз, Фаина говорила:

— А ведь и вправду говорят, что человек от счастья глупеет. Вот и я, наверно, выгляжу глупо, глупо.

Сказав это, Фаина отворачивалась, заслоняясь рукой, и просила, чтобы я на нее не смотрел, потому что ей «стыдно за свой вид».

Мы часто поднимались на Владимирскую горку, подолгу стояли на ней, глядя на синюю излучину Днепра, откуда доносился раскатистый голос пароходов. Внизу, на одном из выступов горки, виднелся памятник Владимиру Красное солнце; его темная голова, плечи и верхняя часть огромного креста.

На Владимирской горке хорошо мечталось. Мы часами говорили о нашем будущем, о тихом семейном счастье, о любимой, доставляющей радость работе и наших путешествиях в неведомые страны.

Над нами слышался шелест то ли молодых лип, то ли молодых вязов. Под ними стояли скамейки — на горку приходили такие же, как мы, молодые люди, усаживались и так же, как мы, глядели на Днепр, на заречные дали.

Во время наших свиданий и прогулок по городу мы говорили очень мало, как будто весь разговор между нами давным-давно был исчерпан, и нам оставалось только молчать. Как ни странно, но я даже не чувствовал особенной нужды в разговоре. Мне было хорошо уже от того, что Фаина рядом, ее плечо касается моего плеча.

Правда, я не знал, нравится ли Фаине мое упорное и долгое молчание. Или скорее даже не так: я думал, молчать Фаине так же было приятно, как и мне.

Но однажды все неожиданно обрело ясность.

Было это летом, в теплый погожий вечер. Солнце только закатились, и на западе широкой багровой полосой разлилась вечерняя заря. Город выглядел почти фантастично — все было красноватым: дома, деревья, люди. Даже воздух и тот был похож на прозрачную розовую воду. Такое редко бывает в природе. Может, потому я и запомнил тот вечер.

Фаина шла рядом, как всегда, празднично-веселая, с видом беспечным и немного задорным. На ней было перехваченное в талии белым пояском платье из мягкого набивного шелка с коротким рукавом, которое так шло Фаине и которое так нравилось мне. На темно-голубом фоне платья густо цвели цветы немыслимых оттенков и форм, но каждый цветок смотрелся совершенно самостоятельно, не заслоняя других.

Мы бродили по какому-то длинному-предлинному бульвару. Фаина изредка бросала на меня ласково-смущенный взгляд, иногда медленно и нежно проводила по моей щеке ладонью. Когда же поблизости не было посторонних, она быстро, словно, вор, обнимала меня за шею и, прижавшись ко мне, стояла какое-то время на одном месте.

Надо ли тут о чем-нибудь говорить!

По взгляду Фаины, ее отношению ко мне я понимал, что нравлюсь ей. Может, совсем немного, но все же нравлюсь. Я был уверен, что и Фаина знает о моих чувствах и распространяться о них было бы так же глупо, как ломиться в открытую дверь.

Да. Все было именно так. И все же, видимо, никогда ни в чем не надо перегибать палку. Не говоря Фаине о своей любви, я зря надеялся на ее интуицию и догадку.

И вот в тот вечер я заслужил первый ее упрек.

— Ты любишь меня? — с видом серьезным спросила она.

— Да, конечно!..

— А почему же об этом молчишь?

Мы остановились. Фаина немного отступила, и наклонив голову, смотрела на меня. В ее глазах с косым, как у кошки, разрезом, светилось веселое любопытство.

— Да как тебе сказать? — начал я после некоторого раздумья. — Если перед тобой картина и смысл ее совершенно ясен, разве нужна еще подпись?

Фаина смерила меня долгим ироническим взглядом, как бы говоря: «Боже мой! Какой чудак!..»

— Ну, скажи: зачем тебе все это! Зачем ты вынуждаешь, чтобы я говорил эти… дурацкие, старые, как мир, слова: «Я люблю тебя»? Что это дает? — с неожиданным для себя волнением выпалил я.

— Любовь тоже стара, как мир, — спокойно возразила Фаина, — и в то же время — вечно молода.

После этих слов она рванулась ко мне и, крепко вцепившись в лацканы моего светлого чесучового пиджака, резко потянула к себе.

— Ах, Иван, Иван… какой ты глупый, — полузакрыв глаза, сказала она негромко, и низкий голос ее задрожал. — Все женщины только и ждут, когда им скажут эти «дурацкие», «старые, как мир» слова. Даже самая последняя дурнушка, которая хорошо знает, что никто ей не признается в любви, и та ждет этих слов. Я тоже — женщина. И ты, пожалуйста, говори мне о том, что любишь, всегда; каждый день, каждый час, тысячу раз на дню, говори до тех пор, пока я буду жива, и даже тогда, когда меня… не будет…

И вот Фаины действительно не стало. Сперва не верилось в это. Но потом как-то неожиданно в сознание вползло холодное и черное, как бездонная пропасть, слово: «Никогда». Оно жило где-то рядом, это простое с виду слово, и я никогда не подозревал, что в нем заключен такой ужасный смысл.

«Да! Теперь никогда мне не увидеть Фаины и никогда не высказать ей признания в любви…»

Наряду с этими воспоминаниями меня долго не покидало горькое чувство тоски, нестерпимой обиды на несправедливость судьбы, развеявшей в прах наши с Фаиной мечты о будущем. Совершенно непостижимо, каким образом я сумел в таком состоянии написать дипломную и сдать государственные экзамены. Похудел я так, что еле держался на ногах. Лицо словно обуглилось. В запавших глазах, как у фанатика или наркомана, появился нездоровый лихорадочный блеск.

А один, на первый взгляд, обыкновенный случай свалил меня в постель на целую неделю.

Вскоре после того, как не стало Фаины, шел я по улице, о чем-то задумавшись и не поднимая головы. А когда поднял, помертвел от ужаса, волосы зашевелились на голове: с двумя авоськами, полными продуктов навстречу мне, весело стуча каблучками, шагала… моя Фаина. Лицо у нее было веселое, довольное. Она шла навстречу, лучисто сверкая своими темными раскосыми глазами, глядела прямо мне в лицо и улыбалась… И все на ней было знакомо: светлый костюм, синяя кофта, черные туфли-лакировки. Когда до Фаины оставалось несколько метров, у меня перехватило дыхание, в глазах потемнело, и я почувствовал, что теряю сознание. Все также улыбаясь, она прошла мимо, едва не задев меня своим плечом. Когда через несколько секунд я обернулся назад, я понял, что то была не Фаина и улыбка ее предназначалась не мне, а молодому, элегантному мужчине, стоявшему неподалеку за моей спиной и ожидавшему похожую на Фаину девицу с авоськами.

Встреча с двойником Фаины не прошла бесследно: я заболел горячкой. Скрыть этот случай я не смог, и вскоре он стал достоянием всех моих знакомых и родных. При встрече со мной каждый из них, сочувственно вздыхая, считал своим долгом преподнести мне один из расхожих советов, который, как им казалось, должен был избавить меня от тяжелой тоски и душевной боли. Чаще других приходилось слышать такие слова: «Да выброси ты эту Фаину из головы. Подумаешь, свет клином сошелся!». Или же: «Не убивайся, брат, будь мужчиной». А кое-кто советовал «сменить обстановку», то есть на какое-то время уехать из Киева, где все меня ранило воспоминаниями о Фаине. Этот совет мне понравился больше других, и я ухватился за него, как за якорь спасения.

По окончании университета, так же как и все мои однокашники, я должен был пойти в одну из школ в качестве учителя, но к тому времени я основательно поостыл к профессии педагога и мечтал о поприще, связанном с природой, разъездами, охотой, научными экспедициями.

Как раз тогда — по счастливой случайности — мне и подвернулась работа на Киевской фабрике наглядных пособий. На фабрике было три или четыре цеха по изготовлению различных энтомологических коллекций. Составлялись они с таким расчетом, чтобы отразить видовой составнасекомых, их эволюцию или такое явление, как мимикрия — способность некоторых видов становиться похожими на других животных, менять окраску под цвет окружающей среды. Фабрика выпускала также коллекции из насекомых — вредителей сельского хозяйства и поставляла все это в специальные магазины.

Киевская фабрика наглядных пособий работала на материале, который ей добывали многочисленные ловцы, промышлявшие во всех областях Украины. Теперь к этому отряду охотников подключился и я. Мне предстояло добывать в неограниченном количестве насекомых, змей, ящериц и других животных^[2]. Все это в изобилии водилось в Туркмении, где я однажды побывал, где многое увидел и успел полюбить, и по которой временами почему-то сильно скучал. Чем-то неуловимо прекрасным — то ли суровым молчанием Каракумов, то ли целебной тишиной старых городищ, то ли неторопливой жизнью плодородных оазисов — Туркмения неодолимо влекла меня к себе.

И я опять отправился туда, с большим нетерпением ожидая новых встреч со старыми крепостями, тихим городком Байрам-Али и с теми немногими, кого судьба послала мне в товарищи или добровольные помощники. Приехал я в Байрам-Али уже не как студент, а как человек вполне самостоятельный, и остановился все на той же санитарной станции. Только комнату мою занимал теперь врач, специалист по борьбе с малярией, — в те годы для Туркмении да и вообще для всей Средней Азии малярия была настоящим бедствием.

Врач был молод, энергичен, одним из тех энтузиастов, кто упорно и смело взялся за искоренение тяжелого недуга, и, прежде всего, малярийного комара — разносчика болезни. Моя новая комната находилась по соседству с комнатой врача, и по комфорту ничуть не уступала прежней. Главным ее достоинством по-прежнему я считал электрический свет.

На этот раз — как охотник — на особенную удачу я не рассчитывал, так как приехал уже поздно, к началу осени, когда активность животного мира, его численность, разнообразие резко сократились. Змеи, например, еще в мае перешли на ночной образ жизни, до будущей весны зарылись в песок местные тортиллы, а такой зверь, как желтый суслик, жаркое время решил переждать в своей норе и, как обычно, на целое лето завалился спать.

Так что смысл моего приезда скорее всего заключался в изучении охотничьих угодий, где в будущем можно было бы развернуть охоту, и самым интересным в этом отношении районом мне представлялся оазис, жизнь которому давала сбегавшая с парапамизских вершин река Мургаб. История оазиса уходила в туманную глубину веков и изобиловала неслыханными по своему драматизму событиями. К этому — в общем-та небольшому клочку земли — оказались причастными имена людей, когда-то прогремевших на весь мир и которых мы хорошо знаем со школы. Многие из них вторгались в оазис с целью грабежа, захвата и порабощения тех, кто населял долину с незапамятных времен. Несчастье оазиса заключалось в его феерическом плодородии, в его богатстве.

Так, географ и историк древней Греции Страбон писал о виноградных лозах Маргианы толщиною в обхват и виноградных гроздьях длиною в локоть.

Маргиана!..

Звучит-то как здорово!.. И нежно, и торжественно» почти как имя женщины — Марианна! Именно так — Маргианой — и называли в древности долину Мургаба греки и римляне.

Были у оазиса и названия попроще: Маргав, Маргуш, Мару, Мерв. И не один «потрясатель вселенной», обуреваемый жаждой захвата, стремился прибрать к рукам эту славную и многострадальную жемчужину Средней Азии. Чтобы оградить себя от непрошеных гостей, жители оазиса возводили мощные крепости и укрывались в них в лихую годину.

Но стены крепостей не всегда помогали.

Несколько раз покоряли Мерв персидские цари. Как свидетельствует клинописная надпись на Бехистунской скале, еще в шестом веке до нашей эры долина Мургаба входила в состав Ахеменидской державы под названием Маргуш.

Несладко, видимо, жилось маргианцам под властью захватчиков. Бесконечные поборы, бедность, унижения вынудили их восстать против поработителей. Произошло это в разгар ожесточенной династической борьбы между потомками персидского царя Кира. А возглавил восстание маргианец Фрада. Кто он был? Ремесленник, ученый, служитель культа или же правитель области — марзубан? Неизвестно. В том же 522 году до н. э. попытался обрести свободу и ряд других областей огромной Ахеменидской империи: Персия, Элам, Мидия, Сирия, Египет, Парфия, страна Саков. Но всюду восставших настигала неудача. Царь Дарий Гистасп жестоко расправился с повстанцами, о чем с редким для государя хвастовством поведал в наскальной надписи в Бехистуне, на территории современного Ирана. Надпись выбита на отвесной скале, которая вознеслась на тысячу метров над безжизненным простором степей. Состоит надпись из трех параллельных текстов, написанных тремя рядами клинописи на трех языках: древнеперсидском, эламском и вавилонском. Но содержание текстов одно и то же. В них рассказывается о кровавом подавлении народных восстаний. Ведь только в Мерве вместе с Фрадой было уничтожено свыше пятидесяти тысяч человек.

Справа, над столбцами персидского текста, — огромный каменный барельеф, изображающий сцену суда Дария над казненными вождями. Сам Дарий запечатлен в образе большеголового грозного судьи с разгневанным взором, обращенным вниз, на вереницу народных вождей, как бы застывших под царскими стопами в смиренной позе, в круглых простых шапочках и простых, как у арестантов, плащах или халатах.

Нашел эту надпись в 1835 году англичанин Г. К. Роулинсон, прославившийся как специалист по дешифровке древнеперсидской и ассиро-вавилонской клинописи.

Роулинсону предстояло подняться на вершину отвесной скалы и спуститься оттуда с помощью крючьев ей веревок до текста.

Хотя отвага и мужество были проявлены немалые, дело подвигалось очень медленно — за несколько месяцев Роулинсон срисовал лишь нижние строки, а до верхних так и не добрался.

Работа был прервана.

Возобновилась она через двенадцать лет.

Ученый вернулся в Бехистун и нанял себе в помощники молодого курда. Опустившись на веревках, тот прижимал к отдельным фрагментам надписи влажный картон и получал совершенно точные оттиски.

Но, кажется, не меньший героизм и упорство проявил ученый при расшифровке текста, написанного двадцать пять веков назад! Его содержание знает теперь весь мир.

Я видел снимок Бехистунского барельефа и наскальной надписи, сделанный уже в наш век. Я долго вглядывался в изображения Дария, казненных по его приказу вождей и старался понять: на чьей стороне симпатии древнего скульптора? На стороне шаха? Вряд ли! Его лицо, руки, туловище уродливы, несоразмерны.

Более правдиво выглядят руководители восстаний — нормальный рост, нормальное обличье: хорошо переданы лица, одежда, осанка. Обреченные на смерть вожди сохранили и мужество и гордое достоинство.

Среди этой грустной череды казненных я хотел отыскать фигуру маргианца Фрады, казавшегося мне почему-то ближе и понятнее остальных. Но вскоре я понял, что мне не найти его, и даже историки не могли мне его указать.

* * *

…Но нет мира в Маргиане!

На протяжении тысячелетий кровавые волны нашествий следуют одна за другой.

В четвертом веке до нашей эры войска Александра Македонского, сокрушив империю Ахеменидов, вторгаются в пределы Туркмении. К тому времени Эрк-кала была уже укрепленной цитаделью. Предполагают, что послав в Мерв один из своих боевых отрядов, сам Александр более коротким путем из Парфиены, предгорий Копетдага, двинулся на Бактры.

Греки, видимо, заняли Эрк-калу, превратив в казармы жилые постройки. Но даже здесь, в надежной цитадели, они вряд ли чувствовали себя в безопасности. Местное население ненавидело их. Воинственные кочевники налетали на гарнизон. И уж совсем, наверно, бедственно сложилась судьба гарнизона после смерти Александра, когда восточные провинции начали отпадать от сколоченной им державы. Сбежать греки не могли. Куда отсюда сбежишь? Кругом пустыня, пески.

Спустя полвека на Восток двинулись войска сирийского государства Селевкидов. В числе других восточных земель покорена была и Маргиана.

Около двух десятилетий (280—261) правил государством Селевкидов Антиох Сотер. В Маргиане он был «поражен плодородием равнины», обнес ее глинобитной стеной и основал город Антиохию. Стена должна была оградить оазис от наступления пустыни и кочевых племен.

Как ни много пролетело времени, а остатки стены Антиоха Сотера все еще видны на севере Мервского оазиса.

Сохранились и остатки города Антиохии. Они заключены в развалинах городища Гяур-калы, «Крепости язычников», площадь которого превышает триста тридцать гектаров. Находится крепость к востоку от Байрам-Али, недалеко от железной дороги и также недалеко от других, более поздних крепостей.

Стены Гяур-калы оплыли. А ведь когда-то это были высокие и мощные стены, толщиною до шестнадцати метров, включавшие в себя до тридцати с лишним прямоугольных, с небольшим выступом, башен.

Теперь крепостные стены напоминали череду огромных, навсегда застывших холмов. С них далеко видны степь, выщербленные стены крепостей, курганы и гордый в своем одиночестве мавзолей султана Санджара.

Внутри Гяур-калы от былых построек — дворцов, культовых зданий, домов — остались лишь бугры, ямы, да черепки битой керамики.

Из животных встретились одна или две ушастые круглоголовки. Эта ящерица поражает своим необыкновенным любопытством и смешной внешностью. Мордочка у нее круглая. А по бокам мордочки словно уши торчат. И бегает как собачонка, задрав хвост…

Отбежав в сторону, ящерица вдруг остановится, высоко задерет ушастую голову и так с безопасного расстояния начнет внимательно за тобой следить.

Юго-западный угол Гяур-калы срезан древним каналом Разик, который, обогнув стену с запада, поворачивает затем к подножию Эрк-калы. Еще в правление Антиоха Сотера предместье этой цитадели было широко и густо заселено. Много было садов, виноградников, много было воды. И крепость (которую потом назовут «Крепостью язычников»), строил Антиох с таким расчетом, чтобы она вобрала в себя и Эрк-калу и раскинувшийся у ее подножия густонаселенный пригород.

Так оно и было.

Обе крепости (одна в другой) долго служили маргианцам надежной защитой от врагов. Много раз их подновляли, реставрировали, чинили.

Когда крупные восстания потрясли селевкидскую державу, от нее отпали Бактрия и Парфиены. До конца третьего века до нашей эры Маргиана была под властью Греко-Бактрии. Потом ее надолго захватывает парфянский царь Митридат I. Парфия сумела расширить свои границы от Сеистана на юго-востоке, до Армении и Сирии — на западе и стала грозным соперником Рима.

Особенно славилась конница парфян. Решающую роль сыграла она в битве войск Орода I с многотысячной армией римлян, которой командовал Красс.

Армия Красса была разбита, сам он попал в плен и был обезглавлен, а десять тысяч римских воинов — обращены в рабов и отправлены в Маргиану.

Спустя несколько столетий, когда Аршакидская держава пала, земли по Мургабу снова забирают персы.

Начинаются войны персов и арабов.

Арабы стремительно движутся на Восток и в середине VII века сокрушают сасанидский трон. Судьба последнего из этой династии персидского царя Иездигерда была решена в Мерве. Почти все двадцать лет своего царствования Иездигерд провел в изнурительных сражениях с арабами, в борьбе со своими подданными и в скитаниях по провинциям своего государства.

В 651 году шах прибыл в Мерв.

Отец местного правителя настроил сына так, чтобы тот не открывал ворот шаху. Покинутый даже охраной, шах ушел от крепости и укрылся где-то на мельнице, возле Мургаба. Здесь он и был убит: по одним сведениям — мельником, по другим — посланцам правителя области — марзубана.

Убийцы сняли с царя драгоценные одежды, браслеты и царскую перевязь, а тело самого шаха бросили в реку.

Труп Иездигерда выловили местные христиане. По распоряжению Мервского митрополита его с почетом доставили в мавзолей, воздвигнутый в северной части Мерва, на берегу канала Маджан. Тогда — наряду с официальной религией — зороастризмом — здесь исповедовалось и христианство; были храмы огня, и были храмы православной церкви.

Когда арабы завоевали Хорасан и вторглись в Мерв, его правитель безоговорочно признал Омейядских халифов. Эта позорная капитуляция тяжело отозвалась на жителях области. Завоеватели наложили на них огромную контрибуцию, потребовав зерна, лошадей, ковров и жилищ.

Мерв аккуратно отсылал ежегодную дань в багдадскую казну. Но с IX века подчинялся халифату лишь номинально. На самом деле он входил в состав крупных государств Средней Азии — Тахиридов и Саманидов.

В эту пору в городах Маргианы и особенно в Мерве бурно развиваются ремесла. Область славится продуктами сельского хозяйства. Изделия ремесленников и щедрые дары плодородного оазиса широким потоком идут на экспорт. Из Мерва вывозились великолепный хлеб, изюм, виноградный уксус, сушеные дыни, печенье филятэ, сладкий напиток абкамэ, хлопок, шелковые покрывала, плащи, тончайшие и изумительные по красоте ткани «мульхам» и «казин».

Среди феодальной знати средневекового Мерва появляется тяга к искусству, литературе, к утонченной интеллектуальной жизни. В городе возникают десятки библиотек и специальные «Дома науки» — «Дар уль-ульм».

До нас дошло имя Атика ибн-Абу-Бекра, о котором упоминает выдающийся географ Якут ибн-Хамави в своем словаре.

Кто же был этот Атик?

Оказывается, он разводил сады и огороды, торговал на мервском базаре фруктами и ароматическими травами. Торговцы разные бывают. Атик, видать, прослыл человеком честным и удостоился высокой чести быть приглашенным ко двору султана Санджара на должность виночерпия. Известно, что на эту должность отбирали особенно осторожно, потому что случаи отравления царских особ в средние века происходили довольно часто. Трудно сказать, как отнесся к своему возвышению сам Абу-Бекра, но несомненно одно: положение у него было сложным. Даже случайное отравление кого-нибудь из придворных или иностранцев во время пира (а пиры тогда закатывались широкие), и кравчему не сносить головы.

О том, чем закончилась судьба Атика ибн-Абу-Бекра, неизвестно. Но прославился он не только тем, что был придворным виночерпием, а скорее своей библиотекой: в ней насчитывалось 120000 томов!

Самого высокого расцвета феодальный Мерв достиг в XI—XII веках, когда он входил в состав государства туркмен-сельджуков. Именно в эту пору он получает название «Шахиджан» — «Душа царей» и «Мать городов всего Хорасана».

По словам историка Джувейни, Мерв «был местом, куда стекались и высшие и низшие. Площадь его была значительнее, чем у других городов Хорасана, и птица благополучия могла летать во все его концы. А численность населения равнялась каплям дождя в месяце нисане».

Свыше ста поэтов жило при дворе султана Санджара. Наиболее известные из них: Хасан Газневи, Абд-ал-Васи, Эмир Моиззи, Энвери. Уроженцем Мерва был и крупный историк Самани.

Жизнь средневекового Мерва была сосредоточена в «Крепости султанов» — Султан-кале и в сильно разросшемся пригороде — рабате. Возведена она была при сельджукидах: Алп-Арслане и Меликшахе — отце султана Санджара.

Городская застройка была плотной. Помимо базарной площади и главных магистралей, внутри крепости теснились кварталы жилых домов, улочки, переулки, тупички.

«Крепость султанов» я увидел лет 900 спустя после того, как она была возведена. С могучей Гяур-калой ее не сравнить; стены тонкие, да и высота уже не та. В стенах — трещины, пробоины, проломы, закладки. Да и как ей, Султан-кале, не обветшать, если над ней прошумело столько военных гроз, пролетело столько смертельных ураганов!

1093 и 1095 годы — время междоусобных распрей наследников сельджукида Меликшаха. Брат Меликшаха Арслан-Аргун дважды разрушает крепость.

1152 год. Дикая конница кочевников-гузов, ворвавшись в крепость, предает город неслыханному грабежу.

1172 год. Мервом овладевает хорезмский правитель Султан-шах.

А в 1186 году к воротам города подходит хорезмшах Текеш.

И, наконец, 1221 год — самый страшный в истории Мерва. В этот год на жителей города обрушилась ужасы монгольского нашествия. Младший сын Чингиз-хана Тули, окружив город, атаковал его. Крепость могла бы выдержать долгую осаду. Для этого было все необходимое: и продовольствие, и вода, и большое число защитников. Не было лишь единства среди правящих групп Мерва. К тому же правителей города охватили растерянность и испуг.

И город сдался почти без боя.

Жителей Мерва монголы вырезали. За одну ночь выросли горы трупов. Такого страшного побоища, такого дикого разгула смерти Маргиана не знала никогда.

Выбросив останки султана Санджара, монголы разграбили его могилу. Но мавзолей уцелел. Почти на сорок метров взметнул он в небо свой купол. Говорят, что когда-то он был облицован голубыми изразцами или золотом, его можно было увидеть за пять-шесть фарсахов^[3].

* * *

Осмотрев «Крепость султанов» внутри, я решил пройти по ее стенам. Подыскал место, чтобы выбраться на стрелковую галерею. Подъем оказался крутым. Цепляясь за выемки, за уступы, я медленно начал подниматься и… вдруг чуть не накрыл ладонью эфу. Я отдернул руку, и сердце бешено забилось. Но змея даже не шевельнулась, как будто ей ничто не угрожало.

Откровенно говоря, эфа не только меня напугала, но и… обрадовала. Дополнительные поиски показали, что «Крепость султанов» может быть хорошим источником для добычи змеиного яда.

ДАР УЛ-АХИРА

Со временем район моей охоты в Мургабском оазисе намного расширился. Он начинался от города Байрам-Али и простирался к северу километров на пятьдесят, вплоть до самой границы с песчаной пустыней. И чем дальше к северу, тем все меньше я встречал на своем пути глинобитных и каменных руин: разной величины башен, дворцов, мелких жилых построек. Безлюдная, ровная степь свободно просматривалась из края в край. По ней были разбросаны только холмы — не высокие, серые, сильно оплывшие — свидетельство давно отшумевшей жизни. Прошло, вероятно, несколько тысячелетий, как она заглохла здесь. Почему? Скорее всего, потому, что Мургаб — единственный поилец этих мест — уже не мог так далеко добрасывать свои воды для орошения полей.

Иногда я выбирал другой маршрут: к югу от Байрам-Али, бродил по берегам Мургаба и его водохранилищ, заросшим круглыми ветлами, турангой, тамариском, эриантусом и тростником. В то время рыба в Мургабе и его водохранилищах водилась в изобилии! Множество было пернатой дичи. Поэтому и охота и рыбалка здесь были отличными.

Особое удовольствие я находил в неторопливом созерцании плотин в русле реки, белопенного кипения воды, бурно, с грохотом вырывавшейся из-под приподнятых затворов. Все эти сооружения построены еще до Советской власти, но построены добротно, с большим вкусом. Рядом с ними на берегу реки, как правило, приветливо зеленел небольшой оазис, где жили их регулировщики и смотрители. Показывали мне на Мургабе и так называемый Султанбент, — место, где из хвороста и кирпича была построена в XII веке плотина султана Санджара.

И все же чаще всего я посещал руины древних городищ в северной части Мургабского оазиса, в нескольких километрах от Байрам-Али: крепости Абдуллы-хана, Султана Санджара и крепость Гяур-Калу. В развалинах этих городищ, в заброшенных, заросших камышом оросителях да и на открытой равнине я почти всегда удачно охотился на змей, которых отсылал в Киев, на фабрику наглядных пособий, а взятый у них яд — в Прибалтику и Москву.

Однако, как ни странно, я не всегда был сосредоточен только лишь на одной мысли об охоте. От нее очень часто меня отвлекали окружавшие со всех сторон развалины старинных построек — немые свидетели печального прошлого: кровопролитных войн, человеческих страданий, страха перед нашествием, врагов. Один за другим всплывали в памяти эпизоды из прочитанных книг, имена правителей, везиров, историков, поэтов. Любая постройка — будь то круглая башня, полуразвалившийся дворец какого-нибудь хана или феодала, пробитая в нескольких местах крепостная стена как бы манили к себе, и я часами простаивал возле них, разглядывая каждую трещину, каждую пробоину в стене, ее кирпичную или глиняную кладку и самый кирпич, возбуждавший интерес незнакомым форматом.

Конечно, в походах было нелегко. Но как бы я ни уставал, я непременно посещал мавзолей Султана Санджара, гениальный памятник средневекового зодчества. Как считают ученые, к нашему веку от него осталось не больше сорока процентов его былого облика. Но и по этому внушительному остатку и по тем скупым архитектурным фрагментам, открытым реставраторами вокруг памятника, смело можно судить о его былом величии.

А какое впечатление производил мавзолей на тех, кто видел его полностью, в первозданной, так сказать, красоте, еще не тронутым ни временем, ни людьми?

Рашид ад-Дин в начале XIV века оценивал его, «как самое большое здание на свете». Конец XV века. Исфизари: «Это одна из величайших построек царств вселенной и до такой степени прочной, что порча не может коснуться ее».

Каждый раз какая-то неведомая сила влекла меня к этому «дому загробной жизни» покойного Султана. Помню первую встречу с ним и первое впечатление, произведенное им. Оно было неотразимым. Несмотря на то, что на верхней части мавзолея — барабане — облетела штукатурка и обнажились разгрузочные арки, несмотря на то, что лишь кое-где по бокам его каменного корпуса сохранился четкий геометрический орнамент и несколько слов, написанных арабской вязью, он все еще казался огромным, несокрушимо крепким, и не сразу могла возникнуть догадка, что перед тобой всего лишь часть «одной из величайших построек царств вселенной».

Я вошел внутрь здания и долго стоял под круглым — высотою почти сорок метров — куполом, украшенным большой восьмиконечной звездой.

Все так просто и все так торжественно.

На стенах, там, где облупилась и отпала штукатурка, обнажился первоначальный растительный орнамент.

И — та же простота.

Я взглянул на пол и содрогнулся. Толстые продолговатые кирпичи, которыми он выстлан, наполовину были стерты и выбиты подошвами сонма людей, побывавших здесь за восемь минувших столетий. Стертые кирпичи — след исчезнувших поколений.

С южной стороны к мавзолею была прикреплена железная лестница, над которой был прорезан вход на галерею здания. На узком полу галереи лежал толстый слой пыли. Но переходы, украшенные арками и арочками из обтесанных кирпичиков, изображавших геометрический орнамент, были восхитительны, как кружево. Правда, время не пощадило и их: на некоторых арках виднелись трещины, сдвиги и перекосы.

Несколько слов о самом Султане.

Право на владение Мервской областью он получил еще в молодости, от своего отца Малик-шаха. В 1118 году, когда Санджар объявил себя султаном всей Сельджукидской державы, простиравшейся от Амударьи до берегов Средиземного моря, город Мерв он сделал своей столицей. В течение нескольких десятилетий правил Санджар огромным, неспокойным государством. На склоне лет, видимо, устав от тяжкого бремени высшей власти, бесконечных войн и придворных интриг, а, может, попросту говоря, чуя скорый конец, он приказал построить для себя «Дом загробной жизни» — «Дар ул-ахира». Ясно, что этой постройкой Султан хотел еще больше возвеличить себя и утвердить свое бессмертие в веках.

Наблюдать за ходом строительства мавзолея было поручено одному из приближенных султана — Ихтияреддину-Джаухар-ат-Таджи. А руководил строителями талантливый и, очевидно, опытный мастер Мухаммед Атсыз из Серахса. О том, чтобы имя его со временем стало известно, он позаботился сам. Тайком, рискуя жизнью, Мухаммед Атсыз сделал надпись и поместил ее в медальон под куполом мавзолея. Великий зодчий понимал, что ничего вечного не бывает и, когда усыпальница Султана начнет стареть, тайна архитектора будет раскрыта.

Такое уже было еще задолго до мавзолея на известном всему миру Александрийском маяке. Честолюбивый властелин повелел высечь на нем такую надпись: «Царь Птоломей — богам — спасителям, — на благо — мореплавателям». Но создатель маяка знал секреты облицовочных материалов. В определенный им срок ненужная часть облицовки осыпалась и обнажилась мраморная плита. На ней люди прочитали другую надпись, которая прославила имя истинного творца: «Состратус из города Книда, сын Дексиплиана, — богам — спасителям, на благо мореплавателям».

Делая смелый шаг, Мухаммед Атсыз был, как мне кажется, уверен, что воздвигая мавзолей грозному владыке, строители прежде всего создают памятник творческому гению народа, его созидательному труду, и было бы крайне несправедливо, если бы тот, кто вложил в этот труд весь свой ум, талант, богатейший опыт своих предшественников, исчез бы из памяти потомков.

А вот мнение советского историка о мавзолее Султана Санджара как архитектурном памятнике средневековья:

«Если бы даже весь Мерв исчез без следа, если бы не было исторических сведений и гигантских городищ, свидетельствующих о его былой славе, и остался лишь один этот памятник, он и сам по себе позволил бы представить былое величие этого города»^[4].

КАЗНЬ

После гибели Фаины я много раз приезжал из Киева в Байрам-Али и охотился среди развалин старого Мерва.

И вот я снова — здесь на древней гостеприимной земле! Как и прежде, меня приютила санитарная станция, находившаяся по соседству с огромным парком, разбитым еще туркменской ханшей Гульджемал для русского царя.

Снова была весна. Снова по ночам неистово пели соловьи, а вечерами, где-то совсем недалеко — или это-только казалось — тоскливо и звонко завывали шакалы.

Для отдыха я отвел всего день. Долго бродил по городу, который по-прежнему был уютным, тихим и утопал в свежей листве деревьев.

Наутро, хорошо выспавшись и отдохнув, отправился в поход.

Едва я выбрался из города и пошел по пыльной дороге вдоль мощной крепости Абдуллы-хана, вдоль глубокого рва, вдали, километрах в шести, уже высоко вознесся в небо светло-желтый мавзолей Султана Санджара. Величественно и гордо глядел он на меня издалека из-за ветхой крепостной стены, как бы восклицая: «Здорово, друг! Давненько мы не виделись… Ну, что ж… Спеши. Я жду».

Вот на этот степной маяк я и держал свой путь, как много веков назад на него держали свой путь вожатые купеческих верблюжьих караванов.

Погода была прекрасной. На чистой синеве почти неподвижно белели редкие облака. Легкий ветер дышал запахом степного разнотравья.

Но настроение мое было невеселым: никак не покидали думы о бедной Фаине.

Еще в студенческие годы, когда она была жива, я часто мечтал о путешествиях вдвоем. Она знала о моей мечте и всегда одобряла ее.

«Вот закончим учебу, — говорила она, — поступим в аспирантуру, а там уж… и сам бог велел путешествовать. И никуда я без тебя не поеду. Всюду — только вдвоем!»

Я шел не спеша, изредка посматривая по сторонам и продолжая думать о Фаине. Помню, ни разу, ни одним словом в разговорах о нашем будущем она не обмолвилась о любви к богатству, о желании быстро разбогатеть, жить замкнуто, в комнатах, обставленных дорогими гарнитурами. Нет. Ее желание было таким же, как и мое: вначале сделать что-то важное, значительное для общества, для науки, а потом уже думать о крыше над головой. Чаще всего мы думали о суровом подвиге, о долгих и трудных скитаниях по землям, где много еще неизведанного.

Тогда же в пути мне вспомнились имена нескольких супружеских пар, до конца отдавших свои жизни науке. Они уезжали на край света, месяцами жили в походах, греясь у костров или изнывая от жары, стойко перенося болезни, холод и голод. И все это — ради новых знаний о земле, о человеке, ради того, чтобы оставить добрую память о себе.

Всегда с особенным волнением я вспоминал об Александре Павловиче Федченко и его жене Ольге Александровне, урожденной Армфельд, дочери профессора Московского университета. Какое смелое путешествие совершили они в Туркестан во второй половине прошлого века!

Поднимаясь к заоблачным вершинам Памира, Александр Федченко, с риском для жизни, изучал могучие ледники, растения и животных.

Незаурядным мужеством обладала и его молодая жена. Желая постигнуть своеобразный уклад жизни, нравы и обычаи народа, она пыталась даже проникнуть в гаремы местных феодалов. Но феодалы ревниво оберегали тайную жизнь своих гаремов и не пропускали туда ни одну постороннюю женщину.

Находясь в Туркестане, молодые ученые собрали большой и ценный научный материал по многим отраслям знаний. Кроме этого они привезли в Петербург богатую коллекцию насекомых, растений и альбом талантливых пейзажных зарисовок, сделанных с натуры рукою Ольги Александровны.

Горестно думать о том, как рано и нелепо оборвалась короткая жизнь Александра Павловича Федченко — талантливого естествоиспытателя, ученого, который мог бы принести много нового науке.

В то время, когда его жена с годовалым сыном находилась в Берлине, Федченко — с целью тренировки — решил совершить восхождение на одну из альпийских вершин. В этом походе его сопровождали два брата, два молодых здоровенных швейцарца. В горах внезапна похолодало, начался снегопад и подул сильный ветер. Испугавшись за свою жизнь, проводники бросили ученого и вернулись домой.

Через несколько дней из Альп привезли труп Александра Федченко. Его похоронили в той же деревне, где он остановился со своей женой и сыном.

На весь мир прославились своим плодотворным изучением Дальнего Востока доктора наук Алексей Иванович и Гортензия Эдуардовна Куренцовы. Много самых высоких и добрых слов можно было бы сказать о жизни другого знаменитого ученого — Ивана Дементьевича Черского и его жены Мавры Павловны — верной, самоотверженной спутницы во всех его путешествиях по Сибири и Северу.

Да… Когда-то и мы с Фаиной мечтали о такой же славной жизни. Но наша мечта не сбылась.

Как я уже сказал, погода была приятной, теплой. Но ни змеи, ни ящерицы в этот день не встречались. Такое бывает. Предчувствуя скорое похолодание, дождь или снег, они, как обычно, прячутся в норах даже в солнечный погожий день. И все же я был недоволен собой: прошел, как будто немало, а в рюкзаке все еще было пусто.

До мавзолея султана Санджара оставалось совсем немного, когда впереди, откуда ни возьмись, появился всадник на сером ослике. Это был средних лет туркмен, сильно загорелый, в темно-рыжей папахе и выцветшем полосатом халате.

Поравнявшись со мной, он спешился, подбежал к большой куче камней и со всей силой метнул в нее половинкой кирпича. Мне показалось, что туркмен обнаружил змею и пытается ее убить. Я бросился к нему и закричал:

— Стой! Не убивай! Я поймаю ее!..

Но тот, не обращая на меня внимания, подбежал к другой куче камней, на другой стороне дороги, и с прежней яростью метнул в нее уже чуть ли не целым кирпичом.

Я ринулся туда, ко второй груде камней, но змей и там не было. «Так в чем же дело? Почему так темпераментно ведет себя этот незнакомец?» — подумал я.

Я подошел к нему и, указывая на груду кирпичных обломков, спросил:

— Там — змея? Да?

В ответ незнакомец решительно затряс головой, отчего вздрогнули и зашевелились кудряшки на его папахе.

— Йок, йок. Нет, нет! — сказал он тоном, не терпящим возражения. — Там зимья нет. Там — женьчинь. Плохой, плохой!..

«Плохой женьчинь». А, может, это женьшень? Но причем тут женьшень да еще плохой» — стоял я и мысленно старался разобраться в значении слова «женьчинь». Но как ни бился, ничего у меня не вышло. Тогда за разъяснением я обратился к незнакомцу. И для него такая задача оказалась не из легких. По-русски он понимал не лучше, чем я по-туркменски.

И все же «общий язык» мы нашли. В основном он состоял из мимики и энергичных жестов, каких-то первобытных выкриков и бессвязных словосочетаний. Однако даже с помощью такого «языка» мы разобрались во всем до конца. Как я понял, мне была рассказана легенда о шахской дочери — печальная легенда о любви и преступлении.

С чувством исполненного долга незнакомец сел на своею ослика, попрощался со мной и затрусил на юг, в сторону Байрам-Али. А я еще долго стоял в раздумье между двумя грудами камней, вспоминая только что услышанный рассказ…

И вдруг та местность, которую я только что видел: пустующее пространство между крепостными стенами, мавзолей, груды битого кирпича, тишина, обнимавшая безлюдную степь — исчезла. Вместо этого поднялась новая крепость — твердыня, застроенная глиняными хижинами ремесленников, добротными домами торговцев и чиновников, каменными дворцами военной и феодальной знати, соборной мечетью с высоким стрельчатым входом, сверкавшей яркой лазурью куполов. Прямой, как перст, минарет, украшенный разноцветными изразцами, высоко уходил в небо.

Вдоль узких кривых улиц, по арыкам струилась вода. Деревья шелковиц смыкали над ней свои густые кроны.

Город был полон муравьиной суетой. Куда-то спешили нищие, калеки, чиновники, богачи. Ехали конные, запряженные в арбы ослы. Кое-где в ремесленных мастерских слышались удары молота о наковальню, пахло углем и железной окалиной. Перед харчевнями дымились узкие жаровни, на которых с треском и шипеньем жарился бараний шашлык. Густой синий чад, разносившийся отсюда, вызывал у прохожих неукротимый аппетит.

В центре города красочно пестрела людьми и товарами базарная площадь, с утра до вечера гудевшая, как улей.

Широким зеленым кольцом вокруг города обвивалось его предместье. Здесь в глинобитных домишках ютились те, кто выращивал хлеб, фрукты, виноград, овощи. Там же, находились караван-сараи, склады для купеческих товаров и воинские казармы.

…Вот в сопровождении отряда воинов-лучников проехал к северным воротам начальник городской стражи, родственник шаха, молчаливый и грозный Ислам-бек. На нем были дорогой малиновый халат в полоску, кривая сабля и белоснежная чалма. Миновав мост, перекинутый через глубокий ров, Ислам-бек свернул налево и направился к караван-сараю.

В это же время со стороны пустыни показался караван верблюдов, нагруженных тяжелыми тюками товаров. Вот уже явственно стали доноситься звуки медного колокольца, висевшего на шее переднего верблюда. С обеих сторон каравана, придерживая горячих коней, ехала охрана. На удобных мягких седлах, покачиваясь в такт размеренным шагам дромадеров, восседали усталые купцы.

Верблюды вошли на просторный двор караван-сарая и медленно, один за другим, опустились на землю.

Сюда же въехали и лучники Ислам-бека. Начальник стражи, желая выяснить, кто же хозяин каравана, внимательно изучал прибывших. Один из них, одетый лучше других, седой, бородатый, но с молодыми горячими глазами, сойдя с верблюжьего седла, неторопливо направился в сторону конного отряда. Ислам-бек тоже спешился. Не доходя до него двух или трех шагов, старик остановился, приложил правую руку к груди, поклонился и торжественно произнес:

— Высокочтимый бек! От всего сердца тебя приветствует и желает вечного благоденствия неутомимый странник и скромный купец из Бухары Гусейн ибн Новбари, ибн Сахиб, ибн Ахмад, ибн Гифари, иби Джамал.

И снова — поклон.

— Да сопутствует успех и помощь аллаха вашему благородному делу, почтенный Гусейн Новбари, — ответил на приветствие купца Ислам-бек. — Добро пожаловать в наш город. Благополучно ли добрались до наших владений? Не чинил ли кто злых препятствий и неудобств в нелегком пути?

— Слава аллаху! Все было хорошо, — поклонился, купец.

Ислам-бека поразили его глаза: такие хитрые и острые… прямо насквозь прокалывают.

«Наверно, плут большой и мошенник», — подумал о нем начальник стражи. А вслух сказал:

— В добром ли здоровье вы и ваши спутники, почтенный купец?

— Все мы здоровы, дорогой бек. Но отдохнуть не мешало бы…

— Правильно. Отдохнуть надо, — посоветовал бек. — Кстати, вы, Гусейн Новбари, будете моим личным гостем и будете жить в моем доме на правах личного друга. Отдельные покои для вас уже отведены.

— О! Великодушный бек, — воздел руки взволнованный купец. — От всей души благодарю вас! Да сохранит вас аллах на долгие годы!

Сделав небольшую паузу купец сказал:

— А теперь, уважаемый бек, позвольте обратиться к вам с просьбой. Распорядитесь, пожалуйста, к вечеру прислать сюда ваших людей вон за тем верблюдом. Там мы припасли подарки для вас и нашего покровителя — всемогущего шаха.

Суровое лицо бека слегка посветлело. «А он, видать, ничего, этот хитрец. Щедрый», — подумал он о купце, сунул ногу в стремя и легко вскинул свое тело в седло гнедого иноходца.

— Мы тоже в долгу не останемся, — сказал он купцу перед тем, как тронуться в путь. — Мы сделаем все, чтобы пошлина на ваши товары была самой скромной.

В тот же день с купеческим караваном Гусейна Новбари в чужую столицу прибыл странствующий монах — дервиш. Это был молодой красивый человек с лицом открытым и загорелым, оживленным блеском больших карих глаз и очень белых ровных зубов. Скромное, но весьма чистое одеяние монаха составляли голубая чалма, темно-серые узкие брюки, белая рубашка, поверх которой был надет коричневый жилет. На левом боку, на медной цепочке дервиш носил большую экзотическую раковину, покрытую черным лаком и предназначенную для подаяний.

Когда начальник стражи уехал, купец и дервиш зашли в свободную комнату для гостей.

— Ты пока поживешь здесь, — сказал дервишу Гусейн Новбари. — А потом постарайся перебраться в город. Так будет удобнее…

— А когда и где мы будем видеться? — спросил монах.

— При всяком удобном случае, — понизив голос до шепота, ответил купец. — Вначале здесь, в караван-сарае, а потом — в городе. Но будь осторожен: за нами могут следить.

Весть о прибытии богатого торгового каравана вскоре разнеслась по всей округе, и на базарной площади в городе целый день толпился народ. Сюда же каждое утро приходил и дервиш Муса. Он медленно продвигался по базару и громко пел стихи из священного корана. Тот, кто слушал его, вряд ли понимал их значение, но в протянутую руку Мусы нет-нет да и ложились медные монеты. Получив вознаграждение за песню, дервиш опускал деньги в раковину и снова принимался петь.

* * *

В саду, среди роскошных цветников шахского дворца, скучая от безделья, задумчиво бродила юная дочь шаха Зульфия. Тонкая, стройная, в полупрозрачном розовом платье, она сама была как свежий, едва распустившийся бутон хорасанской розы. Зульфия рассеянно следила за полетом бабочек, порхавших над цветами, прислушивалась к гудению взлетевшего шмеля и вспоминала поэтические строки, написанные в ее честь придворными льстецами. И с чем они только ни сравнивали ее, эти смешные поэты! И с трепетной степной ланью, и со стройным кипарисом, и с самой лучшей розой в цветнике великого шаха. Не обошли они своим вниманием и ее глаза — две черные звезды вселенной, ее брови, похожие на туго натянутую тетиву, ее нежные алые губы, как два лепестка граната и щеки, как две зари на чистом небосклоне.

Но все это наскучило юной принцессе. Ей хотелось какого-то острого и смелого удовольствия: сесть например, на бешеного коня и мчаться по степи, по-кошачьи проворно взобраться на верхушку минарета или сделать что-нибудь еще более дерзкое.

Не раз намекали поэты и на скорое замужество Зульфии. Уже не один десяток принцев из дальних и близких стран просил ее руки. Кроме этого, в нее безумно был влюблен рябоватый сын везира Махмуд, но всем им было отказано под тем предлогом, что невеста еще молода: Зульфии едва ли исполнилось шестнадцать лет. А истинная причина заключалась в том, что ни один из тех женихов ей не нравился.

В то время, когда принцесса задумчиво склонилась над цветком, к ней неслышно, на цыпочках подкралась веселая и хитрая служанка Сальха.

— Госпожа Зульфия, — прошептала служанка, но даже от шепота принцесса вздрогнула, словно от громкого окрика.

— Ах, как ты меня напугала, бесстыжая!.. — сказала она, поворачиваясь к Сальхе. — Ну, что тебе?..

Теперь по дорожке между цветами они пошли вместе и служанка, не повышая голоса, поведала своей госпоже о том, что она была сегодня на базаре и видела там молодого монаха, распевающего какие-то песни.

— Ох, и глупая ты девка, как я погляжу! — стыдила служанку Зульфия. — И чего особенного нашла ты в каком-то дервише? Он ведь, наверно, грязный, потный, вонючий. А ты в восторге. Смешно!

— В том-то и дело, госпожа, что этот дервиш действительно какой-то особенный, — стояла на своем Сальха. — Понимаете, госпожа… Он весь какой-то особенный: лицо, глаза, зубы, рост… Ну, прямо… настоящий принц!

— Так я тебе и поверила! — смеялась Зульфия. — Таких монахов не бывает…

— Да как же не бывает?! — не сдавалась Сальха. — Я ведь сама его видела…

Зульфия задумалась. Ей было стыдно признаться, что и у нее возник интерес к загадочному дервишу.

— Скажи, Сальха, а он очень плохо одет? — почти равнодушно спросила принцесса. — Поди, грязный, в одних лохмотьях?..

— Да что вы, милая?.. Одет он вполне прилично, ну, так, как многие, — уверяла Сальха. — Помимо всего, у него есть какая-то коробка на боку, куда он складывает деньги.

Сальха помолчала. Потом, быстро оглянувшись вокруг и убедившись, что их никто не подслушивает, приникла к уху своей госпожи:

— Давайте сходим на базар завтра и вы сами увидите дервиша.

— А стоит ли? Зачем он мне? — колебалась принцесса. Но любопытство взяло верх, и она согласилась с предложением служанки.

Одевшись в скромное платье, с таким расчетом, чтобы не очень привлекать взгляды любопытных, Зульфия в сопровождении Сальхи отправилась на базарную площадь.

…Несколько минут они ходили по разным торговым рядам, но монаха там не было. Тогда они решили его поискать там, где было народу больше и гуще. Вот тут он и находился. Приложив ладони к груди и полузакрыв глаза, дервиш самозабвенно пел суры корана. Казалось, ему было все равно, слушают его пение или не слушают.

И вдруг… его голос прервался, а в широко открытых глазах отразились то ли испуг, то ли удивление. Это произошло в тот момент, когда Зульфия отняла от лица платок и на побледневшего монаха вдруг блеснули два черных лучезарных глаза. Еще он не успел опомниться, когда увидел перед собой тонкую смуглую руку в дорогих кольцах, а в ней настоящий золотой динар.

— Помолись, монах, за счастье беднойЗульфии, — сказала она печально и тут же смешалась с толпой. И хотя эти слова были сказаны тихо, их услышали многие.

Когда к дервишу вернулся дар речи, он низко поклонился и сказал:

— Будь счастлива, сестра! И кто бы ты ни была, да ниспошлет тебе аллах тысячу лет самой нежной любви и райского блаженства!

