Бельгийский лимонад [Геннадий Никитович Падерин] (epub) читать онлайн

Геннадий ПАДЕРИН

 

БЕЛЬГИЙСКИЙ ЛИМОНАД

 

ПОВЕСТЬ

 

 

 

Прошлое не остается там, где было настоящим, оно подобно тени, от которой не избавят ни время, ни хитрость.

Из опыта поколений.

СНИМОК ДЛЯ СТЕНДА ВЕТЕРАНОВ

 

Полковник Голиков из всех видов транспорта отдает предпочтение собственным ногам. На работу пешком и с работы тем же манером. Хотя и живет далековато. Считает: ни к чему набирать избыточный вес. Кроме того, во время ходьбы нестандартно думается, порой под аккомпанемент уличной сумятицы удается находить подступы к задачам, решение которых утрачивает темп в привычной обстановке. Вроде того, как один из героев Андрея Платонова ходил ловить рыбу и додумывать недодуманные мысли.

Теперь Голикову не восстановить, на какую именно из подобных «недодуманных» мыслей он был нацелен в то мартовское утро, когда к нему неожиданно пристроился на тротуаре, шаг в шаг, бывший его преподаватель из института связи, с вечернего отделения, которое Голиков заканчивал, уже работая в органах государственной безопасности,— нет, этого ему в памяти теперь не восстановить, зато не забылось чувство досады, какое испытал во время беглого с ним разговора.

Причем не столько из-за того, что был сбит с мысли, сколько от ощущения надуманности заботы, которой тот поделился. — На работу, Константиныч?

— Как и все в этот час, Борис Николаевич,— отозвался Голиков, стараясь скрыть недовольство, неуместное по отношению к человеку, который был намного старше и которого искренне уважал.

Собеседник все же уловил, как видно, нотки раздражения, заспешил, виноватясь: — Ты шагай, шагай, я тебя не задержу, шагай себе в свое Ка-Ге-Бе, я прямо на ходу, мне только посоветоваться...

Поддайся тогда Голиков чувству досады, не зацепись за странный разговор вниманием, возможно, так и не выплыла бы на свет вся эта история. Никому другому Борис Николаевич уже не понес бы свои сомнения. Никому не понес бы и в себе, надо думать, постарался бы заглушить.

Голикову было известно — тот оставил десяток лет назад преподавательскую работу и целиком отдался давнему, еще юношескому увлечению геологией. Точнее, геофизикой, устремленной на разработку новых методов зондирования полезных ископаемых. Не посмотрел, что годы уже на выдохе, организовал экспедиционный поиск, применив собственного изготовления аппаратуру (вот где пришлась ко двору специальность связиста), обобщил собранные факты, вышел на обещающие закономерности, защитился, теперь работает в крупном исследовательском коллективе. Доволен собой и жизнью, что не часто встретишь в наше взыскательное время.

Ну, а забота, что понудила его «ухватить за полу» бывшего своего ученика, касалась кандидатуры докладчика на предстоящем праздновании Дня Победы у них в институте. На эту роль был утвержден парткомом человек, которому, что называется, и карты в таком деле в руки: доктор наук, руководитель одного из ведущих отделов института, участник Великой Отечественной войны.

— Только партком-то утвердил, а наши ветераны не приемлют. И это не подозрительность, Владимир Константиныч, ты пойми нас правильно, это не подозрительность, просто нашему брату, фронтовикам, обидно, что на трибуну в этот святой день поднимется человек, который — девяносто девять против одного! — не нюхал пороха...

Исследовательский коллектив, любой исследовательский коллектив — организм с весьма сложными внутренними связями, однако и здесь фронтовое братство — над всем остальным. И когда случается старым солдатам собраться вместе, закурчавится над поседевшими головами папиросный дымок, потеснятся, расступятся годы, и пойдет по кругу, точно пароль: «А у нас, помню...»

И поневоле обратило на себя внимание: постоянно выпадал из круга один человек — Василий Иванович Бовин, ни бывальщины от него окопной ни разу не услышали, ни о ком из однополчан не вспоминал никогда, не рассказывал, в каких боях довелось участвовать.

Да и в круг-то чуть ли не силком затаскивать приходилось. И не то, чтобы людей чурался, такого как раз не отмечалось, а именно этих фронтовых посиделок почему- то избегал.

А тут пришел к ним на одну такую встречу корреспондент из газеты, молодой совсем парнишонка, послушал солдатские были и небылицы, а после принялся выспрашивать подробности жизни на передовой. И так получилось — ненароком получилось, без умысла,— что первым, на кого низвергнулось любопытство корреспондента, оказался Бовин. Тот попытался было отделаться общими фразами, но парнишонка попался настырнющий, дотошничать стал, прояснять детали, и Бовин вдруг смешался, по-странному смешался, словно бы никогда не знал или успел начисто забыть самые обиходные приметы нехитрого окопного быта.

В один ряд с этими странностями, по особому их высветив, встроился и недавний эпизод с орденом Отечественной войны. Началось со Стенда ветеранов — решено было поместить на Стенд фотопортреты участников войны, сопроводив каждый краткой биографической справкой и списком наград. При этом всех предупредили, чтобы сфотографировались с полной выкладкой орденов и медалей.

Когда представил свой снимок Бовин, поневоле бросилось в глаза, что среди наград на его пиджаке отсутствовал орден Отечественной войны, хотя в списке значился. И в анкете, имевшейся в отделе кадров института, тоже упоминался.

— Сам понимаешь, Константиныч, это не могло не вызвать кривотолков. Наши сразу насели на меня: для чего мы тебя, Меньшов, председателем Совета ветеранов выбрали? Давай, наводи следствие...

В продолжение всего разговора Голиков, шагая, лишь молча кивал время от времени, кивал, давая знать собеседнику, что слушает и вникает в суть. Теперь приостановился, упрекнул:

— Что же вы, Борис Николаевич, самого простого не сделали: прежде-то всего почему бы у него самого не спросить?

— Это за кого же ты нас держишь? Конечно, мы в КГБ не работали, но...

— Прошу извинить. И что же он?

— Уронил, говорит, орден на каменный пол, эмаль покололась, отлетела...

— Орден и без эмали — орден.

— Именно так мы ему и сказали, ну, а он толкует, дескать, вид стал настолько неказистый, что испортил бы общую картину...

— Наивно, конечно, но логика своя есть,— Голиков достал блокнот, шариковый карандаш.— Дайте мне ваш телефон, Борис Николаевич.

— Телефон я тебе дам, это обязательно, только вот доскажу...

Собственно, на досказ можно бы время и не тратить, ничего существенного, как тут же понял Голиков, в добавке не содержалось, однако он сделал над собой усилие и терпеливо выслушал собеседника.

Из сбивчивых сетований Меньшова прояснилось, что снимки для Стенда ветеранов решено было сделать в цвете, Бовин же представил черно-белую фотографию. Это действительно испортило бы «общую картину», однако пересняться он категорически отказался. Объяснил отказ так: в ателье, которое по соседству с его домом, цветных фотографий не делают, а куда-то ехать у него нет времени.

Да, Голикову пришлось сделать над собой усилие, чтобы выслушать все это, но после он похвалил себя за терпение: именно на базе этой добавки к основному рассказу Меньшова и родился план операции, которая послужила толчком для всего последующего расследования.

 

ТЕНЬ НА ОРДЕНЕ

 

Дом был старой постройки, дохрущевской еще, с квартирами, которые с чьей-то легкой руки стали называть у нас полногабаритными. Овсянников именовал их по-своему: профессорскими.

Входные двери здесь были двустворчатые и раза в полтора выше и шире, чем в малометражках, а бовинская дверь оказалась еще и с дерматиновой (поверх проложенного прежде войлока) обивкой; при таких размерах это придавало ей особую, именно профессорскую солидность, под стать облику самого хозяина — упитанного, с большой головой, с массивным, уверенным лицом.

Поднимаясь сейчас вслед за ним на площадку третьего этажа, Овсянников глядел на широкую и тоже уверенную спину, обтянутую дорогим драпом, и думал о том, насколько зыбка граница, отделяющая бдительность от подозрительности. От подозрительности, чреватой разрушением здоровья коллектива, в котором ей позволят прорасти.

Сегодня утром, когда полковник Голиков и подполковник Шуляков ставили перед ним задачу, Голиков так и сказал:

— Наша обязанность, Юрий Петрович, оградить человека, который достоин всяческого уважения, от необоснованных подозрений, восстановить в коллективе климат доверия.

Нет, конечно, Овсянников принял участие в этом походе на квартиру к Бовиным отнюдь не в своей собственной роли сотрудника органов государственной безопасности, не в погонах старшего лейтенанта — нет, он был объявлен Бовину как фотограф. Как специалист цветного фотопортрета.

Сначала, правда, возможность прямого участия в этой операции чекиста вызывала сомнение, обсуждался вариант с привлечением настоящего фотографа, но потом от такого намерения отказались, сознавая, что его роль свелась бы к простой констатации факта: наличествует в доме орден Отечественной войны или его нет? Между тем тут важны нюансы в поведении и самого Бовина и домашних, важно зафиксировать и должным образом оценить каждый из моментов действия. И сориентироваться соответственно обстоятельствам, подстроиться под них. И еще: не выпустить из-под контроля реакцию импульсивного Меньшова.

Поэтому и придумал Овсянникову амплуа фотографа полковник Голиков. Придумал свел с Меньшовым, а тот уже заявился с ним к Бовину. Прямо в лабораторию. Поставил Бовина, что называется, перед фактом: так и так, уговорил знакомого фотомастера сделать снимок прямо на дому машина — у подъезда...

И вот сейчас Бовин вел их с Меньшовым к себе домой.

Поднялись на площадку третьего этажа остановились перед профессорской дверью, хозяин принялся шарить по карманам — не помнил, судя по всему, в каком из карманов обычно носит ключи.

— Черт, надо же,— пробормотал наконец, повернув к ним огорченное лицо — торопился утром в институт, ушел, как выясняется, без ключей.

— А вы позвоните, Василий Иваныч — посоветовал Меньшов. — Вдруг да жена успела прийти с работы?

— Да, конечно, это само собой, да, сейчас, как же, обязательно...

Говоря это, тем не менее почему-то медлил, будто что-то мешало поднять руку к звонку. Странная заминка поневоле обратила на себя внимание, и Овсянников, непроизвольно заостряясь, отметил краешком сознания, что обтянутая драпом спина словно бы поджалась. Во всяком случае не виделась теперь такой уверенной, как минуту назад.

Впрочем, он тут же мысленно посмеялся над собой, подумав о невольной своей предвзятости — первом симптоме проникновения в сознание вируса той самой подозрительности, которую только что осуждал.

Наконец Бовин позвонил. Из-за двери донесся слабый отзвук робкой трели, едва поколебавшей устоявшуюся тишину. Никакого движения в квартире она за собою не повлекла. Бовин вопрошающе оглянулся на Меньшова, но тот лишь молча пожал плечами.

В эту минуту чуть слышно щелкнул дверной замок, и одна из створок бесшумно отошла в глубину прихожей; за порогом стояла пожилая женщина в безрукавом кухонном халатике.

Ой, извините,— растерянно охнула она,— я в таком виде.

Ничего, мамочка, ничего,— пробормотал Бовин. — Ты иди, иди к себе... Мы тут с товарищами... Ненадолго...

В прихожей он жестом пригласил Меньшова и Овсянникова раздеться, сам тоже снял пальто. Провел в ближнюю от входа комнату. Оказалось — кабинет. Поистине профессорский: все стены были заставлены книжными стеллажами.

У окна, торцом к нему, стоял двухтумбовый письменный стол. Бовин выдвинул один из ящиков, нашарил пачку сигарет, предложил, жадно закуривая:

— Располагайтесь, курите, вот пепельница, я сейчас...

Отсутствовал с минуту, не больше, вернулся с озабоченным лицом:

— В самой светлой нашей комнате жена затеяла уборку, все разворошила, не знаю даже, где мы сможем все это организовать.

— А мы и здесь прекрасно устроимся,— успокоил Овсянников. — У меня лампа- вспышка с собой.

Бовин покивал в ответ, полез в тот же ящик, откуда брал сигареты, достал картонную коробочку размером с ладонь, оклеенную красной бумагой, вывалил из нее на столешницу горку глухо звякнувшего металла — знаки наград. Похоже, всё медали.

— Вот,— проговорил, досасывая сигарету — Теперь задача: навесить это на лацканы. Не простая, скажу я вам, работенка.

— Я помогу,— вызвался Меньшов,— Снимай пиджак.

— Нет, зачем же, это у меня рабочий костюм, для парада другой есть.

Пока хозяин ходил за парадным костюмом, Меньшов разложил на столе награды — в том порядке, в каком надлежало расположить их на пиджаке. Шепнул Овсянникову:

— А ведь нет его тут, с отбитой-то эмалью.

— Может, отдельно хранит? — отозвался Овсянников, готовя к работе камеру.

Вернулся Бовин. Меньшов встретил его вопросом:

— Василий Иваныч, а тут все у тебя награды-то? Что-то боевого ордена не вижу.

На мясистом лице Бовина не дрогнул, как принято говорить в таких случаях, ни один мускул, только чуть приподнялись дородные брови. Он молча, с подчеркнутой аккуратностью разместил на спинке стула принесенный пиджак, взял из пачки сигарету, прикурил, не разминая, порывисто, с давешней, уже знакомой жадностью всосал дым и лишь после этого склонился над разложенными наградами.

— Так вот же он! — ткнул пальцем в орден Трудового Красного Знамени.

— Ты чего это, Василий Иваныч? Или мы к тебе поиграться приехали? Речь же об ордене, у которого, ты говорил, эмаль отбилась.

Овсянников, увидев, что Меньшов начал распаляться, разрешил себе вступить в разговор:

— Борис Николаевич,— потянул Меньшова за рукав,— будьте добры, пересядьте вот сюда, к стене, я на вас видоискатель проверю. Василий Иванович сам со своими орденами разберется.

Меньшов недовольно хмыкнул, перешел вместе со стулом на указанное Овсянниковым место, Овсянников стал настраивать камеру, в то же время наблюдая краем глаза, как Бовин, демонстративно нацепив на нос очки, вертит в руках «Трудовик».

— Совсем ослеп,— пробормотал наконец,— без очков — ни шагу.

Принялся выдвигать поочередно ящики стола, перебирать содержимое. Извлек из одного сложенный вчетверо листок бумаги, осторожно развернул, накрыл короткопалой ладонью.

— Мамочка,— позвал жену,— отвлекись на минутку.

Женщина бесшумно появилась в проеме двери, но в комнату проходить не стала. Теперь на ней было темное, с глухим воротом платье, оттенявшее бледное лицо.

— Мамочка,— обратился к ней Бовин,— у нас в доме происходят странные вещи: мне вот надо сфотографироваться при полном параде, а тут куда-то задевался мой военный орден. Остальные награды на месте, а он исчез. Все ящики обшарил, документ на него нашел,— Бовин похлопал ладонью по бумаге,— а самого ордена нет как нет! Помнишь, у него еще эмаль была отбита?

Женщина провела языком по некрашеным губам, произнесла перегоревшим

голосом:

— Прости меня, пожалуйста: делала у тебя генеральную уборку, почистила зубным порошком медали — видишь же, как новенькие теперь! — а на орден тот посмотрела — один срам, ну, и выкинула его.

— Выкинула? Орден? Да как ты могла!

— Сама не знаю. Затмение какое-то нашло, машинально все получилось,— лицо ее стало еще бледнее, она выкрикнула: — Ну, убей меня теперь, если простить не можешь!

Повернулась уйти, Бовин бросил вдогонку:

— Я тебя убивать не стану, ты это знаешь, а вот меня ты действительно убила!

— Зачем вы так? — сказал ему Овсянников. — Если документ в наличии, я думаю, можно обратиться в военкомат, похлопотать о дубликате.

— Документ есть, как же, вот он,— вновь похлопал ладонью по бумаге. — Правда, это, как видите, не орденская книжка. Но на фронте их и не выдавали, орденские книжки.

Придвинул листок к наградам, как бы включая в их число.

Овсянников разглядел издали слова — «Временное удостоверение», они были отпечатаны на пишущей машинке. Дальше машинописный текст чередовался со вставками от руки, чернила выцвели почти добела, круглая печать под текстом тоже едва просматривалась. Как видно, от долгого ношения в кармане бумага на сгибах протерлась, грозила расползтись, по краям теснились следы пальцев.

Молчавший все это время Меньшов сказал, хмыкнув:

— Выходит, фотографироваться нет смысла, бумажку ведь к пиджаку не приколешь.

Бовин промолчал, принялся укладывать в коробочку медали. Овсянников испугался, что вслед за этим он уберет в стол и справку, а ему очень хотелось на нее посмотреть. Внимательно посмотреть. Вчитаться в текст. Не спеша, обстоятельно вчитаться в текст. Глянуть на подпись. Изучить печать. Ему очень хотелось все это проделать, ибо в его сознании, на той самой границе между бдительностью и подозрительностью, проросла настороженность, а чтобы выполнить задачу, поставленную перед ним полковником, необходимо было от этой настороженности избавиться. И он нашелся:

— Давайте, я вам фотокопию этого документа сварганю,— предложил Бовину.— А то посмотрите, он у вас на ладан, что называется, дышит.

— Да, пожалуй,— согласился тот, вновь потянувшись к пачке с сигаретами. — Если, конечно, не затруднит.

Овсянников, опасаясь, как бы хозяин не передумал, быстро нащелкал несколько кадров, пообещав фотокопию передать через Меньшова.

Бовин проводил их до двери, сказав, что останется дома, поскольку в институт сегодня уже нет нужды возвращаться.

Когда вышли на улицу, Меньшов, прежде чем сесть в машину, спросил у Овсянникова:

— Ну, и как вам весь этот спектакль?

— Не знаю, что думать,— признался Овсянников. — Вдруг да не спектакль?

— У меня, конечно, тоже стопроцентной убежденности нет, но тень на ордене появилась.

Овсянников поколебался, потом все же решился попросить:

— Борис Николаевич, доверьтесь с этим делом нам, мы все выясним, потом поставим вас в известность. А пока хотелось бы, чтобы к этому эпизоду не привлекалось внимания. И вообще лучше бы сейчас Бовина оставить в покое, не наседать на него.

 

 

ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»

 

ВРЕМЕННОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ ПРЕДЪЯВИТЕЛЬ СЕГО ефрейтор Бовин Василий Иванович

НАГРАЖДЕН приказом по 329-й стрелковой дивизии № 0134/Н от 18 ноября 1944 года

ЗА ОБРАЗЦОВОЕ ВЫПОЛНЕНИЕ БОЕВЫХ ЗАДАНИЙ КОМАНДОВАНИЯ НА ФРОНТЕ БОРЬБЫ С НЕМЕЦКИМИ ЗАХВАТЧИКАМИ ОРДЕНОМ «Отечественная война» II степени

ОРДЕН за № 331120

Командир 344-го артиллерийского полка гвардии полковник — Болдышев

Начальник штаба полка гвардии капитан — Дорошев.

 

Начальнику отдела наград Главного управления кадров Министерства обороны СССР.

Просим проверить, награждался ли в 1944 году орденом Отечественной войны II степени Бовин Василий Иванович, ефрейтор, 1924 года рождения, уроженец г. Орла, служивший в указанное время в 344-м артиллерийском полку. Просьба выслать в наш адрес копию наградного листа.

Начальник отделения УКГБ по Н-ской области подполковник Шуляков.

 

Председателю Совета ветеранов

Орден Отечественной войны я не выкидывала, это я сказала, чтобы досадить мужу, мы с ним были в ссоре. Этот орден был в нашем доме, но за годы 58—60 был потерян. Я думаю, его потеряли дети, т. к. мы жили с соседскими детьми...

Бовина.

 

Директору института, секретарю парткома института.

Институтский Совет ветеранов Великой Отечественной войны считает необходимым пересмотреть кандидатуру докладчика на торжественном заседании, посвященном Дню Победы. Тов. Бовин не имеет на это морального права из-за постыдно халатного отношения к боевым наградам.

Председатель Совета — Меньшов.

 

ВОПРОСЫ К АНКЕТАМ

 

На плечах у Владимира Константиновича Голикова большой отдел с большим кругом задач, и каждой задаче он обязан уделить внимание. Выкроить время, уделить внимание. Тем не менее он не счел себя вправе отойти в сторону от истории с орденом, целиком переложив ее расшифровку на отделение Шулякова.

Не счел себя вправе отойти, пусть все это и представлялось неким недоразумением которое вот-вот разрешится. И не потому только, что был повязан обязательством перед Меньшовым, нет, его побуждало к тому правило, давно ставшее подсознательным: не проходи мимо мелочей, они часто бывают кажущимися.

Когда Шуляков доложил по внутреннему телефону о результатах визита, который накануне нанесли Бовину Овсянников с Меньшовым, Новиков понял, что странности в поведении обладателя ордена теперь будут сидеть в печенках до того часа, пока от тени упавшей на орден, не останется следа. Спросил:

— Что лаборатория обещает, Валентин Кириллович?

Если бы у них только овсянниковская пленка в работе была! — вздохнул Шуляков

— Но вообще-то теплится надежда после обеда получить позитив.

— В таком случае, есть предложение не тянуть, а сегодня же и собраться. Как только Юрий Петрович возьмет снимок, заходите, я до конца дня на месте.

Обстоятельства, однако, распорядились по-иному: в этот день собраться не удалось. А к новому дню в истории с орденом еще прибавилось сомнений. На них и сосредоточилось главное внимание, когда начали совещаться.

Кабинет у Голикова трехшаговый: три шага вдоль, три — поперек. На этой территории — письменный стол, торцом к нему — столик «для малых совещаний» с двумя стульями по бокам, у стены напротив

— добавочный рядок стульев «для больших сборов».

Сегодня сбор был малый, но Овсянников не последовал примеру Шулякова, расположившегося за совещательным столиком, а сел у стены. Голиков сказал ему, усмехнувшись:

Вы у нас главный докладчик, Юрий Петрович, а садитесь как бедный родственник.

Какой я докладчик! — вздохнул Овсянников. Для доклада конкретные предложения нужны, а я пока только поставщик сомнений.

Не сомнений, а фактов,— поправил Шуляков, растирая пальцами запавшие подглазья, где скопилась застарелая усталость.

— Сомнения — это уже следствие, наша с вами реакция на факты. Да, реакция на факты.

Надел очки, подержал перед ними принесенную с собой сплющенную картонную папку, взял из стаканчика на столе у Голикова красный карандаш, вывел на обложке: «Дело об ордене». Положил папку перед Голиковым.

— Не люблю пророчествовать, но боюсь, как бы эта папочка не превратилась в пухлый том.

У Голикова едва не вырвалось — «Типун вам на язык!» Сдержав себя, поглядел на подполковника, сдвинувшего очки на лоб и сразу ставшего похожим на школьного учителя, только что закончившего диктант. Умудренного жизненным опытом учителя, который зрит на три аршина в землю.

Подумалось: интуиция в их работе — не последняя составляющая, ох, не последняя, особенно когда подкреплена таким багажом, как у Валентина Кирилловича: с пятьдесят третьего в органах госбезопасности, на девять лет раньше сюда пришел, чем он сам. Вслух же проговорил:

— И правильно, что не любите пророчествовать, Валентин Кириллыч, не то у нас ведомство.

В папке лежали фотокопия «Временного удостоверения», заявление Бовиной, адресованное председателю Совета ветеранов, копия запроса, отправленного в наградной отдел Министерства обороны, а также написанная от руки докладная записка Овсянникова на имя Шулякова с подколотыми к ней листками машинописи.

— Мою докладную лучше не читать,— спохватился Овсянников, забирая ее из папки,— почерк не из образцовых, да и вообще на словах короче расскажу.

Шуляков пояснил, глянув из-под очков:

— Это я попросил Юрия Петровича написать, пока детали из памяти не выветрились. Они ведь порой важнее сути,— и повторил, по своему обыкновению, конец фразы, как бы закрепляя сказанное: — Да, важнее сути.

Голиков молча покивал, вынул из папки фотокопию «Временного удостоверения».

— Интересно, почему он не обменил это удостоверение после возвращения с фронта на орденскую книжку? — поднял глаза на Овсянникова.— Не возникал об этом разговор, Юрий Петрович? Или посчитали неудобным спросить?

— Я ведь с какой целевой установкой шел туда? Сделать якобы фотопортрет. Ну, а проявить интерес к удостоверению — значило выйти за рамки легенды. Фотокопию удостоверения, и ту не сразу решился предложить ему сделать.

Голиков опять покивал, произнес задумчиво:

— Любопытная бумага...

— Особенно, если учесть,— подхватил Шуляков,— что под ней стоит подпись командира полка, тогда как право награждать орденами на фронте давалось лишь командирам дивизий. Не ниже.

— И по-моему, не всеми орденами,— вставил Овсянников,— а только орденом Красной Звезды. Все остальные ордена давались по указам Президиума Верховного Совета СССР. Потому и запрос решили сделать.

Голиков возразил, разглядывая неясный оттиск круглой печати под текстом удостоверения:

— Положим, запрос в любом случае следовало сделать, нам в этом деле нужна полная ясность.— Отложил удостоверение, взял тетрадный листок с заявлением Бовиной, высказал догадку: — А это, как я понимаю, Меньшов доставил?

— Мы с ним обменялись,— отозвался Овсянников—Я ему принес фотокопию для Бовина, а он мне — заявление.

— Что Меньшов рассказывает? Бовина передала заявление через мужа или сама принесла в институт?

— Сама, только не в институт, а скараулила Меньшова на улице. Вечером вчера. Сильно, говорит, была расстроена.

Шуляков поднялся, задернул от бившего в глаза солнца шторы, проговорил с неожиданно грустным недоумением:

— Если она подыгрывает мужу, то неумно как-то. Очень неумно. И он тоже хорош: зачем в свои дела жену вмешивать!

— Валенти-ин Кириллыч,— мягко упрекнул Голиков,— это уже не сомнения, а некая уверенность в том, что...

— Не уверенность, Владимир Константиныч, нет,— перебил Шуляков, усаживаясь вновь за столик, но теперь спиной к окну,— а только и от червяка в душе избавиться не могу... Да вы послушайте, обо что Юра... Юрий Петрович споткнулся!

— Что же, давайте исследуем эти спотыкушки...

Овсянников пополнил ряды сибирских чекистов в семьдесят девятом году, едва успев пропитать трудовым потом диплом инженера-электромеханика. Его направили в отдел Голикова.

Голиков сразу оценил в нем счастливый симбиоз: молодая энергия плюс вдумчивость. Вот и в истории с орденом — в скорейшей расшифровке этой истории — многое будет определяться именно энергией и вдумчивостью. Дотошностью. Скрупулезной дотошностью.

— Рассказывайте, Юрий Петрович!

Оказалось, Овсянников поднял анкеты

Бовина. Все до одной. Начиная с 1948 года. В педагогическом институте, который в свое время окончил Бовин, в отделе кадров по месту теперешней его службы, в военкомате, в райкоме партии, в партийном архиве.

— Первая странность, которая поневоле настораживает,— вот она, смотрите,— Овсянников положил на стол перед Голиковым листки с отпечатанным на машинке текстом.— Это я снял копии с двух его анкет за разные годы...

Голиков пробежал глазами отмеченные карандашом абзацы:

«22 марта 1924 года я был обнаружен в пассажирском вагоне г. Орел и, по рассказу воспитательницы детдома № 6, я был подобран этим детдомом...»

(Из автобиографии В. И. Бовина от 5 сентября 1948 г.)

«Я родился в 1924 году в г. Орле. Родителей своих совершенно не знаю. С ранних лет воспитывался в орловском детдоме №2...»

(Из автобиографии В. И. Бовина от 21 января 1958 г.).

В том и другом абзацах были обведены карандашом номера детских домов. Голиков пожевал губами:

— Путаница в номерах детдомов — это вас насторожило? Но ведь разрыв между одним и другим текстами — десять лет, мог и запамятовать.

