1
О приезде старой Милентьевны, матери Максима, в
доме поговаривали уже не первый день. И не только
поговаривали, но и готовились к нему.
. Сам Максим, например, довольно равнодушный к
своему хозяйству, как большинство бездетных мужчин,
в последний выходной не разгибал спины: перебрал ка
менку в бане, поправил изгородь вокруг дОхма, разделал
на чурки с весны лежавшие под окошками еловые кря
жи и наконец, совсем уже в потемках, накидал досок
возле крыльца — чтобы по утрам не плавать матери в
росяной траве.
Еще больше усердствовала жена Максима — Евге
ния. Она все перемыла, перескоблила — в избах, в се
нях, на вышке, разостлала нарядные пестрые полови
ки, до блеска начистила старинный медный рукомойник
и таз.
В общем, никакого секрета в том, что в доме вот-вот
появится новый человек, для меня не было. И все-таки
приезд старухи был для меня как снег на голову.
В то время, когда лодка с Милентьевной и ее млад
шим сыном Иваном, у которого она жила, подошла к
деревенскому берегу, я ставил сетку на другой стороне.
Было уже темновато, туман застилал деревенский
берег, и я не столько глазом, сколько ухом угадывал,
что там происходит.
Встреча была шумной.
Первой, конечно, прибежала к реке Жука — малень
кая соседская собачонка с необыкновенно звонким голо
сом,— она на рев каждого мотора выбегает,— потом,
как колокол, загремело и заухало знакомое мне желез
ное кольцо — это уже Максим, трахнув воротами, выбе
6
жал из своего дома, потом я услышал тонкий плаксивый
голос Евгении: «О, о! Кто к нам приехал-то!..», потом
еще, еще голоса — бабы Мары, старика Степана, Про
хора. В общем, похоже было, чуть ли не вся 'Пижма
встречала Милентьевну, и, кажется, только я один в
эти минуты клял приезд старухи.
Мне давно уже, сколько лет, хотелось найти такой
уголок, где бы все было под рукой: и охота, и рыбалка,
и грибы, и ягоды. И чтобы непременно была заповедная
тишина — без этих принудительных уличных радиодина
миков, которые в редкой деревне сейчас не гремят с
раннего утра до поздней ночи, без этого железного грохота машин, который мне осточертел и в городе.
В Пижме я нашел все это с избытком.
Деревушечка в семь домов, на большой реке, и кру
гом леса — глухие ельники с боровой дичью, веселые
грибные сосняки. Ходи — не ленись.
Правда, с погодой мне не повезло — редкий день не
перепадали дожди. Но я не унывал. У меня нашлось
еще одно занятие — хозяйский дом.
Ах, какой это был дом! Одних только жилых поме
щений в нем было четыре: изба-зимовка, изба-летница,
вышка с резным балкончиком, горница боковая. А кро
ме них были еще сени светлые с лестницей на крыльцо,
да клеть, да поветь саженей семь в длину — на нее, бы
вало, заезжали на паре,— да внизу, под поветью, двор
с разными стайками и хлевами.
И вот, когда не было дома хозяев (а днем они все
гда на работе), для меня не было большей радости, чем
бродить по этому удивительному дому. Да бродить бо
сиком, не спеша. Вразвалку. Чтобы не только сердцем
и разумом, подошвами ног почувствовать прошлые вре
мена.
Теперь, с приездом старухи, наэтихразгулахподому
надо поставить крест — это было мне ясно. И на моих
музейных занятиях — так я называл собирание старой
крестьянской утвари и посуды, разбросанной по всему
дому,— тоже придется поставить крест. Разве смогу я
втащить в избу какой-нибудь пропылившийся берестяный туес и так и этак разглядывать его под носом устарой хозяйки? Ну, а о всяких там других привычках и
удовольствиях, вроде того чтобы среди дня завалиться
на кровать и засмолить папиросу, об этом и думать не
чего,
7
2
Я долго сидел в лодке, приткнутой к берегу.
Уже туман наглухо заткал реку, так что огонь, заж
женный на той стороне, в доме хозяев, был похож на
мутное желтое пятно, уже звезды высыпали на небе (да,
все вдруг — и туман, и звезды), а я все сидел и сидел
и распалял себя.
Меня звали. Звал сам Максим, звала Евгения, а я
закусил удила и — ни слова. У меня даже одно время
появилась было мыслишка укатить на ночлег в Русиху — большую деревню, километра за четыре, за три
вниз по реке, да я побоялся заблудиться в тумане.
И вот я сидел, как сыч, в лодке и ждал. Ждал, когда
на той стороне погаснет огонь. С тем, чтобы хоть нена
долго, до завтра, до утра, отложить встречу со старухой.
Не знаю, сколько продолжалось мое сиденье в лод
ке. Может быть, два часа, может быть — три, а может,
и четыре. Во всяком случае, по моим расчетам, за это
время можно было и поужинать, и выпить уже не один
раз, а между тем на той стороне и не думали гасить
огонь, и желтое пятно все так же маячило в тумане.
Мне хотелось есть — давеча, придя из лесу, я так
спешил на рыбалку, что даже не пообедал, меня коло
тила дрожь — от сырости, от ночного холода, и в конце
концов — не пропадать же — я взялся за весло.
Огонь на той стороне сослужил мне неоценимую
службу. Ориентируясь на него, я довольно легко, не
блуждая в тумане, переехал за реку, затем так же лег
ко по тропинке, мимо старой бани, огородом поднялся
к дому.
В доме, к моему немалому удивлению, было тихо, и,
если бы не яркий огонь в окошке, можно было бы по
думать, что там уже все спят.
Я постоял-постоял под окошками, прислушиваясь, и
решил, не заходя в избу, подняться к себе на вышку.
Но зайти в избу все-таки пришлось. Потому что, от
воряя ворота, я так брякнул железным кольцом, что
весь дом задрожал от звона.
— Сыскался? — услышал я голос с печи. — Ну, сла
ва богу. А я лежу и все думаю, хоть бы ладно-то все
было.
— Д а чего неладно-то! — с раздражением сказала
Евгения. Она тоже, оказывается, не спала. — Это вот
8
для тебя светильню-то выставила,— кивнула Евгения на
лампу, стоявшую на подоконнике за спинкой широкой
никелированной кровати. — Чтобы, говорит, постоялец
в тумане не заблудился. Ребенок постоялец-то! Сам-то
уж не сообразит, что к чему.
— Да нет, всяко бывает,— опять отозвалась с печи
старуха. — Кой год у меня хозяин всю ночь проплавал
по реке, едва к берегу прибился. Такой же вот туман
был.
Евгения, охая и морщась, начала слезать с кровати,
чтобы покормить меня, но до еды ли мне было в эти
минуты! Кажется, никогда в жизни мне не было так
стыдно за себя, за свою безрассудную вспыльчивость,
и я, так и не посмев поднять глаза кверху, туда, где
на печи лежала старуха, вышел из избы.
з
Утром я просыпался рано, как только внизу начина
ли ходить хозяева.
Но сегодня, несмотря на то, что старый деревянный
дом гудел и вздрагивал каждым своим бревном и каж
дой своей потолочиной, я заставил себя лежать до вось
ми часов: пусть хоть сегодня не будет моей вины перед
старым человеком, который, естественно, хочет отдох
нуть с дороги.
Но каково же было мое удивление, когда, спустив
шись с вышки, я увидел в избе только одну Евгению!
— А где же гости? — Про Максима я не спрашивал.
Максим после выходного на целую неделю уходил на
свой смолокуренный завод, где он работал мастером.
— А гости были да сплыли,— веселой скороговоркой
ответила Евгения. — Иван домой уехал — разве не чул,
как мотор гремел, а мама, та, известно,— за губами
ушла.
— За губами! Милентьевна за грибами ушла?
— А чего? — Евгения быстро взглянула на старин
ные, в травяных узорах часы, висевшие на передней сте
не рядом с вишневым посудным шкафчиком. — Еще пя
ти не было, как ушла. Как только начало светать.
— Одна?
— Ушла-то? Как не одна. Что ты! Который год я тут
живу? Восьмой, наверно. И не было вот годочка, чтобы
она в это время к нам не приехала. Всего наносит, И со9
леных, и обабков, и ягод. Краса Насте. — Тут Евгения
быстро, по-бабьи оглянувшись, перешла на шепот: —
Настя и живет-то с Иваном из-за нее. Ей-богу! Сама
сказывала весной, когда Ивана в город возила от вина
лечить. Горькими тут плакала. «Дня бы, говорит, не му
чилась с ним, дьяволом, да мамы жалко». Да, вот та
кая у нас Милентьевна,— не без гордости сказала Евге
ния, берясь за кочергу. — Мы-то с Максимом оживаем,
когда она приезжает.
И это BeptHO. Я никогда еще не видел Евгению такой
легкой и подвижной, ибо по утрам она, шлепая по дому
в старых разношенных валенках и в стеганой телогрее,
всегда стонала и охала, жаловалась на ломоту в ногах,
в пояснице — у нее была тяжелая жизнь, как, впрочем,
у всех деревенских женщин, юность которых пала на
военную страду: только с багром в руках она тринад
цать раз прошла всю реку от вершины до устья.
Сейчас я глаз не мог отвести от Евгении. Просто чу
до какое-то произошло, будто ее живой водой вспрыс
нули. Железная кочерга не ворочалась, плясала в ее
руках. Печной жар трепетал на ее смуглом моложавом
лице., и черные круглые глаза, такие сухие и строгие,
сейчас мягко улыбались.
На меня тоже напал какой-то непонятный задор.
Я быстро сполоснул лицо, сунул ноги в калоши и выско
чил на улицу.
Туман стоял страшенный — я только теперь понял,
что на окошках не занавески белели. Реку .затопило с
берегами. Д аж е верхушек прибрежных елей на той сто
роне не было видно.
Я представил себе, как где-то там, за рекой, в этом
сыром и холодном тумане, бродит сейчас с коробкой
старая Милентьевна, и побежал в сарай колоть дрова.
На тот случай, если придется затоплять баню для иззяб
шей старухи.
4
Я раза три в то утро выбегал к реке, да столько же
раз, наверно, выбегала Евгения, и все-таки мы не ука
раулили Милентьевну. Явилась она внезапно. В то вре
мя, когда мы с Евгенией завтракали.
Не знаю, то ли оттого, что ворота на крыльце не бы
ли заперты, то ли мы с Евгенией слишком заговорились*
ю
но только вдруг дверь подалась назад, и я увидел ее —
высокую, намокшую, с подоткнутым по-крестьянски по
долом, с двумя большими берестяными коробками на
руках, полнехонькими грибов.
Мы с Евгенией выскочили из-за стола, чтобы при
нять эти коробки. А сама Милентьевна, не очень твердо
ступая, прошла к прилавку у печи и села.
Она устала, конечно. Это видно было и по ее худо
му тонкому лицу, до бледности промытому нынешними
обильными туманами, и по ее заметно вздрагивающей
голове. Но в то же время сколько благостного удовлет
ворения и тихого счастья было в ее голубых, слегка
прикрытых глазах. Счастья старого человека, хорошо,
всласть потрудившегося и снова и снова доказавшего и
себе, и людям, что он еще не зря на этом свете живет.
И тут я вспомнил свою покойную мать, у которой, быва
ло, вот так же довольно светились и сияли глаза, когда
она, до упаду наработавшись в поле или на покосе,
поздно вечером возвращалась домой.
Евгения, ахая, причитая: «Вот какая у нас бабка!
Мы еще сидим — брюхо набиваем, а она уже наработа
лась»,— развернула бурную деятельность. Как подобает
примерной невестке. Она занесла легкий ушатик из се
ней, вымытый, выпаренный, заранее приготовленный
для засолки грибов, сбегала в клеть за солью, налома
ла в огороде свежего пахучего смородинника, а потом,
когда Милентьевна, немного передохнув, ушла переоде
ваться на другую половину, начала сворачивать на се
редке избы пестрые половики, то есть готовить место
для засолки.
— Думаешь, она сейчас исть-пить будет? — загово
рила Евгения, как бы объясняя мне, почему она не хло
почет сперва о завтраке для свекрови. — Ни за что! Ста
рорежимный человек. Покамест грибы не приберет,
лучше и не заикайся об еде.
Мы сели прямо на голый пол, кучно, нога к ноге. Во
круг нас мельтешили солнечные зайчики, грибной дух
мешался с избяным теплом, и так славно, так приятно
было смотреть на старую Милентьевну, переодевшуюся
в сухое ситцевое платье, на ее темные,, жиловатые ру
ки, которые она то и дело погружала то в коробку, то
в ушатик, то в эмалированную кастрюлю с солью,— ста
руха, конечно, солила сама.
И
Грибы были отборные, крепкие. Желтая молодень
кая сыроежка со сладким пеньком, который на севере
едят как репу, белый сухой конек, рыжик, волнушка и
царь солех — масляный груздь, который особенно хоро
шо оправдывает свое название в такой вот солнечный
день, как нынешний,— так и кажется, что в его блюдце
комками плавится топленое масло.
Я неторопливо, с великой осторожностью брал из
коробки гриб и каждый раз, прежде чем начать счи
щать с него соринки, поднимал его к свету.
— Что — не видал такого золота? — спросила меня
Евгения. Спросила с подковыркой, явно намекая на
мои довольно скромные приношения из леса. — Да вот,
в том же лесу ходишь, а гриба хорошего для тебя нету.
Не удивляйся. У ей с этим заречным ельником с первой
брачной ночи дружба. Она из-за этих грибов едва живо
та не лишилась.
Я непонимающе посмотрел на Евгению: о чем, соб
ственно, речь?
— Как? — страшно удивилась она. — Да разве ты не
слыхал? Не слыхал, как муж в ей из ружья стрелял?
Ну-ко, мама, сказывай, как дело-то было.
— А чего сказывать,— вздохнула Милентьевна.—
Мало ли чего меж своих не бывает.
— Меж своих... Д а ведь этот свой мало тебя не
убил!
— А раз мало, то не в счет.
Черные сухие глаза Евгении неистово округлились.
— Я не знаю, ты, мама... Уж все вкось да поперек.
Может, скажешь еще, что ничего и не было? Может, и
головная трясучка у тебя не после этого?
Евгения заправила тыльной стороной руки выбив
шуюся прядку волос за маленькое ухо с красной сереж
кой-ягодкой и, видимо, решив, что от свекрови все
равно никакого толка не будет, начала рассказывать
сама.
— Шестнадцати лет нашу Милентьевну взамуж вы
пихнули. Может, еще и грудей-то не было. У меня не
было в эти годы, ей-богу. А про то, как девка жить бу
дет, про то разве раньше думали? Отец, родимый ба
тюшке, на житье женихово позарился. Один парень в
доме, красоваться будешь. А какая краса, когда дикарь
на дикаре вся деревня?
— Да, может, хоть не вся,— возразила Милентьевна,
12
— Не защищай, не защищай! Кто хошь скажет. Ди
кари. Да и я помню. Бывало, к нам в праздник в боль
шую деревню выберутся — орда ордой. Все скопом —
женатые, неженатые. С бородами, без бороды. Идут,
орут, каждого задирают, воздух портят — на всю дерев
ню пальба. А дома у себя — никто не видит — и того чи
ще. Уж каждый с какой-нибудь придурью да забавой.
Один в сарафане бабьем бегает, другой — Мартынко-чижик был — все на лыжах за водой на реку ходил. Л е
том, в жару, да еще шубу наденет, кверху шерстью.
А Исак Петрович, тот опять на архиерее помешался. Бы
вало, говорят, вечера дождется, лучину в передних из
бах зажгет, набивник синий на себя наденет— сарафан
бабкин — да ходит-ходит из избы в избу, псалмы распе
вает. Так, мама? Не вру?
— Люди не без греха,— уклончиво ответила Ми
лентьевна.
— Не без греха! Каки таки грехи у тебя в шестна
дцать лет были, чтобы из ружья стрелять? Нет уж, та
кая порода. Весь век в лесу да в стороне от людей —
поневоле начнешь лесеть да сходить с ума. Й вот в та
кой-то зверуШник да девку в шестнадцать лет и кину
ли. Хошь выживай, хошь погибай — твое дело.
Ну, мама у нас решила перво-наперво свекра да
свекровь на свою сторону перетягивать. Им угоду де
лать. А чем можно было перетянуть стариков в бывалошное время? Работой.
И вот новобрачные в первую ночь милуются да лю
буются, а Василиса Милентьевна у нас встала ни свет
ни заря да за реку по грибы. Осенью тебя, мама, в это
время выдали?
— Кажись, осенью,— не очень охотно ответила- Ми
лентьевна.
— Да не кажись, а точно,— убежденно сказала Ев
гения.— Летом-то много ли в лесу губ, а ты ведь коробку-то наломала за час — за два. Когда тебе было рас
хаживать по лесу, когда тебя муж дома ждет?
Ну вот, возвращается у нас Милентьевна из лесу.
Рада. Ни одного дыма над деревней нету, все еще спят,
а она уж е грибами. Вот, думает, похвалят ее. Ну и по
хвалили. Только она переехала за реку да шаг какой
ступила от лодки — бух выстрел в лицо, Грозный муж
молодую жену встречает,,,
13
У старой Милентьевны, как веревки, натянулись жи
лы на худой морщинистой шее, сгорбленная спина вы
прямилась— она хотела унять дрожь, которая заметно
усилилась. Но Евгения ничего этого не видела. Она са
ма не меньше свекрови переживала события того дале
кого утра, известные ей по рассказам других, и кровь
волнами то приливала, то отливала от ее смуглого лица,
— Бог, бог отвел смерть от мамы. Далеко ли от
огорода до бани? А мама как раз к бане подошла, когда
он ружье-то на нее навел, да, видно, рука-то после пьян
ки взыграла, а то бы наповал. Дробь и теперь в двер
ке у бани сидит. Не видал? — обратилась ко мне Евге
ния. — Посмотри, посмотри. Меня муженек сюда пер
вый раз привез, куда* думаешь, перво-наперво повел?
Терема свои показывать? Золотой казной хвастаться?
Нет, к бане черной. «Это, говорит, мой отец мать учил...»
Вот какой лешак! Все, все у них тут такие. По каждому
кутузка плачет...
Я видел: старая Милентьевна давно уже тяготится
этим разговором, ей неприятна наша бесцеремонная на
зойливость. А с другой стороны — как остановить себя,
когда ты уже целиком захвачен этой необычной исто
рией? И я спросил:
— Д а из-за чего же весь этот сыр-бор загорелся?
— Пальба-та эта? — Евгения любила все называть
своими именами. — Да из-за Ваньки-лысого. Вишь он,
лешак, прости господи, неладно бы так своего свекра
называть, хватился утром-то... Где вы, мама, спали? На
повети? Туда-сюда рукой — нету. На улицу вылетел.
А тут и она, молодая жена. Из заречья идет. Вот он и
взбеленился. А, думает, так-перетак, к Ваньке-лысому
ездила? На свиданье?
Милентьевна, к этому времени, должно быть, опять
овладев собой, спросила не без издевки:
— А ты и про то знаешь, что твой свекор думал?
— Да почто не знать-то. Люди соврать не дадут.
Иван-лысой, бывало, напьется: «Ребята, я смолоду в
двух деревнях прописан: телом дома, а душой в Пиж
ме». До самой смерти говорил. Красивой мужик был.
Ох, да чего рассусоливать. Женихов косяк у мамы
был. За красоту и брали. Вишь ведь, она и теперь у нас
хоть взамуж выдавай,— польстила свекрови Евгения и,
кажется, впервые за все время, что рассказывала, улыб
нулась.
14
Затем, как-то жеманно, с прищуром поведя своим
черным безрадостным глазом, заговорила игриво:
— Ну, а тебя, мама, тоже не хвалю, Уж как ни- мо
лода была, а должна понимать, для чего взамуж берут.
Всяко, думаю, не для того, чтобы по грибы в первую
ночь бегать...
Ох, как тут сверкнули тихие голубые глаза у старой
Милентьевны! Будто гроза прошла за окошками, будто
там каленое ядро разорвалось.
Евгения сразу смешалась, поникла, я тоже не знал,
куда девать глаза. Некоторое время все сидели молча,
с особым старанием выбирая сор из грибов.
Милентьевна первой подала голос к примирению.
Она сказала:
— Сегодня я уж вспоминала свою жизнь. Хожу по
лесу да умом-то все назад дорогу топчу. Семой де
сяток нынче пошел...
— Седьмой десяток, как вы вышли замуж на Пиж
му?— уточнил я.
— Да хоть не вышла, а выпихнули,— с легкой
усмешкой сказала Милентьевна. — Верно она говорит:
не было у меня молодости. И по-нонешнему сказать, не
любила я своего мужа...
— Ну вот,— не без злорадного торжества восклик
нула Евгения,— призналась! А я рта не раскрой. Все
не так, все не ладно.
— Да ведь когда по живому-то месту пилят, и ста
рое дерево скрипит;— еще примирительней сказала Ми
лентьевна.
Грибы подходили к концу.
Евгения, поставив на колени пустую коробку, нача
ла выбирать из грибного мусора ягоды — мокрую, пере
спелую чернику и крупную, в самой поре бруснику. Она
все еще дулась, хотя нет-нет да и бросала время от вре
мени любопытные взгляды на свекровь — та опять при
нялась за прошлое.
— Старые люди любят хвалить бывалошные време
на,— говорила Милентьевна негромким, рассудитель
ным голосом,— а я не хвалю. Нынче народ грамотной,
за себя постоит, а мы смолоду не знали воли. Меня вы
дали взамуж — теперь без смеха и сказать нельзя — изза шубы да из-за шали...
— Неужели? — в страшном волнении воскликнула
Евгения. — А я и не слыхала.
15
От ей недавней сердитости не осталось и следа. Ж ад
ное бабье любопытство, столь глубоко укоренившееся в ее
натуре, взяло верх над всеми другими чувствами, и она
так и впилась своим пылающим взглядом в свекровь.
— Так,— сказала Милентьевна. — Отец у нас, вишь,
строился, хоромы возводил, каждая копейка была до
рога, а тут я стала подрастать. Бесчестье, ежели дочь
на игрище выйдет без новой шубы и шали, вот он и не
устоял, когда из Пижмы сваты приехали: «Без шубы и
шали возьмем...»
— А братья-то где были? — опять, не выдержав, пе
ребила Евгения. — Хорошие у мамы были братья. Беда
как ей жалели. Как свечу на руках несли. Уж она вза‘мужем была, у самих ребят полные избы, а все сестре
помогали...
— А братья,— сказала Милентьевна,— в лесу в ту
пору были. Лес на двор рубили.
Евгения живо закивала:
— Ну, тогда ясно, ясно. А я все голову ломаю, как
такие братья, первые люди по деревне — из хорошего
житья мама брана,— сестру любимую не могли отстоять.
А оно вон что — их дома не было, когда-тебя сватали...
После этого, уточняя все новые и новы& подробности,
неизвестные ей, Евгения опять стала забир&ть разговор
в свои руки. И вскоре кончилось все тем, что негромкий
голос Милентьевны совсем замолк.
Евгения переживала давнишнюю драму свекрови
всем своим существом.
— Беда, беда, что могло быть! — размахивала она
руками. — Братья услыхали: зять сестру застрелил —
на конях прискакали. С ружьями. «Только одно словечушко, сестра! Сейчас дух выпустим». Крутые были.
Силачи — медведя в дугу согнут, не то что там человека.
И вот тогда мама и сказала им: «И не стыдно вам,
братья дорогие, шум понапрасну подымать, людей доб
рых баламутить. Хозяин молодой у нас ружье пробовал,
на охоту собирается, а вы невесть что взяли...»
Вот какая она у нас умница-разумница была! Это в
шестнадцать-то лет! — Евгения с гордостью посмотрела
на свою потупившуюся свекровь. — Нет, подними на ме
ня Максим руку, я бы не вытерпела. Засудила бы и за
садила куда следует. А она головой потряхивает да
братьев своих отчитывает: «Куда суетесь? Есть у вас го
лова-то на плечах? Поздно мне теперь назад заворачи
16
вать, когда голова бабьим повойником покрыта. Надо
тут мне приживаться да уживаться». Вот так, такой по
ворот всему делу дала.
Евгения вдруг всхлипнула. Она ведь, в сущности,
.была добрый человек.
— Ну дак уж свекор ей за это только что ноги не
.целовал. Что ты, что ты, ведь смертоубийство могло
быть. Братья распалились — чего им стоило решку на
Мирона навести. Я-то маленькая была, худо помню
Онику Ивановича, а люди старые и сейчас поминают.
Откуда ни идет, с какой стороны ни едет, а подарок
своей сношеньке завсегда. А ежели загуляет да начнут
уговаривать остаться ночевать: «Нет, нет, робята, не
останусь. Домой попадать буду. Я по своей Василисе
Прекрасной соскучился». Все, как выпьет, Василисой
Прекрасной называл.
— Называл,— вздохнула Милентьевна, и мне пока
залось, что ее старые, видавшие виды глаза повлаж
нели.
Евгения, по-видимому, тоже заметила это. Она ска
зала:
— Есть, есть за что помянуть добрым словом Онику
Ивановича. Может, только он один и человек в деревне
был. А тут все как есть урваи. — В Пижме все носят од
ну фамилию — Урваевы. — И Мирон Оникович, мой све
кор-батюшко, тоже урвай. Да еще урвай-то какой. Д ру
гой бы на его месте после такой истории знаешь как по
вел себя? Тише воды, ниже травы. А этот такая попе
речина — за все взыск.
Милентьевна подняла голову, она, видно, хотела
вступиться за своего мужа, но Евгения, опять вошедшая
в раж, и рта открыть ей не дала.
— Нечего, нечего закрашивать. Всяк знает какой.
Кабы хорошой был, разве не выпускал бы тебя десять
лет с Пижмы? Нигде не бывала мама — ни у родителей
своих, ни на гулянье. Д а и куделю-то, бывало, пряла
одна, а не на вечерянке. Вот какая ревность лешья
была.
Да чего говорить? — Евгения махнула рукой. — За
все спрос да взыск. Скажи-ко на милость, виновата ли
жена, что все дети обличьем в ей, а не в отца, а у него
и за то взыск: «Чей это голубель за столом рассыпан?»
Все так допрашивал маму, когда напьется. А чего бы,
кажись, допрашивать? Сам темный, небаскящий, как
17
головешка копченая, лицо в шадринах, оспой болел,
как, скажи, овцы ископытили... Да радоваться надо, бо
га вечно молить, что дети не в тебя...
Не знаю, то ли не понравилось Милентьевне, как не
вестка обращается с ее прошлым, то ли она, как кресть
янка старого закала, не привыкла долго сидеть без де
ла, но она вдруг начала подниматься на ноги, и разго
вор у нас оборвался.
5
Дом Максима единственный в Пижме, который раз
вернут фасадом вниз по течению реки-, а все остальные
стоят к реке озадками.
Евгения, не очень жаловавшая пижемцев, объясняла
это просто:
— Урваи! Назло людям выставили свои поганые
зады.
Но причина такой застройки, конечно, была иная —*
та, что Пижма расположена на южном берегу реки, и
как же было отвернуться от солнца, когда оно и так не
часто бывает в этих лесных краях.
Я любил эту тихую деревушку, насквозь? пропахшую
молодым ячменем, развешанным в пухлых снопах на
жердяных пряслах. Мне нравились старинные колодцы
с высоко вздернутыми журавлями, нравились вмести
тельные амбары на столбах с конусообразными подру
бами — чтобы гнус не мог подняться с земли. Но осо
бенно меня восхищали пижемские дома — большие бре
венчатые дома с деревянными конями на крышах.
Впрочем, сам по себе дом с коньком на Севере не
редкость. Но я ни разу еще не видел такой деревни, где
бы каждый дом был увенчан коньком. А в Пижме —
каждый. Идешь по подоконью узкой травянистой тро
пинкой, в которую из-за малолюдья превратилась дере
венская дорога, и семь деревянных коней смотрят на те
бя с поднебесья*
— А раньше их поболе у нас было. В двух десятках
деревянное стадо считали,— заметила Милентьевна, ша
гавшая рядом со мной.
Старуха который раз за эти сутки удивила меня.
Я думал, после завтрака она, старый человек, пер
вым делом подумает об отдыхе, о покое. А она встала
из-за стола, перекрестилась, принесла из сеней берестя18
ный пестерь и начала привязывать к нему лямки из ста
рого холстяного полотенца.
~ Куда, бабушка? Не опять в лес? — полюбопытст
вовал я.
— Нет, не в лес. К дочери старшей, в Русиху лажу
сходить,— по-старинному выразилась Милентьевна,
— А пестерь зачем?
— А пестерь затем, что, все ладно, завтра из-за ут
ра в лес уйду. Доярки коров доить поедут и меня при
хватят. Мне, вишь, нельзя время-то терять. Я намало в
этот раз отпущена, на неделю.
Евгения, до сих пор не вмешивавшаяся в наш разго
вор— она собиралась на работу,— тут не выдержала:
— Сказывай — намало отпущена. Завсегда так. Уж
не отдохнет, .не посидит без дела; Нет, моя бы воля —
весь день лежала. А чего? Неужто человек только затем
и родится;, чтобы с утра до вечера чертоломить?
Я вызвался проводить Милентьевну до перевоза — а
вдруг перевозчик опять в загуле и старухе потребуется
помощь.
Но у Милентьевны нашлись помощники и кроме ме
ня. Ибо не успели мы поравняться с конюшней, старым
полуразв алившимся гумном на краю деревушки 'в поле,
как оттуда с разбойным свистом и гиканьем вылетел
Прохор Урваев,. На гремучей немазаной телеге, в кото
рую был запряжен Громовой, единственный живой конь
в Пижме.
Когда-то этот Громовой, надо полагать, был рысак
что надо, а сейчас от старости он походил на ходячий
скелет, обтянутый сопревшей от лишая кожей, и если
кто еще и мог заставить этот скелет погреметь старыми
костями, так это Прохор — один из трех мужиков, остав
шихся в Пижме.
Прохор, по обыкновению, был под мухой — от него
так и разило дешевым одеколоном.
— Тета, тета!— закричал он, подъезжая. — Я твое
добро помню. Я с утра дежурю с Громобоем, потому
как знаю — тебе на перевоз. Так, тета? Не ошибся
Прохор?
Милентьевна не стала отказываться от услуг пле
мянника, и скоро телега с ней и Прохором покатила по
зеленому выкошенному лугу, к желтевшей вдали песча
ной косе, где был перевоз,
Я вернулся домой,
19
Евгении дома уже не было — она ушла на поле по
могать бабам убирать горох, и мне бы тоже в самый раз
заняться своими делами — у меня и сетка за рекой не
смотрена, да и в лес надо — когда еще выдастся такой
ладный денек.
А я вошел в пустую избу, постоял неприкаянно под
порогом и пошел на поветь.
С поветью меня познакомил Максим в первый же
день (я сперва хотел спать на сеновале), и, помню, я
просто ахнул, когда увидел то, что там было. Целый
крестьянский музей!
Рогатое мотовило, кросна — домашний ткацкий ста
нок, веретенница, расписные прялки-мезехи (с Мезени),
трепала, всевозможные коробья и корзины, плетенные
из сосновой драни, из бересты и корня, берестяные хлеб
ницы, туеса, деревянные некрашеные чашки, с какими
раньше ездили в лес и на дальние сенокосы, светильник
для лучины, солонки-уточки и еще много-много всякой
другой посуды, утвари и орудий труда, сваленных в од
ну кучу, как ненужный хлам.
— Надо бы выбросить все это барахло,— сказал
Максим, словно бы оправдываясь передо мной,— ни к
чему теперь. Да как-то рука не поднимается — мои ро
дители кормились от этого...
С тех пор я редкий день не заглядывал на поветь.
И не потому, что вся эта отжившая старина была для
меня внове,— я сам вышел из этого деревянного и бере
стяного царства. Внове для меня была красота точено
го дерева и бересты. Вот что не замечал я раньше.
Всю жизнь моя мать не выпускала из своих рук бе
резового трепала, того самого трепала, которым обра
батывают лен, но разве я замечал когда-либо, что оно
само льняного цвета — такое же нежное, лениво-мато
вое, с серебристым отливом? А хлебница берестяная.
Мне ли бы не запомнить ее золотистого сияния? Ведь
она, бывало, каждый раз, как долгожданное солнце,
опускалась на наш стол. А я только и запомнил, что да
когда в ней было.
И так все, что бы я ни взял, на что бы ни взгля
н ул — и старый заржавелый серп с отполированным до
блеска цевьем, и мягкая, будто медвяная, чашка, выто
ченная из крепкого березового свала,— все раскрывало
мне особый мир красоты. Красоты, по-русски неброс
кой, даже застенчивой, сделанной топором и ножом,
20
Но сегодня, после того как я познакомился со ста
рой хозяйкой этого дома, я сделал для себя еще одно
открытие.
Сегодня я вдруг понял, что не только топор да нож
мастера этой красоты. Главную-то обточку и шлифовку
все эти трепала, серпы, пестери, соха (да, была тут и
Андреевна, допотопной раскорякой стоявшая в темном
углу) прошли в поле и на пожне. Крестьянские мозоли
обкатывали и полировали их.
6
На следующий день с утра зарядил дождь, и я опять
остался дома.
Как и вчера, мы с Евгенией долго не садились за
стол: вот-вот, думалось, придет Милентьевна.
— Не должна бы она сегодня далеко-то убрести,—
говорила Евгения. — Не маленький ребенок.
Но шло время, дождь не переставал, а на том бере
г у — я не отходил от окошка — все никого не было.
В конце концов я накинул на себя плащ и пошел за
топлять баню: хорошо из нынешней лесной купели да
прямо на горячий полок.
Бани в Пижме, черные, с каменками, стоят рядком
неподалеку от реки, под огородами, которые как бы
греются на взгорке.
Весной, в половодье, бани топит, и с верхней стороны
против каждой из них врыты бревенчатые быки — для
сдерживания и дробления напирающих льдин, а кроме
того, от этих быков к баням протянуты еще могучие тя
жи, свитые из березовых виц, так что бани стоят как бы
на приколе.
Я спросил как-то у Максима: к чему все эти премуд
рости? Не проще ли было поставить бани на взгорке,
там, где расположены огороды?
Максим по-урваевски, как бы сказала Евгения, рас
смеялся.
— А затем, чтобы веселее жить. Весной, знаешь, бы
вало, какую пальбу по этим льдинам откроем! Ой-ей-ей!
Из всех ружьев.
На следы дроби в старой продымленной дверке я об
ратил внимание еще в первые дни своего пребывания в
Пижме — она сплошь изрешечена, а сейчас, затопив ба
ню и вспомнив вчерашний рассказ Евгении, я попытал
21
ся даж е определить, какие тут дробины от того заряда,
который выпустил когда-то по молодой Милентьевне ее
муж. Но из этого, конечно, ничего не вышло. Да, откро
венно говоря, мне было и не до прошлого. Потому что
очень уж погано сегодня в лесу было и как там старая
Милентьевна? Все ли с ней в порядке?
Евгения тоже беспокоилась о свекрови, Она не мог
ла усидеть дома и пришла ко мне.
— Не знаю, не знаю, что и подумать,— сокрушенно
качала она головой. — Это уж она на Богатку упер
лась— не иначе. Вот какая вот упрямая старушонка!
Хоть говори, хоть нет, В ее ли годы под таким дождем
лешачитъ в лесу.
Прикрыв лицо смуглыми руками, сложенными ко
зырьком, Евгения поглядела на реку и еще более опре
деленно сказала:
— Учёсала, учёсала — больше некуда деваться.
В прошлом году вот так же: ждем-ждем ее, все глаза
проглядели, а она на свою Богатку укатила.
Я знал про Богатку — это поскотина в трех-четырех
верстах от Пижмы вверх по реке, но я никогда не слы
хал, что там много грибов и ягод, и спросил об этом Ев
гению.
Она по привычке, когда дело казалось ей яснее яс
ного, округлила свои черные глаза:
— С чего! Какие грибы на Богатке? Может, теперьто и есть — все лесом заросло, а раньше там сплошь
пожни были. Один только Оника Иванович, мамин све
кор, до ста возов сена ставил. Вот она кажинный год
туда и ходит — с ей эта Богатка началась. Она всему
делу закоперщица. А до того, как мамы на Пижме не
было, и слова такого никто не слыхал. Поскотина да
поскотина — и все тут.
Евгения кивнула на деревню:
— Лошадей-то деревянных видал на крышах?
Сколько их? Во всей Русихе столько нету. А скажи-ко,
часто ли ране ворота на взвозе красили? Это уж только
богач, какой туз деревенский. А тут ведь, на Пижме,
сплошь. Бывало, идешь мимо тем берегом — страшно,
когда солнышко на закате. Так вот и кажется, вся Пиж
ма в пожаре. Дак вот, все это у них с Богатки, там кла
ды им открыла Милентьевна.
Я все-таки ничего не понимал: о каких кладах гово
рит Евгения? Что в ее словах правда, а что вымысел?.
22
Густой дым, поваливший из сенцев, заставил нас по*
даться в сторону маленького оконца. Там мы сели на
скамейку под жердочку с сухими березовыми вениками
нынешней вязки.
Евгения, кашляя от дыма, выругала для собственно
го облегчения мужа — хорошо переклал каменку! — по
том заодно уж прошлась по другим жителям деревни:
— Все тут урваи! Я вчерась для ради мамы похвали
ла Онику Ивановича, а по правде сказать, дак и он урвай. Как не урвай. Д о старости свою старуху заставлял
самое хорошее на ночь надевать. У людей как бы в лю
ди или на праздник получше выйти, а у него чтобы на
ночь в шелках. Вот какой норов у человека. А о том
ли бы мужику серому думать, когда в доме, куда ни по-,
вернись, везде дыра да прореха.
Мама, мама их всех в люди вывела,— убежденно
сказала Евгения. — При ней урваи пошли в рост...
— А как?
— Как в люди-то вывела? А через Богатку. Через
расчистки. Север испокон веку стоит на расчиетках. Ктосколько пожен расчистил да полей раскопал, у того
столько и хлеба, и скота. А Милецтий Егорович, отец-то
мамин, первый по расчисткам в Русихе был. Четыре
сына взрослых— знаешь, какая силушка!
А на Пижме у этих урваев все шиворот-навыворот.
Первое дело у них охота да рыба. А к земле и прилежанья не было. Сколько деды накопали, расчистили,
тем и жили. Своегогто хлеба до нового года не всегда
хватало. Правда, когда на зверя в лесу урожай, у них
песни. А когда на бору голо, и они как сычи голодные.
И вот мама сколько-то так пожила, помаялась, по
том видит — так нельзя. За землю надо браться. .Ну, а у
ей дорожка к сердцу свекра уж протоптана. Еще с той,
новобрачной ночи. Она и давай капать: татя, за ум надо
браться, татя, давай землей жить...
Ладно. Согласился, нет свекор с невесткой, а глав
ное, что не препятствовал. Мама братьев своих кликну
ла: так и так, братья дорогие, выручайте свою сестру.
А те, известно: для своей Васи черта своротить готовы.
Участок, какой надо, выбрали, лес долой — которо вы
рубили, которо пожгли, да той же осенью посеяли
рожь.
Вот тут урваи и започесывались. Беда, какая рожь
вымахала — мало не вровень с елями. Знаешь, по под
23
жогу как родится. Кончилась охота, прощай, рыбка. За
топор взялись.
Ну и робили! Я-то не помню, мала еще была, а мама
у нас все рассказывала, как их на этой самой Богатке
за работой видела. Иду, говорит, лесом, корову искала,
и вдруг, говорит, огонь, да такой, говорит, большой —
прямо до поднебесья. А вокруг этого огня голые мужики
скачут. Я, говорит мама, попервости обмерла, шагу не
могу ступить: думаю, уж лешаки это, больше некому.
А то урваи. Расчистку делают. А чтобы не жарко было,
рубахи-то с себя сняли, да и жалко лопотину-то — не те
перешнее время.
А ребятишек-то мучили! У меня Максим иной раз
почнет вспоминать — я не верю. Мыслемо ли дело ре
бенка, как собачонку, на веревочку вязать? А у них вя
зали. В чашку молока плеснут, на пол поставят, да пол
зай весь день на веревочке, покуда мама да папа на
работе. Боялись, знаешь, чтобы ребята пожару дома не
наделали.
Так, так дичали урваи, — еще раз подчеркнула Евге
ния.— А чего? Они век не рабатывали, птичек постре
ливали,— сам знаешь, сколько у них силы накопилось.
Ох, мама, мама... Хотела как лучше, а принесла бе
ду. Ведь их покулачили, когда зачались колхозы...
Я не охнул и не ахнул при этих словах. Кого в наше
время удивишь этой старой-престарой сказкой про щеп
ки, которые летят, когда лес рубят!
Евгении, однако, мое молчание не понравилось. Она
приняла его за равнодушие и голосом, полным обиды,
сказала:
— Старое время ноне не в почете. Все забыли — и
как колхозы делали, и как в войну голодали. Моло
дежь я не виню, молодежь, та известно: жрть хочется,
некогда оглядываться назад, да нынче и старухи-то ка
кие-то не те стали. Посмотри, когда они в Русихе за пензией идут, одна другой толще да здоровей. От детей
ихних, которые в войну голову сложили, уж и косточек
не осталось, а у них на уме, как бы подольше пожить
да чтобы войны не было. А уж насчет того, что ихние
поля да луга лесом зарастают, и не охнут. Сыты. Пензия капает каждый день.
Я тут как-то бабу Мару спрашиваю: не больно, го
ворю, глазам-то? Не колет? Ране, говорю, на поля из
окошка смотрела, а теперь на кусты. Хохочет: «То и хо
24
рошо, девка, дрова ближе». Подумай-ко, что на уме у
старого человека? Урваиха, чистая урваиха! У меня
Максим такой же: все смешки да хаханьки — хоть потоп
кругом.
Евгения помолчала, затем тяжело вздохнула:
' — Нет, я какой-то выродок по нонешним временам.
У меня все заботы да печаль. Мне все на нервы. А уж
из-за своей-то свекровушки я понадрывала сердце. Что
ты! Робила-робила, да ты и виновата. Вот какое время
у нас было. «Да я-то, говорит мама, ничего, я-то бы
стерпела. Да каково, говорит, людей под монастырь
подвести».
— Каких людей?
Евгения быстро обернулась ко мне. В ее черных не
мигающих глазах опять появился накал.
— Пять хозяйств распотрошили. Что ты, у них еще
в гражданскую войну по амбару хлеба выгребли, а к
колхозам-то они уж и вовсе разъехались. Ну и урваи
еще. Все одно к одному. Кабы тихо-мирно, может, и не
тронули бы — кто не знает, с чего пошли? А то ведь их
в колхоз записывать приехали, а они: не желам. У нас
и так колхоз. Вот власти-то и психанули, невзлюбили их.
Ну, правда, четырех-то мужиков вернули, и мой свекор,
мамин муж Мирон Оникович, вернулся, хоть и больным,
а сам-то Оника Иванович так и остался там.
Беда, беда, что тогда было! Кой год мама тут рас
сказывала, я не рада была, что и слушать стала. Заревелась.
Евгения шумно ширнула носом, вытерла платком
глаза.
— Ты подумай только, как все иной раз в жизни
оборачивается. Мама как раз рожь молотила на гумне,
когда гроза-то над ними пала. Да, на гумне,— кивнула
она, немного подумав. — Радуется. Вот, думает, опять
бог дал хлеба. Хорошая, крупная рожь уродилась, мо
жет, за всю жизнь такой не* видали. И вдруг девка при
бегает: «Мама, бежи скорее домой. Татю да дедушка
повозят».
И вот, говорит мама, сама знаю, что бежать надо.
Тогда ведь круто поворачивались, раз-раз и прощай на
век, а у меня, говорит, и ноги подкосились. С места не
могу двинуться. Дак я, говорит, до ворот на коленцах
ползла. Страшно. Из-за ей ведь расплата пришла.
25
Кабы она свекра не подбила на эти самые расчистки,
кто бы урваев тронул? Век голь перекатная.
Ну, не страхом убил свекор маму — добрым словом.
Она-то чего только для себя не ждала, к каким казням
не приготовилась — сам знаешь, человек в такую минуту
что может натворить, а свекор вдруг, видит, на колени
встает. Д а при всем честном народе. «Спасибо, говорит,
Василиса Милентьевна, за то, что нас, дураков, людями
сделала. И не думай, говорит, худа против тебя на сердце нет. Всю жизнь, до последнего вздоха благословлять
буду...»
Евгения заплакала и досказала уже, давясь сле
зами:
— Так мама и не простилась с Оникой Ивановичем,
Замертво упала...,
7
Милентьевна вернулась из лесу в четвертом часу
пополудни — ни жива ни мертва. Но с грибами. С тяже*
лой, поскрипывающей на ходу берестяной коробкой.
Собственно, по скрипу этой коробки я и угадал ее
приближение к шалашику на. той стороне, под елями,—*
я все-таки не выдержал и переехал за реку.
Евгения, еще больше моего измученная ожиданием,
начала отчитывать свекровь, как неразумного ребенка,
едва мы переступили за порог избы.
Ее поддержала баба Мара.
Баба Мара, здоровущая, краснолицая старуха с се
рыми нахальными глазами, и Прохор — оба на взводе —
уже не первый раз сегоднянаведывались к нам. И каж
дый раз твердили одно и то же: где гостья? Почто пря
чете от людей?
На Милентьевне не было сухой нитки, она посинела
и сморщилась от холода, как старый гриб, и Евгения
первым делом стала снимать с нее мокрый платок и
мокрую пальтуху, потом достала е печи нагретые вален
ки, натянула на них красные покрышки.
— Ну-ко, сапоги-то сырые стянем скорее да в баню
пойдем.
— А вот в баню-то тебе, тета, как раз и нельзя,—
веско сказал Прохор. Он сидел у малой печки и поку
ривал в душничок.
— Сиди! — прикрикнула на него Евгения, — Они ша
ры нальют, не знай, чего начнут молоть,
26
— А чего не знай-то? По медицине.
— По медицине! Это в баню-то нельзя по медицине?
— Ну! У ей, может, воспаление легких. Тогда как?
Евгения заколебалась. Она посмотрела в растерянно
сти на Милентьевну — та, тяжело дыша, с закрытыми
глазами сидела на прилавке у печи,— посмотрела на ме
ня — я еще меньше ее понимал в медицине — и в конце
концов решила не рисковать.
Короче, Милентьевну вместо бани водворили на
печь.
Баба Мара, которая все время, пока шел обмен мне
ниями насчет бани между Евгенией и Прохором, с
усмешкой качала своей крупной головой в красном
сатиновом повойнике, тут сказала:
— Ну, рассказывай, где была, чего видела.
— А чего надо, то и видела,— тихо ответила с печи
Милентьевна.
— А ты нам скажи чего,— ухмыльнулась баба Ма
р а .— Поди, опять на Богатке была да клады искала?
— Ладно, давай,— миролюбиво заметила Евгения,—
чего ни искала, не наше дело. Вишь ведь, едва прибре
ла, едва дышит.
Баба Мара басовито захохотала, и я с удивлением
увидел, что у нее целехоньки все зубы, да такие креп
кие, крупные.
— Проха, ты сказывал, пожни колхозникам давать
стали, те, которые кустом затянуло, а про расчистки
наши ничего не сказывали?
Начался длинный и пустой разговор о расчистках, о
целине.
Прохор потребовал от меня, как человека, по его сло
вам, живущего в одном городе с главным начальством
нашей жизни, ясного ответа: почему в южных краях за
ново распахивают целину, а у нас, наоборот, взят курс
на ольху да осину? (Он так и выразился.)
Я что-то не очень определенно стал говорить о не
выгодности земледелия в глухих лесных районах, и Про
хор, разумеется, сразу же припер меня к стенке.
— Так, так,— воскликнул он не совсем своим голо
сом, не иначе как подражая какому-то местному орато
ру,— теперича невыгодно? А в войну, дорогой товарищ?
Выгодно было, я вас спрашиваю, в период Великой Оте
чественной? Одне бабы, понимаешь, с ребятишками все
до последней пяди засевали...
27
К Прохору немедленно присоединилась баба Мара —
ей почему-то всегда доставляло удовольствие задирать
меня.
Наконец я догадался, каким доводом сразить своих
оппонентов,— бутылкой «столичной».
Правда, домовитой и экономной Евгении не очень по
душе пришелся такой способ выпроваживания непро
шеных гостей, но когда они, опустошив бутылку, с пес
ней и в обнимку вышли на улицу, и она вздохнула с об
легчением.
Свое окончательное отношение к гулякам Евгения
выразила, когда стала убирать со стола,— она терпеть
не могла всякий беспорядок и разор.
— Нет, видно, не только поля лесеют, лесеет и че
ловек. Господи, слыхано ли ране, чтобы пьяные урваи
в дом к Милентьевне врывались? Да скорее река пой
дет вспять. Бывало, мама-то идет, ребятишки возле
взрослых шалят: «Тише вы, бесенята! Василиса Ми
лентьевна идет». А когда пройдет, мимо: «Ну, теперь
дичайте. Хоть на голове ходите». Так вот ране маму-то
почитали. Исть-то как будешь? — спросила Евгения у
свекрови, которая все это время тихонько постанывала
на печи. — Спустишься? Але на печь подать?
— Не надо,— чуть слышно ответила Милентьевна.—
Потом поем.
— Когда потом-то? С утра ничего не ела. Ну-ко по
ешь. Хорошая у нас сегодня ушка, с перчиком.
— Нет, сыта я. У меня хлебцы с собой были.
Евгении так и не удалось уговорить свекровь поесть,
и она снова засокрушалась:
— Вот беда-то. Что мне с тобой и делать-то? Ты,
может, заболела, мама? Может, за фершалицей схо
дить?
— Нет, все ладно, отойду. Вот отогреюсь и встану.
А вы — хорошо бы — губы прибрали.
Евгения только покачала головой:
— Ну, мама, мама! И что ты за человек? Да разве
тебе сейчас про губы думать? Лежи ты, бога ради. Вы
брось ты из своей головы эту лесовину...
Тем не менее Евгения подняла с полу берестяную
коробку с грибами (пестерь был пустой), и мы пошли
на другую половину, Чтобы дать покой старому чело
веку,
28
8
Грибы на этот раз были незавидные: красная сы
роежка, волнуха старая, серый конек, а главное, они
не имели никакого вида. Какая-то мокрая мешанина по
полам с мусором.
Проницательная Евгения из этого сделала совсем
невеселый вывод.
— Вот беда-то,— сказала она. — Ведь Милентьевнато у нас заболела. Я сроду у ей таких губ не видала.
Она вздохнула многозначительно.
— Да, да. Вот и мама стала сдавать, а я раньше
думала — она железная. Ничего не берет. Ох, да при
ейной-то жизни не то дивья, что она спотыкаться стала,
а то, как она доселе жива. Муж — чего-то с головой
сделалось — три раза стрелялся — каково пережить? Му
жа схоронила — хлоп война. Два сына убито намертво,
третий, мой мужик, сколько лет без вести пропадал, а
потом и Санюшка петлю на матерь накинула... Вот ведь
сколько у ей переживаний-то под старость. На десяте
рых разложить — много. А тут все на одни плечи. .
— Санюшка — дочь?
— Дочь. Разве не слыхал? — Евгения отложила в
сторону кухонный нож, которым чистила грибы. — У ма
мы всего до двенадцати обручей слетало, а живых-то
осталось шестеро. Марфа, старшая дочерь, та, которая
в Русиху выдана была, под ней шли Василий с Его
ром — оба на войне сгинули, потом мой мужик, потом
Саня, а потом уж этот пьянчуга Иван.
Ну вот, сыновей Милентьевна на войну спроводила,
а через год и до Сани очередь дошла. На запань, лес
катать выписали. Тоже как на войну... Ох и красавица
же была! Я кабыть и в жизни такой не видела. Высо
кая, белая-белая, коса во всю спину, до колена будет —
вся, говорят, в матерь, а может, еще и покрасивше бы
ла. И тихая, воды не замутит. Не то что мы, сквалыжины. И вот через эту-то тихость она и порешилась. На
летела на какого-то подлеца — обрюхатил.
Я не дивлюсь, нисколешеньки не дивлюсь, что так
все вышло. Это кто всю жизнь под боком у родителей
прожил да нигде не бывал, пущай ахает, а я с трина
дцати лет в лес пошла — всего насмотрелась.
Бывало, из лесу-то вечером в барак придешь — еле
ноги держат. А они, дьяволы, не уробились, каранда29
шиком весь день ворочали, так и зыркают на тебя. Ни
разуться, ни переодеться — живо в угол затащут...
И вот, может, и Сане маминой такой дьявол на до
роге встал. Чего с ним сделаешь? Кабы у ей зубы были,
она бы шуганула его куда следно быть, а то ведь ей и
не сказать. Я помню, в праздник к нам перед войной, в
Русиху, пришла — залилась краской: бабы глаз не спу
скают— как, скажи, ангелочек какой стоит, и парни
ошалели — навалом лезут. А тут, может, еще матерь,
когда в дорогу собирала, острастку дала: чего хошь те
ряй на чужой стороне, доченька, только честь девичью
домой приноси. Так, бывало, в хороших-то семьях нака
зывали.
Не знаю, не знаю, как все вышло. Маму про это луч
ше не спрашивай — хуже врага всякого будешь.
Евгения прислушалась, заговорила разгоряченным
шепотом:
— Хотела скрыть от людей-то. Никого, говорят,
близко к мертвой дочери не подпустила. Сама из петли
вынула, сама обмыла и сама в гроб положила. А разве
скроешь брюхо от людей? Те же девки, которые с ней
на запани были, и сказывали. Санька, говорят, на гла
зах пухнуть стала, да и Ефимко-перевозчик заметил.
«Ты, говорит, Санька, вроде как не такая». А с чего же
Санька будет такая, когда на страшный суд идет. Нуко, глянь, дочи, в глаза родной матери, расскажи, как
честь на чужой стороне блюла.
И вот она, горюша горькая, подошла к родному до
му, а дальше крыльца и ступить не посмела. Села на
порожек, да так всю ночь и просидела. Ну, а светать-то
стало, она и побежала за гумно. Не могла белому дню
в глаза посмотреть, не то что матери.
Евгения, опять прислушиваясь, настороженно при
подняла черные дуги бровей.
— Спит, верно. Может, еще и отлежится. Я.спраши
вала у мамы,— заговорила она на всякий случай опять
шепотом,— неужели, говорю, уж сердце материнское ни
чего не подсказало? «Подсказало, говорит. Я в ту ночь,
говорит, три раза в сени выходила да спрашивала, кто
на крыльце. А светать-то стало, меня, говорит, так и
ткнуло в сердце. Как ножом». Это она мне рассказыва
ла, не скрывала. И про то говорила, как сапоги на
крыльце увидела.
30
Подумай-ко, какая девка была. Сама помираю,
жизнь молодую гублю, а про матерь помню. Сам знаешь,
как с обуткой в войну было. Мы, бывалоче, на сплаве
босиком бродим, а по реке-то лед несет. И вот Санюш
ка с жизнью прощается, а про матерь не забывает, о
матери последняя забота. Босиком на казнь идет. Так
мама по ейным следочкам и прибежала на гумно. Не
рано уж было, на другой день покрова — каждый паль*
чик на снегу видко.
Прибежала — а что, чем поможешь? Она уж, Санюшка-та, холодная, на пояску домотканом висит, а в
сторонке ватничек честь по чести сложен и платок теп
лый на нем: носи, родная, на здоровье, вспоминай меня,
горемычную...
Дождь на улице не прекращался. Старинные зарадужелые стекла в рамах всхлипывали как живые, и мне
все казалось, что там, за окошками, кто-то тихонько
плачет и скребется.
Евгения, словно читая мои мысли, сказала:
— Я страсть боюсь жить в этом доме. Мне уж не но
чевать одной. Я не мама. Зимой как завоет-завоет во
всех печах да трубах, да кольцо на крыльце забрякает —
хоть с ума сходи. Я попервости все Максима уговари
вала: давай жить дома. Чего мы не видали на чужой
стороне? А теперь, пожалуй, и я нажилась. Зимой от
нас и дороги к людям нету. На лыжах в Русиху
ходим..,
9
Милентьевна два дня лежала лежкой, и мы с Евгенией стали всерьез подумывать о вызове фельдшери
цы. А кроме того, мы решили, что о ее болезни нужно
известить ее детей.
Однако, к нашему счастью, ничего этого не потребо
валось. На третий день Милентьевна сама слезла с пе
чи. И не только слезла, но и без нашей помощи добра
лась до стола.
— Ну как, бабушка? Поправилась?
— А не знаю. Может, совсем-то и не поправилась, да
мне сегодня домой попадать надо.
— Домой? Сегодня?
— Сегодня,— спокойно ответила
Милентьевна, —з
Сын Иван должен сегодня за мной приехать.
31
Евгения этим сообщением была огорошена не мень
ше, чем я.
— Да зачем Иван-то поедет по такому дождю? Посмотри-ко, на улице-то что делается? У тебя, мама, моз
га на мозгу наехала, что ли?.. Ты ведь и грибов еще не
наносила.
— Грибы подождут, а завтра школьный день — Ка
терина в школу пойдет.
— И это ты ради Катерины собираешься ехать?
— Надо. Я слово дала.
— Кому, кому слово дала? — Евгения аж поперхну
лась от изумления. — Ну, мама, ты и скажешь. Она Ка
терине слово дала! Да вся-то Катерина твоя еще с рука
вицу. Сопля раскосая. Была тут весной. В угол забе
рется — не докличешься.
— А какая ни есть, да надо ехать, раз слово дадено. — Милентьевна повернулась в мою сторону: — Нервенная у 'меня внучка, и с глазками девке не повезло:
косит. А тут еще соседка девку вздумала пугать: «Куда,
говорит, бабушку-то из дому отпускаешь? Не видишь
разве, какая она старая? Еще умрет по дороге». Дак уж
она, моя бедная, заплакалась. Всю ночь не выпускала
из своих рук бабушкину шею...
Весь день Милентьевна высидела у окошка, с мину
ты на минуту поджидая сына. В сапогах, в теплом шер
стяном платке, с узелком под рукой,— чтобы никакой
задержки не было из-за нее. Но Иван не приехал.
И вот под вечер, когда старинные часы пробили
пять, Милентьевна вдруг объявила нам, что раз сын не
приехал, она поедет сама.
Мы с Евгенией в ужасе переглянулись: на улице
дождь — стекла в рамах вспухли от водяных пузырей,
сама она насквозь больная, попутные машины по боль
шаку за рекой ходят от случая к случаю... Да это ведь
самоубийство, верная смерть — вот что такое ее затея.
Евгения отговаривала свекровь как могла. Страща
ла, плакала, молила. Я тоже, конечно, не молчал.
Ничто не помогло. Милентьевна была непреклонна.
Она не кричала, не спорила с нами, а молча, потряхивая
головой, накинула на себя пальтуху, увязала еще раз
узелок со своими пожитками, прощальным взглядом об
вела родную избу...
И тут, в эти минуты, я впервые, кажется, понял, чем
покорила молодая Милентьевна пижемский зверюшник,
32
Нет, не только своей кротостью и великим терпением,
но и своей твердостью, своим кремневым характером.
Я один провожал больную старуху за реку. Евгения
до того распсиховалась, что не могла даже спуститься
на крыльцо.
Дождь не переставал. Река за эти дни заметно при
была, и нас снесло метров на двести ниже бревна, к
которому обычно примыкают лодку.
Но самое-то трудное нас ждало в лесу, когда мы
вышли на лесную тропку. По ней, по этой тропке, и в
сухое-то время хлюпает да чавкает под ногой, а пред
ставляете, что делалось тут сейчас, после трех дней
сплошных дождей?
И вот я брел впереди, месил ходуном ходившую бо
лотину, хватался за мокрые кусты и каждую секунду
ждал: вот сейчас это произойдет, вот сейчас хлопнется
старуха...
Но, слава богу, все обошлось благополучно. Ми
лентьевна, опираясь на своего верного помощника —
легкий осиновый батожок, вышла на дорогу. И мало
того, что вышла. Села на машину.
' С этой машиной нам, конечно, повезло неслыханно.
Просто чудо какое-то случилось. Ибо только мы стали
подходить к дороге, как там вдруг заурчал мотор.
Я остервенело, с яростным криком, как в атаку, бро
сился вперед. Машина остановилась.
К сожалению, места в кабине рядом с шофером не
было: там сидела его бледная жена с новорожденным
на руках. Но Милентьевна ни одной секунды не разду*
мывала, ехать или не ехать в открытом кузове.
Кузов был огромный, с высокими коваными бортами,
и она нырнула в него как в колодец. Но под темными
сводами ельника, плотно обступившего дорогу, я еще
долго видел качающееся белое пятно.
Это Милентьевна, мотаясь вместе с грузовиком на
ухабах и рытвинах, прощально махала мне своим плат
ком.
10
После отъезда Милентьевны я не прожил в Пижме
и трех дней, потому что все мне вдруг опостылело, все
представилось какой-то игрой, а не настоящей жизнью:
и мои охотничьи шатания по лесу, и рыбалка, и даже
мои волхования над крестьянской стариной.
2
Ф. А б р ам ов , т. 3
33
Меня неудержимо потянуло в большой и шумный
мир, мне захотелось работать, делать людям добро. Д е
лать так, как делает его и будет делать до своего по
следнего часа Василиса Милентьевна, эта безвестная,
но великая в своих деяниях старая крестьянка из север
ной лесной глухомани.
Я уходил из Пижмы в теплый солнечный день. От
подсыхающих бревенчатых построек ш ел, пар. И пар
шел от старого Громобоя, одеревенело застывшего воз
ле телеги у конюшни.
Я позвал его, когда проходил мимо.
Громовой вытянул старую шею в мою сторону, но
голоса не подал.
И так же безмолвно, понуро свесив головы с тесо
вых крыш, провожали меня деревянные кони. Целый
косяк деревянных коней, вскормленных Василисой Ми
лентьевной.
И мне до слез, до сердечной боли захотелось вдруг
услыхать их ржанье. Хоть раз, хоть во сне, если не на
яву. То молодое, заливистое ржанье, каким они оглаша
ли здешние лесные окрестности в былые дни,
1969
ПЕЛАГЕЯ
1
Утром со свежими силами Пелагея легко брала полутораверстовый путь от дома до пекарни. По лугу бе
жала босиком, как бы играючи, полоща ноги в холод
ной травяной росе. Сонную, румяную реку раздвигала
осиновой долбленкой, как утюгом. И по песчаной косе
тоже шла ходко, почти не замечая ее вязкой, засасы
вающей зыби.
А вечером — нет. Вечером, после целого дня возни у
раскаленной печи, одна мысль о возвратной дороге при
водила ее в ужас.
Особенно тяжело давалась ей песчаная коса, которая
начинается сразу же под угором, внизу у пекарни. Ж а
р а — зноем пышет каждая накалившаяся за день пес
чинка. Оводы-красики беснуются — будто со всего све
та слетаются они в этот вечерний час сюда, на песча
ный берег, где еще держится солнце. И вдобавок но
ша — в одной руке сумка с хлебом, другую руку ведро
с помоями рвет.
И каждый раз, бредя этим желтым адищем(— иначе
не назовешь,— Пелагея говорила себе: надо брать по
мощницу. Надо. Сколько ей еще мучиться? Уж не та
кие это и деньги большие — двадцать рублей, которые
ей приплачивают за то, что она ломит за двоих — за
троих...
Но так говорила она до той поры, пока пересохшими
губами не припадала к речной воде. А утолив жажду и
сполоснув лицо, она начинала уже более спокойно ду
мать о помощнице. А на той стороне, на домашней,
где горой заслоняет солнце и где даже ветерком слег
ка потягивает, к ней и вовсе возвращался здравый
смысл.
2*
35
Неплохо, неплохо иметь помощницу, рассуждала
Пелагея, шагая* по плотной, уже слегка отпотевшей
тропинке вдоль пахучего ржаного поля. Худо ли — все
пополам: и дрова, и вода. И тесто месить — не надо од
ной руки выворачивать. Да ведь будет помощница — бу
дет и глаз. А будет глаз — и помои пожиже будут. Не
набахтаешь в ведро теста — поопасешься. А раз не набахтаешь, и борова на семь пудов не выкормишь. Вот
ведь она, помощница-то, каким боком выйдет. И поне
воле тут поразмыслишь да пораскинешь умом...
У мостков за лыву — грязную осотистую озерину, в
которой, отфыркиваясь, по колено бродила пегая кобы
ла с жеребенком,— Пелагея остановилась передохнуть.
Тут всегда она отдыхает — и летом, и зимой, с сорок
седьмого. С той самой поры, как встала на пекарню.
Потому что деревенская гора немалая — без отдыха не
осилишь.
На всякий случай ведро с помоями она прикрыла
белым ситцевым платком, который сняла с головы, по
правила волосы — жиденькую бесцветную кудельку, со
бранную сзади в короткий хвостик (нельзя ей показы
ваться растрепой на люди — девья матерь),— затем по
привычке подняла глаза к черемухову кусту на горе —
там, возле старой, прокоптелой бани, каждый вечер под
жидает ее Павел.
Было время, и недавно еще,— не на горе, у реки
встречал ее муж. А осенью, в самую темень, выходил с
фонарем. Ставь, жена, ногу смело. Не упадешь. А уж
по дому своему — надо правду говорить — она не знала
забот. И утром печь истопит, и корову обрядит, и воды
наносит, а ежели минутка свободная выпадет, и на пе
карню прибежит: на неделю — на две дров нагото
вит. А теперь Павел болен, с весны за сердце рукой
хватается, и все — и дом, и пекарня,— все на ней
одной.
Глаза у Пелагеи были острые — кажется, это един
ственное, что не выгорело у печи,— и она сразу увиде
ла: пусто возле куста, нету Павла.
Она охнула. Что с Павлом? Где Алька? Не беда ли
какая стряслась дома?
И, позабыв про отдых, про усталость, она схватила с
земли ведро с помоями, схватила сумку с хлебом и звон
ко-звонко зашлепала по воде шатучими жердинами, пе
рекинутыми за лыву.
36
2
Павел, в белых полотняных подштанниках, в мягких
валяных опорках, в стеганой безрукавке с ее плеча,—■
она терпеть не могла этого стариковского вида! — си
дел на кровати и, по всему видать, только что проснул
ся: лицо потное, бледное, мокрые волосы на голове ска
тались в косицы...
— На, господи, не вылежался! — выпалила она пря
мо с порога.— Мало ночи да дня — уже и вечера при
хватываешь.
— Нездоровится мне ноне,— виновато потупился Па
вел.
— Да уж как ни нездоровится, а до угора-то, ду
маю, мог бы дойти. И сено,— Пелагея кивнула в сторо
ну окошка за передком никелированной кровати,— срам
людей — с утра валяется. Для того я вставала ни свет
ни заря? Сам не можешь — дочи есть, а то бы и сестри
цу дорогую кликнул. Не велика барыня!
— День андела у Онисьи сегодня.
— Большой праздник! Отпали бы руки, ежели бы
брату родному пособила.
Хлопая пыльными, все еще не остывшими сапогами,
которые плотнее обычного сидели на затекшей ноге, Пе
лагея оглянула комнату — просторную, чистую, со свет
лым крашеным полом, с белыми тюлевыми занавесками
во все окно; с жирным фикусом, царственно возвышаю
щимся в переднем углу. Взглядом задержалась на яркокрасном платье с белым ремешком, небрежно брошен
ном на стул возле комода, на котором сверкали нове
хонькие, еще ни разу не гретые самовары.
— А та где, кобыла?
— Ушла. Девка — известно.
— Вот как, вот как у нас! Сам весь день на вылеж
ке, дочи дома не оследится, а мати хоть убейся. Одной
мне надо...
Пелагея наконец скинула сапоги и повалилась на
пол. Без всякой подстилки. Прямо на голый крашеный
пол.
Минут пять, а то и больше лежала она недвижно, с
закрытыми глазами, тяжело, с присвистом дыша. По
том дыхание у нее постепенно выровнялось — крашеный
пол хорошо вытягивает жар из тела,— и она, повернув37
шись лицом к мужу, стала спрашивать его о домашних
делах. •
• 'Самая главная и самая тяжелая работа по дому бы
ла сделана — Алька и корову подоила, и травы на утро
принесла. Еще ей радость доставил самоварчик, кото
рый, поджидая ее, согрел Павел,— не все, оказывается,
давил койку человек, справил свое дело и сегодня.
Она встала, выпила подряд пять чашек крепкого
чаю без сахара — пустым-то чаем скорее зальешь жар
внутри, потом приподняла занавеску на окне и опять
посмотрела в огород. Лежит сено, целый день лежит,
а ей уж не прибрать сегодня — отпали руки и ноги...
— Нет, не могу,— сказала она и снова повалилась
на пол, на этот раз на ватник, услужливо разостланный
мужем. — За вином-то сходил — нет? — спросила она не
много погодя.
— Сходил. Взял две бутылки.
— Ну, то ладно, ладно, мужик,— уже другим голо
сом заговорила Пелагея. — Надо вино-то. Может, кто
зайдет сегодня. Много ноне вина-то закупают?
— Закупают. Не все еще уехали к дальним сенам,
Петр Иванович много брал. И белого, и красного.
— Как уж не много,— вздохнула Пелагея. — Боль
шие гости будут. Антонида, говорят, приехала, ученье
кончила. Не видал?
— Нет.
— Приехала — поминал даве начальник орса. Из
района, говорит, на катере вместе с военным ехала, с
офицером,— вроде как на природу поинтересоваться за
хотела. А какая природа? Жениха ловит, взамуж выско
чить поскорее хочет. — Пелагея помолчала. — А тебе уж
ничего не говорил? Не звал на чашку чая?
Павел пожал плечами.
— Вишь вот, вишь вот, как время-то бежит. Быва
ло, какое угощенье у Петра Ивановича обходилось без
нас? А теперь Павел да Пелагея не в силе — не нужны.
— Ладно,— сказал Павел,— у нас у сестры празд
ник. Была даве — звала.
— Нет уж, не гостья я ноне,— строго поджала губы
Пелагея. — Рук-ног не чую — какие мне гости?
— Да ведь обида ей будет. День андела у челове
ка...— несмело напомнил Павел.
— А уж как знает. Не подыхать же мне из-за ейного андела,
38
Как раз в эту мийуту :'н:а крыльце зашаркали шаги,
и — легка же на помине! — в избу вошла Анисья.
з
Анисья была на пять лет старше своего брата, но
здоровьем крепкая, чернобровая, зубы белые, как репа,
и все целехоньки — не скажешь, что ей за пятьде
сят.
Замуж Анисья выходила три раза. Первого мужа, от
которого у нее. был ребенок, умерший еще до года, убили
на войне. Со вторым мужем ей пришлось расстаться в со
рок шестом году, когда она попала в заключение (сноп
жита унесла с поля). А третий муж — из вербованных,
приехавший на лесозаготовки с Рязанщины (она его
больше всех любила) — пропил у нее все до'нитки, из
бил на прощанье и укатил к законной жене. После это
го она уж больше семейного счастья не пытала. Жила
вольно, мужиков от себя не отпихивала — но и близко
к сердцу не подпускала.
Брата своего Анисья не то что любила — обожала: и
за то, что он был у нее единственный, да к тому же хво
рый, и за то, что по доброте да по тихости своей нико
гда, ни разу не попрекнул ее за беспутную жизнь. Ну,
а перед невесткой, женой Павла,— тут прямо надо гово
рить— просто робела. Робела и терялась, так как во
всем признавала ее превосходство. Домовита — у самой
Анисьи никогда не держалась копейка в руках,— жизнь
загадывает вперед и в женском деле — камень.
Провожая мужа на войну — а было ей тогда девят
надцать лет,— Пелагея сказала: «На меня надейся. Ни
кому не расчесывать моих волос, кроме тебя». И как
сказала, так и сделала: за всю войну ни разу не пере
ступила порог клуба.
И, сознавая превосходство невестки, Анисья всякий
раз, когда разговаривала с нею, напускала на себя раз
вязность, чтобы хоть на словах стать вровень. Так и
сейчас.
— Чего лежишь? — сказала Анисья. — Вставай! Ви
но прокиснет.
— Все ты со своим вином. Не напилась.
— Да ведь как. В такой день насухо!— Анисья кив
нула брату. — Давай, давай — подымай жену. И сам
одевайся.
зэ
Павел потупился. Анисья по-свойски взялась за его
брюки, висевшие на спинке кровати.
— Не тронь ты его, бога ради! — раздраженно за
кричала Пелагея. — Человек не в здоровье — не ви
дишь?
— Ну тогда хоть ты пойдем.
— И я не пойду. Лежу как убитая. Еле ноги из за
речья приволокла. Меня хоть золотом осыпь — не под
няться. Нет, нет, спасибо, Онисья Захаровна. Спасибо
на почести. Не до гостей нам сегодня.
Анисья растерялась. По круглому румяному лицу ее
пошли белые пятна.
— Да что вы, господи! Самая близкая родня... Что
мне люди-то скажут...
— А пущай что хоть, то и говорят,— ответила Пе
лагея.— Умный человек не осудит, а на глупого я век
не рассчитываю. — Затем она вдруг посмотрела на
Анисью своими сухими строгими глазами, приподнялась
на руке. — Ты когда встала-то нынче? А я встала, печь
затопила, траву в огородце выкосила, корову подоила,
а пошла за реку — ты еще кверху задницей, дым из тру
бы не лезет. Вот у тебя на щеках и зарево.
— Да разве я виновата?
— А я на пекарню-то пришла,— продолжала выго
варивать Пелагея,— да другую печь затопила — одно
полено в сажень длины,— да воды тридцать ведер под
няла, да черного хлеба сто буханок налила, да еще
семьдесят белого. А уж как я у печи-то стояла да ж а
рилась, про то я не говорю. А ты на луг-то спустилась,
грабелками поиграла — слышала я, как вы робили, за
рекой от ваших песен стекла дрожали — да не успела
пот согнать — машинка: фыр-фыр. Домой поехали...—
Пелагея перевела дух, снова откинулась на фуфайку,
закрыла глаза.
Павел, избегая глядеть на сестру, примирительно
сказал:
— Тяжело. Известно дело — пекарня. Бывал. Знаю.
— Дак уж не придете? — дрогнувшим голосом спро
сила Анисья. — Может, я не так приглашаю? — И вдруг
она старинным, поясным поклоном поклонилась бра
т у :— Брателко Павел Захарович, сделай одолжение..,
Пелагея Прокопьевна...
- Пелагея замахала руками:
40
— Нет, нет, Онисья Захаровна! Премного благодар
ны. И сами никого не звали, и к другим не пойдем. Не.,
можем. Лежачие.
Больше Анисья не упрашивала. Тихо, с опущенной
головой вышла из избы.
— Про людей вспомнила! — хмыкнула Пелагея, ко
гда под окошком затихли шаги. — «Что люди скажут?»
А то, что она за каждые штаны имается, про то не ска
жут?
— Что уж, известно,— сказал Павел. — Не везет ей.
А надо бы маленько-то уважить. Сестра...
— Не защищай! Сама виновата. По заслугам и по
чет...
Павел на это ничего не ответил. Лег на кровать и
мокрыми глазами уставился в потолок.
4
Таких домов, как дом Амосовых, теперь уж не строят.
Да и раньше, до войны, не много было в деревне.
Великан дом. Двухэтажный шестистенок с груда
стым коньком на крыше, большой двор с поветью и сен
ником и сверх того ещё боковая изба-зимница.
Вот с этой-то боковой избы-зимницы и начали разла
мывать дом — ее в сорок шестом году отхватила стар
шая сноха (у Захара Амосова четыре было сына, и
только один из них, Павел, вернулся с войны). Затем
потребовала своей доли вторая сноха — раскатали двор.
И, наконец, последний удар нанесла Пелагея, решившая
заново строиться на задах. По ее настоянию шестисте
нок разрубили пополам. И старого дома-красавца не
стало...
Безобразная хоромина, напоминающая громадный
бревенчатый аналой, стоит на его месте. В непогодь
скрипит, качается, несмотря на то, что с двух сторон
подперта слегами, а зимой еще хуже: суметы снега на
бивает в сени, кое-как прикрытые сзади старыми тесницами, и Анисья всю зиму держит в избе деревянную
лопату.
И все-таки что там ни говори, а весело на Анисьиной
верхотуре (нижняя изба, доставшаяся третьей снохе,
заколочена), и'Алька любила бывать у тетки.
Высоко. Вольготно. Ласточки у самого окошка шны
ряют. И все видно. Видно, кто идет-едет по деревенской
41
улице* •по подгорью, видно; как весной, в половодье,
большие белопалубные пароходы выплывают из-за мы
са. А кроме того, у тетки всегда люди — не то что у них
на задворках. Бабы тащатся из лавки — кому похва^
статься покупкой? Тетке. Рабочие на выходной пришли
из заречья — где посидеть за бутылкой? У тетки. Все
к тетке — и проезжая шоферня, и свой брат колхозникпьяница, и даже военные без году неделя как понаеха
ли, а к тетке дорожку уж протоптали.
ь.
В этот праздничный вечер Альку так и кидало из из
бы на улицу, с улицы в избу. Хотелось везде ухватить
кусок радости-— и у тетки, и на улице, где уже начали
появляться первые пьяные.
— Ты ведь уже не маленькая сломя-то голову ле
тать,— заметила ей Анисья, когда та — в который уже
раз за вечер! — вбежала в избу.
— А, ладно! — Алька вприпрыжку, козой перемахну
ла избу, вонзилась в раскрытое настежь окошко. Самое
любимое это у нее занятие — оседлать подоконник да
глазеть по сторонам.
Вдруг Алька резко подалась вперед, вся вытяну
лась.
— Тетка, тетка, эвои-то!
— Чего еще высмотрела?
— Да иди ты, иди скорей! — Алька захохотала, за
ерзала по табуретке.
Анисья, наставлявшая самовар у печи, за занавес
кой, подошла к ней сзади, вытянула шею.
— А, вон там кто,— сказала она. — Подружки.
Подружками в деревне называли Маню-большую и
Маню-маленькую. Две старухи бобылки. Одна медведи
ца, под потолок,— это Маня-маленькая. А другая— ве
тошная, рвань-старушонка, да, как говорится, себе на
уме. Потому и прозвище — большая. К примеру, пенсия.
Дождется Маня-большая этого праздника — сперва за
купит чаю, сахару, крупы, буханок десять хлеба, а по
том уж пропивает что останется. А Маня-маленькая не
так. Маня-маленькая, как зубоскалили в деревне, жи
ла одну неделю в месяц — первую неделю после получ
ки пенсии. Тут уж она развертывалась: и день, и ночь
шлепала в своих кирзовых сапожищах по улице, да с
песнями, от которых стекла лопались в рамах. А потом
Мани-маленькой не видно и не слышно было три не>
дели. Холодная печь, три кота голодных вокруг да уголь
42
на брусе, которым она отмечала на потолке оставшиеся
до получки дни.
Подружки стояли посреди пыльной улицы, по кото
рой только что прогнали колхозное стадо. Маня-маленькая невозмутимо, в своем всегдашнем синем платке, по
вязанном спереди наподобие двускатной крыши, а Маня-большая, задирав кверху голову и слегка покачиваясь,
что-то втолковывала ей, для убедительности размахи
вая темным пальцем у нее под носом.
— Чего-то вот тоже маракуют меж собой,— усмех
нулась Алька.
— Люди ведь,— сказала Анисья.
— Манька-то маленькая вроде не в духе. Горло,
наверно, сухое.
— С чего быть, не сухому-то. У ей самая трезвость
сичас. Это та хитрюга с толку сбивает. Вишь ведь,
пальцем-то водит. Наверно, траву подговаривает про
дать.
— Какую? — Алька живо обернулась к тетке. — Это
в огороде-то котора? Надо бы маме сказать. Сейчас
за винище-то она дешево отдаст.
— Ладно, давай — чего старуху обижать. Не сей
час надо торговать.
— Тетка,— сказала немного погодя Алька,— я позо«
.ву их?
— Да зачем? Мало они сюда бродят?
— Да ведь забавно! Со смеху помрешь, когда они
начнут высказываться.
Анисья не сразу дала согласие. Не для них, не для
этих гостей готовилась она сегодня — в душе она все
еще надеялась, что невестка одумается — придет, а с
другой стороны, как отказать и Альке? Пристала, обви
ла руками шею — лед крещенский растает.
Первой вспорхнула в избу Маня-большая,— легкая,
в пиджачонке с чужого плеча, в мятых матерчатых шта
нах в белую полоску, женского — только платок белый
на голове да платье поверх штанов, а Маня-маленькая
в это время еще бухала своими сапожищами по крутой
лестнице в сенях. В дверях согнулась пополам. Затем,
перешагнув за порог, начала отвешивать поклоны в
красный угол.
— Давай не в монастырь пришла,— съязвила Манябюльшая, намекая на давнишнее прошлое своей товар
ки, когда та стирала на монахов.
43
— А что? — пробасила Маня-маленькая.— И не в
сарай.
— Дура слепая! В углу-то у ей Ленин.
Алька захохотала.
— Ничего,— все так же невозмутимо ответила Ма
ня-маленькая.— Власти от бога.
— Верно, верно, Егоровна,— сказала из-за занавес
ки Анисья. — Пензию-то вам не бог платит. Проходите
к столу.
— А стол-то у тебя не шатается, Ониса? Нет? —
спросила с намеком Маня-большая.
— У тебя в глазах шатается,— усмехнулась Алька.
Тут с улицы донеслось чиханье и фырканье мотоцик
ла, и она быстрехонько вскочила на табуретку у окна.
При этом шелковое, в красную полоску платье сильно
натянулось сзади, и белая ядреная йога открылась по
верх чулка.
— Алька,— полюбопытствовала
Маня-большая,—
какое у тебя там приспособленье? Под самый зад чулок
заправляешь.
— Пояс. Неуж не видала? — Алька удивленно вы
гнула круглую бровь — бровями она была в тетку,—
спрыгнула с табуретки, приподняла подол платья.
— Ловко! — одобрительно цокнула языком ~Манябольшая.
— Како тако поесье под платьем? — Маня-малень
кая, близоруко щуря и без того узкие монгольские гла
за, вытянула шею. — Нуто те — трусики.
— Трусики! Пень бестолковый! Вот где у ме.ня тру
сики-то. Смотри! — И Алька со смехом оттянула тугой
розовый пояс.
— Тоже кабыть шелковые,— пробурчала Маня-ма
ленькая.
— Я вся шелковая,— хвастливо объявила Алька и,
придерживая руками подол платья, игриво повернулась
на высоких каблуках.
— Алька, Алька, бесстыдница! — крикнула из-за за
навески Анисья. — Разве так баско?
■
— А чего не баско-то? Не съедим.
— Нельзя так. Она еще ученица,— сказала Анисья
и строго посмотрела на Маню-большую.
— Ученица! Нынешняя ученица — знаем: рукой по
парте водит, а ногой парня ищет. Алька! Кого я вчерась видела — огороду с солдатом подпирает?.
44
Алька нахмурилась:
— Ври, вралья! Буду я с солдатом. Я с солдатом-то
близко никогда не стаивала.
— Ну, тогда с золотыми полосками. Так?
. Против этого Алька возражать не стала.
— Вишь ведь, вишь ведь,— опять зацокала языком
Маня-болыная,— кровь-то в ей ходит! А колобашкито! Колобашки-то! Колом не прошибешь!
— Хватит, хватит, Архиповна. Я отродясь таких ре
чей не люблю.
— И я не люблю,— подала свой голос Маня-маленькая.— У ей все срам на языке. Я тоже девушка.
Тут Алька от смеха повалилась грудью на стол. А у
Мани-большой так и запылал левый глаз зеленым угар
ным огнем — верная примета, что где-то уже подзапра
вилась. И поэтому Анисья, не дожидаясь самовара, вы
несла закуску — звено докрасна зажаренной трески,
поставила на стол четвертинку — поскорее бы только
выпроводить такую гостью.
— Пейте, кушайте, гости дорогие.
— Тетка сегодня именинница,— сказала Алька, вы
тирая слезы.
— Разве? — У Мани-большой от удивления оттяну
лась нижняя губа. — А чего это брата с невесткой
нету?
— Не могут,— ответила Анисья. — Прокопьевна на
пекарне ухлопалась — ни ногой, ни рукой пошевелить
не может. А сам известно какой — к кровати прирос.
Маня-большая ухмыльнулась.
— Матреха,— закричала она на ухо своей глухова
той подружке,— мы кого сичас видели?
— Где?
— У Прошичей на задворках.
—- О-о! Нуто те — Павел Захарович с женой. В гости
направились. У Павла сапоги сверкают — при мне о
третьем годе покупал. И сама на каблучках, по-городскому... Богатые...
Больше полугода готовилась Анисья к этому празд
нику. Все, какие деньги заводились за это время, скла
дывала под замок. Сама, можно сказать, на одном чаю
сидела. А стол справила — пальцев не хватит на руках
все перемены сосчитать.
Три рыбы: щука свежая, речная, хариусы — по фун
ту каждый, семга; три каши, три киселя; да мясо жир
45
ное, да мясо постное — нельзя Павлу жирного есть; да
консервы тройные.
И вот сердце загорелось — все выставила. Нате, ло
пайте! Пускай самые распоследние гости стравят, раз
свои побрезговали. Правда, звено красной — три дня
мытарила за него на огороде у Игнашки-денежки — она
сперва не вынесла. А потом, когда опоясала с горя вто
рой стакан, и семгу бросила на потраву...
Не стесняясь чужих людей, она безутешно плакала,
как малый ребенок, потом вскакивала, начинала лихо
отплясывать под разнобойное прихлопыванье стару
шечьих рук, потом опять хваталась за вино и еще пуще
рыдала...
Маня-большая, как кавалер, лапала раскрасневшую
ся Альку. Та со смехом отпихивала ее от себя, била по
рукам и под конец пересела к Мане-маленькой, которая
низким, утробным голосом выводила свою любимую
«Как в саду при долине...».
Вдруг Анисье показалось — в руках у Альки
рюмка.
— Алька, Алька, не смей!
— Тетка, мы траву спрыскиваем. Я траву у Мани-'
маленькой торгую.
— Траву? — удивилась Анисья. И махнула рукой:
а, лешак с вами! Мне-то что,
— Да я не обманываю, Онисья,— с обидой в голосе
заговорила Маня-маленькая. — Когда я обманывала?
У меня трава-то чистый шелк.
Алька начала трясти ее темную пудовую руку. К ним
потянулась Маня-большая.
— Ну-ко, я колону. Может, и мне маленько отколет
ся. Отколется, Матреха?
— Куда от тебя денешься? Выманишь...
Маня-большая, довольная, подмигивая, закурила, а
Маня-маленькая опять зарокотала:
— Травка-то у меня хорошая, девка. Надо бы до
осени подождать. В травке-то у меня котанушки любят
гулять...
— Да твоим котанушкам по выкошенному-то огоро
ду еще лучше гулять,— сказала Алька.
— Нет, не лучше. Травка-то им надо. Они из травки-то птичек выглядывают...
Маня-маленькая тяжко покачала головой и, облива
ясь горючими слезами, затрубила на всю избу:
46
На-мою*на могилку,
Знать, никто не придет.
Только раннею весною
Соловей пропоет...
■
- -
Ее стала утешать Маня-большая:
— Давай дак не стони. Расстоналась... Вон к Ониске
и брат родной не зашел... В рожденье...
"— Не трожь моего брата! — Тут к Анисье сразу
вернулась трезвость. Она изо всей силы стукнула кула
ком по столу, так, что посуда зазвенела. — Знаю тебя.
Хочешь клин меж нас вбить. Не бывать этому!
— Алевтинка! Чего это она? Какая вожжа под хвост
попала?
— А ну вас! — рассердилась Алька. — Натрескались.
Одна белугой воет, другая чашки бьет.
Окончательно пришла в себя Анисья несколько поз
же, когда в избу вломились празднично разодетые дев
ки в сопровождении трех военных.
Тот, у которого на плечах были золотые полоски,
быстрыми блестящими глазами обежал избу, восклик
нул, подмигивая Мане-большой (за хозяйку принял):
— Гуляем, тетушки?
— Маленько, товарищ... Старухи пенсионерки...—
Маня-большая икнула для солидности. — Советская
власть... Крепи оборону... Правильно говорю, товарищ?
— Уполне,— в тон ей ответил офицер, затем стал со
всеми здороваться за руку.
— По-нашему, товарищ,— одобрила его Маня-боль^
шая и, повернувшись к Анисье, круто распорядилась: —
А ты чего глаза вылупила? Не знаешь, как гостей при
нимают?
5
Место им досталось неважное — с краю, у комода, и
не на стульях с мягкой спиночкой, а на доске — скрипу
чей полатнице, положенной на две табуретки.
Но Пелагея и этим местом была довольна. Это рань
ше, лет десять — двенадцать назад, она бы сказала: нет,
нет, Петр Иванович! Не задвигай меня на задворки. На
задворках-то я и дома у себя насижусь. А я хочу к оконышку поближе, к свету, чтобы ручьем в оба уха умные
речи текли. Да лет десять — двенадцать назад и на
поминать бы не пришлось хозяину — сам стал бы
47
упрашивать. А она бы еще так и покуражилась ма
ленько.
Но ведь то десять — двенадцать лет назад! Павел
тогда бригадир, самой ей в рот каждый смотрит — не
перепадет ли буханка лишняя. А теперь незачем смот
реть, теперь в магазинах хлеб не выводится. А ведь ка
кова цена хлебу — такова и пекарихе. На что же тут
обижаться? Спасибо и на том, что вспомнил их Петр
Иванович.
Когда от Петра Ивановича прибежал мальчик с за
писочкой, они с Павлом уже ложились спать. Но запи
сочка («Ждем дорогих гостей») сразу все изменила.
Петр Иванович худых гостей не позовет, не такой
он человек, чтобы всякого вином поить. Перво-наперво
будут головки: председатель сельсовета да председатель
колхоза, потом будет председатель сельпо с бухгалте
ром, потом начальник лесопункта — этот на особицу,
сын Петра Ивановича у него служит.
Потом пойдет народ помельче: пилорама, машина
^грузовая, Антоха-конюх, но и без них, без шаромыг,
шагу не ступишь. Надо, скажем, дом перекрыть — по
ходишь, покланяешься Аркашке-пилорамщику. А коню
ха взять. Кажись, теперь, в машинное время, и человека
бесполезнее его нету. А нет, шофер шофером, а конюх
конюхом. Придет зима да прижмет с дровами, с сеном—
не Антохой, Антоном Павловичем назовешь.
Антониду с Сергеем, детей Петра Ивановича, они за
столом уже не застали: люди молодые — чего им то
миться в праздник в духоте?
Хозяйка, Марья Епимаховна, потащила было Пелагею
на усадьбу — летнюю кухню показывать,— да она за
мотала головой: потом, потом, Марья Епимаховна. Ты
дай мне сперва на людей-то хороших досыта насмот
реться да скатерть-самобранку разглядеть.
Стол ломился от вина и яств. Петр Иванович все
рассчитал, все усмотрел. Жена директора школы бело
го не пьет — пожалуйте шинпанского, Роза Митревна.
Лет десять, наверно, а то и больше темная бутылка с
серебряным горлышком пылилась в лавке на полке —
никто не брал, а вот пригодилась: спотешила себя Роза
Митревна, обмочила губочки крашеные...
Петр Иванович всю жизнь был для Пелагеи загад
кой. Грамоты большой не имеет, три зимы в школу хо
дил, должности тоже не выпало — всюжизнь на реви
48
зиях: то колхоз учитывает, то сельпо проверяет, то орс,
а ежели разобраться, так первый человек на деревне.
Не. обойдешь! И руки мягкие, век топора не держали,
а зажмут — не вывернешься.
В сорок седьмом году, когда Пелагея первый год на
пекарне работала, задал ей науку Петр Иванович. Пять
тысяч без мала насчитал. Пять тысяч! Не пятьсот руб
лей. И Павел тогда считал-считал, до дыр бумаги вер
тел — с грамотой мужик,— и бухгалтерша считала-пе
ресчитывала, а Петр Иванович как начнет на счетах
откладывать — не хватает пяти тысяч, и все. Наконец
Пелагея, не будь дурой, бух ему в ноги: выручи, Петр
Иванович! Не виновата. И сама буду век бога за тебя
молить, и детям накажу. «Ладно, говорит, Пелагея,
выручу. Не виновата ты — точно. Да я, говорит, не для
тебя это и сделал. Я, говорит, той бухгалтерше урок
преподал. Чтобы хвост по молодости не подымала».
И как сказал — так и сделал. Нашлись пять тысяч. Вот
какой человек Петр Иванович!
Самым важным, гвоздевым гостем сегодня у Петра
Ивановича был Григорий Васильевич, директор школы.
Его пуще всех ласкал-потчевал хозяин. И тут голову
ломать не приходилось — из-за Антониды. Антонида в
школе работать будет — чтобы у нее ни камня, ни пал
ки под ногами не валялось.
А вот зачем Петр Иванович Афоиьку-ветеринара от
личает, Пелагее было непонятно. Афонька теперь не
велика шишка, не партейный секретарь, еще весной
сняли, шумно сняли, с прописью в районной газетке, и
когда теперь вновь подымется?
А в общем, Пелагея недолго ломала голову над
Афонькой. До Афоньки ли ей, когда кругом столько
нужных людей! Это ведь у Сарки-брюшины, жены Антохи-конюха (вот с кем теперь приходится сидеть ря
дом!), никаких забот, а у нее, у Пелагеи, муж боль
ной— обо всем надо самой подумать.
И вот когда председатель сельсовета вылез из-за
стола да пошел проветриться — и она вслед за ним.
Встала в конец огородца — дьявол с ним, что он, ле
шак, рядом в нужнике ворочается, зато выйдет — никто
не переймет. А перенять-то хотели. Кто-то вроде Антохи-конюха — его, кажись, рубаха белая мелькнула —выбегал на крыльцо. Д а, верно, увидел, что его опере
дили,— убрался.
49
Ну и удозорила — и о сене напомнила, и об Альке
словцо закинула. С сеном — вот уж не думала — ока
залось просто. «Подведем Павла под инвалидность, как
на колхозной работе пострадавши. Дадим участок».
А насчет Альки, как и весной, о первом мае, начал
крутить:
— Не обещаю, не обещаю, Пелагея. Пущай поробит
годик-другой на скотном дворе. Труд — основа...
— Да ведь одна она у. меня, Василий Игнатьевич,—
взмолилась Пелагея. — Хочется выучить. Отец малогра
мотный, я, Василий Игнатьевич, как тетера темная...
— Ну, ты-то не тетера.
— Тетера, тетера, Вася (тут можно и не Василий
Игнатьевич), голова-то смалу мохом проросла (наго
варивай на себя больше: себя роняешь — его подыма
ешь) .
Председатель — кобелина известный — потянул ее к
себе. Пелагея легонько, так, чтобы не обидеть, оттолк
нула его (не дай бог; кто увидит), шлепнула по жирной
спине.
— Не тронь мое костье. Упаду — не собрать.
— Эх, Полька, Полька... — вздохнул председатель.—
Какие у тебя волосы раньше были! Помнишь, как-то на
вечерянке я протащил тебя от окошка до лавки? Все
хотелось попробовать — выдержат ли? Золото — не косу
ты носила.
— Давай не плети, лешак,— нахмурилась Пелагея.—
Кого-нибудь другого таскал. Так бы и позволила тебе
Полька...
— Тебя! — заупрямился председатель.
— Ну ладно, ладно. Меи я,— согласилась Пелагея.
Чего пьяному поперек вставать.
И вдруг почувствовала, как слегка отпотели глаза—*
слез давно нет, слезы у печи выгорели. Были, были у
нее волосы. Бывало, из бани выйдешь — не знаешь, как
и расчесать: зубья летят у гребня. А в школе учитель
все электричество на ее волосах показывал. Нарвет
кучу мелких бумажек и давай их гребенкой соби
рать...
Пелагея, однако, ходу воспоминаниям не дала — не
за тем дожидалась этого борова, чтобы вспоминать с
ним, какие у нее волосы были. И она снова повернула
разговор к делу. Легко с пьяным-то начальством гово
рить: сердце напоказ.
50
’ • —■
' Ладно, подумаем,— проворчал • сквозь' зуоы пред
седатель (головой-то, наверно, все еще был на вече
ринке).
А потом — как в прошлый раз: «Отдай за моего пар
ня Альку. Без справки возьмем». Да так пристал, что
она не рада была, что и разговор завела. Она ему так
и эдак: ноне не старое время, Васенька, не нам молодое
дело решать. Да и Алька какая еще невеста — за пар
той сидит...
— Хо, она, может, еще три года будет сидеть.
(Альке неважно давалось ученье: в двух классах по
два года болталась.)
Потом в психи ударился, в бутылку полез:
— A-а, тебе мой парень не гленется?
— Гленется, гленется, Василий Игнатьевич.
Тут уж Васей да Васенькой, когда человек в кураж
вошел, называть не к чему. А сама подумала: с чего
же твой губан будет гленуться? Ведь ты и сам не
ягодка. Тоже губан. Помню, не забыла, как до моей
косы на вечерянках добирался.
На ее счастье, в это время на крыльце показался
Петр Иванович (хозяин — за всеми надо углядеть), и
она, подхватив председателя, повела его в комнаты.
Так под ручку с советской властью и заявилась —
пускай все видят. Рано ее еще на задворки задвигать.
И Петр Иванович тоже пускай посмотрит да поду
м ает— умный человек!
А в комнатах в это время все сгрудились у раскры
тых окошек — молодежь шла мимо.
— Пелагея, Пелагея! Алька-то у тебя...
— Апельсин! — звонко щелкнул пальцами Афонькаветеринар.
— Вот как, вот как она вцепилась в офицера! Р аз
бирается, ха-ха! Небось не в солдата...
— Мне, как директору, такие разговоры об ученице...
— Да брось ты, Григорий Васильевич, насчет этой
моральности...
— Гулять с. ученицей неморадьно,— громко отчека
нил Афонька,— но которая ежели выше средней упитан
ности...
Тут, конечно, все заржали — весело, когда по чужим
прокатываются,— а Пелагея не знала, куда и глаза
девать. Сука девка! Смалу к ней мужики льнут, а что
будет, когда в года войдет?
51
Петр Иванович, спасибо, сбил мужиков с жеребяти
ны, Петр Иванович налил стопки, возгласил:
— Давайте, дорогие гости, за наших детей.
— Пра-виль-но-о! Для них живем.
— От-ста-вить!
Афонька-ветеринар. Чего еще цыган черный наду
мал? Вот завсегда так: люди только настроятся на хо
роший лад, а он глазищи черные выворотит — обяза
тельно поперек.
— Отставить! — опять . заорал Афонька и встал. —*
За нашу советскую молодежь!
— Пра-виль-ио!
— За молодежь, Афанасий Платонович.
— От-ста-вить! Разговорчики!
Д а, вот так. Встанет дьявол поджарый и начнет
сквозь зубы команды подавать, как будто он не с людь
ми хорошими разговаривает, а у себя на ветеринарном
участке лошадей объезжает.
— За всемирный форум молодежи! За молодость на
шей планеты!
Вот и сказал! Начали было за детей, а теперь не
знамо и за что.
— Пить — всем! — опять скомандовал Афонька. Чер
ной головней мотнул, как ворон крылом. Глазами не
посмотрел — прошагал по столу и вдруг уставился на
Павла — Павел один не поднял рюмку.
— Афанасий Платонович,— заступилась за мужа
Пелагея,— ему довольно, у него сердце больное.
— Я на-ста-иваю!
Подбежал Петр Иванович: не тяни, мол, соглашай
ся. А тот ирод как с трибуны:
— Я прыцыпально!
— Да выпей ты маленько-то,— толкнула под локоть
мужа Пелагея и тихо, на ухо добавила: — Ведь он не
отстанет, смола. Разве не знаешь? Да выпей, кому го
ворят!— уже рассердилась она (Афонька стоит, Петр
Иванович в наклон). — Сколько тебя еще упрашивать?
Люди ждут.
Павел трясущейся рукой взялся за рюмку, '
— У ра!— гаркнул Афонька.
— Ур-рра-а! — заревели все.
Потом был еще «посошок» — какой же хозяин от
пустит гостей без посошка в дорогу,— потом была чар
ка «мира и дружбы» — под порогом хозяин обносил
52
желающих,— и только после этого выбрались на
волю.
На крыльце кого-то потянуло было на песню, но
Афонька-ветеринар (вот где пригодилась его команда)
живо привел буяна в чувство:
— Звук! Пей-гуляй — не рабочее время. А тихо, ти
хо у меня!
Следующий заход был к председателю лесхимартели, человеку для Пелагеи, прямо сказать, бесполезно
му. По крайности за все эти годы, что она пекарем, ей
ни разу не доводилось иметь с ним дела, хотя, с другой
стороны, кто знает, как повернёт жизнь. Сегодня он те
бе ни к чему, а завтра, может, он-то и встанет на твоей
дороге.
В общем, не мешало бы и к председателю лесхимартели сходить. Но что поделаешь — Павел совсем рас
кис к этому времени, и она, взяв его под руку, повела
домой.
,
6
— Летнюю-то кухню видел у Петра Ивановича? Са
ма говорит: рай. Все лето жары в доме не будет.
Павел ничего не ответил.
Пелагея рассказала мужу о своем разговоре с пред
седателем сельсовета насчет сена и справки. При этом
она не очень-то огорчалась, что председатель опять кру
тил насчет справки. Альке учиться еще год — в восьмой
класс осенью пойдет,— и за это время можно найти
ходы. Есть у нее кое-какая зацепка и в районе. Хоть
тот же Иван Федорович из райисполкома. После войны
сколько раз она выручала его хлебом — неужто ее доб
ро не вспомнит?
Пелагею сейчас занимало другое — та . загадка, ко
торую задал ей Петр Иванович. Три года их в забытьи
держал, а сегодня позвал — с чего бы это?
Сама она ему не нужна, рассуждала Пелагея, это
ясно. Кончилось ее времечко — кто же нынче станет
пекариху обхаживать? Давно люди набили хлебом брю
хо. Может, на Альку виды имеет?
Слыхала она, что Сергей Петрович на Альку глаза
пялит, и намекни ей Петр Иванович: так и так, мол,
Пелагея, рановато мы с тобой компанию оборвали, кто
знает, еще как жизнь-то распорядится,— да разве бы
она не поняла?
53
Не намекнул;.
Она думала: при прощанье шепнет. И при прощанье
не шепнул. «Благодарю за уваженье. Благодарю». И все.
Иди, ломай себе голову.
Непонятным, подозрительным теперь казалось Пела
гее и то, что позвали их к Петру Ивановичу второпях,
когда все гости уже были в сборе. Неужто это не от
самого Петра Ивановича шло, а от кого-нибудь дру
гого?
От Васьки-губана? (Так по-уличному, сама с собою,
называла она председателя сельсовета.)
Может, может так быть, решила Пелагея. Парень у
губана жених. Постоянно возле их дома мотается. Да
нет, Васенька, больно жирно. По зубам кусок выби
рай. Топором-то нынче жизнь не завоюешь, а что еще
твой сын умеет? Смех! В город ездил, два года учился,
а приехал все с тем же топором. На плотника выучился.
Павлу вечерняя свежесть не помогла. Он, как куль,
висел у нее на руке.
Она сияла с него шляпу, сняла галстук.
— Потерпи маленько. Скоро уж. У меня у самой
ноги огнем горят.
Да, чистое наказанье эти туфли на высоком каблу
ке. Кто их только и выдумал! В третьем годе, они спра
вили всю эту справу — и шляпу, и галстук, и туфли с
высокими каблуками. Думали: с культурными да обра
зованными людьми компанию водят, надо и самим тя
нуться. А и зря: за три года первый раз в гости вышли.
У Аграфениной избы остановились — Павел совсем
огрузнел, и тут, как назло,— Анисья. Выперла на них
прямо из-за угла, да не одна — с беспутными Манями.
Павел только увидел дорогую сестрицу, закачался,
как подрубленное дерево. А она, Пелагея, тоже пона
чалу ни туда ни сюда, будто ум отшибло.
И еще одну глупость сделала — клюнула на удочку
Мани-болыной.
Та — шаромыжина известная:
— Что, Прокопьевна, вольным воздухом подышать
вышли?
— Вышли, вышли, Марья Архиповна! Сам лежал,
лежал на кровати: «Выведи-ко, жена, на чистый воз
дух...»
А как же иначе? Не у себя дома — на улице: хошь
не хошь, а отвечай, коли спрашивают.
54
Об одном не подумала она в ту минуту,-тг/что брев
но стоячее тоже иной раз говорит. А Матреха — мало
того что бревно, еще и глуха — просто бухнула, а не
заговорила:
— Почто врешь? Вы у Петра Ивановича были...
Вот тут и пошло, завертелось. Анисья — шары нали
л а — давай высказываться на. всю улицу: «Вы призна
вать меня не хочете... вы сестры родной постыдились...
ты дом родительский разорила...» — это уж прямо по ее,
Пелагеиной, части. Каждый раз, когда напьется, про
дом вспоминает.
Ну, понятное дело, Пелагея в долгу не осталась.
А как же? Тебя по загривку, а ты в ножки кланяться?
Нет, получай сполна. И еще с довесом...
А тут Павлу сделалось худо, его начало рвать. А из
окошка выглянула Аграфена Длинные Зубы: дождалась
праздничка, есть теперь о что клыки поточить; Толяворобышек прилетел... В общем, не надо в кино ходить.
На всю улицу срамоту развели.
И только одно успокаивало Пелагею — не было по
близости хороших людей. Не было. А раз не было —
пыль эта, поднятая у Аграфениной избы, до первого
дождя.
7
— Ты как золотой волной накрывшись... Искры от
тебя летят...
Так плел ей, рассказывал Олеша-рабочком про свою
первую встречу с ней, про то, как увидел ее у раскры
того окошка за расчесыванием волос. А сама она из той
встречи только и запомнила, что резкую боль в голове
(лапу в волосы запустил, дьявол) да нахальные, с жар
ким раскосом глаза. И уж, конечно, никак не думала,
не гадала, что ихние дороги когда-нибудь пересекутся.
Какой может быть пересек у простой колхозницы с на
чальником заречья? Шел мимо да увидел молодую бабу
в окошке — вот и потешил себя, подергал за волосья.
А дороги пересеклись. Недели через полторы-две,
под вечер, Пелагея полоскала белье у реки, и вдруг
опять этот самый Олеша. Неизвестно-даже, откуда и
взялся. Как из-под земли вырос. Стоит, смотрит на нее
сбоку да скалит зубы.
■
— Чего платок-то не снимаешь? Не-холодно, . .
55
— А ты что — опять к волосам моим подбираешься?
Проваливай, проваливай, покамест коромыслом не от
водила! Не посмотрю, что начальник.
— Ладно тебе. Убыдет, ежели покажешь.
— А вот и убыдет. Ты небось в кино ходишь, билет
покупаешь, а тут бесплатно хочешь?
— А сколько твой билет?
— Иди, иди с богом. Некогда мне с тобой лясы то
чить.
И в третий раз они встретились. И опять у реки,
опять за полосканьем белья. И тут уж она догадалась:
подкарауливал ее Олеша.
— Ну, говори, сколько твой билет стоит? — опять
завел свою песню.
— Дорого! Денег у тебя не хватит.
— Хватит!
— Не хватит.
■
— Нет, хватит, говорю!
— А вот устрой пекарихой за рекой — без денег по
кажу.
Как уж ей тогда пришло это на ум, она не могла
бы объяснить. И еще меньше могла бы подумать, что
Олеша эти слова примет всерьез.
А он принял.
— Ладно, устрою. Показывай:
— Нет, ты сперва денежки на бочку, а потом руки
к товару протягивай. — И тут Пелагея, к своему не
малому удивлению, как бы рассмеялась и эдак шалов
ливо прискинула платок — дьявол, наверно, толкнул
ее в бок.
И Олеша совсем ошалел:
— Ежели дашь мне выспаться на твоих волосах, вот
те бог — через неделю сделаю пекарихой. Я не шучу.
— А и я не шучу,— ответила Пелагея.
Через неделю она стала пекарихой — сдержал свое
слово Олеша. Со скотного двора ее вырвал, все стены
вокруг разрушил — вот как закружило человека.
Ну и она сдержала слово — в первый же день на
ночь осталась на пекарне. А под утро, выпроваживая
Олешу, сказала:
— Ну, теперь забудь про мои волосы. Квиты. И не
вздумай меня снимать. Я кусачая...
Сколько лет прошло с тех пор, сколько воды утекло
56
в реке! И где теперь Олеша? Жив ли? Помнит ли еще
зареченскую пекариху с золотыми волосами?
А она его забыла. Забыла сразу же, как только за
крыла за ним дверь. Нечего помнить. Не для услады,
не для утехи переспала с чужим мужиком. И если сей
час этот топляк, чуть ли не два десятка лет пролежав
ший* на дне ее памяти, вдруг и вынырнул на поверх
ность, то только потому, что, распуская на ночь свой
хвостик на затылке — вот что осталось от прежнего
золота,— она вспомнила про свой давешний разговор
с Васькой-губаном.
Павел уже спал, похрапывая. Пелагея, как всегда,
поставила кружку с кипяченой водой на табуретку, по
ложила таблетки в стеклянном патроне и наконец-то
легла сама. На перину, разостланную возле кровати,—
чтобы всегда быть под рукой у больного мужа.
Она привыкла к храпу Павла (он и до болезни хра
пел), но нынешний храп ей показался каким-то нехо
рошим, будто душили его, и она, уже борясь со сном,
приподняла свою отяжелевшую голову. Чтобы послед
ний раз взглянуть на мужа. Приподняла и — с чего?
почему? — опять ее, второй или третий раз сегодня, от
кинуло к прошлому.
Она подумала: догадался или нет тогда Павел на
счет Олеши? Во всяком случае, назавтра, утром, когда
она пришла домой, он ничем не выдал себя. Ни едино
го попрека, ни единого вопроса. Только, может, в ту
минуту, когда заговорил о бане, немного скосил в сто
рону глаза.
— У нас баня сегодня,— сказал ей тогда Павел. —•
Когда пойдешь? Может, в первый жар?
— В первый,— сказала Пелагея.
И в то утро она два березовых веника исхлестала о
себя. Жарилась, парилась, чтобы не только грязи на те
ле — в памяти следа не осталось от той поганой ночи.
Но след остался. И мало того, что она сейчас совсем
некстати подумала о том, знал или не знал Павел про
ее грех. Это еще пустяк — кому важно теперь то, что
было столько лет назад. А как быть, ежели время от
времени, глядя на свою дочь, ты начинаешь думать об
Олеше, по-матерински высчитывать сроки?
Не спуская глаз с тяжело дышавшего мужа, Пела
гея и сейчас была занята этими вычетами. На пекарню
она поступила в сентябре, 11 числа. Алька родилась
57
15 апреля... Восемь месяцев... Нет, с облегчением пере
вела она дух, восьмимесячные не рождаются, рождают
ся семи месяцев, да и то еле живые. А про Альку это
го не скажешь. Алька, как кочан капустный, выкати
лась из*нее. Ни одной детской болезнью не болела.
Однако закравшееся.в душу подозрение — не сорняк
в огороде, который вырвал с корнем, и делу конец. По
дозрение, как мутная вода, все делает нечистым и неяс
ным. И сколько ни доказывала себе Пелагея, что Алька
никакого отношения не имеет к Олеше, полной уверен
ности в этом у нее не было.
Конечно, восьмимесячные не рождаются, да и какая
мать не знает, кто отец ее ребенка, но откуда у девки
такая шальная кровь? Почему она смалу за гулянкой
гонится? Раньше, до нынешнего дня, она не сомнева
лась: в тетушку Анисью Алька, от нее кипяток в крови,
потому и невзлюбила ту, а сейчас и этой уверенности
не было.
Пелагея полежала еще сколько-то, повертела подуш
ку под разгоряченной головой и встала. Все равно не
заснуть теперь. До тех пор не заснуть, пока не взгля
нет на Альку.
8
Белая ночь была на исходе. Уже утренняя заря раз
ливалась по заречью. А праздник был еще в полном
разгаре. Наяривала гармошка в верхнем конце деревни
(неужели все еще у председателя лесхимартели гуля
ют?), голосили пьяные бабы (эти теперь ни в чем не
уступят мужикам), а на дороге, у Аграфениного дома,
и совсем непотребное творилось: ребятишечки соплено
сые в пьяных играли. Друг за дружку руками держатся,
головенками мотают, что-то верещат — не то матюкаются, не то песни поют. Совсем как папы и мамы...
Пелагея пошла полем: не дай бог нарваться на пья
ного. Заговорит. Домой потащит. А то и лягнет — не
теперь сказано: пьяному море по колено. Правда, за
себя она не опасалась — даст сдачи. А что делать, ког
да дочь начнут в грязи валять?
Первый раз Пелагея накрыла Альку за шалостью,
когда т^ училась еще в пятом классе. Зимой, в жен
ский день. В tOT день как раз случилась у них беда —
Манька, корова, заболела. Ветеринара дома нету — в
районе. Что делать?
58
. Вспомнили про молодого . зоотехнику — все больше
понимает, чем они сами.
И вот с этим-то молодым зоотехником Пелагея и
накрыла свою дочь. Целуются! В хлеву у коровы. В4то
самое время столковались, покамест матерь за пойлом
выходила. И добро бы только парень Альку лапал, а
то ведь нет. То ведь Алька, как травина, оплела парня.
Привстала, на цыпочки приподнялась, чтобы понадежиее к губам припасть, да еще обеими руками за шею
ухватилась. Вот что поразило тогда Пелагею.
С зоотехником разговор был короток. Зоотехника
заслали в самую распродальнюю дыру в районе — в си
ле она в ту пору была. А дочь родную куда со
шлешь?
Била, говорила по-хорошему — все напрасно. Кого
где не видели под углом да за огородой, а Альку обя
зательно. И если бы сейчас, к примеру, Пелагея на
толкнулась на нее с парнем возле бани или амбара,
она бы. не подняла крик от неожиданности...
У клуба стоном стонала земля — такого многолюдья
она давно уже не видела в своей деревне. А со стороны
подгорья подходили все новые и новые люди. С лесо
пункта, из-за реки, из других деревень — моторы, на
чавшие завывать на реке с полудня, все еще не смолк
ли,— и были гости из района.
Тихонько и незаметно перебравшись через жердя
ную огороду, она хотела так же тихонько и.незаметно
подойти к крыльцу, возле которого танцевала молодежь,
да не тут-то было!
— Сватья, сватьюшка! Ух, как хорошо! А я ведь к
тебе собралась. Где, говорю, у вас Прокопьевна? Куды
вы ее подевали?
Пелагея готова была разорвать свою сватьюшку,
сестру жены двоюродного брата из соседней деревни,—
так уж не к месту да не ко времени была эта встреча!
А заговорила, конечно, по-другому, так, как будто и
человека для нее дороже на свете нет, чем эта красно
рожая баба с хмельными глазами.
— Здорово, здорово, сватьюшка! — сказала нараспев
Пелагея да еще и поклонилась: вот мы как свою род
ню почитаем. — На привете да на памяти спасибо, Ан
на Матвеевна, а худо, видно, к нам собиралась. _Не за
горами, не за морями живем. За ночь-то, думаю, всяко
можно попасть...
59
В общем, сказала все то, что положено сказать в
этом случае, и даже больше, потому что та дура пья
ная кинулась обнимать да целовать ее, а потом потащи
ла в круг.
— Посмотри, посмотри на свою дочерь! Я посмот
рела — глазам легче стало. Вот какая она у тебя кра
савица!
Так_.Пелагея и въехала в молодежный круг в обним
ку со сватьей-пьяницей. Не закричишь: «Отстань, дура
пьяная», когда народ кругом. А через минуту она сама,
по своей доброй воле, обнимала сватью. Не думала, не
думала, что у нее в таком почете Алька.
Антонида Петровна с высоким образованием, а где?
На закрайке. С родным братцем топчется. А другая
горожаха, председателя лесхимартели дочь, тоже уче
ная, та и вовсе не при деле — на выставке, а попросту
сказать, со стороны смотрит.
А ее-то Алька! В самой середке, на самом верховище. Да с кем? А с самим секретарем комсомольским из
заречья. Какая еще характеристика требуется? Разве
станет партейный человек себя марать — с худой девкой
танцевать?
Но и это не все. Только Савватеев отвел Альку к
девкам — офицер подошел. Тот самый, которого они
видели давеча из окошек у Петра Ивановича. Моло
дой, красивый, рослый. Идет — выгибается, как лоза.
А уж погоны на плечах горят — за десять шагов
жарко.
— Солнышко, солнышко на кругу взошло!
Ну, может, и не солнышко, может, и через край хва
тила сватья, а не одна она, Пелагея, засмотрелась. Вся
публика стоячая смотрела. И даже молодежь: три раза
Алька с офицером круг обошли, только тогда вышли
еще две пары.
А Антонида Петровна так и осталась на бобах. Сто
ит в сторонке да ноготки крашеные кусает. И_вот как
все одно к одному — Петр Иванович подошел. Не уси
дел в гостях, захотелось и ему на свою дочь посмот
реть.
Смотри,, смотри, Петр Иванович, на своего ученого
воробья (чистый воробей, особенно когда из-за толстых
очков глазки кверху поднимает), не все тебе торжест
вовать. А я буду на свою дочь смотреть*
60
И Пелагея смотрела. Смотрела, высоко подняв го
лову. И как-то сами собой отпали все заботы и недав
ние тревоги. Ее дочь! Ее кровинушка верх берет!
Танец кончился быстро — короткий век у радости,—
и Пелагея знаком подозвала к себе Альку: Петр Ива
нович стоит рядом с дочерью, а ей нельзя?
Алька подбежала скоком — глупа еще, чтобы девичь
ей поступью, но такая счастливая! Как если бы авто
мобиль выиграла по лотерейному билету.
А может, и выиграла, подумала Пелагея и незамет
но для других скосила глаза на круг: где офицер? Что
делает?
Офицер шел к ним. Шел не спеша, вразвалку и слег
ка обмахивая разогретое лицо белым носовым плат
ком.
— Аля, познакомьте меня с вашей мамой.
Пелагея протянутую руку пожала, а чтобы сказать
нужное слово — растерялась. Замолола что-то насчет
жары. Жарко, мол, нынче. И работать жарко, и весе
литься жарко.
— Ничего,— сказал офицер,— мы свою программу
выполним. Верно, Аля?
Алька разудало тряхнула головой: какое, мол, мо
жет быть сомнение. Выполним!
Пелагея еще не успела собраться с мыслями: как ей
посмотреть на Алькину выходку? не пожурить ли для
ее же пользы? — подошла Антонида Петровна.
— Аля, Владислав Сергеевич, не хотите ли чаю?
У нас самовар готов...
Пелагее показалось чудным: с каких это пор у Пет
ра Ивановича по ночам самовары стали греть? А потом
сообразила: да ведь это Петр Иванович ради своей
дочери старается.
— Нет, нет, Антонида Петровна,— быстро ответила
за дочь Пелагея. — К нам милости просим. У нас гостья
не поена, не кормлена — вот где пригодилась сватьюш
к а!— Алевтинка, чего стоишь? Приглашай молодежь.
Будь хозяйкой.
Все это Пелагея говорила с улыбкой, а у самой зем
ля качалась под ногами: что задумала? На кого руку
подняла? И до самой школы не смела оглянуться на
зад. Шла и затылком чувствовала разгневанный взгляд
Петра Ивановича.
61
Раньше, до войны, дома в деревне стояли что солда
ты в строю — плотно, почти впритык друг к другу, по
одной линии. А чтобы при доме была баня, колодец,;
огород — этого и в помине не было. Все наособицу: до
ма домами, колодцы колодцами, бани банями — на за
дах, у черта на куличках.
Пелагея Амосова первой поломала этот порядок.
Она первая завела усадьбу при доме. Баня, погреб, ко1
лодец и огород. Все в одном месте, все под рукой. И под
огородой. Чтобы ни пеший, ни конный, никакая скотина
не могла зайти к ней без спроса.
Позже, вслед за Пелагеей, потянулись и другие, и
сейчас редкий дом не огорожен.
Но сколько она вынесла понапраслины! «Кулачиха!
Деревню растоптала! Дом родительский разорила!..»
Ругали все. Ругали чужие. Ругала Павлова родня. И да
же в Москве ругали. Да, да, нашелся один любитель
чужих домов из столицы. Пенял, чуть не плакал: дес
кать, какую красу деревянную загубили. Особенно
насчет крыльца двускатного разорялся. Что и говорить,
крыльцо у старого дома было красивое, это и Пелагея
понимала. На точеных столбах. С резьбой. Да ведь
зимой с этим красивым крыльцом мука мученская: и
воду, и дрова надо как в гору таскать. А в метель, в
непогодь? Суметы снежные накладет, да так, что и во
рота не откроешь.
Владислав Сергеевич, даром что молодой, сразу
оценил усадьбу.
v — Шикарно, шикарно живем! — сказал он, когда
они шумной гурьбой подошли к дому.
Да, есть на что взглянуть. Углы у передка обшиты
тесом, покрашены желтой краской, крыша новая, ши
ферная (больше двухсот рублей стоила), крылечко погородскому, стеклом заделано — да с таким домком и
в городе не последним человеком будешь. А уж привольно-то! Ширь-то кругом!
В сельсовете, когда Пелагея попросила пустырь за
старым домом, ее на смех подняли: чудишь, баба. Даже
Петр Иванович, при всем своем уме, усами заподергивал — не сумел на пять лет вперед заглянуть. А она
заглянула. Разглядела на месте пустыря лужок с ду
шистым сеном под окошками. И теперь кто не завидует
ей в деревне!
62
За рекой всходило солнце, когда она с гостями во
шла на усадьбу. И, боже, что тут поделалось! Все за
сверкало, заиграло вокруг, потом, как в волшебной
сказке, все стало алым: и лица, и крыша, и белые за
навески в окнах.
Владислав Сергеевич то ли по недомыслию — город
ской все-таки человек,— то ли ради шутки схватил у
крыльца железную лопату и начал загребать сено. Гам,
визг поднялся страшный. А тут еще жару подбросила
сватья. Сватья зачерпнула ковшом воды в кадке у
крыльца, подбежала к Владиславу Сергеевичу: водой
их, водой! И через минуту-две ни одного человека сухо
го не было. Все были мокры. И сено было мокро. Его
сваляли да вытоптали хуже лошадей. Но ничего ей не
было сейчас жалко. Душа расходилась — сама смея
лась пуще всех.
Смеялась... А в это время совсем рядом, за стеной
в избе, без памяти лежал Павел, и смерть ходила во
круг него...
Нет, нет! Она не снимала с себя вины. Виновата.
Нельзя было оставлять больного мужа без присмотра.
Нельзя ходить по гулянкам да офицеров в гости зазы
вать, когда муж хворый. Ну, а с другой стороны, спра
шивала себя Пелагея потом, много позже, что было бы
тогда с Павлом, не окажись в ту минуту рядом Влади
слава. Сергеевича? Алька перепугалась'насмерть, у са
мой у ней ум отшибло, фельдшер пьяный, без задних
ног лежит у себя на повети... А Владислав Сергеевич
будто только тем всю жизнь и занимался, что помогал
таким бедолагам, как они.
— Петренко! Тащи фельдшера к колодцу и до тех
пор полощи, пока он, сукин сын, в себя не придет.
Федоров! Бери машину и на всех парах в район за
доктором. Живо!
А кроме того, он и сам не сидел сложа руки, пока
не подоспела к Павлу медицина. Ворот у рубахи
расстегнул, впустил в избу свежий воздух, все ок
на приказал раскрыть и еще капли Павлу в рот
влил — да разве бы она, Пелагея, догадалась до всего
этого?
Нет, нет, хоть и судачили, перемывали ей потом ба
бы косточки за этого офицера, а надо правду говорить:
тогда, в то утро, если кто и спас, от смерти Павла, так
это он, Владислав Сергеевич.
63
10
Нынешняя болезнь Павла поначалу казалась Пела
гее погибелью, крахом всей ее жизни.
Немыслимо, невозможно одной управиться и дома,
и за рекой. Надо прощаться с пекарней. А без пекарни
какая жизнь? Залезай, как улитка, в свою скорлупу на
задворках да там и захорони себя заживо.
Но, слава богу, пекарню она удержала за собой. Вы
ручила Анисья. Она с Алькой встала к печи.
Быстрее пошел на поправку, чем раньше думала, и
Павел. Попервости районный доктор, как обухом, оглу
шил Пелагею: «Паралич. Не видать тебе больше мужа
на своих ногах...» А Павел поднялся — на пятнадцатый
день в постели сел, а еще через три дня, опираясь на
жену, вышел на крыльцо. В общем, устояли на этот
раз Амосовы.
Днем и ночью две недели подряд сидела Пелагея
возле больного мужа. Да вдобавок еще уйму всяких
дел переделала: окучила картошку, лужок у Манималенькой выкосила... А корова и поросенок? А вода и
дрова? А стирка? Это ведь тоже не сердобольные сосе
душки за нее делали. А вот какой ужас эта пекарня —
отдохнула! Как в отпуску побывала. Во всяком случае,
так ей казалось, когда она после трехнедельного пере
рыва отправилась за реку.
Все внове было ей в тот день. И то, что она идет
на пекарню среди бела дня, порожняком. Идет не спе
ша, любуясь ясным, погожим деньком, и то, что в поле
пахнет уже не сеном, а молодым наливающимся хле
бом. И внове ей была она сама — такая бодрая и лег
кая на ногу. Как будто добрый десяток лет сбросила.
Единственное, что время от времени перекрывало ей
радость, были сетования Анисьи на Альку. Анисья, воз
вращаясь с пекарни, чуть ли не каждый вечер заводила
разговор об офицере. Зачастил, мол, в день не один раз
заходит на пекарню. Нехорошо.
— Д а что тут нехорошего-то? — возражала ей Пе
лагея.— Он ведь заказчик наш. С нашей пекарни хлеб
для своих солдат берет. Почему и не зайти.
— Да не для заказа он ходит. Алька у него на
уме.
— Ну уж, тетушка, осудила племянницу. Не осуж
дай, не осуждай, Онисья Захаровна, Чужие люди осу64
дят, А хоть и пошалят немного, дак на то и молодые
годы дадены. Мы с тобой свое отшалили...
— Все равно не дело это — с сеном огонь рядом,—
твердила свое Анисья.
И вот в конце концов Пелагея собралась на пекар
ню, решила своими глазами посмотреть, из-за чего ра
зоряется Анисья.
Река встретила Пелагею ласково, по-матерински.
Оводов уже не было — отошла пора. Зато ласточек-береговушек было полно. Низко, над самой водой резви
лись, посвистывая.
Остановившись на утоптанной тропке возле травя
ного увала, Пелагея с удовольствием наблюдала за их
игрой, потом торопливо потрусила к спуску: у нее по
явилось какое-то озорное, совсем не по возрасту жела
ние сбросить с ног ботинки и побродить в теплой воде
возле берега, подошвами голых ног поласкать песчаный
накат у дресвяного мыска.
Однако вскоре она увидела Антониду Петровну, или
Тонечку, как. Пелагея привыкла называть про себя дочь
Петра Ивановича, и к реке сошла своим обычным
шагом.
Тонечка загорала. На подстилке. С книжкой в ру
ках.
Подстилка нарядная — большая зеленая шаль с кис
тями, которую зимой носила мать,— книжка, как огонь,
в руках красная. А вот сама Антонида Петровна будто
из войны вынырнула. Худенькая, тоненькая и белаябелая, как сметана,— не льнет солнце. Правда, глаза у
Тонечки были красивые. Тут уж ничего не скажешь.
Ангельские глаза. Чище неба всякого. Но сейчас и они
были спрятаны под темными очками.
— Что, Антонида Петровна,— спросила Пелагея,—
все красу наводишь? Солнышко на себя имашь? Имай,
имай. По науке жить надо. Только что уж одна? На
картинках-то барышни все с кавалерами загорают...
Ужалила — и пожалела. Обоих детей у Петра Ива
новича легко обидеть. И Антониду, и Сережу. Бог зна
ет, в кого они — беззащитные какие-то, безответные.
Стараясь загладить свою вину, Пелагея уже искрен
не, от всего сердца предложила Тонечке поехать за
реку.
— Поедем, поедем, Антонида-Петровна! -Не пожа
леешь. Я чаем тебя напою, не простым, с калачами
3
Ф. А бр ам ов , т. 3
65
круписчатыми — знаешь, как в песнях-то старинных по
ется? А загорать на той стороне еще лучше.
— Нет, нет, спасибо... Мне домой надо..,— скорого
воркой пролепетала Тонечка.
Пелагея вздохнула и — что делать — пошла к лодкам,
11
Все, все было на месте — и сама пекарня с больши
ми раскрытыми окнами, и сосны разлапистые в белых
затесах понизу, и колодец с воротом, и старая, местами
обвалившаяся изгородь.
А она поднялась по тропинке к этой изгороди да по
чуяла теплый хлебный дух, какой бывает только возле
пекарни, и расплакалась. Да так расплакалась, что ша
гу ступить не может.
У крыльца солдаты — дрова пилят — остановились:
«Что это, тетка, с тобой?» А разве тетка знает, что
с ней?
Всю жизнь думала: каторга, жернов каменный на
шее — вот что такое эта пекарня. А оказывается, без
этой каторги да без этого жернова ей и дышать нечем.
И еще больше удивились солдаты, когда только что
в голос рыдавшая тетка вдруг с улыбкой прострочила
мимо них и без передышки взбежала на крыльцо.
А в пекарне — тож*е небывалое с ней дело — не с чу
жим человеком, не с офицером сперва поздоровалась,
а с печью, с квашней, со своими румянощекими ребят
ками — так Пелагея в добрый час называла только что
вынутые из печи хлебы,— все так и обняла глазами.
И только после этого кивнула Владиславу Сергее
вичу.
Владислав Сергеевич, всерьез ли, для собственной
ли забавы, стоял у печи,с деревянной лопатой. В тру
сах. Босиком. Но это еще ничего, с этим Пелагея могла
примириться: городской человек, а сейчас и мужики в
деревне запросто без штанов ходят. Но Алька-то, Алька-то бесстыдница! Тоже пуп напоказ выставила.
— Ты ошалела тут, срамница! — вспылила Пела
гея. — Давай уж и это долой! — Она кивнула на Алькин
лифчик и трусики из пестрого ситчика.
— Жарко ведь,— огрызнулась Алька.
— А жарко не жарко, да не забывайся; ты де
вушка!
66
Еще больше вознегодовала Пелагея, когда присмот
релась к пекарне. Попервости-то, ошалев от радости,
она ничего не заметила: ни трех прогорелых противней,
брошенных в угол за ведро с помоями (опять начет
от бухгалтерии), ни забусевшей стены возле мучного
ларя (сразу видно, что без нее ни разу не протирали),
ни обтрепанного веника у дверей (какая польза от та
кого?).
Но самый-то большой непорядок — хлебы.
Одна, другая, третья... Двенадцать подряд буханок
«мореных» и квелых, неизвестно где и печеных — не то
в печи, не то на -солнышке.
Но эти буханки еще куда ни шло: человек печет—■
не машина, и как совсем брака избежать? Д а ведь и
остальной хлеб у нее сиротой смотрит.
Пелагея заглянула в миску, из которой она обычно
смазывала верхнюю корочку только что вынутой из
печи буханки. Смазывала постным маслом на сахаре —
уж на это не скупилась. Тогда буханку любо в руки
взять. Смеется да ластится. Сама в рот просится. А эта
чем смазывала? Пелагея метнула суровый взгляд в
сторону Альки. Простой водой?!
— Да разве ты первый раз на пекарне? — стала она
отчитывать дочь. — Не видала, как матерь делает?
— Ладно,— отмахнулась Алька,— исть захотят —
слопают.
— Да ведь сегодня слопают, завтра слопают, а пос
лезавтра и пекариху взашей!
— Испужали... Нашла чем стращать...
Вот и поговори с ней, с кобылой. На все у ней ответ,
на все отговорка.
Нет, хоть и сказано у людей: какова березка, такова
и отростка,— а не ейный отросток эта девка. Она, Пе
лагея, разве посмела бы так ответить своей матери? Д а
покойница прибила бы ее. А людям, тем и вовсе на гла
за не показывайся. Ославят так, что и замуж никто не
возьмет. Раньше ведь первым делом не на рожу смот
рели, а какова у тебя спина да каковы руки.
А у Альки единственная работа, которую она в охот
ку делает, это вертеться перед зеркалом да красу на
себя наводить. Тут ее никакая усталь не берет.
Война у Пелагеи с дочерью из-за работы идет дав
но, считай, с того времени, как Алька к нарядам потя
з*
67
нулась, и сейчас, в эту минуту, Пелагея так распали
лась, что, кажется, не будь рядом чужого человека, ло
пату бы обломала об нее.
Все же она сорвала свою злость.
Алька нехотя, выламываясь — нарочно так делала,
чтобы позлить мать,— стала натягивать на себя платьехалат.
И вот тут-то и подал свой голос до сих пор помал
кивавший офицер.
— Мамаша не бывала в городе? — спросил он учти
в о .— А там, между прочим, половина населения сейчас
лежит у реки в таком же наряде, как Аля.. И представь
те, никто за это не наказывает.
— Дак ведь то в городе, Владислав Сергеевич, а то
у нас... к нам городское житье неприменимо...
Офицер легонько пожал плечами (не мое, мол, дело
указывать, не я здесь хозяин), но тоже привел себя
в приличный вид — надел брюки.
Алька дулась. Забралась с коленями на табуретку,
лицо в раскрытое окно, а матери — зад. Любуйся!
Пелагея быстро замыла забусевшую стену у мучного
ларя, прошлась новым мокрым веником по пекарне —
сразу пол заблестел,— прибрала на рабочем столе и
вдруг подумала, а не зря ли она напустилась на девку.
Девка худо-хорошо целыми днями работает. В жаре.
В духоте. А главное, Пелагее сейчас страшно неловко
было перед офицером — он как раз в то время вернулся
с улицы. Офицер-то чем провинился перед ней? Тем,
что Павла от верной смерти спас? Или, может, тем, что
сейчас вот дрова им помогает распилить?
Пелагея живехонько преобразилась.
— Алевтинка,— сказала она ласковым голосом и
улыбнулась,— ты хоть чаем-то напоила своего помощ
ника?
— Когда чаи-то распивать? Не без дела сижу...
— Да с делом ли, без дела, а помощников-то надо
напоить-накормить. Ох, Алька, Алька! Захотела нонеш
них работников на колодезном пиве удержать... — Пе
лагея еще приветливее, еще задушевнее улыбнулась,
потом разом выложила карты: — Ставь самовар, а я за
живой водой сбегаю.
68
12
Пелагея любила чаевничать на пекарне. Самые это
приятные минуты в ее жизни были, когда она, вынув
из печи хлебы, садилась за самовар. Не за чайник —
за самовар. Чтобы в самое темное время — зимой —
солнце на столе было. И чтобы музыка самоварная
играла.
Бывали у ней на пекарне и гости. Особенно раньше.
Кто только не забегал к ней тогда! Но — что говорить —
такого гостя, по душе да по сердцу, как нынешний, у
нее, пожалуй, еще не было.
Красавец. Образованный. И умен как бес — через
стену все видит.
Пелагея не поскупилась — две бутылки белого купи
ла. Думала, пускай и у солдат праздник будет. Заслу
жили: целую кучу вровень с крыльцом дров накололи.
Да потом и то взять: начальнику-то ставь, да и помощ
ников не забывай. Потому как известно — через помощ
ников ведут двери к начальнику.
В общем, сунула стриженым ребятам бутылку. На
ходу сунула — никто не видал.
А вот какой у него глаз — увидел.
Только вошла она в пекарню с покупками, а он уж
ей пальцем:
— А вот это, мамаша, непорядок! Солдат у меня не
спаивать.
Сказал в шутку, с улыбочкой, но так, что запом
нишь— в другой раз не сунешься.
Пелагея быстро захмелела. Не от вина — две непол
ные рюмки за компанию выпила. Захмелела от раз
говора.
Превыше всех благ на свете ценила она умное сло
во. Потому что хоть и малограмотная была, а понима
ла, в какой век живет. Видела, чем, к примеру, всю
жизнь берет Петр Иванович.
Но рядом с этим быстроглазым шельмой — так лю
бовно окрестила про себя Пелагея Владика (сам на
стоял, чтобы по имени звала) — и Петр Иванович не
колокол, а пустая бочка. И все-то он знает, все видел,
везде бывал, а если уж словом начнет играть — за
слушаешься.
К примеру, что такое та же самая «мамаша», кото
рой он постоянно величал ее?
69
А самое обыкновенное слово, ежели разобраться. Не
лучше, не хуже других. Родная дочь так тебя кличет,
потому что родная дочь, а чужой человек ежели назо
вет — по вежливости, от хорошего воспитания. А ведь
этот, когда тебя мамашей называет, сердце от радости
в груди скачет. Тут тебе и почтение, и уважение, и
ласка, и как бы намек. Намек на будущее. Дескать,
чего в жизни не бывает, может, и взаправду еще при
дется мамашей называть.
Неплохо, неплохо бы иметь такого сыночка, думала
Пелагея и уж со своей стороны маслила и кадила, как
могла.
Но Алька... Что с Алькой? Она-то о чем думает?
Конечно, умных да хитрых речей от нее никто не
требовал — это дается с годами, да и то не каждому,—
да ведь девушка не только речами уберет. А глаз? А гу
бы на что?
Или то же платье взять. Пелагею из себя выводил
мятый, линялый халатишко, который натянула на себя
Алька. Как можно — в том же самом тряпье, в котором
матерь возле печи возится! Или, может, нищие они?
Платья приличного не найдется? Онаподавала дочери
знаки — глазами, пальцами: переоденься, не срамись,
а то хоть и вовсе растеляшься. Чего уж париться, раз
недавно еще расхаживала в чем мать родила.
Не послушалась. Уперлась, как неук. Просто на ды
бы встала. Вот какой характер у девки.
Но и это не все. Самую-то неприкрытую дурость
Алька выказала, когда Пелагея стала разговаривать с
Владиком о его родителях. Простой разговор. Каждому
по силам пряжа. И Пелагее думалось, что и Алька к
ним сбоку пристанет. А она что сделала? А она в это
самое время начала зевать. Просто подавилась зевотой.
А потом и того хуже: вскочила вдруг на ноги, халат
долой да, ни слова не сказав, на реку. Разговаривай,
беседуй матерь с кавалером, а мне некогда. Я купаться
полетела. Пелагея от стыда за дочь глаз не решалась
поднять на офицера. Но плохо же она, оказывается,
знала нынешнюю молодежь! Владик — и минуты не
прошло — сам вылетел вслед за Алькой. И не две
рями вылетел, а окошком — только ноги взвились
над подоконником, Про все позабыл, Про мать, про
отца...
70
И Пелагея уже не сердилась на дочь. Разве на ко
былку молодую, когда та лягнет тебя, будешь долго
сердиться? Ну, поворчишь, ну, шлепнешь даже, а через
минуту-другую уже любуешься: бежит, ногами переби*
рает и солнце в боку несет.
. И Пелагея сейчас, с тихой улыбкой глядя в рас
крытое окно, тоже любовалась дочерью. Красивая у
нее дочь. Благословлять, а не ругать надо такую дочь.
И ежели им, Амосовым, думала Пелагея, суждено ког
да-нибудь по-настоящему выйти в люди, то только через
Альку. Через ее красу. Через это золото норовистое,
за которым сейчас гнался офицер.
13
Пелагея за этот месяц помолодела и душой, и телом.
Нет, нет, не отросли заново волосы, не налились
щеки румянцем, а чувствовала себя так, будто моло
дость вернулась к ней. Будто сама она влюблена.
Да, обнималась и целовалась с Владиком Алька
(как уж не целовалась с таким молодцом, раз для сво
их, деревенских, рот полым держала), а волновалась*
то она, Пелагея. Так волновалась, как не волновалась,
когда сама в невестах ходила. Да и какие волненья
тогда могли быть? Павел хоть и из хорошей семьи (по
старым временам у Амосовых первое житье по де*
ревне считалось), а робок был. Сразу, как овечушка,
отдался ей в руки.
А этот вихрь, огонь — того и гляди руки обожжешь,
и что у него на уме — тоже не прочитаешь. «Мамаша,
мамаша...» — на это не скупится, сено помог с пожни
вывезти на военной машине, а карты свои не открыва
ет. Ни слова насчет дальнейшей жизни.
Конечно, Альке спешить некуда — другие в это время
еще в куклы играют. Д а разговоры. Кому это нуж
но, чтобы на каждом углу трепали девкино имя? А по
том — ученье на носу. Не думает же он, что и со школь
ницей гулять будет?
В общем, думала-думала Пелагея и надумала —созвать у себя молодежный вечер. Уж там-то, на этом
вечере, она сумеет выведать, что у него на уме. Моло
дежные вечера нынче в деревне были в моде. Их устра
ивали и по случаю проводов сына в армию, и по случаю
71
окончания детьми средней школы, а то и просто так,
без всякого случая.
Всех лучше да памятнее вечера были, конечно, у
Петра Ивановича — там уж всякой всячины было вдо
воль: и вина, и еды, и музыки. А Пелагея на этот раз
решила и Петра Ивановича переплюнуть.
Слыхано ли где, чтобы не было вина белого на столе
и чтобы гости были пьяны? А у нее так будет. Пять
бутылок коньяку выставит — деньги немалые, коньяк
почти в полтора раза дороже белого вина, да чего
жадничать? Две-три буханки лишних скормить бо
рову — вот и покрыта разница, зато будет разговоров
у людей.
Постаралась Пелагея и насчет закуски. Рыба белая,
студень, мясо — это уж ясно. Без этого по нынешним
временам не стол.
А как насчет ягодок, Петр Иванович? Раздобыл бы
ты, к примеру, морошки, когда ее еще на цвету убило
холодом? А она раздобыла. За сорок верст Маню-маленькую сгоняла, и та принесла небольшой туесок, вы
просила для больного у своей напарницы по монасты
рю — та, бывало, в любое лето должна была насобирать
морошки для архиерея.
О другой ягоде — малине — Пелагея позаботилась
сама. Тоже и на малину неурожай в этом году — по
угорам поблизости все выгорело, пришлось ей тащиться
на выломки, за Ипатовы гари. И ох же на какую ягоду
она напала! Крупную, сочную, нетронутую — сплошны
ми зарослями, как одеяла красные по ручью разве
шаны.
Она быстро надоила эмалированное ведро, потом—
раззадорилась — загнула коробку из бересты, да еще и
коробку наполнила.
Домой притащилась еле-еле — дорога семь верст,
ноша в три погибели гнет, и за весь день сухарик в
ручье размочила.
— Отец, Онисья! — заговорила она с порога, через
силу улыбаясь. — Ругайте меня, дуреху. Ежели сказать,
куда ходила, не поверите...
Ее удивило молчание Анисьи, праздно, без дела си
девшей у стола с опущенной головой. Потом она раз
глядела мужа. Павел лежал с закрытыми глазами, и
попервости она подумала: спит. Но он не спал. Дышал
72
тяжело, со всхлипами, лицо потное, и на сердце мок
рая тряпица. Неужели опять приступ?
Пелагея быстро поставила ведро и коробку с яго
дами на стол.
— Где Алька? За фершалом побежала?
Анисья опять ничего не ответила.
— Где, говорю, Алька? Вернулась с пекарни?
— Нету Альки...
— Н-не-ту-у? — у Пелагеи ноги подкосились — едва
мимо стула не села.
,'
Так вот кто ей махал с парохода, когда она вышла
из лесу к реке! Родная дочь. А она-то по-хорошему по
думала тогда: вот, мол, какая девка у чьих-то родите
лей — чужому, незнакомому человеку машет.
— С тем, пройдохой, уехала? — спросила глухо Пе
лагея.
— Одна.
— Одна? Одна в город-то уехала? А тот где?
— Тот еще вчера уехал.
— Отец, отец... — истошным голосом заголосила Пе
лагея,— чуешь, что дочи-то у нас наделала?
Анисья вывела ее в сени и там окончательно доби
ла: Алька в положении. Так по крайности она сказала
тетке и отцу, когда днем, прибежав с пекарни, вдруг
начала собираться в город.
14
.:.То не кустышки в поле расстоналися,
Не кукушица серая на жизнь плачется,
То у нас в селе вдова народилася...
Так, такими бы словами, запомнившимися с детст
ва, хотелось Пелагее выплакать свое горе. А еще боль
ше ей хотелось бухнуть прямо на колени и принародно
покаяться перед мужем: «Прости, прости, Павел Заха
рович! Это я, я довела тебя до могилы...»
Но она не сделала ни того, ни другого.
Она стояла, пошатываясь, возле красного гроба ря
дом с рыдающей, распухшей от слез Анисьей и крик
держала за зубами. Потому что кто поверит ей? Кого
тронет ее плач?
. Проводить Павла в последний путь собралась вся
близкая и дальняя-родня. Свои, деревенские,— это само
73
собой, иначе и быть не может, но, кроме них, приехала
из города двоюродная сестра Павла, приехал дядя-пен
сионер из лесного поселка, прилетел Павлов племянник,
офицер...
Не было возле покойного только его родного дети
ща — Альки.
Павел помер на третий день после бегства дочери
из дому, и где было ее искать? В городе? В дороге?
А в общем, думала Пелагея, может быть, и лучше, что
не торчит возле гроба Алька. Она, Пелагея, чувствует
себя преступницей, не смеет глаза поднять на людей, а
что сказать об Альке? Не хотела Алька смерти отца—•
это ясно, а все-таки после ее суматошного отъезда но
мер, она, единокровная дочь, помогла отцу сойти в мо
гилу. И если теперь, в ее отсутствие, до слуха Пелагеи
(она стояла в ногах у покойного) то и дело доходил
пересудный шепот сердобольных баб: «Вот какие по
шли нынче деточки... Живьем готовы закопать в1могилу
родителя... Роста их, дрожи над ними...» — то что было
бы, если бы тут была:Алька!
Хоронили Павла и по-старому, и по-новому.
Дома все было по-старому. И власти, надо говорить правду, не мешали. Пока старушонки окурива
ли гроб ладаном да негромко тянули «Святыи бо
же», власти стояли на улице у крыльца и покури
вали. Правда, Афонька-ветеринар влетел было по
пьянке в избу, закричал, чтобы сейчас же прекра
тили издеваться над беспартийным большевиком, но
его быстро утихомирили. Сами же -власти, Василий
Игнатьевич да Петр Иванович, просто вытолкали из
избы.
Новый обряд, начался на кладбище, когда над рас
крытым гробом стали говорить речи:
— Беззаветный труженик... С первого дня колхозной
жизни на трудовой вахте... Честный... Пример для всех...
Никогда не забудем...
И вот тут-то Пелагея дрогнула. Все выдержала*
причитания, осуждающие взгляды, пересудные шепот
ки — не пошевелилась, не охнула. Стояла у гроба как
каменная. А начали речи говорить — и земля зашата
лась под ногами.
— Беззаветный труженик... С первого дня колхозной
жизни.,, .Честный... Пример для всех...
74
Пелагея слушала-слушала эти слова и вдруг поду
мала: а ведь это правда, святая все правда. Безотказ
но, как лошадь, как машина, работал Павел в колхо
зе. И заболел он тоже на колхозной работе. С моло
тилки домой на санях привезли. А кто ценил его работу
при жизни? Кто сказал ему хоть раз спасибо? Правленье? Она, Пелагея?
Нет, надо правду говорить: она ни во что не стави
ла работу мужа. Да- и как можно было во что-то ста
вить работу, за которую ничего не платили?
А вот сейчас Павла хвалили. И ей вдруг жалко ста
ло, что Павел не слышит этих похвал.
А еще, глядя на покойника в гробу, на его непо
движное восковое лицо с закрытыми глазами, на его
большие, очень бледные руки, скрещенные на груди,
она подумала, что это ведь лежит Павел, ее муж, че
ловек, с которым — худо-хорошо — она прожила целую
жизнь...
И тогда она заплакала, заревела во все горло. И ей
теперь было все равно, что скажут о ней люди, какую
грязь кинут в Альку...,
15
Вот и. дождалась она долгожданного отдыха...
Утром вставала поздно, не спеша. Не спеша топила
печь, пила чай, затем отправлялась в лес.
Грибы да ягоды были ее страстью смалу. И ежели
кому и завидовала Пелагея все эти годы, работая на
пекарне, так это грибницам да ягодницам. А теперь
ей незачем было завидовать. Теперь она сама могла по
целым дням ходить по лесу.
И она ходила. Ходила по знакомым с детства хол
микам и веретийкам, по мызам, по старым расчисткам,
отдыхала у ручейка, у речки, всматривалась в их гу
стую осеннюю синеву, слушала крики журавлей, соба
чий лай...
Но много ли ей одной надо? Три раза сходила за
солехами да два раза за обабками, натолкла ушатик
ягод, а зачем еще?
Несколько дней у нее ушло на уборку картошки*
Картошка уродилась ядреная, крупная — с двух грядок
она набила погреб, а за баней оставалась еще грядка,
75
и ей бы радоваться надо да бога благодарить, а она
опять спрашивала себя: зачем? К чему ей столько кар
тошки?
Она изнывала, изнемогала, ожидаючи писем от Альки. А та не писала. Уехала — и ни единой весточки. Как
в воду канула. И она кляла, ругала дочь самыми по
следними словами: «Сука! Зверь бездушный! Мало тебе
смерти отца, дак ты и матерь хочешь в могилу свести».
А потом ожесточение проходило, и она еще пуще жа
лела дочь. Где она теперь? Что делает? В чужом го
роде... Без паспорта...
Однажды Пелагея, решив засолить для Альки ве
дерко рыжиков — ведь должна же она когда-нибудь
объявиться,— уплелась далеко, верст за пять от дому,
и неожиданно для себя вышла на Сургу, к коровьему
стаду.
День был сухой, светлый, солнце грело по-летнему,
и вообще весь сентябрь был на редкость красивый, слов
но сам бог решил вознаградить ее за все те годы, что
она провела на пекарне.
Сургу она знала вдоль и поперек — семь лет тут во
зилась с коровами до того, как стала на пекарню. И у нее
и в мыслях не было., чтобы спускаться с лесистого ягод
ного угора вниз к дояркам. Зачем? Чего она там не
видала?
Но тут вдруг затарахтел мотор, коровы, как по
команде, потянулись к длинному двускатному навесу из
белого шифера, под которым их доили, и она заколеба
лась: что такое эта электродоилка? Уже два года как
установлена в колхозе, а она и не видала.
Скотницы встретили ее шутками:
— Дак вот почему мы без ягод да грибов! Вор пова
дился в наши леса.
— Нет, не потому,— возразил им пастух Олекса Л а
пин, который, сидя у огонька, попивал чаек,— а потому,
что много спите.
— А и верно, что много,— согласились скотницы.
Скотницы смеялись, скалили зубы. И не удивитель
но: машина доила коров, а они только подмывали
вымя да приставляли к соскам резиновые наконечники
с длинными шлангами, по которым молоко перекачи
валось в морозные алюминиевые бидоны. Вот и вся
работа ихняя.
76
А как они, бывало, работали! Руки выворачивали на
этой дойке. А холод-то? А дождь? А каково это каждый
день два раза мерять дорогу— от деревни до Сурги и
от Сурги до деревни? Грязь страшенная, до колена,—
и где уж тут присесть на телегу. Хоть бы бидоны-то
с молоком лошадь вытащила. А теперь — машина.
С брезентовым верхом. И как тут не смеяться да не
точить лясы!
Все, все было сейчас иным, чем раньше,-в ее время.
Д аж е коровы и те ст^ли какими-то другими. Бывало, как
на живодерню, тащишь буренку на дойку. Глотку со
рвешь, пока подоишь. А сейчас она сама рвется к доильне, потому что там ее соль-лизунец да концентрат
ждут.
— От Али новостей нету?
Если бы Лида Вахромеева не заговорила сама,- Пе
лагея так бы и не признала ее. Красавица! Румянец во
всю щеку. Да разве это та сопливая девчонка, которая
в прошлом году хотела нарушить себя?
Лиде Вахромеевой грамота, как и Альке, давалась
туго, в седьмом классе была оставлена на осенние экза
мены, и вот отец — чистый кипяток! — распорядился:
«В скотницы! Раз человечьей грамоты не понимаешь,
коровью учи!»
Лида плакала, умоляла отца, матерь, валялась в но-,
гах у председателя, из города дядю военного призыва
л и — только бы не в навоз, не к коровам. А сейчас—■
посмотреть на Лиду — и человека счастливее ее нету.
Смеется. Во весь рот смеется. От души. А уж одета—>
картина! Одни сапожки на ногах пятьдесят рублей стоят.
Вот какие нынче деньжищи огребают скотницы.
И тут Пелагея с тоской подумала об Альке. О том,
что и Алька могла бы работать дояркой. А почему бы
нет? Чем это не работа?
Всю жизнь, от века в век, и матерь ее, и бабка, и
сама она, Пелагея, возились с навозом, с коровами, а тут
вдруг решили, что для нынешних деточек это нехорошо,
грязно. Да почему? Почему грязно, когда на этой грязи
вся жизнь стоит?
В этот день Пелагея много плакала. Плакала в ле
су, когда рассталась с доярками, плакала по дороге до
мой. И особенно много плакала дома, когда вошла
в пустую избу.
77
16
Болезнь подкралась к Пелагее незаметно, вместе
с осенними дождями и сыростью, и она была для
Пелагеи мукой. Не умела Пелагея болеть. Она была
в мать. Та еще за три дня до смерти просила у
нее работы: «Дай ты мне чего-нибудь поделать. Я ведь
жить хочу».
Пелагея не думала, понятно, о работе на пекарне —
где уж ей теперь тащить такой воз? — но об одной ра
боте она думала всерьез. На другой день после встречи
со скотницами на Сурге, утром, когда она еще лежала
в постели, ей вдруг пришло в голову, а почему бы ей
самой не стать снова дояркой. Работа на вольном воз
духе, машина в помощниках, мотаться пешедралом не
надо — да неужели не справится?
Три дня она жила этой мыслью. Три дня она, что бы
ни делала, куда бы ни шла, только и думала о том, ка
кой переполох в деревне вызовет ее возвращение в
колхоз.
— Слыхали, что Пелагея-то выкинула?
— Ну и ну!
— Она может. Железная!
А на четвертый проснулась утром и — куда девалось
хваленое железо? — не пошевелить ни рукой, ни ногой*
И нет дыхания — сперло в груди.
К полудню она все-таки расходилась и даже погреб
принялась утеплять, но с этого дня силы ее начали
убывать.
Она сопротивлялась болезни, целыми днями делала
что-нибудь возле дома: то прибирала дрова, то убирала
и жгла мусор, то конопатила чулан — всегда зимой один
угол промерзает — и часто-часто выходила на горочки—■
на угор, откуда хорошо видно пекарню.
Если была сухая погода, она садилась к черемухо
вому кусту, у которого раньше поджидал ее больной
Павел, и подолгу глядела за реку.
О многом думалось тут, в душистом затишье, многое
вспоминалось — и хорошее, и плохое,— но чаще всего
Пелагея возвращалась к первым дням работы на пекар
не, к той безрассудной, прямо-таки бесшабашной сме
лости, с которой она бросилась в бой за новую
жизнь.
78
Нет, не в том она видела смелость, что переспала
с чужим мужиком. Припрет нужда да голод — с самим
дьяволом пеерспишь. А уж они с Павлом хватили нужды
да голода после войны. В сорок шестом году на глазах
у них зачах их первенец, их единственный сын. Зачах
оттого, что у матери начисто пересохли груди. И разве
могла она допустить, чтобы и второго ребенка у них по
стигла та же участь?
Смелость свою она видела в другом. В том, что не
побоялась пойти против всех. Против председателя кол
хоза, который рвал и метал, что у него выхватили луч
шую доярку, против колхозников («Это за каки таки
заслуги такие корма Палаге?»), против Дуньки-пекарихи и ее родни.
И вот одолела. Всех положила на лопатки. Одна. За
один месяц. А чем? Какой силой-хитростью? Хлебом. Те
ми самыми хлебными буханками, которые выпекала на
пекарне. Их, свое хлебное воинство, бросила на завое
вание людей. И они завоевали. Никто не мог устоять
против ее хлеба — легкого, душистого, вкусного и сыт
ного.
17
В октябре Пелагею дважды навещала фельдшерица
и дважды уговаривала ехать в районную больницу. Но
Пелагея в ответ только качала головой. Зачем она по
едет туда? Чем помогут ей районные врачи? Да разве
и сама она не знает, что у нее за болезнь?
Сколько раз за эти годы перекладывали печь на пе
карне! А уж об отдельных кирпичах и говорить нечего —
их меняли каждый год. Не выдерживали жары, лопа
лись...
Так ведь то кирпичи — из глины, камень, можно ска
зать. А что же говорить о человеке? О ней, о бабе, кото
рая за эти восемнадцать лет и одного дня не отдыхала?
Вот и развалилась, распалась сейчас, вот и не может по
целым дням оторваться от постели...
К Пелагее редко кто заходил. Маню-большую она
выставила сама; с Анисьей, золовкой, рассчиталась сра
зу же после Павловых похорон: свыше сил было ви
деть ее, свидетельницу собственного позора; Петр Ива
нович не заглядывал — это само собой. К чему она ему
теперь?
79
Единственно, кто навещал ее в эти холодные осенние
дни,— это Лида Вахромеева, Алькина подружка. Та за
бегала. И воды приносила, и дров, и всякие деревенские
новости рассказывала. Но, по правде сказать, Пелагея
не особенно зазывала Лиду. Потому что очень уж тоск
ливо было после ее ухода. Просто белый день сменялся
ночью.
Днем Пелагея все помаленьку топталась по избе. Да
днем и лежать повеселее. Днем за окошком жизнь. То
кто-нибудь проедет на лошади или на тракторе, то со
седка пробренчит ведрами, направляясь за водой к ко
лодцу, то, на худой конец, ворона прокаркает — тоже
жизнь. А ночью как в могиле. Ночью караул кричи — не
докричишься. Только разве Афонька пьяный фарами
поиграет на никелированных самоварах, что стоят на
комоде.
Афонька, когда переберет, места себе не может най
ти. Всю ночь, как нечистая сила, разъезжает на мото
цикле. Из улицы в улицу, из заулка в заулок. И, ох же,
как выходила из себя Пелагея, когда Афонькины громы
середи ночи раскатывались под ихними окошками! Все,
какие ни есть на свете, кары призывала на Афонькину
голову. А теперь, в эти длинные осенние ночи, только и
радости у нее было, когда на улице появлялся пьяный
мотоциклист...
В Октябрьскую Пелагея чувствовала себя не лучше,
не хуже, чем накануне. Но встала она в этот день за
долго до рассвета. Затопила печь, напекла шанежек,
ватрушек, пирожков с мясом и изюмом, закатала рыб
ник, затем подмыла пол, переменила скатерть на столе,
принарядилась сама.
Больше всех праздников любила она Октябрь
скую.
Целый день, бывало, с раннего утра звенит радость
в ихнем доме. Сперва сборы на демонстрацию Павла да
Альки, примерка обнов — это уж обязательно: к каж
дому празднику обнова! — потом, часов с одиннадцати,
когда демонстрация появлялась в ихнем околотке, зайцы-сугревники (так Пелагея про себя называла началь
ство, которое забегало к ней пропустить рюмочку для
тепла): Петр Иванович, председатель сельсовета, кол
хозный председатель... Да каждый тайком, с оглядом,
чтобы разговоров лишних не было. А в избу-то забежа
80
ли — тоже с потехой. Кто дьячком, кто козой проблеет
от порога: «Не согреют ли в этом доме плоть мою про
мерзшую?»
Весь день просидела Пелагея у окошка, вглядываясь
сбоку, из-за занавески, в деревенскую улицу.
Демонстрации в этом году опять не было. Три года
назад умерла школьница от гриппа (будто бы ноги во
время демонстрации промочила), и с той поры перестали
ходить с красными флагами по деревне.
Поглядела-поглядела Пелагея на развеселых мужи
ков да баб — весь день гужом перли то к Анисье, то от
Анисьи,— повздыхала, поплакала и в сумерках, не за
жигая огня, прилегла на кровать.
И вот не успела сомкнуть глаз — шаги на крыльце,
а потом кольцо брякнуло в воротах.
Она так и привстала на кровати. Кто вспомнил ее в
этот день?
Маня-большая. Ее бесовский глаз запылал в темноте
под порогом.
Пелагея и раз, и два хватила открытым ртом воздух,
а сказать — и слов нету: до того поражена она была
нынешним приходом Мани. Ведь это же надо: нарочно
придумывать — не придумать такого оскорбленья!
Наконец она собралась с духом.
— Не ошиблась адресом? — спросила она не своим,
а чужим словом, запавшим ей в голову от кого-то из
прежней компании. Потом, подумав, что до Мани такое
не дойдет, хватила как обухом по голове: — А может,
богатством Христовым пришла похвастаться? Обновка
ми? Как сборы-то ноне?
Христово богатство — это платки, полотенца, оде
жонка некорыстная, отрезы ситцевые, шерсть овечья и
даже кое-какая мелочишка из денег — в общем, все то,
что верующие по обету вешают и кладут у «моленных»
крестов.
Эти «моленные» кресты стали появляться возле де
ревень, в лесу, еще в военную пору. Устройства они са
мого простого. Тесаный и врытый в землю крест — ред
кость. А чаще всего так: срежут у нетолстой ели или
сосны ствол этак метра на два, на три от земли, пролысят, как кряж, предназначенный на дрова, затем набьют
поперечную перекладину — жердяной обрубок, бросят
зачем-то к комлю несколько камней — и крест, напоми^
81
нающий какое-то языческое, дохристианское капище,
готов.
Местные безбожники, конечно, не дремали — беспо
щадно вырубали «моленные» кресты. Но разве выру
бишь лес?
Маня-большая уже который год кормилась возле
этих крестов. Она, как охотник свой путик, регулярно,
под каждый праздник, обегала кресты в округе.
Однако напрасно взвинчивала себя Пелагея — не со
рвала свою злость на старухе.
Маня-большая не только не бросилась опрометью
вон из избы, как это сделал бы каждый на ее месте.
Маня-большая даже не поморщилась. Села на прилавок
к печи, сарафанишко поверх матерчатых штанов в бе
лую полоску выше колена вздернула, нога на ногу, да
еще и закурила.
Вот эта-то Манина наглость и отрезвила Пелагею,
а то один бЪг знает, что и было бы: у нее хорошие-то
люди без спроса не курили в доме, так разве позволила
бы она какому-то огрызку!
Нет, подумала Пелагея, что-то у ней есть, не с пусты
ми руками пришла, коли барыней расселась. И этак из
далека — на прощуп — спросила:
— Что в мире-то ноне деется? Какими новостями
живут люди?
— Да есть кое-чего. Не без того же,— уклончиво от
ветила Маня.
— Грызут друг друга?
— Пошто грызут? Кто грызет, а кто и радуется.
— Да, да,— вздохнула Пелагея,— верно это, верно,
Кто и радуется.
— Давай дак не вздыхай. Ты и сама не без
радостей.
— Я? — Пелагея от удивления даже приподнялась,
<
— Знамо дело.
— Что ты, что ты, плетия... Мужа схоронила, сама не
могу...
Маня против этого не возражала.
Значит, об Альке вести, догадалась Пелагея, и так ей
вдруг легко стало, будто лето спустилось в избу,
Она быстро встала с постели.
— Вот ведь какое со мной горе! Гостья пришла, а
я лежу как бревно. Ты уж прости, прости меня, Марья
82
Архиповна, недотепу,— неожиданно для себя заговорила
она своим прежним, полузабытым голосом, тем самым
обволакивающим и радушным голосом, против которого
никто, даже сам Петр Иванович, не мог устоять. — Все
одна да одна, совсем из ума выжила. Нет, нет, Марья
Архиповна! Мы сейчас за самоварчик да за рюмочку —
праздник сегодня. Да ты кури, кури, Маша, не стес
няйся. Я, бывало, когда хозяин во здоровье был, сама
покупала папиросы. Да сапожки-то, может, снять,
не томи ты свою ножку, я валенки теплые с печи до
стану...
Новость, которую поведала Маня (конечно, после
того, как опрокинула три рюмки,— Пелагея сразу по
няла, что насухо из старухи ничего не вырвешь), пре
взошла все ее ожидания: Альке сельсовет выслал справ
ку на паспорт.
— Да ты не врешь, Маша? Не перепутала чего?
переспросила Пелагея и — не могла удержаться—*
всплакнула: ведь из-за этой самой справки она жизнь
себе укоротила, можно сказать, даже в постель слегла*
К губану ходила, колхозного председателя молила, Пет
ра Ивановича жалобила — все без толку. «Не то время
сейчас,— сказал ей Петр Иванович. — Поворот молоде
жи в сторону деревни даден. Подожди». А как же ждать?
Девка в городе и без паспорта — да это хуже, чем в
глухом лесу заблудиться.
И вот спала гора с плеч — Алька с паспортом.
— Да когда это было-то? — все еще до конца не ве
ря, опять стала допытываться Пелагея,
— Позавчерась.
— Позавчерась? И у тебя хватило терпенья, Марья
Архиповна, утаивать такую весть от матери?
— Матерь-та эта еще не знаешь, как и встретит...
— Ну, ну,— живо замахала руками Пелагея,— чего
старое вспоминать. На солнце и на то затемненье нахо
дит, а наш брат — баба глупая.., Говори, говори, Марья
Архиповна!
— Да чего говорить-то? Василий Игнатьевич вчерась
в лавке сказывал. «Совсем, говорит, уплыла от нас дев
ка. Военная часть справку требует...»
— Ну и дали справку-то?
■
— Да как не дашь-то? Говорю, армия требует...
■
— Армия?.. — повторила с раздумьем Пелагея.—
Дак ведь это он, Владик, хлопочет,,, Ей-богу, Маша!
83
Господи! — воскликнула Пелагея и прослезилась. — Вместях, значит? Вдвоем? А я-то все времечко убиваюсь,
места не могу себе прибрать...
— Матерь,— многозначительно заметила Маня.
— Хотела бы, хотела бы я на ихнее счастье посмот
реть,— мечтательно разоткровенничалась Пелагея. — Да
нет, не ускочишь. Как на привязи сидишь у болезни. Ата
сука сама не догадается письма написать. Вот ведь ка
кие нынче деточки-то пошли. Матерь вынь да положь,
когда припрет, а когда у них все хорошо да ладно, они
о матери-то и не вспомянут...
Маня, утешая Пелагею, сказала, что письмо придет,
никуда не денется и что раньше Альке и писать было не
о чем — только мать расстраивать, раз с паспортом не
лады. Потом вдруг предложила:
— А терпежу нету — выписывай командировку. В два
счета слётаю.
— Ты? В город?
— А чего? Обрисую положенье. Все как есть.
Пелагея строго поджала губы — это уж всегда, когда
ей надо было на что-то решиться. При этом она быстро
прикинула, во что может обойтись ей Манина поездка.
Рублей в сорок. Дорого. Чуть ли не месячная зарплата
на пекарне. А с другой стороны, подумала она,
что деньги? Неужели ее собственный покой ничего
не стоит?
— Рублей двадцать пять дам,— сказала осторожно
Пелагея.
— За четвертак в город? Шлепай сама! — Манябольшая быстро и деловито начала загибать пальцы: —
Билет туда да обратно семнадцать шестьдесят. Так?
Пить-исть надо? Фатера да суточные положено? Ну и
хоть небольшие северные — на сугрев старухе... — Маня
хихикнула.
После недолгих торгов сошлись на тридцати пяти
рублях, не считая, конечно, подорожников, которые на
печет Пелагея. .
18
Маня ездила в город девять дней — на целых три дня
больше, чем они договаривались,— и Пелагея последние
ночи почти не спала. Все передумала. Самые худые мыс
ли допускала об Альке.
84
А тут еще завернули морозы. Где старушонка? Уеха
ла в кирзовых сапогах, налегке — не свалило ли в до
роге?
Наконец вернулась Маня.
В избу вошла — ни дать ни взять чучело огородное:
фуражка военная со светлым козырьком поверх шализавязухи, рукавицы — с крупного мужика — по локоть,
какая-то шубешка драная шерстью наружу... В общем,
как догадалась Пелагея, вешала на себя все, что давали
сердобольные люди.
Пелагея вмиг преобразила старуху: на ноги теплые
валенки с печи, телогрею собственную дала, тоже зара
нее нагретую на печи, а затем и стопку белой. Как са
мой дорогой и желанной гостье.
— Ну как она? — нетерпеливо спросила, когда сели
к столу. (Самовар уж кипел — третий день с утра до
ночи стоял под парами.)
— Хорошо живет. На большой! — ширнула просту
женным носом Маня и для убедительности подняла про
куренный палец. — Фицианкой работает.
— Кем, кем?
— Фицианкой, говорю. С подносом со светлым бе
гает.
У Пелагеи погасли глаза.
— Ох, Алька, Алька! Нету у нас с тобой счастья.
Что уж тут хорошего — с подносом бегать...
— А чего нехорошего-то? Там ведь не у нас — чего
хватил, и ладно. Под музыку лопают...
— Под музыку?
— Ну! Поедят, поедят, попляшут, чтобы утряску про
дуктам в брюхе сделать, да снова за стол...
— Дак это она не в том... не в сторани, где мужики
выпивают?
Маня коротко кивнула:
— В сторани.
— Ну, а как она из себя-то? Видом-то как? — про
должала допытываться Пелагея.
— А чего видом-то... Работа не пыльная... И деньги
лопатой загребает...
— Плети-ко... Кто это там такой щедрый?
— Есть в городах народ. А особенно ежели он выпимши да перед ним задом вертят...
— Задом вертят? И Алька вертит? Да что она, оди
чала?
85
5— Сторан,— с умственным видом пояснила Маня.—*
Положено. Чтобы человек, значит, за свои любезные
полное удовольствие получил...
— Ну уж это не дело, не дело,— сказала с осужде
нием Пелагея и, обращаясь не столько к старухе, сколь
ко к себе, спросила: — Да куда Владик-то смотрит? Он
то как позволяет?
И вот тут-то и посыпалось на Пелагею одно за дру
гим: Владика Маня не видела... На фатере у Альки не
была... Как живут молодые — не знает...
— Да чего ты и знаешь-то?— возмутилась Пела
гея. — Зачем я тебя посылала? Да ты, может, и в городе-то не была?
Нет, в городе, заверила ее Маня, была. И в «сторани»
была. А ежели домой ее Алька не приглашала, то как
будешь врать?
— Молодые... — по-своему объяснила Алькино негостеприимство Маня. — Не до старухи дело...
Да, не бог весть как много поведала Маня об Альке
и ее городском житье-бытье (даже насчет беременности
ничего толком не сказала), а вот что значит материн
ское сердце — успокоилось немного, и Пелагею снова
потянуло на жизнь.
Первым делом она все перемыла да перечистила —
самовары, рукомойник медный, таз (любила, чтобы
все в избе горело),— затем принялась за просушку
нарядов.
Нарядов — ситцевых и шелковых отрезов, шалей лет
них и зимних, платков, платьев, юбок — у Пелагеи были
сундуки и лукошки, и для нее не было большей радости,
чем летом, в солнечный день, все это яркое, цветастое
добро развесить по своей усадьбе.
Нынче из-за болезни Павла наряды не сушили. И вот
пришлось это делать сейчас, в самое хмурое время, по
тому что нельзя откладывать до тепла — запросто мо
жет все пропасть.
В натопленной избе было жарко и душно, пахло залежалами ситцами, красками, а Пелагея блаженство
вала. Она вынимала очередной отрез из сундука, шумно
развертывала его, пробовала на ощупь, на нюх, на зуб,
затем вешала на веревку, натянутую под потолком.
А по вечерам у нее была другая радость — приходила
Маня-большая пить чай, и они разговаривали. Обо всем.
О том, что делается в большом мире, в районе, в своей
86
деревне. Старуха все знала, везде бывала, а уж если
начнет топтать да лягать кого — заслушаешься.
"БольШе всех от Мани-болыпой доставалось семье
Петра Ивановича, ее она терпеть не могла, потому что,
как ни старалась, как ни изворачивалась, не нашла
лаза в ихний дом, и Пелагея не останавливала старуху.
А чего останавливать? Не все в чести ходить Петру Ива
новичу, пускай и ему маленько почешут бока. Разговор
у них обычно начинался так:
— Ну, видела нашу красавицу? — спрашивала Пе
лагея.
— Каку?
— Каку-каку... Ясно каку — Антониду Петровну...
Тут темное морщинистое лицо Мани передергивалось,
как от изжоги: она почему-то особенно яростно невзлю
била тихую и беззлобную Тонечку.
— Нашла красавицу. Ни рожи ни кожи... Как уклея
сухая...
— Нет, нет, Марья Архиповна,— притворно возражала Пелагея. — Не говори так. Неладно. Всем люба Антонида Петровна. Кого хошь спроси...
— Да чего спрашивать-то, когда я сама ощупку еде?
лала! Тут недавно в клуб зашла... Мельтешится с за*
жигалками...
— С кем, с кем? — переспрашивала Пелагея.
— С зажигалками, говорю, с девочошками — уче*
ницами... И сама-то зажигалка. За пазухой-то не
больно. Разве что ватки сунет — какой бугорок поды
мется...
— Ватки? — удивленно округляла глаза Пелагея.—■
Вишь ты, мода-то нынче какая. Ватку за пазуху суют...
И красиво с ваткой-то?
Маня дальше не выдерживала — вскакивала, начи
нала плеваться, бегать по избе, а уж насчет речей и го
ворить не приходится: всю грязь выливала на. дочь
Петра Ивановича.
Впоследствии, когда Пелагея опять отказала Манебольшой, она частенько и с раскаянием вспоминала эти
постыдные разговоры со старухой, и ей все казалось, что
именно за это злоязычие наказал ее бог. И как нака
зал? Через кого? А через ту же самую Тонечку.
Однажды в полдень, незадолго до Нового года, когда
Пелагея развешивала у себя в комнате крепдешиновые
87
отрезы — к этой материи она была особенно неравно
душна,— к ней забежала продавщица Окся.
— По плюшевкам скучала — привезли! — с ходу объ
явила Окся.
Пелагея не знала, как и благодарить Оксю: у всех
замужних женщин были теперь плюшевые жакеты, а она
три года не может достать. Прошли те времена, когда
продавцы сами на дом приносили ей товары.
На улице было холодно, северило, мела поземка, а
она бежала легко, без устали, так, как бегала в лавку
раньше.
Она любила ходить в магазин. Для нее это был
праздник. Праздник красок и запахов, от которых она
просто пьянела. Ну, а что касается полок с мануфакту
рой, то она перед ними готова была простаивать ча
сами.
Народу в магазине не было, и Окся сразу, без за
держки выбросила плюшевую жакетку. Из-под прилав
ка. Так что Пелагея без слов поняла, какое одолжение
делает ей Окся.
Жакет, был в самый раз, может, разве чуть-чуть ши
рил плечи, да тут капризничать, не приходилось, раз
такой спрос на этот товар.
— А для Альки-то не возьмешь? — спросила Окся.—А то уж бог с тобой, разоряй. Подождут другие.
И Пелагея, недолго раздумывая, взяла и для Альки.
В ту, бабью, сторону двигается Алька. И жакет приго
дится.
— Спасибо, спасибо, Оксенья Ивановна! За мной не
пропадет, в долгу не останусь,— поблагодарила прочув
ствованно Пелагея и, завязав жакеты в большой плат
(нельзя подводить человека, который добро тебе сде
лал), отправилась домой.
И вот на обратном пути против клуба она и столкну
лась с Антонидой Петровной. Идет, сапожками модными
поскрипывает, лицо уткнула в белый пушистый ворот
ник— сто рублей, по словам матери, заплачено — и за
мечталась, ничего не видит.
Пелагея, как всегда, первая поздоровалась, чем
страшно смутила Антониду Петровну, а потом — бес ее
толкнул в бок! — не удержалась, развернула плат. Смот
ри, смотри, Антонида Петровна. Да не заносись больното. Еще кое-кто считается с нами.
Жакет Антониде Петровне понравился.
88
•— Симпатичный... — протенькала.
.— А вы-то купили? Нет? — поинтересовалась Пе
лагея.
— Нет... Кажется, нет... — замялась Антонида Пет
ровна и глазки отвела в сторону.
Да ведь она, наверно, зимой-то, когда очки обмер
зают, совсем ничего не видит, на ощупь ходит, подумала
Пелагея, и ей опять, как тогда летом у реки, вдруг
жалко стало дочь Петра Ивановича.
На Пелагею доброта нахлынула: не подумавши, вы
хватила из плата жакет — красиво, росомахой взыграл
черный плюш на белом снегу.
— На, забирай, Антонида Петровна! Я, старуха, и
без плюшевки проживу. Чего мне надо.
— Нет, нет, спасибо, что вы...
— Да чего спасибо-то! Что ты, Антонида Петровна...
Разве я добра не помню? Разве я без сердца? Петр
Иванович сколько раз из беды меня выручал... Нет, нет,
Антонида Петровна, бери! И слушать не хочу...
Антонида Петровна совсем растерялась. Завертела
каблуком, зашмыгала носиком, потом что-то забор
мотала насчет того, что плюшевки, мол, сейчас не
в моде.
— Как не в моде? — удивилась Пелагея. — У нас ко
торый год нарасхват...
— То раньше... Вы, пожалуйста, извините меня, Пе
лагея Прокопьевна, но эти жакеты в магазине висят с
лета прошлого года...
Тихо, с запинкой, из мехового воротника пролепетала
эти слова Тонечка, а Пелагея пошатнулась от них.
19
Плюшевки все-таки у нее взяли обратно — до самого
председателя сельпо дошла.
Но это для нее был удар. Удар страшный. И не то
ее повергло в изумление, что ее надули. Нет, об этом
она не думала, это она приняла как должное — всегда
кто-нибудь кого-то надувает. Покоя ей не давало дру
гое— то, что она так легко опростоволосилась, попала
в ловушку к этой Оксе. Значит, говорила она себе, ты
уж не в ладах с жизнью, выпала из телеги. А как же
иначе? Лейтенант приезжий надул, эта стерва надула...
Да как тут жить дальше?
89
Прошли, прошли ее денечки, и Петр Иванович, видно,
не зря скинул ее со своего воза. Отстала. Вышла из
моды. Как те плюшевки, на которые накинулась се
годня...
Дома на веревках висели яркие пахучие отрезы креп
деш ина— ее любимой материи, а в раскрытом лукошке
еще отреза два было не разобрано. А она сидела у стола,
не раздеваясь, в той самой одежде, в которой ходила в
магазин, и — ни-ни — пальцем не пошевелила. И даже
не поглядела.
Она думала. Думала об этих злополучных жакетах,
которые не могла достать три года, думала об отрезах —
и о тех, что висели на веревках, и о тех, которые были
в сундуках. Думала о прожитой жизни. Господи! На что
ушла ее жизнь?
Жарилась, парилась у раскаленной печи, таскала
ведрами из-за реки помои, выкармливала поросят, не
досыпала, мужу отдыха не давала — и ради чего? А ради
вот этих крепдешинов да ситцев, ради всего того, что
нынче тряпками зовется... Да, да, тряпками. Зачем себя
обманывать?
Пелагея вдруг зло расплакалась. А кто, кто виноват,
что эти тряпки застили ей и жизнь, и мужа, и все на
свете? Разве виновата она, что треть жизни своей голо
дала? В тридцать третьем году у кого померли отец и
брат с голодухи? А во время войны? А после войны,
когда на ее глазах исчах ее сын, ее первенец? И был
один во все эти годы товар, на который можно было
достать кусок хлеба,— тряпки. Потому что люди в те
годы обносились донельзя.
Ну и чему же дивиться, что она, как только стала на
пекарню, начала обеими руками загребать мануфактуру? Годами загребала, не могла остановиться. Потому
что думала: не сцтец, не шелк в сундуки складывает,
а саму жизнь. Сытные дни про запас. Для дочери, для
мужа, для себя...
С этого дня Пелагея опять слегла.
20
Всю зиму болела Пелагея. Правда, лежкой лежала
немного, все помаленьку топталась, но работать не мог
ла. Да у нее, если говорить откровенно, теперь й сердце
к работе не лежало.,,
00
От Альки изредка приходили письма. Короткие, не
ласковые— поклоны да «живу хорошо». А как хорошо?
Одна? С Владиком? И сколько ни кричи — не докри
чишься. Как в глухом лесу.
Как-то зимой, недели две спустя после Нового года,
к ней зашел Сережа Петра Ивановича — пьяный, еле на
ногах стоит.
Сережа нравился Пелагее — простой, бесхитрост
ный,— и она не ради Петра Ивановича, а ради самого
Сережи стала вразумлять его: нехорошо, мол, Сергей
Петрович, так за воротник закладывать, рано тебе еще
с бутылкой дружить... .
— Рано? — вспылил Сережа и задиристо, совсем как
заправский пьяница, ударил себя кулаком в грудь.—
А ежели у меня настроения нет? А ежели у меня душа
со своей орбиты сошла?
— Да чего твоей душе надо? Человек с высоким об
разованием, у всех на виду, здоровьем, слава богу, не
обижен — чего еще пытать судьбу?
— Не понимаешь ты, Пелагея... Не понимаешь...
Да, Пелагея и в самом деле не понимала, из-за чего
мучается человек. И добро бы он один, Сережа, а то
ведь нынешняя молодежь только и знает, что на на
строение жалуется. А почему? Отчего? Нет, ей, Пелагее,
в их годы было не до настроений. Дай бог кусок хлеба
добыть. Да с ними тогда и не церемонились. Утром в лес
не вышел, а к вечеру тебя уж в суд повели.
— Не в отца ты, Сережа, не в отца,— сказала Пела
гея.— Нету у тебя отцовской хватки...
— И слава богу! — петухом вскинул голову Сережа,
А чего же петушиться? Отец-то себя и с малой гра
мотой вон как в жизни поставил. А ежели ему бы да
такое образование, как у сына!
— Жениться тебе надо, Сережа,— посоветовала
Пелагея. — Да жену бери покрепче себя. Без настрое
ний...
— Не буду я, Пелагея, жениться. Вовек! — наотрез
заявил Сережа.
— Ну уж это не дело, Сергей Петрович, не дело...
Надо жениться. Тогда и с бутылкой скорее расста
нешься...
— Не буду! — опять с пылом вскричал С ереж а.—■
У меня сердце разбито... Вдребезги!
— Да кто его разбил?
91
— Кто? Эх! — Сережа пьяно замотал головой, потом
вдруг вскочил на ноги, забегал по избе, и только по
тому, как он со вздохом посмотрел на переднюю стену,
где рядом с зеркалом висела увеличенная Алькина кар
точка, Пелагея поняла, кого он имеет в виду.
Она, конечно, не очень верила' Сережиным вздохам,
мало ли куда занесет человека во хмелю. Но дочери
написала: так и так, мол, Алюшка, дорога тебе домой
не заказана. Заходил Сергей Петрович, хорошо говорил
о тебе...
А Алюшка на это ответила: «Плевать я хотела на
твоего Сергея Петровича!» Да еще добавила: «Хватит
с меня и того, что ты всю жизнь на Петра Ивановича
молишься...»
После этого Пелагея долго не могла успокоиться.
Д а что же это такое? — говорила она себе. Как жить }
дальше? Ведь что бы она ни делала, все невпопад,
все мимо...
