Поезд прибыл на станцию ранним июльским утром. Знакомый запах недолгой утренней свежести и влажной травы напомнил детство. Приезжая из летнего лагеря, Лариса с тревогой искала в вокзальной толпе маму. Тревога была очень сильной, хотя мама никогда не опаздывала, не подводила. Теперь мамы не было, ее похоронили год назад, в страшную жару, от которой и случился у мамы сердечный приступ. На похороны Лариса приехала еще с мужем, теперь уже бывшим. И тогда, сидя за поминальным столом в тесной квартирке с занавешенными зеркалами, откуда-то знала, что вернется, хотя ни развода, ни прочих неприятностей еще не предвиделось.
Мрачный таксист с помятым лицом затормозил перед серой пятиэтажкой. Чахлые клумбы, украшенные лебедями из шин, вызвали у Ларисы мгновенный приступ тоски. Чувство это усилилось, когда, поднявшись на третий этаж, она отперла обшарпанную коричневую дверь и в нос ударил сложный запах сырости, лекарств, затхлой пыли и, кажется, мышей. В мутном зеркале прихожей отразилась высокая худая брюнетка, еще молодая и красивая, но уже навсегда утратившая яркий блеск лучших лет. Ее дорогие часы, чемоданы и обувь выглядели дико в пыльной двухкомнатной квартирке, уже год как нежилой и покинутой не только людьми, но, казалось, даже и привидениями, утомленными долгим одиночеством и пустотой. Все здесь как будто выдохлось, не находя о себе заботы: скособоченные полированные шкафы, коричневый диван, на котором нашли маму, и другой, синий, на котором Лариса прочитала всю школьную библиотеку, кухонный стол, сиротливо пустой, накрытый ветхой клеенкой, ковер на полу, цветочные горшки с навсегда высохшей землёй. Правильно было бы расплакаться, но как-то не получилось. Она быстро вымылась под прохладным душем, нашла на своем месте чистые простыни и уснула на синем диване. Привычный сон начался немедленно, будто и не прерывался.
Вязкая тишина прервалась гулом надвигающейся конницы. Я дал шпоры коню и рванул саблю из ножен. Закричал что было сил: «Оружие к бою!» и услышал сзади чавканье конских копыт по мерзлой слякоти, лязг сабель о ножны. Подняв голову, увидел стремительно приближающихся сквозь туман всадников с красными звездами на фуражках. Преодолел всегдашнее желание зажмуриться. Через секунду можно было уже различить их лица, услышать храп их коней. Вот уже один из них заносит свою кривую шашку и я принимаю чуть вбок от него, перехватив саблю поудобнее. Здесь время, казалось, бесконечно растягивалось, заканчивался воздух в легких. И проснувшись, было не разобрать, то ли сон занимал секунды, то ли всю ночь длилось это томительное мгновение перед первым ударом сабли о человеческую плоть.
Лара очнулась в поту и с ноющей болью в висках. Настроение было хуже некуда, но получилось, как обычно, усилием воли выбросить странный сон из головы. Способность не переживать долго была у нее с раннего детства. В пять лет она как-то закатила скандал в магазине, требуя большую блондинистую куклу. Маме пришлось применить силу, потому что ни купить куклу, ни уговорить дочь уйти по-хорошему она не могла. Час спустя, стоя в углу и захлёбываясь от слёз, маленькая Лара впервые открыла для себя максиму с Соломонова кольца. Словно кто-то бывший всегда рядом вдруг помахал перед ее носом белым платком, и вспомнилось, что неделю назад она тут стояла, за что-то наказанная, и рыдала, а теперь даже не помнит, в чем, собственно, было дело. И через неделю, вероятно, тоже не вспомнит, о чем так горько плачет сегодня. Да и кукла эта, которую мама ей не купит, не то чтобы очень ей нужна. Рассматривая бежевые завитки на ковре, малышка вытерла распухший нос и задумалась. Получалось, как ни крути, что плакать вот так каждый раз — это недопустимый расход энергии, которую можно потратить с пользой. «Пройдет», — подумала девочка вслед за древним царём и успокоилась совершенно. Мама, заглянувшая в комнату, с изумлением увидела, что дочка спит в обнимку с плюшевым медведем. С тех пор Лара почти никогда не плакала, наказывать ее стало бессмысленно, и мама благоразумно перешла с дочерью на дружеский тон. Лариса с малых лет делала всё, что считала нужным, коротко и понятно объясняя каждый свой поступок, будь то поездка в зоопарк через весь город в первом классе или необходимость прогулять пение в пятом. Маму пугала такая рассудочность, она втайне ждала неприятностей, и отчасти ожидания ее сбылись.
С течением времени Лариса вдруг почувствовала, что вместе с меняющимся телом приходит какое-то новое ощущение самой себя. Видя в зеркале свою расцветающую южную красоту, она почему-то не испытывала радости. Ей смутно казалось, что всё складывается неверно, и вырасти из нее должна бы не полногрудая смуглянка с румянцем во всю щёку, а что-то другое. Не то чтобы ей хотелось быть блондинкой или рыжей, это было бы как раз естественно для девочки-подростка. Откуда-то ей было известно, что это тело ей принадлежит не до конца, словно бы она взяла его в аренду. И новое это чувство заставляло ее проводить у зеркала целые часы и рассматривать себя с каким-то тревожным подозрением.
Однажды в школе, увидев, как мальчишки расписывают ее новенький розовый пенал гнусными картинками, она словно бы потеряла сознание и через мгновение очнулась верхом на одном из них. Она жестоко избивала его большой треугольной линейкой, а учительница тщетно пыталась вырвать орудие убийства из рук юной фурии. Целью девочки было именно убийство, она это хорошо осознавала, когда вспоминала происшествие. Понимали это и бледные одноклассники, ошарашенно наблюдавшие за поединком. Кое-как историю удалось замять, потому что жертва отделалась синяками, да и скромную отличницу Лару трудно было слишком уж обвинять — все же мальчишки дали ей повод. Мама встревожилась и даже под видом гостя привела домой психиатра, который, впрочем, уверял в совершенной Лариной вменяемости. Виной всему он счел пубертат и велел давать девочке успокоительные травы. От трав Ларису мутило, и история вскоре забылась. После этого Ларе впервые приснился странный сон: будто она скачет на лошади по выгоревшей степи, вокруг свистят пули, а она изо всех сил кричит какую-то команду, содержание которой ускользает, распадается на невнятные звуки. Подняв голову, она видела скачущих навстречу ей всадников с красными звездами на фуражках и саблями в вытянутых руках. Сон длился лишь одно яркое, отчетливое мгновение и повторялся потом множество раз. Антураж мог меняться, иногда выжженная трава сменялась мерзлой слякотью, снегом или даже льдом реки или озера, но всякий раз сон обрывался на моменте, когда начинался ближний бой и приходилось пускать в ход саблю.
Внезапный, отключающий разум гнев накатывал на нее еще дважды, уже в Москве, и оба раза она чудом избегала крупных неприятностей. Последний такого рода случай был причиной развода с мужем. Впрочем, брак Ларисы не был идеальным с самого начала.
Сергей был историком и преподавал в университете уже довольно давно, когда туда поступила Лариса. Москвич в пятом поколении, уютно устроенный многочисленной академической роднёй, счастливо избежавший женитьбы в тридцать пять лет, он как огня боялся служебных романов. Аспирантки лишь иногда проникали в его уютную квартирку, завещанную академической бабушкой. Студенток же, призывно глядящих на интересного бородача, он привык по возможности не замечать. Тем более, провинциалок, готовых на все ради этой вот самой квартирки в переулке с милым названием, предположительная цена которой вызывала у них гормональный взрыв.
Лариса была исключением, и дело было не в красоте, поразившей его несмотря на традиционное обилие красавиц. И не в уме: в главном вузе страны даже такая комбинация была нередкой. Заметил он ее впервые в большой аудитории, на лекции, сборной для всех филологов. Описывая ситуацию в России на пороге Первой мировой, он задал дежурный вопрос студентам, и вдруг Лара вскочила и без спроса стала тараторить что-то невообразимое о слабости самодержца, накокаиненных министрах и развратном обществе, которое получило по заслугам (она выразилась «по грехам»). Студенты оторвались от телефонов и перестали жевать жвачку. Сергей заинтересовался, вступил в дискуссию, после лекции она подошла к нему и заспорила снова. Через неделю Лара явилась с толстенной книгой мемуаров и после лекции, сузив горящие глаза, ткнула пальцем в абзац, как ей казалось, подтверждавший ее правоту. Сергей вспылил и раскричался к огромному удовольствию аудитории. Так и пошло. Они часами спорили о событиях начала прошлого века так громко и страстно, что вокруг них собирались удивленные слушатели. Потом им стало не хватать времени на разговоры и они встретились в кафе. Когда речь зашла о Корниловском мятеже, Лариса запустила в Сергея солонкой и убежала. По ее мнению, доцент зря не верил, что тогда можно, еще как можно было «загнать в курятник всю эту сволочь». Через минуту ушибленный доцент горячо целовал Ларису на улице под мелким холодным дождём.
Вскоре, вслед за увязнувшим коготком, пропала и вся академическая птичка. Как ни удивлялся Сергей сам себе, как ни потрясала его рыдающая мать пузырьком с сердечными каплями, как ни ахала прочая родня, Лариса была представлена как невеста и закончила университет уже женой Сергея. Она не смущалась и не робела, вела себя сдержанно, справилась с южным акцентом и научилась одеваться по-московски. А главное, не боялась новой родни, что смутило и озадачило, в свою очередь, убитую горем свекровь, бабушек и тёток. В разговоры «по душам», зная им цену, упорно не вступала, сама никаких попыток стать своей в семье не делала. Считала, что всё само собой образуется. И была права. Спустя год все окончательно к Ларисе привыкли, так как злословить было особенно не о чем: заходила невестка трижды в год по большим праздникам, приносила изящно упакованные подарки, сидела не больше часу и уходила, взяв под руку мужа, «совершенно подавленного этой хищницей».
Внешность ее, дразнившая чем-то обманчиво сладким, и правда, навевала мысль о сказочных джунглях: гибкость, смуглота, яркие от природы, полные губы, светло-карие с янтарной желтизной глаза, очень темные и очень длинные волосы. Всё это манило и обещало бог знает какие соблазны, но еще до свадьбы счастливый жених с удивлением обнаружил сдержанность и робость Ларисы, ее нелюбовь к открытому выражению чувств. О многом в постели ее приходилось упрашивать. Смущало в ней и полное отсутствие сентиментальности. Сергей, воспитанный мамой и тетками, удивлялся, что юная его жена никогда не смотрела мелодрам, не читала любовных романов, кроме входивших в программу, не выкладывала в соцсети совместных фотографий, даже со свадьбы. «Ты же филолог, — удивлялся Сергей, — вы там должны любить всякую романтику». Она же рычала, что ненавидит «розовые сопли». Вообще Лариса относилась к литературе, как к шахматам, и анализировала романы, как иные следователи ведут интересные или рутинные дела. О писателях и книгах говорила коротко и точно. Любила всё самое простое и стройное, сложности и словесный туман ее раздражали. Не могла иногда сдержать колкостей в адрес начинающих поэтов, которых в университете было достаточно. За это ее считали высокомерной и в круг восторженных почитателей поэзии не принимали. На самом же деле поэзия сильно трогала Лару, так сильно, что показывать это она считала немного даже неприличным.
В обществе университетских преподавателей, которым представил ее Сергей, Лара предпочитала помалкивать и даже в любимых ею исторических дискуссиях по возможности не участвовала. «Потому что если что не по мне, я драться лезу», — объяснялась она вроде бы в шутку.