— Владимир Константиныч,— вскинулся Овсянников,— что это вы такое говорите? Эго же все равно, как если бы мы с вами имен своих родителей не помнили!

— Хорошо,— Голиков побарабанил пальцами по выпискам из анкет,— допустим, мы будем исходить из того, что перед нами человек, который по каким-то причинам скрывает свое прошлое...

— Вот именно! — вставил Овсянников.

— Не перебивай, Юра! - одернул Шуляков, поднимая сползшие на нос очки, но все не снимая их.

Голиков вновь побарабанил пальцами по выпискам:

— Допустим, мы станем исходить из того, что он придумал себе место рождения, избрав Орел, который долгое время был под немцами, и надеясь, что в силу этого там не сохранились архивы, как это на самом деле и было на оккупированных территориях,— допустим все это и спросим себя: неужели бы такой человек не затвердил навечно номер придуманного им детдома?!

— У меня эта мысль тоже возникла,— признался Шуляков.— Мельком, правда. И я ее почему-то отогнал. Да, отогнал.

— Можно мне? — совсем по-школьному поднял руку Овсянников.— Я тут снял копию еще с одной анкеты — за 10 марта 48-го года, и в ней упоминается, что в 31-м году он поступил учиться в Орле в среднюю школу № 2. Так мне сейчас подумалось: может, когда он в 58-м писал вновь автобиографию, у него произошло машинальное переключение номера школы на детдом?

— Вполне вероятная вещь. И вообще я убежден: недопустимо думать о человеке плохо, если тебя не принуждают к этому факты. Совершенно неопровержимые факты.

Взял у Овсянникова копию автобиографии, стал зачитывать вслух:

«Я, Бовин В. И., родился в 1924 году в городе Орел. Родных своих не знаю. С детских лет воспитывался в детдоме № 6 города Орел. В 1931 году поступил учиться в среднюю школу № 2...»

— Да, номер школы он действительно мог впоследствии машинально перенести сюда, к детдому. Вполне вероятная вещь, «...поступил учиться в среднюю школу № 2 по ул. Сакко и Ванцети...»

— Все же эта фамилия пишется с двумя «т»: Ванцетти.

— Так было в оригинале, наша машинистка тут ни при чем.

«...по ул. Сакко и Ванцети, 28, в 1938 году окончил семь классов. По окончании НСШ всех воспитанников д/д направили в школу ФЗУ. Мне как отличнику учебы предоставили возможность учиться в средней школе, где я и окончил 10 классов. По окончании средней школы в 1941 году началась Великая Отечественная война и на 2-й день войны ушел добровольно на фронт. Службу проходил в Куйбышевском впу до 1942 года, потом в 808 гап...»

— Что это — впу, гап?

— Военно-пехотное училище,— ответил за Овсянникова Шуляков,— и гаубичный артиллерийский полк.

«...потом в 808 гап в качестве вычислителя-наблюдателя, где находился по март 1944 года.

По расформированию этой части меня направили в 344 гап, где и проходил службу в должности писаря-каптенармуса до даты демобилизации. По демобилизации был направлен по линии комсомола в Алтайский край в Краюшинский район…»

— Ну, дальше пока углубляться не станем, остановимся на этом периоде. Что здесь, кроме детдома, кажется сомнительным?

Поглядел на Шулякова, тот сказал:

— Здесь Куйбышевский этап в проверке нуждается: года два назад мы выходили по одному поводу на тамошние пехотные училища, так мне запомнилось, что они были созданы в 42-м году. Никак никак не раньше 42-го.

— То есть может выясниться, что он там и не учился? А вот это уже серьезно. Это очень серьезно. Это может потянуть за собой все другие анкетные данные. Если конечно он не допустил тут описку

— Какая описка, Владимир Константиныч что вы? — вступил Овсянников, пересаживаясь за столик и отшпиливая от своей докладной, которую все держал в руках, новый листок с машинописным текстом,— Я тут еще одной копией запасся, и вот смотрите, как излагается этот самый момент в автобиографии которую он написал для военкомата...

— Голиков взял у него листок — там значилось:

«...военную присягу принял 7 ноября 1941 г. в Куйбышевском впу.»

— Да, держится своей линии твердо — вернул листок Овсянникову, упрекнул — С этого и надо было начинать, факт серьезнейший, а вы, смотрите-ка, развели тут со мной дипломатию. Поберегли сюрприз на конец.

— Это еще не конец, Владимир Константиныч,— вздохнул Шуляков, отодвигаясь вместе со стулом от столика и просительно глядя из-под очков,— еще не конец, еще кое-какие сомнения имеются, а потому предлагаю перерыв. Маленький, минут на пяток.

— Ладно уж,— со вздохом же ответил Голиков,— нарушим сегодня порядок, не гнать же вас на лестничную площадку. Только форточку откройте.

Шуляков кивком показал Овсянникову на форточку, сам нетерпеливо достал пачку «Беломорканала», закурил и с удовольствием раздул тонкие ноздри. Спохватился, оглянулся на Овсянникова, возвращающегося от окна, подвинул ему папиросы и спички. Овсянников улыбнулся, качнул отрицательно головой:

— Я из другого поколения, Валентин Кириллыч, воспитан на сигаретах. И люблю прикуривать от зажигалки. Привык.

Голиков терпеливо ждал конца невольной паузы. Овсянников не стал тянуть: закурив, быстро пролистал свою докладную, отсоединил от нее еще порцию «сомнений» — два пожелтевших листка грубой серой бумаги.

— В пединституте откопал. В 48-м в личное дело подшиты, при зачислении.

Это были копия аттестата об окончании средней школы и объяснительная записка к нему. В копии аттестата обращало на себя внимание, что по всем предметам (их значилось шестнадцать) проставлена одна и та же отметка — «Отлично». Хорошо просматривались дата выдачи 15 мая 1946 года, фамилии в подписях — директора школы (Оводенко) и двух учительниц (Вологодиной и Смыковой), а вот текст на круглой гербовой печати, к сожалению, утратил отчетливость.

В объяснительной записке говорилось:

«К атестату¹ Бовина Василия. По окончании Орловской средней школы № 2 в 1941 г. я получил на руки атестат (подлинник) и за неимением места хранения (родителей не имею), отправляясь на фронт, взял его с собой. Во время тяжелой операции в борьбе с немецкими захватчиками я лишился всех документов, в том числе и атестата (подлинника). По демобилизации из Советской Армии я обратился к директору своей школы с просьбой выдать мне взамен утеренного² дубликат атестата и получил прилогаемый³ атестат с удостоверенными подписями экзаменационной комиссии. В. Бовин. 21 сентября 1949 г.»

Шуляков, дождавшись, пока Голиков дочитает, проговорил, раскидывая рукой клочья дыма:

— По аттестату круглый отличник, а по этой записке я ему и «трояка» не поставил бы. Да, не поставил бы!

И печать,— добавил Овсянников, отгоняя по примеру Шулякова сизые пряди,— к печати тоже доверия нет.

Голиков взял со стола папку с надписью «Дело об ордене», стал укладывать в нее бумаги. Сказал мрачно:

— Неужели перевертыш? Так не хочется в это верить!

Не хочется, верно,— присоединился Шуляков, снимая наконец очки и укладывая их в футляр.— Такое чувство, как если бы на похоронах присутствую.

Овсянников молчал, дожигая сигарету, Потом спросил, кивнув на копию аттестата:

— Передать криминалистам?

— Вместе с объяснительной запиской,— кивнул Голиков.— А по Куйбышеву — проверить. Срочно. И проверить насчет детдома. И о времени призыва в армию...

 

 

ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»

 

На ваш №... По картотеке воспитанников детских домов нашего управления Бовин В. И., 1924 г. р,, не значится.

Начальник управления по розыску Союза обществ Красного Креста и Красного полумесяца В. П. Фатюхина.

 

На ваш №... В архивном фонде Орловского городского отдела народного образования сохранились протоколы заседаний комиссии по разгрузке детдомов, датируемые с 11 июня 1924 г. по 9 августа 1924 г., в которых упоминаются детдома № 2 и №6... Постановлением оргкомитета ВЦИК по Орловской области № 523 от 7 февраля 1938 г. Орловский школьный детдом № 2 из г. Орла переведен в г. Болхов...

В документах гороно за 1917—1941 гг. Бовин В. И. не значится.

Директор облгосархива Т. Н. Старых.

Зав. столом справок Е. П. Илюшкина.

 

...В одной из анкет Бовин В. И. назвал среди родственников свою первую жену — Коршунову Марию Сергеевну, 1922 г. р. Однако в ответе на наш запрос Центральное адресное бюро сообщает, что Коршунова М. С., 1922 г. р., не значится, есть Коршунова Мария Сергеевна, 1921 г, р., уроженка с. Антоновка (Новосибирская обл.), которая в наст, вр. там и проживает. Прописку оформила 25.01.80 г.

(Из докладной записки Ю. П. Овсянникова).

 

Ю. П. Овсянникову: изучите возможность использования Коршуновой в целях проверки личности Бовина.— В. Шуляков.

В. К. Шулякову, Ю. П. Овсянникову: согласен.— В. Голиков.

 

На ваш №... В архивных документах облвоенкомата на призыв граждан в армию за 1941 г. Бовин В. И., 1924 г. р., не значится.

Военный комиссар Орловской области полковник В. П. Звездин.

 

НА РОДИНЕ ГРАНОВСКОГО

 

Спускаясь по трапу самолета, Овсянников похвалил себя, что не послушался Галины и не сунулся в здешний апрель в своем сибирском пальто: несмотря на раннее утро, не почувствовал какого-либо неуюта и в плаще.

Это было первое, что отметил он как приятное открытие (и подумал суеверно: добрая примета!). Вторым приятным открытием явилось обилие зелени — густых шапок сирени, акации, шумящих листвой деревьев. Это поневоле бросалось в глаза после оставленных дома тополей с черными, объеденными морозом ветвями.

На зеленый разлив он обратил внимание еще в воздухе, при подлете к городу, и когда не удержался от восхищенного возгласа, услышал от соседа, дремавшего рядом в кресле:

— С этим у нас в Орле неплохо, можно даже сказать, хорошо: по количеству насаждений на душу населения держим одно из первых мест в мире.

Овсянников не стал обижать недоверием: чем черт не шутит?!

На площади перед зданием аэровокзала скучал ранний автобус. И тут Овсянников сделал третье приятное открытие: сосед по самолету оказался соседом и в автобусе, вызвался в пути следования познакомить с городом.

—...Между прочим, мы — родина писателя Лескова, сейчас будем проезжать его дом. Видите, вон памятник перед домом?..

Бронзовый писатель сидел в бронзовом ажурном кресле, окруженный бронзовыми фигурками героев из своих произведений.

— А вон напротив здание — видите, темно-красное, мощное? — это наш банк, в нем во время войны гестапо размещалось.

Про гестапо в это зеленое утро говорить не хотелось, Овсянников счел возможным напомнить:

— У вас и другой знаменитый земляк был — Грановский...

— А, знаю, он еще в «Известиях» сотрудничал.

— Нет, то наш советский журналист, покойный теперь, его фамилия Аграновский, а я говорю о замечательном историке Грановском, он жил в прошлом веке...

Собеседник пристыженно молчал, и Овсянникову остановиться бы, не добивать лежачего, но его занесло, он вспомнил своего учителя истории, который любил повторять, что без имени Грановского нельзя представить развитие национальной общественно-исторической мысли, и он продолжал демонстрировать эрудицию:

— Тимофей Николаевич Грановский — гордость России, его знаменитые лекции...

— Вы сами-то историк, что ли?

— Нет, я по другому ведомству.

Овсянников только теперь увидел пятна смущения на лице собеседника, спохватился, обозвал себя мысленно петухом, поспешил исправить неловкость:

— А где тут у вас улица Сакко и Ванцетти?

— Что же вы сразу не сказали? Вам же совсем не на автобусе — на трамвае надо, это на окраине, там, в основном, частный сектор. Какой номер-то нужен?

— 28. Там школа должна быть. Школа номер 2.

— Знаю, как же, хотя учился не в ней. Трамвай почти возле нее останавливается. Тогда вам надо на следующей же остановке сойти, а то уедете черт-те куда.

Пришлось сходить. Благо до управления КГБ, как выяснилось, рукой было подать.

На месте оказался лишь дежурный — молодой парень в форменном кителе с погонами лейтенанта. Он, наскучавшись, как видно, в одиночестве, откровенно обрадовался возможности взбодриться. Сообщив, что телеграмма о предстоящем приезде гостя из Сибири поступила вчера и что гостиница заказана, потребовал:

— Ну, рассказывай!

— О чем?

— Обо всем. Какая жизнь, что почем, куда собираются поворачивать сибирские реки, нет ли мыслишки перекантоваться к нам?..

Овсянников потер отяжелевшие после бессонной ночи веки, встряхнулся и перешел в контратаку:

— У вас все такие или ты исключение? Нет, чтобы предложить гостю какой-нибудь диван до прихода начальства...

Лейтенант рассмеялся, кивнул за окно:

— Наше начальство понежиться не даст.

— Генерал приехал?

— Полковник Герасимов, к которому тебя прикрепили. Герасимов Сергей Георгиевич. Между прочим, почетный чекист, имеет боевой орден — Красного Знамени.

— Фронт?

— Нет, за поимку карателей... Да вообще-то эти операции не жиже фронтовых были.

...На полковнике были гражданский плащ и гражданский костюм, но под ними угадывалась подтянутость человека, для которого привычна и военная форма. Сбросив плащ на спинку стула, он снял шляпу, обнажив при этом крутую седину, и протянул Овсянникову руку.

— Догадываюсь: сибирский посланец? Как добрался?

— Нормально.

— Ну, пошли ко мне, обсудим, как, что и когда. У тебя на какой срок командировка?

— Это как сложится. Наказ получил — не пороть горячку.

В самом деле, когда вызрело решение лететь в Орел, Голиков сказал ему:

«Здесь вашу работу, само собой, никто за вас не сделает, она будет вас ждать, но это не значит, что надо там спешить в ущерб поставленной задаче.»

Помолчал, счел нужным добавить:

«В архив, конечно, там зайдите, вдруг все же что-то обнаружится, какие-то бумаги могли уцелеть, но главное — люди, ищите людей. И не жалейте на них времени.»

В кабинете у Герасимова Овсянников коротко рассказал о цели приезда, попросил совета, с чего начать. Тот окинул гостя оценивающим взглядом, «наложил резолюцию»:

— Начать надо с гостиницы. Поспи пару часов, приведи себя в порядок, а где-нибудь между десятью и одиннадцатью за тобой заскочит лейтенант Андрей Васин двинете в школу. В архив, военкомат — это успеется, раньше — в школу: определить людей, с которыми надо связаться, начать разматывать живую цепочку. Наш город конечно, не ровня вашим гигантам, но к трети миллиона приближаемся, тут не сразу всех найдешь.

...Типовое трехэтажное здание школы стояло в окружении утонувших в зелени особнячков, но если каждый особнячок был отделен от тротуара палисадником, школьный фасад, в противоположность им, примыкал к тротуару вплотную (двор включая спортивный комплекс, находился, как потом выяснилось, с противоположной стороны здания).

— У тебя какой любимый предмет в школе был? — спросил лейтенант Васин, выходя из машины,— Я так географией болел.

— А у меня на первом месте физика была, потом еще историей увлекся, улыбнулся Овсянников и неожиданно для себя процитировал: «...В 1494 году, осенью, 24-летний Карл двинулся в поход на Италию. У него было около шестидесяти тысяч войска...»

— Никак Грановский,— узнал лейтенант. — Поди, в экзаменационном билете вопрос по нему был?

— Нет, просто вспомнилось. Может, потому, что он из ваших мест.

Овсянников не смог бы объяснить, почему вдруг память извлекла на свет одну излекций Грановского, читанную им в Московском университете 26 ноября 1849 года. Удивительно, выплыло даже число, хотя он не сдавал по этому разделу истории средневековья экзамена, не зазубривал текст.

Директор школы поджидал их в вестибюле — оказалось, лейтенант озаботился предупредить его по телефону.

— Это вот и есть наш гость из Сибири,— представил лейтенант Овсянникова,— Надо сделать все возможное, чтобы ему не уехать от нас с пустыми руками.

Директору можно было дать лет сорок, так что на его собственный огляд рассчитывать не приходилось. Другое дело, если сохранились хоть какие-то документы предвоенной поры.

— Что вы, какие документы! Единственная надежда, что сохранился кто-то из выпускников сорок первого. Ну, и учителей надо попробовать поискать — теперь они, как вы понимаете, на пенсии...

— Тогда, что же? — сказал лейтенант Овсянникову,— Тогда ты, наверное, начинай тут с директором разматывать эту цепочку, а мы попробуем организовать поиск с другого конца, по своим каналам. Если что, после обеда буду у себя, вот мои координаты.

Когда проводили лейтенанта, директор сказал, переходя без лишних церемоний на «ты»:

— Я тебе плохой помощник в твоем деле, надо бы дождаться военрука, он задолго до моего сюда пришел. К тому же заведует у нас школьным музеем... Да ты снимай плащик-то, он не раньше как после обеда появится, военрук-то.

По-видимому, разочарование, которое испытал Овсянников, отобразилось у него на лице, потому что директор вдруг зачастил:

— Да ты не расстраивайся раньше времени, все равно на кого-нибудь да выйдем.

У него, по-моему, должны быть сведения о старых учителях, для музея он что-то такое выискивал.

— Ну, а у вас... у тебя, неужели у тебя ни о ком из них ничего не удержалось в памяти? А то чего же я впустую полдня терять буду.

Оказалось, директора как-то тут знакомили с бывшей учительницей географии, которая и живет-то рядом со школой, через дом от нее. Только старушке изрядно за восемьдесят, и ее все чаще подводит память. Овсянников, тем не менее, решил, что должен с ней повидаться, это была хоть какая-то стежка в прошлое.

— Пойдем, провожу,— вызвался директор.

Хозяйку застали на крылечке дома — она грелась на солнышке в наброшенной на плечи шубейке.

— Я шамая и ешть Алекшандра Ларионовна,— прошамкала она, щуря на них обесцвеченные глаза,— А учительниши тут нет, не живет учительниша, я живу.

Директору, видел Овсянников, было неловко, что ничем не смог помочь; он попытался расшевелить старую женщину, принялся рассказывать, что работает теперь в той школе, где она когда-то преподавала, но в ее глазах так и не зажегся ответный отблеск.

«...У него было около шестидесяти тысяч войска; впрочем, через Альпы он перешел, имея не более сорока тысяч...»

Теплилась еще надежда, на ребят из отдела полковника Герасимова да областной архив. Если и там ждут подобные результаты, останется лишь повернуть, не солоно хлебавши, обратно «через Альпы». Восвояси. Как уже пришлось поворачивать, когда перед поездкой в Орел разыскал в далекой Антоновке Марию Сергеевну Коршунову и стал выяснять, была ли она замужем за Бовиным.

— Ты в какой гостинице остановился? — приступил к Овсянникову директор, едва успели попрощаться с учительницей. — Дай телефон, просигналю, как появится военрук.

«Похоже, толку от твоего военрука, сколько и от тебя!»— чуть не вырвалось у него, однако сдержался, объяснил, что гостиничного телефона не записал — не подумал о необходимости записать, но что после обеда сам позвонит в школу. Тем более, что намерен поехать отсюда не в гостиницу, а сразу в управление КГБ, Расспросил дорогу, сел на трамвай. Дома ему не доводилось пользоваться этим транспортом, надобности такой не возникало, поэтому утратил представление, какие теперь курсируют по городским рельсам составы. Орловский трамвай приятно удивил: красно-желтый вагон с элегантными обводами, с дверной пневматикой, предоставлял в распоряжение пассажиров просторный, полный солнца салон, имел мягкий ход, а на сиденьях под гранитолевой обивкой умиротворяюще пружинил поролон.

Эта трамвайная приятность обернулась коварной неожиданностью: Овсянникова сморила дрема, обыкновенная дрема. Хорошо хоть догадался попросить сидящую рядом женщину, чтобы подсказала, когда будут подъезжать к нужной остановке. А сойдя, спросонья никак не мог взять в толк, что с ним происходит: продолжение сна это или уже явь, потому что на остановке его встретил лейтенант Васин. Оказалось, специально караулил. Подхватил под локоть, повел к машине, объясняя на ходу, что приехал по звонку директора школы: тот порасспросил понастойчивее своих, и вышел на бывшую учительницу начальных классов, которая сама тоже кончала эту же школу, и как раз в 41-м.

— Поезжай прямо к ней домой, вот тебе адрес и все остальное. Она теперь на пенсии, должна быть дома.

— Послушай, Андрей, а как...

— Не терпится узнать, что у нас? Есть кое-что, немного пока, но есть, кое-что наклевывается. Но об этом после, с этим успеется, сейчас главное — поймать конец живой цепочки.

— Отдаешь мне машину, а сам?

— Я тут пока загляну в одну контору, а Коля тебя доставит и вернется за мной.

В машине Овсянников вчитался в набросанный на календарном листочке текст, собираясь назвать водителю адрес, но тот опередил, сообщив:

— Лейтенант уже сказал мне, куда ехать: Медицинская, 18.

— Квартира 27,— машинально добавил Овсянников, как будто машина могла доставить его прямо к порогу.

Водитель рассмеялся, приняв это за шутку, кивнул:

— Бу-сде!

После адреса на листочке значилось: «Капустина Евдокия Михайловна, 1923 г. р.» Год рождения породил сомнение: Капустина должна была бы выпускаться не в 41-м, а в 40-м. Неужели опять вместо живой цепочки только мираж?

Подрулили к пятиэтажному дому. Открывая дверцу, Овсянников увидел крупную, статную женщину, которая вышла из второго подъезда с хозяйственной сумкой в руках. На открытом лице читалось: учительница. Подталкиваемый этим наитием, шагнул навстречу.

— Вы кого-то ищете? — проявила «учительница» готовность помочь.

Овсянников назвал фамилию и, когда услышал, что это она самая и есть, даже не удивился тому, как точно сработало наитие. Не спрашивая, зачем понадобилась, Евдокия Михайловна протянула ключ:

— Как раз к обеду, вот только за хлебом схожу. Вы пока располагайтесь там: второй этаж, квартира двадцать семь.

Напряжение отпустило Овсянникова, поверилось: здесь помогут. Ключ взял, но остался ждать возвращения хозяйки на улице: по крайней мере, накурился впрок. В доме представился, показал удостоверение, стал расспрашивать, кого она помнит из парней, которые вместе с нею заканчивали 10-й «А» в 41-м. Евдокия Михайловна сказала:

— Как вы навеличивали-то себя: Юрий Петрович? А можно просто Юра? Так вот, Юра, прежде всего попрошу раздеться и помыть руки, сейчас прибежит из школы внучка, сядем к столу,— и вдруг обронила с болью: — Хоть она тут возле меня крутится, а то совсем одиноко, мужа-то похоронила...

Овсянников снял плащ, сбросил под вешалкой ботинки. Евдокия Михайловна пододвинула тапочки, оставшиеся, как видно, от мужа, провела в тесно заставленную комнату, усадила на диван.

— Вот ты спросил,— это «ты» прозвучало из ее уст как-то совершенно естественно,— с кем, мол, училась? А не можешь прямо сказать, кого найти тебе надо? Так нам проще было бы.

Овсянников назвал.

— Не помню такой фамилии,— огорчилась она.— Нет, не припомню, вроде не учился с нами Бовин. И потом — Василий. В классе ни одного Василия не было, это я твердо помню... А что — этот Василий что-то сделал?

Овсянников было приготовился ответить по стандарту: «Проверяем». Однако откровенность требовала ответной откровенности, и он сказал:

— Тень на нем. Надо снять с человека эту тяжесть. Если, конечно, подозрения не подтвердятся.

Достал картонку с фотографиями троих молодых мужчин. На одной из них — Бовин. Это был снимок 1948 года.

— Посмотрите, пожалуйста, Евдокия Михайловна, как можно внимательнее: узнаете здесь кого-нибудь?

Нет, и теперь память не смогла ей помочь. И тут она вдруг всплеснула руками:

— Погоди-ка, погоди, где-то же хранится групповая фотография всего нашего выпуска!

Овсянников едва не вскрикнул от радости вслед за ней. Но оказалось, рано порадовался: сумбурные поиски не принесли результата.

— Пообедаем,— вынесла решение хозяйка,— а тогда и возьмусь без суеты. Найду обязательно, не тужись.

Овсянников от обеда отговорился, что касается фотографии, условились, он заедет взглянуть на нее на следующий день. После этого Овсянников вооружился карандашом и блокнотом, попросил:

— Понимаете, Евдокия Михайловна, судьба человека решается, я должен, просто обязан опросить всех, кто уцелел из тогдашних выпускников.

— Немного их, уцелевших,— вздохнула учительница.— Я и сама-то чудом жива осталась: меня немец угнал на работы в Белоруссию, едва не сгинула там... Ой, что это я о себе, все о себе, не по делу. Значит, пиши прежде всего Володю Цыбина, он здесь в Орле, только я с ним не общаюсь, с адресом сам определишься. Цыбин Владимир Алексеевич. А жена у него Надя, Надежда Афанасьевна, по фамилии Зубилина, она в 10-м «Б» училась. Про нее надо тебе?

Обязательно, Евдокия Михайловна, вдруг и ей что-то вспомнится.

Тогда ладно. Хорошо. Так. А еще здесь же, в Орле, Недотепа с женой...

— Такая фамилия — Недотепа?

Прозвище. Со школы. Он увалень такой был, никуда никогда не спешил, вот и прозвали Недотепой. А вообще-то с головой и руками, умелец, увлекся садоводством, так на одном стволе семь сортов яблок вырастил... Ой, извини, опять не по делу.

Это все к делу, Евдокия Михайловна, только еще бы и фамилию.

Как раз фамилию-то она вспомнить и не смогла. Зато продиктовала ему фамилии и адреса двух соклассниц, живущих — одна в Алма-Ате, другая в Москве.

Проводила обещанием:

— Насчет фотографии не тужись, найду. Можешь прямо с утра приехать. И Недотепу вспомню. Успокоюсь — и вспомню. Не тужись.

От Евдокии Михайловны Овсянников отправился в горотдел милиции, где ему действительно помогли с адресом Цыбиных. Причем тут же, сразу. Точнее, все было сделано за те несколько минут, пока он успел сжевать у них в буфете полдесятка бутербродов с подсохшим сыром, запив их стаканом яблочного сока. Помимо этого, ему была предложена машина, только ее следовало подождать. Минут, может быть, тридцать-сорок. Он поблагодарил и отказался: такие паузы, считал он, укорачивают жизнь. На что начальник отдела, полковник со смеющимися глазами, возразил, подняв указательный палец:

— Жизнь, милый мой, укорачивает спешка и ничто иное.

Дорога отняла почти целый час — Цыбины жили в новом районе города,— и Овсянников под конец стал жалеть, что не внял доводам полковника. Зато сам дом отыскал без труда. На зов дверного звонка вышел высокий, сухощавый человек в наброшенном на плечи офицерском кителе без погон (в последующем разговоре выяснилось, что он подполковник в отставке). Овсянников представился, сказал, что приехал по рекомендации Капустиной.

— Надя,— позвал он,— Надюша, к нам товарищ из КГБ, его Евдокия Михайловна прислала.

Из кухни выглянула пожилая женщина с энергичным лицом, поздоровалась с Овсянниковым, сказала ему:

— Меня Надеждой Афанасьевной зовут, муж — Владимир Алексеевич. А вас как звать-величать?

— Юрий Петрович,— ответил за него Цыбин.— Мы уже познакомились.

Тогда она приказала мужу:

— Что же ты, Володя, приглашай же человека, видишь ведь, я не прибрана.

Сняв плащ, Овсянников прошел вслед за хозяином в комнату. При этом его внимание невольно остановило на себе, что дверь, ведущая из прихожей, не откинулась, как обычно, им навстречу, а неслышно откатилась в сторону на роликах.