Очевидцы этой сцены не скрывали своей зависти. Одноглазый сухой старик, оказавшийся рядом с дервишем, пробурчал сердито:

— Ну и везет же, тебе монах! Вот так, ни за что, ни про что золотой динар отхватил…

— Конечно, динар — это многовато, — скромно ответил Муса.

— Да разве дело лишь в динаре? — воскликнул молодой здоровый мужчина, продавец чокоев. — А получить динар из рук самой принцессы, любимой дочери шаха? Разве это плохо?

— Это была она? — взволнованно сказал дервиш.

— Она, она! — горячо заверял монаха продавец чокоев. — Сам видел их однажды, отца и дочь!

Вечером, перед тем, как были заперты тяжелые крепостные ворота, Муса вернулся в караван-сарай. Немногим раньше в его келью пришел Гусейн Новбари. Увидев Мусу, купец вместо приветствия с особым наслаждением произнес свою привычную молитву, не лишенную какого-то загадочного смысла:

«О, алла! Ты все видишь, что происходит на белом свете. Помоги и мне в моих многотрудных делах».

Худощавый бесцветный слуга принес на подносе чай, чурек, сладости. Купец вышел следом за ним и, убедившись, что их никто не слышит, вернулся в келью и запер дверь на крючок.

— Ну, рассказывай, мой друг, как твои дела, — попросил старый лазутчик, пытливо вглядываясь в лицо дервиша. — Ты чем-то расстроен? Неприятности?..

— Да, есть неприятности, — грубо сказал монах, садясь на вторую лежанку.

— Какие же? — как змей прошипел Гусейн Новбари. Возбужденный вид монаха встревожил его.

— Во́йны, старик. Во́йны! — злобно произнес дервиш, задрожав всем телом. — Пусть они будут прокляты во веки веков! Какой только дьявол придумал их и зачем?

— Постой, постой, не горячись, — желая сохранить спокойствие, — прошептал Новбари. — С тобою что-то произошло.

— Да, произошло! — твердо и насмешливо сказал Муса.

— И что же?

— Я видел сегодня дочь шаха…

— И какова же она?

— Ангел! Небесное создание…

— И ты влюбился в нее?

— Да!

— Но ты не забудь, зачем мы посланы сюда, — строго промолвил старик. — Не забывай и того, кто ты есть. Если бы твои слова услышал всесильный и мудрый хан Бугра, он повесил бы тебя, как собаку.

Купец встал с лежанки и прошелся по низкой келье взад и вперед.

— Ты проклинаешь войны, — заговорил он снова. — А войны нужны, чтобы грабить других. И за счет этих других, богатеть.

— Хватит, бек. Мне надоела твоя болтовня, — перебил его Муса, все еще волнуясь. — Я знаю, ради своего благополучия ты готов ограбить весь мир! Ты стар и на мир тебе наплевать. А я молод и хочу любить. А война и любовь… разве их можно совместить?

— Ну, ладно, Муса, успокойся, — примирительно проворчал Гусейн Новбари после короткого раздумия. — На родине у тебя есть невеста. Вот завоюем эту страну, и люби себе на здоровье!

— Хорошенький совет! — холодно засмеялся Муса. — Любить, когда руки в крови, и совесть — в грязи. А невеста, о которой ты говоришь, навязана мне насильно.

— Ну, ладно. Хорошо. Не будем ссориться. Не для этого нас послали сюда, — миролюбиво сказал Гусейн Новбари. — Знаешь… мне почему-то захотелось немного выпить. Я пойду попрошу, чтобы нам принесли хорошего вина.

Действительно, вскоре явился слуга и принес великолепного вина, полученного со знаменитых виноградников предгорной Нисы.

Дервиш от вина отказался и лег на жесткую тахту, закинув руки за голову. Купец решил пить в одиночестве и налил себе в чашку золотого, как солнце, вина.

— Итак, Муса, — сказал он, отхлебнув несколько глотков. — Итак, по праву старшего я прошу доложить что сделано тобой. Узнал ли ты, где проходят трубы, питающие город водой?

— Нет. Не узнал, — довольно резко ответил Муса. — Не мог же я спрашивать об этом у каждого встречного-поперечного! Во-первых, это опасно. Во-вторых, о трубах могут знать лишь несколько человек из царской семьи и приближенных самого шаха.

— Пожалуй, ты прав, — задумчиво согласился купец, допивая вино. — Вот тут-то, мне кажется, и должна тебе помочь твоя любовь к шахской дочери…

— Каким же это образом? — удивился дервиш до такой степени, что даже поднялся на лежанке.

— Встретиться и назначить ей свидание, — спокойно, как о чем-то самом простом, сказал Гусейн Новбари.

— Легко сказать: встретиться! Не на базаре же!..

— Нет, конечно.

— А где?

— У шахского дворца.

— А удастся?

— Надо попытаться. — Сухощавое лицо купца раскраснелось от выпитого вина и еще ярче заблестели его черные бесноватые глаза. — Чтобы выполнить свое задание, — добавил Новбари, — ты должен из рабата переселиться в город и там ночевать.

— Ну, а как твои дела? — спросил в свою очередь Муса.

— Торговые?

— Нет, другие.

— И те и другие идут неплохо, — не без гордости заявил купец-разведчик. — Я уже дважды обследовал город изнутри и снаружи. Снял на бумагу план крепости, на котором отметил все самые уязвимые ее места, узнал о численности гарнизона.

Но ты ведь знаешь, что сила крепости не в камне и не в глине, а в том, кто ее защищает. Вот здесь бы пробить удобную брешь!.. Думаю, добьюсь и этого. Время еще есть! О, алла! Ты все видишь, что творится на этом свете. Помоги, господи, и мне в моих многотрудных делах!

После этих слов купец-лазутчик попрощался с Мусой и ушел в город.

Следуя указаниям купца, Муса каждое утро появлялся на базаре, а потом уходил к шахскому дворцу и там, недалеко от парадных ворот, прохаживался по тенистой аллее. Здесь на протяжении нескольких дней он терпеливо искал встречи с Зульфией. Иногда, чтобы привлечь ее внимание, дервиш громко начинал распевать тексты из корана.

И однажды голос его был услышан. Открыв калитку рядом с воротами, Зульфия вышла на улицу и долго прислушивалась к пению монаха. Когда до него оставалось совсем недалеко, она смело подошла к нему и бросила в его раковину серебряный динар.

— О, Зульфия! Твоей щедрости нет границ! — негромко сказал дервиш, когда принцесса повернулась я хотела было вернуться во дворец, но услышав слова монаха, снова подошла к нему.

— Откуда ты знаешь меня? — молвила она тихо, не поднимая глаз.

— Откуда? О, Зульфия, слава о тебе и твоей красоте разнеслась по всему свету. Повсюду только и разговору о ней. И я, ничтожный, много доброго слышал о тебе. Но если ты хочешь узнать кое-что и обо мне, какое сердце скрывается под этим бедным рубищем, приходи к мечети, когда над городом опустится месяц, я буду ждать тебя…

Ничего не ответив, Зульфия быстро удалилась. Вернувшись во дворец, она долго думала о странном монахе и над его предложением прийти на тайную встречу. Чего он хочет? И не грозит ли ей какая беда?

Все же девичье любопытство взяло верх над ее колебанием, и она решилась на свидание с монахом.

Сдерживая волнение, она то и дело поглядывала на тонкий серп луны, на этот раз, как никогда медленно опускавшийся к острым зубцам крепости. Над тонким месяцем золотой горошиной светилась яркая звезда.

Наконец, луна почти коснулась крепости. И Зульфия, вместе с Сальхой, через потайную калитку в саду, вышла на темные, кривые улочки города. Сквозь черноту ночи лишь кое-где тускло желтели огоньки. На крепостных стенах перекликались сторожевые посты, где-то далеко лаяла собака, надсадно кричал осел.

Не встретив ни одного прохожего, Зульфия добралась до соборной мечети. Дервиш ждал ее.

— Ты пришла, Зульфия? О, как я рад этому! — прошептал монах. — Поверь, с тех пор, как я увидел тебя, я потерял покой и сон. А перед глазами, день и ночь, только ты, только ты. Рано утром, поднимаясь с нищенского ложа, вместо святых молитв, я произношу твое имя, Зульфия. Поверь, для меня оно слаще самой нежной музыки, оно как воздух цветущих долин, как хлеб насущный.

Дервиш сделал небольшую паузу, потом заговорил снова:

— Может, мои слова тебе покажутся кощунственными, слова, которые не должен бы произносить монах. Но поверь, они исходят из самой глубины моего бедного сердца и полны самой искренней правды. Ради любви к тебе и твоей — ко мне, я готов на все, даже на то, чтобы отказаться от духовного сана.

— Я не знаю, зачем ты притворяешься, но я сразу поняла, что ты не дервиш, — весело призналась Зульфия.

— В какой-то мере ты права, — сказал Муса. — Монашество мне было навязано почти насильственно. Так что монаха из меня, я думаю, и не получится.

Муса взял ее руки в свои и торжественно произнес:

— Я знаю, Зульфия: уже многие просили твоей руки, и всем им было отказано. Скажи откровенно, как брату: согласилась бы ты стать моей женой? Скажу тебе по секрету, что и я происхожу из знатного рода. Если ты согласишься, то я пришлю своих сватов…

После долгого раздумья она сказала: «Согласна».

— О, Зульфия! — простонал монах. — Если бы ты знала, как счастлив я!.. Словно луч небесный озарил мою душу до дна.

— Ну, а что еще понравилось тебе в нашем городе? — доверчиво и просто, словно старого приятеля, спросила принцесса.

— Вода! — быстро ответил монах, как будто только и ждал этого вопроса. — Я пил ее из всех городских сардоб. Все сардобы такие чистые, а вода в них так прозрачна и холодна, как будто из горного родника. Откуда же она поступает в сардобы?

Ничего плохого не заподозрив в вопросе дервиша, Зульфия простодушно ответила:

— Известно откуда: по трубам, из реки.

— По каким трубам?

— А по тем, что проложены за южной стеной. Там, где деревья растут.

— Да. Вода у вас славная. Дай бог каждому городу!

В это время мимо дервиша и Зульфии, опираясь на палку, прошел какой-то бородатый старик. Услышав его шаги, они даже вздрогнули и посмотрели ему вслед. В этом хорошо загримированном под старика хромоногом человеке трудно было бы узнать сына шахского везира, безумно и безнадежно влюбленного в царскую дочь.

Его появление почему-то ускорило расставание влюбленных.

— Мне пора, — мягко, но решительно сказала Зульфия, и удерживать ее было бы бесполезно.

— Ну, что же… прощай, Зульфия, мой нежный, мой сердечный друг. С глубокой грустью я расстаюсь с тобой. Но не успеет солнце и тридцать раз взойти над вашей степью, как к твоему отцу пожалуют мои сваты. Прощай!

Дервиш уехал вместе с караваном купца Гусейна Новбари.

С тех пор для Зульфии наступили дни томительного ожидания. Все ее помыслы были только о нем, о его возвращении. Изо дня в день она ждала, не появится ли на горизонте богатый поезд из всадников на разгоряченных конях и на пестрых, празднично украшенных, верблюдах?

Прошел месяц, а сватов все не было.

И вот однажды в город через восточные ворота на взмыленном коне влетел молодой сотник. Промчавшись по улицам, он остановился у ворот шахского дворца.

— Важное дело, братья! — сказал он стражникам, вытирая с лица пот и пыль. — Ведите меня прямо к шаху.

В глубине обширного зала, устланного коврами, шах сидел на дорогом троне. Падая перед шахом ниц, сотник сказал:

— Беда, великий государь! На нас движутся несметные полчища кочевников. Уже завтра они могут обложить нашу крепость.

Шах собрал совет знати — самых высоких государственных сановников. Совет решил: если кочевники будут штурмовать крепость, сражаться до последнего воина, а ворот врагу не открывать. Было дано указание привести в боевую готовность войско, поднять мосты над рвами и запереть ворота.

На следующий день к вечеру кочевники действительно окружили город, загорелись вокруг него вражеские костры. Прошло еще два дня, а враг и не думал об осаде крепости. Зато испуганные жители города увидели, что во всех сардобах иссякла вода. Началась паника. Разнесся слух, что в этом повинна шахская дочь Зульфия.

Шах допросил ее и был в бешенстве.

— Змея! Распутная девка! — кричал он на дочь. — Ты всех нас погубила!

Снова собрался совет знати. Теперь за тем, чтобы решить участь Зульфии, выдавшей врагу секрет снабжения города питьевой водой.

— Друзья мои, — сказал шах, обращаясь к своим сановникам, — я пригласил вас, чтобы определить меру наказания моей дочери, выдавшей врагу важную государственную тайну. Какую? Вы знаете…

Итак, я слушаю. Кто хочет высказаться первым?

— Великий государь, — мягко и вкрадчиво начал везир, — у нас нет веских доказательств, что ваша дочь совершила преступление. А базарная молва безумной черни — это не больше, как самая низкая клевета.

После везира никто выступать не хотел: боялись царского гнева.

— Значит, все вы согласны с мнением везира? — нахмурился шах.

— Все, государь! — ответили сановники хором.

— И что же вы предлагаете?

— Считать принцессу невиновной, — снова хором ответили сановники.

Шах помрачнел еще больше и махнул платком стражнику, стоявшему у двери. По этому знаку в зал, где заседал совет знати, ввели сына везира Махмуда.

— Говори! — приказал ему шах.

Тот опустился на колени и, приложив руки к груди, сказал:

— Всемогущий шах! Мне искренне жаль, что такое произошло с принцессой Зульфией. Шел я ночью домой и встретил ее у соборной мечети с каким-то бездомным бродягой. И вот — слово в слово — что сказала ему Зульфия: «Вода к нам поступает по трубам с южной стороны, там, где растут деревья». Великий государь! Я говорю истинную правду. И если хоть самую малость я покривил душой, вели сейчас же отрубить мне голову.

Когда сын везира ушел, шах опять спросил своих сановников, как поступить с Зульфией? И все сановники, низко склонив головы, опять в один голос произнесли:

— Пощади, государь! Ведь она еще дитя…

— Да что вы, как попугаи, заладили одно и то же: «Пощади», «Невиновна»… Нет! — распаляясь все больше, закричал шах, — не будет ей пощады! Она погубила нас. И я велю ее казнить сегодня же самой лютой казнью. А вам, почтенные сановники, стыдно проявлять слезливость и милосердие к преступнице, когда враг у ворот!

Незадолго до заката два стражника привели Зульфию в южную часть крепости, где был небольшой пустырь, некогда заросший лебедой и дурманом, а теперь выгоревший и вытоптанный козами. Вокруг площадки молча выстроились воины шахской гвардии, а за ними, толкая друг друга, теснились сотни любопытных горожан.

Сюда же, на середину пустыря, были приведены два свирепых, почти не укрощенных жеребца, косивших на толпу бешеными глазами.

В просвет между конями, поставленными головами в разные стороны, палач ввел бедную Зульфию. На бледном ее лице не было ни страха, ни слез. Только была какая-то дума. О чем? О горькой своей судьбе или чудовищном обмане, подлости людской? Неизвестно.

Один конец веревки палач привязал к ее ноге, чуть выше щиколотки, другой — к шее коня. Такой же длины веревка была привязана и ко второй ноге, а конец — к шее другого коня. После этих приготовлений главный судья зачитал короткий приговор, в котором было сказано, что преступницу Зульфию предать смертной казни.

Шах махнул платком. Загремели барабаны. Погонщики плетьми ударили по крупам диких лошадей. Те молниеносно рванулись в разные стороны и разорвали на части тело несчастной Зульфии.

Когда наступила ночь, ее останки вынесли за ворота крепости и похоронили в двух могилах, по краям дороги.

На следующую ночь кто-то из предателей открыл врагу городские ворота. Разграбив город, кочевники прихватили с собою и шаха.

* * *

Много столетий с тех пор пролетело над Мервом. И столько же лет живет в народе печальная легенда о царской дочери. Еще и теперь кое-кто из туркмен, проезжая по древнему городищу, остановится и метнет камень в ее могилу.

ПРОРОЧЕСТВО ОЧКАРИКА

Для Киевской фабрики наглядных пособий я добывал в Туркмении десятки тысяч насекомых, ящериц, змей. Возможно, кое-кто сейчас и упрекнет меня за столь необузданное «рвение», но тогда названная цифра не была высокой и еще не стоял так остро вопрос об охране природы — ее запасы казались безграничными. Взять, к примеру, змей. В Туркмении их было так много, что без ущерба для природной среды хватило бы их на сто самых усердных ловцов. И если их стало меньше, то не ловцы в том виноваты, а люди, распахавшие те земли, которые раньше принадлежали змеям, шакалам, волкам, птицам и грызунам.

Охотился я всюду: на заброшенных городищах, в песках, на полях оазиса. Иногда мою добычу составляли только жуки, которых тогда было великое множество. Это жуки-скарабеи, жуки-нарывники, жуки-носороги. На люцерниках, бахчах, хлопковых полях и в садах густыми стаями взлетала саранча.

Но самое большое удовольствие мне доставляла охота на бабочек, шмелей, крупных ос и крупных муравьев — кампонотусов. Очень часто попадались змеи, реже — фаланги, тарантулы, скорпионы.

Работая на фабрике наглядных пособий, я не терял связи с университетом, заходил туда, чтобы повидать своих профессоров, кое-кого из студентов, лаборантов. Однажды в университете я повстречал знакомого герпетолога, некоего Юрия Циммера.

— Пойдем ко мне, — сказал он, шагая по коридору с видом человека, который чем-то взволнован и страшно куда-то спешит.

Я последовал за ним.

В лаборатории, стоя возле стола, уставленного сетчатыми ящиками, Циммера уже ждали несколько человек.

— Сейчас, брат, начнем священнодействовать, — сказал он мне, весело блеснув очками. — Гляди, учись, запоминай — может пригодится.

Герпетолог подал знак, и «священнодействие» началось. Лаборант, облаченный в белый накрахмаленный халат, отодвинул крышку ящика и осторожно вынул оттуда серую гадюку. Взяв змею пониже головы, лаборант поднес к ее рту пробирку. Гадюка мгновенно вцепилась в край пробирки, и по ее стенке скатилось на дно несколько капель яда.

Гадюк — их было чуть ли не сорок штук — наловили в пойме реки Ирпень.

Одна из них досталась мне, и я проделал с нею то же самое, что передо мной проделал лаборант. Вот так, по чистой случайности, я прошел первую практику «доения» змей, а невысокий, щуплый «очкарик» Циммер оказался настоящим провидцем: судьба так распорядилась, что на долгие годы я стал добытчиком змеиного яда.

Свойства змеиного яда известны с глубокой древности. В больших дозах — это грозное смертельное оружие, которым можно убить наповал любое самое крупное животное; в малых дозах — это ценное лекарство от многих тяжелых заболеваний.

Но сведений о яде все еще было недостаточно. Изучение его велось на самом высоком современном уровне коллективами нескольких институтов нашей страны.

Один из них находился в Москве. Юрий Циммер советовал мне заехать в этот институт и познакомиться с профессором Талызиным — известным специалистом в области паразитологии и большим знатоком змей.

Отправившись в Туркмению, я сделал остановку в столице. Если мне не изменяет память, профессора я разыскал в институте экспериментальной медицины.

Впервые я увидел здесь небольшого, длиной всего сантиметров 20 или 30, кораллового аспида — змею, потрясающе яркой окраски и самую ядовитую в мире. Были тут и огромные тропические кобры. На стеклах террариума, где они содержались, виднелись желтовато-мутные потеки. Профессор пояснил, что это следы змеиного яда: иногда, разозлившись на чрезмерно любопытного посетителя, кобры «стреляют» своим ядом, стараясь попасть непременно в глаз, и только стекло мешает этому точному попаданию.

Запомнилась мне и кавказская гадюка Радде — змея очень красивая и столь же опасная. Большое впечатление произвела рогатая гадюка — тоже обитательница Кавказа. Обычно, закопавшись в песок, она оставляет на виду небольшие рожки, которыми украшена ее голова. Этими рожками змея и привлекает свою добычу — ящериц и насекомых.

После того, как коллекция змей была осмотрена, мы вернулись в кабинет профессора. Подойдя к холодильнику, он достал несколько пробирок, наполненных мелкими желтоватыми чешуйками.

— Вот взгляните! — сказал Талызин, — это сухой яд кобр, гюрз и эф — тут целое сокровище!

Зачем нам столько яда? Наш институт развернул работу по использованию змеиного яда в медицине, потребность в котором будет расти изо дня в день. Поскольку вы давно имеете дело со змеями, не попробуете ли и вы заняться добычей яда?

Предложение было заманчивым. Но как его принять? Ведь я почти не знаком с приемами «доения» змей.

Заметив мою нерешительность, профессор сказал:

— У вас нет опыта? Научим.

Федор Федорович не стал откладывать дело в долгий ящик, достал из стола стаканчик и показал, как надо подносить его ко рту змеи. Вся эта манипуляция была довольно проста, но профессор предупредил, чтобы я был осторожен во время «доения» кобр и гюрз, потому что иногда они ухитряются укусить ловца зубами нижних челюстей.

В память о нашей встрече Талызин подарил мне два стаканчика и попросил, чтобы добытый яд я высылал в адрес института.

В те годы еще не был разработан научный способ хранения змеиного яда. Это было сделано позже. Вот как описывает С. В. Пигулевский яд кобры в своей книге «Ядовитые животные».

«…Свежий яд и водные его растворы очень нестойки. Уже в течение первых суток он теряет до 25 процентов токсичности, а в дальнейшем его активность падает еще больше. Вместе с тем уже через несколько дней свежий яд в результате жизнедеятельности бактерий подвергается распаду.

Значительно лучше токсические свойства яда сохраняются при разведении его глицерином. Активность подобного раствора держится на протяжении нескольких суток без изменения. Для более длительного хранения жидкого яда его приходится замораживать до —5, —10 градусов и держать в темном месте. Однако при всех этих способах токсическая активность сохраняется все-таки недолго. Наиболее радикальным методом сохранения токсичности яда является его высушивание. Последнее осуществляется на воздухе с помощью вентиляционных установок, но отнюдь не на солнце или при сильном нагревании. Высушенный яд буреет и превращается в тонкую пластинку, растрескивающуюся на неравные частицы, напоминающие кристаллики. Полученный таким образом сухой яд лучше всего помещать в пяти- или десятиграммовые стеклянные ампулы, из которых удаляется воздух. Ампулы запаиваются и заворачиваются в станиолевую бумагу. Хранить их следует в холодильных установках при температурах —5, —10 градусов. При подобном способе токсичность не снижается в течение многих лет».

…Москву я покидал в зимний буранный день. В воздухе висела косая кисея крупного мохнатого снега.

Временами по булыжным мостовым мела поземка, бушевала пурга. Трудно было представить, что где-то уже весна, ярко и тепло светит солнце, растет трава, цветут цветы, порхают бабочки и греются в весенних лучах холодные гибкие змеи.

Перед Волгой заносы были так велики, что в них почти по самую верхушку тонули телеграфные столбы: поезд медленно, словно крадучись, шел по глухому белому коридору. Потом такое же заснеженное Заволжье, Оренбургские степи…

И я не заметил, как за вагонным окном закружилась голая, свободная от снега земля. Не заметил и того момента, когда в голубом поднебесье появились первые стаи гусей, уток и журавлей, улетавших на север. Чем дальше я ехал на юг, тем все чаще вдоль дороги вставали розовые или белые, как пена, сады, быстро подымались навытяжку любопытные рыжие суслики.

Байрам-Али встретил меня солнечной тишиной и пышной зеленью улиц.

Наутро я отправился на охоту. Дорога была уже знакома по прежним моим экскурсиям. Я пересек крепость, где по воскресным дням собирался и шумел многолюдный базар, и, выйдя за ворота, за глубокий ров, увидел впереди знакомую картину: башни, остатки античных с гофрированными боками дворцов, жилых домов. Вдали виднелись невысокие, сильно разрушенные стены «Крепости султанов» и в центре — круглоголовый мавзолей султана Санджара.

Безлюдье. Тишина. Только голос жаворонка в вышине. Такой же звонкий и печальный, как и тысячи лет назад.

По опыту я уже знал, что особенно много змей в древних каналах, отведенных в свое время в сторону крепостей от реки Мургаб. Всего было три главных канала, ныне основательно заросших камышом, тамариском, гигантским злаком эриантусом; бурьяном и верблюжьей колючкой.

Я обследовал два из них, но змей не обнаружил. Приуныл было.

Зато канал Маджан вознаградил меня за все мои переживания: здесь было много песчаных эф.

Чтобы добыча яда была более эффективной, пришлось «поставить» змей на «многократную дойку».

Делал я это так.

Выбрав участок, где водились крупные эфы, я приходил сюда утром и «выдаивал» их. Обычно эф я находил возле нор, здесь же оставлял их после «дойки». Чтобы змей быстрее обнаружить в следующий раз, возле каждой норы я втыкал красный флажок. Придя через неделю-полторы на змеиный участок, многих эф я находил на прежних местах и снова приступал к отбору яда.

Однажды я зашел в высокую с коническим верхом башню, слепленную из глины. Это был яхтанг, башня для хранения снега.

Верх башни обрушился и засыпал середину пола. Возле стены, притененной глиняной насыпью, лежал клубок разноцветных веревок. Приглядевшись, я вдруг понял, что это не просто клубок, а клубок змей, в котором оказалось шестнадцать эф! Долго пришлось распутывать его, потом — «доить».

Но такая удача была редкой.

На территории древнего Мерва мне попадались только эфы и не было ни одной кобры или гюрзы. Волей-неволей пришлось искать новые места для своего промысла. На санитарной станции мне посоветовали побывать на Джаре — старом овраге, куда во время паводка сбрасываются воды Мургаба. Берега Джара зарастают гребенщиком, черным саксаулом, камышом. В этих зарослях мне встречались кулики, сине-розовые зимородки, белогрудые чеканы, белые и серые цапли, скопа, ярко-желтые овсянки и дикие голуби. Над темными омутами вились крачки и чегравы, ловко хватавшие в воде зазевавшуюся рыбешку.

Много птиц гнездится на береговых обрывах Джара. Здесь обитают целые колонии ласточек-береговушек, поедающих комаров, мух, кузнечиков, летающих термитов. По соседству с ласточками живет каменный воробей. Шумно и весело тут, когда выводятся птенцы, особенно когда они немного оперятся. Подобравшись к выходу из гнезда и высунув голову наружу, птенцы ждут возвращения своих родителей. Завидев их еще издали, птенцы подымают такой крик, такой писк…

Бродя как-то по берегу Джара, я неожиданно набрел на человека, сидевшего над небольшим озерцом. Осененный высоким тростником человек удил рыбу. Услышав мои шаги, он повернул ко мне красное, словно ошпаренное лицо с рыжей бородой.

— Чего стоишь, приятель? Присаживайся, отдохни, — пригласил меня рыбак.

Я действительно чувствовал усталость и с удовольствием принял его приглашение. Сбросив рюкзак, лямки которого до боли врезались в мои плечи, я спрятал его под куст гребенчука, чтобы сохранить от жары отловленную живность.

— Откуда и куда держишь путь? — закидывая удочку, спросил меня Павел Иванович — так звали рыболова.

Я сказал.

Павел Иванович пристально поглядел на меня голубыми глазами, над которыми нависли рыжеватые, цвета сухого камыша брови, и улыбнулся доброй располагающей улыбкой.

— За змеями, говоришь, охотишься? Славная у тебя работенка! — сказал он, и в голосе его я уловил сочувствие. — Каждый день вижу этих тварей. Ох, и боюсь же я их, треклятых, — того и гляди какая-нибудь цапнет! Как же это ты не боишься их?

— Привык.

— Привык, говоришь? — с недоверием посмотрел на меня Павел Иванович и покачал головой: — И к чему только человек не привыкает!

Потом он достал кисет. И, не спуская глаз с поплавка, оторвал от газеты клочок бумаги на закрутку, набил ее махоркой и только было чиркнул спичкой, как поплавок медленно скрылся под водой.

— Тащи скорей! — крикнул я и первым ухватился за удилище. С усилием вытащили мы пружинистую леску, а вместе с нею и хорошего сазана.

Солнце подвигалось к закату, когда мы собрались уходить. Вытащив из воды мешок с уловом, Павел Иванович пригласил меня на свежую уху. Жил он на железнодорожном разъезде, в нескольких километрах от того места, где рыбачил.

Еще засветло мы добрались до его дома.

Павел Иванович и его жена (жили они вдвоем), люди еще не старые, были полным контрастом друг другу. Павел Иванович был невысок, коренаст, рыжеволос. В разговоры вступал неохотно. Жена, напротив, была высока и еще не утратила красоты своей молодости. Годы почти не тронули ее черных волос и не погасили живого блеска в черных приветливых глазах. Готовя на ужин уху и прочую снедь, она находила время рассказать о своем житье-бытье, о рыболовных приключениях Павла Ивановича, задавая массу вопросов, касающихся буквально всего на свете.

В честь нашего знакомства хозяйка угостила нас водкой, которая значительно оживила нашу беседу.

Оказалось, что Павел Иванович вовсе и не рыболов, а инструктор по борьбе с малярийным комаром в русле Джара. Наряду с химическими средствами, он успешно применял биологический метод — мелкую рыбешку гамбузию, завезенную откуда-то из-за границы. Доставили ее самолетом. Далекое путешествие перенесли не больше двухсот гамбузий. А было их несколько тысяч. Потом гамбузия прижилась и была перенесена во многие водоемы Средней Азии. Несмотря на свои малые размеры, эта рыбешка на редкость прожорлива. За одну минуту она может уничтожить до 90 комариных личинок. Водоем, где поселяется гамбузия, вскоре становится чистым, свободным от мелких обитателей. Она поедает личинки стрекоз, пиявок, икру рыб, улиток. Удивительно также и то, что гамбузия быстро плодится, давая за лето до семи нерестов, причем в каждом из них — по 180—200 живых мальков.

За ужином Павел Иванович сообщил, между прочим, что недалеко от железной дороги, среди хлопковых полей, есть заброшенный сад, куда колхозники боятся ходить, утверждая, будто в этом саду водятся какие-то диковинные змеи с большими ушами, говорящие человеческим языком.

Отнестись к этому сообщению всерьез я не мог, однако оно насторожило: известно, что нет дыма без огня. Одновременно эта версия об «ужасной» змее напомнила мне примерно такую же, но только слышал я ее в Таджикистане.

Как-то путешествуя по этой республике, я зашел в чайхану, расположенную близ проезжей дороги, на берегу реки Конфирниган. Над широким помостом, устланным пестрым паласом, возвышался раскидистый платан. Малейший ветерок, и широкие лапчатые листья начинали так дружно шуметь, как будто рядом где-то низвергался могучий водопад. Из чайханы открывался чудесный вид на окружающий мир. На темно-синие горы, на сверкающую полосу реки, на светло-зеленые заросли ивняка.

На тахте сидело несколько человек. Едва расположился я на паласе, чайханщик — здоровенный таджик — поставил передо мной пиалу и чайник зеленого чая.

Моим соседом по чаепитию оказался старик в серой чалме и с хищным ястребиным носом. Сперва мы пили молча. Но я заметил, как старик несколько раз воровато покосился на лежавший рядом со мной рюкзак. Видимо, содержимое рюкзака сильно заинтересовало его, и он негромко спросил:

— Что это у тебя?

— Змеи, — ответил я.

Старик невозмутимо допил пиалу:

— Где ловил?

Я подробно назвал места. Старик посмотрел на меня и шепотом произнес:

— Скажи, а нет ли среди твоей добычи волосатой змеи?

«Волосатая змея»! Да ведь это же не иначе, как досужий вымысел, легенда, — улыбнулся я про себя, а старику ответил, что такой змеи у меня нет, и попытался выпытать, где и кто видел ее.

— Народ видел, — ответил он и даже назвал ущелье, где живет необычная змея. От чайханы до ущелья было не больше десяти километров.

«А не проверить ли версию, — подумал я. — Ведь всякое может быть. Пойду, пожалуй. Просто ради любопытства».

Я сообщил старику о своем намерении. Тот, покачав головой, предупредил:

— Не надо! Вряд ли вернешься…

Но мне не хотелось отступать от своего решения. Я встал, продел руки в лямки рюкзака и расплатился с чайханщиком.

Старик проводил меня до дороги.

— Да поможет тебе аллах на опасном пути, — произнес он торжественно и мрачно. — Возвращайся скорей!

Слушая это напутствие, я понял, что старик не очень-то верит ни в помощь аллаха, ни в мое возвращение.

Часа полтора длился мой путь, и я очутился в живописнейшей горной долине, очень схожей с долиной Фирюзы. Всю ее заполнял огромный фруктовый сад. Был конец лета, и ветви гнулись под тяжестью созревающих плодов — яблок, груш, сливы.

Тщательно обследовав сад, я не встретил здесь ни одной живой души, в том числе, разумеется, и «волосатой» змеи. Версия о ней оказалась самой обыкновенной ложью, придуманной, очевидно, для того, чтобы уберечь урожай от расхитителей фруктов.

Назад я возвращался той же дорогой и дошел до чайханы только к вечеру. Старик, по милости которого я совершил довольно изнурительную прогулку, все еще сидел на широком помосте. Не думаю, чтобы он ожидал меня. А может, ожидал. Увидев меня, он торопливо сошел с тахты и засеменил навстречу.

— Слава аллаху — жив! — проговорил он и сухими ладонями провел по моим плечам и рукам, словно все еще не веря, что перед ним человек, а не привидение. — А… волосатую змею видел?

— Нет, не видел — ответил я холодно.

На лице старика выразилось недоумение: как, мол, это так, не видел? Люди видели, а ты не видел.

— Такой змеи нет и не может быть. Это ложь, — сказал я и решительно зашагал прочь от чайханы.

…И вот, сидя за ужином в доме Павла Ивановича, я снова слышу о какой-то необыкновенной змее, о фруктовом саде и о боязни заходить в него.

О, этот страх перед змеями!.. Сколько нелепых выдумок рождено им на свете! Самая распространенная из них о том, будто змеи преследуют человека. Обычно же бывает так: встретившись, человек бежит в одну сторону, змея — в другую. Исключения составляют случаи, когда человек сам неосторожно наступит на нее.

Я понимал, конечно, что версия, рассказанная Павлом Ивановичем, могла не подтвердиться. Но тут снова в памяти всплыла моя любимая пословица, и я решил побывать в заброшенном саду.

Павел Иванович согласился сопровождать меня.

Сад находился посредине хлопкового поля и кое-где был обнесен размытым дувалом. Сквозь листву деревьев, в глубине сада, виднелось несколько заброшенных домишек, вокруг которых росла худосочная трава, колючка. Плодов на деревьях было совсем мало. Сухие ветви никто не срезал.

Едва вошли мы в сад, в глаза бросилось обилие нор, в которых прочно, видать, обосновались грызуны и змеи.

— Гляди, гляди! Вот она, змея! — сдавленным голосом пролепетал Павел Иванович. Я посмотрел налево — и в самом деле: над кустом молодой колючки маячила голова кобры. Не успел я сделать и двух шагов по направлению к ней как справа и впереди меня поднялось еще несколько шипящих голов. Охотник на змей, я сам очутился в положении их пленника. Отступать можно было только назад, но и это было опасно: ведь змеи не прикованы к одному месту. Возможно, какая-нибудь из них уже успела заползти и на тропинку сзади нас. Мной овладело странное чувство: легкий испуг и острое желание не упустить ни одной змеи.

Овладев собой, я стал соображать, что же предпринять, чтобы кобры не разбежались. Ближайшая из них не сводила с меня глаз, готовая в любую секунду к нападению. Ее упругое тело слегка подрагивало и широко раскрылся на шее «капюшон».

Подойдя к кобре примерно метра на полтора, я накрыл ее марлевым сачком и даже слегка подогнал ее туда палочкой. Переложить змею в плотный мешок теперь уже не составляло особого труда.

Пока я занимался первой коброй, остальные не двигались с места, скорее всего потому, что их внимание все время привлекал белый сачок, который я старался держать у них на виду.

Постепенно всех кобр я водворил в мешок. Это были крупные экземпляры. Длина некоторых достигала более полутора метров. Обилие кобр в одном месте меня не удивило. Обычно они живут семьями. Если где-нибудь нашел одну, то поблизости ищи вторую.

…Уложив последнюю кобру в мешок, я вспомнил о моем спутнике. Бедный Павел Иванович! Его красное, незагорающее лицо теперь казалось бледным и растерянным. Он стоял не шелохнувшись и с ужасом наблюдал за моей операцией.

Когда я подошел к нему, он спросил, хорошо ли я завязал мешок и не смогут ли змеи укусить меня за спину через рюкзак. Я сказал, что такой укус исключен, и, надевая рюкзак, решил порадовать Павла Ивановича:

— Ну, вот. Теперь и в сад за фруктами можно ходить. Бояться больше некого.

Павел Иванович искоса посмотрел на меня. После пережитого нервы его не выдержали.

— К черту этот сад! — ругался он. — Знаю, какие тут фрукты. Ведь я траву для кур здесь косил. Теперь дудки! Золотом не заманишь!..

Придя к Павлу Ивановичу домой, я «выдоил» кобр. Каждая из них дала по 5—6 крупных капель яда.

На следующий день я выехал в Байрам-Али, а оттуда через Москву — в Киев.

СОСНЫ МОЕГО СОСЕДА

Двухэтажный дом, в котором я живу, напоминает мне укрывшуюся в лесах подмосковную дачу. А поселился я здесь давно, с тех пор, как из Киева переехал в Ашхабад.

У дома — два балкона и две веранды.

Особенно мне нравится веранда. Ее украшают кружевной деревянный фронтон, строенные колонны по углам и ограда из резных балясин.

Летними ночами, когда со склонов Копетдага веет прохладой и ароматом скошенного сена, на веранде приятно отдыхать: с нее видны краешек Вселенной и огненный росчерк сгорающих метеоров.

С моим соседом, пожилым музыкантом, живущим на первом этаже, мы справили новоселье почти одновременно. Вскоре наступила весна, и сосед — не иначе, как в память об этом новоселье — посадил перед окнами своей квартиры две тоненькие, высотою с человеческий рост, сосны. Сажал он их, вероятно, для себя, а вышло несколько неожиданно — для соседа. За четверть века сосновые саженцы вымахали выше нашего дома и превратились в стройных зеленых красавиц. Одна из них стоит напротив моего маленького балкона, доверчиво протянув к стеклянной двери широкую дружескую лапу. Обычно весною и осенью я открываю на ночь балконную дверь. Когда ветер, сосны раскачиваются, машут ветвями, наполняя мой кабинет запахом смолы и протяжным шумом соснового бора.

Я с отрадой слушаю этот шум и долго не могу заснуть. Мне чудится тайга, ночь, ветер, палатка. В палатке усталые, обросшие бородами люди. Скорее всего — это ученые, изыскатели. При тусклом свете фонаря они коротают вечер — ужинают и о чем-то мирно толкуют. Над палаткой океанским прибоем гудит тайга, сметая верхушками могучих лиственниц редкие сонные звезды.

Утром сажусь за рабочий стол. Работаю и вижу сквозь рваную крону сосны крыши соседних домов, высокое небо и восходящие из-за гор широкие, как белые крылья, облака.

Иногда зимой, после колючего утренника, сосны предстают передо мной оцепеневшими от холода, в белом искристом инее.

Но вот пригрело солнце. И иней исчез. Вместо него на конце каждой хвоинки алмазным зернышком нестерпимо блещет капелька воды. Такой же блеск исходит от сосен и после теплых весенних дождей.

Увы! Ничего подобного не видит и не испытывает мой сосед. Из окон его квартиры виднеются лишь голенастые, шершавые стволы. Но не подумайте, что мой сосед ропщет на судьбу. Нет! Он доволен, он считает, что в жизни он совершил хорошее и важное дело, вырастив такие великолепные деревья, как эти сосны. Пусть не для себя, — для других!

Неожиданные гости

Однажды осенью, когда сосны были уже взрослыми, я услышал на их верхушках странное посвистывание.

Кто бы это мог быть?

Присматриваюсь к соснам, прислушиваюсь к свисту и узнаю в новоселах перелетных скворцов — небольших певчих птиц, оперенье которых на расстоянии и разобрать-то трудно, потому что состоит оно из серого, фиолетового и темно-зеленого цветов.

Неожиданный прилет скворцов обрадовал меня. Во-первых, с ними стало веселее. И, во-вторых, с их появлением куда-то разом исчезло шумливое семейство воробьев, так докучавших мне своим гвалтом, особенно весной и летом, когда вдруг на рассвете начинал влетать в открытую дверь одиночный щелкающий звук, видимо, старого, страдающего бессонницей воробья. Вскоре к нему подключалось десятка два его собратьев. Щелкающих звуков с каждой минутой становилось все больше и больше, и, наконец, они сливались в единый трескучий поток. Разбуженный на заре таким «концертом», я уже не мог заснуть до утра. Да и зимой не легче было.

Теперь воробьев не стало. Их место на соснах заняли скворцы.

Обнаружили они себя не сразу. Сперва их совершенно не было слышно. Лишь на третий или четвертый день послышался тонкий, робкий свист. Этот свист был похож на стон от острой боли или смертельной усталости. Да так оно и было, наверно! Откуда бы скворцы ни прилетали к нам: с берегов Балтики, из подмосковных лесов, с Поволжья или из Сибири — их путь исчисляется тысячами километров. Только диву даешься, откуда у этих путешественников столько силы и выносливости…

Отдохнув, скворцы повеселели. Это опять-таки я понял по их свисту. Вообще поразительна способность скворца с помощью свиста передавать самые тонкие в самые разнообразные оттенки своих чувств.

А наблюдать за скворцами было легко и просто: сиди за столом и смотри, что делается на сосне.

Правда, самих скворцов мне редко удавалось наблюдать в «непринужденной» обстановке. Обычно они сидели на верхушках сосен и довольно искусно прятались в пучках хвои от любопытного взора.

И все же несколько раз я видел их очень близко.

Однажды скворец и скворка (это было в теплый январский полдень), сидя друг против друга на средне» ветке сосны, вели, как мне показалось, один из «интимнейших» семейных разговоров. У каждого мелко, как бы волнуясь, дрожало горлышко, прямые, острые клювы полураскрыты, маслянисто сверкало оперенье.

Скворка, не отрывая взгляда от своего супруга, наклоняла голову то влево, то вправо, словно никак не могла наглядеться на него или наслушаться его страстной тирады. А может, это было простое кокетство, игра? Тирада скворца выражалась в негромком, но темпераментном посвистывании, которое заканчивалось короткой и мелкой трелью. На это скворка тоже отвечала свистом, только более нежным и сдержанным. В нем были любовь, покорность, тихая радость и ласка.

Но иногда, вместо нежного посвистывания, скворцы затевали что-то вроде семейного скандала. Вдруг ни с того ни с сего самцы начинали исторгать отрывисто-сердитое хорканье, к ним тут же подключались самки, и страсти разгорались. Из-за чего? Что так волновало вобщем-то мирное скворчиное семейство? Сцена ревности? Борьба за жилплощадь? Или другое что-то? Сказать трудно.

Иногда на соснах наступало затишье, будто скворцы куда-то исчезли. Чаще всего так было во время сильных холодов.

Но проверка показала, что скворцы никуда не улетают. Они всегда там, на соснах, только в холод им не до свиста, не до веселья.

В непогоду, когда снег, мороз или дождь, скворцов мы подкармливаем.

Кормушка — на кухонном подоконнике. Уже с утра там лежит мягкий мелко накрошенный хлеб.

Первыми на завтрак прилетают воробьи и горлицы.

Скворцы не спешат. Сидя в сторонке, они зорко наблюдают за своими разведчиками — именно так можно назвать воробьев и горлиц: если им никто не угрожает, тогда по одному, оглядываясь по сторонам, подлетают к «столу» и скворцы. Воробьи тут же отскакивают прочь. Если горлицы не торопятся последовать их примеру и загораживают доступ к пище, скворцы награждают их сильным ударом клюва и быстро избавляются от лишних сотрапезников.

На подоконнике скворцы не задерживаются. Клюнув раз, другой, хватают кусочек покрупнее и — скорее куда-нибудь в безопасное место.

Если пасмурно или дождливо, скворцы рассаживаются на соседних с нашим домом деревьях и долго сидят там грустные, нахохлившиеся. Из деревьев им больше всего нравится высокая гледичия. Чем ближе к теплу, к весне, тем все чаще они собираются на этом дереве. Там, видимо, скворцы сбиваются в стаю перед отлетом.

Проходят собрания не громко, в «деловой» обстановке, и «выступают» на них лишь умудренные опытом вожаки. Их сразу отличишь: они крупнее и солиднее остальных.

Возможно, на таких «собраниях» и «обговариваются» детали предстоящего отлета, «уточняются» сроки, маршрут, численность стаи.

В апреле или в марте скворцы покидают сосны.

Когда, в какое время это происходит, мне ни разу увидеть не довелось. Скорее всего, очень рано, в тот час, когда люди спят еще сладким сном.

Прощальный концерт

Сколько же скворцов зимует в нашем городе?

Этот вопрос не раз я задавал себе. Мне всегда казалось, что зимою скворцы прилетают только к нам, на наши сосны. Это заблужденье! Несложная проверка показала, что к нам на зимовку прилетают теперь тысячи скворцов, несмотря на то, что там, где они гнездятся, нередко зимою бывает теплее, чем в Ашхабаде.

Всем деревьям скворцы предпочитают хвойные: сосны, ели, можжевельники. Там, где они есть: в частных дворах, на улицах, в парках и скверах — скворцы охотно их заселяют. Любопытно также, что шум большого современного города их ни сколько не смущает.

Как-то в начале апреля я возвращался с работы домой. Шел по Первомайской, к центру города. Стоял тот удивительный весенний день, когда в воздухе еще разлит аромат цветущих деревьев, когда особенно чувствуешь прилив бодрости и беспредельность жизни.

Еще не доходя до небольшого скверика, разбитого перед зданием драматического театра имени Пушкина, я уловил знакомое пенье скворца. Но где он, близко или далеко и удастся ли мне увидеть самого певца, я не знал.

Каково же было мое удивление, когда скворца я увидел на вершине высокого клена, росшего перед зданием театра, на фронтоне которого четко выделялся черный барельеф великого поэта.

Скворец был весь на виду, словно нарочно хотел показать себя и свое искусство. Песенка его была проста и коротка. Может, чуть посложнее той, какую по весне поют черные дрозды.

Но пел скворец вдохновенно, звонко, широко раскрывая тонкий клюв. Пел он рядом с перекрестком, самым шумным и бойким в Ашхабаде. Тут в четырех направлениях мчался поток автомашин, троллейбусов, мотоциклов, густо валили пешеходы, слышались крики, смех, грохот моторов.

А скворец пел, забыв обо всем на свете, словно хотел перекрыть своим пеньем безобразный уличный шум. И песня его была сродни всему, что было вокруг: чистому свежему воздуху, молодой синеве, легким, улетающим вдаль облакам, нежной листве деревьев и беззаботным улыбкам людей.

Перед деревом, на котором пел пернатый солист, собрался народ. Все с любопытством и большим вниманием слушали скворца. Наконец один старичок, похожий на шолоховского деда Щукаря, не удержался и воскликнул:

— От дает! От дает! Чистый Карузо!

На деда зашикали:

— Не мешай, старый, дай послушать!

В это время откуда-то появился молодой высокий человек с лицом врубелевского демона. Выяснилось, что это администратор пушкинского театра.

— Вот уже третий день поет, — сказал он и кивнул на вершину клена. — Видно, улетать собрался. Прощальный концерт дает…

А скворец, словно воодушевленный этими словами, запел еще звонче, чище и радостней. Но мне почудилось, что к радости его примешана легкая грусть. Ведь сейчас, как и два дня назад, скворец призывал подругу, с которой можно было бы отправиться в далекий и опасный путь. А подруга все не прилетала и неизвестно, прилетит ли она.

Так что пел скворец не от хорошей жизни и, тем более, — не от радости. На следующий день я снова побывал у театрального сквера.

Увы, скворца там не было.

С наступлением весенних дней начинают пробовать голоса и те скворцы, что зимуют на соснах моего соседа. У них несколько «концертных площадок»: деревья, печные трубы, телевизионная антенна, столбы.

Особенно нравится скворцам высокий электрический столб, расположенный в метрах десяти от нашего дома.

Поют скворцы в одиночку, рано утром и после захода солнца. Часто я просыпаюсь от нежного скворчиного пения и с наслаждением слушаю его. У каждого певца своя «манера» исполнения. Всего три-четыре ноты, но таких обворожительно чистых и звонких, что к ним невозможно быть равнодушным.

По вечерам прощальные концерты дают сразу несколько скворцов. Их голоса раздаются то здесь, то там, то вблизи, то вдалеке. И бывает обидно, если слушаешь это пенье один. А мне хотелось бы, чтобы ему внимали все: родственники, друзья, взрослые, дети и совершенно незнакомые люди. Мне хотелось бы, чтобы люди еще глубже поняли, как прекрасна природа, какое высокое наслаждение, красоту и счастье дарит она людям и как мы должны беречь ее и дорожить ею!

НЕУДАЧНАЯ ОХОТА

Мне запомнилась редкая по своей суровости зима. Творилось что-то небывалое. Месяца три, если не больше лежали снега. Морозы держались жгучие — с ветром, с метелями… И это на юге, где мягкие бесснежные зимы совсем не редкость^[5]. А в суровые зимы труднее всех, по-моему, птицам, особенно тем, что живут оседло, не улетая в далекие страны. Я с тревогой следил за погодой, по опыту зная, что в долгие холода гибнут тысячи несчастных пичуг.

А зиме, казалось, конца не будет. Будто навечно утвердилась вокруг непривычная для глаз южанина белизна. Снега, прихваченные крепким после оттепели морозом, превратились в твердый панцирь. И не было уже никакой надежды на то, что он когда-нибудь растает.

Только на исходе марта повеяло теплом.

Весна началась бурно. На горных склонах, затянутых туманом, быстро растаяли снега, прошли ливни. На Ашхабад обрушилось наводнение. По улицам города со стороны гор с грозным шумом понеслись потоки воды.

Долго пришлось ждать, когда снова засветит солнце и просохнет земля. Только после этого я отправился на охоту, но не с ружьем, конечно, а сеткой и манками.

Доехал до западной окраины Ашхабада, а отсюда — пешком, на юг, к предгорным холмам Копетдага. Перешагнул арык, солнечно сверкавший вдоль шоссе, взглянул перед собой и замер, пораженный величием и красотой пейзажа, словно эту красоту я видел впервые.