С некоторых пор Сергей стал понимать, что это не пустые слова. Как-то весенней ночью, гуляя после театра в путаных центральных переулках, Сергей и Лара услышали дежурное «дай закурить». Доцент сдавленно закашлялся, увидев двух крепких молодых людей в одинаковых спортивных костюмах. Они мерно стучали короткими резиновыми дубинками по ладоням. Один был высокий и тощий, другой составлял ему классическую цирковую противоположность.
— Не курю, — нервно выкрикнул Сергей и тоскливо оглянулся.
— Дяденьку милиционера ищешь? — глумливо спросил высокий и нехорошо улыбнулся. — А он спать пошел.
— Я курю, иди сюда, — вдруг звонко произнесла Лара, запуская руку в большую кожаную сумку на плече.
— Понятливая, — процедил коротышка и подошел вплотную к Ларе, но вдруг ойкнул и отступил. В живот ему смотрел травматический пистолет. Второй налетчик, взмахнув дубинкой, двинулся было на выручку, но тут без лишних слов Лара открыла огонь, прострелила крепышу ногу и направила оружие на подоспевшего верзилу. Верзила заматерился, подобрал с асфальта воющего от боли товарища и потащил прочь. Сергей с открытым ртом наблюдал за женой, прятавшей оружие в сумку, дорогую дизайнерскую торбу черной кожи на узорчатом ремне.
— Откуда… откуда у тебя это? — прошелестел он похолодевшими губами.
— Купила, — хищно улыбнулась она. — Быстро пошли отсюда.
Дома Сергей выпил изрядное количество коньяка и лёг спать раньше Лары. Ей не спалось, и она как ни в чем ни бывало засела за компьютер по каким-то учебным делам. С тех пор Сергей смотрел на жену немного внимательнее и с некоторой опаской.
Лара же быстро и естественно освоила роль главы семьи. Она решала, куда ехать на выходных, где провести отпуск, чем порадовать свекровь на праздник. Сергей был отнюдь не против, он с детства привык к женской власти в доме и рад был не думать о мелочах. Однако после их ночного приключения ему казалось, что он что-то в жене проглядел. Это стало его настораживать. Или даже пугать. Всё же красавица с пистолетом — это немного чересчур. Чувствуешь себя рядом с ней не удачно женатым будущим профессором, а черт-те кем. Героем глупого детектива. Так иногда думал Сергей, глядя на сумку жены, мирно висящую в прихожей.
После университета Лариса устроилась в большое издательство и проводила почти все время на работе. Научные споры стихли, сменились обычными бытовыми дрязгами. Сергей не входил в подробности ее службы, но, редко видя ее дома, ворчал и обижался на разное. То чистых носков не найдешь, то обедать опять нужно в кафе, то ему снова идти одному к тете на юбилей. Обидевшись, он долго говорил. Самозабвенно расхаживая по комнате, доказывал Ларе, что жить, не обращая внимания на людей вокруг, недопустимо, что она лишена эмпатии и вообще морально неполноценна, раз не видит, как нехватка носков и обедов угнетает его психику. Лара вначале отшучивалась, смеялась, потом стала скучать и увиливать от разговоров, потом пару раз они крупно поссорились, так что Сергею пришлось столкнуться со «стеной непонимания», как он сам, бывало, выражался.
Стена тем временем становилась все выше. Сергей не прочь был завести детей, даже его мама, смирившись с Лариным присутствием, уже намекала, что если она не доживет до внуков, то в этом будет виноват ее бессердечный сын. Однако Лариса не спешила с ответом на намеки, а потом и на открытые предложения Сергея. Всё вроде бы к этому располагало, но как-то, задумавшись, Лара вдруг представила себе свою жизнь, расписанную по ролям, как сценарий сериала для домохозяек. Она быстро перебрала в уме все эпизоды, от розовой кроватки с румяным младенцем до аккуратной гранитной плиты на приличном московском кладбище, и содрогнулась от простой мысли, на которую раньше малодушно не решалась.
— Если это всё, на что я могу рассчитывать, то кто я тогда?
Эту мысль Лариса пыталась додумать в баре, нагрузившись коньяком в обществе главного редакционного сердцееда, который непонятно где и как к ней прицепился. Это был симпатичный кудлатый юноша, одетый, как велела неписаная московская директива для сердцеедов, во все детское. Звали его, кажется, Андрей. Она с трудом сфокусировала взгляд на его майке с рисунком из цветных эскимо, отпросилась в туалет и ушла через пожарный выход.
Мысль была смешной, это Лара понимала. Книги, сулившие ответ на этот вопрос, более или менее идиотские, ее издательство печатало тоннами, и на должности младшего редактора она изучила их до запятой. Более древние и уважаемые сочинения были ею прочитаны еще в роли добросовестной студентки. Каждая приличная конфессия, философская система или психологическая школа предлагала своё, но Ларе было непонятно, как всю эту писанину к себе применить. Ведь жизнь ее складывалась так, что ей могли бы позавидовать. Но об этом «позавидовать» даже думать до конца было лень. Всех, кто мог это сделать, Ларе было искренне, до слез жаль. Эта жалость охватывала ее всякий раз, когда она пролистывала социальные сети подруг детства и видела там всё, чем богаты «нормальные человеческие люди», как говорила, бывало, мама. Лара к таковым не относилась, и это следовало честно признать. Нужно было обладать большим мужеством, дисциплиной и изрядной долей цинизма, чтобы решиться играть нормальную счастливую женщину и в заданном сценарии дотянуть до хэппиэнда. С мужеством и дисциплиной у Лары был порядок, а вот цинизма как раз не хватало. И Сергей смутно о чем-то таком догадывался, хотя всего хода мыслей молодой жены, конечно, не представлял.
Как-то раз он из окна машины увидел Лару на пороге соседней церкви. Она скоро и привычно перекрестилась, потом с усилием потянула тяжелую дверь и вошла. Сергей предпочел бы увидеть ее в компании плечистого красавца в дорогом ресторане — так бы хоть оставался простор для оправданий: может, это молодой перспективный автор, и вообще, мало ли что. А тут… Среди его друзей религиозность считалась чем-то вроде стыдной болезни, о которой лучше молчать, если уж подцепил. И странно, раньше он за женой ничего такого не замечал. Носила милый крестик с изумрудом, сама пекла куличи на Пасху, вот и всё. Никаких идейных разногласий это не вызывало. Вечером он учинил ей допрос с пристрастием, на котором выяснилось, что Лариса вполне себе уважает веру отцов, хотя и не разделяет все ее постулаты. Он давно знал, что она также не вполне разделяет некоторые либеральные ценности, и более того, весь либеральный дискурс вызывает у нее большие вопросы, которые она обычно задавала в самой оскорбительной форме. Но такого подвоха от жены доцент не ждал. Пистолет можно было простить, в конце концов, это даже пикантно, но стояние у обедни среди укутанных в платки старух — уже слишком! Он долго и пространно говорил, обличая институт церкви. Лара попивала чай и продолжала размышлять.
Что ей, в конце концов, надо? В церковь она ходила нечасто, в особенные дни, когда хотелось успокоиться и перестать думать. Там, сквозь туман всегдашних мыслей наблюдая службу, она чувствовала себя как в детстве, где все происходит по какому-то не очень понятному, но правильному и спокойному распорядку, установленному взрослыми, твердому и нерушимому. Постепенно туман в голове рассеивался, становилось легко. Ларе это нравилось. На редких исповедях духовник велел не мудрить и молиться. Лара пробовала, но ясности не наступало. Приятельницы советовали завести любовника, мама — родить.
Ни то, ни другое не казалось особенно нужным.
Близких подруг у Лары не было. Со второго курса, когда ее тогдашняя лучшая подруга, обожаемая всеми, веселая, талантливая и умная Рита позвала ее к себе на день рождения в прелестный особнячок под Москвой и оставила наедине со своим братом.
Изрядно выпившая Лара не заметила, как обстановка стала слишком интимной. Она вслух декламировала какие-то стихи и приглашала молодого человека послушать. От стихов он быстро перешел к поцелуям, а встретив отпор, коротко и сильно ударил ее по лицу и позвал из соседней комнаты приятеля. В этот момент Лариса отключилась, а придя в себя, отбросила окровавленный осколок бутылки, который держала за горлышко, и огляделась. В комнате царил разгром и пахло кровью. Парни, избитые и порезанные, слава богу, были живы и отделались легко, потому что сообразили убежать и запереть снаружи довольно тяжелую дверь. Потом Рита угрожала Ларису посадить и при желании могла бы это сделать. Однако, хорошенько подумав, они с братом решили с «не связываться с этой дурой». Причиной такого решения было то, что Лариса без труда нашла на курсе еще трех девушек, с которыми вместе могла бы сообразить убедительный коллективный иск против брата Риты. Девушки, правда, стеснялись, но ведь Лара могла бы на них и поднажать.
С тех пор дружба с девушками у Лары не задалась. Ни гламурные куколки, ни политические активистки, ни тем более, феминистки не казались ей интересными. Тем более, что никто из них не считал ее своей: феминисткам она казалась чересчур женственной, куколкам — наоборот, недостаточно. Политические распри, в годы ее учебы в столице бывшие в большой моде, занимали ее умеренно. Не то чтобы ей было всё равно, она даже пару раз соблазнялась какими-то уличными шествиями. Ей нравилась боевая атмосфера митингов, электричеством противостояния заряженный воздух. Однако самозабвенное токование ораторов, позирующих для прямых трансляций, бесконечные селфи и лайки быстро отвратили от желания продолжать. Главное же, что Лара четко тогда поняла: зло не было фотографией в сети, оно было облечено в плоть и стояло напротив в черной, плохо сшитой форме, со щитами и дубинками, и бороться с ним, не имея хотя бы автоматов, а лучше пулеметов или легкой артиллерии, было бессмысленно. Пестро наряженные, оснащенные лишь айфонами и кофейными стаканчиками сторонники добра выглядели жалко, и Лара перестала ходить на митинги.
Наукой заниматься Лара не собиралась, хотя способностей ей хватило бы, и среди филологинь, грезящих аспирантурой, ей было уютнее всего. С жаром обсуждая с ними тонкости набоковского стиля или вечную дилемму «Пастернак или Мандельштам», она будто бы отключалась от непрестанной тревоги, несильно, но настойчиво беспокоившей ее с детства. Однако всю жизнь провести в аквариуме, не являясь декоративной рыбкой, было бы странно, и Лара не пошла в аспирантуру, хотя, выпускаясь, грустила о милых своих собеседницах.
Ей проще всего было находить общий язык с мужчинами, она хорошо их понимала, но и тут возникали трудности. Рано или поздно очередной приятель, с которым так здорово было трепаться по душам и слушать музыку, начинал вздыхать, краснеть, а то и приставать, и переставал годиться в собеседники. С некоторыми из них до замужества Лара пыталась заводить романы, но быстро остывала, даже сама удивлялась: едва возникшее дымчатое очарование в один миг гасло, будто кто-то его выключил. А дружить после всего этого она не умела. Единственным, кто кое-как держался, был семидесятилетний профессор лингвистики Леонид Иосифович, ушедший на пенсию в год Лариного выпуска, но не ехать же с глупыми вопросами к нему в Химки как снег на голову после двух лет разлуки. Да и что он мог ей сказать?
Тут решать надо было самой, а решение всё никак не приходило, и это было мучительно. Она с трудом призналась себе, что все это: ее учеба, ее семья, и мимолетные романы, и стихи, и митинги, и даже литература — все это казалось ей каким-то ненастоящим. Не стоящим времени и сил, которые на это тратят люди. А на что стоило тратить силы в ее положении, она не представляла.