— Как удобно! — непроизвольно вырвалось у него.

Владимир Алексеевич оглянулся, пробурчал сердито:

— Это же одно безобразие, сколько в малогабаритках воруется площади из-за дверей!

Подошла, переодевшись, Надежда Афанасьевна, остановила мужа:

— Чем возмущаться, лучше бы нарисовал человеку схему, смотришь, и он у себя такое смастерит.

Владимир Алексеевич и в самом деле взял карандаш, бумагу, принялся набрасывать план переустройства двери, давая пространные пояснения.

Наконец, слово было предоставлено Овсянникову, и он коротко изложил цель визита. Увы, Владимир Алексеевич не смог припомнить в числе тех, кто с ним учился в 10-м «А», человека по фамилии Бовин.

— А что, он что-то сделал? — не удержался от женского любопытства.

Овсянников не успел ответить, его опередила Надежда Афанасьевна:

— Чего ты спрашиваешь, Володя, если чекисты ищут, значит, надо!

Тем не менее Овсянников все же объяснил цель поисков, подумав с запозданием, что следовало бы это сделать в самом начале разговора, не провоцируя такого вопроса.

Пришел черед картонки с тремя фотографиями. Он положил ее на стол перед супругами, сопроводив той же просьбой, что и во время посещения учительницы.

Они склонились над нею одновременно, но не стали спешить с заключением — подержали после этого поочередно в руках, сосредоточенно вгляделись в лица. Наконец, Владимир Алексеевич покачал отрицательно головой. Тогда Надежда Афанасьевна коснулась мизинцем бовинского снимка, спросила у мужа:

— А не кажется тебе, Володя, что этот человек чем-то напоминает Кремке? Севу Кремке?

— Кремке? Постой, постой! Да. Пожалуй. Что-то общее есть.

Овсянников проглотил слюну, но не позволил себе ни одного вопроса, боясь спугнуть робкое начало узнавания. Владимир Алексеевич счел необходимым пояснить:

— Всеволод учился вместе с Надюшей, в 10-м «Б».

— Он был немец по национальности,— вставила Надежда Афанасьевна.

— В начале войны,— продолжал Владимир Алексеевич,— в первые буквально дни ушел на фронт, и — все, пропал без вести.

— А вы знаете,— опять заговорила Надежда Афанасьевна, обращаясь к Овсянникову,— Сева очень дружил с Анохиным — вот кто мог бы о нем рассказать. Саша Анохин. Александр Александрович. Вроде бы он теперь вернулся в Орел...

Овсянников с трудом удержал себя, чтобы не схватить плащ и не ринуться тут же на поиски Анохина. Неужели Бовин — перелицованный Кремке? Немец по национальности, ушел в первые дни войны на фронт, пропал без вести... И всплыл в новом обличье в Сибири? Но зачем, с какой целью?..

— Вполне возможно, у Анохина есть фото Кремке,— подлила масла Надежда Афанасьевна,— Знаете, в те годы было принято дарить друзьям на память свои портреты...

Все же ему удалось совладать с собой и, не попирая приличий, поблагодарить достойным образом людей, которые искренне хотели помочь, откланяться без оскорбительной суеты,

А через час с небольшим он держал в руках листок, на котором значилось: «Анохин Александр Александрович, 1922 г, р., г. Орел, ул. Разградская, 14, кв. 15».

Он держал в руках листок, который мог стать точкой в «Деле об ордене». Листок звал к действию, но Овсянников колебался: день шел на убыль, и пока удастся отыскать Разградскую, не очень-то удобно будет явиться в такую пору незваным гостем. Тем более с вопросами, которые всплужат на ночь глядя, не могут не всплужить пласты воспоминаний.

В противовес этому возникала и другая мысль: случится, что Анохин еще не на пенсии, тогда предпочтительнее встретиться с ним именно сейчас, вечерней порой, нежели пытаться ловить человека поутру, перед уходом на работу, ни свет ни заря.

«...Через Альпы он прошел, имея уже не более сорока тысяч человек. Это было превосходное войско, составленное из французской gendarmerie, из швейцарской пехоты и британских стрелков... Через Медиолан они прошли беспрепятственно...» Нетерпение перетянуло: поехал.

Увы, закон подлости срабатывает в самый неподходящий момент: дверь оказалась на замке. Он даже ругнулся, выплеснув непрошеную обиду:

— Нет, чтобы на всякий случай записку к двери пришпилить: ушли, мол, в кино, в гости, к черту на рога, вернемся тогда-то...

— Но тут же и посмеялся над своим негодованием, а глянув на часы, сказал себе: все, Юрий Петрович, пора дать бренному телу покой! Подумал при этом: если, конечно, удастся заснуть.

Усталость взяла свое: он спал в эту ночь, только во сне все спорил с милицейским полковником, все доказывал ему, что жизнь укорачивает отнюдь не спешка, жизнь укорачивают паузы, вынужденные паузы.

Новый день начался с огорчения: пока он набирался калорий в гостиничном буфете, его, оказалось, «разыскивал телефон». Сообщила об этом дежурная по этажу, протянув листок с фамилией звонившего.

— Скочемес? — зачитал Овсянников вслух.

— Не знаю, нет у меня знакомых с такой фамилией у вас в Орле. А телефона не оставил?

— Ой, это я виновата, не догадалась спросить про телефон. И он не додумался. Сказал только: передайте, дескать, звонил майор Скочемес, надо встретиться...

— Майор?

— Ой, вспомнила: про школу говорил. Вроде, военруком там...

Все встало на свои места: на него продолжал работать директор школы.

— Ой, еще вспомнила: просил сказать, что время у него ограниченное, долго ждать не сможет... Вон сколько наговорил, где тут сразу все вспомнить!

Время у него ограниченное... Что же теперь, разорваться? Или поехать к Анохину после того, как побывает в школе? А кто поручится, что застанет тогда его дома? Нет, нет, очередность остается прежней: сперва Анохин, потом — все остальное, Да, именно так: сейчас, не откладывая — к Анохину, а потом, от него — в школу.

Давно, конечно, знал, просто запамятовал: огорчения не приходят в одиночку. Новое посещение Разградской завершилось вчерашним разочарованием: анохинская дверь встретила непробиваемой тишиной. Зато его топтание под чужой дверью пробудило вполне объяснимый интерес соседки, которая тут же и внесла в наболевший вопрос веселенькую ясность:

— Сан Саныч в отъезде, сказали, вернутся через три дня... Когда отъехали? Так вчерашним же днем, вот этак же поутру...

Получалось, пауза растягивалась. Даже учитывая, что сутки с момента отъезда Анохина уже прошли, предстояло ждать еще целых двое. Как минимум. Если не заполнить их действием, целенаправленным и осмысленным действием, можно истомиться.

Между тем «закон подлости» продолжал действовать. Потратив попусту время на поездку к Анохину, Овсянников опоздал и в школу. Опоздал в том смысле, что не захватил майора Скочемеса, дверь кабинета военного дела была на замке. Правда, хозяин оказался человеком обязательным, оставив пришпиленную к двери записку: «Тов. Овсянников, пакет для вас в учительской».

В пакете обнаружился список нескольких выпускников 1940 и 1941 годов — восемь фамилий (судя по адресам, пятеро находились здесь, в Орле, один поселился в Харькове, двое — в Москве); кроме того, были названы фамилии тогдашних директора школы и заведующей учебной частью (как удалось потом установить, директор в первые же дни войны ушел на фронт, след его затерялся, а завуч умерла в 1982 году).

Теперь можно было поехать к учительнице, пообещавшей разыскать групповой снимок выпускников 41-го. Ехал и боялся: вдруг и здесь ждет разочарование? Но Евдокия Михайловна не подвела, встретила с фотографией в руках.

— Из окна тебя углядела.

Овсянников потянулся к фотографии, но она остановила:

— У молодых все так: на бегу, на скаку! А мне, посмотрите-ка на него, внушение делал: судьба человека решается!

Пришлось раздеться, пройти в комнату, занять гостевое место на уже знакомом диване. Евдокия Михайловна пристроилась рядом, скомандовала:

— Доставай свою картонку, сверим.

Овсянников и без картонки видел: нет среди заснятых парней ни одного, кто хотя бы отдаленно был похож на Бовина. Спросил, не может ли она вспомнить фамилии ребят — в том порядке, как они здесь расположены?

— Юра, я же была учительницей в начальных классах...

— И что?

— А то, что эта профессия воспитываете человеке два важнейших качества: аккуратность плюс педантичность.

Говоря это, она перевернула фотографию, и он увидел на обратной стороне столбики фамилий. По рядам. Бовин здесь не фигурировал.

— Евдокия Михайловна, а из 10-го «Б» кого-нибудь помните? Из парней?

— Опять со мной в прятки играешь? Говори прямо, кто интересует?

— Кремке...

— А, из немцев, помню. Но он наш немец был, советский, на него не греши. Высокий такой, ладный, ему многие из девчонок глазки строили. Кто о нем мог бы рассказать, так это Анохин, Саша Анохин — они были друзьями...

Все сходилось на Анохине. И на Кремке. Как она сказала — высокий был? Что значит — высокий, низкий? Лучше бы с чем-то сопоставить. Если так:

— Евдокия Михайловна, вот вы сказали про Кремке: высокий был. Посмотрите, пожалуйста, на меня, постарайтесь вспомнить: выше был, чем я? У меня, как видите, средний рост.

Она отошла в угол комнаты, оглядела его, махнула рукой:

— Хоть везде и пишут про нынешнюю молодежь — акселераты, дескать, и все такое, а... В общем, ты, Юра, против него мелковат. Не обижайся только. Не обиделся?

Нет, не обиделся — расстроился: у сегодняшнего Бовина рост был именно средний. Впрочем, учительница могла идеализировать тогдашнего Кремке, девушки обычно мечтают о высоких, а мечтам свойственно обретать в воспоминаниях контуры реальности. Так что нечего раньше времени ставить на этой версии крест, надо ждать возвращения Анохина.

Впрочем, допустимо ли раньше времени ставить крест и на утверждении Бовина насчет 10-го «А»? Тот факт, что его фамилию не смогли припомнить ни Евдокия Михайловна, ни Цыбины, еще ни о чем не говорит: слишком много минуло лет. И что на групповой фотографии не запечатлен, тоже еще не доказательство: мог в тот день приболеть, куда-то отлучиться... Да мало ли что.

Значит, что же? Значит, надо продолжить опрос тех из выпускников, кто находится в Орле. Продолжить опрос, не пропустив ни одного адреса. И надо в течение дня выбрать время, позвонить Шулякову, попросить, чтобы послали официальные запросы в Москву, в Алма-Ату, в Харьков — соклассницам, которых назвала Евдокия Михайловна, выпускникам, упоминаемым в списке майора Скочемеса. Продиктовать адреса, попросить сделать запросы. И не в течение дня позвонить, а прямо сейчас, не откладывая. Поехать к полковнику Герасимову и от него позвонить. Тем более что если тут, в Орле, день еще только-только начинает набирать обороты, дома время уже к обеду.

Закон подлости продолжал действовать: полковника на месте не оказалось. Не оставалось ничего другого, как обратиться к дежурному, объяснив, для какой цели необходима служебная линия связи.

Так и сделал, и уже через десяток минуту слыхал в трубке знакомый голос, только не Шулякова, а Голикова (Шуляков, как сообщил Владимир Константинович, в командировке). Обрадовавшись хорошей слышимости и не зная, как долго она будет сохраняться, прежде всего поспешил продиктовать Голикову адреса тех, кому следовало послать запросы. Потом стал рассказывать о результатах первых опросов, о групповой фотографии, а под конец, стараясь сохранить сдержанность, выложил главное:

— Я тут начал разрабатывать одну версию...

— Версию? — переспросил Голиков.

— Понимаете, Владимир Константиновичу них тут, в этой школе, был еще один выпуск в 41-м, из параллельного 10-го«Б», так там... Короче, через два дня кое-что прояснится, а то по телефону всего не расскажешь.

— Ю-юрий Петрович,— мягко, нараспев, со своей обычной деликатностью проговорил Голиков,— у вас, как я понимаю, начинает складываться убеждение, что наш знакомый — не совсем тот человек, за кого себя выдает?..

И прервался, не то ожидая от Овсянникова подтверждения, не то подыскивая слова, которые донесли бы наиболее полно мысль, в то же время не обидев собеседника. И Овсянникову вдруг зримо представилось, как сидит сейчас у телефона за три тысячи километров отсюда этот 45-летний, всегда собранный человек и как наползает на его смуглое, красивое лицо, неотвратимо наползает тень озабоченности: как бы этот Овсянников не вообразил себя в роли Шерлока Холмса и не позабыл о поставленной перед ним задаче...

— Но я что думаю,— продолжал между тем Голиков,— может, нам сейчас не спешить с версиями? У нас же пока этап исследования, идет накопление фактов, здесь, мне кажется, версии преждевременны. Вот когда перейдем от исследования к расследованию, на той стадии допустимо будет строить версии.

— Наверное, я не так выразился. Точнее, не совсем так. Не версия это, конечно, просто дополнительная линия исследования.

Он хотел еще добавить, что полковнику нет оснований беспокоиться, старший лейтенант Овсянников не витает в облаках, понимает, что и зачем, к основной линии внимания не ослабит, но тут Голиков сказал с неожиданно теплыми нотками в голосе:

— А теперь, Юрий Петрович, хочу вас поздравить...

— Что, обнаружилась какая-то новая зацепка? — не дослушав, вырвался вперед Овсянников.

Голиков рассмеялся, спросил:

— Вы что же, кроме запросов, ответов, версий, зацепок, ни о чем другом уже и думать не в состоянии? Домой-то выбрали время позвонить?

Овсянников, увы, не удосужился еще поговорить с женой, ему стало неловко, что дождался такого напоминания.

— Галина не обидится,— попытался отшутиться,— она у меня, как это по-модному, из экстрасенсов, ей и на таком расстоянии ведомо, что муж здесь не прохлаждается... Но я вас перебил, простите!

Оказалось, ему присвоено очередное звание, со вчерашнего дня он уже не старший лейтенант — капитан. Как говорится, солдат спит, а служба идет.

Хотя, конечно, если без ложной скромности, четвертую звездочку на погоны он не выслужил — заслужил, не было такого, чтобы работа его искала, а не он ее. Правда, это воспринимается у них как обыденность. Без придыхания.

Закончив разговор, Овсянников пристроился тут же, возле дежурного, составил «обходной лист» в расчете на два дня. Программа нарисовалась насыщенная. Даже слишком.

Больше всего времени ушло, против ожидания, не на опросы бывших выпускников (все пятеро утверждали, что впервые слышат такую фамилию; никто из них не опознал Бовина и на картонке), а на проверку детдомовской линии. Решающее значение имело тут содействие здешних чекистов, которые помогли ухватиться за конец живой цепочки — вывели на бывшую воспитательницу детдома № 2 Раису Ивановну Милютину.

Несмотря на преклонный возраст (год рождения 1904-й), Раиса Ивановна не могла пожаловаться на память. Бовин? Нет, среди детдомовцев предвоенного времени такого не существовало. Твердо.

У Раисы Ивановны сохранился, кроме того, ценнейший документ — групповая фотография воспитанников за 1937 год. Овчинников не нашел здесь ни одного лица, имевшего хотя бы отдаленное сходство с Бовиным.

Помимо всех этих поисков, встреч, бесед Овсянников умудрился втиснуть в двухдневный марафон еще и раскопки в областном архиве (проверил по довоенной переписи, не было ли в Орловской области лиц, носивших фамилию Бовина,— увы, не было), а также в областном военкомате перепроверил правильность полученного еще дома от них ответа, что Бовин среди призывников 41-го не значился,— увы, и здесь ошибка исключалась.. И не было в течение этих двух, до предела насыщенных дней ни одной минуты, когда бы он не помнил об Анохине. И вот, наконец,— встреча:

— Кремке? Да, мы вместе учились в 10-м «Б»... Высокий был, под сто восемьдесят, волосы светлые, зачесывал кверху, вот как у меня... Похоронки не было, но ходил слух, будто погиб под Сталинградом — командовал там вроде бы кавэскадроном...

Овсянников достал картонку.

— Александр Александрович, посмотрите, пожалуйста, повнимательнее: кто-нибудь из этих троих напоминает вам Кремке?

Анохин, не раздумывая, ткнул пальцем в снимок Бовина:

— Такие же, как у Севы, глубоко посаженные глаза. Но это не он. Определенно. Да что нам гадать: у меня же сохранился снимок нашего выпуска!

Принес групповую фотографию, показал на парня в центре:

— Вот он, Кремке... А теперь сравните с вашим снимком. Видите? Разные же совершенно люди...

«...Через Медиолан они прошли беспрепятственно... Когда они заняли Тоскану, Петр Медичи поспешил заключить с ними мир...»

Прощай, Орел, древний русский город, родина Лескова и Грановского. И Кремке, честного немца Кремке, который отдал жизнь, пойдя воевать против немцев-обывателей, продавших души за мираж мирового господства.

А вот Бовин, судя по всему, в родственных отношениях с Орлом никогда не состоял. Ни в близких, ни даже в дальних.

 

ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»

 

...Бовин В. И. работает в институте с 1958 г., в настоящее время — руководитель отдела. За время работы знакомился с секретными и совершенно секретными документами и материалами, неоднократно участвовал в закрытых совещаниях, является членом редколлегии различных изданий, в том числе закрытого характера...

(Из заключения об осведомленности в государственных секретах)

 

В результате проведенного исследования копии аттестата об окончании Орловской средней школы № 2, выданного на имя Бовина В. И., установлено: на оттиске печати видны буквы, образующие собой следующий текст:

«...инская средняя школа» (буквы расположены ближе к внутреннему кольцу печати),

«...Алтайского края» (буквы расположены ближе к внутреннему кольцу печати, в ее нижней части по отношению к гербу).

При исследовании оттиска печати по его свечению в различных зонах спектра дополнительно к видимому изображению букв другого текста не просматривается.

На основании изложенного можно сделать следующий вывод: копия исполнена от имени дирекции Орловской средней школы № 2, а заверена печатью средней школы одного из районов Алтайского края, имеющего в окончании названия «...инский».

Кроме этого, в тексте копии аттестата, а так же в тексте объяснительной записки имеются грубые орфографические ошибки: «аТестата», прилОгаемой», утерЕнного»...

Эксперт — Ю. В. Колесников.

(Из заключения криминалистической лаборатории)

 

На ваш №... По данным, имеющимся в Центральном архиве МО СССР, 1-ое Куйбышевское пехотное училище формировалось в феврале-марте 1942 г., 2-е — в августе 1942 г.

Начальник архивохранилища Янкевич.

г. Подольск, Московской области.

 

ТУПИК

 

В просторном кабинете начальника управления два стола: один, рабочий, в глубине, у задней стены, другой, для заседаний, тянется вдоль окон, едва не через всю комнату, и по количеству стульев нетрудно определить, что при необходимости здесь разместится не менее тридцати человек.

Они пришли к генералу втроем и могли, казалось бы, расположиться у рабочего стола, где имелись как раз для таких случаев и приставной столик, и стулья, однако хозяин кабинета, увидев входивших, поднялся со своего места и жестом пригласил к большому столу. Видимо, разговор предстоял долгий.

— Ознакомился я с материалами,— сказал генерал, кивнув на знакомую папку, которую Овсянников разглядел еще от двери.— Получается — никакого пока просвета, одни загадки. Что-то же заставило его сочинить, будто родился он в Орле, воспитывался в детдоме, окончил тамошнюю школу? И потом, эта легенда насчет Куйбышевского училища?.. Ну, что аттестат подделал да еще с «пятерками» по всем предметам — это объяснимо: хотелось поступить в институт. А вот с училищем...

— Тут еще одна загадка добавилась, Николай Степанович,— проговорил Голиков, раскладывая принесенные с собой бумаги. — Только что, перед тем, как пойти к вам, Юрий Петрович получил из Подольска, из Центрального архива Министерства обороны, ответ на наш запрос: Бовин действительно служил в указанных им артполках — 808-м и 344-м...

— Ну, хотя бы в этом пункте оказался правдивым,— вставил обрадованно генерал.

— Не совсем, к сожалению, даты другие...

Голиков протянул ему фирменный бланк архива с отпечатанным на машинке ответом. Генерал быстро скользнул взглядом по строчкам, выхватывая суть, но, дочитав, снова вернулся к началу, прошел уже без спешки весь текст. Потом достал из папки с «Делом об ордене» бовинскую анкету, положил на стол рядом со справкой, и Овсянников увидел, как омрачилось его моложавое, гладко выбритое лицо: верно, очень не хотелось сознавать, что под личиной всеми уважаемого человека может оказаться какой-нибудь шкурник или, того хуже, выкормыш иностранных разведслужб.

Что касается дат, разночтение между справкой из архива и анкетой невозможно принять за ошибку, допущенную Бовиным при заполнении анкеты: в разрыв проваливались все годы войны. И нельзя было не задаться вопросом: зачем ему потребовалось камуфлировать этот разрыв?

Во всяком случае, именно на этом сосредоточилось внимание самого Овсянникова, когда распечатал давеча подольское письмо. Вывод напрашивался удручающий: видимо, период, не отображенный в анкете, был чем-то замаран. Но чем?

— Действительно, еще одна загадка,— вздохнул генерал, продолжая изучать анкету.— Правда, теперь становится понятным его стремление скрыть место рождения: могли остаться люди, которым известно, чем у него были заполнены упрятанные годы. Выходит, есть что прятать?

— Может, плен? — высказал предположение Шуляков.

— У меня тоже такая мысль возникала,— поддержал Голиков.— Но, с другой стороны, чего ради он так стремился бы утаить факт пленения? Тысячи же людей перебывали в плену...

— А если был там чем-то скомпрометирован? — не сдавался Шуляков.

Генерал посмотрел на одного, на второго, приподнял над столом руку:

— Не вижу смысла строить догадки, давайте думать, как продолжить поиск.— Перевел взгляд на Овсянникова: — А вы чего молчите, Юрий Петрович? Как считаете, в каком направлении дальше нам двинуться?

— Начальству виднее,— прикрылся шуткой Овсянников.

— Зато у молодости пороха больше,— в тон ответил генерал.— А кроме того, начальство же урывками с делом соприкасается, а у вас постоянно голова им занята. Разве не так?

— Хотите сказать, товарищ генерал, и тут количество обязано трансформироваться в новое качество?

— Ну, что-то вроде того.

Посмеялись, Овсянников признался со вздохом:

— Голова и правда постоянно занята, даже во сне не отпускает. Но мысли все какие-то тупиковые, вернее, все в один тупик утыкаются: как отыскать место рождения Бовина?

— Я тоже в этом же тупичке застрял,— признался Шуляков.

Голиков, кивнув на письмо из Подольска, посетовал:

— У нас, Николай Степанович, с этим ответом большие надежды были связаны, а тут — никакой, по сути дела, зацепки.

— И все же, согласитесь, Владимир Константинович, что именно в этом направлении, на этих артполках как раз и следует сосредоточить усилия,— сказал генерал.— Это, на мой взгляд, наиболее реальный путь. Во всяком случае, он реальнее, чем попытки отыскать место рождения.

— Имеете в виду новые запросы, товарищ генерал? — уточнил Овсянников.

Запросы? Боюсь, на этом этапе запросы мало чего прибавят, надо, видно, вам снова укладывать чемодан. Поднимайте, Юрий Петрович, в Подольске документы обоих артполков, делайте выборку сослуживцев. Всех, кто мог с Бовиным общаться. Хотя бы предположительно...

— Понимаю, товарищ генерал.

Не рассчитывайте, что все будет как на блюдечке, сведения могут оказаться самыми скудными...

— Понимаю, товарищ генерал.

— Не пренебрегайте ничем, ни одной мелочью. Конечно, потом придется этих людей устанавливать по всей стране, но было бы кого устанавливать...

— Понимаю, товарищ генерал.

— Вот тогда начнутся запросы.

— И по Куйбышеву, Юрий Петрович, необходимо прояснить,— напомнил Голиков,— пройти по спискам обоих училищ. Меня все время точит: не воспользовался ли Бовин документами кого-либо из выпускников?

Генерал согласно кивнул и обратился к Шулякову:

— Срок командировки, Валентин Кириллыч, не следует, мне кажется, ограничивать, Юрий Петрович на месте сам определит, сколько ему потребуется времени...

— Там Москва рядом,— добродушно проворчал Шуляков,— Театры, музеи, выставки...

Генерал улыбнулся, подмигнул Овсянникову:

Если пару раз и вырвется для разрядки в Москву, делу не повредит.

Генерал вложил анкету и справку из архива в папку, выглядевшую как солидный том, протянул ее Овсянникову.

— Прошу вас, Юрий Петрович, помнить главное: удастся там ухватиться за ниточку, весь клубок вытянем!

 

ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»

 

...5-00 утра... Разорвавшаяся в нескольких метрах от НП немецкая мина тремя осколками ранила начштаба, убила командира 1-й батареи и контузила разведчика. Обливаясь кровью, капитан Яшков обратился ко мне со словами: «Передай первому, фрицы вот-вот начнут атаковать. До прибытия моей замены корректировку огнем дивизиона приказываю взять на себя...»...Каждый воин, будь он солдат или офицер, знает: самое трудное — ожидание боя. Какие только не приходят в голову варианты! Мигом прокручиваются и самые худшие: коварство со стороны врага, личный просчет, не подведет ли связь и черт знает что! Но когда бой начался, настоящий воин будет сражаться, подчиняя жесткому контролю чувства долга все свои эмоции, в том числе и страх...

(Из воспоминаний В. И. Бовина «Первая схватка за Сандомир». Институтская многотиражка).

 

...Начав суровую фронтовую жизнь в битве под Москвой, В. И. Бовин заканчивает военную службу в столице Австрии — городе Вене. За боевые заслуги В. И. Бовин награжден орденом Отечественной войны II ст., медалью «За взятие Берлина», другими медалями...

(Из институтского представления).

 

На ваш №... По данным Главного управления кадров Министерства обороны Союза ССР, указанный в запросе Бовин Василий Иванович, ефрейтор, 1924 г. р., уроженец г. Орла, служивший в 344 артполку, в числе награжденных орденом Отечественной войны II ст. не значится.— Каракозов.

 

ОТКРЫТИЕ В ПОДОЛЬСКЕ

 

Если бы сам не испытал, на собственной шкуре, в буквальном смысле этого слова, не испытал, не убедился, ни за что не поверил бы, что, листая в течение дня подшитые листки бумаги — да, листки обыкновенной бумаги, не какой-нибудь там наждачной, а именно обыкновенной,— можно к вечеру отслоить кожу на пальцах до мяса. До кровавого мяса.

— Что же это вы делаете, капитан? — остановился возле отведенного ему для работы стола сатиновый халатик, увенчанный копной оранжевых кудряшек.— Или вы первый раз в архиве?

Овсянников, с болезненной гримасой разглядывавший стертые пальцы, поспешно сунул руку под стол, буркнул отчужденно:

— У вас в Подольске впервые, а вообще-то...

— Ладно, не оправдывайтесь, давайте сюда руку, обработаю вам пальцы... На ночь повязку не снимайте, а завтра, перед тем, как сесть за стол, наденете вот это...

Достала из кармана халатика горсть «сосок», объяснила:

— Спецура архивариусов, без таких на- пальников мы к бумагам и не подходим.

— Вот уж, действительно, во всяком деле свои тонкости.

— Приходится приспосабливаться... А вы откуда к нам, из Москвы? Из министерства?

— Почему так решили?

— Ну, как же: сегодня только приехали — и нате вам, уже в святая святых. Простые смертные к нам по неделям доступа добиваются, и не каждому удается.

Овсянников рассмеялся:

— Не из министерства я — из Сибири, а к нам, сибирякам, отношение особое.