Но неАлькино письмо сокрушило Пелагею. Сокру
шила Пелагею пекарня.
21
Ее давно тянуло на пекарню. Считай, еще с осени,
с той самой поры, как заболела.
Думала: стоит только увидеть ей свою пекарню да
подышать хлебным духом — и сразу хворь пройдет, сра
зу прорежется дыханье. И вообще она в жизни ни о чем
и ни о ком так не тосковала, как о пекарне. Даже об
Альке, родной дочери.
. Первый раз за реку Пелагея отправилась было еще
в феврале, когда впервые после долгой метели заледене
лые окошки вызолотило красное солнышко. Но дальше
спуска возле сельсовета не ушла. Из-за стужи. Из-за
снежных заносов. Страхи страшные, что намело. У сель
совета, под угором, на чистом месте лошади по брюхо
ныряют — так что же говорить о ней, хворой бабе?
И вот дождалась она первой затайки.
Утром встала ни свет ни заря. Чистая, благостная —
вечером накануне специально сходила в баню, будто к
богомолью готовилась. Из дому вышла с батожком —
тоже как богомолка. И люди попадались ей навстречу
какие-то благостные, просветленные.
92
Антоха-конюх догнал на санях перед самым спуском
к реке — когда бы раньше остановился? А тут натянул
вожжи:
— Ты ли это, Прокопьевна? — Да мало того, соско
чил с саней, руки к ней протянул: — Ну-ко, поедем вме
сте. Скользко спускаться. — И так по-хорошему улыб
нулся.
Пелагею до слез прошибла Антохина доброта. Она
поблагодарила его,-но на сани не села.
Всю дорогу какая-то незнакомая, но такая славная
музыка нарастала в ее душе — так разве оборвет она ее
сама?
И она легким осиновым батожком, который специаль
но раздобыла где-то Маня-большая, щупала отмякшую
дорогу, ловила губами теплый южный ветер, порывами
налетавший из-за реки, и все ковыляла и ковыляла по
маленьку туда, к желтому бревенчатому зданию на угоре
среди сосен...
Зато уж домой она шла как пьяная, вся в слезах, не
помня себя... И хорошо, на реке ей опять повстречалась
подвода — на этот раз бригадир из соседней деревни
ехал,— а то бы пропадать ей, ни за что бы не добраться
до дому...
Огорчения для Пелагеи начались, едва она подошла
к пекарне. Помойка. Возле самого крыльца. Две вороны
роются...
— Да куда это власти-то смотрят? — возмутилась
она. — Почему медицина-то спит? Нет, бывало, особен
но в голодные годы, каждую неделю к ней фельдшер
наведывался. Или сейчас и фельдшера перестали ходить
на пекарню, раз сыты?
Она поднялась на крыльцо, открыла наружную
дверь — и того чище: поросенок. Бросился ей под ноги
с визгом, будто спасаясь от ножа.
— Да как же так? — опять с недоумением спросила
себя Пелагея. Она, бывало, руки выворачивала, таская
домой помои, да с опаской, а тут прямо на виду у всех
кормят поросенка. И опять она подивилась недосмотру
санинспекции. Навоз, грязь, вонь от поросенка — да как
его можно терпеть рядом с хлебом?
Но это еще все были цветочки, а ягодки-то пошли,
когда она переступила порог пекарни. Господи! Куда она
попала? В сарай грязный? В старую башню из-под си
93
лоса? В хлев? Все немыто, засалено, в окошке веник
торчит — вот отчего весны на пекарне нету.
Но больше всего Пелагею поразило помело.
Бывало, чтобы хлеб духовитее был, чего только она
не делала! Воду брала на пробу из разных колодцев,
дрова смоляные, избави боже — сажа; муку, само собой,
требовала первый сорт, а насчет помела и говорить не
чего. Все перепробовала: и сосну, и елку, и вереск. А тут
вместо помела рогожина. Черная, обгорелая рогожина,
намотанная на длинную палку и погруженная в грязное
ведро с водой...
Улька-пекариха стала угощать Пелагею чаем—•
только что сама села за стол, управившись с печью, а
Пелагею едва не стошнило от одного Улькиного вида.,
Потная, жирная, волосы немытые блестят, будто она
век в бане не бывала.
И Пелагея, так и не присев, вышла. А на нечищеный
самовар и рукомойник, на печь грязную, ни разу не. бе
ленную после ее ухода, она не посмела бросить даже
прощальный взгляд. Потому что все ей казалось, что и
самовар, и рукомойник, и печь с тоской и укором смот
рят на нее.,*
22
За окном кипела весна.
Всю зиму смотрела Пелагея на мир через копеечный
глазок, продутый в обледенелой раме, а теперь поло
водье света заливало избу. Жить бы, шагать по оттаяв
шей земле босыми ногами да всей грудью вдыхать теп
лый ветер из заречья. А она лежала, и дыхание у нее
было тяжелое, взахлеб, с присвистом. Точь-в-точь как
у старых дырявых мехов в кузнице.
В доме, как в дни болезни Павла, хозяйничала
Анисья. Пришла сама.
Но Пелагея не разговаривала с золовкой и не скры
вала, что не любит ее. А за что же ее любить, когда она
со всей семьи здоровье собрала? Умер молодым Павел,
она, Пелагея, может, при смерти лежит, а этой ничего
не деется — все рожа заревом. Нет, если бы Маня-большая была немного почище на руку, она бы и дня не тер
пела возле себя этой здоровенной бабищи. Да что по
делаеш ь— Маня, стала прицеливаться к хозяйкиному
добру, когда хозяйка еще на ногах стояла.
94
Однажды поздно вечером-—уже белые ночи на зем
лю пали — к ней зашел Петр Иванович.
Сколько времени прошло с похорон Павла, с того
дня, как они последний раз виделись? Года не будет.
А Петра Ивановича так укатало, что она едва и при
знала его. Осел, лицо запаршивело (кто видал его не
бритым?), в глазах — глянул — тоска волчиная. Но и это
еще не все. Петр Иванович был под хмельком — вот что
особенно удивило Пелагею. Слыхано ли, видано ли было
такое раньше? Тем-то и силен был Петр Иванович, что
власти над собой вину не давал. Выпивать, конечно, вы
пивал, без этого нельзя, раз всю жизнь с начальством,
но не качнется — столб железный. А тут от порога шаг
нул, так и обнесло — кулем шмякнулся на прилавок к
печи.
■
— Зашел проведать. Болеешь, говорят.
— Болею,— ответила Пелагея.
Она попыталась встать: гость пришел, и гость нема
лый,— но Петр Иванович замахал рукой: лежи, не надо.
Первым словам Петра Ивановича она не придала
значения. Петр Иванович, как всегда, заговорил петляво, издалека: о колхозных делах, о том, что в колхозе
сейчас жить можно, очень даже неплохо зарабатывает
народишко. К примеру, Оська-пастух. Кто когда за че
ловека считал? А ведь о прошлом годе за один сентябрь
месяц двести с лишним рублей огреб.
— Да, так вот ноне,— вздохнул Петр Иванович.—
А мы с тобой вроде и неглупые люди, а держали когда
такие деньги в руках?
Пелагея кивала в ответ головой: все так, все это она
и сама не'раз передумала за время болезни — большие
перемены в жизни — и нетерпеливо ждала, когда же
Петр Иванович заговорит о деле. Ведь не за тем же при
шел, чтобы обсудить с ней колхозные дела?
— Не вовремя мы с тобой родились, вот что,— про
должал Петр Иванович. — Поторопились маленько. Вот
Алька твоя, та в пору... Письма-то ходят?
У Пелагеи часто-часто забилось сердце: куда это он
клонит? Не с Алькой ли что стряслось? Но ответила
спокойно, не выдавая своего волнения.
■
— Ходят,— сказала она.
1— А домой-то не собирается? Не нажилась еще в го
роде? Не знаю, я дак не уважаю городскую жизнь. Уго
ришь там от этого чада да шума..!
95
— Да ведь угоришь не угоришь,— опять спокойно
ответила Пелагея,— а надо жить. Не одна теперь, о двух
головах.
Петр Иванович похрустел пальцами — знакомая при
вычка: всегда так, когда на что-нибудь решается. И вдруг
хватил ее дубиной по голове:
— Имею сведенье: не живет она с этим военным...
Одна живет...
По правде говоря, для Пелагеи это не было полной
неожиданностью. Где-то в душе она и сама догадывалась, что у Альки по семейной части не все ладно. Но
одно дело ее собственные догадки и другое — когда дочь
твою валяют в грязи чужие люди. И она, несмотря на
всю свою слабость, как зверь, кинулась на защиту род
ного детища.
— А хоть бы и одна, дак что! — с вызовом сказала
Пелагея. — Моя дочь не пропадет. Ина березка и с обо
дранной корой красавица, а ина и во девичестве сухая
жердина...
Намек был страшный — самый тупой человек дога
дался бы, что она хочет сказать. И она вся внутренне
похолодела, даже дышать перестала: лежала и ждала,
с какой стороны еще раз оглушит ее Петр Иванович.
А Петр Иванович молчал. Долго молчал: Потом Пе
лагея приподняла голову и совсем растерялась: у Петра
Ивановича в глазу блестела слеза.
Заговорил он тоже необычно: Паладьей ее назвал.
По-домашнему, по-деревенски, так, как звал ее когда-то
покойный отец.
— Паладья,— сказал каким-то глухим, не своим го
лосом Петр Иванович. — Я„ тебя выручал? Не забыла
еще?
— Выручал, Петр Иванович... кай забыть...
— Ну, а теперь ты меня выручи... Помоги... Ради
бога, помоги...
Пелагея едва не задохнулась.от удивления. Она еще
не знала, о чем ее просят. Но кто просит? Петр Ивано
вич... Ее, Пелагею...
.
. .
— Парень у меня погибает... — через силу выдавил
из себя Петр Иванович.
— Сережа? Да с чего ему погибать-то? С высоким
образованием, в почете...
Петр Иванович безнадежно махнул рукой:
96
— Змий этот з^л^ный-сосет, вот что...,— Потом вдруг
шагнул к кровати, дрожащей рукой схватил ее за ру
к у .— Ты бы написала Альке... Чего ей там на чужой
щататься стороне... Может, и получилось бы дело...
Так вот оно что, поняла наконец все Пелагея, Алькой
спастись хочет... Чтобы Алька взяла в руки Сережу...
Вот зачем пришел..,
Темное, мстительное чувство захлестнуло ее. Она; ис
коса глядела на небритый, вздрагивающий подбородок
с ямочкой посредине, на жалкие, стариковские глаза,
размягченные родительской слезой, и только теперь,
только сию минуту поняла, как она ненавидит этого
человека. Ненавидит давно, с того самого дня, когда он
насчитал на нее пять тысяч рублей.
Господи, она с ума сходила из-за этих пяти тысяч,
ночей не спала, чуть ли не в прорубь нырнуть хотела.
А он, ирод проклятый, вишь, молодую бухгалтершу про
учить решил. Чтобы нос не задирала. А заодно чтобы и
хлеб Даровой с пекарни получать. Да, да, хлеб! Погрел
"он руки от нее. Без булки белой за чай не садился. А за
что? За какие такие милости? За то, что в компанию
свою ввёл, с хорошими людьми за. один стол посадил?
Да пропади она пропадом И компания евонная, и хоро
шие люди! Всю жизнь она тянулась к этим хорошим
людям, мужика своего нарушила и себя не щадила, а
чего достигла? Чего добилась? Одна.,, Насквозь боль
ная... Без дочери... В пустом доме...
И ей хотелось крикнуть в лицо. Петру Ивановичу:
так тебе и надо! На своей шкуре спознай, как другие
"мучаются...
Но вслух она сказала:
— Ладно, напишу. Может, и послушается.....................
Пелагея плохо помнила, как ушел от нее Петр Ива
нович. Ее душил кашель, она задыхалась. И в то же
время ей было необычно хорошо. Хорошо до слез, до
знойного жара в груди. И она хватала запекшимися гу
бами избяной воздух и все больше и больше распаляла
свое воображение надеждами. Теми радужными надеж
дами, которые заронил в нее Петр Иванович.
Она не сомневалась — приедет Алька. Ведь не дура
же она круглая. Как не понять, что это счастье. Правда,
сам Сереженька, может, и не ахти что, хоть и инженер,
да зато отец всем кладам клад. Ах ты господи, говорила
мысленно себе Пелагея, в одной упряжке с таким чело
4
Ф. А б р ам ов , т. 3,
97
веком шагать.., Да ведь это каких дел можно наворо
чать!
На какое-то мгновение она потеряла сознание, а по
том, когда пришла в себя, ей показалось, что она стоит
у раскаленной печи на своей любимой пекарне и жар
кое пламя лижет ее желтое, иссохшее лицо.
Она задыхалась. Ей было нестерпимо жарко.
На пол, на пол надо, по старой привычке подумала
она. Крашеный пол хорошо вытягивает жар из тела...
Так лежащей на голом полу возле кровати и нашла
ее наутро Анисья. Она бросилась поднимать ее. И вдруг
отшатнулась, встретившись с неподвижным, остекленев
шим взглядом.
н* ^ ^
Альки на похоронах не было — с открытием навига
ции она плавала буфетчицей на одном из видных пасса
жирских пароходов, ходивших по Северной Двине.
Приехала Алька лишь неделю спустя и первым де
лом, конечно, оплакала дорогих родителей, справила по
ним поминки — небывалые, неслыханные по здешним
местам. С участием чуть ли не всей деревни.
Потом два дня у Альки ушло на распродажу отрезов,
тряпья, самоваров и прочего добра, нажитого ма
терью.
А на пятый день Алька заколотила дом на задвор
ках, возложила прощальные венки с яркими бумажными
цветами на могилы отца и матери и к вечеру уже тряс
лась в районном автобусе. Ей не хотелось упустить ве
селое и выгодное место на пароходе,
1967^1969
!АЛЬКА
1
Новостей тетка и Маня-большая насыпали ворох.
Всяких. Кто женился, кто родился, кто помер... Как в
колхозе живут, что в районе деется... А Альке все было
мало. Она ведь год целый не была дома, а вернее ска
зать, даже два, потому что не считать же те три-четыре
дня в прошлом году, что на похороны матери приез
жала.
И вот тетка и Маня-большая только замолчат, рот
закроют, а она уж их теребит снова:
— Еще, еще чего?
— Да чего еще... — пожимала плечами Анисья.—
Вот клуб строят новый. Культурно жить, говорят, бу
дем...
— Слышала! Сказывала ты про клуб.
— Ну тогда не знаю... Все кабыть...
Тут Маня-большая — она тоже немало поломала
свою старую голову, чтобы угодить гостье,— догадалась
наконец разговор перевести на другую колею.
— Все нас да нас пытаешь,— сказала Маня,— а тыто как живешь-можешь в своем городе?
Алька блаженно, до хруста в плечах потянулась, по
чесала голой пяткой гладкий, с детства знакомый сук
в половице под столом, потом разудало тряхнула своим
рыжим, все еще не просохшим после бани золотом.
— Ничего живу! Не пообижусь. Девяносто рэ чис
тенькими каждый месяц, ну, и сотняга — это уж само
мало — чаевые...
— Сто девяносто рублей? — ахнула Маня.
— А чего? Я где работаю-то? В районной столовке
или в городском ресторане? Филе жареное, жиго, люлякебаб, цыплята-табаки.., Слыхала про такие блюда?
4*
99
То-то! А подать-то их, знаешь, как надо? В твоей сто
ловке районной кашу какую под рыло сунули — и ло
пай. А у нас — извини-подвинься...
Тут Алька живехонько выскочила из-за стола, пере
ставила с подноса на стол все еще мурлыкающий само
вар, чашки и стаканы — на поднос, поднос — на руку с
растопыренными пальцами и закружилась, завертелась
по избе, ловко лавируя между воображаемыми столи
ками.
— А задок-от, задок-от у ей ходит! — восхищенно за
цокала языком Маня. — Кабыть и костей нету.
— А уж это у нас обязательно! Чтобы на устах мед,
музыка в бедрах. Нам Аркадий Семенович, наш дирек
тор, так и говорил: «Девочки, запомните, вы не тарелки
клиенту несете, а радость».
Алька еще раз показала, как это делается, затем,
довольная, с пылающими щеками, опустила на стол под
нос с чайной посудой (только сейчас стаканы звякнули),
разлила остаток вина по рюмкам.
— Давайте за Аркадия Семеновича! Во мужик — за
качаешься! Бывало, выстроит нас, официанток, в зале,
покамест в ресторане народу нету, сам за рояль и давай
команды подавать: «Девочки, задиком раз, девочки, за
диком два...», «А теперь, девочки, упражнение на улыб
ку...» Сняли. За насаждение порочных нравов... в совет
ском быту... Теперь у нас такой зануда директор — вы
ше колена юбку не подними. Не по кодексу. Я, кажись,
скоро стрекача задам. К летчикам, наверно, подамся.
По городам летать...
— А Владислав-то Сергеевич как? — спросила Маня.
— Чего Владислав Сергеевич?
— Ну, в части препятствий... Жена с молодыми му
жиками...
Алька быстро взглянула на густо покрасневшую тет
ку и сразу все поняла: это она, тетка, скрыла от всех,
что Алька не живет с Владиком. Скрыла, чтобы избе
жать пересудов.
Но Алька не любила хитрить, как ее покойница
мать, а потому, хоть тетка и делала ей знаки глазами,
рубанула сплеча:
— Не живу я с Владиком. Рассчитала на все сто и
даж е с гаком.
— Ты? Сама? — У Мани от удивления даже нижняя
губа отвисла. Точь-в-точь как у Розки, старой кобылы100
доходяги, на которой в последнюю зиму перед болезнью
отец возил дрова для сельпо.
— А чего? Он шантрапа, алиментщик заядлый, а я
чикаться с ним буду, да?
— Кто алиментщик? Владислав-то Сергеевич али
ментщик?— еще пуще прежнего удивилась Маня.
— Ну! Д а еще алиментщик-то какой! Двойной.
Я сдуру-то, когда он от нас удрал, не сказавши, обреве
лась. Думаю — все: пропала моя головушка. К евонному
начальству в городе прикатила — слова сказать не могу:
вот какая деревенская дуреха была! А потом как на
чальник-то сказал мне, хороший такой дядечка, полков
ник с усами, что у Климашина и так двойные алименты,
я дай бог силы. И руками, и ногами отпихиваться
стала. Сообразила! Он восемнадцать лет ползарплаты
платить будет, а мне вприглядку глядеть?
Вдруг голосистая бабья песня ворвалась в избу, от
грохота грузовика задрожали стекла в рамах.
Алька кинулась к раскрытому окошку, но машина
уже проскочила — только пыль клубилась на дороге.
— Свадьба, что ли, какая? — спросила она у старух.
— Не, то скотницы,— ответила Анисья. — С утрешней
дойки едут. С поскотины. Все вот ноне так. Завсегда с
песнями.
— А чего им не с песнями-то? — фыркнула М аня.—
Деньжища загребают — ой-ой!
— А Лидка Вахромеева, подружка моя, по-прежнему
в доярках?
— В доярках. Только теперь она не Вахромеева, а
Ермолина.
— Кто — Лидка не Вахромеева? Дак чего же вы
молчали?
— Да я писала тебе,— сказала Анисья. — Ещезимусь
вышла. За Митрия Васильевича Ермолина.
— Чего-чего? За Митю-первобытного? — Алька рас
хохоталась на всю избу. — Ну и хохма! Да мы, бывало,
с ней первыми потешались над этим Митей!
— А теперь не потешается. Теперь — муж. Хорошо
живут. Хорошая пара. А уж Митрий-то — золото!
— Да какое золото! — хмыкнула Маня.
— Нет, нет, не хинь, Архиповна, Митрия! — горячо
вступилась за Митю Анисья. — Человек весь колхоз от
строил— шутка сказать! А сами-то они коль дружны —
ноне-ка такого и не увидишь. Я тут на днях встретила —
101
к реке идут с бельем, Митя сам корзину несет. Ну-ко,
кто из нонешних мужиков женке своей пособит? И вина
не пьет...
— А все равно недотепа, мозги набекрень,— твер
дила свое Маня, и из этого Алька заключила, что ста
руха не сумела пробить лаз к Мите и Лидке — это уж на
верняка, раз она с таким усердием поливает их грязью,
2
Алька уже выбегала сегодня на улицу и, как гово
рится, успела и ноги в утрешней росе прополоскать, и
солнышка утрешнего ухватить; а вот как она истоско
валась по своей деревне — козой запрыгала от радости,
когда спустилась с крыльца.
Ей всюду хотелось побывать сразу: и на горках, за
дорогой, у черемухового куста, возле которого она, бы
вало, с отцом поджидала возвращавшуюся с пекарни
усталую мать; и на лугу, под горой, где все утро зали
вается сенокосилка; и у реки...
Но верх над всем взяла деревня.
Деревни, по сути дела, она еще и не видела. При
ехала ночью, в закрытом райкомовском «газике» (что
бы пыли меньше было) — много ли наглядишь? А ут
ром — глаза не успела продрать — Маня-большая. Ни
кто не звал, не извещал — сама приперлась. Просто ню
хом своим собачьим учуяла, где задарма выпить можно.
Первый человек, которого встретила Алька на улице,
была Аграфена Длинные Зубы. Соседка. Через дом от
тетки живет. В детстве, случалось, и вицей ее драла —
злая, ухватистая старуха. А тут — просто потеха! — не
признала. Потыкала, пожевала ее своими оловянными
глазищами, а голосу так и не подала. Штаны сбили с
толку?
Штаны у нее — шик. Красные, шелковые — прямо
огонь на ногах переливается. Да и все остальное, кстати
сказать,— первый сорт. Белая кофточка с глубоким вы
резом на груди, туфли модные на широком каблуке, су
мочка черная, ремешок через плечо — чем не артистка?
Завидев дом Петра Ивановича — как белопалубный
пароход выплыл на повороте дороги,— Алька подтяну
лась. Хоть и никогда она не заискивала и не лебезила
перед этой старой лисой, а все-таки и она в Летовке ро
дилась: знала, кто Петр Иванович,
102
Но, господи, разве обойдешь, объедешь в страдную
пору ихнюю Лампу? Вынырнула из полевых ворот с
большущим кузовом травы — в небо упирается, как ска
зала бы мать. Босиком, в бабьем платье до пят, вся
употела, ужарела — ну как тут не признать свою учи
тельницу!
Да, вот так: Гагарин шар земной вокруг облетел и
помереть успел, американцы на Луну слетали, она,
Алька, бабой стала, а ихняя Лампа без перемен: как
шлепала с кузовом травы десять—пятнадцать лет назад,
так шлепает и сейчас. Правда, укорять Евлампию Ни
кифоровну за то, что она всю жизнь возится с коровой,
может, и не стоит — тяжело, голодно жили после войны.
Но ведь сейчас не старые времена. Сейчас колхозники,
и те не очень-то за буренку держатся, а ведь она учи
тельница— ей ли всю жизнь из навоза не вылезать?
Алька вспомнила про черные очки в белой пластмас
совой оправе — Томка перед отъездом навязала — быст
ро вынула их из сумочки, надела на глаза, напустила на
себя строгость и двинулась к Евлампии Никифоровне —
та как раз пристроилась к изгороди на передышку, од
ной рукой кузов с травой поддерживая, а другой побабьи, головным платком вытирая свое запотелое
лицо.
— Гражданка, вы что же это? Ай, ай, ай! Нехорошо!
— Да чего нехорошо-то? Не знаю, как вас звать, ве
личать...
— Траву нехорошо с колхозного луга таскать.
— Да я вовсе и не с луга. Я закраишек у полей ма
ленько покочкала,— начала жалостливо канючить Ев
лампия Никифоровна. Ну точь-в-точь как деревенская
баба, которую поймал с травой председатель колхоза.
Алька кашлянула для важности, нажала на басы:
— Какой пример колхозникам подаете, товарищ Ко
сухина?
— Нехороший, нехороший пример. Это вы правильно
сказали. Учту...
— То-то же! А то ведь молено и оштрафовать. По
нятно вам?
Тут уж Евлампия Никифоровна начала просто рас
стилаться перед грозным начальством:
— Понятно, как не понятно. Ну вы-то учтите, ува
жаемая,— болею я. А травка-то у нас далеконько, а ко
ровушка-то у меня молодая, без травки и не подоить.,*
103
— Ладно, товарищ Косухина. Только чтобы это по
следний раз.
— Последний, как не последний. Все будет сделано,
как говорите. Сама не буду ходить и с другими работу
проведу...
Больше Алька выдержать не могла — так и схвати
лась за живот, а потом сняла очки и как ни в чем не
бывало сказала:
— Здравствуйте, Евлампия Никифоровна.
Евлампия Никифоровна с минуту, наверно, переби
рала своими толстыми, потрескавшимися от жары гу
бами. Наконец разродилась:
— Все безобразничаешь, Амосова. — Она ни разу в
жизни не назвала ее по имени.
— Да это я в шутку, Евлампия Никифоровна. Смех,
сказал Хо Ши Мин, тот же витамин.
Евлампия Никифоровна потянула воздух носом.
— А напилась тоже в шутку?
— Да что вы, Евлампия Никифоровна... Вот, ей-богу,
нельзя уж и привальное справить да маму с папой по
мянуть.
— Родителей не так, Амосова, поминают. Родители
у тебя труженики были. Пример для всех...
— А я что — не труженица? Тунеядка какая? Не
сама хлеб зарабатываю?
Евлампия Никифоровна строгим учительским оком
оглядела Альку, задержалась взглядом на ее красных,
жарких, как пламя, штанах.
— Моральности не вижу, Амосова. Моральный ко
декс строителя... Ну да ты еще в школе не больно честь
девическую берегла...
Алька крепко, так, что слезы из глаз брызнули, заку
сила нижнюю губу, затем живо кивнула на двух рабо
тяг из смехколониы — так прозвали у них за пьянство
мехколонну, которая еще в ее бытность в деревне на
чала ставить столбы для электросети, да так до сих пор
и ставит.
— Это что, Евлампия Никифоровна, электричество
у нас будет?
— Электричество, Амосова,— назидательно сказала
Евлампия Никифоровна. — Колхозная деревня за по
следние годы добилась больших успехов...
— Значит, и у нас скоро будет лампочка Ильича?.
104
— Будет, Амосова. Стираются грани и противопо
ложности между городом и деревней...
Алька простодушно, совсем как ученица, потупила
глаза — чего-чего, а сироту она разыграть умела.
— Евлампия Никифоровна, а когда лампочки Ильи
ча у нас зажгутся, что же с лампами керосиновыми бу
дет? В утиль их сдадут але как?
Евлампия Никифоровна так и осталась стоять с ра
зинутым ртом, не больше, не меньше как Аграфена
Длинные Зубы, а она, Алька, еще и задом крутанула:
на, получай сполна, святоша!
3
Переживать, травить себя из-за того, что кое-какую
припарку Лампе сделала? Нет, Алька и не подумала.
Во-первых, Лампа заслуживает. Все девчонки и ребята
стоном стонут из-за нее, когда в техникум или училище
поступают. Все хорошо сдают — математику, физику,
географию, а до русского письменного дошли — и сели.
А во-вторых, когда переживать?
Новые дома (штук пять насчитала за хоромами Пет
ра Ивановича), бабы, ребятишки, собаки — все так и
навалилось на Альку, едва она отчалила от Лампы.
Пека Каменный, выскочивший из-за угла на колес
ном тракторе, можно сказать, сразил ее наповал. Давно
ли, в прошлом году, наверно, еще за каждой машиной
гонялся — подвезите! Дайте проехаться! — а теперь вот
и сам за рулем. Рот мальчишечий до ушей — через стек
ло видны белые редкие зубы, круглое лицо закопчено,
как у трубочиста,— иначе какой же ты механизатор! —
и веточка красной смородины над радиатором. Для фор
с у — знай наших!
Увидев ее, Пека высунул из кабины свою счастливую
белозубую мордаху, крикнул:
— Чего такие штаны надела? Сожгешь еще деревню-то! — И весело, по-детски захохотал: самому понра
вилась шутка.
Штаны, между прочим, зацепили и Паху Лысохина,
который громко, как все глухие, закричал со стены —
дом зятю, рабочему из-за реки, строит:
— Флагом задницу обернула — мода теперь такая, а?
. С Пахой Лысохиным Алька с удовольствием бы по
точила зубы. Веселый старик. Третью жену недавно схо
105
ронил, а, по рассказам тетки, уж к Дуне Девятой под
бирается. На сорок пять лет моложе себя.
Но до старика ли, до трепа ли было Альке сейчас,
когда впереди, напротив школы, замаячил новый клуб
под белой шиферной крышей! Про клуб этот она уже
знала — тетка и в письмах писала ей, и сегодня утром,
за чаем, сказывала, а вот что значит собственными гла
зами увидеть: дух от радости перехватило, сердце запры
гало в груди.
— Сюда, сюда, красуля!
Засмотревшись на большущее брусчатое здание, у
которого не было еще ни дверей, ни рам, Алька и
не заметила строителей. А они поленницей лежали
на дощатом настиле перед окнами — черные, белоку
рые, рыжие, кто в трусах, кто в плавках, и синий
дымок от сигарет плавал над их разномастными голо
вами.
— Загораем, мальчики? — она, как в кино, вскинула
руку (привет, дескать), а потом лихо прошила своими
красными штанами выгоревший пустырь, отделявший
дорогу от стройки.
Строители вскочили на ноги, задробили, заприплясывали, в воздух полетели штаны, рубахи, кеды, и Алька
сразу поняла, что это за публика. Студенты. Главная
рабочая сила в ихнем колхозе летом.
— Ну, показывайте ваш объект,— сказала Алька,
Она еще и не такие словечки знала: не зря два года в
городе прожила.
К ней чертом подскочил чернявый студент со жгу
чими усиками, как сказала бы Томка, Вася-беленький,
каких та особенно любила. Он успел уже когда-то натя
нуть на себя защитную штурмовку с закатанными по
локоть рукавами и такие же защитные джинсы со мно
жеством светлых металлических заклепок.
— Прошу,— сказал он, шутливо выгибаясь в поклоне,
и подал ей согнутую в локте руку.
Алька приняла руку, по сходням поднялась в поме
щение.
Клуб был что надо. Фойе, зал для танцев, зал для
культурно-массовых мероприятий (да, так и сказал Ва
ся-беленький, он был у студентов за старшего), две
большие комнаты для библиотеки. Хорошо! Непонятно
только, кто будет танцевать и культурно проводить вре
мя в этих залах: в деревне зимой студентов и отпускни
106
ков нету, а свою коренную молодежь по пальцам пере
считать можно.
— Эх, жалко,— вырвалось у Альки,— музыки нету*
Не потанцевать в новом клубе.
— Кто сказал, что музыки нету? — воскликнул Васябеленький.
И тут произошло чудо: рокаха! Самая настоящая рокаха загремела в заднем углу, где были сложены всякие
инструменты.
Альку бросило в жар — с детства самая любимая ра
ботка— молотить ногами. Ну и дала жизни, обновила
половицы в новом клубе. Сперва с Васей-беленьким, по
том с другим, с третьим, до десятка счет довела. Сту
денты выли от восторга, рвали ее друг у друга, но Алька
не забывалась: в деревне — не в городе. Скачи да и по
сторонам поглядывай, а то попадешь старухам на зу
бы — жизни не рада будешь.
— Спешу, спешу, мальчики! В другой раз.
Затем прежний, по-киношному, взмах рукой, широкая
улыбка для всех сразу — и пошла вышивать красные
узоры по выжженному солнцем пустырю.
4
В деревне в страдную пору, ежели и есть где жизнь
днем, так это на почте. Почту, в отличие от колхозной
конторы и сельсовета, ради работы не закрывают, а по
тому все отпускники первым делом тащатся на почту,
Алька, однако, не добралась в этот день до почты.
Ибо только она вышла на земляничный угор к старой
церкви, как чаячьими криками взорвался воздух:
— Аля! Аля!
Кричали из-под угора, с луга, кипевшего разноцвет
ными платками и платьями. И не только кричали, а и
махали граблями: к нам, к нам давай!
Алька много не раздумывала: туфли на модном ши
роком каблуке в руку и прямо вниз — только камни на
тропинке заскакали. А как же иначе? Ведь если на то
пошло, она больше всего боялась встречи со своими вче
рашними подружками: как-то они посмотрят на нее? Не
начнут ли задирать свои ученые носы студентки и стар
шеклассницы?
Сено на лугу, под самым угором, было уже убрано, и
ох же как впились в ее голые ноги жесткие, одеревенев
107
шие стебли скошенной травы. Но разве она неженка?
Разве она не дочь Пелагеи Амосовой? В общем, колю
чую луговинку перемахнула, не поморщившись, с ходу
врезалась в девичий цветник.
— Аля! Аля! — Десятки рук обхватили ее — за шею,
за талию,— просто задушили.
— Девки, девки, где наша горожаха?
А вот это уже Василий Игнатьевич, ихний председа
тель сельсовета, да бригадир колхоза Коля-лакомка, два
старых кобеля, которые всю жизнь трутся возле девок.
Трутся вроде так, из-за своего веселого характера, а на
уме-то у них — как бы какую девчонку прижать да об
лапить.
Девки со смехом, с визгом рассыпались по лугу, ну,
а Алька осталась. Чего ей сделается? А насчет того, что
бы осудить ее за вольность, это сейчас никому и в го
лову не придет. На публике, на виду у всех — тут все за
шутку сходит.
Но все-таки она не считала ворон, когда Василий
Игнатьевич взял ее в оплет (просто стон испустил от
радости )— туфлями начала молотить по мокрой, пот
ной спине. Крепко, изо всей силы. Потому что, если го
ворить правду, какая же это радость — осатанелый ста
рик тебя тискает?
Возня на этот раз была короткой, даже до «куча ма
ла» не дошло дело. Старухи и женки завопили:
— Хватит, хватит вам беситься-то! Не видите, что
над головой.
Над головой и в самом деле было не слава богу:
тучки пухлые катались. Как раз такие, из которых каж
дую минуту может брызнуть. Но тучки эти еще куда ни
шло — ветришко начал, делать первые пробежки по лугу.
Василий Игнатьевич кинулся к своим граблям, бро
шенным возле копны,— теперь уж не до. шуток. Те
перь— убиться, а до дождя сено сгрести.
— Девчата, девчата, поднажми! — закричал.
А девчата разве не свои, не колхозные? Неужели не
понимали, какая беда из этих тучек грозит? Разбежа
лись с граблями по всему лугу еще до председательской
. команды.
Коля-лакомка, весь мокрый (два ведра воды девки
вылили), на бегу кинул свой пиджак: постели, мол, на
сено — мягче сидеть.
108
Но Алька даже не посмотрела на пиджак. Она быст
ро надела свои шикарные туфли на широком модном
каблуке, схватила чьи-то свободные грабли и давай вме
сте со всеми загребать сено. Потому что, ежели сейчас
рассесться на виду у всех, как предлагает ей Коля-лакомка, разговоров потом не оберешься. Старухи и женки
все косточки перемоют, да и девчонки не будут на за
поре рот держать.
Василий Игнатьевич дышал, как загнанная лошадь,
охапки поднимал с воз и все-таки не успевал копнить
все сено. Пигалицы, самая мелкота, вились вокруг него,
а ковыряли грабельками — росли перевалы.
Ему пыталась подсобить Катя Малкина, внучка ста
рой Христофоровны, такая же совестливая да сознатель
ная, как сама Христофоровна. Да разве это по ней ра
бота?
И вот Алька начала понемногу захватывать сено, так,
чтобы поменьше мельтешилась в глазах эта трудолюби
вая малявка, потому что охапки носить она не приспо
соблена сегодня — не та одевка, а во-вторых, с какой ста
ти рвать жилы? Рогатка, что ли, у нее во дворе плачет?
Но бабы, до чего хитры эти бестии бабы!
— Алька, Алька, не надорвись!
— Алька, Алька, побереги себя!
Ну и тут она не выдержала.
Знала, помнила, что подначивают, нарочно заводят,
а вот, поди ты,— завелась. Сроду не терпела срамоты на
людях.
В общем, колесом завертелось все вокруг. Василий
Игнатьевич — охапку, она — две, Василий Игнатьевич —
шаг, она — три.
Белая кофточка на ней взмокла (с превеликим тру
дом достала в одном магазине через знакомую продав
щ ицу)— плевать! По зажарелому лицу ручьями пот —
плевать! Руки голые искололо, труха сенная за ворот
набилась — плевать, плевать! Не уступлю! Ни за что не
уступлю!
И не уступила.
Василий Игнатьевич, старый греховодник, когда кон
чили луг, не то чтобы облапить ее (самый подходящий
момент — такое дело своротили!), даже не взглянул на
нее, а тут же, где стоял, свалился на луг.
Да и Коля-лакомка, даром что намного моложе
председателя, тоже не стал показывать свою прыть.
109
' ' 5
Три часа, оказывается, без перекура молотили они—вот какой ударный труд развернули!
Это им объявил только что подошедший председа
тель колхоза — он тоже, оказывается, работал, только
на другом конце луга, со старухами.
Председатель был рад-радехонек— много сена наво
рочали. Девчонки подсчитали: 127 куч!1
— Тебя, Алевтина, благодарю. Персонально. Ты свои
штаны, как знамя, подняла на лугу.
— Да, да, умеет робить. Не испотешилась в городе.
Бабы снятыми с головы платками вытирали запоте
лые, зажарелые лица, тяжело переводили дух, но улы
бались, были переполнены добротой. Точь-в-точь как
мать, когда та, бывало, досыта наработается.
Кто-то к этому времени поднес ведро с водой, и пред
седатель колхоза, зачерпнув кружку, собственноручно
подал Альке: дескать, премия. И люди — ни-ни. Как
будто так и надо.
В кружке плавала сенная труха — наверняка ведро
стояло где-нибудь под копной, в холодке, но она и не
подумала сдувать труху, как это бы сделала ее брезг
ливая мать: всю кружку выпила до дна, да еще кряк
нула от удовольствия.
Председатель совсем расчувствовался:
— Переходи в колхоз, Алевтина. Берем!
— Нет, нет, постой запрягать в свои сани! Дай со
ветской власти слово сказать.
Василий Игнатьевич подал голос. Отлежался-таки,
пришел в себя. Грудь, правда, еще ходуном и руки ви
сят, но глаз рыжий уже заработал. Как у филина за
полыхал. Вот какая сила лешья у человека!
— Нет, нет,— сказал Василий Игнатьевич.— Я пер
вый. Мне помощницу надо.
— Тебе? По какой части? — игриво, с намеком спро
сил председатель колхоза и захохотал.
Василий Игнатьевич строго посмотрел на него, умел
осадить человека, когда надо, иначе бы не держали всю
жизнь в сельсовете, сказал:
— У меня Манька-секретарша к мужу отбывает, Так
что вот по какой части.
1 Куча —копна.
ПО
Тут бабы заахали, замотали головами: неуж всерьез?
Сама Алька тоже была сбита с толку. Грамотешка
у нее незавидная, мать, бывало, все ругала: «Учим, учим
тебя, а какую бумажонку написать—все иди в люди»,—■
кому нужен такой секретарь?
Взгляд Василия Игнатьевича, жадно, искоса брошен*
ный на нее, кажется, объяснил ей то, до чего бы она
так и не додумалась.
Э, сказала она себе, да уж не думает ли он, старый
дурак, шуры-муры со мной завести? А что — раз ни баба, ни девка — почему и не попробовать в молодой ма
линник залезть?
Меж тем бабы засобирались домой. На обед.
К Альке подошла тетка — она, конечно, была тут, на
лугу. Старая колхозница — разве усидеть ей дома в
страдный день?
— Пойдем, дорогая гостьюшка, пойдем. Я баню буду
топить. Вон ведь ты как выгвоздалась.
Выгвоздалась она страсть: и кофточку, и штаны при
дется не один час отпаривать, а может, и вовсе списы
вать. Так что восемьдесят — девяносто рубликов, можно
сказать, плакали.
Э-э, да тряпки будут — были бы мы!
Задор, лихая удаль вдруг накатили на Альку.
— Девчонки, айда на реку!
Девчонки, казалось, только этой команды и ждали*
С криками, с визгом кинулись вслед за ней.
6
)
Малявки поскидали с себя платьишки еще по доро
г е — это всю жизнь так делается, чтобы без задержки,
с ходу в реку, а когда спустились с крутого увала на
песчаный берег, быстро разделись и девчонки. Разделись
и со всех сторон обступили Альку.
Все ясно, усмехнулась про себя Алька,— какой у те
бя купальник? Так уж устроены все девчонки на свете—»
с рождения тряпичницы.
Есть, есть у нее купальник. Такой, что в ихней дерев
не и не снился никому,— темно-малиновый, шерстяной,
с вшитым белым ремешком, с карманчиком на молнии
(зимой три часа на морозе выстояла за ним в очереди).
Но разве она думала, что ей придется купаться сегодня?
И все-таки — врете! Не у вас — у меня будет самый
111
красивый купальник! В один миг Алька сбросила с себя
все до нитки.
Девчонки ахнули: им и в голову ничего подобного не
могло прийти, потому что кто же нынче купается голы
шом? Трехлетнюю соплюху, и ту не затащишь в воду
без трусиков.
На ребячьем пляже — рядом — закрякали, застонали,
но и там скоро захлебнулись.
Гордо, слегка откинув назад голову, понесла она к
воде свое молодое, цветущее тело.
Под ногами певуче скрипел мелкий белый песок,
жаркий травяной ветер косматил ей волосы, обнимал
полные груди, собачонкой юлил в ногах.
— Альчик,— сказал ей однажды расчувствовавший
ся Аркадий Семенович,— я бы, знаете, как назвал вас,
выражаясь языком кино? — Он любил говорить красиво
и интеллигентно. — Секс-бомбой.
— Это еще что? — нахмурилась Алька.
— О, это очень хорошо, Альчик! Это... как бы тебе
сказать... безотказный взрыватель любой, самой зачерст
велой клиентуры. Это солнце, растапливающее любые
льдины в мужской упаковке...
И это верно. На самую трудную и капризную клиен
туру высылали ее. Или, скажем, начальство в ресторан
пожаловало, да еще не в духе,— кого послать, чтобы
привести его в божеский вид? Ее, Альку.
Она попробовала ногой воду — теплая, посмотрела
на небо— черной тучей перекрыло солнце, посмотрела
на всполошившихся сзади девчонок и побежала вглубь:
чего бояться? Разве впервой купаться при дожде?
Реку она переплыла без передышки, вышла на берег,
ткнулась в песок.
Девчонки ей кричали: «Аля, Аля!» — махали платья,ми с того берега (похоже, и в воду не заходили), а
она, зарывшись в теплый песок, сжимала руками мок
рую голову и молча глотала слезы.
Ее с первого класса в школе считали отпетой, а
мать, как она запомнила, только и твердила ей: «Смот
ри, сука! Только принеси у меня в подоле — убью!» А
она, поверит ли кто, до позапрошлого лета не пересту
пала черты. Целоваться целовалась и тихоней, как не
которые, не прикидывалась: гуляю! Сама, ежели надо,
на шею парню вешалась. Но ниже пояса — ша! Посто
ронним вход запрещен; И даже в тот день, когда
112
нежданно-негаданно на пекарню нагрянула мать с реви
зией, она не отступила от этого правила. А уж как в
тот день не приступал к ней Владик! Просто руки вы
ламывал.
Мать, родная мать, можно сказать, толкнула ее в руки
Владика. Влетела в пекарню, глаза горят — что тут вы
делываешь, сука? За этим тебя сюда послали? А потом
вдруг ни с того ни с сего поворот на сто восемьдесят гра
дусов: винцо на стол и чего, Алевтинка, дуешься? Чего
кавалера не завлекаешь?
Вот этого-то она, Алька, и не могла стерпеть. Она
сказала тогда себе, выскакивая из окошка пекарни: еж е
ли догонит меня Владик, пускай что хочет со мной де
лает.
Владик догнал ее у реки, почти на том самом ме
сте, где она сейчас лежала...
7
Дождь хлынул как из ведра — без всякой размин
ки— и в один миг смыл с нее тоску. Да и некогда было
тосковать. Почерневшая река застонала, закипела —
страшно в воду войти, а не то что плыть.
На домашнем берегу, когда она, пошатываясь, вы
шла из воды, не было уже ни одной души: все удрали
домой — и девчонки, и ребята. Она коротко перевела
дух, сгребла в охапку свои шмотки — не до одеванья
было сейчас! — и большим белым зверем кинулась з
шумящую, Грохочущую темень...
Гроза начала стихать, когда Алька была уже в поле,
на своей Амосовской м еж е1.
Дождь лупил по-прежнему, будто в пять — десять ве
ников хлестали ее по спине, по ногам, по животу, попрежнему слепила глаза молния, но гром уже уходил
в сторону. И вдруг, когда она выбежала из полей на
луг, снова загрохотало. Да так, что земля застонала и
загудела вокруг.
Ничего не понимая, она остановилась, глянула тудасюда и просто ахнула. Кони, сорвавшиеся с привязи,
носились по выкошенному лугу у озерины. От их копыт
шел громовой раскат.
1В
данном случае — тропинка, дорожка.
ИЗ
Она разом вся натянулась — так бы и кинулась на*
перегонки! — но одумалась: из деревни увидят, девка с
лошадями голая по лугу бегает,— что подумают? Зато
уж в гору она вбежала без передышки — отвела душень
ку, и на теткину верхотуру влетела — тоже ступенек не
считала.
*— У-у, беда какая! Гольем...
— Да откуда ты, девка? У нас, кабыть, еще середка
дни одевку не сымают?
Старухи! У тетки пусто никогда не бывает, а сего
дня, похоже, весь околоток собрался. Афанасьевна, Лизуха, Аграфена Длинные Зубы, Таля-ягодка, Домахадраная и, конечно, Маня-большая... Шесть старух! Нет,
семь.
Христофоровна еще в уголку за спинкой кровати си
дела.
Бросив к печи, на скамейку, мокрые красные штаны
и белую кофточку (она, конечно, была не «гольем», а
в лифчике и трусиках), Алька прошла за занавеску,
быстро переоделась и выкатила к старухам в коротень
ком, на четверть выше колена,платьишке — нарочно,
чтобы позлить их.
Но старухи поумнели, видно, покамест она была за
занавеской — ни одна не проехалась насчет ее платья;
да, по правде говоря, ей и плевать хотелось на их судыпересуды: она так проголодалась за день, что как со
бака накинулась на уху из мелкой местной рыбешки,
которую Анисья уже поставила на стол.
— Ешь, ешь, девка,— одобрительно закивали стару
хи. — Заслужила.
— Как не заслужила! Двух мужиков до смерти за
гнала. Василий-то Игнатьевич, сказывают, без зад
них ног — в гору подняться не мог. На лошади
увезли.
— Дак ведь родители-то у ей какие! Что матерь, что
отец...
— Д а , да! Уж родители-то твои, девка, поработали*
У-у, какие горы своротили!
Так ли — от души, от сердца нахваливали ее старухи
и добрым словом помянули отца с матерью или лука
вили маленько в расчете на легкую поживу — кто их
разберет. Только Алька, не долго думая, выкинула на
стол десятку: вот вам от меня привальное, вот вам по
минки*
114
Маня-болыная вприпляс побежала в ларек, у Агра
фены Длинные Зубы заревом занялось лошадиное ли
ц о — тоже выпить не любит, и Домаха-драная с Талейягодкой не замахали руками. Отказались от рюмки
только Христофоровна да Лизуха.
— Чего так? — спросила Алька. — Деньги копить со
брались?
— Како деньги. Велика ли наша пензия...
— Староверки! — презрительно фыркнула Маняболыная.— У нас та, дура-та стоеросовая, тоже в ету
компанию записалась.
Алька переспросила: кто?
— Матреха. Кто же больше?
— Маня-маленькая? — несказанно удивилась Алька.
— Ну.
— И не пьет?
— Не. По ихней леригии ето дело запретно.
— Для души твердого берега ищут... — какими-то
непонятными, не совсем своими словами начала разъяс
нять тетка, и из этого Алька поняла, что и она где-то
в мыслях недалеко от того берега.
— Ладно,— отмахнулась Маня-болыная, наливая се
бе новую стопку,— плакать не будем. Нам больше до
станется.
— Ты-то бы помолчала, бес старый! — сердито замах
нулась на нее рукой строгая Афанасьевна (она только
из вежливости пригубила рюмку). — Сама-то бы ты пей,
лешак с тобой! Да ты ведь и ребят-то молодых в яму
тащишь. «Толя, засуху спрыснем... Вася, давай облака
разгоним...»
В воздухе, как говорится, запахло скандалом — всем
известно было, что у Афанасьевны внук спился, и Аль
ка вмешалась.
— Не переживай,— сказала она Афанасьевне. — Бе
реги здоровье. Ноне все пьют. У нас в городе, знаешь,
кто не пьет? Тот, у кого денег нету, да тот, кому не по
дают, да еще Пушкин. А знаешь, почему Пушкин не
пьет? Потому что каменный — рука не сгибается...—.
Алька коротко рассмеялась.
Старухи тоже пооскаляли беззубые рты, хотя анек
дота, конечно, не поняли: в городе добрая половина ни
разу не бывала — откуда им знать про памятник?
Христофоровна — она морщила чаек, вернее, кипя
ток на черничной заварке — учтиво спросила;
115
— А домой-то уж не собираешься, Алевтина?
— Чего она дома-то не видала?-^-с ходу ответила
за Альку Маня-большая.
— Да хоть те же хоромы родительские. Я поутру на
свое крылечко выйду да увижу ваш домичек — так-то
жалко его станет. Невеселый стоит, как, скажи, сирота
бесприютная...
— Запела! Нонека деревни целые закрывают да сно
сят, а она по дому слезу лить... Епоха,— добавила покнижному Маня-большая и икнула для солидности.
Алька со своей стороны тоже успокоила старуху (хо
рошая! В детстве всегда подкармливала ее, когда мать
задерживалась на пекарне):
— Хорошо живу, Христофоровна. И место денежное,
и работа — не заскучаешь. А уж насчет еды — чего
хошь. Только птичьего молока разве нету.
Аграфена Длинные Зубы не без зависти сказала:
— Чего там говорить. Кабы худо было — не бежали
бы все в города.
— Да пошто все-ти? — возразила тетка. — Вон у нас
Митрий Васильевич... В городе оставляли — не остался...
— И мой племяш возвернулся,— сказала Л изуха.—
Я, говорит, тетка, деревню больше уважаю...
— Не сидят, не сидят ноне люди на месте,— снова
вступила в разговор Христофоровна, которая только что
закончила пить чай и по-старинному опрокинула свою
чашку кверху дном. — Все чего-то ищут. Нашим, дере
венским, города не хватает, а тем опять — из города —
деревни...
— Каким ето тем не хватает деревни? — усмехнулась
Маня-большая. — Я что-то таких не видала.
— Да как, не видала. У меня девушки-студентки из
города целый месяц жили — разве забыла?
. — А, ети ученые-то огарыши...
— Нет, нет, Марья Архиповна,— мягко, но твердо.возразила Христофоровна,— нельзя так. Не заслужили. Уж
хоть говорится — городские люди шибки, а я того не
окажу. Хорошие, уважительные девушки. Б е з . спросу
воды из ушата не напьются, а не то чего... Я говорю:
чем так у нас пондравилось — третье лето подряд езди
те? Смеются: «За живой водой, говорят, бабушка...»
Маня-большая ядовито захихикала — страсть не лю
била, когда при ней хвалили кого-нибудь,— но Алька
так посмотрела на нее, что та живо язык прикусила.
116
- И вот снова летним ручейком побежала неторопли
вая речь Христофоровны:
— Не пообижусь, не пообижусь на девушек. Уважи
тельные, разговористые. За мной весь день ходят, чуть
не по пятам ступают да все, что ни скажу, записывают.
Что вы, говорю, девушки? Зачем вам все это? Чего, го
ворю, вам темная старуха наскажет — ни одного дня в
школу не ходила? Вас, говорю, надо записывать, а не
меня, вы, говорю, институты кончаете, науку учите. Сме
ются да целуют меня: еще, еще, бабушка... Да чего ещето? «Да про эти институты, про науку...»
— Видно, нынешние-то науки послабже против преж
них, раз бабку старую теребят,— заметила Аграфена
Длинные Зубы.
На это Алька решительно возразила:
— Ничего подобного! Наука у нас хорошая, пере
довая— кто первый спутник запустил? — Она не могла
молчать в таком разговоре, ей надо было свою марку
поддержать. — А что студенты к вам ездят да всякие
сказки записывают, дак это так и надо. Поняли?
— А туески-то им берестяные зачем? — спросила Таля-ягодка. — Ко мне на подволоку залезли — всю пыль
собрали, два туеска да старую ложку нашли. Ложка не
крашена, большая — не в каждый рот влезет, быват,
еще дедко наш ел. Да что вы, говорю, девки, с ума по
сходили! Неужто, говорю, из такой страховодины исть
будете? «Будем, будем, бабушка!» Тоже все на смех...
— А почем иконы-то в городе?— Домаха-драная рот
раскрыла. С позевотой. Всю жизнь на ходу спит. Му
жик, говорят, порол-порол, да так и умер, не оту
чивши.
— Да, да,— поддержала Домаху Афанасьевна,— был
у нас в прошлом году мужик с черной бородой, из ка
ких-то нерусичей. В каждом дому иконы спрашивал.
Насчет икон у Альки не было определенного мнения.
С одной стороны, ей с первого класса в школе внушали:
религия — мрак и опиум; а с другой стороны, правы ста
рухи: блажат в городе. Была она как-то в областном
музее — две комнаты больших под иконами занято. И
экскурсоводша, очкарик такой на воробьиных ножках,
на Тонечку Петра Ивановича похожа, только что не
рыдала, когда начала говорить об этих иконах. «Самое
ценное сокровище нашего музея... Специальный темпе
ратурный режим...»
117
— С иконами надо полегче. Не очень чтобы..» — от
ветила неопределенно Алька и встала, подошла к окну,
за которым заметно посветлело.
Она распахнула старую раму, с удовольствием хва
тила широко раскрытым ртом свежего пахучего воз
духа, потом долго смотрела на искрометные лужи
на дороге, на черные, курившиеся паром крыши до
мов.
— Ягоды-то нынче есть? Нет?
Старухи ей не ответили. Им было не до ягод. У них
шел новый разговор — разговор о пенсиях, а это значит:
хоть из пушек пали — не отступятся. До тех пор будут
молотить, пока не разругаются.
Алька прилегла на кровать.
В пенсиях она, пожалуй, понимала еще меньше, чем
в иконах. Старухи эти горы работы переделали, в вой
ну, послушать их, на себе пахали вместо лошади, да и
после войны немало лиха хватили, а пенсия у них до
последнего времени была двенадцать рублей. И вот эти
бывшие «двенадцатирублевки» (придумал же кто-то
прозваньице!) отводили душу в разговорах, мочалили
тех, кто получает больше, рекой разливались, вспоми
ная свою прошлую жизнь...
Алька сперва слушала старух с интересом. Просто
блеск как отделали Маню-большую — та как «рабочий
класс» (двадцать пять лет разламывала на кирпич мо
настырь в соседней деревне) получала сорок пять руб
лей, а потом пошли причитания, слезы, и ее смо
рило.
Последнее, что она запомнила (или это приснилось
ей?), были слова Христофоровны. Только уже не о пен
сиях, а о живой воде:
— Нельзя, нельзя человеку без живой воды,— гово
рила Христофоровна. — Вот и ищут ее люди, кто где мо
жет. По всему свету шарят...
8
Сперва широкая тележница, уезженная, ухоженная,—
полем, светлым березняком; потом Ефремова рос
стань— темный вековечный ельник, рыжие насыпи му
равейников возле толстенных, истекающих смолой ство
лов; потом туда-сюда — охотничья тропка. Крутила-вер
тела, прыгала-бежала — по веретейкам, по холмикам,
118
по белым, выстланным оленьим мохом горушкам, хлюп—*
и увязла в болотине...
Сразу притихшая тетка, совсем как, бывало, мать,
сняла с руки ведро, торопливо перекрестилась и пошла
кланяться направо и налево. Желтым, янтарным ягод
кам, которые, как свечки, горели на зеленом водянистом
мху.
А Алька не торопилась. Достала пузырек с жидко
стью от комаров (эти дьяволы стоном стонали вокруг),
аккуратно намазала лицо, руки.
Она не собиралась идти за морошкой — сроду не лю
била этого дела, и хоть мать и ругала ее и даже била
не раз, сделать из нее ягодницу не смогла.
Сбила Альку тетка. Тетка за утренним чаем стала
напевать: надо бы пройтись по материаным местам, по
койницу вспомнить...
Морошки в лесу было мало. За два часа броженья
по сырой р а д е1 Анисья кое-как прикрыла дно своего
ведра, а Алька еще ни одной ягоды не кинула в посу
дину— все в рот. Сладка, медом тает во рту зрелая мо
рошка, а та, которая не совсем дошла (на краснощекую
девку похожа), та еще лучше — на зубах хрустит.
Анисья конфузилась.
— Не знаю, не знаю, куда подевалась ягода,— гово
рила она. — Мы, бывало, здесь ходим с твоей матерью
да с отцом — ступить негде. Как, скажи, шалей желтых
настлано.
По ее настоянию они двинулись вправо, к просеке,—
может, на светлых местах повезет больше? Капризная
ягода эта морошка — каждый год на разных местах
растет. Но возле просеки и на самой просеке не только
морошки — морошника не было.
— Вот какая из меня вожея,— еще пуще прежнего
приуныла Анисья. — Я ведь все перепутала. Нам не сю
да надо было идти, а как раз наоборот. Это ведь Екимова ворга12 кабыть... Але Максимова?
Альке было все равно: Екимова так Екимова, Мак
симова так Максимова. Она бросила пустое ведро на
земь и побежала к мостику — двум березовым кряжикам, переброшенным через ручей,— все во рту пере
сохло.
1 Р а д а — лесистое болото.
2 В о р г а — охотничья тропа.
119
Но не так-то просто, оказывается, напиться с мости
ка: хлипкий. Тогда она решила зачерпнуть воды с бере
г а — пригоршней, стоя на корточках.
— Постой, постой,— закричала Анисья,— тут ведь
где-то посудинка должна быть.
Она ткнулась к одной ели, к другой, к третьей и
вдруг вышла сияющая. С берестяной коробочкой в руке.
— Чья это? Как тут оказалась? — спросила Алька,
— Отцова. Отец это делал для твоей матери.
— Отец?
— Отец. А кто же больше? И мостик — он. Матерь
ведь у тебя, знаешь, как ходила? Широко. Круто. Вся
раскалится, зажарится — пить, пить давай. У ей завсег
да, и до пекарни, жажда была. Как, скажи, огонь горит
внутри. Я такого человека в жизни не видала...
С коробочкой напиться было нетрудно — только чер
пай да черпай.
Вода пахла болотом, торфом, но не зря отец в каж
дом ручье устраивал водопой — усталость как рукой
сняло.
Тетка тоже напилась и даже сполоснула лицо, а по
том повесила коробочку у мостика на самом видном
месте: пускай и другие попользуются.
Они поднялись в угорышек, сели на сухую еловую
валежину. Мокрая берестяная коробочка зайчиком иг
рала на солнце.
— Папа маму любил? — спросила Алька и задум
чиво, как бы заново посмотрела по сторонам.
— Как не любил! Кабы не любил да не жалел, не
наделал бы везде мостиков да коробочек. Пойди-ко по
лесам-борам вокруг. В каждом ручье коробочка да мос
тик.
— Что же он, нарочно ходил или как?
— Коробочки-то когда наделал? Да в ту пору, по
куда отдыхаем. Долго ли умеючи мужику бересту со
драть да углом загнуть!
Вверху, в голубых просветах, тихо покачивались
глянцевитые макушки берез. Шелестели, искристо вспы
хивали.
Алька долго не могла понять, чей голос напомина
ет ей этот березовый шелест, и вдруг догадалась: ма
терин.
Не все, не все ругала да строжила ее мать. Бывала
и она с ней ласкова, особенно после удачной выпечки
120
хлеба. Тогда она как воск — проси что хочешь. Первые
свои часы — в двенадцать лет — Алька выпросила в та
кую минуту.
— Тетка,— сказала Алька тихо,— я чего у тебя хочу
спросить... Поминала меня мама перед смертью?
— Как не поминала... Родная матерь, да чтобы не
поминала... Уж очень ей хотелось, чтобы у вас все
ладно да хорошо было. Гордилась, что ейная дочь за
офицером. А как река-то весной пошла, велела кровать
к окошку подвинуть да все на реку глядела. «Вот, гово
рит, скоро пароходы будут, гости к нам наедут — это
ты-то да Владик,— здоровья мне привезут...»
— Так и говорила: «здоровья привезут»?
— Так. — Анисья вдруг всхлипнула, уткнулась ли
цом в ладони. — А ты, вот видишь... девка не девка и
баба не баба... С таких-то лет... Да еще вчерась утром
начала выхваляться, при Мане все выкладывать. Разве
не знаешь, что у той во рту не язык, а помело? Уж по
всему свету растрезвонила. Вчерась та, Длинные Зубы,
закидывала петли, пока тебя с реки не было. «Что, го
ворит, Алевтина не могла зауздать офицера? Про
гнал?»
— Прогнал! — рассердилась Алька. — Я ведь тебе
писала — сама отрубила...
— Плохо рубить, когда сама ворота настежь раскры
ла. Уж надо притираться потихоньку друг к дружке...
— Это к нему-то притираться? Да он двойные али
менты платит! Мозгов, что ли, у меня нету — его кисели
расхлебывать...
— И насчет своей работы тоже бы не надо трубить
на каждом углу,— продолжала выговаривать Анисья.—
Что за работа такая — задом вертеть? Да меня золотом
осыпь, не стала бы себя на срам выставлять...
Так вот зачем позвала ее тетка в лес! — подумала
Алька. Для политбеседы. Чтобы уму-разуму поучить.
А у самой-то у ней есть ум-разум? Всю жизнь мужики
обирали да разоряли — хочет, чтобы и племянница по
ейным следочкам пошла?
— Ну, насчет работы давай лучше не будем !— отре
зала Алька. — Мы, между прочим, тоже за коммунисти
ческую бригаду боремся. А та бы, длиннозубая, взвыла,
кабы день с нами поробила. Задом крутить! Ну-ко, по
крути. Повертись с утра до ночи на ногах да поулы
байся ему, паразиту пьяному... А один раз у меня кур121
сайты удрали, не заплативши,— с кого тридцать пять
рублей получить? С тебя? С Пушкина?
— Да я ведь к слову только, Алюшка... — залепе
тала, оправдываясь, Анисья. — Люди-то судачат...
— Люди! Ты все как мама-покойница: дугой со
гнись, а лишь бы люди похвалили. А насчет мужиков,
тетка... — Алька улыбнулась. — Свистну — сегодня полк
будет!
— С полком-то жить не будешь,— опять насупилась
Анисья. — Надо к берегу приставать, пристань свою
искать...
— Подождем! — К Альке окончательно вернулось хо
рошее настроение, и ей захотелось немножко поскалить
зубы. — «Чего жалели, берегли, на то налог наложили...»
Слыхала такую частушку? Ну дак в городе, тетка, за
это теперь не держатся. У Томки, моей подружки, один
знакомый морячок в Германии Западной был — знаешь,
как там делают? До женитьбы живут. Да открыто. Без
всякой утайки.
— Господи, какой ужас!..
— Чего ужас-то? А у нас, думаешь, не так? Мой
благоверный — это Владик-то — знаешь, как мое деви
чество оценил? «Я думал, ты современная девочка...
Надо было предупредить по крайней мере...» Не вру!
Анисья решительно не понимала, о чем говорит пле
мянница, и Алька, дурачась, закричала на весь лес:
— Подъем, Захаровна!.. Политбеседу мы с тобой
провели знатно — пора и за дело.9
9
Еще час-полтора помесили мокрую болотину, поны
ряли в старых выломках, в пахучих папоротниках, еще
раз прополоскали горло из такой же точно берестяной
коробочки, из какой пили в Екимовом ручье, а потом
вдруг заблудились. Кружили, шлепали по темной ра
д е — в ту сторону, в другую подадутся, а выйдут все
к одному и тому же месту — к старой, поваленной вет
ром ели.
Солнца наверху не было, оно, как назло, село в об
лако, чахлые елушкида ельники они читать не умели —
не каждому дается лесная грамота. Что делать? Кри
чать? Огонь разводить?
Выручил их.., трактор.
122
Вдруг, как в сказке, зачихало, зафыркало где-то
слева в стороне, тетка помертвела: нечистая сила, ну,
а Алька с распростертыми руками кинулась навстречу
этой нечистой силе.
И вот десять минут не пробежала — старый осек 1,
а за осеком — покружила, поерзала меж осин и бере
зок — зеленая полевина.
Она с лицом зарылась в душистую, нагретую солн
цем траву, громко расхохоталась. От радости. От изум
ления. Господи, они измучились, из сил выбились, тас
каясь по болотам, по выломкам, думали, забрались не
весть куда, а оказалось — у самых навин12 бродят.
Анисья — она только подошла с двумя ведрами,— со
своим и Алькиным — от стыда не знала, куда и глаза
девать: это ведь она в трех елях запуталась, и раз
говор перевела на траву.
— Смотри-ко, как жизнь повернула. Бывало, здесь
травинки не увидишь — все унесут, а тут лето уж усы
хать стало — полно травы.
— Маму бы сюда,— сказала Алька.
— Да, уж мама твоя с травой побилась. Мы с Хри
стофоровной тело обмывать стали — господи! Во все пра
вое плечо мозоль. Затвердела, задубела, как, скажи,
кость.
— Неужели?
— Вот те бог. Христофоровна тогдась только голо
вой покачала. Сколько, говорит, на веку живу, такой
страсти не видела.
— А маме все завидовали: хорошо живешь...
— Хорошо. Почто не хорошо-то? Только многие ли
так робили, как твоя мама? Бывало, с пекарни придет,
близко к осени, уж темно, а она кузов на плечо да за
травой, да еще по сторонам оглядывается — как бы кто
не поймал. А теперь-то чего не жить. На трудодень
сено дают, и так подкосить можно. Не хотят с коровой
валандаться. У Егорковых животину нарушили, Петр
Иванович молоко в лавке покупает — все каждое утро
с ведерышком ходит...
— Что ты говоришь! — воскликнула Алька.
1 О с е к — лесная
2 Н а в и н ы, или
изгородь.
н о в и н ы — поля, отвоеванные у леса. Во
многих северных колхозах они составляют большую часть пахотного
массива.
123
Сено да корова — всегда первый разговор в деревне,
и она, конечно, слушала тетку. Не забыла еще, как сама
дугой выгибалась под кузовом. Но вскоре у нее скулы
стало воротить от тоски, потому что тетка — известно —
опять начала наставлять ее на путь истинный: дескать,
оставайся дома, не езди никуда. Дом у тебя — поискать
таких, и за ум возьмешься — замуж выйдешь...
Синий дымок клубами взлетал в низинке за кустар
ником, раскаленный мотор распевал свои железные пес
ни... Кто там работает? Как выглядит тот, который вы
ручил ее из беды?
Алька встала.
— Насчет жизни в другой раз поговорим, а теперь
пойду на трактор взгляну.
— Пойди, пойди,— живо согласилась Анисья (она
всегда и раньше поощряла интерес племянницы к дере
венским работам). — Это, вишь, кто-то под рожь па
шет.
В крохотном родниковом ручейке под березой Алька
старательно умылась, расчесала свою рыжую гриву,
пересыпанную хвойными иголками, и на поле выскочи
л а — держись, тракторист! Настроение такое — прогло
чу и выплюну!
А через минуту она чуть не каталась от смеха. По
тому что кто же сидел за рулем трактора? Кого она
собиралась проглотить и выплюнуть? Пеку Каменного.
Его улыбающаяся черномазая мордаха высунулась из
пропыленной кабины.
— Ты чего это ходишь? — спросил Пека, подъез
жая к ней. — На природу интересуешься, да?
— На природу.
— Ну дак ты вот что... знаешь-ко, куды сходи?
К Косухину полю. Там толсто черемухи — я вчерась
весь объелся. Сладкая-сладкая...
— Ладно, схожу,— Алька поставила ногу на желез
ную, до блеска надраенную сапогами подножку, ради
любопытства заглянула в кабину. Жарко, душно, во
няет керосином — чему только всегда радуется этот
парнишка? — А это? Это еще что такое? — воскликнула
она, с удивлением всматриваясь в угол кабины, густо
залепленный головками красоток из цветных жур
налов.
— Это мы так... С Генькой-напарником... От нечего
делать... — пробормотал Пека.
124
Сказывай-сказывай! От нечего делать... Так я
тебе и поверила. Когда в армию-то?
— Через год вроде.
— Не хочешь, поди?
— Куда — в армию-то не хочу? — Тут уж Пека с на
смешкой посмотрел на нее. — Ничего-то скажешь! В ар
мию не хочу...
— Ну а из армии куда? Домой, да?
— Не знаю. Чего сейчас загадывать...
— Как не знаешь? А колхоз? А земля и подъем
сельского хозяйства? — назидательно сказала Алька.
В общем, показала, что она в курсе.
На Пеку, однако, это не произвело решительно ни
какого впечатления. Он широко, по-ребячьи открыл
свой редкозубый розовый рот и даже сострил:
— Земли-то теперь хватает... Чего об земле беспо
коиться... С Луны начали возить...
— А тебе серьезности не хватает, Каменный, вот
что! — обрезала его Алька. — Все знают, что в деревне
сейчас стало хорошо, а ты отрицаешь...
— Ничего не отрицаю...
— Сколько в месяц зарабатываешь?
— Я-то?
— Да.
— Нонека, наверно, сто пятьдесят выйдет...
— Ого! — Алька спрыгнула с подножки на поле.—
Дак чего ты ухмыляешься?
— Дак ведь это только когда пашем,— уточнил
Пека. — А зимой-то, когда на ремонте, по двенадцать
рублей...
— Но ты согласен, что жить стало лучше? — допы
тывалась Алька.
— Согласен. Только насчет лета согласен...
— Как это насчет лета?
— Как... Зимой-то снегом все занесет, к нам и не
попадешь. Разве ты забыла? У нас у отца на рождест
во сердце прихватило, не могли «скорую помощь» вы
звать. Думали, помрет...
Разговор становился неинтересным.
— Ну, желаю,— сказала Алька и пошла на до
рогу.
Пека ее окликнул:
— Слушай-ко... А ты долго ли у нас будешь?
Поживу. А что?
125
ь— Ну дак ты вот чего... знаешь-ко... Научи меня
дрыгаться, ладно? Ты, говорят, мастак по этой части...
— Как это дрыгаться?
Пека, как бисером, осыпанный потом, тут просто
закрутил головой:
— Ну, танцевать... Видала, какой у нас клуб отгро
хали?
— Лады,— сказала Алька,— научу тебя дрыгаться,
А ты мне трактором дашь поправить.
— Тебе? Трактором? — Пека от возмущения зама
хал обеими руками. — Ничего-то скажешь! Трактор-от
техника. Права надо иметь.
Но Алька не привыкла, чтобы ей в чем-либо отказы
вали. Живо забралась в кабину — поехали!
Два раза они околесили поле. Пека на удивленье
уверенно орудовал рычагами и педалями, а она, ко
нечно, не брыкалась: трактор не игрушка, и ей жить
еще не надоело. Сидела, поглядывала в окошечко да
на механизатора: ужасно важный стал. И не то чтобы
улыбнуться или слово сказать, головы не повернул в ее
сторону.
Прежним стал Пека, когда они подъехали к дороге
и она выскочила из кабины.
«— Ну, имеешь теперь представление, да?
— Имею. Приходи вечером, так и быть, научу дры
гаться. А ежели еще вымоешься, то и целоваться
научу.
Алька захохотала, размашистым шагом пошагала
домой, и долго, до тех пор пока не вышла из полей, не
слышала сзади себя привычного рокота мотора.
ю
Аркадий Семенович, ежели начистоту говорить, так
самый первый человек в ее нынешней жизни. В ресто
ран устроил, комнатенку — худо-бедно — для них с Том
кой схлопотал, подарок к празднику — обязательно...
Ну и что из того, что лысый да женатый? Подумаешь,
раз-другой в месяц кудри евонные расчесать!
А она переживала, никак не могла вытравить из
себя, как говорит ей Томка, деревенской дури...
Вот и сейчас: едва поднялась к тетке на верхотуру
да увидела пустую избу — сроду не терпела одиночест
в а-—да вспомнила давешние теткины слова («доколе
126
>
будешь жить не бабой, не девкой?»}, и заскребло, за
сосало на сердце...
Спасибо солнышку — оно вовремя вылезло из-за об
лака, заплясало, заиграло во всех окошках. А при сол
нышке какая печаль?
Быстро вскочила на ноги, платье с себя долой, в таз
эмалированный воды, и начала, как рыбина, плескать
ся на всю избу...
А потом Алька стояла перед зеркалом и с удоволь
ствием разглядывала свои зеленые бесшабашные гла
за, свой жаркий ненасытный рот, полный крепких зу
бов, свои высокие литые груди...
После крынки топленого с румяной корочкой моло
ка, выпитого с белой шаньгой, Альке нестерпимо захо
телось нырнуть в теткину кровать под белым кружев
ным покрывалом, но она тотчас же подавила в себе
этот соблазн. На почте еще не была, в магазин не за
ходила, Лидку с Первобытным не видала — ей ли дры
хать середи дня?
А потом что-то надо было делать с Васей-беленьким. Вечор, по рассказам тетки, больше часу вертелся
возле ихнего дома.
«А может, крутануть?» — вдруг подумала Алька.
Чего это она решила из себя монашку корчить? Кто
поверит? Святош на этом свете и без нее хватает, а ей,
когда приедет в город, будет, по крайности, хоть что
Томке порассказать.
Она тщательно оделась (еще в городе порешила:
каждый день выходить в новом) и не забыла, конечно,
про свой малиновый купальник с вшитым белым ре
мешком и кармашком с молнией. Врете! Не застанете
больше врасплох.
И
Старушонку, ползающую в косогоре возле черемухо
вого куста, Алька заметила, еще когда с теткиной вер
хотуры смотрела на реку.
Думала, гадала: кто бы это? Что делает? Землянку
собирает? Но землянка растет в косогоре пониже, а вовторых, не так уж у них и густо этой землянки, чтобы
на одном месте целый час топтаться.
И вот, когда она вышла из дому,— первым делом за
изгородь: серый клетчатый платок все еще нырял там,
Христофоровна. Траву серпом собирает.
127
— Не могу далеко-то ходить,— заго&орила-Христо
форовна, с превеликим трудом разгибая свою старую
спину. — А все еще скотинку держу — овечка есть. Вот
и кочкаю по своей вере — кое серпом, кое руками. Аты
куда пошла? Не к реке? Обмойся, обмойся. Вода теплая-теплая. Ноне все лето до потовины жарит. У меня
девушки из городу жили — больно ндравилась наша во
дица. Такой, говорят, воды, бабушка, и на свете нету.
•Все вон по Паладьиной меже бегали.
— По Амосовской,— поправила старуху Алька.
- . — А нет, по Паладьиной,— сказала Христофоров
на. — То раньше Амосовской-то звали, а теперь Па
ладьиной зовем. Д аж е мы, старые, так говорим.
Христофоровна тяжело перевела дух — жарковато
было на верховище, как сказала бы Алькина мать про
вершину горы.
— У меня девушки все выспрашивали: как, гово
рят, с чего такая перемена? Это насчет межи-то — по
чему Паладья всех Амосовых покрыла. А я говорю, за
труды, видно. Двадцать лет женка кажинный день мя
ла эту межу, да еще не один, а два да три раза на
дню. Никто, говорю, как деревня стоит, не прошел по
.ней, сколько она прошла. Ну дак уж они меня извели:
расскажи да расскажи про Паладью.
— И ты рассказывала?
— Как не рассказывала, раз просят. Все записали
да в город увезли.
— А чего им мамина жизнь далась?
— А вот интересуются. Как да за что такая почесть.
Очень им это удивительно, что межу к нынешнему че
ловеку привязали. Это, говорят, бабушка, все равно что
памятник. Памятники, вишь, в городах большим лю
дям ставят. Каменные. Видала?
— Видала. Есть.
*■ — Ну вот видишь. А я думала, может, маленько
и подшутили над бабушкой. Любят посмеяться-то, лю
бят. Хоть и уважительные.
Дальше, по всему видать, разговор у Христофоров
ны опять пошел бы о полюбившихся ей девушках из
города, и Алька с ней рассталась.
Но пошла не на деревню. Пошла под гору — мате
риной тропой.
Шла, опустив голову, смотрела на плотно утоптан
ную дорожку, искала материны следы и не находила.
Давно смыло их дождями и вешними водами — редкий
год у них река не выходит из берегов. А все равно до
рожку и межу называют Паладьиной. И так будут на
зывать долго, даже тогда, когда уж ее, Альки, не бу
дет на свете...
И еще она думала о том, что рассказывала студен
там о матери старая Христофоровна.
Она не сомневалась: добрая старуха до небес рас
хваливала мать. Работящая. В любую стужу и дождь
за реку шастала. Одна за трех человек на пекарне
чертоломила... А была ли счастлива мать? Какие радо
сти она видела в своей жизни? Неужели же испечь хо
роший хлеб — это и есть самая большая человеческая
радость?
А у матери, как запомнила Алька, не было другой
радости. И только в те дни добрела и улыбалась (хоть
и на ногах стоять не могла), когда хлеб удавался. И не
только улыбалась, а и ораторствовала — любила пого
ворить: «Да у меня самая заглавная должность на
земле, ежели на то пошло. Да я хлеб пеку, я саму
жизнь делаю...»
Паладьина межа... Межа родной матери...
Не часто, ох, не часто бывает такое, когда дочь
шагает тропой, которая называется по имени ее ма
тери...
12
Всю дорогу, от деревенской горы до угора за рекой,
где под старыми разлапистыми соснами стоит пекарня,
настраивалась Алька на благочестивый лад и не могла
настроиться.
Нет, не любила она пекарню. И хоть ей и приятно
было снова вдохнуть в себя знакомый хлебный дух (он
всегда и раньше тут заглушал запах смолы), встретить
ся глазами с большими окнами в белых наличниках,
из которых она любила когда-то смотреть на теткину
верхотуру за рекой, но разве могла она забыть, что эта
пекарня в могилу свела ее мать? А потом — хлебнули
с этой пекарней немало горюшка и они с отцом. Мать
пришла из-за реки еле живая — на ком сорвать злость?
На них с отцом. У людей грибы-ягоды наношены, а у
них ни обабка, ни Ягодины нет — кто виноват? Они
с отцом. А дрова, а вода — будь они прокляты! Сколько
из-за них всегда ругани, реву!
б
Ф. А б р ам ов , т. 3,
129
Алька не долго стояла под соснами в глазах у пе
карни— ей все казалось, что вот-вот с треском раскро
ется окно и оттуда закричит мать: «Чего стоишь — во
рон считаешь? Дела тебе нету?!» И она, машинально,
по старой привычке, одергивая коротенькую юбку (ни
как не думала, что сюда занесет), торопливо двинулась
к крыльцу.
Замок. Большущий, старинный замок, который еще
завела когда-то ее мать.
Хотела, хотела она побывать во владениях матери,
специально отправилась за реку, растроганная заду
шевным словом Христофоровны, а раз двери на замке —
чем она виновата?
Ноги живо-живо вынесли за пекарню на большую
дорогу, а там раз-раз и поселок. Летовский лесопункт.
Было время, побегала она с пекарни в этот посе
л ок — и за сладостями к чаю (мать у них любила по
катать во рту дешевенькую конфетку), и просто так,
ради веселья. А потом, когда подросла, начала строчить
с деревенскими девками в клуб, на танцы.
Был обеденный час, когда Алька вошла в поселок.
Работяги по случаю получки (самый большой празд
ник!) косяками шатались по пыльной песчаной улице,
и временами она чувствовала себя как в ресторане: так
и жгли, так и калили ее и словом, и взглядом со всех
сторон.
Зинка-тунеядка, узнав ее, бросилась ей на грудь,
а потом, как всегда, захлебываясь пьяными слезами,
начала показывать карточку своей дочери-школьницы,
которая, по ее словам, будто бы живет с отцом в Ле
нинграде.
Попалась ей на глаза и Маня-болыная — эта, ви
дать, специально приперлась из-за реки, чтобы поднакачаться дарового винца. Увидела ее, глаз угарный за
пылал, и с распростертыми объятиями навстречу: дес
кать, в дым, в доску люблю тебя, Алевтинка.
Но Алька еще из ума не выжила, чтобы с каждым
пьяным огарком среди бела дня обниматься. Она зыр
кнула на старуху рассерженным взглядом — провали
вай! С глаз моих убирайся! — и свернула к магазину.
Из-под сосен, от склада, ей кричали какие-то пья
ные парни, звали к себе («Курносая, шлепай к нам!»),
а она уж ни о чем не могла думать: магазин был перед
глазами.
130
Страсть к магазинам ей передалась от матери. Как
для той, бывало, не было большего праздника, чем зай
ти в магазин, так и для нее. В городе, к примеру, ко
гда у нее выпадало свободное время, она не в кино
первым делом бежала, а в магазин, в пестрое и пахучее
царство шелков, шерстяных тканей, ситцев.
В общем, Алька, как на крыльях, влетела на крыль
цо, кинулась к дверям и вдруг нос к носу столкнулась
с Сережей.
Сережа выскочил из магазина пьяный — ее так и
опахнуло водочным перегаром, а в руках у Сережи
было еще по бутылке, а из кармана робы тоже торчала
бутылка.
Ее, конечно, узнал — глаза выдали, так и метнулись
за толстенными стеклами очков, но вид сделал: чужая.
А потом и вовсе ваньку начал ломать: ныром, чуть ли
не на бровях пошел с крыльца.
— Дэвочку, дэвочку прихвати! — загоготали под сос
нами.
В ответ Сережа выкрикнул какую-то похабщину и
лихо потряс бутылками, высоко поднятыми над голо
вой. И Алька смотрела на эти сверкающие на солнце
бутылки, на его лохматую светлую голову, на длинную,
нескладную фигуру в мешковатой, затертой мазутом
и смолой робе, на его большие пропыленные и стоптан
ные сапоги, и ей просто не верилось, не хотелось ве
рить, что это Сережа. Тот самый Сережа, из-за кото
рого она еще совсем недавно, каких-нибудь три года
назад, готова была выцарапать всем глаза.
Ах, как нравился ей тогда Сережа! Да и только ли
ей одной. Все девки были без ума от него, а Аня Таборская, ихняя первая красавица, даже учиться после
десятого класса не поехала. Устроилась счетоводом на
лесопункте за рекой, только бы на глазах у Сережи
быть — он как раз в то лето кончил институт и начал
работать инженером.
И вот, как-то раз придя на танцы, Алька сказала
себе: мой будет. Со мной из клуба пойдет.
Три года назад это было, целых три года, а у нее
и сейчас, только от одного воспоминания, перехватило
дыхание. Потому что кто она была три года назад про
тив девок, против той же, скажем, Ани Таборской?
А соплюха нахальная, малолеток, брыкающий ногами
от радости, что он живет и дышит. У нее даже туфли
5*
131
были еще на низком каблуке. А главное — сам-то Се
режа не замечал ее. Весь вечер танцевал то с одной,
то с другой, а на нее и не взглянул.
Алька, однако, не растерялась. Дамский вальс! Сама
заказала Геньке Хаймусову и чуть ли не бегом к Се
р е ж е — чтобы никто не опередил ее.
Сережа усмехнулся: что, мол, за малявка такая?
Из какого детсада? Но встал, сделал одолжение. А че
рез минуту-две уже с любопытством сверху вниз смот
рел на нее.
Она сказала ему:
— Я с девчонками побилась об заклад, что ты меня
пойдешь провожать. Пойдешь ведь, да? Не струсишь?
— А у тебя есть разрешение от мамы?
Сережа и дальше в таком же духе острил и хорохо
рился, но из клуба они вышли вместе: побоялся спразд
новать труса. Она знала, за что его зацепить.
Но, боже, как он стеснялся! За всю дорогу не ска
зал ни единого слова, а если кто попадался им навстре
ч у — сгибался пополам.
И вот, когда они подошли к Аграфенину амбару (на
самой дороге торчит, каждый пеший и конный наты
кается), она сказала:
— Свернем за угол, у меня в туфлю песку напопадало.
— Можно,— сказал Сережа.
А когда свернули, она живо приподнялась на но
ски, обвила ему руками шею и крепко поцеловала его
в губы.
— Это для храбрости,— сказала она со смехом.
...Продавщица, старая знакомая, как только Алька
вошла в магазин, выбежала из-за прилавка.
— Аличка, вот чудеса-ти! А я смотрю в окошко: кто,
думаю, такая? Инженерова жена из города приехала?
Который уж день ждет. А то вон кто — ты... — И Настя,
так звали продавщицу, всплакнула.
Алька недолго пробыла в магазине. Она разговари
вала с продавщицей, смотрела на полки, заваленные
мануфактурой, а из головы не выходил Сережа: что он
делает сейчас? Неужто до того докатился, что уже возле
магазина пьет?
Нет, ни Сережи, ни его приятелей, когда она вышла
из магазина, под соснами не было.
Там, на ящиках, лежала только смятая газета.
132
13
Сосны, сосны красные...
Сколько их, этих сосен, вдоль дороги по обеим сто
ронам от поселка до перевоза? Может, двести, может,
триста, а может, вся тысяча — кто считал? И чуть ли не
под каждой сосной они целовались с Сережей.
Она закрутила и заворожила Сережу насмерть.
Каждый раз, когда она появлялась на пекарне у мате
ри, он поджидал ее в сосновом бору.
Но робел и стеснялся он по-прежнему. Пуще коры со
сновой краснел — никак не мог забыть, что она уче
ница.
Ее веселило, забавляло это, у нее голова кружилась
от сознания собственной силы: вот какая она! Главным
инженером лесопункта вертит как хочет, Аню Таборскую до сухотки довела... А потом настало время — до
слез, до бешенства стала изводить ее Сережина стесни
тельность. Ну что это за кавалер, который боится сам
тебя поцеловать? Кто из них девка — она или он?
Сосны, сосны красные... Белый мох-ковер... Жаркий
смоляной дух, такой знакомый и радостный, бил ей в
лицо, в нос, злые слезы вскипали в ее зеленых беспеч
ных глазах.
Ей жаль было прошлого, своей полузабытой лесной
любви. И еще она никак не могла забыть своей недав
ней встречи с Сережей. Господи, до чего опустился, на
кого стал похож!
Тетка и мать ей писали, что он запил, что его с ин
женеров сняли, но нет, она и подумать не могла, что он
в такое болото нырнул. Ведь ежели правду сказать, что
он делал, когда она столкнулась с ним на крыльце ма
газина? Каким делом занимался? А на побегушках у
дружков-собутыльников был...
Из-за поворота дороги вышли навстречу три незна
комые женщины с алюминиевыми ведерками — за моло
ком в деревню ходили, остановились, тараща глаза: кто
такая? Что за невиданная птица появилась в ихних
краях? А за этими тремя женщинами стали попадаться
еще люди — подвыпившие мужики, парни, подростки, а
там вскоре и Саха-перевозчик подал свой голос:
Из-под тоненькой беленькой рубашечки
Поднималась высокая грудь...
133
Не менялся пьяница Саха. Как пять, десять лет на
зад тосковал по красивой нездешней любви, так и те
перь...
14
Какой все-таки длинный день в деревне!
В городе, когда в ресторане крутишься, и не заме
тишь, как он промелькнет. А тут — в лес сходила, за
реку сходила, е дролей своим бывшим встретилась, у
Сахи-перевозчика посидела — и все еще четвертый час.
Поднявшись в деревенский угор, Алька направилась
к колхозной конторе, а точнее сказать, к Красной доске.
Доска большущая, с портретом Ленина...
кого про
славляют?
Доярок. Одиннадцать человек занесено на Доску, и
шестая среди них — кто бы вы думали? — Лидка. Ер
молина Л. В. 376 литров надоила за июнь.
— Надо же! — пожала плечами Алька. — Лидка
стахановка!
Дом Василия Игнатьевича, Лидкиного свекра, со
всем близко от колхозной конторы, и она решила зава
литься к Лидке — надо же посмотреть, как она со своим
Первобытным устроилась.
Митя-первобытный, то есть муж Лидки, которого так
расхваливала ей тетка, начал баловаться топором чуть
ли не с пеленок (бывало, когда ни идешь мимо, все чтото в заулке тюкает), а потом и вовсе на топоре поме
шался. После десятилетки даже в город, на потеху всем,
ездил. Специально, чтобы у тамошних мастеров плот
ничьему делу поучиться. И вот не зря, видно* ездил. Во
всяком случае, Алька просто ахнула, когда дом Василия
Игнатьевича увидела. Наличники новые, крыльцо но
в ое— с резными балясинами, с кружевами, с завитуш
ками всякими, скворечня в два этажа с петушком на
макушке... В общем, не узнать старую развалину Васи
лия Игнатьевича — терем-теремок.
Лидка, когда увидела ее в дверях, слова сперва не
могла сказать от радости.
— А я ведь думала, Аля, ты ко мне и не зайдешь.
В красных штанах ходишь — до меня ли?
— Выдумывай,— сказала Алька,— к подружке да не
зайду! — Но от Лидкиных объятий (та даже слезы рас
пустила) уклонилась.
134
Комната — ничего не скажешь — обставлена неплохо.
Кровать никелированная, двухспальная, под кружевным
покрывалом, диван, комод под светлый дуб — это уж
само собой, нынче этим добром никого не удивишь. Но
тут было и еще кое-что. Был, к примеру, ковер во всю
стену над кроватью, и ковер что надо, а не какая-нибудь
там клеенка размалеванная, был приемник с проигры
вателем, этажерка с книгами, со стопкой «Роман-га
зеты»...
— Это все Митя читает,— сказала Лида, и в голосе
ее Алька уловила что-то вроде гордости. — Страсть как
любит читать. Я иной раз проснусь, утро скоро, а он
все еще в свою книжку смотрит.
Да, прибарахлилась Лидка знатно, отметила про
себя Алька .снова, наметанным взглядом окидывая ком
нату,— избой'не назовешь. Зато уж сама Лидка — ка
раул! Ну кто, к примеру, сейчас в деревне шлепает в
валенках летом? Разве что старик какой-нибудь, вы
живший из ума. А Лидка ходила в валенках. И плать
ишко-халат тоже допотопной моды, с каким-то немыс
лимым напуском в талии...
— Постой, постой! — вдруг сообразила Алька. — Да
мы уж с накатом. Быстро же ты управилась! — Она по
дошла к швейной машинке, рядом со столом (Лидка
как раз строчила на ней, когда она открыла двери), по
крутила на пальце детскую распашонку.
— Я, наверно, в маму, Аля! — пролепетала Лидка,
вся, до корней волос, заливаясь краской. — Мама гово
рит, с первой ночи понесла...
— Сказывай, сказывай! В маму... Мама, что ли, за
тебя в голопузики с Митей играла...
Тут Лидка заплела уж совсем невесть что, слезы за
стлали ей голубенькие бесхитростные глаза, так что
Алька не рада была, что и разговор завела. И вообще
ей, Альке, надо бы помнить, с кем она имеет дело. Ведь
Лидка и раньше не ахти как умна была. Ну кто, до
учившись до шестого класса, не знает, отчего рождаются
дети? А Лидка не знала. Прибежала как-то к ней, Аль
ке, домой— вся трясется, белее снега.
— Ой, ой, что я наделала...
— Да что?
— С Валькой Тетериным целовалась...
— Ну и что?
— А ежели забеременею?..
135
Оказывается, мать ей с малых лет крепко-накрепко
внушала, что нельзя с ребятами целоваться, можно пузо
нагулять, и вот эта дуреха до шестого класса верила
этому...
Лиданемного пришла в себя, когда они присели к
столу и Алька стала выспрашивать ее про Сережу (ни
как с ума не шел!), но вскоре та опять огорошила ее —
ни с того ни с сего заговорила про войну:
— Аля, ты в городе живешь... Как думаешь, будет
война?
— Война? А зачем тебе война?
— Да мне-то не надо. Я этой войны больше всего
на свете боюсь. Страсть как боюсь...
— А чего тебе бояться-то? — резонно заметила Аль
к а .— У нас покамест пузатых баб на войну не берут.
И вот тут Лидка и брякнула:
— А ежели у меня не девочка, а мальчик будет...
В общем, разговор у них, как поняла Алька, так или
иначе будет вращаться вокруг Лидкиного пуза или в
лучшем случае вокруг коров и надоев молока — а что
еще знает Лидка? Чего видела? — И Алька начала по
глядывать по сторонам.
— Да посиди ты, посиди, Аля! Сейчас Митя придет,
чай будем пить...
Лида не просила ее — упрашивала. Глядела на нее
с восхищением, с обожанием («Ты еще красивше стала,
Аля!»), и Алька осталась. А потом, что ни говори,— за
бавно все-таки взглянуть и на своего бывшего поклон
ника.
Митя, когда она еще в пятый класс ходила, объявил
ей: «Амосова, я решил любовь с тобой заиметь». Объя
вил, не поднимая глаз от земли, и тут же убежал
прочь.
И вот сколько лет с тех пор прошло, а Митя каждый
праздник присылал ей поздравления — цветные открыт
ки с воркующими голубками и розами: Первого мая, в
Октябрьскую, на Новый год, Восьмого марта... Одинединственный парень в деревне. И только с позапрош
лой осени, с того самого времени, как она уехала в го
род, выбросил ее из головы.
Митины причуды — а без них у него не бывает — на
чались еще на подходе к дому: петухом прокричал. А
когда влетел в комнату да увидел Лидку, и вовсе оша
лел. Сгреб в охапку, поднял на руки, закружил.
136
• В комнате сильно запахло свежим деревом, смолой,
и Алька про себя съязвила: плотник женушку свою об
нимает. Но на этом, пожалуй, ее злословие и кончилось.
Потому что она вдруг поймала себя на том, что с удо
вольствием вдыхает в себя крепкий смолистый запах,
который распространял вокруг Митя. Да и сам он те
перь вовсе не казался ей смешным. А чего смешного?
Сила лешья, ноги расставил — хоть на телеге езжай, и
шея — столб. Красная, гладкая, в белом мягком воло
с е — как стружка древесная, завивается. Лида звонко
молотила Митю по широкой спине, не дури, мол, хватит.
Но молотила одной рукой и со смехом, а другой-то гра
басталась за эту шею, и видно было, что делает она это
не без удовольствия.
Ее Митя заметил в ту самую минуту, когда ставил
свою женушку на пол. Голову резко откинул назад, буд
то грудью на кол напоролся, и ни слова. Только глаза
ми зверовато завзводил.
Да что с ним? Какая блоха его укусила? — подумала
Алька. Она даже растерялась малость — так не вяза
лась с добряком Митей эта внезапная, ничем не прикры
тая ненависть и злость.
Догадка озарила ее, когда Лида, как гусыня, пере
валиваясь в своих растоптанных валенках, пошла со
бирать на стол.
Да ведь он это женушки своей застыдился, поду
мала Алька. Разглядел, какая она краля, когда уви
дел других.
И тут на Альку нашло. Она нарочно, чтобы еще
больше разозлить Митю, подобралась и своей игривой,
ресторанной походкой прошлась по комнате: на, гляди!
Кусай себе локти!
Разъяснилось все через две-три минуты, когда с дру
гой половины пришел Василий Игнатьевич.
15
Василий Игнатьевич пришел по-домашнему, в под
тяжках,— на чай к снохе.
Ее, не в пример своему полоумному сыну, заметил
сразу.
— А, опять пути-дороги пересекаются!
Но больше и все. Никаких шуток. Сидел, попивал
чаек из гладкого стакана с красным цветочком и все
137
поглядывал на Лидку, а когда та, угощая его, называла
папой, просто таял. Просто не узнать было старого по
хабника,
Митя очень важно, по-хозяйски надувшись, завел
разговор насчет Лидкиной работы.
— Я считаю, папаша,— сказал Митя как на собра
нии,— пора подвести черту...
— Пожалуй,— согласился Василий Игнатьевич.—■
Доярок сейчас хватает. Зачем рисковать?
— Это может отразиться... — опять как-то по-учено
му выразился Митя, на этот раз обращаясь уже к
жене,
У Альки не хватило больше терпения — она так и
прыснула со смеху. А чего на самом-то деле? Сидят да
разоряются насчет Лидкиного пуза, когда и пузо-то
еще в микроскоп рассматривать надо.
— Не слушай их, Лидка... Работай, знай, до послед
него. Потом легче распечатываться будет...
И вот тут-то все скобки и раскрылись. Василий Иг
натьевич с испугом взглянул на сноху, как если бы на
ту зверь накинулся, а Митя... Митя, тот с яростью
засверкал своими светлыми пронзительными глази
щами.
В общем, она поняла: Лидку тут оберегают. С Лид
кой носятся тут как с писаной торбой. Чтобы ни одна
пылинка на нее не упала, чтобы ни одно худое слово
не коснулось ее уха.
Гордость вздыбилась у Альки, так что в глазах по
темнело.
Ах вы паразиты несчастные! Лидка паинька, вокруг
Лидки забор вознесем, а с ней, с Алькой, все можно,
она, Алька, огни и медные трубы прошла... Нет, постой
те! Она еще своего слова не сказала. А может, может
сполна всем выдать. И тому, Первобытному,— ишь кор
чит из себя строителя-новатора с книжечкой, и самому
Василию Игнатьевичу — давно ли к ней свои старые
лапы протягивал да на службу к себе заманивал? Ну,
а Лидке, своей подруженьке, она тоже лекцию прочита
ет. Довольно из себя детсадовку разыгрывать...
Ничего из Алькиной затеи не вышло. Под окошками
зафурчала, загудела машина с доярками, и все — и
Митя, и Василий Игнатьевич — кинулись собирать
Лидку...
138
16
Дома, у тетки на верхотуре, все то же: старухи, пе
ресуды... Внове для нее была разве Маня-маленькая —
темная гора посреди избы. .
— Пришла на горожаху поглядеть,— сказала она,
как всегда, напрямик. — Говорят, в штанах красных
ходишь.
— А чего ей не ходить-то? — угодливо ответила за
Альку Маня-большая.
Тетка стала ее потчевать морошкой,— целая тарелка
была выставлена на стол, сочной, желтой, как мед. Нашла-таки! И по этому случаю лицо Анисьи сияло.
Алька сбросила с ног туфли у порога, подсела к сто
лу, но не успела рукой дотянуться до тарелки — Манябольшая подлетела, ткнулась на стул рядышком, нога
на ногу, да еще и лапу ей на плечо — чем не кавалер!
— Не греби! Все равно больше других не получишь.
— Чего ты, Алевтинка?
— А то! Не притворяйся! Думаешь, не знаю, из-за
чего из кожи вон лезешь?
— По части веселья хочу...
— Веселье от тебя! Не знаю я, что у тебя на уме.
Все сразу примолкли — не одной Мане в глаз попало.
На той платок материн, на другой кофта, на третьей
сарафан — кто в прошлом году на помин дал?
Анисья, добрая душа, чтобы как-то загладить выход
ку племянницы, перевела разговор на ее ухажеров.
— Не видела молодцов-то на улице? — сказала
она. — Посмотри-ко, сколько их. Всяких — и наших, и
городских.
Да, за окошком, куда указывала тетка, маячил Вася-беленький с товарищем, а дальше, у полевых ворот,
мотался еще один кавалер — Пека Каменный. Вымылся,
в белой рубашке пришел — давай «дрыгаться».
— Каждый день вот так у нас,— сказала тетка.—
Как на дежурство являются.
Сказала с гордостью. На похвал: вот, мол, какая у
меня племянница! А на кой дьявол племяннице эти ка
валеры? И вообще, ей кричать, выть хотелось, крушить
все на свете...
Всю дорогу от дома Василия Игнатьевича до дома
тетки ломала она голову над тем, что произошло у Лид
ки, и до сей поры не могла понять. Да и произошло ли
139
что? Ну, сидели, ну, пили чай, ну, Василий Игнатьевич
глаз со сношеньки не сводил, каждое слово ей сахарил.
Ну и что? Сахари! Ей-то какое дело? И в конце концов
плевать ей и на тот переполох, который в доме поднял
ся, когда машина с доярками подъехала. Ах, какое со
бытие! Скотница на свидание с рогатками собирается.
Один кинулся в сени за сапогами, другой — Василий
Игнатьевич — полез на печь за онучами... Пущай! Дья
вол с вами! Бегайте как угорелые, ползайте по горячим
кирпичам, раз вам нравится...
Но вот чего никогда нельзя забыть — это того, что
было после. После Лидкиного отъезда.
Василий Игнатьевич — это уж на улице, когда ма
шина с доярками за поворотом дороги скрылась,— вы
нул из кармана трояк, подал Мите: «Бежи-ко к Дуньке
за причастием, засушили гостью...» И куда девалось не
давнее благообразие!
Глаза заиграли, засверкали — прежний гуляка! Мож
но! Теперь все можно, раз Лидки рядом нету. Это ведь
при Лидке надо тень на плетень наводить, а при Альке — чего же? Она, Алька, не в счет... Крепко, до боли
закусив нижнюю губу — она всегда в ресторане так де
лает, когда капризный клиент попадается,— Алька ре
шительно мотнула своей рыжей непокорной гривой: хва
тит про Лидку да про ейного плотника думать, больно
много чести для них! И потребовала от тетки бутылку —
пущай старухи горло смочат.
Маня-большая— золотой все-таки характер у чело
века!— скокнула, топнула и бесом-бесом по избе, а по
том как почала мести-скрести длинным язычищем — со
всех закоулков сплетни собрала.
К примеру, Петр Иванович. Алька все хотела спро
сить тетку: где теперь эта старая лиса? Почему не ви
дать? А он, оказывается, на дальний лесопункт со своей
Тонечкой подался. Вроде как в гости к своему шурину,
а на самом-то деле — нельзя ли как-нибудь ученые ко
сточки пристроить — Маня так и назвала Тонечку, пото
му как в своей деревне охотников до них нету.
— А ухажера-то своего видала? — вдруг спросила
Маня.
— Какого? — спросила Алька и рассмеялась. Поди
попробуй не рассмеяться, когда она на тебя свой угар
ный глаз навела.
— Какого-какого... Первобытного!
140
Аграфена Длинные Зубы: ха-ха-ха! На другом конце
деревни слышно — заржала. А Маня-маленькая, как
всегда,— переспрашивать: про кого? Как в лесу жи
вет— никогда ничего не знает.
— Про Митю Ермолина,— громко прокричала ей на
ухо Маня-большая. — В школе, вишь, все руками, как
немко, учителям отвечал, а не словами. Вот и прозвали
Первобытным. В первобытности, говорят, так люди меж
собой разговаривали. Верно, Алевтинка?
Тут тетка, как всегда, горячо вступилась за Митю,
ее поддержала Маня-маленькая, Афанасьевна, и нача
лась перебранка.
— Нет, нет,— говорила Анисья,— не хули Митю, Ар
хиповна. Ha-ко, весь колхоз человек обстроил, все дво
ры скотные, постройки все — всё он... И не пьет, не ку
рит...
— А все равно малахольный! — стояла на своем
Маня.
— Да пошто ты самого-то нужного человека топ
чешь?
— А пото. В девятом классе на радиво колхозное
летом поставили, отцу уваженье дали, а он что сделал?
Бабусю на колхозные провода посадил?
Алька захохотала. Был такой случай, был. Митя кру
тил-крутил приемник — все надо знать, да и заснул, а
по избам колхозников и запричитала лондонская бабу
ся. Самому Мите, конечно, за возрастом ничего не было,
а Василию Игнатьевичу всыпали.
— Да ведь это когда было-то? Что старое вспоми
нать? — сказала тетка.
— А можно и новенькое,— не унималась М аня.—
Весной Лидка на сестрины похороны в район ездила —
не вру? Два дня каких дома не была, а он ведь, Митято, ошалел. Бегом, прямо от коровника прилетел к поч
те да еще с топором. Всех людей перепугал. А Лидку-то
встретил — не то чтобы обнять да поцеловать, а за го
лову схватил да давай вертеть. Едва без головы девку
не оставил...
Алька улыбнулась. Похоже, очень похоже все это
на Митю! Но чего тут смешного? Чего глупого?
А Маня-большая, приняв ее улыбку за одобрение,
разошлась еще пуще: Митю в грязь, матерь Митину в
грязь (только не Василия Игнатьевича, того не посме
141
ла), а потом и Лидку в ту же кучу: дескать, не бисер
лопатой загребает — навоз.
Алька не перебивала старуху, не спешила накинуть
на нее узду. Пущай! Пущай порезвится. Какую оплеуху
закатил ей недавно Василий Игнатьевич, а Лидку — не
тронь? Лидка принцесса?
Только уж потом, когда Маня добралась до Лидкиного брюха (кажется, все остальное ископытила), она
сделала слабую попытку остановить старуху.
— Хватит, может. Ребенок-то еще не родился.
■
— И не родится! — запальчиво воскликнула Маня.
— Да не плети чего не надо-то! — Тетка тоже вспы
лила.— Понимаешь, чего мелешь?
— Огруха,— воззвала к свидетелям Маня,— при
тебе Лидку в район отправляли? В больницу?
— Ну д а к что?
— Как что? Кабы здорова была, не возили каждый
месяц на ростяжку.
— Хватит! Хватит, говорю! -г- Алька сама почувст
вовала, как вся кровь отхлынула от ее лица — до того
ей вдруг стало стыдно за себя. Потом она увидела рас
терянное, угодливое старушечье лицо («Чего ты, Алевтинка? Разве не для тебя старалась?»), и уже не стыд,
а чувство гадливости и отвращения к себе потрясали
все ее существо. И она исступленно, обеими руками за
колотила по столу:
— Уходите! Уходите! Все уходите от меня...
17
Алька плакала, плакала навзрыд, во весь голос, но
Анисья и не подумала утешать ее. Закаменело сердце.
Не бывало еще такого, чтобы из ее дома выгоняли го
стей! Только уж потом, когда Алька начала биться го
ловой о стол, подала голос:
— Чего опять натворила? Я не знаю, ты со своими
капризами^когда и образумишься...
— Ох; тетка, тетка,— простонала Алька,— не спра
шивай...
— Да пошто не спрашивай-то? Кто будет тебя
спрашивать, ежели не тетка? Кто у тебя еще есть, кро
ме тетки-то?
В ответ на это Алька подняла от стола свое лицо,
мокрое, распухшее, некрасивое (никогда в жизни Ани
142
сья не видала такого лица у племянницы) и опять уро
нила голову на стол. Со стуком, как мертвую.
И тогда разом пали все запоры в Анисьином сердце.
Потому что кто корчится, терзается на ее глазах? Кого
треплет, рвет в клочья буря? Разве не живую ветку с
амосовского дерева?
Она подсела к Альке, крепко, всхлипывая сама, об
няла племянницу.
— Ну, ну, не сходи с ума-то... Выскажись, облегчи
душу...
— Тетка, тетка,— еще пуще прежнего зарыдала Алька,— пошто меня никто не любит?
,
— Тебя? Да господь с тобой, как и язык-то повер
нется. Тебя, кажись, когда еще в зыбке лежала, ребята
караулили...
— Нет, нет, тетка, я не про то... Я про другое...
И Анисья вдруг замолкла, перестала возражать. И
это ее молчание стопудовым камнем придавило Альку.
Всю жизнь она думала: раз за тобой ребята гоня
ются, глазами тебя едят, обнимают, тискают,:— значит,
это и есть любовь. А оказывается, нет. Оказывается,
это еще не любовь. А любовь у Лидки и Мити, у этих
двух дурачков блаженных...
И самое ужасное было то, что она, Алька, верила,
завидовала этой любви. Да, да, да! Она даже знала те
перь, какой запах у настоящей любви. Запах свежей
сосновой щепы и стружки...
— Может, чаю попьешь — лучше будет? — спросила
Анисья.
Алька махнула рукой: помолчи, коли нечего сказать.
Потом встала, хотела было умыться и не дошла до ру
комойника— пала на кровать.
Анисья быстрехонько разобрала постель, раздела ее,
уложила в кровать, как ребенка, и, купаяеь вместе с
нею в мокрой, зареванной подушке, стала утешать ее
похвальным словом — Алька с малых лет была падка
на лесть:
— Ты посмотри-ко на себя-то. Тебе ль реветь-печалиться с такой красой. Девок скольких бог обидел, что
бы тебя такую сделать...
Алька мотала раскосмаченной головой: нет, нет, нет!
Так и она раньше думала — раз красивая, значит, и сча
стливая. А Лидку взять — какая красавица? Но, госпо
ди, чего бы она не дала сейчас, чтобы хоть один день у
143
нее было то же самое, что она видела сегодня у
Лидки.
Да, да, да! Лидка растрепа, Лидка дура, у Лидки с
детства куриные мозги — все так.
И однако ж не от кого-нибудь, а от Лидки узнала
она про другую жизнь. И не просто узнала, а еще и
увидела, как эту другую жизнь оберегает Василий Иг
натьевич. Стеной. Как самый драгоценный клад. И от
кого оберегает? А от нее, от Альки. И Алька билась,
выворачивалась из рук тетки, грызла зубами подушку и,
кажется, первый раз в своей жизни задавала себе во
прос: да кто же, кто же она такая? Она, Алька Амосо
ва! И какой-такой свет излучает эта дурочка Лидка,
что все ее в пример ставят?
18
— Алька, Алька, вставай...
Голос был не теткин, а какой-то тихий и невнятный,
похожий на шелест березовой листвы на ветру, да тет
ка и не могла ее будить: она лежала на полу, на старом
ватном одеяле, раскинутом возле кровати (чтобы в лю
бую минуту наготове быть, ежели она, Алька, позовет),
и тихо посапывала.
«Да ведь это мама, мама зовет! — вдруг озарило
Альку. — Как же я сразу-то не догадалась?»
Она тихонько, чтобы не разбудить тетку, встала, на
кинула на себя платье-халат, по старой скрипучей лест
нице спустилась на крыльцо.
Утро еще только-только начиналось. Их дом на за
дворках, с белой шиферной крышей, сиял как розовый
шатер, и много-много юрких ласточек резвилось вокруг
него.
Ласточки для нее были внове — раньше они держа
лись только вокруг теткиной верхотуры. Да и вообще
Алька недолюбливала свой дом на задворках: невесело,
в стороне от дороги, и хотя они с теткой сразу же, в
первый день ее приезда, содрали с окошек доски, но
жить-то она стала у тетки.
По узенькой, затравеневшей тропинке — никто теперь
не ходит по ней, кроме тетки,— Алька выбежала на за
дворье, уткнулась в ворота — большие, широкие, с же
лезным певучим кольцом, которое как собака залива
ется, когда брякнешь.
144
Ворота эти были гордостью матери — ни у кого во
всей округе таких ворот не было, а не только в ихней
деревне. А поставила она их, по ее же собственным сло
вам, в видах Алькиной свадьбы — чтобы к самому
крыльцу могли подъехать на машинах гости.
Лужок перед домом на усадьбе, который так люби
ла мать, тетка недавно выкосила (всегда по два укоса
за лето снимали), но красные и белые головки клевера
уже снова рассыпались по нему, и Алька едва сделала
шаг от калитки, как жгучей росой опалило ее босые
ноги.
К крыльцу она подошла на цыпочках, крадучись,
точь-в-точь как бывало, когда о восходе возвращалась
домой с гулянки. Постояла, прислушиваясь (ах, если
бы и на самом деле сейчас загремела в сенях рассер
женная мать!), потом перевела дух и, взойдя на крыль
цо, уперлась глазами в увесистый замок.
Без всякой надежды она сунула руку в выемку брев
на за косяком и страшно обрадовалась: ключ был тут.
В том самом месте, где его хранили при матери и
отце.
Полутемные сени она проскочила чуть ли не с за
крытыми глазами: с детства боялась темноты. Зато уж,
перешагнув за порог избы, она вздохнула свободно,
всей грудью.
Все тут было как раньше, как год и два назад: кра
шеный пол намыт до блеска, окна наглухо завешены
кружевным тюлем, к которому так неравнодушна была
мать, в углу фикус-богатырь — его тетка перенесла от
себя на другой же день ее приезда... Только пусто както, жилого духа нет. И еще, конечно, страшно было от
вида голой железной кровати, на которой умерла
мать.
— Мама, я пришла...
Алька подняла глаза к белому потолку, под которым
жалобно плеснулся ее голос.
Нет, не так, дрожа от утрешнего озноба, не полураз
детой и не в мертвый дом хотела она прийти. Она хо
тела нагрянуть к живой матери, нагрянуть внезапно,
шумно, с гордо поднятой головой. Смотри, смотри, роди
мая! Вот твоя дочь. Приехала в чужой город одна, без
паспорта, тот подлец самым распоследним негодяем
оказался — ну-ко, кто бы на ее месте не согнулся? А
она не согнулась. Она паспорт себе выхлопотала.и на
145
работу устроилась, да вдобавок еще того подлеца про
учила— из армии выперла...
— Мама, чуешь ли, я пришла... — опять сказала
Алька и обмерла: из сеней, за дверью, донеслось цара
панье.
Она никогда особенно не верила в старушечьи рос
сказни про нечистую силу, но все-таки самообладание
вернулось к ней только тогда, когда за дверью мяук
нуло.
— Бусик, Бусик!
Она распахнула дверь, и точно — он, Бусик, их пу
шистый кот-великан.
Занавески на окнах цвели алыми кустами иван-чая,
уж е на белой простыне, которой был укутан самовар на
комоде, заиграли солнечные зайчики, а Алька все си
дела с Бусиком на коленях у стола, гладила, прижимала
его к себе и жадно вслушивалась в жалобное мурлы
канье.
О чем он поет-плачет? На что жалуется? На одино
чество? На тоску свою? А может, он пытается на своем
кошачьем языке рассказать ей про то, как умирала
мать, какие она наказы передавала дочери перед смер
тью?
Слезы текли по пылающим Алькиным щекам. Да
как же это так? Кошка, зверь дикий, верен хозяйке,
даж е после смерти ее из дому не уходит, а она, дочь
родная, бросила родительский дом, на город проме
няла...
— Мама, мама, я останусь. Слышишь? Никуда
больше не поеду...
Утреннее солнце заливало комнату. Бусик распевал
какую-то новую песню. И, странное дело, в ней самой
начала расти и подниматься песенная радость,
Больше она не могла сидеть. Выбежала на улицу,
широко раскинула навстречу солнцу свои руки и уже
не по тропинке, не с покаянно опущенной головой, как
входила еще недавно в свой дом, а напрямик по роси
стому лужку построчила к тетке.
— Тетка, тетка, я остаюсь!
Она налетела на сонную Анисью, как вихрь, как
буря, и та сперва никак не могла взять в толк, о чем го
ворит племянница.
— Да где ты хочешь остаться-то? Чего еще выду
мала? ...
146
— Дохма, дома, тетка! — твердила Алька и чуть ли
не приплясывала от радости. — Я все, все, тетка, обду
мала. Вдвоем жить будем. И мамина и папина могилы
рядом — всегда можно сходить. Верно, тетка?
19
Решительности Альке было не занимать — у нее был
материн характер, и она, конечно, в тот же день отпра
вилась бы в город за расчетом и вещами, да ее удержи
вали деньги.
Деньги — пятьсот рублей — остатки от распроданно
го родительского добра — она в день своего отъезда от
дала Томке, с тем, чтобы та послала их ей дней через
пять в деревню: то-то у людей будет разговоров, когда
она получит такие деньжищи!
И вот из-за этой-то своей затеи она и должна была
сидеть на якоре.
Впрочем, времени зря Алька не теряла.
Первым делом она перебралась в свой родной дом
на задворках. И, боже, сколько радости, сколько счастья
она испытала, когда по утрам сама топила печь, сама
мыла пол, сама грела самовар. А какое это было на
слаждение ходить босиком по чистому, намытому дому!
Дом был просторный, светлый, и она сама удивля
лась своей глупости, своей слепоте. В городе они с Том
кой снимали какую-то техмную конуру, на окраине, а тут
в это время пустовал целый дворец.
Да и вообще — все чаще и чаще задавалась вопро
сом Алька,— что она нашла в городе? Ради чего броси
ла отца с матерью, дом родной? Ради того, чтобы пья
ных мужиков ублажать в ресторане, пятаки из них вы
колачивать? Или, может, ради Аркадия Семеновича?
Да, да, говорила себе Алька, буду жить в деревне,
у себя дома. По-новому. Совсем, совсем иначе, чем
раньше. И она уже, по существу, жила этой новой жиз
нью: днем вместе с колхозниками работала на лугу, а
по вечерам, как и положено хорошей, самостоятельной
девушке, сидела дома за шитьем (в жизни никогда не
шила!) или что-нибудь делала по хозяйству на улице.
Мане-большой эти Алькины выкрутасы (иначе она
их не называла) были как нож по сердцу — не выпьешь,
да, пожалуй, и Анисья не очень-то радовалась. Во вся
ком случае, она с тревогой и даже с каким-то страхом
147
присматривалась к столь круто переменившейся пле
мяннице.
Альку это забавляло, трогало до слез, и у нее еще
пуще разжигались честолюбивые помыслы.
Работать только в колхозе — это она решила твердо.
И обязательно дояркой. Как Лидка! Да, да! Только до
яркой. Про официанток кто когда в газетах писал? А
про доярок пишут постоянно, с портретами. Доярка по
нынешним временам первый человек в деревне. И неу
жели же она кому-нибудь уступит? Неужели ей не об
ставить хоть ту же Лидку-растяпу или Верку Девятую?
Врете! Заранее заказывайте орденок, а то и звездочку
золотую. Ее мать — Пелагею Амосову — все железной
называли, а разве она не дочь своей матери?
В буйно разыгравшемся воображении сама собой
сложилась и будущая семейная жизнь. И опять же как
у Лидки. С таким же любящим свекром и с таким же
преданным и покорным мужем. Правда, второго Мити
Ермолина на свете не было — тут хоть лопни, ничего не
поделаешь, да Алька недолго из-за этого горевала.
Ей вдруг пришла на ум сногсшибательная идея —
сделать человека из Сережи. А что? Разве не из-за нее,
не из-за Альки пропадает Сережа? Разве не писала ей
еще мать, что Сережа готов в любое время ее, Альку,
за себя взять? Да в этом она и сама на днях убедилась,
когда нос к носу столкнулась с ним у магазина за рекощ
Ну-ко, стал бы парень смываться с ее глаз, уводить сво
их дружков-приятелей, ежели бы не любил?
Дни шли за днями. Алька упивалась своей новой
ролью — ролью благообразной и непорочной невесты. И
она даже взгрустнула малость, когда от Томки пришел
перевод.
20
Жуть все-таки, что это такое город! Народу на одной
пристани раз в сто больше, чем во всей ихней деревне.
И, помнится, когда два года назад, в это же самое вре
мя, она впервые с парохода увидела это пестрое, гудя
щее многолюдье, у нее ноги к палубе приросли — до
того ей вдруг стало страшно затеряться в этом мура
вейнике.
Зато сегодня — фигушки!
Первой сбежала по сходням, первой, как ящерица,
заныряла в расщелинах толпы. «Извиняюсь», «Не на
148
рочно», «Спешу» — и всем улыбка. А кое-где и локот
ком подсобляла.
На белых мачтах по случаю какого-то праздника
полоскались яркие, разноцветные флаги, подвыпившие
мужики и волосатые мальчики откровенно пялили на
нее глаза, и, вообще, город был прекрасен. И — чего
крутить — вздохнула Алька. Жалковато ей стало всего
этого великолепия, с которым не сегодня-завтра надо
расстаться.
На веселом, гремучем трамвайчике, разукрашенном
красными и синими флажками, она быстро добралась
до своей Зеленой улицы, а там пять—семь минут скачек
по деревянным разбитым мосткам возле старых, давно
уже приговоренных к сносу развалюх, и ихняя с Томкой
дыра. Комнатенка в одно окно, да и то в сарай с дро
вами упирается, зимдй холод собачий и весь год крысы.
Иной раз ночью такой стукоток в коридоре поднимут —
не то что выйти, в кровати пошевелиться страшно. Ар
кадий Семенович самое расчестное слово дал им с Том
кой— этой осенью обязательно переселить в новый дом,
а теперь, когда его сняли, на что рассчитывать?
Ох, да чего о жилье беспокоиться, усмехнулась про
себя Алька, открывая калитку. На все теперь ей пле
вать с высокой колокольни — и на новую квартиру, и
на самого Аркадия Семеновича. Со всем развязалась.
Напрочь!
Томка была дома — окошко настежь и проигрыва
тель на всю катушку. Неужели с хахалем? (Томка лю
била крутить любовь под музыку.)
Но раздумывать было некогда. Во-первых, она, Аль
ка, страсть как соскучилась по Томке, а во-вторых, ве
лика важность, ежели и хахаль. Слава богу, за два года
они повидали кавалеров — и она у Томки, и Томка у нее.
С бьющимся, прямо-таки скачущим сердцем Алька
взлетела на шатучее деревянное крылечко рядом с убор
ной, вихрем пронеслась по темному коридорчику, с си
лой дернула на себя дверь — иначе не откроешь, и вот
Томка, ее золотая Томка. Сидит на диванчике, нога на
ногу (это уж завсегда — длинные ноги напоказ) и в
руке сигаретка.
— Я, между прочим, так и знала, что ты не выдер
жишь больше двух недель в своей распрекрасной де
ревне...
149
В общем, заговорила, как всегда, с подковыром, свы
сока: на пять лет старше. А потом, стюардесса между
народных линий, по-английски лопочет — как же перед
официанткой нос не задрать? Но в душе-то Томка была
добрющая, как тетка: последнюю рубашку отдаст, если
попросить. А потому Алька, не обращая внимания на
воркотню, с пылом, с жаром начала обнимать ее.
— Ну, ну, не люблю телячьих нежностей. Давай
лучше про подъем сельского хозяйства... Как там дви
нула свой колхоз?..
Алька села рядом на диванчике.
— Не смейся, Томка... Я все... Я в деревню решила...
— Вот как! Какой-нибудь механизатор-передовик
предложил тебе свое сердце и буренку в придачу? Так?
— Д а нет, Томка, я всерьез. Я насовсем...
— А позволь тебя спросить, ес^и не секрет, что ты
там собираешься делать? В этом самом — сельском
раю?..
— Работы в колхозе найдется... — Алька почему-то
постеснялась сказать, что она хочет идти в доярки.
— Ну, ладно,— Томка встала,— о твоих сельскохо
зяйственных планах мы еще поговорим, а сейчас поедем
на вечеринку. Я уж и так опаздываю.
— На какую вечеринку?
— Во вечеринка! — Томка от восторга щелкнула
пальцами. — У Гошки день рождения сегодня — пред
ставляешь, какой сабантуйчик будет? Достали катер,
так что на ночь вниз по матушке по Волге, куда-то на
луг сено нюхать... Представляешь?
Алька представила. Бывала она в компании Томки
ных дружков-летчиков. Весельчаки! Анекдоты начнут
рассказывать — обхохочешься. А танцевать какие ма
стера! Особенно этот Гошка-цыган... Но нет, покончено
со всем этим. Завязано!
— Не дури, Алевтина! — повысила голос Томка.—
Между прочим, я говорила с начальством насчет твоей
работы. Примут. Ну, а если ты еще сегодня кое-кому
там задом крутанешь — железно выйдет.
— Нет, Томка,— вздохнула Алька,— чего ерунду го
ворить. Какая из меня стюардесса — языка не знаю...
— Балда! Она языка не знает... Мужики, если хо
чешь знать, во всем мире только один язык и понима
ю т— тот, на котором глазом работают да задом вер
тят. Д а, да, да! А ты этим международным языком вла
150
деешь — -будь, спок! И потом, на самолете не одна стю
ардесса. Моя напарница, например, Л арка, как тебе
известно, ни в зуб ногой по-английски, на русском-то
языке не. всегда поймешь, что говорит, а тарелки этим
мистерам и сэрам куда как ловко подает...
Тут Томка, словно для того, чтобы еще больше рас
травить Альку, которая еще недавно взасос мечтала о
работе в аэропорту, начала надевать на себя новенькую
летную форму: синюю мини-юбочку, синий кителек с зо
лотыми крылышками на рукаве и синюю пилотку.
Летная форма очень шла Томке. Она как-то смягчала
ее сухую, долговязую фигуру, делала женственней.
— Ну так как?—сказала Томка, подрисовывая крас-,
ным карандашом губы перед зеркалом. — Поехали?
Имей в виду, что жрать у меня нечего, так что тебе все
равно придется в магазин топать...
— Ладно, Томка, иди...
— Чего ладно? На вечер нельзя? Да ты, может, там
в своей деревне в секту какую записалась? Нет? Понят
но, понятно. У тебя сегодня вечером свидание со своим
кучерявым папочкой... — Томка так называла Аркадия
Семеновича. — Ну что ж, желаю!
Она дошла до дверей, обернулась:
— Если надумаешь все же приехать, адрес — Л ес
ная, тридцать два. Помнишь, в прошлом году май встре
чали? У Васильченки, Тошкиного друга? В общем, коор
динаты известны.
Сердито процокали каблуки в коридорчике, брякнуло
железное кольцо в воротах (совсем как в деревне), по
том два-три приглушенных тычка на деревянных мост
ках, и Томка вылетела в сияющий, праздничный мир.
Алька встала. Она хотела завести проигрыватель и
вдруг со стоном, с ревом бросилась на кровать. Ну что
же, что же это такое? Куда девалась ее решительность?
Разве она не дочь Пелагеи Амосовой? Она плакала, ру
гательски ругала себя, а сама неудержимо тянулась к
Томкиным друзьям, к ихнему бездумному веселью.
21
Два года цветным дождем сыпались на Анисью от
крытки— голубые, красные, желтые, зеленые, с дико
винными, нездешними картинками, с короткими Альки151
ными приписками: «Ау, тетка!»* «Привет, тетка!», «Хо
рошо на свете жить, тетка!..»
— Да чего ей на одном-то месте не сидится? — со
крушалась Анисья. — В кого она только и уродилась?
— Пущай! — говорила Маня-большая. — Мать нигде
дальше района не бывала, бабка всю жизнь у печи вы
сидела, ты весь век на привязи... Да она, может, за всех
вас, за весь род свой отлетать да отъездить хочет...
— А жить-то она думает, нет? Когда и вить свое
гнездо, как не в ее годы? Але ждет, когда дом совсем
развалится?
Дом на задворках ветшал и дряхлел на глазах. Он
вдруг как-то весь скособочился, осел, а в непогодь, сы
рость просто сил не было смотреть на его заплаканные
окна: так и кажется, что он рыдает.
И однако все эти Анисьины тревоги и переживания
были сущими пустяками по сравнению с той грозой, ко
торая разразилась над ней однажды осенью.
От Альки пришло письмо. Короткое, без объяснений.
Как приказ: дом на задворках продать и деньги немедля
выслать ей.
За всю жизнь Анисья ни разу не перечила ни Алькиной матери, ни ей самой. Все делала по их первому
слову, сама угадывала их желания. А тут уперлась,
встала на дыбы: покуда жива, не бывать дому в чужих
руках. Не для того отец твой да матерь жизнь свою
положили, муки приняли...
В общем — не дрогнула. Высказала все, что думала.
А слегла уже потом, когда отнесла письмо на почту.
Осенний дождик тихо, как мышь, скребся в окошко
за кроватью, железное кольцо чуть слышно позвякива
ло на крыльце...
Знала, понимала — не Алька там, ветер. А вот поди
ты, в каждый шорох со страхом вслушивалась, ждала:
вот-вот откроется дверь и на пороге появится беззабот
ная, улыбающаяся Алька.
— Тетка, а я ведь нашла покупателя. Ну-ко, соби
рай скорее на стол, обмоем это дело...
1971
БЕЗОТЦОВЩИНА
Грибово— единственное место по Черемшанке, где
не держится комар. Высокий, широко расползшийся
холм, как шляпа гриба-великана, поднимается над зе
леными лугами. В погожие страдные дни там никнет
трава от жары, а с тонких говорливых осинок, угнездив
шихся по скатам холма, все лето не сходит загар. По
вечерам же с лугов тянут сквозняки. Словом, как ни
хитри комар, а зацепиться тут не за что.
Именно поэтому, выбирая место для новой избы на
здешнем покосе, облюбовали Грибово. Изба, сложенная
из крепкого, все еще сочащегося слезой сосняка, полу
чилась добротная, просторная. Только на одних нарах,
опоясывающих стены, может разместиться десятка пол
тора людей, а если еще застлать пол сеном, то живи
хоть всем колхозом.
Днем, когда люди на пожне, у избы остаются Володька да Пуха.
С обязанностями своими Володька справлялся похо
дя. Присмотреть за пятью-шестью лошадьми, согреть
утром и вечером чайники, нарубить дров для костра — да
разве это работа для пятнадцатилетнего крепыша?
Правда, он мог бы спуститься на пожню — лишние граб
ли там никогда не помеха, тем более что в горячие дни
приходилось специально подбрасывать из деревни до
мохозяек и голосистый актив — молоденьких девушек из
контор, студенток-отпускниц, школьниц, но Володька
предпочитал другие занятия. Целыми цасами бродил он
с удилищем по отлогим осотистым берегам Черемшанки,
валялся в избе, дурея от сна и скуки, а то опять забе
рется на каменный лоб, .круто нависший над речкой, и
сидит неподвижно и окаменело, как ястреб-рыболов, вы
сматривающий добычу.
153
В последнее время Володька нашел для себя еще
одно занятие — подглядывать за купальщицами. По ве
черам, когда машина с домохозяйками и активистками
возвращался домой, Петька-шофер на несколько ми
нут делал остановку напротив избы за рекой — по прось
бе довчонок, которые, выскочив из кузова, со смехом
наперегонки бежали к плесу.
Впрочем, смотреть, как шумно и бестолково хлопа
ется, трется о камешник мелюзга, ему не доставляло
никакого удовольствия. Но вот когда на яме показыва
лась светлая головка Нюры-счетоводши, сердце его
схватывало непривычным холодком. Облитая розовыми
лучами солнца, она, как семга, играла в кипящей воде,
а потом по-мальчишески, без брызг, выгребала сажен
ками.
Сегодня Володька напрасно лежал, затаившись в ку
стах,— машина, то ли потому что было уже поздно,
то ли еще по какой причине, не останавливаясь, прогро
мыхала к броду.
Володька встал, уныло побрел к избе. Пора было
разжигать огонь, кипятить чайники. Пуха, обогнав его,
с лаем бросилась отгонять от избы гнедуху, немолодую,
но еще довольно резвую кобылу, которая из-за любви
к хлебной корке вечно торчала около жилья.
— Стой, стой! — закричал вдруг Володька.
В несколько прыжков он подбежал к гнедухе (она
всегда ходила в узде), с разбегу закинул на нее свое
небольшое цепкое тело, спустился с холма и галопом
понесся к броду.
Машина уже проскочила речку и с вое*м брала при
горок.
— Девки, девки! — закричали жёнки, заметив Володьку под:кустами. — Смотрите-ко, разбойник!
Володька с силой поддал каблуками в бока гнеду
х е — и началась потеха.
Машину трясло, подбрасывало на кочках и выбои
нах, девчонки и жёнки мотали головами, визжали, когда
полуторку заносило на поворотах,— кто от страха, кто
от удовольствия. "Володька распластавшейся птицей ле
тел за машиной. И если в ручьевииах ему удавалось до
гнать ее, он начинал отчаянно работать плеткой, ста
раясь добраться до какой-нибудь зубоскалки. Потом
грузовик отрывался от него, и он, мокрый, распаленный
игрой, опять скакал за ним.
154
Больше всего ему хотелось дотянуться до Нюры-счетоводши,— она смеялась всех громче. Но поди достань
ее: забилась в самую гущу — только голова, как под
солнух, мотается. И все-таки на последнем повороте, где
дорога круто забирает в лес, он сумел добраться и до
Нюрочки, да так славно вытянул, что она захлебнулась
от боли, а сидевшая рядом с ней Шура, бледная, недавночродившая молодуха, которой, видимо, тоже попало,
заругалась:
— Дурак бестолковый! Разве так за девушками уха
живают?
Машина въехала в рослый березняк, завизжала, за
хлопала на корневищах, переходя на третью скорость,
затем, выскочив на прогалину, последний раз махнула
цветастой россыпью платков.
Володька постоял немного, прислушиваясь к уда
ляющемуся смеху девчонок — то-то перемывают сейчас
ему косточки,— потом вдруг вспомнил, что ему давно
пора быть у избы, и резко повернул кобылу. Пуха, ка
залось, только этого и ждала: вырвалась вперед и, как
клок пестрой шерсти, подхваченный ветром, бесшумно
покатилась по влажной от росы тропинке.
В низинах уже свивался туман, было свежо в отсы
ревшей рубахе. На ближайшем плесе, как всегда об
эту пору, закрякала утка, скликая своих детушек,—
глупая, никак не может понять, что их убил Володька
еще в первый день приезда на сенокос. Пуха моменталь
но насторожила уши, но он с раздражением махнул
рукой, и она послушно засеменила по тропинке.
Володька поторапливал гнедуху и ругал себя руга
тельски.
Люди теперь наверняка вернулись к избе, и нагоняя
ему не миновать. Да нагоняй что! Ну поворчит, поразоряется Никита— так, для видимости больше, потому
что бригадир; ну вцепится еще эта ехидина Параня —
баба злющая, как все старые девы... Но в конце концов
у него тоже не тряпка во рту, да и среди баб найдется
заступница. Нет, не предстоящая головомойка беспокои
ла Володьку. Его тревожило другое: приехал или нет
Кузьма?
Володька не то чтобы побаивался или как-то особен
но уважал Кузьму. По правде говоря, он даже презирал
его, презирал за житейскую простоватость, за неумение
схитрить, извернуться где надо. Ну не дурак ли в самом
155
деле? Где хуже да труднее работа — туда и его. На Шопотки, например, сроду никто с косилкой не езживал —
дорога туда грязная, с выломками, зимой едва доби
раются,— а этого председатель в один присест окрутил.
«Кузьма Васильевич, выручай,— кроме тебя, никто не
проедет»,— Володька сам слышал этот разговор в прав
лении. Кузьма Васильевич и раскис.
И все-таки ему сейчас ох как не хотелось позориться
перед Кузьмой.
«Хоть бы он заболел, хоть бы в яму какую свалил
ся по дороге»,— думал Володька.
Напрасная надежда! Едва он выехал на луг, опоя
сывающий холм, как тотчас же увидел лошадей
Кузьмы. Высоко на холме, будто под самым небом,
жарко горел огонь, и отблески его алой попоной
пламенели на белой Налетке, стоявшей рядом с рос
лым угольно-черным Мальчиком. Колхозницы, сгру
дившись вокруг костра, готовили ужин, а один муж
чина, потряхивая светлой большой головой — это был
Кузьма,— рубил дрова.
Володька призадержал лошадь, мучительно сообра
жая, как ему поступить: то ли подъехать с повинной
головой, то ли, напротив, подкатить этаким чертом, ко
торому все нипочем.
Верх взяло последнее. Пропадать — так уж пропа
дать с музыкой!
На вечерней заре громом раскатился топот копыт.
Перепуганные лошади, бродившие по лугу, ошалело
всхрапывали, шарахались в стороны. Холодный ветер —
откуда только взялся — резал лицо, расчесывал во
лосы.
У избы, едва не сбив какую-то бабу, Володька
на всем скаку осадил гнедуху, лихо спрыгнул наземь.
А дальше, как и следовало ожидать, открылся целый
митинг.
— Это тебя где черти носят? — кричал, наседая, Ни
кита. — Кто за тебя чайники греть будет?
Володька огрызнулся:
— А если у меня гнедуха убежала?
— У тебя гнедуха-то особенная — за девками бе
гает,— поддела Параня.
— Я не согласен. Ежели он за кашевара, то чтобы
к моему приходу все было в аккурат.
156
Володька метнул свирепый взгляд в сторону Коль
ки. Чистенький, волосики влажные, причесаны, уже и
переодеться успел: белая рубашка с коротким рукавом,
на ногах тапочки. Как же, воображает себя рабочим
классом, культурно . отдыхающим после трудового
дня!
— Что глазищами-то завзводил? — накинулась Параня. — Правду парень говорит. На год тебя старше, а
за взрослого робит.
И пошло, и пошло. Манефа, Устинья, кривой Игнат,
даже старик Егор, молчун по природе, и тот что-то про
шамкал...
Володька едва успевал поворачиваться — так и рва
ли со всех сторон, как худую собачонку.
Наконец бригадир Никита, медлительный, с обвис
лыми, как у медведя, плечами и весь заросший черной
щетиной, как бы подводя итог, обратился за сочувст
вием к Кузьме:
— Беда с этим парнем. И работенкой-то, кажись, не
неволим, а совсем от рук отбился. Одно слово, безот
цовщина...
Володька с вызовом уставился на Кузьму — ему да
же пришлось приподнять подбородок, чтобы встретить
ся с его глазами,— дуракам всегда везет нарост. Пускай
только вякнет. Он такое ему врежет — век будет по
мнить. Нет, ежели ты не хочешь, чтобы на тебе ездили,
покажи зубы сразу,— это Володька хорошо усвоил за
свои пятнадцать лет.
Но Кузьма — вот уж не от мира сего — словно спал,
словно не слышал того, что туттворилось.
— Сведи лошадей. Да Налетку на веревку — понял?
А то уйдет — бедовая кобыленка.
И все. Володька, приготовившийся было сорвать
свою злость на Кузьме, с удивлением и нескрываемым
презрением усмехнулся, а затем не спеша, нарочно под
черкивая свою независимость, отвязал от косилки ло
шадей и повел вниз, на луг.
Когда он вернулся к избе, люди уже сидели за сто
лом — кто, обжигаясь, ел кашу-огневицу, кто подкреп
лялся похлебкой, а кто по привычке северянина нажи
мал на чай.
Володька прошел в сенцы, отсыпал из своих пожит
ков муки в миску и, пройдя к огню, начал приготовлять
е д у для Пухи.
157
— Вот как хозяин-то настоящий,— усмехнулась Па*
раня и кивнула Кузьме,— сперва собаку, а потом уж
сам.
— Да не в собаку корм,— лениво поморщился Ни
кита.— Ну что Пуха — Пуха и есть. Осенью шкуру со
драть — рукавицы не выйдут.
Володька отлично понимал, к чему гнет Никита.
Обычное дело — как вечер, так и потеха над Пухой.
И ему, конечно, лучше бы промолчать, но разве стер
пишь такую обиду?
— Ты своего Лыска обдирай, он весь в лишаях, а я
осенью охотиться буду.
— Это с Пухой-то охотиться? Нет, парень, с котом
и то больше толку. По крайности мышь какую добу
дешь.
Все захохотали.
Колька, подлаживаясь к начальству, съязвил:
— Твоя Пуха только сорок гонять.
— А белку не при тебе облаяла?
— Белку? — Колька вытаращил глаза. — Это ког
да же?
Эх, и влепил бы ему Володька, будь они наедине,—
небось сразу бы вспомнил!
— Ешь! — прикрикнул он на Пуху.
Пуха, как нарочно, вся перемокла в росе, когда они
водили лошадей на луг, и теперь, мокрая, со свалявшей
ся на спине и боках шерстью, с пугливо поджатым хво
стом, казалась еще меньше. И начала она лакать по
хлебку тоже не по-собачьи: с краешка миски, неуверен
но, то и дело поглядывая своими черными блестящими
глазами то на Володьку, то на людей.
— Он пять раз на дню ее кормит,— завела опять
Параня,— все думает откормить.
— Балда ты, Володька,— сказал Никита,— малень
кая собачка до старости щенок. Вишь ведь, глаз-то у нее
хитрый, старый.
— А сколько этой Пухе? — спросил Кузьма.
— Беспачпортная,— услужливо разъяснил Колька.—
Умные люди на улицу такое добро выбрасывают, а ду
раки подбирают.
Пуха, видимо, догадываясь, что разговор идет о ней,
все чаще отрывалась от еды, вопросительно посматри
вала на Володьку и наконец тихонько скрылась с люд
ских глаз.
158
— Да, парень,— сказал Кузьма, вставая из-за сто
ла,— ежели ты всерьез охотиться думаешь, собаку надо
искать не на улице.
— А я говорю, что она белку и сейчас берет!..
Но Володьку уже никто не слушал. На землю неза
метно спустилась ночь — короткая, страдная, и надо
было отходить ко сну. Женщины начали наспех опола
скивать посуду. Из открытых дверей повалил дым:
каждый раз на ночь — для воздуха — в избе курили
сеном.
Володька, допивая остывший чай, морщился от ды
ма и нет-нет да и поглядывал на Кузьму и Никиту,
уединившихся в стороне у косилки. О чем они толкуют?
И почему Колька вертится как на угольях? В руках
газета для маскировки, а сам шею вытянул, глаза
ми ест бригадира. Ага, понятно, Кузьма помощника себе
просит.
И Володька со злорадством посмотрел на Кольку.
Поезжай-поезжай! Девчонки на Шопотки не приедут.
Живи вдвоем, как в берлоге.
Но черт бы побрал этого тугодума! Ни да ни нет.
И за что только в бригадирах держат?
— Ежели такая сушь, мне без Николая тоже не
управиться...
Володька, не допив, выплеснул из кружки чай.
В этот вечер долго не спали. Никита в который раз
начал рассказывать, как он впервые увидел спутник на
небе. Потом оказалось, что спутник видели и Параня,
и Колька, и даже кривой Игнат. Брешут, конечно. Не
бось ежели бы видели, рот на замке не держали. А то
будто специально Кузьмы дожидались.
— А вы, Кузьма Васильевич, видели? — Это Колька.
На вы, по-культурному.
Володька, лежа на полу недалеко от дверей, при
поднял голову. Кузьму послушать интересно — в городе
человек жил, по партийной мобилизации, говорят, в кол
хоз прислали.
— Нет, не приходилось.
Слава богу, нашелся хоть один человек, который,
как и он, Володька, не видел спутника! Но зато, как
выяснилось, Кузьма досконально знал, что за звезды
вокруг Земли и сколько до них расстояния.
— А правда, что скоро на Луну полетят? — спроси
ла Параня,
159
— Скоро не скоро, а полетят. А пока собак в космос
запускают.
На нарах заворочался Никита:
— Володька, ты бы свою Пуху пожертвовал, а то
хороших собак переводят.
— Для науки... — захихикал Колька.
Нет, не вышел номер. Кривой Игнат давно уже раз
дувал свои старые мехи — тяжко, старательно, словно
и во сне продолжал махать косой. Тихо, невнятно чтото бормотал себе под нос вечно молчаливый Егор,— лю
дей послушать, так это он разговаривать учится. Кто
его знает, может, перед смертью и разговорится. Вскоре
сон подкатил и к остальным.
Володька встал тихонько, вышел на волю.
Густой туман заволок все кругом. От росы щиплет
босые ноги. На огневище чуть-чуть тлеют головешки.
Заслышав шаги хозяина, из-за угла тотчас же вы
порхнула Пуха, теплая, с былинками сена в шерсти.
Она лизнула Володькины ноги и робко и заискива
юще подняла к нему лисью мордочку с черным пя
тачком.
Володька долго разглядывал ее. Потом он достал из
кармана веревочку, присел на корточки.
Пуха съежилась.
— Стой как следует,— с угрозой прошипел Во
лодька.
Подросла ли сколько-нибудь? Не поймешь. Вроде и
подросла, а вроде и нет. Во всяком случае, узелок на
веревочке, как и три дня назад, по-прежнему тонул
в Пухиной шерсти.
2
Утром проспали — обычная история, когда к избе
приезжает свежий человек. Пока умывались внизу, на
речке, кипятили чайники, солнце съело росу. Чай пили
второпях — вот-вот, с минуты на минуту, подгонит ло
шадей Володька. Но напились чаю, прибрали посуду,
а Володька не появлялся. Где Володька?
Стали кричать на разные голоса: «Володька, Володь
ка!» — ответа не было.
— Порядочки,— покачал головой Кузьма.
Всем понятно было, почему нервничает Кузьма. Дру
гим только спуститься под гору, перейти речку — и по160
жня, а ему надо попадать на Шопотки, куда и без ма
шины не каждый заедет.
— Николай,— сообразил наконец Никита,— бежи за
лошадями.
Колька вскоре вернулся верхом на гнедухе.
— Нету лошадей — ушли!— весело, точно радуясь,
отрапортовал он.
Кузьма побагровел:
— Как нету? Я же ему что сказал? Связать?
— Ну да, там и веревками-то не пахло.
— Ах сукин сын, сукин сын! Навязали мне ирода
на шею. Николай, выручи...
— Ладно,— Колька покровительственно кивнул бри
гадиру.— Лошади сейчас будут.
Но что это? Бах, бах...
— Вот он, дьяволенок,— торжествующе сказал Ни
кита, указывая рукой на лес. — Ружьичишком забав
ляется, а мы жди...
Поднялась страшная ругань: сколько еще терпеть?
До каких пор этот прохвост будет измываться над ни
ми! В трудколоиию его — там живо шелковым сдела
ют... Да, многое прощали Володьке: сирота, без отца
растет. Но должен же быть предел!
...Сначала, как и положено, появилась Пуха, а потом
уже следом за ней, раздвигая кусты, вышел охотник.
На минуту он остановился, победно оглядывая людей,
затем высоко поднял правую руку, и все увидели в ней
рыжего зверька с белым окровавленным брюшком. Володька шел не спеша, вперевалку, в такт шагам пока
чивая светлой взлохмаченной головой. За плечом ружье,
вокруг пояса широкий брезентовый патронташ — самый
заправский охотник.
А Пуха? Что творилось с Пухой? Она юлой кружи
лась вокруг своего хозяина, забегала вперед, на секунду
останавливалась, глядя на него своими маленькими бле
стящими глазами, затем поворачивала ласковую, тор
жествующую мордочку к людям: да посмотрите же, по
смотрите на него! Ведь это Володька, Володька...
Сияло солнце, птицы пели на каждом кусте...
И вдруг все померкло. Большой, громадный человек
тучей надвинулся на Володьку, выхватил у него белку
и — раз, раз — прямо по лицу. На скулах у Володьки
показалась кровь.
Пуха завыла.
6
Ф. А бр ам ов , т. 3
161
Никто не ожидал такой развязки. Бабы зароптали:
— С ума сошел! Свет перевернется — на час опо
здал.
— Нехорошо, Кузьма Васильевич! Не своего бьешь—
сироту.
Кузьма отбросил белку в сторону, круто обернулся
к бабам:
— Какой он, к черту, сирота! Меня отец в его годы
драл как Сидорову козу.
— Дак то отец...
— А мой отец, ежели напакостил, одинаково драл
и своих, и чужих. И мне наказывал. Понятно? — и
Кузьма широким, размашистым шагом пошагал к ко
силке.
Внизу, за избой, раздался топот, веселый захлебы
вающийся крик,— это Колька поскакал за лошадьми.
Володька, бледный, закусив губу, водил зелеными
округлившимися от злости глазами вокруг себя. Он оди
наково ненавидел сейчас и тех, кто ему сочувствовал,
и того, кто так жестоко обидел его. Возле него виновато
терлась Пуха со злополучной белкой в зубах. Володька
в ярости отбросил ее пинком. Пуха перевернулась в воз
духе и, жалобно взвизгивая, покатилась по выкошенной
пожне.
Колхозницы, еще несколько минут назад выказывавшие ему сочувствие, замахали руками:
— Дурак! Худо тебе попало!
— Собачонка вокруг него так и эдак, а он кура
жится.
— Чего набычился? Вытри рожу-то — не на спек
такле.
В самом деле, глупо было стоять вот так, у всех на
виду. Володька прошел в сенцы, скинул с плеча ружье,
снял патронташ и, войдя в избу, бросился на постель.
За стеной, на улице, разговаривали, смеялись бабы,
стучал ключом Кузьма, выверяя косилку перед отъез
дом, время от времени подавал голос Никита: «Ни-колай!» А Володька, уткнувшись лицом в старый, заско
рузлый и провонявший потом ватник, одновременно слу
живший ему подушкой, молча глотал слезы, скрипел
зубами. Временами он забывался,— сказывалась бес
сонная ночь, потом внезапно просыпался и снова, истер
занный бессильной яростью и усталостью, проваливался
в зыбкую, как болотный мох, дрему...
162
Что случилось? Откуда топот, ржанье? Ах да, Коль
ка привел лош адей...'
Он поднял отяжелевшую голову, сел. Как быть? Вый
ти на улицу или уж лучше обождать, когда все уберут
ся на пожню? Нет, черт подери, он выйдет! Выйдет!
Хотя бы только для того, чтобы увидеть, какая кислая
рожа будет у Кольки, когда его попрут на Шопотки.
Володька вскочил на ноги, отыскал на окошке оско
лок зеркальца, перед которым наводила красу Параня,
начисто стер с лица следы беличьей крови.
Возле избы, как всегда перед отъездом на работу,
взнуздывали лошадей, прилаживали к спинам войло
ки— хоть и близко до пожни, а на лошадях лучше, по
крайней мере ноги не замочишь, перебираясь через ре
чонку. Кузьма с помощью Никиты запрягал Налетку —
дрянь кобыленка, ни секунды не постоит спокойно. И
лишь Колька, картинно развалясь у стола и попыхивая
папироской, не принимал участия в общей суматохе. Как
же, герой! Что, мол, ему пустяками заниматься. Он свое
дело сделал... Ладно, посмотрим, как запоешь сейчас!
Володька, до сих пор поглядывавший на людей
сквозь щель в сенцах, подался к проему раскрытых
дверей.
— Кузьма Васильевич, а Кузьма Васильевич! — жи
во воскликнул Колька. — А Володьку не хочешь? Он на
тебя уж час смотрит влюбленными глазами.
Ну, гад, погоди! Дорого ты заплатишь за это! И Во
лодька, трясясь от бешенства, шагнул через порог.
Он был уверен, что и на сей раз все кончится злой
шуткой, но, к его великому удивлению, Колькины слова
приняли всерьез: надо сначала с Грибовом управиться,
а потом уж наваливаться на Шопотки. Пускай сперва
Кузьма один едет, а для веселья хоть Володьку возь
мет,— не все ли равно, где тому хлебы переводить?
Кузьма подумал, коротко сказал:
— Уговорили.
— Не поеду! — отрезал Володька. Он давно уже
ждал этого момента.
Его стали упрашивать, уламывать — один Кузьма ни
слова.
— Сказал, не поеду. Чего пристали?
— Пристали? — Кузьма вдруг выпрямился во весь
свой громадный рост, повел бровью:— А ну, живо! З а
бирай свое барахлишко!
6*
163
Володька с ненавистью посмотрел ему в лицо, потом
плюнул себе под ноги и, сопровождаемый тревожными
и по-собачьи преданными взглядами Пухи, пошел в
сенцы.
3
От Грибова до Шопотков считается пять верст. Но
кто хоть раз попытался установить, что такое крестьян
ская верста!
Впрочем, дорога вначале как дорога — даже раду
ешься, попадая с солнцепека в лесную прохладу.
Внизу — Черемшанка: всплеснет, взыграет на дре
свяных перекатах и снова нырнет в густой, непролазный
ольшаник. Иногда в отлогом берегу увидишь песчаные
размывы с лунками, с помятой травой вокруг и поры
желыми обломанными ветками — не иначе как зверь
выходил на водопой. Хороша и правая сторона дороги:
высокий сосняк, прошитый белой березой, и, куда ни
глянь, всюду россыпи голубики — будто небеса спусти
лись на землю. Но так только вначале. А вот переедешь
мокрую ручьевину, сплошь заросшую собачьей дудкой
да кустистым лабазником, и начинается черт те что:
замшелый ельник, сырость, комар разбойничает...
Володька, ворочаясь, ерзая на мослаковатой хребти
не, бился, как на муравейнике. Но вскоре стало и того
хуже: на голову надвинулись еловые лапы, и ему при
шлось раскланиваться чуть ли не с каждой елью. И вся
кий раз, когда он разгибался, глаза его натыкались на
одно и то же — на ненавистную спину Кузьмы. Крепкую,
широкую, окутанную серым облаком гнуса. Но тот хоть
бы рукой пошевелил. Качнется, когда колесо косилки
наскочит на корень или колодину, и снова как пень.
Неподвижный, молчаливый.
И это каменное спокойствие и невозмутимость боль
ше всего бесили Володьку. Как будто так и надо —
съездил человеку по морде — и радуйся. Конечно, он,
Володька, виноват: надо было эту кобыленку связать,
раз она такая прыткая. Но, ежели правду говорить, для
кого он торопился к избе? Может, Никиту да Параню
не видал? А всю ночь не спал, за белкой гонялся?
И чем больше он распалял себя, тем с большей изо
щренностью обдумывал будущую месть. Поджечь дом,
изувечить корову — пусть-ко он без коровы с ребятиш
ками помается... Нет, не то. Не по-мужски. Уж если сво
164
дить счеты, то сводить с ним самим. Подкараулить, на
пример, ночью и камнем из-за угла, или залезть на
крышу и чурку на голову...
Так думал Володька, качаясь под низким навесом
ельника и отбиваясь от комаров. Иногда он доставал
сухарь, грыз сам, бросал Пухе, семенившей сбоку —
ведь они с утра ничего не ели,— и снова, наткнувшись
взглядом на широкую, несокрушимую спину Кузьмы,
возвращался к мыслям о мести.
Миновали еще один ручей с высокой, жирной, года
ми не выкашиваемой травой, потом переезжали неболь
шое болотце. Лошади проваливались, колеса косилки
вязли. Кузьма рубил ольховые кусты, елки — все, что
попадало под руку, бросал под колеса. Помогать? Нет,
Володька и не, подумает.
За болотцем снова ельник и снова поклоны направо
и налево. Когда же это кончится?
А кончилось неожиданно: впереди вдруг распахну
лись синие ворота неба, дорога покатилась вниз, и они
выехали к речке. Кузьма остановил лошадей перед са
мым спуском к воде, слез с косилки, расправил занемев
шие плечи — с наслаждением, до хруста. Прислуши
ваясь, сказал:
— Слышишь, журчит? Тут ключи со дна бьют, дрес
ва шевелится — вот и похоже на шепот. Верно?
Володька, не отвечая, хмуро смотрел по сторонам.
Шепот-то есть, а где же трава? Действительно, кроме
маленькой и то наполовину затянутой ивняком пожни,
на которой они сейчас стояли, вокруг не было никаких
покосов. Справа — лес, слева — лес, и на том берегу, за
кустами, тоже лес.
Кузьма, похрустывая галькой, спустился к Черемшанке, перешел ее вброд — вода была чуть-чуть повыше
щиколотки.
— А ну, давай сюда.
Чего давать? Ехать? Пешком идти? Володька по
ехал.
— Сейчас начинается самое трудное,— сказал Кузь
м а.— Попробуем сперва без машины.
Раздвигая кусты, он пошел вперед. Володька —
за ним. Замелькали просветы, потом показался калтус — зыбкая болотина, затянутая реденькой осокой
и лопушкой.
Кузьма ступил на калтус — начал проваливаться.
165
— Вишь что делается. — Он выбрался на твердую
почву, поковырял носком сапога трухлявую валежину
из березы — такие валежины,, как белые кости, из конца
в конец покрывали калтус.
— Тут раньше настил был — вон туда, на кусты.
Ну-ко, толкни коня.
Володька «толкнул». Валежины хрупнули, и конь
провалился до брюха.
— Да, задача... — Кузьма, задумавшись, почесал за
тылок
Чеши, чеши! Надо было раньше чесать. А в общем,
какое ему дело? Не он затеял эту прогулку на Шопотки.
И Володька с подчеркнуто безучастным видом продол
жал горбиться на коне.
— Ладно,— сказал Кузьма,— двигай к избе. Ты бы
вал на Шопотках? Нет? Тут она близко. Калтус да ку
сты проедешь — и изба. Никита говорил, что в сенцах
коса должна быть. В общем, обживайся, а я что-нибудь
стану соображать.
Да, помирать будет Володька, а и тогда вспомнит
этот калтус. Качалось небо, качался лес — всё ходило
ходуном. Конь натужно, с храпом выбрасывал перед
ние ноги, хлопался мордой в жидкую грязь, отфырки
вался и снова месил болотину. У Володьки несколько
раз мелькало в голове — всё, конец, не выбраться, и он
уже намеревался сползти с коня или как-нибудь завер
нуть его обратно, и он бы сделал это, если бы не Кузь
ма. Унизиться перед заклятым врагом, признать себя
побежденным — вот, мол, без тебя никуда не попал —
ну, нет! Лучше издохнуть в этом калтусе! И, чувствуя,
как его до слез прожигает новый прилив ненависти,
он стискивал зубы, рывком бросал свое тело вперед,
чтобы помочь коню...
Когда он выбрался из трясины, у него не было сил,
чтобы оглянуться назад. Да и ие все ли равно, смотрит
на него Кузьма или нет...
Вид избушки окончательно доконал его. Старая, ско
собочившаяся, она со всех сторон заросла высоким ель
ником крапивы — непременной спутницы всякого запу
стения. На обомшелой крыше грелись ящерицы, и, когда
он бросил на землю заплечный мешок, они с сухим тре
ском зашуршали по тесницам.
Он заглянул в сенцы (для этого пришлось ползком
пробираться через обвалившийся проход)— крапива;
166
заглянул в избу — зеленый полумрак, комары всхлипы
вают. На рухнувших нарах дотлевает сенная труха, вме
сто каменки — груда камней...
Надо было, однако, что-то делать. Коса, о которой
говорил Кузьма, оказалась не в сенцах, а на потолке
избушки. Заржавела, косье свело: кто-то, видно, выруг
бил елку, обстругал, кое-как приладил к пятке и бро
сил — ни себе, ни людям.
Но как попала сюда коса? В этом году Никита не
был на Шопотках — Володька знал точно. Может быть,
прошлым летом кто заезжал? Ведь уж который год идут
разговоры: надо взяться за Шопотки. А вот охотников
не находилось — дошлый народ! Поджидали, когда этот
Кузя из города приедет.
Володька выкосил крапиву в сенцах, около избы, от
греб. Кузьма не подавал о себе никаких вестей.
Палит солнце. Мрачный ельник стеной упирается
в нёбо. Лупоглазые ящерицы смотрят с крыши... И та
кая тоска вдруг взяла его, что он не выдержал — закри
чал. Никто не ответил ему. Даже эхо, хоть маленькое
эхо, и то не откликнулось на его призыв.
Он откинул ногой полость свернувшегося войлока,
пал на него ничком. И за каким дьяволом он поехал
сюда? Девок испугался — засмеют, бедного. Ну и что?
Разве от смеха умирают? Губы пересохли, хотелось
пить.
Он сходил к речке, напился.
Где Кузьма? Неужели все еще «соображает»? Люди
глупее его были — калтус мостили. А он, поди, особен
ный, по воздуху на машине проскочить хочет...
Сморенный жарой, усталостью, Володька незаметно
для себя задремал. Во сне ему снилось раздольное Грибово, девчонки, со смехом купающиеся на плесе. Нюрасчетоводша в красном купальнике и почему-то в боль
ших меховых
рукавицах,
вывернутых
наизнанку
шерстью, бегала за ним по лугу...
Вот оно что! Пуха, сатана, привалилась. Володька
с досадой оттолкнул ее от себя, сел. Ему показалось, что
в кустах, у реки, справа, будто что-то треснуло. Пуха,
поджав хвост, настороженно смотрела туда. Неужели
зверя чует? А что, вылез к реке пить, а тут конь на лу
гу... И, холодея, Володька невольно скосил глаз на избу.
Без дверей...
167
■
— Но-но!.. — вдруг отчетливо услышал он человече
ский голос.
Да ведь это Кузьма!
Володька вскочил на ноги, побежал к речке. Вер
хушки кустов над речкой качались, треск, шум — будто
жернова ворочают. Как он туда залез? Под ногами об
рывистый спуск к воде... Володька не раздумывая пры
гнул на дресвяный берег...
Невероятно! Рекой... Прямо рекой ехал Кузьма! Точ
но водяной на своих рысаках — Володька видел где-то
картинку: старик с длинной седой бородой, на голове
корона, в руках вилы...
Володька кинулся в воду, закричал:
— Давай, давай! — Потом, сообразив, что надо де
лать, зашлепал вверх по реке. — Сюда, сюда! — опять
закричал он, увидев впереди, за поворотом, отлогий
берег.
Лошади, навьюченные мешками, корзиной, вышли
на берег пошатываясь. С них ручьями стекала вода.
Кузьма отжал подол рубахи, штаны, шумно, как
конь, отряхнулся. Глаза его, залитые потом, возбужден
но блестели.
— В одном месте все-таки нырнул. Хлебы, наверно,
подмокли.
Володька готов был слушать до бесконечности. Черт
знает что! Из реки дорогу сделать... Надо же придумать
такое! Но Кузьма коротко бросил:
— Поехали.
У избы сняли мешки, корзину, распрягли лошадей.
Кузьма заглянул в сенцы, заглянул в избу.
— Ты что, на курорт приехал?
Всё вернулось к старому. И Володька, сразу помрач
нев, буркнул:
— Ты сказал, у избы выкосить...
— А сам-то не понимаешь, что надо? На крапиве
спать будешь? Разжигай огонь.
Пухе явно была по душе трудовая суматоха. Она
покрутилась возле пылающего, как вызов, брошенный
дремотным небесам, костра, побывала у лошадей, бро
дивших по брюхо в тучной траве, и даже осмелилась за
глянуть в кусты — туда, где, будоража эхо, гремел то
пором этот непонятный и страшный для нее человек.
Кузьма вышел из кустов с огромной ношей свежих
лесин, с грохотом бросил у избы.
168
— Давай подновим ее маленько.
Он выбрал еловую лесину, подал Володьке. Потом,
став на колени, подвел свое плечо под осевший угол
сенцев и начал приподыматься. Угол и крыша дрогнули
и медленно поползли вверх.
— Ставь.
Володька, обхватив обеими руками стойку, поставил.
Угол сел на стойку.
— Так,— сказал Кузьма, разгибаясь и вытряхивая
из-за ворота гнилушки. — Одно есть.
Вслед за тем выбросили прогнившие нары из избы,
перебрали каменку, затопили избу. Густой белый дым,
поваливший из дверей, дымника, окошек, стал медленно
расползаться по вечерней земле.
— Вот теперь можно и себя привести в божеский
вид,— сказал Кузьма, не без удовлетворения оглядывая
свое новое жилье.
Он развязал мешки, достал белье, кожаные тапочки
и начал не спеша раздеваться. Снял рубаху, скинул са
поги, стащил порванные на одном колене штаны — ос
тался в одних трусах.
Володька, ставя чайник на огонь, искоса посматри
вал на него. Здоровый, черт!
Кузьма вскинул на руку полотенце, белье, взял
мыло.
— Тебе бы тоже не мешало. Посмотри, на кого по
хож.
— Мы не городские,— съязвил Володька. — Это в го
роде к одиколону привыкли. — Слово «одеколон» он на
рочно произнес на простецкий лад.
— Дурак,— сказал Кузьма и направился к речке.
Он шел осторожно, непривычно ступая босыми но
гами по смятой траве и заметно припадая на левую мо
г у — ниже колена она была сплошь исполосована глу
бокими рваными рубцами.
«На войне был»,— подумал Володька и тут же до
вольно усмехнулся: Кузьма, подстегиваемый комарами,
вынужден был перейти на бег. Сначала качнул одним
плечом, потом другим и закачался, как лось на размин
ке,— лениво, нехотя выбрасывая длинные ноги.
В предзакатной тишине слышно было, как он пле
щется в воде, шумно отфыркивается. Пуха, томимая
любопытством, раза два приближалась к прибрежным
кустам, но спуститься к речке не решилась.
169
Вернулся Кузьма посвежевший, с мокрыми, зачесан
ными назад волосами, в белой чистой рубашке, заправ
ленной в легкие матерчатые штаны, на ногах тапочки —
совсем как с прогулки. Выстиранную рабочую одежду
развесил на кольях около огня.
— У тебя что из харчей? — спросил он, роясь в своей
корзине.
Володька промолчал. Какое ему дело до его харчей?
И, глядя, как Кузьма засыпает в котелок пшено, поду
мал, что неплохо было бы и ему что-нибудь сварить, хо
тя бы трески,— валяется где-то в мешке звено. Но тут же
мысленно махнул рукой: не привыкать — и чаю похлещет.
Чайник давно уже вскипел, но Кузьма затеял еще
точить косу. Как будто нельзя подождать до утра! Володьку мутило от голода, ноздри щекотал вкусный аро
мат пшенной каши, булькающей в котелке, и, вращая
брызжущее искрами точило, он на все лады клял этого
бесчувственного чурбана.
Когда они сели наконец за стол, солнце уже зака
тилось. Холодная сырость наползала из кустов.
Володька достал из мешка бутылку с постным мас
лом, налил в кружку, запустил туда ржаной кусок.
— Единоличниками будем? — сказал Кузьма, сни
мая с огня котелок с кашей.
Володька ниже наклонил голову к кружке. И какого
черта ему надо? Может, еще, как жрать, учить будет?
Кузьма поставил дымящийся котелок на середину
стола, положил в него огромную ложку топленого
масла.
— Ешь.
— У меня свое есть,— проворчал Володька.
— Ешь, говорю. — Кузьма сел напротив, подвинул
к нему котелок. — Насмотрелся я вчера на вас на Гри
бове— тошно... Каждый уткнулся в свой котелок...
Ну? — Кузьма нетерпеливо повел бровью.
Володька полез в мешок за ложкой. «Хрен его зна
ет, что у него на уме. Тяпнет еще .ни за что ни про что.
Ладно, пущай мне хуже будет,— решил он, подумав.—
У меня сухари да треска — немного поживишься».
— А Пуху-то мы и забыли! — Кузьма встал, кинул
несколько ложек каши на газету, положил на землю
сбоку стола. — Надо будет корытце ей вырубить.
Пуха, облизываясь, несмело подошла к каше, вопро
сительно уставилась на Володьку.
170
— Ладно, чего уж... — Володька ствел взгляд в сто
рону, и Пуха бойко захлопала языком.
После этого Володька думал, что Кузьма начнет из
виняться, оправдываться — так и так, мол, погорячился
давеча. На Грибове всегда так делали: сначала при
кормка, а потом примирение.
Ничуть не бывало!
Поужинав, Кузьма молча поднялся, сам вымыл по
суду на речке и стал устраиваться на ночлег. Володька
собрался было вязать лошадей.
— Не надо,— сказал Кузьма. — Сегодня намая
лись— никуда не уйдут. А вот от зверя, пожалуй, чтонибудь надо.
Он сходил в лесок, зажег старый муравейник.
В избе легли на полу — окошки и дымник заткнули
травой, вместо дверей подвесили парусиновую мешко
вину.
Тихо, темно, как в погребе. Где-то над головой пи
щит одинокий заблудшийся комар. За стеной бродят,
похрустывая травой, лошади.
Володька достал папироску, закурил.
— Ну вот что,— сказал Кузьма,— этого я не люблю.
Хочешь —- выходи на улицу.
Володька, чертыхаясь про себя, нащупал сбоку тра
ву, вдавил папироску. Ну и жизнь — дышать скоро по
команде. И тут ему опять вспомнилось житье на Грибо
в е — вольготное, бездумное, с шутками, с разговорами.
Нет, удирать надо, удирать. А то зачахнешь, дикарем
станешь в этой берлоге.
Он прислушался к дыханию Кузьмы. Спит. Не вый
дет! Задобрить, прикормить хотел... И новая вспышка
ненависти опалила Володьку.
Первый раз так обидели его и даже не сочли нуж
ным оправдываться.4
4
Вставай, вставай, соня!
Володька продрал глаза. Полость в дверях откинута,
светло. Он нащупал рядом с собой сапоги, натянул на
ноги. На улицу вышел заспанный, злой.
Солнце еще только-только отделилось от кромки ле
са. Густая роса, как крупная соль, крыла траву. Жарко
трещит огонь,
171
Увидев Кузьму, Володька остолбенел. Кузьма без
рубахи, голышом сидел за столом и брился. Для кого
это он старается? Кобыле, что ли, хочет понра
виться?
— Пошевеливайся,— сказал Кузьма, не оборачи
ваясь.
Когда Володька вернулся к избе, Пуха ела вчераш
нюю кашу. Он с презрением посмотрел на нее: прода
лась, подхалимка!
Попили чаю.
Володьку разморило. Шею, спину пригревало солн
цем. Сладкий дымок муравейника, все еще тлеющего
в леске, приятно дурманил голову. Облокотившись на
стол, он угрюмо, исподлобья поглядывал на Кузьму, за
прягавшего лошадей в косилку. И за каким дьяволом он
встал ни свет ни заря? А еще в городе жил. У них в де
ревне и то понимают, что к чему. На Грибове сейчас
изба трещит от храпа. Но сам он — пускай. А зачем
его-то будить? Добро бы лошадей привести надо, а то
тут они — от избы не отгонишь.
— Ну, ты готов?
Куда еще готов? Володька нехотя поднялся.
— Поехали! — Кузьма вскочил на косилку, пружи
ны сиденья жалобно охнули.
И опять, как вчера, торчит перед ним спина — широ
кая, необъятная, только на этот раз в белой рубахе. Что
же он, так и будет изо дня в день любоваться этой
спиной?
Проехали узкий перешеек, заросший ивняком.
Мать честная, мыс! Большой, опоясанный Черемшанкой мыс. Как на Грибове. А за мысом еще мыс, а за
тем мысом тоже мыс. А трава? Пырей самолучший, по
пояс.
Володька подивился: сколько добра каждый год про
падает, а коровы весной от бескормицы дохнут.
Кузьма натянул вожжи, опустил пальчатый брус.
— Учти,— сказал он, оборачиваясь к Володьке, и
улыбнулся. Первый раз улыбнулся за два дня.— Уч
ти,— повторил Кузьма,— момент, можно сказать, исто
рический. До нас здесь никто с машиной не бывал.
Дрогнула, рассыпала дробь косилка. Лошади, пома
хивая головами — нелегко тащить такую телегу по брю
хо в траве,— пошли вдоль речки, тесно прижимаясь к
кустам.
172
Правильно, подумал Володька, надо сперва от ку
стов откосить, а потом только кружи. Но зачем его-то
сюда было тащить? Момент исторический запоми
нать?
Он сбил сапогом росу с пласта травы, сел, закурил.
Пуха, привстав на передние ноги, внимательно смотре
ла в сторону Кузьмы.
— Не видала, как косят! — Володька схватил клок
травы, запустил в Пуху.
Меж тем Кузьма сделал круг:
— Хочешь попробовать?
Володька пожал плечами, встал. Чего пробовать?
Неужели он думает, что Володька круглый идиот? На
сенокосе третье лето живет, да чтобы такой техникой не
овладеть?
Володька решительно подошел к косилке, взгромоз
дился на сиденье. Попробовал ножные педали — поря
док, попробовал ручной рычаг — порядок. Пуха просто
расцвела. Любит, глупая, всякие машины.
Володька околесил мыс, подъехал к Кузьме.
— А ну, дай еще круг.
Володька дал еще круг.
— Так что же ты молчал? Я все утро ломаю голо
ву — машина будет простаивать... Давно косишь?
Предательская краска залила лицо Володьки. По
правде говоря, его и близко не подпускали к машине —
разве так, нахрапом проедешь у Никиты, потому что
больно уж задается Колька. Но, с другой стороны, не
чего и прибедняться: трава-то одинаково свалена что
Кузьмой, что им. И потому, слезая с косилки, он уклон
чиво ответил:
— Приходилось.
— Ладно,— сказал Кузьма. — Я пройдусь по пож
ням. Тут весной топит — хламу, наверно, пропасть.—
И пошел, пошел, как двухметровку, переставляя ноги.
У Володьки перехватило дыхание. Так что же это?
Ему косить? Так надо понимать?
— Заело
чего-нибудь? — спросил,
оборачиваясь,
Кузьма.
Как бы не так! Володька живо вскочил на сиденье.
Огромный сияющий мир, расцвеченный утренним солн
цем, закачался перед его глазами. Блестит, переливает
ся зернистая роса на траве, высокие ели с поднебесья
смотрят на него...
173
Ну, Колька, берегись! Нос-то теперь поопусти ма
ленько. Да и Нюрочка: «Привет колхозному конюху».
Придется новые словечки выучить. А Никита, Параня?
Глаза на лоб вылезут, когда увидят его на косилке.
И в правленье — руками разведут: «Вот тебе и Володька! Слыхали, что, стервец, делает? На косилке на пару
с Кузьмой строчит».
Все эти мысли, набегая одна на другую, разом про
неслись в голове Володьки. Глаза его щурились от не
привычной улыбки, от солнца. Рядом по свежескошен
ной траве семенила Пуха, мокрая, но очень довольная,
постоянно поглядывая на него сбоку. Изредка хлопал
топор — это Кузьма расчищал от хлама пожню. И когда
он нес на плече валежину, поднимая из травы ноги, на
каблуках его мокрых сапог слепяще вспыхивали шляп
ки железных гвоздей.'
«Подковался, как конь»,— подумал Володька.
Но вот и Кузьмы нет — перебрался на соседний мыс.
Володька остался один — один на целом покосе. Полный
хозяин! Вот как жизнь обернулась. А потом приедут
люди, будут сгребать сено — сено, накошенное им. Надо
только почище косить. Чтобы не говорили: «Володченко тут, бес, чертил. Что с него взять?» А вот так не хо
тите! «Ну и золотые руки у косильщика — дай ему бог
здоровья! Грабли сами бегают». И когда на взгорбинах,
на поворотах или на кротовых холмиках коса шла юзом,
подминая траву, Володька терпеливо поднимал пальча
тый брус, очищал его от земли, пятил лошадей назад и
снова прокашивал.
Один за другим ложатся травяные ряды. Лошади
уже в мыле — густая трава, да и жара. Ему приходится
время от времени слезать с косилки, щупать под хому
тами. Не хватало еще, чтобы лошади у него сбили пле
чи... Паршивая эта кобыленка Налетка — все время,
тварь, хитрит. Мало ему из-за нее досталось, так нет,
и тут номера выкидывает: то мордой в траву зарывает
с я — будто век не жрала, то в сторону норовит, а то
опять из хомута назад вылезает — тащи, Мальчик, один.
Володька хлестал ее ременкой, приговаривал:
— Вот тебе, вот тебе! Я тебя выучу.
Душно, пот одолевает. Сыромятные вожжи в руках
раскисли. Пуха — тоже бестия не последняя — забра
лась от жары в траву. А все-таки чувствует, что к чему,
174
Раз хозяин работает, то и она по своей собачьей вере
трудится: ползет сбоку, путает траву.
Ах, ежели бы выкупаться... Мысль эта появлялась
у Володьки каждый раз, как он приближался к речке,
но он тотчас же отгонял ее, как надоедливого овода.
А ну увидит Кузьма? Хрен его знает, как он посмотрит.
Все же Володька догадался снять верхнюю рубаху —
стало немного легче...
Когда из-за кустов показался Кузьма, мыс был вы
кошен наполовину.
Володька еще издали увидел в руке Кузьмы поря
дочную щуку — пожалуй, не меньше топорища,— бол
тающуюся на прутике, но подъехал к нему внешне
спокойный, никак не выказывая своего удивления. Вопервых, Володька сам немало ловил щук на Грибове, а
во-вторых, пусть-ко он удивляется.
И Кузьма удивился.
— Порядочно сдул,— сказал он, оглядывая мыс.
— Ничего, лошаденки тянут,— уклончиво, тоном
опытного косильщика сказал Володька.
— Отдыхал? Надо давать передышку. — Кузьма по
щупал под хомутами, вытер о траву руку.
Володька все же сказал, указывая глазами на щуку:
— Большая дура. Килограмма на полтора будет.
— Щука-то? — Губы Кузьмы, обветренные, в трещи
нах, расползлись в довольной улыбке. Он приподнял
полосатую рыбину, словно пробуя на вес. — На мели
зарубил. Харчи у нас неважнецкие — придется на до
вольствие к реке вставать.
— Можно,— сказал Володька.
Кузьма поправил топор на ремне, кивнул:
— Ладно, покрутись еще с часик, а потом я сменю.
Большой, высокий был Кузьма, но до чего же все
у него складно! Даже топор на ремне не отвисает, как
у других,— влип в железную скобу, как маузер. И са
поги— обыкновенные кирзовые сапоги, не лучше, чем
у Володьки. Но тоже как-то по-особому выглядят — мо
жет быть, оттого, что немножко голенища отогнуты?
«А волосы-то у него, как у меня, светлые»,— вдруг
подумал Володька, провожая глазами шагающего по
лугу Кузьму, и это неожиданное открытие немало уди
вило и в то же время обрадовало его.
Вскоре над кустами, там, где была изба, задрожал
прозрачный дымок,
175
' Интересно получается, думал Володька, он косит,
а начальство кашеварит. Ежели сказать кому, не пове
рят. Но сам-то он находил это в порядке вещей. Не
удивляются же на Грибове, когда Никита лежит, а Коль
ка косилку мозолит. А почему он, Володька, не может?
Кузьма явился с Тузом — таким же, как Мальчик,
рослым и ступистым мерином рыжей масти.
— Ну, отдыхай,— сказал Кузьма. — Заработал. Там
тебя щука ждет.
Володька связал на веревку Налетку, с достоинст
вом, не спеша, все еще расправляя занемевшую спину,
подошел к избе. Культурненько! Стол накрыт газетой,
в миске под зеленым лопухом — полщуки, ровно полщу
ки. Вот человек — поровну делит!
Ему страшно хотелось есть — щука рассыпчатая, в
больших желтых крапинках коровьего масла, но он ски
нул сапоги и, раздевшись до трусов, побежал к речке.
Все хорошо — и купанье, и еда. Володька мог по
клясться: никогда еще в жизни не ел такой щуки! Ка
кая-то особенная!
Он сидел у избы один. Березы, сморенные жарой, не
шевелили ни единым листышком. Но осинки лопотали,
тихо, но лопотали. Пуха, похрустывая, продолжала еще
перебирать щучьи кости.
«Надо будет и мне заарканить щуку,— подумал Во
лодька.— Долг платежом красен. На ночь можно крюч
ки лягухой наживить, а сейчас пройдусь с блесной».
В кустах напротив избы он срезал немудреное уди
лище, приладил к нему жилку с блесной. Отправляясь
на рыбалку, он нарочно решил пройти мимо Кузьмы —
пусть посмотрит: и мы умеем расплачиваться.
Кузьма докашивал мыс — только маленький остро
вок травы оставался посредине. Завидев его, окликнул:
— Куда?
Володька солидно, становясь на равную ногу, от
ветил:
— Да вот, не могу ли щучонка какого зацепить.
— Я же тебе что сказал? Отдыхай! Носом клевать
будешь? — И Кузьма, считая вопрос исчерпанным, по
гнал лошадей.
Володька постоял-постоял и, покачав головой, по
вернул обратно. Ну, отдыхать так отдыхать. У избы, по
ставив к стене удилище, он опять задумался. Смехота!
Отдыхать...
176
Пуха сунулась было за ним в избу, но Володька
строго на нее посмотрел:
— Твое дело какое? Сон хозяина охранять. Поняла?
В избе прохладно, пахнет продымленным сеном.
Сквозь окошки, заткнутые травой, просачивается зеле
ный свет, и кажется — ты нырнул на дно реки, заросшей
водорослями. Но Володька все еще не мог свыкнуться
с мыслью об отдыхе. То есть в том, что он лежит сейчас
в избе, не было ничего особенного. На Грибове иной
раз до того долежишь — бока одеревенеют. Но тут... Тут
другое. Тут прямо тебе говорят: отдыхай. Вот, мол, по
работал— и отдыхай. И Кузьма там знает, что его на
парник не просто лежит, а отдыхает...
Да, так среди бела дня — по всем правилам — и от
храпел Володька часа два, пока не явился Кузьма и не
разбудил его.
Кузьма был мокрый от пота, дышал тяжело, как ло
шадь, только что выпряженная из косилки. Сидя у сто
ла и отирая ладонью мокрое, блестящее лицо, он поде
лился своими огорчениями:
— Тяжело. Кроты землю изрыли — коса все юзом.
— Это на новом мысу? — посочувствовал Володька.
— На новом.
— Надо косу поднять,— сказал Володька.
— Подымал — не помогает. И колеса вязнут. Земля
тут рыхлая. — Кузьма натянуто усмехнулся. — Бог, на
верно, когда делал эти Шопотки, не рассчитывал, что
тут на машине будут ездить. А мы забрались...
Володьке очень нравилось, что с ним вот так, по ду
шам, на полном серьезе, ведут деловой разговор, и он
не без внутреннего сожаления сказал, принимая подо
бающую позу:
— Пойду поскребу сколько-нибудь.
— Погоди. — Кузьма тяжело поднялся. — Коса за
секлась — надо поточить.
Володька взял косу, стоявшую у стены, с готовно
стью протянул Кузьме.
— Давай ты,— сказал Кузьма и взялся за ручку то
чила.
Володька покраснел:
— Я не умею.
— А я вчера точил, ты глазами хлопал? И посуду
тоже мыть надо,— жестко добавил Кузьма, кивая на
стол. — Няньки здесь не положено.
177
Черт знает что за человек! Начали было жить по-человечески, так нет — обязательно настроение испортить
надо.
Володька уходил на покос мрачный, насупленный.
Но, поразмыслив дорогой, он должен был признать, что
Кузьма, пожалуй, прав. На самостоятельность бьет. Что
бы он, Володька, значит, по всем линиям... Ох и хитер
мужик!
И когда он сел на косилку, жизнь снова гремящим,
многоцветным праздником заиграла вокруг него.
Ему повезло, по-настоящему повезло. То ли оттого,
что та часть пожни, на которой он косил, была меньше
изрыта кротами, то ли потому, что он был намного легче
Кузьмы и лошади шли свободнее, или оттого, что сам
он был ловчее Кузьмы — п такая мысль приходила ему
в голову,— но как ни гадай, а за этот упряг он обска
кал Кузьму. И Кузьма, когда увидел скошенный им
участок, просто ахнул:
— Здорово! Крепко выдал, Владимир.
Да, так и сказал — «Владимир».
Шуршит под ногами подсохшая за день трава. Ог
ромные, богатырских размеров тени шагают рядом с
ним и Пухой. И, глядя на эти качающиеся, распростер
шиеся по всему лугу тени, Володька чувствовал себя
большим и сильным, круто повзрослевшим за один день.
Вот где в рост пошел! На Шопотках!— думал он,
приближаясь к избе. То-то он в последнее время каждую
ночь летает во сне.
Закат угасал медленно. Воздух еще не остыл, а в ни
зинах уже ночь расстилала белые холсты туманов. Ожи
ли, заговорили ключи на речке. О чем они шепчутся,
бормочут?
В тот вечер, сидя у избы (надо было дать лошадям
передышку), они разговорились.
— Кузьма Васильевич,— спросил Володька,— а це
лина— это только там, в Сибири? Больше уж нигде
нету?
Кузьма, подтягивая гужи у хомута, озадаченно под
нял голову.
— Ну вот здесь, у нас, на севере... Не может быть
этой целины? Или надо, чтобы трактора, комбайны?..
— А, ты вот о чем! — Кузьма улыбнулся. — Дума
ешь, что и мы с тобой целину подымаем? Подходяще
бы! А в общем-то, не совсем. Русь-матушку расчищаем,
178
Раньше тут под каждым кустом выкашивали — ужас
сколько сена ставили...
