И они подивились уму и
безумию этого человека.
Сервантес, Остроумно*
изобретательный идальго Дон*
Кихот Ламанчский
ВСТРЕЧА ПЕРВАЯ.
«ЗА КОГО ТЫ ГОЛОСУЕШЬ,
УЧИТЕЛЬ!»
1
Вор, гулявший по Гостиному двору, остановился у
окна ювелирного магазина, наблюдая за курчавым том
ным купцом, который стоял за прилавком, как кукла в
паноптикуме,— самодовольный, бледный, с золотым ме
дальоном в руке, далеко высунувшейся из тугой манжеты:
«Я бы хотел его убить, а лавку ограбить».
Шли, подталкивая друг друга, полотеры и несли ведра
на швабрах,— это были запачканные охрой знамена их
ремесла.
Девицы соскочили с трамвая, хохоча, переглянувшись
с матросом, прыгнувшим вслед за ними в толпу.
Узкоплечий, прямой человек в высокой шляпе проехал
на извозчике, лицемерно улыбаясь, держа на коленях
портфель.
Проститутка бережно вела пьяного за угол, где нищие
стояли на блестящих, грязных камнях.
Архимедов остановился и стукнул палкой о камень.
— За вора, за девиц, за неблагодарный труд полотеров,
за этого лицемера, который проехал, держа на коленях
портфель, за девку отвечаешь ты,— строго сказал он.
Архимедов выглядел очень странным в своем длинном
пальто, в кепочке, в очках, на которых блестели дождевые
капли.
— Ты думаешь, стало быть, что я ведаю администра
тивным отделом Губисполкома?
Силуэт Шпекторова прошел в темном стекле магазина,
перерезанный шторой, рассыпавшийся на отраженья голов
7
и плеч, шагающих отдельно и оставивших далеко за собой
то удлиняющиеся, то укорачивающиеся ноги.
— Я думаю об отставании морали от техники,— сказал
Архимедов,— о том, что личное достоинство...
Смешанный звон голосов и посуды прервал его. Чело
век с лопаткой штукатура вышел из распахнувшейся две
ри. Туманный кадр пивной на мгновенье отразился в оч
ках Архимедова, протянувшиеся к бокалам руки, нервни
чающий у телефона силуэт, остановленный бег полового
с раскачивающимся подносом,— все черты виденья, похо
жего на прерванный сон. Женщина в платочке вышла
вслед за штукатуром из пивной.
— Пойдем домой, Ваня.
Он откашлянулся и плюнул ей в лицо.
— О том, что личное достоинство должно быть су
щественным компонентом социализма,— докончил Архи
медов.— Взгляни!
Он указал на витрину кино: грустное лицо Елизаветы.
Бергнер смотрело из полуоткрытой дверцы автомобиля,
отраженного в накатанном шинами, лоснящемся асфальте.
Огни горели.
Высокий в цилиндре и плаще уходил от нее, не огля
дываясь.
— Этот автомобиль — он решает наш спор о Западе.
Это по нему скучают конструктивисты, открывшие новое
западничество на советском Востоке. Они не понимают,
что, сделанный нашими руками, он станет живым укором
за этого штукатура, который плюнул женщине в лицо.
Шпекторов, прищурясь, рассматривал марку на авто
мобиле Елизаветы Бергнер.
— Машина для кино, «Испана-Суиза»,— сказал он.—
Она бы развалилась на наших дорогах. Мы будем строить
НАМИ.
(Это был Лондон. Лил дождь. Блестели макинтоши.
Вторые актеры шли парами, тесно прижавшись друг к
другу. Очерченный туманом нимб светился вокруг фо
наря.)
— Не берусь рассудить тебя с конструктивистами. Но
я согласен с ними, что Запад для нас — это ящик с ин
струментами, без которых нельзя построить даже доща
тый сарай, не только социализм. Ты говоришь...
— Я говорю об иллюзиях,— сказал Архимедов.— Ящик
с инструментами — этого мало для того, чтобы начать но
вую эру. В пятнадцатом веке ни одна мастерская не могла
8
принять подмастерья раньше, чем он принесет присягу
в том, что будет честно заниматься своим делом согласно
уставу и целям государства. Тогдашние текстильщики
публично сжигали сукна, к которым был подмешан волос.
Мастера, неверно отмеривавшие вино, сбрасывались с
крыш в помойные ямы. Декрет о трудовой морали — по
пробуй представить себе, что он будет принят на очеред
ной сессии ЦИКа.
Он показал на жактовский щит, висевший на воротах
дома.
— Опиши мне этот щит с вещественной стороны,—
сказал он.
Шпекторов стал на цыпочки, закинув голову, придер
живая фуражку.
— Мастика, краска, дерево и металл.
— Теперь с логической,— предложил Архимедов.
— Винтовка, пропеллер, звезда, шестеренка, лента с
надписью, серп и молот.
— Теперь с телеологической.
— Один из видов пропаганды оборонительной тактики
Союза Советских Социалистических Республик,— не заду
мываясь, отвечал Шпекторов.
Архимедов тер очки о рукав пальто.
— Мне тяжело смотреть на этот щит,— сказал он на
конец.— Он безобразен. Скульптору, который слепил его,
следует вынести общественное порицание. И не только
за то, что оп плохо исполнил свою работу, смешав гербы
ремесла с эмблемами власти, но за то, что он не понимает
связи между личным достоинством и ответственностью за
труд. Ты скажешь — романтика! Я не отменяю этого сло
ва. У него есть свои заслуги. Когда-то русские называли
романом подвешенное на цепях окопанное бревно, кото
рым били по городским укреплениям. Роман был тогда
тараном. Потом он опустился. Он стал книгой. А теперь
пора вернуть ему первоначальное значение. Романтика!
Поверь мне, что это стенобойное орудие еще может при
годиться для борьбы с падением чести, лицемерием, под
лостью и скукой.
Шпекторов стоял, положив руки на перила Лебяжьего
моста. Его тень, падая с перил, колыхалась на рыжей
воде. Рябь несла ее к берегу. Он стоял широкоплечий, спо
койный, с ясным лицом.
Я понял тебя,— сказал он.— Ты хочешь доказать,
чтр, воздействуя на природу, человек воздействует на са
9
мого себя. Но это уже было сказано Марксом. Ты утверж
даешь, что принципы нашего поведения, по сравнению
с ростом производительных сил, изменяются недостаточно
быстро. Если я верно понял тебя, ты утверждаешь, что
отношение к труду и друг к другу улучшается медленнее,
чем растет техника, и тем самым задерживает этот рост.
Иными словами — что мертвый инвентарь социализма рас
тет быстрее живого. Я согласен с тобой. Но и это не ново.
Знаешь ли, кто писал об этом? Ленин!..
— Иллюзии? — Это слово было произнесено, когда,
миновав мост, они шли вдоль Марсова поля.— Я бы согла
сился с тобой, если бы из этой штуки можно было добы
вать хотя бы дубильные вещества, которые до сих пор
приходится ввозить из-за границы...
— Мораль? — Они огибали клуб Электротока. — У меня
нет времени, чтобы задуматься над этим словом. Я занят.
Я строю социализм. Но если бы мне пришлось выбирать
между штанами и твоим пониманием морали, я бы вы
брал штаны. Наша мораль — это мораль сотворения
мира.— Они подошли к дому и поднялись по лестнице.—
И ни штукатуры, плюющие женам в лицо, ни проститут
ки, ни лицемеры...
Он не кончил: дверь распахнулась — высокая женщи
на, черноволосая, с неподвижным лицом, стояла на по
роге.
— Что же мне делать с молоком? — спросила она и
горестно всплеснула руками.— Он больше не хочет сосать.
Он требует мяса.
2
— Дай ему мяса,— сказал Архимедов.
Он поднял с пола погремушку, рогатого льва, и при
нялся оглушительно звенеть над остолбеневшим ребенком.
Комната была грязновата, пол не мыли уже, должно
быть, с полгода. Еще покачиваясь, стояла колыбель, стол
был усеян обрывками бумаги, как мертвыми бабочками;
опи сидели на кровати, на стульях, на полу. Прислонив
шись к стене, стоял в углу мольберт, такой пыльный, что
на нем можно было писать пальцем, да и было намазано
какое-то слово. Рыжая рвань висела на окне вместо зана
вески, а подоконник был весь в разноцветных пятнах и
запятых и, должно быть, заменял палитру. Комната была
бедна и театральна.
10
Шпекторов сел на стул верхом.
— Вот она, твоя романтика,— насмешливо пробормо
тал он.
Архимедов бренчал. Очень серьезный, он прислуши
вался к звону с задумчивостью любящих музыку живот
ных. Капли сохли на его очках. Забыв о ребенке, он брен
чал для самого себя.
— Ты шутишь над историей,— сказал он.— Когда-то
ей удалось простую палку превратить в посох пророков,
а посох — в императорский жезл. Кто знает, быть может,
и эта игрушка будет когда-нибудь символом государствен
ной власти!
Ребенок лежал на столе, розовый, толстый, плешивый.
Он закричал.
— Взгляни, он с тобой не согласен,— сказал Шпек
торов.
— А ты?
— Я? Я думаю, что история — это мы. А мы не нуж
даемся ни в иллюзиях, ни в игрушках.
Эсфирь таскала ребенка по комнате. Ее платье колы
халось в такт с движениями тела.
Спите, куклы, ночь давно
Занавесила окно.
На печи спит Васька-кот,
По селу медведь идет,
Он на липовой ноге,
На березовой клюке.
Смотрит он во все углы
И скрипит «скирлы-скирлы».
— Ты внушаешь ему ложные идеи,— прислушавшись,
сказал Архимедов.
Она продолжала петь, сердито качнув головой, пока
зывая, чтобы он говорил тише.
— Ты внушаешь ему ложные идеи,— шепотом повто
рил Архимедов.
Шпекторов, смеясь, взял его под руку.
— Пойдем ко мне, здесь мы мешаем,— сказал он.
Шпекторов жил за стеной, и в его комнате все было
другим, даже пол и стены. Она была узкая, светлая, с вы
соким белым бордюром, переходящим в меловую высоту
потолка.
На одной стене висела длинная турецкая трубка, на
другой изогнутый нож с арабским «Нет бога, кроме
бога» вдоль желобчатого лезвия, а под ножом — старин11
пый охотпичий рог, оправленный в кудрявое серебро
персов.
Все это было вывезено из Туркменистана, на память
о гражданской войне. Желтой, как масло, шторой было
задернуто окно, и стоял низкий ковровый диван, а на
письменном столе все было разложено аккуратно, удобно.
Идея отрицания случайности — вот чем был проникнут
этот письменный стол. Это было жилище человека само
уверенного, честолюбивого, уважающего себя. И длинно
ногого — маленький не согласился бы на бордюр.
Шпекторов повернул выключатель.
— Я понял наконец, почему мы не можем сговорить
ся,— сказал он.— Тезис личной судьбы — вот что ты не
хочешь учесть в своих рассуждениях. На протяжении всех
культур — греческой, египетской, европейской — он казал
ся вынесепным за скобки, свободньш от законов истории.
Мы тратим все силы, чтобы ввести его в эти скобки. Ро
мантика? Выражаясь твоим языком, это псевдоним фан
фар, о которых мечтают маленькие Бонапарты! Смотри,
ты поскользнешься на этой мысли! Я был бы рад, если бы
мне удалось заставить тебя...
Шпекторов открыл окно: толстый, похожий на медведя
человек с зонтиком и в калошах ходил по двору.
За стеной Эсфирь шепотом допевала песню. Она умолк
ла на миг, потом снова запела:
Он на липовой ноге,
На березовой клюке.
Медведь — тот самый, на липовой ноге,— ходил по дво
ру. Он взволнованно размахивал лапами. Потом нахлобу
чил шляпу и встал посреди двора, закинув морду вверх.
Нет, он был не на липовой ноге; он был с зонтиком и в
калошах.
— Эй, что вам нужно?
Человек вздрогнул.
Он выбросил на землю камешки, которыми собирался
напомнить о себе, и отряхнул руки.
Упрямо мотнув головой, он снова принялся тыкаться
носом из угла в угол.
Всех в охапку заберет,
Всех в берлогу унесет...—
пела Эсфирь.
12
С ребенком на руках она внезапно появилась на по
роге.
— Это ко мне,— сказала она скороговоркой и продол
жала петь: — Это Танькин жених.
Архимедов кивнул головой.
— Кто это Танька? — шепотом спросил у него Шпек
торов.
Мы с ним Таньку увезем,
Увезем ее тайком...—
пела Эсфирь.
Она ушла, качая ребенка, положившего кулачок на ее
лицо.
— Твоя жена, очевидно, задумала вмешаться в уголов
ное дело,— с интересом разглядывая Танькиного жениха,
сказал Шпекторов.
Архимедов равнодушно пожал плечами.
Уложив наконец ребенка, Эсфирь в прозе объяснила
свои намерения.
— Танька — это моя подруга по институту. Они хотят
жениться, а им не дают. От половины восьмого до девяти
ее родители скрываются у родственников от налогов. Мы
нагрянем па квартиру, уложим вещи и увезем ее с собой.
— Это было принято у древлян,— заметил Архимедов.
Она ушла и минуту спустя вернулась, застегивая
пальто.
— А потом я должна явиться к родителям и объявить,
что больше они ее никогда не увидят.
Огромная тень металась по двору. Танькин жених не
находил себе места.
— Ну, что же, поезжай,— серьезно сказал Архимедов.
Она задумчиво поцеловала его.
— Присмотри за Фердипандом.
Архимедов закрыл за ней и вернулся.
— Уничтожение права на машинальное существова
ние,— сказал он и сел на письменный стол,— я согласен
с тобой. С этого стоило бы начать новое летосчисление.
Но как это сделать? Тебе кажется, что для этого нужно
приговорить иллюзии к высшей мере наказания. А я ду
маю, что для этого во всех вузах пужно учредить кафедру
иллюзий.
Шпекторов смотрел в окно: Танькин жених схватил
Эсфирь в охапку и потащил к воротам. Их ждала пролет13
ка. Лошадь цокала копытами о камни. Шпекторов опу
стил штору.
— А, ты возвращаешься к иллюзиям? И не боишься,
что я сейчас скажу о штанах? Знаешь, я начинаю жалеть,
что ты не родился двумя столетиями раньше. Робеспьер
поручил бы тебе организовать процессию в честь верхов
ного существа. Ты проповедовал бы помощь несчастным,
уважение к слабым и борьбу с жестокосердием. Ты хо
дил бы в голубом фраке, с букетом в руках.
Он рассмеялся.
— Фрак и букет! Вот что ты предлагаешь включить
в пяти летний план!
Архимедов встал.
Розовощекий, с льняной головой, он стоял перед ним
так, как будто и точно был облачен в голубой фрак
Робеспьера.
— Я прекращаю этот спор,— сказал он и ушел. И вер
нулся минуту спустя со спящим Фердинандом на руках.
— Прощай. Пора перейти к делу.
Шпекторов заботливо подоткнул одеяльце.
— Куда ты собрался, чудак? — спросил он.—Куда ты
хочешь тащить грудного младенца, которого тебе поручи
ли беречь как зеницу ока?
Одеяльце покрыло Фердинанда с головой. Он сонно
шевелил губами. Архимедов поцеловал его в лоб.
— Бунтовщики определяют картину мира,— сказал
он торжественно,— а против лицемерия, бесчестия, подло
сти и скуки нужно бороться с ребенком на руках. Он по
может мне. Он докажет, что победителями будут наши
дети.
3
Скажи, суровый известняк!
Хлебников
Пекари начинали ночную работу.
Усталые музыканты возвращались домой с инструмен
тами в черных чехлах.
Заблудившиеся трамваи шли не по своим путям.
Три рупора, размещенных в разных местах, три раза
сказали «до свидания» и три раза — «заземлите антенну».
На фондовой бирже это было сказано Кваренги и Росси.
Кваренги сурово молчал, Росси снисходительно улыбался.
14
Белая ночь вошла в социалистический город. Как блед
ный чертеж, едва наметивший осуществление давно заду
манного целого, он был пуст.
За торжественно-хмурым Исаакием встал покатый гра
нитный утес, на котором, вздернув коня на дыбы, Медный
всадник простирал вперед тяжелую зеленую руку.
С набережной Невы на него почтительно смотрел Ар
химедов.
— Взгляни,— сказал он младенцу и осторожно стянул
с его лица одеяло.— Вот человек, который задумался над
твоей судьбой. В споре, который начался с его появле
нием, он был бы на моей стороне.
Недоуменно вскинув брови, младенец спал.
Архимедов покачал его и перешел до.рогу.
— Шкипер,— сказал он.— Распорядитель людей, под
нявший на дыбы Россию. Ветер дует тебе в глаза во вре
мя наших наводнений. Осенью на тебя падает дождь, зи
мой на твоем лице проступает иней. Ты видишь сколь
жение и смену людей, и история ночует рядом с твоим
пьедесталом. Скажи мне, кто из нас прав? За кого ты го
лосуешь, учитель?
Ребенок проснулся от этой речи, произнесенной пол
ным голосом, с уверенностью в немедленном ответе.
— В Риме, чтобы узнать судьбу, раскрывали Сивил
лины книги,— продолжал он,— в Делосе следили за шеле
стом лавра. Я обращаюсь не к оракулу — к единомышлен
нику, который старше и опытнее, чем я! Я знаю, что если
бы камни могли говорить, ты был бы их представителем
в Областном комитете. Скажи мне, кто из нас прав? За
кого ты голосуешь, учитель?
Петр молчал. Неподвижна была его голова с нахмурен
ным лбом, с глазами ящерицы, смело и слепо обращенны
ми на Запад.
ВСТРЕЧА ВТОРАЯ.
ФИЗИКА НРАВОВ
1
С Александром Шпекторовым я дружен еще с гим
назических лет — наши старшие братья были товарищами
по классу.
В город, где я родился и вырос, он приехал девятилет15
ним мальчиком, грустным, с острым носиком, с испуган
ным рыженьким хохолком.
Я, помнится, вел себя покровительственно.
— Вот это аптека,— объяснял я ему,— это просто дом.
Вот там растут деревья, они называются березы. А вот это
газетчик, он продает газеты.
Шпекторов робко слушал.
В ту пору в городе только что проведена была конка,
и я предложил прокатиться на ней с тайной мыслью по
разить воображение провинциала.
Мы сели. С нами был Шпекторов-старший.
Клячонки, дряхлые, на дрожащих ногах, тронулись
под воинственный окрик кучера, который был с ног до
головы завернут в какой-то удивительный, сшитый по
мысли самого губернатора, армяк.
Тронулись,—и Шпекторов облился слезами. Он за
плакал тихонько, но отчаянно, слезы так и прыснули из
глаз, хохолок задрожал.
Я удивился.
— Что с ним?
— Трусишка! Он упасть боится. Петухов боится, гро
зы,—с презрением сказал Шпекторов-старший. —Он один
раз у себя на подушке таракана увидал, так потом целую
неделю спал с мамой. В комнату боялся войти.
Мы не слезли с конки, потому что билеты были уже
взяты до самой бойни и обратно. Но всю дорогу Шпекто
ров плакал, трясся, стучал зубами, и я напрасно хвастал
ся немецкой кирхой, напрасно пугал его ужасами бое
вых столкновений между учениками приготовительного
класса.
Домой я вернулся очень довольный собой.
— В нашем классе такой сопляк и трех бы дней пе
просидел,—сказал я няньке,—у нас, брат, кастетами де
рутся.
Но осенью Шпекторов явился именно в наш класс.
Нагло свистя сквозь выбитый зуб, заложив руки в кар
маны, он прошел между партами, не обращая ни малей
шего внимания на насмешливые вопросы, которыми, по
обычаю, осыпали новичка.
Он выбрал самую последнюю парту, пристанище вто
рогодников и «камчадалов», и, единственный из всего клас
са, не встал, когда вошел учитель. Хмурый, решительный
сидел он во время первого урока и все трогал пальцами
крошечный нос. Хохолок был уже не испуганный, на16
против, хвастливый, и по этому хохолку видно было, что
и сам Шпекторов отчаянный хвастун и забияка.
Таков он и был.
Тихий немец, по фамилии Лютер, учился в нашем
классе. С детства приученный своим отцом говорить полатыни, он был ничем не замечателен, кроме фамилии да
высокого роста.
Едва дождавшись конца урока, Шпекторов пошел к
нему. Он шел медленно и по дороге часто моргал от пре
зрения.
Без всякой причины толкнув немца плечом в живот,
он встал перед ним и задрал голову вверх.
Лютер пренебрежительно посмотрел на него.
Тогда, скосившись, встав на цыпочки, закусив губу,
Шпекторов молча двинул его по шее.
И немец вдруг упал.
Вытянувшись, закостенев, упал он на пол, а Шпекто
ров, маленький, строгий, не спеша прошелся вокруг него,
посвистывая сквозь выбитый зуб.
Это было началом периода буйств.
В гимназии, где учителя, приходя на урок, вычесыва
ли блох на классный журнал, а ученики, свято храня обы
чаи бурсы, травили учителей хлопушками и нюхательным
табаком, он решался на такие шалости, что в конце
концов от него отступились самые отчаянные из камча
далов.
Во втором классе он принес на урок истории револь
вер системы Лефоше и при словах: «Александр же Маке
донский решился идти в долину Ганга» — выстрелил в по
толок. (С историком, почтенным, дебелым, сделался сер
дечный припадок. Кадет по убеждениям, он вообразил,
что выстрел предназначался ему.) Шпекторова не выгна
ли вон. Но три воскресенья он просидел в карцере на хле
бе и воде. Он распевал Мальбрука, вырезал на подокон
нике несложный гимназический лексикон и в конце кон
цов был пойман классным наставником на том, что курил
в печку, и притом не табак, а мох.
Но все это и в сравнение не шло с другими его шало
стями, отчаянными и смешными.
У знаменитого своей скупостью инспектора Лбова он
с двумя товарищами стащил шубу и, продав ее на тол
кучке, накормил и напоил на вырученные деньги город
ских босяков, с которыми был очень дружен.
Учредив в шестом классе сенат, он добился смертного
17
приговора над сыном местного городского головы, кото
рый ходил в гимназию в мундирчике с серебряными га
лунами. Галуны были срезаны, мундирчик содран заодно
со штанами, сын городского головы взят за ноги и брошен
в реку. По счастью, он умел плавать...
2
Так прошел еще год. Шпекторов мрачнел; на уроках
он появлялся все реже. Мы жили на одном дворе, и мне
случалось, отправляясь ранним утром в гимназию, встре
чать Шпекторова возвращающимся домой.
Но была во всем этом одна черта, о которой нельзя
не упомянуть.
— Я изучал себя,-— сказал он мне однажды,— и ре
шил, что подлец. Хочешь, докажу фактически?
— Докажи,— отвечал я с интересом.
— У меня, как ты знаешь, есть мать,— начал Шпекто
ров,— и вот вчера она захворала. Как любящий сын, я не
медленно же продал букинисту историю Платонова за
девяносто копеек и пошел в аптеку. Но тут мне встретил
ся один знакомый индивидуум и предложил сыграть пар
тию на бильярде. Мы играли с часа до семи, и сперва я
выиграл у него около четырех рублей, а потом проиграл
около двух, словом, у меня осталось два рубля семьдесят
пять копеек. А потом мы пошли в «Бристоль», съели там
какие-то телячьи ножки и выпили полбутылки коньяку.
Словом, как сказал апостол Павел, «не подумайте худого,
три подводных камня». Доказал?
— Доказал,— согласился я.
— Ну, вот видишь,— пробормотал Шпекторов,— я же
тебе говорил.
Это было сказано немного грустно, но без малейшего
раскаянья. Он не раскаивался. Он изучал себя с истин
ным хладнокровием естествоиспытателя, отнюдь не теряю
щегося перед непонятными явлениями природы. А так
как он был прирожденный материалист, никогда не ви
девший существенной разницы между человеческим мыш
лением и горением обыкновенной электрической лампы,
он вскоре решил, что изучать себя нельзя, не изучив рань
ше явлений материального мира.
Это произошло, кажется, в шестом классе.
Подражая нашим старшим братьям, мы читали в ту
18
пору Леонида Андреева, и доклады о том, прав ли был
Иуда Искариот и что сделал.бы на его месте докладчик,
выслушивались с глубоким интересом.
И вот однажды вечером, когда мой друг Алька Кууси
нен убеждал нас (с горячностью, далеко не свойственной
его сородичам), что Иуда был, конечно, прав, в комнату
вошел Шпекторов.
— Я за алгеброй, ты обещал,— тихо сказал он хозяину
комнаты.
Тот молча подал книгу.
Шпекторов открыл ее и задумчиво перевернул несколь
ко страниц.
Все молчали, чтение прервалось, когда он вошел.
С некоторой стеснительностью, которой никто из нас
не поверил, он поднял глаза на Альку, ответившего ему
сердитым взглядом.
— Ну, что же ты не читаешь?
Квадратный, с финскими светлыми волосами, с груз
ными повадками кузнеца, Алька захлопнул свою тетрадку
и встал.
— Тебе это не интересно,— грубо сказал он.
Шпекторов опустил глаза, ноздри раздулись.
Он неловко засмеялся и вышел.
В чулане, под лестницей, он засел с этого дня среди
книг, колб, реторт и горелок.
Изобретая знаменитую катушку Румкорфа, он часами
наматывал на нее тонкие шелковые струны, он построил
динамо-машину, и целые сады минералов выросли вокруг
на проволоках, посаженных в высокие банки.
Это была химия, физика, все, что угодно,— и он имел
смелость открыто заявлять, что придает своим занятиям
большую цену, нежели вопросу о предательстве Иуды
Искариота...
Перемена эта была так странна, так сомнительна, что
мы долго не доверяли ей.
Но время шло, а он все сидел да сидел в своей лабора
тории, и уж физик стал прислушиваться к его ответам, да
леко выходившим за скромные границы гимназических
курсов.
Повзрослевший, вежливый, задумчивый, появлялся
Шпекторов в классе, и все уже думать забыли о том, что
это был за отчаянный шалун, лентяй и задира.
Куда там! Его теперь уважали. Он был загадочен, не
понятен.
19
Особенно загадочным казался он епархиалкам, кото
рые все хотели выйти за него замуж. У него был велико
лепный прямой лоб с высокими надбровными дугами, круг
лый, нежный подбородок, а глаза твердые, серые. И ни
чего удивительного не было в том, что девицы бегали
сторожить его после окончания уроков и начинали хохо
тать и толкаться, когда он показывался в дверях. А оп
шел в грязной короткой шинели, в фуражке, надвинутой
на глаза, и тихонько пел низким голосом басовые партии
различных военных маршей.
Не то чтобы он не замечал их или был так уж к ним
равнодушен! Но он не любил — эта черта осталась у него
и по сей день — разом заниматься несколькими делами.
Девицами он интересовался раньше, до физики. А теперь
он интересуется физикой, а до девиц ему и дела нет. И оп
запирался в своем чулане, стараясь не часто вставать со
стула (потому что трудно было встать и не сбросить при
этом с полки бутыль с каким-нибудь вонючим составом),
и сидел там до поздней ночи.
3
И вдруг оп снова преобразился.
Однажды утром — это произошло в седьмом классе,
когда в садах и на реке мы жали руки гимназисткам и
в лодку старались сесть так, чтобы удобнее было цело
ваться,— окно его чуланчика распахнулось.
Шарообразная бутыль, вроде тех, что стоят в аптеках
на окнах, вылетела на двор и со звоном разбилась о камни.
Колбы были выброшены вслед за ней.
Смеющееся лицо мелькнуло среди стеклянных трубок,
которые он поднял перед собой и держал мгновенье, любу
ясь игрой солнца, вдруг рассыпавшегося в его руках мно
жеством зайчиков и бликов.
Потом и трубки отправились вслед за колбами.
Посвистывая, расставив локти, лукаво косясь на преоб
раженный чулан, Шпекторов сел за стол, и маленькая се
рая книжка появилась в его руках. Он бережно посмотрел
на нее...
На следующий день после разрушения лаборатории я
встретил его в Ботаническом саду с белокурой перезрелой
девушкой, о которой в городе говорили шепотом: «эс-эрка». Она и была эсерка.
20
Оп шел широкоплечий, веселый, в распахнутой шинели,
и фуражка уже не была надвинута на глаза, а сидела на
самой макушке, как птица, готовая улететь. Уже неверо
ятным казалось, что два года он просидел под лестницей,
наращивая на проволоку соль.
Раскинув большие руки, он энергично спорил со своей
спутницей — приземистой, кривоногой, с грубым, упрямым
носом, и слово «террор», как сорванный лист, кружащий
ся, относимый ветром, но все же медленно опускавшийся
вниз, вдруг легло передо мной.
Это было за год до революции — и больше он не ме
нялся.
Таким же, с ясной речью, с большими руками, он явил
ся ко мне в Москву, когда, осторожно разнимая на части
хозяйскую мебель, я пытался обогреть танцевальную залу,
любезно предоставленную в мое распоряжение голодным
и холодным девятнадцатым годом.
Я обернулся на хохот: усталый солдат, заиндевевший,
дымящийся паром, стоял на пороге.
Целую ночь мы провели у «буржуйки», перебирая дру
зей, перебивая друг друга, хохоча, потолму что все казалось
гораздо смешней, чем было на самом деле, а потом я при
тащил лошадиную ляжку, которая была моим единствен
ным достоянием, и мы жарили ее на огне; как ирокезы,
приносящие жертву Великому духу дикарей.
Шпекторов так и не разделся, его эшелон уходил по
утру.
В шишаке* в шинели, ремни крест-накрест пересекали
ГРУДЬ, он грел руки, красноватый огонь освещал его снизу,
эхо отдавалось в пустых углах танцевальной залы. Ночные
переправы, одиночество часовых, бессонница под телегой
в степи, грозная паника отступлений,— он перебивал себя,
начинал сызнова и вновь перебивал, и все запомнилось,
как книга, которая была прочтена в детстве, и до сих пор
помнишь, в каком она была переплете, как пахли на сги
бе ее страпицы, какого цвета был корешок.
4
Замечали ли вы, с какой настойчивостью возрасты
преследуют человека?
Один рождается стариком, в другом до старости чувст
вуются едва уловимые признаки детства...
21
Шпекторов жил семнадцатилетним, у него даже усы
не росли что-то очень долго. Он был человек, в сущности
говоря, отчаянный, хоть и притворявшийся весьма ровным
и хладнокровным. Только самых близких его друзей не
могли бы обмануть это ясное лицо и уверенная речь, в ко
торой мелькала подчас мальчишеская ирония гимназиста.
Ясность — вот что было для него важнее всего.
Это не была, однако, школьная ясность людей, повто
ряющих чужие зады. Она у него была своя, немного наг
лая, честолюбивая, хорошо вооруженная ясность...
Таким я вновь встретил его, когда рыбы, оглушенные
кронштадтскими пушками, всплывали в прорубях и черне
лись под тоненькой кромкой льда. Неподвижные, сонные
лежали они, и можно было брать их руками.
В студенческой коммуне, в Лесном, он сидел, широко
расставив ноги, взявшись руками за доску некрашеного
стола, а по другую сторону сидел его старший брат, ма
ленький, с коротенькими ручками и большими стоячими
ушами. Шпекторов отправлялся добровольцем под Крон
штадт, а старший брат из принципа старался не отгова
ривать его от этой затеи.
Это ему плохо удавалось, потому что он любил Шпекто
рова и очень волновался за него.
— Я тебя не отговариваю,— сказал он наконец,— но
только помни, что, если мать умрет, не кто иной, как ты
будешь виноват в этом. Я тебя не отговариваю, но, по-мое
му, только неблагодарная сволочь может решиться стре
лять в людей, которые на всех фронтах были самой на
дежной опорой. Я тебя не отговариваю, что ж, иди, если
хочешь, но только не забывай, пожалуйста, что ты не
только сволочь, но и дурак.
Он трясся от волнения и злости.
Шпекторов встал. Со всей вежливостью человека, при
нимающего на себя ответственность за историю, он взял
брата за штаны и поднял вверх, потрясая им, как по
душкой.
— Чистоплюй! — сказал он, глядя в упор на барахтав
шегося под потолком брата.— Ты смеешь меня упрекать!
Стыдись, ты когда-то был человеком.
Он обернулся к нам.
— Товарищи, нужно его проучить! — сказал он весе
ло.— Голосуйте, я подчинюсь большинству. Первое: за
штаны подвесить его к потолку. Кто за?
Коммуна единодушно голосовала против.
22
— Ну, что ж с ним делать? — задумчиво спросил
Шпекторов.— Застрелить?
Левой рукой он расстегнул задний карман брюк, и ре
вольвер лег, поблескивая, рядом с хлебом, разрезанным
по числу членов коммуны на равные доли. Брат задрыгал.
— Против,— объявила коммуна.
— Ну, черт с ним. Я положу его под стол,— сказал
Шпекторов.
И брат сидел под столом тихий, совсем тихий, и больше
уж ничего не говорил. Скрестив ноги, как турок, сидел он,
и только изредка вылезали на божий свет огромные стоя
чие уши...
5
С тех пор прошло девять лет, и профессии разлучи
ли нас.
Я занялся лингвистикой, литературой, он поступил
в Институт путей сообщения, окончил его и стал одним
из немногих у нас знатоков дорожных машин.
Но все же раз в год, после многократных телефонных
звонков, мы встречаемся, чтобы рассказать о своих слу
жебных, семейных, личных делах, пожаловаться на уста
лость (жалуюсь я), сообщить друг другу свои соображе
ния по поводу налета на Аркос (1927), захвата Китайсковосточной железной дороги (1929).
Однажды он познакомил меня со своим соседом, меш
коватым, молчаливым, в очках.
Мне запомнилась фамилия. Оттенок семинарской важ
ности чувствовался в ней.
Он и был важен.
За весь вечер он сказал только две или три незначи
тельные фразы.
У него было простое русское лицо с тупым носом, с ру
мянцем во всю щеку...
Никто из нас не знает заранее, какие слова, движения,
признаки вещей придется впоследствии проверять на оч
ных ставках между действительностью и представлением.
Чутье материала — больше нечем руководствоваться
тому, кто берется за наше неблагодарное ремесло.
И оно подчас изменяет, это чутье, оно ошибается, оно,
не задумываясь, проходит мимо того, что достойно наблю
дения и изучения...
23
Так, проглядев Алексея Архимедова в тот вечер, когда
я встретился с ним впервые, я напрасно старался по
том возобновить в памяти первый черновик этого че
ловека.
6
Напрасно! Оп неизменно появлялся передо мной та
ким, каким я встретил его подле Медного всадника: в длин
ном расстегнутом пальто, в потертой темно-коричневой
паре, с палкой в руке, и венценосная слепая голова смот
рит в сторону, не слыша и не желая слышать:
— Кто из нас прав? За кого ты голосуешь, учитель?
Архимедов, впрочем, вел себя так, как будто голова от
ветила ему.
С упрямой задумчивостью стоял он, облокотясь на огра
ду, и у него было напряженное, прислушивающееся лицо.
Он слушал...
А ребенок спал на скамейке, и чепчик лихо сидел на
его голове, придавая ему бесшабашный вид. Ему было на
все наплевать. Он сердито чмокал губами.
Я подошел, не зная, с чего начать разговор.
— Вы не узнаете меня?
— Узнаю,— сказал Архимедов.
Он взял ребенка на руки и стал качать. Это было не
очень похоже на плавное покачиванье мальпоста или
няньки. Он качал его с такой силой, что стоило, казалось,
только разжать руки, чтобы Фердинанд долетел до кривой
мусульманской луны, висевшей над Адмиралтейским
шпилем.
— Странно видеть ночью на улице такого малыша,—
сказал я со всей вежливостью, на которую был способен,—
должно быть, из гостей?
— Нет,— сказал Архимедов,— из дому.
Он вдруг улыбнулся.
— Вы смотрите на меня, как на Мухаммеда, только
что сбежавшего из Мекки в Медину. У него было больше
сторонников, чем у меня. У меня пока что только один.—
Он подбородком указал на ребенка.— Или вы думаете, что
с этой ночи начнется новая эра?
Это было сказано с иронией.
Я сказал ему, что у меня нет никаких оснований пред
полагать, что с этой ночи начнется новая эра. Каждому
24
школьнику известно, что она уже началась с появления
Ленина на броневике у Финляндского вокзала.
_ Кроме того, вы не похожи на пророка. У вас пет
уверенности, что в Мекке вас ждут с нетерпением.
Он рассмеялся, немного приоткрыв рот. У него был
негромкий, сдержанный смех осторожного человека.
— Меня никто не ждет,— сказал он.— Быт против
меня, и я освободился от него сегодня в половине две
надцатого ночи. Борьбу за существование я начинаю
сначала.
Я взглянул на ребенка, не зная, что ответить на весь
этот вздор. Мне помогли часы; один сильный удар и три
еле слышных — было три четверти второго.
И еще раньше, чем они кончили бить, Фердинанд за
ревел.
Мне часто случалось слышать, как плачут дети. Но та
кого отчаяпного, разбойничьего, самозабвенного рева я
еще никогда не слыхал. Фердинанд скосился, у него было
набрякшее генеральское лицо. Хмуро сморщив нос, он ре
вел с упоением и все пронзительнее, все громче.
Архимедов сунул свободную руку куда-то в одеяло,
пощупал пеленку и, точно обжегшись, выдернул руку
назад.
— Ах, вот в чем дело,— сказал он, смутившись (но и
в самом смущении сохраняя оттенок важности).— Он, ка
жется...
Ночь была свежая, и я сказал Архимедову, что его
единственный сторонник легко может простудиться.
— Пойдемте ко мне. Моя жена еще не забыла, как это
делается, она его перепеленает.
Архимедов еще раз пощупал пеленку.
— Просто страшно сказать, что там творится,— про
бормотал он.— Жаль, что он еще такой маленький; мне
почему-то казалось, что он уже умеет проситься.
И он звонко поцеловал сына.
7
Я разбудил жену.
Когда, с пеленками в руках, она появилась в столовой,
Архимедов смутился. Кланяясь, он, как мальчик, пристук
нул каблуками и сказал: «С доброй ночью». Жена улыбну
лась. Тогда он растерялся. Это было страшно.
25
Другой на его месте пошутил бы над своей обмолвкой
или сделал бы что-нибудь, чтобы утаить неловкость.
Он не шутил. Опустив голову, расставив ноги, он при
слонился к стене, и пот ровными крупными каплями выхо
дил на лоб из-под волос. Он не владел свободой обращенья
или не хотел притворяться.
Мы сели за стол, и я предложил ему чаю.
Он пил, по временам оглядываясь на жену, возившуюся
с Фердинандом, опрокинувшим ногой коробку с тальком,
засунувшим в рот кисть от дивана и как-то очень быстро
совершившим множество разных проступков, с которыми
она не могла справиться, забыв за пять лет привычки и
шалости грудных.
— Вы сказали, что быт против вас,— сказал я Архи
медову и показал головой на ребенка,— а сами взяли да
и унесли его с собой.
Он пил чай с деревянной важностью крестьян.
— Я взял с собою только то, что еще можно испра
вить,— сказал он неторопливо.
Я наблюдал его с той редкой ясностью переутомлен
ного сознания, которое иногда приходит ночью, после тя
желого дня. Почти всегда она грозит бессонницей, но се
годня я был рад ей.
Чай был выпит.
Мы остались одни. Фердинанд, умытый и перепеленутый, спал в кресле, повернутый лицом к стене.
8
Я так и не уловил в ту ночь, как связывались его
неторопливые движения, его манера слушать с приподня
той речью, подчас величественной, подчас звучавшей пусто
и гулко.
У него были движения молчаливого человека.
Он слушал так, как будто сам был скуп на слова.
Лежа (после разговора с ним) в темноте с открытыми
глазами и размышляя о нем, я понял, что важность, сте
пенность были в равной степени свойственны и его движе
ниям, и его речи.
Я представил себе этот спор со Шпекторовым, уверен
ным преобразователем мира. Три фразы:
1. «В туманном кадре пивной на мгновенье отразились
протянутые к бокалам руки, нервничающий у телефо26
на силуэт — все черты виденья, похожего на прерванный
сон».
2. «Мне тяжело смотреть на этот щит» и
3. «Отношение человека к труду будет таким же, как
матери к сыну»,— приснились мне, и я записал их тогда
же сонной рукой на проклятой, все время сползавшей вниз
простыне.
Третья показалась мне (и кажется до сих пор) воспо
минанием.
Но я сам слышал ее от него, когда он рассказывал
о последних минутах спора.
Новые предметы и примеры, кроме щита на воротах,
честности страсбургских мастеров, автомобиля Елизаветы
Бергнер, вошли в его рассказ.
Он называл мораль «физикой нравов».
«В Цюрихе провинившегося хлебника носили по городу
в корзине, привешенной к шесту, а потом окунали в лужу!
В Базеле отрубали хвост у семги, которую не успевали
продать в течение рыночного дня!»
Кто бы мог угадать пылкость за такой заурядной внеш
ностью полурусского-полуфинна?
Я засыпал.
Я думал о том, что эта фраза о пылкости никуда не
войдет. Он был не пылок, нет!
Я вспоминал, засыпая: мужествен, мудр, сосредоточен...
Я засыпал.
Я начинал думать сначала.
Толстый хлебник в корзине, подвешенной к шесту,
вдруг представился мне.
Корзина качалась над толпой разгневанных и смею
щихся женщин.
Он был в берете, в камзоле, с круглыми набитыми
плечами.
Он плакал.
Он кричал, что во всем виноват подмастерье.
Его окунали.
Я очнулся от забытья, которым обычно оканчивалась
моя бессонница.
Наступало утро, похожее на зимний полдень. Висела
вдоль окна упавшая проволока антенны, покачиваемая
ветром.
Глуховатый голос вдруг запел где-то, и я прислуши
вался несколько секунд, не догадываясь, что это поет Ар
химедов. Он пел:
27
Корова спит,
Лошадь спит,
Дерево спит,
Ворона спит,
И ты тоже спи, спи, спи...
Кошка спит,
Обезьяна спит,
Антилопа спит,
Кресло спит,
И ты тоже спи, спи, спи...
Я представил себе его плечи, сгорбившиеся над
ребенком.
Казалось, он пел не для того, чтобы укачать сына. Но,
без конца перечисляя спящих животных, а потом людей,
профессии, минералы, он как бы убеждал самого сбоя, что
бодрствует только он один.
Весь мир спал, кроме него:
Плотник спит,
Рубанок спит,
Лампа спит,
Ворона спит,
И ты тоже спи, спи, спи...
А утром, поздпо поднявшись с постели, я не нашел
его. В восьмом часу утра он разбудил домашнюю работ
ницу и попросил ее закрыть за ним дверь. Он ушел, не
сказав ни слова. Когда она рассказывала мне об этом, у
нее голос, задрожал от слез: «Да как же, сумасшедший,
с ребенком, деваться некуда».
Садясь за стол в библиотеке Пушкинского дома, я вспо
мнил наконец фразу, закончившую наш ночной разговор.
Вот она: «Акции правды и честности, с одной стороны,
и лжи, с другой, то падают, то поднимаются в истории. Ко
гда класс овладевает властью и заявляет, что будущее
принадлежит ему, оп поднимает акции правды. Когда он
клонится к упадку, он, запутавшийся в делах банкрот,
поднимает акции лицемерия, подлости и скуки».
ВСТРЕЧА ТРЕТЬЯ.
В ТЮЗЕ
1
Я был увлечен в ту пору работой над некоторыми
спорными вопросами журналистики тридцатых годов, и
заметки о встрече с Архимедовым были отложены надолго.
28
Совсем другой человек занимал меня — желчный евро
пеец, скептический иезуит, несчастный и одинокий, нена
видимый многими, враждовавший со всеми, не любимый
никем.
Я говорю о Сенковском.
Целые дни я проводил в архивах, читая — запоздалый
следователь — письма, подчас не прочтенные даже теми,
кому они были адресованы, дневники, мемуары, доносы,
продиктованные завистью, честолюбием, честью, бесчесть
ем, страхом.
Я возвращался домой, утомленный пе столько самой
работой, сколько сознанием невозможности помочь одному,
остановить от подлости другого.
О, если бы я мог вмешаться в эту борьбу демонов нико
лаевской эпохи,окончившуюся за шестьдесят лет до моего
рождения!
Держа в руках бумаги, погубившие ученую карьеру
моего журналиста, я испытывал глубокое желание поехать
к нему на дом, чтобы предупредить о предательстве дру
зей, о вероломной преданности врагов.
Даты останавливали меня на подъезде Пушкинского
дома. «Не стоит спешить. Остановись, посоветуйся с нами.
Нам нужно тебе что-то сказать...»
Я шел домой и весь вечер жаловался жене на необра
тимость времени.
— Он был бы другим. Я бы рассказал ему о том, что
его ожидает.
2
Шпекторов оторвал меня от этих занятий. Однажды
вечером я нашел его у себя в кабинете.
Он был в крагах, с папиросой во рту. Книга Хлебни
кова, которую он взял у меня со стола, была раскрыта на
«Ночи в окопах». Он читал, раскачиваясь на носках, на
смешливо улыбаясь.
Уже войдя и протянув ему руку, я заметил, что он
ждал меня не один.
Как ширмой, закрытая распахнувшейся дверью, в
углу, в кресле, сидела женщипа. Я не знал или не уз
нал ее.
Он захлопнул дверь.
— Эсфирь,— сказал он кратко.
29
Не улыбаясь, она крепко пожала мне руку.
Мы сели.
Я еще раз взглянул на нее. «Должно быть, вот такие,—
подумалось мне,— в дни гибели Иерусалима пророчество
вали на ступенях храма!»
— Можно без предисловий? — Шпекторов встал, по
двинул стул и поставил на него ногу.— Мы пришли к тебе
поговорить об одном человеке, который сошел с ума или
притворяется сумасшедшим.
Женщина выпрямилась, опершись на ручки кресла.
Я понял, что она хочет что-то сказать. Шпекторов обер
нулся к ней.
— Условимся,— сказал он спокойно,— я даю текст. Ты
сделаешь примечания.
Я подивился величественной простоте, с которой она
опустила голову в ответ на это предложение.
— История началась с того,— сказал Шпекторов,— что
мы гуляли по Литейному и разговаривали о морали...
Его рассказ был не похож на полуфантастическое со
стязание идей, о котором говорил Архимедов.
Сличив впоследствии оба варианта, я понял, что Архи
медов... Он не лгал! Но на прошлое он смотрел как на
черновик. С душевной ясностью человека, свободного от
сожалений, он вмешивался в прошлое, придавая новый
смысл тому, что ничего не значило в действительности,
для него уже не существовавшей.
Рассказ Шпекторова был, напротив, точен, и для фи
лолога (я — филолог) не было никаких сомнений в том,
который из них следует считать более достоверным. Но мне
показалось немного странным, что о семейной жизни
Архимедова, которая, кажется, вовсе и не должна была
меня интересовать, упоминалось в этом рассказе довольно
часто.
Он кончил, попросив воды.
— Но позволь,— у меня не хватило смелости задать
этот вопрос самому Архимедову,— что же, в конце концов,
мешало ему, оставаясь дома, проповедовать свои воззре
ния? .
Не отрываясь от стакана, он досадливо поднял брови.
Я понял, что не следовало упоминать об этом в присут
ствии...
Она смотрела прямо перед собой черными, ровными
глазами.
Все молчали несколько секунд.
30
Потом она сказала с эпической простотой, напомнив
шей мне Книгу Судей.
— Ему мешала я.
3
И вот мы услышали пылкую речь, которая была тем
страннее, чем неподвижнее было ее лицо с мелкой плой
кой волос над решительным, низким лбом.
— Я, я одна виновата во всем! Он кашлял. Он ходил
в рваных носках! Никто о нем не заботился, когда оп хо
дил голодный. Он прав, я хочу увидеть его, чтобы сказать,
что он прав! Я думала только о себе. Разве я не будила
его по ночам, когда плакал ребенок?
Это было не очень похоже на любовь. «Я хочу видеть
его, чтобы сказать, что он прав». Раскаянье — пожалуй,
к речи ее лучше подошло бы это слово.
— Разве он ушел бы от меня, если бы я заботилась
о нем так же, как в первые годы? Разве тогда я уходила
с утра до вечера? Разве, возвращаясь домой, он должен
был сам готовить себе обеды? Разве тогда я лгала ему?
Разве...
Шпекторов сердито вскинул брови.
— Никому не интересно.
Он сказал это, мне подумалось, с внутренним беспо
койством, но у него были широкие, спокойные плечи, яс
ный лоб,— и я решил, что ошибся.
— С лирикой, кажется, покончено?
Эсфирь сидела, опустив голову, пальцами сжимая ви
ски. Мне было жаль ее. Я постарался глазами внушить
Шпекторову, что нельзя же так обращаться с женщиной,
только что брошенной мужем.
— Чушь! Все дело в том, что я нашел его. С двумя или
тремя такими же чудаками его видели... Где, как ты ду
маешь?
Я размышлял несколько мгновений.
— В ночлежном доме?
— Нет.
— В Эрмитаже?
— Нет,— сказал Шпекторов,— в ТЮЗе. Он засел в
ТЮЗе, в Театре юных зрителей. Там его штаб.
Я был поражен. Самые странные предположения, раз
битые наголову, отступали перед необъяснимой линией
поведения этого человека.
31
Нельзя отказать ему в последовательности,— ска
зал Шпекторов, смеясь.— Он никогда не рассчитывал на
успех своего учения среди взрослых. Он всегда рассчиты*
вал привлечь на свою сторону детей.
Я представил себе Архимедова, мешковатого, розово
щекого, с высокой речью, убеждающего школьников в том,
что личное достоинство должно быть существенным ком
понентом социализма...
Женщина встала, и вновь я увидел ее грозный и пе
чальный лоб, прямой нос дочерей Ливана и высокую жен
ственную шею, которую Библия решилась бы, может
быть, сравнить с башней из слоновой кости.
— Я прошу вас поехать к нему со мной.
— Меня?
Этой просьбы я не ожидал.
Я только что собирался произнести небольшую речь
в защиту Архимедова, рассказать о нашей встрече у Мед
ного всадника, сделать несколько успокоительных предпо
ложений. Мне казалось, что Шпекторов, именно в этом
отношении, рассчитывал на мою помощь.
— Меня? Но ведь я же почти не знаком с ним. Мы
виделись только два или три раза. Он спустит меня с лест
ницы — и будет совершенно прав.
Рука, которой она опиралась па стол, слегка дрожала.
— Мне больше некого просить.
Я посмотрел па Шпекторова.
— А ты?
— Ну, меня-то уж, без сомненья, спустит!
Я не знал, на что решиться. Я представлял себе раз
говор с Архимедовым, которого я убеждаю вернуться
к жене: «Вы не захотите губить женщину, которая любит
вас! Взгляните на ребенка. Он тянется к матери», и т. д.
Какая чушь! Я был готов отказаться.
Но заметки о ночной встрече с Архимедовым, погре
бенные под грудой архивных дел тридцатых годов, снова
возникли передо мной, со всем соблазном ремесла, по ко
торому я скучал последние дни, сам себе в этом не призпаваясь.
Я вспомнил, где лежит моя записная книжка. Я мыс
ленно уже перелистывал ее, обдумывая детали, записывая
новые наблюдения, стараясь заключить в план беглую
игру воспоминаний...
Я решил поехать.
32
4
Я люблю ТЮЗ. Ни в каком другом театре я не видел,
как актер, которому роль продиктовала вопрос: «Куда же
пошел этот низкий человек, так жестоко обращающийся
со своим ребенком?» — услышал бы в ответ: «Налево, он
спрятался за этот дом», или: «Да не туда же, там тебя
убьют, прыгай вниз, мы спрячем тебя под скамейкой».
Это зрители, безмятежно относящиеся ко времени, вме
шиваются в пьесу, считая ее личным делом.
Взрослые, которым приходится играть в этом театре де
тей, принуждены заглянуть в прошлое и вспомнить вре
мя, когда они были искренними и думали, что таков весь
мир.
И тогда, становясь детьми, они возвращаются в круг
бескорыстия и благородства, и притворство спадает с них,
как кожа со змеи, меняющей кожу.
«Но не только это,— думал я, хватаясь за ремень в пе
реполненном трамвае,—привлекало Архимедова в ТЮЗ».
И я вспомнил его слова о том, что у мусульманского
пророка было больше сторонников, чем у него. У него
только один. Он подбородком указал на ребенка. Его ар
мия — дети.
«Но не только это,— я начинал думать сызнова, маши
нально следя за своим отражением, бегущим вдоль улиц
в трамвайном стекле,— не только это привлекло Архиме
дова в ТЮЗ. В этом театре играют честь, самоотвержен
ность, воинствующую доброту — все, что он хотел бы ви
деть не только на сцене».
Готические кубики Тиля Уленшпигеля вспомнились мне.
«Пойте, свистящие свирели, гнусящие волынки, бара
баны, гремящие о славе! Да здравствуют гёзы!»
Уленшпигель (в знак клятвы поднимая секиру): «Пе
пел Клааса стучит в мое сердце».
Я взглянул на мою спутницу, не проронившую за все
время пути ни слова.
«Но не только это привлекло Архимедова в ТЮЗ. Он
должен был встретить там...»
Мы сошли на углу Моховой.
«Он должен был встретить там,— я нашел наконец эту
мысль, поднимаясь по лестнице ТЮЗа,—людей, которые
носили провинившегося хлебника в корзине, подвешенной
к шесту, носили по средневековым городам, а потом окуна
ли в лужу».
2
в. Каверин, т. 2
33
5
Вокруг будущей Индии возились плотники, устраи
вая, чтобы она вертелась.
Эсфирь спросила у одного из них, где найти Визеля,
заведующего монтировочной частью. Плотник указал ру
кой узкий проход между слоном, уронившим хобот, и Буд
дой с золотыми запястьями, с наивными глазами.
Здесь были темнота и дверь, очерченная с четырех сто
рон желтыми полосками электрического света.
Первое, что я увидел, распахнув ее, был Фердинанд.
Он ползал по полу, играя рогатой головой быка. Я пере
шагнул через него, уступая дорогу матери, бросившейся
вперед с протянутыми руками.
Архимедов, сидевший за столом, поднял вверх спокой
ное, свожее лицо. Я не заметил никакого удивления. Он
встал, взял свой стул и подал его жене.
— Очень хорошо, что ты пришла,— он сказал это так,
как будто они только час тому назад расстались,— мне
нужно поговорить с тобой. Посиди немного, мы скоро
кончим.
Он пошел обратно, не узнав меня. Не было причин
предполагать, что он не поздоровался нарочно.
Длинноногий человек в блузе вскочил при его прибли
жении и почтительно предложил свой стул. Таков был
первый последователь нового учителя нравов — длинноно
гий, растерянный, голубоглазый. Второй был Жаба.
6
Каждый, кто в начале двадцатых годов учился в Ле
нинградском университете, знает Жабу.
Толстый и шумный, он целыми днями шатался по ко
ридору и спорил. Я любил слушать его. Врожденный лин
гвист, смотрящий на все глазами своей науки, он спорил
только о словах. Подобно детям, для которых называние
мира подчас является объяснением его, он не мирился
с тем, что общий разум уже назвал предметы и назначил
им известное место в общей системе понятий. Утверждая,
что имена вещей были продиктованы не разумом, но жи
вым впечатлением, он переименовывал мир с такой же лег
костью, как женщины переставляют мебель. Имена жили
в его представлении отдельно от вещей — и не менее дей
ствительной жизнью.
34
Он был легкий, ленивый, любивший петь или бормо
тать. Я помню, как, зайдя к нему однажды, я нашел его
лежащим на полу, на спине, на полуизодранной «Пра
вде».
Печь топилась, он грел толстые ступни.
Огромный мешок с сахаром стоял подле него по левую
руку, а по правую — чайник с водой, и он ел сахар, с хру
стом, как сухари. А вокруг там и сям сидели серые кры
лышки газетной бумаги. Он отрывал от газеты по кусочку,
прочитывал и бросал прочь. Когда я вошел, он с крях
теньем доставал фельетон, застрявший где-то под пояс
ницей.
— Я лежу здесь со вчерашнего дня,— сказал он мне,—
и ем сахар; это очень полезно, и врачи утверждают даже,
что он вполне может заменить все другие продукты пита
ния. И я прочитал все, кроме этого проклятого фельетона,
который застрял у меня под задом. Помоги мне достать
его, милый, а я в благодарность расскажу тебе об одном
замечательном открытии, о котором ты можешь, при же
лании, написать отличную книгу с предисловием акаде
мика Марра.
Он был пьян.
Открытие касалось театрального языка...
— Почему фарс? — восторженно спросил Жаба.— А по
чему не скукобой? И не спектакль, а созерцины. Смотри,
насколько лучше: «Я был на созерцинах!»
Университета он так, кажется, и не кончил. На послед
нем курсе он вдруг открыл в себе непреодолимую склон
ность к живописи и бросил лингвистику несмотря на то,
что профессора предсказывали ему блестящую научную
карьеру. Мне не случалось видеть его картин, но я слы
хал стороной, что они были из рук вон плохи. В ТЮЗе он
работал макетчиком.
7
Казалось, только теперь Архимедов признал во мне
своего знакомца.
— И вы возьмите стул,— сказал он голосом, не выра
жавшим ни радости, ни недовольства.
Я был здесь лишний.
Рыжий юноша смотрел на меня, плохо скрывая досаду,
гримасничая, стуча пальцами по трости Архимедова, за
жатой в коленях.
2*
35
Жаба, всегда шумно приветствовавший меня, внима
тельно рассматривал брошенную Фердинандом голову
быка, сделанную вовсе не для того, чтобы смотреть на нее
вблизи.
Я был здесь лишний. Нетрудно было догадаться об
этом. Тем не менее я сел и огляделся...
Гимназические тирады Шиллера — вот что прежде
всего приходит мне в голову, когда я вспоминаю архиме
довский штаб. Это была комната театральных вещей, де
ревянного и картонного хозяйства, лишенного профессио
нальной важности традиционных кулис. Стояли какие-то
ромбы, на полу были свалены плоские деревянные прямо
угольники, подобные картам, которыми играл Гаргантюа.
Реквизит фокусников, раджей, отважных советских маль
чиков, разбойников, гёзов лежал здесь, не задумываясь
над смещением законов времени и пространства.
Мысль о том, что все эти легкие куски картона и полот
на напоминают детство, игрушки и особенно прикоснове
ние дерева к телу, когда где-то у верстака в детстве я тро
гал рукой его свежераспиленную поверхность, была по
следней, заслуживающей упоминания.
Потом Жаба встал из-за стола, толстый, с глоткой и
жестами Дантона. Он произнес речь против художниковдекламаторов и художников-дипломатов.