Его подмывало рассказать этой участливой девушке с оранжевым великолепием на голове детективную историю о том, как удалось не просто проникнуть к ним в «святая святых», но еще и заручиться содействием самого начальника архива,

В самом деле это смахивало на детектив, когда в городском отделе КГБ, куда он обратился за помощью, дежурный выложил:

— С гостиницей — это да, имеешь шанс, а насчет архива — извиняй, на него наши чары не действуют. Вполне может так случиться, что вернешься в свою Сибирь ни с чем.

— Смеешься? Для чего три тысячи верст пилил?

— Вообще-то есть там у нас один майор... Но тут все от самого тебя будет зависеть, сумеешь столковаться, будешь иметь шанс. Записывай фамилию: Сидоров.

Овсянников на этот раз отправился в командировку в форме, при новых погонах. Подумалось: если будут встречать по одежке, форма за себя скажет. Ну, и, чего там кривить душой, форсануть чуток хотелось.

Однако к своему капитанскому званию привыкнуть не успел, и, услыхав — «Эй, капитан!», даже не поднял головы.

Зов повторился — окликали из распахнутого окна со второго этажа:

— Слышь, капитан, ты, что ли, из Сибири?

Овсянников наконец врубился:

— Ну, я. А что?

Перевесившись через подоконник, парень в накинутом на плечи кителе известил белозубо:

— О тебе тут по телефону хлопотали,— и добавил, закуривая: — Поднимайся сюда, комната семь. Сидоров я.

Это и был тот майор, к которому его адресовал дежурный по горотделу КГБ. Он оказался человеком доброжелательным и, главное, контактным: уже через пару минут у них обнаружился общий знакомый, с которым Овсянников кончал институт, а майору довелось служить в армии.

Когда перешли к делу и Овсянников рассказал о Бовине, майор решительно поднялся, позвал:

— Айда к генералу. Сейчас закажу тебе пропуск, и — к генералу.

— А удобно?

— Ты же не из любопытства к нам приехал!

Территория архива поражала воображение: это оказался, в буквальном смысле слова, город в городе. Глядя на бесчисленные корпуса, Овсянников невольно подумал о том духовном богатстве, каким располагает государство, сумевшее сберечь столь большое количество документов, связанных с военной историей отчизны, с мужеством и героизмом тысяч и тысяч ее сынов, документов, хранящих бесценный опыт поколений.

Майор провел его в кабинет начальника архива, представил, сказал:

— Секретоноситель у них один, товарищ генерал, с трещиной оказался, и похоже, трещина еще с войны. Потому капитан и к нам.

— И большой он емкости, секретоноситель ваш? — повернулся генерал к Овсянникову.

— Ко многому доступ имеет. Ученый. Без пяти минут член-корр.

— И допуска пока, конечно, не лишили, чтобы не насторожить?

— Решение такое, товарищ генерал: подождать моего возвращения. Смотря что от вас привезу.

— Что же, резонно,— оглянулся на майора.— Правильно, что ко мне привел, надо сибирякам помочь.

Придвинул телефон, набрал номер, сказал в трубку:

— Сейчас к вам зайдет капитан... — поднял глаза на Овсянникова, подождал, пока назовется,— капитан Овсянников, да Овсянников, прошу обеспечить ему режим наибольшего благоприятствования... Именно так, в полном объеме, он скажет, что его интересует. И пожалуйста, не ставьте его в рамки в смысле продолжительности рабочего дня, у него горячие угли пятки жгут...

Нет, Овсянников не стал рассказывать эту историю оранжевым кудряшкам, здраво рассудив, что его роль в ней нулевая, хвалиться нечем, просто ему повезло на людей, которые смогли вникнуть в ситуацию, отнеслись с пониманием.

Пять дней были в работе напальники на руках у Овсянникова, бессчетное количество страниц, машинописных или заполненных писарской скорописью, по-мышиному прошуршало в благоговейной тишинехранилища. Занудное, рутинное занятие. И главная трудность в том, чтобы при убаюкивающем однообразии действий и при столь же убаюкивающем однообразии результата — мимо, мимо, мимо...— не утратить собранности, не позволить притупиться вниманию.

План работы с документами был продуман еще дома, вместе с Шуляковым и Голиковым, и коллективное мнение, после недолгих споров, сошлось на том, что начать следует с изучения списочного состава 1-го и 2-го Куйбышевских пехотных училищ. Да, все правильно: в 1941 году, как уже выяснилось, этих училищ еще не существовало, и, стало быть, Бовин там учиться не мог. Ну, а вдруг он сумел, как предположил Голиков, воспользоваться биографией одного из выпускников училища, взял его фамилию?

Мимо, мимо, мимо, мимо... Стоп! 1-е училище, набор 1942 года, курсант 10-й роты, 3-го батальона БоТвин... Бовин — БоТвин... А вдруг? Так: Ботвин Алексей Владимирович, 1924 г. р., уроженец Воронежской области, место жительства до призыва в армию — г. Борисоглебск, 2-я Крестьянская, 90.

Надо проверить.

Но разве не могло так случиться, что настоящий Бовин Василий Иванович, 1924 г. р., уроженец г. Орла отдал жизнь за Родину на поле брани, а с его фамилией пошел гулять по свету другой человек? Конечно, невозможно и помыслить, чтобы пролистать списки всех двадцати миллионов, взятых войной, однако вполне по силам пройти по фамилиям, которые начинаются на «Бов»: БОВакшин, БОВилин, БОВтрачук... Мимо!

Теперь — что расскажут списки военнослужащих 808-го и 344-го гаубичных артиллерийских полков?

Все же странная особенность у памяти: если бы Овсянников попытался в другое время воспроизвести автобиографию Бовина, хотя бы один абзац из нее, вряд ли получилось бы. А тут стоило обложиться материалами по двум этим полкам, и тотчас словно отпечаталось:

«...По окончании средней школы в 1941 году началась Великая Отечественная война, и на 2-й день войны ушел добровольно на фронт. Службу проходил в Куйбышевском впу до 1942 года, потом в 808 гап в качестве вычислителя-наблюдателя, где находился по март 1944 года. По расформированию этой части меня направили в 344 гап, где и проходил службу в должности писаря-каптенармуса до даты демобилизации...»

Поневоле подумалось, что все, связанное с Бовиным, будет теперь сидеть в нем, пока не удастся пройти весь трудный, а может быть, и долгий путь к истине.

Прежде чем приняться за изучение документов артполков, Овсянников плотно пообедал, всласть покурил и, устраиваясь за столом и натягивая напальники, сказал пробегавшим мимо оранжевым кудряшкам:

— Ну, Валюша, можешь передать всем девочкам, до завтрашнего обеда, а то и до вечера всем обеспечена спокойная жизнь, никого теребить не стану.

Однако не прошло и четверти часа, как выкрикнул, забывшись, с ошалелым видом:

— Девочки, выручайте, срочно нужен 214-й азсп,— спохватился, расшифровал свистящим шепотом: — армейский запасной стрелковый полк!

— Неужто и вправду, капитан, угли пятки жгут? — посмеялся кто-то из девчат.

— Жгут! — подтвердил он, стягивая напальники и давая отдых рукам.— И пятки, и пальцы.

Его выбила из колеи коротенькая запись, которая как-то мгновенно выпуклилась на затюканной машинописью странице: «...прибыл в 808 гап 03.07.45 г. из 214 азсп. Присягу принял 06.11.45 г. Не ранен. Не награжден.»

Прибыл из 214-го азсп? А ведь ни в одной из анкет, как и в автобиографии, даже намека нет на этот полк! И потом — даты, совершенно же другие даты, что обратило на себя внимание еще тогда, дома. Принесли затребованные документы. Овсянников погрузился в них с гнетущим чувством ожидания встречи с фактами биографии, которые в очередной раз изобличат во лжи всеми уважаемого, да, всеми пока уважаемого, облеченного доверием Родины ученого. И если по долгу службы Овсянникову хотелось поскорее докопаться до изобличающей сути, то чисто по-человечески он надеялся, все еще надеялся, еще верил, что там, в конце — не сплошная чернота, просто мелкие пятна, лишь забрызгавшие (по молодому легкомыслию), но не замаравшие напрочь начало жизненного предназначения.

Давно хотелось курить (да и поесть не мешало бы), но он не позволял себе расслабиться, перебрасывал и перебрасывал справа налево слежавшиеся листы зажелтевшей бумаги. И вот:

«Личная карточка красноармейца Бовина В. И.»

Откинулся на спинку стула, закрыл глаза, отдыхая и в то же время борясь с искушением прорезать одним взглядом по диагонали полстраницы текста, прорезать, выхватить смысл и уже тогда пойти на лестничную площадку, чтобы выглотать там с чувством исполненного долга сигарету. Все же справился с собой и, не открывая глаз, воззвал свистящим шепотом, которому успел здесь обучиться:

— А что, девочки, не могли бы отпустить меня на перекур?

Ждал: сейчас, как обычно случалось в конце рабочего дня, кто-нибудь из сотрудниц скажет со вздохом: «Какой там перекур, капитан, когда пора на заслуженный отдых!»

— Какой там перекур, капитан,— действительно услыхал усталый женский голос,— давно пора зал на охрану сдавать.

Кинул взгляд на часы: ого, к 21 близко!

— Что же никто за рукав не дернул?

— Сильно ухватисто работали, жаль было прерывать.

— А можно еще на пяток минут задержаться?

— Куда от вас денешься.

Ну, вот, дальше оттягивать некуда, сами обстоятельства вынуждают глянуть, что же содержится в личной карточке красноармейца Бовина, в карточке, заполненной в 214-м армейском запасном стрелковом полку.

Прорезал взглядом по диагонали поблекшую машинопись, сказал себе, проглатывая слюну: «Вот так!» Вернулся к началу, прочитал все сплошняком, без пропусков, содрал напальники, принялся переписывать текст, сокращая слова, не соблюдая знаков препинания,— переписывал и повторял про себя: «Вот так! Вот так!»

Закончил, метнулся к внутреннему телефону: слава богу, майор Сидоров еще не успел управиться с делами.

— Сможешь еще пяток минут задержаться? Мне бы от тебя позвонить домой... Нет, семья в порядке, с начальством надо перетолковать.

Здесь, в Подмосковье — около 21, значит, дома уже ночь. Кого поднимать с постели? Шуляков как-то делился, что привык ложиться пораньше, чтобы пораньше и вставать, встречать рассвет. Голиков, напротив, любит вечерами почитать, вполне возможно, еще и не успел уснуть. Кроме того, Нина Васильевна у него — работник связи, ей не в новинку будет неурочный зов телефона.

Набирая номер, попытался вспомнить, где у Голиковых стоит аппарат. Неужели в коридоре? Вот тебе и хваленая чекистская наблюдательность: как-то провел у них в доме целый вечер и в течение всего вечера восхищался, не скрывая зависти, непривычно просторной кухней, к которой примыкал еще и балкон (новый дом, новая планировка квартир), и кухня, видите ли, заслонила все другие впечатления. Кухня да еще вдумчиво подобранная библиотека...

К телефону подошла Нина Васильевна, спокойно приняла извинения за поздний звонок и столь же спокойно известила, что Владимир Константинович в отъезде.

— Передать что-нибудь, когда вернется? К пятнице должен быть дома.

— Спасибо, к тому времени я и сам надеюсь все здесь закончить.

Шулякова тревожить все же не стал — подумал, что, если трезво рассудить, сделанным сегодня открытием можно будет поделиться и по возвращении домой, а что касается дальнейшей программы, она была определена еще на совещании у генерала: следует выявить всех сослуживцев Бовина по обоим артполкам, возможно, кто-то из них поможет нащупать конец ниточки от всего клубка.

 

ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»

 

Личная карточка красноармейца Бовина В. И.

Бовин Василий Иванович, 1924 г. р., русский, учащийся, б/партийный, родной язык русский, знание других языков (прочерк), образование 10 кл. Призван в Советскую Армию 14.05.45 г. в г. Пирна (Австрия). Ранее не служил, прибыл из СПП⁴. В плену не был, работал в Германии с 21.12.42 г. в с. Виклиц в хозяйстве. Место рождения — г. Орел, дом приюта. Родственников нет.

(Из документов 214-го азсп).

 

В наградное управление Главного управления кадров МО СССР.

Прошу исключить из проекта приказа МО СССР на представленных к награждению участников Великой Отечественной войны орденами Отечественной войны I и II ст. ниже поименованных лиц:

Бовина Василия Ивановича, 1924 г. р., представленного нами к награждению орденом Отечественной войны I ст.

Военный комиссар Н-ской области.

 

Начальнику УКГБ СССР по ...области.

В связи с неподтверждением биографических данных, вызывающем подозрение в сокрытии государственных преступлений, проверяется Бовин Василий Иванович, который в анкетных данных указывает, что он 1924 г. р., уроженец г. Орла, до 1941 г. воспитывался в орловском д/д № 2 и учился в орловской средней школе № 2, родителей не помнит. В июне 1941 г. якобы добровольно ушел в армию, обучался в Куйбышевском военно-пехотном училище, затем служил в 808 и 344 гап, в составе которых участвовал в боях.

При проверке эти данные не подтвердились. В Центральном архиве МО СССР имеется заполненная на его имя личная карточка красноармейца, в которой с его слов записано, будто он с 21 декабря 1942 г. по май 1945 г. находился в Германии, работал в сельском хозяйстве в дер. Виклиц, является уроженцем г. Орла, воспитывался в доме приюта. В имеющейся в архиве справке указывается, что он проходил проверку в СПП НКО № 52 и 14 мая 1945 г, направлен в 214 азсп, дислоцировавшийся в г. Пирна.

Дальше, по имеющимся в архиве документам, прослеживается следующее

— с 14.05.45 г. — рядовой в роте автоматчиков 2 стрелкового б-на 214 азсп;

— с 3.07.45 г. — рядовой взвода управ¬ления 2 дивизиона 808 гап;

— с 19.09.45 г. — ефрейтор, писарь- каптенармус управления 2 дивизиона 344 гап.

Будучи здесь, он в составе группы из четырех военнослужащих участвовал в лыжном агитпробеге на заставы и посты демаркационной линии, за что был награжден именными часами. В ноябре 1945 г. ему был предоставлен домашний отпуск сроком на 27 дней как отличнику боевой и политической подготовки (есть подозрение, что именно во время этого отпуска он побывал в Орле, где навел справки о существовавших до войны д/д и школах). После демобилизации из Советской Армии Бовин выехал в Алтайский край, откуда впоследствии перебрался в Н-скую область.

В результате изучения материалов Центрального архива МО СССР установлено, что вместе с Бовиным в 808 и 344 гап служил некий... проживающий в... Просьба провести с ним беседу, в процессе которой выяснить, знает ли он Бовина. В случае положительного ответа: где, когда и при каких обстоятельствах с ним познакомился? Какие ему известны его биографические данные, а также возможные факты преступной деятельности?

В беседе возможно использование указанных нами данных о службе Бовина в Советской Армии, о пребывании его в Германии в 1942—45 гг., об учебе и проживании (якобы) в Орле. Теперешнее место жительства Бовина не раскрывать.

Для опознания Бовина направляем его фотографию, относящуюся к периоду 1947 г., на которой просматривается характерная примета — положение левой ушной раковины, плотно прижатой к голове.

Приложение: справка адресного бюро и фотография — всего на 2 листах, не секретно.

Начальник отдела УКГБ СССР по Н-ской области — полковник Голиков В. К.

Из резолюции Голикова:

«Шулякову В. К., Овсянникову Ю. П.

1) Составленный вариант запроса считал бы необходимым дополнить след, просьбой к сотрудникам КГБ на местах: по возможности выяснить, кто еще может знать Бовина, получить установочные данные на этих лиц, их теперешние адреса.

2). Дополненный вариант срочно размножить, подготовить для отправки во все 48 точек».

 

ЕЩЕ ОТКРЫТИЕ

 

Название дипломной работы звучало как поэма: «Привод подачи вертикальнофрезерного станка». Овсянников защитился на «пятерку», сам привод демонстрировался на ВДНХ, нашел потом практическое применение на электромеханических заводах, и потому окрыленный автор, не успев еще остынуть от всего этого, позволил себе, прийдя в органы госбезопасности, поделиться в кругу новых друзей некоторыми мыслями о возможных путях автоматизации промышленных установок.

Это была, конечно, как он с запозданием понял, непростительная оплошность: тут же превратил себя в мишень для шуток.

Вот и в это утро, ознакомившись с очередными ответами на запрос по «Делу об ордене» и в очередной раз чертыхнувшись, он услыхал, как заструился по их служебному обиталищу (четыре стола плюс четыре сейфа — по паре тех и других слева и справа от метрового прохода) нарочито приглушенный шепот Сергея Пылаева:

— Все же я считаю, Валера, следовало бы как-то поддержать Юру...

Валерий Атаманов включился хотя и не сразу, но тоже на всякий случай принизил голос:

— В смысле?

— В самом прямом: ты же видишь, он у нас, можно сказать, на пороге нервной депрессии...

— А, да, да, за этой текучкой мы, действительно, совершенно забываем друг о друге. Может, организовать что-то вроде диспута о значении для цивилизации привода подачи?

— Зачем так узко? Надо, я считаю, охватить всю проблему развития электромеханических систем воспроизведения движений.

— Не слишком общо? Не утонем? Тогда, что же: вывесим сегодня у нас в столовой объявление?

Овсянников поглядел угрюмо на одного, на второго:

— Может, хватит упражняться?

— Да,— констатировал Сергей,— первые признаки депрессии налицо: не воспринимает шутку... Ну, ладно, Юра, чего там у тебя?

Овсянников протянул ему полученные письма, вздохнул:

— В том-то как раз и дело, что опять ничего. Пусто. «Не помнит, не опознал»... Тридцать две уже таких пустышки.

— А сколько всего-то ответов должно быть? — поинтересовался Валерий.

— Сорок восемь...

Овсянников не зря побывал в Подольске: привез оттуда фамилии 312 бывших сослуживцев Бовина. Фамилии, имена. И еще сведения о том, кто из них откуда родом.

К моменту его возвращения из Подольска в отделении появилось новое начальство: Валентин Кириллович Шуляков пошел на повышение, а на его место назначили прибывшего из Казахстана на стажировку Бориса Абикеевича Чедуганова. Майор Чедуганов тотчас включился в работу по исследованию обстоятельств, связанных с «Делом об ордене», и по достоинству оценил добытую Овсянниковым информацию.

«Что нам здесь светит? — оказал с чуть заметным казахским акцентом, познакомившись с привезенными материалами. — Нам здесь светит очень, однако-то, важный момент: если мы знаем, где у кого корни, сколько-то веток обязательно найдем...»

Эту зацепку выделил и Голиков. И от нее именно и пошли дальше, опираясь на предположение, что какая-то часть из 312 солдат и офицеров могла после войны осесть в родных местах. Разослали в адресные бюро запросы, и вот, в самом деле, отыскалось 48 человек.

После этого оставалось лишь подключить местные отделы КГБ — от них теперь и поступали письма, содержавшие результаты бесед с выявленными однополчанами.

— Сорок восемь должно быть,— повторил Овсянников, отвечая Валерию. — Если, конечно, все отзовутся.

— У нас так не бывает, чтобы не отозвались, на этом весь розыск строится,— и, обращаясь к Сергею, попросил: — читай вслух, хочу определить, стоит ли чертыхаться,

Сергей, вздохнув, стал читать:

— «На ваш №... Для сведения: Глушко

Николай Павлович по указанному вами адресу фактически не проживает, сдает квартиру молодоженам, сам проживает без прописки в селе под Днепродзержинском, злоупотребляет алкоголем, как личность деградировал, с сослуживцами связи не поддерживает.

В результате беседы установлено, что он действительно служил в конце 1945 г. в гаубичном артполку (номер не помнит). Бовин ему не известен, на фотографии его не опознал.

Нач. Исовтненского РО УКГБ УССР по Днепропетровской области».

— Ну, что сказать? — прокомментировал Валерий. — Ответ объективный, все на месте, просто жизнь в очередной раз демонстрирует свои коленца... Читай второе письмо, Серега.

— «На ваш №... С целью выяснения интересующих вас вопросов нами проведена беседа с Савинским Василием Гавриловичем, проживающим в с. Гарнышевка, Вологинского р-на, Хмельницкой области, работающего в колхозе «Заповiт Iллiча» на разных работах.

В беседе Савинский В. Г. сообщил, что он действительно служил с мая 1945 года в 808 гап.

Савинский В. Г. сообщил также, что он служил телефонистом во взводе управления 1 батареи 1 дивизиона.

Савинский В. Г. сообщил также, что 808 гап был расформирован и часть солдат этого полка попала в 344 гап.

Савинский В. Г. сообщил также, что за время его службы он запомнил два ЧП.

Первое ЧП: майор и старшина (фамилий он не помнит) при попытке выплавить тол из мины подорвались и были очень тяжело ранены.

Второе ЧП: начальник тяги 808 гап (воинское звание ст. лейтенант или капитан, фамилию он не помнит) застрелился.

Савинский В. Г. сообщил так же, что Бовина В. И. не помнит, на присланной вами фотографии не опознал.

Фотографию и справку адресного бюро возвращаем.

Приложение: справка адресного бюро и фотография Бовина, всего на 2-х листах, не секретно.

Начальник Вологинского РО УКГБ УССР по Хмельницкой области».

— Лишних подробностей многовато, конечно,— сказал Сергей,— возвращая Овсянникову письма. — Но почему тебе сразу не заглядывать в конец?

— Пробовал,— вновь вздохнул Овсянников. — Не получается.

— Вообще-то знакомая картина,— вступил Валерий. — Когда получаю подобные ответы, никак не могу себя заставить сразу выхватить суть, иду от А до Я.

— Верно, именно так,— обрадовался поддержке Овсянников. — Продираешься к зерну через всю мякину, оттягиваешь момент разочарования.

Сергей поднялся из-за своего стола, полез в карман за сигаретами.

Пока курили, поступила новая порция почты. Овсянников приготовился к неспешному и сосредоточенному шествию от абзаца к абзацу, через всю «мякину», пока не выклюнется в конце зерно ответа. Расставил локти, упер в скулы кулаки, но вдруг вскинулся, произнес:

— Есть такое дело: «...опознал бывшего сослуживца Бовина В. И.»

— Что значит прислушаться к умному совету,— вставил Сергей. — Давно бы так: заглянул сразу в конец — и душа на месте.

— Да нет, это не конец, с этого и начинается...

«На ваш №... В процессе беседы с Кротюком Георгием Игнатьевичем ему была предъявлена присланная вами фотография, на которой он опознал бывшего сослуживца Бовина В. И. Последний прибыл к ним в часть (344 гап), когда она находилась на территории Австрии.

О своем прошлом Бовин ничего Кротюку не рассказывал, тому известно лишь, что Бовин был детдомовец, и перед демобилизацией говорил, что не знает, куда ехать, ибо не имел родственников. Поехал якобы с рядовым Логиновым (или Логвиновым) в Сибирь, к месту жительства последнего.

Кротюк рассказал о таком факте: их командир дивизиона был родом из с. Шаровка, Ярмолинского р-на, Хмельницкой области (фамилию не помнит), и говорил Кротюку, что даст ему отпуск, чтобы он съездил за семьей командира, привез ее в Австрию. Однако потом отпуск почему-то получил Бовин, он и поехал за семьей (считаю, не следует исключать возможности того, что Бовин побывал в Орле во время этого отпуска).

В конце беседы Кротюк заявил, что о Бовине сложилось мнение, что он воевал всю войну, был энергичный, умел быстро устанавливать контакты со всеми военнослужащими.

Из числа сослуживцев назвал нач. штаба капитана Яшкова.

Нач. Красиловского РО УКГБ УССР по Хмельницкой области».

В этой же порции почты на стол Овсянникова легли еще два письма, в которых содержались заслуживающие внимания детали. Первое — из Волгоградской области:

«На ваш №... Сообщаем, что Осокин Борис Николаевич, 1926 г. р., который с конца мая или июня 1945 г. служил во взводе управления 2 дивизиона 808 гап, а после его переформирования во 2 дивизионе 344 гап, нами опрошен. Осокин сообщил, что познакомился с Бовиным В. И. в 1945 г., когда тот прибыл в полк с пополнением. Было это или в г. Амштеттен (Австрия) или в с. Борки (ЧССР).

Бовин служил сначала рядовым, а затем ефрейтором-писарем. Также использовался как вычислитель. По словам Осокина, Бовин был хорошо образован (в объеме не ниже среднего), имел хороший, разработанный почерк, умел хорошо и складно излагать свои мысли на бумаге, в совершенстве знал немецкий язык, отличался очень хорошей подготовкой по всем видам боевой и политической подготовки, считался одним из лучших солдат подразделения.

Из тогдашних разговоров с Бовиным Осокину запомнилось, что тот вырос в д/д, с 1942 г. по 1945 г. находился а трудовом лагере в Германии, работал на сельхозработах у какого-то бауэра. В каких местах Бовин проживал в эти годы, Осокину неизвестно. Подробностей этих разговоров Осокин не помнит, т. к. в то время в подразделении служило немало лиц, находившихся в период войны в трудовых лагерях в Германии.

В период совместной службы Бовин поддерживал переписку с девушкой из Сибири (заочное знакомство), адрес которой ему дал сержант Абросимов.

Наиболее близкие отношения Бовин поддерживал с художником из клуба полка по фамилии Пастернак (или Пастарнак). Кроме этого, был в дружеских отношениях о водителями взвода управления Свинаревым Александром (сибиряк) и Войтовичем (житель Украины), а также с телефонистом по фамилии Жила.

Нач. Краснооктябрьского РО УКГБ по Волгоградской области».

Второе поступило от курян:

«В результате беседы, проведенной с Корченковым Дмитрием Степановичем, 1924 г. р., уроженцем с. Студенок, Железногорского р-на, Курской области, проживающим по месту рождения, установлено следующее:

Корченков Д. С. служил во взводе управления 2 дивизиона 808 гап, а затем во взводе управления 2 дивизиона 344 гап. При предъявлении фотографии Бовина Корченков Д. С. опознал его и без дополнительных вопросов рассказал, что тот служил писарем. После демобилизации они вместе ехали от места службы до г. Киева. О себе Бовин рассказал, что воспитывался в д/д г. Орла. О своем местонахождении в период Великой Отечественной войны ничего не рассказывал.

Корченков Д. С. характеризует Бовина положительно, однако сообщил, что во время службы Бовин занимался подделкой документов. В частности, подделывал денежные аттестаты. Другие факты преступной деятельности Бовина Корченкову неизвестны.

В беседе также установлено, что Бовина хорошо знал командир 2 дивизиона в звании капитана. По его совету якобы Бовин отправился после демобилизации в Барнаул. Фамилию капитана Корченков не помнит.

Кроме того, по его словам, Бовина должны хорошо знать:

Прилуцкий Василий Иванович, 1923 или 24 г. р., уроженец Харьковской области.

Соколов Дмитрий, 1923 или 24 г. р., уроженец Куйбышевской области.

Приложение: справка адресного бюро и фотография Бовина, на 2 листах, не секретно.

Нач. Железногорского ГО УКГБ СССР по Курской области».

К этому письму была приложена справка:

«14.02.51 г. Корченков Д. С., 1924 г. р., уроженец Курской обл., Михайловского р-на, осужден народным судом Михайловского р-на, Курской области по Указу от 4.06.47 г.⁵ на 10 лет. Справку наводила Косорукова».

Овсянников так углубился в содержание ответов, делая по ходу чтения необходимые выписки, что не сразу отреагировал на смешки друзей, обсуждавших вопрос: следует ли теперь вывешивать в столовой объявление о диспуте?

Диспут отменяется,— пробудился он наконец,— надо спешно готовить новые запросы, выявлять новые связи.