В это время внезапно умерла мама, и простое человеческое горе отвлекло Ларису от противного напряжения, нараставшего в душе. С Сергеем вместе они прилетели на похороны, нужно было бегать, кому-то звонить, что-то устраивать, и всем занималась Лара, сжавшись в комок, чтобы не расплакаться. Помогали тётка и две соседки, тихие, полные женщины, похожие, как сестры. Сергей был совершенно бесполезен в похоронных заботах — не умел хлопотать, не знал, что нужно и для чего. Раньше эта детская беспомощность казалась Ларе даже милой. Потом сидели за столом с соседями и немногочисленной роднёй, стеснявшейся «москвички» и ее «профессора». Сергей скучал, уткнувшись в мобильник, не знал, куда себя деть и, вконец расстроившись, напился, а потом долго и многословно страдал от похмелья. Лара всё же расплакалась и через день увезла мужа домой, поручив ключи от квартиры и старого маминого кота Жеглова деревенской тётке.
— Побыла бы, — тётка тихо вздыхала и поправляла чёрную кружевную повязку на седых волосах.
— Еще увидимся, — грустно улыбнувшись, отвечала Лара. Они обнялись и расстались, как выяснилось, меньше, чем на год.
Спустя несколько месяцев странной, полусонной жизни в Москве, курсируя между домом, издательством и ближайшим торговым центром, Лариса вдруг почувствовала неладное в поведении мужа. Не понадобилось даже заглядывать в его телефон, достаточно было вслушаться в новые переливы его домашних разговоров: он что-то чересчур озаботился правами меньшинств. Раньше его, конечно, тоже волновало их бедственное положение в современной России, но больше для порядка и солидарности с приятелями — ведь представители меньшинств в личном его окружении особых проблем не испытывали. А тут он прямо набросился на Лару, которая в ответ на пылкую речь о необходимости и важности гей-парадов рассеянно сказала, что праздновать тут особенно нечего. Потом Сергей неожиданно купил себе удивительной ширины и цвета брюки с карманами и майку с розовыми эскимо, точь-в-точь как на редакционном ловеласе. Майка обтягивала явно обозначившееся брюшко. Лариса понимала, что виной всему не какая-то прогрессивная студентка, которая, видимо, увлекла Сергея, а она сама, ее нежелание играть по правилам: капризничать, готовить обеды каждый день, выбирать коврики и шторы, дружить со свекровью, заводить поклонников среди прогрессивной молодёжи, которой в редакции вертелось предостаточно. Это было бы ей легко, реши она, что другого пути нет. А решения всё не было.
Ей вдруг стало жаль Сергея, ведь выходя замуж, она им искренне восхищалась. А теперь, глядя, как он крутится перед зеркалом в новой майке, готова была провалиться сквозь землю от грусти и стыда. В тот же день она выпросила командировку в Питер на какую-то книжную ярмарку и уехала.
Была гнилая питерская весна, поминутно менялась погода. После непривычно шумной и суетливой работы она ходила по городу, мерзла, пила больше обычного и на ходу читала стихи из кем-то подсунутой тонкой книжки. Стихи были неровные, но красивые, очень талантливые и без лишних сложностей. Словно ребенок сквозь обычные детские глупости вдруг проговаривался о главном, о чем взрослые не решались даже подумать — такие были стихи. Половина из них недвусмысленно обещала суицид, и Лара знала, что юный поэт сдержал обещание. Честный поступок этот вызывал уважение, однако ясности в текущие Ларины размышления отнюдь не добавлял. Она всегда смутно догадывалась, что было бы слишком просто, да и глупо, если бы веревка или пистолет могли раз и навсегда погасить всё вокруг и ответить на все вопросы. Поэтому даже думать в эту сторону было бессмысленно, однако питерские пейзажи и лица невольно навевали что-то в тон прочитанным стихам. Было грустно, сыро, продувной и шумный центр города был набит галдящими туристами, и даже его пленительная красота будто бы померкла. Лара стояла на своем любимом месте у ростральных колонн и пыталась воскресить очарование, пронзившее ее в свое время, когда она в пятнадцать лет впервые попала туда, но ничего не получалось. Она с облегчением уехала домой на день раньше, как только позволили дела.
На пути в Москву она позвонила Сергею из поезда, чтобы он ее встретил. Но телефон был отключен, и Ларе пришлось добираться на метро. Уже там, в полупустом вагоне, она подумала, что за всю командировку ни разу о муже не вспомнила, и это, наверное, тоже ненормально. Поднимаясь по лестнице, она почувствовала неприятный холодок на душе и уже понимала, чем он вызван. Сергей ждал ее на только следующий день. Ключ уперся и не хотел поворачиваться, она позвонила, долго ждала, пока за дверью кто-то суетливо шуршал и топал, и все окончательно поняла. Сергей наконец открыл. Лицо его было белым, как парафиновая свечка, и мелко подергивалось. Лара молча прошла в спальню в ботинках и обнаружила там прогрессивную студентку, крепкую, коротко стриженную девушку, явно не робкого десятка, судя по тому, что она и не подумала одеться, а наоборот, завернувшись в простыню, преспокойно прикуривала сигарету. Стараясь остановить растущую темноту в глазах, Лара собрала с полу разбросанные вещи студентки и швырнула в окно. Та завизжала что-то матерное и вскочила. Последнее, что запомнилось — это стремительно бледнеющее, резко, как в кино, приближающееся лицо девушки, ее ярко-голубые, с огромными зрачками глаза.
Лара орудовала палкой для селфи, валявшейся рядом с кроватью. Сергей начал было звонить в милицию, но уже набирая номер, понял, что остановить обезумевшую жену надо немедленно. Она методично, с чудовищной, неестественной силой добивала визжащую студентку. Сергей притащил из ванной ведро ледяной воды и окатил обеих. Это спасло ситуацию — Лара пришла в себя, студентка, уже потерявшая было сознание, тоже. Лариса, медленно, словно во сне, слезла с окровавленного, скользкого голого тела, сняла мокрую куртку. Обернулась к Сергею страшным лицом в потеках туши под мутными глазами и хрипло спросила: «Кто это?» Он одними губами ответил «Аня».
У Ани диагностировали два перелома — ребра и руки, сотрясение, множественные раны и ушибы. Она провела в больнице три недели, за которые успела развернуть полномасштабные военные действия. Ее целью было посадить Ларису в тюрьму, а Сергея лишить работы. Если бы она была москвичкой, то всё бы этим и закончилось, но к счастью, Аня была из Сибири, и в дело вмешался квартирный вопрос. Больше всего на свете, даже больше, чем о равноправии меньшинств, мечтала Аня о своей квартире в Москве. Пришлось академическому семейству ценой десятка сердечных приступов расстаться с дальней дачей. Аня стала счастливой обладательницей миленького гнездышка в неплохом районе и подписала мировое соглашение.
Несколько месяцев, которые понадобились для улаживания всех этих дел, Лариса провела как во сне. Жила она в квартире одна, Сергей съехал к матери, а затем, измученный ее слезами и поминутными приступами, переместился к другу. Находиться под одной крышей с «этой психопаткой» он не собирался. Вопрос о разводе был решен без лишних слов, и теперь они ждали только окончания положенного срока. Лару уволили сразу же, как только стало известно о том, что она под следствием. Просыпаясь утром или в другое время, потому что это теперь не имело никакой важности — когда просыпаться и что делать после пробуждения — она словно застывала и в застывшем состоянии принималась бродить по квартире, потом выходила на улицу и проходила по майской, пестрой и шумной Москве десятки километров, чтобы отделаться от липкого ужаса, но он всё не проходил.
Ей казалось, она поняла, почему она не хотела нормальной жизни, детей, почему ее не волновали нормальные человеческие радости. Она попросту сумасшедшая, теперь она была в этом уверена. Припомнив три эпизода своего безумия, Лара поняла, что интервалы между ними сокращаются, и принималась горячо благодарить бога за то, что все, кто попадался ей под руку, живы. Ведь она вовсе не была собственницей, никогда не ревновала мужа и не от ревности набросилась на Аню. Более того, она знала, что Сергей кем-то увлёкся и не только не предприняла никаких попыток его вернуть, но и вовсе даже не огорчилась, ей, видите ли, было не до этого! Она решала, кто она на самом деле, а вот он, ответ — она маньяк, героиня триллера, чудовище, которое нужно изолировать, чтобы она никого не убила. Ей просто нравилось избивать людей! От этой мысли она приходила в настоящее отчаяние и несколько раз всерьез пожалела, что не верила в смерть как в решение проблем.
Первый месяц после злосчастного происшествия Ларе приходилось довольно часто ходить на допросы, очные ставки с Аней и прочие мероприятия, в числе которых была и психиатрическая экспертиза. Пожилой сухопарый психиатр признал ее вменяемой, но склонной к аффекту. Он прикоснулся к ее ледяной руке на прощание и сказал:
Лариса Николаевна, я имею основания рекомендовать вам понаблюдаться. Если дело ваше решится миром, приходите ко мне в кабинет, поговорим.
— О чём? — вяло спросила Лара.
— О жизни и смерти. — И не затягивайте, мой вам совет.
Лара удивилась, но не слишком сильно, на сильные чувства она тогда была неспособна. Взяла визитку и машинально сунула куда-то в карман, думая уже о своем.
После, спустя несколько недель, вспомнила о нем, пришла на прием, стоивший интригующе дорого. В аскетичном, нещадно кондционированном кабинете было почти холодно, тем не менее, доктор сидел в одной рубашке с расстегнутым воротником. Вялая и равнодушная пациентка получила рецепт на какое-то успокоительное и предложение пройти сеанс регрессивного гипноза.
— Что это? — спросила Лара подозрительно. Гипноза она побаивалась с детства, после того, как увидела в деревенском клубе кошмарную вакханалию, устроенную заезжим гипнотизером. Несчастные, вызванные на сцену, думали, что они в бане — под хохот зала ухали, визжали и хлестали друг друга воображаемыми вениками.
— Это, дорогая моя, возможность увидеть, кем вы были в прошлой жизни, — просто сказал психиатр, как будто это было самое обычное дело.
— Я вам не дорогая! — разозлилась Лара, выйдя, наконец, из многодневного оцепенения. — В какой еще прошлой жизни? Я в это не верю, и не морочьте мне голову. Да если бы и верила, зачем? Не сегодня-завтра мне кто-нибудь наступит на ногу в метро и я сяду за убийство!
— Всадники всё скачут? — вдруг спросил психиатр. Лара осеклась.
— Какие еще всадники? И откуда вы…
— Дорогая моя, ваше положение серьезнее, чем вы думаете. — Он вытер платком бритую голову и встал. — Человек — существо вечное. Вам это известно — он прямо посмотрел ей в лицо, и она вдруг обратила внимание на то, что он не так уж стар, а его манера держать сухое и легкое тело напоминает не о кресле врача, а скорее о горном походе. В лице его было что-то монгольское, а прищуренные глаза были абсолютно черны, так что зрачка нельзя было различить. Он вышел из-за стола и принялся расхаживать по кабинету. Не глядя на пациентку, он заговорил с расстановкой, будто под запись:
— За жалкие хорошо если семьдесят лет жизни бедняга человек успевает только-только присмотреться к миру и ужаснуться тому, что он натворил, будучи почти или полностью без сознания. Заметьте, я говорю лишь о тех людях, кто с хотя бы с натяжкой заслуживает этого названия. А таких минимум, поверьте моему профессиональному опыту. И тут приходит инсульт, деменция, Альцгеймер, или, в хорошем случае, инфаркт. А вечная душа тогда что? Будет вечно сокрушаться о потерянной невинности и гордиться перевыполнением квартального плана? Какой тогда смысл в этой вечности? Или вы, виноват, придерживаетесь веры отцов и надеетесь на райские кущи?