— Интересно,— сказал Володька. — А на собрань
я х — всё подъем да подъем...
— Ну и что! Дела-то в колхозе пошли лучше. —
Кузьма помолчал, пытливо присматриваясь к Володьке. — А у тебя шарики шевелятся. В каком классе ша
гаешь?
— Отшагал... В шестой ходил.
— Что так? Науки не по нутру?
Володька напыжился, сказал:
— За дисциплину. С учительницей общего языка не
нашел.
— Ничего! Жизнь припрет — найдешь. Я тоже не по
следний балбес был. А вот видишь, нашлисьдобрые
люди — обломали.
Володька, сдерживая дыхание, весь подался вперед.
Неужели и его выперли из школы?
Но Кузьма — непонятный все-таки человек — встал,
накинул хомут на плечо.
— Хватит — посидели. Никита нагрянет, а у нас за
дела нет. Придется поднажать.
И они поднажали. Как следует поднажали! Косили
днем и ночью. Ночью — хорошо, прохладно. А днем —
чистое наказанье: зной, дышать нечем, жгут оводы, и
Володька, как на жаровне, крутился на железном си
денье. Кончив смену, он добирался до избы, выпивал
кружку кислого чая и замертво сваливался на постель.
Кузьма оброс рыжей щетиной, лицо его стало кума
чово-красным, и, когда он открывал-черные, запекшиеся
губы, белые зубы его блестели нестерпимым блеском.
— Лошадей, лошадей смотри! Чтобы плечи не сби
ли,— постоянно твердил он одно и то же.
К вечеру четвертого или пятого дня их житья на Шопотках — все перепуталось в голове у Володьки — на за
паде засинело.
Кузьма забеспокоился:
— Что же они, проклятые, не едут? Зарядит дождь —
все наше сено кобыле под хвост.
«Действительно,— возмущался Володька,— чего они
там копаются? Ведь и работы-то оставалось от силы на
три дня».
За ужином Кузьма, тяжело ворочая негнущейся ше
ей, сказал:
179
— Ну, корежит меня — сил нет. Неужели погода
сломается?
За ночь погода не сломалась, а вот Кузьма — Кузь
ма сломался.
Утром, когда Володька проснулся и вышел из избы,
он увидел его возвращающимся с речки. Шел Кузьма
вялым стариковским шагом, по-стариковски сгорбив
шись и вытянув вперед шею, обмотанную белым вафель
ным полотенцем.
— Чирьи вскочили. Наверно, оттого, что с жары вы
купался.
— Бывает,—посочувствовал Володька.
Нет, это невероятно! У такого мужика заклепки сда
ли, а он, Володька, хоть бы что. Как кремень!
Гордость распирала его. Вот если бы сейчас кто-ни
будь его увидел! Каково! Кузьма лежит у избы, а он,
Володька, накручивает за двоих.
Но никто не видел его. Даже Пуха сегодня не пле
тется рядом с косилкой — прошла круга три и забилась
в траву — жарко. Но что же спрашивать с Пухи, ежели
сам Кузьма не выдержал?
На этот раз Володьку не ждал готовый обед. Заслы
шав его шаги, Кузьма буквально выполз из избы. На
четвереньках. Как раненый зверь.
— Устал?
— Есть немного,— признался Володька.
— Сено как? Все пересохло?
— Еще бы! По валку идешь — труха.
— Вот народец! Ну, я до этого Никиты доберусь.
Скрипнув зубами, Кузьма сел на чурбак, начал раз
матывать полотенце на шее:
— Посмотри-ко, нельзя ли их к чертовой матери?
Крутая загорелая шея Кузьмы чудовищно распухла,
налилась нездоровой краснотой. И из этой красноты
злыми пауками проглядывали фурункулы — черные го
ловки их угнездились у самого основания шеи — знали,
где выбрать место.
— Ничего не выйдет,— сказал Володька. — Подкож
ные.
Невесело почаевничали, посидели за столом. Потом
Кузьма встал, посмотрел на запад:
— Чего зря траву переводить. Отдыхай.
Вдруг Пуха подняла голову, настороженно устави
лась на кусты, скрывавшие калтус.
180
Кузьма и Володька переглянулись.
— Вроде треск какой,— сказал Володька, прислуши
ваясь.
Конечно, треск. А вот и крик. Едут!
Кузьма облегченно вздохнул:
— Беги за водой — пой гостей чаем!
Володька схватил чайник, сломя голову побежал
к речке. И зря, совершенно зря, потому что вместо го
стей из кустов выехал Колька..!
Завидев Кузьму и Володьку, он помахал им рукой:
— Привет колхозным трудягам!
«Ну и задавала! — подумал Володька, вглядываясь
в бледное, но улыбающееся лицо Кольки. — Сам еле на
коне сидит, а делает вид, что ему все нипочем».
Подъехав к избе, Колька спрыгнул с коня, небрежно
поддал ему сапогом под зад:
— Иди подкрепись.
— Где остальные? Сзади? — спросил Кузьма.
Колька не спеша сощелкал пальцем комки грязи со
своей полосатой рубашки, причесал мокрые волосы.
— Дорожка, однако. Как вы машину протащили?
Я смотрел-смотрел — следов-то нет.
Володька решил поддержать авторитет Кузьмы:
— Кузьма Васильевич новую.трассу проложил...
— Ладно, не в трассе дело,— нетерпеливо оборвал
Кузьма. — Почему долго не ехали? Ждстс, когда дождь
грянет?
— Экий ты быстрый... У нас актив два дня носа не
показывал, а ты захотел...
— У вас и без актива делать нечего,— опять вме
шался Володька. Его до глубины души возмущал тот
снисходительный, небрежный тон, каким Колька разго
варивал с Кузьмой.
— Твоя забота, знаешь,— поел и на бок.
Володька не удостоил Кольку ответом. Что ему рас
писывать себя! Пускай Кузьма скажет.
Но Кузьма — странное дело — промолчал.
— Грабли одни, двое везете? — спросил он у Кольки.
— Завтра те и другие будут.
— Завтра? — Кузьма, закусив губу, попытался ра
зогнуться.
— А тебя здорово, друг, скрутило. Чирьи?
Кузьма недобрым взглядом уставился на Кольку:
— Я говорю, почему завтра, а не сегодня?
181
Колька деланно, усмехнулся, но марку выдержал:
— Чудак человек. Сено-то огородить надо? И
потом — смотри, как парит. Умные люди говорят, к
дождю.
,
— Так,— сказал Кузьма. — Дождичка ждете? А на
Шопотках навоз разводить будем? Ну вот что, передай
Никите: ежели он завтра — слышишь? — ежели он завт
ра утром не пригонит грабли, я из него душу вытряхну.
Так и скажи.
— Скажу. — Колька, еще не веря своим ушам, про
лепетал: — Так мне, значит, на сто восемьдесят?
— А чего тебе здесь делать? Нам грабли нужны!
Через минуту Колька уже сидел на коне. К нему
снова вернулась прежняя уверенность. Глядя сверху на
согнувшегося Кузьму, он спросил тоном начальника:
— Сводка готова?
— Какая сводка, завтра бригадир приедет.
Колька нахмурил брови:
— Не одобряю. Нынче насчет дисциплинки, знаешь?
Кузьма поморщился:
— Езжай. Да лучше рекой — мы рекой ехали.
— Нет, ты серьезно? — Колька даже привстал от
удивления. — А что? Это подходяще.
Уже спускаясь к Черемшаике, он оглянулся, крик
нул:
— Володька, там бабы по тебе убиваются. Говорят,
заели комары бедного. Что сказывать? — Колька громко
рассмеялся и въехал в кусты.
— Паскудный растет парнишка,— сказал Кузьма.
В другой бы раз эти слова несказанно обрадовали
Володьку, но сейчас он не придал им никакого значения.
Страшное подозрение закралось ему в душу. Как же
так? Он работал, работал, как проклятый работал, а на
поверку выходит все по-старому. И там, на Грибове, попрежнему думают, что он, Володька, дурака валяет.
А что? Докажи, что ты не верблюд. И почему Кузьме
было не сказать Кольке: так и так, мол, Владимир вы
ручает. А то как воды в рот набрал. Нет, это неспроста.
Ты ишачь, а трудодни дяде. Ловко придумано. Много
вато заработаешь, Кузьма Васильевич. Нет, поищи дру
гого. Мы тоже не лаптем щи хлебаем.
И остаток дня Володька работал спустя рукава.
Стали л ош ади - пусть стоят. Захотелось выкупаться—пошел выкупался.
182
Пуха с явным неудовольствием посматривала на не
го. «Ох, Володька,— казалось, говорил ее взгляд,—
смотри, Кузьма узнает...»
— Да пошла ты к дьяволу!— взрывался Володьца. — Шкуреха продажная! Прикормили кашей.
Вечером он пришел к избе угрюмый, подавленный,
избегая встречаться глазами с Кузьмой.
— Что невесел? — спросил Кузьма.
— Голова болит.
— Плохо дело, не хватало еще, чтобы ты раскис.
Пей чай да ложись — может, за ночь и отлежишься.
Нет, за ночь Володька не отлежался. Утром он вы
шел из избы сгорбившись, болезненно морщась от яр
кого света и шумно дыша — что-что, а разыгрывать си
роту Володька умел как следует.
— Не
полегчало? — с
беспокойством
спросил
Кузьма.
Володька покачал головой.
Пополоскали кишки чаем. Солнце калило вовсю —
только по краям, над кромкой леса, кое-где клубились
легкие бурачки.
— А погодка-то разгулялась,— сказал Кузьма. — Вот
наказанье. Приедут с Грибова, а мы оба на больнич
ном.
Да не приедут, дурак ты эдакий,— хотелось крикнуть
Володьке. Завтра ильин день — все к вечеру укатят. Спе
циально тянут, чтобы поближе домой ехать. Он, Володь
ка, например, еще вчера догадался, когда Колька на
чал дипломатию разводить. «Сено огораживать надо...»
А от кого? Скот-то сейчас не на отгуле. Нельзя подо
ждать? То-то и оно. Как ильин день, так людей на це
пях не удержишь на сенокосе. Но с конюха спрос
маленький, мысленно махнул рукой Володька. Че
го он будет просвещать его? Грамотный. Должен по
нимать.
Меж тем Кузьма поднялся на ноги:
— Пойду. Может, сколько покошу. А то скоро на
грянут— задел у нас небольшой.
И он, согнув обвязанную полотенцем шею, пуще
обычного припадая на раненую ногу, заковылял к лоша
дям, связанным на колу за избой. Чтобы отвязать ве
ревку, он опускался на колени, потом медленно, точно
поднимая стопудовую тяжесть, выпрямлялся. Снять ве
ревки с лошадей ему все-таки не удалось, и они, изви
183
ваясь, ослепительно вспыхивая на солнце, поволоклись
сзади лошадей.
Долго ни единого звука не было слышно в той сто
роне, куда ушел с лошадьми Кузьма. Но вот утреннюю
тишину, как строчка пулемета, разорвал стрекот ко
силки.
«Поехал, значит»,— с облегчением вздохнул Володька. Он представил себе, каких мук стоило Кузьме за
прячь лошадей в косилку, как качает его на каждой
кочке и в каждой ложбинке и как судорожно, до тем
ноты в глазах, ворочает он распухшей шеей, и ему стало
не по себе.
Но он не сдвинулся с места. Пускай. Раз он так, то
и ему так. Дурак, идиот! — ругал себя Володька. Тебе
на глазах у всех в рожу заехали, а ты разнюнился, со
чувствие выказываешь. Как мог забыть?
Он вслушивался в далекий стрекот косилки, неволь
но вспоминал, как еще вчера сам лихо разъезжал по
лугу, и с тоской думал о том, что уже никогда не по
вторится то, что он пережил в эти дни. Он чувствовал
себя обкрадениым, униженным. И слепая ярость, от
чаяние душили его...
Смахивая слезу, он посмотрел на Пуху, которая, при
подняв голову, внимательно прислушивалась к звукам,
доносившимся с мыса, и вдруг разразился неистовой
браныо:
— Паскуда! Сума переметная! Думаешь, не заме
чаю, как ты к нему липнешь! — Он схватил со стола
кружку, швырнул в Пуху.
Пуха увернулась и вдруг пулей бросилась по тро
пинке на покос.
Володька позеленел, затопал ногами:
— Смотри, убежишь — всё!
И Пуха, одумавшись, повернула назад.
После этого он сходил к речке — в самый бы раз
искупаться, но не искупался, полежал в избе, потом
снова вышел на воздух.
С запада угрожающе надвигалась темень. Солнце
перекрывало рваными облачками. Их полосатые тени
медленно скользили по искрящейся листве деревьев, по
сникшей траве на пожне, изнывающей от жары. Вокруг
избы тучами носились оводы.
«К дождю беснуются, проклятые,— подумал Володь
к а .— А тот косит, ни черта не замечает».
184
Вопреки его ожиданиям, Кузьма вернулся с покоса
веселый, возбужденный, довольно свободно поворачивая
голову.
— Разработался. Ну, сначала гнет — каюк, думаю.
А потом ничего — прорвало... А их все нет? Ну и народ!
Это они не иначе к Илье собираются.
Володька презрительно скривил губы: дошло. Раньше-то не мог догадаться.
Кузьма с тревогой глядел на небо:
— Неужели не пронесет? А как у тебя? — Он дотро
нулся рукой до Володькиного лба. — Плохо, брат. Жар
вроде. Ну ничего, мы сейчас тебя немножко подлечим,
а потом посмотрим.
Он сходил в сенцы, вынес оттуда четвертинку. Вод
ки в ней было примерно с половину.
— Это у меня энзэ — на крайний случай. Иной раз
так скрючит ногу — хоть караул кричи. Пьешь? — спро
сил он Володьку.
Володька угрюмо молчал. Придумает же, о чем
спрашивать. Но нет, дешево хочешь откупиться. Снача
ла маслом да щукой задабривал, а теперь водкой...
Кузьма налил в кружку подогретого чая, всыпал
песку — много песку, ложек пять, потом вылил водку —
всю вылил, размешал.
— Выпей!
— Не хочу.
— А ты через «не хочу». Средство верное. Это мы на
фронте так лечились. Даже девушки пили.
Володька махнул про себя рукой: играть, так уж иг
рать до конца. Поздно теперь отступать.
— А ты парень с опытом,— заметил Кузьма, когда
Володька опорожнил кружку.
Володька не успел собраться с ответом, как вдруг
тугой порыв ветра налетел из-за кустов, вихрем взмет
нул сухую щепу вокруг них. С крыши с грохотом поле
тела тесница.
— Буря идет!— крикнул Володька, давясь от ветра.
Все кругом стонало, ухало. Огромная иесиия-черная
туча вздыбилась над их головой, заслонив солнце.
Молча, не сговариваясь, они кинулись к столу и на
чали перетаскивать вещи в сенцы. Раздался оглуши
тельный треск. Володька, ослепленный жгучей вспыш
кой, покачнулся, но тотчас же большие, крепкие руки
подхватили его, втащили в сенцы.
185
— С тобой ничего? — Кузьма, мокрый,
шумно
дыша, воскликнул: — Ах, черт побери, какое сено
упустили! А мы-то жали — ни себя, ни лошадей не ж а
лели.
Косой дождь хлестал в сенцы через порог. Опять
слетела тесница с крыши.
— Может, пройдет... — сказал нетвердо Володька.—
Больно круто началось.
— Да, без всякой артподготовки. Сразу в штыки.
Ты не вымок? — Кузьма пощупал Володькину рубаху.—
Иди ложись. Пропотей хорошенько.
Володька, вспомнив про свою роль, вздохнул, по
плелся в избу.
— Неужели это они домой навострились? Хоть бы
за сводкой заехали,— все еще сокрушался Кузьма.
Лежа в избе, Володька видел, как он достал из кор
зины тетрадку, надел очки в железной оправе и, при
строившись к корзине, начал писать.
«Сводку пишет»,— решил Володька.
Томительное беспокойство овладело им. Кто же по
везет сводку? Ах, нечистая, слишком он перегнул, по
жалуй. А то бы сейчас поехал на Грибово, а оттуда до
мой. И его воображению живо представилась картина
сегодняшнего гулянья в деревне. Песни, пьяные — со
всех сенокосов люди выедут. А в клубе-то веселье. Да,
начнут гулять, не дожидаясь Ильи. Да и кому этот
Илья нужен?
Володька сглотнул сухой комок, подкативший к гор
лу, встал, прислонился к косяку дверей. Голова у него
кружилась.
— Что, не лежится? — спросил Кузьма, поднимая оч«
ки на лоб. — А ты прав, посветлее стало. — Он снова
опустил очки. — А мне придется, пожалуй, махнуть
на Грибово. С этим праздником у них сейчас мозги
набекрень... Уедут без сводки. Да и тебе порошки
надо.
— Давай я поеду,— вдруг неожиданно для себя
бухнул Володька.
'— Где тебе! Едва на ногах держишься. Лежи.
— Чего лежать-то? Хватит, вылежался. — Володька
схватил со стены узду, выбежал из сенцев и под пролив
ным дождем побежал к лошадям.
Он не помнил, как отвязывал коня, как, настегивая
его поводом, бежал рядом с ним по мокрой траве, но
186
когда он, приблизившись к избе, поднял голову и уви
дел перед собой Кузьму, то вдруг все понял.
Кузьма стоял громадный, несокрушимый, широко
расставив ноги. По бледному, перекошенному лицу его
ручьями стекала вода.
«Сейчас ударит»,— подумал Володька. Но больнее
всякого удара хлестнули слова:
— Дрянь! Я с тобой, как с человеком... А ты?.. Уби
райся к чертовой матери! И чтобы духу твоего здесь не
было!
5
Шумит дождь. С еловых лап сочится вода, стекает
за ворот. Вокруг темно, как осенним вечером. Один
раз у самой дороги, тяжко хлопая крыльями, взле
тел старый глухарь. Пуха с бешеным лаем погналась
за птицей.
Он равнодушным взглядом посмотрел за дорогу и
снова закачался под ельником. И снова, как прежде,
перед глазами вырос Кузьма — громадный, с бледным
перекошенным лицом. Лучше бы уж он ударил его —
все не так обидно. А то вот, мол, даже руку о тебя пач
кать противно.
Ну почему, почему у него все через пень-колоду? —
задавал себе Володька все один и тот же вопрос. Только
начнет взбираться в гору — хлоп и в луже. Неужели
все оттого, что контрабандой на свет заявился?.. Да,
у других отец дак отец — железный. Ежели в живых
нет — на войне погиб. А у него? Сколько раз он допы
тывался у матери! А что за Максим? Такого, говорят,
и слыхом не слыхали.
Но отец — черт с ним! — и без отца прожить можно.
А вот как на люди теперь показаться? В правление го
ловомойка— это уж как пить дать. Девки на смех под
нимут. И Колька, вражина, начнет расправлять крылья...
Удирать, удирать надо, вдруг решил Володька. А куда
удирать? В леспромхоз? На целину податься? В ремес
ленное? Но везде нужна бумажка. А кто ему даст бу
мажку?
На Грибове, как и следовало ожидать, никого не бы
ло. Возле избы неприкаянно стояли конные грабли, и
о них глухо выстукивали капли дождя.
187
«Специально выставили,— подумал Володька.—Вот,
мол, собирались, да дождь помешал». А в общем, не все
ли равно ему теперь?
Он снял в сенцах с крюка свое ружье с патронта
шем, забрал свой чайник. Кажется, ничего не забыл.
А удилища? Два тонких удилища, белевших под кры
шей, ему попались на глаза, когда он уже садился на
коня. Эти удилища он специально срезал, чтобы увезти
домой. Длинные, гибкие — их ни за какие деньги не ку
пишь. Но на черта ему теперь удилища? Ну, оставь
Кольке — спасибо скажет.
Володька кинулся в сенцы, выхватил из натопорни
чей-то топор — и через минуту от удилищ валялись одни
палки.
«А это тебе на память — из-за тебя все началось».
Он скинул с плеча дробовик и почти в упор выстрелил
в старую кепку Никиты, висевшую на гвозде над вхо
дом в сенцы.
Вот теперь все. Прощай, Грибово...
Конь, как только вышел на твердую песчаную доро
гу, перешел на рысь. И Пуха — хвост колесом — зарабо
тала ногами, как наскипидаренная. Дом почуяла! Ну,
а он куда спешит? Нет, он не забыл про сводку. Кузьма
уже что-то перед самым отъездом дописал в нее. Раз
машисто, с остервенением. А потом зашил в бересту
дратвой — не прочитаешь.
И вот эта проклятая береста всю дорогу шаркает
у него за пазухой.
Что он там настрочил? Эх, если бы не сводка! По
терял — и дело с концом. А сводку... сводку не
льзя. Сводку всегда ждут. Ждут в правлении, ждут в
районе. За сводкой нарочного среди ночи на сенокос
гоняют.
Но и везти бумагу, в которой тебя как последнюю сво
лочь расписали... На всю жизнь срамота! «A-а, это Володченко, который с пожни на себя доносы возил».
Поравнявшись с густой развесистой сосной, под ко
торой свободно мог разместиться цыганский табор, Во
лодька резко повернул коня.
Он вытащил из-за пазухи бересту, вспорол ножом
швы. Мокрые, назябшие руки не слушались. Темно.
Тогда он вырвал из лапы над головой клок сухой шасты — так называют древесный лишайник на Пинеге,—»
намотал ее на сухой сук и поджег.
188
СВОДКА
О ХОДЕ СЕНОКОШЕНИЯ НА УЧАСТКЕ ШОПОТКИ
В с е г о с к о ш е н о ...
Так, это не то... Он лихорадочно перевернул листок.
Ага, вот и выработка по дням... Фролов, Фролов... Что
такое? Его фамилия в ведомости. Не может быть!
Хватая ртом воздух, он вытер мокрым рукавом ли
цо, начал читать сверху.
29 и ю л я
1 . А н т и п и н /С. В . — 2 , 3 га .
2 . Ф р о л о в В . М . — 1,8 г а .
30 и ю л я
Опять Фролов рядом с Антипиным, и опять цифры...
А это? Ну, уж это черт знает что!
А н т и п и н — 2 ,9 г а , Ф р о л о в — 3 ,4 га .
Или это в тот день, когда он обскакал Кузьму? Было
такое — сам Кузьма говорил...
1 августа
Погас огонь. Володька дул в дотлевающую шасту,
дул до слез, чиркал отсыревшие спички — всё напрасно.
Тогда, страшно волнуясь (не прочитает самого главно
го), он сунул в обуглившуюся массу весь коробок. Це
лая вечность прошла, пока вспыхнуло пламя.
1 августа...
1. Антипин К . В. — б о л е з н ь .
Правильно! Болел Кузьма. Вот человек — все начи
стоту, без утайки.
2. Ф р о л о в В. М . — 1,2 г а .
Сбоку крупно: « С п о л у д н я в а л я л д у р а к а » .
Что ж, вздохнул Володька, и это правильно.
За последний день против его фамилии стояли два
слова: « З л о с т н а я с и м у л я ц и я ! »
Внизу подпись: /(. А н т и п и н .
Потом приписка: «Т . п р е д с е д а т е л ь ! С е н о гниет. С р о ч
но гони б р и га д и р а с гул я к а м и » .
И больше ничего. Ни единого слова!
189
6
Володька въехал в деревню вечером. В домах на
всю улицу светились огни, из раскрытых окон летели
песни, веселые голоса. В теплых новорожденных лужах,
нежась под мелким сыпучим дождиком, плескались ре
бятишки. Заслышав топот коня, они лягушатами рассы
пались по сторонам.
Володька, насквозь мокрый, ни на секунду не выпу
ская руки из-за пазухи,— в ней он держал самое доро
гое сокровище на свете! — проскакал к правлению кол
хоза. Лихо вбежав в контору, он выпалил с порога:
— Я сводку привез от Кузьмы Васильевича!
— Сводку? Ты бы еще ночью привез. Передай Анти
пину: в следующий раз за такие дела по партийной ли
нии взгреем. Понял?
И председатель, даже не взглянув на сводку, кото
рую бережно положил перед ним на стол Володька,
схватился за ручку телефона.
«В район звонит,— подумал Володька. — Видно, на
чальство крепко намылило шею». Эх, много бы он дал
сейчас, чтобы хоть одним глазком посмотреть, какое
лицо у председателя будет, когда он сводку начнет чи
тать! Но нельзя же, в конце концов, быть таким маль
чишкой! И Володька, в последний раз взглянув на гряз
ный, измятый листок — поаккуратнее надо было,—
вышел.
На крыльце перед доской показателей он остано
вился.
Справа — общие цифры по бригадам, а слева по
именно выписан каждый косилыцик. Почетно! Недаром
председатель на собрании назвал косильщиков сено
косной гвардией. И вот в эту гвардию завтра впишут
его. А иу-ко, потеснитесь маленько. Дайте человеку
встать на свое место...
Вдруг где-то совсем близко вспыхнула задорная ча
стушка. Володька птицей взлетел на коня.
Нюрочку он узнал сразу — по лакированным сапож
кам, блеснувшим в освещенной луже.
Поравнявшись с девушками, Володька вздернул ко
ня на дыбы.
— Нюра, я там сводку привез!
— Чего? — рассмеялась Нюрочка, показывая свои
белые зубки.
190
— Я говорю, сводку привез.
— Вот обрадовал. Не видала я сводок.
«Ничего, Нюрочка,— мысленно шептал Володька,
провожая ее глазами. — Посмотрим, что завтра запо
ешь». Прибежит к председателю: «Тут ошибка, Евстигней Иванович. Антипин все перепутал. Володьке свое
приписал». Э, нет, Анюточка, не ошибка. Ничего не по
делаешь, придется тебе в свои книги вписывать, да
еще и на стенку вывешивать. И это даже хорошо, что в
сводке про лодырничанье сказано. По крайности по
верят.
— Володченко, ты ли это?
Володька оглянулся. К нему, выписывая пьяные
восьмерки, медленно приближался Никита. Рубаха вы
пущена из штанов, ворот расхлестнут...
— Никита, я сводку привез! — с прежним задором
крикнул Володька.
— Сводку? А я думал, водку,— пьяно сострил Ни
кита.
Володька разъярился:
— Это почему вы не приехали? Смотри, старая киса,
мы тебя с Кузьмой Васильевичем выведем на чистую
воду. Ты у нас еще попляшешь...
Никита так и остался стоять с разинутым ртом по
среди дороги.
— А что, в самом деле,— горячился Володька, погоняя коня. — Там сено гниет, а он гулянку развел. Нет,
с этими порядочками надо кончать. Вот общее собра
ние будет, и он первый шумнет: хватит, побригадирил,
Антипина предлагаю.
Собственно, заезжать к жене Кузьмы было незачем.
Кузьма ничего не наказывал. Но как это? Напарник
приехал с сенокоса и — мимо. Не годится!
Марья, жена Кузьмы, худая черноглазая женщина
на сносях, подтирала тряпкой пол. На полу были рас
ставлены тазы, и в них с потолка капала вода.
Ребятишки — славненький такой бутуз, весь в Кузь
му, и заплаканная девчушка — сидели на печи.
Володька подмигнул мальчику, сказал:
— Марья, Кузьма Васильевич поклон наказывал,
Посмотри, говорит, как там мои...
— Поклон? — Марья тяжело выпрямилась.— Черт
ли мне в его поклоне! Лучше бы он вместо поклона из
бу перекрыл. Утонули — живем,
191
— Понимаешь,— начал разъяснять Володька.— Он
партейный...
— А партейному-то дом не нужен? Все — как люди,
а он... Ну уж, я ему задам...
— Ну, ты губы-то не очень!..
— Что?
— Я говорю, губы-то подожми. Муха залетит. Му
жик у тебя золото, а ты против него ворона бесхвостая.
Понятно?
Дома матери не было. На столе записка, крынка
молока и граненый стакан, прикрытый ячменной лепеш
кой.
Володька приоткрыл стакан, понюхал: вино.
« Е ш ь , п е й , о т д ы х а й , а это от м е н я п р а з д н и ч н о е .
М е н я в ы з в а л и н а н о ч н о е д е ж у р с т в о ...»
Володька скомкал записку. Знаем это ночное дежур
ство. Как праздник, так и ночное дежурство... Но спа
сибо и на том, что о праздничном вспомнила.
7
Когда он вышел из дому, дождь все еще моросил и
был тот самый час, когда пьяное веселье, уже не вме
щаясь в домах, вываливается на улицу. То тут, тотам
разнобойно горланили песни...
Возле клуба кипела людская мешанина. Всем хоте
лось попасть в помещение. Но старенький клубик не
мог вместить и половины желающих. И вот толпа со сме
хом, с задорными, поощряющими друг друга выкрика
ми, штурмом брала узкий проход на крыльцо.. Давили,
жали, откатывались и снова, развлекаясь и улюлюкая,
устремлялись вперед.
Володька попал в самую середку толчеи, и его бук
вально на руках внесли в помещение.
В клубе, несмотря на то что все окна были раскрыты
настежь, жара стояла не меньше, чем на покосе. И тру
дились тоже по-страдному. Пьяные бабенки, обливаясь
потом, выколачивали пыль из каждой половицы. Неко
торые резвились даже на сцене.
— Коля, Коля, быстрей! — выкрикивали плясуньи.
Володька, зажатый в углу у печки, с недобрым чув
ством смотрел на Кольку. То, что Колька сидел разва
лясь в цветнике девчат,— понятно. Гармонист. Но отку-.
да у него взялась эта кожаная куртка? С молнией, с
192
замочками на грудных: карманах. Брат прислал из го
рода?
«Бабий час» кончился так ж е неожиданно, как и
начался. Поскакали, повытрясли из себя дурь и валом
хлынули вон.
В клубе стало просторнее. Уборщица Аксинья по
брызгала на пол из графина. Кто-то за сценой завел
патефон.
Танцы!
У девчонок от удовольствия заблестели глаза. Что
ж, это им надо. Без разминки не могут.
; К Нюрочке подошел высокий сутуловатый Гринялевша. Володька не слышал, что сказала Нюрочка, но,
судя по тому, как Гриня-левша, еще больше ссутули
вшись, попер на выход — «курить», как говорилось в
этих случаях, был отказ.
Ах, если бы он умел танцевать! Мог бы пригласить.
Конечно, мог бы. А почему нет? Вон какая морошка
топчется, а он как-никак с самим Кузьмой тягается. И
плевать, что ростом не вышел. Гриня-левша — каланча
перед ним, а ушел не солоно хлебавши.
Пары кружились, а Нюрочка все еще сидела на ска
мейке. Нижнюю губку закусила, левый глаз прищу
рен — всегда так, когда не в духе.
Может, подойти ему? Неужели это такая хитрая
штука перебирать ногами? И вдруг он увидел, как Ню
рочка, разом просияв, вскочила на ноги...
«Надо уйти, надо уйти,— твердил себе Володька.—
Чего он еще ждет?» Но он не уходил. К нему оборачи
валась стоявшая впереди баба, разъяренно шептала:
— Не дуй ты мне в шею. И без того жарко...
А он все стоял и стоял...
Нет, не то было обидно, что Нюрочка любезничает.
Пускай — все девчонки такие. Но с этим , типом? Не
ужели она не понимает, что это за дрянь? Колька на
клонялся к ее раскрасневшемуся лицу, что-то шептал
ей на ухо, и она визгливо на весь клуб смеялась...
Впоследствии он с трудом припоминал, как все это
вышло. Кажется, когда кончился танец, он шагнул впе
ред, схватил Кольку за грудь, за эти блестящие замоч
ки, которые все время звенели у него в ушах. Кажется,
их окружили ребята. Единственно, что он хорошо за
помнил,— это крик Нюрочки:
7
Ф. А б р а м о в , т. 3
193
— Хулиган! Чудо горохово! Гоните его вон!
И именно в тот момент, когда он оглянулся на Нки
рочку, его сбили с ног...
8
Пуха не любила праздников. Она не понимала, по
чему люди вдруг ни с того ни с сего начинали орать на
всю деревню, падать, кататься по земле, а то и дуба
сить друг друга. Кроме того, в такие дни ей часто по
падало и от людей, и от злых собак, да и Володька
почему-то не в меру сердился, когда она показывалась
ему на глаза.
Но как отпустить одного Володьку?
И Пуха, не спуская глаз с него, бежала стороной, а
если он останавливался где-нибудь, она прижи
малась к постройке, изгороди и оттуда наблюдала
за ним.
В тех случаях, когда Володька заходил в клуб, она
устраивалась в кошачьем лазе. Лаз этот, прорубленный
в дверях зерносклада, был очень удобным местечком.
В нем сухо, безопасно, а главное — из лаза видно
крыльцо клуба.
Сегодня лаз оказался закрытым. Она понюхала дос
ку, поскребла по ней когтями и задумалась. Не вер
нуться ли ей домой? Ведь она не такая уж молоденькая,
чтобы мокнуть целую ночь под дождем, да и устала она
сегодня очень.
Но в следующую минуту Пуха уже обнюхивала бли
жайший угол.
С крыши капало, хлопали двери на крыльце...
И все время, пока она усталым, прижмуренным гла
зом смотрела на входящих и выходящих людей (а вдруг
появится Володька), ее не покидало какое-то смутное,
тревожное беспокойство.
И вот случилось. На рассвете три здоровых парня
вытащили Володьку из шумного дома и с руганью сво
локли с крыльца. Пухе хотелось завыть от горя, бро
ситься на обидчиков. Но она не посмела сделать ни того,
ни другого. Кто знает, как посмотрит на это Володька?
О, она знала, как непонятен бывал Володька. Кажется,
старается, старается она, а он вдруг начинал звереть.
И все-таки никогда еще так не жалела Пуха, что бог
не дал ей волчьих зубов.
194
Прижавшись к стене, она с тоской следила за
растрепанным, молча поднимающимся с земли Володькой.
Что он еще сотворит? Шел бы лучше домой.
И Володька, словно сообразуясь с ее желанием, по
брел на главную улицу. У изгороди он остановился, сел
на бревно, схватился руками за голову.
Вот теперь, наверно, можно и ей подать голос. Она
оглянулась вокруг — одни они с Володькой на улице —
и, приподняв кверху мордочку, тихонько тявкнула.
— Пуха, Пуха! — вскрикнул Володька и протянул
к ней руки.
Его прорвало слезами, бурными, облегчающими. Нет,
нет, он не один на свете. Есть же хоть одна животина,
которая любит, понимает его. Он прижимал к себе при
смиревшую, вздрагивающую Пуху и плакал, плакал, не
стыдясь своих слез...
Утреннюю тишину взрывали охрипшие голоса за
поздалых гуляк, последний жар вытряхивала гармошка
в клубе. Но, странное дело, сейчас ему безразлично
было, с кем танцует Нюрочка. Нет, он не раскаивался
в том, что сцепился с Колькой. Глупо, конечно, ужасно
глупо. Подумают еще, из-за этой Нюрочки... Но Коль
ка — подлец, и он еще докажет это!
И как только он подумал об этом, ему вдруг при
помнились слова Кузьмы: «Паскудный парнишка рас
тет». И это было для него сейчас так неожиданно, так
ново, что он вздрогнул.
Ах, какой он болван, какой болван! Д а как же он
мог забыть про Кузьму! Весь вечер, всю ночь из-за ка
кой-то ерунды разорялся, а о Кузьме, о Кузьме забыл...
Он вскочил на ноги и изумленными, широко раскры
тыми глазами стал всматриваться в далекую непо
движную кромку лесов.
Там, где-то за этой кромкой, были Шопотки. И там
сейчас вставало солнце.
Что делает теперь Кузьма? Спит? А может, вышел
на воздух и так же вот, как он, смотрит на солнышко?
Гниет сено, а он один... Д а, да, надо ехать, сейчас же
ехать!
По спящей деревне гулко затопали сапоги*
Володька миновал колхозную контору, взбежал
на пригорок, У крыльца магазина валялся какой-то
мужик.
7*
195
Неужели Никита? Он. Нажрался, боров, храпит на
всю улицу, а кругом хоть потоп...
Володька подошел к Никите, начал его расталки
вать:
— Вставай! Бока-то еще не отболели?
Никита что-то промычал, пропахал землю носом и
снова захрапел.
— Вставай, говорю. Не подрядился лежать-то!
Володька, стиснув зубы, тряс его за рубаху, задирал
ему голову, переворачивал с боку на бок, как кряж,—
все без толку.
— Нет, черта с два! — все более ожесточался Во
лодька.— Я тебя заставлю встать. Ты думаешь, что...
Так вот и будешь прохлаждаться, а там Кузьма... Сено...
Мокрый, тяжело дыша, он разогнулся, обежал гла
зами крыльцо, пустые ящики вдоль стены. Чем бы еще
пронять этого дьявола?
И вдруг он увидел перед собой чугунный противо
пожарный брус, висевший на железных крючьях меж
ду двумя деревянными столбами. И, прежде чем он по
думал, что делает, он подбежал к столбам, схватил
железную палицу и, подпрыгнув, изо всей силы ударил.
Чугунный брус тяжело охнул и набатом загремел
на всю деревню...
1961
МАМОНИХА
l
Приезд гостей застал тетку Груню явно врасплох —
она выбежала на крыльцо босиком, без платка, в старом-престаром сарафанишке аглицкого ситца, какой,
бывало, надевала по великим праздникам.
— О, о, кто приехал-то!— запричитала она по-род
ному, окая, врастяг. — А я ведь думала, уж и ты пере
думал.
Мокрый от старушечьих поцелуев и слез, Клавдий
Иванович шагнул в желанную прохладу нетопленой
избы (тридцать градусов в одиннадцать утра было!),
и тут все разом разъяснилось: брат и сестра не при
едут— тетка две телеграммы подала ему. На Нико
дима, как было сказано в телеграмме, неожиданно сва
лилась важная командировка, а у Татьяны — тоже
неожиданно — заболел сын.
Клавдию Ивановичу обидно было до слез. Ведь до
говаривались же, списывались: нынешним летом со
браться под родной отцовской крышей — больше десяти
лет не виделись друг с другом. А потом, надо было
что-то решать и с самим домом — тетка Груня в каждом
письме плакалась: разорили охотники да пастухи
ваше строенье, одни стены остались, да и тех скоро
не будет.
У Клавдия Ивановича было отходчивое сердце,
и сам он быстро справился с собой. Ну не приедут
и не приедут — что поделаешь? Чего не бывает в жиз
ни? Но жена... Как все это объяснить, втолковать
жене?
Полина последние три месяца, можно сказать, толь
ко тем и занималась, что шила платья да всякие там
женские штуковины — не хотелось ударить лицом в
197
грязь перед столичными. И сколько она денег на это
добро извела, так это страшно и выговорить. И вот на
тебе — все зря.
Первые минуты за столом сидели, как на похоронах.
Всех — и тетку, и грузную соседку Федотовну, которая
приплелась посмотреть на дальних гостей, и, конечно,
самого Клавдия Ивановича — всех замораживал мрач
ный вид Полины.
Оттаяла она немного лишь после того, как пропу
стили по второму колокольчику.
Тут сразу с облегчением вздохнувший Клавдий Ива
нович скинул теснившие ногу туфли, снял запотелые
носки и начал босиком расхаживать по некрашеному,
льняному полу — сколько уж лет не чувствовал под но
гой певучей деревянной половицы!
— Походи, походи, Клавдий Иванович,— одобри
тельно закивала тетка. — Вишь вот, ты в отца ногой-то.
У того, бывало, нога не терпела неволи. В чей дом ни
зайдет — в свой, в чужой, а первым делом долой сапог
да валенок, иначе ему и жизнь не в жизнь...
— Дак ведь не зря босым и звали,— подковырнула
Федотовна.
Тетка стеной встала за покойного брата. Дескать,
верно, босым звали — у кого раньше прозвища не было,
да не босым жил. Ну-ко, кто такое житье имел? Кто в
колхоз столько добра сдал? Корову, быка-двухлетка, да
кобылу в самой поре, да жеребца выездного, да трои
сани, да две телеги...
— Нет, нет,— отрезала тетка,— не по прозвищу ве
личали Ивана Артемьевича, а по фамилии. А фамилья
у нас, Устинья Федотовна, сама за себя говорит: Сы
тины.— И вдруг горько расплакалась. — Все, боле,
Клавдя, нету нашей Мамонихи. Одни медведи теперека
живут, да еще Соха-горбунья мается.
— Соха-горбунья? Она жива?
— Жива, жива. Всю зиму, бедная, из халупы не вы
лазит, как в берлоге сидит.
— Давай дак не рыдай,— строго заметила Федо
товна. — Нашла о ком плакать. Мало у ей помощников-то...
— Это у Сохи-то помощники?
— А чё? Всю жизнь лешаки да бесы служат, вся
погань, вся нечисть у ей на побегушках,
198
— Не говори чего не надо-то. Всего можно на чело
века наговорить.
— Да ты где, в каких краях-то выросла?
Разговор становился шумным, крикливым: обе ста
рухи— и тетка, и Федотовна — всю жизнь вот так, ни
за что не уступят друг дружке, и Клавдий Иванович с
тревогой начал поглядывать на неплотно прикрытую
дверь на другую половину, куда незадолго до этого
ушла передохнуть Полина с сыном.
Тетка на это чуть заметно покачала головой: не
нравилось ей, что племянник под пятой у жены, да, по
хоже, и Федотовна кое-какую зарубку в своей большой
мужикоподобной голове сделала — больно уж сочувст
венно поглядела на него. Но Клавдий Иванович и ухом
не повел. Пускай себе думают что хотят. Разве они
знают, сколько мук приняли Полина и Виктор за до
рогу! Целые сутки парились-душились в поезде, да
сутки без мала сидели на областном аэродроме, да этот
районный автобус, будь он неладен: жара, духота, дав
ка, пылища — рот затыкает...
Спасение пришло от какой-то сопленосой дев
чушки. Девчушка вдруг закричала под раскрытым
окошком:
— Федотовна, чего расселася, как баржа! Коза у
тебя в огороде благим матом орет, вокруг кола запута
лась.
— Манька? — Старуха живо вскочила на ноги.—
Да пошто запуталась-то? Я токо-токо была у ей. —
И вскоре уже, шумно дыша, затопала под окошками.
Когда она наконец выгреблась из заулка, тетка со
вздохом сказала:
— Тепере по всему Резанову расславит. Наплетет
с три короба.
— А чего ей плести-то?
Тетка обиженно поджала губы: мол, чего в пряткито играть. Не знаешь разве Федотовну? И разговор пе
ревела на дом:
— Продавать вам надо свою вотчину, покудова па
стухи да охотники не спалили. Я весной была — огневище в передней-то избе. Сколько-то камешков, кир
пичиков на пол брошено, а на них уголье.
— Д а разве печи в избе нету? — вознегодовал Клав
дий Иванович,
199
— А в печи-то неинтересно. А тут бутылка в хайло
и огоничком припекает. Как на курорте. Злыдень, злы-,
день пошел народ. Совсем образ потерял. — И тетка
опять принялась толковать про продажу дома.
— А покупатели-то найдутся? — спросил Клавдий
Иванович. — Я от райцентра сюда ехал — этого добра,
домов нежилых-то, в каждой деревне навалом.
— То старье, дрова. А которые получше да покреп
че, те подбирают. У нас Геннадий Матвеевич большие
деньги загребает. Сколько уж домов на станцию да в
район свез. Был тут как-то. Напиши, говорит, своим
умникам, это вам-то: сколько, говорит, еще дом будут
мурыжить? Але ждут, когда по ветру пустят? Да он
сам и пустит — рука не дрогнет. Знаешь ведь, какого
роду-племени.
— Чего-то я, тета, не пойму, о ком ты... — пожал
плечами Клавдий Иванович.
— Давай дак чего понимать-то! — загорячилась ста
р уха.— Геха-маз. Матюги-быка сын.
— Да ну! Геха-бык здесь? — Клавдия Ивановича
прошибло слезой, и он не стыдился ее: вместе на одной
улице росли, вместе в одну школу бегали, вместе в ар
мию в один день призывались... Да разве все перечис
лишь?
— Здесь, здесь,— сказала тетка. — Только быком-то
ноне не зовут — сам прозвище себе заробил. На грузо
вике ездит, «маз» называется — страсть какой зверь.
Мимо-то идет-едет— у меня дом дрожмя дрожит от
страху. Вот «маз»-от этот и переборол отцовскую клич
ку. Нынче про «быка»-то никто и не вспомнит.
Тетка, слегка прищурив глаза, вытянула старую бе
лую шею в сторону раскрытого окна.
— В деревню-то въезжали — видел дворец-то камен
ный, там, где ране дом лесничего был? Ну дак то Ген
надия Матвеевича владенья. Да, ни у кого отродясь
в Резанове каменных хором не бывало, да и в других
деревнях не помню, а он вот, на-ко, построил. Самого
лесничего, барина, переплюнул, а про кулаченых, я про
тех уж и не говорю — голяки против его. Всех, всех под
себя подмял. И людей, и леса. Машинный человек, вся
жизнь у его в руках.
— Надо будет как-нибудь заглянуть,— сказал Клав
дий Иванович.
200
— Да не как-нибудь,— возразила тетка,— а сегодня
же, сию минуту, ежели хочешь поскорей домой по
пасть. А то уедет на сенокос але еще куда — ищи его
тогда.
2
Резаново для Клавдия Ивановича было второй роди
ной. К тетке Груне его начали возить чуть ли не с пеле
нок, и мог ли он сейчас, выйдя на улицу, удержаться
от того, чтобы не обежать деревню, хотя бы ее верхний
конец?
Не далеко, не далеко ушагало Резаново от тех дере
вень, которыми они сегодня проезжали. Нового дома —
ни одного на весь конец, а старые разваливались на
глазах. Один клюнул на перед, другой скосило набок,
у третьего крыша провалилась — верблюд да и только,
а четвертый без окон, без дверей — как сарай... И где
бывалошные огороды при домах? Где овцы, которые
всегда в жару серыми да черными валунами лежали под
окошками, в тени у старых бань, пропахших дымом да
банным листом?
Но особенно не по себе стало Клавдию Ивановичу,
когда он свернул на задворки да увидел развороченные,
распиленные на дрова дворы, в которых раньше дер
жали скот... В сорок седьмом он пастушил в Резанове —
сорок три коровы было в верхнем конце у колхозников,
а теперь сколько? Неужели ни одной?
Тучи, собравшиеся на сердце, немного разогнала
тетка Груня. Старинной выделки человек! Долго ли он
огибал верхний конец деревни? Минут десять — пятна
дцать, ну от силы двадцать, а старуха уж тюкала косой
в своем огородишке на задах.
— Коса-то налажена? — весело окликнул ее Клав
дий Иванович.
Аграфена Артемьевна не отозвалась. Она вся была
в работе. И как для истинно набожного человека во
время молитвы ничего не существует вокруг, так не
существовало сейчас ничего и для нее.
Знакомой-презнакомой тропинкой Клавдий Ивано
вич обогнул остатки старой конюшни, прорысил мимо
зернотока, и вот он, белокаменный домина на отшибе,
который давеча из автобуса он принял было за новую
больницу.
201
Место Клавдию Ивановичу было хорошо знакомо.
Тут раньше был баринов сад, дремучие заросли черему
хи и рябины, и осенью они, школьники, бегали сюда
каждую перемену — невпроворот было сладкой да кис
лой ягоды.
Сейчас от старого сада остались разве старые раз
весистые березы, да и те были на задах, а спереди дома
ни единого деревца, и голые окна ярко, как прожектора,
полыхали на солнце.
Клавдий Иванович прикрыл ладонью глаза, бегло
скользнул взглядом по машинам (на виду, под самыми
окошками, и трактор, и грузовик) и просто ахнул, когда
увидел въездные ворота слева — высокие, окованные,
выкрашенные зеленой краской, с козырьком.
Д а неужели это он все сам сделал? Когда же у него
прорезались такие таланты?
Отец Гехи, Матюга-бык, был лодырь, каких свет не
видал. Слыхано ли, к примеру, чтобы в деревне, где
лестебе на каждом шагу на пятки наступает, без дров
жить? А Быки жили. И Клавдий Иванович, хоть и со
всем сопленосым ребятёнком до войны был, а запомнил,
как Маша-ягодка, мать Гехи, однажды утром припер
лась к ним со слезной мольбой: дайте охапку дров—печь затопить нечем, ребята замерзают.
Геха по части лени, может, и уступал сколько-то
отцу, но по части упрямства наверняка обскакал роди
теля. После войны, бывало, бригадир чем-либо не уго
д и т— и день, и два, и три дома лежит. Ничем не сво
ротишь. Ни уговорами, ни силой. Д а по силе ему из
молодняка и равных в Мамонихе не было. Как только
встал на ноги, так и начал гвоздить сверстников на
право и налево: неси пирога, неси яиц, ежели жить
хочешь. А с годами он и вовсе обнаглел — даже со ста
рух подать взыскивал. Закатится это середь бела дня
в избу, сядет к столу: «Екимовна, у тебя морковка ни
чего растет?»—«Ничего чур быть».—«Ну дак нынеш
ней ночью ребята вытопчут». — «Да пошто вытопчут-то?
Што я им худого исделала?»—«А уж не знаю чего.
Только разговор такой был. А ежели не хочешь, чтобы
вытоптали, неси крынку молока. Я покараулю». И Еки
мовна — что делать — несла.
Хозяин выскочил из дома, когда Клавдий Иванович
еще и близко к дому не подошел: пес залаял, Выско
202
чил, крикнул черно-белому, чуть ли не с теленка ка
белю: брысь, сатана! — и пошел навстречу, широко, на
целую сажень раскинув руки.
— Клавдюха, да неужто ты? А я гляжу из своего
овина,— вялый, с напускной пренебрежительностью ки
вок на дом,— кто бы это, думаю? Идет и во все глаза
глядит на мой сарай. А потом: да ведь это же из
Мамонихи, нашенский — вишь, ухи красные, и оба с
дыркой.
Тут Геха хохотнул — целая пасть желтых, проку
ренных зубов, один крепче другого, взыграла на солнце:
— Ну, ну, здорово! Поминала тут как-то Грунька:
гостей жду...
На мгновение у Клавдия Ивановича перехватило
дух — по-медвежьи, обеими руками, облапил, приподнял
над землей.
— Так, так, приехал, значит? Это ж сколько же лет
ты не заглядывал в родные края? Ну и сердце у тебя...
А я слабак, слабак! Я три года отмолотил в Германии
и шабаш. Никакие города-разгорода не надо. Домой£
Ко своим куликам на болото. А ты, поди, там, в южных
краях, как на курорте живешь? Груши, виноград, вся
кая разлюли-малина... Так? Самим немцам перо в мяг
кое место вставил? А?
— Виноград у нас не растет. Да и вообще... — Клав
дий Иванович махнул рукой. — Какой там курорт, когда
цементный завод под боком! Огородишко, и тот еле-еле
дышит...
— Да ну! — страшно удивился Геха и тотчас же са
модовольно заулыбался. — Тады,— он явно косноязы
чия,— пойдем, ежели не возражаешь, на мою бедность
глянем.
Взбрякала железная щеколда — Геха пропустил впе
ред гостя. И тут новая собака, точно такой же масти,
как первая, гремя цепью, кинулась на Клавдия Ивано
вича.
Геха пинком отбросил ее в сторону.
— Сволочь! Нашла время усердие показывать! Не
видишь — с хозяином?
— Сколько же их у тебя? — спросил Клавдий Ива
нович, когда немного пришел в себя.
— Собак-то? Три. Есть еще одна для охоты. Балуjocь иной раз. А это так, для бреха*
203
Клавдий Иванович кивнул на дырявую алюминие
вую миску, в которой валялись остатки собачьей еды —
две старых картофелины, нечищеных, без всякой при
правы.
— Она от голоду у тебя на людей кидается. Неуже
ли ты ее одной картошкой старой кормишь?
— Голова! Накорми ее не старой-то, она лежать
будет. А мне надо, чтобы она волком голодным ры
скала. Чтобы ни один ворюга сюда не сунулся. Усек? —
И тут Геха горделивым, хозяйским движением руки
описал перед собой широкое полукружье.
Клавдий Иванович ахнул. Сад! Да еще и сад-то
какой! Яблони, груши, сливы, кустарники со всякой
ягодой...
— Тянемся помаленьку!— сказал Геха. — Так ска
зать, наглядный пример по сравнению с довоенным.
У барина тут что было? Одна ерундистика. Так? А кли
мат, между прочим, позволяет. Я в Прибалтике и
Германии служил — не так, чтобы сто очков нам.
Может, зима только помягче. Хорошо. Мы зимой
шубы носим, а почему для яблони нельзя какуюнибудь лопотину обмозговать? Мало соломы да тряпья
всякого?
Геха не спеша водил его от одного плодового дерева
к другому, показывал кусты крыжовника, черноплод
ки, малины, смородины, таскал по грядкам с клуб
никой, огурцами и помидорами, и Клавдий Ивано
вич не мог скрыть своего восхищения. Везде, во
всем образцовый порядок! Ни единого сорняка, ни
единого клочка пустующей земли. Все разделано,
разрисовано — руками, граблями, солнцем, известью —
не сад, а картина.
Но самой большой гордостью хозяина была пасека —
штук пятнадцать ульев в виде крохотных разноцветных
домиков, расставленных на задах сада вдоль высокого
забара.
С довольной ухмылкой вслушиваясь в пчелиный гул,
Геха заметил:
— Ничего поют, а? Ну, возни много. Особенно зи
мой. Но оправдывает. В цене у нас медок.
Клавдия Ивановича — он, задрав голову, вглядывал
ся в буйно цветущие липы вдоль забора — вдруг оза
рила догадка.
204
— Так это ты специально и липы для пчел по
садил?
— А то! Барин тут, бывало, натыкал черемух да
рябин, а какой в них толк? Ну, пахнут, ну мусорят.
А мне надо, раз я скотинку с крылышками задумал,
чтобы корм под рукой был. Но корм кормом,— сказал
Геха и подмигнул,— а я еще одну нагрузку для
липы дал. В общем, как говорится, сразу два хому
та надел.
— Два хомута? — переспросил Клавдий Иванович.
— А как же! В этом-то вся и штука. Так сказать,
рационализация по первому классу. — Геха подвел его
к ближайшей липе. — Пчелок она кормит, это ты усек—
так? А кто же забор держит?
Да, да, да! Высоченный забор из островерхих досок,
обвитых колючей проволокой, держался на стволах лип
и тополей. В общем, такого живого забора Клавдий
Иванович еще в жизни своей не видал, и от удивления
он только головой покачивал.
Геха торжествовал:
— Одобряешь, значит, мое рацпредложение? Под
ходяще? Ха-ха! Помнишь, у нас, бывало, Оська-копыто
все хотел медведя с коровой случить. Чтобы зимой, зна
чит, без корма скотина жила? .Ну дак я по его стопам
пошел.
Хорошо было в саду! Пятнистая тень, солнце и воз
д у х — не надышишься. Но пора было подумать и о деле.
Куда там! Геха и слышать не хотел ни о каких делах.
Столько-то лет не виделись, да что он, турок какой,
чтобы своего земляка да еще кореша так отпустить из
дома!
Одним словом, пошли в дом. И тут новый начался
смотр. Просторная веранда с крашеным полом, вмести
тельные сени с кладовкой, прихожая, кухня, передние
комнаты...
Хоромы барина, стоявшие на этом месте, сожгли
местные сопливые революционеры еще в гражданскую
войну, задолго до появления на свет Клавдия Ивано
вича, но были ли они лучше и богаче Гехиного дома —
это еще вопрос. По крайней мере Клавдий Иванович в
этом не был уверен.
— Я,— высказался сам Геха по этому поводу,— ре
шил крест на дереве поставить. А что? У немцев вон
205
все дома каменные, а мы, победители, в каких-то де
ревянных хлевушках живем. Нет, пора кончать с де
ревянной Русью — правильно я говорю?
— Правильно-то правильно,— сказал Клавдий Ива
нович,— да ведь кирпич-то каких денег стоит. Д а и где
он у нас?
— А это уж поворачиваться надо. Будешь повора
чиваться, и кирпич будет. И копейка не из кармана, а
в карман покатится.
Хозяйка, не в пример мужу, худющая, неразговорчи
вая, с каким-то постным лицом, тем временем схлопо
тала закусить, и Клавдий Иванович, как только пропу
стили по стопке, опять заговорил о своем деле, то есть
о машине.
На этот раз Геха выслушал его до конца.
— Нет,— коротко качнул головой,— сегодня не могу.
Сегодня ко мне из района начальство обещалось при
ехать, а может, еще и из области кое-кто будет. На
рыбалку везти надо. А вот завтра-послезавтра — в лю
бое время. Да чего ты в эту дыру рвешься? Погости
у нас. Ежели у тетки не нравится, давай ко мне. Помоему, у меня жилплощадь позволяет, а?
— Первую ночь хочу в отцовском доме ночевать,
Геха снисходительно улыбнулся.
— Эх ты, голова два уха! Ничему, вижу, жизнь не
научила. Ну-ну, валяй! Комары там давно скучают по
тебе.
з
Клавдий Иванович надумал добираться своим хо
дом.
Для вещишек у тетки в сарае нашлась старая двух
колесная тележка, на каких еще в его времена колхоз
ники возили для себя дрова, сено и всякую всячину.
А сами они разве без ног? Да это же одно удо
вольствие пробежаться по лесу в такую сушь, как
нынешняя!
Правда, Полина, когда он заговорил об этом, взви
лась было на дыбы. Как! Мало они натерпелись за
эти дни, так еще по лесам, по болотам пробежки де
лать! Да пропади пропадом и вся ваша Мамониха,
коли на то пошло!
Но тетка быстро вразумила ее,
206
— Я не знаю, Полина Фомишна,— сказала строго
и чинно тетка,— может, в ваших местах и принято на
мужиках ездить, а у нас уж ты, матушка, потерпи*
У нас, у Сытиных, мужик всему голова. И ты ежели не
ради самого мужа, дак ради людей не срами его*
Приехал из-за тридевяти земель и на-ко — семь верст
до родительского дому не дошел. Д а что люди-то
скажут?
И вот выступили в поход. Полина и Виктор, понят
но, налегке, а он с тележкой. Легко впрягся, даже с
каким-то интересом. Ну-ко вспомним старые времена*
Бывало, лошади в колхозе не допросишься, по месяцам
ходишь в оглоблях.
Но Полину именно тележка-то пуще всего и вы
водила из себя. Потому что какой же порядочный че
ловек впряжется сегодня в колымагу! Д а будь с ними
Никодим, они бы не просто на машине ехали, а еще бы
и с почетом — в сопровождении самого директора сов
хоза, а то и покрупнее шишки.
Клавдий Иванович из кожи лез, чтобы хоть немно
го развеселить жену. Он то и дело кивал на залитый
солнцем сосняк, которым шла дорога («Смотрите, смот
рите! Как в кино красота!»), рассказывал о том, как
бегал по этой дороге, когда учился в резановской се
милетке, соблазнял жену и сына земляникой («Ну-ко,
подайтесь немножко в сторону! Разве не чуете, как
пахнет?»)— все бесполезно. Полина шагала впереди, ни
разу не обернувшись к нему,— красивая, полнотелая,
рыжие волосы вразброс по широкой, с желобом спине,
а Виктор, тот, похоже, совсем раскис. Десять лет пар
ню, собачонкой бы надо бегать да виться вокруг, а
он — пых-пых. Употел, ужарел — хуже старика. А все
мамочкины пончики. Сколько раз он говорил: нельзя
закармливать ребенка. В школе ест, дома ест, к матери
в садик придет — ест, вот его и развезло...
По сторонам стали попадаться первые ели и бере
зы, первые комарики заныли над головой — приближа
лись сырые места.
— Тут маленько дорога помягче будет,— предупре
дил Клавдий Иванович,— но это ничего, сухо сейгод.
Молча, как неживые, перевалили за Тошкин холм,
где когда-то зимой, по рассказам, замерз пьяный
мужик из Мамонихи, и уперлись в густой темный
ельник.
207
Полина и Виктор остановились как вкопанные.
— Ну чего там еще? — бодрым голосом крикнул
шагавший сзади Клавдий Иванович. — Медведя уви
дели?
Он с удовольствием выпустил из горевших ладоней
рукоятки тележки и, на ходу заправляя рукой потные,
растрепавшиеся волосы, подошел к жене и сыну.
Грязь. Черная, крутая, как вар,— ;во всю дорогу.
— Теперь ты понял, почему у твоей сестрицы сроч
но заболел ребенок, а брата твоего в срочную коман
дировку угнали?
Клавдий Иванович, избегая сердитого взгляда ж е
ны, виновато сказал:
— Раньше тут в это время никакой грязи не было.
Это, вишь, трактор дорогу размял.
— Спасибо, утешил! — фыркнула Полина и начала
снимать туфли.
Виктор захныкал:
— Мам, неужели туда пойдем?
— Эх ты, герой! Да тут и грязи-то с гулькин нос, а
ежели обочиной, то как по асфальту. Смотри ведь, ка
кая сушина.
Все это, понятно, Клавдий Иванович говорил не
столько для сына, сколько для жены, но разве Полина
когда слушала его?
Туфли в руку и прямо в грязь.
— Ма-ма-а! — заорал на весь лес Виктор.
А мама — знать никого не хочу! — хлоп-хлоп по се
редке дороги. Как перегруженная лошадь. В теле баба.
И в конце концов Клавдий Иванович подхватил на
руки орущего, насмерть перепуганного сына, перенес
его по боковой тропке за грязь (сухо было, как он и
думал, даже туфель не замочил), а потом перетащил
вещишки, переволок тележку.
Дорога, слава богу, опять мало-помалу наладилась,
начались пахучие воронихинские папоротники, а затем
и сам Воронихин ручей голос подал. Как журавлик ве
сенний прокурлыкал — радостно, взахлеб: узнал, на
верно.
На зеленом, ласковом бережку они сели передох
нуть — тут исстари все, кто идет из Резанова, отдыха
ют. Напились, умылись, обмыли ноги. Полина и Виктор
даже с едой разобрались. А ему не шла на ум никакая
208
еда. Он как услыхал этот с детства знакомый говор
ручья, так больше и думать ни о чем не мог.
«Домой, домой!» — выговаривал ручей, и в конце
концов Клавдий Иванович не выдержал, вскочил на
ноги.
— Вы не торопитесь. Идите потихоньку — тут рядом
Мамониха, а я покамест разведку боем сделаю.
И вот — неслыханное дело — бросил посреди незна
комого леса жену с сыном, а сам вперед, вперед. Как
мальчишка, как самый распоследний дурак.
Опомнился, когда вкатился в первые поля Мамонихи, а вернее, в осинник.
Да, лежат на земле остатки въездных ворот, ходят,
как прежде, высоко в небе во все крыло распластанные
ястребы, а где поля, где пашни, которые он когда-то
пахал и боронил?
Полей нет. На полях шумит и лопочет густо разрос
шийся осинник.
4
У Сытиных был заведен обычай: родился в семье
ребенок — сажай дерево под окошками.
Так в разное время были посажены кедр Никодим,
березка Татьяна, рябина Марья, черемуха Анна (послед
ние обе умерли в детстве) и только оскребышок, то есть
Клавдий Иванович, остался без зеленой отметины на
земле. Потому что он появился на свет в тридцать
третьем году, когда люди умирали с голоду, и до игры
ли, до забавы ли было отцу?
Упущение хозяина исправила мать, когда Клавдий
Иванович был уже в армии. Незадолго до своей смерти
мать написала ему, что у него теперь тоже есть свое
дерево возле родительского дома — тополек.
И вот первое, что увидел сейчас Клавдий Иванович,
подходя к родному дому, был тот самый тополек. Вы
махал, разросся, всех задавил: и кедр, и березу, и ря
бину, и черемуху. Просто зеленый богатырь над до
мом — рокотом, тополиной песней встретил их.
Зато уж сам дом не сразу и признаешь. Боковой
избы, в которой зимой жили, когда морозили тарака
нов, нет, хлев и сарай порушены, крыша с крыльца со
рвана. А что делалось внутри дома! Он думал, ради
209
красного словца давеча шерстила тетка пастухов. Нет,
правда: черное огневище посреди избы. Не полени
лись— кирпичи притащили с улицы, на полу очаг вы
ложили. Потому что в печи-то дрова запалить и
дурак сумеет, а ты вот догадайся без печи избу
вытопить!
Мать, бывало, в самые трудные времена, когда с
голоду пухли, выгребала на каждую пасху грязь из
избы. Надраит, наскоблит сосновый потолок и сос
новые стены — в самую непогодь в избе солнце. А сей
час изба как черная баня: все просмолено, все в черной
саже.
Несколько привлекательнее выглядела другая поло
вина. Тут уцелели старинная никелированная кровать,
на которой спал еще дед Артемий, стол, и еще сразу
бросилось Клавдию Ивановичу в глаза железное коль
цо в потолке. Кольцо, в котором висел березовый очей
с его зыбкой.
1— Вот как отец-то у тебя, Виктор, рос... В зыбке
качался... — начал было объяснять Клавдий Иванович
сыну и вдруг всхлипнул.
Полина рассудительно заметила:
— Может, сперва делом займемся, а потом про зыб
ки-то рассказывать.
Д а, да, да, спохватился Клавдий Иванович. Дел у
них невпроворот. Четыре чаеа пополудни, а сколько им
надо перелопатить всякой всячины!
Перво-наперво выгребли самую большую грязь из
избы да затопили печи — веселее, даже в жару веселее,
когда жилым в доме пахнет. Потом Клавдий Иванович
принес от зарода (рядом, за домом стоял) охапку сена.
Для постелей. Сено свеженькое, душистое, нынешнего
укоса — эх, хорошо будет слать!
— Не носи покуда в дом-то,— встретила его у
крыльца жена. С ведром в руке (где только и раздо
была), с подоткнутым подолом.
— Д а ты никак полы мыть надумала?
— А то. Неуж в грязи будем жить? — И пошагала
к колодцу.
Колодец у них был с журавлем, про какие в Поли
ниных степных краях и слыхом не слыхали, и Клавдий
Иванович крикнул:
—- Подожди, я помогу!
210
Но Полина и не подумала ждать его. С ходу обеи
ми руками ухватилась за шест и давай, и давай загру
жать деревянное ведро.
— А мне. что делать? — весело, с задором крикнул
Клавдий Иванович. Крикнул только для того, что
бы поскорее в семье водворилось окончательное со
гласие.
— А ты траву выкоси! — миролюбиво сказала По
лина.
— Есть траву выкосить!
Клавдий Иванович схватил стоявшую возле крыльца
еще давеча отысканную на повети и наточенную старую
косу, и пошел гвоздить направо и налево.
На траву не смотрел (сроду в ладах с крестьянской
работой) и на Виктора, захныкавшего где-то сзади, не
обращал внимания. Равнение только на жену!
5
У Клавдия Ивановича на работе — а он пятнадцать
лет без мала бригадирил в теплично-овощном хозяйст
ве завода — частенько заходили разговоры: надоела
старая заигранная пластинка, хорошо бы вспомнить мо
лодость, приударить за свеженькой. И ударяли. После
выходного то один, то другой, то третий выхвалялся сво
ими встречами на стороне.
Клавдий Иванович этого не понимал. Для него в
жизни не было большей радости, чем видеть свою жену,
смотреть, как она управляется с домашними делами:
варит, стряпает, моет полы, шьет, а когда он, вернув
шись домой позже обычного, заставал ее в постели—*
румяную, разогретую, с рыжими распущенными по бе
лоснежной подушке волосами, он просто возносился на
небеса.
В дом Полины он попал вместе со своим сослужив
цем Борисом Огаровым, и, помнится, когда они первый
раз оказались у нее в комнате — чистой, светлой, с цве
тами, с белой, как рождественский сугроб, кроватью,
над которой висел вышитый коврик — олениха с оленен
ком,— у него захватило дух: ничего в жизни краше не
видел. И уж, само собой, насчет молодой хозяйки он
никаких планов не строил. Куда там — такая красавица!
Д а и у Бориса губа не дура — сразу стал чертом уви
211
ваться. А что он перед Борисом? Мешок с картошкой,
цыпленок против орла!
Нет, нет, он уж и тем доволен был, что в те неча
стые дни, когда получал увольнительную, мог заходить
в этот дом, посидеть в этом раю.
Правда, сидел-то он немного. Борис каждый раз
еще дорогой предупреждал его: «Создай мне обстано
вочку». То есть поменьше торчи возле них с Полиной.
А потом, ему и самому как-то неловко было сидеть без
дела. Мать у Полины больна, брат да сестра малые,
сама Полина на части разрывается, чтобы заработать
лишнюю копейку,— всегда с шитьем, всегда с вязаньем,
а ведь было еще хозяйство: огородишко, поросенок,
куры, дрова. И вот у них с Борисом быстро распредели
лись обязанности: Борис с Полиной в комнате — развле
кает ее, зубы заговаривает, а он, Клавдий Иванович, то
с дровами возится, то в огородишке копается, то хлев
для поросенка ладит, то еще чего. И Полину он обычно
только и видел, когда заглядывал в дом перед уходом,
да еще когда она выходила к нему, чтобы взглянуть на
его работу.
Однажды, примерно за месяц до демобилизации, Бо
рис сказал Клавдию Ивановичу:
— Поработай сегодня над своим видиком. Я Полину
на абордаж брать буду.
Ну что ж, подумал Клавдий Иванович, так оно и
должно было все кончиться — ихней свадьбой. Ведь это
же круглым идиотом быть надо, чтобы упустить такую
девку!
Пошли. Взяли две бутылки вина (одну даже ш ам-.
панского), торт, цветы.
Борис, едва зашли в дом, с ходу: так и так, мол, до
рогая Полина, один хомут скоро сымаю, хочу надеть
другой, то есть выходи за меня замуж.
Полина на это усмехнулась, потом вдруг вся посерь
езнела и покачала головой:
— Нет, Борис, за тебя замуж не пойду, а вот за
Клавдия пошла бы.
Свадьба была скромная, тихая. Брат Никодим и се
стра Татьяна не приехали, а родственникам Полины
Клавдий Иванович не понравился. И он понимал поче
му: больно уж жалок, больно уж невзрачен был он в'
своей новой, не по росту длинной солдатской гимнастер
212
ке по сравнению с пышной, как яблоня в цвету, краса
вицей невестой.
Полина под конец, видно, тоже одумалась и, когда
они остались вдвоем, разревелась навзрыд. И это была
самая ужасная минута в его жизни. За все без мала
сорок лет.
6
Быстро, за каких-нибудь три часа привели дом в
божеский вид. Во всяком случае, на первое время было
где прислонить голову, укрыться от дождя и от
комаров. А это — главное. Все остальное образуется по
степенно.
Довольные, счастливые (даже Виктор перестал
скулить), Сытины сели за свой первый ужин в Мамонихе.
— Ну как, Виктор,— пошутил Клавдий Иванович,—
хорошо ест тот, кто хорошо поработает?
— Ага,— ответил Виктор, с аппетитом, за обе щеки
уминая свежий огурец — из тех, что дала тетка Груня.
Сам Клавдий Иванович тоже ел с удовольствием, но
в мыслях давно уже был на деревне (это ведь бог знает
что — сколько уже часов на мамониховской земле, а в
самой Мамонихе еще и не был) и в конце концов вско
чил, даже не допив стакана чая.
— Вы как хотите, а я больше не могу. Должен про
бежаться по деревне.
Виктор, к немалому удивлению его, тоже увязался
за отцом.
Усадьба Сытиных стояла на отшибе, и на деревню
раньше вела торная, хорошо наезженная дорога. А сей
час? Клавдий Иванович сунулся туда-сюда — нет до
роги. Повсюду какая-то реденькая, худосочная ржица
вперемежку с жирным, уже остаревшим пыреем. «На
верно, тут поле раньше было, а это самосев»,— подумал
Клавдий Иванович и побрел напрямик к первому дому.
Первый дом принадлежал Павлу Васильевичу, Ли
диному отцу, и Клавдий Иванович, как только увидел
старинные двухэтажные хоромы с белыми кружевными
наличниками, слегка подрумяненными вечерним солнцем,
так сразу и забарахтался в заводях прошлого. Все вспо
мнил. Вспомнил, как в детстве они с Лидой наперегон
ки— зимой, босиком — бегали друг к другу в гости,
-213
вспомнил, как позднее он был влюблен в Лиду и как
Лида зло высмеивала его в частушках...
После войны всех парней из Мамонихи взяли в ар
мию — кривых, косоглазых, беспалых, кого не в строе
вые войска, так в железнодорожные, в стройбаты, а его
забраковали. Недомерок. Ростом не вышел,
И Лида первая запела:
Ой, ребята-кавалеры,
Отодвиньтеся от нас:
Мой миленок всех пониже,
Мне не видно из-за вас.
А как потешалась, как издевалась та же Лида над
ним, когда его отправили на откормочный пункт! Были
такие после войны для призывников. Специально ста
вили на откорм тех, кого особенно ушибла война,
кто не вышел телом. Подобно тому как в колхозах ста
вили на откорм телят, которых нужно было сдать в
госзакуп.
Но дело, конечно, не в унижениях, не в позоре, кото
рый он пережил тогда,— все это теперь в прошлом. А
что стало с Лидой? Где она сейчас? Как сложилась ее
жизнь? Ведь та же самая Лида,, когда он уже кончал
службу в армии и был женихом Полины, какое письмо
прислала ему?
«Клавдя, я до краю больше дожила в этой Мамонихе, скоро весь свет белый прокляну. А у тебя паспорт
теперь будет, вывези меня, бога ради, отсюда — хоть
женой, хоть так — я на все согласна».
Дом Павла Васильевича был еще сносный, вполне
годявый для житья, но что поразило Клавдия Иванови
ча? Незаколоченные окошки с выбитыми стеклами. И
он живо представил себе, как уезжала Лида из родного
дома. Д о того, видно, все опостылело, все обрыдло, что
даж е окон не заколотила.
— Пап,— тихо и оробело заговорил Виктор (должно
быть, и ему не по себе стало при виде пустых, черных
глазниц),— а чего это растет? — Он указал на крапиву,
которая высокой стеной, как ельник, окружала крыльцо,
-— Крапива.
— А у нас дома не такая.
— Поменьше, хочешь сказать? Так ведь эта крапи
ва, знаешь, что тут делает? Вход в дом злым людям пре
граждает,
214
— Да? — Виктор внимательно посмотрел на отца и
взял его за руку.
С этой минуты они так — рука в руке — и шли по
мертвой Мамонихе. Шли вдоль домов высокой, слегка
выброженной и присохшей травой.
И молчали. Негоже болтать на кладбище (это, вид
но, понимал даже Виктор), а нынешняя Мамониха похо
жа была на кладбище.
И даже тополя вверху над крышами, многие почемуто с посохшими верхушками, пели как-то скорбно и за
унывно, совсем-совсем не в духе этого жизнерадостного,
жизнелюбивого дерева.
7
Хуже подворья, чем у Сохи-горбуньи, в Мамонихе
не было. Избушечка на задах, со всех сторон подперта
подпорами, околенки допотопные, в аршин, да и те
вкось, а по нынешним временам, когда все кругом по
рушено да задичало, и Сохина развалюха — жилье.
К ней приятно было подходить. Тропка с обеих сто
рон обкошена, заулок тоже начисто выкошен, и столько
на лужайке возле ветхого, но чистенького крылечка ки
пело всякой пернатой мелочи, что ветер заходил вокруг,
когда она тучей взмыла вверх.
Клавдий Иванович не очень верил во всякие рос
сказни насчет Сохи-горбуньи, но, берясь за скобу, всетаки подбодрил себя шуткой:
— Ну, Виктор, не робей! Сейчас саму Бабу Ягу уви
дишь.
Натужно прошаркала по старым половицам одна
осевшая дверь, прошаркала другая, а дальше все было
как в сказке: старуха горбатая, кот, курочка-ряба с вы
водком желтых попискивающих цыпляток...
— Ну, спасибо, спасибо, Клавдий Иванович, что за
шел... А я гляжу, дымок у Ивана Артемьевича над кры
шей закурился — кого бог дал...
Клавдий Иванович обнял старуху, прослезился, а
Виктор, тот вдруг выпалил:
— Здравствуй, Бабушка Яга!
Клавдия Ивановича в пот бросило от такой бойкости
сына, но баба Соха — так по-новому окрестил для себя
старуху Клавдий Иванович — и не думала обижаться.
215
— Яга, Яга, милый. Как не Яга. Хромая, горбатая,
бывалошиая, вся мохом обросла. Так, так, родимушко.
— А колдовать вы тоже умеете, бабушка? — еще
больше осмелев, спросил Виктор.
— А вот насчет колдованья-то, дитятко, я неважная
Баба Яга. Кабы колдованье да знахарство ведала, я бы
что первым делом сделала? А ногу да горб себе выле
чила, а то вишь вот, всю жизнь на одной ноге скачу да
людей пугаю...
Баба Соха жила по старинке и начала с угощенья.
Все выставила на стол, чем богата была: свежепросоль
ные рыжики, маленькие, копеечные, какими всегда сла
вилась . Мамониха, спелую, красную землянику (полнехоньку крынку!), северный мед — янтарную мо
рошку...
У Виктора при виде этой свежей, благоухающей лесовины просто ноздрц заходили, да и Клавдий Иванович
не стал отказываться: сколько уж лет ничего этого не
было во рту.
— Ну вот,—сказала довольная баба Соха, когда они
все зачистили до последней ягодки, до последнего гриб
ка,— теперь можно и гостей пытать-спрашивать.
— Можно, можно, баба Соха. Приехали вот наве
стить родные Палестины.
— Ну, узнал вотчину, узнал Мамониху?
— Да как тебе и сказать... От старого-то разве
что один ястреб в небе остался... Все заросло, все
задичало.
— Все,— кивнула старуха. — Береза да осина раз
бойничают— на крыши уж лезут. Поминать, видно, деда
Прокопья. Тот, бывало, когда деревню после пожара
заново отстраивали, все говорил: «Зря, мужики, надры
ваетесь. Не жить Мамонихе. Не от огня, дак от куста
погибнет».
— Так и говорил?
— Так.
— А я вот что заметил: возле иных домов тополя
сохнут.
— Сохнут,— опять кивнула старуха.
— А чего им надо?
— Тополям-то? А кто их знает чего. Может, по хо
зяевам своим тоскуют, которые их сажали,
— Это деревья-то тоскуют?
216
С улицы донесся крик — не иначе как там Виктор
гонял птичек, но Клавдий Иванович даже в окошко не
посмотрел. Пускай забавляется. Чего ему. томиться в
духоте. И он, осторожно пошевелив ногами, которые
щекотно поклевывали попискивающие цыплятки, опять
подался глазами к бабе Сохе.
— А ты-то как тут? Все одна да одна...
— А что поделаешь, Клавдий Иванович? Так уж мне
на роду написано. Тяжело, тяжело зимой-то. Снегом за
несет, засыплет с окошками — не знаешь, что и на свете
деется,— не то ночь, не то день. По неделям из избы не
выходишь. Тут который год снежно было, пензию из
сельсовета принесли, двадцать рублей дадено, и попасть
ко мне не могли. Так и ушли обратно. Ну, а ты-то как,
Клавдий Иванович? В теплых краях, говорят, живешь —
поди и насчет дровец стараться не надо?
— Не надо. Углем топим. Каменным.
— A-а, вишь как ты устроился. На городах, значит.
Все ноне перемешалось. Не поймешь, куда утка, куда
селезень. Бывало, у меня брат-покойничек в Ярославле
жил — уж на что при деле при хорошем был. Старший
приказчик у купцов Красулиных. Нет, прощай златосеребро, прощай хоромы каменные — в Мамониху, в
леса родные поеду. А нонека все на сторону, все в го
рода думают попасть. Где посытнее да повольготнее.
Не видал там, на городах-то, Лидию Павловну?
— Это ты про Лиду Павла Васильевича? — живо пе
респросил Клавдий Иванович.
— Про Лиду. Про соседку твою. Тоже в ту сторону
подалась за счастьем. Не знаю, чего у ей получилось,
нет.
— А чего не получилось-то? У людей получается, а
у ее нет?..
— Да ведь она с кем в город-то уехала? С Котей
Курой.
— С Котей? Это с печником-то, который в районе
печи клал?
— С ним. Пьяница забубенный, чуть не в два раза
старше ей...
— Да что она, с ума спятила?
— А от ейной жизни, пожалуй, спятишь. Сперва ма
терь разбило параличом, а потом тетку. Тетку за матерью-то ухаживать привезла из района, а тетка — псдумай-ко — полугода не выстояла на ногах, тоже бок от
217:
нялся, тоже колодой слегла. И вот девка-то у меня
взвыла. Все бегут, уезжают из Мамонихи, а она как
привязанная. У ей колхозны телята на руках — целый
двор, дома — одна колода лежачая, другая... И вот, смо
трю, у меня Лидия Павловна уж в бутылку заглядывать
стала да курить почала, худым словом кидаться... Нет,
нет,— вздохнула старуха,— я нисколешеиько не сужу.
Ну-ко, девять лет мучиться — не жить. Это в ее-то годы!
Ну-ко, девять лет кажинный день из-под двух старух
навоз выгребать. Да она до того, бедная, домаялась, что
самой жизни не рада стала. Ко мне напоследок прибе
жала: «Баинька,— все меня баинькой звала,— баинька,
говорит, я ведь с Котей Курой в город собралась». Что
ж, говорю, матерь да тетку успокоила. Теперь сама зна
ешь, как жить. А чего буду отговаривать? Двадцать де
вять лет девке — чего тут высидишь? Какой королевич
к тебе залетит? Вот так и уехала у нас Лидия Павлов
на. «Мне, говорит, пачпорт бы только схлопотать, а тамто я знаю, что делать...» Не знаю, не знаю, как там ей
теперь. Подфартило, нет на новых-то местах...
8
Клавдий Иванович вышел от бабы Сохи, когда уж
догорал день. Красное, раскаленное солнце село в тем
ный ельник за ихним домом, и, казалось, там, в еловой
чаще, затаилась сама сказочная жар-птица. Д а тот ель
ник, бывало, так и звали у них: жаровец.
Клавдия Ивановича пошатывало. Он сам попросил
у бабы Сохи какой-нибудь выпивки, потому что такая
тоска вдруг навалилась на него, так жалко вдруг стало
Лиду, что хоть криком кричи.
Лида Мамонова была у них первая красавица, пер
вая ученица в школе. Евстолия Васильевна, старая учи
тельница по математике, когда ставила им очередные
двойки, вздыхала: «Что поделаешь, картошка глупее
хлеба. То есть я не ругаю вас, ребята. Понимаю, из-за
чего на ровном месте буксуют у вас мозги. Из-за того,
что картошкой да травой питаетесь». И как радовалась,
как молодела та же самая Евстолия Васильевна, когда
дело доходило до Лиды! «Нет, нет, ребята,— говорила
она,— у меня в классе такого умного и хлеба никогда не
бывало, как эта картошка. Вот помяните мое словоз
218
картошка эта прославит и себя, и всех нас». И вот про
славила... За Котю Куру вышла...
Клавдий Иванович не был виноват в Лидиной беде —
ну что он мог поделать, когда уж был женихом Поли
ны? Ведь именно тогда пришло то страшное письмо от
Лиды. И все-таки, все-таки... может, и он виноват?.,
Выйдя с задворок на деревню, он запел:
Бывало, вспашешь пашенку,
Лошадок уберешь,
А сам тропой знакомою
В заветный дом идешь...
Хотелось песней, любимой песней отца встряхнуть
себя, взбодрить свой дух перед встречей с женой, кото
рую он оставил одну в чужом доме.
— Полинушка, Виктор! Вы не ругайте меня, ну? Я
маленько нос прищемил... Понимаете, ха-ха?
Клавдий Иванович перевалил за порог избы, прошел
на другую половину и в сумерках увидел жену и сына —
как голубки в обнимку сидят на кровати.
От умиления его прошибло слезой:
— А я, ребятки, вам огонька принес от бабы Сохи.
С огоньком-то повеселее будет, верно? — И он полез в
карман за свечкой, которой разжился у старухи.
— Па-па-а...
В голосе Виктора Клавдию Ивановичу послышалась
капризная плаксивость, и он тотчас же напустил на себя
строгость:
— Сын! Будь настоящим человеком...
— Да помолчи ты, бога ради, со своим настоящим
человеком! — вдруг расплакалась Полина. — Разве не
чуешь, что с сыном-то делается?
И тут, словно в подтверждение слов матери, Виктор
удушливо закашлял, натужно задышал.
Клавдий Иванович вмиг отрезвел. Неужели, неужели
опять то же самое, что было три года назад? Три года
назад летом они отдыхали в деревне, недалеко от ихнего
поселка. Все было хорошо: купались, загорали, валялись
на песке, на свеженькой травке, и вдруг раз вечером,
дня за два до возвращения домой, с Виктором стало
худо — просто на глазах стал задыхаться ребенок. Они
с Полиной перепугались насмерть, думали, им и до по
ликлиники его не довезти. Но довезли, отходили парня.
А вот что это за болезнь была, отчего она — они так
толком и не узнали..,
219
'— Чего стоишь-то, как пень? Ждать будешь, когда
ребенок задохнется? Ходишь, ходишь по всяким кол
дуньям— может, она отравила его?
— Да не говори ты ничего-то, Поля. С чего баба-то
Соха будет нас отравлять? Баба Соха огонька ему по
слала.
Клавдий Иванович зажег свечу, укрепил ее в стек
лянной банке из-под компота.
— Ну вот так, так, сын. Со светом-то повеселее, а?
Со светом-то, скажи, можно жить...
— Па-а-п-а-а...
Клавдий Иванович сунул банку со свечой на стол,
выбежал на улицу. Он еще надеялся попервости: какаянибудь ерунда у Виктора, сама собой пройдет, но крик
был такой хриплый, такой умоляющий, что сомнений
больше не оставалось: прежнее удушье, то самое, что
было тогда в деревне.
На улице меж тем густела темнота. Он кинулся бе
жать по дороге в Резаново, но вскоре одумался. Семь
верст до Резанова — когда же он обернется? Да и что
он найдет в Резанове? Одна бригада совхозная — в луч
шем случае медсестра есть...
Он решил бежать на станцию. До станции дальше,
десять километров, но там наверняка найдется врач.
Солнце уже окончательно закатилось, туман легким
парком расползался по полям. Клавдий Иванович, пута
ясь в повлажневшей траве, пробежал ложбину, выбежал
к дому Павла Васильевича и начал одолевать травяную
реку, то есть деревенскую улицу.
Трава на улице была в пояс — жирное тут место, но
темные массы домов еще можно было различить, а за
деревней темнота накрыла его, как мешком. И куда по
даться? Как тут идти на суанцию?
9
Сперва он стучал в наружные двери — руками, нога
ми, поленом, потом начал стучать в окошко, которое с
трудом, на ощупь отыскал в темноте, а потом уж стал
просто умолять:
— Баба Соха, открой... Баба Соха, открой...
И вот только на слово отозвалась старуха.
— Баба Соха, баба Соха, помоги! С ребенком, с сы
ном худо..,
220
— Да что с ним, с сыном-то?
— Не знаем. Второй раз уж так. Дышать не может...
Задыхается... Пойдем скорее... — И Клавдий Иванович
нетерпеливо схватил в темноте старуху за руку.
— Нет, нет,— сказала старуха. — Не помощница я.
К врачам надоть.
Клавдий Иванович чуть не разрыдался.
— Да где они, врачи-то? На станцию бежать надо.
А болезнь-то не ждет,
— Ну и от меня пользы не будет.
— Да почему? Раньше-то помогала. Я сам помню.
— То раньше. Раньше-то у меня сила была.
— Да ты понимаешь, нет, баба Соха? — уже криком
закричал Клавдий Иванович. — Ребенок у нас задыха
ется. Понимаешь это?
И, не слушая больше старуху, он силой поволок ее
за собой.
До деревни добрались легко: по дорожке. А дальше,
когда кончилась дорожка, начали тыкаться в темноте,
как слепые котята. Уверенность появилась лишь после
того, как впереди из темноты вдруг подал голос его,
Клавдия Ивановича, тополь — птичьей стаей взыграла
взъерошенная ветром листва.
Полина пришла в ужас, когда на пороге увидела
горбатую старуху.
— Не дам, не дам ребенка! — закричала дурным
голосом. — Я куда посылала-то тебя? За врачом. А ты
кого привел?
Но тут уж баба Соха сказала свое слово:
— Загунь! Не пугай ребенка-то.
А когда подошла к Виктору (тот тоже попервости
насмерть перепугался), заговорила ласково-ласково.
Как летней водой начала окачивать.
— Не бойся, не бойся, золотко. Бабушка тебе здо
ровья принесла. Где у тебя болит-то? Горлышко... Ды
ханья нету... Будет, будет дыханье, родимый...
Слабо, как далекий вздох, как утренний ветерок в
листве, прошелестели давно знакомые слова: «Стану я,
раба божья...», и Клавдий Иванович подумал, может, и
права была старуха, когда наотрез отказывалась идти
к ним? Может, и в самом деле из нее ушла сила?
Но он в тот же миг подавил в себе эти сомнения,
потому что кто еще, как не она, может сейчас помочь
Виктору?
221
И удивительно: голос старухи тотчас же стал нали
ваться силой, и слова пошли такие, что в дрожь, в озноб
стали кидать его:
— Исполохи, переполохи, порчи, уроки, всякие прикосы... Идите в пенье, в коренье, в грязи топучи, в ключи
кипучи... Там вам вариться, там вам кипятиться, под
осиновый кол уйти, камнем накрыться, землей завалить
ся, мохом-травой зарасти...
Клавдий Иванович посмотрел на жену. Может, все
это только ему кажется? Может, все это только далекие
детские страхи, которые вдруг ожили в нем?
Нет, и Полина была во власти этих слов, во власти
трубного голоса старухи. И она, как околдованная, не
дыша, широко раскрытыми глазами глядела на нее.
Три раза читала баба Соха, три раза заклинала хво
робы и боли, тихонько водя темной рукой по горлу и
груди Виктора, и тот, похоже, уже не хрипел, не зады
хался, как прежде.
— Пи-ить,— вдруг подал он слабый голос.
Клавдий Иванович бросился на другую половину за
водой, но Полина еще раньше запаслась питьем.
Виктора напоили.
1— А тепере,— сказала баба Соха,— ты, отец, выйди
за дом, сруби осиновый кол с топорище длиной да тот
кол забей в землю вместе с хворобами. Д а чтобы тот
кол никто никогда не вытащил.
Клавдий Иванович понимал, что тут уже начинается
какая-то чертовщина, но что не сделаешь ради своего
ребенка! Да и баба Соха — как с ней спорить? Все была
ветошная, беспомощная старушонка и вдруг разрослась,
расползлась по всей стене, как туча в бурю...
Он думал, в темноте ему во веки веков не выбраться
за дем. Но выбрался. И даже в кустарнике, густо раз
росшемся за домом, отыскал осинку — по горьковатому
запаху коры, по лакированным, вздрагивающим в тем
ноте листьям. В общем, сделал все так, как приказала
старуха.
И вот награда, вот счастье: Виктор, когда он, весь
перемокший, вошел в дом, был уже в безопасности. Он
понял это, еще не видя его. Понял по лицу жены, такому
счастливому и доброму, какое он, может быть, видел у
нее только один раз в жизни — когда пришел в родиль
ный дом поздравлять ее с долгожданным сыном,
222
10
Старуха еле-еле, опираясь на батог и на Клавдия
Ивановича, добрела до своего подворья, а на крыльцо и
подняться не смогла — села.
— Ну, выручила, выручила ты нас, баба Соха. Спа
сибо! — Клавдий Иванович уже с короб наговорил этих
спасиб старухе, а они так и набегали, так и набегали
на язык. — А то ведь я давеча — хоть караул кричи.
Виктор задыхается, врача нету, и ты уперлась — с места
не сдвинешь.
— Не занимаюсь я ноне этими делами.
— И зря. У нас — три года назад вот так же случи
лось— врачи целую ночь возились с Виктором, а ты вон
как: руками поводила, сказала слово, и здоров.
Клавдий Иванович по старинке, на всякий случай
сплюнул за левое плечо и, уже совсем расчувствовав
шись, сказал с легкой усмешкой:
— Давай, баба Соха, выкладывай свои диагнозы.
Ну что за болезнь такая? Как ее вышибать? А то ведь
эти ученые только руками разводят. Аллергия не аллер
гия, обмен веществ... Не поймешь.
Старуха вздохнула в темноте, но ничего не ответила.
— Чего молчишь? Я ведь тебя спрашиваю ради
ребенка, а не ради того, чтобы у тебя секреты выужи
вать.
— А что я скажу тебе, Клавдий Иванович? Много ли
я знаю? Молитва, да травка, да наговорное слово — вот
и все мое леченье.
Старуха уклонялась от прямого разговора, это ему
было ясно, и он начал подбираться издалека, с напуском
эдакого туманца:
— А интересно, баба Соха, где это ты все вызнала?
Ну это самое... руду-кровь заговаривать, переполохи
снимать, присухи... У нас, к примеру, сейчас курсы раз
ные, техникумы. На шоферов, на тех же самых фельд
шеров. Так? А вот ты, к примеру? Где ты всю эту пре
мудрость выучила?
— Меня, парень, нужда заставила. В жизнь-то меня
выпихнули горбатой да хромой, отец пьяный еще ре
бенком на пол с рук уронил, а чем кормиться, чем от
людей борониться? Люди не любят уродов да калек.
Одни ребятишки по глупости заклюют, каменьем заки223
дают. И вот сжалился надо мной, убогой, один добрый
старик, Васей-килой звали.
— Это колдун-то который? — Клавдий Иванович с
внезапной робостью посмотрел в темноту перед собой.
Он не застал уже в живых Васю-килу, но в детстве для
него ничего страшнее не было этого имени.
Баба Соха слегка оживилась:
— Я сама больше всех на свете его боялась. Раз
хожу в лесу, ягоды собираю — только мне и жизни было,
только мне и отрады, что в лесу, дерево да куст не из
гиляются,— и вдруг из-за ели старик. Вася-кила. Весь
белый, весь косматый, клюка в руке. Я так и села от
страха. А он подошел ко мне да рукой по голове, как
малого ребенка: «Что ты, говорит, глупенькая? Чего ис
пугалась? Хочешь, говорит, чтобы тебя люди не обижа
ли, надо, говорит, чтобы не ты людей боялась, а
люди тебя. Страх людской, говорит, твой корм и обо
рона».
— Этокак понять?
Старуха словно не расслышала его.
— Поучил меня маленько дед Василий. И слову на
говорному поучил, и травкам. Знающий был человек. А
теперь все боле. Нету силы. Из Мамонихи ушла сила, и
из меня ушла.
— Как, как? Что ты сказала? Из Мамонихи ушла
сила, и из тебя ушла?
— Так. Покуда Мамониха в силе была, и я в силе
была. А как начали из Мамонихи кровь выпускать, так
и я ни на что гожа не стала.
— Вот как! А я думал, это ты про старость гово
ришь. От старости силы не стало.
— Старость не радость, кто не знает, а не приведи
бог видеть, как на твоих глазах родная деревня умира
ет. Сперва один дом пустеет, потом другой, потом тре
тий... Да сами-то дома, еще бог с ними. А то ведь дом
умирает, и хозяин иной раз умирает. Василия-то Егоро
вича помнишь?
— Это в верхнем-то конце который жил?
— В верхнем. Нету больше. В прошлом году приехал
с женой, как ты, об эту пору. «Уж так хорошо, так хо
рошо живем! Свой дом, свой сад. Дети все ученые, боль
шие деньги зарабатывают! Я, говорит, и жизни в Мамонихе не видал, только сейчас на старости лет и уви
дел». Ну ладно, две недели пожили, стали в дальнюю
224
дорогу собираться, где-то далеко живут. Вот к воротамто полевым вышли, за деревню, Василий-то Егорович и
говорит жене: «Марья, говорит, я ведь, говорит, вьюшку
в трубе не закрыл». — «Ну и бог с ней, с выошкой-то,—■
говорит Марья. — Дом погибает, а ты о вьюшке дума
ешь».— «Нет, говорит, надо закрыть вьюшку». Убе
жал — полчаса нету, час нету. Марья не знает, что и по
думать. Пошла домой: где у меня мужик-то? А мужикот у ей в избе висит.
— Повесился?
— Повесился.
— Д а,— сказал Клавдий Иванович,— веселую ты
сказку рассказала.
— За веселыми-то сказками нынче едут на сторону,
а в нашей деревне какие теперь сказки? Деревни, па
рень, без сказок помирают. Это сказки-то сказывают да
песни поют, когда строятся, когда жизнь заводят
заново.
11
Это было самое счастливое утро в его жизни. Про
снулся, открыл глаза, а в потолке железное витое коль
цо, в котором когда-то висел березовый очеп с его зыб
кой. А когда встал да вышел на крыльцо — и того краше
картина: жена. Развалилась, растеляшилась на красном
одеяле посреди заулка — рыба белая играет на солнышке.
А в небе прямо над Полиной коршун. Чертит и чер
тит круг за кругом — должно быть, тоже залюбо
вался.
— Виктор где? — весело крикнул Клавдий Ивано
вич, сбегая с крыльца.
— Тут где-то был. — Полина нехотя оторвала от по
душки рыжую голову с черными очками во все лицо,
повела туда-сюда: — Виктор, Виктор...
— Я здесь, мам! Малину ем.
Виктор кричал на задах, в кустарнике, и Клавдий
Иванович сиганул туда — напрямик, через дикие зарос
ли собачьей дудки, буйно разросшейся на бывшем
капустнике,— земля тут жирная, каждый год унава
живали.
— Ну как, сынок? Здоров? Ничего не болит?
Виктор не ответил, а промычал: ему было не до раз
говоров. Он, как медвежонок, дорвавшийся до лакомой
8
Ф. А б р а м о в , т. 3
225
ягоды, с треском, с жадностью раздвигал одну ветку за
другой.
Клавдий Иванович рад был за сына, рад, что Виктор
снова полон жизни, снова выказывает свой отменный
аппетит. Только вот как привыкнуть ко всему этому — к
этой малине, к этому ольшанику и осиннику за своим
домом? Ведь ничего этого двадцать лет назад и в по
мине не было. И Клавдий Иванович, переводя взгляд
с кустарника на родные хоромы, невесело подумал: про
пал, пропал дом. Ежели даже люди пощадят, лес зада
вит. Лес, который стеной со всех сторон наступает на
Мамониху...
— Пап, пап! — Виктор подавал голос уже где-то у
Вертушихи.
— Ну что еще?
— Иди, иди скорей! Я домик нашел.
— Какой домик?
Раздвигая руками не просохший еще от росы малин
ник, Клавдий Иванович вышел к речке и увидел сына
возле их старой бани, черной, насквозь продымленной,
с малюсеньким окошечком без рамки, с деревянным
держаком в дверях вместо скобы.
— Да ты что, Виктор? Какой это домик? Это же
баня!
— Баня?..
— Ну, сын! Ты, как иностранец, в отцовской де
ревне...
А в общем-то, что же удивляться? Откуда Виктору
знать, что такое старая деревенская баня, когда он ви
дит ее впервые?
Клавдий Иванович открыл перекосившиеся, на дере
вянной пяте дверцы (Ах, знакомая музыка! Коростели
запели вокруг), заглянул в сенцы, заглянул в баню —
все еще попахивало прежней горечью — и вдруг заго
релся:
— А знаешь что, Виктор! Давай-ко мы с тобой рас
кочегарим эту старушку, а?
Быстро, как по щучьему веленью, появились дрова
в каменке, взбурлила вода в котле — рядом речка.
— Сынок, ты тут хозяйничай, посматривай за всем,
а я сбегаю в лес за свежим веником.
— А я тоже с тобой, папа.
— Нет, нет, я один. С тобой в другой раз. Обяза
тельно пойдем,
226
Клавдий Иванович скатился по недавно натоптанной
тропинке к Вертушихе, перешел ее вброд — невелика
у них и река, в засушье ворона перебредет, не замочив
крыла,— и в еру, дремучие заросли ольшаника и осин
ника, первые леса своего детства, где в те далекие вре
мена видимо-невидимо было всякой нечисти и чертов
щины и где он ставил свои первые петли на зайцев.
Раньше у них березняк был далеконько, за добрую
версту ходили за вениками, а сейчас он из еры вышел и
жуть сколько этого ласкового куста — все Поречье, все
покосы завалило. И вот Клавдий Иванович завязал с
ходу два веника и куда побежал? Домой, восвояси?
Вперед.
Рядом Пахомкова гарь — веселые, поросшие пружи
нистым вереском горушки и веретейки, где когда-то еще
ребенком собирал грибы да ягоды,— так неужели не
посмотреть, что там сейчас деется, неужели не побы
вать?
А раз на Пахомковы горы поднялся (и так называли
в Мамонихе это урочище), в Мамину зыбку — хочешь не
хочешь — свалишься. Эдакая лесная перина из зеленого
моха в котловине — да тут держать не удержать! А за
Маминой зыбкой вынырнула Антохина раскопка — тоже
есть чем вспомнить, хороший хлеб родился! А за Анто
хиной раскопкой Вырвей, лесной ручей песни распевает,
а Вырвей перешел — сразу три дороги, три росстани.
Как в сказке. Не знаешь, по какой и идти.
И вот так скок-поскок — где дорожкой, как в стари
ну, кипящей трудолюбивыми мурашами, где травой, где
моховиной — Клавдий Иванович и утянулся в глуби мамонихинские.
Все заросло кустом, все задичало, от прежнего, иной
раз казалось, только и остались разве что имена да на
звания. Зато какие имена, какие названия! Для каждо
го бугорка, для каждого перелеска и тропки у стариков
нашлось свое имя, свое название. Любили люди свою
землю, свои родные места. Пахомкова гарь, Мамина
зыбка, Поречье, Антохины раскопки — вкусно выгово
рить!
А нынче? Ихний поселок, к примеру, взять. Не по
следний населенный пункт в стране, в города скоро, гово
рят, выйдет, а что за народ живет? Три озера в окрест
ностях, три озера, в которых худо-бедно рыбу удят, а
как зовут эти озера? Карьер № 1, карьер № 2, карь
8*
227
ер № 3. По тем временам еще, когда тут песок да ще
бенку для цемента добывали. И так же с дорогами.
Асфальтом залиты, яблонями обсажены, весной как
невесты в белом цвету, а имен для них у людей не
нашлось. Тоже по номерам зовут.
Пора, однако, было образумиться, повернуть назад —
Виктор и так заждался его. Клавдий Иванович свер
нул направо, к Михееву усу — то же расстояние, да
зато новые места. И вот эта-то жадность его и под
вела.
Посекло Михеев ус. Где видно тропинку, нащупаешь
ногами, а где начисто затянуло мхом, кустарником. А
потом еще одна напасть вскоре объявилась — пошли
Гехины дороги, широкие просеки, проложенные тракто
ром посреди леса.
Клавдий Иванович запрыгал, как козел, от одной
колеи к другой, начал тыкаться туда-сюда, и кончилось
тем, что заблудился...
12
Мамониха была рядом. Он это знал, чувствовал —
не мог же за какие-то двадцать—тридцать минут ука
тить бог знает куда, да и места вокруг вроде знакомы
были. А на тропу не попасть — моховина, болото, трав
ники. И ели такие густые да высоченные, будто тут уже
сумерки.
Его разбирал смех: надо же, в трех елях запутался,
а с другой стороны, и беспокойство мало-помалу стало
закрадываться в душу. Что там с Виктором? Догадается
ли Полина проведать его?
Наконец какая-то твердь появилась под ногами, а по
том и еще один компас — просветы меж деревьев.
Клавдий Иванович рванул на эти просветы, и вот
тебе на — Поречье. Мыкался, путался в траве, обливался
потом, и все это, как он и думал, рядом с Поречьем,
рядом с Мамонихой. В прежние времена непременно
сказали бы: нечистая сила закружила, а то еще бы и
бабу Соху приплели. А теперь кого винить?
С деревни в это время докатился какой-то непонят
ный треск и вой, похожий на шум работающего мо
тора.
«Кто-то из Резанова, верно, приехал»,— подумал
Клавдий Иванович и прямо травяной целиной порысил
228
к знакомой сухой березе, которая стояла неподалеку от
Вертушихи, напротив ихнего дома.
• Однако не успел он и десяти шагов сделать, как
страшный грохот сотряс землю.
Перепуганный насмерть («Где Полина? Где Вик
тор?») Клавдий Иванович с ходу взял речушку, одним
духом взлетел на крутой берег и просто ахнул: тополь,
его тополь лежит на земле.
— Стой! Стой! — закричал он мужику, орудовавше
му бензопилой в палисаднике.
Опоздал: кедр грохнулся на землю.
Вытирая со лба пот (с головы до ног взмок), он по
дошел к дому и кого же увидел? Геху-маза. Все дере
вья в палисаднике — тополь, черемуха, рябина, кедр —
все лежат повержены, все распяты, а он стоит. Стоит,
как заново выросшее дерево,— огромный, в резиновых
сапогах с длинными голенищами, натянутыми до пахов,
и улыбается.
— Ты что это делаешь? Кто тебе разрешил?
— А чего я делаю? Свет людям дал. Я зашел в избу,
как в могиле у вас.
— Это не твое дело! Дома хозяйничай. Виктор,—■
Клавдий Иванович только сейчас заметил в сторонке
приунывшего сына,— а ты-то куда смотрел? Ведь я же
тебе рассказывал, что это за деревья. Дядя Никодим,
тетя Таня...
Виктор заплакал.
— Давай, давай, поплачьте оба вместе. Ах, беднень
кие... Ах, кустиков жалко!.. — Геха захохотал.
— Да чего ты ржешь-то? Эти кустики-то, знаешь,
кто садил? Отец еще. До войны...
— А теперь какая команда у нас насчет этих кусти
ков? Не знаешь?
■ — Будет, будет вам, петухи! — К ним подошла
Полина. — Чего за кусты держаться, раз дом про
даем? С собой не возьмем, хоть золотые бы они, эти
кусты, были.
— Понял, как умные-то люди на это смотрят? — Ух
мыляясь, Геха поднял с земли бензопилу, сказал, глядя
веселыми глазами на Полину: — Может, еще чего сде
лать? Хочешь, Невский проспект проложу к Вертушихе?
Чтобы по утрам, когда на водные процедуры пойдешь,
не колоть свои белые. Давай, покуда сердце горит. Для
тебя всю Мамоииху распушу.
229
-— Нет, нет, не надо,— сказала Полина, но слова Гехины понравились: блеском взыграли глаза.
— Ну как хоть. А то я своего конягу взнуздаю,—
Геха кивнул на могучий гусеничный трактор, густо, до
половины кабины заляпанный грязью,— моменталом
сделаю.
13
Геха выставил две бутылки «столичной» — остатки,
как он сказал, от ночного заседания с начальством, то
есть от рыбалки, с которой он прямо, не заезжая домой,
заявился к ним, но и Полина не ударила лицом в
грязь — тоже бутылкой хлопнула.
Где, когда она раздобыла это добро — на аэродроме,
в райцентре, покуда он бегал к знакомым, Клавдий
Иванович не знал, да разве и в этом дело? Главное, что
спесь сбили. А то ведь на стол свои бутылки начал ме
тать, будто тут нищие живут.
И еще Полина сразила Геху своими нарядами. Всё
по самому высшему классу: красные штаны в струночку,
белые туфельки на высоком каблуке, белая кофточка с
золотым поясом змейкой. Ну, прямо артистка вышла
к столу.
По правде сказать, у Клавдия Ивановича не было
большой охоты бражничать с Гехой, но как же было
уклониться, ежели тот сам первый предложил? Что ни
говори — гость. Да и Полина сразу загорелась: ведь
надо же кому-то хоть раз показать свои наряды!
Расположились на вольном воздухе, на свежевыкошенной поляне за колодцем, под молоденькой рябинкой.
— Ну, как говорится, будем здоровы,— сказал Геха
и легко, как воду, опрокинул в себя стакан водки. За
тем сплюнул, ничем не закусывая, и начал торг без вся
кого подхода.
— Косых три, пожалуй, за эти дрова дам,— сказал
он и пренебрежительно, не глядя, кивнул в сторону
дома.
Полина (она, конечно, взялась за дело — бухгалтер,
всю жизнь имеет дело с материальными ценностями)
спокойно улыбнулась:
— Ну, а насерьез, без трепа?
— Чего насерьез? Мало сейчас дров валяется по де
ревням!
230
— Дров-то много. Да таких домов, как наш, один.
На станцию отвезешь — сколько возьмешь?
— Сколько? — ухмыльнулся Геха.
— А тысячи две с половиной — самое малое.
— Тю-тю! Сдурела баба...
— Ладно, ладно, зубы-то не заговаривай. Не таких
видали.
— А мы вот таких не видали,— сказал Геха и хлоп
нул Клавдия Ивановича по плечу. — Эх, и везет же чу
вакам! Да откуда ты только такую и выкопал?
Клавдий Иванович, горделиво улыбаясь, только го
ловой покрутил. Не уважал он Геху, ни теперь, ни рань
ше не уважал, но слова его елеем пролились на
сердце.
— Ладно,— сказал решительно Геха и трахнул сво
ей пятипалой кувалдой по ихнему хлипкому столику —
фанерному ящику из-под конфет,— пей мою кровь! Еще
сотнягу накину. Только ради тебя, ради твоих симпатич
ных глазок.
— Девятьсот,— сказала Полина.
Пошли страсти-мордасти, пошел торг. Геха, все вре
мя игравший в парня-рубаху, начал горячиться, он даже
выматюкался, и Полина, хотя и по-прежнему улыбалась,
тоже мало-помалу стала накаляться — красные пятна
пошли по лицу.
Наконец она и вовсе сорвалась:
v — А ты чего сидишь как именинник?
Клавдий Иванович напустил на себя деловой вид:
— Думаю, действительно надо...
— Да чего иадо-то? — еще пуще распалилась По
лина.
Геха захохотал во всю свою широкую, жарко горев
шую на солнце пасть, а Виктор вдруг завопил от радо
сти:
— Бабушка Яга, Бабушка Яга!
Клавдий Иванович глянул на деревню — баба Соха.
Вывернулась из-за дома Павла Васильевича и к ним.
Как старая лошадь, мотает головой. И белый платок
так и играет над ржищем. Видать, по всем прави
лам в гости собралась, во все праздничное вынарядилась.
Но что это? Старуха вдруг повернула назад.
Клавдий Иванович- закричал:
, — Баба Соха, баба Соха, да куда же ты?.
231
— Не надрывайся, не придет,— сплюнул Геха. -•
— Д а почему?
— А потому, что там, где я с МАЗом — ей дороги
нету. Нечисть всякая терпеть не может железа да бен
зина.
— Не говори ерунду-то.
— Ерунду? Да ты что — в Америке родился? Не
знаешь, сколько она, стерва старая, народу перепорти
ла? Тому килу посадила, того к бабе присушила, у того
корову испортила... А нынче людей нету, дак она что
сделала? На птице да на звере вздумала фокусы свои
показывать. Пойди-ко послушай охотников. Стоном
стонут, которые этим живут. Пера не найдешь за Мамоиихой. Всю птицу разогнала. Чтобы ни тебе, ни
мне.
— А по-моему, дак это твоя работа. Я недавно Ми
хеевым усом прошелся — весь бор перерыт-перепахан,
весь лес провонял бензином. Дак с чего же тут будет
птица жить? Кусты-то, и те скорчились. Листы, как
тряпки, висят...
— Ай-ай, опять слезы по кустикам. Дались тебе эти
кустики. Мне тут одна книжечка попалась — ну, в каж
дом стишке плач по этим кустикам. Особенно насчет
березы белой разора много. Береза — ах, березонька,
стой, березонька, свет очей... А мы от этого света слеп
нем, мы из-за этой березоньки караул кричим. Все поля,
все пожни, сука, завалила! А ты — кустики...
— Да я не о кустиках, а о Мамонихе. Вон ведь ее
до чего довели. Посмотри!
— А кто довел-то, кто? — резко, в упор спросил
Геха.
— Кто, кто... Думаю, разъяснений не требуется...
— А ты разъясни, разъясни. Молчишь? Ну дак
я разъясню. Ты!
— Я? Я Мамониху-то до ручки довел? Да я два
дцать лет в Мамонихе не был!
— Во-во! Ты двадцать лет не был, да другой два
дцать, да третий... Дак какая тут жизнь будет? Критиковать-то вы мастера... Ездит вашего брата — каждое ле
то. Ах-ох, то худо, это худо... Геха-маз загубил... Да
ежели хочешь знать, дак только благодаря Гехе-то-мазу
тут и жизнь-то еще пышет! Та же твоя тетка да Федо
товна... Да не привези я дров — зимой, как тараканы,
замерзнут...
232
— Ну, ну будет,— воззвала к миру Полина, — Худо
вам — под рябинкой сидим?
— Нет уж, выкладывать дак выкладывать все,—
с прежним запалом заговорил Геха. — Не от первого
слышу: Геха как в раю живет. А я каждый день на
трактор-то сажусь как на танк. Как на бой выхожу. Ба
ба провожает — крестит: вернусь аль нет. Толька Опа
рин из Житова в прошлом году заехал в эти березки
белые, а там яма, чаруса — теперь там лежит. Понятно,
нет, о чем говорю?
— Понятно, понятно! — сердито сказала Полина.
И у нее кончилось терпенье. — В одной деревне вырос
ли, а кроме лая ничего от вас не услышишь.
— А и верно, мы не в ту сторону потащили,— мо
ментально сдался Геха и протянул свою темную ручи
щ у:— Ну дак что — ударили? А то ведь я могу и пере
думать.
— Чего передумать? — переспросил Клавдий Ивано
вич.
— Д а насчет твоих дров.
— Папа, папа, не продавай!
Выкрик сына словно вздыбил Клавдия Ивановича, и
он с неожиданной для себя решимостью сказал:
— И не продам. Об этих дровах, может, у отца по
следняя дума была, когда умирал на фронте, а я Иуда,
что ли?
В наступившей тишине вдали, у дома, шумно взыг
рали тополиные листья, по которым пробежал ветерок,
и стихли.
— Дак что же — отбой? — спросил Геха, обращаясь
к Полине.
Полина вопросительно посмотрела на мужа, но Клав
дий Иванович, почувствовав новую поддержку сына
(тот крепко, изо всех сил сжимал его руку), не пошат
нулся.
И тогда Геха сказал:
— Ну что ж, не захотели взять рубли, возьмете ко
пейки.
14
Полина объявила бойкот. Это всегда так, когда чуть
что не по ней: глаза в землю, язык на замок и никого
не слышу, никого не вижу.
233
Клавдий Иванович землю носом рыл, чтобы угодить’
жене. Он истопил баню, сбегал на станцию за свежими
огурцами и помидорами, даже две курочки раздобыл
в соседней деревушке, а уж о свежей лесовине и гово
рить нечего: грибы да ягоды у них не переводились,
Нет, все не в счет, все не в зачет.
И вот какой характер у человека — даже своего лю
бимчика не жаловала. И на бедного, растерянного Вик
тора жалко было смотреть: и мать от него стеной отго
родилась, и к отцовскому берегу пристать решимости не
хватало.
Самому Клавдию Ивановичу душу отогревать уда
валось у бабы Сохи.
Утром он выйдет из дома, вроде как в лес, за под
ножным провиантом, а сам перейдет Вертушиху и
к старухе. Задами. Заново натоптанной тропкой.
С бабой Сохой можно было разматываться на пол
ную катушку — все поймет, не осудит. И он разматы
вался. Обо всем без утайки говорил: о своем житьебытье с Полиной, о Лиде, о Гехе.
Но вот что было удивительно! Как только он заво
дил речь об отцовском доме — а ведь именно из-за
дома весь нынешний сыр-бор разгорелся, из-за дома
у него война в семье,— так баба Соха отводила в сто
рону глаза.
Клавдий Иванович горячился:
— Я что-то не пойму тебя, баба Соха. Неужто ты
хочешь, чтобы я своими руками раскатал отцовский
дом? Да я, может, еще в Мамонихе-то жить буду! Са
ма же рассказывала, как брат у тебя на старости лет
домой вернулся.
— Дак ведь то когда было-то.
— Неважно. Сейчас команда на подъем всей рус
ской жизни. Чтобы все земли, какие заброшены да за
росли кустарником, снова пахать да засевать. Это тут
у вас умники объявили: Мамониха кончилась, Мамониха
неперспективна. А сейчас — стоп! Сдай назад. А то ведь
эдак всю Россию можно неперспективной сделать. Пра
вильно говорю?
— Не знаю, не знаю, Клавдий Иванович,— вздыхала
старуха. — А только не советую тебе срываться с наси
женного места.
—■ Почему?
*— А тяжело нынче жить в деревне.
234
— Тяжело... А дедам нашим легче было? Одной ло
патой, да топором, да сохой раскапывали здешние поля.
А нынче сколько техники всякой, машин!
— Много, много нынче машин,— соглашалась стару
ха,— да люди нынче другие. Балованные. Легкой жизни
хотят.
— Ничего,— стоял на своем Клавдий Иванович,—
и нынче всякие люди. Мы с тобой, к примеру, всего
хлебнули: и войны, и голода, и холода. Забыла, как
после войны тошнотики ели — колобушки из картошки,
которую собирали на полях весной? А в чем ходили —
помнишь?
Однажды Клавдий Иванович, который уже раз в ду
ше оплакивая судьбу Лиды, признался старухе:
— А я все не могу понять, баба Соха, как это она
с Курой-то связалась. Как подумаю, так и голова кру
гом.
— А что ей было делать-то? Ты из армии не вер
нулся.
— Я? Да я-то при чем?
— Ждала она тебя.
— Лида? Лида меня ждала? — Клавдий Иванович
перестал дышать.
— Парато ждала. Все говорила, бывало: «ВотКлавдя вернется, и мы заживем». Она так и Гехе сказала,
когда тот замуж ее звал.
— Геха звал... Лиду?
— Звал. Приступом приступал. Думает: я Лиду от
его отвела, потому и жизни мне от его нету, а я уж
словечушка поперек не сказала. Сама. Сама. Ни в ка
кую: «У меня, говорит, Клавдя есть. Я, говорит, Клавдю жду».
Клавдий Иванович, как во сне, вышел от старухи.
Лида, Лида его ждала... Ихняя принцесса, первая
ученица школы, девочка, с которой они еще детьми бе
гали зимой от дома к дому: наперегонки — кто быстрее
да проворнее. И он представил себе, чего стоило гор
дой, своенравной Лиде написать ему отчаянное, унизи
тельное письмо, в котором она предлагала ему себя...
В тот день он долго, предаваясь воспоминаниям, бро
дил по невыкошенным пожням Поречья, по заросшим
полям, по ягодным ручьям и горушкам — по всем ме
стам, где бывал с Лидой. Затем вспомнил, как они под
ростками вместе с мамониховскими ребятами и девчои-
ками бегали на вечеринки в окрестные деревушки — ни
голодуха, ни работа, ничто не могло убить в них моло
дость, нараставшую жизнь,— и уже под вечер отпра
вился в окрестные починки, хутора, деревни.
Густо стояли селенья в их лесном краю, по душе
пришлась дедам и отцам поднятая из-под корня земли
ца, и был, не был достаток в дому, а названия селень
ям давали сытные, хлебные. Ржаново, Овсянники, Режище, Калачи...
Калачи и раньше не бог весть какой населенный
пункт был — на пальцах двух рук пересчитаешь дома, и
Клавдий Иванович не очень удивился, когда на месте
деревни нашел один заколоченный дом. Давно заколо
ченный, может быть, еще в пятидесятые годы, потому
что не только крыша сгнила — доски, которыми были
забиты окна, выгорели, истлели да выкрошились. Но
Ржаново его поразило. Большая по ихним местам де
ревня, в двадцать пять — тридцать домов — и богатая
без дураков. После войны в самое голодное время тут
можно было на тряпку хлеб выменять. И меняли. Мать
Клавдия Ивановича всю оставшуюся от отца одежонку
сносила в Ржаново.
Но сейчас не было жизни и в Ржанове. Да и самого
Ржанова, считай, не было. Два домишка в верхнем кон
це, дом посредине, три в нижнем — да разве это Ржано
во? Да и дома-то уцелевшие были не из лучших, так
что сразу было ясно: хорошие перевезли. Либо на цент
ральную усадьбу совхоза, либо на станцию, в райцентр.
И тут, надо полагать, дело не обошлось без Гехи.
Но нет, в Ржанове жизнь все же была. Сперва Клав
дий Иванович услышал звук топора — самой желанной
музыкой рассыпался в нежилой тишине — вот как пустой-то деревней шагать, а затем увидел, и человека. На
обочине, у самого выезда из деревни, там, где бежал
знакомый проселок, над которым теперь густым розовым
облаком клубилась пыль — должно быть, только что
проехала машина.
Человек брусил топором толстое бревно, наверняка
сухостойное, накрепко просмолевшее, потому что топор
не ухал, а звенел, да и щепа, отлетевшая в сторону,
была мелкая.
— Чего-то не пойму, ради чего пот проливаем? —
сказал Клавдий Иванович вместо приветствия.
236
Человек разогнулся. Немолодой уже, пожалуй, даже
пенсионного возраста, но еще в силе — дышал ровно и
такие добрые, такие хорошие глаза были у него.
— А я, думаешь, понимаю? — легонько воткнул то
пор в бревно, посмотрел на деревню, вернее, на то, что
осталось от деревни. — Думка-то у меня — память оста
вить о Ржанове.
— Так это вы что же — памятник в честь Ржанова
хотите сделать?
— Памятник не памятник, а что-то вроде поминаль
ника. На этот вот столб хочу щит, обтянутый алюми
нием, набить, а на щите коротко все данные о Ржанове:
когда, кем основано, сколько жителей было, кто на вой
не голову сложил...
Роман Васильевич — так звали мужика — постучал
слегка носком окованного башмака по бревну и спро
сил:
— Как думаете, пару десятков лет постоит?
Бревно было лиственничное, из прочнейшей древеси
ны, и Клавдий Иванович, тоже для порядка постукав
его ботинком, живо воскликнул:
— Как не постоит! Лиственница. Все пятьдесят вы
стоит.
— Пятьдесят не надо. Это я на то время, пока эта
канитель с укрупнением да разукрупнением сел идет.
А то ведь будущие люди, которые сюда придут, не бу
дут знать, кто тут и жил. История исчезнет.
— А вы думаете — Ржаново возродится? — волнуясь,
спросил Клавдий Иванович.
— Возродится. Обязательно возродится. А как же?
К двухтысячному году, ученые подсчитали, население
планеты удвоится, в два раза вырастет, а тут, что же,
кустарник выращивать будут?
Роман Васильевич оказался рассудительным, знаю
щим человеком (шутка сказать: тридцать два года ин
женером на больших или великих стройках, как их
раньше называли, проработал), и Клавдий Ивано
вич, всю жизнь тянувшийся к образованным людям,
всласть наговорился — простой был человек, не за
дирал нос.
Домой он пришел в потемках. Виктор уже посапы
вал в своем углу, а Полина — бог ее знает — может, то
же спала или по-прежнему дулась на него. Во вся*
237
ком случае, никак не прореагировала на его возвра
щение.
Ему хотелось есть, весь день ничего, кроме ягод, во
рту не было, но он не решился разбираться с едой.
Быстренько разделся, быстренько растер тело руками
(чтобы не застудить жену) и лег к ней с краешка. На
него сразу же дохнуло как из духовки — ужасно раска
лялась в постели Полина, и у него по привычке воз
никло желание с ходу, бесшабашно броситься в этот
жар. Но он сдержался — жена не любила мальчишества.
А вскоре он и вовсе забыл про нее и начал перекаты
вать в мыслях сегодняшний день.
Семь дней прошло со времени его приезда в Мамониху, а что он сделал? Побродил по деревне, прошелся
по окрестностям... Нет, нет, не то. Тот же Роман Ва
сильевич что надумал? Ржаново увековечить. Эх, надо
и ему об этом самохМ поминальнике подумать. Мамониха — разве не деревня? Разве у нее нет своей истории,
своего прошлого?
Как, как он сказал? — пытался припомнить Клавдий
Иванович мудреные слова Романа Васильевича. — «Как
бы за нашими перестройками русская история не ис
чезла... И русский ландшафт... Да, да, говорил Роман
Васильевич, будет, будет новое поле. Будут рожать и
Мамониха, и Ржаново, и Калачи... Но я хочу, чтобы
у этого нового поля было русское лицо...»
Под конец, когда уж у Клавдия Ивановича начали
путаться мысли в отуманенной сном голове, он опять
вспомнил о Лиде. И это было впервые, впервые за все
семнадцать лет их совместной жизни он подумал о дру
гой женщине*
15
Виктор первый проснулся от дождя.
— Мама, мама., что это на меня капает?
Клавдий Иванович торопливо зажег лампу: с потол
ка струей лилась вода. Он выбежал на крыльцо: жут
кий ливень. Шагу нельзя ступить в сторону.
С этой минуты они уже больше не спали, а утром,
едва начало светать, он полез на крышу.
Лазал, латал дыры под проливным дождем — тут,
там, а что толку? Вернулся в избу — потоп.
Ну, видишь теперь, почему дом продавать надо2
238
Три дня лютовал, не переставая, дождь, три дня
нельзя было высунуть носа из дома. Виктор заскулил,
да и Полина все чаще начала раздувать ноздри.
Но это были еще цветки. А ягодки-то начались, ког
да у них вышел хлеб. Надо было идти на станцию или
в Реааново, но куда же в туфельках по нынешним хля
бям? А они по легкомыслию (и тут уж виноват был ис
ключительно сам Клавдий Иванович) не захватили
с собой даже резиновых сапог.
Их выручила баба Соха. Сама под проливным дож
дем приковыляла с целым коробом всякого печева, теп
лого, только что вынутого из печи и завернутого в меш
ковину.
Но долго ли будет нынешний человек жить на одном
хлебе? А тем более такой избалованный человек, как
Виктор? День прожил нормально, а назавтра нозый
скулеж: «Мяса хочу. Масла...»
Тетка заранее писала Клавдию Ивановичу, что еж е
ли цривык, хочешь уедло исть, все вези с собой, а нет,
посылай наперед себя посылки — так ноне в деревню-то
ездят. Но он как-то не придал значения теткиным сло
вам, можно сказать, мимо ушей пропустил, и вот
попробуй теперь— растолкуй
ребенку,
почему
у
них в поселке можно разжиться мясом и маслом, а
тут нет.
Клавдий Иванович стал подумывать об эвакуации.
А что было делать? Дожди не проходили, в избе было
сыро, и это несмотря на то, что он с утра до ночи калил
обе печки, а потом и вовсе дело дрянь — Виктор закаш
лял, да и Полина начала носом ширкать.
Тут Клавдий Иванович сразу решился — идти в
Резаново на поклон к Гехе. Другого выхода не
было.
Геха явился сам.
Утром, сразу же после чая, Клавдий Иванович начал
было снимать штаны — после таких дождей полдороги
придется грязью выше колена брести, и вдруг под ок
ном железный гром и грохот.
Виктор и Полина пулей вылетели на улицу — про
дождь, про непогодь, про все забыли.
А вскоре в избу ввалился и Геха.
— Ну что, господа туристы? Как оно на второй-то
целине? — спросил он и захохотал,
239
Гехе легко было хохотать. Сапоги резиновые, дожде
вик непромокаемый, парусиновый, чуть ли не до пят,
толстый ватник — это снаружи, а изнутри спиртной по
догрев.
Но Полина и Виктор издевку в расчет не принимали.
Они смотрели на него как на бога-избавителя и готовы
были обнимать и целовать.
— Дяденька, дяденька, вы это за нами, да? — не
один раз спросил Виктор, все еще не веря в подкатив
шее счастье.
— За вами, за вами,— добродушно похохатывал Геха. — Это ведь только он думает: Геха — зверь,— доба
вил он, кивая на Клавдия Ивановича.
Отъезд походил на бегство.
Быстро скидали в кузов вещишки, Полина с Викто
ром сели к Гехе в кабину, а Клавдий Иванович полез
в открытый кузов.
— Дождевик дать или закаляться будешь?
— Закаляться! — со злостью бросил Клавдий Ивано
вич. Все-таки не мог совладать с собой, хотя и крепился
изо всех сил.
— Давай, давай! — опять с каким-то добродушием,
похожим на издевку, сказал Геха и пошел к кабине.
Клавдий Иванович вспомнил про бабу Соху.
Он сбросил с себя холодный, задеревеневший дожде
вик (Геха в последний момент бросил), забарабанил
в мокрое, выпуклое железо кабины:
— Подождите с полчасика, я с бабой Сохой попро
щаюсь!
— А это уж ты у хозяйки спрашивай,— сказал, вы-,
совываясь из окна кабины, Геха. — А я что — извозчик.
— Ке выдумывай! Я вся замерзла, зуб на зуб не
попадает. А о сыне-то ты подумал?
Клавдий Иванович не стал настаивать. В конце кон
цов баба Соха все поймет, не осудит его.
МАЗ, загремев мотором, качнулся вправо, качнулся
влево и пополз на дорогу. Из мутной завесы дождя по
следний раз вынырнул большой отцовский дом и тот
час же растаял, а потом справа, над рощей мокрого
осинника, по которому уныло барабанил дождь и кото
рый, показалось Клавдию Ивановичу, еще более буйно
разросся за эти дни на здешних полях, темной, бес
форменной тучей всплыла Мамоннха.
Мокрым глазам его стало горячо,
240
Не много, не много радостей отвалила ему Мамониха, чаще злой мачехой оборачивалась, но это была его
родина. И он знал: что бы с ним ни случилось дальше,
где бы он ни оказался, куда бы ни забросила его жизнь,
а самое дорогое, самое святое для него место на земле,
во всей вселенной — тут, в Мамоиихе, в этом задичав
шем лесном краю.
В кабине смеялись — не иначе как Геха забавлял
Полину.
Клавдию Ивановичу было зябко, его колотила
дрожь. Неужели он заболел? В отяжелевшей голове его
снова и снова заколобродили мысли вокруг Мамонихи,
вокруг Лиды и бабы Сохи, вокруг Романа Васильевича...
Он не знал, когда он снова приедет в родные края
и надолго ли, с Полиной и Виктором или один, но он
чувствовал, что многое, очень многое изменится после
нынешней поездки... А пока, уговаривал он себя, ему
надо собрать силы, ибо скоро они приедут в Резаново,
и там сызнова начнется битва за отцовский дом. Все
навалятся на него — Полина, тетка, Геха, Виктора при
стегнут. И он должен устоять, любой ценой отстоять
отцовский дом.
1972— 1980, 1981
ЖИЛА-БЫЛА СЕМУЖКА
Северная сказка
1
Ее звали Красавкой.
Это была маленькая пестрая рыбка, очень похожая
своей золотисто-палевой, в красных пятнышках, рас
цветкой на гольянов — самую нарядную рыбешку север
ных рек. Вот только голова у Красавки была большая,
непомерно толстая, и, наверно, поэтому те же самые
гольяны — их семейка жила рядом, в тихой заводи
у берега, —никогда не заглядывали к ней на быстринку.
Быстринка — маленькая веточка-протока, оторвав
шаяся от пенистого порога. От главной речной дороги,
по которой гуляют большие рыбы, ее отделяет серый
ноздреватый валун. Сверху валун густо забрызган бе
лыми пятнами — на нем постоянно вертятся трясогузки,
а под валуном — промоины, спасительные промоины
с холодной ключевой водой. Жарко — ныряй в про
моины, разразилась буря-непогодь — и опять выру
чают промоины. А главное — где бы она укрывалась
от врагов?
Врагов много. Враги со всех сторон. Зубастые щу
ки, рыскающие в прибрежной осоке, огнеперые разбой
ники-окуни, налимы-притворщики, наподобие серых
палок залегшие у камней, и даж е ерши. Ужасные на
халы! Подойдут скопом к быстринке, развернутся, как
для нападения, и стоят — неприступные, ощетинившиеся,
выпучив большие синие глазищи.
Поэтому Красавка — ни на шаг от своей быстринки.
С утра она ловила букашек и пауков, которых прино
сило течением, а затем, если было солнечно, играла: то
подталкивала носиком искрометные камешки на дне, то
прыгала за изумрудными стрекозами, снующими над
242
самой водой, а иногда, ради забавы, даж е кидалась на
какого-нибудь зазевавшегося малька.
Но особенно она любила наблюдать за большими
рыбами. Она часами могла смотреть на пляску провор
ных хариусов в шумном пороге, на стремительный бег
красавцев сигов, которые, подобно серебряной молнии,
прорезали темные глубины плеса — огромной ямины,
начинающейся сразу за валуном.
В общем, ей нравилось житье на веселой быстринке.
Но вот наступили темные, хмурые дни, с дождями,
туманами, и Красавка затосковала.
Солнце теперь показывалось редко, сверху все время
сыпались листья, лохматые, разбухшие, и на быстринке
было неуютно и сиротливо. А по ночам к валуну стал
наведываться обжора-налим. Скользкий, безобразно го
лый, морда с усищами, он подолгу шарил под валуном,
принюхивался, тяжело сопел. Красавка еще глубже за
бивалась в промоины и до самого рассвета дрожала от
страха. И так ночь за ночью.
Что делать? Куда податься?
Однажды утром, в который раз размышляя над сво
ей судьбой, она вдруг увидела слева от валуна, на пле
се, там, где пролегала главная дорога в реке, огромную,
незнакомую ей рыбу. Рыба неторопливо плыла вниз по
течению, и, когда она изредка взмахивала хвостом, от
нее расходились волны. А как она красива была, эта
рыба! Тело длинное, сильное, в розовых и золотистых
пятнах, могучие темные плавники с оранжевой кай
мой...
Едва проплыла эта удивительная рыба, как вслед за
нею показалась стайка пестряток — таких же цветастых
рыбок, как сама Красавка, но только побольше ростом.
И что поразительно: пестрятки бежали весело и безза
ботно, словно по меньшей мере они находились под по
кровительством этой рыбы.
Недолго раздумывая, Красавка поплыла им напере
рез.
—• Скажите, пожалуйста,— очень вежливо обрати
лась она к ним,— что это за рыба прошла мимо?
— Как? — удивились пестрятки.—Ты не знаешь свою
родственницу семгу?
— Родственницу?— пролепетала изумленная Красав
ка,— Значит, и я буду такой же сильной рыбой?,
243
— Ну а как же... Вот еще дуреха! — расхохотались
пестрятки. — Д а откуда ты взялась?
— Я... я тут, с быстринки...
— Ах, да она сеголеток,— разочарованно сказали
пестрятки,— и ни черта еще в жизни не видала. Хочешь
с нами на порог?
— А что вы там собираетесь делать?
— Спрашиваешь! Когда семга икру мечет, что де
лают?
Грубость и высокомерная развязность пестряток по
коробили Красавку. Но почему бы ей не присоединиться
к ним?
На дресвяном приплаве у грохочущего порога тво
рились странные вещи. Большая семга, работая плавни
ками, разрывала мелкую цветную гальку, а рядом с ней
хлопалась еще одна семга, поменьше,— розоватая,
с длинной костлявой головой и уродливым хряще
ватым отростком на кончике нижней челюсти. Это,
как сказали Красавке, был самец, которого называли
Крюком.
— А что они делают? — тихо спросила Красавка,
с любопытством присматриваясь к семгам.
— Они роют коп — яму, куда откладывается икра.
Пестрятки обошли стороной большую семгу и начали
спускаться в шумный, пенистый порог.
— Ой, я боюсь, меня унесет! — закричала Красавка,
отчаянно работая хвостиком.
— Да не бойся ты, глупая. Разве такие бывают по
роги!
Впрочем, Красавку напугал не столько сам порог,
сколько то, что она увидела за горловиной порога. Там,
под густыми шапками пены, толпилась крупная рыба:
темноспинные хариусы с оранжевыми плавниками, кру
толобые, поблескивающие слизью налимы. Зачем же
она полезет к ним в пасть?
Красавка прибилась к стайке пестряток, задержав
шихся у небольшого валуна, сбоку стремнины, и стала
ждать, что будет дальше.
Тускло мерцало оловянное солнце. В горловину по
рога со стуком скатывались камешки, выворачиваемые
плавниками.
Вдруг вода вокруг — семги уже наполовину зарылись
в яму — забурлила, закипела ключом. Семги неистово
244
били хвостами, извивались, с яростью терлись брюхом
о дресву.
Пестрятки насторожились.
— Что они делают? — шепотом спросила Красавка,
кивая на коп.
— Ну и бестолочь! Милуются...
— А зачем?
— Зачем, зачем...
Из-под хвоста большой семги выскользнули веселые
оранжевые горошинки — и тотчас же от брюха самца
отделилось белое мутное облачко...
Пестрятки стремительно бросились на эти горошины.
Красавке тоже удалось схватить несколько штук.
— Ну как, хороша семужья икра? — спросила ее од
на из пестряток.
— Вкусна. Очень вкусна. — Красавка от удоволь
ствия даже помахала хвостиком. — Я еще ничего подоб
ного не ела.
— То-то же!
Меж тем икринки все выкатывались и выкатывались
из-под хвоста семги, янтарной цепочкой растекались по
течению. Их хватали пестрятки, заглатывали налимы,
за ними охотились хариусы. И так продолжалось день
и ночь.
Красавка наелась до отвала.
Она была очень благодарна большой семге и решила
хоть на словах выразить ей свою признательность.
. — У вас очень вкусная икра,—сказала она, осторож
но приближаясь к ней сбоку.
— Ты пожирательница своего рода,— прохрипела
семга. Глаза у нее были мутные, осовелые, она с трудом
ворочала плавниками, и по всему чувствовалось, что
страшно устала.
— Что это значит?
— Я мечу икру — и из каждой икринки должна вы
расти
семужка. А ты пожираешь своих сестер и
братьев.
— Боже мой! Неужели? Простите, пожалуйста. Я не
знала.
Несколько секунд Красавка растерянно смотрела по
сторонам, затем бросилась усовещевать пестряток:
— Стойте! Остановитесь! Знаете ли вы, что делаете?.
Вы поедаете своих сестер и братьев,
245
Пестрятки рассмеялись:
— Чистоплюйка! Вздумала мораль читать. Сама на
лопалась, а другие не моги...
Красавка, опечаленная, вернулась к семге:
— Они меня не послушали.
Семга ничего не ответила. Она выбиралась из
копа.
Крюка уже не было.
Красавка, влекомая любопытством, подплыла к
кромке копа, заглянула в него. Там, на дресвяном
дне, кое-где посеребренном чешуей, лежала горка ве
селых оранжевых икринок. И, казалось, они улыбались,
точно радуясь своему появлению на свет. Неужели
это правда, что из этих вот крохотулек вылупятся
рыбки?
Вдруг в яму посыпались камешки, песок. Красавка
с испугом отпрянула в сторону. Большая семга, работая
хвостом и плавниками, засыпала коп.
— Послушайте,— вне себя закричала Красавка,—*
что вы делаете? Ведь икринки погибнут под дрес
вой.
— Не погибнут,— ответила семга. — Вот если бы
я их не засыпала, тогда бы они погибли. Их пожрали
бы рыбы. А так икринки будут лежать до весны. Боль
шой водой размоет коп, и из них к тому времени вылу
пятся маленькие рыбки. Поняла?
— Но почему,— допытывалась Красавка,— вы позво
лили рыбам поедать икру? Почему вы не отогнали их?
Ведь вы такая большая и сильная.
— Ах, ты еще ребенок и ничего не понимаешь. Вот
когда ты станешь матерью, ты узнаешь, каково рожать
детей. Я измучена, у меня нет сил. Я с трудом двигаю
плавниками. А мне еще надо идти в море.
— В море? А это что такое?
— Море... — У семги на мгновение блеснули глаза.—■
Море — это далеко, очень далеко. И ты еще узнаешь
его в свое время.
Выгибая хвост, семга начала разворачиваться. На
нее было больно смотреть. Тело ее похудело, высохло и
стало плоским, как доска. На брюхе появились кровото
чащие ссадины.
Быстрая стремнина подхватила семгу и понесла в пе
нистую горловину порога.
246
— Счастливого пути! — крикнула вдогонку Кра*
савка.
Ей никто не ответил. Ревел порог. На месте недав
ней ямы-копа, где лежала семга, бугрился маленький
холмик, омываемый струйками воды. Пестрятки, отяже
левшие от еды, медленно поднимались вверх по тече
нию.
«Как странно и непонятно устроена жизнь... — дума
ла Красавка, — Зачем пошла семга в море? И что такое
море?»
2
С этим вопросом Красавка обращалась ко многим
рыбам. Но никто из них: ни ельцы, ни сиги, ни хариу
сы, ни тем более такая глупая и нахальная рыбешка,
как ерши,— никто из них ничего не слыхал проморе.
Может быть, о нем знают щуки и окуни? Но как под
ступиться к этим живоглотам? Ни одна рыба не может
без страха пройти мимо их урочищ, а тут добровольно
плыть на верную гибель...
Ночи стали еще длиннее и тоскливее. Сверху це
лыми днями сыпались белые хлопья. На реке выросла
мохнатая ледяная шуга. Куда девалось солнце?
Вокруг поговаривали, что так бывает каждый раз,
когда от них уходит семга.
Неужели она унесла с собой солнце? О, это было бы
жестоко, слишком жестоко!
Рыбы присмирели, притихли, стали вялыми и непо
движными. Многие из них перекочевали к порогу — там
еще играла вода и было легче дышать.
Но вот и порог заковало льдом. В реке воцарилась
сплошная ночь.
— Что же это такое? — со страхом спрашивала
у рыб Красавка.
— Это пришла пора большой духоты — самое тяже
лое для нас время.
На яме — зимней стоянке рыб — великая теснота.
Сюда перебрались все обитатели реки, большие и ма
лые. Душно. Темно. В нижних слоях день и ночь раз
бойничает налим, у которого, по разговорам, в это вре
мя начинаются свадьбы, и оттуда часто доносятся
вскрики очередной жертвы.
247
Красавка, стоявшая у какого-то камня на выходе
к порогу, была ни жива ни мертва. Она задыхалась. Ей
не хотелось ни есть, ни двигаться. Только бы глоток
свежей воды. Один-единственный глоток! А потом ей
стало все безразлично. На нее напала спячка, длинная
и тягучая...
Избавление, как это ни странно, пришло от щуки,
так по крайней мере говорили в реке. Будто разозли
лась однажды щука, ударила хвостом по ледяному пан
цирю, и тот распался.
Ах, какое это счастье — снова вволю дышать, дви
гаться, ловить личинок, вдоволь есть!
По всему плесу, празднуя свое освобождение, ры
бы водили брачные игры. Целыми днями в берегах
клокотали щуки, бесновались в курьях окуни, рас
пуская серую кисею икры, весело рассекали мутную
воду косяки хариусов, и даже голубоглазые ерши, во
инственно ощетинив перья, без передышки пировали в
тихих заводях. Потом заговорили, запенились пороги,
зазеленели подводные луга — излюбленные пастбища
рыб летом, а потом... потом в реку спустилось солн
це и золотыми искрами рассыпалось по каменистому
дну.
Ура, к нам идет семга!
Красавка лишилась сна и покоя. Она постоянно при
слушивалась ко всем звукам и всплескам, выплывала
на плес и часто, хотя и украдкой, смотрелась в блестя
щие камешки — очень уж ей хотелось быть посолиднее
да покрасивее. Что ж, кажется, она подросла немножко,
а платье ее стало еще цветастее. Наконец, не выдержав,
она перебралась поближе к порогу. Ведь оттуда, из этой
кипящей пучины, должна прийти семга. И кто же, как
не она, Красавка, должна встретить ее?
Был ранний час. Рыбы еще только-только просыпа
лись. И вдруг по всему плесу прокатился невероятной
силы грохот. Пошли волны. Это царь-рыба извещала
плес о своем возвращении.
...Вот она, вот! Серебряным клином прорезает тем
ную яму. Яростный взмах хвостом — и тело ее в брыз
гах и пене взлетает над водой...
Тихо и жутко стало в реке, когда она кончила свою
пляску. Рыбы, и малые, и большие, затаились в своих
тайниках.
248
Красавка смело поплыла к семге. Чего ей бояться?
Ведь это ее старая знакомая.
— Здравствуйте. Вы узнаете меня?
Семга хмуро посмотрела на пеструю пигалицу.
— Ну как же? — с живостью подсказала Красав
ка. — Прошлой осенью на копе. Помните, я еще прово
жала вас в море?
— Ты путаешь, девочка. Я не была в прошлом году
здесь.
— Вот удивительно! Ну точь-в-точь такая же была
семга — только платье на ней было другое. Розоватое,
с желтыми блестками. И она еще хотела рассказать мне
о море.
— Море? — У семги зажглись глаза. — Море — это
хорошо. Там сейчас много солнца. А какие штормы,
волны...
— Ах, как бы я хотела в море! — с жаром восклик
нула Красавка.
— Тебе еще рано. Но через год,— семга оглянула ее
более приветливо,— ты увидишь море. А теперь посто
ронись. Я хочу пройтись по плесу.
Короткий взмах хвостом — и в темную глубь реки
побежала веселая, сверкающая белыми и желтыми ка
мешками дорожка.
Жить стало очень интересно. Щуки теперь не реша
лись высунуть носа из травы, налимы, разморенные жа
рой, отлеживались под корягами. А как завидовала
Красавке всякая мелкота! Еще бы — дружить с самой
семгой! Ни одна рыба не смеет гулять по семужьим тро
пам, а Красавка гуляет каждый день. А кто осмелится
запросто подплыть к семге, когда та отдыхает солнеч
ным днем в травнике, и завести с ней разговор
о море?
Но больше всего Красавка любила те минуты, когда
семга водила свои утренние и вечерние пляски. Бухбух — гулко разносится по плесу, и где-то в сторонке,
у бережка, беззвучно, как от дождинки, расходятся ма
ленькие кружки. Это Красавка учится семужьим пляс
кам.
Да, многому научилась она у семги. И все-таки
сколько еще было в жизни старой семги такого, что, ка
залось, совершенно непостижимо для Красавки! Кра*
савка, например, ни разу не видела, чтобы семга ела,
49
Мы, семги,— был ответ,— совсем не едим в реч
ной воде. И ты в свое время будешь обходиться без
пищи.
Или вот еще диковина. Семужье серебряное платье
вдруг ни с того ни с сего потускнело, стало приобретать
мутный, розовый отлив.
— А вы здорово загорели,— сказала однажды Кра
савка, стараясь доставить удовольствие семге.
Та в ответ слабо улыбнулась:
— Нет, это не загар. Это приближается время нере
ста, время брачных игр, и мы, семги, надеваем новые
платья — яркие, радужные...
— Рассказывайте, рассказывайте дальше.
— Ты еще маленькая, и тебе рано об этом знать.
Наконец наступило время, когда семга перестала
плясать. Ее теперь все больше тянуло на лежку, бро
сало в дрему.
— Вам невесело со мной, да? Или я что-нибудь не
так сделала? — с горечью допытывалась Красавка.
Старая семга обычно отмалчивалась, но однажды
вдруг рассердилась:
— Отстань! Надоела ты мне со своими расспросами.
Как знать, может быть на этом и кончилась бы ее
дружба с семгой — насилу мил не будешь, но тут нео
жиданно свалилась беда, которая круто перевернула
всю рыбью жизнь.
На реке появились люди — самые опасные враги, как
сказали о них рыбы. Они, эти люди, походили на де
ревья, что росли возле речки. Но только деревья эти
двигались, издавали страшный шум и грохот. Они тол
кли воду длинными кольями, распускали коварную пау
тину по реке.
Рыбы как оглашенные носились по взбаламученному
плесу.
Вечером, когда все затихло, Красавка отправилась
разыскивать свою родственницу. Боже, что творилось
на плесе! Не плещутся больше веселые хариусы, в по
рогах за серым валуном, на стоянке у жирных ельцов
пусто. Пусто и в доме приветливых сигов.
А семгу, великую семгу, Красавка нашла в неверо
ятном месте— в темной яме у берега под обомшелой
корягой!
— Они ушли? — спросила семга.
250
— Да, их нету.
— Но они придут, придут,— сказала с мрачной
убежденностью семга. — Они не оставят меня в по
кое.
И точно, в последующие дни опять приходили люди
и опять гремели кольями, опутывали плес своей пау
тиной.
Семга теперь по целым дням не выходила из своего
укрытия. Ерши злорадствовали при встрече с Кра
савкой:
— Ну что твоя тетка? Струсила? А нам хоть бы что!
Нам сам черт нипочем.
Обнаглели щуки, пользуясь безнаказанностью.
Красавка умоляла семгу:
— Уходите, уходите. Мне очень, очень скучно будет
без вас. Но вам нельзя здесь оставаться. Вас могут пой
мать.
— Нет, мне нельзя уйти отсюда,— отвечала семга.—
Ты еще маленькая и ничего не понимаешь.
Дни потекли серые и однообразные. Дожди. Нена
стье. Мутные, затяжные рассветы по утрам. Красавка
«сбилась с ног»: ей надо было и добывать для себя еду,
и остерегаться речных хищников, и навещать семгу.
И вот случилось так, что однажды пришла Красавка
к убежищу семги, и там ее не оказалось.
День и два бегала Красавка по плесу, искала свою
родственницу. Шел дождь. Качались валы. Рыбы си
ротливо жались к корягам и камням. И никто из них не
знал, куда девалась семга.
В конце концов Красавка отыскала ее на приплаве
у нижнего порога. И все тут было точь-в-точь как в
прошлом году: в дресвяной яме, тяжко ворочаясь, ле
жала семга, над ней, самозабвенно извиваясь, колдовал
розовый крюк, распуская белый шлейф, а внизу, в по
роге, с разинутыми пастями толклись налимы, юркие
хариусы, пестрятки.
— Ах, как я рада, что снова вижу вас! — сказала
Красавка, подплывая к семге. — А я так волновалась,
так волновалась. Почему вы ушли, ничего не сказав
мне?
Семга молчала. Красавка из деликатности отошла в
сторонку. А потом, когда семга вылезла из копа и стала
зарывать его дресвой, она снова подплыла к ней:
251
— Вы сейчас в море? Возьмите меня с собой.
— Тебе еще рано. У тебя не хватит сил. О, это далекий-далекий путь. И я сама боюсь его.
— Ну так оставайтесь здесь. Я бы все-все стала де
лать для вас.
— Не говори глупостей. Я задохлась бы в этой ре
чонке.
Развернувшись, семга устало сказала: «Прощай» —
и, подхваченная стремниной, стукаясь головой и телом
о камни, покатилась в порог.
Глухая тоска сдавила сердце Красавки. Она смотре
ла туда, в пенистую горловину порога, в котором только
что исчезла семга, и с ужасом думала о том, что ее ждет
впереди. Духота, темень, вечный страх перед щукой и
налимом... А там где-то море, простор. И солнце, много
солнца.
Нет, она не может больше оставаться в реке. Нет,
нет!
Красавка напружинила мускулы и очертя голову ки
нулась в клокочущую пасть буруна.
3
Шумные, рокочущие пороги, широченные плесы, без
донные ямы... И нет им ни конца, ни края.
Старая семга, израненная, изможденная, с растре
панными, измочаленными плавниками, казалось, совсем
обессилела. В бурных порогах ее вертело, как щепку,
било о камни. Но она все плыла и плыла...
Самое трудное для Красавки было добывать еду.
Впрочем, пока они плыли маленькой речкой, она еще
кое-как справлялась с этим: там схватит букашку, тут
подцепит какого-нибудь червяка.
Но вот они вошли в большую реку, и Красавка при
уныла. Голод терзал ее. Правда, она ухитрялась иногда
свернуть на отмель и схватить какого-нибудь жучка. Но
разве это еда?
Однажды, когда они шли угрюмым, глубоким пле
сом, старая семга вдруг обернулась:
— Идешь все-таки?
Красавка смутилась — она ведь думала, что старая
семга до сих пор не заметила ее.
252
— Ты храбрая девочка,— сказала семга. — Но я со
ветую тебе вернуться домой. Скоро начнется новая река*
и там ты совсем не найдешь еды. Вернись. Ты еще ус
пеешь добраться домой до наступления большой ду
хоты.
Красавка, пригорюнившись, молчала.
— Слушай же ты, глупая! — повысила голос старая
семга. — Знаешь ли ты, сколько нас гибнет на этом ве
ликом пути? Твое время еще не пришло. Семужья мо
лодь скатывается в море весной. Поняла?
Слова старой семги совсем пришибли Красавку.
Она-то теперь понимала, как безрассудно поступила, от
правившись в это путешествие. Но что ей делать?
Скоро они вошли в новую реку. Боже, какая черная
вода! Темень, глубь. И хоть бы одна отмель на пути.
От постоянного недоедания у нее кружилась голова,
плавнички стали вялыми и непослушными. Она плакала,
завидовала старой семге, которая так долго может не
есть.
Как-то раз, когда ей совсем стало невмоготу, она не
выдержала, взмолилась:
— Остановитесь же немножко. Я не могу больше
без еды. Постойте здесь, я сплаваю к берегу.
— Мне нельзя останавливаться,— прохрипела старая
семга. — Я хочу есть. Я вся высохла. От меня остались
одни кожа да кости.
— Так давайте поплывем вместе к берегу.
— Ты забыла, что я не могу есть в пресной воде.
Для меня здесь нет пищи.
— Ну можете же вы минутку обождать? — И Кра
савка, полагаясь на сознательность старой семги, по
плыла к берегу.
У берега был лед. Но ей все-таки удалось разыскать
несколько червяков. Повеселевшая, воспрянувшая ду
хом, она поспешила назад. Семги на старом месте не
оказалось. Красавка кричала, бегала вокруг, потом, со
образив, что семга могла уйти вперед, кинулась дого
нять ее. Она плыла-плыла, долго плыла, а семги все
не было. Ужас и отчаяние охватили ее. Что же с ней
будет теперь?
На ее счастье, в это время показалось несколько
семог, плывущих одна за другой сверху. Красавка не
сказанно обрадовалась:
Вы куда? Не в море?
253
■
— Д а, мы идем в море.
*— Вот хорошо-то! Мне тоже в море.
|— Тебе в море? — устало рассмеялись семги. — Да
как ты вообще попала сюда?
— О, я издалека. Сначала мы со старой семгой плы
ли маленькой речкой, потом большой, а потом заплыли
в эту...
— А-а,— семги переглянулись,— она, верно, из того
рода, что каждое лето уходит в верховье Юлы.
— Да, я слыхала, наша речка впадает в Юлу, А вы
откуда? — Красавка рада была отвести душу с этими
разговорчивыми и еще довольно сильными рыбами.
— Мы? Мы не такие глупые, как в вашем роду. У
нас дом ближе. И мы меньше устаем. Но все-таки,—
снова спросили семги,— как ты оказалась здесь? Это
неслыханно! Ты еще совсем глупая девчонка!
— Да, наверно, глупая,— с печалью в голосе со
гласилась Красавка. — Так мне и старая семга го
ворила.
— И она глупая. Еще глупее тебя. Разве можно
было брать с собой сопливую девчонку? Посмотри, ты
ведь даж е из детского платьишка не вылезла. А тоже
в море собралась...
Что ж, пускай смеются. Только бы не гнали ее. И
снова путь. И снова голод. Снова бесконечная угрюмая
река — без берегов, без дна...
Наконец однажды на рассвете семужья стая вышла
на песчаную отмель. Впереди что-то грохотало, ухало.
Мутно-зеленая вода, накатывавшаяся волнами, отдава
ла соленой горечью.
Красавка, прислушиваясь к грохоту, робко спросила:
■
— Что это такое?
■
— Это море, глупая. Море! Как хорошо!
Семги лежали на песчаной отмели, как на перине,
страшно усталые, изможденные, тихо покачиваясь на
зыбкой волне. Зубастые пасти их были широко раскры
ты, и они с наслаждением вбирали в себя соленую, горь
коватую воду, от которой у Красавки кружилась голова,
— Что, мутит? — спросила ее ближняя семга. — Это
морская болезнь. Но она скоро пройдет. Тебе повезло,
малютка. Ты первая в этом возрасте достигла моря.
Семги еще полежали немного и вдруг с неожиданной
силой взмахнули хвостами. Красавка кинулась вслед
254
за ними, но внезапно налетевшая волна отбросила ее
назад.
— Постойте, постойте!— закричала она. — Подожди
те меня.
— Не робей, детка!— донесся поощряющий голос из
глубины. — Тебе только перескочить вал, а здесь тихо,
спокойно.
Море бурлило, ревело, выворачивало со дна песок.
И долго еще, как щепку, кидало Красавку из стороны
в сторону, пока она наконец не достигла глубины, где
стояли семги.
Темно, мрачно. Наверху качаются громадные белые
льдины...
И это море, море, о котором она так мечтала! Нет,
не таким она представляла себе море. Оно казалось ей
большой светлой рекой, вечно залитой солнцем. Или ей
наврали про солнце, которое уносят из реки семги? Где
оно, это солнце? Она ни разу не видела его за всю до
рогу.
Но еще больше разочаровали ее сами семги. Когда
сбоку в зеленой толще воды показалась стайка серебри
стых рыбок, похожих на уклеек, семги с криком «Сельдь,
сельдь!» набросились на них. Началась дикая, отврати
тельная бойня. Трепещущие рыбки одна за другой стали
исчезать в зубастых пастях.
Красавка с ужасом смотрела на это пиршество. Так
вот зачем они ходят в море!
Когда было покончено с сельдью, семги, отрыгивая,
с довольным видом поглядывая друг на дружку, ска
зали:
— Ну, кончился наш великий пост. Теперь-то мы по
едим вдоволь.
— А ты чего глаза таращила? Не проголодалась?
кивнула Красавке одна семга.
— Но я ем только червяков и рачков.
— Э-э, нет,— сказала семга,— червяки и рачки — это
не семужья еда...
— Но я не понимаю, как можно глотать живых рыб.
Ведь им же больно.
Семги расхохотались:
— Запомни, детка. Море — это вот что: либо ты
съешь, либо тебя съедят. И с червяком в брюхе не много
нагуляешь по морю. Море любит сильных,
255
— И еще запомни,— сказала другая семга: — Д ер
жись подальше от нас. Мы ведь не всегда разбираем,
кто попадает нам на зубы. Поняла?
И семги, дугой выгибая хвосты, лихо побежали
вперед.
4
Ушли... Одна в целом море... Что же будет теперь
с нею? Бежать, догонять их? Но она вспомнила преду
преждение семги, и сердце у нее сжалось от страха.
Все — враги. Д аж е на семог нельзя положиться...
По сторонам мелькали какие-то загадочные, пугаю
щие тени, внизу — черная непроглядная пучина. Голод
выворачивал ей внутренности.
Она поплыла к берегу. Там есть дно — и должна же
она найти хоть какого-нибудь червяка.
Но в тот день ей не суждено было раздобыть еды.
Едва она начала различать иловато-песчаную желтую
россыпь дна, как оттуда стремительно вынырнула боль
шая красноперая рыба. Красавка из последних сил ки
нулась в сторону...
И скоро все стало так, как было когда-то в реке. Она
лежит у большого валуна, прижимаясь своим вздраги
вающим тельцем к песку. Голодная, одинокая. Так за
чем же она пошла в это море?
Ночь была длинная, темная. Вокруг ползали какието красные и голубые огоньки. Камень вздрагивал от
ударов льдин, ворочался. В черные прогалины воды за
глядывали далекие, но такие колючие звезды. И всю
ночь, не смея отойти от камня, не смыкала глаз голод
ная Красавка.
К утру камень оброс льдом. Сквозь него начал слабо
пробиваться розовый рассвет. Потом постепенно выжел
тилось песчаное дно, голое, неуютное. Где же червяки?
Где рачки? Неужели ей помирать голодной смертью?
Вдруг она увидела, как неподалеку от нее зашеве
лился крохотный песчаный холмик. Из холмика проклю
нулся сначала остренький носик, а затем, извиваясь,
выскользнула узенькая полосатая рыбка. Это была пес
чанка, которая на ночь зарывается в песок. Красавка,
не помня себя, бросилась на рыбку... А потом она загла
тывала эту рыбку и плакала. Плакала оттого, что она
оказалась такой же хищницей, как все остальные семги.
Но теперь она знала, что не умрет.
256
5
Ранней весной у берегов Северной Норвегии скопля
ются громадные косяки сельди. Тут ее нерестилища.
Бухты и отмели, забитые сельдью, похожи на гигантские
котлы. Воздух рвется, раскалывается от крика ненасыт
ных чаек. Трещат лебедки рыбачьих траулеров. А со
стороны моря на беззащитную сельдь вихрем обрушива
ется семга.
В одной из таких бухт жировала и наша Красавка.
Но кто бы теперь узнал ее! Прошло всего полтора года,
а маленькая пестрая рыбка, едва достигавшая размеров
среднего пескаря, превратилась в полуметровую рыбину
со сверкающей серебряной чешуей. Правда, по сравне
нию с другими семгами она все еще была недоростком-,
но зато выносливости и проворности ее могла позави
довать любая старая семга.
Она не знала расслабляющей усталости. Ее не
страшили ни бури, ни штормы. Она могла целыми дня
ми гнаться за крылатыми тенями, скользящими по по
верхности воды, потому что чайки — главные поводыри
семги в море. И они рано или поздно наведут ее на но
вый косяк сельди.
И еще одно отличало Красавку — необыкновенная
прожорливость. Соленая вода вызывала у нее бешеный
аппетит, а кроме того, у Красавки были еще другие при
чины «нажимать» на еду. «Море любит сильных!» О, она
хорошо запомнила этот урок.
У нее не было времени, чтобы месяцами приспосаб
ливаться к новым условиям, как это делает семужья
молодь, скатывающаяся в море весной. Она должна
была пройти этот курс в спешном порядке. Да еще глу
бокой осенью. И она прошла его.
Почти месяц Красавка провела у берегов Северной
Двины. И весь этот месяц она беспрерывно ела и ела.
Скорее вырасти! Скорее стать такой же сильной, как
семги!
И вот настал день, когда она почувствовала себя до
статочно окрепшей, чтобы присоединиться к последней
семужьей стае, уходящей в открытое море.
У нее дух захватывало от новизны. Необыкновенные
подводные луга из красных и, бурых водорослей, новые
неведомые рыбы, медузы, гигантские чудища — акулы,
9
Ф. А б р ам ов , т. 3
257
тюлени, которые, подобно бревнам, выскакивают из чер
ной морской пучины...
Много врагов в море. Каждую секунду будь начеку.
Но какой простор! Какая ошеломляющая ширь и сво
бода!
Сотни, тысячи километров проходит беломорская
семга, чтобы попасть к берегам Норвежья — своим из
вечным морским пастбищам. И тут начинается для нее
настоящий праздник — сплошное, непрерывное пирше
ство.
Красавка с быстротой молнии налетала на беззащит
ную рыбу. Еще плывут где-то сзади старые семги, при
целиваясь к своим жертвам, а она уже яростно вонзает
свои молодые зубы в добычу. Хруст рвущейся рыбы —
и она снова летит вперед. Нельзя задерживаться! Ста
рые семги не будут разбирать, кто ты — их родствен
ница или селедка.
Шли недели и месяцы. Над буйным Баренцем встало
немеркнущее солнце. Начиналось любимое рыбами вре
мя года. Но что это происходит с семгами? Они всё
медленнее и медленнее продвигаются вперед, часто при
нюхиваются к воде, наконец однажды семги собрались
в стаю и повернули назад.
Красавка немало была удивлена этим.
— Послушайте,— сказала она, догнав хвостовую
семгу,— почему вы повернули обратно? Разве вам мало
здесь пищи?
— Как? Ты забыла, что мы в эту пору возвращаемся
на родину?
— На родину? Это что? Новое море?
Семга удивленно выпучила глаза, затем громко рас
хохоталась, так что остановились другие семги.
— Нет, вы послушайте! Она не знает, что такое ро
дина. Она называет родину морем.
Семги окружили со всех сторон Красавку и с возму
щением заговорили:
— Какой позор! Какой стыд! Она забыла родину.
— И тебя не тянет, несчастная, домой?
— Ты забыла, откуда пришла в море?
Красавка искренне пыталась припомнить, что такое
родина, откуда она пришла в море, но в памяти ее смут
но всплывала какая-то духота, тяжкий и мучительный
путь.
258
— Ты самая несчастная из всех семог,— устрашающе
заговорила самая большая семга. — Ты забыла родину,
ты забыла великий закон наших предков.
— Простите, пожалуйста,— сказала Красавка. — Но
почему вы так враждебно разговариваете со мной? Мо
жет быть, я виновата. Но я действительно плохо помню
то, что вы называете родиной,— ведь я совсем малень
кой пришла в море, и я совершенно не слыхала о вели
ком законе предков.
— Нет, это бог знает что! — с негодованием воскли
цали семги. — Какая молодежь пошла нынче! Она не
слыхала про великий закон предков! А про что же ты
слыхала?
Красавка вспылила:
— Вы бы лучше объяснили мне, чем орать. Что же
в том плохого — ведь я честно признаю, что не слыхала
про великий закон предков. Не хотите же вы, чтобы я
лгала?
Нашлась, однако, одна рассудительная семга, кото
рая заговорила с ней спокойно и деловито:
— Так ты говоришь, не слыхала про великий закон
предков? Но разве ты уже не исполняла его? Разве ты
еще не возвращалась на родину?
— Нет, я приплыла в море откуда-то совсем ма
ленькой.
— Это поразительно,— заговорили семги, перегляды
ваясь друг с дружкой. — Ей надо объяснить великий за
кон наших предков.
— Ну, так слушай же,— торжественно начала рассу
дительная семга,— и постарайся запомнить навсегда.
Давно, давно это было. Наши предки тогда постоян
но жили в реках и мало чем отличались от других рыб,
тем более от таких, как наши родственники сиги и хари
усы. Как сиги и хариусы, они довольствовались лишь
тем, что ходили от усгья до вершины реки и собирали
пищу. Пищи было мало. Наши предки часто голодали,
росли хилыми и вялыми, и мясо у них было белое, как
у других речных рыб. А потом наступала зима, и им со
всем становилось худо. Они задыхались под ледяным
панцирем, гибли. Их притесняли щуки, налимы... И так
было до тех пор, пока в семужьем племени не родился
один юноша, по имени Лох. Это был необыкновенный
юноша. Сама природа отметила его. На нижней че
9*
259
люсти у него вырос крюк — потому-то с тех пор
всех мужчин в нашем роду зовут еще крюками. О сме
лости Лоха слагали легенды. Он не кланялся ни на
лиму, ни окуню и даже злой щуке не уступал дороги.
И вот однажды, когда стало приближаться время боль
шой духоты, Лох начал подбивать самых молодых и
отважных:
«Нам нельзя больше жить по-старому. Наш род вы
мирает, гибнет от злых щук, гибнет от тесноты и духо
ты. Пойдемте искать новые воды».
Услыхали эти слова старики и призвали Лоха к от
вету. Много было споров на том сборище, дело не раз
доходило до драки. Но в конце концов умные старики
рассудили.
«Что ж,— сказали они Лоху,— в твоих словах много
правды. Наш род действительно хиреет с каждым годом.
Бери самых сильных и иди — ищи новые реки. Но преж
де чем отправиться в поход, ты должен поклясться,
Лох: ты не забудешь родину отцов — ты будешь носить
ее в своем сердце. И ты вернешься домой. Иначе тебе
не будет удачи».
Лох со своими смельчаками дал клятву и ушел.
Долго Лох и его товарищи не подавали о себе ве
стей. И все думали, что они погибли. Над семгами смея
лись налимы и окуни, а злые щуки совсем обнаглели, в
любое время нападали на семужьи стаи. Но вот однаж
ды, когда миновало время большой духоты и в реку
вернулось солнце, в нашей реке появились необыкновен
ные рыбы. Их было немного — всего несколько, но зато
какие это были рыбы! Большие, сильные! И тело их
было словно отлито из серебра. Они шли серединой
реки, и тогда все разбегались по сторонам, а когда они
начинали резвиться, подпрыгивать кверху, даже щуки
замирали от страха.
Наши предки, убоявшись их, кинулись бежать вме
сте с другими рыбами. И вдруг громовой голос прока
тился по реке:
«Куда же вы бежите от нас? Ведь мы же ваши сы
новья и братья. Разве вы забыли своего Лоха?» Да, это
был Лох, наш великий Лох... Он говорил на нашем сему
жьем языке. И тогда наши предки повернули навстре
чу этим молодцам. И была радость великая и ликова
ние в семужьем племени.
260
«Где ты пропадал, Лох? Откуда явился? Как ты стал
таким великаном, в то время как мы едва не умерли от
духоты?»
И Лох рассказывал, рассказывал, какой путь он про
делал со своими товарищами, как много их погибло на
этом пути, а потом он стал петь гимны морю, морю, где
рождаются богатыри. Там необыкновенные просторы,
говорил Лох, там много еды, так много, что он, Лох, и
его товарищи могут ничего не есть все лето. Подойдите
ко мне поближе, говорил Лох, потрогайте мои мускулы,
мой хвост. И это все мне дало море. Я на всю жизнь
просолел морской солью, и тело у меня стало красное,
как закат.
И тогда наши предки, воспламененные его речами,
воскликнули:
«Веди нас в море, Лох! Мы хотим стать такими же
крепкими и могучими, как ты и твои товарищи».
«Хорошо,— сказал Лох,— я отведу вас в море. Но
отведу не раньше, чем настанет время большой духоты.
А пока я хочу насладиться вдоволь пресной водой, по
резвиться в родной реке, ибо только мысль о ней давала
нам силы в борьбе с морской стихией».
— С тех пор,— заключила семга,— мы и стали жить
по закону великого Лоха. Когда наступает время боль
шой духоты, мы идем в море, а когда оно проходит, мы
возвращаемся на родину предков.
Красавка слушала как зачарованная. Так вот какой
тайной окружен ее род! Так вот зачем семги ходят в
море! А она-то, глупая, думала только о жратве, о сво
их собственных удовольствиях. И ей стало нестерпимо
стыдно за свою мелочную, эгоистичную жизнь.
— Скажите,— спросила она,— а что же сталось с
великим Лохом?
— Великому Лоху за его подвиг природа даровала
бессмертие.
— И он жив сейчас? — воскликнула Красавка.
— Да, он живет среди нас.
— Боже мой! И я увижу великого Лоха?!
— Нет,— сказала семга. — Ты никогда не увидишь
его. В твоем сердце не живет закон великого Лоха. Ты
забыла родину. А великий Лох выбирает в подруги толь
ко ту из нас...
— Вот как,— перебила Красавка,— с великим Лохом
261
можно даже дружить! Ах, как бы мне хотелось стать
его подругой!
— Нет,— сказала семга. — Ты никогда не станешь
его подругой. Он выбирает из нас самую достойную и
самую смелую, ту, что превыше всего чтит его
закон.
Красавка, опечаленная, задумалась. Как жаль, что
она никогда не увидит великого Лоха, не станет его по
другой! Но разве она не смелая? Разве старые семги
не говорили ей когда-то, что еще не было в их роду та
кой безрассудной девчонки, которая бы рискнула в ее
возрасте отправиться в море?
Красавка сразу повеселела. Ей хотелось спросить,
где и когда великий Лох выбирает себе подругу —
должна же она попытать своего счастья,— но стая семог, словно забыв про нее, была уже далеко.
Красавка кинулась догонять их. Да, она выполнит
закон великого Лоха. Она пойдет в родную реку, и, мо
жет быть, однажды великий Лох, прослышав о ней, сам
придет к ней.
Долго шли семги бурным морем. Шли мимо, камен
ных гряд, шли бездонными глубинами, шли песчаными
отмелями.
Красавка часто вырывалась вперед. Как знать, мо
жет быть, откуда-нибудь со стороны на них смотрит
сам великий Лох, и она должна быть на виду.
Как-то раз у песчаной косы они наткнулись на
большой косяк крупных семог. У Красавки сладко за
билось сердце. Ей подумалось, что, наверно, это и есть
то место, куда со всего моря стекаются семги и где им
устраивает смотр великий Лох. Но семга, к которой она
обратилась за разъяснением, презрительно скривила
губы:
— Это морянки. Их не уважает великий Лох.
— Почему?
— Потому что они плохо соблюдают его закон. Они
начинают свой ход в родные реки только осенью
и осенью же скатываются в море.
Красавка решительно отвернулась от этих негодниц.'
Она ничего общего не желает иметь с ними, раз они
наполовину изменили великому Лоху. Она легко бе
жала вперед и первой бросалась навстречу грохочущей
волне: великий Лох любит смелых!
262
Потом был незабываемый момент, когда она вку
сила пресной воды. Старые семги, расслабленно пока
чиваясь на мелкой волне, не стесняясь, плакали.
— Здравствуй, родина,— тихо и молитвенно шептали
они.
— Я чую запах своей реки! — раздался радостный
возглас.
— И я! И я!.. — закричали семги.
У Красавки трепетало сердце от счастья. Ей тоже
казалось, что в рот ее бьет какая-то томительная, вол
нующая струйка воды. И тут случилось невероятное:
в памяти ее начала оживать далекая-далекая речка с
певучими порогами.
«О, как хорошо, как хорошо!» — шептала про себя
Красавка. Нет, нет, не правы те, кто говорил, что в ее
сердце не живет закон великого Лоха. Он живет. Она
знает теперь путь на родину своих предков. Тоненькая
струйка родной воды, как нитка, поведет ее впе
ред.
Путь был нелегок. Бешеное течение, ледяные за
торы, какая-то преграда из бревен во всю реку. Но что
ей теперь эти препятствия, если жизнь ее наполнена
великим смыслом!
— Вот мы и дома,— сказали однажды семги, оста
навливаясь на широком плесе. — Слышите, как привет
ствует нас родная река?
Издали доносился глухой шум воды.
— Это гремят наши пороги,— пояснила одна из рыб,
с которой часто плыла рядом Красавка. — Ах, какие
у нас пороги! А вода — чистая, ключевая. Пойдем
с нами,— вдруг предложила она Красавке. — Ты хоро
шая товарка. Мы славно повеселимся в нашей реке.
Мы тебя научим нашим пляскам. А какие у нас молод
цы лохи!
— Нет, нет,— сказала Красавка. — Я должна идти
в свою реку. Разве ты не знаешь закон великого
Лоха?
Немного спустя от семужьего косяка отделилась еще
одна семья, затем отделилась другая и третья, а Кра
савка с поредевшей стаей все продолжала двигаться
вперед. Плохо, конечно, что у нее так далеко родина, но
родину не выбирают.
Их было всего лишь несколько рыб, когда однажды
263
на утренней заре они вошли в родную реку; Но боже,
как они радовались, вступая в нее! В горловине устья
звонко журчала вода, прыгая с камня на камень. На
верху ходили туманы, и молодое, розовое солнце с лю
бопытством подглядывало за большими серебряными
рыбами, плескавшимися в пороге.
— Вот это водичка,— говорили семги, блаженно за
мирая под щекочущей струей. — Такой реки, как наша,
на целом свете не сыскать.
Омывши дорожную грязь, они вышли на ближай
ший плес и начали свою первую пляску в реке — так
приветствовали родину еще их предки, возвращаясь до
мой из далекого странствия.
Красавка, по общему признанию, прыгала выше
всех. И ей очень приятна была похвала опытных
подруг.
Затем наступило ни с чем не сравнимое путешествие
по родной реке. Целыми днями искрится галька и пе
сок, поют пороги. И тишина, ласковая тишина малино
вых зорь... Мечется в панике речная мелочь. Ельцы,
ершишки, хариусы — все разбегаются по сторонам.
Глупые! Ну чего же вам-то бояться! А вот злодеекщук — тех следовало бы проучить. Хватит, поразбойничали на своем веку. Но где они? Неужели те колю
чие огоньки, время от времени зло вспыхивающие в зе
леной прибрежной осоке,— их глаза? Ага, струсили,
проклятые!
Постепенно вода в речке начала падать. Семги одна
за другой стали вставать на плесы — места, где они
выросли. И каждая из них предлагала Красавке свой
дом, но Красавка наотрез отказывалась. Разве можно
нарушать закон великого Лоха? Нет, нет, она пойдет
в свой плес.
И вот, оставшись одна, она еще долго шла вверх по
речке. Порой ее охватывало отчаяние. Речка от порога
к порогу становилась все уже и мельче. Ей часто при
ходилось прыгать через кипящие буруны, со всего маху
падать на острые камни, и когда она наконец вошла
в свой плес, то не знала, радоваться ей или плакать.
Такое вокруг все было маленькое, невзрачное. Сонный
плес по краям зарос лопухом. Пороги — как она боя
лась их в детстве! — шепелявили, как беззубые старики.
А ее быстринка, светлая быстринка, на которой она
264
провела столько радостных и тревожных дней! Вялая,
жиденькая струйка воды, сиротливо жмущаяся к се
рому валуну. Какая-то пестрая рыбка., завидев ее,
с испугом юркнула в водоросли. Неужели и она когдато была такой же крохотулей?
Да, ни одна рыба не вышла ей навстречу. Море на
всегда отделило ее от речных обитателей. Она здесь
гостья, недолгая гостья. И все-таки она сейчас была
рада, что снова у себя на родине. Семги живут по за
кону великого Лоха — и она исполнит его.
в
Лето стояло жаркое, знойное. Белые ночи, короткие
и легкие, как вздох, не освежали воды, проросшей зе
леной тиной. Дышать было трудно. Вдобавок Красавку
точил морской клоп, и она не могла смыть его в обме
левших порогах.
Тем не менее она мужественно переносила все испы
тания. По утрам она плясала, кидалась на щук, если
те осмеливались выйти на плес. Пусть дохнут с голоду
в своей поганой траве. Ведь защита слабых — это
тоже исполнение закона великого Лоха. Он, великий
Лох, не может быть несправедливым...
...Помутнели, погасли белые ночи. Над рекой заклу
бились густые туманы. Потом разразился дружный и
благостный ливень. Река моментально вздулась. Заро
котали пороги. Это хорошо. Это река расчищает путь
великому Лоху.
Красавка во сне и наяву грезила о нем. В черные
осенние ночи она почти не спала. Вот сверху падает
звезда, и ей уже чудится, что это сам великий Лох в
звездном сиянии идет к ней. А что там за шум на по
роге?
Плывут, кружатся листья по реке. Вот и солнце
уже редко стало заглядывать на плес. А Лоха все нет
и нет...
Как-то рано утром на плес заявился темно-розова
тый запыхавшийся крючок.
— Пойдем на коп. Я уже который день ищу себе
подругу.
г— С тобой на коп? — Красавка едва не рассмеялась,
265
так смешон и самонадеян был этот маленький нахал.—
А что я там не видела?
— Как? Неужели тебя не тянет на коп? Все семги
гуляют в это время на копах.
— Мне нечего там делать. Я жду великого Лоха.
— Великий Лох, великий Лох... — обиделся крю
чок.— Подумаешь, зафорсила...
Бедный дурачок! Он даже не понимает, о каком
Лохе идет речь.
В следующие дни еще приходили крюки — малень
кие, уродливые заморыши с длинными костлявыми го
ловами. И все они звали, умоляли ее пойти с ними на
коп.
— О, какая ты бессердечная! — в один голос сто
нали они. — Зачем ты мучаешь нас?
Нет, она не хотела мучить их. Но что ей поделать
с собой, если ее не тянет на коп? И потом, разве затем
она пришла сюда, чтобы поиграть с этими молокосо
сами на дресве?
Сыплет белой крупой сверху. По утрам ледяная
корка вырастает у берегов. А великий Лох все еще не
подает вестей о себе. Может быть, он забыл о ней?
А может, она слишком самонадеянна? Кто сказал, что
именно к ней, а не к другой семге придет царственный
Лох?
Однажды, лежа на дне плеса и прислушиваясь к
речным звукам, она вдруг почувствовала странное,
незнакомое томление во всем теле. Ее неудержимо по
тянуло на дресву, на мелкий рассыпчатый галечник.
Она взмолилась:
— О великий Лох! Я старалась жить по твоему за
кону. Я долго ждала тебя. Почему же ты не идешь?
Немо и пусто вокруг. Ни звука не услышала она
в ответ. «А может быть, я провинилась в чем-нибудь? —
пришло ей вдруг в голову. — Может, я прогневила ве
ликого Лоха тем, что отказалась пойти на коп с его
сыновьями? И он наказывает меня за гордыню? Но где,
где они, эти крюки? Куда подевались?»
Она бегала взад и вперед по плесу, спускалась за
пороги. Крюков не было.
Наконец, совершенно измученная, вся охваченная
нестерпимым желанием, она приткнулась к дресве на
приплаве у порога.
266
Была кромешная ночь. Плыли, сшибаясь в темноте
друг с дружкой, мохнатые льдины. Хрустела дресва,
скатываясь в порог.
Красавка рыла коп. Рыла неистово, безрассудно, по
винуясь всесильному инстинкту продолжения рода.
А потом, когда яма была готова, она обессиленно сва
лилась в нее и снова — в который раз! — зашептала
горячо и призывно:
— О великий Лох! За что ты караешь меня? Ну
пусть я недостойна тебя. Пускай забыл ты обо мне. Но
ведь у тебя много сыновей. И что тебе стоит прислать
одного из них. Ну хоть самого-самого захудалого
крючка...
И только произнесла она эти слова, как в горло
вине порога послышался звон и грохот, а затем все
вокруг задрожало от яркого, ослепительного света,
точно само солнце заполыхало в ночи.
Ничего подобного не видела она в своей жизни. Это
Лох, сам великий Лох идет к ней. Кто же еще может
ходить в таком громе и лучезарном сиянии? Вот оно,
счастье, вот награда за все страдания и муки, которые
она претерпела в реке.
Сладостная истома волнами заливала ее тело. Она
лежала на своем ложе притихшая, завороженная не
обыкновенным, сказочным сиянием, и ждала...
Удар был меток и беспощаден. Стальные зубья
остроги попали ей в затылок. Она еще билась, хлестала
хвостом, когда ее втащили в лодку...
— Семга! — ошалело и радостно закричал с кормы
молодой здоровый парень, который шестом удерживал
лодку.
— Тише ты, падло! — прохрипел бородатый мужик,
с испугом озираясь по сторонам. — По штрафу заску
чал...
Лодка качалась. Пламя козы — железной решетки
с горящим смольем, укрепленной на носу,— шараха
лось из стороны в сторону. В черное небо летели
искры...
Наступив тяжелым резиновым сапогом на рыбу, му
жик вытащил острогу из ее окровавленного, все еще
вздрагивающего тела, продел под жабры палец, при
поднял и сплюнул:
— Фу ты, пионерка! Первый раз за всю' свою жизнь
вижу, чтобы такая пигалица на коп вылезла.
267
Икры, однако, у этой пигалицы, когда он взрезал
брюхо, оказалось на редкость много. Он выпустил икру
в котелок, глянул с одного боку на высохшую, тощую
рыбешку, глянул с другого и вдруг бросил в реку.
— Ты чего? — захлопал глазами парень.
— А не стоит мараться. Вся в икру ушла — одна
кожа да кости.
Некоторое время легкое, выпотрошенное тело Кра
савки держалось на воде, красной от пламени. Потом
течением вынесло ее на пороги и понесло вниз по реке,
тем самым путем, которым она когда-то с такой отва
гой уходила в море,
1962
Рассказы
В ПИТЕР ЗА САРАФАНОМ
Опять горели где-то леса, опять солнце было
в дыму, неживое, словно заколдованное, и песчаная
раскаленная улица, вся расчерченная черными тенями —
от амбаров, от изгороди, от поленницы — светилась ка
ким-то диковинным неземным светом. И временами ка
залось, там, за окнами, не то Кащеево царство из по
лузабытой сказки далекого детства, не то какая-то
неведомая фантастическая планета.