— Ты прав, старик,— одобрил Сергей,— началась полоса, которую можно обозначить «Есть такое дело!», тут теперь не до привода подачи,

И ни он, ни Валерий, ни сам Овсянников не предполагали, что полоса «Есть такое дело!» завершится в конце этого же дня открытием, которое послужит точкой отсчета для поиска в совершенно ином направлении. В ответе на один из запросов капитан Овсянников прочитал:

«На ваш №... Нами проведена беседа с Сергеевым В. М. Он рассказал, что в 1945 г. служил во взводе управления 2 дивизиона 808 гап, У Сергеева сохранилась фотография дивизиона, относящаяся к периоду июня — июля 1945 г. На обратной стороне перечислены все снявшиеся, но фамилия «Бовин» зачеркнута, вместо нее вписана фамилия «Родионенко». Инициалы не изменены. На вопрос, почему исправлена фамилия, Сергеев пояснил, что вскоре после войны познакомился с учителем, который побывал у него в гостях, а увидев эту фотографию, рассказал, что этот человек — его земляк, он его знает с детства, они оба с Брянщины, что, по его мнению, в подписи произошла просто путаница. Показал даже фотографию, подаренную ему этим человеком,— там он был в гражданской одежде.

Фамилия учителя Пожнев, имя Василий, отчества Сергеев вспомнить не смог. Какое-то время они с ним переписывались, учитель тогда жил в селе в Казахстане, в Актюбинской области, название села и района вспомнить не смог, письма той поры не сохранились.

По минованию надобности фотографии просил возвратить.

Нач. Кировского РО УКГБ СССР по Калужской области».

 

ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»

 

«... — Пожалуйста, товарищ майор, готов Ответить на ваши вопросы, мне утаивать нечего: наказание за свою службу у немцев отбыл на полную катушку, без послабления. Но хотел бы знать, почему именно ко мне с этим пришли?

— Нам тоже, однако-то, утаивать нечего, Василий Прокофьевич: надо уточнить некоторые биографические данные кое-кого из ваших земляков. Понимаете? Вот и потребовалась ваша помощь.

— Кто вас конкретно интересует?

— Видите ли, для нас важно, чтобы вы на них вышли без нашей подсказки. Будет какая-то гарантия объективности. Поэтому хорошо бы припомнить всех, с кем в этот период приходилось общаться в родных местах.

— Ну, всех-то навряд ли удастся, столько лет прошло... В общем, значит, так: сам я с двадцать второго года, а родился, как вы уже знаете, в Брянской области Погарский район, село Случевск. До начала войны учился в городе Новозыбкове в учительском институте. В августе месяце сорок первого года наша местность была оккупирована немцами. Я проживал на оккупированной местности в селе Случевск у своих родителей.

В это же время в Случевске проживали люди разных возрастов мужского пола:

Карцев Степан — поступил на службу к немцам, ходил в их форме. Слыхал, что был осужден. Где находится сейчас и чем занимается, не знаю.

Крохин Михаил — тоже поступил на службу к немцам и служил или полицейским, или в войсках, но носил военную форму. Немецкую. Потом перешел к партизанам. Ему оторвало руку на войне.

Почтовый (это такая фамилия, имени не помню) — был у нас в Случевске при немцах старостой, слыхал, что его потом расстреляли партизаны.

Данченко Иван — его отец был казнен немцами, а сам он поступил к ним на службу, после войны был вроде бы осужден. О дальнейшем не знаю.

Бойко Николай — проживал в Случевске во время оккупации с матерью, куда потом девался, не знаю.

Вот, пожалуй, и все, кого могу припомнить.

Во время оккупации у нас в Случевске немецкие части не стояли, немцы появлялись наездом. Немецкий гарнизон и комендатура находились в Гремяче — это местечко, бывший райцентр, в четырех километрах от Случевске...

— Спасибо, Василий Прокофьевич, дальнейшего можно, однако-то, не касаться, с материалами по вашему делу я ознакомился. Теперь хочу вас попросить вот о чем: посмотрите внимательно на эти фотографии, Нет ли среди этих троих знакомого вам лица?

— Нет, никого не узнаю... Хотя, подождите: вот на втором снимке — этот человек похож на Бойко Николая, который, как я уже сказал, проживал в Случевске во время оккупации.

— Тогда, Василий Прокофьевич, попрошу вас взглянуть на это групповое фото — тут, как видите, наши солдаты. Сорок пятый год. Никого здесь не узнаете?

— Не хочу, товарищ майор, вводить вас в заблуждение: у меня всегда была плохая память на лица.

— А вот вы на том снимке назвали Бойко — среди этих солдат никто на него не похож?

— Да, действительно, этот человек тут тоже есть. Меня сбила с толку одежда: там он — в гражданской, а тут — военная форма.

— Так, хорошо. А сейчас давайте перевернем фотографию, посмотрим в подписи его фамилию: третий слева...

— Все, товарищ майор, сдаюсь, вы меня приперли к стенке: конечно же, это Родионенко, Василий Родионенко, тоже уроженец Случевска. И фамилия Бовин переправлена на Родионенко моей рукой. Когда вы эту фотографию достали, я тут и понял, с какого конца на меня вышли... А что сразу не назвал вам его, так единственно из-за Америки: как он драпанул туда после войны, так мы все вычеркнули его из памяти...

— Откуда у вас сведения, что он эмигрировал?

— Из разговоров. Единственно — из разговоров.

— А где он находился во время войны, чем занимался?

— Чего не знаю, того не знаю. Не осведомлен. Совершенно.

— Вы же, насколько я понял из беседы с Сергеевым, встречались с Родионенко в сорок четвертом или сорок пятом?

— А, да, действительно. Было. Одна встреча. Мимолетная.

— Фотографию свою он вам в тот раз подарил?

— Фотографию? А, да, действительно. Было... Догадываюсь, сейчас спросите: где встречались? На СПП в Пирне. На сборнопроверочном пункте в городе Пирне. Он тогда переслал со мной фото для своего отца и для одной девушки — наверное, уже замыслил свистануть за океан...

— Фамилию девушки назовите, пожалуйста.

— Данченко. Лидия Данченко... Фотографии я передал по назначению, когда ездил в Случевск вскоре после войны.

— А...

— Понимаю: вас интересует фотография, подаренная мне? Сейчас покажу, пожалуйста, секрета из этого не делаю, нет нужды. Могу даже отдать ее вам, для меня она ценности не представляет. Особенно после того, как узнал про Америку. Надо же, прельстился блеском чужой жизни!..

— Все же убеждены, однако-то, что он эмигрировал?

— Иначе бы какой-то звук подал о себе в родные места. Не стерпел бы. В Случевске все считают, что их Вася за океаном.

— А вы переписываетесь со своими? У вас кто-то остался там?

— Это только любопытство или?.. Я обязан отвечать?

— Что вы, Василий Прокофьевич, это же не допрос — беседа. Просто я подумал, вдруг захотите черкнуть туда со мной пару строк? Я ведь от вас сразу в Случевск...»

(Из беседы майора Чедуганова Б. А. с Пожневым В. П. — диктофонная запись).

 

НЕПРЕДВИДЕННЫЙ ЦЕЙТНОТ

 

Научные командировки планируются, как правило, заранее. Тем более зарубежные. А тут в институте сложилось так, что возникла надобность в срочном порядке направить двух специалистов в Англию. И одним из кандидатов оказался Бовин.

Причем, как выяснилось, выбор пал на него в результате шагов, предпринятых самим Бовиным. В иной ситуации такая инициатива могла бы рассматриваться как проявление естественного желания расширить научный кругозор да заодно обогатиться туристскими впечатлениями, теперь же, в свете вскрывшихся фактов, это воспринималось совсем под другим ракурсом.

Голиков объявил экстренный сбор: Чедуганов, Овсянников, Шуляков.

Шулякову не сразу удалось оторваться от новых забот, пришел, чуть запоздав. И спросил от порога:

— Поди, все уже обсудили?

Голиков сказал ему, жестом приглашая занять привычное для него место у столика (Чедуганов с Овсянниковым разместились на стульях у стены):

— Пока еще думаем, с какого конца начать.

— А тут думай, не думай, решение может быть только одно: каким-то образом помешать выезду.

Чедуганов сверкнул на него черными, с характерным разрезом глазами:

— Просто сказать, однако-то: помешать выезду!

— Я и не утверждаю, что это просто сделать, я лишь подвожу мысль к целевой установке, к итогу. Да, к итогу.

— А конституция? — продолжал горячиться Чедуганов.— Он пока еще обладает всеми правами советского гражданина!

Голиков увидел, как Овсянников переводит взгляд с одного на другого, спросил:

— А у вас какие соображения, Юрий Петрович?

— Мне кажется, тут не может быть двух

мнений,— отозвался Овсянников,— ситуация такая, что мы просто не имеем права спокойно ждать, как решится вопрос с его поездкой за рубеж, мы просто обязаны вмешаться. Только вот в какой форме это осуществить, честно говоря, не знаю.

— Вариантов у нас нет,— вклинился Чедуганов,— форма может быть одна: высказать свои соображения руководству института.

Ни Овсянников, ни Голиков не успели отреагировать, подключился Шуляков:

— Руководству института? — приступил он к Чедуганову.— А что ты ему скажешь, Борис Абикеевич? Скажешь, что Бовин такой-сякой? Все напрямую? Намеками ведь не обойтись...

Овсянников повернулся к Голикову, предложил:

— А почему не поставить перед прокуратурой вопрос об изоляции Бовина? Разве после того, что Борис Абикеевич привез из Случевска, нет оснований просить санкцию на арест?

— Именно! — поддержал Шуляков.

Голиков непроизвольно нахмурился:

— Пока в нашем распоряжении нет прямых доказательств его преступной деятельности, мы не получим санкции не только на арест, но и на задержание. Другое дело, сейчас есть основания проинформировать парторганы, чтобы там решили вопрос о его партийной принадлежности.

Шуляков вскочил, едва не повалив стул, покружил на пятачке между окном и столиком, вывернул из кармана вместе с подкладом пачку «Беломорканала»:

— Он до сих пор еще с партбилетом! — качнулся в сторону Голикова,— Мы еще числим за ним права советского гражданина! — повернулся к Чедуганову.— Да после того, как Случевск помог сорвать с него маску, все это не более, чем формальность!

— И тем не менее мы не имеем права с этим не считаться,— возразил ему Голиков, потерев пальцами левый висок, откуда начинало знакомо постреливать мигреневой болью в глаз.— И не вам это объяснять, Валентин Кириллыч.

Голиков показал глазами на пачку папирос в руках у Шулякова:

— Примите успокоительное и давайте думать... Меня вот тут одна мысль точит: что, если нам сделать «ход конем», попытавшись решить вопрос о зарубежной поездке Бовина с помощью самого Бовина?..

Все молча ждали продолжения, только Шуляков не удержался, пробурчал:

— Чего не люблю, так это ребусов!

— Сейчас, Валентин Кириллыч,— усмехнулся Голиков.— Мысль такая: почему бы нам не выложить ему впрямую все, что стало о нем известно? Ему тогда, сами понимаете, не до поездки станет...

— Это что-то новое в практике розыска,— вскинулся Шуляков.— Как мы сможем все ему выложить, если он еще пока не под следствием у нас?

— Не под следствием, правильно, но разве мы не можем пригласить его, скажем, на беседу? Помимо того, что это даст возможность откровенно сказать, что нам известно его настоящее лицо, у нас есть к нему и немало вопросов. Не так ли? Конечно, Случевск открыл глаза на многое, но на все ли? И все ли из того, что вскрылось, мы в состоянии подтвердить без помощи самого Бовина? Так, может, и поставить его лицом к лицу с теми фактами, которыми теперь располагаем?

— Так и так без беседы не обойтись, однако-то,— поддержал Чедуганов. — Вопросов к нему действительно много, И не только по Случевску. Когда я с Пожневым толковал, он все старался в сторону от Родионенко уйти, сильно старался, даже на фотографии пытался выдать его за другого своего земляка — за Николая Бойко. А почему? А потому, как теперь проясняется, что их связывает общая ниточка, и тянется она далеко за пределы Случевска. Давнее следствие ту ниточку упустило, и Пожнев теперь опасается, однако-то, как бы мы не вышли на Родионенко, а через него — на это темное пятно в их биографиях...

Судили-рядили добрых полдня, цейтнот, в котором непроизвольно оказались, подстегивал, все понимали: шаховать времени не остается, ход должен быть матовым.

Подводя черту, определились:

Выйти, предварительно проинформировав райком, на первого секретаря обкома партии — просить:

а) Согласия на проведение с Бовиным беседы в стенах областного управления КГБ.

б) Рассмотрения вопроса о партийной принадлежности Бовина.

Связаться по ВЧ со следственным отделом КГБ СССР, просить:

а) Согласия на беседу с Бовиным.

б) Санкции на задержание Бовина сразу после беседы в случае, если в ходе ее будут получены достаточно убедительные доказательства его преступной деятельности.

Подготовить все необходимые материалы для представления в областную прокуратуру с постановкой вопроса о задержании Бовина сразу после беседы в случае, если в ходе ее будут получены достаточно убедительные доказательства его преступной деятельности.

Когда все обговорили, Овсянников спросил, поколебавшись:

— А... как мне-то: присутствовать на беседе или лучше не показываться ему.

— Почему не показываться?—не понял Голиков.

— Ну, он же узнает меня, вспомнит, как я приходил к нему домой с Меньшовым. Тогда назвался фотографом, а тут...

— И пусть узнает, теперь нет нужды прятаться. Больше того, я думаю, будет правильно, если всю беседу вы и станете вести, а мы с Борисом Абикеевичем будем со стороны фиксировать реакцию, что-то уточнить, может быть... Ну, а начало беседы на мне.

Овсянников проговорил, вставая:

— В таком случае, что же, пойти готовить план беседы?

— Ох, торопыга ты, Юра,— притормозил Шуляков,— сначала же Владимиру Константинычу надо у генерала «добро» получить.

— Думаете, может не дать согласия? Ну, арест, это и в самом деле через себя перепрыгнуть. А беседа?.. Ведь пиковая ситуация-то, чего тут!

— Ситуация в данном случае — не оправдание, Юрий Петрович,— возразил Голиков,— а только вынужденный повод, и намечаемая нами беседа — тоже мера вынужденная, по-хорошему, мы без нее, вернее, до нее должны бы иметь на руках конкретные факты враждебной деятельности. Так что с нашими доводами могут и не согласиться. Ну, а план — с планом, я думаю, тянуть не надо.

...Начальник управления утвердил всю намеченную программу, только попросил Голикова:

— Письмо на имя секретаря обкома партии, Владимир Константиныч, следует, мне кажется, подкрепить соответствующими материалами, чтобы наше обоснование было достаточно полным. Не просто информативным, а именно полным.

 

ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»

 

В Коммунистической партии СССР состою с декабря 1953 года. Партвзысканий не имею. Не судим. В чем и подписываюсь.

(Из автобиографии В. И. Бовина).

 

Первому секретарю Н-ского обкома КПСС.

Лично.

В отношении Бовина В. И.

В областное управление КГБ поступил сигнал о том, что Бовин Василий Иванович, 1924 г. р., уроженец г. Орла, русский, член КПСС, п/б № 10126192, доктор наук, профессор, не может подтвердить наличие у него ордена Отечественной войны II ст,, которым якобы награжден на фронте в 1944 г.

В ходе проверочных мероприятий не нашли подтверждения не только данные о награждении названным орденом, но и сведения, содержащиеся в автобиографии. Было установлено, что он уроженец не г. Орла, а села Случевск, Погарского р-на, Брянской обл., что его фамилия не Бовин, а Родионенко, что в 1942 г., проживая по месту рождения, добровольно вступил в карательный полк «Десна», сформированный немцами для борьбы с партизанским движением, где принял присягу на верность фюреру.

Представление о злодеяниях, творившихся карателями, можно получить из обзорной справки по полку «Десна» (выдержки из справки прилагаются).

Полку «Десна» был придан 621-й артдивизион, в 1-й батарее которого и служил Родионенко (Бовин). Карательная деятельность этой батареи нами прослежена на основе анализа архивно-следственных материалов на ряд сослуживцев Родионенко (Бовина).

Из этих материалов видно, что в период с февраля 1942 г. по декабрь 1943 г. батарея вела активную карательную деятельность против партизанских формирований на территории Трубчевского, Почепского, Мглинского, Навлинского и других районов Брянской области, осуществляя на практике тактику выжженной земли. Все лица, известные по связям с Родионенко (Бовиным), в послевоенный период были осуждены, а командир батареи приговорен к высшей мере наказания.

После окончания войны, при прохождении проверки в СПП НКО № 52, Родионенко сменил фамилию, став с этого времени Бовиным, и вписал при заполнении анкеты вымышленные автобиографические данные. Будучи зачисленным в качестве писаря-каптенармуса в 344-й гаубичный артполк, подделал свой послужной список и изготовил фиктивное удостоверение о награждении орденом Отечественной войны II ст.

После демобилизации из армии получил по поддельным документам копию аттестата об окончании средней школы, использовал эту копию при поступлении в Н-ский пединститут и в 1951 г, закончил его. В 1958 г., используя родственные связи жены, устроился на работу в созданный перед тем научно-исследовательский институт.

В последние годы заведует в этом институте отделом, награжден орденом Трудового Красного Знамени. По роду работы имеет, начиная с 1966 г., доступ к сведениям, составляющим государственную тайну.

Дальнейшее выяснение обстоятельств личного участия Родионенко (Бовина) в. карательных акциях, его конкретных преступлений в период службы в полку «Десна» возможно лишь после соответствующей беседы с ним в стенах областного управления КГБ. Просим на проведение указанной беседы вашего согласия.

Санкция КГБ СССР имеется.

Одновременно нами поставлен перед следственным отделом КГБ СССР и областной прокуратурой вопрос о целесообразности задержания Родионенко (Бовина) В. И. сразу после беседы в случае, если в ходе ее будут получены достаточно убедительные доказательства его преступной деятельности.

Вопрос о партийной принадлежности Родионенко (Бовина) — на ваше усмотрение.

Приложение: выдержки из обзорной справки по полку «Десна».

Начальник областного управления КГБ».

Из резолюции: «Страшно, если все так, как есть, и если обнаружится пусть даже частичное участие Бовина в преступлениях, приведенных в справке. Но это личное участие должно быть доказано, тут все надо проверить на семь рядов.

Против беседы возражать не могу, видимо, она необходима, но именно беседа — не допрос. Что касается партийной принадлежности, вопрос этот будет решать бюро с участием секретаря райкома и секретаря первичной парторганизации».

...Добровольческий карательный полк «Десна» был создан в феврале 1942 г. с целью противодействия партизанскому движению в обширных лесных массивах в бассейне реки Десна, а также для охраны железнодорожных и других путей сообщения на территории тылового района «Корюк-532». Основанием для создания полка послужил приказ командующего 2-й немецкой танковой армией, выполнение было возложено на штаб тылового района.

Полк создавался на базе существовавшей в тыловом районе «службы порядка». Непосредственное формирование было поручено коменданту Брянского лагеря военнопленных доктору фон Вайзе. Начало полку положил т. н. украинский батальон, сформированный в г. Орджоникидзеграде (ныне Бежецкий р-н г. Брянска). Основу его составили военнопленные, завербованные в Брянском, Орловском, Кричевском, Гомельском лагерях, предатели из состава местного населения, а также некоторые подразделения «службы порядка».

Вслед за этимбыли сформированы еще три батальона, а в мае 1942 г. им был придан 621-й артдивизион. К осени 1942 г. в полку насчитывалось около трех тысяч человек. На вооружении имелись легкие орудия, минометы, крупнокалиберные пулеметы. Личный состав вооружался карабинами, винтовками, автоматами, ручными пулеметами, офицеры имели пистолеты.

Командирами батальонов и рот назначались немцы, однако на практике они осуществляли лишь общее руководство и контроль, фактически же ротами командовали их заместители из числа предателей. Именно они готовили и осуществляли операции, обучали личный состав.

Полк был обмундирован в немецкую форму, но без знаков различия, котловое довольствие выдавалось по норме немецких частей, денежное содержание — в размере 37 марок 50 пфеннигов.

Подразделения полка располагались в ключевых населенных пунктах, в основном по берегам Десны, а также вдоль дорог, блокировали партизанские отряды в лесных массивах. В ходе операций части полка действовали в Брянском, Жуковском, Дубровском, Жирятинском, Клетнянском, Мглинском, Карачевском, Суземском районах Брянской области.

В своей повседневной деятельности каратели руководствовались приказом генерала Лемельзена от 26 мая 1942 г.:

«В ходе умиротворенческих акций создавать ничейную зону шириной до 10 км., удалять все население, уничтожать дотла деревни, изымать все продовольствие. Любой человек, будь то мужчина, женщина или ребенок, который появится в этой зоне, должен рассматриваться как враг и безусловно уничтожаться...»

На основании этого приказа в 1942-43 годах в лесных массивах пяти районов Брянской области были стерты с лица земли деревни Ворки, Думча, Вздружное, Ст. Лавшино, Фошня, Александровна, Матреновка, Делево, Ким, Журиничи, Ст. Ковали, Велея, Малинное, Ходиловичи, Стеклянная Радица, Николаевка и ряд других. Жители в большинстве своем расстреляны. Зачастую их заставляли перед казнью поджигать свои дома.

Вот несколько конкретных примеров зверств, чинившихся карателями как в 10-километровой зоне, упоминавшейся в приказе Лемельзена, так и за ее пределами.

В Навлинском районе каратели обнаружили в лесу несколько землянок, в которых размещались семьи партизан, и забросали их гранатами. Погибло более 30 женщин и детей, в том числе грудных. Случайно осталась в живых, получив не очень тяжелое ранение, мать двоих малолетних детей, тоже погибнувших, Гаридова.

В этом же Навлинском районе был сожжен поселок Жданово, жителей, кто не успел скрыться, расстреляли и посбрасывали в колодцы (27 человек).

В Трубчевском районе была разграблена, а затем сожжена деревня Уручье, 132 человека (женщины, старики, дети) были расстреляны, оставшиеся в живых 120 человек угнаны в Брянский лагерь.

В районе озера Званое каратели обнаружили партизанскую базу, она была уничтожена, захваченные в плен партизаны расстреляны (общее количество погибших не установлено). Неподалеку от базы располагались землянки мирных жителей — все их повзрывали.

Чтобы сковать активные действия партизан, каратели гоняли женщин и детей из партизанских семей, а также других жителей сел и городов, по заминированным партизанами дорогам и железнодорожным путям. Многие подрывались на минах.

Известны случаи, когда каратели в зимнюю стужу, собрав женщин, раздевали, а затем по снегу, под дулами наведенных пулеметов, гнали в лес за Десну — с наказом привести своих мужей-партизан. В противном случае грозили расстрелом заложников — оставшихся в их руках детей и родственников.

К подозреваемым в связях с партизанами подсылали провокаторов, выдававших себя за партизанских разведчиков. В одном из таких случаев в деревне Ивановской, Трубчевского района, патриотки Сыромолотова и Коростелева доверились провокатору Белостоцкому, обе были схвачены карателями и публично казнены.

За любую, самую незначительную провинность жителей пороли розгами, женщин насиловали, а после этого зачастую убивали.

...В августе 1943 г. полк «Десна», вместе с другими немецкими частями, отступил через Почеп, Жудилово, Мглин, Гомель, Бобруйск на запад. В июле 1944 г. каратели были пленены американцами и переданы в советскую зону (город Риза).

(Из обзорной справки, составленной по документам военной поры).

 

КОСТЕР НА ПИСЬМЕННОМ СТОЛЕ

 

За окном вяло падал снег. Голиков отворил форточку, но свежая струя снаружи не смогла пробиться в комнату, устоявшийся с ночи воздух оставался недвижным. В который раз подумав, что надо-таки установить вытяжной вентилятор, Голиков набрал телефон Овсянникова:

— Как с врачом, Юрий Петрович?

— Жду с минуты на минуту,— доложил тот.

— Машину за «гостем» отправили?

— Борис Абикеевич сам поехал.

— Как было воспринято приглашение?

— Решил, что разговор пойдет о пропавшей карте. Сколько, говорит, можно дергать из-за этой потери?

— Удачный поворот, не будет излишней настороженности.

Недели за две перед тем в отделе у Бовина пропала карта местности засекреченного района, и хотя сразу же было установлено, что сам Бовин к ее исчезновению совершенно не причастен, ему, как руководителю отдела, крепко досталось по административной линии. Получив теперь приглашение в управление КГБ, он, как видно, по законам элементарной логики вычислил мотив приглашения.

Что же, пусть именно так и думает, с таким настроением и едет к ним на беседу, не будет, в самом деле, излишней настороженности, а значит и собранности, заранее подготовленных ответов.

Голиков прошел из своей комнаты в кабинет, приготовленный для беседы — он располагался на противоположной стороне коридора (хозяин накануне уехал в командировку). Тут было намного просторнее, чем у него, кроме того, имелась приемная, где можно поместить врача.

О том, чтобы дежурил врач, попросил генерал.

«Приглашая к себе, мы берем на себя ответственность за его жизнь,— сказал он накануне Голикову,— а при таком испытании могут и нервы, и сердце сбой дать».

В кабинете были припасены магнитофон, бумага, шариковый карандаш, сигареты, спички, пепельница, графин с водой, стаканы... Проверив всю деловую наличность, Голиков еще раз оглядел обстановку: так, письменный стол хозяина кабинета с тремя телефонными аппаратами на нем, торцом к нему — столик для посетителей с двумя стульями по бокам, еще пять стульев слева от входа вдоль стены. Сейф. Книжный шкаф.

Все, весь антураж, обычный служебный антураж, ничего лишнего, ничего, что могло бы отвлекать внимание.

Хотя, нет: на окне отсутствуют шторы — верно, отданы в стирку,— а никелированная трубка карниза с крепежными пластинами на ней торчит почему-то в углу, сбоку от окна. Наверняка будет притягивать взгляд «гостя», ведь они посадят его за этот вот столик для посетителей как раз лицом к окну...

Прибрать карниз времени не хватило: Овсянников привел врача — молодую женщину с напряженным лицом. Не составляло труда догадаться, что она успела получить устрашающий инструктаж.

— Мы вас пригласили на всякий случай,— постарался успокоить Голиков женщину,— ваша помощь может и не потребоваться. Просто держите наготове что-нибудь сердечное и что-нибудь успокоительное. И пожалуйста, прошу вас: не нужно белого халата.

Только управились с врачом, появились Чедуганов и Бовин. Оба в зимнем. Овсянников достал из встроенного в стену шкафа деревянные плечики, одни передал Чедуганову, на вторые принял с широких плеч Бовина по-современному легкое, совсем не профессорское пальто. Повесив его в шкаф, повернулся, чтобы принять шапку, и встретил узнающий взгляд Бовина.

Однако тот сразу отвел глаза и, подправляя белой пластмассовой расческой обихоженную шевелюру, без суеты зашагнул вслед за Голиковым в кабинет.

В кабинете Голиков предложил ему место за столиком для посетителей, поставил на столик микрофон, сказал, кивнув на плоский ящичек магнитофона, установленный на письменном столе:

— Мы намерены, Василий Иванович, записать нашу с вами беседу.

— Да, конечно, если это вам нужно,— отозвался спокойно Бовин, останавливая взгляд на пепельнице.— Можно, я закурю?

Голиков молча кивнул, перенес от столика свободный стул к торцу письменного стола, устроился там рядом с магнитофоном. Чедуганов расположился на одном из стульев у стены. Овсянников прошел за письменный стол, занял кресло хозяина, положив перед собой папку с планом беседы.

— Не удивились нашему приглашению? — спросил Голиков, включая магнитофон.

— Да как вам сказать? В общем-то я предполагал, что рано или поздно такой разговор должен состояться.

— Можно ли это понимать так, что у вас есть желание что-то сообщить органам госбезопасности?

— Видите ли, я полностью разделяю вашу обеспокоенность, случай, конечно же, беспрецедентный: в истории института еще не было такого, чтобы пропадали карты, да еще засекреченные.

— Нет, Василий Иванович, в данном случае нас интересует не факт пропажи карты, нас интересуют некоторые подробности вашей биографии. Не могли бы вы, по возможности в деталях, осветить период между сорок первым и сорок четвертым годами?