— Подождите, подождите! — Лара шарила в сумке в поисках визитки, нашла, прочитала: Вот! Коган Александр Вениаминович, психиатр! Она тоже встала и подошла к нему вплотную. — Вы — психиатр?
— Что за вопрос. Конечно. — Коган изящно махнул маленькой рукой в сторону дипломов и грамот, покрывавших сплошь одну из стен.
— Так зачем же вы мне здесь все это рассказываете? Это надо рассказывать на семинарах по эзотерике для домохозяек! За пожертвования по триста рублей с носа! А не за такие деньги, какие стоит ваш приём! А главное, — она задохнулась и продолжала шепотом, — откуда знаете про всадников? Кто вам рассказал? Сергей?
— Успокойтесь. Смешно предположить, что ваш супруг стал бы со со мной откровенничать на такие темы. Его интересовала лишь ваша дальнейшая госпитализация. Да и вы не похожи на барышню, которая просит мужа растолковать сон. — Он сверкнул на нее глазами и, отвернувшись к окну, без перехода продолжил: Атака захлебывается, еще бы, ведь пулемет строчит не переставая. Под вами убили уже второго коня…
Лара схватила доктора за рукав, повернула к себе.
— Хватит с меня дешевых фокусов…
— Вы потеряли половину роты, поручик. А станица до сих пор у красных.
Пулемет бил уже, казалось, целую вечность. Измученные бойцы отступали, перестраивались, и вновь надо было кричать: «Оружие к бою! Братцы, в атаку!» И братцы, пригибаясь, разворачивали коней и снова скакали вперед тяжелым галопом. Пули взрывали землю, свистели и тенькали рядом, заставляя скалиться и плеваться сквозь зубы сдавленным матерком. Кони исступленно ржали, сабли рассекали воздух, и все это было словно во сне. Бой шел уже часа два. На рассвете красные было отступили под нашим напором, но откуда-то взялся чертов пулемет, и конные атаки стали захлебываться одна за другой.
Только что подо мной убит был уже второй конь, и я в отчаянии метался по неглубокому оврагу, немного левее главной линии боя, пытаясь поймать гнедую кобылу, потерявшую хозяина и обезумевшую от стрельбы. Наконец мне удалось ее оседлать и тут я заметил, что овраг далее углубляется, изгибается широкой дугой и уходит влево за позиции красных. Пулемет строчил правее и выше. Я решил рискнуть, хлестнул кобылу и направил ее в тыл красным. Почуяв опытного седока, она взяла в галоп с места, я недолго проскакал по дну оврага, выскочил по осыпающейся глине наверх, ориентируясь на звук пулемета и оказался ровно там, где хотел. Два бойца залегли с винтовками за небольшим холмиком, рядом с ними стояла пустая тачанка, тут же за большим камнем устроился пулеметчик. Пулеметный расчет был немного в стороне от главной линии боя и прикрывал с фланга атаку красных, ускакавших вперед. Бойцы с винтовками не опасались за свой тыл и не охраняли пулеметчика, а стреляли по нашим кавалеристам. Я в считанные секунды оказался за их спинами и, коротко взмахнув саблей, зарубил одного из них. Второй, повернувшись, получил сабельный удар прямо в удивлённое конопатое лицо. Чернявый немолодой пулеметчик заматерился и рванул наган из кобуры, понимая, что развернуть ствол пулемета нет времени. Выстрелить, однако, он не успел и рухнул, разрубленный от плеча до пояса. Я спрыгнул на землю, схватил пулемет, потом и ящик с лентами, затащил всё это в тачанку и хлестнул лошадей — двух нервных, застоявшихся вороных. Красные начали понимать, что с пулеметом что-то не так, и два всадника уже скакали к месту расчета. Я нырнул по широкой колее в овраг и промчался до того места, где ловил гнедую. Всё это вместе заняло не более пяти минут. Выбравшись наверх, я увидел двух всадников, скачущих за мной по дну оврага и моего ординарца Василенко, который, что-то крича, бежал ко мне. Я развернул тачанку и мучительных десять секунд устанавливал пулемет. Кони нервничали, подбежавший Василенко схватил их за повод. Всадники стреляли в нас из наганов уже почти в упор, но попасть на полном скаку не могли. Наконец я совладал с пулеметом и с погоней было покончено. Мы с ординарцем рванули в центр линии атаки, нам навстречу скакали однополчане, теснимые красными. Мы вырвались вперед и помчались вдоль фронта, нахлестывая лошадей. Пулемет застрекотал, заплевался огнём в сторону красных, как собака, сбесившись, лает на хозяина. Вокруг что-то закричали, атака возобновилась, выбитые из колеи красные, наконец, отступили. Я кричал со всеми и лупил из пулемета не переставая. Василенко силой вырвал у меня рычаги, я не сразу расслышал, что он кричит:
— Шабаш, ваше благородие, хватит! Краснюки сбежали! Сбежали, говорю, наша станица!
Лариса очнулась в кабинете психиатра. Доктор держал ее за руку и смотрел прямо в глаза.
— Что это было?
— Это был воинский контракт, моя дорогая.
— Что вы несете, какой контракт? — Лара протерла глаза, приходя в себя.
— Перед воплощением мы подписываем контракт, в котором отражены, скажем, основные условия предстоящей жизни: занятия, которые вам дозволены и которых от вас ждут, связи, локации и прочее, разумеется, не в мелочах, а в общем.
— И что? Вы хотите сказать, что в прошлой жизни я была этим самым офицером, про которого вижу сон?
— Совершенно правильно.
— И как мне это поможет не бросаться на людей?
— Тут рецептов нет, но думать вам нужно непременно в этом направлении. Возможно, стоит сосредоточиться именно на событиях, происходящих во сне, чтобы понять, почему вы притащили в эту жизнь агрессию, совершенно в наших условиях лишнюю.
— Как я могу во сне сосредоточиться? И на чём? Что за бред вообще? — Лара встала с кресла, но пошатнулась, и доктор ловко подхватил ее и усадил обратно. Он опять уставился ей в зрачки. Взгляд доктора подавлял сопротивление пациентки, она обмякла и перестала вырываться.
— Если вы не выполнили условия контракта, вы должны их выполнить. Неважно где: во сне, в трансе или наяву. Впрочем, учитывая ваш прошлый опыт, наяву лучше придержать кавалерию. А, поручик? — Он подмигнул, Лариса рассердилась не на шутку и встала. Теперь совершенно без усилий.
— Вы издеваетесь надо мной? Или принимаете меня за дуру? Я не верю в эти ваши бредни про контракт! Не знаю, как вы добились, что я заснула, но эти фокусы, я повторяю, дешево стоят. В детстве я видела в деревне гипнотизера, вот это был мастер! Вы по сравнению с ним просто дитя малое. Уверена, я даже не скакала по кабинету на швабре и не кричала «ура». Где ваш рецепт?
— Пожалуйста, вот он, — доктор протянул Ларе бумагу с печатью. Лицо его выражало профессиональную доброжелательность и умеренное сочувствие.
— До свидания, Александр Вениаминович!
— До свидания, Лариса Николаевна!
Она хлопнула дверью, пулей выскочила на улицу и еще долго шла пешком по самым шумным улицам, успокаиваясь и уговаривая себя, что ничего это все не значит.
К психиатру Лара больше не ходила. Видение, которое накрыло ее прямо в кабинете, не то во сне, не то наяву, испугало ее не на шутку. Психиатр явно был со странностями, и довериться ему мешал страх и предубеждение против всякой мистики, впитанное Ларой с детства. Прописанное успокоительное лекарство действовало своеобразно: Лара спала полдня, и сны ее о всадниках со звездами становились все ярче и длиннее. Наяву, кроме раздаражающей вялости, изменений не было: томительный ужас и напряжение не оставляли ее ни на минуту. С большим облегчением она выбросила половину пачки и вновь принялась накручивать пешие круги по Москве. После развода на следующий же день она собрала вещи, оставила ключи соседке и уехала в родной город, ни с кем не прощаясь. Сергей, явившийся домой, никаких следов ее присутствия в тщательно прибранных комнатах не нашел.
В день приезда, проснувшись уже перед закатом в маминой квартире, Лара почувствовала такую нестерпимую душевную боль, какой не могла ожидать, несмотря на все неприятности последнего времени. Она побродила по затхлым комнатам,попыталась проветрить, но июльский вечер дышал в окна нестерпимой жарой, и пришлось их снова закрыть. Кондиционер почему-то не работал, разбираться в поломке не было сил, и Лара внезапно решила поехать к тётке Зинаиде, жившей в деревне поблизости, забрать Жеглова и немного отвлечься от мрачных мыслей.
Дребезжащая маршрутка оставила Лару на широкой и пыльной сельской улице в наступающих сумерках. Кругом не было ни души. В палисадниках увядали чахлые цветы и буйная, серая от пыли лебеда. Пахло разнотравьем и остывающей после жаркого дня землей, этот запах Лара хорошо помнила. Она без труда нашла дорогу к теткиному двору с голубым облупленным забором. Двор зарос вишней и сиренью. Калитка была на крючке, который Лара нащупывала уже в темноте. Тетка варила вишневое варенье в настежь открытой летней кухне, залитой теплым желтым светом. Сладкий запах так мучительно напомнил детство, что на миг Лара подумала, что все ее неприятности и вообще все последние годы были лишь кошмаром, вроде тех всадников. Что она закончила шестой класс, впереди велосипеды, речка, сколько хочешь клубники, черешни и пенок с варенья, и в школу им с двоюродной сестрой не надо, потому что лето не кончится никогда. Она постучала по косяку, тетка обернулась и охнула, увидев заплаканное лицо Лары.
Они долго сидели в обнимку, и говорить ничего не надо было. Лара не рассказывала о своем замужестве, но тётка без слов поняла еще на похоронах, что не все ладно, и не удивилась, когда племянница объявила о возвращении. С благодарностью Лара приняла приглашение погостить пару недель. Она помогала тетке в ее нехитрых, за десятилетия не изменившихся делах: полола огород на рассвете, чтобы успеть до жары, квасила огурцы в пахучем рассоле, вечером поливала иссохшую землю из старого дырявого шланга, днем дремала на прохладных простынях, пила ледяной квас с мятой и слушала рассказы о сестре, уехавшей за границу в поисках любви, богатства и славы. Сестра работала горничной в милом греческом отеле и в свои тридцать лет еще не теряла оптимизма, надеясь обрести все перечисленное.
Как-то Лара нечаянно заснула на диване перед телевизором, без которого в доме не обходился вечерний отдых. Впервые за все время в деревне ей приснился привычный сон. Проснулась она от того, что тетка трепала ее по щекам:
— Ты что, дочка? — озабоченно спрашивала она. — Испугалась?
— Прости, дурной сон, — пробормотала Лара.
Так выяснилось, что она кричит во сне, и стало наконец понятно, что именно. Кричала она «Оружие к бою, господа!», и кричала громко, хрипло, совершенно не своим голосом, чем напугала бедную тетку до полусмерти.
— К Петровне надо! — решительно заявила Зинаида.
— Кто это? — изумилась племянница.
— Знахарка наша местная. Она тебе испуг выльет, и не будет больше бес тебя мучить.
«Не было печали», — подумала Лариса, но спорить не стала. Нрав у Зинаиды был странный — в спокойной обстановке она была тихой и равнодушной, как говорится, воды не замутит. Но стоило ей что-то решить, а такое бывало крайне редко — можно было не пытаться перечить: или ссора навсегда, или полное и беспрекословное подчинение. Пришлось утром чуть свет собирать в курятнике свежие яйца, зачем-то нужные знахарке для приема.