Но вокруг-то нас с Павлом Антоновичем никакой
фантастики не было. Старинная крестьянская изба с
плотно закупоренными окнами по случаю дыма и чада
на улице, большая, еще битая из глины печь, с которой
терпко пахло осиновым листом (старик держал козу),
и занимались мы самым обыденным делом — разго
вором.
Павел Антонович, хоть и не выпускал из рук поло
тенца— в избе было душно и жарко,— выглядел еще
молодцом. За столом сидел прямо, умные серые глаза
из-под густых, все еще черных бровей глядели твердо.
Но странно бывает устроена человеческая память! Па
вел Антонович хорошо помнил седые предания о «бело
глазой чуди», некогда жившей у нас, на Пинеге, до
прихода новгородцев и москвитян, живо мог расска
зать о причудах кеврольского воеводы, которому во
зили питьевую воду за пятнадцать верст из одного хо
лодного ручья, знал о пустынях в глухих чащобах по
Юле, где в старину скрывались раскольники л\ беглые
солдаты, а вот когда заходила речь о гражданской
войне на Севере — он сам был участником ее,— память
ему частенько изменяла.
270
Нас выручала Марья Петровна, его жена, полная,
грузная старуха с удивительно молодыми глазами.
— Да ведь ты опять, дедо, не в те сани сел,— с лег
кой усмешкой поправляла она мужа и при этом по
ощряюще подмигивала мне: — Пишите, пишите! Нынче
вся жизнь на бумаге.
По прошествии какого-то времени Марья Петровна,
сочувственно поглядывая на меня и на мужа, сказала:
— Все вы упарились. Не знаю, разве к Фили-ппьевие
сходить. У ней завсегда квас на погребе. Старинного
покроя человек... — И тут же воскликнула: — Вот она,
легка на помине!
Я почувствовал, как легкая тень прошла по моему
лицу, и вскоре услышал шорох веника на крыльце,
скрип наружной двери. В избу вошла старушонка.
Чинно перекрестилась, разогнулась и прошамкала ка
кое-то приветствие на старинный манер, вроде «всездо
рово те».
До чего же это была маленькая да ветхозаветная
старушоночка!
И опять на память невольно пришла старинная
сказка с ее добрыми и благочестивыми бабушками-задворенками. Впрочем, одета она была по-современному:
стеганая, коричневая безрукавка, серый матерчатый пе
редник, сапожонки кирзовые, а от прошлого разве что
полинялый бордовый сарафан, да домотканый пояс с
кистями, да синий повойник, выглядывавший из-под
теплого бумазейного платка, по-старинному повязан
ного концами наперед.
— Что, Филиппьевна, в гости? — спросила хозяйка,
подавая ей табуретку.
— Како в гости? Середь бела дня в гости! Филиппьевне-то пензии не платят. Это вам, молодым, по го
стям ходить. Пришла про рожденье свое узнать.
— Ох ты господи! — всплеснула руками Марья
Петровна. — Я и забыла тебе сказать. Завтра у тебя
день рожденья.
— Завтра? То-то мне не сидится сегодня. Куделю
:пряду ноне. Председатель просит: «Выручи, Филиппьев
на, без веревок сидим, никто не хочет престь». А как
Филиппьевны-то не будет, к кому, говорю, пойдешь?
— Бабушка,— подал и я свой голос,— а сколько
вам лет?
— Кто у вас в гостях-то? Худо вижу — весь свет
271
в дыму. — Филиппьевна поднесла сухонькую коричне
вую руку к глазам и, подслеповато щурясь, посмотрела
в мою сторону. — Молодец кабыть? Откуда?
— Дальний, бабушка. — Я нарочно повысил голос,
сообразуясь с ее возрастом.
— Чую, что дальний. У нас говбря-то кабыть по
тише,— с легким подковыром сказала старуха.
— Из Ленинграда, бабушка. Слыхала такой город?
— Она не только слыхала. Она бывала там,— не
без удовольствия ответила Марья Петровна.
— Почто бывала-то? — с притворной сердитостью
возразила Филиппьевна. — Я в Питере бывала-то.
— Так ведь это одно и то же, бабушка,— рассме
ялся я.
— Одно, да не одно. В Ленинград-то на машинах
ездят да по воздуху летают, а в Питер-то я пешком
хаживала.
«— Пешком?
— Пешком.
— Отсюда, из Ваймуши? — Это деревня километрах
в четырех от Пинежского райцентра.
— Подальше маленько. Верст десять еще прибавь.
Из Шардомени.
Я перевел взгляд на Марью Петровну, затем снова
посмотрел на старушонку. Д а не морочат ли они меня?
Ведь это же сколько? С Пинеги до Двины, с Двины до
Вологды... Свыше полутора тысяч километров! И вот
такая крохотуля промеряла этакое расстояние своими
ногами...
Но еще больше удивился я, когда услышал, что она
ходила в Питер — за чем бы вы думали? — за сарафа
ном...
— Правда, правда,— горячо заверила меня Марья
Петровна. — Ходила наша бабушка. За сарафаном хо
дила. Расскажи, Филиппьевна, не забыла еще?
— Как забыть-то... Мне еще тогда говаривали: ну,
девушка, всю жизнь будешь вспоминать Питер. И верно:
как вечер-то подойдет, так и почнет из меня жилочки
вытягивать. Всю-то ноченьку как на вытяжке лежу.
Это, Филиппьевна, годы выходят,— посочувство
вала Марья Петровна.
— Д а ведь мои годы еще что. Восемьдесят четвер
тый пойдет, а матенка у меня в девяносто лет за мо
рошкой хаживала,
272
Павел Антонович, который с приходом Филиппьевны
завалился на кровать и до сих пор хранил молчание,
тут поднял крупную облысевшую голову:
— Про матенку-то ему неинтересно. Ты про то, как
в Питер ходила. Раньше, бывало, только об этом и тре
щала. Питербуркой звали.
— Звали. И рассказывать любила. А сейчас вся до
рога в дыму. А раньше-то что? Как начну вспоминать,
каждый кустик, каждую ямочку вижу.
Все-таки Филиппьевна поддалась уговорам.
— Вишь, родитель-то у меня из солдатов был, бед
ный,— издалека начала она,— а нас у его пять девок.
А мне уж тогда пятнадцатый год пошел, а я все
в домашнем конопляном синяке хожу. Вот раз зашла
к суседям, а у их посылка от сына пришла — в Питере
живет. И такой баской сарафан прислал сестре —
я дыхнуть не могу. Алый, с цветами лазоревыми — как
теперь вижу... Ну, скоро праздник престольный подо
ш ел— богородица. Вышли мы с Марьюшкой — это
дочь-то суседей, которым посылка из Питера пришла.
Вышли впервой на взрослое игрище. Она в новом са
рафане, а я в синяке, только пояском новым — сама
соткала — подпоясалась. Смотрю, и робята толк в са
рафанах понимают. Я хоть и маленькая росточком
была, можно сказать, век недоростком выжила, а на
лицо ничего, приглядна была. А Марьюшка, прости
господи, тюря-тюрей — губы распустит, на ходу спит.
А тут в новом-то сарафане нарасхват пошла. Бедно мне
стало. Вот и думаю: мне бы такой сарафан! — боюсь
в девках засидеться. А откуда такой сарафан возьмешь?
Житье-то у родителей не богато. Братьев нет. Вижу,
самой смекать надо. А где? Куда девку-малолетку возь
мут? Ни в лес, ни в работницы. Да и сарафан-то питер
ский мутит голову. У иных девок тоже сарафаны, да не
питерские — дак робята-то не так кидаются. Ну и по
решила: пойду в Питер за сарафаном. Сходила...
— Эка ты,— подосадовала Марья Петровна,— да
как ходила-то, рассказывай!
Филиппьевна вытерла темной рукой глаза.
— Мама, как услыхала, что я в Питер надумала,
заплакала. «Что ты, говорит, Олюшка, умом пошата
лась?» А тата-покойничек, из солдатов был, крутой на
руку. Икону с божницы схватил: «Моя, говорит, девка!
Иди, Олька. Люди же, говорит, ходят», Ну, матенка
273
непривычна была перечить — не нонешнее время. На
завтра рано встала, хлебцы испекла, а тата уж воронуху запряг. Мама в голос, суседи прибежали: куда да
куда девку собираете? А тата молчит, подхватил меня
как перышко — в сани и давай кобылу вожжами наха
живать. Тоже и ему не сладко было... Верст тридцать,
до Марьиной горы, родитель подвез. Дал мне на про
щанье рупь медью.
— Ha-ко, девка, иди с рублем в Питер,— всхлипнула
Марья Петровна.
— Дак ведь деньги-то не трава — в лесу не растут.
А дома-то у нас еще четверо по лавкам... Ну, дал мне
родитель денег, перекрестил: «Иди, говорит, Олька, ищи
свое счастье». А я как увидела, что он в сами садшгся,
заревела: «О татонька, татонька, не уезжай. Не надо
мне и сарафана». — «Нет, говорит, Олька, иди. Проходу
тебе в деревне не будет, питербуркой звать станут».
Филиппьевна опять вытерла глаза.
— А все равно — и сходила в Питер, а прозвище
приросло. Питербуркой и помирать стану.
— Ты скажи, как в лесу-то одна зимой осталась.--»
Марья Петровна прослезилась.
У меня тоже что-то защекотало в горле.
— Так и осталась. Кругом ели, как медведицы на
задних лапах выстали, а я одна посередь дороги. И впе
ред ступить боюсь, и назад ходу нету. Отец-то у нас
два раза говорить не любил... Спасибо людям. Меня
как за руку до самого Питера вели. Выпрошусь у кого
на ночлег, скажу, куда иду, только головами машут да
охают. «Полезай ты, говорят, скорее, дитятко, на печь».
А иной раз и подвезут, а то опять когда подводы идут,
и за подводами подбежу. Только один раз мужичок
подшутил, не на ту дорогу направил. Дак уж его в де
ревне ругали. «Вот какой, говорят, бесстыдник, над кем
смываться вздумал. Отольются ему эти слезы». А так
что — грех обижаться. Приветили в каждой деревне.
И молоком накормят, и картошки на дорогу сунут.
Хлебцем-то, правда, бедновато было — голодный тогда
год был...
— Давай дак, не все приветили,— поправила Филиппьевну Марья Петровна. — Забыла, как у мужика-то
заплатки отрабатывала?
— Дак ведь то уж где было-то. К Вологде подхо
дила.
274
*— Верно, верно, до за платок-то ты еще к лету шла.
— Хоть не к лету. К весне. За зимой-то чего бы
вает?
— Ну-ну,— с готовностью согласилась Марья Пет
ровна.— Рассказывай. Про журавлей-то не забудь.
— Вишь вот, она и про журавлей помнит,— кив
нула мне Филиппьевна, и темное морщинистое лицо ее
заметно посветлело. Видно, очень уж дорого было ей
это воспоминание. — Были, были журавли,— вздохнула
она. — Я из дому-то зимой отправилась, а на Двину-то
вышла — щука лед хвостом разломала. «Иди, говорят,
прямо на весну». Вот и иду на солнышко. Тепло.
Травка стала проглядывать, а потом и журавли поле
тели. И так мне стало тоскливо. К нам ведь журавли-то
летят. Встану, голову кверху задеру: «Журавушки, журавушки, кричу, скажите нашим, что девку на дороге
видели. Жива». Тата уж помирать собрался, вспомнил:
«Я, говорит, сам, Олька, всю весну журавлей выспра
шивал, не видали ли где мою девку?»
— Пишите, пишите,— наваливаясь на стол грудыо,
говорила мне Марья Петровна, вся взволнованная,
мокрая от жары и переживаний.
— Чего сказки-то писать? Ему про гражданскую
войну да про революцию надо,— вдруг подал голос с
кровати Павел Антонович. Он, оказывается, не спал,
а тоже слушал.
— Чего писать... — рассердилась Марья Петровна.—
Про это тоже знать надо. В прошлом году из Ленин
града приезжали, сказки да старинные песни записы
вали. А я говорю, у нас бабушка есть — почище всякой
сказки будет. Ну-ко, Филиппьевна, как тебе мужик
заплатки-то ставил? — И Марья Петровна, предвосхи
щая дальнейший рассказ, весело подмигнула мне.
— Это уж, девка, близко к Вологде. Обносилась я,
обтрепалась. Дорога сопрела, лужи выступили, а я все
в катанцах бреду. Вот в одной деревне и выйди мне
навстречу мужик. «Что, говорит, глупая, лето пугаешь?
Есть, говорит, у меня сапожонки некорыстиые — только
заплаты поставить надо». Ну, я без памяти рада.
«Ладно, говорит, дам я тебе сапоги, только уговор —
за каждую заплату ты мне день с робятами пово
дишься».
Филиппьевна пожевала старыми губами, криво
усмехнулась:
275
— Много он заплаток наставил. Недели три я у
него жила.
После этого старуха не без помощи Марьи Петров
ны припомнила еще несколько забавных случаев из
своего многотрудного хождения, а затем, направляемая
все той же Марьей Петровной, вошла наконец в Питер.
— Дома большие, каменные, и столько окошек в
каждом доме — у нас во всей деревне столько-то не
будет, сколько в одном тамошнем доме. А людей-то,
господи, как воды льет. Лошадей-то скачет... А я с бе
лым мешочком за спиной, батожок в руках, босиком,
на само Невсько— главный пришпект — выкатила. Вот
тут-то у меня ноженьки и отказали. Всю дорогу хорошо
бежали, а на Невсько вышла — и отказали. Стою, с ме
ста двинуться не могу. Боюсь нырнуть-то в эдакой
муравейник. Думаю, нырнуть-то нырну, а как вынырну?
А мне суседа, Марьюшкина брата, разыскать надо.
Дале догадалась: постой, ведь у меня бумажка есть,
там все написано. Ну, бумажечку достала, держу в ру
ках. А тата мне наказывал: «Ты, говорит, Олька, у бед
ных больше спрашивай — скорее скажут». А поди раз
берись, который тут бедный, который богатый. На кого
ни погляди — все господа да барыни. Ну, нашелся один
кавалер, сам прочитал. «Тебе, говорит, девушка, на
Васильевский остров надо. Иди, говорит, все по Невському пришпекту, там цярьский дворец будет». — Филиппьевна подняла голову. — Видела. И цярьский дворец
видела, и столб каменный. Стоит ли столб-то ноне? —
спросила она у меня, и маленькие полинялые глазки
ее на мгновение зажглись любопытством. — Вишь ты,
все еще стоит,— покачала она головой. — Да и как не
стоит. Каменной — чего ему деется.
Морщась, Филиппьевна попробовала разогнуться, по
терла рукой поясницу.
— Вишь, вот где у бабушки Питер-то сидит. Так не
доростком и осталась. Люди всю жизнь смеялись*
«Стопталась, говорят, за дорогу».
— Ты про Питер-то расскажи,— опять начала под
сказывать Марья Петровна.
— Чего про Питер-то рассказывать? Я ведь в Пи
тер-то не на гулянку шла. Робятки что в Питере, что
у нас, в деревне, одинаково пеленки марают.
— В няньках бабушка жила,— пояснила Марья
Петровна, — Год у немца выжила.
276
Меж тем Филиппьевна уже поднялась на ноги.
Марья Петровна засуетилась, открыла старинный бу
фет, зашуршала бумагой.
— Это гостинцы тебе. Ко дню рожденья,— говорила
она, засовывая небольшой сверток в газете за пазуху
Филиппьевне.
— А про главное-то и не сказала,— вдруг пробасил
с кровати Павел Антонович. — Сарафан-то как?
— Купила,— с досадой ответила
старуха. — Все
Невсько обошла, а такой же, как у Марьюшки, купила.
— Ну, и подействовал сарафан на ребят? — Павел
Антонович, видимо, заранее зная ответ, захохотал.
— Подействовал. До пятидесяти годов в девках си
дела.
Марья Петровна с непритворной сердитостью зама
хала на мужа руками — не растравляй ты, мол, старую
рану, но Павел Антонович снова громыхнул:
— Не тот сарафан, наверно, купила. Филиппьевна не сразу ответила, и бог знает, чего
больше было в ее словах — неизбывной горечи или за
поздалой насмешки над собой:
— Меня уж после люди надоумили. Не сарафаном,
говорят, взяла Машка, а коровами. У отца-то ейного
пять голов было, а у моего-то родителя в то лето ни
одной.
Выйдя на крыльцо, Филиппьевна подняла голову и,
поднеся к глазам сухую коричневую ладошку, погля
дела на небо.
— Это на солнышко смотрит,— сказала со вздохом
Марья Петровна. — Сколько, думает, зря просидела.
Старорежимная бабушка!
Припав к окну, я долго провожал глазами ковыляю
щую по песчаной дороге маленькую, одинокую в этот
час на деревенской улице старушонку. Шла она мел
кими шажками, широко расставляя короткие негнущиеся ноги в кирзовых сапожонках и важно, как на
молитве, размахивая руками. Потом, дойдя до старого
дома, она завернула за угол.
Пусто, совсем пусто стало на улице. Пахло лесным
дымом, чадом, от песчаной дороги несло зноем пустыни,
и только еле приметная цепочка следов, проложенная
от крыльца к соседнему дому и все еще дымящаяся
пылью, указывала на то, что тут недавно прошел че
ловек,
277
Вот так же когда-то, думал я, проложила свой след
на Питер безвестная пинежская девчушка. Давно смыт
тот след дождями и временем. Скоро смоет время и са
мое Филиппьевну. Но хождение ее, как сказка, оста
нется в памяти людей.
Да, хорошо это — оставить по себе хоть крохотную
сказку, помогающую жить людям.
1961
СОБАЧЬЯ ГОРДОСТЬ
Лет двадцать назад кто не клял районную глу
бинку, когда надо было выбраться в большой мир!
Северянин клял вдвойне.
Зимой — недельная мука на санях, в стужу, через
кромешные ельники, чуть-чуть озаренные далекими мер
цающими звездами. В засушливое лето — тоже не
лучше. Мелководные, порожистые речонки, перепахан
ные весенним половодьем, пересыхают. Пароходик, от
махивающий три-четыре километра в час, постоянно
садится на мель: дрожит, трется деревянным днищем
о песок, до хрипоты кричит на весь район, взывая о по
мощи. И хорошо, если поблизости деревня,— тогда му
жики, сжалившись, рано или поздно сдернут веревками,
а если кругом безлюдье... Потому-то северяне больше
полагались на собственную тягу. Батог в руки, котомку
за плечи — и бредут, стар и млад, лесным бездорожьем,
благо и ночлег под каждым кустом, и даровая ягода
в приправу к сухарю. Не то сейчас...
Я люблю наши сельские аэродромы. Людно — пас
сажир валит валом; иной раз торчишь день и два,
с бессильной завистью наблюдая за вольным ястребом
над пустынной площадкой летного поля: кружит себе,
не связанный никакими причудами местного распи
сания...
А все-таки хорошо! Пахнет лугом и лесом, бормочет
река, оживляя в памяти полузабытые сказки детства...
Так-то раз, в ожидании самолета, бродил я по тра
вянистому берегу Пинеги, к которой приткнулся дере
венский аэродром. День был теплый, солнечный. Пас
сажиры, великие в своем терпении, как истые северяне,
коротали время по старинке. Кто, растянувшись, дре
278
мал в тени под кустом, кто резался в «дурака», кто,
расположившись табором, нажимал на анекдоты.
Вдруг меня окликнули. Я повернул голову и увидел
человека в белой рубахе с расстегнутым воротом. Он
лежал, облокотившись, в траве, под маленьким кусти
ком ивы, и смотрел на меня какими-то тоскливыми, из
мученными глазами.
— Не узнаешь?
Человек поднялся, смущенно оправил помятую ру
баху. Бледное, не тронутое загаром лицо его было
страшно изуродовано: нос раздавлен, свернут в сторону,
худые, впалые щеки, кое-где поросшие рыжеватой ще
тиной, стянуты рубцами...
— Ну как же? Егора Тыркасова забыл...
Бог ты мой! Егор Тыркасов... Да, мне приходилось
слышать, что его помяла медведица, но... Просто не ве
рилось, что этот вот худой, облысевший, как-то весь
пришибленный человек — тот самый весельчак Егор,
первый охотник в районе, которому я отчаянно завидо
вал в школьные годы.
Жил тогда Егор по одной речке, на глухом выселке,
километров за девяносто от ближайшей деревни. Леса
по этой речке, пока еще не были вырублены, кишмя
кишели зверем и птицей, а сама речка была забита
рыбой. Каждую зиму, обычно под Новый год, Егор
выезжал из своего логова, как он любил выражаться,
в большой свет, то есть в райцентр. Никогда, бывало,
не знаешь, когда он нагрянет. Вечер, ночь ли — вдруг
грохот под окном: «Ставьте самовар!» — и вслед за тем
в белом облаке, заиндевевший, но неизменно улыбаю
щийся Егор. И уезжал он так же неожиданно: загу
ляет, пропьется в пух и в прах — и поминай как звали.
Только уж потом кто-нибудь скажет: «Егора вашего
видели, домой попадает».
— Да, брат,— сказал Егор, когда мы уселись под
кустом,— с войны вернулся как стеклышко. Хоть бы ца
рапнуло где. А тут медведица — будь она неладна...
А все из-за себя, по своей дурости. Подранил — хлоп
нуть бы еще вторым выстрелом, а мне на ум шалости...
Так вот, не играй со зверем! — коротко подытожил
Егор, как бы исключая дальнейшие расспросы.
Я понял, что ему до смерти надоело рассказывать
каждому встречному все одно и то же, и перевел раз
279
говор на нейтральную, но всегда близкую для северя
нина тему:
— Как со зверем нынче? Есть?
— Есть. Куда девался. Люди бьют. — Егор натянуто
усмехнулся: — Для меня-то лес заказан. На замке.
Я понимающе закивал головой.
— Думаешь, из-за медведицы? Нет, после того я
еще десяток медведей свалил. Руки-ноги целы, а рожа..«
Что рожа? На медведя идти — не с девкой целоваться.
Нет, парень. — Егор глубоко вздохнул. — Утопыш меня
сразил. Так сразил... Хуже медведицы размял... Пес
у меня был, Утопышем назывался.
— Д а ну?!
— Лучше бы об этом не вспоминать. Беда моей
жизни...
Но в конце концов, повздыхав и поморщившись,
Егор уступил моей настойчивости.
— Ты на нашем-то выселке не бывал? Речку не
знаешь? Рыбная река — даром что с камня на камень
прыгает. Утром встанешь, пока баба то да се, ты уж с
рыбой. Ну вот, лет, наверно, семь тому назад иду я
как-то вечером вдоль реки — сетки ставил. А осень —
темень, ничего не видно, дождь сверху сыплет. Ну
иду — и ладно, в угор надо подыматься, дом рядом...
Что за чемор,— Егор, как человек, выросший в лесу,
очень деликатно обращался в разговоре с водяным и
прочей нечистью,— что за чемор? Плеск какой-то слышу
у берега. Щучонок разыгрался или выдра за рыбой го
няется? Ну, для смеха и полоснул дробью. Нет, слышу
опять: тяп-тяп. Ладно. Подошел, чиркнул спичкой. На,
у самого берега щенок болтается, никак на сушу вы
браться не может. А загадка-то, оказывается, простая.
У соседа сука щенилась — пятерых принесла. Ну, из
вестно дело: одного, который побойчее, для себя,
а остальных в воду. Я уж после это узнал, а тогда
сжалился — больно эта коротыга за жизнь цеплялась!:
Дома, конечно, ноль внимания. Какой же из него пес?
Я даже клички-то собачьей ему не дал. Митька-сынишко: «Утопыш» да «Топко», и мы с женой так. Иной
раз далее пнешь, когда под ногами путается. И вот
так-то — не помню, на охоту, кажись, торопился — за
нес на него ногу. А он — что бы ты думал? — цоп меня
за валенок. Утопыш — и такой норов! Тут я, пожалуй,
и разглядел его впервые. Сам маленький — соплей пе
280
решибешь, а весь ощетинился, морда оскалена — чи
стый зверь. И лапа широкая — подушкой, и грудь не
по росту.
«Дарья,— говорю, это женке-то,— да ведь он настоя
щий медвежатник будет. Корми ты его хорошенько».
Ну, Дарья свое дело знает. К весне пес вымахал —загляденье! Только ухо одно опало — дробиной тогда
хватило. А у меня в ту пору медвежонок привелись—■
для забавы парню оставил. Сам знаешь, на выселке
пять домов — ребенку только и радость, когда отец с
охоты придет. Ну вот, вижу как-то, Митька медвежонка
дразнит, палкой тычет. У меня голова-то и заработала.
Давай псу живую науку на звере показывать. У самого
сердце заходится — зверь беззащитный, на привязи,
а раз надо — дак надо. И до того я натаскал пса —•
лютее зверя стал, люди не подходи... Д а, этот пес
меня озолотил. Десять медведей с ним добыл. Пойду,
бывало, в лес — уж если есть зверь, не уйдет. Башкой
к тебе или грудиной поставит — вот до чего умный пес
был! И еще бы сколько зверя с ним добыл, да сам, ду
рак, пса загубил...
— Эх, винище все!.. — вдруг яростно выругался
Егор. — Баба иной раз скажет: «Что уж, говорит, Егор,
ученые люди до всего додумались, к звездам лететь со
бираются, а такого не придумают, чтобы мужика на
водку не тянуло». Понимаешь, поставил я зимой капкан
на медведя. Из берлоги пестун вышел, а может, шатун
какой. Бывают такие медведи. Жиру летом из-за глиста,
верно, не наберут и всю зиму шатаются. Да в том году
все не так было: считай, и медведь-то по-настоящему
не ложился. Ну, поставил, и ладно. Утром, думаю, пока
баба обряжается, сбегаю, проверю капкан. Куда там.
Еще с вечера на другую тропу наладился. Вишь ты,
вечером соседка с лесопункта приехала. На лесопункте,
говорит, вино дают. А лесопункт от нас рукой подать —
километров двенадцать. Как услыхал я про вино —■
шабаш. Места себе не найду. Месяца три, наверно, во
рту не было. Баба глаз с меня не спускает — при ней
соседка говорила. Знает своего благоверного. Слава
богу, четвертый десяток заламываем. Как бы, думаю,
исделать так, чтобы без ругани? И бабу обидеть тоже
не хочется. А бес, он голову мутит, всякие хитрости под
сказывает: «Что, говорю, женка, брюхо у меня разбо
лелось. Эк урчит — хоть бы до двора добежать». Ну,
281
вышел на крыльцо. Мороз, небо вызвездило. Да я без
шапки в одной рубахе и почесал. А баба дома в переживаньях: «С надворья долго нету, заболел, видно». Это
она уж после мне рассказывала. Вышла, говорит, на
крыльцо: «Егор, Егор!..» А Егор чешет по лесу — только
елки мелькают. Ладно, думаю, двенадцать верст не до
рога, часа за три обернусь. Ноги-то по морозцу сами
несут. Ну, а обратно привезли... Дорвался до винища,
нашлись дружки-приятели, день и ночь гулял. Баба на
санях приехала, суд навела. Я как выпыо — смирнее
ягненка делаюсь. Ну, баба в то время и наживается,
славно счета предъявляет. А когда тверезый — тут по
моим законам. Языком вхолостую поработает, а чтобы
до рук дойти — нет. «Я, говорит, пьяного-то, Егор, не
тебя быо, а тело твое поганое». Ну, а тогда обработала,
я назавтра встал — себя не узнаю. Инб, может, и друж
ки-приятели подсобили. Ладно, встал — смотрю, а в
избе как пусто. Все на месте, а пусто... Дале вспомнил:
где у меня Утопыш-то? А так пес завсегда при мне.
«Дарья, говорю, где пес-то?»
«За тобой, наверно, ушел. Как сбежал ты со двора,
он тут повыл-повыл ночыо, а утром пропал».
Тут меня как громом стукнуло. Вспомнил: ведь
у меня капкан поставлен! Бегу, сколько есть мочи,
а у самого все в глазах мутится. Следов не видать —
пороша выпала. Ну, а дальше плохо и помню... Подбе
жал к капкану, а в капкане заместо зверя мой Утопыш
сидит... Вишь ты, ночью-то он хватился меня: нету. По
выл-повыл и побежал разыскивать. А где разыскивать?
Собака худа о хозяине не подумает. Разве ей может
прийти такая подлость, чтобы хозяина у водки искать?
Она труженица вечная и о хозяине так же думает. Ну,
а след-то у меня к капкану свежий. Она, конечно,
туда... Увидел я пса в капкане, зашатался, упал на
снег, завыл. Ползу к нему навстречу... «Ешь, говорю,
меня, сукина сына, Топко...»
А он лежит у капкана — нога передняя переломана,
промеж зубьев зажата и вся в крови оледенела.
А я тебе говорил: пес у меня зверее зверя был, на лю
дей кидался. Баба и та боялась еду давать. Зимой и ле-/
том на веревке держал и забыл тебе сказать: я ведь
в тот вечер, когда гули-то подкатили, тоже на веревку
его посадил. Дак он веревку ту перегрыз, ушел, а кап
кан, конечно, не перегрыз...
282
Ну, приполз я к нему. «Загрызай, пес! Сам погубил
тебя».
А он, знаешь, что сделал? Руку стал мне лизать...
Заплакал я тут. Вижу — и у него из глаз слезы.
«Что, говорю, я наделал-то, друг, с тобой?»
А он и в самом деле первый друг мне был. Сколько
раз из беды выручал, от верной смерти спасал! А уж
работящий-то! Иной раз расхлебенишься, на охоту не
выйдешь — сам за тебя план выполняет. То зайца за
гонит, то лису ущемит. А то как-то у нас волк овцу
утащил. Три дня пропадал. Пришел — вся шкура в кло
чьях— и меня за штаны: пойдем, обидчик наказан. Вот
какой пес у меня был, и такого-то пса я сам загубил.
Кабы он на меня тогда зарычал, бросился — все бы не
так обидно. Стерпел бы какую угодно боль. А тут со
бака— и еще слезы надо мной проливает... Видно, она
меня умнее, дурака, была — даром что речь не дадена.
Уж он бы меня сохранил, до такой беды не допустил.
Ну, вынул я его из капкана, поднял на руки, понес...
Что — нога зажила, а не собака. Раньше на людей ки
дался, а тут сидит у крыльца, морду задерет кверху
и все о чем-то думает. Я уж и привязывать не стал...
Ну, а у меня заданье — план выполнять надо. Охот
ник— не по своей воле живу. Что делать? Купил я на
стороне заместителя. Ладный песик попался, хоть и не
медвежатник. Но белку и боровую дичь брал хорошо,—
это я знал. И вот тут-то и вышла история... Привел
я нового пса домой, стал собираться в лес. Вышел на
крыльцо. «Ну, старина,— говорю, это Утопышу-то,—
отдыхай. Больше ты находился на охоту».
Молчит, как всегда. Морда кверху задрана. И только
я стал уходить с новым псом со двора, он как кинется
вслед за мной. У меня все в глазах завертелось. Гляжу,
а новый-то песик уж хрипит — горло перекушено...
Знаешь, не вынес он — гордый пес был. Как это чужая
собака с его хозяином на охоту пойдет? Не знаю, денег
мне жалко стало — пятьсот рублей за песика уплатил —
или обида взяла, только я ударил Утопыша ногой. Уда
рил, да и теперь себе простить не могу. Опрокинулся
пес, потом встал на ноги, похромыкал от меня прочь.
А через две недели подох. Жрать перестал...
Не знаю, может, я жилу какую ему повредил, когда
пнул, да не должно быть. Здоровенный пес был — что
ему какой-то пинок? Бывало, сколько раз под медведем
283
был, а тут от пинка. Нет. Это, я так думаю, через гор-’
дость он свою подох. Не перенес! Видно, он так рас
суждал: «Что же ты, сукин сын, меня в капкан словил,
да меня же и бьешь? Сам кругом виноватый, а на мне
злобу вымещаешь. Ну, так ты меня попомнишь! По
помнишь мою собачью гордость! Навек накажу». И на-}
казал... Как умер, дак я уж больше собаки не заво-1
дил. И с охотой распрощался. Без собаки какая охота,
а завести другую не могу. Не могу, да и только. Баба
ругается: «С ума ты, мужик, сошел. Без охоты чем жить
будем?» А я не могу. Да дело дошло до того, что я
дома лишился. Выйду на крыльцо, а мне все пес ви
дится. По ночам вой его слышу. Проснусь: воет.
«Дарья,— тычу ее в бок-то,— чуешь ли?» — «Нет»,—
говорит. А у меня в ушах до утра вой, и до утра глаза
не закрываются. Стал сохнуть, с лица почернел. Ну,
баба видит такое дело — надо мужика спасать. Дом на
выселках продали, в деревню большую переехали.
А я вот,— Егор развел руками,— рыбок у рыбзавода ка
раулить подрядился.
Он снова закурил.
— Напрасно только баба старалась. Тоска одна с
этими рыбками. Рыбки... Разве рыбки заменят охот
нику лес? А в лес ступить не могу. Утопыш перед гла
зами стоит. Так вот и мучаюсь... В прошлом году в Ар
хангельск к профессору ездил. Куда там! Все проверил,
ринген наводил, анализы все снял. «Здоров»,— говорит.
По-ихнему здоров, а я жизни лишился. Вот теперь к
старичку одному — под Пинегой живет — собрался.
Слово, говорят, такое знает — от всего лечит...
Егор замолчал, отвел глаза в сторону.
— Как думаешь, поможет? — спросил он меня.
Я пожал плечами. Д а и что я мог ответить ему,
жаждущему немедленного исцеления?
1961
ОДНАЖДЫ ОСЕНЬЮ
Не знаю, то ли потому, что я вырос в деревне, то ли
натура у меня такая, но, когда в унылом осеннем небе
вдруг проглянет призывная голубизна, меня охваты
вает тоска и беспокойство перелетной птицы. И тогда
284
единственное спасенье — немедленно отправиться в
лес.
В тот день я проклинал свое безрассудство. Едва я
вышел из теплого вагона на полустанок, как на меня
обрушилось все худшее, что таит в себе поздняя ленин
градская осень: сырость, ветер, пронизывающий до са
мых костей, непролазная грязь...
Я надеялся, легче станет в лесу. Но там было еще
хуже. Глинистая дорога раскисла — приходилось жать
ся к мокрым кустам, сворачивать в сторону... Словом,
когда я под вечер вышел в поля, окружавшие хутор,
я едва держался на ногах.
Больше всего я боялся, что не застану дома Зину.
Девушка молодая, на выданье, а сегодня была суббо
та. Что, если ушла в поселок? (Родители ее еще неде
лю назад уехали в Калининград к своим родственни
кам.)
К счастью, мои опасения скоро рассеялись.
Хутор — два старых финских домика с примыкав
шими к ним полуразвалившимися постройками — стоял
на широком холме, и я еще издали увидел знакомую
картину: на зеленых лужайках серыми валунами рас
сыпались овцы, бродит свинья, внушительная, хорошо
откормленная, и тут же — домашние гуси.
Потом, когда я подошел поближе, я увидел малень
кого человечка в черном, неподвижно сидевшего на
верхней ступеньке крыльца. В сгущавшихся сумерках
отчетливо выделялось его белое крохотное личико. Этим
человечком, к моему изумлению, оказался ребенок, ко
торому едва ли было больше пяти лет.
При моем приближении он не выказал ни страха, ни
удивления и даже не пошевелился. Маленький, худень
кий, в низко нахлобученной на глаза ушанке, он сидел,
по-воробьиному нахохлившись, и с равнодушием и стой
костью деревенского старика переносил промозглое не
настье. Впрочем, одет он был неплохо: черное ватное
пальтецо с теплым отогнутым воротником, на ногах ва
ленки, тоже черные, с новыми поблескивающими калошками.
— Ты что тут делаешь, малыш?
— Мамку жду,— тихо, не поднимая головы, ответил
ребенок.
— А где твоя мамка?
— В поселок ушла.
285
Я уже догадывался, что мать мальчика, видимо, та
самая гулена — новая жительница хутора, о которой
мне недавно рассказывали мои знакомые.
— А где Зина?
— К телятам ушла.
За стеной, в помещении, услыхав наши голоса, за
лаяла собака.
— Это Динка,— сказал мальчик. — У ней морду псы
раскусали.
Грохоча в сенцах ведрами, я отыскал ключ, открыл
двери. На грудь ко мне тотчас же кинулась большая
теплая собака. Узнала! Она лизала мое мокрое лицо,
закоченевшие руки, виляла от удовольствия хвостом и,
пока я ставил ружье, снимал рюкзак и зажигал ма
ленькую лампешку, неотступно кружилась возле меня.
В кухне был образцовый порядок. Пол вымыт
и застлан пестрыми домашними половиками, на плите
очага поблескивала хорошо начищенная кухонная по
суда, а из сумрака горницы, сверкая никелированными
шарами, как ладья, выплывала высокая двухспальная
кровать, накрытая белоснежным покрывалом.
Маленький С ереж а— так звали мальчика — не по
давал ни звука. Он сидел недалеко от порога на ни
зенькой, будто специально для него сделанной скаме
ечке и, казалось, никак не реагировал на то, что попал
в тепло. Только немного позже, когда собака, израсхо
довав на меня всю свою ласку, задела его хвостом, он
негромко сказал:
— Динка, не балуй.
И опять все та же недетская оцепенелость и погру
женность в себя.
— Сережа, хочешь сахару?
— Нет,— машинально, безразличным голосом отве
тил мальчик.
Но когда я, нагнувшись, протянул ему два белых
куска, он вдруг приподнял голову, посмотрел на меня
внимательно своими большими черными немигающими
глазами и, тихо прошептав: «Спасибо»,— взял.
Меж тем явилась Зина. Деловито и неторопливо вы
терев ноги, она привычным взглядом хозяйки окинула
кухню и только тогда сказала:
— Здравствуйте.
Ее тяжелая, нахолодавшая рука, на секунду задер
жавшись в моей, не ответила на пожатие. Зина здоро
286
валась по всем правилам учтивости, обязательной для
самостоятельных, уважающих себя девиц-.
— Что ж ты, Зинаида,— начал я с укором,— ре
бенка на такой сырости оставила!
— А ну его. Звала на телятник — не пошел. «Мамку
ждать буду». Ну и жди. Ее дождешься. Она — как ку
кушка. В одном гнезде обогреется — в другое летит. Все
чего-то ищет, как потеряла. А нынче моду взяла: каж
дую субботу — в поселок. Мало ей здешних мужиков...
Мальчик вдруг поднялся со скамеечки и молча,
опустив голову, постукивая калошками, пошел к двери.
— Сережа, Сережа, куда ты?
Я хотел остановить его, но мальчик с неожиданной
силой оттолкнул мою руку и упрямо, не оглядываясь,
продолжал двигаться к порогу.
— Это ему не понравилось, что я о матери загово
рила. Иди, иди, да больше не приходи. Вишь какой!
Я его кормлю, пою, а ему слова не скажи... Ладно, не
задерживайте,— кивнула мне Зина. — Пришла та, вы
жига.
— Ну зачем ты так, Зинаида? — заговорил я, как
только за мальчиком захлопнулась дверь. — Разве
можно так о матери при ребенке?
— Она еще не того заслуживает,— сердито заметила
Зина. — Муж весной помер — деревом замяло, без па
мяти ее, тварь, любил. А она, говорят, и при нем гу
ляла... Сережка-то неизвестно еще чей. Мужики как
с ума посходили. Нашли тоже ягодку... Она живет, как
птица небесная. Уж вот не вру: спроси у нее, что
завтра исть будет,— не скажет. В том месяце пенсию
за мужа получила. Триста рублей — деньги! А он*а как
распорядилась? Сережке коня с хвостом купила— две
сти рубликов выкинула. А у самой платья переменить
нету. Ох, да что о ней говорить,— Зина махнула ру
кой,— увидите. Прибежит. Она свежего-то мужика, как
собака зверя, за версту чует.
Все это говорила Зина, ни на секунду не забывая
о деле. Через каких-нибудь пять минут в кухне уже,
весело завывая и распространяя малиновое тепло, го
рела плита.
На Зину приятно было смотреть. Крепкая, румяно
щекая, она легко ворочала чугуны, сливала пахучую,
настоявшуюся на сене воду, давила вареную картошку,
глубоко запустив голые руки в ведра, потом, слегка
287
пружиня широкой спиной, несла их скотине. Сырость и
холод для нее не существовали. Она выходила на двор
разогретая, в одной ситцевой кофточке, и возвращалась
оттуда неторопливо, удовлетворенная, с мокрыми розо
выми руками.
Перед ужином она переоделась. В кухню вышла на
рядная, с гладко зачесанными, напомаженными воло
сами, в черных лакированных лодочках со скрипом.
— Зинаида, да что с тобой сегодня? — пошутил я. —
Ты как жениха встречаешь.
— А может, и жениха,— спокойно, без всякого сму
щения, с рассудительностью двадцатипятилетней де
вицы ответила Зина. — Есть тут один на примете. Ни
чего бы парень — с профессией. Тракторист. Да только
еще ветреница не прошла. Столько зарабатывает,
а кроме мотоцикла да приемника — шаром покати.
Пальта себе завести не может. Ну да ничего. Отец
у нас такой же был, а мама прибрала к рукам. Нынче
рюмки без спроса не возьмет...
— И ты приберешь, Зиночка,— поспешил я заве
рить ее.
На лице Зины проглянула улыбка.
— Надо. Вашего брата не прибрать — всю жизнь
маяться.
Так, полушутя-полусерьезно переговариваясь, мы
собрали на стол, но, поскольку вот-вот должен был
появиться жених, я предложил подождать его.
Жених действительно скоро пришел, но пришел не
один, и Зина, еще в сенцах заслышав топот и смех, не
довольно заметила:
— Опять с дружками. Каждый раз веселье надо.
Из трех парней, шумно ввалившихся в кухню,
я сразу же узнал жениха.
Товарищи его — два двоюродных брата, оба кряжи
стые, краснолицые, в одинаковых ватных пиджаках до
колена, в резиновых сапогах с прямыми голенищами—■
мне были знакомы.
В доме Зины их звали Иванами-пастухами (они и на
самом деле работали в колхозе пастухами). Не знаю,
понимали ли они всю безнадежность своего ухаживанья
за Зиной, но вот уже в течение двух лет регулярно
каждую субботу по вечерам давили скамейку в этой
кухне, а затем, словно отбыв холостяцкую повинность,
исчезали на целую неделю.
288
Аркадий — жених Зины — выгодно отличался от
своих товарищей. Это был высокий белокурый парень,
явно смахивающий на того красавца тракториста, ка
ким нередко изображают его в кино: светлый взлохма
ченный чуб во весь лоб, коротенький засаленный ватник
нараспашку и щеголеватые хромовые сапоги. У него
и характер был под стать озорноватому киногерою. Еще
переступая порог, он неожиданно навел на Зину кар
манный фонарик, и когда та, жмурясь и отмахиваясь
руками, что-то недовольно заворчала, Аркадий весело
рассмеялся, показывая белые, крепкие зубы.
Вид бутылки «столичной», которую я достал из рюк
зака, сразу же вызвал у ребят повышенное настроение.
Но только я налил в рюмки и открыл рот, чтобы ска
зать что-нибудь по случаю нашего знакомства, в сенцах
снова зашуршал веник.
— Идет, без нее уж не обойдется,— сказала Зина
и строго поглядела на жениха, живо обернувшегося на
стук.
Два Ивана, не расставаясь с рюмками, хмуро гля
нули на порог.
В кухню вошла женщина:
— Не помешала?
Никто не отвечал ей. Зина демонстративно уткну
лась в вязанье, которое предусмотрительно захватила,
садясь за стол. Два Ивана, очень недовольные оттяж
кой начатого дела, тяжело вздохнули.
Откровенно говоря, я тоже не обрадовался непро
шеной гостье. В памяти моей все еще свежа была
встреча с заброшенным ребенком. Но надо же было
как-то разрядить возникшую неловкость. Поздороваться
по крайней мере.
И женщина, словно угадав мои намерения, первой
протянула мне руку, когда я подошел к ней.
— Шура,— сказала она робко.
Помню, меня покоробила тогда эта «Шура», отдаю
щая каким-то скороспелым, уличным знакомством,
Я даже подумал, что у нее, наверно, и на руке-то на
колота эта самая «Шура»,— видал я таких. Да и во
обще весь ее облик никак не вязался с тем, что гово
рила о ней Зина. Маленькая, худенькая, невзрачная.
На голове пестрая шерстяная косынка, как повязка,
стягивающая щеки при зубной боли. (Слава богу, такие
косынки, еще несколько лет назад захламлявшие мно
10
Ф, А б р ам ов , т. 3
289
гочисленные ларьки промысловых артелей, теперь стали
исчезать.) Ну чем тут соблазниться?
— Зиночка, я на минутку. Стирального порошка
у тебя нету? Я со стиркой разобралась.
Зина подозрительно покосилась на гостью.
Я ради приличия пригласил ее к столу.
— Не знаю, разве что за компанию,— неуверенно
сказала она и бросила выжидательный взгляд на хо
зяйку.
ii руках у Зины с треском заходили вязальные
спицы.
— Давай, давай — подождет твоя стирка,— сказал
Аркадий.
— А и правда, успею. Ночь-то длинная.
Шура живехонько скинула резиновые сапоги, сняла
косынку, пальто. В коротеньком бордовом платьице
(Зина, пожалуй, была права насчет ее гардер@ба),
в простых нитяных чулках в резинку, вероятно, приоб
ретенных в детском отделе, она показалась мне еще
невзрачнее, а когда села за стол напротив величествен
ной, полногрудой Зины, то и вовсе потерялась.
A'Uie так и не пришлось произнести тост.
Два Ивана стремительно, точно боясь, что может
возникнуть еще какая-нибудь заминка, чокнулись.
Вслед за ними выпили и остальные, за исключением
Зины, которая только пригубила. Потом так же по
спешно выпили по другой: всех, по-видимому, угнетало
угрюмое молчание хозяйки.
Аркадий раза два наклонялся к ней, что-то шептал
на ухо, но складка над переносьем у Зины даже не
дрогнула. Тогда Аркадий, тряхнув светлым чубом, ре
шительно схватил Зинину рюмку и опрокинул себе в
рот.
Все было рассмеялись, но, встретившись с помрач
невшим взглядом хозяйки, опять примолкли.
Шура первой нарушила молчание, обращаясь ко мне:
— Вы, наверно, к нам на охоту?
— Да, на охоту.
Я сказал это таким тоном, что у всякого другого
пропало бы желание вести дальнейший разговор (ведь
надо же было как-то успокоить Зину!), но Шура как
ни в чем не бывало продолжала:
— Ох, и лйс у нас развелось! Красные, как соба
чонки, бегают. Ко мне повадились — два гуся унесли...
290
Так будешь смотреть — и последнего унесут,—
вдруг вставила свое слово Зина.
— А что мне делать с этими гусями, Зиночка? На
веревочке водить? Я и так каждый день пуляю...
Я с нескрываемым любопытством смотрел на
ШуруИ как я раньше не обратил внимание на эти боль
шие, простодушные, по-летнему ласковые глаза? Пыш
ные с рыжеватым отливом волосы хорошо промыты, и
на них все еще отсвечивает дождевая пыль... Странно,
меня не раздражала даже дешевенькая красная лен
точка, кокетливо проглядывавшая в волосах,— единст
венное украшение, которое было на ней.
Я сразу повеселел.
— Ну и как? Много вы «напуляли»? — Мне очень
понравилось это слово!
— Лис-то? Ни одной! — Шура беззаботно тряхнула
головой. — Сережка утром с улицы прибежит: «Мама,
опять лиса подбирается». Где, какая лиса? Страсть
ведь интересно, как она по земле-то ползет. Ну, а лиса,
наверно, не любит, когда на нее полыми глазами
смотрят. Хвостом махнет — только и видали. Я уж по
том, когда она за угорышек скроется, выстрелю. У вас
не богато порохом? — запросто обратилась ко мне Шу
р а .— У меня один патрон остался.
— Это она чернобурку завести хочет,— опять по
дала голос Зина.
— Почто, Зиночка, чернобурку? На нашем телят
нике и без чернобурки утонешь.
— Не утонешь. По субботам-то не много бываешь
на телятнике.
Шура медленно покачала головой:
— Ох, Зиночка, Зиночка... Ты всегда вот так обо
мне. По субботам-то я... — и вдруг охнула, схватилась
руками за голову и громко разрыдалась.
— Ну еще,— фыркнула Зина,— то песни, то слезы.
Надо одно что-нибудь.
Лицо Аркадия стало белым как полотно. Наверно,
с минуту не дыша он смотрел на Зину, потом устало
махнул рукой:
— Дура. По субботам-то она, знаешь, какие песни
поет? На могиле у мужа... Еду я сегодня с дровами..,
Шура резко подняла голову:
— Не надо, не надо...
ю*
291
Под порогом спросонья заворочалась собака, щелк
нула зубами, видно, роясь в своей шубе, и снова за
тихла.
— Вот ведь я какая,— с виноватым видом сказала
Шура. — Нагнала на всех тоску.
Губы у нее все еще подергивались, но мокрые глаза
уже лучились.
— Ладно, давайтелучше про охоту. У меня Сереж
ка страсть любит, когда про зверей рассказывают.
Охотником, наверно, будет.
— Шурочка! Вот за это люблю... — воскликнул, за
гораясь, Аркадий. — Терпеть не могу плаксивых! Хо
чешь, я тебе дам пороху? — предложил он и с каким-то
восторженным выжиданием уставился на Шуру.
Два Ивана тоже расщедрились:
— Порох и у нас имеется. Можем!
Затем все трое наперебой начали давать Шуре со
веты, как лучше изловить коварную лису. Потом сове
ты сменились охотничьими историями, и тут неожидан
но выяснилось, что каждый из них охотник, да и притом
не последний охотник. Впрочем, пока они расправля
лись с зайцами, лисами, енотами и другой подобной
мелочью, можно было еще слушать, но когда они пере
ключились на медведей...
Зина, не расставаясь с вязаньем, откровенно зевала,
я тоже заметно скучал — слишком уж смело обраща
лись охотники с хозяином леса. Зато Шура слушала
с величайшим удовольствием. Ее большие доверчивые
глаза были широко раскрыты. Она переводила их с од
ного рассказчика на другого, иногда по-детски про
стодушно вскрикивала: «Ох!», «Правда?» — и-Аркадий,
и два Ивана, поощряемые ее вниманием, забирали все
выше и выше. Было даже неловко, что Аркадий совсем
забыл о своей невесте и сидел, повернувшись к ней
спиной.
Не знаю, как долго продолжалась бы эта потеха,
если бы Зина трезво не заметила:
— Вы хоть бы врали, да поменьше дымили. А то
сидим, как в овине...
...Бутылка «столичной» давно уже была допита. Да
и что такое пол-литра на четырех мужиков?
Кто-то (кажется, Аркадий) неуверенно предложил:
— Зинаида, ты теперь раскошеливайся.
■
— Вот еще! Вы хоть ведро выхлещете!
292
Мы с Аркадием переглянулись. Нет, у обоих пусто
в кармане. На достатки Иванов тем более рассчитывать
не приходилось.
— А знаете что? — вдруг сказала Шура. — У меня
соседка гуся торговала — тут близко... Все равно лиса
утащит.
— Не выдумывай! Сережке жрать нечего.
Да, конечно, Зина права. Черт знает, куда может за
вести эта водка!
Все как-то сразу почувствовали, что пора расхо
диться.
Шура поднялась первой.
— Ох, батюшки, время-то... А у меня еще белье за
мочено.
— И есть же такие дуры на свете! — сказала Зина,
едва замолкли шаги в сенцах. — Уши развесила — си
дит, а вы, бесстыдники, наворачиваете.
Ей никто не ответил.
Аркадий смотрел в темное окно. Два Ивана, кисло
морщась, сосредоточенно докуривали папироски, а за
тем, не сговариваясь, потянулись к кепкам.
— Ну вот, ушли! — с облегчением сказала Зина и
вдруг вся совершенно преобразилась: ни холодной сте
пенности, ни раздражительности, которые не покидали
ее весь вечер.
А впрочем, что же удивительного? Ведь девушка, на
верно, весь день только и думала о том, чтобы вечером
остаться с женихом. А тут нелегкая принесла меня, по
том — Иваны, потом — Шура, потеснившая ее в собст
венном доме.
В кухне стало светлее — Зина подвернула фитиль в
лампе. Дым, разгоняемый платком, как в трубу, устре
мился в раскрытые двери.
— Хотите, чаем напою? — предложила Зина.
Раскрасневшаяся, улыбающаяся, поскрипывая лаки
рованными лодочками, туго обжимавшими ее полные
ступни, она подошла к Аркадию, который все так же
задумчиво сидел у стола, подперев голову рукой, потре
пала его по светлому чубу:
— Ну чего пригорюнился? Хочешь, подвеселю? У от
ца где-то в бутылке оставалось.
Аркадий вяло отвел ее руку, посмотрел на нее по
тухшими, отнюдь не жениховскими глазами..
293
— Нет, не хочется. — Он встал. — Пойду, что. ли.
Завтра рано на работу. Председатель торф затеял вог
зить на поля.
— В выходной-то день? — Зина обернулась ко мне
за помощью.
Аркадий вышел, не попрощавшись. Мы долго мол
чали.
— Ничего,— сказала, крепясь, Зина,— одумается.
Завтра прибежит как миленький. Еще каяться будет.
Первым делом она сняла лакированные лодочки,
тщательно протерла их ватой, а потом, переодевшись,
стала убирать со стола.
Работа ее всегда успокаивала, но все же размолвка
с женихом взволновала ее не на шутку, потому что она
несколько раз заговаривала:
— Это все та бесстыжая... Куда ни зайдет — все
вверх дном.
— Зина,— спросил я,— а откуда эта Шура взялась?
— Калининская. Тут на Карельском все разные.
Брат после смерти мужа приезжал, звал. Не поехала.
Еще бы! Тут в лесу-то ей самое раздолье. Блуди — ни
кто не видит...
И все мои попытки хоть сколько-нибудь побольше
разузнать о Шуре кончались одним и тем же: ожесто
ченными нападками Зины на соседку.
Что это? Откуда у нее такая неприязнь к Шуре?
Ревность? Или ее, такую хозяйственную и самостоятель
ную девицу, оскорбляло само существование Шуры?
Дело было к ночи, Зина босиком, полураздетая (ме
ня она не стеснялась) пошла закрывать наружные две
ри. Я тоже решил подышать свежим воздухом перед
сном.
Сырости не было и в помине. Подмораживало. В не
бе играла луна. На мгновение она скрывалась в темном
облаке, потом неожиданно разрывала его, и тогда все
кругом покрывалось дрожащими лунными бликами.
С крыши на обледенелые ступеньки крыльца со звоном
срывались сосульки.
Зина косо посмотрела на крохотный огонек, светив
шийся в окне соседнего дома:
— Зажгла свою лампаду.
— Зиночка, да она стирает.
— Стирает... Пусть кому другому морочит голову...—
И вдруг Зина, не договорив, с несвойственной ей жи
294
востью схватила меня за рукав. — Смотрите-ка, смотри
те;— зашептала она, вытягивая вперед руку. — Кто идетто там?
Далеко внизу на дороге, залитой лунным светом,
неторопливо двигалась одинокая черная фигура. И кру
гом было так тихо, что мне казалось, будто я даже
слышу хруст шагов. Или это сосульки шелестят, сры
ваясь с крыши сарая?
Но вот и черная фигура растаяла в темном пере
леске. Зина облегченно вздохнула.
— Аркашка это. А я-то подумала, он у той шель
мы... Чуете, чуете,— вдруг горячо зашептала она,— со
сульки на ночь играют. — Зина тихо и радостно засмея
лась:— Это, говорят, к счастью.
Мне от всей души хотелось верить в Зинино счастье,
но я вспомнил весь этот нынешний вечер и ничего не
сказал.
1961
СОСНОВЫЕ ДЕТИ
1
Мы ехали молча. Шофер, сцепив зубы, со злостью
выворачивал баранку. Дорога, вдрызг разбитая, раз
мятая бульдозером, шла свежей гарью. Черный пал с
обгорелыми соснами еще дымился, и в кабине лесовоза
было жарко и душно.
В то лето, необыкновенно засушливое, полыхавшее
сухими грозами, Пинегу замучили пожары. На лесо
пунктах срывались планы. Люди, грязные, изможден
ные, не спавшие по суткам, валились с ног. Мой шофер
тоже только что вернулся с пожара. И уж он не цере
монился со мной. «Ах, тебе захотелось в Шушу! Не мог
подождать, пока я отосплюсь. Ну так получай!»
Я качался, как на качелях, подскакивал, бился о
дверцу. Но вот кончилась дымная гарь. Машина выеха
ла к Шуше — веселой порожистой речке в красных кру
тых берегах с зелеными лиственницами, и шофер, то ли
сжалившись надо мною, то ли сам устав от тряски,
сказал:
— До-ро-жка...
295
Я охотно поддержал его: где-где, а уж у себя под
боком лесопункт мог бы иметь дорогу получше.
Не тут-то было! Шофер неожиданно повернул на
сто восемьдесят градусов:
— А за каким она лядом! В Шуше лес-то когда за
готовляли? А у нас и рабочие-то дороги... матом выст
ланы. Понял?
Пожарище осталось позади. Дышать стало легче.
Высокие сосны с курчавыми макушками заслонили
солнце. А потом снова пекло. Ни лесинки, ни кустика.
Только пни. Бесконечная россыпь свежих лобастых
пней. Злое солнце плясало на их желтых, заплывших
смолой срезах, и казалось, тысячи прожекторов бьют
тебе в глаза.
Все это было так дико, так чудовищно — вырубить
лес возле самой реки! — что я невольно посмотрел на
шофера, ища у него сочувствия.
Шофер даж е бровью не повел.
— Д а кто это догадался? — не выдержал я.
— Кто? — Шофер усмехнулся, сверкнул металличе
ским зубом. — Кто... А план-то выполнять надо? Зима
в нынешнем году, считай, до января к нам попасть не
могла — одна слякоть, а потом как зарядили метели...
Ну-ко попробуй лес возить за двадцать километров!
А люди? Им исть-пить надо? А кубиков нема — и гро
шей нема. Так у нас... Ясно дело, без штрафа не обо
шлось. Дробышеву, начальнику лесопункта, дали при
курить. Ну, а потом, как лесопункт план перевыполнил,
другое запели. Тот же самый леспромхоз премию отва
лил. Получай — раз план перевыполнил...
Под колесами запрыгали, прогибаясь, мостовиныкругляши, перекинутые через пересохший ручей. Ма
шина с воем поползла в пригорок. На пригорке стоял
столб с вывеской: «Шушольское лесничество», а еще
подальше, почти у самого леса, вдоль дороги было вы
ложено белым известняком: «Миру мир!»
— Гошка Чарнасов забавляется,— скривил запек
шиеся губы шофер. — В газетах хоть нас, грешных, аги
тируют, а тут кого? Сосны. А все от дурости. Потому
что у лесника какая работа? Зимой лежка, и летом то
ж е пот не прошибет. Пройтись там раз в неделю по ле
су да у речки покимарить...
Он помолчал немного и вдруг неожиданно заклю
чил:
296
— Сука человек!
— Это почему же? — спросил я не сразу.
— Почему? А наверно, потому, что практику в лаге
рях прошел. Он, гад, лося зверю скормит, а человека
не выручит.
— Но ведь лося бить нельзя. Есть закон.
Под красными, обожженными скулами у шофера за
ходили желваки.
— Закон, говоришь... А в магазинах ни хрена — это
тоже закон? Какие-то там очковтиратели наврали, а
наш брат рабочий расплачивайся своим брюхом. Попро
буй яоишачь каждый день без смазки. Закон... А сколь
ко этого лося волк давит, подсчитали? По лесу идешь,
как по кладбищу. Нет, мы лучше волку скормим, а че
ловек не смей. Закон это?
Я промолчал. И тогда шофер, окинув меня быстрым
и подозрительным взглядом, спросил:
— Да вы сами-то кто? Начальство Гошкино? А мо
жет, родня?
Я не знал, что и сказать. Признаться, что мы с Иго
рем старые друзья и что я еду к нему в гости? Но
друзья ли мы? Двадцать пять лет мы не виделись друг
с дружкой. Четверть века... Не зря ли я затеял эту
поездку? Сумеем ли мы преодолеть разделяющий нас
поток времени?
Игорю шел шестнадцатый год, когда он выкрал ре
вольвер у отца и бежал из дому. Рассказывали, что в
какой-то деревне он ограбил сберкассу, потом будто
видели его в Архангельске, потом прошел слух, что он
уже на Кавказе,— в общем, загулял мальчик...
О самом Игоре у нас не горевали — с малых лет
бандюгой рос, туда ему и дорога! — а вот отца его ж а
лели.
Это был удивительный человек. Увидишь, бывало,
его зимой на улице, высокого, худого как жердь, крупно
вышагивающего в длинной кавалерийской шинели и
черной косматой папахе, которая чуть ли не вровень с
крышами, и замрешь от страха и восхищения. Скрипят,
визжат сапоги на морозе {Антон Исаакович в самые
лютые морозы ходил в сапогах), что-то вроде ветра,
бури надвигается на тебя, и ты по-пионерски вздраги
вающей рукой салютуешь красному партизану. Но Ан
тон Исаакович не замечает тебя. Глаза его, какие-то
неземные, полыхающие, устремлены вдаль,,,
297
Самой большой страстью Антона Исааковича были
революционные праздники. Ни одно здание в деревне —
ни сельсовет, ни школа, ни нардом — не украшалось
гак красочно, как его почта. Тут ему не было равных.
Антон Исаакович еще задолго до Первого мая и Ок
тябрьской годовщины начинал закупать керосин (тогда
давали его по спискам), красить белые лоскутья и про
стыни, обтягивать красной материей фанерные ящики.
Бабы в эти дни лишались сна и покоя: «Спалит! Всю
деревню спалит. Только один пожар и на уме».
И вот наступал долгожданный вечер. На здании
почты — бывшем поповском доме — вспыхивали огнен
ные транспаранты. Их отсветы, как северное сияние,
рассыпались по небу. И мы, мальчишки, загипнотизи
рованные страстными, хватающими за сердце призыва
ми: «Да здравствует мировой пожар Октября!», «Смерть
буржуазной
гидре!» — часами
простаивали
около
почты...
...Машина вдруг резко остановилась. Я и не заметил,
как мы выехали из леса.
— Вот что, друг,— сказал шофер, избегая встре
чаться со мной глазами,— тут до Чарнасова рукой по
дать. Видишь вон домину под красной щельей, с садом,
как у помещика? К нему и правь. А мне еще дровишек
пособирать надо.
Громоздкий, мохнатый от пыли МАЗ развернулся и
с грохотом стал удаляться.
Я остался один.
2
Шуша — старый заброшенный поселок, каких нема
ло встречается в северных лесах. Пять-шесть бараков,
осевших, скособочившихся, с черными провалами окон,
из которых торчит трава, уныло доживают свои дни на
солнцепеке у речки. За речкой — красная щелья с дро
жащими в мареве березками, а по эту сторону — вы
рубки. На километр, на два тянутся заросли иван-чая
и шиповника. И ни единого стоящего дерева!
Тем отрадной в этой лесной пустыне видеть жилой
дом с зеленой гривой молодых топольков, задорно иск
рящихся на солнце. Дом стоял несколько в стороне от
бараков, такой же приземистый, неуклюжий, грубой, на
скорую руку, кладки, но выгодно отличающийся от них
298
сЁоей молодцеватостью: стены тут и там подновлены
свежими лесинами, окна покрашены белилами, а ма
ленькое светлое крылечко сбоку, под навесом, еще пах
ло смолой.
Двери в сени и в комнату были раскрыты настежь.
Я поднялся на крыльцо, миновал просторные сени и...
Что за чудеса? Куда я попал? Огромное помещение —
не то сарай, не то зал — и всюду березовые кусты.
Кусты вдоль стен, от пола до потолка, кусты в про
стенках между окнами и даже самые окна наполовину
заставлены кустами. Из окон тянуло сквознячком, и
листья на кустах шевелились, как на воле.
Однако, осмотревшись, я стал замечать признаки
человеческого жилья. Направо от двери, у окна, единст
венного на этой стене, стоял стол с тремя некрашены
ми табуретками. Напротив стола, прикрытая кустами,
белела массивная печь. ПотОхМ у дальней стены, погру
женной в зеленый сумрак, я разглядел ситцевую зана
веску— там, очевидно, спали...
С улицы, запыхавшись, вбежала босоногая, светло
волосая женщина в белом платье. Это была Наташа,
жена Игоря.
— Вот как гостя встречаем! Пришел, и дома никого.
Ну, сами виноваты — не надо было обманывать. Мы
ждем-ждем, целую неделю ждали, а сегодня я не вы
держала — с утра Игоря в лес прогнала. Сколько же,
говорю, ждать? Кругом пожары...
Все это Наташа выпалила единым духом, как будто
мы с ней были старые-старые знакомые, а затем, шурша
босыми ногами по веткам березы, разбросанным по по
лу, прошла к окнам, раздвинула кусты. В комнату хлы
нуло солнце.
— Это зверюшник-то мы от жары устроили. Все лето
в кустах живем. Окна-то вон какие. Как ворота. Тут
раньше пекарня была.
Вдруг из березок, которыми была прикрыта ситце
вая занавеска, что-то прыгнуло и шлепнуло на пол — я
даже вздрогнул от неожиданности. Заяц! Серый лопо
ухий заяц с подергивающимися губами.
Наташа с притворной сердитостью затопала но
гой:
— Васька-дурак! Опять на постели валялся.
Заяц юркнул в кусты.
299
Наташа рассмеялась, повернула ко мне круглое,
очень милое и простодушное лицо с большими темными
глазами.
— Это заяц-то у нас с прошлого лета,— сказала она,
внимательно приглядываясь ко мне. — Игорь в лесу
нашел. Маленький, хромыкает, говорит, по полянке,—
лиса или кто другой хватил. Да он, дурак, прижился —
не прогонишь. А зимой белый-белый, как снег...
Наташа предложила мне на выбор — чай пить или
в бане сначала помыться с дороги — «баня у нас свет
лая, чистая», но я сказал, что лучше подождать Игоря,
тем более что, по ее словам, он вот-вот должен быть.
Мы сели к столу. Наташа, заслонив рукой лицо от
солнца и по-прежнему присматриваясь ко мне, спро
сила:
— Как же это вы подъехали, я даже не слыхала?
Стираю у реки белье и вдруг вижу, какой-то дяденька
стоит у крыльца. Я-то, правда, сразу догадалась, что
за человек.
Я рассказал, как добирался до Шуши.
— Вот оно что,— сказала Наташа и нахмурила бро
ви. — Это с Пронькой Силиным вы ехали. Бесстыжая
рожа, небось побоялся сюда подъехать. Я бы ему ска
зала... Первый браконьерщик он тут в лесопункте. Нын
че зимой такого быка свалил, вон рога-то — от того
лося,— она указала рукой на стену. — Вот и злится
теперь. Как напьется, так и кричит на весь лесопункт:
«Я, говорит, из-за Гошки штраф заплатил, а Гошка
жизнью мне заплатит...»
Наташа поглядела в окно.
— Не знаю, где он запропал. Ушел с утра, и без
хлеба... Вам, может, отдохнуть с дороги? А то хотите
ягод? У нас малина в садике ранняя, на некоторых кус
тах уже поспела.
Жара все еще не спала. Тугой знойный воздух пе
реливался над огородиком, в котором, зарывшись в кар
тофельную ботву, дремала белая коза. От речки тянуло
смородиной, и там, в кустах, как глаз совы, полыхало
низенькое оконце бани.
Садик, сонно лепетавший тополиной листвой, при
мыкал к глухой стене дома с летней стороны. В отличие
от огородика, он был обнесен частой плетеной изго
родью, калитка сбита из мелкой, гладко выструганной
доски — словом, садик был в почете у хозяев. Но вот
300
я перешагнул за калитку и прямо-таки ахнул. Малень*
кие подрумяненные клены, желтая акация, сирень не
скольких сортов, жасмин, барбарис, боярышник, бузина...
А что это? Яблоньки... Вишенки... У нас, на Пинеге,
чуть ли не под самым Полярным кругом!
Наташу, казалось, не тронули мои восторги.
— Подумаешь,— сказала она с некоторым вызо
вом. — Кусты-то каждый посадить может. А вот я что
вам покажу...
Осторожно раздвигая руками малинник, густо осы
панный крупной, кое-где уже покрасневшей ягодой, она
повела меня в дальний угол садика.
— Узнаете?
!
Я сперва ничего не заметил, кроме тоненьких игра
ющих на солнце топольков, а потом, вдруг почувство
вав нежный смолистый аромат, повернул голову налево
к плетню. Кедрачи! Иссиня-черные, длинноиглые, помедвежьи угрюмые и неприветливые.
;
Наташа потрепала ближайшего крепыша.
— Ох и капризное дерево! Ну повозились же мы с
ним. Туго растет — даром что, как сосна, ершистое.
Она на секунду задумалась, а потом вдруг застен
чиво— даже краска выступила на ее бледных щеках —
улыбнулась:
— Он меня этими-то кедрачами и взял.
— Кто? — не понял я.
— Кто? Игорь. Разве бы я за такого гопника по
шла? Из лагеря вернулся, никто глядеть-то на него не
хотел — старый да страшный. А я что — против него
совсем девчонка была. Мне еще восемнадцати не было.
Д а тут вот эти дьяволята под руку подвернулись...—
Наташа, улыбаясь, опять потрепала верхушку кедра
ча. — Ей-богу. Еду как-то осенью на пароходе. Народу
много. И он, суженый-то мой, едет. Я, конечно, и не
гляжу на него. У меня и думушки о нем нет. Мало ли
гопников на свете ездит. А потом смотрю: чего он все
в корзину заглядывает? Корзина большущая, у ног сто
ит, пологом прикрыта. Думаю, может зверят каких
везет — лесник. Интересно. Ну и когда он куда-то вы
шел, я раз к этой корзине. Тьфу ты господи! Сосны
маленькие. Вот, думаю, совсем мужик спятил. Мало у ,:
нас сосен в лесу, так он еще откуда-то со стороны ве
зет. А Нюра Канашева, учительница, со мной ехала,
«Нет, говорит, Наташа, это не сосны, это кедры». Д а
301
эти кедры мне по ночам стали сниться. Ей-богу! Вето
зиму снились. Ну а весной, когда снег стаял, я и побе
жала с лесопункта в Шушу. Кедры смотреть. За три
дцать километров! Вот какая глупая была. — Наташа,
закусив губу, покачала головой. — Было у нас делов-то!
Мама узнала, что я с гопником старым связалась,— в
слезы. Брат приезжал за мной. А на лесопункте-то
сколько разговоров было!.. Ладно,— сказала она, резко
обрывая себя,— клюйте ягоды. А мне надо белье раз
весить да козу прибрать.
з
Наташа давно уже развесила белье, подоила козу
и даже переоделась в новое платье. Я сходил на речку,
выкупался. А Игоря все не было.
— Не знаю, разве из ружья выстрелить,— уже не
первый раз заговаривала Наташа, с тревогой погляды
вая на меня.
Мы сидели на крыльце и смотрели за речку, на
тропу в косогоре. Тропа, карабкаясь по красным, те
перь потемневшим рухлякам, переваливала за верши
ну горы и терялась в мелком березняке. Оттуда, из это
го березняка, и должен появиться, по словам Наташи,
Игорь.
Солнце уже садилось. Мягкий золотистый свет зали
вал крыльцо. Наконец-то немного посвежело. Онемев
шая, измученная за день природа начала оживать на
глазах. В лощине у речки запосвистывали зуйки, вы
порхнула откуда-то стайка резвых ласточек и, конечно
уж, не заставил себя ждать гроза севера — комар...
Чуткое ухо Наташи раньше моего уловило далекое
похрустывание сушняка за рекой. Однако прошло еще
немало времени, прежде чем на горе вырос человек
в белой, подкрашенной вечерним солнцем рубахе. З а
видев нас, он что-то крикнул, потом взмахнул руками
и вдруг прямо с обрыва ринулся вниз. Посыпались
камни, красное облако взметнулось на тропе.
— Черт сумасшедший! — вздохнула Наташа и вста
ла. — Убьется когда-нибудь. Все вот так. Не может
ходить по земле, как нормальные люди.
За баней, окутанной розовым облаком мошкары,
дрогнули, затрещали кусты: Игорь, срезая тропинку,
напролом ломился к дому. И вот уж он грабастает,
302
обнимает меня — весь горячечно-красный, насквозь про
пахший смолой...
Нет, я представлял его иначе. Крупнее, шире в кос
ти и, пожалуй, помоложе — без этих неправдоподобно
белых бровей на худом, словно иссушенном жаром ли
це, без этих залысин в мягких волосах... Вот разве
только глаза не изменились: пронзительно-светлые, почарнасовски шальные и диковатые...
— Где тебя лешаки носят? Мы ждем-ждем — все
глаза проглядели...
Игорь, смущенно улыбаясь, выпустил из своих рук
мои, кивнул на жену, с ведром воды спускавшуюся с
крыльца:
— Вот как у меня домашняя НКВД! Сразу в рабо
ту... — Он провел рукавом рубахи по запотевшей голо
ве. — Технорука лесопункта в лесу встретил. Опять
высматривает, где бы поближе к реке делянку отхва
тить. — Игорь страдальчески наморщил лоб, повернулся
ко мне: — Беда, Алексей. Все только и норовят в за
претную зону. Видал, что с нашей Пинегой сделали?
Раньше, бывало, все лето пароходы ходят. А теперь
реку раздели — как сирота, голая стоит...
— Ладно давай, Алексея-то можно не агитировать!
Грамотный. Снимай рубаху.
Игорь послушно начал стягивать с себя потную,
испачканную смолой рубаху. Все тело его, сухое, меднокрасное, под цвет сосны, было размалевано синей
тушью: на груди орел с устрашающе распластанными
крыльями, на коричневых руках в светлом волосе —
якоря, грудастые русалки.
Явно сконфузившись передо мною, он тем не менее
лихо ткнул себя в грудь:
— Этапы большого пути...
Наташа со всего маху окатила его водой.
Когда мы сели за стол, солнце уже лежало на горе.
Лежало, как на перине, усталое, обессиленное — нема
ло потрудилось за день, и лучи его, кроткие, ласковые,
тихо догорали на подоконнике. Наташа едва успевала
подавать нам. Мы с Игорем, оба голодные, ели молча,
по-мужицки. Но вот где-то неподалеку прокричали ж у
равли, и Игорь, прислушиваясь, сказал:
— На работу собираются. Нынче жара такая —
вся жизнь у птицы по ночам. По лесу идешь — птички
не услышишь.
зоз
Помолчал и добавил:
— Вот так и живем, Алексей: под журавлей ложим
ся, с журавлями встаем.
— Что уж наше житье,— сказала Наташа. — Век в
лесу. Кина не видим.
— Ничего,— возразил Игорь,— у нас свое кино. Вот
зимой встанешь, снега навалило по самые окна. А там,
у речки, лоси. Стоят как вкопанные, и зорька на шерст
ке играет... Зорьку нам в подарок принесли... Я даже
сено для них, Алексей, ставлю. Видишь, вон стог у
речки? В долгу мы у этого зверя. Сколько его, бедного,
перебили...
Наташа покачала головой:
— Ты как ребенок. А вечера-то зимние забыл? Ейбогу! Сидит-сидит иной раз да вдруг скажет: «Хоть бы
леший в гости зашел...»
Игорь смущенно крякнул.
! — Ты раньше рисовал,— сказал я. — Забросил?
— Забросил? — Игорь загадочно усмехнулся, и вдруг
глаза его вспыхнули. — Да я землю хочу разрисовать.
Питомник мой видел? А кедрачи? Вот погоди — рево
люцию зеленую сделаю. По всей Пинеге пущу...
— Ну, понес Антон Исаакович,— снисходительно
улыбнулась Наташа.
Д а, да, в эту минуту Игорь поразительно напоминал
своего отца!
— А что, Алексей,— воскликнул он, снова загора
ясь,— посмотри, какая у нас дикость! Почему бы, к
примеру, кедр не развести? Разве худо орешки? А ви
дал ты у наших домов ягодники? Какая-то ненависть
у нашего мужика к лесу. Живет, черт худой, на хлебе
да на картошке, а чтобы под окном малину, другую
ягоду заиметь... Как нечистой силы куста боится. А по
селки на лесопунктах? Сперва лес под корень вырубят,
а потом уж за стройку примутся. Ну и чихают все лето
пылью. Вот Шуйга, например, повыше Суры. На весь
поселок один кустик у школы. Нет, я на опыте хочу
доказать, что у нас на Пинеге все ягоды растут. И даже
яблони и вишни. Вот только в стороне я. Поближе бы
к людям выбраться. Чтобы питомник мой в глазах у
них стоял...
Наташа хмыкнула:
Выберешься! Со всем начальством переругался..,
304
Игорь с виноватой улыбкой поднял глаза на жену,
покрутил головой.
— Да, Алексей, есть такое дело. Маленько не того..*
Заметил по дороге свежую вырубку? Это нынешней зи
мой нашествие было. В мои леса тоже ломились, уж за
ручей было перешли. Да я на дыбы. Ружье схватил.
Стой, говорю, ребята, порешу! Целую неделю в шалаше
жил, а лес отстоял. С этого у меня и пошли нелады с
Дробышевым. Крутой мужик. «Я, говорит, тебя к месту
приставил, а ты мне палки в колеса...» А тут еще с ди
ректором леспромхоза конфузия вышла. Это уж по дру
гой части. Из-за семги...
— Вот тут-то бы тебе нисколько не надо встре
вать,— сказала Наташа
и строго посмотрела на
мужа.
Игорь замолчал, и меня немало удивила эта несвой
ственная Чарнасовым покорность.
— Да как же! — возмущенным голосом заговорила
Наташа, обращаясь за поддержкой ко мне. — Осенью
тут целая война из-за этой семги. В него уж раз стре
ляли. Лыска отравили — теперь без собаки живем. Нет,
ему все неймется.
— Ничего,— сказал Игорь. — Собаку я заведу. Без
собаки в лесу нельзя.
В комнату заглядывала белая ночь. Над головой
попискивали комары, и было слышно, как за печью
грызет ветку заяц.
Наташа закрыла окна, потом открыла двери и, раз
махивая платком, стала выгонять комаров.
Мы с Игорем, прихватив подушку и простыню, от
правились за сеном: меня решили устроить на ночлег
в бане — там и комар не пищит, и зайчишко, как вы
разился Игорь, не будет беспокоить.
Сено хранилось под старым навесом за баней. Я еще
днем, когда ходил купаться, обратил внимание на стран
ные железяки, лежавшие под навесом. Одна из них —•
тракторная гусеница метра четыре в длину с наварен
ными шипами, другая — массивный стержень с крон
штейнами, похожий на ежа. И вот сейчас, снова увидев
эти железяки, я спросил об их назначении.
— Не догадываешься? — Игорь усмехнулся, бросил
на сено подушку и простыню. — Это моя техника. Лес
которой сажаем. Это вот,— он указал на тракторную
гусеницу,— бороной-змейкой называется — легкий мохо
305
вой покров сдираем, а то опять еж. Для зеленомошника*
Не густо?
Я вспомнил, с какой техникой выходят на лес в ле
сопунктах. Трелевочные тракторы, бульдозеры, могу
чие лесовозы, лебедки. А нынешняя бензопила «Друж
ба»? Ими, словно косами, выкашивают леса!
— Д а, не много навосстанавливаешь лес такой тех
никой,— сказал я, с грустью разглядывая эти неуклю
жие, примитивные орудия, сделанные в местной кузни
це из железного лома.
Игорь, однако, не согласился со мной.
— Можно, Алексей, можно! И с такой техникой
можно. Была бы только охота. Да и мотыгой дедовской
можно. Я вот тебе завтра на примере покажу: тут не
далеко, за Шушей, сосняк мотыгой сделан.
Он опасливо посмотрел на крыльцо: там светлело
платье Наташи.
— А то хочешь сейчас? — зашептал горячо Игорь.—
Какого лешего! Разве ты спать сюда приехал?
Откровенно говоря, за день я намотался немало.
С раннего утра толкотня на аэродроме в ожидании са
молета, потом сам полет до лесопункта на вертлявом
допотопном «кукурузнике», который все еще в ходу на
периферии, потом эта дорога на Шушу, да и сосняк,
слава богу, не новость для меня, выросшего в лесном
краю. Но, с другой стороны, мне не хотелось и обижать
Игоря. Я только сказал:
— А Наташа не заругается?
— Наташа? — Игорь улыбнулся широкой, во все ли
цо улыбкой. — Женка у меня хорошая. Это она при тебе
меня песочит, психику свою показывает. А так мы душа
в душу... — Игорь перешел на шепот: — Я даже боюсь,
Алексей... Не приснилось ли мне? За что мне такое
счастье? Она ведь молодая еще. На четырнадцать лет
меня моложе. Ну-ко в такой глуши? Я сам иной раз
на лесопункт посылаю — там у нее мать с братом.
Пойди, говорю, Наташа, погости у матери. Кино хоть
посмотришь. Нет, смотришь, на другой день яви
лась.
Тишина. Бормочет, плещется вода в Шуше. Легкие
пряди тумана висят над кустарником в лощине. Сильно
пахнет смородиной...
На крыльце скрипнула дверь. Это Наташа, управив
шись по хозяйству, ушла в комнату. Игорь, казалось,
306
только и ожидавший этого звука, моментально .преоб
разился:
— Поехали! Теперь мы вольные казаки, Алексей.
4
Ну не глупо ли, черт побери, ночью — пускай она
белая, пускай светлая как день — переходить вброд по
колено речку, снимать и натягивать сапоги, карабкать
ся в гору — и все это ради того, чтобы взглянуть на
сосны, которые с детства намозолили тебе глаза!
На горе, в пахучем березняке, Игорь выломал пару
веток, протянул мне: отмахивайся от комара.
Вечерняя заря еще не погасла. Далеко на горизонте
чернела зубчатая гряда леса. И над этой грядой то
тут, то там поднимались багряные сосны — косматые,
похожие на вздыбленных сказочных медведей.
Под ногами похрустывают сухие сучки. Лопочут,
шлепая прохладной листвой по разгоряченному лицу,
беспокойные, не знающие и ночью отдыха осинки. Игорь
в белой рубахе, окутанный серым облаком гнуса, как
олень, качается в кустах. Матерый опытный олень, без
ошибочно прокладывающий свою тропу.
Леса еще не видно, но в воздухе уже знойно и остро
пахнет сосновой смолой. А вот и сам лес.
Мы стояли на опушке осинника, и перед нами про
стиралась громадная равнина, ощетинившаяся молодым
сосняком. Вдали, на западе, равнина вползала на поло
гий холм, и казалось, что оттуда на нас накатывается
широкая морская волна. И самые сосенки, то иссинячерные, то сизые до седины, то золотисто-багряные со
светлыми каплями смолы, напоминали нарядную, пят
нистую шкуру моря.
Игорь сказал:
— Ну, не жалеешь, что пошел?
А потом вдруг обхватил руками ближайший садик
сосенок — они росли купами,— ткнулся в них лицом:
— Вот мои ребятишки!
— И ты говоришь, все это сотворил одной моты
гой?— спросил я, снова и снова оглядывая равнину.
— Да, Алексей. Мотыгой — нашим пинежским копа
чом и вот этими руками! — Игорь выбросил кверху не
большие темные руки, сжатые в кулаки. — Я приехал
сюда зимой. Тогда и в помине еще не было, чтобы лес
307
восстанавливать. А я думаю — шалишь! Не на лежку
сюда приехал. Раз ты к лесу приставлен — оправдай
себя. Самая загвоздка, конечно, была в семенах. Ну я
смикитил. Мальчишек на лесопункте кликнул — целый
шишкофронт открыл. Им это в забаву по соснам лазать,
а мне польза...
Вдруг Игорь задумался, тяжело вздохнул.
— Ну и Наташе, конечно, досталось. Это уж после,
когда эти сопляки на цыпочки поднялись. Жара была,
Алексей, они у меня начали сохнуть — как котята без
молока. Ну, я копач в руки и давай махать с утра до
ночи. И вот, понимаешь, Наташа тогда в положении
была. Зачем же вот ей-то было за копач браться? Не
доглядел, Алексей. Нескладно у нас получилось. Врачи
говорят: конец вашим детям...
Белая ночь проплывала над нами. Над ухом жалоб
но попискивали комары. Игорь с опущенной головой,
белый, как привидение, стоял до пояса погруженный
в колючий потемневший сосняк.
— Ничего,— заговорил он сдавленным шепотом. —
Ничего! — И вдруг опять уже знакомым мне, каким-то
по-отцовски широким и щедрым объятием обхватил со
сенки. — Вот мои дети!.. Наташа плачет, убивается, а я
говорю: не плачь; кто чего родит — одни ребятишек с
руками да ногами, а мы, говорю, с тобой сосновых на
родим. Сосновые-то еще крепче. На века. Согласен,
Алексей? — И вдруг Игорь, не дождавшись моего отве
та — решенное дело! — громко и раскатисто, да так, что
эхо взметнулось над притихшим сосняком, рассмеялся.
Надо было возвращаться домой. Но как же не хо
телось расставаться с этим сосняком! Или это потому,
что теперь уж эти сосенки-подростки для меня не про
сто молодой сосняк, а Игоревы дети?
— А ты видал, Алексей, как сосна всходит? — не
ожиданно спросил Игорь.
Я улыбнулся: наивно все-таки спрашивать о таких
вещах человека, который вырос в лесу.
— Ни черта ты не видал! Все мы так. Бродим, бро
дим по лесу, топчем все с краю, ну, еще черемуху, ког
да в цвету, обломаем, а вот как рабочее дерево из зем
ли поднимается, не знаем. Хочешь посмотреть? — В го
лосе Игоря зазвучала соблазнительная, так хорошо зна
комая мне с детства загадочность. — Интересно! Сосны
двух недель от роду. А?
308
5
И вот опять мы, два полуночника, идем в белую
ночь. Над головой таинственное, притушенное серень
кой дымкой небо, а в ногах сосны. От сосен веет днев
ным жаром. Сосны цепляются смолистыми иглами за
одежду, кусают голые руки.
Игорь довольно замечает:
— Смотри, какие зубастые. Как щенята, огрызают
ся. Крепкие дерева будут!
Белая ночь творит чудеса. Исчезло время. Мы снова
мальчишки. И снова, как в те далекие годы, Игорь
ведет меня...
Темный, заросший молодым ельником ручей, словно
корабль, плывет нам навстречу.
Послышался свист, тоненький, похожий на хрупкий
лучик вечернего солнца, и погас.
— А ведь это рябишко, Алексей,— сказал Игорь и
остановился. — Забавно. С чего бы ему об эту пору?
Он еще некоторое время удивляется странному по
ведению рябчика, а потом говорит:
— У меня тут, Алексей, полно всякой птицы. Любит
она здешние места. На Сысольских озерах даже орлы
живут, во как! А вообще-то н е р в н а я пошла нынче пти
ца... Да и как ей не нервной быть, ежели по всему се
веру железный гром стоит! Скажем, журавль, к приме
ру. Весной это летит с юга, день и ночь крыльями
машет. Ладно, думает, вот прилечу на родину — от
дохну. А прилетел — негде сесть. На гнездовьях-то уж
люди.
Придерживаясь за ветки березы, мы стали спускать
ся в ручей. Густые, по пояс, папоротники, трава, слегка
отпотевшая за ночь, и даже сырой холодок понизу. Но
засуха добралась и сюда. Воды в ручье не было. Каме
нистое, из мелкого галечника дно проросло пышными
подушками зеленого мха. Мох мягко пружинит под но
гами. Вдруг справа от нас — это всегда бывает вдруг —
вспорхнул рябчик и низом-низом, фурча, как пропеллер,
крылышками, потянул в еловую глушь. Было слышно,
как он сел на сучок. Игорь улыбнулся.
— Сейчас мы вступим с ним в переговоры. — И, раз
двинув губы, сухие, в трещинах, свистнул.
Рябчик отозвался, но как-то вяло, неохотно*
Игорь опять улыбнулся:
309
л — А знаешь, что он мне ответил? «Не пойду, гово
рит, кбчешь— иди сам».
— Ну уж так-таки и «не пойду»?
— Вот те бог, Алексей. У них, у этих рябишек, три
зова для своих товарищей: «лечу», «иду на ногах», «ле
ти сам». Не веришь? Ну а как же бы они в лесу-то
разыскивали друг дружку, в особенности во время токоз? Охотники хорошие знают их наречье, так и,манок
настраивают. Ежели «лечу» — не двигайся, сам приле
тит. И по сигналу «иду пешком» тоже дождаться мож
но. Не скоро — велик ли у ряба шаг,— приковыляет.
А вот ежели «лети сам», тут уж не жди. Хоть как его
ни зазывай, не прилетит. С характером .птица, даром
что маленькая.
За ручьем опять вырубка — трухлявые пни в кусти
ках сморщенной, подгоревшей на солнце земляники,
редкие елки иван-чая с сонно ворочающимися на метел
ках пузатыми шмелями, потом опять ручей — горький
ольшаник вперемежку с березой, и вот мы поднимаемся
на холм.
Под ногами тундра — чистейший, белее снега курча
вый ягель, а там вверху — я задираю голову — макуш
ки сосен...
Я смотрю на этих неохватных, в седых космах ве
ликанов, смотрю на их темные вершины, потрепанные
вековечными ветрами, и то они мне кажутся былинными
богатырями, чудом забредшими в наши дни, то опять
начинает казаться — чего не делает белая ночь,— что
ты сам попал в заколдованное царство и бродишь меж
задремавших богатырей. Уж не белые ли ночи и сосны
навеяли эту сказку нашим предкам?
Вздох Игоря — он рядом — возвращает меня к яви.
— Эти сосны еще Петра помнят. Вот какая краса
тут была! А теперь один островок остался. И то пото
му, что лошадями лес заготовляли. Взять нельзя было.
А если бы нынче — сокрушили. Трактор хоть черта
своротит...
Игорь опять вздыхает:
— Раньше, бывало, в лес-то зайдешь — оторопь бе
рет. Под каждой елью леший сидит. А теперь этих ле
ших в сырые суземы загнали — чахнут, бедные, нос вы
сунуть боятся... Ладно, пошли. Тут близко. Версты не
будет.
310
Но Игорева верста, видно, меряна еще той древней
дедовской клюкой, о которой говорится в присказке.
Мы бредем вырубками, то совершенно сухими, то заглу
шенными жирной травой с пышными белопенными зон
тами тмина,— они похожи на легкие облачка, опустив
шиеся на землю, огибаем маленькое, с черной, как чай,
водой озерко, курящееся паром,—«черти баню то
пят»,— шутливо замечает Игорь, пересекаем просеки —
лесные коридоры, топчем похрустывающий олений бело
мошник, путаемся в упругих зарослях можжевельника.
И Игорь рассказывает — рассказывает, рассказывает
обо всем, что попадается на глаза,— то приглушенным
.шепотом (и тогда он, в белой распущенной рубахе, с
-темным, прокопченным солнцем лицом, на котором ше
велятся неестественно белые брови, напоминает старого
лесного ведуна), то голос его переливается, как
ручей.
Он рассказывает о елях, о их необыкновенной чув
ствительности — «десятиметровую ель можно убить од
ним ударом обуха», о хвойной скользящей под ногами
подстилке—«мудро устроен, Алексей, лес: сначала кор
мом себя обеспечит, а потом уж на отдых уходит», ж а
луется на нахальную березу — и это странно мне слы
шать, но у него свой счет к березе — «сорняк дерево,
она да осина на вырубках первые гостьи», плетет ка
кой-то доморощенный сказ о древней птице глухаре,
которого мы подняли в травниках...
Я присматриваюсь к Игорю, вспоминаю его «лагер
ные университеты», и мне все чаще приходит в голову,
чго я совершенно не знаю этого человека.
Он был силен, по-прежнему силен и неутомим, как
все Чарнасовы, и так же размашисто мечтателен и одер
жим, как его отец,— «зеленую революцию пущу», но
откуда у него эта удивительная любовь и жалость, рус
ская жалость ко всему живому? Нет, отец его, беспо
щадно прямой, мысливший мировыми категориями, не
страдал этим. Профессия лесника наложила на него
свою печать?
По вершинам сосен красной лисицей крадется ут
ренняя заря. Что-то вроде ветерка, похожего на легкий
вздох, пронеслось по лесу. Или это белая ночь, прижи
маясь к земле, уползает в глухие чащобы?
311
6
— Вот, пришли,— говорит Игорь.
Я смотрю перед собой и ничего не вижу, кроме чер
ной бескрайней гари с хаотическим нагромождением
коряг и сучьев. На их обугленной, потрескавшейся ко
ре — алые отсветы зари, и кажется, пожар еще дышит,
живет.
Опять загадка?
Игорь, довольный, смеется. Сухое, загоревшее лицо
его с белыми бровями пылает, как сосна.
— Д а ты не туда смотришь. В борозды смотри.
В самом деле, гарь прорезана песчаными бугристы
ми бороздами. Их много. Они, как желтые змеи, рас
ползлись по гари.
Я наклоняюсь к первой борозде. Рваные, обгоревшие
корни по краям, следы тракторной гусеницы, потом
замечаю крохотный, сантиметра в два, пучок темно
дымчатой травки, за ним другой, третий... И вот уже
пучки сливаются в жиденький, кое-где искрящийся
ручеек, робко крадущийся по песчаному дну бо
розды.
Ручеек необычный. От ручейка пахнет смолой.
Неужели так вот и начинается сосновый бор?
Игорь советует мне вырвать отросток: все равно им
всем не жить, придется прореживать.
Ого! Травка колется, липнет к пальцам, а глубин
ный корень вдруг выказывает цепкость и упорство
сосны.
Странно это — держать на ладони дерево с корнем..,
Я стою, склонившись над этим младенческим лесом,
вдыхаю его первозданный запах, и мне кажется, что я
присутствую при рождении мира, подымающегося на
утренней заре...
Игорь мягко кладет мне на плечо руку.
— Это тракторная работа. Ровно месяц назад с
Санькой Ряхиным сеяли. На совесть мужик работал.
А нынче как-то встретил на днях, спрашиваю: «Будем
еще, Саня, старые грехи замаливать?»— «Нет, говорит,
Игорь. Хорошо лес сеять, нравится мне эта работа, а
больше не жди». Понимаешь, Алексей, копейка мужика
затирает. У него семья, ребятишки, а тут хоть лопни —
тарифная ставка. Не перепрыгнешь. Почему так? Кто
лес валит — тому прогрессивка, и премиальные, и еще
312
там всякая всячина. А кто лес сажает — на сознатель
ность переведен. Почему так?
Мы идем узенькой, хорошо утоптанной тропинкой.
В лесу полно птах. Пищат, посвистывают, тенькают —
все спешат управиться со своими делами до жары,
А вот и дробный перестук дятлов.
— Это мои помощники,— говорит Игорь. — Мало
только их нынче. Надо бы их как-то увеличить. В книж
ках ничего не читал об этом?
А потом он снова возвращается к своим обидам лес
ника. Нет, он не о себе. Ему с Наташей немного и на
до. Да его хоть золотом осыпь, от леса не оторвешь.
А как же на их зарплатишку жить тому, у кого семья?
Вот и идут в лесники инвалиды да всякий сброд. А если
какой подходящий мужик заведется, так от него все
равно толку мало. Он все лето для коровы своей сено
ставит. А сколько у лесника работы? Охрана леса, лесокультурные работы, расчистка просек... А семена за
готовлять? Египетский труд! Каждую шишку надо ла
донями обмять. А противопожарные канавы возле дорог
прорыть?..
Игорь качает головой:
— Ни черта я тут не пойму. Каждый год пожары.
А нынче весь север горит. В Архангельске от дыма, го
ворят, непродохнешь. Космос, что ли, решили отапли
вать? Во что это государству влетает? А люди на лесо
пунктах по неделям не работают? А колхозников с по
жара на пожар гоняем? И никто почему-то не хочет
одну штуковину сделать — лесную охрану увеличить.
Знаешь, у меня какое лесничество? Двести сорок тысяч
га! Мне за год не обойти это царство. Д а что там за
год! Я так и помру, а в каждом квартале не побываю.
Мы, лесники, кричим: добавьте охраны! Меньше пожа
ров будет. И все без толку. Миллиарды в огрнь бро
саем— не жалеем, а вот лишнего лесника нанять —
экономия... Почему так, Алексей? Я и в райком писал,
и в область писал, и в Москву писал.,. Куда еще
писать?
7
Обратная дорога оказалась прямой и короткой. И я
понял, что Игорь не без умысла водил меня по лесу,
Д а он и сам не скрывал этого.
313
— Ну, теперь ты получил сосновое образование,—
сказал он с ухмылкой, когда мы вышли в окрестности
поселка.
Я поражался, глядя на него. Человек целый день
выходил на ногах, потом эта бессонная ночь с круже
нием по ручьям и вырубкам, а ему хоть бы что. Он был
свеж и бодр, как утренний лес. Может, только морщины
резче обозначились на его сухом узком лице да на жи
листой, дочерна загорелой шее.
Восход солнца мы встретили, сидя под суковатой
развесистой сосной — могучим чудищем, вымахавшим
на приволье. Старые шишки, ворохом лежавшие на росохах закаменевших корней, окрасились алым светом.
— А я, Алексей, можно сказать, тоже от сосны на
чал жить,— заговорил Игорь. — Лес меня человеком
сделал. Ну, про то, как я в тюрягу попал, рассказы
вать нечего. По молодости, по глупости... Вот ты уче
ный, Алексей, книжки пишешь. А можешь объяснить,
что тогда произошло со мной, какой заворот в моих
мозгах образовался? Почему мне дома не сиделось?
Все мои ровесники при деле: ты учишься, те работают.
А меня так и тянет, так и тянет куда-то. Как журавля
в небо. Почему так? И ведь героем себя считал — во
как. Ну а война началась, тут меня прошибло. Крова
выми слезьми умылся. Братья на фронте, отец от рака
умирает, а я за колючей проволокой. Работаю, конеч
но, всему гопью в лагере войну объявил, а все равно
в лагере. Да разве мне, сыну Антона Чарнасова, так
воевать надо!
Игорь хрустнул сцепленными в замок пальцами.
— Сейчас из заключения выходят, у ворот его встре
чают. Все для него, на работу устраивают — будь толь
ко человеком. Упрашивают. А я после войны вышел —
хлебнул горюшка. Я с чистым сердцем, я жить хочу,
работать хочу — я ведь еще не жил, семнадцати лет за
решетку попал,— а от меня как от прокаженного шара
хаются. Я вкалываю, вкалываю, по тридцать кубиков
земли лопатой вынимаю — это когда еще дорогу строи
ли,— рубаха на мне от пота не просыхает, сам седой
от соли. А чуть что случилось в поселке — воровство
какое, пропажа — Игорь-бандит. На него косо смотрят.
Как это переносить, Алексей?
И вот только в лесу себя человеком чувствуешь. Ни
кто тебя не спрашивает, кто ты. Пташка сядет рядом.
314
Сосна-трудяга... Стоит — день и ночь смолу качает. Ей
некогда пустяками заниматься. На* ней вся Цланета
держится...
Это было неуместно, нехорошо, но я не мог сдержать
улыбку: так неожиданно и широко было обобщение
Игоря.
— Ей-богу, Алексей! Ну, а как же? Поживи-ко
здесь до зимы — сам на практике все поймешь. Ветры
студеные задуют — из Арктики, аж от самого полюса,—
кто им заслоном служит? Сосна. Да ежели бы не сос
на, так эти вегрищи до Черного моря добрались, сквоз
няк на всю Россию устроили. А летом, когда засуха,
все кругом выгорело? Березы и те от жары сомлели.
А эта — черт те что. Пыхтит, обливается смоляным по
том, а дело свое делает. И вот ведь какая несправедли
вость! Про березу в песнях поем, черемуху на каждом
шагу вспоминаем. А что они против сосны? Иждивенцы!
Только и живут потому, что сосна на свете есть...
— Ну ты уж слишком,— возразил я, обидевшись за
другие деревья.
— Да я их всех люблю, Алексей. Я после лагерей
какой-то жалостливый стал. Ну, а все-таки им против
сосны... Не то. Характер не тот! — решительно сказал
Игорь. — Вот, к примеру, ель. Нужное дерево — ничего
не скажешь. А хитрить-то зачем? Ох, хитрое дерево!
Я эту ель насквозь вижу. Вся ушла в суземы. Ну-ко,
доберись до нее. Надо железную дорогу тянуть, болота
мостами выстилать. «Сама на корню сгнию, а человеку
не дамся». Вот какое дерево! А в сырость я прямо гля
деть на нее не могу. И так-то жить тошно, а тут еще
она слезу точит... Вот осина еще на нервы действует.
И все-то она дрожит, все-то дрожит. Больно о себе
много думает...
Сверху к нашим ногам упала прошлогодняя шишка.
Мы оба подняли головы. Могучие, узловатые, перепле
тенные друг с другом сучья, и в них, как в колодце, ма
ленькое оконце голубого неба, осиянного солнцем.
— Вот какая сила, Алексей! Не согнешь! — зашеп
тал восхищенно Игорь. — Люблю, когда сосна шумит.
Она не то что ель. Та в непогодь как по покойнику
воет. А эта... Ноги в земле, голова в космосе, да как
затянет свою «дубинушку» — аж землю в дрожь броса
ет. Вот какое это дерево сосна, Алексей! Да мы ей в
315
ноги должны поклониться. За службу верную. За то,
что на переднем крае всегда. Не хитрит. Не ждет ни
какой награды!..
Солнце уже припекало, когда мы вернулись в посе
лок. В утреннем воздухе попахивало горьковатым дым
ком — значит, опять пожары...
Игорь не захотел тревожить Наташу. Он лег вме
сте со мной в бане и тотчас же заснул. Заснул крепким
сном рабочего человека. А я еще долго лежал с откры
тыми глазами и думал о своем товарище, о его отце,
о соснах...
1962
ПОСЛЕДНЯЯ ОХОТА
1
Ну, слава богу, он дома...
Матвей кое-как высвободил ноги из оледенелых, по
скрипывающих на морозе ремней, поставил к стене
лыжи и натужно, с передыхом, хватаясь руками за пе
рила, поднялся на крыльцо.
Ворота из сеней ему открыла Марья — под стать
мужу, такая же крупная и широкая в кости.
— Пришел, горе мое. Зачем же вот было ходить?
Матвей молча прошел в избу. Идол — черный, с
желтыми кустистыми надглазницами пес, разваливший
ся посреди избы,— поднял было голову и снова опу
стил.
Марья приняла от мужа ружье, обила голиком низ
кие валенки с суконными голяшками, натянутыми до
пахов, помогла снять промерзший ватник. Она не спра
шивала, как прошел день. Ей достаточно было взгля
нуть на его лицо — темное, угрюмое, с редкими, словно
картечины, отсвечивающими оспинами.
— Давно он пришел? — кивнул Матвей на пса.
Марья посмотрела на стенные ходики.
— Да уж боле часу — я баню закрывала.
Что ж, пес не виноват. Какая же собака будет мерз
нуть весь день в лесу, ежели хозяин, как улита, ползет
по лыжне!
316
. Матвей тяжело опустился на прилавок возле печи,
вытянул длинные и прямые ноги, мохнатые от инея.
Ноги ныли и гудели, как провода на погоду.
Что делать с этими ногами? Давно ли он еще це
лыми днями без устали гонялся за зверем, а теперь
чуть пройдет на лыжах — и хоть посреди леса ложись:
бастуют, окаянные! А вечером, когда начнет разувать
ся, страшно взглянуть: распухли, жилы нарвало, как у
беременной бабы. И вот уже два года он не выходит
на свою охотничью тропу. Пустуют где-то по ручьям и
лесам занесенные снегом избушки, срубленные его ру
ками, ржавеют капканы и волчьи петли, а он в ожида
нии, когда окрепнут ноги, бродит с ружьишком по мел
колесью да по старым вырубкам. Бесполезно, по при
вычке бродит, можно сказать, тешит себя, как малый
ребенок, потому что какой же зверь вокруг д е
ревни?
Осенью прошлого года райзаготконтора премировала
его мотоциклом.
«Давай-ко механизируйся,— сказал завконторой Сы
соев. — А то срам — скоро в космос полетим, а в нашем
деле все ни тпру ни ну».
Матвей без радости принял нарядную, сверкающую
черным лаком машину. За что же его награждать? За
то, что за год семь куничек да две лиски добыл? Прав
да, было время — гремел Лысцев, на всю область гре
мел. По четыре-пять медведей в сезон убивал. А волки?
«Матвей,— накажут, бывало, люди,— на Пюлу волк
вышел». А Пюла, где она, эта Пюла? На краю света.
На лошади скакать— и то пять дней надо. И Матвей
на лыжи и напрямик — через суземы, через холмы, че
рез болота. Передохнет, обсушится у костра и снова
мнет снег, снова пробирается сквозь чащобу ельника,
ныряет в котловины ручьев и речушек... Нет, никакая
машина не заменит охотнику ноги. Да и легче, пожалуй,
на Луну слетать, чем придумать такой вездеход, чтобы
по нашим суземам колесить...
— Исть будешь але в баню сперва? — спросила
Марья.
— Погоди, надо еще разуться.
Ноги в тепле немного успокоились,— на полу натая
ли лужи. Мокрые суконные голяшки, перехваченные
ремешками под коленкой, искрились мелкими льдин
ками.
317
Матвей положил руки — большие, обветренные руки
рабочего человека — на колени и начал легонько расти
рать их, словно задабривая.
Марья покачала головой:
— И зачем же вот каждый день бродить? Ведь уж
раз ног нету, какой из тебя охотник!
— Опять за свое? — Матвей исподлобья взглянул
на жену.
— Да как? Самим исть-пить надо, и Саньке кото
рый месяц не посылаем. Стипендия-то у девки неве
лика.
Матвей поморщился. Да, Саньке, старшей дочери,
своей любимке (она учится в техникуме в Архангель
ске), он за три месяца не послал ни копейки. Но где у
него деньги? Выпил ли он хоть раз за этот месяц?
— Матюша,— вдруг ласково заговорила Марья и
дотронулась рукой до его круглой, коротко острижен
ной головы,— а может, мотоцикл-то продать? Вот бы
и заткнули дыры. Спрашивал у меня опять кладовщик.
Хорошие, говорит, деньги дам.
— Скажи ему, что премиями Матвей Лысцев не
торгует.
— Матвей Лысцев, Матвей Лысцев! — неожиданно
взорвалась Марья. — Форсу-то сколько! Ну, пусть Са
нюшка с голоду мрет. Отец премиями не торгует,
«сторожем на скотный двор не хочу»...
— Да ты что, рехнулась? В сорок-то лет хвосты ко
ровьи сторожить!
— А ты на что надеешься? — У Марьи угрожающе
выпятился живот, она ходила на сносях. — С твоей-то
грамотой не больно разойдешься. В контору не ся
дешь...
Матвей судорожно, до хруста сжал пальцы.
— Венька где? — спросил он немного погодя уста
лым и примирительным голосом.
— Я ему про Фому, а он про Ерему!
Марья, тяжело шлепая валеными опорками, заковы
ляла к занавеске. Поравнявшись с Идолом, она на хо
ду ткнула его ногой в бок. Пес зарычал, оскалил морду.
— Потише ты — развоевалась.
За занавеской грохнул ухват, со звоном покатилась
кастрюля.
Матвей вздрагивающей рукой нашарил на припечном брусе банку с махоркой, свернул цигарку.
318
;,;гДа, надо на что-то решаться. Хватит с него зтойлмузыки. Каждый день одно и то же. Конечно, она права.
Хуже, чем они живут сейчас, некуда. Но, боже ты мой,
у него вся жизнь вразлом, а она хоть бы посочувство
вала!
На крыльце гулко затопали ноги. Завизжали воро
та — давно надо смазать медвежьим жиром,— и в избу
ввалился Венька, весь в снегу, как березовый.
— Папа, мы волка видели!
— Волка? — Матвей вяло усмехнулся: Венька, истый
сын охотника, любил заправлять арапа. — Может, хоть
собаку?
— Ну вот еще, что я, не знаю! Полено тянет... Такой
дедко — как жеребенок, качается...
Идол насторожил уши, шумно потянул воздух. Мат
вей в бессильной ярости скрипнул зубами. Вот времена
настали! Зверь под боком ходит, а он ни с места.
— Мы это катаемся с ребятами с горы,— продолжал
рассказывать, размахивая красными руками, Венька,—
а он как выскочит из кустов да по дороге на реку...
Ружья у меня не было, а то бы я...
— Будет вам! — оборвала сына Марья. — Вечно они
со своим зверьем! Ешьте, да в баню пора.
Матвей встал — все-таки отпустили немного ноги,
шагнул к столу и вдруг, прихрамывая, кинулся к
ружыо.
— Венька, живо заправляй мотоцикл!
— Матвей, Матвей, не сходи с ум а!— закричала
Марья. — Куда же ты на вечер глядя? И не ел весь
день...
Матвей круто повернул голову к жене — и этого бы
ло довольно: Марья поспешила на помощь мужу.
2
Матвею ни разу не доводилось ездить на мотоцикле
зимой, но дело пошло на лад. Он вихрем пронесся по
деревенской улице, затем вылетел на открытый луг, по
которому наискось пролегал вывешенный зимник, то
есть обставленный с обеих сторон елочками. Скосив
слезящиеся, в заиндевелых ресницах глаза — ветер ре
зал лицо,— он зорко всматривался в желтую, хорошо
накатанную дорогу. Следов не было. Не было их и на
реке. Неужели Венька подшутил?
319
За рекой зимник двоился. Одна росстань — бере
гом — вела в райцентр, другая — направо, вдоль ручья
с низкорослым кустарником в начесах сена,— в верхнюю
часть района.
Матвей свернул направо. Зверю — не на заседание.
Зачем же он попрется в райцентр?
Росстань — несчастные женки, которые возят по ней
сено! — приворачивала к каждому кусту. Мотоцикл ка
чало, подбрасывало, заносило в ухабах — и он взмок,
пока выбрался на большак. Но и тут никаких следов.
Дорога заледенела — хоть целая стая пройди по ней,
не заметишь.
Он поглядел в одну сторону, поглядел в другую.
Хмурые сосны, навьюченные снегом. Телеграфные стол
бы с провисшими мохнатыми проводами. И дорога,
пустынная дорога, тускло поблескивающая санной ко
леей.
Нет, надо, видно, поворачивать назад. По крайней
мере в бане успеет вымыться, а после бани всегда но
гам лучше. Ну а вдруг, пока он тут рассусоливает, волк
преспокойно чешет себе большаком? Куда же еще ему
податься? Зверь, как и человек, зимой держится до
роги.
Приглушенный мотор снова взревел. И снова тер
зающая ноги тряска. Снова полощет его ледяным вет
ром.
Он проехал пять, проехал семь километров. Волк
как сквозь землю провалился.
Когда за поворотом показалась Матушкина ручьевина, густо заросшая березняком, Матвей сказал себе:
хватит. Напротив матерой лиственницы (прошлой
осенью, еще по чернотропу, свалил тут глухаря) он
остановился, заглушил мотор. У него стучали зубы,
закоченевшие руки, когда он снял суконные рукавицы
и попытался содрать ледяную коросту с небритых щек,
плохо слушались.
Вечерело. В морозной прозелени неба уже проклю
нулись первые звезды.
Он потоптался, помахал руками, чтобы согреться,
затем, на ходу доставая охотничий нож, болтавшийся
на ремне сбоку, направился к спуску. Продавщица сель
по давно просила его сделать пару метел. Все-таки
деньги — хоть на табак не придется клянчить у
женки.
320
, Он подошел к спуску и остолбенел. По ту сторону
ручья в гору подымался волк — серебряными искрами
играла заиндевелая шерсть.
Ружье, где ружье? Какой дьявол надоумил снять
его! Ну и конечно, пока он бегал за ружьем к мотоцик
лу, зверь ушел. Матвей едва не заревел от горя. Шесть
сот рублей упустил!
Спуск в ручьевину заледенел еще больше, чем до
рога. Мотоцикл накатывался на него, как воз на ло
шадь. Он упирался больными ногами, падал. Потом с
остервенением пихал машину в гору. Наконец вылез
из чертовой ручьевины.
Мохнатые сосны, ели. Звезды сыплются колючей
крупой. Еще газу, еще! Мотоцикл с бешеным воем и
треском вынес его на поляну — и тут он опять увидел
волка. Он резко затормозил. В морозной тишине гро
мом прогрохотал выстрел. Волк исчез за поворотом до
роги. Через минуту он снова выстрелил и снова про
мазал. Что за чертовщина? Руки у него трясутся, или
мушка сливается в сумерках с дулом?
Матвей включил фару. Ослепить, сбить зверя мо
тоциклом! Давят же шоферы лисиц и зайцев колесами,
а почему не попытать счастья ему? Зимняя дорога за
полыхала заревом. Косматый лес, как стадо мамонтов,
с оглушительным ревом полетел ему навстречу...
Это был большой, на редкость большой зверина —
прав Венька! — пожалуй, ни один из убитых им волков
не шел в сравнение с этим. В желтой слепящей полосе
долго, наверно с минуту, качался обвислый зад с пря
мым, сверкающим изморозью хвостом, который охотни
ки называют поленом, потом свет скользнул по вздыб
ленному загривку, по морде, окутанной паром...
Матвей сжался пружиной. Сейчас, сейчас он собьет
серого дьявола...
Внезапно дорога выгнулась дугой. Слепящие лучи
фары веером рассыпались по верхушкам пушистого бе
резняка... Постой, постой, да ведь тут где-то взвоз —
крутой спуск к реке... Он изо всех сил нажал на тор
моза, но было уже поздно. Машина подпрыгнула и
неудержимо полетела вниз...
Мотоцикл еще чихал, бешено крутились колеса,
взбивая снежную пыль, а он лежал в придорожном
сугробе, с головой зарывшись в снег, и на все лады
клял себя. Так все шло хорошо, ладно. Волк был уже,
11
Ф. А б р а м о в , т . 3
321
можно сказать, в руках — и надо же было ему,; олуху,
забыть про взвоз! Сотни, тысячи раз он ходил и ездил
по этой дороге, а тут забыл...
В затылке тупо болело и даже подташнивало — на
верно, стукнуло ружьем, когда падал.
Выбравшись из сугроба, Матвей стряхнул с себ#
снег, пнул с горя заглохший мотоцикл и безнадежно,
с тоской посмотрел на зимник, уходящий вверх по ре
ке. На километр, на два просматривалась прямая,
светлая, как слюда, дорога — и хоть бы одна тень пятг
нила ее. Где же волк? Не мог же он за каких-то пять
минут проскочить два километра?
Он повернул голову направо: там от спуска на
реку есть росстань — по ней иногда ездят за сеном на
тот берег. Но все же то, что он увидел, походило на
чудо. По снежной равнине, залитой лунным светом., шел
волк, вернее не шел, а плыл, как темный челнок, толч
ками двигаясь к тому берегу. И он был всего в какихнибудь ста метрах от него!
Матвей скинул из-за спины ружье, выстрелил. Туча
снежной пыли взметнулась на реке...
v•
Он выстрелил еще раз и побежал по дороге, к рос
стани. Ох, ноги, ноги! Вот когда окончательно сдали.
Он брел по волчьим следам, глубоко, до пахов прова
ливаясь в рыхлый снег — давно не ездили по росстани,—
и ему казалось, что к ногам его привязаны колодки.
Ничего, ничего, утешал он себя, самое трудное по
зади, а на дорогу он как-нибудь вытащит зверя... И
вдруг — он уже чуял запах псины — черная туша на
снегу зашевелилась.
Ах, сволочь! Хитрить, притворяться? Плохо тебе по
пало?
Одеревеневший палец (наверно, отморозил) долго
не мог зацепить спусковой крючок. Осечка. Он снова
взвел курок — и снова щелчок. Вот уж не повезет так
не повезет. Он отчаянно дергал затвор, тер суконной
рукавицей — все напрасно.
: Пятнадцать — двадцать шагов отделяло его от вол
ка! На том месте, где только что отлеживался раненый
•зверь, снег был в черных пятнах. Это кровь, волчья
кровь. И, словно собака, подхлестнутая запахом , све
жей крови, он двинулся вперед.
; .
Он спотыкался, падал, зарывался лицом в снег,— но
как упустить такую ^добычу!. Зверь: тяжело ранен — э.т.о
ясно, и стоит дотянуться прикладом до его башки, как
fece будет кончено.
На подъеме в берег — росстань тут начисто заме
л о — он выронил ружье. Черт с ним и с ружьем —г все
равно не стреляет. Ему хватит и дубины, а возле стога
%гёёгда найдется жердь. На худой конец у него еще есть
йбж, большой охотничий нож. Главное сейчас — вы
браться из этой проклятой трясины. Он месил, загребал
руками снег, цеплялся за кусты, подтягивался и долго,
как лошадь, бился в рыхлом сумете.
d ' Наконец из-за пригорка показалась зеленоватая,
высветленная луной шапка стога. Матвей, опираясь на
руки, поднял голову, поискал глазами волка.
Так, все идет так, как он задумал. Волк подползал
к зароду сена. Вот уж он в проломе низкой мохнатой
изгороди, вот уж черная шкура зверя слилась с темным
приземистым стогом...
A-а, сволочь, попался! Тут тебе и капут, тут тебе и
решка. Дальше ты не уйдешь. Кончилась росстань...
Темное крыло тени, отбрасываемое стогом, почти
касалось кустов, в которых лежал Матвей. Наступала
решающая минута. На мгновенье в мыслях его всплыла
теплая изба, Марья и Венька, измученные ожиданием...
Ничего, потерпите еще немного. Дайте отцу собраться
с силами...
Он жадно, по-собачьи хватил губами снег, встал.
Мысленно, шаря глазами по изгороди, он уже при
кидывал, как выхватит сейчас жердь, а затем со всей
яростью обрушит ее на волка. А пока что рука его су
дорожно сжимала рукоятку ножа — на тот случай, если
зверь бросится на него из засады. И вдруг — или это
померещилось ему — на светлой, лунной полосе за сто
гом он увидел темное пятно. Пятно ползло, двигалось
к лесу... Одним рывком Матвей достиг изгороди. Волка
у зарода не было. Все ясно: обхитрила подлая тварь,
отлежалась и ушла...
Навалившись грудью на изгородь — ноги, как под
кошенные, тянули вниз,— он обвел глазами голую бережину, холодную, безжизненную, отливающую зеленым
’блеском, потом посмотрел на реку. Нечего и думать о
возвращении обратно — ему не дойти до большой до
роги, не выбраться из этих снегов.
Холодная дрожь прошибла его. Ему вдруг вспомни
лось то, что случилось прошлой зимой в Пихтеме. Борь
11*
323
ка Шумилов, молодой мужик, силища — двухпудовкой
крестился и справа, и слева,— вот так же, как он,
вскочил под вечер на лыжи и налегке побежал на де
ревенский луг — там бабы видели лису-огневку. Разы
гралась метель. Дома ждут Борьку весь вечер, ждут
всю ночь. Назавтра вышли искать всей деревней. Ни
одного следа на лугу — все загладило снегом. И только
весной, когда начало таять, ребятишки откопали бедня
гу под Пихтемской горой. Замерз у самой деревни.
Матвей стиснул зубы, навалился на жердь — надо
наломать дров, скорее развести огонь, пока еще не позд
но. Жердь выгнулась, но не треснула. Тогда он принял
ся за колья. Левая рука, как мертвая, скользнула по
колу. Он стащил зубами заледеневшую рукавицу и на
чал оттирать кисть сухим снегом. Пальцы не двигались.
Правая рука тоже немела. Задубелый ватник звенел,
как железный...
Матвей взглядом обреченного человека посмотрел
вокруг. Блестит, каленой искрой переливается снег,
В небе луна — ушастая, в дымном угаре. На холод....
Неужели здесь, в этом проклятом снегу, подыхать ему?
Неужели это капкан, в который его заманил волк? На
войне не подох, а тут, в трех шагах от жилья... Нет,
черта с два!
Он нащупал на груди коробок со спичками и, вдруг
резко оттолкнувшись от изгороди, заковылял, качаясь,
к зароду.
з
Отшумела полая весенняя вода, оттрубили журавли
и откричали чайки — районная больница была на ок
раине селенья, подле озера, в долине которого всю вес
ну, до самого отлета на гнездовья, жирует перелетная
птица, потом пришла благостная тишина зеленого лета
с белыми прохладными ночами, с хмельным запахом
цветущей черемухи... И вот настал наконец день, когда
Матвея выписали из больницы.
Марья, завидев его с березовой деревягой, закусила
губу, и это отравило ему всю радость выхода на волю.
А затем еще камнем на душу лег деревенский праздник
по случаю окончания сева. Весь деревенский люд, от
мала до велика, высыпал на улицу, и как же ему не хо
телось сейчас показываться на глаза землякам! Но
324
тут, спасибо, догадалась Марья — свернула на задвор
ки. Так, тихо, крадучись, как воры, и подъехали к
дому.
В заулке у крыльца, на белом разогретом песке —
давно привезли песок от реки, еще тогда, когда была
:ползунком- Санька,— лежал Идол. Потревоженный скри
пом телеги, пес нехотя встал, сонно зевнул, потяги
ваясь, и поплелся к хлеву— грязный, неряшливый, со
всклокоченной шерстью на боках.
— Идол, Идол,— с укором позвала Марья. — Что ты,
дурак, ведь хозяин домой вернулся.
Идол даже ухом не повел.
Пропала собака, подумал Матвей. Ну и пусть. От
давать пса в чужие руки — мясо живое от себя отди
рать, а с него, Матвея, хватит. За то время, что он ле
жал в больнице, его посвежевали немало. Сначала от
хватили пальцы на правой ноге, потом оттяпали левую
ступню, а потом принялись за стрижку почерневших
пальцев на руках. И осталось у него два пальца — боль
шой да указательный на правой руке. Ровно столько,
чтобы самому подносить ложку ко рту да застегивать
штаны...
Марья хотела было взять мужа на руки — она раз
добрела после родов, налилась румяным здоровьем, да
и тяжел ли он был теперь, кругом укороченный, напо
ловину высохший? — но Матвей воспротивился. Нет, в
свою избу он войдет сам.
Глухо хрустнула, зарывшись в песок, новехонькая,
вытесанная из березы, окольцованная по низу деревяш
ка. Матвей, поддерживаемый женой, поднялся на вымы
тое, застланное половиком крыльцо, передохнул, глядя
на солнечную реку в зеленых берегах.
В избе было тоже намыто. Сладко пахло молодой
березой, раскиданной по углам, по матице. На глазах
у Матвея показались слезы.
Марья, обняв его, помогла ему сесть на прилавок у
печи — так он всегда делал, когда возвращался с охоты.
И все тут было по-прежнему: на печном брусе.раскры
тая байка с желтой махоркой, стопка нарезанной газе
ты, спички. Хорошая у него баба. Можно на такую по
ложиться.
Тем временем с другой половины — из летней из
бы — Марья вынесла ребенка, заспанного, с мокрыми
от жары волосенками.
325
— А это Олсна Матвеевна. Отца; пришла встречать.
Не видали таких?
, У Матвея перехватило в горле. Комкая цигарку, он
протянул обрубки рук к дочери.
: Девочка заплакала.,.
— Ну еще,— рассердилась Марья.— Как отца-Tq
встречаешь?
Она села рядом с ним, горячая, сильная, с обветрен
ным лицом и белой напотевшей шеей. На одной руке ре
бенок, жадно прильнувший к полной груди, а другой
рукой она обнимала мужа. Обнимала и уговаривала:
— Ничего, Матюша, проживем. Санька кончает
ученье, и Венька исть не просит (Венька за неделю до
выхода отца из больницы уехал в ремесленное),— и у
тебя, пензия.
Под вечер с бутылкой водки заскочил Ванька-шофер.
И,тоже утешения. .А по поводу двух Матвеевых пальцев,
цепко закрючивших граненый стакан, сострил:
, — Ну, дядя Мотя, считай, что одну профессию ты
уже освоил. С такими крюками, как твои, на нашем
фронте,— он кивнул на бутылку,— воевать можно.
Нет, черта лысого! Воевать — так уж воевать по-дру
гому.
,
Перво-наперво он принялся за дровяной сарай. Глад
кие сосновые поленья на растопку — это не трудно. Крю
ки, оказывается, могут держать не только стакан, а ц
нож. Затем, поразмыслив, он прибил к топорищу тем
ляки из парусины и попробовал колоть дрова. Неваж
но, с мозолями, но и это получалось. А что, если и тесать
попробовать? Два березовых полоза с позапрошлой
осени валялись у него в сарае. Ведь если дело пойдет
на лад, его завалят работой. Топор, сблинтив по затвер
девшему дереву, распорол опорок...
Марья, увидав кровь, перепугалась насмерть и, сколь
ко он ни доказывал, что это простая оплошность, не
унялась, пока он совсем не забросил топор.
Подошла страда. Раньше он мог хоть сбродить.к со
седям (с тем посмолит за компанию самосада, с другим
раздавит маленькую — все дело) или соседи заглянут
К: нему. А теперь караул кричи — не докричишься.
Глушь. Безлюдье. Все на дальних сенокосах. И кажет
ся, один-единственный звук на всю деревню,— это Мат
вей, отлежав бока, скрипит своей дер.евягой,;ковыдяя
по заулку. И каждый день одно и то же: грязный; ребе-326
нбк; ползающий в песке, да пес, обалдевший от жары.
А по вечерам возвращалась с луга Марья и, присев на
крыльцо, красная, разгоряченная, с налитыми молоком
грудями, начинала жаловаться:
— Ох, уже я передохну. Вся-то я устала, мужик. Ко!^да и с'трада эта кончится? •
Он стискивал зубы, чтобы не раскричаться, не уда
рить жену. И в эти минуты он люто ненавидел ее. Как
она не понимает, что именно этой устали, дела не хва
тает ему!
Но страда — это еще ничего, терпеть можно. А вот
когда пали первые утренники, он взвыл, как подранен
ный зверь. По утрам на озимях, за деревней, трубили
журавли, воздух стонал от утиного крыла. А что твори
лось в лесу! Пальба с утра до ночи — стрелял и старый
и малый. Ванька-шофер, сваливший двух глухарей,
потерял голову: «Все! Последнюю осень баранку
кручу».
Заехал Сысоев — в черной скрипучей коже, перекре
щенной ремнями, пухлая полевая сумка, бинокль и со*
вершенно трезвый,-^ одним словом, по всей форме. Сы*
соев открывал охотничий сезон. Повздыхал, поразводил
руками, косо посматривая на Матвееву деревягу, и ука
тил ключить договора в верховье Пинеги.
И еще был удар: однажды утром исчез Идол. Деньдва не было пса, а на третий день пришел искусанный,
отощавший, снова похожий на собаку. Пришел, погля
дел на своего хозяина, понюхал деревяшку и отвер
нулся...
Матвей запил.
Марья, опять беременная, проклинала свою судьбу,
и он, опухший, с налитыми кровью глазами, подпрыги
вая на деревянной ноге, коршуном налетал на нее,—
вот где пригодились мослаковатые, стянутые розовыми
рубцами культи!
В двадцатых числах сентября у Лысцевых на одной
неделе зверь задрал корову и овцу. Черт с ними! Про
пади все пропадом. Ежели он, Матвей, подыхает зажи
во, дак что такое коровешка и овца!
По деревне — всех удивило, как это зверь и в тот,
й в другой раз выбрал из всего стада Матвееву скоти
ну,— пошли разговоры: «Лесовик это на Матюгу рас
сердился. Припомнил, сколько он кровушки на своем
веку пролил».
327
Потом газу подбавила набожная старуха Феокти
стовна, которая клятвенно уверяла всех: «Видела. Сво
ими глазоньками видела. И страхи чистые! О трех но
гах. Как есть оборотень».
Матвею хотелось кричать: «Врешь, старая рухлядь!
Никакой не оборотень. Волк — по повадке вижу. И ни
чего тут особенного нет. Просто попалась зверю моя ко
рова, а второй раз — моя овца. Погодите! Дойдет оче
редь и до вас».
Очередь снова пала на него. Как-то вышел он рано
утром до ветру и вдруг видит: у крыльца с распоротым
брюхом лежит Идол.
Суеверный страх напал на Матвея. А что, если и в
самом деле зверье мстит ему? У кого еще такое бывало?
Два дня он не пил, не ел. Сидел истуканом. Глаза в
землю. Черная ощетиненная голова, как солью, осыпа
на сединой...
Марья телеграммой вызвала дочь и сына: с отцом ху
до. Те приехали на последнем пароходе, на всякий слу
чай прихватив валенки: может, обратно придется воз
вращаться пешком. И тут их ожидала новая беда: отца
нет. Отец пропал.4
4
Охотничьи угодья — глухие урочища по суземным
речкам, ягодные места вокруг лесных озер и болотин,
богатые шишкой ельники — с незапамятных времен за
крепились за отдельными семьями. Там, где промышлял
отец, промышляет его сын. И упаси бог ступить на чу
жую тропу, на чужой путик! Знахари нашлют нечистую
силу — так закружит в лесу, что не выберешься, а то
еще хуже — посадят провинившегося на муравейник.
Последняя война поломала этот неписаный закон.
Многие угодья остались без хозяев. А кроме того, в во
енное лихолетье на Пинеге появились волки — они
пришли из тундры вслед за стадами диких оленей.
Матвей Лысцев едва ли не первый из охотников на
чал петлять по всему району. На триста, на четыреста
километров делал заходы. И вся Верхняя Пинега зна
ла его, в каждой деревне у пего друзья-приятели. К нимто, к этим друзьям-приятелям, и махнул Матвей, вос
пользовавшись подвернувшейся подводой. И перво-на
перво, конечно, в Усолье — к своим спасителям. Тогда,
328
зимой, когда случилась с ним беда, именно в Усолье за
метили столб пламени, поднявшийся среди ночи у взво
за. И вот, благодаря усольцам, наткнувшимся на него
возле догорающего зарода — он был уже без памяти,—
Матвей и остался в живых.
Бесшабашно, хмельным угаром задымилась Матвее
ва жизнь — пропадать, так уж пропадать с треском! Се
годня с одним, завтра с другим, охотничьи разговоры,
охотничьи воспоминания— худо-бедно можно дышать.
Но вот что скоро стали замечать люди: едва только
заявится в деревню Матвей,* как вокруг начинает лю
товать зверь. Тут зарежет жеребенка, там залезет в
овечий хлев, там прикончит собаку... Опять поползли
слухи о каком-то трехногом страшилище-волке, причем
добро бы звонили бабы. Иные мужики поддакивали им.
А в Заозерье нашлись олухи, которые будто бы даже
стреляли в него.
Матвей выходил из себя. Трусы! Сволочи! Распусти
ли кругом волков и выдумывают черт те что. Ну-ко,
кто убил хоть одного серяка за последний год?
Однажды вечером он допоздна засиделся в чайной.
Трещала с похмелья голова. В карманах хоть шаром по
кати— медяк не звякнет. Зотька Постников, бывший
агент заготконторы, выгнанный оттуда за пьянку — шакальной породы человек,— не приходил.
Заведующая чайной, молоденькая девчонка, ретиво
исполняющая свои обязанности, уже раза три дотраги
валась пустой стопкой до графина: пора, мол, и совесть
знать, торговая точка работает по плану. Но Матвей
делал .вид, что не слышит этих коммерческих призывов,
и продолжал сидеть за столом в темном углу.
Вошли два древних старика, Фотей и Мина. Матвей
с надеждой воззрился на них. Может, от них перепадет
какая капля! Было время — кто в Заозерье не пил за
его счет!
Нет, старые хрычи начали отогреваться чаем.
Слово за слово — и у них разговор про волков.
— Надо быть, к войне,— глубокомысленно прошамкал плешивый Фотей. — Мы с татей-покойничком, быва
ло, месяц на Усть-Юрове живем. И скажи, маета одна.
Ходим, ходим, а нет зверя. А зверь-то это весь к домам
выполз. На ерманьскую войну...
— Матюги Лысцева не стало — вот что,— возразил
Мина,
329
— Ну, это так,— согласился Фотей. — Был бы Матюшка — он бы, зверь-то, чувствовал... Гроза есть...
Так, похоронили, значит. Был Матюга и нет Матюги.
А то, что он тут, в двух шагах от них... это не он. Это
так, видимость одна. Ветошка. Черт побери, а что же
такое он?
Матвей хмуро посмотрел на свой обрубки. Неужели
он, Матвей, это только руки? Те восемь пальцев, кото
рые отхватили ему в больнице? Да, все остальное — го
лова, глаза, сердце — все это чепуха. Так, придача К
пальцам... Вот оно как обернулось. Были руки-ноги це1лы — человек. А теперь каждый сопляк свысока на него
смотрит.
Он с силой стукнул культями по столу и встал.
Ночь была морозная, месячная. Только что выпавший
снег — сразу на четверть — по-зимнему заскрипел под
сапогами.
,
,
Куда идти? К прохвосту Зотьке — дом его тут, ря
дом? Или к Никону Мерзлому? Никон — мужик непью
щий и, хоть сдохни, вина не даст. Но и Зотькину рожу
видеть сейчас... Матвей пошел к Никону.
Деревяга месила мягкий снег, вязла* скользила по
льду на взъемах. Ой шел ночной деревней и клял все на
свете. Клял подлеца Зотьку, который так бессовестно
надул его, клял местные власти, которые ничего лучше
не могли придумать, как открыть чайную на краю де
ревни, и заодно клял Никона — надо же дураку дубого
ловому забраться на самое болото!
Наконец он доплелся до ручьевины. У Мерзлых ещё
не спали — в боковой избе мигал огонек.
Спустившись в ручей, Матвей уже начал было свора
чивать с большой дороги на тропинку, ведущую к дому
Никона, как вдруг ему почудился какой-то шорох сзади.
Он оглянулся. Шагах в десяти от него стоял волк, гро
мадный, с поднятой кверху мордой...
Только на секунду, даже меньше, задержался его
взгляд на звере, но он сразу узнал его. Тот самый...
Матвей закричал что есть силы, бросился с палкой на
волка. Окольцованная деревяга со звоном скользнулк
по наледи... А когда он поднялся, вокруг было уже пу
сто...
Холодный пот прошиб его. Что за чертовщина! При
виделось ему, что ли? Неужто хмёлевик начался?
j
330
Он прохромыкал на дорогу., Следы, волчьи следы...
Широкие петли, залитые синевой, резко выделялись на
белой, еще не езженной дороге. Они уходили туда, к
старой, заброшенной конюшне, которая громоздко чер
нела в полях у леса,
На усадьбе Никона с отчаянным воплем металась
собака. Сам хозяин раза два кричал с крыльца: «Эй,
кто там? Проходи. Чего торчишь?»
Матвей не двигался. Он стоял, как обугленный пень,
ца высветленной месяцем дороге и не сводил суженных
глаз с конюшни. Да, бабы не врали. Волк ходит. Тот са
мый волк... Но чего он хочет от него, проклятый? Волчья
месть? Но разве мало того, что он сожрал у него коро
ву, овцу, пса? Хочет с ним самим разделаться? Так ка
кого лешего медлит? Вот он тут, безоружный калека,
рядом с ним был.., .
И вдруг Матвей понял: он или волк. Жить им вдвоем
на земле нельзя,.
г : На другоц день утром, незадолго до рассвета, Никон
Мерзлый подогнал к своему дому косматую, заиндевев
шую кобылеику, запряженную в розвальни.
У крыльца его уже поджидал Матвей — в полушуб
ке, в ушанке из мохнатой собачины, на здоровой ногр
валенок. Поскрипывая деревягой, он залез в розвальни,
лег. Никон положил рядом с ншм двустволку, тулуп, бе
рестяную коробку с едой, затем принес связанного по
ногам барана, теплого, пахнущего овечьим хлевом, и то
же положил в розвальни. Потом он прикрыл Матвея и
барана соломой и выехал со двора.
Старая конюшня, как все конюшни первых колхоз
ных лет, размещалась в гумне. Лошадей было много—
безлошадники в северной деревне были наперечет,—
где ж и сгуртовать их, как не в гумнах? Теперь от былой
конюшни остались стены да несколько тесниц сверху.
Все остальное: стойла, настил, двое дощатых ворот—■
.одни на дорогу, другие на поле — давно уже растащил*!
на дрова или приспособили для других надобностей.
Пробовали сокрушить и стены — то тут, то там вгрызал
ся в бревна топор, но, видимо, налетчики, действуя на
собственный:pi^,Kr юпасадись поднимать большоц шум,
.331
а у колхозных властей тоже руки не дошли прибрать
гумно.
Стоя в конюшне чуть ли не по колено в снегу, Мат
вей минут пять молча и сосредоточенно оглядывал сте
ны, вдоль которых, колеблемые предрассветным ветер
ком, тихо и сонно шуршали черные будылья чертополо
ха, смотрел в белесый проем боковых ворот, к которым
вплотную подступал запорошенный снегом мелкий ку
старник, буйно разросшийся на здешних полях за после
военные годы. За кустарником темной стеной вырастало
чернолесье— и там
где-то сейчас отлеживался
зверь...
Матвей обернулся к стоявшему сзади Никону, кив
нул на старые подсанки, приставленные к придорожной
стене:
— Поставь сюда.
Никон поставил подсанки так, как велел Матвей,—
вдоль стены, напротив ворот в поле. К среднему вязу
подсанок, прикрепил веревкой ружье так, чтобы, повер
нув его, под обстрелом оказались и те ворота, которые
выходят на дорогу, и те, что обращены к чернолесью.
— Н-да,— покачал головой Никон,— охота.,.
— Давай животину.
Барана привязали на веревку в углу за подсанка
ми,— снег разгребли, настлали соломы. Бедный баран
с перепугу заметался, заблеял, но, получив сено, успо
коился.
«Кажется, все как надо,— подумал Матвей. — Въеха
ли в конюшню незаметно. А ежели зверь и следил отку
да из кустов — обыкновенная подвода с соломой».
Глухо стукнув деревянной ногой, он лег на солому к
прикладу ружья.
Светало. На бледной замети снега, присыпанной ма
хорчатыми семенами чертополоха, отчетливо выступила
голубая цепочка горностаевых следов. Заснеженные вет
ки кустарника торчат, как оленьи рога, и кажется, там,
за воротами, сгрудилось оробелое стадо и чутко и насто
роженно прислушивается к предрассветной тишине.
Никон сказал полушепотом, зябко Брикрывая рукой
рот:
— Барана смотри не заморозь. А то моя баба... Зна
ешь...
Ни звука в ответ. Хрустит сено на зубах у барана,
да на дороге позвякивает удилами кобыла.
332
Никон с какой-то непонятной робостью поднял голо
ву к зимнему небу, перекрытому мохнатыми, в белой
кухте тесницами, посмотрел еще раз на Матвея, непо
движно лежащего у ружья, нацеленного в холодную
хмарь чернолесья, и пошел к лошади.
6
Никон Мерзлый жил как медведь: в будни колхозная
работа с утра до вечера, в редкие праздники лежка на
своем болоте: либо в избе, либо на сеновале — смотря
по погоде. И никаких мужичьих развлечений: ни выпив
ки, ни курева. А все потому, уверяли люди, что жену
его звали Улей-ягодкой. Маленькая, худущая, вечно ж а
лующаяся на болезни, она как оса кружилась вокруг
своего мужа-великана: и то не так, и это не так.
Мужики советовали:
— Задай ты ей хоть раз сабантуй — небось сразу
придет в чувство.
— A-а, ладно,— отмахивался Никон. — И без того
шуму на земле хватает.
И самое большое, на что отваживался он, когда уж
совсем невтерпеж становился зуд жены, это ронял дватри слова;
— A-а, отстань, ржавчина...
В тот самый час, когда Никон выезжал с Матвеем со
двора, Ульяна доила корову. Барана она хватилась
днем.
— Никон, Никон! — ворвалась она с криком в из
б у .— Барана волк унес.
Никон по случаю воскресенья законно лежал на кро
вати: босые разлапистые ноги на спинке (мала была
старая отцовская кровать для его саженного тела), ру
ки за курчавой головой, а маленькие зеленые глазки в
младенческой опуши светлых ресниц нацелены на сук в
потолке — верный признак того, что Никон думает.
— Чего лежишь, боров? Кому говорю? — взбелени
лась Ульяна. — Барана, говорю, волк унес.
Никон нехотя сел на кровать, почесал за воротом.
— Ты того... может, в углу где недосмотрела...
— Что ты, лешак глупый! Хлев-то не лес, баран не
иголка. Я уж знала, не к добру пришел вчера тот пья
ница...
В конце концов Никон признался, где баран.
333
Ульяна, наверно, с минуту, а то и больше таращила
на него острые, округлившиеся глаза, а потом ее npoj
рвало, как худую плотину:
— Дуролом! Безмозглая образина! Да где это слы
хано, чтобы на волка с бараном ходили! Д а тот бося§
выманил его, чтобы пропить со своими пьянчугами! 1 '
Никон сидел перед женой как провинившийся школь
ник, не подымая головы. В том, что Матвей не надул
его, он не сомневался. Но, с другой стороны, слова же
ны немало смутили его, тем более что ему самому нё
очень серьезной представлялась затея Матвея.
К вечеру даванул мороз. Никон сходил за дровами,
затопил маленькую печку.
— Вот как, тепла захотелось! — съязвила Ульяна. —
А там-то как? Смотри, лешак, замерзнет тот пьяница —
зйсудят тебя!
Назавтра утром, придя с надворья, Ульяна стала
приготовлять пойло.
— Неси,— сказала она м у ж у .-Б а р а н -т о ревом ре^
вет — пить хочет.
— Эка ты, баба... — развел руками Никон. — Да
молчаливый-то баран зачем ему? Надо, чтобы зверь
чуял.
— Чуял, чуял! Согнал бы со всей деревни собак —
еще бы лучше учуял.
Никону нечего было сказать. И в самом деле, почему
Матвею не взять было собаку вместо барана? Или на
такую приманку, как овца, скорее зверь попадется?
Ульяна взялась за шайку сама — развесдвинешь с
места этого дьявола? — но Никон вдруг с такой силой
пнул шайку, что Ульяна вплоть до ужина — первый раз
в жизни! — не раскрыла рта.
В тот день Никон не пошел на работу. Лег на кро
вать— глаза в потолок — и не пошевелился до вечера.
— Может, и жрать разучился? — спросила Ульяна
за ужином.
Никон встал, снова затопил печку и сел к огню.
На печи заливалась сонным свистом Ульяна; собака,
впущенная на ночь в избу, ворочалась, урчала, выщел
кивая зубами блох...
Когда погасли в печке угли, Никон накинул полушу
бок, вышел на улицу. Мороз все густел. Звёздное небо
волчьими глазами сторожило закоченевшую землю*
334
Никон прошел по тропинке на дорогу и долго смот
рел на черные,— в мглистом сиянии — развалины ко
нюшни. Что там сейчас делается? Жив ли Матвей? Мощет> замерз уже?
. Весь день его неотступно преследовали эти мысли.
Ему хотелось броситься в конюшню, разом оборвать
эту несуразную затею — ведь нельзя же погибать чело
веку из-за какого-то волка! Но он хорошо запомнил сло
ва Матвея: «Не приходи, пока не услышишь выстрелов».
И еще он запомнил его глаза в ту самую ночь — глаза
человека, приговорившего себя к смерти...
Томясь от неизвестности, от сознания собственного
бессилия, Никон медленно бродил вокруг своего дома,
то и дело поглядывая в сторону конюшни.
Под утро он замерз, зашел обогреться в избу.
Выстрелы один за другим прозвучали на рассвете.
Но, их не слышали ни сам Никон, спавший сидя на ска
мейке у печки, ни сладко похрапывающая на печи Уль
яна. Только пес вдруг вскочил и громко-громко залаял
на всю избу.
7
Утром к дому Никона Мерзлого сбежалась чуть ли
не вся деревня: ребятишки, мужики, женки, старики.
Волк лежал посреди заулка на плотно умятом снегу.
Он был страшен и сейчас, этот серый разбойник. Клыка
стая морда оскалена, седая шерсть торчком стояла на
короткой толстой шее. И слухи о хромоногом страшили
ще тоже имели под собой почву: одна передняя лапа
была без подушки.
. Но волк был мертв, и его сейчас никто не боялся.
Мальчишки, ухватившись за толстый негнущийся
хвост, переворачивали его с боку на бок, тянули за но
ги, тыкали пальцами в; оскаленную пасть, при этом
визгливо вскрикивая и пятясь от страха назад. Но осо
бенно лютовали женки. Они пинали волка ногами, пле
вали в него, били палками.
■ У-у, душегуб проклятый! Задрал у меня овцу...
— А где моя телушечка? Где?
— А у нас-то, у нас в позапрошлом году...
— Давай, давай! — подзадоривали женок мужи
ки.— Забыли еще: до войны корова .была задрана. .
335
И мертвому волку снова и снова предъявляли счет.
Все припомнили: и те злодеяния, которые совершил он,
и те жертвы, в которых были повинны его родичи.
Потом, досыта натешившись мертвым зверем, толпа
вдруг вспомнила о Матвее.
Матвей тяжелым, мертвым сном спал на печи, укры—
тый шубами. Но все же голоса, загудевшие под порогом,
разбудили его.
— Проснулся?
— Ну, Матюша, крепко ты его подкосил! Эдакий
дьявол — страсть!
— Как ты и додумался-то? Герой, герой!
— Талан. От бога,— философски заключил Фотей.—
Мы на днях с Миной сидим в чайной. Вся надежда, го
ворим, на Матюгу...
— Ульяна, жадина, что ты ему подушки-то хорошей
под голову не дашь?
От кровати по рукам пошла красная, в сером пуху
подушка, за ней другая.
Матвей, угрюмо прищурив темный глаз, сверху вниз
смотрел на разношерстный вал, запрудивший избу. Ра
достные, сияющие лица, улыбки... Что за народ? Еще
вчера все воротили от него нос, шарахались, как от чу
мы. Переночевать не выпросишься... А сегодня... Что пе
ременилось? Ну, убил он волка... Да разве мало он уби
вал их раньше? А если бы не убил?
Странные, самому еще не вполне понятные мысли
ворочались у него в мозгу. И он сейчас вдруг каким-то
новым, обостренным взглядом, взглядом человека, пере
жившего те две страшные ночи, присматривался к этим,
казалось бы, знакомым и в то же время незнакомым
лицам...
Из-за порога, расталкивая людей, к печи пробрался
Зотька Постников, улыбающийся, с красными, разогре
тыми морозом щеками. Вдруг он выхватил из-за пазухи
бутылку и высоко помахал ею над головами людей.
— Эй, хозяева! Посудину!
— Надо, надо,— раздались одобрительные голоса. —
Угости Матвея. Заслужил.
Радужно сверкая, забулькала водка.
Зотька, улыбаясь, подмигивая, протянул полный, с
краями налитый стакан.
— Уйди, червяк! — спокойно сказал Матвей и повер
нулся на другой бок.
336
Зотька остолбенело разинул рот, посмотрел с недо
умением на примолкшую толпу и, безнадежно махнув
рукой, сказал:
— Э-эх! Пропал человек...
1962
ПРОЛЕТАЛИ ЛЕБЕДИ
1
Когда у Авдотьи Малаховой заметили брюхо, пере
судам, казалось, не будет конца. Как! Это на сорок-то
третьем забеременеть? Да что она — с ума сошла? Без
зубов, руки и ноги ревматизмом разворочены — да ей
в пору об инвалидном доме думать, а не рожать...
А главное — каким ветром надуло? Неужто это Васи
лий памятку о себе оставил, перед тем как отправиться
на тот свет?
Сама Авдотья, по правде говоря, не очень-то прислу
шивалась к этим пересудам. Пускай стрекочут — на то
бабам и язык дан. А вот сумеет ли она благополучно
разродиться? Не слишком ли поздно пришло к ней это
счастье, о котором она мечтала всю жизнь?
Местная фельдшерица Дина, осмотрев ее, замахала
руками:
— Не выдумывай. Поезжай в райбольницу. Может,
еще не поздно...
И вот в это нелегкое время нашелся в деревне один
человек, который поддержал Авдотыо,— Манефа, оди
нокая гулящая Манефа, года на три моложе ее.
— Рожай, Дуня. Не слушай никого. Им — что? —
Она имела в виду баб. — У них лавки ломятся от ребят.
А я бы вот хоть какую муку вытерпела, смерть бы при
няла...— И, не договорив, расплакалась.
Вскоре Манефа опять заявилась к Авдотье, на этот
раз с подарком, который купила в райцентре на базаре.
— Вот, наглядное пособие тебе привезла,— весело
сказала она и развернула блестящий лакированный ков
рик. .
На коврике была щедро выписана полная румяная
красавица с рыжими распущенными волосами и больши
ми холмообразными грудями, с которых была приспу337
щена нижняя сорочка. Красавица сидела, облокотись,
у раскрытого окна какого-то островерхого терема, похо
жего, на старую заброшенную силосную башню, и томно
смотрела вниз. А внизу, на озере, целовались два.желто-,
кдювых лебедя.
'
— Хороша картинка? Есть на что поглядеть? — при^
щелкнула языком Манефа.
— Да что и говорить. Баско,— согласилась Авдотья.
— Ну раз баско, владей.
. И Манефа сама прибила коврик к стене над кро
ватью— и в сумрачной низкой избе вроде посвет
лело.
Прощаясь, она сказала:
.... — Вот поглядывай почаще на эту картину — таких
же лебедушек родишь.
. ; — Двух? — поперхнулась Авдотья, — Господь с то
бой! Да мне лучше и картинки не надо.
. Но картинка осталась на своем месте. И позже, ког
да Авдотья уже не могла ходить й часами леж ала, на
кровати, она подолгу смотрела нд двух желтоклювых
целующихся лебедей.
;
А что ей еще оставалось делать? Шитье в руках у
нее не держалось, ее замучили головные боли, бабы все
на работе, Манефа тоже из виду пропала — опять, гово
рят, утянулась в город за каким-то хахалем, а разгля
дывать картинку все-таки было развлечением.
И в конце концов все вышло так, как предсказала
беспутная Манефа: Авдотья, к всеобщему удивлению,
родила двойню— девочку и мальчика.
Девочку назвали многообещающим именем Надеж
да, Хорошая подмога будет матери: крепкая, голосис
т а я — с улицы слышно, как орет: Ну, а над именем
мальчика и раздумывать было нечего: синюшный, как
ни назови, все равно помрет. Это был общий приговор
всех соседок, собравшихся на крестины. И потому, ког
да, под окошком закачался знакомый облезлый заячий
треух Паньки-пастуха, здорового придурковатого мужи
чины, кто-то, спохватившись, сказал (надо же было всетаки назвать как-то ребенка, хотя бы для того, чтобы
записать в сельсоветской книге):
,
.... — .А вот Паисиц идет. Чем не имя?
Так и назвали 'мальчика по имени придурковатого
пастуха Паньки.
м
338
2
За четыре года Авдотья извелась начисто — совсем
старухой стала. И ксе, конечно, из-за Паньки, потому что
сил не было смотреть на ребенка. Голова большущая’,
лвйбухая, а тельце хилое-хилое, каждое ребрышко на
перечет, И все лежит, все лежит — никак не может ото
рвать свою голову от подушки.
— Панюшка, скажи-ко, родимый, что у тебя болит?
Вздрогнет Панюшка, откроет беззубый рот, а через
Aitiyfy, смотришь, опять глаза закатил — как будто он
все время к чему-то прислушивается. Только уши одни
и живут. Торчком стоят.
— Умрет, видно, у нас Панька-то,— сказала однаж
ды Авдотья дочери.
Надька в слезы, в крик и до того зашлась — насилу
успокоила мать.
— Не умрет, не умрет твой Панька — водись только
хорошенько.
Й верно, с того дня не отгонишь Надьку от брата.
Кличет, часами разговаривает, тормошит так и эдак:
вставай, вставай, Панька. А спать ложиться — горе: на
до непременно с Панькой, да еще в обнимку — не поте
рялось бы это золото во сне.
И что бы вы думали? Была ли, нет какая польза от
Надькиных стараний, а ребенок-то ведь начал ожи
вать: и ручками, и ножками задвигал, и голову от по
душки оторвал, а потом настал такой день — и на но
ги встал.
Ох, уж этот-то день запомнила Авдотья!
Было это в троицу, как раз в ту пору, когда в дерев
не начинают первые веники резать. Ну и Авдотья не
захотела отставать от людей. Утром сходила в лес за
прутьем, а днем, управившись на скотном дворе, села
вязать веники.
Тепло. Солнышко так славно припекает, ласточки
разыгрались — под самым носом шныряют. А на озерето шуму и гаму! (Дом Авдотьи стоял возле небольшого
озёрка, и ребятишки с ранней весны до поздней осени
не вылезали из воды.)
Да, сидела вот так Авдотья на крыльце — бездумно,
с коленями зарывшись в пахучий березовый лист, сиде
ла, вязала веники — и вдруг крики:
— Смотрите, смотрите! Бегемотик идет!
339
Она живехонько обернулась и — боже ты мой! Панька-то, Панька-то у нее — на ногах! Головенка белая ка
чается, сам весь качается — как одуванчик выгибается
под ветром, а ухватики свои все заносит, заносит — ко
выляет к зеленому бережку.
Ребятишки повыскакивали из воды — и для них чудо
немалое (все любили Паньку):
— Давай, давай, Бегемотик!
Но тут вырвалась вперед Надька — и она купалась в
озере, схватила брата в охапку и кошкой на ребят:
,
— Не дам! Не дам Паньку! Мой Панька! Мой!
— Надеха, Надеха, глупая! — закричала Авдотья.—
Не съедят твоего Паньку. Дай ты ему с ребятами-то по
играть.
Куда там! Надеха распалилась — близко никто не
подходи. «Мой! Мой!» — да и только.
Ну и характер у девки! — подивилась Авдотья. — И в
кого она такая единоличница? Отец, бывало, последнюю
рубаху готов отдать, сама она тоже завсегда всем дели
лась с бабами... Но затем, поразмыслив, она успокои
лась. Может, это и к лучшему, что Надька так привяза-;
на к своему брату. А что? Случись с ней, с матерью, чтонибудь,— на кого он обопрется в жизни?3
3
К шести годам Надька выросла на загляденье. Крас
нощекая, зубы во весь рот, и вся как на пружинах — ни
минутки не посидит на месте.
А уж сметливая, работящая! И все-то она знает,
все примечает: и кто у кого родился, и кто куда пошел,
и что в магазине дают. И дома пол подметет, и посуду
вымоет, и самовар в грозу закутает — взрослый не всяк
догадается.
И часто-часто, любуясь дочерью, Авдотья со вздохом
переводила взгляд на сына. Нет, не то тревожило ее,
что мальчик рос хилым да слабым. В конце концов, рас
суждала она, нынче не старое время. Хлеб руками не
дается — головой добывают. А вот что за голова у это
го ребенка? Почему у него все навыворот?
Купила как-то Авдотья коробку цветных каранда
шей да бумаги.
— Нате, ребята, рисуйте. Привыкайте к ученью
смала.
240
Надька — глаза загорелись — сразу за стол.
— Чего, мама, нарисовать?
— Чего-чего. Чего увидите, то и рисуйте. Вон хоть
корову Матренину — видите, хвост задрала, по огороду
бегает.
Надька взглянула в окошко, раз-раз — и нарисовала:
дом с трубой, из трубы дым валит, а у дома корова —
как полагается, с рогами, с хвостом.
— Так, мама?
— Так, наверно,— сказала Авдотья уклончиво.—
Не больно-то много понимает твоя мама. Три зимы в
школу ходила.
Затем она подошла к сыну: ну-ко, Панька, старанья
много — сидишь, сопишь, карандаш слюнявишь — что у
тебя?
Взглянула — и хоть плачь, хоть смейся: корова не
корова, жук не жук, шесть ног торчит.
— Что ты, глупой! Сколько у коровы-то ног? Разве
шесть?
— Так ведь она это бежит,— сказал Панька.
— Бежит, бежит,— передразнила Надька брата.—
Ноги-то на бегу не растут, да, мама? ,
В другой раз послала Авдотья сына за травой. Надь
ка в ту пору как на грех ногу гвоздем рассадила, а овца
ревмя ревет в хлеву — только что объягнилась. И самой
некогда — с мытьем разобралась.
— Давай-ко, Панька, выручай мать да сестру. Надо
и тебе к работе привыкать.
Вот ушел Паисий за травой. Час ходит, два ходит —
куда девался парень? Авдотья все бросила, побежала
разыскивать. А Паисий, оказывается, дошел до первого
куста, птичку какую-то увидел, да и все — и трава, и
дом — все из головы вылетело. Забыл, зачем и пошел.
И таких случаев Авдотья могла бы порассказать не
мало. Но она, конечно, помалкивала. Какая же мать
будет выставлять свое детище на позор? Придет вре
м я — люди еще насмеются.4
4
Весна в том году пала ранняя, дружная — снег со
шел за одну неделю, и в озере вода стала прибывать не
по дням, а по часам. Правда, само по себе это мало кого
беспокоило: озеро не река. Ну, а вдруг на помощь к озе341
ру да река придет? Что тогда? Ведь за юзером* в низине,
все богатство, колхозное: скотные дворы. И потому, не
ожидая, когда начнет показывать свой норов река, ре
шили с заречной .стороны соорудить заплот.
Народу собралось людно. Весело работать всем мд*
ром. Телеги, тачки. Детвора, как мураши, разбрелась по
свежему песку. И вот под вечер, когда уже кончали на:
сыпь, вдруг кто-то закричал:
— Лебеди, лебеди летят!
Где, какие лебеди? Это ведь в старину лебеди запрет
сто летали, а сейчас разве только на картинках увдт
дишь. Может, оттого и развелись эти коврики с лебедя
ми чуть не в каждом доме?
А в вечернем небе и в самом деле пролетали лебеди.
Высоко-высоко забрались лебедушки. Как две лодочки
белые качаются в синем раздолье. А как стали к лесу-то
приближаться, клич дали: принимай, земля. Целый день
крыльями машем, пора и нам отдохнуть. И потянули,
потянули, к дремучему ельнику, туда, к Лебяжьим озе
рам, где кумачом разливалась заря.
— Ну, редкие гости прибыли. Что-то они принесли,—
заговорили люди, когда лебеди скрылись за лесом.
— Надо быть, к холодам,— сказал старик Зосима.—т
Раньше так бывало: снег с лебединых крыльев сы
пался.
К старому человеку как не прислушаться — и пока
шли домой, только и думали-гадали: надолго ли зази
мок? Сколько еще скотину взаперти держать?
За этим невеселым разговором (у кого весной с кор
мом не поджимает?) Авдотья и позабыла про Паньку.
Все время парня держала на глазах, а тут стали к
крыльцу подходить — одна Надеха. за руку держится.
Эту хлебом не корми* а дай послушать, что говорят
взрослые.
— Тетеря глупая, где парень-то?
— Панька, Панька! — закричала Надька.
Она ревела, плакала навзрыд: никогда в жизни еще
такого не было; чтобы Панька от нее хоть на шаг от
стал,— все вместе. Но тогда, в первые минуты, Авдотье
было не до жалости* и она готова была прибить эту ра
зиню. А ну что с парнем случилось? Кругом вода — вещнйца,— долго ли до беды?
. Авдотья-сломя голову кинулась к насьщи, :
. v
— Паня, Паня.,.
(;
н
Ш
И слава тебе господи, беду на этот раз пронесло!
Стоит Панька на насыпи, как Иванушко-дурачок стоит.
Кругом темень собирается, солйце уже село, вода внизу
ярится (вышла река из берегов!) — взрослому не по се
бе. А :ой стоит, как к земле прилип. Ушанка на макушку
Л екала, сам как пенек маленький на ровном месте, и
только личико белеет в потемках.
На что же это он так засмотрелся? Чем заворожил
его этот красный лоскут зари над черным ельником, что
он! и глаз оторвать от него не может? Разве не видал он
Зари?
Боже ж ты мой, вдруг догадалась Авдотья, да ведь
это он по лебедям сохнет. Их высматривает. И как она
сразу не догадалась! Парень и раньше-то был помешан
на птичках («Надя, постой, птичка села»; «Мама, подо
жди, птичка вон»), а тут — подумать только! — лебедей
живых увидел.
— Панюшка, Панюшка,— стала уговаривать Ав
дотья,— пойдем, родимый. Лебеди давно пролетели, а ты
все стоишь. Разве можно так?
Ручонки холодные, штаны мокрые, под носом светит,
а сколько бы еще стоял вот так на насыпи, ежели б не
мать?
5
Вечером в тот день поужинали, попили чаю — все
честь по чести, потом легли спать. Спали на полу. Кро
вать всех троих не умещала, а спать по отдельности де
ти не хотели, да и самой Авдотье как-то поспокойнее
было, когда они были под боком.
Вот легли спать. Надька за день убегалась — как в
воду нырнула. Хоть за ноги на улицу вытаскивай — не
проснется. А Панька не спит. Лежит, затаился, как мы
шонок, меж сестрой и матерью, а не спит — Авдотья по
дыханию чует.
— Панька, ты не замерз? Залез бы на печь.
Молчок.
— Ну раз не замерз, спи. Завтра рано вставать, на
скотный двор пойдем.
1 — Мама,— вдруг услыхала она под самым ухом,—
а куда они полетели?
— О господи, все-то на уме у него эти лебеди!— Ав
дотья широко зевнула (она уже засыпала), повернулась
к сыну.
343
Лежит — и глаза настежь. Может, луна ему заснуть
не дает?
Она встала, занавесила окошко шалью.
— Спи. Ночью-то спать надо, а не разговоры разго
варивать. Глаза-то закрой, и я закрою — скорее заснем.
— Мама, а где они делают гнезда?
Нет, видно, не отступится, пока не расскажешь.
— На озерах. Раньше-то они тут, говорят, на Ле
бяжьих озерах гнездовали. А сейчас, наверно, передох
нут за ночь да дальше полетят.
— Да-льше? А почему?
— Полетят-то почему? Да они, может, и рады бы
остаться — крылья-то у них не железные, намахаешься
целыми-то днями махать, да житье-то для них больно
худое стало. Лес вырублен, люди кругом.
— А они людей не любят?
— Чудной ты, Панька! Воробей-дурак, и тот — фырфыр, а то ведь лебеди. Ладно, спи теперь.
— Мама, а ты видела их на озерах?
— Лебедей-то? — Авдотья задумалась, вздохнула.—
Раз видела. Я еще девчушкой тогда была. Отец — твой-то
дедушко — за клюквой повел меня. Рано вышли из до
му. Я иду, глаза слипаются, как в потемках бреду. А де
душко вдруг остановился, за рукав тянет: «Дуня, Дуня,
смотри-ко, вон-то что». Я попервости со сна-то думаю —
льдина белая по озеру плывет. Примелькалось белое-то
еще дорогой. Водяно было. Там снег под елью, тут снег.
А они, лебеди-то, как увидали нас, всполошились, закри
чали, крыльями по воде забили, а потом как поднялись
да прямо к солнышку. А солнышко об ту пору, как я же,
только еще просыпалось, из-за елей выглядывало. Бас
ко, красиво было,— закончила нараспев Авдотья и опять
зевнула.
Панька вздохнул.
— Ладно, давай не вздыхай. Вырастешь большой—*
увидишь. Никифор-охотник говорит: каждую весну ви
даю.
— Мама,— опять спросил немного погодя Панька,—
а эти озера, где ты была с дедушкой, далеко?
— Да нет, недалеко. Гумно-то старое за скотным
двором знаешь? Ну дак от того гумна три версты счи
тается. Дорога все лесом-лесом, по холмикам да по веретейкам. Грибные, ягодные места. Вот уже лета до
ж дем ся— пойдем. И Надьку, и тебя возьму.
344
Авдотья подтянула к груди одеяло, поправила бума
зейный плат на голове — худая, застуженная у нее была
голова, и она всегда спала в платке.
— Спишь, Панька?.. Ну и ладно, спи,— сказала она,
не дождавшись ответа.
:i/' ; Затем осторожно, чтобы не потревожить сына, рас
правила ноющие в коленях ноги — на погоду, видно,
разболелись.
Ну, слава богу, утихомирился.
И это было последнее, что она могла припомнить по
том, вспоминая этот вечер.
6
Паньки хватились утром, а нашли только вечером.
А между утром и вечером был день, длинный угарный
день, насквозь прореванный и проплаканный Авдотьей
и Надькой.
Они звали Паньку в два голоса.
— Паня, Паня, иди домой,— голосила со своего
крыльца Надька.
А в это время с тем же истошным криком металась
по лесным дорогам Авдотья.
За ночь резко похолодало, задул сиверко, ельник
расшумелся-разохался. Она кричит: «Паня, Па-а-нюушка». А ей в ответ: «У-у... у-у-у...»
И ни единого следочка на дорогах. Земля затверде
ла, как камень.
Авдотья сбегала до Лебяжьих озер — нету, проколе
сила наполовину Болотницу (не одна дорога зачинает
ся за старым гумном) — тоже не видать. И снова, в ко
торый раз, вышла к старому гумну.
Нет, видно, надо подымать народ, одной не найти,—
подумала она и вдруг увидела пастуха Паисия.
Паисий, громыхая топором, разбирал на дрова раз
валины старого гумна.
Авдотья горько расплакалась. Этот немтун-горемыка
был страшно привязан к Паньке. Он, как дитя малое,
обрадовался, когда узнал, что в деревне появился вто
рой Панька, и уж не жалел для него ни рук, ни ног.
И зайца живого в лесу поймает, и ягоду первую прине
сет, и игрушки разные мастерит... Кажется, не было та
кого дня, чтобы Паисий, возвращаясь с поскотины, не
345
принес бы для ребенка какую-нибудь дудочку, берёстя*
ной шаркунок или коробочку.
—- Что же ты, Паисьюшко, топором-то машешь?—заговорила, захлебываясь слезами, Авдотья. — Где у те
бя тезка-то?
Паисий выкатил свои светлые кругляши, заулы ба#
ся, дурак.
— Пень бестолковый! — рассердилась Авдотья.—
Разве улыбаться надо? Панька-то, говорю, где? Пропал
Панька-то, ночью в лес ушел. Может, где сидит сейчас
под деревом, замерзает, а ты зубы скалишь.
; чИ спасибо Паисию. Нашел-таки немтун Паньку.
Сколько раз пробегала она мимо озерины, разлившейся
между Болотницей и Озерной, и не догадалась туда
свернуть, а ребенок-то, оказывается, сидел там, под
елью, в какой-нибудь версте от гумна.
Панька был в бреду. Его раздели, растерли спиртом,
укрыли всеми одеялами, какие были в доме. И он лежал
под одеялами, тяжело, открытым ртом дыша, весь го
рячечно-красный.
— Паня, Паня, не умирай,— охрипшим голосом умо
ляла его Надька.
'
И один раз, казалось, Панька приходит в себя.
— Надя, Надя, я их видел...
А потом снова удушье. Мутные, налитые жаром гла
за его стали закатываться под лоб.
Авдотья пала на колени, протянула руки к скорбно
му лику богородицы, тускло мерцающему в переднем
углу.
— Царица небесная, яви чудо. Это я, я завела ребен
ка в лес. Сама ему дорогу указала.
Но чуда не произошло. Под утро, на рассвете, Пань
ка умер.
7
Жизнь маленького Паньки, как весенний ручеек, про
шелестела по деревенской улице. А велик ли след остав
ляет весенний ручеек? У кого удержится в памяти?
И Паньку забыли, забыли чуть ли не на другой же день
после похорон.
Снова вспомнили о Паньке через три месяца, когда
умерла Надька...
- Нет, не то поразило всех, что за малое время смерть
второй раз заглянула в Авдотьину избу — для этой ста
346
рухи дороги не заказаны. Поразило всех другое — непа
нятная, загадочная болезнь ребенка. Девка здоровущая,
краснощекая,, язык, как колокол, подвешен
кому и
жить, как не ей! А она, как схоронили братца (будь он
не к вечеру помянут, за[морыш), начала сохнуть-сохнуть,
ИГ1ди. врачи (из района привозили), ни старухи знаю
щ ие— никто не мог помочь. Так и засохла, как травин
ка при дороге.
, Вот об этом-то больше всего и было разговоров в
день похорон. Что за болезнь у ребенка? Какая-такая
немочь источила девку? Тоска по брату? Верно, замеча
ли, и, Авдотья жаловалась: тоскует девочка. Кажинный
день сидит у окна и все смотрит-смотрит на улицу, а по
том и заговариваться стала: «Паня, Паня, иди домой».
' Да, может быть, и тоска — знакома людям эта сухот
ка. А все-таки плохо верилось, чтобы в ее-то годы да
умирали от тоски.
1963— 1964
МОГИЛА НА КРУТОЯРЕ
1
Помню деревенское кладбище в жарком сосняке за
деревней. Помню мать, судорожно обхватившую песча
ный холмик с зеленой щетинкой ячменя. Помню поко
сившийся деревянный столбик с позеленевшим мед
ным распятием и тремя косыми крестами, которыми
мой неграмотный отец обозначил свои земные дела и
дороги.
И, однако, не эта, не отцовская могила видится мне,
когда я оглядываюсь назад.
Та могила совсем другая.
Красный деревянный столб, красная деревянная
звезда, черные буквы по красному:
БЕЛОУСОВ АРХИП МАРТЫНОВИЧ,
1
Ты одна из жертв капитала!
Спи спокойно, наш друг и товарищ
Сколько лет прошло с тех пор, как я впервые прочел
эти слова, а, они и сейчас торжественным гулом отзыва
ются, э моем сердце,, И перед глазами встают праздники,
те незабываемые красные дни, когда вся деревня — и
стар, и мал — единой сбитой колонной устремлялась к
братской могиле на крутояре за церковью. По мокрому
снегу, по лужам, спотыкаясь и падая на узкой тро
пе. И во главе этой колонны — мы, пионерия, полураз
детая, вскормленная на тощих харчах первых пяти
леток.
Но кто из нас посмел бы застонать, захныкать! Замри,
стисни зубы! Ты ведь держишь экзамен. Экзамен на му
жество и верность. Самый важный экзамен в твоей ма
ленькой жизни...
Речь на могиле держал старый партизан.
Коряво, нескладно говорил. И я ничего не помню
сейчас, кроме выкриков: «Смерть буржуазной гидре!»,
«Да здравствует мировой пожар Октября!» Но тогда...
Как будоражили тогда эти выкрики ребячью душу!
Не было солнца, валил мокрый снег или хлестал
дождь — в наших местах редко бывает тепло в октябрь
ские и майские праздники,— а мы стояли не шелохнув
шись. Мы стояли обнажив головы. Как взрослые. И мы
не замечали ни мокрого снега, ни дождя. Нам сияло
свое солнце — красная могила, осененная приспущен
ными знаменами. Не нынешними — пышными бархат
ными полотнищами, расшитыми сверкающим золо
том, а теми забытыми — узенькими полосками деше
вого красного ситца, прикрепленными к некрашеному
древку.
Митинг завершался пением «Интернационала». А по
сле «Интернационала» самое восхитительное для нас,
ребят,— салют. Салют из дробовиков и наганов.
И, вздрагивая от грохота, всматриваясь восторжен
ными глазами в распластавшийся дым над головами,
мы, казалось, воочию переносились в те далекие вих
ревые годы, вместе с Архипом Белоусовым скакали
в атаку...
Дома, едва переступив порог, я залезал на печь.
В щелях потрескивали тараканы. Ругалась мать, ук
рывая меня овчинным полушубком и растирая мои зале
деневшие ноги. Но я был счастлив. Во мне звучала му
зыка революции. И мысленно я видел Архипа Белоусо
ва, не живого и не мертвого, а эдакого былинного бога
тыря, на время заснувшего в своей могиле. И весь он с
головы до пят покрыт знаменами, и красное сияние ис
ходит от тех знамен, бьет мне в глаза...
348
2
Долго, годы и годы не был я в родных местах. И по
зади у меня пол-Европы, исхоженной в солдатских сапо
гах. И, казалось бы, что могло уцелеть во мне от того
Наивного и восторженного юнца, каким я отправлялся
когда-то в большую жизнь из нашей лесной глухомани!
А помню, когда стал подходить к могиле на круто
яре, я, как прежде, замедлил шаг. И, как прежде, сухая
и горячая волна перехватила мне горло...
Сосны на крутояре разрослись. Деревянная оградка
почернела. Но где же звезда? Почему я не вижу крас
ной звезды?
Я подошел поближе к могиле, и сердце у меня упало.
Торчит порыжелый столбик над плоским холмиком,
похожий на обрубок соснового ствола, а звезды нет.
Звезда приставлена к подножию столбика, и черные бук
вы уже не прочитать.
Я обошел оградку. Деревянные рейки кое-где со
рваны с гвоздей, изрезаны буквами, и в одном месте бы
ла даже надпись, вычерченная гвоздем: «Володя +
Надя»...
Из-за сосен слева, там, где виднелась начальная
школа, шумно выскочили два босоногих мальчугана
с деревянными автоматами у живота, бросили подозри
тельный взгляд на меня и построчили дальше. А на мо
гилу Архипа Белоусова даже и не взглянули...
Вечером я пошел в сельсовет — днем он по случаю
страды был закрыт.
Председательница, уже немолодая, целый день про
работавшая на лугу баба — от нее так и несло жаром,—
сперва не поняла меня. О чем это я так разоряюсь?
О могиле? Да до покойников ли сейчас, когда чуть ли
не из каждого окошка война зубы скалит? Потом по-'
молчала и, вздохнув, сказала:
— Да и не больно-то нынче ходим на крутояр. Это,
бывало, как праздник, дак всем скопом к Архипу Бело
усову, а нынче — нет, не ходим.
— Почему?
— А дорога-то туда, забыл, какая? Снегом да водой
брести надо. Половина деревни гриппом переболеет.
А народишко-то нынче и без гриппа качает. Да ежели
правду говорить,— высказала еще одно соображение
председательница,— и ораторов-то подходящих у нас
349
нету. Много ли у нас политически-то подкованных крас
ных партизан? Тут который год доверили Егору Ивано
вичу— слезой изошел. Всех расстроил. А настоящий мо
мент не осветил. И правильно указал нам райком,—
вдруг самокритично и в то же время назидательно, как
бы цитируя решение райкома, закончила председатель
ница,— нельзя революционные праздники превращать
в панихиду...
Мне очень хотелось заново водрузить красную звез
ду на нашем крутояре, но где взять плотника? Шла
третья послевоенная страда. На весь колхоз, как горьк'о
шутили, было три с половиной мужика. И единственно,
что я тогда сделал, это кое-как приладил старую звезду
к столбу да очистил холмик от хлама.
Года через два после этого, когда я второй раз при
ехал на родину, могила была приведена в порядок. Но
как?
Звезды не было вовсе. Стоял синий приземистый
столб, а на столбе доска, тоже синяя, и надпись бели
лами:
На сем месте погребен красный партизан
БЕЛОУСОВ АРХИП МАРТЫНОВИЧ.
Спи спокойно, дядя, мы тебя не забудем
Мне не надо было спрашивать, кто это сделал. Феок
тист, племянник Архипа Белоусова, которому когда-то
отчаянно завидовала вся наша школа. Ведь в празд
ники этот самый Феоктист имел право стоять в оградке,
в святая святых, держа в руках приспущенное над мо
гилой школьное знамя, в то время как мы, его товари
щи, за счастье почитали, если нам удавалось пробиться
к оградке.
«Да что с ним произошло? — спрашивал я себя.
Д а как он, сукин сын, мог так надругаться над дорогой
могилой?»
За звезду я его не винил — не у всякого держится
в руках топор. Но почему он заменил старую крылатую
надпись? Неужели он мог забыть ее? А этот синий мерт
вящий цвет... Красной краски не оказалось под рукой?
В деревне Феоктиста не было, он жил и работал на
лесопункте, и кого же я мог «взять за жабры», как fie
председательницу сельсовета, все ту же старую знако
мую, усталую, вконец заезженную бабу, которая и на
этот раз принимала вечером, после работы на поле.
<
350
;По въевшейся за эти годы привычке она начала было
с самокритических признаний, едва я раскрыл рот.
{ : —* Есть, есть у нас недостатки... Имеются... — заки
вала она головой, придавая своему лицу очень серьез
ное выражение. Потом вдруг взгдянула на меня быст!; проницательным взглядом и, верно, признав
наконец, кто сидит перед ней, улыбнулась просто, побабьи:— Да что же это я, батюшко, все недостатки да
недостатки... ,У нас ведь нынче с этими партизанскими
могилами слава богу. Каменные памятники скоро будут.
(Да, да, как в городе. Объявляли весной на районной
сессии: в области заведенье такое открывают. Чтобы
для всех районов наделать...
Это было в сорок девятом году, в июле месяце. А ка
менный памятник на нашем крутояре появился в ию
не шестидесятого. Через одиннадцать лет. И председа
тельницы сельсовета к тому времени уже не было в
живых... , ;
3
Первый каменный памятник, который я увидел в на
шем лесном,, краю, меня не очень обрадовал. Уж больно
неказист и невзрачен. Пирамидка низенькая, меньше
чем в человеческий рост, и — главное — из какого мате
риала? Из серого цемента с мраморной крошкой. В об
щем, из того самого материала, из которого в ту пору
начали отливать для новых городских домов лестнич
ные марши и площадки.
. Но председатель райисполкома, с которым я ехал
в машине, решительно не согласился со мной.
— Материал крепкий. На века! — сказал он уве
ренно.
Настроение у председателя было отличное. Дела -в
районе шли неплохо, сам он был здоров и на хорошем
счету у областного начальства, и ежели и раздражало
■что его в эти минуты, так это разве шляпа, теплая ве
люровая шляпа, которую он постоянно снимал со своей
•гладко выбритой головы. Шляпы в то время еще только
;входили в моду у районного начальства, и председатель,
-всю жизнь проносивший полувоенную фуражку цвета
хаки, не без труда осваивал новый головной убор.
— Прошлое надо уважать,— говорил мне председатед£.;ГГ- ЁРТ от этих самых героев ведем родослов
351
ную .— И при этом не преминул подчеркнуть, что
кампания по упорядочению партизанских могил — он
так и выразился — в его районе завершена раньше,
чем у соседей.
Я молчал. Я слушал председателя, смотрел на его
оживленное вспотевшее лицо и со страхом думал: не
ужели и на других могилах увижу то же самое?
Увы, мои опасения оправдались.
Мы проезжали одну деревню за другой — большие,
средние, маленькие — и везде, решительно везде стояли
одинаковые пирамидки из серого цемента с белой кра
пиной. Низенькие, безликие и унылые. Как верстовые
столбы на благоустроенной шоссейной дороге. Наш кру
тояр, конечно, тоже не был исключением. Его будто
обезглавили.
Бывало, с какой стороны ни подходишь к деревне,
откуда на нее ни глядишь, а уж красную звезду заме
тишь. Ее не минуешь глазом. А сейчас — пусто, голо на
крутояре, и серую верхушку каменной пирамидки,
чуть-чуть возвышающуюся над деревянной оградкой,
я начал различать только тогда, когда поднялся на
крутояр.
Целое кладбище выросло за эти годы на нашем кру
тояре. Антон Аншуков, Тихон Аверин, Павел Быстряев,
Ефим Мерзлый, Кузьма Федоров...
Всех этих партизан я знал с детства. И были они,
как мне казалось, не лучше и не хуже других мужиков.
Такие же земные и грешные: работать так работать, гу
лять так гулять. И не потому ли сейчас, оглядывая их
могилы, простые песчаные бугорки, густо засеянные ры
жей, нападавшей с сосен хвоей, я не испытывал того
восторга и трепета, который всякий раз охватывал ме
ня, когда я стоял перед могилой Архипа Белоусова?
Медленно и бесшумно ступая по выстланной дерном
дорожке, я подошел к ограде, открыл калитку.
* Что такое? Где могила Архипа Белоусова?
Шесть фамилий выбито на лицевой стороне пира
мидки, и только третьей среди них, совсем затерявшись
в этом списке,— фамилия Белоусова...
Все так же, как в далеком-далеком детстве, за сосна
ми полыхал багряный закат — казалось, сама вселенная
склонила свои знамена над нашим крутояром, а могилы
Архипа Белоусова не было. На месте ее торчал серый,
352
унылый столбик, точь-в-точь такой же, как на десятках
других могил.
И я смотрел на багровый закат, смотрел на
этот столбик, густо исписанный ровными подслепо
ватыми буквами, и чувствовал себя так, будто меня
обокрали.
4
В деревне оставался последний красный партизан —
Лазарь Павлович Подшивалов. Человек по нашим ме
стам знаменитый: в гражданскую войну был уездным
комиссаром.
Я на всю жизнь запомнил тот день, когда Лазарь
Павлович приезжал к нам в деревню. Был какой-то
праздник — не то богородица, не то петров день — и мы,
мальчишки, с утра дежурили у дома его брата.
— Тише, тише! Сейчас выйдет!
И вот он вышел, молодцеватый, сверкающий, весь
в кожаных поскрипывающих ремнях. А на груди у не
г о — за бои с Юденичем — орден Красного Знамени с
красным бантом.
И мы, мальчишки, первый раз видевшие орден, за
вороженными глазами смотрели на него.
А потом Лазарь Павлович играл с мужиками в рюхи.
Палки были огромные, с хороший чурак, и вся деревня,
собравшись поглядеть на редкого гостя, дивилась его
силе и ловкости.
И еще я запомнил, как провожали Лазаря Павлови
ча. По улице мчалась, словно выкованная из красной
меди, пара рослых лошадей, а мы, мальчишки, неслись
сзади в пыли, падали, вскакивали и снова бежали.
С тех пор я больше не видел Подшивалова. Он жил
в краевом центре, занимал видную должность, потом
работал в Москве, на новостройках, потом долгие годы
о нем ничего не было слышно...
И вот сидит сейчас передо мной одинокий старик,
приехавший умирать на родину. Последний красный
партизан в нашей деревне.
Меня поразила скромность и даже убогость его
жилья. Стол накрыт газетой, деревянная койка застлана
серым солдатским одеялом. Как будто тут были все еще
двадцатые годы. И портрет Ленина на передней стене —
известная фотография вождя, читающего газету,— был
12
ф
, А б р а м о в , т. 3
353
украшен тоже в духе того времени — двумя едорыми
ветками, перевитыми красной ленточкой.
. ’ .....,
Ветки были зеленые, свежие, от них хорошо пахло
смолой, и передо мною сразу же воскресли наши дале
кие красные праздники, и я без всяких предисловий за
говорил о том, что меня мучило. Я так и сказал: ,
— Лазарь Павлович, что же это с могилой-то Архи
па Белоусова сделали?
— А что? По-моему, неплохо. Был я недавно.
— Неплохо? Ну, знаете, свалить в одну общую кучу
со всеми!.. — И тут я стал запальчиво говорить о том,
что значила для меня, для моего поколения могила Ар
хипа Белоусова.
Лазарь Павлович спокойно выслушал меня, ска
зал:
— Зря вы так. Зря. Ведь и те пятеро, которые нынче
с ним, тоже проливали свою кровь за Советскую власть.
Я был согласен: историческую справедливость вос
становить надо, тут я, что называется, обеими руками
«за». Но разве это дело, что список красных партизан,
выбитый на пирамидке, возглавляет Антон Аншуков?
Неужели Лазарь Павлович не знает, в каких отноше
ниях с зеленым змием был этот человек?