Ничего не изменилось ни в позе, ни в движении левой руки, подносившей ко рту дымящуюся сигарету, прежним осталось выражение лица, все таким же рассеянно спокойным был взгляд глубоко посаженных темных глаз. Только свободная правая рука непроизвольно вскинулась вдруг ко рту, и пальцы скользнули поочередно по лезвию языка — так завзятый картежник, готовясь сдавать, смачивает «рабочий инструмент».

— Биография? — произнес он в раздумье, и установленный на профессорскую тональность баритон не дал ни одной трещины.— С моей биографией вы могли спокойно ознакомиться, подняв любую из анкет. За свою жизнь я их заполнил не одну и не две.

— Мы ознакомились...

— Тогда зачем эта формальность? — подался он вперед, выбросив перед собой «картежную» руку.— Или вы собрались уличать меня в неточностях, если я что-то запамятую?

«А нервы-то у вас, Василий Иванович, на пределе»,— подумал Голиков, а вслух сказал:

— Значит, к тому, что имеется в анкетах, вам добавить нечего?

— Если у вас какой-то донос есть на меня, так будет лучше, если мы сразу перейдем к сути дела.

— Доноса нет, а к сути мы сейчас действительно перейдем,— повернулся к Овсянникову: — Давайте, Юрий Петрович.

Овсянников кивнул в ответ, сказал, как бы извиняясь, Бовину:

— Все же придется начать с элементарных анкетных данных...

— Ну, пожалуйста, пожалуйста,— проговорил Бовин, наклонившись над пепельницей, чтобы загасить сигарету, и метнув исподлобья на Овсянникова напружинившийся взгляд.

— Ваша фамилия? — протокольно-будничным тоном задал вопрос Овсянников,

— Бовин.

— Место рождения?

— Не знаю.

— Где воспитывались?

— В детдоме в городе Орле.

— Где учились?

— Там же, в Орле, в школе номер два по улице Сакко и Ванцетти.

— Кого помните из одноклассников?

— Столько лет прошло...

— Может, сохранились в памяти фамилии кого-то из учителей?

— Увы.

Овсянников раскрыл папку, достал фотографию.

— У меня есть групповой снимок выпускников, взгляните, пожалуйста, может быть, кого и узнаете?

— А, вот, узнаю: это наш учитель физики...

Овсянников вновь порылся в папке, достал другую фотографию.

— Извините, пожалуйста, я перепутал снимки, дал вам совсем не ваш класс, вот ваши одноклассники и учителя.

— Нет, никого не припоминаю.

— Ни одной фамилии?

— Столько лет прошло...

— Может быть, хотя бы по прозвищам?

— У нас это не практиковалось.

Вступил Голиков, сказал:

— Ну, хорошо, давайте двинемся дальше: как складывалась ваша жизнь после школы?

— Какая там могла быть жизнь? Сорок первый год, война, попросился на фронт, но меня прежде направили в Куйбышевское пехотное училище, а потом...

— Минутку,— остановил Голиков,— уточните, пожалуйста, когда были приняты в училище?

— Где-то в июле сорок первого, не позже июля.

Голиков кивнул Овсянникову, тот опять раскрыл свою папку:

— Вот, ознакомьтесь, пожалуйста: это справка Центрального архива Министерства обороны. Видите? Оба Куйбышевских училища были сформированы только в сорок втором году.

Бовин по-прежнему ничем не выдавал внутреннего напряжения, только у него чуть-чуть побелели губы — не побледнели, а именно побелели, покрывшись. как бы сухим налетом соли. Он облизал их, проговорил с царапающей хрипотцой:

— Удивлен. Право, удивлен. Выходит, память стала давать осечки, по прошествии лет сместились даты... Можно продолжать?

— Да, пожалуйста.

— Дальнейшую службу проходил в 808-м и 344-м гаубичных артполках... Впрочем, это все есть в анкете.

— Но в анкете нет того, что вы туда попали из 214-го запасного полка...

— А, да. Было. Да. Коротенькая промежуточная стадия. Да.

— И нет в анкете, само собой, упоминания о том, откуда вы попали в 214-й полк, в то время, как...

— Не надо,— попросил Бовин, слизнув новый слой соли на губах.— Можно, я глотну воды?

Кроме вновь выступившего на губах белесого налета да немного просевшего голоса ничто иное не выдавало его состояния, в наличии натренированной воли ему было не отказать. Да и потом, надо думать, не сегодня и не вчера начал он готовить себя к подобному разговору, на протяжении всех послевоенных лет внутренне шел к нему и сумел, как видно, выработать и линию поведения, и способ держать в повиновении нервы.

Утолив жажду, он предложил, обращаясь к Голикову:

— Если бы вы дали мне возможность минут пятнадцать-двадцать побыть одному, я все изложил бы на бумаге. Мне так привычнее.

— Нет проблем, как теперь принято говорить,— тотчас согласился Голиков.— Только очень хотелось бы, чтобы вы поняли: мы вас специально подвели к той черте, после которой должен начаться откровенный разговор. Полная искренность, полная, это в ваших интересах.

— Хорошо вам говорить о полной искренности,— неожиданно сорвался Бовин,— если вы... если все ваше поколение не знало ужаса войны, ужаса оккупации, если... Да чего там, вы никогда этого не поймете!

— Почему не поймем? — произнес, склонив набок черноволосую голову, молчавший до этого Чедуганов.— Все можем понять, однако-то, в каждую мелочь вникнуть можем, только чтобы правда была. Вот давайте еще раз вернемся к анкете: как ваша фамилия?

— Я должен отвечать? — повернулся Бовин к Голикову, точно определив, что именно этот человек здесь в роли ведущего.

— Да, конечно, мы здесь не задаем вопросов ради праздного любопытства.

— Ну, пожалуйста, пожалуйста, моя фамилия Бовин, Бо-вин, передаю по буквам: Борис, Ольга, Василий...

— Не надо ерничать,— остановил Голиков,— не те обстоятельства.

Тем временем Чедуганов, попросив у Овсянникова его папку, извлек групповую солдатскую фотографию.

— Посмотрите сюда,— положил снимок на столик перед Бовиным — Кого здесь можете узнать?

— Так это же наш артдивизион!.. Всех узнаю и в первую очередь себя: вот, третий слева.

Тогда Чедуганов показал обратную сторону снимка с фамилиями солдат, где рукой Пожнева была в свое время вписана фамилия Родионенко.

— Как считаете, не пора мало-мало исправлять анкету?

— И не только в отношении фамилии,— вставил Голиков,— но и места рождения...

— И до Случевска, выходит, добрались? — подался вперед Бовин.— Жив там хоть кто-нибудь?

Голиков не удержался, бросил:

— Вам мало было сорока лет, чтобы поинтересоваться этим?

— Боялся,— баритон снова сел на царапающую мель,— всю жизнь боялся обнаружить себя.

Белесые губы запрыгали, стали по-настоящему белыми, на глаза навернулись слезы.

— Отец там оставался, братья...

— И жена еще, однако-то,— подсказал Чедуганов.

Бовин укрыл лицо в ладонях, склонился над столиком; плечи его мелко вздрагивали.

— Юрий Петрович,— шепотом окликнул Голиков,— посигнальте врачу.

Овсянников потянулся было к кнопке звонка, выведенного в приемную, но Бовин, оказалось, уловил шепот, попросил шепотом же:

— Не надо, лучше дайте воды.

Сделал несколько глотков, утерся платком, потянулся за сигаретой.

— Ничего не скажешь, крепко вы меня обложили,— проговорил с вымученной усмешкой и повторил давешнее: — Я готов все изложить на бумаге, мне так привычнее.

Голиков придвинул ему стопу бумаги, положил сверху шариковый карандаш.

— И про службу у гитлеровцев, пожалуйста, не забудьте, чтобы нам потом не возвращаться к этому этапу.

Когда готовились к беседе, не исключали и того, что в какие-то моменты придется, возможно, оставлять его наедине с самим собой. С мыслями собраться да и просто расслабиться. Но наедине — не значило без присмотра: в одном из углов кабинета, на шкафу, установили телеглаз — изображение транслировалось на экран в приемной.

На столике перед Бовиным поставили микрофон, объяснив, что с его помощью он может сообщить им, когда будет готов к продолжению беседы; сами переместились в приемную, расположились возле экрана.

Перед тем, как покинуть кабинет, Голиков отворил форточку, и теперь на экране отчетливо изображалась струйка дыма от бовинской сигареты — она, курчавясь, тянулась к серому прямоугольнику окна. Камера фиксировала Бовина со спины, и раньше всего почему-то обращали на себя внимание большие оттопырившиеся уши, над которыми тускло отсвечивали дужки очков.

— Может, в самом деле раскроется теперь до конца? — шепотом высказал общую надежду Овсянников.— Хоть что-то же должно было его пронять!

Бовину потребовалось чуть ли не вдвое больше времени против того, что запрашивал, да еще возникла необходимость отлучиться «по надобностям», в результате пауза растянулась едва не на час. Наконец, вновь заняли каждый свое место в кабинете, Овсянников взял исписанные Бовиным листки, но, прежде чем начать чтение, сказал, обращаясь к Голикову:

— Магнитофон пока, наверно, можно не включать?

— Почему? Пусть крутится, вдруг да по ходу чтения возникнут какие-то дополнения, уточнения.

Овсянников кивнул, соглашаясь, принялся вслух читать «Чистосердечное и в меру моей сохранившейся памяти признание», как озаглавил Бовин свою исповедь:

— Я, Родионенко (Бовин) Василий Иванович, родился 22 марта 1924 года в селе Случевск, Погарского района, Брянской области. Отец — Родионенко Иван Андреевич. Мать умерла, когда мне было три года. Меня взял на воспитание дедушка — Данченко... Тут неразборчиво.

— Архип,— подсказал Бовин.

Данченко Архип. Он жил в этой же деревне. Я закончил Случевскую начальную школу. После нее поступил в Гремяченскую среднюю школу. Село Гремяч находится в Черниговской области, в двух с половиной километрах от села Случевск. В 1941 году окончил восемь классов этой школы. Директором школы был...

— Керов Лев,— снова пришел на помощь Бовин.

—...был Керов Лев, он преподавал пение и жил прямо в школе. Началась Великая Отечественная война. Осенью этого же года (1941) в деревню пришли немцы. Жить стало тревожно и тяжело. Моего родственника Данченко Николая (у него был сын Иван, мой одноклассник) немцы обнаружили, когда он пришел ночью домой из леса (он был коммунистом), и расстреляли босого на снегу где-то за нашим селом...

Голиков приостановил чтение, спросил у Бовина:

— Вам известно, кто предал Данченко? В селе, я думаю, велись какие-то разговоры на эту тему?

— Мы тогда мало друг с другом общались, у каждого своих забот хватало. Кто предал, не знаю.

Овсянников продолжил чтение:

—...где-то за нашим селом. Я продолжал жить в селе то у одной тетки, то у другой (дедушка к тому времени умер). Иногда заходил к отцу или к его брату (имени уже не помню). По-видимому, родственникам надоело со мной возиться, и они решили меня женить. Уговоры были долгие, и я согласился. Невесту мне...

— Выбрали,— помог Бовин.

—...мне выбрали сами — Ульяну Радченко. Никакой регистрации не было, ибо Советской власти в селе не было. Нас с Ульяной Радченко поселили в дом дедушки Архипа, где мы жили без любви и ласки (во всяком случае, с моей стороны) ориентировочно до июля — августа 1942 года. Но тут я должен вернуться немного назад, снова в 1941 год, когда отступавшая из нашего села воинская часть Красной Армии закрепила свои позиции на левом берегу реки...

— Судасть...

—...реки Судасть, в лесу, в трех километрах от Случевска. Я и мой одноклассник Данченко Иван, о котором я упоминал, сообщали этой части данные о расположении немцев в нашем селе...

Голиков подал Овсянникову знак приостановиться, обратился к Бовину:

— Хотелось бы, Василий Иванович, прояснить один аспект. По вашим словам, вы информировали советскую воинскую часть о расположении немцев в селе, но почему же вместо этого у вас не возникло желания влиться в состав этой части, чтобы с оружием в руках защищать Родину от насильников?

Бовин пожевал белесыми губами, приподнял дородные брови:

— Так мы же тогда не в возрасте еще были.

— А сколько вам было лет? Вам лично?

— Мне? Ну, я тогда на восемнадцатом году был.

— Так, понятно,— подытожил Голиков и кивнул Овсянникову: — Продолжайте, Юрий Петрович.

—...сообщали этой части данные о расположении немцев в нашем селе,— пошел по тексту Овсянников.— По этим данным один из снарядов угодил в дом, возле которого на дереве было гнездо аиста — ориентир...

— Это моей тети дом,— вставил Бовин.

—...гнездо аиста — ориентир. Снарядом убило и ранило несколько немцев. Кто-то донес, что мы ходим в лес. Меня и Ивана Данченко арестовали и привязали веревками к дереву, где мы привязанными простояли всю ночь и почти весь день. Этот случай должно помнить все наше село. Вечером нас увезли в Гремяч и поместили там в сарай вместе с пленными красноармейцами. Через несколько дней мать Ивана Данченко и ее дочь Лида уговорили немецкого коменданта, что, дескать, ребята просто собирали в лесу грибы, и нас отпустили домой. Я там, то есть в Случевске, продолжал жить со всеми...

— В неволе...

—...со всеми в неволе. В это время ко мне несколько раз обращался с уговорами и угрозами немецкий ефрейтор (он сам был немец, из Поволжья, свободно говорил по-русски), чтобы я пошел на службу в немецкую часть, которая стояла на станции Витемля (в семи километрах от нашего села). Я отказывался, но после неоднократного уговаривания и шантажа, имея политическую и общеобразовательную ограниченность в глубинном брянском селе, все же согласился пойти на службу к немцам. В один из (примерно) августовских дней 1942 года он увез меня в эту воинскую часть. Меня одели в немецкую форму. Я выполнял там подсобные работы...

— Минуточку, Юрий Петрович,— остановил Голиков и повернулся к Бовину: — Что же у вас получается, Василий Иванович: не хотели жениться — вас стали уговаривать, и вы согласились, не хотели идти на службу к немцам — вас стали уговаривать, и вы согласились? При этом и возраст не явился помехой...

— Понимаю, куда вы поворачиваете,— качнул Бовин массивной головой.— Наверно, и в самом деле невразумительно это у меня получилось: не пошел в Советскую Армию, потому что был не в возрасте, а тут... Не знаю, положа руку на сердце, не знаю, какое на меня тогда нашло затмение, а только всю жизнь расплачиваюсь за него.

Можете верить или не верить, ни одной ночи не было, чтобы не просыпался с этими думами, с этой болью...

— Ну, хорошо, оставим это. Скажите, во время вашей службы у немцев расстрелы были?

— Нет, не было.

— А случаи угона мирных жителей в Германию?

— Не помню, чтобы при мне было такое, все оставались на местах.

— Не имею пока больше вопросов,— сказал Голиков, одновременно кивнув Овсянникову.

—...подсобные работы,— пошел по тексту Овсянников,— пилил дрова, ухаживал за лошадьми. И периодически меня ставили ночью в наряд вместе с немцами. Примерно в конце декабря 1942 года бывший старший лейтенант Советской Армии Иванов, а также несколько бывших красноармейцев (не помню фамилий и имен) ночью, будучи на посту, сняли с немецких орудий замки и ушли к партизанам за Десну. На следующее утро...

Голиков вновь приостановил чтение, обратился к Бовину:

— Видите: ушли к партизанам. А у вас, лично у вас не возникало такого желания?

— Может, оно бы и возникло, но бывшие красноармейцы почему-то держались от меня и от моих земляков в стороне, чуждались, поэтому мы даже не знали про их намерение.

— Ну, а без них, самостоятельно вы ни разу не приходили к такой мысли? Скажем, когда ночью с оружием заступали в наряд?

— Но ведь я не один заступал. Да. Заступали, например, два немца и я, только так.

— Они же не рядом с вами находились? Неужели ни разу не представилось возможности уйти?

— Я такой возможности не видел, потому что все время под наблюдением,.. И эти ребята, они же заранее, наверно, готовились. Выждали такой момент, когда немцев не было на проходном участке, и ушли. Их, конечно, хватились, открыли стрельбу, но они скрылись.

— Так, понятно,— заключил Голиков.— Продолжайте, Юрий Петрович.

—...На следующее утро всех русских, и меня в том числе, немцы под конвоем погнали до железнодорожной станции...

— Погар...

—...станции Погар. Там нас погрузили в товарные вагоны, под охраной отправили в город Гомель, где поместили в лагерь военнопленных. Там я пробыл несколько месяцев. Весной 1943 года из лагеря отобрали наиболее молодых и здоровых — группу человек пятьдесять — шестьдесят...

Теперь вмешался Чедуганов: приостановив чтение, спросил у Бовина:

— Несколько месяцев молодые и здоровые парии просто так, задарма, как это говорится по-русски, ели у немцев хлеб?

— Здоровыми мы были относительно, конечно, а кормили нас какой-то похлебкой — так, чтобы поддержать силы.

— Но чем вы там занимались-то все же? — вступил Голиков.— Не просто же ели да спали?

— На работы на разные гоняли, кого куда...

— Про всех не будем говорить, лично вы чем занимались?

— Ну, это... Вагоны, например, разгружал...

— Так, понятно. Продолжайте, Юрий

Петрович.

—...человек пятьдесят — шестьдесят, куда попал и я. Всех нас снова погрузили в товарные вагоны и под охраной отправили в Германию. В городе...

— Аахене...

—...в городе Аахене снова поместили в лагерь для военнопленных. Там я сразу заболел брюшным тифом, пролежал в лагерном изоляторе около трех недель. После выздоровления меня взял к себе бауэр — крестьянин Ганс...

— Кёльц...

—...Ганс Кёльц. Его большой дом в окружении двух небольших лачуг и помещений для животных находился в нескольких километрах западнее Аахена, недалеко от бельгийской границы. У него было шесть коров, четыре лошади и другие животные. Мне вменили в обязанность кормить их и ухаживать за ними, вывозить навоз на огород. Вместе со мной работал...

— Француз...

—...работал француз «Арно из солнечного Марселя», как он себя называл. В начале 1945 года нас освободили англоамериканские войска. Мы были свободными. Арно приглашал меня в Марсель, но я пошел вслед за американскими войсками, где пешком, где подвозили негры на машинах. Они чаще всего были шоферами. И постепенно пробирался через Германию...

— На родину...

—...через Германию на родину...

Опять вступил Голиков, сказал, обращаясь к Бовину:

— Вы считаете возможным называть родиной страну, которую предали?

— В данном случае я называю родиной место, где родился.

— Так, понятно. Продолжайте, Юрий Петрович.

—...на родину. В районе Дрездена скопился большой поток советских, польских и чешских репатриантов. Молодых русских ребят собирали отдельно от других национальностей и направляли на пополнение в воинские советские части. Меня направили в 344-й гаубичный артполк 329-й стрелковой дивизии, где я представился, как Бовин Василий Иванович...

— С версией...

—...с версией, что проживал в Орловском детдоме. За несколько дней до демобилизации мне полковой писарь из 344-го полка, старший сержант Соколов Дмитрий, посоветовал и с моего согласия оформил и заверил прохождение военной службы в частях, в которых он сам служил, и выписал мне временный дубликат на орден Отечественной войны. С этими документами я демобилизовался. По прибытию в райцентр...

— Краюшкино...

—...в райцентр Краюшкино, Алтайского края, работал зав. орготделом райкома ВЛКСМ. В 1947 году директор Краюшкинской средней школы — женщина, фамилии и имени не помню — оформила и заверила мне копию аттестата об окончании средней школы, которую я не кончал, и я поступил в педагогический институт. Остальная биография соответствует анкетным данным. Вся практически деловая часть жизни прошла здесь, я стал членом партии, ученым. При рассмотрении моего дела...

— Чистосердечно...

—...чистосердечно признаюсь: никаких военных и гражданских преступлений — не грабил, не убивал или подобных других действий — не совершал. С иностранными гражданами или должностными лицами не переписываюсь и не встречаюсь. Я внес определенный вклад в советскую науку, мною опубликовано более ста научных работ, ряд практических разработок внедрено в производство. Имею много...

— Благодарностей...

—...благодарностей, грамот, награжден орденом Трудового Красного Знамени. В действиях своей молодости раскаиваюсь, мучительно переживал, но не хватало мужества их официально обнародовать. Готов нести ответственность. Прошу возможного снисхождения. Если мне будет предоставлена возможность, я приложу максимум усилий на доверенном мне деле.

Овсянников опустил на стол последний листок, придавил его ладонью.

— Все,

Бовин сказал:

— Детали, мелочи какие-то трудно вспомнить, но в принципе все, как было.

— А зачем вы решили поменять фамилию? — спросил Овсянников. — Вы же, как следует из вашего признания, ничего не совершили такого, что следовало бы скрывать из-за боязни наказания?

— Видите, в чем дело: когда я соединился с репатриантами, среди репатриантов шел слух, что, дескать, нас всех посадят, поскольку мы были, так сказать, за границей. И будет наказание и так далее. Вот я, боясь, что мне это будет, тем более, что я некоторое время служил с немцами, мне не хотелось появляться в свою родную деревню так вот, представиться в таком виде. Поэтому я счел возможным по своей молодости, глупости придумать такую версию...

— Вы раньше бывали в Орле? — продолжал спрашивать Овсянников.

— В Орле? Не был. Ни разу не был.

— Ну, а как вам удалось так правдоподобно придумать про детский дом, который действительно оказался в Орле? И про школу на улице Сакко и Ванцетти?

— Видите, как дело было. Я сначала писал в военной биографии, когда поступал в Советскую Армию: школа № 1. Сообразил, что в каждом городе должна быть школа № 1, и она должна быть в центре. Детский дом тоже наугад назвал. А потом, когда уже жил здесь, поехал в отпуск на Черное море однажды, и заехал в Орел, разыскал там интернат, мне сказали, что раньше тут был детский дом, пришел к директору — фамилия его Поликарпов,— сказал, что был до войны воспитанником здешнего детдома...

— Как он это воспринял?

— Что-то, говорит, я вас не припомню, хотя именно мне пришлось увозить детей в эвакуацию. Из старших воспитанников мне тогда Миша Бесфамильное помогал... И начал мне рассказывать, называть фамилии. Я, конечно, постарался их запомнить, даже записал и потом всегда на них опирался. Вот чистосердечное признание по Орлу. А до этого я в Орле не был, не представлял. Вообще я нигде не был, кроме райцентра Погар...

Вступил Голиков, спросил:

— Скажите, когда вы служили в немецкой части, присягу принимали?

— Присягу? Я даже не знаю, есть ли у них присяга.

— А как же! Когда вам выдавали винтовку, вы должны были принять присягу.

— Насчет присяги не знаю, не помню, а остальное, какие положены атрибуты, было: обмундирование немецкое и все остальное.

— И винтовка?

— Винтовку нe давали сначала, я ходил с месяц на конюшню, меня сначала туда поставили. А потом, когда ставили в наряд, давали винтовку. Русскую трехлинейку.

— Дали винтовку, значит, вы должны были принять и присягу на верность фашистской Германии.

— Я же только в наряды...

— А какая разница? Разницы ведь нет.

— Этого я вам не могу сказать, присягал или нет, просто не помню.

— Еще вопрос: вы ведь до прихода в эту часть не имели опыта воинской службы, и вдруг немцы выдают вам винтовку — какое-то обучение они проводили с вами?

— Проводили русские ребята, которые там были.

— Пленные, бывшие военнослужащие Советской Армии?

— Да. Они показывали, как обращаться с оружием. А я, собственно, умел обращаться, потому что у нас в школе был кружок, мы стреляли из мелкокалиберной винтовки. И боевая винтовка у нас была. Мы учились разбирать и собирать ее.

— Выходит, в советской школе обучились, как воевать против Советской власти?

— Так уж получилось.

Подключился Чедуганов:

— Как называлась эта воинская часть?

— Вся часть называлась — полк «Десна», а я служил в батарее 621-го артдивизиона.

— Фамилия командира батареи? Место дислокации?

— Место дислокации — в Сагутьеве. Располагалась в Сагутьеве, несколько километров южнее станции Витемля.

— Это Брянская область?

— Брянская. Это на Десне. Витемля — железнодорожная станция, в семи километрах от Случевска.

— Так кто все же был командиром части, однако-то?

— Какой-то обер-лейтенант, Немец. Да. Старичок, чахлый такой. Унтер-офицер у него был Вольф.

— Чем занималась эта часть?

— У них было много лошадей, были три русских орудия калибра 76 миллиметров. С этими орудиями в основном работали бывшие военнопленные — тоже ходили в форме немецкой. Над ними стояли немецкие унтера...

— Вы не ответили на вопрос: чем конкретно занималась эта воинская часть, что вменено ей было в обязанность немецким командованием?

— А, да, действительно, Значит, чем занималась? Ну, если в общем и целом, то она охраняла берег от брянских партизан.

— Вела борьбу с партизанским движением?

— Непосредственно она не выходила на борьбу. Она стояла, где было затишье. Я помню, всего несколько раз стреляли эти орудия.

— В селе стояла часть?

— В селе. Прямо посреди села, на бугре. Село стоит на большом бугре, обрывистом, внизу — река. На этом бугре, открыто, стояли орудия, солдаты жили в избах.

— Сколько времени вы находились там?

— Месяца три. Точно не ручаюсь.

Чедуганов повернулся к Голикову, как бы говоря, что у него на данном этапе круг вопросов исчерпан. Голиков кивнул ему, спросил у Бовина:

— У кого находились на постое лично вы, не могли бы вспомнить?

— Стояли в специально выделенных домах, из которых выселили местных жителей.

— Их вообще не было в селе?

— Жители были, но из домов вокруг расположения части их удалили. Солдаты жили - отдельно русские, отдельно немцы.

— Кого-то из местных жителей помните?

— Из местных жителей? Я помню, там были девушки, но я с ними общался мало, потому что ко мне приезжали девушки из нашего села,

— Кто из девушек конкретно?

— Ульяна Радченко приезжала раза два...

— А где она сейчас?

— Этого я вам не могу сказать. Она должна жить там, в Случевске.

— Скажите, почему вы не эвакуировались? Почему не предприняли никаких шагов, чтобы не попасть в неволю к фашистам?

— А там некуда было эвакуироваться. Ту советскую часть, куда мы доставляли сведения о немцах, вскоре окружили, всех забрали в плен. Там идти некуда было.

— А до этого, заранее нельзя было уйти?

— Не получилось...

— Так, понятно,— подытожил Голиков и перевел взгляд на Чедуганова. — Борис Абикеевич, у вас еще есть вопросы?

— На данном этапе нет.

— А у вас, Юрий Петрович? — повернулся он к Овсянникову.

— Тоже нет.

— Что ж, будем тогда данный этап, как выразился Борис Абикеевич, считать законченным.

— Почему этап? — всколыхнулся Бовин. — Я все осветил, до конца. Если еще какие детали уточнить надо, пожалуйста, я готов.

— Нет, Василий Иванович, деталями не обойтись, слишком о многом вы умолчали, многое попросту сочинили...

— Сочинил? Я стремился к полной искренности.

— Пока мы этого не увидели. Зачем, к примеру, вам потребовалось сочинять всю эту историю пребывания в услужении у бауэра? Или этот мифический француз Арно из солнечного Марселя? Низкопробный, дешевый детектив какой-то!

Бовин заерзал на стуле, но промолчал.

— И хотя вы утверждаете,— продолжал Голиков,— что осветили все до конца, однако на самом деле конец еще в густом тумане. Тот же Данченко, например, о котором вы здесь упоминали...

— Он что, дал на меня показания? — подался вперед Бовин и вдруг заспешил, брызгая слюной: — Ишь ты, гнида, себя пытается за счет других обелить. Вот уж кто, действительно, служил немцам, как говорится, не за страх, а за совесть, готов был разбиться, выполняя приказания немецких офицеров. Нас чуждался, был замкнутым и злым, мог запросто оскорбить, даже выдать секреты своего сослуживца, если ему от этого будет похвала. При нем не заводилось никаких разговоров или намеков о попытке убежать к партизанам. Дружбы у нас не было, мы избегали друг друга...