— Зачем ей яйца, давай денег дадим, — ворчала Лариса, отирая перепачканные пометом руки.
— И денег дашь, и яйца пригодятся, — отрезала тётка, и Ларе ничего не оставалось, как послушаться.
Петровна, как и положено настоящей ведьме, жила на краю деревни, у реки, но не в скособоченной старой избе, а в большом исправном доме силикатного кирпича с недавно перекрытой крышей и нарядными жестяными узорами на зелёных воротах. Ворота были открыты, собаки во дворе не было. Приотворена была и крашенная зеленой блестящей краской дверь, за которой виднелась тюлевая занавеска от мух.
К Петровне со всей области приезжают, — уважительно шепнула Зинаида и деликатно постучалась.
— Заходьте, кто там! — прозвучал из-за занавески зычный женский голос.
Они вошли: Зинаида впереди, Лариса чуть замешкалась, путаясь в занавеске с ведерком яиц.
— Заходь, не стой в калидоре! Их встретила полная чернобровая женщина, наряженная в длинное платье леопардовой расцветки. Поверх платья был завязан передник, испачканный мукой. Седые волосы собраны под черный гребень с крупными стразами.
— Здравствуйте, — мрачно буркнула Лариса, чувствуя себя полной идиоткой.
— Здравствуй, Петровна, вот племянницу привела… — Зинаида интимно понизила тон.
— Здравствуйте, здравствуйте. Вижу, что не племянника, — насмешливо перебила женщина и повела их вглубь дома. Вокруг нее густым облаком стоял запах ванили. Они зашли в какую-то дверь и попали, очевидно, в рабочий кабинет хозяйки. Лариса искала, куда бы поставить ведерко, поставила на пол у дивана, на который сели они с Зинаидой. Комната была по деревенским меркам очень небедная, с блестящими обоями, китайскими красавицами на стенах и шелковыми портьерами ядовитой оранжевой расцветки. В углу переливался золотом внушительный иконостас с зажженной лампадой. Женщина уселась в кресло под иконостасом и спросила Ларису, как бы продолжая начатый разговор:
— Милиционерка?
— Я редактор в издательстве. То есть была, пока не уволилась. — Лариса окончательно расстроилась и разозлилась.
— Иди ты! — Озадаченная почему-то Петровна пошарила на полках сбоку от кресла и достала колоду чёрных карт со странными рисунками. — Ладно. С чем пришли?
— Бесы ее тиранят, Петровна, — Зинаида поспешила ответить, чувствуя настрой племянницы и опасаясь, что та сбежит.
— Ты почем знаешь, что бесы? — сощурилась Петровна с подозрением.
— А кто же? — Зинаида разволновалась. — Вчера уснуло дитё, так криком как закричит, и голосом не своим, а хриплым, мужицким.
— Что кричала?
— Ну, странно сказать даже… Вроде как «Господа», кричит, «оружие к бою». Командует вроде. Уж и не знаю, что к чему, сама разберешься, только без бесов не обошлось, такое мое мнение.
— Посмотрим.. — Петровна раскидывала карты на маленьком столике, поглядывая на бледную от досады Ларису. Вдруг девушку начал одолевать сон, она улеглась на диван с ногами, положила голову Зинаиде на колени и уснула. Петровна проворно сгребла карты в ящик столика, посидела с закрытыми глазами и сказала громко:
— Бесы тут ни при чём. Воевать ей надо. Дивчиною она случайно получилась. Должна была парнем быть и воевать. Я потому и подумала, что она в милиции служит.
— Вот те на! — недоверчиво вскинулась Зинаида. — Да она у нас отличница, все книжки читала. МГУ закончила, не то что моя Ирка. Красавица, Ольга покойница так ей гордилась. От женихов отбоя не было, но держала себя в строгости, училась, работала, матери помогала. Замуж за московского профессора вышла! Правда, не заладилось у них, ну так с кем не бывает. Да хоть бы ты и права была, что теперь делать? Заново не родишься. Или в милицию пойти? Что хорошего сейчас в милиции служить?
— Я скажу, а ты хоть верь, хоть нет. Мое дело сказать. Бумагу подписывала она, людей убивать. Ну что смотришь, я тебе говорю как есть, ты баба не дурная, поймешь. Мы все бумаги подписываем, перед тем, как родиться. Архангелы нам бумаги пишут, а мы соглашаемся, подписываем. Не заставляют нас, мы сами, поняла? Ты вот подписывала огород поливать, да своему пьянице сопли подтирать, пока он не подохнет. Сестра твоя подписывала инженером быть на заводе, мужиками командовать, и жить одной, чтоб мужицкого духу в доме не было. А она — людей убивать, понимаешь? Это нехорошо, грешно, но такие всегда нужны, люди всю дорогу воюют. Пока она не исполнит, что в бумаге прописано, не оставят её. Будет маяться до смерти, и не в радость ей будет ни работа, ни дети, ни мужики. Лариса тем временем проснулась и слушала все это, не веря своим ушам. Она вскочила с дивана и пошарила в кармане джинсовой юбки, вытаскивая кошелек.
— Сколько мы вам должны? — сухо спросила она у Петровны
— Гроши мне не показывай, я не сделала ничего. Тут тебе самой надо разбираться. Я только скажу, что раз ты во сне видишь, как воюешь, то надо внимательнее сон смотреть. Подскажут, небось, что делать. Может, правда, в милицию пойдешь. Или, не знаю, в армию.
— Благодарю за совет. — Лариса раздраженно запихивала кошелек в карман, он не лез. — Меня вполне устраивает моя профессия. Я не буду сажать за решетку придурковатых школьниц. И погибнуть за интересы родины где-нибудь в Африке тоже не хочу.
— Ты не митингуй, тут тебе не Москва. Я свое слово сказала, — Петровна прищурилась и встала с кресла, за ней поднялась и ошарашенная Зинаида. — А не послушаешь — воля твоя, но тогда и до греха недалеко: наяву кого-нибудь убьёшь, без вины, сдуру. Или уже убила?
Лариса широко открыла глаза. Зинаида замахала на Петровну руками, но та сделала предостерегающий жест и смотрела на Лару не отрываясь.
— Всего хорошего. Было очень приятно с вами познакомиться, — произнесла Лариса упавшим голосом и поспешила к выходу.
Еще пару недель она прожила у тетки, неохотно отвечая на ее расспросы. О московских инцидентах рассказывать не стала, чтобы не расстраивать. Тетка чуяла неладное, но до конца признать вердикт знахарки не могла — уж больно чудно. Лариса больше молчала и думала. Всё существо восставало против того, чтобы признать очевидное. Она получила два одинаковых диагноза из разных источников, причем более разные источники, чем Петровна и московский психиатр, найти трудно. Что с этим делать, вот вопрос. Рецепт был невнятный — внимательно смотреть сны и ждать, что ей там что-то подскажут. С тяжелым сердцем Лара прочитала все что можно об осознанных сновидениях и приуныла. Люди, которые учили с помощью сновидений получать зачеты, находить мужей и делать миллионы из воздуха, доверия не вызывали. Лиц же более компетентных она не знала. Будь она в Москве, наверняка среди филологичек нашелся бы кто-то в теме. Таких было немало, мистически настроенных, увешанных амулетами, со знанием дела рассуждавших о Рерихе и Кастанеде. В родном же городе посоветоваться на такую тему было не с кем. Однако игнорировать проблему значило ее усугублять, как любил выражаться Сергей в пылу нравоучений. Однажды, ложась спать в душноватой комнате тёткиного дома, Лара всеми силами сконцентрировалась на вопросе о том, что же это все значит. Она обращалась неведомо к кому, не особенно надеясь на ответ. Однако сон, пришедший той ночью, отличался от прежних.
Девушка лет двадцати, бледная, растрепанная, в синем шелковом платье, когда-то дорогом и нарядном, сидела на лавке в кое-как побеленной хате, освещенной розоватым рассветным солнцем. За окном была желто-серая зимняя крымская степь, вдали золотились мягко очерченные волнистые холмы. Я стоял перед ней на коленях и кричал:
— Тебя убьют, Лена, ты должна это понимать!
— Пусть идут к черту! Я сама метко стреляю!
— Лена, здесь все равно ничего хорошего не будет, уже никогда не будет, понимаешь? Я не тешу себя иллюзиями, как наш полковник, что мы вернемся, а Россия возродится. Не возродится! Нет никакой больше России, а мы есть! Я жить хочу, Лена! Поедем! Ведь мы уже четыре корабля пропустили!
— Езжай, езжай, куда хочешь, в Константинополь, в Париж, хоть в Пекин, да куда угодно! Я люблю Россию и не отдам ее этим крысам! Я буду убивать их до последнего патрона, буду зубами грызть, понятно?
— Лена, мы уже не в Ледовом походе, я умоляю, мы проиграли, надо просто жить дальше. Она вскочила и смахнула со щеки каштановую прядь. В глазах были слезы.
— В Ледовом походе ты был другим! Тебе было не страшно и не жалко себя, и не холодно, и не… — Она задохнулась и села. — К черту! Я остаюсь и завтра же еду в Москву. Я поднялся с колен, схватил ее за руки.
— В Москву! Ты с ума сошла! Зачем? Бомбу подложишь под Кремль? Да туда теперь и не добраться…
Сзади хлопнула дверь. В хату вошел рослый солдат-украинец с висячими светлыми усами.
— Ваше благородие, Николай Михалыч, пора. Боюсь, опять опоздаем. А вы, Олена Ивановна, все ж таки давайте с нами. Вещички я вам собрал, вон стоят.
— Иди к черту, Василенко! Кто разрешал тебе трогать мои вещи? Идите оба к черту, я вас ненавижу, вы трусы, чертовы трусы! Бросаете Россию, кто ее будет защищать, кто ее будет любить?
— А меня, меня кто будет любить? Неужели ты не видишь, я живой человек, я люблю тебя и предлагаю тебе жить, а ты как безумная твердишь про Россию. Она без тебя обойдется, а я нет! Ты ее любишь, а она тебя нет, неужели ты не видишь, у нее новая любовь, все эти рожи в буденновках, они ей владеют и она не против!
— Вот ты говоришь, просто жить. А я не умею просто жить, мне нужно что-то настоящее, за что не страшно умереть! И что я буду в твоем Париже делать? Туфли покупать? После всего, что мы пережили? Зная, что творится в России?
— Да, чет возьми, туфли, платья, шляпы! Почему нет?
— Потому…
Она вдруг стремительно опустилась на колени, обняла и поцеловала меня крепко и как-то безнадежно. Если бы она спорила дальше, я бы не ушел никогда. А после этого поцелуя у меня будто сердце остановилось. Я вдруг осознал, что она вправду не поедет, и мне, возможно, придется прожить остаток жизни без нее. Я надел фуражку, валявшуюся на полу, встал и отступил на несколько шагов, глядя ей прямо в глаза, такие светлые под прямым солнцем, бившим в грязное окно. Повернулся и молча вышел за дверь, в ветреную прохладу. Мы с Василенко отвязали коней. Лена за нами на крыльцо не пошла, и почему-то именно это убило меня окончательно. Не разрешая себе оглянуться, я сел в седло и сильно хлестнул коня. Тяжелым галопом мы поскакали по жухлой траве к морю.
Проснувшись, Лара озадачилась больше прежнего. Тут явно была какая-то история, но в чем ее смысл, было непонятно. Неясность эта ее приятно волновала, как будто интересная книга была отложена на середине. Несколько ночей прошли в напряженном ожидании продолжения, но его не последовало.