Темно-синей громадой высились горы. Их синева была настолько густой и глубокой, что сквозь нее не было видно ни крутобоких складок, ни зарослей арчи. Яркая зелень холмов и лежавшей между ними лощины отчетливо выделялась на фоне гор.

Туда, в лощину, я и держал свой путь. Трава пружинила, как кошма. После каждого шага меня обдавало запахом примятых мною травинок и легкой сыростью земли. Это был запах весны, такой же волнующий и сильный, как свежесть благоухающего сада.

Дойдя примерно до середины лощины, я остановился. Здесь, у подножия холма, кто-то вырыл квадратное углубление, может быть, для постройки дома, а может, для какой-то другой надобности. Но, видно, дело свое так и не довел до конца. Вот это углубление я и избрал для своей охотничьей засидки.

А место здесь чудесное! Ни в лощине, ни на склонах холмов нет высоких кустов. От этого только удачнее охота. Единственный куст из сухого бурьяна я устраиваю сам поверх клетки, в которой сидят мои манки: щегол, реполов, зеленушка.

Вот и на этот раз я быстро расставил снасти, соорудил над клеткой куст и, закурив, сел на круглый камень-валун.

Вспоминал, как когда-то ловил здесь щеглов, чеканов, горных чечеток, зеленушек, коноплянок. Откровенно говоря, ни одной из этих птиц я не отдаю предпочтения: для меня они все хороши. Хотя я знаю немало «однолюбов». Есть, например, щеглятники. Кроме щегла, они и знать никого не хотят. Это и понятно! Природа щедро наделила его пестрым оперением, окрасив в ярко-красный цвет его лоб и горло, по черным крыльям провела лимонно-желтые полоски и черные скобочки вокруг белых щек.

Нравится мне и реполов, или, как называют его, коноплянка. Он тоже по-своему красив: малиновая грудь, серая спинка и алые крылья…

Прямо в городе доводилось ловить свиристелей — небольших хохлатых птиц с красными пятнами на крыльях. Они редко прилетают к нам на зимовку. Но очень любят стручки японской сафоры, которой много на улицах Ашхабада.

Водятся у нас и дрозды: черный, чернозобый и — самый крупный из них — дрозд-деряба. Птица хитрая, осторожная. Долго не мог я добыть его. Да ведь… на всякого хитреца довольно простоты. Где-то я узнал, что дрозд-деряба очень любит плоды серебристого лоха — по-местному джиды.

Решил проверить.

Придя однажды в Бекровинский лесопитомник, я выследил в небольшой рощице стаю дроздов. Ловить их в самой роще — бесполезно. Тогда я расставил снасти на открытом месте, рядом с рощей. Возле сети рассыпал плоды лоха, а сам спрятался в укрытие.

Прошло немного времени, и на высокую гледичию, что росла недалеко от того места, где лежала приманка, прилетел дрозд-деряба. Серовато-бурый, солидный такой…

Долго сидел не шевелясь, видно, боялся выдать себя. Но желание полакомиться сладкими плодами было так велико, что деряба не вытерпел и с верхушки дерева опустился на самую низкую ветку. Посидел, огляделся и слетел к приманке. С волнением я ждал момента, когда он подойдет ближе к ловчей снасти.

Вот он подошел… Дергаю за бечевку и, вот он, голубчик, в сетке!..

Каждый год в моей квартире скапливается до десяти-пятнадцати, а то и более разных птиц. В каждой клетке — по нескольку штук. Что тут творится! С утра до вечера — концерты. Каждая птаха поет в полную силу своего таланта. Порой дивишься: пичуга… А в голосе такая сила, такая чистота, столько в нем звонкой радости и красоты!.. Иногда кажется, будто вовсе это и не птицы, а флейты поют на разные лады. И только к ночи, когда наступает темнота, птицы замолкают.

Любопытно то, что все эти щеглы, дрозды, коноплянки, соловьи, скворцы, синицы относятся к огромному отряду воробьиных, в котором свыше пяти тысяч видов — больше половины всего пернатого царства нашей планеты. Они так широко распространены, что населяют все континенты земного шара, кроме Антарктиды.

И не зря, конечно, воробьиные объединены в один отряд: у них много общего. Каждый представитель этого отряда имеет, например, четыре пальца, и все они на одном уровне, а первый палец обращен назад. Все воробьиные хорошо летают, бегают, лазают по скалам и деревьям. Самец, как правило, прилетает на гнездовье раньше самки и пением своим старается привлечь ее к себе.

И еще один очень важный признак: воробьиные поедают массу вредителей садов, полей и огородов. Только один розовый скворец может уничтожить за день триста саранчуков.

Но разница между воробьиными кажется еще более разительной, чем сходство. Взять хотя бы вес. Ворон, весящий более полутора килограммов, гигант в сравнении с корольком, в котором всего… пять-семь граммов.

А пение?.. Бездарность вороны как певчей птицы кажется чудовищной в сравнении с чарующим пением соловья.

Отряд воробьиных ученые поделили на три подотряда: рогоклювых, кричащих и певчих. Природа так распорядилась, что рогоклювые живут только в Африке и Юго-Восточной Азии, кричащие — в Северной и Южной Америке, а певчие распространены по всему свету.

Но в тот весенний день ни рогоклювые, ни, тем более, кричащие меня не занимали. Я думал только о певчих — щеглах, чечетках, реполовах, которые всю зиму до весны живут в долине Копетдага, а к лету улетают в горы.

Но где же они? Может, вымерли?

Вот уже час сижу в своей засидке, смотрю на бутафорский куст, откуда доносится громкое призывное попискивание манков, а птицы все не летят.

Не обращая внимания на манков, я стал смотреть вдоль лощины, туда, где белели дома, где за арыком, по шоссе, взад-вперед сновали автомашины. Очень приятно, с предательской нежностью, пригревало солнце. Одолевала дрема, и я начал клевать носом.

Чтобы избавиться от сонливости, решил вспомнить наиболее интересные случаи из жизни птиц.

Это было давно, еще в годы моей юности. Жили мы тогда под Киевом. Места там изумительные! Холмы, перелески, заросли ольхи, и в них — затейливые, со светелками дома. В одном из них жили мы: отец, инженер железнодорожного транспорта, мать, брат, сестра и я.

Однажды, недалеко от нашего дома, в полыхавшей осенним пламенем аллее, я увидел двух мальчишек. Они носились по аллее, забавляясь какой-то птахой, привязанной за ногу ниткой. Один из мальчишек держался за конец нитки, а птичка, пытаясь улететь, устало махала крыльями невысоко над землей. Ребятам хотелось, чтобы она летала быстрей и выше, взбадривали ее криками, махали руками. В конце концов птаха, собрала последние силы и полетела вдоль аллеи чуть быстрее и выше прежнего.

Мальчишки, не отпуская нитки, бросились за ней.

Вдруг нитка зацепилась за сучок, бедную пленницу резко рвануло, и она беспомощно повисла вниз головой.

Я подбежал к мальчишкам.

— Что вы делаете, негодяи!.. — крикнул я, задыхаясь от злобы. Мальчишки, глянув на меня, так испугались и так стремительно бросились наутек, что догнать их было бы невозможно.

Осторожно сняв птаху с сучка, я положил ее на ладонь. Это была чижовка — жалкое, измученное существо.

«Не выживет, — подумал я. — А как хорошо было бы вернуть ее к жизни…»

В то время у нас в квартире жил одинокий и веселый чиж. Но даже он, несмотря на свой неунывающий характер, даже он иногда грустил. Вдруг замолкал. Нахохливался. Подолгу сидел неподвижно, словно обдумывал какой-то важный вопрос. Я понимал причину его грусти: одиночество. И мне жаль было чижа.

«А что, если попытаться спасти чижовку?» — мелькнула у меня мысль, хотя надежды на это было совсем мало.

Итак, скорее домой!

До нашего дома, если идти пешком, ходьбы минут десять.

А если бегом, то можно добраться гораздо быстрее. И я, что было духу, пустился бежать.

Мать, увидев меня, встревожилась:

— Что случилось?

Не ответив матери, я прямо — к клетке с чижом. Открыл ее и посадил чижовку на жердочку. Она еле держалась и продолжала дрожать. Даже голову поднять не могла.

Мы отошли в сторонку и стали издали наблюдать за клеткой.

Вначале в ней было тихо. Чиж сидел отдельно, не шевелясь, не издавая никаких звуков, словно был ошеломлен неожиданным подарком.

Оцепенение чижа продолжалось несколько минут. Когда оно прошло, он сел рядом с чижовкой и, поворачивая голову, стал приглядываться к ней, словно хотел понять: что это, мол, за незнакомка, откуда она, зачем и что с ней приключилось?

Потом послышалось его характерное, «чи-чи-чи» — сперва тихо, едва слышно, потом все громче, все взволнованней. Это «чи-чи-чи» звучало на разные лады и с разным смыслом: то грустно, то гневно, то ободряюще-весело, то ласково, то успокоительно-нежно.

Чиж так разволновался, что не мог усидеть на одном месте, поминутно соскакивал с жердочки, садился то с одной стороны чижовки, то с другой и без конца продолжал свое чичиканье.

— Смотри-ка, Ваня! Твой чижик-то развеселил-таки подружку свою. Вон она и глаза приоткрыла…

Да. Это было так. От радости, что чижовка пошла на поправку, я обнял маму и бросился готовить угощение. Натолок конопляных семечек, налил два блюдечка воды и все это поставил в клетку.

Чиж буквально не отходил от своей подруги: вместе они ели, вместе купались и вместе отдыхали. Мне казалось, что для полного счастья им не хватает свободы. По углам своей комнаты я прикрепил две треугольные фанерки, а клетку открыл настежь. Чижи теперь летали по комнате, садились на фанерки, а обедать и ночевать залетали в клетку.

Однажды, это было зимой, в январе, я заметил, как чижовка подлетела к маленькой желтой подушке, висевшей на стене, куда мама втыкала швейные иголки. В одной из иголок была черная нить. Чижовка выдернула нить и унесла на фанерку. Я понял — чижи собираются строить гнездо.

Решил помочь им. Отправился в рощу и принес оттуда небольшую рогульку, пучок сена и мха. Рогульку поставил на треугольную фанерку, а мох и сено положил на подоконник.

У чижей закипела работа… В несколько дней они соорудили отличное, мягкое гнездо.

А вскоре в нем появилось первое и очень маленькое, не больше фасолинки, зеленоватое, в черную крапинку, яйцо. Всего самка отложила шесть яиц и села их высиживать.

Потом появились птенцы — смешные такие, с маленькими хвостиками, желторотые. Я варил куриные яйца и подкармливал ими птенцов. Они быстро подросли, оперились и встали на крыло. От их гомона, писка, чириканья стало шумно и весело в нашей квартире.

Как только потеплело, я открыл форточку — хотелось проверить: улетят или останутся с нами наши чижи.

…Улетели… Сперва взрослые, а за ними и молодые чижата — слётки.

Без птиц стало грустно и тихо. Все в нашем доме жалели, что чижи улетели. И больше всех жалел, конечно, я. Я так к ним привык, так полюбил их, что разлука с ними приводила меня в отчаяние.

Однажды — это было в начале мая — как-то глянул я на форточку — она была открыта — и глазам своим не поверил: там, все еще не решаясь залететь в комнату, сидели зеленоватый, с желтой грудкой и в черной шапочке чиж и серо-бурая чижовка.

Это были наши чижи!..

Те самые, взрослые, что жили у нас зимой. За ними синело просторное небо, куда-то ввысь летели облака.

Я был бесконечно рад, что пичуги вспомнили о нас и вернулись. Их любовь, привязанность к нам, людям, видимо, была ничуть не меньше, чем наша любовь к ним.

Я перешел в другую комнату и оттуда, из-за портьеры, затаив дыхание, стал наблюдать за чижами.

Они долго не решались залететь в комнату, едва слышно совещались о чем-то на своем птичьем языке. Посоветовавшись, разом впорхнули в комнату и начали кругами летать по ней. Садились на фанерные треугольники, на комод, на мой письменный стол, на подоконник, словно желая убедиться в том, не ошиблись ли адресом? Действительно ли это та самая комната, где они обрели счастье, веселое и шумное потомство и свободу?

Нет, не ошиблись. Чижи остались ночевать, но не в клетке, как прежде, а на одном из фанерных треугольников.

Утром чуть свет чиж и чижовка вылетели в форточку. Я подумал: ну, теперь уж навсегда. Нет. Вскоре появились снова, и каждый держал в клюве по сухой былинке. Теперь они сами, без моей помощи, свили гнездо, чижовка отложила шесть яиц, и снова появились маленькие желторотые чижата.

В конце июня все чижиное семейство снялось, и больше я никогда его не видел.

Воспоминания далекой юности и история двух чижей так растревожили мою память, что от сонливости не осталось и следа.

Я был бодр. Весна молодила меня. Свежий воздух сверкал золотыми искрами, а мир, молодой, весенний мир, лежавший вокруг, был полон таких ярких, таких восхитительных и радостных красок!..

Не хватало только удачной охоты. Но я не жалел об этом и подумывал о том, чтобы уйти домой…

И странно: стоило только подумать об этом, как в ту же минуту к бутафорскому кусту подлетело несколько щеглов. Мои манки, сидевшие в клетке, услышав их голоса, подняли неистовый писк.

Чувствую, как сердце загорается азартом охоты. Осторожно берусь за конец бечевки, чтобы в нужный момент дернуть за него и накинуть сеть на щеглов. Я жду с нетерпеньем, когда они сядут на бурьяновый «куст» или хотя бы поблизости к нему. Но щегол умен, осторожен. Его смущает ловчая сеть, подозрительным кажется куст и вообще вся обстановка, с которой они столкнулись: где-то совсем рядом слышится странный, как мольба, зов переполошившихся собратьев, а где, не видно.

Растопырив крылышки, щеглы торопливо, с опаской прыгают вокруг сетки, вокруг «куста» и пока не решаются предпринять что-либо другое.

Но вот, кажется, все уже обследовано, никакого подвоха как будто нет: теперь можно проверить и самый «куст». Щеглы, как по команде, взлетают на него. Прекрасный момент!.. Я дергаю за бечевку, и пара щеглов — в сетке. Вынув пленников, сажаю их в отдельную клетку.

Начало неплохое! И ждать как-то веселее стало.

Минут через десять я накрыл сразу трех коноплянок. Редкая удача. «Вот тебе и лютая зима, — подумал я. — Пичуги-то живы-здоровы! А я беспокоился… Ничего, видно, с ними не случилось».

Примерно через час после того, как попались коноплянки, я накрыл еще одного щегла. Он был без обеих лапок, прямо-таки инвалид первой группы. Ясно, лапки он отморозил, а сам остался жив.

Недолго раздумывая, я выпустил щегла из рук в надежде на то, что получу за него хорошую компенсацию.

Не прошло и десяти минут, как я поймал… точно такого же инвалида.

Отпустил и его.

Так повторилось, наверно, раз пять или шесть.

И снова ловлю безлапого щегла. И тут меня осеняет догадка: да это же один и тот же щегол! Прямо уникум какой-то! Я поднес его близко к глазам, чтобы лучше разглядеть. Мой взгляд не смутил щегла. Покрутив головой, он с любопытством уставился на меня, как бы говоря:

— Ну, что поделаешь?… Жить-то как-то надо…

Да, жить надо. Время такое, что только жить! Жить, несмотря ни на что, если ты даже без обеих ног.

Я хорошо понимал щегла, его мужество и горечь его неудач. Он был одинок, хотел найти себе подругу, но все время попадал в западню.

«Что же делать с ним? — раздумывал я, все еще глядя на щегла, — взять домой, да — в клетку? Нет. Пусть живет на свободе. Может, найдет все-таки ту единственную, которая станет ему женой. Ведь он так бесстрашно и настойчиво стремится к счастью… А если суждено умереть до срока, то пусть умрет на воле…»

СУДЬБА ДИКА

Перед тем, как у львицы появится на свет малыш, она уходит из львиного семейства — прайда и где-нибудь поблизости, под кустом африканской саванны, построит удобное логово. Как утверждают натуралисты, пока малыш окрепнет, львица живет отдельно, но связи с прайдом не теряет. Время от времени, повернувшись в его сторону, она подает голос: «У меня, мол, все в порядке. Не беспокойтесь. Скоро вернусь».

Именно такой, мне кажется, момент из жизни львов запечатлел скульптор-анималист, изобразивший над входными воротами Ашхабадского зоопарка скульптурную группу — львицу и ее малыша. Взгляды обоих устремлены в одну сторону, туда, где оставлена львиная семья.

На тех же воротах зоопарка, на голубом фоне трехгранного фриза, четко выделяются белые барельефы разных птиц и зверей. А вдоль тротуара, в обе стороны от ворот разошлась высокая сквозная ограда…

В зоопарке я бываю ежегодно, и каждый раз — со смешанным чувством нетерпеливого любопытства и грустного сострадания.

Вот и сегодня я пришел сюда, чтобы увидеть что-нибудь новое и, как обычно, начал осмотр зоопарка с небольшого, похожего на фанерную будку, вольера, где живут австралийские волнистые попугайчики. Еще издали я услышал их громкий, задиристый галдеж. Вечно занятые собой, бесконечными обсуждениями каких-то острых вопросов и выяснением не менее острых отношений, попугайчики то и дело ныряют в домики, похожие на скворечники и тут же выскакивают оттуда. Словом, целый день — суета, споры, раздоры и — ни минуты отдыха.

Этот шумный базар мне быстро надоел и я перешел к тихому, более просторному вольеру, где жили черные грифы, беркуты, белоголовые сипы, стервятники и кондоры. Этих птиц я видел много раз и почти всегда в неподвижном состоянии. Редко какая-нибудь из них, взмахнув огромными крыльями, перелетит с перекладины на камень или с камня на перекладину. В облике каждой птицы — горькая тоска по вольному небу. Гриф, сидящий на перекладине с грустно опущенной головой, неизменно напоминал мне печальную фигуру горца с наброшенной на плечи черной квадратной буркой.

Минуя все виденное ранее, я направился к небольшому загону, где ходил молодой, сильный светло-золотистый кулан. Было заметно, что он чем-то возбужден, взволнован.

Оказалось, в это время работница зоопарка разносила копытным свежую траву. Кулан уже издали улавливал ее запах и волновался. Он высоко поднимал голову, настораживал уши и сердито фыркал. Запах травы, очевидно, напоминал ему о весеннем приволье бадхызских степей и холмов, где он когда-то разгуливал в табуне своих собратьев.

Наконец, очередь дошла и до кулана. Работница, разносившая траву, подошла к железной двери загона и перекинула через нее скупую порцию травы — не больше килограмма. Увидев ее, кулан подбежал к двери и со всего разгона рухнул перед нею на колени, но есть траву не стал.

— Дали бы больше. Что вы так скупитесь? — посоветовал женщине пожилой солидный мужчина. — Разве столько надо взрослой лошади?

— Ему и этого — за глаза, — сурово ответила женщина. — Он такой, дьявол, злой!.. Хуже всякой тигры…

— А если бы вас в клетку? — засмеялся парень, водивший по зоопарку своего маленького брата. — Какой бы вы были?

Потом эта же мрачная женщина принесла и высыпала в куланью кормушку совок ячменя. В это время кулан находился на прежнем месте, на середине загона. Увидев, что ему принесен ячмень, он снова подлетел к двери и снова, сотрясая каменный пол, бросился на колени. При этом, то ли от обиды, то ли от невыносимой боли, он громко и жалобно застонал. Совершенно непостижимо, как оставались целыми ноги от таких мощных ударов о каменные плиты. На первый взгляд непонятной была и жестокость кулана к самому себе. Чего он хотел, чего добивался? И мне показалось, что своим поведением он хотел растопить сердце человека, тронуть его, чтобы тот сжалился и отпустил на волю.

Вот тут-то на помощь кулану и должны были бы прийти доброта и ласка человека. И не только ему одному, но и другим животным, обреченным на пожизненное заключение в тесных, прогнивших, вонючих и грязных клетках зоопарка. Уверен, если бы люди, верные своему служебному долгу, проявляли бы человечность и заботу о братьях наших меньших, их участь намного была бы легче. Лишь по той причине, что животные находятся здесь не по своей охоте, а так захотел человек, только поэтому надо относиться к ним с исключительным вниманием и любовью. Однако, как убеждался я много раз, на такую заботу им рассчитывать не приходится. Зачастую клетки бывают не чищенными, а их обитатели не кормленными. Даже в летний зной у них не бывает воды, так как уход за пленниками зоопарка доверяют людям случайным, грубым, нерадивым, не уважающим свой труд.

…От куланьего загона я прошел к тем клеткам, где находились представители семейства кошачьих. У самой крайней из них, перед низкой оградой собралась небольшая группа любопытных. Я присоединился к ней и увидел в клетке, на высокой перекладине, молодого леопарда. Как выяснилось, он жил не один, а с сестрой, которая скрывалась во второй половине клетки.

Леопард, свесив пятнистый хвост, лежал спиной к зрителю и не хотел повернуться или спрыгнуть на пол даже тогда, когда один из посетителей метнул в него несколько мелких камней.

— И до чего же дикий! — возмущались люди. — Откуда только взяли такого?

Но никто на этот вопрос ответить не мог. Поблизости не было ни экскурсовода, ни научного работника. И в тот момент, когда я собрался было уходить, к ограде подошел плотный коренастый мужчина и встал рядом со мной. Он внимательно пригляделся к леопарду и крикнул:

— Дик! Ну, что же ты лежишь? Встань, лежебока, покажи себя!

В ответ Дик слегка приподнял голову и снова положил ее на лапу, словно показывая, что ему не до гулянья.

— Интересно, а где же Альфа? — как бы про себя, ни к кому не обращаясь, произнес мужчина. — Неужели спряталась? Альфа, — позвал он ласково. — Альфа! Где ты?

И вдруг на этот зов на середину клетки осторожно вышла большая пятнистая кошка. Она постояла немного, сердито оглядела людей через решетку и убежала в свое укрытие.

— Альфа, куда же ты? — заволновался мужчина, но остановить Альфу ему не удалось.

— Откуда вы знаете этих леопардов? — спросил я с интересом посетителя зоопарка, который знал их имена.

— О-о-о! Это целая история! — воскликнул он. — Если хотите, могу коротко рассказать.

Так я познакомился с научным сотрудником одного из туркменских заповедников. Иваном Сухаревым.

Мы отошли от загородки и сели на скамейку, напротив клетки с леопардами.

— Это было прошлой весной, на нашей южной границе, — начал свой рассказ Иван Семенович. — Однажды утром пограничники объезжали контрольно-следовую полосу вдоль реки. Делая плавные повороты, контрольная полоса повторяла изгибы речного берега, над которым подымались высокие сопки, изрезанные распадками, балками и узкими щелями. На сопках зеленели травы, фисташковые рощицы, дикий инжир. В общем, это была местность, удобная для кабанов, архаров, и для жизни и охоты леопардов.

Проезжая у подножия пологого холма, пограничники увидели двух пятнистых кошек, удиравших вверх по густой траве. Лейтенант Надутый, взяв с собой ватник, решил их догонять. Бежать по траве кошкам было трудно и вскоре они устали. Одну из них Надутый накрыл ватником, а другую без особого труда, взял себе подмышку.

Это были маленькие леопарды, каждому из которых было не больше двух месяцев. Однако по характеру они тогда уже были разные.

Котенок, накрытый ватником, не захотел мириться с пленом и, выпущенный в машине, укусил шофера за ногу. Да так сильно, что тот вскрикнул от боли.

— Если вы не выбросите этих кошек, — сердито сказал он лейтенанту, — я прибью их!

Лейтенант Надутый накинул ватник на злого котенка и взял его на руки.

Маленьких леопардов Надутый привез к себе на квартиру. Он жил одиноко и очень любил животных. Обитателями его холостяцкой квартиры давно уже стали ежи, зайцы, шакал, каракал, ядовитые змеи, мелкие птицы. Все свободное от службы время лейтенант отдавал уходу за своими подопечными и гордился, что имеет зоологический музей у себя на дому.

Маленьких леопардов Надутый поместил в просторный ящик и надеялся со временем сделать их ручными. Но вскоре понял, что этого ему не добиться. Особенно агрессивно вел себя котенок, которого за буйный и злой характер офицер окрестил Диком. Он набрасывался на хозяина и норовил вцепиться ему в лицо.

Котята взрослели и становились все опаснее. Надутый хотел было построить для них отдельный вольер, но начальство заставы не разрешило. Была и другая опасность: к дому, где жил лейтенант, все чаще стала наведываться мать маленьких леопардов. Ночью она подходила к заставе, долго бродила вокруг нее, оставляя отпечатки лап. Встреча со взрослым леопардом могла печально кончиться для человека. Взвесив все это, лейтенант решился, наконец, расстаться с пятнистыми малышами и однажды привез их к нам, в поселок.

В поселке, на территории гаража, пустовало одно помещение. Мы отгородили в нем угол и поместили туда Дика и его сестру Альфу. Пока они были маленькими, они не могли выпрыгнуть за перегородку и были безопасны. Но потом, когда подросли, они без особого труда стали покидать свой угол и свободно разгуливать по всему помещению. В такое время в одиночку заходить к кошкам никто не решался. Поэтому решено было рядом с зоологическим музеем заповедника, где содержалось несколько куланов и архаров, построить вольер для леопардов.

Когда его построили, встал вопрос, как переместить в него пятнистых кошек? Кто-то предложил переловить их голыми руками и делу конец! Осуществить эту операцию вызвались трое сотрудников заповедника — Александр Гарманов, Алексей Ващенко и Алексей Демин. Действовать условились таким образом: пока кошки не будут пойманы, дверь помещения не открывать. Долго они гонялись за ними, но все усилия поймать леопардов оказались безуспешными. Едва ловцы приближались, как леопарды, со всей яростью бросались на людей, пуская в ход клыки и когти. В течение нескольких минут разъяренные животные порвали на людях всю одежду и каждого изодрали в кровь. Когда ловцы вышли из помещения, на них страшно было смотреть.

После этой неудачной операции была построена специальная клетка с падающей стенкой. А чтобы вставить ее в дверь помещения, где находились кошки, пришлось вырезать в ней квадратное отверстие.

Итак, клетка готова и вставлена в дверь, падающая стенка приподнята и к ней подвешен кусок мяса — стоит лишь дотронуться до него, и стенка упадет.

Двое суток к мясу никто не притрагивался. На третий оно тоже осталось нетронутым, но стенка упала, и первым в клетке оказался Дик. Когда мы подошли, Дик вскочил, зашипел по-змеиному и угрожающе оскалил зубы. Его перенесли в вольер, а на следующий день — Альфу.

С тех пор прошло месяца два. Кошки заметно подросли, поправились, выглядели бодро. После работы мы собирались у вольера, чтобы полюбоваться на молодых леопардов. Не обращая внимания на людей, они затевали свои веселые кошачьи игры. Особенно неутомимым был Дик. Он часто «отрабатывал» один и тот же охотничий прием: подкрадывание. Делал он это с величайшей осторожностью, бесшумно ступая мягкими подушечками лап. И когда до «жертвы» то есть до Альфы оставалось несколько метров, делал молниеносный прыжок.

Во время игр леопарды старались держаться ближе к задней стенке вольера, где не было людей. Сцепившись, они катались по земле, так же, как это делают домашние кошки. Были нежны друг к другу.

Лично меня всегда поражала красота леопарда. Думаю, нет зверя красивее, чем он. Сильное, ловкое тело окрашено в песочно-серый цвет. И на этом фоне, с головы до хвоста, — словно черные цветы — крупные яркие пятна. В зорких, настороженных глазах — злой зеленоватый огонек хищника. Ходит леопард легко, бесшумно, как тень.

Пока Альфа и Дик жили у нас в заповеднике, мы привыкли к ним, полюбили их. Да и сами они по отношению к нам вели себя более дружелюбно, чем прежде. Они усвоили даже имена и отзывались на них поворотом головы или взгляда. Словом, впечатление было такое, что своим житьем леопарды довольны вполне и вряд ли помышляют о лучшем. Но мы плохо знали Дика.

Однажды ночью он отодрал сетку возле столба и выскользнул из вольера. Но прежде чем покинуть поселок, устроил охоту на его территории. За проволочной изгородью центральной усадьбы жил в это время гибрид — сын самки архара и домашнего барана. Дик поймал этого несчастного гибрида, отгрыз у него жирный курдюк и скрылся в неизвестном направлении.

Всех жителей поселка охватила тревога. По местному радио было передано предупреждение: позже шести вечера из дома не выходить!

Объявлена была тревога и на границе. Пограничникам было приказано зорко следить за контрольно-следовой полосой: зверь мог удрать за кордон. В это время в окрестностях посёлка начались поиски пропавшего беглеца, были расставлены капканы. Тогда же рядом с вольером была поставлена клетка с настороженной стенкой, а внутри клетки подвешено мясо.

Трое суток о Дике не было никаких вестей. Зато в капканы за это время попалось несколько лис и диких котов.

Куда же девался Дик, чем занимался с тех пор, как удрал из вольера?

На этот счет немало было разных мнений, но ни одно из них не подтвердилось. Только потом, спустя много дней, стало известно, что он находился в окрестности поселка, скрываясь на берегу Кушки, в глубокой и удобной норе, вход в которую зарос густым бурьяном.

Уже на следующий день после побега из вольера Дик почувствовал сильный голод. Хотелось выйти из своего укрытия и побегать хотя бы по сухому руслу реки в поисках добычи. Но разве днем выйдешь из норы? Дик понимал, что люди, заметив его, могут либо убить, либо поймать и водворить на прежнее место.

Так, опасаясь людей, он двое суток просидел в норе. И только лишь проклятый голод вынудил покинуть ее.

Глубокой ночью, когда над притихшим поселком вспыхнули звезды, Дик вылез из бурьяна. Огляделся. Вокруг — никого. Теперь надо решать, куда бежать на поиски пищи. И тут он вспомнил о гибриде, у которого он отгрыз курдюк. Но на прежнем ли месте этот гибрид? Если на прежнем, то его можно было бы, пожалуй, доесть. А если не удастся доесть, то оставшуюся часть легко дотащить до норы.

Убедившись, что поблизости нет ни души, Дик, осторожно озираясь по сторонам и делая короткие остановки, пробежал по центральной улице поселка. Затем, свернув направо, бесшумно перемахнул через проволоку загона. Побегал здесь туда-сюда, принюхиваясь к земле, но гибрида на прежнем месте не оказалось. Понурив сонные головы, в загоне друг против друга стояли лишь молодой кулан да старая ослица. Но к ним он даже не подошел. Инстинкт осторожности подсказывал ему, что они сильнее его и нападение на них может плохо кончиться для Дика.

Вскоре, почуяв леопарда, где-то невдалеке громко залаяла собака. Дик так испугался этого лая, что со всех ног бросился к берегу Кушки и скрылся в бурьяне. Здесь он пролежал до утра и весь следующий день.

От голода у Дика подвело живот и при одном воспоминании о гибриде начинали течь слюнки.

Наконец, насилу дождавшись ночи и пересиливая страх, Дик выбрался из норы. Потянув носом посвежевший к ночи воздух, он уловил в нем едва ощутимый запах мяса. Дик убедился, что этот запах доносится из поселка. Соблюдая осторожность, он отправился на поиски мяса и вскоре очутился возле вольера. Увидев брата, в вольере заметалась Альфа. Но Дику сейчас было не до нее. Надо было скорее отыскать еду.

Рядом с вольером Дик увидел клетку, вход в которую был открыт с одной стороны. А внутри клетки висел кусок свежей баранины. Дик догадался, конечно, что это приманка, что до нее нельзя даже дотрагиваться. Тронешь — опять очутишься в западне. Дик долго стоял перед клеткой, все еще не решаясь в нее войти. Но голод и на этот раз заставил пересилить страх. Нырнув в клетку, Дик сорвал мясо и даже не обратил внимания на то, как опустилась настороженная стенка.

Дик торопливо съел мясо, но голода, как следует не утолил, а лишь слегка, как говорится, заморил червячка. После еды он немного отдохнул, напился из консервной банки воды и почувствовал, что силы у него прибавилось. До рассвета было еще далеко и Дику захотелось чем-нибудь развлечься, а вместе с этим и проверить прочность клетки. Дело в том, что две ее боковые доски были пригнаны не очень плотно. Тогда край одной из досок Дик как бы попробовал строгать когтями правой лапы. Зазор между досками заметно расширился. Заметив, что дело идет неплохо, Дик включил в работу левую лапу. Зазор увеличился еще больше. Тогда он пустил в ход клыки и в какие-нибудь 10—15 минут, разломав клетку, снова очутился на свободе!

После этого он решил побегать по поселку и поискать пищи. Бегая между домами, он нечаянно наткнулся на собаку. Та с перепугу подняла лай, Дик хотел было наброситься на нее, но в доме вспыхнул огонь, и леопард, опасаясь, что на лай собаки выбегут люди, стрелой пустился к берегу Кушки. Забежав в нору, Дик пролежал в ней целый день. А к середине следующей ночи снова вышел на поиски пищи. Взбежав на вершину берегового откоса, он увидел внизу сверкающий редкими огоньками поселок.

В поселке стояла тишина. Даже не было слышна собачьего лая. Принюхиваясь к запаху ночного воздуха, Дик, как и в прошлый раз, уловил в нем аппетитный запах свежего мяса. Не соблюдая осторожности, он добежал до вольера, рядом с которым стояла клетка с приподнятой стенкой. И как тогда, внутри клетки висел большой кусок мяса. Теперь у Дика был уже небольшой опыт, и это придавало ему смелости. Он уже знал: хотя в клетку заходить и опасно, но выбраться, из нее можно даже в том случае, если выход из нее будет закрыт. Только для этого не надо жалеть ни зубов, ни когтей. Не раздумывая, Дик зашел в клетку, сорвал мясо и с жадностью съел его.

Так он снова очутился в западне… И на этот раз вырваться на волю ему не удалось.

Работники заповедника, узнав о том, что приходивший ночью, Дик разломал клетку и убежал, изготовили новую, более крепкую. Правда, у них не было особой надежды, что Дик явится снова. Он мог сбежать куда угодно. Все зависело от его желания. Но он не сбежал, и продолжал прятаться в бурьяне. Что же его удерживало рядом с поселком? Страх перед незнакомой местностью или боязнь разлучиться с сестрой? — вряд ли кто ответит на это.

Все дни, пока Дик находился «в бегах», жители поселка, опасаясь встречи с леопардом, не ходили в кино, на работу и к соседям.

— Нужно заметить, — сказал в заключение мой собеседник, — что за все время, пока не было Дика, Альфа, его сестра, ни разу не притронулась к еде. Все это время она была грустна и сильно исхудала. Но как обрадовалась, увидев брата! Соскучился по ней и Дик. Вернувшись в вольер, он подошел к Альфе, нежно замурлыкал, лизнул ей лицо и потерся об ее бок.

Весть о том, что наш заповедник имеет двух молодых леопардов, дошла до Московского зоопарка. Его сотрудники обратились к нам с письмом, чтобы мы продали их зоопарку, но Ашхабад не разрешил продажу, под тем предлогом, что им не плохо будет и в местном — Ашхабадском зоопарке. Однако, если судить по внешнему виду и поведению леопардов, живется им здесь, прямо скажу, не сладко.

* * *

После встречи с научным сотрудником заповедника Сухаревым прошло четыре года. Четыре раза я посещал зоопарк, и ни разу не застал на полу клетки двух леопардов сразу. Как всегда, видел лишь одного, да и то — на перекладине.

На пятый год клетка леопардов опустела. Они не прожили и половины своего срока. Умерли они в одно время и от одной и той же болезни: цирроза печени. А мне думается — от плохого содержания.

Столь же мало прожила и антилопа нильгау. В возрасте восьми лет умерла пантера. Причины? Все те же: плохие условия. Берлога была у нее тесная, без нормальной подстилки. Пантера простудилась и умерла от воспаления легких.

Несколько лет назад были кем-тоотравлены два молодых бегемота, которые могли бы составить гордость любого зоопарка. Но здесь их не уберегли. До срока скончались и белые медведи.

Вывод напрашивается сам собой. Зачем зоопарку приобретать дорогих редких животных, да еще занесенных в Красную книгу, если их ждет короткая и мучительная жизнь? Не пора ли подумать о таком зоопарке в Ашхабаде, где животным было бы просторно, сытно и где они могли бы — даже в неволе — приносить потомство?

Разве не к этому призывает символическая скульптура молодой львицы и львенка, изображенных над входными воротами зоопарка?

НЕЗНАКОМКА

У въезда в поселок Фирюза я вышел из автомашины и сразу, как волной, был захлестнут легким нескончаемым шумом, похожим на шум затяжного дождя.

Так шумит Фирюзинка, выбегающая из поселка по каменному желобу горной долины, вдоль которой в несколько рядов растут могучие платаны.

Свернув с дороги на тротуар, я подошел к воротам, на самом верху которых был изображен довольно часто встречающийся живописный рисунок: два пионера, став друг против друга, вскинули вверх прижатые к губам горны. Пройдет секунда-две, и по горной долине раскатится веселый голос труб.

Пока я разглядывал этот рисунок, рядом с воротами неслышно открылась калитка и из нее выглянули двое ребят, очень похожих на тех горнистов, что собрались трубить в золотые горны. После короткого диалога между мною и дежурными, довольно легко установившими, кто я, откуда и зачем пожаловал, меня впустили на территорию пионерского лагеря.

От ворот до спальных корпусов, прижавшихся к дымчатому склону горы, пионерский лагерь пересекала присыпанная гравием дорожка. Вдоль нее, на изломистых ветках цикория, удивленно и весело голубели редкие цветы. Слева от дорожки теснились фруктовые деревья, поникшие под тяжестью полуденного зноя.

С другой стороны были площадки для игр: в волейбол, теннис, гимнастические снаряды и скамейки для зрителей.

Все обитатели лагеря отдыхали. Над всем властвовали зной и тишина, все ослепительно сверкало — даже черный гимнастический конь и тот блестел, как черный алмаз.

На углу ближайшего к дорожке корпуса рос какой-то особенный платан: высокий, горделиво-стройный, с широкими, золотисто-зелеными листьями, которые как бы парили в воздухе. На несколько секунд я задержался перед ним, совершенно не подозревая, что именно здесь, не позднее, чем завтра, произойдет главное событие моего рассказа.

Мне нужно было разыскать начальника лагеря, по приглашению которого я приехал в Фирюзу, и договориться с ним о времени, когда я должен выступить с лекцией о змеях.

Приглашение не было случайным.

Незадолго до моего приезда в Фирюзе произошло несчастье, глубоко потрясшее жителей поселка: от укуса гюрзы погибла совсем молоденькая девушка.

Никто, конечно, не мог поручиться, что беда не повторится снова. Поэтому надо было что-то предпринять, чтобы обезопасить людей от ядовитых укусов и успокоить население Фирюзы. Тогда директора домов отдыха обратились в институт зоологии. По их просьбе сюда была направлена экспедиция герпетологов — специалистов по пресмыкающимся, от которых требовались не только обширные знания по биологии змей, умение их ловить, но и большое личное мужество: не каждому дано в какую-то долю секунды взять смертельно ядовитую рептилию голой рукой и отправить в мешок.

Среди ученых, входивших в состав экспедиции, было немало «рыцарей без страха и упрека». Во время отлова они не пользовались даже щипцами, боясь поранить змею или причинить ей боль, а брали ее незащищенной рукой.

Работа герпетологов была рассчитана на длительное время.

Им предстояло обследовать всю территорию поселков Фирюза и Чули, пионерских лагерей, домов отдыха, садов, парков, берега местных речек и основания горных склонов.

Обычно обследования проводились дважды в день: утром, пока держалась прохлада, и вечером, с наступлением темноты. Охота на змей, особенно в вечернее время, связана с большим риском. Поэтому на охоту зоологи выходили группами из трех человек, и продолжалась она не больше двух-трех часов. Для освещения местности ученые применяли шахтерские лампы, как наиболее надежные, дающие яркий, сильный свет.

Само собой разумеется, что змея может появиться в самом неожиданном месте. Но ученые установили, что наибольшую опасность представляют берега горных речек, заросшие цепкими, непроходимыми кустами колючей ежевики. Ее вкусные спелые ягоды нередко привлекают ребят, отдыхающих в пионерских лагерях. Купаясь в речке или собирая вдоль нее ягоды, они совершенно не подозревают, что рядом, под темным плотным кустом ежевики притаилась грозная гюрза или кобра. Один неосторожный шаг, и… трагедия неотвратима.

А змеям здесь удобно! У них — свой, созданный самой природой, микроклимат. В жару от речной воды веет приятной влажной прохладой, а густые заросли ежевики дают непроницаемую тень. Под прикрытием той же ежевики устраивают свои норы мелкие мышевидные грызуны: полевки, персидская песчанка, лесная мышь, на которых охотятся гюрза и кобра. Охотятся они и на мелких птичек, прилетающих на берег горной речушки.

Когда же придет пора вывести потомство, а это бывает каждый год, с конца июня по июль, змеи занимают «квартиры» грызунов и в них откладывают яйца. Едва яйца будут отложены, из них быстро — один за другим — вылупятся кобрята и гюрзята.

Несколько раз ученые обнаруживали ядовитых змей даже на деревьях, но цель у них была вполне земная: прохладиться на легком ветру, а если повезет, можно и птичку изловить.

Кроме ядовитых змей, ученые отлавливали и неядовитых: разноцветных и краснополосых полозов, желтопузиков, водяных ужей и даже песчаных удавчиков. Дело в том, что на людей, не разбирающихся в змеях, они наводят страх не меньший, чем ядовитые, и подвергаются бессмысленному уничтожению.

Отловленных рептилий ученые отвозили в безлюдное ущелье Сарымсакли, что на южном склоне горы Маркау. В том ущелье змеи уже не найдут, конечно, того «комфорта», как в Фирюзе и Чули, но есть там небольшой родничок, много разных ящериц и тех же мышевидных грызунов.

Наряду с отловом змей ученые уже успели выступить с чтением лекций перед жителями Чули и Фирюзы, призывая их соблюдать бдительность и осторожность во время купания и походов по горным ущельям.

Всю эту информацию о работе, проводимой экспедицией ученых института зоологии, я узнал после того, как встретился с начальником пионерского лагеря «Дружба».

Облокотившись на валик дивана, он сидел в одиночестве и, о чем-то размышляя, курил. Это был, если можно так выразиться, молодой старик — лицо, как у юноши, гладкое, без единой морщинки, а густая, пышная шевелюра была, как снег, бела.

Как только свечерело, мы пришли на спортивную площадку, где собрались мои слушатели. Их было много. Интерес к лекции был большой.

Перед скамейками стояли узкая, со скошенным верхом фанерная трибуна и длинный, под красным полотном стол.

Представляя слушателям, начальник назвал меня «всемирно известным змееловом и натуралистом». От такой неправды мне стало нехорошо. Я почувствовал, как лицо и уши мои наливаются горячей краской стыда. Ведь даже в том квартале, где я живу, вряд ли кто знает, кто я такой и «чем я в мире занят».

Но начальник лагеря, кажется, и не заметил моего смущения. Тоном любезного хозяина он произнес:

— Прошу! — и указал рукой, чтобы я занял место на трибуне.

Но трибуна мне была не нужна: ни выступать, ни читать лекцию, как это делают другие, я не собирался. Во-первых, у меня нет ни малейшего дара «глаголом жечь сердца людей», во-вторых, выступлениям с трибуны я предпочитаю живую беседу с аудиторией, прямое с ней общение.

Так поступил я и на этот раз.

Свою встречу я начал не с рассказа, а с вопроса.

— Позвольте мне устроить небольшой экзамен, — обратился я к слушателям. — Кто скажет, сколько в Туркмении ядовитых змей?

В ответ — лес поднятых рук. Наряду с широко известными коброй, гюрзой, эфой и щитомордником, были названы даже бойга и стрела-змея.

— А сколько вообще в Туркмении змей и кто вспомнит их названия? — снова обратился я к аудитории. На этот вопрос никто не ответил.

Я понимал, что это вопрос не простой и заранее знал, что не каждый на него ответит: он под силу лишь зоологу или даже более узкому специалисту, знатоку пресмыкающихся — герпетологу.

Пришлось отвечать самому.

В Туркмении около тридцати видов змей. Большинство из них — не ядовитые и потому, видимо, не столь широко известны, как ядовитые. Особенно много у нас полозов: оливковый, краснополосый, лазающий, чешуелобый, узорчатый, поперечно-полосатый. И самый крупный из них — большеглазый, достигающий в длину более двух метров. Это самая крупная змея в Туркмении. Водятся здесь также восточный и песчаный удавчики, ужи, афганский литоринх, изменчивый олигодон, полосатая и иранская контии.

Слушали меня внимательно. Это и льстило, и слегка смущало — внимание ко многому обязывает. Подавив смущение, я решил рассказать о змеях самое интересное, чему когда-то сам удивлялся, и о том, что продолжало волновать до сих пор.

Рассказывая, я медленно прохаживался между столом и скамейками для зрителей. Останавливался. Раздумывая, делал короткие паузы и снова принимался ходить и рассказывать.

Любопытно, что до сих пор среди ученых нет единого мнения о происхождении змей. Несомненно одно: это потомки варанообразных ящериц, и возникли они, по всей вероятности, в верхней юре. Неясна и граница, отделяющая ящериц от змей: отсутствие конечностей — еще не главный и не единственный признак, отличающий змей от ящериц. В процессе эволюции безногие ящерицы появлялись не раз.

Ученые предполагают, что древнейшие змеи жили в море. Приспосабливаясь к морской среде, они постепенно утратили ноги.

Жизнь в море наложила отпечаток и на анатомию змей: большая часть легкого у них превратилась в резервуар для воздуха. Веки срослись, и на глазах образовался прозрачный покров. Это защищало глаза от морской воды.

Для многих таинственной и непонятной кажется роль раздвоенного языка змеи. А ведь это — орган осязания. Высовывая язык, она стремится быстро прикоснуться к тому предмету, который ее интересует. Потом, втянутый в рот, язык направляет два свои кончика в так называемые якобсоновы органы. Жидкость, наполняющая их, все время здесь сменяется. Следы вещества, принесенные в жидкость языком, быстро вызывают ощущение.

Специальной ямкой, расположенной между ноздрей и глазом, снабжены гремучие змеи. С помощью этой ямки змеи воспринимают тепловые лучи. Ямка — это «термический глаз». Он позволяет змее видеть в темноте… и успешно находить добычу по ее следу.

А яд? Это ли не чудо природы?.. О действиях змеиного яда и лечении укусов написаны тысячи книг, статей, научных исследований. Вырабатывается он видоизмененной верхней слюнной железой змеи. Сложный состав яда вызывает сложную картину отравления, и зависит она от группы змей.

Так, укус «ядовитых ужей» действует в основном на нервную систему. Яд морских змей вызывает «параличи.

Яд гадюк действует на кровь и кровеносную систему, вызывает опухоли, отеки, кровоизлияния.

У большинства змей зубы гладкие. У ядовитых приспособлены к тому, чтобы экономно тратить яд: на передней стороне зуба у них есть продольная борозда. Но есть и более совершенные; края бороздок на таких зубах спаялись и напоминают полую иглу медицинского шприца. Если змея укусит такими зубами, потери яда исключаются.

Змеи, а также крокодилы, черепахи, лягушки, жабы давно привлекли внимание человека. Одних он боялся, других ел, из третьих мастерил различные поделки.

Живший в IV веке до нашей эры Аристотель был одним из первых авторов, занимавшихся изучением пресмыкающихся и земноводных. Он уже знал о том, что у змей только одно легкое, и интересовался вопросом живородности гадюк. В XV веке вышла первая печатная книга, касающаяся змей. Им же посвящены две книги из «Истории животных» Конрада Гаснера. Творец понятия вида и системы животных Джон Рей (1628—1705) уже различал около пятидесяти видов змей, древесных и водяных, лягушек, жаб, 10 видов черепах и 21 вид ящериц.

Но первым подлинно научным трудом по герпетологии принято считать работу венского медика Лауренти, которую он представил в качестве докторской диссертации в 1768 году.

Большой прогресс в изучении вопросов герпетологии был достигнут А. Дюмерилем (1774—1860). Вместе со своим ассистентом Ж. Биброном он выпустил капитальное сочинение, в котором дал обзор всех тогда известных пресмыкающихся земного шара.

Надо ли говорить о том, что изучение змей связано с риском. Погиб от укуса ядовитой рептилии К. Шмидт (1890—1957), оставивший целый ряд ценных научных работ.

Из наших отечественных ученых большой вклад в разработку вопросов герпетологии внесли П. С. Паллас, Э. А. Эверсманн, И. А. Криницкий, А. А. Штраух, П. В. Терентьев и другие.

Знаний о змеях накоплено немало, но никто точно не скажет, сколько их на нашей планете. Считается, что где-то около двух с половиной тысяч видов. Процентов десять из этого числа — ядовитые. Многие из них встречаются так редко, что почти не опасны для человека.

В представлении многих людей змея — это что-то мрачное, темное или серое.

На самом деле это далеко не так.

Природа не пожалела красок и для змеи.

Древесная гадюка, например, окрашена в густой изумрудный цвет. Такую же окраску, да еще вдобавок узоры имеет плетевидная змея. У кораллового аспида наряд еще ярче: у него поперечные розовые кольца чередуются с темными. У памы вокруг тела — голубые и желтые кольца. Особенно, кажется, щедро окрашен подвязочный уж — на спине белый ровный шнурок, вдоль него — желтая полоса с темным зигзагом, а бока — ярко-голубые.

Беседу свою я закончил тем, что дал несколько советов на тот случай, если кого-нибудь укусит змея.

Первая помощь при укусе состоит в том, чтобы немедленно изолировать укушенное место от общего кровяного русла. Для этого выше места укуса надо наложить повязку или жгут.

Повязку эту не следует держать дольше 15—20 минут. И не имеет смысла ее накладывать, если после укуса прошло более 5—10 минут.

Полезно сделать надрез в месте укуса и удалить побольше крови, содержащей самую высокую концентрацию яда.

Высасывание раны ртом опасно — можно отравиться через трещины губ и слизистой оболочки. Вредно прижигание ран.

В дальнейшем рану надо продезинфицировать, а жгут или повязку снять.