— Ну, насчет того, что Антон Аншуков правофлан
говым на памятнике оказался, я думаю, это правиль
но,— сказал Лазарь Павлович. — Он в те годы тоже на
правом фланге был. Помню, раз послали его за языком
в тыл к белякам, в родную деревню, так он что сделал?
Отца своего, старика, привел, потому что ни одного
мужчины в деревне не было, кроме отца,— все в лес
убежали. Да, вот такой был этот Аншуков. А это он
уж после на других поворотах забуксовал...
— Но при чем же здесь Архип Белоусов?
Лазарь Павлович снисходительно посмотрел на ме
ня, улыбнулся:
— А при том, что Архип тоже человек был. И чело
век не шибко грамотный. Помню, за винтовку в ведо
мости расписаться надо, что, думаешь, поставил Архип?
Крест. Вот и толкуй после этого, как бы он повел себя
дальше в жизни — на крутых подъемах и перевалах,
Подростком, мальчиком, можно сказать, погиб...
Я во все глаза смотрел на старика. Архип Бело
усов — мальчик? Д а еще неграмотный? _ .
354
;,и,иЛазарь Павлович смахнул с глаза слезу и стал рас
сказывать, как он, тогдашний военком, отправлял Ар
хипа на войну.
— Зима была, стужа лютая, а он, гляжу, в старом
полушубчонке, в валенках стоптанных, с чужой ноги.
Своих-то парень еще и не нашивал — худо жили, вечно
В' нужде. И только всего и нового на нем, что красный
лоскут на папахе. Партизан. Доброволец. Вот, думаю,
за Советскую власть парень идет помирать, а нам и
обуть и одеть его не во что... Ну, у меня перчатки теп
лые были, кожаные, снял с руки, отдал. Так уж он радо
вался! Рукава у полушубка длинные — нарочно зака
тал, чтобы все видели евонные перчатки... Да только
мало поносил. Через неделю привезли обратно. Мерт
вого. Лежит на санях в том же полушубчонке, в тех же
валенках с заплатами. Смерзся, посинел, маленький, как
ребенок. Только по волосам и признаешь — светлые,
хмелиной вились. И тоже обмерзли, заиндевели. Как
будто поседел он...
Лазарь Павлович после этого долго и старательно
откашливался.
В окна глухо постукивал косой дождь. Темные до
рожки бежали по верхним незанавешенным стеклам, и
лицо у старика тоже было мокрое.
Я тихонько встал и вышел на улицу.
На деревне было темно, как в глухую осеннюю ночь.
Ни одного огонька не было в окнах: видимо, всех се
годняшнее ненастье застало врасплох.
Я брел в темноте по мокрой дороге, оступался, зале
зал в лужи и все пытался представить себе Архипа
Белоусова таким, каким он был в жизни.
Дождь не утихал. На открытых местах выл и свистел
ветер.
В такую непогодь я любил, бывало, стоять под сосна
ми у партизанской могилы. Сосны шумели, охали и сто
нали. А мне все казалось, что это стонет и охает Архип
Белоусов, у которого разболелись в ненастье старые
раны.
И когда впереди, в бледных вспышках молний, вер
блюжьим силуэтом обозначилась старая церковь, я ма'шйнально, по давней привычке, свернул с дороги и за
шагал к крутояру...
1963-1968
12 *
355
Д Е Л А РОССИЙСКИЕ...
1
Ох, уж эта медвежья охота! Ведь, кажется, заранее
знаешь: опять ни черта не выйдет, опять только зря но
ги намнешь... А все равно: услыхал про медведя — и
где твои зароки?
На этот раз получилось так. Познакомили меня с
Капшиным, директором районного Дома культуры, а в
кабинете у него, перед столом,— косматая шкура, хваст
ливо выставленная напоказ. Где, кто убил? Сам. На
овсах.
На овсах? В поле? Я знал, как обкладывают медведя
в берлоге, знал, как ставят на него капканы и петли из
железного троса, темными осенними ночами мне раза
два приходилось подстерегать этого хищника в поско
тине у задранной коровы, но охота на овсах... Нет, такой
вид охоты для меня, выросшего под Полярным кругом,
был внове.
Из райцентра мы выехали вдвоем на попутной ма
шине, но скоро нас было уже трое. По дороге к нам
присоединился Захар Воденников, председатель промар
тели. Много их, служилых людей, пылит по субботам от
райцентра. Кто на велосипеде, кто на мотоцикле, кто на
грузовике. С коробьями, с пестерями, с ведрами. И все
катят в колхозные леса, с тем, чтобы подзаправиться
даровым провиантом на зиму. Потом, когда мы приеха
ли в Ширяево (дальше надо было топать «на своих»),
к нам в компанию стал напрашиваться еще один чело
век — старыйучитель-пенсионер Евлампий Егорович,
у которого мы остановились. Капшин — добрая душ а—принял и его: шире фронт.
Короче говоря, на Корнеевский починок мы отправи
лись целой бригадой, а точнее сказать — инвалидной
командой: Евлампий Егорович по-стариковски с палкой;
у Захара Воденникова одышка, и мясистый затылок до
того раскалился — хоть спичку зажигай; а у меня своя
беда — раненая нога подвертывается в грязи. Один Кап
шин из нас был здоровяк, да и тот, как я вскоре убедил
ся, не охотник. Идет, горланит на весь лес — демонстри
рует нам свои таланты: и зайцем гукнет, и лисой прове
рещит, и филином расхохочется, а если вспорхнет где
356
рябчик или прошмыгнет под елями красноперая кук*
ша — сразу за ружье. И бух-бух из двух стволов.
Но еще больше я приуныл, когда мы вышли к са*
мому починку. Я-то себе представлял этот починок так:
маленькое-малеиькое поле с овсом, этакий желтый ло
скуток, сдавленный со всех сторон дремучим ельни
ком,— словом, починок так починок. А тут, гляжу — по
ля, поля... Изгородь со столбовыми воротами... Коршуны
плавают в небе... А гам что сереет вдали, за кустами?
Похоже на крышу дома. Неужели дом?
— Дом,— спокойно подтвердил Капшин. — Тут их
раньше девятнадцать было.
У меня буквально глаза на лоб полезли. Как? В де
ревне на медведя охотиться?
— Да, может, вы не верите, что и медведи тут
есть?
Капшин, решительно шагая, повел нас вдоль кромки
овсяного поля, густо обросшего молодым березняком,
— Ну? Что это, по-вашему?
Овес по краю смят, выброжен — это верно. Но по
чему именно медведем? Сколько-нибудь четкого следа
на песчаном поле не было.
— Ладно. Пойдем дальше.
Мы прошли еще немного в сторону леса, и вдруг
Капшин остановился, молча ткнул пальцем в землю.
Огромная куча черного помета!
Да, тут был медведь — сомнений у меня больше не
оставалось. И был недавно, не раньше как дня два-три
назад: помет еще «живой», густо мошкарой облеплен.
Сразу все приумолкли, посерьезнели. Тут же, не от
ходя от медвежьей кучи, устроили короткий совет.
Лучше всего, конечно, было бы залечь в том, дальнем,
углу, где овсяное поле скатывается в еловое сыролесье.
Самое подходящее место для выхода зверя. А в нашей
стороне сухо, березы на опушке. Но времени у нас было
в обрез — солнце вот-вот начнет хвататься за вершины.
А кроме того, там, в сыром углу, сегодня, по мнению
Капшииа, наверняка будут охотники — в прошлую суб
боту, как он выяснил в Ширяеве, были. Короче говоря,
решено было остаться здесь.
Не теряя времени, мы перезарядили ружья «жака
ном» и стали намазываться жидкостью от комаров—■
избави боже шевельнуть рукой, когда ты будешь на ла
базе!
357
2
Охотник без веры — не охотник. И, может быть, по
этому все охотники опьяняют себя разными небылицами.
И мне тоже хотелось верить в удачу.
Вот сижу я на березе, на ерундовой дощечке, при
крученной ржавой проволокой к сучьям, это и есть ла
баз, сооруженный каким-то легкомысленным охотником
до меня,— сижу окаменело, с двустволкой на коленях
(курки взведены), и под ногами у меня вызолоченный
вечерним солнцем овес, до которого так охоч медведь,
и кругом тишь первобытная — с комарами, с дымкой ту
мана, которым уже закурилась березовая опушка над
полем. И почему бы, думается, вместе с этим туманом —
хорошее прикрытие — не выйти из лесу медведю? Ведь
вышел же он в прошлом году к Капшину. И вот я при
еду в Ленинград, и в кабинете у меня будет лежать та
кая же косматая шкура, что и у Капшина.
Но вслед за тем я смотрю на дальние кусты, на те
совую крышу дома — она розовая от заката,— и мне
становится не по себе. И все опять неправдоподобно, все
как во сне: и эти овсяные поля, дымящиеся красным
туманом, и этот Евлампий Егорович, вон, как старый
филин, затаившийся в черной разлапистой ели, и я сам,
окутанный комариным облаком, похож на лесную не
чисть...
Проверещала сорока где-то неподалеку слева, веером
брызнула от меня, осыпая сухие листья, пернатая ме
лочь, и опять все замолкло.
А туман все гуще и гуще. Погасла крыша в кустах —
и там теперь тоже туман, густой, белый: так и кажется,
что в деревне по случаю субботы затопили бани.
И еще приходит на мысль: вот увидит оттуда меня
мужик, крикнет зычным голосом на все поле: «Слезай,
дурак! Будя, посмешил людей-то».
Но никто не кричит оттуда. Глухо. Мертво. Виснет
туман над озябшим полем, да первая звезда одичало
смотрит на меня с вечернего неба...
з
Не знаю, выходил ли в тот вечер и в ту ночь медведь
на овсы, но все-равно мы бы не смогли его взять. Туман
был такой плотный и так высоко поднялся над землей,
358
что мы едва не заблудились в полях, отыскивая дом.
Спасибо Евлампию Егоровичу. Здешние места знакомы
ему с детства, и он каким-то собачьим нюхом угадал
жилье. У предусмотрительного Захара Воденникова ока
залась сухая береста (каждый по-своему пригодился),
в темноте на ощупь отыскали дрова.
; Когда разгорелся огонь, я сперва увидел мокрую ря
бину с обломанными нижними ветвями и красными ки
сточками ягод, потом пламя стало ярче, и за рябиной
проступили бревенчатые стены. Рам нет — черные про
валы вместо окон.
А слева от нас, за травянистым проулком, был тоже
дом и тоже без окон, и такой же густой туман окуты
вал его.
Капшин, задумчиво похрустывая сухарем, посмотрел
в черноту августовского неба.
— Да, два доходяги остались. А раньше тут целая
деревня была, девятнадцать домиков... Скоро и этих не
будет. Прошлой весной охотники спалили один дом. Д о
думались, суки, у огонька в избе погреться.
— Ну, а хозяева?
— Что — хозяева? Разбрелись. Кто на лесопункт —
тут недалеко, километров шесть, кто подальше тягу дал,
а кто в Ширяево. Евлампий Егорович, сколько к вам
переехало?
Старый учитель подумал:
— Пятеро.
— Ну, вот видишь. Не захотели в большое село пе
реезжать. А почему? Чего они здесь видели? Ни кина,
ни клуба. И детям в школу за девять верст...— Капшин,
держа над огнем отсыревший ватник (мы все суши
лись), покачал головой. — А между прочим, в лесу, в ле
су жили, а народишко ничего был — сознательный.
Я в райкоме работал. Заем, скажем, или хлебопостав
ки,— у нас с этим починком никакой волокиты. Раз на
до, так надо. Жили, правда, они подходяще. Можно ска
зать, в масле купались.
— Так ведь их сметанниками и звали,— уточнил
Евлампий Егорович. — Бывало, дегтя нету — на сметане
едут. Все меньше ось горит. Дед Корней мастак был на
такие штуки. У него и первая изба тут была на свой
манер. Околенки маленькие, под самой крышей...
. — Вот как! — удивился Капшин.— Вы, Евлампий
359
Егорович, и первую избу помните? А я-то думал — это^
му починку лет сто, не меньше.
— Нет, меньше,— ответил старый учитель.— На мо
ей памяти дело было. Помню, хорошо помню первую
корнеевскую избу. Раз пошли мы с мамой по ягоды.
А мама у меня ходок в лесу была неважный — заблуди
лись. И вот кружим, кружим по лесу. Я, ребенок, плачу,
мама плачет — далеко зашли. И вдруг видим — в лесу
изба. Новая. И дым из трубы. «Ну, слава богу,— гово
рит мама,— теперь-то, Евлашка, не пропадем, к Корнее
вой избе вышли...» Я как теперь вижу эту избу... — Ев
лампий Егорович поводил вокруг стариковскими глаза
ми, словно отыскивая то место, где стояли Корнеевы
хоромы, помолчал. — Да, занятная была изба. Бревна
толстые-т.олстые, в обхват, а окошечки малюсенькие, ну,
прямо как в бане. И я еще, помню, спросил тогда у ма
мы: зачем, говорю, такие маленькие окошечки? «А за
тем, говорит, что стекла меньше надо. Корней заново
строится, каждая копейка вперед рассчитана. А еще, го
ворит, комар не так поползет в избу». Страсть тут ко
мара было. Лешье царство... А потом недалече от избы
мы и Корнея увидели. Лес с сыновьями корчует...
— Крепкий старик был?
— Крепкий. Росту — не скажу чтобы большого. Сред
него. Д аж е чуть поменьше. А медвежья сила была у че
ловека. Ведь это все его руками разворочено. — Евлам
пий Егорович для наглядности сделал рукой полу
кружье. — Бульдозеров тогда не было. Правда, семейка
у него была соответственная. Семеро детей, и все семе
р о — мужики. Сам Корней на волос был темный, а сы
новья не в него — в мать. Все, как один, светловолосые
и росляки парни.
— А это точно,— с улыбкой кивнул мне Капшин,—
весь починок тут был светловолосый. Помню, бывал.
— Нет, не весь,— деловито поправил его Евлампий
Егорович. — После Корней сманил к себе двух мужиков
из соседней деревни — те другой породы были... Совсем
другой...
— Ладно, ладно,— живо перебил старика Капшин,
видимо, как и я, боясь, что он со свойственной ему об
стоятельностью переключится сейчас на этих мужи
ков.— Давай про Корнея. Как вас принял Корней?
— А чего принимать? На расчистке пни с сыновьями
корчует — до нас ли ему? Подошел, поздоровался с ма
360
мой и прямо к делу: «Вот что, говорит, Аграфена. От
дай, говорит, за моего Петруху Тоньку». А Тонька—»
это моя сестра, на пятнадцатом году. Какая еще неве
ста? «Ничего, говорит, годик подождать можно». — «Нет
уж,— отвечает мама,— тебе, Корней Иванович, работ
ницу надо, а Тонька у меня слабая. Не отдам свою дочь
вам на муки. Одна она у меня». — «А это, говорит, верно
ты сказала, Аграфена. Не на сладкую жизнь возьмем
твою Тоньку. Видишь, говорит, сколько у меня дела.
Мне, говорит, девка нужна такая, чтобы спереди была
баба, а со спины — лошадь». Запомнил я эти слова. «Да
чтобы каждый год по мужику рожала. А Тоньку твою,
говорит, я видел в работе. Подойдет. Готовься, говорит.
Осенью приедем».
— Вот черт! — с чисто детским восхищением восклик
нул Капшин. — Так и сказал?
— Да, так и сказал. Но Антонину, мою сестру, в то
лето дядя в Вологду увез, в прислуги определил — тем
и спаслась. А если бы не дядя — быть бы мне сродни
ком Корнея Ивановича. Корней Иванович от своего сло
ва не отступался. Раз определил, что девка для его
семьи подходяща,— все. Приедет в деревню, посватает
ся, честь соблюдет. Идет девка своей волей — хорошо.
А нет — и так возьмет. Нагрянет это своей лесной ордой,
девку в сани, в телегу — только и видели. Главное ему
было высмотреть. Чтобы девка подходяща была. Ежели
надо, и за тридцать, и за сорок верст скачет. Один раз
мужики его за эти выходки едва не убили.
— Да ну?! — воскликнул Капшин.
— Точно. В петров день дело было. Мы с ребятами
бегаем на улице, и вдруг крик на всю деревню: лесовики
Маиьку Прохора Кузьмича увезли. А народ о праздни
ке, сами знаете, шальной, пьяный. Топоры, колья похва
тали да на починок. А на починке тоже не спят. Коренята-бородачи стеной стоят. И тоже с топорами. Ну,
Корней Иванович нашелся. Из ружья выстрелил и с ме
далью к народу вышел. Медаль ему за расчистки была
пожалована. «Что вы, говорит, дураки,— это мужикамто. — Опомнитесь! Я, говорит, российское дело делаю,
землю из-под леса добываю. А вы на меня войной. Уйди
те, говорит, ради бога, от смертоубийства...» Ну, Про
хор Кузьмич, отец Маньки, видит такое дело,— на по
пятный: девка все равно ославлена. Поздновато ку
361
лаками махать. Раньше надо было меры принимать.
Корней подавал ему сигналы. Предупреждал насчет
Маньки...
— Д а,— задумчиво
сказал
Капшин,— характер.
«Российское дело делаю...» А что, пожалуй, что и так.
Не сама же Россия распахивалась. Кто-то ее расчищал
от лесов, от дебрей. В старину, сказывают, не то что
у нас, на Севере, под Киевом леса непроходимые были.
Илья-то Муромец там Соловья-разбойника словил. Так
ведь, Евлампий Егорович?
Евлампий Егорович молча кивнул, с сухим шелестом
потер свои стариковские руки над огнем. Захар Воден
ников, все время слушавший его с полуоткрытым ртом
(он был туговат на ухо), глубоко вздохнул и достал
пачку «Севера». Но закуривать раздумал.
Капшин положил на огонь новую валежину — косяк
от дверей с железным пробоем. Возле пробоя в косяке
небольшие ямки. Это от рук, от их многолетнего каса
ния к дереву...
Я посмотрел на дом с рябиной. Крыльца нет. Наруж
ных дверей в сени нет. К порогу приставлена плаха, и
по ней теперь поднимаются в избу.
И вдруг я услышал:
— А я этого Корнея в тридцатом году раскула
чивал.
Капшин, сидевший со мной рядом на бревне, вздрог
нул и дико уставился на Захара Воденникова.
— Да, повозились мы тогда с этим починком,— ска
зал Захар Воденников. — Главная загвоздка у нас в том
вышла, под какую статью подвести. Старик на законы
все напирал. «Вы,— говорит,— сперва докажите, что я
эксплуатировал...» Дошлый старик был...
Евлампий Егорович начал подыматься.
— А что, ребятушки, не пора ли нам на покой?
Мы встали.
Захар Воденников, прежде чем расстаться с огнем,
вытащил из-за пазухи две заранее приготовленные ват
ные затычки и заткнул уши.
— От командировок у меня это,— пояснил он, встре
тившись со мной взглядом. — В командировках здоровье
растряс. Считай, с тридцатого, с того самого, на руко
водящей... На передовой линии...
362
4
T3P: v
.
.
.
В ту ночь мы долго не спали. Едва наша компания
разместилась в избе, на полу, у порога, как снаружи,
под окошками, раздались голоса.
,
— Охотники,— сказал Капшин. — Это те самые, ко
торы е в том сыром углу сидели. Помните, я говорил?
Гулко, с топотом забухали сапожищи в сенях, снова
завизжала неподатливая дверь, которую мы едва от
крыли.
— А, так вот кто нам охоту испортил! — сказал ве
село один из охотников, освещая нас спичкой.
— Подходил медведь? — спросил Капшин.
— Подходил. Ко мне подошел вплотную. Ну, извер
нуться нёкак было. С тыла, сволочь, вылез.
— Будет тебе заливать-то, Пашка. Все равно никто
не поверит.
— Не верь. А я возьму. Измором возьму. Сегодня
овса не поел, вчера не поел, а завтра выйдет.
— Балда ты, Пашка. Пропадет медведь в лесу без
овса.
— А вот посмотрим.
Шурша в темноте сеном, охотники поставили ружья
в угол к печи, начали устраиваться — на полу, рядом
с нами.
— Окпа-то бы, ребятки, не мешало чем прикрыть.
Хоть бы в головах. К утру продует,— рассудительно за
метил один из охотников, по голосу тот, который осажи
вал Пашку.
— Ну уж это пускай Иван,— огрызнулся Пашка.—*
А я на ощупь не могу.
Из избы вышел какой-то человек, наверно, тот са
мый, которого звали Иваном. За дверью скрипнули по
ловицы, и там все смолкло.
— Ловко ему в своем доме,— сказал Пашка. — Не
надо фонаря. Вишь ведь, как летучая мышь в темноте.
Капшин, толкнув меня, привстал.
— Это что у вас за Иван? Не хозяин здешний?
— Он. Корнеев внук.
— Вот как! Иван Мартемьянович?
;г — Да вроде бы. А ты кто? Откуда его знаешь?
— Ну как же,— взволновался Капшин. — Я к ним
еюда по займу приезжал. И он еще моему коню подкову
поправил.
363
«— Он и сейчас кузнечит.
— Где? На лесопункте?
— На лесопункте. Вот переночуем — и на работу.
— Так, так,— с философским глубокомыслием за
ключил Капшин. -— На лесозаготовках, значит. А бра
тельники его Мирон да Михей живы?
— Померли.
Тем временем в избу вернулся Иван. Два боковых
окошка прикрыл ставнями. Мне очень хотелось взгля
нуть на этого человека, но я не решился зажечь спичку.
В темном углу зашуршало сено. Глухо стукнули сапоги
о пол. Потом вздох. И все стихло. Иван улегся.
— Ну как, Иван, на родительских-то пуховиках?
Мягко?
— Брось, Пашка! Ты опять за свое? Опять начина
ешь травить человека. Вот бы я посмотрел, как ты на
его месте. Ежели бы это твой дом...
— Хэ,— беззаботно рассмеялся Пашка.— У меня
сроду своего дома не было. И не будет. Что я — дурак?
Руки, ноги есть, а казенная фатера найдется.
— Дурак ты, Пашка! Ох, дурак! В тридцать лет пора
бы и шариками шевелить.
— А я что — не шевелю? Лежит тут, сопит под бо
ком. Развздыхался. А кто ему велел на лесопункт дра
пать? Я, скажи? Небось в Ширяево не переехал. Ну?
Какого хрена, говорю, не переехал?
— А расчет? — отозвался глухой голос. И я понял:
это Иван. — Девять верст туда да девять верст сюда.
Поля-то с собой не захватишь.
— Расчет, расчет... Все у вас расчет. А без расчета
не можешь?
Тут в избе поднялся спор. Спор чисто по-русски —
без начала, без конца. Про Ивана, конечно, сразу же
забыли. Крупно, российскими масштабами заворо
чали.
Капшин с неожиданной для меня яростью стал дока
зывать, что такие глухие деревушки, как этот Корнеевский починок, обречены самой историей. И при этом,
как и давеча, упор делал на культуру. Чем тут дышать
человеку в век космоса? А молодежь? Будет нынешняя
молодежь жить той первобытностью, которой жил дед
Корней со своими сыновьями?
Ему стал возражать рассудительный товарищ Ивана.
Без культуры нельзя. Культура нужна. А как же с зем
364
лей? Сколько таких деревушек заброшено по всей Рос-»,
сии?..
Спорили еще долго. И так, и эдак прикидывали —
не развязали узла.
Пашка, тяготясь затянувшимся разговором, опять
стал приставать к Ивану. Иван не ответил. Тогда Паш
ка накинулся на Захара Воденникова, который давно
уже изводил нас своим храпом, похожим на бульканье
и клокотанье нерестующих весной лягушек. Но разве
пробьешься к нему сквозь ватные затычки?
Вскоре Пашка запосвистывал и сам. Капшин, дрыг
нув ногой, тоже начал поддувать мне в затылок. А мне
не спалось. У меня сна не было.
На улице за стеной потрескивает, дотлевая, костер.
Красные отсветы дрожат в щелях боковых окошек.
А что там, в переднем углу? Кто все время шуршит и
скребется? Мыши развозились? Или это Иван не спит?.
5
Я проснулся от холода.
Светало. Зевластая печь смотрит на меня. Но не гре
мит, не возится возле печи хозяйка. Не подает голоса
со двора скотина. И мужики не торопятся в поле. Ле
жат, храпят, раскидавшись по всей избе...
Я тихонько поднялся и вышел на улицу. Боже, ка
кой туман! Все заволокло — ни земли, ни неба.
По мокрой седой траве я срезал заулок и вышел напередки соседнего дома.
Углы дома обшиты тесом, на тесе следы давнишней
краски, фундахмент из толстых просмоленных стояков —
основательно, надолго строили...
Потом, подняв голову кверху, я увидел грудастый
коиек-охлупень. Глядит, смотрит на меня из тумана де
ревянный конь. С конька свешивается веревочка с ос
татками засохшей и почерневшей рябины — такие связ
ки, или садки, как их еще называют, по всему Северу
раньше вывешивали на домах. Вкусна, сладка примо
роженная рябина, и от угара — первое средство...
Вдруг мне показалось, что в глубине дома кто-то
ходит. Что за чертовщина? Не домовой же бродит по
пустому дому? А шаги все отчетливее, все ближе — тя
желые, с шарканьем. Вот скрипнула половица, вот что*
то упало, по звуку — в сенях.
365
Я завернул за угол и выжидающе уставился на
крыльцо.
’ '
Вышел человек — высокий, светловолосый. В ватни
ке. Голенища резиновых сапог отогнуты.
«Наверно, это Иван»,— подумал я и, когда человек
подошел ко мне, спросил:
— Что, не спится?
— Привычка. Раньше мы, бывало, рано вставали.
Так вот она какая, корнеевская поросль!
Я вспомнил ночной разговор в избе.
— Который же все-таки ваш дом?
— Мой? А оба мои. Тот вот, в котором ночевали,
моего отца, а этот — отца Марьи, моей жены.
— Интересно...
— Что — интересно? Что оба дома пустуют?
— Да нет,— смешался я под пристальным взгля
дом Ивана. — Редко все-таки сосед на соседке ж е
нится.
— А у нас так. Нас окрутили с Марьей, когда еще
дома эти строили. Ребятами, считай. Давай, говорят,
счастье к счастью.
— Давно это было?
— A-а, что про это вспоминать,— отмахнулся Иван
и опять пристально посмотрел на меня.
Затем прошел к своему дому, снял со стены ведерко
из белой жести.
— Ежели умываться, то за мной.
Туман все еще плотно висел над землей, но кое-где
уже всплыли верхушки кустов. Идти неприятно, мокро.
Старая раскисшая трава бьет в колени, а сапоги у ме
ня с короткими голенищами.
— Что же здесь? Не косят теперь?
— Не успевают,— ответил, не оборачиваясь, Иван.—
Вот только с некоторых полей убирают. Да и то разве
это хлеб? У нас, бывало, тут рожь такая — поляжет, ба
бы стоном стонут.
Неожиданно, так, что я едва не натолкнулся на него,
Иван остановился. Посмотрел на ольшанинку, выныр
нувшую из тумана перед самым носом, посмотрел во
круг.
— Вот как она, сука, уже на пожню вылезла.
■
'
Скулы у него побелели. Он потянулся рукой к рем
ню, видимо, по крестьянской привычке за топором —
нету, ударил ногой. Ольшанинка хрупнула. Иван рва366
ее на себя, отбросил в сторону, затем отвернулся от
меня, стал вытирать о ватник руки.
Стало слышно как внизу, в тумане, рокочет ручеек.
Я направился было прямо, но Иван окрикнул:
— Вода на питье повыше. А там раньше коней
поили.
Спуск к ручейку выложен булыжником, с боков пе
рильца березовые, еще довольно крепкие. А внизу, в за
рослях ивняка и смородины, как бы чаша: по краям
крупные темные камни с зелеными косами, а серединка
чистая, прозрачная, с песчаным донышком, с похрусты
вающей дресвой,— бьют ключи.
Иван зачерпнул пригоршней воды, отпил.
— Зуболом вода. В войну где ни был, а такой воды
не встречал.
— Тянет, значит, домой?
— Меня-то? Сам-то бы я ничего. Обжился. А вот
женка у меня...
Он наполнил водой ведерко, плотно закрыл его
крышкой.
— Это вот для нее, для Марьи. Лежит пластом, но
ги отнялись. А как попьет своей воды — вроде полегче,
вроде оживет немного...
Уже на обратном пути, раздумывая о судьбе этого
человека и его жены, я спросил, почему же он не сде
лает, как другие, не перевезет дом на лесопункт. Ведь
так же пропадет. Да и Марья, должно быть, в своем
доме не так будет скучать.
На это Иван ответил:
— Хотел было. Жена не хочет. Думает все как-ни
будь тут, на починке, умереть.
Помолчал и добавил глухо, провожая прищуренным
глазом ворону, неуклюже слетевшую со старого прясла:
— Вот и у ней, видно, такая же думка. Человек
жилье бросает, и ворона бросает. А эта не улетела...
Туман заметно опал. За домами красным пятном
вставало солнце.
Когда мы вышли в заулок, там уже снова потрески
вал огонь, и все были на ногах. Товарищи Ивана стояли
с ружьями. Один из них — постарше — подал Ивану
ружье, а другой, Пашка, прощаясь с нами за руку, бес
шабашно острил:
— Чур, только нашего медведя не убивать. Наш-то
приметный — у него два уха на голове..*
пул
367
Булькнула вода в жестяном ведерке. Иван, по-кресть
янски сгорбив плечи, зашагал на задворки.
Пашка крикнул:
— Фу, полоумный! Опять повел новой дорогой! —
И кинулся догонять товарищей.
И вот зашлепали, зашаркали резиновые сапоги в ту
мане. А людей не видно. Людей нет. Только раз на ка
ком-то пригорке вспыхнула светлая, вся в солнечных
искрах, голова Ивана и погасла.
А мы все стояли-стояли и глядели туда, в ту сто
рону, куда ушли охотники. И все мне казалось, что я
слышу какой-то странный щемящий звук, похожий на
бульканье воды в жестяном ведерке.
С крыш, кустов капает? А может, это оттуда, сни
зу,— родничок взывает к нам?
1963— 1964
КОГДА ДЕЛАЕШЬ ПО СОВЕСТИ
В пятьдесят втором году, после окончания ветери
нарного института, Аркадия Стрельникова направили
на Новгородчину старшим ветврачом зоны МТС.
Время было трудное — послевоенное лихолетье! —
многие колхозы дышали на ладан, а у него, ветврача,
одна присказка, один разговор: сдавай мясо! Да мясо
товарное — говядину.
Однажды Стрельников приехал в колхоз — председа
тель сидит за столом, по уши зарывшись в бумаги.
—. Что за новая игра в бумажки? По мясу всех об
скакал?— Стрельников, несмотря на свой возраст, умел
страх нагнать — быстро «поставил голос».
— Эти бумажки — смертный приговор колхозу,—
вздохнул председатель.
— Смертный приговор?
— Да. Заявления от колхозников. Коров да телок
просят.— И тут председатель, как-то беспомощно, безза
щитно взглянув на него, взмолился: — Понимаешь, ка
кое дело-то. Не дать коров колхозникам — разбегутся,
без коровы на сотки не проживешь, а дать — ты же пер
вый крик поднимешь: почему у тебя молочное стадо
сократилось?.
3G8
— Ты мне Лазаря-то не пой!— начал было Стрель
ников с привычной фразы (не впервой приходится вправ
лять мозги) и вдруг прикусил язык, ибо председатель,
как бы защищаясь от него, поднял руку, и вместо руки
у него оказался пустой рукав.
Стрельников сел, и долго сидел, со стороны, сбоку
приглядываясь к худому, нездоровому лицу председа
теля.
— Слушай,— спросил он наконец,— а у колхозников,
которые просят коров да телок, есть в личном хозяй
стве свиньи да овцы?
— У кого есть, а у кого нету.
— А нельзя так сделать: вместо крупного рогатого
скота сдать в госзакуп .мелкий?
— Нельзя. По плану: говядина. Разве только ты как
старший ветврач бумагу выдашь: колхоз, дескать, сдал
то, что надо.
Стрельников выдал бумагу, а через день его вызвали
на бюро райкома. Заявление: старший ветврач Стрель
ников разрешил отдать коров колхозникам, а государ
ству вместо высококачественной говядины всучил какуюто свинину и недозрелую баранину. Одним словом,
обман, антигосударственная практика! (Кстати, заявле
ние, как потом выяснилось, накатал один из колхозни
ков, которому не досталось коровы.)
Секретарь райкома темной тучей навис над молодым
ветврачом: отвечай! И от членов бюро несло крещен
ским холодом. И Стрельников в первую минуту перепу
гался насмерть, а потом вдруг вспомнил председателя
с обрубком вместо руки и просто озверел:
— Это накормить-то крестьянских детишек молоком
антигосударственная практика? Да зачем же нас с ва
ми сюда прислали? Разве не для того, чтобы крестьян
ские дети молоко ели? Или вам плевать на крестьянских
детей, поскольку сами получаете молоко с базы? Нет,
то, что я сделал, это не антигосударственная практика,
а единственно государственная и народная практика!
Сказал — и не вышел, а вылетел вон.
Члены бюро уставились на первого секретаря: что
сделает тот? Сейчас, сию минуту, позвонит куда сле
дует или покамест распорядится, чтобы заготовили при
каз о снятии Стрельникова?
А первый сидел-сидел, смотрел-смотрел в стол и
вдруг сказал:
3G9
. — Будем считать, что никакого заседания бюро
у нас сегодня не было.
,г {
Прошло, наверно, с полмесяца. Многие сослуживцы
перестали разговаривать со Стрельниковым — на вся
кий случай, чтобы не погореть заодно с ним. А сам
Стрельников назло всем ходил по передней улице мимо
райкома. Смотрите! Не боюсь!
V.
И вот однажды, когда он так среди бела дня напо
каз рысил мимо райкома, оттуда вдруг вышел секре
тарь со своим синклитом.
— Стрельников, чего не здороваешься?
— А чтобы не подумали, что подлизываюсь к вам,—
с вызовом ответил Стрельников.
— Вот как!— усмехнулся секретарь. — Ну, коли ты
не хочешь подойти, я сам к тебе подойду. — И на виду
у всех через грязную дорогу пошлепал к Стрельникову.
Подошел, протянул руку:
— Правильно выступил. Мы действительно подзабы
ли, для чего живем. Я, брат, из беспризорников и знаю,
что такое голод. Работай. Но серость свою не показы
вай. Со старшими надо здороваться.
1969
МАТЕРИНСКОЕ СЕРДЦЕ
Ни одного не осталось, все там... А какой лес был!
Петя, Ваня, Павел, Егор, Степа... Пять мужиков! Я, бы
вало, время рожать подходит, не про то думаю, как их
всех прокормить да одеть, а про то, как за столом рас
садить. Стол-то, вишь, у свекра был небольшой, на себя
с хозяйкой да на сына делан, а меня в дом взяли — за
сыпало ребятами.
Ну, о старших я уж не говорю — тех война съела.
На одном году три похоронки получила — вот как по
мне война-то проехалась. И Егор тоже через войну на
рушился— в плену у германца был. А Степа-то! Мизи
нец-то мой желанный! Тот уж на моей совести, того я
сама упустила... Вот и не просыхаю. Какой уж — два
дцать семой пошел, а я все точу себя, все думаю: ох,
кабы спохватилась ты тогда пораньше, Офимья, не ку
ковала бы теперь одна на старости. Ложусь и встаю с
тем,
370
Ты когда из дому-то уехал? До войны еще? В три
дцать восьмом? Ну, дак Степу-то и не помнишь. Я его
в тридцать четвертом на беду родила. Все дети у меня
хорошие были — ни на одного не пообижусь, а такого
не было. Чистое золото! Сколько ему — девяти годков
не было — помер, а мы с девкой не знали дров да воды.
Все он. За скамейку станет — самого не видко, только
пила зыкает. И за грибами там, за ягодами — не надо
посылать, сам бежит...
Вот это-то его старанье и сбило меня с толку. Я уж
тогда на него глаза раскрыла, когда он кровью заходил.
Как-то раз вышла утром за хлев — не знаю, из-за чего
дома до бела света задержалась, так-то все и на работу
и с работы в потемках, ребят в лицо по неделям не ви
дишь— вот как мы в войну-то робили, а тут не знаю
чего — задержалась. Смотрю — на, господи, снег-то в от
хожем месте за хлевом весь в крови, и на бревнах тоже
кровь намерзла.
Я в избу:
— Ребята, кто сичас за хлев бегал?
Молчат. И девка молчит, и парень.
— Признавайтесь, говорю, неладно ведь у вас. К
дохтуру надо.
Тут Степанушко у меня и повинился: «Я, мама».
А я уж и сама догадалась, что он. Парень уж когда,
с самой осени, небаской с лица. И день в школу сходит
да три лежит. А раз прихожу домой — по сено ездила:
— Мама, говорит, ко мне сегодня птичка прилетала.
Я лежу на лавке, а она села на стволочек рамы, да клю
виком в стекло тук-тук и все смотрит, смотрит мне в
глаза. Чего ей от меня надо?
— То, говорю, замерзла она, в тепло просится. Вишь
ведь, говорю, стужа-то какая — бревна рвет.
А птичка-то не простая — смертная. С предупрежде
нием прилетала: готовься, мол, скоро по твою душеньку
прилечу.
В те поры, когда он, Степа-то, про эту птичку рас
сказывал, я и в ум не взяла: вся устала, примерзла —
до птички ли мне? А вот когда я кровь-то за хлевом при
белом свете увидела, тут я и про птичку вспомнила.
•>0 Побежала к бригадиру.
— Так и так, говорю, Павел Егорович, у меня парень
порато болен — дай лошади в район к дохтурам съез
дить.
371
А бригадир, царство ему небесное — помнишь, навер
но, Паху-рожу,— нехороший человечишко был, через
каждое слово матюк:
— В лес, в лес, мать-перемать!.. Чтобы через час
духу твоего здесь не было!
— Нет, говорю, Павел Егорович, кричи — не кричи,
а повезу парня в больницу. Ты, говорю, и правов таких
не имеешь, чтобы меня задерживать.
Павел Егорович стоптал ногами, войной меня гнуть:
«Я, что ли, войну выдумал?», а потом видит, война не
помогает — бух мне в ноги:
— Что ты, говорит, Офимья, опомнись! Парень твой
как-нибудь недельку промается, а мне ведь, говорит, за
то, что лошадь в простое,— решка...
Я пришла домой, плачу.
— Ребята, говорю, что мне делать-то? Бригадир в
лес гонит...
А ребята — что! Разве можно в таком деле ребят
спрашивать?
— Поезжай, мама! Надо помогать братьям.
В ту пору у нас еще все живы были: и Петя, и Ваня,
и Паша, и Егор. Ну, поехала. Как не поедешь. Тогда
ведь не просто робилн — деньгу в лесу зашибали, а лес
ную битву с врагом вели. Так у нас про лесозаготовки
внушали — и взрослым, и школьникам. Терпите! Помо
жем нашим сыновьям и братьям на фронте...
Ох, что пережито! Теперь начнешь вспоминать, не
всяк и верит. Как, говорят, можно целую зиму прожить,
и чтобы без хлеба? А мы не видали в ту зиму хлебно
г о — все, до зернышка, на войну загребли. Да и картош
ки-то было не досыта. Одного капустного листа было
вволю. Вот Степа-то у меня через этот капустный лист
и простудился, на нем здоровье потерял. В покров при
бегает из школы — как раз в ту пору затайка надела
лась, на полях снег водой взялся.
— Мама, говорит, люди на колхозном капустнике
лист собирают. Нам бы, говорит, тоже надо.
— Надо бы, говорю, парень, да матерь-то у тебя из
упряжки не вылезает.
А вечером-то с работы прихожу — на, изба у меня
полнехонька листу. Анка сидит с лучиной, в корыте
моет. А кто наносил, не надо спрашивать — Степа. Ле
жит на печи — только стукоток стоит, зуб на зуб не по
падает, начисто промерз. Сам знаешь, каково на осей372
нем капустнике по воде да по грязи бродить. Да в наш0й-то обутке.
И вот сколько у меня тогда ума было. В лесу два
сухаря на день давали — радуюсь. Ладно, думаю, нет
худа без добра. Я хоть Степу немножко поддержу. Мо
жет, он у меня оттого и чахнет, что хлебного не видит...
А вернулась из лесу — Степа-то у меня уж совсем худ.
Я сухари на стол высыпала: Степа, Степонька родимый!
Ешь ты, бога ради, сколько хочешь. Хоть все зараз
съешь... А Степа за сухарь обеими руками ухватился,
ко рту поднес, а разгрызть и силы нету.
— Я, говорит, мама, в другой раз.
Ну, я и лошадь не отводила на конюшню. Судите,
хоть расстреляйте на месте — повезу парня в больницу!
Не довезла... Одну версту не довезла... Спуск-то
перед районом знаешь? Большущая лиственница сто
ит, комель обгорелый. Ну дак у этой вот лиственницы
Степина жизнь кончилась.
Стужа была, мороз, я все одежки, какие дома были,
на него свалила, а тут, у листвы, немного приоткрыла.
— Степа, говорю, к району подъезжаем. Можешь ли,
говорю, посмотреть-то?
А он сам меня просил: «Мама, скажи, когда к рай
ону подъезжать будем». Ребенок ведь! Нигде не бывал
дальше своей деревни — охота на белый свет посмо
треть.
И вот Степанушко у меня голову приподнял:
— Мама, говорит, как светло-то. Какой район-то у
нас красивый...
Да и все — кончился. Так на руках у матери дух и
испустил.
Не знаю, не знаю, что бы тогда со мной было, навер
но, заревелась бы тут, у лиственницы, а не то замерз
л а — страсть какой холодина был. Да хорошо, на мое
счастье или несчастье, Таисья Тихоновна попалась, пред
седатель сельсовета. Из района домой попадает. Пешоч
ком. Так председатели-то тогда ездили. На своих. Лошадей-то на весь колхоз три-четыре оставляли, а осталь
ных в лес, на всю зиму.
Хорошая у нас была председательница. Бывало, по
блажки от ей не жди — в лес там, на другую какую ра
боту сама гонит, а у кого горе в доме, похоронка, чего
другое — там уж она завсегда. Первая причитальщица.
Бывало, так и говорила: «Нечем мне вам, бабы, посо
373
бить, ничего сейчас у Советской власти нету, кроме сд§з
да жалости». Ну и плакала, не жалела себя. А в другой
раз, видит, слезой да жалостью человека не пронять, и
поругает, побранит. Меня тогда не один день жучила.
— Сколько, говорит, еще реветь будешь? Сыновья
на фронте, голодные, холодные, может,— рев им твой
надо? Не забывай, говорит: ты матерь, да и над тобой
мать есть. Всем матерям мати...
Ох, Таисья, Таисья Тихоновна... Сколько годов ми
нуло! Самой уж лет двадцать в живых нету. Скоро по
сле войны свернуло, надорвала, видно, на нашем горе
сердце, а я все с ней разговариваю— вслух, по ночам,
Анна, дочи, проснется:
— Что ты, старуха дикая! Сказано тебе: война Степу
съела.
— Да, может, и не война, говорю. Над старшими,
говорю, мати не вольна, а малой-от возле меня был. Я
недосмотрела.
— Да когда тебе было досматривать-то? Ты в лесу
была.
— А что бы, говорю, случилось, кабы я на день, на
два позже в лес выехала?..
Анне сказать нечего, да и утром вставать рано (скот
ницей робит), заорет:
— Да дашь ли ты мне спокоя? Когда у нас это кон
чится?
Я замолчу — беда, нервениый народ стал, все в крик,
все в горло, а про себя думаю: никогда не кончится. До
скончания века не кончится. До той поры, покуда ма
теринское сердце живо...
1969
ИЗ РАССКАЗОВ ОЛЕНЫ ДАНИЛОВНЫ
В дачку Туркиных я влюбился сразу.
Домик, правда, неказистый, щитовой, под цвет гу
стой зелени, так что издали не скоро и разглядишь, зато
все остальное — благодать.
Я в жизни не видел столько пернатой мелочи.
Воробьи, синички, зяблики, малиновки, скворцы —
этих не пересчитать. Эти носились стаями. Да там жил
и такой закоренелый индивидуалист, как дятел. Утром
374
откроешь окошко, рано — еще туман не осел на землю,
-уж за работой — трясет сухую ольшанину за дро
вяным сараем, только розовая труха летит. А дроздырябинники, любители сырого густолесья? Разве они
вьют гнезда чуть ли не на песке — на пружинистой лозе
пахучего жасмина? А у Туркиных вили.
1! н Поначалу я думал: причиной тому лес, который на
задах подступает к самому забору, но Вовка, ласковый
шестилетний мальчуган с крутым завитком льняных во
лос спереди, забраковал мое объяснение.
— Не,— замотал он головой. — У нас бабушка кол
дунья. Она их приманивает.
— Ай-яй-яй, Владимир! — Олена Даниловна как раз
в это время спускалась с крылечка. — И не стыдно тебе
понапраслину на бабушку возводить. Наслушался вся
ких глупостей от соседей, вот и повторяешь, а разве не
знаешь, чем твоя бабушка божью тварь к себе завле
кает?
Олена Даниловна, высокая тучная старуха с черны
ми веселыми глазами, в чистейшем белом платке, по
вязанном по-деревенски, концами наперед, повела меня
по усадьбе.
Батюшки! Черепки с подсолнечником, с гречей, с
пшеном, с льняным и конопляным семенем, баночки с
водой, тарелочки... Повсюду, чуть ли не под каждым
кустом.
— Вот ведь каким колдовством твоя бабушка пти
чек приманивает,— мягко выговаривала Олена Данилов
на своему внуку. — Тем, которым в магазинах торгуют...
Потом, сидя на скамейке напротив дома, Олена Д а
ниловна стала рассказывать, как она еще смолоду, живя
послушницей в монастыре, полюбила птах и всякую
живность.
— Строго было в монастыре, молодых нету, одни
старухи монахини, а мне тринадцать лет. Меня отец по
обету отдал. Лошадь у нас, вишь, подыхать стала —
Гнедко. Исправный конь был. И вот по-теперешнему бы
к ветеринару побежали, а в старое время какой ветери
нар? Отец Николу-чудотворца на помощь призвал: дес
кать, яви, святой угодник, чудо, а уж я тебе отплачу—•
Оленку на пять лет отдам.
Ну, Гнедко, к нашей радости, выздоровел, а меня в
монастырь — надо держать обет, раз дан. Ох! Ну, света
белого я невзвидела, хуже темницы всякой. Правда, ра
375
ботой меня попервости не томили. Я при матери-казна
чейше состояла, ей засыпать помогала. Тяжелая, сырая
старуха была, такая же, как я. Работящая, а сон туго
давался — часами ворочается, бывало. И вот позовет
меня: «Оленушка, почитай-ко, пощебечи на ухо». Ну, я
и почитаю. Много всяких стишков знала. И Пушкина, и
Некрасова, и Кольцова. Смотришь, у меня мать-казна
чейша и захрапела.
А я-то как? На меня кто сон нагонит? Меня кто из
темницы вызволит? И вот только тем и спасалась, что
выбегу в сад да с птичками поговорю. Птички, птички!:
Слетайте к нам на подворье да разузнайте, как там
наши. А на другой день опять спрашиваю у птичек, ка
кие новости принесли, с чем прилетели. Так вот и жила
со старухами за каменной стеной. А потом, когда на
волю вышла да свой угол завела, я уж этих птичек да
зверюшек отовсюду домой несла. .
— Бабушка у нас доктор Айболит,— восторженно
сказал Вовка.
— Да уж, бессловесная тварь на меня не пообидится,— не без гордости сказала Олена Даниловна. — Гра
ч а — лапка была сломана — выходила, больше месяца
костылик носил, скворчишек, тех за свою жизнь без сче
та спасала, может, десятка два или три, журка — хро
мой был — тоже на ноги поставила...
— А зверюшек-то, бабушка, забыла? — напомнил
Вовка.
— Ну, про тех что и говорить. Тех и вспоминать не
вспомнить. У меня дома всегда свой зоопарк был. Да и
здесь не одни с Владимиром живем...
Тут Вовка, не дожидаясь, пока кончит бабушка, не
терпеливо потянул меня к колодцу в кустах смороди
ны — там жила Василиса Прекрасная, большая пуче
глазая лягушка с забинтованной задней лапкой.
— Это на нее ворона напала, когда она через дорогу
переходила,— объяснил Вовка. — Мы как раз с бабуш
кой из магазина шли...
Потом Вовка показал мне черепаху по имени Марьяторопыга, которая грелась на теплом песочке под окош
ком, потом минут десять мы ползали по колючему ма
линнику у дровяного сарая, в надежде, что наткнемся
на Ежа Ежовича, и, наконец, вечером, за ужином, Вов
ка познакомил меня с Борькой-бурундуком, который вы
скочил к нам на веранду на стук грецких орехов.
376
Я прожил на даче у Туркиных четыре дня, и за это
время каких только рассказов и историй не наслушался
от Олены Даниловны. Некоторые из них я записал.
КАК ОЛЕНА ДАНИЛОВНА В НЯНЬКАХ ЖИЛА
И ПОПА УЧИЛА
— Я рано в работу пошла. У отца нас шестеро было,
а землицы одна душа — как тут жить? И вот не знаю,
было мне шесть-то полных, когда меня в няньки отдали.
Сперва в родную деревню — ничего, а через год и на
чужбину, за четыре деревни от своей. Вот тут я взвыла.
Всю дорогу плачу, угорела от слез да рёву, и в каждом
ручье тоску с меня смывали. Вода холодная, весной дело
было. А все равно не смыли. Я попервости как елушечка в сырую погоду — сижу у окошка вся в слезах. Сижу
да поджидаю: скоро ли карюха Егорушкииа покажется.
А карюха — соседская кобыла, уголь барину каж
дый день возила. Старая, костлявая, страшная, с бель
мом на глазу, а Егорушка'— тоже не заглядишься — с
головы до пят черный да грязный. А мне они всех до
роже да всех милее. И долго так сижу да провожаю их
глазами. До тех пор провожаю, покамест в полях оба
не растают...
Ну, хозяева попались мне нехудые. Оба еще моло
ды е— и сам, и сама. А уж работящие-то! А на мне двое:
зыбочный ребеночек да Федя, трех лет мальчик. Меня
няней называет, а няня такая, что не сразу и поймешь,
кто кого нянчит. После до чего дело дошло — ой! Этотто самый Федя да пришел меня сватать.
— Да ну?
— Вот те и ну! Крест святой. Рослой, красивой па
рень вырос. Ну, пришел: «Отдайте за меня няню».
— Так и сказал?
— Вот то-то и оно, что так. Может, скажи он как
по-другому: отдайте Лену или Олену Даниловну — я бы
еще подумала. На три-четыре года старше — ничего.
Бывает и больше — живут. И дом хороший, родители хо
рошие. А уж он-то сам золото. С рюмкой на голове
пройдет — вина не расплещет. Вот какой был Федя!
Ну, а как сказал он — няня-то — ой! Как же, думаю,
я за воспитанника-то своего пойду. Нет, ни за что! За
плакала, упросила маму. А Феденька, бедный, так у
меня и не женился. Может, двадцать лет холостяком
377
жил. А потом на войну взяли — и не вернулся. Вот ведь
как бывает...
р/> ч
— А как же вы, Олена Даниловна, в шесть-то лет
с двумя ребенками управлялись?
— Нет, не в шесть ведь. Семь мне было. Год уж
стажу у меня нянишного было, когда меня в чужую-то
деревню отдали. Да вот, управлялась. Бывало, сам!‘>и
сама уйдут в поле затемно, да в потемках и придут. А
я с ребятками. Да еще что-нибудь приготовлю им по
меть— самой-то не до разносолов в страду. Ну,да это
все ничего. Привычка. Не я одна, и другие в няньках
жили. А вот как я штаны-то Феденьке сшила — ой! Та
кого ни у кого не было. И смех и горе.
Феденька, скажу вам, запущенный был ребенок. Ро
дители работают — света белого не видят. Дом хороший,
все хорошее, а Феденька без штанов бегает. Бывало,
бедный, прибежит с улицы — весь задок выколет, на
камешках да на деревах сидючи. А тут как раз я в са
рай пошла за чем-то да на подволоку и залезла. Смот
рю, а там грязные брюки лежат. Хозяина. Ну, я и смек
нула: сошью-ка я из этих брюк Феденьке штанки. Куда
это годится — ребенок весь задок исколол.
Вот взяла я эти брюки, сходила на речку, выстирала,
высушила, каталкой выкатала да давай шить. Сшила.
С карманами, с помочами. У меня Феденька оделся —
картинка. Хозяева вернулись с поля и ребенка своего
не узнали. Чей это у нас франт? А франт и есть. Я от
мыла его, в божеский вид привела, причесала. Да еще
в штанки одела. Нет, говорю, этот франт не чужой, а
Феденька. А брючки, говорю, я сшила сама.
Ой! Я думала, хозяин обрадуется, а хозяин-то у меня
побелел. «Ты, говорит, из чего их сшила?» Это брючкито. А я говорю — из твоих. Из тех грязных, что на под
волоке лежали. Ой! «Что ты, говорит, ведь это мои вы
ходные, праздничные брюки. Я, говорит, от женки их
спрятал».
Я тут так и присела.
А дело-то было так. Хозяину незадолго до моего при
хода справили праздничные брюки. Хорошие, дорогие.
Вот он и пошел в церковь. Все ладно было. В церкви
побывал, богу помолился, нет ли, а отъявился, показШся на глаза попу — строгий батюшка был. Ну а обрат
н о — мужики, известно: зашел в кабак да выпил, да домой-то уж на четвереньках приполз. А жена у него стро378
как в таком виде показаться? Вот он и переоделся
в сарае да новые-то грязные брюки и забросил на под
волоку, чтобы жене на глаза не попали. Да и забыл за
работой-то. А мне они попадись на глаза...
— Строго взыскал хозяин?
4— ;3а брюки-то? Нет. Ничего, обошлось. Меня не
^р,утеснял. Поплакал только. Жалко брюк-то было. Но
вые, дорого заплатил. Да и жены боялся — говорю, стро
гая жена была.
Вот так я жила в няньках-то. В школу на десятом
году пошла, две зимы ходила, а у меня; по-нонешнему
взять, уж рабочий стаж был три-четыре года. А двенадцать-то лет мне стукнуло, я уж попа учила.
— Попа?
— Ой, порассказать — дак ухохочешься. Далеко, за
пятнадцать верст, к попу отдали. Хозяйство большое,
пять коров. Попадья больна, после родов в постели ле
жит. Дети. И сам поп такой неприспособленный — ни
чего не умеет. Коровы не доены, ревом ревут — вымя от
молока рвет. Сено не кошено, и исть нечего: всего в доме
полно, а поп ничего не умеет.
— А что же он работниц не догадался нанять?
— Говорю, попишко непутевый был. Да и страда у
людей. Работницы которые уже подрядились, которые
нейдут — дома полно работы. А я с коровами сама не
могу, я худющая — подойник не удержать. Вот я и го
ворю батюшке: «Батюшка, говорю, надо тебе самому
доить». — «Да как, говорит? Я сроду не умею». — «А
научу, говорю. Тут, говорю, хитрости нету, только бы
сила была в руках». А коровы-то... Милые! Как баржи,
стоят во дворе, Большие, высокие.
Ну, батюшка вошел во двор — ошалели. На рога го
товы поднять. Я и смекнула. «Батюшка, говорю, надень
платок. Они к бабам привыкли, потому и кидаются на
тебя».
Батюшка сделал по-моему, подоил коров.
Потом позвал работников: страда, косить надо. И
опять у меня батюшка за голову: чем кормить? А дом
..у самого полон всякой всячины. Ну, я говорю: «Все
будет хорошо, батюшка. Ты только делай, что я
скажу».
Нуг наварила я каши, супу, ватрушку спекла, масла
сбила. Д а у меня работники едят — не нахвалятся: ну
379
уж, ну уж, батюшка! Кто у тебя такая мастерица? А
батюшка и указывает на меня: «А вот моя, говорит,
мастерица. Ей, говорит, всем обязан». Да я у батюшки
приделала все дела и попадью на ноги поставила. И
хлеб, кабы не я, начисто сгнил. Сырое лето было. Жито
пьяное — из поля, как из бочки, несет. Батюшка у меня
пригорюнился: «Оставаться мне в этом году без хле
ба». — «Не тужи, говорю, батюшка, можно этому горю
пособить. Надо, говорю, только мужику хорошую еду
положить да денег не жалеть — тогда он сам прибежит».
Вот когда еще бабка Олена насчет материальной заин
тересованности понимала. В одиннадцать-двенадцать го
дов. А у нас после войны до чего мужика довели — из
деревни побежал...
А все-таки я у батюшки только одно лето прожила.
Выгодное бы место и хорошо кормили, да крыс боялась.
— Крыс?
— Крыс. По всему дому бегали. Ну, летом-то я с
лампой спала да на сеновале. А осень подошла, я и
взревела. Что же, я ведь по-нонешнему совсем ребенок
была — двенадцать лет...
НЕСМЫШЛЕНЫШИ
В это утро мы с Вовкой славно поработали. Выкоси
ли траву под окошками, засыпали семена и крупу в
многочисленные тарелочки и черепушки для птиц, сме
нили воду в баночках и, сверх того, еще пропололи гряд
ку клубники.
Олена Даниловна, как истая крестьянка, была довольнехоиька.
— Ну уж, ну уж какие у меня работники! — говори
ла она. — Чем только мне с этими работниками и рас
плачиваться. Разве что пирог со свежей капустой за
катать...
— Не надо, бабушка, пирога,— сказал Вовка. — Ты
лучше чего-нибудь расскажи.
— Да чего же я вам расскажу?
— А про бельчат, бабушка.
— На-ка, выдумал — про бельчат. А почему не ты?
Ты ведь тоже знаешь. — Олена Даниловна хитровато
подмигнула мне своим черным глазом: — Давай не стес
няйся. В школу пойдешь, что будешь делать-то, когда
3S0
' учительница спросит? Бабушки рядом не будет. Ну, как?
Жили-были...
Вовка застенчиво прижался ко мне. Его маленькое
сердечко воробьем запрыгало под моей рукой.
— Ох ты зайчишка, зайчишка... Ну, жили-были две
белки, у них родились деточки... Так?
— Не так, бабушка. Неинтересно так.
— Давай как интересно.
— А ты сама знаешь как.
— Вот не любит сказок,— со значением заметила
Олена Даниловна. — Все надо, чтобы по жизни было. А
по жизни рассказывать, полдня надо положить. Все в
строку лезет: и птичка, и сучок, и каждый чих. Люди-то
увидят, что скажут... Бабка Олена с утра, скажут, язы
ком мелет.
— А ты поближе к кустикам сядь, тогда и не уви
дят,— посоветовал Вовка.
— Да уж разве что к кустикам... Ну тогда так, Вла
димир, вместе будем. — Тут Олена Даниловна опять
многозначительно подмигнула мне: дескать, ты уж из
вини меня, старуху, пожалуйста, а мне нельзя иначе,
мне надо внука подучивать.
Вовка, однако, подучиваться при мне не захотел, и
Олене Даниловне пришлось скоро от этой затеи отка
заться.
— Ох, Владимир, Владимир,— для порядка пожури
ла она внука,— ведь знаешь, с чего все началось. Когда
мы первый-то раз белок увидели?
— Весной.
— Вот видишь, все помнишь. Весной, весной мы пер
вое знакомство свели с белками. Отец у нас в команди
ровке, мати в больнице, а кто участок вскапывать? Зем
ля-то не ждет. Ну, я на все запреты докторские мах
нула— поедем, Вова. И вот им, белкам-то, видно,
интересно стало, чего это старый да малый все земле
кланяются,— пойдем-ка, посмотрим. Ну, из лесу выско
чили да вон на ту елушку. — Олена Даниловна указала
рукой на пушистое, густо усыпанное розовой шишкой
дерево рядом с дровяным сараем. — Вылезли, смотрят
на нас, и, видно, уж понравились мы им с Владими
ром — они и обгнездились на той елушке.
— Бабушка! — воскликнул Вовка. — А кто первый
их увидел?
381
— Бельчат-то? Ты, ты, Вова. Ох, что было! — Олена
Даниловна всплеснула руками. — Утром вбегает ко1’мне
на кухню — я как раз крапиву чистила, крапивник на
думала варить: «Бабушка, бабушка, там котятки на
елушке!» Где, какие котятки? Почто на елушке? А то,
что это бельчата, у нас с Владимиром и в мыслях ни у
которого нету. И вот ведь как тайно белки жили— ‘и^ы
даж е и не знали, что у них там гнездо. Две недели, а
то и три уж на даче жительствуем, а их и в глаза не
видели. Ну, я бегу за Вовкой, да ох же! — бельчата.
Три сразу, четвертый-то больной был, уж после на гла
за попал...
Нет,— вдруг тяжело вздохнула Олена Даниловна и
нахмурилась,— не приведи господь, чтобы они еще раз
к нам заявились. Я за прошлое лето извелась. И мои
спокоя не знали.
— А что так? — Меня удивил этот крутой переход от
детской радости и воодушевления к суровой озабочен
ности.
— А то, что горе с ними, маета одна. Я с ребятами
со своими столько не перживала, сколько с этими бель
чатами. Вот те бог.
— У них мать была нехорошая,— сказал ВоЕка.—
Сбежала.
— Да, сбежала,— не очень уверенно подтвердила
Олена Даниловна, затем послала внука зачем-то в дом
и, когда тот хлопнул дверью, сказала: — Это мы ему го
ворим, что сбежала, чтобы не расстраивать — очень уж
расстроистый, а на самом-то деле съел кто-то ихнюю ма
терь— собака или кошка. А отец у бельчат нынешней
породы вертихвост,— пошутила Олена Даниловна,— не
видали при детях.
Вовка обернулся быстрее ветра, в доме все было
в порядке, и Олена Даниловна, похвалив его, повела
рассказ дальше:
— Хлебнули, хлебнули мы горюшка в то лето. Перво
дело — люди. Весь поселок к нам переходил, каждый
день экскурсии — все грядки у нас стоптали. Да грядки
ладно — у отца у нашего и не топтать — одна трава,
да ведь им охрана, присмотр надо. Ну-ка, мало в по
селке собак да кошек, а они глупые, несмышленыши,
сами в пасть лезут. И никто не подучит — сироты, нету
родителей.
382
нзи1?У Днем мы с Владимиром начеку. То он, то я —
Эцегда глазами там. А ночью-то как? Ночью-то кто их
удозорит?
— А ночью,— нетерпеливо выпалил Вовка,— мы Ва
силия Ивановича заставляли. Да, бабушка?
. — Да, да, Василия Ивановича. Как хоть, говорю,
Васенька, а придется тебе ночной досмотр на себя взять.
(К этому времени я уже знал, кто такой Василий
Иванович, или Васенька. Кот. Большой сибирский кот,
который, по словам Олены Даниловны, был самой
умной животинкой на свете и которого по старости —
отнялись ноги — нынешней весной пришлось усыпить
в больнице).
— Выручал, выручал Василий Иванович. Я ночью
проснусь, выйду, а он уж у ели — сидит да на ель смот
рит. А то опять вдоль забора похаживает, чтобы кошка
чужая на усадьбу не забежала.
Ох, да сколько всего с этими бельчатами было — не
пересказать. Хоть про ту же еду вспомнить. Попережи
вали мы с Владимиром. Матери нету — с голоду помрут.
Мы уж и грибков-то сушеных на елушку навешали, и
баночку-то с молоком под ель ставили, а потом, когда
увидели — молодые побеги грызут, отлегло от сердца.
Ладно, грызите, ребята. Ель у вас большая, надолго
хватит. А одной ели мало — лес рядом.
— Бабушка, а как они ползать учились, помнишь?
— Как не помню. Не по веткам — по сердцу твоему
ползают. Ножишки слабые, расползаются, коготки жи
денькие, не багрят — смотришь, один покатился, дру
гой,— вот-вот на землю шмякнутся...
— А про грозу, бабушка, забыла? — еще про один
случай напомнил Вовка. — Ты еще папу уговаривала
лестницу поставить.
Олена Даниловна, к этому времени начавшая было
заметно остывать, снова воспламенилась.
— Ну, это мертвый номер в цирке,— по-современ
ному выразилась она. — Детсад на качелях. Вон с ельюто рядом видишь клен? Так вот, ель свою оползали —
на клен пойдем. А что из этого получится, разве такие
дурахи думают? Ну, на клен просто — здоровый сук в
ель упирается. А как с клена на ель попасть? Веток у
клена много, поди угадай, которая к твоему дому, кото
рая от негожа прыгать еще не можем — не научились.
383
И уж они тычутся! Туда-сюда, по той ветке, по другой,
по третьей — заблудились. И вот раз на этом-то самом
клену их и застала буря. Страшная. С грозой, с молоньей. Мы с Владимиром на другой день в лес пошли — вот
такие ели вповалку лежат. Ну, три-то, которые посиль
нее да побойчее, быстро домой попали, а четвертый-то,
горемычный, и остался. Ой! Уж так его полоскало да
мотало, мы думали, живого места не останется. Дождь,
по-бывалошному сказать, в вожжу, розы у нас растер
зало начисто, а на грядках такие дыры навертело — кро
там не навертеть...
— Бабушка, а ему после этого дождя лучше ста
ло, да?
— Бельчонку-то? Лучше. Дождь первый помощник
у жизни. У нас, бывало, в деревне всегда ребенка на
дождь выставляют. Бежи, скажут, на улицу, подрасти
немножко. А эти после дождя просто басурманами ста
ли. Ой, что тут делалось! Ведь они мало того, что с де
рева на дерево прыг-скок, на землю спустились. Утром
в окошко глянешь — что за огоньки из травы выскаки
вают? А то они возле своей ели играют. А то опять ся
дешь на скамейку — на, прибежали. Согласны по тебе
бегать...
Олена Даниловна посмотрела на небо — там было
сине. В воздухе сильно пахло подсохшей травой. Птицы
в саду примолкли.
— А ведь к дождю дело-то идет,— сказала она оза
боченно и начала вставать.
Мы с Вовкой быстро сносили траву в сарай. Сама
Олена Даниловна отправилась в дом, чтобы на случай
грозы укрыть на кухне светлую посуду. Однако грозы
на этот раз не было. Дождь тоже пронесло стороной,
так что через каких-нибудь полчаса мы снова оседлали
скамейку, правда без Вовки. Вовка с плетеной корзин
кой пошел рвать заячью капусту для черепахи. Я хотел
было тоже пойти с ним — веселее вдвоем ребенку, но
Олена Даниловна меня остановила:
— Ничего. Пускай идет один. И так самостоятельно
сти не хватает. Я, бывало, в его годы хлебы уже себе
зарабатывала.
Олена Даниловна была чем-то явно недовольна. Я
попытался вернуть ее к нашему недавнему разговору о
бельчатах — мне все-таки интересно было знать, что с
384
ними стало* заявлялись ли они весной на усадьбу или
нет. Но старуха и на это откликнулась без прежней
живости.
— Нет, не заявлялись,— сказала она сухо. Потом
вдруг черные глаза ее гневно сверкнули, и она добави
л а :— Мудрено им было заявляться-то, когда их еще
осенью загубил Васька Шиш. Есть тут у нас в поселке
один горький пьяница — все от него стонут. Уж каждый
день, каждый день пьяный. Женка бедная во все газе
ты писала: заберите от нас пьяницу, погибаем. Не берут.
Сам мне признался. Весной встречается на дороге, рот
до ушей: «Спасибо, Даниловна, за выручку. Я, говорит,
на твою пушнину два дня газовал...»
Олена Даниловна старательно поправила белый пла
ток на голове, поглядела в сторону леса, куда ушел
внук.
— На моей совести эти несмышленыши. Я вино
вата.
— Да почему же, Олена Даниловна?
— А потому что не то воспитание дала. Ведь они
звери, им в лесу жить, а я их к человеку приучала. Вот
и приучила. Тот Шиш их без ружья осенью взял. Сам
похвалялся...
. Нет, не всякое, видно, добро впрок,— философски
заключила Олена Даниловна и опять устремила взгляд
на зады.
Добро-то, оказывается, тоже надо делать
умеючи.
ПРО ВАСИЛИЯ ИВАНОВИЧА
Из всего зверья, перебывавшего у Олены Даниловны
за ее долгую жизнь, больше всего она любила, как я
уже сказал, Василия Ивановича.
Про него она могла рассказывать часами — живо, с
подробностями, и послушать ее, так на свете, честное
слово, и среди людей-то не много таких умниц, как
этот кот.
— А как же,— говорила Олена Даниловна,— бельчат
по ночам кто у нас стерег? Разве кошачье это дело?
Я начну кому рассказывать — врешь, бабка. А за гри
бами— слыхано, чтобы кот ходил? А Василий Иванович
ходил. Да, да, да! Мы с Владимиром в лес — и он за
нами. В сторонку отбежит: мяу-мяу. Иду, иду, Васенька.
13
Ф. А б р а м о в , т. 3.
385
И так и знай: белый. Других грибов — козлят ли, мохо
виков— не признавал.
А пьяниц взять. Отец у нас,— Олена Даниловна так
называла своего зятя,— с мокрым рылом родился. Иной
раз домой придет — зашумит, а уж Василий Иванович
ему лапой: не смей! А ежели еще пьянчуг-друзей при
ведет— беда! Готов глаза выцарапать...
— Бабушка, а расскажи, как Василий Иванович
клубничку воровал,— подсказал Вовка.
Олена Даниловна затряслась от смеха.
— Было, было такое дело. Проштрафился у меня
Василий Иванович...
Так начался один из многих рассказов про мудрого
кота.
— С Амиком они этот номер выкинули. Собачка тутошная, песик — вон тех соседей.
Мы тогда приехали на дачу с Васенькой вдвоем —
Владимира еще на свете не было. Иу, мне дела не зани
мать: кирку в руки и хоть весь день маши. А Василий
Иванович, вижу, как не в себе, вроде как в расте
рянность впал. Ходит за мной да все мяу-мяу: где
мы? Куда приехали? Городской, не приспособлен к
природе.
Ну, я ему мозги вправляю: что же ты, говорю, Васи
лий Иванович, все за мной да за мной? Куда это годит
ся? У каждого в жизни свои интересы должны быть. —
Тут Олена Даниловна бросила на внука один из своих
воспитательских взглядов. — Самостоятельность, гово
рю, должна быть,— еще определеннее выразилась она.—
А что же это получится, если все будем ходить друг за
дружкой? Ты бы, говорю, хоть друзей-товарищей завел
себе. Оглянись, говорю, хорошенько, есть тут кошачий
народ.
Нет, со своим братом компанию не свел, а с Амиком
снюхался. Тут, на углу, у них свиданья-то происходи
л и .— Олена Даниловна указала на травянистую полевину за калиткой, густо расшитую белоголовыми ромаш
ками.— Правда, Амик и к нам на дачу заходил, а Васи
лий Иванович — нет. Гордость не позволяла: в гости
не хожу. Хочешь — ты приходи ко мне, а не хошь — как
хошь. Беда, важный был. Покамест Васильем Ивано
вичем да Васенькой не назовешь, и не откликнется. Ейбогу.
386
Ну, Амик, тот попроще был, голову высоко не нес. Все,
смотришь, прибежит. Наш его встретит у калитки, об
нюхает, а то и по травке покатает — тот песик вежли
вый, лапки кверху и ничего: катай себе на здоровье. А
потом и до проказ дело дошло, из-под контроля вы
шли.— Олена Даниловна кивнула на каменный особняк
за крепким высоким забором слева от своей дачи: —■
Вот у них, у тех куркулей, стали плантации проверять
да клубничку выбирать.
— Кот и собака — клубничку?
— Ну. Форменными ворами стали. Потому что не
теперь сказано: чужая ягода слаще. — Олена Данилов
на сказала это и сразу же спохватилась, видимо вспо
мнив про свои воспитательские обязанности.— Да, да,—•
сурово поджала она губы,— бесконтрольность почувст
вовали. Решили, что все им можно. Я раз гляжу, где
Василий Иванович, другой гляжу. Так все на глазах,
все с Амиком со своим, а тут никоторого нет. Потом
смотрю — чего трава у забора шевелится, а то они вы
катывают. С налета. Амик бесхитростный, ничего в себе
не держит: гав-гав, там, за забором, были. А мой-то
даже не глядит на меня. Старый гусь, хитрющий —
только головой водит да усами подергивает.
Ох, думаю, плутяга, погоди у меня, дознаюсь, что
там делаешь, выведу тебя на чистую воду. А сама ни
чего уж не сказала: ни ласки, ни встряски. Как так и
надо.
Ладно. На другой день я начеку. Затаилась за ку
стом, поджидаю ихнюю встречу. А они встретились, об
нюхали друг друга да не долго думая — к забору. Впе
реди Василий Иванович, сзади Амик. Привычное дело!
Не первый раз занимаются — в траве у них уж тропка
своя протоптана.
Вот к забору-то они подошли, и я за ними. Батюшки!
Василий-то Иванович у меня на грядке клубничку ку
шает, а Амик где? А Амик в дозоре — на дорожке сидит
да на дом посматривает.
— Ну уж и посматривает?
— Вот те бог! — со всей серьезностью побожилась
Олена Даниловна. — Чистая правда!
— Бабушка, бабушка, дальше! — закричал возбуж
денно Вовка.
Вовка был уверен, что все дальнейшее сразит меня
13*
387
окончательно. И оно действительно сразило. Ну, а если
и не сразило, то во всяком случае показалось совершен
но неправдоподобным. Ибо дальше было вот что: Васи
лий Иванович, скушав две-три ягодки — так именно вы
разилась Олена Даниловна,— уступил место Амику, а
сам встал в дозор.
— Вот какой у нас ученый кот! — живо прокоммен
тировал Вовка. — Как в «Руслане и Людмиле». Правда?
— Да, да, такой вот проказник,— рассмеялась Олена
Даниловна. — Ведь это надо же додуматься — Амика в
дозор, а сам ягодкой сладкой лакомиться! Ну уж я по
журила, посовестила тогда Василия Ивановича. Полу
чил он у меня по заслугам. Это что же, говорю, батюш
ка мой, получается? Я к тебе со всем моим доверием,
а ты себя на хулиганство заводишь да еще и Амика с
толку сбиваешь. Каково, говорю, мне из-за тебя крас
неть придется? Мне, говорю, за всю жизнь люди худого
слова не сказали. Где ни работала, что ни делала, всег
да хвалили да на почетную доску вешали. Д аж е в бло
каду, говорю, твоя хозяйка рабочей чести не уронила,
ни одного дня в простое не была. Так вот на этом и
кончилась у них дружба с Амиком...
— Почему?
— А из-за гордости. Не понравилось, что я его при
Амике побранила да посовестила. Вот он и заломил
хвост. Амик сколько раз подходил к калитке, гав-гав,
а наш — нет, не вышел. А тут вскорости и Амика увез
л и — из Киева хозяева, там сын соседа проживает. Тем
часом и кончилась у них дружба...
Своего любимца, умершего, как я уже говорил, от
старости, Олена Даниловна похоронила на усадьбе дачи,
возле ели, на которой еще год назад Василий Иванович
охранял осиротевших бельчат.
— Я уж не пожалела ничего,— рассказывала она
про то, как хоронила кота. Разумеется, рассказывала
в то время, когда рядом с нами не было Вовки. — Гроб
сделала по нему — ящик из-под конфет в магазине ку
пила, внутри клееночкой выстлала, сверху простынкой
белой накрыла... Спи, Васенька, место тут самое краси
вое. Весной черемуха белая пушится, осенью клен горит,
а зимой опять ель зеленая — у Гостиного двора такой
не увидишь. Я хоть бы и сама не прочь там лечь..,
1969
388
ПОЛЯ О ТКРОЙ ГЛАЗА
— Узнаешь, нет? Але больно высоко вознесся, нас,
грешных, не замечаешь? Давай дак разуй глаза-то. Так
я и поверила тебе. Полю Малкину не узнал.
— Поля? Из седьмого класса?
— Ну то-то же.
Я так и эдак всматриваюсь в пьяную, развязную
бабенку, незванно-нежданно ввалившуюся в избу, и нет,
ничего не могу отыскать в ней от той черноглазой, смуг
лолицей девочки с гладкозачесанной головкой и пышной
косой, которую мы звали Поля Открой Глаза. Звали за
ее непомерную стыдливость и застенчивость, ибо она
всегда ходила с полуопущенной головой и полузакрыты
ми глазами.
Когда Поля выпила стопку (ради даровой-то выпив
ки и зашла), она с ухмылкой сказала;
— Ты вот, как меня в седьмом классе звали, запо
мнил, а почто я такой-то отпетой стала, знаешь? Ничего
не знаешь. Тебя кто учил-то? Профессора да всякие уче
ные? А меня жизнь-матушка. Ты после седьмого класса
прямиком в восьмой. Так? А я куда? А я в лес. А почто
в лес? А пото, что себя кормить надо да еще мелюзгу.
Отец умер, нас шестеро осталось, и я самая старшая.
Вот и дали мне путевку к пню — лес возить. Это четыр
надцати-™ лет.
Я села в сани: «Поехали, Карюха». А Карюха и не
думает ехать. Я так, я эдак: милая, хорошая, дорогая,
А милая да хорошая ни с места. И вот вечером мне и
пайки нету: задание дневное не выполнила. А еще через
день меня к начальнику лесопункта: «Как это понимать?
Саботаж але вредительство?»
У меня были из дому сухари житние, сама не съела,
а наутро все кобыле скормила. Думаю, поимеет совесть,
пойдет. А она опять ни шатко ни валко. Я плачу, я горь
кими обливаюсь — ничего поделать не могу. Спасибо,
Василий Мартемьянович подвернулся. Старик, пилы на
ставлял. «Что, девка, плачешь?» — «Кобыла нейдет. Я
уж ее и упрашивала, и умоляла, и сухарями корми-,
ла...» — «Ох, девка, девка, да не упрашивать эту кобылу
надоть да сухарями задабривать, а матюкать. Она к
этой политграмоте у мужиков приучена, а твоего языка
она и не понимает», Взял у меня из рук вожжи да как
389
рявкнет, да как выпалит сто матюков в минуту, она,
кобыла-то, и пошла.
Вот так я обасурманилась, так я стала гнуть матюки, как медведица дуги.
А как я с этой, с белоголовкой-то, спозналась, друж
бу свела — рассказать?
До тридцати лет в рот капли не брала, вот те бог!
Д аж е в День Победы — по сто грамм спирту дали, не
притронулась. Егору Степановичу отдала. А тут решила
на случку идти, напилась. Что, что морщишься? Небаско говорю? А баско-то в книжках, баско-то вы, писате
ли, сказки сказываете. А у меня какие сказки. До три
дцати лет жила, ни разу с парнем не поцеловалась. С
худым, мозгляком каким, не хочу, а хорошие-то где они?
Хороших-то на войне поубивали.
Вот так я и дожила до тридцати лет девушкой на
все сто процентов. А тут спохватилась: да что же это я
делаю-то? Ведь так я и зачахну стопроцентной девуш
кой, ха-ха. А где любовь? В романах, в кино вешаются
да травятся из-за этой любви, а я жизнь прожила и не
отведала. Вот тогда я первый раз с бутылкой-то и спо
зналась. А как? Надо идти на поклон к Ваньке Олешичу (один он у нас был сознательный, никого не от
талкивал), а меня тошнит от одного вида его. И вот
для храбрости я сама хватила стакан да еще ему за
труды бутылку прихватила. Задаром-то он не работает,
ха-ха...
Ну про любовь обсказала — дальше тайна, покры
тая мраком. Але еще рассказывать? Могу. Это еще все
подходы к моей жизни, а про саму-то жизнь, ежели хо
чешь знать, я еще и не начинала...
1970— 1980
О ЧЕМ ПЛАЧУТ ЛОШАДИ
Всякий раз, когда я спускался с деревенского угора
на луг, я как бы вновь и вновь попадал в свое далекое
детство — в мир пахучих трав, стрекоз и бабочек и, ко
нечно же, в мир лошадей, которые паслись на привязи,
каждая возле своего кола.
Я частенько брал с собой хлеб и подкармливал ло
390
шадей, а если не случалось хлеба, я все равно останав
ливался возле них, дружелюбно похлопывал по спине,
по шее, подбадривал ласковым словом, трепал по теп
лым бархатным губам и потом долго, чуть не весь день,
ощущал на своей ладони ни с чем не сравнимый конский
душок.
Самые сложные, самые разноречивые чувства вы
зывали у меня эти лошади.
Они волновали, радовали мое крестьянское сердце,
придавали пустынному лугу с редкими кочками и ку
стиками ивняка свою особую — лошадиную — красоту,
и я мог не минутами, часами смотреть на этих добрых
и умных животных, вслушиваться в их однообразное
похрустывание, изредка прерываемое то недовольным
пофыркиванием, то коротким всхрапом — пыльная или
несъедобная травка попалась.
Но чаще всего лошади эти вызывали у меня чувство
жалости и даже какой-то непонятной вины перед ними.
Конюх Миколка, вечно пьяный, иногда и день и ночь
не заявлялся к ним, и вокруг кола не то что трава —
дернина была изгрызена и выбита дочерна. Они посто
янно томились, умирали от жажды, их донимал гнус —
в затишные вечера серым облаком, тучей клубился над
ними комар и мошкара.
В общем, что говорить,— нелегко жилось беднягам.
И потому-то я как мог пытался скрасить, облегчить их
долю. Да и не только я. Редкая старушонка, редкая
баба, оказавшись на лугу, проходила мимо них безуча
стно.
На этот раз я не шел — бежал к лошадям, ибо кого
же я увидел сегодня среди них? Свою любимицу Клару,
или Рыжуху, как я называл ее запросто, по-бывалошному, по обычаю тех времен, когда еще не было ни Гро
мов, ни Идей, ни Побед, ни Ударников, ни Звезд, а были
Карьки и Карюхи, Воронки и Воронухи, Гнедки и Гне
духи— обычные лошади с обычными лошадиными име
нами.
Рыжуха была тех же статей и тех же кровей, что и
остальные кобылы и мерины. Из породы так называе
мых мезенок, лошадок некрупных, неказистых, но очень
выносливых и неприхотливых, хорошо приспособленных
к тяжелым условиям Севера. И доставалось Рыжухе не
меньше, чем ее подругам и товарищам. В четыре391
пять лет у нее уже была сбита спина под седелкой,
заметно отвисло брюхо и даже вены в пахах начинали
пухнуть.
И все-таки Рыжуха выгодно выделялась среди своих
сородичей.
На некоторых из них просто мочи не было смотреть.
Какие-то неряшливые, опустившиеся, с невылинялой,
клочкастой шкурой, с гноящимися глазами, с какой-то
тупой покорностью и обреченностью во взгляде, во всей
понурой, сгорбленной фигуре.
А Рыжуха — нет. Рыжуха была кобылка чистая, да
к тому же еще сохранила свой веселый, неунывающий
характер, норовистость молодости.
Обычно, завидев меня, спускающегося с угора, она
вся подбиралась, вытягивалась в струнку, подавала свой
звонкий голос, а иногда широко, насколько позволяла
веревка, обегала вокруг кола, то есть совершала, как я
называл это, свой приветственный круг радости.
Сегодня Рыжуха при моем приближении не выказала
ни малейшего воодушевления. Стояла возле кола не
подвижно, окаменело, истово, как умеют стоять только
лошади, и ничем, решительно ничем не отличалась от
остальных кобыл и коней.
«Да что с ней? — с тревогой подумал я. — Больна?
Забыла меня за это время?» (Рыжуха две недели была
на дальнем сенокосе.)
Я на ходу стал отламывать от буханки большой ку
сок — с этого, с подкормки, началась наша дружба, но
тут кобыла и вовсе озадачила меня: она отвернула го
лову в сторону.
— Рыжуха, Рыжуха... Да это же я... я...
Я схватил ее за густую с проседью челку, которую
сам же и подстриг недели три назад — напрочь забивало
глаза, притянул к себе. И что же я увидел? Слезы. Боль
шие, с добрую фасолину, лошадиные слезы.
— Рыжуха, Рыжуха, да что с тобой?
Рыжуха молча продолжала плакать.
— Ну, хорошо, у тебя горе, у тебя беда. Но ты мо
жешь сказать, в чем дело?
— У нас тут спор один был...
— У кого — у нас?
— У нас, у лошадей.
— У вас спор? — удивился я. — О чем?
392
— О лошадиной жизни. Я им сказала, что были вре
мена, когда нас, лошадей, жалели и берегли пуще все
го на свете, а они подняли меня на смех, стали изде
ваться надо мной... — и тут Рыжуха опять расплака
лась.
Я насилу успокоил ее. И вот что в конце концов рас
сказала она мне.
На дальнем покосе, с которого только что вернулась
Рыжуха, она познакомилась с одной старой кобылой, с
которой на пару ходила в конной косилке. И вот эта
старая кобыла, когда им становилось совсем невмоготу
(а работа там была каторжная, на износ), начинала
подбадривать ее своими песнями.
— Я в жизни ничего подобного не слыхала,— гово
рила Рыжуха. — Из этих песен я узнала, что были вре
мена, когда нас, лошадей, называли кормилицами, хо
лили и ласкали, украшали лентами. И когда я слушала
эти песни, я забывала про жару, про оводов, про удары
ременки, которой то и дело лупил нас злой мужик. И
мне легче, ей-богу, легче было тащить тяжелую косилку.
Я спрашивала Забаву — так звали старую кобылу,—
не утешает ли она меня. Не сама ли она придума
ла все эти красивые песни про лошадиное беспечальное
житье? Но она меня уверяла, что все это сущая прав
да и что песни эти певала ей еще мать. Певала, когда
она была сосунком. А мать их слышала от своей ма
тери. И так эти песни про счастливые лошадиные вре
мена из поколения в поколение передавались в ихнем
роду.
— И вот,— заключила свой рассказ Рыжуха,— сего
дня утром, как только нас вывели на луг, я начала
петь песни старой кобылы своим товаркам и товари
щам, а они закричали в один голос: «Вранье все это,
брехня! Замолчи! Не растравляй нам душу. И так
тошно».
Рыжуха с надеждой, с мольбой подняла ко мне свои
огромные, все еще мокрые, печальные глаза, в фиолето
вой глубине которых я вдруг увидел себя — маленького,
крохотного человечка.
— Скажите мне... Вы человек, вы все знаете, вы
из тех, кто всю жизнь командует нами... Скажите, были
такие времена, когда нам, лошадям, жилось хорошо?
Не соврала мне старая кобыла? Не обманула?
393
Я не выдержал прямого, вопрошающего взгляда Ры
жухи. Я отвел глаза в сторону, и тут мне показалось,
что отовсюду, со всех сторон, на меня смотрят боль
шие и пытливые лошадиные глаза. Неужели то, о чем
спрашивала меня Рыжуха, занимало и других лошадей?
Во всяком случае, обычного хруста, который всегда
слышится на лугу, не было.
Не знаю, сколько продолжалась для меня эта мол
чаливая пытка на зеленой луговине под горой,— может,
минуту, может, десять минут, может, час, но я взмок
с головы до ног.
Все, все правильно говорила старая кобыла, ничего
не соврала. Были, были такие времена, и были еще не
давно, на моей памяти, когда лошадью дышали и жи
ли, когда ей скармливали самый лакомый кусок, а то
и последнюю краюху хлеба — мы-то как-нибудь выдю
жим, мы-то и с голодным брюхом промаемся до утра.
Нам не привыкать. А что делалось по вечерам, когда
наработавшаяся за день лошадка входила в свой за
улок! Вся семья, от мала до велика, выбегала встречать
ее, и сколько же ласковых, сколько благодарных слов
выслушивала она, с какой любовью распрягали ее, вы
хаживали, водили на водопой, скребли, чистили!
А сколько раз за ночь поднимались хозяева, чтобы
проведать свое сокровище!
Да, да, сокровище. Главная опора и надежда всей
крестьянской жизни, потому как без лошади — никуда:
ни в поле выехать, йи в лес. Да и не погулять как сле
дует.
Полвека прожил я на белом свете и чудес, как го
ворится, повидал немало — и своих, и заморских, а нет,
русские гулянья на лошадях о масленице сравнить не
с чем.
Все преображалось как в сказке. Преображались
мужики и парни — чертом выгибались на легких рас
писных санках с железными подрезами, преображались
лошади. Эх, гулюшки, эх, родимые! Не подкачайте! По
тешьте сердце молодецкое. Раздуйте метель-огонь на
всю улицу!
И лошади раздували. Радугами плясали в зимнем
воздухе цветастые, узорчатые дуги, июльский жар несло
от медных начищенных сбруй, и колокольцы, колоколь
цы — услада русской души...
394
Первая игрушка крестьянского сына — деревянный
конь. Конь смотрел на ребенка с крыши родного, отцов
ского дома, про коня-богатыря, про сивку-бурку пела и
рассказывала мать, конем украшал он, подросши, прял
ку для своей суженой, коню молился — ни одной бож
ницы не помню я в своей деревне без Егория Победо
носца. И конской подковой — знаком долгожданного
мужицкого счастья — встречало тебя почти каждое
крыльцо. Всё — конь, всё — от коня: вся жизнь кресть
янская, с рождения до смерти...
Ну и что же удивительного, что из-за коня, из-за
кобылы вскипали все главные страсти в первые колхоз
ные годы!
У конюшни толклись, митинговали с утра до ночи,
там выясняли свои отношения. Сбил у воронка холку,
не напоил гнедуху вовремя, навалил слишком большой
воз, слишком быстро гнал чалого, и вот уж крик, вот
уж кулаком в рыло заехали."
Э-э, да что толковать о хозяевах, о мужиках, кото
рые всю жизнь кормились от лошади!
Я, отрезанный ломоть, студент университета, еще
накануне войны не мог спокойно пройти мимо своего
Карька, который когда-то, как солнце, освещал всю
жизнь нашей многодетной, рано осиротевшей семьи.
И даже война, даже война не вытравила во мне память
о родном коне.
Помню, в сорок седьмом вернулся в деревню. Голод,
разор, запустение, каждый дом рыдает по не вернув
шимся с войны. А стоило мне увидеть первую лошадь,
и на мысли пришел Карько.
— Нету вашего Карька,— ответил мне конюх-ста
рик.— На лесном фронте богу душу отдал. Ты думаешь,
только люди в эту войну воевали? Нет, лошади тоже
победу ковали, да еще как...
Карько, как я узнал дальше, свой жизненный путь
закончил в самый День Победы. Надо было как-то от
метить, отпраздновать такой день. А как? Чем? Вот и
порешили пожертвовать самой старой доходягой. Ко
роче, когда Карько притащился из лесу со своим оче
редным возом, на него сверху, со штабеля, обрушили
тяжеленные бревна...
В каждом из нас, должно быть, живет пушкинский
вещий Олег, и года три назад, когда мне довелось быть
395
в Росохах, где когда-то в войну шла заготовка леса, я
попытался разыскать останки своего коня.
Лесопункта давно уже не было. Старые бараки, коекак слепленные когда-то стариками да мальчишками,
развалились, заросли крапивой, а на месте катища,
там, где земля была щедро удобрена перегнившей ще
пой и корой, вымахали густые заросли розового иванчая.
Я побродил возле этих зарослей, в двух-трех местах
даже проложил через них тропу, но останков никаких
не нашел...
...Рыжуха все так же, с надеждой, с мольбой смот
рела на меня. И смотрели другие лошади. И казалось,
все пространство на лугу, под горой — сплошь одни
лошадиные глаза. Все, и живые, на привязи, и те,
которых давно уже не было,— все лошадиное царство,
живое и мертвое, вопрошало сейчас меня.
А я вдруг напустил на себя бесшабашную удаль и
воскликнул:
— Ну, ну, хватит киснуть! Хватит забивать себе го
лову всякой ерундой. Давайте лучше грызть хлеб, пока
грызется.
И вслед за тем, избегая глядеть в глаза Рыжухе, я
торопливо бросил на луг, напротив ее вытянутой мор
ды, давно приготовленный кусок хлеба, потом быстро
оделил хлебом других лошадей и с той же разудалой
бесшабашностью театрально вскинул руку:
— Покель! В энтом деле без банки нам все равно
не разобраться... — И, глубоко сунув руки в карманы
модных джинсов, быстрой, развязной походкой двинулся
к реке.
А что я мог ответить этим бедолагам? Сказать, что
старая кобыла ничего не выдумала, что были у лоша
дей счастливые времена?
Я пересек пересохшее озеро, вышел на старую, со
хранившуюся еще от доколхозных времен межу, которая
всегда радовала меня своим буйным разнотравьем.
Но я ничего не видел сейчас.
Все мое существо, весь мой слух были обращены
назад, к лошадям. Я ждал, каждым своим нервом
ждал, когда же они начнут грызть хлеб, с обычным
лошадиным хрустом и хрумканьем стричь траву на
лугу,
396
Ни малейшего звука не доносилось оттуда.
И тогда я вдруг стал понимать, что я совершил
что-то непоправимое, страшное, что я обманул Ры
жуху, обманул всех этих несчастных кляч и доходяг
и что никогда, никогда уже у меня с Рыжухой не бу
дет той искренности и того доверия, которые были до
сих пор.
И тоска, тяжелая лошадиная тоска навалилась на
меня, пригнула к земле. И вскоре я уже сам казался
себе каким-то нелепым, отжившим существом. Сущест
вом из той же лошадиной породы...
1973
МИХЕЙ И ИРИНЬЯ
Опять не застал я Михея Кирьяновича. Заходил
вчера, заходил позавчера — утром, днем, вечером — все
нет старика. Д а бывает ли он вообще когда дома?
— А редко бывает,— сказала Иринья Матвеевна.—
Нас ведь у его сколько? Я жерновом на шее, Марья,
Ульяна руку протягивают...
— Да вашей Ульяне и Марье самим, поди, уж за
пятьдесят?
По худому, бледному лицу старухи скользнула чуть
приметная усмешка.
— Не слыхал разве, как ноне говорят? Что и за
отец, что и за мати, коли до смерти детей своих не
докормят? Вот он и бьется как рыба об лед. Да ты
посиди, скоро уж он будет. Надо быть, к болоту те
перь подбирается. Убрел где-то в Росоху вершу смот
реть.
Я мысленно прикинул: до Росохи, лесной речонки,
ходу туда и обратно часа два с половиной — три, ста
рик вернулся с дежурства (по ночам он караулит сель
повские склады) не раньше пяти-шести утра, а сейчас
был девятый час...
— Да что же, он так, не спавши, и покатил за ры
бой?
— А привычно ему,— сказала Иринья Матвеевна.—
Век ногами кормится. Охотник.
397
Утреннее солнце, еще мягкое, нежаркое, заливало
крыльцо, на котором мы сидели. Крыльцо было ста
ринное, рубленое, некрашеное (чуть ли не единственное
во всей деревне сохранившее свой первозданный вид)
и пахучее — целебные травы и травки развешены в пуч
ках под навесом. Под стать крыльцу была и сама
Иринья Матвеевна, маленькая, утоптавшаяся, усохшая,
в старинном старушечьем повойнике и сарафане.
Иринья Матвеевна была слепая. По ее словам, гла
за она выплакала еще в войну, когда они со стариком
получили похоронку на своего единственного сына, и
с тех пор она крепко-накрепко оседлала крыльцо. Ко
гда, в какую погоду ни идешь мимо, а она уж на своем
посту. Сидит, облокотившись на худые руки, поджидает
своего вечно занятого старика.
За разговором, за перебором деревенских новостей
я и не заметил, как к дому подошел Михей Кирьянович.
А старуха угадала приближение мужа сразу. Она вдруг
подняла голову, вся насторожилась, затем облегченно
вздохнула:
— Идет. На задворье с песком воюет.
Я прислушался. Ревет движок у маслозавода, тре
щит и чихает мотоцикл, который с утра гоняет по де
ревне пьяный Валька Яковлев по случаю своего возвра
щения домой от тещи, то есть из районной каталажки,
куда его на две недели упрятала было собственная
жена; железные провода — вся деревня ими опутана —
поют свою железную песню... Да где же в этом шуме
и стрекоте расслышать отдаленные стариковские шаги?
Тем не менее старуха не ошиблась. Не прошло ш двух
трех минут, как из-за соседнего дома показался Ми
хей Кирьянович.
Уж, кажется, я привык к нему — чуть ли не каждый
день вижу из своего окошка, как он вышагивает по ве
черней дороге, отправляясь на ночное дежурство,—
в белом, до пят, дождевике, с посохом в руке, не по
возрасту прямой и величавый, как библейский патриарх.
А нет, я и сейчас без изумления не мог глядеть на
этого старика. Восемьдесят пять лет. Ночь не спал,
утром рыбачил — ну-ка, поброди десять верст по на
шим суземам да лесному бездорожью! — а ведь идет,
торит свою дорогу.
Михей Кирьянович был не в духе: плохой улов.
398
С трудом на уху отбил. Да и разве рыба это — васюха
да гыч. В берестяной коробке, которую он сунул в ко
лени старухе, и в самом деле было негусто, но Матве
евна, с величайшим удовольствием ощупывая каждую
рыбешку, стала утешать его:
— Ладно давай, охота да рыба — не теперь сказано:
когда мать, а когда мачеха.
— А нет, баушка,— многозначительно покачал голо
вой Михей Кирьянович,— нету больше матери в наших
лесах. Одна мачеха осталась, вот што. — И, так и не
присев, пошел в избу.
Мы с Ириньей Матвеевной тоже встали.
Давно, больше тридцати лет, не был я в этой избе,
и мне показалось, будто в далекое детство шагнул я
с шумной улицы. Все, все тут было как прежде: и го
лые щелястые стены с черным мхом в пазах, с широко
распластанными хвостами от глухарей и тетеревов, и
некрашеный пол с поблескивающими на солнце сучья
ми-луковицами, и деревянная кровать справа у порога,
и толстенные лавки вдоль стен. И так же, как прежде,
вкусно пахло сетями, травами, стариной.
Михей Кирьянович, сполоснув руки, без промедле
ния занялся печью — в доме еще было не топлено, не
варено, а Иринья Матвеевна стала чистить рыбу: сама
налила в сенях холодной воды в миску, сама раздобы
ла где-то доску, на которую вываливают рыбьи внут
ренности.
Когда в печи запотрескивали дрова и когда, какмне
показалось, старик немного поотмяк, я мало-помалу
принялся расспрашивать его про гражданскую войну
в наших краях, про то, как по заданию красных он
два раза ходил на Северную Двину, или, по-нашему,
просто на Двину.
— Ходил,— без особого энтузиазма сказал старик.
Иринья Матвеевна рассердилась:
— Ходил!.. Да он и без тебя знает, что ходил. Ты
сказывай, как ходил-то.
— А чего, баушка, сказывать. Дали пакет — отнеси.
Вот я и отнес, куда надобе.
— Господи! — всплеснула руками Иринья Матвеев
н а.— Зимой две недели пропадал. Лесами, без дороги,
в мороз... А летом опять — комары заели. В болото вхряпался — едва и вылез. Неделю на грибах жил...
399
Михей Кирьянович все это подтвердил и кое-что
от себя добавил, но разговора, живого, непринужден
ного, не получалось, и я подумал, что мне лучше зайти
в другой раз, когда старик не так будет измотан рабо
той. Однако Иринья Матвеевна и слышать не хотела
о моем уходе.
— Нет, нет,— сказала она,— пока свежей ушки с на
ми не откушаешь, никуда не пойдешь. — И тут же при
крикнула на старика: сколько, мол, будешь еще ко
паться?
Свежая рыбешка в чугунке развалилась — ни голо
вы, ни хвоста не найдешь, но я такой ухи, кажется,
сроду не едал. Душистая, с острым перчиком, с луком
зеленым, с домашним сухарем, который так и похру
стывает, так и рассыпается на зубах. А какое удоволь
ствие было смотреть на стариков! Тут знали цену
хлебу насущному: ели молча, неторопливо, по старин
ке — в правой руке ложка, а левая ковшиком у под
бородка: чтобы ни одна кроха не упала, не пропала
даром.
— Ешь, баушка, ешь,— заговорил Михей Кирьяно
вич.— Может, последний раз свежинка в доме. Худо
ноги стали ходить, да и рвать их не из-за чего.
— Рыбы мало стало? — спросил я. — Реки исто
щали?
— Да реки-то, может, и не истощали,— вздохнул
Михей Кирьянович. — Совесть у людей истощала. Что
ноне с этой рыбой творят-делают, дак это и страсть.
Толью, взрывами взрывают, сетями реки наскрозь пе
регораживают, лектричество запускают... А сплавы-то
все лето, топляки-то! Дно-то у реки деревянное стало
але железное. Все в воду: и банку консервную, и бу
тылку...— Старик безутешно махнул рукой: — А и в
лесу не лучше. Я из Росох шел — шесть собак насчитал.
— Беда, беда с этими собаками! — поддержала му*
жа Иринья Матвеевна. — Ребенок закапризит: папа, со
бачку хочу. Папа собачку завел: играй, родимое дитят
ко, тешься. Дитятко поиграло, потешилось, другу игруш
ку падь, а собачку на улицу. Вот они, бездомные-то, и
рыскают, летают, как волки, по лесу, ищут себе пропи
тание. Птичьи гнезда зорят, птенца давят, зверя беспо
мощного заедают...
Строгости ноне нету, баушка, вот где заковыка400
то. — Михей Кирьянович не любил празднословия. Он
всегда и раньше любил всякому разговору придать хо
зяйственное направление.
— А раньше больше было строгости?
— Раныпе-то? — Старик посмотрел на меня как на
неразумного ребенка. — Как не больше! Я, бывало,
с Екутина ручья вот в это же самое хлебное время
пришел, сено ставил. Татя-покойничек спрашивает: «Как
там, Михейко, на бору? Будет, нет нонешной осенью пе
ро?»— «Будет, говорю. Три гнезда на лету видел да
одну тетеру на гнезде». Татя глазами захлопал: «Как на
гнезде? В это время на гнезде?» — «Да, говорю, на гнез
де, на яйцах сидит». — «Ну и что ты, говорит, сделал
с этими яйцами?» — «А ничего, говорю, не сделал. Разве
не понимаю, говорю, что гнездо нельзя зорить?» Татяпокойничек вспылил: «Эх, говорит, Михейко, Михейко,
дурак ты еще, а не охотник. Да ведь из-за этих яйцев,
говорит, тетера пропадет. Яйца-ти эти у ей бесплодные,
мерзлые— весенним морозом прихватило. Бить их, гово
рит, надо, а то она, бедная, до полного истощения на них
сидеть будет, покуда не сдохнет».
— Н-да,— заключил Михей Кирьянович,— вот такой
урок мне преподнес родитель. Дак я со стыда сго
рел, поел, не поел сколько — опять на Екутин ручей
побежал.
— Из-за тетеры?
— Из-за тетеры. С гнездовья снимать. Татя-покойни
чек смала мне твердит: с лесу бери, да и лесу пособ
ляй. А я вон что наделал. А ведь уж женат был.
— Так, так,— подтвердила Иринья Матвеевна. — Ж е
натый был. Я со вторым в боку ходила. А ты бы про то
ему рассказал,— надоумила она старика,— как ты охотничать-то начал, с чего пошел.
— А-а,— вдруг развеселился Михей Кирьянович и тут
первый раз улыбнулся,— ты вот про чего, про первого
ряба вспомнила. Пять годков мне тогдась, что ли, было,
штаны еще с дыркой на заду носил. Бегаем с ребятами,
попа гоняем по улице, и вдруг татя — из лесу идет,
с ружьем. Увидел меня покойничек: «Ох, Михей, Михей!
Бегаешь, головой трясешь, а там, за болотом, ряб тебя
ищет».
— Большой ряб-от ране был,— пошутила Иринья
Матвеевна,— с корову. Полетит — дак грому-то!
40 1
— Да, ряб, говорит татя, тебя, Михей, ищет. За бо
лотом. В шутку, ясно дело. Какие же от пятилетнего
ребенка рябы? А мне впалось в голову — думаю, это
он меня за безделье ругает. Всё, бывало, Михеем зовет,
ежели разговор насерьез. Вот я это вечером-то к
нему и подступаю: как да как сило на ряба ставят.
Татя показал — рад моему хотенью, да уж и сам
кое-чего смекал: отец охотник, дед охотник — только
эти и разговоры в доме. Ладно, на другой день встал
ранешенько...
— Это в пять-то лет,— заметила Иринья Матве
евна.
— Н-да, встал, пять силышков у тати на погребу
взял и в лес. С коробочкой берестяной, вроде как за
голублем в болото за деревню. За голублем-то в болото
уж ходил, а дальше в ельник — нет. Там лешаки, нечи
стая сила живет. Туда ходу малым нету, мама-покоенка
только, бывало, и стращает: «Смотри не ходи за бо
лото. К лешакам попадешь». Боялись, знаешь: заблу
дится ребенок. Ну а тут к лешакам надо прямо в пасть
идти. Вот сколько лет прошло — восемьдесят, а я и
теперь помню, как шел за болото. Босиком. Глаза от
страха зажмурил... Ну, пороху хватило только до пер
вой елушки с муравейником. Одной рукой лоб крещу,
другой кое-как сило воткнул да бегом домой. Назавтра
надо сило смотреть, снова за болото идти — страху еще
больше. Подошел к болоту, а там туман ходит, шлепает
чего-то мычит,— коровы, надо быть, бродили,— я насмелиться не могу. Таврило Александрович, царство ему
небесное, помог. Как раз на мое счастье за болото на
санях едет— мох на дом возил. Дом новый строил. Ну,
я за ним. Свернул за болото-то, где теперь телятник
стоит, подхожу к своей елушке — мать честная, да у ме
ня в силу-то ряб! Настоящий! С перьями! Татя-покойничек, уж когда я охотником стал, признался: «Я, говорит,
парень, тебе ряба в сило воткнул. Видел твое старанье.
Пускай, думаю, смала к охоте привыкат». Ну а тогда
у меня радости было! Про всех лешаков, про всюнечисту
силу забыл. Бежу по болотнице, и думушки о них нету.
Встретил Гаврила Александровича, кричу: «Гаврило,
я ряба заловил!» А у мамы-то сколько ахов да охов
было (тоже не знала про татины проделки): «Ну, Михейко, ну, хлебы нам от тебя под старость...»
402
С этого времени в дом вошла сказка, потому что
разве не сказка это в наше время — лес, птица, рыба,
зверь? И от недавней хмурости и сдержанности Михея
Кирьяновича не осталось и следа. Он помолодел. Се
рый глаз его так и вспыхивал, так и загорался под
густым волосяным козырьком бровей. И Иринья Мат
веевна, показалось мне, вдруг стала зрячей и всеви
дящей...
Все вспомнили, обо всем переговорили: и о послед
них двух лисках, добытых Михеем Кирьяновичем ны
нешней зимой, и о последнем глухаре, или чухаре, как
у нас говорят, которого старик убил прошлой осенью
за рекой, и о медведе-шатуне, всю осень безобразни
чавшем в деревне,— Михей Кирьянович порешил его
на пару с Венькой-лесником.
Но чаще всего мы бродили в лесах его молодости,
туда его постоянно заносило, да и Иринье Матвеевне
сподручней было, как она сама выразилась, шастать по
тем тропинкам и тропкам. Весело, шумно было в тех
лесах — от зверя красного, от птицы...
— Бывало, идешь угодьем-то своим, ловом-то, где
силье стоит,— Михей Кирьянович каждое охотничье по
нятие терпеливо переводил на понятный мне язык,—
бога молишь: о, хоть бы не чухарь, а ряб попал. Угодьето, путик-то, большое — сорок и пятьдесят верст бу
дет, да суземом, нёпроходью, а у тебя уж и так
лузан-от1 набит до отказу да еще мешок плечи мо
золит... А с бора-то осенью выезжаешь! На лошади. Воз
птицы везешь.
— Ладно давай,— попридержала маленько Иринья
Матвеевна не в меру разгулявшуюся фантазию стари
ка,— бывало ведь и бесптичье.
— А редко, баушка. Разве что на ту, на германскую,
зеленый год на бору был — я всю осень ни одного чухаря не добыл, да зато тогда засыпало рябом. Я в жиз
ни не видал столько этого питенбура!12 Как голубят.
Стадами летают — до ста штук и боле.
— К войне это он табунился, ряб-от,— пояснила
Иринья Матвеевна. — На войну показывал.
1 Л у з а н — верхняя одежда из сукна с кожаными оплечьями
для защиты от холода и сырости. В больших карманах — спереди и
сзади — охотники носят хлеб, птицу, мелкого зверя.
2 Рябчиков в прошлом с Севера возили в Петербург.
403
— Так, так, бабушка,— авторитет подтвердил Ми«
хей Кирьяновйч. — К войне перемена в природе але
к мору, к голоду. Когда граба в лесу толсто але, ска
жем, у птицы, у зверя большой ход — жди беды. Татя
тогдась, когда я вот этого ряба с Екутина привез, пере
крестился: «Не ладно, не ладно это, осподи. К беде»«
И точно— через год война с германцем пала.
— И с угодьями пришлось распрощаться?
— Я-то распрощался, под ружье поставили, а угодья
у нас и в войну маленько дышали. Баушка шевелила.
— Иринья Матвеевна?
— Лесовала, лесовала баушка. Чухаря с рябом не
путала.
От похвалы мужа старуха просто зарделась — у нее
было тонкое, легко воспламеняющееся лицо,— а потом
сказала:
— Может, и не очень лесовала, а лесовала. Свекор
у меня рано обезножил, а боровинки-то охота. Да и
работка всласть. Любила я пройтись по лесу. Р1дешь
холмами, веретейками, беломошником — устали не чу
ешь. Задор берет, особенно когда птица попадает. Прав
да, до дальних-то ловов я не дотягивала. Там меня
Фиклист Петрович выручал. Старичок сосед. С ним
наши-то ловы пересекались, рядом затеей шли. Честный,
совестливый был старичок. Все до последнего пера от
давал. Вынести-то сам не может — дак придет, скажет:
«Жёнка, у тебя там чухарь на той неделе в сило заполз.
В клетку я повесил». Клетка у нас была на Екутином
ручью, такой маленький анбарчик на высоких ножках,
чтобы мышь да зверь не потравили улово.
— Раньше ведь как было,— заговорил наставительно
Михей Кирьянович. — Насчет всякой пакости да балов
ства строго. Это чтобы в чужое угодье залезть але
в сило — ни-ни, избави боже. Бережешься не знай как,
когда у тебя угодье на чужое угодье налезает. Шагу
не ступишь к соседу. А ежели у соседа на пересеках
тетера в сило попала, на елку повесишь. На самое
видное место. Чтобы сразу сосед увидел, еще до того
как подойдет к силу. У меня на Вырде пересеки с од
ним мужиком из Выхтегры были, всю жизнь охотились
бок о бок и ни разу не встречались, а в позапрошлом
году в районе, в больнице, встретились. Ну, он и по
каялся: «Заметил, нет, говорит, как я твоим чухарем-то
404
попользовался?» — «Заметил»,— говорю. А дело-то было
еще до той, до германской, шестьдесят лет назад, когда
оба мы молодыми была. Чухарь у меня как раз на пересеке повал и вместе с елкой, с гнетом, значит, к нему
на угодье ушел. Вот он и соблазнился, Кузьм a-то Коко
рин. Приласкал моего чухаря. «Прости, говорит, Михей
Кирьянович, по молодости, по неразумности вышло».
И верно, что по молодости да до неразумности. Мне так
и татя-покойничек сказал, когда я ему об этом расска
зал: «Погоди, говорит, Михей. Не будем сока ничего
делать — долго ли человека погубить. Может, сам оду
мается». Вот оя и одумался. Ни одной потравы больше
не было.
— А если бы не одумался?
Михей Кирьянович замысловато усмехнулся.
— Управа ране была. Это ноне ни во что не верят,
а в старину — охо-хо! Боялись. Тот же знахарь, скажем.
Жизнь твою в кулаке держал. Отворот такой исделают,
что и жизни не рад будешь. Особенно нельзя было
дразнить зырян с Башки. Ух, народ! Сами тебя не изо
бидят, честная нация, но чтобы и ты к ним с чистой
душой. Вон тут с суседом дело было— слыхал, как на
муравейник посадили?
— Смутно,— признался я.
— Помнил я Луку Самойловича. И старичонко-то
вроде ничего был, мозглявый, а тут поехал в Потему
и соблазнился — залез на зырянское угодье, начал вымать чухарей из сильев. Так будтосе было — никто
в глаза не видел. А зыряны-то о ту пору на угодье
были. Ах, так! Пакостить? И вот допустили до избы,
а за избой-то у Лукаши — так все старичонка звали —
большой муравейник. Ну-ко, посиди на этом муравейничке, подумай, как жить надо. Пять дней сидел.
Ребята, сыновья, значит, приехали на Потему, а он
сидит на муравейнике— штаны спущены и встать не
может.
— Да, может, проще все было? С головой что-ни
будь случилось?
— Нет, словом посажен,— сказал непоколебимо Ми
хей Кирьянович. — Это бывало запросто. Строго нака
зывали за всякие такие пакости. Ну, привели Лукашу
домой — всего изъели мураши, яйки на ниточках легаются. Полгода пожил-нет и богу душу отдал.
Я опять высказал сомнение в колдовской силе. А потом
405
вопрос поставил так: если раньше эта колдовская сила на
каждом шагу давала себя знать, то сейчас-то куда она
девалась? Почему сейчас-то ничего не слышно о ней?
— А это точно,— согласился со мной Михей Кирьянович,— не слышно ноне насчет знахарских проказ. Да
и знатких-то людей — где они? А бывало, ведь сколько
их было! Хоть тех же Моховиков в Солоньге взять. На
роду перевели-перепортили, дак это и страхи божии.
У нас про Калину-то Ивановича, дядюшку моего, слы
хал? Как ему эти Моховики запрет на лес наложили?
У дяди Калины большущая охота была — тысячи пол
торы сильев. А капканов-то сколько, ловушек-то всяких!
И на ружье мастер был. Бывало, таких охотников, ко
торые выстрелом мех зверю дерут, и не признавал.
Векшу иначе как в глаз не бил. А медведя-то сколько
на своем веку завалил! И вот однажды видим: осень,
а дядя дома. «Не могу, говорит, ребята, дыху нету».
А какое — дыху. Разве в дыхе дело? Нечист на руку
был дядюшка — вот где заковыка-то. Больно глазами
любил по сторонам вертеть, на чужие угодья загляды
вать. Вот эти Моховики-то и заперли от него лес. Охот
ники попросили, с которыми у дядюшки угодья впритык
были. Раз ты нечист на руку, нечего тебе и в лесу де
лать. Лес чистоту любит. Разорили мужика. После того
дядя немного и жил. Помер.
— Так, так,— поспешно сказала Иринья Матвеевна.
Она словно хотела предупредить мои возражения.—
Моховики, знахаря, погубили Калину Ивановича.
— Осподи, да кто не знахаря-то?! Татя-покойничек
сколько раз, бывало, говаривал: «Погубил себя Кали
на. Сам себя погубил нечистыми руками».
И тут уж спорить со стариком было бесполезно.
Девятый десяток разменивал Михей Кирьянович, но
татя-покойничек, который, кстати сказать, умер сорока
пяти лет от роду, для него по-прежнему был высшим
авторитетом.
Долго еще бродил я со стариками по благодатным
лесам родного Пинежья, долго еще быль и небыль спле
тались и путались в наших разговорах, а потом Михей
Кирьянович вдруг спохватился: солнышко из избы ушло.
Заболтались, мол, про дела забыли.
Наступило всеобщее отрезвление. Мы вернулись
к жизни.
1974
406
ВАЛЕНКИ
У Косовых дом разодет, как невеста. На веревках
вокруг дома развешаны яркие шелковые платья, задор
но переливающиеся на солнце, всевозможные шали, по
лушалки, платки, ситцевые и шерстяные отрезы, одежда
верхняя, обувь, меховые шапки.
По-старинному сказать — это сушка нарядов, от мо
ли, от мышей, но в то же время это и смотр благосо
стояния семьи, приданого дочерей. И надо ли гово
рить, что Дарья Леонтьевна, хозяйка всего этого вели
колепия, сияет с головы до ног! Это ведь она всё
нажила, своими рученьками нажила — двенадцати лет
от родителей осталась.
Я от души радуюсь вместе с Дарьей Леонтьевной
и с удовольствием обхожу весь этот пестрый, пахучий
парад и вдруг на видном месте, возле самого крыльца,
замечаю два старых, растоптанных, без подошв черных
валенка.
— А эти молодцы как сюда попали?
Дарья Леонтьевна молодо смеется.
— А от этих молодцов я жить пошла.
— Жить?
— Жить. Мне эти валенки в лесу дали. Первая пре
мия в жизни. И вот жалко, никак не могу выбросить.
Дарью Леонтьевну прошибает слезой.
— Ох, как вспомнишь все свои стежки-дорожки, дак
не знаешь, как и на сегодняшнюю дорогу вышла. Мне
четырнадцать лет было, когда меня на лесозаготовки
выписали. И вот раз прихожу в барак из лесу. «Новый
год, говорят, Дарка, завтра у людей». Эх, думаю, и
мне надо Новый год отметить. А как? Чем? У нас то
гда, в войну, не то что хлеба, картошки-то досыта не
было. А давай, думаю, у меня хоть валенки сухие в но
вом году будут. Положила в печь, легла на нары. Д у
маю, полежу немножко, выну. А проснулась утром —
в бочку железную бригадир колотит. Я вскочила, к пе
чи-то подбегаю, заслонку открываю, а у меня от вале
нок-то одни голяшки. Сгорели. Жарко, вишь, топили
печь. Стены-то в бараках худые — к утру все выдует,
куржак в углах-то, зайцы белые.
Я вся в слезах к начальнику лесопункта. Босиком.
По снегу, как сейчас помню,— конторка напротив ба
рака стояла. «Так и так, говорю, Василий Егорович,
407
у меня валенки сгорели, что мне делать?» — «А что
хошь делай, а чтобы к утру завтра была на работе,
А то под суд отдам».
Пошла домой — восемь верст до дому. Из шубы ма
миной два лоскута вырезала, ноги обернула да так и
иду зимой по лесу. Пришла домой, а что возьмешь дома? Катя, сестренка младшая, в детдоме, изба не топ
лена, на улице теплее.
Вот я села на крыльцо, плачу. Идет старичок, Евграф
Иванович, конюхом робил. «Чего, девка, ревешь?» —
«Валенки сожгла. Начальник сутки дал, а где я их
возьму».— «Ничего, говорит, не плачь. Пойдем ко мне
на конюшню, что-нибудь придумаем».
Вот пришли на конюшню, тепло у дедушки, да я
только села на пол к печке, прижалась, как к родной
мамушке, и уснула. До самого вечера спала. А вечером
меня дедушко Евграф будит: «Вставай, говорит. Ладно,
нет, я чего скорестнл». Я гляжу и глазам не верю:
бурки теплые, эдакие шони из войлока от хомутов ста
рых сшил.
Я надела бурки да до самого барака без передышки
бежала. В лесу темно, разве звездочка какая в небе
мигнет, а я бежу да песни от радости пою. Успела»
Не отдадут под суд.
А через полгода, уж весна была, приезжает к нам
сам. Секретарь райкома. «Говорите, кто у вас удар
ник».— «Дарка, говорят. Всех моложе девка, а хорошо
работает». — «Чего хочешь? — говорит, это секретарьт о .— Чем тебя наградить-премировать за ударную ра
боту на трудовом фронте?»—«А дайте, говорю, мне ва
ленки». — «Будут тебе валенки. Самолучшие». И вот
оеенью-то мне валенки черные привез. Опять сам. Вер
ный человек .был. Раз уж что сказал — сделает.
Я долго их носила. Бережливо. Первые-то пять лет
только как выходные, а потом уж и каждый день. Вот
какие у меня эти валенки.
1974
ОТОМСТИЛ
Прошка Сальников, водопроводчик из нашего жзка,
в ту пору, по его словам, только-только вставал на ко
леса, и деньги нужны были позарез»
408
Во-первых, получил комнатуху (первую в жизни?) —*
надо худо-бедно оснастить? А во-вторых, жена на раз
вале— тоже расходы. Коляска там, кроватка, бельиш
к о— это самое малое.
Короче, без халтуры не обойтись.
Две недели убивался Прошка за городом — одной
старухе сруб для дачки подрядился поставить. Ел всу
хомятку, спал три-четыре часа в сутки, да и то в ша
лашике, а уж октябрь был, и работку сделал на со
весть (не растряс еще к тому времени деревенскую
дурь). В общем, принимай, старая, да выкладывай
пятьсот рублей, как договаривались.
Старуха отвалила пятьдесят.
Прошка кричал, ругался, выходил из себя — но чем
докажешь, что такой уговор был? Где бумага?
— Ну, ладно, стерва старая,— сказал на прощанье
Прошка,— спасибо за учевье. Ты меня ободрала как
липку, но и тебе не жить в новом доме. Сгоришь!
Ушлая, бывалая старуха нажаловалась в милицию.
Но разве он к тому времени не прошел уже всеобуча
стервозности у той же самой старухи?
— Впервые слышу. Знать ничего не знаю.
Шло время. Прошка мало-помалу обзавелся самы
ми необходимыми досками — так на его языке назы
вается мебель,— жене, ребенку дал нужную оснастку,
а обида не утихала. Не мог позабыть старухиной наг
лости.
Но как отомстить? Спалить, как грозился? А суд?
Помог случай. Однажды он сильно порезал руку и,
как водится, залил порез марганцовкой, а потом
стал заправлять зажигалку, да обмакнул залитый
марганцовкой
палец
в бензин — жаром запылала
рука.
Мозги у Прошки заработали: а нельзя ли с помощью
этой самой химии вызвать огонь?
Взял бутылку, налил в нее бензина, сыпанул мар
ганцовки, отнес на пустырь.
Опыт удался: ровно через три недели бутылка взор
валась, и на пустыре вспыхнул пожар.
Дальше все было просто: бутылку с бензином и
марганцовкой Прошка подложил под сруб старухиной
дачки, и та в положенный срок сгорела.
Претензий, само собой, к нему не было и не могло
быть никаких. Никто не видел его в тот день возле ста*
409
рухиной дачки, да к тому же у него было алиби: не
пожалел денег, весь день высидел в ресторане.
Но вот русский человек! Мало ему простой мести.
Мало того, что сгорела дачка. Надо, чтобы старуха
еще от ярости покорчилась на его глазах.
Короче, отправился Прошка к старухе и прямо с
ходу: так и так, мол, поняла теперь, как надувать
честного человека? Где твоя дача? Сгорела? А кто
сжег? Я.
Старуха, как он и ожидал, не поверила, и тогда он
неторопливо, со всеми подробностями рассказал, как
спалил дачку.
И все было бы хорошо — закрыто дело, да на его
беду, в соседней комнате (тут он опять дал осечку)
сидели две старухиных приятельницы, и вот их-то ста
руха и выставила свидетелями на суде.
Прошке дали условно два года исправительно-трудо
вых работ да еще обязали выплатить старухе пять ты
сяч рублей.
1975
ОЛЕШИНА ИЗБА
1
В лес мы выехали рано, в густом белом тумане, и
новой дороги-лежневки, по которой гоняют тяжелые
лесовозы, не видели.
Зато сейчас, освещенная вечерним солнцем, она была
как на ладони. На пять, на десять километров летят
вперед деревянные рельсы, сверкающей стрелой вонза
ются в голубое небо на горизонте.
А по сторонам... А по сторонам война прошла. Бес
счетные пни-надолбы, ежи-коряги, взрытая, вздыблен
ная земля, искромсанные, измочаленные ели и березы —
вповалку, крест-накрест, как, скажи, поверженные в бою
солдаты...
— Вот так строят дорогу-то в тайге,— назидательно
заговорил молодой инженер Промойников, вместе со
мной всматриваясь в страшный хаос вдоль лежнев
ки,— каждый километр сражение. — И вслед за тем
начал сыпать цифрами, как из мешка. Все знал назу
410
бок: где сколько уложено плах, сколько кубометров
вынуто грунта, сколько забито свай.
В автобусе было весело, шумно: молодежь ехала!
Целый день валили ельник, целый день по пояс в бо
лоте бродили, а только сели в автобус — и забыли
про всякую усталь. Дремала одна лишь Капа-повариха.
Она была уж немолода, да и трудно было ей вклинить
ся в разговор: на высокой волне перекатывался, а ча
сто и без всяких слов, просто на одних выкриках да
смехе.
Промойников, когда мы вылетели из угрюмого сыролесья на сосновые просторы — ах, сладкий ветер за
гулял по автобусу! — принялся было рассказывать про
истоки стройки (в леспромхозе гордились дорогой!), но
тут шофер вдруг звонко и дробно засигналил, круто
остановил автобус и весело крикнул:
— Олешина изба! Перекур десять минут.
Пассажиры с криком, с гиканьем сыпанули вон.
— Давай и мы сойдем,— предложил, улыбаясь,
Промойников. — Как же это быть в наших краях — и
на Олешину избу не взглянуть.
Место вокруг было сухое, красивое. Кудрявые, пру
жинистые заросли пахучего можжевельника, розовый
иван-чай в рост человека, сосны, старые, разлапистые,
словно стадо разбредшихся мамонтов по беломошнику...
А где же изба?
— А изба тута,— шутливо и явно дурачась, сказал
Промойников.
— Да, да! Найдите-ка избу! — Нас окружили парни,
девушки. Сам Пава Хаймусов, эдакий добродушный го
лубоглазый медведь, в бригаде которого (знаменитой,
гремевшей на всю область!) я провел целый день, по
дошел к нам. С улыбкой — во всю ряху.
Я подумал, разыгрывают меня, ибо не то что избы,
самого захудалого сараишка не было вокруг, но тут
Промойников сжалился надо мной:
— Вон она, Олешина изба. — И указал на самую вы
сокую сосну, горделиво маячившую на дальнем бугре.
Я вгляделся. Что-то вроде помоста, похожего на
охотничий лабаз, бело отсвечивает в сучьях макушки,
от помоста вниз вдоль ствола остатки какой-то вере
вочной лесенки...
— Изба, изба,— заверил меня Промойников. — Че
ловек жил. Олеша Рязанский.
411
Пава Хаймусов с восхищением и даже с завистью»
как мне показалось, сказал:
— Во какие люди были у нас, товарищ писатель!
Вместях с облаком да с птицей парили. Вот бы роман
написать.
— Не, лучше кино,— поправил его чернявый длин
новолосый парень.
— А что, можно и кино,— охотно согласился с ним
Пава. — Тут, бывало, два ворона ране жили. Завсегда,
когда едешь, по сторонам этой сосны сидят. Как, скажи,
все равно на страже.
— Бывало, рабочие в эту делянку утром едут,—
раздался еще один восторженный голос,— а он, Олешато, только просыпается, только облака с себя сгоняет..»
— Кто, кто просыпается?
К нам подлетела Капа-повариха. Вмиг всех растол
кала, разметала, парню говорившему кляп с ходу:
— Не плети! Просыпается... Да когда люди-то на
работу едут, он уж наробился. Пять норм давал але
боле — когда ему было спать-то?
— Да уж когда-то спал.
— Помолчи, коли ничего не знаешь. Когда Олеша-то
жил? Ты ведь о ту пору у мамы в брюхе играл, нет,
а тоже про Олешу речи говорить.
Сконфуженный, поднятый на смех парень рта
больше не раскрывал. Д а и остальные не перебивали
Капу. Зубов нету, всего два клыка спереди, а не пере
говорить. За обедом в делянке я попытался было вы
звать на разговор рабочих — ничего не вышло. Всех
под себя подмяла.
— У~у, Олеша-то тут расправлялся с пеньями да с
кокорами \ — затараторила снова Капа. — Как леший!
Люди машиной, бульдозером — нема дураков жилы
рвать, а он — ломом, слегой. «Олеша, не надорвись!
Олеша, побереги себя!» Похохатывает только: «У меня
застой в крови делается на машинке-то! Я чаду карасинного не люблю!» Один, один пять заданьев вы
махивал. А получка-то придет! Денег-то наполучает!
Карманы рвет. В магазин зашел: «Ну-ко мне ящичек
вина».
— Ящичек?!1
1 К о к о р ы -^ к о р я г и ,
выворотни.
412
— Вот это аппетит!
— А чего! Што бутылками-то покупать — только
ноги наминать. Ему бутылка^то как малому ребенку
соска. Видала, как выпивал. Винтом бутылку раскру-*
тит, потом другую, третью, в себя выльет как в ведро,
да и пошел. Рюмку ставь на голову — не всколыбается*
Как 1то струночке ходил.
— А говорят, с вина сгорел:..
— Кто сгорел? Олеша-то сгорел? Сам-то ты не
сгори! Та, курва черноглазая, сгубила. Ксаночка с
Украины...
С лежневки уже в который раз доносились нетерпе
ливые позывные — кончился перекур, и Промойников,
видимо, не без влияния Капиных россказней, закричал
не своим голосом:
— По коням!
В автобусе нас поджидал уже новый пассажир —«
плешивый, с рыжей бороденкой старик, сторож склада
с горючим, который находился где-то тут поблизости,
в старом песчаном карьере. Едва расселись, как он за
говорил:
— Ты, Капа, не курсиводом ноне?
— С чего? — удивленно округлила глаза Капа.
Старик хохотнул:
— А я думал, свистишь про Олешу, должность но
вую дали.
На старика обрушились со всех сторон: заткнись,
мол! Не порти песню.
— У нас так,— сказал мне на ухо Промойников,—■
Олешу не тронь. — И кивнул эдак небрежно К апе:—
Давай, Капитолина, повествуй.
Капа поломалась самую малость. Свыше всяких сил
было для нее молчать. А кроме того, с этой Ксаночкой,
«курвой черноглазой», о которой она начала рассказы
вать еще в лесу, у нее наверняка были какие-то личные
счеты.
— Помню, как к нам^заявилась,— брезгливо смор
щила она свое худое носатое лицо. — Приехала за
длинным рублем, думала, тут денег-то как щепы — ло
патой загребай. А увидела, что надо в лесу мерзнуть
да до пояса в снегу бродить, она и запоглядывала по
сторонам: кому бы на шею сесть. А тут он, Олеша. Д е
нег мешок, и сам простота. Вот она и давай орбиты
вокруг его делать.
413
— Девка исправна была. Одни глаза чего стоят...
Это опять сторож подал голос.
— Чего исправного-то? Глаза... Д а глаза-ти эти,
я не знаю, как головешки черные. — У самой Капы
глаза были пронзительно светлые, с бутылочным отли
вом .— Да этими глазами-то, ежели хочешь знать, она
его и съела. Все как из погреба темного выглядывает.
Уж не скажешь, что у ей на уме... Ну вот, добилась
своего: перетащила к себе Олешу. Не надо, больше
в лес ездить. Сиди у окошечка да пощелкивай орешки.
По ей такая работка. А Олеша какой месяц пожил в
ейном раю, да дай бог ноги. Шагу ведь не ступи — за
каждым поворотом глаз. Не выпить, не с товарищами
пройтись. Вечером она его у машины ждет. Прямо из
кузова да под белы руки. Как рестанта под конвоем
домой повела. А уж насчет денег и не говори — все до
копейки отберет. На курево не оставит. Ну вот, Олеша
терпел-терпел, да и сбежал. Опять в общежитие ушел.
А потом и в лес, на сосны.
— Как на сосны?
— Дак избу-то разве не видел? Чего ему на деревето жить, кабы на земле можно? Из-за Ксаночки рас
прекрасной. Разве от ей в общежитии укроешься? Она
в партком, в рабочком, к директору: вернуть! Не име
ешь права, раз со мной дело поимел.
Опять встрял старик:
— Ну ты, Капа, и брехать. Да он эту избу-то, зна
ешь, когда построил? Когда пни корчевал. Чтобы пере
дох от комара иметь...
— Не плети! Кто это от комара на дереве передох
ищет? Все бы лазали. Ксаночка, черные очи, его довела.
Говорю, все ходы и выходы знала. Может, еще до
Олеши не одного вокруг пальца обвела. Вот он пометался-пометался, туды-сюды кинется: в общежитие, на
фатеру к товарищу — все перехват, везде достала.
«А ну-ко, достань меня на сосне!»
— Догадался-таки! — Пава Хаймусов радостно про
басил.
Капа хмыкнула:
— Догадаешься — жить захочешь. Ну все равно она
и в лес тропку проторила. Прибежит это к сосне, за
блеет как коза: «Олеша, пусти меня к себе...» А Олеша
наверху только хохочет: «На кой ты мне сдалась!» А то
414
опять закричит оттуда как ворон: «Лезь ко мне на небеси, коли жить без меня не можешь!..»
— Прямо как в былине! — сказал Промойников. —*
Ей-богу!
За окнами, красными от вечернего солнца, закача
лась окраина поселка: знакомая кузница с высокой же
лезной трубой, механические мастерские, первые жилые
дома... Потом, откуда ни возьмись, огромный порожний
тяжеловоз навстречу, и сразу затемнение — пылью,
гарью накрыло наш автобус.
Меня не на шутку заинтересовал Олеша, и в тот же
вечер я решил поговорить со старожилами. С теми, кто
знал его лично.
2
В наше время на глубинке в большом ходу словеч
ко «образцовый». Образцовая квартира, образцовый
дом, образцовый поселок...
Так вот, Семена Михайловича Ковригина я назвал
бы образцовым пенсионером. Здоровья отменного, ма
линового, ни тебе жира лишнего, ни тебе худобы ста
риковской; вина не пьет, не курит, активист-обществен
ник и труд — основа. Я застал его за уборкой зеленого
дворика, который и без того был расчищен и расче
сан— травка к травке.
Семен Михайлович, человек в районе известный,
привык к вниманию и почестям, и, когда я сказал, что
вот* я, писатель, интересуюсь Олешей Рязанским, он
нисколько не удивился, а спокойным и деловым тоном
спросил, какой орган я представляю и как собираюсь
освещать данный вопрос.
— Да пока еще не знаю как,— чистосердечно при
знался я. — Просто по-человечески интересуюсь.
Семен Михайлович явно не ожидал от представителя
советской прессы такой несерьезности, и дело, как гово
рится, взял в свои руки с первой минуты.
— Ну прежде всего,— заговорил он наставительно,—
с этим мифом насчет Титкина надо кончать. — Он так и
выразился: «с мифом».
— Простите, но меня интересует не Титкии, а Олеша
Рязанский.
— А никакого Олеши Рязанского у нас и не было.
Олеша Титкин был.
415
— Как Титкин?— Я и представить себе не мог,
чтобы у человека, о котором я столько наслышался
сегодня, была такая дурацкая фамилия.
— А вот Титкин. У меня на участке работал — я
прорабом был. А это уж после его под Олешу-то Ря
занского раскрасили. — Семен Михайлович нахмурился,
махнул рукой. — Все у нас через пень-колоду. Настоя
щих организаторов производства да стахановцев не
помним, а пьяницу да хулигана подняли. — Он помолчал
и еще более определенно сказал: — Недоработка обще
ственных организаций. Я тут весной ставил вопрос на
парткоме, когда меры насчет пьянства вырабатывали.
Вырвать, говорю, надо с корнем этот культ Титкина,
собрания среди молодежи провести, а то все наши
разговоры — пьянству бой — так разговорами и оста
нутся.
Я наконец собрался с мыслями и, защищая Олешу,
сказал, что у некоторых старожилов поселка несколько
иное мнение об этом человеке.
— У каких это у некоторых? — строго вопросил Се
мен Михайлович. — A-а, дак это Капочка вас просве
тила! Когда из лесу ехали. Ну это она может — хлебом
не корми, а дай' языком почесать. У нее и отец, бывало,
сказками кормился. Все в лес с топорами да с пилами,
а он налегке. Евонно дело сказки да побаски по вече
рам рассказывать. Первый скоморох по нашим местам
был. А Капка эта... Черпаком бы своим лучше рабо
тала, а то ведь ейна еда поперек горла. Голодная со
бака и та подумает, прежде чем ейну котлету в jjot
взять.
Относительно Каниных обедов Семен Михайлович,
пожалуй, был прав, я сам убедился в этом, но я снова
возразил Ковригину. Я сказал, что об Олеше Рязан
ском (я упорно называл его так) есть и другие сужде
ния.
— Например? — опять тоном судьи спросил Коври
гин.
— Например, главного инженера Промойникова.
— Валерия Логиновича? По части производственной
характеристики воздержусь, поскольку сам, хоть и с
техникумом, семь лет инженерил. А в кадровом вопросе
товарищ Промойников хромает — на это ему и на парт
коме указывали, и в положительном плане я бы харак
теризовать его не советовал.
416
— Ыу* хороша, хорошо,— ню-док я уж е горячиться. —
Иршшйн икова мы покамест оставим; ш покое. А т а ж е
такое Ошзешаг?* Вот вы* заалш шэ,. под началом у вас
рабшшк.. ЕЬшгь норм,. гошзрят;. д а ш ...
— Давал,— т д т щ т ш Семен Михайлович.
— Значит, прошшэдствшишк щ т надо?
— Производдгаешдае показатели у неш> были.. А мо
ральные? Моральные— минус.. А раз моральные не на
высоте,— заключил Семен; Михайлович,— то и на произдодствениых; отражается. — Ш далее' с присущей ему
обстоятельностью, с загибом пальцев стал: перечислять
Олепшны грехи::, пьяные- кутежи, н которые нередко втя
гивалось вен общежитие, скандалж н семье,, безобраз
ные выходки в отношении как своих товарищей, так и
лиц руководящего состава (выражение Ковригина)...
Ml я не сомневался:: все пргашльно; все ото навер
няка водилось за Слешей, но шшему-то. мне больше не
хотелось слушать Семена. Мженйлонича, и, когда он,
извинившись, вдруг засобирался в дом, чтобы принять
лекарство— время подошло,— я с радостью с ним рас
прощался.
3
Сколько за последние двадцать — тридцать, лет вы
росло* лесных поселков1на Севере! Н е пересчитать. Но
везде одно ш то жег окрест,. куда ни плжшнь, лес синей
стеной, а сам поселок — пустыня песчаная: под корень,
до единого^ деревца вырубают сосну и ель,, когда начи
нают возводить дома.
Волша,. к. сожалению, не; исключение. И когда я вы
шел за ворота чуть ли не единственного зеленого, бла
гоустроенного дворика, мне показалось,, будто я в рас
каленное пекло попал'— таким: жаром дохнула на меня
вечерняя улица.
Но я ожил в этом пекле. Я снова задышал полной
грудью. VL все мне было занятно и любо а этот вечер
ний час: и яростно: наигрывавшая где-то на окраине
гармошка, и звучное хлопанье волейбольного мяча,
и бездомные, грязные, еще не вылинявшие собаки, ва
лявшиеся возле мостков* по которым я шел* М я шел
беспечно, беа единой мысли в. голове, и так бы,, на
верно, прошел весь поселок, да меня вдруг окликнули:
— Куда правишь? Приворачивай на перекур!
14
Ф. А б р ам ов , т . 3
417
Я повернул голову на голос — и вот картина: улы
бающийся, высветленный вечерним солнцем старик на
низеньком крылечке. Нога на ногу, во рту папироска,
и дым голубыми лентами. Как из пароходной трубы.
Я не стал дожидаться вторичного приглашения —
люблю людей, которым жизнь в радость!
Липат Васильевич, как он сам сказал, наблюдал за
чудом природы — за солнцем, которое в это время сади
лось в пылающий сосняк за поселком.
— Спиримент делаю,— уже более конкретно пояс
нил он. — Быват, нет у него стыковка с домом Петруши
Лапши. — И вслед за тем старик, как бы приобщая
меня к своему занятию, вытянул палец: туда, мол, смо
три. Там дом.
— Чего опять выдумываешь? Какой еще спири
мент?— Из сеней, громыхая ведрами, вышла старуха,
высокая, полная, с миловидным лицом.
— Эка ты баба,— поморщился Липат Васильевич.—
Сказано тебе, береги нервные клетки. Не восстанавли
ваются.
— Не заговаривай, не заговаривай зубы. Лук поли
вать надо. Небось сам-то кажинный день ешь-пьешь.
Липат Васильевич вздохнул:
— А беда с этим луком. Говорят, у нас наука креп
кая. Чего там ученые думают? Взяли да спарили
бы этот лук... ну хоть бы с сосной... — Старик за
хлопал глазами: сам не ожидал такого поворота в сво
ей голове.
— Вот-вот, поливать не надо. А сосну-то грызть бу
дешь?
— Дак, ты думаешь, с какой сосной-то? С деревом?
Которое на дрова рубим?
Липат Васильевич глянул туда-сюда, быстрехонько
вскочил, вырвал у хлева, напротив, полузасохшую хвощинку — благо там этого добра хватало,— поднес ее к
глазам жены:
— Вот с какой сосной-то! Поняла? А ты по своей
бабьей дурости хватила... Еще возьми не то телеграф
ный столб...
Надо полагать, наглядность, с которой разъяснял
свою идею Липат Васильевич, сделала свое дело. Во
всяком случае, старуха уже без прежней категорич
ности сказала:
—■ Плети.
418
— Да чего плети-то? Люди на Луну забрались, а тут
эка невидаль... Мичурина нету,— вдруг озабоченно по
качал головой Липат Васильевич,— а то бы он, мужикто, давно уж курс дал. Ведь это что делается в данный
вечерний момент, дак и сказать нельзя. Вся Россия
бренчит ведрами на огородах. Как, скажи, в бывалошные времена, при даре Горохе... Ну да ничего,
справятся. Новую породу скота потруднее выводить
было.
Старуха пытливо посмотрела на старика и недовер
чиво спросила:
— Это какую еще новую?
— Молочно-медвежью. Медведя с коровой случили.
Чтобы, значит, зимой не кормить, а то сама знаешь:
все кормов нету...
— Тьфу, лешак старый! — рассердилась старуха.—
Я стою, уши развесила... Кабыть от его, враля, когда
путное слово услыхаешь! — И она, подхватив ведра, по
шла на огород.
Довольнехонький Липат Васильевич проводил ее
взглядом до калитки на задах, а потом со вздохом по
казал на закат, на алую шиферную крышу, за которой
скрылось солнце:
— А спиримент у меня опять не вышел. Ну да ни
чего, в другой раз подкараулим. Рассказывай. — И на
меня уставились размытые временем, но такие живые,
любознательные глазки. — Говори, что на свете деется.
Я все тут преемничек маленький крутил — зять весной
в отпуску был, оставил,— а теперь батарейки сели —
на послушном корму живу, кто чего скажет... Да ты,
может, чаю хочешь? — вдруг одумался старик. — У меня
моментом это. С чаю надо начинать-то. С угощенья.
Так, бывало, гостей на Руси встречали. Сперва напой,
накорми, в постель уложи, а потом выспрашивай.
Я от чая отказался и разговор перевел на Олешу.
— Олеша? Был ли у нас Олеша? — Старик оторо
пело посмотрел на меня. — Д а ты спроси еще, Сэсэрэ
у нас але Америка.
— По-разному говорят,— уклончиво сказал я.
— Кто говорит? А-а! — вдруг догадался старик и
остервенело сплюнул. — Никого-то слушаешь. Коври
гина! Да его бы воля, он не то что Олешу, солнышко
бы прикрыл. Больно ярко светит.
— А Олеша светил?
14
419
— Ну что ты! Вот из того же косья, из того же
мяса, да? Естество природы. А радости-то, веселья
сколько вокруг его! Бывало, хоть то же пеньё корче
вать... Д а кто оно рад надрываться, в болоте целый
день ползать. А ведь с ним-то, с Слешей,— праздник.
И чем кокора страшнее да толще, тем ему лучше. За
дора больше. А сосну, ель свалим! Мы втроем да впя
тером— всем гамозом тащим. А он — один. «Мне бы,
ребята, только за дерево взяться да чтобы под ногами
твердь была». Как Микула Селянинович...
— Здоровый был?
— Здоровый. Паву Хаймусова знаешь? Ну дик вот,
капля в каплю. Только ростику вроде как поменьше
был. Да нет,— пренебрежительно махнул рукой Липат
Васильевич,— чего я говорю. Нашел что сравнивать —
телеграфный столб с мешком картошки! Пава... Чего
Пава? Лес-от каждый дурак умеет мять. А ты жизнь
проживи с забавой. Людям оставь что вспомнить.
А ведь Олеша-то!.. Бывало, дело весной, к Первому
маю подходит. Вина нету — все за зиму прикончили.
А разве мы не люди — с сухим горлом в праздник?
«А давай, ребята, за моря-скияны». И верно, что за
моря-окияны. Все разлилось — реки, ручьи, болота. До
району двадцать пять верст — лучше и не думай. Все
равно проберется. Ничего ие удержит. За каку реку на
бревне, за каку нплавь...
— Вот из-за вина-то он, говорят, и погиб,— заме-*
тил я.
— Кто, Олеша-то из-за вина? Да слушай т ы — на*
говорят. Из-за вина... Кейна Григорьевна его подкузь
мила, с ней у парня-то лады не получились.
В эту минуту на задах появилась старуха, и Липат
Васильевич, прицокивая, прищелкивая языком, запел,
как тетерев на токовище:
— Ну, баба, ты как аленький цветочек у меня, как
маргаритка прекрасная! А еще не хотела на вечерний
моциён...
— Сиди! — Старуха издали погрозила ему кулаком,
но к нам подошла довольная, умиротворенная. —Чего
опять заливаешь? Как у него, не знаю, и язык-от не за
болит— с утра до ночи молотит.
— А есть, ееть, баба, маленькая натута в языке, это
ты верно подметила. Ну тольки не кончено заседанье,
не вся истина выяснена..,
420
*— Метина от тебя,— рассмеялась старуха. — Мсти-»
на-то тебя, как чуму, обходит сторотой.
— А вот и не угадала, Марья Тихоновна Г Об Олеше
толкуем.
— Это об том пьянице? — удивилась старуха.— Ну
дак вам об нем ночь толковать не перетолковать.
— Да поитто ты так-то, Марья Тихоновна? Ты ведь
у меня золото, а люди подумают — ржавчина...
Шутку старуха, однако, не приняла. Встала, подхва
тила полнехонькие ведра, с которыми вышла с огорода,
прошла в сени. Лииат Васильевич все в том же ско
морошьем духе крикнул ей вдогонку:
— Так-так, баба Г Ставь самовар, а то мы с тобой
как нехристи — заморили гостя.
Я опять стал было отказываться от чая, но старик
меня успокоил:
— Ладно, насилу за стол не посадим. Я сам весь,
как летом в засуху ручей, пересох. А насчет Олеши,—
заговорил он без всякого напоминанья с моей сторо
ны,— вранье. Когда нам б ы л о иить-то? Заданье в те
поры — сам знаешь Г Одним топором да «лучком» куби
ков больше давали,, чем теиерека веема тракторами да
техникой. Раны войны залечивали... Ну, конечное дело,
когда доберемся — дадим копоти. А Олеша, он Олеша
и есть: во всем первый. Денег нашолучает— охапкой
несет. Много зарабатывал — пять норм выгонял. Да и
получки-то у нас тогда раз в три месяца были — все
денег в банке нету. Ну и куда девать такие деньжища!
Теиерека, к примеру,— телевизер, машину куплю, так?
А тогда что? А, давай вино Г Ящики накупит, штабеля
в общежитии наставит. Ну и начальству не но шерсти:
график срывается. Да! Кабы он, к примеру, один за
это вино сел — ладно. А то ведь он конпонейекий. Я гу
ляю — и вся бригада гуляй, все общежитие. Простяга
человек? Ничего не жалко. Последнюю рубаху с себя
снимет.
Вот его и начали прижимать: «Кончай, Олексей».
Раз сказали, два сказали, а па третий с милицией:
«Выметайся из общежития!» — «Кто выметайся? Я? Да
плевать я хотел на ваше общежитие! Д а я такое себе
общежитие отгрохаю, какого белый свет не видал». Ну
вгорячах-то да спьяна-то и махнул в лес — залез на
сосну...
~ *— Так все-таки с пьянки все началось?— опять пе
421
ребил я старика, ибо не сомневался, что вместе с Сле
шей сейчас же залезет на сосну и он сам, а раз зале
з е т — прощай трезвый разговор.
— Да с чего! — недовольно отмахнулся Липат Ва
сильевич. — С пьянки, с пьянки. Все у них с пьянки.
Ясное дело, что не тверезый же полез на дерево, да это
так, я думаю, для куражу больше, а главная-то у него
несработка с начальством по другой линии вышла.
С бензином парень-то общего языка не нашел.
— С бензином?
— Ну! После войны все хребтиной да топором —
так? А тут — раз в наши леса трактор. «За руль, ре
бята!»— команда. А за рулем больно твоя сила нужна?
Видно за рулем твою силу? Вот он, Олеша-то, и заша
лил. Обида. Привык во всем первым, на самом юру,
а тут какая-то сопля, оттого что руль в ту, в другую
сторону поворачивает,— на доску Почета. С этого,
с этого Олеша пошел под откос.
— А Ксана Григорьевна?
— Чего Ксана Григорьевна? — искренне удивился
старик. — А, это насчет неладов-то у них. Были, были
нелады. Да ерунда! С коих это пор курица орла заста
вила кудахтать? Ты ежели насчет этого бабьего во
проса интересуешься, дак пойди ко Климентьевне.
К старухе, у которой она жила. Та все тебе как есть
распишет.
— А не поздно сейчас?
— Это, ты думаешь, она спит? Да с чего. У ей
давленье в крови, она только ночью-то и жить начи
нает. Козешку держит — разве ей до спанья? А то
скажи, ежели что — от Липата направленье имею, живо
откроет. Сродственница мне. Ну только я тебе так
скажу: лучше меня тебе никто про Олешу не скажет.
Он ведь, бывало, мимо идет, завсегда свист подаст.
А в лесу-то, когда на свою сосну заберется! Как соло
вей-разбойник засвищет... Прямо мурашки по коже,
ей-богу...
Хорошо было сидеть с Липатом Васильевичем.
Я мог до утра слушать его игривое слово. Но хотелось
послушать и других, близко знавших Олешу.
— Ну раз так,— неохотно согласился со мной ста
рик,— иди. Азимут известный: все прямо, прямо по
мосткам, до самой закрайки — как раз в хоромы Кли
ментьевны упрешься.
422
4
Подворье Климентьевны мог назвать хоромами
только такой игрун-говорун, как Липат Васильевич.
Все шли дома как дома — одноэтажные, двухэтаж
ные, индивидуальные, коммунальные, щитовые, из
бруса — и вдруг избушка на курьих ножках, лужок зе
леный вокруг.
Откуда? Из какой сказки залетела сюда?
Все оказалось просто: избушка уцелела от старой
деревни, на месте которой вырос поселок. Жители
Ропши без всякого сожаления расстались со своими не
складными, обветшавшими за войну постройками,
а Климентьевна, одинокая престарелая старуха,— что
могла? Вот и торчит по сей день допотопная лачуга на
окраине современного поселка.
Белая ночь, уже подрумяненная утренней зарей, за
стыла над кособокой избенкой, а во дворе, кое-как при
крытом жердяной изгородью, пощипывала травку белая
коза. Колодезный журавль, приподняв старую голову,
невесело смотрел на меня из-за ветхой тесовой крыши,
густо поросшей зеленым мхом...
Климентьевна — точно сказал Липат Васильевич —
не спала. Она сидела на утлом крылечке и вязала оси
новые веники. Для козы.
Ко мне старуха поначалу отнеслась недоверчиво, да
и немудрено: кто из путевых людей ходит в гости по
ночам? Я сослался на Липата Васильевича — тоже не
очень помогло. Но стоило мне упомянуть имя Ксении
Григорьевны — запоры передо мной пали.
— Передохните не то со старухой. В ногах правды
нет. — И старой, задеревенелой рукой разгребла для
меня место на крыльце, напротив себя.— А откуль вы
Ксану-то Григорьевну знаете?— осторожно начала вы
ведывать старуха. И при этом еще и глазами старыми
из-под очков, сколько могла, прощупку делала.
Я не стал крутить. Прямо, без всяких обиняков ска
зал, что собираюсь написать историю здешнего лес
промхоза и вот интересуюсь Олешей, о котором тут,
в поселке, полно всяких былей и небылиц.
— О, вот вы из каких людей,— сразу потускнела
старуха. — В газетах которые пишут. Ну дак тут я вам
не помощница.
— Д а почему, бабушка?
423
— А не привыкла, батюшко, на смех-то людей вы
ставлять. Сроду худого слова ни про кого не сказывливала. А Ксана Григорьевна мне заместо андела земного
была. Дочи родная такой заботы о матери не имеет..,
— Хороший, значит, человек?
— У других, у других, батюшко, пытайте,— опять
отклонила мои домогания старуха.— Кто грамотный да
головой крепкий.
— Да другие-то, знаете, что говорит? Кеану Гри
горьевну во всем винят. Она, говорят, Олешу погу
била.
Вот с этой минуты у нас и пошел откровенный раз
говор. Роднее родни, дороже всех на свете была Ксана
Григорьевна для этой горемыки, не имевшей собствен
ных детей, и могла ли она дать ее в обиду?
— Враки, враки все! — обеими руками замахала
Климентьевна. — Да у кого только язык повернется та
кую понапраслину сказать. Уж она-то, бедная, поби
лась с ним! И лаской, и таской, и не знаю как — всем,
чем могла, привораживала. Знаю ведь, на моих глазах
было. У меня жили.
— И Олеша у вас жил?
— У меня. По-теперешнему бы сказать: жилье
молодым давай — комнату але фатеру. Оба на хорошем
счету у начальства: Ксана Григорьевна повар, тот по
лесу первый. А в те поры койке в общежитии были
рады, семейные за занавеской жили. Ну вот и стали
у меня жить. Однежды Ксана Григорьевна прибегает,
на тандах была: «Тетечка Груня,— все меня тетечкой
звала,— ставь самовар, я взамуж выхожу». — «За кого,
говорю. За Олексея Михайловича?» А Олексей Михай
лович из здешних, хороших родителей сын, служащий,
в конторе сидел. Все ей провожал. «За Олексея, гово
рит, да за другого. За того, который всех сильнее да
всех красивше».— «Что ты, что ты, говорю, девка!»
А я сразу догадалась, о ком она,— видала, тоже подхаживал. к моему домику. «Этот Олексей, говорю, тебе
неровня, у его, говорю, все вино да товарищи на уме
будут...» Головой тряхнула: «Ничего, у меня про все
забудет — и про вино, и про товарищей». Д а шасть
двери нараспах. А там уж он, жених, стоит. Ну что,
кричать не будешь. Д а и кто я ей, кричать-то. Не род
ная мати. Вот так у меня Ксана Григорьевна и надела
на себя хомут...
424
Ко крыльцу подошла коза и, вытянув шею, вопро
сительно уставилась на меня своими зелеными глази
щами.
— Что, Милка,— сказала Климентьевна,— на дядю
незнакомого пришла взглянуть? Але про Кеану Гри
горьевну услыхала — козья душа затомилась? Оченно
ндравиласъ нам Ксана Григорьевна, чуть не за стол нас
сажала...
У меня глаза на лоб полезли: да сколько же этой
животине лет, ежели ее еще Ксана Григорьевна бало
вала?
Климентьевна от души рассмеялась:
— Нет, нет, скотинка невековечна. О третьем годе
Ксана Григорьевна к нам .приезжала, как раз у Милки
тогда рожки прорезались, обо всё их вострила... Д ва
дцать лет не бывала. Могилку проведать приехала. Д а
не одна, а с .мужем., с внуком... А у людей язык повора
чивается... Вея тут уревелась да уплакалась. «Ой, те
течка Груня, что они, паразиты, с могилои-то сделали?»
А чего сделали? Пьют. Всё — и могила, и возле мо
гилы— всё в битом стекле. Я схожу, сколько могу,
поразгребаю, а после воскресенья опять воз битых бу
тылок. Все поминают того, пьяницу.
— Олешу?
— Кого же больше.— Климентьевна нахмурилась,
пожевала беззубым ртом.— Ну я Кеану Григорьевну
тоже не хвалю. Муж уважительный, тлаз с ей не спу
скает, внучек: баба, баба, сама век самостоятельная..,
А тут нашла о ком горевать. «Хорошо, говорит, тетечка
Груня, живу, не пообижусь. Муж не пьет, дети большие,
выучены, а я, говорит, оставила в здешних лесах сердце,
все Олешу забыть не могу,,.»
— Любила, стало быть,— заметил я и спросил, нет
ли у Климентьевны фотографии с Олешей и Ксаной
Григорьевной или хотя бы фотографии одной Коаны
Григорьевны.
Старуха запетляла:
— Была где-то у меня карточка, была. Ну тольки
где ей сейчас искать? Может, в анбар вынесла, а мо
жет, Поля Васина взяла— всё просила, с Ксаной Гри
горьевной вместях в столовке робили...
В общем, не хотелось старой показывать фотогра
фию: а вдруг это обернется против ее любимицы,— и я
повернул опять к прошлому.
425
— Жили, попервости ничего жили, худа не скажу.
Все до копейки домой приносил. Шафоньер завели, кро
вать светлую купили, теперь у меня стоит, ему, ей
справу справили, матери деньги стали посылать — тоже
ведь и он не без матери, с южных краев родиной, а по
том раз с товарищами выпил, другой выпил, третий...
Да повело, повело, что и домой дорогу забыл. — Кли
ментьевна подумала немного и дала всему этому долж
ную оценку: — Век по общежитиям, воля вольная, вино,
товарищи — чего ждать хорошего? Ксана у меня плачет,
ночами не спит. Перед людями стыдно, домой ехать
надо — родители молодых ждут. А у него на уме пьянки
да гулянки. Все, чего нажили, пропил. В одной пару
синке остался; даже, скажи,, рубахи нету, голое тело...
Да... Потом чего-то сделалось — вот ведь вино-то без
просыпу пить — в лес убежал. Спанье из досок сделал,
на сосну залез... Поезжай, говорю, девка, домой: сосну
не согнуть, и тебе Олексея не переделать. Плачет.
«Уехала бы, говорит, тетечка Груня, да его жалко,
с голоду помрет...» И вот наварит, напарит всего да
в лес— Олексея кормить. А Олексей еще изгиляется,
на весь лес кричит: «Знать тебя не знаю, ведать не
ведаю...» Ксана Григорьевна, андельская душа, и тут
его оправдывает: «Это, говорит, не он кричит, а болезь...» Помер к осени. Кто говорит, с сосны пьяный
свалился, кто — замерз, а кто — друзья-товарищи посо
били. Иван Мартемьянович, охотник здешний, слыхал:
всю ночь, говорит, кто-то в той стороне кричал...
Я прожил в Ропше больше недели. По заданию
редакции я быстро, за два дня, смастерил очерк о Паве
Хаймусове и его бригаде, а все остальное время кружил
вокруг Олеши, расспрашивал все новых и новых людей.
И люди, самые разные, даже такие, которые вовсе и не
знали его, взахлеб, с восторгом говорили о нем. Как
о своей самой большой знаменитости. И, помнится,
я тогда, в те дни, ломал голову, да и теперь нередко
задумываюсь: почему? Чем так полюбился жителям
Ропши этот полуграмотный и не очень праведной жиз
ни парень? Почему именно о нем сотворили ле
генду?
1975
426
ЗО Л О Т Ы Е РУКИ
В контору влетела, как ветер, без солнца солнцем
осветило.
— Александр Иванович, меня на свадьбу в Мур
манск приглашают. Подруга замуж выходит. От
пустишь?
— А как же телята? С телятами-то кто останется?
— Маму с пенсии отзову. Неделю-то, думаю, какнибудь выдержит.
Тут председатель колхоза, еще каких-то полминуты
назад считавший себя заживо погребенным (некем под
менить Марию, хотя и не отпустить нельзя: пять лет
без выходных ломит!), радостно заулюлюкал:
— Поезжай, поезжай, Мария! Да только от жениха
подальше садись, а то, чего доброго, с невестой пере
путает.
Председатель говорил от души. Он всегда любовался
Марией и втайне завидовал тому, кому достанется это
сокровище. Красавицей, может, и не назовешь и ростом
не очень вышла, но веселья, но задора — на семерых.
И работница... За сорок пять лет свои такой не виды
вал. Три бабенки до нее топтались на телятнике, и не
какая-нибудь пьяная рвань — семейные. И все равно
телята дохли. А эта пришла — еще совсем-совсем дев
чонка, но в первый же день: «Проваливайте! Одна
справлюсь». И как почала-почала шуровать, такую ре
волюцию устроила — на телятник стало любо зайти.
Мария вернулась через три дня. Мрачная. С накрепко поджатыми губами.
— Да ты что,— попробовал пошутить председа
тель,— перепила на свадьбе?
— Не была я на свадьбе,— отрезала Мария и вдруг
с яростью, со злостью выбросила на стол свои руки:— Ку
да я с такими крюками поеду? Чтобы люди посмеялись?
Председатель ничего не понимал.
— Да чего не понимать-то? Зашла на аэродроме
в городе в ресторан — перекусить чего, думаю, два часа
еще самолет на Мурманск ждать, ну и пристроилась к
одному столику — полно народу: два франта да эдакая
фраля накрашенная. Смотрю, а они и есть перестали. —
И тут Мария опять сорвалась на крик: — Грабли мои
не понравились! Все растрескались, все красные, как
сучья,— да с чего же им понравятся?
427
«— Мария, Мария...
— Все! Наробилась больше. Ищите другую дуру,
А я в город поеду красоту на руки наводить, маникю
ры... Заведу как у этой кудрявой фрали.
— И ты из-за этого... Ты из-за этих пижонов не
поехала на свадьбу?
— Д а как поедешь-то? Фроська медсестрой рабо
тает, жених офицер — сколько там. будет крашеных да
завитых? А разве я виновата, что с утра до ночи и в
ледяную воду, и в пойло, и навоз отгребаю.^. Да е чего
же у меня будут руки?
— Мария,. Мария... у тебя золотые руки... Самые
красивые на свете. Ей-богу!
— Красивые... Только с зтой красотой в город
нельзя показаться.
Успокоилась немшмго Мария лишь тогда, когда пе
реступила порог телятника.
В семьдесят пять глоток, в семьдесят пять зычных
труб затрубили телята от радости.
1976
БАБИЛЕЙ
На этот праздник меня выволокла Еветолия. Падка-»
тила эдакой лисой.: «Конь* говорят, у тебя застоялся.
Не хочешь до Юрмолы прокатиться? Мне бы к бабушке
одной надо* за овечкой наказывала приехать».
Ну и как было отказать? Как сказать: нет? Соседка.
З а всем тащишься к ней: в за молоком, и за картош
кой, и за луком. А грабли* вилы, косу— у кого
взять?
На новеньком, еще не обкатанном как следует «Не
мане»* запряженном в двенадцать железных лошадей
(«ветерок» мотор), мы быстро, за считанные минуты
отмахали семь километров, вытащили лодку на песча
ный берег— и в деревню».
И вот тут, когда* мы вышли уж е к баням на зеленый
лужок да услыхали в деревне гармошку, Еветолия мне
объявила:
»— На веселье настраивайся. Не за овечкой ехали —
на бабилей.
На бабилей? На какой бабилей?.
428
'
На какой, на какой... Какой бывает, когда чело
век на нензию -выходит.
— На юбилей?
— Ну. Так, наверно, по-ученому-то. Мы у пня вы
росли, нечто и понимаем.
Я круто повернул назад: у меня дома работы вся
кой невпроворот, горы (только что из города приехал),
даже трава вокруг дома не выкошена, а она, на-ко что
выдумала — по каким-то бабилеям ездить.
Евстолия проворно схватила меня за руку, слегка
тряхнула (была у нее силенка, хоть на вид и рыхлая
баба)., затем, явно задабривая меня, с улыбкой ска
зала:
— Да ты разве сразу-то не понял, зачем я еду?
Катерина, двоюродная сестра по мамы, на пензию на
той неделе вышла. Пять десятков жёнке стукнуло. На
казала: приезжай и никаких, а то и за родню призна
вать не буду.
И уж е совершенно обезоружила, котда, вся полыхая
кумачовым румянцем от смущения, неуклюже, пересту
пая с ноти на ногу, повернулась передо мной:
— Смотри-ко, как я вся вынарядилась. Кто в таких
нарядах за овцами ездит?
Мы вошли в заулок к Юшковым как раз в то время,
когда там плясали под гармошку. Плясали всем ско
пом, всем застольем: бабы, девки, старухи, -мужики, еще
не пьяные, вывалившиеся на улицу, должно быть, пер
вый раз. й плясали -кто во что горазд. Кто, распарив
шись, одурев в избяной жаре, просто топтался на месте,
только поворачивался, помахивая платком, чтобы по
лучше обдуло вольным воздухом, кто, наоборот, моло
тил ногами насмерть, точно он задался целью во что
бы то ни стало срыть зеленый лужок в заулке, на
сквозь пробить в земле дыру, а кто— парни, мужики,
которые помоложе,— жеребцами резвились вокруг мо
лодой синеглазой бабенки с гладко зачесанной голо
вой— сразу было видно, что она тут первая красавица.
И именно эта-то бойкая бабенка первой и увидела
нас с Евстолией.
Увидела, подбежала, с ходу обняла Евстолию, а за
тем и меня.
— К столу! К столу! — закричала и, подхватив нас
под руки, повела в избу.
— Вот сюда, вот сюда! На самое почетное место!
429
Столы, расставленные вдоль стен буквой «п», др;
мились от всякой еды, от печева, от морошки — я в
жизни не видал такой отборной, такой зрелой ягоды
да еще в таком количестве: тут она была полными та
релками, большими, как тазы, эмалированными ми
сками.
Как водится, нас заставили выпить по штрафной —
дружно, всем застольем навалились, а молодая сине
глазая бабенка — она села напротив нас — еще и при
сказку присказала:
— Д о дна, чтобы муха ног не замочила.
— А где сами-то хозяева? — спросил я на ухо у Евстолии.
— Чего, чего?
— Где, говорю, юбилярша да Гордя?
Евстолия голову откинула назад, залилась на всю
избу.
— Д а ведь он не узнал тебя, Катерина! — сказала
она молодой бабенке. — Говорит, где хозяйка да Гордя.
— Молчи! — махнула рукой грузная, широколицая
старуха в старинном повойнике с ярким парчовым до
нышком.— Я, суседка, и то не узнала, а ему чего дивья.
Много ли он видал ей?
Я видал Катерину, видал не один раз и даже, по
мнится, лет пять — семь назад чай у них пил, но боль
шая ли радость смотреть на деревенскую бабу, задав
ленную колхозной и домашней работой, ребятишками,
мужем? А Гордя был гроза тот еще: муха не пролети
в избе, когда он дома. Сам пьяница, работник — выше
караульщика склада на моей памяти не поднимался,
инвалид глупости, как сам иногда подсмеивался над
собой (гранатой левую руку еще в школьные годы ото
рвало), а так сумел поставить себя и в семье, и в Юрмоле, что все старались держаться подальше от него.
— Да, вот как тебя, сеструха, пензия-то подняла! —
расчувствовалась Евстолия. — Хоть снова замуж вы
ходи.
— Дак ведь пензия-то у ей не наше горе,— сказала
Маланья, та речистая старуха в повойнике с золотым
донышком,— не двадцать рубликов. А сто двадцать.
Есть разница.
— Заслужила! — трахнул кулаком по столу Виталька-бригадир (крепко уже поднабрался: меня не при
знал).
430
— Заслужила, заслужила, Виталий Иванович,— на
чали со всех сторон соглашаться с Виталькой (дурной
во хмелю!). — Знамо, что заслужила. Весь век с те
лятами.
— А где у тебя сам-то?
Не знаю, просто так, из любопытства спросила Евстолия или для того, чтобы отвести разговор от Виталь
ки, но только при этом все заулыбались.
— А сам на повети! — весело ответила Катерина.
— На повети? Чего там делает? Деньги зарабатыва
ет, пока жена гуляет?
— Молчи ты,— замахала руками Маланья. — С утра
вином накачан, чтобы не ширился тут. Знаешь ведь его,
слова никому не даст сказать.
— Ну дак вот ты, девка, из-за чего человеком-то
стала — от Горди выходной взяла.
— Так, так, Толя. Из-за этого дьявола не видно бы
ло Катерины.
— Гордю не трогать! — вдруг опять рявкнул Виталь
ка и пьяно заплакал.
— Не трогам, не трогам, Виталий Иванович,— опять
перешла на елейный тон Маланья. — Заботы ей высу
шили. У тебя сколько их было, Катя?
— Ребят-то? Дюжина рожалась, а в живых семеро
осталось.
— У-у, у-у, беда! — стоном простонал стол. — Ноне
с одним-то не хотят валандаться, а она — дюжину!
— Да, я уж не видывала Катерину в простое. Все с
брюхом.
— И правильно! Посуда не должна быть в простое.
На этот раз глотку Витальке заткнула Евстолия:
— Околей к дьяволу! Затем я семь верст попадала,
чтобы твое рявканье слушать?
Катерина разудало крикнула — нарочно, конечно,
чтобы не допустить ссоры за столом:
— Девки, мясо на стол!
— Смотри-ко, смотри-ко, сеструха, ты как командёр
сегодня. У тебя и голос прорезался.
— В председатели надоть! — поддала жару Ма
ланья. Она, когда выпьет,— гроза-старуха. — А то всю
жизнь из-за моря телушку возим.
— Верно-о-о!
Тем временем две дочери Катерины — просто замухрыги невзрачные по сравнению с матерью, просто суха
431
ри постные против сдобной- булки, хотя и с шестимесяч
ным перманентом на голове, ггри золотых кольцах —
культурные, в городе живут,— принесли- с холода накро
шенное в маленьких тарелках мясо, и Катерина, все-вре
мя до этого улыбавшаяся — у нее и рот на удивленье
был молодой, полон белых зубов — вдруг взъярилась:
— Это чего вы принесли? Кошкам истъ але людям?
Одна из дочерей с укором покачала головой:
— Красиво, больно красиво налакалась!
— А хоть и- налакалась, не на ваши деньги. На свои!
— Мама, да ты с ума сошла!— Это уже другая дочь
попыталась утихомирить разошедшуюся мать.
Катерина вскочила на ноги, стоптала ногой:
— Мой, мой сегодня день! Не вам командовать ма
терью. Живо у меня! В один секунд, чтобы все мясо на
столе было.
Донельзя изумленные, не привычные к т а ю » выход
кам дочери кинулись исполнять приказание матери, а
за столом— Виталька уж е спал, зарывшись лицом в та
релку с рыбными объедками,— тоже что-то вроде оцепе
нения наступило.
Катерина вдруг расплакалась:
— Не дивитесь, не дивитесь, бабы. Я ведь отчаянная
в душе-то!
— Ты-то, ты-то отчаянная?
— ЕйЧюгу! Я ведь и Гордю-то сама на себя зата
щила.
— Что ты, что ты ничего-то мелешь] Это ведь ты
своего потаскуна выгораживаешь, а у его в кажной де
ревне наследники: да девки.
— Нет, бабы, не-вру,— сказала Катерина.— На войну-то, ном пите, сколько от нас уходило? А сколько при
шло? В очередь стояли. Как теперь в магазин на то
вары записываемся, так тогда на мужиков. Заявки
давали. А уж какой товар, по душе, нет, не до выбора.
Лишь бы штаны были. Вот ведь какое время-то было,
Ну а я-то скурвилась еще в войну.
— Мама...
— Д а чего — мама?— накинулась на^ дочь Катерины
М аланья.— По-твоему, нельзя уж и о жизни сказать?
Не человек мама-то? А ты-то сама на кровати чего
с мужиком делаешь? Блох имашь? — И вдруг рас
смеялась:— Не таись, не таись, Катерина, Я тоже воро
та мужику девкой открыла. Вот те бог,
432
■
— Hiy тт даь. и меня т свою кошпзниюшримайте. Моя
крепость тоже осады не выдержала,— призналась Ев^
столия.
— Шестнадцать лет мне было, когда я ш своему
Еардекжку-ш с о х н у т стала. Шестаадцадвь. Выписали
на ш дсожу,. смолу, живицу собирать,, а он> Еорда-то,
на участие за старшого. Скготрю,. нее грабятся за не
го:— и бабы, и девки. А я чем: хуже,- думаю? Я тоже к
тому времени различала, что штаны, что сарафаны. Вогт
раз встречаю в лесу. «Чего, говорю, ко всем липнешь, а
метя стороной обходишь?»— «Да ты. еошпоха еще». А я
и взаправду соплюха против его— двадцать семь му
жику.. Ну, отступать поздно,, заело меня. «А ты: стробуй,
говорю, какая я соплюха». А он на смех: «'Летай,, летай,
гулюшка».
— Сознательный был?
Катерина не очень весело рассмеялась:
— Сознательный, Жагов-то пятьдесят отошел, нет,
от меня, да и назад. А через месяца четыре — чего у
меня пояс не застегивается в прежвдо дырочку...
— Мама,.. — подала опять предостерегающий голос
одна из дочерей.
— Д а чего ты мне все рот-то затыкаешь? Ты, ты зашузырилась у меня в брюхе! Д щ вот какая я дура была,
жёнки. Ну уж потот-ш*. когда поняла, попереживала я.
Сережка — в седьмом классе вместе учились— е войны
пишет: пришли карточку, другой, парень— пришли. А я
с брютам, и метя брать не татят. Ну тут уж народ* лю
ди за меня вступились: «Что ты, говорят, рожа бессты
жая! Ребенка совратил да еще рыло воротишь». Взял
меня. Горд я. Второй женой...
На синих, глазах разволновавшейся, разалевшейся
Катерины навернулись слезы.
— Он ведь, дьявол, сг продавщицей жил, с евюнной
матерью.— Она кивнула на гармониста-, белобрысого
крепыша в белой нейлоновой рубашке е черным галсту
ком.— Пять лет мы делили его с ей. У ей приманка на
деж ная— вино, а у меня чего? Мне на какой привязи
его держать? Ладно,— круто оборвала себя Катерина,—
хватит слезы лить. Сегодня праздник у меня, а не при
читанье.— й тут она выскочила из-за стола, лихо топ
нула ногой: — Играй!
Гарменист заупрямился: не буду, раз так про мою мать,
■
— Чего? Не будешь? Играть не будешь?
433
— Валерко, сволота! — Евстолия, добрейшая Евстолия так рассвирепела, что обеими руками вцепилась в
братынь с пивом. — Ты кому это отговариваешь? Кто те
бе матерь-то?
— Нехорошо, нехорошо, Валерий Гордеевич,— под
держала ее Маланья. — Не та матерь, которая родила,
а та, которая вспоила да вскормила. А ты ведь, Валерушко, к Катерине-то начал бегать, как ножками заперебирал.
— Матерь вспомнил! Да твоя матерь только и зна
ла, что за штанами охотилась. Сколько она нашего бра
та разорила, дак это и страсть.
— Так, так. Погань, а не человек. А ты-то, материн
заступник, чего к ей дорогу забыл?
— Да, да! К кому ездишь-то? У кого отдых иметь
кажинное лето?
— Да не один еще, а с робятищами!
Пристыженный, под орех разделанный бабами, Ва
лерка нехотя растянул гармонь.
— Не покойника, не покойника провожаем! Играй,
дьявол! — все с той же непримиримостью закричала
Евстолия.
Затем сняла с головы платок, вытерла распаренное
лицо, белую полную шею — душно было в избе, несмот
ря на то, что все окна были открыты.
— Вздумал за матерь заступаться. Знам лебедуш
к у— вороньи перья. Да я бы на Катеринином месте ни
одного Гординого выб.... на порог не пустила. Эта вот
вся выставка-то за столом,— Евстолия, ни на каплю не
сбавляя тона, очертила рукой широкое полукружье,—
думаешь, механизаторы местные? Ни одного в Юрмоле
нету. Скоро всю деревню прикроют. Из города все. Гор
дина работа за тридцать лет. От пяти але от семи мате
рей, а то и боле. Добрый батько. Принимай, Катерина,
все лето. Пой, корми, ублажай. А они все лето телеса на
берегу жарят. Посмотри-ко, когда днем солнышко, леж
бище в песку-то выбито. А то опять грибы да ягоды за
готовляют. К осени-то в город поедут, со всех сторон
обложатся корзинами да ведрами.
Валерку все же растрясли бабы — заиграл. Сперва,
правда,— и у татьки дрова, и у мамки дрова, а потом
разошелся. Катерина разожгла.
Видывал я за свою жизнь плясунов и плясуний вся
ких. И профессиональных, и самодельных. Да Катери
434
на, если на то пошло, и вообще не была плясуньей —
сразу было видно, в каких она отношениях с половица
ми: хлоп да скок, да притоп, да картошки мешок. Но
столько в ней было молодого задора, такая резвость,
такая неутомимость в ногах, во всем теле, так ладно,
не по-бабьи выглядел ее стан, перетянутый узким чер
ным лакированным ремешком, какие давно уже вышли
из моды, такое счастье, такая синяя радость хлестала из
глаз, что все притихли, все залюбовались ею.
— Смотри-ко, смотри-ко,— зашептала мне на ухо
Евстолия,— ведь она с дочерями поменялась. Дочерям
надо на пензию-то выходить, а не ей.
И это была правда. Старыми, несъедобными обабка
ми выглядели дочери перед матерью, и только руки вы
давали ее возраст. Большие, тяжелые крестьянские ру
ки, черные, жиловатые, с обломанными ногтями, руки,
которые за свою жизнь переделали видимо-невидимо
всякой работы.
Какое-то время Катерина скакала одна, а потом вы
скочил к ней один пасынок, другой, третий... И стоном
застонала изба. И что еще все сразу же заметили: Гор
дины сыновья так и едят глазами Катерину, так и льнут,
так и липнут к ней: кровь взыграла в мужиках.
И в конце концов дочери не выдержали:
— Мама, мама, срамница! Не смеши ты людей-то,
бога ради.
Катерина не по-бабьи, по-мужичьи топнула ногой:
— Цыц у меня! Мой сегодня день! Мой! Вы сколько
в году-то пляшете, а я, может, первый раз за всю свою
жизнь.
— Дуй, дуй, Катька!— выкрикнула Маланья.
И, раззадоренная этими выкриками, Катерина сама
уже наддала жару:
— Молчать у меня! А то живо мужиков отобью.
Хохот грянул по всей избе. Проснувшийся Виталька-бригадир дико заорал:
— Протестую! Не имеете права!
Но людям было не до него. Всех захватило бесша
башное веселье, даже я под столом притопывал ногой,
а потом, когда высыпали на улицу — невмоготу стало в
распаренной, как баня, избе,— началось и совсем черт
те что. Маланья, старая квашня Маланья пошла в
пляс.
— Не спи, не спи, гармонист! Заморозишь!
435
Катерина гго-прежнему ни минуты не давала себе
передыху. Три гармониста сменилось за это время—
у Горди все сыновья пилили понемногу, самые здоровые
мужики сходили с круга, а эта тончавая бабенка в го
лубом платьишке, перетянутом черным лакированным
пояском, все била и била ногами, и дешевенькое сереб
ряное колечко ярко вспыхивало у нее на черной тяже
лой руке.
Пляску прервал рев коровы на задах, которую, надо
полагать, пригнали из поскотины.
— Ну, Малька, Малика,— сказала Катерина, тяже
ло переводя дух,— не дала ты мне досыта наплясаться.
Пляшите! Я живо управлюсь.
— Д а что ты выдумываешь-то?— сказала Ма
ланья.— Есть у тебя девок-то. Немало. Неуж в такойто день за матерь не подоят?
Катерина осталась— к корове пошли дочери.
— Играй! Выворачивай меха наизнанку! — распоря
дилась она.
Гармонист послушно запиликал, но тут уж взмоли
лись все бабы:
— Хватит, хватит, Катя! Землю нам все равно наскрозь не пробить.
— Ну тогда по деревне. С песней! Как бывало.
Вечернее солнце за рекой садилось в тучу, й оттуда,
с реки, доносились свои, железные песни — похоже, там
с добрый десяток на разных скоростях рыскало лодок
с подвесными моторами.
Обнявшись друг с другом, мы шатали двумя рядами
по плотно заросшей дерном улице (в Юрмоле редко
теперь проедет трактор или телега) и пели любимую
Катерины— «Солдат вернется...».
Не радовала глаз Юрмола. Новой постройки ни од
ной (лет пять уже запрещено всякое строительство),
исправные дома тоже наперечет, а общая картина—
разорение, распад деревни: заколоченные окна, захлам
ленные, поросшие собачьей дудкой пустыри, на которых
когда-то кипела жизнь, и старые-престарые избы с про
валившимися крышами, в которых сутками напролет
пировала птица мира...
Старая Маланья первая не выдержала — расшгака*
лась:
— Не вернется, не вернется больше солдат в Юрмо*
лу. Кончается родная деревенка.,,
436
И тут вее старухи и бабы, еще какую-то минуту
назад предававшиеся беззаботному веселью* вдруг за
голосили, завыли, как на похоронах.
Я* воеиользовавшись всеобщей сумятицей, незамет
но нырнул в заулок к знакомому мне дому.
Утром меня растрясла Евстолия:
— Вставай, дезертир! Вчераеь бабы спохватились:
где у нас писатель-то? А писатель, на-ко, на сеновал
уполз — не сыпал бедный.
Я поднялся на великую силу, ибо заснул под самое
утро. Одолели комары— три паса, наверно, с ними вое
вал: поветь была ветошная, дыра на дыре.
Н ад годовой, за старыми вениками, висевшими с
прошлого лета, кто-то, показалось мне, вроде как всхли
пывал— жалобно, по-ребячьи, и я, натягивая куртку,
озадаченно уставился на Еветолию.
’— Дождик, дождик, слава богу,— сказала Евстолия.
— Дождик? — переспросил я и первым делом поду
мал, как мы будем добираться домой.
Умная Евстолия угадала ход моих мыслей:
— Ладно, давай* не сахарные. Не размокнем. На
деть дождйк-от. Может, хоть картошки сколько подра
стут да какой гриб в лесу заведется.
Вскоре, слегка отмякнув вод теплой грибной мо
росью, мы входили к Юшковым: Евстолия и слышать
не хотела, чтобы уехать, не попрощавшись: «Что ты,
нелюди мы, что ли. Знаешь, ей какая обида будет. Д а
и голову поправить надо. У меня раскалывается голова,
не довезти до дому».
У Юшковых пили чай. Пять мужиков, шесть подростков-акселератов (те же, в общем-то, мужики, только
с пушком на верхней губе да пустыми рыбьими гла
зами), две дочери, три невестки и сам — на хозяйском
месте, сбоку стола. Мрачный, е сивой всклокоченной го
довой, с пустым, обвисшим, как тряпка, рукавам мятойперемятой рубахи, расстегнутой на весь ворот.
Подавала на стол Катерина — я узнал ее по сереб
ряному колечку на тяжелой черной руке* а так— что
осталось от вчерашней красавицы? Старуха. Какое-то
выцветшее* обвисшее на боках платьишко с обтрепав
шимся подолом, растоптанные, с обрезанными голяш
ками валенки на босу ногу, серый, в мелкую клетку
437
платок, низко натянутый на глаза и повязанный вокруг
шеи, концами назад.
Эта крутая перемена в Катерине поразила не толь
ко меня, но, видимо, и Евстолию, потому что она, та
кая учтивая, на этот раз позабыла и поздороваться при
входе в избу. И только когда Гордя хмуро повернул
к нам голову, не очень приветливо сказала:
— Хлеб да соль.
— Хлеба ись,— гаркнул пропитым голосом Гордя
и вдруг с надеждой взглянул на меня.