Они виноваты в том, что к каждому цвету примеши
вается теперь оттенок уличной пыли. Они забыли, что, с
точки зрения воспроизведения действительности, самой
совершенной картиной было бы оконное стекло. Они не
понимают, что нельзя нарушать плоскость холста, стены
или бумаги иллюзиями еще какого-то пространства, пре
словутыми «далями» линейной перспективы.
Жаба не был ни декламатором, ни дипломатом.
Поэтому я с трудом припоминаю его длинное путаное
нападение на всю современную русскую живопись, от су
прематистов до АХРа.
Это не было атакой опытного полемиста, владеющего
голосом и словом. Он повторялся, он был слишком ленив.
Мне казалось иногда, что он говорил нарочно страшным
голосом, бу-бу-бу, как в бочку, как. пугают детей.
Три риторических вопроса, один лучше другого, закон
чили его оглушительную речь.
— Не думаете ли вы, что цвет уличной пыли является
серьезным поводом для падения честности, личного досто
инства, доверия друг к другу? Что девять десятых подло36
стей не были бы совершены, если бы торцы, например,
были раскрашены в разных кварталах по-разному, а ули
цы по цвету отличались одна от другой?
(Я представил себе Университетскую набережную, пе
рекрашенную в сиреневые и желтые цвета, и Неву, теку
щую в фиолетовых берегах.)
Жаба взял со стола кусочек картона. Я пригляделся:
это был усеянный разноцветными кружками табель-кален
дарь пятидневки.
— Не думаете ли вы (так был начат второй вопрос),
что, если дни уже различаются по цветам, стало быть, че
рез два-три года по цветам будет различаться все трудовое
население Союза? Цвет дня отдыха станет признаком че
ловека!
«Это предсказание,— подумал я,— похоже на одну из
сказок Шахразады о том, как рыбак вытащил из пруда
белую, красную, желтую и голубую рыбу. И белая оказа
лась заколдованным мусульманином, желтая — евреем, го
лубая — христианином, а красная — магом. Красные были
магами и во времена Шахразады».
— Не думаете ли вы,— продолжал Жаба,— что мы
должны уже теперь, не дожидаясь, когда подхалимы, у ко
торых, скажем, зеленый выходной день, начнут перекра
шивать в зеленый цвет свои дома, свою мебель, своих жен
и детей, предложить правительству...
Он запнулся на этом слове, потом окончил, устало вы
тирая рот:
— ...перекрасить мир!
Архимедов слушал его, как посла дружественной дер
жавы.
Я следил за ним. Несколько раз он с любовью огля
нулся на жену и сына, уснувшего на ее коленях. Они
встретились взглядами — и она сжалась, опустила плечи.
Я не мог рассмотреть ее лица: она сидела в тени; видны
были только коричневые и розовые пятна ее юбки, кото
рые казались теперь черными и серыми.
В коротких, ясных и немного грустных словах он сде
лал выводы из путаной речи Жабы.
— В жизни и так очень много вещей, с помощью ко
торых можно обманывать друг друга. Искусство не при
надлежит к их числу... Вы правы, утверждая, что закон,
написанный плохим языком, уже таит в себе все возмож
ности беззакония. Это относится и к законам искусства...
Я понял вашу мысль о братстве поэзии, живописи и поли37
тики. Но мне кажется преждевременным ваш проект.
Власть стала теперь ученым хранителем страны, но все
же, боюсь, она не согласится с вами. Перекрасить мир? —
Он без малейшей иронии повторил эту фразу: — За
чем, если он и без того раскрашен в такие удивитель
ные цвета, которые не снились лучшим из наших живо
писцев?
Задумчивый, упрямый, он встал и пошел по комнате.
Длинноногий юноша — это был Визель — не сводил
с Него огромных голубых глаз, в которых я увидел почти
испугавшее меня обожание и верность.
«Нет, не Жаба,— подумалось мне,— этот длинноно
гий — вот кто будет его учеником и другом».
Архимедов остановился перед тазом для варенья, очень
странным среди крашеного легкого дерева и полотна. Пыш
ное перо украшало таз. Он висел на стене начищенный,
заранее гулкий.
— Что это?
— Головной убор Дон-Кихота,— громко сказал Визель.
Он выбежал и вернулся, держа в одной руке противень —
щит и в другой — копье, которое было ухватом.— Его копье
и щит!
В эту минуту я впервые почувствовал, что все это ка
кая-то игра, полудетская, полутеатральная и получившая
право на серьезное значение лишь благодаря тому, что
молчаливая женщина с ребенком на руках была ее свиде
тельницей, вольной или невольной.
Не тот, кто сполна расплачивается за свои слова и
поступки, нет, розовощекий юноша стоял передо мной и
тихонько, задумчиво стучал пальцами в таз.
Он вдруг надел его.
Звон смолкал на его голове.
Одной рукой он взял противень, другой — ухват.
«А может быть,—подумалось мне,—я напрасно искал
черты преобразователя в этом советском Дон-Кихоте?»
Казалось, он угадал эту мысль.
С внезапным отвращением он сбросил с головы таз и
швырнул на стол вооружение.
— Непохоже,— сказал он,— он сражался с иллюзиями
во имя благородства, а мы сражаемся за благородство во
имя...
Он приостановился.
— Во имя? — переспросил я.
— Во имя искусства.
38
Отвечая, он перевел на меня глаза, как будто увидев
меня впервые. Вновь я почувствовал себя неловко. Мис
сия моя оказалась ненужной... Ненужной ли?
Не поднимая глаз, сидела в углу Эсфирь, положив ла
донь на спящего ребенка. Она была спокойна. Но иногда
неподвижность поднималась, как занавес, и открывалось
взволнованное лицо женщины, быть может решающейся
на серьезный шаг. То вызов проходил по лицу, то отчаянье,
то сознание вины. А потом занавес падал, и вот уже снова
вне подозрений были ее молчаливость и бледность.
Я не знал, на что решиться. Что ж, теперь начать с ним
разговор? Я медлил. Но оставаться здесь дольше, не объ
яснив причины своего появления, наконец показалось мне
невозможным.
Я встал и подошел к Архимедову.
— Мне нужно поговорить с вами.
Должно быть, это было сказано взволнованным голо
сом (я действительно волновался), потому что он посмот
рел на меня очень внимательно и с интересом. Потом рас
пахнул дверь и пропустил меня вперед. Мы вышли в мон
тировочный зал.
— Вы должны заранее извинить меня за этот раз
говор,— сказал я,— я приехал по просьбе вашей жены.
Мы стояли возле трехколесного велосипеда с тощей
конской головой вместо руля, и, продолжая говорить, я
понял, что это голова Росинанта. С ухватом в одной руке
и противнем в другой советский Дон-Кихот представился
мне верхом на этом велосипеде.
Я вдруг рассердился на него.
— Поверьте, что я не стал бы вмешиваться в ваши
семейные дела, они меня отнюдь не занимают. И я не
затеял бы этого разговора, если бы ваша жена и ваш
друг...
Оп слушал меня — равнодушно? с волнением? Ничего
нельзя было прочесть на неподвижном, ясном лице. Потом
он ответил с трудом:
— Ладно, оставим это.
Визель вырос за его свиной, костлявый, с грозным ло
шадиным лицом.
Он появился вовремя. Я решительно не знал, что мне
делать с этим странным ответом.
Мы постояли несколько мгновений молча.
— До свиданья,— сказал я наконец.
Архимедов протянул мне твердую руку. Я ушел...
39
8
На верхней галерее, закрытой щитами, Визель до
гнал меня, заблудившегося среди фанерных перегородок,
разделявших театр на куски разноцветных пространств.
— Я провожу вас.
Мы спустились вниз, и он остановился в раздевальне,
засунув руки в карманы штанов. Пиджак распахнулся.
На левом лацкане был приколот контур лошади, опираю
щейся передними ногами на три сплетенные буквы. Я вгля
делся: у лошади была кудрявая грива, хвост завивался.
Она была горбатая, с торжественными глазами.
— Что это?
— Гуингнгм.
Я смутно припомнил, что этим именем Свифт называл
мудрых лошадей, идеал злопамятного англичанина в чу
чельном халате цареубийцы.
— Это что же, профсоюз гуингнгмов? — спросил я.—
Если вспомнить некоторые обычаи, которые Свифт при
писывал своий лошадям, навряд ли этот профсоюз поль
зуется равноправием. Ведь это профсоюзный значок, не
так ли?
Визель рассмеялся.
— Это государственный герб,— высоким мальчишеским
голосом сказал он.
— Вы хотите сказать, что живете в стране, придуман
ной Свифтом?
Взметнувшись на лестницу, которая вела к открытой
двери с силуэтом женщины, склонившейся над письмен
ным столом, Визель поднял вверх узкую руку.
— Свифт растерялся бы в моей стране,— пылко ска
зал он,— в ней свои законы времени и пространства! Как
в империи Карла Великого, в ней никогда не заходит
солнце.
Он взглянул на меня со всем презрением, на которое
был способен рыжий. Я понял наконец, на что он по
хож — на штатив...
На углу Симеоновской и Литейного я сел в трамвай.
Я уже знал, что вовсе не гуингнгм был прицеплен к
лацкану его пиджака, а Конек-Горбунок, который был зна
ком ТЮЗа. Конек-Горбунок был нарисован и над кассой,
и над подъездом, и на сийенькой книжке о ТЮЗе, которая
(вспомнил я) как-то попалась мне на глаза в книжцом
магазине. Так, значит, вот что это была за страна, в кото40
рой никогда не заходит солнце! Это театр. Ну, что ж, ры
жий прав...
Трамвай был полон. Я ехал, машинально переставляя
буквы в названиях пьес и кинокартин. Потом поднял голову вверх: качающиеся кожаные петли и узкие зеленые
стекла, открывающиеся только летом, снова вернули мне
мысль: «И тогда, становясь детьми, взрослые вступают
в круг бескорыстия и благородства, и притворство просто
спадает с них, как кожа с змеи, меняющей кожу».
ВСТРЕЧА ЧЕТВЕРТАЯ.
РАСЧЕТ НА РОМАНТИКУ
1
Если нажать пальцем на яблоко глаза, раздвоится
все, что он видит перед собой, и колеблющийся двойник
отойдет вниз, напоминая детство, когда сомнение в не
оспоримой реальности мира уводило мысль в геометриче
скую сущность вещей.
Нажмите — и рисунки Филонова, на которых вы ви
дите лица, пересеченные плоскостью, и одна часть темнее
и меньше другой, а глаз с высоко взлетевшей бровью
смотрит куда-то в угол, откуда его изгнала тушь, станут
ясны для вас.
Таким наутро представился мне вечер в ТЮЗе. Каж
дое слово и движение как бы прятались за собствен
ный двойник, который я видел сдвинутым зрением, сдви
нутым еще неизвестными мне самому страницами этой
книги.
Вот почему через две-три недели я стоял в незнакомой
прихожей, и Жаба шел мне навстречу с дружески протя
нутой рукой. Мы поздоровались, а потом он стал как-то
топтаться на одном месте, и лицо у него было такое, как
будто я свалился как снег на голову,— а между тем я со
звонился с ним накануне. Он схватил меня за рукав, по
тащил к себе, и тут объяснилась причина его смятения.
Прекрасная, здоровая женщина стояла посредине комна
ты, а у ее ног с восточной важностью сидел на горшке
Фердинанд.
Его нетрудно было узнать. Он был непохож на других
годовалых. Дитя-делец, солидный потомок эпохи бури и
натиска, он даже и на горшке держал себя с достоинством,
41
взвешивая каждое из немногих движений, которыми он
располагал. Известное наставление детских врачей о вреде
раннего употребления ночного горшка смутно вспомнилось
мне, и я немедленно же высказал его, немного перепутав
сроки.
— Что вы делаете? — сказал я женщине, едва только
закрыл за собой дверь,—Ребенка только что отняли от
груди, а вы уже сажаете его на горшок? Ведь у него горб
начнет расти, разве можно!
Слова эти произвели сильнейшее действие на Жабу.
Насупившись, он раза два обошел младенца, а потом дви
нулся прямо на женщину, вовсе не в шутку грозя ей тол
стым кулаком.
— Я тебе говорил, что на горшок еще нельзя! — сказал
он сквозь зубы.—Я сам буду стирать пеленки. Сними его
с горшка, дрянь!
Женщина заплакала.
— Она кормила его до года,— сказала она сквозь сле
зы,— я смотрела Жука «Мать и дитя», там сказано, что
с семи месяцев уже можно сажать. Ты думаешь, мне труд
но пеленку выстирать? Дурак!
Между тем Фердинанд сделал свое дело и встал. Он
едва покинул пеленки и был такого маленького роста, что
меньше просто нельзя было вообразить себе человеческое
существо.
— Мы недавно поженились,— смущенно
сказал
Жаба,— и вот Архимедовы подкинули нам с Танькой это
го детеныша. Собственно, я сам настоял. Они очень ссо
рятся последнее время.
Я взглянул на Жабу, потом на его жену, которая, по
краснев, наклонилась над Фердинандом с большим куском
ваты в руке (а почтенный ребенок терпеливо подчинялся
насилию),—и странная фигура человека-медведя, про
мелькнувшая в первых главах этой повести, вдруг стала
понятной мне. Это был не кто иной, как Жаба, а Танька —
это и была та самая Танька, которую нужно было украсть,
покамест ее мать и отец скрывались у родственников от
налогов.
«Ну, такую стоило красть»,—подумалось мне. Она во
зилась с Фердинандом, раскрасневшаяся, смешная, и вью
щаяся прядь волос была заложена за детское, трогатель
ное ухо.
42
2
Все комнаты Жабы (а он менял их каждый год) были
очень похожи одна на другую. Я уже говорил где-то, что
он был толстяк, а толстяки и дети все устраивают по*
своему.
Но эта комната была совсем иная. Для него теперь
неважно было, что он толстяк. Он пренебрегал этим. Для
него важно было теперь, что он художник; это было видно
во всем: с нарочитой небрежностью были брошены на под
оконник кисти, какие-то очень профессиональные запач
канные щиты стояли в углу, мольберт был огромный, тя
желый. А между тем художник он был плохой, и стоило
только раз взглянуть на его картины, с подчеркнутой
асимметричностью развешанные здесь и там, чтобы ска
зать, что они решительно никуда не годятся.
Я остановился перед одной из них, изображавшей пив
ную (Жаба мне сказал, что это пивная, сам я не догадался
бы, без сомнения): сонная морда лежала на столе, а рядом
с ней стоял бокал, в котором плавала еще одна морда, по
меньше. Та, что поменьше, была, пожалуй, и недурна и
даже напоминала чем-то самого художника, ио вся кар
тина так плоха, что уж лучше было бы, пожалуй, употре
бить холст на другое дело. Граненые цветные квадратики
шли по ней туда и сюда, до самой рамы, в левом верхнем
углу был приклеен номер шестьдесят четыре, и Жаба
объявил, что этот номер играет в общей композиции очень
важную роль. Я не возражал.
Все другие полотна были еще хуже «Пивной». Но среди
рисунков один показался мне занятным: солдат в рваной
шинели стоял навытяжку перед штабом богов. Здесь был
и Христос, сухощавый, решительный, в офицерских гали
фе, с подстриженными по-английски усами, и смуглый
Магомет, в котором чувствовался высокомерный воин Во
стока, и льстивый косоглазый Будда. Правда, все это на
поминало известные рисунки Георга Гросса.
— Послушай,— спросил я, когда больше уже нечего
было показывать,— а что за человек Архимедов?
Я знал, что Жаба — человек увлекающийся или даже
враль. Но это был враль с безошибочным вкусом. Еще в
университетские времена, когда, бывало, заходила речь
о какой-нибудь новой книге, никто никогда не осмеливал
ся оспаривать его вздорных и остроумных мнений. Потому
я был очень удивлен, когда, с той минуты, как я произнес
43
имя «Архимедов», он просто забыл о своих картинах, как
будто ни одна из них не висела на стенах его мастерской.
— Архимедов — это не просто человек,— сказал он
серьезно.— Это художник, и нам всем до него как до неба.
— Ты, может быть, не о том Архимедове говоришь?
— Я говорю о папаше вот этого хулигана,— сказал
Жаба и показал на Фердинанда, который, сидя на столе,
сосал ногу с довольно мрачным видом.— Об Алексее Ар
химедове. Великий художник.
Он вдруг надулся, побагровел и забегал по мастерской,
трогая руками все, что ему попадалось, и сейчас же от
талкивая прочь.
— Ты еще не видел ни одного мазка, а уже улыбаешь
ся? — спросил он сердито.— Чего ты смеешься? Все смеют
ся, когда я говорю, что Архимедов гениален!
— Где же можно видеть его работы?
Жаба отдувался.
— Нигде,— еще сердито сказал он.— Он никому не по
казывает их. И не продает. Он завещал их пролетариату.
— Но ты видел их, не правда ли?
3
— Видел,— сказал Жаба, и у него стало нежное
лицо,— и знаешь, что это такое? Это и есть новое зрение,
то самое, о котором вот уже пятьдесят лет говорят все ху
дожники от мала до велика. Это искусство человека, кото
рый ничего не боится. То, что другим кажется детским, ба
нальным, смешным, для него самое важное. Это единствен
ный художник нашего времени, который не боится морали.
(Над недопитым стаканом чая, в ночной столовой, Ар
химедов вдруг появился в этих словах, рассказывающий,
важный.)
— Мораль? — переспросил я.
— Мораль внимания и доверия,— медленно сказал
Жаба.— Внимания к тому, что кажется всем другим не
заслуживающим внимания, и доверия друг к другу. Но вот
уже год, как оп бросил работать.
— Почему?
Жаба вдруг прервал свой бег по мастерской. Он сел за
стол и между ладоней поместил толстые щеки. Он был
теперь похож на бабу. Он вздохнул.
— Танька, я хочу есть,— сказал он.
44
Таиька не слышала. Бормоча: «Ты плякал, плякал, мамынька, у, ты мой хороший, а где это у нас попка», она
сладострастно завертывала иронически улыбавшегося
Фердинанда в простынку.
— Танька, я хочу есть,— робко повторил Жаба.
— Опять?
— Ничего не «опять»,—обидчиво сказал Жаба,—мы
когда обедали — в четыре? Ну, а теперь половина седь
мого.
Танька села. У нее был такой растерянный вид, что я
немедленно же стал доказывать Жабе, что обжорство вред
но для него, что он может умереть от удара.
— Он целый день просит есть! — сказала Танька и мо
литвенно сложила ладони.— Целый день, с самого утра и
до поздней ночи.
Жаба шевельнул ноздрями.
— Ты, кажется, что-то жарила? — сказал он.— Ну,
ладно, я подожду. О чем мы говорили? Ах, да, об Архимедове. Ты спросил меня, почему он бросил работать... Ми
лый мой, это не очень простой вопрос. Есть художники,
которым сейчас легко работать. Это счастливцы, уверенные
в том, что время работает на них. Легкой рукой они берут
все, что ни придется, потому что в их хозяйстве все ка
жется своевременным и нужным. Среди них есть почтен
ные люди, в которых необыкновенно сильно развит ин
стинкт самосохранения. А есть и мальчики, которые
пришли, когда обед был уже съеден...— Он покосился на
жену.— Вот, милый мой! Старики, открывшие секрет са
мосохранения, и мальчики, которые не очень огорчились,
что, когда они пришли, обед был уже съеден. Но живопись
настоящая, единственная, которая нужна своему време
ни,— она обходится без тех и без других. Это дело страш
ное, безжалостное, с удачами и неудачами, с восстаниями
против учителей, с настоящими сражениями, в которых
гибнут не только холсты, но и люди. Это борьба за глаз,
за честность глаза, который не подчиняется ни законам, ни
запрещениям. Это дело такое, что нужно идти на голод, на
холод и на издевательство. Нужно спрятать честолюбие
в карман или зажать в зубах и, если нет полотна, рисовать
на собственной простыне. И работать, даже если твой
лучший друг и брат скажет тебе, что ты занимаешься
вздором.— Жаба взял меня за пуговицу.— Вот ты ничего
не понимаешь в живописи (я невольно кивнул головой),
но и ты засмеялся, когда я сказал, что Архимедов — гени45
альный художник. Когда-то Гогена приходилось показы
вать в стеклянных витринах, потому что зрители плевали
на его благополучные декорации. На Архимедова не ста
нут плевать, он понятен даже детям, а взрослые говорят,
что он просто не умеет рисовать. Но уж лучше бы плева
ли.— Он говорил все быстрее и быстрее.— Он живет только
одним — глубокой уверенностью в том, что новое зрение,
ради которого он существует, нужно своему времени, что
он открыл его не напрасно. А время идет! И картины висят
на стенках и скучают, потому что никто не смотрит на
них. И человек, нарисовавший их, тоже начинает скучать,
потому что время идет и картины висят на стенках, и еще
потому, что, по-видимому, нужно умереть для того, чтобы
тебя открыли. Вот тогда-то он и начинает требовать, что
бы каждый был честен в своем деле, как он честен в своем.
Он бросает работу. И мораль, которая была нужна ему
для профессии, сама становится профессиональным делом.
Он начинает мотаться и говорить глупости, и его нужно
беречь, потому что он еще вернется к работе, и тогда этот
вздор окажется рисунками и картинами, в которых будет
ясно доказано, что он был прав.
Жаба замолчал. Отдуваясь, важно выпятив губы, он
пошел к старинному резному бюро (в котором он хранил
и книги, и грязное белье и которое, меняя комнаты, таскал
с. собой) и достал из кармана ключ. Доска упала, он вы
двинул ящик. С маленьким кусочком картона он вернулся
ко мне, я взглянул на этот картон, и все возражения вы
летели у меня из головы.
Это был эскиз театрального костюма. На картоне был
нарисован фрак..,
4
Когда-то мне казалось, что живопись — это воспроиз
ведение снов, которые пропадают бесследно, если их за
быть, а между тем так много душевной силы тратится на
то, чтобы их увидеть. Так, в 1919 году в Москве я встретил
свой сон, нарисованный Ван-Гогом. Это было так, как если
бы моя тень сказала мне: «Не я твоя тень, а ты — моя».
Потом другая мысль заслонила эти детские впечатле
ния, и я решил, что живопись — это природа, притворив
шаяся мертвой. Хитрая, она не желает гибнуть раньше,
чем человек не воспроизведет ее, и тогда она станет су46
ществовать в другом, быть может более совершенном,
виде.
Но и эта мысль была оставлена мной, когда я впервые
увидел Татлина, угадавшего, казалось, какие-то последние
слова, которые лишь с таким трудом мы ловим в их сла
бых ежедневных отражениях. Тогда другое значение жи
вописи стало ясным для меня. Я понял, что это искусство,
которое вправе решиться даже на предсказание в истории.
Самая страшная, последняя смелость — все нужно ей для
того, чтобы, миновав десятки ступеней, необходимых для
неповоротливого ума, угадать существенные черты гряду
щих событий.
Рисунок, который показал мне Жаба, был из породы
таких вещей. Подобно тому, как в стихотворении Мандель
штама:
...вывеска, изображая брюки,
Понятье нам дает о человеке,—
фрак этот сам по себе уже был человеком. И не только че
ловеком. Черты террора были в этих высокомерно срезан
ных фалдах, плечи вздернуты вверх; прищуренные, как
глаза, смотрели на меня в упор аскетические лацканы
революционера.
— Это фрак Робеспьера,—сказал Жаба,—и это было
сделано шутя, в десять минут, не прерывая разговора. Ага,
ты больше не смеешься?
Я не смеялся. Все, над чем я недоумевал, все, что в
Архимедове казалось мне надуманным и странным, вдруг
объяснилось с такой простотой, что я невольно растерял
ся, представив себе на мгновение, что Жаба прав, считая
его гениальным...
5
Фердинанд все время болтал что-то на своем оглуши
тельном языке, и Жаба, огорчившись в конце концов, по
шел к нему и наклонился над корзиной, заменявшей мла
денцу колыбель.
— Ну, зачем ты кричишь? — спросил он кротко.— Ты
не согласен со мной, что твой отец гениальный худож
ник? — Жаба обернулся ко мне.— Вот, кстати, одно из его
безумств. Ты знаешь, каким образом этот бедный малыш
получил такое длинное немецкое имя?
Я сказал, что не знаю.
47
— На второй день после его рождения я пошел в кли
нику проведать Эсфирь,— сказал Жаба и положил в рот
кусочек черствой булки, который он пашел на окне.—
Роды были трудные, кроме того, для нее самой было както странно, что она взяла да и родила, и действительно, на
нее это было не очень похоже; словом, я просидел у нее
полчаса, и за это время мы не сказали ни одного слова.
А потом пришел Архимедов. Тогда я в первый раз увидел
его. На нем был старомодный пиджак с круглыми углами,
брюки со штрипками, жилет в полоску, застегивающийся
до самой шеи. Жилет был бархатный, и на нем болтались
брелоки. Это была сама провинция девяностых годов, с раз
говорами о деле Дрейфуса, с любительскими спектаклями,
с вольнопожарными обществами, с балами-маскарадами,
на которых первый приз присуждался за либеральный ко
стюм, намекавший на шалости вице-губернаторской жены.
В руке он держал цветы и сейчас же, как вошел, отдал их
Эсфири. Он поздравил ее, даже поцеловал и больше уже
не обращал на нее никакого внимания. Сын занимал его.
Он подошел к нему и снял очки. Потом вдруг вытащил
из кармана штук двадцать осьмушек нарезанной бумаги
и положил их в носовой платок. Как ты думаешь, что это
было? — Жаба захохотал.— Имена! Он хотел, чтобы маль
чик сам назвал себя, без помощи посторонних. И знаешь,
у мальчика было ясное лицо администратора, когда Архи
медов подставил ему платок. Он вытащил сразу три име
ни — Гулливера, Фердинанда и Ваську.
Жаба остановился. Едва он назвал эти имена, как
Танька, разжигавшая за ширмами примус, так и покати
лась со смеху.
— Не слушайте его, он все врет, он каждый раз подругому рассказывает,— крикнула она, и я увидел сквозь
створки, немного разошедшиеся на петлях, краешек коф
точки, горящую спичку, прядь волос, заложенную за розо
вое ухо.
— Честное слово, все правда! — поспешно сказал
Жаба.— Три имени — Гулливер, Фердинанд и Васька.
И тогда Архимедов сказал длинную речь, в которой
утверждал, что только арабы носят так много имен. «Не
жадничай, удовлетворись одним! Ты — не араб! Сын сла
вянина и еврейки, ты рожден под советским гербом!..>>
Пришлось трижды менять пеленки, прежде чем мальчик
высказал свое мнение. Он чихнул в конце концов и поднял
вверх кулак.— Жаба вдруг снял с носа невидимые очки
48
и принялся тереть их о рукав пиджака. Он был нисколько
не похож на Архимедова, но этот жест и голос, вдруг
ставший размышляющим и низким, живо напомнили мне
его сдержанный и важный облик.— Взгляните на этот ку
лак,— голосом Архимедова сказал Жаба,— это знак РотФронта. Он хочет, чтобы его назвали Фердинандом. Пред
лагая это имя, я имел в виду Фердинанда Лассаля?..
— Послушай,— сказал я.— А ведь это не его ребенок!
Сам не знаю, почему я произнес эту фразу. Фердинанд
в чепчике набекрень лежал поперек своей корзины. Он
был похож... Впрочем, это было призрачное, едва заметное
сходство.
Жаба выразительно посмотрел на меня, потом за
свистал.
— Э, брат, да ты, кажется, суешь нос в чужие дела.
Что за вздор, почему ты решил, что это не его ребенок?
— А просто так,— сказал я.— Подумалось, да и только.
ВСТРЕЧА ПЯТАЯ.
РОМАНТИКА РАСЧЕТА
1
Я закончил наконец свою книгу о журналисте Сепковском, так и не сумев остановить его от низостей, пред
отвратить его неудачи, предупредить о том, что его ожи
дает.
Но зато я почти плакал над его последними письмами,
которые писал он уже одиноким, обманутым самим со
бою: так много приходило в голову аналогий — печальных
и незаконных.
Через силу я дописывал эту книгу, город застилал мне
глаза, я почти не понимал простой человеческой речи.
Дописал и уехал и очнулся лишь среди серовато-зеле
ных холмов Мцхеты, где так явствен разрез времени, бе
гущий от монастыря (смуглый старик, забытый людьми
и смертью, бродит там среди могильных плит и ставит
свечи во здравие туристов) по долинам, оттерпевшим
гуннов, татар, персов, вниз к ЗАГЭСу, каменному, ясному,
отказавшемуся подражать беспорядку гор.
Я прожил под Мцхетой только несколько дней, но уж
и там мне стало казаться, что нет на свете таких людей,
как Архимедов, что мои заметки о нем не стоят даже
49
бумаги, на которой они написаны. «Его нет,— сказал я
себе,— и то, что я написал,— это была не повесть, это был
год, который прошел и больше не вернется. Это была уста
лость. Это (эыл сонный разговор с самим собой, когда, утом
ленный возней со скучной подлостью одних, с печальным
лицемерием других, ты пробегал по листкам пожелтев
ших от времени писем, по страницам старинных журна
лов, по улицам, торопясь домой из архивов и книгохра
нилищ...»
Шпекторов звал меня к себе. Еще в Ленинграде я по
лучил от него письмо, в котором каждый полушутливый
вопрос, даже если он касался моих личных и литературных
дел, был, кажется, адресован кому-то другому. Мы никогда
не переписывались раньше. В постскриптуме он спраши
вал об Эсфири.
2
Он работал в Сальских степях, в 'одном из крупных
совхозов. Но, отправляясь к нему, я честно старался уве
рить себя, что вовсе не профессиональные цели заставили
меня так быстро решиться на эту поездку. Под Мцхетой
я отдохнул, очнулся, и мне просто казалось, чтопоездка
в места, лишенные иллюзий, поможет мне яснее увидеть
границу между мечтаниями и бытом, без которой очень
трудно работать и жить.
Я слез с грузовика возле трехэтажного дома с верти
кальными пролетами из стекла, с квадратными коробками
балконов.
Узкоплечий человек с добрым утиным носом встретил
ся мне на лестнице. Он был в спадающих коломянковых
штанах, и курчавая растительность семита вилась кольца
ми на плоской груди. Я спросил у него, где живет Шпек
торов. Он схватил меня за руку и потащил наверх.
3
Неподвижная, сухая жара стояла в этой комнате,
несмотря на ранний час и на распахнутые настежь окна.
Географические карты валялись здесь и там, стол был за
вален книгами, хлебом, табаком, а в углу стояло удиви
тельное сооружение из обручей и мокрой простыни, кото50
рым можно было обмахиваться с помощью длинной верев
ки. Из четырех коек, стоявших вдоль стен, я мигом нашел
ту, на которой спал Шпекторов,— и вовсе не потому, что
над ней висела его турецкая трубка. Койка была длинная,
аккуратная и, должно быть, жесткая. Ровной складкой
было загнуто зеленое мохнатое одеяло, подушка лежала
ясная, как день.
А посредине комнаты стоял сам Шпекторов, обтираясь
мокрым полотенцем. Голый, он был похож на велико
лепных индейцев Купера, тех самых, широкогрудых,
мускулистых, у которых длинные черные волосы, сви
сающие на лоб, а говорят они голосом низким, гортан
ным.
Мы обнялись.
— Вот ты какой стал,— сказал я ему с изумлением,—
смотри пожалуйста, как изменился. Да я бы тебя и не
узнал, честное слово. Много работаешь, что ли?
Шпекторов не успел ответить. Утконос в коломянковых штанах вырвал у него из рук полотенце и двинулся
к нам.
— Он работает? — переспросил он.—Он работает, как
лошадь, днем и ночью. Он думает, что у него четыре руки
и четыре ноги. Его можно видеть и на главном хуторе, и
на участке одновременно. Он работает! Ему нужно было
сделать за последнюю декаду двадцать километров дороги,
он сделал тридцать два. Нет? Не тридцать два?
— Иля, подите к черту,— сказал Шпекторов и отмах
нулся от полотенца, которое, как мокрая белая птица, ле
тало вокруг него.— Все это вздор. Я устал от жары. Вчера
было сорок восемь в тени, а работать пришлось на солн
це.— Он посмотрел на часы.— Подтяните-ка лучше ваши
штаны и пойдемте с нами пить чай.
— Я уже пил,— сердито сказал полуголый..»
4
Мы вышли на площадь. Она была белая и большая.
Почерневший от времени и дождя, накинутый на шесты,
тент стоял посредине ее, а вокруг маленькие деревца, при
вязанные к палкам, тянулись, как наказанные дети. Это
был парк, и две девочки с косичками сидели в его вообра
жаемой тени. Шпекторов ласково кивнул им, они разом
вскочили и присели. Обе были в бантиках и ленточках, а
51
в руках держали толстые мужские носки и клубки што
пальных ниток.
— Немочки,— сказал Шпекторов,— дочки одного ин
структора по комбайнам.
Я оглянулся: девочки штопали носки. Как будто пере
плет «Золотой библиотеки» был вписан в эту скупую пло
щадь с катающимися шарами пыли. Они были кадром Ста
рой Германии, показанным на фоне грязного тента, под
которым сидели ни на кого не похожие люди этих мест.
Одни были в пастушечьих соломенных шляпах, с цветным
ободком, другие — в кепи с длиннейшими козырьками,
похожими на клюв пеликана, почти все — в комбинезо
нах, синих и серых, а на спине у некоторых были написа
ны названия фирмы: «Adwance Rumely» или «Holt». Они
сидели за длинными столами на скамейках, пили чай и
жрали хлеб, нарезанный толстыми ломтями. Лица у них
были обветренные, загорелые, а у некоторых почти страш
ные от усталости и пыли. На русских мужиков эти люди
были гораздо меньше похожи, чем на конквистадоров, с
помощью которых Фердинанд Кортец подчинил Мексику
власти испанского короля. Завоеватели, привыкшие к ис
пытаниям трудного, но верного похода, они сидели под
грязным тентом, пили свой чай и ели свой хлеб.
И Шпекторов стоял между ними в клетчатых галифе,
в полотняных сапогах, веселый и простой, как дерево, ко
торое тут же и выросло и никуда отсюда не хочет уходить.
Должно быть, все знали и любили его, потому что едва оп
появился под тентом, как двое крепко сбитых парней под
сели к нему и поставили перед ним кружку с пивом, а по
том подсели еще двое, и он говорил со всеми сразу и с каж
дым в отдельности. Я очень жалею, что не записал этого
разговора. Но он шел о каких-то здешних, особенных ве
щах, нигде в мире не существовавших, кроме как под этим
тентом, на этой белой площади, по которой, как детские
мячи, каталась толстая пыль,— и многое осталось для меня
непонятным.
Я не понял, например, почему все закричали: «А вот и
компот из гадюк!», когда загорелый, голый до пояса чело
век, с трубкой в зубах, появился в столовой. Не обращая
никакого внимания на это приветствие, он протиснулся
между столами и подсел к нам.
— Тося, дайте мне самый холодный пива ив этот бак,
тот, который снизу есть,— сказал он девушке, принесшей
нам хлеб и чай.
52
Шпекторов ласково хлопнул его по плечу.
— Знакомься,— сказал он мне,— Джино Фанти, ме
ханик.
Я следил за девушкой, разносившей чай, и поэтому не
прислушивался к тому, о чем, пыхтя трубкой, говорил
итальянец. А девушка была хороша. Брови у нее были
дугой, глаза матовые, скромные, и она ходила между сто
лами тонкая и легкая, как птица...
5
Я ничего не понял из разговора, начавшегося между
Шпекторовым и людьми в грязных комбинезонах, и был
очень рад, когда Джино Фанти предложил мне пройтись
по зерносовхозу.
— Если «а» больше «б» и «б» больше «с», так скорость
равна двум километрам в день...— передразнил он Шпек
торова, чертившего на столе схему своих конструкций.—
Это не очень вежливо зазвать свой лучший друг к черта
на куличек и угощать его такая скучная штука... А, вы
уже засмотрелись на наши девочка,— говорил он, когда
мы проходили мимо машинного парка и я невольно обра
тил внимание на ноги, торчавшие под одним из комбай
нов,— это очень хороший девушка, зовут Ариша. Раньше
она был шофер, но, к несчастью, ей понадобился нашатыр
ный спирт, и она влетел в аптека на автомобиле. При
шлось сделать ее комбайнером. А на комбайне уж не так
легко въехать в аптека.
Я посмотрел на ноги с уважением...
— ...Да, мне очень жаль, что он собрался уехать,— го
ворил он про Шпекторова, когда, вдоволь нагулявшись по
Главной улице, мы направились к белым пирамидам пала
ток, стоявшим в степи за зерносовхозом.— С кем я буду
ругаться, когда он уедет? Но это хорошо, пускай едет, ему
нужно отдохнуть, он слишком много работает последний
время.
— Да, у него очень усталый вид,— сказал я,— мне ка
жется, он работает больше, чем может.
— Больше, чем может, и еще два раза,— загадочно ска
зал Джино,— и эти два идут на то, чтобы не очень думать
насчет свой личный дел...
53
6
Институт механизации сельского хозяйства был рас
положен в семи гессенских палатках, до которых мы до
брались наконец. Студенты в пеликаньих кепи сидели
здесь, низко склонясь над бумагами, разложенными на
длинных столах. Четырехугольная, исчерченная цифрами
доска была прислонена к шесту, подпиравшему полотня
ные своды, и маленький лохматый человечек бегал перед
ней, размахивая мелом. Он был весь перепачкан мелом —
и лицо, и локти, и спина; и мне странной показалась вни
мательная неподвижность, с которой студенты слушали
его отрывистую картавую речь. Здесь было душно и полу
темно, совсем маленькие окна были вставлены в наклон
ные полотнища, и самый воздух стоял неподвижный, при
слушиваясь к страстным крикам человека, бегавшего пе
ред аспидной доской. Трудно было представить себе, что
за шаткими стенами этой аудитории лежит большая и
трудная степь и солнце стоит над ней, как часовой; ком
байны ходят в солнечной пыли, штурвальные стоят на
мостиках в плотных панцирях грязи...
Пересохший земляной пол, как бумага, шуршал под но
гами, когда мы уходили из палатки. Во вторую и в третью
мы только заглянули сквозь раздвинутую холстину входа,
а потом пошли за водой,— я давно уже ходил с высуну
тым языком, как собака. Два бородатых мужика, один в
валенках, другой босой, сидели подле бака с водой и игра
ли в карты. Это были вузовские сторожа.
— Ты дурак, Василий Семенов, три раза,— сказал пер
вый, в валенках, у которого был дикий нос.
— Ну, ладно, ладно, сдавай, да намажь пальцы са
лом! — отвечал второй.
7
Так мы с Джино бродили по главному хутору, и он
все показывал мне и объяснял, и из всех его объяснений
у меня в памяти осталось только одно:
— Компот из гадюк? Это Шпекторов первый стал звать
меня «компот из гадюк». Мы с ним были на один участок,
ан делал там свой дорога. И вот этот дорога шел через кур
ган, а на курган валялось очень много змей. Это был га
дюк, такой змей, который глотает целый теленок. Они вы
тянулись, как струна, когда увидели трактор, и зашипели
54
так, что сердце у меня упало на пятки. А! Они стояли —
и ни с места, только раскрыли пасть и ждали нас как бол
ван, пока мы не раздавили их всех к чертова бабушка. То
гда мне стало очень жалко, что пропало так много хороший,
вкусный мясо, и я сказал Шпекторов, что из этот гадюк
можно сделать такой компот, что все облизались бы и по
просили бы по два порции на брата. Он очень смеялся, и
с тех пор каждый день просил Тося подать мне два порции
компот из гадюк...
Мы нашли Шпекторова в столовой. Шотландка, зали
тая маслом, блестевшая, как рыбья чешуя, была распах
нута на груди, у него было счастливое, грязное лицо, и я
понял, что испытание грейдеров окончилось его победой.
— Я доказал им, что при дифференциации задания ско
рость увеличивается вдвое,— объяснил он.— Ты понима
ешь, раньше говорилось: один отряд на такой-то скорости
должен сделать за день два километра...
— Ну, началось,— сказал Джино и вдруг поймал за
рукав утконоса в коломянковых штанах, пролетевшего
мимо с кружкой пива в одной руке и с какими-то синими
билетиками в другой.
— Что это, ты, кажется, опять таскаешься с пивом?
Ты тут сопьешься, и что я потом скажу твоя мама? Садись
сюда, вот тебе стул,— он посадил утконоса на стул,— и
расскажи нам какой-то веселый штука, а то этот Шпекто
ров очень надоел со своя грейдерная дорога.
Шпекторов рассмеялся чистосердечно, от души, и вдруг
снова стал гимназистом: таким сидел он передо мной, ко
гда, удрав однажды с урока закона божьего, мы выкурили
в Ботаническом саду по нашей первой папиросе.
— Ты знаешь, что это за человек? — спросил он меня
и ласково похлопал утконоса по плечу.— Это безумец, до
бившийся того, что к осени все дома зерносовхоза будут
окрашены в разные цвета, начиная с цвета этих помидоров
и кончая цветом его собственного утиного носа. Он думает,
видишь ли, что серый цвет является серьезным поводом
для падения честности и доверия друг к другу. Он, видишь
ли, уверен, что мы добьемся не тридцати пяти, а восьми
десяти пяти центнеров на гектар, если телеграфные столбы
в разных участках будут окрашены по-разному и комбай
ны будут отличаться один от другого по цвету.
— Шпекторов, поди ты к черту,— сказал безумец до
бродушно.— Это не я так думаю, а Институт рационализа
ции труда. И не так, а совсем по-другому*
55
От смущенья он отхлебнул сразу полкружки пива, и
Джино долго бил его ладонью по спине.
— Приезжайте к нам в Ленинград, и я познакомлю
вас с людьми, которые уже давно предлагают перекрасить
мир,— сказал я, когда представитель Института рациона
лизации труда прочухался настолько, что мог уже пони
мать человеческую речь.— Они думают, что девять десятых
преступлений не было бы совершено, если бы каждый
кирпич, из которого строится дом, отличался от другого
по цвету. Ты догадываешься,—спросил я Шпекторова,—
о ком я говорю?
Шпекторов медленно откидывался назад. Он не смот
рел на меня. У него было сумрачное лицо, и разговор этот
вряд ли был ему приятен. Впрочем, он ответил равно
душно:
— А! Ну, это ведь, кажется, совсем другое дело...
8
Шел второй час ночи, когда мы остались наконец
одни, в маленькой кухне (здесь было прохладнее, чем в
комнатах раскалившегося за день железобетонного дома
Госстроя). Мы лежали на полу, подбросив под себя паль
то и одеяла. Все слышен был ровный прибой Катерпилле
ра, добывавшего воду, вдруг начинался на постройках не
внятный, быстрый шум, что-то ссыпали, а иногда слыша
лось печальное бормотанье воды, бегущей по трубам, гдето под полом, под нами.
Шпекторов лежал, заложив руки под голову, подогнув
колени, и голубоватый свет не то луны, не то фонаря на
лесах водонапорной башни падал на умный профиль с на
смешливой линией рта.
Он был легок и язвителен в эту ночь — легкостью очень
утомленного человека, язвительностью, в которой мелькало
подчас глубокое душевное недовольство, быть может то
самое, на которое намекал мне Джино: «Не очень думать
насчет свой личный дел».
Мы говорили о дорогах, о том, что дороги меняют лю
дей, а потом об этом мальчике из Института труда. А по
том я рассказал ему, как мы с Эсфирью ездили в ТЮЗ, и
все, чему был свидетелем в тот вечер.
— Ты поручил мне заведомо безнадежное дело. Я уго
варивал Архимедова вернуться к жене, которую он и не
думал бросать. Скажи, а ты знал о том, что он художник?
56
Шпекторов уставился в потолок.
— Да, он, кажется, одно время учился рисовать,— ска
зал он небрежно,— впрочем, за те два года, что я с ним
знаком, он переменил десятка два профессий, пе меньше.
Одно время он был, например, аптекарским учеником.
— Ты шутишь!
— Ничуть. Еще до приезда в Ленинград он у себя
на родине сдал экзамен на аптекарского ученика. Я думаю,
что именно это его и погубило.
— Что же именно?
— Этот экзамен,— серьезно сказал Шпекторов.— Ты
понимаешь, оказалось, что в двадцатом воке, в Союзе Со
ветских Социалистических Республик, в эпоху диктатуры
пролетариата, есть еще люди, которые говорят по-латыни.
Для такого человека, как Архимедов, это должно было
иметь глубокое значение. Немедленно же он вообразил себя
живущим в средние века и на третью неделю службы по
слал в бюро Всемедиксантруд обширный проект, в котором
предлагал учредить особый цех аптекарей. В качестве гер
ба он рекомендовал, кажется, зубную щетку.
Я развел руками.
— Ей-богу же, не пойму, когда ты правду говоришь,
когда врешь!
— Все правда, до последнего слова,— смеясь, сказал
Шпекторов.— Ну, может быть, не зубную щетку, что-ни
будь другое, эсмархову кружку, например. Но слушай
дальше. Из аптеки он поступил в Древтрест, потом дело
производителем в губернский суд. И вот за что его выгнали
из суда: шел процесс двух торговцев, поссорившихся из-за
того, что один, воспользовавшись сходством фамилий, по
лучил за другого по векселям на крупную сумму. И вот,
улучив минуту, когда суд шел совещаться, Архимедов
встал и предложил торговцам окончить дело единоборст
вом. «Я слышал,— сказал он,— что этот способ решения
запутанных дел был принят в некоторых странах. Мы сде
лали бы, поверьте, все, что от нас зависит, если бы в точ
ности знали, на чье имя были в действительности выданы
спорные векселя. Но в результате судопроизводства это,
как видите, так и осталось неизвестным. Итак, не стесня
ясь, хватайтесь за ножи и торопитесь закончить это дело,
потому что суд сейчас вернется».
Разумеется, Шпекторов шутил. И очень зло, потому что
не так уж трудно было представить себе Архимедова про
износящим в суде такую речь.
67,
— После этого он поступил еще куда-то, потом куда-то
еще и, наконец, уже никуда. Покинул сей суетный свет,
снял комнату на чердаке и предался размышлениям.
Я слушал, стараясь вернуть в границы подлинности
рассказ, полусерьезный, полушутливый.
— На чердаке,— повторил Шпекторов и подчеркнул
это слово,— вот, должно быть, тогда-то он и открыл в себе
гения по рисовальной части. В других условиях это было
бы еще полбеды. Но так как он жил на чердаке, да еще
к тому же от времени до времени голодал, гений этот стал
обрастать разными горестными размышлениями, главным
образом насчет морали. Аптека и чердак — вот ключ ко
всей этой философии.
Ключ показался мне неверным. Аптека — может быть!
Аптека с детства казалась мне фантастическим местом.
Шары в окнах, латынь — все это верно. Загадочная важ
ность аптекарей, среди которых особенно много евреевчудаков, с почтенной старинной традицией сумасшествий,
переходящих из одного поколения в другое. Но чердак!
Философы давно слезли с чердака, и с тех пор там никто
не живет, кроме одичавших кошек...
9
Шпекторов давно уже спал, а я еще ворочался с боку
на бок, все не мог уснуть. То постель казалась мне жестка,
то распахнутое настежь окно скрипело петлями под вет
ром. Я встал наконец и привязал сломанный шпингалет
к ножке кухонного стола. Я по-другому сложил пальто
Шпекторова, служившее мне постелью. А потом я улегся
с твердым намерением непременно уснуть и пролежал
еще два часа с открытыми глазами. День проходил передо
мной, жаркий и полный значения, медленный и требую
щий отчета, и только теперь я начипал смутно догады
ваться, что это был не простой день. Знакомое чувство
ночных воспоминаний уже пришло ко мне, и вновь я гово
рил с Джино, и вновь сидел в душной полотняной аудито
рии Института механизации, маленький человек бегал пе
ред аспидной доской, и студенты, которым было труднее,
чем мне, когда я был студентом, напряженно слушали его
картавую речь. «Эти люди и места, которые ты видел сего
дня,— сказал я себе,— этот город молодых, страна, в кото
рой дома растут быстрее, чем хлеб, она сегодня о многом
говорила с тобой. Прислушайся, тебе только двадцать семь,
58
и историю ты еще не перестал замечать. Подумай над
этим, ведь ты еще молод!»
Я догадался наконец, почему я не мог уснуть. Подушка
была низка — вот в чем дело! И так и этак укладывал я ее,
и взбивал, и ставил на угол — все она мне казалась низка.
Тогда я встал и отправился в комнату за тючком, в ко
тором было все мое походное снаряжение. Здесь были храп
и духота, луна лежала на полу, все спали голые, и у воло
сатого представителя Института труда был вид оратора,
уснувшего на самой пылкой фразе.
Я нашел тючок, прихватил по дороге пиджак Шпекто
рова, висевший на гвозде подле двери, и вернулся на
кухню.
Тючок был уже уложен, постель, в которую был вклю
чен пиджак, готова к новым реформам, когда я вдруг вы
ронил откуда-то четырехугольный кусочек картона. Это
была фотографическая карточка. Я подошел к окну, и мне
показалось знакомым печальное и надменное лицо. Чер
ные мелко-кудрявые косы спускались с плеч, узкая челка
падала на решительный лоб, тюлевый шарф, чем-то напо
минавший фату, был завязан узлом на груди.
Я хотел уже положить карточку обратно, когда, блес
нув против света, передо мной открылись тонкие черниль
ные линии на темном фоне фотографической пленки.
Упрекая себя за любопытство («ну вот, ты уже начал
вмешиваться в чужие дела, да еще к тому же и личные
дела, которыми вовсе уж не следует интересоваться»), я
тем не менее прочел эти шесть слов, написанных уверен
ной и твердой рукой: «Не забывай, что я люблю тебя.
Эсфирь».
ВСТРЕЧА ШЕСТАЯ.
МЫ ПРОСИМ ДОВЕРИЯ
1
Случалось ли вам видеть когда-нибудь, как один че
ловек (есть у меня такой приятель) на улице хватает за
рукав другого, которого он видит первый раз в жизни, дол
го всматривается в него, сдвинув брови, и наконец говорит,
отрицательно качая головой: «Не узнаю».
Так я, по возвращении в Ленинград, встретился со
своей записной книжкой.
59
Разница была лишь в том, что я действительно думал,
что знаю ее, а она оказалась незнакомой.
Два месяца я провел в реальном мире, среди людей,
которые не теряли времени на отвлеченные размышления
о морали и не придавали цвету своих штанов решающего
значения. Простая и великолепная уверенность в правоте
своего дела была их единственной философией.
Так разителен был контраст между ними и тем, что
занимало меня до поездки, что я не стал бы, разумеется,
продолжать эту повесть, если бы случай не столкнул меня
с людьми, которые досказали ее за меня. Свидетели того,
что случилось с моими героями, они просто лишили меня
слова, и книга дописалась сама собой. Подобно зоологу,
восстанавливающему по одной кости внешность исчезнув
шего животного, мне оставалось только связать разорвав
шиеся концы этой истории, для того чтобы представить
себе и читателям все, что перешагнуло границу моих на
блюдений.
Свидетелем этой главы был доктор Веселаго.
Я давно знаю этого человека. Он большой, белокурый,
и, встречаясь с ним, я завидую душевной ясности север
ного человека, встречающегося со смертью, как со старым
уважаемым гостем, другом отца.
2
Он рассказал мне со всей лапидарностью, которую
я, к сожалению, не в силах сохранить, что, возвращаясь
после какого-то утомительного заседания домой, он соско
чил с трамвая у Публичной библиотеки и, обогнув театр,
прошел по направлению к улице Росси.
Шел двенадцатый час, когда возвращающиеся из теат
ров утраивают движение Ленинграда.
Поэтому он не обратил внимания на толпу, собравшую
ся в проезде по левую руку от театра.
Но вскоре два конных милиционера появились из-за
угла, оттесняя зевак крупами своих коней. Тогда любо
пытство победило усталость, и доктор перешел дорогу.
Придерживая кобуру, милиционер встал на колени
перед люком. Крышка отскочила.
— Эй, есть тут кто?
Мужчина в кожухе, должно быть дворник, стоял подле
него с веревкой в руках.
60
— Позволь-ка я, товарищ,— сказал он и перекинул
веревку через плечо.
Доктор обошел верхового и заглянул в люк — темно
и тихо.
— Вылезай, стрелять буду! — кричал милиционер.
— Так они тебе и отзовутся,—сказали в толпе.
— А я бы их всех убила,— со злобой объявила востро
носая женщина в потрепанном макинтоше,— на прошлой
неделе прямо из рук сумочку вырвали.
Дворник медленно влезал в дыру. Он зачем-то обмо
тался веревкой, подтянул голенища. Он исчезал, начиная
с ног.
— Разойдись,— кричали конные.
Толпа все прибывала.
Дворник исчез, потом выскочил обратно.
— Идут!
Милиционер поправил кобуру, подтянул ее поближе.
Слабый свет перерезал круглое темное отверстие тепло
вой трубы. Маленькая рука легла на обод, и мальчишка
лет четырнадцати, с погасшим карманным фонарем, по
явился на тротуаре.
Доктор хорошо разглядел его. Он был длиннорукий,
рыжий, с впалой грудью и нежным лицом.
Он положил фонарик в карман и подошел — не к двор
нику, не к милиционеру, но к штатскому в клетчатой кеп
ке, который скромно стоял в стороне, заложив руки в кар
маны своего стандартного пальто.
— Ну, что ж, выселяешь?
— Выселяем, выселяем,— быстро сказал штатский. Он
оглянулся на толпу, стеснительно улыбаясь.
Мальчишка взялся рукой за сердце. Без шапки, в рва
ном пиджаке, он стоял, мрачно преодолевая дурноту.
— Выселяете, сволочи? — снова спросил он сквозь
зубы.— Сами в квартирках с занавесочками засели, а нам
в трубах не даете жить?
Он прыгнул в люк.
Скромный в штатском все улыбался. Конные кричали.
Все напряженно смотрели на выходное отверстие трубы:
темно и тихо.
— Вылезай, слышь, хуже будет,— закричал вдруг
дворник.
Тогда из трубы показался пожилой беспризорный в
пенсне. Он был грустен и тих. В руках он держал бумагу.
Университетский значок был приколот к отвороту пальто.
.61
— Это что у вас? — показав на бумагу, коротко спро
сил штатский.
— Мандат.
В толпе захохотали.
— Я являюсь представителем ста тридцати четырех
граждан Союза, проживающих в теплофикационных тру
бах на улице Росси,— сказал беспризорный.— Они поручи
ли мне передать вам следующее: не желая оставаться в
стороне от стихийного энтузиазма масс, охватывающего
мало-помалу все стороны жизни, беспризорные подчиня
ются приказу о выселении. Но выехать они могут не рань
ше, как через три дня. Напоминая, что даже своих классо
вых врагов Откомхоз предупреждает о выселении за две
недели, беспризорные надеются, что просьба их не будет
отклонена. Вместе с тем они торжественно обещают, что за
эти три дня в районе от Публичной библиотеки до Апрак
сина дворца не пропадет ни одного предмета — роскоши
ли, широкого ли потребления, принадлежащего частному
лицу или, равным образом, государству.
Доктор Веселаго клялся, что речь эта была произнесе
на без малейшей иронии. Она была втрое длиннее и, по
его словам, с цитатами из Гегеля.
Несмотря на цитаты, штатский слушал речь равно
душно.
— Патрикеев, они покуда с той стороны уйдут,— не до
ждавшись конца, сказал он конному, и тот поскакал вдоль
тротуара, крича на прохожих.
Беспризорный побледнел. Тонкой дрожащей рукой он
поправил пенсне.
— Мы просим доверия,— возразил он.
Штатский показал на него глазами. Подошел милицио
нер и стал щупать карманы.
— Оружия ищет,— с жалостью сказали в толпе.
Тогда появился человек, которого доктор Веселаго
сравнил одновременно и с монахом, и с якобинцем.
— Он был в каком-то старомодном пиджаке,— сказал
доктор,— в очках. Судя по движениям, можно было дать
ему лет сорок, судя по манере говорить — семнадцать. Не
смотря на то, что одет он был более чем скромно, я с пер
вого взгляда принял его за иностранца...
Этот человек прошел сквозь толпу — перед ним рас
ступались.
Он поднял руку.
С плотно поджатыми губами, в очках, которые блестели
'62
ироническим светом, он стоял на мостовой, и твердая рука
была поставлена, как парус, с раскрытой ладонью и паль
цами, побелевшими на сгибах.
Все молчали. С перекрестка доносилось разбегающееся
гудение трамвая.
— Что вы делаете? — вежливо спросил штатский.
Не опуская руки, человек в старомодном пиджаке мед
ленно обернулся. У него был суровый, спокойный голос,
и он сказал так, как будто это было понятно без объяс
нения:
— Я? Голосую за доверие!
Он взглянул на милиционера, еще шарившего в кар
манах беспризорного с университетским значком.
— Отпусти его,— сказал он.— Он дал тебе слово. Или
ты не доверяешь ему, потому что вместе с крысами он жи
вет в тепловой трубе? Ты все еще не доверяешь бедным?
Или ты думаешь, что революция не нуждается в благо
родстве?
Штатский внимательно слушал его.
— Виноват...
Еще один беспризорный, косой, в висячих штанах, вы
лез из люка и тихонько прикорнул подле ног своего со
седа.
За ним, пугливо оглянувшись, высунул голову третий.
— Сто тридцать четыре человека просят доверия у рес
публики бедных,— и вы берете на себя смелость им отка
зать. Сто тридцать четыре человека, живущих вместе с
крысами в трубе, дают вам честное слово,— и вы...
Один за другим беспризорные выходили из люка. Уж
целая толпа, оттеснившая зевак, стояла за спипой этого
человека.
Это было явлением почти театральным.
Старики в отрепьях, бледные девочки с накрашенными
губами, аристократы шпаны, которых легко было узнать
по лоснящемуся клоку волос, круто зачесанному на лоб...
Здесь был знаменитый нищий, тот самый, что кончал
свои просьбы словами: «И не думайте, граждане, что так
легко и приятно просить мне у вас», и другой — почтен
ный, длинноволосый, тихий, в котелке и рыжем пальто.
И, как крысолов, уводящий из города крыс, стоял перед
ними Архимедов.
«В старомодном пиджаке с круглыми углами,— вспо
мнилось мне,— в бархатном полосатом жилете, застегиваю
щемся у самой шеи. Провинциал, привыкший к узким ули-
ез
цам, где слышен собственный голос. Художник, переоце
нивший силу собственных размышлений, но, быть может,
по праву считающий себя гениальным...»
— Ну, его и задержали,— неожиданно закончил доктор.
— Кого?
— Но, боже мой! Да этого чудака! Или вы думаете, что
в наше время можно безнаказанно нести такую чушь в
двух шагах от проспекта Двадцать пятого Октября и ули
цы Третьего июля?