Голиков ждал, когда Бовин выговорится, продолжил свою мысль:

— Так вот, тот же Данченко, например, излагает события куда с большим, так сказать, приближением к истине...

— Представляю, что он там на меня наворочал

— Зачем вы так, Василий Иванович? Мы же ничего не берем на веру, все проверено и перепроверено по другим источникам.

— Могу я спросить, что это за источники?

— Да, конечно. Мы располагаем материалами следствия по делам Хрисанфова, Галкина, Воздвиженского, Лохова и других ваших сослуживцев по добровольческому карательному полку «Десна».

Бовин не опустил глаз, не отвел взгляда, только было видно, как у него стала наливаться кровью и без того багровая шея. Он непроизвольно потянулся к галстуку, ослабил узел. И столь же непроизвольно скользнул языком по белесому налету на губах.

— Да, крепко вы меня обложили! — повторил давешнее и с давешней же вымученной усмешкой. — А не будет это противоречить вашим правилам, если я попрошу ознакомить меня с показаниями Данченко?

— Ну, что же,— согласился Голиков, одновременно показывая Овсянникову глазами на его папку,— пойдем вам навстречу. Правда, с таким маленьким условием: ознакомим вас с ними не сразу в полном объеме, а в два приема.

— Козырную карту оставляете на конец? — понимающе сощурился Бовин.

— Нет, просто нам важно прежде услышать вашу трактовку тех событий, о которых там идет речь.

Бовин качнул головой, принял из рук Овсянникова прозрачный пластиковый пакет с листками машинописи, вооружился очками.

— Если не возражаете,— сказал, обращаясь к Голикову и просительно глядя на него поверх очков,— я потом, как прочту это, опять все изложу на бумаге. Мне так привычнее.

Снова сделали перерыв в беседе, снова оставили Бовина одного, а сами, все трое, переместились в приемную, расположились перед экраном.

На этот раз их напряженное ожидание было скрашено бутербродами и крепким чаем. Бутерброды и чай принесли и Бовину.

— А может, найдется кофе? — высказал он пожелание, не притронувшись ни к бутербродам, ни к чаю. — Хотя бы и растворимый?

Кофе нашелся.

Врачу предоставили возможность подкрепить силы «по-человечески», в столовой.

Бовин, как и ожидалось, буквально вгрызся в показания Данченко. Правда, сначала нетерпеливо пролистал их, что называется, с пятого на десятое, выискивая, верно, места, где встречалась его фамилия, но когда пошел по второму разу, сделал даже несколько выписок. После этого принялся за новый вариант исповеди.

Как и давеча, курчавился на экране дымок от сигареты, беззвучно бежал по бумаге карандаш. Вскидывалась время от времени, поправляя очки, рука в белой манжете, и тогда в экран вонзался острый лучик от дорогого камня в запонке. Росла стопка исписанных листов.

Голиков отошел к телефону — спросить, не поступало ли сигналов из «горячих точек» (ими были сегодня обком партии, областная прокуратура и следственный отдел КГБ СССР). На связи, карауля сигналы, специально дежурил Сергей Пылаев.

— Владимир Константиныч,— сказал он с сочувственным вздохом,— я же понимаю, как только будет чего, сразу прибегу.

Заканчивая разговор с Пылаевым, Голиков увидел, как Овсянников, не отрывавший глаз от экрана, поспешно отставил стакан с недопитым чаем:

— Что он делает?!

— Совсем, однако-то, с ума сошел! — вырвалось у Чедуганова.

Голиков метнулся к экрану: Бовин с остервенением рвал исписанные листы, складывая обрывки на поднос, с которого перед тем убрал тарелку с бутербродами. Разделавшись со всей стопкой, поднес к бумажному холмику зажигалку.

Овсянников вскочил, готовый ринуться в кабинет.

— Не мешайте ему,— остановил Голиков,— очередное вранье сжигает.

— А если правду? Выложился, а перечитав, испугался?..

 

ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»

1945 г., декабря 7 дня, г. Гера.

Я, старший следователь 28 гвардейского стрелкового корпуса гвардии капитан Астахов, сего числа допросил задержанного сержанта сверхсрочной службы 64-й полевой авторемонтной базы 28 гск — Данченко Ивана Николаевича, 1924 г. р., уроженца с. Случевск, Погарского р-на, Брянской области, русского, гр-на СССР, из служащих, б/партийного, имеющего образование в объеме 10 классов, холостого, ранее не судимого, в Советской Армии с июня 1945 г.

Об ответственности за дачу заведомо ложных показаний по ст. 95 УК РСФСР предупрежден — (подпись Данченко).

Вопр.: Расскажите, где проживали и чем занимались до 1941 г., где вас застала война?

Отв.: До 1937 г. я вместе с отцом, матерью, сестрой и братом проживал по месту рождения — вс. Случевск, Погарского р-на, Брянской области... Потом вся наша семья переехала на жительство в город Погар, где отец стал работать в райкоме партии заместителем начальника отдела кадров. В 1940 г. отца избрали председателем колхоза в деревне Чаусы, Погарского р-на, туда переехала и вся семья.

Началась война. В августе 1941 г. мы с матерью, братом и сестрой эвакуировались в глубь советского тыла, так как немецкие войска приблизились к нашему району. Отец же, как член партии, был райкомом оставлен в деревне Чаусы для организации партизанского отряда на случай, если наш район будет занят немцами.

Отец проводил нас за Десну и вернулся обратно, а мы поехали дальше на восток. Проехали километров 60—70, и в районе города Середина-Буда попали в окружение немецких войск. Решили вернуться, но не в Чаусы, а в Случевск — там у нас был свой дом. В нем потом и проживали, когда немцы оккупировали наш район. Отец скрылся.

Вопр.: Сколько времени там оставались и чем занимались?

Отв.: С сентября 1941 г. по март 1943 г,, занимался земледелием.

В первой половине сентября 1941 г. я решил бежать из Случевска и пробраться через линию фронта в Советскую Армию, о чем договорился со своим двоюродным братом — Родионенко Василием. Перейти линию фронта нам не удалось: на берегу Десны, на участке, где мы намеревались это сделать, было много немцев. Вынуждены были возвратиться в Случевск.

Когда возвращались, были замечены немцами — они хотели нас задержать, но мы успели скрыться. Через несколько минут после этого наше селоподверглось артобстрелу, фронт в это время находился в 4—6 км от нашей деревни.

После артобстрела за мной и Родионенко пришли немецкие солдаты, отвели нас в свой штаб. На допросе мы с Родионенко заявили, что ходили в лес поискать грибов — так заранее с ним договорились. Офицер ничего на это нам не сказал, стал расспрашивать меня об отце — где он, был ли коммунистом. Я ответил, что он был мобилизован в Советскую Армию, где сейчас, не знаю. Сказал, что беспартийный.

После этого привели жителя нашего села Радченко Семена, офицер спросил у него, был ли мой отец коммунистом. Радченко ответил утвердительно. После этого мне пришлось рассказать правду — что отец являлся членом партии и в последнее время работал председателем колхоза в деревне Чаусы.

Офицер накричал на меня, несколько раз ударил, а потом заявил, что мы с Родионенко ходили не по грибы, а на связь к моему отцу-партизану, чтобы сообщить, что в селе немецкая часть. После этого село и обстреляла советская артиллерия, в результате чего погибло несколько немецких солдат и мирных жителей.

Потом нас с Родионенко водили по селу — добивались, чтобы мы показали дома, в которых проживали коммунисты, а под конец привязали неподалеку от нашего дома к дереву веревками, так оставили на ночь. Этот факт известен многим жителям нашего села.

Наутро нас увезли в город Гремяч, а оттуда — в поселок Михальчина слобода, это в 10—12 км от Случевска. Здесь оставались дня три в сарае, где находилось человек 20 пленных красноармейцев. За это время меня и Родионенко по разу допросили — кто мы, откуда, где и когда задержаны, по какому поводу? Мы снова рассказали про поход за грибами.

Нас освободили, снабдив запиской на немецком языке, чтобы на пути домой никто не задерживал.

Вопр.: Чем можете объяснить, что вас так легко освободили, да еще и дали «охранную грамоту»?

Отв.: Считаю, немцы не хотели оголять села, чтобы было кому работать на земле, поставлять для их армии продукты питания.

После этого я оставался в Случевске, никаким преследованиям со стороны немцев не подвергался. В ноябре 1942 г., по повестке старосты Почтового, я и еще несколько наших парней были направлены на работы в Германию, но в пути следования, в городе Клинцы, мне, как и всем остальным, предстояло пройти медкомиссию. Здесь знакомая девушка (фамилии ее не помню) помогла через свою подругу, работавшую в поликлинике, обзавестись справкой, будто у меня бывают периодические припадки. Биржа труда в Клинцах разрешила мне вернуться обратно в Случевск.

Оставался в Случевске до марта 1943 г., в марте немцы собрали в Случевске сход, офицер объявил: Германии нужны рабочие руки, немецкое командование обращается с призывом к мужчинам села. Добровольцев не оказалось. Тогда наш староста Почтовый зачитал список молодежи — в списке значился и я. Нам приказали после схода явиться в здание школы, имея при себе на 2—3 дня продуктов.

Однако все, кто значился в списке, стали прятаться. Тогда немцы начали ходить со старостой по домам, собрали несколько человек — там были я, Карцев, Крохин, Бойко...

Вопр.: Вы сказали: «стали прятаться».

Но разве остаться дома — значило спрятаться?

Отв.: Конечно, если бы по-настоящему захотели спрятаться, могли попросту уйти в лес. Но лично я полагался на справку о припадках — думал, она сработает и на этот раз. Только на нее и смотреть не стали.

В этот же день нас увезли в село Витемля, это в 6—7 км от Случевске. Там переночевали, наутро поехали в деревню Сагутьево, до которой от Витемли 3—4 км. Здесь дислоцировалась немецкая воинская часть, предназначенная для проведения карательных операций против партизан. На вооружении были 76-мм пушки.

Здесь я находился около месяца, работал на строительстве блиндажей и ходов сообщения. Потом мне было объявлено, что меня зачисляют на службу в немецкую армию — в 1-ю артбатарею, которая входит всостав полка «Десна».

Прошло несколько дней, и случилось ЧП: из батареи, испортив замки орудий, сбежало несколько человек, отобранных немцами из числа военнопленных. В связи с этим меня и других русских взяли под стражу и увезли в Гомель, в лагерь военнопленных. Тут я заболел брюшным тифом, и до июля 1943 г. находился на излечении в госпитале.

После выписки получил направление в Брянск, на пересыльный пункт, но туда не поехал, отправился домой, к матери. Через несколько дней сюда приехали из нашей 1-й батареи повидаться с родными Василий Пожнев и Василий Родионенко, и с ними — два немца: офицер и старшина.

Эта компания день гуляла у Пожнева, потом у Родионенко. Присоединился к ним и я. Вечером вместе с ними возвратился в свою 1-ю артбатарею.

Вопр.: А могли не возвращаться?

Отв.: Думаю, мог бы, стоило только сослаться на необходимость ехать в Брянск.

Вопр.: Скажите, Пожнев и Родионенко, о которых вы сейчас упомянули, начали службу в этой немецкой батарее одновременно с вами?

Отв.: Нет, тот и другой были уже как бы старослужащие, оба были взяты в батарею еще в августе 1942 г.

Вопр.: Они пошли в чужую армию по принуждению?

Отв.: Нет, это было сделано добровольно. Считаю, тут был с их стороны расчет: выбрать из двух зол меньшее — отвертеться от трудовой повинности в Германии, куда немцы угоняли молодежь.

Ну, и потом, многие у нас не сомневались в окончательной победе немцев. Нам один раз прокрутили ихнюю кинохронику — там было, как они крушили танками советскую оборонительную линию. А потом показали Гитлера: он разговаривал со своими генералами, веселый, что-то показывает им на карте и смеется, и вдруг — раз ладошкой по колену! Мне Родионенко говорил после, мол, один этот жест Гитлера лучше всей немецкой агитации убедил его: сила на их стороне.

Вопр.: Как складывалось у вас дальше?

Отв.: Значит, вернулся я в свою батарею, стал продолжать службу. Вскоре после возвращения получил немецкую форму, винтовку с боеприпасами и принял присягу на верность германскому командованию. Продовольственный паек получал наравне с немецкими солдатами, денежное содержание было 30 марок в месяц.

В артбатарее исполнял обязанности связиста, обеспечивая телефонную связь орудийных расчетов со штабом и с квартирами, в которых размещались расчеты.

В сентябре 1943 г. наша батарея, в связи с успешными наступательными действиями Советской Армии, стала отходить в глубь немецкого тыла. В это время меня перевели в Восточную учебную батарею Намурского полка. Здесь я стал исполнять обязанности ездового, кроме того, на меня возложили задачу доставлять продовольствие.

В декабре 1944 г. наша часть была расформирована, а личный состав был направлен на Западный фронт для строительства военных укреплений в р-не города Дюрен. Здесь я сговорился с военнопленным по фамилии Михайлов, уроженцем Ленинграда, и мы бежали. Добрались до города Плохинген, явились в лагерь для восточных рабочих, нас приняли без лишних вопросов.

Это было уже в конце января 1945 г., а 23 апреля этого года мы были освобождены американцами. Те разрешили идти, куда кто захочет. Я ушел во Французскую зону, в деревню Кляйн-Энштинген под городом Ройтлинген. Там оставался до июня 1945 г., а потом в порядке репатриации был передан Советскому командованию.

В июне же 1945 г. был мобилизован в Советскую Армию, скрыв факт службы в немецкой армии. Вскоре я был демобилизован, но остался на сверхсрочную службу, где и нахожусь по настоящее время.

Вопр.: Во время службы в полку «Десна» где и когда вам приходилось участвовать в боевых действиях против партизан и частей Советской Армии?

Отв.: Наш полк предназначался исключительно для борьбы с партизанами. Дислоцируясь на берегах Десны, наша батарея вела обстрел окрестных деревень и лесных массивов, где, по сведениям немецкого командования, размещались партизаны. Результаты обстрелов мне неизвестны.

Я лично, помимо выполнения обязанностей связиста, нес охрану от партизан населенных пунктов, в которых размещалась батарея, а так же мостов через Десну. Батарея сначала размещалась в селе Сагутьево, а затем в селах Темное и Монастырищи.

В сентябре 1943 г. под городом Мглин принимал участие в бою против партизан — стрелял из винтовки по их скоплению. Батарея вела обстрел села, где находились партизаны, было разрушено и сожжено много домов и других построек. Партизаны оставили село.

В октябре 1944 г., уже на территории Германии, между 2-й и 3-й линиями Зигфрида, принимал участие в боях против англо-американских войск. Нес здесь службу как линейный связист, часто бывал на Н/П, откуда корректировал огонь своей батареи. Получил награду — медаль «За храбрость» II степени.

Вопр.: Приходилось ли вам принимать участие в расстрелах мирных жителей и тех военнослужащих из числа советских граждан, кто пытался перейти из полка «Десна» к партизанам?

Отв.: При мне расстрелы мирных жителей не производились, что касается бывших советских военнопленных, служивших в полку, то я лично помню два случая расстрелов.

Первый случай — в деревне Темная, Трубчевского р-на. Расстреляны были за попытку перехода к партизанам бывший старший лейтенант Красной Армии Романенко и рядовой Семенов, тоже из военнопленных. Как их поймали и где, не знаю.

Второй случай — в маленькой деревушке Уручье или Уручище, это между Трубчевском и Почепом. Сначала перед строем был зачитан приказ о том, что, дескать, солдат Головцов предал нас — был схвачен при попытке перехода к партизанам. После этого Головцова расстреляли.

Вопр.: Кто производил расстрелы?

Отв.: В расстрелах участвовал весь личный состав батареи.

Вопр.: Что можете рассказать о своем отце?

Отв.: Отец в ноябре 1941 г., с середины ноября стал ночами тайно приходить домой. Кто-то донес в полицию, отца схватили и отправили в Гремяченское гестапо. Бургомистром в Гремячем был в то время наш односельчанин Подорожный Афанасий — мать пошла к нему, просила за отца, он успокоил, что отца не расстреляют.

Прошло какое-то время, и через местных жителей до нас дошло известие, что отец расстрелян, труп брошен неподалеку от деревни Чаусы. Мать поехала, привезла тело домой, и мы похоронили его на кладбище в Случевске.

Вопр.: Кем и за что был расстрелян ваш отец?

Отв.: Кто конкретно расстреливал отца, не знаю, расстрелян же он был как коммунист-партизан.

Вопр.: Кто донес на отца в полицию?

Отв.: Этого я не знаю. Если подозреваете меня, то сразу скажу: нет на мне отцовой крови.

Допрос прерван.

Допрос начат в 10.00 ч., окончен в 16.00 ч.

(Из архивного следственного дела на Данченко И. Н.).

 

ДЫМОВАЯ ЗАВЕСА ЗА МЛАВОЙ

 

Бовин стряхнул на бумагу пепел, вытер носовым платком поднос и сказал в микрофон:

— Наверно, можно продолжить...

Прошли в кабинет. Овсянников демонстративно потянул носом, сказал, ни к кому не обращаясь:

— Из форточки, что ли, нанесло: как будто гарью пахнет?

Бовин со всхлипом проглотил слюну, криво усмехнулся:

— Это я вторую часть «Мертвых душ» огню предал. На этом вот подносе. — И после недолгой паузы добавил с новым всхлипом: — Не могу собраться с мыслями, все куда-то в сторону ведет.

Голиков включил магнитофон, кивнул на лежавшие перед Бовиным листки машинописи:

— И Данченко не помог?

Бовин поморщился и брезгливо, одним мизинцем отодвинул от себя стенограмму давнего допроса.

— Что бы я вам ни написал, вы все равно поверите ему, а не мне... Разрисовал, гнида: и служить-то мы с Пожневым к немцам чуть ли не с радостью пошли, и пили-то, гуляли-то мы с ними, и про какую-то немецкую кинохронику с участием Гитлера насочинял... По колену, видите ли, этот маньяк ладошкой стукнул, и я сразу прослезился, уверился в их силе... Гнида — больше никак его не назвать!

— Так, понятно,— сказал Голиков. — Написать не получилось, станете устно рассказывать?

— Вы спрашивайте, что вас интересует, я готов ответить. В меру памяти, конечно.

— Хорошо, попробуем так, по системе вопрос — ответ. Вопрос такой: с какого момента в вашем давешнем признании изложение событий перестало совпадать с действительностью?

— Про бауэра я в самом деле нафантазировал, служил в немецкой армии до конца, то есть до начала апреля 45-го года.

— Пожалуйста, с подробностями.

— После перехода бывших советских военнопленных к партизанам всех русских из нашей батареи действительно отправили в Гомель, в лагерь, где мы находились около двух месяцев. Потом объявили, что немецкое командование нас прощает, и мы были возвращены в свою часть — она в то время располагалась в Трубчевском районе, в деревне Сельцо...

— Чем там занимались?

— Задача батареи оставалась прежней: препятствовать проникновению партизан на правый берег Десны. Но летом 1943 года все подразделения полка «Десна» и в том числе 621-й артдивизион были сняты со своих позиций и поэтапно начали отход в западном направлении по маршруту: Трубчевск — Погар — Почеп — Мглин — Клинцы — Новозыбков — Гомель — Бобруйск. Этот отход по времени занимал примерно с июня по декабрь 1943 года...

— Сколько времени батарея оставалась в Бобруйске?

— До января 1944 года. И не в самом Бобруйске, а на маленькой станции неподалеку от него. Там в январе 1944 года погрузились в железнодорожный состав и были отправлены в польский город Млава, где собрались и другие подразделения полка «Десна». В Млаве происходило переформирование частей. Было объявлено, что после переформирования нас отправят в одну из стран Европы для создания оборонительного вала от возможного вторжения англичан и американцев...

— В какую страну были отправлены вы лично?

— В феврале или марте было объявлено совсем о другом: кто желает попасть на Восточный фронт? Записались многие, и я в том числе. Взяли не всех. Отбирали группами человек по 10—12 (по состоянию здоровья, образованию и степени знания немецкого языка). Одну из таких групп в сопровождении немца отправили в 9-й гаубичный артполк 4-й танковой армии...

— Кого можете назвать из состава этой группы?

— Были Гришин из Горького, Перепелица из Одессы, Марукович из Белоруссии. Других не помню. В артполку — он был чисто немецкий — нас распределили по одному русскому в каждую батарею...

— Где располагался полк?

— Местоположение полка сначала было

в городе Кельце, потом в городах Гливице, Оппельн, Герлиц, Дрезден, Либерец. Я служил в батарее в качестве вспомогательного лица: рыл блиндажи, готовил площадки для орудий, выгружал с машин снаряды, подносил их к орудиям и так далее. За время пребывания у немцев никаких наград не имел. Был контужен от разрыва советского снаряда и находился несколько недель в госпитале под Дрезденом...

— Это все 44-й год?

— Нет, из госпиталя я вышел уже в марте 45-го. А в начале апреля 45-го сбежал из части в районе Рудных гор, переоделся в гражданскую одежду — к этому времени я уже возил ее в рюкзаке — и влился в группу работавших на немцев в Чехословакии советских ребят и девушек, насильственно угнанных из своей страны. Ну, а что было дальше, я рассказывал — там все соответствует...

— Так, понятно,— подвел черту Голиков и поглядел поочередно на Чедуганова и Овсянникова. — Что, двинемся дальше или по этому этапу еще есть вопросы? Как, Борис Абикеевич?

Чедуганов качнул головой и повернулся к Бовину, готовясь задать вопрос, но Бовин опередил его — брызнул слюной в Голикова:

— Теперь-то о каком этапе речь, куда еще дальше двигаться, если и так всего меня наизнанку вывернуть успели? За какими еще призраками гоняться собрались?

— Васи-и-лий Иванович,— проговорил укоризненно Голиков,— призраки — это не по нашей части, нам бы к истине пробиться.

Сделал знак Чедугэнову, переключая на него напряжение беседы. Чедуганов сказал:

— Хотя этот вопрос до перерыва уже возникал, считаю необходимым теперь снова, однако-то, вернуться к нему: были ли во время вашей службы у немцев расстрелы и приходилось ли вам в них участвовать?

Бовин непроизвольно поежился, слизнул на губах соль.

— В показаниях Данченко упоминаются такие факты — два таких факта, я их тоже теперь вспомнил. Первый случай — это когда на окраине села Темное была построена батарея или ее часть (точно не знаю, поскольку я в это время дежурил на Н/П, метров за 400 от батареи), и я услышал выстрелы. Были расстреляны Романенко и Семенов — оба из числа советских военнопленных. Их расстреляли за попытку перехода к партизанам.

Второй случай расстрела, при котором я присутствовал, был в маршруте, между Трубчевском и Почепом, в деревне Уручье. Там нас построили, чтобы расстрелять бывшего советского военнопленного Головцова, которого схватили при попытке перехода к партизанам. Нас построили, зачитали приказ, и командир взвода тяги нашей батареи Клибатенко дал команду «Огонь!»

Вся батарея выстрелила, и я в том числе, а Головцов побежал живой. То есть все стреляли мимо. Тогда Клибатенко догнал свою жертву и пристрелил. Он был жестокий каратель, Клибатенко, имел крутой нрав, лично руководил рядом расстрелов сослуживцев. Все его боялись больше, чем немцев. В нем чувствовалась классовая ненависть к Советскому строю...

— У меня больше нет пока вопросов,— сказал Чедуганов Голикову.

— У меня тоже нет,— присоединился Овсянников.

Голиков кивнул тому и другому, сказал:

— В таком случае переходим к следующему этапу, будем надеяться, что он станет последним,— поднял на Бовина глаза. — У нас, Василий Иванович, есть основания не поверить в изложение событий того периода, который начался в вашей жизни в 44-м году, вслед за расформированием в Млаве полка «Десна»...

Бовин, как это уже было незадолго перед тем, стремительно подался вперед:

— Это какие же такие основания?

— Мы их от вас не утаим, можете не сомневаться, но хотелось бы, чтобы вы не ждали, когда мы, что называется, припрем вас к стене...

— Это не в ваших интересах,— вставил Чедуганов.

— Чего теперь говорить о моих интересах, когда все вверх тормашками летит!

— Вверх тормашками летит неправда, которая, как вы сами говорите, мучила вас всю жизнь,— сказал Овсянников и, достав из папки написанное Бовиным «Признание», зачитал вслух: — «В действиях своей молодости глубоко раскаиваюсь, мучительно переживал, но не хватало мужества их официально обнародовать». Теперь у вас появилась такая возможность — наконец-то освободиться от этого груза.

Бовин поглядел на него затравленно, перевел взгляд на Голикова, потом на Чедуганова, просипел севшим на мель баритоном:

— Лихо у вас дело поставлено: трое на одного!

— Не трое на одного,— возразил Голиков,— а правда против неправды, один на один. Но мы ушли в сторону: что же было в действительности после Млавы?

— Хорошо, я все расскажу, я действительно устал от неправды, все расскажу, а там что будет, то и будет. Сам не понимаю, зачем после Млавы надо было мне придумывать про отправку на Восточный фронт. На самом деле нас в Млаве погрузили в феврале или в начале марта 44-го года в вагоны и отправили вовсе не на восток, а в западном направлении...

— Весь полк или только вашу батарею?

— Нет, я говорю о батарее. Правда, в нее добавили еще людей из другой батареи этого же 621-го артдивизиона. Ехали долго, так как железнодорожные центры Германии были тоже разрушены и завалены от бомбежек. Через несколько дней прибыли в город Аахен — это крайний запад Германии. Да я уже называл его в своем признании...

— Там, где писали про работу в хозяйстве у бауэра?

— Да, про бауэра мне было легко придумать, поскольку за время пребывания в Аахене я хорошо изучил окрестности и знал, что в хозяйствах немецких крестьян батрачат русские парни и девушки...

— Так, понятно. Продолжайте.

— В Аахене нас сначала поместили в школу, где мы прошли карантин, потом перевели в стандартную казарму. Здесь велась строевая подготовка, изучалась матчасть орудий...

— Вы не оговорились: велась строевая подготовка?

— Именно, да. Не знаю, зачем это делалось, но так было. Когда нас поселили в казарме, меня определили денщиком к унтер-офицеру Утцу, я получал ему паек, ходил на городской рынок за свежими продуктами. Пропуск давался разовый, на несколько часов...

— Так, понятно. Эти детали можно опустить. Скажите, во время службы у немцев вам доводилось сочинять стихи?

— Стихи? — Бовин скользнул языком по белому налету на губах. — Ну, какие же там могли быть стихи? Постоянно точила мысль, что ты в стане врагов твоего народа. До стихов ли было!

— Нам тоже так представлялось, что вроде бы не до того, но тут обнаружился один ваш стихотворный автограф...

— Н-не помню, чтобы занимался этим. Можно взглянуть?

Голиков повернулся к Чедуганову.

— Это можно, однако-то,— кивнул тот.

Прошел к столу, порылся в овсянниковской папке, извлек тронутый желтизной фотоотпечаток в половину почтовой открытки — с него глядел молодой щеголь, гладкий, сытый, с пышной, обихоженной шевелюрой, в сером пиджаке в крупную полоску, с цветастым кашне на шее.

Показал снимок Бовину.

— Узнаете?

— Для родных фотографировался, в Случевск потом отправил. Там взяли?

Чедуганов вместо ответа повернул фотографию обратной стороной, прочитал вслух надпись:

— В память другу Василию Пожневу от Васи Родионенко. Помни дни нашей совместной жизни.

 

Пройдут наши юные годы

Шумной и бурной волной.

За счастье и радость свободы.

Может быть, мы погибнем с тобой.

На память я оставляю

Свой двадцатилетний портрет,

Судьбы своей ведь я не знаю,

Но помни — мы друзья на весь век!