Евстолия разразилась бранью:
— Кой черт глазища-то вылупил? Думаешь, у писателя-то бочки с золотом? Не писатель тебя должен
угощать, а ты писателя. Не стращай, не стращай меня
своим кощейным-то взглядом! — замахала руками вко
нец распалившаяся Евстолия. — Не испугалась. Не та
ких змиев на своем веку видала! Пойдем! — гневно крик
нула она мне. — Кончился бабилей. — И, не попрощав
шись, даже не взглянув на Катерину, выскочила из
избы.
Заговорила Евстолия, когда мы перешли улицу да
спустились к баням, от которых густо несло застаре
лым банным духом — дождь обостряет запахи:
— Ух, коль мне бедно на этого дьявола, дак я не
знаю, чего бы с им сделала. Это ведь чего он на тебя
глаза-ти распахнул? Бутылку, думал, поставишь. Вот
какая он сволота — наскрозь его, гадину, вижу. Ну и
ту, дуру, не хвалю. Господи, вчерасьбыла — загляденье,
краше-то ей на свете нету. А сегодня опять вехоть под
ногами у Горди да у евонных выб..... Это ведь чего,
думаешь, она платом-то со всех сторон обвязалась,
глаза прячет? Гордя фонарей наставил.
— Ну уж!
— Чего ну уж-то? Не знаю разве. Проснулся ут
ром — вчерась ящик вина был але два, а сегодня и на
перстка нету. Вечор то сучье-то племя всё до капли вы
лакало, такие они, все в Гордю, не успокоятся, покуда
все не осушат, а спрос с кого? С Катерины. Ты, матьперемать, така эдака...
Дождь разошелся не на шутку. Старенький, неопре
деленного цвета хлопчатобумажный плащишко на Евстолии потемнел, мокрый подол платья стал оплетать
толстые, нездоровые ноги, но разве ей было сейчас до
этих пустяков?
438
— Я не знаю, не знаю, что мы за люди,— все боль
ше и больше распалялась она. — Весь век на нас какието прилипалы да огарыши ездят. Почто? По какому
праву? Почто человеками-то мы не можем быть? Ка
терина вчера с коровушек, с коленей на ноги встала —
дак вся природность возликовала. Помнишь, какой де
нек-то вечор был? Солнышко, кажный листышок иг
рает, кажная птичка жизнь славит. Вот бы рай-то и
спустился с неба на землю, кабы мы людями были. А то
ведь она раз, один раз за все пятьдесят лет человеком
была. А почто? Горди, евонного отродья не стоит? Да
они Катерининого-то ногтя не стоят. Вот природностьто и отвернулась от нас. Вишь, как поливает. И сол
нышко за тучи скрылось. Стыдно ему за нас стало, по
тому и скрылось. Кой черт, я стараюсь, стараюсь для
них, а они сами палец о палец не ударят. Ну вас к
дьяволу, надоели вы мне! Ох, кака бы жизнь, кака бы
жизнь у нас была, сколько бы этой красы-то на земле
было, кабы Катерина набралась смелости да всем этим
сволочам вместе с Гордей в рожу плюнула! Хватит!
Буде, поездили на мне, а тепере я буду командовать,
раз вы ни черта не можете.
К этому времени мы уже подходили к лодке, по
металлическим плоскостям которой гулко барабанил
дождь, и Евстолия распалилась уже до предела:
— Чего все молчишь? — Это уже за меня она взя
лась.— Еще писателем называешься. Я не байки ска
зываю, не потешки пою. Юрмолу-то до чего довели —
на ладан дышит. Бабы ко мне о первом май заходили,
еще тогда говорили: «Нам уж разве писателя просить.
Он разве поможет. А то к смерти приговорили: свет не
проводят, телят из Юрмолы угнали, а теперь и нас ско
ро выгонять будут». А писатель, на-ко, посидел, попил
да к бабке на поветь, во сена душистые. На отдох.
Разве умер бы, кабы с людями поговорил? Вчерась те
бя спохватились: где писатель, где писатель? Ну и я
со стыда сгорела, скрозь землю готова провалиться...
Мы не сразу спихнули лодку — нос ее глубоко всо
сало в разжиженный дождем песок. А потом Евстолия,
вся мокрая (я тоже был мокрый с головы до ног) села
на скамейку, широкой спиной ко мне, и уже до самого
домашнего берега не проронила ни слова,
1976-1980
439
Н О ВО ГО ДНЯ Я ЕЛКА
Отчего так пакостно на душе, отчего я весь разбит,
измочален? Перебрал вчера? Или от вчерашнего слово
блудия все еще мутит?
Боже мой, боже мой! Собрались встречать Новый
год — веселись, безумствуй, бурли, как шампанское! Так
встречают нормальные люди самый прекрасный празд
ник в году. А мы на всю ночь развели высокоинтеллек
туальный скулеж про нашу расейскую бестолковщину,
про наши безобразия. И добро бы хоть польза была от
него какая, добро бы хоть чувства свои гражданские,
что ли, лишний раз отточили, пополнили свои запасы
мужества и отваги на предстоящий год.
А то ведь как было? Рассказывали разные случаи,
один отвратительнее другого — про бюрократический
произвол, про взяточничество и коррупцию,— и ни ма
лейшего протеста, ни единого выкрика возмущения.
Свыклись, примирились. И именно в этом был весь
ужас, ибо кто собрался, кто сидел за столом? Писате
ли, художники, ученые — словом, те, кого принято на
зывать наставниками, пастырями духовными.
Долго я, весь разбитый и измочаленный, лежал в
постели, снова и снова прокручивая в голове все по
дробности вчерашнего вечера, унылым взглядом обводил
комнату. Массивный, как сундук, телевизор во весь
угол, полированный сервант, или етервант, как сказа
ли бы мои деревенские приятели-остряки, заставленный
всяким хрустальным барахлом, куклы франтоватых да
мочек в национальных костюмах, которые я привез из
заграничных поездок...
А где же новогодняя елка? Жена с племянницей
обычно ставили елочку ко мне в комнату в самый канун
Нового года — свежую, морозную, почти без всяких
украшений, в своем натуральном наряде, и к утру она
заполняла лесным духом всю комнату.
Так вот почему у меня непразднично сегодня на
душе, начал я уже по-новому объяснять причины сво
его дурного настроения,— елки в доме нету. Вчера же
на и племянница два часа мотались по городу — не мог
ли достать. А без елки какой же Новый год?
В передней зазвенел звонок— почта, должно быть.
Она. Я узнал Олю-почтальоншу по шепелявому, за
хлебывающемуся голосу. Оля поздравляла жену с
440
Новым годом, и жена тоже поздравила ее, а затем, как
я понял из дальнейшего разговора, хотела немножко,
хотя бы десятью рублями, отблагодарить ее за услуги —
у нас большая почта, и Оля иной день раз пять наведы
вается к нам.
— Нет, нет,— услышал я опять торопливый и шепе
лявый голос,— это наша работа, нам за нее платят. Вы
меня обижаете...
«Обижаете?» Это ее-то обижают? Господи, получает
каких-то восемьдесят рублей за такой каторжный труд
(попробуй-ка на себе потаскать целыми днями пудовую
сумку из дома в дом, с лестницы на лестницу) да еще
и «обижаете»...
Я пошел на подмогу жене.
Вижу, стоит в передней давно примелькавшаяся мне
уже немолодая девушка в теплом платке. Серое деше
венькое, затасканное пальтишко с вытертым кроличьим
воротником, старые суконные румынки, зубов спереди
нет. А почему нет— гадать не приходится. Не очень-то
разбежишься на ее капиталы.
И вот мы уже оба с женой уговариваем Олю при
нять от нас подарок. И снова: нет, нет.
Я надбавил пятерку — может, теперь будет посго
ворчивее?
— Вы меня обижаете! — сказала опять Оля. И ска
зала уже твердым, непререкаемым голосом, в котором,
однако, угадывались с трудом сдерживаемые слезы.
И я глядел в ее большие, спокойные серые глаза и
вдруг понял, что и в самом деле обижаю ее. Поку
шаюсь на самое дорогое богатство ее — честность и не
подкупность труженицы.
Мне стало стыдно. Стыдно до слез. И в то же вре
мя какой свет хлынул в мою душу!
1977
ПОСЛЕДНИЙ СТАРИК ДЕРЕВНИ
Всех знаю в своей деревне — старых, молодых, даже
детей, если не по именам, то по обличью. А тут, смот
рю, гребется какой-то старичешко от почты по пыль
ной песчаной обочине. Кто? В сапогах кирзовых, гро
мадных, оттого что высохшие ножонки торчат в. стоя
441
чих голенищах, как палки, с батогом в руке, сверкаю
щим на солнце.
Подхожу ближе и глазам не верю: Павел Василье
вич Савин.
Похудел, высох, глаза завалились, будто с того све
та смотрят... А борода? Где савинская борода? Еще ка
кой-то год назад взобьет, распушит, расправит — целая
копна на груди.
А какой он в молодости был, этот Павел Василье
вич! Какая силушка,какая удаль гуляла по земле! Вес
ной у нас, когда схлынет половодье да в Пинегу выпу
стят лес, самое ухарство — перебежать с багром в руках
с одного берега на другой по плывучим бревнам.
Перебегал.
А что за диво, что за картина — я тогда был еще
совсем-совсем ребятенком,— когда он ехал за невес
той! В жизни не видал такой бешеной скачки допьяна
напоенных рысаков в праздничной, жаром горящей
сбруе. Мороз, солнце, а он в расписных санках, стоя, в
одной кумачовой рубахе, без шапки. Само нетерпенье,
сама ярость.
— Павел Васильевич,— спрашиваю,— да ты ли это?
— Я, парень, я. Всё боле, на другую фатеру прика
зано перебираться.
Я стал говорить какие-то слова утешения.
— Нет, нет, не утешай — отгулял свое. На почту это
ходил. Деньги на похороны сымал. Было шестьсот руб
лей накоплено, все снял. Не хочу, чтобы дети на меня
разорялись. И хочу проститься с земляками по-хорошему:
чтобы все, кто придет, были угощены... Чтобы все запо
мнили, как последний старик деревни уходит на покой...
Я не удивился словам Павла Васильевича. Остава
лись еще в деревне три-четыре старика. Но последнимто стариком деревни называли только его — Павла Ва
сильевича. Он был из той уходящей породы русских
мужиков, которые умели и жить с размахом, и рабо
тать всласть, и чудить.
Павел Васильевич умер в тот же день, под вечер,
когда садилось солнце.
Всю весну и все лето лежал на своей старинной де
ревянной кровати возле дверей, а тут вдруг запросился
на пол.
442
Дети (сыновья и дочери к тому времени уже съеха
лись) исполнили просьбу — разостлали на полу, там где
стоял обеденный стол, перину, перенесли отца.
— А теперь Матрена пущай ляжет рядом со мной.
Сыновья и дочери переглянулись: что еще выдумал
старик?
— Матерь, говорю, рядом повалите.
Матрена сидела в старом ватнике, прислонившись
спиной к теплой печке. Когда-то это была писаная кра
савица, и Павел Васильевич смертным боем бился изза нее со своими многочисленными соперниками, да и
потом, когда уже был в годах, обожал ее. «У меня Матренка... Моя Матренка... Я с Матренкой...» — это был
любимый его разговор, и пьяного, и трезвого.
А сейчас Матрена, когда заговорил о ней муж, даже
ухом не повела: она уже года три была не в своем уме.
— Папа,— заговорила старшая дочь осторожно (Па
вел Васильевич в строгости держал детей),— зачем те
бе мама-то? Нехорошо ведь.
— Повалите, говорю, рядом со мной матерь.
Сыновья и дочери опять переглянулись, и что делать,
как перечить умирающему отцу?
— Матренка,— сказал Павел Васильевич, когда ста
руху положили с ним рядом,— обними меня в послед
ний раз.
Матрена, к которой в эту минуту, видимо каким-то
чудом, вернулся рассудок, неловко, суковатыми руками
обхватила мужа.
— Вот и ладно,— прослезился Павел Васильевич.—
А теперь оставь меня одного, я помирать буду.
И вскоре на глазах у всех умер.
Хоронили Павла Васильевича всей деревней. Все
шли за гробом — и стар, и мал. Все провожали в по
следний путь своего последнего старика.
1980
САМАЯ СЧАСТЛИВАЯ
Нас от отца осталось — полна изба. И все девки. Из
мужского-то один Тихон был. А в сусеках горстки муки
нету. Матенка день и ночь бьется, потом-кровью обли*
вается, а все ничего, все хлебница пуста.
443
Ну, долго ли, коротко ли — рассовала нас по людям.
Брат Тихон в город ушел, а меня, двенадцать лет бы
ло, в монастырь свела. Да подумай-ко, я там, в эдакомто аду, девять лет выжила. Девять лет на волосатых
дьяволов стирала.
Разбудят, бывало, в три часа утра да стой-ко у ко
рыта до восьми вечера. Дак уж наноследок-то сти
раешь— ничего не видишь и не чуешь, в глазах все так
и ходит. Руки щелоком разъест до мяса. Красные. Как
лапы у голубя. Жалелн мыла-то монахи, все на щелок
нажимали. А зимой-то в проруби полоскать! Стужа —
хозяин собаку из избы не выгонит, а ты идешь на реку
да выполощешь двадцать пятг// кузовов. Д а месяц прой
дет, тебе за это рубль и отвалят.
Вот как меня в святых-то местах мытарили. Бывало,
матенка придет, поплачет-поплачет да так ни с чем и
уйдет: не к чему ведь дома-то прийти.
А что вот: как ни жила, как ни мучилась, а молодо
дак молодо и есть — подошло воскресенье и нет-нет да
и выйдешь -куда. Теперь вот смотри, к а к а я ягодка —
собаки путаются, а тогда, видно, не такой была.
Идешь где — работники глазами едят, но коридору сту
пишь— монах так и норовит за груди щипнуть, да, бы
вало, как двинешь в рожу-то волосатую— снопом
летит.
Ядрена, ядрена была, не обидел бог здоровьем-то,
мешки с мукой в шестьдесят лет ворочала, ну а супро
тив своего старика, тогда-то не старик был, кровь с мо
локом, не устояла. Поглядом взял. Всех — и монахов, и
работников от себя отшвыривала, как щенят, кидала, а
тут глазом повел и делай что хошь — ни рукой, ни но
гой не шевельнуть.
Забрюхатела.
Ну что поделаешь, сама виновата. С мамой посидели-поплакали: такая уж судьба. А чтобы Олекеею ж а
литься, слово сказать — это старику-то моему,— мне и
в голову не приходило. Из хорошего житья парень,
первый жених на деревне — да разве ему с Олениной
девкой вожжаться? Бесприданница да еще и ворота на
запоре держать не может. Раньше ведь строго было на
счет девьей чести, не то что ноне.
А Олексей узнал, что я забабнлась,— к родителям:
так и так, отец и мати, кроме Олениной девки никого
брать не буду*
444
Те его и лаской и таской, и добром и батогом — го
рячий отец был, ну Олекеей на своем: не быть под мо
ей рукой никому, окроми Окульки.
Отец распалился:
— Ах так, говорит! Отец-матерь тебе не указ? Ну
дак живи как хочешь. Ничего не дам.
И не дал. Мы три года в черной бане жили, три го
да дымом давились. Первую-то квашню я в чем,
думаешь, развела? В шайке, из которой в бане мы
лись.
Олекеей — спать ложиться: «Пой, женка!» Да я, ве
ришь ли, сроду так не певала. Вся деревня выходила
на улицу нас слушать. «Окулька-то, говорят, не диво,
что поет. Той как не петь, лучше-то не живала, с малу
в людях. А Олексей-то чему радуется?»
А мы с Олексеем быстро на ноги встали. Дом вы
строили. Одни, всем в удивленье. Я замеето напарни
ка была — и под дерево, и на дерево. Да, бревна вме
сте с Олексеем подымала, и на углу с топором вместе
сидела. И опять, бывало, вся деревня глаза пучит: ведь
ни в жизни не видали, ни в сказке не слыхали, чтобы
баба с топором управлялась.
Дом построили, хозяйством обзавелись, к нам и све
кор-проза пожаловал.
Старик беспомощной стал да слепой еще — кому та
кой надоть? Все три сына отказались. Иди, говорят, те
перь к Олексею. Ты у его еще не жил. А как к Олексею-то идти, когда он его из дому выгнал, иголки не
дал?
Я утром вышла — кто у нас на крыльце сидит?
А то свекор. Колотиться-то не смеет, вот и сидит на
крыльце. А холодно. Зима. Самые раскрещенекие мо
розы.
Я старика на руки д а в избу, да на печь. А потом
напоила, накормила да в бане намыла— его вошь
съела. Н у дак уж он как малый ребенок плакал:
— Прости, прости, Окулина. Я не воздал тебе за
твою доброту, дак пущай хоть бог воздаст.
И вот не знаю, свекор ли намолил мне .счастья (на
божный был старик, не то что я, монастырка, так меня
в деревне-то кличут), судьба ли у меня такая, а я са
мый счастливый человек по деревне. На войну четыре
человека из моего дома уходило— муж, трое сыновей,
и все четверо вернулись. А Олексеевы братья все та'м
остались. Да что говорить? Три с половиной мужика по*
всей деревне вернулось, а у меня все четверо — это ли
не счастье?
1939, 1980
ИЗ КОЛЕНА АВВАКУМОВА
1
Шоферишко попался мне необкатанный, из молоко
сосов да еще с норовом: я ему — в объезд, он — прямо,
я ему — прямо, он — в объезд. Ну и вляпались — сели
на брюхо, по самую ось. Да где? На большой дороге
возле Пинеги, как раз напротив Койды, там, где на ве
ку никто никогда не застревал.
Если бы у нас был с собой топор, была цець, лопа
та, все было бы просто. Бревно, хламину какую под ко
лесо, большую грязь отрыл, откопал и жми на газ. А то
ведь у этого сопляка не то что нужного инструмента,
самого дрянного ножа не оказалось.
Долго, часа полтора, плясали мы вокруг машины,
но что сделаешь голыми руками? И в конце концов,
насмерть измученные, грязные, потные, мы сели возле
дороги под березы и стали ждать — авось кто-нибудь
проедет: не глухой проселок, главный Пинежский
тракт.
Но шло время. Я выкурил одну папиросу, другую,
шофер сбегал к реке выкупаться (нынешняя молодежь
даром время терять не станет), а подмоги все не было,
и по-прежнему ничего, кроме шелеста разыгравшихся на
ветру берез, не было слышно.
— Постойте, а какой сегодня день-то у нас? — вдруг
осенило шофера. — Не воскресенье?
— Воскресенье.
— Ну дак хоть до самой ночи тут загорай, никого не
дождешься. В Койду ехать надо,— сказал он реши
тельно.
Койда была на другом берегу, и попасть туда не сог
ставляло большого труда. Но я не спешил. За этой де
ревней у нас издавна водилась недобрая слава.
Есть на Севере, а точнее сказать, на Пинеге и на
Мезени, такая женская болезнь — икота, которая,
446
правда, сейчас немного поутихла, а еще совсем недавно
редкую работную бабу не трепала. Найдет, накатит на
бедную — и мутит, и ломает, и душит, и крик и рев на
все голоса — по-собачьи, по-кошачьи, и даже самая не
потребная матерщина иной раз срывается с губ.
Медицинская наука на эту болезнь обратила внима
ние лишь в самые последние годы, о ней даже в Боль
шой Советской Энциклопедии нет ни слова, и потому
в наших местах доселе считается: икоту садят, икоту
насылают лихие, знающие люди — икотники, и гнездом
этих икотников является Койда, небольшое старинное
селеньишко, отгороженное от большого мира рекой.
Я, конечно, во все эти россказни давно уже не ве
рил, но вот поди ж ты: когда мы в утлой, допотопной
осиновке-долбенке переправились на ту сторону да ста
ли подходить к деревне, у меня не то чтобы озноб по
телу пробежал, а все какие-то иголки внутри ощетини
лись.
У шофера в верхнем конце жили дальние родствен
ники, и он предложил мне пойти с ним («Чаишку хоть
по стакану выпьем, ежели не будет ничего посущест
венней»), но я решил пройтись по деревне: кто знает,
доведется ли еще когда побывать тут.
Лет десять я не был в Койде, и, конечно, за это вре
мя она не стала лучше. Да и как она могла стать
лучше, когда была приговорена к сносу. Новой по
стройки ни одной, а старые, полуразвалившиеся, осевшие
дома как старые лошади на лугу — неподвижные, без
молвные, погруженные в какую-то беспробудную дрему.
И мне жалко, до слез жалко было этих деревянных
доходяг, но в то же время мне было и хорошо с ними.
От них пахло согретым на солнце деревом, зеленая
травка подступала к самому крылечку, и небо, вольное
деревенское небо над головой. Не то что в моей родной
деревне, где все опутано проводами да изрыто и пере
пахано тракторами и бульдозерами.
2
Старуха была старая-престарая. Она сидела на
бревне возле дороги, уткнувшись подбородком в клюку,
босиком, в синем старинном сарафане с лямками и, ка
залось, ничего не слышала, ничего не замечала. Но, ко
гда я подошел к ней поближе, она вдруг повернула в
447
мою сторону морщинистое лицо и с интересом посмотре-:
ла на меня не по годам черными, живыми глазами.
— Что, бабушка, на солнышко погреться вышла?
— Вышла. Дочерь поджидаю. Где-то с утра ушла за
хлебом и все нету. За пять верст в Ровду ноне за хлебом-то ходим.
— Далековато. А что, свой-то магазин не работает?
— Не работает. Третей год как лавку у нас прикры
ли, а скоро, сказывают, и деревню прикроют. Какието порядки пошли — живую землю хоронить... Да ты
чей будешь-то— спрашиваешь? Н е здешний, видно?
Я назвался приезжим, подсел к старухе и тут же
едва не вскочил — так ошарашило меня имя старухи.
Соломея! Или Соломида, по-нашему. Самая что ни
на ееть главная икотница Койдьг.
Я немного успокоился, когда к старухе, часто дыша
открытой пастью (жаркий день был, с солнцепеком),
подошла молоденькая, недавно остриженная овечка и
доверчиво уткнулась ей в колени.
— Что все трешься да трешься возле меня? Не ле
нись, пощипли травки-то. Ну, иди, иди с богом.
Старуха оттолкнула овечку, перекрестила темной,
вздрагивающей от старости рукой, а потому перекрести
лась и сама. При этом перекрестилась, как я заметил,
двуперстным крестом*, и я спросил: '
— Старой веры держишься, бабушка?
— Старой. Через все страданья, через все испытанья
с двуперстным крестом прошла.
— А много было у тебя страданий и испытаний?
Старуха вдруг всхлипнула, слезы вскипели у нее на
глазах, но так же быстро, как у малого ребенка, и вы
сохли.
— Не обделил, не обделил меня господь страданья
ми. И с голоду сколько раз помирала, и ноги отнима
лись, и мужа насмерть убивали, и по тюрьмам, по
острогам злые люди водили. А в деревне-то своей: я как
весь век выжила! Как в пустыне! Никто в гостях у меня
не бывал, никто дочерей моих взамуж не взял — все пя
теро так на корню и посохли.
Я знал, мне известны были причины старухиных бед,
но в. эту минуту у меня невольно вырвалось:
— Д а за что ж е тебя так, бабушка?
— А из-за напраслины. Из-за того, что в икотницнх
весь век хожу, Кто чем ни заболеет, у кого скотина ни
448
падет — всё Соломида-верста виновата (это меня по
мужу ругают), она икоту посадила, она порчу наслала.
А я, видит бог,— и тут старуха опять истово перекрести
лась,— ни делом, ни помыслом не грешна. Всю жизнь
божьим словом живу, всю жизнь оберуч, как за верев
ку, за стару веру держусь. С той самой поры, с того
самого время, как в Пустозерье ходила.
— В Пустозерье? В какое Пустозерье?
— Одно Пустозерье на свете,— посуровевшим голо
сом ответила старуха. — В студеных краях, у Печорыреки, где лиходеи великого праведника и воителя за
истинные веры протопопа Аббакума сожгли.
У меня не было оснований не верить старухе, и всетаки в голове не укладывалось. Ведь это Пустозерье,
или Пустозерск, где? За 400—500 верст от Пинеги, ку
да и ходу-то раньше не было. Летом из-за бездорожья,
из-за гнуса — живьем комар сожрет, а зимой опять сне
га, холода — куда попал?
— Ходила,— вздохнула старуха. — Девкой еще хо
дила. По обвету. Раз пришла с пожни, далеко у нас
покосы были, на Вырвее, может, сорок але боле верст
будет, да все суземом — сырыми ельниками, а дома у
мамы гости: Иван Мартынович с Заозерья с женой да
родня из своей деревни. «Что, девка,— спрашивают,—
устала?» — «Да с чего устала-то? Нисколешеньки, го
ворю, не устала. Я еще, говорю, на игрище побежу».
И побежала. У самой красные да черные колеса в гла
зах катаются, а побежала. Девка. Славы хорошей хо
чу. Думаю, скорее взамуж возьмут. А назавтра утром —
мама зовет, шаньги поспели — я и на ноги встать не
могу. Не мои ноги. Не стоят, подгибаются — нету ко
стей. Вот как меня господь-то бог за похвальное слово
наказал. Ну, погоревали, поплакали мы с мамой — в
самую страду работница обезножила,— да что поде
лаешь? Так, видно, богу угодно, такова, видно, его свя
тая воля. Стали меня в сенную запарку сажать, стали
мурашиным маслом растирать, баню через день то
пить— все мертвые ноги, все ничего не помогат. А по
мощь пришла все от того же господа бога. Он, мило
стивец, ноги у меня отнял, он и возвернул.
Была у пас в деревне старушка благочестивые ве
ры, век скоромного не едала. Так и звали Марья-постница. Вот эта-то Марья-постница меня и наставила:
«Брось, говорит, девка, бесов тешить. Никакие тебе за
15
Ф. А бр ам ов , т. 3
449
парки-припарки не помогут, а поможет тебе, говорит,
вера истинная да обвет». — «О бабушка, бабушка, пла
чу, да я хоть какой обвет дам, только бы ноги ожи
ли!»—«Тяжелый, говорит, обвет на тебя наложу. Пер
во-наперво, говорит, на гулянках, на игрищах больше
ни разу не бывать. Хватит ли у тебя на то духу?» —
«Хватит», говорю. А сама голоса своего не чую, у самой
свет в глазах погас. Понимаю: на гулянках, на игри
щах не бывать, да и взамужем никогда не бывать. Ну,
второй обвет — в стару веру перейти — ничего, вроде
полегче, после первого-то не ноша. Так тогда по моло
дости-то своим умом рассуждаю. Ну, а как третий-то
обвет наложила — я и расплакалась. Сходить в Пустозерье к святому великомученику Аббакуму, кресту
евонному поклониться. — «Да ты, говорю, изгилеешься
надо мной, баушка. Я до ветру на ногах сходить не мо
гу, на коленцах ползаю, а ты о каком-то Пустозерье
баишь».—«Будут, говорит, у тебя ноги. Господу богу
угоден будет твой подвиг, даст и ноги. А теперь, гово
рит, шесть ден тебе стоять на коленях на молитве. От
восхожего до захожего. И об одном думать, про одно
молить господа бога — чтобы силы дал подвиг совер
шить. За всю жизнь, говорит, как на свете живу, не
слыхала, чтобы с Пинеги какой человек ходил в Пусто
зерье, а ты, говорит, сходишь, тебе, говорит, откроет
всевышний пути-дороги в святую землю, где сподобился
страдалец наш в муках огненных райский венец при
ять. Только, говорит, молись с усердием, так, говорит,
молись, чтобы ни единого помысла, ни единого вздоха
у тебя ни о чем другом не было, чтобы во всем теле
жар стоял, ровно как в пещи ты огненной. Шесть ден,
говорит, стоять тебе на молитве, с понедельника до
субботы. А в субботу, говорит, усни и спи, говорит,
сколько можешь, хоть всю ночь и весь день. А как про
снешься, говорит, в христово воскресенье, крестом себя
истинным, двуперстным осени и вставай на ноги. Креп
че, говорит, прежнего, крепче, говорит, дерева и камня
у тебя будут ноги».
И все так, как сказала божья угодница, все так и
вышло. Вернул господь ноги, доселе верно служат, до
селе на зов господен иду. — И тут старуха повернула
голову на восток и с признательностью, широко и сте
пенно перекрестилась.
450
После небольшой передышки я снова начал завора
чивать ее на тропы далекого прошлого.
— Ох, родимой, родимой! День рассказывать — не
рассказать, как я в Пустозерье-то ходила. Перво де
л о — где это Пустозерье? В студеных краях, на краю
земли, где зимой и дня не бывает, все ночь, а летом
опять ночи нету, все день, круглые сутки солнышко.
А как туда идти-добираться? Откуда след начинать?
Ну, да надоть обвет держать, раз даден. Собрали меня
дома в дорогу, котомку с хлебцами за спину, два мед
ных пятака денег дали — иди, ищи Пустозерье. В горо
де Пинеге Микольская ярманка, со всего царства народ
съезжается — может, там скажут. И сказали в городе
Пинеге: обозы с рыбой с Печоры-реки есть, с има, с
тема обозами попадать надоть. Четыреста верст але бо
ле тайболой — лесами да тундрой — как одному чело
веку попасть?
Вот я и увязалась за тема обозами. Сподобилась
принять крещение морозами да снегами. Страсть,
страсть эти хивуса-ти тамошние — метели-то да бураны
снежные. Как задует, задует, ни земли, ни неба не видко, по пяти ден из кушни, лесной избы, выбраться не
можем. Все угорим, все облюемся — о, беда. Але те
мень— та эта тамошняя. У нас о ту пору, возле рож
дества, свету немного бывает, а там день-то — как зорь
ка сыграт, а то все ночь, все темень кромешная. Мужи
ки звезды в небе ищут, по звездам едут, а я крестом
себе дорогу освещаю. Пальцы в рукавице в крест дву
перстный зажала, да так с крестом истинным и прошла
взад-вперед. Люди — вернулась — как на диво на какое
на меня смотрят. Со всей Пинеги старухи-староверки
да старики шли. Начну рассказывать, как ходила, ка
кие муки претерпела, сама не верю себе. Думаю, таких
больше на земле и страданьев нет, какие я вынесла.
А нет, страданья-то да муки у меня начались, когда ме
ня в Койду выдали.
Я ведь думала, раз с гулянками пришлось расстать
ся, век, до гробовой доски в девках коротать, а нет,
господу угодно было через новые испытанья свою рабу
провести. Перво-наперво у мужа мужской силы не ока
залось— обабить меня не может. Год хожу порожняя,
другой. Свекор и свекрова смотрят косо, мама родная
грызет: доколе срамиться будешь? А я чем виновата?
Мне не тошно — два года ни девка, ни баба? И мужи
15*
45J
ка жалко, хороший у меня мужик был. По ночам оба
плачем — подушка утонула в слезах. Ну, тут дале вра
зумил меня господь: все от бога. Он живот тебе дает, он
и силу. «Молись,— говорю мужику. — День и ночь мо
лись. И я буду молиться. Господь услышит нас». И гос
подь услышал. Раз ночью будит меня мужик: «Про
снись, Соломида, у меня мужская сила появилась». И я
проснулась, и мужик сделал свое дело.
Я никак не ожидал такой откровенности от старого
человека и, чтобы скрыть свое смущение, закашлял.
Старуха, однако, сразу поняла это и все с тем же про
стодушием и назидательностью сказала:
— Господь бог создал людей, чтобы плодились и на
селяли землю и господа бога прославляли молитвой и
добрыми делами. Нет греха спать со своим мужиком.
Грешно прелюбы творить да в страстные дни сходить
ся, а в остатнее время божий мир любовью держится.
Все божьим словом да верой делается. Божьим словом
людей на ноги ставят, со смертного одра подымают.
Я своего мужа божьим словом из мертвых воскресила,
— Воскресила?
Старуха не сочла нужным как-либо прореагировать
на мой изумленный возглас. Она продолжала:
— У меня мужик с малу в ненавидости у людей
был. Раз сказал на похвас, чтобы от ребят оборонить
ся,— бить стали: «Я на вас икот напущу», — да с той
поры житья бедному не стало, а потом и мне, евонной
жене, и девкам нашим. Вот ведь как к бесам-то взы
вать, а не к богу-то. Хотел острастку другим дать, а
взвалил на себя каменный жернов. Все он, всё мы во
всем виноваты: кто заболел, у кого скотина пала. А в
то лето какой-то мор на корову да на овцу был. Что ни
день, то одну, то другую зарывают. И вот уехал мужик
к сену, на пожню, я немогу, дома осталась, только что
Матрену родила, тяжелы роды были. Настает ильин
день, праздник большой. Все с пожни выехали, старый
и малый, а мой где? Пошто моего-то нету? Набожный
человек был, все праздники соблюдал. Ох, чует сердце,
неладно с ним. Запрягла кобылу — две лошади у нас
было, исправно жили,— поехала навстречу. Еду, еду,
все не видко мужика. Дале на сосновый бор выехала —■
чего это там в стороне вороны орут-разоряются? По
дошла, а там мой мужик бездыханный лежит, хворо
стом закидан. Намертво у мужиков забит.
452
Я пала на колени, молитву господу вознесла. Гос
поди, говорю, ты вдохнул жизнь в глину мертвую, Адама-человека сотворил, а разве я не твое творенье, гос
поди? Разве не твой превечный огонь во мне горит?
Господи, говорю, дай мне силы-мочи мужа бесповинного из мертвых поднять. И господь дал силы. Начала я
дуть в холодные уста мужу, он у меня и ожил, «ох»
сказал. Силой, силой слова господня подняла. Я так,
бывало, и животину строптивую укрощала. Конь был
у Фокти-барышника, дикой, никак объездить не мог.
Пришел ко мне: «Соломида, ты слово знаешь, помоги.
Какие хошь деньги заплачу». Лошадник был. «Слово,
говорю, знаю одно — господне. И тем словом помогу.
А платы мне никакой не надо. Только табачину смо
лить перестанешь». И перестал, одним табачником мень
ше в Койде стало. А я лошадь в хомут ввела. Словом
божьим. Бо слову божьему все подвластно: и человек,
и зверь, и гад ползучий. Святые-то угодники, в пусто
шах которые жили, какие чудеса в старину творили!
Льва и медведя укрощали. И я одним словом божьим
мужика убитого воскресила.
Еду, подъезжаю к деревне, в одной руке вожжа, в
другой Иван при смерти, а на нас новая смерть — му
жики с кольями. На самом въезде в деревню. «Убить,
убить!» — ревут. О, беда, о, горе горькое! Прощайте, ро
дители, прощай, дочи-сирота. Тут нам и живот отдать.
Некуда деваться. Наутек ехать — догонят. И вперед —
порешат. Вспомнила: есть, есть у меня заступа — гос
подь бог. Ежели кто и поможет нам сейчас, дак он, все
благой, он, милостивец. Взмолилась жарко: «Господи,
говорю, яви чудо! Сколько раз, говорю, в Пустозерье
ходила, от смерти спасал, и тут, говорю, спаси. Не за
себя, говорю, прошу, господи. Мужу бесповинному не
дай помереть, дочерь нашу не^ осироти». И тут мне го
лос сверху: «Крестом да огнем, крестом да огнем...»
А где огонь, где крест? Стоим на въезде в деревню, на
род пьяный с кольями, собаки воют. Ну, опять господь
бог на помощь пришел. Выдернула я кол из огороды, к
колу кнутовище ременки привязала — крест. А огонь...
Сарафан (голова у Ивана обмотана была, еще там, в
лесу с себя сняла) на крест намотала да в туес со смо
лой — к телеге привязан был. И вот народ с кольем да
с палками на нас, а я на них с крестом огненным. В о д
ной рубахе льняной, белой, и заливаюсь молоком. У дру
453
гих от страху молоко в грудях зажимает, а у меня все
не как у людей — только в эту минуту молоко и откры
лось. Как плотину, скажи, прорвало. Вся рубаха вы
мокла, от ворот до подола. Вот стою я на телеге в од
ной рубахе белой, а в руках крест огненный. «На ко
лени, говорю, ироды! Поклянитесь, говорю, словом
божьим, что никогда больше не тронете мужика, а то —
вот те бог! — сейчас всю деревню спалю!» И пали иро
ды пред божьим крестом да огнем. «Не будем больше,
Соломида. Прости». Господь, господь выручил меня.
Он, милостивец, пришел ко мне на помощь. Разве у
смертного человека хватило бы силы одной на супоста
тов пойти, крест из кола поднять да огонь из себя ро
дить? Я ведь на них, иродов, в одной рубахе да с кре
стом горящим как кара божия пала, как архандел Ми
хаил в судный день явился. Откуда у меня о ту пору
и огонь взялся. Тогда ведь и спичек не было, все кре
мешком искру высекали...
— Ну, после этого успокоились земляки, не досаж
дали больше?
— Ох, милой, милой! Человек бы успокоился, кабы
с ним один андел был. А то ведь у нас по праву руку
андел-хранитель, а по леву бес-искуситель. Было, бы
ло испытаньев мне отпущено. Не оставил господь в
праздности. В колхозе робила — все одна на поле, все
понапраслина как стена меж мной и людями. Все Со
ломида всех портит. А начальство, то опять невзлюби
ло за то, что в христово воскресенье не роблю. Два ра
за в лагеря на отсидку гоняли. Я говорю: «Дайте мне
хоть в три раза больше заданье — сделаю. Только не
заставляйте христово воскресенье топтать». Ну, гос
подь не оставил меня. Я и там, за проволокой, божьим
словом спасалась. Как развод, бывало, на работу в
воскресенье, мне прямо уж объявляют: «Староверка, в
карьцер!» За то, что я и там не робила по воскресным
дням. Попервости в погреб этот впихнут — зуб на зуб
не попадат. Руки коченеют. О, думаешь, хоть бы щепиночку какую дали, я бы и то обогрелась. А потом раз
думаю: а слово-то божье мне зачем дадено?^ Помолюсь,
раскалю себя молитвой, вспомню про праведника Аббакума, как его в яме-то, в подземелье гноили да хо
лодами пытали, голой сидел, мне и теплее станет. Сло
вом, словом божьим обогревалась.
В понедельник утром из погреба, из карьцера-то это
454
го, выпустят — шатаюсь, а улыбаюсь. Начальник за
орет: «Чего улыбаешься?» — «А то, говорю, улыбаюсь,
что страданье дал, дозволил мне с господом богом на
едине побыть». И тут еще поклонюсь ему в ноги. «Спа
сибо»,— говорю. И вот мучил-мучил меня — это когда
вторым-то заходом я была в лагерях — да и выгнал.
«Доконала ты, говорит, меня, бабка. Не хочу, чтобы
ты от моих рук смерть приняла. Убирайся, говорит, с
глаз долой. Чтобы духу твоего здесь не было».
— Да, бабушка,— сказал я,— не жизнь у тебя, а це
лое житие.
— Не обделена, не обделена страданьями да испы
таньями. И то хорошо, то милость господня. Через стра
данья да испытанья дорога в царствие божие лежит.
Страданья да испытанья освещают нам путь в град все
вышний. Ну, об одном прошу, об одном молю, госпо
ди,— старуха перекрестилась и вдруг беспомощно, со
всем-совсем по-ребячьи расплакалась: — не дай уме
реть с коростой клеветы бесовской. Сними понапраслину, сними жёрнов каменный. Хоть перед самой смертью,
хоть в гробу пущай все увидят, кто раба твоя Соломида.
Я не знал, как утешить старуху и только вздохнул.
Между тем она поглядела на солнышко и начала
подниматься с бревна.
— Посиди еще, бабушка.
— Нет, Матрены, видно, не дождаться — на молит
ву пора вставать.
— Успеешь еще,— снова попытался я удержать старуху.
— Не говори так,— строго сказала она. — Молит
в а — перво дело, изо всех работ работа. Сила да разум
каждый день человеку нужны, а без молитвы откуль
их взять?
Я помял, бесполезно ее удерживать, да к тому же в
это время на дороге раздалась пьяная песня: мой шо
фер в обнимку с высоким мордастым парнем подходил
к нам.
3
На другое лето я, как только приехал на родину,
отправился в Койду проведать старуху.
В низкой, на старинный манер избе — без обоев, без
белил, без занавесок, одно золотистое дерево — меня
455,
встретила дочь старухи, тоже уже старуха, та самая
Матрена, которую в прошлый раз, сидя на бревне, под
жидала ее мать. Самой Соломен в живых уже не бы
л о — она умерла весной нынешнего года.
— Хорошо померла,— начала рассказывать Матре
на, то и дело вытирая слезы со своего простоватого,
бесхитростного лица. — Легкая смерть была. Паску
встретила, разговелась, а там уж и анделы прилетели,
кончились земные страданья.
— Ну, а все же как это было?
— Как умерла-то? А вот сидели тут за столом, раз
говлялись, она и говорит мне: «Сходи-ко, говорит, за
старухами, проститься хочу». — «Что ты, говорю, мама,
ничего-то выдумываешь?» — «Иди, говорит, зови да по
шевеливайся. Живо у меня!» Еще острастку мне дала.
Ну пришли старушонки. Мама на ноги поднялась, тут
вот сидела, на лавке, встала лицом к иконам, перекре
стилась. «Вот, говорит, скоро предстану перед господом
богом, не грешна перед людями. Через всю жизнь, го
ворит, со словом господним на устах прошла». А по
том — старухи и в себя прийти не успели — легла пря
мо на пол вот так вот, глазами к божнице, руки на
грудь крест-накрест, да и померла. Ну дак уж стару
хи и бабы потом на коленях ползали перед мамой.
«Прости, прости, говорят, Соломида. И нас прости, и
всех прости, кто перед тобой согрешил. Мы ведь, го
ворят, всю жизнь тебя топтали да пинали, детям твоим
житья не давали, а теперь, говорят, видим: святая меж
нас жила».
Что ты, как не святая. Икотницы-то помирают — по
целым дням кричат да корчатся, бесы мучают. А тут
ведь как голубок вздохнула. Смертью, смертью мама
оправдалась перед всеми. Смертью своей сняла с себя
и со всех нас понапраслину.
Под вечер Матрена проводила меня на кладбище,
такое же старое и запустевшее, как сама деревня, и я
долго стоял у песчаной могилы со свежим, еще не об
ветренным сосновым столбиком, на котором не было ни
единой буквы, ни единого знака.
1978
456
Н А ДЕЖ ДА
Вышел на улицу, глянул в верхний конец — кто там
пылит, клюкой на солнце размахивает?
Федосеевна. И разряжена в пух и прах: в старин
ном ярком сарафане, который, может, сохранился еще
от приданого, в голубой шелковой кофте с белыми на
шивками по подолу — тоже прежнего завода.
— Куда это с утра вынарядилась?
— За пачпортом. Из сельсовету вечор прибежали,
чтобы за пачпортом в район ехала. Я говорю: что вы с
ума-то сходите? Какой мне пачпорт — помирать надоть.
Але на том свете ноне порядки новые — без пачпорту
и ходу нет? Всем, до последнего человека, говорят, пачпорта получать. Вот и собралась. Надо приказ сполнять.
— А не рано собралась-то? Автобус-то когда при
ходит?
— Ничего. У почты посижу. Тепло ноне. Не могу
дома-то жить. Всюю ноченьку глаз не сомкнула. Все
вспомнила, по всей жизни прошлась. И как у отца с
матерью в бедности вырастала, и как в колхозе робила,
и как войну пережили. Три похоронки на одном году
пришло — каково, думаешь, мне было? На Петю, на
Владимира, на Павла — и все в сорок пятом году. Вот
как война-то нас шарахнула напоследок.
А что, надоть как-то жить. Да надоть наследника
але наследницу смекать. Мужик весь приохался: «Вот
помру и весь род-корень чемакинский искурится».
В сказке вон старик взял полешко да вырезал Ольшанка — вот тебе и сын, а нам как быть? Один весь
изранен да искалечен и друга немолода молодка.
Ну господь услыхал — дал Надежду. А что Н адеж
да? Семё худое — говорю, живого места на мужике не
ту. И земля одно званье — когда есть цвет, а когда не
т у — вот как я рожала Надежду. Вот девка-то за все
и расплачивайся. И за войну, и за матерь (у меня два
зуба во рту было, когда рожала), и за голод — отец,
можно сказать, нарушил себя, все какой кусок, какая
кроха в доме заведется, мне пихал: тебе девку кормить,
А девка — слепая, затянуло гноем глаза. Сколько, бы
вало, языком вылижу — до тех пор и свет белый ей све
тит, а так, при глазах слепая.
457
Ученье тоже не пало: с картошки-то не больно раз
бежишься. До четырех классов с грехом пополам доучи
л ась — далыие-то что делать? В колхозе не работни
ца — ей зажало. Как хлеб на сухой глине. А жить-то
надоть. Живым в землю не зарывают.
Ну умолила — в лес взяли. На лесопункт синетаркой. За больныма ухаживать. И вот кого лес губит, а
моей девке глаза раскрыл. Что ты, она ведь справилась
в лесу-то. Весной приехала домой — стук-постук. Я
ночью сплю: кто там стучится? «Я, мама, открой». Ну,
открыла. В потемках-то я и не заметила, какая она.
А наутрось, на свету-то, увидела и признать не могу.
Писаная красавица! «Да ты ли, говорю, это, Надешка?»
«Я, говорит, мама, я». Чистенькая, гладенькая, как картиночка, глаза во все лицо. Бывало, как котенок ма
лый, все с закрытыми глазами, а тут не знаю, что и по
думать.
Я опять за спрос: да, может, подменили тебя в лесу-то? А как не подменили. Дома все в голоде, картош
ка, и та не досыта. А в лесу-то она исть стала. Да хлеб
хороший, настоящий. Да приоделась. Вот она и рас
цвела, как цветок в поле.
Ладно, подошла пора моей Надежде пачпорт полу
чать. Пришла домой. «Так и так, Иван Павлович,— это
председателю колхоза,— дай бумажку, в район лажу
идти». А Иван Павлович, может, по самым большим
праздникам только и человек. «Я, говорит, одну бумагу
тебе дам — на телятник. У нас телята не поены, не
кормлены со вчерашнего».
Надежда моя: «Не имеете права. Я, говорит, уж
три года на лесном фронте». — «А теперь, говорит, бу
дешь на колхозном. Я, говорит, тоже к вам приехал не
своей волей. А раз я не своей, и ты будешь робить». На
дежда у меня пришла в слезах: «Что делать, мама?»
А что мама присоветует? Где мама бывала? Кого за
свою жизнь видела? С малых лет в лесу со скотом.
Что — надо возвращаться на лесопункт не солоно
хлебавши, куда больше, а через день Надежда у меня
прилетела на крыльях: «Мама, говорит, начальник лесо
пункта мне бумажку дал. За пачпортом иду. Моли бога,
чтобы дали». И дали пачпорт. Да вот с этого-то пачпорта и начались все несчастья у девки.
Пришла на лесопункт, к начальнику: «Спасибо, Ми
хей Лазаревич». — «А чего в спасибе-то?» — «А вот,—
458
говорит Надежда,— праздник будет, бутылку постав
лю ».— «А мне, говорит, бутылка-то надо та, которая на
двух ногах». Да шасть к двери, дверь на крюк. Спозарился на Надежду. Девка красавица писаная, кровь с
молоком. «Не могу, говорит, ни жить, ни робить, а у ме
ня планы...» — «Что ты,— говорит Надежда,— ведь у
тебя у самого жена есть, дети... Да как, говорит, ты подумал-то о таком?» Знаешь, по-хорошёму все хотела.
Думает, опомнится, придет в себя мужик. А мужик ей
на деван валить, силой, приступом брать. Надежда
выскочила через окошко, в одной рубахе, не знаю, как
и ноги не сломала.
И вот с той самой поры у меня для Надежды житья
не стало. Лезом лезут и парни, и мужики. И свои, и вер
бованные. Один вербованный — до чего дошло — ножом
стал стращать. «Моя, говорит, будешь але сколю».
Девка у меня с ума сходит. Хоть вешайся, хоть то
пись. Как-то прибежала домой: «Что мне делать, мама?
Мужики проходу не дают. И от начальства никакой за
ступы». Такая уж, знаешь, у ей красота. Вот тянет
на ей мужиков, да и только. Теперь уж сколько — три
дцать пять, а хоть с завязанным лицом ходи — липнут,
да и все.
Я говорю: раз в чужих местах житья нету — возвра
щайся домой. У нас, говорю, в колхозе мужиков напе
речет и поспокойнее свои будут. «Нет, говорит, мама,
домой не вернусь. Не для того, говорит, я столько беды
приняла с этим пачпортом, чтобы добровольно, своей
охотой его лишаться. Надо, говорит, мне други ходывыходы искать. На лесопункте реку вброд перебро
дить».
И вот перебрела. Шестнадцати годков замуж выско
чила. Я учула — заплакалась. Кто же в эти годы свою
жизнь губит? А как зятя-то увидела, у меня и ноги под
косились. Под потолок будет. Мне надоть голову зади
рать кверху, чтобы зятя своего высмотреть. И некраси
вый— черный. А она-то, как цветок лазоревый перед
ним. «Что, мама, не понравился мой Вася? — Васильем
жениха зовут. — Ничего, говорит. Я, говорит, видеть эту
красоту не могу. Со своей намаялась. Я, говорит, оборо
ну себе искала. Самый крепкий да самый сильный чело
век на лесопункте, хоть во спокое поживу. Теперь, го
ворит, ко мне близко никто не подойдет». А что — невер
ный, все равно житья не стало.
459
Я не раз уже слышал эту историю, но не стал преры
вать старуху. Старый человек любит выговориться, а у
Федосеевны какой сегодня день?
— С первого дня веры не дал. «Ты, говорит, нечест
на».'Надежда доказала свою честь. Рубахой. Чуло, вид
но, сердце-то, откуда сиверок дохнет. Опять: «Как за
меня, за такого лешего, пошла?» — «За силу твою,— го
ворит Н адежда,— пошла. Мне, говорит, сила да заступа
твоя надобна, хорошей да чистой жизни хочу». Опять —
не любишь! Замучил, с первого дня замучил девку. Але
кого Надеха встретит, не смей говорить-здороваться.
А как не здороваться, как не говорить с людями? У меня
девка, с малу в учтивости да в обхождении воспитана.
И вот Надежда у меня мучилась-мучилась, парничка прижила — ну, нету жизни. Всем бы хороший чело
век— и не пьет шибко, деньги хорошие зарабатывает,
хозяйственный. Все справили: небель, стервант, одежды
всякой назаводили, посуды звонкой. Ну неверной.
В клуб не сходи, к людям не выйди, и на улице — вы
шла — везде евонные глаза.
Ну что, три года пожила, ушла Надежда. Все ему
оставила: небель, деньги, тысяча рублей на книжке бы
л о — только, бога ради, оставь меня во спокое, дай мне
жить-дышать. Д а вот с тех пор так и путается — ни дев
ка, ни женка. Я начну говорить. «Не учи, не твое дело.
Нынче половина так живет»...
Старуха ждала моего одобрения, и мне бы надо хоть
кивнуть головой, что ли — на большее я был не спосо
бен, потому что я раз двадцать высказывался по поводу
образа жизни ее дочери, столь необычного для нашей
все еще во многом патриархальной местности, но сего
дня во мне вдруг что-то забастовало, и обиженная Федосеевна в конце концов встала с бревна, на котором мы
сидели, да так и пошагала, не попрощавшись.
1978— 1980
СЛОН ГОЛУБОГЛАЗЫЙ
1
И как только я не называл, не крестил ее про себя,
каких только прозвищ не придумывал! Топало, бегемот,
сундук ходячий, медведица двуногая.,,
460
Но все это было не то, все это, в лучшем случае,
передавало ее внешний облик, ее громоздкость. Помню,
я даже растерялся, когда впервые увидел ее,— такая
вдруг громадина, такая вдруг стопудовая туша выперла
из-за угла, да еще в этом своем мужикоподобном, длин*»,
нющем, до колена, пиджаке из какого-то дешевого тем*
но-синего сукна...
Я немного успокоился, когда на ум пришла вот эта
самая кличка — слон голубоглазый. Тут уж было кое*
что ухвачено и от ее характера, от ее внутренней сути,
По крайней мере — от ее доброты. Ибо всякий раз, встре
чаясь со мной (а мы как соседи по двору встречались
почти каждый день), она улыбалась мне своими голу*
быми, прямо-таки ангельскими глазами (это при ее-то
габаритах!) и с какой-то обезоруживающей простотой и
даже застенчивостью, всегда одним и тем же, ровным и
тихим, чуть-чуть шепелявым голосом спрашивала:
— Как вы поживаете? Как ваше здоровье? Как вам
работается?
Я, конечно, отшучивался, говорил какие-то банальности, пустяки. А что было делать? Не принимать же
всерьез все эти расхожие, изо дня в день повторяющие
ся благоглупости? Но, странное дело, с некоторых пор
я стал замечать: после встречи с Марией Тихоновной
мне весь день было как-то легко и хорошо и даже луч*
ше работалось.
Между тем время шло. Прошла осень (первый раз я
встретил Марию Тихоновну в солнечный сентябрьский
день, когда весь наш двор был засыпан золотом опавше
го листа), прошла зима, весна зелеными тополями веки*
пела у нас на дворе, а мы как раскланивались при
встречах, так и продолжали раскланиваться. Д а боль
шего, откровенно говоря, я и не хотел.
И вдруг однажды приходит из университета жена
(она читала курс русской литературы на заочном отде
лении, где работала Мария Тихоновна) и говорит:
— Марию Тихоновну видела.
— Ну и что?
— Приглашала на юбилей.
— На юбилей? На какой юбилей?
— На свой. Шестидесятилетие будет отмечать.
— Что ж, сделай доброе дело — сходи.
— Видишь ли,— сказала жена, — она нас вместе
приглашала,
46)
■
— Ну, знаешь... Только мне теперь по юбилеям и
ходить...
— Ничего. На часок — на два можно. Надо же ува
жить человека.
Я пришел в ярость. Конец июня, конец учебного го
да,— да разве ей объяснять, ей растолковывать, что за
жизнь в это время у преподавателя университета? Ка
торга! Дипломные и курсовые работы, завершение лек
ционных курсов и спецкурсов, подведение всевозмож
ных итогов за год — по учебной работе, по научной, по
воспитательной... А всякие там собрания и заседания,
всякая писанина отчетная... Да тут не то что по юбиле
ям ходить — дыхнуть некогда. А потом, что меня еще
вывело из себя — как она не подумала о главном деле
моей жизни! Да, да, именно в те годы в великой тайне
от всех — по ночам, в летние каникулы, в выходные
дни, годами не досыпая и не отдыхая,— я сотворял свой
первый роман, и завтра как раз было воскресенье —
единственный день за эти две сумасшедшие недели, ко
гда я хоть на час — на два мог засесть за свою любимую
работу.
Жена дала мне выкричаться, дала отвести душу, а
вечером, за ужином, снова завела разговор про юбилей:
Мария Тихоновна старый, одинокий человек, у Марии
Тихоновны никого нет — ни детей, ни мужа...
Я легко отбил и эту атаку: всех не пожалеешь.
Но жена не унималась:
— Всех-то ты жалеешь. Только и делаешь, что гово
ришь да пишешь о любви к людям. А вот наделе лю
бовь к человеку проявить — к живому, к конкретному...
И тут жена вдруг расплакалась:
— А ты забыл, забыл, что сделала для меня Мария
Тихоновна? Да если бы не она, может, меня на свете се
годня не было...
Были, были черные дни в нашей жизни. Написала
жена кандидатскую диссертацию — на кафедре расхва
лили до небес: новое прочтение раннего Горького, замет
ный вклад в науку, работу необходимо опубликовать...
А через день та же самая кафедра вынесла решение:
защиту диссертации отменить. И из-за чего? А из-за то
го, что накануне было партийное собрание университета
и на том собрании выступил какой-то молодчик из поро
ды так называемых бдителей. Потрясая с трибуны авто
рефератом диссертации, он заявил, что вот, мол, до чего
462
докатился филологический факультет, кому доверил
разработку боевых проблем партийности в литературе!
Человеку, который в годину всенародного подвига от
сиживался у немцев.
И напрасно, напрасно жена стучалась во все двери,
искала справедливости, взывала к своим товарищам по
кафедре: нет вины за ней, не по своей воле она, девчон
ка, два года заживо умирала в городке, внезапно заня
том врагом. Закаменели. Оглохли и ослепли.
И вот в это самое время, когда все рушилось вокруг,
когда, казалось, сама земля уходила из-под ног, в это
самое время ей и попалась на пути Мария Тихоновна.
Не знаю, до сих пор не знаю, чем так помогла жене
Мария Тихоновна. Да и могла ли она вообще помочь,
если говорить начистоту? Не то делопроизводитель, не
то какая-то секретарша заочного отделения, а в общем,
как говорится, из малых мира сего,— да что она могла
сделать для жены? Какую-такую особую роль сыграть
в ее судьбе?
Я, однако, никогда не старался прояснить все по
дробности и детали этой истории. Во-первых, не хотелось
лишний раз травмировать жену, а во-вторых... А во-вто
рых, надо правду говорить: в те трудные дни я и сам
не лучшим образом вел себя. Меня в те дни тоже захва
тил какой-то всеобщий страх и малодушие, и в душе я
не раз клял себя за то, что так легкомысленно, так не
обдуманно связал свою жизнь с человеком такой судь
бы и тем самым навсегда погубил свою чистую, свою
безупречную биографию, которая по тогдашним време
нам открывала передо мною все двери.
Слезы, сознание до сих пор не выветрившейся пол
ностью вины сделали свое дело, и в конце концов я мах
нул рукой: быть по-твоему! Пойдем, пойдем на юбилей.
2
Вечер был — чудо. Золотой закат во все ленинград
ское небо, пушкинская Нева с каменными сфинксами,
которые нездешними, загадочными глазами вглядыва
лись в медленно наплывавшую на город белую ночь,
первые цветы, первая зелень, широкие набережные, еще
не остывшие от дневной жары и дымящиеся легким пар
ком после полива...
463
И мы шли с женой по этому сказочному городу, на
слаждались всей окружающей красотой, и я был счаст
лив. Счастлив от своего великодушия, от своего благо
родства, от того, что я не зачерствел, как другие, душой,
откликнулся на простой человеческий зов. И я представ
лял себе, как обрадуется сейчас старуха, увидев меня
в дверях, какой переполох вызовет мое появление у ее
невзрачных подруг — всех этих секретарш, делопроизво
дителей, лаборанток...
Так мы дошли до Дома ученых на Дворцовой набе
режной, и тут я опять, который уже раз за сегодняшний
вечер, посмотрел на жену: не ошиблась ли она? Дейст
вительно ли в этом роскошном дворце назначен ужин?
Ведь сюда даже известные ученые далеко не всегда мо
гут пробиться.
Жена ответила уже известным мне доводом:
— Д а говорю тебе, все дело в столовой. Тут хорошо
кормят и недорого.
Однако когда мы вошли во дворец, столовая, по сло
вам мордастого раззолоченного швейцара, была уже за
крыта, и единственный банкет, который проводился се
годня в Доме, был на втором этаже, в главном банкет
ном зале.
В величайшем смущении, сопровождаемые подозри
тельным взглядом швейцара, мы по широкой мраморной
лестнице, устланной коврами, поднялись на второй этаж
И вступили в непривычный, сказочный мир дворцового
великолепия.
Ерунда, ерунда какая-то,— оробело твердил я про
себя и, уж не помню как, открыл какую-то дверь. От
крыл и буквально замер: такое праздничное сияние ог
ней, такое праздничное многолюдье увидел в зале*
И кто, кто восседал в центре этого многолюдья, за глав
ным столом, утопавшим в цветах? Мария Тихоновна,
моя соседка по двору, в своем неизменном синем пид
жаке.3
3
Я н а ч а л пон ем н огу пр и х о д и ть в себя, у ж е сид я за
Столом.
Много, много было гостей! Профессора, доценты, ас
систенты, аспиранты. С геологического, с географическо
го, с биологического,,.
464
Многих из них я знал лично, уже сколько лет встре
чаясь на разных собраниях и совещаниях. Но тут было
немало и таких, кого я видел впервые, кто жил и рабо
тал, как я узнал от своей соседки, дамы строгой и сер
дитой, на Дальнем Востоке, в Сибири, на Урале, на
Кольском полуострове.
— И что же, они специально приехали на этот вечер?
— Ну а как же! Д а на юбилей Марии Тихоновны
люди с того света приехали бы, а уж с этого-то что.
К нашему приходу (а мы. с женой все по тем ж е мо
им амбициозным соображениям опоздали на сорок ми
нут) главные речи и тосты были уже произнесены, и те
перь в права вступали чувства, которые то и дело то тут,
то там, как шампанское, выплескивались через край.
— Мария Тихоновна, вы были для меня как родная
мать! Честное слово!
— А я Марии Тихоновне обязан жизнью... В три
дцать третьем году меня исключили из комсомола, а зна
чит, и из университета, как сына кулака... И если бы не
Мария Тихоновна...
Голос говорившего дрогнул.
— В общем, так: первую свою дочь я назвал Мари
ей, и мой сын свою первую дочь тоже назвал Марией.
И я хочу, чтобы обе мои Марии хоть немного, хоть ка
пельку походили на вас, Мария Тихоновна...
— А я на всю жизнь запомнила слова, которыми ме
ня Мария Тихоновна вытащила из беды: «Смотри не
на тех, кому лучше, смотри на тех, кому хуже...»
— Товарищи, товарищи... — Мария Тихоновна под
нялась.— Нельзя же так. Это уже похоже на культ.
По столам прокатился смех, хохот, затем известный
ученый-географ Василий Павлович, как бы подводя ито
ги, сказал:
— Наши дела, дела людей науки, измеряются стать
ями, книгами, открытиями, а чем, какой мерой измерить
дела души, дела сердца?
Кто-то за дальним столом от полноты чувств закри
чал:
— Предлагаю учредить новую ученую степень — сте
пень доктора доброты и человечности и первой присво
ить эту степень нашему юбиляру!
^
Я посмотрел на жену — в глазах у нее стояли слезы,
да у меня и самого горло перехватывало, и вдруг я по
нял, что значила Мария Тихоновна в жизни этих людей,
465
Дети железного века, века, когда исчезли, позабы
лись такие слова как «сострадание», «милосердие»,
«жалость». Но она-то, Мария Тихоновна, знала, ведала
силу этих слов. И сколько человеческих сердец отогре
лось, оттаяло возле нее! Сколько отчаявшихся воспря
нуло духом!
Между тем волны всеобщего энтузиазма, которые
одна за другой обрушивались на Марию Тихоновну, ста
ли понемногу стихать. Подвыпившие гости, как это всег
да бывает на банкетах, начали члениться на группы и
группки, пошли разговоры уже свои, не имевшие пря
мого отношения к юбилею, потом кто-то завел радиолу,
и вот уже две-три пары закружились в вальсе.
4
Была, была своя Мария Тихоновна и в моей жизни.
В тридцать втором году я окончил начальную школу
первым учеником, и, казалось бы, кто как не я должен
первым войти в двери только что открывшейся в сосед
ней деревне пятилетки? А меня не приняли. Не приня
ли, потому что я был сын середнячки, а в пятилетку
в первую очередь, за малостью мест, принимали детей
бедняков и красных партизан.
О, сколько слез, сколько мук, сколько отчаяния было
тогда у меня, двенадцатилетнего ребенка! О, как я не
навидел и клял свою мать! Ведь это из-за нее, из-за ее
жадности к работе (семи лет меня повезли на дальний
сенокос) у нас стало середняцкое хозяйство,— а при
жизни отца кто мы были? Голь перекатная, самая заху
далая семья в деревне.
Один-единственный человек понимал, утешал и под
держивал меня. Тетушка Иринья, набожная старая де
ва с изрытым оспой лицом, которая всю жизнь за гро
ши да за спасибо обшивала чуть ли не всю деревню.
Пять месяцев изо дня в день я ходил ночевать к ней.
Днем было легче. Днем я немного забывался на колхоз
ной работе, в домашних делах,— а где спастись, куда
убежать от отчаянья вечером, в кромешную осеннюю
темень?
Я брел к тетушке Иринье, которая жила на краю де
ревни в немудреном, с маленькими старинными околенками домишке. Брел по задворью, по глухим закоулкам,
чтобы никого не встретить, никого не видеть и не слы
46 6
шать. Нелегкое было время, корежила жизнь людей, как
огонь бересту,— и как было не сорвать свою злость, не
отвести душу хотя бы и на малом ребенке?
И вот только у тетушки Ириньи я мог отдышаться и
выговориться, сполна выплакать свое неутешное детское
горе...
Танцы продолжались, моя жена тоже была в кругу
танцующих, и за столом, похоже, остались мы вдвоем —
я да Мария Тихоновна.
Мария Тихоновна сидела напротив меня, задумав
шись и подперев щеку рукой. Широкое, скуластое лицо
ее окутывал полумрак (свет для уюта пригасили), и я
залюбовался ее прекрасными голубыми глазами...
Где, где я видел раньше эти глаза — такие бездон
ные, кроткие и печальные? *На старинных почерневших
портретах? Нет, нет. На иконе богоматери, которую
больше всего любили и почитали на Руси и которую я
впервые увидел на ббжнице у тетушки Ириньи...
Марии Тихоновны давно уже нет в живых, и я даже
не знаю, где покоится ее прах. Но в те дни, когда мне
бывает особенно тягостно и безысходно, я вспоминаю
ее юбилей.
1979
СКАЗАНИЕ О ВЕЛИКОМ КОММУНАРЕ
1
Августовский заморозок, или утренник, как говорят
на Севере, на всем лету срезал лето.
Еще накануне гуляли в одних рубашках и платьях,
еще вечером пили чай у раскрытого окна, а утром вста
л и — мостки белые от инея.
Секретарь райкома, молодой, еще все принимавший
близко к сердцу, переживал эту беду как личное
горе.
— Жуть, жуть! Три года подряд неурожай. Мы уж
на зерновые махнули рукой, да ведь и картошку-то не
можем собрать. Картошку третий год завозим в район.
— И часто это у вас?
467
— Утреиники-то? А года через два, через три. Что
вы хотите, где живем-то?— Секретарь ткнул пальцем в
сторону административной карты, висевшей на стене.—»
Под самым Полярным кругом. Ну, раньше все-таки мень
ше лютовал Север, лесов больше было, леса сдержива
ли. А теперь Ледовитый океан чуть чихнул, и не то что
нас, Вологду в дрожь. В общем,— секретарь сокрушен
но покачал светловолосой головой,— такими темпами
будем косить леса, скоро вся Россия на сквозняке ока
жется, от моря до моря будут продувать ледяные ветры,
— Ну так не косите! — Я это бросил со злостью, с
вызовом, потому что надоели эти местные плачи, надо
ел скулеж.
— Ах вот как, не косите!.. А план? А задание? Я се
годня пришел в райком — какой первый звонок из обла
сти? Об утреннике? О том, что на полях делается? Как
бы не так! Сколько кубов дал за сутки. Д а мы ради
того, чтобы план выполнить, готовы последнее дерево
з районе срубить. Можете вы это понять?
Минуты две мы сидели молча, избегая встречаться
друг с другом глазами, затем секретарь, уже снова со
бранный, подтянутый, начал обзванивать совхозы.
— Самсонов, что у тебя? Докладывай. Нечего до
кладывать? Ну хоть картошки-то сколько-нибудь уцеле
ло? Всю спалило, только на приусадебных участках
кое у кого осталось... Ну-ну...
Секретарь вяло опустил трубку.
— Вот так. У Самсонова самое высокое место в рай
оне, так что другим можно не звонить.
Но он снова взялся за телефон.
— Санникова мне. Санников у телефона?.. А чему
ты радуешься, товарищ Санников? Тебя что — утренни
ком не ударило? Чего-чего? Ни про какой утренник не
слыхали? Д а ты что... Нет, ты серьезно? Поздравляю,
поздравляю...
С молодого лица секретаря, как волной, как весен
ним ливнем, смыло всю хмурь, и он первый раз за это
утро рассмеялся:
— Герой этот Санников! Третий год подряд утренни
ков нет. Во всех деревнях все морозом убило, а он толь
ко похохатывает. Я заколдован, говорит. Черта лысого
он заколдован. Болото за деревней осушено — вот в чем
дело. Рассказывали мне как-то, крестьянин один у них
был, еще до революции, сорок лет болото осушал*
468
— Сорок? Сорок лет болото осушал?
— Сорок. Прямо какой-то Микула Селянинович! Я в
прошлом году, когда мне рассказали, тоже не поверил.
Фантастика какая-то, думаю, сказка. А теперь вижу,
тут что-то есть.
2
Наверху опять было лето, такое же голубое и сия
ющее, как вчера и позавчера, а на земле была осень,
поздняя, безрадостная осень. Все почернело, все сникло,
набухло водой: картофельная трава, ячмень, овсы. И до
роги развезло — легковуху качало, как пьяную. Так
всегда бывает после большого утренника.
Но вот мы поднялись в гору, перевалили за холм, и
что за чудо, куда девалась осень? Ячмень стоит колос к
колосу, как гвардия на параде, картофельные гряды
сочно зеленеют под солнцем, а за картофельными гря
дами и вообще летняя сказка — рожь волнами.
— В Шавогорье завсегда так,— сказал заметно по
веселевший шофер. — Весь район сегодня в трауре, а
они песни поют.
Песен, положим, на деревне не было, но председа
тель сельсовета, тот самый Санников, к которому часа
два назад звонил секретарь райкома, встретил меня
чуть ли не переплясом — веселого нрава был человек,
хоть и не первой молодости.
— Так, так. Насчет нашей знаменитости, значит, по
жаловали? Был, был у нас Сила Иванович.
— Сила Иванович? Так и звали?
— Так. По метрикам-то, правда, Силантий, а ста
рые люди — Сила. Да и сам он себя Силой называл. Вы
соко голову держал. Раз, говорит, я Силой родился, дак
мне, говорит, и дела надоть по моим силам. И вот при
дум ал— с чертями сражаться. А? Ничего себе работен
ку подыскал? Люди пашут, сеют, воюют, а он одно зна
е т — войну с болотом. В гражданскую, сказывают, тут,
в Шавогорье, страсть что было. Один конец деревни у
белых, другой у красных. А он — знать ничего не хочу.
В одну руку лопату, в другую батог — старый уж был,
прямо ветром шатало,— да на свое болото. Дак, пони
маешь, что было? Бои стихали меж красными и белыми.
Ждали, когда старик полем пройдет. Заметный был.
Все, говорят, до самой смерти в кабате ходил, Рубаха
469
такая длинная из белой домотканины, вроде как спецов
ка по-нынешнему.
При этих словах я невольно посмотрел в окно, за ко
торым кипело зеленое поле.
— Нет, нет,— оскалил крепкие зубы Санников,— не
там расхаживал Сила Иванович. Там у нас юг, а Си
лины владенья на севере.
Машины под рукой не оказалось — «райкомовка»
сразу же укатила обратно, а совхозные — где они среди
страдного дня? Мы отправились на телеге — сил не было
ждать до вечера.
Дорога была плотная, хорошо накатанная, и мы
быстро миновали поля, подъехали к озеру, в которое
когда-то Сила Иванович спускал воду из болота, а от
озера — уже пешком— двинулись к зарослям ольша
ника.
Я волновался как мальчишка.
Я жадно вглядывался в надвигающуюся на нас зеле
ную чащобу и все ждал: вот-вот расступится сейчас ку
старник, и я увижу неоглядное болото, поле битвы чело
века, который всецело захватил мое воображение.
Санников — он шагал впереди — вдруг остановился:
— Ну вот, пришли.
— Как пришли? — Я непонимающим взглядом об
вел задичавшую, невыкошенную пожню, на которой мы
стояли, посмотрел на зеленую стену ольшаника — до не
го оставалось метров пятьдесят, не меньше.
— Пришли, говорю. Отсюда Сила Иванович начи
нал свои дела.
— А болото?.. Где болото?
Санников широко улыбнулся:
— Да это и есть болото. И где ольшаник — болото,
и за ольшаником — болото. Далеко, километра на два
на север уходит. Я еще помню Силины окопы. Мы так
канавы евонные в детстве звали, в войну тут все ребя
тами играли. Ну а теперь, ясно дело, все заросло. Без
топора в эту чертоломину не скоро и попадешь.
Мне все же хотелось своими глазами увидеть дело
рук легендарного человека (по крайней мере для меня
легендарного), и я, не говоря ни слова, полез в чащобу.
Долго я продирался через кустарники, долго бродил
по лесу (тут и сосны, и ели росли), долго слышал сзади
себя тяжелый сап (у Санникова оказалась одышка), но
каких-либо отчетливых признаков канав не нашел,
470
Только кое-где на красном и зеленом долгомошнике уга
дывалось что-то вроде продолговатых ложбинок.
— Да, может, все это россказни? — заговорил я, ког
да мы выбрались из ольшаника и присели на угорышек,
под которым ржаво, густо заросший осокой, сочился ру
чеек.
— Что — россказни? Сила Иванович — россказни? —
Санников вытер ладонью красное, запаренное лицо.—
А как же это? Всех утренником бьет, а нас бог милует?
Нет, тут болото было страсть,— он махнул рукой в сто
рону ольшаника. — Как немножко сивер дунет, и по
этому болоту ровно как по трубе хлынет стужа на де
ревню. Все сжигало, все убивало. Отец, бывало, все го
ворил: редкий год доходили хлеба. Сила, Сила Ивано
вич беду отвел от Шавогорья. Он сорок лет канавы ко
пал да воду из болота спускал.
— Один?
— Копал-то? Да, можно сказать, что один. Правда,
попервости-то, сказывают, он давал клич мужикам. Об
ращался на тогдашнем на общем собрании деревни.
Как его это, общее собранье, тогда звали? Сход, что ли?
Давайте, говорит, навалимся всем миром, всем скопом
на это чертово болото, спустим воду, отгоним холода.
Ежели нам, говорит, не суждено хорошей жизни уви
деть, дак пущай, говорит, хоть наши дети увидят. Ну а
русский мир, сам знаешь, какой. Бульдозером не своро
тишь. Только один брат евонный й откликнулся, да и
тот через год — через два загнулся.
— Умер?
— Болото съело.
Санников на минуту задумался.
— Не знаю, не знаю, что за человек был. Зарплаты
не платили, канавокопателей и всякой техники не было.
Все лопатой, все лопатой. Сорок лет. Ж елезо вон неде
лю в воде полежит — и того ржа съест. А тут живой че
ловек, из костей, из мяса, да не неделю, а сорок лет...
Вот его, бывало, великим коммунаром и назвали.
— Кто назвал?
— Комиссар один. Он когда ведь умер-то? А в акку
рат в то самое времечко, когда гражданская у нас кон
чилась. Я-то, конечно, ничего этого не помню, посколько
меня в то время еще в проекте не было, а отец расска
зывал. Войск, говорит, красных нагнали — деревня не
вздымает. Гроб, говорит, красный, знамена красные —
471
по-новому хоронили. Митинг у церкви. И вот, говорит,
комиссар. Мы, говорит, товарищи бойцы, с винтовкой в
руках коммуну завоевывали, а он, говорит, с лопатой.
Сорок лет. Дак как, говорит, такого человека назвать?
Великий коммунар...
Санников устал, видно, от затянувшегося серьезного
разговора и опять заухмылялся:
— Ну а насчет детальностей, как и что, надо стару
шонок потеребить. Есть еще которые помнят те вре
мена.
з
За два дня я наслушался про Силу Ивановича вся
кого.
Человек-богатырь, какого еще земля шавогорская не
рожала («Бывало, руки раскинет — ровно сажень»);
колдун, который всю жизнь с лешаками водился
(«А иначе как бы он такое болото осушил?»); чокнутый,
не в своем уме («Разве нормальный человек стал бы
сорок лет в болоте рыться?»)...
— Он ведь и в церкву не ходил,— поведала одна на
божная старушонка,— в воскресенье робил. Батюшко,
бывало, все стращал: прокляну тебя, еретика. А ему и
дела мало: я, говорит, лопатой крещусь каждый день с
утра до вечера. Вот моя молитва богу.
Всего-всего, до последнего вздоха отдал себя болоту
Сила Иванович — его на болоте мертвым и нашли.
Но, господи, до чего же жестоки, до чего неблагодар
ны бывают те, ради которых сжигают себя!
Человек поднялся на такое дело, можно сказать,
всем богам и всем чертям вызов бросил — да вся дерев
ня твой вековечный должник, все — стар и мал — твои
слуги, твои помощники. А ему земляки на болото напря
мик не разрешили ходить. Умолял, на каждом сходе
упрашивал: разрешите через поля и даже не через поля,
а через полевые межи тропку протоптать — в два раза
короче у меня будет дорога. Не разрешили. Так до са
мой смерти и шастал в обход.
— Плакал,— рассказывала одна старушонка и при
этом сама плакала. — Я ведь, говорит, для вас стара
юсь, не для себя... Я ведь, говорит, не возьму болота на
тот свет... Я ведь, говорит, два часа на одну ходьбу
трачу, а это время мог бы, говорит, болото рыть.
47 2
— Але опять обносился, обтрепался,*- это уже дру
гая старуха сказывала,— дак веришь ли, весь в запла
тах да в заплатках — разноцветных, как, скажи, ряже
ный по улице-то идет. Д а босиком але в лаптях берестя
ных. Дак матери-то, бывало, нас, малых, пугают: вот
пошали у меня, отдам Болотному — вее болотным зва
ли. Дак мы — ума-то нету — и палкой, и камнем в его.
А он эдак берестом только голову прикрывает. Кажинный раз, и вперед, и назад, как грешник, по деревне-то
идет.
Не любили, не любили его при жизни, это уж после
его стали добрым-то словом вспоминать, когда он Се
вер от деревни отогнал...
Перед тем как покинуть Шавогорье, я еще раз по
топтался на том месте, где когда-то стоял холостяцкий
домишко Силы Ивановича (ему и жениться некогда бы
ло, рассказывают старухи), а потом пошел поклониться
его могиле.
Долго мы с Санниковым бродили по кладбищу, по
бывали у каждого столбика, у каждой пирамидки и
не нашли, не нашли могилы Силы Ивановича. Не уце
лела.
— Следопытов красных у нас нету,— начал было
объяснять мне Санников, когда мы уже выходили с
кладбища,— а то бы они живо отыскали... В газетах-то
вон читаете: там того отыскали, там другого..,
И замолк, отвел глаза в сторону.
1979
БРЕВЕНЧАТЫЕ МАВЗОЛЕИ
Новгородчина. Восточная сторона...
Сколько раз за эти дни проходил я через заброшен
ные, словно вымершие деревни, сколько видел пустых
домов с давно остывшими печами! И, кажется, уже на
чал привыкать и к запустению и задичанию, но эта де
ревня меня взволновала: на углах домов я увидел не
большие красные звездочки, вырезанные из жести, в па
мять о погибших на войне. Обычай, ныне довольно рас
пространенный на сельской Руси,
473
От единственной старушонки, которая жила в этой
деревне (на лето из города приехала), я узнал, что по
ставил звезды на домах местный учитель со школьника
ми, и мне захотелось познакомиться с ним. Но учитель
жил в соседней деревне, до которой, по словам старухи,
было километра четыре, а на дворе уже надвигался ве
чер, и я решил отложить встречу с учителем до завтра.
При непривычном свете давно забытой керосиновой
лампешки мы с хозяйкой попили чаю, поговорили о том
о сем, а потом перед сном я вышел глотнуть свежего
воздуха.
Вечер был дивный. На голубом небе дружно высы
пали звезды, да такие яркие, спелые. И была луна сле
ва, так что вся улица была закрещена чернильными те
нями.
Путаясь в паутине этих теней, я прошел через всю
деревню, вышел к старой, обвалившейся изгороди и
опять потянулся глазами к небу.
Звезды стали еще ярче. И я смотрел-смотрел на их
алмазное мерцание и вдруг вспомнил притчу из далекого
детства — о том, что после смерти людей души их по
селяются на звездах, каждая душа на особой звезде.
Но, боже, как холодно, как одиноко и тоскливо на
этих звездах, подумал я. И почему бы душам погибших
на войне из этой деревни не поселиться в собственных
домах, за которые они отдали жизнь?
И едва я подумал так, как тотчас же мертвые дома,
чернеющие под ярким, алмазным небом, представились
мне сказочными бревенчатыми мавзолеями, в каждом из
которых покоится душа погибшего на войне хозяина —
солдата.
Бревенчатые мавзолеи... По всей России...
1978
Травамурава
Хожу я по травке, хожу по муравке.
Мне по этой травке ходить не находиться,
, Гулять не нагуляться...
Из народной песни
— Травка-муравка что, не знаешь? Да
чего знать-то? Глянь под ноги-то. На травке-муравке стоишь. Все, все трава-мурава.
Где жизнь, где зелено, там и трава-мурава.
Коя кустышком, коя цветочком, а коя и
один стебелек, да и тот наполовину ощи
пан — это уж как бог даст.
Из разговора
ПАМЯТНИК
Старая Пахомовна тяжело заболела. Съехались де
ти, стали утешать, успокаивать: поправишься, мама, а
не поправишься, мы такой тебе памятник отгрохаем, ка
кого в нашей деревне еще не видали.
— Нет, ребята, никаких памятников не ставьте, а по
ложите мне на могилу плуг.
— Плуг?
— Плуг. В городах на памятниках про все заслуги
покойника пишут, а у меня заслуга одна — плуг. После
войны мне в колхозе именной плуг присвоили за то, что
я двадцать пять лет бессменно за плугом выходила.
А когда я по старости не замогла ходить за плугом, мне
тот плуг домой привезли, за сарай поставили. Там он
и сейчас стоит.
За сараем, однако, плуга не оказалось.
Дети думали-думали, как быть, и в конце концов
476
привезли от колхозной кузницы какой-то старый, бросок
вый, порядком проржавевший плуг. Привезли и поста
вили перед окошком.
Так, глядя в окошко на этот плуг, и отошла старая
Пахомовна.
А НА СЕВЕРЕ ТЕПЛЕЕ
Совхоз под Архангельском. Директор и главный аг
роном, едва я вывалился из катера на берег, заворожи
ли меня своим видом. Оба крепкие, кряжистые, со всех
сторон обдутые северными ветрами,— сразу поморская
порода видна.
И вдруг мягкая украинская мова.
— Как, откуда сюда попали?
— Не по принудиловке, не по принудиловке,— уже
совсем по-северному — и по слову, и по выговору — от
ветил агроном, он был лет на десять старше своего това
рища.
— А все же?
— Климат здешний дюже понравился,— ответил ди
ректор, вытирая ладонью широкое, скуластое лицо.
Осенью дело было. Штормило. И по Северной Двине,
как по морю, гуляли крутые, гривастые волны.
Потом, уже в конторе, рассказал:
— Я в армии здесь служил, вернулся домой —
солнце, земля чернозем, тепло, коже приятно. И ноги бо
сые земля прогревает. А душе неуютно. Как-то мелочно,
колюче живут земляки. Разве сравнишь с северянами?
Те последнюю рубашку тебе отдадут. И вот поболтался,
поболтался — и на Север. Не мог заново прижиться к
родной земле.
Совхоз, которым руководят эти два украинца, не из
легких—под боком Архангельск, большой город, куча вся
ких соблазнов для людей, и им частенько мылят головы.
— Но эта гигиена по линии начальства, а не севе
рян,— весело смеется директор.
Р АЦПРЕ ДЛ ОЖ ЕНИЕ
“ Ноги у меня резвые, говоришь? Дак ведь у меня
и прозвище резвое — председателевы ноги. Откуда про
звище-то? С войны. У нас в деревне всех мужиков на
войну забрали, а кому командовать?.
477
И вот думали-думали и придумали рацпредложение:
к умной голове резвые ноги приделать.
Умная голова — это Иван Васильевич Махрюков.
Бухгалтер колхозный. Ну, министр финансов. Бывало,
чтобы там счетами пользоваться или еще какой подмо
гой— ни за что. Все в уме. Глаз только левый эдак
прижмурит, и готово: умножил сто двадцать пять на
двадцать девять. Одна беда — смалу на костылях. И вот
к этому самому Ивану Васильевичу и приставили мои
ноги. Мне тогда тринадцать было.
Три года я бегал. Председатель, бывало, в правле
нии сидит или на крыльце, а я бегаю по полям, по де
ревне, по покосам — передаю его распоряжения.
Ничего у нас получалось: колхоз всю войну районное
знамя держал.
БРАТЬЯ
— Не знаю, не знаю, за что мне такой почет был от
братьев. Сама худа, малеиька, всю жизнь рукавицей
звали, а братья у меня — головой небо достают. Все
трое обожали, все трое почитали. И Максим Исаакович,
и Терентий, и Егор. Егор строгий был, все в деревне бо
ялись. Бывало, придешь домой откуда, соседи уж ска
зывают: «Приходил Егор, глядел тут на твои окошки».
А Максим Исаакович, человек служилый, всю жизнь у
власти стоял, а что своим детям, то и моим девкам.
С ситцем в тридцатых годах, сам знаешь, как худо бы
ло, ни за какие деньги не купишь, а Максим Исаакович
сколько получит — все пополам: это своим ребятам, это
Татьяниным девкам.
Двадцати шести годков я осталась от мужика, в гра
жданскую убили. Две девки, свекрова родйма (полжиз
ни болела), а я худо не живала. Братья, бывало, в
праздник за стол не сядут, покамест я не приду.
Пеняют, выговаривают: опять ты к Егору пошла!
Я не знаю, как и быть. Ей-богу. Хоть по расписаныо
ходи.
А насчет работы всякой, еще до колхозов. Я своего
поля не пахивала. Не знала, как за сохой ходят. Все
братья.
— Татьяна,— утром кричат,— выйди, посмотри! Го
дится ли?
478
А на сенокос ехать — завсегда вместях. Сперва мое
сено поставят, а потом себе.
Нет, нет, таких братьев тепере нету. Бывало, все го
ворю: за что мне такое счастье? Чем я вас отблаго
дарю?
Смеются:
— Живи только. Больше с тебя ничего не требуется.
Вот я и живу, всех пережила. Какие дубы пали, а я,
как ивка при дороге, от каждого ветра гнусь да кача
юсь, а все живу.
СЛУГА НАРОДА
Петр Васильевич торговал в потребиловке еще до
войны, а старушонки, завидев кого-либо с покупками,
еще и поныне говорят: «Где была? Не у Петра Василье
вича?»
В тридцатых годах селяне не часто ходили в лавку
(какие деньги у колхозника?), а если уж выходили, то
это было для них целым событием, чем-то вроде празд
ника. И Петр Васильевич хорошо понимал это.
— Заходи, заходи, Захар Павлович. Как здоровьи
це? Как дела?
Или:
— Ах, ах, кто пожаловал-то к нам сегодня! Анна
Федоровна! Долгонько-долгонько не видали тебя, ма
тушка.
Кому какой товар надо, Петр Васильевич угадывал
с полуслова, а то и просто так. А с какой ловкостью,
с какой любовью колдовал он на обычных весах-тарел
ках! А когда дело доходило до мануфактуры, самого
дефицитного товара по тем временам, он тут и вовсе
преображался. Самый дешевенький ситчик умел развер
нуть так, что все ахали.
Петру Васильевичу несколько раз предлагали пере
браться в район — талант же у человека! Но Петр Ва
сильевич на это неизменно отвечал:
— Нет, нет, всю жизнь был слугой своей деревни,
в этом звании и умру.
И он действительно умер на посту продавца малень
кой деревенской лавчонки.
479
ПАЕВЫЕ
Зоська Худяков, старый мот и пьяница, любил на
чальству перо вставить, а тут, когда в деревне колхоз
стали переделывать на совхоз, начал еще и права ка
чать. Потребовал ни больше ни меньше как вернуть
паевые, которые он внес при вступлении в колхоз. Д е
скать, положено. По уставу сельхозартели, пункт
такой-то... И Зоська даже разжился на этот случай
старой, затрепанной брошюркой с этим самым уста
вом и внушительно потряс ею перед носом управ
ляющего, которого еще вчера называли председате
лем колхоза.
— А ведь это верно,— сказал кто-то из случившихся
в конторе мужиков. — Есть такой устав.
— Давай, давай, Зосим! Тебе тут выпивки надолго
хватит.
— Как не надолго! Гумно, да лошадь, да еще чего
сдавал?
Управляющий решил не давать разгореться стра
стям, а то, чего доброго, вслед за Зоськой найдутся и
еще охотники до получения паевых.
— Товарищи... и ты, Зосим Павлович, совхоз у нас
создается на базе колхоза, так что вопрос о паевых от
падает.
Зоська был готов к этому и, что называется, на лету
срезал управляющего:
— А я по возрасту лет в совхоз не вступаю.
На какое-то время в конторе воцарилась гробовая
тишина: все выжидали, сумеет ли вывернуться управ
ляющий.
Сумел. Недаром десять лет бессменно правил кол
хозом.
— А какая у тебя лошадь была, когда сдавал ее
в колхоз? Помнишь?
— А как же не помнить-то? — ухмыльнулся Зось
ка. — Свою лошадь да не помнить. Карюха. Рослая. Пя
тилеток.
— Иван,— сказал председатель своему шоферу, сто
явшему у дверей,— принеси узду с коридора.
Иван принес.
Управляющий взял от шофера узду, решительно про
тянул все еще ухмылявшемуся Зоське:
480
— Возвращаем, тебе паевые. Иди на конюшню, бери
свою Карюху. Да только ту самую* которую сдавал
в тридцатом году.
САМАЯ БОГАТАЯ НЕВЕСТА
— Я самая богатая невеста была, вот ей-богушки!
В дом к мужику привезли — вся деревня сбежалась. Все
в рвани, в обносках— о, господи, глаза бы не глядели.
Сорок шестой год, сам знаешь, каково после войны.
А я-то как царевна разодета. Платье шолково, рубаха
белая с кружевами, рукава лентами перевязаны, янтари, цепи серебряные на груди, на ногах полусапожки на
высоком каблуку, со скрипом.
Ну, ну, ахают все, для этой девки и войны не было!
А родни-то со. мной понаехало! Один стол приставили,
другой — все мало. У свекровы-покойницы глаза на лоб
вылезли — чем и угощать? А родня — один достает полбуханки, другой — поллитру, третья — картофельник...
Сознательные! Со своими хлебами, со своим вином при
ехали.
А как кончился пир-то* я и гола осталась. Да. В одной
юбочке, в какой и на работу ходила, и праздники справ
ляла. Не понимаешь? Не отгадать загадки? Д а меня
в складчину в своей деревне одели. Кто чего мог, принес.
Время.-то, сам. знаешь, какое было. О первом годе после
войны. Вот после пира-то меня и раздели, как новогод
нюю елочку после праздников.
Люди опять ахают да охают, а Окуля Ваньки Пав
лова, век не забуду, на матюк: «Ладно, Пашка,.— это
мужику-то моему,— хоть тебе не надо путаться в на
рядах».
ВКУС ПОБсЕДЫ
— Я долго, до восьми лет, хлеб, победой называла.
Как сейчас помню. Бегаем* играем, с девочешками
возле нашего дома, и вдруг. «Санко, Санко приехал!»
А Санко — старший брат Маньки,. моей подружки из со
седнего^ дама. Вот мьь и чесанули к Маиьке.
Солдат. Медали во всю; грудь. С. каждой за руку здо
ровается, у каждой спрашинаеп* как звать* каждую по
16
Ф. А б р ам ов , т. 3
ш
головке гладит. А потом и говорит: «Я, говорит, Победу
вам, девки, привез».
А мы, малоросия, что понимаем? Вылупили на него
глаза как баран на ворота. Нам бы Победу-то в брюхо
запихать, вот тогда бы до нас дошло.
Ну, догадался Санко, что у нас на уме. Достает
из мешка буханку хлеба. «Вот, говорит, девки, так По
беда-то выглядит». Да давай эту буханку на всех
резать.
Долго я после того капризила. За стол садимся, ма
ма даст кусок, скатанный из моха да картошки, а я в
слезы: «Победы хочу...»
НА СТРАДУ С ТОГО СВЕТА
Который уже раз снится все один и тот же сон: с то
го света возвращается брат Михаил. Возвращается в
страду, чтобы помочь своим и колхозу с заготовкой сена.
Это невероятно, невероятно даже во сне, и я даже
во сне удивляюсь:
— Да как же тебя отпустили? Ведь оттуда, как зем
ля стоит, еще никто не возвращался.
— Худо просят. А ежели хорошенько попросить, от
пустят.
И я верю брату. У него был особый дар на ласковое
слово. Да и сено для него, мученика послевоенного ли
холетья, было — все. Ведь он и умер-то оттого, что, вер
нувшись по весне из больницы, отправился трушничать,
то есть собирать по оттаявшим дорогам сенную труху,
и простудился.
ОБЕТ
У Олега Чижовского дед, державший до революции
свой извоз, крепко зашибал. И вот доведенная до отчая
ния бабушка решилась прибегнуть к богу. Грузная, еле
передвигавшаяся на больных, распухших ногах (у нее
была водянка), она сто двадцать верст прошла пеш
ком — с Новгородчины до Печорского монастыря. Ле
том, в июле, в самое пекло. А в монастыре жарко по
молилась иконе-исцелительнице.
И что же? Д ед бросил пить*
482
Мало того, с этих пор все его многочисленные сыновья, внуки и правнуки, вплоть до самого Олега, не
берут в рот ни капли спиртного.
Что же произошло? Как объяснить этот феномен
в роду Чижовских?
С дедом — просто. Деда потряс до глубины души по*
ход совершенно больной, безножной жены, и он зарек
ся, дал обет.
А потомки? Что их отвращает от спиртного?
— Да, наверно, то же самое, что и деда,— вслух раз
мышляет Олег. — Я помню, как отец мне, ребенку, рас
сказывал эту историю — про хождение больной бабуш
ки в монастырь. Со всеми подробностями рассказывал*
Так, верите ли, я плакал, горькими заливался — так
жалко было бабушку. И я поклялся про себя еще в дет
стве никогда в бутылку не заглядывать.
ВЕЗЕНЬЕ
— Работать надо, работа все родит, это ясно. Да на
до, чтобы немножко и везло. Это мама у нас любила
приговаривать.
В гражданскую войну мы от голода из Петрограда
бежали. Семеро ртов, и все мал мала меньше. Мота
ло, мотало, в Саратовскую губернию примотало. Как
жить? Надо самим от земли хлеб добывать. А земли
нет, сохи-плуга нет, и мама сроду в руках лопату не
держала.
Повезло.
Местный богатей за работу дал нам ярку. Сколько
лет эта ярка у богатея не ягнилась, а у нас сразу же
объягнилась, да двойней. Тот же богатей дал на зиму
нам старую корову. «Пользуйтесь молоком, только кор
мите. А ежели отелится телкой, ваша телка». Мы всю
зиму жили только одной надеждой, одной мыслью. И что
же? Корова принесла телку.
Да что говорить? В эту войну, в блокаду, весь дом
у нас бомбой разворотило, а я на фабрику с утра пошла
и дочку и сына с собой потащила — разве это не ве
зенье?
16*
483
ОТРЫ Ж КА В О Й Н Ы
У Ивана Ф. со Слуды больная печень. Д аж е водки
мужик в рот не берет. А лет ему — пустяки: 1935 года
рождения.
— Война, война, видно, берет свое,— вздыхает Иван
Ф. — Я в войну две ступы березовых расколотил. Соло
му да мох толок. Ступа высокая, а я маленький, дак что
сделаю? Поставлю ступу ко крыльцу, да с крыльца и
наяриваю. Раз дедко Иван, сосед, подходит: «Чего ты,
Ванька, каждый день на крыльце часами пляшешь?,
Ведь нехорошо, говорит, это, война у людей, а ты весе
лишься». А потом заглянул в ступу и заплакал: «Ох,
Ваня, Ваня, отрыгнется тебе эта пляска».
Вот она и отрыгается.
РОДНОЕ ГНЕЗДО
Степан Григорьевич последним перебрался из С*
в большое село — не стало больше сил жить на хуторе:
ведь зимой только и ходу из С., что на лыжах.
Сыновья, не последние люди в районе, поставили
отцу дом в самом центре села. Удобно. Все под рукой,
все рядом: магазин, почта, сельсовет, медпункт. И пер
вые две недели старик нахвалиться не мог новым жить
ем. А потом стали замечать: у Степана Григорьевича
одна дорога каждый день— в верхний конец села.
Выйдет на крутой угор, встанет возле старой лист
венницы и часами со слезой на глазах смотрит за реку,
на зеленый запустевший бережок, где еще недавно
стоял его родной дом, дымилась старая, еще отцом би
тая печь.
НА РАЗНЫХ ЯЗЫКАХ
Новый председатель колхоза, приехавший из города,
на первом же году обзавелся усадьбой. Дом построил
с размахом — гараж, баня, хлев для животины.
Районные власти расценили это как недопустимое
проявление собственнических замашек со стороны ру
ководителя (дескать, какой пример колхозникам по
даешь?) и поставили вопрос о снятии.
484
Но колхозники отстояли нового председателя. Им
как раз бытовая-то основательность да хозяйственность
и пришлась по душе.
— А как же,— рассудили они,— раз основательно
строится, в землю корнями лезет, значит, не летун, зна
чит, с этим можно связать свою судьбу.
КОМУ-ТО И РОБИТ Ь НАДО
Запоздалая весна, запоздалый сев. С радостью, с
крестьянским волнением вглядываюсь в свежевспаханное, лоснящееся от влаги поле, в березовый перелесок,
в который скатывается пашня.
Вдруг оттуда, со стороны перелеска, доносится то
нюсенький веселый голосок, который так не вяжется
с содержанием песни:
Сижу на карточке гадаю,
Сама себя я веселю.
Но я довольно понимаю,
Что разлюбил меня милой.
Что разлюбил меня неверный,
Навек оставил сиротой...
Проходит каких-то две-три минуты, и из низины, изза гребня подымается рыжая лошадка с бороной, а на
лошадке — белобрысенькая девчушка. Босиком. С бере
зовой вицей в руке.
— Здравствуй,— машу ей рукой.
— Здравствуй.
— Кто же тебя научил петь такие песни?
— Никто. Сама научилась. Мама говорит: пой, Анка, веселее будет.
— А ты учишься?
— Отучилась. Восемь классов выходила.
— И больше не будешь?
— Не, Все братья ученые, мама говорит: кому-то и
робить надо.
И тут девчушка огрела лошадку вицей и поехала
дальше, затянув какую-то новую, незнакомую мне
песню.
485
ПЯТА Д О М А
У Любы Паншиной, одинокой матери, шестеро де
тей, и все старшие не помощники: один — хулиган, из
тюрем не выходит, другой — алиментщик, годами в бе
гах, а третий бы. и дома, при матери, так опять пьяни
ца — туник... И что же удивляться, что в свои сорок
пять лет она выглядит, как ходячая икона скорбной
божьей матери.
Тут Любу я не узнал— девчонкой бежит по улице.
— Ну вот, говорю, Любаша, и в твою избу солныш
ко заглянуло.
— Заглянуло. Колька, малый, сердце матери отогрел.
— Да ну?
— Что ты, было у меня сегодня перепугу-то. Управ
ляющий с утра в контору совхозную вызывает — ну, ду
маю, опять который-то из моих гопников набедокурил.
А чего же больше? Что ни случилось, что ни стряслось
в деревне, так и знай: без твоих деточек не обошлось.
А тут — мне стихотворенье рассказывают.
— Стихотворенье?
— Ну не так чтобы в стихах. Понимай. Какие от на
шего управляющего стихи! Да мне-то стихотворенье.
«Приглядывайся, говорит, к своему малому. Человек
в нашей деревне растет. И я, говорит, на заметку твоего
парня возьму».
А человек-то этот, знаешь, что отколол? — Люба рас
смеялась. — Пошел в контору, сел в очередь к управ
ляющему, как взрослый, а когда очередь до него дошла,
и того чище: «Пошлите меня на сенокос. Я все умею де
лать: и сено загребать, и косить, и за лошадями ухажи
вать». Да, вот так отрапортовал. Даром что десять лет.
«Но это, говорит управляющий, еще цветочки. А ты
знаешь, говорит, что такое пята дома?» Это меня пы
тает. Нет, говорю, не знаю.
«Вот и я, говорит, до седых волос дожил, не знал,
а Колька твой разъяснил: мне, говорит, маме помогать
надо. Старшие братья у нас не хозяева. Я пята дома».
Ну дак уж я уревелась. Вся уревелась. Без памяти
из конторы выбежала. Что ты, я ведь думала: в нака
занье мне деточки мои даны. Так и жизни не увижу, за
живо съедят. А теперь у меня оправданье всем мукам:
пята в доме появилась. Да мне теперь что! Я теперь
заново жить начну. Ей-богу!
486
Н Е БУ Д У М АМ У РА С С Т РА И В А ТЬ
У Манефы Ивановны пять дочерей, и все незаму
жем. Позор, по деревенским понятиям!
Младшая, еще восемнадцати не было, написала сест
рам: «Маму нашу всю засудили бабы. Говорят, каких
эдаких нарожала — охотников нету? Каково это маме
слушать? Выходите за кого-нибудь. Сколько народу в
городах, а для вас все никого не найдется. Не копай
тесь больно-то. Нет, я маму расстраивать не буду. Оту
чусь и за первого, кто возьмет, выйду».
И вышла.
А через пять месяцев, беременная, вернулась к ма
тери: не было сил терпеть мужа-пьяницу.
ВЕНИК
— Ха, взял да наломал березовых прутьев, вот тебе
и веник. Береза! Как была береза, так и осталась береза.
А веник-то настоящий у стариков бывалошных, кото
рые в этом деле толк понимали, знаешь, что такое? Це
лая наука.
Во-первых, сроки. Заготовлять только после ивана
дня. Когда самый смак. И береза эта твоя — только на
чало. А потом ветка дубовая да ветка смородиновая.
Для чего? А вот для чего. Смородина для запаха, а ду
бок для шлепка. Чтобы сразу все тридцать три удо
вольствия: и запах, и ласка, и щекотанье, и цара
панье, и шлепки. Понял теперь, что такое настоящий
веник?
Но это еще мало — связал все в одну кучу, и готово.
Веник надо распушить лопатой, да сложить друг с друж
кой бородами, да положить в прохладное место — в са
рай, к примеру,— да сверху еще загнетить гнетом. Вот
тогда только веник получится. Пропитается своим со
ком, заморным станет. А не так, как у вас: на жердочку
свешал. И в баню теперь входят, что перво-наперво
с этим веником делают? Мочат, в воду пихают. А у нас
дед, бывало, только сухим хвостался. Он сам в пару
отмякнет.
Понял теперь, что такое настоящий веник?.
487
ЛОДОЧКА
Я влюбился в нее, что называется, с первого взгляда,
как только вышел на затравеневший угор да глянул
вниз на озеро.
Стоит, покачивается слегка на воде у мостков, слов-*
но золотая, разомлевшая на солнце рыбина — такого не-*
обычного, солнечного цвета она была. А когда я сел
в нее да сделал два круга по озеру, я и вовсе потерял
голову. В жизни своей не видал такой лодочки. Легкая,
послушная, устойчивая. А какая работа! Из резонанс
ной ели, заклепки алюминиевые — ну просто произведе
ние искусства!
— Да откуда у тебя это чудо? — спросил я у прия
теля.
— Память друга, здешнего жителя. На все руки был
мастер. А в прошлом году заболел, сорок лет мужику
было, повезли в больницу. В больнице обследовали и
отказались оперировать. Михаил догадался: рак. Вер
нулся домой, написал мне письмо: так и так, друг лю
безный, у меня рак. Пошли на похороны сто рублей, а
я тебе за них лодочку свою новую отдам, только что
сделал. Я, конечно, послал. И не за лодочку бы по
сл ал — хороший мужик был, золотой человек. А весной
приезжаю в деревню, на угор вышел — стоит вот эта
любушка у причала. Желтая. Перед самой смертью по
красил. Любил, чтобы все у него было по-особому, не
как у людей...
КУДА ДЕВАЛАСЬ НЕЧИСТАЯ СИЛА
Идем с Евдокией, подружкой моего детства, задворь
ем, возле болота, мимо тех мест, где когда-то стояли
гумна, овины, черные бани.
Евдокия вдруг признается:
— Я, бывало, страсть боялась одна ходить этой до
рогой. Все бегом, все с сердцем у горла. Что ты, ведь
тут видимо-невидимо всякой нечистой силы жило: в каж
дом гумне гуменник, в каждом овине овинник... А байницы-то, волосатки-то эти страшные с кошачьими гла
зищами! Так и кажется, на тебя из каждого окошечка
раскаленным глазом зырят.
488
Евдокия помолчала и — не в ее характере было не
договаривать — призналась:
— Да мне и теперь потемни одной не пройти этими
местами. Сробею.
Я спросил с легкой усмешкой, пытаясь ею прикрыть
свое смущение — ведь и во мне, наверно, ожили бы
прежние страхи, если бы я, скажем, оказался тут один
осенней кромешной ночью:
— А как ты думаешь, куда девалась вся эта нечи
стая сила? Умерла вместе со старыми гумнами, овина
ми, банями?
Евдокия не задумываясь ответила:
— Почто умерла-то? В людей переселилась. Смотри,
сколько всякой нечисти развелось.
ж и в и , ЖИВИ, ДА
и ня топни
Псковская деревня. По улице, пошатываясь, бредет
пьяный парень. Остановился перед лужей, задумался,
затем вдруг сорвал с себя пиджак, бросил в лужу и да
вай топтать.
Увидела его за этим занятием старуха из окошка,
закричала:
— Мишка, рожа! Для того мати тебе пиджак справ
ляла, чтобы ты его в луже топтал?
— А чего, Ляксандровна, живи, живи да и ня
топни!
КОТИНА ДОБРОТА
Николай К., по прозвищу Котя-рюмочка, в войну
хватил лиха. Отец на фронте, мать умерла, и в детдом
не берут: дядя родной есть. Правда, дядя инвалид, но
при хорошем деле (портной),— что ему стоит сироту
пригреть?
Дядя, однако, сироту не пригрел, и сын фронтовика
частенько кормился с помойки. Насобирает картофель
ных очисток, сварит в консервной банке на костерике
у реки, в которой иной раз удастся изловить какого-ни
будь пескарика, да тем и жил.
После войны Котя отслужился в армии, выстроил
дом, завел семью, а потом и дядю к себе взял — тот
489
к тому времени совсем одряхлел, на девятый десяток
перевалило.
Дяде Котя ни в чем не отказывал. Что сам с семьей
ел, то и дяде в чашку. И даже рюмочкой не обносил,
ежели когда сам причащался.
— Ешь, пей, дядя! Я родню не забываю,— пригова
ривал всякий раз Котя.
— Не забываешь, не забываешь, Миколаюшко.
— Не обидел в части еды и питья?
— Не обидел, не обидел.
— Оприютил, значит, беспомощного старика?
— Оприютил, оприютил.
— А вот как же ты-то меня в войну не оприютил?
В газетах пишут, чужих детей брали на воспитание, по
тому как война. Народная. Помнишь, как в песне-то
пели? «Идет война народная, священная война...» А я-то
тебе разве чужой?
— Ох, ох, правда твоя, Миколаюшко.
— Да ты не охай! Тогда надо было охать-то, когда
я в яме помойной рылся...
Завершал Котя застольный разговор обычно слезой:
— Ну, дядюшка, дядюшка, спасибо! Отец-покойник
в ноги бы тебе поклонился, ежели бы с войны вернулся.
Ведь он-то думал, сын евонный, сирота горемычная, под
крылом у дяди, а меня ворона своим крылом больше
грела, чем дядя. Понимаешь ты это своей старой-то
башкой? Ведь лоси и те от волков малых лосят
веема защищают, а ты-то ведь не лось. Ты дядя
родной... Эх!..
И тут уж начинал в голос голосить и старик.
Ровно два месяца так изо дня в день воспитывал Ко
тя дядю, а на третий месяц дядя повесился.
В ПОГОНЕ ЗА СУВЕНИРАМИ
Туристы-коллекционеры стали бедствием Севера.
Сперва выманивали у простоватых северян иконы,
туески, лукошки, прялки и иные предметы старого быта,
а потом начали опустошать кладбища, разламывать
дома.
Да, да! На пинежских погостах не увидишь теперь
медных иконок и крестиков — с мясом вырваны из стол
490
биков и крестов. А на Мезени, сказывают, туристы даже
коньки у домов спиливают.
Но и это не все. На той же самой Мезени был слу
чай, когда коллекционеры-изуверы хвост у живой ло
шади отрубили.
II
ВО КРЕСТЬЯНСТВЕ ВЫРОСЛА
По тихой вечерней улице, поскрипывая и покачива
ясь, плывет огромный кузов, с верхом набитый свежим
сеном; у кузова ноги в старых, растоптанных опорках,—
а где человек?
Человек объявился лишь тогда, когда кузов вполз
в заулок к Заварзиным. Настасья Степановна — ветош
ная, голубоглазая старушонка. Вся задохлась, запари
лась— еле на ногах стоит.
— Чего так убиваешься? В твои ли годы с сеном
возиться? Дети-то куда смотрят?
— Звали. И Артем звал, и Олеша звал. Не оттал
кивают, не отталкивают от себя матерь, грех жаловать
ся. И деньгами не обижена — посылают.
— Так в чем дело?
— Робить хочу.
— Робить-то и у сыновей можно.
— Нет, не та работа. Бескоровники. А я во кресть
янстве выросла, мне первым делом коровушку нать.
С коровушкой-то мне и жить весело. Вечером ложишься
с думой о ней и утром встаешь — опять она на уме.
А ночью-то проснешься, тоже первым делом: где у меня
Лысонька-то? А у их, у детей, о чем думать? Все думано-передумано без меня.
Нет, нет, я люблю работать. Мне не в тягость коро
ва. С коровой-то я только и человек.
САМАЯ ВЫСОКАЯ НАГРАДА
В Доме культуры известного на всю область совхо
з а — вечер встречи тружеников села с писателями.
Секретарь парткома, приветствуя гостей, по обыкно
вению рассказывает о трудовых подвигах, о лучших лю
49 1
дях совхоза и с особой гордостью говорит о четырех
сестрах-свинарках.
— Эта наша славная династия свинарок уже много
лет занимает передовые рубежи в соцсоревновании. Три
сестры отмечены высокими правительственными награ
дами. У Анны Клементьевны орден Трудового Красного
Знамени (аплодисменты в зале), у Марии Клементьев
ны орден Октябрьской Революции (аплодисменты в за
л е), а у Валентины Клементьевны, самой младшей из
сестер, орден Ленина. И будем надеяться, это не пре
дел (аплодисменты в зале).
Секретарь на какое-то мгновение умолк, затем сму
щенно пожал плечами.
— Ну, а что касается самой старшей сестры — Мат
рены Клементьевны, то она никаких орденов и медалей
не имеет, потому как в те времена у нас был еще кол
хоз...
Неловкая пауза.
— Но, товарищи,— звонко, с энтузиазмом восклик
нул секретарь,— Матрена Клементьевна, я считаю, на
граждена у нас самой высокой наградой — любовью на
родной и народным уважением.
Зал взрывается ликующими аплодисментами.
ХЛЕБНАЯ КОРКА
Матрена Васильевна вконец измаялась с сыном.
Жизни не рада стала. Пьет, по неделям нигде не рабо
тает (корми, мать, на свою колхозную пенсию сорока
летнего мужика!), да еще постоянно, пьяные сканда
лы дома, так что обе дочери уже два года не ездят
к матери. Наотрез сказали: либо мы, либо он. Вы
бирай!
И то же самое ей говорили соседки. Что ты, Матреха! Д о каких пор будешь мучиться? Гони ты его, дьяво
ла, раз в ем ничего человеческого нету.
И Матрена Васильевна соглашалась и с дочерьми,
и с соседками. И иной раз, доведенная до полного от
чаяния, она уж готова была бежать в сельсовет (пред
седатель давно сказал: заберем, дай только сигнал!),
потом вдруг вспомнит войну — и пропала решимость:
в войну ее- да девок, можно сказать, Пашка от голодной
смерти спас, „
492
У Пашки долго, до пяти лет, не поворачивался язык
на слово (и теперь немтуном ругают), и вот за это-то,
■видно, его и жалела Анна, сельповская пекариха: два
года подкармливала ребенка. Все какой-нибудь хлеб-»
ный мякиш или корку сунет: они-то забыли, как и хлеб
настоящий пахнет.
И вот что бы сделал всякий ребенок на месте Паш-*
ки с этим мякишем, с этой коркой? В рот, в брюхо ско
рей — там собаки от голода воют.
А Пашка ни крошки не съест один. До самого вечера
терпит, до тех пор, пока мать с работы не вернется. Д а
мало того: этот мякиш, эту корку разделит на четыре
части.
— Что ты, Пашка, сам-то ешь да девок угости. А я-то
не маленька.
Не будет есть. До тех пор не будет, пока мать не
съест свое. Плачет да ручонкой тычет (слова-то выго
ворить не может): ешь, ешь.
И вот через эту-то Пашкину доброту, может, они
все и спаслись в войну. Так как же ей гнать его из
дома?
ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВНА
Как почитала, как любила своего мужа Татьяна Ва
сильевна— этого и сказать нельзя.
Шестнадцать лет ей было, когда она забылась ради
него, покрыла позором и себя, и отца с матерью. При
ступил: отдай свою девью красу, а не то сегодня же
застрелюсь.
И она отдала. Можно сказать, сама отцу родному
яму вырыла, потому что отец как узнал, что его люби
мая дочь девкой забрюхатела, так и зачах с горя за
один месяц.
А в войну? Никогда не была набожной Татьяна Ва
сильевна, а тут кажинный вечер, как ни устала, ни вы
моталась за день (а ведь в войну робили, пока руки
двигались, пока ноги держали), кажинный вечер вы
стаивала час на молитве. А вдруг бог есть? А вдруг
молитвой можно спасти мужа?
И вот отмолила ли она у бога мужа или в рубашке
оба родились — вернулся Алексей. Цел и невредим. Без
единой царапины,
493
А через год у Алексея появился на стороне ре
бенок.
Татьяна Васильевна не кричала, не проклинала му
жа. Она сказала ему:
— Из дому не гоню — детям отец нужен. А я тебе
больше не жена.
Было тогда Татьяне Васильевне двадцать семь лет.
И сдержала слово. За все двадцать два года, что жил
после этого Алексей, она ни разу не сжалилась над ним.
И на похоронах вела себя как чужая: ни единой слезы
не обронила.
ТЕТЯ КАТЯ
Восемьдесят три года. Грузная, тяжелая. Идет по
улице — копна сена ползет. И только глаза молодые,
полные жизни.
И тетя Катя любила приговаривать:
— Тело просит земли, а душа — любви.
КАБЫ ЗНАЛА ДА ВЕДАЛА...
На Пинегу приехали студентки-филологи. Очень хо
телось записать заговоры. Спрашивают в каждой де
ревне, нет ли у них знахарки.
— Нету, нету, милые. Давно все вымерли.
Наконец в одной деревне улыбнулось счастье — есть
знахарка. Живая. Через дорогу живет.
Студентки прибежали к знахарке, взмолились:
— Бабушка, родненькая! Расскажи, пожалуйста.
Нам для науки.
Старуха замахала руками: не знаю, ничего не
знаю.
— Но, бабушка, вы же... Вас же... Ну хоть один ма
ленький заговорчик... Про любовь...
Старуха опять начала отмахиваться и вдруг распла
калась:
— Что вы, что вы, девки! Да кабы я знала да ве
дала заговоры, да разве я жила бы всю жизнь без му
жика?
494
БАБУШКИНА ВЕРА
Катя С. с двумя подругами-студентками приехала на
Вологодчину собирать фольклор и готова была в пер
вом же райцентре проклясть и Вологодчину, и ее жи
телей.
Дождь проливной, холод, транспорта нет — они че
тыре часа выстояли на дороге, прежде чем их подобрала
машина-попутка.
А в деревню приехали — что за народ? Ни в одну из
бу не пускают обогреться — хоть подыхай, а уж насчет
фольклора и говорить нечего — никто слушать не хочет,
как на чокнутых смотрят.
Наконец после долгих хождений от избы к избе их
пустила к себе одна старушка.
Чудо-старушка. Как из русской сказки. На печи обо
грела, обсушила, чаем напоила, а потом и разговоры
завела: откуда, куда, зачем?
Однако сама-то старушка ни песен, ни сказок, ни
чего другого в этом роде не знала. Зато растолковала
назавтра, к кому надо идти, в какие деревни.
Катя и подруги ее так и сделали, как посоветовала
старушка, и к вечеру вернулись к ней с богатейшими за
писями. И страшно удивленные, что в каждом дому их
принимали как нельзя лучше.
Старушонка этому нисколько не удивилась. Она ска
зала только:
— Дак ведь я вас к людям своей веры посылала —
как могло иначе-то?
— А какая у вас вера, бабушка?
— А вера у меня такая: доколе жива, добро людям
делать.
ДЛЯ ВНУЧКИ БЕРЕГУ
Раз той же Кате С. и ее подругам, собиравшим
фольклор на Вологодчине, посоветовали в одной деревне
зайти к старушке — заговоры знает.
Зашли.
Самая грязная изба на Вологодчине. Стол не при
бран, на столе крошки, молоко разлито, на полу тоже
не отдохнешь глазом: крынки, миски немытые, с остат
ками молока, и в довершение ко всему кот, тоже какой495
То неряшливый, с мокрым хвостом, которым, верно,
только что вытирал крынки и миски.
Старушонка оказалась сговорчивой — быстро выло
жила все, что знала: как скотину заговаривать, как
зверя, птицу-пакостницу, злую пулю и т. д.
— Ну, а заговоры-присухи знаете, бабушка? Ну, ко
торые о любви.
— Знаю,— ответила старуха. — Только не скажу.
— Д а почему, бабушка?
— А потому, родимо, что для внучки берегу. Внучка
в городе учится, скоро замуж выходить, а присуха, ко
торая в ходу была, силы не имеет.
СПУСТЯ ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА
В Охапкине (деревня на Ярославщине) в тридца
том году раскулачили одну большую семью. Все —■
и отец, и мать, и дети плакали горькими слезами,
только что с ума не сходили, расставаясь с родными
местами.
А через двадцать пять лет две сестры из этой семьи,
уже пожилые, приехали проведать родину. И вот бы
вает же так: первым человеком, кого они встретили, был
Тимоха, однодеревенец, который их раскулачивал. По
старел, усох, слеза в глазу, но как было им не узнать
этого человека!
И Тимоха узнал их. По породе.
Узнал, и его просто страх прошиб, потому что боль
но уж высоко взлетела эта семейка: один сын — Герой
Советского Союза (на войне погиб), другой — профес
сор, третий — капитан дальнего плавания... А когда-то
он их под наганом выгонял из ихнего дома.
Сестры, к великому изумлению Тимохи, подошли
к нему с улыбкой да еще и руку протянули.
— Спасибо, что раскулачил нас. Мы хоть свет бе
лый увидели. Разве мы жили здесь? Все в поле, все
в поле (отец картошку государству поставлял), старшая
сестра у нас только в праздники могла надеть новый
сарафан, а так все в поле. Вот какое у нас житье было
«кулацкое-то».
496
В О ТВЕТ НА Д О В Е Р И Е
У Галашевых на Слуде три гнезда уток в озере под
окнами.
Великая радость!
Утром встаешь, первым делом-— где они»?
В прошлом году Васька- Малый убил одну утку—люди едва не забили мужика;.
— Не трожь беззащитную тварь] Птица тебе дове
рилась, а ты как на ейно доверье отвечать?
НА ВЕКА
— Я додвою взамуж выходила. За другого вышла,
уж девка на выданье была. Все крепилась, все честной
вдовой жила. Да налоги-те больно больши стали, до
пятьсот да боле платить надоть. Вот девка-та у меня —
рассудительна была: «Мама, уж не то тебе идти, как
жить-то будем?» Я поплакала, поплакала, не шутка заново-то под одно одеяло с чужим мужиком ложиться,
да и пошла. Вдовец один позвал.
Ничего жили. Двадцать семь лет. Промышленник
был, осенью не садились без тетеры за стол, детей чет
веро нажили и меня не биивал — что будешь судачить.
А врать не хочу: все первого жалела.
Я в работницах жила, в казачихах, по-нашему, ког
да с Григорием-то стакнулась. Хороший швец был, чего
ни шил: и ботинки, и сапоги, и лопотину-одежу всяку.
Только ног нету. Смалу усохли. Стали венчаться-то, батюшко говорит: ну, тепере целуйтесь. А как целоваться-то? Жених у моих ног на коленцах стоит. Д ак я тоже
на коленцы стала.
Беда, беда, жалела я Григория-то. Думаю, уревусь
на могиле-то. Раз до того прибилась-приплакалась, что
без памяти уснула. Голову-то застудила — долго болела.
Д а и теперь на кладбище поковыляю с робятами к отцу
(пять годов как старик помер): нет, робята, вы как
хошь, а, я перво. Григордю, поклон отдам.
Три креста на могиле-то сменила. Теперь крепкой,
каменной- поставила. На. века.
ДЛЯ КОГО ЗИНКА,
А ДЛЯ КОГО ЗИНАИДА ИГНАТЬЕВНА
Писатель К. написал очерк о деревне на Ярославщине, где за год до этого купил дом. Описал всех жителей
деревни, благо их немного, вывернул подноготную каж
дого, да еще и под своими именами.
У людей это вызвало негодование.
Степан, сосед К., выведенной в очерке как беспро
сыпный пьяница и калымщик; пришел в ярость:
— Я пьянчуга? Я калымЩик? Я не просыхаю? А на
ком вся деревня держится? Кто пашет огороды? Кто
кузнец? Кто слесарь? Кто плотник? А кто самому К.
дом перетряхивал?
А старуха, у которой К. брал молоко, та отказала
ему в молоке, да еще и припечатала:
— Ты мою дочь (дояркой работает): Зинка да Зин
ка. На всю Расеюшку. Это кто тебе позволил? Для
кого она Зинка, а для тебя — Зинаида Игнатьевна.
Понял?
АННА СТЕПАНОВНА И АНЮША
— Где побывала, Анна Степановна? Не у подру
женьки своей?
— У нее, у Анюши,— отвечает бойко Анна Степа
новна.
При этом что удивительно: Анне Степановне всего
четырнадцать лет, а ее подруженьке давно уже перева
лило за шестьдесят.
Но это решительно никого в деревне не смущает —
ни старых, ни малых. Так уж сумела поставить себя
эта девчонка смала: у ровни она всегда была заво
дилой, а взрослых опять купила своим умом да смекал
кой. Обо всем у нее свое суждение, о каждом человеке
свое мнение.
Вот и отличили ее земляки, вот и величают с малых
лет по имени и отчеству.
ЧТОБЫ УВЕКОВЕЧИТЬ ПАМЯТЬ СЫНА
У Терентьевны был один-единственный сын, да и* то
го убили на войне.
Вскоре после войны она в честь сына сложила поми
нальную:
498
Хожу я, гуляю по своему двору,
Хожу, вспоминаю сына своего.
Уж т лл сын, ты мой сыночек,
За что ты, сын, погиб?
Погиб ты, мой сыночек, за
Родину, за Советский Союз,
Оставил ты меня, бесчастну,
Д о гроба ,йлезы лить.
яс\
Тридцать три года каждое утро и зимой и летом, в
любую погоду с этой молитвой-песней обходила старуха
свое подворье. А потом подошла смерть, и она призвала
соседку:
— Хочу дом тебе отписать, исполнишь ли мой за
вет?
— Давай дак не говори чего не надо: у тебя дочи
есть.
— Дочи в городе живет. А мне надо, чтобы и после
смерти моей каждое утро поминали сына.
СПАСИБОМ УБИЛ
— Все девки у меня как девки — одна другой здоровше да краше, не в меня рожей-то, в отца, все за
мужем, ребята чуть не из зыбки выдернули, только
Олюшке, старшей, бог счастья не дал. Всю жизнь
по больницам мается. Отец, отец девку спасибом
убил.
— Спасибом?
— А как? После войны поехали на пожню сено ста
вить. Олюшке двенадцать годков — по нонешним вре
менам какая работница? А ведь она у нас за взрослую
робила — никакой скидки на года не было. А ежели
еще отец похвалит: «Ну и Ольга у меня, ну и девка!»—
дак Ольга убиться готова: даже в то времечко, когда
отдыхаем, с граблями бегает.
И вот покос кончился, и она кончилась. С двенадца
ти лет по больницам пошла.
Отец, отец девку спасибом убил.
499
МАШУНИНА ЖИЗНЬ
— Я всю жысь в работе. Смалу на мачеху робила,
ейных деточек подымала, потом колхозы зачались —■
кого в лес послать, кого пахать да сеять? Машуню. А в
войну — тут уж говорить нечего — все воза на меняз
у ей, у Машуни, робят нету. Так я и осталась в девках*
Некогда и взамуж было вытти. Да и за кого? Два с
половиной мужика в деревню с войны вернулось — раз
ве мне кривой глаз пучить?
Да, милой, я ведь в войну-то окривела, селиминой
глаз нарушила. Целыма днями да целыма ночами мо
лотила, знать, в войну: хлеб, хлеб давай, по целым
суткам из овина темного не вылезала, вот в темноте-то
и наехала глазом на селимину. А потом задымило, за
дымило, да и другой в темноту ушел.
Стала нянькой. И слепая робила в колхозе, пятна
дцать лет сидела с робятами от колхозу. Сичас вот тем
и живу, доглядывают внучки. Я внучками зову, с кото
рыми водилась. Все какая-нибудь забежит. Когда до
рожку зимой разгребет, когда за хлебом сбегает, когда
за водой.
Не знаю, не знаю, што со мной будет, какая жысь*
Какие-то все паралицы, да болезни, да раки, да... Мо
жет, и мне што еще заготовлено у бога.
СТЕНЫ ПОМОГЛИ
Варвару Сидоровну, полную, но еще моложавую
старуху, поздней осенью разбил паралич. Зиму она коекак промаялась у дочери и зятя (те жили в другом кон
це деревни), а в марте, как только стало пригревать
солнышко, стала проситься домой.
— Темень у зятя, одни дрова старые кругом (так
Варвара Сидоровна называла соседние дома), а у менято дом на угоре — полсвета видно. Везите, везите до
мой, говорю, коли вам матерь дорога. «Да что ты, ма
ма, с ума сошла? Как одна^то будешь жить? Ты хоть
тепла дождись». А не одна, говорю, буду жить, а с гос
подом богом, у меня божница икон от мамы родимой
да от бабушки, да и ты, дочи, прибежишь, коли мате
риной смерти не хочешь.
Вот и повезли меня домой.
£00
В избу занесли, посадили на лавку (я уж о ту пору
сидела): сиди, мама, за вещами поедем. Ладно, поез
жайте. Я в избу свою попала, мне ничего больше не
надо. Сижу. Пол у девки намыт, светло., весело — да
я как заново родилась, как о паске радуюсь. Да"почто
ты считаешь себя больной-то? — говорю себе. — Кто ска
зал, что у тебя рука-нога отнялась? Да, может, присни
лось это тебе? Рванулась к печке, печка за метр от
меня, да и чудо: на ноги встала.
Стою. А ну-ко я шаг сделаю. Шаг сделала и опять
не упала.
А ну-ко я по избе своей пройдусь. Хозяйкой прой
дусь. Да и прошлась.
Санька приехала, двери открыла, а я у дверей стою.
«Мама, мама, да како тако чудо случилось? Кто тебе
помог?» А помог, говорю, господь бог да родные стены.
Вот с той поры и пошла на поправку, а теперь, слава
богу, и вокруг дома маленько брожу.
ИЗ-ЗА ЧЕГО ПОМЕРЛА ГЛЕБОВНА
— Из-за печени, дохтура сказали, которые потрушали. Печень, говорят, рак сгрыз. С чего? Из-за девок. Д ев
ки в могилу свели. Валька, старшая, еще школьницей за
гуляла, уж нету в деревне угла, который она своей
задницей не обтерла,— каково это было пережить ма
тери? Другая дочи — мать учила-учила, быват, пят
надцать лет учила,— приехала с женихом, свадьбу сы
грали, сорок пять человек за столом сидело, вот как
матерь-то ее почитала, а она через месяц письмо: сов
местная жизнь с Геной не совпалась, разошлись по-хо
рошему, с миром. А у матери от этого мира сердце едва
не разорвалось.
Н.у, а петлю-то на шею накинула младшая — Олюш
ка. Девкой обрюхатела. Да ладно бы от человека, а то
от алиментщика! Ну дак до того распалилась Глебов
на — знаешь, какие, в ихнем роду все гордецы — не пу
стила дочерь на порог. Та приехала с лесопункта на
трех машинах (родники уговорили жениха, взял Ольгу):
встречай молодых! А Глебовна ворота на запор да еще
и присказку: «У меня не родильный дом, а я не пови
туха». Вот как ей обида-то на сердце пала! Что ты, ведь
это по-прежнему-то, по-старинному-то пор ато небаско,
501
когда до свадьбы брюхо нагуляешь да еще от му
жика.
Ольга теперь убивается, тут, в радуницу, уревелась
на могиле у матери: «О мамонька, мамонька, быват, я
тебя сгубила да, быват, я тебя в могилу свела...» Фенька-фершалица — привелась на кладбище: «Не плети
чего не надоть! По медицыны померла». А с чего же
по медицыны? Мы-то рядом жили, знам.
ПОСЕВНАЯ
(Из одного письма)
Ты пишешь, Марея Осиповна, *у вас сев зачинать
хотят, а я вчерась еще отсеялась. Всего насеяла да на
садила: и житца, и репки, и капустки, и ленку заодно
бросила. Два подоконника банками да ведерками, от
ребят остались, заставила. Дочерь ругается: опять, го
ворит, все лето к окошку не подойти, опять ты, бабка, с
ума сходишь. А я говорю, у тебя душа не болит, не
скомнет, ты новой порощи человек, тебе хоть есть, хоть
нет земля, все едино, а я, говорю, мне хоть столько-то
радости. Ходить не могу, от фатеры до крыльца вся
моя хода ноне, дак я хоть дома-то посмотрю, как все
растет да цветет, да ленок сголубеет. Посмотрю да по
плачу, да жизнь свою вспомню...
СПОР ПО-СТАРИКОВСКИ
Собрались старики с верхнего конца деревни у Мат
вея Ионича, по-нашему Матюшки Иришича (по матери
звали, отец рано умер): Онисим Максимович, Семен
Трубка, сам Матюшка. Все глухие, разговор на крике.
А о чем разговор у стариков? О бывалошной жизни,
о тех счастливых временах, когда все они были в силе,
крестьянствовали, промышляли в лесу.
Сперва кивали, поддакивали друг другу — хорошо
шел разговор, а потом заспорили: где стоит охотничья
избушка по Росохам?
Онисим Максимович, как старый тетерев: на угоре,
возле старой ободранной березы.
Семен Трубка: нет, не на угоре, а у брода за реку.
А Матюшка — порох старик — стоптал даже ногами:
502
— Что вы ерунду-то мелете! Кака гора, какой брод?
На пожне! Как раз под самым спуском, когда из лесу
выйдешь.
Спорили, кричали долго и кончили тем, что разру
гались в пух и прах, так что полуслепой Семен Трубка,
которого обычно приводили и уводили домашние, на
этот раз даже один домой ушел.
Три дня старики сидели по своим берлогам, а на
четвертый снова сошлись — терпежу не стало томиться
в одиночестве.
И тут выяснилось, что, заговорив об охотничьей из
бушке по Росохам, которая когда-то принадлежала мо
настырю, каждый из них, незаметно для себя, начал
думать о своей, фамильной избушке, дорогой и любимой
с детства.
слово помогло
У Павлы Северьяновны утренний аврал: полдевято
го, через полчаса за прилавок в белом халате вставать
(в ларьке торгует), а у нее вся кухня дыбом, и сама
еще не одета.
— С отцом сегодня долго проканителилась,— оправ
дывается она. — Вчера, вишь, зарплату давали, часы
на улице потерял — искала, да самого по частям скла
дывала, по всей деревне опохмелку разыскивала — то
же время надо.
— А дочери?
— А дочери еще спят. Не смею будить-то. Не свои,
живо люди оговорят. — Северьяновна вышла за вдовца,
у которого, кроме старшего сына, живущего отдельно,
своим домом, были еще две дочери, две крупнотелые
девицы-школьницы.
Я рассвирепел. Я в такую работу взял ее (осточер
тела эта нынешняя возня с деточками!), что забыл да
же про стамеску, за которой приходил. Вспомнил, когда
уже из заулка выбегал.
Дней через десять встречаю Северьяновну на ули
це — цветет.
— Ты заговорил у меня девок-то, что ли? Ведь они
как толковы стали. Я нахвалиться не могу.
— Вот и ладно.
503
— Да уж чего лучше. Ты выбежал тогда от нас,
дверями хлопнул, они заглядывают с другой половины:
«Чего это, мама, писатель-то психует?» Так и сказа
ли,— что будешь врать. Меня, говорю, ругал. За то
ругал, что с вами распустилась. И вот — чудо. На обед
прихожу, у меня все дома прибрано, намыто, чай
ник горячий на столе меня дожидается. А назавтра-то утром встала — они обе у меня на ногах:
«Мама, что нам делать?» Подменил, подменил ты у
меня девок.
РОДНИЧОК
Кто сегодня поет старинные русские песнн? Старые
деревенские старухи да участники всевозможных само
деятельных коллективов.
А тут на сцену — был смотр художественной само
деятельности Северо-Запада — вышел нестеровский от
рок, ясноглазый, светлоголовый, в белой расшитой ру
башке с вязаным пояском, и давай петь одну за другой
полузабытые, старинные песни.
Голос у Васи Назымова — так звали полюбившегося
всем паренька — был несильный, но чистоты удиви
тельной — казалось, полевой жаворонок вдруг запел
под высокими сводами зала.
В перерыв Васю Назымова обступили со всех сто
рон. Кто? Откуда? Как пришел к народной песне? У ко
го учился?
И так же просто и скромно, как пел, Вася Назымов
отвечал: киномеханик с Мезени. Живу в родной дерев
не. Петь научился у бабушки, возле которой рос с
братом.
Васю Назымова пригласили петь сразу три извест
ных народных хора. Но он отказался.
— Не,— сказал Вася,— к себе на Мезень поеду*
Я Мезень люблю.
И уехал.
Через год я специально навел справки: где Вася На
зымов?
На своей Мезени. Все так же работает киномехани
ком и поет в сельском хоре.
504
Ill
СКОЛЬКО НА ПИНЕГЕ СКАЗОК
Еще до войны, студентом, записывал я сказки на
своем Пинежье. Раз попалась старуха — день записы
ваю, два записываю, три— все сказывает.
— Много ли еще, бабушка? — спрашиваю.
— А кто зна. Не считала. Тут который год внучек
заболел, фершалица приказала на улицу не пущать,
дак я три недели сказками его удерживала. С утра до
темени сказывала. Ну, всю-то себя не опорознила. Мно
го ведь людей-то на Пинеге жило. Сколько их, сказокто, за века насказывали!
АВАГОР И ШАВАГОР
— Мелкий пошел народишко. Морошка. Война под
косила людей-то. Голод-то этот затяжной. После войны
ребят в армию надо брать — слезы: не вытягивают рос
том. Специально на откормку ставили.
А какие раньше-то богатыри на Пинеге жили! Слы
хал про Авагора-то да Шавагора? Два брата были.,
Один на Авой горе жил— километра два повыше Верколы. Там и доселе борозды от полей видать. А дру
гой — у Шавой — ниже деревни два километра.
И вот Авагор все к брату на лодке ездил в бане
мыться. Раз шестом толкнется — лодка на сто метров
вперед летит. А то опять хватится который — топора
под рукой нету:
— Брат, кинь-ко мне топорик!
И кидали. С горы на гору кидали. За четыре вер
сты.
Вот какие на нашей земле люди-то в старину жили!
ОТКУДА МЕДВЕДИ
— У нас в роду все охотники были — и тэта, и брат
Иван, и дедушко. А моды не было медвежатину исть.
Шкуру только сымали. Нельзя, грех великий, из люд
ской породы медведь-от. Шкуру-то когда сымут, как
человек лежит, Дедушко все, бывало, сказывал: ране
505
худо, говорит, было жить людям. Били, тиранили, рем
ни из спины вырезали. Вот люди и перевертывались в
медведей. Те, которые отвертывались обратно, те сно
ва человеками стали. А один мужик с женкой перевер
нулись через ножи да ножи-то и потеряли. Медведи-то,.
говорят, от их зародились. Вот и ногти, и пальцы, как
у человека, только голова собачья.
ПЛЯС С ЛАДОШКИ
— Хор Пятницкого... Ансамбль... Игорь Моисеев...
А скакуны против бывалошного, вот что я тебе скажу,
блохи на двух ногах. Могут они с ладошки девку в
пляс пустить?
— Как это с ладошки?
— А вот так. Соревнованье. Кто кого. Кто позако
выристей да поинтересней гвоздь забьет. Микша Ряхин
забил.
Подзывает это Маньку Егора Павловича, та уж
всяко в девки выходила, раз на гулянье пришла. «А нуко, Маня, встань ко мне на ладонь (понятно, ладонь
была подходяща) да сойди в пляс с ладошки».
Сошла. А ежели не веришь, поезжай к нам в дерев
ню — она еще жива, Манька-то.
ВОШЕЛ В АЗАРТ
Егорко Максимов, ныне дряхлый старик-пенсионер,
а в прошлом первый активист своей деревни, так вошел
в азарт во время коллективизации, что раскулачил сво
его тестя.
Наладился было Егорко раскулачить и отца своего
(нет родных в классовой борьбе!), но тут уж возропта
ла вся деревня:
— Что ты, турок? У отца семь девок да самовар ды
рявый — не смеши людей-то!
САМОЕ, САМОЕ. САМОЕ...
Самое большое, самое яркое, самое сильное... Кто,
когда и где не коротал время за этой игрой!
506
;!'А вот рыбаки-любители, возвращавшиеся с Финско
го залива и по привычке заглянувшие в будку к зна
комому сторожу (тут их застала снежная заваруха, в
феврале дело было), традиционной игре придали свой
оборот: самое диковинное событие в твоей жизни.
Люди все были разные, с разным жизненным опы
том, и рассказы тоже были разные: веселые, мрачные,
грустные, печальные.
— Ну, а ты что расскажешь? — под конец, когда
выговорились все гости, обратились к хозяину будки,
веселому старику. — У тебя что самое диковинное?
— У меня самое диковинное? — старик пьяно усмех
нулся.— А как на лыжах сеяли.
— Чего, чего? На лыжах сеяли?
— Да. В пятидесятом году. Первого мая. На полях
еще снег пластинами, а мне приказ — я тогда в колхо
зе начальствовал — сей. Да не могу, говорю. Снег на
полях. На поля не попасть. «Сей, такой-разэдакой! Всю
сводку портишь. Чтоб к вечеру был рапорт». Ну что
делать? Времена были, сами знаете. Сам встал на лыжи
и мужиков на лыжи поставил. Разбросали семена. Ну,
а когда снег растаял да подошла пора сева, само собой,
стали пересевать...
ОБЕДАМИ ВЗЯЛ
Валя С. — огонь-девка. После культпросветшколы по
слали в Курью, где и клуб-то годами не открывался: не
зря этих курян топляками зовут.
А Валя и топляков раскочегарила: на смотре худо
жественной самодеятельности района куряне замяли
первое место.
И вдруг вот эта самая Валя выходит замуж за
Витьку В. Витька — парень непьющий и зарабатывает
хорошо — тракторист, но все же против Вали мешок
мешком. И потому пересудов по поводу этой свадьбы
было немало.
Я тоже, как-то встретив мать Вали, завел шутливый
разговор: дескать, колдун Витька, что ли, такую девку
захомутал?
— Обедами взял,— сердито фыркнула Марина Ми
хайловна.— Три года у ей кухарничал.
— Как кухарничал? Разве он тоже в Курье жил?
507
■
— С чего! На воскресенье да на субботу ездил. Три
года ездил — и в дождь, и в снег. «Поеду в Курью, хоть
Валю накормлю». Знаешь, Валька днюет и ночует в
клубе — не едала по-хорошему-то.
— Обедами, обедами взял,— убежденно сказала Ма
рина Михайловна и махнула рукой. — А ладно, пожи
вут, нет, сколько — не моя забота. Нонь не старое вре
мя, можно и в разные стороны.
СТРОЙНОЕ МЕСТО
Красоту ландшафта на Руси создавали веками. Для
деревни, для монастыря и церкви специально выбирали
места, а если не находилось подходящего стройного ме
ста (название-то какое!), делали сами. Так был насы
пан в свое время холм для церкви в селе Бронницы на
Новгородчине. И затраты окупились. Красиво, как не
веста непорочная, стоит на зеленом возвышении цер
ковь. Один вид ее вызывает прилив сил. А что должен
был испытывать верующий человек, поднимаясь на
холм!
— А как на небо восходили,— рассказывает ветхая
старушонка, с ввалившимся ртом, с клюкой в руках. —
Голубушка наша нерукотворная. Николай-чудотворец
гору насыпал. Один але с анделами со своима. Так
отцы наши сказывали. Так и зовется: Николай-чу
дотворец. Раньше и вода на горе была. Взойдешь
да лицо обмоешь — как заново на свет родишься, как
глаза прорежутся. Так вся божья красота и откроется
тебе.
ПОПОВСКАЯ МЕСТЬ
Д ед Натальи Юдовны как-то по пьянке крепко-на
крепко поругался с попом, а затем еще и рукам волю
дал: выбил у того рамы.
Поп не потащил соседа в суд, не наложил на него
епитимью. Но обиду затаил. И вот когда у деда родил
ся сын — окрестил его Иудой.
Напрасно дед умолял, ползал в ногах у попа,
напрасно предлагал ему всякие дары: поп был не
умолим.
608
• От отчаянья, от ■ужаса, что его ребенка будут звать'
самым презренным именем на земле, дед запил и вско
ре умер, а сын его — И у д а — как только подрос, ушел
из родных мест на шахты.
мост
Пять-шесть старых еловых бревешек, наполовину
разъезженных, размолотых машинами, под бревешками
канава со стоячей водой, а какое громкое название у
моста! Столичный.
— Это в память о Северьяне Мотовилове, бывшем
председателе колхоза,— ухмыляется шофер. — Веселый
был человек. Ящик «столичной» строителям выпоил.
ЖЕНИХ ДА НЕВЕСТА,
КОТОРЫЕ НИКОГДА НЕ ПОДВОДЯТ
В заулке у Мерзлых по случаю смерти хозяина,
старого вдовца, полно старушонок. Сидят на бревнах,
на табуретках, охают, вздыхают, плетут разговор:
— Все ходил Миколаюшко, жаловался — никто
взамуж не хочет. Дождался невестушки. Сама Марья
Гробовна подкатила.
— Да уж, эта невестушка не обманет. Надёжна.
— А ко мне вот Иван Гроб не едет. Заждалась сво
его жениха,
— Потерпи маленько-то. Очередь. Постарше тебя
есть, их сперва оприютить надо.
— Заробился, заробился Иванушко. Много ноне ра
боты ему. Каждый день у него свадьбы. Вчерась в Рожове старушку схоронили, позавчера сразу три старухи
на Слуде убралось — вот сколько у него свадеб-то ноне.
— Ничего, ждите своего часу. Этот жених еще ни
кого не подводил.IV
IV
АФАНАСИЙ, СОВРИ-КО
Летний вечер. Деревенская завалинка. Старухи.
Мимо, бойко приплясывая, торит пыльную улицу
Афанасий, известный деревенский враль.
509
— Афанасий, соври-ко,— кричат ему вдогонку ста
рухи.
— Некогда. В магазин бежу — рыбу свежую дают.
— Чего-чего он сказал? — спохватились старухи,
когда Афанасий скрылся за соседним домом. — Кабыть
рыбу свежую, говорит, привезли. Ну-ко, .побежали.
В магазин прибежали — отдышаться не могут.
— Мы за свежей рыбой, Таисья.
— За свежей рыбой? — удивилась продавщица. — Да
откуда я вам свежую-то рыбу возьму?
— Афоня сказал... О, лешак проклятый! Дак он ведь
это соврал.
ЖАЛОБЫ
— Братан был, брат двоюродный. Годок. Сказки
всё сказывал. Помер давно, в ту еще голодовку, в три
дцатые годы. Деготь в лесу гнали. Вот день-то отробили, сели ужинать, а он возьми да и ляг на нары. «Вань
ка, не дури, ешь, пока горяче». А дурить-то любил, мас
тер на всяки забавы был. Молчит. Я опять: «Ванька,
вставай». Еда-то — похлебка, мох да капуста, только
и запихаешь в себя, пока горяча. Иван опять молчит.
Подошел — мертвый.
Ладно, схоронили.
И вот он в первую же ночь во сне мне и явился:
«Братанушко, ящик-то у меня какой тяжелый». А какие
тяжелый. Домовища-то настоящего не сделали. Не вы
строгали досок-то. Оголодали — не можем.
Долго он мне во сне жалился.
СЕМИЛЕТНЯЯ ВОЙНА
Новый аэродром в Д. разбит за райцентром, в лесу,
который с незапамятных времен был облюбован коса
чами. По веснам такие тока были, что просто стон стоял
вокруг.
Аэродром не испугал птиц. Весной, когда пришел
срок их брачным играм, они вылетели на летное поле.
Их стреляли работники аэродрома, стреляли охотникилюбители, и все равно в течение трех дней нельзя было
подняты самолеты в воздух. И так продолжалось семь
весен подряд, до тех пор, пока в прошлом году не уби
ли последнего петуха.
510
С О РО КО ВО Й
М ЕДВЕДЬ
— Мой родитель — хороший промышленник, сорок
медведей убил. Сорокового-то медведя трудно убивать.
Тата пошел на сорокового-то медведя, с нами со
веема распрощался. Товарища взял. «Ты, Микита, не
трусь, смотри. В чело (в дыру-то эту сверху, в котору медведь дышит) будешь слегой пихать, а я стре
лять».
Ну, убил тата медведя. Микита жердиной поднял,
Арапко, пес у нас был, схватился драться, а тата и
стрелил.
Ладно, радуется: пронесло. «Здря люди пугают. Сорокового-то я еще всех легче убил».
А не пронесло. Стал шкуру сымать, за ножом — из
рук выпал — нагнулся, да тут и живот порешил: на
нож упал. Вот он, сороковой-то медведь.
КАКОЙ БЫЛ НЮХ У ЧУПКА
Шумно, горласто за столом. Народ все собрался с
охотничьим уклоном — собачники, ну и о чем первонаперво разговор? О собаках. О том, чьи пес да сука
лучше.
Сперва еще стояли на земле, в меру загибали, а по
том в раж вошли — всякие берега потеряли. Мой Лыско три дня и три ночи без роздыха куницу гнал, моя
Векша — за рекой тетера летела — облаяла, мой Пират
у живого медведя мусьво выгрыз...
— Да бросьте вы сопли-то распускать! — осадил
хвастунов лежавший на печи старик Петряев. — Поду
маешь, какая невидаль — собака зверя гонит да птицу
чует. У нас Чупко, бывало, комара облаял.
— Комара?
— Комара. Пошли раз в лес с отцом — неурожайный
год. Ходим, ходим, день ходим, два ходим — ни пера,
ни ногтя. А вот что значит хороший пес — взлаял. По
дошли к ели, большущая ель. Мы туда, мы сюда, туда
посмотрим, сюда посмотрим, топором по стволу колотим.
Нет никого. А Чупко лает, Чупко гремит. Тата еще раз
поглядел снизу вверх. Поглядел — комар. На суку на
нижнем сидит. Вот какой нюх у пса был! А вы: мой
зверя гонит, мой на птицу лает...
511
ПОЧЕМ У РЯ Б М АЛЕН ЬКИЙ
— Это сейчас-то ряб маленький, исть нечего, а ране-то, знаешь, какой был? С корову. Да такой ересьливый, с таким норовом, что другим птицам житья не
стало. И вот терпели-терпели птицы его тиранство да
однажды и пожаловались богу: прими меры, сил ника
ких больше нету.
Ну, бог видит такое дело, решил исправить свою
работу. Решил от ряба всем птицам мяса отбавить.
Отбавлял, отбавлял, глянул, аот ряба-то почти ничего
не осталось. Ладно, говорит, хватит. Вот так ряб и стал
меньше всех. Не веришь? А тогда откудова же рябово
мясо, белое, у глухаря, у другой боровой птицы? У глу
харя, к примеру, самое вкусное мясо под крестцом, под
коровушкой по-нашему, белое. Так и зовем: рябово
мясо.
УМНЫЕ ЛЕЩИ
— Что у нас сегодня?
— Лещи жареные.
— Лещи! Ну дак мне голову. Поумнеть, хочу.
— А разве лещи умные?
— Что ты! Умнее нас с тобой. Знаешь, как они сети
проходят, когда на нерест идут? Хитрющая рыба! Впе
ред вышлют самых опытных, так сказать, разведчиков.
Те к сети подошли, на бок легли, потом встали на реб
ро, веревку нижнюю у сети спиной подняли: пожалуй
ста, проходи, путь свободен. Ну, рыбаки и остались с
приветом. Весь косяк беспрепятственно пройдет.
КАК п. СТАЛ ПОЭТОМ
Стишки П. начал писать рано, В духе анархической
вольницы, когда-то свившей свое гнездо на Лиговке.
На вечеринках (клубов тогда не было) подзадоривали:
— Валяй,. Мишка!
Но поэтом П. стал только в. войну, когда его тяжело
ранило и он на два года потерял зрение.
— Глаза ослепли, а мозг стал глазастей. Впервые
стал думать, что к чему. И еще: всю жизнь свою увидел
5.12
заново. Глаза не видят, а у меня такое зрение откры
лось, что каждая травинка на дворе меж булыжников
ожила... Вот тогда-то я и написал стихотворение, про
которое Тихонов сказал, что в нем птица поэзии отло
жила свое золотое яичко...
ШТУРМАН-ВЕСЕЛЬЧАК
Теплоход «Латвия». Первые дни круиза вокруг Ев
ропы. На верхней палубе возле молодого штурмана-здоровяка толпа туристов. Всех волнует одно: что их ждет
впереди? Первый раз в море.
— Ну, это как повезет,— отвечает, улыбаясь, штур
ман. — Триста сорок судов ежегодно тонет.
— Триста сорок? Д а откуда это известно?
— Известно. В Англии есть служба такая: все ава
рии, все катастрофы на море регистрируются.
— Ну, это, наверно, развалюхи какие-нибудь тонут,
а у нас вон какой корабль! Новенький! По последнему
слову техники.
— Ничего подобного! — возражает штурман и при
этом весело скалит белые выпуклые зубы. — К примеру,
волны-убийцы. Любое судно разламывают.
— Какие, какие волны? Убийцы?
— Ну. Все чинно, благородно, идет себе кораблик,
ни о чем не думая,— вдруг шторм, две крутые волны —
одна, скажем, под нос, другая под корму, судно пови
сает в воздухе и бенц — пополам. Мамы не успеешь
выговорить, а не то что SOS подать.
Белый ужас на лицах путешественников. Наконец
кто-то находится:
— Ничего, мы не в океане, а в Средиземном море.
А Средиземное море, известно,— лужа.
— Ничего себе лужа,— опять весело скалит зубы
штурман. — А знаете, сколько в Средиземном море ко
раблей тонет? То-то. И причем как тонет? Бесследно.
Гребет, гребет это кораблик, отстукивает себе радио
граммы, бенц — и пропал. Вот какая это лужа.
Кто знает, сколько бы еще продолжалась эта уте
шительная беседа, но тут штурмана-весельчака позвали
к капитану.
17
Ф. А б р а м о в , т. 3
513
О БИДА А ВСТРИЯКОВ
Идиллические времена были в первую мировую
войну.
В Закарпатье, рассказывал отец И. Э., они деньдва повоюют с австрияками, даже в атаке штыковой
сшибутся, а потом, как ни в чем не бывало, сходятся у
речки, шириной с комнатенку: на одном берегу — они,
русские, а на другом — австрияки. И тут уж ничего,
решительно ничего не было от войны, а были просто
люди, была просто жизнь: стирали белье, выколачи
вали вшей, обменивались хлебом, махоркой — благо у
русских хлеба было вдоволь, а у австрияков опять с
табачком было попроще.
Вообще австрийцы в значительной мере жили за
счет русских: немцы-генералы, командовавшие русски
ми дивизиями, частенько делали так, чтобы русский
скот, который пригоняли на фронт, попадал им в руки.
От австрийцев наши солдаты узнали и о Февраль
ской революции. Однажды австрияки прямо с обидой
в голосе закричали со своего берега:
— Рус, зачем скинули нашего каптенармуса?1
1
А ЭТО МЫ ЕЩЕ ПОГЛЯДИМ
— Чего, чего? Народ крупнее супротив прежнего по
шел? Силираты — новая порода объявилась? Насчет
силиратов не скажу, потому как у нас про таких вроде
не слыхать. Все о двух ногах да о двух руках, как ра
не. А насчет того, какой народ в старину был,— по
молчим. Пашку-моряка помнишь? Не слыхал, как он
за реку с невестой попадал? Ну как же! Подъехал к
реке на паре — плот на другой стороне. Чего? Ждать,
покуда пригонят? Так переплывем. В Цусиме не пото
нул, дак неужели в Пинеге утону!
И не утонул. Лошади всплыли, сам с невестой
всплыл, тарантас на дно уволокло, а он в одной руке
невесту держит, в другой вожжи, да орет на всю реку:
«Врешь! В Цусиме глубже было!» И выплыли. Правда,
женка после того два года у старух ладилась, а сам-то
он как с гуся вода. На берег вышел — только отрях
нулся.
А про Ваню Маленького слыхал? Слыхал, как он по
сено ездил? Увидит, бывало, кобыла вспотела: «Ну-ко,
514
Зорька, передохни маленько». Выпряжет, сзади воза
привяжет, а сам в оглобли. И вот раз так-то впрягся, и
вдруг — хлоп дерево на его. Дерево, не жердинка. Вет
ром сдуло але еще чего там. Дак что, ты думаешь, Ваня
Маленький сделал? Перекрестился. «Слава богу, что
на меня упало, а не на Зорьку. А то бы пропадать мне
без лошади». Во какой лешак был. Маленький, ха-ха!
Хватит этих придмеров але еще раскручивать? Могу.
И про то, как ране робили, могу, и про то, как гуляли
и умирали.
Артюга Хыш в Едоме жил. Это уж я не со слов, сам
видел. Раз закатываюсь в эту самую Едому (я тогда
в рекрутах гулял) — что такое? Лошади вскачь навстре
чу — в праздничной сбруе, с колокольцами, гармонь на
яривает. А дело-то — пост великий. Похороны! Артюгу
Хыша, старика тамошнего, на кладбище везут. При
казал: как помру, не плакать у меня, не горевать, а ве
селиться, вино пить. Вот сыновья и сполняли волю отца.
Строгий был, даром что всю жизнь скоморошил.
Так-то, такие вот в старину люди у нас жили, а что
получится из этих — как ты их назвал? силираты? —
это мы еще поглядим.V
V
ОФИМЬИН ХЛЕБЕЦ
— Справедливости на земле нету. Бог одной бухан
кой всех людей накормил — сколько молитв, сколько
поклонов. Я еще маленькой была, отец Христофор с
амвона пел: и возблагодариша господа нашего, единым
хлебом накормиша нас... А про меня чего не поют?
Я не раз, не два свою деревню выручала. Всю войну
кормила. Мохом.
Раз стала высаживать из коробки капустную рас
саду на мох. Смотрю: ох, какой хорошенькой мошок!:
Чистенькой, беленькой. А дай-ко я его высушу да смелю.
Высушила, смолола. Ну мука! Крупчатка! В квашню
засыпала, развела, назавтре замесила (мучки живой,
ячменной горсть была), по сковородкам разлила — эх,
красота!
Ладно. В обед, на пожне, достаю, ем — села на са
мое видное место. Жёнки глаза выпучили — глазами
17*
515
мои хлебы едят. «Офима, что это?» А это, говорю, мука
пшенична моей выработки. Дала попробовать — эх, хо
рошо! «Где взяла? Где достала?» На болоте. Назавтре
все моховиков напекли — ну, не те. Скус не тот. Опять:
сказывай, где мох брала. Я отвела место на болоте —
всю войну не знали горя. Уродило, не уродило — мы
сыты.
Думаешь, мне благодарность была? Спасибо сказа
ли? Тепере-ка клянут. У всех желудки больны. От
Офимьиного хлебца, говорят. От моха.
ВОРОНЕЙКО
— Я помню, как коней сдавали в колхоз. Воронейко
у нас был, Кузькин конь звали — по тате. Бабушка —
повели на общую конюшню — целую шаньгу вынес
ла, чтобы он съел на прощанье. Могутной, хороший
конь был. Вожжи не тронь — успевай только в сани
пасть.
И вот ночь переночевал со веема на общей конюш
не, а утром садимся за стол — он под окошком, Воронейко-то. Мы отвели раз, отвели два, а потом и пред
седатель прилетел — злой был, Васька Беспалый:
«Я, говорит, знаю вас, подкулачников! Вы нарочно коня
прикармливаете, чтобы колхозный строй подрывать.
Я, говорр1т, покажу вам кузькину мать!»
Тата весь день с ребятами дом огораживал, хода
Воронейку перекрывал, а тот все равно к дому своему
бежит. Стучит, бьет копытами по огороде. Потом слы
шим: пропал наш Воронейко, ногу сломал.
Тата уж когда помирать стал — в том же году
осенью помер, покаялся:
— Я, говорит, ребята, коня порушил. Боялся, чтобы
Васька Беспалый не упек нас куда.
НА МЕЗЕНЬ-РЕКЕ
— Сегодня не будем телек смотреть: бабушки умер
шей память завтра. В прошлом году умерла, до ста
семи лет двух месяцев не дожила. А сто-то пять было,
она еще со мной в лес ходила. По грибы. Идет сзади
меня, плачет да стегает себя вицей по ногам. Я говорю:
516
что ты, бабка, с ума сошла, по ногам себя бьешьГ
А она: «Что худо и идут. Я ведь за тобой угнаться не
могу».
Подумай-ко, какие у нас ране лиственницы води
лись. Нет, мы против их ольха чахлая да осинник.
МАКСИМОВ ПУТИК
Иду Широким холмом. Замшелые ельники, ягод
ные болота, травники, сухие веретейки-грядки, выстлан
ные веселым курчавым беломошником. Все места, все
урочища, которые любит дичь. А самой дичи нет — за
весь день ни единого пера не видел.
И вспомнилось мне, что именно через этот Широкий
холм пролегал когда-то охотничий путик Максима Мат
веевича.
Максим Матвеевич с малых лет кормился охотой,
и его путик, его охотничьи угодья не имели себе равных.
Осенью пойдет силки проверять — глухарей да рябов
столько напопадает, что из лесу вынести не может. На
лошади иной раз приходилось вывозить.
Ваня, племянник Максима Матвеевича, сколько уж
лет упрашивал старика:
— Дядя, покажи мне свой путик, пока ходить мо
жешь.
— Покажу, покажу, Иванушко,— отвечал старик и
все откладывал и откладывал. Жалко было вводить в
свои угодья другого человека, хоть этот человек и дово
дился самой близкой ему душой (Максим Матвеевич
был холостяк), потому что путик этот — вся его жизнь,
все его радости за восемь десятков лет.
Наконец подошло время, когда откладывать дальше
было некуда, и старик сказал:
— Пойдем-ко, племяш, в лес, я тебе свои угодья
передам.
Пошли. Переехали в лодке за Пинегу, начали
подниматься вверх по ручью, а старик и идти не
может.
И тогда он сел на старый пень и заплакал:
— Ох, Иванушко, Иванушко, мне ведь не сходить.
Не несут ноги. Наказал меня господь за жадность.
Так и задичали, захирели знаменитые угодья Мак
сима Матвеевича,
517
В ОЖ ИДАНИИ
ТЕПЛА
Старик не вставал с постели всю зиму и все спра
шивал у сына:
— Земля-то скоро будет теплая?
— Скоро, скоро, отец.
Наконец однажды утром сын сказал:
— Вот и отогрелась земля, отец. На горбылях се
годня первую отпотину дала.
В тот же день к вечеру старик умер.
ГЛУПЕЕ ХЛЕБА
— Голова-то болит. Мужик расколотил. Кругом мо
гилы хожу. Раньше утром встану, солнышка еще в
окошке нету, а сейчас бы встать — нет, не могу, голова
не вылежалась. Кабыть отерпла.
Он крутой у меня, мужик-от. Нужда, все как в яме
сидим. А он руками-то слабоват, вот и навоюет меня.
Грамотный, а руками необразованный. Уйдет, за
пьет, а дома и хлеба нету. Я голодом роблю, дети по
неделе на картошке сидят. Вот и учатся худо, вот и
не хвалят моих детей учителя. А с чего будут хорошо-то
учиться? Картошка — не теперь сказано — глупее хлеба.
ФОТОГРАФИЯ
Ничего подобного доселе не видал. Небольшой зеле
ный садик возле сельского Дома культуры, и в том
садике не один, не два, а целых пять гранитных обелис
ков, воздвигнутых в честь земляков, удостоенных на
войне звания Героя Советского Союза.
Иду, притихший, от одного обелиска к другому,
всматриваюсь в фотографии. Все лица как лица: про
стые, русские, от земли. Молодые, безусые, на возра
сте... И вдруг — подросток, вдруг мальчик. Хмурый,
широкоглазый, крепколобый, коротко стриженная голо
ва, ситцевая, в прямую полоску, домашнего пошива
рубашка с прямым, наглухо застегнутым воротом.
Начинаю невольно припоминать имена детей — Ге
роев Советского Союза. Леня Голиков, Саша Чекалин...
А как же я не знал их собрата — сибиряка Митю
Шкурата?
513
— Нет,— говорит директор Дома культуры.— Шкурат в девятнадцать лет подвиг совершил. Фотокарточки
другой не оказалось. За всю свою жизнь парень один
раз сфотографировался. R шестнадцать лет, когда пас
порт получал.
Я долго вглядывался в фотографию Шкурата. Вгля
дывался в нашу историю.
Бедно, скудно жили, так скудно, что простая фото
карточка была порой немыслимой роскошью..,
В ДЕНЬ ПОБЕДЫ
— У нас Ваня Пахомов самый веселый в палате
был, хотя обеих ног не было. Всех утешал, всех на
жизнь наставлял. А утром, как только объявили победу
по радио, выбросился из окна.
Почему выбросился-то? Жена была злая? Не ду
маю. Пока война, была, держался, а из войны в мир
переступить не мог. Не на чем. Ног-то у него не было.
ИЗ ЩУКАРЕВОЙ ПОРОДЫ
— Из Щукаревой породы? Секретарь райкома из
Щукаревой породы?
— Да не то что из породы. Чистый Щукарь!
И вот ради этой-то диковинки я и дал крюк в шесть
десят километров. Потому как всяких районщиков на
своем веку видал: толковых и растяпистых, горластых
и вежливеньких (до тошноты!), законников и «мне все
нипочем» — широка Русь-матушка, но чтобы районом
заправлял дед Щукарь или хотя бы человек сродни
ему — нет, такого и представить себе не мог.
Меня разыграли, я это сразу понял, как только уви
дел Черепанова.
Маленький, подростковый ростик, старательно за
чесанные, только что не зализанные волосы, очки — да
что тут от Щукаря? А сама манера говорить? Часа три
или четыре не отходил от него, видел и слышал, как
разговаривает с работниками райкома, с председателя
ми колхозов, с шабашниками, слышал, как говорит по
телефону,— где смех? Где шутка? Все деловито, на пол
ном серьезе, даже скучно.
519
Взыграл щукаревский талант в Черепанове вечером,
когда мы выехали в ближайший колхоз да на зеленом
бережку озера разобрались с ухой.
Анекдоты, байки и присказки, всякие истории и бы
ли, припевки с перчиком...
Все, кто был у озера (а собралось немало, из де
ревни притащились), все катались по земле. Только он,
Черепанов, сидел неподвижно и невозмутимо, как бо
жок, поблескивая выпуклыми очками.
В тот вечер, когда мы уже возвращались в райцентр,
я полюбопытствовал:
— А это щукарство не мешает вам как секретарю?
— Не замечал. Народ любит шутку. Иной раз в та
кой закрут попадешь, только благодаря шутке и выныр
нешь. Ну, а начальство... Это уж все зависит от того,
какое начальство. Один раз я за свое щукарство от
самого секретаря обкома благодарность получил. Се
минар был районщиков. Повезли в автобусе за город
показывать одно хозяйство. А холодно, и ни выпивки,
ничего такого. А тут еще буран на нашу беду разыграл
ся (в феврале дело было) — как в капкан попали. Лю
ди приуныли, замерзли. Вот кто-то и говорит:
— Ну-ка, Черепанов, погрей маленько народ.
Погрел. Ни одного обморожения не было. Часа три
рот не закрывал.
МЕДНОЕ КОЛЕЧКО
Ничего не осталось от Вани, любимого младшего
брата Анны Афанасьевны.
Карточек в войну не делали (а Ваню взяли на вой
ну в сорок третьем семнадцати лет), единственное пись
мецо-треугольничек, которое пришло от Вани с фронта,
выкурил по недосмотру непутевый сосед Петруха, оде
жонку, какую носил Ваня, тоже выносили еще в войну.
Правда, когда-то для утешения больной матери Анна
Афанасьевна заказала заезжему художнику Ванин пор
трет (тот нарисовал его по ее рассказам, и красиво на
рисовал), но у самой-то у нее не лежала душа к этой
картине.
И вот вдруг Анна Афанасьевна узнает: у соседки,
такого же старого гриба, как она сама, сохранилось от
Вани медное колечко, которое он подарил ей перед са
520
мым уходом в армию. Тогда, в войну, модно было д е
лать колечки из медных денег.
Анна Афанасьевна взмолилась:
— Отдай мне, Марья, колечко. Бога ради отдай. Все,
чего у меня в дому есть,. не пожалею, а у меня хоть
одна живая памятка о Ване будет. — Она сразу, с пер
вого взгляда всем сердцем прикипела к колечку.
— Нет, не отдам,— сказала Марья. — Ни за какие
деньги не отдам. Тебе нужна памятка о Ване, да и мне
нужна. Что ты, я ведь тоже любила Ваню. Он ведь,
когда дарил это колечко, что сказал мне? «Жди». Вот
я и жду.
ВСЕГО ОДИН ДЕНЬ
Афанасий Егорович, больше известный в деревне как
Афонька Жила, добрую половину жизни судился со
своими детьми, с каждого взыскивал алименты. Ну, а
как он мытарил и притеснял жену, про это и говорить
нечего: та, бедная, не пивала чая с сахаром досыта.
Перед самой смертью, однако, на старика нашло
просветление, и все свои сбережения (а они у него были
немалые, хороший, работящий был плотник) он отписал
детям. И тут он познал такую радость, такое счастье,
какого ни разу не испытал за всю свою долгую, му
торную жизнь.
— Ох, ох, ребята,— обливаясь слезами, говорил он
из последних сил,— как жизнь-то у бога хорошо устро
ена. А мне этой хорошей жизни только и выпало, что
один день.
ДОЖИВАЯ ВЕК
Маленькая, с десяток домов лесная деревушка на
Новгородчине. Из тех, что принято называть непер
спективными.
Жителей — одна старуха. В избе куры, кошки. Ж и
вут все скопом.
— Худо одной-то, бабушка?
— Дак уж, знамо, несладко. Ну, летом-то — не пообижусь — вольная воля. А зимой-то, не знаю, как тебе
и сказать.
— С дровами трудно?
— Дрова-то бы ладно — я хлевы топлю: и свои, и
52 1
соседские. С водой — беда. Колодец у нас в том конце
деревни, на лыжах надо идти, а куда я на лыжах, когда
по избе едва хожу. Снег топлю. Чистая бы водица, а не
могу вот привыкнуть к небесной воде. Земной надо.
Как попью, так и рвать почнет.
— Надо на центральную усадьбу переезжать.
— Да кому я там нужна, родимой! Детей нету. Не
получились. То ли земля худа, то ли семена. Меня
ведь замуж-то выдали, я на свадьбе впервой мужика
своего увидела. Почну рассказывать, никто не верит.
А я уж нисколешеньки не вру. Ране все старики ре
шали. Не жених меня выбирал, а его родители. Из хо
рошего житья, работящая — чего еще надо? Вот так
меня и выдали. Ну, ничего жили-то. Непьющий был и
не бил меня. На войне на этой пропал...
Помолчала и спокойно закончила:
— Худо, худо одной. Да теперь уж недолго. Зимойто, как холода начнутся, помру.
ПОСЛЕДНЯЯ СТРАДА
Кузьма Иванович в самые трудные годы держал
корову. Один, не то что некоторые: кто копыто, кто два.
Но когда старику перевалило на восьмой десяток,
пришлось и ему подводить черту под домашней жив
ностью: его ли старыми ногами, вырванными работой,
месить сыролесье да собирать сено по глухим ручьям?
На счастье Кузьмы Ивановича, когда он со старухой
вел на вязке свою Жданю в госзакуп, дорогу ему пере
сек председатель. Посмотрел сверху вниз — на лошади
верхом ехал, все понял сразу и дал команду поворачи
вать назад.
— Ты же с тоски помрешь без своей скотины! Чем
жить-то будешь? О чем заботиться? А что касаемо се
на, то вот тебе за труды твои колхозные — бережина 1
ниже перевоза, как раз напротив твоего дома. Правда,
пожня малость подзаросла кустом, но это уж твоя за
бота — при желании за одну весну расчистить можно.
Кузьма Иванович так и сделал — еще по снегу вы
рубил ольшаник и ивняк, а снег чуть согнало, каждый
1Бережина
— покос, пожня возле реки.
522
пень, каждый пенышек выдрал — откуда только и силы
взялись.
С тех пор пятнадцать раз выходил с косой Кузьма
Иванович к реке. И не работа была, а праздник. Сы
новья, дочери, зятья понаедут из города — целая бри
гада, только успевай распоряжения отдавать.
В последнюю страду, шестнадцатую по счету, сам
Кузьма Иванович выйти на пожню уже не мог — ноги
отказали напрочь еще весной, да и худоба какая-то
напала, весь высох как щепка, но ум у него был попрежнему ясный, и он по-прежнему руководил сенокос
ными работами. Утром наказывал: сделать то-то и тото и так-то. А вечером выспрашивал, что сделано и как
сделано. И отдавал новые распоряжения.
Однажды утром Кузьма Иванович попросил:
— Вывезите меня сегодня на пожню. Я сегодня по
мирать буду.
— Папа...
— Везите.
Не привыкшие возражать отцу дети запрягли ло
шадь, уложили отца на телегу — сидеть он'уже не мог,
На покосе Кузьма Иванович сказал:
— Снимите меня с телеги да положите на угорышек — чтобы я и реку, и вас, и весь свет белый видел.
Положили.
— А теперь идите. Возьмите грабли, да работайте и
пойте.
— Папа, но как же тебя одного оставить?
— Делайте, как я сказал.
Дети послушались. Взяли грабли, рассыпались по
лугу и начали загребать сено. И петь любимую песню
отца:
Хожу я по травке, хожу по муравке.
Мне по этой травке ходить не находиться,
Гулять не нагуляться...
Через час, когда работающие сделали перекур и
подошли к старику, он был мертв.
МАЙКА-ПЛОТНИК
Удивлению моему не было предела: девка — плот
ник! И добро бы там какой-нибудь хлевок сварганила,
сарай сколотила, ну, баньку, наконец, а то ведь дом
523
срубила. И какой дом! Ладненький, веселенький, со
светелкой-чердаком, а у той светелки-чердака еще бал
кончик с точеными перильцами — терем!
— Не ты, не ты один ахаешь,— разговорилась ста
руха мать. — Все не верят. Топор — не прялка, у мужиков-то не у всех в руках держится. Да нужда чему
не научит. С пятерыми девками я после войны оста
лась — за всем, за каждой безделицей в люди бежи.
Гвоздь какой вколотить, доску прибить — напросишься.
И вот Майка все это с малых лет видела — последняя
у меня, с малых лет начала за топор хвататься. А в
школе-то на уроках труда она уж табуретку сделала.
Д а, табуретку. Тепере жива. А там дальше да больше,
и до дома дошла. Ну топор счастья бабе не приносит.
— А что?
— А то. До тридцати одна за стол садится. За ху
дого да безрукого сама не хочет, а рукастый — «не хочу
топора в кровать».
Майка — она как раз в это время вернулась из лесу
с .полнехоньким коробом красных сыроег и масляных
груздей — на топор не походила, это уж мать хватила
через край.
Легкая, синеглазая, грудастая — не каждый день
такую увидишь. И в душе у меня опять начали подни
маться сомнения.
Майка разрушила их. Она взяла топор, доску ело
вую и живехонько вытесала маленькое весло. На па
мять.
ПРО ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ
— Две собаки, два волка в дом ко мне залезли, бе
да, маются девки — и Муза, и Ольга. Зато уж мала —
Галька — в рубашке родилась. Три года живут с Евгешей — нахвалиться не могу. Ни разу слова поперечного
не сказал, скорей я перетыку поставлю. А выпьет — его
и не чутко. «Галька, где у нас мужик-от?» — «Не знаю,
вышел куда-то». Я заворчу: дура, не знаешь, где му
жик. Пробросаешься! Схвачу какой ватник, побежу на
улицу. А он на кухне — спит. У самой печки калачиком
свернулся. На подстилочке, которая котанку постлана.
Вот какой у меня зять-то.
Ну, одно худо: на ребят чура не знают. Три года
живу с има — и три ребенка. Та как стреляет. Д а вы,
524
говорю, с ума сошли. А ежели, говорю, десять лет про
живете? «А десять ребенков будет»,— смеются. Я гово
рю: меры каки примайте але хоть выходные дни заве
дите— по разным койкам спите. Опять смеются: «Нет,
говорят, покуда теща жива, не будем выходных заводить. Везде людей не хватает, надо государству по
могать».
Вот какой у них сказ. А разве я могу валандаться
с ихними чурками? Здоровящих делают — по три с по
ловиной да по четыре килограмма. Мне семьдесят три
года, руки еще от работы в колхозе высохли — которым
местом держать эдаки-то самовары? Да и Музу, и Оль
гу когда надо проведать — не все у их жить. Те только
тогда и вздохнут, когда я приеду да когда острастку
ихним бандитам дам.
ОТ ЖАЛОСТИ
У Александры Михайловны возле дома целая псар
ня — полно собак и собачонок.
Спрашиваю:
— Ты что, Михайловна, по выведению собак решила
специализироваться?
— С чего! Сиротины все это да подброски. Заведут
собачонку, поиграют сколько, а потом надоест — на
улицу. А то и щенка слепого принесут: «Александра
Михайловна, я вам щеночка принес». — «Да зачем он
мне? Понеси бога ради, откуда принес». А час спустя
какой на крыльцо вышла, щенок-то там ползает, ко
готками по полу скребет. Ну, и жалко станет — плес
нешь молока. А раз плеснула — все, больше не выго
нишь.
ЗА МУЖИКА В ДОМЕ
— Меня ребята боятся. Я подхожу к дому — все по
углам. А чтобы к столу подойти, когда гости у меня,—
никогда! Все на кухне. Старшему парню двадцать
лет, трактористом работает — все деньги до копейки
отдает. А в кино идет — тридцать копеек просит. Раз
попросил: дай, мама, шестьдесят. У меня глаза на лоб.
Куда, говорю, столько? Не закурил? «Я девушке билет
хочу купить»,
525
Такие, такие у меня дети. А отца ни во что не ста
вят. Д а тот и сам не больно их строжит. Приходит
домой под мухой: «Ребята, давайте шалить». Ляжет на
пол: куча мала! Але кто проштрафился, проворовался,
грозу надо дать — ему уж не дать. Глаза, как девица
на выданье, опустит, со стыда весь сгорел, а то еще
лучше: началась у матери выволочка — из избы вон.
Дак с чего же такого отца будут уважать?
Я, я за мужика в доме.
КАК ПЕТЬКА УШЕЛ ИЗ ДОМУ
Семилетний Петька Р. вбежал по старой лесен
ке на сеновал и пришел в ужас: дядя Сеня мать
душит.
Опомнившись, он выскочил на улицу и к соседу:
— Дядя Вася, дядя Вася! Иди скореича к нам: дя
дя Сеня маму душит.
— А где душит-то?
— На сеновале. На перине нашей.
Дядя Вася засмеялся:
— Ничего, пущай подушит. От этого душенья не
умирают.
Прошло десять лет, Петька вырос, получил права
тракториста и, напившись по этому случаю, жестоко,
до полусмерти избил дядю Сеню. А потом пришел до
мой, снял со стены фотокарточку убитого на войне отца
и ушел из дому.
Петьку искали, подавали в розыск — пропал па
рень.
— Ничего, объявится,— утешали соседи убитую го
рем мать. — Объявится. Куда ему деваться-то?
Но идут годы, сменяется одно лето другим, а от
Петьки все нет и нет никаких вестей.
ПО РЕБЯЧЬЕМУ КРИКУ СОСКУЧИЛАСЬ
Зелеными холмиками, горками и горушками качусь
как сказочный колобок и однажды вкатываюсь в дерев
ню, широкая улица которой поросла курчавой травкоймуравкой, и по той травке по муравке ни единой теле
ги, ни единой машины не проехало,
526
У первого дома под старыми окошками, щедро, поярославски украшенными кружевными наличниками,—
старая старуха. Сидит на завалинке, опершись острым
подбородком на батожок, и вся в слезах.
— Что, бабушка, случилось? Из-за чего плачешь?
— А из-за тоски, батюшко. По ребячьему крику со
скучилась. Раньше у нас об эту пору звоном звенит де
ревня от ребячьего крика, а ныне ни одного ребятенка
малого во всей деревне не осталось.
сыновья и в н у к и
— Говорят, один сын не сын, два сына — полсына, а
вот три сына — сын. А у меня четыре было и одного не
вышло. На войну угнали, и всех убило. На трех меся
цах четыре похоронки на меня пало! Дак как, думать,
легко мне было?
Первый был Оленька, Олексан, второй сын Петрышко, а третей сын Семенушко, а четвертый был Иванушко, тот уж поздно родился, через семь годов до Семена.
Внучка на той неделе карточки со стены сняла, в
школу поносит: «Бабушка, которого пуще жалко? Па
пу (от старшего, от Ольки) але дядю которого?» А уку
си, говорю, себе перстышек один, да другой, да третий,
да четвертый — которому пуще больно? Дак так же
сын: кажной у меня под сердцем лежал.
Семенушко, бывало, придет да говорит-говорит, все
расскажет: как роблю, сколько получаю, мама. Да при
несет хлеба, да скусного чего, да все на стол и выло
жит:
— Ешь, мама!
Что ты, парень, говорю. Неладно ведь эдак-то. Мы
с тобой исть-пить середь бела дня сели, а молодка на
работе. Так, говорю, и жены лишиться можно, не преж
ние времена.
Засмеется:
— Я завтре опеть наберу всего в лавке.
Не посудачу, не посудачу ни на которого: все сы
новья, что Олексан, что Петрышко, что Иванушко, по
читали матерь. Все.
Теперь внучата есть, от Иванушка только росточка
не осталось, тот сам росточек был, семнадцати годков
на войну взяли, ничего робятка, бабку не обижают,
527
всех бабка выростила, и с деньгами живу: за старшего
двадцать два рубли получаю. Ну, радости нету от вну
ков, что от детей. Не поговоришь, не согреешь душу
словечком.
КАК ДЕ Д СЕМЕН ОСРАМИЛ СВОИХ ДЕТЕЙ
У деда Семена отнялись ноги. Тяжкие дни насту
пили для одинокого старика. Хлеб, дрова, вода — все
надо. А кто принесет? У детей оказалось волчье серд
це — ни один не проведает. Выручала от случая к слу
чаю пятнадцатилетняя внучка Лида.
Раз вечером дед Семен, прождав внучку целый день,
выполз с ведром на крыльцо — пересохло горло, глотка
воды с утра не было. И вот счастье — по дороге бежит
внучка.
— Лида, принеси воды.
— Некогда! В кино бегу,
В тот же вечер дед Семен повесился у себя в избе,
на жердочке возле печи.
Собравшаяся на похороны родня — сыновья, дочери
и прочие — на все лады поносили старика:
— Бесстыдник! Всех нас осрамил. Большая беда —
воды не принесли. А в войну-то как жили — забыл?
Хлеба по неделям не видали.
ВЫ НА СЕВЕРЕ..,
Шофер выручил: посреди дороги подобрал с тяже
лой сумкой. Когда приехали на аэродром, я протянул
пятерку: заслужил! Не взял. Спокойно, но с достоинст
вом сказал:
— Вы на Севере, а не на Юге.
ПАМЯТКА
— А теперь давай за дядю Толю.
— За дядю Толю? Не пьют за мертвых-то.
— Ерунда! Дядя Толя для меня и мертвый живее
всех живых, Знаешь, как он погиб? В сорок втором
528
году дядя Толя попал к немцам в плен, но его как мест
ного жителя (мы родом с Крыма) отпустили, и он стал
работать на электростанции техником. Там, где и до
войны работал. И вот нашлись суки — выдали дядю
Толю гестапо... Связь с партизанами, секретарь парт
кома... Дядя Толя действительно был связан с партиза
нами, но секретарем парткома никогда не был. Выпи
воха, скандалист, первый хулиган в поселке — да его
на пушечный выстрел к партии не подпустили бы, даже
если бы и хотел.
Вот перед смертью, когда уж на расстрел повели,
дядя Толя и послал прощальный привет бабушке, своей
матери. Сперва хотел было записку, да бумаги не при
велось, ну он и выдрал из головы клок волос с кожей.
Понимаешь? Выдрал и со знакомым из охраны пере
дал.
Бабушка до девяноста пяти прожила. А когда уми
рала, передала эту памятку самому младшему в нашем
роду.
БОСИКОМ
По утоптанной, хорошо нагретой обочине песчаной
улицы бежит Наденька-зоотехник. Росточком невелика,
не в нынешних акселератов, но такая славная, такая
беленькая, так красиво перебирает крепкими, еще не
успевшими загореть ногами в красных босоножках, что
глаз не отвести.
Вдруг Наденька круто затормозила, припала к
земле.
— Что случилось? Не ногу подвернула?
— Нет, босиком пробежаться решила. Шла-шла да
вспомнила, как в детстве бегала, ну, нету терпенья.
А ладно, думаю, пускай смеются, кому хочется.
И в следующую минуту Наденька, держа в руках
босоножки, уже строчила середкой улицы.
И я смотрел-смотрел на ее сверкающие на солнце
сытенькие ножки, на всю ее млеющую от удовольствия
плотненькую фигурку с высоко поднятой льняной голов
кой и тоже начал снимать туфли.
529
VI
УРОК
(Рассказ старого рабочего)
■— Выключатель у меня перегорел. Иду к управ
дому: так и так, авария дома небольшая. Пришлите
рабочего. «Пиши заявление». — «Я неграмотный». Прин
ципиально не захотел писать. Что это такое? По каж
дому пустяку бумажка. Ну, заявление за меня написа
ли — из уважения к годам.
Ладно. Назавтра жду. Утром нету, днем нету, явля
ется за пятнадцать минут до окончания работы. Моло
дой парень. Нынешняя, так сказать, рабочая смена.
— Чего у вас?
— Света нету. С выключателем, наверно, что-то не
в порядке.
Потрогал выключатель, покрутил головой:
— Сегодня не успею. Работа тут немалая. Придется
до завтрашнего дня подождать.
— А почему же, говорю, ты раныне-то не пришел?
— А раньше никак нельзя было. Раньше в других
квартирах чинил...