з
Первой мыслью моей было зайти к Шпекторову (оп
должен был вернуться на днях), чтобы посоветоваться
с ним о судьбе человека, в котором он принимал участие —
вольно или невольно. Но я передумал. «А что, если он
знает об этом? — спросил я себя.— Или более того, считает,
что Архимедова уже давно пора арестовать за его вздор
ные речи?»
Я решил отправиться к Визелю, в ТЮЗ.
И, по странному совпадению обстоятельств времени и
места, я встретился в ТЮЗе с такими вещами, которые
снова убедили меня в том, что я еще очень мало знаю о
личных делах моих друзей и участников этой книги.
Началось с того, что у меня появилась вторая тень...
Прошло время, когда, доверяясь воображению, я писал
рассказы о том, как лейпцигские студенты менялись свои
ми тенями и подмастерья, отправляясь в путешествие,
свои отраженья в зеркалах оставляли невестам на память.
Теперь никто не мог бы убедить меня, что у человека без
всякой причины может возникнуть еще одна тень, кроме
той, что полагалась ему от рождения.
Меж тем она появилась, когда я был в пяти — десяти
минутах от ТЮЗа. Широкоплечая, она вдруг заскользила
передо мной по торцам, и я привычно следовал за ней до
тех пор, покамест не нашел глазами другую, которая, уже
без сомнения, была моей.
Я обернулся — и знакомое лицо с насмешливой резкой
линией рта мелькнуло под низко надвинутым козырьком
мохнатой клетчатой кепки.
Это был Шпекторов. Я негромко окликнул его.
Но он быстро прошел мимо, распахнул дверь, мелькнул
где-то в стеклах, и лестница была уже пуста, когда я под
нимался по ней, недоуменно пожимая плечами.
64
4
Визеля я нашел в маленькой фанерной комнате, одной
из тех, что выходят в монтировочный зал ТЮЗа. Макеты
старых и новых постановок стояли на полках вдоль жел
тых стен, на столе лежал плакат под названием «Краткое
содержание первого акта пьесы «Гражданин Дарней».
Он был свежевычерчеп, еще не просохла тушь, и Ви
зель, заросший, в расстегнутой синей блузе (рыжие воло
сы росли у него па груди), выводил кисточкой последние
небрежные, похожие на клинопись буквы.
...Жена виноторговца Дефар ж записыва
ет в своем вязанье преступление старого
маркиза и отмечает приметы его шпиона...
Он облегченно вздохнул, волнистой линией подчеркнул
последнюю строчку, осторожно снял со стола плакат в
положил на его место свернутый в трубку лист ватман
ской бумаги. Худые лопатки двигались под синей блузой,
он медленно развертывал лист.
Это был странный рисунок: в разных направлениях
шли линии, согнутые, как натянутый лук, и везде были
окна, двери и окна, и даже на небе была нарисована дверь.
Это была городская площадь, опоясанная домами, в ко
торых только опытный глаз мог бы, пожалуй, угадать
длинные пилястры, остроконечные арки, стрельчатые дуги
готического средневековья.
Но полно, были ли эго дома? Сквозь стены я отчетли
во видел волнистую линию реки, а улицы, с раскачиваю
щейся перспективой фонарей, шли выше окон и водосточ
ных труб; вдали вставало утыканное черточками, добро
душное солнце детских рисунков.
— Что вы рисуете?
— Марсово поле.
Я посмотрел на клоунский клок волос, торчавший па
его голове, как петушиный гребень.
— Только что проезжал мимо Марсова поля: уверяю
вас, пи малейшего сходства.
Оп выпрямился, сложил на груди руки. Он презирал
меня —- это было ясно.
— Марсово поле,— сказал он ворчливо и высокомер
но,— станет таким, когда кирпич будет подвергнут изгна
нию и его заменит стекло, не наше, глиняное, а другое,
которое научились делать из дерева англичане; когда ис
кусство правильного чередования вещества и пустоты
3
В. Каверин, т. 2
65
вновь станет законом для зодчества; когда готические
здания будут казаться кубиками, сложенными под руко
водством няньки... Вы ищете сходства с настоящим.
А мы — с будущим. Марсово поле будет таким. Оно нари
совано здесь совершенно точно.
Голос Архимедова был слышен в этих фразах.
Но Визель был суетлив; он не знал, что делать со сво
ими руками. Он кричал, торопился, не видел себя.
А его учитель был неторопливый, величественный, и
плавное спокойствие движений придавало самому его мол
чанию убедительность сосредоточенной речи.
5
— Послушайте,— сказал я, наскучив всем этим нако
нец,— а вы знаете, что Архимедов арестован?
Он выронил кисть, и она забрызгала его синие шта
ны, прозодежду театральных рабочих. Он медленно вы
тер краску и сел, опустив голову, расставив костлявые
ноги.
«Штатив»,— вспомнилось мне. Но теперь это был сло
манный штатив.
Не припомню, в эту ли минуту или несколько раньше
я почувствовал с раздражением, что все это происходит
как бы нарочно: поза Визеля, сидевшего на столе так, что
даже его худые лопатки выражали задумчивость, смешан
ную с отчаянием, показалась мне придуманной, театраль
ной.
Так уже было со мной в тот вечер, когда я взял на
себя смелость явиться в ТЮЗ, чтобы поговорить с Архиме
довым о его семейных делах.
Но тогда сидела в углу молчаливая женщина, одино
кая, от которой ушел муж. И ребенок, живой среди акте
ров, ползал у ее ног.
s— Где его жена? Я бы хотел поговорить с ней.
— В костюмерной.
Я встал и двинулся к двери.
Визель уже стоял на пороге, в длинных висячих шта
нах, с встревоженным лицом, более чем когда-либо напо
минавшим морду коня.
— Она ничего не знает.
— Но ведь оп пропал три дня тому назад. Неужели
она даже не беспокоится о его исчезновении?
Визель стянул с себя блузу. У него была худая шея с
66
огромным кадыком. Он был похож на портного-неудачни
ка из андерсеновских сказок.
— Случается, что его по неделям не бывает дома.
— Где же он пропадает?
Визель подозрительно взглянул на меня.
Он переодевался, был теперь без штанов, и необыкно
венно худая нога болталась, закинутая на ручку кресла.
— Не знаю...
Мы шли по коридорам декораций, стоявших вдоль стен
монтировочной части, и смеющиеся синеблузые люди, тас
кавшие откуда-то бутафорский хлам, окликали Визеля
ежеминутно.
В этот вечер в ТЮЗе собирали утиль. Два огромных
ящика, стоявшие посредине залы, были уже до краев на
полнены отслужившими свое время предметами театраль
ного реквизита.
Я приметил в одном из них множество кукол, но не
придал этому, разумеется, никакого значения. Равнодуш
ный, я прошел мимо них, не догадываясь о том, какую
существенную роль в жизни моего спутника (который шел
впереди меня, вздернув хмурые острые плечи) сыграют
впоследствии эти печальные петрушки, сидевшие повесив
нос вокруг пробитого барабана.
6
Маленькая фанерная дверь приоткрылась, и я увидел
Эсфирь.
Она сидела, опустив на колени костюм, упавший цвет
ными пятнами на ее скромное серое платье швеи.
Она, должно быть, устала, задумалась, и рука с блес
нувшим на среднем пальце наперстком, как чужая, лежа
ла на краешке желтого стола.
Такой же легко было вообразить ее и ночью, когда
театр смолкает и нет вокруг никого, кто мог бы спросить
ее, о чем она задумалась, и понял бы, не дождавшись от
вета, что одиночество ее тяготит.
Я хотел войти. Визель взял меня за руку.
Мне жаль ее,— сказал он негромко.
И мне.
Мы помолчали. Эсфирь шевельнулась, костюм упал с
колен, она медленно подняла его и вновь принялась за
шитье.
Все же я, должно быть, вошел бы в костюмерную, но
з*
67
моя вторая тень, та самая, в существование которой я не
верил, вдруг пронеслась где-то между гроздьями театраль
ных костюмов, и я опустил руку, уже готовую распахнуть
дверь...
Это был голос умного человека, голос, знакомый с гим
назии, о детства...
— Ты знаешь, что для тебя и того, кто дорог тебе, я
сделаю все, что в моих силах. Кроме того, что ты сама
никогда не потребуешь от меня.
Не знаю, слышал ли эту фразу Визель.
Он стоял, выпрямившись, и я подумал, взглянув на
него, что он знает, должно быть, втрое больше меня о
некоторых вещах, до которых, в сущности говоря, мне нет
никакого дела...
— Я не требую, я прошу.
Говорят, что у тяжелобольных незадолго до смерти бы
вает Гиппократово лицо,— когда потемневшие черты его
кажутся высеченной из камня маской. Я не видел теперь
ее лица. Но это был Гиппократов голос.
— Зачем тебе нужен этот человек? Для раскаянья?
Хочешь, я напишу ему, что это наш ребенок?
Я сделал шаг в сторону от фанерной двери. Но Визель?
Визель и не думал уходить. Засунув руки в карманы, сва
лив голову набок, он стоял, задумчиво вытянув губы.
— Ты не зпаешь его. Ты в него не веришь. Если
я уйду, ему будет еще тяжелее. Я должна беречь его.
Я останусь с ним. Я не могу иначе.
Потом наступило молчание. Потом тот же голос, уста
лый и ласковый, сказал медленно, но как будто разбирая
в сумерках знакомый, но позабытый почерк:
— А помнишь, ты смеялся надо мной, когда я говори
ла, что не уйду от него, даже если полюблю другого. Вот
видишь, ты мне не верил...
— Мне кажется, что она уже знает об этом,— шепотом
сказал я Визелю,— но даже если и нет, не все ли равно?
Ведь она ничем не может нам помочь.
...Садясь на извозчика, я ждал, что Визель скажет ад
рес. Должно быть, Визель, в свою очередь, ждал, что это
сделаю я.
Поэтому извозчик, потряхивая вожжами, дважды спро
сил: «Куда ехать-то?», прежде чем мы оба, в один голос,
сказали ему адрес...
«...А помнишь, ты смеялся надо мной...» Эта фраза вер
нулась ко мне, когда мы переезжали Фонтанку. Как буд-
68
то я вновь приоткрыл маленькую фанерную дверь и жен
щина с печальным и надменным лицом сидела передо
мной, опустив на колени цветную ткань. Должно быть,
вот так же она сидит по ночам, когда театр смолкает, или
бродит, молчаливая, с поджатыми губами, по легким лест
ницам, заходит в гулкий зрительный зал.
«...Даже если полюблю другого...» Я взглянул на Ви
зеля, сидевшего в пролетке очень прямо. У него были го
рестные вылупленные глаза, унылый нос — и я ни о чем
не спросил.
Но фраза все пе оставляла меня. Уж и набережную мы
миновали, и пересекли проспект 25 Октября, а она все
повторялась в уме, все начиналась сначала.
Извозчик остановился у подъезда. Визель, встревожен
ный, нахохлившийся, встал в очередь у справочного бюро,
а я все слышал ее — «...вот видишь, а ты мне не верил...».
Согнувшись вдвое, Визель сунул голову в узкое око
шечко справочного бюро.
Он спрашивал всем телом — ногами, плечами и, глав
ное, лопатками, необыкновенную выразительность кото
рых я невольно оценил еще раз.
Когда он обернулся, петушиный гребень, как солдат
на карауле, стоял па его голове, и огромные удивленные
глаза искали меня с такой отчаянной радостью, что я толь
ко спросил его: «Когда?», и он закричал оглушительно:
— Час тому назад его выгнали вон!..
7
Никогда еще трамваи не шли так медленно, как в
этот день,— или это мне только казалось? У Лебяжьего
моста вдруг погас свет, и мы простояли с четверть часа,
мрачно прислушиваясь к голосам, которые с неожидан
ной смелостью укоряли начальство.
Обогнув Марсово поле, мы снова застряли: от нас и до
самой площади Революции вытянулась длиннейшая лепта
трамваев, и соскучившиеся пассажиры бродили кучками
вокруг своих вагонов, вяло переругиваясь с вожатыми и
кондукторами.
Не сговариваясь, мы с Визелем соскочили с площадки.
Нахлобучив на уши кепку, он шагал, думая о чем-то своем
и не обращая на меня ни малейшего внимания. Он, ка
жется, просто забыл обо мне и уже бубнил что-то себе под
•пос, помахивая в такт шагам костлявой, вылезшей из об69
шлага рукой. Пока мы поднимались на мост Равенства,
мне еще удавалось кое-как идти вровень с ним, на спуске
я уже бежал со всех ног.
И вот, проходя мимо мечети,— голубой купол ее наду
вался и оплывал, а минареты стояли как верные солдаты
ислама,— я услышал, как почтенная женщина, которую
вел навстречу нам юноша в коротеньком пиджачке, ска
зала ему с любопытством:
— А, должно быть, все-таки страшно было, если завя
зала глаза.
Эти люди были уже далеко за спиной, а фраза только
теперь добрела до сознания. Она была медленная и чем-то
важная для меня, да и для Визеля, который, услышав ее,
зашагал еще быстрее.
Мы перебежали дорогу: стрелочница, милиционер и
еще кто-то сошлись на углу, и те же слова: «...платком,
чтобы не страшно, завязала платком» — бродили от одного
к другому.
Еще издалека я увидел толпу перед гнутым, крытым
подъездом. Визель врезался в нее, все расступились.
Маленький негр в барашковой шапке,— я сразу понял,
что это врач,— расстегивал кнопки на прилипшей кофточ
ке Эсфири. Она лежала на мостовой, немного раздвинув
деревянные ноги, платок сдвинулся, и глаза были откры
ты. Лицо, всегда такое замкнутое, было открыто теперь,
как будто занавес был сдернут с него близостью смерти.
Лицо было задумчивое, простое.
— Подумать только, с пятого этажа,— говорили во
круг,— и глаза завязала...
Негр поднялся с колен, сердито сдвинув толстые кур
чавые брови.
Стесняясь смерти, все отступили прочь.
8
Юноша, начитавшийся Эдгара По и каждую бочку
принимавший за бочку Амонтильядо, когда-то я стара
тельно изучал унылые кабаки Ленинграда.
Это было восемь лет назад, и с тех пор все стало дру
гим, все изменилось.
За круглыми столиками, над тусклыми бутылками, си
дели совсем другие люди — невеселые пьяницы эпохи ре
конструкции страны.
70
Я взглянул на человека с треугольной страшной боро
дой, читавшего газету. Январь не дал перелома, в Гам
бурге баррикады, папа проклинает нас. Ломовик в бре
зентовой куртке слушал его, и низколобое лицо отража
лось на стене, мокрой от дыханья и пара.
Финн, в кожаной шапке, сидел за соседним столом и
уверял соседа, что только в Финляндии умеют варить на
стоящее пиво.
Работник прилавка угощал портером маленькую девку
с кровавым ртом, державшую кружку обеими руками, как
пили Нибелунги и пьют обезьяны.
И очень тихо было в пивной. Стояли каменные столики
на выгнутых железных ножках, качался желтый абажур.
Муха слетала с него и садилась. Стоял на прилавке стек
лянный колпак, под которым вздрагивал от стука двери
студень.
Это и был тот памятный вечер, когда я встретил нако
нецАрхимедова. Уже три месяца минуло после похорон
Эсфири, и я не видел с тех пор никого из героев и свиде
телей этой книги. Визель, которому я звонил иногда по
телефону, бурчал дерзости в ответ на мои вопросы. Шпек
торов вновь уехал в Сальские степи и, без сомнения, с на
мерением уклонился перед отъездом от встречи со мной.
Как-то я зашел к Жабе, и сердитая беззубая старуха объ
явила мне, что никого нет, ни хозяина ее, ни хозяйки, а
где они, на даче или в другом месте,— этого я так и не
понял.
— Уехавши,—сказала она,—и мальчика увезли.
Сам себе не признаваясь, я искал Архимедова. Не для
того он был нужен мне, чтобы закончить эту книгу,— я
писал другую. Но чувство смутной виновности перед ним,
словно я мог чем-нибудь помочь ему и не помог, преследо
вало меня. Его неудачи были неудачами его искусства,
они могли легко случиться с любым из нас — из людей,
вверяющих себя этому трудному и неблагодарному делу.
Я должен был сделать что-то для него, а что — я и сам
не знал. И вот мы встретились наконец в этой унылой
пивной...
9
Он сидел вытянув ноги, закинув голову на спинку
стула. Так страшно он изменился, так был непохож на
самого себя, что я долго колебался, прежде чем сказал
71
себе: «Да, эю он!» Без сомнения, я не узнал бы.его, если
бы не помнил, каков он был на похоронах жены. Должно
быть, какая-то новая линия его жизни, новый возраст на
чался с этого дня. Худощавый человек сидел передо мной,
и у него был высокий лоб с огромными надбровными ду
гами, впалые щеки, очки казались узкими — старинными,
не закрывая глубоких глазниц, и тоненькие китайские ки
сточки усов свисали на усталый рот.
Он смотрел в потолок. Что он видел там? Я проследил
за его взглядом: спектр лучей скользил по потолку —
темно-красный, красный, желтый, зеленый, голубой, си
ний.
«Цвета, которые будут последним неравенством лю
дей...»
Но мне не хотелось смеяться пад ним, хотя это было
очень просто. С важной задумчивостью он сидел среди
человеческой рвани; бутылка портера стояла перед пим
полупустая, и на солнечный спектр он смотрел, как на
постаревшего друга.
Но продавец поднял крышку стеклянного колпака,
стоявшего на прилавке, и радуга исчезла.
Тогда Архимедов вздохнул и встал. Кепка лежала на
соседнем стуле. Он надел ее и вышел.
И все проводили его с изумлением — остановившийся
с подносом в руках половой, тихий страшный человек с
треугольной бородой, финн, говоривший что-то «эйола,
эйола»,— его льняные волосики торчали из-под кожаной
шапки.
— Какой парод пошел, беда,— страстно сказал девке
работник прилавка. Девка капнула соусом на стол, под
бежал половой и подтер пятно хлебом...
10
Снег был синий, голубой, черный. Ломовики — вели
чавые — ехали, стоя па передках. И проспект Карла Либк
нехта, преображенный первым снегопадом, уже возвра
щал себе черты осенней улицы, свойственные ему в лю
бое время года.
Час был именно тот, который внушил кубистам пре
небрежение к естественной перспективе вещей. Час был
вечерний, но такой, как будто задумчивость позволила
ему пройти незамеченным для людей, которые говорили
72
здесь и там, в подъездах, в трамваях, в экипажах, в до
мах: «Смотри-ка, уже стемнело. А кажется, еще только
что был день».
Мы завернули на улицу Красных Зорь, и Архимедов
остановился у окна Губмедспабторка.
Огни горели в окне. Женщина па плакате появлялась,
расплывчатая, пересеченная туманными полосами теней
и света, и медленно плыла вдоль, с каждым мгновением
становясь яснее.
Величавая, с неподвижным младенцем па руках, она
плыла как живая картипа, и вот туманный свет уже про
ходил через нее, меняя цвета, она была уже матовой,
расплывчатой и, наконец, исчезала...
Я стоял в стороне и все не решался подойти к Архи
медову,— я смутно чувствовал, что не безделье, не отдых
заставляют его бродить по грязным улицам Петроградской
стороны в этот сумеречный час.
Мы двинулись дальше, я — в двадцати шагах от его
расплывающейся тени. Он шел, опустив голову, подбра
сывая ногами медно-желтые листья, которыми была усея
на улица Красных Зорь.
Зажглись фонари — и все переменилось. Тускло блес
нули рельсы, и радиостанция, которая была чередованием
проволоки и пустоты на потемневшем небе, вдруг встала
по правую руку от нас.
Он замедлил шаги, и я чуть не налетел на пего. Он
стоял на углу Лопухинской и смотрел на людей, поджи
давших трамвай. Взглянул и я — и тотчас же понял, что
привлекло его внимание. Битюги с мохнатыми ногами
только что протащили вдоль трамвайного пути невысокую
грузную кладь, и с одной из подвод на рельсы упало не
сколько больших кусков булыжника и гранита. Они упа
ли не на ту линию, по которой должен был прийти трам
вай, которого ждали эти люди, и никто поэтому не тро
нулся с места.
Без сомнения, это была не только усталость (хотя у
многих из них были очень утомленные лица), ио равно
душие людей, еще не владеющих заботой друг о друге.
И вдруг маленькая девочка выступила вперед и пере
шла пути; Она повернула голову, и скромная деловитость
детей сказалась на загорелом лице. Все молча следили за
ней. Она наклонилась и взялась за один из камней.
Тогда добродушный дядя в косоворотке, с портфелем
двинулся к ней, сказавши «эх» и поглядывая все же, не
73
видны ли огни его трамвая; впрочем, он тотчас же вер
нулся обратно, увидев, что помощь его была уже не нужна.
Архимедов перебежал дорогу навстречу девочке, отта
скивавшей в сторону один из больших камней. Он схватил
ее под мышки и поднял вверх.
Она смотрела на него, робко втянув голову в плечи,
не уверенная, должно быть, можно ли без разрешения
убирать камни, лежащие поперек трамвайного пути.
И я слышал, как он сказал, целуя ее в лоб:
— Это о тебе сказано, что победителями будут наши
дети!
Потом он осторожно опустил ее на землю, и камни, как
из пращи, стали лететь в сторону из его медленных рук...
11
Я следил за ним уже около часа, и ритм преследова
ния начинал укачивать меня. Это было похоже на сон,
в котором бежишь по прямой линии до белого полотна
обрывающегося пространства. По прямой линии, между
длинных стен коридора, в белое полотно экрана, бежишь,
добежал, и сон начинается снова.
Каждые десять — пятнадцать минут я давал себе сло
во, что, дойдя до ближайшего угла, я поверну обратно.
Я дразнил самого себя невозможностью покинуть это
го человека.
Но вот он опять замедлил шаги...
Это была каморка сапожника; хозяин ее сидел на ни
зеньком стуле, и перевернутый туфель был зажат между
худых колен.
Лампочка, висевшая над доской с инструментами, с
обрезками кожи, освещала лишь центр мастерской, кону
сом срезая углы, в которых, почти неразличимые, двига
лись темно-белые пятна лиц.
Архимедов стоял неподалеку, с непонятным внима
нием вглядываясь в крест-накрест перечеркнутое пере
плетом окно.
Сапожник вынул работу из колен и швырнул ее кудато в угол, за узкие пределы света.
Толкнув лампочку плечом, он встал и вышел, и куски
комнаты, выхватываемые раскачивающимся светом, вдруг
объяснили мне настойчивое упрямство Архимедова.
«Вот что заставляет его бродить в этот сумеречный час
по грязным улицам Петроградской стороны,— сказал я
74
себе.— Вот что заставило его провести столько времени
перед окном аптекарского магазина. Вот что искал он на
усеянной медными и рыжими листьями улице Красных
Зорь, последней, на которой еще была осень. Вот почему
он стоит теперь перед раскачивающейся перспективой
этого окна, напоминающего работы Утрилло. Он ищет
цвета. Он не в силах забыть свое дело!»
Я хотел было уже подойти к нему,— мне все теперь
было ясно. Но лампочка качнулась туда и назад, и вдруг
я увидел женщину, которая металась на сбитой, измятой
постели, неестественна закинув голову, быстро дыша,—
разноцветным лоскутным одеялом был прикрыт ее огром
ный живот...
Но лампочка уже шла назад.
Когда, качаясь, как стрелка весов, она вернулась сно
ва, я увидел старуху, стоявшую в ногах постели, и успел
разглядеть ее плоский рот и аккуратные дуги желто-седых
волос.
Я понял значение этой сцены, лишь когда под триж
ды возвратившимся светом вновь увидел эту старуху, про
тянувшую руки, закатывающую рукава над застывшим
в судорожном движении телом. Страшная своею степен
ностью, она что-то делала с ним...
Но все более короткий путь проходила раскачиваю
щаяся лампочка. Уже не видны были ни постель, ни ста
руха. Еще мгновенье — и низкий стол со всем беспоряд
ком ремесла, с обрезками подошв, с ножами, обмотанны
ми, вместо рукояти, куском кожи, установился под кону
сом неподвижного света.
Я взглянул на Архимедова.
Без сомненья, он видел больше меня, потому что долго
еще стоял, слегка прикрыв ладонью глаза, приподняв
плечи...
12
Мы были на Александровском проспекте, простор
ном и светлом, как будто ночь здесь прошла незамечен
ной и вечер подал руку октябрьскому утру.
Я больше не уговаривал себя оставить это преследо
вание.
Я был спокоен и шел, не думая ни о чем, отстранив
размышления, чувствуя ту остроту впечатлений, когда,
75
кажется, достаточно бросить только один взгляд на чело
века, чтобы узнать историю многих лет его жизни.
Все же, должно быть, я очень устал, потому что не
сколько раз в продолжение этого вечера мне мерещилось,
что еще кто-то, кроме меня, взял на себя обязанность,
странную и беспокойную, следить за художником, обо
зревавшим город с величавым изумлением, подобным,
быть может, изумлению Данте перед мрачными сновиде
ниями, в которых блуждало его мстительное воображе
ние...
13
...В углу высокий бритый старик устало прислонял
ся к стене, и печальная маска его лица белела под почер
невшей иконой, с выступающим золотым венчиком и под
жатыми губами страстотерпца.
Церковь была полна, и я с трудом следил за Архиме
довым, который медленно шел среди неподвижных людей
с благочестиво брошенными вниз рукаАмп.
Он остановился и прислушался.
Прислушался и я — но ничего не было слышно под
темными сводами церкви, кроме молитвы, которая каза
лась лишь равномерным бормотаньем, изредка прерывае
мым певучим возгласом: «господи помилуй», заставляв
шим, как ветер, падать на грудь обнаженные головы при
хожан.
И невозмутимый высокий голос дьякона был сонным
заместителем тишины.
Я потерял Архимедова в толпе, потом нашел снова.
Опустив голову, глядя поверх очков, оп стоял неподалеку
от аналоя, вынесенного по случаю венчания на середину
церкви, по я напрасно старался разглядеть его лицо при
разбросанном свете паникадил, сотни раз повторенном в
желтом и зеленом металле церковного убранства.
Мужчина и женщина стояли перед аналоем, оп — длин
ноносый, хилый, важный пе по летам, она — грузная, с
тяжелым лицом и сонными повадками рыбы.
Над ними держали венцы.
Что-то сказал и вдруг грозно запел поп, одетый в гре
мящие латы греческих королей, и равнодушный хор го
лосов подтвердил его сердитое наставление.
76
Мне подумалось, что где-то я уже видел этих непо
движных людей, застывших в позах нетерпения, устало
сти, благочестия: одних — с глазами, возведенными горе,
других — погруженных в размышления о заботах земли.
И я вспомнил о фигурах бродячего паноптикума, который
случилось мне посетить только однажды, и все-таки он
долго потом преследовал меня виденьем остановленного
чувства.
Я вспомнил девицу в белом домино, которая шла среди
монахинь, и естественная желтизна воска была цветом ее
лица. Великий постриг!
Джек-потрошитель стоял рядом с ней, нарядный, с
неожиданно добродушным лицом, и черная шелко
вая лента была, как у Пушкина, обмотана вокруг его
шеи.
Смертельно раненный французский солдат еще бежал,
зажимая ладонью рану, и кровь, которая была краснее,
чем кровь, проступало между раздвинутых пальцев.
Мысль о праве вещественного мира на свободную волю
была тогда любимым моим сюжетом. Первое, трудное дви
жение превращенной материи — дрожь мрамора, волнение
карт, страшное пробуждение металла,— я писал об этом
в рассказах, в пьесах, в стихах. Я заставлял памятники
сожалеть об изменах друзей.
А теперь мне хотелось превратить в печальный воск
паноптикума всех, кто стоял вокруг меня па каменных
квадратиках церкви. И священник остался бы возле ана
лоя с открытым ртом, с упавшими на лоб космами мед
ных волос. И все так же стоял бы под почерневшей ико
ной высокий бритый старик. И дьякон, превращенный
в воск, все так же пел бы свое «господи помилуй».
И воск, оставшийся воском, все так же дымился бы
в руках.
И зевака будущего, важный, с задумчивыми повадка
ми любителя высоких размышлений, бродил бы здесь
среди неверующих и верующих кукол...
Но он уже бродил среди них.
Я не поверил глазам: слегка повернув голову вбок, как
это делают близорукие, когда потеряют очки, Архимедов
медленно шел по узкому коридору расступившихся перед
ним прихожан.
У него был солидный вид,— это меня изумило.
Казалось, сама забота вела его за собой.
Он медленно поднялся по лестнице, ведущей на клирос.
77
Священника, опередившего его, он отвел левой рукой.
Он остановился у решетчатых золотых ворот, и силуэт
его плеч врезался в темную живопись «Преображения
господня».
Блеснули очки...
14
Мы стояли на Ждановском мосту. Освещенный лед
стадиона был ясно виден отсюда, конькобежцы скользили
парами, а там удалой бегун заносил тонкую ногу в трико
и, вдруг присев на другом конце катка, опускал ее на лед
движеньем танцора.
Архимедов обернулся. Так много времени прошло с
тех пор, как я сказал ему о ночном разуме фантастов и
дневном — строителей мира, что первые слова его пока
зались мне началом нового спора:
— Меня занимают дела земли... Меня занимает это
состязание с небом!
(Не прошло и часа, как, сброшенный с клироса, он
лишь каким-то чудесным случаем спасся от расправы
толпы, вовсе не склонной выслушивать речь против тор
жественного лицемерия церкви.)
— Оставим небо,— сказал я,— займемся землею.
— Я помню великий анабазис вещей,— сказал Архи
медов.— Вы видели, как отступали книги? Как мебель по
кидала города? Как старые письма убивали без промаха —
и были уничтожены наконец, справедливо сочтенные пре
дательством умерших или позабытых друзей? Как чело
век, лишенный всего, что мешало ему размышлять, остал
ся наедине с моралью,— и оба были с пулеметными лен
тами через плечо.
Чем-то привлекательны были мне эти пылкие фразы,
так странно сочетавшиеся с обдуманными движениями,
исполненными театральной важности и высокомерия оди
ноких людей.
— Недавно я видел, как убивают. Как был скучен этот
обряд! Кто-то ударил женщину ножом, и она упала с про
летки. И вся косность быта была в дрожащей челюсти
убийцы... Но рождение, которое я видел сегодня, было еще
скучнее смерти. Повивальная бабка стояла над матерью,
страшная старуха, с маленькой плоской головой змеи.
Как под ветром, раскачивался свет. Спеленутый, спал в
78
корзине ребенок с усталым лицом мудреца. Отец тачал
сапоги. И я увидел, как тридцать лет назад мать этого
отца лежала на той же постели, и та же старуха стояла
над ней, свет качался, и отец отца тачал сапоги и, спеленутый, спал в корзине отец... Но вы же весь вечер шли за
мной следом! Разве вам не пришла в голову эта мысль?
Он продолжал говорить, не заметив или не пожелав
заметить, как я был поражен последними словами.
«Что должен был он подумать обо мне?»
Краска бросилась в лицо, и несколько мипут я не слы
шал, не понимал, о чем говорит он, закинув круглую го
лову с высоким лбом вольнодумца.
— ...Их водили вокруг аналоя, и мальчик спотыкался,
а баба тащила его к брачной постели за рукав парадного
пиджака. Поп ревел. Стеариновые цветочки качались над
могучей грудью старозаветных шлюх, и я подумал о том,
что не машину, а зеркало времени следовало бы изобрести
мудрецам...
— ...Я думал о том, сколько крови будут стоить чело
вечеству эти цветочки, и запах ладана, и блеск свечей, от
раженных в церковной ветоши, и «господи помилуй!» —
дьячка.
— ...Я думал о курганах, которые будут насыпаны ру
ками побежденных и срыты руками суровых победителей,
и о городах, которые будут построены на месте этих кур
ганов.
— ...О городах, где каменщики будут цитировать
Овидия...
— ...Где на протянувшего руку будут глядеть с изум
лением потому, что когда-то протягивали руку для того,
чтобы показать, что она безоружна.
— ...Где труд станет доблестью, а библией новых лю
дей — доверие.
— ...Где слово откажется служить для бесчестных це
лей, и язык верных своему слову будет непохож на язык
хитрецов.
— ...Где не будет золота, возвратившегося в горы и
реки.
—• ...Где горы ненужных вещей, которыми так доро
жат люди, станут игрушками смеющихся над ними детей.
— ...Где орудие труда будет вручаться человеку так,
как посвященному в рыцари когда-то вручали меч.
— ...Где няньки будущего будут укачивать своих пи
томцев сказками о дне, который был воскресеньем.
79
ВСТРЕЧА СЕДЬМАЯ.
ТЕАТР
1
Ни слова в этот вечер не было сказано о смерти Эс
фири. Но ее печальное предсказание: «Если я уйду, ему
будет еще тяжелее»,— все время шло по его следам.
Должно быть, не один горький час провел он — не
один, потому что все слова, которые не были сказаны в
этот вечер, были сказаны об Эсфири. Не знаю, рассказал
бы оп мне о причинах ее самоубийства, если бы у меня
хватило смелости нарушить наш молчаливый сговор. Ме
сяц спустя я случайно попал в ТЮЗ, и тогда «Повесть
о двух городах» Чарльза Диккенса, как вымысел, поправ
ляющий ошибки истории, подарила мне несколько смут
ных догадок.
2
У меня есть племянницы —- одна рассеянная и вос
торженная, другая рассудительная и аккуратная,— и обе
потребовали от меня, чтобы я пошел с ними в ТЮЗ, когда
роман этот был переделан в пьесу под названием «Граж
данин Дарпей».
Взрослые чувствуют себя в ТЮЗе так: им очень ин
тересно смотреть спектакль, но они стесняются и спра
шивают детей с покровительственным видом, как будто
это пустяки в сравнении с тем, что им приходится видеть:
«Ну что, понравилось?»
Я не спросил. У меня оказалось достаточно мужества
самому себе призпаться, что пьесу «Гражданин Дарией»
я смотрел с глубоким интересом.
Это был интерес узнаванья себя ребенком, впервые по
сетившим театр, когда необычным кажется даже то, что
все сидят в темноте и чего-то ждут, и вот занавес накру
чивается па палку.
Тень первого посещения театра отбрасывается взрос
лым, явившимся в ТЮЗ.
За ним приходит детство, берет его за руку и говорит:
«Вот сколько времени прошло с тех пор, как ты пер
вый раз вошел в театр, и свет погас, и провинциальный
занавес с обрубком бога на спиленной сосне в первый раз
80
поднялся перед тобой. Ты был тогда в штаяишках п чул
ках, огромный герб ученика приготовительного класса
торчал на васильковой шапке, новой, с кантами и лаки
рованным козырьком. А теперь ты большой, у тебя есть
дочь, и пальцы у нее запачканы в чернилах, и повесть,
которую ты хотел назвать «Прощанье с юностью», неокон
ченная, лежит на твоем столе...»
Племянницы разом дернули меня, одна за правую, дру
гая за левую руку, я поднял голову,— будущие якобинцы
из предместья Сент-Антуан уже стояли на авансцене.
«— Жак, ты слышишь?
— Я слышу, Жак».
Разумеется, Диккенс не узнал бы своего романа в
пьесе, разыгранной в тот день на сцепе ТЮЗа.
Истории Сидни Картона было уделено очень мало ме
ста, и оп сам ничем не напоминал ленивого, неряшливого
джентльмена, который в первой половине романа сидит,
заложив руки в карманы, откинувшись на спинку кресла,
уставившись в потолок, а во второй, воспользовавшись
сходством своим с Чарльзом Дарыеем, отправляется вме
сто него на гильотину.
На сцене ТЮЗа Сидни был большой, с ясным лицом,
широкоплечий, и к французской революции относился с
большей симпатией, чем это полагалось англичанину, да
еще к тому же адвокату королевского суда.
Он был совсем другой, и я долго не мог понять, почему
же он все-таки нравится мне, несмотря па обманутые ожи
дания.
Я понял, это лишь в конце второго действия, когда оп
появился на галерее (висела клетка с птичкой, стояли зе
леные цветы, это был Лондон, в то время как внизу толь
ко что опустело предместье Септ-Антуан и умолкли кри
ки: «Патриоты, к оружию!»),— появился и сел у камина,
усталый, не очень молодой.
И угли осветили его спокойный профиль, с высоким
лбом и насмешливой линией рта.
«Клянусь, сэр, это несравненно легче попять, чем объ
яснить».
И это было именно так.
Легче было понять, чем объяснить, почему, увидев
Сидни Картона в его белых чулках — Сидни Картона,
блуждающего по парижским улицам и уже решившего,
ради счастья Люси Дарней, отправиться на гильотину, я
представил себе Шпекторова — и не таким, каков он был
81
всегда, но каким он был, когда мы остались в маленькой
кухне совхозного общежития и он говорил о чем-то с уста
лой иронией, отбрасывавшей тень неудачи на печальное
и язвительное лицо. А потом я вспомнил прибой Катер
пиллера, и окно, мешавшее уснуть, и карточку, на кото
рой были написаны простые слова: «Не забывай, что я
люблю тебя. Эсфирь». Нет, я не хотел вспоминать о том,
чему с намерением уделил так мало места в этой книге.
Во всем был виноват актер, игравший «адвоката королев
ского суда».
Брошенный в антракте племянницами на произвол
судьбы, я бродил по лестнице в фойе и притворялся, что
чувствую себя как дома среди детей, степенных, нарядных,
важных,— и мог бы отличить среди них лишь неуклюжих
девочек переходного возраста.
Я ли виноват в том, что, интересуясь совсем другими
вещами, я постоянно натыкался на историю личных от
ношений, которую должен был обходить, да и обходил.
Не писать же в самом деле о том, как он любил ее и она
любила его и как чудак, которого занимало совсем дру
гое, мешал им любить друг друга!
«Он мешал им любить друг друга»,— это думал уже не
я, кто-то другой (я мирил племянниц, высказывавших
прямо противоположные суждения о дальнейшей судь
бе гражданина Дарнея); но если это так, если действи
тельно друг друга, зачем же Шпекторов приезжал
ко мне с ней, почему же он делал все, чтобы вернуть
ее мужу? «...Клянусь, сэр, это легче понять, чем объ
яснить».
Я уже сидел на своем месте, свет был погашен, шум
утихал, в вечернем Париже крестьянин бродил под окнами
аристократа, а я все возился с этой фразой, уже подерну
той забвением, полуживой-полумертвой, но все еще не же
лавшей меня покидать:
«Клянусь, сэр, это несравненно легче понять, чем объ
яснить...»
И лишь когда люди в толстых красных шапках окру
жили гражданина Дарнея и хромой якобинец, пробираясь
к нему, погрозил костылем и крикнул, что он — эмигрант
и жизнь его принадлежит народу,— я с искренним увле
чением принялся смотреть пьесу, не думая больше ни
о чем.
И она тотчас же вернула меня к размышлениям.
...Люси Дарней сидела в маленькой комнате между
82
пилястрами, и клетчатая тень транспаранта, как игрушеч
ные солдатики, перестраивалась на стене за ее спиной.
Она изменилась и побледнела с той минуты, как впер
вые появилась на сцене — голубоглазая, золотокудрая, с
соломенной шляпкой в руке; теперь она была строгая,
в скромном сером платье, и достаточно было взглянуть на
нее только один раз, чтобы убедиться в том, что она под
жидает известий об арестованном муже.
Лестницы, площадь, галерея, навесы — везде, где толь
ко что шумел политический клуб и сигнальный трехсвечник возвещал о появлении друзей, везде было темно и
тихо.
Она была одна и сидела задумавшись, опустив на ко
лени шитье, и рука с блеснувшим на пальце наперстком,
как чужая, лежала на краешке желтого стола.
3
Знаете ли вы, что такое возвращение времени?
Это когда среди разговора или даже в одиночестве вы
вдруг начинаете прислушиваться к себе со странным чув
ством человека, вступающего в новый круг своей жизни.
«Мне кажется, что это было со мной однажды»,— го
ворите вы, и все соглашаются, припоминая, что это как-то
случалось и с ними. И вы долго потом бережете это чув
ство, быть может потому, что оно кажется границей, кото
рую время проводит между возрастами человека,— а воз
растов ведь гораздо больше, чем детство, юность, зрелость
и старость. Врачи называют это явлением ложной памяти.
Но это совсем другое. Это мотор времени перестает сту
чать, и оно бесшумно спускается вниз планирующим
спуском.
4
Я почувствовал это, когда взглянул на маленькую
белую руку швеи, лежащую на краешке стола.
И прежде чем на пороге комнаты появился Сидни Кар
тон, я уже знал, что он появится, и знал, что он скажет
ей, большой, ясный человек, который еще не научился
произносить такие слова:
«О миссис Дарней, я готов сделать для вас все, что
в моих силах, я готов отдать жизнь свою за тех, кто до
рог вам!»
83
«Нет, не чудак, которого занимало совсем другое, ме
шал нм,— сказал я самому себе и снова вспомнил про
стую надпись на портрете Эсфири,— им мешало раская
ние. Она решила остаться с Архимедовым до тех пор, пока
не перестала бы чувствовать себя перед ним виноватой.
Раскаяние да еще, быть может, смутное сознание того,
что оп человек необыкновенный...»
Женщины с темно-малиновыми вязапьями ждали суда
на галерее, той самой, что была Англией второго акта.
Почти все они были симпатичные, многие очень хоро
шенькие, и ни одна не походила па зловещих патриоток
Диккенса, вязальными спицами считавших головы ари
стократов.
Да и члены Трибунала были добродушные люди. Меж
ду ними не было Жака Третьего, того самого, который
«все потирал руки, а потом проводил одпой из них по гу
бам, как будто хотел чего-то, только не воды и питья».
— Эмигрант Эвремонд, называемый Дарней. Аристо
крат. Один из семьи тиранов. Подозревается как враг
Республики. Как пользовавшийся своими привилегиями
для угнетения народа, объявлен вне закона.
Этот гражданин Дарпей предстал перед судом Рево
люционного Трибунала.
Шепот преданности и восторга прокатился по театру,
когда он закинул голову и сложил руки на груди.
— Я жду вопросов Трибунала.
И обе племянницы заплакали горько, навзрыд, когда,
отказавшись от объяснений, он предоставил свою судьбу
справедливости истинных республиканцев.
ВСТРЕЧА ВОСЬМАЯ.
ТЫ ПОТЕРЯЛ ЛИЦО
1
Мипуло целых полгода с тех пор, как на Жданов
ском мосту я выслушал речь о городах, в которых няньки
будущего будут укачивать своих питомцев сказками о дне,
который был воскресеньем,— и двадцать шесть воскресе
ний прошло над изучением людей и книг.
Подчас мне случалось, перебирая бумаги, встречать
заметки, относящиеся к Шпекторову, Архимедову, Эсфи
ри. Однажды я нашел план и был поражен, убедившись
84
в том, что эта книга представлялась мне хладнокровным
состязанием между «расчетом на романтику» и «романти
кой расчета», а о моем участии в этом состязании должна
была свидетельствовать лишь фамилия автора на титуль
ном листе.
Дважды я прочитал этот план, а потом положил его
в самый дальний угол моего письменного стола,— мне по
казалось, что моя юность, та самая, полузабытая, легкая,
которая когда-то ходила на университетские лекции, за
кутавшись в длинный рыцарский плащ, глядит на меня
из беспорядочных строк.
Так в третий раз я простился с мыслью написать эту
книгу,— и, без сомнения, так и не написал бы ее, если бы
пе прочитал однажды на витрине Дома печати о том, что
такого-то числа в такой-то группе состоится лекция Жабы
под названием «Бюрократизация языка».
Как, Жаба, тот самый, который живопись считал своим
единственным призванием, который предлагал объявить
войну художникам-декламаторам и художникам-диплома
там,— Жаба вернулся к лингвистике? Жаба, который, раз
начав фразу, уже не мог без посторонней помощи довести
ее до конца, читает лекции в Доме печати?
Но все же то был тот самый Жаба, и я тотчас же узнал
его, едва он появился па эстраде...
Нет, он пе предлагал объявить республику в опасности
па том основании, что законы пишутся плохим языком, а
плохо написанный закон таит в себе все возможности без
закония!
Коротко и ясно изложил оп свои доводы против язы
ковых штампов и неточного употребления слов.
— Мертвые идеи суть те,— сказал оп,— которые яв
ляются в изящном одеянье.
Я следил за ним с любопытством. Куда там, это был
совсем другой человек — пи величественности, ни беспо
рядка!
Он был в аккуратной косоворотке, подпоясанной кав
казским ремешком, и самодовольство мелькало на полнОлМ
лице, когда ему удавалось с ловкостью закончить фразу.
Серьезная девица сидела рядом со мной и записывала
лекцию в синюю ученическую тетрадку. Она была стри
женая, в юнгштурмовке, уши торчали, как паруса, она
слушала внимательно, строго.
Неподалеку сидела еще одна девица с тетрадкой в ру
ках и тоже записывала и была такая же аккуратная, серь85
езная. И скука была в зале, аккуратная, серьезная и
страшная скука. Скучали, казалось, даже амуры, переде
ланные идейным художником в октябрят.
Быть может, почувствовав это, лектор попытался не
сколько оживить аудиторию двумя-тремя забавными при
мерами бюрократизации языка.
— «С одной стороны, я был вынужден констатировать
заход солнца,—привел он начало студенческого сочине
ния,— с другой — не мог не признать захода луны. Тем не
менее остатки ночи изживались».
Кроме него, никто не улыбнулся. Девица перевернула
страницу и записала, поправив упавшую прядь волос:
«Остатки ночи изживались».
И когда уже совсем ясно стало, что ничего не выйдет
из этой лекции, лектор вытер лоб платком и соскочил с
эстрады.
Я подошел к нему. Мы поздоровались,— он со мной не
много более сдержанно, чем я с ним,— и отправились в
буфет.
— А ты изменился,—сказал я, следя, как удобно
устраивался он на стуле, как мешал ложечкой чай, косясь
на пирожные, стоявшие между нами.
— В самом деле? Давно ли?
— Да вот с тех пор, как я тебя в последний раз видел.
— Когда же это?
— Прошлой весной,— сказал я,— когда ты был ху
дожником. Помнишь, ты еще говорил тогда, что нужно
спрятать честолюбие в карман или зажать в зубах и быть
готовым ко всему — к холоду, голоду и к издевательству.
Кроме того, ты, помнится, собирался, в случае если не
будет денег на полотно, рисовать на собственных про
стынях.
Жаба поставил стакан, развел руками.
— Это был не я,— сказал он весело.— Не может быть,
чтобы человек, всю жизнь воевавший против риторики,
выражался так высокопарно!
— Было время, когда ты выражался высокопарно!
Он согласился, все еще улыбаясь.
— Было.
— И оно окончилось не так уж давно?
— Совсем недавно. Можно совершенно точно опреде
лить месяц, день и даже час, когда это случилось. В ок
тябре месяце, седьмого числа, между одиннадцатью и ча
сом ночи.
86
2
В октябре месяце, седьмого числа, между одинна
дцатью и часом ночи, он сидел в бутафорской мастерской
ТЮЗа и изучал трехмачтовую шхуну, искусно сделанную
Визелем для одной из очередных постановок.
И он, и Архимедов в ту пору торчали в ТЮЗе день и
ночь, и нужно было обладать пылким гостеприимством
Визеля, чтобы не обмолвиться о своих неудобствах ни сло
вом. Он, Жаба, на ночь уходил домой, Архимедов, случа
лось, оставался в театре и на ночь. И в тот вечер все было
так же, как всегда. Визель принес им чаю и сухарей,
потом куда-то исчез, и они остались вдвоем. С чашкой
в руках Архимедов ходил из угла в угол и все спорил со
своими воображаемыми врагами, а Жаба рассматривал
шхуну. Действительно, шхуна была хороша, с марселями,
брамселями, фок-мачтами, рангоутом и спардеком. На
реях сидели негры, белозубые, с вылупленными глазами,
оттопыренными губами. И Архимедов все ходил из угла
в угол и все говорил, а он, Жаба, слушал и не слушал.
Именно в этот вечер он впервые подумал о том, что Архи
медову со своими идеями нечего делать.
— Ему нечего было с ними делать,— сказал Жаба и,
ложечкой вытащив из стакана лимон, стал сосать его с на
слаждением.— Он задыхался в них. Его уже трудно было
слушать. Быть может, догадываясь об этом, он в шутку
все время обращался со своей речью к куклам, висящим
на веревках вдоль стен...
Он говорил с доктором Мазь-Перемазь, которого Ви
зель сделал старым хвастуном, знающим цену деньгам и
людям. Доктор висел, выставив вперед нижнюю губу, как
бы говоря: «Н-ну, в чем дело?»
Он говорил с гробовщиком в цилиндре, который был
длинный, вежливый, в черных перчатках, с лицемерной
внешностью человека, считающего печаль профессиональ
ной чертой.
Он говорил со скрягой, с цыганом, с Петрушкой.
— И знаешь ли,—продолжал Жаба,—у меня было
такое впечатление, что куклы отлично понимали его. Док
тор Мазь-Перемазь, например, слушал его с видом скуч87
кого превосходства, как тяжелого больного, которому не
чем заплатить... Но самым внимательным слушателем
было чучело рыбака из пьесы «Тиль Уленшпигель». Каж
дый день мы с Архимедовым приходили в театр, и каж
дый день он вступал с этим чучелом в длиннейший разго
вор. Он очень вежливо обходился с ним, здоровался, про
щался и неизменно желал ему доброй ночи, когда уклады
вался спать на свою постель, которую Визель смастерил
ему из какого-то отслужившего реквизита. И в этот вечер
он тоже говорил с ним, а потом погладил по голове и за
думался. И знаешь, мне стало вдруг так жалко его, что
я чут*ь пе заплакал. Он стоял такой тихий, похудевший, в
затрепанном пиджаке, и синяки под глазами. Фламанд
ская сказка о сатане и художнике, который продал ему
свою тень, вспомнилась мне, и я совсем уже было собрал
ся рассказать ее Архимедову, как вдруг кто-то заорал за
стеной, потом затопал ногами и снова заорал. Голос Визеля
послышался мне, и я решил, jito это Визель ругается с ра
бочими, убиравшими сцепу после вечернего спектакля и
неосторожно обошедшимися с какой-нибудь хрупкой бу
тафорией. И верно, это был Визель. В синей толстовке он
вылетел откуда-то из лабиринта декораций. Он стуч’ал но
гами и орал: «К черту, не позволю!», и в руках у него был
дуэльный пистолет, знаешь, такой старинный, с круглой
рукояткой и длинным дулом. И он держал его за дуло
длинной рукой, и морда у пего была тоже длинная, вытя
нутая от злости, и казалась еще длинней под гривой во
лос, вставших дыбом на голове. Он не узнал меня, отмах
нулся, потом схватил за рукав и потащил за собой.
3
Последнее пирожное было съедено, когда Жаба до
брался до этого места, перевалив через десятка два раз
ных занятных историй, рассказанных подробно, но не
имевших ни малейшего отношения к делу. Пирожные
были съедены, и Жаба самолично отправился к стойке и
долго торчал там, обсуждая про себя различные сорта, ко
торые, впрочем, очень мало отличались один от другого.
— Итак,— сказал я, когда он вернулся,— Визель схва
тил тебя за рукав и потащил за собой.
Жаба отправил в рот кусок «наполеона».
— Да,—сказал он.—Он был похож при этом на ло
шадь. Я не успел и опомниться, как он захлопнул дверь
88
и повернул ключ. Потом приставил к двери стул, сел па
пего и расставил поги...
Так оп сидел, широко раскрыв глаза, прислушиваясь
к чему-то и напоминая Жабе чеховского гимназиста —
«Монтигомо Ястребиный Коготь». Потом сказал тихо:
— Они взяли нового бутафора и требуют, чтобы я сдал
ему свою мастерскую.
Архимедов еще раз погладил чучело по голове, потом
подошел к Визелю с таким видом, как будто и его соби
рался погладить.
— В чем же вы провинились? — ласково спросил он.
Визель вскочил и швырнул свой пистолет об пол.
— Я сдал в утиль все старые куклы!
— Почему?
— Потому что они были вредителями!
Он выгнул узкую грудь, взмахнул руками.
— Их сделал мерзавец! Я страдал, когда они появля
лись на сцене. У них были большие челюсти, бездарные
лица! Это были не куклы, это были мерзавцы! Мастер,
который сделал их,— он ничего пе понимает, мерзавец!
И уже неясно было, кому кричал он «мерзавец, мер
завец!» — мастеру ли, куклам ли илп тому человеку, ко
торый оглушительно стучал в дверь бутафорской мастер
ской и требовал, чтобы ее немедленно отворили:
— Визель, да отворите же, поговорим спокойно!
Визель встал на пороге, заслоняя собой человека, ска
завшего: «Поговорим спокойно». Он уперся руками в ко
сяки и встал, как крест, вытянувшись, низко опустив го
лову, так что видна стала его узкая мальчишеская шея.
— В пятнадцатом веке,— сказал он звонко,— по ста
туту страсбургского цеха виноделов, мастера, неверно от
меривавшие вино, сбрасывались с крыши в помойные ямы.
Тогдашние текстильщики публично сжигали сукно, в ко
торое был подмешан волос. Эти куклы были сделаны не
верно,—звонко сказал он.—Они были бы другими, если
бы каждый из нас, приступая к работе, давал присягу в
том, что будет добросовестно заниматься своим делом.
И вы должны быть благодарны мне, что я сдал этих мер
завцев в утиль, а не сжег публично где-нибудь на Марсо
вом поле.
Человек, сказавший: «Поговорим спокойно», начал го
ворить спокойно.
— Визель, вы сумасброд,— сказал он ласково,— мы
живем не в пятнадцатом веке. В пятнадцатом веке не со89
бирали утиль, а если и собирали, так, наверное, не было
таких бутафоров. Поэтому я уверен, что вы сделали это
случайно...
— Я сделал это нарочно!
— Ну, если вы сделали это нарочно,— под левой рукой
Визеля мелькнули и тотчас же скрылись пухлые губы,
кадык,— так мы подадим на вас в суд.
Визель отвернулся от него; он смотрел в сторону, вдоль
левой руки, волосы упали ему на лоб. У него было блед
ное, прекрасное лицо с раздутым носом и взлетающими к
небу бровями.
— Нет,— сказал он мечтательно,— нет, я не подал бы
на вас в суд. Но я заставил бы вас нести черный штан
дарт на празднике Первого мая.
И он захлопнул дверь.
Бутафорская комната была отделена от монтировочной
тонкой дощатой перегородкой, и, найдя в ней щель, Жаба
убедился, что, кроме человека, которому Первого мая пред
стояло нести черный штандарт, в бутафорскую ломятся
еще по меньшей мере трое.
Пышные генеральские баки украшали одного из них,
другой был отдаленно похож на английского премьера
Макдональда, а третий, могучий, грудь колесом, стоял пе
ред запертой дверью, задумчиво лаская усы.
Жаба обернулся.
— Взгляните-ка, а ведь ваш администратор уже успел
мобилизовать резервы. Армия утроилась и, по всем при
знакам, готовится к наступлению.
Визель влип в щель.
— Это кассир, суфлер и билетеры! Мы не сдадим
ся, к черту. К черту, пускай вызывают милиционе
ров!..
Петли скрипели, дощатая дверь перестраивалась, при
няв ромбовидную форму.
Как ящик, вскрывалась она под ударами, и в проломах
уже мелькали генеральские баки, усы, могучая грудь.
Жаба швырнул в эту грудь огурцом из папье-маше.
— Вы не находите, милый друг,— сказал он Визелю,—
что нам не мешало бы обеспечить себе отступление? При
родное местоположение нашей крепости вряд ли позволит
нам выдержать длительную осаду.
Ничего не ответив, Визель полез под стол и появился
вновь, прижав к себе ведро с белой глиной. Перевернув
ведро, он ударил ногой по дну, выбил глину вон, а потом
90
снял с полок краски и с аккуратностью, которая была
почти страшна в этом человеке, начал выливать их в
ведро.
Он вылил их все, одну за другой — фиолетовую, голу
бую, марс, сепию просто и сепию мертвой головы, кобальт,
индиго, ультрамарин — и то, что получилось, бережно под
нял и поставил перед собой на стол.
Только теперь слова «не мешало бы обеспечить себе
отступление» добрались, спотыкаясь, до его помутившего
ся сознания.
— Отступать? —- переспросил он, грозно болтая в ведре
сломанной деревянной шпагой.— Чтобы отступить, нужно
пройти сквозь стену!
— Ты знаешь, я сам себе не верю,— продолжал
Жаба.— Но история с самого начала пошла так, как будто
дело было вовсе не в куклах, которые этот балда сдал
в утиль, что, разумеется, было просто глупо. История по
шла так, как будто мы дрались не из-за кукол! Черт по
бери, у меня прямо в глазах помутилось, когда я услы
шал эти слова: «...нужно пройти сквозь стену». Я только
спросил: «Сквозь которую?» И Визель, пятясь задом, не
спуская глаз с перекосившейся двери, добрался до стены
и постучал в нее ногой. Тогда, не говоря ни слова, я снял
пиджак и засучил рукава. Плотничий молоток валялся на
полу, я подобрал его, влез на стул...
Жаба замолчал. Должно быть, он не очень хорошо
помнил, что произошло после того, как он влез на стул,
потому что он довольно долго мямлил, прежде чем снова
взяться за свой рассказ.
— Я подобрал с пола плотничий молоток,— сказал он
наконец,— понимаешь, такой раздвоенный, с длинной руч
кой... Подобрал и вскочил на стул. Нет, не на стул, по
мнится, а на табурет. Знаешь, в такие минуты очень за
поминаются мелочи. Этот табурет, например, у меня как
живой перед глазами. Он был весь испачкан краской, и
в средине такая подковообразная дыра, так им можно
было при желании бить, как булавой. И вот я схватил
этот табурет... я влез на табурет и ахнул молотком по
стене.
Он вдруг побагровел, потом радостно захохотал и схва
тил меня за руку.
— Я пробил ее, как бумагу!
91
4
Он пробил ее, а потом отодрал кусок верхней планки
и, схватившись руками за конец доски, торчавшей из-под
лучинок, упал с табурета на пол. Обнявшись с доской, он
лежал на полу, а Визель бегал вокруг него и все выбра
сывал вперед длинные руки. Дверь сорвалась наконец с
петель. Протирая глаза, засыпанные известковой пылью,
Жаба встал на колени. Три человека появились па пороге.
Визель подошел к ним и радостно выплеснул на них вед
ро с краской. Они стояли рыжие, тихие. Потом побежали
вниз.
Раздирая дранку, дробя штукатурку, раздвигая доски,
Жаба первый прошел сквозь стену.