Подумав, она решила не торопить события и особенно не волноваться, а заняться насущными делами.
Через две неспешные недели запахло осенью. Отдохнув и успокоившись, Лара уехала в город на такси, нагруженная банками, свертками и корзинками, в одной из которых недовольно подвывал Жеглов. После деревенских каникул у нее словно обновилась система: нашлись силы на ежедневные прогулки, поиски работы и даже на небольшой ремонт в квартире, унылая заброшенность которой угнетала Лару.
С трудоустройством в провинциальном городе было сложновато. Узнав расценки на редактуру в единственном стоящем местном издательстве, она приуныла. Взяла внештатную работу и быстро поняла, что для того, чтобы хватало на самую скромную жизнь, нужно корпеть днем и ночью, не поднимая головы. Попытки устроиться «помощником руководителя» в двух случаях закончились приглашениями в ресторан, еще в одном — непреодолимым приступом тошной тоски при виде пыльного офисного здания в промышленном районе. Случайно встреченная бывшая одноклассница была озабочена поиском репетитора для своего сына-пятиклассника. Лара попробовала, получилось недурно. Спокойствие и требовательность сделали свое дело, мальчику удалось увидеть просвет в орфографических терниях и получить четверку диктант, чего отродясь не случалось. Одноклассница растрезвонила о чуде подругам, и через месяц Лара почувствовала себя в материальном смысле вполне сносно, при этом не имея нужды ходить на работу каждый день.
Самым же лучшим было то, что вся история с разводом и следствием потихоньку начала забываться, а сны стали редкими и туманными, похожими скорее на воспоминания о прежних ярких атаках. Реальность становилась все прочнее, задумчивость одолевала Лару все реже, в основном на длинных загородных прогулках, когда она ехала на автобусе куда глаза глядят, выходила на маленькой остановке у реки или просто в степи и шла, наблюдая за травой, водой, небом. Ей все чаще казалось, что она вполне обычный человек.
Наладился кое-какой круг общения. Бывшие приятельницы находили ее в соцсетях и напрашивались в гости более-менее регулярно, слухи о возвращении Лары пробуждали у них любопытство. В их головы не умещалось, как можно было развестись с «профессором» и съехать из квартиры в центре Москвы. Лара научилась отвечать на их расспросы кратко и доходчиво, хотя и без подробностей. Каким-то чудом информация о следствии и прочих неприятностях до родных мест не дошла.
Однажды осенью, сидя в кафе, Лариса встретила одноклассницу, работавшую завучем в их школе. Лара с трудом узнала ее из-за толстых черных бровей, нарисованных на лбу, и блестящих выпученных губ. Звали ее Ольга. Она на что-то бурно жаловалась. Завороженная монументальными бровями, Лара не сразу поняла на что. Она хорошо помнила эту девушку, казавшуюся в школе робкой и глуповатой, хотя и симпатичной: светлые с рыжинкой волосы, бровки стрелками, остренький конопатый нос. Старшеклассницей она была похожа на местную степную лисичку, некрупную и неяркую. А теперь поди ж ты, завуч. Ольга Петровна. Математику преподает, вот чудеса. И выглядит так, будто собралась устрашить своих учеников максимально опасным видом. Волосы покрасила в угольно-черный, веснушки безжалостно вывела, с бровями, губами, и кажется, грудью, обошлась варварски. Теперь она выглядела одним из многих солдатиков побежденной армии гламура, одетых в свою черно-бежевую униформу. В Москве такие тоже еще встречались, но уже реже, и казались слегка смешными.
Прислушавшись, Лара наконец поняла, что Ольга Петровна жаловалась на кадровый голод в школе. Летом ушли с работы русичка, химичка, историчка и еще кто-то. Еще бы, подумала Лариса и даже спросила, как Ольгу, с ее тягой к веселым вечеринкам и горячим кавказским парням, угораздило стать завучем.
— Сама не знаю, — она пожала плечами. — Замуж я еще на четвертом курсе вышла. Деньги у мужа есть, он же машинами торгует, но дома сидеть — это для лохушек. Я хочу развиваться, личностно расти, понимаешь? Закончила универ, хоть и на тройки, а все же. Куда идти? Секретаршей? Арсен против. Продавцом? Как-то стрёмно. Даже и в дорогом магазине — вдруг кто зайдет из знакомых. Несолидно. Папа сказал, иди в школу, это уважаемая профессия. Там хоть по имени-отчеству будут называть. Я и пошла. А завучем меня вместо химички поставили, все остальные отказались. Там столько дел, а денег совсем не платят. Дети эти еще… — Она вздыхая покончила с десертом и вытащила пудреницу. — А ты что делаешь? Работаешь? Или после развода тебе уже не надо?
Лара ответила уклончиво, хотя, в общем, правдиво. Что немного переводит, редактирует, а в основном живет частными уроками. Много не заработаешь, но прокормиться можно. Личностно расти, правда, не очень получается, ну так не всем везет.
Ольга Петровна, услышав все это, начала уговаривать Ларису немедленно влиться в коллектив школы и стать «русичкой», то есть занять ответственную должность с кучей обязанностей и копеечной зарплатой. Причем проявила такую цепкость, что Ларе пришлось убежать домой, не допив кофе. На следующий день Ольга постучалась к ней в квартиру, адрес которой помнила с детства, и продолжила уговоры. Каким-то чудом, воспользовавшись минутной слабостью, она добилась у Лары согласия поработать до конца года по контракту, а потом «посмотреть». На что «посмотреть», Лара и сама не представляла. Обычно ей не было сложно отказывать людям, но Ольга Петровна представляла собой гремучую смесь глупости, простодушного обаяния и слоновьего напора, перед которым вряд ли кто-то вообще мог устоять.
Уже согласившись, Лара кляла себя за малодушие и горячо надеялась, что ей не дадут справку о несудимости. Надежда разбилась на следующий же день, когда Ольга принесла ей на дом все нужные для трудоустройства документы, правильно сообразив, что Лара будет долго их собирать и в процессе, разумеется, передумает. На вопрос, как ей это удалось, она ёмко и просто ответила:
— Мы же дома. Тут все свои.
Отступать было некуда. Через неделю Лариса уже стояла перед одиннадцатым классом, рассказывая о причинах упадка и новых явлениях в русской литературе столетней давности. Ей, как обладательнице московского диплома, сразу сгрузили старшие классы и обязанности по их подготовке к экзаменам. Дети были в общем, относительно спокойные, в основном уже определившиеся с поступлением и загруженные дополнительными занятиями. Их жизнь, однако, не обходилась без пубертатных страданий, за которые молодой и красивой учительнице приходилось в какой-то мере отвечать. Девочки поначалу разглядывали ее наряды, а мальчики фигуру, но это продолжалось до первых контрольных, после которых Лара приобрела прочную репутацию стервы. Дальше ей оставалось только эту дурную славу поддерживать. Кроме того, она обнаружила, что пара учеников в каждом классе с удовольствием слушают её объяснения, а читают книги и выполняют задания не совсем из-под палки. Этого было достаточно, чтобы почувствовать некоторое удовлетворение от работы, видимо, служившее заменой денег в этом особом мире.
Отношения с коллегами складывались ровные, но, увы, без теплоты. И неудивительно. Учителя смотрели на «москвичку» с изумлением, как на жар-птицу, по доброй воле поселившуюся в курятнике. Ее отовсюду было видно, она привлекала всеобщее внимание, где бы ни появлялась. Она думала, что одевается максимально скромно, на самом же деле ее лаконичные костюмы и рубашки из московских магазинов бросались в глаза и раздражали сотрудниц. Мужчин в коллективе вовсе не было, даже физкультуру вела поджарая пожилая дама в бордовом шиньоне, многое пережившем. Звали ее почему-то Рита Георгиевна. Не Маргарита, а именно Рита, так она требовала себя называть. Она осторожно наклонялась, приседала, ловко и аккуратно бросала мяч, всеми силами стараясь соблюсти неприкосновенность шиньона. Ей это отлично удавалось. Труд у мальчиков вела учительница рисования, Наталья Ивановна, или попросту Туся, которую, как и Риту, Лара помнила с детства. Она была очень милая, тихая и неплохо рисовала, но долгая работа в школе сделала ее нервной и подозрительной. Остальные учителя были прежде Ларе незнакомы, и особого желания сближаться не вызывали.
Ольга Петровна как могла поддерживала бывшую одноклассницу, но у нее была куча своих дел. Лара с изумлением отмечала, что завуч отлично справляется с должностью. Не блистая умом и особым педагогическим талантом, Ольга брала напором и старанием, а главное, доброжелательностью. Она легко умела помирить повздоривших детей, да и взрослых, которые ругались часто и с удовольствием. К язвительным замечаниям старших коллег в свой адрес относилась спокойно, прямые нападки пресекала на корню, если нужно, легко начинала скандал, так же легко и мирилась с обидчицами. Спокойно занималась школьной рутиной, а потом еще и ездила со своим классом на экскурсии и в походы по выходным. С учениками хихикала, сплетничала и фотографировалась, но при случае могла и накричать, причем никто за это на нее не обижался, все знали, что за дело. И дети, и родители ее обожали. В общем, Ольга Петровна была на своем месте как рыба в воде. И это при том, что всей ее зарплаты едва хватало на косметолога. Было очевидно, что ей двигали не корысть или честолюбие, а жажда приносить пользу на пути вещей. Лара, наблюдая за Ольгой, решила поступать так же вплоть до конца своего контракта, который клятвенно обещала себе не продлевать.
Между тем, график Лары уплотнился до предела, она не бросала учеников и продолжала брать редактуру на дом. Ложиться приходилось за полночь и вставать чуть свет. Сны при таком режиме быстро прекратились совсем, и к зиме Лариса вполне успокоилась.
Перед Новым Годом в школу занесло первого за много лет мужчину — молодого историка, которого правдами и неправдами где-то раздобыла всё та же Ольга. Он только что закончил университет и педагогический стаж ему был нужен по каким-то туманным причинам. Звали его Саша. Даже ученики не стали придумывать ему прозвищ, а так за глаза и называли уменьшительным именем. Он был пьющий, веселый и симпатичный, и нравился без исключения всем, даже угрюмой и нервной директрисе Виктории Эдуардовне. Его простодушная конопатая физиономия и русые кудри вызывали какое-то безотчетное доверие, чем он пользовался, не стесняясь. Он вовсе не был знатоком своего предмета, и интересовался больше музыкой и девушками, которых у него было в избытке. Тем не менее, обаяние, красноречие и сообразительность позволяли ему проводить уроки вполне сносно и иметь сногсшибательный успех у старшеклассниц.
К Ларисе он попробовал приставать через неделю знакомства прямо в учительской. Она отпихнула его без особой агрессии, но чувствительно, чтобы сразу дошло. Саша от неожиданности упал, и Лариса злорадно наблюдала, как он гремит опрокинутым стулом и оправдывается перед некстати вошедшей в этот момент Тусей. Приставать он больше не пробовал, но Ларисой заинтересовался и как-то незаметно за пару месяцев они крепко подружились. Лару подкупала его беззаботность, которой так не хватало ей самой. Они часто болтали за обедом и в учительской, она с удовольствием слушала его треп обо всем на свете. Ей это напоминало первые студенческие годы, еще до истории с Ритой, когда она, очарованная Москвой, не останавливаясь, бродила по выставкам, концертам, компаниям и до утра слушала бесконечные разговоры друзей, приятелей, случайных знакомых… Рядом с ним она смягчалась, веселела и чувствовала, как необъяснимым образом выздоравливает от своих невзгод. Конечно, школьные дамы вовсю судачили об их «отношениях», осуждая «москвичку» за глупость, а историка за ветреность, но обращать на это внимание было незачем, и разговоры вскоре утихли. Коллеги считали само собой разумеющимся отправлять Сашу и Ларису вдвоем на внешкольные мероприятия, конференции, спортивные игры и прочие увеселения, которыми богата учительская жизнь. Им всегда оставляли два места рядом на школьных концертах и за столом на днях рождения. Ларисе то и дело докладывали, что видели Сашу с новой блондинкой в кафе и насмешливо выслушивали гневные отповеди о том, что ее это не может интересовать. Даже Ольга после новогодней вечеринки в школе подходила к ней с проникновенной речью о Сашиных недостатках, не лишенной, впрочем, некоторых правдивых выводов.