Но наиболее реальное лечебное средство — это впрыскивание антизмеиной сыворотки после первых часов укуса. В отдельных случаях полезны введение под кожу адреналина, камфары, внутривенное вливание физиологического раствора, переливание крови, грелки, теплые ванны.

В конце беседы ответил на вопросы.

Перед сном час или два гулял по лагерю, наслаждаясь легкой прохладой Фирюзы.

А ночевал в комнате для пионервожатых. Они еще с вечера куда-то ушли, а когда вернулись, я не слыхал.

Утром, открыв глаза, я увидел перед собой группу ребят. Мне почудилось, что я еще сплю и вижу сон, который является продолжением вчерашней встречи.

Но вот один из них, вихрастый и белобровый, шмыгнув носом, вежливо просипел:

— Дяденька, идемте скорее, мы змею нашли.

— Где?! — вскакивая, закричал я хриплым спросонья голосом.

— В умывальнике, — хором ответили ребята и выбежали из комнаты.

Я — за ними.

Прибегаем в аллею, где вдоль арыка стоял рукомойник, а рядом, на углу здания, возвышался великолепный красавец платан, о котором я уже упоминал.

Мальчишки прибежали раньше меня и успели окружить умывальник плотной стеной. Прорвавшись через эту стену, я действительно увидел в нем свернувшуюся кольцами змею.

Ядовита или нет — сразу не определишь.

С виду вроде бы ядовита: голова треугольная, плоская, резко отграничена от шеи.

Схватив незнакомку за хвост, я выбросил ее из умывальника на открытое место и попросил ребят принести небольшую палку.

Уползать змея не собиралась. Свернувшись кольцами, она положила на них голову, как бы приготовившись спокойно и покорно ждать решения своей участи.

— Дяденька, а она ядовита?

— А как ее зовут?

— А зубы у нее есть? — спрашивали меня ребята.

В ответ я только пожимал плечами.

Такую змею я видел впервые.

Но вот я нажал палкой на шею змеи. Она отнеслась к этому равнодушно. Ядовитая сразу вцепилась бы в нее.

Откинув палку, я взял змею незащищенной рукой. Опасаться ее не стоило: она была не ядовита.

Приехав в Ашхабад, я зашел в институт зоологии. Здесь меня познакомили с научным сотрудником Олегом Павловичем Лобановым. Это был молодой, синеглазый человек.

Я вынул змею из мешочка и подал Лобанову.

Он покрутил ее так и сяк и, просияв веселым курносым лицом, сказал:

— Поздравляю вас с открытием! Это новый вид для фауны нашей страны.

Держа змею в одной руке, другой он открыл дверцу стола, выдвинул ящик и достал из него какой-то увесистый том. Полистал его.

— Вот, пожалуйста, — не отрывая взгляда от книги, продолжал Лобанов, — вот и «портрет» вашей незнакомки. Это иранская кошачья змея. Водится она в восточном и центральном Иране, Синде и Белуджистане.

Лобанов захлопнул книгу и отдал мне мою находку.

— А теперь рассказывайте, где и как вам удалось ее раздобыть.

Я рассказал все, как было.

— Ну, а что у вас вид такой похоронный? Можно подумать, что у вас несчастье какое… — дружелюбно улыбаясь, упрекнул меня Лобанов. — Я бы на вашем месте плясал от радости!

— Да что тут плясать-то? — пробурчал я невнятно. — Беседы, лагерь, умывальник… Все это довольно скучно.

Олег весело рассмеялся.

— Вот вы, оказывается, какой! Скучно… Не романтично… — продолжая смеяться, сказал Лобанов. — А вы что хотели? На Эйфелевой башне найти змею? Или на айсберге? Или же на межконтинентальном пассажирском лайнере? Нет. Для открытия рукомойник как раз, что надо. Дай бог, чтобы вы такие открытия делали каждый год.

— Скажите, Олег Павлович, — переводя разговор на серьезный лад, обратился я к Лобанову, — и зачем это змее понадобилось лезть в умывальник?..

Олег задумался.

— Как вам сказать… Возможно, от жары, — прохладиться захотела. А может, спрятаться. Ведь у змей врагов немало.

Олег Павлович понравился мне своей веселостью, душевным разговором.

Я часто заходил к нему в институт, чтобы посоветоваться или показать что-нибудь из своих находок. Мы сдружились и не раз выезжали вдвоем в экспедиции по Туркмении.

НЕ ПОВЕЗЛО

Наша дружба с Олегом Павловичем Лобановым продолжалась уже несколько лет. И если я иногда опрашивал, не отправиться ли нам в поход, он становился по стойке «смирно» и, озорно блеснув глазами, отвечал:

— Когда выступать?

Такой ответ, как я заметил, появился у него с некоторых пор, и наводил меня на мысль, что позаимствован он из увлекательной книги шотландского охотника Джона Хантера, рассказавшего о своих приключениях во время охоты на самых крупных и самых опасных животных Африки.

Однажды вечером Хантер заблудился в саванне и долго бродил в темноте, натыкаясь на колючие кустарники, пока случайно не набрел на небольшую деревню, где жило негритянское племя масаев, отличавшихся гигантским ростом и необыкновенным мужеством.

Увидев свет, падавший в открытую дверь, охотник подошел к хижине. На полу, напротив двери, печально опустив голову, сидел ее хозяин. Поздоровавшись, Хантер спросил масая о причине грустного настроения.

— Да как не грустить? — тихо ответил тот. — Через несколько дней мне исполнится сорок лет. Теперь я уже не в силах схватить льва за уши и сесть на него верхом. Скоро мои сородичи отведут меня в пустыню на съедение львам. Таков у нас обычай.

В это время Хантеру очень был нужен проводник-следопыт, и он предложил масаю стать его проводником.

Не говоря ни слова, хозяин поднялся и вышел в соседнюю комнату. Ровно через минуту он вернулся в полном боевом снаряжении: с длинным копьем, луком, с колчаном стрел и торжественно спросил:

— Когда выступать?

Удивленный такой поспешностью масая, Хантер спросил его:

— А как же жена? Ведь она останется одна?

— Ничего с ней не случится, — заверил проводник. — Во время моего отсутствия за нею присмотрит мой сосед.

Поехать с Олегом снова на охоту я задумал давно. Лично мне эта поездка нужна была для добычи змеиного яда, который по договору я все еще поставлял одной прибалтийской фармацевтической фабрике. Знал, что нужна поездка и Олегу, собиравшему материал для солидной монографии о пресмыкающихся Средней Азии.

И вот в одно апрельское утро я зашел к нему в институт зоологии. Поздоровались. Расспросили друг друга о делах, о самочувствии, и только после этого Олег Павлович осведомился о цели моего визита.

— На Мургаб собираюсь, — сказал я, глядя Олегу в глаза. — Не поехать ли вместе? Можно было бы порыбачить и на разных ползучих гадов поохотиться.

Олег Павлович широко улыбнулся, поднялся во весь рост и весело произнес:

— Когда выступать?

— Да хоть… завтра!

— Я готов, — радостно сиял он глазами. — Понимаешь, я и сам собирался на Мургаб. И даже разрешение директора получил. А ты словно мысли мои угадал. Значит, завтра? Поездом? Отлично, брат.

На следующий день, вечером, мы сели на поезд и доехали до Мары. Отсюда тоже можно было ехать поездом. Но мы, не желая терять времени на его ожидание, сели на попутную автомашину и добрались до совхоза «Сандыкачи». Потом прошли немного на юг и на левом берегу Мургаба разбили палатку. Правый берег был высокий, в густых зарослях молодых ветел. Их красноватые корни, пробив песчаный грунт, наполовину были обнажены и купались в зеленоватой воде. С той же стороны, с востока, к реке вплотную подступали пустынные просторы Карабиля.

Левый берег казался пестрым от покрывавших его растений. Кроме мощной верблюжьей колючки, тут виднелись кусты «белой головы», лебеды, бурьяна, подушки «птичьего глаза» и жесткие стрелы камыша.

Необозримая ровная степь лежала к западу от реки. Вся она была в пятнах свежей весенней зелени. Тонкой струной сверкала на ней издалека железная дорога Мары — Кушка.

Наш отдых после изнурительной езды на попутном грузовике продолжался до вечера. После этого мы отправились на рыбалку. Пробовали ловить на хлеб и на червя. Но нам не везло.

— Какое безобразие! — негодовал Олег Павлович. — Целый час сижу, а поплавок даже не вздрогнул ни разу! А ведь здесь по всем приметам — превосходное место для рыбалки. Мургаб не широк, глубины изрядные, течение что надо. Тишина. Если не считать птичьего гомона на серебристо-зеленых ветлах.

Олег был прав. Однако, несмотря на все «добрые» приметы, клева не было. Через час-полтора должно было стемнеть, а мы не поймали ни одной рыбешки.

— Все! Не едать нам сегодня свежей ушицы, — подзадоривал я Олега. А он решил не сдаваться и все искал удачливое место: садился то ближе ко мне, то дальше. Наконец, куда-то ушел и затих.

Я тоже был огорчен неудачной рыбалкой и хотел уже сматывать удочки, когда мой поплавок дважды сильно вздрогнул и скрылся под водой. В тот же миг леска туго натянулась и пошла против течения. Затем, резко изменив направление, рванулась в сторону, назад. С большим усилием мне удалось усмирить и вытащить на берег разбушевавшуюся добычу. Это был сазан, золотистый речной красавец, килограмма на два с лишним.

Ловить сазанов любого размера — огромное удовольствие! Сильный, энергичный, он смело берет приманку, а вырвать его из родной стихии не так-то просто: нужны и сила и осторожность, иначе — может леску оборвать и тогда — поминай, как звали!

В общем, я поймал еще двух сазанчиков и соменка. Чуть больше улов был у Олега Павловича. Рыбы нам хватило и на хорошую наваристую уху и на то, чтобы нажарить целую сковороду.

Довольный ужином и рыбалкой, Олег Павлович готовился ко сну. Перед тем, как залезть в спальный мешок, негромко сказал:

— Ну, что ж… Начало неплохое. Будем надеяться, что и дальше будет не хуже. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — ответил я, повернулся на левый бок и сразу, как будто провалился в бездну.

* * *

На следующее утро мы проснулись с первыми лучами. Солнечный свет голубоватыми полосками пробивался сквозь прозрачную стену ветел и достигал нашего берега.

Мы наскоро позавтракали и решили поохотиться на змей.

— Давай пройдем вдоль берега, с километр, — предложил Олег, — уверен, змейки тут должны быть.

Такое же было и мое мнение.

Мы взяли с собой пинцеты, нож, мешки из плотной ткани и, не спеша, двинулись вдоль берега на юг. Пройдя немного по гребню откоса, мы спускались до самого уреза воды, внимательно осматривая все, что там росло и обитало.

Наконец, мы дошли до одной промоины и остановились, чтобы хорошенько ее обследовать.

Первым ее увидел Олег. Метрах в пяти от нас, в удобной песчаной выемке, свернувшись кольцами, лежала гюрза. Это был крупный экземпляр толщиною почти в руку. Хотя я гюрз и не боюсь, но при встрече с ними всегда испытываю волнение, которое происходит помимо моей воли.

Змея почуяла нас, но продолжала лежать, наблюдая за нами мрачным, леденящим душу взглядом.

— Ты стой здесь, наверху, — сказал Олег тихо. — Как только я возьму ее, ты подставишь мешок.

Олег Павлович осторожно сошел в промоину, взял змею пинцетом за шею, потом правой рукой перехватился чуть ниже головы и пошел вверх, ко мне. И вдруг… поскользнулся. Опасаясь, что он снова может поскользнуться и упасть, а вслед за этим произойти смертельный укус, я крикнул:

— Дай ее мне!

Все произошло в сотую долю секунды. В то время, когда я протянул руку, чтобы взять гюрзу у Олега, она, обнажив, загнутые зубы, нанесла мне укус между большим и указательным пальцами. Послышался характерный хруст разрываемой мышечной ткани. Я отдернул руку, но было уже поздно.

Олег Павлович, выскочив из промоины, бросил змею в мешок, а носовым платком перевязал мне руку чуть ниже локтя.

— Ну, кто тебя просил хвататься за змею? — бранил он меня, дрожа от злости. — Ведь мы же договорились: ты должен был подставить мешок… Разве это не ясно? А ты?.. А ты ведешь себя, как какой-то новичок…

— Я боялся, что ты поскользнешься, упадешь… В общем, я хотел, как лучше, — защищался я.

— Как лучше, — с горьким сарказмом повторил Олег. — Теперь ты узнаешь, во что обойдется твоя глупая доброта! Короче говоря, мы отохотились.

Да я и сам понимал, что мы отохотились.

Олег Павлович взял мою руку и попытался выдавить из раны кровь. Но оттуда почти ничего не вышло. Яд гюрзы имеет в своем составе сильный фермент, способствующий быстрому сворачиванию крови. Я вынул нож и попросил Олега разрезать руку между пальцами. Он взял нож и сделал разрез, кажется, с большим старанием, чем это было необходимо. Но и это мало помогло. Меж тем, кисть руки уже заметно опухла.

— Пока ты еще в состоянии двигаться, — сказал Олег, — пойдем к палатке. Полежишь там немного, а я сбегаю в совхоз и приеду за тобой на машине.

Я понимал, что отравление очень сильное, что яд действует с большой скоростью. За время отсутствия Олега я почувствовал слабость и вялость во всем теле. Заметно участился пульс.

Когда вернулся Лобанов, я уже не мог самостоятельно дойти до машины.

В сельской больнице нас поместили в палате, где находились две заправленные койки с тумбочкой между ними. Вскоре сюда пришли врач — молодой симпатичный парень-туркмен и медицинская сестра Энегуль.

— Какая змея вас укусила? — склонившись надо мной, спросил доктор.

— Гюрза, — ответил я.

— Это точно?

— Абсолютно! — за меня ответил Олег. — Он же — змеелов. Так что… змей знает.

— Очень хорошо! — одобрительно сказал врач, рассматривая мою руку.

— В каком смысле? — не удержался я от вопроса.

— В том смысле, — пояснил он, — что у нас есть сыворотка антигюрза, а ее могло и не быть. Вам повезло.

Врач достал ампулу и, наполнив шприц, ввел мне сыворотку. Прошло немного времени и мне сделали второй укол, сердечный. Мне стало так легко, как будто не было никакого укуса.

Но облегчение оказалось временным. Яд подействовал на кишечник, то и дело возникали приступы тошноты, кружилась голова. Я пытался выпить немного воды, но организм не принимал ее.

К ночи мне стало значительно хуже. Еще больше участился пульс. Руку жгло. Опухоль по ней распространилась до локтевого сустава. Целую ночь возле меня дежурила сестра, подходил Олег и спрашивал о самочувствии.

Утром, обследовав меня, врач назначил мне капельницу, чтобы ввести физиологический раствор. Это сделала сестра Энегуль. Сердечные уколы почти не помогали. Меня бросало в жар. Я впадал в долгое забытье и приходил в себя лишь тогда, когда начиналась болезненная процедура с физиологическим раствором, восполнявшим потерю воды в организме.

На третьи сутки я начал терять сознание. А когда оно возвращалось, я долго не мог понять, где нахожусь. Олег, медицинская сестра, врач, стены палаты были, как в тумане.

Ночью на четвертые сутки повторилось то же самое. А когда пришел в себя, то почувствовал, что задыхаюсь. «Значит сердце, — подумал я, — сдало окончательно».

Ко мне подошел Олег.

— Что с тобой? — спросил он с тревогой. — Хуже?

— Дышать трудно. Задыхаюсь, — прохрипел я еле слышно.

Олег о чем-то переговорил с сестрой. Та вскоре подошла ко мне и сделала укол, чтобы поддержать сердце.

Мне было душно, жарко. В висках стучало. Мой сон был похож на бесконечный бред малярийного больного. Перед глазами будто все время бушевало пламя, обдавая меня нестерпимым зноем. Оно то отступало, то приближалось почти вплотную.

Однажды из этого пламени, простирая руки ко мне, выступила Фаина. Волосы на ее голове пылали золотыми языками огня. Выступив из пламени, она бросилась ко мне и стала с такой силой и энергией обнимать, как это делают родные или близкие после долгой разлуки. Она сдавливала меня и я не мог свободно дышать. Казалось, еще немного и я задохнусь. Потом, когда я с трудом отстранил ее от себя, она посмотрела на меня долгим вопросительным взглядом.

— Я рад, что ты пришла, — сказал я ей. — Давно я жду тебя. Так давно, что состариться успел. Взгляни-ка на меня, какой я белый… Может, и не состарился бы так, если бы не болезнь. Дышать тяжело…

По выражению глаз Фаины я понял, что она жалеет меня, но ни одного слова утешения!.. И так — всегда. Сколько бы раз она ни появлялась в моих сновидениях, ни разу не сказала ни одного слова.

Словно отраженный в воде, образ Фаины слегка заколебался, потом исказился до неузнаваемости и исчез. На смену ему пришли какие-то другие видения, но я их не запомнил. А когда мне стало совсем невмоготу, я проснулся.

В комнате тускло горела лампочка. Напротив меня спал Олег. У входа, прислонившись к стене, дремала сестра. Я попробовал повернуться на бок и не смог. Я так был болен и слаб. Укушенная рука одеревенела. Сердце бешено стучало.

И в эту минуту — помимо моей воли — пришла ясная мысль, что я умираю, что смерть моя неотвратима. Я так испугался этой мысли, что весь покрылся испариной, и сердце сжалось от тоски.

«Человеку, ко всему равнодушному или совершившему какой-то подвиг, — думал я, — наверно, легче умирать. А ведь я так люблю жизнь и связан с нею тысячей невидимых нитей: за какую ни потяни — одинаково больно. И вот теперь эти нити — все до одной — будут оборваны, и я уйду во мрак и тишину».

А ведь раньше я вообще о смерти не задумывался. Мне всегда казалось, очевидно, так же, как и большинству людей, что жить я буду вечно. И если кто умирал из родственников, близких или знакомых — даже тогда я относился к смерти, как к чему-то постороннему, не реальному и был почти уверен, что ко мне она не придет. А если и придет, то это будет не скоро, должно быть, тогда, когда я состарюсь настолько, что жизнь для меня уже не будет представлять какой-либо ценности, и мой переход к праотцам совершится тихо-спокойно, без особого драматизма.

Но вот произошел несчастный случай, — и смерть уже ждет меня. Она пришла неожиданно, когда по инерции молодости, я все еще думал, что у меня все впереди. Однако мысль о смерти, вихрем влетевшая в сознание, отсекла это будущее, а с ним все мои надежды и мечты. Только прошлое осталось со мной — длинная вереница прожитых лет, итог пройденного пути.

Ну и каков же этот итог? — пытался я разобраться. — Дает ли он право быть довольным собой и спокойно встретить свой последний час?

Да. Я хорошо учился в школе и вузе. Был храбрым солдатом, ходил в атаки под Кёнигсбергом и тяжело был ранен в живот. Госпитальные врачи приложили немало сил, чтобы вернуть меня к жизни.

Кончилась война, и я занялся посильным для себя делом. Добывал змеиный яд, помогая в борьбе за здоровье человека, отдавал свои знания и опыт юннатам.

И это, к сожалению, всё. Да. Всё.

А где же научный успех? Где брошенные векам плодовитые мысли? Гением начатый труд?

Их нет и никогда не будет.

Всю жизнь я стремился к знаниям. И что же я узнал о земле, об окружающем мире, о вселенной, о существующих законах, выраженных языком цифр и иероглифами точных наук, об искусстве, литературе?

Очень мало. Почти ничего. Скорее всего я лишь пригубил или же сделал несколько глотков из золотой чаши познания. А ведь мне уже под шестьдесят. Да. Почти шестьдесят!

Почему же так получилось? — допрашивал я себя, желая докопаться до истины. А истина была проста и ясна, как день: в повседневной суете, в мелочных заботах я не очень ценил фактор времени, многое откладывал на «после», на «потом», усыпляя себя мыслью, что спешить некуда. И только, кажется, теперь я понял по-настоящему одну из мудрейших житейских истин: «Кто не идет вперед, тот идет назад».

Удивительное здесь в том, что третьего положения нет. Значит, стоя на месте, ты уже идешь назад. А надо было спешить. Опыт великих людей показывает, что даже за короткую жизнь можно многое успеть.

На этом мои мысли оборвались и я уснул тревожным сном.

Утром меня разбудил негромкий разговор врача и медицинской сестры Энегуль, стоявших около моей кровати. Между прочим, в речи доктора я уловил слово «олер», относившееся ко мне. Что означает «умрет».

Я открыл глаза и глухо, сухим, не послушным языком сказал по-туркменски, что умирать пока не собираюсь.

— Ах, яшули^[6]! Прошу меня простить. Я и не знал, что вы так хорошо владеете нашим языком. Ну, как вы чувствуете себя? Что с вашей рукой?

Я показал руку. Опухоль опала. Но чернота еще не прошла. Затем были измерены температура, давление и пульс.

— Откровенно говоря, — сказал врач, — ваше состояние было очень тяжелым. И я рад, что вам стало легче. Но еще один сердечный укольчик вам не помешает.

Когда врач и сестра ушли, ко мне подсел Олег Павлович.

— Ну как, старина? — весело сказал он, желая меня ободрить.

— Спасибо, теперь лучше, — ответил я. — Только вот жаль с охотой не повезло. Ты уж прости меня…

— Какой вздор! — обиделся Олег. — Было бы здоровье… Охота от нас никуда не уйдет. Поедем еще, только скажи, когда выступать?..

Немного помолчав, я сказал:

— Фаину видел в бреду.

— Кого? Фаину? Какую Фаину? Ах, да! Ты ведь о ней говорил… Ну, и что? Звала к себе?

— Нет. Ни одного слова не произнесла. Только глядела на меня. Сколько во сне ни вижу, всегда молчит.

— Такими покойники и должны быть. О чем им говорить?

Потом я попросил Олега принести зеркало. Я взглянул в него и себя не узнал. Лицо было желтое, как воск. Глаза запали, нос заострился.

— Ну, как? Хорош? — улыбался Олег.

— Лучше некуда, — возвращая зеркало, ответил я.

— Да, брат. Укус был смертельный, — серьезным тоном заметил Олег, — и если бы не помощь врача и твой организм…

В это время отворилась дверь и явилась сестра Энегуль, неся на подносе две большие пиалы со свежим бараньим супом — шурпой. Первый раз я поел за последние пять суток. Поел с огромным аппетитом и сразу почувствовал, как прибавились силы.

Прошло еще двое суток, и мы вернулись в Ашхабад.

ДЕТСКИЕ СЛЕДЫ

Однажды ночью из Фирюзы я возвращался в Ашхабад.

Не много в Туркмении таких живописных мест, как эта Фирюза. Здесь, в каменной пригоршне гор, под сенью вековых платанов прячутся дачные домики, спальные корпуса санаториев, пионерские лагеря и дома отдыха. Прекрасны здесь чистый воздух, сады, парки, горы и соловьи.

В самом конце долины, проскочив мост через речку Фирюзинку, автомашина влетела в темное ущелье. Плавно приседая на рессорах, она мчалась на большой скорости, не сбавляя ее даже на крутых виражах.

Ущелье гудело от шороха шин.

Изредка я открывал глаза и видел, как мощный свет нашей «Волги» то ударится о каменный выступ утеса, то, отбросив ночную темень, вдруг откроет белесое полотно асфальтовой дороги, то вспыхнет и просверкает белым беглым огнем на сонных круглоголовых ветлах.

В открытые окна задувал ветер, приносивший в кабину ночную прохладу и чудесные запахи ущелья.

Сонливость моя постепенно прошла. Теперь я внимательно смотрел вперед, сквозь ветровое стекло, желая увидеть что-нибудь интересное на нашем пути. Ночью почти на каждой проезжей дороге можно встретить разных зверушек: зайцев, лис, мышей, ежей, корсаков.

Но сколько я ни напрягал зрение, ничего любопытного не было. По обеим сторонам шоссе мелькали ряды карагачей. Свет автомашины заливал дорогу, бил в деревья и, распадаясь под ними на длинные полосы, далеко проникал в темноту меж стволами.

Приближаясь к выезду из ущелья, машина круто повернула направо и вдруг осветила вдали странное существо. Рассмотреть его сразу не удалось: свет едва-едва коснулся его сверху. Вначале мне показалось, что это человек, решивший перебежать дорогу от берега Фирюзинки, где стояли будка придорожного буфета, шашлычный мангал и белое изваяние оленя.

Но вот на какое-то мгновение «странное существо» оказалось в ярком потоке света, и я без труда узнал в нем крупного дикобраза. Вид у него был воинственно-злой, словно он только что выдержал смертельную схватку с врагом. Длинные иглы торчали дыбом. Дикобраз напоминал большой колючий куст, выросший где-нибудь на знойной земле Мексики.

Метнув сердитый взгляд в нашу сторону (так, по крайней мере, мне показалось), дикобраз скрылся в карагачевой чаще.

Вскоре я забыл об этой встрече. Да и стоило ли о ней помнить?.. Ведь ничего особенного не случилось. Но в силу случайных обстоятельств мне пришлось проследить судьбу того дикобраза от нашей первой встречи и до конца его жизни.

Но я отвлекся. Фирюзинское ущелье я полюбил давно и часто его навещаю. И каждый раз оно открывает передо мной какую-нибудь новую, очень любопытную страницу книги о природе, ее прошлом и настоящем.

Здесь рано наступает весна.

Еще осенью вокруг деревьев и по берегу Фирюзинки пробьются к свету свежие травы. А в январе уже цветет миндаль. Звенят пчелы. Потом оденутся листвой деревья, и в каждой кроне зашумит ветер. Молодая клейкая листва засверкает мириадами солнечных брызг. Вдоль обочин вырастут мальвы, простые цветы которых взглянут на мир доверчиво и удивленно.

В то же время где-нибудь в трещине скалы расправит широкие, с вырезом, листья молодой инжир, дерево-отшельник. Удивительно, как сумел он прилепиться и выжить тут, пасынок судьбы. Нет ему ни солнца, ни влаги, а он живет и с каждым годом поднимается все выше…

Осенью, когда в «багрец и в золото оденутся леса», на обочинах шоссе расцветут синеглазые астры-сентябринки.

А горы… Ими можно любоваться без конца. Пройди по ущелью, вглядись в скалы, и ты увидишь, что все они разные, у каждой — свое «лицо». Они то круто обрываются над дорогой, то наклонно и плавно возносятся ввысь. Одни ячеистые, словно пчелиные соты, другие — гладкие, словно гранитная грань. А третьи, как слоеный пирог, разрезанный острым ножом. Изогнутые гигантской дугой широкие пласты уходят в земные недра на неведомую глубину. Какая сила, какая мощь была нужна, чтобы вот так изогнуть эти каменные наслоения и поднять их на огромную высоту!

Горы настраивают на высокий лад, рождая мысль о вечности, о постоянной изменчивости земли. И кажется странным, что там, где ты стоишь, много миллионов лет назад не было ни этих гор, ни этого ущелья, а было лишь огромное теплое море по имени Тетис, простиравшееся от нынешнего Гибралтара на западе, до Китая — на востоке. Это древнее море покрывало южную часть Западной Европы, современную Турцию, юг Украины, Кавказа и Крыма, всю Среднюю Азию, Северную Индию, Монголию и доходило до крайнего юга Сибири.

Шло время. В воде происходили отложения известняков. Морское дно то поднималось, то опускалось. Тектоническим процессом были охвачены многие районы моря Тетис, в том числе районы Туркмении, Кавказа и стран Средиземноморья.

В конце палеогена, в начале неогена над синей морской пустыней поднялись небольшие горы, острова, архипелаги, в том числе вершины Копетдага. Окончательное формирование копетдагских гор завершилось полтора миллиона лет назад.

А море Тетис? Где оно? Исчезло? Нет, не совсем. Каспий, Аральское и Средиземное моря — это остатки огромного моря.

Меловой период, когда шумели волны безбрежного Тетиса, ученые считают веком динозавров, огромных пресмыкающихся, достигавших тридцати метров в длину. Кроме них, в море обитали круглые, как мельничные жернова, моллюски — аммониты, морские ежи, лилии и длинные, похожие на трубки, белемниты.

Но не все, кто жил в ту пору, были гигантами. Были среди них и такие, например, как остракоды, увидеть которых можно лишь с помощью микроскопа.

Об этом думаешь всегда, когда глядишь на горы, когда неторопливо бродишь по ущелью. Меня оно привлекает еще и тем, что здесь почти круглый год можно ловить бабочек, змей, ящериц, которыми я обмениваюсь с другими натуралистами.

Однажды, наловив бабочек и сильно устав от ходьбы, я зашел в шашлычную «Белый олень». От мангала исходил приятный саксауловый дымок, сразу обостривший у меня и без того изрядный аппетит.

Надо сказать, что место для шашлычной выбрано удачно. На берегу Фирюзинки под плотным шатром листвы стояло несколько столиков. Посетителей было немного — два или три человека.

Уютно и тихо. Лишь слабый, воркующий голос речушки, бившейся о ящики, в которых охлаждалось «жигулевское» пиво.

Едва я сел за столик, подошла официантка. В ее волосах, выкрашенных в соломенный цвет, торчала игла дикобраза. Невольно вспомнилось, что такие же иглы, только покрытые золотом, когда-то носили в своих прическах римские модницы, жены богатых патрициев.

Заказав бутылку пива и порциюшашлыка, я, между прочим, спросил:

— Кто же преподнес вам такой оригинальный сюрприз?

Официантка вскинула руку к голове:

— Это что ли?

— Ну да!..

— Ох, и не знаем, что делать, — озабоченно, как о самом серьезном бедствии, заговорила официантка. — Дикобраз замучил. Ночью орудует, дьявол. Сторож только уснет, а он уж тут как тут…

— Зачем же он приходит?..

— Хлеб и соль, видать, любит, хлеб-то мы в тумбочку прячем, а запору — никакого. Только стульями на ночь ее ограждаем. Да как ни ограждай — не помогает. Придет этот зверь, стулья раскидает, вытащит из тумбочки булки, погрызет, поваляет в пыли и — деру. А на память о себе иглы оставляет. Иной раз прямо в тумбочке торчат. Спасу нет никакого от этого вора.

«Да. Это он, тот самый, — вспомнил я ночную встречу с дикобразом в ущелье. Как он был разъярен!.. Наверно, со стульями боролся, чтобы пробиться к заветной тумбочке».

— А, может, замок приделать на тумбочку? — посоветовал я, — и хлеб будет целым и дикобраз донимать не станет.

Официантка махнула рукой:

— До замка ли! За ним в город ехать надо. А тут так натопаешься за день, о замке и не вспомнишь.

— Выход?

— Да какой тут выход!.. Потерпим еще. А там посмотрим, — произнесла официантка с явной угрозой в адрес «разбойника»-дикобраза, и я понял, что ему, бедняге, несдобровать.

По узкому дощатому мосту официантка перешла на другую сторону речки, чтобы передать мой заказ шашлычнику — чернолицему курду, одетому в высокий белый колпак и белую куртку.

На берегу Фирюзинки, там, где официантка и шашлычник стояли рядом с дымящимся мангалом, густо разросся подорожник.

Его заросли доходили до самого края шоссе, над которым пылало июльское солнце, заливавшее узкую полоску карагачевой рощи, прижавшейся к горе, и крутой серый склон самой горы.

А здесь, под плотным пологом листвы, где я сидел, стояла легкая прохлада. Сонно и нежно бормотала Фирюзинка. Я вспомнил любимые стихи:

Таинственная сага… Сколько раз я слушал ее, сидя вот здесь, на берегу этой речки, печальную сагу о вечной любви и безысходном горе.

В благодатной долине когда-то жили храбрый юноша и девушка Фирюза, краше которой не было во всем Хорасане.

Как и все влюбленные, они мечтали о долгом и безмятежном счастье. Но мечта не сбылась.

В долину вторглись враги.

Юноша встал на защиту родной земли и пал смертью героя.

Много слез пролила Фирюза, оплакивая гибель юноши. Из слез ее родился ручей, пробивший русло в каменной горе. Это русло превратилось в глубокое и длинное ущелье — так глубока и сильна была печаль Фирюзы.

Плачет Фирюза и поныне. И поныне мчится по ущелью светлый поток ее слез. Прислушайся, и ты услышишь тоскующий голос Фирюзы, ее горестный плач, ее робкое и нежное признание в любви.

Подкрепившись шашлыком, я сел на рейсовый автобус и возвратился в Ашхабад. Еще по пути домой у меня возникло желание поближе познакомиться с жизнью дикобразов — этих забавных и редко встречающихся животных, понаблюдать их в природе. Кое-что, конечно, я уже знал о них, но эти сведения были более чем скромны и носили общий характер.

Прежде всего примечательны иглы, покрывающие дикобраза. Приглядитесь к его «портрету», и вы убедитесь, что это они придают его облику дикий устрашающий вид. Всего на теле дикобраза около тридцати тысяч полых, очень легких, но довольно крепких и длинных игл.

Хвост дикобраза также покрыт иглами и играет роль пятой лапы. Когда на него нападают, он в ту же секунду приводит в боевую готовность это грозное оружие. Один взмах — и в тело врага впиваются сразу сотни игл, снабженных миниатюрными жалами.

А врагов у него немало. Это может быть дикая кошка, леопард или даже могущественный тигр. Все они, охотясь на дикобраза, норовят ухватить его за голову. А он, отбиваясь от врага хвостом, старается прикрыться передними лапами.

По словам одного натуралиста, «только леопарды умеют увернуться от игл дикобраза и схватить колючего за голову. А тигры почему-то неудачливы в этой охоте: глубоко в мышцах тигров-людоедов находят обломки игл толщиной с карандаш и длиной в четверть метра. У иных было до пятидесяти игл! Конечно, тигр, так отделанный дикобразом, на резвую дичь охотник никудышный. Лягушки, саранча, мыши… безоружный человек и его домашний скот отныне единственная доступная ему добыча».

Кроме этого природа наделила дикобраза великолепными резцами, чтобы он мог грызть древесную кору, разные коренья. В то же время у него очень слабое зрение, слух и обоняние.

Любопытно также, что самки дикобраза, если сравнить их с другими млекопитающими, просто чемпионы по величине рождаемых детенышей. Длина новорожденного тридцать сантиметров!

На свет малыши появляются с открытыми глазами, имея на себе еще не затвердевшие колючки. Но уже через два часа после рождения они, подобно взрослым, готовы постоять за себя и могут ощетиниваться и бить хвостом.

Вот, пожалуй, все что я знал о дикобразах.

Случай в Фирюзинском ущелье натолкнул меня на мысль свести знакомство с ними покороче. О своем желании я рассказал одному приятелю, который оказался большим любителем дикобразьего мяса.

— Лучше всякой гусятины! — воскликнул он, как только речь зашла о дикобразах. — А уж сколько я их побил!.. Счету нет…

— И где же ты так… постарался?

Приятель насторожился. Он понял иронию. Но уже через две-три секунды его лисье лицо приняло прежнее веселое выражение, и он с наивным удивлением спросил:

— Как где? В Чули, разумеется! Там их, брат ты мой, на всех хватит.

— А разделывать… не трудно?

В колючих глазах приятеля недоумение: «К чему бы такие вопросы?»

Он почесал в затылке и со вздором сказал:

— Что правда, то правда — разделывать нелегко. С колючками много хлопот. Паяльной лампой палить приходится, а шкуру прямо с мясом отдирать. В общем, возни много. Да ведь зато вкусный какой… Гусятина!..

Хотя я далек от сентиментальности, рассказ приятеля произвел не меня неприятное впечатление. Хотелось сказать ему. «Нет, брат, ты не охотник, ты — живодер».

Но я воздержался от такого признания, тем более, что охотник, положив мне руку на плечо, вдруг спросил:

— А не хочешь ли ты поохотиться на дикобраза? Вместе?.. Гарантирую — пустой не вернешься.

Такое предложение было как нельзя кстати. Во-первых, оно полностью совпадало с моим желанием. Во-вторых, приятель мог показать мне места обитания дикобразов. И, наконец, в-третьих, вдвоем все-таки веселее, особенно ночью и особенно где-нибудь в глухом месте.

Часа в четыре пополудни — как мы условились — я заехал за приятелем.

— Ты что же без ружья? — удивился он, окинув меня взглядом и не обнаружив на мне охотничьего снаряжения.

— Хватит и одного. Твоего. Поехали быстрей, — ответил я, прибавляя газу в моторе мотоцикла.

…Часам к пяти мы были уже в Чули. Дорогу показывал приятель.

Я смутно помню эту дорогу. Вначале мы проехали по старой дубовой рощице. Потом дорога стала взбираться вверх по ровному узкому карнизу между горным откосом и берегом Чулинки, густо заросшим ежевикой. За стеной ежевики и виноградных кустов показался сад, замелькали деревья, отягченные плодами.

Когда мы доехали до моста — два ствола, брошенных через речку, — приятель объявил:

— Приехали!..

Он слез с мотоцикла и, низко пригибаясь, медленно пошел по дороге вперед, что-то пристально разглядывая в пыли. Потом в таком же положении вернулся назад. Наконец, остановился и сделал знак рукой, чтобы я подошел.

— Видишь? — спросил приятель, кивком головы указав на дорогу.

— Нет, не вижу…

— Ну как же!.. А эти детские следы?

В пыли, действительно виднелись четкие отпечатки детских ног, словно прошел годовалый ребенок.

— Так вот, — радостно произнес мой приятель, — значит, здесь гулял дикобраз и, судя по следам, килограммов этак на двенадцать. Не меньше.

— И когда он может появиться? — спросил я приятеля. — Долго придется ждать?

— Когда как, — ответил он. — Иногда в полночь, иногда под утро, часа в четыре. Дикобраз зверь осторожный. Днем появляться не любит. Если уж очень голоден, только тогда, и то очень редко.

Мы встали возле мотоцикла, закурили. У меня из головы никак не выходили детские следы. Для меня это было ошеломляющим открытием. Детские следы… Как все-таки человек кровожаден, жесток. Даже это поразительное сходство животного с ребенком не в силах образумить людей, пробудить в них жалость, милосердие, удержать от беспощадного истребления «братьев наших меньших».

Жестокость и безрассудство людей уже принесли природе невосполнимый урон. Так, в Америке уничтожены миллионы одичавших лошадей — мустангов, у нас безжалостно истреблялись куланы, сайгаки, джейраны. Многие виды животных и ценных промысловых птиц навсегда исчезли с лица земли. Такая же участь, вероятно, ожидает и дикобраза — зверя в общем безвредного.

— Послушай-ка, Иван, — прервал мои размышления приятель, — а не сходить ли в гости к дикобразу?

— Можно. А далеко?

— Не очень.

Мы начали взбираться по косогору и вскоре вышли на узкую извилистую тропинку, которая привела нас к одинокому можжевельнику, стоявшему почти на самой вершине крутолобого увала.

Отсюда открывалась великолепная панорама обширной и круглой, как чаша, горной долины. Оранжево-красный закат наполнил ее до краев удивительным вечерним светом.

Среди позлащенных закатом садов драгоценным аметистом сверкала Чулинка, виднелись розоватые крыши белоснежных домов, дороги.

Рядом с деревом, в небольшом земляном уступе, зияло круглое отверстие норы. Свежие следы возле нее и короткая игла, оброненная дикобразом, говорили о том, что «хозяин» дома. Удостоверившись в этом, мой спутник пришел в такой восторг, так был весел, словно только что выиграл огромную сумму по лотерейному билету. Спускаясь с холма, он то и дело потирал руки, очень громко смеялся и повторял на разные лады почти одну и ту же фразу:

— Шалишь, голубчик, от нас не уйдешь…

— Нет, милый, теперь ты наш… Наш!

Мы зашли в сад, чтобы выбрать место для засидки, иначе говоря, место, где можно было бы ожидать прихода дикобраза. Такое место мы облюбовали недалеко от моста.

В сад дикобраз мог попасть, только перейдя этот мост, так как к нему по обеим берегам реки подступала плотная стена ежевики.

Когда смеркалось, я попросил у приятеля ружье и электрический фонарик, а вместе с ним и право на первый выстрел. Приятель долго не соглашался, ссылаясь на то, что я могу промазать, что было бы куда лучше, если бы этот выстрел доверить ему, более опытному охотнику, который много раз и с большим успехом здесь добывал дикобразов.

Однако я настоял на своем, взял у приятеля двустволку и положил к себе на колени. А фонарь прикрепил к стволу ружья.

Наступила ночь. Немного спустя взошла луна. Над головой, в просветах листвы, горели осенние звезды. В саду было светло, как днем, хоть газету читай.

— Пока луна, он не придет, — предупредил меня приятель.

Луна медленно катилась на запад. Мы сидели и терпеливо ждали, когда она скроется за горами. Вот она коснулась, наконец, края горы. И вскоре, угасая, скрылась за ней.

Сад затопила темень.

Ожидание встречи с дикобразом обостряло слух и зрение. Мы чутко прислушивались к тишине. Изредка ее нарушали глухой звук упавшего яблока или же печальный крик ночной совы-сплюшки.

Появление дикобраза первым заметил мой приятель. Он толкнул меня локтем в бок и шепнул на ухо: «Идет!». Вслед за этим я услышал сухой треск. Это, «бряцая» своим оружием — длинными острыми иглами, — бежал со стороны моста дикобраз. В темноте он казался круглым темным шаром. Он шел с небольшими остановками по садовой дорожке, недалеко от нас.

Вот он подкатился к дереву, обошел его вокруг, постоял под ним. Потом двинулся к другому, ветви которого были ближе к земле. Встав на дыбы, он ухватился за ветку и начал ее трясти. На землю упало несколько яблок. Дикобраз с хрустом стал их поедать.

Я зажег фонарь. Дикобраз целиком оказался в его свете. Я хорошо различил его горбоносый, похожий на бараний, нос, иглы, вздыбленные на загривке, короткие ноги.

Свет не испугал дикобраза. Тряхнув иглами и ощетинив их, он повернулся задом: дикобраз верил в смертельную силу своей пятой лапы-хвоста и ожидал врага.

— Стреляй! — крикнул мой приятель. — Стреляй? Ну?!

Но я… и не думал стрелять. Я выключил фонарь, подождал несколько секунд, и снова включил — дикобраза не было.

— Эх, ты, охотник!.. Такого зверя упустить…

— Ничего, — успокоил я приятеля, — обойдемся на этот раз без «гусятины».

Всю дорогу, пока мы ехали домой, приятель не проронил ни слова. Он был сердит на меня за мой обман и за то, что я упустил верную добычу. А я рад был такой охоте. Немногим в мире удается вот так, на свободе, увидеть осторожного зверя.

Вскоре после охоты в Чули я снова побывал в Фирюзинском ущелье. И снова, как в прошлый раз, усталый, забрел в шашлычную «Белый олень». Официантка (та самая крашеная блондинка) принесла мне порцию шашлыка. Не успела она отойти от столика, откуда-то появились двое мужчин: один небольшой, коренастый, другой худой и длинный, как жердь. У длинного было ружье.

— Ну, хозяюшка, — сказал долговязый, осклабясь редкозубым ртом, — гони «шнапсу». Капут твоему вору. Прямо в норе…

Я встал. Меня затрясло, как в лихорадке. Я понял, что произошло, и о каком воре шла речь.

Почему-то именно в этот момент мне вспомнились отпечатки детских ног на земле — следы дикобраза.

— Вы — убийцы! — произнес я строго и прямо в лицо взглянул долговязому. — Судить вас надо.

Долговязый остолбенело глядел на меня.

— Вы — убийцы! — еще раз повторил я и пошел прочь.

Хотя я понимал, конечно, что никто их судить не будет.

ДО ПОСЛЕДНЕЙ МИНУТЫ

На стене моего рабочего кабинета, в застекленной коробке, весело пестреет небольшая коллекция дальневосточных бабочек. Если не ошибаюсь, — это одна из самых старых моих коллекций. Ей, наверно, лет восемьдесят будет! В минуту доброго расположения духа ее подарил мне мой давний друг — натуралист.

Как же она попала к нему? — спросил я однажды друга.

Он ответил, что, по-видимому, в обмен на его бабочки от какого-нибудь любителя. А от кого да когда — разве теперь припомнишь!..

Среди подаренных мне бабочек — огромный, величиною с доброе чайное блюдце, и чудными фиолетовыми переливами на крыльях, — темно-зеленый хвостоносец Маака. Рядом с ним, под стеклом, есть другая бабочка — переливница Шренка. Однако и по окраске и по размеру она намного скромнее первой. Если на нее смотреть сверху, то никаких переливов не найти: все крылья окрашены в мрачноватый, коричнево-бурый, цвет. Есть на них несколько белых мазков разной величины. На нижних, например, они напоминают пламя восковой свечи, каждое из которых словно колеблется от легкого дуновения ветерка и слегка отклонилось в сторону.

На верхних крыльях белых пятен больше. Те, что ниже и крупнее, похожи на снежные вершины гор, проступившие сквозь ночной непроглядный мрак. А белые крапинки над вершинами гор можно, пожалуй, сравнить с большими созвездиями ночного неба.

Но неужели природа и в самом деле так поскупилась на краски для переливницы? Тогда зачем же она названа так?

Оказывается, неспроста. Вы взгляните на бабочку снизу — и будете поражены. Снизу ее крылья окрашены во все цвета радуги и они действительно переливаются и блестят.

Обе бабочки — и парусник Маака и переливница Шренка — носят имена исследователей Дальнего Востока, живших в прошлом веке.

Русский географ и натуралист Ричард Карлович Маак участвовал в экспедиции Сибирского отделения русского географического общества и впервые описал орографию^[8], геологию и быт населения, расположенного в районе рек Вилюя, Олекмы и Чоны. Изучал также природу речных долин Амура и Уссури.

Прославился своими географическими исследованиями на Дальнем Востоке и русский академик Леопольд Шренк. В 1854 году он возглавлял экспедицию академии наук на Амур и Сахалин.

В той же застекленной коробке есть и другие бабочки: медведица кайя, боярышница, людорфия дальневосточная, серицин амурский, несколько перламутровок и голубянок. Вместе с коробкой приятель передал мне и пожелтевшие треугольные конверты, в которых хранились бабочки до того, как были расправлены и попали под стекло.

Вот, например, конверт, в котором хранилась переливница Шренка. Он, как и другие конверты, сделан из листов какой-то военной ведомости третьего Сибирского полка. На конверте очень ровным, красивым почерком указана стоянка штаба: село Шкотово и приведены подробные цифры, свидетельствующие о составе полка, в котором было семь штабных офицеров, шестьдесят обер-офицеров, пять врачей, шесть классных чиновников, один священник, двести двадцать три унтер-офицера, тридцать три горниста и барабанщика, две тысячи восемьсот девяносто ефрейторов и рядовых.

Все эти данные адресованы «начальнику штаба Первой Сибирской…» (видимо, дивизии). На том же треугольнике есть упоминание о городе Никольском-Уссурийском. А на самом верху конверта, над цифрами и рукописным текстом, надпись по-латыни: «Apatura Schrenckii», то есть переливница Шренка. Из всего из этого я делаю вывод, что охотой на бабочек занимался один из офицеров, служивший в штабе первой Сибирской дивизии. Получая отчеты о численном составе полка, он использовал их по своему усмотрению и, в частности, для хранения отловленных бабочек. Вероятнее всего, это было летом 1903 года, еще до того, как эскадра японского адмирала Того вероломно напала на стоянку русского флота в Порт-Артуре. В это, время, перед началом русско-японской войны, сухопутные силы России в количестве ста тысяч человек, были разбросаны в треугольнике: Байкал — Владивосток — Порт-Артур. К сожалению, ни фамилии того штабного офицера-натуралиста, ни того факта, пришлось ли ему участвовать в войне с японцами, установить не удалось.

Можно лишь представить ту радость и то волнение, которое он изведал во время своих походов по живописным местам Дальнего Востока. Неспешно шагая по узким, звериным тропам, он видел синее, в летучих облаках, небо, травы в рост человека, луга и сопки, покрытые пестрым ковром диковинных цветов, и мрачные дебри дремучей тайги. И всюду — под стать этой красоте, свежести прозрачного синего воздуха и ярким краскам богатой растительности — обилие нарядных, порхающих над цветами бабочек.

Однако в силу постоянной занятости служебными делами и строгой воинской дисциплины офицер мог увидеть лишь самую малую часть той необъятной природы Дальнего Востока, богатство и своеобразие которой раскрылись не сразу. Ее исследованиям посвятили свою жизнь ученые нескольких поколений. Десятки, а, может, сотни экспедиций прошли по огромной территории, включающей Приморский край, Амурскую область и Юго-Восточную часть Хабаровского края (бассейны реки Амур и Восточные склоны Сихотэ-Алиня), чтобы установить, что на этом огромном пространстве произрастают двести семьдесят четыре вида деревьев и кустарников. Причем, многие из них растут только там, на Дальнем Востоке. А как поэтичны и загадочны их названия! Аралия, вейгела, чозения, сиверсия, микробиота, диморфант, флюсия…

Великолепны цветы, поражающие своей сочной окраской и обилием форм. Крупные бело-розовые цветы имеет, например, сибирская хризантема, ярко-оранжевые — краснодев Миддендорфа. Удивительно щедро окрашены дальневосточные касатики. У одного касатика цветы синие, с мраморным рисунком, у другого — красок еще больше. Есть в нем и темный пурпур, и фиолетовый цвет, и небольшие, вытянутые в виде ромбов золотисто-желтые пятна. Роскошны — до восьми сантиметров в диаметре — бледно-розовые цветы пиона белоцветкового.

А сколько изумительных по красоте и мощи деревьев! На высоту сорока метров возносит густую, пышную крону из сизоватой хвои сосна корейская.

Что и говорить! Богата флора Дальнего Востока. Природа немало потрудилась, чтобы создать здесь разные породы дубов, кленов, берез, ив, лип, ольхи, черемухи, яблонь, жимолости, калины, абрикосов, сирени, роз, малины, таволги, смородины, лиан.

Из трех видов дубов особенно примечателен — монгольский, крона которого напоминает пышный густолиственный шатер. Твердая древесина этого дуба используется в судостроении, производстве фанеры и тары для вина.

Груша уссурийская ценна морозостойкостью и сочными ароматными плодами. Высоко ценится ее древесина.

Там же в Уссурийской тайге сохранился лимонник китайский — одна из самых морозоустойчивых и скороспелых лиан мира. Ее сочные ягоды также съедобны. А самая могучая из лиан — актинидия аргута. Ее ветви достигают 15—20 метров и они настолько крепки, что в странах Восточной Азии из них делают висячие мосты, а из плодов — компоты, варенье, вина.