— Значит, без света мне сидеть?
— Да уж так,— смеется.
— Посмотри-ка, говорю, на часы на стене. Сколько
там накачало? Без десяти семь?
— Без десяти.
— Садись, говорю.
Подал ему табуретку, сам снял пиджак, надел фар
тук, надел очки, раскрыл у него чемоданчик, взял от
вертку. Починил за семь минут.
— Ну,— спрашиваю,— сколько надо времени, чтобы
починить выключатель?
Ухмыляется:
— А зачем же вызывать, раз сами все умеете?
— А затем, говорю, чтобы на тебя, подлеца, посмот
реть.
— Но-но...
— Без «но»! Сиди и слушай, что тебе говорят. Ты
это почему же пришел ко мне без четверти семь, а не
раньше? Чтобы бутылку с меня сорвать, да?
— Папаша, попрошу советского рабочего не ос
корблять*
530
— Какой ты, к дьяволу, рабочий! Ты мерзавец, а
не рабочий. Рабочий это я. Потому что у меня совесть
рабочая есть. Понятно тебе, что такое рабочий?
Тут работяга заговорил уже другим голосом:
— Дедушка, не сердись. Выпить-то кому не хочется,
а где возьмешь денег? Семья. Жена песочит...
— Худо песочит! Вы спились, свиньи. В выходной
день мертвые, в рабочий день еле ползаете. Докуда это
будет?
В общем, преподал урок. Раскалил так, что сквозь
землю провалишься.
Не провалился. Назавтра встречаю во дворе — на
ногах не стоит.
ЗАРОК БЛОКАДНИЦЫ
Заговорили о неустроенности, о бедах сегодняшнего
бытия, о всевозможных недостатках, о болезнях, кото
рые косят людей,— что за жизнь? Что за век?
Кое-кто вздохнул, кое-кто охнул, а кое-кто даж е сле
зу пустил. И только одна старая Наталья Александров
на невозмутимо улыбалась.
— После войны я ни разу не плакала. Грех великий
плакать, кто пережил блокаду да войну.
ИДУ В РЕСТОРАН
Ольгу Николаевну, молодую няню детсада, не узнать.
Пришла на работу в длинной моднящей юбке с разре
зом, в туфлях на высоком каблуке, с прической, сделан
ной в парикмахерской.
— Что, что такое у вас, Ольга Николаевна? День
рождения? Новоселье?
Ольга Николаевна поломалась сколько-то, словно
для того, чтобы еще больше разжечь любопытство у
сослуживиц, а потом объявила:
— Иду в ресторан!
В ресторане Ольга Николаевна в свои двадцать два
года еще ни разу не была. Приехала из деревни, рабо
тала маляром, каждую копейку на одежду берегла, а
потом вышла замуж, появился ребенок — тут уж и во
все не до ресторанов.
53)
И вот ради такого события Ольга Николаевна по
шла на неслыханные жертвы. Она, получавшая шесть
десят рублей в месяц, отвалила мужу-электромонтеру
(это его сослуживцы затеяли коллективный поход в ре
сторан) целых десять рублей. А кроме того, понесла
немалые расходы на юбку, на укладку волос. А что сто
ило ей уговорить знакомых, чтобы оставить у них на
вечер ребенка!
Весь день Ольга Николаевна была само нетерпение.
Постоянно смотрела на часы, постоянно бегала к зер
калу (упаси боже сбить прическу!), постоянно надева
ла туфли на высоком каблуке — маловаты были, не
свои, у подруги взяла.
Наконец кончился рабочий день.
Домой, домой! Муж, наверное, уже не один час
ждет ее.
А назавтра Ольга Николаевна пришла мрачнее тучи.
— Что, что случилось, Ольга Николаевна? Какая
беда у вас?
Полдня к Ольге Николаевне нельзя было подсту
питься, полдня не раскрывала рта и только потом, ока
завшись с глазу на глаз в коридоре с немолодой уже,
очень доброй воспитательницей, которую она любила,
со слезами бросилась ей на грудь.
Не была Ольга Николаевна в ресторане. Прибежала
домой, а муж лежит на диване пьяный. Не дождался
вечера, пропил десять рублей.
ЛЕНЬКА БУДЕТ МЕХАНИКОМ
У писателя С. младшему сыну четыре года. И вот
этакий-то карапуз однажды вкатывается в кабинет к
отцу с разобранным замком от входных дверей.
— Леня, что ты наделал? Положи сейчас же на ди
ван, а то потеряешь детали и шурупы— двери не за
крыть.
С. был занят срочной работой, взяться за замок сра
зу самому было некогда, а когда освободился — замка
на диване не было.
— Леня, Леня, где замок?
Леня входит к отцу и радостно улыбается.
— Замок, говорю, где?
— В дверях.
532
— Как в дверях?
С. выбежал в переднюю и глазам своим не верит:
замок действительно в дверях. Все на месте, все шуру
пы, все винтики ввинчены, и сделал это четырехлетний
ребенок!
С тех пор С. всем говорит:
— Ленька будет механиком!
ТАК И ТАЛАНТ ЗАГУБИТЬ МОЖНО
Тетя Паша, семидесятипятилетняя старуха, ни дня,
ни часу не училась поварскому делу. Но мне в перво
классных ресторанах не доводилось обедать так вкусно,
как у нее.
Тетя Паша не кухарничала — колдовала. Варит,
скажем, она суп. Сельдерея, петрушки, укропчика, еще
какой травки положит — это само собой. Но зачерпнет
ложкой суп, попробует — не то.
Думает, хмурится, пожимает плечами: не хватает
чего-то. А чего?
«А ну-ка брошу сухой грибок».
Бросила, опять попробовала и разъехалась в широ
ченной улыбке: вот теперь что надо.
И так с любым блюдом — всегда что-нибудь сотво
рит неожиданное, найдет никем не предусмотренную
приправу, подливу.
У нас тетя Наша прожила полгода, а затем мы рас
стались.
— Неинтересно для вас готовить. Малоежки,— ска
зала она на прощанье и пошутила: — Так с вами и
талант загубить можно.
ПЛАН ВЫПОЛНЯЕМ
Апрельское утро, на улице весна, солнце, от земли
пар, а батареи в квартире раскалены — дышать нечем.
Звоню управдому:
— Что вы делаете?
— А ничего особенного. План выполняем по реали
зации топлива.
— А зимой, когда было холодно в квартире, как на
улице, какой план выполняли?
533
Смеется:
— А зимой мы выполняем план по экономии топ-»
лива.
НА ТЕМУ ВОСПИТАНИЯ
Виктор Васильцов три года воспитывал племянникасироту, и что же? К семнадцати годам племянник стал
законченным прохвостом.
— Валька,— раз Виктор спросил племянника,— ска
жи, бога ради, где ты набрался всякой мерзости и па
кости?
— У тебя, дядя Витя,— глазом не моргнув, ответил
Валька.
— Как у меня? Да разве я когда плохому тебя
учил?
— А ты подумай, подумай.
Виктор подумал и заколебался: а может, и в самом
деле от него? Ведь он, чтобы правильно, на конкретных
примерах воспитывать парнишку, литературку всякую
подчитывал — и свою, и зарубежную. Авторитетов на
помощь призывал.
Только вот вопрос: почему же он, сукин сын, отбро
сил все хорошее, положительное, а все плохое, отрица
тельное — взял на вооружение?
СОВЕСТЬ
(Из жизни одного известного ученого)
В десятом классе наголо, под нулевку остриг воло
сы. Чтобы не ходить на танцы, не убивать время на
пустяки. А как же? Мать работает прачкой, по двена
дцати часов стоит у корыта, а он развлекаться будет?
Каждый час, каждую минуту — математике!
ДОЧЕРИ
Гостиница в Москве. Горничная. Сгорбленная, бес
цветная, худая, без зубов, старуха старухой.
— Сколько же вам лет, бабушка?
— Не бабушка я. Бабушкой-то меня жизнь сдела
ла. Муж умер в пятьдесят восьмом году, оставил четы
534
рех детей. И вот всех я вырастила, всем дала образова
ние, а сама осталась без пенсии.
_ ??
— На службу не поступала. 70—80 рублей дадут —
разве прокормишь их? Вот я и ломила где только мог
ла. Всем подрабатывала: стиркой, нянькой была, шила...
Да всего не перечислишь.
— Ну, я думаю, такую мать без пенсии прокормить
можно.
Старуха вдруг расплакалась.
— Что вы, не только не кормят, на порог не пуска
ют. Одна в Алжире была — матери стыдится, у другой
муж видеть меня не хочет... А третья... Третья привезла
ко мне на днях Алешку, внучонка: поводись. Я пово
дилась день, а вечером повезла к ним. Только разде
лась, не успела отпыхаться: «Мама, собирайся: у нас
гости будут».
Разговор услышала внучка Ирочка, пятнадцати лет:
«Мама, что ты делаешь, ведь это наша бабушка».—
«Не суйся, когда не спрашивают».
Ну, я оделась. Попомни, говорю, мое слово: и ты
будешь старухой. И тебя дети выгонят.
Вздохнув, старуха продолжала:
— Четвертая дочь — парикмахер. Эта бы и ничего,
терпит меня, так гулена. Связалась с одним шестидеся
тилетним. А его посадили — растратчик. Вот и пережи
вает. На семнадцать килограмм похудела. А такая была
красавица. Как игрушечка. Сюда зайдет, не верят, что
у меня дочь такая. А теперь попивает, каждый день
попивает. Деньги есть. С одного Бориса двадцать пять
рублей получает, мастер своего дела. Борис — епископ
какой-то. Раз в месяц на машине приезжает. Голову
вымоет, подстрижет — двадцать пять рублей. Ну и ска
жет: мама, сходи за бутылкой...
ЗАВЕТ ОТЦА
Илью Мироновича ценили и почитали на фабрике.
Лучший столяр. По тем же стандартам работал, что и
другие, но как все делал! Прочно, чисто, красиво. Глаз
не оторвешь от его изделий. И потому продукция Миро
новича до широкого покупателя не доходила. Ее скупа
ли, что называется, на корню. На нее на самой фаб
535
рике была очередь, список специальный даже был за
веден.
Но вот пришел новый директор — и сразу же вы
говор Мироновичу за невыполнение плана.
Миронович подал заявление об уходе.
На фабрике поднялся чуть ли не бунт. Его упра
шивали, уговаривали товарищи: дескать, не валяй ду
рака! Кто уходит с работы за восемь месяцев до пен
сии?
Но старик был неумолим.
— Нет,— сказал он,— я так не могу работать. Мне
еще отец говорил: «Не сколько сделал, а как сделал».
И я этому завету следовал всю жизнь.
И ушел.
КОММУНАРКА
А. Л., работница швейной фабрики, выросшая в боль
шой коммунальной квартире, всю жизнь мечтала об
отдельном жилье.
В кухне — одна, как царица, восседаешь на престо
ле, утром в уборную — без очереди, ванная — хоть каж
дый день булькайся... Господи, да это же рай земной,
а не жизнь!
И вот наконец, незадолго до ухода на пенсию, А. Л.
дали отдельную однокомнатную квартирку.
Первые месяцы А. Л. блаженствовала: отделывала
и обставляла ее, раз пять справляла новоселье, прини
мала подруг и гостей. А потом, когда все это кончилось,
на нее вдруг напала тоска. Она даже телом стала сох
нуть.
Ее послали в санаторий. Не помогло. Она начала
ходить по врачам — все не в радость жизнь. И только
после того, как однажды по случаю дня рождения по
други она снова оказалась в старой коммуналке, А. Л.
впервые за последние месяцы ожила душой.
У нее не хватило решимости расстаться со своей
новенькой квартиркой, но с этой поры она редкий день
не заходила на старое пепелище. И, как бы оправды
ваясь перед жильцами коммуналки, всякий раз приго
варивала:
—Коммунаркой родилась, коммунаркой умру.
536
РЕДКОЕ ЕДИНОГЛАСИЕ
(Рассказ шофера такси)
— Пошли с женой в Русский музей на выставку.
Картины смотреть. Суббота— делать нечего, не все же
на бутылку глядеть.
Ладно, ходим, смотрим, толкаемся. Публики — на
валом. Вдруг, вижу, жена тормоза включила и давай
крутить вокруг одной картины. «Чего, говорю, вертишь
ся? Не видишь разве — мазня?» А мазня и есть: какието обезьяны вместо строительных рабочих. Д аж е стенато черт те что — как будто человек кирпича в жизни
не видал.
А рядом дядя мордастый. В очках. «Ты... Поросенок!
Не понимаешь — помалкивай!» Это мне, значит. «А ты,
говорю, свинья, раз я поросенок».
Ну, тут кое-кто в смех. Потому как дядя этот, ху
дожник, надо быть, может, еще автор этой самой кар
тины, действительно свинья — центнера на полтора
будет. Кричит: «Я тебя в милицию за оскорбление
сдам».
Сбежался народ. Как, что? Из-за чего сыр-бор? «Да
вот, говорю, картина, говорю, мазня, а товарищ не со
гласен».
Ну, русский народ, сами знаете, какой: каждый посвоему судит, а тут сразу все: мазня!
СОВСЕМ В ДУХЕ ЗОЩЕНКО
Бориса М. забрали в милицию.
Идет по улице: пальтишко мятое-перемятое, без
пуговиц, запахнуто как халат, руки в рукавах, волосня
как у батьки Махно и еще шатается (у Бориса одна
нога от рождения короче другой) — подозрительный
тип!
В милиции донельзя возмущенный Борис начал было
качать права: безобразие! вам это так не пройдет! — а
потом, после того как его маленько тряхнули, сразу
стих и назвался писателем.
— Все ясно! — с довольной ухмылкой сказал капи
тан. — Я с самого начала подумал, что из психушки
сбежал. — И взялся за телефон.
537
— Д а не звоните,— сказала приведшаяся тут жен
щина в гражданском,— писатель. Знаю. На Звездной
живет, дом номер...
При этих словах не очень избалованный читатель
ским вниманием Борис М. просто просиял: вот же, зна
ет его народ!
Но увы, народ знал его как квартиронеплательщика, ибо вслед за тем женщина (она оказалась из жил
конторы) разъяренно прошипела:
— А за квартиру-то надо платить, хоть вы и писа
тель!
А Я КОГО ВЫСТАВЛЮ?
(Почти по Чехову)
— Опять звонил твой драгоценный друг.
— Хвостенко, что ли? — Его имя этим эпитетом
обычно сопровождает жена.
— А кто же больше!
— Насчет свадьбы?
— Да. Не забудьте, говорит, второго.
— Ну, ты сказала, что я за границу собираюсь?
— Сказала. Так он просто взмолился, только что
не зарыдал. Пускай, говорит, отложит свою заграницу.
Мне нельзя без него.
— Где нельзя без меня? На свадьбе?
— Ну. Отец у жениха зам. председателя облиспол
кома, а я, говорит, кого выставлю? А я выставлю пи
сателя.
САША ШУЛЕВ ЗАПЛЯСАЛ
За новогодний стол сели рано. За добрый час до
боя Кремлевских курантов. Ну и что делать? Как убить
время?
— А давайте вспомним самый счастливый день в
уходящем году.
И вот пошли рассказы: про выход новой книги, про
защиту диссертации, про премьеру, про любовь...
— А у тебя какой самый счастливый день, Феня?—спросили у дальней родственницы хозяйки,
538
Феня, и без того застенчивая, робкая, приткнувшая:я к столу с краешка от дверей как серая утушка, тут
растерялась так, что слезы выступили на глазах:
— А у меня ничего такого творческого. Ни книг,
ни любви. Разве только когда Саша Шулев заплясал
на елке...
— Какой Саша?
— Мальчик. Три годика ему. Я в садике воспита
тельницей работаю. Когда я пришла к ним в группу,
Саша не ходил. Все лежал. Рахитик. Живот. Ножки
ухватиком. Ужас! И мать непутевая. Когда возьмет ре
бенка домой, когда нет. В общем, ужас, ужас. Без
улыбки ребенок. При мне начал улыбаться. А вчера,—
Феня опять прослезилась,— все матери пришли на елку,
а та, гулена, не пришла. Я взяла Сашу за ручку: «Дети,
Дед Мороз всем велел плясать, тогда весь год счаст
ливый будет». И что вы думаете? Ой, не могу! Саша
у меня всех больше плясал. Попа отвисла, ноги ухва
том, живот... А он потом обливается да пляшет. «Са
шенька, отдохни, Сашенька, хватит...» Не отдыхает.
Очень уж ему хотелось, чтобы у него год счастли
вый был.
КТО о ЧЕМ МЕЧТАЕТ
— Между прочим, я любитель по помойкам шатать
ся. Помойка — мой хлеб. Диван выбросили — бегу. Фа
нера сохранилась, клопы сохранились. Клопы — не на
до, фанера пригодится. Дурак выкидывает, а умный
подбирает и тому же дураку продает. Не веришь? За
ливает Карлин? В ту субботу по помойкам маршрут с
утра дал, вижу, дверь валяется. К дому с-воему прита
щил, на виду у всех отремонтировал — налетай, кто зи
мой тепло в своих покоях любит! И вот не прошло и де
сяти минут — ученый хмырик в очках. Профессор какойнибудь. Весь коридор в книгах, даже на полу книги.
«Желательно вторую дверь поставить — беспокойство с
площадки». Пожалуйста. Дверь поставил, лаком маз
нул— все довольны: хозяин доволен, и я доволен —
пятьдесят рублей.
В другой раз идем с женой из кино. Жена поет: очен
но красиво кино, про любовь. А я: извини, дай тормоза на
539
минутку. А как не тормоза? Во дворе — помойка. Цвет
мет за версту играет. Кастрюля дюралевая — 20 копеек
килограмм, бронза-медь — 30 копеек...
Нет, нет, последний год на стройке ишачу. Квартир
ку получу — и в мусорщики. Жена да дочь фыркают:
позорная профессия. А чем позорная? Воровать, что ли,
собираюсь? Вон у меня знакомый мусорщик. В новом
доме, в подвале, обосновался. Что тебе кабинет. Все
по полочкам, по порядочку разложено, рассортировано:
кости отдельно, бумага отдельно, сукно отдельно.. Любо
войти. Сам себе начальник, сам себе подчиненный. Хо
чу работаю, хочу в кресло (вот такой бандурой обза
велся), и будем здоровы. Не ради выпивки, а ради про
дления жизни.
ВЫБОР
Ирма Э. родилась с музыкой в крови, как говорила
ее мать. За короткое время она успешно сдала теорети
ческие дисциплины за консерваторию. Видные музыкан
ты предсказывали ей завидное будущее.
— Но кто же за тебя будет строить социализм? —
сказал ей однажды старый отец, рабочий-железнодорож
ник (страна поднималась на первую пятилетку). — Брен
чать на фортепьянах — это твой вклад в строительство
нового мира?
И Ирма Э. со слезами на глазах бросила консервато
рию и поступила в университет, на геологический фа
культет.
ИЗВЕЧНЫЙ СЮЖЕТ
Двенадцатилетняя Оля — прелесть девочка! — вер
нулась из пионерлагеря.
— Ну, как в лагере?
— Ничего... Вчера к нам мальчики приходили. — По
играла кокетливо голубыми глазками и добавила: —
Ночью.
— Ночью? Куда приходили?
— В спальню.
— Но почему ночью?
540
— А мы сказали: слабо вам прийти ночью. Вот они
и пришли.
— Ну и что вы делали?
— Баловались.
Извечный сюжет всех времен и всех народов — де
вочки и мальчики...
ФИЛЬКА
— Почему под парами-то с утра? А Фильку помянул.
Сороковку справляю по своему коту. Соседка-сука на
шестьдесят копеек позарилась. Этим живодерам, ну,
тем, которые собак да кошек для опытов ловят, сдала.
Полсердца у меня отняла, ей-богу.
Ну и кот был, скажу тебе, умнющий! Это все враки:
собака умнее кошки. Ничего подобного. Утром — не на
до будильника. Шесть часов — точно: лапой по лицу.
По-культурному, конечно, когти уберет. А иди ты, Филь
ка, к богу в рай.
Отвернешься, перевалишься на другой бок, а он
с другой стороны, опять тебя по ряхе: иди. На работу
иди. Что и говорить — сознательность!
Или вот, к примеру, насчет выпивона. Ну, тут пре
датель. Каждый раз голову на лапки и глазами к две
ри. Как узнаёт, непонятно. Интуиция какая-то, теле
патия.
Супружница — вхожу — мне с ходу:
— Опять натрескался?
— Никак нет. Нюхай на. — А я все меры принял,
чтобы запахи в себе загасить.
— А Филька-то, смотри, что показывает?
И вот еще покойник чистоту любил. Это чтобы там
нагадить где-либо — ни-ни. Только в ящичек, на песочек. А с улицы вернется — в грязи вывалялся: мойте!
Сам к ванной идет, в дверь лапой.
Вот какой у меня кот был. Мне говорят: другого за
веди. Есть из-за чего разоряться. Нет, другого кота
у меня не будет. Во всю жизнь не будет.
541
К О Ш К А -С А М О У Б И Й Ц А
На трамвайной линии, напротив нашего дома,, худая
серая кошка и, должно быть, очень старая.
Идет трамвай, звонит. Кошка ни с места. Трамвай
останавливается. Кондуктор берет на руки кошку, от
носит на панель. Но кошка снова бредет на рельсы.
И вид у нее при этом такой, словно она вЬ что бы то
ни стало решила покончить с собой.
И снова останавливается трамвай, и снова кошку
относят на панель.
Странно! С ума спятила кошка, или и в жизни кошки
бывают такие минуты, когда хочется броситься на
рельсы?
ИЗ ВОЙНЫ
— Я не люблю про войну вспоминать. В школу зовут
на вечер — нет, говорю, я думать про войну не могу, а
не то что рассказывать.
В сорок втором меня призвали, восемнадцать пол
ных не было, и на Волховский фронт, в минерный ба
тальон из девушек. По ночам от мин расчищали нейт
ральную полосу, подготавливали для наступающих
танков и пехоты. Мины свои, мины немецкие — поди уга
дай, как они установлены. Ну, и рвались. Много наших
девушек подорвалось, многие калеками стали. Под Мо
сквой живет моя подруга, двадцать третьего года рож
дения. Зоя. Без обеих ног.
Раз прислали к нам парней-казахов. Ничего не
умеют. Один — ночью было — кричит с полосы:
— Где тут мины? Ничего не видно.
— Зоя, говорю, иди. Помоги ему.
Зоя только ступила— бах.
На моей, на моей совести эта девушка. Я дала две
сти грамм крови, а ног не дашь. Теперь вот все пишет:
приезжай да приезжай. А как я поеду? Как ей в глаза
гляну?
542
РАДО СТЬ
После премьеры зашли к артистам и проговорили
чуть ли не до двух часов ночи. Выскочили в величайшей
тревоге: как доберемся домой — вот-вот разведут мосты
через Неву.
На счастье, попался какой-то запоздалый лихач в ма
ленькой, неказистой машинешке.
— Бога ради, выручите!
— Да я, право, не знаю,— замялся хозяин машины,
явно набивая дену.
— Любые деньги плачу!
В общем, уговорили.
Сперва отвезли молоденькую артистку, а уже потом,
счастливые, подкатили к своему дому.
— Сколько? — спрашиваю.— Пятерка устроит?
— Н-не на-до...
Я вытащил еще пятерку. Пес с тобой! Кабы не ты,
может, еще и сейчас бы загорали возле театра или
Невы.
Хозяин машины уже четко, без малейшего заикания
сказал:
— Я денег не беру и не хочу учиться брать.
Я не сразу понял, что произошло. А потом от счастья,
от радости (впервые встречаю такого частника!) я едва
не бросился ему на шею и кончил тем, что протянул
букет цветов — подарок от артистов.
— А вот цветы приму с удовольствием,— сказал во
дитель. — Спасибо.
И я почувствовал, как в темноте, блеснув очками, он
мягко улыбается.
И я тоже начал улыбаться.
Улыбался на-улице, посылая ему прощальный при
вет. И улыбался дома, ложась в постель.
VII
У русского народа на все есть слово?
и на велик день, и на велико сиротство.
Все стареет: человек стареет, скотина стареет, одно
солнышко не стареет.
543
Не гляди на того, кто живет хорошо, а гляди на того,
кто худо.
Ешь досыта, работай до слез.
Царство ей небесное! До самой смерти живой была.
У нас семья о девяти человек была, работник один —
отец, да и тот с подорванным здоровьем, в лесу просту
дился: мы не уели сладко, не уносили гладко да и не
успали мягко. Бедно жили.
Не теперь сказано: сын-то мой, а ум-то свой.
Все хорошо в жизни не бывает, все плохо — бывает.
Чем людей маять, лучше самому маяться.
Тонули — топор сулили, вытащили — топорища жаль.
Живешь не человеком и умрешь не покойником.
Три товарища, которые мешают работе: ленко да
нехотенко да еще третий — тйхонко.
Заработки? У нас все едино: вспотела — девяносто
копеек и озябла — девяносто.
Мое дело не к утру, а к вечеру. Еще какой годик по
ж иву— и здравствуй, мама-покоенка. Принимай к себе
дочерь.
Из сна шубы не сошьешь.
Картошка со сластиной стала — весну чует. '
Какой я дедушка — в отцах не бывал.
Ну и сноха! Пошла — молчит, нашла — молчит, поте
ряла — молчит.
В руках у мастера топор любую песню споет.
Скуп не глуп — себе добра хочет.
544
Да его на Пинеге не то что люди — каждый комар в
лицо знает.
Она к тебе бархатным боком поворачивается, пото
му ты ей и любишь.
У меня характер как климат: резко континентальный.
Она идет как палка, а я иду — каждая жилочка иг
рает.
Живешь ты в полчеловека.
Я табунный конь: куда люди, туда и я.
Чего тут толковать? Ясное дело — темное дело.
Я съездил на Соловки и осоловел на всю жизнь.
Комары едучие — переливание крови делают.
Вот баба! Как Грановитая палата!
Есть указание быть самостоятельным.
Дома на Северной Двине гордые, как Ломоносов.
У тебя талант не настраивать, а расстраивать.
У его какие товарищи: коньякович, спотыкович да
перцович.
Худо жили: бил меня. Да не кулаками — кулаков-то
жалко было — а чем попадя.
С ним легко жить-то: он ладило, всем угодит,
Какая была — на одни двухи училась, а теперь икономист.
Я не на суд к тебе пришел, а на рассуд.
Ты сказала «да» хуже, чем «нет».
Мне некогда быть человеком — всё с работой,
18
Ф. Абрамов* т. 3
545
Не учись экономить, а учись зарабатывать.
Красивой не бывала, а молодой была.
Ем, ем телевизор каждый день, а что толку? Как
раньше ничего не понимал, так и тепере.
Ну мы, мужики, топорной работы, а вы-то, ученые,—из-под фуганка. Так шлифуйте нас.
Сейчас все: мать-перемать. При детях выворачивают,
А у нас как, бывало, отец: «Баруха, сбегай-ко в кусты —
я матюкнуться хочу».
«На» — шепотом слышит, «дай» — ором ори, не от
кликнется.
Он какой у ей, мужик-от? На обухе рожь обмоло
тит— зерна не уронит.
Он вином разведен и табаком замешон. Неужто вы
давать девку будете?
С его что взять? Совесть под каблуком, стыд под
подошвой.
НЕРВЫ
— У ей какие-то нервы. С бабами але с кем разру
гается, полчаса бегает вокруг дома да про себя ругается.
Никак не может обыреть (отойти).
— Да и весь народ пошел нервенный — слова не ска
жи. Все нервы, все нервы — у каждого. Откуда они взя
лись? Раньше кабыть их не было. Мы, бывало, ни про
какие нервы не слыхали...
ПЕЧКА В ТРИ ДЫМА
— Шурка, ты, говорят, печи хорошо кладешь?
— Кладу. В три дыма: в двери, в окошко и в трубу
немножко.
546
ХОРОШ ИЕ ДРОВА
■
— Это у тебя, Александр, не дрова, а употень. Вишь,
вершинник как завит. Нет, хорошая-то чурка сама, с ис
пугу колется. Ты колуном ее еще не задел, а она уж
разлетелась. Сама. С испугу.
МАКСИМОВНА
— Что это тебя, Максимовна, так к земле пригнуло?
— Как не пригнет... У сердца-то моего сколько ле
жало... Пятеро своих, да сына трое, да дочери четверо.
ОТЧЕГО ГЛАЗА СВЕТЛЫЕ
— У тебя глаза-то светлые, а у девок твоих черные.
В кого?
— В кого, в кого? Девки-то не много плакали. У ма
тери-то тоже были черные. Это от слез облезли, слезой
краску-то съело.
СТАРИК-ЖИЗНЕЛЮБ
Жил — не терпел часов.
— И так жизнь коротка, а тут по часам время из
мерять.
— Ты меня, говорят, ругаешь?
— В глаза я тебя не ругала, а позаглаз и царя ру
гают.
— Чего он меня тыкает?
— Лучше тыкать, чем с подвохом выкать,
— Отчаливаю на тот свет.
— Ничего, и на том свете жить можно: никто еще
не воротился назад.
■
— Быстро у тебя грипп прошел. Чем лечил?.
— Ничем, На морозе выморозил,
18*
547
— Понравился Ленинград?
— Не.
— А что так?
— Больно каменный. У нас, в Архангельске, и то
лучше. Вперемежку камень с деревом.
— Северянин — не теперь сказано: под ногой доска,
в животе треска, в голове тоска.
— А вот тоски-то и нету.
Если у нас нет сил переделать жизнь, то надо иметь
мужество хоть бы передумать ее.
Перед хорошим человеком мы всегда в долгу.
Мужество надо упражнять, иначе оно ржавеет.
Улыбнись — и миру станет лучше.
Сотвори мир в душе и пошли его людям.
Последние слова Александра Яшина:
— Пишут, пишут... А все сводится к четырем словам:
Жизнь. Смерть. Правда. Ложь.
19 5 5 — 1980
Литературные
портреты,
статьи,
еыступаеиия
Б Ы Л И И Н Е БЫ Л И СТЕПАНА ПИСАХОВА
Русский Север, заповедный край нашей националь
ной культуры, испокон века славится своим словом*
Сказки, былины, песни, разные старины еще до револю
ции вывозили возами. А старинные русские книги, пе
чатные, рукописные — и с ними был в дружбе северя
нин,— вывозят еще и поныне. И что удивительного, что
именно холмогорский мужик Михайло Ломоносов поло
жил начало истинной учености на Руси, стал основате
лем нового русского стихосложения.
На редкость урожайной на красное слово оказалась
архангелогородская земля в XX веке, когда Россия пе
реживала свое второе возрождение. Алексей Чапыгин,
Николай Клюев, Борис Шергин — какие своеобычные
таланты! Сложные, нередко противоречивые и очень се
верные— по языку, по образности, по своей нравствен
ной сути.
А каким буйным северным сиянием взыграл в нашей
литературе Степан Писахов, сто лет со дня рождения
которого исполняется сегодня!
Все в Степане Григорьевиче Писахове было само
бытно и неповторимо: внешность — вылитый конёнковский мужичок-лесовичок, придумщик и фантазер-завирала, каких свет не видывал, и любовь, привязанность
одна на всю жизнь — родной Север.
В молодости, пишет он, ему довелось два года путе
шествовать по странам Ближнего Востока, учиться в
Риме и Париже, и он так истосковался по русской зиме,
по снегу, что, вернувшись домой, уже летом, первым де
лом кинулся на Мурман — искать уцелевший снег.
Север, Арктику (он был участником первой экспеди
ции Русанова, потом разыскивал Седова, Брусилова и
550
Русанова, плавал с прославленным ледовым капитаном
Ворониным) Писахов изъездил вдоль и поперек. И мало
кто так знал, так чувствовал родной край, его культуру
и быт, его обычаи и обряды, сказки и легенды, его чудоязык.
Литературное наследие Писахова (он был еще и
живописец) невелико — всего один сборник сказок. Да
зато каких сказок! По безудержности и буйству фанта
зии и выдумки, по невероятному сплаву были и небыли,
по слову, задорному, хлесткому, радужно-цветастому и
всегда с крепким наваром северной говори, наконец, по
особенностям характера главного героя сказки Писа
хова не с чем сравнить в нашей литературе, да только
ли в нашей!
Сеня Малина, от лица которого ведутся писаховские
сказы,— фигура, я бы сказал, сказочная лишь относи
тельно. У него, например, совершенно конкретная
«прописка» — деревня Уйма, что в восемнадцати вер
стах от города Архангельска. И по образу жизни своей
он человек нового склада, крестьянин-помор из породы
бывалых и артельных людей — Малина последнюю ру
башку готов соседу отдать.
В отличие от Иванушки-дурачка, любимого героя
русских народных сказок, который везде, на каждом
шагу находит себе помощников (добрые люди и духи,
вещи, звери и птицы), Сеня Малина — сам великий уме
лец. Все он умеет делать: ловить рыбу, собирать ягоды,
охотиться, работать на «железке», править пароходом,
торговать на базаре... И как делать, как работать! Ве
село, с азартом, «в десять рук», как говорит он сам, и —
изобретательно, находчиво.
И вот тут начинается уже сказка. Ну мыслимо ли
въяве баню в пароход превратить? А Сеня Малина баню
углом в воду столкнул, в крышу жердину с половиком
воткнул, «баню натопил, пару нагонил, трубой дым пу
стил»— в море поплыл. А песни, обыкновенные север
ные песни можно заморозить да еще на продажу за
море вывозить? Можно. «Весной песни затают, зазве
нят, как птицы каки невиданны запоют».
Сеня Малина все может, все умеет. Для него, с его
несравненной смекалкой и предприимчивостью, ничего
невозможного нет. Он засушивает впрок, про запас се
верное сияние — зимой, в темное время, ах, как светло
с ним! Он переправляется на корабле через Карпаты, он
551
расхаживает по городу с налимом, как с собачкой, на
веревочке, волков в лесу не ружьем, а лютым холодом
берет-морозит. Да чего-чего он только не придумывает,
каких только номеров не выкидывает! У него даже са
мое обыкновенное письмо становится «мордобитным».
Ибо оно столь круто, столь сердито написано, что каж
дое слово заводчика-жулика по морде хлещет, а потом
очередь и до губернатора, до «министеров» доходит —
и их «за весь рабочий народ» по мордасам колотит и
хлещет.
Да, выдумки и фантазии Писахову не занимать, вы
думка и фантазия бурлят у него в каждой сказке, в каж
дой строке. Писахов — рассказчик из рассказчиков.
У всякого слова его, говоря устами Малины, «свой вид,
свой цвет, свой свет». Шутки, прибаутки, разные по
тешки и присказки, всякие подковырки и заковырки
вешним половодьем разливаются по его сказкам. А по
том все у него в движении, в кипении, в вихре — чело
век, звери, вещи: самовар пляшет, печка пляшет, «соборна колокольня за пожарну каланчу» замуж выходит,
деревня Уйма в город на свадьбу идет. И все посеверному крупно, размашисто: река — так полтораста
верст в ширину, аппетит — так за один присест «съел
два ушата штей», а уж если ягоды начнет Малина со
бирать— пять пудов в горсть, не меньше.
Откуда же такая лихость, такая выдумка, такая не
истовая образность?
Многое питало талант Писахова-сказочника: и фольк
лор, и вечно живые образы отечественной и мировой
литературы, и поморский уклад жизни, рождавший лю
дей богатырской удали и яркого, меткого слова, и вся
атмосфера бурного XX века с его революциями и фан
тастическими научно-техническими открытиями, чуть ли
не переворачивающими привычную картину мира. Атмо
сфера, породившая небывалый масштаб художествен
ного мышления. Ярчайший пример тому — Маяковский,
который запросто распивает чаи с солнцем и через века
разговаривает с Пушкиным.
Ну, а если непременно докапываться до родословной
писаховского героя, то он, конечно же, из веселого пле
мени русских скоморохов, тех бывалышных потешных
людей, речевое искусство которых и по сие время дает
себя знать в языке северян. Да й в литературе русской
скомороший заквас то и дело прорывался задорным на
552
родным словом. Скажем, пушкинский Балда или гого
левский пасечник Рудый Панько — разве на каждого из
них не падают отсветы смеховой культуры, носителями
которой в Древней Руси были скоморохи? И, конечно,
безунывный, веселый нрав и дух далеких предков
воспрянули в Василии Теркине, смех и шутки которо
го так поддерживали и окрыляли наш народ в годы
войны.
Степан Писахов, несомненно, принадлежит к самым
замечательным и своеобразным сказочникам мира. Но
Андерсена, братьев Гримм у нас знают все от мала до
велика, о них написаны горы книг. А хорошо ли мы
знаем своего соотечественника? Не слишком ли мало, от
случая к случаю, издаем его?
На берегах Северной Двины, которая раскинулась
под Архангельском, как море, ныне отстраивается новый
город. И отстраивается, с удовольствием отмечаю, не
плохо. Его набережная, например, по своей широте и
размашистости, может быть, не знает себе равных в ми
ре. Да и улицы отдельные удались, чего, к сожалению,
не скажешь о многих нынешних городах.
Но вот вопрос: предусмотрено ли в новой столице
Севера увековечить мир сказки и былины? Почувствует
ли приезжий человек, что он попал в край, где живет
еще дух прославленной беломорки Марфы Крюковой и
великой сказительницы с Пинежья Марии Кривополеновой?
Само собой, подобные раздумья напрашиваются и
в отношении писателей-северян, и прежде всего Степана
Писахова, который долгие годы был одним из самых
знаменитых людей старого деревянного Архангельска.
1979, 24 окт ября
ВЕЛИКИЙ ЖИЗНЕЛЮБ
Первое впечатление: я попал в сказку, в какое-то
Берендеево царство — так густо, так пестро был обстав
лен просторный кабинет чучелами разных птиц, нередко
мне неведомых, незнакомых, вывезенных из далеких
краев, да и сам хозяин кабинета, могучий старик-бога
тырь с чеканным орлиным профилем, был под стать
сказке.
553
И уже совсем околдовал меня Иван Сергеевич Соколов-Микитов, когда заговорил, когда я услышал его
слово.
Ивану Сергеевичу было что рассказать, что вспо
мнить. За свою долгую жизнь охотника, путешественни
ка, следопыта он исколесил полмира, видел много уди
вительного и диковинного, знавал интереснейших людей,
и вот в добрую минуту он охотно рассказывал о пере
житом и виденном. Рассказывал своим глуховатым голо
сом, раздумчиво, неторопливо, как бы взвешивая и ощу
пывая каждое слово, пробуя его на прочность, на вкус.
И потому все, о чем он рассказывал, было зримо, не
обычайно просто и достоверно и в то же время празд
нично.
Вообще Иван Сергеевич умел придать праздничность,
некий ореол романтичности самым обыденным вещам.
Вот, скажем, застолье, чарочка... Так ведь у него это
целая поэма, целое театральное действо. Бутылка на
столе — избави боже. Штофик. Граненый, старинного
литья да еще и речистый — с перезвоном цветных ка
мешков. И те камешки откуда? Из Арктики, с Новой
Земли, собранные самим Иваном Сергеевичем. И он,
бывало, в хорошем расположении духа любил говари
вать:
— А что, не послушать ли нам голоса Арктики?
Самой большой сердечной привязанностью Ивана
Сергеевича была его родная Смоленщина, русская де
ревня, им посвящены самые сердечные строки его про
изведений, и надо ли говорить, что они были и самым
излюбленным предметом его разговоров!
Тут Иван Сергеевич молодел на глазах, весь преоб
ражался, в нем, выражаясь его же словами, «оживал..«
светловолосый, мечтательный мальчик с непокрытою,
выгоревшею на солнце головой», и далекое прошлое,
старая деревенская Русь, русская природа, само слово
русское — все как бы рождалось заново, являлось в сво
ей изначальной родниковой чистоте.
Да, Иван Сергеевич рассказчик был отменный, не
подражаемый, единственный в своем роде. Но с ним хо
рошо было и помолчать.
В его богатырской, величавой фигуре, в его разме
ренной неторопливости была какая-то особая прочность
и надежность, какая-то первозданность, роднящая его
с морем, с лесом, с полем, и не потому ли такое целеб
554
ное, я бы даже сказал, оздоровляющее воздействие ока
зывал он на всех, кто с ним соприкасался?
Вокруг Ивана Сергеевича невозможна была суета,
всякая мелочная возня, дрязги. Один вид его, одно при
сутствие настраивали вас на вечное, спокойное, мудрое.
Возле него вы просветлялись, очищались душой, помыс
лами, набирались силы для жизни, для работы. И неда
ром один мой московский приятель говаривал:
— У меня сегодня праздник. У Ивана великого по
бывал.
Жизнь, однако, в старости самого Ивана Сергеевича
далеко не была праздником. Как писатель, он кормился
прежде всего от своих ног, от путешествий и странст
вий, и каково ему было целыми годами сиднем сидеть
взаперти, в четырех стенах, жить одними воспомина
ниями, пусть и дорогими и милыми его сердцу? Семей
ные трагедии одна за другой обрушивались на старого
человека, а в последние годы ко всем этим бедам при
бавилась еще слепота.
И, однако, в памяти всех, кто знал его близко, Иван
Сергеевич остался великим жизнелюбом, который до
последних дней своих и в письменном, и изустном слове
с мудростью старости и простодушием детства славил
жизнь.
1980
СЛОВО У ГРОБА 1
Этот небольшой круглый зал давно уже стал не
только местом встреч живых писателей, свидетелем их
земных радостей и тревог. Он стал и местом последнего
прощания с нашими товарищами.
Но нынешняя гражданская панихида, думаю, могла
бы быть и не в этом зале. Она могла бы быть в самом
сердце Ленинграда — на Дворцовой площади, под сенью
приспущенных красных знамен и стягов, ибо Ольга Берг
гольц— великая дочь нашего города, первый поэт бло
кадного Ленинграда. И сегодня над ее гробом в послед
нем низком поклоне склонились все: и живые и мертвые,
и герои и жертвы, все участники великой битвы за го
род на Неве.
1 Произнесено на гражданской панихиде по Ольге Берггольц
в Ленинградском Доме писателей им. В. В. Маяковского.
555
Я знаю, не понаслышке знаю, что такое блокада.
Я помню, не забыл, как в самую страшную пору — в де
кабре-январе — лежал в нетопленом госпитале с про
стреленными ногами, в одной из аудиторий историче
ского факультета Университета, где всего еще каких-то
полгода назад доводилось мне слушать лекции. Лежал
в рукавицах, в солдатской шапке-ушанке, а сверху был
завален еще двумя матрацами.
Так ведь то было в военном госпитале, где был все ж
таки кое-какой уход за больными, была — худо-бедно —
трехразовая кормежка. А что сказать о тех, домашних
госпиталях? А Ленинград — мы помним это — на две
трети, на три четверти в то время был госпиталем. Ве
ликое множество промороженных склепов и пещер, в ко
торых медленно умирали истощенные ленинградцы.
И, может быть, самым страшным для них, для этих
умирающих, был еще не голод, не стужа, не кромешная
тьма, а одиночество. Да, да, одиночество, самое обыч
ное одиночество, когда некому сказать тебе последнего
слова, когда не от кого услышать слова поддержки и
утешения.
И вот в часы этого страшного одиночества над голо
вой блокадника из промороженного, мохнатого от инея
репродуктора-тарелки — такие тогда были — вдруг раз
давался живой человеческий голос. Голос, полный не
поддельной любви и сострадания к ленинградцам, голос,
опаленный ненавистью к врагу, голос, взывающий к жиз
ни, к борьбе.
То был голос Ольги Берггольц.
И тогда совершалось чудо: силою слова, силою
только одного человеческого слова, правда, слова Ольги
Берггольц, безнадежно больные, истощенные, умираю
щие воскресали к жизни.
Но человеку не только надо помочь жить. Человеку
надо еще помочь умереть. Умереть достойно, по-челове
чески. И это, между прочим, хорошо понимала и пони
мает церковь, облегчая душевные страдания умираю
щего словами утешения и отпущения земных грехов.
Ольга Берггольц не утешала, не отпускала грехов.
Д а и какие грехи были у блокадных ленинградцев?
А если и были у кого, то они дотла вымерзли в лютом
холоде тех дней.
Ольга Берггольц давала умирающим другую веру —
веру в торжество жизни, в торжество света и разума,
556
веру в Победу, в победу человека над оборотнем, над
двуногим зверем.
Ольга Берггольц как человек умерла. Отмучилась.
Кончились ее земные страдания, а их на ее долю выпало
немало. Все муки, все беды эпохи сполна прошли через
ее жизнь, через ее сердце. Физические недуги годами
терзали ее. Но не будем оскорблять ее память слезами
сентиментальной жалости. Покойница не любила этого.
Она была мужественным человеком.
Ольга Берггольц прожила большую и завидную
жизнь. Ей выпало великое и трудное счастье стать по
этической музой, поэтическим знаменем блокадного Л е
нинграда. И поэтому смерть ее необычна. Она перешаг
нула за порог жизни, чтобы обрести новую жизнь, об
рести бессмертие, стать легендой. Она умерла, чтобы
жить в веках. Жить столь же долго, сколько суждено
жить нашему бессмертному городу на Неве.
1975, 18 н о я б р я
УЧЕНЫЙ И ПИСАТЕЛЬ
Еще совсем недавно, каких-нибудь сто с небольшим
лет назад, считалось, что предметом серьезного, научно
го изучения во всей ^русской словесности может быть
лишь ее древняя пора. И не в этом ли одна из причин
того, что древнерусская литература стала приложением
сил и пытливого ума стольких выдающихся ученых? Но,
конечно, в первую очередь вдохновлял сам предмет,
грандиозность задачи. 700 лет из тысячелетней истории
русской литературы — вот какая это глыбища, литера
тура Древней Руси!
Сделано много. Проделана колоссальная работа по
собиранию памятников и их изучению — историческому,
текстологическому, лингвистическому; заложены основы
русской филологической школы, которая, по общему
признанию, занимает самое почетное место во всей ми
ровой славистике.
И все же, несмотря на большие достижения в изуче
нии древнерусской литературы, художественные сокро
вища ее долгое время были доступны лишь узкому кру
гу специалистов. Иными словами, литература Древней
Руси напоминала как бы старинную, зачернелую от ве
557
ков икону, о великой красоте которой догадывались,
могли судить лишь «посвященные». И недаром ее на
зывали «литературой великого молчания».
Ныне она заговорила. Заговорили наши далекие
предки, которые в вековечных битвах с «диким полем»,
с «просвещенным» Западом не только отстояли Русскую
Землю, но и создали великое самобытное искусство —
искусство слова, живописи, зодчества. Больше того, это
искусство стало неотъемлемой частью современной куль
туры, вошло в духовный багаж, в душу и сердце нашего
человека.
Это был подвиг. Подвиг, совершенный советскими
учеными и прежде всего — многолетними трудами и ста
раниями академика Дмитрия Сергеевича Лихачева.
В коротенькой заметке невозможно даже перечис
лить все то, что сделал Д. Лихачев,— статьи его исчис
ляются многими сотнями, книги — десятками. Скажу
только, что главный принцип, который он положил в
основу исследований,— принцип эстетический. То, что
было намечено еще в работах прославленного русского
ученого прошлого столетия Ф. И. Буслаева, то, что
так блистательно было развито в исследованиях совет
ских ученых — А. С. Орлова, В. П. Адриановой-Перетц,
И. П. Еремина, в трудах Д. Лихачева выросло в целост
ную систему художественного миропонимания Древней
Руси, особенностей эстетического изображения действи
тельности, человека.
В результате такого подхода к древнерусской лите
ратуре было раз и навсегда покончено с мифом о ее
неподвижности и косности, замкнутости и изолированно
сти. В результате такого осмысления литература допет
ровской Руси предстала как литература живая и живо
творная, необычайно разнообразная по своим стилям и
жанрам, как словесное искусство самой высокой пробы,
неповторимой национальной самобытности, развивавшее
ся по своим — особым — законам, и в то же время свя
занное прочными узами не только с культурой славян
ских народов, но и с культурой других народов Запада*.
Само собой разумеется, что эти важнейшие теорети
ческие выводы, открывшие целую эпоху в отечественной
медиевистике, опираются на самое тщательное и вдум
чивое изучение отдельных памятников древней письмен
ности. Изучение глобальное, комплексное (в связи с дру
гими видами искусства)— и вот один из самых радост
558
ных, самых вдохновляющих результатов': отныне раз и
навсегда покончено с домыслами скептиков как чуже
земных, так и доморощенных, подвергавших сомнению
подлинность святыни нашей — «Слова о полку Игореве».
Литературоведение — и это давно известно — одно
временно и наука, и искусство. Я бы сказал даже боль
ше: литературоведение лишь постольку наука, поскольку
оно искусство. И Д. Лихачев являет собою редкое
и счастливое сочетание ученого и писателя в одном
лиде.
Да, этот выдающийся ученый, ученый самого широ
кого дарования (литературовед, историк, лингвист,
искусствовед, фольклорист, текстолог) к тому же еще
и выдающийся писатель. Книги его нарасхват — по
пробуйте купите их в магазине! И дело тут не только в
том, что в них речь идет о далеком прошлом России, об
истоках ее культуры, о легендарных временах нашей
родины, к которым такой громадный интерес у сего
дняшнего читателя. Дело еще в том, что эти книги напи
саны рукой мастера.
Читать Д. Лихачева — наслаждение. Его язык, его
стиль — это всегда сплав исключительно точного и ем
кого слова ученого со скупой, но страстной и взрывча
той образностью публициста-патриота. И еще: Д. Лиха
чев умеет писать на редкость просто и ясно о самых
сложных и запутанных вещах, и тут, думается, нема
лую роль сыграл Петербург-Ленинград, где родился и
где живет и работает Д. Лихачев. Этот удивительный
город с его ясной и поэтической планировкой, как давно
замечено, накладывает особый отпечаток на характер
мышления человека, на всю его личность.
Итак, врата в мир сказочной древности открыты. На
шему взору открылось редкое по своей красоте и свое
обычности искусство, искусство, в котором книжность
самого высокого духовного и нравственного накала впер
вые встретилась с изустными легендами и преданиями,
с могучей стихией народного творчества, пропитанного
первобытным язычеством.
И будем благодарны, будем помнить: этим мы во
многом обязаны нашему выдающемуся современнику —
академику Дмитрию Сергеевичу Лихачеву, его школе,
его ученикам,
1976
559
ЗА Т В О РН И К ИЗ ТАМПЕРЕ
Жизнь моего поколения была дважды омрачена во
енными распрями с Финляндией, и это, конечно, не могло
не сказаться на моем отношении к северному соседу.
Финны, люди Суоми, представлялись мне (да и
только ли мне?) жестокими и коварными вояками, не
знающими ни жалости, ни пощады. И напрасно я, фи
лолог по образованию, пытался воскресить в памяти ми
ролюбивый эпос «Калевалы» — пережитые войны, ле
нинградская блокада, из которой я чудом вышел жи
вым, не оставляли места для сказок.
И так продолжалось, пожалуй, до тех пор, пока я не
прочитал книгу Вэйне Линна «Здесь под северной звез
дою».
Книга эта за одну ночь (а я помню, как ее читал)
промыла мне глаза, начисто вымела из головы весь му
сор прежних представлений, и я увидел Финляндию
истинную, страну неповторимо-самобытную, со своей ис
торией, со своими нравами и обычаями, заселенную очень
близкими и понятными мне людьми, у которых те же
печали и радости, те же заботы и тревоги, что у нас,
русских.
Как художник Вэйне Линна покорил меня буквально
с первой строки. «Вначале были болото, мотыга — и
Юсси». Да ведь это зачин сродни Библии! В одной фразе
вся история страны!
И действительно, повествование об одной крестьян
ской семье постепенно ширилось, захватывало все боль
шие и большие жизненные пласты и вырастало до мас
штабов финской книги бытия XX века, своеобразной
«Калевалы» нашего столетия — с такой полнотой и
мощью запечатлена в ней жизнь народа, те социальные
бури, которые сотрясали нацию.
Много-много читательской радости доставил мне
Вэйне Линна.
Я восхищался неспешной и расчетливой кладкой его
слова, слова, всегда предельно четкого и весомого, как
валун, и вместе с тем поэтичного — то каленого, обжи
гающего, как сухой жар сауны, то благоухающего всей
свежестью белой но^и; меня заражали смелость и бес
страшие, с какими он вторгался в мир политики, эту
важнейшую, во многом определяющую область жизни
современного человека, но которую, однако, то ли по
560
старинке, то ли из кокетства все еще обходят многие
писатели; мне по душе был его добротный традициона
лизм, не терпящий всякой суетности новомодных увле
чений коллег по цеху и уходящий своими корнями в глу
бины национального эпоса (не оттого ли таким здоро
вым духом веет от его писаний?); и, наконец, книга
Вэйне Линна поразила меня искусством лепки челове
ческих характеров, всегда живых, данных во плоти и
страстях и всегда столь неповторимых по своей нацио
нальной окраске.
Все симпатии, все привязанности и любовь Взйне
Линна как человека и писателя на стороне людей «ниж
них этажей», крестьянина-торпаря, этого финского бога,
воистину своими руками сотворившего землю Суоми, его
песни, его вдохновенные руны, но при этом — что заме
чательно!— ни малейшей идеализации, никакого сюсю
канья и умиления.
Отвратительны, безобразны в своей жестокости лахтари, торжествующие победу над побежденными торпарями, но Вэйне Линна не щадит и самих торпарей, ко
торые в своем классовом ослеплении порой теряют рас
судок.
И так во всем, в большом и малом, везде и всюду —
неподкупная правда.
И не этот ли язык правды, единственный язык, кото
рый хорошо понимают все народы мира, сделал имя
Вэйне Линна одним из главных и надежных мостов, со
единяющих наши страны? Во всяком случае, мне лично
в этом приходилось убеждаться не раз.
Помню, собрались как-то на симпозиум писатели
Финляндии и Ленинграда. Сидим, произносим правиль
ные и учтивые речи — словом, делаем все, что положено
в подобных случаях, но скука, стужа стояла в аудито
рии. Но вот стоило мне назвать имя Вэйне Линна (я в то
время везде и всюду расхваливал полюбившегося мне
писателя), как лица финнов мгновенно оттаяли, а зна
чит, заиграла весна и на лицах русских. Начался живой,
увлекательный разговор.
Другой случай — международный семинар в Лахти,
посвященный национальному своеобразию литературы.
Публика собралась какая-то по меньшей мере стран
ная, с явным космополитическим уклоном, даже далеко
не все финны понимали, о чем, собственно, речь. И опятьтаки на выручку пришел. Вэйне Линна. Обращение к его
' 561
творчеству помогло во многом исправить перекосы в
мозгах.
Я знал Вэйне Линна по книгам, по особой любви
к нему финских читателей, и вот в 1977 году осуществи
лось мое давнее желание — я в 'Тампере, я у Вэйне
Линна.
Очень добрые, немного усталые, много повидавшие
на своем веку глаза, большие крестьянские руки, кото
рые, надо полагать, переделали уйму всякой работы, и
такая спокойная, такая умиротворяющая сила, исходя
щая от несколько тяжеловатой фигуры, что позднее,
когда я остался один и начал размышлять о том, кого
же мне напоминает Вэйне Линна, я невольно подумал
о его былинном пращуре по ремеслу — о старом, мудром
Вяйнямёйнене.
Мы встретились как старые знакомые, как братья.
Да для этого, как вскоре выяснилось, у нас было и не
мало оснований, в том числе чисто биографического по
рядка. Оба в одном году родились, оба, что называется,
от сохи, оба участники войны, оба прошли... через ин
фаркт миокарда и — что уж совсем удивительно — в од
ном и том же году.
О чем мы говорили? В каком русле шел разговор?
Четких берегов, разумеется, не было — мы ведь все-таки
встретились впервые, да и между нами был языковой
барьер, но, помнится, мы говорили о таких вещах, как
достоверность и правда в искусстве, о том, что нельзя
браться за перо, не любя человека, и в этой связи Вэйне
Линна заговорил о моем романе «Две зимы и три лета»,
который он прочитал за неделю до нашей встречи.
На всю жизнь запомнилисьслова:
— Если бы я писал своего «Неизвестного солдата»
после чтения вашей книги, я, возможно, кое-что написал
бы иначе, потому что одно дело стрелять в абстрактных,
неизвестных тебе людей, и другое дело — в Михаила и
Лизу.
Конечно, я не ручаюсь за полную точность приведен
ных слов, ведь разговаривали-то мы через посредника,
да, в конце концов, дело и не в точности, а в самой гу
манной сути их.
Многоученые мужи Шведской Академии наук из года
в год обшаривают своими дальнозоркими перископами
литературные материки планеты в поисках очередного
лауреата. Но когда же они разглядят своего соседа, че
562
ловека, очень скромного по своему образу жизни, можно
сказать, провинциального затворника, но писателя милостию божией, творца прекрасных произведений, от ко
торых веет могучим нравственным здоровьем и духом
подлинного мужества, в которых так нуждается совре
менный человек?
Я надеюсь, этот день не за горами.
1979
О ПЕРВОМ УЧИТЕЛЕ
«Комсомольская правда» обратилась ко мне с прось
бой поделиться раздумьями о школьном обучении —
проблеме, которая, несомненно, принадлежит к самым
важным и сложным проблемам нашего времени.
К сожалению, у меня давно нет живой связи со шко
лой, а говорить о практике сорокалетней давности, о той
впервые созданной в сельском районе средней школе,
которую я окончил, да где — в глухом лесном краю, в
300-х верстах от ближайшего города,— так ли уж это
поучительно для сегодняшнего бытия?
Скажу только одно: при всех недостатках сельской
школы — и тогда, и ныне — я бы и сейчас ни за что, ни
в каком разе не променял ее на городскую. Ибо природа,
национальный уклад жизни, народная культура и язык,
которые в наиболее первозданном виде сохранились в
деревне,— все это имеет неоценимое и ни с чем не срав
нимое значение для нравственного и эстетического вос
питания личности.
Я приветствую всякий деловой и конструктивный
разговор о школе. Я с интересом читаю статьи об орга
низации учебного процесса, о программах, о профессио
нальной ориентации учащихся, но первейшая роль в
школьном деле, конечно же, принадлежит учителю.
Именно от его таланта, от масштабности и богатства его
личности, от его душевной щедрости во многом зависит
духовный климат школы, тот нравственный тип чело
века, который она выращивает. И тут мне хочется вспо
мнить о своем незабвенном учителе — Алексее Федоро
виче Калинцеве.
Жизнь не обделила меня встречами с так называе
мыми выдающимися людьми. Я слушал лекции у зна
563
менитых профессоров и академиков, которые стали гор
достью отечественной науки, я общался и общаюсь с
крупнейшими писателями, художниками, артистами
страны, мне не раз доводилось беседовать с государст
венными и партийными деятелями. Но никто, ни один
человек за всю жизнь не оказал на меня столь могучего
нравственного воздействия, как сельский учитель Алек
сей Федорович Калиицев.
Все поражало нас, школьников, в этом немолодом
уже человеке. Поражали феноменальные по тем дале
ким временам знания, поражала неистощимая и в то же
время спокойная, целенаправленная энергия, поражал
даж е самый внешний вид его, всегда подтянутого, соб
ранного, праздничного.
Никогда не забуду свою первую встречу с Учителем.
Был мартовский воскресный, морозный и ясный, день
1934 года, и я, четырнадцатилетний деревенский паре
нек, с холщовой котомкой за плечами, в которой вместе
с бельишком была какая-то пара ячменных сухариков
(тогда ведь была карточная система — 300 граммов хле
ба на иждивенца!), в больших растоптанных валенках
с ноги старшего брата, впервые в своей жизни вступил
в нашу районную столицу — Карпогоры. Тогда это было
обыкновенное северное село, но все мне казалось в нем
удивительным: и каменный магазин с железными две
рями и нарядной вывеской, и огромное, по моим тогдаш
ним представлениям, здание двухэтажной школы под
высоким, мохнатым от снега тополем, где мне пред
стояло учиться, и необычное для моей родной деревни
многолюдье на главной улице. Но, помню, все это вмиг
забылось, перестало для меня существовать, как только
я увидел его, Алексея Федоровича.
Он не шел, он шествовал по снежному утоптанному
тротуару, один-единственный в своем роде — в поскри
пывающих на морозе ботинках с галошами, в темной
фетровой шляпе с приподнятыми полями, в посверки
вающем пенсне на красном от стужи лице, и все, кто
попадался ему навстречу — пожилые, молодые, мужчи
ны, женщины,— все кланялись ему, а старики даже
шапку с головы снимали, и он, всякий раз слегка дотра
гиваясь до шляпы рукой в кожаной перчатке, отвечал:
«Доброго здоровья! Доброго здоровья!»
Такого я еще не видывал. Не видал, чтобы в наши
лютые морозы ходили в ботинках, в шляпе, чтобы все
564
от мала до велика так единодушно почитали человека.
Да, Алексей Федорович умел поддержать свое реноме
народного учителя: самая обычная прогулка по рай
центру у него превращалась в выход, но, конечно, вели
кую любовь и уважейие к себе моих земляков он сни
скал прежде всего своим беззаветным, поистине подвиж
ническим служением на ниве народного просвещения.
Еще задолго до революции окончив учительскую се
минарию, он, наделенный незаурядными, а может быть,
редкими, даже исключительными способностями, созна
тельно, по убеждению пошел, как говорили тогда, в на
род, и вот свыше четверти века учительствовал у нас, на
Пинежье, в одном из сахмых глухих районов Архангель
ской области.
Не буду говорить обо всем, что он сделал за свою
жизнь. Да это и невозможно в рамках газетной статьи.
Ведь, помимо чисто учительской работы, он еще многие
годы занимался ликвидацией неграмотности среди взрос
лого населения, постоянно выступал с лекциями и бесе
дами на самые разнообразные темы. А самодеятельный
драмкружок при районном клубе? А первый струнный
оркестр в райцентре? А школьный опытный участок, ко
торый долгие годы был рассадником агрономических
знаний среди крестьян? Все это и еще многое, многое
другое было делом рук его, Алексея Федоровича. Во
истину он был первым воином и знаменосцем у нас, на
Пинеге, того великого движения двадцатых-тридцатых го
дов, которое принято называть культурной револю
цией.
Та же многогранная, та же разносторонняя деятель
ность отличала Алексея Федоровича и как преподава
теля.
В тридцатые годы в стране не хватало учителей, тем
более на вес золота были они у нас, в лесной глуши.
И вот Алексей Федорович, для того чтобы не сорвать
в школе учебный процесс, годами осваивал предмет за
предметом. Он вел у нас и ботанику, и зоологию, и хи
мию, и астрономию, и геологию, и географию, и даже
немецкий язык. Немецкий язык он выучил самостоя
тельно, уже будучи стариком, выучил с единственной
целью, чтобы дать нам, первым выпускникам школы,
хоть какое-то представление об иностранном языке.
А как назвать, какой мерой измерить то, что он де
лал для нас как преподаватель дарвинизма! Один-един56 5
ственный учебник на весь класс! И все же мы знали
предмет, знали учебник. По конспектам, составленным
Алексеем Федоровичем.
Чтобы понять, что это был за труд для нашего учи
теля, я должен заметить, что ему нелегко было выстав
лять даже отметки в классном журнале. Старая, пора
женная ревматизмом рука его при этом тряслась (я и
сейчас, спустя сорок лет, слышу это потрескивание пера
в напряженной тишине затаившего дыхание класса),
подслеповатые, близорукие глаза только что не бороз
дили лист бумаги, и всегда сияющая, словно излучаю
щая свет его лысина становилась малиновой от натуги.
И вот как, когда, каким образом этот полуинвалид-старик мог написать конспект очередного раздела учеб
ника, который мы проходили, да еще не в одном эк
земпляре, а в двух-трех, да с рисунками, это для меня
и доселе остается загадкой.
Хорошо поклониться святыне! Человеку это нужно
в любом возрасте, в любом звании. И я завидую, без
мерно завидую тем, кто может постоять с обнаженной
головой у могилы своего любимого учителя. Мы, пинежане, сделать этого не можем. Мы, пинежане, не убе
регли нашего Учителя. Он пал жертвой подлой клеветы
и наветов, и мы даже не знаем, где и как окончил он
свои дни.
Алексей Федорович Калинцев — явление, конечно, не
обычное. Самородок, подвижник, русский интеллигент
в самом высоком значении этого слова. И взывать к то
му, чтобы все учителя были Калиицевыми,— бессмыслен
но. Но одно мы вправе требовать от каждого учителя —
преданности своему делу. А преданность и энтузиазм
возможны только при одном условии — при условии, что
в педвузы будут принимать людей по призванию. По
нятно, этого принципа должны придерживаться все вузы
без исключения, но пединституты, думаю,— в особен
ности.
Другая мысль, которая сама собой напрашивается,
когда я обращаюсь к светлой памяти моего Учителя —
мысль, впрочем, тоже не очень новая,— о пополнении
нынешней армии учителей мужчинами.
Сейчас постоянно слышишь: дисциплина в школе
упала, авторитет учителя пошатнулся. А почему? Поче
м у — упала? Почему — пошатнулся? Кто хоть раз понастоящему, всерьез проанализировал причины? Обще
566
известно: школа — зеркало общества. Но ясно и другое:
многие беды современной школы связаны еще с тем, что
она по своему преподавательскому составу стала, в ос
новном, женской. Мне, например, известны школы, и та
ких немало, где нет н’и одного мужчины-учителя. И это
плохо, это ненормально! Это ведет к всевозможным пе
рекосам и перегибам, придает одностороннее направле
ние всему школьному воспитанию.
Комсомол, «Комсомольская правда» давно уже заре
комендовали себя как инициаторы многих важных начи
наний в нашей стране. А почему бы комсомолу и «Ком
сомольской правде» не объявить что-то вроде комсо
мольского призыва юношей в педвузы? Почему бы
жилищное, бытовое и прочее устройство молодых учителей-холостяков на селе — а оно там, за редким исклю
чением, никуда не годится, и это одна из причин феми
низации нашей школы — почему бы все это не взять
комсомолу в свои руки?
Великое это дело — школа. Нет в нашем обществе
фигуры более важной, чем учитель. И как тут не вспо
мнить слова моего старого Учителя, который любил в
торжественные минуты говорить:
— Учитель — это человек, который держит в своих
руках завтрашний день страны, будущее планеты.
1975
ПРОЩАЙ, ДРУГ!
Умер Николай Степанович Минин — первый топор
Верколы, один из самых ярких людей Пинежья колхоз
ной поры.
Восемнадцать лет было Николаю Степановичу, когда
он на войне лишился ноги. И вот не дрогнул, не пал
духом человек, а смело принял новый бой — бой с по
слевоенной разрухой. Скотные дворы, телятники, разные
хозяйственные постройки в деревне — все это дело его
умелых, поистине золотых рук. От Николая Степановича
пошла расти и обновляться послевоенная Веркола. Его
приглашали в прорабы, к нему обращались за советом,
когда ставили новый дом. И не зря, не зря закрепилось
за ним ласковое прозвище Папа — он и в самом деле
занял место отца в жизни послевоенной безотцовщины,
567
Покойный любил острое слово, часу не мог прожить
без шутки и скоморошины. Да и как было иначе?
Я помню, не раз видывал, как его под руки приводи
ли домой со стройки — ну-ка, попробуй попрыгай целый
день на одной ноге, помозоль угол! А вот лето подходит,
самая лучшая пора в жизни северянина. А для Николая
Степановича эта лучшая пора — сущий ад, потому что
к без того капризная культя не терпит жары, и прихо
дится днями, а иногда и неделями томиться дома, пол
зать или, как любил говаривать покойный, вместе со
своими малыми ребятишками предаваться забавам дет
ства.
Нет, нет, без шутки да без веселого слова никуда та
кому человеку. И без книги. Николай Степанович дру
жил с книгой. Он был, пожалуй, самым яростным чи
тателем села. И это тоже одна из причин того, что
и нему так жадно тянулись люди всех возрастов. Он
много знал, с ним было интересно поговорить.
Не хочу наводить позолоту на покойного. У Николая
Степановича были слабости, и немалые. Но он заслу
жил, чтобы его добрым словом вспоминали земляки, все
знавшие его пииежане.
1976
МЫ И СЕГОДНЯ ж и в ы ИМИ 1
Каждый из нас, идя на сегодняшнюю встречу, конеч
но же, оглядывался назад, вспоминал тот день, когда
мы впервые встретились на первой лекции в актовом
зале филологического факультета.
Нас тогда было много. Мы тогда были молодым и
шумным, многообещающим лесом. А сегодня? Сколько
осталось нас сегодня?
Война железным ураганом прошлась по нашему по
колению. Многие и многие наши товарищи и сверстни
ки, наши святые ребята и девушки остались лежать на
подступах к Ленинграду. Они погибли, чтобы своей
грудью, своими телами прикрыть город на Неве.
1 Из выступления на вечере выпускников филологического фа
культета Ленинградского университета.
568
Здесь уже говорилось, как много незаурядных ра
ботников науки и культуры дал наш курс. Но ведь луч
шие из нас — и мы это хорошо знаем — остались там, на
полях сражений. Леонид Сокольский, Анатолий Ново
жилов, Семен Рогинский, Александр Матвеев, Иван
Маркин, Николай Лямкин, Андрей Штейнер, Олег Д ол
гополов ...
У нас давно подсчитано, давно подытожено, какие
материальные потери мы понесли на войне, сколько было
сожжено и уничтожено сел и городов, сколько вывезено
хлеба и скота в фашистскую Германию.
Ну, а сколько мы потеряли в войну людей? Называ
ют цифру в 20 миллионов человек, называют цифру
в 20 с лишним миллионов. А точнее? А точнее мы не
знаем. И, к великому стыду нашему, мы тоже не увере
ны, всех ли мы назвали сегодня поименно из тех, кто
погиб с нашего курса.
Перед тем как собраться в этом зале, мы все побы
вали в комнате Славы, небольшой аудитории, где воочию
встретились со своей юностью, со своими дорогими и
вечно молодыми ребятами и девушками, глядящими на
нас то с уцелевших фотографий, то с поминальных тра
урных списков.
Но выполнили ли мы свой долг перед героями? Д о
стойно ли увековечили их память?
Нынешним летом ездил я по Алтаю — в каждом рай
центре, в каждом селе на века воздвигнуты мемориалы
с обозначением всех имен погибших земляков. А в Бар
науле, столице Алтайского края,— вот где чтят память
павших! Тысячи, десятки тысяч имен барнаульцев,
не вернувшихся с войны, отчеканены в металле — и
еще оставлено место для тех, чья судьба пока неиз
вестна.
Я не сомневаюсь, и на нашем, филологическом, фа
культете в ближайшее время будет установлен достой
ный мемориал в честь погибших на фронтах Ве
ликой Отечественной филологов. Всех — студентов и
преподавателей. На самом видном, на самом почетном
месте.
Это надо, это необходимо прежде всего нам, живу
щим. И тем, кто будет жить после нас. И тут уместно
вспомнить мудрые слова, которые венчают врата клад
бища в польском городе Закопане: «Родина — это земля
569
и могилы», «Народы, которые теряют память, теряют
жизнь. Закопане помнит это».
Но есть еще более важный, более высокий долг пе
ред погибшими — наши дела, наша жизнь.
Каждый наш шаг, каждый наш поступок, каждый
наш помысел до конца дней своих, до последнего часа
мы обязаны, должны измерять мерой их великого под
вига, выверять их короткой, но такой удивительно кра
сивой и чистой жизнью.
Наши сверстники и товарищи навсегда ушли от нас,
но они всегда с нами, они и сегодня помогают нам жить,
быть лучше и чище. Мы и сегодня живы ими.
1976
БЫТЬ ДОСТОЙНЫМ ИХ ПАМЯТИ ...1
С а м ы й п а м я т н ы й б о й , к о т о р ы й ст ал в в а ш е м
ч ест ве и л и т ер а т ур н ы м ф акт ом ?
т вор
Минувшая война была такой истребительной мощи,
что для многих первый бой оказался и последним. Лич
но мне довелось участвовать в двух боях под Ленингра
дом в страшные дни сорок первого, и каждый из них
кончался для меня ранением.
К сожалению, непосредственно о фронтовой жизни
я ничего еще не написал, хотя и собираюсь. Как писа
теля меня целиком захватила военная страда в тылу, тот
второй фронт, открытия которого столько времени мы
ждали от союзников и который, по существу, открыла
русская баба еще в 1941 году. Об этой бабьей войне
в тылу я и старался сказать свое слово.
Г д е за ко н ч и ла сь дл я ва с война, как начин ались м и р
н ы е д н и — г д е , с ч е го ?
Война закончилась для меня в глубоком тылу, где
я служил в воинской части по причине своей непригод
ности к строевой службе после второго тяжелого ране
ния. А моя мирная жизнь началась осенью 1945 года,
когда я вернулся в Ленинградский университет для про
должения прерванной войной учебы.
Ф р о н т о в о е брат ст во. К а к о е м ест о о н о за н и м а е т с е й
ч а с в в а ш е й ж и з н и и в а ш е м т ворч ест ве?
1 Ответы
на вопросы газеты «Советская Россия».
570
Почти все мои товарищи, студенты Ленинградского
университета, с которыми я уходил на войну как добро
волец народного ополчения, полегли в кровопролитных
боях за Ленинград летом и осенью 1941 года. И фрон
товое братство для меня — это прежде всего быть до
стойным их памяти, это стремление жить и работать
по высшим законам совести и справедливости, с со
знанием вечного и неоплатного долга перед погиб
шими.
В с е л и в ы с к а з а л и о в о й н е , что в а м н е п р е м е н н о х о
т елось б ы е щ е о см ы сл и т ь и н а п и с а т ь о н е й ?
Будущее литературы о войне, думаю, не столько
в описании отдельных схваток и сражений (хотя и это
немаловажно), сколько в углубленном осмыслении
нравственных, идеологических и социально-философских
основ минувшей войны. Поэтому толстовский подход
к войне в неразрывной связи с миром, с годами, пред
шествовавшими войне, станет, мне кажется, определяю
щим. Во всяком случае, именно в этом русле размы
шляю я.
К акой н ак аз вы бы д а л и ны неш нем у м о л о д о м у п око
л е н и ю от в о е н н о г о , в ы н е с ш е г о н а с в о и х п л е ч а х г л а в н у ю
тяжесть X X в е к а ?
Люди моего поколения отличались редкой самоот
верженностью в труде, в учебе, в боях за Отечество.
Они были великими романтиками-идеалистами в самом
высоком смысле слова. И хотелось бы, чтобы нынешнее
поколение молодежи было верным этим традициям, но
вместе с тем и дополнило их более мудрым и трезво
практическим пониманием хода жизни, повседневного
бытия.
1980, 1 мал
СЮЖЕТ И ж и з н ь
1
Нынешним летом, когда я приехал в свою родную
деревню, на меня ворохом посыпались новости. И ново
сти все довольно ободряющие, вроде той, например, что
с этой осени нашу деревню подключают к государствен
ной электросети.
571
Но, по правде сказать, меня больше всего взволно
вала одна частная, чисто человеческая новость — недав
няя свадьба у пекарихи Евдокии, которая выдала замуж
свою последнюю дочь.
Пекарихой Евдокией — так у нас называют Евдокию
Трофимовну, мою бывшую соседку,— я восхищался всег
да. Восхищался живым, деятельным умом, ее житейской
и хозяйственной сноровкой. И, конечно же, ее трудолю
бием. Человеку давно уже за пятьдесят, здоровьишко
так себе, дети все пристроены — ну чего, казалось бы,
убиваться, чего не сидеть дома? А она работала. Она
каждый день в любую погоду — в осеннюю грязь и сля
коть, в зимнюю лютую стужу, в весеннюю распутицу—*
шлепала за реку на свою пекарню...
С самой Евдокией я столкнулся на улице на дру
гой день — она возвращалась из магазина с какимито покупками — и, разумеется, первым делом поздра
вил ее с семейным торжеством: замужеством мень
шой.
В ответ — ни слова. Только по-старинному учтивый,
но холодный кивок.
Я с недоумением пожал плечами. И тогда Евдокия
заговорила:
— Слыхали, слыхали, Федор Александрович, как
меня прописал... Сказывали... Пелагея сундуки накопи
ла... Пелагея на ситцах да крапдешинах помешалась...
Две плюшевки завела... А того не слыхал, как Пелагея
робила? Муж больной, сколько лет тресучись ходил да
лежкой лежал, свекор немощен, мать-свекровушка тоже
рукой не пошевелит, четыре девки мал мала меньше...
Дак, как думаешь, легко Пелагее было? О сундуках
Пелагея думала?
Оправившись от первого изумления, я начал горячо
оправдываться, уверять Евдокию, что ей неверно наго
ворили, что Пелагея — это вовсе и не она, Евдокия, и
в доказательство привел, как мне казалось, совершенно
неотразимый довод: Пелагея, героиня моей одноименной
повести, в конце произведения умирает, а она, Евдокия,
слава богу, не только жива, а еще и работает, да так
работает, что и молодой за ней не угнаться.
Ничто не помогло. Евдокия осталась при своем мне
нии. Мы расстались холодно.
57 2
2
Знаю, какой-нибудь сверхстрогий критик, прочитав
эти строки, наверняка воскликнет: «Ага, так вот как мы
обрабатываем действительность! В жизни героиня здрав
ствует, с честью выполняет свои нелегкие обязанности,
а автор ее того... уморил!»
Нет-нет, успокойтесь. Никакого очернительства, ни
какого насилия над человеком, хотя, конечно, литерату
ра далеко не простое зеркальное отражение жизни, и
автору приходится нередко трансформировать ее самым
крутым образом.
Но в данном случае, в случае с Пелагеей, дело об
стоит куда проще. В данном случае у автора была не
одна Пелагея, а по меньшей мере три. И тут мне еще
раз придется вернуться к Евдокии.
Хотя я и уверял ее при нашей последней встрече, что
она ничего общего не имеет с Пелагеей, но все же
в интересах истины я должен признать, что первый-то
росток моей будущей повести дала она, Евдокия. Вер
нее, одна встреча с нею.
Было это давно, лет 10— 12 назад. Я только что прие
хал в свою родную деревню и, как всегда, первым де
лом вышел на «горочки», то есть на угор, на котором
стоит наша деревня, полюбоваться цветущими лугами
внизу, красавицей Пинегой, старинным белокаменным
монастырем за рекой. Но два человека, которые попа
лись тогда мне на глаза, заслонили собой все: и кра
соты родной природы, и монастырь.
Это были Евдокия, в ту пору еще не старая, доволь
но крепкая женщина, и ее муж Петр. Петр был очень
болен. По рассказам соседей, он целый день лежал дома
на кровати и лишь к вечеру кое-как выползал из избы
и добирался до косогора за дорогой, чтобы встретить
свою жену, возвращающуюся с пекарни из-за реки.
И вот сейчас я был свидетелем этой встречи. Встре
чи двух людей: одного — бледного, безнадежно больно
го, с трудом переставляющего свои непослушные ноги
в серых растоптанных валенках, а второго — запотелого,
зажарелого, целый день выстоявшего у раскаленной пе
чи на пекарне да еще вдобавок только что поднявшегося
с тяжелым ведром хлебных помоев в крутую гору.
Но, боже мой, какое глубокое чувство вязало этих
двух людей!
573
— О горюшко ты мое луковое! — жалобно запричи
тала женщина, едва поставив ведро на землю. — Да за
чем же ты опять вышел-то? Зачем наминать свои боль
ные ноженьки? Разве я сама не дойду?
А мужчина от волнения говорить не мог. Мужчина,
тот просто всхлипывал и, с трудом переступая с ноги на
йогу, как ребенок малый, тянулся к ней руками...
В тот вечер, до слез взволнованный этой сценой,
я записал ее в свою записную книжку, а на другой день,
после бессонной ночи, принялся писать рассказ.
Но, увы, рассказа у меня не получилось. Получилась
всего лишь идиллическая, душещипательная картинка,
в которой не было еще ни характеров, ни сколько-ни
будь значительной мысли.
Короче говоря, я скоро понял, что, для того чтобы
росток, угнездившийся в моем писательском воображе
нии от встречи с Евдокией и Петром, дал зеленые по
беги, мне нужно время, нужны серьезные раздумья и
новые жизненные впечатления.
За жизненными впечатлениями дело не стало. Они
пришли, как всегда, сами собой и совершенно неожи
данно.
Как-то раз, года три спустя после встречи с Евдоки
ей и Петром, я оказался в одном маленьком среднерус
ском городке, в кабинете секретаря райкома. И вот
этот секретарь, наставляя при мне своего инструктора,
отъезжающего в командировку в один совхоз, вдруг
бросает:
— Да, вот еще что. Буханочку черного хлеба при
хвати оттуда, если не трудно. Для меня.
Помню, меня тогда очень удивила эта просьба. Что
за причуда? Разве в райцентре хлеба нет?
— Да есть, как нету! — начал оправдываться сму
щенный секретарь. — Хлеба давно у нас вдоволь. Да
там пекариха больно хороша. Хлеб печет — пальчики
оближешь. Наш хлеб против ее хлеба — замазка...
Надо ли говорить, как «дрогнуло» при этих словах
мое писательское сердце и как бурно заработала моя
писательская фантазия!
А второй случай, который, быть может, еще больше
помог мне окончательно уяснить характер Пелагеи,
а следовательно, и сюжета повести,— это история жизни
одной работницы железной дороги, рассказанная мне
574
три года назад на Ярославгцине, куда я частенько на
ведываюсь весной и летом.
Так вот, работница эта, в свое время хватившая не
мало лиха, во всем отказывала себе — в еде, в одежде,
в обуви, работала на износ, в две смены, и все это ра
ди дочери, все это ради того, чтобы ее единственная
дочка ни в чем не знала нужды, вышла «в люди». Ко
нец этой истории, как и надо было ожидать, оказался
печальным. Дочка выросла черствой эгоисткой. После
восьмилетки она укатила в город и навестила свою мать
только тогда, когда та была уже в гробу...
Таковы главные жизненные толчки, импульсы, кото
рые дали, так сказать, земную, «материальную» основу
«Пелагеи».
з
Подобным же образом я, вероятно, мог бы расска
зать и о жизненной основе моих романов «Братья и
сестры» и «Две зимы и три лета». И в них, этих рома
нах, за каждым героем так или иначе стоит живая на
тура, живая модель. Так, например, с прототипом глав
ного героя «Двух зим...» Михаилом Пряслиным я встре
чаюсь на своем Пинежье каждое лето. И не только
встречаюсь, но и беседую с ним. Но, боже мой, как мало
похож этот здоровенный мужчина с твердым, упрямым
взглядом на того совестливого и самоотверженного пар
ня, которого читатель знает по роману! Да это и понят
но. Писатель не фотограф. От реального человека он
берет порой лишь какую-либо поразившую его черточку,
ту «живинку», без которой любой созданный им образ
всего лишь мертвая и безжизненная схема.
В связи с романами «Братья и сестры» и «Две зимы
и три лета» мне хотелось бы сказать о другом — о роли
автобиографического материала в сюжете этих книг.
Конечно, в творчестве писателя в той или иной мере
все автобиографично, все пропущено через его сердце,
но в моих романах, в отличие от некоторых повестей и
рассказов, эта автобиографичность особого рода. Ска
жем, не будь в моем личном опыте раннего безотцовства, чувства повышенного долга перед семьей, перед род
ными, я бы, вероятно, никогда не смог написать пряслинскую семью, постигнуть, так сказать, красоту и
радость взаимовыручки, самопожертвования во имя
ближнего.
575
С другой стороны, в разгадке характера русского
человека, его великой стойкости и душевной щедрости,
чему посвящены мои романы, решающую роль для меня,
как и для многих писателей моего поколения, имела ми
нувшая война.
В конце зимы сорок второго года меня, тяжелоране
ного фронтовика, вывезли из блокадного Ленинграда на
Большую землю. После долгих скитаний по госпиталям
я наконец очутился у себя на родине — в глухих лесах
Архангельской области. И вот тут-то мне и посчастли
вилось увидеть своих земляков во весь их богатырский
рост.
Время было страшное. Только что подсохшие степи
юга содрогались от гула и грохота сражений — враг
рвался к Волге, а тут, на моей родной Пинеге, шло свое
сражение — сражение за хлеб, за жизнь. Снаряды не
рвались, пули не свистели, но были «похоронки», были
нужда страшная и работа. Тяжелая мужская работа
в поле и на лугу. И делали эту работу полуголодные
бабы, старики, подростки.
Много видел я в то лето людского горя и страданий.
Но еще больше— мужества, выносливости и русской
душевной щедрости. И вот на основе всего увиденного
и лично пережитого и родился впоследствии мой первый
роман «Братья и сестры», а затем его продолжение —
«Две зимы и три лета».4
4
Интуиция, вдохновение, озарение... Или, как я на
звал бы все это, невидимая химия творческого процесса,
происходящего где-то в глубинах нашего сознания и
проявляющая себя в виде внезапных «мыслительных»
вспышек и эмоциональных разрядов...
Область загадочная и совершенно не изученная. Да
и вообще — поддается ли она изучению? В самом деле,
занимаешься совершенно другим делом — пишешь, чи
таешь, гуляешь, разговариваешь, и вдруг тебя «озаря
ет», вдруг твой мозг «срабатывает» в сторону давно
задуманного, но по тем или иным причинам отложенно
го произведения, начинает «выдавать» мысли, детали,
нужные слова.
Я этими «даровыми» находками очень дорожу, так
как они обладают силой и свежестью первозданности,
576
без которой нет искусства. И все же довольно об этом.
Что толку говорить о той стороне писательской работы,
повторяю, чрезвычайно важной, быть может, решающей
в создании подлинно художественного произведения,
которая почти совершенно не зависит от твоих уси
лий!
Мне кажется, гораздо важнее подчеркнуть значение
логического, рационального начала в творческом про
цессе. Тут, в этом вопросе, у нас далеко нет единства.
Я знаю писателей, даже одаренных писателей, которые
с каким-то смущением говорят об этом, словно рассудок
принижает их как художников, низводит до уровня ре
месленников. А вот сказать, что это у меня вылилось
в один миг, само собой — это считается признаком ис
тинного таланта. К сожалению, эти «утробные», «селе
зеночные» настроения поощряются порой и нашей кри
тикой.
Я не скрываю. Я — за анализ, за мысль, за исследо
вание. И в этом плане, мне думается, работа писателя
мало чем отличается от работы ученого. Во всяком слу
чае, работая над «Пелагеей», мне пришлось не раз и
не два обдумывать прошлое нашей деревни, пути раз
вития нашего общества в послевоенные годы. А как
же иначе? Где, как не в прошлом, искать отгадку слож
ного, противоречивого характера героини, которая сов
мещает в себе и вдохновенного труженика, я бы сказал
даже, поэта труда, и обывателя, зараженного бациллой
приобретательства?
Думаю, не обойтись писателю и без некоторых изы
сканий литературоведческого порядка. Скажем, знание
опыта своих предшественников. Ну, разве мыслимо было
мне, например, браться за «Две зимы и три лета», не
разобравшись в том большом и сложном хозяйстве, ко
торое называется послевоенной прозой? Нельзя же в са
мом деле писать по принципу: а вот дай-ка я еще по
кажу, как было это в моей деревне!
Да что там ломиться в открытые ворота! Кому не
известно, что произведение, не освещенное большой и
оригинальной мыслью, не может подняться над уров
нем фотографической зарисовки, а следовательно, не
может претендовать и на внимание своих современ
ников.
' Особо хочу сказать об изображении так называемых
послевоенных трудностей. Убирать ли рытвины и ухабы
19
Ф. А б р ам ов , т. 3
577
с пути героев, выравнивать ли их дорогу?.. Но кому от
этого польза? Разве не ясно, что, преуменьшая действи
тельные трудности и лишения, которые наш народ пре
одолел в своей битве за лучшее будущее, мы тем са
мым— хотим этого или нет— обкрадываем его, преу
меньшаем исторический подвиг советских людей?
5
Когда кончается работа писателя над сюжетом? В ту
пору, когда он ставит последнюю точку в своей руко
писи?
В основном — да. Но нередко бывает и так, что мысль
о совершенствовании своего детища не покидает писа
теля всю жизнь. И это вызвано не только его профес
сиональной взыскательностью и требовательностью к се
бе. Это связано и с его духовным и интеллектуальным
ростом, с углублением его .представлений о том предме
те, которому посвящено произведение.
М ежду прочим, именно этим прежде всего объясня
ется стремление некоторых писателей к доработке и пе
ределке своей книги уже после того, как она побывала
в руках читателя. Мне кажется, это стремление — в ин
тересах литературы— надо поощрять. Мне, например,
окончательно найти сюжет «Пелагеи» помог А. Т. Твар
довский, Помню, как, прочитав повесть, он ска
зал:
— Как будто бы все есть. Есть характеры, есть сре
да, есть слово, а вещи нет.
Должен признаться, что я и сам не был удовлетво
рен своей «Пелагеей», но, конечно, только выслушав
мнение такого авторитетного и глубоко уважаемого
мной человека, я начал «прозревать». Короче говоря,
после долгих раздумий я пришел к выводу, что ошибка
моя заключалась в концовке повести, где после смерти
Пелагеи у меня в первом варианте шла еще довольно
подробная история жизни Альки в городе. И вот ока
залось, что эта история, .сама по .себе любопытная и, ка
жется, неплохо написанная, в этой повести лишняя, так
как она переключает читательское внимание с главного
обрааа на .сравнительно второстепенный, а значит, и ос
лабляет идейно-эмоциональный накал вещи.
В заключение мне снова хотелось бы вернуться к то
му, с чего я начал эту статью,— к Евдокии. Я не уверен,
678
что этот номер газеты дойдет до нее. И как знать — не
просветит ли ее опять кто-нибудь по-своему?
Пусть. Мне все-таки после этой статьи легче будет
встретиться с нею в следующий раз.
1971
ЯЗЫК, НА КОТОРОМ ГОВОРИТ ВРЕМЯ 1
К а к вы оц ени вает е п р о ц ессы , и д ущ и е в с о в р е м е н н о м
я з ы к е ? К а к и м в с в я з и с эт им в а м п р е д с т а в л я е т с я соот
н о ш е н и е л и т е р а т у р н о го я з ы к а и я з ы к а х у д о ж е с т в е н н о й
л и т ер а т ур ы ?
Вопрос о соотношении литературного языка и жи
вого языка народа не является новым. Перед писате
лями он вставал во все времена. Л. Толстой и другие рус
ские мастера многократно высказывались на- эту тему.
В советское время, а точнее — в 30-е годы, резко въьступал против засилья «мужицкой» речи в художественной
литературе М. Горький. В запале участниками дискус
сии — а; именно в дискуссию вылился тогдашний разго
вор о языке — было наговорено всякого;: и много верно
го, и много неверного.
Но особенно актуальное звучание приобретает эта
проблема в наши дни., когда по стране победно» шагает
научно-техническая революция. Мы радуемся, что ра
дио, телевидение, газета стали достоянием самых глухих
медвежьих углов. Но, с другой стороны, многое отжи
вает свой век, уходит w небытие. И не случайно поэтому
вопросы, связанные с языковым хозяйством1, сегодня так
близко принимают к сердцу люди самых разных про
фессий и званий.
Возьмем хотя бы для наглядности русскую речь
в ее крестьянском варианте, наиболее близкую мне. Че
го только не объединяет она в себе сегодня! И коренное
старинное слово, и диалектные речения и фразеологиз
мы, и жаргонные обороты, и наиболее популярные на
учно-производственные термины, и речь современной
литературы, газет, радио, телевидения... Да всего, по
жалуй, и не перечислишь.
1 Ответы на вопросы корреспондента «Литературной газеты».
19*
679
И вот из синтеза этих столь разнородных рече
вых потоков, течений, пластов вырастает особая нацио
нальная речевая стихия, стихия небывалая, необычай
но выразительная и богатая по своим возможно
стям.
И, я думаю, надо не пугаться, а вживаться, самым
активным образом вживаться в совершающийся про
цесс, понять, осмыслить его во всей сложности, ибо этот
языковой процесс как раз и отражает те глубинные, ко
ренные изменения в жизни, в психологии человека, ко
торые происходят под воздействием времени, под воз
действием научно-технической революции.
Свои процессы в развитии языка происходят и в го
р оде— на мой взгляд, более сложные. Если можно без
особой натяжки сказать, что свежесть языка деревни
не исчезла, то город в значительной мере нивелировал
свою речь...
Я хочу быть верно понятым. Я вовсе не выступаю
против любой нормализаторской деятельности, потому
что законы языка существуют, они не выдумка ученых.
Но я за то, чтобы писателю был простор в выборе язы
ковых средств. Литературный язык — это понятие аб
страктное, если хотите, даже фикция. Его вообще, на
мой взгляд, нет, а есть общенациональный язык, кото
рый состоит из разных пластов, из разных слагаемых,
и нет ни одного человека, который говорил бы на чисто
литературном языке. А раз так, то и художественное
произведение должно быть написано таким языком, на
котором говорит время.
Вот почему сегодня мы должны говорить не столько
об опасности засорения литературного языка, сколько
о том, что современному языку не хватает именно изна
чального свежего слова, почерпнутого из глубин народ
ной жизни.
И поэтому совершенно несостоятельными и даже
опасными представляются мне попытки поставить на
пути просторечия, научной терминологии, городских
жаргонов и т. п. всяческие заслоны и плотины, даже
внедрить централизованное словотворчество.
Повторяю, все усилия наши должны быть направле
ны на постижение той огромной и необъятной живой
стихии, которая находится в постоянном движении и
обновлении и мощно влияет на языковые процессы вре
мени.
580
. К аки м и я зы к о вы м и п ринц и пам и вы руководст вует есь
в собст вен н ой п и сат ельской практ ике? О риент и рует есь
л и в ы н а так н а з ы в а е м ы й л и т е р а т у р н ы й я з ы к и л и е г о
вы р а зи т ел ьн ы е средст ва п редст авляю т ся в а м н едост а
т очн ы м и? К а к о в а , п о - в а ш е м у , за в и с и м о с т ь м е ж д у а в т о р
ской реч ью и р еч ью п ерсон аж а?
В своем творчестве я ориентируюсь прежде всего на
звучащую устную современную речь. Деревенская речь
современного Севера — а все мои герои, как правило,
оттуда — неисчерпаемая кладовая. Север хранит запо
ведный русский язык, и в частности моя Пинега. Возь
мите наше слово «зарод», равнозначное общерусскому
«стог». Со сколькими словами оно связано! «Природа»,
«зародыш», «родник» (в двух значениях), «народ», «срод
ник»... Воистину выплеснулось из родникового языка...
Но язык современного деревенского жителя — не
мертвый заповедник, здесь, как я уже говорил, сталки
ваются самые разные речевые начала. И примечательно,
что на внутренних языковых стыках часто открывается
возможность для юмора, шутки, для словесной игры.
Многие формы устного народного творчества отработа
ли свое (былина, сказка), но необыкновенно живучими
оказались частушка и собственно «острословие». Когда
мужики или бабы собираются вместе, отдыхают, то
каждый раз заново поражаешься тем словесным состя
заниям, которые стихийно вспыхивают между людьми.
К слову сказать, Север явился последним прибежищем
скоморохов. Какие-то элементы скоморошьего остросло
вия, несомненно, бытуют в речи северян и сегодня. Язык
современной деревни — яркий, сочный, задористый и
задиристый. Он основан как раз на умелом использо
вании, переплетении новых, необычных словесных отно
шений. Вот слово «отношение», кстати. Оно пришло в
деревню из города. Говорят: «Так в каких же они отно
шениях?»— «Да они уже за поцелуйные отношения пе
решли». Или появился совсем недавно термин «стыков
ка». И вот он уже входит в плоть сегодняшнего разго
вора, но приобретает совершенно другое, чисто бытовое
звучание. И это, во-первых, освежает язык, а во-вто
рых, всегда является источником юмора, смеха, глубо
комысленного покачивания головой: «Ну и ну! Ну и
сказанул, ну и выдал...»
В любой деревне есть мастера и мастерицы речи, и
на моей родине живет немало старух, с которыми
581
я встречаюсь каждый год. Мне просто доставляет не
изъяснимое удовольствие слушать их разговор, саму
интонацию, замечать, как перемешиваются в речи самые
разнородные лексические элементы: и ласкательные, и
грубые, и деловые, и сентиментальные.
Я с любовью записываю поразившие меня выраже
ния, хотя и редко потом заглядываю в записные книжки.
Записываю просто для упражнения слуха и делаю это
постоянно и в деревне, и в городе.
Мой эстетический принцип — это максимальное слия
ние со своим героем, попытка полностью проникнуть
в его внутренний мир, ход мыслей, и потому я как бы
усваиваю его речь и пишу с учетом языка персонажа,
Вот, скажем, когда говорит у меня Михаил Пряслин,
человек, крепко стоящий на ногах, напитанный всеми
соками земли, я свою речь строю в соответствии с его
характером. Другое дело, когда я рассказываю о его
друге. Егорша— антипод Михаила, весельчак, демагогприспособленец. Речь Егорши пересыпана газетными
фразами, словами, взятыми из лексикона районного чи
новника. Поэтому о нем я пишу совсем по-другому, ис
пользуя иную лексику, иные синтаксические сплетения,
другую фразу. Подчеркиваю, мне очень близко такое
построение текста, когда авторская речь глубоко сли
вается с речью героев.
И здесь мне хочется сказать о разногласиях, которые
нередко возникают у писателя с литературным редак
тором. Редактор — это яростный сторонник нормы, за
немногими исключениями это всегда пурист. Ибо многие
редакторы — это вчерашние девочки и мальчики, не
давно вышедшие из университета, еще не знающие хо
рошенько жизни. И когда к ним вламывается писатель
со своими произведениями, когда со страниц рукописей
в их кабинеты врывается сама жизнь, то она оглушает.
Тут-то и начинается борьба писателя с редактором за
слово. Редактору кажется, что чем глубже связан писа
тель с языковыми корнями — а это, как правило, мест
ные говоры,— тем он менее литературен. Вот один при
мер. У нас на Севере широко распространен такой свое
образный фразеологический оборот: «Живете ли вы?»
(то есть проснулись ли, на ногах ли). Колхозный бри
гадир по утрам так^и заявляет о себе под окошком: «Эй,
Марья, живешь, нет?» В этом обороте, как в фокусе,
отразилась психология северного крестьянина, человека,
582
отличающегося невероятной работоспособностью. Для
северного крестьянина слово «жить» равнозначно слову
«работать». Отсюда возникла совершенно непонятная
дляинтеллигентского слуха и вообще для человека, не
искушенного в крестьянском труде, идиома. В этой
идиоме на слове лежит огромная смысловая* нагрузка.
А редактор сразу хватается за голову: что это? Как?
Разве человек умер? И сколько таких вот емких, насы
щенных особым смыслом оборотов бытует в народе!
Когда я приезжаю в деревню, то буквально омываюсь
в живых родниках речи. Слушая родную «говорю»,
я чувствую себя счастливым. Через слово возвращается
ко мне мое детство, открывается та среда, откуда вы
шел я и все мои герои.
Я стою за народное начало в литературе, но я реши
тельный противник молитвенного отношения ко всему,
что бы ни произнес мой современник, именуемый неко
торыми литераторами «простой человек из народа». Лю
бить народ — значит видеть с прлной ясностью и досто
инства его, и недостатки, и великое его, и малое, и
взлеты, и падения. Писать для народа — значит помочь
ему понять свои силы и слабости.
Я разделяю тревоги и опасения за судьбы родного
языка. Они существуют, они не надуманны. Но вместе
с тем мне хочется подчеркнуть, что русский язык — это
океан, который сам неплохо справляется со своими труд
ностями, сам отправляет на дно все, что ему сегодня не
нужно. Как Атлантиды, лежат там целые языковые ма
терики. Но если к таинственному земному материку нет
дороги, то к языковым пластам, залежам, сокровищам
у нас есть доступ.
Писатель, жаждущий обновления своего слова, вы
работки своего стиля, может всегда к ним обратиться.
К а к вы оцени вает е р о л ь
к о в о г о р а зв и т и я ?
п исат еля в
п роц ессе я зы
Я глубоко убежден: писатель не должен сочинять
язык, писатель должен вслушиваться в язык народа,
отбирать наиболее весомое, дающее хорошие всходы
языковое зерно. Хотя писатель, конечно, в то же время
и создатель языка. Может' показаться, что я сам себе
противоречу, но это чисто внешнее противоречие.
Когда писатель отбирает из общенационального язы
ка то слово, ту красоту, те самоцветы, которые отвечают
его эстетическим представлениям, его миропониманию,
583
он благодаря этому создает свой особый язык, свой
стиль, который в свою очередь оказывает влияние на
речь народа.
Первое и решающее определение масштабности, зна
чительности писателя — его особый взгляд на то или
иное событие, на человека. Постановка нравственных
вопросов, которые всегда питали литературу. И в этом
смысле речь писателя с ярко выраженной социаль
ностью, гражданственностью, насыщенная живым язы
ком, со всякими примесями, как вода, которую мы пьем,
выгодно отличается от «чистой художественности».
Есть снобы, которые находят особое наслаждение
в том, чтобы дегустировать «изящное» слово, но я не
принадлежу к их числу. Трудно уважать писателя, ко
торый в совершенстве постиг тайны словесной техники,
но этим и ограничил свои помыслы. Слово писателя не
может быть легковесным, как пушинка одуванчика. Оно
должно быть напитано соками жизни, радостями и бо
лями человеческими.
Конечно, я не хочу перечеркивать роль словотвор
чества вообще. Удачные примеры были в практике, и
яркое подтверждение тому — Маяковский.
Но лично меня всегда привлекает возможность имен
но уловить красоту и неизъяснимую прелесть русского
народного речения, зафиксировать его, понять.
1972
ВСЕГДА ЛИ НАДО ЖАЛЕТЬ? 1
Признаюсь, название новой повести А. Яшина меня
несколько смутило поначалу. Смутило и озадачило. Как!
Неужели еще один вариант горемычной судьбы обездо
ленного человека? Ведь сколько слез было пролито над
сиротой еще в классической литературе! А советские
романы и повести из народной жизни? Много ли най
дется у нас книг, в которых так или иначе не была бы
затронута эта тема? Но вот прочитаны первые страницы,
и от первоначальных опасений не осталось и следа.
В повести А. Яшина действительно речь идет о си
роте, и даже не об одном, а о двух сиротах — мальчиках,
1 Рецензия на повесть А. Яшина «Сирота».
584
которые сперва лишаются отца, убитюго на фронте,
а затем лишаются и матери, преждевременно погибшей
от недоедания и непосильной работы в колхозе. Но
в том-то и особенность А. Яшииа-прозаика, что, от
талкиваясь от традиционных, примелькавшихся образов
и ситуаций, он дает им совершенно новый и неожидан
ный поворот. Так и в этой повести.
«Как это ни странно,— пишет автор,— а после
смерти матери и детям и бабушке стало жить сразу
намного легче. Заметно изменил к ним свое отношение
председатель колхоза... О сиротах вдруг все начали за
ботиться.
Райсобес назначил им денежную пенсию. Сельсовет
освободил от молоконалога». Не оставили своими забо
тами сирот и соседи: кто даст им кусок пирога, кто
горшок каши, кто обноски детской одежонки или ста
рые обутки.
Казалось бы, все естественно: люди помогают сироте.
Но тут-то А. Яшин и настораживает читателя, застав
ляет внимательно вглядеться, какие изменения про
исходят в психологии сироты. Нет, не благодарностью
и добросердечием отвечает на заботы людей старший из
братьев — хитрый и цепкий Пашута Мамыкин. Вывод,
к которому он приходит, поистине удивителен: быть си
ротой не так уж и плохо.
В самом деле, не успевает ленивый Пашута в шко
ле — к нему прикрепляют лучшего ученика (списывай
себе знай с его тетрадей), попадает Пашута в ремес
ленное училище — и там та же опека. А когда он по
лучает пустячный ушиб в мастерской, с ним происходят
буквально чудеса. Пашуту лечат в больнице — очень
понравилось ему быть «здоровым больным»,— затем
отправляют в дом отдыха, Пашута целое лето, ничего
не делая, набирается сил в деревне, затем следуют один
за другим курорты... Словом, Пашута Мамыкин, как
остроумно замечает автор, становится своего рода
«номенклатурным больным», в совершенстве овладевая
искусством слезного попрошайничества, лицемерия,
угодничества и угрозы.
В адрес начальства от него идут непрерывные просьбы
и заявления, неизменно заканчивающиеся жалобными
словами: помогите, пожалейте сироту. Наоборот, с людь
ми рангом пониже у него другой разговор — тон на
хальной требовательности: подай, сделай. А если и этого
585
недостаточно, можно нагнать страху с другого конца?
«Это ли не антигосударственная практика?» — кричит он
на старую женщину-врача, которая заподозрила его
в симуляции.
И вот финал повести, финал логичный и закономер
ный: Павел Мамы кин заносит руку уже на самое свя
тое — на отцовский дом, на родину — именно так вос
принимается дележ родительского дома, который за
тевает Павел.
Так добрые намерения людей оборачиваются оборот
ной стороной.
Нет, тут не отделаешься привычным штампом —
пережиток капитализма. Писатель обращает внимание
на иные причины появления в нашем обществе люби
телей пожить за чужой счет. Неразборчивая жалость
и сострадание, не в меру растрачиваемая доброта — и
в этом мы уже убедились раньше — вот та почва, на
которой произрастают Павлы Мамыкины. И в том, что
Павел становится хапугой и иждивенцем, в этом ока
зываются виноватыми и бородатый мужик, который, не
разобравшись, вступается за маленького Пашутку,
когда тот затевает драку с ребятишками («Не трогайте
его, ребята: он сирота»), и учителя школы, прощавшие
ему безделье и подхалимство, и директор ремесленного
училища, занимающий не свое место, и инструктор
областного- совета профсоюзов, не в меру сердобольная
Людмила Константиновеа, которая за свой счет везет
его в дом отдыха, и, конечно же, бабка Анисья и брат
Шурка с их слепой, безотчетной любовью к Павлуше.
Да, на многие раздумья наводит новая повесть
А. Яшина. Всегда ли надо жалеть? Всегда ли стоит тер
петь лишения, приносить себя в жертву ради; помощи
ближнему? Кого и когда надо поддержать? Почему
тунеядец и тупица получал от людей и от жизни все,
а подлинно ценные люди деревни — люди большого тру
долюбия, чистой совести и богатой души, такие, как
Шурка и Нюрка, были лишены должного1 внимания и
поддержки? А ведь именно их-то и надо было учить,
беречь и ценить. Произошло как бы смещение цен
ностей: растили и вскармливали сорняк, а доброе зерно
осталось без хозяйского' присмотра.
Нужно, однако, сказать* что в этих, сложных вопросах
писателю самому не удалось до конца разобраться. И
просчет здесь не в том, что образам Шурки и Нюрки
586
не хватает подчас плоти н крови,— вещь, в конце концов,
допустимая для второстепенных персонажей. Вызывает
недоумение другое.: то, что принято называть концеп
цией образа,— их какая-то изначальная пассивность
и покорность. Правда, Шурка на последних страницах
повести восстает против брата-бездельника, Но какой
ценой обретает он свою зрячесть!
«Он не только уважал его (Павла. — Ф. А . ) , — чита
ем мы,— он даже восхищался им. А то, что брат имел
право ничего не делать с утра до вечера, вызывало
в нем какое-то даже особое расположение к нему и
особую предупредительность в отношениях. «У каждого
своя судьба,— думал он,— не всем же быть образован
ными»..
Откуда у советского парвя-работяш такое благо
говение перед дармоедом? И вообще, не слишком ли
старомодны в его устах рассуждения о судьбе?
Но, оказывается, Шурка ®е исключение. С тем ж е
благоговением и «даже с оттенком подобострастности»
смотрят на школьников и взрослые колхозники: «Кто
их знает, может., вое в начальники выйдут и если не
устроятся где-нибудь на районных постах, то в своем
колхозе все равно сядут в контору, а с этим шутить
нельзя».
Здесь, конечно, явный пережим, пережим тем более,
что речь идет о школьниках семилетки. Да и вообще,
с каких это пор семидетвее образование стало диковин
кой для послевоенной деревни?
Есть, на мой взгляд, известный пережим и в об
рисовке председателя колхоза Прокофия Кузьмича и ого
родственника Ивана Тимофеевича, этих непосредствен
ных учителей Павла Мамыжика, которые «сиротскую»
психологию возвели в своего рода философию по об
воровыванию государства. Сами по себе фигуры эти
очерчены хорошо, но уж слишком цинично и откровенно
выворачивают они свою обывательскую душонку. И не
здесь ли надо искать причину того, что и образ Павла —■
несомненно большая и принципиальная удача автора —
грешит порой некоторой прямолинейностью и заданностью, в ущерб психологической сложности и глу
бине?
Вероятию, можно было б ы отметить и еще кое-какие
недостатки автора. Повесть, например, явно перегру
жена подробностями из деревенского быта, в общем-то
587
известными нам по так называемой крестьянской прозе
20-х годов. Но все это, как говорится, частности.
А главное — А. Яшин написал умное и смелое произ
ведение, вызванное к жизни глубокими раздумьями
писателя о сегодняшнем дне.
196 3
АЛЕКСАНДР ЯШИН — ПОЭТ И ПРОЗАИК
Костры горят по-разному.
Одни — из смолистого сушняка — вспыхивают, как
только поднесешь спичку. Другие, сколько ни старайся,
до огня не доведешь — так головешками и истлеют, а
третьи, наоборот, долго набирают силу, но уж коли
схватятся, жар дают устойчивый, надолго, а если еще
ветерком подует, то и загудят, затрещат.
Поэтический костер Александра Яшина разгорался
лет 20, не меньше. Дрова, из которых он был сложен,
поначалу были довольно сырые, и потребовались годы
и годы, чтобы они, просохнув на солнце культуры и жиз
ненного опыта, дали жаркое пламя.
Рано, очень рано потянулся к стихам крестьянский
мальчик из глухой лесной деревни на Вологодчине, за
что его еще в школе прозвали рыжим Пушкиным. В
14— 15 лет ему удается напечататься в «Пионерской
правде». В 20 лет, выходит его первая книга, а к 40 го
дам он — общепризнанный советский поэт, отмеченный
знаками всяческого внимания.
Однако сегодня, когда перечитываешь первые книги
Яшина, далеко не все в них принимаешь близко к
сердцу.
Нет, нет, Яшин и в первых своих книгах поэт. Разве
плохо, например, это?
У Олены кофта — сад,
Пуговки — росинки,
Бусы — ягоды висят,
Зреют бисеринки.
И таких строчек наберется в них немало. Встретишь
там и целые стихотворения, отмеченные истинным та
лантом, особенно стихотворения, написанные в годы
войны,
'
588
И все же сколько еще в первых книгах сырого, не
пропеченного! Поэт пишет о родине, вологодском крае,
о делах и заботах своих земляков, об утратах и горе
стях войны, в восстановительный период он со свойст
венной ему непоседливостью изъездит, исколесит чуть
ли не все промышленные новостройки, а поймать жарптицу поэзии — не удается. В его стихах тех лет много
риторики, поверхностно понятой злободневности, бодря
чества и мало яшинской глубины, яшинского беспокой
ства, столь характерных для его поздних стихов.
Говоря языком крестьянина, стихи Яшина тех лет
можно было бы уподобить вороху зерна, еще неотвеянного, неочищенного, где рядом с отборным, литым зер
ном лежит мякина, а то и просто мусор.
Поэтическая зрелость к Яшину приходит в середине
50-х годов, в тот период, когда мужала и духовно креп
ла вся страна.
Повзрослело мое поколение,
Вместе с ним повзрослел и я,—
так об этом говорит сам поэт.
Все меняется в поэтическом хозяйстве Яшина, начи
ная от названий сборников.
«Песни Северу», «Романтики» — так называются его
первые циклы. «Бессонница», «Совесть» — названия но
вых книг.
'
Поэта, еще недавно уверенного в правоте всего су
щего, собственных деяний, одолевают вопросы: для чего
он живет? Так ли, по-настоящему ли прожиты минув
шие годы? В чем назначение поэта? Что за люди окру
жают его? Какова их жизнь?
Вопросы, вопросы... Все прошлое — свое, народа,—
вся жизнь — своя, страны — выносится на беспощадный
суд совести.
В творчестве Яшина появляются даже покаянные на
строения, которые при всей их внутренней несхожести
заставляют вспомнить некоторые стихи Некрасова.
Чье сердце смягчил?
Кому подал руку?
Кому облегчил
Душевную муку?
Чью старость утешил?
Кого осчастливил?
Кого на дорогу
На торную вывел?
58D
Духовное обновление обостряет поэтическое зрение
Яшина. Он по-новому, из глубин начинает всматривать
ся в человека, природу, в скрытые пружины жизни. Поэ
ту легче дышится, он проникается деятельной любовью
ко веш у живому. И он с удивлением признается:
Словно в первый раз от рождения
По своей орбите лечу.
Однако это еще не предел в поэтическом развитии
Александра Яшина.
Вершиной его творчества стали последние два сбор
ника— «Босиком по земле» и «День творенья», сборни
ки, названия которых опять-таки исполнены глубокого,
я бы даж е сказал, символического смысла.
Босиком по земле... Да, да, босиком. Так, как хажи
вал поэт в далеком-далеком детстве. Но только с жиз
ненным опытом человека, прошедшего через войну, че
рез бури века, человека, напитанного болями и радо
стями своего времени.
Никогда еще в стихах Яшина не было такой заду
шевности и сердечности, такой полноты слияния с при
родой. Пятидесятилетний, уже непоправимо больной
поэт во всем открывает для себя чудеса — в шорохе трав,
в шуме соснового бора, в колдовской игре вод «свет
лой, как слезы, Юг-реки», реки своего детства, над ко
торой уже в последние годы жизни он воздвигнет скром
ный бревенчатый домик.
Завихряется стружка,
Пахнет ягодным бором,
Вырастает избушка
Над Бобришным Угором.
В получасе шаганья
От деревни Блуднова
Жизнь моя, как сказанье,
Начинается снова.
Нет, не в пустынь,
Не в пристань,
Лежебокам на зависть,
В чистый бор, как на приступ,
Рядовым отправляюсь.
Только дым закурчавит
Край небес над ущельем,
И поэзия справит
Здесь свое новоселье. v
590
Есть мечта?
В удаленье
От сумятицы буден
Обрести птичье зренье,
Недоступное людям.
Буду схож с змееедомз
Так отверзнутся уши,
Что душе станет ведом
Говор трав и лягушек,»*
Заходите, соседи
Из окрестных селений,
Не окажется снеди—
Угощу сочиненьем.
На Бобришном Угоре
Воздух свеж, будто в море,
Родниковые зори,
И ни с кем я не в ссоре*
Ни запоров не надо,
Ни замков,
Ни ограды.
Добрым людям избушка
Круглый год будет рада.
А объявится рядом
Кто с недобрым поглядом,
К тем она повернется
Не передом,
Задом.
Я не зря привел полностью стихотворение: это —
прекрасно. Так, с такой проникновенностью, с таким по
ниманием «души» деревьев, мха, воды, всей «потайной
красы» лесного края у нас не многие писали. И таких
стихотворений у Яшина немало.
«Босиком по земле», «Чистый бор», «В бору случи
лось невозможное», «Лесные дуги», «После снегопада»,
«На заячьих тропах», «Рябчики в снегу», «Желтые ли
стья», «Вешние воды», «В тайге», «Спасибо солнцу»,
«Запасаемся светом», «Пора и мне», «Смерть берез
ки»... Д а всех не перечислишь.
Сказка, народно-песенные мотивы, живое, трепетное
елот > выхваченное из самой гущи жизни... Поэт, сбро
сив с себя груз повседневной суеты, празднично и легко,
как «добрый бог» проходит по зеленой благодати, он
не может налюбоваться ,г&сыта «на нарядную, неогляд
ную землю-мать»#
591
С другой стороны, в «чистые» стихи о природе у
Яшина то и дело врываются гул и грохот космического
века, отзвуки минувшей войны, и благодаря этому сти
хи его становятся неповторимо самобытными, обогащаю
щими нас новым видением мира.
В болоте целый день ухлопав,
Наткнулся я на кулика.
Он из гнезда, как из окопа,
Следил за мной издалека.
Как трудно быть ему героем:
Того гляди, возьму живьем, \
А он один в гнезде своем,
Как в поле воин
Перед боем
G противотанковом ружьем.
Это — великолепно! И избави боже меня от всяких
комментариев.
В последних сборниках Яшин шагает босиком не
только по земле. Можно сказать, он шагает босиком и
по своей душе. Обо всем, что его волнует — о детях, о
земляках, о своих стихах и интимных чувствах, о быто
вых неурядицах,— обо всем он пишет с предельной от
кровенностью и распахнутостью, так что стихи его по
следних лет без малейшего преувеличения можно назвать
поэтическим дневником души — души мятущейся, не
всегда легкой в общежитии, но всегда отзывчивой, глу
боко страдающей от лжи и подлости, всегда готовой
очертя голову вступиться за человека, за правду.
Но сомнения и угрызения и в эту поршне покидали
поэта. И он сам не раз спрашивал себя:
И что я за бог,
Если сам ни во что не верю?!
И в другом стихотворении:
Смута сердечная,
Невмоготу одному.
Не оттолкните грешного,
Сам себя не пойму.
Александр Яшин как поэт, при всех очевидных из
держках, заговорил своим голосом чуть ли не в первых
стихах, стихах, сколоченных крепко, грубо, как бы од
ним топором. Но в последние годы, по-прежнему отда
вая должное этому, главному орудию в жизни северного
крестьянина, поэт не пренебрегает и более тонкими ин
592
струментами. И в результате стих его, обогатившийся
чувством и мыслью, заметно усложняется и по своему
рисунку. В нем все больше и больше затейливых узоров
и резьбы, в него органически входит искусство вологод
ских кружевниц.
По опушке рощи,
Около воды —
Вязью по пороше
Свежие следы.
Разбираю почерки:
Вот чей-то скок,
Лисьи цепочки,
Птичий бисерок.
Кривули чьи-то —
Чьи? — не узнать —
Прошвой вшиты
В белую гладь.
Протянула мышка
Тесьму хвостом...
Вязанье.
Вышивка
Гладью
И крестом.
Косачи — крестиком,
Рябчики — тож,
Куропаток шествие —
Понимай как хошь...
Завершая свои короткие заметки о Яшине-поэте, я
должен с грустью сказать, что стихотворения его не
всегда звучали в полную свою силу при жизни поэта.
Предельно простые, лишенные всякой косметики и под
светки, они порой выглядели несколько старомодными
на фоне усложненного, кокетливого стиха молодых. И
их большой, сокровенный смысл, их неподдельный вну
тренний накал не всегда был оценен современниками
сразу.
Но была и еще одна причина, которая «мешала» по
пулярности Яшина-поэта. Эта причина — его собствен
ная проза. Она как бы заслонила на время его стихи.
Прозу Александра Яшина можно было бы назвать
беспокойной, Вокруг его прозаических произведений за
кипали настоящие бои. Они будоражили читателей сво
им бойцовским темпераментом, гражданственностью,
острой постановкой насущных вопросов общественного
'
593
развития. И прежде всего вопросов, связанных с жизнью
деревни.
«...Жизнь моя,— писал Яшин в рассказе «Угощаю
рябиной»,— и поныне целиком зависит от того, как скла
дывается жизнь моей родной деревни. Трудно моим зем
лякам— и мне трудно. Хорошо у них идут дела — и мне
легко живется и пишется. Меня касается все, что дела
ется на той земле, на которой я не одну тропку босыми
пятками выбил на полях, которые еще плугом пахал;
на пожнях, которые исходил с косой и где метал сено
в стога. Всей кожей своей я чувствую и жду, когда ос
вободится эта земля из-под снега, и мне не все равно,
чем засеют ее в нынешнем году и какой она даст уро
жай...»
С особой силой эта кровная, нерасторжимая связь
писателя с родной деревней проявилась в его знамени
том очерке «Вологодская свадьба».
К сожалению, очерк этот в свое время принес не
только славу писателю. С ним у Яшина было связано
немало и горьких переживаний, ибо нашлись люди, ко
торые увидели в этом произведении очернительство,
сгущение отрицательных черт в жизни советской де
ревни.
Стараниями советской общественности, слава богу,
удалось покончить с этой однобокой оценкой «Вологод
ской свадьбы», и ныне она но нраву рассматривается
как одно из лучших произведений советской литерату
ры последнего десятилетия.
Видное место в творчестве Яшина занимает повесть
«Сирота», в которой, пожалуй, с наибольшей полнотой
развернулся сатирический талант писателя. На примере
деревенского парня Павла Мамыкина Яшин дает раз
вернутую биографию современного паразита-тунеядда,
шаг за шагом доказывает., как жалость и доброта на
ших людей используется хапугами в своих корыстных
целях.
Я не хочу идеализировать Яшина-прозаика. Не все
опубликованные вещи одинаково удались ему. Некото
рые из них написаны торопливо, грешат незавершенно
стью, стилистическим разнобоем,. Но одно качество не
пременно присуще всему, что писал зрелый Яшин,— это
исповедальная правдивость и искренность.
По направленности своих интересов, по тематике
Ящин-прозаик принадлежит к так называемым писате
594
лям-деревенщикам. Однако в его творчестве есть произ
ведения и чисто «городские». Такова, например, повесть
«Короткое дыхание», опубликованная в «Звезде» ( Ю71,
№ 5) уже после смерти писателя.
Повесть эта, рассказывающая о трудней любви двух
уже немолодых людей, характеризует Яшина как знато
ка человеческой души, незаурядного мастера психологи
ческого портрета.
Не много' успел написать Яшин-прозаик. Если не счи
тать незавершенных рассказов, повестей, очерков — а
их свыше десятка в архиве писателя,— то вся его проза
уместилась в небольшой по объему книжке.
Но книжка эта примечательна не только своим со
держанием.. Она интересна теми неустанными поисками,
которые отличают Яшина-прозаика. Вглядитесь только
в ее состав. Какое тут жанровое разнообразие, какое
завидное богатство красок и интонаций! Суровый реа
лизм, ирония, сатира, лирика, представленная такими
превосходными вещами, как рассказы-миниатюры о Ми
хаиле Пришвине...
Эх, поработай бы Яшин еще хоть лет десять,, реали
зуй он хоть частично заложенные в нем возможности —
и нет сомнения, проза наша обогатилась бы новыми ху
дожественными открытиями и находками.
Александра Яшина нет с нами пятый год — он похо
ронен на крутом берегу родной Юг-реки, возле знаме
нитой избушки, так проникновенно воспетой им в стихо-.
творении «На Бобришном Угоре».
Но костер, зажженный Яшиным в литературе, не по
гас. Напротив, он разгорается все сильнее с каждым го
дом и долго, долго еще будет светить благодарным чи
тателям.
1973
О СКАЗКЕ 1
Книга — и это непреложный факт — прочно вошла в
быт наших людей. Не буду говорить о городе. Но за
гляните хотя бы в сегодняшнюю северную деревню. В
1 Предисловие к книге «Пинежские сказки». Архангельск, 1975.
595
редком доме вам не попадется полка с книгами, а то
и библиотека. Русская и переводная классика, «романгазета», научная фантастика, детектив, стихи... — все
встретите там. И только одного, пожалуй, не найдете-тсборника русских народных сказок.
Что же, интерес к сказке пропал на Руси? Нет спро
са на нее?
Спрос огромный. Сказки в продаже нет.
Вина тут, в первую очередь, ложится на наши изда
тельства— редко, очень редко русская сказка промельк
нет в издательских проспектах и планах. Но, думается,
немалую ответственность за отсутствие сказки на книж
ных прилавках несут и наши журналы, наши литерату
роведы и критики: ведь и они не больно балуют своим
вниманием сказку. Больше того, встречаются подчас
люди, которые под все это подводят даже некий «теоре
тический» базис. Дескать, время сказки прошло безвоз
вратно. Дескать, смешно и нелепо в век космических
ракет и спутников слушать и читать замшелые рос
сказни о коврах-самолетах, о скатертях-самобранках
и т. д., и т. п. Научная фантастика — вот сказка наших
дней.
Против научной фантастики, разумеется, возражать
не приходится. Научная фантастика законно заняла
свое место в круге чтения современного человека. Но
заменяет ли эта молодая, энергичная особа хоть в ка
кой-либо мере древнюю старуху-сказку?
Нет, конечно.
Д а, в сказке мало достоверных сведений по части са
молетостроения, технической оснастки нашего народа.
Да в сказке душа и сердце народа, его ум и вековечная
мудрость, все причуды, все грани национального харак
тера. И сказка — это слово. Слово всегда живое, само
бытное, поражающее предельной простотой и вместе
с тем неповторимой игривостью и выдумкой.
В последние годы у нас много говорят о бережном
отношении к природной среде. И это хорошо. Но разве
забота о духовных сокровищах нации, их разумное ис
пользование— менее важное дело?
Сказка должна войти в каждый дом — вот насущная
задача. И будем надеяться, что настоящий сборник, вы
пускаемый Северо-Западным издательством,— это лишь
малая доля в серии тех изданий, которые ждет массо
вый читатель.
596
- Характерная особенность этого сборника заключает
ся в том, что сказки, представленные в нем, записаны
в наши дни, что называется, на корню. А записала их
и собрала воедино Галина Яковлевна Симина, доцент
Калининградского университета, которая вот уже пол
тора десятка лет — в одиночку, со студентами-практикантами — неутомимо и плодотворно изучает пинежский
говор, его лексику и синтаксис, с удивительной полнотой
сохранивший речевую культуру древней поры русского
языка.
На Пинежье Галина Яковлевна давно стала своим
человеком. И мне хочется от своего имени, от имени
моих земляков сказать ей большое русское спасибо.
Спасибо за ее труды, за ту радость, которую она несет
людям.
1975
В АРМЯНСКОМ МИРЕ
За последние годы мне довелось немало поколесить
по белу свету, и, как говорится, удивить меня нелегко.
Но Армения меня удивила. И удивила прежде всего
силой своего национального духа, деятельной любовью
к земле, к истории.
Не буду говорить о возрождении из руин бесподоб
ных храмов древности — это, в конце концов, явление
сегодня повсеместное. Но возьмите современные памят
ники, воздвигнутые за последние десятилетия. Сардарабад, Давид Сасунский, мемориал жертвам геноцида,
Матенадаран... — да всех не перечислишь. Эти пламен
ные творения из камня созданы великими сынами Ар
мении, теми, кто черпал свое вдохновение в обращении
к древним истокам нации, ее многострадальной и герои
ческой истории, кто жил всеми заботами сегодняшнего
дня и кто нес в своем сердце свет будущего. И не пото
му ли эти каменные шедевры излучают такую чудодей
ственную энергию, оказывают такое духоподъемное воз
действие на нас?
Никогда не забуду своей первой встречи с Сардарабадским мемориалом. Была страшная жара, солнце
раскаленной лавой лилось на голову, и я, северянин,
597
выйдя из такси, не без страха шагнул навстречу желто
му, выжженному холму.
Но вот что такое истинное, подлинно великое искус
ство! Нет жары, нет солнца. Радостная, освежающая
волна хлынула на меня, едва я поднялся на холм,— от
каменных быков из красного туфа, от звонницы, от ис
полинских орлов — стражей Армении, от красной стены
с былинными конями; а когда я добрался до нежно-ро
зового, сиреневого здания, где разместился этнографи
ческий музей Армении, я ожил и душою: такая чистота
и святость, такая умиротворяющая мудрость исходили
от этого благородного творения Исраэляна.
Предметом особой зависти для меня, россиянина, вы
росшего в краю невероятных просторов и бездорожья,
стали армянские дороги. Да о многом, о многих насущ
ных нуждах Русской земли думалось мне в бытность
мою в Армении.
И вот я вновь в армянском мире, на этот раз благо
даря Сильве Капутикян, ее прекрасной книге «Мериди
аны карты и души » 1, рассказывающей о жизни и забо
тах тех армян, кто по воле истории и разного рода
роковым обстоятельствам оказался на чужбине, за пре
делами земли своих предков.
Четыре долгих месяца С. Капутикян разъезжала по
городам Канады и Америки, которые стали пристани
щем ее заокеанских «сокровников», четыре долгих ме
сяца знакомилась она с их жизнью и бытом, вникала в
их заботы и нужды, общалась с разными людьми, выстуцала на разных собраниях со словом правды о Со
ветской Армении. Десятки, сотни разных человеческих
судеб, трагических и благополучных, люди самых раз
ных поколений и профессий — ремесленники, клерки,
бизнесмены, деятели культуры, молодежь с ее поисками
и заблуждениями, межпартийные страсти спюрка, самые
многообразные сведения о науке, архитектуре, скульп
туре, музыке, истории... Короче, в книге С. Капутикян
жизнь армянского спюрка за океаном представлена
столь разнообразно и столь многогранно, что книгу ее
невольно воспринимаешь как своеобразный путеводи
тель по этому миру.
К тому же книга завораживает необычайно густой
метафоричностью, особым эмоциональным накалом, ис
1 К а пу т икя н
С. М ер и ди ан ы
598
карты и д уш и . М., 1.978.
крометным образным словом. Сразу чувствуешь: книга
написана поэтом, поэтом-патриотом, пером которого
движет любовь к Армении, ее народу, любовь к родно
му языку.
«Меридианы карты и души» по своему жанру днев
ник, но дневник особенный: путевые заметки об амери
кано-канадском спюрке то и дело перемежаются кар
тинами, сценами, событиями из жизни сегодняшней Со
ветской Армении, из жизни друзей. И это контрастное
сопоставление двух миров пронизано единой, страстной,
заветной думой С. Капутикян, которая вела ее в дале
кие и нелегкие странствия.
«Мы должны,— пишет она,— объединить, собрать
вместе духовную энергию народа и, как бы ни был раз
бросан спюрк — в Азии или в Европе, в Америке или в
Австралии,— должны сделать так, чтобы его дыхание
сливалось... с духовной атмосферой, исходящей от Ара
рата, от озера Ван и Сасувских гор, от развалин Ани
и строк Нарекает, из монастырей Гандзасара и Гегарда,
от Вечного огня Цицернакаберда, от смеющегося Ере
вана, от всей новорожденной Армении. Мы должны
сделать так, чтобы энергия, которая подымается с рас
стелившейся по свету шири спюрка, чтобы она не рас
сеялась, не пролилась дождем над чужими океанами, а
вошла в общий созидательный потенциал народа, из
которого набирают силу его великие сыны, его культу
ра, его вклад в общечеловеческое...»
И с высоты этой огромной задачи С. Капутикян оце
нивает все, что видит и встречает в спюрке: политиче
ские группировки и партии, культурные организации и
объединения, печать, литературу, умонастроения, харак
теры и деятельность отдельных людей.
С гневом, сарказмом пишет она о тех, кто забыл
родной язык, потерял ощущение кровной связи со стра
ной своих отцов, кто погряз в душевной сытости и пар
тийных страстишках. И наоборот, чувством нескрывае
мой боли и истинно материнского сострадания отмечены
строки, обращенные к заблудшим, к тем, кто все еще не
сделал выбора между чужбиной и родиной.
Книга С. Капутикян адресована в первую очередь,
естественно, братьям-армянам. Но у нее будут миллио
ны и других читателей. Ибо важные, сложные, нерешен
ные вопросы возникают в книге — вопросы, по которым
сегодня неустанно идут споры, разгораются битвы во
599
всем мире: национальное и общечеловеческое, нацио
нальная самобытность культуры и национальная огра
ниченность, вечно живые народные традиции и совре
менность машинно-космического века, унифицирующая
города, дома и даже деревни. Потребительство, «ве
щизм», индивидуализм, одиночество... и гуманизм, демо
кратизм, мечта о единстве людей во всем мире.
Трудные, очень трудные это вопросы. С одной сторо
ны, национальное чувство может быть великой созида
тельной и объединяющей силой — и Армения ярчайший
пример тому, а с другой стороны, при известных усло
виях, в известном историческом контексте национальное
может перерасти в национализм и даже нацизм, и то
гда это — погреба динамита, землетрясение, которое мо
жет обернуться бедой и трагедией для других народов,
да в конечном счете и для того народа, из недр кото
рого вышло это зло.
С. Капутикян отлично понимает эту опасность. Она
сама дочь народа, который в свое время стал жертвой
чудовищного геноцида. И она воинственно непримири
ма к малейшим перекосам в национальном вопросе, к
малейшим проявлениям национальной спеси и чванства.
Но больше всего воюет С. Капутикян с космополитиз
мом, с тем, что иссушает человека, лишает его родных
корней, родной почвы, вековых устоев.
Много восторженных страниц уделено в книге людям
«с напряженной духовностью, с постоянной тревогой за
судьбу народа», тем труженикам, которые превращают
«землю, камень, дерево в хлеб, дома, машины», и тем
избранникам, которые «создают рельеф и контуры, ха
рактер земли и которые видны издалека». Народ —
именно они, утверждает С. Капутикян. А «дельцы и де
ляги, лихорадочно выхватывающие у жизни все, что
только удастся ухватить... — они преходящи, временны
и не оставят никакого следа ни в характере, ни в исто
рической поступи народа».
Хотелось бы, очень хотелось бы разделить уверен
ность автора. Но история многих народов свидетельст
вует о том, как пошедшие в рост сорняки на долгие
годы, иногда на десятилетия, заглушают развитие на
родной души, калечат народный характер, а порой и
заражают тлетворными бациллами, приводя нацию к
застою и вырождению. И потому сегодня, когда так
обострились в мире национальные проблемы, необходи
600
мо поглубже взглянуть на народ, всерьез разобраться
в том, что же такое народ и национальный характер.
Только ли великое и доброе заключено в нем? Не пора
ли от односторонней, порой идиллической трактовки его
перейти к трезвому разговору о всей сложности и проти
воречивости народного организма, его бытия? И не
единственно ли правильное отношение к своему наро
д у — ради его же блага, ради его духовного здоровья —
видеть в нем наряду с истинно великим и его слабости,
его недостатки?
Сказанное — не упрек С. Капутикян. Ее песня, ее
вдохновенный гимн, пропетый своему народу, одержав
шему такие победы на пути своего возрождения, оправ
дан .внутренним заданием книги.
Однако более обстоятельная и более конкретная
картина жизни современной Армении во всей красочно
сти, сложности и противоречивости ее сегодняшнего бы
тия не помешала бы,.а, напротив, сделала бы страну ар
мян еще более притягательной для соплеменников, про
живающих за рубежом.
1980
К О Е -Ч Т О О П И С А Т Е Л Ь С К О М Т Р У Д Е i
М о й п е р в ы й в о п р о с к в а м ., Ф е д о р А л е к с а н д р о в и ч ,
отчасти « з а п р о г р а м м и р о в а н » в а ш е й т в о р ч е с к о й б и о г р а
ф и е й . Н а ч и н а л и в ы к а к л и т е р а т у р о в е д и к р и т и к , а те
п е р ь вот п р о з а и к ... С м е ж н ы е о б л а с т и , н о р а с с т о я н и е м е
ж д у н и м и н е м а л о е : р а з н ы е типы т во р ч ест ва . Что п р и в е
л о в а с к худож ест вен ной п р о зе?
Когда сопоставляют литературоведение и художест
венную прозу, то обычно акцент ставят на слове «раз
ное». Но я не вижу пропасти между первым и вторым.
Я думаю, литературоведение по своей природе не может
быть столь же «чистой» наукой, как, скажем, физика
или химия. Оно полу-полу — и наука, и искусство одно
временно, и должно говорить языком, обращенным не
только к уму, но и к сердцу читателя. Другое дело, что
на практике во многих ученых трудах возобладало су
хое, гелертерское начало. Иные ученые произведения,1
1 Б е се д а с к ор р есп он д ен т ом
Л . Антопольским .
ж урнала
601
«В оп р осы
л и тер атур ы »
даж е и докторов наук, не назовешь иначе, как опусами,
словом обидным, но, увы, заслуженным. Имя таким рабо
там — серость. Но серости сегодня хватает везде и всю
ду. А в прозе мало ее? Мало, что ли, у нас романов и
повестей безъязыких, начисто лишенных какой-либо
мысли? И в литературоведении, и в прозе все опреде
ляет масштаб личности пишущего. Большой это мас
ш таб— и произведение большое, интересное для меня
как читателя. Разве скучно читать ученого Веселовско
го или, скажем, ныне здравствующего академика Лиха
чева? Повторяю, нет пропасти между наукой о литера
туре и самой литературой. Так что приход мой в худо
жественную прозу не так уж и загадочен.
В а ш а р а б о т а в л и т е р а т у р о в е д е н и и б ы л а чем-т о в р о д е
п о д го т о в и т е л ь н о го эт а п а ?
Вот именно «чем-то вроде». А по существу...
Я вышел из крестьянской многодетной, рано осиро
тевшей семьи. Когда умер отец, нас на руках у матери
осталось пятеро. Причем старшему было 15 лет, а млад
шему 2 года. Младшим был я. И вот так: товарищи твои
на улице играют, детство свое «справляют», а ты вка
лываешь, ты кусок хлеба насущного в поте лица своего
добываешь. Я и теперь без удивления не могу вспом
нить, что натворила наша ребячья семья за восемь лет
безотцовщины. К 1930 году, к колхозам, как говорят у
нас в деревне, мы имели хозяйство, которому мог бы
позавидовать самый работящий мужик: две лошади, две
коровы, «сенной» бык, десятка полтора-два овец.
Но, понятно, детство есть детство, и была не только
работа — была учеба. С детских лет звание писателя
было для меня священным, хотя первую художествен
ную серьезную книгу я прочитал едва ли не в седьмом
классе. Пятьсот верст от города — не шутка! Среднюю
школу я окончил с успехом, поступил в университет, а
затем в аспирантуру. Я мечтал о писательской работе,
однако мог ли я тогда предаться «вольным художест
вам», когда братьям и сестрам нужна была помощь?
И вот я задумал совместить научную и писательскую
работу. В университете, уже защитив диссертацию, в
летние каникулы я начал писать свой первый роман
«Братья и сестры». Немного смешно сейчас вспоминать,
как я думал тогда: вот, мол, я ученый и не могу начи
нать с малых форм, с рассказов, а обязательно должен
«потянуть» роман. Писал я его, кстати сказать, семь
602
лет. Писал и сомневался и никому не показывал до пол
ного завершения работы. Наконец понес в «Неву», и в
1958 году журнал напечатал мото первую вещь. Критика
доброжелательно встретила ее, и сам я, кажется, был
доволен (сегодня я хорошо вижу слабости романа, свою
неопытность). Но выбрать писательский путь как един
ственный свой путь я не сразу решился; еще два года
оставался в университете. Пуститься ли в свободное
плавание? Есть ли для этого основания? Не написать
«Братья и сестры» я просто не мог. Я знал деревню во
енных лет и литературу о ней, в которой немало было
розовой водицы. Пожалуй, только «Марью» Медынско
го можно поставить особняком. Мне захотелось поспо
рить с авторами тех произведений, высказать свою точ
ку зрения. Но главное, конечно, было в другом. Перед
глазами стояли картины живой, реальной действитель
ности, они давили на память, требовали слова о себе.
Великий подвиг русской бабы, открывшей в 1941 году
второй фронт, фронт, быть может, не менее тяжкий, чем
фронт русского мужика,— как я мог забыть об этом!
С т рет ьего к у р с а у н и ве р си т ет а в ы , каж ет ся, у ш л и н а
войну добровольцем ?
Да. Дважды был ранен, пережил самые страшные
месяцы блокады и довольно быстро отвоевался. Летом
сорок второго года, во время отпуска после второго ра
нения, мне въяве — в работе, в немыслимых лишениях
и бедах, в невиданной героике и душевной стойкости—
удалось увидеть родное Пинежье, русскую деревню. И
это осталось во мне на всю жизнь. Так вот, «Братья и
сестры» были написаны потому, что яростно давил «ма
териал жизни», но я прекрасно понимал, что есть писа
тели одной книги. Суждено ли мне написать вторую и
третью? Я рискнул. В I960 году я оставил кафедру.
Шутники утверждают, будто это единственный случай,
когда неиенсионного возраста завкафедрой добровольно
уходит со своего служебного места.
В с е-т а к и
п р о з а ...
не
совм ест и ли сь
ли т ерат уроведен ие
и
Литература требует полной самоотдачи. Она ревни
ва, как самая ревнивая жена. Она не терпит соперниче
ства, раздвоения, конкуренции другого дела. Что такое
талант? Это верность себе, избранному пути, но это обязательно — самоограничение. Способностями одарены
все. Но каждый ли может отречься от «лишнего» в себе?.
603
Ф е д о р А л е к с а н д р о в и ч , б е с е д а н а ш а р а з в и в а е т с я так,
что к а с а е т с я п о к а « с м е ж н ы х » ж а н р о в и с к у с с т в а с л о в а .
Чуть п р о д о л ж и м это е е н а п р а в л е н и е . Я п р о с и л б ы в а с
в ы с к а з а т ь с в о е с у ж д е н и е о со о т н о ш е н и и х у д о ж е с т в е н
н о й п р о з ы и п у б л и ц и с т и к и , тем б о л е е что п р о с м а т р и
ва ю т с я , к а к м н е каж ет ся, в в а ш и х п р о и з в е д е н и я х э л е
м ен т ы , к о т о р ы е п р и ж е л а н и им о гу т быт ь н а з в а н ы п у б
ли цист ическим и.
Публицистическими в смысле наличия интеллекту
ального начала в искусстве?
П ож алуй, да.
. В таком случае я обеими руками и ногами за
публицистику. Тем более что у нас все еще не изжита
некая «селезеночная теория». Согласно оной писать на
добно, как подсказывает тебе твое богатое талантливое
писательское «нутро», а все остальное — от лукавого.
Ведь советуют даже: не читай, мол, много — повредит
твоей самобытности. Попробуй заикнись в разговоре с
такими теоретиками: «анализирую, думаю»,— так рас
пушат мигом. Это все, дескать, «рационалистическое,
социологическое»! И просто первородный грех. Разгово
ры такие бытуют, но за ними большей частью — невеже
ство, леность мысли. Конечно, без окрыленности, без
доверия к себе, к своей интуиции ничего хорошего не
выйдет из-под пера. Конечно, есть таланты стихийные,
так сказать, нутряные. Но ведь существуют таланты и
рационалистического склада. Большой же талант объе
диняет в себе эти два начала. Надо ли говорить о Пуш
кине, Достоевском, Толстом — писателях великих и сво
ей философией, и огромным проникающим чувством?
Разговор о публицистике в художественной прозе мо
жет, думается, иметь и другой поворот. Я имею в виду
так называемый документализм, который с такой власт
ностью заявил о себе в современной литературе. Про
стой, голый факт потрясает сегодняшнего человека часто
больше, нежели самые большие ухищрения художест
венного вымысла. Я лично охотно использую документ.
Скажем, в романе «Две зимы и три лета» приводится
«Обязательство», по которому колхозник в послевоенное
время должен был сдавать мясо, молоко и другой про
дукт, часто его не имея и заменяя откупной ценой. В
роман также включены отрывки из газет, которые пе
редают колорит времени, индивидуальные черты време
ни, запах времени. Вообще я сторонник такой прозы, из
604
которой можно узнать, что ели и пили люди в ту или
иную пору, как одевались, почем покупали хлеб, как о
них писали в газетах и т. д.
О ч е р к о в ы й эл е м е н т в ы в н у т р е н н е с о п о д ч и н я е т е
д р у г и м и э л е м е н т а м и х у д о ж е с т в е н н о й с т р ук т ур ы ?
с
Естественно. Произведение — давно сказано — сим
фония. В нем, как и в самой жизни, взаимосвязаны эле
менты различного качества, иногда взаимоисключающие
друг друга, но тем не менее соучаствующие в гармонии
целого. Они создают движение целого, перебивы, чере
дования, смену одного другим. Настоящее произведение
не однообразная, голая, унылая равнина, а рельеф с
выпуклостями и впадинами, с обрывами и курганами, с
реками, озерами, лесами. Рельеф — это меняющийся
ритм, меняющиеся темы, синтаксис, интонация. Это не
одинаковые принципы построения ситуации, в которой
действует герой, и многое другое. Что же касается соб
ственно публицистики, то это большая и важная часть
литературы. Необходимейшая. Просто временами она
выступает на первый план, привлекает к себе особенно
пристальное общественное внимание, а временами усту
пает свое место другим жанрам литературы. В 50-е годы
публицистика во главе с Овечкиным поработала осо
бенно полезно. Сейчас ее роль меньше. Но это не по
тому, что жанр «исчерпал свои возможности». Задачи
сегодня эпоха ставит перед искусством более широкие,
чем те, по сути экономические, проблемы, которыми
жил очерк в 50-е годы. Нужны большая объемность мы
сли, большее дерзание, более крупные заявки. А всегда
ли — чего там греха таить! — поддерживают у нас пуб
лицистическую смелость? Исследование жизни литера
турой не должно замедлять темпа...
И с с л е д о в а н и е ж и з н и ...
Да, да! Исследование, анализ — первооснова творче
ства. Вопрос, который для сегодняшней литературы яв
ляется, быть может, вопросом номер один. Но прежде
одно маленькое уточнение. На мой взгляд, исследование
жизни нельзя сводить к простому освоению ее. То, что
писатель время от времени выезжает на натуру, живет
жизнью своих будущих героев, дышит их воздухом, хо
дит по их земле,— все это элементарно. Все это еще на
чальная, я бы сказал, «подножная» стадия изучения
жизни. Настоящее исследование действительности начи
нается, когда в работу включается интеллект, разум, а
605
это часто бывает не в самый момент соприкосновение
с живой жизнью, поразившим тебя человеком, а позже
на дистанции, у себя в кабинете за рабочим столом.
Поощрение исследовательского, аналитического на
чала поможет нам быстрее избавиться от таких недо
статков, как серость, описательность, натуралистическо«
копирование, мелкотемье и безмыслие,— недостатков
которыми не в меньшей степени страдают и наши со
братья по перу — критики и литературоведы. Вмест
с тем хочу решительно подчеркнуть, что все сказанное
мною в похвалу мысли ни на йоту не умаляет значении
чувственной, материальной основы художественной
творчества. Больше того, я думаю, что каждый работа
ющий в искусстве должен иметь свою тропку в жизни
свой обжитой край, исхоженный босиком, политый дет
ской слезой. У меня есть такая своя страна детства —
Пинега. Каждый год летом езжу туда и каждый ра:
обязательно что-то новое для себя открываю. Приезжа
ешь и просто живешь — встречаешься со старыми прия
телями, отправишься на конюшню и на сенокос, послу
шаешь, о чем люди на собрании говорят, а то и та!
бродишь, вдыхаешь родной воздух или рыбачишь. Нс
все-таки прицел имеешь. Иногда ищешь героя для ново£
вещи: сверяешь черты задуманного образа с реальными
человеческими лицами.
Два года назад, например, я всю Мезень изъездив
в поисках персонажа, который мне был нужен,— чело
века яркой, творческой индивидуальности, дерзающего
совершенно свободного от какого бы то ни было чино
почитания.
Р е ч ь идет , вер о я т н о , о З а р у д н о м , г е р о е в а ш е г о н о
во го ром ан а, оп уб л и к о ва н н о го в п ер вы х н ом ерах « Н ово
го м и ра» за п рош лы й го д ?
Д а, о Зарудном.
К ри т и ка п о -р а з н о м у п и с а л а о г л а в н о м г е р о е ваш ей
т р и л о ги и — М и х а и л е П р я с л и н е , то б е з о г о в о р о ч н о от но
с я е г о к п о л о ж и т е л ь н ы м п е р с о н а ж а м , то у с м а т р и в а я е
н е м ч е л о в е ч е с к и е и з ъ я н ы . Что в ы с а м и д у м а е т е об
эт ом ?
Я вообще не очень склонен делить людей на поло
жительных и отрицательных, но уж коли такое деление
существует, то я бы причислил Михаила к людям глу
боко положительным. А как же? На таких, как он.
жизнь держится, земля стоит. Он принадлежит к тому
606
юколению деревенских мальчишек, которые на своих
[лечах войну вытянули.
Р а б о т п о д р о с т к а , а за т ем ю н о ш и М и х а и л а — п о д ш г. О н вы н о си т о г р о м н у ю д л я с в о и х лет ж и з н е н н у ю
ш г р у з к у . И в с е -т а к и в с а м о м е г о п о л о ж е н и и есть нечт о
гр ед о п р ед ел ен н о е. А кт ивное д у х о в н о е н а ч а л о в н ем к а к
>удто о с о б е н н о н е в ы р а б о т а л о с ь . О н б л е д н е е т , е с л и
ю ст авит ь е г о р я д о м с в а ш е й М и л е н т ь е в н о й и з « Д е р е
вя н н ы х к о н е й » .
Ну, ну, не скажите. А совесть? А верность?
Н о он н е р а з за ви дует л о в к а ч у и у д а ч н и к у Е го р ш е.
Так ведь живой же человек Михаил! Что вы хотите?
Тарень везет всю жизнь такой воз, и чтобы ни разу не
>хнуть! Да, да, Михаил везет то, что возложено на него
юйной, теми, кто не вернулся с войны.
Х арак т ер М и х а и л а м н о го гр а н н ы й , о н с а м а ж и зн ь —
)то б е с с п о р н о . С а м о с о ж ж е н и е в о и м я с е м ь и и о б и д а н а
п у ж е с е м ь ю , п о д ч а с ж ест окост ь, п о д в и ж н и ч е с т в о , к а сие-то рост ки ч е ст о л ю б и я . С л о в о м , с и л а и с л а б о с т ь г е ю я п ерет екаю т д р у г в д р у г а . Н о ч е г о п р о си т е г о д у ш а ?
Как чего?! Того же, чего просит каждая порядочная
I честная душа. Правды, полного и скорейшего торже
ства справедливости в жизни. Но он не из тех, кто тольго разглагольствует на эту тему, не из породы тех
праздных болтунов, которых у нас хоть отбавляй. Он
телом своим, каждым прожитым днем борется за спра
ведливость. Конечно, Михаил не брат родной толстов
ского князя Андрея. Ему не пришлось учиться, и с семью
классами, да и то неполными, много не нафилософству;шь. Но его самоотверженность, прямо-таки от души, от
сердца идущий труд, его полная самоотдача семье, тем,
гого ушибла война, его исступленная, ни на минуту не
затихающая— п р я с л и н с к а я — совестливость, его все
гдашняя готовность вступиться за слабого, за обиженно
го — разве этого мало? Разве это не составляет тот ду
ховный и нравственный фундамент, на котором стоит
зся наша жизнь? Так что о какой же духовной огранипенноети можно говорить в отношении Михаила? Нако
нец не могу не обратить ваше внимание на новые черты
з характере Михаила, которые он проявляет в «Путяхперепутьях». Помните, какие сложные драматические
события развертываются в Пекашине на рубеже 40—50-х
годов? И вот Михаилу приходится определить свою по
зицию. И эта позиция — гражданская, В трудное время
607
Михаил своими поступками доказывает, что он человек,
а не тварь дрожащая.
Короче, рождается новое самосознание у моего ге
роя.
В « П у т я х -п е р е п у т ь я х » е д в а л и н е н а п е р в ы й п л а н
вы ш ел секрет арь р а й к о м а П о д р е зо в , ф и гур а м о гуч а я и
п р о т и во р еч и ва я , кот орая б ы л а з а я в л е н а ещ е в р о м а н е
« Д в е з и м ы и три лет а». Это п р о и з о ш л о с а м о п р о и з в о л ь
н о , и л и есть к а к а я -т о з а к о н о м е р н о с т ь ?
Думаю, что есть. Евдокиям Подрезов из того героиче
ского племени районщиков, которые вынесли на плечах
своих первые пятилетки, войну и послевоенные трудно
сти. Я знал этих людей, нешибко грамотных, прокален
ных и продубленных всеми ветрами жизни, знал и с дет
ства восхищался их невероятной энергией, способностью
опалить, зажечь словом души людей, восхищался их су
ровой, солдатской жизнью, граничащей порой с полным
аскетизмом. Таков мой Подрезов. Вместе с тем он сын
своего времени, человек крутой, властный, воплощение
так называемого волевого руководства.
Партия, как мы знаем, решительно осудила метод
волевого руководства, который полностью исчерпал се
бя, стал помехой и тормозом в жизни,— за эти годы на
родился новый тип вожака. В условиях Севера — а имен
но на Севере развертываются события в моих рома
на х— этот тип в партийном и хозяйственном руковод
стве заявил о себе прежде всего в лесном деле,— там
как раз в это время начался коренной перелом, можно
сказать, началась целая техническая революция. Вот
поэтому-то я, как уже говорил, в поисках нового героя,
идущего на смену Подрезовым, и колесил по всему Се
веру.
Ф едор
А лександрови ч,
ваш а
т р и л о ги я — р о м а н ы
« Б р а т ь я и сест р ы » , « Д в е з и м ы и три лет а», « П у т и -п е р е
п ут ь я » — п о вест вует о д е л а х 4 0 — 5 0 - х г о д о в . У в и д и м л и
м ы ва ш и х г е р о е в в сего д н я ш н ем дн е?
Сейчас я работаю над четвертой, завершающей кни
гой цикла, и события в ней развиваются буквально в
наше время.
Ш ироко р а зд ви н ул ся ваш
О н п о ст е п е н н о в ы з р е в а л ?
п е р в о н а ч а л ь н ы й за м ы сел .
Тетралогию я задумал почти сразу после завершения
первой книги. Захотелось дать срез последнего тридца
тилетия крестьянской жизни России, воздать должное
608
деревне. На ней, на деревенской ниве, всколосилась рус
ская культура, этика, язык.
Вместе с тем мы живем в век необратимой урбаниза
ции, в век научно-технической революции, которая глуб
же всего коснулась сельщины. Деревня в ее исконно
патриархальном виде, весь деревенский организм, скла
дывавшийся на Руси веками, сегодня исчезает, и, увы,
исчезнет безвозвратно. Увы, потому что далеко не все
можно приветствовать в этом трудном и противоречивом
процессе.
С одной стороны, НТР для деревни — благо, она не
сет людям деревни хорошие условия труда, приобщает
их ко всем богатствам современной культуры, благам
городского быта.
А с другой стороны...
Скажу о Русском Севере. Воспитанный в серьезных
трудовых традициях, русский крестьянин являл собой
пример честности, совестливости, делового доверия, не
требующего подкрепления никакими «бумагами». Су
ществовали, конечно, изуверы, охотники пожить за счет
другого, но в семье, как говорится, не без урода. А какое
чувство красоты жило в народе! Какие сказочные вещи
делали из дерева, бересты! Старые дома на Севере —
дворцы, недаром их называли хоромами. А теперь от
Белого до Черного моря — стандарт. Не оброню худого
слова и о русских храмах, которые ведь не только куль
товыми сооружениями были. И как жалко, что нынеш
ний клуб во многих деревнях все еще напоминает по
своему внешнему виду давно уже отживший барак или
коровник. Недурно, совсем недурно было принятое в де
ревне уважение к слову старшего,— нравственная проч
ность есть в этом почитании авторитета прожившего
жизнь человека. И когда такие вот добрые нравствен
ные начала вымываются, выщелачиваются «химическими
процессами» современности — бить от радости в ладоши,
что ли? Нет, когда расстаются с матерью родной — а де
ревня мать наша,— не пляшут и не скачут. Как отра
зятся все нынешние перемены на характере русского че<
ловека?..
Задача наша в том, чтобы сохранить и приумножить
духовные ценности, которые накапливались на протяже
нии вековой истории.
С у д я п о этим в ы с к а з ы в а н и я м , в а с с е й ч а с за н и м а ю т
в о п р о с ы и с т о р и ч ес к и е , ф и л о с о ф с к и е ?
2 0
Ф. А бр ам ов , т. 3
609
Меня всегда они занимали. Я давно уже задумал
написать большое повествование, начиная этак с
о 1900-х годов и кончая нашими днями. С этой целью
я даже в 1960 году с двумя стариками, участниками
гражданской войны, пропахал на плоту всю Пинегу, ибо
основные события будут развертываться опять на Пинеге. Помнится, Александр Трифонович Твардовский
как-то сказал мне: «У вас есть география вещи». Я очень
дорожу этим отзывом и в своих сочинениях стараюсь
быть предельно конкретным и достоверным.
Так вот, в задуманном мною повествовании хочется
поразмыслить над коренными вопросами века: что про
исходит с человеком на протяжении длительного истори
ческого периода? Как меняются жизненные ценности
для человека?.. Все ли довольны сегодня одним тем, что
сыты, одеты? Как возникает тоска по духовным ценно
стям? Вероятно, всяческие материальные блага, когда
они маячат как цель,— вещь необыкновенно притяга
тельная, а когда они приходят наяву, от них хочется от
толкнуться, устремиться к чему-то высшему.
Я мечтаю поразмышлять о судьбах страны, о сути
глубинных исторических процессов, о том, откуда «все
началось» и что такое есть наш нынешний 1974 год?
Хочется вопросить прошлое: как время меняет на
циональный характер; что такое есть русский крестья
нин; как происходило раскрестьянивание русского че
ловека?.. Но когда дойдет до всего этого очередь? Ведь
в заделе лежат еще повести, рассказы.
Ф едор А л ек са н др о ви ч , как
ш их п рои зведен и й ?
возн и к аю т
зам ы слы
ва
Общего правила нет. Иногда иду от чувства, иногда
от факта, от поразившего меня лица человеческого,
иногда — от потребности разобраться в конкретном со
бытии, случае. Что-то взволновало — вот и замысел.
И н т е р е с н о , есть л и о т ли ч и е м е ж д у з а м ы с л о м , с к а
ж ем , р а с с к а з а и р о м а н а ? Ест ь п р е д о п р е д е л е н н о с т ь ж а н
р о в а я в зам ы сл е?
Роман ли получится, рассказ ли — часто решается
неосознанно. Хотя в чем-то и совершенно осознанно. Ве
роятно, «для романа» во мне больше оживает исследо
ватель,, Но есть рассказы, которые по десять лет в папке
лежат, по-своему требуют фундаментальной разработкиПравда, уж коли пошел в рост рассказ, то это травинка
или елочка, самообрастающие листочками и ветками,
610
Роман — это лес, с разными породами трав и деревьев,
с лишайниками и мхом, лес, заполоненный птичьим на
селением и зверьем, со своим ветром, со своими запа
хами и звуками. Разумеется, деление это во многом схе
матичное, приблизительное, потому что рассказ часто —
тоже, можно сказать, маленький роман.
А к а к прот екает п р о ц е с с с а м о г о т во р ч ест ва ?
В ранних своих вещах я шел ощупью. Вырабатыва
лась фраза, свое ощущение жизни — художественное ми
роощущение. Теперь, смею надеяться, я обрел что-то
вроде своего стиля, собственной манеры письма. Но об
щее непременное условие одно: как раньше, так и сей
час я должен иметь модель. Обязательно отталкиваюсь
от живого человека, хотя бы от одной детали его образа,
которая может разрастись в целый характер. Я мыслен
но должен видеть, как вспыхнуло лицо моего героя, как
набухли жилы на лбу, как покраснело ухо. Только в
этом случае у меня что-то получается. Но хочу подчерк
нуть: в моих сочинениях нет ни одного образа, пол
ностью «списанного» с натуры. «Ожившего» героя ста
раюсь представить досконально: знаю его родословную,
его вкусы в одежде и в еде, его прихоти, симпатии и
антипатии, на чем он может «срезаться» и пр. и пр.
Мысленно разыгрываю сцены с его участием, говорю его
голосом, его речью, повторяю «про себя» его жесты.
Когда пишу, я и режиссер, и актер одновременно.
К а к это п ри н я т о в ы р а ж а т ь с я , г е р о й « в е д е т » з а с о б о й
п и с а т е л я . А п о -в а ш е м у , а кт ер — р е ж и с с е р а ?
Я не принадлежу к авторам, которые слепо идут за
своим героем. Безусловно — и это старая истина,— ав
тор не может по собственному произволу заставить дей
ствовать героя. Однако героя он все же толкает и ведет.
Ведет в нужном для себя направлении, с тем чтобы пол
нее выявить свой нравственно-эстетический идеал. Помоему, теория примитивного «отображательства» нуж
дается сегодня в существенных коррективах. Искусство
и жизнь не одно и то же. Как противоестественно и не
нужно изобретение некой фантастической «земли», ото
рванной от реальной, так же по-своему мертвенно изоб
ражение жизни «как таковой».
Когда говорят у нас о писателе, обычно делают упор
на традицию — и это хорошо, но соль-то в том, что ху
дожник внес своего, нового, неповторимого, своеобраз
ного в искусство, чем он отличается от всех остальных
20*
611
на свете. Настоящий писатель всегда новатор, образно
выражаясь — «еретик», который восстает против суще
ствующих на сей день в литературе привычных, но уже
окостеневших норм и канонов. Он всегда в споре, в бит
ве с ними. Д а и вообще всякий подлинный талант — это
благодетельная, животворная сила, которой живет че
ловечество. Талант, может быть, самый главный капи
тал любой нации.
В ы им еет е в в и д у , к о н е ч н о , н е « ф о р м а л и с т и ч е с к у ю
е р е с ь » в худож ест ве?
Не бывает, по-моему, так называемой «чистой худо
жественности», «чистой формы», а если и бывает, то
что она может дать сердцу читателя? Чем она зажжет
его сердце, если душа писавшего холодна, если отреше
на от болей и радостей, которыми живет человечество,
люди, его ближние? Трудно уважать писателя, который
в совершенстве постиг тайны словесной техники, но
этим и ограничил свои помыслы. С другой стороны, не
редко толкуют: у такого-то, дескать, есть мысль, но ма
стерства не хватает. Так быть не может! «Мастерства
не хватает» — это значит своей идеи нет, своей соб
ственной, выношенной, выстраданной, а есть что-то
заемное, расхожее. Идея, если только она действительно
идея, найдет себе форму, выразится, выскажется, про
рвется,— разумеется, при условии, что пишущий — не
случайный человек в литературе.
Ест ь у в а с чи т ат ельски е п ри ст раст и я ?
Они менялись и меняются, но остаются, несомненно,
и прочные привязанности. Когда-то в юности я увлекал
ся Джеком Лондоном, особенно «Мартином Иденом».
Была полоса интереса к «натуральной школе» Золя.
Позже пришел к Стендалю, и моим евангелием надолго
стало «Красное и черное». Все созвучно мне было в
этой книге: активный, наделенный великой волей герой;
тончайший, точный психологизм; напряженный драма
тизм мысли автора. Мне кажется, Бальзак на сегодня
с его многословными предуведомлениями и описаниями
несколько устарел. Он однообразен, а Стендаль при
внешнем повторении тем по существу и богаче, и совре
меннее. Он не был признан при жизни. А кто из
великих французов прошлого столетия ближе нам,
чем он?
В ы н е с в я з ы в а е т е и ст и н н ую п и с а т е л ь с к у ю с л а в у с п о
п улярност ью ?
612
Не всегда. Популярность — явление нередко времен
ное, недолговечное. Она часто зависит от моды, от груп
повых пристрастий, от саморекламы и расторопности
пишущего, от заигрывания с читателем, требующим от
вета на острые вопросы времени. В этом смысле «попу
лярные» нередко наносят немалый ущерб и читателю,
и литературному делу. Неопытную молодежь может
увлечь такой лицедействующий фразер, но как только
та же самая молодежь войдет в контакт с реальной
действительностью, она вынуждена будет многое пере
оценить заново.
Человечество идет к все большей сложности, но есть
для него вечно живые нравственные проблемы. И толь
ко та литература сохраняет свою свежесть и актуаль
ность на все времена, которая питается размышлением
о великих вопросах и ответах. Поколение за поколением
подступает к разгадке тайн человеческого бытия, вы
двигает своего гения, способного предложить новое их
толкование. И от того, насколько философски глубоко
будут поставлены эти проблемы, настолько дано жизни
наперед литературному произведению. Разряд и мас
штаб этой художественной мысли: Шекспир, Данте,
Боккаччо, Сервантес, Свифт, Гете. Но попробуй кто-ни
будь из таких вот титанов объявить свое понимание
мира и человека «окончательным» — и вся человеческая
культура умерла бы немедленно, прекратила свое су
ществование. Парадокс неистощимой жизненности куль
туры— в ее вечном поиске. И в этом отношении беско
нечно богата и неповторима наша русская литература
прошлого столетия.
В ы к о го -н и б у д ь вы деляет е и з р у с с к и х к л а с си к о в ?
Пожалуй, нет. Как невозможно «всему» националь
ному характеру выразиться в одном человеческом лице,
так немыслимо все содержание русской литературы про
шлого представить одним, даже самым великим именем.
Мой бог — Пушкин. Мой Пушкин — это опекушинский
Пушкин, который пророчески, с великим и горьким раз
думьем смотрит в очи России. В нем все начала и, ка
жется, все концы. Однако... Известно определение пуш
кинской прозы как «голой». Может, оно предвзято, узко,
недостаточно глубоко? Но вот приходит великий Гоголь
и всем своим творчеством подчеркивает: психологизм
прозы его гениального предшественника не столь уни
версален, чтобы передать многосодержательные начала
613
русской натуры. И задумываешься, вглядываясь в исто
рию русской литературы: почему в самом деле не дала
пушкинская проза крупных отпочкований? Слово Гого
л я — как бы новый ключ к духовным тайнам националь
ного характера. Но стоит назвать нам имя Льва Тол
стого, как фигура и Гоголя чуть-чуть стушевывается*
Вечный, всеобщий Толстой? Но в нем явно «не хвата
ет» того, что есть в Достоевском, а Достоевский не бо
гат тем, чем располагает Лесков,— виртуозным словом,
игрой словесной. В свою очередь у Лескова нет того,
что является полной собственностью Бунина: язычески
щедрой, густой фразы, насыщенной особой энергией
чувства и мысли. Русские писатели прошлого незамени
мы, каждый — на свое лицо, каждый — огромный мир,
но этот мир существует по-настоящему в длинном ряду
других миров. Одно объединяет всех их: бесстрашная,
небывалая дотоле исповедальность, нравственный мак
симализм, необычайные взлеты духа и мысли. И имен
но этим прежде всего русская литература «золотого
века» удивила и покорила весь мир. И именно этому в
меру своих сил должны учиться мы, советские писатели.
К о с н е м с я с е г о д н я ш н е й ли т ер а т ур ы , Ф е д о р А л е к с а н
д р о в и ч . Ч ей т в о р ч е с к и й опыт и з с о в р е м е н н ы х п и с а т е л е й
вам н аи б олее б л и зок?
Пожалуй, Александра Твардовского. Я не буду здесь
распространяться о его творчестве, замечу лишь, что
для меня — это первый советский поэт. Это наша нацио
нальная гордость. Человек высочайшего нравственного
и гражданского облика. Писатель единственный в своем
роде, который так бесподобно, так органично соединял
в себе крестьянина, сына земли, и интеллигента в выс
шем значении этого слова. Да, да, если кто-нибудь из
современников и оказал на меня влияние, так это он,
Твардовский, прежде всего Твардовский. Мне посчаст
ливилось лично знать Александра Трифоновича, я печа
тался в журнале, который он редактировал, и я мечтаю
написать об этом богатыре нашей литературы. Но зада
ча эта неимоверно трудная. Ибо понять по-настоЯщему
Твардовского-поэта, Твардовского — человека и гражда
нина— значит понять во всей сложности и драматизме
нашу эпоху, наше время.
Не могу не сказать об Александре Яшине. Он был
моим другом, и я всегда с безмерной грустью думаю о
нем. Смерть сразила его на взлете, в то время, когда он
614
только по-настоящему расправил свои могучие крылья.
У него есть стихотворение «Орел», где великолепно на
рисован образ гордой птицы, которую подстреливают
из-за скалы, но умирать она поднимается в свои высо
ты. Этот орел — сам Яшин. Ну, а что касается живу
щих... Нет, о живущих в другой раз.
С каж ит е н е с к о л ь к о
ва ш ей работ ы .
слов
о
«т ехн и ческом
реж и м е»
Писателей обычно делят на «дневников» и «ночни
ков». Так вот, я принадлежу к первым и люблю брать
ся за перо с утра. Пишу последовательно, страница за
страницей, доводя каждую «до кондиции», хотя потом
снова могу править и править. Если возникает пауза
между одним и последующим поступком моего героя,
то ее обязательно надо заполнить, прежде чем двигать
ся дальше. Очень трудно дается мне начало вещи. Надо
найти фразу, которая создавала бы свою интонацию,
свою музыку — вводила бы читателя в мой мир. Да и в
отдельных новых главах начало складывается нелегко,
и тут надо находить свою особую ритмику, чтобы не
увязнуть в болоте монотонности. После четырех-пяти
часов, если работаю регулярно, обычно с бумагой рас
стаюсь: угасает свежесть чувства, теряется острота эмо
ционального отношения к герою, умения увидеть его
жест и разыграть его. Вторую половину дня предпочи
таю отдавать чтению, иногда театру, встречам и обще
нию с людьми. Одним словом, пополняю колодец.
Х орош и й о б р а з.
Реальный. Душа исчерпывается точно так же, как
вода в колодце. Перед глазами у меня стоит давняя
картина, как мы, деревенские ребятишки, зимой, в ве
ликий пост, с ужасом убеждаемся, что достать воды
нельзя, что вода в колодце вычерпана. Пополнять ко
лодец— первейшее дело для писателя. По всем водо
носным жилам должен он черпать жизнь. А уж за пись
менным столом — отдача.
От « р е ж и м а д н я » и « п и с ь м е н н о г о ст о л а » в ы н е з а
м ет но п е р е ш л и к в о п р о с а м б о л е е с у щ е с т в е н н ы м . А е с л и
так , п р о ш у в а с п р о д о л ж и т ь р а з г о в о р : р а с с к а з а т ь о с в о
е м т в о р ч е с к о м к р е д о — п р и м е н и т е л ь н о к п о эт и к е , ст и лю ,
ст илевы м п р и н ц и п а м .
Трудная задача. Ведь когда пишешь, не думаешь,
каким воспользоваться приемом, какой употребить обо
рот.
615
Н о п оззю е... В ы как-т о с а м о о ц е н и в а е т е с в о ю т во р ч е
с к у ю и н д и в и д у а л ь н о с т ь ? К а к -т о от деляет е « с а м о г о с е б я »
в л и т ер а т ур н о м п от о ке? Читатели в а ш и х п р о и з в е д е
н и й это д е л а л и и д е л а ю т , н о и н т е р е с н о м н е н и е а в
т ора.
На что я ориентируюсь в своей работе как писатель?
Прежде всего на звучащую устную современную речь.
Я стремлюсь воспроизвести не только индивидуальную
речь героя, но и в авторском слове дать ту речевую сти
хию, на которой говорит время. Мне очень близко такое
построение текста, когда авторская речь глубоко слива
ется с речью героев. В моих сочинениях непрямая речь
персонажей и по лексике, и по синтаксису, и, конечно,
эмоционально воссоединяется с авторской. Я не сторон
ник лобовых авторских решений, прямого вмешательст
ва в судьбу героя. Писательская позиция может быть
выражена многогранно и многозначно, в разных формах
и разными способами. Хорошо, если много умеют ска
зать о себе сами герои. Я стремлюсь, вернее, у меня так
получается, что каждая глава крупного произведения,
как правило, пишется от имени одного героя, «представ
ляя» его больше, чем кого бы то ни было.
Очень важно для меня точное, доскональное воспро
изведение примет эпохи. Я уже говорил, что очень ценю
в литературе реалии быта — как и чем жили люди,
сколько зарабатывали, как одевались. Потому непосред
ственному процессу работы за столом предшествует тру
доемкая подготовка. Обращение к газетам, журналам
эпохи, архивам, «живой истории» — это обязательно. Я
должен представить «условия времени» во всей увеси
стости, конкретности,— только тогда по-настоящему ла
дится работа. Только тогда «полученный материал» воз
можно менять, то есть приводить в соответствие со сво
им замыслом.
В а ш а п р о за ори ент ирована на крест ьянскую реч ь со
вр ем ен н о го С евер а ?
Ориентирована? Нет, не то слово. Я уже сказал, что
в своей языковой практике я ориентируюсь на устную
разговорную речь нашего времени. А это значит — и на
речь современного города. Но, конечно, к родному гово
ру северян у меня особое отношение. В речи пожилых
северян я вижу общенародные языковые начала. Запо
ведный русский язык хранит Север, моя Пинега в част
ности. Русь уходила от татар, спасая свое живое слово,
616
и спасла его. Возьмите наше слово «зарод», равнознач
ное общерусскому «стог». Со сколькими словами оно
связано! Природа, зародыш, родник (в двух значениях),
народ, сродник... Воистину выплеснулось оно из родни
кового языка. Речевые богатства Севера неплохо, хотя
и далеко еще не полно, использовались писателями.
Мне близко творчество Б. Шергина — слово у него зву
чит красиво, по-северному певуче. Я восхищаюсь ска
зочником С. Писаховым, удивительной цветистостью
слова у А. Чапыгина.
К а к и е п роц ессы , по ва ш ем у м н ен ию ,
соврем ен н ой н ар од н о й речи?
происходят
в
Сложные идут процессы. Сегодняшняя русская речь
в ее деревенском варианте синтезирует многие элемен
ты. Она объединяет в себе и коренное старинное слово,
и диалектные речения и фразеологизмы, и жаргонные
обороты, и наиболее популярную научно-производствен
ную терминологию, и речь современной литературы, га
зет, радио, телевидения. Язык трансформируется, дви
жется, меняется. И примечательно, что на внутренних
языковых «стыках» — в пунктах стилистических разно
речий— часто открывается возможность для юмора, для
шутки, для словесной игры, к которым так охоч деревен
ский житель. Многие формы устного народного творче
ства отработали свое (былина, сказка). Но необыкно
венно живучей оказалась частушка и собственно «ост
рословие». Язык современной деревни — яркий, сочный,
забористый и задиристый. Когда я приезжаю в дерев
ню, я буквально омываюсь в живых родниках речи.
Колодец пополняется живой водой.
У ч е н ы е го в о р я т : р е ч ь и д е е н о с н а ...
Суховато, но справедливо. Слушая родную мне се
верную «говорю», я чувствую себя счастливым. Через
слово возвращается ко мне мое детство, моя жизнь, от
крывается та среда, откуда вышел я и все мои герои.
Здесь брошено зерно, из которого выросла главная идея
моих сочинений...
Я стою за народное начало в литературе, за духов
ные идеалы, связанные с утверждением нации. Но я
решительный противник молитвенного отношения ко
всему, что бы ни сказал и ни произнес именуемый
некоторыми литераторами «простой человек из народа».
Любить народ — значит видеть с полной ясностью и
достоинства его и недостатки, и великое его и малое,
617
и взлеты его и падения. Писать для народа — значит
помочь ему понять свои силы и слабости. Важная за
дача искусства — просвещение. Высшая цель его —
правда и человечность, так сказать увеличение добра
на земле. И красоты.
1974
ПИСАТЕЛЬСТВО —
ЭТО ЧЕСТНЫЙ РАЗГОВОР О ЖИЗНИ *
Ф е д о р А л е к с а н д р о в и ч , я хот ел б ы за д а т ь в а м р я д
в о п р о с о в , с в я за н н ы х со ст ан овлен и ем п и сат ельской л и ч
ност и, с о р и е н т а ц и е й н а ч и н а ю щ е г о п и с а т е л я в с о в р е м е н
ном
м и р е ,— в о п р о с о в ,
к о т о р ы е,
несом ненно,
будут
и н т е р ес н ы с а м о м у ш и р о к о м у чит ат елю н а ш е г о ж у р н а л а .
П р е ж д е в с е г о , у к о г о в ы у ч и л и с ь к а к п и с а т ел ь ?
Персональных учителей, к которым бы я ходил и
показывал свои вещи, у меня не было. Начал я писать
уже в довольно зрелом возрасте, причем сразу с ро
мана. Я был тогда аспирантом-филологом, и мне ка
залось, что браться за иную форму — скажем, за рассказ
или за повесть — это просто несолидно для моего
возраста. Короче, я взялся сразу за роман, столкнулся
с немалыми трудностями и писал его в великой тайне.
Сейчас нередко принято, как только товарищ написал
очерк или рассказ, идти и оповещать всех о том, что он
создатель. Я вышел из другой среды. Я вышел из семьи,
где всякое афиширование своей работы, своих до
блестей осуждалось всей системой домашнего вос
питания.
У кого я учился? Писательству учиться нельзя. Пи
сателем рождаются. Но в определенном смысле я учился
у всех больших писателей. Мне все русские классики
нужны. Из советских писателей мне ближе всех Шо
лохов. Я считаю, например, что его «Тихий Дон» — это
самое крупное явление в русской советской литературе,
да, может быть, не только русской, а мировой литерату
ре XX века. Затем в моей писательской судьбе ис
ключительную роль сыграл Александр Трифонович
Твардовский. Случилось так, что почти все основные
мои вещи попадали в поле его внимания. Он не только1
1 Беседа с
Г. Амбернади.
корреспондентом журнала «Молодой коммунист»
618
поддерживал меня и воодушевлял, но вообще был для
меня примером взыскательного, бескомпромиссного
писателя, примером гражданина, который дела лите
ратуры, дела страны, дела народные ставил превыше
всего на свете. И, конечно, его нравственное, его граж
данское влияние — для меня напутствие на всю жизнь*
С е й ч а с м н о г о го в о р я т о м о л о д о м п и с а т ел е . Н о с ч е м
с в я з а н а п и сат ел ьск ая м олодост ь — с во зр а ст о м , с в о с
п р и я т и ем ж и з н и ? Что в п о н ят и е « м о л о д о й п и с а т е л ь »
вклады вает е вы ?
Молодой писатель... Какое мне, читателю, дело до
возраста писателя? Может быть, я нахожусь во власти
каких-то предрассудков, но к книге у меня одно тре
бование: что она мне дает? Конечно, такая проблема
существует — писатель как выразитель своего поколе
ния. И, конечно же, часто бывает, что именно молодой
человек с наибольшим накалом выражает дух молодого
поколения, например, его созидательную увлеченность,
романтическую «лихорадку», неуемность — специфиче
ские особенности, свойственные молодому возрасту и
именно человеку этого времени. Тут действительно мож
но говорить о молодом писателе, и это понятие важно.
Но, с точки зрения какого-то большого разговора
о жизни, мне кажется, возраст — понятие относительное.
В литературе ведь часто бывает так: одни созревают
рано и, так сказать, высказываются рано, а потом обре
чены, мягко говоря, на длительную творческую паузу
или просто на бесплодие. А бывает так: человек по
степенно, от книги к книге, набирает силу незаметно
для читателя — и вдруг происходит какой-то качествен
ный взрыв, иногда в пожилом возрасте. В этом смысле
литература — явление очень пестрое, сложное, она не
отвечает требованиям однозначного порядка. В этом
суть искусства. Искусство — это всегда взрыв, искус
ство — это всегда удивление. Это всегда что-то новое,
большое. Настоящее искусство всегда неожиданно и по
форме, и по содержанию. И поэтому никакой заранее
запланированной проблемы молодых в большом искус
стве не существует. В искусстве все сводится к проблеме
таланта.
Н о т алант у н у ж н а п о м о щ ь . Что б ы в ы п о ж е л а л и е г о
пом ощ никам ?
Прежде всего — не суетиться. Талант сам по себе
сила. По-моему, писателя странно учить писать. Писатель
619
созревает сам. Массовое, серийное «производство»
писателей? Я не большой поклонник этого. Возня, ме
лочная опека — не расслабляет ли это дух, не толкает
ли на потребительские настроения? И мне кажется,
стоило бы говорить не столько о воспитании писателя,
сколько о его самовоспитании.
Сейчас сплошь и рядом получается так. Молодой
человек приписался к литобъединению, он еще ничего
не написал, но он уже начинает «качать права»: я, мол,
по департаменту литературы, я в литобъединении, по
могайте мне, давайте мне всё. Я с этим решительно не
согласен. Потому что человек, который идет в ли
тературу, это человек, который должен раз и навсегда
знать — он идет на сложное, может быть, на самое труд
ное дело, которое может предстоять молодому человеку.
И даж е человеку вообще. Потому что литература — это
всегда борьба, это разговор о жизни, о Родине, о народе,
о времени по очень большому счету. Я уже не говорю
о том, что здесь нужна большая культура, ум. Но нужна
еще смелость, мужество, воля.
Я понимаю, профессия писателя, как и, скажем,
актера, художника, считается модной, этакой красивой,
изящной. Но это заблуждение. На самом деле работа
писателя — это работа, относящаяся к вредным. Иногда
это полное безденежье. Иногда это нравственные муки,
полная неудовлетворенность. Потому что получается
редко. Выпадает тебе минута в неделю, когда страницу
хорошую напишешь и счастлив, а то и рвешь бумагу,
волосы на себе рвешь. И мой совет: если можешь быть
не писателем, не будь им.
П и с а т е л ь д о л ж е н зн ат ь ж и з н ь , и в п о и с к а х эт их
з н а н и й о н част о о т п р а в л я ет с я в д а л ь н ю ю д о р о г у —
к у д а - н и б у д ь в м о р е р ы б а к о м , г е о л о г о м в т ай гу, ст а р а
т елем н а п р и и с к , п р е з р е в р а д и р о м а н т и к и ст ранст вия
сво ю « б уд н и ч н ую » работ у на за в о д е, в н ауч н ой л а б о
р а т о р и и , в га зе т е. В с е г д а л и это б л а г о ?
Мне кажется, такого вопроса не существует. Ну кто
может усомниться в пользе странствий? Еще мудрецы
Востока подсчитали, сколько человек должен учиться,
путешествовать и размышлять.
Ездить надо. Это расширяет кругозор. Но, мне ка
жется, это надо вообще человеку, а не только писателю.
А ездить для того, чтобы стать писателем — ага, я поеду
в Африку, это писателю надо, это модно, туда многие
620
ездят,— это, по-моему, все лишнее. Есть и такая форма
путешествий — писательская командировка. Не скажу,
что я решительно против них. Они что-то дают,
в пропагандистском плане они даже очень полезны.
Читатели хотят видеть тех, кого они читают. Но эти
поездки у нас начинают приобретать характер моды.
Поэтому по большому счету литературного дела все это
не обязательно.
Я, пожалуй, поторопился сказать, что вопроса о пу
тешествиях и хождениях «в люди» не существует. Он
стоит перед всеми молодыми. Тем более что наша пе
чать иногда сбивает их с толку. Слшиком много соб
лазнов у современной молодежи. А писатель — это
сидение за работой, это раздумье. Одно время было
поветрие — разъезжать по снегам Крайнего Севера,
плавать на судах. Мол, там передний край жизни, истин
ное проявление века. Вот с этим ложноромантическим
взглядом на жизнь я решительно не согласен.
Писатель может писать только о том, что он хорошо
знает. И если человек работает в газете, в лаборатории,
на заводе — разве это менее интересное и важное дело,
чем, скажем, китобойная флотилия? А у нас часто по
лучается так, что молодой писатель, сбитый с толку
неверными советами, как раз убегает от жизни, которую
он хорошо знает, и где-то уж потом, годам гак к 40—50,
начинает понимать истинное значение той обыденной
жизни, из которой он вышел. Я за го, чтобы писатель
писал о том, что ему биографически близко, о том, где
его истоки и юность. Опыт показывает, что современные
сравнительно молодые писатели так и работают. Ну
возьмите Василия Белова — нашего превосходного пи
сателя. На каком материале он работает? В основном
на материале Вологодской области, которую он очень
хорошо знает. Именно в вологодских поэтических одеж
дах увидел он Русь со всеми сложностями, трудностями,
радостями и заботами вчерашнего и сегодняшнего дня.