Сама же Лариса и мысли не допускала о том, чтобы встать в длинный хвост обожательниц молодого историка, слишком уж непрочным было их счастье: фаворитка держалась от силы пару месяцев на фоне двух-трех фрейлин помельче, быстро надоедала, и сменялась на другую без проволочек и сожаления.
Веселая энергия и тяга к приключениям порой заводили Сашу дальше, чем следовало, и он являлся на работу то с кое-как замазанными синяками, то с похмелья, то прямо из каких-то воскресных походов по пригородам с красными от недосыпа глазами, в одежде, пропахшей дымом. Выговоры и замечания, получаемые им от директрисы, носили чисто декоративный характер — уволить его она все равно не могла из-за вечной нехватки кадров. К тому же Ольга Петровна всегда была за него горой и всегда защищала на педсоветах от нападок пожилых школьных гарпий. Словом, в коллективе он прижился.
Как-то в начале апреля после одной из дежурных выволочек у Виктории Эдуардовны он увязался за Ларисой, собиравшейся домой, и впервые напросился в гости. Он и раньше пару раз пытался проникнуть к Ларе, но той все было недосуг, да и слегка неловко, ведь остаться наедине с Сашей она слегка робела, сама себе в этом не признаваясь. В этот раз согласилась, потому что давно собиралась выбросить старую мамину тумбочку, и ей нужен был помощник, Саша оказался кстати, не грузчиков же вызывать. Частные уроки отменились сами собой, и вечер был на удивление свободным. Уговорились, что Лара приготовит ужин, а Саша организует вынос. Оказавшись в квартире, бойкий гость первым делом залез в холодильник и разочарованно свистнул:
— Ну ты даешь, Николаевна. Одни лимоны. Хоть бы колбасы кусок!
— Это яд для человеческого организма, — буркнула Лара, не надеясь, что он узнает цитату.
— Да ну тебя. Только не говори, что ты вегетарианка.
— Нет. Это мне не по карману. Там мясо внизу, ты недоглядел. — Лара деловито повязывала фартук. — Иди покажу тумбочку.
Саша шумно и неаккуратно вытащил громоздкую штуковину на помойку и прихватил красного в соседнем магазине. Еще до ужина они выпили полбутылки и зашумели, обсуждая каждый свое: Саша каких-то авангардных музыкантов, некстати найденных в телефоне, а Лара — батальные сцены из «Тихого Дона», который она по долгу службы перечитывала, увлекаясь все больше и больше, хотя прежде книгу эту брезгливо отодвигала в разряд «школьных гадостей». Теперь же неожиданно оценила ее несколько тяжеловесную, но не лишенную обаяния стать, любовно выписанные пейзажи и честную русскую безысходность.
— Ты послушай, послушай! — Телефон издавал долгие гитарные стоны. — Это, блин, потрясающе! — Саша жмурился, как кот на солнце.
— Нет, это ты послушай! — Лара вытирала руки о фартук, бежала в спальню за книгой и длинным смуглым пальцем быстро искала по страницам нужное. Вот! — И выразительно читала об атаках в конном строю — Вот это действительно потрясающе! И главное, правда.
— А ты откуда знаешь, что правда? — спросил Саша походя. — Была там, что ли?
Лара смутилась и предложила налить еще. Она чувствовала себя молодой, свежей, красивой и умной и понимала, что тут дело не только в алкоголе. Она от души рада была гостю, с удовольствием готовила и наблюдала, как он ест, как смотрит на нее, улыбаясь все шире. Почему-то уже не хотелось думать о фаворитках. После ужина они сидели на балконе в накинутых на плечи куртках. Света в комнате не включали, хватало фонаря напротив балкона. Был необычно холодный для середины апреля ветреный вечер. Качались еще голые ветки деревьев, пахло оттаявшей землей, бензиновой гарью и почему-то речной водой, хотя до реки было неблизко. Саша курил, а Лариса (впервые за многие годы) читала стихи, немного пережимая интонацию, но довольно размеренно. Слушатель причмокивал от удовольствия вовсе не литературного свойства. Румяная и воодушевленная, Лариса размахивала руками, ее растрепавшиеся волосы подхватывал резкий сырой ветер, глаза блестели в желтом свете фонаря. Запах дешевого табака напоминал ей первый курс. Когда Саша поцеловал ее на полуслове, она уже не сопротивлялась.
С балкона второго этажа маленькой белой виллы открывался чудесный вид на море и скалистые утесы, поросшие соснами. Я курил и наслаждался теплым утренним ветром, морской свежестью, ярким южным запахом цветов и хвои. Внизу скрипнула калитка. Женская фигура в полосатом красно-белом платье промелькнула на дорожке между кустов.
— Тебе письмо, Николай! — звучный голос дышал бодростью и улыбкой.
— Откуда, от кого? — я поспешил вниз, охваченный удивлением и тревогой. Во Франции друзей я не завел, а из России письма не ходили.
— Константинопольский штемпель, от кого, не написано. Писали в парижскую квартиру, сюда передали вместе с папиной почтой.
Я протянул руку — красивая светловолосая женщина, смеясь, подняла вверх желтоватый конверт.
— Сначала поцелуй! — кокетливо подставила душистую щеку с ямочкой.
Торопливо чмокнул, вырвал конверт. Руки дрожали, все яснее становилось, что тревога была не напрасной. Разорвал конверт, отвернулся от женщины, пытавшейся заглянуть мне через плечо, щебетавшей что-то про поклонниц. Старательно выведенные, но то и дело все равно налезающие друг на друга строки запрыгали у меня перед глазами:
«Ваше благородие, Николай Михайлович! Узнал у нашего ротного, которого встретил на бегах, ваш парижский адрес. Уж год как получил весточку из России про Елену Ивановну, но не знал, где вы, чтобы вам передать. Вы, помнится, наказывали, если что проведаю, чтобы вам сообщить. А как сообщить, если вы со старой квартиры съехали, я это знаю, потому как письмо вернулось. Ротный сказал, вы на княжеской дочери женились и живете хорошо. Дай вам Бог. А Елена Ивановна, страшно сказать, террористкой стала. Мне рассказал один поручик из наших, он из Москвы, сбежал недавно через Грузию пешком. Человек верный, врать не станет. Елена Ивановна, как и обещала, до конца боролась с красной сволочью. Пробралась в Москву, устроила в одиночку какой-то взрыв, уложила милиционеров человек десять. Ее схватили, конечно. Почти неделю продержали в чека, все пытали, кто еще причастный к теракту. А выдавать-то ей было некого. Так и запытали до смерти совсем. Царствие ей небесное, вечный покой.
Я сам живу в Константинополе. Жизнь моя не сахар, однако жаловаться не привык: одет, обут, служу при ипподроме конюхом. По-басурмански почитай не понимаю, да с лошадьми и надобности нет. Часто вспоминаю наши походы, службу нашу. Да где то время.
Будьте здоровы, поминайте Елену Ивановну на панихидах.
Ваш бывший ординарец Петр Степанов Василенко».
Я медленно поднялся наверх по лестнице, ничего не видя и не слыша. Даже своего голоса, самым будничным тоном сказавшего что-то вроде «Я на минуту, милая!» Запер дверь изнутри, ключ не шел, я поднажал, все же запер и, подумав, не без удовольствия сломал его в замке. Набросал пару слов для жены, а письмо Василенко сжег в пепельнице. Вытащил револьвер, проверил, заряжен ли. Взвёл курок привычным жестом. Подошел к зеркалу, окинул взглядом щегольские усики, пробор, белую рубашку, мягкие летние брюки. В глаза смотреть не стал.
Проснулась Лара от вибрации телефона у самого уха. Сон слетел и забылся моментально. Удивилась, что за окном еще не до конца рассвело, в школу ей нужно было в тот день не рано. Машинально взяла телефон, на экране мерцала полуголая красавица в соблазнительной позе. Телефон был чужой. Тут она вспомнила вчерашнее, отшвырнула телефон и испуганно спряталась под одеяло. То, что произошло между нею и Сашей, было мило и естественно, как будто они до этого знали друг друга сто лет. Но как теперь быть, Лара не знала, и от этого ее охватила мучительная неловкость. Кроме того, ей было ужасно стыдно, что она читала стихи. Ей всегда казалось, что любые танцы голышом на столе куда приличнее, чем пьяные поэтические излияния. Не зная, как быть, она вынырнула из-под одеяла и посмотрела на Сашу, безмятежно спавшего в детской позе с руками под щекой. Завитки отросших волос на шее, уже яркие веснушки, рыжеватая щетина. Ей все это очень нравилось.
В ванной она на вопрос как быть нашла единственно верный ответ: никак. Не надо никак поступать, само как-нибудь поступится. Проснувшийся Саша без церемоний вломился в ванную и продолжил с того самого места, на котором они вчера заснули. Неловкость будто рукой сняло, и уже за завтраком они болтали как ни в чем не бывало. Телефон Саша выключил и спрятал в карман куртки, чтоб не мешал. Отбиваясь в прихожей от поцелуев на прощанье, Лара грозно прошипела:
— Будешь приставать на работе — убью! И вообще, не воображай ничего такого.
— Я ничего и не воображаю. — промурлыкал Саша и легонько укусил ее за ухо. — А насчет репутации в коллективе не переживай. Туся и Рита давно уверены, что ты от меня беременна, а я тебя уже бросил.
— Дурак. Хотя, впрочем, я знаю, Оля мне говорила. — Она вытолкала его за дверь и потерла пылающее ухо.
Выглянув в окно кухни, увидела, как Саша вышел из подъезда и потянулся, заложив руки за голову. До работы было еще часа два. Лара провела их за проверкой сочинений, то и дело отвлекаясь на воспоминания, ежилась, хмыкала и морщилась, краснела и улыбалась. Накрасилась и оделась особенно тщательно. Вышла пораньше, шла привычной с детства двадцатиминутной дорогой, знакомой до единой трещины в асфальте. Там вечная лужа, там пыльный угол у бордюра, в котором всегда собирается то палая листва, то снег, то тополиный пух или пахучие сережки. Там старый толстый ясень, уже пустивший почки. Там небольшая детская площадка с новыми, еще не поломанными лошадками и качелями. Все казалось милым и полным значения, напоминало о детстве и дышало безмятежностью. Лара ощущала такую полноту жизни, словно ей было восемь лет, и ей только что подарили первый двухколесный велик. Школьная ограда, теперь высокая, исправная с фасада, была проломлена в трех местах с тыла. В одну из дыр Лариса пролезала, когда хотела сэкономить время, так было короче. Когда она была школьницей, ограда была из низкой рабицы, заваленной на землю почти полностью, и преодолевать ее было еще проще.
Вынырнув из пролома в заборе, она увидела Лёшу Пащенко из ее одиннадцатого класса. Это был тихий худой мальчик из троечников, непонятно как доучившихся до выпуска. Он сидел спиной к забору на скамейке и курил, сплевывая под ноги.