Многие виды дальневосточных растений и животных названы именами известных ученых, исследователей, натуралистов. В этом отношении больше всех, кажется, повезло русскому географу Ричарду Карловичу Мааку, о котором уже упоминалось выше. Кроме самой крупной бабочки Дальнего Востока — темно-зеленого парусника, именем ученого названо одно из деревьев средних размеров — маакия амурская. Его же имя носят жимолость, бересклет и цветущая белыми цветами черемуха.

О Дальнем Востоке, неповторимой красоте его пейзажей, а сказочном богатстве его фауны и флоры, я часто думаю, глядя на скромную коллекцию бабочек в моем кабинете. При этом неизменно вспоминаются и два географических названия, указанные на конверте для переливницы Шренка: село Шкотово и город Никольский-Уссурийский.

«Интересно, а сейчас они есть на картах?» — думал я не раз.

Случайно подвернувшаяся под руку заметка Г. Пермякова в «Комсомольской правде» помогла не только ответить на этот вопрос, но и познакомиться с биографией крупного советского ученого Алексея Ивановича Куренцова, о котором изредка до меня доходили лишь отрывочные сведения от друзей, ездивших на Дальний Восток.

В заметке сообщалось:

«Редчайшая бабочка перламутровка, пойманная выдающимся энтомологом Куренцовым, вызвала восхищение, русских и зарубежных ученых. Вот что писал иностранный специалист о редкой удаче Алексея Ивановича:

«Отважный русский энтомолог Алексей Куренцов потрясает мир великолепными и драматическими открытиями. Он смело чертит линии своих маршрутов на белых пятнах Дальнего Востока России. Алексей Куренцов изумляет русскими бабочками даже бразильских ученых, где и сейчас бывают радости первооткрытий…»

Свои восторги и изумление иностранцы ничуть не преувеличивали. Лауреат Государственной премии профессор Куренцов добыл редкую красавицу — «оливковую Пенелопу».

Этих бабочек — говорится далее в заметке, — поймано считанное число. У нас на Дальнем Востоке лишь столетие назад удалось на Сучане пленить двух бесценных серебряных Пенелоп. К сожалению, по дорогой цене их сбыли тогда за границу. Известна Пенелопа от горных склонов Уссурийского края до Гималаев. Охота за ней также опасна, как охота за птенцами орла — ведь Пенелопа летает только среди обрывистых скал, чаще у самого края. Погоня за жительницей чудовищной пропасти сопряжена со смертельным риском.

Долгие годы мечтал Куренцов об охоте за Пенелопой. Из лета в лето ходил он на сучанские скалы и думал о ней. Но удача не приходила. Профессор решил было, что бабочка либо вымерла, либо сменила место обитания.

К счастью, все было не так.

Стояла сухая жара. С сачком в руке профессор осторожно двинулся вдоль скал. Их каменные стены дышали изнуряющим теплом. Потрескивая крыльями, метались синие и зеленые стрекозы. И всюду порхали бабочки — Сучан для них — великое раздолье! Меж тем, Куренцов поднимался все выше и выше, ноги скользили по сыпучей дресве.

И вдруг на самой высоте мелькнуло что-то зеркально-серебряное, словно вспышка ударила в глаза! «Неужели Пенелопа?» — мелькнула радостная мысль. Чтобы убедиться в этой догадке, Куренцов вышел на ровную твердую площадку и огляделся. Неподалеку над бездной большими кругами стремительно носились перламутровые Пенелопы. Самки этой бабочки крупнее самцов. Размах их изумительно окрашенных крыльев превышает десять-двенадцать сантиметров. Опахала имеют нежно-серебристый цвет на мраморном, сверху оливковом, с потеками фоне. Крылья самцов — рубиново-желтые, в черных мушках.

Самцы Пенелоп отважнее самок, и Куренцов неслышно приближался к их стайке, а один из них даже садился на марлю сачка.

Самки скромно порхали кругами у зияющего обрыва, смотреть с которого вниз было жутко у опасно. Шли секунды и минуты. Мелкие камни влекли отважного ученого к уступу.

Наконец, он выбрал удобный момент, когда танцующие бабочки оказались на самом близком расстоянии и, забыв об опасности, взмахнул сачком. Алексей Иванович едва удержался на краю обрыва. На зато какая радость! В сачке трепетало несколько сказочных Пенелоп…

После газетной заметки я прочел книгу «Ученый Куренцов»^[9], выпущенную Приокским издательством под рубрикой «Наши славные земляки». Это — воспоминания ученых, близких друзей и учеников, знавших Алексея Ивановича на протяжении многих лет по совместной работе. Написана книга тепло, с глубокой любовью к памяти и научному подвигу профессора. Со страниц книги воспоминаний встает живой, запоминающийся образ человека, чья жизнь до последнего мгновения была наполнена напряженнейшим трудом, бесконечными странствиями и минутами счастливых открытий. Жизнь свою с наукой Алексей Иванович связал очень рано. Еще подростком он занялся изучением лесов и степей «отчего края», нежно любимой им Орловщины. А в зрелые годы много и неустанно ратовал за то, чтобы сохранить для потомков наиболее ценные памятники ее природы.

Но главные свои силы Куренцов отдал исследованию природы Дальнего Востока. На это ушло почти полвека. Широкую известность как выдающийся энтомолог и биогеограф он приобрел и в нашей стране и за рубежом. Его перу принадлежит около двухсот научных и научно-популярных работ по зоогеографии и энтомологической фауне Приморья, Приамурья, Сахалина, Камчатки, Курильских островов и Орловщины. А за работы по исследованию вредных насекомых лесов Приморья ему присуждена была Государственная премия СССР.

А. И. Куренцов обладал также блестящим писательским талантом, который ярко и самобытно проявился в его книгах: «Мои путешествия», «К неведомым вершинам Сихотэ-Алиня», «В горах Тачин-Гуана», «В убежище уссурийских реликтов». Полные красочных описаний, тонких и точных наблюдений и самых разнообразных знаний, они читаются с не меньшим интересом, чем самый увлекательный роман.

* * *

Родился Алексей Иванович в селе Алексеевка (Шереметьево) Кромского уезда бывшей Орловской губернии, в семье земского фельдшера Ивана Алексеевича Куренцова. Произошло это третьего марта 1896 года. Отец Алеши участвовал в русско-турецкой войне 1877 года и, вернувшись домой, хотел было заняться земледелием. Но, охладев к труду землепашца, поступил в Кромскую земскую больницу на должность фельдшера, где и проработал до конца своих дней.

Были у Ивана Алексеевича два брата: Петр и Яков. Один сапожничал и занимался сельским хозяйством, другой — был фельдшером.

Жили братья дружно. Особенно крепко дружили между собой Иван, отец Алексея и Петр. Жили они в одном доме, разделенном на две половины. Оба брата любили певчих птиц, и все комнаты в их доме были увешаны клетками, где содержались щеглы, синицы, чечетки и даже соловьи. Так что к птичьему пенью, к природе Алеша приобщен был буквально с колыбели.

Кроме птиц, братья любили музыку и часто устраивали в доме самодеятельные концерты. Отец играл на балалайке, а дядя Петр на скрипке, сделанной, кстати, им самим.

Семья Ивана Алексеевича была большая: только детей было шесть человек — два сына и четыре дочери. Но уже в раннем Алешином детстве на семью начинает обрушиваться одно несчастье за другим. Алеше было всего семь лет, когда умерла мать. Ее смерть оставила глубокий след в сердце мальчика. В один из летних дней, купаясь в пруду, утонули сестры Катя и Маня. А ровно через десять лет умер отец.

Трагично сложилась и судьба сестры — Агафьи Ивановны. В годы Великой Отечественной войны и немецкой оккупации она была главным врачом больницы в деревне Сосково, Кромского района. Агафья Ивановна организовала здесь подпольный госпиталь для раненых советских воинов. Узнав об этом госпитале, фашистские палачи подвергли Агафью Ивановну жестоким пыткам, а потом расстреляли ее.

С той поры самым близким человеком для Алексея Ивановича становится брат отца — Петр Алексеевич. Большой любитель природы, он горячо поддерживал в племяннике его тягу к науке, чтению, познанию природы родного края, к путешествию.

Большое влияние на юного Алексея оказало знакомство и дружба его со «страстным энтомологом Валентином Алексеевичем Беляевым, который энергично собирал жуков, а Алеша ему помогал».

Близко был знаком Алексей и с орловским ботаником профессором В. Н. Хитрово. По его поручению Алексей вместе со своим двоюродным братом Санеем исколесили территорию Орловщины и прилегающие к ней районы Брянской области.

Но самое первое путешествие Алеша совершил от Шереметьева до истоков Оки. Хотелось точно установить, откуда берет свое начало эта река. От села до истоков реки было около ста верст, и весь поход длился в общей сложности десять дней.

Много лет спустя эта первая самостоятельная экскурсия Алексея будет описана в его капитальном труде «Мои путешествия». Читая их, не перестаешь дивиться изумительной зоркости автора, широте знания окружающей среды, поэтичности изображенных им пейзажей, яркости и живости отдельных сценок. И вместе с тем, какая легкость и простота стиля!..

Для наглядности приведу лишь небольшой отрывок из названной книги.

«До полудня мы вошли в Околки. Этот небольшой дубовый лесок с примесью других лиственных пород и густым подлеском из орешника не имел редин и полянок, обычно покрытых в июне ковром цветущих растений. Среди осок, злаков, и папоротников изредка встречались черноголовка обыкновенная, нивяник и поникший колокольчик, а у опушки попадались заросли марьянника, распускающего желто-синие соцветия. Насекомых было очень мало. Только при выходе из леса на стволе дуба мы увидели блеснувшего металлической окраской довольно крупного жука. Рассмотреть его как следует не удалось, так как он тотчас перебежал на другую сторону ствола. Быстро подкравшись к дереву, я успел прикрыть ладонью жука. Находка моя оказалась замечательной. Впервые я увидел жужелицу краснотела, которая от других жужелиц отличается способностью взбегать по стволам дуба до самой кроны, где находит и уничтожает гусениц непарного и кольчатого шелкопрядов. Саней также заинтересовался краснотелом и долго рассматривал его в морилке».

Биографы Алексея Ивановича Куренцова единодушно отмечают, что он рано пристрастился к чтению. Сперва очень понравилось читать про животных и птиц А. Брема, А. Кайгородова и Д. Святского. Потом его увлекли описания путешествий и приключений.

Но, пожалуй, самое сильное впечатление произвели на Алексея труды знаменитых путешественников и исследователей Дальнего Востока В. К. Арсеньева, Н. М. Пржевальского, Р. К. Маака. Это они вызвали у него такой горячий интерес к природе Уссурийского края. У Куренцова появилась настойчивая мечта, как можно быстрее отправиться в Уссурийский край — «в эту страну сказочных лесов, замечательных зверей, птиц и чудесных бабочек».

И вот… в 1919 году Алексей Куренцов из Кром исчез.

«В двадцатых годах нашего столетия, — пишет далее В. Беляев, — в городе Уссурийске, носившем тогда название Никольска-Уссурийского, расположенного в Приморском крае, километров на сто севернее Владивостока, находилось правление Южно-Уссурийского отделения русского географического общества. В этом-то городе и появился в 1920 году молодой энтомолог Алексей Куренцов».

Никольск-Уссурийский… Так это ведь тот самый город, где накануне войны с японцами стояла Первая Сибирская дивизия и где некий офицер охотился на бабочек, заворачивая их в штабные ведомости. Позже я узнаю, что самых разных бабочек было полно и на улицах самого Уссурийска. Не исключено, что именно там, на улицах этого города, были пойманы и серицин амурский, и людорфия дальневосточная, и переливница Шренка. Только теперь этот город стал называться короче — Уссурийск. А Шкотово, где стоял штаб полка? Сохранилось ли оно? Да. Нашел я упоминание и о нем.

…Оказалось, что в Уссурийске Алексей Иванович появился не случайно. Вместе с двумя другими молодыми людьми — ботаником И. К. Шишкиным и Б. Я. Ростовых — он приглашен был для работы в Южно-Уссурийском отделении русского географического общества, которое возглавлял А. З. Федоров.

Тогда же Алексей Иванович познакомился и с местным молодым натуралистом, а позже — профессором, доктором биологических наук Г. Д. Дулькейтом.

«Иван Кузьмич Шишкин, — вспоминает Г. Д. Дулькейт, — приехал на год раньше Алексея Ивановича. Это был человек с громадным запасом знаний и замечательной памятью. Даже для Алексея Ивановича он был постоянным наставником. Из наших разговоров стало очевидно, что несмотря на освоение до неузнаваемости многих удобных для использования угодий, все же и среди растительности и в энтомофауне, в особенности среди бабочек, как выяснил Алексей Иванович, продолжали встречаться типичные и характернейшие для края растения и насекомые. У самого города и даже на его улицах появлялись громадные бабочки: хвостоносцы Маака, людорфии, а по широким низменным лугам реки Суйфана носились большие корейские перламутровки».

Но Куренцов, страстный любитель пеших походов, мечтал, как можно быстрее отправиться в экспедицию.

И вот первого мая 1921 года вместе с лаборантом Б. Ростовых, научными работниками А. И. и Н. И. Кардаковыми и Г. Дулькейтом Алексей Иванович отправился на окраину тайги, за 18—20 километров от города, на речку Чертовку и Олений ключ. А спустя несколько дней — другая экспедиция, которую назвали «Сучанская ботаническая». Ее возглавил И. К. Шишкин, а помощником был Куренцов.

Пять месяцев продолжалась она в Сучанском районе. Работа была проделана большая. Много ценного материала было собрано здесь. Только растений зарегистрировано 980 видов! Много нового для науки принесло и изучение насекомых.

Обработав полевой материал, Алексей Иванович напечатал во Владивостоке три свои первые научные статьи.

В 1923 году Куренцов выехал из Уссурийска. Прощаясь с друзьями, он сказал, что будет продолжать образование. А потом?.. Потом, наверно, снова вернется в Уссурийский край.

И вот Куренцов снова на родине, на любимой Орловщине, встреча с которой так волновала его после каждой разлуки! По приезде в Кромы он поступил в местную школу, чтобы учить ребят биологии. Преподавание в школе чередовалось с подготовкой для поступления в вуз.

Проходит время, и снова — разлука. На этот раз, покинув Кромы, Алексей Иванович уехал в Ленинград и там поступил в университет. Учебу в университете совмещал с работой в институте защиты растений. А летом 1930 года он путешествовал в горах Кавказа.

Тогда же, в 1930-м году, в Кромской район, на фельдшерский пункт села Гуторово, приехала юная выпускница Орловского медицинского техникума. У девушки было редкое, но красивое имя — Гортензия. Веселая и добрая, она быстро сдружилась с семьей фельдшера Андрея Павловича Ноздрачева, тепло, по-родственному, встретившей молодую специалистку. Она часто навещала их, помогала им по дому и даже оставалась у них ночевать.

Между прочим, жена Ноздрачева — Анна Петровна — доводилась Алексею Ивановичу Куренцову двоюродной сестрой. И, пожалуй, нет ничего удивительного в том, что в доме Андрея Павловича нередко заходила речь о молодом родственнике, ленинградском студенте, который так увлечен изучением природы.

Вспоминали, например, о том, как он, будучи совсем молодым человеком, юнцом, совершил путешествие к истокам Оки и как потом, тайком от родных и близких, «сбежал» на Дальний Восток. Ясно, что эти разговоры не могли не вызвать интереса у молодой, романтически настроенной девушки к будущему ученому и желания познакомиться с ним. Да и сама она с детства любила природу, ходила с подругами в лес, мечтала о приключениях и дальних странствиях.

Летом, после Кавказской экспедиции, Алексей Иванович жил на правом берегу Оки, в поселке Отрада. Ноздрачевы изредка его навещали. Собираясь как-то к нему, Андрей Павлович пригласил с собой и Гортензию Эдуардовну.

«Как сейчас помню, — пишет она, — приветливо встретившего нас небольшого блондина с выразительными умными темно-серыми глазами, в синей, довольно поношенной толстовке. Рассказал он о своей работе на Кавказе, как изучал злостного вредителя-саранчу, ее распространение, биологию, повадки.

Я слушала и в душе завидовала, что у Алексея Ивановича такая интересная работа. Он проводил нас домой. Было еще несколько встреч. Затем он уехал в Ленинград».

Случилось так, что медицинский пункт, где работала Гортензия Эдуардовна, осенью был закрыт, и она переехала к родственникам в Брянск.

За что теперь взяться?

Пока поступила на биологический факультет рабфака в машиностроительном институте. С волнением вспоминались короткие встречи в Отраде, живописные берега Оки, разговоры со светло-русым студентом.

Теперь эти встречи заменила длительная дружеская переписка. И с каждым письмом Алексей Иванович и Гортензия Эдуардовна все отчетливей понимали, что они нужны друг другу, что их сближает единство интересов и взглядов на жизнь, на будущее. В одном из писем Алексей Иванович сообщил, что в 1931 году собирается в Приморский край. А весной следующего года сам приехал в Брянск. Здесь и решилась их «судьба совместной жизни».

Как видно из воспоминаний Гортензии Эдуардовны, дел у Алексея Ивановича в ту пору было немало. Летом 1932 года он находился в экспедиции в Ленинградской области. К нему приехала жена, и они поселились на берегу большого озера, в селе Красные горы. А. И. Куренцов и его помощница Валентина Ивановна Березина занимались обследованием лесных массивов, изучением насекомых, вредивших лесу, а также разработкой методов предупреждения их массового размножения. С большим воодушевлением в эту же работу включилась и Гортензия Эдуардовна. Каждое утро они втроем отправлялись в разные районы леса для сбора насекомых.

К концу осени они вернулись в Ленинград. Алексею Ивановичу надо было сдать экзамены в университете, написать отчет и научную статью о летних наблюдениях.

В 1932 году по инициативе академика В. Л. Комарова, лучшего знатока флоры Дальнего Востока, был создан Дальневосточный филиал Академии наук СССР, а вблизи города Уссурийска — горно-таежная станция и Супутинский (ныне Уссурийский) заповедник. О горно-таежной станции А. И. Куренцову рассказала работавшая с ним в 20-х годах на юге Приморья Евгения Николаевна Клобукова-Алисова. И не только рассказала, но и пригласила его туда работать.

Прежде чем принять такое предложение, надо было посоветоваться с женой. Ведь предложение Клобуковой могло резко изменить всю их жизнь. Но возражений со стороны жены не было. Была беседа и с самим В. Л. Комаровым. Академик одобрил переезд и советовал как можно глубже изучить насекомых Дальнего Востока.

Расставшись с Ленинградом, Куренцовы переехали в Уссурийск, а оттуда на подводе — на горно-таежную станцию. Вначале Алексей Иванович вел свои научные наблюдения только на территории заповедника. Но это не могло удовлетворить ученого. Как только наступил полевой сезон, он отправился в экспедицию.

«И так — всю жизнь, — пишет в своих воспоминаниях Гортензия Эдуардовна. — Можно поразиться той энергии, целеустремленности, которой обладает этот удивительный, далеко не пышущий здоровьем человек».

Вскоре Алексей Иванович пережил в своей жизни два волнующих события: рождение сына Вадима и защиту кандидатской диссертации. Новую радость принес ему 1938 год: в этот год родилась дочь Наташа.

Работа на горно-таежной станции шла своим чередом. За несколько лет здесь побывали многие экспедиции и путешественники, натуралисты, в том числе — экспедиция по изучению возбудителя энцефалита, болезни исключительно опасной, которой, кстати, не избежал и Алексей Иванович Куренцов. Руководил экспедицией директор зоологического института Академии наук СССР известный советский ученый Е. Н. Павловский.

Куренцов и Павловский были в дружеских отношениях. Часто они вместе прогуливались в окрестностях горно-таежной станции, ходили на речку купаться.

Академик не скрывал своего мнения о Куренцове. Он высоко ценил его как ученого и как человека.

В 1941 году, незадолго до войны, в жизни Алексея Ивановича произошло еще два взаимосвязанных волнующих события: вышел в свет его капитальный труд «Короеды Дальнего Востока», за который Куренцову была присуждена ученая степень доктора биологических наук.

Началась война. Многие сотрудники горно-таежной станции ушли на фронт. А тот, кто остался в тылу, работал по-боевому, с утроенной энергией.

Вскоре после окончания войны Дальневосточный филиал Академии наук переехал во Владивосток, а вместе с ним — и Куренцовы. В филиале Алексей Иванович заведовал отделом зоологии. Теперь у него появилась возможность расширить круг научных исследований и вовлечь в работу крупных специалистов и талантливую молодежь. Под руководством Алексея Ивановича шестнадцать его учеников защитили кандидатские диссертации, многие стали докторами наук. Несмотря на занятость, он никогда и никому не отказывал в помощи и поддержке. Его дом всегда был полон гостей. Здесь собирались, а нередко и ночевали, студенты, аспиранты, работники лесного хозяйства, любители природы, краеведы.

«Я никогда не видела его злым, сердитым на кого-либо, — пишет о нем жена. — Относился к людямвсегда доброжелательно, чутко, с уважением, независимо от положения, старался помочь, чем мог. Я никогда не слышала от него резкого грубого слова.

Несмотря на то, что большую часть своих исследований Алексей Иванович посвятил Дальнему Востоку, он не мог оставить без внимания свою любимую Орловскую область. Мы ежегодно проводили отпуск вместе с внуком Аркадием у моих родных под Брянском, а Алексей Иванович использовал это время для продолжения своих исследований Орловской лесостепи, начатых еще в 1923—1928 годах».

С каждым годом все выше поднимался авторитет ученого, росла его слава. Научный подвиг его был отмечен многими правительственными наградами. Алексей Иванович был почетным членом целого ряда научных обществ у нас и за рубежом. Богатой и разнообразной была его ежедневная почта. Ему писали ученые Японии, Америки, Франции, Англии, Австрии. Стала знаменитой его книга о бабочках: «Булавоусые чешуекрылые Дальнего Востока СССР». Она выходит в Ленинграде и Париже.

Чувствуя, что силы сдают, Куренцов передал заведование отделом Л. А. Ивлиеву, но связей своих с природой не порывал. По-прежнему каждое лето отправлялся в тайгу и как прежде тщательно и зорко вел свои наблюдения. Так, например, лето 1974 года он провел в Уссурийском заповеднике, совершал далекие экскурсии, поднимался в горы.

Это была последняя в его жизни экспедиция.

Еще в годы молодости, он как-то в шутку сказал жене, что хотел бы «умереть в сапогах», как и Н. М. Пржевальский.

Почти все так и вышло.

Вот как описывает последние дни Алексея Ивановича его жена, прошедшая с ним рука об руку долгий путь, доктор биологических наук Гортензия Эдуардовна Куренцова.

«…До последних минут он был в полном сознании, читал научную книгу, только что полученную из Чехословакии, никогда не жаловался, ничего не требовал.

Ежедневно посещали его друзья, сотрудники. Он приветливо встречал их, интересовался делами в институте, в отделе. Прилетели из Москвы сын, дочка с маленьким Алешей. Захотел Алексей Иванович встать, сделал несколько шагов, вдруг — хлынула изо рта кровь, он рухнул… И все было кончено…

А ведь был он полон еще энергии, широких и смелых научных планов, желаний работать. Он хотел продолжить описание своих путешествий, хотел участвовать в фундаментальном коллективном труде «Энтомофауна Дальнего Востока». Хотел он написать и обширный и обобщающий труд о лесостепи Орловской области».

К сожалению, все это не сбылось.

Но все, что сделал он, успел сделать, поставило его имя в один ряд с такими прославленными исследователями Дальнего Востока как Н. М. Пржевальский, В. Л. Комаров, В. К. Арсеньев.

ПЕСЧАНЫЙ КРОКОДИЛ

Такой «высокий титул» серый варан носит не зря. Это — крупнейшая в стране ящерица. Да и по характеру своему он достоин, чтобы называли его крокодилом! Варан свиреп, зол, бесстрашен.

Окрашен он под цвет пустыни, под цвет желтовато-серых барханных гряд. Спина — в поперечных полосках, словно тени камыша на ней. Ляжет под куст, притаится — пройдешь мимо и не заметишь.

Встречаться с вараном мне доводилось не раз — это были памятные встречи. Видел, как ловят его другие, и тут не обошлось без приключений.

На узкой тропе

Отправился я как-то в горы поохотиться на змей, бабочек, пауков. Выбрал для этого небольшую долину: с километр длиной и метров триста шириной.

Слева горы напоминали каких-то сказочных чудовищ, вроде драконов. Склон самой близкой горы весь был в зарослях шиповника и барбариса. Шиповник уже отцветал, но ветер все еще разносил его густой аромат, от которого, словно от хмеля, слегка кружилась голова. При малейшем дуновении ветра с шиповника слетали уже не живые, розовато-синие лепестки.

За вершиной этой ближней горы, возвышаясь друг над другом, лежали в сладкой дреме еще пять или шесть таких же гор-драконов. И чем они были дальше, тем туманней. Самая дальняя и самая синяя была увенчана снегами. Из-за них медленно и гордо восходили облака.

Красновато-бурые скалы высились справа.

По всей долине ковром пестрели цветы.

Роскошнее других были высокие эремурусы. Они росли большими дружными семьями. На каждом стебле сотни розоватых цветков. Много было белых и синих ирисов, колокольчиков, камнеломок, пижм.

Я шел по берегу ручья. Над кустами, травой и цветами порхали стайки разноцветных бабочек.

…Тропа вывела меня к бурой скале, запетляла вдоль нее и скрылась где-то далеко в траве.

Вот тут, на узкой тропе, и произошла моя встреча с вараном. Это был гигант в сравнении с теми, каких я видел до сих пор. Даже оторопь взяла — такой он был большой и страшный.

Несколько секунд я раздумывал, что же предпринять.

Я знал, что серый варан по своей инициативе никогда на людей не нападает. Если дразнить или гнаться, может броситься и на человека, и то в порядке самообороны. У варана острые зубы и мертвая хватка. Разъяренный, он может до кости рассечь руку — так что связываться с ним опасно.

Нас разделяло метров десять. Варан не уходил. Он сердито следил за мной и, судя по всему, решил действовать не раньше, пока не узнает, каковы мои намерения.

Тогда я сделал несколько шагов навстречу ящеру. Я твердо был уверен, что он немедленно убежит. Но варан даже не двинулся с места!..

Вид у него был наступательный, грозный. Он по-кошачьи выгнул спину и зашипел так громко, словно кто-то рядом проколол автомобильную камеру. Из пасти показался раздвоенный язык.

Что мне оставалось?..

С оглядкой я начал отходить назад.

Варан двинулся за мной. Вперевалочку пошел, медленно передвигая широко расставленные ноги. Я долго отступал. Мне надоело пятиться, и я подумал, долго ли ящер намерен преследовать меня, как вдруг… он метнулся в сторону и скрылся под скалой.

К вечеру, устав от ходьбы, я развел костер, поужинал. С особым наслаждением напился чаю. Усталость прошла, но из головы никак не выходила встреча с хитрым вараном. Я невольно улыбнулся, вспомнив, какого страху он нагнал на меня.

За ужином мне подумалось о том, что с вараном неплохо было бы встретиться еще раз, поймать его и доставить в подарок зоологическому музею на станции юных натуралистов. Я понимал, что к этой встрече надо подготовиться, что вряд ли варан сдастся без боя.

Еще засветло, недалеко от того места, где скрылся варан, я разбил палатку — предстояла ночная охота на насекомых с помощью калильной лампы. Вынул из рюкзака охотничье снаряжение: ватные матрасики, банки, морилку.

В стороне от палатки, на двух шестах, натянул простыню. Другую расстелил внизу, положив по краям несколько камней, чтобы не унесло ветром.

Ночь была безлунная. С двух сторон чернели едва различимые во мраке неровные хребты гор. Мириадами звезд сверкало, переливалось небо. Рассеянный свет вселенной едва доходил до земли, и глаз постепенно привык к темноте.

Спокойно и тихо было в вышине. А от земли исходил дружный хор насекомых, в котором сливали свои голоса тысячи таинственных певцов. Особенно звонко, словно колокольчик, звенела песня самого голосистого сверчка — туранского трубачика. Ему «подтягивали» более скромными голосами степной и бордосский сверчки.

О чем они пели? Чему радовались? Далеким звездам? Ночной прохладе? Скрытым в темноте цветам?

Нет. Это были брачные серенады. Есть они и у насекомых. Без них, без этого многоголосого хора, мне было бы наверняка и скучно и одиноко.

Как только с гор повеяло ветерком, я зажег лампу и мощный свет озарил обе простыни. Особенно эффектно выглядела та, что была натянута на шестах — словно парус, летящий в непроглядную ночную темень.

Я стоял в тени и ждал, кого привлечет свет.

Уже через несколько минут вокруг лампы закрутилась веселая метель из мошкары, мух, разных молей.

Я считаю, что охота с помощью света одна из увлекательных. Правда, добыча, как правило, зависит от времени года. Иногда на свет летит масса жуков, летучие мыши и даже птица козодой. Из бабочек мне попадались красные и черные бражники, совки, орденские ленты, шелкопряды, медведицы. Была и настоящая удача, когда прилетали желтые, размером с ладонь, редкие бабочки-сатурнии.

Как ни странно, но в тот вечер особенно много было фаланг. С полдюжины откуда-то прибежало. Насекомых они ловили прямо на простыне, лежавшей на земле.

Рано утром, уложив в рюкзак палатку и охотничье снаряжение, я стал готовиться к встрече с вараном. К прямой упругой ветке, срезанной с куста горного клена, я привязал петлю из конского волоса и сел за камнем недалеко от того места, где накануне скрылся ящер.

Я был уверен, что с восходом солнца он отправится на охоту. Разыгравшийся к этому времени аппетит обязательно вынудить его покинуть нору.

Но ждать пришлось гораздо больше.

Только к полудню он выполз из своего укрытия. Постоял на тропе, покрутил головой и быстро помчался в противоположном от меня направлении.

Когда он скрылся из виду, я подошел к его норе и заткнул ее камнем. После этого сел на прежнее место.

Появился варан часа через два. Он двигался не торопясь. Было заметно, что позавтракал он плотно, отяжелев от еды.

Когда до его норы оставалось метров пять, я встал из-за укрытия и сделал несколько шагов навстречу. Повторилась вчерашняя сцена. Увидев меня, варан выгнул спину и зашипел.

Я начал медленно отходить. Варан — за мной. Вот он дополз до своей норы, бросился туда, но наткнулся на камень.

Такого «сюрприза» ящер явно не ожидал. Воспользовавшись его замешательством, я подбежал и накинул на шею петлю. Он отчаянно упирался, мотал головой, пятился, стремясь вырваться из плена. Подтянув к себе поближе, я взял его за шею и опустил в заранее приготовленный мешок.

Этот варан довольно долго жил у нас в зоологическом музее. У каждого, кто приходил сюда, особенно юннатов, он неизменно вызывал восхищение.

Умер он совершенно неожиданно и неизвестно от чего. Потому что, как мне помнится, ни разу не болел. Искусный мастер-таксидермист сделал из шкуры варана великолепное чучело. Великолепное в том смысле, что погибший варан как бы ожил снова. Он стоял на широко расставленных лапах в угрожающей позе, приподнявшись и слегка выгнув полосатую спину. И, казалось, был совершенно таким же, каким я встретил его на узкой тропе безымянной долины…

Возмутитель спокойствия

Мой друг зоолог Олег Павлович Лобанов из Ашхабада переехал в Ташкент, но часто приезжал в Туркмению. Его интересовали ящерицы и змеи. Позже на собранном материале он написал кандидатскую и докторскую диссертации.

Ко мне он являлся всегда неожиданно, как снег на голову.

Вот так же было и на этот раз.

Отворилась дверь, и на пороге появился Олег Павлович — шумный, веселый, с выбеленными солнцем бровями, облупленным носом, в сапогах и легком походном костюме.

— Лобанов! Каким ветром? — заключая гостя в объятия, воскликнул я.

— Попутным! Только что из Бадхыза… — усаживаясь на стул и вытирая платком вспотевшее лицо, ответил мой друг.

Немного отдышавшись от жары и быстрой ходьбы, Лобанов продолжал:

— Бадхыз — это клад! Это — чудо! Советую, дружище, и тебе наведаться туда. Ей-ей, не пожалеешь!

Мы немного помолчали, разглядывая друг друга и стараясь подметить те перемены, которые произошли в нас обоих за время нашей разлуки.

Вдруг, вспомнив о чем-то, Лобанов сказал:

— Послушай, во дворе я оставил варанов, пойманных в Бадхызе. В мешке томятся. Нельзя ли устроить их получше? А то мне надо еще в академию, кое-кого из старых друзей повидать. Так ты уж, пожалуйста, позаботься о них. А то в мешке-то они как бы не погибли.

Просьба друга застала меня врасплох. Но, подумав, я вспомнил, что в углу двора есть небольшая клетка, в который жили когда-то дрозды, чижи, щеглы. Теперь она пустовала.

Мы вышли во двор. Лобанову клетка понравилась.

— Не очень просторна, но надежна, — заметил он, вытряхивая из мешка в клетку четырех крупных ящеров.

Заперев дверцу, мой друг постоял еще немного, полюбовался ими и отправился по своим делам.

Проводив зоолога, я уехал на работу.

Но какая уж тут работа! Все мысли были о друге.

Вернулся я раньше обычного, чтобы не заставить гостя ожидать моего прихода.

Открывая калитку, услышал легкое шипение.

Поворачиваю голову направо и вижу в каком-нибудь метре от себя, сидящего на заборе варана.

Как он сумел забраться на отвесный и высокий забор, непостижимо уму. Разве от соседей, по штабелям кирпича и досок?..

На заборе варана удерживала высота. Иначе он давно бы удрал. Он понимал, вероятно, что, если спрыгнет на землю, то это будет его последний прыжок. С большой высоты вараны не прыгают.

Подбежав к птичьей клетке, я увидел, что она пуста. Оказалось, пока жена и я были на работе, вараны тоже не теряли времени даром. Они подрыли под дверцей земляной пол и разбежались кто куда.

Варана, сидевшего на заборе, я снял, сунул его в мешок и принялся за поиски остальных. Обшарил двор, уличные арыки, соседний сквер — и все напрасно. Вараны словно сквозь землю провалились. Я был почти уверен, что теперь их вряд ли удастся разыскать, и вошел в комнату, чтобы переодеться. Буквально в ту же секунду до меня донесся куриный крик из соседнего двора.

Прибегаю туда, захожу в курятник и вижу такую сцену: огненно-красный петух, вытянув шею и взрывая лапами землю, приготовился к атаке на варана. Прицелившись, петух подскочил и ударил его крыльями. Ящер поднялся, раскрыл пасть. Куры метались и кричали: за ними гонялся второй зем-зем.

Четвертого варана найти не удалось.

Лобанов очень жалел об этом, но, поразмыслив, признался, что будет достаточно, пожалуй, и трех.

Ночью, после отъезда друга, я несколько раз просыпался от какого-то странного шороха. Зажигал свет, осматривал комнаты, но никого не находил. На следующую ночь повторилось то же самое.

Я плохо спал. Поднялся усталый и раздраженный.

Прямо хоть бери и переворачивай все вещи в квартире.

Эту операцию я отложил до следующего вечера, на тот случай, если повторится шорох. Наступил вечер. Я долго лежал в постели, прислушиваясь к тишине. Но кроме жужжания сонной мухи, никаких звуков не было.

«Ну, вот… теперь хоть отосплюсь», — подумал я, погружаясь в сон.

В полночь я проснулся: в комнате опять кто-то шуршал.

Придя в ярость, я соскочил с кровати, включил свет и, наконец, увидел нарушителя тишины — посередине комнаты, сердито блестя глазами, лежал варан. Это был тот самый, четвертый, о котором так жалел зоолог Лобанов. А скрывался он, как выяснилось потом, под холодильником. Это единственная вещь, которую я не успел переставить.

По Бадхызу

Мы забрались в кузов вездехода, чтобы ехать стоя и глядеть по сторонам.

До сих пор я удивляюсь, что все обошлось благополучно, что никто из нас не вылетел за борт, не сломал себе шею. А ведь такое могло бы случиться… Наша автомашина подымалась на такие крутые холмы и так стремительно оттуда скатывалась, что, кажется, сердце останавливалось в груди…

Моим спутником в этой поездке по Бадхызу был научный сотрудник заповедника Юрий Петрович Греков. Его круглые, небесной голубизны глаза чем-то напоминали два ярких цветка цикория. Юрий Петрович был подвижен, высок, по-спортивному строен.

Продолговатое, с мягким овалом лицо в золотисто-смуглом загаре. Судя по этому загару, так оттенявшему голубизну его глаз и густую соломенного цвета шевелюру, можно было с уверенностью сказать, что Грекову хорошо знакомы и знойное солнце и суровые ветры всех румбов…

Одевался Греков легко. На нем была модная пестрая сорочка, светлые брюки, вправленные в брезентовые сапоги, в одном из которых, за голенищем, торчала толстая записная книжка в черном переплете. На груди на тонком ремешке висел тяжелый полевой бинокль. Мне нравились в Грекове живой, беспокойный ум, его веселость, его стремительно-напористая речь и быстрые легкие движения.

Было уже начало лета, и весь многокрасочный весенний наряд Бадхызского холмогорья успел потускнеть. Отцвели, отпылали под жарким солнцем багряно-красные тюльпаны, ремерии и маки. Погасла огненно-желтая дельфиниум семибарбатум. Тут и там на взгорьях и вдоль дорог виднелись куртины зонтичных — знаменитые ферулы и доремы.

Зато на этом же желтоватом фоне резко выделялись густой зеленью кроны фисташковых деревьев, напоминавшие издали степные стога. Росли фисташки на некотором расстоянии друг от друга, на вершинах холмов и на узких отвесных уступах.

Однако в урочище Кепели, где расположен один из кордонов заповедника, я увидел три или четыре фисташковых дерева, росших рядом, как бы единой семьей. Под ними — домик объездчика. И деревья, и белый одинокий домик стояли на самом краю высокого увала. Далеко внизу зеленела замкнутая со всех сторон долина, над которой возвышались другие холмы.

Деревья были старые, с шершавыми стволами, словно колонны, подпиравшие зеленые купола жесткой кожистой листвы. Сколько они простояли здесь, на диком ветродуе? Сто, двести или триста лет? Я представил себе, как они шумят, раскачивая во все стороны длинные, опущенные книзу ветви, когда над Бадхызом бушует ураган, как жутко, наверно, человеку, прислушиваться к шуму деревьев, к волчьему вою ветра: на многие километры вокруг — ни одной живой души.

Там на «верхотуре», в урочище Кепели, живет со своей семьей объездчик Какабай Сахатов — молодой, смелый человек. Он коротко поведал нам о своей нелегкой работе. Участок объезда большой. Все время надо быть начеку: не прогремит ли где-нибудь выстрел. Если прогремит, то так и знай: это стрелял браконьер. Тогда — на машину — ночью или днем, все равно — и в погоню! А погоня за браконьером в такой пустыне, как Бадхыз, — опасная штука.

Но и это еще не все. Кроме охраны заповедных животных — кулана-онагра, дикого барана-архара и джейрана — объездчик, на случай бескормной зимы, должен создавать страховые запасы кормов, а летом — искусственные водоемы.

После краткого «привала» в Кепели мы в тот же день успели побывать и в других местах Бадхыза. Я видел изумительный по красоте овраг Кызыл Джар — глубокий кроваво-красный разрез на теле земли и обширную впадину Еройландуз.

Во время езды Греков изредка стучал по крыше кабины с требованием остановиться. И шофер, услышав этот стук, немедленно тормозил. Вскинув к глазам бинокль, Греков не торопясь обводил открывшуюся перед нами панораму, несколько секунд вглядывался в одну какую-нибудь точку, потом молча передавал бинокль мне и рукой указывал туда, куда только что смотрел сам.

Так я увидел светло-золотистый косяк куланов, медленно, с остановками, продвигавшийся по широкой лощине. Было видно, как вожак табуна крутит изредка головой и стучит о землю то одной, то другой ногой, отгоняя от себя кровожадных слепней.

В другой раз я с удовольствием рассматривал дикого барана, затаившегося под фисташковым деревом. Он хорошо был виден сквозь опущенные почти до самой земли ветви. Под деревом хороший травостой. Там архар кормился и отдыхал, наблюдая сквозь ветви за тем, что происходит вокруг.

Удар рукой по крыше кабины — это тоже был сигнал шоферу, — и машина трогалась в путь.

Посматривая по сторонам, Греков ни на минуту не прекращал разговора. Говорил он на разные темы: о метагалактике, о Ремарке, о Туре Хейердале, о новых кинофильмах, о событиях во Вьетнаме, о сокровищах Эрмитажа, как-то умело и быстро переключаясь с одной темы на другую. Вначале мне казалось, что он пытается «прощупать» мои познания; мою эрудицию, или же показать, что и он, мол, не хуже любого столичного гостя. Но вскоре я убедился, что нет у моего спутника тщеславного желания быть лучше или ошеломить широтой своих интересов — просто он такой человек, такой у него характер.

Я слушал его, отвечая на вопросы и готовился, выбрав подходящий момент, спросить Грекова о его работе, о научных пристрастиях. Но этому помешал один совершенно неожиданный и весьма забавный случай.

Мы долго взбирались вверх между двух высоких холмов-баиров. И когда машина одолела, наконец, подъем и пошла на большой скорости по ровной степи, Греков, все время смотревший по сторонам, вдруг отчаянно забарабанил кулаками по крыше кабины. Шофер так нажал на тормоза, что я чуть не вылетел за борт.

Не обращая на меня внимания, Греков соскочил на землю и со спринтерской скоростью пустился бежать по дороге. Бежал он недолго. Метров через 40—50 нагнулся и схватил что-то с земли. Когда он повернулся и пошел обратно к машине, я увидел в его руках крупного варана.

— Хорош! Не правда ли? — спросил меня Юрий Петрович, гордясь своей добычей. — Удрать хотел, шельмец. Да ведь у меня разряд по бегу…

Я осмотрел варана: действительно — богатырь!..

— Мурад! — обратился Греков к шоферу, — принеси-ка канистру!

Шофер тут же исполнил его просьбу, явившись с белой пластмассовой канистрой. Греков взял варана за шею и начал вливать ему воду в раскрытую пасть.

«Какая трогательная забота о бедном изнывающем от жажды ящере», — подумал я, наблюдая за действиями моего спутника. Вода, вливаясь, булькала в горле варана. Когда она начала переливаться, Греков возвратил канистру шоферу. Потом взял варана обеими руками и, взболтнув его несколько раз, как взбалтывают кефирную бутылку, опрокинул его вниз головой. Вместе с влитой в него водой на землю вылетело все, что варан сумел добыть в течение дня. Тут были еще непереваренные жуки, кузнечики, ящерицы, косточки каких-то птиц.

Только теперь я сообразил, для чего понадобилось Грекову «угощать» варана «живительной влагой». Отбросив его на несколько метров, Греков, вынул из-за голенища записную книжку и начал торопливо описывать все, что было отнято у варана.

Продолжая лежать, варан шипел, раздувался.

— Ну что ты сердишься, дуралей? — дружелюбно говорил ему Греков, не отрывая взгляда от блокнота, — спасибо должен сказать. Раньше как бы с тобой поступили? Кхык, и конец! — Греков ребром ладони провел по горлу и улыбнулся. — А теперь этого делать нельзя. Закон не велит. И не ругайся: всего лишь обеда лишился, а не жизни. Завтра поохотишься, и все будет в порядке…

Юрий Петрович спрятал за голенище записную книжку и попросил шофера развести костер, чтобы согреть чай. У костра Мурад постелил кошму, принес два бушлата, а для меня — сиденье из кабины вездехода.

Мы пили чай, вели беседу. Варан шипенье свое прекратил, но нас не покидал, словно жаль ему было расставаться с нашим мужским обществом. А, может, выжидал удобного момента, чтобы бесшумно и незаметно исчезнуть.

Говорил в основном Греков, и слушать его было приятно. Я узнал, что он готовился написать диссертацию о сером варане. Мог бы безусловно написать о чем-нибудь другом, скажем, о кулане, архаре или даже черепахе — материала (слава богу) предостаточно. Бывая часто на природе, зоолог видит животных в разных условиях. А много ли увидишь за время короткой экспедиции!..

Ему удалось, например, наблюдать, как дерутся куланы, дикие бараны, козлы, как матери-куланихи воспитывают своих детей.

По мнению Грекова, метод прямого наблюдения должен быть сейчас главным в работе зоолога. Это наиболее бескровный метод. Не нужно без всякой нужды потрошить животных, обеднять и без того уже изрядно оскудевшую природу. Нет, Греков не против препарирования. Наука требует, конечно, определенных жертв. Но не таких, какие иногда допускают некоторые ученые.

Один знакомый ему орнитолог, собирая материал для своей диссертации, истребил десятки тысяч птиц! Это непростительная роскошь, какую может позволить себе не всякий браконьер.

После долгих «метаний» Греков выбрал, наконец, тему: «Серый варан». Тема широкая. Но в диссертации нужно ответить на один вопрос: полезен варан или вреден?

— И много собрано материала по варану? — спросил я Грекова.

— Да… почти весь. Так что… в скором времени можно, пожалуй, приступить к написанию, — ответил он не совсем уверенно. — Вот отрешиться бы от всяких посторонних дел и сосредоточиться только на одном… Да все разъезды мешают… Но и без них нельзя.

— В каком-то старинном романе, — продолжал Греков после короткой паузы, — я прочел о том, как это важно сосредоточиться на чем-нибудь одном. Представьте себе тюрьму. Метровые стены. Решетка на узком окне из прутьев толщиной в руку. Железная дверь. Неусыпная стража. И в этом каменном мешке — человек. День и ночь он только и думает о том, как бы вырваться на свободу. Он безраздельно сосредоточен только на этой мысли, на мысли о побеге. И вот в один прекрасный день стража обнаруживает, что узник… исчез.

Но, простите, я, кажется, опять отвлекся…

Итак, о сером варане.

Без серого варана трудно представить себе наши пустыни.

Он любит пески и занимает норы грызунов: сусликов, больших песчанок. Иногда, пренебрегая чужой жилплощадью, сам выкапывает нору метров этак до четырех. Кроме пустынь Средней Азии варан встречается среди камней предгорных долин, в тугайных зарослях и по берегам рек.

За пределами нашей страны варана можно встретить в Северной Америке, юго-западной Азии, в Пакистане и Афганистане.

Все родственники серого варана делятся на три группы (по месту обитания): на наземных, полуводяных и древесных. К первой группе относятся наш среднеазиатский серый варан, а также виды, живущие в тропических лесах и джунглях.

По берегам рек, озер и даже океана живут водолюбивые вараны. Самый яркий представитель этой группы — полосатый варан или кабарагойя. Его ареал — Цейлон, Индия, Южный Китай, Филиппины. Кабарагойя — крупный ящер, длиною почти до трех метров, отлично плавает и ныряет.

Жители Цейлона считают карабагойю полезным животным: кроме змей, лягушек и моллюсков, он поедает пресноводных крабов, которые вредят тем, что разрушают плотины на рисовых полях.

Есть еще нильский варан, обитающий по берегам африканских рек. Его меню нередко состоит из небольших крокодилов, черепашьих и крокодиловых яиц. А мясо самого варана считается деликатесом у местных жителей, и они охотно употребляют его в пищу.

Древесный образ жизни ведет небольшой папуасский или новогвинейский смарагдовый варан. В этом ему помогают когтистые лапы и длинный хвост.

И еще об одном варане — комодском.

В далекую эоценовую эпоху в Австралии и Восточной Азии в большом количестве обитали гигантские вараны. Ученые были убеждены, что они давно вымерли. Это подтвердили и палеонтологи, отыскавшие останки ископаемого варана.

И вот чуть больше полвека назад (в 1912 г.) весь мир облетела сенсация: на Малых Зондских островах, в восточной части Индонезии, обнаружены живые вараны-гиганты. Было установлено, что они мало чем отличаются от своих предков, обитавших в Австралии около шестидесяти миллионов лет назад!..

Этот варан назван комодским по имени небольшого острова Комодо, что в Восточной Индонезии. Живет он также и на соседних островах: Ринджа, Флорес и Падар. Вес гигантского варана достигает полутора центнеров, а длина тела — трех метров.

Он настолько могуч, что охотится на диких свиней и тиморских оленей.

Несколько лет назад в экспедицию по изучению варана с острова Комодо была включена группа советских специалистов. По свидетельству одного из участников этой экспедиции, комодские вараны напоминают обыкновенных ящериц, увеличенных во много раз. Взрослое животное имеет темно-бурую, почти черную, окраску, резко выделяющуюся на общем фоне. Бросается в глаза длинный, раздвоенный на конце оранжево-желтый язык. Это главный осязательный орган животного, с помощью которого он находит добычу. Как и у всех ящериц, тело «комодского дракона» покрыто твердой роговой чешуей. Главным его орудием являются челюсти, усаженные многочисленными зубами. Ими животное способно отрывать крупные куски мяса и проглатывать не разжевывая. Так, в желудке одного варана была обнаружена голова дикого кабана.

Свою жертву варан сбивает ударом длинного и твердого хвоста.

По суше варан передвигается на вытянутых лапах, высоко поднимая тело, и только хвост волочит по земле.

Варан хорошо плавает, и не исключено, что именно таким путем он мог переселяться с острова на остров.

Мой собеседник задумался, налил чая. Потом, словно вспомнив что-то, заговорил живо и уверенно:

— Иногда думаешь: как много в природе контрастов! Зачастую в одном отряде и даже семействе есть и карлики и великаны. Возьмите хотя бы «комодского дракона» и австралийского короткохвостого варана. Они родственники. Но какая разница между ними!.. Один имеет длину три метра, у другого она не превышает и двадцати сантиметров.

Земля, братцы, полна контрастов!..

Вечерело. Греков встал с кошмы, немного прошелся, разминая затекшие от долгого сидения ноги.

Я тоже поднялся. В долинах, обнимая холмы, лежал густой туман. Откуда и когда он появился, мы не заметили. Круглые вершины холмов, возвышаясь над туманом, напоминали темные острова.

— А где же мой пленник? — направляясь к автомашине, вспомнил Греков о варане. Покрутился на месте, пошарил глазами и весело добавил — Исчез. Ну и… молодец! Правильно сделал!

На центральную усадьбу заповедника, в поселок Моргуновский, мы возвратились глубокой ночью.