За ним Архимедов, вскинув голову, отстранил от себя
цепкие полоски лучин, задевавших за платье.
И, наконец, Визель, который прикрывал отступление,
бомбардируя неприятелей кусками гипса иглины, мот
ками проволоки, банками из-под красок, кружками, крын
ками, бутылками, куклами, которые почему-то еще не
были сдапы в утиль.
— Вниз по лестнице,— быстрым шепотом сказал Ви
зель,— сюда! Сюда! Мы пройдем под сценой...
Пробираясь в темноте вдоль деревянных пещер, пыль
ных и сухих, вдоль крысиных ходов и переходов, Жаба
слышал над головой гуденье, бормотанье, хмурые угрозы,
печальные ссылки па закон.
Это маленький администратор, доказывая, что бунт
учинен лицом свободной профессии, побуждал свою армию
к немедленному наступлению...
Узкая дверца приоткрылась, Архимедов (оп шел впе
реди) исчез в пей, низко наклонив голову, и где-то внизу
в складках портьеры прошли его плечи.
— А теперь наверх!
Это были хоры монтировочной части, отведенные для
хранения декораций и громоздкого реквизита.
Здесь, опустив курчавые гривы, стояли под потолком
двуногие кони.
Застыв в неподвижной игре вещей, Будда загадочно
косился в бронзовое зеркало, и свечи в человеческий рост
стояли перед ним вверх ногами.
Золоченая лодка плыла по воздуху, чуть покачива
лись картонные колпаки колоколоз.
92
Огромные игрушки висели на блоках над монтировоч
ной частью...
А вдоль срезанных под углом фанерных стен лежали
на широких полках узкие пистолеты якобинцев, длинные
копья и короткие кинжалы ландскнехтов, секиры фла
мандцев, остроносые шлемы с опускающимися забралами,
топоры, сабли, панцири, пики, алебарды,— весь арсе
нал романтики, от рыцарских турниров до гражданской
войны.
И Визель, как молодой бог войны, стоял среди этого
арсенала.
— Теперь мы будем наступать,— крикнул он и повел
вокруг себя рукой,— мы обойдем их с тыла, разобьем и
прогоним. Весь театр будет в наших руках.
И он трижды повторил эту фразу:
— Война началась! Война началась! Война нача
лась!
Наклонив голову — так низки были своды — держась
за перекладины, которыми были они пересечены, Жаба
перешел помост и заглянул вниз.
Администратор, суфлер, билетеры толпились подле бу
тафорской мастерской. Сверху они казались очень смеш
ными, самодовольными, сердитыми, с маленькими тол
стыми головками — такими бывают отражения в вогнутых
зеркалах. Их было уже много; казалось, весь зал был по
лон ими; они стучали сапогами, хвастались, подбодряли
Друг друга. Жаба показал им нос. Они завыли.
И вдруг узкая фигура в развевающейся синей блузе
встала рядом с ним и тоже завыла, как собака, а потом
вынула из кармана перочинный ножик, задергалась на
одном месте и ринулась с помоста вниз. Это Визель пере
шел в наступление.
Длинные ноги его метнулись где-то под куполом Вест
минстерского аббатства.
Он пронесся вдоль золоченой лодки, оттолкнулся
от трона, перелетел через китайские фонари. Он сидел
верхом на двуногом коне и пилил ножом какую-то ве
ревку.
Жаба еще раз взглянул вниз и понял: администраторы
суетились теперь прямо под декорациями п реквизитом,
притянутым на блоках к потолку.
— Друг мой, да вы спятили, что ли?
Визель ничего не ответил. Он пилил и пел. И Жаба,
прислушавшись, вспомнил гимназию, не шестой, не пя93
тый, нет— второй класс, когда смертельно хотелось убе
жать от классного наставника в пампасы.
Визель пел:
Пятнадцать человек на ящике мертвеца.
Ио-хо-хо и бутылка рома!
Веревка оборвалась, помост заскрипел, как плот, вы
плывающий в бурю. И кони, величаво задрав кверху свои
золотогривые морды, рухнули вниз.
За ними троны, колокола, купола и свечи.
Жаба ахнул, взглянув на Визеля.
Раскачиваясь на одной руке, Визель висел где-то в
пролетах, торжествующий, узкоплечий, страшный.
Внизу неприятели выбирались из-под разбитого рекви
зита и, ругаясь, бежали на хоры.
5
Они бежали на хоры по лестнице слева и по лестни
це справа, маленький администратор сердито картавил,
могучий билетер шагал через ступеньку, угрожающе ла
ская усы.
Жаба обернулся и, найдя Архимедова (чуть повернув
шего голову в ответ на его оглушительный голос) , вынул
из кармана носовой платок.
— Окружены со всех сторон,— крикнул он и взмахнул
платком, как белым флагом,— отступать некуда! Или пред
ложить мир, или сдаться!
Архимедов молча перевел глаза на Визеля, который
уже шел к нему, шагая по воздуху с веселым бешенством
акробатов.
Он возвращался как победитель, и молчаливый рапорт,
который он отдал Архимедову, наклонив голову, глядя
прямо в лицо ему с нежностью, с преданностью, с обожа
нием, был таков, что Жаба умолк и тихонько спрятал свой
носовой платок в карман.
— Мы будем защищаться,— шепотом сказал Визель.—
Мы встретим их с оружием в руках.
Он шагнул к полкам, на которых лежало оружие, сбро
сил дротики, отодвинул в сторону алебарды и пики. Он
вернулся со шпагой — длинной шпагой, темной стали, с
полукруглой чашкой вместо гарды обыкновенных шпаг;
и бант, синий с розовым, был завязан вокруг рукояти...
94
— Возьмите! — сказал он Архимедову и сунул ему в
руки эту шпагу.
И Архимедов взял ее и, пройдя под низкими сводами
хоров, остановился на первой ступеньке лестницы, рас
ставив ноги, скосив глаза.
Он слушал...
— Тогда-то я и вспомнил этот сон,— сказал Жаба.—
Сон, который накануне мне рассказал Архимедов.
Ему приснилось, что он идет по турецкому городу,
на улицах — шали, ковры, и персы сидят на плоских кры
шах, крича ему:
— Ты потерял лицо!
Женщина, круглоглазая, тонкобровая, видит его из
окна и смеется, прикусив зубами чадру:
— Ты потерял лицо!
Он опускается вниз и поднимается вверх, становится
все страшнее, и продавец воды, идущий впереди него,
продавец в бараньей шапке, которого почему-то нельзя
обогнать, оборачивается и говорит:
— По воле аллаха ты потерял лицо!
Переулки вьются, поднимаются по лестницам в дома,
заходят в гости к сапожнику, вода сбегает с горы.
«Это Тегеран,— думает он.— Это Персия. Восток. Мне
тоже нужно надеть чувяки и баранью шапку. Я перс».
Спит на базаре старик в рваном чекмене, опустив на
грудь стриженую седую голову. Он будит его, они захо
дят в вонючую лавку; кожи висят на веревках, пугливо
косится кот.
Старик выносит шлем, копье и щит.
— Ради моей головы и твоей смерти,— говорит он и
протягивает шлем,— надень это, и ты будешь красив, как
луна, когда она появляется, и солнце, когда оно засияет.
Конь входит в лавку, на нем покрывало до земли, шел
ковое покрывало паладинов.
Архимедов надевает шлем, опускает забрало.
Он скачет все быстрее и быстрее, все выше и выше, по
воздуху, по холмам, дышать все легче,— высота, свежесть,
простор.
— И, наконец,— Москва, Тверская.
Он скачет по Тверской, конь горячится, потом смеется,
он бьет его, все расступаются, бегут.
95
С копьем наперевес он выезжает на площадь.
Тихо. Ночь. Цокают о камни копыта.
Высокая женщина, гладковолосая, в длинном платье,
встречает его у подножья гранитной трехгранной иглы.
Он мчится к ней, задыхаясь от неожиданности, высоко
над головой вскинув щит.
Он приносит ей клятву.
— В несчастье и счастье, в сраженье и покое, страдая
и радуясь, свидетельствуя и доверяя, убивая врагов и вы
бирая друзей, во сне и бодрствуя, принося клятву и при
нимая клятву,— разве я не помнил о тебе? Разве я не был
тебе верен?
Она опускает каменную голову, грозно смотрит откры
тыми слепыми глазами.
Она говорит, с трудом раздвигая губы:
— Но разве ты пе потерял лица?
И забрало само поднимается вверх, и оп видит в одной
руке противень, в другой ухват, и конь его па трех коле
сах, тощий, с задранным мочальным, хвостом, и не шлем,
а таз для варенья торчит на голове, начищенный, гулкий,
с петушиным пером...
— Наутро он спросил меня, есть ли в персидском язы
ке такое выражение — потерять лицо. Я пообещал ему на
вести справку у одного из знакомых иранистов.
— 'Ну, и что же?
— Есть. «Руйат гом карди» — ты потерял лицо. Это
значит — потерпеть поражение, покрыть себя и весь свой
род позором. Так говорят полководцу, проигравшему бой,
послу, не выполнившему поручение шаха.
— Итак,— сказал я,— Архимедов взял в руки шпагу.
7
Он взял в руки шпагу и, пройдя под низкими сво
дами хоров, остановился на первой ступеньке лестницы,
расставив ноги, скосив глаза. Он прислушивался: со всех
сторон шел мерный стук переставляемых пог — с Восто
ка, Запада, Севера и Юга.
И театр повторял их отголоски в пустотах декораций,
лестниц, коридоров, залов.
Шла армия.
Казалось, где-то уже возникал пронзительный свист
флейт, били палочки в телячью кожу барабанов.
96
И все более гулкими становились шаги, все отчетливее,
все точнее.
Шла армия.
И вот, расправив плечи, вытянув вперед руку со шпа
гой, Архимедов пошел ей навстречу.
Теперь он наступал — один, но так, как если бы все
рыцари всех широт шли за ним, крича «Радость» и звеня
оружием.
И вдруг он остановился, шпага дрогнула, он опустил
шпагу.
Широкоплечий человек стоял перед ним, раскинув
большие руки, вежливый человек, с ясным лицом, с уве
ренными повадками, распорядителя людей и дел... Это
было так, как если бы актер, который по ходу пьесы дол
жен был умереть, вдруг выпал бы из роли, пробил кула
ком декорацию и сказал: «Я живой и больше не играю».
Он не играл. Раздвинув билетеров, оп стоял, покачи
ваясь на носках, и каждой вещи вокруг себя он вручал
обратно ее очертания.
И армии не было, а это были его шаги — шаги боль
шого человека, сотни раз повторенные в гулких простран
ствах театра. И не пылкий рыжий бог войны, а просто
выгнанный со службы бутафор сидел па ступеньках, при
горюнившись, и думал, что завтра его выгонят за ночной
разбой из профессионального союза.
Не было ни сновидений, ни фантасмагорий.
Был штатский человек в потертой темно-коричневой
паре, и в руке он держал зачем-то шпагу, которая была
годна теперь лишь для того, чтобы мешать ею уголья в
печке.
И вокруг пего — пустота.
8
Когда я был студентом, я слышал от Жабы еще более
невероятные рассказы. Толстяки любят врать. Я помню,
как он рассказал мне однажды длиннейшую историю о без
детном токаре, который под старость решил выточить себе
сына из венгерского дуба. И выточил, и мальчик вырос, и
никто не замечал, что он деревянный.
Он начал клясться, когда я усомнился в некоторых де
талях странной истории, рассказанной мне в Доме печати.
Я молча выслушал эти клятвы, а потом прочитал ему одну
строфу из детского стихотворения Хармса:
4 в. Каверин, т. 2
97
г- А вы знаете, что у,
А вы знаете, что па,
А вы знаете, что пы,
Что у папы моего было сорок сыновей,
Было сорок здоровенных,
И не двадцать,
И не тридцать.
Ровно сорок сыновей?
— Ну, ну, ну, ну?
Врешь, врешь, врешь, врешь!
Еще двадцать, еще тридцать, ну еще туда-сюда,
А уж сорок, ровно сорок,— это просто ерунда.
— Еще куклы, которые Визель сдал в утиль за то, что
они показали jb ему вредителями, еще Архимедов со шпа
гой в руке, сражающийся против билетеров, ну, еще тудасюда,— сказал я Жабе.— Но эта стена, которую ты пробил,
как бумагу,— это уже просто ерунда.
Жаба засмеялся.
— Честное слово, все правда,— сказал он торжествен
но.—Все правда, до самого последнего слова. Я, собствен
но, не пробил ее, а вскрыл, именно вскрыл, как ящик. Она
была фанерная. Даже не стена, собственно, а перегородка.
Знаешь, эти щиты, их можно отдирать руками...
Он слушал себя с удивлением.
Но была в этом вздорном рассказе одна вещь, которую
выдумать, кажется, невозможно. «По каким же удивитель
ным законам строится ложь,— подумалось мне,— если, воз
веденная в систему, она невольно приходит к истине, кото
рая ей неизвестна?»
Этой истиной была встреча между Шпекторовым и Ар
химедовым, последняя встреча и большой разговор, «та
кой,—сказал Жаба,—как будто и не было никогда жен
щины, которую они оба любили, как будто не люди стояли
друг против друга, а два разума.
— Помнится, ты хотел перестроить мир, переназвать
вещи,—будто бы спросил Шпекторов,—ну, как, уда
лось?
И Архимедов отвечал:
— Я хотел сделать труд доблестью, радостью — уста
лость.
— Ты? — будто бы спросил тогда Шпекторов.— Ты —
книга, которую читали в детстве наши старшие братья, ты
этого хотел? Я помню ее. Ты был изображен на обложке
в панцире, в латах. Средневековье, которое теперь предла
гаешь включить в пятилетний план.
98
И вот Архимедов поднял на него усталые задумчивые
глаза.
— Ну, что ж, средневековье,— будто бы сказал он,—
разве мы не вправе брать от любой эпохи то, что может
нам пригодиться? Разве история не предоставила нам это*г
выбор?
Тогда Шпекторов рассмеялся и встал перед ним, рас
кинув большие руки.
— Она предоставила нам только один выбор — выиг
рать или проиграть,— будто бы сказал он.— И каждый день
мы выбираем первое. Мы, играющие большую игру. По
ставь же в угол свою шпагу, отдай ее актерам или детям.
Иди запишись на бирже труда, ты ведь, кажется, когда-то
служил в аптеке. Пользуйся выходными днями, учись ри
совать. Может быть, придет время, когда мы позовем тебя
раскрасить наши знамена...»
9
Прошло еще полгода. Шпекторов позвонил мне и при
ехал, чтобы поговорить об одном «на редкость бессмыслен
ном», как он выразился, деле.
В прихожей было полутемно. Но когда мы вошли в ка
бинет, я заметил, как изменился он, похудел и как бледен.
Лицо заострилось, вертикальные морщины встали над пе
реносицей. Усталый, не очень молодой, он вошел, бро
сился в шведское кресло, и солнце поползло к нему, отсве
чивая в слепой отмели стекла.
— Можно без предисловий? — спросил он и, вздохнув,
вытянулся в кресле.—Через полчаса в Отделе опеки на
чнется заседание. Темный случай, видишь ли! Я не же
нат, и они сомневаются, будет ли ему у меня лучше, чем
у Алексея. Но, знаешь ли, я думаю, что у меня ему будет
лучше. Я пригласил свою мать, и она будет возиться с ним
днем и ночью... А ты нужен мне как свидетель!
Я развел руками.
— А нельзя ли все-таки с предисловием? Потому что
я ничего не понял. Какой Алексей? Какое заседание в От
деле опеки? Неужели над тобой уже хотят учредить опе
ку? По какому делу я. нужен тебе как свидетель? И с кем
собирается возиться твоя мать не только днем, но и ночью?
Он слушал меня и качался в кресле. Кресло скрипело.
— Сегодня ночью у меня первый раз в жизнц была
мигрень,— сказал он,— Бабская штука, а? Боюсь, что при-
4*
99
дется уехать куда-нибудь отдохнуть на две недели. Вот.—
Он остановил кресло и бросил передо мной на стол не
сколько бумаг.— Прочти, и ты сразу поймешь, в чем дело.
Я прочел:
«В Отдел опеки
Я, нижеподписавшийся, гр-н Шпекторов, Александр
Львович, настоящим заявляю, что с согласия гр-на Архи
медова, Алексея Кирилловича, желаю усыновить его.сына,
Фердинанда, полутора лет. Прошу присвоить ребенку от
чество и фамилию усыновителя».
Я перелистал остальные бумаги: это были справки о
социальном положении, о заработке, о составе семьи.
— А ты нужен мне как свидетель,—устало повторил
Шпекторов,— ты поедешь со мной и скажешь, что я беру
его, потому что у него умерла мать... Ну да, умерла мать,
которая была... Которую я очень хорошо знал, и вот те
перь йз уважения к ее памяти... Или, лучше, просто под
тверди, что у меня ему будет лучше, чем у отца.
Он с размаху произнес последнее слово.
— Ну, а Архимедов-то согласен?
Шпекторов положил руки в карманы, скрестив ноги,
уставился в потолок.
— Ему все равно,— сказал он, помолчав.— Он на все
согласен.
10
Мы спустились по лестнице и как раз подоспели к
трамваю. Я так и не спросил у него, что значат эти слова,
в которых мне почудились сразу и холодность, и сожале
ние,— я был уверен, что в ответ он заговорит о другом.
На голову выше всех, он стоял в трамвайной тесноте,
взявшись рукой за петлю, и лицо его, бледный очерк ко
торого нёсся в окне, по деревьям и стенам домов, было
внимательным и серьезным.
«Он стал другим,— подумалось мне.— Не так язвите
лен, не так уж ясно все для него, как бывало. Усталость?
Ну, что ж, пожалуй, он справится с нею. Она ему не к
лицу, она в его планы не входит. Сама история взяла на
себя труд разработать эти планы, а ведь он никогда не
позволит себе уклониться от ее суровых приказаний. Как
старшая сестра, она ведет его хозяйство, следит за его
100
делами, журит его, когда оп не один возвращается до
мой... Впрочем, теперь он будет возвращаться один. Мать
переехала к нему, чтобы ухаживать за ребенком... А тот,
который с такой трогательной неловкостью качал его под
ле Медного всадника; тот, который говорил, что быт про
тив него, и он унес с собой только то, что еще можно ис
править; тот, который хотел сделать труд доблестью, ра
достью — усталость?»
Я потянул Шпекторова за рукав.
— Один человек, которого ты, кажется, не знаешь,—
сказал я ему, стараясь преодолеть нарастающее жужжа
ние трамвая,— рассказывал мне, что в октябре месяце у
тебя с Архимедовым было какое-то столкновение в ТЮЗе.
Какой-то большой разговор с цитатами из Дон-Кихота.
И что будто бы он встретил тебя со шпагой в руке, а ты,
как библейский пророк, превратил эту шпагу в палку?
Шпекторов отпустил петлю и обернулся ко мне.
— В октябре? — переспросил он, припоминая.—В ок
тябре я искал егох по всему городу и действительно нашел
наконец в ТЮЗе. Но в тот день. там. был какой-то отчаян
ный скандал — кажется, бутафор сошел с ума и его ло
вили, потому что боялись, что он подожжет театр. Я оты
скал Архимедова где-то на хорах, но мне не удалось в
этой суматохе сказать ему ни одного слова.
11
Из всех государственных учреждений в Ленинграде
Отдел опеки производит самое тягостное впечатление. Оп
грязен и мрачен. Смутное чувство неуверенности охва
тывает посетителя, едва он открывает дверь в узкий, пе
ресеченный барьерами вестибюль. Путаница подстерегает
его еще у подъезда. Она начинается с загадочного разго
вора между ним и хмурым инвалидом, который почему-то
отказывается принять пальто. Она поднимается с ним по
лестнице, она бродит за ним из одной канцелярии в дру
гую. Соединившись с головной болью, она па ощупь рас
пахивает перед ним выходную дверь, когда, не добившись
толку, он возвращается обратно и хмурый инвалид швы
ряет ему чужие калоши...
Шпекторов разделся быстрее меня и, предоставив мне
получать номерок, торопливо отошел от барьера. Я задер
жался, сражаясь с кашне. Когда оно было побеждено на-
101
конец и инвалид повесил его, как разбойника, на колышки
щаткой стойки, Шпекторов был уже на лестнице, между
первой и второй площадкой. Он стоял, прислонившись к
перилам, и разговаривал с каким-то длиннополым субъек
том в нахлобученной кепке, из-под которой торчали бес
цветные клочья волос.
Я положил номерок в карман, прошелся по вестибю
лю. Он все говорил. Мельком взглянув на лицо его собе
седника, я прошел мимо них, а потом остановился на вто
рой площадке и издали показал Шиекторову часы. Тогда
он подозвал меня.
— Ты что ж это, не узнаешь?
Прищурясь, длиннополый поднял на меня близорукие
голубые глаза. Он смотрел искоса, с недоверием. Я про
тянул руку. Тогда жалкая важность вдруг прошла по бес
цветному лицу, как бы запыленному под грязной паутиной
бороды и усов. Он вскинул голову и сунул мне два пальца.
Я узнал — это был Архимедов. И это было так страшно,
что все слова вылетели у меня из головы, я ничего не ска
зал и молча пошел по лестнице, вслед за ним.
12
Да и о чем же было говорить? Все было ясно и про
сто. И не так уж неожиданно, как показалось с первого
взгляда. Он был без очков,— почему-то именно это так
подчеркивало перемену,— и шел нетвердо, лунатической
походкой человека, которому все равно куда идти. На по
воротах Шпекторов осторожно брал его за локоть.
Мы поднялись на пятый этаж и долго плутали по
грязным, но монументальным лабиринтам. Низкие, как
таксы, скамейки стояли вдоль стен. Шпекторов усадил нас
на одну из них, а сам исчез за дверью, увешанной скуч
ными угрозами канцеляристов.
Мы остались одни.
Не поднимая глаз, Архимедов сидел, сунув между ко
лен длинные худые руки.
С папкой под мышкой, с папироской во рту, величест
венная машинистка прошла мимо нас,— он искоса погля
дел ей вслед и снова опустил глаза.
Сил у меня не было заговорить с этим человеком, пе
решагнуть через все, что так страшно изменило его, при
твориться, что ничего не случилось. «Ему теперь все рав
но,— вспомнилось мне.— Он на все согласен».
102
Да, он был согласен на все. Черная, как земля, рубаха
виднелась под распахнувшимся пальто, он поминутно по
чесывался, ерзал спиной, и едкий запах пота и грязного
белья шел от него...
Дважды собирался я обратиться к нему с простыми
словами, которыми обычно начинается разговор,—и не
мог. Я встал наконец и подошел к окну: двое молодчиков
с опасностью для жизни укрепляли антенну на крыше
соседнего дома,— и я с насильственным интересом наблю
дал за их рискованной затеей, пока Шпекторов не вер
нулся.
13
Никакого заседания не было, а просто двое канце
лярских служащих сидели за столом, над которым висела
надпись «Делопроизводитель», и читали бумаги. Впрочем,
читал только один, молодой, с приплюснутым носом, с
плотным лоснящимся пробором, читал и передавал сосе
ду — мохнатому старичку, как будто застрявшему в этой
комнате с шестидесятых годов прошлого века, а тот про
сматривал и надевал скрепки. А мы ждали.
— Который свидетель? — спросил наконец старичок.
Я подошел. Он поднял дряблый нос. Детский бантик
был завязан вокруг шеи, и вся мебель канцелярии вверх
ногами отражалась в очках.
— Заполните анкету.
Не особенно заботясь о точности, я написал свое имя,
отчество, фамилию, определил, как умел, социальное поло
жение, удостоверил, что ни до, ни после семнадцатого года
не занимался торговлей, не пользовался наемным трудом.
— Свидетельство о смерти жены? — равнодушно спро
сил молодой.
Мне показалось, что Архимедов, стоявший подле меня
с таким отрешенным видом, что даже птицы, водись они
в Отделе опеки, не побоялись бы сесть на его плечи,
вздрогнул при этом вопросе и сделал такое движение, как
будто хотел уйти.
т- Представлено,— певуче сказал старичок.
Молодой вынул из кармана платок. Он высморкался —
с явным уважением к себе, к своему носу, к своему носо
вому платку.
— Свидетель, вам известны мотивы усыновления?
103
Я отвечал, что мотивы известны.
— Можете ли вы подтвердить, что, будучи усыновлен
гражданином Шпекторовым, ребенок попадет в лучшие
условия?
Я отвечал, что в этом не может быть никаких со
мнений.
— В семейно-бытовом отношении?
Я отвечал, что хотя усыновитель и холост, по так как
он, заботясь о ребенке, пригласил к себе мать, надо ду
мать, что и с этой стороны все обстоит вполне благопо
лучно.
— В отношении социальной среды?
Я мельком взглянул на Архимедова; с нелепой важ
ностью, с глубоким равнодушием ко всему на свете он
стоял, заложив руки за спину, бродя рассеянным взгля
дом по облупленным стенам Отдела опеки.
— Да, и в этом отношении...— сказал я негромко.
Делопроизводитель снова полез за носовым платком.
— Согласие отца, — спросил он.
Архимедов поднял голову и сделал шаг к столу. Он
оглянулся на меня, и вдруг я понял, что это была вовсе
не рассеянность, что он все слышал и каждое мое слово
оценил как свидетельство собственного падения. Волнение
прошло по лицу, губы дрогнули и сжались. Должно быть,
ему немалых усилий стоило сесть к столу и взять в руки
перо.
14
Так вот наконец эта встреча, которую Жаба угадал,
невольно следуя еще не открытым законам вранья! Что ж,
пожалуй, он был прав, придавая ей символическое значе
ние. Но как она была непохожа на то, что он мне рас
сказал. Она была тихая, простая. И загадочных шагов не
было слышно за стенами Отдела опеки, гулких шагов,
которые шли с Востока, Севера■, Запада и Юга! И не было
разговора со старинной книгой, которую мы читали в дет
стве, высокого разговора о доблести, о труде, о праве на
существование.
Разговор был другой, очень ясный.
В заношенном белье, в длиннополом пальто, суту
лый, заросший оборванец сидел за канцелярским столом
и писал под диктовку бумагу, в которой отрекался от по
следнего, что у него оставалось,— от сына.
104
И шпаги не было. Запачканная чернилами ручка тор
чала в его слабых пальцах, он писал детским почерком
и после каждого слова поднимал на Шпекторова близору
кие голубые глаза,— Шпекторов диктовал бумагу.
— Настоящим заявляю, что отказываюсь от всех прав,
присвоенных мне по закону как отцу вышеупомянутого
ребенка,— диктовал Шпекторов.
— ...ребенка,— шевелил губами Архимедов.
— ...А после наступления совершеннолетия обязуюсь
не предъявлять к нему никаких требований...
— ...никаких требований,— шепотом повторял Архи
медов.
— А все права и обязанности, доселе присвоенные мне,
как отцу вышеупомянутого ребенка...
— ...ребенка,— снова сказал Архимедов.
— Передаю всецело и безоговорочно и по доброй воле...
— ...по доброй воле,— послушно повторил Архимедов.
И отчаянье вдруг свело его небритый рот.
ЭПИЛОГ
Это сквозь живопись про
шла буря.
Хлебников
Она лежит, сломав руки, полная теней. Как невод,
они опутывают весь перекресток. Они качаются на при
севших домах, в перекошенных ромбах окон. В пустынных
перспективах пригорода они проходят с угрюмой важ
ностью одиноких. Они падают на платок, сдвинувшийся
при падении с глаз, на закушенные от усилий губы.
Час сумеречный. Снег синий, голубой, белый.
Горбоносый доктор идет к ней, с досадой оттопырив
губы, и шляпа подпрыгивает на курчавых, упругих пру
жинах волос. Чужие люди стоят вокруг, в застывших по
зах любопытства, равнодушия, страха, а некоторые — с
поднятой рукой,— как страшные дураки персидских жи
вописцев. Все смотрят на нее. Она лежит, пересеченная
туманными полосами теней и света. Подняв красную пал
ку, милиционер едет к ней на кособокой пролетке; у ло
шадей — круглые, удивленные лица.
И все смотрят на нее. Полные безразличного любопыт
ства, пятна грунта смотрят па нее из сломанных окон, а
105
старуха, с плоской головой змеи,— из полуоткрытой две
ри подвала. Едва намеченная черным, маленькая холод
ная девка с поджатым ртом заглядывает в ее глаза, гадая
судьбу на их стеклянной глазури. Важный, в измятом
котелке, стоит в толпе нищий с большим детским глазом.
Все смотрят на нее.
А она лежит такая, как будто это был полет, а не па
дение, и она не разбилась, а умерла от высоты. И кажется,
что последний близкий человек только что повернул за
угол — и скрылся...
...Это могло удаться лишь тому, кто со всей свободой
гениального дарования перешагнул через осторожность и
скованность живописи, которая так отдалилась от людей.
Смешение высокого строя с мелочами, обыденных подроб
ностей с глубоким чувством времени — этому нельзя на
учиться ни у живых мастеров, ни у мертвых. Только зре
ние художника, смело опирающееся на то, что все другие
считают случайным или банальным, могло решиться на
такое возвращение к детской природе вещей. Наряду с
бессознательной силой изображения здесь видны ум и па
мять — страшная память, основанная, быть может, на яс
ных представлениях о том, что проходит перед глазами че
ловека, летящего вниз с пятого этажа. Нужно было раз
биться насмерть, чтобы написать эту вещь...
Цвета: светло-зеленый, черный, глубокий синий. Коегде, очевидно с намерением, оставлен грунт. Фигуры
выписаны отрывистыми мазками. Картон — что придает
отпечаток некоторой деревянности в фактуре. Масло.
80 X 120. Художник неизвестен.
1931
ИСПОЛНЕНИЕ
ЖЕЛАНИИ
РОМАН
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА
ПЕРВАЯ
1
Все что угодно можно найти в Ветошном ряду — мор
ские инструменты, которыми пользовался, может быть,
сам Крузенштерн, лакированные шкатулки с потайными
ящичками, продавленные цилиндры, сломанные будильпики и очень много старинных фотографий, с которых гля
дят па вас мужчины в маленьких канотье и женщины в
буфах и кринолинах, улыбающиеся с кокетством, нимало
пе изменившимся с девяностых годов прошлого века.
Встречаются и книги — иногда заслуживающие внимания,
но главным образом разрозненный «Вестник иностранной
литературы».
В картузе и переделанной форменной шинели стоит за
прилавком старый букинист. Не только службу в сенате,
но даже тайные склонности, забытые с восемнадцатого
года, можно угадать по его лицу. Взгляд, которым он встре
чает покупателя, безразличен. Движение, которым он рас
кроет перед ним книгу, неторопливое, равнодушное. Все
это, разумеется, одно притворство. Редко где умеют так
взвесить со всех сторон человека, как в Ветошном ряду
Ситного рынка.
Настоящих любителей старой книги в Ленинграде не
так много. По самой манере, с которой такой человек по
гладит корешок, подержит в пальцах страницу, по наро
читой небрежности, с которой берется в руки редкое из
дание, букинист сейчас же оценит покупателя и решит,
стоит ли начинать с ним особый, доверительный разговор.
Но о чем говорить? Откуда возьмется в этой лавочке
редкая книга? Найдутся редкие книги, и есть о чем гово-
109
рить. Здесь торгуют одним товаром, а продают совсем
Другой.
Вот почему далеко не с каждым покупателем затевают
такой разговор. Десять лет революции приучили к .осто
рожности, и хотя не было (и нет) ничего преступного
или запрещенного в торговле редкими изданиями и руко
писями знаменитых людей, беседа, если в покупателе не
угадают истинного коллекционера, не состоится, и он прой
дет мимо того, что разыскивает, быть может, целые годы.
В апреле 1927 года в одну из таких лавок вошел и
приостановился, ожидая вопроса, покупатель. Вопроса
не последовало. Антиквар (в Ветошном ряду все называ
ли себя антикварами), который в эту минуту завязывал
в клеенку ценный товар, чтобы унести его домой на ночь,
только мельком взглянул и молча продолжал свое дело.
Покупатель был в желтом кожаном пальто и мягкой
шляпе, высокого роста, держался прямо, с выправкой по
чти военной. Лицо вежливое, холодные глаза, плоские,
осторожные губы. Портфель держал под локтем, трость
в той же руке.
— Мне сказали, что вы покупаете старинные ру
кописи.
Антиквар взял с прилавка очки, надел их и нетороп
ливо оглядел вошедшего с головы до ног.
— А какие у вас рукописи?
Посетитель расстегнул портфель и достал небольшой,
в четверть, листок голубоватой, просвечивающей бумаги.
Листок был исписан короткими строчками, много раз пе
речеркнутыми, профиль в колпаке нарисован в разпых
местах среди начатых и брошенных вариантов.
Если верно, что в почерке, как в характере, есть неиз
менные привычки, которым человек повинуется инстинк
тивно и против которых сама воля бессильна,—по этому
почерку можно было угадать такую свободу, закончен
ность и простоту, которые были забыты уже во второй
четверти прошлого столетия. Это был почерк энергическисильный, лишенный снисходительности, полный смысла и
в то же время интимный и небрежный, как разговор с са
мим собой или с близким другом,— почерк, который це
лая армия текстологов изучает вот уже около ста лет, сли
чая каждую букву, взвешивая каждое зачеркнутое слово
и торжествуя, когда удается наконец прочесть то, что
прочесть казалось невозможным. Словом, это был почерк,
который заставил антиквара вспотеть от волнения и одно110
временно прикинуться таким равнодушным, что посети
тель, нетерпеливо следивший за ним, с досадой поднял
брови.
— Воспроизведено-с,— вздохнув, сказал антиквар, ко
гда листок был рассмотрен со всех сторон и на свет и
против света и наконец спокойно положен на прилавок.
— Воспроизведено, да только совсем не то,— возразил
посетитель,— этот вариант никогда не был издан.
Хотя на ощупь никак нельзя было узнать, издан ва
риант или нет, антиквар снова взял листок и с минуту
держал его в узловатых пальцах. Брови двигались, он ду
мал.
— Нет-с, был издан,— сказал он,— это вариант извест
ный.
Вместо ответа посетитель вынул из портфеля несколь
ко книг и одну за другой раскрыл их на закладках.
— Сравните!
Но антиквар не стал сравнивать. Положив листок па
ладонь, он взглянул на него со стороны.
— Его ли это рука?
— Его рука.
— Ой ли? — по-стариковски сказал антиквар.— А если
нет? Знаете ли что, оставьте этот листок мне, я тут кое
с кем посоветуюсь, а завтра зайдите.
— Нет, я не могу оставить.
Антиквар замолчал. Он с первого взгляда увидел, что
и рука его, и вариант неизвестный.
— Сколько просите? — уже другим, деревянным голо
сом спросил он.
— Шестьсот рублей.
И они уставились друг на друга: старик — хмуро, изпод желтых, седых бровей, а Неворожин — холодно улы
баясь.
Новый покупатель вошел в лавку, пожилой, в обвис
лом пальто, с брезгливым, сероватым лицом. Очевидно, в
этой лавке он был завсегдатаем, потому что антиквар вы
бежал к нему, старомодно кланяясь, и сейчас же стал по
казывать книги.
— Вот-с, Николай Дмитриевич, а у меня для вас но
вость: «Журнал для милых»...
Раздумывая, Неворожин прислушивался к разговору.
Была минута, когда он уже сделал шаг к выходу, потом
вернулся.
Без сомнения, он очень нуждался в деньгах, потому
Ш
что цена за этот листок — шестьсот рублей — была не
большая.
— Пожалуйста, кончите сначала со мной,— сказал он
антиквару.
Тот подошел.
— Берите за пятьсот.
Листок, исписанный знаменитой рукой, лежал между
ними. Только на одну Секунду антиквар с жадностью
взглянул на него из-под очков. «Мало спросил»,— поду
мал Неворожин.
— Не могу. Двести рублей — пожалуйста!
Машинально перелистав несколько страниц, второй по
сетитель вдруг закрыл книгу и тоже скосился на листок.
Потом подошел поближе.
— Можно посмотреть?
— Нет, нельзя...— И Неворожин закрыл листок ла
донью.— Четыреста,— одними губами сказал он анти
квару.
Старик вынул бумажник. Со всей нерешительностью
скупца, которому трудно расстаться с деньгами, как бы
ни было выгодно дело, он долго мусолил пятерки и трой
ки, а второй посетитель все не отходил от прилавка, как
будто стараясь сквозь ладонь рассмотреть рукопись зна
менитого человека.
— Двести,— сосчитал наконец антиквар и бережно
спрятал бумажник.
Ничего не ответив, Неворожин взял листок и стал от
крывать портфель. Должно быть, замок был неисправен,
потому что портфель расстегнулся не сразу.
— Ну ладно, двести пятьдесят! Куда же вы?
Неворожин вышел из лавки и остановился в двух ша
гах. С минуту он раздумывал, жестко поджав губы, потом
пошел и скрылся в толкучке, начинавшейся сразу за Ве
тошным рядом.
Антиквар хмуро смотрел ему вслед.
— Что он предлагал? — жадно спросил пожилой посе
титель.
Бормоча что-то, старик переправлял деньги с прилавка
в бумажник.
— Вы отобрали книги, Николай Дмитриевич? — ска
зал он, как бы не расслышав вопроса.— У меня из кари
катур еще Лебедева есть один альбом и Щедровский.
Если нужно, могу завтра же принести, они у. меня па
дому.
112
— Что он предлагал вам? Автограф? Чей?
— Пушкина,— нехотя пробормотал букинист.
— Какого Пушкина? Василия?
*— Нет, Александра...
Он не успел окончить «Сергеевича», как старик повер
нулся и почти бегом вышел из лавки.
Он бы догнал Неворожина, обойдя Ветошный ряд
вдоль каменного здания рынка. Но он пошел наперерез и
сейчас же запутался среди ларьков, лотков и баб, прода
вавших шипящую колбасу прямо с жаровен.
2
В тот самый вечер, когда в Ветошном ряду Ситного
рынка торговали пушкинскую рукопись, студент второго
курса Ленинградского университета Трубачевский подни
мался по одной из лестниц огромного дома № 26/28 по Ки
ровскому проспекту,— тогда оеГ еще назывался улицей
Красных зорь. Он не в первый раз был в этом доме, зани
мающем целый квартал, но долго бродил по маленьким
дворам, прежде чем нашел подъезд, который был ему
нужен.
На белой узкой дощечке он прочитал номер квартиры
Бауэра, и во рту вдруг пересохло. Он поправил галстук
и одернул пиджак, сшитый не без щегольства, хотя и си
девший на нем довольно плохо.
Трубачевский был худой и длинный юноша, лет два
дцати, с журавлиными ногами, острым носом и хохолком
на затылке. Его нескладность особенно проявлялась, ко
гда он вдруг начинал рассеянно таращить глаза, думая,
по-видимому, о том, что еще не приходило в голову ни
кому на свете. У него были серые мечтательные глаза;
вероятно, поэтому товарищи по курсу подозревали, чго
втайне он пишет стихи. Они ошибались — он писал прозу.
Едва поднял оп руку, чтобы позвопить, как дверь рас
пахнулась, кто-то вылетел на площадку и столкнулся с
ним впопыхах. Минуту оба молчали, дверь оставалась от
крытой, какой-то высокого роста человек выглядывал на
лестницу, за ним виднелись другие двери, в полутемную
столовую, где только стол был ярко освещен под низким
зеленым абажуром.
Потом Трубачевский растерянно' посмотрел и увидел
перед собой маленькую девушку в белом берете. Больше
113
он ничего не заметил, потому что девушка громко рас
смеялась, он отскочил и ударился головой о стену. Она
говорила что-то, но он совсем потерялся и ничего не слы
шал. Ей пришлось дважды повторить вопрос, пока он на
конец разобрал.
— Вы к кому? К Сергею Ивановичу?
— Я к профессору Бауэру,— пробормотал Трубачев
ский.
— Папа, к тебе,— сказала девушка, обернувшись к вы
сокому человеку, который стоял в дверях, довольно серди
то поглядывая на эту сцену, только глаза как будто не
много смеялись.
Потом она исчезла, и Трубачевский остался наедине с
ее папой. Папа помолчал, потом, качнув головой, пригла
сил зайти.
— Экзаменоваться? — спросил он сурово.
— Нет,— ответил Трубачевский.
Он сунул руку в карман. Письма не было. Перепугав
шись, стал обшаривать карманы, и письмо нашлось. Не
твердой рукой он протянул его Бауэру. Тот разорвал кон
верт и взглянул на подпись.
— Ну-с, зайдите,— сказал он и повел Трубачевского
в кабипет. Посадил его на диван, а сам сел в откидываю
щееся шведское кресло по ту сторону огромного письмен
ного стола.
Читая письмо, он качался нарочно, чтобы кресло скри
пело. Почему-то это успокоило Трубачевского, и он стал
исподтишка, хотя и с полным вниманием, разглядывать
знаменитого человека.
Все-таки очень трудно было поверить, что это и есть
тот самый Бауэр, историк, член Академии наук, который
написал все свои толстые книги и портрет которого висел
в университетской библиотеке.
Между тем у Бауэра была внешность именно знамени
того человека.
Он был такого роста, что и сидя казался очень высо
ким, хотя немного горбился по привычке, в которой ска
зывались долгие годы, проведенные в писании и чтении.
Лицо суровое, залысый лоб, но глаза насмешливые и, если
бы не усталость, совсем молодые.
Трубачевский сидел на краешке дивана, робко поджав
ноги, и смотрел на Бауэра, как дети на фокусника, кото
рому ничего не стоит бросить в шляпу носовой платок и
вытащить живого зайца.
114
Он шел сюда, подозревая чудеса. Все заранее казалось
ему необыкновенным.
Бауэр положил письмо на стол.
— Вот вы какой... отчаянный,— сказал он серьезно,—
наукой хотите заниматься, да еще какой. Историей. А по
чему не математикой? Займитесь-ка лучше математикой,
с них все-таки меньше спрашивают, чем с нас, грешных.
— Нет, я твердо решил посвятить себя истории,— на
дувшись сказал Трубачевский.
— Твердо? — повторил Бауэр.— Ну, коли твердо, что
же с вами поделаешь!.. А ведь такого как будто и факуль
тета нет. Вот Александр Петрович пишет, что вы студент
и у него занимаетесь. А где же вы у него занимаетесь?
— Я в университете, на отделении истории материаль
ной культуры.
— Так. Стало быть, история. Ну, а знаете ли вы, что
это значит — заниматься историей? Вы, должно быть, ду
маете, что это значит — выписки делать, а потом собствен
ные сочинения писать. Про Шлецера слышали?
— Шлецер — знаменитый историк, родился в тысяча
семьсот тридцать пятом году, умер... умер...— пробормотал
Трубачевский.
Бауэр сердито взглянул на него.
— Ну да, он родился,— утвердительно объявил он,— и
впоследствии действительно умер. Сколько вам лет?
— Двадцать... то есть скоро двадцать.
— Немало,— сказал Бауэр,— немало... Заниматься ис
торией,— повторил он сурово,— это значит решиться на
особенную жизнь, весьма нелегкую в любое время, а тем
более в наше. Если вы, принимая подобное решение, ду
маете главным образом о себе — лучше не беритесь, пото
му что напрасно потеряете время. Славы это вам особой
не принесет, а удовольствие вы будете находить разве
только в самих ваших занятиях. Что же касается заня
тий, так состоять они будут не только в чтении книг или
там документов. Состоять они будут...
Он замолчал и стал задумчиво гладить усы, висячие,
с проседью. Прошла минута, другая.
— Исторические законы...—подождав еще немного,
сдавленным голосом сказал Трубачевский.
Бауэр сердито поднял брови.
— Вот вы какой, видите, уж и законы...— сказал он
ворчливо.— Стихи пишете?
— Н-нет,— промямлил Трубачевский.
115,
— Напрасно. Вам бы стихи писать, вы, как видно, юно
ша с воображением. Или по меньшей мере критикой ног
вейшей литературы заниматься. А история — это дело серь
езное, это не какое-нибудь там тру-ля-ля.
— Нет, я твердо решил... Именно историей,— еще раз
заявил Трубачевский и покраснел, даже вспотел от вол
нения.
Бауэр засмеялся — одними глазами,— и вдруг стал по
хож на старого доброго еврея.
— Ну ладно, ладно,— с удовольствием сказал он,—
решили так решили. Не мне, дорогой мой, отговаривать
вас от этого решения. Я и сам примерно в ваши годы за
сел в архивы да в библиотеки — и не жалею. Что же, вид
но, уж такая у нас с вами судьба. Только позвольте мне
надеяться, что и вы никогда об этом решении не пожа
леете.
Он снова взял со стола письмо.
— Александр Петрович пишет, что вы у него в семи
нарии хороший реферат о Бестужеве-Рюмине прочитали.
Ну-с, если вы преимущественно этой эпохой интересуе
тесь,— кажется, могу быть вам полезен. А чтокасается
платной работы...
Он пожал плечами.
— Уж не знаю, как быть. Не думаю, что могли бы вы
справиться с этим делом. Пройдемте-ка вот сюда.
Он встал и открыл дверь в соседнюю комнату. Труба
чевский прошел первым и приостановился. Бауэр ласково
подтолкнул его в спину.
— Это мой архив,— сказал он, как говорят о детях.
Комната была небольшая, но светлая, с двумя окнами,
выходящими па улицу Красных зорь. Высокая стеклян
ная дверь вела на балкон. Мебели почти не было, только
несколько узеньких, наглухо закрытых бюро стояли вдоль
стены да в углу перед диваном помещался круглый стол
на трех золоченых грифах, и на нем лежали в беспоряд
ке журналы, книги.
Несколько рисунков пером, очень хороших, висели на
стенах между бюро, и над диваном — карикатура: еще мо
лодой, тощий Бауэр в ермолке, с висячими унылыми уса
ми, сердито запахивал халат.
Трубачевский огляделся с разочарованием. Чудес не
было. Пожалуй, можно было подумать, что в этой комнате
первая попавшаяся на глаза книга читалась чаще, чем
пыльные архивные документы.
116
Бауэр подошел к одному бюро, откинул доску, загля
нул в ящик.
— Как вас зовут? — спросил он, доставая из ящика
папку.
— Коля.
— Значит, Николай. А по отчеству?
— Николай Леонтьевич,—с неожиданной важностью
отвечал Трубачевский.
Бауэр улыбнулся.
— Садитесь-ка вот сюда,— сказал он и посадил его за
стол перед диваном, а сам встал рядом и развязал папку.—
Это, изволите видеть, бумаги декабриста Охотникова. Слы
хали?
— Да, из Союза благоденствия, он в двадцать третьем
году умер,— робко сказал Трубачевский и опять покрас
нел.
Но Бауэру даже как будто нравилось, что он ежеми
нутно краснеет.
— Да, в двадцать третьем году; но при каких обстоя
тельствах! Мало оснований предполагать, что он умер
естественной смертью. Дело в том, что он предупрежден
был об аресте. Ну-с, а времени, чтобы сжечь бумаги, оста
валось мало. Вот он тогда взял да и умер. Но прежде чем
умереть, все скрепы в своих бумагах разорвал, а листы
перепутал.
И Бауэр положил на папку большую белую руку.
— Это, надо сказать, удалось ему проделать с необык
новенной основательностью. Бумаги были перемешаны
так, что даже такой первоклассный следователь, как Ни
колай Первый, разобраться в них не сумел. Так они и
были запечатаны,— он показал Трубачевскому следы раз
ломанных сургучных печатей,— и пролежали в таком виде
до самой революции, а после революции попали в Пуш
кинский дом. Да. Ну, не один человек ломал себе голову
над этим делом! Покойный Жигалев долго не отставал,
нет-нет да сунет нос, сидит и листает. Однажды объявил
даже, что разобрал, и предложил издать, но на поверку
оказалось, что ничего не разобрал, об издании и речи
быть не может. Очень уж заманчиво было... Ну-с, а те
перь, как видите, и я принялся за эту затею. С обяза
тельством прочитать архив в два года взял на дом и тоже
вот в свободное время сижу и листаю. Задача тут, изво
лите видеть, оказалась двойная: сперва нужно понять тот
порядок, в котором историки, работающие над архивом,
117
перекладывали бумаги, то есть, иными словами, вернуть
архив в тот самый вид, в котором он был после смерти
Охотникова запечатан. Ну-с, а уж потом надо поискать
тот порядок, в которохм перемешал свои бумаги и сам
Охотников. Правда, все эти порядки так между собой пе
репутались, что иной раз и не разберешь, что к чему.
Но все же... но все же,— повторил Бауэр с удовольстви
ем,— кое-что удалось. Некоторые первостепенной важно
сти документы уже подобраны, а часть переписки даже
уже и к печати готова.
Он вернулся к бюро и достал еще одну папку, на ко
торой по голубой бумаге было написано крупно «Перепи
ска» и внизу — даты.
— Вот об этом деле я и говорил с Александром Пет
ровичем. Только я его просил толкового человека при
слать. Л про вас и не знаю, какой вы — толковый или нет?
Он замолчал, ожидая ответа, потом спохватился.
— То есть я хочу сказать, сможете ли вы помочь мне
в такой работе? Правда, законов вы тут никаких не от
кроете, но обращаться с историческими документами на
учитесь. А это не мало. Это, изволите видеть, такая вещь,
без которой лучше и не браться за исторические занятия.
— Я согласен,— упавшим голосом сказал Трубачев
ский и испуганно уставился на него.
И Бауэр тоже уставился, очень внимательно и серьез
но, как будто увидел его впервые.
— Так. Ну, а терпения хватит?
— Думаю, что хватит,— напряженно улыбаясь, про
бормотал Трубачевский.
Они помолчали немного. Бауэр все не сводил с него
внимательного, взвешивающего взгляда.
— Ну что же, попробуем,— сказал он наконец и, зай
дя на минуту в кабинет, вернулся с ключом в руке.— Да,
вот насчет платы забыл. Сорок рублей. Как это вас?
Устроит?
Трубачевский хотел сказать, что устроит, но в горле
у него пискнуло, и он только кивнул головой.
— А приходить лучше каждый день,— продолжал
Бауэр.— Можете или как? У вас там, наверно, лекции чи
тают?
— Если с утра, я могу каждый день приходить.
— Именно с утра. А теперь вот вам ключ.
Он открыл этим ключом вторую дверь и показал, куда
она ведет.
118
— В коридор. А налево прихожая. А направо кухня.
Потом отдал ключ Трубачевскому, они вернулись в ка
бинет, и наступила неопределенная минута, когда неиз
вестно, кончен уже разговор или нет.
— А Александру Петровичу кланяйтесь,— сказал Ба
уэр, и Трубачевский понял, что разговор окончен. Он то
ропливо попрощался и, как будто спасаясь, ринулся к две
ри.— Постойте, я вас провожу,— усмехнувшись, сказал
вслед ему Бауэр.
Они вышли из кабинета в столовую,
Какой-то человек пил чай за столом. Только стол был
ярко освещен, в комнате полутемно, и, должно быть, по
этому лицо его было отчетливо обведено линиями света и
тени. Ничего необыкновенного не было в этом лице, но
Трубачевский, который все еще подозревал чудеса, почув
ствовал, что ожидания его начинают как будто сбываться.
В самом деле, лицо было сложное, обдуманное, как это
бывает у людей, не согласившихся со своей внешностью и
переделавших ее по-своему. Небольшой лоб казался боль
шим благодаря тому, что белокурые, почти льняные во
лосы плотно зачесаны наверх. Короткие, едва заметные
баки подстрижены углом, как в старину. Глаза смотрели
холодно. В манере, с которой он поднял их, когда вошли
Бауэр и Трубачевский, видно отличное умение владеть
собой.
Он был хорошо одет — в светлом сером костюме, в вя
заном заграничном жилете. Должно быть, ему было лег
тридцать пять или немного больше.
Бауэр насупился, увидев его, и, проходя мимо, кивнул
головой. Он в ответ поклонился очень почтительно, но
свободно.
Тогда с какой-то неохотой Бауэр познакомил их. Тру
бачевский чуть слышно назвал свою фамилию, а тот от
четливо сказал:
— Неворожин,— и крепко пожал руку.
3
Перебирая в памяти свое посещение минуту за ми
нутой, слово за словом, изучая ключ, который получил он
от Бауэра, как будто этот ключ и был ключом к перепу
танным бумагам декабриста Охотникова, вспоминая о
Шлецере, краснея, утешаясь тем, что любой студент вел
.119
бы себя точно так же на его месте, и еще пуще краснея,
потому что кто-кто, а уж Карташихин, наверно, держал бы
себя иначе, Трубачевский пролетел до самой мечети и
только тут вспомнил, что собирался от Бауэра зайти к
Карташихину, который жил в том же доме 26/28 по улице
Красных зорь, только вход к нему был с угла Кронверк
ской и Пушкарской. Он ругнул себя и зашагал назад.
Трубачевский обогнал на лестнице какого-то гражда
нина и три раза успел позвонить, пока тот поднимался.
Все не открывали. Он ждал, опершись на перила и рассе
янно вытаращив глаза,—дурная привычка! Гражданин,
которого он обогнал, подошел и хотел, кажется, что-то
сказать, но раздумал.
— Матвей Ионыч, это вы? —сказал Трубачевский.—
А я вас не узнал. Ванька дома?
Ничего не ответив, Матвей Иопыч открыл дверь. Они
вошли, и Трубачевский мигом обежал всю квартиру.
— Никого! — объявил он, вернувшись.— Матвей Ио
ныч, поздравьте меня, я стал человеком свободной про
фессии. Каждый день буду ходить — угадайте, к кому?
. Матвей Ионыч достал коробку с табаком и трубку.
— К профессору Бауэру! — заорал Трубачевский.—
А вы знаете, кто такой Бауэр?
Матвей Ионыч немного сдвинул свои страшные, мох
натые брови, как будто стараясь вспомнить, кто такой
Бауэр, но опять ничего не сказал. Он говорил редко и
только в самых важных случаях, которых у него в жизни
было немного. Так, на чествовании одного старейшего
монтажника, получившего звание Героя Труда, он вдруг
встал с рюмкой в руке и сказал громко: «Дорогой Петр
Петрович...» И когда все оцепенели от изумления, толь
ко крикнул «ура» и сел па свое место.
Кто знает, был ли он так молчалив от природы или
привычка к одиночеству — Матвей Ионыч четверть века
провел на маяках — развила в нем эту черту с необыкно
венной силой. Комната его, похожая на маячную башню,
отличалась суровой чистотой; трудно было предположить,
что в ней живет заядлый курильщик. Он и сам был чем.-то
похож на маяк: вокруг него всегда мерещилось неопреде
ленное, но обширное пространство, по которому гуляет
ветер и ходят волны. Маячные огни в годы его службы,
делились на постоянный, постоянный с проблесками и про
блесковый, и можно смело сказать, что эти различия впол
не исчерпывали все особенности характера Матвея Ионы-
. 120
на. Почти всегда он светился равномерным, спокойным,
постоянным светом. Случалось, что свет этот прерывался
проблесками — это значило, что Матвей Ионыч сердится
или огорчен. Но когда постоянный свет через правильные
промежутки заменялся полной темнотой, нетрудно было
догадаться, что в жизни старшего мастера происходят
чрезвычайные и весьма неприятные события. К счастью,
проблесковый огонь зажигался редко.
По утрам он вставал в пять часов — примерно в то вре
мя, когда пора было гасить маяк,— и, раздевшись догола,
обливался из шланга, который с большим искусством при
ладил к водопроводу. Зимой и летом он носил бушлат —
и был в нем так страшен, что няньки пугали им детей,
когда с трубкой, о которой он забывал только во время
сна и еды, шагал по улице, горбясь, переваливаясь и остав
ляя за собой струйку дыма.
Между тем именно к детям он чувствовал особенную
нежность. Он мог часами сидеть где-нибудь в саду и смот
реть на детей. С детьми даже разговаривал иногда и во
обще относился к ним с большим уважением...
— Дорогой мой, так нельзя, страна должна знать сво
их ученых,—сказал Трубачевский и хотел сесть на кро
вать, но Матвей Ионыч мигом подставил стул, на кровать
он никому не позволял садиться.— Бауэр — это член Ака
демии наук, и я буду ходить к нему каждый день. Мы бу
дем вместе бумаги разбирать... Знаете чьи?
Матвей Ионыч открыл было рот, но, заметив, что Тру
бачевский уставился на него с удивлением, снова закрыл
и вдруг выпустил огромный шар дыма.
— Бумаги Охотникова, черт возьми, их какие-то архив
ные крысы перепутали, и мы теперь будем раскладывать
по порядку. Впрочем, сам Охотников тоже напутал. Когда
арестовывали. Понимаете?
— Угу,— сказал наконец Матвей Ионыч.
— Ну да? — сейчас же недоверчиво возразил Труба
чевский.—Да ведь вы же не знаете, Матвей Ионыч, что
за человек был Охотников. Это был декабрист! — снова за
орал он и взволнованно пробежался по комнате.— Мы его
разложим по порядку и все объясним, потому что о нем
никто еще толком ничего не знает.
Кажется, такое суровое отношение к историческому
лицу немного удивило Матвея Ионыча.
— Нет, это невозможно, что вы ничего не знаете о де
кабристах,— сказал Трубачевский,— я вижу, что мне при121
дется взять на себя заботу о вашем образовании, Матвей
Ионыч. Мы начнем...— Он задумался.— Ну, хотя бы с
чьих-нибудь мемуаров. Будете читать?
— Угу,— пробормотал Матвей Ионыч.
— Вы будете работать под моим руководством,— с важ
ностью продолжал Трубачевский и вдруг, передразнивая
Бауэра, сурово повел головой, прошелся, заложив руки за
спину, и в самом деле удивительно стал похож на него.—
Правда, славы это вам особенной не принесет,— сказал
он,— а удовольствие вы будете находить разве только в
самих ваших занятиях. Но все же...— И постарался улыб
нуться, как Бауэр, одними глазами.— Но все же...
Схватив из рук Матвея Ионыча трубку, он затянулся,
поскорее выпустил дым, еще раз затянулся, потом отдал
трубку и побежал в комнату Карташихина.
— Я ему записку оставлю!
Матвей Ионыч посмотрел вслед и улыбнулся. Должно
быть, это редко случалось с ним, потому что лицо его
съежилось в самых неожиданных местах — на висках и
где-то под ушами. Двух зубов на нижней челюсти при
этом случае не оказалось, и стало ясно, куда Матвей
Ионыч вставляет свою трубку. Он вставил ее, и лицо
сейчас же пришло в порядок, виски стали висками, уши —
ушами.
Портрет отца висел над письменным столом в комнате
Карташихина — полное лицо с крупными оспинами, с рас
сеянными и беспощадными глазами. Стол был завален
книгами. Трубачевский открыл одну и перелистал. Это
была «Биология войны», перевод с немецкого. Бросил и
на свободном от книг краешке стола принялся писать
записку.