М ы с в а м и в с е г о в о р и м о ж и з н е н н о й п о ч в е , н а кот о р о й п р о и зр а ст а ет талант . Т е п е р ь , е с л и н е в о зр а ж а е т е ,
о к у л ь т у р н о й п о д го т о в к е п и са т ел я .
К сожалению, у нас распространена и даже среди
уже зрелых писателей теория так называемого «нутра»,
«нутряного» таланта. Она идет, по-моему, еще от 20-х
годов. Тогда в нашу литературу пришло поколение
людей от сохи, от станка, и кое-кто из них просто
621
оправдывал свою некультурность, незнание, леность тем,
что у него громадный запас жизненных впечатлений. Се
годня некоторые писатели рассуждают примерно так:
«Ты, голубчик, слишком много читаешь. Это может по
вредить твоей самобытности». Какой бред! Знание жиз
ни очень важно. Но мы знаем многих людей, которые
не стали видными писателями потому, что у них не было
культуры. Писатель — это знание жизни плюс культу
ра. Писатель должен учиться всю жизнь. Это вечный
студент.
Я был только что на «Позитроне» — есть у нас
в Ленинграде такое научно-производственное объедине
ние, изготовляющее электрооборудование по последнему
слову техники. Мы встречались с генеральным дирек
тором, с заведующим научным отделом, инженерами.
Удивительно грамотный народ! Все их рассуждения
о мире электроники мне недоступны. Но о чем я думал?
С каким же словом надо идти к этим людям! Какая же
у нас должна быть глубокая, сложная система восприя
тия мира, социальной жизни, человеческой природы,
чтобы оназаинтересовала этих людей и была для них
поучительной! Короче говоря, мало идущего от «нутра».
Талант должен быть оплодотворен всей человеческой
мыслью. И только тогда мы можем выходить на широ
кую публику и разговаривать серьезно с нашим со
временником.
Кстати, о поездке на «Позитрон». У нас в Ленинграде
есть городской семинар творческих работников — хоро
ший семинар обком партии сделал. Возят на разные
предприятия, знакомят с достижениями сельского
хозяйства, с людьми интересными встречаемся — все
это очень помогает. Вот это творческое решение во
проса о помощи писателю.
В ы г о в о р и т е , п и с а т е л ь д о л ж е н читать к н и г и . П о ч е м у
д о л ж е н ? М ож ет бы т ь, ж е л а н и е уч и т ь с я есть с о с т а в н а я
част ь т алант а?
Согласен с вами. Эта мысль живет и во мне. Действи
тельно, в понятие таланта входит жажда знания. Вечная
моя боль и печаль: я не успеваю читать. Выходит масса
интересных книг. Вы посмотрите, как завален книгами
мой стол,— это все, что не читано. Когда добираешься
до глубокой книжки, испытываешь радость. Ну, на
пример, я недавно прочитал статью Николая Федоренко
«Кавабата: взгляд в прекрасное», которая в 1974 году
622
была напечатана в «Иностранной литературе». От
кровенно говоря, я никогда не думал, что у нас есть
такой человек, который так широко, глубоко и интерес
но понимает Восток.
С у д ь б а п и с а т ел я , о с о б е н н о м о л о д о г о , в о м н о г о м з а
висит от к в а л и ф и ц и р о в а н н о й
о ц е н к и е г о т во р ч ест ва
к р и т и к о м . Что в ы м ож ет е с к а за т ь о с о в р е м е н н о й к р и
тике?
Некоторые удовлетворены современным состоянием
нашей критики. Правильно, много напйсано критических
книг. Я бы мог назвать хороших критиков....
Н азовит е, п ож алуй ст а.
Игорь Золотусский, Феликс Кузнецов, Борис Панкин,
Александр Михайлов, который пишет о поэзии с боль
шим пониманием и знанием... С другой стороны, про
читать сегодня серьезную критическую статью, написан
ную с авторским накалом, с гневом, с сарказмом, с юмо
ром — это, по-моему, большая редкость,— такую статью,
пожалуй,-днем с огнем не найдешь. В то же время иног
да такое пишут, что не отличишь, кто настоящий писа
тель, кто нет, потому что обо всех говорят в превосход
ной степени. И понятие «талант» от этого становится
расхожим. Меня все это не воодушевляет. Критик дол
жен оставаться критиком.
Был у нас когда-то проработочный стиль в литера
турной критике, а сегодня мы качнулись в совершенно
другую сторону. Сегодня мы «заглаживаем» писателя,
сегодня у нас чуть ли не ЧП, чуть ли не возмущаются
на любом собрании, что кого-то там покритиковали.,
А между тем литературная жизнь невозможна без серь
езной критики и без серьезного разговора о литературе.,
Ведь мы не поздравительные письма друг другу пишем,
мы пишем о серьезных жизненных вопросах.
Я за то, чтобы в нашей литературной жизни была
и критика, и было поощрение, и внимание к писателю,
в том числе и к молодому. Потому что напечататься
молодому оригинальному писателю часто очень трудно.
Вот где должна быть помощь. Помочь молодым— это
прежде всего помочь талантливым ребятам, оригиналь
но мыслящим и оригинально пишущим, напечататься.
Потому что в журналах свежее, новое часто вызыва
ет — не потому, что люди принципиально не хотят пе
чатать молодых, а в силу инерции, часто свойственной
вообще человеческой природе,— недоверчивый прием.
623
Я со своим первым романом — мне было 38 лет, когда
я его напечатал,— обошел все редакции без мала.
Критик обязан мыслить широко и уважать талант в
разных, даже очень неожиданных проявлениях.
Н о в п е р в у ю о ч е р е д ь п и с а т е л ю в а ж н а о ц е н к а читате
л я о с о б е н н о т огда, н а в е р н о е , к о г д а в ы х о д и т п е р в а я к н и
г а ... В а м м н о г о п иш ут читатели, Ф е д о р А л е к с а н д р о в и ч ?
Не скажу, что я получаю тысячи писем на каждую
вещь, но получаю довольно много, и пишут, как прави
ло, довольно грамотные люди.
И н т ересн о, в ы р а зд ел я ет е
п и с а т е л я есть с в о й чит ат ель?
м н ен ие,
что у
ка ж д о го
Нет. Я, например, пишу без адреса. Хорошо напи
санную книжку, если даже это детская считалка, с удо
вольствием будут читать и дети, и академики. Истинно
большая, талантливая книга имеет широкого читателя.
Она одновременно дает пищу для ума и самому непод
готовленному читателю, и читателю самого высокого
интеллектуального уровня.
В п о с л е д н е е в р е м я п робл ем на « п и с а т ел ь — чит ат ель»
вы зы вает в с е б о л е е п рист альное вн и м а н и е со ц и о л о ги и .
У ч е н ы е с в о и м и м ет о д а л ш пы т аю т ся п р о в е р и т ь ц ен н ост ь
х у д о ж е с т в е н н о г о п р о и з в е д е н и я . К а к в ы от носит есь к
с о ю з у искусст ва и н а у к и ? К а к у ю р е а к ц и ю в ы з в а л а у в а с
статья с о ц и о л о г а В и к т о р а П е р е в е д е н ц е в а в ж у р н а л е
«Л ит ерат урное о б о зр е н и е » в № 9 з а 1975 г о д о ва ш ей
п о ве ст и «А л ь к а » ? В ы о п р о б л е м а х м и г р а ц и и и з д е р е в н и
в г о р о д п и с а л и п о вест ь, к а к это, п о -м о е м у , п р е д с т а в л я
ет ся П е р е в е д е н ц е в у ?
Статью Виктора Переведенцева в «Литературном
обозрении» я прочитал не без интереса. Вообще я счи
таю, что к литературному произведению может быть
разный подход: чисто эстетический, лингвистический,
социологический, этнографический, демографический или
какой-то иной. Одного нельзя делать: нельзя абсолюти
зировать тот или иной подход и выдавать его за един
ственный. К сожалению, в работах Переведенцева не
всегда учитывается сложная природа художественного
произведения.
Он прав, конечно: создавая «Альку», я думал и о
тех, кто покидает деревню. Но Алька для меня прежде
всего характер, живой человек, дочь Пелагеи Амосо
вой — этой великой труженицы, поэта работы и вместе
с тем аскета*
624
Поведение Альки — это реакция на тот аскетизм
жизни, которая выпала на долю старших поколений.
Молодежь должна знать, что сегодняшний мир благо
получия и относительного изобилия создавался за счет
ущемления личных потребностей нескольких поколений.
Мы прожили тяжелую жизнь. Конечно, и в ней были
свои радости. Радости взлета духа, которые часто не
снились сегодняшней молодежи. В Альке, с другой сто
роны, проявляются потребительские тенденции совре
менной молодежи. Вот психология иных нынешних ро
дителей, психология чисто мещанская: мы жили плохо,
недоедали, недосыпали, мы ходили в обносках, так уж
наши дети пусть походят... Десять лет ей, соплюхе, так
ей на руку дарят часы, да чуть ли не золотые. Одевают
как куклу, любуются. Это все идет от бескультурья.
Это кончается слишком тяжело и часто драматично для
этих осчастливленных родителями детей. Они оказы
ваются потребителями, не способными к работе, к пре
одолению трудностей. В Альке все отмеченные мной
тенденции и другие переплелись, слились воедино в
индивидуальном, неповторимом, как мне кажется, ха
рактере.
Мы живем в век великого передвижения. Все сидели
на своей земле — мои родители никуда не уезжали.
А тут вся Россия пришла в движение. Вся Россия стала
летать из конца в конец. Кто же сядет пассажиром в
эти самолеты? Конечно же, молодежь садится прежде
всего. Алька" втянута в общий, в новый поток жизни,
совершенно неизвестный для ее матери. Но вместе с
тем в Альке живут какие-то представления о рабочей
совести. Она не может, чтоб ее позорили. Она не может
допустить, чтоб она не была первая в работе. Все к
чертям — рубашки, тряпки, за которыми она стояла в
очереди целые месяцы. Первой быть! Она дочь Пелагеи
Амосовой!..
Вот какой комплекс явлений я хотел показать, вот
что меня волновало, вот о каких вещах я думал. Вот
какие массовые явления отразились в Альке, представ
ляющей часть нашей молодежи. Часть — потому что, я
знаю, есть и другие ребята, по культуре, по широким
запросам стоящие гораздо выше.
В ы , Ф едор А л ек са н д р о ви ч , начин али с ж анра р о м а
н а , Н а ч и н а ю щ е м у п и с а т е л ю тоже о ч е н ь в а ж н о най т и
с в о й ж анр. Е м у бы , к о н еч н о , хот елось и ж и зн ь п о к а
625
зат ь м а с ш т а б н о , « п а н о р а м н о » , к а к это д е л а ю т н е к о т о р ы е
с т а р ш и е м а с т е р а , и в то ж е в р е м я п р о н и к н у т ь в суть
ч е л о в е к а и я в л е н и й . Что тут м о ж н о п о со вет о ва т ь?
Я ду 1маю, каждый писатель должен работать в том
жанре, в той форме, где у него больше отдача и где
он себя чувствует свободнее. Все хорошо сделанное —•
хорошо. Тут все зависит от дели, которую ставит пи
сатель. Он может ставить задачей изобразить огромное
движение масс. Но это пока удавалось только Толсто
му, Шолохову. Да и вообще увлечение «панорамами»
для искусства не обязательно. Найдется художник, ко
торый способен отразить целую историческую эпоху,—
на здоровье! А если ему ближе хмалые формы? Ведь и в
малом можно увидеть большое.
Мне вспоминаются художники. Ян Вермеер, ска
жем. Он писал небольшие полотна. Но ведь это же чудо
из чудес. И что гам особенного изображено-то? Ска
жем, «Девушка с письмом». Склоненная головка, в ру
ках листок, решетчатое окно средневекового образца,
бьет свет, рядом стоит стул, обитый кожей,— и все. Но
ведь это же потрясение! Эта девушка, написанная три
ста лет назад, современнее наших современниц в ком
бинезонах, с молотками и т. д. Потому что там конкрет
ный человек XVII века взят не только в конкретном
сиюминутном измерении, но он еще взят в общечелове
ческом измерении. Вот к чему мы должны стремиться.
Не к «панорамам», а к постижению человека, его внут
ренней природы, его духа, душевного бытия, в которых
отражается не только его личная жизнь, но и человек
вообще во всей его красоте, сложности, трагизме. Да,
да, трагизме человеческого бытия, потому что все в
жизни кончается.
Что же посоветовать молодым? Вероятно, написать
такого человека, который нес бы в себе нечто большое,
значительное, поучительное, чтобы это была и личность,
и в то же время что-то выходящее за рамки единичной
личности. Чтобы это несло в себе духовные особенности
нации, чтобы это был действительно исторический тип,
вместе с тем национальный тип. Как это сделать — ре
цепта дать нельзя. Здесь надо изучать жизнь, читать
и думать, думать, думать.
В а с считаю т п и с а т е л е м -« п р а в д и с т о м » . М н е х о т е л о с ь
б ы в з а к л ю ч е н и е сп р о си т ь: а с а м и в ы что н а этот счет
дум ает е?
626
Не могу похвастаться, что я сказал всю правду о
том времени, о котором я писал. Не сказал я по разным
причинам. Кстати, одним из упреков Николая Андриа
новича Комарова, человека, который во многом послу
жил прототипом моего Подрезова, секретаря райкома,
как раз был упрек, касающийся правды. Он сказал: «Все
хорошо. Только мы-то жили, и я работал в более суро
вых и трудных условиях. Вот надо бы об этом сказать
более честно и правдиво». Да, о послевоенном времени
в «Двух зимах...» и в «Путях-перепутьях», к сожале
нию, мне всю нужную правду сказать не удалось. И я
об этом жалею. И об этом может пожалеть и взы
скательный, требовательный читатель. Потому что это
вопрос не пропагандистского или теоретического ха
рактера. Это вопрос о мере подвига народного. Всякий
приблизительный, смягченный, подкрашенный разговор
о жизни — он безнравственный. Он не выдерживает
прежде всего нравственного суда. Он вводит в за
блуждение читателя. И он умаляет свой народ. Потому
что когда речь идет о правде нашей послевоенной дей
ствительности, то речь идет в первую очередь о том,
что наш народ, несмотря на неимоверные страдания и
беды, с честью вышел из этих испытаний. Всякое ума
ление правды — самая большая вина писателя. Прав
д а — это самое элементарное условие искусства. Вне
правды о каком-то искусстве вообще нельзя говорить.
Другое дело, что искусство не ограничивается только
фиксацией правды. Правда жизни и правда искусст
в а — это не идентичные понятия. Правда жизни в
искусстве еще переплавлена в тигле авторского мышле
ния, в тигле нравственного огня писателя, его миропо
нимания. И правда в искусстве всегда выражается че
рез автора. Она в этом смысле субъективна.
Вопрос о правде не дискуссионный. Правда всегда
нравственна. Правда в конечном счете всегда возвыша
ет и поднимает человека. И если что и способно сде
лать человека Человеком, так это прежде всего правди
вое искусство. Я в этом глубоко убежден. И только на
почве правды может вырасти такое искусство, которое
способно сделать человека по-настоящему богатым ду
ховно, возвышенным, волевым, красивым. Правда в ко
нечном счете только вооружает человека. Отпугивает
она только недорослей,
1976
627
О Х Л Е Б Е НАСУЩНОМ И ХЛЕБЕ ДУХОВНОМ
За эти дни и на пленарных заседаниях, и на засе
даниях комиссий уже о многом и о многом говорили, о
многом шла речь. Мне хочется поговорить о русской
советской литературе, связанной с землей, с деревней,
с крестьянством. Поговорить о хлебе насущном и хлебе
духовном, о том круге вопросов, которые так волнуют
сегодня советских людей и которые, на мой взгляд, не
нашли покамест должного освещения в выступлениях
делегатов.
Общеизвестно, что так называемая деревенская про
за — не буду говорить сейчас о всей условности и не
состоятельности этого термина — давно уже вышла на
передовые рубежи нашей литературы. Я бы сказал
больше: она во многом определяет лицо современной
литературы. Достаточно назвать хотя бы имена таких
писателей, которых в свое время так или иначе напут
ствовал наш незабвенный Александр Трифонович Твар
довский: Валентин Овечкин и Александр Яшин, Гав
риил Троепольский и Владимир Тендряков, Сергей За
лыгин и Ефим Дорош, Владимир Солоухин и Виктор
Астафьев, Борис Можаев и Евгений Носов, Василий
Белов и Василий Шукшин, Валентин Распутин... Разве
не вокруг произведений этих писателей многие годы
закипали литературные и общественные споры и диспу
ты? Разве не они прежде всего определяли читатель
ский успех таких журналов, как «Новый мир», «Север»,
«Наш современник»?
Наша критика не обошла вниманием «деревенщи
ков» (и так называют этих писателей). О каждом из
них написано немало толковых статей и рецензий. Но
странная вещь: как только заходит речь о деревенской
прозе в целом, так у иных критиков начинается одыш
ка, пропадает масштабность оценок, разговор низво
дится до узкопонятых деревенских проблем, а кое-кто
просто теряется, озабоченно поглядывает по сторонам:
да что же это у нас делается-то? На дворе научно-тех
ническая революция, эпоха спутников, а наши писатели
(и при этом числящиеся в известных) безнадежно за
вязли на деревенских проселках. Где же авангардная
роль литературы? И вот уже раздаются голоса: дере-1
1 Выступление на VI съезде писателен СССР.
628
венская проза переживает кризис, мода на деревенскую
прозу, слава богу, проходит...
Настораживает кое-кого и герой деревенской прозы.
Кто не знает, что заглавная фигура сегодняшней кол
хозной и совхозной деревни — молодой механизатор, че
ловек технически грамотный, чуть ли не с пеленок по
венчанный с техникой! А в прозе?
Виктор Астафьев отбивает земные поклоны своей
давно умершей бабушке, ею переполнено его писатель
ское сердце, вокруг умирающей старухи кружит и хло
почет Валентин Распутин. Да и знаменитый Иван Африканович Василия Белова — разве, следуя нашим рас
хожим представлениям, назовешь его передовым? А вот
молодой архангельский писатель Владимир Личутин.
Уж кому-кому, а ему-то, казалось бы, по возрасту по
ложено быть певцом сельской молодежи. А нет, и он
покамест больше пасется подле стариков и старушонок,
клонит свое ухо к их негромкому стариковскому слову.
Так что же это? Может быть, наша литература, мяг
ко говоря, шагает не совсем в ногу с временем? Может,
она отстает, страдает провинциализмом? Или, выра
жаясь на языке так называемых современных интел
лектуалов, недостаточно интеллектуальна?
Конечно, в произведениях «деревенщиков», как, впро
чем, в произведениях и других писателей, можно найти
огрехи. Мелкотемье, самодовлеющий бытовизм, налет
псевдонародности и пейзанства, отсутствие больших
обобщающих мыслей, робость перед анализом социаль
но-исторических процессов... Все это в той или иной ме
ре встречается. Да и как иначе? Большая литература —
литература разных направлений, разных дарований.
Но вот насчет моды... Нет, извините. Этак ведь, чего
доброго, можно договориться до того, что и тема Рос
сии в литературе имеет характер моды.
Нет, нет, дело обстоит как раз наоборот.
Нынешний расцвет деревенской прозы, выход ее на
передний план — это показатель зрелости нашей лите
ратуры, зрелости гражданской и духовной, свидетель
ство понимания ею самых глубинных и самых важных
процессов современности, способность подняться до са
мых высоких общенациональных и общечеловеческих
проблем.
Не буду говорить о таких известных вещах, как тра
диционность крестьянской темы для нашей литературы,
629
о том, что вся русская литература испокон века жила
и мучилась крестьянским вопросом и что в деревне и
поныне живут миллионы и миллионы; не буду распро
страняться и о том, что деревня — это проблема хлеба
насущного и что подъем сельского хозяйства — задача
общегосударственная, общенародная, давно уже став
шая первоочередным делом всей нашей жизни, и это
хорошо известно.
'Но давайте взглянем на деревенскую прозу с высо
ты вавилонской башни века, этой самой НТР, этих трех
магических, гипнотизирующих букв, которые сегодня и
по делу, и без дела произносятся на каждом шагу.
В деревне сегодня в результате небывалого вторже
ния техники и науки происходит поистине небывалая,
ни с чем не сравнимая революция. Речь идет не просто
о коренной перестройке сельского производства, всего
уклада деревенской жизни. Речь идет об изменении рус
ской географии, об изменении лика русской земли.
Я вот ехал недавно из Новгорода в Питер. Небы
вальщина! Степь залетела в Ленинградскую область —
такое пашенное раздолье по обе стороны шоссе. Это
на месте-то недавних кустарников и болот. И подобные
изменения в русском пейзаже сегодня можно наблюдать
и в других наших областях. И даже на моей далекойдалекой Пинеге.
Но, конечно, это только начало. Предстоит в полном
смысле заново сотворить русское поле, построить такие
селения, где бы зеленая радость деревенского сущест
вования была дополнена всеми благами современного
города. А это задача гигантская. Задача, прямо скажем,
библейских масштабов, от решения которой зависит на
ше будущее. Процесс великого созидания и великой
ломки.
Короче, старая деревня с ее тысячелетней историей
уходит сегодня в небытие.
А что это значит — уходит старая деревня в небы
тие? А это значит — рушатся вековые устои, исчезает
та многовековая почва, на которой всколосилась вся
наша национальная культура: ее этика и эстетика, ее
фольклор и литература, ее чудо-язык. Ибо, перефрази
руя известные слова Достоевского, можно сказать: все
мы вышли из деревни. Деревня — наши истоки, наши
корни. Деревня — материнское лоно, где зарождался
и складывался наш национальный характер.,
630
И вот сегодня, когда старая деревня доживает свои
последние дни, мы с особым, обостренным вниманием
вглядываемся в тот тип человека, который был создан ею,
вглядываемся в наших матерей и отцов, дедов и бабок.
Ох, немного выпало на их долю добрых слов!
В чаянии нового прекрасного человека, в жадном
порыве к новой обетованной земле социализма мы ча
стенько смотрели на них свысока, как на неполноцен
ную породу людей, как на «полу-полу», как на людей,
погрязших в собственничестве и разного рода пережит
ках. А между тем на них, на плечах этих безымянных
тружеников и воинов, стоит здание всей нашей сего
дняшней жизни.
Вспомним, к примеру, только один подвиг русской
бабы в минувшей войне. При этом я ни на минуту не
забываю о подвижничестве женщин других народов
нашей великой страны. Но говорю о русской бабе, по
тому что о русской прозе веду речь. Ведь это она, рус
ская баба, своей сверхчеловеческой работой еще в со
рок первом году открыла второй фронт, тот фронт, ко
торого так жаждала Советская Армия. А как, какой
мерой, каким мерилом измерить подвиг все той же рус
ской бабы в послевоенную пору, в те времена, когда
она, зачастую сама голодная, раздетая и разутая, кор
мила и одевала страну, с истинным терпением и безро
потностью русской крестьянки несла свой тяжкий крест
вдовы-солдатки, матери погибших на войне сыновей!
Так что же удивительного, что старая крестьянка в
нашей литературе на время потеснила, а порой и засло
нила собою других персонажей? Нет, не идеализация
это патриархальщины, не пресловутая тоска по уходя
щей избяной Руси, как иной раз с такой бездумной лег
костью и даже высокомерием вещают некоторые кри
тики и даже некоторые писатели, а наша сыновняя, хо
тя и запоздалая благодарность.
Вместе с тем большой разговор в литературе о лю
дях старого и старшего поколений — это стремление
осмыслить и удержать их духовный опыт, тот нрав
ственный потенциал, те нравственные силы, которые не
дали пропасть России в годы самых тяжких испытаний.
Да, темные и малограмотные, да, наивные и черес
чур доверчивые, да, порой граждански невоспитанные,
но какие душевные россыпи, какой душевный свет!
Бесконечная самоотверженность, обостренная русская
631
совесть и чувство долга, способность к самоограничению
и состраданию, любовь к труду, к земле и ко всему живо
му — да всего не перечислишь. К сожалению, современ
ный молодой человек, взращенный в иных, более бла
гоприятных, а порой просто тепличных условиях, не
всегда наследует эти жизненно важные качества.
Нет, нет, я не хочу бросить тень на нашу молодежь.
За нее говорят ее дела: целина, гиганты-новостройки,
БАМ. И все-таки, все-таки... разве не встречаемся мы
в ее среде с возросшим эгоцентризмом и индивидуализ
мом, с иждивенческими и потребительскими настрое
ниями, с утратой бережного и любовного отношения к
земле, к природе, с холодным рационализмом?
И одна из главнейших задач современной литерату
ры — предостеречь молодежь от опасности душевного
очерствения, помочь ей усвоить и обогатить духовный
багаж, накопленный предшествующими поколениями.
И это вопрос не узко моралистический, не отвлеченный.
Это вопрос вопросов всего нашего бытия. И в него, в
этот вопрос, в конечном счете упирается подъем рус
ского Нечерноземья, реализация тех грандиозных пла
нов преобразования русской деревни, которые намечены
в известных постановлениях партии и правительства.
В последнее время мы много говорим о сохранении
природной среды, памятников материальной культуры.
Не пора ли с такой же энергией и напором ставить во
прос о сохранности и защите непреходящих ценностей
духовной культуры, накопленных вековым народным
опытом?
Тревога по этому поводу прозвучала уже в ряде вы
ступлений на нашем съезде, и это понятно, потому что
духовные потери чреваты, быть может, еще большими
последствиями, чем разрушение природы, хищническое
истребление лесов и обмеление рек. Да, да, все в ко
нечном счете зависит от того, какой человек будет ра
ботать и управлять землей. Не работяга с куриным
оглядом, не перекати-поле, которые сегодня косяками
кочуют по нашим градам и весям, не бюрократ-чинов
ник, слепо исполняющий приказы и директивы,— не им
вершить нынешние дела. Не им претворять в жизнь ве
ликие задачи эпохи.
Время властно требует другого человека, человекахозяина, человека с развитым самосознанием, обострен
ной гражданской совестью, с широким историческим
632
кругозором, способного не только мыслить по-государ
ственному, по-хозяйски, но и отвечать за все происходя
щее в стране, то есть поступать по-хозяйски, поступать
по-государственному, соответственно своим убеждени
ям, велениям совести.
Словом, нельзя заново возделать русское поле, не
возделывая души человеческие, не мобилизуя всех ду
ховных ресурсов народа, нации.
И тут — хочется еще раз подчеркнуть — огромная
роль принадлежит литературе, правдивому и вдохнов
ляющему слову. Слову, которое зовст к утверждению
истины, добра и справедливости на земле!
1976
ПАШ НЯ Ж И В А Я И М ЕРТВА Я 1
I
Давно зрело у нас желание поколесить по Новгород
чине. Для одного из нас — уроженца Пинеги, что в
глубинке Архангельской,— Новгородская земля — пра
родина, ведь владения Господина Великого Новгорода
простирались по край Северного Ледовитого океана, для
другого Новгородская область — малая родина, колы
бель детства. Однако только в 1969 году, когда пришло
письмо со штемпелем Кончанско-Суворовского почтово
го отделения, мы собрались в дорогу.
Сотрудница музея имени великого полководца Прас
ковья Семеновна Саламонова писала:
«...Приезжайте. Новостей много. В совхозе два дома
заселили. Еще два строят. Один — двухэтажный. Водо
провод, газ... Мы телевизор купили...»
Были в письме и тревожные строки:
«Молодежи не осталось. Старики получают пенсию.
На поле работать стало некому. На ферму, где все ме
ханизировано и заработок свыше ста рублей, доярку не
найти. Одна согласилась только после того, как ей вы
делили двухкомнатную квартиру в новом доме... Даль
ние деревни глохнут. Пашни зарастают. Что будет
дальше?!»
О черк написан в соав тор ст в е с А. Ч истяковы м .
633
Боровичские пашни,— а совхоз Суворовский — это
Боровичский район, восточный угол Новгородской обла
сти,— мало чем отличаются от пашен окуловских, хвойнинских, вологодских, архангельских. Это типичные, за
терянные в лесах и болотах подзолы, суглинки, пески,
перемешанные с камнем ледниковых времен, сдобрен
ные слабыми напластованиями, потемневшими от наво
за, который поглощали эти пашни столетиями. Таков
почти весь наш Северо-Запад.
Тряская булыжная дорога из Боровичей в Кочанское
виляет меж холмов, ныряет в низины. За пригород
ными, распаханными до мстинской поймы полями,
напоминающими архангельские, мелькают ольховые
перелески, хвойные навесы над глубоко запавшими
ручьями, огненные косогоры сурепицы, длинные как
половики...
Вспыхивают воспоминания о далеком детстве. Нелег
ко доставался здесь хлеб насущный.
Приходит на память березовская кувалда с темными
расплющенными торцами и длинным черенком, высвет
ленным ладонями до блеска. Не забылся и голос кормильца-батьки: «А ну, сынок, глызки бить». И бил бо
соногий пострел этой кувалдой по крепким, величиной
с голову, комкам суглинка. Комьев на полосе было что
булыжника в дороге. После долго дул в ладошки, пы
таясь погасить на них красные пузыри.
Не вытрясла, неровная, как эта дорога, жизнь из
памяти и первую мальчишескую радость. Побежал за
сладкими клеверными сосульками, а вернулся с живым
зайцем-русаком. Заяц отважился полакомиться розовы
ми головками клевера и, застигнутый врасплох, так
перепугался, что сиганул с межи не в кусты, а в дре
мучее клеверище, запутался в сочных высоких стеблях,
как в сетях, и был накрыт пиджаком.
Не выветрило время и дедовы словечки, редкие, зато
меткие. Если спрашивали, как густо навоз на пашню
кладет, отвечал: «Сколько на телегу — столько и под
телегу». Потом добавлял: «Снопов со жнивья тоже —
телега...» Была и своя поговорка: «Рожь — не борода,
не вырастет без труда».
Пота на поле проливалось много. Зато было где
укрыться парню с девкой. Песенная строка — «распря
мись ты, рожь высокая» — родилась в этих нечернозем
ных краях.,.
634
И теперь в пригороде по 100 пудов ржи с гектара
берут. О колхозе «Россия» наслышаны и книгу о нем
читали. («История колхоза ,,Россия“», А. Шейкин.)
Мы остановились в деревеньке Жуково, что под са
мым боком у Кончанского-Суворовского. Перед окном,
за изгородью, опутанной жесткой, как проволока, про
шлогодней травой, высится холм. Без малого два гек
тара. Это средний пахотный участок в здешних краях.
Уже вымерли жуковские старики, что называли его
Дарьиным бугром. В коллекции боровичского археолога-краеведа Георгия Ивановича Ивановского есть ка
менная мотыга. Такими мотыгами обрабатывали холм
наши далекие пращуры. Столетиями скрипела здесь
соха крепостных... Потом здесь прокладывал борозду
колхозный пароконный плуг, затем — колхозный трактор
мощностью 75 лошадиных сил...
Не радует глаз Дарьин бугор, что напоминает собой
огромный утюг, направленный в западный гнилой угол
болота. Южный склон бугра исполосован серыми пле
шинами, и лишь кое-где зеленеют всходы, а северный —
подернулся едва заметной муравой. Эта земля уже не
пашется: она списана.
Как списана? Разве можно списать пашню?
Можно...
Предыстория этого печального акта обычна. Когдато пашня на Дарьином бугре была намного выше, и не
было на его хребте каменного гребня, разделяющего
ныне запущенную пашню с действующей, не было по
бокам полосы обрывов. Можно подумать, что здесь по
работал древний ледник. Нет, потрудились здесь не ле
дяные скандинавские бивни, а местные трактористы.
Пахали все в свал да в свал, вот и спустили вниз к бо
лоту верхний, унавоженный веками пласт. Не случайно
на межевых трехметровых кручах трава в два раза
выше, чем под ними на заливном приболотном лугу.
Сама же пашня исхудала, остатние ее хлебородные
комочки просели в подпочвенный мертвяк, и жизнь в
них едва теплилась. Теплилась, пока не прикатил сюда
пахарь из соседнего села и не пришпорил все 75 лоша
диных сил. Тяжелые плуги глубоко врезались в талую
плоть зяби и вывернули пашню наизнанку. Родящий
слой был похоронен под пластами чистейшей бледнорозовой глины, поднятой со дна, погребен под гравием
и увесистым булыжником исподней породы. Семена
635
были брошены на гибель. Затвердела земля под солн
цем, стала глуха и неприступна, что кирпичная стена.
(Глина здесь залегает у самой поверхности, не зря
рядом в ложбине темнеют ямы, из которых брали ее
на кирпич-сырец для русских печей.)
Ячмень в тот год на северном склоне не взошел.
У межи образовалась огромная залысина. А когда при
шла пора жатвы, то не только на северном, но и на
южном склоне холма убирать было нечего. Мотовило
комбайна не смогло б ухватить под нож хохолки низко
рослых злаков, гнать сюда комбайн — значило бы уве
личить и без того непомерные затраты. Часть урожая
скосили вручную, часть перепахали, а помежье на се
верном склоне, где ничего, кроме хвоща да одуванчи
ков, не родилось, запустили, оставили зарастать сорня
ками. Вот столбик затрат, который прочнее Александ
рийского столпа подпирает это вынужденное решение:
затраты:
Зарплата — 18 руб. 50 коп.
Горючее — 5 руб. 89 коп.
Удобрения — 6 руб.
Было и непредвиденное. Тракторист Алексей Гри
горьев при работе на окаменевшем бугре сломал на
78 рублей лемехов.
Итого: 108 руб. 39 коп.
Эти приблизительные цифры дали в конторе, разу
меется, позже, но сам факт потерь труда и капитала
на одном гектаре живой. Хозяйство выбросило здесь на
ветер более 100 рублей, не получив даже соломы. Вы
шло, зря мучили землю, гоняли технику, тратили вре
мя. Но зато план сева — святая святых — был, как го
ворят, в ажуре.
После этого плуг не касался брошенного участка,
а в год очередной «инвентаризации» земель гектар в
числе других был переведен из графы «пашня» в графу
«луга». Гектар умер, гектар списан. Взяли с этого
мертвого гектара копнушку сена в несколько пудов —
то есть стал он кормить четверть овцы...
Д а, не радует глаз Дарьин бугор.
— Чем тут любоваться, коли даже трава не рас
тет!— заметил сухощавый старец Николай Павлович
Павлов, подойдя к нам со стороны поля. Опершись на
636
верхнюю жердь изгороди, добавил: — Вон за болотом
на Долгой полосе тоже пусто.
Старик указал нам за ельник и продолжал:
— Одно скажу: техника — великое облегчение паха
рю, да только убила она пашню.
— При чем тут техника?
— Понятно, не техника, а люди...
— А как же раньше обрабатывали землю?
Старик оживился.
— Я здесь три плуга по заклепки сносил, а земля
не истощала, а раздобрела...
По словам старожилов, пуще всего берегли здесь
пашню от воды и от ветра. Чтобы в засуху не сдуло в
болото легкие крупицы земли вместе с семенами, посев
прикатывали деревянными валками. А чтобы он не вы
мок, свежий посев бороздовали: по стоку воды пропа
хивали более глубокие борозды. После обильного тая
ния снега или сильного ливня все питательные вещест
ва отфильтровывались, избыток воды — уже совершен
но чистой — не застаивался на ниве, быстро уходил по
глубоким бороздам в болото. Благодаря этой древней
микромелиорации удобрения оставались под корешка
ми всходов, не вымывались и не утекали в тряси
ны, поле быстро высыхало и дышало во все свои лег
кие.
— Теперь,— вздохнул восьмидесятилетний собесед
ник,— о бороздовании и не вспоминают.
— Так напомнили бы трактористу.
— Да было, втолковывал: весной на глине вода до
троицы держится, зернышко, как в могиле, солнышка и
воздуха месяц не учует, а сделал бы лотки, вода скорее
бы скатилась.
— Ну и что тракторист?
— А только покрутил пальцем у виска. Дескать, рех
нулся старый...
Перейдя Дарьин бугор и заросшую ивняком канаву
в низине, мы поднялись на крутую межу Долгой поло
сы, зажатой непроходимым ольшаником и осинником.
Незатопленная середина зигзагообразной полосы хра
нила следы сеялки, но в кривых впадинах не светилось
ни одного зеленого лучика. Только в конце виднелась
щетинка всходов. И здесь гектар прозябал, потому что
пренебрегли сложившимся исконным опытом.
Может быть, это исключительные гектары?
637
Может быть...
Надо посмотреть подальше от центра совхоза. Дви
жимые этим решением, мы идем в Кончанское, садимся
у конторы под выгоревший тент «газика» и едем в
дальний западный край хозяйства. Проехали десять,
двадцать, двадцать пять километров. Чем ближе гра
ница с соседним Любытинским районом, тем реже и
уже ленточки зерновых и клевера...
За деревней Сестренки посевы исчезли. Далее — не
проезжие места. Выходим из машины и пешком три
километра пробираемся по лесной дорожке...
Небольшой подъем, просвет, и мы на бугре. Одино
кие яблони роняют цвет на белые, полузамшелые кам
ни, на которых еще совсем недавно стояли избы дерев
ни Гороховище. Эта яблоневая пороша и подбеленные
ею каменные выступы фундаментов вызвали грустное
настроение. Рука невольно потянулась к блокноту. На
этот раз в нем появились рифмованные строки, посколь
ку одному из нас по душе больше лирика:
Тягач у в ез избу,
И п о седел и ,
Уйти не в силах яблони за ней.
Н е засл он и т она их от метели,
Д ы х а н ь ем не согр еет их ветвей.
У в ез тягач р азобр ан н ы е стены
И ды м ом пахнувш ий печной кирпич,
И яблон ям внезап ной перемены
Д у ш о й своей др ев есн ой не постичь.
Т еп ерь заст уп ой д а ж е нет за б о р а .
И , осы пая цвет на комья гряд,
О ни, седы е в пору м е д о сб о р а ,
У гусеничной колеи стоят.
Н а д ними —
К р ест м арш рутов реактивны х.
П о д их ветвями хоть бели холсты .
В д а л и от центров адм ин истративн ы х
С т о я т бел ее утрен н ей зв езд ы .
О ни стоят,
Д о б р о м хозя ев пом ня,
Н е ощ ущ ая за собой стены.
Стоят —
О т верхней веточки д о корня
С в оей зем ле,
В зр а ст и в ш ей их,
В ерны .
638
Верхом на коне подъехал пастух Анатолий Михай
лович Соловьев, пригнавший сюда сотню коров. Он ж а
луется на плохой травостой. Действительно, мы взгля
нули себе под ноги и увидели на косогоре буйно раз
росшийся мох. И только по едва заметным ребрам
можно было догадаться, что когда-то здесь пролегали
борозды.
Через час из Сестренок на телеге мы отправляемся
в другую сторону, в Опалево, вернее, на место, где сто
яла эта деревня. Здесь шесть лет назад на восьмидесяти
гектарах растили лен... Теперь на ровном продолгова
том логу пасутся овцы. Хозяин отары речь заводит сно
ва о земле, переставшей кормить...
Сколько же таких деревень исчезло, сколько земли
вокруг них списано? Агроном Виктор Иванович Саль
ников, глядя на карту угодий, перечисляет:
Опалево
— 87 гектаров
Гороховище — 40
»
Раменье
— 37
»
Пастухово — 50
»
Лаптево
— 78
»
Парфеново — 39
»
София
— 35
»
Тосно
— 27
»
Новинка
— 120
»
Лебедево
— 85
»
От этих деревень не осталось ни одного дома, спи
сано свыше 700 гектаров пашни.
На грани такой же судьбы:
Вашково
— 150 гектаров
Почерняево — 70
»
Язвик
— 80
»
Сергейково — 140
»
Березники — 97
»
В этих деревнях осталось по две-три избы, нет и не
предвидится ни одного трудоспособного...
В этом — новая причина списания земли. Некому
пахать, некому возить навоз, да и скота не стало, а сле
довательно, и навоза...
Может быть, совхоз «Суворовский» — горькое исклю
чение? Если бы это было так, не велика еще беда. Но*
едем в соседний совхоз «Восход». Бригадир из деревни
639
Сушилово Яков Петрович Яковлев водит нас по бывшим
пашням. Одни сразу за деревней стали луговинами, а
другие стали дремучим лесом. И только названия их,
вроде местечка Пахново, говорят о том, что когда-то
на месте медвежьих буреломов были пашни.
Таких земель выпало из севооборота в Боровичском
районе около 7000 гектаров.
Зарастают земли лесом и в соседнем Хвойнинском
районе. Посевная площадь за последние восемь лет
здесь сократилась на 1300 гектаров. В послевоенные
годы с карты района исчезло 125 деревень, а пашни и
сенокосы вокруг этих селений большей частью списаны
под пастбища, где пасутся, увы, только кусты ольша
ника да ивняка...
Причин запустения много. Одна из них в том, что
естественное развитие хозяйства, живой творческий ум
его руководителей и рядовых тружеников часто подме
няется администрированием сверху.
Не грех в связи с этим еще раз напомнить, что
совсем недавно, выполняя директивы, под кукурузу
близ Кончанского-Суворовского на триста гектаров тя
желых суглинков свозился весь навоз, все удобрения,
а на другие три тысячи гектаров вносились крохи, в
основном химикаты. А кукуруза невзлюбила глину, по
брезговала химикатами и уходом за ней школьной
ребятни, поднялась на вершок и «низко кланялась» тем,
кто пустил ее босой на холодный Север. И так продол
жалось здесь не год, а почти целое десятилетие. Куку
руза внедрялась без всякого учета природных и клима
тических условий, а также ресурсов хозяйства, вопреки
здравому смыслу и предостережениям наиболее опыт
ных аграрников. Клевер же — этот кормилец и работя
га, который был не только основным кормом для ферм
и обходился в десять раз дешевле кукурузы, но и обо
гащал почву азотом, улучшал ее структуру — этот чудобогатырь директивно искоренялся. Плакаты призывали:
«Травополку — под метелку!» И вымели.
Разве это не одна из многих причин оскудения зе
мель? Мы здесь не открываем ничего нового. Об этом
уже писалось в многочисленных статьях аграрников и
журналистов. Нам хочется напомнить об этом лишь
только в той связи, что эта директивная мания продол
жает давать знать о себе в других формах.
Вернемся в совхоз «Суворовский». Ржи он сеет
640
400 гектаров. Урожай — 4—8 центнеров с гектара. Рожь
малыми участками разбросана на огромной территории
протяженностью до 60 километров. Комбайн пока пере
езжает с одного пятачка на другой за несколько кило
метров, объезжая яровые, что поспевают позже, теряет
половину рабочего дня. Приехал, развернулся, раз, два...,
и надо снова на тяжелом громоздком агрегате форси
ровать лужайки, перелески, болотины... Ни производи
тельности, ни заработка. Средняя себестоимость ржи
составляет здесь 16 рублей 36 копеек центнер. Себестои
мость клевера в том же хозяйстве составляет 2 рубля
70 копеек. Клевер — прибылен, рожь — убыточна. Но
дирекция не имеет права заменить ни одного гектара
ржи клевером. Есть пятилетний план, составленный на
основе предыдущего плана. Планирование фактически
производится не снизу вверх: совхоз — район — об
ласть, а наоборот. Но за 5 лет в районных глубинках
утекает не только много воды, но и сеятелей и храните
лей земли. План, повторяем, святая святых. Что бы ни
изменилось в хозяйстве, перед цифрой плана на протя
жении 5 лет стоят навытяжку все начальники от мала
до велика,'закрыв глаза на то, что при огромных затра
тах с этих сотен и тысяч мертвых гектаров давно уже
не получают ни зерна, ни сена. Мы не против плана, а
против шаблона.
Вот и получается, списывают не только гектары, но
тысячи часов человеческого труда, тонны горючего, сот
ни тысяч рублей, взятых из прибыльных отраслей про
мышленности, а заодно списывают и веру людей в труд
на земле... Происходит это все из года в год, согласно
плану, то есть самым «законным» образом.
Прямой расчет и местные условия подсказывают, что
на некоторое время на тощих пашнях от озимых куль
тур в совхозе надо отказаться, заменить их яровыми
или клевером, себестоимость которого по отношению ко
ржи в восемь раз меньше. Но ответственные за хозяйст
во не могут ничего изменить. План под зерновые оста
ется незыблемым, а план урожайности, который обыч
но не выполняется, во внимание при этом не берется.
От недорода зарплата директора и тракториста не из
менится. Если не будет выполнена контрольная цифра
по посевной площади, директору грозят многие непри
ятности, вплоть до увольнения. Во имя шаблонного под
хода к планированию побирается реальность.
21
Ф, А б р а м о в , т. 3.
641
Реальность... Не зная ее подноготной, нельзя оста^
новить процесс вырождения пашни, нельзя найти то
звено, ухватившись за которое можно вытянуть осталь
ные звенья цепи. Не встречалось человека в совхозе,
чтобы без волнения, без искренней душевной тревоги
не говорил о будущем своей земли. Всем не давал по
коя один и тот же вопрос: куда придет совхоз через
десять лет?
Секретарьпарткома Василий Васильевич Васильев,
родившийся и выросший на этой земле, бывший сель
ский учитель, знающий, как никто другой, души людей
и здешние земли, сказал:
— Что-то должно произойти. Если так пойдет у нас
жизнь, скоро придется сдать весь скот на мясокомби
нат и закрывать совхоз...
Тягостнее всего сознавать, что такой печальный ис
ход не исключен: хозяйство — убыточное для государ
ства, в 1968 году дало 120 тысяч рублей убытка. З а
крыть его можно, так же как ликвидировали в свое
время 20 колхозов, которые были когда-то на террито
рии этого совхоза. Территория огромная. Кончанское —
бывший центр района, где были рик и райзо. И теперь
всего один день потребуется, чтобы приписать скот и
остатки угодий к соседнему пригородному совхозу, а
чтобы не оставить людей без работы, открыть здесь
еще одно — третье — мелкое предприятие. Два уже дей
ствуют. Директор совхоза называет их «живопырками».
В поселке Удино из картона штампуют кружочки для
бутылочных пробок. А в деревне Зехново, в шести ки
лометрах от Кончанского-Суворовского, вопреки про
тестам дирекции совхоза, недавно открыли консервный
комбинат облпотребсоюза, куда из Болгарии везут по
мидоры, а из Молдавии виноград и где вчерашние трак
тористы и доярки консервируют эти свежие продукты...
И это в то время, когда совхозу не хватает двухсот ра
бочих и на два трактора в страду, по статистике, при
ходится один тракторист. Два этих промпредприятия
насыщены кадрами с избытком. Можно организовать и
третий промысел. Скажем, в помещении конторы сов
хоза формовать глиняных кошечек. Благо сырье — гли
на — под боком. Не надо ее везти за тысячи километ
ров, как помидоры и виноград...
Но не о мрачной, а о светлой перспективе думают
люди. Нынешнее реальнее положение подсказывает тру
642
женикам совхоза и пути, по которым надо выводить
хозяйство в гору. Теперь почти все поняли и на горьком
«кукурузном» опыте убедились, что природу нельзя
насиловать, что надо считаться с исконными склоннос
тями и реально проявившимися способностями каждого
края, как считаемся со склонностями и индивидуальны
ми способностями каждого человека.
Испокон веков и по сей день к древним башням и
куполам Новгорода почти вплотную подступают в се
нокос стога и копны. В берестяных грамотах, содержа
щих хозяйственные распоряжения, чаще всего говорит
ся о покосах. Без всяких затрат издревле здешняя зем
ля поднимала обильные травы. Сама природа еще в те
незапамятные времена определила мясо-молочное на
правление.
Исторических свидетельств этому много.
Глеб Успенский, живший в деревне Сябреницы, близ
.Чудова, в очерках «Власть земли» и «Четверть лоша
ди» рисует в живых безрадостных картинах, что основ
ная, самая тяжелая страда в деревне — это страда се
нокосная, и видно, что сена запасали тогда не мало,
если середняк умудрялся его прессовать и продавать
на сторону...
Надежда Константиновна Крупская, жившая с ма- терью летОхМ 1887 года в деревне Обречье близ Окуловки, вспоминает, как она помогала здесь крестьянам су
шить и стоговать сено...
Лев Николаевич Толстой в «Анне Карениной» на
нескольких страницах описывает главную тревогу Л е
вина, тревогу о севе клевера. «...Клевер сеяли только
на шесть, а не на двадцать десятин... Посев клевера и
по теории и по собственному его опыту бывал только
тогда хорош, когда сделан как можно раньше, почти
по снегу».
Мечтой Левина, этого умного помещика, были три
поля с травосеянием, из них— 150 десятин клевера.
Пристальное внимание великого писателя к траво
сеянию не случайно. Оно обусловлено наблюдениями
Толстого и в своих имениях, и в имении «Утешение» на
окуловской земле, где ему доводилось бывать.
Здесь, на новгородской земле, кормов в те времена
хватало поголовью в десять раз большему, чем ныне.
Пашни в подавляющем большинстве покрывались на
возом обильно. Каждая корова при достаточной
21*
643
подстилке «производила» за стойловый период восемь'
тонн органических удобрений.
Многие считают, что ключ к выходу из нынешнего
положения — в удесятерении производства местных удо
брений. И нам кажется, справедливо. Вот свидетельство,
принадлежащее великому полководцу А. В. Суворову,
который жил в опале в своем имении Кончанское и,
разумеется, не был равнодушен к своим угодиям. Ров
но двести лет назад в своем хозяйственном распоря
жении он писал:
«Многие земли пашутся без навоза, земля вырож
дается, являются неурожаи. Приказывается пахать под
посев по числу скота, а неунавоженную землю пускать
под луга. Это только на первое время, а впредь раз
множать рогатый скот; нерадивые будут наказываемы.
Расплодившуюся скотину не продавать и не резать;
только когда ее будет много и вся пахотная земля
укроется навозом, можно и в пустоши лишний навоз
вывозить».
В свое время Суворову не удалось осуществить эту
своеобразную аграрную программу. Условия поместно
го хозяйства и крепостное положение пахаря не могли
дать ожидаемого результата. Да кроме того, на Европу
надвигалась тень наполеоновской треуголки. В домике
посреди Кончанского перед седым полководцем пред
стал курьер с пакетом от императора Павла I, и путь
Суворова лег через Альпы.
Да и смогла ли осуществиться эта программа, когда
на ревизскую душу приходилось четверть лошади, ког
да, по свидетельству Пушкина, «рабство тощее влачи
лось по браздам». Однако мысль Суворова о залужении мертвых пашен, об интенсивном расплоде животных
с целью увеличения удобрений и повышения урожай
ности была верной. Расчеты и доводы, опыты и наблю
дения, знание своих угодий и их ресурсы убеждают, что
самая главная культура, которая поможет в ближай
шие годы остановить вырождение окраинных истощен
ных земель,— это красный клевер. Во времена Суворо
ва клеверов в этих местах не было. Клевер, как кар
тошку когда-то, внедряли здесь не без трудностей. По
зато, когда мужик убедился в его преимуществах, он
сам открыл ему ворота в поле. Всего вероятнее, если
бы клевер здесь культивировался на два столетия рань
644
ше, Суворов в своем распоряжении приказал бы тощие
пашни пускать под клевера.
Или вот еще современный и любопытный случай.
На улице Александра Невского в Боровичах, где мы
остановились, в дом хозяйки заглянул седобородый дед
с длинным стеблем сухой тимофеевки, запутавшимся
в шнурках холщовых ботинок. Он простодушно отре
комендовался:
— Ефим Худяков из Лечкова. Земляк.
Мы пригласили его к столу.
— Не откажусь. И от рюмочки тоже...
Старику около девяноста лет. Давно переехавший в
город, он жил бобылем и избрал приработком к пен
сии довольно оригинальное занятие. С легкой косойлитовкой, острой как бритва, он обкашивал тучные
обочины канав и оврагов, глухие уголки городских окра
ин и сено на детской коляске возил к своему дому, до
сушивал и продавал по рублю за пуд.
— Это не то что бутылки собирать! — пояснил дед.—
Мне приятно крестьянство не забывать, и коровушек
кормлю. Молочко-то, оно у коровы — на языке.
Пуд клевера по питательности заменяет почти два
пуда суходольного сена. В частном обращении пуд кле
вера стоит в два раза дороже. Был бы клевер, было бы
достаточно естественных кормов, хозяйки не тащили бы
из магазина столько хлеба личному скоту. А сколько
буханок скармливается в стране каждый год? Миллио
ны... Не искорени клевера и сеяные травы, не вымети
«травополку — под метелку», не пришлось бы нам пере
водить столько зерна на фураж, не возникла бы проб
лема с мясом.
Агроном, загибая пальцы, перечислил:
— Клевер раз посеешь — три раза косишь... Обога
щает почву азотом... Лучший предшественник других
культур... Производственные затраты в десять раз
меньше... Уборка не требует комбайна и другой гро
моздкой техники...
К этому надо добавить, что перед Отечественной вой
ной клевера повсеместно давали высокие урожаи, был
накоплен огромный опыт его возделывания.
Все это давно известно. Повторяем: мы не открыва
ем никакой Америки. Об этом говорили и рядовые агро
номы, и маститые академики. Нам только лишний раз
хочется подчеркнуть, что пора разумному давать зеле
645
ный простор. Заклеверить бы все списанные семьсот
гектаров или пустить их под вико-овсяную смесь, тогда
хватило бы кормов удвоенному стаду. Удвоилась бы
сдача мяса государству.
Главная исконная миссия огромной пахотно-луговой
территории Северо-Запада, его основное призвание —
поставлять животноводству страны по преимуществу
незерновые корма, специализируясь на них...
С такими думами уезжали мы из Кончанского-Суворовского.
п
Прошло семь лет со времени нашей первой поездки.
И вот вездесущий «газик» снова везет нас — на этот
раз по свежему асфальту — в Кончанское-Суворовское.
Директор совхоза (третий за эти семь лет) Иван Дмит
риевич Гусев при встрече сказал:
— Спасибо — дорогу нам дали!
Дали за эти семь лет, разумеется, не только дорогу.
Сбылось предчувствие секретаря парткома о том, что
должно было что-то произойти, чтобы не пришлось за
крывать совхоз. В эти годы партией и правительством
была разработана широкая программа дальнейшего
развития сельского хозяйства Нечерноземья, были на
правлены огромные денежные и материальные ресурсы
на возрождение исконно русских земель, более всего
разоренных минувшей войной и обескровленных после
военными превратностями в сельской жизни.
Первым предстал пред нашим взором тот самый
Дарьин бугор за деревней Жуково, где семь лет назад
мы беседовали с Николаем Павловичем о бороздовании и прикатывании посевов. К высокой бровке полосы
вместе с нами подошли директор совхоза и секретарь
Боровичского горкома партии Анатолий Прокофьевич
Карцев. Как опытный хлебороб, Анатолий Прокофьевич
поднял комок суглинка. Меж пальцев потекла мутно
ватая струйка.
— Вымокла пшеница,— сухо произнес он. — Пере
сеять надо...
Невольно вспомнились слова старожила: «Зерно,
как в могиле, солнышка до троицы не учует...» Прав
был он: бороздование спасло бы посев от гибели. Снова
на этом же косогоре — та же, обычная здесь беда —
переувлажнение, вымочка.
646
Директор прислушался к доносившемуся из-за озера
гулу тракторов, куда перекинулась посевная страда,
взглянул на узкий хохолок озими на хребте и ответил
секретарю:
— Посмотрим...
Про себя, поди, рассудил: когда тут пересеивать?
С яровыми завязли, да и не один такой лысый бугор...
Легче списать актом вымокшие посевы... Так пашня на
этом бугре-утюге снова осталась яловой...
Но нас волновал не только этот бугор, а прежде все
го 700 гектаров, которые были списаны семь лет назад.
Что с ними? Заклеверили? Заняли под вико-овсяную
смесь? Под яровую зеленку?
Увы! Взошла, буйно всколосилась та самая злопо
лучная, широко внедрившаяся после войны культура,
в просторечии называемая кустарником, которая за
душила столько земель не только на Новгород
чине.
Зато здесь, как и в других селах Нечерноземья, бы
ла объявлена война «дачникам», нахлынувшим в обез
людевшие, богатые грибами и ягодами глубинки. Мик
роскопические по сравнению с заросшими пашнями
грядки за стенами изб, перешедших по наследству, под
верглись штурму местной администрации.
Опираясь на букву Земельного кодекса РСФСР, где
сказано, что приусадебные участки отводятся только
постоянно проживающим в сельской местности, Боровичский исполком, как и многие другие, издал свое рас
поряжение под номером 116, обязывающее изъять участ
ки у лиц, временно проживающих в избах на правах
наследников, и использовать сад или огород по назна
чению. За самовольный захват участка, говорилось в
распоряжении,— уголовная ответственность.
Вот энергичный диалог в конторе с одним из вызван
ных, как в суд, «захватчиком» земель:
— Ограду снесите! Не снесете — бульдозером вме
сте с клубникой сами снесем. Клубнику посадите — в
суд. Повестку и предупреждение вы уже получили?
— Получила,— отвечает дочь умершего здесь недав
но полковника запаса, сельского коммуниста Акимова,
пенсионерка, бывшая фронтовичка, Нина Степановна
и продолжает: — Земель я не захватывала. Каждое ле
то приезжала к отцу с внуками, ухаживала за его клуб
никой, а теперь я и не думаю сажать ее...
647
Клубника — растение многолетнее, и запретить ей
расти возле окон отцовского дома Нина Степановна не
может.
Но некогда было ее выслушивать: за дверью толпились
другие, вызванные повестками. В очереди — шепоток:
— А за что от нее гряды отбирают?
— Кровью ее залито больше фронтовой земли, чем
под этой несчастной клубникой...
Эмоции могли бы и не возникнуть, если бы соблю
далась не только буква Земельного кодекса и всех по
следующих разумных документов, а прежде всего их го
сударственный дух.
В кодексе ничего не говорится о судьбе участков, ко
торые уже выделены прежним владельцам домов на
селе. В связи с этим обработка выделенных ранее участ
ков не может характеризоваться как захват земли.
В тех же распоряжениях свято соблюдается буква
его «а», гласящая «изъять участок», но попирается глав
ная буква этого документа — «б» — «использовать изъ
ятый участок по назначению», то есть передать его ра
бочему или засадить его той или иной культурой силами
совхоза. Нельзя позволить сорнякам и дикому кустар
нику загубить возделанную за столетия огородную
землю.
В результате этой усердной «прополки» глубинных
селений, откуда уехали их сеятели и хранители, заросли
сорняком и их участки. На их огородах растут и бла
гоухают двухметровые раскидистые кусты репейника,
колючие шишки которых местная детвора называет «со
баками». Тот, кто раньше сам выращивал для себя
овощи и фрукты, теперь закупает их в магазинах.
Вред нанесен не только любителям огородничества
и садоводства, но и государственным фондам остроде
фицитного продовольствия. Сколько овощей и фруктов,
ягод и* меда не поступило в общий вал продовольствия
страны! А грибов, а ягод? Сады и огороды в пустую
щих деревнях сыплют семена сорняков на поля совхоз
ные. Внял угрозе дачник, запустил грядки, а через лето
с них свирепый «борей» сорвал семена и разнес на все
поля за деревней Жуково. Вред — колоссальный. Не
зря американские фермеры настояли на законе: развел
сорняки — плати штраф соседям.
Говорят, земли много. Нет земли-кормилицы. На ду
шу человека на земле становится с каждым годом все
648
меньше и меньше. За порогом нашего второго тысяче
летия, вероятно, и канав не будет по обочинам дорог.
Их заменят трубами, а над ними положат плодонося
щую почву. Вот почему каждый обреченный на задичание гектар вызывает в душе боль и тревогу.
В «Суворовском» не оказалось сил возродить ни од
ной брошенной полоски земли. Горше того, мы узнали,
что к тем 700 списанным гектарам за эти семь лет
прибавилось еще 555. Запустение движется к цент
ру совхоза. В дальних деревнях — редколюдье. Без
дорог не только трактор, и медведь не ходит. Те
перь медведи здесь — не редкие гости. Недавно, рас
сказывают, на запах тухлых
лещей, выброшенных
паводком вместе с камышом, пожаловала медведица
с тремя медвежатами. Шла по дороге. Трактора не
испугалась. Вдоволь погоняла баб вокруг тракторных
саней. Многодетная мохнатая мамаша успокоилась толь
ко тогда, когда ее малыши, напуганные ревом мотора,
довольно далеко отбежали в лес... Сама же спокойнень
ко поковыляла на берег. Женщины снова уселись на
мешки с посевным кондиционным зерном, и приземи
стые сани поплыли за трактором дальше через широкий
прогал по останкам гати.
Дороги действительно вызывают здесь особую тре
вогу, ибо урожай зависит прежде всего от путей сооб
щения. Все учтено в документах о подъеме сельской
глубинки, кроме этой «пустяковины» — полевых дорог
и проселков. У совхоза нет ни рабочей силы, ни строй
материалов даже на один километр. Механизированный
отряд из центральной усадьбы к фронту работ проры
вается по бездорожью только в июне, когда большая
вода освободит поймы ручьев и болотин. Поздняя обра
ботка пашни и спешный посев чреваты ее бесплодием.
В деревню Горка, где гудели тракторы, мы перепра
вились через озеро на лодке. В низинах еще стояла во
да, а на буграх возле деревни земля пересохла, и как
только мы поднялись к околице, увидели на соседнем
холме нечто похожее на пожар. С вершины пашни
из-под гусениц и сеялки поднимались клубы подзольной
пыли.
Обойдя по холму взвихренную сталью сухую хлебо
родную плоть пашни, мы вошли в довольно длинную
649
деревню Юрьево, но встретили в ней одного лишь слу
чайного дачника.
— Георгий с женой сеют,— он указал на «пожар».—
Муж да жена — вот и вся бригада. Кроме -них в Юрье
ве живет еще тесть директора совхоза Ивана Дмитрие
вича... Пенсионер...
— И все? — изумились мы в простоте душевной...
— Все...
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — как тут не
вспомнить старинную поговорку!
К то вин оват?.. Д а т ут никто не греш ен...
. С ю д а п р и х о д и т редк о почтальон...
З д е с ь лиш ь скворцы не бросили скворечен
И я блон ям и в о зд у х нап оен .
Е щ е кол одц ы зд е сь не обм елел и .
З а у л о ч к и копытный сл ед хранят.
Е щ е поскрипы ваю т на ветр у качели.
К то виноват, что нет на них ребят?
Н е виноваты дачник и п р охож и й ...
З д е с ь не бы ло и нет виновны х лиц.
И п а хота ш агреневою кож ей
С ж и м а ет ся вокруг былых столиц.
Кто грешен в раннем, явно безвременном запустении
деревни? Ответ на это, видно, даст история. Для нас
было более посильным найти следы тех, кто покинул
Юрьево навсегда. Память о некоторых еще хранилась
в душе последней четы старожилов.
...Было у Александры Петровны четыре сына. Трое —
Яков, Василий и Николай — погибли на фронте, а чет
вертый, Павел, самый младший, вернулся с двумя звез
дами солдатской Славы, но обосновался не в Юрьеве,
а в Боровичах. Здесь и дал корень всем будущим Ефи
мовым.
Выше, на взгорке, жили Румянцевы. Мы узнали, что
Сергей — в Боровичах, пополнил ряды рабочего класса.
Его сестра Катя перед войной работала в Гатчине па
рикмахершей. Потом — подполье в тылу фашистской
оккупации... Застрахованная своей незаурядной красо
той, она была отправлена в Германию... В интернацио
нальном лагере встретила и полюбила француза, кото
рый после освобождения узников нашими войсками увез
ее — обвенчанную с ним — к себе на родину. Видели мы
ее фотографию: большеглазая женщина с волнистыми
светлыми волосами. По бокам — два взрослых сына.
650
Они уже французы, и эта родословная женской веткой
разрастается теперь на юге Франции.
Так ветры лихолетий разметали по миру и других
сельчан.
Деревня Юрьево, где до войны был свой многолюд
ный колхоз, расположена от центра совхоза на крайнем
севере.
На востоке от центра семь лет назад гремела своими
показателями сильная сорокинская бригада, объединяю
щая два больших селения — Сорокино и Бобыниху,
дружных и близких, чуть-чуть не задевавших друг дру
га крышами. Границей между ними был ручеек шири
ной с полотенце. Что же теперь культивируется там, на
широких, правда каменистых, пахотных просторах?
Вместе с директором совхоза Иваном Дмитриевичем
Гусевым и секретарем парткома Василием Васильеви
чем Васильевым скачем на «газике» по ухабам 20 кило
метров на крайний восток. И что же? Стоят совсем поч
ти новые, обшитые тесом, крашеные, с резными налич
никами дома. За плотными заборами цветут вишни...
Но ни голоса людского, ни лая собачьего... Безлюдье...
Наконец появился плечистый коренастый мужчина
средних лет. Протягивает директору руку, запросто, как
родному брату. Вместе садятся на омежек. Беседуют.
Долго уговаривает директор этого рабочего встать на
пост»бригадира.
— Не могу,— отвечает вяло подчиненный. — Здо
ровье...
— На курорт пошлем! — обещает директор.
В ответ:
— Не могу. Не хочу!
Затрещал мотоцикл. Появился русоволосый парень
в клетчатой рубахе. Директор — к нему:
— Ну, как служилось? Небось солдатская лямка
поднатерла плечо?
— Да что вы,— заулыбался парень широким ртом.—
Рай!
— Что ж, отдохни — и к нам...
— Куда?
— Учиться за счет совхоза пошлем. Механизаторы
во как нужны... — директор провел рукой по шее.
Парень, не задумываясь, согласился. А чего не со
глашаться, если «за счет совхоза», но вернется ли с
дипломом этот парень в Сорокино?
651
Нет механизаторов, некому пахать землю-матушку»
Но не бросать же и эту остатнюю пашню! Сколько де
нег ухлопано на строительство нового скотного дво
р а — чистые светлые коровьи палаты! Но откуда взять
доярок? Не ездить же им за 20 верст доить коров...
Где же выход?
Иван Дмитриевич в раздумье морщит лоб.
— Выход есть. Сейчас увидите...
По высокому каменистому гребню мы подъезжаем к
селению София, пашни которого давным-давно спи
саны.
Возле рухнувшего мельничного колеса по камешкам
перешли быстрину и оказались среди густой отары овец,
— Так это и есть выход?
— А что? Овце доярка не нужна.
Но зато ей нужен парикмахер. Стричь двухтысячное
поголовье тоже нужны люди...
Едва переступая гноящимися от сырости копытцами,
овцы наступали на нас в ожидании помощи. Копытница — болезнь страшная, скосившая уже не один десяток
животных. Но даж е и это не оказалось главной бедой.
Решение начать «овечью» специализацию носило чисто
волевой административный характер, ему не предшест
вовала научно-экономическая подготовка. Несчастных
переселенцев поместили в непригодные для них коров
ники, пастбища не подготовили, а о кормоцехе вообще
забыли.
А давний крестьянский опыт неоспоримо доказывал,
что преимущества за исконным мясо-молочным, а не
овчинно-шерстяным направлением хозяйства. В стари
ну здесь говорили: от ягненка — мало толка. Держали
не ради мяса и удобрений, а исключительно ради шер
сти на валенки и овчины на шубу. Без овцы в натураль
ном крестьянском хозяйстве не обойтись. Старожилы
этот «выход из положения» резонно ставят под сомне
ние. На широких низинах достаточно богатая расти
тельность для крупного скота. От мясо-молочного на
правления идет и основной, решающий денежный доход,
без которого немыслимо выплатить даже зарплату ра
бочим.
Выход из создавшегося положения искать, конечно,
нужно. Но основа его должна быть в человеке, а не в
овце. Все зависит от селянина-труженика, только он
один в современных благоприятных для хозяйства уело65 2
виях может решить проблему, остановить задичание
земель и получать с них обильные корма для обитате
лей механизированных комплексов. Построить огром
ный животноводческий комплекс в наш индустриальный
век — задача не такая уж сложная; а вот чем прокор
мить его обитателей? Никакие аппараты с любыми
электронными хитростями сено и силос пока не произ
водят. Их производит живая земля, а ей нужен рачи
тельный, умный хозяин, механизатор с государственным
кругозором, любящий ее сеятель, а не шабашник «пе
рекати-поле».
Вспомнился давний рассказ бригадира:
— Иду, смотрю, что за чудо — коровы на свежей
пашне. Ходят, что грачи, борозде кланяются. Подхожу,
вижу — картошку жуют, на меже возле картофелеса
жалки Коля Яковлев покуривает. Спрашиваю: ты что
сделал? Отвечает: картошку посадил...
Да, на такого тракториста рассчитывать нечего, вос
питывать его, видимо, тоже поздновато, да и труднень
ко. Можно научить регулировать механизм сажалки, но
как научить высокой нравственности по отношению к
делу, которое избрал добровольно и за которое полу
чаешь немалые для себя блага? Загубил семена, иско
веркал пашню...
Что же было дальше? Оштрафовали? Наложили взы
скание? Ничего подобного... Оплатили его «работу» по
наряду. Попробовали бы не оплатить, лишились бы
тракториста. Сам директор совхоза, который руководил
в те годы хозяйством, Иван Иванович Иванов признал:
— Здесь тракторист выше директора, не то что под
Ленинградом, где я замом работал. Рад бы уволить,
да некем заменить. Хоть сам на трактор садись...
Проблема сельских кадров беспокоит сельских ру
ководителей.
— Шабашники да халтурщики у нас обыденное яв
ление,— жаловался знакомый бригадир. — Д а и нович
ки из училища бывают всякие.
Странно как-то получается. Сгорела, скажем, трубка
телевизора — зовем специалиста, техника, мастера, не
доверяем случайному человеку. А когда на огромном
экране пашни под осень — ни изображения колоса, ни
его звука, налаживать дело — пахать и сеять — допуска
ется любой. А ведь плоть и душа пашни куда сложнее и
дороже любого телевизора.
653
Положение явно ненормальное, и вопрос подготовки
будущих земледельцев, которым доверяют самое свя
тое — землю, нам кажется, может решиться только в
комплексе с другими вопросами переустройства на селе
в нашей зоне.
Нормальным было бы, как нам кажется, если бы не
в городское учебное заведение, а в сельское на одно
место подавалось десять заявлений. Но — увы! — пока
это только грезы. Наблюдается совсем другое. Вот ти
пичная сценка.
— Что ж ты пьяный за руль сел? — совестит секре
тарь парткома выпускника-земледельца широкого про
филя, он въехал в озеро купаться на тракторе и раз
давил три лодки.
— А другие не пьют? — отвечает парень. — Кабы за
рычаги не держались, из кабины бы вывалились...
— Ну! Ну... — раздаются уступчивые междометия.
— Забирайте трактор! — грозит другой механиза
тор. — В разнорабочие пойду — по нарядам...
Юнца все дружно уговаривают не кипятиться...
— Ну, ладно, так и быть — уборочную закончу...
Но на обед и с обеда домой буду на тракторе ездить...
Парня обсуждают второй раз, и он же диктует ус
ловия, на которых согласен поработать еще месяц. В чем
же дело?
Разговорившись по душам, оказывается: осенью —
ему в армию, из армии в родной совхоз возвращаться
не думает, на худой конец устроится к мелиораторам,
там, во-первых, заработки выше, во-вторых, городских
невест полно, в-третьих, квартиры с комфортом строят...
Если б совсем совести у парня не было, давно бы уехал
в город и, возможно, был бы на доске Почета, ведь, по
словам бригадира, он — тракторист толковый, поле
вспашет — загляденье...
Позволим себе остановить внимание на этой комп
лексной проблеме, напомнить суворовское изречение
«Бьют не числом, а уменьем». На новгородской земле
всегда рождались даровитые, умелые хлеборобы с де
ловыми, трезвыми характерами. Почему же нынче они
не пускают здесь корни? Пустили бы корень, требова
лось бы здесь не триста малоопытных рабочих, а втрое
меньше. Но прирожденные земледельцы здесь не оста
ются. Нужен комплекс условий для их нормальной жиз
ни и работы...
654
Об острой нужде такого комплексного решения проб
лемы устройства человека на здешней земле свидетель
ствует множество фактов.
Главный инженер совхоза «Суворовский», некогда
лучший тракторист, Василий Алексеевич Васильев както сказал:
— Слышали? В совхозе «Опеченский» всю технику
угробили. Им теперь за это валят все новенькое. А
нам — шиш!
— Как же так?
— Поезжайте, увидите...
Опеченский Посад в другом конце Боровичского рай
она на берегу порожистой Меты. Места эти не менее
знамениты, чем кончанско-суворовские. С охотничьим
ружьем их исходил Николай Алексеевич Некрасов и
описал крутые мстинские берега в романе «Три страны
света», созданном в соавторстве с Авдотьей Яковлевной
Панаевой.
«...Народ толпами сходился сюда из окрестных де
ревень...»— говорится в романе.
Угадываются буйные норовистые повороты Меты и
в «Угрюм-реке» Вячеслава Шишкова; он студентом
проходил здесь практику, поселившись над крутояром,
над вечным кипеньем незамерзающего падения воды...
Недавно принявший совхоз директор Александр Вла
димирович Егоров, моложавый, спортивного телосложе
ния человек, подтвердил, что до него механизаторы
угробили здесь 17 почти новеньких тракторов, не про
живших на белом свете и по три годика...
Технику списали. Суд своим решением за 17 трак
торов взыскал с бывшего директора 500 рублей да с
бывшего главного инженера — 400. По 53 рубля — за
трактор. По дешевке. А непосредственные виновники,
те, что гоняли тракторы за водкой, пьяные разбивали
их и теряли в ухабах да канавах колеса, остались без
наказанными.
Александр Владимирович родился здесь, в Опеченском Посаде, был первым учеником в классе. Нужда
вынудила покинуть село, и двенадцать лет парень ра
ботал шахтером в Донбассе. Днем рубал уголь, а ве
чером изучал сельскохозяйственные науки. Институт
закончил заочно с отличием. Полевую практику обре
тал там же, в Донецкой области. Был сначала учетчи
ком в совхозе «Горловский», отказался от должности
655
агронома, чтобы глубже, до мелочей, вникнуть в орга
низацию труда. А когда стал, наконец, агрономом, з
хозяйстве «выдали на-гора» почти по 30 центнеров с
гектара...
Он знал, что его родные опеченские пески и подзо
лы не могли тягаться с тучными теплыми чернозема
ми, и потому привез с собой не пшеницу на посев, а
мешок семян люцерны, что ценнее клевера и дает так
ж е по три укоса...
Каждый гектар стал бы здесь фабрикой обильных
белковых кормов для животных, да споткнулась ини
циатива о гектары зерновых омертвевшего плана...
Шаблон во всем...
— Зачем нам комбайны? — спрашивает комбай
нер. — Эта махина только ржавеет у нас круглый год..
А где-то позарез нужен.
— Как зачем?— возражают комбайнеру. — Зерновые
чем убирать, севооборот без зерновых — это что? Пу
стышка — младенцу...
Возражения, разумеется, резонные. Но тоже шаблон
ные. Там, где зерновые дают голый убыток, где семян
не собирают при огромных затратах, где почва обрече
на,— там для возрождения плодородия земли нужна
травопольная система, соответствующая техника: ко
силки, силосорезки и т. п. Это и дешевле, и проще, а
главное — не вредит общенародному хозяйству, нашему
национальному доходу... Зерно же возместят плодород
ные поля Нечерноземья и черноземной полосы, где до
предела урожайности еще очень и очень далеко...
К примеру, в совхозе «Суворовский» семь лет назад
было семь комбайнов, теперь их десять. Намолот на
комбайн уменьшился, комбайны мозолят глаза, не при
нося совхозу ни копейки дохода, а точнее — разоряют
хозяйство.
Довелось нам как-то быть свидетелями спора.
Собрались в конторе совхоза самые толковые из ре
бят да начали рассуждать о том, что пора бы им пе
рейти на договорную систему с дирекцией. Звеньевой
или просто механизатор получает трактор и прицепной
инвентарь, а также участки земли под те или иные
культуры. Определяется- минимальный урожай в цент
нерах, который должен вырастить механизатор. Соот
ветственно авансируется. Дается строгий лимит на го
рючее и смазочные материалы, согласно графику..,,
656
У ребят разгорелся сыр-бор. Было высказано много
сомнений и предложений. Не беремся судить, насколько
правомерна система договоров, но то, что возник такой
разговор, свидетельствует о многом..»
Ill
Сердце — не камень. Сила притяжения ставших
близкими сердцу новгородских земель взяла верх, и в
третий раз совхоз «Суворовский» привлек к себе вни
мание.
Изменений за год мало, если не считать того, что
селения совхоза еще более обезлюдели, еще ближе к
избам подступил ольшаник.
Сколько здесь будет пашен списано под луга и под
ножные корма, пока не меряно, хотя в последнее время
и окреп мелиоративный натиск на земельные неудобицы, на закустаренные и заболоченные просторы. В Нов
городской области за 1976 год улучшено 12 000 гекта
ров старопахотных угодий, в ближайшем будущем уро
жайность с них повысится на треть. Однако жаль, что
земли реставрируются главным образом в пригородах.
До отдаленных пахотных углов мелиораторы пока не
добираются.
В пригородном колхозе «Россия» улучшают и без
того плодородные угодья не за счет колхоза, а за счет
государства, которое семь лет назад затратило на них
117 000 рублей, а в дальнем совхозе «Суворовский» —
всего 2000. В последующие годы колхоз, ставший по
казательным, получил еще два раза по столько, а даль
ний совхоз — ни копейки. В этом слабом, нуждающемся
в государственной поддержке хозяйстве не прокопано
ни одного метра канав, не заложено ни одного метра
дренажных труб.
Практика за последнее десятилетие показала, что
мелиораторы мало озабочены качеством своих работ.
Действуют временщики. Корчуют, вывозят камни, сди
рают почвенный покров и, наведя на лице земли косме
тический лоск, настойчиво требуют подписать акт.
В прошлом году под нажимом мелиораторов даже
А. В. Егоров, директор совхоза «Опеченский», вынуж
ден был подмахнуть бумагу на 186 гектаров пашни под
боком у центрального села, хотя и по сей день здесь не
только плуг — борону не вобьешь в землю» Какой уж
657
тут посев! Словом, как в пословице: гости хороши,'да
после — кости-голыши.
Вот план мелиоративных работ на 1977 год.
Колхоз «Россия»— 190 гектаров
«Суворовский» — 0 »
Так нулями засеваются большие территории и как
будто напоказ мелиорируются пригородные пашни, да
ющие высокие урожаи. Не секрет, что в теплицах и на
Северном полюсе можно выращивать персики, только
прокормят ли они население страны?
А ведь было немало ценного в опыте даже недавних
времен. Сорок лет назад в Боровичском районе действо
вали мелиоративные товарищества. В них входили те,
кто пахал и сеял. В середине лета и в дождливые дни—■
а их здесь не меньше, чем погожих,— корчевали на вы
кошенных лугах кусты, копали канавы, чтобы вешние
воды быстро освобождали низины и ложбины, убирали
камни. Зимой добывали торф!' Вот две выдержки из рай
онной газеты «Красная искра» от 15 марта 1929 года:
«На полях у нас часто не разберешь — пашня это
или каменоломня... Вырубаем кустарник, приводим лу
га в культурный вид, обеспечивая кормовую базу для
нашего скота, который живет впроголодь...»,
«При Спасском и Бобыницком мелиоративных това
риществах нынче намечена заготовить 400 кубометров
торфа для подстилки скоту. Такое использование тор
фа следует применять во всех хозяйствах, так как от
этого получается ценное удобрение...»
Из этих скупых строк явствует, что крестьянин, ис
пользуя свою однолошадную индустрию, не бросал паш
ню на произвол судьбы. Мелиорация в те довоенные
годы была поставлена рационально, с душой, не ка
зенно... Проявляя мужество и долготерпение, выплачи
вая большие в то время колхозные налоги, проводив
мужей и сыновей на тяжкую войну с фашизмом, рус
ские бабы на всю посевную ширь сеяли хлеб под лозун
гом: «Все для фронта! Все для победы!»
Победа была всенародной, и в боевых действиях
наших дивизий незримо участвовали и те спасские и
бобыницкие гектары, в которые внесены были кубомет
ры торфа с крестьянским потом пополам.
Почему же теперь, когда у нас в руках могучие ме
ханизмы, мы не можем рационально организовать ме
658
лиоративные работы? И снова нам доводилось слышать
споры о том, что наряду с ПМК в каждом хозяйстве
нужно создать механизированный отряд, чтобы и тот,
кто растит урожай в глубинке, тоже имел право на
современную мелиоративную технику. Он заинтересован
в плодородии старопахотных земель не меньше того, кто
живет в пригороде.
Размышляя об этом, мы смотрим на заливной луг,
что зеленеет за деревней Жуково. Жуковские мужики
раньше здесь ставили шесть стогов, два года назад —
два стога, а в прошлом году луг остался неско'шенным.
Заросла, заплыла канава в его ложбине, по которой
вешние воды уходили в озеро, почва быстро прогрева
лась, и травы бурно шли в рост. В эту весну вода здесь
стояла больше месяца. И не только окрестные пашни,
даж е трава вымокла. Раньше канаву рыли лопатами
целое лето. Нанимали на свои собственные деньги копалей из города. А теперь канавокопателю работы все
го на полдня. Но до этих мурст мелиораторы не доходят.
Будь в совхозе канавокопатель — давно бы по-преж
нему ставили 6 стогов сена...
А сколько таких лугов?
Николай Зверев, бригадир деревни Сушилово, ска
зал нам, что рядом в селе Спасском ржавеет техника.
— Дали бы нам ее для мелиорации, не только остат
ние сто гектаров спасли от вымочек, но возродили бы
и старопахотные угодья.
— Так почему же не дают?
— Не могут. Оказывается, теперь вся техника на
балансе ПМК-3. Она должна стоять в городе на бето
нированной площадке. И фронт работ развернут вокруг
города.
И в результате оказались не у дел не только мощ
ные тракторы, но и экскаваторы. Действующие меха
низмы используются вполсилы. Из расчета на быструю
отдачу для мелиораторов выбираются те пахотные
участки, которые и без их помощи можно обрядить си
лами крепких пригородных хозяйств и шефов города
огнеупоров Боровичей. А глубинка остается во многих
случаях прежней.
Еще недавно в селе Спасском, где был центр одной
из механизированных колонн, жизнь била ключом. Те
перь огромное кирпичное производственное помещение
пустует, гуляет ветер и в трехэтажном. доме над озе
659
ром, где жили трактористы, экскаваторщики, бульдозе
ристы. Остатние пахотные лоскутки в единое широкое
поле сшить здесь теперь некому.
Не потому ли в первом году пятилетки передвижные
колонны мелиораторов недодали области 9000 гектаров
обновленных земель, а графики сдачи объектов почти
повсеместно срывались?
Улучшение своих земель окраинные хозяйства теперь
уже не планируют, свои механизированные отряды не
создают, хотя в среднем здесь приходится на душу
5 лошадиных сил. Земля перестает рожать и списыва
ется. О судьбе ее текущий пятилетний план умалчивает.
Что будет дальше с этой землей?..
В светлом кабинете новгородского Дома Советов за
столом нас трое.
Разговор идет нелегкий: о судьбах пахотных окраин
области...
— Миграция,— объяснил причины многих бед ра
душно встретивший нас Владимир Георгиевич Смир
нов. — Это пока неуправляемый процесс. Он наблюда
ется во всем мире...
На этот «неуправляемый» процесс ссылаются многие
ответственные товарищи. Но что вызывает миграцию?
Вспомнился один разговор с подвыпившим пассажиром
в поезде.
— Да я теперь полсовхоза оголю!..
Он хвастался, что едет за женой — дояркой. Всю
семью и всех родичей он уже переманил из глубинного
хозяйства под Ленинград в знаменитый теперь синявинский Птицеград, где встанут шестнадцатиэтажные
дома и ежегодно будет производиться в цехах триста
миллионов яиц.
— Что у нас? Хлеб привезут — буханкой можно сте
ну пробить. А под Ленинградом булкой свиней кормят..«
Он объяснил, что в бачках, установленных свинотрестом на лестничных площадках, можно обнаружить
батоны и даж е пряники...
Не в этом ли одна из причин миграции, что и снаб
жается глубинка также в последнюю очередь..;
Немало лиха видела за свою многовековую историю
наша земля. Она обильно полита потом и кровью в годы
войны, не раз репейник переплетался с колючей прово
660
локой... И вот надвигается новое лихо — запустение
пашни.
Причин этому целый клубок. Появились они не се
годня. Не правы те, кто считает эти земли непригодны
ми для ведения интенсивного сельского хозяйства. Зем
ля, когда дают ей все, что она требует, удобрения и
обработку,— когда дают ей дышать полной грудью, ро
жала и продолжает рожать стопудовую рожь под Боровичами в колхозе «Россия», метровый лен под Сольцами, непроходимый клевер под Шимском... А разве не
те же подзолы, облагороженные трудом и талантом маловишерского садовода-мичуринца Николая Васильеви
ча Зайцева, после войны подняли тяжелые гроздья де
сяти сортов винограда. И это не под стеклом, а под
нашим открытым северным небом.
Таких урожаев можно добиться повсеместно. Все
дело — в рациональной системе, при которой произво
дительность почвы может достигнуть невероятных высот.
Такой системы желательно добиться как можно быст
рее. Но сегодняшнее состояние основных пахотных мас
сивов, людские ресурсы, научный и практический уро
вень подготовки кадров, уровень их собственного созна
ния, материальные средства не позволяют в один-два
года резко изменить положение. Природа нетороплива,
почва, один сантиметр которой под влиянием биологи
ческих процессов создается за столетие,— очень разбор
чива, и когда мы неумело пытаемся искусственно ожи
вить ее истощенный сложный организм, она не реаги
рует,— явление несовместимости свойственно и ей. Д аж е
при мелиорации для восстановления ее плодородия нуж
ны 10 лет агротехнического и биологического воздейст
вия. Вот почему В. И. Ленин завещал: «Берегите, хра
ните, как зеницу ока, землю...»
Причем «земля» в перечне основ народного достоя
ния поставлена Лениным не случайно на первое место.
Ясно, что беречь и умножать богатства земли, це
нить и украшать ее может только всесторонне грамот
ный человек с душой живой и щедрой, а-'не работяга
«перекати-поле», не работодатель, страдающий бумаж
ным зудом и куриной слепотой, привыкший хозяйство
вать под перезвон телефонов, под шорох директив...
Счастливая судьба свела нас с такими даровитыми
хлеборобами земли новгородской. Нашим глазам пред
стала взлетевшая в тучный колос густая пшеница.
661
Словно кубанская степь на огромных крыльях залетела
сюда, на побережье Ильмень-озера. За нею — в Сергове,
в центре колхоза «Искра», скромная контора правле
ния. Перед ней — доска Почета. Ослепнуть можно от
высших правительственных орденов, украсивших бли
стательный ряд тружеников этого хозяйства и их пред
седателя— Героя Социалистического Труда Николая
Михайловича Андрианова.
На равнине поозерья мы увидели ветряную мельни
цу. Воздвигнута она в прошлом веке здешними кресть
янами и немало зерна перемолола за свой век.
— Как Эйфелева башня,— заметил один из нас.
Узнав, что гость только что вернулся из Франции,
хозяин, знакомивший нас с хозяйством, сощурил голу
бые глаза и во все загорелое лицоулыбнулся.
— Как там у французов пшеничка?
— Да не лучше вашей,— последовал ответ. — А с
ч е г о вы это поле начали?
...Возрождение было долгим и трудным. Сначала
пришли мелиораторы. Сделали свое дело. Три года са
ми дисковали, перерезали перевернутый дерн и корни.
— Три года этими корнями колхоз отапливался,—
заметил Николай Михайлович,— три года зеленку сея
ли, а как пашня силу забрала — вот уже который год
славно хлебушко родит. Центнеров сорок с гектара
возьмем.
За селом стояла богатырская рожь.
— Нынче даже не подкармливали. Побоялись — за
валится,— с заметной гордостью пояснил Николай Ми
хайлович.
Прогноз урожайности оправдался. Комплексная
бригада кавалера ордена Ленина М. А. Исакова взяла
с каждого гектара по 37 центнеров зерна.
Едем дальше — просто чудо! По обе стороны шос
с е — пашенное раздолье. Это на месте-то недавних
болотин.
Понятно, это только начало. Едем на «газике» по
берегу Ильмень-озера, радуемся началу в сотворении
пашни, на которой комбайнам — степное раздолье, и
думаем: вот везде бы так!
С нашими думами смыкаются мысли председателя.
Он обеспокоен дальнейшим. Пашне в его колхозе даль
ше расти некуда. Видимо, надо будет брать на буксир
близлежащие хозяйства, сопредельные угодья. Тучная
662
искровская пшеница граничит с высокоурожайными по
севами опытной сельскохозяйственной станции «Заря».
И пытливый ум Николая Михайловича направлен в
сторону укрупнения путем слияния хозяйств всего этого
ильменьского побережья на богатой основе этой станции.
— Планируем по шаблону, с оглядкой на прошлый
год,— продолжал он,— а может быть, жизнь определит
центр будущего производственного гиганта не у нас в
Сергове, а в Борках или в соседней центральной усадь
бе колхоза «Ильмень». Строить надо там, где подска
зывает сама жизнь, перспективы развития сельского
производства.
Председателя ждал командированный инженер-стро- .
итель Геннадий Петрович Махонин...
— По поручению облисполкома, надо сейчас же
составить план строительства по колхозу на одиннадца
тую ‘ пятилетку,— сказал он, доставая разработки по
всем графам, где срочно нужно было поставить наиме
нования построек и затраты.
Через два-три часа план был подписан председате
лем и скреплен печатью.
— А какая гарантия, что будущие постройки с за
тратами на миллион рублей, особенно хозяйственные,
не зарастут здесь крапивой?
На этот вопрос последовал нами ожидаемый ответ:
— Это же примерный план, жизнь внесет свои кор
рективы...
— Да, действительно, внесет, но какие?
Единственная графа этого плана — новое жилье —
на прекрасном берегу Ильменя — показалась нам де
лом верным. Люди здесь будут жить. Особенно нравят
ся им двухэтажные дома с просторными лоджиями. По
ка только молодоженам дают такие квартиры, где зеле
ная радость деревенского жительства дополняется все
ми благами современного города.
Пожить в такой квартире на берегу Ильменя — меч
та и самого председателя. Но пока он довольствуется
своей избой без особых удобств. Молодым семьям ра
дость новоселья необходимее...
Такие дома приспело время строить и в глубинках
новгородских.
— Хорошо бы! — мечтательно говорит в Боровичах
главный инженер-строитель производственного с е л ь с к о
хозяйственного управления Юрий Иванович Хамецкип.
663
Повидал он за два десятилетия разных чудес на своей
родной земле. Сетует на то, что зря закрыли в Новгоро
де домостроительный комбинат для села. Нашумели,
затребовали заявки, а когда заявок выросла гора, дали
отбой, построив всего два-три дома, один из них в Окуловке...
— Строить надо, позарез надо! — сокрушенно гово
рит он. — Посудите: в совхозе «Перелучи» за семь лет
не построили ни одного дома, и треть рабочих уехала
в Боровичи...
Вот еще одна из причин «миграции» процесса, как
мы утверждаем, управляемого. Жила, к примеру, в сов
хозе за речкой Уверью семья трактористов, все пашни
одна обрабатывала, но ни света, ни радио не подвели
к ним, они уехали в город, и пашню пришлось списы
вать. А был бы закон: за списание пашни — под суд,
тут бы и три столба нашлось, и провода через речку
бы натянули, и людям коттедж построили. Наверное,
это обошлось бы дешевле, чем списанная земля. А ведь
списали пашню не только за Уверью, а и поближе — и
количеством не меньше, чем в совхозе «Суворовский»,
то есть 500 гектаров.
За покушение на жизнь человека у нас судят, судят
очень сурово, а за покушение на жизнь пашни, которая
дает жизнь человеку, не выносят даже общественного
порицания. Давно назрела необходимость в особом
законе землепользования, запрещающем безответствен
ное зачисление живой пашни в мертвую. Пашню можно
заклеверить и брать с нее по три укоса да еще дать
возможность ей отдохнуть. По решению соответствую
щих государственных органов, тех, кто планирует кон
туры лесов и угодий, можно засеять пахотный переле
сок сосной корабельной или елью мебельной, но не
бросить его на произвол судьбы, на запустение и по
гибель. К сожалению, пока планов будущего располо
жения пашен, лугов и лесов в районах нет и над со
ставлением их вряд ли кто работает.
Не может земля великих полководцев Александра
Невского и Александра Суворова, земля Державина —
наша русская земля мириться с медленным погребени
ем старопахотных угодий, с зарастанием их чертополо
хом, ивняком и ольшаником.
Возникает много суждений, как решить задачу ре
конструкции всей полезной новгородской земли, Многие
664
старожилы уповают на возвращение этой территории,
как это было до войны, в пределы Ленинградской об
ласти.
Есть и в этом рациональное зерно. Могущественной
индустрии Ленинграда вполне под силу возрождение
не только своих пахотных глубинок, но и новгородских,
расположенных в близком соседстве. Трудно сказать,
обоснованы ли эти надежды? Одно бесспорно, что сама
жизнь ставит проблемы, требующие безотлагательного
решения.
•Секретарь парткома совхоза «Суворовский» не зря
обронил при нашем отъезде фразу:
— Постановление о Нечерноземье — прекрасное по
становление. Эх, если бы оно было пораньше! Ведь на
род бы не разъехался:..
Тяжелый крестьянский труд с его мозолями и потом
ушел в прошлое, он все шире оснащается умной, могу
чей техникой. В прежнем понимании крестьян нынче
нет. Есть рабочий класс, дающий стране хлеб насущ
ный. Есть трактористы, есть специалисты разных отрас
лей, есть рабочие механизированных ферм, электрики,
есть, наконец, шоферы и грузчики. Словом, те же про
фессии, что и в городе. И вот по сути «городской» че
ловек, обрабатывающий землю, подает заявление в ра
бочком, чтобы ему предоставили квартиру со всеми
удобствами, как в городе. И в совхозе «Суворовский»
ждут такие квартиры.
Вековая крестьянская изба уходит в историю. Исче
зают дальние мелкие деревеньки. Это естественный про
цесс. Но кто должен заботиться, чтобы вместе с дерев
нями не исчезли и пашни?
Скверно, когда у хлебороба нет в страду уборочную
праздника на душе, когда с грустью смотрит на поле,
которое вспахал и засеял и на котором в силу его задичания ничего ожидаемого не взошло. Селянин счаст
лив, когда видит, что каждый лучик взошедшей пше
ницы светит ему под осень и высоким заработком.
Как мы уже упоминали, Лев Николаевич Толстой
был причастен своими думами сельской Новгородчине.
Он неотступно следил за развитием хозяйствования по
мещиков на земле; Внимание великого художника было
приковано к проблеме возрождения зашедшего в тупик
пореформенного сельского хозяйства России. Во многих
главах «Анны Карениной» в рассуждениях Левина о
665
том, как преодолеть примитивный способ хлебопашест
ва на Руси, есть мысли непреходящие:
«...У нас теперь, когда все это переворотилось и толь
ко укладывается, вопрос о гом, как уложатся эти усло
вия, есть только один важный вопрос в России...»
Этот один важный вопрос по-своему стоит и сего:'
дня. Устройство человека на земле, условия его повсе
дневной жизни в наше время, когда наступила аграр
ная индустриализация,— это уже не только важный
вопрос. Это вопрос всех вопросов.
Это проблема всех сельских проблем.
В решении этой коренной проблемы нашего века за
интересован кровно весь комплекс административных,
экономических, научных и прочих государственных
служб.
Нет сейчас более трудной и острой проблемы, чем
проблема возрождения русского поля.
Мы не стремились выработать рецептов от всех не
дугов на селе: это — хлеб ученых и аграрников-специалистов; мы пытались осветить — и лишь в малой ча
сти — те животрепещущие чувства и мысли людей, с
которыми соприкоснулись на Новгородчине. Не все их
суждения сходились с нашими, но в главном не было
противоречий, хотя, возможно, кто-то и поспорит с на
ми. Время требует личной инициативы и кровной заин
тересованности в этом главном деле от всех — от рядо
вого пахаря до руководителя хозяйства любого масш
таба.
Каждый гектар должен вновь стать батюшкой-кормильцем не только на Новгородчине, но и на всем Не
черноземье.
1978
ЧЕМ ЖИВЕМ-КОРМИМСЯ
Открытое п и сьм о зем л я к а м
Уважаемые земляки!
Шестнадцать лет назад вы обратились ко мне
с открытым письмом по поводу повести «Вокруг да
около», получившей довольно широкую известность.
Немало в том письме было запальчивости и не
справедливых упреков, но не об этом сейчас речь. Меня
666
всегда волновали сложные проблемы развития русской
деревни, ее материальные и духовные нужды, и именно
об этом я писал в «Вокруг да около» и некоторых дру
гих произведениях.
Ныне мои писания тех лет кажутся робкими и
даже наивными. О чем мечтали тогда мои герои? О том,
чтобы получить 30 процентов от заготовленного ими
сена. 30 процентов! Да неужели были времена, когда
эти 30 процентов казались чуть ли не пределом меч
таний?
Были. Все было. Был «пустопорожний» трудодень,
был труд на износ, были непомерные налоги, займы.
Да чего-чего только не перенесла наша деревня за воен
ные и послевоенные годы! И как не порадоваться, что
сегодня все это позади. Как не порадоваться тому доста
тку, который пришел на Пииегу, в нашу деревню.
209 рублей — средняя заработная плата в месяц се
годня в Верколе. А доярки, пастухи, механизаторы, те и
за 300 частенько переваливают. Свыше ста новых домов
построено за последние десять лет в нашей деревне, за
то время, что на Пииеге совхозы. Да каких домов!
Просторных, светлых, благоустроенных — с электричест
вом, с холодильниками, с телевизорами и даже с те
лефонами — любой горожанин позавидует.
Изменились и условия труда. Тракторы, комбайны,
грузовики и прочее железо, как некоторые остряки ко
ротко называют разную технику, давно уже прочно во
шли в быт деревни.
Но за счет чего все эти отрадные перемены? За счет
надоев, привесов, урожаев?
Увы, нет. Увы, за счет государства. За счет все воз
растающих государственных вложений и дотаций, ко
торые по совхозу достигают почти двух миллионов
рублей.
Конечно, государство, город в немалом долгу перед
деревней, и нынешняя материальная помощь ей вполне
оправданна. Но помощь помощью, а как использованы
эти огромные средства, эти народные миллионы в Вер
коле?
На 30 с лишним гектаров сократились и без того
малые размеры пахотной земли, уменьшилось поголовье
крупного скота. Надои молока увеличились с 1641 ки
лограмма от одной коровы в 1963 году до 2254 кило
G67
граммов в 1978 году. Но, если говорить серьезно, разве
это то большое молоко, о котором вот уже сколько лет
идут разговоры? В маленькой Финляндии, где мне дове
лось быть три раза, буренку, дающую молока меньше
5000 литров, вообще не держат.
Так в чем же дело, дорогие земляки? Почему чахнет
общественное хозяйство в Верколе? С кого спрос в пер
вую очередь?
Конечно, с руководства — с дирекции совхоза, с рай
кома партии — это азбучная истина. За десять лет
в Верколе сменилось семь управляющих, три года нет
бригадира по полеводству, из года в год не хватает те
лятниц и доярок... И таких упущений и просчетов, мягко
говоря, немало. Все это так. Ну, а вы сами, дорогие зем
ляки? Чувствуете ли вы свою ответственность за запу
щенное хозяйство? Всегда ли выполняете свои обязан
ности? Всегда ли оправдываете трудом высокую зар
плату, льготы северянам? Не превращаетесь ли — вольно
или невольно — в нахлебников у государства?
Редкий год в Верколе хватает на зиму кормов для
скота. В прошлом году, например, по 2 килограмма
сена на день давали корове, а весной даже солому
с Кубани завезли (это в край-то бескрайних трав!).
И где уж тут надои наращивать. Сохранить бы вживе
скотину.
На нехватку сенокосных угодий жаловаться не при
ходится— Веркола утонула в траве. Людей мало? 117
человек числится в Веркольском отделении — куда же
больше? А на сенокос сколько вышло? 41 человек, чуть
больше одной трети. Д а и эти 41 работают ли с полной
отдачей? Давно сказано: страдный день год кормит.
А у нас на Севере и подавно: погожие дни на вес зо
лота. Так разве можно впустую растрачивать это золо
тое время — на утренние разводы с сидениями и раску
рами, на всякие разъезды?
Что же, веркольцы разучились работать, позабыли
вековые страдные навыки? Не позабыли. На собствен
ных участках работа кипела с раннего утра допоздна,
зароды вырастали как грибы.
А почему телята ежегодно гибнут в Верколе? Я не
поверил было, когда мне сказали, что за июль этого
года пало восемь телят. И отчего? От истощения. Среди
лета, когда трава кругом. И что же? Забили веркольцы
668
тревогу? Меры неотложные приняли? Нет. Успокоили
себя острым словцом: телят окрестили смертниками,
а грязный, смрадный телятник, в котором круглые сут
ки взаперти томится молодняк,— концлагерем.
Зеленый загон для телят есть — под боком, с густой",
сочной травой. Но не хватает телятниц,— жалуется бри
гадир по животноводству. Телятницы годами работают
без отпуска, без выходных, без сменного графика.
Годами без отпуска, без выходных работают и до
ярки— самые сознательные труженицы в отделении, по
словам того же бригадира.
Где же выход? Заболела доярка — подменить некем.
Катастрофа. И уже не об увеличении поголовья иной
раз подумывают в Верколе, а о том, нельзя ли часть
скота передать в другие отделения.
Передать-то, наверное, можно, но не придется ли
тогда и покосы передавать, а затем и Веркольское от
деление прикрывать?
Странно получается: кормимся от скота (молочномясное направление у совхоза), а от ухода за скотом
отбрыкиваемся руками и ногами. Пора, давно пора муж
чинам идти в животноводство, браться за корову, по
всеместно вводить механизацию.
Но снова все тот же вопрос — только ли дело
в машинах, в количестве людей? А сами люди —■
их отношение к работе, к земле, хозяйству, даже
к самим себе? Не вытесняет ли порой трудника и
рачительного хозяина равнодушный работяга, поден
щик, калымщик?
Примеров тому немало. Еще недавно, в колхозные
времена, веркольская земля кормила чуть ли не всю
деревню, а ныне не может обеспечить фуражом даже
своих коров. Лучший пахотный клин — задворки — дав
но уже не распахивается, отдан под личные покосы.
Многие пашни заброшены, заросли кустарником. Даль
ние угодья по лесным речкам, так называемые суземы,
вообще не осваиваются. А ведь в былые времена оттуда
вывозили до двух тысяч возов сена! Нельзя без боли
смотреть, как по заливным лугам — знаменитым пинежским наволокам — вдоль и поперек разъезжают трак
торы, начисто уничтожая травяную подушку луга. Ни
чего не стоит иному механизатору прокатить и по
хлебному полю. И вообще, что хочу, то и делаю: кон
669
троля, повседневного учета в полеводстве нет. Зар
плату обычно начисляют со слов
работающего, у
которого подчас самые смутные представления о трудо
вой чести.
Невольно вспоминается мне швейная фабрика в Фин
ляндии. Там брак — явление редчайшее. Из десяти ты
сяч сшитых костюмов лишь двадцать пять оказались
с изъяном. И каково же было мое удивление, когда
я узнал, что при этом на фабрике отсутствует всякое
ОТК. «У нас,— заметил с гордостью директор,— ОТК
у каждого рабочего в крови». И величайшим бесчестьем,
величайшим позором в Финляндии считается плохо вы
полненная работа — будь то работа мусорщика, плотни
ка, инженера или хлебороба.
У нас, к сожалению, трудовой честью, человеческим
достоинством не очень дорожат.
Когда это было, чтобы в страду работоспособные
мужики были в отпуске? Секретари райкома годами не
бывают в летнее время на отдыхе, а в Верколе до чего
додумались? В июле, в самый разгар страды, дали от
пуск шести самолучшим мужикам. Ну недосмотр, ну
молодой управляющий... А сами-то мужики? У них-то
совесть есть?
Исчезла былая гордость за хорошо распаханное по
ле, за красиво поставленный зарод, за чисто скошен
ный луг, за ухоженную, играющую всеми статями живо
тину. Все больше выветривается любовь к земле, к де
лу, теряется уважение к себе. И не в этом ли одна из
причин прогулов, опозданий и пьянства, которое сегодня
воистину стало национальным бедствием? Казалось бы,
с пьяницей, с лодырем разговор должен быть коротким:
увольнение. Ведь не потворством же укреплять трудо
вую дисциплину! А в Верколе за десять лет, за всю
историю совхоза не уволили ни одного человека. Не
пользуется ли этим нероботь, разного рода любители
легкого житья?
В деревне нет недостатка в работящих, талантливых
и совестливых тружениках. И у них болит сердце, когда
видят сгноенное сено, погибающих телят, пьяных под
ростков. «Разбаловались... разболтались»,— самокритич
но говорят они меж собой. Но почему не слышно их
требовательного голоса? Почему никто из них не хочет
идти в бригадиры, в управляющие? Почему они даже
670
детей своих взрослых отговаривают от участия в управ
лении хозяйством?
Равнодушие, пассивность, нежелание портить отно
шения с односельчанами... И вечная надежда на стро
гого и справедливого начальника, который откуда-то
приедет и наведет наконец порядок. Почти как у Некра
сова: «Вот приедет барин, барин нас рассудит». Но так
ожидала бабушка Ненила, неграмотная старуха некра
совских времен. А теперь-то, когда почти у всех чуть ли
не среднее образование, теперь-то зачем ждать помощи
со стороны? Лучше вас никто не знает веркольской
земли, хозяйства, людей, местных нравов — вам и
браться за дела, вам и наводить порядок в собственном
доме.
И тут, разумеется, свое решающее слово должны
сказать бы коммунисты и комсомольцы. Немало их
в Верколе: 41 член партии и 49 членов ВЛКСМ. Прав
да, лишь четверть коммунистов и половина комсомоль
цев работает непосредственно в отделении. Но не все
они оправдывают свою авангардную роль, к сожалению,
и в их среду проникла распространенная ныне болезнь
равнодушия.
На одном из самых красивых мест русской земли
стоит Веркола. Да и не только русской. За свою жизнь
я объездил немало разных стран, много красоты пови
дал в Японии, во Франции, в Америке и Англии, в Фин
ляндии и Швеции, в Италии и Португалии. Но пинежские просторы, пинежские белые ночи и цветущие луга,
наши бескрайние леса и деревянные строения не усту
пят заморской красе. Но ценят ли, берегут ли эту кра
соту веркольцы?
Пинежский берег под деревней — разноцветная галь
ка да разливы желтых песков — залюбуешься! А чтобы
ступить босой ногой и не думай: битые бутылки, банки
консервные. Да и в реку без опаски не зайдешь: и там
полно этого добра.
Не лучше и в окрестных лесах. Что только делают
лесники? Хлам, неубранная хвоя, гниющий вершинник —
это в делянках, где рубили дрова. А там, где заготов
ляли лес, и того страшнее: черная пустыня, пройти не
возможно.
А в самой деревне? Три-четыре вековечных лужи на
главной веркольской улице. В непогодь, в дождь не
671
пройти без болотных сапог. И вот на обочину бросают
кирпич, доски, палки и только никак не найдут способа
разделаться с ними навсегда.
. А до каких пор вокруг маслозавода будет грязь и
душина? Иной раз идешь мимо — нос приходится заты
кать. Покойный Василий Васильевич Нечаевский, зна
менитый директор Вельского совхоза, борясь за чистоту
на фермах, возле коровников сажал цветы. А тут ведь
не коровник — маслозавод.
Бедствием деревни стали собаки. Заведут щенка, по
играют, потешатся, а потом выбросят на улицу. Да и
те собаки, которые при хозяевах, не на привязи. И вот
от собачьих стай житья нет, были случаи — покусали де
тей. Неужели только большая беда заставит решить
«собачий вопрос»?
Особый разговор о клубе. Сколько приходилось
в свое время слышать упреков и нареканий: в Верколе
нет очага культуры. Построили клуб. Красотой не бле
щет, на барак смахивает, но все в нем есть: зрительный
зал, библиотека, читальня. Однако и здесь не хватает
заботливых рук. Кругом битый кирпич, обломки шифера,
кучи песка, разбросанные дрова, печи и крыши не ре
монтированы. А крыльцо? Все лето веркольцы развле
каются: размышляют вслух, как и куда ступить (доски
прогнили и провалились), подсказывают друг другу, де
тям. А чтобы взять топор и гвозди да сменить доски—>
нет, ждут указаний свыше. И даже пошучивают: «У сель
совета бюджет на то есть».
25 депутатов сельского Совета в Верколе! И опять
пошучивают веркольцы: раньше в деревне один старо
ста был, а порядка было больше. Так в чем же дело?
Те ли это депутаты? Тем ли людям вы доверили устраи
вать свою жизнь? Ведь вы их избрали, ведь ваше право
спросить с них.
Во все времена нес свет культуры в народ сельский
учитель. Так и повелось: каков учитель — таковы и дети,
таков и облик села. За примером недалеко ходить. Сурский учитель, ныне пенсионер, Иван Андреевич Дани
л ов — сколько он сделал для своего села! Его старания
ми, руками его учеников песчаная Сура превращена
в зеленый сад.
В Верколе тоже взялись за посадки — от школы до
клуба натыканы берёзки. Но зачем? Комаров разводить?.
С72
План по озеленению выполняли? Ведь эта расшитая
пестрыми мхами и окаймленная соснами поляна, как и
лужок возле почты, тоже, кстати сказать, изуродован
ный посадками, сами по себе прекрасны и не случайно
издревле были местом народных гуляний. Да нужно ли
много говорить о роли учителей в Верколе, когда на
школе нет даже вывески с названием!
И все-таки нельзя сказать, что у веркольцев иссяк
источник вековой народной поэзии и красоты. Концерт
местной молодежной самодеятельности этим летом был
не хуже выступления иных столичных коллективов.
С подлинным блеском, радуя искусством народного сло
ва, песни и танца, прошла «Веркольская вечерянка».
Но что печально? Ни одного парня, ни одного мужчины,
ни одного подростка не было на сцене, так что женщи
нам пришлось играть и мужские роли.
Народные традиции... Везде — в Армении, Грузии,
Литве — хранят и вновь оживляют и возрождают их.
А почему же мы так беспечны?
Это хорошо, что старинные дома, амбары, церкви,
крестьянскую утварь свозят в Малые Корелы. Но и на
местах, в каждой деревне должна бы заново ожить се
верная краса — в песнях, в танцах, в ремеслах, в охра
няемых памятниках. Почему вместо прекрасных, жизне
радостных, игровых, разнообразных по рисунку русских
народных танцев — восьмеры, кадрили, к примеру,— мо
лодежь увлеклась примитивными джазовыми ритмами,
западной трясучкой, напоминающей дерганье припадоч
ных?
Спрашивается: к какой жизни, к каким делам гото
вят своих детей иные веркольские родители? Сами с ран
них лет с косой, с топором и сейчас ломят с утра до
ночи, а великовозрастные сынки и дочки, нынешние ак
селераты, нередко давят подушку до 11 часов дня —
отдыхают. Под крылом такой неразумной родительской
любви да жалости и вырастают бездельники и эгоисты,
которые не умеют беречь и ценить хлеб и все содеянное
трудом. Права свои хорошо усвоили, требуют много,
а вот обязанностей знать не хотят.
207 пенсионеров в Верколе. Огромная сила! А какое
влияние оказывают они на жизнь деревни? Сколько их,
к примеру, вышло на сенокос в погожие дни? По паль
цам пересчитаешь. Зато иные пенсионеры, еще полные
22
Ф. А бр ам ов , т . 3
673
сил, не достигшие и шестидесяти лет, с каким усердием
занимаются своим хозяйством!
Не потеснило ли кое у кого в Верколе свое, личное
наше, общее? Не обмелела ли река народной совести,
народной нравственности?
Д а, о многом, об очень многом заставляют думать
веркольские дела. Однако, если сказать коротко, все
в конце концов упирается в равнодушие и пассивность.
Нет активного, заинтересованного, требовательного от
ношения в Верколе к совхозным делам, к благоустрой
ству села (чего стоит одна хаотическая застройка
деревни!), к культуре, к молодежи. А ведь здесь жить
и работать будущим поколениям.
И почему бы уже сегодня не представить Верколу
будущего? Сады, цветники, свое парниковое хозяйство,
свой дом быта с разного рода услугами, которые нако
нец-то освободят сельскую женщину от трудоемких до
машних работ, дом подлинной культуры, где задружат
старина и современность, где каждый будет не только
зрителем, но и участником, творческим человеком. И, ко
нечно же, ухоженная земля, коровы-пятитысячницы и
воспетый в песнях и сказках резвый конь, без которого
на Севере не обойтись.
Быть или не быть такой Верколе — зависит от вас,
дорогие земляки.
19 7 9 , август , с. В е р к о л а
СОТВОРЕНИЕ НОВОГО РУССКОГО ПОЛЯ 1
Нашу беседу, Федор Александрович, хотелось бы на
чать с вопросов, касающихся вашего последнего по вре
мени романа «Дом», которым завершилась тетралогия
«Пряслины».
На мой взгляд, главная ценность, смысл и значение
этой книги все же не столько в подведении итогов,
сколько в открытии новых перспектив и перед самим
автором, и перед современной литературой, в первую
очередь перед так называемой «деревенской прозой»,
1 Беседа с доктором филологических наук В. Бузник в журнале
«Наш современник»,
674
Р о м а н п р и в л е к а е т п р е ж д е в с е г о ост р о й н о в и з н о й а а к
т уа л ьн о ст ью с в о е й _ п р о б л е м а т и к и , о б щ е г о п о д х о д а к и з о
б р а ж а е м ы м со б ы т и я м и л и ц а м . Р я д о м с т ем ой б е з м е р
н ы х тягот, л и ш е н и й , н е в з г о д , к о т о р ы е л е г л и н а п л е ч и
р у с с к о го крест ьянин а, п о д н и м а в ш е го п о с л е в о е н н у ю Р о с
с и ю и з р у и н , в р о м а н е н а ч и н а ет н а б а т н о з в у ч а т ь т ем а
от вет ст венност и к а ж д о г о ч е л о в е к а з а л ю б ы е , в том ч и
с л е с а м ы е го р е с т н ы е и п а г у б н ы е , ж и з н е н н ы е о б с т о я
т ельст ва. Вот п о ч е м у , д у м а е т с я , так п р и с т а л ь н о р а с с м а т
р и в а е т с я в « Д о м е » со с т о я н и е н р а в с т в е н н о г о з д о р о в ь я
лю дей .
П о су щ е с т в у , в п е р в ы е в с о в р е м е н н о й х у д о ж е с т в е н н о й
п р о з е в п о л н ы й г о л о с с т р е в о го й и б о л ь ю г о в о р и т с я
о н а б л ю д а е м ы х п о д ч а с с р е д и с е л ь с к и х ж и т елей о б щ е с т
вен ной
инерт ност и, н е р а д и в о с т и , б е с х о зя й с т в е н н о с т и ,
и ж д и ве н ч е ск и х и пот реби т ельских н аст роен и ях. И н а ч е
го во р я , на п ервы й п лан в «Д ом е» вы ш ла п р о бл ем а д у
х о в н о г о п от ен ц и ала личност и с о в р е м е н н о го ч е л о в е к а .
И в эт ой с в я з и о с о б ы й и н т е р ес в ы з ы в а е т о б р а з В и к
т ора Н е т е с о в а , н о в о г о у п р а в л я ю щ е г о с о в х о з н ы м о т д е
л е н и ем в П ек а ш и н е, с кот оры м вы и ва ш и ге р о и с в я
зы вает е н а д е ж д у н а и с к о р е н е н и е и м ею щ и х ся в ж и зн и
н ед о с т а т к о в .
В с в о е м в ы с т у п л е н и и н а V I с ъ е з д е с о в е т с к и х п и с а т е
л е й в ы , п ом н и т ся, г о в о р и л и , что н а ш е в р е м я т ребует
« ч е л о в е к а - х о з я и н а , ч е л о в е к а с р а зв и т ы м с а м о с о з н а н и е м ,
о б о с т р е н н о й г р а ж д а н с к о й с о в е с т ью , с п о с о б н о г о н е т оль
к о м ы сли т ь п о -г о с у д а р с т в е н н о м у , п о -х о з я й с к и , н о и от
веч ат ь з а в с е п р о и с х о д я щ е е в ст р а н е» . Н о в а ш е г о Н ет е
с о в а е д в а л и м о ж н о п р и ч и с л и т ь к л ю д я м т а к о го типа.
В н е м с и л ь н е е в с е г о в ы я в л е н ы т акие черт ы х а р а к т е р а ,
к а к делови т ост ь и д а ж е п едан т и ч н ост ь. И в с е -т а к и н е
ко м у-т о д р у г о м у , а и м е н н о е м у д о в е р и л и в ы п р е о б р а ж е
н и е П е к а ш и н а , у т в е р ж д е н и е той х о з я й с т в е н н о й н о в и , к о
т орой т ребует в р е м я .
Ч ем п о д с к а з а н т акой в а ш в ы б о р ?
Содержание романа, как вам хорошо известно, не
льзя сводить к поискам позитивных экономических прог
рамм. В «Доме» идет разговор о жизни, о насущных
проблемах нашего времени. И, конечно, о человеческих
судьбах. Меня всегда волновала глобальная проблема—
человек и время, их взаимовлияние и взаимообуслов
ленность. И в этом смысле Нетесов — тоже порождение
22*
675
времени, как бы ответ на запросы сегодняшнего дня.
Ведь у каждого времени свой тип руководителя. В иные
времена на селе был нередок руководитель с хорошо
поставленным голосом, потому что материальных-то
стимулов в его распоряжении не было... В .наши дни,
когда главным тормозом жизни становится бесхозяйст
венность, расхлябанность, все взывает к фигуре дело
вого человека. Нам в России всегда не хватало дело
витости. И русская литература нередко находила дело
вого человека на стороне. Но и он ее до конца не удов
летворял (вспомним героев Гончарова, Тургенева, Щед
рина).
Деловой человек появился в России в середине
XIX века, его заметила русская литература. Но и тогда
он казался ей приземленным, бездуховным, лишенным
романтического ореола.
Вообще взаимоотношения русской литературы и
практической жизни, русской литературы и времени
очень сложны. Здесь, вероятно, сказываются наши
национальные особенности. Нам всегда тесно в
рамках того, что есть, мы всегда уносимся мечтами
в небеса.
Вот и сейчас наша земля взывает: «Дайте мне хо
зяина, я изнемогла, истосковалась по умным и добрым,
заботливым рукам». И сегодня в литературе родилась
фигура «технаря», делового человека, но часто — без
души, без «лирики». Виктор Нетесов — одна из разно
видностей делового человека. Но для меня эта фигура
в романе не главная, эпизодическая даже. Он не раз
вернут. И, конечно, далеко не идеален. Но в противовес
разболтанности и анархии такой человек то тут, то там
заявляет о себе. Такой росточек появился и на пекашинской земле.
А см ож ет л и о н и зм ен и т ь д е л а
М и х а и л радует ся его п о я вл ен и ю .
в П екаш ине? В едь
Д а, конечно, Михаил и другие Пряслины радуются
появлению Нетесова, появлению человека, который пы
тается что-то сделать, ввести в берега недобро разлив
шееся половодье жизни. А что получится, что будет
дальше? Покажет время. Дела в Пекашине зависят не
только от Нетесова. Проблема «Нетесов и деревня» —
лишь часть общей проблемы активности современного
человека как в деревне, так и в городе. Одному Нете
676
сову не разрешить всех жизненных проблем. Важна об
щенародная инициатива и активность.
«Мы ничего не можем, ничего не решаем!» — это са
мый ненавистный мне образ мышления, с которым не
обходимо бороться, ибо многое на местах зависит от
нашей собственной активности, от поведения каждого
человека. И мне кажется, что наиглавнейшая, общего
сударственная задача сегодня — активизировать тех, кто
погружен в болото равнодушия, безразличия и неверия
в свои силы. И все мои писания, все мои сочинения пре
следуют именно эту цель.
А к а к в ы от носит есь ' к п о н ят и ю « н а р о д » ? К п олоою и т ельном у и н егат и вн о м у в н ем , к р а с с у д к у м а с с и и х
п р е д р а с с у д к у ? В е д ь и м е н н о п о з и ц и е й в этом в о п р о с е
о п р е д е л я е т с я г у м а н и с т и ч е с к о е с о д е р ж а н и е в с е й т вор
ч е с к о й дея т ел ьн ост и х у д о ж н и к а .
Я не стою коленопреклоненно перед народом, перед
так называемым «простым человеком». Нет, и народ,
как сама жизнь, противоречив. И в народе есть вели
кое и малое, возвышенное и низменное, доброе и злое.
Более того, злое иногда поднимается над добрым и да
же подминает его. Примеры? Да их немало как в
мировой истории, так и в нашей отечественной, на
циональной.
Р а з уж з а ш л а р е ч ь о н а ц и о н а л ь н о й и ст о р и и , скаж и т е,
а к а к у ю , п о в а ш е м у м н е н и ю , р о л ь и гр а е т в с у д ь б а х р у с
ск о го н а р о д а с в о е о б р а зи е его н а ц и о н а л ь н о го характ ера?
И н а с к о л ь к о важ н о д л я в а с к а к п исат еля н а ц и о н а л ь н о е
н а ч а л о в х а р а к т е р и с т и к е л и ч н о с т и л и т е р а т у р н о го п е р с о наж а?
Очень, очень интересный вопрос. И важный, тем бо
лее что писатели нередко исходят исключительно из
социальных предпосылок и схем в объяснении человека.
Такой подход мне кажется недостаточным. Многое
в жизни любой нации объясняется особенностями нацио
нального характера, в нем таятся как взлеты, так и
провалы истории. Я убежден, что русский характер —
самый многогранный и самый разнообразный, и самый,
так сказать, невыделанный, что ли, не отлившийся
в четко определенные формы. Он так же многообразен,
как, скажем, многообразна и географически, и климати
чески наша страна. И в этом многообразии — наше бо
гатство, великие возможности, которые могуче прояви
677
лись в русском искусстве. Русский характер очень кра
сив, живописен, дает благодатный материал для
литературы. Однако он не очень, как бы это сказать,
удобен для практической, общественной жизни.
В русском характере — об этом не раз говорилось,
и на то были свои исторические причины — нередко ужи
ваются самые полярные тенденции — скажем, стремле
ние к государственности и тяга к своеволию, нередко
граничащему с анархией. Иногда нравственный макси
мализм, который так вознес русскую литературу XIX ве
ка над всеми литературами мира, наше стремление во
что бы то ни стало разрешить, и разрешить немедленно,
сию минуту, все «проклятые» и вечные вопросы челове
чества оборачиваются забвением земных мелочей, кон
кретных дел своего бытия.
В общем, на эту тему можно было бы много рассуж
дать. Но к чему я клоню? К тому, что я — в меру сил
своих — стараюсь избегать однозначных характеров,
учитывать, так сказать, все слагаемые, которые образу
ют характер моих героев.
М н е каж ет ся , что в и н ы х с л у ч а я х и м е н н о эта н е о д
н о з н а ч н о с т ь ст ан ови т ся у в а с ж и в ы м , что л и , н е р в о м
в о сс о зд а н н ы х характ еров. Т акова, н ап рим ер, ваш а А л ь к а , о д н о в р е м е н н о и т р уж ен и ц а , и щ е г о л и х а , н е д о о ц е н е н *
н а я , п о -м о е м у , к р и т и к о й и н е с п р а в е д л и в о з а ч и с л е н н а я
е ю в р а з р я д о б ы к н о в е н н ы х лю би т ел ьн и ц л е гк о й ж и зн и ,
Т а к о в Е г о р ш а , в к о т о р о м п о - с в о е м у , в к а к о м -т о у р о д л и
в о м в и д е п р о я в и л а с ь и з в е ч н а я т яга р у с с к о г о ч е л о в е к а
в н е в е д о м у ю д а л ь , у х а р с т в о и о д н о в р е м е н н о т оска п о
ч ем у-т о н е о б ы ч н о м у .
Д а, да, за Егоршу и мне хочется заступиться. Под
лец, сукин сын, все вокруг себя вытоптал, в пепел пре
вратил— все это так, все правильно. Но ведь Егорша и
артист, и балагур, в нем и широта, и удаль русская.
И недаром же его любила такая прекрасная женщина,
как Лиза. В других жизненных обстоятельствах Егорша
мог быть другим человеком. И здесь нужна обвинитель
ная речь не только в его адрес. То же самое можно ска
зать и о Пелагее. Вот женщина! Это же настоящий ми
нистр по своим человеческим задаткам! Но она была
поставлена жизнью в очень жестокие условия. И время
изломало ее, заставило опуститься до тяжких компро
миссов с собственной совестью.
678
Мне хочется написать рассказ (а может, он у меня
уже и написан), где в национальном характере раскры
вались бы вся сила и слабость нашей современной жиз
ни. Русский характер — это костер, в котором разго
релась наша революция. Мой соплеменник — и веч
ный странник, искатель, и неисправимый идеалист, и
интернационалист, носитель идеи всемирного брат
ства.
И еще одну важную черту отметил бы я в русском
характере — черту, которая многое объясняет в нашей
истории и которая в свою очередь во многом объясня
ется нашей историей,— это готовность к долготерпению
и самоограничению, к самопожертвованию. Черту, ге
ниально подмеченную еще Пушкиным, хотя нужно прямо
сказать: в этой особенности имеются как свои светлые,
так и опасные, даже пагубные стороны.
Н а ц и о н а л ь н а я сп о с о б н о с т ь к с а м о о г р а н и ч е н и ю и с а
м оп ож ерт вован ию н а и б о л е е , п о ж а л уй , си л ь н о вы р а ж ен а
в в о с с о з д а н н ы х в а м и ж е н с к и х о б р а з а х — от М и л е н т ь е в
н ы и д о Л и з ы . И н е л ь з я н е зам ет ит ь, что к с в о и м г е р о и
н я м в ы от носит есь с о с о б е н н о й л ю б о в ь ю . В а ш и с т а р у х и
с л о в н о б ы и зн у т р и свет ят ся к а к о й -т о н е и з б ы в н о й к р а
сот ой. В том в и д н а ст а р а я д о б р а я т р а д и ц и я р у с с к о й
ли т ерат уры , к о т о р а я в с е г д а п о д н и м а л а ж е н щ и н у н а
п ь е д е с т а л . Н о п и с а т е л ь с к а я л ю б о в ь к о ю ен щ и н е б ы в а л а
р а з н о й п о с в о и м м о т и ва м . У Д о с т о е в с к о г о , н а п р и м е р ,
п р е о б л а д а л о ч у в ст в о с о с т р а д а н и я к н е й к а к с у щ е с т в у ,
н а и б о л е е ун и ж ен н о м у и о с к о р б л е н н о м у ж и зн ью . А н а
ч ем зи ж д ет ся в а ш а л ю б о в ь к р у с с к о й ж е н щ и н е ?
Я бы сказал: и на жалости, и на восхищении, и на
чем-то, может быть, еще, трудно выразимом словами.
Русская женщина достойна самой высокой любви и бла
годарности. Она всегда играла исключительную роль
в судьбах России, а в советское время — особенно. Я уже
как-то говорил, что русская баба фактически открыла
«второй фронт», в котором так остро нуждалась наша
страна в годы войны. Возьмите мою родную деревню
Верколу! Целый батальон солдат выставила она в со
рок первом году. И вся мужская работа, все заботы и
тревоги легли на плечи женщины. А в послевоенное вре
мя? Чего стоит одна только безотцовщина, больно уда
рившая и по детям, и по их матерям. Оценено ли все
это? Я бы памятник поставил русской бабе!
679
А роль женщины в национальной культуре? Не бу
дем говорить о театре, кино, литературе. Вспомним хотя
бы Соловки!
Первый раз я был там лет десять назад. Все там
было разорено, разгромлено так, что, кажется, святым
чудотворцам и тем не вернуть к жизни эту жемчужину
отечественной культуры. А в этом году съездил—ахнул!
Былая красота встает из руин, очищается от монашес
кой бытовой коросты, которой обросли Соловки за века,
возвращается к жизни в своей первозданности, в своей
изначальной, истинно русской, северной чистоте и стро
гости форм. И кто все это сделал? Кто стал во главе
этого большого дела? А прежде всего три русские женщины-энтузи*астки:
автор
проекта
восстановления
О. Д . Савицкая, директор музея Л. В. Лопаткина, кото
рую смело можно назвать первой игуменьей-строительницей в истории Соловков, и заместитель начальника
управления культуры Архангельского облисполкома
В. В. Филиппова — человек, который сыграл немалую
роль и в создании ныне широкоизвестного музея дере
вянного зодчества в Малых Корелах (под Архангель
ском).
Но вы можете сказать: это-де все примеры из выс
ших сфер. Пожалуйста, спустимся в самые нижние эта
жи жизни. Женщины моего родного Пинежья. Нынеш
ний мужик пошел — черт те что. Ни песню спеть, ни
сплясать, ни на клубной сцене выступить. Потребители!
А иного, кроме бутылки, и вообще ничего не интересует.
А женщины, мои землячки,— дай бог им здоровья! Ско
тина — а животноводство у нас основное направление
в сельском хозяйстве — на них, рожать и воспитывать
детей — они, вся художественная самодеятельность де
ревни — тоже они...
К о р о ч е , н а ж е н щ и н е в с я ж и з н ь дер ж и т ся ?
Многое, очень многое держится в России на женщи
не. Не только в деревне, но и в городе. И у меня иной
раз даже дерзкая мысль возникает: а не вернуться ли
нам к матриархату? Ей-богу!
Ф едо р А л ек са н д р о ви ч , м ы с вам и все врем я говори м
о д е р е в н е , о к р е ст ь я н с т в е . И это ест ест вен н о . Т а к о в н е
т о л ь к о о с н о в н о й ж и з н е н н ы й м а т е р и а л в а ш е г о т ворчест
в а , н о и г л а в н а я в а ш а с е р д е ч н а я п ри вя за н н о ст ь. Н о, к о с
н увш и сь п р о б л ем ы н а ц и о н а л ьн о го характ ера, н ел ьзя ,
680
н а в е р н о , н е всп о м н и т ь и о п е р е д о в о м р у с с к о м и н т е л л и
гент е. В е д ь и з д е с ь п о д в и ж н и ч е с т в о и с а м о о т в е р ж е н
ност ь, что н а з ы в а е т с я , чист ой в о д ы I М н е каж ет ся, т ема
и н т е л л и ге н ц и и тоже д о л ж н а быт ь о ч е н ь б л и з к а в а м .
В е д ь с у д ь б ы к р ест ья н ст ва н а п р о т я ж е н и и в с е й н а ш е й
и ст ори и п о ст о я н н о п е р е с е к а л и с ь с с у д ь б а м и и н т е л л и г е н
ц и и , о д е р ж и м о й и д е е й так н а з ы в а е м о г о « х о ж д е н и я в н а
род».
Вы правы, русская интеллигенция самая демократи
ческая и самая святая в мире. Раньше народ и интел
лигенция жили розно, шли своими путями. И там, и
здесь был свой мир, своя духовность, своя, если хотите,
интеллигентность. Однако лучшая часть образованной
интеллигенции всегда считала себя в долгу перед на
родом и, как могла, платила этот долг. А деревня в
свою очередь дарила науке, искусству своих лучших
сынов.
Поделюсь секретом. У меня есть давний замысел на
писать повесть, роман — это как уж получится,— где де
ревня и интеллигенция существовали бы не в разных
потоках. Всем сердцем хочется воспеть подвиг интелли
генции нашего прошлого, армии земских врачей, учите
лей, сельских духовных пастырей. Русская литература
в долгу перед ними. А были они чаще всего бескорыст
ными тружениками. Жили нелегко, бедно, без всяких,
как говорим мы теперь, удобств. Но являлись истинны
ми светильниками разума и человечности на Руси, носи
телями реальной пользы и вместе утешителями, нрав
ственной опорой множества погрязших в нищете и не
вежестве людей старой России. Из них-то в большинстве
и вышла наша трудовая интеллигенция.
Конечно, у интеллигенции как классовойпрослойки
имелись свои слабости, недостатки. Но опрометчивым
было бы, как говорится, с водой выплескивать ребенка.
В этой связи, кстати, стучится в дверь вот какой вопрос.
Когда-то, в пору революционного подъема, в пору, когда
все оценивалось с точки зрения задач надвигающейся
революции, справедливой критике подвергалась извест
ная «теория малых дел». Ну, а сегодня? Нелишне се
годня как раз подумать о значении так называемых ма
лых дел, которые, складываясь, составят большое,
о каждодневном совестливом исполнении каждым граж
данином его конкретной работы, без чего, я убежден,
681
неосуществимы
граммы.
никакие
грандиозные
планы и про
С о в е ст л и в о с т ь , со ве ст ь — п он ят и я с т а р и н н ы е , н о н е
с т а р е ю щ и е , к о р е н н ы е д л я р у с с к о й л и т ер а т ур ы . Х от я
и н о г д а , п р а в о , н а ч и н а ю т о н и к а за т ь с я н е с т о л ь к о ста
р и н н ы м и , с к о л ь к о ст а р о м о д н ы м и . В р я д е п р о и з в е д е н и й
п о с л е д н и х лет, в о о д у ш е в л е н н ы х г о р д о й и д е е й Н Т Р , от
н есен ы они п орой в р а зр я д м и лы х, но б есп о л езн ы х «сан
т им ент ов». С о в р е м е н н о м у д е л о в о м у ч е л о в е к у , д е ск а т ь,
н е д о них. А к а к вы , Ф ед о р А л е к с а н д р о в и ч , п редст ав
л я ет е с е б е со с т о я н и е д у х о в н о с т и , н р а в с т в е н н о с т и в в е к
н а у ч н о -т е х н и ч ес к о го и э к о н о м и ч е с к о го п р о гр е с с а ? Д л я
в с е х о ч е в и д н о , что м а т е р и а л ь н ы й у р о в е н ь н а ш е й ж и з н и
растет, а д у х о в н ы й ?
Трудный вопрос. И возможен ли однозначный ответ
на него? Очень соблазнительно было бы сказать: да,
человек год от года становится лучше, добрее, чище.
Но не будет ли это упрощением? Не обидим ли мы
тем самым своих предшественников? Не проявим ли
снобистского высокомерия? Пушкин, Л. Толстой, Чехов.
Д а разве сегодня они не являются для нас высочайшим
примером духовности? А как без восхищения говорить
о декабристах, народовольцах, о тех же земских вра
чах, учителях? Разве это не красивые, в полном смысле
слова, люди?
Если же говорить о сегодняшнем бытии, то ясно, что,
так сказать, сотворение нового русского поля, нового
лика русской земли — а ведь в этом смысл грандиозного
плана по преобразованию Нечерноземья — нельзя осу
ществить без сотворения нового человека.
Н о п р о б л е м а н о в о г о ч е л о в е к а ст о ял а п е р е д с о в е т с к о й
л и т ер а т ур о й с с а м о г о н а ч а л а .
Верно. Однако теперь новый человек задает писате
лям свои загадки. Обратимся к нашим дням. Сегодня
главная беда многих — полуобразованность, прикрытая
«корочками» дипломов. Всеобщее образование, радио,
телевидение, печать, туризм несомненно приобщают со
временных людей к культуре, как никогда, легко и
быстро. Но это приобщение, к сожалению, нередко па
дает на плохо подготовленную почву и носит поэтому
поверхностный характер потребительского знакомства.
Одним словом, доступность не всегда располагает
к глубине усвоения культурных ценностей. Здесь нужны
682
твердые духовные устои. А то получается, что все у нас
как будто грамотные, информированные люди, а на по
верку— культурно, духовно развиты гораздо меньше,
чем иные из стариков и старух, у которых духовность
заложена в крови, покоится на испокон веков существо
вавших в народе и передававшихся из поколения в по
коление нравственных принципах совестливого отноше
ния к труду, природе, детям, к другому человеку. Вы
скажете — патриархальщина! Многие нынче клянут ее
как устаревшую систему этических норм. Надо, безус
ловно надо видеть узость и ограниченность патриархаль
ности, но в ней было и свое положительное начало. Не
ради пустого чудачества придавал Л. Толстой такое
большое значение нравственным принципам, исторически
сложившимся в крестьянском миропонимании и само
сознании. А сегодня вопрос о прошлом — это и вопрос
о духовных ценностях, которые вместе с отжившими
формами жизни подчас недопустимо и непоправимо
уходят в небытие. Мы не можем себе позволить быть
Иванами, не помнящими родства. В этом отношении
у нас уже были очень большие и печальные по своим
последствиям издержки. Этого забывать нельзя, как
нельзя забывать и первостепенной важности воспитания
духовной культуры, настоянной на высокой нравствен
ности человека.
Т е к у щ а я л и т ер а т ур а от ли чает ся п о в ы ш е н н ы м
р ес о м и м ен но к н равст вен н ой п р обл ем ат и ке.
инте
Так-то оно так. Только позвольте спросить, а когда
наши писатели уходили от нравственных проблем? Ни
когда! Обратимся к литераторам — от Л. Сейфуллиной
до В. Овечкина, чье творчество, казалось бы, насквозь
социально. Но, право же, в их произведениях этического
содержания гораздо больше, чем у некоторых современ
ных авторов, на знамени которых вызывающе и, я бы
сказал, зазывающе начертано: «Нравственность!» У ме
ня вообще такое впечатление, что в сегодняшней лите
ратуре образовался некий перекос. Под видом усиления
нравственных аспектов она порой уходит от постановки
больших гражданских проблем. Наша отечественная ли
тература всегда была сильна своей гражданственностью.
И не важно, о чем написано произведение. Будет ли это
роман о любви или публицистический очерк об экономи
ке, науке, производстве. Оно окажется нравственным,
683
если поведет разговор о жизненных позициях человека,
сумеет его духовно возвысить, идеологически вооружить.
К сожалению, литературная критика и литературоведе
ние нередко поддерживают писателей, жонглирующих
понятиями «духовность», «нравственность», не замечают
спекулятивности их обращения к так называемым «лич
ным» темам.
О д н а к о и зв е с т н о , что с п е к у л я ц и я
к о г д а есть д е ф и ц и т . Н е п р а в д а л и ?
в о зн и к а е т
т о гда ,
Правда. И правда на сто с лишним процентов. Со
временный читатель, все мы сегодня остро нуждаемся
в тщательном исследовании внутреннего мира людей,
потому что стоим перед задачей великого обновления
всей нашей жизни, возрождения деревни, подъема сель
ского хозяйства, реконструкции производства. Все это,
казалось бы, чисто экономические задачи. Для их ус
пешного решения нужны материальные средства, новая
техника. Но я уже говорил, что решение практических
задач немыслимо без толковой организации всего наше
го духовного хозяйства. Любое дело начинается с чело
века и кончается им. Поэтому надо быть особенно при
дирчивыми там, где речь идет о вмешательстве во внут
ренний мир личности. Не попустительствовать никакой
спекуляции на больных и острых вопросах времени.
Бережнее относиться к старине как бесценному духов
ному опыту нации. Это нива, на которой выросла вся
наша этика, язык, культура. Мы, литераторы, обязаны
заботиться о том, чтобы не запахать эти ценности вме
сте со старым полем, органично и полноправно вклю
чить их в духовный мир нынешних и будущих поколений.
Р у с с к а я л и т ер а т ур а н и к о г д а н е п р е н е б р е г а л а в о с п и
т ат ельной ф у н к ц и е й , в и д е л а в н е й с в о й п е р в е й ш и й
гр а ж д а н ск и й д о л г. Н о и з в с е го м н о го о б р а зи я нравст вен
н о -в о с п и т а т е л ь н ы х п р о б л е м к а ж д о е в р е м я в ы б и р а е т и
в ы д е л я е т в с е ж е н а и б о л е е д л я с е б я в а ж н ы е . В этом
о т н о ш е н и и и м ею т ся , в и д и м о , неот ст уп н ы е з а д а ч и и у н а
ш его вр ем ен и . К а к о в ы он и , по ва ш ем у м нен ию ?
Меня часто причисляют к бытописателям. Но это
верно лишь отчасти. По натуре своей я скорее худож
ник-дидактик. И воспитательная возможность искусства
для меня по-особому привлекательна. Я верю в вели
кую преобразующую силу художественного слова и не
боюсь, что при этом впадаю в известный штамп.
684
Что касается насущных задач литературы наших
дней, то сейчас, по-моему, нет у нее более важной и от
ветственной задачи, чем воспитание в человеке социаль
ной и гражданской активности. Повторяю, ничто так не
ненавистно мне, как пресловутое «мы ничего не реша
ем». За этими словами скрывается трусость, равноду
шие, лень. Не оправдываются ли этой ходячей формулой
собственное малодушие, эгоизм? Человек многое может.
И это доказала война. Д а вся наша история! Жизнь на
местах — и это я готов твердить с утра до ночи — во
многом зависит от нашей собственной активности. Граж
данская инертность, пассивность и связанная с ними
бесхозяйственность — таковы, по моему глубокому убеж
дению, главные наши недостатки, преодолению которых
литература должна помогать всеми своими силами.
П он ят и е с о ц и а л ь н о й акт и вност и ч е л о в е к а дост ат очн о
с л о ж н о е . С р е д и в с е х в а ш и х г е р о е в ка к-т о п о - о с о б о м у з а
п о м и н а ет ся , з а п а д а е т в д у ш у М и л е н т ь е в н а и з п о вест и
« Д е р е в я н н ы е к о н и » . И п р и в л е к а т е л ь н а эта с т а р а я р у с
с к а я к р е с т ь я н к а к а к р а з с в о е й н е у е м н о й а кт и вн о ст ью
д у х о в н о й ж и зн и . М и л е н т ь е в н а — это в о и с т и н у ч е л о в е к с в е ч а . О н а н е т ол ьк о с а м а с м о л о д у д о ст арост и т р у д и
л а с ь б е з от д ы ха, чтоб ж и зн ь б ы л а п о в о зм о ж н о с т и
п о л н о й , свет л ой , к р а с и в о й , ч е л о в е ч е с к о й , н о и в о к р у
ж а ю щ и х в о з б у ж д а л а эту ж е ж а ж д у д е я т е л ь н о г о п р е о б
р а ж е н и я быт ия, н е ж е л а н и е м и р и т ьс я с с у щ е с т в о в а н и е м
к о е -к а к . Н о , мож ет быть, в н а ш и д н и у ж е м а л о а к т и в
ност и т акого р о д а ? Н е д а р о м в е д ь М и х а и л П р я с л и н к
концу
п овест вован и я
н а ч и н а ет
созн ават ь,
что д л я
ут верою д ен и я р а з у м н о г о и д о б р о г о м и р о п о р я д к а , и с к л ю
ч а ю щ его в с я к о го р о д а волю нт арист ские эксп ери м ен т ы
н а д д е р е в н е й , о н д о л ж е н б ы л н е т о лько в с ю ж и з н ь чест
н о, б е з о т к а з н о т руди т ься, н о и ка к-т о и н а ч е , б о л е е р е ш и
т ельно, что л и , в м е ш и в а т ь с я в х о д ж и з н и н а с е л е . А что
д у м а е т е в ы н а этот счет? И с о г л а с н ы л и с к р и т и к а м и ,
к о т о р ы е в п о с л е д н е е в р е м я так н а с т о й ч и в о у п р е к а ю т
в с е х п и ш у щ и х о с о в р е м е н н о й д е р е в н е в н едо ст а т о ч н о м
б уд т о б ы в н и м а н и и к с о ц и а л ь н о а к т и в н о м у г е р о ю ?
Ох, не хотелось бы мне ввязываться в этот разговор,
видит бог — ведь сейчас что-то вроде суда идет над так
называемой «деревенской» прозой, а я сам «деревен
щик»,— ну да уж коли заговорили, не в моем характере
уклоняться. Ничего не понимаю! То хвалили-хвалили
685
«деревенскую» прозу, за передовой отряд современной
литературы выдавали, а сегодня — все у «деревенщиков»
худо: НТР — а нынче это главный аршин у литератур
ных закройщиков — не углядели, целину прохлопали, до
социально активного героя не доросли, вместо совре
менности— заскорузлая патриархальщина; язык, кото
рый всегда считался сильной стороной «деревенщиков»,
засоряют диалектизмами и всяким иным словесным
мусором... Еще чего? Да всего и не упомнишь. Но вот
что удивительно — кому же все это адресовано?
Белову, Евг. Носову, Залыгину, Солоухину, Распутину,
Можаеву?
Молчок.
Так что же это за мифические «деревенщики»?
Но ладно, имена, допустим, из вежливости не на
звали.
Ну, а по существу? Вот хотя бы вопрос о так назы
ваемом социально активном герое. Так ли уж нет оного
в «деревенской» прозе? Так ли уж все персонажи «де
ревенских» рассказов и повестей погрязли в непролаз
ной косности и болоте обломовщины? Наконец, сами
авторы — сами «деревенщики». Уж их-то не назовешь
социально пассивными, правда? Ведь если кто и ставил
в нашей литературе за последние двадцать лет проб
лемы общенародного, общегосударственного значения,
если кто и будоражил человеческие души и умы, если
кто и принимал всем сердцем беды и боли своей страны,
так это прежде всего вышеупомянутые товарищи. Так?
Согласны?
И еще один вопрос из реестра «недостатков», часто
отмечаемых критиками,— вопрос об этой самой НТР:
«деревенщики»-де просмотрели научно-техническую ре
волюцию.
А по-моему, именно «деревенщики» как раз и заго
ворили первыми, и заговорили глубинно, с пониманием
об НТР.
НТР — это реакторы, счетно-вычислительные маши
ны, промышленные новостройки, гиганты ГЭС. Так?
Но самой большой, самой главной площадкой, самым
главным полигоном НТР, если можно так выразиться,
стала деревня — вот чего не понимают иные критики.
Ведь под влиянием небывалого вторжения новейшей тех
ники и науки что сегодня происходит в деревне? Начи
686
сто, в корне перекраивается все: производство, быт, само
жилье, сама деревня и даже сам лик земли, сам рельеф
страны. Было из века в век, идущее еще от средневе
ковья, мелкополье с бесчисленными перелесками, хол
миками и горушками, ручьями и мочажинами, а сегодня
задача — создать такие поля, где бы самая новейшая
техника разгуливала без помех.
А души человеческие, сердца? Да вместе с пашней —
кстати, изрядно задичавшей за последние годы, зарос
шей кустарником — и сердце крестьянское стало полем
битвы.
Я вот прошлым летом ходил-бродил по Новгородчи
не. Идешь: одна деревня мертвая, другая без единой
души, с пустыми глазницами окон. А ведь из этих окон
еще недавно живые лица на белый свет глядели, под
этими кровлями рожали и жили, работали и умирали.
Так как думаете: не было тут слез, когда покидали эти
дома, не было драм и трагедий?
Да НТР — это всем революциям революция. Глубже
пашет, чем даже коллективизация. Россия прощается,
и прощается навсегда, со своей тысячелетней избяной
историей. И что плохого в том, что иной раз при этом
обронят слезу? Мать родную, не мачеху, провожаем в
последний путь. Мать, молоком которой вскормлена и
вспоена вся наша национальная литература, наш язык,
наша этика.
НТР — великое благо, но благо, которое нередко
утверждает себя через слезы, через горе людское, через
обрыв и разрыв корней. А может ли древо жизни быть
вечно зеленым и плодоносить, если у него подорвана
корневая система? И не случайно сегодня все народы
такое внимание проявляют к своим корням, к своим
истокам. И это тем более важно для нас, потому что
Россия стоит на великом перевале своей истории.
Да что на эту тему распространяться? Кому не ясно, что без духовных ценностей, накопленных про
шлым,— ну, никуда! В Великую Отечественную вся жи
вая Россия была поставлена под ружье, да нам при
шлось отозвать с вечного отдыха еще и наших вели
ких предков. И неплохо, ох как неплохо поработали
Александр Невский и Дмитрий Донской, Кузьма Ми
нин и Дмитрий Пожарский, Александр Суворов и Ми
хаил Кутузов!
г.
687
Л ет о м м и н у в ш е г о г о д а в р а й о н н о й га зе т е « П и н е ж с к а л п р а в д а » б ы л о нап ечат ано в а ш е, Ф ед о р А л е к с а н д
р о в и ч , от кры т ое п и с ь м о з е м л я к а м « Ч е м ж и в е м -к о р м ы м с я » . Н е с л у ч а й н о зат ем е г о п е р е п е ч а т а л а « П р а в д а » : в
н е м ост ро п о с т а в л е н в о п р о с о н е к о т о р ы х н е г а т и в н ы х я в
л е н и я х , п о д м е ч е н н ы х в а м и в ж и зн и р о д н о й д е р е в н и В е р к о л ы . Р а д у я с ь зн а ч и т ел ьн о м у у л у ч ш е н и ю м а т ери ал ьн ой
с т о р о н ы с о в р е м е н н о г о д е р е в е н с к о г о бы т а (« 2 С 9 р у б
л е й — с р е д н я я з а р а б о т н а я п лат а с е г о д н я в В е р к о л е ...
с в ы ш е 1 0 0 н о в ы х д о м о в п о с т р о е н о з а п о с л е д н и е деся т ь
лет в н а ш е й д е р е в н е ... Д а к а к и х д о м о в / П р о с т о р н ы х ,
с в е т л ы х , б л а г о у с т р о е н н ы х — с эл ек т р и ч е ст в о м , с х о л о
д и л ь н и к а м и , с т е л еви зо р а м и и даж е с т елеф онам и — л ю
б о й го р о ж а н и н п о за в и д у е т » ), в ы о д н о в р е м е н н о о б р а щ а е
те в н и м а н и е н а то, что в с е это о т р а д н о е о б н о в л е н и е
п р о и с х о д и т в о с н о в н о м з а счет г о с у д а р с т в а . М е ж д у тем
с а м и к р е с т ь я н е н е т олько н е п р о я в л я ю т н е о б х о д и м о й
и н и ц и а т и в ы , н о д а ж е ут р а ч и ва ю т б ы л о е с в о е д о б р о с о
в ест н о е, х о з я й с к о е от н о ш е н и е к з е м л е , к о в с е м у д е р е
в е н с к о м у о б и х о д у . С г о р е ч ь ю го в о р и т с я в п и с ь м е о
том, что у в а ш и х з е м л я к о в с л о в н о « и с ч е з л а б ы л а я г о р
дост ь з а х о р о ш о , р а с п а х а н н о е п о л е , з а к р а с и в о п о ст а в
л е н н ы й з а р о д , з а чисто с к о ш е н н ы й л у г , з а у х о ж е н н у ю ,
и г р а ю щ у ю в с е м и статями ж и вот и н у. В с е б о л ь ш е вы вет
р и в а е т с я л ю б о в ь к з е м л е , к д е л у , т еряет ся у в а ж е н и е к
с е б е . И н е в эт ом л и о д н а и з п р и ч и н п р о г у л о в , о п о з д а
н и й и п ья н с т в а , к о т о р о е с е г о д н я в о и с т и н у ст ало н а ц и о
н а л ь н ы м б е д с т в и е м ? » В м ест е с тем в п и с ь м е п р и зн а е т
с я , что в д е р е в н е нет недост ат ка в р а б о т я щ и х , т алант ли
в ы х и с о в е с т л и в ы х т р у ж ен и к а х , у к о т о р ы х « б о л и т с е р д
ц е , к о г д а ви д я т с г н о е н н о е с е н о , п о г и б а ю щ и х телят, п ь я
н ы х п о д р о с т к о в » . Н о б е д а в том, что л ю д и эти н е пы т а
ю т ся в м е ш а т ь с я в х о д ж и з н е н н ы х собы т и й , п о в е р н у т ь
е г о п о - с в о е м у , р а з у м н о , п о -х о з я й с к и . « Н о п о ч е м у н е
с л ы ш н о ,— с п р а ш и в а е т е в ы ,— и х т р е б о в а т е л ь н о го г о л о
с а ? П о ч е м у никт о и з н и х н е хочет идти в б р и г а д и р ы ,
в у п р а в л я ю щ и е ? П о ч е м у о н и д а ж е дет ей с в о и х в з р о с
л ы х о т го в а р и в а ю т от у ч а с т и я в у п р а в л е н и и х о з я й
ст вом ?»
С л о в нет, п и с ь м о бьет п о с а м ы м б о л ь н ы м м ест ам
с о в р е м е н н о й д е р е в н и . О н о н и к о г о н е мож ет ост авить
р а в н о д у ш н ы м . Н о к а к от н еслись к н е м у ва ш и зе м л я к и ?
П ри н я л и его го р ь к у ю и б есп о щ а д н ую п р а вд у? П он яли
688
п а ф о с, н а п р а в л е н н ы й прот ив о б щ ест вен н о й п а сси вн о ст и
и р а в н о д у ш и я ? И , г л а в н о е , т о л ьк о л и В е р к о л а у з н а л а
с е б я в в а ш е м т ревож н о м п и с ь м е ?
Признаюсь, я опасался — правильно ли поймут меня
земляки, не вызовет ли письмо обиды. Ведь в одном
же доме живем, нету для меня житья без родной Верколы.
Но этого не случилось. Письмо наделало много шу
ма в районе — и шума доброго, полезного. Оно обсуж
далось на специальной сессии сельсовета, на сельских
сходах района. Было перепечатано газетами других рай
онов и там тоже не прошло незамеченным. Должен ска
зать, что немалую поддержку оказал мне первый секре
тарь Пинежского РК КПСС. Умный, деловой человек
Михаил Григорьевич Поздеев. Район в минувшем году
по хозяйственным показателям на первое место в обла
сти вышел — да о каких недостатках может быть речь?!
А Михаил Григорьевич, как только я поделился с ним
своим замыслом, сразу ухватился: пишите. Попробуем
использовать как новую форму идеологической работы.
Вот такой подход, партийный подход к писательскому
слову, меня просто воодушевил. Людям надоели штам
пы, надоели казенные речи, а слово писателя на Руси
всегда высоко ценилось. Поразительно, с какой быстро
той разошлись сведения о письме по разным весям и
градам. «Молвлено на Пинеге — аукнулось по всей стра
не»,— пишет мне читатель из Калинина. Но, конечно,
самой радостной для меня реакцией была реакция земляков-однодеревенцев. «Вот теперь мы знаем, что ты не
зря писателем прозываешься»,— простодушно вырази
лась одна старуха. Но был и упрек, упрек почти едино
душный: покруче бы надо, пожестче. И это, должен
сказать, радостно больше всякой похвалы, потому что
это значит — люди наши не утратили чувства самокри
тичности и требовательности к себе, жив в них дух свя
того недовольства, а раз так — значит, есть готовность
бороться за обновление жизни.
П и са т ел ь и читатель, п и с а т е л ь и к р и т и к а . Эти от но
ш е н и я , к а к и звест н о , б ы в а ю т и н е л е г к и м и , и н е о д н о з н а ч
ны м и, и непост оянны м и. А к а к о в ы он и у в а с ? К а к о ц е
н и ва ет е в ы с о в р е м е н н о е с о с т о я н и е н а ш е й л и т е р а т у р н о й
кр и т и к и ? И к а к у ю р о л ь и гр а е т читатель в в а ш е м ли т е
р а т у р н о м т р уд е?
689
Не скажу, что настоящих критиков сейчас нет. Луч
шие из них — люди со своим взглядом на жизнь и че
ловека, и даже — что бывает совсем редко — со своим
словом. И все-таки критика сегодня, что называется, не
вдохновляет. В массе своей она зачастую плетется в
хвосте.
В х в о ст е л и т ер а т у р ы ? И л и ж и зн и ?
И того, и5другого. Назовите мне острые проблемные
статьи последнего времени, которые расшевелили бы
общественное мнение, стали предметом повсеместных
обсуждений, яростных споров! Я что-то таких статей не
помню. Уклончивость в оценках, беззубость, желание ни
кого не задеть, не обидеть, а иногда просто уход от пря
мого разговора с читателем — вот что показательно для
текущей критики за редкими исключениями. Возьмите
эти пресловутые два мнения об одной книге, которые
уже сколько лет в ходу у «Литературной газеты»! На
первый взгляд, за такой формой подачи материала сто
ит широта мысли, сложность подхода. А на самом деле?
Не есть ли это уход от определенности оценок?
Но самый большой грех — критика, как правило, не
выверяет литературу жизнью. Поэтому сегодня можно
говорить о существовании эстетической, нравственной
критики, но реальная критика, которою всегда слави
лась наша общественно-художественная мысль? Где она?
Если судить по большинству печатаемых статей, наши
критики просто не знают реальной жизни, судят о ней
понаслышке, по ходячим штампам и формулам. В осо
бенности это относится к тем, кто касается жизни
деревни и литературы о ней. Впечатление такое, что
критики не сходят с асфальта на землю. Им бы внять
совету покойного А. Яшина и пройтись «босиком по
земле»!
Другой недостаток вижу в рецидивах проработнического зуда, который вдруг одолевает иных критиков.
Я принадлежу к тем писателям, которые охотно при
слушиваются к любым, самым строгим замечаниям, ес
ли в них видно понимание твоего замысла, твоей идеи,
если, наконец, просто идет серьезный разговор о лите
ратуре и о жизни, пусть и не в твою пользу. Но что
порой бывает? Разносят произведения с позиций псевдо
жизни, с позиций вульгарно-социологических схем, когда
художественное произведение уподобляется экономиче
69Q
скому трактату. Вот это недопустимо. Это жульничество,
прием, который в спорте называют ударом ниже поя
са,— ведь не по неведению же это делается! Понятно,
что такая критика продиктована всем чем угодно, но
только не заботой о литературе. А главное — такая кри
тика сбивает с толку читателя, прививает ему примитив
ное представление о том, что такое литература.
Не могу не выразить своего недовольства и замет
ным распространением критики, которую я бы назвал
кустарно-структуралистской. Читаешь иную критическую
работу и видишь — идет какое-то искусственное накру
чивание терминов, профессиональное словоблудие! По
пробуйте перевести иные критические упражнения на
обыкновенный человеческий язык, и вы увидите,
что там нет никакого содержания — одна словесная
труха.
Отсутствие реальной критики лично мне восполняют
письма читателей. Я получаю их множество и испыты
ваю лишь одно неудобство — трудно на все ответить, хо
тя я это и стараюсь делать. Я вовсе не идеализирую
нашего читателя. Он бывает всякий. Есть в письмах и
наивность, и невежество, и младенческое неведение в
вопросах жизни и литературы. Но есть читатель сме
лый, умный, думающий. Какая гражданская озабочен
ность судьбами природы, национальной культуры! А
сколько истинно патриотической заинтересованности в
делах страны, родной земли, сколько неподдельного ж е
лания сделать нашу жизнь лучше, краше! Много пишут,
например, о настоящем и будущем русского леса. Не
секрет, что на Севере идут слишком интенсивные лесо
заготовки. Иногда допускается удручающая бесхозяйст
венность, леса выкашиваются как трава. Лес беззащи
тен перед мощной нынешней техникой. И я, как и дру
гие писатели, получаю потоки писем, кричащих в защи
ту леса, требующих: «Спасите лес! Поймите, писатель,
что вопрос о лесе — это вопрос о русской земле! Загу
бим северный лес, и будет она трястись в ознобе от
арктических холодов, которые пойдут гулять от Ледо
витого океана до Черного моря!»
И я мог бы привести еще немало примеров подоб
ных писем.
Письма таких читателей — самая высшая для меня
награда. Они помогают в трудные минуты жизни, А их
691
у меня, как у писателя, бывало и бывает немало. И
письма всегда служат поддержкой. И я хочу воспользо
ваться нынешним случаем и сказать своим читателям
большое русское спасибо!
Вместе с тем иногда я жалею, что письма, которые
адресованы лично мне, не посланы читателями в мини
стерства, ведомства, в партийные организации, от кото
рых часто зависит практическое решение вопроса. И в
этой связи мне хотелось бы упомянуть о письме одного
читателя, который даже мои писания, в частности от
крытое письмо землякам «Чем живем-кормимся», назы
вает «благими пожеланиями», «гласом вопиющего в пу
стыне», ибо, как он выражается, «от вас не зависит
практический ход дел». По его мнению, основанному,
видимо, на личном опыте, предложения, рекомендации и
советы, если они исходят от частных лиц... никогда не
будут приняты к руководству и исполнению.
Думаю, автор этого письма не совсем прав, хотя,
наверное, такие суждения порой имеют под собой поч
ву. Вред же их очевиден. Они кругами расходятся вширь
и содействуют распространению того микроба равно
душия, который опаснее и страшнее любых вирусных
заболеваний.
Я сказал, что читатель бывает разный, как, впро
чем, и писатель. Но я еще хочу решительно возразить
тем, кто при каждом случае козыряет превосходством
нашего читателя над зарубежным. Факты? Недавно я
объездил чуть ли не всю Германскую Демократическую
Республику, где участвовал, наверное, в добром десят
ке читательских конференций. И должен сказать, меня
поразила любовь к книге в ГДР, поразила гражданская
острота и зрелость суждений о жизни, содержательность
вопросов о литературе, которые мне задавались. При
знаюсь, такое далеко не всегда встречаешь на наших
читательских конференциях. И тут опять-таки немалая
вина той критики, которая культивирует примитивно
тематический подход к литературе, ограничивается пе
ресказом произведений.
Ф е д о р А л е к с а н д р о в и ч ., я з н а ю , в ы часто б ы в а е т е з а
рубеж ом , а совсем н едавн о бы ли в А м ери ке. Р асскаж и
те н е м н о г о о том, к а к от носят ся там к н а ш е й л и т е р а
т уре.
Ну, прежде всего не надо представлять дело так, что
у нас сплошное процветание в литературе, а там все
692
погрязло в маразме, порнографии и т. д. Что говорить,
в Америке все это есть, но в Америке же есть и боль
шая литература. И, следовательно, там есть не только
оболваненный, застандартизованный, средний америка
нец с кроличьими мозгами, но и думающий писатель и
думающий читатель — на неудобренной почве хорошего
урожая не бывает.
Но правда и то, что у нас часто пишут насчет тоще
го духовного багажа американца. Вот я, например,
встретил в Сан-Франциско двух адвокатов, один, кста
ти, даже русского происхождения. Адвокаты процвета
ющие, лет сорока — что называется, в самом расцвете
физических сил и интеллекта. И что же? Шолохова не
читали. Я попервости не поверил, думаю, ерунда какаято, живой фельетон. «Ну, а как с Фолкнером обстоит у
вас дело? — спрашиваю. — Фолкнера-то, своего соотече
ственника, читали?» И Фолкнера не читали. «Но вы же
адвокаты, говорю, вам же для дела это надо». Оба не
понимающе переглянулись.
«Да как же, говорю, вы в душе-то человеческой раз
бираетесь без художественной литературы?» — «А, гово
рят, вы вот о чем! Ну, тут у нас ол райт, хорошо дело
поставлено. Скажем,— это говорит англосакс,— я вел
дело об убийстве старой владелицы одного большого
магазина, мне в конторе подобрали всю художественную
литературу с криминалистским уклоном, и в том числе
там был ваш Достоевский — «Преступление и наказа
ние». Правда, книга очень пухлая, и я прочитал только
специальные главы».
Вот вам один тип американца, тип просто анекдо
тический. А вот вам другой — полная противоположность.
Двадцатисемилетний переводчик, с которым я почти
целый месяц ездил по стране, социолог по специальности. Все читал. И разговоры с ним — о социализме, о
марксизме, о современных течениях в общественной мыс
ли Америки и Европы — это одно из самых ярких впе
чатлений за всю поездку по США. Так что разные лю
ди за границей встречаются, как, впрочем, и у нас.
Но вот что хочется сказать: западный человек, как
правило, очень хорошо знает свое дело. Он может не
знать классиков мировой и отечественной литературы,
в разных «эмпиреях» плавать, но что касается дела —
дока. У нас, к сожалению, нередко бывает как раз на
оборот. Человек обычно знает все?что не относится к его
693
делу, и часто буксует в своем конкретном деле. В мире
конкуренции, повторяю, это решительно исключено.
Коснусь напоследок еще одного вопроса — о духовно
сти. Вопроса наимоднейшего — кто нынче не трезвонит
о духовности? Но и наиважнейшего: куда же без ду
ховности?
Так вот, отнюдь не перечеркивая всевозможных до
стижений других стран, я все же должен сказать: у нас,
по-моему, побольше этой самой духовности. Не переве
лись еще «русские мальчики», известные по литературе
XIX века, которых хлебом не корми, а дай поговорить
о «мировых» проблемах. За границей в человеке больше
прагматизма. И, может быть, потому меня всегда так
тянет домой. Ведь это же курам на смех, но я, в кон
то поры выбравшись в Америку, на три дня. раньше по
ложенного срока укатил домой. А может, тут дело во
все и не в духовности. Может, тут все дело в том, о чем
давным-давно сказано: «И дым отечества нам сладок и
приятен». Может быть.
1980
СЛОВО В ЯДЕРНЫЙ ВЕК 1
Еще совсем недавно, каких-то тридцать лет назад,
нам, участникам великой битвы с фашизмом, яростным
романтикам и мечтателям, казалось, что мы навсегда
покончили с самым страшным злом человечества—вой
ной и что отныне на нашей планете наконец-то наступит
вожделенная эра гуманизма, здравого смысла и взаимо
понимания.
Увы, этим надеждам не суждено было оправдаться.
Небывалая гонка вооружений, все новые и новые
военные очаги, которые то тут, то там сотрясают зем
ной шар, всевозможная политическая и духовная дема
гогия, затемняющая и растлевающая умы людей... Да
надо ли перечислять все то, что хорошо известно каж
дому? Надо ли подробно распространяться о болезнях
века, которые способны привести в отчаяние самого
1 Выступление на VII съезде писателей СССР.
694
убежденного оптимиста? Мы живем в такое время, в
такую эпоху, когда могут сбыться самые мрачные биб
лейские пророчества, и потому сегодня нет важнее
дела, чем объединение всех гуманных, всех духовно ак
тивных и миролюбивых сил Земли, о чем с такой озабо
ченностью говорилось в недавнем Обращении Верхов
ного Совета СССР к парламентам и народам мира. И
потому сегодня особое, воистину историческое значение
приобретает разговор о литературе, о духовной и нрав
ственной силе слова — этого главного оружия человека
даж е в наш ядерный век.
О достижениях советской многонациональной лите
ратуры с этой трибуны говорилось уже немало, и не
лучше ли, не полезнее ли для дела поговорить о том,
что мешает, а порой и ослабляет наше слово.
Всем хорошо известно, что у нас, как ни в одной
другой стране, издается великое множество книг, что
у нас самый читающий народ в мире. Но только ли
радость вызывает книжный бум, который мы сегодня
переживаем? В мире вещей вкус наших людей явно воз
рос, сегодня никто уже не хочет покупать плохих, не
красивых вещей, того унылого ширпотреба, которым
завалены наши прилавки. А плохие книги, литературный
ширпотреб? Не говорит ли переизбыток их о нетребо
вательности, о полуобразованности и эстетической глу
хоте некоторых издателей, критиков и читателей? Хоро
шая, талантливая книга, хороший, талантливый спек
такль— и это старая истина — редкость. Но всегда ли
мы должным образом оцениваем их, всегда ли получает
о них должную информацию самый широкий, массо
вый читатель и зритель? Не разучились ли наша прес
са и наши критики 'воспринимать подлинное искусство
как большой праздник, как большое событие в духов
ной жизни общества? Стало обычным, когда в литера
турных докладах, статьях, отчетах в один перечисли
тельный ряд попадают и выдающиеся произведения, и
произведения-середняки, а то и просто однодневки. Про
исходит нивелировка, уравниловка, лучшее тонет, рас
творяется в потоке серости. И надо ли говорить, что это
запутывает и даже оглупляет читателя?
Виктор Курочкин. Кто не знает его повести «На
войне как на войне», одного из самых блистательных
произведений о минувшей войне? А недавно захожу в
книжный магазин в одном маленьком городке — и це
695
лая полка книг с этой повестью, которую бы с радостью
приобрел знающий читатель.
Много хорошего сделала «Роман-газета», самое мас
совое наше литературное издание, много выпустила пер
воклассных книг. И в то же время та же самая «Романгазета» сколько гонит всякой многоверстной макулату
ры и серятины, которые на местах нередко принимают
чуть ли не за советскую классику! На страницах «Ро
ман-газеты» не нашлось, к нашему стыду, места для
«Привычного дела» и «Плотницких рассказов» Василия
Белова, этих несравненных жемчужин отечественной
литературы.
Величайшее завоевание революционно-демократиче
ской критики — реальная критика, выверка литературы
жизнью. Из обычных, примелькавшихся явлений жизни,
изображенных в книге, они умели извлечь такую соци
альную суть, сделать такие столь далеко идущие вы
воды, что произведение получало новую жизнь, вклю
чалось в контекст самых жгучих, самых актуальных
проблем современности. «Ася» Тургенева. Банальная
любовная история. А что вычитал из нее Чернышев
ский? Приговор либеральному деятелю своего време
ни, тьму проблем и вопросов, касающихся русского на
ционального характера.
Понимаю, мы живем в другие времена. И все же,
где у нас реальная критика? Ведь не считать же за об
разчик оной недавнюю дискуссию на страницах «Лите
ратурной газеты» о так называемой деревенской прозе,
некоторые из участников которой, похоже, в глаза не
видали живой современной деревни, а некоторые, мо
жет, и с асфальта-то на голую землю никогда не ступа
ли. А ведь судят, да еще как громогласно!
Сегодняшний читатель жадно тянется к книге, ищет
в ней ответы на самые важные, самые больные и труд
ные вопросы современности. Но всегда ли мы, писате
ли, даем на них ответ, вкладываем в протянутую руку
полноценный хлеб? Всегда ли мы сами на высоте гло
бальных задач века? И не потому ли люди все больше
и больше тянутся к разного рода транквилизаторам и
допингам, что не находят духовной поддержки, духов
ного очищения в слове? Не потому ли такую власть об
рели над людьми вещи? Не потому ли и саму-то книгу
подчас превращают в окаменелую вещь престижно-де
коративного назначения, в предмет купли и продажи?
696
За последние годы в литературе нашей сильно повы
сился интерес к нравственным проблемам, к духовному
миру человека с его такими древними, но вечно живыми
понятиями, как совесть, доброта, сочувствие, сострада
ние, милосердие, жалость. И это не случайно, так как
все эти понятия долгое время у нас, мягко говоря, были
не в почете, нередко зачислялись по департаменту пат
риархальщины, а то и вовсе третировались.
Но та же совесть, та же доброта, то же сострадание
и безмерная любовь к ближнему — разве все это не
духовная основа каждого народа, каждой нации?
Да, поворот литературы к вопросам нравственности,
души можно лишь приветствовать, тем более что исто
рический опыт показал, что перестройка, обновление
жизни только социальными средствами, не подкреплен
ными нравственной, душевной работой каждого чело
века, не могут дать желаемых результатов. Но вот беда
наша — очередная крайность: нравственное начинает
теснить социальное, гражданское, принимает самодовле
ющий характер, а порой даже превращается в моду.
Больше того, послушать иных умников, так социальное,
гражданское чуть ли не пройденный этап, а, скажем,
такая штука, как политика, так и вовсе признак прими
тивности, безвкусицы.
Величайшее заблуждение!
Нравственность вне социального, гражданского, вне
насущных проблем жизни, которыми живет страна, на
род, партия, нравственность, наконец, вне политики, ко
торая стала одной из самых главных сфер бытия чело
века двадцатого века, такая нравственность — пустая,
безнравственная болтовня.
В иных романах, повестях, пьесах герои часами ве
дут так называемые высокоинтеллектуальные, высоко
нравственные, высокофилософские разговоры о творче
стве, о смысле человеческой жизни, о необыкновенной
любви и при этом не очень внятно, стыдливо — о сего
дняшнем дне, о действительных болях и заботах, кото
рыми живет страна, народ. Да ведь это душевный стрип
тиз, игра! Игра в нравственность, игра в интеллектуа
лизм, игра в философствование. Короче — непозволитель
ная спекуляция на самом святом и важном. И пора,
давно пора повести решительную борьбу с инфляцией,
с обесцениванием высоких понятий, вернуть им под
линный смысл и весомость.
6S7
В вопросах нравственности нам не мешает почаще
вспоминать уроки Льва Толстого, который всю свою
жизнь страстно, неистово и непримиримо воевал за
нравственную активность человека. Великий писатель
всегда, в пору самой мрачной реакции вел непрекращающийся поединок с деспотизмом, с самодержавием.
Достаточно вспомнить его знаменитую статью «Не могу
молчать».
Нравственная активность человека, способность быть
верным голосу совести и справедливости — не в этом ли
подлинный героизм? Героизм непоказной, некрикливый,
который еще мало понят и оценен нами.
В нашей литературе и критике обычно преобладает
одностороннее и потому упрощенное понимание героиче
ского, когда героя наделяют чуть ли не всеми возмож
ными и невозможными добродетелями и даже сверхче
ловеческими качествами и тем самым умаляют, недо
оценивают противника, а нередко и оглупляют его,—
словом, умаляют трудности и сложности, которые пре
одолевает герой.
Казалось бы, ясно как божий день: подвиг человека,
подвиг народа измеряется масштабом содеянного, мерой
жертв и страданий, которые он приносит на алтарь
победы. А у нас то и дело слышишь голос перепуганно
го перестраховщика: это сгущение красок, это очерни
тельство, это снижение героического облика народа...
Да чернят и унижают народ перестраховщики, лжедрузья, те, которые всякого рода ватными прокладками
и обертками крутых спусков и поворотов истории обес
ценивают и умаляют народный подвиг!
Мы не имеем права замалчивать, упрощать все
сложности и трудности нашего исторического пути. Не
объясним мы — объяснят другие, только объяснят посвоему. Мы не скажем своим голосом всей правды—>
скажут другие «голоса», только скажут по-своему. Пи
сатель по характеру труда своего должен быть смелым,
критик — смелым трижды.
В связи с разговором о героическом позволю сделать
маленькое отступление о скульптуре, на примере кото
рой можно нагляднее проиллюстрировать то, что хочу
сказать.
Это хорошо, это радует нас, что патриотический по
двиг нашего народа в минувшей войне все больше и
больше увековечивается в мраморе и бронзе, Но нет ли
698
и тут порой некоторого однообразия? Воин-богатырь,
воин с горой мышц,— но всегда ли в нем выражен бога
тырский дух, душа человеческая? Не знаю, кто как,, а
я давно мечтаю о таком памятнике, в котором был бы
явлен солдат-освободитель, каким он был въяве,— са
мый обыкновенный, самый земной, вдосталь, по завязку
хлебнувший всякого военного лиха, человек, годами
живший в обнимку со смертью и не разучившийся быть
человеком. Вот такому солдату-освободителю сызнова и
сызнова поклонился бы весь мир. Все люди. И те, кото
рые прошли через войну, и те, которые не знали ее.
Не скрою, хотелось бы, очень хотелось бы, чтобы, и
мать-Родина, запечатленная в многочисленных мемориа
лах, приняла бы более земной, более человечный и, ес
ли даже хотите, более национальный облик— облик рус
ской матери, облик матери-украинки, облик матери-бёлоруски, матери-грузинки, матери-казашки...
Прошу понять правильно: я вовсе не против мону
ментальности в монументальной скульптуре. Я только
против однообразия, против ложного, пустого монументализма. Давид Сасунский в Ереване — разве это не
прекраснейший, исполненный эпической мощи и силы
образ-символ героического народа? А как бесподобно,
как впечатляюще передана в камне мертвящая, стопу*■
довая тяжесть царского деспотизма в конной скульптуре
Трубецкого — Александр Третий.
Любовь к слову, понимание красоты и силы его за
кладываются с детства — в семье, в детском саду, в на
чальной школе. И потому должен быть особый спрос с
литературы для малышей, с детских издательств и особенно с хрестоматий, с «Родной речи».
К сожалению, «Родная речь» оставляет желать лучшего. Два стихотвореньица Пушкина для первого клас
с а — не маловато ли?
Классики, классики. И Пушкин, Пушкин — отец на
ших душ. Это должно быть незыблемой основой всех
школьных хрестоматий. Как хлеб, как воздух, как во
да. Ведь именно классики — связующая духовная нить
разных поколений.
В последнее время я получаю много писем от сло
весников средней школы, и в них один крик, один стон:
помогите спасти уроки литературы. С каждым годом в
программы средних школ вводятся все новые и новые
дисциплины, и вводятся за счет литературы*
69 9
Пора всем понять: перегрузка школьника всевозмож
ными предметами и недогрузка его родным словом
могут обернуться самыми серьезными последствиями,
особенно в наш век всеобщей технизации и усыхания
сердца. Ну, будут, будут у нас физики, будут матема
тики, будут иные специалисты, а человек-то, будетли
человек-то?!
Преподавание литературы в школе — это, конечно,
не только часы, учебники, но и учителя, а значит, педа
гогические вузы, которые готовят учителей. И об этом
нам, писателям, надо бы говорить всерьез и обстоятель
но, ибо, по моему глубокому убеждению, преподавание
советской литературы в вузах вызывает еще большую
тревогу.
Двадцатый век подводит свои итоги, и сделать их
обнадеживающими — это зависит и от нас, писателей.
Слово всегда было путеводной звездой человечества.
В слове сокрыта самая великая энергия, известная на
Земле,— энергия человеческого духа. Словом создава
лась культура, словом ковалась вера, ковались идеалы,
слово двигало народы в борьбе за равенство и брат
ство, подымало на революции. И сегодня, в век неслыхан
ной, небывалой спекуляции словом, лишь нам, писате
лям, дано вернуть слову его изначальную мощь и силу.
События властно требуют гражданского мужества и
активности каждого человека. Только силой духовного
единства миллионов, всего человечества можно противо
стоять ядерному безумию и отстоять жизнь на Земле.
Так будем же достойны той великой миссии, которую
возложило на нас время.
1981
СОДЕРЖАНИЕ
ПОВЕСТИ
Д ер ев я н н ы е к а н н ....................................................................................................
П е л а г е я .......................................... ..... . . . . . .....................................
6
35
А л ь к а .......................................................................................... . . . . .
Б езо т ц о в щ и н а . * ...............................................................................................
99
153
М а м о н и х а ...................................................................................................................
Ж и л а -б ы л а с е м у ж к а ............................................................
197
242
РА С С К А ЗЫ
В П итер за са р а ф а н о м . > ..............................................................................
270
С обач ья г о р д о с т ь .......................................................
278
О д н а ж д ы о с е н ь ю .......................................................................................................... 284
С основы е д е т и ...................... * ........................................
295
П о сл ед н я я о х о т а . * .. . ............................................................................
П рол етал и л еб ед и .................................................................................................
316
337
М огила на к р у т о я р е ...........................................................................................
347
Д е л а российские... ....................................
К о гд а д ел аеш ь по с о в е с т и ..............................................................................
М атери нское с е р д ц е ...........................................................................................
356
368
370
И з р асск азов Олены Д а н и л о в н ы .................................................................
П ол я О ткрой Г л а з а .............................................................................................
374
389
О чем плачут л о ш а д и .........................................................................................
М ихей и И р и н ь я .....................................................................................................
390
397
В а л е н к и .......................................................................................................................
407
О т о м с т и л .............................................................................................................................408
О леш ина и з б а ..........................................................................................................
410
З о л о т ы е р у к и ...........................................................................................................
427
Б а б и л е й ........................................................................................................................
428
Н о в о го д н я я е л к а .................................. ..... . . . .....................................44 0
П осл едн и й старик д е р е в н и ..............................................................................
701
441
Самая счастливая * . .
.* ................................................................
443
Из колена А в в а к у м о в а ..........................................................................
446
Н а д е ж д а ........................................................................................................
457
Слон г о л у б о г л а зы й ...................................................................................
460
Сказание о великом к о м м у н а р е .........................................................
467
Бревенчатые м а в з о л е и .................................................................................. 473
ТРАВА-МУРАВА
С л о в о у гр о б а ................................................................
У чены й и п и с а т е л ь ...............................................................................................
555
557
З а т в о р н и к из Т а м п е р е ........................................................................................
560
О первом у ч и т е л е ...................................................................................................
563
П р о щ а й , д р у г ! ................................................................................................................567
М ы и сего д н я ж ивы и м и ..................................................................................
568
Бы ть д остой н ы м их п а м я ти ...............................................................................
С ю ж ет и ж и зн ь
570
571
Я зы к, н а котор ом говор ит в р е м я ................................................................
579
В с е г д а ли н а д о ж а л еть ? . . 8 .................................................................
584
А л ек са н д р Яш ин — п о эт и п р о з а и к ...............................................................588
О ск азк е
В арм ян ск ом мире
П и са тел ь ст в о — эт о честный р азго в о р о ж и з н и ......................................618
О х л е б е н асущ н ом и х л е б е д у х о в н о м * ................................................628
П аш н я ж и в а я и м ер твая , , . * ........................................................... 633
Ч ем ж и в е м - к о р м и м с я ................................................................................................. 666
С о т в о р ен и е н ов ого р у сск ого п о л я .................................................................... 674
С л о в о в ядерны й век
Абрамов Ф.
Собрание сочинений: В 3-х т. /Оформ. худож.
Е. Большакова. — Л.: Худож. лит., 1980— 1982.
Т. 3. Повести. Рассказы. Трава-мурава. Литера
турные портреты, статьи, выступления.— 1982.—
704 с.
В третий том входят как широкоизвестные повести и рассказы
писателя, так и новые его произведения («Мамониха», «Бабилей»,
«Бревенчатые мавзолеи» и др.); впервые собраны в томе статьи, ин
тервью, литературные портреты, созданные Ф, Абрамовым в разные
годы.
А
4702010200-052
028(01)-82
подписное
ББК 84.Р7
ФЕДОР АЛЕКСАНДРОВИЧ
АБРАМОВ
СО БРАН И Е СОЧИНЕНИИ
В ТРЕХ ТОМ АХ
том 3
Р едак тор А . Р у л ё в а
Х у д о ж е ст в ен н ы й р е д а к т о р Р . Ч у м а к о в
Т ехнич еск ий р ед а к т о р
Я . Л и т ви н а
К о р р ек тор А . Б о р и с е н к о в а
ИБ № 2146
Сдано в набор 28.09.81; Подписано в печать 28.04.82. М-19033.
Бумага тип. № 2. Формат 84X108732. Печать высокая. Гарнитура
«Литературная». 36,96 уел. печ. л. 37,33 уел. кр.-отт. 37,45 уч.йзд. л. Заказ № 196. Изд. № Л III - 2 9 . Тираж 100 000 экз.
Пена 2 р. 30 к. Ордена Трудового Красного Знамени изда
тельство «Художественная литература»/ Ленинградское отделение.
191186, Ленинград', Д-186, Невский пр., 28. Набрано И сматрнцировано в ордена Октябрьской Революции, ордена Трудового
Красного Знамени Ленинградском производственно-техническом
объединении «Печатный Двор» имени А. М. Горького Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам
издательств, полиграфии и книжной торговли. 197136, Ленинград,
Н-136, Чкаловский пр„ 15, Отпечатано в Ленинградской типогра
фии № 2 головном предприятии ордена Трудового Красного
Знамени Ленинградского
объединения «Техническая книга»
им. Евгении Соколовой Союзполиграфпрома при Государствен
ном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной
торговли. 198052, г. Ленинград, Л-52, Измайловский проспект, 29.