В урочище Джезит

Одному моему другу, страстному охотнику и натуралисту, однажды посчастливилось быть свидетелем драматической схватки варана и кобры.

Произошло это в урочище Джезит, в Каракумах.

Выбрав место для привала, охотник собрался развести костер. Но поблизости не оказалось дров. В поисках сушняка он начал спускаться в небольшую лощину и тут увидел поединок кобры и варана. На человека они даже не обратили внимания. Битва была не на жизнь, а на смерть.

Тело змеи напоминало темный упругий шланг. Широко был раздут ее «капюшон». Глаза горели яростью. Разъярен был и зем-зем. Они наскакивали друг на друга, свивались в живой клубок, катались по песку, вздымая желтую пыль. Обвивая варана кольцами, змея стремительно кусала его в спину, в живот и даже в голову.

Варан тоже не оставался в долгу. Отталкиваясь лапами, он вырывался из крепких «объятий» противника и впивался в него зубастой пастью.

Битва продолжалась минут пятнадцать и вдруг… варан, отскочив в сторону, бросился бежать… Кобра, приподняв голову, двинулась следом.

«Неужели струсил?» — подумал охотник о варане.

Добежав до какой-то травы, ящер начал тереть об нее израненное тело. Когда кобра приблизилась, он снова бросился в бой, словно у него прибавилось свежих сил. Травой варан натирался несколько раз и снова вступал в схватку со змеей.

Наконец варан изловчился, схватил кобру за шею и загрыз ее. Потом, усталый, отполз под куст песчаной акации и долго там лежал неподвижно.

После привала охотник отправился дальше. По пути он завернул к чабанскому кошу, что виднелся на гребне высокого бархана. Встретив здесь знакомого пастуха, охотник поведал ему обо всем увиденном, и спросил, известна ли ему трава, о которую натираются вараны?

Пастух хорошо знал травы пустыни.

— Это йылан дамагы — змеиное горло, — ответил он. — Ее запах отпугивает змей, а сок спасает от ядовитых укусов.

Кстати говоря, трав с неприятным для змей запахом в Туркмении, вероятно, немало. Не об этом ли, например, говорит одна из популярных туркменских пословиц: «Змея не любит мяты, а мята растет у ее норы».

Возвратясь обратно, охотник заехал в ту лощину, где наблюдал поединок кобры и варана. Змея была мертва, лежала на прежнем месте, а ящер куда-то сбежал.

О том, что вараны поедают змей, зоологи знают давно, а вот о том, что в случае необходимости они занимаются «самолечением», стало известна сравнительно недавно.

И все же почему вараны так «вольно» обращаются со змеями, да еще с самыми ядовитыми, такими, как кобра и гюрза? Ведь вряд ли тут дело лишь в одной целебной траве. Нет ли у варана какой-нибудь тайны, которая делает его неуязвимым в борьбе со змеями?

На этот вопрос решил ответить московский зоолог Александр Рюмин. Он был свидетелем двух случаев, когда варан кусал человека. Первым пострадал участник возглавляемой Рюминым экспедиции, допустивший некоторую вольность в обращении с зем-земами. В другой раз варан напал на девочку, решившую поиграть с опасной ящерицей.

И девочке и участнику экспедиции сделалось плохо. Их пришлось отправить в больницу.

Возможно ли составить себе полное представление о последствиях вараньих укусов, наблюдая за пострадавшими со стороны? Не лучше ли их испытать самому? Правда, чтобы решиться на этот шаг, надо обладать незаурядным мужеством, не каждый согласится на это. Даже ради такой высокой цели, как наука.

Ученый подставил варану запястье правой руки.

Не меньше пятнадцати минут ушло на то, чтобы потом освободить ее из пасти ящера.

Перевязав рану, Рюмин хотел было продолжать работу, но не смог. Уже через несколько минут после укуса его бросило в жар. Все тело пылало как в огне. Помутнело сознание. Сердце стало работать с перебоями. Исчез слух. Впечатление было такое, как будто заложило уши. Все окружающие предметы словно окутал туман.

Здоровым Рюмин почувствовал себя лишь на следующий день.

Так впервые было доказано оглушающее действие вараньего яда, который находится не в зубах, как у змей, а… в слюне. Такое же оглушающее действие эта слюна оказывает на любую жертву, попадающую в зубы песчаного крокодила.

Но на этом опыты над вараном не кончились. И самые интересные были впереди.

Нужно было проверить необыкновенный иммунитет варана к различным змеиным ядам.

«Пойманных варанов держали в руках и давали змеям кусать их беспрепятственно, так сказать, вдосталь, без малейшей «утечки» яда. В одном случае трех варанов укусили шесть гюрз. В другом то же самое на варанах проделали шесть кобр. Вараны не умирали. На месте змеиных укусов появились лишь точки, которые разрастались в пятна. А ведь каждый полный укус змеи — это, по меньшей мере, три миллиграмма страшнейшего яда, что в десятки раз превышает смертельную дозу для человека».

В данном опыте чрезвычайно любопытно такое явление: варану в одинаковой степени не страшен ни яд гюрзы, ни яд кобры. У него, если можно так выразиться, поливалентный иммунитет, и появился он не сразу, а постепенно, на протяжении многих миллионов лет. Вараны и змеи живут по соседству давно и так же давно враждуют между собой. Поначалу, наверно, не все вараньи предки выживали от змеиных укусов. Зато оставшиеся в живых передавали свою невосприимчивость к змеиным ядам новым поколениям. По словам самого Рюмина, способность варана переносить огромные дозы яда — исключительное явление в мире животных и, вполне вероятно, подскажет новые пути создания противозмеиных сывороток.

ОПАСНЫЙ ПОДАРОК

Нам предстоит поездка в Чули. Прошел уже час, другой, а автобуса все нет и нет. Члены кружка юннатов, которым я руковожу, сидят на скамейке вдоль кленовой, аллеи Дворца пионеров и откровенно скучают. О, как я понимаю их нетерпенье быстрее отправиться в горы, на берега торопливой речушки, над которой шумят густые светло-зеленые ветлы! Каждая поездка в Чули сулит ребятам массу интересного: охоту за насекомыми, маленькие открытия, приключения и вольную лагерную жизнь под открытым небом.

Часам к одиннадцати автобус все же подошел. Юннаты (были среди них и девочки), дружно сорвавшись со скамеек, начали грузиться. Надо было захватить все необходимое на несколько дней: продовольствие, палатки, спальные мешки, посуду, дрова.

Когда уже все расселись в автобусе, и он готов был тронуться в путь, у подъезда Дворца пионеров остановился военный грузовик. С него сошли двое солдат в зеленых фуражках и сняли с машины небольшой деревянный ящик с надписью: «Змея!»

Подойдя к пограничникам, я спросил, куда они несут свой груз.

— В подарок юннатам, — ответил один из них.

Я поблагодарил пограничников за подарок и проводил их в свой кабинет. Второпях я даже не заглянул в ящик, а только спросил, что за змея в нем.

— Кобра, — ответили солдаты.

Я запер кабинет, а ключ от него отдал нашей лаборантке, пожилой женщине, которую все мы звали тетей Маней и которая в моем кабинете на специальной этажерке выкармливала гусениц тутового шелкопряда.

Все, казалось, было хорошо: неожиданный подарок, экскурсия, весна… и никому не пришло тогда в голову, что в наше отсутствие кобра сумеет выбраться из ящика и устроит серьезный переполох, а меня сочтут главным виновником этого происшествия. Но… об этом немного позже.

Наскоро попрощавшись с пограничниками, я сел в автобус.

Пока мы ехали по городу, в машине было шумно: кто с товарищем спорил, кто громко смеялся, кто пытался запеть…

Но вот мы за чертой Ашхабада, и в автобусе наступает тишина — только слышится ровный рокот мотора. Повернувшись к окнам, ребята во все глаза смотрят по сторонам, где столько света, простора, и волнующих красок. Даже наш оранжево-красный автобус и тот как бы подчеркивал своим видом весеннюю прелесть земли.

На юге, одетые в мягкую траву-мураву, проплывали холмы. За ними синели неровные вершины Копетдага. А справа, почти до самого горизонта, до светлой полоски песков, привольно раскинулась зеленая лощина с какими-то домиками на ней и купами деревьев.

Потом дорога нырнула вниз и пронеслась сквозь густую веселую рощу. За этой рощей, справа, словно в танце, закружились шиферные крыши колхозного поселка. С другой стороны, вдалеке к самому подножью отуманенных гор темным малахитом прильнул поселок Багир.

Затем дорога надвое рассекла бесконечный фруктовый сад и так летела до самого въезда в душистую прохладу Фирюзинского ущелья.

Справа и слева мелькали темные стволы карагачей, над которыми круто возносились серые и желтые скалы. Дорога быстро извивалась между ними. И скалы то вставали на нашем пути, то медленно, как бы с неохотой расходились в стороны, пропуская нас вперед.

Ущелье кончилось внезапно.

Вскоре на развилке дорог машина, свернув направо, покатилась вниз по горной долине.

Кончился этот спуск у въезда в местечко Чули, в небольшой дубовой роще, которую наискось пересекла звонкая речка Чулинка.

Недалеко от нее в укромном уголке мы расчистили от камней ровную площадку для палаток и сложили в них вещи.

Управившись с хозяйственными делами, приготовили обед. Мы ели из общего котла. Ах, какой вкусный, какой аппетитный был обед! Наверно, ни один самый искусный повар в мире не смог бы приготовить такого обеда.

После отдыха определили маршруты пеших походов, назначили дежурных по кухне и на ночное время.

Вечером долго сидели у костра, толковали на разные темы, спорили. Когда голоса затихли, было слышно, как о чем-то сонно и мрачновато бормочет Чулинка.

Наутро чуть свет — в поход. Было решено обследовать сухие балки к востоку от нашего лагеря.

Я иду впереди. За мной цепочка юннатов — светлые кепи, панамы, широкополые сомбреро. У каждого, как и положено, за плечами — рюкзак, в руках — сачки.

Вершина горы вспыхивает оранжевым блеском, а на склонах, в извилистых складках еще лежат фиолетовые тени.

Воздух прозрачен. Дышится легко. Ребятам такие походы нравятся. Польза от них немалая. Они не только закаляют физически, но и обогащают знаниями о природе. Как руководитель и старший по возрасту, я стараюсь передать ребятам свой опыт натуралиста, научить их зоркости, вести записи наблюдений.

Спускаемся в балку. Вся она заросла серыми кочками полыни, ершистым яндаком и круглыми, как шапки, кустами бурьяна.

Балка извивается вдоль горного склона.

Я сбавляю шаг. Ребята идут со мной рядом.

— Ну, вот, — говорю я им, — можно, пожалуй, и начинать…

Они разбегаются по дну балки, обшаривают каждый куст, заглядывают в норы, переворачивают камни.

Проходит немного времени… и раздаются радостные возгласы наиболее удачливых охотников. Один за другим они подбегают ко мне, чтобы показать свои трофеи.

Чего тут только нет!.. Жуки, кузнечики, быстрые ящерки, горные и степные агамы, длинноногие сцинки, золотистые мабуйи. Есть и бабочки: голубянки, пяденицы, желтушки.

Из одной балки мы переходим в другую, и тут ребята резво гоняются за своей добычей. Время пролетает незаметно. Уже и солнце клонится к западу. Ребята умаялись, вспотели.

Мы направляемся в лагерь.

Подойдя к шоссе, я вдруг замечаю на обочине несколько маленьких воронок.

«Интересно, знают ли юннаты, кому принадлежат эти воронки?»

На мой вопрос долго никто не отвечает. Наконец, кто-то нерешительно произносит:

— Кажется, там чертик живет. А какой он, не знаю.

— Да. Так иногда называют обитателя вот такой лунки, — говорю я ребятам. — А по-научному — это личинка муравьиного льва.

Услышав про льва, юннаты настораживаются — это интересно. Ведь речь идет про личинку какого-то льва. И всем захотелось поглядеть на эту личинку.

Прежде чем удовлетворить любопытство моих юных друзей, я прошу их принести хотя бы одного или двух муравьев. На поиски уходит много времени (когда нужно, и муравья не сыщешь сразу). Наконец, его находят. Я бросаю муравья в песчаную воронку и в ту же секунду на ее дне кто-то ворохнулся, выставив кверху темные крючья. Муравей, схваченный ими, исчез под слоем пыли.

Так стремительно и ловко действует личинка муравьиного льва.

— Ну, а теперь, — сказал я, — давайте поглядим на «чертика».

Правой рукой, как лопатой, я подкопнул воронку. Часть песка пропустил между пальцев, а остальную часть сдул с ладони. На ней неподвижно лежал неприятный на вид серый бородавчатый мешочек в коротких ворсинках. Взгляды ребят прикованы к моей ладони. Какое-то время они молчат, рассматривают на ней таинственный мешочек. Потом начинают перебрасываться замечаниями, которые скорее похожи на комментарий к тому, что они увидели.

— Хитрый видать, черт-то, — говорит один из них, — притих, будто мертвый.

— А где глаза у него? — спрашивает другой, — неужели слепой?

— А зачем они, глаза-то? Газету что ли читать? В песке ведь сидит.

— Да и ног, кажется, нет…

— А страшный-то какой! — с ужасом произносит девочка.

— Чертом-то зря что ли называют! — резонно отвечает ей юннат. — Вон рога-то какие…

Личинка муравьиного льва — хищник по природе. Это она строит ловчую яму и терпеливо ждет, когда свалится в нее какой-нибудь муравьишка, гусеница или жук. А если свалится — не вырвется, «чертик» уничтожит мгновенно. Ждать такого момента ему приходится долго. И все же этот момент наступает. Почему? Что привлекает насекомых в смертельную западню? Может, личинка издает какой-нибудь звук или соблазнительный запах? Пока это одна иззагадок природы.

Ну, а каков из себя взрослый муравьиный лев? Похож ли он на личинку? Ничуть. Во взрослом виде это насекомое похоже на стрекозу. Есть у него и глаза, и крылья, и три пары ног.

Немало интересного принес нам и следующий день.

Утром мы предприняли поход на Соленый арык, расположенный в нескольких километрах от дубовой рощи. Вытекает он из небольшого родника у подножия горы. Вода в нем действительно солоноватая, но чистая, как хрусталь.

Берега арыка в нескольких местах заросли тростником. Русло неровное — то узкое, то широкое. Разливаясь на мелководье, вода бежит по разноцветной гальке, сверкая мелкой трепетной рябью.

Было еще прохладно. Прилепившись к листьям травы и тростника, висели на них сонные стрекозы: снимай и клади в коробку.

Но вскоре пригрело солнце. Стрекозы ожили, застрекотали над водой, над кустами, и юннатам пришлось пустить в ход свои сачки.

Стрекоз было несколько видов. Но чаще всего попадались лютка и красотка. Особенно ярко окрашена красотка — отсюда и название. Брюшко и глаза самца цвета зеленовато-синей морской волны. Крылья с краев мягкого буровато-черного цвета.

У самки наряд другой, но такой же яркий, бросающийся в глаза. Брюшко изумрудно-золотистое, а крылья прозрачно-зеленоватые. Все стрекозы полезны. Они уничтожают за день тучи комаров.

Там же, на Соленом арыке, нам везло на бабочек, прилетевших в полдень на водопой. Кто-то из ребят обнаружил, что в арыке водится рыба. Ну, как тут удержаться от рыбалки!

Рядом с Соленым арыком, на гладкой глинистой поверхности, я заметил небольшое, размером с копейку, отверстие. Обычно в таких норках живут роющие осы: сфексы, помпилы, наездники. Охотятся они на гусениц, мух и кузнечиков. Парализуя жертву, осы откладывают в нее яичко, из которого потом появляется личинка, питающаяся полуживым насекомым.

Некоторые наездники откладывают яички в коконы паука тарантула. А такая оса, как камбас, — в живого каракурта. Чтобы проделать такую сложную «операцию», от камбаса требуется быстрота и смелость. Ведь он вонзает свой яйцеклад прямо в рот каракурту! Смело бросающийся на любое насекомое и даже небольших змей, каракурт, завидев камбаса, начинает трепетать от страха. Ужаленный осою в рот, ядовитый паук с этой же секунды становится пищей для личинки камбаса.

Я подозвал юннатов и попросил подождать «хозяина» вертикальной норки. Ждать пришлось довольно долго.

Кое-кто из ребят уже стал скучать, позевывать. Но наше ожидание было вознаграждено с лихвой, когда появился крылатый «хозяин». Это был похожий на осу, но более темный и больше размером наездник. Он опустился недалеко от нас со своей добычей — белой пятнистой гусеницей. Не шевелясь, она лежала на спине. Видимо, наездник уже успел ее парализовать.

Обхватив гусеницу передними ногами, он стал подвигать ее к норе.

Вот до норы осталось не больше двух сантиметров. Наездник соскочил с гусеницы, малость отдохнул и нырнул в норку — надо проверить, нет ли там непрошеного гостя: за время отлучки всякое бывает…

Проверил. Вылез наружу — все в порядке. Теперь — за дело. Затолкал гусеницу в норку и сам скрылся туда же.

Не появлялся минут пять. Надо было на гусеницу отложить яички. Когда это было сделано, вылез наружу и забросал входное отверстие землей. Потом, упираясь головой, основательно утрамбовал ее.

Встреча с наездником произвела на юннатов сильное впечатление — весь вечер только и разговоров было о нем и насекомых вообще. Ребята забрасывали меня вопросами, они хотели знать все. Такой интерес вполне понятен. Насекомые удивительные создания. У многих из них, в отличие от крупных позвоночных животных, по нескольку пар глаз, органы слуха находятся где-то на ногах, взрослые резко отличаются от личинок.

Такими насекомых природа создала за многие миллионы лет. И фантазия ее кажется безграничной. Пока никто с точностью не скажет, сколько на нашей планете видов насекомых: может, миллион, а может, больше. Больше всех жуков — 250 тысяч видов. На втором месте по количеству видов — бабочки. У каждого вида своя окраска, размер, форма, образ жизни.

Но есть у них одно общее: в мире насекомых все начинается с яичка. И, как видно из наблюдений, существуют они не зря. Именно от них, от насекомых, находится в зависимости вся органическая жизнь на земле.

Насекомых — миллиарды! Но, как ни странно, человек не всегда обращает на них внимание. Во всяком случае оно не такое, как по отношению к крупным животным. И все же нередко насекомые громко заявляют о себе: наносят ущерб урожаям, губят леса, разносят тяжелые болезни, жалят, смертельно кусают.

Говорили и о пользе насекомых.

И тут вспомнили о нашей домашней пчеле — замечательной труженице садов и полей. Опыляя растения, она помогает повышать урожайность многих сельскохозяйственных культур. Это поистине колоссальная работа, доступная только ей, домашней пчеле. Она же, собирая с цветов нектар, дает человеку чудесный мед и воск.

Вспомнили и о том, какую роль играют насекомые в питании птиц, в выкармливании птенцов. Существует даже предположение о том, что именно насекомые заставили птицу обрести способность летать. Взять, к примеру, хотя бы стрижей, ласточек, мухоловок.

И еще говорили о том, сколько неразгаданных тайн хранит жизнь насекомых, об их связи с окружающей средой, друг с другом и как важно изучать их.

А изучать насекомых не просто. Жизнь многих из них до сих пор остается загадочной. Дело в том, что они умеют отлично маскироваться и прятаться в траве, в земле, в норах, под камнями, под древесной корой. От ученого-энтомолога требуется большое терпенье и тонкая наблюдательность. Порою на то, чтобы как следует изучить хотя бы один вид насекомого, уходят годы кропотливого труда.

* * *

…Дня через три после экскурсии мы вернулись в Ашхабад.

Я слабо верю в дурные предчувствия, но все эти дни у меня на душе словно кошки скребли.

К сожалению, мои предчувствия меня не обманули.

Когда автобус наш остановился у знакомого подъезда, я увидел на крыльце директора Дворца пионеров. По его взгляду я сразу определил, что он чем-то сильно раздражен.

Как только я сошел с автобуса, он отозвал меня в сторонку и, гневно вращая глазами, сказал:

— Вы думаете о чем-нибудь? Вы что… захотели под суд? Так что ли?..

Я растерялся, не зная, что отвечать.

— В чем дело? Что случилось? — спросил я, волнуясь.

— Ха! В чем дело?!.. — воскликнул директор. — А в том, что кобра, подаренная вам, гуляет на свободе. Да-с! Гуляет!

— Где?

— Да там… в вашем кабинете. А все из-за вас, из-за вашей халатности.

«Неужели укусила кого-нибудь?» — пронеслось у меня в голове.

Я спросил об этом директора.

— Ха! Еще не хватало, чтобы кого-нибудь укусила! — резко ответил директор. — Вы думаете, о чем говорите?

Войдя в вестибюль, я бросился во двор.

Перед окном моего кабинета встретил тетю Маню.

— Вот уже несколько дней дежурю, — спокойно сказала она. — Директор поставил, чтобы мальчишек сюда не пускать.

Как же кобра очутилась на свободе?

На следующий день после нашего отъезда в Чули, тетя Маня принесла в мой кабинет свежие листья для гусениц тутового шелкопряда. В это время сюда же зашла уборщица и сказала:

— Кобру, говорят, привезли. Нельзя ли взглянуть? Ни разу, Маша, не видела живой кобры.

Лаборантка подошла было к ящику, стоявшему возле окна, и в ту же секунду отпрянула назад, на подоконнике, греясь в лучах теплого весеннего солнца, лежала кобра. Охваченные страхом, женщины подцепили этажерку с гусеницами, выбежали из кабинета и заперли его на ключ.

Об этом происшествии тотчас узнал директор. Когда он подошел к окну, кобра поднялась и зашипела.

— Ох, и костерил он вас, — продолжала свой рассказ тетя Маня, — ох, и костерил!.. «Уж я его!», «Уж я ему!», «Какая халатность!», «Какое безобразие!»

Змейка тоже оказалась с характером: директор бранится, размахивает руками, а кобра шипит и язык показывает. Смех и грех!..

Ребята понабежали. Директор ребят разогнал, а мне приказал дежурить до вашего приезда.

Как и следовало ожидать, кобры на окне уже не было.

Я вошел в кабинет и решил установить, как удалось кобре вылезти из ящика. Оглядев его со всех сторон, обнаружил в одной из боковых досок небольшое отверстие. Вероятно, во время перевозки из нее вылетел сучок. В это отверстие кобра и выползла на подоконник.

Но куда же все-таки скрылась она? Осмотрел все углы, столы, передвинул коробки, банки — кобра как в воду канула.

Нашел я ее на шкафу, в гербарной коробке — на самое дно спряталась.

Я сбросил коробку за шкаф, и тут же из-под него показалась змеиная голова. За голову змею не возьмешь. Я слегка ударил ее бамбуковой палочкой. Змея скрылась, показался хвост. Вытащив кобру за хвост, я поместил ее в свободный террариум.

Стоя в дверном проеме, за всеми моими действиями следил директор.

Примерно через месяц после этого происшествия ко мне явились работники местной киностудии. Они попросили кобру для съемок художественного фильма. Мне отводилась роль консультанта. Я согласился. Но до сих пор ругаю себя за то, что пошел на это.

Часов в десять утра вместе со съемочной группой я выехал за город, туда, где желтели небольшие барханы, поросшие редким кустарником.

Утро было жаркое. Я сказал режиссеру, что надо бы снимать пораньше или к вечеру, когда спадет жара. А сейчас песок накалился и кобра не выдержит такой высокой температуры. Но режиссер мое предложение отклонил, сославшись на то, что у него строгий съемочный график и медлить ему нельзя.

Я выпустил кобру на песок, и с помощью сачка пытался ее поднять, чтобы она эффектно выглядела в кадре. Она долго не подчинялась. Видимо, из-за жары у нее не было сил. Наконец, она все же поднялась. И когда оператор приготовился ее снимать, кобра снова поникла, распластавшись на песке. По телу змеи пробежала судорога…

Так я загубил змею. Домой я возвращался в скверном настроении, с едким чувством вины и негодования на себя, на свою бесхарактерность.

ТИГРОВОЕ ПЛАТО

«Не хвались, что много жил. Скажи, что много видел».

Так говорят на Востоке. Но чтобы много видеть, надо много ездить. Мне повезло в том отношении, что я побывал почти ро всех уголках Туркмении и видел, как прекрасны и разнообразны ее ландшафты. Особенно памятны и дороги мне путешествия по Амударье, Мургабу и Теджену, живописным ущельям Копетдага, Бадхызскому холмогорью и пескам Каракумов.

Однако я ни разу не был на севере Туркмении, например, на озере Сарыкамыш и в прилегающей к нему пустыне. Давно я мечтал о поездке в те края, полагая, что и там много удивительного и необычайного.

И вот осенью 1979 года я узнаю, что на севере Туркмении создается заповедник «Каплан кыр». Узнав об этом, я готов был тут же, без промедления, сесть на самолет и отправиться на вольные его просторы. Мне казалось, если я не увижу их, то это будет такой утратой в моей жизни, такой невосполнимой потерей!..

Хорошо помню также, какое сильное впечатление произвело на меня название нового заповедника, в котором соединились два чарующих слова: «Каплан кыр». Что означает — «Тигровое плато», или — «Плато тигра». Эти слова будоражили мое воображение и звали в дорогу.

Однако, признаюсь, что уже тогда у меня возникли некоторые сомнения относительно того, водились ли на плато тигры и в честь ли их оно названо так.

Дело в том, что тигром туркмены называют и гепарда. Правда, для того, чтобы их не смешивать, они к слову тигр (каплан) прибавляют иногда определенный эпитет. Скажем, песчаный тигр (гум каплан), козлиный тигр (гечи каплан). Но в том и другом случае речь идет только о гепардах.

И еще. Никогда ни разу я не слыхал о тиграх на севере Туркмении. Зато о гепардах разговоры идут все время. Есть люди, встречавшие гепарда еще не так давно. А некоторые уверяют, что он водится там до сих пор, что его самого, якобы, не видели, а видели, якобы, его следы.

Так в честь кого же названо плато? В честь тигра или же его родственника — быстрого, как молния, гепарда?

К счастью, мои сомнения продержались недолго, а развеяли их молодые ученые Капланкырского заповедника.

Но о том, как это произошло, я расскажу ниже.

Как уже сказано, в поездку по новому заповеднику я рвался давно. Однако исполнение своего желания — в ту пору такого горячего и нетерпеливого — я почему-то откладывал со дня на день.

Так пролетело более двух лет.

И вот я снова собрался в дорогу. Когда билет на самолет лежал в кармане, я зашел в Министерство лесного хозяйства Туркмении, ведавшее Капланкырским заповедником. В разговоре с министром Мередом Мамедовичем Худайкулиевым — человеком приветливым и строгим, — я вкратце сообщил о своем намерении.

— А не рано ли вы собрались туда? — охлаждая мой пыл, плеснул он на меня ледяной водой разочарования.

— Как это — «не рано ли»? — воскликнул я. — Скорее, наоборот: слишком поздно… Ведь заповеднику уже…

— Нет, нет, не горячитесь, — перебил меня министр. — Совершенно не поздно. Я понимаю так: вас будут интересовать итоги научной работы на Каплан кыре, рост поголовья охраняемых животных, улучшение пастбищ и водопоя. Так ведь? Но что можно сделать за два с небольшим года? Ну, прошло хотя бы лет пять или десять — тогда другое дело! Ведь наш заповедник один из крупных в стране. Его площадь — почти шестьсот тысяч гектаров! Так что, если говорить откровенно, по-моему, никто из его сотрудников до сих пор не знает как следует его настоящих границ.

Слушая министра, я совсем, было приуныл и стал подумывать о том, что поездку и на этот раз придется отложить. Ну, в самом деле, чего ради забираться в такую даль, где ничего не увидишь и ничего не узнаешь?

Не желая смириться с тем, что планы мои рушатся, я безо всякого умысла, просто так, на всякий случай, спросил:

— А как с научной работой, Меред Мамедович? В поле что-нибудь делается?

— Да, работа там ведется! — весело произнес Худайкулиев. — Недавно в северо-восточной части Каплан кыра организован первый научный стационар. Из Ташауза туда доставлены жилой вагончик и дизельная электростанция.

— Значит, стационар уже действует? — едва сдерживая радость, переспросил я министра.

— А вы что… Не верите мне?

— Верю.

— Так в чем же дело?

— Да ведь это то, что надо. Главное — люди. Их судьбы.

Окрыленный радостным сообщением министра, я попросил его хотя бы коротко рассказать о том, как выглядит заповедный район на географической карте и каков его ландшафт?

Меред Мамедович взял чистый лист бумаги и смело, по памяти, начал рисовать на нем границы Тигрового плато и прилегающей к нему пустыни. Я с интересом следил за его карандашом, выводившим то плавные изгибы, то острые углы, то длинные прямые линии. Попутно он называл имена урочищ, колодцев, солончаков, оврагов, такыров. И каждое название я воспринимал с каким-то странным волнением. Может, потому, что каждое из них таило в себе не доступный для меня, загадочный смысл.

— Северная граница заповедника проходит вот здесь, вдоль соседней Каракалпакии, — сказал Меред Мамедович, и прочертил на бумаге извилистую линию. — Это с ее стороны вторгается к нам южная оконечность знаменитого плато Устюрт. Похожая на стрелу, она протянулась к югу, в степи Туркмении, на сто пятьдесят километров!

Это и есть Тигровое плато — основной физико-географический район заповедника. На востоке оно сходит на нет и сливается с песчаными пространствами пустыни, а на юге смыкается с древним руслом Амударьи — Узбоем.

Зато на западе плоскогорье Каплан кыр взлетает вверх отвесным чинком более, чем на триста метров. Нужно заметить, что этот грандиозный чинк — уже сам по себе — удивительное, может быть единственное в своем роде, творение природы. Поражаешься его гигантскому размаху, соединенному с тонкой ювелирной работой. Поднявшийся на огромную высоту обрыв не имеет ни изгибов, ни выступов. Ровный, как натянутая струна, он вытянулся с севера в южном направлении на сто километров.

Разумеется, высота чинка не везде одинакова. На юге, в районе урочища Гоч-Гельды, она понижается до пятидесяти девяти метров. Когда на западе в полнеба пылает закат, отсвет его пожара ложится на обрыв, и он становится таким же красным, как раскаленное железо. Потом цвета чинка меняются, переходя то в ярко-оранжевый, то в нежно малиновый, то в темно-красный, как старое вино.

Очень часто по краю чинка бродят горные бараны. Такие места они прямо-таки обожают! Вряд ли мы можем судить, какие эмоции испытывает баран, обозревая степь с высоты двухсот или трехсот метров. Однако с уверенностью можно сказать, что обзор у него великолепный — на многие десятки километров. Он все видит и за всем может следить, что делается под обрывом и на самом плато.

Там же, наверху обрывов, под карнизами, гнездятся крупные пернатые хищники, а в норах — птицы помельче.

Теперь о другом, не менее удивительном создании природы — солончаке Карашор. Это — огромная впадина, северная оконечность которой находится у колодца Гоклен-кую. Здесь она и замыкается. А заканчивается впадина на юге, в урочище Бада. Солончак Карашор — самый крупный в Туркмении. Он расположен между обрывом Тигрового плато и песками Уч-Таган. Его длина такая же, как у обрыва — сто километров, а ширина — от пяти до семнадцати километров.

Ну, что еще можно сказать о Карашоре?

Интересно, пожалуй, то, что глубина этой впадины по отношению к Тигровому плато колеблется от ста до трехсот и более метров. К северу глубина шора возрастает, опускаясь ниже уровня океана, а высота чинка имеет самые высокие отметки.

В ряде мест на солончаке искристо и весело сверкают небольшие озера. Вода в них исключительной чистоты и прозрачности. Легко представить себе, с какой жадностью припал бы к ней в летний полуденный зной изнывающий от жажды человек или зверь. К сожалению, вода в шоре до такой степени соленая, что пить ее невозможно.

В центре шора есть русло, по которому грунтовые и поверхностные воды сбрасываются из солончака.

— На территории Каплан кыра, а также по соседству с ним, — продолжает свой рассказ Меред Худайкулиев, — вы сможете встретить немало своеобразных урочищ, в том числе и такие, как Бир хауз, Чукур яшил, Атабай, Гуч гельды, Чарышлы, Екедже.

Но сейчас мне хотелось бы обратить ваше внимание вот на этот прямоугольник на северо-западе заповедника. Это — Кулан такыр — обширная глинистая степь. Уже само название этой степи говорит о том, что здесь когда-то водились куланы. Прошло время, и от многочисленных куланьих косяков не сохранилось ни одного. Кстати говоря, наряду с охраной реликтовых растений, то есть таких, которые пережили свою эпоху, и растений — эндемиков, встречающихся только в пределах заповедного района, наряду с работой по восстановлению численности горного барана, джейрана, гепарда и медоеда, коллектив заповедника будет заниматься и разведением кулана-онагра на землях, где он обитал раньше.

Теперь — о ландшафте. По-моему, распространяться о нем подробно нет смысла: вы увидите его.

Скажу лишь о том, что растительный покров Каплан кыра состоит из множества различных солянок, так называемых ксерофитов. Это полукустарники, приспособленные самой природой к суровому климату пустыни, обладающие способностью переносить перегрев и обезвоживание. Во время сильных засух — с целью экономии влаги — солянки сбрасывают свою листву. На равнинных пространствах, изобилующих щебенкой, гравием, гипсом и лишь слегка припорошенных песком, вы увидите обширные заросли боялыча, биюргуна, тетыра, кевреика. Отдельными вкраплениями среди них растут изреженные «рощицы» низкорослого черного саксаульчика. И к солянкам и к саксаульчику всюду примешиваются пустынный пырей арпаган, ревень, чий. По окраинам солончаков любят селиться поташник и шоротак, а в понижениях — ковыли. Среди бесконечных зарослей полыни и низкорослых кустов солянок особенно заметно выделяются высокие дудки зонтичного растения — ферулы или по-местному — чомуча.

Рельеф плато также разнообразен. Есть на нем и круто обрывающиеся чинки, и бессточные впадины, и небольшие увалы, и каменные останцы.

Но главная черта плато — это бескрайние равнины, все время как бы напоминающие о древнем морском дне. А море на Каплан кыре действительно было. Это теплое и сравнительно неглубокое Сарматское море, существовавшее девять или десять миллионов лет назад. Оно занимало огромное пространство — от Западной Европы до берегов Аральского моря.

* * *

Когда визит мой подходил к концу, в кабинете министра раздался телефонный звонок междугородной. Худайкулиев снял трубку и услышал голос начальника Ташаузского областного управления лесного хозяйства Тата Пириева. Поговорив с ним о делах, Меред Мамедович в конце сказал ему:

— Вы, Тат Пириевич, позвонили очень кстати. Дело в том, что завтра утром к вам прилетит натуралист Ирпеньев. Его интересует наш заповедник. Что? Нет, не надолго. Дня на два или на три. Прошу встретить гостя и заказать ему самолет до Каплан кыра. Словом, сделайте так, чтобы его поездка была успешной.

…Утренним рейсом я прилетел в Ташауз, но, как ни странно, меня никто не встретил. Долго стоял я в тени белостенного здания аэровокзала и все поглядывал в сторону хлопковых полей, разрезанных надвое сизой рекой асфальтового шоссе. Поглядывал и ждал того, кто должен был приехать за мной.

В аэропорте уж почти безлюдно, а я все еще не теряю надежды, что меня все равно кто-нибудь встретит. Не верилось, что здесь забыли выполнить просьбу министра.

Прошло уже больше получаса, когда между высокими тополями, стоявшими вдоль шоссе, темной точкой показалась легковая. На бешеной скорости она мчалась к аэропорту и вскоре, завизжав тормозами, подкатила ко мне.

Со стороны водительского сидения открылась дверца и из «Жигулей» вышел плотный, с сильным загаром на круглом лице молодой, коренастый парень.

— Вы из Ашхабада? Натуралист? — слегка волнуясь, спросил он, протягивая руку.

Я подтвердил.

— А вы, как я догадываюсь, товарищ Пириев? — осведомился я в свою очередь, хотя вполне был уверен, что это он и есть.

— Нет, я — Кутли Байрамов, — краснея, смущенно произнес владелец «Жигулей».

— А вы знаете, я где-то вас видел, — вглядываясь в Кутли Байрамова, молвил я не совсем уверенно. — Или же вы похожи на кого-то из моих друзей…

— Может, на моего дедушку? — нетвердо и тихо сказал Кутли.

— А кто ваш дедушка?

— Оразгельды Эрсарыев: его старший сын Байрам — мой отец.

— Неужели?! — радостно воскликнул я. — Вот это встреча!..

Схватив Кутли за плечи, я начал его трясти, как старого закадычного друга.

— На вашего деда, дважды Героя Социалистического Труда, прославленного председателя колхоза имени Тельмана, — продолжал я, — вы похожи, как две капли воды. Я хорошо его помню. Он тоже был невысок, но только светлее лицом и носил постоянно русые висячие усы.

Кутли Байрамов застенчиво улыбался и в знак того, что я говорю правду, кивал головой.

— А вы чем занимаетесь? — спросил я Кутли, желая выяснить, почему именно он, а не кто другой, приехал за мной в аэропорт.

— Я — директор заповедника, — погасив улыбку, скромно ответил Кутли.

— Капланкырского?

— Да.

— Неплохо. Выходит, внук вполне достоин своего знаменитого деда!

— Ну, что вы! — смутился Кутли. — До дедушки мне далековато. Он был особый человек…

И тут я снова вспомнил о начальнике областного управления лесного хозяйства.

— А где же Тат Пириев? Ведь, кажется, он бы должен встретить меня?

— Он. Но его утром вызвали в облисполком. А встретить вас поручили мне. Но я, к сожалению, провозился с машиной и, как видите, опоздал к самолету. Так что… прошу на меня не сердиться.

— Нет, я не сержусь, — добродушно ответил я. — Ведь, как бы там ни было, а вы встретили меня. И за это спасибо.

Мы сели в машину и поехали в город. Кутли привез меня в областное управление лесного хозяйства, небольшое одноэтажное здание в кольце молодых деревьев. В этом же здании разместилась и администрация заповедника.

Мы зашли в кабинет Тата Пириева. Вскоре и он явился. Мне он показался высоким, средних лет, с сухощавым серьезным лицом.

Усаживаясь за стол, Пириев осведомился, встретили ли меня в аэропорту?

— Все в порядке, — ответил я. — За мной приехал Кутли.

— Мог бы, конечно, и я, но меня вызвали на совещание, — как бы оправдываясь, сказал Тат Пириев. Помолчал немного и перешел к делу.

— Итак, когда вы хотите отправиться в Каплан кыр?

— Если бы была возможность, поехал бы прямо сейчас…

— Хорошо бы. Но у нас такой возможности нет. Самолет для вас заказан на десять утра. Вас устраивает это?

— Вполне.

Считая, что беседа окончена, я поднялся и хотел было уйти. Но Пириев, сделав знак рукой, попросил задержаться.

— Может, есть вопросы какие? Спрашивайте.

— Ну, прежде всего, хотелось бы узнать, в каком составе мы летим?

— Полетите втроем: вы, Кутли Байрамов и его заместитель по науке Сабур Атамурадов. Если хотите, можете прихватить с собой фотографа.

— Есть еще и такой вопрос, Тат Пириевич, — медленно сказал я и почему-то сделал небольшую паузу. — А что слышно на Каплан кыре о гепардах? Давно встречали их там или совсем вывелись?

— Нет даже следов этого барса, — невесело ответил Пириев. — Правда, кое-кто видел камни, исцарапанные когтями какого-то зверя. Многие считают, что это сделал гепард. Вряд ли. Думаю, что это не так.

Однако лет двадцать или тридцать назад пятнистые барсы на плато водились.

Был у меня один знакомый старик по имени Матякуб Ишметов, работавший в молодости заготовителем Ташаузского лесхоза. Однажды, незадолго до своей кончины, он рассказал мне такой случай.

Как-то послали его в составе небольшой бригады на заготовку саксаула на Тигровое плато. Перед тем, как приступить к работе, Матякуб соорудил небольшой шалашик, чтобы там, на случай непогоды, можно было укрыться, напиться чаю, а также отдохнуть. К тому времени Матякуб был уже известным охотником и никогда без ружья в пустыню не выезжал. Взял он его и на этот раз. Но допустил оплошность, словно с памятью что-то случилось: уходя на заготовку дров, он забыл в шалаше ружье и отправился налегке, лишь с одним топором.

Работал Матякуб с азартом. Уже несколько куч саксаула наломал. И когда разогнулся, чтобы дух перевести и вытереть пот со лба, шагах в тридцати увидел молодого, в небольших пятнах гепарда. Пятнистый барс, передние ноги которого так же, как у гиены, были выше задних, стоял к Матякубу боком и, повернув круглую голову, смотрел охотнику прямо в глаза. Матякуб почувствовал, как силы его покинули, а по спине пробежал мороз. «Что же делать? — мелькнула мысль. — Бежать?». Но разве от такого зверя убежишь? Он «Волгу» обогнать может! А настигнуть человека ему потребуется не больше двух прыжков. И на месте стоять опасно: наброситься может. У гепарда острые когти и острые, как бритва, клыки. Если набросится, в минуту распотрошит. Вот тогда-то Матякуб и пожалел об оставленном в шалаше ружье.

Решенье пришло как-то само, инстинктивно, что ли. Не спуская глаз с гепарда, Матякуб «дал задний ход», то есть медленно пятясь, начал осторожно подвигаться к шалашу.

Вскоре гепард скрылся в зарослях кустарника, а бедный Матякуб на всю жизнь запомнил страх от мирной встречи с красивым и сильным зверем.

Я поблагодарил Тата Пириевича за рассказ и отправился в гостиницу.

…Утром в аэропорт мы приехали вчетвером. По совету Тата Пириева мы пригласили в поездку по Каплан кыру еще одного человека — фотокорреспондента областной газеты Сапара Гельдыева. Это был высокий пожилой туркмен с голубыми глазами на белом продолговатом лице, кое-где изрезанном глубокими морщинами. Кроме обычных фотоаппаратов, он взял с собою фоторужье. Обвешанный со всех сторон таким солидным снаряжением, он сразу же внушил нам к себе особое уважение.

Утро выдалось свежее, солнечное, по-весеннему теплое.

На летном поле, в стороне от аэровокзала, стояло с десяток выстроившихся в линейку двухкрылых самолетов АН-2. Возле одного из них находились и о чем-то толковали двое пилотов, прибывших на аэродром раньше нас и, видимо, ожидавших нашего прихода. Командир самолета Петр Гаврилович Павлюк, судя по всему, был опытным летчиком, ветераном гражданской авиации. Он выделялся хорошим ростом и могучим сложением Из-под форменной темно-синей фуражки выбивались густые, в белом инее седины, крутые завитки волос. Вторым пилотом был молчаливый и худощавый паренек Аманмамед Аширов.

Пилоты нас встретили радушно, весело; завели свой самолет, и мы полетели.

Тот, кто летал на самолетах АН-2, знает, что для пассажиров здесь нет никакого комфорта. Жесткие сидения расположены вдоль ребристых бортов самолета, а вверху, над головой пассажиров, укреплены деревянные поручни, за которые надо держаться рукой, чтобы при взлете самолета, когда он набирает скорость, не съехать со скользкого сидения. Разговаривать во время полета трудно. Сильный мотоциклетный треск мотора совершенно заглушает голос. Так что остается одно: либо что-нибудь читать, либо бессмысленно и тупо глазеть на землю в круглый иллюминатор. Но что там увидишь, на земле-то, с высоты двух или трех тысяч метров? Бесконечную серо-желтую степь с какими-то темными загадочными точками. И — только.

Однако и чтение и это утомительное слежение за простирающейся внизу плоской равниной вскоре надоедают.

Поэтому приходится терпеливо ожидать окончания полета. Иногда, чтобы как-то разнообразить свои впечатления, я поворачивал голову и смотрел в сторону открытой пилотской кабины, где виднелась часть приборной доски со множеством каких-то стрелок, за которой, спиной к пассажирам, положив руки на рогатый штурвал, сидел в наушниках командир самолета. А в самом верху кабины, сквозь лобовое стекло, была видна небольшая полоска чистого синего неба.

Прошло, наверное, около часа нашего воздушного путешествия, когда я взглянул в иллюминатор и был поражен неожиданным зрелищем: внизу до самого горизонта расстилалась густая, в солнечных бликах лазурь. По опыту знаю, такое чудо в пустыне встречается довольно редко.

— Что это? — спросил я сидевшего рядом со мной Кутли Байрамова. И даже не спросил, а только так, слегка кивнул на иллюминатор.

— Сарыкамыш! — крикнул он. Я покачал от удивления головой. Вот тебе и на! Почему же до этого никто и ничего мне о нем на сказал? Может, спутники мои надеялись, что я осведомлен о нашем маршруте? Но я ничего о нем не знал.

Потом я снова спросил соседа, то есть прокричал ему на ухо:

— И посадка будет?

— Будет! — весело ответил Кутли и приник к иллюминатору.

На Сарыкамыше, расположенном на древнем русле Амударьи — Узбое, я никогда не был, но много слышал о его рыбных богатствах — и давно мечтал здесь побывать. И вот этот случай представился. Я считаю, что мне повезло.

Самолет, сделав плавный вираж, приземлился на гладком такыре. Когда пыль, взметенная винтом, отлетела в сторону, мы сошли на землю. Недалеко от посадочной площадки стояло несколько деревянных, крытых шифером домиков. Так выглядел рыбацкий поселок. От него до озера была проложена асфальтовая дорога длиною километра два.

Поселок казался безлюдным. Но вскоре мы убедились, что это не так. Одни рыбаки отдыхали после смены, другие несли вахту.

Прошло, вероятно, минут десять-пятнадцать, когда со стороны озера показалась старенькая полуторка. Она подъехала к нам, и из нее вышел молодой, в черном бушлате и резиновых сапогах, рыбак. Это был начальник участка «Сарыкамыш» Ташаузского рыбпромхоза Александр Иванович Быстров. Впервые в жизни я видел человека, который так полно оправдывал свою фамилию. Энергия бурлила в нем. Что-то возвышенное, поэтичное было в его кудрявой, красиво посаженной голове, в больших серых с искрою глазах, в стремительных движениях, походке, энергичных жестах.

В поселке возле домика стоял длинный стол. Мы присели к нему, разговорились. До приезда на участок «Сарыкамыш» Александр Иванович работал на Каспии в качестве капитана рыбоморозильного судна. На Сарыкамыш он приехал по приглашению руководителей рыбпромхоза. Сейчас под его началом восемь рыболовецких бригад, поселившихся на берегах озера, в которых трудится около ста человек. Ежегодный план участка — около тысячи тонн рыбы.

— Но мы больше даем, — не без гордости заметил Быстров, — и запасы нашего озера ничуть не скудеют. Водятся здесь аральский усач, шип, чехонь, судак. Но главное наше богатство — сазан. Редко вы встретите таких красавцев, как у нас. До двенадцати килограммов весят! Много сомов. Иногда до двух центнеров попадаются. Такие богатыри даже сети рвут.

— Видимо, и трудности есть?

— Как же! Без них не бывает, — с живостью произнес Быстров. — Одна из проблем — горючее. Пока приедут машины, часть улова пропадет. В ожидании транспорта мы не выбираем сети из воды. Но это мало помогает. Пойманная рыба гибнет даже в воде.

Но дело все же идет к лучшему. Недавно нам прислали рыбоморозильное судно. Так что теперь ни одной рыбке пропасть не дадим.

Наспех поговорив с нами, Александр Быстров пригласил нас поехать на озеро, где находится рыбоприемный пункт.

Здесь было шумно и людно. Причем, здесь находились не только рыбаки, но и люди, далекие от рыболовства. На берегу стоял вездеход, в кузове которого, расположившись на рюкзаках и спальных мешках, весело шутили и смеялись туристы из Днепропетровска — загорелые, крепкие юноши и девушки, одетые в яркую спортивную форму. Маршрут своего путешествия по диким и живописным берегам Сарыкамыша они выбрали, конечно, не случайно. Здесь можно хорошо отдохнуть, порыбачить, сварить уху, посидеть у костра.

Были тут и энтомологи из Мелитополя. Каким ветром занесло их в такую даль и, собственно, зачем? Совершенно не ясно.

Группа гидробиологов из Москвы или Ашхабада деловито хлопотала у причаленной к берегу лодки, выгружая из нее многочисленные бутылки с Сарыкамышской водой, взятой с разных глубин озера. А глубина на озере в отдельных местах достигла уже семидесяти метров!

С каждым днем Сарыкамыш растет, расширяя свои границы за счет грунтовой воды, поступающей в него с хлопковых полей Узбекистана и Туркмении по широкому, как река, коллектору. Так, в широтном направлении Сарыкамыш уже разлился более, чем на сто километров, и почти на столько же к северу и югу. Ученые обратили внимание на то, что очень быстро растет и минерализация водоема. Насколько велико его засоление и не нанесет ли это ущерб рыболовству? — на эти вопросы должны дать ответ исследования гидробиологов.

Одновременно с созданием Капланкырского заповедника территория, примыкающая к Сарыкамышу, была объявлена государственным заказником. Много вопросов в связи с этим интересовало Кутли Байрамова. Он подробно и с пристрастием расспрашивал Быстрова о том, как охраняется природный комплекс в районе Сарыкамышской впадины с тех пор, как началось ее заполнение, какие животные здесь поселились и много ли случаев браконьерства?

Когда вопросы Кутли Байрамова были полностью исчерпаны, Александр Иванович предложил нам проехать по озеру на моторной лодке. Она стояла в небольшом затоне, рядом с морозильным судном, борта и палубные надстройки которого были выкрашены в белоснежный цвет. Спуск судна на «большую» воду должен был произойти через неделю, после прибытия землесоса, когда он проложит протоку до глубокого дна озера.

С севера дул теплый, влажный ветер, подгоняя к берегу пенистые волны. Над берегом и водой носились чайки. Густая нежная синева уходила далеко к горизонту и там сливалась с бледно-голубым небом.

…Взревел мотор, и мы понеслись навстречу ветру, необъятной морской шири. Пронизанные солнцем солоноватые брызги порой взлетали над бортами лодки и приятной свежестью били в лицо.

Мы совершили дугообразный путь в километре от пологих берегов озера, поросших кустарником, видели колонии пеликанов, крачек, чирков и повернули налево, туда, где рыбаки, покачиваясь на моторках, выбирали из воды сети, а с ними — и улов.