«Где ты шляешься, уважаемый биолог войны?» — на
писал он и долго сидел задумавшись, обводя второй раз
некоторые буквы, поправляя петли у «в», кружочки у «о»
и «б». Потом написал быстро: «Можешь меня поздравить,
я был у Бауэра, и он взял меня в секретари. Сорок целко
вых в месяц плюс хорошенькая дочка...»
Трубачевский бросил перо и потянулся, вспомнив, как
он столкнулся с ней в дверях, как берет сбился набок и
маленькое ухо выглянуло из-под волос.
«Что касается самого старика,— писал он дальше,— он
с первого слова так меня огорошил, что я чуть не сыграл
в ящик, как говорит уважаемый Матвей Ионыч, который
тебе...»
122
— Матвей Ионыч, вы кланяетесь? — крикнул он и по
стучал в стену.
— Кому? — донеслось из соседней комнаты, и вдруг
оказалось, что Матвей Ионыч говорит по-ярославски,
на «о».
— Ваньке.
— Кланяюсь,— сказал Матвей Ионыч.
«...кланяется...— написал Трубачевский.
— А как вы кланяетесь, низко?
Матвей Ионыч посопел трубкой — что «да, низко». По
добно Паганини, который, играя на одной струне, сгово
рился с дочкой тюремщика о побеге, Матвей Ионыч при
помощи своей трубки выражал и чувства, и мысли.
«...Низко,—написал Трубачевский.—Я рассказал ему
о своих делах, и он обнаружил полное невежество по ча
сти истории декабристов. Так что придется нам с тобой
взять на себя заботу о его воспитании. Ну, прощай, иду
спать».
Он прикрепил записку к настольной лампе, погасил
свет и с минуту постоял у окна, выходившего на серый ка
менный двор с маленьким садиком посредине. Мужчина и
женщина шли по панели, стук их шагов раздавался ясно,
как в пустом каменном здании.
— А на третье — мороженое! — услышал Трубачев
ский... и вдруг вспомнил того белобрысого, в сером костю
ме, который пил чай у Бауэра в столовой.
Как его, Неворожин? Почему Бауэр насупился, увидев
его, а потом познакомил их так неохотно?
Автомобиль, сверкая лакированными крыльями, вы
ехал из-под арки и свернул на Пушкарскую. Сторож-та
тарин захлопнул за ним ворота и лениво пошел назад.
Потом знакомая плотная фигура в юнгштурмовке и кепке
показалась в воротах, и Трубачевский, который уже соби
рался закрыть окно, лег животом на подоконник и крик
нул:
— Ваня!
Карташихин поднял голову.
4
Матвей Ионыч уже давно спал, а они все еще гово
рили. Трубачевский сидел у стола и рисовал рожи. Карта
шихин лежал, закинув ноги на спинку кровати. Оба ку-
J23
рили и уже успели так надымить, что лампа стояла в го
лубом светящемся круге. На дворе было тепло и тихо,
дым не успевал уходить.
Трубачевский рассказал о Бауэре. Сорок целковых в
месяц были взвешены и распределены — как будто они
уже лежали в кармане.
— Позволь, а какая же дочка? — спросил Карташихип.— Машка?
— Не знаю. Хорошенькая.
— Ничего хорошенького... Толстая. Я ее знаю.
— Разве толстая? — с огорчением спросил Трубачев
ский.
Карташихип засмеялся.
— Мы с ней однажды подрались. Я изводил ее солнеч
ными зайчиками, и она подговорила всех девочек на дво
ре объявить мне бойкот. Тогда она слегка смахивала на
тумбу. Впрочем, это было давно. Значит, сорок целковых?
Тебе везет. Это полторы стипендии.
— На стипендию у меня все равно никакой надежды.
У нас на весь факультет каких-нибудь двадцать стипен
дий.
И Трубачевский стал ругать факультет. Математики
занимаются математикой, физики — физикой, а мы только
и делаем, что переезжаем. Даже восточники, которых все
го десять студентов на двенадцать профессоров, сидят на
своем месте, в маленьких аудиториях на третьехм этаже, а
у нас одна лекция читается где-нибудь на бывших Жен
ских курсах, другая—в географическом кабинете.
— На днях сидим мы в одиннадцатой аудитории и
ждем Гагина по общему языковедению. Вдруг — здрав
ствуйте! — влетает Богданов и начинает читать свою этно
графию. Да так быстро, что мы и опомниться не успели,
как он уже половину лекции отхватил.
— А Гагин?
— Он со сторожами искал нас по всему университе
ту... Нет, хвастать нечем! Кроме разве фотографа,—доба
вил оп, рассмеявшись:— Фотограф — это, кажется, един
ственный человек, который всерьез интересуется нашими
делами.
И он рассказал про фотографа: старая обезьяна в оч
ках с огромным аппаратом. Повсюду он таскает за собой
«лес», так что й на бывших Женских курсах студент мо
жет сниматься в «лесу», и везде развешивает плакат:
«Профессорам скидка».
124
— Нет, ты хорошо делаешь, что подаешь на естествен
ный. Там все по-другому.
— Да я еще никуда не подаю,— задумчиво сказал Карташихин.— Вот на Днепре собираются электрическую
станцию строить. Возьму и поеду.
— Иди ты знаешь куда? — сказал Трубачевский.
Он нашел среди книг старый номер «Огонька» и теперь
приделывал ко всем портретам усы и бородки. Один из
снимков заинтересовал его: беленькая девушка в военной
форме смеялась, подняв над головой ружье. Это была Вера
Григорьева, выбившая четыреста очков из четырехсот воз
можных.
— Посмотри, хорошенькая.
Карташихин взглянул.
— Ничего особенного. Рыба.
— Врешь. И потом — четыреста из четырехсот! Рыбе
не выбить.
Карташихин смотрел на портрет отца. Дым стоял перед
ним голубой, освещенный снизу, и лицо казалось мягче,
теплее. Матвей Ионыч рассказывал, что отец попадал в
подброшенпую монету.
— А мне нравится, когда женщины в военной фор
ме,— сказал Трубачевский и покраснел,— или даже не в
военной. Вожатые, телеграфистки. Я как-то из-за одной
вожатой в гавань укатил. Засмотрелся.
И он вырезал Веру Григорьеву и написал на обороте:
«Заслуженному профессору Медицинского института Ива
ну Всеволодовичу Карташихину от его единственной слу
шательницы».
Шел уже третий час, когда, наговорившись вдоволь,
они вздумали отправиться гулять на Неву. Спать не хо
телось. Карташихин взял ключ, набил папиросами кар
маны, и, на цыпочках пройдя мимо комнаты Мат
вея Ионыча, они спустились во двор. Ворота были за
крыты.
— Давай сюда,— сказал Карташихин и легко пере
прыгнул невысокий деревянный заборчик, отделявший
двор от садика перед левым корпусом дома.
Они свернули по Пушкарской направо и вышли на
улицу Красных зорь.
Она была пустая и тихая, сначала одна, а потом дру
гая проехали пролетки, и еще долго слышен был мягкий
стук копыт о торцы. Небо было темное, но такое простор
ное, большое! Лампочки покачивались на проводах, окру-
125
женные туманным голубоватым сиянием, как бывает толь
ко весной и только в Ленинграде.
Ночь ли была такая, но у обоих стало хорошо на душе,
и они долго шли и молчали. Только раз Трубачевский ска
зал с нежностью:
— Хорошо! — И Карташихин кивнул головой.
Легкий ветер подул с Невы, оба приостановились ра
зом и вздохнули полной грудью. Темная мечеть встала за
голыми черными деревьями парка. Минареты были уже
видны, начинало светать.
— А я бы не пошел,—сказал вдруг Карташихин.
— Куда?
— Да вот так, в секретари. А насчет Машки ты просто
скотина. Увидел юбку — и пишешь плюс. А это минус.
— Почему минус?
И они заговорили о женщинах. Трубачевский утверж
дал, что так называемая любовь — не что иное, как ин
стинкт продолжения рода. Ни одно живое существо не
тратит на эту музыку столько времени и энергии, как
человек. Существуют, например, особи, которые всю жизнь
занимаются ею и думают, что на белом свете нет ни
чего интереснее и важнее. Между тем любовь должна
отнимать вдвое меньше времени, чем еда. Если мужская
особь захочет написать женской любовное письмо или
без серьезного повода позвонить к ней по телефону,
следует немедленно обратиться в ближайшую амбулато
рию. Пора наконец отменить это наследство средневе
ковья.
— Словом, без черемухи,— с иронией сказал Карта
шихин.— А давно ли ты приставал ко мне со своим Сер
геем Есениным?
— Позволь, при чем тут Есенин? — начал было Тру
бачевский и, замолчав, оглянулся.
На углу улицы Деревенской бедноты стоял автомо
биль, пьяные голоса донеслись до студентов.
Потом дверца щелкнула, распахнулась, женщина мяг
ко соскочила со ступеньки и пошла вдоль сквера к
мечети.
— Варенька, вернитесь, мы больше не будем! — крик
нули из автомобиля.
Ничего не отвечая, она быстро шла по панели, потом
вдруг свернула на боковую дорожку.
— Варенька! — крикнули еще раз.
Она приостановилась, даже обернулась, и студенты, ко-
126
торые в эту минуту с другой стороны подходили к дорож
ке, услышали, как она начала что-то говорить и всхлип
нула.
— О черт, что такое?..— пробормотал Трубачевский.
Один из сидевших в автомобиле выскочил, побежал за
ней и догнал, когда она уже пересекала сквер.
— Варенька, честное слово, нехорошо, мы без вас не
поедем!
Он хотел обнять ее за плечи, она оттолкнула его. Боа
висело на одном плече, он бережно накинул его на дру
гое.
— Вы все бездушные и негодяи, и я не хочу вас слу
шать, не хочу,— сказала она, с трудом удерживаясь, что
бы не заплакать.
— Варенька, не нужно, а то и я заплачу. Ну, хотите,
я его убью? — сказал мужчина и, качнувшись, взял ее за
РУКУ.
— Нет, оставьте меня, я ничего не хочу, уйдите!
Студенты остановились в двух шагах от них, за пово
ротом дорожки.
Карташихин хотел пройти, Трубачевский удержал его.
Было еще темно, но они стояли так близко, что хотя и
не очень отчетливо, но видны были даже лица.
— Ну хорошо, вы не поедете. А я? Я останусь с ва
ми,— сказал мужчина. Он сел на скамейку и потянул ее
за рукав.— Варенька, а потом мосты разведут. Я не могу
вас здесь одну оставить.
— Вы мне дерзостей наговорили.
— О черт! — снова пробормотал Трубачевский.
С некоторым трудом мужчина встал со скамейки.
— Ну, Варенька, полно,— пьяным и грустным голо
сом сказал он.—Ну, простите. И поедем.
Он взял ее за руку. Сопротивляясь, она сделала не
сколько шагов за ним.
Трубачевский запыхтел и вылетел из-за поворота.
— Черт возьми, она не хочет! Что вы к ней пристаете?
Не очень удивившись, мужчина посмотрел на него, по
том придвинулся поближе. Лицо было бледное и потное,
но красивое, шляпа откинута со лба.
— Ну вот, видите...— От него пахло вином, и он гово
рил, как будто не замечая Трубачевского. — Ну вот, види
те, Варенька, я же говорил. Ну, пойдемте!
— Оставьте ее в покое! — вдруг бешено крикнул Тру
бачевский, обидевшись теперь уже не за женщину, а за
127
то, что этот субъект продолжал говорить с ней, не обра
щая на него никакого внимания.
— Ого,— протянул мужчина и засмеялся.— Ого! Ва
ренька, еще раз — едете?
Трубачевский взглянул на нее. Она стояла, придержи
вая у подбородка боа, как будто раздумывая, и смотрела
на него с любопытством.
— Нет, Дмитрий Сергеевич, я не пойду,— повторила
она серьезно.— Вы напрасно беспокоитесь, со мной ничего
не случится.
С пьяной иронией, но вежливо мужчина отвесил ей
поклон.
— Ну, как угодно,— разводя руками, сказал он.—За
стегните по меньшей мере пальто, вы простудитесь.
Вернувшись на панель, он крикнул что-то, и ему отве
тили из автомобиля, как в лесу:
— Ау!
Потом все стихло, и Трубачевский остался подле Ва
реньки, не зная, что нужно говорить в таких случаях и,
главное, что делать. Она смотрела на него внимательно,
серьезно и тоже молчала. Заложив руки в карманы паль
то, Карташихин наблюдал за ними с таким насмешливо
равнодушным видом, как будто подобные происшествия
случались с ним ежедневно.
Автомобиль обогнул сквер, и фары вдруг выхватили
из темноты куски деревьев в парке, газетную будку и
где-то далеко маленьких черных людей, переходивших до
рогу.
Потом он завыл, уже въезжая на мост, и снова стало
темно и тихо.
— Уехали.
— Уехали,— повторил Трубачевский.
— Ну и пускай. Я пешком дойду. А может быть, еще
трамваи ходят?
— Скоро пойдут,— мрачно пробормотал Карташихин.
Она посмотрела на него с опаской.
— А вы меня не ограбите? Вы не бандиты?
— Я студент,— сказал Трубачевский,— а это мой то
варищ Карташихин.
— Бывают и студенты бандиты.
Она засмеялась, вынула из сумочки платок и вытерла
глаза. Одна слезинка еще задержалась в ямке около носа,
она смахнула ее и сразу повеселела. Трубачевский смотрел
на нее во все глаза — и недаром: она была такая большая
128
и красивая, с высокой грудью, прямая, что впору было
заглядеться и не только Трубачевскому в его девятнадцать
лет.
На ней было коротенькое, до колен, пальто с одной
большой пуговицей и смешными раструбами на рукавах
и шляпа с маленькими полями, изогнутая, чтобы закрыть
виски. Большой, развившийся от сырости локон из-под
шляпы опускался на лоб, она держала боа за хвост и смот
рела на Трубачевского, улыбаясь. Смотрела не только гла
зами, а всем лицом и прямо в его лицо — так смело и про
сто, что Трубачевскому как-то и весело, и немпого страш
но стало.
— Ну, пошли?
Они миновали сквер, и весь мост открылся, длинный,
горбатый, с двумя рядами фонарей, стоявших по сторонам,
как огромные матовые канделябры.
Огни шевелились и плыли в темной серой воде. Так
тихо было, что Карташихин, который шел немного поодаль,
не слушая, о чем болтал Трубачевский, услышал плеск
воды о камни. Как будто это уже было когда-то: вот так
же он поднимался на мост, и огни в воде, и утро, и стены
крепости как бы в дыму, и этот плеск, равномерный, сон
ный. Он позавидовал товарищу, который так смело гово
рил с незнакомой красивой женщиной, но сейчас же за
глушил это чувство и начал размышлять холодно, ясно.
Почему ему кажется, что все это уже было когда-то?
Кажется, это называется явлением ложной памяти? Где
он читал об этом? Ага, у Сеченова в «Рефлексах го
ловного мозга». Гм, было когда-то. Но ведь не могло
же все это быть точно таким же: и плеск, и огни, и
крепость?
«Не когда-то, а только что, секунду назад,— подумал
он и даже приостановился, такой верной показалась
мысль.— Секунду назад, но при другом состоянии созна
ния. Что он за чушь несет?» — подумал он о Трубачевском.
С той же мыслью Трубачевский замолчал в эту минуту
и взглянул на женщину, которая, размахивая сумочкой
и откинув воротник пальто, шла рядом с ним. От нее пах
ло духами и немного вином, она внимательно слушала его,
но, должно быть, скучала.
— Я вас боюсь,— не то с иронией, не то серьезно ска
зала она, когда он приостановился.— Такой молодой — и
уже такой умный.
5
В. Каверин, т. 2
129
Вдруг осмелев, Трубачевский взял ее под локоть.
— Ого! — сказала она тихо и совсем как тот, с кото
рым она ссорилась подле мечети.— Ого!
Она переложила сумочку, и Трубачевский почувство
вал через широкий рукав пальто упругую, обтянутую шел
ком руку.
— А вот и извозчик.
Извозчик стоял неподалеку от Гения победы, то есть
там, где никогда не стоят извозчики и где им даже запре
щено стоять. Он спал, и лошадь тоже спала, но оба, услы
шав крик, открыли глаза.
— Извозчик, на Спасскую! Ну, до свидания, спаси
бо,— сказала она сердечно.— Мы еще встретимся, непре
менно, непременно.
Трубачевский с восторгом пожал ей руку. Она улыб
нулась.
— А вы, должно быть, сердитесь на меня,—- сказала
она Карташихину так же сердечно, просто.— Ну, прости
те. И еще раз спасибо. Без вас я просто не знала бы, что
делать.
Она запахнула пальто, села в пролетку, махнула рукой
на прощанье, и длинный смешной раструб на рукаве за
качался, как будто закивал головой.
Студенты повернули назад.
Было уже почти светло, и трамваи гулко звенели в ули
цах, еще пустых и сонный. Мост кончился, они свернули
у памятника «Стерегущему» и пошли наперерез, парком
Народного дома. Они шли молча, еще не очнувшись от
этой встречи и перебирая: Карташихин — все, что не ска
зал, Трубачевский — все, что говорил и что она ему отве
чала.
Сердитый старый инвалид в шубе, с железным прути
ком в руке встретился им, они спросили, нет ли спичек,
угостили его и закурили сами.
— Черт, какая женщина! — отчаянно затянувшись,
сказал Трубачевский.
Карташихин шел, засунув руки в карман. Он был
мрачен.
— Ничего особенного,— пробормотал он.
И вспомнил, как она стояла на дорожке, боа висело
через плечо, как она всхлипнула и смотрела, не вытирая
слез.
130
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Врачи говорят, что возраст — это относительное по
нятие, что сердце может быть пятнадцати лет, а голова —
двадцати пяти. Таков и был Трубачевский.
Он сам не знал, откуда взялась у него страсть к чте
нию. Мать его, женщина добрая, но упрямая, скрипачка,
ученица Ауэра, с успехом выступавшая в свое время на
концертных сценах, развелась с мужем и умерла где-то
в Наугейме, когда Трубачевскому не минуло еще и де
сяти лет.
Отец был человеком аккуратным, расчетливым и не
обычайно унылым. Оркестровый музыкант, всю жизнь
просидевший на одном месте — второй кларнет,— он с дет
ства был одержим идеей порядка. Все происходившее в
мире делилось в его глазах на две категории — порядка и
беспорядка. Революция — это был беспорядок. Очереди,
шум — беспорядок. Порядок был только в музыке, и то
далеко не во всякой. Бетховен, Моцарт — это еще и был
порядок. А дальше...— И он уныло махал рукой.
В сущности, это был тихий и нетребовательный чело
век. Но сознание, что во всем мире такой беспорядок, угне
тало его. К старости он стал невозможен.
Наперекор всему, он пытался навести порядок в соб
ственном доме. День должен был делиться на определен
ные отрезки времени, каждый из которых в точности по
вторял соответствующий отрезок предыдущего дня. Вещп
(в частности, мебель) должны были занимать раз и на
всегда отведенное им пространство. Ничего не получалось.
Жена вставала с постели в два часа дня и каждый месяц
переставляла мебель. Сын, на которого он очень рассчи
тывал, относился к удобствам жизни с необъяснимым пре
зрением, читал лежа и вообще торопился. Куда, зачем?
И почтенный кларнетист скорбно поднимал брови.
Кроме путеводителей по городу да календарей, он не
держал в доме никаких книг, и Трубачевский со второго
класса набросился на школьную библиотеку. В течение
двух-трех лет он прочитал ее всю, начиная с Густава Эмара и кончая серьезными трудами по русской истории.
Увлечение это пришло так рано, все было еще так шатко
в нем, что книжная жизнь, у которой свои пристрастия и
законы, разумеется, в сильной степени на него повлияла.
5*
131
Он стал общителен, беспорядочен, пылок. В нем появились
восторженность, приподнятость, склонность к преувеличе
ниям. Он мог решиться на отчаянный шаг ради того, что
другому ^показалось бы просто вздором.
Карташихин любил его, но относился как к младшему,
хотя Трубачевский был старше на полтора года.
И Трубачевский молчаливо признавал это превосход
ство.
Он многое знал к тому времени, когда студентом вто
рого курса явился к Бауэру и стал работать под его руко
водством, но познания эти были разбросаны, лишены ясно
сти и исторической перспективы. Мысль его шла круж
ным путем. Он все понимал, но очень сложно, гораздо
сложнее, чем это было на самом деле.
Он не задумывался над собой — и был в этом отноше
нии полной противоположностью своему другу. Воображе
ние, помогавшее Карташихину, мешало Трубачевскому,
потому что это было не знавшее удержу воображение. Ему
ничего не стоило вообразить себя командиром любой ар
мии, политическим деятелем любого значения. Он произ
носил речи перед всеми большими сражениями и руково
дил всеми революционными заговорами, начиная с декаб
ристов, которыми особенно увлекался.
Он был в большей мере поэтом, чем исследователем,—
черта, которая едва ли могла помочь в том деле, кото
рому с мальчишеским рвением он решил «посвятить свою
жизнь», как объявил Бауэру.
2
Оп отправлялся к Бауэру каждый день в десять ча
сов утра. Усатая старуха, похожая на кота в сапогах, ко
торую все в доме звали нянькой и только сам Бауэр — Ан
ной Филипповной, отворяла дверь, он проходил в архив и
усаживался за бумаги.
Незаметно для самого себя он стал интересоваться
всем, что происходило в доме, и многое оказалось неожи
данным для него, а многое даже необъяснимым.
Волей-неволей он прислушивался к случайным словам,
к обрывкам встреч и разговоров, и вся квартира стала
разделяться в его воображении на три части, которые оп
мысленно называл по-своему.
Слева была часть, которую он называл «у старика»,—
132
самая тихая, потому что это была комната Бауэра, а Бауэр
работал молча. Только раз или два он вдруг тихонько за
пел, аккомпанируя себе прищелкиваньем пальцев, и Тру
бачевский узнал мотив. Это были «Два гренадера». Посе
тители редко бывали у него в те часы, когда Трубачевский
работал в архиве, только изредка приходили с отчетами
аспиранты.
С аспирантами Бауэр был сердито-вежлив, но провер
кой отчета не довольствовался и вдруг начинал задавать
вопросы довольно сложные и не имеющие никакого отно
шения к отчету. Либо он забывал, что к нему теперь хо
дят аспиранты, а не студенты, либо думал, что они все
врут в своих отчетах.
Справа от архива была комната, которую Трубачевский
называл «Машенькой Пикфорд». Машенькой — потому,
что там жила дочка Бауэра, которую все в доме так назы
вали. А Пикфорд — потому, что споры о знаменитой кино
актрисе Мэри Пикфорд, которая в ту пору только что по
бывала в Москве, доносились до него почти ежедневно.
Время от времени эти споры прерывались зубрежкой,
какой-то отчаянной, совершенно школьной. Зубрили в два,
а то и в три голоса, и Трубачевский быстро научился от
личать Машеньку от ее подруг,— подруги менялись. Пред
меты были большей частью технические — дифференци
альные блоки, сопротивление материалов,—и он справед
ливо заключил, что дочка Бауэра учится в каком-то тех
ническом вузе.
Однажды он встретил ее в коридоре, и она улыбнулась,
но сейчас же сделала серьезное лицо и очень вежливо,
даже церемонно кивнула, когда он поздоровался и уступил
дорогу.
Другой раз она зашла к нему в архив с небольшой
просьбой: никого, кроме Трубачевского, не было дома, и
опа тоже собралась уходить, так что, если придет Ната
ша — так звали одну из ее подруг,— не может ли он пере
дать ей вот эту записку. Тут он разглядел ее как следует.
Волосы у нее были светлые, легкие, лицо еще сохра
нило детскую подвижность, еще можно было угадать, что
в детстве она была толстой и смешливой. Она говорила
быстро, спрашивала, не дожидаясь ответа,— и старый Ба
уэр вдруг показывался в ней и сейчас же пропадал, как
не бывало. Трубачевский, поближе познакомившись с ней,
понял, в чем сходство. Старик, о чем бы он ни говорил,
слушал только самого себя, а собеседника уличал, хотя бы
133
тот с ним и соглашался. Машенька тоже уличала, только
с той разницей, что отец делал это пе очень-то заботясь
о тонкостях и даже наоборот, совершенно беспощадно, а
она — легко, добродушно.
Когда она ушла, Трубачевский не сразу вернулся к
своим занятиям. Надувшись, он просидел с четверть часа
неподвижно, вдруг закурил папиросу, потом испуганно по
гасил ее, вспомнив, что в архиве курить нельзя, и про
шелся, грозно хмуря брови. Машенькина записка лежала
на столе, он скосился на нее, взял в руки. Записка была
сложена, как аптекарский порошок, почерк совершенно
детский, и только одно слово — «Наташе». Он небрежно
бросил ее и сел за работу. Но работа не очень-то шла
в этот день...
Направо через коридор была комната, которую зани
мал сын Бауэра, Дмитрий.
Трубачевский работал у Бауэра уже третью неделю, но
еще ни разу не встретился с ним. Однажды, закончив за
нятия и запирая архив, он увидел в дверях ванной комна
ты высокую фигуру в ночной рубахе, с мохнатым поло
тенцем через плечо. Должно быть, у Дмитрия была ноч
ная работа, он вставал поздно, в первом часу дня.
Но зато Трубачевский несколько раз встречал Неворожина и уже знал, что этот человек — приятель Дмитрия,
бывает у него почти каждый день и часто остается ноче
вать. И Трубачевский почему-то решил, что они инжене
ры. Он был в этом совершенно уверен, хотя, кроме не
скольких фраз, которые однажды до него долетели, не
слышал от них ни слова.
— Это не честность, а недалекость,— сказал, прибли
жаясь, голос, в котором он сейчас же угадал Неворожина.— Поверь, что, если бы меня оставили в безводной пу
стыне, я бы на другой же день раздобыл денег.
— Э, дорогой мой, дело не в деньгах...— И больше уже
ничего не было слышно.
Без сомнения, он бы еще не скоро познакомился с
Дмитрием Бауэром, но делу помогла Машенькина запи
ска. Подруга не пришла, и записка осталась в архиве.
Раза два или три Трубачевский бросал ее под стол, но
Анна Филипповна, прибирая комнату, всякий раз клала ее
назад, считая, должно быть, что Машенькина записка
имеет историческую ценность.
В конце концов это превратилось в какую-то игру. Ухо
дя, он сбрасывал записку на пол, возвращаясь — находил
134
ее на прежнем месте. Это ему надоело в конце концов, и
он решил, что самое лучшее — вернуть записку Машеньке.
Разумеется, можно было просто разорвать ее и бросить
в корзину, но он почему-то решил вернуть.
Минута была выбрана неудачно. Подойдя к ее комнате,
он услышал громкий разговор и приостановился, не зная,
войти или вернуться. Потом постучал и вошел.
Неворожин сидел на диване; Машенька ходила по ком
нате вся красная; у окна, скрестив поги и опустив голову,
стоял ее брат.
И Трубачевский мигом узнал его: садик подле мечети,
женщина, выскочившая из автомобиля, ночной разговор,
в который он неожиданно вмешался. Красивое лицо под
мягкой шляпой, откинутой со лба, представилось ему. Нет
сомнений — Дмитрий Бауэр, вот с кем он тогда едва не
подрался!
Но Дмитрий не узнал его. Он поднял голову и, думая
о другом, посмотрел на него с рассеянным выражением.
У него были вьющиеся волосы, а в лице и движениях
много мягкости, которая подчеркивалась сейчас еще тем,
что он был заспанный, волосы спутаны и небрежно одет.
Но глаза беспокойные, манера смотреть неприятная — не
прямо в лицо, а в сторону, мимо...
Едва Трубачевский увидел этих людей, занятых ка
ким-то важным для них разговором, как сейчас же поду
мал, что очень глупо являться к Машеньке с ее же соб
ственной запиской. И Неворожин, и Дмитрий поймут это
просто как предлог, чтобы ее увидеть.
Но было уже поздно. Натыкаясь на стулья, он боком
подошел к Машеньке и подал записку. Опа прочитала и
подняла на него глаза.
— Ваша подруга не пришла,— сказал Трубачевский
так громко, что Неворожин притворно вздрогнул и
улыбнулся.— Помните, вы меня просили? Она не
пришла.
Машенька не поняла.
— От Наташи? — спросила она и развернула записку.
— Да нет...— почему-то еще громче сказал Трубачев
ский.— Это вы написали и просили передать. А она не
пришла.
Машенька поняла наконец, в чем дело.
— Ах, это моя записка! Да куда же вы уходите, подо
ждите. Вы знакомы?
Неворожин поздоровался с ним, как с маленьким, не
135
вставая с дивана. С осторожной повадкой высоких людей
Дмитрий протянул большую мягкую руку.
— Ага, ты даже не знаешь, кто это! — сказала Ма
шенька.— Вот видишь, товарищ Трубачевский работает у
нас три недели, бывает ежедневно, а ты даже не знал об
этом. Признайся — не знал?
— Не знал,— согласился Дмитрий.
— И после этого ты будешь утверждать, что я пе
права?
— Буду.
— А ты знаешь, как это называется? Ханжеством,—
с досадой объявила Машенька.
— Хуже,—сказал Неворожин,—Это называется не
дальновидностью.
Должно быть, в этом слове был для Дмитрия особен
ный смысл, потому что он взглянул на Неворожина как-то
странно и побледнел. Он и без того был бледен, но теперь
побледнел еще больше и стал косить. И Машенька, без
сомнения, знала за ним эту черту, потому что вдруг испу
галась и посмотрела на брата успокаивающими глазами.
На минуту все замолчали, потом Трубачевский пробор
мотал довольно некстати:
— Я, кажется, помешал?
— Да нет,— тоже пробормотала Машенька и махнула
рукой с таким видом, что это, мол, не первый разговор и
не последний.
Потом она проводила его до двери, простилась, и он
ушел...
Таков был этот дом, в котором все казалось ему увле
кательным и новым. Он наблюдал его только по утрам.
Поэтому он долго не видел и не понимал того, что дом
этот был неблагополучен, шаток, что семьи уже не было,
что все жили по-разному и уже не очень понимали, хотя
еще и любили друг друга.
з
Чтепие архивных рукописей — дело, которое на пер
вый взгляд кажется необычайно скучным. Самое слово
«архив» вызывает представление о высоких старинных за
лах, в которых хранятся полусъеденные крысами доку
менты, о стареньких архивариусах, которые горбятся за
столами и переписывают отношения, с большим трудом
136
заставляя себя вместо «милостивый государь мой» напи
сать «дорогой товарищ».
Все это, разумеется, вздор! Чтение рукописей — это
увлекательное и азартное дело. Это сложная игра, в кото
рой исследователь,вмешиваясь в чужую и далекую жизнь,
открывает такие ее стороны, которые были скрыты от со
временников — с намерением или случайно. Это искус
ство, которое опирается более на чутье и талант, чем на
правила или законы.
Вот запутанный, перемаранный черновик: слово на
громождено на слово, одна строка надписана над другой,
и обе зачеркнуты, как бы в нерешительности или в вол
нении. Попробуйте уложить вставку в разорванный, пе
репутанный текст. В полном беспорядке лежат перед
вами начатые и брошенные фразы, строки, в которых
оставлены пробелы, условные, почти стенографические
знаки, заменяющие слова.
Подите разберитесь во всей этой паутине тысячу раз
зачеркнутых и восстановленных слов, во всех неясных
мыслях, едва дошедших до бумаги!
Вот почему Пушкина научились читать с таким тру
дом, и лишь в последние годы. Его читали плохо до тех
пор, пока не были поняты все возрасты этого почерка, все
его радости и обиды...
Трубачевский знал уже почти все, что было напеча
тано об Охотникове, он выписал на карточки даже случай
ные упоминания о нем в мемуарах декабристов, историче
ских журналах, в научных трудах. Но в сравнении с бауэровским архивом сведений было так мало, что он вскоре
бросил эти розыски и с головой уше.т в чтение рукопис
ных документов.
Первое время он совершенно растерялся среди обо
рванных на полуслове бумаг, среди писем, перепутанных
со счетами из книжной лавки, среди случайных набро
сков, которые найдутся в любом личном архиве, а в этом
были особенно разрозненны и бессвязны. Деловые бумаги
были перемешаны с черновиками каких-то статей, страни
цы из дневника, заметки, письма были так бесконечно да
леки друг от друга, что, если бы они не были написаны
той же рукой, нельзя было бы вообразить, что они принад
лежат одному человеку.
В таком-то рассыпанном виде предстала перед Трубачевским жизнь человека, которого он изучал: как будто
шахматная партия была прервана ударом по доске, фигу137
ры смешаны и сбиты,— по случайно оставшимся ходам
нужно восстановить положение.
Перепутаны были не только бумаги, но и годы: дет
ство шло вслед за отрочеством, письма женщин (которые
Трубачевский читал, разумеется, с особенным интересом)
лежали между страницами, исписанными старательной
детской рукой.
Хорошо было Бауэру, который так знал почерк Охот
никова, что мог с одного взгляда определить, к какому
времени относится автограф! Он как бы нюхал бумагу и
смотрел на нее не в частности, а вообще, на всю сразу и,
по своему обыкновению, через кулак, который приставлял
к правому глазу, а потом, не задумываясь, говорил:
— Ну-с, между девятнадцатым и двадцать первым.
И через час находился десяток доводов, неопровержи
мо доказывавших, что автограф относится именно к этому
времени, не раньше, не позже.
И бумаги девятнадцатого года отправлялись в папку
девятнадцатого, а двадцать первого — в папку двадцать
первого.
Сколько раз, запутавшись среди водяных знаков,— по
тому что кто же мог поручиться, что Охотников пе писал
па бумаге, которая была выпущена в продажу за два
дцать лет до того, как он взял ее в руки,— сведя и отбро
сив десятки догадок, сотни предположений, Трубачевский
готов был оставить работу.
Но ему уже трудно было представить себе, что однаж
ды утром он проснется и не пойдет к Бауэрам, пе будет
работать в этой тихой, светлой комнате, и не он, а кто-то
другой добьется успеха и первый в мире прочтет этот про
клятый архив. Не он будет хвастать в университете высо
ким званием секретаря академика Бауэра, и не он будет
получать сорок целковых в месяц за три часа ежедневной
работы. Сорок целковых! Трубачевский вспоминал, как
недоверчиво посмотрел на пего отец, услышав о соро
ка целковых, и как — впервые за много лет — ухмыль
нулся.
Ну нет, он добьется толку! Бумаги будут прочтены,
даты открыты, лист будет следовать за листом в полном
порядке.
И он нюхал бумагу и, как старик, с мрачным видом
смотрел на нее через кулак. В конце концов ему удалось
то, без чего все усилия были заранее обречены на неуда
чу: он понял почерк Охотникова, как начинаешь вдруг
138
понимать мелодию, знакомую с детства, комнату, в кото
рой живешь годами.
Тогда дело пошло гораздо быстрее.
4
В середине августа он заболел и несколько дней про
валялся в постели. Карташихин вместе с Матвеем Ионы
чем пришли проведать его и решили, что вздор, через три
дня встанет. Старый механик на всякий случай принес
лекарство, которое в годы его маячной службы помогало
от всех болезней. Лекарство было куплено в аптеке Пеля
па Васильевском острове лет пятнадцать тому назад.
Трубачевский открыл баночку и понюхал.
— Это — мазаться? — спросил он.
— Мазать грудь и внутрь,— кратко объявил Матвей
Ионыч.
Сомнительно морщась, Трубачевский понюхал еще раз.
— Мажь его в мою голову,— приказал Карташихин.
Матвей Ионыч откинул рукава, запустил большой па
лец в банку и жестом приказал поднять рубаху.
— Иди ты знаешь куда...— сказал Трубачевский, но
послушно поднял рубаху и лежал смирно, пока Матвей
Ионыч мазал. А мазал он превосходно — страшными, жел
тыми от табака, деликатными пальцами.
— А внутрь не надо, еще подохнешь, пожалуй,— ска
зал Карташихин и сел к нему на кровать.— Послушай,
ученый секретарь, что ж тебя не видать стало? Все ста
рые бумаги переписываешь? А у меня новость. Подал в
медицинский.
- Ну да? В ГИМЗ?
— Нет, в Женский медицинский.
— Врешь!
— Честное слово, в Женский. До сих пор почему-то
переименовать не собрались.
— Стало быть,, врач?
— А быть может, и не врач,— запел Карташихин.—
В самом деле, и не врач. Безусловно, и не врач.
Трубачевский посмотрел на него.
— Ага, понимаю,— с расстановкой сказал он,— стало
быть...
Но Карташихин не дал окончить:
— Матвей Ионыч, вы ему брюхо, брюхо...
— Брюхо нельзя, грудь.
139
И старинное лекарство отлично помогло. Температура
упала на следующий день. Трубачевский встал желтый,
с провалившимися глазами и сейчас же побежал звонить
Бауэру по телефону.
Подошла Машенька, он сразу узнал ее голос и вдруг
так растерялся, что не назвал ни ее, ни себя.
— Сергей Иванович вчера уехал,— ответила Машень
ка и прибавила: — В Москву. А кто спрашивает?
Без сомнения, она отлично знала, кто спрашивает, и
нужно было сейчас же назвать себя и поговорить о чемнибудь, но Трубачевский ничего не сказал; он тихонько
повесил трубку и вернулся к себе.
Назавтра в десятом часу утра он отправился к Бауэ
рам. Анна Филипповна открыла дверь, и он, как всегда,
подумал, что она удивительно похожа на кота в сапогах.
Потом он вошел в архив, и тут начались неожидан
ности.
Дмитрий Бауэр сидел спиной к нему с книгой в руках.
Он был без пиджака, в туфлях на босу ногу,— видимо,
только что поднялся с постели; мохнатое полотенце висе
ло через плечо, подтяжки болтались.
Он сидел на столе, за которым обычно работал Труба
чевский, а рядом в кресле спал, вытянув ноги и закинув
голову, незнакомый длинный человек в чалме и халате.
Шторы в комнате были приспущены, но дверь на бал
кон открыта, и узкая полоса солнечного света падала пря
мо на толстогубое спящее лицо.
Круглый стол перед диваном, на котором лежали обыч
но оттиски и книги, был накрыт, скатерть полусдернута и
залита вином. Видно было, что пили всю ночь: пустые бу
тылки валялись даже на бюро, в котором (Трубачевский
это наверное знал) хранились пушкинские бумаги. Он сде
лал шаг и приостановился, не зная, что сказать. Дмитрий
все читал.
— Здравствуйте! — растерянно сказал Трубачевский.
Дмитрий заложил пальцем страницу и соскочил со
стола.
— Ах, это вы,— сказал он приветливо.— Что это, у
вас свой ключ?
— Свой, мне Сергей Иванович дал.— Трубачевский
нерешительно протянул руку. Дмитрий поспешно и дру
жески поздоровался с ним.
— Как вы похудели! — сказал он добродушно.— Боль
ны были? Ведь вы, кажется, целую неделю не приходили?
140
Трубачевский хотел сказать, что не педелю, а только
четыре дня, и не успел.
— А мы тут пока вашу территорию захватили. Дамы
потребовали. Почему — неизвестно,— продолжал Дмитрий
и смущенно посмотрел на человека, спящего в кресле.—
Это — Тогаре,— объяснил он, заметив, что Трубачевский
с удивлением уставился на полотенце, чалмой закручен
ное вокруг головы спящего,— Знаете, знаменитый укро
титель? Он был Тогаре, а мы — львы.— И тронул Тогаре
за плечо. Но тот и не пошевелился.— Черт знает, ерунда
какая! — сказал Дмитрий, засмеялся и, вдруг бросив его,
обратился к Трубачевскому с таким дружеским, веселым
видом, что Трубачевский тоже сейчас же улыбнулся в от
вет, все смущение его мигом исчезло.—Знаете что, а ведь
Машка права,— сказал он,— это действительно глупо, что
вы ходите к нам каждый день, а мы все еще незнакомы.
Я даже не знаю, кто вы — студент или кто?
Он спросил это совершенно как старый Бауэр и стал
очень похож на него, даже глаза засмеялись с добродуш
ной иронией.
— Я на втором курсе,— отвечал Трубачевский, ста
раясь говорить с такой же непринужденностью и свобо
дой, как Дмитрий, и краснея, потому что это нисколько
ему не удавалось.
— Ах, уже на втором. В университете?
- Да.
Тогаре зарычал во сне, потом открыл один глаз и, под
тянув упавший стул, положил на него длинные ноги.
Дмитрий засмеялся.
— Се лев, а не собака,— сказал он.— Не подумайте,
что и в самом деле укротитель. Киноактер, и хороший.
— И не актер, а помреж,— пробормотал спящий.
— Ах да, помреж! Ну, вставай, помреж, и помоги мне
убрать комнату. Я бы няньку попросил,—улыбаясь, объ
яснил он Трубачевскому,— да боюсь, влетит.
Он стал прибирать комнату, и быстро, умело! Мигом
стулья были вынесены в кабинет, бутылки собраны в кучу,
тарелки составлены горкой; окурки и объедки он салфет
кой смел со стола на газетную бумагу, а скатерть снял,
стряхнул на балконе и, аккуратно сложив, перебросил
через плечо.
— Опять заснул,— сказал он, остановившись перед
своим приятелем, который все еще сидел в кресле, сонно
оттопырив губы.— Вот прохвост! И ведь не так много вы141
пил, как... как я, например,— обратился он к Трубачев
скому.— Вы не смотрите, что такая лошадь и нахальный
вид. Оп способный. Даже статью написал — о звуковом
кино. Я читал, интересно.
— Я не написал, а я его изобрел,—пробормотал спя
щий.
— Ну, уж это ты врешь! Изобрели где-то в Америке,
а у нас пока только один аппарат построили, и то, говорят,
неудачно. Ну, вставай же наконец!
И с силой тряхнул его за плечи.
Спящий встал, скинул чалму — и оказался рыжим.
— Блажин, кинорежиссер,— великолепным басом ска
зал он и, запахнув халат, снисходительно протянул Тру
бачевскому руку.
Дмитрий подмигнул Трубачевскому и опять засмеялся.
— На, возьми-ка вот это, кинорежиссер,— он сунул
ему в одну руку газету с объедками, в другую несколько
бутылок.— И пошел вон, потому что мы здесь мешаем.
— Нет, что вы, пожалуйста,— сказал Трубачевский.—
Ведь вы у себя дома.
— Ну, не очень-то у себя.
Дмитрий посмотрел вслед приятелю, который с над
менно-флегматическим видом поджидал в дверях кабине
та, и подошел к Трубачевскому поближе.
— Послушайте,—пробормотал он, и розовый оттенок
появился на его лице — так краснеют бледные люди.— По
слушайте, вы не скажете отцу? — спросил он и взял Тру
бачевского за руку повыше кисти.
— О чем?
— Да вот, что мы тут... Мне-то все равно,— поспешил
он добавить,— а ему будет неприятно. Не скажете?
— Нет.
— Ну, смотрите же, я вам верю.
Он посмотрел Трубачевскому прямо в глаза и вышел.
Когда он ушел, Трубачевский еще некоторое время ду
мал о нем. Как это всегда бывало после встречи с кем-ни
будь, оп в уме продолжал разговор, перебирал впечатле
ния. Вот он, оказывается, какой! Приветливый, веселый.
Он вспомнил, как Дмитрий вдруг сказал, что это ужасно
глупо, что он ходит к ним каждый день, а они до сих пор
незнакомы. И верно, глупо! А вот теперь они сблизятся,
станут друзьями. И представил себе, как они идут по уни
верситетскому коридору, Дмитрий рядом с ним, такой
простой, с вьющимися волосами, красивый, и говорят об
142
этой женщине в сквере, подле мечети. И Дмитрий рас
сказывает ему все, до последнего слова, а вокруг спра
шивают, как будто небрежно: «С кем это Трубачевский?»
И кто-нибудь отвечает: «Это сын академика Бауэра, Дмит
рий...»
Потом он познакомит его с Карташихиным, они тоже
станут друзьями. Хотя... И он призадумался, представив
себе, как Дмитрий что-то говорит -Карташихину, а тот
слушает, поглядывая исподлобья и вставляя свои замеча
ния с угрюмым и насмешливым видом.
«Нет, Ваньке он не понравится»,— решил он и посмот
рел на часы.
Шел уже двенадцатый час, давно пора было прини
маться за работу. Он сейчас же сел за стол — и вдруг
вспомнил, как Дмитрий смутился и покраснел, когда про
сил пе говорить старику об этой ночной попойке. Конеч
но, черт побери, он ничего не скажет! Подумаешь, беда —
выпил с приятелем! А впрочем, должно быть, не в первый
раз, если уж так отца боится.
Стараясь больше не думать об этом, Трубачевский ра
зыскал автограф, который пытался прочесть еще до болез
ни, и, упершись кулаками в bhgkh, стал с напряженным
вниманием разбирать небрежно набросанные, выцветшие
строки.
Но как будто все сговорились мешать ему в этот день.
Едва успел он разобрать несколько слов, как раздался
звонок. Он прислушался — Две недели назад вы бы так не сказали. Думали ли
вы... Впрочем, нет! Я по глазам вижу, что вам некогда было
думать.
— Оставим этот разговор,— решительно сказал Труба
чевский.
Неворожин сморщился, потом улыбнулся.
273
— Отложим. Не оставим, а отложим... Послушайте,—
вдруг сказал он сердечно и обнял Трубачевского за пле
чи,— я вижу по вашим глазам, что через месяц или два вам
понадобятся деньги. Прошу вас, вспомните тогда, что у вас
есть друг, который может ссудить вам сколько угодно.
Он вежливо приподнял шляпу. Опустив голову, Труба
чевский стоял перед ним...
Иногда — это были самые лучшие дни — он находил ее
неодетой, непричесанной, в летнем ситцевом платье; труб
ка снята, радио выключено и Даше сказано, что ни для
кого нет дома. Они разговаривали. Он рассказывал о себе,—
никогда и ни с кем он не был так откровенен. Он расска
зывал о детстве в доме придворного оркестра, где жили
только музыканты и где по утрам доносились из одного
окна звуки корнета, из другого — контрабаса, из третье
го — скрипки. Он помнил еще странные обычаи этого дома,
скандалы, сплетни и свадьбы. Это был круг замкнутый, чу
даковатый, со своими фантазерами, франтами и карьери
стами. Карьеристов ненавидели, франтов и фантазеров
уважали.
Он рассказал ей о первой любви. Десяти лет он влю
бился в невесту одного гобоиста, портниху двадцати трех
лет, важную и тяжелую, с черными густыми бровями. Про
читав где-то, что влюбленные кончают самоубийством, он
немедленно повесился на дверце голландской печки. Ку
харка вынула его из петли полумертвого, с прикушенным
языком.
Он рассказывал о школе. Он поступил в восемнадцатом
году,— что это была за каша! Анархо-синдикалист Кивит
из четвертого класса спрятал в учительской какую-то
смесь, вонявшую так, что француженку вынесли без созна
ния. Тот же Кивит, явившись в класс с револьвером, низ
ложил директора и объявил гимназию автономной.
Он рассказывал о матери и однажды принес ее фото
графию: у бутафорского барьера стояла девочка в формен
ном платье, с распущенными волосами, со скрипкой в ру
ках. Когда ему было шесть лет, она развелась с отцом и
уехала за границу. Она прислала оттуда открытку «для
Коли», и он на всю жизнь запомнил эту открытку: фонта
ны в саду, дамы под китайскими зонтиками, в шляпах с
большими полями, мужчины в котелках и канотье, белая
эстрада, аллеи. Это был Наугейм, немецкий курорт, в ко
тором она умерла. Иногда ему снилось: мама идет по ал
лее, офицер отдает ей честь, она кивает и смеется.
274
Офицер снился не случайно. Об офицерах отец до сих
пор вспоминал с отвращением. Февральскую революцию
оп одно время признавал исключительно за то, что она от
менила привилегии офицеров.
Первый раз в жизни было рассказано все — именно ей,
усталой, непричесанной, с папиросой в зубах, в расшитом
лилиями японском халате.
Случалось, что среди всего этого нашествия чувств он
натыкался на Машеньку — то наяву, то в воображении. Он
встречал ее и, стараясь не смотреть в глаза, справлялся о
здоровье Сергея Ивановича. Она отвечала ровным голо
сом, как будто ничего не случилось. На ровный голос у нее
хватало силы. Но лицо было расстроенное, недоумевающее:
она не понимала, что с ним происходит.
Несколько раз, занимаясь в архиве, оп слышал знако
мые шаги — туда и назад, мимо двери, по коридору. Но он
пе окликнул, не вышел. Это было очень давно — острова,
нежно-розовый Будда с ленивыми раскосыми глазами, мо
нах в красной рясе, который напугал их, внезапно, появив
шись на пороге храма.
4
Бауэр вернулся в начале августа. Операция была от
ложена, несмотря на то что три врача из двенадцати
утверждали, что нужно немедленно резать. Из оставших
ся девяти четыре предлагали лечение радием, два — рент
геном, а три, среди которых один знаменитый, говорили,
что он совершенно здоров.
Последний диагноз понравился ему своей смелостью.
— Я им говорю,— рассказывал он, вернувшись,— как
же здоров, если все-таки боли такие и вот... слабость. А они
говорят: «Какие же у вас, Сергей Иваныч, боли? Мы вас
изучили и нашли, что никаких болей пет». Не нашли бо
лей. Целый месяц изучали меня и не нашли. Значит, нету.
Он очень соскучился за этот месяц и уже на следующий
день после возвращения засел за работу. Он давно не чи
тал лекций, но теперь объявил, что желает в наступающем
учебном году прочитать курс русской истории в универси
тете, и, отложив все другие дела, принялся за подготовку
к этому курсу. Он разбил день пополам: вставал очень
рано, в шестом часу утра, и работал до двенадцати, потом
завтракал, гулял, читал газеты и письма. После обеда спал
275
полтора часа, а потом снова садился за письменный стол,
строго наказав Анне Филипповне, чтобы всех, кто пи явит
ся, гнать, а по телефону говорить, что нет дома. Болей, со
гласно диагнозу, не было. Но иногда, бросив работу, он ло
жился вниз животом на кушетку и пачипал потихоньку
кряхтеть и отдуваться. Он сразу худел, на глазах, лицо
становилось землистым, с горбатым носом, с жалким се
дым хохолком волос, поднимавшимся откуда-то сзади, с
макушки. Вежливый, тихий, лежал он, за все, благодарил и
от всего отказывался. Он лучше всех двенадцати докторов
понимал, что песня спета.
Трубачевский отчитался перед ним и вернул ключи.
Каждый день оп собирался передать ему разговор с Неворожипым — и не мог решиться. Это было нелегкое дело —
объявить старику, что бумаги, пропажу которых он обна
ружил весной, были украдены его сыном, что кто-то поку
шается расхитить архив, который он собирал всю жизнь.
Прошла неделя, прежде чем Трубачевский собрался с
Духом.
— Сергей Иваныч, а я и не знал, что у вас есть такие
автографы,— немного волнуясь, сказал он.— Письма Пет
ра, Екатерины... Просто в руках держать страшно.
— Да, есть,— кратко ответил Бауэр.
— И неизвестные?
— Есть и неизвестные.
— А почему же вы их... не издадите? — с трудом спро
сил Трубачевский.
— Со временем издам. А вы что? Думаете, не мешает
поторопиться?
— Сергей Иваныч, да вы что! Я просто подумал...
Он вдруг покраснел и замолчал так же неожиданно, как
и начал. Бауэр тоже помолчал, потом уставился на него ис
подлобья.
— Ну, в чем дело, говорите,— просто сказал он.
— Сергей Иваныч, эти бумаги... Они ведь очень доро
гие, наверно... Если их продать... за деньги.
Бауэр сердито поднял брови.
— Я бы полагал,— медленно сказал он,— что для вас
приличнее интересоваться содержанием этих бумаг, чем
сколько они денег стоят. Не знаю, не считал. Продавать не
намерен.
— Сергей Иваныч, вы меня пе поняли,— с ужасом воз
разил Трубачевский,— я только хотел сказать, что, может
быть, их дома держать... небезопасно.
276
Он оборвал, потому что у Бауэра вдруг стало тяжелое
лицо. Губы набухли, он выпрямился и снова согнулся.
— То есть как это небезопасно?
Трубачевский начал объяспять — и осекся, так далеко
было от этого невинного слова до того, о чем он хотел рас
сказать старику!
Ничего, кажется, не переменилось после этого разгово
ра. С прежней добродушной суровостью Бауэр выслушивал
его отчеты, а намерение написать «Пушкин в Каменке»
даже одобрил.
— Только не советую я вам писать книгу. Рано еще
вам писать книги. Вам нужно рефераты писать. И читать
надо. А вы точно подрядились открытия делать.
Это было сказано сердечно и сердито, то есть так, как
оп и прежде говорил с Трубачевским. Но глаза были дру
гие — настороженные, незнакомые.
5
Этот день начался головной болью. Он знал, что нуж
но сейчас же встать и умыться, по силы не было встать,
и оп полежал еще немного, повернувшись па бок и уста
вившись на узор занавески, нарисованный солнцем на
полу. Он не заметил, как снова уснул. Отец разбудил его
за полдень. Солнца уже пе было в комнате: стул, стол,
кровать и книги. Окно во двор. Четырнадцать метров. Не
ворожин, произносящий эти слова, представился ему:
«У вас нет будущности. Очень плохо, что вы написали хо
рошую книгу».
Оп встал с трудом и пошел умываться. Вода была теп
лая. Он вздохнул й остановился посредине кухпи, закрыв
глаза и опустив руки.
— Коля, завтракать! — крикнул из столовой отец.
В диагоналевых брюках, сшитых вскоре после русскояпонской войны, в рубашке с «грудью», усатый и лысый,
он сидел в столовой и читал вслух вечернюю «Красную».
— «Жив ли Амундсен? По мнению комиссара Пурвит...» Пурвит был флейтист, когда мы играли в Павловске,
латыш... «есть все основания предполагать, что Амундсен
направился прямо к группе Алессандри, отнесенной вместе
с оболочкой к востоку от места крушения. Что касается
Нобиле...» Нобеля был керосип.
— Это не тот.
277
— Я понимаю. Тот бы не полетел.
— Папа, ты не можешь без примечаний? — раздражен
но заметил Трубачевский.
Отец засуетился, заморгал. Потом тихонько сложил га
зету, снял пенсне и вышел.
Хмурый, с тяжелой головой, Трубачевский остался один
за столом. Чай был холодный, хлеб черствый. Он закурил,
не кончив завтрака. У дыма был металлический привкус.
Через полчаса отец будет мыть эти чашки, лысый, в по
желтевшей рубашке, с полотенцем через плечо.
За что он его обидел?..
Книги, открытые неделю назад, лежали на столе; он
взглянул на них с отвращением. Страницы выгорели на
солнце. Нужно все закрыть, убрать и на что-то решиться.
Вчерашний вечер был проведен у нее. Дмитрий при
ехал, и с ним этот мужчина с бритыми плоскими губа
ми — Шиляев. Они говорили о крестьянстве, и Шиляев
объявил, что имеет самые достоверные сведения о кресть
янских восстаниях.
— Пять лет твердили мужику, что после сдачи налога
он может делать со своим хлебом, что вздумается, а те
перь — здравствуйте! — закупорили внутрикрестьянский
оборот, закрыли базары. Что же мужик? Так и даст себя
ограбить?
Трубачевский возразил ему с такой злобой, что сам
удивился.
— Никаких восстаний нет,— сказал он,— но вы, без
сомнения, дорого бы дали, чтобы они начались.
Варвара Николаевна оборвала разговор, но Дмитрий,
который все время смотрел на него косыми, недоброжела
тельными глазами, успел пробормотать, что он согласен
уважать коммунистов, но терпеть не может коммуноидов.
Трубачевский вспылил, сразу не нашелся и потом весь ве
чер подбирал язвительные ответы. Весь вечер он молчал,
слушая, как они говорят о Стефане Цвейге, накануне при
ехавшем в Ленинград, о том, кто убил Чжан Цзо-линя. Он
был чужой среди них. Дмитрий его ненавидел...
Он снова вздохнул и сел за стол. Нужно работать.
Нужно взять себя в руки. Он написал на выгоревшем ли
сте: «Нужно взять себя в руки»,— и просидел с полчаса,
рисуя фигуры и рожи. Одна вышла вроде Дмитрия, но
старого, с горбатым носом. Нужно взять себя в руки. Он
278
нарисовал руки, потом себя — с маленькой, жалкой го
товкой.
Телефон зазвонил, отец снял трубку.
— Коля, тебя!
Трубачевский бросил карандаш... Взять себя в руки.
Все решить. Быть может, уехать.
— Я слушаю.
— Николай Леонтьевич, это Бауэр. Вы сегодня ко мне
собираетесь?
— Здравствуйте, Сергей Иванович. Я хотел часа в три
приехать.
— А раньше нельзя? Сейчас?
— Сейчас? Что случилось?
— Вот приезжайте...
Он, кажется, еще что-то хотел сказать, но раздумал.
С минуту он слушал Трубачевского, все повторявшего
свои вопросы, и вдруг, пичего не ответив, повесил трубку.
— Сергей Иваныч! — еще раз закричал Трубачевский.
Тишина. «Переговорили?» Снова тишина. Так Бауэр
говорил с ним впервые. Что-то случилось! Он побежал оде
ваться.
Через полчаса он был на улице Красных зорь.
В черном парадном сюртуке, серьезный и бледный,
Бауэр ходил по кабинету, заложив за спину руки. Парад
ный сюртук был надет не для того, чтобы в нем разгова
ривать с Трубачевским,— утром Бауэр председательство
вал на торжественном заседании в Академии наук. Но
Трубачевский замер па пороге: произошло что-то страш
ное, иначе для разговора с ним старик не стал бы так
одеваться!
— Сергей Иваныч!
Бауэр обернулся. Оп плохо выглядел, и Трубачевский,
как ни был взволнован, успел заметить, что у него щеки
обтянуло и мешки под глазами стали лиловыми и обвис
лыми.
Ну-с, Николай Леонтьевич,— с некоторым усилием
сказал он,— садитесь вот сюда и давайте говорить откро
венно. Только прошу вас заранее — не волноваться. Вы —
юноша нервный, а я последнее время вот этих волнений
всех по возможности избегаю.
Сергей Иваныч, я совершенно спокоен,— почему-то
стараясь не дышать, отвечал Трубачевский.
Помните ли вы тот случай, когда месяца четыре на
зад обнаружилась в нашем архиве пропажа? Были там три
279
неизвестных письма Пущина, Владимира Раевского, кар
точка с приглашением и еще что-то, рисунки.