— Здравствуй, Пащенко! — весело проговорила Лариса, внезапно возникнув перед Лешей. Он вздрогнул и сильно побледнел.
— Здравствуйте, Лариса Николаевна.
— Урок скоро. Тебя ждать?
— Да, конечно, я сейчас, Лариса Николаевна. Я сейчас.
Он выбросил недокуренную сигарету и спрятал руки в карманы. Вид у него был расстроенный и испуганный, глаза изучали носы грязных ботинок. Прыщи, сальные волосы, потертая одежда. Понятно было, почему в классе у него не было друзей и подруг. Лара хотела было утащить его с собой на урок, чтоб не сбежал, но пожалела парня, который мучился от неловкости при любом контакте с девочками или женщинами, даже с Тусей разговаривал, опустив глаза в пол.
— Я буду надеяться, Пащенко. — она удалилась, оставив его стоять на прежнем месте, с руками в карманах и опущенной головой.
В шумном школьном коридоре Ларису едва не сбили с ног дерущиеся пятиклассники, и она забыла про Пащенко. С расстановкой произносила простые и красивые слова диктанта и думала о Саше, вздыхала и некстати улыбалась. На перемене к ней заглянула Ольга Петровна.
— От класса нужно на городской субботник пять человек! — Она хотела что-то еще прибавить, но посмотрела на Лару и осеклась: А что это с тобой?
— В смысле? — Лара с трудом сосредоточилась на ее бровях.
— Ну, какая-то ты не такая. Веселая какая-то.
— Да? Не знаю, настроение хорошее. Будет тебе пять человек на субботник.
— Спасибо. — Ольга не нашлась, что еще прибавить, и вышла, озадаченно цокая каблуками. По коридору шел Саша и церемонно отворачивался от открытой двери кабинета, где Лара изо всех сил сдерживала улыбку. Грянул звонок.
На литературе, выбирая, кого озадачить вопросом, она наконец заметила пустое место на задней парте.
— А где Пащенко? — спросила она недовольно, вспомнив давешнюю встречу.
— А его сегодня не было. — Староста класса, красавица Егорова, подняла на Ларису небесно-голубые глаза. — Он болеет.
— Болеет, ага! Сачкует! — загалдели в классе, ухмыляясь.
— Три дня уже, болеет, значит! — стояла на своем Егорова.
— Странно, — с досадой пробормотала Лариса, удивляясь больше и больше. Шла она к четвертому уроку. Получается, Леша все это время болтался по школьному двору и его никто не видел? И вообще, пора его прижать за прогулы, вызвать родителей и поговорить по душам.
На этой мысли Лара успокоилась и потянулась за журналом. Но вдруг странный звук прорезал тишину школы, будто на железную крышу рухнул кирпич. Потом, через секунду, еще. И снова, но уже ближе. Внизу, на первом этаже, мужской голос что-то сдавленно крикнул и был заглушен еще одним залпом. Дети в классе притихли и побледнели. Лара с ужасом поняла, что это выстрелы. Судя по звуку, стреляли из двустволки, а мужской голос принадлежал охраннику. На первом этаже закричали младшеклассники. Дальше все происходило будто во сне. Дети завизжали и бросились кто к окнам, кто к двери.
— Стоять! — не своим голосом крикнула Лара. — Под столы все!
Дети замерли на месте. Выстрелы внизу смешивались с криками. Слышно было, как кто-то бьет в дверь, сначала ногой, потом прикладом. Потом снова снизу закричали дети. У Лары потемнело в глазах.
— Что стали, под столы спрятались! У него ружье! Зайдет — убьет с порога кого-нибудь. Быстро! Кто высунется — башку оторву!
Дети молча стали опускаться на пол.
Лара метнулась к двери, заперла ее, сунула швабру через обе ручки. Конструкция была не ахти, но в сумме с прочной дверью давала надежду, что стрелку надоест ломиться и он уйдет. Выстрелы приближались, крики усиливались. Слышно было, как визжала Туся, очевидно, от сильной боли. Дети под столами ойкали и матерились, некоторые девочки начали плакать.
— Всем молчать! Будете тихо сидеть, подергает дверь и уйдет.
Лара подошла к окну и с облегчением увидела, как с торца здания из пожарного выхода выбежали Сашины пятиклассники. Молодец, улучил момент и вывел их, когда стрелок пошел в наше крыло, подумала Лара. Саша метался между детьми, оглядываясь наверх и одновременно разговаривая по телефону. Наверное, полицию уже вызвали, но Лара на всякий случай позвонила. Долго не брали трубку, потом что-то щелкнуло.
— Стрельба в двадцатой школе, Ленина, шестьдесят! — Лара старалась говорить ровнее.
— Мы в курсе, бригада выехала. Вы на каком этаже?
— На втором.
— Стрелок?
— Пока на первом, идет сюда.
— Эвакуироваться сможете?
— Слишком высоко. Ничего нет, чтобы спуститься.
— Забаррикадируйтесь в классе и ждите ОМОН. Ничего не предпринимайте.
Щелчок, тишина. Выстрел совсем близко. Детские крики, но, слава богу, просто испуганные. Кажется, палит в воздух.
Телефон заиграл привычную мелодию, Лара вздрогнула. Это был Саша. Как только она потянулась за телефоном, в дальнем конце коридора грохнуло. Лара нажала отбой.
Через мучительные полминуты раздался выстрел совсем близко, в коридоре второго этажа. Стрелок шел в свой класс. Тишину нарушил приближающийся вой сирен. Под школой заблестели мигалки, резкий голос в мегафон приказывал очистить двор. От двери Ларе не было видно, что происходит, но это было сейчас неважно.
Дверь затряслась от мощного удара ногой. Жуткий хриплый голос проорал в коридоре:
— Открывай, сука!
Это был Пащенко.
— Открывай, все равно убью!
Ларе нужно было отвечать.
— Что ты хочешь, Лёша?
— Чтоб ты дверь открыла, сука! Хочу всех твоих уродов перестрелять, и тебя тоже!
Лара сразу поняла, что он не остановится. На улице выли сирены. Сдавленные рыдания, всхлипывания и отчаянный шепот детей звучали в ушах Лары, как набат. Толстый отличник Плахин неуклюже высунулся из-под стола и начал снимать Лару на телефон. Она посмотрела на него так, что он моментально свернул съемку и спрятался вновь.
Через пару мучительных секунд раздался первый удар приклада в деревянную дверь. Этот звук словно вынес Лару в другое измерение. План действий возник сам собой, и это был единственно верный план. Она прижалась к стене у двери. Громко и четко сказала:
— Леша, успокойся. Положи ружье,пока не поздно, тебя все равно арестуют. Зачем тебе все это?
— А, сука! Зачем? А затем, что вы меня за человека не считали! Все, все ноги вытирали об меня! Арестуют! — и Пащенко зашелся диким, неумелым матом.
Дальше Лара не слушала. Главное, получилось на пару минут отвлечь его от двери. Она аккуратно, стараясь не шуметь, вытащила швабру из-под ручек. Пащенко закончил изливать душу и новым ударом приклада выломал из двери первую щепку. Девочки завизжали. Дольше тянуть было некуда, следующим ударом он разнесет дверь и начнет стрелять.
Лара сбросила туфли и жакет (хорошо, что в брюках — сверкнуло у нее в голове), отперла и рывком распахнула дверь, Пащенко как раз замахивался прикладом для решающего удара. Она с нечеловеческой силой рванула ружье к себе и толкнула оторопевшего мальчика в грудь. Он упал и заскользил по вощеному паркету к пустому спортзалу в дальнем конце коридора. Лара отбросила ружье в сторону, метнулась к Леше, мертвой хваткой сдавила горло. Она все продолжала душить, и не понимала, почему он не сопротивляется ее побелевшим пальцам, а хрипя и синея, зачем-то шарит руками под своей тонкой весенней курткой. В следующий миг она догадалась, разжала руки, но было уже поздно.
Ослепительный свет залил все вокруг, и грохот взрыва потряс здание. Посыпались стекла, закричали все, кто был в школе и около нее. Звук этот был сначала резким и громким, потом становился все тише, потом Лара увидела школу сверху. Крыша осталась цела, из двух окон в коридоре вырывался огонь. Крыша, покрытая новеньким зеленым металлом, удалялась, становилась все меньше, вскоре виден стал весь город, расчерченный дорогами, опоясанный рекой, блестящей под солнцем, как ртуть. Затем свет погас и стало тихо.
Через какое-то время взгляд Лары сфокусировался на странном предмете. Он был похож на подзорную трубу, маленькую, красноватой меди, сплошь покрытую красивым гравированным узором из цветов и птиц. Вскоре видна стала и рука, держащая трубу — белая, молодая и сильная рука с длинными пальцами. Появляясь постепенно, сгустился из тьмы и хозяин руки целиком — высокий молодой человек с русыми волнистыми волосами до плеч, собранными под странного вида золотистый шнурок. Одет он был в дорогой костюм из коричневой шерсти и светло-зеленую рубашку без галстука. Такой костюм Лара недавно видела на сайте итальянской недели моды, даже платочек из кармана торчал точно как там. Одежда и прическа решительно не вязались друг с другом.
Молодой человек улыбнулся, покосившись на Ларису. Лицо у него было гладкое и красивое, с веснушками и нежным румянцем, как у девушки, но широкие плечи и крепкая шея придавали мужественности стройному телу. Он поднес свою изящную трубу к глазу, прищурил другой и сосредоточенно уставился в глазок, поворачивая трубу пальцами. Лара догадалась, что это калейдоскоп, ее любимая детская забава.
Лара было хотела спросить, где она, но юноша еще шире улыбнулся и протянул калейдоскоп ей. Она заглянула в зеленоватый глазок не без волнения. Там, как в волшебном фонаре, мелькали кадры из ее жизни: вот она на руках у мамы, вот, пятилетняя, стоит в углу, вот бьет одноклассника линейкой, вот едет на первом своем велосипеде, вот бежит на первое свидание. Кадры неслись неестественно быстро, но Лара успевала вспомнить все до малейшей детали и пережить все ощущения с новой силой. Она как будто одновременно была и собой, и другими участниками сцен, проходящих перед ней. Например, мамой, ждущей ее звонка в больнице и не дождавшейся, Сергеем, изменяющим ей со своей студенткой, психиатром, как она теперь видела, искренне желавшим ей помочь, Сашей, Лешей Пащенко, охваченным безумием и жгучей болью. Ей было страшно, стыдно, радостно, горько, легко. Когда полыхнул взрыв в школе, она опустила калейдоскоп и все поняла.
— Почему костюм? — подумала Лариса
— Все спрашивают, когда понимают. — подумал юноша в ответ. — Для начала, чтобы не испугать. Сначала непонятно. Теперь не нужен.
Лара подняла глаза и не увидела ничего, кроме его лица и блестящих волос. Ниже был слепящий свет, из которого разворачивались сверкающие крылья.
— Пошли. — Он взял ее за руку своей прохладной сильной рукой, которую Лара не видела, но ощущала.
Начавшееся вслед а этим движение было не похоже ни на что, и уж точно не напоминало никакое «пошли». Это был даже не полет. Чувство было такое, что пространство стремительно сворачивается и со свистом движется вокруг них, они же будто не двигались вовсе. Крылья перед Ларой шуршали и источали слабый, очень родной запах, напоминавший запах маминых волос.
— А как же Саша? — мысль эта встревожила ее и как бы сбила плавность движения. Ответом была картинка, от которой Лару передернуло, и она быстро погасила ее небольшим усилием.
В какой-то момент Лара подумала главное:
— Почему?
— Ты выполнила все условия.
— Какие условия? — Лара было удивилась, и тут же вспомнила, какие.