Прогулка по озеру была восхитительной. Но с чем сравнить то богатство, которое добывали отважные рыбаки?

То в одну, то в другую лодку ложились увесистые, почти метровой длины, ослепляющие золотым блеском сазаны, серебристые усачи, судаки, лещи.

Такое привидится разве лишь во сне!

…Прощаясь с Александром Ивановичем, я попросил у него домашний адрес.

— А зачем он вам? — бросил он на меня быстрый вопросительный взгляд.

— Так… На всякий случай.

— А-а! Понятно…

Он продиктовал свой адрес, подумал о чем-то и добавил:

— И вы свой адресок оставьте, пожалуйста.

— Письмо написать хотите? — смекнул я вслух.

— Да нет. Не письмо. А сборник стихов прислать. Рукопись уже в издательстве, в Ашхабаде находится.

Вот какие рыбаки пошли теперь — поэты!..

Как известно, без труда не вынешь рыбку из пруда. А Сарыкамыш — это не пруд, а море, нередко со штормами, с крутой и высокой волной, где необходимы особое мужество, воля и колоссальный труд. Ведь не рыбку надо выловить, а тысячу тонн. Выходя на промысел, рыбаки ссыпают в воду километры сетей. И дирижером, организатором успеха в этом нелегком деле — начальник участка, моряк и поэт. Он должен заботиться обо всем: об исправности транспорта, о горючем, о нормальном быте рыболовных бригад. День у него суматошный, полный больших и малых дел.

Но надо выкроить время и для творчества, для стихов чтобы излить на бумаге все что так переполняет сердце, волнует мысли. И этому он отдает немало сил, вдохновения.

О чем же пишет Александр Быстров?

О море, конечно. О багровых закатах на тихой воде, о нежности летучих облаков, о ветре — спутнике рыбака, о долгой разлуке с любимой, о вечной верности в любви.

* * *

На лесной кордон заповедника, в урочище Еды хауз — Семь бассейнов — мы прилетели к вечеру. Солнце уже садилось за край степи, когда мы простились с экипажем нашего самолета.

В Еды хауз нас встретили молодые лесники и егеря. Всего человек десять. Живут они в двух передвижных вагончиках. Есть еще на кордоне глинобитный домик, но он пустовал. И без него жилья хватало всем.

Вагончики к пустующему домику приставлены были буквой «Г». Образовавшееся между ними пространство притенял навес из сухого кустарника. Подниматься в вагончики надо было по шаткому железному трапу. От каждого шага вагончики покачивались, так как были на мягких рессорах.

Я стоял перед этим одиноким, затерявшимся в безбрежных просторах пустыни, жильем и медленно оглядывал степь. Она была ровной и голой, как стол. Это был такыр, который, как я выяснил потом, играл важную роль в обеспечении жителей кордона питьевой водой. Огромная глиняная площадка — такыр — имела уклон к северу, в конце которой, прямо перед кордоном, специально возводилась земляная дамба, а перед нею вровень с землей — были построены два круглых железобетонных бассейна, вмещавшие по пятьсот кубометров воды. Во время весенних, зимних и осенних дождей дамба сдерживала воду, собравшуюся на такыре. Здесь же она отстаивалась. После чего запруда снималась, и осветленная влага вливалась в бассейны.

К нашему приезду бассейны были полны почти до самого верха. Еще в самолете я почувствовал сильную жажду и с нетерпением ожидал конца полета, чтобы напиться чаю или холодной воды. С просьбой напоить меня я обратился к лесничему Какаджану Бердыеву — густобровому скуластому парню в зеленом форменном кителе, петлицы которого были украшены двумя дубовыми листочками. Такие же листочки были и на околыше его фуражки.

Расторопный Какаджан взял ведро, подошел к бассейну и, откинув деревянную крышку, зачерпнул воды. Одним духом я выпил целую кружку, но мог бы, кажется, выпить больше — такая она была холодная и вкусная. Даже не верилось, что такую воду можно собрать с такыра. Правда, своим коротким замечанием Какаджан поколебал было это незабываемое впечатление от дождевой воды.

В то время, когда я с наслаждением допивал свою кружку, он негромко, как бы между прочим, сказал, что не так давно в бассейн упал верблюд.

— Ну и что ж?.. Он так и остался там? — поперхнувшись последним глотком, полюбопытствовал я.

— Ну, что вы! — усмехнулся Какаджан, довольный произведенным на меня впечатлением от своего замечания. — Вытащили его! Ничего, кажется, с ним не случилось. Только хромал немного…

— А как насчет лягушек?.. И они водятся в бассейне? — спросил я в шутку.

— Водятся! — смеялся лесничий. — Полезное животное. Для охлаждения воды держим… Вместо холодильника.

Хозяева кордона отвели нам отдельный вагончик, где мы и расположились на мягких кошмах и подушках.

После того, как мы отдохнули, пришел Какаджан Бердыев, принес керосиновую лампу и несколько чайников зеленого чая. Когда он скромно примостился на краешке кошмы, я попросил его рассказать о себе, о своих товарищах, о работе.

Какаджан говорил о простых вещах, говорил несмело и тихо, а слушать его было приятно и интересно.

Родом Какаджан из Ташауза. Ему двадцать шесть лет. Женат. Есть дети-близнецы: Мурад и Майса. Жена Майя работает бухгалтером. Работа такая, что надолго приходится разлучаться с семьей.

Там же, в Ташаузе, он закончил сельскохозяйственный техникум и получил специальность техника-лесовода.

— Какаджан — мой воспитанник, — прервав его рассказ, не без гордости заявил Сабур Атамурадов. — В то время я преподавал в техникуме. Какаджан был прилежным учеником. Он хорошо усвоил курс лесной таксации, лесоводства, лесных культур, строительное дело и как вести учет леса. Поэтому его и поставили здесь начальником. Парень он деловой, честный. А работа у лесников нелегкая — на целый год хватает. Но об этом пусть он расскажет сам.

В начале ноября лесники подготавливают почву под посев саксаула.

После того, как полоса вспахана, в работу включаются сеяльщики. Они бросают семена в почву, а борона, идущая следом за трактором, заделывает их в землю. Кстати говоря, сбор семян также входит в обязанность лесников. На каждый гектар требуется до шести килограммов семян. А ежегодно ими надо засеять не меньше трехсот гектаров. Значит, чтобы засеять эту площадь, надо собрать чуть ли не две тонны семян саксаула.

По мнению Какаджана, саксаул приживается неплохо. Уже есть молодые всходы. Их можно будет увидеть, когда мы отправимся на научный стационар. Там, где подымется и окрепнет саксаульник, лучше и гуще травостой. А это — добротный корм для сотен сайгаков и джейранов. Зимой, когда казахские степи оденутсяснегами и сайгакам трудно будет добывать подножный корм, они перекочуют на Тигровое плато, где пищи им будет вдоволь. Всего лесникам Каплан кыра предстоит развести саксауловые рощи на площади почти в триста тысяч гектаров! Развести и сберечь от порубок.

Но и это не все. В течение всего лета работники лесничества занимаются заготовкой кормов для охраняемых животных и доставкой их в разные пункты заповедника: к подножию чинка, где пасутся архары, к роднику номер один и в урочище «Бир-хауз», где скапливаются джейраны и сайгаки.

— В зимнюю пору, — сказал Какаджан, — эти животные подходят даже к нашему кордону. Поэтому часть кормов мы складываем недалеко от нашего жилья. Только за два последних года мы заготовили для них не меньше ста пятидесяти тонн питательных кормов.

Нужно сказать, что весна в нынешнем году выдалась сухая. Шла вторая половина мая, а с неба не упало ни капли. И вдруг во время нашей беседы — это было часов в одиннадцать ночи — по гулкой крыше вагончика ударили крупные дождевые капли. Дождь усилился и забарабанил громче. Мы все, конечно, просияли от радости, и каждый из нас в эту минуту, видимо, хотел только одного: чтобы дождь лил, как можно дольше, лил не переставая.

К сожалению, это наше желание не сбылось. Дождь постучал, покапал минут десять и выдохся.

Но как легко и быстро отозвалась степь на подаренную ей влагу! Окропленная скупым дождем она задышала миллиардами изнывающих от жажды трав и кустов. И каждое из этих растений источало свой неповторимый запах. Эти запахи сливались в единый свежий аромат, в котором чуть слышно преобладал горьковатый запах полыни, и до того он был сильным, приятным, что надышаться им было невозможно.

Я долго стоял под облачным небом и всем своим существом наслаждался чудесным воздухом. Ночной мрак был непроницаем.

На глиняном очаге стоял чайник, а под ним малиново мерцали жаркие угли. Рядом на каком-то ящике сидел Какаджан Бердыев и терпеливо ждал, когда в чайнике закипит вода. На половине его лица лежал красноватый отблеск очага. Его спокойный уютный жар казался мне единственным спасительным маяком в ночной настороженно молчавшей пустыне.

Мы возвратились в вагончик, и наш разговор затянулся далеко за полночь.

Расстелив карту заповедника на кошме, Кутли Байрамов взволнованно делился его проблемами.

— Взять кадры. Из семидесяти с лишним человек в штате числится чуть больше половины. Но в том, что он будет укомплектован полностью, мы не сомневаемся. Заявки уже сделаны. Мы ждем, что в скором времени к нам приедет герпетолог — специалист по пресмыкающимся, специалист по учету животных и птиц и охране природы.

Из трех научных стационаров пока действует лишь один — на участке Бурчли бурун — Острый нос. Остальные два — у подножия чинка Каплан кыр и в урочище Гуч гельды — еще предстоит создавать. Лесной отдел надо передвинуть к колодцу Чарышли и основать здесь Капланкырское лесничество. Второе лесничество будет расположено в местечке Екедже. Лесной отдел должен уточнить границы заповедника, дороги, пересекающие его территорию, родники, карстовые пещеры.

Много еще предстоит сделать по устройству водосборников. Их должно быть не меньше двадцати.

Не хватает транспорта. Заповеднику нужны машины высокой проходимости, снабженные рацией. На такой обширной территории, как Каплан кыр, где свободно может уместиться доброе европейское государство, без рации не обойтись. Особенно она необходима на тот случай, когда нужна срочная медицинская помощь или когда машина откажет в пути.

В тот же памятный вечер на кордоне несколько новых деталей я узнал и из биографии самого Кутли Байрамова. В сущности, она только начиналась. И как? Уже в самом начале она была связана с охраной природы. Байрамов успешно закончил вуз и, получив специальность биолога, несколько лет проработал старшим-инженером охраны в Ленинском лесном хозяйстве Ташаузской области. Потом, когда инженеру лесхоза было немногим больше тридцати, последовало назначение на должность директора Капланкырского заповедника, должность ответственную и весьма хлопотливую. Выходит, что к тому времени охрана природы была для него уже делом знакомым.

* * *

Рано утром, покинув кордон Еды хауз, мы отправились на северо-запад, туда, где находился научный стационар. Я взглянул на наш маршрут на карте заповедника и был огорчен тем, что нам предстояло проехать лишь по одному скромному участку заповедной земли. Остальная же территория, во много большая, должна остаться вне поля нашего зрения.

Итак, мы — в пути. Во всю ширь перед нами распахнулась степь. Я сидел в кабине, а мои спутники: Кутли Байрамов, Сабур Атамурадов, фотокор Сапар Гельдыев и Какаджан Бердыев стоя ехали в кузове. Лесничий Какаджан Бердыев отправился с нами потому, что обещал показать молодые всходы саксаула, посеянного его коллективом.

Сперва степь была голая, без единого кустика, и ничем особенным не привлекала нашего внимания. Мы проехали еще какое-то расстояние, и степная пустошь сменилась густыми зарослями кустарника. Изменилась и дорога. Ее колеи стали глубже, извилистей. Сильно подбрасывало и трясло. К тому же я сразу заметил, что с тормозами нашей машины не все в порядке. Пока на глубокой и разъезженной рытвине шофер успевал раза два или три нажать на тормоз, меня дважды било задом о сиденье и один раз затылком о заднюю стенку кабины. Но что поделаешь! Я терпеливо и молча, не показывая вида, что дорога меня изматывает, переносил ее неудобства. Я все время внимательно смотрел вперед в надежде увидеть что-нибудь новое и интересное. Между прочим, на дороге то и дело встречались черепахи. Похожие на маленькие игрушечные танки, одни из них спокойно лежали в колее, другие — медленно карабкались по откосу, пытаясь взобраться на обочину дороги. Каждый раз, встречая на пути черепаху, наш шофер осторожно и ловко ее объезжал, боясь задавить. Я знал: пройдет май, и все черепахи до следующей весны спрячутся в норы. Этому примеру последует желтый суслик. Все лето, осень и зиму они безмятежно проведут в спячке, не испытав на себе ни жгучих лучей, ни суровых холодов.

Другая участь у растений. Хотя по определению ученых они и — ксерофиты, то есть приспособлены к тому, чтобы переносить и засуху и безводье, они вызывают жалость и сострадание.

Солнце уже поднялось высоко и изрядно прогрело землю и воздух. Голубое небо, широко обнимавшее степь, как бы выцвело, стало серым. В едва заметной прозелени летели мимо нашей автомашины кусты солянок. Все они были косматые и удивительно похожие друг на друга.

Но вот впереди, на краю дороги, слева, я увидел куст, на самой длинной и тонкой ветке которого расположилась ящерица. Я попросил Овеза — так звали нашего шофера — остановить автомашину. Одновременно со мной на землю сошел и Сапар Гельдыев. На примеченном мною кусте лежала степная агама. Она оказалась не из робкого десятка. Спокойно позируя фотографу, она даже глазом не моргнула, когда с близкого расстояния он нацеливал на нее объектив и щелкал аппаратом. Не сдвинулась она с места и тогда, когда съемка закончилась. Агаму овевало теплым ветерком, и это, видимо, доставляло ей большое удовольствие.

Пройдя в глубь зарослей, я стал приглядываться к кустам солянок и очень пожалел о том, что с нами не было ботаника, специалиста по пустынной флоре. Наша беда заключалась в том, что никто из нас не мог сказать наверняка, какое из растений — биюргун, а какое — боялыч или, скажем, тетыр. Все они, как нам казалось, были на «одно лицо», и, конечно, только флорист мог заметить тонкое различие между ними.

Глядя на густую растительность пустыни, ее никак нельзя было назвать пустой. Между кустами солянок, пробившись сквозь желтый песок, росла песчаная осочка — илак. Между колеями дороги и по ее краям, несмотря на засушливую весну, как ни в чем не бывало, ярко и весело зеленел сочный юзарлык. И все же общий колорит ландшафта был скучный, неприветливый, серый.

Заросли кустарника простирались на десятки километров и казались бесконечными. Мы ехали, наверно, не меньше часа, но на нашем пути так ничего и не встретилось, что могло бы послужить объектом для фотографирования. Сапар Гельдыев, державший наготове фоторужье, тщетно водил зорким взглядом по степной шири. И вдруг… недалеко от нас, с левой стороны вспыхнуло желтое пламя взлетевшей дрофы-красотки.

И в этот же миг послышались тяжелые удары по крыше кабины с требованием остановить вездеход. В: кузове взволнованно кричали:

— Гляди, Сапар, вон, вон — тогдори!..

— Да снимай же ты ее скорее!..

Растерянный Сапар туда и сюда крутил головой, но-так и не увидел огромной птицы. Тогда Овез свернул с дороги и еще раз поднял дрофу. Она низко пролетела над кустами и опустилась где-то в зарослях. Но, увы, наш фотограф и на этот раз не заметил ее, чем не мало повеселил нас всех.

Мы ехали дальше. Заросли солянок несколько раз сменились сплошными полями пахучей полыни. Невысокие крепкие кустики стояли вровень друг с другом, словно их кто-то специально и аккуратно подстриг. Надо сказать, что полынь не любит инородных пришельцев и беспощадно их изгоняет. Ни одной посторонней травинки в ее дружном семействе не было и на этот раз. Полынные заросли занимали обширные пространства. Отливая голубовато-свинцовым цветом, они медленно проплывали по сторонам, манили и завораживали взгляд.

Потом как-то совершенно внезапно среди серого однообразия пустынной растительности мне бросились в глаза светлые полосы вспаханной земли. В тот момент, когда они начались, по кабине вежливо постучали, и Овез понял, что надо опять тормозить машину.

Мы разом сошли с вездехода и пошли смотреть молодые всходы саксаула. Какаджан Бердыев, одетый в строгую форму лесничего, с гордостью показывал нам свою работу, приглашая то к одной, то к другой полосе. На них, на некотором отдалении друг от друга, стояли светлые, вполне окрепшие кустики. Их бодрый вид, их изумительная жизнестойкость и способность расти на такой грубой, щебнисто-гипсовой земле вызывали изумление. Ведь по сути здесь не было еще почвы, она только еще зарождалась и сверкала осколками гипса, как битым стеклом.

Тряская ухабистая дорога нас всех ужасно измотала, и мы решили на колодце Чарышли устроить привал. Самого колодца поблизости не было, он находился где-то в стороне. Прямо на краю проезжего пути, никуда не сворачивая, среди редкого кустарничка, мы развели костер и доставили на него узкогорлый походный чайник — тунчу. С большим аппетитом закусили взятыми с собой припасами еды и потом с особенным наслаждением пили зеленый чай. Пока мы закусывали, удобно устроившись на мягких кошмах, откуда ни возьмись, к нам подлетели стайки сереньких трясогузок и желчных овсянок. Не убегая далеко от нас и делая вид, что заняты поисками пищи на голом песке, они то и дело посматривали в нашу сторону, как бы говоря: «Разве вы не видите, что мы голодны? Дайте и нам что-нибудь!»

Мне показалось, что подобные визиты к занятому трапезой человеку, эти птички-невелички совершают не впервые, что в этом деле у них есть определенный опыт. Рядом с нами чернело на песке старое кострище — явное свидетельство того, что здесь уже не раз останавливались люди. Я собрал крошки чурека и бросил птицам. Испугавшись, они немного отлетели от нас, но потом, осмелев, возвратились на прежнее место и дружно принялись подбирать хлеб.

…День близился к концу, когда слева на нашем пути показался высокий, поросший травами холм.

— Что это? — спросил я Овеза, на редкость молчаливого парня, не проронившего за всю дорогу ни одного слова, указывая на курган.

— Бурчли бурун, — негромко ответил он. — Еще километров шесть, и мы будем на месте.

Мы справа обогнули Острый нос — так переводится с туркменского Бурчли бурун — и увидели, что с этой стороны он отвесно, как скала, обрывается к земле. В это время с большого темного гнезда, прикрепленного к желтому карнизу каменного останца, взмахнув огромными крыльями, слетел канюк-курганник.

Я попросил Овеза остановить машину и подошел близко к подножию утеса. В тот же миг из нижней части гнезда вылетела стая воробьев, занимавших в нем два первых «этажа». Судя по этим этажам, можно было предположить, что гнезду не меньше двух лет. Прибавляясь с каждым годом, семейство воробья вынуждено расширять свою «жилплощадь». Надо полагать, что пользуясь покровительством могучей птицы, воробьи здесь живут спокойно, не заботясь о своей безопасности.

…Спустя несколько минут, в небольшой узкой лощине, окруженной холмами, показался черный вагончик научного стационара. На шум нашей автомашины из вагончика вышел молодой парень в светло-зеленой рубашке и таких же брюках, заправленных в брезентовые сапоги. Это был младший научный сотрудник заповедника, орнитолог Владимир Шубёнкин. Выцветшая фуражка слегка притеняла его худощавое смуглое лицо, на котором робко начинала пробиваться едва заметная темно-русая бородка.

Двое других научных сотрудников — орнитолог Сергей Антипов и Елена Самаркина — подошли к нам позже. Все они — выпускники Уральского университета, биологи широкого профиля. Но более подробное знакомство с ними, с их научной работой я отложил до утра.

Ужинать мы сели засветло. И едва закончили еду, над плоскогорьем Устюрта опустилась ночь.

Свою постель я устроил в кузове вездехода, а мои товарищи легли на кошмы, прямо на земле.

Никогда не забуду этой волшебной ночи. Кругом на сотни верст — ни одного огонька, ни одной живой души. Зато каким блеском сияло и переливалось ночное небо!

Я лежал на спине и долго вглядывался в бесконечные дали вселенной. Мне вдруг почудилось, что с моим зрением произошло что-то невероятное. В лиловом светящемся мраке я видел миллиарды больших и малых звезд, огненные сгустки бесконечно далеких созвездий. И так отчетливо, будто смотрел на них в хороший телескоп. Каждое небесное светило как бы слегка дрожало, шевелилось и подмигивало, и у каждого был свой необычайно яркий цвет: то синий, то голубоватый, то красный, то зеленый, то бледно-розовый. Когда я опускал ресницы, звезды касались моих глаз своими цветными лучами. Я смотрел на небо, и в душе закипало какое-то особое чувство, передать которое я бы не смог. Нужны были какие-то особые слова, равные величию открывшегося передо мною зрелища.

И эти слова пришли неожиданно, как озаренье.

Их сказал великий поэт:

Эти строки я с упоением повторил несколько раз, дивясь бездонности заложенной в них мысли и взволнованного чувства. В этих словах было все предельно точно. Они выражали просто и ясно то, что я видел теперь: и торжественность блистающего мироздания, и нежность голубого сияния, исходившего сверху на мирно уснувшую землю.

…Поднявшись с первыми лучами солнца, я даже не подозревал, сколько великолепных открытий меня ожидает в этот день. Самое первое из них заключалось в том, что то место, где стоял вагончик научного стационара, оказалось берегом старого оросителя, отведенного, видимо, очень давно от древнего русла Амударьи — Узбоя. И неглубокое русло оросителя и его берега давно уже основательно заросли кустами черного саксаульника. Но они не смогли утаить того, что здесь когда-то жили люди, занимались земледелием, разводили скот.

Несмотря на раннее утро, Владимир Павлович Шубенкин тоже был на ногах. Когда мы сели с ним за небольшой обеденный столик, стоявший рядом с кочевым жильем молодых ученых, я сообщил ему о своем открытии.

— Я был убежден, — сказал я ему, — что вам приходится обживать землю, где никогда не ступала нога человека, а выходит, это далеко не так.

— Конечно, не так, — заложив ногу за ногу, улыбнулся Шубенкин. — Ну, прежде всего, об этом говорит вот этот давно заброшенный ороситель, в котором когда-то шумела вода. Значит, люди здесь жили. И не только жили, но и умирали. Тут, недалеко от нашей стоянки, есть кладбище, где похоронены обитатели здешних мест. Кто они были и когда похоронены, сказать трудно. Во всяком случае, мы сходим туда и я покажу вам этот загадочный мазар^[10]. Правда, следов жилья нам обнаружить здесь не удалось… Да ведь это и понятно: люди-то, видимо, жили в юртах.

В начале наша беседа не очень «клеилась», но мало-помалу разговор наладился, и Владимир рассказал мне немало интересного о себе и своей семье.

Родился он на Урале, в Нижнем Тагиле в семье металлурга. Отец — Павел Константинович — уже на пенсии. Но с родным предприятием не расстался. Мать — Анна Николаевна — экономист. И тоже продолжает трудиться. А вообще-то на Урал родители приехали с Волги. Приехали и навсегда полюбили этот суровый, но по-своему привлекательный край. Есть у Владимира брат Андрей, избравший в жизни свой путь, отличный от того, по которому пошел старший брат. Андрей — старшекурсник политехнического института.

В Ташауз, на работу в Капланкырском заповеднике, Владимир Шубенкин, так же как и его товарищи, прибыл по заявке министерства лесного хозяйства Туркмении. Прибыл, и сразу — за дело. Ранней весной, в феврале месяце, они обосновались на научном стационаре. Жили сперва в палатке, потом перебрались в вагончик. Рядом вырыли погреб, где хранятся продукты и питьевая вода. Раз в неделю сюда доставляют из Ташауза почту и продукты. В общем жизнь, конечно, нелегкая, как у Робинзона, но на трудности не жалуется никто.

Как орнитологи Владимир Шубенкин и Сергей Антипов разделили между собой сферу своих научных наблюдений. Владимир изучает биологию хищных птиц Тигрового плато, Сергей — биологию жаворонков. За короткий срок он уже установил, что только на участке Бурчли бурун обитает чуть ли не десять видов жаворонков. В том числе такие, как хохлатый, малый, двупятнистый, серый, белокрылый, степной и полевой. У хохлатого скоро начнется гнездовый период, полевой уже улетел на север, готовятся к отлету двупятнистый, малый и серый.

Елена Самаркина — геоботаник. Она напряженно трудится над описанием флоры Каплан кыра, его почв и рельефа, а также составлением гербария, куда войдут двести пятьдесят видов растений. Описания Елены составят целый том.

Впервые в стране молодые ученые Капланкырского заповедника организовали на Устюрте регулярные наблюдения за весенним перелетом птиц. Вооружившись биноклем и блокнотом, ежедневно, утром и вечером, они поднимались на самый высокий холм в районе научного стационара и отсюда по нескольку часов следили за миграцией пролетающих птиц. А один раз в пять дней они наблюдали за их пролетом в течение целых суток. Так, в отдельные дни ученые видели до тысячи различных птиц, пролетавших крупными стаями с юга, в сторону Сарыкамышской впадины и Аральского моря. В это время над Тигровым плато летели серые гуси, журавли, пеликаны, лебеди, бакланы — в общей сложности больше восьмидесяти видов пернатых.

— Не сочтите, пожалуйста, за бахвальство, — негромко и почти застенчиво молвил Владимир Павлович, и я увидел как повеселело его задумчивое лицо, — но считаю, что мне как орнитологу очень повезло. Вот судите сами. Известно ведь, как мало в нашей стране осталось черных беркутов, занесенных в Красную книгу. А на нашем участке, только под моим наблюдением находятся две беркутиных пары. Птица очень осторожная. Приблизиться к ней можно только лишь в гнездовый период. А гнезда свои беркут устраивает на головокружительной высоте почти недоступных чинков.

— И как же все-таки вы добираетесь до них? — с любопытством спросил я собеседника.

— А вот с помощью этой вещицы, — указал Владимир на лежавшую поблизости веревочную лестницу. И я легко представил себе этот гладкий, чудовищно гладкий, обрыв высотою в несколько сот метров, и человека, повисшего на утлой лестнице недалеко от его вершины. Только при одной мысли об этом у меня по спине пробежал неприятный холодок. А этот парень, такой спокойный и симпатичный, наверно, почти ежедневно совершает свой подвиг ради науки, не опасаясь ни внезапного нападения пернатого хищника, ни смертельного падения вниз.

— А одна парочка беркутов, — продолжал Владимир Павлович, — поразила нас своей приверженностью к современной моде. В их гнезде мы обнаружили два яйца: одно почти совсем чистое, а другое в крапинку, а рядом с ними… лоскуток джинсовой материи. Чем она им понравилась и откуда попала в их гнездо — остается загадкой. Может, люди обронили где… Но люди в наших краях бывают так редко… В основном, разумеется, участники экспедиций.

— Что еще вы изучаете? — спросил я Владимира Павловича, когда в нашей беседе наступила продолжительная пауза.

— Кроме беркутов, изучаем жизнь трех пар канюков-курганников. Одна из них устроила свое гнездо на высоком карнизе останца Бурчли бурун. Повезло нам и на филинов. Их гнезда нам хорошо известны. Одно из них я могу вам показать. Оно — недалеко отсюда и низко над землей. Так что можно вполне обойтись без лестницы. Однажды я видел на нашем участке и хищную птицу из семейства соколиных — балобана, но место, где он гнездится, пока не установлено. Есть у нас и дрофы-красотки и норовые птицы: каменка черношейная и каменка-плясунья.

Много других животных. Таких, например, как джейраны, горные бараны, волки, зайцы, суслики, лисицы. Раз уж я упомянул о волке, расскажу коротко об одном случае, который произошел с моим другом Сережей Антиповым.

Путешествуя как-то по нашему участку, он забрел в одну из карстовых пещер и натолкнулся там на отдыхавшего волка. Встреча эта была совершенно неожиданной, и трудно сказать, кто больше оробел: безоружный человек или вооруженный зубами волк. Однако встреча закончилась мирно. Сережа, как говорили в старину, сделал ретираду, то есть отступил назад, а волк остался на месте. Если хотите, я покажу вам и эту пещеру.

— А это тоже ваша работа? — указал я на кучу черепов, лежавших рядом с веревочной лестницей и принадлежавших разным животным: песчанкам, сусликам, горным баранам, сайгакам, лисам. Однако тогда в этой коллекции не было самой замечательной, на мой взгляд, и самой интересной находки: черепа туранского тигра, исчезнувшего на Устюрте в конце сороковых годов. Сообщение о ней я прочел в одной из публикаций «Правды», спустя несколько месяцев после возвращения из поездки по Капланкырскому заповеднику. Если бы череп тигра был найден раньше, еще до моей поездки, я не сомневаюсь, что его мне показали бы. Но тогда его не было в коллекции. Сообщение газеты обрадовало меня. Теперь все сомнения относительно названия плато, так волновавшие меня, неожиданно отпали. Каплан кыр по праву называется Тигровым плато.

Глянув на груду черепов, Владимир Павлович сказал:

— Да, это мы собирали с Сергеем Антиповым. Находки любопытные. Думаю, что пригодятся.

— Ну, что же… Мне кажется, что ваша научная биография началась неплохо, — как бы подводя итог нашему разговору, заметил я.

— Но она началась не здесь, а гораздо раньше, — возразил Владимир Павлович. — Еще будучи студентом четвертого и пятого курсов университета я участвовал в интереснейших научных экспедициях института экологии — пока единственного в Советском Союзе. Вместе с нами, студентами, в них принимали участие видные ученые, такие, как доктора наук Николай Николаевич Данилов, Лев Николаевич Добринский, кандидат наук Рябицев. О последнем следует, пожалуй, рассказать несколько подробнее.

Сравнительно еще молодой, он обладает колоссальным запасом разносторонних знаний. Словом, умница. К тому же очень добр и привлекает к себе исключительным человеческим обаянием. А лекции читает… Заслушаешься! Кроме этого, природа щедро одарила его многими талантами: он и — художник, и — музыкант, и — писатель. Его книги «Птицы Ямала», и «Год из жизни орнитолога» читаются как увлекательный роман и имеют глубокое научное значение.

Вот вместе с такими учеными я дважды побывал на полуострове Ямал, в Заполярье, где живут охотники и оленеводы: ненцы, манси и ханты. Забрасывали нас туда весной, на вертолетах. Свою палатку мы ставили где-нибудь в редколесье, на берегу озера, и жили здесь втроем или вчетвером несколько месяцев, изучая природу сурового края. Кстати говоря, в тундре гнездится до восьмидесяти видов птиц. Вести наблюдения за ними было очень интересно. Расскажу такой эпизод.

В период гнездования — в порядке эксперимента — я снял с гнезда овсянку — небольшую птичку с желтыми полосками на голове — и клетку с нею поместил в своей палатке. И что же? Самец не растерялся. Он взялся сам высиживать свое потомство. Но по самке, видимо, скучал. С горя и отчаяния он начал громко и заливисто петь и этим привлек к себе новую подругу. Она села на гнездо и вывела чужих птенцов.

Тогда я выпустил из клетки ту овсянку, которая отложила яйца. Было удивительно, что самец и самка сохранили верность брачному союзу. Они сели на еловый сучок и, радуясь тому, что разлуке пришел конец, с нежностью поглядывали друг на друга.

— А куда девалась вторая овсянка?

— Не знаю. Куда-то улетела.

— Значит, вышло так, что из одной — студеной пустыни — вы попали в другую — дышащую огненным жаром? Нравится вам здесь?

— Нравится. Заповедник поразил нас неповторимым своеобразием своих ландшафтов, видовым обилием флоры и фауны. Все это требует, конечно, строгой охраны, длительного изучения и приумножения природных богатств Каплан кыра.

После долгой и приятной беседы с молодым ученым я целый день, до самой ночи почти, провел в экскурсиях на участке Бурчли бурун. Моим гидом в этих походах был Владимир Павлович Шубенкин.

— Итак, куда мы двинемся? — спросил он, вставая со стула.

— Гость — пленник хозяина, — ответил я в шутку. — Куда прикажете, туда и пойду.

— Если так, — улыбнулся мой гид, — тогда побываем сперва на древнем кладбище. Это недалеко отсюда. Километра два. Не больше.

Не спеша, мы двинулись вдоль старого оросителя на юго-запад. Местность вокруг овражистая, в редких зарослях чахлого черного саксаульчика. Я близко подошел к одному из кустов, чтобы хорошенько его разглядеть. Ростом он был с человека. На кривых ветках кое-где желтели готовые распуститься цветы. Но они не раскрывались. И вряд ли раскроются. Саксаул погибал от засухи, от жажды.

Наконец, старый канал привел нас к глубокой лощине. На самом ее краю, на ровном участке, тут и там между кустами саксаульчика, пробившись сквозь корку коричневой земли, цвели золотые, не высокие столбики цистанхе. Есть у нее и другое, более поэтичное название — сунгула. Это растение — паразит, присоски которого спрятаны под землей. Туркмены его называют «йилан додок», что означает «змеиные губы». В некоторых местах сунгула стояла целым строем, строго по ранжиру, и все «столбики» были плотно, со всех сторон, облеплены широко раскрытыми желтыми цветами.

— Вот обратите внимание, — сказал Владимир Павлович, указывая на сунгулу. — Земля вокруг этих растений почти всюду слегка разрыта. Это делают суслики. Питаясь сочными стеблями цистанхе, они одновременно утоляют жажду, но делают это с великой осторожностью, съедая стебель лишь до половины или на одну треть, чтобы растение не погибло. Хитрецы! Не правда ли? И сунгула, как видите, хотя и паразит, а приносит определенную пользу.

Мы прошли еще с километр, и вдалеке, с левой стороны, увидели крутые склоны останца Бурчли бурун, а справа — необыкновенное кладбище, вернее — два кладбища, слитые воедино. На одном из них, на могильных холмиках, торчком стояли острые тонкие плитки твердой породы, на другом — треугольные пирамиды из камня в несколько слоев: от двух с половиной до семи. На некоторых пирамидках вдоль камня были выбиты изображения то ли сабель, то ли кинжалов. О чем говорило такое надгробие? Очевидно, о том, что под ними покоится прах воина, а, может, кузнеца, мастера холодного оружия. Теперь — о каменных слоях надгробной пирамиды. Не говорят ли они о возрасте умершего, если считать, что каждый слой обозначает десять лет человеческой жизни? Если так, то совершенно ясно, что одни из погребенных здесь людей, прожили долгую жизнь, лет до семидесяти, другие умерли в раннем возрасте.

Но это всего лишь мое предположение. Насколько оно верно или не верно, скажут специалисты.

Возвращаясь обратно, мы решили побывать в Волчьей пещере, куда однажды, столкнувшись с серым хищником, заходил Сергей Антипов.

К пещере вел крутой спуск из нагроможденных друг на друга каменных глыб. Вход — в виде четкой высокой арки, верхняя часть которой имела ровный вертикальный срез и слоистое строение, благодаря чему можно без труда определить, из какой породы состоит каждый слой.

В пещере царил полумрак. Продолговатым горбом, лежали вдоль нее обрушившиеся с потолка камни. Стояла жуткая тишина. Из глубины пещеры тянуло сырым тяжелым воздухом. Мы разговаривали шепотом, опасаясь того, что громко сказанное слово может привести к смертельному обвалу.

Мы прошли еще шагов тридцать и обнаружили волчье логово, сложенное из веток саксаула. Судя по количеству веток, натасканных сюда, можно сказать, что волку пришлось потрудиться немало.

Постояв еще немного мы вышли из мрачного подземелья на яркий свет, на чистый воздух.

Неподалеку от Волчьей пещеры находилась глубокая, в виде продолговатой чаши, впадина, заросшая мелким кустарником. Мы взобрались по откосу вверх и остановились у низкой стены, над которой нависал земляной карниз, дугою изгибавшийся вдоль впадины. Под карнизом, на голой кромке стены, лежали пять птенцов-пуховичков филина. Они находились так низко над землей, что окажись здесь волк или лисица, легко могли бы стать их добычей. Я сказал об этом моему спутнику.

— Пусть только попробуют явиться, — сказал Шубенкин, — живыми не уйдут. Ведь за птенцами строго следят взрослые филины. Если появится волк или лиса, они быстро их прогонят. Иногда филин, зная свою силу, откладывает яйца прямо под кустом какого-нибудь растения.

Почуяв наше присутствие, птенцы незаметно сжались в единый комок, плотно закрыли глаза и затаив дыхание, притворились мертвыми.

— Неужели мертвые? — произнес я с сожалением.

— Да что вы! — засмеялся Владимир. — Такого быть не может! Все они живы-здоровы. Разве вы не видите, что они притворились?..

Вслед за этим он протянул руку и вынул из кучи самого большого птенца. Тот мгновенно открыл круглые и желтые, как у кошки глаза.

— Ух ты! Какой молодец! — воскликнул ученый, любуясь маленьким пушистым филином, который и не думал нас бояться.

Наша экскурсия продолжалась довольно долго. Усталые, мы вернулись на стационар только к вечеру.

Когда я немного отдохнул, ко мне подошел Сергей Антипов.

— Ну, а теперь позвольте и мне показать вам кое-что, — сказал он тоном заговорщика, глянув на меня каким-то странным взглядом исподлобья.

— А далеко это «кое-что»?

— Да нет. Недалеко. Но мы туда поедем на машине.

Ехать пожелали все, кроме Светланы Самаркиной. Машина то круто взбиралась на увалы, то сползала в широкие лощины. Наконец, в одной из них она остановилась.

Мы сошли на землю и цепочкой двинулись следом за Сергеем Антиповым. Вскоре он подвел нас к узкому, сжатому с двух сторон холмами, обрыву, где зияло круглое отверстие.

Сергей спустился в него первым и зажег электрический фонарик. Через несколько шагов над нами открылся купол просторной пещеры высотою метров десять, а впереди черной гладью засверкала вода.

Это было подземное озеро глубиною метра четыре. Чистая, прозрачная вода просвечивала до самого дна. Полвека я прожил в Туркмении и ничего не слыхал о таком чуде. Я был убежден, что кроме знаменитого Бахарденского озера, других подземных водоемов в республике нет.

Теперь понял, что это не так. Капланкырское подземное озеро уходило в длину метров на двести и на сто метров в ширину, занимая, таким образом, площадь в двадцать тысяч квадратных метров!

Владимир Павлович Шубенкин присел на корточки и, зачерпнув пригоршню воды, произвел ее дегустацию.

— Ну, как? — спросили мы его.

— Ничего, — ответил он. — Немного солоноватая, но пить можно. Между прочим, — добавил он, — сюда приезжали московские спелеологи. Озеро им так понравилось, что обещали приехать еще раз, чтобы исследовать его как следует.

* * *

На следующее утро, тепло попрощавшись с молодыми учеными, мы отправились в обратный путь.

На колодце Чарышли нас догнала другая автомашина, посланная из Ташауза для подстраховки на тот случай, если поломается наш вездеход.

Я пересел к другому шоферу и сразу ощутил разницу в езде. До самого кордона в урочище Еды хауз меня ни разу нигде не тряхнуло. Ручаюсь, будь у меня в руках полный стакан воды, из него не пролилось бы ни единой капли. Машина шла быстро, мягко и плавно покачиваясь на рытвинах.

Голубоглазый фотограф Сапар Гельдыев по-прежнему ехал в кузове, держа наготове свое фоторужье. Он все еще не терял надежды на свою удачу, и вскоре, как только мы въехали в заросли кустарника, был вознагражден за долгое терпенье.

Неожиданно послышался знакомый стук в крышу кабины и вездеход остановился. Впереди, по ходу машины, недалеко от нас, паслось несколько джейранов. Вскинув точеные мордочки и навострив уши, они с любопытством смотрели в нашу сторону.

Таких встреч с джейранами было несколько. Это подтверждает мысль о том, что их число в заповеднике заметно возросло.

К полудню мы приехали в Еды хауз. А на исходе дня за нами прилетел самолет. Когда он проходил вдоль берегов Сарыкамышского озера, я не мог оторваться от иллюминатора. Закатные лучи косо падали на тускло сверкавшую воду, на которой поразительно четко, как на графическом рисунке, чернели многочисленные острова самой причудливой формы. Они похожи были то на огромный овальный круг, внутри которого также блестела вода, то на узкий корпус подводной лодки, то на большой каравай ржаного хлеба. Озеро росло, расширяя свои границы, отвоевывая у пустыни метр за метром. И было ясно: пройдет еще какое-то время, и острова, увиденные мною с самолета, навсегда захлестнет голубая стихия.

ГОСТЬ ИЗ МОСКВЫ

В один из теплых осенних дней ко мне пришел неожиданный гость.

— Виктор Бурков! — представился он. И добавил: — Если хотите, называйте просто Виктор.

Потом вынул из пиджака и показал малиновое, с золотым тиснением, удостоверение.

Это был московский журналист, сотрудник Агентства печати «Новости».

Бурков был молод, высок, статен. Лицо скуластое, широкое. Каштановые волосы были зачесаны назад и кудрявились на крутом затылке. На носу, слегка утолщенном к концу, в темной оправе поблескивали очки. Сквозь стекла внимательно и весело светились карие глаза. Темный в полоску костюм, белая сорочка и модный галстук придавали Буркову солидный независимый вид.

Из гостиной мы перешли в мой кабинет. Сели.

— Чем могу быть полезен? — спросил я гостя, хотя цель его визита у меня не вызывала сомнений. За мою долгую жизнь ко мне немало наведывалось и столичных и местных журналистов, и всегда я был интересен для них только с одной стороны — как змеелов.

Бурков снял очки и, протирая их носовым платком, баском произнес:

— Видите ли… мне хотелось бы написать о вас небольшой очерк. Но для этого нужно, чтобы вы рассказали о себе, о том, как вы охотитесь на змей и других животных.

Привычным движением отправив очки на нос, Бурков осторожно спросил:

— Скажите, а были случаи, когда змеи кусали вас?..

— Были.

— И много таких случаев было?

— Много.

— Вот и прекрасно! То есть… я не то хотел сказать. Я хотел бы услышать рассказ о самом тяжком, самом драматичном из них.

Обычная просьба. Я коротко поведал о себе, ответил на заданные вопросы. Часть моих ответов он записал в блокнот, но больше слушал, очевидно, твердо полагаясь на свою память.

В это время в стеклянном террариуме на письменном столе моего кабинета жила двухвостая ящерица. Не часто попадаются подобные рептилии, украшенные двумя хвостами. Я вынул ее из ящика и показал журналисту. Он искренне удивился, признавшись, что никогда такого «излишества» у ящериц не замечал. Тогда я сообщил ему, что встречаются и более разительные отклонения от нормы. Есть ящерицы и с тремя хвостами, а в районе Сан-Диего, например, в Америке, были пойманы двуглавые змеи. Это еще более изумило моего гостя. Он встал и попросил, чтобы я положил ящерицу поверх своей руки, прицелился и несколько раз щелкнул фотоаппаратом.

Потом Виктор Бурков долго рассматривал коллекцию бабочек, развешанных под стеклом на стенах моей квартиры. Особенно ему понравились бабочки Бразилии — гордость моей коллекции — громадные морфео менелаос. Их блестящие лазурные крылья переливаются нежными тонами голубого цвета, словно тихая гладь морской лагуны.

— Да. Не зря эти морфео признаны лучшими на нашей планете, — задумчиво произнес Бурков. — Между прочим, о них здорово рассказал в своей книге «Амазонка глазами москвича» журналист Олег Игнатьев. Эту книгу я прочел залпом буквально перед отъездом в Ашхабад. Чтобы написать о бабочках, Игнатьев не поленился съездить из Рио-де-Жанейро за несколько сотен километров до селения Тромбуду Алто и познакомиться там с неким Гансом Вульфом — обладателем самой крупной в мире коллекции бабочек. Кстати, этот самый Ганс Вульф делает на них неплохой бизнес, поставляя морфео в магазины, табачные киоски и лавки Рио-де-Жанейро.

С одним ловцом журналист даже побывал на охоте за голубыми морфео. Оказывается, охотятся на них всего два месяца в году. Летают они на большой высоте. Ловцы знают их задиристый характер (с кем бы подраться?) и охотятся на бабочек с голубым лоскутом. Завидев лоскут, морфео бросаются на него с высоты и попадают в подставленный сачок.

Я с удовольствием выслушал рассказ Буркова и подумал о том, что наша встреча на этом будет окончена. Но этот слишком поспешный вывод не оправдался.

— Вот вы говорите, Иван Иванович, что, кроме охоты на змей, вы увлекаетесь еще и рыбалкой, — снова присаживаясь к столу, сказал Бурков. — Не смогли бы мы на рыбалку поехать да провести вечерок у костра? Говорят, для рыбаков у вас тут такое раздолье! Я не скрою, эта поездка, пожалуй, больше нужна мне, чем вам: я люблю наблюдать за героями моих очерков, когда они в работе, в действии. Тогда и писать легче и лучше получается.

Неотложных дел в ту пору было по горло. Что делать? Сослаться на занятость? Неудобно. Человек приехал издалека и, может быть, только ради этой встречи со мной.

— Да, рыбаку у нас вольготно, — после некоторого раздумья сказал я Буркову. — Так недавно стало, с приходом канала. Теперь под Ашхабадом у нас несколько хороших озер. Рыбка там неплохо берется. Итак, куда же поедем: на озеро или на канал?

— Да мне что!.. Как вы… — весело ответил Бурков, обрадованный тем, что я махнул рукой на свою занятость и согласился с его предложением.

После обеда мы поехали на Куртлинское озеро.

Погода была теплая. Над городом простирались чистые, без единого облачка небеса. На пожелтевших деревьях, на домах, на улицах, на поблекших цветниках лежала печать тихой задумчивости, безветренного солнечного покоя. И только почему-то горы на юге были затянуты хмурыми облаками.

За городом, перед тем, как проехать через канал, я сбавил скорость.

И вот уже машина на мосту. И в тот же миг, справа и слева, сверкнули зеркальной гладью широкие полосы воды.

— Что это? Канал? — вдруг встрепенулся сидевший рядом со мной Бурков.

— Он самый, — спокойно ответил я, не спуская глаз с дороги, свернувшей за мостом налево.

— Какая роскошь! — взволнованно говорил Бурков. — Нет, это не канал. Это настоящая река!

Видимо, поняв, что меня нельзя отвлекать разговорами, мой спутник замолк и с интересом стал всматриваться во все, что встречалось на нашем пути.

Меж тем синий асфальт дороги начал спускаться в лощину, желтую от песка, от высохших трав и бурьяна. Еще со спуска в лощину мы увидали вдали, за палевой чертой камыша, кусочек яркой манящей синевы.

Это и было Куртлинское озеро.

Мы спустились в лощину. Справа, на песчаном косогоре, стоял высокий саксаул. Он был похож на нищего странника, одетого в серые, истрепавшиеся лохмотья. Чуть подавшись вперед, он, казалось с любопытством смотрел через дорогу на вспыхнувший золотым огнем молодой тополь, выросший на берегу озерной протоки. Каждый его лист в овальной кроне жил как-бы отдельно от своих собратьев и светился прозрачным янтарем.

Когда мы поравнялись с саксаулом, Бурков спросил, что это такое? Я ответил.

— Богатырь! — как бы про себя отметил мой спутник, провожая взглядом саксаул.

Мы проехали мимо длинной полосы пляжа под красным волнистым навесом, мимо высокой, как пожарная каланча, наблюдательной вышки спасательной станции.

После этого асфальт кончился, и мы въехали в тесный коридор из камыша и кустов тамариска. Обогнув озеро с севера, поехали в обратном направлении. Выбрали, наконец, узкий травянистый мысок и спустились почти к самой воде. Отсюда, напротив нас, хорошо были видны и молодой, в осеннем золоте, тополь, и стоявший на песчаном бугре могучий саксаул-отшельник.

Я опустился на колени и стал готовиться к рыбалке. Бурков стоял рядом. Блестя окулярами, он все озирался вокруг, желая, видимо, как следует освоиться с незнакомой местностью.

Постояв молча, он тронул меня за плечо.

— Взгляните-ка вон туда. Какая прелесть! — сказал Бурков, сдерживая волнение, и протянул руку на север, вдоль берега. Я не сразу понял, что так восхитило Буркова. В ответ на мой недоуменный взгляд он тихо, словно боясь нарушить тишину или кого-то спугнуть, произнес:

— Неужели вы не видите, какой восхитительный цвет воды вон там, вдали? Понимаете… Это же настоящее чудо! Такой цвет, по-моему, может передать только музыка, нежный голос скрипки. Скажу откровенно, такой цвет я вижу впервые. Он может возникать только осенью и только благодаря особой чистоте воздуха, неба, блеску осеннего солнца. А эта оправа из желтого камыша! Как оттеняет она голубизну воды и… даже не голубизну, а что-то другое, какой-то другой, не поддающийся точному определению цвет.

Все верно. Очарование озера было неотразимым. Вряд ли кого оно могло оставить равнодушным. Насколько это возможно в природе оно имело поразительно чистый, густой, зеленовато-голубой цвет. Но в смешении этих двух красок зеленого было совсем немного. Его присутствие было почти неуловимо, и все же оно было.

Я закинулудочку, а Бурков все еще продолжал созерцать панораму озера, его берегов.

В это время один из поплавков начал слегка вздрагивать. Еще секунда-две, и он скрылся под водой. Я вскинул удилище: на конце лески извивался небольшой сазанчик.

— Поздравляю! — радостно пробасил Бурков. — Невелика добыча, да дорого начало.

Незаметно спряталось солнце. Горы очистились от мрачных облаков и теперь четко обозначились фиолетовой полоской на фоне зеленоватого неба. Над горами, подмигивая, горела яркая осенняя звезда.

Клев был неважный. За весь вечер удалось поймать не больше килограмма разной мелочи, в том числе одного карпенка.

При свете фонаря я сварил уху — самую скромную, какую когда-либо приходилось варить на рыбалке.

Гость ел да похваливал.

— Не уха — объедение! — говорил он. — Не то, что сваренная дома, на газовой плите. Дымком пахнет. И вкус совсем другой. И красота кругом такая… что ни в сказке сказать, ни пером описать!

Озеро было неузнаваемым. На его черной непроницаемой поверхности отразились гирлянды электрических огней и чуть вздрагивали высокие тусклые звезды.

— Скажите, Иван Иванович, — а много озер в Туркмении? — блаженно развалясь возле костра, спросил Бурков.