— Помню.
— Я тогда рассчитывал, что эти бумаги найдутся,—
помолчав, продолжал Бауэр,— ну, а они не нашлись. И я
теперь вижу, что и не могли найтись.
— Почему? — пробормотал Трубачевский, хотя отлич
но знал почему.
Старик остановился подле него, слегка сощурясь.
— Почему? А потому, что это была пропажа пе случай
ная. И не последняя. Я сегодня обнаружил, Николай
Леонтьевич, что из архива пропали документы, которые
даже нельзя назвать ценными, потому что им цены нет.
И пе то что из одного отдела, как это было в прошлый раз.
Из разных, и с большим выбором! С таким выбором, кото
рый обличает человека, знакомого не только с русской па
леографией. Вот, например, из девяти писем Густава
Адольфа взято только одно, собственноручное, а восемь
диктованных остались. Из древних рукописей взяты «Пан
декты Никона Черногорца» пятнадцатого века. Из пуш
кинского бюро — Кишиневский дневник, то есть един
ственная страница, которая от него сохранилась. Из лич
ной моей переписки...
Щека задергалась, оп взялся рукой за сердце и сел.
Трубачевский бросился к нему. Он тяжело дышал, полу
закрыв глаза, раздувая ноздри. Потом поднял глаза —
огромные и усталые.
— Сергей Иваныч!
— Потом,— тихо сказал Бауэр.— Приходите потом, че
рез час. Машу позовите. Пускай капли принесет, она
знает.
6
Главное было — пе растеряться! Главное — ясность.
Все решить, все обдумать заранее.
Он посмотрел па часы — половина третьего. К Неворожину в «Международную книгу». Несколько минут он
простоял у дома 26/28, стараясь вспомнить, какой трамвай
ходит отсюда на проспект Володарского. Второй, третий?
Он спросил. Тридцать первый! Хорош, ездил тысячу раз
и забыл!
На площадке второго вагона толстая тетка прижала
его мешками, от которых воняло кожей, маляры стояли
280
в люльках и смотрели вниз с высоты, опираясь на длинные
кисти. Он очнулся на Марсовом поле и вспомнил, что не
платил за проезд.
— Получите!
Кондукторша смотрела с недоумением. Ах нет, запла
тил! И только что. Он вынул и разгладил билет на ладони.
Несмотря на то, что план был обдуман и решено пе те
ряться, он влетел в «Международную книгу» с таким ви
дом, что все встрепенулись, а кассир инстинктивно задви
нул ящик с деньгами.
— Могу я видеть Бориса Александровича Неворожина?
Бородатый мужчина (знакомый, потому что не так дав
но у него был свой магазин на Петроградской) сказал, что
Неворожина нет.
— Где же он?
— Болен. Сегодня на работу не вышел.
Трубачевский вернулся па улицу Красных зорь.
Неворожин жил в Вологодском переулке, недалеко от
Филатовской детской больницы. «Прошло полтора ме
сяца с тех пор, как я записал его адрес, и нужен был весь
этот ужас, чтобы я наконец явился к нему. Я подлец,
слабый подлец. Но ничего! Тем лучше, разговор будет
короткий».
Старушка в белом переднике и сама белая, маленькая
и худая, открыла ему. Такой же маленький старичок в бе
лой толстовке и белых холщовых штанах стоял в прихо
жей и держал ладонь козырьком пад глазами.
— Борис Александрович немного нездоров. Впрочем,
я сейчас спрошу. Как ваша фамилия?
Она ушла и пропала. Десять мипут Трубачевский, раз
махивая портфелем, метался по крошечной прихожей.
Старик с беспокойством посматривал из-под ладони.
— Пожалуйте.
Неворожин встретил его на пороге. Он был небрит, гор
ло замотано шарфом. Лицо было жеваное и желтое, он,
кажется, постарел с того дня, когда на лестнице встретил
ся с Трубачевским.
Впрочем, все оыло желто в компате — от желтой полу
опущенной шторы, от позднего солнца.
— Очень рад. Милости прошу.
Штора надулась от сквозняка, он поспешно захлопнул
Дверь.
Садитесь, пожалуйста. И простите за этот дикий
281
вид.— Он провел рукой по небритому подбородку.— Ни
кого не ждал. И немного болен, ангина. Вы не боитесь?
Трубачевский вошел и остановился. Он был бледен,
губы дрожали.
— Послушайте,— быстро сказал он,— где бумаги?
Штора еще покачивалась, кресло в белом чехле, стоя
щее у окна, становилось то желтым, то белым.
— Какие бумаги?
С минуту они помолчали, глядя друг на друга с одина
ковым злобным выражением. Потом Неворожин засмеялся,
но про себя, очень тихо.
— Дорогой мой, вы знаете,— сердечно сказал он,—
я начинаю думать, что из вас ничего не выйдет. Можно
быть человеком непосредственным, но нельзя же таким
образом врываться в чужую квартиру!
Трубачевский взял стул и сел.
— Послушайте,— с неожиданным спокойствием, от ко
торого ему самому стало немного страшно, сказал он,—
если через три минуты вы не вернете мне документов, взя
тых из архива Сергея Ивановича Бауэра, я при вас позво
ню в ГПУ. Я очень сожалею, что не сделал этого раньше.
Вы предлагали мне бежать за границу, украсть архив и
бежать. У вас друзья за границей. Я передам наш разго
вор, я все расскажу. Верните сейчас же, слышите, сию же
минуту!
С печальным и злобным выражением Неворожин по
смотрел на студента. Спокойствие это, кажется, его уди
вило. Он вскинул брови, жестко поджал рот. Потом лоб
разгладился, рот улыбнулся.
— Выбрали? — почти равнодушно спросил он.
— Да, я выбрал,— твердо отвечал Трубачевский.
— И не страшно?
— Нет, мне нечего бояться.
— Как сказать!
— Это все ложь,—быстро возразил Трубачевский.—
Вы обыкновенный вор, и ничего больше. Верните бумаги,
которые вы украли.
Устало ц снисходительно Неворожин развел руками.
— Дорогой Трубачевский, прошу вас об одном: помни
те, что я сделал для вас все, что мог. Пусть будущие исто
рики отметят это в своих анналах. А теперь, что бы ни
случилось, пеняйте па себя.
— Послушайте, я тороплюсь,— дерзко пробормотал
Трубачевский.
282
Неворожин прошелся по комнате, вынул портсигар, за
курил.
— Бауэр знает, что вы поехали ко мне?
— Нет.
— Очень хорошо. Мне бы не хотелось, чтобы Сергей
Иванович плохо обо мне думал. Тем более что вовсе не я
взял у него все эти автографы и акафисты. Это сделал
Дмитрий — и несмотря на то, что я просил его этого не
делать. Но он влюблен, ему нужны деньги. Не все так
терпеливы, как вы,— добавил он, быстро улыбнувшись.—
Напомните — что там было?
Трубачевский перечислил пропажи.
— К сожалению, всего этого я уже не могу вернуть
вам. Письма Пушкина давно проданы, а листок из Киши
невского дневника в антиквариате. Здесь у меня только
«Пандекты Никона Черногорца» и несколько частных
писем к Сергею Ивановичу, которые Дмитрий случайно и
в спешке прихватил. Вам придется подождать. Или, может
быть, вы приедете завтра?
— Я предпочитаю ждать.
— Но это должно занять не меньше часа.
— Неужели вы не понимаете, что я не могу явиться
к нему до тех пор, пока не принесу все, что пропало из ар
хива?
Неворожин с недоумением качнул головой и достал из
книжного шкафа «Пандекты».
— Вот, возьмите! И запаситесь терпением. Мне нужно
побриться, одеться, доехать до Литейного и вернуться
обратно. Почитайте Никона Черногорца, у этого монаха
есть чему поучиться. Или, если хотите, я познакомлю вас
с моими хозяевами — очень милые люди!
— Благодарю вас, я найду чем заняться,— высокомер
но возразил Трубачевский.
Неворожин поклонился и вышел. Должно быть, он не
стал ни одеваться, ни бриться, потому что не прошло и
пяти минут, как его голос послышался за стеной (он что-то
быстро сказал по-немецки), входная дверь хлопнула, стар
ческие шаги пошаркали по коридору, и все стихло.
7
«Папдекты» были положены в портфель и туда же
после мгновенного колебания — загляпуть или пет? — от
правились частные письма. Потом началось ожидание. Без
283
сомнения, это был самый медленный час в его жизни. Он
переоценил свои силы.
Несколько минут он по привычке перебирал в памяти
разговор и нашел, что держал себя превосходно. Ни одного
лишнего слова! Собственная храбрость немного пугала его.
Потом оп принялся осматривать комнату: низкие, мяг
кие, покрытые чехлами кресла стояли в фонаре, образо
ванном тремя высокими окнами. Фотографии были ста
ринные, в бархатных рамках, бархатные альбомы с застеж
ками лежали на круглом столе, покрытом бархатной
скатертью с кистями. Пейзаж — венецианские каналы —
висел над пианино, разноцветные корешки переплетенной
«Нивы» просвечивали сквозь стекла книжного шкафа.
В этой комнате жил Неворожин!
Но, заглянув за ширму, отделявшую угол с куском
окна, Трубачевский понял, в чем дело: узкая походная
кровать стояла за ширмой, портрет девочки, как икона,
висел над изголовьем. Сходство с Неворожиным было не
обыкновенное — тот же низкий решительный лоб с немно
го вдавленными бледными висками, те же глаза — вежли
вые, по как бы лишенные всякого выражения. Больше
здесь ничего не было. Кровать, портрет, чистая, пустая
стена да ночной столик, па котором лежала книга,— жилье
человека одинокого, властного и неприхотливого.
Трубачевский перелистал книгу. Это была «Легенда о
великом инквизиторе» Розанова.
«Нет, это больше чем обыкновенный вор,— подумал
Трубачевский,— и, может быть, совсем другое».
Он поднял глаза от книги и прислушался: шорох раз
дался за дверью. Оп тихонько положил книгу на место и
вышел из-за ширмы; шорох утих. Это было забавно и по
могало скоротать время. Дважды он заходил за ширму, и
сразу же за дверыо начиналось движение. Он остался не
много дольше, чем прежде, и дверь приоткрылась, белый
фартук мелькнул. За ним следили, и притом весьма откро
венно...
Тихо было в доме, только за стеной негромко и одно
образно стучали часы. Летний комнатный день был в раз
гаре, мебель стояла сонная, душная, пылинки, освещенные
солнцем, все опускались и опускались.
Трубачевский сел в кресло. Он наконец почувствовал,
что смертельно устал. Он чуть не заснул, закинув голову
и уставясь в потолок, па котором дрожали солнечные зай
чики от граненых стеклышек люстры.
284
Но вот часы пробили пять раз. Входная дверь хлопнула
внизу. Он вскочил, прислушался,— и не услышал ничего,
кроме стука своего сердца. Прошло уже полтора часа, а
Неворожин все не возвращался...
Давно уже были испытаны все известные способы ожи
дания: комната была измерепа в длину, в ширину и по
диагонали. Дважды дапо было (и дважды нарушено)
честное слово — ждать еще не больше пяти минут. Неворожпн был изруган — сперва шепотом, потом вполголоса,
чтобы слышала эта старая кляча, которая следит за ним
через замочную скважину!
Движение солнца было измерено: в двадцать минут оно
передвигалось на одну полоску паркета. Осталось только
четыре полоски, рассеянный свет уже скользил по стене,
когда он наконец решился.
— Скажите ему, что я не дождался,— выйдя в прихо
жую, грубо сказал он хозяйке,— я завтра приду... Впро
чем, нет. Сегодня вечером я позвоню ему по телефону.
Старушка кивпула. Ее маленький беленький муж стоял
подле и смотрел на Трубачевского, держа ладонь над гла
зами.
Он почти ничего не ел за утренним чаем и теперь, вый
дя от Неворожина, почувствовал голод. Кафе на площади
Льва Толстого было закрыто, он зашел в пивную и с порога
повернул назад — его вдруг затошнило от шума, от пьяных
морд и запаха пива.
«Ладно, к Бауэру, а потом домой»,— решил он.
На лестнице он вспомнил, как шел к нему в первый
раз. Он был в синем костюме, переделанном из отцовского,
галстук, серый в синюю полоску, накануне был куплен в
Пассаже. Робко поджав ноги, сидел он перед Бауэром. Как
он был тогда молод!..
Он позвонил, Анна Филипповна открыла и, бормоча,
махнула рукой в сторону кабинета. Оттуда слышались го
лоса, он остановился в нерешительности.
— Там, там,— сурово сказала старуха.
Он постучал и вошел.
Он очень отчетливо помнил все, что было потом, но
сама отчетливость эта, острая и беспомощная, была такова,
что заставляла в ней сомневаться. Это была отчетливость
сознания, которое все запоминает, но действовать уже но
в силах.
Первым он увидел старика. Старик лежал на диване,
ноги завернуты в шаль, ворот рубашки расстегнут, и питье
285
в незнакомой больничной чашке стояло перед ним на
маленьком столе. Дмитрий сидел подле, согнувшись, держа
его руку. Трубачевский вошел, и он поднял голову со
странным, косящим взглядом. В стороне, между книжными
полками, стоял Неворожин.
— Как, вы здесь? А я ждал вас!
— Сергей Иванович, вы слышите? — с торжеством
спросил Неворожин.
Бауэр посмотрел туманными глазами. Трубачевский хо
тел подойти к нему, Неворожин заступил дорогу.
— Вы меня ждали? — незнакомым, высоким голосом
вдруг сказал он.— Напрасно! Сразу же после нашего раз
говора я поехал сюда. Я рассказал Сергею Ивановичу все,
что я знаю о вас. Я рассказал, как вы таскались в антиква
риат каждую неделю и умоляли меня купить рукописи,
которые вы у него украли. Я рассказал, как вы явились ко
мне со списком редчайших документов и на выбор предла
гали все, что угодно,—пушкинские черновики, письма
Екатерины. Я показал Сергею Ивановичу запись в книге
поступлений о том, что седьмого марта вы продали в анти
квариат три письма декабриста Пущина,— тогда я еще не
знал, с кем имею дело.
— Что он говорит...
— Я рассказал, как сегодня вы явились ко мне на
квартиру с личными письмами, адресованными Сергею
Ивановичу, и предложили купить их по три рубля за шту
ку. Вы соблазняли меня тем, что в этих письмах якобы
есть места, дискредитирующие Сергея Ивановича как со
ветского гражданина. Вы доказывали, что впоследствии я
смогу выручить за них огромные деньги.
Не помня себя Трубачевский бросился к нему. Дмит
рий встал навстречу, лицо у него было грязно-бледное, пол
ные губы сводило.
— Я больной явился сюда,— очень громко, как в бре
ду, закричал Неворожин...
Несколько секунд ничего не было, глухота. Потом Не
ворожин подошел к нему и вырвал из рук портфель.
— Я так и думал,— веско сказал он,— вот эти письма.
— Не смейте, отдайте! — бессмысленно закричал Тру
бачевский.
Неворожин отстранил его.
— Здесь еще что-то! Сергей Иванович, вот случай про
верить.
Он положил на стол «Пандекты».
286
— Это ваша книга?
— Не нужно,—махнув рукой, тихо сказал Бауэр.
Трубачевский закрыл и открыл глаза. У него голова
кружилась.
— Сергей Иваныч,— начал он, стараясь говорить мед
ленно и не волноваться.— Вы были больны, и я боялся, что
у вас что-нибудь станет с сердцем. Поэтому я ничего не
говорил до сих пор. Но теперь...
Лицо Неворожина, желтое, с открытыми маленькими
зубами, придвинулось к Трубачевскому, он не выдержал и
ударил. И все смешалось. Его куда-то вели, он кричал.
Дмитрий держал его за руки. Потом дверь хлопнула. Он
сидел на ступеньках, быстро дыша. Дверь снова распахну
лась, пустой портфель вылетел и упал в пролет. Должно
быть, портфель подобрали, голоса были слышны, по лест
нице поднимались.
8
Свет погас, занавес раздвинулся — маленькая стан
ция, носильщики, газетный киоск,— а Варвара Николаев
на все еще сердилась на Дмитрия за то, что они приехали
так рано. Он даже не дал ей позвонить Мечниковым, те
перь ее там ждут, и в антракте придется бежать к авто
мату. Высокий военный вышел на сцену и нетерпеливо
закурил папиросу. Чтобы все узнали, что он кого-то ждет,
спросил у сторожа, когда придет поезд. Сторож был такой
же, как тысячу лет назад в Казани, где Варвара Николаев
на родилась,— в белом переднике и с бородой. И колокол
такой же. И позвонил так же. Интересно — кто же при
едет? Приехала знаменитая артистка, толстуха.
Варвара Николаевна послушала, о чем они говорят,
потом покосилась на Митю. Он сидел прямой, тихий и та
кой красивый, что можно сойти с ума. Но она почему-то
не сходит. Она тихонько пожала плечами. А может быть,
это хорошо, что она собралась за него замуж? В семна
дцать лет она думала, что, если не станет артисткой, тогда
будут дети. Артисткой не стала, и детей не будет. Мариша
говорит: «Сходила замуж». Сходила и вернулась.
На сцене погасили свет, что-то загрохотало, поехало, и
декорация переменилась. Комната. Военный привез жену
домой. Ониговорили, говорили, и вдруг оказалось, что
жена беременна,— вот почему она так страдала. Но она
была в гимнастерке, которая совершенно не шла к ней, и
287
смотреть было неинтересно. Муж сказал, чтобы опа делала
аборт. «Мы па посту, нам нельзя иметь детей. Ясно, как
апельсин. Партийке некогда этим заниматься».
Свет спова погасили, и Варвара Николаевна почувство
вала, что Дмитрий смотрит на нее в темноте. Она знала,
как он посмотрел,— как пес. Оп влюблен, как пес. У него
собачьи глаза. Он ослабел — это противно. И вообще — ни
чего. Она мысленно сказала это слово, по слогам, как гово
рит Мариша: «Ни-че-го». Как будто рядом с ней сидел ее
плюшевый мишка. Она даже огорчилась. И ведь, наверно,
он нравится другим! Нет! Чего-то у него не хватает. Она
стала думать, чего не хватает, и пропустила половину акта.
Сцена теперь представляла кабак, разговаривали двое, ста
рый и молодой, и молодой почему-то шепотом.
— Митя, почему он говорит шепотом?
Митя стал объяспять, она кивала и в конце концов ни
чего не поняла. В общем, молодой был белогвардеец. Он
долго пил водку, а потом вынул револьвер и сказал, что,
если старик его продаст, он его первого шлепнет. Опять за
грохотало и поехало, и Варвара Николаевна совсем пере
стала слушать. Раньше она только на концертах думала
о своем, а вот теперь и в театре. Нехорошо, постарела. Ста
рая, она выходит замуж за молодого Митю, и на днях он
познакомил ее с отцом. Какой любезный старик! Она вспо
мнила это милое движение, которым он закидывает голову,
когда скажет что-пибудь, и ждет,—ну-ка! И совсем не по
хоже, что он так страшно болен, а врачи говорят — оста
лось полгода. Полгода. Это значит — она сосчитала на
пальцах,— что он умрет в апреле. Нет, в марте. Тогда они
с Митей возьмут себе три комнаты, а Машенька переедет
в архив.
На сцене крикнули, она вздрогнула и стала слушать, но
оказалось, что это была последняя фраза, и акт окончился.
Дали свет и снова погасили, аплодисменты еще продолжа
лись.
— Митя, уже поздпо звонить Мечниковым. Пойдем
в фойе.
Она шла, зная, что все на нее смотрят, и не давая по
нять, что она это знает, но не чувствуя прежней гордости,
всегда приходившей в такую минуту. Она была в новом
платье, и оно было ей к лицу — это легко было угадать
по внимательным взглядам женщин,— но и это почему-то
пе радовало ее, как прежде. С Дмитрием пе о чем было го
ворить, но она что-то сказала, оп ответил, она улыбнулась,
288
и даже это пустое притворство сегодня не удавалось ей, и
она замолчала. «Постарела, постарела»,— снова подумала
опа с огорчением.
В фойе было много знакомых. Ставеман, театральный
критик, подошел к ним. Спектакль был, по его мнению,
хорош, а пьеса плоха,— довольно этих обозрений.
— Подождите, ведь это только первый акт,— возразила
Варвара Николаевна.
Он начал спорить, но заметил, что его не слушают, и
заговорил о другом. Амундсен погиб, больше пет никаких
сомнений,— вчера норвежские рыбаки нашли поплавок
«Латама». Вся экспедиция, вместе с Нобиле, не стоила
этого человека.
Он говорил захлебываясь, боясь, что его перебьют, а
она думала о том, что за лето произошло так много важных
и интересных вещей: спасли Нобиле, и, говорят, Муссоли
ни разжаловал его за то, что он позволил себя спасти, по
гиб Амундсен,— а па премьере все было так же, как и в
прошлом году, только что стали носить эти длинные вяза
ные пелерины, вот как па этой старой дуре из Театра коме
дии, которой она так и не отдала девяносто рублей.
— Нужно было отвезти его назад и выбросить на
лед,— сердито сказала опа, услышав, что лейтенант Цаппи, спасенный «Красиным», потребовал, чтобы его назы
вали господином.— Послушайте, а правда, будто он съел
Мальмгрена?
Они вернулись в зал, второй акт начинался. Только те
перь она вспомнила, что за весь вечер Дмитрий не сказал
пи слова.
— Митя, почему вы молчите все время? У вас настрое
ние плохое, да?
— Нет, хорошее. Это Ставеман задурил мне голову.
Знаете, Варенька, мы с ним когда-то в одном классе учи
лись, в гимназии Лентовской. Он и тогда болтал, болтал...
Но Ставеман был ни при чем.
Свет погас, и в полутьме она посмотрела на Митю сбо
ку и тихонечко, чтобы он не заметил. Все-таки милый.
И умный. И любит — это важно, это очень важно. И пони
мает, что она — нет, вот почему весь вечер молчит и глаза
такие грустные и собачьи. Она дотропулась до него, он
поцеловал руку. Она отняла и стала смотреть на сцецу.
Вечеринка. Разодетые девицы бегали, хлопотали и все
просили петь кургузого урода. Другой урод сказал, что из
«Травиаты» нельзя—«с марксической точки зрения».
В. Каверин, т. 2
289
Один актер был похож на Трубачевского. Бедный маль
чик! Потом пришел толстый дядя с выгнутой грудью, ко
торого все звали майором, и стали вспоминать прошлое,
как было хорошо, Кронштадт, Морское собрание.
Она вдруг забыла, как называется пьеса.
— Митя, как называется? Ах да... «Проходная комна
та». Нэпманы. Надоело. И не похоже.
На сцене давешний певец сказал, что у него после
рыбы сел голос, все засмеялись. Она прослушала и маши
нально чуть не переспросила актера. Это было так неожи
данно, что она тихоньао засмеялась. Дмитрий сделал боль
шие глаза и в темноте удивленно поднял брови. Нет, все
будет хорошо. В марте Сергей Иванович умрет, и они возь
мут три смежные комнаты, а Машенька переедет в архив.
Квартира хорошая. Вещи тоже хорошие, но запущены, и
все нужно ремонтировать, красить, полировать. В столо
вой — два буфета: один превосходный, павловский, а вто
рой нужно продать. Хлопот, забот!
Она вздохнула и выпрямилась.
— Митя, я еду домой.
Она встала сразу, чтобы Митя не начал уговаривать,
и пошла к выходу вдоль первого ряда. Где-то зашикали,
зашипели. Дмитрий догнал ее и молча взял под руку.
— Митя, вы не сердитесь? Вам не очень хотелось до
смотреть?
— Не очень.
— Ну и хорошо. И не нужно спрашивать. Я сама ни
чего не понимаю.
На площади между театром и сквером было тихо и пу
сто, дождь недавно прошел, асфальт потемнел, мокрая ре
шетка блестела.
— Митя, как это у Маяковского: «Вот и жизнь прой
дет...»
— «Как прошли Азорские острова»,—докончил Дми
трий.
— Какие стихи!
— Хорошие... Извозчик!
ГЛАВА
ЧЕТВЕРТАЯ
Это было под вечер в конце ноября,— Карташихин
помнил день и час. С утра шел снег, еще молодой, но упря
мый, и снежная водянистая каша сровняла мостовые с па290
нелыо. Он возвращался домой и во дворе увидел Машень
ку Бауэр.
Она стояла у подъезда и смотрела прямо перед собой
рассеянно и печально. Автомобиль проехал вплотную ря
дом с ней; колея у самых ног залилась водой. Она не ше
лохнулась. Пройдя несколько шагов, Карташихин догадал
ся, что она плачет и лицо мокрое от слез, а не от снега.
Он вернулся.
— Здравствуйте,— негромко сказал он.
Машенька обернулась и вдруг, как маленькая, закры
лась рукой.
— Что с вами?
— Ничего.
Она поставила портфель у ног прямо на мокрую мосто
вую и достала платок.
— Что вы делаете, промокнет!
— Не промокнет,— возразила она, но Карташихин всетаки подхватил портфель.
Они помолчали. Ему хотелось спросить, почему она
плакала, но она так сердито вытирала платком лицо, что
он не решился. Они зашли в подъезд.
Наверху, в третьем этаже, хлопнула дверь, раздались
чьи-то шаги, легкие и отчетливые. С мрачным и упрямым
выражением Машенька посмотрела на женщину, которая
спускалась по лестнице, потом на Карташихина — испод
лобья.
Казалось, она хотела что-то сказать ему,— и было еще
время, еще на площадке второго этажа мелькали ноги в
светлых чулках, сумочка, зонтик. Но она ничего не ска
зала.
Карташихин отступил, чтобы дать дорогу, и узнал Вар
вару Николаевну...
Тогда только что вновь начинали носить длинные пла
тья, и ее платье было видно из-под светло-сиреневого паль
то с пушистым воротником, в который она все время пря
тала подбородок. Все было новое и красивое: голубоватая
сумка, коротенький зонтик с толстой китайской ручкой, и
это пальто. Но она постарела — так ему показалось.
Он был спокоен. Ночью, вспоминая об этой встрече, он
понял, что, стоя от нее в двух шагах, он почти ничего не
слышал. Но он был спокоен —- какое счастье! И с торжест
вом, с чувством свободы он прислушался к нескольким до
летевшим до него фразам, по которым можно было судить,
что между этими двумя женщинами сложные отношения.
10*
291
— Машенька, я вас прошу в присутствии Сергея Ива
новича пе поднимать больше этого разговора.
Машенька ничего не сказала. Ноздри ее слегка разду
лись.
— Вы знаете, как вредно ему волноваться.
Молчание.
— Я говорила с Димой. Он решил, что, если это еще
раз повторится, мы уедем.
— Нет! Я! Я уеду! — быстро сказала Машенька.
Варвара Николаевна спрятала подбородок.
— Ну, полно,—холодно сказала она,— вы злитесь, по
тому что не правы.
— Я здесь не одна, мы поговорим в другой раз.
Варвара Николаевна посмотрела на Карташихина.
— Извините, я не поняла, что это ваш знакомый... Из
вините,—сказала она и Карташихину и обернулась, уже
распахнув дверь.— Машенька, от Ланга звонили, что он се
годня не может приехать. Завтра в половине седьмого.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
С утра он пойдет к ним, и все разъяснится. Он ходил
по комнате и останавливался с закрытыми глазами. А сей
час уже поздно — взглянул па часы,— ночь...
Трубачевский проснулся от усилия понять этот сон.
Куда он должен пойти? Почему поздно? Что разъяснится?
Было утро, утренняя косая тень окна лежала па стене,
за стеной отец шелестел газетой. Утро было такое, как
будто ничего не случилось.
Он вскочил, накинул одеяло, побежал к телефону. Нет,
рано! Нужно умыться, одеться, выпить чаю, потом позво
нить. Как будто ничего не случилось.
Он сделал все это: умылся, оделся, выпил чаю, даже
поговорил с отцом: лето кончается, а ЖАКТ и не думает
о ремонте.
Еще четверть часа. Он позвонил.
Заспанный знакомый голос ответил:
— Я слушаю.— И немного громче: — Алло, алло!
— Вы, Дмитрий Сергеевич?
- Да.
— Это Трубачевский...
292
Потом оп мучился тем, что еще минуты две кричал
что-то, уже после того, как Дмитрий повесил трубку.
С хлебом и ножом в руках отец выбежал из столовой.
— Коля, что случилось?
Трубачевский смотрел на него и пе видел. Ах, так!
Дмитрий Бауэр не желает говорить с ним.
— Папа, я ухожу. Ничего пе случилось.
Он не заметил дороги. Во дворе дома 26/28 мальчишки
злобно рассматривали лохматую злую собаку. Ему показа
лось, что оп уже видел когда-то эту собаку и мальчишек,
стоявших перед ней полукругом, но решил, что во сне,
потому что с такой точностью это не могло повториться.
Он позвонил — решительно и спокойно. Не открыли. Он
позвонил еще раз. Цепочка звякнула, и дверь приоткры
лась. Он увидел маленькую зеленовато-седую голову и ста
рый пос, почти упершийся в подбородок. Он испугался —
Анна Филипповна была страшна без своих челюстей.
— Откройте, Лина Филипповна, это я.
Старуха смотрела на него и молчала.
— Анна Филипповна,— упавшим голосом повторил
Трубачевский.
Она все смотрела. Потом пробормотала:
— Нельзя,— и захлопнула двери.
— Анна Филипповна!
Шаги удалились.
— О, сволочь, мерзавцы! — громко сказал Трубачев
ский.
Женщина в лоснящемся макинтоше, которая прошла
мимо, когда он звонил, с любопытством смотрела па пего
сверху.
— Вам кого?
Оп побежал вниз.
«Все ясно, они не пускают меня к старику! Он им еще
пе верит. Но пройдет день-другой, и они докажут ему, что
я вор. Я должен увидеть его, и сегодня, непременно сего
дня!»
Целый час оп провел в Ленинском парке, то садясь на
скамейку и рассеянно провожая глазами прохожих, то при
нимаясь бродить, машинально подбрасывая ногами замерз
шие медно-желтые листья, которыми были покрыты до
рожки.^ Высокий, солидный болвап шел, мерно покачивая
головой^и толкая перед собой детскую коляску, в которой
сидел, близоруко щурясь, мрачный ребенок. Сторожа с
подлыми бородатыми лицами шлялись без дела, по време293
нам натыкая на свои прутики бумажки и листья. Старуха
нянька с плоской, змеиной головой сажала в кустах ору
щую девчонку.
Все было подло и мрачно — все, что он видел на небо
и на земле.
Он вернулся домой. Отца не было. Кружка молока стоя
ла на столе, бутерброды заботливо прикрыты тарелкой.
Он заставил себя съесть один и засел за письмо, которое
сочинил дорогой.
Оп писал Бауэру: «Сергей Иванович, я не сомневаюсь
в том, что Вы ждете моих личных объяснений, а не этого
письма, в котором мне едва ли удастся рассказать эту не
объяснимую, или, вернее, слишком понятную историю. Но
обстоятельства, о которых Вам расскажет Дмитрий Сер
геевич, лишают меня возможности Вас увидеть. Я доста
точно горд, чтобы не толкаться еще раз в двери, которые
захлопываются перед моим носом...»
Не перечитывая, он разорвал письмо и начал сначала:
«Сергей Иванович, сегодня я дважды пытался проникнуть
к Вам — и безуспешно. Мненеобходимо поговорить с Вами.
Я знаю, что Вы пе верите подлым обвинениям. Но мне
нужно доказать Вам, что на моем месте Вы поступили бы
точно так же. Я виноват перед Вами только в том, что
слишком долго медлил. Позвольте же мне, пока не поздно,
исправить ошибку».
Оп перебелил письмо, положил в конверт, надписал ад
рес и побежал на почту.
На душе стало немного легче, когда почтовая барышня
небрежно стукнула по этому письму печатью. Он нашел
его глазами. Письмо было такое же, как другие.
Ему не хотелось идти домой, и, как будто не замечая
дороги, он дошел по Пушкарской до дома № 26/28. Он и
сам не зпал, на что рассчитывал,— во всяком случае, не на
встречу с Машенькой, которой мог бы, впрочем, все рас
сказать! Он не рассчитывал, но с полчаса бродил по длин
ному двору-коридору, выходящему с одной стороны на
Пушкарскую, а с другой — па улицу Красных зорь... Он не
рассчитывал, но мысленно уже все объяснил ей, и она все
поняла й все рассказала Сергею Ивановичу, который сер
дито слушал ее, сложив руки на впалой груди. Дмитрий
уже просил прощения и косил, останавливаясь после каж
дого слова. Неворожин был уже выгнан вон, и даже Анпа
Филипповна получила выговор за то, что захлопнула перед
Трубачевским двери...
294
С отвращением возвращался он на этот двор, прислу
шиваясь к стуку своих шагов по асфальту.
Уже решившись уйти, он вспомнил о Карташихине и
обрадовался. Как это вышло, что раньше о нем пе поду
мал?
— Конечно, Ванька...— шепотом сказал он, не видя,
что девушка в сером пальто, с шелковым серым цветком,
приколотым к петлице, вышла из подъезда и остановилась,
поглядывая на него исподлобья.— Мне попадет от него.
И очень хорошо. Так и надо.
Ему так захотелось, чтобы все это было поскорее: Мат
вей Ионыч с трубкой в зубах, выглядывающий из дверей,
пес, знакомая комната с письменным столом, который они
с Карташихиным прожгли в четвертом классе,— что, прой
дя мимо Машеньки в двух шагах, он бегом поднялся на
пятый этаж и вот уже звонил, звонил... Но никто не отзы
вался, только сонный собачий лай донесся из-за двери.
Ночью он позвонил Варваре Николаевне. Она выслуша
ла его и сказала, что просит больше не приходить, не пи
сать ей и, если ему это не очень трудно, забыть о том, что
она существует на свете.
2
Он был уверен в том, что все это кончится через деньдва. Но прошло и три и четыре дня — ничего не кончи
лось.
Он вздрагивал от каждого звонка, телефонного или на
парадной. Оп точно рассчитал, когда должен прийти ответ
от Сергея Ивановича, и с каждой утренней и вечерней поч
той придумывал причины, по которым письмо могло задер
жаться. Но много раз приходил и уходил почтальон, а от
вета все не было.
Бауэр подозревает его, он им поверил... Это была горь
кая мысль, но оп допускал ее. Что ж, нужно обдумать все
варианты, даже самые невероятные!
Бауэр подозревает его. В самом деле — никто, кроме
Трубачевского, не допускался к архиву. Целый месяц, ко
гда Сергей Иванович лежал в клинике Военно-медицин
ской академии, он один распоряжался архивом. И, наконец,
этот разговор! Он схватился за голову, вспомнив, что спра
шивал Бауэра, сколько стоят его бумаги, и, кажется, уве
рял, что дома нельзя их держать,— небезопасно!
295
«Да, Сергей Иваныч подозревает меня,— мысленно ска
зал он, начиная быстро дышать от ужаса.— Но все равно!
Он бы ответил, оп бы так и написал... И он еще напишет!»
Прошла неделя. Он почти не выходил из комнаты. Ча
сами стоял у окна, глядя на узкий грязный двор, на гряз
ных белых пекарей в круглых шапочках, таскавших с
крыльца и па крыльцо — из пекарни в булочную — корзи
ны с халами и хлебом. Наконец, когда никаких сомнений
не оставалось, он решился написать Машеньке.
Упершись кулаком в подбородок, он сидел пад этим
письмом, и ему казалось, что он слышит за дверыо ее
шаги, робкие и легкие,— туда и назад по коридору мимо
архива. Она ждала, что он выйдет,— ведь он просто пере
стал разговаривать с ней, и она, наверно, думала, что так
не бывает. Но оп пе окликнул, не вышел...
Старый Трубачевский испуганно поднял голову и ото
гнул ухо, услышав эти странные звуки — пе то кашель, не
то плач,— донесшиеся из комнаты сына. Но звуки пе по
вторились, и, плотнее посадив очки па нос, он со старче
ской неторопливостью продолжал выводить свои ноты.
3
Он вспомпил, что в этом году едва ли три-четыре раза
был в университете. Со второго курса остались хвосты, ни
в одном семинаре третьего он еще не был записан, и во
обще, если бы он не открыл десятой главы «Евгения Оне
гина», его уже давно выгнали бы за академическую не
успеваемость.
Прежняя уверенность вернулась, когда он увидел зна
комые ворота, будку, в которой спал старый знакомый сто
рож, длинный сводчатый пролет вдоль главного здания.
Он порылся в университетской книжной лавке, заваленной
«Справочной книжкой Оренбургской губернии за 1884 год»
и школьными тетрадями в две линейки.
В университетском коридоре оп встретил Климова и ис
пугался, что маленький лопоухий редактор сейчас попро
сит у него статью для стенной газеты. Но редактор не по
просил. Молча и не улыбаясь (хотя он всегда улыбался),
он поздоровался с Трубачевским и, виновато моргая, по
бежал дальше.
Странное дело, точно с таким же выражением встрети
ли Трубачевского Дерюгин, Мирошников. Никто нс
296
спрашивал, где он пропадал, над чем работает, как его
книга. С ним говорили, глядя в сторону, и только о том,
о чем говорил весь факультет,— об «окнах в расписании»,
о новом ректоре, недавно назначенном на место покойного
Коржавина. Как будто все были перед ним виноваты.
Спустя полчаса он сидел на лекции в пятой аудитории.
Кто-то сзади дотронулся до плеча. Ему передали записку:
«О тебе говорят вздор, которому я не верю».
Обернувшись, он нашел на «горе» рыжую голову, не
красивое умное лицо. Он знаками показал, что хочет по
говорить. Репин знаками ответил: «Потом».
Не дождавшись конца лекции, Трубачевский вышел из
аудитории. Он чувствовал тяжесть и холод где-то около
сердца. «О тебе говорят...» Вот почему у пих были такие
лица!
Он обернулся, пройдя коридор до конца, и стал маши
нально следить, как открывалась и закрывалась на проти
воположном конце дверь библиотеки и как появлялись и
исчезали маленькие, склонившиеся над книгами люди.
Стенная газета висела на одной из витрин, он взгля
нул — и карикатура, нарисованная сбоку вдоль всего тек
ста, остановила его внимание. Он не сразу узнал себя —
так далек он был от этой стенной газеты. Но это был он.
Головой он упирался в название, ногами — в подвал. Через
плечо висела корзина с пакетами, и на пакетах было на
писано: «Письма Пушкина», «Письма Гоголя»... Это был
оп. Он орал, закинув самодовольную морду и с увлечением
перебирая рукой пакеты. Надписи не было, но изо рта,
окруженные петлей, выходили слова: «А вот кому!..»
Трубачевский стоял, чувствуя, что тяжесть и холод на
сердце становятся все тяжелее и холоднее. Ему захотелось
сию же минуту уйти из университета. Но оп не ушел.
Бледный, иронически улыбаясь, он встретил Репина у пя
той аудитории. Молча они вышли на набережную, и Ре
пин, мельком взглянув на Трубачевского, удивился, что
можно так похудеть в полчаса.
— Послушай, я уверен, что это вздор,— медленно и,
как всегда, немного запинаясь, сказал он.— Но все-таки —
в чем дело?
Они дошли до Академии художеств, вернулись и снова
дошли. Стараясь говорить ровным голосом, Трубачевский
рассказал, в чем дело. Он сделал это очень плохо. Вдруг
ему стало ясно, что в этой истории есть вещи, которые
очень трудно или почти невозмржно передать университер297
скому товарищу, с которым никогда не был особенно
близок.
Он не довел бы свой рассказ до конца, если бы Репин,
с его ясной головой, дважды не вернул его к тому месту,
с которого началась путаница. О Варваре Николаевне не
стоило упоминать — слишком сложны были объяснения.
— А этот листок, который ты нашел в пальто,— спро
сил он, когда Трубачевский совсем запутался и полез за
носовым платком,— ты его Бауэру показал?
- Нет.
— Почему?
— Да просто потому, что в тот день ему выкачивали
желудочный сок и меня не пустили.
— А потом?
— А потом его отправили в больницу.
— Но ты сказал, что он через месяц вернулся?
- Да.
— Да, я говорил с ним,— с досадой возразил Трубачев
ский.—А попробуй-ка ты сказать человеку, которому, мо
жет быть, всего-то осталось жить какие-нибудь полгода,
что у него сын — вор и что после его смерти от этого
архива, который он собирал сорок лет, не останется камня
на камне! Он бы все равно не поверил!
Репин нахмурился.
— Нет, он бы поверил,— возразил он, помолчав.— Ну
хорошо. А где же он теперь, этот листок? Ты вернул его
Неворожину?
— У меня,— упавшим голосом сказал Трубачевский,—
я над ним работаю. Понимаешь, это как раз продолжение
того отрывка, который я расшифровал. Очень интересно,
черновик... И, кроме того...
Репин пожал плечами, и в глазах появилось тоскливое
выражение. Это было неясно, а неясностей он не выносил.
— Ну, вот что. Во-первых, нужно настоять, чтобы ка
рикатуру сняли; во-вторых, нужно сегодня же отослать
листок Неворожину; в-третьих...
4
Хотя разговор этот ничем не кончился, Трубачевский,
вернувшись домой, немного повеселел. Почтовый ящик был
пуст, но он все-такп открыл его и посмотрел, не застряло
ли где-нибудь письмо, хотя застрять было, кажется, негде.
298
Автограф Пушкина лежал на столе в плотной, слишком
большой для него синей папке. Он открыл папку: четверт
ка бумаги, исчерканная вдоль и поперек, и профиль в кол
паке — Вольтер, как раз у той строфы, которая помогла
разгадать шифр:
Сей муж судьбы...
Пушинка села на листок, он бережно сдул ее и, пробе
жав разобранные прежде строфы, дошел до новых:
Так было над Невою льдистой...
Здесь он остановился месяц назад. Он мог бы за этот
месяц разобрать все, до последнего слова, мог сличить этот
черновой незашифрованный текст с чистовиком из бауэровского архива, мог, наконец, просто снять с него фото. Ни
чего не сделано. Завтра или даже сегодня он отошлет его
Неворожину, и единственная уцелевшая страница сожжен
ной главы «Евгения Онегина» будет потеряна для него на
всегда. Неворожин продаст ее. Годами она будет лежать
среди бумаг какого-нибудь старого неудачника, уныло
го буквоеда. Быть может, Щепкин напечатает ее с ком
ментариями, в которых припишет себе всю честь раз
гадки!
Трубачевский вздохнул и вынул из ящика стола лист
почтовой бумаги. «При сем прилагается,— написал он бы
стро,— пушкинский автограф, которым я не желаю поль
зоваться, зная, что он принадлежит Вам».
Вместе с этой запиской он бережно вложил автограф в
конверт и запечатал. Потом, вспомнив, что нельзя писать
адрес на конверте, в котором лежит пушкинский авто
граф, он с такой же бережностью вскрыл конверт и по
ложил автограф в другой, на котором адрес был уже над
писан.
Голубоватый полупрозрачный уголок торчал из конвер
та, и на нем как раз то слово, которое он несколько раз пы
тался разобрать — и неудачно. Он посмотрел на него через
кулак, как Бауэр, и, бормоча, прикинул два, три, четыре
варианта. И вдруг прочел «тенистой». Вся строка, стало
быть, читалась так:
Блестит над (неразборчиво) тенистой.
Первое слово, может быть, и не «блестит», но второе —
«над» и если пропустить третье, за которое он еще не при
нимался, а четвертое принять за «тенистой», отлично риф299
мовавшееся с «льдистой», получалась строка, в которой
было что-то пушкинское:
Блестит над (тра-та-та) тенистой.
Он просидел над этим «тра-та-та» до поздней ночи. Ло
жась спать, разорвал письмо, которое написал Неворожпну, и, стараясь не думать о Репине, запер автограф в стол.
5
Как-то зимой у Варвары Николаевны зашел разговор
о Бальзаке, и Неворожин полушутя объявил себя совре
менным Феррагюсом.
— Я все могу,— сказал он,— мне ничего не стоит, на
пример, уронить кирпич на голову какому-нибудь дураку,
который посмел бы вмешаться в мои дела. У меня везде
друзья, а все государства, в сущности говоря, как родные
братья, похожи друг на друга.
— Неворожин, пе гордитесь, это называется просто
блатом,— сказала Варвара Николаевна.
— Ну что ж, и Феррагюс в наше время ничего бы не
сделал без хорошего блата!
Это он, Трубачевский, был дураком, который вмешался
в чужие дела, и кирпичи падали на его голову один за
другим.
Он добился того, что карикатуру сняли и Климов полу
чил за нее выговор, но это только привлекло общее внима
ние, и теперь весь факультет говорил о рукописях, укра
денных из Бауэрова архива.
Издательство, с которым еще весной был заключен до
говор на монтаж «Молодой Пушкин», вдруг предложило
веонуть аванс, «ввиду того, что прежде утвержденный
план монтажа вторично рассмотрен и отклонен редакци
онной коллегией».
Он уже знал, что не принято возвращать авансы, но
был так взбешен, что продал за сто двадцать''"рублей свой
единственный приличный костюм и отослал деньги.
Кажется, все силы обратились против него. В вечерней
«Красной» появилась рецензия на его первую маленькую
книгу, ту самую, с которой должна была начаться его сла
ва. Что это была за рецензия! Он прочел, и у него руки
опустились.
«Правду говорил гоголевский городничий: «Только где300
нибудь поставь какой-нибудь монумент, черт знает откудова и нанесут всякой дряни». Ни к одному монументу не
подходит так близко это наблюдение, как к «нерукотвор
ному памятнику» Пушкина. Несут и несут без конца.
Давно ли талантливые сценаристы исправили «Капитан
скую дочку», это неудавшееся и устарелое произведение, и
произвели Гринева и Швабрина в любовники Екатерины.
Только на днях какой-то Алексей Ленский выпустил пьесу
под названием «Пушкин, или Загадка любви», в которой
сам поэт представлеп как бесшабашная натура и теплый
малый, а няня Арина Родионовна как престарелая, но спо
собная пушкинистка. Эта славная старуха (о которой и
сейчас еще не окончен спор между двумя знаменитыми
учеными: один из них утверждает, что она была сводней,
а другой — что нет) так образованна, судя по пьесе, что
вполне могла бы вести в наших вузах пушкинский семи
нарий. Но вот перед нами новый опус, на этот раз с пре
тензией на наукообразность...»
Так начиналась эта рецензия.
«Критика должна терпеливо, с ассеиизаторской пебрезглпвостыо ставить рогатки вокруг этих зияющих помой
ных ям».
Так она кончалась.
Оцепенение нашло на Трубачевского. Ничего не делая,
он по целым дням валялся на кровати, бледный, остроно
сый. Окурки кучами лежали у изголовья; он пе прибирал
комнату и отцу не давал прибирать. Иногда брался за
книгу, но редко прочитывал больше одной страницы. Гдето происходили необыкновенные происшествия, ими были
полны газеты: ку-клукс-клан похитил американского кан
дидата в президенты Беньямина Гитлоу; семнадцатилетпий мастер Ботвинник вызвал па матч чемпиона Ленин
града Рабиновича; «Красин» вернулся в Ленинград; в бу
дущем Магнитогорске ходили и вбивали колышки в землю
еще никому не известные люди...
Он лежал и думал. Все скользило, но одна мысль была
неподвижная: Неворожин.
Он думал о нем с отчаянием, с ненавистью. Ему при
писывал все свои несчастья, вплоть до этой рецензии, напи
санной, без сомнения, по его заказу. Он припомнил каждое
его слово — и стало казаться, что он понял его до конца.
Это человек холодный, расчетливый и честолюбивый. Он
способен на все. Он может не только украсть, но убить.
Он живет в пустоте, без привязанностей, без любви. И эта
301
усталость, которой он хвастался,— притворство. Он убежит
и на другой день наймется куда-нибудь в «Интеллидженс
сервис»...
Он хотел запутать его, подчинить себе, и это был целый
план, обдуманный и дальновидный. И Варвара Николаевна
знала об этом. Они вместе решили запутать его, и прежде
всего в денежных счетах; недаром Неворожин так настой
чиво предлагал деньги и был так уверен, что деньги по
надобится ему — пе сегодня, так завтра. Он верно рассчи
тал. Сорока рублей в месяц от Бауэра хватало только на
то, чтобы курить «Сафо» и являться к ней в чистой ру
башке. Уже проданы были платиновые запонки, которые
подарил отец в день окончания школы. Он взял в долг у
крестной сто рублей и до сих пор не отдал. Еще месяц-дру
гой, и Неворожин уговорил бы его — не сам, может быть, а
через Дмитрия или даже Варвару Николаевну. И тогда...
Но хуже того, что случилось, он не мог придумать!
Он был поднят с кровати и вырван из этого равнодуш
но-злобного оцепенения молодым человеком с каштановой
шевелюрой, тем самым, который всех называл по имениотчеству и весной предложил Трубачевскому издать его
первую книжку.
Картавя, молодой человек объявил, что слышал о ссоре
Бауэра с Трубачевским и что Сергей Иваныч, по его мне
нию, «совегшенно не пгав». Все архивные документы,
имеющие историческую ценность, нужно немедленно опу
бликовывать.
— Сеггей Иваныч должен быть пгизнателен вам за то,
что вы взяли на себя эту неблагодагную задачу.
— Какую задачу? — пробормотал Трубачевский.
Молодой человек нетерпеливо тряхнул шевелюрой и
снова заговорил. Он не берет на себя смелости судить об
их отношениях; мнение его носит чисто принципиальный
характер; но он не сомневается, что Трубачевский поже
лает опубликовать находящиеся у него документы со свои
ми примечаниями и в приличном историческом журнале.
— Какие документы?
Молодой человек снова тряхнул шевелюрой и на этот
раз решился, видимо, прямо приступить к делу.
— Пгостите, но мне сказали, что у вас остались пекотогые документы из собгания Сеггея Иваныча Бауэга.
Я хотел пгедложить вам...
Он побледнел и на цыпочках пошел к двери. Крича,
Трубачевский погнался за ним и, зажав между вешалкой и
302
выходной дверью, стал бить ногами. Если бы не старик,
сзади налетевший на сына, молодой человек с каштановой
шевелюрой был бы убит или серьезно ранен.
6
Лекция Бауэра, которую все так и называли «про
щальной», была назначена на десятое ноября, но дважды
откладывалась по каким-то причинам. Наконец она со
стоялась.
С утра студенты занимали места в маленькой одинна
дцатой аудитории и ругали декана за то, что он не назна
чил лекцию в пятой. Часа в четыре стало известно, что
лекция будет в актовом зале, и все бросились туда.
Не только исторический факультет явился на эту лек
цию, были здесь и химики и математики,— и Трубачевский
спрятался на одной из последних парт, среди незнакомых
студентов. Но он чувствовал, что на него смотрят, о нем
говорят.
Вся ночь была проведена в сомнениях — идти или нет.
Сперва твердо решил не идти — из гордости. Но так хоте
лось увидеть Бауэра —хоть увидеть, если нельзя будет
сказать ему несколько слов!
В шесть часов появились профессора, и новый ректор,
худощавый, равнодушный блондин, занял место в первом
ряду. До сих пор принято было слушать первую лекцию.
На последнюю лекцию профессорская коллегия за сто с
лишком лет существования университета явилась впервые.
Волнение прошло по рядам. Студенты примолкли.
Он явился в половине седьмого, сгорбленный, в черном
парадном сюртуке, висевшем на его худых плечах. Спокой
но глядя перед собой, он поднялся по ступенькам на ка
федру — самую высокую в университете кафедру актового
зала, которая оказалась настолько низкой для него, что он
должен был наклониться, чтобы поставить на нее локти.
Тишина наступила с той минуты, как он вошел в зал.
Теперь она стала торжественной — даже дыхания восьмиили девятисот человек не было слышно.
Он начал очень просто — с того, что эта лекция... «по
истории, как и все в мире, имеет свою историю».
— Есть точка зрения, что выбор исторических явлений,
то есть выбор их для исследования, сам по себе представ
ляет историческое явление. Вот с этой точки зрения, веро303
ятно, нетрудно объяснить, почему я одними вопросами
занимался, а другими... не занимался.
В актовом зале плохая акустика, но именно потому, что
оп говорил слабым голосом, почти каждое слово было слы
шно.
— Я занимался в течение моей жизни тремя периода
ми, или, если угодно, эпохами. Во-первых, историей Смут
ного времени... в молодости. Потом французской револю
цией, в частности влиянием ее на русское революционное
движение. И наконец, Пушкиным, то есть его историче
скими произведениями. Как видите, выбор... разнообраз
ный. Но я, знаете, не задумывался, историческое это явле
ние, что я занимаюсь французской революцией, или не
историческое. Теперь вот некоторым нашим ученым это
прежде всего в голову приходит. Я этими вопросами инте
ресовался... вот и занимался...
Он замолчал, и сразу> стало видно, что ему трудно не то
что говорить, но просто стоять па этой кафедре, в черном
парадном костюме, в крахмальном воротничке, слишком
широком для его похудевшей шеи.
— Теперь можно, кажется, сказать, что же из этого
вышло. Ну вот, по истории декабристов оказались в моих
руках очень интересные материалы... собственно, случайно,
так что особенной заслуги нет. Но в свое время удалось,
кажется, установить, что между французской революцией
и декабристским движением была не только идейная, но
как бы организационная связь. Через бабувистов, бежав
ших в Россию и ставших впоследствии опорной точкой
движения на юге. Вот это... кажется, вышло.
Волчков, который был когда-то самым близким из его
учеников, сидел в первом ряду, опустившийся, багровый,
в грязной манишке, с черным бантиком на апоплексиче
ской шее. Рядом с ним — Опацкий, старый, усатый, с бес
содержательно-корректным лицом, и карьерист Шведов.
Ученики... Вот это не вышло!
С досадой отвел оп глаза от этих старых, усталых и
больных людей и взглянул туда, где на скамейках и окнах
сидели и стояли, чуть слышно переговариваясь, студенты.
Он не различал лиц, но в самом шепоте, доносившемся
до него как будто ветром — то сильнее, то тише, было
столько молодости, что он вдруг улыбнулся — одними гла
зами. С этой минуты он только к ним обращался.
— Не могу сказать, что этот мой взгляд не встретил
возражений. Место декабристов в русской истории — это
304
вопрос немалый. Это один из тех вопросов, которые про
вели границу между двумя миропониманиями, и вот поче
му я упоминаю о нем сейчас — когда мне хотелось бы
сказать о немногом и лишь о самом важном...
Щепкин не был назван, но все невольно посмотрели
туда, где он сидел, рядом с Лавровским, втянув голову в
плечи и быстро, презрительно поглядывая вокруг. Он не
слушал Бауэра. Казалось, он пришел только потому, что
неприлично было пренебречь этой лекцией, на которую
профессорская коллегия явилась в полном составе. Точно
так же он пришел бы на панихиду.
— Есть разные отношения к пауке,— говорил Бауэр.—
Есть отношение семейное, переходящее из поколения в по
коление, годами живущее в академических квартирах на'
Васильевском острове, и есть другое отношение — жизнен
ное, практическое, революционное. И вот я хочу предосте
речь... Это для молодежи имеет особое значение. Не берите
примера с ученых, перепутавших науку со своей карьерой,
со своей семьей, со своей квартирой. Не смотрите на науку
как на средство свести счеты — быть может, личные счеты.
Все снова посмотрели на Щепкина, и он на этот раз
усмехнулся, беспокойпо пожевал губами, посмотрел на
двери. Но не решился уйти, хотя Бауэр говорил теперь,
глядя прямо в его лицо строгими запавшими глазами.
— Помните о совести научной, о честности в науке,
без которой никому не дано вздохнуть чистым воздухом
вершин человеческой мысли.
Он говорил — и старый, всем надоевший спор получал
в его словах новый смысл. Это был спор между двумя нау
ками, старой и новой,— спор, в котором он должен был в
последний раз доказать свою правоту. И, доказывая ее,
Бауэр не опирался на мировое признание своих трудов,—
он не процитировал себя ни разу. Медленно — как будто
ему некуда было торопиться — он разобрал труды щепкинской школы и доказал, что их кажущаяся мертвая пра
вильность никуда не ведет.
— Вот и Пушкин! Пушкин, которого нам так долго
не хотели отдавать, которого как бы стремились опоро
чить перед народом, осмеливаясь упрекать его и дока
зывая тем самым, что они его никогда не любили, не по
нимали...
Кратко, но ничего не пропуская, он перебрал все, что
сделано в науке за последние годы. Указал на огромные
нетронутые области и поблагодарил аспирантов Академии
305
наук, работавших под его руководством, за то, что они за
нялись восемнадцатым веком.
— И еще одно. За долгие годы работы я собрал много
книг, много редких рукописей, среди которых найдутся,
пожалуй, и единственные экземпляры. Это все отдаю я
вам. Университету или Публичной библиотеке, пускай уж
там рассудят,— но вам, которые займут наше место в нау
ке. Я вот все собирался... Может быть, и многое еще уда
лось бы сопоставить, понять... Но руки не дошли... Да,
впрочем, и не могли дойти до всего, что там собрано за це
лую жизнь. Это уж вы... Это уж ваше дело!
Он говорил долго, и все яснее, увереннее звучал его
голос, слабый румянец выступил на худых щеках. Он вы
прямился, поднял голову, и все случайное, мелкое как бы
отступило перед ним, оставило его, и сама смерть, о кото
рой, казалось, невозможно было забыть, отступила перед
твердой, умной силой его мысли, его науки.
Разбитый и подавленный, Трубачевский вернулся до
мой. Он открыл окно, и холодный осенний воздух вошел в
комнату вместе с тихими голосами у ворот и равнодушно
тихим светом соседних окон. Он больше ни о чем не думал.
Он чувствовал себя ничтожным со всеми своими обидами,
неудачами и отчаянием. Слова Бауэра, так просто и с та
кой гордостью сказанные, еще звучали в его ушах. Ка
кую жизнь нужно прожить, чтобы так ее закончить! Нет!
Нет! Не было ни обид, ни огорчений. Этот человек — вот
его единственная и страшная потеря.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Лекция в актовом зале была последним выступле
нием Бауэра. Он готовился к ней очень тщательно и по
чти всю записал, чего прежде никогда не делал. Но вот он
прочитал ее — и пустота образовалась в тех ежедневных
занятиях, которыми он жил последнее время.
— Простился, пора бы, собственно, и в дорогу,— на
другой день после лекции хмуро сказал он Машеньке.
Но такое настроение продолжалось недолго. Академи
ческое издательство, не зная, может быть, как тяжело оп
болен, прислало внушительное напоминание о необходи
мости сдать в.срок «Историю пугачевского бунта», угрожая
306
в противном случае «затребовать с пего все полученные
им суммы».