22 марта 1944 г. В. Родионенко.

 

Бовин сидел, огрузнув над столиком, прикрыв ладонью глаза, точно свет зимнего серого дня слепил его. В наступившей тишине стала слышна степенная поступь настенных часов.

— По молодости кого только в друзья себе не запишешь,— проговорил наконец, поднимая глаза на Голикова. — Он что, тоже дал на меня показания?

Голиков оставил его вопрос без ответа, спросил в свою очередь:

— Что можете рассказать о Пожневе, о ваших взаимоотношениях — тогдашних и теперешних?

— О каких теперешних? — вскинулся Бовин. — Я сто лет не знаю, где он и что с ним!

— Вы спокойнее,— посоветовал Голиков,— я не имел намерения что-то приписывать вам, просто спрашиваю. Итак — о Пожневе.

— Я готов, пожалуйста. Да. Начать, наверно, надо со Случевска. Там я с ним общался как-то мало и припоминаю его смутно. Помню только, что был он коренастый и подвижный. Начало его службы у немцев тоже не вспомню, мне кажется, что в полку «Десна» он появился позже меня. Возможно, месяца на два. И служил не со мной, в другой батарее. До Клинцов, до города Клинцы, то есть до октября или ноября 43-го года, я не припоминаю, где находился Пожнев...

— Что было в Клинцах?

— Это было не в самих Клинцах, а под Клинцами. Однажды через расположение нашей батареи, мимо одинокого домика с сараем, где мы как раз находились, проследовало несколько повозок с убитыми карателями. Человек восемь или девять, и среди них некий Половинкин, которого ставили в пример верности немецкому командованию. Оказалось, эти люди из батареи, в которой служил Пожнев...

— Как вы об этом узнали?

— Увидел Пожнева, подошел к нему. Он рассказал, что его взвод попал в партизанское окружение, из которого пробивался с боем. После я узнал, что их батарея потом, не жалея снарядов, долго обстреливала лесной массив, где располагалась партизанская база...

— Что вам известно о карательной деятельности Пожнева?

— По рассказам сослуживцев по батарее, Пожнев участвовал в карательных операциях при прочесывании лесов. Фактов его участия в расстрелах партизан или мирных жителей не знаю, как не знаю и того, участвовал ли он в операциях по угону людей в Германию. И вообще в этот период характер моих взаимоотношений с Пожневым был эпизодический...

— Где вы подарили Пожневу свою фотографию?

— Там же, в Аахене.

— А где фотографировались?

— Все там же, в Аахене. Ходил как-то на рынок и зашел к частному фотографу. Он дал мне свой пиджак и шарф — в таком вот виде и сфотографировался.

Голиков сделал знак Овсянникову; тот перебрал лежавшие в папке бумаги, достал листок с машинописным текстом, заверенным печатью, прочитал вслух:

«Криминалистический анализ фотобумаги, на которой был отпечатан в 1944 г. позитив снимка В. Родионенко, показал, что она принадлежала бельгийской фирме «Agfa».

—...бельгийской фирме «Agfa»,— повторил Голиков вслед за Овсянниковым.

— Аахен в двух шагах от границы с Бельгией,— нашелся Бовин,— и перейти эту границу в то время не составляло никакого труда. Вполне возможно, тот фотограф таким способом и добывал для себя эту бумагу.

— Так, понятно. Теперь хотелось бы уточнить: вы прибыли в Аахен в марте 44-го?

— В конце февраля или в начале марта.

— И как долго здесь находились?

— Пока не пришли американцы. Они сначала подошли близко к Аахену, но немцы их отпугнули, затем они появились вторично, и немцы им сдались...

— И все это время изучали материальную часть орудий, занимались строевой подготовкой?

— Не понимаю, почему на этом заострилось ваше внимание?

Голиков потер пальцами левый висок, пытаясь загасить в зародыше тупую боль, сказал устало:

— Василий Иванович, эта ваша очередная версия противоречит не только правде, но и элементарной логике: немцы проигрывали войну, на счету был каждый, кто мог носить оружие, под пули гнали стариков и подростков, а тут, по вашей версии, в тылу прохлаждалась, занимаясь строевой подготовкой, целая боевая часть, оснащенная пулеметами, минометами, пушками, не говоря уже о личном оружии...

Бовин молчал, потупившись, ломал в пальцах сигарету, которую не успел прикурить, из-под пальцев сыпалась на столик табачная крошка.

Голиков повернулся к Овсянникову:

— Юрий Петрович, где там у вас заключительная часть показаний Данченко?

— Давно держу наготове, мы же обещали Василию Ивановичу, что ознакомим.

— Вот и ознакомьте, пожалуйста!

 

ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»

 

1945 г., декабря 14 дня, г. Гера.

Я, старший следователь 28 гвардейского стрелкового корпуса гвардии капитан Астахов, сего числа продолжил допрос задержанного сержанта сверхсрочной службы 64-й полевой авторемонтной базы 28 корпуса — Данченко Ивана Николаевича, 1924 г. р., уроженца с. Случевск, Погарского р-на, Брянской области, русского, гр-на СССР, из служащих, б/партийного, имеющего образование в объеме 10 кл., холостого, ранее не судимого, в Советской Армии с июня 1945 г.

Об ответственности за дачу заведомо ложных показаний по ст. 95 УК РСФСР предупрежден — (подпись Данченко).

Вопр.: Назовите фамилии командиров, под началом которых вы служили в полку «Десна»?

Отв.: Фамилию командира полка не знаю. Нашим дивизионом командовал обер-лейтенант фон Вайзе, лет 35, ниже среднего роста, плотного телосложения. 1-й батареей командовал немецкий лейтенант — фамилии его не помню.

Вопр.: Назовите фамилии командиров, под началом которых вы служили в Восточной учебной батарее Намурского полка?

Отв.: Батареей командовал обер-лейтенант Вебер, лет 25, выше среднего ростом, худощавый. Командиром батальона, в состав которого входила батарея, был капитан Залевский.

Вопр.: Назовите фамилии лиц из числа советских граждан, которые вместе с вами служили в полку «Десна» и с которыми вы наиболее тесно общались? В чем заключалась их практическая деятельность , в период службы у немцев? Где они сейчас находятся?

Отв.: Наиболее тесно общался в период службы у немцев с односельчанами — это были:

Крохин Михаил, лет 20, перешел потом к партизанам, вернулся в Случевск;

Пожнев Василий, лет 23, теперешнее местонахождение мне неизвестно;

Савченко Михаил, лет 24, кажется, вернулся в Случевск;

Родионенко Василий, лет 20, теперешнее местонахождение мне неизвестно;

Карцев Степан, лет 20, кажется, вернулся в Случевск.

Каждый из них принял присягу на верность германскому командованию, все имели винтовки, принимали участие в артобстрелах лесных массивов, где располагались партизаны, участвовали в бою в районегорода Мглин, о чем я рассказывал во время предыдущего допроса.

Вопр.: Все эти лица находились на службе у немцев до самого конца вместе с вами?

Отв.: Нет, Пожнев и Родионенко были весной 1944 г. откомандированы в какую- то особую часть.

Вопр.: Где эта часть дислоцировалась и почему вы назвали ее особой?

Отв.: Место расположения немцы держали в секрете, а особой назвал потому, что у нас ходили разговоры, будто это ихняя разведшкола, где они готовили агентуру для засылки в Советский Союз на оседание. Но в точности этого я не знаю.

Вопр.: Если ходили разговоры, что это разведшкола, то не могли не просочиться сведения и относительно места ее дислокации,

Отв.: Ну, если сказать, мол, за что купил, за то и продаю, так называли город Вервье — это где-то в Бельгии...

(Из архивного следственного дела на Данченко И. Н.).

 

БЕЛЬГИЙСКИЙ ЛИМОНАД

 

Голиков дождался, когда Бовин дочитает стенограмму допроса Данченко, сказал:

— Давайте, Василий Иванович, теперь окончательно уточним: где в этот период, то есть с весны 1944 года, дислоцировалась немецкая часть, в которой вы с Пожневым служили?

Бовин не отозвался — сидел с отрешенным, потемневшим лицом, из-под мясистого наплыва прорезались заострившиеся скулы. Голиков проследил за его по-странному сосредоточенным взглядом, устремленным куда-то левее окна, догадался: тот уцепился за никелированную трубку карниза, стоявшую в углу комнаты. Вспомнилось: перед началом беседы он намеревался ее убрать, но так и не сделал этого.

— Все правильно, да,— сказал наконец Бовин, не отводя глаз от трубки,— мы действительно стояли в Бельгии, в городе Вервье...

Он прервался, ожидая, очевидно, вопроса, но его не последовало, и тогда он с тем же выражением отрешенности на лице, никак не вязавшемся с напряженной сосредоточенностью взгляда, стал рассказывать обесцвеченным голосом:

— Только никакая это была не разведшкола, стояла наша батарея, усиленная пополнением из других батарей. Почему-то вместе со мной оказался и Пожнев. Мы там стояли, чтобы Бельгия не вздумала выйти из-под влияния Германии. С этой же целью, для устрашения населения, время от времени выезжали из расположения батареи с орудиями, курсировали по улицам...

Вновь сделал паузу и, опять не дождавшись вопроса, продолжал:

— Понимаю, может возникнуть вопрос: чем занимался личный состав, кроме таких вот выездов? Все тем же, что вызвало недоумение изучением матчасти орудий, строевой подготовкой... Конечно, было и свободное время, разрешалось выходить в город, только не по одному, а в группе или хотя бы в паре с кем-нибудь...

Прервался, помолчал, не то в ожидании вопроса, не то собираясь с мыслями, заговорил вновь:

Обычно я объединялся с Пожневым. Бродили, глазели, разговаривали. Он несколько раз высказывал свое намерение вернуться на родину. Представлял это в варианте, если попадет в плен к англичанам или американцам. Тогда было уже известно, что предполагается высадка десанта или, точнее, открытие второго фронта...

Опять умолк, поджав в раздумье белесые губы. Его не торопили.

Еще что запомнилось,— двинулся дальше после паузы,— как ходили с Пожневым к бельгийцу, который держал магазинчик неподалеку от казармы, пили там лимонад...

— Как вы сказали? — не удержался Голиков.

— Ходили пить лимонад. Хозяин сам его готовил...

— Так, понятно.

— Он был сладкий...

— Понятно.

— И что было ценно, готовился не на сахарине, а на сахаре, в ход пускался только натуральный продукт. Хозяин не решился бы на подлог, он нас боялся...

— Еще бы!

— Нет, мы не угрожали ему. Но и не сюсюкали, это не поощрялось нашим командованием...

— Само собой.

— Не знаю, где он в то трудное время добывал натуральный сахар, это была не наша забота, главное, лимонад получался сладкий. Пили всегда с удовольствием. Организм ведь тогда нуждался в сладком, не дополу...

Вдруг словно сработал внутренний тормоз, Бовин оборвал себя на полуслове, и выражение отрешенности на его лице уступило место осмысленности, а взгляд переместился наконец из угла комнаты на собеседника.

Голикову подумалось, что, возможно, Бовина пронзило в эту минуту осознание несовместимости, вопиющей несовместимости всего того, о чем он только что рассказывал, с голодом, с ужасом и нечеловеческими страданиями, охватившими тогда полпланеты, с гибелью миллионов соотечественников, в том числе сверстников, на брустверах отчизны.

Впрочем, так ли это было, на самом ли деле какой-то свет достиг его сознания, оставалось лишь гадать.

— Извините, я тут ударился в воспоминания, ушел куда-то в сторону,— сказал он после недолгого молчания, при этом в голосе у него так и не появилось красок. — У вас, очевидно, есть более существенные вопросы? Пожалуйста, я готов.

Голиков внимательно на него посмотрел и, помедлив, спросил:

— Скажите, Василий Иванович, что вас в свое время привлекло в вашей теперешней жене?

— Меня? В жене? Но какое это имеет... Впрочем, прошу извинить, забыл, что здесь вопросы задает одна сторона... Ну, как охарактеризовать, что конкретно в ней привлекло? Могу сказать только, что это брак по любви...

— А предыдущие три жены — с ними что, соединялись по расчету?

— Без любви и ласки,— не удержался от реплики Овсянников.

Бовин метнул в него бессильную молнию, повел плечами:

— Какие это три жены вы мне насчитали?

— Ну, как же: одну вы оставили в Случевске, другую на Алтае, и была еще некая Коршунова Мария Сергеевна, которую нам пока не удалось установить.

— Всю мою жизнь под микроскоп поместили?

Овсянников промолчал, зато Голиков напомнил:

— Но вы не ответили: что именно привлекло вас в теперешней, четвертой по счету жене?

— Что могло в ней привлечь, кроме молодости и чистоты! Она была студенткой...

— Она в ту пору действительно была студенткой. Ну, а что представляла собой ее семья, родители?

— Родители? Мать — домохозяйка, отец—научный работник.

— Руководящий научный работник, добавьте, занимал руководящую должность в том самом научно-исследовательском институте, где...

— Пользуетесь информацией на уровне сплетен? — перебил истеричным выкриком Бовин. — Знаю, давно идет по нашему институту болтовня, будто после моей женитьбы на его дочери он помог мне устроиться в институт, а потом помогал готовить диссертацию, поспособствовал назначению на должность заведующего отделом...

— Почему это на уровне сплетен? — с обидой в голосе возразил Овсянников. — Я проверил по многим каналам, информация объективная, что было, то было.

Бовин развернулся в сторону Овсянникова, навалился грудью на стол:

— И куда же эта информация вас выводит, на какие мысли? Считаете, женился со специальной целью — проникнуть в этот институт?..

Овсянников не успел ответить: зазвонил внутренний телефон. Он поднял трубку, послушал, сказал невидимому собеседнику:

— Хорошо, Сережа, сейчас,— повернулся к Голикову: — Владимир Константиныч, Пылаев в приемной.

— Пойдите к нему,— попросил Голиков,— пусть свои соображения изложит на бумаге.

После этого обратился к Бовину:

— Скажите, вы рассказывали когда-нибудь жене о своем прошлом? Не намеками, а в открытую?

— Нет, она ничего об этом не знает.

— И не догадывается?

— Я постарался оградить ее от ненужных переживаний.

— А история с орденом? После этой истории разве не состоялся у вас откровенный разговор?

— Я объяснил все молодым легкомыслием, глупостью. Да это и была самая настоящая глупость.

Возвратился из приемной Овсянников, положил на стол перед Голиковым листок бумаги — там значилось:

«Москва вопрос о задержании предлагает решить на месте. Обком и прокуратура — против немедленного задержания, поскольку нет конкретных фактов личного участия объекте в преступных действиях карателей».

Голиков дочитал записку, произнес, забывшись, вслух:

— Есть такие факты!

Передал записку Чедуганову, сам продолжил диалог с Бовиным:

— Василий Иванович, я вас спросил, знает ли о вашем прошлом жена, вовсе не имея в виду приглашать и ее на такую вот беседу, просто мне хотелось понять, способны ли вы на полную откровенность.

— Жена — это есть жена, я ее действительно оберегал, что бы вы там ни думали...

— Нас оберегать не надо, однако-то,— вставил Чедуганов.

Бовин втянул в себя со всхлипом воздух, спросил, устало понурившись:

— Какого признания вы от меня ждете? Что в разведшколе у немцев учился?

— Давайте сделаем перерыв, Василий Иванович,— предложил Голиков,— вы, я вижу, устали. Соберитесь с силами, все спокойно обдумайте и напишите, так будет вернее.

— Только действительно с полной откровенностью,— добавил Овсянников.

Бовин поднял голову, поглядел на сгрудившиеся возле Овсянникова телефонные аппараты:

— Я ничего не взял с собой, не знал же... Ни туалетных принадлежностей, ничего... И вообще, надо же сообщить домашним...

— А о чем вы собрались сообщать? — сказал Голиков. — В институт вам, как я понимаю, вряд ли стоит возвращаться, никого там уже не застанете, так что поезжайте прямо домой.

— Я вас сюда доставил,— поднялся Чедуганов,— я и домой провожу.

Овсянников снял трубку внутреннего телефона:

— Сейчас вызовем машину...

Бовин повернулся к Голикову, белесые губы искривила вымученная усмешка:

— Не боитесь, что сбегу?

— Смысла в этом не вижу,— серьезно ответил Голиков.

Бовин тоже погасил усмешку, проговорил с загадочным видом:

— Истинный смысл любого деяния всегда скрыт от постороннего глаза,— помолчал, добавил обреченно: — Впрочем, куда от вас сбежишь, вы же глаз с меня теперь не спустите!

Голиков промолчал. Да и не нужны они были здесь, слова, всем все было понятно без слов.

 

НЕПРЕДВИДЕННАЯ РАЗВЯЗКА

 

Сторож садоводческого кооператива, увидев свежего человека, в двадцатый, по-видимому, раз принялся зацикленно рассказывать:

—...Чего это, дескать, говорю ему, мы станем, Василий Иванович, коньяк-то, на ночь глядя, с тобой переводить? А он...

— Коньяк с собой принес? — перебил Голиков. — Или у вас в запасе имелся?

— У меня в запасе кус хлеба, и тот позавчёрошний. Не мои доходы не разбежисси. Ну, правда, сало еще есть...

— Чем объяснил причину приезда?

— А чего ему объяснять? Его дача, он хозяин, когда вздумается, тогда приедет.

— В поведении вас ничего не насторожило? Ну, нервничал или еще что?

— Я, значит, на закуску отвлекся, надо же, подумал, чего-ничего под коньяк собрать...

— Так, понятно. Вы пока, пожалуйста, не отлучайтесь, вдруг еще вопросы возникнут.

— Какой разговор, я тут, при месте.

...Снег во дворе лежал нетронутый, только за распахнутой настежь калиткой, сколоченной из такого же штакетника, каким был обнесен весь участок, тянулась к маленькой веранде свежая торенка.

Голикову подумалось, что тем, кому выпало прошагать тут после хозяина дачи, ничего не стоило проторить сбоку свою стежку, оставив его последние следы в неприкосновенности. Нет, конечно, Голиков не надеялся по ним что-либо прочесть, просто безотчетно жалел, что их так бездумно порушили.

Хотя, кто мог предполагать, что они окажутся последними из числа оставленных им на земле!

«Не боитесь, что сбегу?»

Голиков остановился у калитки, оглядел территорию, обозначенную пунктиром штакетника. Это были, судя по всему, обычные садоводческие четыре сотки, одну из которых (если не больше) занимал дом с притулившейся к нему верандой. Стены дома были обшиты свежим тесом, тес желтел и на стенах мансарды, врезанной в двускатную островерхую крышу.

Голикову бросилось в глаза, что крыша свободна от снега. Совершенно. Как видно, снег не удерживался на крутых скатах.

Внимательно оглядывая все это, давая мысленно всему оценку, поймал себя на том, что просто-напросто тянет время, непроизвольно отодвигает минуту, когда придется зайти в дом. Зайти в дом, осмотреть труп, принять участие в составлении документа, в котором будет зафиксирован факт самоубийства.

На крылечке веранды показался Овсянников — в зубах у него тлела сигарета. Увидев Голикова, не стал возвращаться в дом, верно, поджидая его, чтобы не хлопать лишний раз дверью в напружинившейся тишине. Голиков сказал ему, вскинув руку с зажатыми в кулаке перчатками:

— Иду, Юрий Петрович,— но тут разглядел у него за спиною знакомого майора из горотдела милиции, тоже с сигаретой, повторил, уже адресуясь к ним обоим: — Иду, товарищи, иду.

Однако еще постоял у калитки, вновь оглядывая дом, мансарду, пронзенную ею крышу, зимнее низкое небо над коньком, подступившие к дому сугробы, оглядывая и пытаясь представить, с каким чувством смотрел на все это в последние свои минуты их недавний собеседник.

«Не боитесь, что сбегу?»

Как видно, беседа, помимо того, что они успели узнать, взбередила со дна души самый потаенный слой ядовитой мути, настолько ядовитой, что, выплеснись наружу во время дальнейшего следствия, а потом и суда, она могла бы испятнать, проесть сердца близких ему людей.

Возможно, именно этим был предопределен шаг за черту. Но Голиков не исключал, не мог исключить и предположения, что уход этого человека из жизни не был добровольным, что он поступил так по принуждению. По принуждению обстоятельств. Неожиданный их расклад заставил на такое решиться. Уйти из жизни, дабы унести с собой концы тайных связей.

Почему Голиков не попытался обосновать перед руководством необходимость задержания Бовина сразу после беседы, почему не настоял на таком ее завершении, отпустив преступника, что называется, с миром? Одной из причин и были связи — надежда на возможность выявить связи. Думалось, экстремальная ситуация понудит Бовина воспользоваться предоставленной ему паузой, и он рискнет установить контакт. Казалось, все предопределяло именно такой с его стороны ход.

Не рискнул. Понимал, что с него действительно не сведут теперь глаз? Или контакт на такой случай вообще исключался? Предусматривался единственно возможный путь — подчиниться обстоятельствам? Жесткому, без свободы выбора диктату обстоятельств?

«Не боитесь, что сбегу?»

Сбежал.

И унес с собой тайну этого шага.

И тайну связей.

Если, конечно, они существовали. И не были занафталинены.

Эти, оставшиеся без ответа, вопросы не дадут отныне спокойно спать. Предстоит поиск, трудный и, возможно, опасный. «Дело об ордене» не подлежит пока сдаче в архив.

Голиков сделал над собой усилие, одолел оставшиеся до веранды метры.

— А что, Юра,— сказал Овсянникову, только что выплюнувшему в снег еще живой окурок,— если и мне испортить сигарету? Выкроишь из своего резерва?..

 

ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»

 

При осмотре места происшествия зафиксировано следующее. Прямо, как войдешь с улицы — кухня, из нее — ход в комнату. Слева от входной двери — лестница на мансарду. Под лестницей — окно, у окна — круглый стол.

На столе: темный галстук, открытаяпачка сигарет «Астра», пустая пачка из-под сигарет «Вега», очки, кухонный нож, коробок спичек, отвертка, пластмассовая бутылочная пробка, пластмассовая шариковая ручка, две записки (одна — на визитке, вторая — на клочке бумаги).

За столом, в углу — холодильник. На полу, между столом и холодильником — две пустые бутылки.

На краю стола со стороны лестницы, на клеенке — следы обуви. Над столом свисает от верха лестницы сдвоенная бельевая веревка, концы разлохмачены.

На верхней ступеньке лестницы, у входа на мансарду, вбиты вместе два гвоздя размером 200 мм, за них захлестнута сдвоенная веревка.

Труп на полу под лестницей, на спине, головой к выходу из дома, ноги — между двумя стульями у стола, на шее — поперечный кровоподтек от уха до уха.

Одежда: серый пиджак, серые брюки, серые носки, черные ботинки, светлая рубашка в клетку.

На левой руке — часы послевоенного выпуска марки «Полет», ход не нарушен, время — с отставанием на 2 мин.

В карманах пиджака обнаружено: паспорт на имя Бовина В. И., шариковая ручка черная, пластмассовая, расческа белая, пластмассовая.

В карманах брюк обнаружено: кошелек с наличностью 17 руб. 63 коп., носовой платок.

(Из акта осмотра места происшествия).

 

Начальнику областного управления КГБ.

Сначала о себе: докт. наук, ст. научн. сотр. НИИ, фамилия Колосков М. И., адрес: Северная, 26, кв. 7.

Обо всем, что изложено ниже, собирался сначала просто прийти и рассказать, но потом понял, что собьюсь, настолько это меня потрясло.

Дело касается Бовина В. И. Мы с ним знакомы по совместной работе еще с 1958 г., последние 15 лет жили в соседях, близко общались с его семьей.

Это — вместо предисловия, в порядке пояснения, а суть такова: приходит к нам на квартиру в совершенно расстроенных чувствах его жена и рассказывает мне, что ее муж вовсе не Бовин, что он в течение всей войны служил немцам. И что сейчас все это вскрылось. И спрашивает совета: как им быть, что делать?

Я стал ее, как мог, успокаивать, говоря, что все поправимо, все утрясется, а сам, по правде говоря, принял ее слова за какой-то болезненный бред.

На следующий день, в институте, меня попросил зайти к нему в кабинет сам Бовин, и стал тоже мне рассказывать, что в течение всей войны служил немцам, что, более того, закончил их разведшколу и вернулся по окончании войны на родину под вымышленной фамилией.

Спрашивал, как, на мой взгляд: расстреляют его или только посадят в тюрьму? В том, что исключат из партии, не сомневался Потом стал просить совета: сейчас ему застрелиться или подождать, чем кончите, следствие?

Весь этот разговор настолько меня обескуражил, что я смог только задать в растерянности такой глупый и никчемный вопрос: долго ли, дескать, он привыкал к вымышленной фамилии? На этом разговор прервался, т. к. вошли посторонние.

В течение всего разговора я был очень удивлен, что он держался совершенно спокойно, я бы сказал, безразлично, как если бы разговор шел об обыкновенных текущих делах...

(Из заявления сослуживца).

 

КГБ, Голикову.

Моя семья честная, чистая, трудовая. Мне стоило больших усилий скрыть от них свое прошлое.

Жить охота, но я избрал сегодня этот жалкий путь...

Бовин.

(Из предсмертной записки).

 

ВОЙНА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

 

«Двадцатью артиллерийскими залпами...» Нет, это лишь нам казалось, лишь думалось тогда, в мае 45-го, будто победные залпы салюта раз и навсегда подведут черту под самой кровавой из войн, под всем ее святотатством. Да, лишь казалось, лишь верилось в такое, на самом же деле Акт о безоговорочной капитуляции Германии положил конец боевым действиям, но не войне.

Кто возьмет на себя смелость определить, где будет поставлена точка? Кому по силам поставить ее в памяти старых — теперь уже старых! — солдат, в сновидениях вдов, на страницах книг, в спектаклях и фильмах, в осмыслении историков и военной науки?..

Не поставлена в той войне точка и для чекистов. Родине по-прежнему нужна их очистительная миссия. У преступлений против народа нет и не может быть срока давности.

Война продолжается...

 

 

Об авторе

 

Геннадий Никитович Падерин родился и рос в Забайкалье. Вся жизнь и творчество его связаны с Сибирью. Путь в литературу Г. Падерин начинал с журналистики, проработав ряд лет в газетах «Железнодорожник Кузбасса», «Гудок», в журнале «Сибирские огни». Участник Великой Отечественной войны. В боях под Сталинградом был тяжело ранен. Ратный труд и заслуги в литературе отмечены многими правительственными наградами. Автор книг «Обвиняемый — страх», «Шахматы из слоновой кости», «На лезвии риска», «Вверх по реке времени» и других. Лауреат премии имени Гарина-Михайловского. Член Союза писателей.

Notes

[←1]

так в оригинале.— Г. П.

[←2]

так в оригинале.— Г. П.

[←3]

так в оригинале.— Г. П.

[←4]

сборнопроверочный пункт. — Г. П.

[←5]

Указ о борьбе с хищениями государственного и общественного имущества. - Г. П.

Бельгийский лимонад
СНИМОК ДЛЯ СТЕНДА ВЕТЕРАНОВ
ТЕНЬ НА ОРДЕНЕ
ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»
ВОПРОСЫ К АНКЕТАМ
ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»
НА РОДИНЕ ГРАНОВСКОГО
ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»
ТУПИК
ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»
ОТКРЫТИЕ В ПОДОЛЬСКЕ
ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»
ЕЩЕ ОТКРЫТИЕ
ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»
НЕПРЕДВИДЕННЫЙ ЦЕЙТНОТ
ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»
КОСТЕР НА ПИСЬМЕННОМ СТОЛЕ
ДЫМОВАЯ ЗАВЕСА ЗА МЛАВОЙ
ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»
БЕЛЬГИЙСКИЙ ЛИМОНАД
НЕПРЕДВИДЕННАЯ РАЗВЯЗКА
ИЗ «ДЕЛА ОБ ОРДЕНЕ»
ВОЙНА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Об авторе