— Страна «тысячи озер» — так теперь называют нашу республику, — не без гордости ответил я, сматывая удочки. На лице собеседника изобразилось то ли изумление, то ли недоверие. «Как это, мол, так? Откуда, мол, эти тысячи озер взялись? Ведь Туркмения всегда была страной сухих безбрежных песков и редких оазисов».

— Особенно много озер, — продолжал я деловым тоном, — у истоков канала. Там ежегодно зимует до полумиллиона пернатой дичи. Отличная там рыбалка и охота!

— Эх, побывать бы в тех краях! Но как всегда, черт возьми, не хватает времени, — пожалел Бурков, встал и отряхнул с себя прилипшие к костюму сухие стебли растений.

С озера мы вернулись поздно ночью. Гостя я доставил прямо к подъезду отеля «Ашхабад». Расставаясь, Бурков заверил, что написанный и опубликованный обо мне очерк немедленно пришлет в Ашхабад, и взял у меня домашний адрес.

Но обещания своего не сдержал.

Однако сердиться на Буркова не пришлось: то, что не сделал он, сделали читатели. Заметка, написанная обо мне, под заголовком «30 тысяч поединков» была напечатана во многих газетах страны. На меня обрушился поток читательских писем, и почти в каждом из них была вырезка опубликованной заметки. Надо отдать должное журналисту: заметку он написал сжато, свежо, без вранья и прикрас.

Письма читателей… Вот они — целая стопка. Написанные в доверительном тоне, они раскрывали передо мной судьбы незнакомых людей, разных по возрасту, занятиям, пристрастиям, раскрывали драматизм жизни, участливое отношение ко мне, к моей работе. Читая эти письма, я слышал живой взволнованный голос человека и мог без труда представить его внешность, возраст и даже выражение лица.

Один автор из Киева — человек, вероятно, решительный и очень смелый — написал так:

«Все, что рассказал о вас В. Бурков, меня потрясло. Садитесь немедленно за стол и пишите книгу. И, пока она не напишется, никому не рассказывайте о ваших приключениях. Вы слышите? Никому!»

Хорошее предложение, но ведь для написания книги нужны талант, время, обширные знания. Хорошие книги пишутся годами. В этом, мне кажется, секрет их долгой жизни. Вспомните хотя бы знаменитого Флобера. С каким старанием отделывал он каждую фразу, каждый образ в своих романах «Саламбо» и «Мадам Бовари»! Даже Алексей Максимович Горький, великий Горький, завидовал его терпению, несокрушимой воле и откровенно признавался, что хотел бы писать, как Флобер.

Допустим, и я взялся бы за перо. И что вышло бы из-под него? Какая-нибудь жалкая побрякушка, книжка-поденка. Нет уж, лучше ловить змей. Тут, как говорится, я в своей стихии.

Вот письмо из Сухуми.

«Дорогой Иван Иванович!

Какое-то время назад я прочитал в газете «Советская Абхазия» статью В. Буркова «30 тысяч поединков». Эта статья очень поразила меня. Дело в том, что на свете я больше всех живых существ ненавижу змею. Еще в молодости я уничтожал всех змей, когда мне удавалось это сделать. Я поражаюсь, что вы подвергаете себя смертельной опасности без особой необходимости. (Мне так кажется. А, может быть, и была необходимость). Я понимаю, конечно, что увлечения и страсть имеют большую силу, но в деле ловли змей это все же опасно.

Дорогой Иван!

Вы уже человек не молодой, а я старше вас. Скажите, разве нам не следует дорожить жизнью в таком возрасте? Разве вам не хочется видеть достижения науки и техники и отдыхать в старости спокойно? Дружба со змеями всегда опасна, несмотря на ваш большой опыт в этом деле. Вы не думайте, что я советую бросить ваше любимое занятие. Нет, и еще раз нет! Просто в мою душу закралось какое-то беспокойство о вас.

Если вам не трудно, прошу ответить на следующие вопросы:

Как реагирует ваша семья на проживание в доме со змеями?

Еще долго ли вы думаете продолжать ловить змей?

Из ваших увлечений я выбираю только ловлю рыбы. Я думаю, нам не будет скучно посидеть рядом и ловить рыбу день и ночь. Это куда лучше, чем подвергать себя опасности ловить змей.

Вот и все. Прилагаю при этом вырезку из газеты со статьей Буркова, которая заставила меня написать это письмо».

К сожалению, не все письма были такими безоблачно-веселыми.

Узнав из заметки В. Буркова о целебных свойствах змеиного яда, один житель Кустаная обратился ко мне с просьбой выслать ему «кусочек яда, чтобы полечить свою старуху от гипертонии». Ни много, ни мало — кусочек яда! А ведь таким «кусочком» можно отправить к прадедам по меньшей мере сотню людей.

Грустно было читать это письмо. Грустно от сознания своего бессилия помочь человеку в его несчастье.

И в заключение еще одно письмо — из Риги.

«Вам пишут Савичев Евгений и мой друг Улдис Калнинь. Мне от роду 23 года, ему 25 лет.

Теперь, когда мы представились, разрешите объяснить, почему мы вас беспокоим. Дело в том, что как-то в газете «Советская Латвия» мы прочли статью о вашей работе со змеями. Мы очень большие любители природы, животных, птиц и даже пресмыкающихся. Вообще, у нас с Улдисом одинаковые взгляды на жизнь и стремления. Поэтому я расскажу немного о себе одном.

Я с малых лет мечтал стать зоологом… Но… по иронии судьбы оказался (как и мой друг) всего лишь в заключении. Не подумайте, пожалуйста, что мы действительно закоренелые преступники. Просто — нелепая случайность. Оба очень жалеем о случившемся, но увы! Как говорится, после драки кулаками не машут.

Конец нашей мере наказания наступит в первых числах июля месяца. Оба мы не женаты, ничем не связаны и тогда можем податься на-все четыре стороны. Посылая вам это письмо, мы просим ответить на некоторые интересующие нас вопросы. Есть ли вообще такая работа, чтобы ловить змей и получать за это зарплату? Или это дело просто любительское? Существуют ли зоологические экспедиции, куда бы требовались рабочие? По освобождении мы твердо решили посвятить себя подобного рода работе.

Здесь, у нас в Латвии, водятся из пресмыкающихся только ужи и гадюки… Не только их ловлей, но и вообще ими никто не интересуется.

А нам хотелось бы быть ловцами. Но куда мы ни обращались, у кого ни спрашивали — никто нам ничего толком не ответил.

Может, вы нам поможете?»

Своевременно откликнуться на это письмо я не смог. Даже не припомню, как собственно, это вышло. Вероятнее всего потому, что был где-нибудь в отъезде, в экспедиции.

И вспомнил я о письме рижан лишь однажды, когда ко мне на работу явился молодой, очень симпатичный, очень высокий светловолосый парень.

— Меня зовут Улдис Калнинь, — смущенно улыбаясь, сказал парень. — Мы писали вам с моим другом, но ответа так и не дождались. И вот я приехал сам. На разведку.

Парню надо было как-то помочь. Но как? В Ашхабаде я устроить его не мог. Тогда я сел и написал рекомендательное письмо в Ташкент, к профессору Лобанову, в котором просил помочь Улдису устроиться в отряд по отлову змей.

Как сложилась дальнейшая судьба Улдиса и его друга, я не знаю.

ДИКИЕ УТКИ

Незаметно подкралась старость. Стало пошаливать сердце. И судьба забросила меня в подмосковный санаторий «Переделкино».

На следующий день по приезде меня вызвала врач, молодая миловидная женщина в пышной укладке золотистых волос. Послушав сердце, вынесла такой приговор:

— Болезнь у вас самая обычная, ишемия.

— Да, — печально согласился я, — ишемия. Но теперь-то, я надеюсь, вы вылечите меня?

Врач ласково улыбнулась и посмотрела на меня, как на ребенка, который сказал невероятную глупость.

— Кто вам сказал, что мы излечиваем здесь болезни сердца?

— Но ведь — это кардиологический санаторий?! — ответил я вопросом на вопрос.

— Все верно, — все также приветливо улыбаясь, согласилась врач. — Но болезнь сердца мы здесь не лечим. В крайнем случае, могу назначить вам уколы. Однако вам и так их сделали изрядно. Лучше повремените.

— Итак, значит, никакого лечения? — не унимался я, все еще не веря врачу.

— Никакого! — решительно заявила она.

— Значит, я ехал сюда напрасно?

— Ну, нет. Это не совсем так! — возразила добрая блондинка, вынимая из футляра аппарат, чтобы измерить у меня давление. Измерила. Уложила его обратно в футляр и сказала:

— У нас прекрасный парк. Целебный воздух. Вот это и будет для вас единственным и главным лечением. Больше гуляйте в лесу, на воздухе, и вам — я уверена — будет легче. Вот увидите…

Совет врача мне понравился, однако настроение все еще было подавленным. Это не ускользнуло от внимания доктора и она, чтобы как-то ободрить меня, произнесла:

— Не печальтесь, голубчик. Вашего сердца хватит еще лет на сорок. Главное — воздух. Будьте почаще на природе.

Целыми днями, исключая время на еду и отдых, бродил я теперь по лесу, изучил здесь все тропинки, поляны, травы и цветы. Лето было в самом разгаре. На солнечных полянах ярко пестрели цветы: разные кашки, сине-желтые иван-да-марья, белый и розовый клевер, нежными чистыми каплями крови кое-где проступала лесная герань, пучки желтых душистых цветов — таблеток услужливо предлагала пижма. Гордо вскинув метелки розовых цветов, отдельными куртинами по краям полян стоял иван-чай. А там, где было сыро, росла таволга. От ее мелких белых цветов исходил сладкий дурманящий аромат.

Особенно мне понравился молодой березняк, перед которым расстилалась светлая поляна. Этот пейзаж напомнил мне знаменитые полотна Куинджи, Левитана, Шишкина и других художников, воспевавших природу средней полосы России.

Я заходил в березняк и подолгу оставался в нем. Чуть горьковато пахла нагретая солнцем листва. Здесь было светло и дышалось так легко, что я почувствовал, как прибавляются во мне силы, тает моя печаль, моя болезнь.

Но вот на солнце набегало облако, свет в березняке слегка угасал, словно кто-то выключал большую яркую люстру. Проходило некоторое время, облако куда-то улетало и стволы берез снова вспыхивали ослепительным светом.

Певчих птиц в березняке, как я заметил, было больше, чем в других местах леса. Их непостижимо чистые голоса звучали, как в огромном храме, торжественно и звонко. Это трогало и волновало.

Бывал я и в местах сумрачных, заросших темными, косматыми елями. Их острые, как пики, вершины были красными от множества продолговатых шишек. Погруженные в вечную дремоту, ели стояли не шелохнувшись. Веяло от них таинственным покоем, волшебной сказкой, седой стариной.

Постоянно приманивали к себе и сосновые боры. Протяжный шум стройных сосен напоминал отдаленный шум морского прибоя. Их стволы в золотисто-красной чешуе, раскачиваясь под ветром, мотали в далекой синеве жидкими хвойными метелками. Я смотрел вверх, следил за их движением, и у меня слегка кружилась голова.

Перед главным трехэтажным корпусом санатория была разбита огромная клумба, на ней пышно цвели розово-красные и бордовые пионы. Они напоминали розы. Но несмотря на свою пышность и яркость, уступали розам в красоте. В них, казалось, не было живости, души, теплоты. А ведь роза — это застывший вихрь прихотливо изогнутых лепестков. Это само изящество, музыка, волшебство.

Отдыхавшие в санатории остряки, скучая от безделья, дали прозвища всем обитателям главного корпуса. Так, людей пожилых, живших на первом этаже ж передвигавшихся, как правило, с палочкой, они окрестили «хоккеистами».

Второй этаж занимали в основном люди молодые, перенесшие по одной, а то и по две сложнейшие операции на сердце, когда человек находился на грани жизни и смерти. Их называли: «доживем до понедельника». Однако, как мне кажется, более оптимистично были названы обитатели третьего этажа: «у этих еще не все потеряно». Этим названием я даже слегка гордился и много добрых надежд возлагал на свое будущее.

Вскоре по приезде в санаторий я познакомился и с любопытной историей самого Переделкина, которую нам, находившимся на излечении больным, поведал местный гид. Собственно, он ответил на главный вопрос: почему той местности, где мы жили, дано такое странное название.

Из его рассказов мы узнали, что на эту живописную местность с ее прекрасными лесами, перелесками, родниковыми речками, озерами и лугами долго и настойчиво претендовал киевский митрополит Киприян, по происхождению болгарин. Против его притязаний решительно выступал московский князь Дмитрий. Донской. Эта тяжба длилась до самой смерти князя. Только после этого Переделкино было отдано во владение Киприяна.

Когда же на престол взошел Иван Грозный, он прогнал наследников митрополита и подарил Переделкино своему родственнику боярину Колычеву. Боярин построил здесь семейную церковь, которая своими разноцветными куполами-маковками напоминает знаменитый собор Василия Блаженного. Думается, сделано это с тем умыслом, чтобы каким-то образом польстить своему венценосному родственнику.

Каждый, кто получал во владение Переделкино, прежде всего браковал ее центральную усадьбу и перестраивал ее на свой лад. Отсюда и название местности: Переделкино.

В наше время на территории санатория жили семьи испанских эмигрантов — мужественных борцов с кровавым режимом Франко. А в годы войны с фашистскими захватчиками здесь был открыт госпиталь для военных летчиков. Потом — на базе госпиталя — кардиологический санаторий.

Выполняя предписание врача, я избрал для прогулок асфальтовую дорогу, которая вела через весь парк и доходила до железнодорожной станции, где густой стеной росли липы, а под ними — чудовищных размеров лопухи.

Мне нравился этот маршрут.

Когда парк кончался, дорога слева огибала небольшое чистое озерцо, на берегах которого, в немом ожидании сидели любители рыбной ловли, грелись на солнце купальщики. Справа и слева высились белые корпуса жилых домов. А дальше, за озером, вплоть до самой станции, под уклон, расстилалось картофельное поле. Каждая моя прогулка по этому пути обогащала меня каким-нибудь новым неожиданным впечатлением, встречей с людьми. Только, кажется, раз я изменил своему маршруту: свернул в сторону и, обогнув церковь бояр Колычевых, побывал на кладбище, где похоронены писатели Корней Чуковский, Борис Пастернак, Семен Нариньяни и ветераны коммунистической партии.

Однажды, выйдя из парка, я взглянул на небо и увидел цепочку серебристых облаков. Мне показались они такими знакомыми, как будто я видел их уже не раз. И память тут же подсказала трогательные строки Лермонтова:

В другой раз, когда солнце клонилось к западу, из камышей, что росли вдоль западного берега, на середину озерка выплыли две стайки утят во главе взрослых уток. В это же время на берег из воды вышел мужчина средних лет. Он вытерся полотенцем и, мелко дрожа, начал одеваться.

— Скажите, пожалуйста, — обратился я к нему, — что это за утки тут плавают?

— Дикие. Чирок-свистунок, — не попадая зуб на зуб, ответил мужчина.

Когда утки подплыли ближе, я убедился, что это действительно чирки, самая мелкая из речных уток. Обитают они в небольших внутренних водоемах самых разных ландшафтов: от тундры до южных пустынь. Часто встречаются и на водохранилищах Туркмении во время весенних и осенних перелетов. А гнездится чирок по зарастающим озерам, тихим рекам, старицам, прудам и болотам. Гнездо свое он устраивает под защитой кустов, валежника или густой травы. В мае откладывает до восьми-двенадцати белых слегка охристых яиц.

— Получается довольно странно, — снова обратился я к незнакомому собеседнику, — утка дикая, а человека совсем не боится.

— Так ведь она же с понятием! — весело отозвался мужчина. — Она видит, что ее не трогают. Зачем же ей бояться? Смысла нет. А мы не только их не обижаем, но и подкармливаем.

К этому времени к берегу озера откуда-то подошли человек десять взрослых и подростков. В руках у каждого было по куску мягкого хлеба. Раскрошив его, они бросали хлеб на середину озера, утки мчались то в одну, то в другую сторону, торопливо вылавливали крошки и проглатывали их.

Мужчина оделся, но с озера не уходил.

— К сожалению, люди у нас еще не все сознательные, — сказал он сердито. — Иной едва завидит какую дичь, тут же хватается за ружье и давай палить: лишь бы что-нибудь уничтожить.

Был тут у нас недавно такой случай. Слышим: утром кто-то пальнул на озере. Выбежали из дома и — туда. Глядим, Стоит вон там, возле камышей, здоровенный детина А болотных сапогах, весь увешанный сумками и с ружьем наперевес. Сбоку, у ног — рыжая, в белых пятнах, охотничья собака. Она уже и стойку сделала: морду в сторону камышей вытянула, а правую лапу прижала к животу — вот-вот бросится на дичь. Надо же додуматься до того, чтобы охотиться в жилой зоне, где и стрелять-то запрещено!

В камышах жил селезень-подранок. Так этот детина с ружьем добил-таки его. Теперь такая же участь ждала и уток, у которых было по восемь маленьких утят. Но уток он убить не успел, мы не допустили. Тогда же с тем охотником был у нас откровенный «мужской» разговор. Да и собаке его досталось, как следует. Думаю, что после такого «разговора» про охоту он долго не вспомнит.

Теперь я часто стал бывать на утином озерке и подолгу наблюдал за чирками.

Недалеко от берега — метрах в двух от него — находился крохотный островок, на середине которого росла одинокая тонкая березка. На островке любила отдыхать одна из уток. Она ложилась на траву, подбирая под свои крылья всех восьмерых утят, и грелась на солнце. Ей, видимо, было так хорошо, что порою она закрывала глаза.

Но вот однажды на озерцо пришел мальчик лет двенадцати с длинной кривоногой таксой. Вытянув морду в сторону островка, такса покрутила носом, втягивая воздух. Она почуяла запах дичи, и в ней проснулся охотничий азарт. Она до половины вошла в воду, чтобы прыгнуть на островок. Утка заметила опасность, приподнялась и стала смотреть на людей, стоявших на берегу. Своим испуганным видом она как бы просила защиты у них: «Неужели, мол, дадите погибнуть мне и моим детям?»

Мальчик понял немую просьбу птицы и крикнул на собаку:

— Найда! Назад!

Такса, виновато виляя хвостом, выбралась на берег.

…Близилась осень. Первым осенним золотом вспыхнула круглая листва берез. Замолкли птицы. На вечерней и утренней заре над озерком заклубились туманы.

Последний раз я видел чирков перед отъездом в Ашхабад.

К этому времени утята заметно подросли и были почти как взрослые. Как-то придя на озерко, я увидел, как обе утки во главе своих выводков быстро скользили по темной водной глади. И вдруг, взмахнув крыльями, они в один миг оторвались от воды и тесной кучей, низко понеслись вдоль берега. Один круг, второй, третий, четвертый. Потом чирки разом, словно по команде, спустились на воду. Я думал, что они, устав после полета, будут отдыхать. А они начали бешено метаться и нырять, словно за ними гонялся какой-то злой кровожадный хищник. Вода долго вскипала под ними. Наконец, когда чирки угомонились, я понял, какая сила и страсть к полету заложены в этой в общем-то небольшой птице, что это была тренировка, проверка на прочность перед дальним тысячекилометровым перелетом на юг, может, на тихие заводи Мургаба, Амударьи или на многочисленные озера в зоне Каракумского канала.

С той поры прошло лет восемь.

И вот я снова, теперь уже по чистой случайности, на переделкинском озерке. Мне очень хотелось узнать: по-прежнему ли живут там дикие утки или уже перевелись?

И то, что я увидел, было изумительно! Уток на озере развелось столько, что их сосчитать было трудно. Штук, наверно, сто. Целая утиная ферма!…

Один — особенно храбрый чирок — выбрался на берег и, переваливаясь с боку на бок, близко подошел ко мне. Он повернул голову и одним глазом уставился на меня, словно спрашивал: «Ну, а ты чем можешь угостить? Принес что-нибудь?»

У меня, к сожалению, ничего с собой не было. Убедившись в этом, утка направилась к рыбаку.

Я долго стоял на берегу и одна мысль не покидала меня: как чутко и быстро отзывается природа на заботу человека, на тепло и доброту его большого сердца.

ЗВЕЗДЫ НАД КАНАЛОМ

Прошло, наверно, года три, как я не виделся с профессором Лобановым. Но вспоминал о нем часто. В памяти вставали наши путешествия, опасная охота, и я все острее чувствовал, что мне не хватает именно такого друга, как он, Олег Павлович.

Я долго ему не писал. Ну, что писать о мелочах? О них я мог бы рассказать при встрече, на которую я все еще не терял надежды. Длительное молчание профессора я извинял его отвращением к эпистолярному жанру и постоянной занятостью, в которую, как я полагал, ввергли моего друга высокие ученые звания и солидная должность директора института.

Изредка о Лобанове мы говорили с женой. Поговорим — этим и ограничимся. Чаще всего так было вечерами, за чаепитием.

— Странно… Что же с Олегом? Не пишет и сам носа не кажет, — сказал я как-то жене, расхаживая по комнате. — Уж не случилась ли беда какая?

— Да ведь и ты хорош! Много ли сам-то ему написал? — разливая чай, с укоризной взглянула на меня жена. — Садись, пожалуйста, не маячь.

Жена, как всегда, права. С ней особенно не поспоришь.

— Все верно, — согласился я, — и все же странно: сколько лет дружили, сколько дорог исходили… Неужели забыл?

— Ничего вечного нет, — вздохнула жена. — Все кончается: лес и море, дружба и любовь. Раньше вы были молоды, а теперь… — но она не успела закончить фразы, как в дверь кто-то постучал. Открываю… Олег Павлович! Его ковыльно-светлые волосы заметно поредели. Резче проступили морщины на грубоватом, слегка округлившемся лице. Но улыбка, синие озера глаз были прежними, «лобановскими».

— Не ждали? — бросил он с порога. — Вижу, что не ждали. Ну, здравствуйте! Сколько лет, сколько зим!.. — и комната наполнилась звучным голосом Олега, блеском его глаз, веселым заразительным смехом.

— И ждали, и даже ругали, что так долго не кажешь носа, — сказал я Олегу, обрадованный его приездом. — Ну, присаживайся. Будем чай пить!

— Чай, говоришь? — произнес Олег. — Да ведь чай — это не наше казацкое питье! Помнишь, кто сказал?

— Фраза: «чай не наше казацкое питье», — ответил я Лобанову, — принадлежит Емельяну Ивановичу Пугачеву. Но… по случаю твоего приезда мы можем позволить чего-нибудь крепкого.

Услышав об этом, Олег взмолился:

— Ради бога не надо! Я пошутил! У меня печень болит, сердце и прочая требуха.

Бесшумно отхлебывая чай из блюдечка, Олег Павлович поведал о житье-бытье, горько сетуя на свою судьбу. До научной работы руки не доходят: слишком командировок много — то на съезд, то на конференцию, то на симпозиум, то на консультацию, то на защиту диссертации.

Вот и в Ашхабад он приехал как оппонент, чтобы выступить на защите одной диссертации. Потом — домой, в Ташкент, а там, глядишь, еще куда-нибудь… Так и жизнь проходит. Да что там «проходит»… Прошла уже!..

— Теперь и на природе — и то не помню, когда был. Забыл уже, как пахнут травы, лес, вода, цветы, — печально говорил Олег.

Мы помолчали. «Да… жаль Олега: не жизнь у него, а каторга, — подумал я. — Лишиться возможности бывать на природе такому, как Лобанов, — это ли не наказанье?»

— И когда я сказал: «чай не наше казацкое питье», я почему-то подумал совсем о другом, — снова повеселев, заговорил Олег. — «Эх, Ваня, — хотелось сказать, — дорогой ты мой друг! Хорошо бы вспомнить молодые годы, выехать куда-нибудь на рыбалку, на свежий воздух, да похлебать наваристой ушицы!»

Олег обнял меня за плечи и ласково посмотрел в глаза.

— Послушай, а ты подаешь прекрасную мысль, — воскликнул я. — Тебе когда на защиту?

— В понедельник утром. А что?

— Вот и чудесно! Завтра ведь только пятница. Значит, завтра под вечер мы и сможем махнуть на рыбалку.

Лобанов с радостью принял мое предложение. Но я по опыту знаю: лучше ехать не вдвоем, а втроем или даже вчетвером. Так веселее, будет о чем поговорить, вспомнить и даже поспорить. Поэтому в поездку с нами я пригласил еще одного человека — давнего моего товарища, доктора наук, орнитолога Ораза Сопиева. Вечный непоседа, он каким-то только ему доступным образом умудряется часто выезжать в экспедиции — то в одиночку, то со студентами или же с каким-нибудь ученым из Москвы, Ленинграда — и в то же время руководить кафедрой, читать лекции. Из каждой своей поездки Сопиев, как правило, привозит не столько добытой дичи, сколько свежих и любопытных наблюдений.

С ним никогда не бывает скучно. О том, что я пригласил на рыбалку Ораза, я сообщил Лобанову.

— Сопиев? Доктор наук? Орнитолог? Прости, но о таком я не слыхал.

— А он говорит, что знает тебя.

— Постой-ка, Ваня, постой, — сузив глаза и приложив указательный палец к губам, молвил Олег Павлович. — Я действительно знал одного Сопиева, он был моим студентом, когда я работал в Ашхабаде. Смекалистый был паренек… Неужели это он? И уже доктор, говоришь? Что-то уж слишком быстро…

На следующий день у подъезда моего дома остановился новенький «Москвич», за рулем которого сидел средних лет туркмен. Он вышел из машины и, хлопнув дверцей, направился к нам. Подошел, пожал нам руки. Олег Павлович так и впился в него глазами…

— Вспомнил, — произнес, наконец, Лобанов. — Узнаю. Изменился, правда, но к лучшему.

Сопиев смутился — не ожидал он такого напористого восторга от бывшего доцента, хотя говорил Лобанов искренне, не сгущая красок.

Сопиев и в самом деле был красив. Он был похож на высокого индийца, или скорее, на араба: черные с искрой глаза, ровная смуглость худощавого лица, мужественный, с горбинкой нос. Если бы не ранняя седина, Сопиеву можно было бы дать лет тридцать. Но ему было гораздо больше.

— А вы почти не изменились, — скромно ответил Сопиев. — Разве чуточку располнели.

— Да. Это есть. К старости это, мой друг. К старости, — скороговоркой, смущенно произнес Лобанов.

Мы погрузили в «Москвич» спальные мешки, удочки, ведро, кастрюлю, дрова и, выехав за город, взяли курс на восток. Сразу же за огромным фруктовым садом пригородного колхоза по обеим сторонам шоссе легла пустыня. Справа над нею вздымались синие вершины Копетдага. Над ними, меняя очертания, белело облако. Оно тоже, казалось, неслось вперед, не желая отстать от нашей машины.

Слева на песчаном холме промелькнули растрепанные кусты саксаула, белый станционный поселок, сверкнула линия железной дороги. Доехав до переезда, мы свернули на шоссе, ведущее к Каракумскому каналу, которое оборвалось чуть ли не на самом его берегу. Но мы, проехав немного на восток вдоль канала, остановились в нескольких метрах от воды.

Для рыбалки и отдыха места тут, на мой взгляд, идеальные! Широкая полоса золотого пляжа, ровный берег, плавно спускающийся к воде и с нашей стороны лишь в одном месте слегка заросший камышом. Эту камышовую заросль я сразу облюбовал для себя.

На противоположном берегу камыша было больше. Подступив вплотную к воде, он клонился над ней густой зеленой гривой. Позади этой гривы стояла строгая шеренга канадских тополей, шумевших своей листвой даже в безветрии.

Встреча с каналом волнует.

Орнитолог Ораз Сопиев, стоя на одном месте, то отворачивался от канала и смотрел на юг, на обширную низину, густо заросшую колючкой и бурьяном, то поворачивался на север и устремлял свой взгляд на зеленые кукурузные поля, росшие за каналом. Он внимательно вглядывался в окружающую местность, стараясь «ощупать» ее взглядом, понять, какие птицы поселились тут с той поры, как пришла амударьинская вода. Олег Павлович сел на землю и стал разуваться.

— По такому песочку, братцы, — сказал он, снимая туфли, — по такому песочку грешно ходить обутым. Знаете, о таком пляже, я вам скажу, мечтают короли, принцы и принцессы. Такой он, братцы, девственный и чистый, этот песок!

Разувшись и раздевшись до трусов, Лобанов принялся разбирать рыбацкие снасти.

А я, спустившись к воде, решил осмотреть канал. Солнце, отраженное в нем, ударило по глазам. Я прикрыл ладонью глаза и молча уставился на пролетающий мимо поток. Вот так же, но только в далекой стране, и очень давно, глядел, наверно, на быструю воду древний мудрец, бросивший векам знаменитую фразу о том, что нельзя ступить в один и тот же поток дважды. И это верно также, как нельзя вернуть вчерашний день.

Канал будоражил своим величием. Ведь я стоял чуть ли не на тысячном километре созданной человеком реки.

Неизвестно, сколько бы я размышлял, стоя на берегу, как вдруг до меня донесся голос Ораза:

— Эй, взгляните-ка! Что это там?

Мы подошли с Олегом к Оразу. Он указал рукой на длинный бархан, наметенный вдоль канала. Шагах в десяти от нас бархан круто обрывался. Не сразу мы поняли, чем привлек он внимание Ораза. Но вот, приглядевшись как следует, я увидел, что по острой извилистой верхушке бархана к нам бежит что-то желтое и мохнатое.

Через несколько секунд все стало ясно: к нам приближалась на редкость крупная фаланга. Тень, отброшенная ею, делала фалангу еще более внушительной и грозной, чем она была в действительности.

Но самое удивительное было, пожалуй, в другом: за первой фалангой, на расстоянии нескольких метров, бежало еще точно такое же мохнатое существо. Нас всех занимал вопрос: куда и зачем они так быстра мчатся?

Та фаланга, что была впереди, немного не добежала до нас, свернула направо, к воде. Другая, никуда не сворачивая, прямиком устремилась к нам.

Ораз Сопиев (он тоже разделся и разулся), страшна ненавидевший фаланг, схватил с земли удочку и решил воткнуть ее в примчавшуюся сальпугу, но промахнулся. Фаланга, сообразив, что ее встречают не очень дружелюбно, стрелой метнулась к пятке орнитолога. Ораз подпрыгнул и фаланга не успела ему вцепиться в пятку. Однако неудачный прыжок не обескуражил фалангу. Она решила настичь своего врага, и что было сил пустилась за Сопиевым, который, спасаясь от фаланги, стал бегать по кругу, высоко подкидывая голенастые ноги.

На помощь орнитологу поспешил Лобанов. Вооружившись пустой бутылкой, он несколько раз пытался прихлопнуть фалангу, когда она пробегала мимо нега в погоне за Сопиевым, но каждый раз бил мимо, разбрызгивая песок.

Мне стало жаль отчаянную сальпугу. Чтобы не дать погибнуть ей лютой смертью, я накрыл ее банкой и отнес к машине.

Сопиев был бледен, тяжело дышал. Когда он, наконец, пришел в себя, мы долго смеялись, вспоминая, какого страху нагнала на него рассвирепевшая фаланга.

Потом пошли рыбачить.

Я устроился в камышах. Олег Павлович расположился недалеко от меня на открытом месте, поблизости от него — Ораз Сопиев.

Прямое русло канала хорошо просматривалось в обе стороны. Слева оно сверкало ослепительным блеском падавшего к горизонту осеннего солнца. В воде отражались крутые, с мягкими очертаниями берега. Справа вода была темнее, как бутылочное стекло.

На рыбалку я взял две удочки. Одну с крохотным крючком для ловли всякой мелочи, другую с крючком покрупнее для более солидной рыбы.

Насадив наживку на крючки, я закинул удочки и стал внимательно следить за поплавками, чтобы не пропустить того радостного момента, когда какой-нибудь из них резко начнет вздрагивать, торопливо пуская круги, а потом — раз! — и скроется под водой. Тут не зевай. Вовремя сумей подсечь и вытащить добычу.

Прошло минут двадцать с лишним, но ни один из моих поплавков даже не пошевелился. Проверил крючки — наживка невредима.

Хотя и рано было унывать, а все же задумался:

«В чем дело? Самое время клева, а его нет. Может, вообще рыбы нет в канале?» Но ведь я сам недавно читал в газете о том, какие богатые уловы сазана, хромули, усача берут рыбаки Хауз-Хана, Часкака и других озер Келифского Узбоя. Должна быть рыба и в самом канале.

Сменив наживку, я поплевал на нее, как это делал когда-то в детстве, и снова закинул леску.

Долго я ждал клева.

И вдруг вижу, как Олег Лобанов, вскинув удилище, вырывает из воды трепещущего усача. Снимая его с крючка, профессор нежно приговаривает:

— Ну, погоди, ну, не бунтуй. Дай-ка, милок, я тебя разнуздаю. Вот так… Ну, а теперь ступай, отдохни.

Мне слышно, как рыба с плеском падает в ведро и начинает в нем суматошно метаться. Меня берет зависть, я напрягаю волю, мысленно заставляя себя не нервничать, не злиться.

Вскоре Олег выудил небольшого сазана, а за ним — еще одного. Ему везет, а у меня по-прежнему нет клева. Рыбалка, которую я так люблю, начинает терять для меня интерес. Я взглянул налево: солнце низко повисло над каналом. Значит, до заката осталось не больше часа. Это почти лишало меня надежды на удачу. Словно в подтверждение того, что скоро наступит вечер, на канадские тополя, охваченные пожаром заката, начали слетаться и устраиваться на ночлег чернозобые дрозды, индийские и черногрудые воробьи.

Одна за другой опустились в камыши стаи скворцов.

Прислушиваясь к возне и гомону засыпающих птиц, я изредка взглядываю на поплавки. В это время, сухо потрескивая крыльями, откуда-то прилетела стрекоза. Она осторожно села на камышинку, стоявшую рядом с моим коленом. Я воспринял это как добрый знак. Стрекоза посидела на перистом листе камышинки, посверкала на солнце синими, прозрачно-слюдяными крыльями, вспорхнула и куда-то полетела над золотистой гладью канала.

Проводив взглядом стрекозу, я вынул удочки, чтобы проверить наживку: на маленьком крючке, не шевелясь, висела мертвая рыбешка не больше указательного пальца. Вот тебе и «добрый знак»! Когда и как она зацепилась, я даже не заметил. Для меня, опытного рыболова, такая «добыча» была равносильна оплеухе.

Я снял с крючка несчастную рыбешку, и хотел было ее выбросить в канал, но в последнюю секунду раздумал.

На второй удочке крючок был совершенно гол. Кто-то очень ловко и осторожно его «раздел».

Разрезав пойманную рыбешку пополам, я насадил половину на большой крючок, а на маленький — червяка.

Закинул лески и приготовился ждать.

Не прошло и пяти минут, как поплавок удочки с большим крючком плавно погрузился в воду. Мне показалось, что он просто потоплен течением. Такое бывает часто, когда закинешь леску слишком далеко от берега.

Через несколько секунд поплавок всплыл, слегка покачался и снова начал погружаться, хорошо видный сквозь небольшой слой воды. Потом медленно поплыл против течения. Я взялся за удилище, чтобы ближе к берегу подтянуть леску. Приподнял удилище, и в тот же миг леска натянулась, как струна. Мне почудилось, что мой крючок зацепился за что-то на дне канала и теперь его вряд ли отцепишь. Как на грех я не взял запасного!..

Пока я так размышлял, леску мою отпустило, и поплавок снова всплыл. Потом резко, как при хорошем клеве, погрузился в воду, и так рвануло удилище, что я с верхнего уступа упал на нижний. Ноги мои оказались в воде. Только теперь до меня дошло, что попалось что-то крупное.

— Олег! — крикнул я не своим голосом, — на помощь!

— Бегу! Держись! — отозвался Лобанов, продираясь сквозь камыш. Он взялся за леску и стал осторожно выбирать ее из воды. В это время недалеко от берега вскинулся кверху высокий пенистый бурун.

— Ух, дьявол! Силен! — воскликнул Олег, отпустив леску. — Только бы крючок не сорвал… А там уж не уйдет!

С большой осторожностью мы вытащили нашу добычу. Это был килограммов на семь соменок. Еще немного, и он сорвался бы. Из губы соменка мы без труда извлекли разогнувшийся крючок.

Друзья поздравили меня с большим успехом. Их улов был гораздо скромнее: небольшие сазанчики, усачи, маринки.

Стало смеркаться, и мы решили, что пора приступать к приготовлению ухи.

Олег Лобанов и Ораз Сопиев взяли на себя потрошение рыбы, а я занялся костром. Разжигая костер, я случайно обратил внимание на легкую тень, мелькнувшую на шоссе, над которым возвышалась береговая насыпь. Продвинувшись на метр-два к берегу канала, тень остановилась.

«Наверно, кошка или собака, — подумал я. — Шакал вряд ли придет».

Об увиденном я сказал друзьям.

— Держу пари, что это не кошка и не собака, — негромко произнес Ораз.

— А кто же? Может, волк? — спросил Лобанов. — Жаль, ружья нет, а то бы пугнул.

— И не волк, — спокойно возразил Ораз. — Однако не будем гадать, лучше помолчим и посмотрим, что будет делать дальше этот загадочный зверь.

После короткой остановки «загадочный зверь» двинулся к берегу, покрутился там, опустив голову. Потом в несколько прыжков взобрался на самый верх песчаной насыпи и оттуда, словно с наблюдательного пункта, уставился на нас. На желто-зеленом фоне догорающего заката мы увидели четкий силуэт зверя и песчаного гребня, на котором он сидел. У зверя был пушистый хвост, острая мордочка и небольшие стоячие уши.

Это была лиса-караганка. Со скучающим видом она взирала на нас, как бы говоря: «Эх, братцы, и надоели же вы мне! Убирались бы отсюда поскорее»…

— Вот видите, — сказал Олег Павлович, усердно занимаясь чисткой рыбы, — что означает вода в пустыне. Все тянутся к ней: человек, зверь, птицы, деревья, трава. Вот и эта Патрикеевна примчалась не иначе, как утолить жажду после сытного ужина.

— А по-моему, наоборот, — ответил Сопиев, — пришла поесть. Причем, я уверен, что это не первый ее визит на берег канала. Здесь бывают люди и оставляют часть своих съестных припасов: колбасу, хлеб, мясо, консервы. Приходит эта лисица и поедает остатки людского пиршества. Вот и сейчас она ждет не дождется, когда мы отсюда уедем.

— Стало, быть, опыт у нее есть? — произнес Олег, разрезая рыбу.

— Безусловно!

— Н-да… В двадцатом веке и зверь какой-то другой пошел, более общительный что ли? — пробасил Лобанов. — Не то что раньше. Раньше эту Патрикеевну днем с огнем не нашел бы. А теперь…

— Если захочешь есть, поневоле будешь общительным, — в тон Олегу ответил Сопиев.

Вечерний сумрак сгущался все больше. Песчаный гребень и сидевшая на нем лиса-караганка незаметно исчезли, словно растворились в ночной темноте. Сквозь черноту неба пробились звезды невиданной яркости и чистоты. Их отражения расплывчатыми пятнами дрожали на темной, бесшумно скользившей воде. Изредка тишину нарушал резкий всплеск разыгравшейся рыбы да откуда-то издалека доносился ленивый собачий лай.

Когда костер разгорелся, мы поставили на него треногу, на треногу — кастрюлю, а в кастрюлю сложили рыбу, картофель, лук, лавровый лист. Воды налили немного, с таким расчетом, чтобы уха получилась как можно гуще.

Костер потрескивал, постреливал угольками. И было в этой стрельбе и потрескивании что-то древнее, глубоко мирное, располагающее к легкому задумчивому молчанию.

Я думал о том, как много необыкновенного можно увидеть на природе за короткий срок, и сколько отрады это дарит человеку.

А сколько неожиданных встреч и наблюдений у того, кто проводит на природе месяцы, годы!.. В этом отношении вполне счастливым человеком я считал Ораза Сопиева. Он часто ездит по республике, много видит. Приглашая его на рыбалку, я знал, что недавно он вернулся из поездки на правый берег Амударьи. Хорошо бы было послушать его…

Поправив дрова в костре, я сказал:

— Друзья, до ухи еще… минут двадцать. Давайте послушаем за это время «отчет» нашего уважаемого коллеги, доктора наук Ораза Сопиева о его экспедиции на правый берег Амударьи.

— Черт возьми! — перебил меня Лобанов, — ты так пышно говоришь, как будто нас не трое, а по меньшей мере тысяча, и мы не на канале, а где-нибудь в просторном конференц-зале академии наук. Впрочем, я присоединяюсь к данному предложению.

Выжидающим взглядом Олег уставился на Ораза.

— Ну, что ж… Я готов, — глуховатым голосом произнес Ораз. — Да вряд ли мое сообщение будет для вас интересным.

— Скромность украшает человека, но ты, брат, не томи, — настаивал Лобанов. — Иван и я просто задыхаемся от любопытства. Особенно я. Ведь я никогда не был в тех краях.

Облокотившись на спальный мешок, Олег Павлович приготовился слушать. Я последовал его примеру: так же, как и Лобанов, я ни разу не был на правобережье Амударьи и не имел понятия о том, какие там птицы, животные, ландшафт.

Ораз сидел, скрестив ноги, и глядел на пляшущее пламя костра. Вытянутые руки положены на колени. На смуглом, скульптурно-четком лице — отблески огня. Ораз вздохнул, чему-то улыбнулся.

— Не смейтесь, если я скажу, — начал он, — что больше всего в моей поездке мне запомнились облака. Это, конечно, лирика. Я понимаю. Но так было на самом деле.

Это были легкие весенние облака, наполненные нестерпимо-нежным, веселым светом. Они занимали все небо и казались неподвижными. В действительности они быстро летели на север, и по степи, изрытой ветрами, легко скользили широкие, синие тени. Степь напоминала пятнистую шкуру леопарда.

Я шел по дороге пешком. Следом за мной ехал мой «газик». На обочинах густо росли ирисы. Обрамляя желтизну дороги, они двумя голубыми лентами далеко уходили к горизонту.

В лощинах паслись отары овец. Заметив где-нибудь пастуший шалаш, я сворачивал с дороги и шел к чабанам. Чабан всегда рад гостю. Меня тоже встречали приветливо, угощали чаем, каурмой или же хорошим рассказом. В свою очередь я расспрашивал о птицах, о травах, об охоте.

— Мы тоже на птиц охотимся, но чаще без ружья, — сказал мне один пастух за пиалой чая.

— Чем же вы их бьете? Палкой, что ли?

— А мы их не бьем. Капканами ловим, — ответил чабан.

«Вот как! — подумал я. — Интересно. Каких же птицони ловят капканами?»

Чабан, словно угадав мои мысли, ответил сам:

— Капканами мы ловим тогдори.

— Тогдори? — удивился я. — Не ожидал.

Тогдори — это джек-красавчик или джек-вихляй. В степях правобережья Амударьи их оказалось немало. За час пешей ходьбы я встретил рядом с дорогой четырех вихляев. Отправляясь в экспедицию, я получил разрешение на отстрел нескольких красавчиков, но добыл всего одного. Они близко подпускали к себе, словно тот край был краем непуганых птиц. На второго у меня рука не поднялась. Доверчивость птиц и весна обезоруживали меня.

Добытый мною красавчик был буланого цвета. Даже глаза и те были рыжие, под цвет песка. Бока и верх — в тонких темных штрихах. Вдоль шеи — длинные черные перья. Одним словом — красавчик. И вихляем его тоже не зря прозвали. Это я понял из разговора с чабаном.

— Однако тогдори — птица забавная, — сказал мне чабан, — посмотрели бы вы на него во время брачных игр!.. Голову спрячет под крыло и топчется, танцует на одном месте, обо всем на свете забывает, подруге своей понравиться хочет. Любовь! Ничего не скажешь. Мы выслеживаем места, куда приходят тогдори на свои «танцы», и ставим там капканы.

Прощаясь с чабаном, я сорвал выросший рядом с его кошем голубой ирис, понюхал и сказал:

— Вот даже в пустыне растут такие прекрасные цветы.

Но чабана, как я заметил, слова мои ничуть не тронули.

— Да, цветок неплохой, — сухо молвил пастух, — но мы ценим его за то, что это полезный цветок. Корень у него длинный и крепкий. Из него мы делаем веревки, чтобы стреножить верблюдов.

— А эти цветы? Тоже полезные! — осторожно кивнул я на небольшую чистую поляну, заросшую мягкой с темно-зелеными листьями травой. С виду она была такая сочная, такая аппетитная — в пору хоть бери ее и ешь. По траве, словно огоньки, были рассыпаны желтые цветы.

— Это же юзарлык! — воскликнул чабан и посмотрел на меня с таким укором, будто хотел сказать: «Да ты что! А еще ученый»…

— Это же юзарлык, — еще раз повторил чабан. — Овцы его не едят даже с голодухи…

Вот так я был посрамлен и изобличен в невежестве. Как говорится, век живи и век учись…

Потом у того же чабана я узнал, что совершенно бесполезных трав в пустыне нет. Взять, к примеру, хотя бы тот же юзарлык. Раньше из него получали коричневую краску, использовали как лекарство от многих болезней.

— Ты, я вижу, академик в своем деле. Расскажи мне что-нибудь еще о травах, — попросил я пастуха. Поощренный моей похвалой, он скромно улыбнулся, и, глядя на свои тупоносые чарыки, негромко произнес:

— О травах пустыни можно говорить долго. Не зная их, нельзя быть чабаном. Надо хорошо знать, когда и на какой траве пасти отару. Иначе беда может приключиться.

Пастух поднял свой посох и начал, указывая на травы, водить им по широкой лощине.

— Вот тут, — рассказывал он, — растет пустынный пырей — арпаган, рядом — полынь. А там вон перекати-поле, кеткен. А там — илак, тетыр, кертыч, солодка. А слева, вон там, на гребне бархана, — селин. Всех не назовешь.

Я попрощался с чабаном и снова вышел на дорогу.

Охота моя в тот день была неудачной. Да я и рад был этому. Величие пустыни, весна очаровывали взгляд, гасили охотничий пыл. Помнится, в тот день, кроме красавчика, я подстрелил еще каменку-плясунью, небольшую птичку, живущую в норах. Несмотря на летний зной или зимний холод, в норе ей неплохо: свой микроклимат. И одного сорокопута добыл. Сорокопут — задиристая птица. У него крепкий клюв и смелый характер.

С этими трофеями я и вернулся в совхоз «Талимарджан», где в качестве гостя жил в доме своего давнего друга.

Ораз точно уложился в свой регламент. К этому времени поспела уха. Ораз поднялся, сходил к машине и вернулся с бутылкой в руке.

— Что это у тебя? — осведомился Лобанов. — Нарзан? Лимонад?

— Коньяк, — присаживаясь к костру, ответил Ораз. На лице Олега Павловича изобразилась такая гримаса, будто у него сразу заболели все зубы.

В чашки мы разлили уху, в стаканы — коньяк. После долгих уговоров Олег согласился все же выпить с нами всего одну «грамульку» ради нашей встречи.

Мы сдвинули стаканы, выпили и молча приступили к ужину. Олег Павлович шумно хлебал уху, смешно стонал от удовольствия и несколько раз просил добавки.

После ужина мы уложили в ряд спальные мешки и повалились на них недалеко от костра.

Поговорив с полчаса, уснули.

…Мне снился Киев, моя молодость, мой первый отъезд в Туркмению. Словно наяву, в солнечном озарении, я видел Киевский вокзал и перрон, заполненный людьми.

Я стоял на краю тамбура и не сводил глаз с Фаины, подруги моей давно промелькнувшей юности. Как и тогда, все в ней было восхитительно: глаза, лицо, брови. Отливая золотом, лежали на плечах, вьющиеся волосы.

Поезд тронулся, и сердце мое сжалось от тоски. Фаина двинулась по перрону, грустно улыбаясь. Теперь я знал: мы никогда не встретимся. Никогда!

Поезд набирал скорость. Фаина начала отставать. И вот она исчезла из виду. Уцепившись за поручни вагона, я стал кричать:

— Фаина, не уходи! Не покидай меня, Фаина!

— Не покидай, Фаина!..

Громыхая, вагон летел по рельсам. И вдруг я почувствовал, что кто-то схватил меня сзади за плечи и начал трясти. Я повернул голову и… проснулся. Над собою я увидел заспанное лицо Олега. Было хмурое утро. Шумели тополя.

— Ты что так кричал? — спросил Олег. — Что-нибудь приснилось?..

Я не ответил, поднялся и, отвернувшись, вытер слезы.

Было прохладно. Дул северный ветер. К берегу с шумом неслись небольшие волны. О рыбалке и думать было нечего.

Мы постояли немного на берегу, сложили вещи и сели в машину.

Примечания

1

Разумеется, тут многое зависит от времени года, места укуса, состояния человека и самой змеи в момент укуса.

(обратно)

2

Имеется в виду, что описываемые события происходили в 30—40 г.г.

(обратно)

3

Фарсах — 6 км.

(обратно)

4

Г. Пугаченкова. Старый Мерв.

(обратно)

5

Имеется в виду зима 1968—1969 годов.

(обратно)

6

Яшули — уважаемый.

(обратно)

7

Стихи М. Ю. Лермонтова.

(обратно)

8

Орография — отдел физической географии, изучающий рельеф земной поверхности.

(обратно)

9

Ученый Куренцов. Тула. 1978 г.

(обратно)

10

Мазар — кладбище.

(обратно)

Оглавление

СМЕРТЕЛЬНЫЙ БУКЕТ

ФАИНА

МЕРТВОЕ СЕРДЦЕ СРЕДНЕЙ АЗИИ

НЕТ ХУДА БЕЗ ДОБРА

СНОВА — НА ЮГ

ДАР УЛ-АХИРА

КАЗНЬ

ПРОРОЧЕСТВО ОЧКАРИКА

СОСНЫ МОЕГО СОСЕДА

НЕУДАЧНАЯ ОХОТА

СУДЬБА ДИКА

НЕЗНАКОМКА

НЕ ПОВЕЗЛО

ДЕТСКИЕ СЛЕДЫ

ДО ПОСЛЕДНЕЙ МИНУТЫ

ПЕСЧАНЫЙ КРОКОДИЛ

ОПАСНЫЙ ПОДАРОК

ТИГРОВОЕ ПЛАТО

ГОСТЬ ИЗ МОСКВЫ

ДИКИЕ УТКИ

ЗВЕЗДЫ НАД КАНАЛОМ

*** Примечания ***