Сумм он никаких не получал, но к напоминанию отнес
ся очень серьезно.
— Нужно кончить,— сказал он,— а то вот»., уеду —
и не разберут.
Как и прежде, он стал вставать очень рано и, случа
лось, сидел уже за письменным столом, прежде чем в до
ме просыпались.
Машенька пробовала его урезонить, но он только по
смотрел на нее и тихонько махнул рукой.
Каждый день к нему являлся кто-нибудь — из Акаде
мии, от издательства, из Пушкинского дома, и он со все
ми говорил, не торопясь и входя во все подробности дела.
Он только спрашивал:
— А вы не врач? Ну, тогда ничего. А то они мне, знае
те, просто до смерти надоели! Вот последнее время все под
другим видом ходят. Инкогнито. Придет как человек, а
смотришь — врач.
Для Александра Щепкина было сделано исключение.
Он пришел на следующий день, после того как Машенька
его об этом попросила, и с тех пор стал бывать очень
часто.
Это был единственный врач, который не убеждал Сер
гея Ивановича лечиться и даже не говорил с ним о его бо
лезни. Но о медицине говорил и ругал ее, и Сергей Ива
нович совершенно с ним соглашался.
Оп рассказал ему о той буре, которую вызвала в меди
цинских кругах недавно вышедшая книга Федорова «Хи
рургия на распутье», и представил в лицах главных участ
ников спора.
Каждый раз он являлся с новостью: то в Лейпциге уда
лось сохранить живыми жуков в замороженном состоянии
при 253° ниже нуля, то Детердинг устраивал заговор про
тив советской нефти. Он достал и принес Сергею Ивановичу
пьесу современного автора «Пушкин, или Загадка любви»,
и после каждой сцены они сидели, схватившись за живо
ты, задохнувшись от смеха. Особенным успехом пользо
вался третий акт, в котором Пушкин объяснялся в любви
Анне Керн: «Сбросьте этот гнет... Забудем все предрассуд
ки! К черту все это барахло! Мы уйдем отсюда далеко-да
леко! Вас обрадуют эти просторы и мпогое заставят за
быть... Бурные порывы всколыхнутся в вашей душе! Вот
это жизнь!»
307
Он никогда не упоминал пи об отце, пи о той ссоре, изза которой он шесть лет не являлся в дом, где его любили.
Но Сергей Иванович знал откуда-то, что его болезнь не
остановила старого Щепкина и не угомонила.
По-прежнему он выступал против него на всех засе
даниях, по-прежнему ехидствовал и интриговал, а в по
следнее время предпринял работу, которая должна была
«окончательно уничтожить» Бауэра в глазах всего ученого
мира. С пером в руках он сызнова прочитал его труды, на
чиная спервых студенческих рефератов, и выписал все
ошибки, разбив их предварительно на четыре главных раз
ряда: стилистический, текстологический,' идеологический
и источниковедческий, что в общей сложности должно
было составить книгу в двадцать печатных листов. Это
будет ударом, от которого враг не встанет.
«Враг» еще вставал, но все реже. Болезнь его станови
лась безобразнее и страшнее. Постоянные рвоты мучили
его, он почти ничего не ел, и никакие дозы морфия уже
не могли успокоить болей.
Варвара Николаевна ему понравилась. В первый же
день знакомства он объявил ей, что с гимназических лет
любил красавиц. «А в том, что вы красавица,— с изыскан
ной вежливостью добавил он,— даже самый великий скеп
тик не мог бы усомниться».
Он знал, что с ее появлением все в доме переменилось.
Давно уже не было порядка в семье, а теперь и самой
семьи пе стало. Давно уже в отношениях были опасные
места, которые принято было обходить по молчаливому
уговору. А теперь все стало сплошным опасным местом, и
то здесь, то там вдруг пробивалась ссора.
Он знал, что Машенька не любит ее и вообще не со
гласна с тем, что она появилась в доме. Все ее раздража
ло — и то, что Варвара Николаевна посылает старуху по
своим делам, и то, что она спит до обеда, и то, что прихо
дит к Сергею Ивановичу нарядная, надушенная и по-дру
жески небрежно и быстро говорит с ним.
Но ему это нравилось.
— Вот Дмитрий... удачно женился,— сказал он Щеп
кину, представив ему Варвару Николаевну и глядя на
нее через кулак, точно так же, как смотрел на свои руко
писи.— Ведь он, между нами говоря, такой женщины не
стоит.
Он знал, что она вышла замуж только для того, чтобы
попасть в этот дом и распорядиться всем, что здесь было,
308
по своему усмотрению. Опа перенесла в свою комнату ста
ринные дорогие часы, тридцать лет простоявшие в столо
вой, и попросила Сергея Ивановича подарить ей превосход
ный рисунок Александра Брюллова, висевший до сих пор
в архиве. Павловский буфет был уже отполирован, и это
было не очень прилично хотя бы потому, что столяр-крас
нодеревщик целую неделю работал в квартире, куда даже
врачей не пускали.
Но ко всему этому Бауэр был уже вполне равнодушен.
Только Неворожина, с которым (он и это знал) она была
дружна, он пе пускал к себе и однажды откровенно сказал
ей, что «у такой умницы, как она, должен быть, кажется,
хороший вкус на людей, а тут... не видно».
Оп получил письмо от Трубачевского и долго читал
его, сгорбившись и разглаживая кулаком усы. Одна фраза
была, кажется, взята из письма Пушкина, и вообще Тру
бачевский — хороший, очень способный, запутавшийся
мальчик; вот он пишет теперь, что виноват только в том,
что слишком долго медлил. Он пишет, другими словами,
что рукописи украл не оп, а кто-то другой. Кто же этот...
другой? Теперь уж лучше было, пожалуй, пе «входить в
существо вопроса». Но оп попросил, чтобы Неворожина к
нему не пускали, а с Дмитрием почти перестал говорить.
Он ответил Трубачевскому: «Дорогой Николай Леонть
евич, вы не думайте, пожалуйста, что я вас обвиняю. На
против, очень жаль, что слабость после припадка помеша
ла мне остановить безобразную сцену. Вчера ко мне нико
го пе пускали, а сегодня лучше, и я рад буду вас увидеть.
Ваш Бауэр».
Это письмо, которое вернуло бы Трубачевскому все его
потери, начиная с доброго имени, было отдано Анне Фи
липповне с твердым наказом сегодня же опустить в ящик.
Но старуха забыла его в прихожей, и оно пролежало до
тех пор, пока Дмитрий, у которого были свои причины
интересоваться перепиской отца, не нашел его среди вновь
полученных писем.
Он прочитал его, и Трубачевский не дождался ответа.
Последние дни Сергей Иванович много думал о Ма
шеньке. Она волновалась, хлопотала и все делала сама,
так что медицинская сестра рассердилась и наконец сказа
ла, что не знает, зачем ее приглашали.
Теперь он уже разглядел ее как следует. Вот все гово
рят, что опа — одно лицо с ним, а он видит теперь, что,
309
нет. Она похожа на мать, и даже эти отросшие волосики
на лбу, слишком короткие, чтобы их заколоть, были такие
же, как и у матери,— пушистые и светлее остальных во
лос.
Собственно говоря, он хорошо знал Машеньку, когда
ей было лет десять. Она была толстая, вспыльчивая и те
ряла голову, когда приходили подруги,— просто не узнать.
Это серьезно заботило его и огорчало. Подруг было много.
Они ставили пьесы, ругали мальчишек и, как все девочки,
без конца занимались личными отношениями — ссорились
и мирились. Он до сих пор помнил их по именам. И Машка
была не последняя среди них. Как она отплясывала рус
скую на домашнем спектакле! Кокошник упал... А сколь
ко хлопот было с этим кокошником! И он все знал, во
все входил, без него ни одной затеи не начинали.
Потом он что-то пропустил. И вот она сидит перед ним,
большая дочка, и кофточка заколота агатовой брошкой,
которую он когда-то подарил покойной жене.
Что Машенька станет делать, когда он умрет? А ни
чего... Ведь это только кажется, что мы так уж нужны де
тям. Вот вчера она спросила Щепкина, знает ли он сту
дента Разумихина, и покраснела.
— Маша, а кто это Разумихин? — спросил он, когда,
сменив салфетку, которой был покрыт ночной столик, и
вновь поставив на него все лекарства, она присела к отцу
с книгой в руках.— Студент?
Она подумала, что он бредит.
— Какой Разумихин?
— А вот... Что заходил к тебе.
— Когда? Ах, Карташихин?
Это было сказано равнодушно, но не слишком ли рав
нодушно?
— Да, он студент.
— Медик?
- Да.
— Что же, он у Казика занимается?
— Да,— быстро сказала Машенька, зачем-то перестав
ляя на другое место бутылочки и порошки и вновь при
нимаясь убирать ночной столик, который она только что
привела в полный порядок.
— И что же он... способный?
Она ничего не ответила, и он понял, что сказал не
вслух, а в уме, а подумал, что вслух,— это уже не первый
раз с ним случалось. Он повторил.
310
Да, кажется, способный,— небрежно пробормотала
Машенька.
Бауэр посмотрел на нее из-под ладони. Она сидела, как
дура, растерянная и ужасно смешная. Он вдруг рассмеял
ся — по-молодому, так что весь маленький красивый рот
стал виден под усами.
— Ну, ну,— сказал он и, поманив Машеньку к себе,
поцеловал ее и обнял за плечи.
Потом снова начались боли, но ночью — он понял, что
уже ночь, потому что Машенька была в халате и, отки
нувшись, закрыв глаза, сидела в кресле,— он снова вер
нулся к этим мыслям. Он оставлял только ее, больше у
него никого не было на белом свете. Сын не удался, и он
давно уже к нему равнодушен. Но Маша, Маша!
До болезни Бауэра жизнь в доме была одной, теперь
она стала другой. Эта новая жизнь — очень сложная, с на
пряженными отношениями между сестрой и братом, меж
ду отцом и сыном, с тайными расчетами одних, с расте
рянностью и горем других — была основана, в конце кон
цов, на полной непредставимости того, что скоро непремен
но случится. Полотер должен был прийти в воскресенье,
и дико, невозможно казалось отменить его, потому что
Сергей Иванович, быть может, умрет в субботу. Медную
дощечку украли со входных дверей. Сергей Иванович дав
ным-давно заказал новую, мастер должен был принести ее
на днях, и ни у кого силы не нашлось позвонить этому
мастеру по телефону и сказать, что уже не нужно никакой
дощечки.
Ни у кого, кроме Неворожина, который до сих пор не
приходил (только имя его мелькало в разговорах), а те
перь снова стал бывать почти каждый день — вежливый,
хорошо одетый, с негромким голосом и прилично опущен
ными глазами.
Но вот и эта страшпая жизнь остановилась.
2
Почти полгода минуло с тех пор, как Карташихин пе
реходил этот узкий двор, сторонясь пекарей, поминутно
таскавших с крыльца на крыльцо бельевые корзины с ды
мящимся хлебом.
Найдя знакомое окно, он, как бывало, бросил в него гор
сточкой песка. Никто не выглянул. Он подождал и бросил
311
еще раз. Никого — только маленький раскоряка дворник
вышел и уставился на него с нерешительным видом.
— Дома нет. Ну что ж, поговорим с папой.
Папа был дома. В полосатом жилете, введенном в моду
покойным президентом Эмилем Лубэ, он открыл дверь и с
минуту глядел на Карташихина, уныло моргая.
— Ах, это вы? Это вы?
— Здравствуйте,— холодно сказал Карташихин, не лю
бивший, когда его слишком горячо встречали.— Коля дома?
Старый Трубачевский что-то пробормотал, быстро, но
бессвязно. «Грудь» его рубашки с большой костяной за
понкой посредине так и ходила. Он волновался.
— Он болен. Очень болен.
— Лежит?
— Нет.
— Он дома?
Старик не успел ответить, как звонок прогудел и лам
почка в прихожей зажглась и погасла. Он побежал и обер
нулся в дверях.
— Вы с ним повеселей, повеселей! Как будто ничего,
все в порядке.
И, сделав веселым и спокойным свое бледное усатое ли
цо, старый музыкант побежал отворять двери.
Карташихин видел Трубачевского в последний раз тому
пазад месяца четыре. Он не нашел особенной перемены.
Ему показалось, впрочем, что Трубачевский похудел и
стал, кажется, немного выше ростом.
— Ты что это, никак, еще растешь?'— спросил он, про
тягивая руку.
— Ваня!
Старик ушел, и они остались одни.
3
Уже петухи кричали (на Петроградской в некоторых
дворах тогда еще кричали петухи), когда был кончен этот
разговор. Все было рассказано — и с такой энергией, с та
ким отчаянием, что Карташихин давно забыл о своей роли
беспристрастного судьи, которую заранее приготовил.
С волнением слушал он Трубачевского и, хотя видел, что
тот во многом сам виноват, не упрекнул ни одним словом.
Он смутно чувствовал, что в этой истории Трубачев
ский был как бы «точкой приложения сил», всего значения
312
которых он не понял. Оп вспомнил разговор между старым
Щепкиным и Неворожиным, из которого впервые узнал,
что пушкинские рукописи покупаются и продаются. Но,
может быть, не только в рукописях была сущность дела!
Он заговорил об этом и замолчал. Теперь, когда Труба
чевский, рассказывая, вдруг бледнел и должен был, взяв
шись за спинку стула, переводить дыхание, стоило ли гово
рить об этом? Он был так полон сложными болезненными
подробностями своей обиды, что самые слова эти: «точка
приложения сил» — показались бы ему лишь новым оскор
блением. Одна мысль в особенности тяготила его: что
Бауэр умрет, так и не узнав правды.
— Он умрет, думая, что я вор,— мрачно сказал он Карташихину,— и тогда мне останется только...
Оп кончил жестом.
Усталая торжественность, испугавшая Карташихина,
прозвучала в этом голосе. Он вдруг решился.
— Послушай, я давно собирался сказать тебе... Это
было еще в прошлом году. Я тогда впервые зашел к Щеп
кину, то есть к Александру Николаевичу, конечно. И слу
чайно оказался свидетелем одного разговора. Я ждал в
столовой, а к старику в это время пришел Неворожин.
— Ты разве знаешь Неворожина?
Карташихин насупился.
Да. Однажды ты сам показал мне его. В баре под
Европейской.
— Да, да. И что же?
— Попятно, я не подслушивал, просто старик говорил
очень громко. Он упомянул об Охотникове, а ты тогда бре
дил этой историей с перепутанными бумагами. Словом,
можно было понять, что Неворожин продавал старику до
кументы из бауэровского архива,— то есть я заключил, что
из бауэровского, и, по-видимому, не ошибся.
— Какие документы? Скорее же! Что ты молчишь?
— Какие? Вот это, брат... Да, вспомнил! Письма Пу
щина. Не Пушкина, а Пущина. Это возможно?
— Еще бы!
— Постой. И потом... какой-то Кишиневский дневник.
Трубачевский вскочил.
— Не может быть!
— Да. И старик просил принести не весь дневник, а ту
страницу, на которой... Да подожди же, черт! Ты меня за
душишь.
— Ты знал об этом!
313
Трубачевский опустил голову. Губы его так и ходили.
— Позволь, но ведь и ты же знал, что Неворожин вор.
Как будто в этом дело!
— Ты знал об этом,— в отчаянии повторял Трубачев
ский.— Как же ты посмел не сказать, не предупредить...
Какое ты имел право? Меня опозорили, унизили. Да я...
Если бы я не жалел отца, я двадцать раз убил бы себя,
клянусь тебе всем святым, что только есть на свете! А ты...
Эх ты! — вдруг сказал он с презрением.— А еще друг! Ведь
я никогда не смел даже сравнить себя с тобой!
Карташихин растерялся.
— Чудак, да неужели я нарочно... Мы не встречались,
это правда, и, может быть, мне первому нужно было...
Трубачевский вздохнул и закрыл глаза.
— Послушай, ты веришь мне?
— Верю.
— Так вот: если Сергей Иванович так и не узнает, кто
это сделал, в тот день, когда он умрет, я повешусь.
— Ладно, он это узнает.
— Когда?
— Завтра.
— Нет, сейчас.
— Ты что, в уме? Шесть часов утра.
Трубачевский взялся за виски.
— Хорошо, я буду ждать.
— Нет уж! Пожалуйста, не жди. Ложись спать, на тебе
лица нет.
— Я буду ждать. Ты один можешь доказать ему, что
я не виноват. А если нет... Тогда ничего...
— Что ничего?
— Ничего не надо.
— Что ты за вздор несешь!
Опи замолчали. Стало светать, темный переплет окна
возник на полотне, когда Трубачевский погасил свет. Было
очень тихо. Только старый кларнетист осторожно шаркал
за дверью — должно быть, надеялся, что после этого раз
говора, которому он не осмеливался помешать, в мире на
конец наступит порядок.
4
В последний раз Карташихин заходил к Машеньке в
начале декабря. Потом он уехал в Новгород на районную
комсомольскую конференцию, а вернувшись, тотчас по314
звонил и не застал ее дома. Но в тот день, когда он собрал
ся наконец к Трубачевскому, выходя из ворот, столкнулся
с ней лицом к лицу.
— В общем, очень плохо,— сказала Машенька.— Вче
ра Фогт меня вызвал и сказал, что теперь уже лучше ни
чего не делать... Все равно,— дрожащим голосом добавила
она и отвернулась, прикусив губу.
В руках у нее была большая, страшная кислородная
подушка, и Карташихину захотелось сказать ей что-ни
будь в утешение, но он не нашелся и только, проводив ее
до самых дверей, обеими руками крепко сжал ее руку.
«Я буду ждать»,— сказал Трубачевский, и Карташи
хин не сомневался, что он именно ждет, сидя у стола, пе
смыкая глаз, а темный переплет окна на потолке становит
ся все светлее. Он ждет, старый музыкант, не решаясь
постучать, стоит у двери и, горестно повесив голову, при
слушивается к его дыханию.
Карташихин взял с собой книгу, очень занятную, ио
читать, ежеминутно поглядывая на часы, было трудно и,
сунув книгу под мышку, он принялся шагать вокруг ма
ленького дворового сквера...
Нечего было надеяться, что его пустят к Бауэру без
Машеньки, она должна была подготовить этот разговор.
«Но что я скажу ему? — подумал Карташихин.— Нельзя
же свалиться как снег на голову и заявить, что Трубачев
ский, мол, не виноват, потому что архив обокрал Неворо
жин? Нужно начать...»
Но с чего начать — вот именно это и было неясно.
«Нужно прежде всего рассказать эту историю Машень
ке. Подробно, не торопясь, но только о Неворожине, потому
что даже намекнуть, что Дмитрий...» Карташихин поджал
губы. Нет, конечно, о Дмитрии ни слова.
Но где же она? Он посмотрел на часы. Четверть один
надцатого. Наверно, скоро придет.
Половина одиннадцатого. Кто-то спускался по лестни
це. Карташихин замер. Нет, не она.
Одиннадцать. Еще три раза обойти вокруг сквера. А те
перь еще три. Вот и все. Он решительно пересек двор, вы
шел на Пушкарскую и вернулся обратно.
Он не мог уйти: Трубачевский, согнувшийся, с уста
лым не по возрасту, жалким лицом ждал его, вздрагивая
от каждого звонка, прислушиваясь к каждому скрипу две
ри. Он видел его так же ясно, как этих людей, прилично
печальных и самодовольных, которые, разговаривая не315
громкими, фальшивыми голосами, только что вышли на его
глазах из подъезда,— и не мог, не в силах был уйти!
Не зная, на какую случайность надеяться, он заглянул
на лестницу и, останавливаясь на каждой ступеньке, до
брался до третьего этажа.
Дверь в квартиру Бауэра была открыта, какие-то жен
щины, повязанные по-деревенски, стояли в передней. Рых
лый старик в треухе, из-под которого были видны курча
вые седые височки, прошел мимо пего в переднюю и, спро
сив только: «Где?» — стал снимать пальто, бормоча и от
дуваясь.
Это был старый Щепкин. Но Карташихин с трудом
узнал его — так он похудел, так переменился. Оп согнулся,
у него стало длинное, дряблое лицо, и оп все время щу
рился с растерянным выражением. Машинально оправив
перед зеркалом лоснящийся черный пиджак, он исчез за
внутренними дверями.
Потом пришел еще кто-то, тоже чужой и тоже с таким
видом, как будто дом был пуст и можно входить и выхо
дить сколько угодно.
Все было ясно. Все было так ясно, что Карташихин
вдруг ужаснулся тому, что женщины, пришедшие, по-ви
димому, обмыть покойника, говорили пе стесняясь, гром
ко. Но он еще ждал чего-то, еще надеялся, еще не входил,
хотя теперь никто, кажется, не мешал ему увидеть Ма
шеньку, а он твердо знал, что должен увидеть ее немед
ленно, сию же минуту.
Наконец он вошел па цыпочках. Женщины пе обратили
на него никакого внимания. Он заглянул в столовую —
полутемную, неубранную и бедную, так ему показалось.
Прикрытый уголком скатерти, на столе лежал разобран
ный шприц и подле пего тарелочка с обгоревшими клочка
ми ваты.
Это был беспорядок, в котором чувствовались усилия .
по возможности отдалить смерть, и все было полно еще
не остывшими следами этих усилий.
Послышались голоса, и старый Щепкин вышел из ка
бинета. Александр Щепкин вышел вслед за ним и что-то
сердито, коротко сказал ему сквозь зубы. Но старик не
слушал его. Хрипло дыша, он'сел па диван и закрыл лицо
руками.
— Как же так,— пробормотал он.— Боже мой, как же
так. Я написал книгу...
— Иди домой, папа.
316
Как будто прислушиваясь, старый Щепкин поднял го
лову, и стал виден большой висячий кадык на похудевшей
шее.
— Что же я делал десять лет? — громко спросил он.—
Я хотел доказать...
— Домой, папа! — строго, как маленькому, приказал
Александр Николаевич.
— Постой... Я хотел доказать... Не помню. Как же
так,— глотая слезы, сказал он.— Значит, все это ни к че
му? Теперь конец? И он прав, он! А я все ошибки его со
считал, и фактические. И не прочитает никто. И он не про
читает никогда, никогда...
Уронив платок, он затрясся от рыданий, не стыдясь
их и не вытирая слез, катившихся по небритым, ослабев
шим щекам.
По рассказам Машеньки Карташихин знал расположе
ние комнат. Но он все равно нашел бы ее, если бы не знал
или если бы в квартире Бауэра было вдесятеро больше ком
нат. Она лежала на кровати одетая, лицом к стене, обхва
тив голову одной рукой и согнув ноги. Лампа, не погашен
ная с ночи, стояла на ночном столике подле кровати. Одея
ло сползло на пол. Карташихин поднял одеяло и тихонько
накрыл Машеньку. Она обернулась.
— Ваня, у меня страшно болит голова,— сказала она,
нисколько не удивляясь тому, что он здесь, как будто он
только что вышел из комнаты и теперь вернулся.— Виски
ломит. Я что-то приняла, и не помогает.— Она вдруг за
плакала, бесшумно и горько.
— Машенька, родная моя, дорогая, не нужно,— не
зная, что делать и как помочь, и чувствуя, что он умирает
от жалости и нежности, сказал Карташихин.
Она посмотрела на пего и прижалась, обхватив за пле
чи. Он тоже обнял ее и стал целовать голову, мокрое лицо,
руки.
5
Все три страшных дня, когда Бауэр лежал мертвый —
сперва у себя, потом в Академии наук,— Карташихин не
отходил от Машеньки.
Вместе с ней он ходил по делам, тяжелым и странным,
в загс, где под плакатами, изображавшими кормление ре
бенка, сидели пары, где Машеньке нужно было платить
317
деньги и называть своего отца покойным. Он писал бума
ги, давал объявления, заказывал цветы.
С легкостью, его самого удивлявшей, он переносил не
доброжелательные взгляды Дмитрия Бауэра, язвительные
намеки Неворожина, который явился в день смерти Сергея
Ивановича и, неопределенно щурясь, с холодной рассеян
ностью бродил по квартире.
Он не забыл о Трубачевском. Забежав на минуту до
мой, позвонил ему по телефону.
— Послушай, Бауэр все знал,— объявил он хладно
кровно и, подождав, пока кончится град взволнованных во
просов, прибавил, не отвечая ни на один: — Поэтому не
вешайся, если можешь, еще дня три. Раньше я не смогу
тебя увидеть.
Он не имел никакого понятия о том, знал Бауэр чтонибудь или нет. Но тут нужно было врать — и он сделал
это, не подозревая, что сказал Трубачевскому правду.
Гроб, покрытый цветами, был поставлен наклонно —
как будто для того, чтобы покойнику было удобнее встать.
Портрет Бауэра висел над ним. Серые молодые тлаза на
смешливо глядели из-под высокого лысого лба на торжест
венную церемонию прощания. Он прислушивался с недове
рием. И как далеко, как непохоже было это сильное, умное
лицо на то желтовато-спокойное, которое лишь с трудом
можно было найти между цветами.
Машенька стояла у гроба, низко опустив голову. Лицо
ее было неподвижно. Казалось, она ничего не видела и не
слышала.
Карташихин смотрел на нее не отрываясь. Она была
гладко причесапа, но легкие волосы не лежали, и светлые
воздушные пряди заходили на виски до самых бровей.
Вокруг гроба было много народу: Неворожин, весь в
черном, стоял в йогах, и Дмитрий, растерянный, с распух
шими глазами (он пил без просыпу третью неделю), и
Варвара Николаевна, розовая, в чудесном шелковом платье,
и страшный, почерневший, раздутый Щепкин, и Александр
Щепкин, и старуха,— но Карташихин видел только Ма
шеньку. Это было очень странно, и он решил, что нужно
сейчас же вернуть свою всегдашнюю холодность. Но холод
ность не возвращалась, и он, больше уже не стесняясь са
мого себя, стал смотреть на нее с нежностью и любовью.
Ему было немного стыдно, что он так счастлив здесь, в
этом зале, где лежит покойник, где уже два часа говорят
о нем и то тут, то там раздаются и умолкают рыдания...
318
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Неворожин открыл глаза. День начинался. Мысленно
он пробежал его до конца. Продажа бумаг, разговор с
Дмитрием, с антикварами, деньги. Стоило для этого... Уж
лучше, пожалуй... Но деньги!
Он плохо спал. Простыня сползла, и кожаный глянце
витый диван всю ночь холодил то руки, то ноги... Холодно
и душно. Слишком много книг. И пыль тлеет на радиато
рах.
Он решил ограничиться тремя упражнениями — сего
дня не до гимнастики. Но, лежа на ковре и по очереди под
нимая ноги, он вдруг вспомнил свой сон и, забывшись, не
вольно проделал до конца все восемь движений. Ему при
снилось, что он съел голову — мужскую, с усами.
«Пожалуй, Фрейд сказал бы, что это зависть»,—поду
мал он, усмехнувшись.
С вечера он заметил под диваном ночные туфли; те
перь он достал и серьезно осмотрел их. Задники немного
помяты. Он примерил. Странно, Сергей Иванович был го
ловою выше, а туфли впору. Маленькие ноги!
Нужно было, однако, приниматься за дело. В десять
придет Семушка — Кладбище Книг, в одиннадцать — Ро
зов. Что предложить и сколько запросить?
Он прошел в архив, зажег настольную лампу, задернул
шторы. С карандашом в руках он углубился в инвентарий,
ставя на полях чуть заметные аккуратные цифры. Незна
комых рукописей было больше, чем он думал, то и дело
приходилось лазать в стенной шкаф, чтобы взглянуть на
какое-нибудь Четвероевангелие с тафтяной прокладкой
или новгородский Апостол XIV века.
Он работал часа полтора в полной тишине, прерывае
мой лишь шарканьем туфель по коридору. Оно повторя
лось. Должно быть, Анна Филипповна носила что-то из
кухни в столовую и обратно. У двери в архив шаги замед
лялись. Впервые Неворожин заметил, как отчетливо каж
дый звук отдается в архиве. Ему показалось даже, что он
слышит за дверью дыхание.
— Это вы, Анна Филипповна?
Старуха вошла.
— Хотите подмести?
Твердо ступая, старуха подошла к нему и протянула
319
грязный, свернутый пополам лист грубой бумаги. Нево
рожин взглянул: это была книжка социального страхо
вания.
— Что вам, Анна Филипповна?
Дрожащими руками старуха завязала и снова развяза
ла концы головного платка. Потом надвинула платок на
лоб и снова завязала. Она волновалась.
— Я служила, а больше пе хочу,— сказала она нако
нец,— подайте расчет.
— Анна Филипповна, помилуйте, да при чем же тут я?
— Кто хозяин, от того и расчет,— твердо сказала ста
руха и заплакала.— Двадцать лет прожила,— добавила она
и вышла, махнув рукой и вытирая слезы концами платка.
Неворожин поджал губы, глядя ей вслед. Это было не
приятно. А впрочем...
Еще вчера он заметил, что многих бумаг не хватает.
Либо указания были неточные, либо Сергей Иванович неза
долго до смерти переменил расположение архива. Авто
граф «Нет, я пе дорожу мятежным наслажденьем» стоял
первым в списке пушкинского бюро. Неворожин не нашел
его. Он стоил не меньше шестисот рублей. В скобках стоя
ло: «Неизвестен». Среди бастильских бумаг он не нашел
трех leltres de cachet — самых ценных.
Обескураженный, он погасил свет и, зайдя за портьеру,
остановился перед стеклянной дверью балкона. В лучшем
случае Бауэр спрятал бумаги.
Высокая, сгорбленная фигура повесив голову двига
лась вдоль цементно-серой ограды катка, и Неворожин с
минуту следил за ней, не узнавая. И вдруг узнал. Это
Семушка — Кладбище Книг шел к нему, болтаясь на ходу,
подрагивая и щурясь. Черт возьми, да ведь еще ничего не
готово!
Он живо запер в стол бумаги, оставив только одно пись
мо — Пушкина к Ушаковой, чтобы начать разговор.
— Дмитрий,— негромко сказал он, пройдя коридор и
остановясь подле последней двери.
— Да? — тоже негромко ответила Варвара Николаевна.
— Варенька, мне нужен Дмитрий.
— Он спит.
— Тогда разбудите его,—нетерпеливо сказал Нево
рожин.
На парадном позвонили, он не расслышал ответа.
— Варенька, пожалуйста. И пусть сразу же постучит
ко мне, когда встанет.
320
Он поспешил в прихожую. Кладбище Книг уже стоял
там, подняв голову, разматывая грязный шарф и ни сло
вом не отвечая Анне Филипповне, которая открыла ему с
мокрой тряпкой в руках и как будто уже собиралась уго
стить ею непрошеного гостя.
— Анна Филипповна, это ко мне,—торопливо сказал
Неворожин.
2
Семушка — Кладбище Книг стал известен в 1918 году.
Всюду, где продавались, покупались или просто перевози
лись книги, можно было встретить этого человека. Он про
водил целые ночи на улице, покупая или просто воруя кни
ги у подводчиков, вывозивших в ту пору брошенное иму
щество из барских особняков. Он поступал на службу в
учреждения, занимавшие дома, известные богатыми биб
лиотеками, и служил до тех пор, пока в библиотеке оста
валась хоть одна редкая книга. И не исчез, как исчезали
другие чудаки этих лет. Это был собиратель умный, рас
четливый, необычайно упорный.
Книги, попадавшие в его руки, исчезали бесследно. Ни
один человек больше никогда и нигде их не видел. Никто
не знал, где он держит свои богатства; он снимал малень
кую комнату на Петроградской у немого сапожника, един
ственного человека, который мог бы, кажется, много рас
сказать о нем, если бы умел говорить.
«Ну, это вы уж никогда не увидите,— говорили в антиквариатах на Литейном,— это купил Кладбище Кпиг».
У него не было ни жены, ни любовницы, ни родителей,
ни детей. И одна страсть — редкие рукописи, гравюры и
книги. Горбясь и закидывая голову, он, как нищий, бродил
по городу с набитым книгами заплечным мешком, который
таскал в руке. Он был спокоен, рассеян и печален. Впро
чем, однажды его видели в сильной истерике — когда в
подвалах Мраморного дворца была найдена замерзшая
библиотека. Радиаторы лопнули от холода, и вода залила
книги, между которыми было не меньше пятнадцати ин
кунабул. Замерзшие страницы ломались и, едва оттаяв,
превращались в кашу. От волнения он уронил одну из них
на пол. Она раскололась. Он закричал, заплакал...
Он был очень богат, если только не уничтожал своих
книг,— о нем распространялись и такие слухи,— и десять
11 В. Каверин, т. 2
321
лет ходил в одном пальто, которое в холода затягивал топ
ким кожаным ремешком. Он носил разбитое пенсне: от ле
вого стекла отлетела половинка.
Его библиотека стоила не меньше пятисот тысяч, если
в пей действительно была та коллекция эльзевиров, кото
рую видел Данилевский, упомянувший о ней в своей книге.
3
Они говорили уже с полчаса — о болезнях. Кладбище
Книг жаловался на желудок, Неворожин советовал гим
настику и холодные обтирания.
— Нервный живот,— вздохнув, повторил Кладбище
Книг,— доктора посылают в Ессентуки. Но нечего и ду
мать. Одна дорога двести рублей. Откуда я возьму такие
деньги?
Архив давно уже был осмотрен — косыми взглядами,
впрочем, весьма откровенно. И бумаги, лежавшие на пись
менном столе, были ему уже известны. Как бы в рассеян
ности он перебрал их, не прерывая разговора. Письмо Пуш
кина к Ушаковой было среди них, со стихами, с ирониче
ским описанием обедау на котором он шокировал всех,
щелкая зубами орехи, письмо неизвестное, за которое лю
бой антиквар отдал бы и жену и детей. Кладбище Книг
пробежал письмо и положил назад — бережно, но равно
душно.
— Да, очень плохо,— вздохнув, повторил он.— И с каж
дым годом, с каждым годом! Все советуют к гомеопату.
Может быть!
— Семен Михайлович,— быстро и с дружески откро
венным видом сказал Неворожин,— мы с вами старые
друзья, не правда ли?
— Еще бы.
— Так вот, после смерти Сергея Ивановича Бауэра
остался архив. Его семья поручила мне отобрать наиболее
ценные документы и реализовать их. Я хотел просить вас
помочь мне в этом деле.
— Ага. Ну что же! Почему же!
Они помолчали.
«Трудно, трудно»,—глядя на костлявые пальцы, кото
рыми Кладбище Книг рассеянно водил по губам, подумал
Неворожип.
322
— Послушайте,— решительно сказал он.— Позвольте
мне быть с вами вполне откровенным. У вас нет денег —
очень жаль! Но у вас есть связи!
— Нет. Откуда?
— Ну, да ладно,— смеясь, возразил Неворожин.—Если
пет, пожалуй, вы спросили бы меня, что за связи. Сло
вом...—он понизил голос,—архив продается. Часть его,
впрочем, довольно значительную, можно купить за совет
ские деньги. Но некоторые бумаги...
Вялой рукой Кладбище Книг снял пенсне и посмотрит
па Неворожина, как все близорукие, неопределенно рас
сеивающимся взглядом.
— Русские бумаги?
— Н-нет!
— А это...
Кладбпще Книг снова взял со стола пушкинское
письмо.
— О, это пустяки,—небрежно возразил Неворожин.
Еще не договорив, он уже почувствовал, что сделал
ошибку. Кладбище Книг усмехнулся. Торговля была с за
просом.
— Борис!
— Простите, одну минуту,— сказал Неворожин и вы
шел.
— Послушай,— злобно сказал он Дмитрию, вскло
коченному и бледному, стоявшему подле двери в спадаю
щих штанах, в мохнатом полотенце, накинутом на тол
стые голые плечи и грудь,— во-первых, ты мог бы при
нять участие в этом разговоре. Во-вторых, я ничего пе
нашел.
— Как? Где?
— Самых ценных бумаг нет. Может быть, ты случайно
знаешь, куда он мог их спрятать?
— Я посмотрю...— растерянно сказал Дмитрий.
— А пока вот что... Оденься и выйди.
Он вернулся. Кладбище Книг вяло посмотрел на него
и встал.
— Сколько вы за него просите?
— За что?
— За это письмо Пушкина.
Господи, далось вам это письмо!
— Я больше ничего не вижу,— сказал Кладбище Книг.
Неворожин вынул ключи и молча открыл стенной
шкаф.
11*
323
Он, впрочем, рассчитывал, что восе^мь полок с древне
русскими рукописями произведут на этого человека боль
шее впечатление. Болтаясь и подрагивая, Кладбище Книг
подошел к шкафу, поправил пепспе и грязной рукой взял
с полки один из томов. Это был «Вопль истины против
соблазна мира», анонимное масонское сочинение, очень
редкое. Кладбище Книг перелистал несколько страниц и
брезгливо сунул книгу обратно. Он, кажется, хотел что-то
сказать, но раздумал.
Неворожин смотрел на него, проницательно щурясь.
Но по лицу антиквара, осторожному и равнодушному, ни
чего нельзя было угадать.
Впрочем, он несколько оживился, По?линутно сдувая
с пальцев пыль, он перебирал рукописи. Неворожин под
сунул ему раскольничий апокалипсис с картинками, на
правленными против Петра, и эта рукопись заняла его бо
лее прочих.
— Да, это товар,— нехотя пробормотал он.
«Но и это не то, что мне нужно»,— мысленно докончил
за него Неворожин.
— Семен Михайлович, а ведь вы мне так и не ответи
ли,— весело сказал он.—Я говорил, что некоторые бумаги
пе будут продаваться на советские деньги. Дело в том,
что...
Кладбище Книг молчал. Он даже, кажется, и пе слы
шал, во всяком случае, не понимал, о чем говорит Нево
рожин.
В дверь постучали.
Дмитрий вбежал в комнату. Обеими руками он прижи
мал к груди кипу бумаг, конверты и свертки торчали из
карманов его пижамы.
— Нашел,— быстро и негромко сказал он Неворожину
и, споткнувшись, вдруг вывалил всю кипу на стол.
Один лист слетел, когда он споткнулся, и тяжело упал
к ногам Кладбища Книг. Кладбище Книг наклонился
быстрее, чем можно было ожидать от него, и поднял
лист.
— Познакомьтесь, это вот...— начал быстро Неворо
жин... и остановился.
Нервно глотая, Кладбище Книг смотрел на бумагу.
Лицо его вдруг надулось, нос вспотел. Неворожин шагнул,
заглянул: это было одно из пропавших lettres de cachet —
приказ о заключении в Бастилию Франсуа-Мари-Аруэ
Вольтера.
324
— Бауэр,— протягивая руку, отчетливо сказал Дмит
рий.
Кладбище Книг очнулся. Дрожащими пальцами, но
уже с равнодушным видом он положил бумагу на стол и
чуть слышно назвал себя.
4
Дело было решено в полчаса. Кладбище Книг ушел,
оставив за собой все документы из архива Людовика XVI,
письма Наполеона, приказ об аресте Вольтера, автографы
Мирабо. Он не сказал Неворожину, почему его занимали
именно эти бумаги. Впрочем, это и так было ясно: на них
был международный спрос, и притом постоянный, не бо
ящийся, так казалось в 1929 году, никаких экономических
кризисов. Разговор о валюте не возобновлялся. Во-первых,
здесь был Дмитрий, которого Неворожин вовсе не собирал
ся (и Кладбище Книг понял это по первому взгляду) так
далеко вводить в коммерческую сторону дела. Во-вторых,
оба — и продавец и покупатель — понимали, что письма
Наполеона или Робеспьера сами по себе были устойчивой
валютой.
Право первого выбора, по крайней мере среди бастильских бумаг, Неворожин обещал оставить за ним. Деньги —
в течение недели.
Вскоре должен был явиться Розов — старый антиквар,
известный собиратель древнерусских книг, потом Печесский и еще один человек, настоящую фамилию которого
Неворожин не знал или забыл через минуту после того,
как ему ее назвали.
Дмитрий завтракал в столовой, он присел к нему, но не
стал есть: он ничего не ел по утрам.
— Ты вовремя явился с бумагами,— сказал он.—
Я просто не знал, что и делать с этим... Соломоном. Но тя
жело, тяжело! Если так пойдет и дальше, все брошу, и
продавай сам.
— Ох, нет, ради бога!
— Честное слово, брошу,—нарочно раздражаясь, по
вторил Неворожин.— В самом деле, какого черта ты гу
ляешь, пьешь, швыряешь деньгами...
Ну вот, сперва Варенька, а теперь ты,— морщась,
сказал Дмитрий.— Я же говорю тебе, что деньги-вытащи
ли, пятьсот рублей, а полтораста взял до послезавтра
Блажив.
325
— Блажин?
— Ну да.
— А вчера ты сказал, что Шиляев.
Неворожин сейчас же пожалел, что сказал это, Дмит
рий побледнел и стал косить. Судорога пробежала по
губам.
— Ну, черт с тобой, не злись,— поспешно сказал Нево
рожин.— В конце концов, деньги твои, я к тебе в дядьки не
нанимался. Расскажи, по крайней мере, с кем ты пьешь?
И где? Ведь тебя могут где-нибудь запросто пристукнуть.
Дорого не возьмут.
— Не пристукнут.
— Вы что же, играете? Хоть бы меня пригласил.
— Тебя? Ну нет,—криво улыбаясь, возразил Дмит
рий,— ты ведь занят.
— Твоими делами.
— Вот именно,— с ударением сказал Дмитрий.
Неворожин кротко посмотрел на него. «Черт, я сам ви
новат»,— подумал он с досадой.
— Ты, кажется, этим недоволен?
Дмитрий рассмеялся.
— Ну что ты,— хрипя и откашливаясь, возразил он.—
Напротив. Благодарен.
— Нет, ты недоволен. Ты сердишься, отмалчиваешься,
даже избегаешь меня последнее время. В конце концов,
что за черт! Я трачу целые дни на возню с твоими делами,
ушел со службы, чтобы помочь тебе, потому что вижу, что
без меня тебя обобрали бы... и в благодарность получаю
только косые взгляды, иронию, какие-то намеки. Знаешь
что, возьмись ты сам за свои дела и оставь меня в покое.
Вот вчера, например, явились какие-то ученые мужи из
университета, которые потребовали всю библиотеку и весь
архив Сергея Ивановича — ни много пи мало! Жаль, что я
пе отослал их к тебе.
Дмитрий взялся за голову, закрыл глаза.
— Нет, ради бога,—тоскливо сказал оп,—ты ошиба
ешься, я и не думаю па тебя сердиться. Я просто устал, и
все мне кажется в черном свете.
Он встал.
— Подожди, у меня к тебе дело. Нужно, чтобы ты мне
доверенность подписал.
— Какую доверенность?
— На ведение твоих дел по наследству.
— А зачем?
326
— А затем, что у меня ее могут спросить в любую
минуту.
Он вынул доверенность. Дмитрий начал читать — и
пропустил половину.
— А ты меня не ограбишь? — спросил он, уже начав
подписывать и вдруг остановив руку.
— Постараюсь,— смеясь, возразил Неворожин.
Дмитрий подписал.
— Ограбишь и выгонишь,— почти спокойно сказал
он.— А у меня жена...
— И дети...
— Нет, детей нет, но сестра.
— У сестры останется ее половина.
— Ты думаешь? Кстати, я тебе доверенность подписал.
Но ведь раздела-то еще не было? Или был?
— Хорош наследник,— холодно смеясь, сказал Нево
рожин.— Нет, раздела не было.
Дмитрий смутился.
— Понимаешь, я думал, что пока я...
— Пока ты пьянствовал? Нет, нет!
Дмитрий устало махнул рукой.
— Ну ладно,— пробормотал он и вышел.
5
В двенадцать часов пришел Розов, почтенный купец,
наследственный антиквар (его отец был известным кол
лекционером, а дед — «холодным букинистом», разбога
тевшим на лубочпых изданиях), большой, с большим глад
ким лицом, седой и пугливый. Он долго расспрашивал
Неворожина о покойном Сергее Ивановиче, о его делах, о
наследстве и в особенности — не оставил ли он своих бу
маг какому-нибудь государственному учреждению. Нево
рожин успокоил его. Согласно завещанию все имущество
покойного переходит к детям. Доверенность Дмитрия при
годилась.
Надев завязанные веревочкой стальные очки, достав
шиеся ему, без сомнения, от деда, ходившего в этих очках
по домам с мешком за плечами, Розов принялся неторопли
во рассматривать старинную, XIV века, псалтырь, которую
вытащил из стенного шкафа Неворожип.
Одна страница умилила его,—она начиналась застав
кой, изображавшей рыбную ловлю. Двое монахов, подот327
кнув рясы, тащили сеть. Разговор их приводился тут же:
«Потяни, курвин сын».— «Сам ecu таков».
— Хоррошо,— размякнув, сказал Розов.
Он бегло осмотрел древнерусские рукописи и со всей
откровенностью объявил, что среди частных собраний та
кое видит впервые.
— Пожалуй, можно только с Кучинским сравнить,—
сказал он,— да и то здесь, пожалуй, редкостей больше.
Неворожин слушал его с нетерпением.
— Так,— быстро сказал он, воспользовавшись тем, что
Розов, описывая какой-то редчайший листок из Пурпуро
вого евангелия, умолк, не найдя слов для своего восхи
щения.— Иван Филиппыч, так как же? Берете?
— Что беру?
— Эти рукописи.
— Как? Все?
— Все.
— Все? — не веря ушам, переспросил Розов.
Неворожин пожал плечами.
— А... сколько?
— Девяносто тысяч.
Розов замахал руками.
— Тогда извините, что затруднил вас,— быстро сказал
Неворожин.
— Да пет, позвольте. Так дела пе делаются. Как это
девяносто тысяч? Это кто же оценил?
— Бауэр. И не один, судя по документам, приложен
ным к его завещанию.
— Каким документам?
— Иван Филиппыч,— не отвечая, сказал Неворожин,—
мне поручено продать этот архив в течение недели. Если
бы у меня было две недели, я запросил бы с вас вдвое.
Оценка Сергея Ивановича относится к тысяча девятьсот
двадцать пятому году. Теперь эти рукописи стоят не девя
носто, а двести тысяч.
Склонив голову набок, Розов внимательно смотрел па
него.
— Список у вас есть? — немного охрипнув, спросил он.
— Да, пожалуйста.
Останавливаясь на каждой цифре, Розов внимательно
просмотрел список.
Некоторые несообразности его удивили. Покойный
Бауэр мог бы лучше знать антикварный рынок. Рукопи
си редчайшие, вроде «Пандектов Никона Черногорца»,
328
стоили дешевле обыкновенных сборников XVIII века. Но
старый антиквар не подал виду, с одинаковым выражением
ужаса и недоверия он поднимал голову каждый раз, когда
его карандаш останавливался на более пли менее крупной
сумме. Неворожин следил за ним, вежливо улыбаясь.
— Так,— сказал, прочитав список, Розов.— Ну что же,
надо подумать, посоветоваться.
— Пожалуйста. Только вот что...— Неворожин друже
ски взял его за локоть.— Иван Филиппыч, если можно...
Вы понимаете, это не очень удобно... если станет известно,
что семья покойного Сергея Ивановича так торопится с про
дажей архива. Разумеется, здесь нет ничего предосуди
тельного,— поспешил он прибавить, заметив, что Розов
снова начинает пугаться,— или незаконного, но...
6
Личные бумаги и переписку Сергея Ивановича Ма
шенька взяла к себе, но несколько писем осталось, и Нево
рожин невольно зачитался ими, когда, проводив Розова,
он вернулся в архив. Одно было от женщины к женщине,
из Берна, подписанное инициалами. «Милый друг, не
сочти меня за рехнувшуюся, если я обращусь к тебе с не
сколько странной просьбой: не можешь ли ты выписать
в Гейдельберг В. С. Попова. Сергей Иванович уже собрал
ся, кажется, увозить его силой. Очень возможно, что он
сам расскажет тебе все перипетии последних дней, тогда
ты будешь вознаграждена за свой благородный поступок.
Я устала от всех происшествий и волнений, жажду отдыха
и спокойствия, хочу заниматься, но пока... Es war ein
Traum».
Неворожин прочитал и задумался. Бернские студентки
в круглых шапочках представлялись ему, споры. О чем?
Об Ибсене? Нет, это гораздо раньше. О Дрейфусе. Бауэр
в тридцать лет. «Es war ein Traum».
Странное дело! Он с полным спокойствиемразбирал,
продавал и крал его бумаги. Но вот это письмо, в котором
не было ничего, кроме тонкого женского почерка, попалось
ему, и оп почувствовал неуверенность, даже робость.
Две недели назад он был в кино, шел «Скрипач из
Флоренции» с Елизаветой Бергнер. Сеанс начался с хро
ники, очень жалкой. Вдруг страшные мужики появились
на экране. Это был процесс хлыстов где-то в Поволжье.
329
В белых рясах, с черными крестами на груди и спине, они
шли по уездной улице, бородатые, дикие и как будто чемто довольные. Фотографы бежали за ними, они отстраня
лись, закрывая лица.
Опустив глаза, они сидели в суде. Но вот один поднял
глаза — и сколько загнанного бешенства, беспощадной
злобы, сколько крови было в этом взгляде!
Неворожин подошел к окну. Утро давно прошло, но
снег был еще утренний, синий. На катке, по ту сторону
улицы, поливали лед, и вода, замерзая, на ходу мутнела.
Мальчишка прыгал на одном коньке.
«Снимают анфас, в три четверти и в профиль. И не
закроешься. Нельзя».
Какие-то лекарства — дигален, камфара в коробочках,
набитых ватой,— стояли на подоконнике. Он машинально
взял одну ампулу и посмотрел на свет.
«Начинаем нервничать».
Он усмехнулся и вышел. Анна Филипповна прибирала
в столовой, он спросил, дома ли Дмитрий Сергеевич.
— Нет.
— А Варвара Николаевна?
Варвара Николаевна еще спала.
Легкой походкой он прошел коридор и, не стучась, от
крыл дверь бесшумно и быстро. Шторы были опущены.
Раскрытая книга лежала на столике, в комнате пахло ду
хами. Варвара Николаевна спала сидя, откинувшись на
высокие подушки и спокойно опустив па одеяло голые
руки. Должно быть, она совсем собралась встать и ночную
рубашку уже сняла и бросила на спинку кровати, а по
том снова уснула. У нее были темные закрытые веки, и
губы во сне казались полнее.
Неворожин с минуту стоял подле нее, чуть слышно по
свистывая и покачиваясь на носках. Она вдруг открыла
глаза.
— Митя все знает и мучится,— сказала она, как будто
разговор был прерван на полуслове.— Если бы вы знали,
как это мне надоело! Как я устала!
Неворожин молчал. Она взглянула на него и отстрани
лась.
— Мы еще поговорим... потом,— сказал он немного
хрипло и не слыша себя.
— Нет, нет!
Оп быстро запер дверь на ключ и вернулся к ней, улы
баясь.
330
7
Прошло три недели, и смерть Бауэра так же вошла в
сознание тех, кто его знал, как прежде входила его жизнь.
Стипендия его имени была учреждена в университете.
План сборника «С. И. Бауэру — Академия наук» уже рас
сматривался на заседаниях, в перерывах обсуждались
имена возможных кандидатов на освободившееся после
покойного академика место. Еще мелькали в газетах из
вестия о том, что Институту истории и философии в Мо
скве присвоено его имя, о том, что Британская академия,
доктором которой был Сергей Иванович, прислала соболез
нование, и т. д., но все реже...
По-прежнему, просыпаясь, Машенька вспоминала отца,
и огромное расстояние между сном, когда этой мысли не
было, и первым мгновением, когда она появлялась, попрежнему ее поражало.
Она не поверила бы месяц назад, что будет жалеть обо
всех заботах, беспокойстве, страхе за него, о мучительных
ночах, когда он был уже приговорен, а все казалось, что,
может быть, и не бесповоротно.
Она привела в порядок и прочитала его переписку и
поняла то, о чем догадывалась и прежде: он был несчастен.
Мать умерла, когда Машеньке было шесть лет, она еще
помнила, как ее боялись. Вся желтая от лекарств, похожая
на японца со своими черными толстыми волосами, она на
чинала кричать с утра, и прислуга-пьяница, единственная,
которая могла у них жить, шла к ней, крестясь перед по
рогом.
Иногда на нее нападало молитвенное настроение: она
молилась по целым дням, какие-то монашки ходили к ней,
и от них в квартире оставался особенный запах, который
все ненавидели, и больше всех отец.
Машенька нашла ее письма — жеманные, написанные
шифром, который мог бы разобрать пятилетний ребенок, с
восклицательными знаками, с фальшивыми уменьшитель
ными: «зайчишечка», «голубчичек».
Почему отец женился на ней?
И Машенька вспомнила, как потом, через два или три
года, он всегда выходил, когда являлась Анжелика Ива
новна, учительница музыки, и как он, бедный, говорил с
ней, улыбаясь и молодея. Вот только и было! Хоть бы он
женился на ней. Или хоть бы не женился, а так как-ни
будь! Но Анжелика Ивановна уехала, и он перестал выхо331
дить на уроки музыки, которые давала теперь старая уро
дина Вагнер...
Тоска, которую Машенька прежде просто не понимала,
замучила ее. У нее бессонница началась,— и самая страш
ная, когда считаешь счастьем, если удастся уснуть на чет
верть часа перед рассветом.
Она слышала, как возвращался к себе, держась за сте
ны, Дмитрий, и начинала думать о нем. И он одинок и не
счастен! Ему стыдно, вот почему он ни разу не подошел к
ней. Оп пьет. Он стыдится, что его не любит жена, что
отец не пустил его к себе перед смертью. Это страшно, но
ведь и он был страшно виноват перед отцом. И теперь ви
новат. По-прежпему он близок с Неворожиным, которого
отец ненавидел. Он поручил ему все дела, и теперь этот
человек ежедневно таскается к ним и часами сидит у отца
в кабинете. Как это тяжело! Как противно! Дима говорит,
что он составляет список всех папиных рукописей и книг!
Неужели нельзя было поручить это кому-нибудь другому?
Анна Филипповна кашляла в кухне, и Машенька на
чинала думать о ней. Бедная, она совсем растерялась! Уже
никто давно не обедает дома, а она все еще накрывает на
стол. По-прежнему она встает в пять часов утра, и слыш
но, как моет калоши и, когда доходит до папиных, начи
нает кряхтеть и сморкаться. Может быть, взять службу
где-нибудь на периферии и увезти старуху с собой?..
Шорох ночных туфелек слышался в коридоре, и Ма
шенька начинала думать о Варваре Николаевне. Ей каза
лось, что и Варвара Николаевна не спит по ночам. Боль
шая, холодная, она лежит, накрывшись одной простыней,
и ей страшно, что она никого не любит. Они больше пе
ссорились. Только раз, когда из столовой пропали две фи
гурки из слоновой кости, китайские шахматы, она возму
тилась и сказала дерзость Варваре Николаевне и брату.
Дмитрий накричал на нее и сам расстроился, но фигурки
все-таки в тот же день вернулись на старое место. Это. все
пустяки и, может быть, даже хорошо с его стороны, что
он не стал из-за китайских шахмат ссориться с женой. Но
он ссорился с ней. Было что-то тяжелое и нечистое в этих
разговорах о деньгах, когда он, жалко улыбаясь, начинал
смотреть в одну точку, а Варвара Николаевна умолкала,
холодно поднимая брови.
Ночь шла медленными, большими шагами от одного до
другого звона часов в столовой. Кисейные занавески начи
нали светлеть, и казалось, что за ними не окна, а поле — и
332
никого, пустынно, только ветер посвистывает, снежок кру
тится и ложится. Она засыпала на четверть часа и просы
палась от сердцебиения...
Она так исхудала, что все висело на ней. Каждые дватри дня она ушивала платье. Если бы не Карташихин, она
заболела бы от тоски.
8
Каждый день в пятом часу он ждал ее у Технологи
ческого института. Они обедали где придется, а потом шли
куда глаза глядят.
Они заходили так далеко, что казалось — это совсем и
не Ленинград, эти замерзшие плоты с домишками, с кост
рами, перед которыми сидели в тулупах замерзшие боро
дачи. Гранитная набережная оставалась позади, берег был
застроенный, плоский, рыбачьи сети висели на заборах
или были обмотаны вокруг столбов открытого навеса. Здесь
легко было догадаться, чем когда-то был этот город. Зем
ля, которую в Ленинграде можно видеть только в парках
и скверах, здесь встречалась на каждом шагу^ И везде
были острова, и каждая улица кончалась Большой или Ма
лой Невкой!
Впрочем, Машенька утверждала, что Петроградская
сторона — такая же сторона, как Выборгская, а вовсе не
остров, и однажды, чтобы решить этот спор, они по набе
режным всех рек обогнули ее, забегая греться в пивные и
дойдя до Института мозга (откуда начали путь) в двена
дцатом часу ночи.
На Стрелке они были только раз, хотя Елагин, тогда
еще заброшенный, был очень хорош зимой. Деревья стоя
ли тихие, опустив к земле заваленные снегом черные
лапы; горбатые мостики были белы от снега, и ясно, что
они должны быть белые, а не черные, как летом; из сло
манных беседок вылетали и с криками носились над огром
ным сине-серым 'заливом галки. Но Машенька не любила
Елагин остров или разлюбила, как она сказала однажды.
Они не зашли в буддийский храм, хотя Карташихин,
который никогда не был ни в одной церкви, очень угова
ривал ее и даже приводил исторические примеры в пользу
того, что Будда среди других богов и по своему времени
был вполне порядочным человеком...
Он не рассказывал Машеньке, что каждый день начи
нался мыслью о ней. Между ними были стены, очень мно333
го, не меньше ста, черные дымоходы, водопроводные тру
бы, мебель, спящие, встающие, разговаривающие люди, и
она жила за всем этим множеством людей и вещей, совер
шенно ненужных и только напрасно заслонявших ее от
него.
Она жила под одной крышей с ним — это было уди
вительно. Но то, что она вообще жила на свете, было
в тысячу раз удивительнее, и он даже чувствовал бла
годарность за это, хотя благодарить было, кажется, не
кого.
То, что стало с домом № 26/28 по улице Красных зорь,
который превратился в груду железа и камней, находив
шихся между ними, скоро перешло и на весь город. Все
маршруты вели к Машеньке, в Техноложку, где она слу
шала лекции, чертила и, может быть, иногда вспоминала
о нем, потом в столовую, где она обедала, потом домой,
если отправлялась домой.
Был и еще один маршрут — воображаемый: когда,
вдруг проснувшись, он медленно проходил на цыпочках
мимо комнаты Матвея Ионыча, спускался вниз, на темный
холодный двор, и — направо под арку, на третий этаж, где
сама собой открывалась дверь, на которой, обведенная чер
ной рамкой, еще висела медная дощечка с фамилией Бау
эра и где нужно было идти так тихо, чтобы только она
услышала и проснулась...
Это было так же не похоже на любовь к Варваре Нико
лаевне, как сама Варвара Николаевна была не похожа на
Машеньку. О Варваре Николаевне он помнил только од
но — что у него сердце билось и губы горели.
Они познакомились наконец, и Варвара Николаевна
даже припомнила, как Трубачевский рассказывал о нем в
прошлом году и как они однажды спасли ее от Дмитрия
в садике подле мечети.
— Трубачевский все говорил,—сказала она, смеясь,—
что у вас «железная воля».
Он слушал и смотрел ей прямо в глаза. Она была кра
савица, он это ясно видел и теперь, когда смотрел на нее
так же спокойно, как на трупы в анатомическом театре,—
но что это была за профессиональная красота! В любой
анкете Варвара Николаевна могла, кажется, на вопрос
«профессия» ответить: «красавица», как другие писали бы
«учительница» или «стенографистка»...
334
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Смерть Бауэра подняла его с постели. Оп был на по
хоронах. Держась поодаль, в самом конце процессии, ста
раясь, чтобы его никто но заметил, он проводил Сергея
Ивановича до могилы. Кругом говорили о Сергее Иванови
че, о его болезни, он слушал, как Лавровский, фальшиво
улыбаясь и прикрывая рот меховым воротником, сказал,
что «покойному Сергею Ивановичу всегда везло. Вот и те
перь. Подумайте, ведь в какое время угодил, самые моро^
зы». Потом стали говорить о другом, о новых выборах в
Академию наук, об очередях за мясом.
Как во сне, когда все видишь, но нет сил пошевелить
ни рукой, ни ногой,— с таким чувством слушал их Труба
чевский. Вот Щепкин, в ботах и длинной шубе, рассеянно
и надменно закинув голову, шагает за гробом. Зачем он
явился сюда? Из ханжества, из самодовольства! Вот ста
рый пьяница Волчков со своей черной апоплексической
мордой, который всем уже успел рассказать, что Сергей
Иваныч оставил его при университете, что «Шляпкип
тоже хотел оставить, но я предпочел, чтобы Сергей Ива
ныч. И он в этом не раскаялся, и я никогда не сожалел».
Одно и то же выражение скрытого самодовольства было
на многих лицах. Трубачевский вспомнил Чехова: «Вот
тебя хоронить везут, а я завтракать пойду». Кроме самого
старика, который, сложив руки, покачивался на дрогах и
уже не мог думать о тех, кто на него смотрел, все было не
тем, чем казалось.
Но это чувство, которое было презрением и отвращени
ем, когда он смотрел на Щепкина, Волчкова, Лавровского,
становилось тоской, когда среди неровной толпы он видел
Машеньку, где-то далеко, у самого гроба.
Пустые дроги, с наваленным похоронным облачением,
на котором, покуривая трубочку, сидел по-турецки борода
тый служитель, встретились в полуквартале от Волкова, и
Трубачевский видел, с каким ужасом Машенька на них
смотрела. Он понял ее. Так же как и ей, ему стало страш
но, что даже этой процессии с болтающими, притворяющи
мися, скучающими людьми, этому молчанию, этому крас
ному зимнему солнцу, играющему на кистях покрывал, на
посеребренных столбиках колесницы, скоро конец.
У самого кладбища они обогнали другие похороны.
335
Мортусы в грязных белых пальто с блестящими пугови
цами вели под уздцы чахлую лошадь, высокая старуха ре
шительно шагала. Машенька отвернулась. Он понял и это.
Ей было тяжело, что в этот день и час хоронят еще кого-то.
Могила Сергея Ивановича была на Литераторских мост
ках, и все провожающие по двое, по трое растянулись
вдоль узкой дорожки. Не желая быть на виду, Трубачев
ский свернул и с другой стороны подошел к могиле.
Шесть человек несли гроб, среди них Неворожин...
Все было страшно в этот день: замерзшая яма, вокруг
которой лежал дерн, тускло блестевший на срезах; могиль
щики, которые все время ели; бледный, распухший Дмит
рий; его жена, эта шлюха, которая приехала на извозчике,
а теперь стояла у могилы, бессильно опираясь на кого-то
и закрывая платочком красивое, подлое лицо,— и Ма
шенька, Машенька среди них.
Но Неворожин — это было самое страшное... В модном
квадратном пальто и, несмотря на мороз, в черной мягкой
шляпе, он вдруг появился у могилы. Все расступились,
стали полукругом. Он что-то негромко сказал могильщи
кам, и один из них принес едва покрашенную доску, на
которой была прибита жестянка с именем Бауэра и датой
его рождения и смерти. Начались речи. Опустив глаза,
Неворожин стоял у гроба.
2
Исторические разыскания, которыми Трубачевский
занялся на другой же день, были весьма далеки от исто
рической науки. Тема была современная. Но он работал
над ней, как настоящий историк.
Однажды уже решено было убить Неворожина или по
меньшей мере избить до полусмерти где-нибудь в общест
венном месте, при свидетелях, в магазине, а потом перед
судом дать показания. Отцовская палка мореного дуба,
игравшая главную роль в этом плане, до сих пор стояла за
сундуком в прихожей.
Теперь’ эта мысль казалась ему детской. Собрать все
свидетельства, показания, акты, служебные списки, анке
ты, все, что относится к Неворожину, узнать его жизнь, а
потом сделать из нее свои выводы — вот что он задумал.
Одну жизнь, рассыпанную и перепутанную, он сумел
сложить и прочитать. Но от Охотникова остались бумаги.
336
о нем говорилось в мемуарах, в секретных донесениях.
Государство относилось к нему известным образом, и он
известным образом относился к государству. Из того и из
другого возникали документы — письма, заметки, дневни
ки, протоколы. Их можно было держать в руках, смотреть
на свет, сопоставлять, оценивать достоверность. Это была
материя истории, разорванная, но ощутимая.
Теперь перед ним была другая задача. Он сравнивал
их — и впервые беспристрастие историка показалось ему
мнимым беспристрастием.
Ничего не было у него теперь — ни документов, ни фак
тов. Он не знал даже почерка Неворожина. Он никогда не
видел ни одного клочка бумаги, написанного его рукой.
Все, что он знал о Неворожине, так или иначе было связа
но с ним, с Трубачевским. Какую же цену эти сведения
могли иметь в чужих глазах? Кому не пришло бы в голо
ву, что, обвиняя Неворожина, он выгораживает себя? Нет,
то, что он знал о нем, не могло ему пригодиться. Нужны
были новые обвинения и новые доказательства.
Это был метод, не отличавшийся особенной историче
ской глубиной, но он начал с телефонной книжки города
Санкт-Петербурга за 1912 год, в которой нашел отца Не
ворожина, а в Русском биографическом словаре — деда.
Дед — генерал-интендант, в 1855 году за безупречную
службу был награжден орденом св. Анны с мечами. Отец
не унаследовал его дарований и был инспектором одной из
мужских гимназий.
История как наука кончалась этим известием. Дальше
начиналась история как личное дело.
С удивлением он убедился в том, что Неворожин, кото
рого он считал человеком загадочным, двусмысленным, пеясным, был известен многим. Одно время о нем даже гово
рили, впрочем, в таких кругах, от которых в 1929 году
почти никого не осталось...
Вот что узнал Трубачевский из первых и вторых рук,
из разговоров, случайных и неслучайных, из сплетен, ко
торые за давностью лет приобрели достоверность, многих
известных мемуаров и хроник. В особенности помог ему
Иваненко, тот самый гебраист и египтолог, который после
доклада Трубачевского в Пушкинском доме пристал к
нему с Шамполионом и который, как это неожиданно вы
яснилось, был однокурсником Неворожина и учился с ним
на одном факультете.
Прежде всего было подтверждено, что отец Неворожи337
на действительно был инспектором и действительно умер.
Но он повесился, что, впрочем, почти одно и то же. С де
сяти лет Неворожин жил в доме своего отчима П — ва, из
вестного публициста; в университете (год поступления
1910-й) занимался на философском отделении историкофилологического факультета. Он не был на войне, ни на
мировой, ни на гражданской. По одним сведениям, он был
дважды женат, по другим — ни разу. У него была дочь, но
жил он один, в этом Трубачевский убедился собственными
глазами. Он писал статьи и в шестнадцатом году даже вы
пустил их отдельной книжкой. В девятнадцатом поступил
на службу в иностранную секцию исполкома Северной
коммуны. В двадцать первом был арестован.
Дальше шли слухи: издательство под странным, но
оправдывающим себя названием — «Соломенная крыша»,
снова служба — в музее города, снова дело — продажа
икон, снова служба — «Международная книга».
Разгадать что-нибудь по этому пунктиру было немно
гим легче, чем предсказать судьбу по линиям руки.
Впрочем, и у него были слабости, и как раз в этом от
ношении — слава! Что это за статьи, которые в 1916 году
он выпустил отдельной книгой?
Трубачевский достал и прочитал ее. Прежде всего —
она была написана с удивительной определенностью, уве
ренно и властно: «Коренное зло русской общественной
мысли заключается в том, что человеческая личность, при
знанная только средством, бросается к подножию возводи
мого социального здания, и, конечно, никто не может
определить, до каких пор это будет продолжаться. В воз
духе уже носится идея, что живущее поколение может
быть пожертвовано для блага поколений грядущих. Что-то
чудовищное совершается в истории, какой-то призрак
охватил и извратил ее. Для того, чего никто не видел, чего
все ждут только, совершается нечто нестерпимое. Не от
дельные личности, по толпы готовы пожертвовать собой во
имя какой-то далекой общей цели, о которой мы можем
только гадать. И где же конец этому, когда же появится
человек как цель — это остается неизвестным».
Именпо эта мысль проходила через всю книгу — раз
нообразную, потому что Неворожин писал о Герцене и
Леонардо да Винчи, о Гамсуне и Алексее Толстом. Но раз
нообразие было кажущееся, мнимое: все приводилось, что
бы опорочить «новую справедливость» (под которой, оче
видно, подразумевалось революционное движение) и убе338
дить, что в мире нет силы, способной заставить человека
отказаться от «частной жизни», без которой «нет ни фило
софии, ни религии, ни искусства». «Не для того же я стра
дал, чтобы страстями своими, злодействами и страстями
унавозить кому-то будущую гармонию!» — так кончалась
статья о Гамсуне, который с наибольшей полнотой выра
зил себя, по мнению Неворожина, в Иваре Карено.
з
Это был последний день бара под Европейской. Зна
менитый кабак, по специальному постановлению Ленсове
та, прекращал свое существование. Нужно было почтить
его память, тем более что начинались другие времена —
трезвее.
Должно быть, завсегдатаи бара именно так поняли по
становление Ленсовета, потому что в этот день бар был пе
реполнен.
Трубачевский и сам не знал, как он забрел сюда. Он
много гулял последнее время,— вечерами на него тоска
нападала. Он гулял и думал, думал...
Оп думал и теперь, сидя в баре за чужим столом и ма
шинально потягивая пиво. Стол был плохой, у самого ор
кестра, но оркестр не мешал, под музыку даже лучше
было думать. И соседи не мешали. Они были, вероятно,
воры, такие вежливые, немногословные, чисто одетые.
А может быть, и нет. Он забыл о них через минуту.
Никто еще не знал, кто будет новым хозяином этого
дома, но многое из его прежнего блестящего убранства
уже исчезло. Голубые колпачки уже не горели над столи
ками, на этих столиках уже трудно было вообразить белую
скатерть, и официанты ходили уже не в форменных кур
точках, а в чем придется.
Один из них, с мешковатой, знакомой спиной, все стоял,
опустив голову, посреди зала. Его толкали, кричали ему,
стучали кружками,— он не отзывался. Накопец вздохнул,
оглянулся, и Трубачевский вдруг понял, что это вовсе не
официант, а Дмитрий Бауэр.
Пьяный и задумчивый, он двинулся наконец по косому
проходу между столиками, забирая то вправо, то влево.
Должно быть, он отлучился и теперь не мог найти своего
места. Стул его был уже занят. Он подозревал это, потому
что иногда без всякой причины останавливался перед кем339
пибудь и смотрел прямо в лицо, недоверчиво моргая. Два
жды уже нацеливались бить его, но оп что-то беззвучно
говорил и, качаясь, шел дальше.
Так добрался он и до того столика, за которым сидел
Трубачевский. Он взглянул на него и улыбнулся.
— Вот это приятно,— приветливо сказал он.— Знако
мый.
— Что вам угодно? — чувствуя, как кровь то прили
вает к лицу, то отливает, спросил Трубачевский.
Один из воров расплатился и встал в эту минуту, и
Дмитрий крепко взялся руками за спинку его стула.
— В том-то и дело, что ничего. Ни-че-го, как говорит...
Он не окончил. Но Трубачевский знал, кто так говорит.
— Отчасти потому, что нет ни одного места,— продол
жал Дмитрий и осторожно сел, держась за столик.— Но и
к счастью! Я заметил, что это — закон. Когда я вас вижу,
потом всегда что-нибудь хорошее.
- Да?
— Да, да. Именно да. Вы правы... Извините,— тороп
ливо и очень вежливо сказал он третьему за столом, хотя
и не сделал ничего, за что следовало бы просить извине
ния.
Тот кивнул и молча показал на бутылку.
— Может быть, вам пива? — покраснев и помрачнев,
спросил Дмитрия Трубачевский.
— Спасибо, пет. Я сам закажу. Мне сразу принесут.
Меня тут знают.
И действительно, пиво принесли сразу, и к нему не го
рох, как другим, а соленые греночки.
— Прошу.
Вор взял гренок.
— Мне очень нравится,—помолчав, сказал Дмитрий,—
что вы не кричите на меня. Это очень мило.
Трубачевский не знал, что сказать.
— Хотя, по-моему, между нами ничего и не было.
Я, помнится, за что-то сердился на вас... Ах, ну да! Вы уха
живали за Варварой Николаевной, а я тогда думал на ней
жениться...
О том, что и у Трубачевского были причины сердиться
на него, он, кажется, забыл и думать.
— И женился. И папрасно,— тихо и не глядя на вора,
делавшего вид, что не слушает, продолжал он,— Знаете,
очень мало радости. Опа, знаете, все еще долги отдает...
Борису. А я?
340
Трубачевский встал.
— Вы хотите уйти? Я вас чем-нибудь задел? Тогда про
стите.
— Нет, но нам не о чем говорить,— мрачно возразил
Трубачевский.
— Ну что же! Нам? Прошу,— мимоходом сказал он
вору, снова нацелившемуся на гренки.— Нам не о чем го
ворить?
— Вы просто пьяны.
Дмитрий обиделся.
— Ну, вот это... невежливо,— так же тихо, но уже не
ласково сказал он.— Вы злитесь на Бориса Александрови
ча, а грубить начинаете мне. Скажите — почему вы по
ссорились с ним? Расскажите...
Переход этот был так добродушен, что Трубачевский
невольно улыбнулся.
— Вы газеты читаете? — с живостью продолжал Дмит
рий,— Наверно, нет. А я читаю. И, знаете, в каждой
строчке, в каждой строчке, что вот это сделал не я, и это
пе я, а я... очевидно, пропал. Человек мертвый,—вдруг
с пьяным пафосом сказал он,— считающий себя живым
только потому, что видит собственное дыхание в холодном
воздухе.
— Это больше подходит к вашему приятелю.
— К Борису? Да, но ведь это почти одно и то же. Вы,
я вижу, думаете, что вы и я — одно, а он — совсем другое.
Ошибка! Ошибка! — повторил он и прихлопнул ладонью
по столу.— Он это и я. И вы. Ему даже легче, чем нам, по
тому что он последовательнее. Он вполне не согласен.
А вы, например, не вполне. Вам хуже.
— С чем не согласен?
— С холодным воздухом,— оглянувшись по сторонам,
шепотом сказал Дмитрий,— воздух холодный... Брр...
Оркестр заиграл, и Дмитрий сказал еще что-то — без
звучно, но с такой энергией, что лицо стало на минуту
торжественным и напряженным. Потом замолчал и с то
ской оглянулся вокруг.
А сны?.. Какие сны! — сказал он со вздохом.—
Казнь. Сегодня всю ночь. Какой-то молодой, безобразный,
весь в коже, в ремнях. И сам, сам идет, только головой
мотает, воротник тесен. Голова крупная, стриженая... Тя
жело!
Это был пьяный разговор, и нечего было думать о нем.
Но Трубачевский все думал: «Он — это я. И вы». Чепуха,
341
не похоже! Но чтобы быть совершенно честным перед са
мим собой, он на минуту представил, что Дмитрий прав.
С этого дня он бросил всякие разыскания и почти пе
рестал выходить.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Карташихин не мог припомнить, когда началось это
чувство, что он куда-то едет, все в дороге и нужно спе
шить. Все стало этой дорогой, и оп летел по ней — только
версты мелькали. И такая чистота была вокруг, что мину
тами он как бы останавливался и прислушивался к себе:
«Все ли так же хорошо, как и было?»
На этой дороге были станции, очень много, почти каж
дый день другая — то где-нибудь у Ботанического сада,
то на круглых лестницах у самого льда, напротив Инсти
тута мозга, то тихие, то шумные, то вечерние, то ночные.
Но первая была на Фонтанке, и он запомнил ее на всю
жизнь.
Они стояли на набережной, у парапета, там, где он об
разует угол, поднимаясь на мостик, против Инженерного
замка. Свет падал с того берега, а здесь было темно, й ко
гда Машенька, закинув голову, оставалась так после по
целуя, ее лицо в этом далеком свете было темным и близ
ким, глаза взволнованные. Берет все падал, она сняла его
и сунула в карман. Он знал, что одна прядь светлее, и об
радовался, что разглядел ее в такой темноте. Потом опа
спяла и перчатки — так было ближе.
Он взял ее за холодные, маленькие, милые руки п сло
ва притянул к себе.
— Ваня... Нельзя же все время целоваться.
— Можно.
Кто-то прошел и, засмотревшись на них, споткнулся
па больших ступенях. Так и нужно, не засматривайся.
Потом прошел еще кто-то. на этот раз быстро,— они
похвалили его за скромность. Потом стало холодно, и Кар
ташихин заставил ее надеть берет. Она послушалась, но
пришлось сиять, потому что он снова начал падать.
Потом стало еще холоднее, у Машеньки замерзли руки;
он долго оттирал и дышал на них, потом замерзли и у него,
и он спрятал их под горжетку. Еще теплее было бы, если
342
бы можно было расстегнуть верхнюю пуговицу ее пальто
и сунуть руку туда, но он не решался. Потом решился, по
она тихонько сказала: «Руку!» — и он покорно вытащил
руку и держал ее на холоде до тех пор, пока она совсем не
закоченела. Теперь не пустить ее туда было бы просто
свинством. Она ничего не сказала, но пустила.
На Фонтанке почему-то шел лед (в феврале), и огни в
темных рисунках воды то закрывались, когда он медленно
находил на них, то открывались. Часовой ходил туда и
назад, далеко, в освещенном саду Инженерного замка. По
шел снег, и они долго смотрели, как, прямой и тяжелый,
он летел мимо фонарей и сразу пропадал в темноте...
Потом были другие станции, хорошие и плохие, люби
мые и нелюбимые. Они так и назывались — станции. Сады
закрывались рано, но в Летнем, например, была лазейка
в колючей проволоке между мостом и решеткой,— там, где
теперь металлический щит. В Михайловском — тоже, но
там они бывали редко: на каждом шагу сердитые сторожа,
должно быть, из музейной охраны.
Везде было холодно, снег темный, зимний воздух,
руки, которые он целовал и грел дыханием, волосы, кото
рые рассыпались, тяжелые, холодные пальто, под которы
ми они обнимали друг друга,— все, о чем они оба начина
ли думать с утра и запоминали (так им казалось) на всю
жизнь.
2
Старый кларнетист осторожно взял за стеной низкую
ноту и сейчас же, приоткрыв дверь, испуганно посмотрел
на сына.
— Играй, папа, ты нам не мешаешь.
Не вставая, Трубачевский потянулся к лампе — попра
вить прогоревший бумажный колпачок, но колпачок упал,
и, махнув рукой, Трубачевский отвернулся.
Движение ли это, печальное и сердитое, было тому при
чиной или необыкновенное расположение света и тени, но
вдруг он стал не похож на себя. Как на старинных полот
нах, из-под одного лица проступило другое. Это было лицо
взрослого человека, нервное, но сосредоточенное, с закон
ченными, определившимися чертами.
И он как будто угадал, о чем думал Карташихин, под
нимая с пола колпачок и прилаживая его к лампе.
343
— Ты читал «Домби и сын»?
— Не помню.
— Этот Домби,—сказал Трубачевский,—всю жизнь
был подлецом. Потом у него умер сын, изменила жена, он
разорился — и переменился. Ты в это веришь?
— Верю.
Несколько минут они сидели молча и слушали, как ро
котал на низких нотах кларнет. Партия была несложная.
В паузах старик ногой отбивал такт и вдруг начинал ти
хонько петь.
— Мне Сергей Иваныч однажды рассказывал, как он
приехал в Ленинград,—сказал Трубачевский,—сразу по
сле гимназии, девятнадцати лет. Он ехал на извозчике
рано утром, еще до зари. Дома, дома, окна отсвечивают,
люди спят. Два миллиона. И пусто, серо. Он чувствовал,
что его нет и пе будет, ничего пе останется, геологический
отпечаток. Вот что страшно!
— Это уже бред,— сказал Карташихин.
Папа увлекся, и кларнет уже не рокотал за стеной, а
буянил, то падая вниз, в басы, то без конца повторяя тон
кие трели. И мелодия была теперь слышна, должно быть,
второй кларнет играл уже и за первый.
— Может быть, и бред,— помолчав, возразил Труба
ческий,— но я его понимаю. И во мне его понимают,—
добавил оп, погасив папироску о каблук и принимаясь
нервно мять ее в пальцах.— Его понял во мне, например,
Неворожип. Ты знаешь, этот человек хотел решить меня,
как задачу. Он мои желания разгадал. Если бы они испол
нились... Впрочем, они исполнились. Послушай, ты когданибудь думал о других?
— Думал.
— А я — нет. Вот чему нужно научиться.
«Мы стали другими,— думал, возвращаясь домой, Кар
ташихин,— и дружба не та».
«...Коля никогда не соглашался ни на половину, ни на
три четверти того, что хотел получить. Большие желания.
Либо прославиться, либо повеситься — вот его характер.
Теперь он понял себя без преувеличений. Он стал другим».
— А ведь я просто проморгал его,—вдруг сказал он
вслух, остановившись и машинально отмахиваясь от знако
мых мальчишек, носившихся вокруг него на коньках по
средине Пушкарской.— Как это произошло? Кто виноват?
На другой день Карташихин отправился в университет,
пора было наконец узнать, что думает о деле студента Тру344
бачевского отделение истории материальной культуры. Он
был очень удивлен, не найдя никаких следов этого отде
ления,— уже полгода прошло, как его переименовали. Но
он нашел Мирошникова и других товарищей Трубачевско
го по факультету. Разговор был очень неприятный, и мыс
ленно он постановил считать его несостоявшимся и не пе
редавать Трубачевскому ип слова. Он был выслушан не
доверчиво и хладнокровно. Ему не возражали, но с ним не
соглашались. Это пе было сказано вслух, но, кажется, они
пе находили ничего невозможного в том, что Трубачевский
мог обокрасть архив.
Карташихин видел по этим людям, которые были чле
нами и даже руководителями проф- и исполбюро, что дей
ствовать через студенческие организации более или менее
бесполезно. Но оп решил попытаться.
Через две недели он изучил ФОН с такой же основа
тельностью, с какой год спустя факультет был изучен спе
циальной комиссией, постановившей полностью его пере
строить. К такому же решению пришел Карташихин. Он
был медик, время его за месяц вперед было рассчитано
по часам, он много работал. Здесь все его поражало! Сту
денты ФОНа, по их собственным словам, делились на две
группы — «путешественников» и «невест». «Путешествен
никами» назывались молодые люди, учившиеся на факуль
тете общественных наук только потому, что они не попали
в другие вузы, «невестами» — прекрасные розовые девуш
ки, толпами бродившие по коридору и самым видом своим
доказывавшие, что им решительно все равно, на каком фа
культете учиться, только бы выйти замуж. В стенной га
зете, очень остроумной, Карташихин прочитал, что имен
но они, «невесты» и «путешественники», дают некоторые
понятия о том, почему факультет общественных наук на
зывается ФОНом. Они-то и являются фоном, а то, что про
исходит на этом фоне, уже не имеет к факультету ни ма
лейшего отношения.
Несколько раз Карташихин натыкался на поэтов; их
легко было узнать по самодовольному и вместе с тем не
уверенно-залихватскому выражению, с которым, ничего
не делая, они по целым дням сидели в коридоре на окнах.
Две недели он ходил из одной студенческой организа
ции в другую
на самом же деле к одному и тому же
хромому столу в коридоре, которым пользовалось то проф
бюро в виде полной рыжей девушки, внимательной, но
глупой, то исполбюро в виде маленького студента-весель345
чака, более заинтересованного мелькавшими мимо девица
ми, чем общественными делами...
Удача началась, когда он добрался до Осипова, члена
бюро коллектива. С первого взгляда он понял, что этот че
ловек поможет ему,— и предположения его оправдались.
Не прошло и недели, как Трубачевский получил вызов
к секретарю комсомольского бюро.
3
Должно быть, все было уже решено, потому что Тру
бачевский держал себя в этот день очень странно. Он на
кричал на отца за то, что тот показал Карташихину вы
зов, и объявил, что ему не нужны адвокаты.
— Я уже рассказывал все это в университете и больше
не буду.
— Кому рассказывал?
— Репину.
— Кто это?
— Ты его не знаешь.
Карташихин хотел возразить, но удержался. Молча он
вышел в прихожую, оделся и принес Трубачевскому паль
то и шапку.
— Не иойду.
— Я тебе не пойду! — сказал Карташихин и надел на
пего шапку.
— Ваня, даю слово, я уже говорил с ними. С Репиным.
Он член бюро. Если бы он захотел, все давно было бы сде
лано. Я два месяца не хожу в университет, а они обо мне
даже не справились ни разу. О чем же говорить?
— Вот об этом и говорить. Ну?
Они были уже в передней, когда Трубачевский вдруг
сел на стул подле входной двери.
— Не могу,— сказал он, отмахиваясь от отца, который
бегал вокруг него с какими-то каплями.— Ты понимаешь,
если говорить, так совсем о другом. Я напишу письмо.
— Кому?
— Тебе.
— Леонтий Николаевич, придержите-ка двери,— по
просил Карташихин и, обняв Трубачевского, вышел вместе
с ним на площадку.
Всю дорогу он доказывал, что так вести себя может
только «интеллигент эпохи упадка». Он не объяснил, что
346
следует понимать под этим выражением, но, заметив, что
оно производит на Трубачевского успокоительное дейст
вие, пользовался им очень часто.
Опоздав на добрых полчаса, они явились к секретарю.
4
Все-таки он успокоился и повеселел после этого раз
говора. Правда, он наотрез отказался пойти на заседание
бюро, и вопрос был решен без него, но он накануне забо
лел, температура поднялась, и вдруг начался такой ка
шель, что Карташихин, вспомнив о чудесных свойствах
лекарства Матвея Ионыча, собственноручно натер ему
грудь.
Ничего не могло прийти в голову еще и потому, что
Трубачевский очень радостно встретил известие о том, что
бюро согласилось с Карташихиным и постановило напеча
тать в «Красном студенчестве» статью, в которой дело о
расхищении бауэровского архива поручалось вниманию
прокурора. На ближайшем факультетском собрании Оси
пов должен был огласить это постановление. Одновремен
но Трубачевскому было вынесено порицание за «полный
отрыв от общественной жизни университета». Дойдя до
этого места и взглянув на приятеля, лежавшего на спине
с закинутой головой, так что худой, жалкий кадык торчал,
а глаза беспокойно переходили с места на место, Карташи
хин инстинктивно пропустил несколько фраз из будущей
речи Осипова и перешел к блестящему отзыву, которым
тот же Осипов и еще Репин аттестовали Трубачевского с
академической стороны.
Немного странно было, что Трубачевский сперва долго
благодарил его, а потом вдруг сказал, что, в общем, игра
не стоила свеч, тем более что у Карташихина довольно сво
их забот и заседаний.
Потом заговорили о Машеньке, и сразу видно стало, что
у него никогда и мысли не было о зависти или ревности.
— Вы где будете жить, у нее? Еще не записались? Мо
жет, свидетели нужны? К вашим услугам.
Не ревность и зависть, а горькое сожаление вдруг
мелькнуло в его словах, и Карташихин, подсев поближе,
стал поспешно рассказывать... Они будут жить у него, во
всяком случае, первое время, пока у Бауэра такая нераз
бериха. Записываться они еще не собирались, а свидетели,
кажется, теперь не нужпы...
347
Но Трубачевский уже не слушал его. Щурясь, он со
странным вниманием разглядывал свои руки, похудевшие,
как и лицо, желтые и сухие.
Не было все-таки никаких оснований предполагать, что
он может решиться на этот шаг — теперь, когда все скла
дывалось так удачно.
Карташихин поздно вернулся домой, а наутро встал
рано. Начиналась зачетная сессия, а он запустил свои ака
демические дела. Часу в седьмом, усталый и голодный, он
забежал к Трубачевскому — и не достучался. Это показа
лось ему странным. Вчера еще лежал в постели. Может
быть, спит?
И Карташихин решил позвонить ему из дому по теле
фону.
G утра была дурная погода, вдруг темнело, как перед
грозой, ветер поднимался и падал. Теперь, когда, выйдя на
проспект Карла Либкнехта, Карташихин направился к
дому, метель разыгралась наконец. Мигом занесло улицы
мокрым косым снегом. Заслонившись портфелем, он свер
нул па Пушкарскую — здесь было потише — и с трудом
добрался до ворот.
Кто-то стоял подле решетки, которой был обнесен
дворовый садик, схватившись за брусья и дыша мед
ленно и глубоко, как после быстрой ходьбы. Карташи
хин пробежал мимо и вернулся: это был старик Трубачев
ский.
— Леонтий Николаевич!
Старик поднял голову. Должно быть, он не узнал Карташихипа,— снег лепил, на дворе темно, — потому что сде
лал несколько шагов в сторону, как будто хотел уйти от
пего, и по этим дрожащим шагам Карташихин понял, что
случилось несчастье.
— Леонтий Николаевич! Это я — Карташихин.
— Голубчик! — Оп бросился к нему.— Он не у вас?
— Кто?
— Коля!
Карташихин ахнул и сразу же спохватился.
— Не знаю, я из дому с утра,—сказал он по возмож
ности спокойно.— Но как же у меня? Ведь он болен, я его
вчера в постели оставил.
348
Старик закрыл ладонью глаза. Он бы упал, если бы
Карташихин не обнял его, привалившись к решетке.
— Он ушел, ушел!
— Куда?
— Не знаю. Совсем ушел. Помогите мне, дорогой, ми
лый!
6
Матвей Ионыч, который по роду занятий всегда спал
в неурочное время, был поднят с постели и привлечен к
совещанию.
Вот что выяснилось. В восьмом часу утра Трубачев
ский ушел из дому. Дворничиха видела, как он выходил
с чемоданом. Он оставил письмо. И старик, надев пенсне
на побледневший от горя нос, прочел это письмо медлен
но и внятно:
— «Дорогой папа, ты всегда говорил, что путешествия
полезны для здоровья, что, впрочем, не помешало тебе всю
жизнь просидеть на одном месте. Убоявшись сей участи,
я решил поехать... не думай, пожалуйста, что куда глаза
глядят. В Запорожье, к тетке. Я списался с пей еще в ян
варе. Она очень зовет и даже — на случай, если я захочу
остаться подольше,— нашла для меня место заведующего
центральной городской библиотекой, с окладом в четыреста
пятьдесят рублей».
— Все врет, все,— быстро и горестно пробормотал ста
рик и продолжал читать с прежним сосредоточенно-внят
ным выражением:
— «Прости, что я не предупредил тебя об этой затее и
уезжаю, не простясь. Ты ведь знаешь, что я с детства не
люблю, когда меня провожают. А ты бы не утерпел, я тебя
знаю. Целую тебя и прошу об одном: не беспокойся обо
мне и, главное, пе забрасывай тетку письмами, а то она
ошалеет. Я напишу с дороги. Твой Коля».
Старик снял пенсне. Глаза его устали от чтения, он
зажмурился и вдруг быстро приложил к ним носовой пла
ток.
— Леонтий Николаевич, вы напрасно так волну
етесь,— думая о том, что он волнуется не напрасно, сказал
Карташихин.
— Дорогой мой, что вы говорите? Больной, один —
куда он поехал? Какая тетка? Там жила какая-то родст349
венница, сестра его матери. Но когда? И почему он мне
ничего не сказал? Что за тайны? Нет, тут что-то не то!
— Дайте-ка письмо.
Почерк был размашистый, торопливый. Постскриптум
начат и зачеркнут. «Я не успел...» — разобрал Карташи
хин. Письмо было рассеянное, беспокойное. В последнюю
минуту, перед самым уходом, думая о другом... О чем же?
Карташихин вспомнил, как слушал его Трубачевский,
тревожно переводя глаза с места на место, разглядывая
руки. Ему стало страшно.
— Нет, ничего,— сказал он,— оченьспокойное письмо.
И все ясно. Глупо, конечно, что он больной поехал, но во
обще я считаю, что это для него даже полезно. Какая у
него температура? Ах да, вы после меня, наверно, не ме
рили?
— Не мерил... Я только думаю, что, раз он ушел с че
моданом...
Он не договорил, заморгал.
— Да будет вам!
Старик уныло посмотрел на него и обеими руками креп
ко сжал его руку.
— Голубчик! Ну скажите мне откровенно: он уехал?
Вы на самом деле думаете, что он уехал? Он так страдал
последнее время, так исхудал. Его не узнать стало. Вы не
поверите, я сам думал, честное слово, я боялся, как бы он
чего-нибудь над co6oii не сделал! И вот...
— Леонтий Николаевич, я вам ручаюсь, дорогой,—*
энергично сказал Карташихин,—Коля просто уехал. Он
очень устал, и ему — это я вам говорю как медик — это
было необходимо. Если бы удалось его к врачу стащить,
ведь его бы в два счета отсюда выпроводили! Матвей
Ионыч!
Должно быть, Матвей Ионыч не сразу понял, что от
него требуется, потому что, вынув трубку и соединив бро
ви, он сперва с сомнением покачал головой и, только когда
Карташихин сделал ему страшные глаза, снова взял труб
ку в рот и с ее помощью сказал довольно отчетливо:
— Да.
Старый музыкант вздохпул с закрытыми глазами и
встал.
— Даже не знаю, который час. С утра бегаю и бегаю.
Ведь я уже в милиции был,— жалко улыбаясь, добавил
он,— и, знаете, недалеко от нас, в садике на Церковной,
сегодня застрелился студент... Пока фамилию узнавали,
350
меня уже водой стали отпаивать. И оказался не он. И фа
милия и имя — ничего не подходит. Который час, голуб
чик? Мне на игру надо.
Час был поздний, но Карташихин не отпустил его. По
нурившись, сидел он за чаем, постаревший, с несчастными
глазами. Через полчаса он ушел, взяв слово, что при пер
вом известии, днем ли, ночью ли, ему будут звонить, и
проговорившись, что уже послал две телеграммы тетке,—
и Карташихин заперся у себя. Сперва было тихо, потом —
шаги. Матвей Ионыч, который собирался было сказать
ему что-то и не успел, стоял и курил в передней. Еще
утром, часов в одиннадцать, вернувшись с ночной смены,
он нашел в почтовом ящике письмо. На конверте было на
писано, от кого и кому, но Матвей Ионыч все медлил, по
куривая свою трубку и делая задумчивые движения бро
вями. Наконец решился и постучал.
— Письмо,— сказал он, когда Карташихин появился в
дверях,—хотел дать, потом—нет, неизвестно. Сперва
прочитать, потом обсудить, решить.
«Ты, брат, наверно, думаешь, что я собрался уйти ку
да-нибудь под лед, или, иными словами, дать дуба. Нет, я
просто уезжаю. Отцу я написал, что в Запорожье, к тетке.
Может быть. Во всяком случае, я к ней заеду. Постарайся
его успокоить, я знаю, что он будет очень волноваться.
Видишь ли, в чем дело: я решился на эту затею не по
тому, что мне вдруг все стало ясно, а, наоборот, потому,
что я ничего не понимаю. Ясно только одно — что до сих
пор я жил в аквариуме. Неворожин пробил в нем дырку,
вода вылилась, и я стал задыхаться. Так что с жабрами
мне больше нечего делать и нужно учиться дышать
легкими. А то и точно попадешь в категорию людей, ко
торые считают себя живыми только потому, что видят
свое дыхание в холодном воздухе,— это из одного разго
вора.
Очень может быть, что тебе это покажется наивным,
даже глупым. Но, во-первых, довольно я умничал. Во-вто
рых, пора, брат, начинать жить.
Почему я выбрал Запорожье? Климатически. Рядом
Днепрострой, на котором (для меня) кислорода больше.
Кроме того, там живет сестра моей матери, у нее можно
остановиться и прожить первые дни. А на Днепрострой,
как ты знаешь, берут кого угодно, начиная с печников и
кончая философами (разумеется, материалистами). Как
351
видишь, я все обдумал и совершенно спокоен. И темпера
тура нормальная. Будь здоров. Крепко жму руку. Твой
Коля.
Р. S. Ты, конечно, понимаешь, что на Днепрострое я не
буду заниматься историей литературы. В лучшем случае
я буду заниматься ею наугад и без цели. Кстати, я не
успел сдать книги в университетскую библиотеку. Верни,
пожалуйста. Впрочем, это не к спеху».
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Продавщица в тяжелых очках, чуть державшихся на
маленьком носу, вопросительно обернулась, когда, зайдя
за прилавок, он стал подниматься по винтовой лестнице.
— Борис Александрович! А я вас не узнала!
— Здравствуйте, Шурочка,— весело сказал Неворо
жин.
В заваленном книгами тупике бородатый мужчина
писал за столом.
Улыбаясь, Неворожин с минуту следил, как ездит его
борода по бумаге.
— Руки вверх!
Мужчина вздрогнул и выронил перо.
— Фу, как вы меня напугали, Борис Александрович!
— Да что вы!
Неворожин засмеялся и сел.
— Никаких перемен,— оглядываясь, сказал он,— и
даже Зуевская на том же месте.
Он говорил о библиотеке, приобретенной едва ли не за
год до того, как он ушел из «Международной книги».
— Да, лежит,— со вздохом согласился мужчина.
— Что же так?
— Все пекогда.
Они помолчали.
— Аркадий Николаевич, а я с предложением.
— Рукописи?
— Не совсем,— улыбаясь, возразил Неворожин,— кни
ги. Три с половиной тысячи томов, историческая библио
тека.
— Интересно. Чьи?
— Ну, это пока секрет. А покупатель найдется?
352
— Смотря по цене.
Подложив локти, Неворожин навалился на стол.
— Цена небольшая,—приблизив свое лицо к бороде,
быстро и негромко сказал он.— Но дело срочное. Владелец
уезжает через три дня.
Мужчина нахмурился и зачем-то надел пенсне.
— Каталог есть?
— Печатный,— ответил Неворожин.
Он вынул из портфеля книгу. Первые страницы ее
были оборваны.
Печатный каталог частной библиотеки — вещь редкая,
и заведующий магазином перелистал его с уважением. Не
которые отделы — французская революция 1789 года, де
кабристы — были представлены с замечательной полно
той. Исторические журналы — в том числе и редкие — в
комплектах. Были и антикварные книги. Не было толь
ко — хотя заведующий магазином со всех сторон внима
тельно осмотрел каталог — имени владельца библиотеки.
— Надо подумать.
Неворожин показал палец.
— Один день.
— Ну да!
— Аркадий Николаевич, очень серьезно. Если до завт
ра не получу ответа — продам. И не скажу — кому, а про
дам.
— Соседям? — глупо улыбаясь, спросил мужчина.
Рядом с «Международной книгой» были тогда буки
нисты.
— Хоть и соседям. Так вот.— Он быстро написал на
столе цифру, еще быстрее зачеркнул ее и написал другую.
Мужчина взглянул — и изумился.
Неворожин посмотрел на него не мигая.
— Очень срочно,— повторил он,— если бы владелец
располагал временем, сумма была бы другая. В расписке
она и будет другая.
Мужчина снова нахмурился и на этот раз снял пенсне.
— Впрочем, это ваше дело,—поспешно добавил Нево
рожин.— Мое дело маленькое. Я сдаю товар, кстати, франко — «Международная книга», и получаю деньги. Ну-с?
Мужчина задумался. С первого взгляда можно было
предположить, что он с неба звезд не хватает, но теперь,
когда, вспотев от размышлений, он сунул свою бороду в
рот и начал жевать ее задумчиво и злобно, стало видно,
что он просто дурак.
12 в.
Каверин, т. 2
353
— Да... Ну что ж, позвоните...
Они поговорили еще несколько минут — о жалованье,
о сокращении штатов.
Неворожин спустился вниз.
— До свиданья, Шурочка!
— До свиданья, Борис Александрович!
2
Старший делопроизводитель — пожилой человек, се
дой и стриженый, с умным солдатским лицом — bgb во
зился с какой-то старушкой, и полчаса были потеряны
даром.
— А живешь-то одна?
— Эх, милый, ради пятницы уж не буду врать. Не одна
живу, с дочкой, да не кормит она меня. Судиться надо, а
мне девять десятков лет. Сегодня судиться стала, а завтра
померла.
Тогда зачем же заявление подавала, бабушка, если
не хочешь судиться?
Рассеянно и неподвижно следя за посетителями, пере
ходившими от стола к столу в накуренной и тесной канце
лярии, Неворожин прислушивался к разговору.
«Еще несколько дней, и я не увижу больше этих гряз
ных людей, этих заплеванных комнат и улиц. В последний
раз вздохнуть этим воздухом. Трудно поверить...
Народный суд... Здесь была школа, и даже чернильных
пятен не смыли со шпалер. Крюки на стене, где была до
ска. Грязно, душно. Как у них ничего не выходит!..
...Остановить раздел, пока я не возьму своей доли.
А потом — пожалуйста, хватит и на вас...»
— Вы ко мне?
Он очнулся.
- Да.
— Пожалуйста,—выговаривая все буквы, сказал дело
производитель.
Неворожин достал из портфеля бумаги.
— На днях вы присылали агента, чтобы произвести
опись и оценку имущества покойного академика Бауэра.
— Адрес?
— Улица Красных зорь.— Он подождал.— К сожале
нию, я не был при этом. Наследники просили отложить
составление акта, но агент отказался, и...
354
— А вы кто такой будете?
Неворожин показал ему доверенность Дмитрия Бауэра.
— Да,— гладя себя по стриженой голове, сказал дело<
производитель,— Из этого не следует, что без вас нельзя
было составить акт.
— Совершенно верно; Но я предупредил бы ошибки.
— Какие ошибки?
— Часть имущества была почему-то на включена в об
щую опись. Я имею в виду так называемое «личное» иму
щество дочери покойного — Марии Сергеевны Бауэр.
Письменных доказательств, что оно принадлежит ей, не
имеется. Стало быть, оно должна быть разделено между
всеми наследниками на общих основаниях.
Хмуро и бегло делопроизводитель посмотрел на него.
— Из чего состоит...
«— А вот... я не. специалист по описям,— добавил Не
ворожин, улыбаясь,— и, может быть, что-нибудь упустил.
Во всяком случае...
Сердито дыша, делопроизводитель прочитал список.
— Здесь указаны необходимые домашние вещи,— сухо
сказал он,— кровать, стол... какой-то там чертежный. По
душки, одеяло. Это при всех разделах остается в личном
пользовании. Да и сумма, очевидно, ничтожная. А между
тем общая оценка достигает, кажется, сорока тысяч?
- Да.
— И вы настаиваете?
— То есть мой доверитель? — вежливо, но твердо пе
респросил Неворожин.— Да, он настаивает.
Делопроизводитель нахмурился.
— Кажется, родной брат?
- Да— Ну что ж, подавайте.
Неворожин тут же, не отходя от стола, написал заяв
ление.
— Я должен вас предупредить,— сказал делопроизво
дитель,— что ввод в наследство будет отложен на неопре
деленное время благодаря этому заявлению.
«Надеюсь»,— подумал Неворожин.
— Очень жаль,— с некоторым затруднением и как бы
колеблясь, возразил он,— но мой доверитель хочет вос
пользоваться всеми своими правами. Я всячески убеждал
его,—ведь родная сестра! — но он, к сожалению!, реши
тельно отказался.
12*
355
3
День был хороший. Только что кончилась оттепель, и
снег, куда ни взгляни, был весь усеян следами, как будто
кто-то в сказочных семимильных сапогах мигом обежал
весь город. Мягкий ветер дул, весенний, хотя до весны
было еще далеко.
Неворожин вышел к Тучкову мосту. Нева была забита
баржами; должно быть, их здесь строили или чинили.
Большие, чистые деревянные борта в тесноте заходили
один за другой, так что до середины река была грязно-бе
лым льдом, а потом становилась деревом, мачтами, избуш
ками на корме, запахом смолы, который и здесь, у Туч
кова буяна, где стоял Неворожин, был слышен.
«На всякий случай простимся».
Вся набережная, плавно загибавшаяся назад, была в
тени, только от Первой линии начиналось солнце. Поворот
от моста был срезан им наискосок, и люди, трамваи, ма
шины, как из-под земли, вдруг вылетали на свет. Малень
кие фигурки чернелись на том берегу, направо от моста,
где — он помнил — было написано: «Не бросать якорей.
Электрический кабель». Они съезжали вниз и медленно
поднимались, таща за собой черные точки. Это мальчишки
катались со съезда в Неву.
«Здесь я вырос. Ну что ж! На всякий случай про
стимся!»
4
Плохо было только одно: он стал думать о людях, ко
торые на него внимательно смотрят. Когда-то, лет десять
назад, это могло пригодиться. Оглядываться, думать о
встречных, широко огибать углы — это была привычка
времен гражданской войны. Она вернулась к нему. Спа
сибо!
На проспекте Карла Либкнехта он зашел в цветочный
магазин. Цветов было мало, все больше искусственные, и
продавщица посоветовала ему взять цикламены.
— А срезанные есть?
— Пожалуйста.
Пакет из гильзовой бумаги был слишком велик, он при
мял его и сунул в портфель.
С этими цветами он явился к Бауэрам полчаса спустя.
Анна Филипповна открыла ему. Он разделся, пошел по
356
коридору в архив и приостановился. Кто-то пел у Ма
шеньки в комнате — негромко, но звучно. Мотив был не
знакомый. А голос?.. Он не сразу догадался, что это она
поет:
Нет, ты мне совсем не дорогая,
Милые такими не бывают...
Дверь была приоткрыта. Он заглянул. В старом летнем
платье с короткими рукавами, Машенька мыла подокон
ник и пела. Комната была не прибрана, мебель сдвинута,
по в самом беспорядке было что-то праздничное, как вес
ной, когда открывают окна.
Он стоял и слушал — очень серьезно:
Сердце от тоски оберегая,
Зубы сжав, их молча забывают.
И голос был праздничный, легкий. На минуту она за
молчала. Тонкие руки сняли с подоконника тазик и вы
нули из него большую черную тряпку. Потом снова запела:
Нет, ты мне совсем не дорогая...
Мотив был уже другой, знакомый.
Он так заслушался, что не заметил, как с тазиком в ру
ках Машенька появилась на пороге.
— Вам что?
— Я просто слушал вас, Машенька,— осторожно улы
баясь, сказал Неворожин.—Очень хорошо. И слова хоро
шие. Чьи это?
— Не знаю... Я пела не для вас.
— Еще бы,— со вздохом сказал Неворожин,— для меня
уже никто не поет.
Он засмеялся.
— Машенька, правда, что вы выходите замуж?
Она посмотрела исподлобья. Неворожин догнал ее уже
подле кухни.
— Кстати, я только что из народного суда. Раздел от
кладывается. Эти идиоты требуют, чтобы в опись были
включены ваши личные вещи... Вплоть до подушки и одея
ла,— добавил он возмущенно.— Как вам это понравится?
5
До вечера он работал в архиве. Он отобрал письма
Анатоля Франса, некоторые бумаги из личного архива
Людовика XVI, автографы Демулена — все, что нужно
357
было взять с собой. Письма Наполеона были под сомне
нием. Кладбище Книг дал слово, что возьмет их через два
дня. Прошло четыре. У него пет денег или он чего-то ждет,
почтенный Соломон?
Из русских рукописей осталось не так много, вчера он
снес Щепкину последние бумаги из пушкинского бюро.
Нет никаких сомнений, что этот старый пес ограбил своего
сына,— иначе откуда он взял бы сразу столько денег?
А может, и были — накопил.
Что делать со смесью? Смесь — это были бумаги, о
которых он ничего не знал. Часть их была как будто
отложена и приведена в порядок, на папках написа
но: «Архив Охотникова» и подзаголовки, с указанием
дат.
Охотников? Кто это? Неворожин заглянул в одну из
папок и пожал плечами. Во всяком случае, это дешево
стоит.
Давне решено было перемешать бумаги, которые нель
зя продать или взять с собой. Инвентари уничтожены, ни
кто, кроме Трубачевского, который приведен к одному
знаменателю, не знает, что представлял собой бауэровский
архив.
И не узнает. Лучше оставить кашу.
Он начал с Охотникова. Разорвав скрепы, он вы
бросил бумаги на стол. Это была папка, которую полгода
разбирал Трубачевский. Он подсыпал к письмам старые
счета из книжных лавок, черновики документов и, ра
зорвав вдоль листы из неоконченной работы Бауэра о
«Пугачевском бунте», перемешал все это, как колоду
карт.
Точно так же были перепутаны, а потом аккуратно
уложены в папки и другие бумаги.
И снова, как прежде, он остановился перед личной пе
репиской Сергея Ивановича. Эти смешные, старомодные
письма давно умерших профессорш и профессоров почемуто нельзя было трогать.
Шел десятый час, когда он собрался домой. И дома
было довольно дела. Человек, с которым он вел переговоры
об «отпуске», должен был прийти через час.
Он заглянул к Варваре Николаевне перед уходом.
У нее были Мариша, еще кто-то; Дмитрий, толстый и блед
ный, спал в кресле, просыпаясь время от времени, чтобы
сказать, что «Менжу—одно, а Чаплин — совсем другое».
Неворожин посидел полчаса и ушел.
358
Бормоча под нос, Анна Филипповна подметала в кори
доре. Он приостановился, чтобы пропустить ее. Она тоже
приостановилась и забормотала громче.
— Что вы говорите, Анна Филипповна?
— Говорю — вас ждали.
- Кто?
— А не знаю. Мужчина.
— Какой мужчина? Когда?
— Утром,—пробормотала Анна Филипповна^ снова
принимаясь подметать.
— Как утром?
Старуха молчала. Он ногой; наступил, на ее щетку»
— Что он сказал?
— Ничего не сказал» Спросил, будете вы или нет. И по
сидел немного.
6
Он так и не добился от старухи; что это- был за
мужчина. Но невольно вспомнил о нем,. когда; свер
нув на Вологодскую, увидел в окнах своей, комнаты
свет.
Горела настольная лампа, он видел это по отчетливому
рисунку занавесок. Почему бы ей гореть в пустой комна
те в двенадцатом часу ночи?
Он поднялся на второй этаж, потом вернулся и посмот
рел. на окна еще раз. А, очень просто!.- Хозяйка убирала
комнату и забыла погасить лампу. Это, кажется, и прежде
случалось. Никогда не случалось. Ему показалось, что чьято тень, медленно расплываясь,, прошла вдоль одного из
окон. Это успокоило его. Хозяйка'. Они опустили бы што
ры. Нет. Если это засада, они не опустили, бы штор. И они
их не опустили.
Он невольно огляделся по сторонам. Извозчики стояли
у пивной в своих: толстых юбках и сонно ругались. Девуш
ки, громко смеясь, выходили из темных ворот. Огромная
сторожевая шуба, в которой й не видать было дворника,
вылезли вслед за. ними и остановилась
Неворожин решительно вошел в подъезд. Вздор^ свет
горит с утра, он сам забыл погасить его, хозяйка не захо
дила весь день, и вот...
Прислушиваясь, он стоял в темном подъезде. Карета
«скорой помощи» промчадасььи в стенах что-то отозвалось
359
на ее сирену чуть слышным дребезжанием. Кто-то звучно
откашлялся. В радиаторе прожурчала вода.
Громкий разговор вдруг начался наверху и оборвался,
прихлопнутый дверью. Шаги — очень много и в разных
направлениях. Он с трудом заставил себя остаться на ме
сте. Не в разных направлениях, а в одном, вниз по лестни
це. И не так много.
Это была домработница из соседней квартиры, толстая
добродушная немка, с которой он иногда перекидывался
двумя-тремя словами.
Он остановил ее:
—’ 1st bei uns alles in Ordnung?
— Nein, nein!
Она быстро задышала и также по-немецки продолжала:
— Ich weiss niclits... Es scheint mir...1
Должно быть, он очень побледнел, потому что немка
невольно шагнула к нему и вдруг опрометью бросилась
вниз по лестнице.
Неворожин взялся рукой за перила. Опустив голову, он
стоял с открытым ртом — он задыхался. Впрочем, это про
должалось недолго. Он подхватил выпавшую из рук трость
и медленно вышел. Поворачивая на улицу Красных зорь,
он еще раз посмотрел на освещенные окна.
Глухонемой сапожник, у которого снимал комнату
Семушка — Кладбище Книг, оказался не глухим и не не
мым. Он долго ругался за дверью, расспрашивая Неворо
жина и гремя чем-то железным.
— Что надо? Семен Михалыч спит! — крикнул он на
конец, и все стихло.
Неворожин позвонил еще раз.
— Он спит, я вам говорю.
— У меня очень срочное дело,— ровным голосом ска
зал Неворожин.
— Какое дело в час ночи!
Он открыл наконец. Неворожин вошел в грязный вы
сокий коридор.
— У нас все в порядке?
— Нет, нет!
— Я не знаю... Мне кажется...
360
Тусклая лампочка горела. Полный седой мужчина в
нижнем белье, в пальто, накинутом на плечи, стоял перед
ним. Неворожин повторил свою просьбу, прибавив, что,
если бы это было возможно, он охотно отложил бы разго
вор до утра.
Ворча, сапожник указал ему маленькую, обитую рва
ным войлоком дверь.
— Здесь, кажется, заколочено?
— Почему заколочено? Постучите.
Ничего неожиданного не было в этой комнате, кроме
мокрого белья, висевшего па протянутой из угла в угол
веревке. В квадратной кирпичной печке, оставшейся с тех
времен, когда она еще называлась буржуйкой, тлели уго
лья. Книг почти не было, только на окне лежало штук пят
надцать да столько же па стуле, подле постели. На другом
стуле стояла переносная лампа. Она горела, и, закрывая
дверь, Неворожин слышал, как сапожник проворчал, что
«сперва жгут по целым ночам, а потом — почему большой
счет, это они знают».
На деревянной кровати, старомодной, с шарами, спал
Кладбище Книг. Он был в спортивном шерстяном шлеме,
закрывавшем уши, и поэтому не проснулся, когда вошел
Неворожин. Он щурился во сне. Закинутый унылый нос
торчал из шлема.
— Семен Михалыч!
Кладбище Книг вздохнул и сел.
— Не пугайтесь, это я.— Неворожин показал ему ли
цо.— Узнали?
— Что случилось?
— Ничего особенного. Завтра утром я уезжаю, а мы...
Не сводя с него глаз, Кладбище Книг шарил под по
душкой. Он достал пепсне и протер его концом простыни.
— А мы с вами еще не рассчитались. Я не стал бы тре
вожить вас так поздно. Но я уезжаю в семь утра и пред
почел зайти теперь. Я, впрочем, не думал, что вы ложи
тесь так рано. Помните, Семен Михалыч, за вами...
— А куда вы едете?
— В Париж,—невесело улыбнувшись, сказал Неворо
жин.— Семен Михалыч, дорогой, не все ли вам равно, куда
я еду?
Кладбище Книг надел пенсне. Лицо его чуть заметно
дрогнуло. «Понял»,— злобно подумал Неворожин.
— Впрочем, я еду ненадолго.
— Ага, ну что же. Счастливого пути.
361
— Спасибо. Но вот в чем дело, дорогой мой. Вы взяли
у меня автографы и еще не расплатились. Вы помните...—
Он шепотом назвал сумму.
— Нет.
— Что нет?
— Я не помню, — покашливая, сказал Кладбище Книг.
Неворожин долго и холодно посмотрел на него.
— Ну, вот что, будем говорить начистоту,— раздельно
сказал он.— У меня обыск.
— Что?
— Обыск,— нетерпеливо повторил Неворожин,— меня
могут взять каждую минуту. А если меня возьмут, как бы
и вас... Да нет,— быстро добавил он, заметив, что Кладби
ще Книг побледнел и перекосился,— я еще успею уйти.
Но для этого нужны деньги.
Кладбище Книг встал. Вялой рукой он откинул по
душку и, порывшись, вытащил из-под матраца узенький
сверток.
— Вот. Вот, возьмите.
— Что это?
— Это ваши бумаги. Мне не нужно. Я ничего не брал.
— Идите вы к...— Неворожин швырнул сверток на по
стель.— Мне нужны деньги. Отдайте, и черт с вами.
Я уйду, а вас они не тронут.
Сгорбленный, в нижнем белье, в спортивном шлеме,
Кладбище Книг стоял на цыпочках, вздрагивая и щурясь.
Вдруг он бросился к двери. Неворожин опередил его и за
пер дверь на ключ.
— Дует, знаете,— пробормотал он.
— Что такое, в чем дело? — печально и высокомер
но спросил Кладбище Книг.—Вы пьяны? Идите проспи
тесь!
— Молчи, сволочь,— негромко сказал Неворожин и так
взял его за руку, что Кладбище Книг застонал и присел,—
и давай сюда деньги... Семен Михалыч,—он опомнился,—
поймите же наконец, что это в ваших интересах. Я не на
мерен упоминать вашего имени — что бы ни случилось,—
с иронией добавил онг— но все-таки... па всякий случай.
Для вас лучше,, чтобы меня не взяли. И меня не возьмут.
Я уйду, уже все готово. Но мне нужно заплатить за это
валютой.
Кладбище Книг шевельнул губами.
— Что?
— Двери.
362
—
—
—
Что двери?
Вы закрыли на ключ?
Да.
Сколько вам нужно?
8
Мать открыла сама, это было удачно, потому что, ду
